ИЛЬЯМ
еккерей

Уильям Мейкпис
Теккереи
Собрание сочинений
в двенадцати томах
том
7
ИСТОРИЯ ГЕНРИ ЭСМОНДА
РОМАН
АНГЛИЙСКИЕ ЮМОРИСТЫ
ВОСЕМНАДЦАТОГО ВЕКА
Перевод
С английского
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1977

И (Англ)
Т 30
Под общей редакцией
А. Аникста, М. Лорие,
М. Урнова
Комментарии
Г. Шейнмана
Оформление художника
Ю. Боярского
Издательство «Художественная литература», 1977 г.
70304-393
Т 028 @1)-77 п°йнисное

1сторм
Генри Зсмонда,
эсквайра, полковника
службы ее величества
королевы Анны,
написанная
им самим
Перевод Е, Калашниковой

...servetur ad imum
Qvialis ab incepto processerit, et sibi constet.
...Какими на сцену
вышли они, такими пускай и уходят.

Досточтимому Уильяму Вингхему,
лорду Эшбертону
Дорогой милорд,
Автору книги, которая воспроизводит язык
и нравы века королевы Анны, не следует
забывать о Посвящении покровителю: а потому я
прошу разрешения поставить на заглавном
листе имя Вашей милости, в память той ласки и
дружбы, которыми почтили меня Вы и Ваши
близкие.
Когда Вы получите эту книгу, автор ее
будет находиться на пути в страну, где Ваше имя
известно так же хорошо, как на родине. Я
повсюду сохраню чувство признательности и
глубокого уважения к Вам, и не сомневаюсь, в
Америке меня ждет прием, никак не менее
благожелательный, оттого что я всегда и неизменно
Ваш благодарный друг и слуга
У. М. Теккерей.
Лондон, 18 октября 1852 г.

Предисловие
Виргинские Эсмонды
оместье Каслвуд в Виргинии, расположенное
в округе Уэстморлэнд, между реками
Потомак и Раппахэннок, было пожаловано нашим
предкам королем Карлом Первым в
возмещение жертв, принесенных семейством Эсмонд
ради его величества, и по своим размерам не
уступало в то время английскому графству, хотя
доходность его на первых порах была невелика. В самом деле,
почти восемьдесят лет после получения этого дара наши
плантации находились в руках управляющих, которые бо-
О
гатели один за другим, тогда как наше семейство за все
О
эти долгие годы не получило со своих виргинских владении
ничего, кроме нескольких десятков бочек табаку.
Мой дорогой и высокочтимый отец, полковник Генри
Эсмонд, чья история, им самим рассказанная, составляет
содержание этих записок, прибыл в Виргинию в 1718 году,
построил здесь дом, названный им «Каслвуд», и навсегда
поселился в нем. После долгой и бурной жизни в Англии
О
он мирно и достойно провел здесь остаток своих лет,
окруженный любовью и уважением сограждан и нежнейшей
преданностью своей семьи. Вся его жизнь была утешением
для тех, кто был к нему близок. Он всегда подавал лучший
О
пример, лучший совет, оказывал самое радушное
гостеприимство друзьям; неустанно пекся о благе домочадцев, а
ближайших своих родных осчастливил такой отеческой
любовью и заботой, о которых нельзя и думать иначе, как с
чувством благодарности и почтения; и где бы ни довелось
расти детям моих сыновей, здесь ли, в нашей республике,
или дома, на незабвенной родине, от которой отторгла нас
недавняя распря, они по праву будут гордиться тем, что
8

происходят от человека, во всем являвшего образец
истинного благородства.
Моя дорогая матушка умерла в 1736 году, вскоре после
нашего возвращения из Англии, куда мои родители возили
меня с целью дать мне надлежащее образование; там я и
познакомилась с мистером Уорингтоном, которого никогда
не знали мои дети. Небу угодно было отнять его у меня
в расцвете юности, после недолгих месяцев супружеского
счастья, и боль этой утраты мне удалось превозмочь лишь
благодаря ласковому участию моего дорогого отца и
благословению, ниспосланному мне вскоре в лице моих двух
нежно любимых мальчиков. Я знаю, что, хотя роковое
несогласие заставило сыновей избрать разные пути в
политике, в сердцах своих они никогда не разлучались; и, любя
равно обоих,— сторонника короля и защитника
республики,— я уверена, что так же и они оба любят меня и любят
друг друга, больше же всех — его, моего и их отца,
нежнейшего друга их детства, благородного джентльмена, с
младенческих лет воспитавшего их в правилах и понятиях
Истины, Любви и Чести.
Облик высокочтимого деда всегда будет жить в памяти
моих детей, но я хотела бы обладать мастерством
живописца (которым в совершенстве владел мой отец), чтобы
запечатлеть для потомства черты того, кто был так добр и
так достоин уважения. У моего отца было смуглое лицо,
очень высокий лоб и темные карие глаза под нависшими
бровями, которые долго еще оставались черными после
того, как густые волосы поседели. Нос у него был
орлиный, улыбка на редкость приятная. Как я хорошо все это
помню и как бессильны любые описания воскресить его
образ! Он был невысокого роста, не более пяти футов и
семи дюймов; моих мальчиков он любил в шутку называть
своими костылями и жаловался, что они чересчур
выросли и он уже не может на них опираться. Но, несмотря на
малый рост, он был безупречно строен, и я не знаю здесь
никого, кто мог бы сравниться с ним величественностью
осанки, кроме разве нашего друга мистера Вашингтона;
недаром, где бы он ни появился, все тотчас же проникались
уважением к нему.
Он отличался во всех телесных упражнениях, являя
при этом необычайную ловкость и проворство. Особенно он
любил фехтование и превосходно обучил моих сыновей
этому искусству, так что когда прибыли к нам французские
войска во главе с господином Рошамбо, никто из офицеров
9

последнего не мог превзойти моего Генри во владении
рапирой, а он, в свою очередь, уступал в этом моему
бедному Джорджу, который принял сторону короля в нашей
бедственной, но славной Войне за независимость.
Ни мать моя, ни отец никогда не пудрили волос; у
обоих, сколько я их помню, кудри были белые, как серебро.
Моя дорогая матушка до конца дней сохранила
удивительно свежий и нежный цвет лица; многие не хотели
верить, что она не употребляет румян. В шестьдесят лет она
все еще казалась молодой и была весьма подвижна. Лишь
после той ужасной осады нашего дома индейцами, которая
сделала меня вдовой до того как я стала матерью,
здоровье моей дорогой матушки надломилось. Она так и не
оправилась от тревог и потрясений тех дней,
окончившихся столь роковым для меня образом, и умерла на руках
отца прежде, чем истек срок моего траура.
С тех пор и до самого конца его прекрасной и
достойной жизни я оставалась с ним в качестве друга и опоры,
черпая в этом радость и утешение. В кратких заметках,
сделанных рукою моей матери на некоторых страницах
рукописи, в которой мой отец рассказал о своих
приключениях в Европе, мне раскрылась ее необычайная
преданность ему — преданность столь страстная и
исключительная, что, как мне кажется, она мешала ей любить еще
кого-либо с таким же пылом; ибо все ее помыслы были
сосредоточены на этом единственном предмете нежности и
поклонения. Я знаю, что в ее присутствии мой дорогой
отец избегал проявлять любовь, которую он питал к своей
дочери; и в последние священные минуты перед кончиной
моя дорогая родительница покаялась мне в том, что
недостаточно любила меня, что даже испытывала ревность при
мысли, что мой отец может подарить своей привязанностью
кого-либо, кроме нее; и в самых нежных и возвышенных
выражениях, исполненных ласки и убедительности, она
просила меня никогда не расставаться с ним и занять то
место, которое сама она в этот миг покидала. Думается, я
с чистой совестью и чувством неизъяснимой благодарности
в душе могу сказать: да, я исполнила этот предсмертный
завет, и мой горячо любимый отец никогда, вплоть до
последнего своего часа, не мог пожаловаться, что дочь его
изменила долгу любви и верности.
И только когда я до конца узнала его — ибо при жизни
моей матери он никогда не открывался мне полностью,—
когда я узнала всю силу и благородство чувства, которым
10

он меня дарил, я поняла и простила то, что при жизни
матери, признаюсь, порой сердило меня — ее ревнивое
отношение к мужней любви. То был столь драгоценный дар,
что не удивительно, если она, владея им, стремилась
сохранить его целиком и ни с кем, даже с собственной
дочерью, не хотела поделиться им.
Я ни разу не слышала, чтобы отец повысил голос,
произнес резкое слово, и тем удивительнее было уважение,
которое питали к нему подчиненные; работники на наших
плантациях — как вывезенные из Англии, так и негры,
купленные здесь,— повиновались ему с таким рвением,
какого не могли добиться от своих подчиненных самые
суровые из окрестных надсмотрщиков. Он не допускал
фамильярности, но всегда был крайне прост и естественен в
обращении; он одинаково относился к великим и к
ничтожным и с черной рабыней был так же вежлив, как с
супругой губернатора. Никому бы и в голову не пришло
позволить себе с ним вольность (помню лишь один случай с
неким подвыпившим джентльменом из Йорка, и надо
сказать, что отец так и не простил виновного); он умел
заставить самых скромных и застенчивых чувствовать себя
непринужденно в его обществе, а с заносчивых сбивал
спесь спокойной насмешкой, которой все до крайности
боялись. Его вежливость не была чем-то вроде праздничной
одежды, которую снимают после ухода гостей; он всегда
был одинаково вежлив, как был всегда одинаково одет,
будь то для семейного обеда или для парадного торжества.
Говорят, он любил занимать первое место в обществе, но
было ли такое общество, где первое место не
принадлежало бы ему по праву? Когда мы ездили в Европу для моего
образования и гостили в Лондоне у моего сводного брата
милорда Каслвуда и его второй жены, я встречала при
дворе ее величества самых прославленных джентльменов
той поры и про себя я решила, что мой отец не уступает
ни одному из них; это говорил и знаменитый лорд Болин-
брок, приезжавший к нам из Доули; от него же я
слыхала, что ныне мужчины уже не те, что во времена его
молодости. «Если б ваш отец, сударыня,— сказал он мне,—
удалился в леса, индейцы избрали бы его своим сэчемом»;
и милорду угодно было в шутку называть меня
принцессой Покахонтас.
Я никогда не видала другой нашей близкой
родственницы, супруги епископа Тэшера, о которой так много
говорится в мемуарах отца; матушка одна ездила навестить
11

ее в деревню. Я не тщеславна (что и доказала, выйдя,
согласно желанию моей матери, за джентльмена, который
был всего лишь младшим сыном суффолькского баронета),
но я питаю должное уважение к своему имени и
удивляюсь, как особа, некогда его носившая, могла променять его
на имя миссис Томас Тэшер. Я оставляю в стороне, как
гнусные и не заслуживающие доверия, толки, которые я
слышала в Европе и по молодости не могла понять
тогда,— толки о том, как эта особа, покинув родной дом,
бежала в Париж, как она из ревности к претенденту выдала
его тайны лорду Стэру, послу короля Георга, что едва не
послужило причиной гибели принца; как воротилась в
Англию и вышла замуж за упомянутого мистера Тэшера и
стала пользоваться особым расположением короля Георга
Второго, который сделал мистера Тэшера соборным
деканом, а впоследствии епископом. Я так и не видала этой
леди, ибо она сочла за благо не выезжать из своего замка
все время, что мы были в Лондоне; но матушка, воротясь
от нее, говорила, будто она утратила всю свою красоту,
и предостерегала меня, советуя не придавать чересчур
большой цены дарам, которыми наделила меня природа.
Она сделалась толста до чрезвычайности; и я помню, как
леди Каслвуд, жена моего брата, говорила: «Не
удивительно, что она попала в фаворитки, ведь король, как и его
отец, падок до старух и уродин»,— на что мой отец
возразил, что женщины все одинаковы: мир не видывал
подобной красавицы, и мы готовы простить ей все, кроме ее
красоты. Матушка казалась немало этим раздосадованной,
а милорд Каслвуд смеялся от души; я же, по молодости
лет, не могла, разумеется, понять истинного смысла их
слов.
После событий, описанных в третьей книге, мой отец
и моя мать оба отправились за океан, следуя совету
друзей, уговаривавших их покинуть родину, ввиду тех
обстоятельств, о которых говорится в конце этих записок.
Брат же мой, узнав о том, что будущая супруга епископа
покинула Каслвуд и отправилась в Париж к претенденту,
пустился в погоню и, вероятно, убил бы оскорбителя,
невзирая на его высокий сан, если б принцу не удалось
спастись бегством. Когда впоследствии он высадился в
Шотландии, Каслвуд преисполнился к нему такой ненависти,
что, испросив на то позволения, вступил добровольцем в
армию герцога Аргайля в Шотландии, с которой
претендент так и не осмелился помериться силами; и с той поры
12

милорд окончательно примирился с пыне царствующим
домом и даже был взыскан его милостями.
Миссис Тэшер тем временем успела возненавидеть
претендента не меньше, нежели ее родичи, и, как говорят,
любила похваляться, что благодаря ей милорд был не
только возвращен в лоно англиканской церкви, но и
удостоился звания пэра, которое ныне закреплено за младшей
ветвью нашего рода. Она была в большой дружбе с сэром
Робертом Уолполом и, как говаривал, посмеиваясь, мой
отец, не угомонилась бы, покуда ее муж не переехал бы в
Ламбет. Однако епископ умер скоропостижной смертью от
удара, и жена воздвигла величественный памятник на
его могиле; и ныне супруги покоятся рядом под
балдахином с мраморными облаками и ангелами, тогда как
первая миссис Тэшер погребена в Каслвуде, за шестьдесят
миль от них.
Но мой отец обладал умом и образованием, каких от
женщины и ожидать нельзя, и его приключения в Европе
были много любопытнее, нежели жизнь, которую он вел
здесь, выполняя мирные обязанности, предписанные ему
любовью и долгом; а потому я ограничу свое вступление к
его запискам и не стану мешать своим детям обратиться
к прочтению повести, несравненно более увлекательной,
нежели рассказы их любящей матери,
Рэйчел Эсмонд Уорингтон
Каслвуд, Виргиния
Ноября 3-го дня 1778 года

шга первая
Ранняя юность
Генри Эсмонда
вплоть до оставления им
колледжа св. Троицы
Кембриджского
Университета

ктеры в древних трагедиях, как говорят нам
книги, произносили свои ямбы нараспев,
О
встав на ходули и надев маску и пышный
парик. Считалось, что достоинство
трагической музы требует этих атрибутов и что
каждое ее движение должно быть размеренным
и плавным. Так, царица Медея убивала своих детей
под погребальную музыку, а смерть царя Агамемнона
сопровождалась замиранием коды (по выражению мистера
Драйдена); при этом хор, застыв в условной позе,
ритмически и торжественно оплакивал судьбы великих
венценосцев. Муза истории не желает отставать от своей театральной
И
И она в наш век занимается делами одних
только королей,
апыщенно
бы она была придворной церемониймейстершей
уже состарившимся
! не касалась. Я видел
французского короля
Людовика XIV, этот образец и воилощ
«_#
О
жил
в согласии с установлениями министра двора, всю свою
жизнь стремясь разыгрывать роль героя; и что же:
лишенный поэтического ореола, это был всего лишь маленький,
сморщенный старичок с попорченным оспою лицом, в
пышно взбитом парике и в башмаках с красными каблуками,
чтобы казаться выше ростом; образец героя для
сочинителя книг, если хотите, или для ваятеля, или для
живописца, расписывающего потолок,— этакий бог в римском
вкусе,— но, конечно, не более как человек для мадам Менте-
нон, или для цирюльника, который брил ему бороду, или
для господина Фагона, придворного врача. Я хотел бы
знать, стащит ли с себя история когда-нибудь парик и
отделается ли от своего пристрастия к двору? Увидим ли
мы во Франции и Англии что-либо, кроме Версаля и
Виндзора? Я не раз наблюдал, как королева Анна мчалась в
кабриолете вслед за сворой гончих по склонам Виндзор-
17

ского парка, сама правя лошадью,— краснолицая,
разгоряченная женщина, пи в малой мере не похожая на ту
статую, что показывает каменную спину собору св. Павла,
оборотись лицом к экипажам, взбирающимся по Лэдгет-
Хиллу. Ни умом, ни воспитанием она не была лучше нас
с вами, хотя мы преклоняли колено, подавая ей письмо
или чашку для умывания. Неужели же история должна
до скончания веков оставаться коленопреклоненной?
Я стою за то, чтобы она поднялась с колен и приняла
естественную позу; довольно ей расшаркиваться и отвешивать
поклоны, точно она камергер двора, и в присутствии
государя подобострастно пятиться к двери. Одним словом, я
предпочел бы историю житейских дел истории
героических подвигов и полагаю, что мистер Хогарт и мистер
Фильдинг дадут нашим детям куда лучшее представление
о нравах современной Англии, нежели «Придворная
газета» и иные издания, которые мы оттуда получаем.
Был у пас в полку Уэбба один офицер-немец, над
которым мы любили подшучивать и о ком ходил слух (много
же и пущенный), что он старший сын потомственного
имперского обер-штифельциера и наследник чести, которой
весьма гордились двадцать поколений его предков,—
получать пинок левой августейшей ноги, стягивая сапог с
правой. Я слышал, что старый лорд Каслвуд, о чьих потомках
пойдет рассказ на страницах этих записок, будучи не
менее благородной крови, нежели Стюарты, которым он
служил (и чей род был ничуть не знатнее доброго десятка
дворянских родов Англии и Шотландии), гордился своим
положением при дворе более, нежели заслугами предков,
и так высоко ценил свою должность лорда Смотрителя
Кладовых и Кравчего Утреннего Кубка, что с радостью обрек
себя на разорение ради неблагодарного и неудачливого
семейства, которое ему эту должность пожаловало. На
нужды короля Карла Первого он отдал свое серебро, для
него же заложил свое поместье и большую часть его
потерял в пенях и секвестрах; из-за него обрек свой замок
ужасам осады, во время которой его брат Томас сдался
Айртону в плен (и впоследствии пришел к соглашению с
республикой, чего старший брат так ему и не простил), а
второй его брат, Эдвард, избравший духовную карьеру, был
убит на каслвудской башне, где он совмещал обязанности
проповедника и артиллериста. Непоколебимый в своих
верноподданнических чувствах старик, находившийся при
короле в то время, как солдаты Айртона разрушали его
18

дом, бежал из страны со своим единственным сыном, в ту
пору еще мальчиком, чтобы впоследствии вернуться и
принять участие в Ворчестерской битве. В этом роковом
сражении Юстес Эсмопд был убит, и Каслвуд вновь удалился
в изгнание и никогда в дальнейшем, ни до, ни после
реставрации, не отлучался от двора монарха, за чье
возвращение мы возносим хвалу в наших молитвах, монарха,
продавшего родину и подкупленного французским королем.
Есть ли зрелище более величественное, чем славный
король в изгнании? Может ли кто более заслуживать
уважения, чем храбрый человек в беде? Такой образ
нарисовал нам мистер Аддисон в своей благородной трагедии
«Катон». Но представьте себе изгнанника Катона
пьянствующим в таверне; на каждом колене у него по
непотребной девке, вокруг — пьяная орава приспешников,
разделивших его участь, тут же хозяин, требующий уплаты
по счету; и вот от величия в несчастье не осталось и следа.
Муза истории стыдливо отворачивается от вульгарного
зрелища и затворяет дверь, на которой записано все
выпитое и неоплаченное изгнанником, чтобы не видеть его
посреди бочек и кружек, не слышать кабацкой песни,
которую горланят хором он и его друзья. Нужен был бы Оста-
де или Миерис, чтобы написать портрет такого человека,
как Карл. Ваши Неллеры и Лебрены знают только свои
неуклюжие и неправдоподобные аллегории, а мне всегда
казалось богохульством сажать на Олимп такое насквозь
проспиртованное божество.
Что до спутника короля, виконта Каслвуда,
осиротевшего со смертью сына, разоренного своею преданностью,
покрытого рубцами и шрамами — памятью славных дел —-
и состарившегося в изгнании, о нем, думается мне, родичи
должны молчать; и если сей патриарх свалился под
действием винных паров, им не пристало указывать на него
пальцами и останавливать прохожих, чтоб те смеялись над
его сединами и багровым лицом. Как! Разве поток сбегает
с гор прозрачным и вольным для того, чтобы пробежать
по прекрасным пастбищам, вскормить и пустить на
простор светлые ручьи и кончить свой путь в деревенской
канаве? Жизни, имевшие прекрасное начало, нередко ждет
бесславный конец; с почтением и благоговейным страхом
должен наблюдатель размышлять о подобных судьбах,
узнавая их историю. Я слишком часто встречал Успех на
своем веку, чтобы с приветственными кликами бросать
вверх шляпу, когда он проезжает мимо в золоченой каре-
19

те; я свершу свой скромный долг и позабочусь о том,
чтобы мои соседи в толпе не слишком разевали рты от
удивления и не рукоплескали слишком громко. Лорд-мэр ли
это, во всем своем блеске отправляющийся на парадный
обед в Мэншен-Хаус? Или это бедняга Джек из Ныогет-
ской тюрьмы, которого шериф и копьеносцы сопровождают
в его последнем путешествии к Тайберну? Я заглядываю
в свое сердце и решаю, что я не хуже лорд-мэра, и вижу,
что я не лучше ныогетского Джека. Наденьте па меня
цепь и красную мантию и поставьте передо мною пудинг,
и я отлично исполню роль олдермена и после сытного
обеда вынесу Джеку смертный приговор. Морите меня
голодом, отпимите у меня книги и общество честных людей,
приучите меня любить игру в кости, джин и наслаждения,
а потом пустите меня на Хаунслоу-Хит, и я схвачу первый
подвернувшийся кошелек. «И буду повешен, как того и
заслуживаю»,— добавите вы, желая положить конец этой
скучной болтовне. Я не говорю «нет». Я могу только
принять мир таким, каким я нахожу его, включая пеньковый
галстук, поскольку он нынче в моде.
Глава I,
повествующая о том, как Фрэнсис, четвертый
виконт, прибыл в Каслвуд
Когда Фрэнсис, четвертый виконт Каслвуд, вступил в
свои наследственные права и в году 1691-м явился в
качестве законного владельца в поместье Каслвуд в графстве
Хэмпшир,— единственным, пе считая прислуги,
обитателем Каслвудского замка был двенадцатилетний мальчик,
о котором никто бы и не вспомнил, если б миледи
виконтесса не натолкнулась на него в самый день своего
приезда, обходя вместе с домоправительницей все помещения
замка. Мальчик в это время сидел в комнате, известной
под названием библиотеки или желтой галереи, где висели
портреты предков, в том числе шедевр сэра Антонио Ван-
Дейка, изображавший Джорджа, второго виконта, а также
писанный мистером Добсоном портрет недавно
скончавшегося третьего виконта; супруга и вдова последнего не
сочла, видимо, уместным увезти его из Каслвуда и,
переезжая в свой дом в Челси, близ Лондона, захватила лишь
собственный портрет, работы сэра Питера Лели,
изобразившего миледи в виде охотницы из свиты Дианы.
20

Новая владелица Каслвуда застала печального
маленького отшельника углубившимся в толстую книгу, которую
он отложил, как только заметил появление незнакомой и
прекрасной леди. И так как он понял, кто была эта
незнакомка, он встал и поклонился ей робко и почтительно,
приветствуя хозяйку приютившего его дома.
Она протянула руку — разве когда-нибудь эта рука
медлила протянуться для доброго дела или для защиты
обездоленных и несчастных?
— А вот и наш кузен,— сказала она.— Как же вас
зовут, кузен?
— Меня зовут Генри Эсмонд,— сказал мальчик, глядя
на нее с восторгом и в то же время с некоторым
удивлением, потому что она явилась перед ним, как dea certe \
и ему показалось, что никогда он не видел ничего
прекраснее. Ее золотистые волосы блестели в золоте солнечных
лучей, свежий румянец оттенял белизну кожи; губы
улыбались, а в глазах светилась такая доброта, что у Гарри
Эсмонда от изумления забилось сердце.
— Да, да, именно так его зовут, миледи,— сказала
домоправительница, миссис Уорксоп (старая гарпия,
которую мальчик ненавидел и которая еще больше ненавидела
его); при этом старуха многозначительно покосилась на
портрет покойного лорда, тот самый, что и поныне
хранится в семье; у милорда на этом портрете благородный и
строгий взгляд, рука покоится на эфесе шпаги, а к груди
приколот орден, пожалованный ему императором во время
Дунайского похода против турок.
При виде разительного и бесспорного сходства между
портретом и мальчиком новая виконтесса, все еще
державшая руку Генри Эсмонда в своей, покраснела, выпустила
эту руку и торопливо пошла по галерее; mhccpic Уорксоп
последовала за ней.
Когда она вернулась, мальчик стоял на том же месте,
и его рука безжизненно висела, белея на черном сукне
платья,— так, как она упала, когда миледи выпустила ее.
Мне думается (да и сама она впоследствии
признавалась в этом), сердце ее дрогнуло при мысли о том, что она
могла обидеть живое существо, будь то взрослый или
ребенок; потому что, дойдя до двери в дальнем конце
галереи, она отослала домоправительницу с каким-то
поручением, а сама воротилась назад и, подойдя к мальчику, с
Поистине богиня (лат.).
21

неизъяснимым состраданием и лаской во взгляде взяла
его за руку, а другую свою прекрасную руку положила
ему на голову и обратилась к нему со словами, которые
были исполнены такого участия и произнесены голосом
столь нежным, что мальчику, никогда прежде не
видевшему подобной красоты, показалось, будто какая-то неземная
ангельская сила повергает его ниц, и, опустившись на одно
колено, он поцеловал прекрасную руку, несшую ему
утешение. До конца своих дней Эсмонд помнил леди Каслвуд
такою, какой она была в то мгновение, ее черты и
выражение, кольца на прекрасных ее руках, самый аромат ее
платья, взгляд, сиявший удивлением и лаской, улыбку на
губах и солнечный золотой ореол вокруг головы.
В то время как мальчик все еще стоял в этой позе
смирения, в галерею с другого конца вошел статный
джентльмен, ведя за руку девочку лет четырех. Джентльмен
разразился громким хохотом при виде нелепой маленькой
фигурки, с бледным лицом и длинными черными волосами,
на коленях перед миледи. Миледи покраснела и, словно
желая предотвратить насмешки, умоляюще взглянула на
мужа — ибо вошедший был сам виконт; мальчик тотчас
же признал его, так как видел однажды еще при жизни
покойного лорда.
— Так это и есть маленький патер,— сказал милорд,
глядя на мальчика.— Ну, здравствуй, кузен.
— Он молится маменьке,— сказала девочка, едва
достававшая отцу до колеи; услышав это, милорд снова
разразился громким хохотом, а кузен Генри стоял с
преглупым видом. Он придумал не менее полудюжины ответных
речей, но это было лишь спустя несколько месяцев, когда
он вспоминал об этом приключении, а в ту минуту он вовсе
не нашелся, что сказать.
— Le pauvre enfant, il n'a que nous !,— сказала миледи,
глядя на мужа; и мальчик, который понял ее — чего она,
без сомнения, и не подозревала,— от всей души был ей
благодарен за эти добрые слова.
— Что ж, в друзьях у него недостатка не будет,—
ласково сказал милорд.— Не так ли, Трикс?
Девочка, которую звали Беатрисой и которой отец дал
это уменьшительное имя, важно посмотрела на Генри Эс-
монда своими большими глазами, потом ее лицо,
прелестное, как у херувима, просияло в улыбке, и, выступив впе-
Бедное дитя, у него никого нет, кроме нас (франц.).
22

ред, она протянула ему свою маленькую ручку. Остро и
сладко защемило у бедного сироты сердце,
переполнившееся благодарностью, счастьем и любовью в ответ на все
эти трогательные знаки участия и ласки со стороны
покровителей, ниспосланных ему небом. Всего лишь час тому
назад ему казалось, что он совсем один на свете; когда
поутру он заслышал колокола каслвудской церкви, веселым
перезвоном встречавшие приезд новых лорда и леди, в его
душе эти звуки отдались лишь тревогой и страхом, оттого
что он не знал, как отнесется к нему новый владелец
поместья; все же те, у кого он прежде мог искать защиты,
скрылись неведомо куда или лежали в могиле. Гордость и
недоверие заставили его остаться дома, когда викарий, и
жители деревни, и вся челядь вышли навстречу лорду
Каслвуду, ибо Генри Эсмонд не был слугой, хотя и ел
чужой хлеб; но не был и родственником, хотя носил имя
хозяев дома и унаследовал кровь их предков; и среди шума
и радостной суматохи, сопровождавших прибытие нового
лорда (в честь которого, разумеется, готовили пир и
стреляли нз пушек, арендаторы же и все домочадцы кричали
«ура», когда карета въезжала во двор замка), никто не
вспомнил о юном Генри Эсмонде, и он незаметно и
одиноко просидел до полудня в библиотеке, где и нашли его
новые друзья.
Когда милорд и миледи собрались уходить из галереи,,
девочка, все еще державшая кузена за руку, потребовала,
чтобы и он пошел с ними.
— Ты всегда готова позабыть старых друзей ради
нового, Трикс,— добродушно сказал ей отец и, подав руку
жене, направился к выходу.
Они миновали музыкальную залу, давно пришедшую
в запустение, и покои королевы Елизаветы в часовой
башне и вышли на лужайку, откуда открывался красивый вид,
освещенный лучами заходящего солнца,— темный лес и
стая грачей над ним, и долина, и река, и селение Каслвуд
за рекой, и пурпурные холмы, зрелище которых радовало
глаз; там, на лужайке, дожидался маленький наследник
Каслвуда, двухлетний малютка, который, завидя свою мать,
вырвался из рук няньки и побежал к ней.
— Если здесь тебе не будет хорошо, Рэйчел,— сказал
милорд, озираясь вокруг,— значит, на тебя трудно угодить.
— Мне хорошо там, где хорошо тебе,— ответила она,—
но нигде нам не будет лучше, чем в Уолкот Форест.
23

Тут милорд принялся рассказывать жене обо всем, что
представлялось их взгляду и что, кстати сказать,
маленький Гарри знал куда лучше пего,— а именно историю
замка: как вон в те ворота бежала с пажом наследница Касл-
вуда, через которую поместье перешло к ныне
владеющему им роду, как круглоголовые атаковали часовую башню,
при защите которой был убит отец милорда.
— Мне в ту пору было всего лишь два года,— сказал
он.— Ну-ка, кузен Гарри, отними сорок шесть от
девяноста и скажи, сколько мне теперь лет?
— Тридцать,— смеясь, сказала его жена.
— Я слишком стар для тебя, Рэйчел,— ответил милорд,
с любовью глядя на нее. И в самом деле, она казалась
совсем девочкой; ей едва исполнилось двадцать лет.
— Ты ведь знаешь, Фрэнк, я на все готова, чтобы тебе
угодить,— сказала она,— так вот я тебе обещаю с каждым
днем становиться старше.
— Не зовите папеньку «Фрэнк»; вы теперь должны
звать его милордом,— сказала мисс Беатриса, тряхнув
головкой, чем вызвала улыбку матери и добродушный смех
отца, а маленький мальчуган, ковылявший тут же,
засмеялся тоже, сам не зная почему,— должно быть, потому,
что он был счастлив, как, видимо, и все кругом. Как
запечатлеваются в памяти подобные мелочи, ландшафт в лучах
вечернего солнца, простой, обыденный разговор,
несколько лиц, освещенных улыбкою!
Солнце уже садилось, и маленькому наследнику пора
было в постель, куда он с громким плачем и отправился
на руках своей няньки; зато Трикс заручилась обещанием,
что будет сегодня ужинать вместе со всеми.
— И вы тоже с нами, кузен, не правда ли? —
спросила она.
Гарри Эсмонд покраснел.
— Я... я всегда ужинаю с мисс Уорксоп,— сказал он.
— К чертям,— сказал милорд,— сегодня ты ужинаешь
с нами, Гарри. Не откажет же он даме, правда, Трикс? —
И Гарри всех удивил за столом своей необычайной
прожорливостью; секрет же был в том, что бедный мальчик
в этот день не обедал, так как в суматохе приготовлений
к встрече нового господина никто о нем не подумал.
— Не обедал! Бедное дитя! —вскричала миледи,
накладывая ему на тарелку гору мяса, а милорд, наполнив
его бокал, предложил ему провозгласить тост, в ответ на
что мистер Гарри воскликнул: «Здоровье короля!» —и од-
24

ним духом осушил бокал. Милорд охотно поддержал его
тост, равно как и многие другие; пожалуй, даже чересчур
охотно. Он и слышать не захотел о том, чтобы доктор Тэ-
шер (каслвудский викарий, явившийся к ужину)
удалился, когда подали сладкое; не так уж давно он обзавелся
капелланом, сказал он, чтобы тот успел ему наскучить; и
его преподобие провел еще несколько часов в обществе
милорда за трубкой и пуншевой чашей, после чего не совсем
твердой походкой отправился домой, раз десять повторив,
что подобное радушие превосходит все милости,
когда-либо оказанные ему благородным семейством Каслвуд.
Что же до юного Эсмонда, то, когда он вернулся в свою
комнатку, сердце его было переполнено изумлением и
благодарностью к новым друзьям, которых даровал ему этот
счастливый день. Задолго до того, как в доме все пришло
в движение, он уже был на ногах — так ему не терпелось
поскорей увидеть свою добрую покровительницу и
защитницу, прекрасную леди Каслвуд, и ее детей; он лишь
опасался, что ласковое расположение, выказанное ему
прошедшим вечером, вдруг изменится или исчезнет. Но вскоре
в сад выбежала маленькая Беатриса, а за ней следовала
ее мать, которая встретила Гарри так же приветливо, как
и накануне. Все утро он рассказывал ей в подробностях
семейные предания, известные ему еще со времен старого
лорда, и она слушала с большим интересом; под конец же,
напомнив о вчерашнем разговоре, он признался, что знает
французский язык, и поблагодарил ее за доброту.
— Вот как,— сказала она, краснея.— В таком случае,
сэр, вы должны давать уроки мне и Беатрисе.— И она
стала расспрашивать его о многих обстоятельствах,
касающихся его самого, но об этом стоит повести рассказ более
подробный и связный, нежели те короткие объяснения,
которые мальчик давал своей госпоже.
Глава II
История семейства Эсмонд, из Каслвуд-холла
Известно, что имя Эсмонд и поместье Каслвуд в
графстве Хэмпшир перешло к семейству, и поныне ими
владеющему, через Доротею, дочь и наследницу Эдварда,
графа и маркиза Эсмонда и лорда Каслвуда; названная леди
в двадцать третий год царствования королевы Елизаветы
вышла замуж за Генри Пойнса, молодого дворянина, быв-
25

шего в ту пору пажом в доме ее отца. Фрэнсис, сын
вышеупомянутых Генри и Доротеи, принявший имя матери,
которое впоследствии стал носить весь его род, получил от
короля Иакова Первого звание рыцаря и титул баронета.
Будучи от природы воинственного нрава, он долгое время
провел в Германии, на службе у Пфальцского курфюрста,
где ему пришлось понести немало потерь и пережить
немало опасностей, ибо он ссудил этому злополучному князю
значительные суммы денег и был многократно ранен в
сражениях с имперскими войсками, в коих принимал
участие.
По возвращении на родину сэр Фрэнсис был
вознагражден за свои заслуги и жертвы его величеством
покойным королем Иаковом Первым, который милостиво
пожаловал своему испытанному слуге должность лорда
Смотрителя Кладовых и Кравчего Утреннего Кубка, каковой
высокий и ответственный пост он занимал во все время
царствования этого короля, равно как и его злополучного
преемника.
Преклонный возраст, а также многочисленные раны и
недуги принудили сэра Фрэнсиса исполнять большую
часть своих обязанностей через заместителя; и его сын,
сэр Джордж Эсмонд, сперва в качестве помощника своего
отца, а затем в качестве наследника его титула и звания,
отправлял эту должность почти во все время царствования
короля Карла Первого и обоих его сыновей, занимавших
престол после него.
Сэр Джордж Эсмонд женился на особе не столь
высокородной, какой по своему имени и званию он мог бы
домогаться, а именно на дочери некоего Томаса Топхэма из
лондонского Сити, олдермена и золотых дел мастера,
который, приняв сторону парламента в начинавшейся в ту
пору междоусобице, обманул надежды сэра Джорджа,
рассчитывавшего получить после кончины тестя немалое
наследство, и завещал все состояние второй своей дочери,
девице Барбаре.
Сэр Джордж Эсмонд также отличался преданностью и
верностью особе и интересам короля; и в бытность
последнего в Оксфорде, в году 1642-м, сэр Джордж, с согласия
отца, в ту пору уже немощного старца, не выезжавшего
из поместья Каслвуд, отдал расплавить для нужд короля
всю фамильную золотую и серебряную утварь.
За эти и иные жертвы и заслуги его величеству угодно
было указом за малой печатью, данным в Оксфорде в ян-
26

варе 1643 года, даровать сэру Фрэнсису Эсмонду титул
виконта Каслвуда Щендона и звание пэра Ирландии; а так
как состояние виконта весьма оскудело вследствие ссуд
королю, коих в то тревожное время его величество не мог
возвратить, лорду виконту пожалованы были земли в
Виргинии, часть которых и поныне находится во владении его
потомства.
Первый виконт Каслвуд умер в преклонных летах,
спустя несколько месяцев после получения своего нового
титула. Ему наследовал его старший сын, вышеназванный
лорд Джордж, кроме которого у него остались еще дети:
Томас, полковник королевской службы, впоследствии
перешедший на сторону узурпатора, и Фрэнсис, который
принял духовный сан и был убит при защите замка Каслвуд
от парламентских войск в лето от Р. X. 1647-е.
Джордж, лорд Каслвуд (второй виконт), живший при
короле Карле Первом, не имел прямых потомков мужского
пола, кроме единственного сына, Юстеса Эсмонда,
погибшего вместе с половиной своих солдат в битве при Ворчестере.
Каслвудские земли были распроданы и розданы
сторонникам республики, ибо Каслвуд был замешан почти во всех
заговорах против протектора, возникавших после смерти
короля вплоть до возвращения короля Карла Второго.
Милорд, разорившийся на королевской службе, последовал за
двором этого короля в изгнание. У него была всего одна
дочь, которая служила плохим утешением своему отцу, ибо
перенесенные несчастья не научили изгнанников
добронравию, и, если верить молве, герцог Йоркский и король, его
брат, ссорились из-за прекрасной Изабеллы Эсмонд. Она
была фрейлиной королевы Генриетты-Марии и еще в
юности приняла католичество; отец ее, человек слабого
характера, последовал ее примеру короткое время спустя в Бреде.
После того как при Ворчестере убит был Юстес Эсмонд,
наследником титула сделался племянник лорда
Каслвуда — Томас Эсмонд, в ту пору еще юноша. Его отец
принял в междоусобице сторону парламента, после чего глава
рода отстранил его от себя, и первое время милорд
Каслвуд испытывал такую ярость при мысли, что его титул
(хоть он теперь немногого стоил) перейдет к негодному
круглоголовому, что готов был жениться вторично на
дочери виноторговца в Брюгге, которому его милость
задолжал, живя у него в доме в бытность там короля, и не
сделал этого единственно из опасения насмешек двора и
гнева дочери, которой до смерти боялся, ибо она была на-
27

столько же властна и вспыльчива, насколько милорд,
истощенный ранами и пристрастием к вину, был слаб.
Лорд Каслвуд желал устроить брак между своей
дочерью Изабеллой и ее двоюродным братом, сыном того
Фрэнсиса Эсмонда, который пал при осаде Каслвуда. И сама
леди, как говорят, питала склонность к молодому
человеку, моложе ее на несколько лет (каковое обстоятельство в
ее глазах не являлось недостатком); но, посватавшись к
ней и будучи запросто принят в доме, он вдруг прервал
свои ухаживания, столь благосклонно встречаемые, не
выставив тому никаких причин. Друзья подняли его на смех
из-за того, что они в шутку называли его вероломством,
и Джеку Черчиллю, лейтенанту Фрэнка Эсмонда в
королевском пехотно-гвардейском полку, вскоре представился
случай занять место командира роты, ибо Эсмонд,
обнаружив, что его повышение в чине зависит от забот его
перезрелой нареченной, пришел в такую ярость, что
бросил двор и уехал в Танжер. Они с Джеком Черчиллем,
condiscipuli * еще по школе св. Павла, сильно повздорили
по этому поводу; и Фрэнк Эсмонд, употребив крепкое
словцо, сказал Джеку: «Твоя сестра, Джек, может быть тем-то
и тем-то, но моя жена, клянусь, этим никогда не будет!» —-
и тут обнажились мечи и пролилась кровь, и только
вмешательство друзей прекратило ссору. В те времена
немногие были столь щепетильны в вопросах чести;
джентльмены благородной крови и происхождения полагали, что от
короля позор семейству не в укор. Фрэнк Эсмонд сперва
удалился в Танжер, затем, воротясь оттуда после двух лет
службы, поселился в небольшой усадьбе близ Винчестера,
доставшейся ему от матери, завел свору гончих, зажил
помещиком и в царствование Карла больше не появлялся
при дворе. Но его дядя Каслвуд не простил ему обиды, как
долгое время не прощала ее отвергнутая им двоюродная
сестра.
Милости и щедроты Франции, а также дары,
полученные от короля за то время, что его дочь была в фаворе,
помогли лорду Каслвуду, растратившему на королевской
службе и молодость и состояние, отчасти восстановить
последнее; и хотя он мало заботился о Каслвуде, ни разу не
посетив его после смерти сына, зато сумел на широкую ногу
вести свой дом, являться при дворе и скопить изрядную
сумму наличными деньгами.
1 Однокашники (лат.).
28

И вот его племянник и наследник Томас Эсмонд стал
искать расположения своего дяди. Томас воевал за
императора и за голландцев, когда король Карл был вынужден
послать войска на помощь Штатам, а также против них,
когда его величество заключил союз с французским
королем. В этих походах Томас Эсмонд более отличился
дуэлями, ссорами, распутством и пристрастием к игре, нежели
подвигами на поле битвы, и, подобно многим англичанам,
побывавшим в чужих краях, воротился на родину, лишь
упрочив свою печальную славу. Он промотал все
небольшое наследство, которое ему оставил отец, не имевший
ничего сверх скромной доли младшего брата, и, по правде
говоря, был не более как кабацкий забулдыга и
завсегдатай кварталов Эльзасия и Уайтфрайерс, когда стал
задумываться над тем, как бы поправить свои дела.
Его двоюродная сестра в ту пору давно уже достигла
средних лет, и приходилось верить ей на слово во всем,
что касалось ее былой красоты. Она была худа, желта, с
длинными зубами; белила и румяна всех модных лавок
Лондона не могли сделать из нее красавицу — мистер Кил-
лигру называл ее Сивиллой, сравнивал с мертвым черепом,
в качестве memento mod l выставленным на королевском
пиру, и тому подобное,— короче говоря, быть может, это
была легкая добыча, но лишь смельчак отважился бы
устремиться в погоню за ней. Таким смельчаком оказался
Томас Эсмонд. Он воспылал нежными чувствами к
сбережениям милорда Каслвуда, размер которых молва
преувеличивала. Говорили, что у госпожи Изабеллы есть
королевские бриллианты неслыханной ценности; бедный же Том
Эсмонд только последнее свое платье сумел уберечь от
заклада.
У милорда в ту пору был превосходный дом в Лин-
кольн-Инн-Филдс, поблизости от театра герцога Йоркского
и капеллы португальского посла. Том Эсмонд, каждый
вечер пропадавший в театре, покуда у него водились деньги,
которые он мог тратить на актрис, стал теперь столь же
усердно посещать церковь. Он был до того худ и оборван,
что сразу прослыл за кающегося грешника, и нетрудно
догадаться, что, став на путь обращения, он избрал себе в
наставники духовника своего дядюшки.
Этот добросердечный пастырь помог ему помириться
со старым лордом, хотя еще недавно его милость не заме-
Эмблема смерти; дословно: помни о смерти (лат.).
29

чал Тома, даже когда тот оказывался под самыми окнами
кареты, в которой дядя, пышно разодетый, отправлялся ко
двору, между тем как племянник, в шляпе с облезлым
пером, со шпагой, кончик которой торчал из ножен, брел в
свой грошовый кабачок на Белл-Ярд.
Вскоре после примирения с дядей Томас Эсмонд стал
толстеть и являть все признаки благотворного действия
сытной пищи и чистого белья. Правда, он неуклонно
постился дважды в неделю, но с лихвой вознаграждал себя
в прочие дни; и, по словам мистера Уичерли, желая
показать, как велик его аппетит, в конце концов проглотил
черствый, прокисший, засиженный мухами кусок,— свою
двоюродную сестру. По поводу этого брака шуткам и
злословию при дворе не было конца; но Том теперь ездил
туда в карете лорда Каслвуда, звал последнего папенькой
и, выиграв игру, только посмеивался в кулак. Свадьбу
отпраздновали незадолго до смерти короля Карла, вслед за
которым не замедлил сойти в могилу и виконт Каслвуд.
Единственным отпрыском этого союза явился сын,
которого родители окружили ревнивой бдительностью и
заботой, но чье существование, невзирая на докторов и
кормилиц, было лишь кратковременным. Дурная кровь
недолго текла в хилом, тщедушном тельце. Зловещие
признаки недуга появились очень скоро; и частью из
раболепства, частью из суеверия милорд, а пуще того миледи во
что бы то ни стало пожелали, чтобы его величество в
дворцовой церкви коснулся бедного маленького уродца. Они
уже готовы были прокричать о чуде, ибо по какой-то
причине в здоровье мальчика наступило некоторое улучшение,
после того как его величество прикоснулся к нему (вокруг
малютки постоянно хлопотали врачи и знахари, пичкавшие
его всевозможными снадобьями), но через несколько
недель бедняжка умер, и злые языки при дворе утверждали,
что король, изгоняя беса из отпрыска Тома Эсмонда и
супруги его Изабеллы, вышиб из него дух, ибо самый дух-
то и был бесовский.
Понятная скорбь матери, потерявшей свое
единственное дитя, еще усугублялась, должно быть, мыслью о
сопернице, жене Фрэнка Эсмонда, которая была всеобщей
любимицей при дворе, где бедная миледи Каслвуд терпела одни
обиды,— а кроме того, уже имела дитя, дочь, цветущую и
прелестную, и готовилась стать матерью во второй раз.
При дворе, как я слышал, особенно смеялись, узнав, что
бедняжка миледи, давно уже вышедшая из того возраста,
30

когда обычно женщины рожают детей, решила тем не
менее не терять надежды и, переехав в Каслвуд, то и дело
посылала в Хекстон за врачом и оповещала друзей о
предстоящем рождении наследника. Это была одна из тех
нелепых причуд, которые постоянно давали пищу шутникам.
В самом деле, миледи виконтесса до конца своих дней
тешилась мыслью, что она все еще прекрасна, и упорно
желала цвести до глубокой зимы, рисуя розы на своих
щеках, когда время цветения роз давно уже миновало, и
наряжаясь по-летнему, хотя на волосах ее лежал снег.
Джентльмены, близкие ко двору короля Карла и
короля Иакова, рассказывали автору этих строк бесчисленные
истории о чудаковатой старой леди, которые потомству не
для чего знать. Говорили, что язык ее не знал удержу;
правда, если она затевала ссоры со всеми своими
соперницами по королевским милостям, ей, должно быть,
пришлось немало повоевать на своем веку. Она отличалась
неутомимостью духа и, если верить молве, преследовала и
изрядно донимала короля своими жалобами и обидами.
Одни утверждают, что она удалилась от двора единственно
из ревности к жене Фрэнка Эсмонда; другие — что она
принуждена была отступить после великой битвы,
разыгравшейся в Уайтхолле между нею и дочерью Тома Киллигру,
леди Дорчестер, которую королю угодно было подарить
своим расположением,— битвы, в которой сия злонравная
Есфирь одержала верх над нашей престарелой Астинь.
Впрочем, сама миледи всегда утверждала, что причиною
добровольной ссылки супругов в деревню послужила
совсем другая ссора, в которой был замешан ее муж, а не
она, а также черная неблагодарность государя, отнявшего
у рода Эсмондов ту самую должность лорда Смотрителя
Кладовых и Кравчего Утреннего Кубка, которую столь
достойно отправляли два последних лорда Каслвуда и
которая теперь перешла к безродному выскочке, прихвостню
этой потаскухи Дорчестер, лорду Бергамоту1. «Я бы не
стерпела,— говорила миледи,— увидя, как не Эсмопд, а
1 Лайонель Типтон, с 1686 года барон Бергамот, камергер
Черной Лестницы, впоследствии (после смерти Джорджа, второго
виконта Каслвуда) назначенный Смотрителем Кладовых и Кравчим
Утреннего Кубка, последовал за его величеством в Сен-Жермен, где
и умер, не оставив потомства. При дворе принца Оранского
должность Кравчего Утреннего Кубка была упразднена и во время
последующих царствований более не восстанавливалась. (Прим.
автора.)
31

другой подает королю его утренний кубок. Я выбила бы
поднос из рук лорда Бергамота, попадись он мне
навстречу». И те, кто близко знал ее милость, не сомневались, что
она вполне способна была поступить подобным образом,
если б у нее не хватило благоразумия убраться подальше
от соблазна.
Ключ от денежной шкатулки всегда был в руках леди
Каслвуд, которая, надо сказать, и ближних своих умела
основательно забрать в руки; а потому не мудрено, если
супруг находился у нее в полном повиновении; и как
только ей заблагорассудилось, она покинула свою лондонскую
резиденцию (за это время перенесенную ею из Линкольн-
Инн-Филде в Челси) и всем домом, захватив своих
служанок, собачек, наперсниц, своего духовника и милорда,
своего супруга, перебралась в Каслвуд-холл, куда ни разу
не заглядывала после того, как еще ребенком, в смутную
пору царствования короля Карла Первого, уехала оттуда
вместе с отцом. В стенах замка еще зияли бреши,
пробитые ядрами республиканских пушек. Одно крыло замка
заново отделали и наполнили мебелью, коврами, утварью,
вывезенными из лондонского дома. Миледи намеревалась
прибыть в Каслвуд с большой торжественностью и
ожидала, что поселяне будут приветствовать ее восторженными
кликами, когда она поедет по деревне в парадной карете
шестерней, с милордом рядом, с наперсницами, собачками
и попугаями на переднем сиденье, с вооруженными
верховыми по сторонам. Но то было время, когда по всей стране
гремел клич «долой папистов»; жители деревни и
соседнего городка испугались накрашенных щек и подведенных
глаз миледи, когда она высунула голову из окна кареты,
желая, без сомнения, явить народу свою благосклонность,
и какая-то старуха воскликнула: «Леди Изабель! Боже
правый, да это леди Иезавель!»,— и враги достопочтенной
виконтессы впоследствии не преминули подхватить эту
кличку. Вся округа в ту пору охвачена была возмущением
против папистов; переход миледи и ее супруга в лоно
римской церкви, о котором всем было известно, присутствие
патера в ее свите, католическое богослужение в каслвуд-
ской часовне (хотя часовня эта строилась во времена,
когда никто в округе и не слыхивал об иных богослужениях
и хотя самая служба совершалась весьма скромно и тихо)
сразу же восстановили против нее население деревни и
всего графства. Добрая половина каслвудских земель была
в свое время конфискована и роздана людям Кромвеля.
32

Двое или трое из старых республиканских солдат и
поныне жили в деревне и недружелюбно косились на миледи
Каслвуд, когда она водворилась в доме.
Захватив с собой милорда, она явилась в хекстонском
благородном собрании и ошеломила местных жителей
великолепием своих бриллиантов, которые всегда носила,
выезжая в свет. Ходили слухи, что она носит их и дома и что
не расстается с ними, даже ложась в постель, хотя автор
этих строк может присягнуть, что это клевета. «Если бы
она хоть на миг сняла их,— говорила миледи Сарк,— Том
Эсмонд, ее муж, тотчас же стащил бы их в заклад». Но это
была клевета. Миледи Сарк тоже жила изгнанницей, вдали
от двора, и между обеими леди не угасала застарелая
вражда.
Постепенно население деревни примирилось с новою
госпожой, которая, при всех своих причудах и надменности
в обращении, была все же великодушна и щедра и которую
доктор Тэшер, местный викарий, во всеуслышание
превозносил перед своей паствой. Что до милорда, о нем никто
особенно не беспокоился, ибо в нем видели всего лишь
придаток миледи, которую как дочь исконных владельцев
Каслвуда и обладательницу большого богатства (хотя, к
слову сказать, девять десятых его существовало лишь в
людских толках) считали истинной госпожой поместья и
хозяйкою всего, что в нем находилось.
Глава III
О том, куда еще во времена Томаса, третьего
виконта, я был водворен в качестве пажа Изабеллы
Явившись вновь в Лондон спустя короткое время после
этого переселения, лорд Каслвуд снарядил одного из своих
приближенных в деревню Илинг близ Лондона, где
незадолго до того поселился в небольшом домике некий
старичок-француз по имени господин Пастуро, один из тех
гугенотов^ которых преследования французского короля
вынудили искать пристанища в нашей стране. При этом
старике жил маленький мальчик, которого все звали
Генри Томас. Он помнил, что совсем еще недавно жил в
другом месте, тоже неподалеку от Лондона, где
день-деньской жужжали прялки и ткацкие станки, и люди все
распевали псалмы и ходили в церковь, и кругом были одни
французы.
2 у. Теикерей, т. 7
33

Там была у него милая, милая подруга, которую он
звал тетей и которая умерла. Она иногда являлась ему во
сне, и ее лицо, хоть оно и не отличалось красотой, было
ему в тысячу раз милее лица госпожи Пастуро, новой
жены bon papa * Пастуро, которая приехала к ним жить,
когда тети не стало. И там, в Спиттлфилдс (так называли
это место), жил еще дядя Джордж, тоже ткач, который
всегда рассказывал Генри, что он маленький джентльмен
и что у него отец был капитан, а мать — ангел.
Когда он так говорил, bon papa поднимал голову от
станка, на котором он ткал прекрасные шелковые цветы,
и восклицал: «Ангел! Вавилонской блуднице предался этот
ангел!» Bon papa то и дело поминал про вавилонскую
блудницу. У него была каморка, где он постоянно читал
проповеди домашним и пел гимны, гудя своим большим
стариковским носом. Маленький Гарри не любил
проповедей; он больше любил волшебные сказки, которые
рассказывала ему тетя. Жена bon papa никогда ему не
рассказывала сказок; с дядей Джорджем она поссорилась, и
он ушел от них.
После этого bon papa с маленьким Гарри, новая жена
и ее двое детей, которых она привела с собой в дом,
переехали на житье в Илинг. Новая жена все, что получше,
отдавала своим детям, а Гарри доставались от нее одни
колотушки ни за что, ни про что да еще бранные
клички — не стоит их повторять ради памяти старого bon papa
Пастуро, который все-таки бывал иногда добр к нему.
Невзгоды тех дней давно позабыты, хоть они и омрачили
детство мальчика тенью печали, которая, должно быть, не
исчезнет до конца его дней: так молодое деревцо,
надломленное в начале роста, вырастает искривленным; зато уж
тот, кто ребенком знал горе, если только суровая школа
ранних невзгод не озлобила его, умеет быть кротким и
терпеливым с детьми.
Гарри был очень рад, когда одетый в черное
джентльмен, верхом на лошади, в сопровождении верхового же
слуги, приехал, чтобы увезти его из Илинга. Недобрая
мачеха, всегда обделявшая его ради собственных детей,
хорошо его накормила накануне отъезда и еще того лучше
наутро. Она ни разу не побила его в этот день и детям своим
сказала, чтоб они не смели его трогать. Меньшая была
1 Дедушка (франц.).
34

девочка, а девочку Гарри никогда не решился бы ударить;
старшего же, мальчика, ему ничего бы не стоило
поколотить, но он всегда поднимал крик, и на выручку мчалась
госпожа Пастуро со своими тяжелыми, как цеп, кулаками.
В день отъезда Гарри она сама умыла его и даже не
отпустила ему ни одной оплеухи. Когда приезжий
джентльмен в черном велел мальчику собираться, она принялась
хныкать, а старый bon papa Пастуро, благословляя Гарри
на прощание, покосился исподлобья на незнакомого
джентльмена и что-то пробормотал о Вавилоне и блуднице.
Он был уже очень стар и почти впал в детство. Госпожа
Пастуро утирала ему нос так же, как и детям. Она была
высокая, дородная, красивая молодая женщина; и хоть она
усердно лила слезы, Гарри знал, что это притворство, и с
радостью вскочил на лошадь, которую слуга подвел ему.
Слуга был француз; его звали Блэз. Мальчик мог
вполне свободно разговаривать с ним на его родном языке,
который знал лучше, нежели английский; ведь до того он
почти всегда жил среди французов, и мальчишки в Илинге
прозвали его французиком. Но он быстро выучился
говорить по-английски и отчасти позабыл французский язык:
дети легко забывают. Мальчику смутно помнился иной
край, город с высокими белыми домами, потом море и
корабль. Но все это сохранилось в его памяти лишь слабым
воспоминанием, и таким же воспоминанием стал вскоре
Илинг, по крайней мере, многие из тех горестей, что ему
пришлось испытать там.
Слуга, с которым он ехал, веселый и словоохотливый
малый, рассказал мальчику, что джентльмен, едущий
впереди,— патер Холт, капеллан милорда, что самого его
теперь будут звать мистер Гарри Эсмонд, что милорд Касл-
вуд — его parrain *, что он будет жить в большом Каслвуд-
ском замке, в ...ширской провинции, где он увидит mada-
me виконтессу, весьма знатную леди. И так, сидя на
попоне перед седлом Блэза, Гарри Эсмонд доехал до
Лондона и до большой красивой площади, называемой Ковент-
Гарден, близ которой был дом, где остановился его
покровитель.
Мистер Холт, патер, взял мальчика за руку и повел его
к названному вельможе; вельможа, важный и ленивый на
вид, в колпаке и цветастом халате, сосал апельсины. Он
погладил Гарри по голове и дал ему апельсин.
1 Крестный отец (франц.).
2*
35

— (Test bien ca1,— сказал он патеру, внимательно
оглядев мальчика, а джентльмен в черном пожал плечами.
— Пусть Блэз позаботится о его развлечении.—
И вдвоем они отправились развлекаться, мальчик и лакей.
Гарри шел вприпрыжку: он очень радовался прогулке.
До конца своей жизни он будет помнить радости этих
дней. Monsieur Блэз повел его смотреть представление в
театре, который был в тысячу раз больше и красивее
балагана на илингской ярмарке, а на следующий день они
катались по реке, и Гарри увидел Лондонский мост, а на
нем дома и книжные лавки, совсем как на улице, и Тауэр,
и львов, и медведей во рву — все это в обществе monsieur
Блэза.
Наконец в одно прекрасное утро тронулся в путь целый
поезд: впереди ехали милорд виконт и джентльмен в
черном; потом monsieur Блэз и позади него, на особой
подушке, Гарри, а за ними вооруженные пистолетами слуги
вели в поводу вьючных лошадей. И всю дорогу француз
рассказывал маленькому Гарри истории о разбойниках, от
которых у мальчика волосы становились дыбом; и так его
напугал, что, когда они прибыли на ночлег в большую
мрачную гостиницу, он стал просить, чтобы его поместили
в одной комнате с кем-либо из слуг, и спутник милорда,
мистер Холт, сжалившись над мальчиком, приказал
устроить для него постель в своей комнате.
Своей бесхитростной болтовней и чистосердечными
ответами на вопросы мальчик, видимо, расположил к себе
этого джентльмена, ибо на следующий день мистер Холт
пожелал, чтобы Гарри ехал с ним, а не с
лакеем-французом; и всю дорогу не переставал расспрашивать мальчика
о его приемном брате и об илингской родне; о том, чему
учил его старик дед, какие он знает языки, умеет ли
читать, писать, петь и тому подобное. И мистер Холт узнал,
что Гарри умеет читать и писать и отлично говорит на
двух языках: французском и английском; будучи же
спрошен, умеет ли он петь, мальчик затянул гимн сочинения
доктора Мартина Лютера, чем вызвал у мистера Холта
приступ веселости; даже grand parrain Гарри, в парике и
шляпе с перьями, немало смеялся, когда Холт пояснил
ему, что именно пел мальчик. Оказалось, что в церквах,
где проповедовал мистер Холт, не поют гимнов доктора
Мартина Лютера.
Так и есть (франц.).
30

— Впредь больше не пой таких песен, слышишь ты,
дурачок? — сказал милорд виконт, назидательно подняв
палец.
— Мы постараемся научить тебя лучшим, Гарри,—
сказал мистер Холт, и мальчик, послушный и ласковый от
природы, отвечал, что «любит красивые песни и
постарается выучиться всему, что пожелают джентльмены».
В тот день он настолько понравился обоим джентльменам
своими речами, что, прибыв в гостиницу, они усадили его
с собою обедать и всячески поощряли его болтовню, а
monsieur Блэз, с которым накануне он ехал и обедал,
прислуживал ему за столом.
— Ладно, ладно! — сказал Блэз (на своем родном
языке), когда они снова остановились в гостинице на
ночлег.— Это мы тут до поры до времени — маленький лорд;
посмотрим, чем мы станем, когда приедем в Каслвуд, к
миледи.
— А когда мы приедем в Каслвуд, monsieur Блэз? —
спросил Гарри.
— Parbleu! Милорд не слишком торопится,— сказал
Блэз, ухмыляясь. В самом деле, его милость, видимо, не
спешил, ибо он затратил три дня на этот путь, который
впоследствии Генри Эсмонд не раз совершал за
двенадцать часов. Два последних дня Гарри ехал с патером,
который был с ним так ласков, что к концу путешествия
мальчик привык к нему и даже привязался, и в его
маленьком сердечке не осталось почти ни одной мысли,
которой он не успел бы доверить своему новому другу.
Наконец, на исходе третьего дня, они прибыли в
деревню, живописно раскинувшуюся в долине и окруженную
вязами; и все деревенские жители снимали шляпы и
кланялись милорду виконту, который лениво кивал им в
ответ, а какой-то толстый и важный мужчина в черном
платье и широкополой шляпе кланялся ниже всех, и с ним
милорд и мистер Холт обменялись несколькими словами.
— Вот это каслвудская церковь, Гарри,— сказал
мистер Холт,— а это — столп ее, ученый доктор Тэшер. Сними
шляпу, сударь, и поздоровайся с доктором Тэшером.
— Приходите к ужину, доктор,— сказал милорд, на что
доктор ответил новым низким поклоном, и кавалькада
двинулась дальше, к возвышавшемуся впереди большому дому
со множеством серых башен, увенчанных флюгерами, в
окнах которого пламенело солнце; и на глазах у Гарри целая
армия грачей пронеслась у них над головой и скрылась в
37

роще за домом; и мистер Холт сказал ему, что грачи тоже
живут в Каслвуде.
Они приблизились к дому и, проехав под аркой,
очутились на обширном дворе с фонтаном посредине, где толпа
слуг поспешила им навстречу, чтобы подержать стремя
милорду, а также выразить свое почтение мистеру Холту.
Мальчик заметил, что все слуги смотрят на него с
любопытством и переглядываются, улыбаясь, и ему
вспомнились слова Блэза, сказанные еще в Лондоне; когда
однажды Гарри заговорил о своем крестном, француз сказал:
«РагЫеи! Это сразу видно, что милорд ваш крестный
папенька!» — слова, которых смысл остался тогда
непонятным для бедного мальчика, но очень скоро он догадался
об истине, и понял ее, и думал о ней с немалым чувством
стыда.
Как только они спешились, мистер Холт взял Гарри
за руку и повел его через двор к низкой пристройке, где
помещались две комнаты; одна из них, по словам патера
Холта, предназначена была для мальчика, тогда как
другую, по соседству, занимал он сам; и как только лицо
малыша было умыто, а платье самого патера приведено в
порядок, спутник Гарри повел его к тем дверям, через
которые вошел в замок милорд, и, поднявшись по лестнице
и миновав переднюю комнату, ввел его в гостиную миледи,
которая показалась Гарри пышнее даже покоев в
лондонском Тауэре, где он лишь недавно побывал. Комната была
богато убрана во вкусе елизаветинских времен, с
расписными окнами и штофными обоями, которые солнце,
проходя сквозь цветные стекла, раскрашивало в тысячу тонов;
и здесь, у камина, торжественно восседала леди, вид
которой ошеломил Гарри, когда патер подвел его к ее креслу.
Лицо миледи виконтессы было покрыто слоем белил и
румян, доходившим до самых глаз, которым соседство
краски придавало сверхъестественный блеск; на голове у
нее возвышалась башня из кружев, прикрывавшая чащу
черных локонов; не удивительно, что маленький Гарри
Эсмонд испугался, когда впервые предстал перед ней в
сопровождении доброго патера, исполнявшего роль
церемониймейстера при этой торжественной процедуре; он
таращил на нее глаза, которые от страха стали почти такими
же круглыми, как и у нее самой,— так, бывало, он в
Илинге смотрел на комедиантку, изображавшую
злодейку-королеву в ярмарочном балагане. Миледи сидела у огня в
большом кресле; на коленях у нее лежал бешено лаявший
38

спаниель; рядом на маленьком столике стояли табакерка
и коробочка с конфетами. На ней было платье черного
бархата, а под ним — юбка из парчи огненного цвета.
Пальцы ее были унизаны кольцами; на маленьких нож-
кахг которые она любила выставлять напоказ, красовались
чулки с длинными золотыми стрелками и белые туфли с
красными каблуками; сильный запах мускуса исходил от
ее одежд, когда она шевелилась или шла по комнате,
опираясь на трость с черепаховой ручкой, а маленькая Фурия
с лаем бежала за ней по пятам.
Миссис Тэшер, жена пастора, стояла подле миледи. Она
была камеристкой ее милости еще при жизни старого
лорда и, будучи душой предана этому занятию, охотно
вернулась к нему, когда виконтесса Каслвуд вновь
поселилась в отчем доме.
— Позвольте представить вашей милости вашего
родича и нового пажа, мистера Генри Эсмонда,— сказал
мистер Холт, низко кланяясь с шутливым смирением.—
Поклонитесь хорошенько миледи, сударь; а теперь еще один
поклон, хоть и не такой глубокий, госпоже Тэшер,
прекрасной священнослужительнице Каслвуда.
— Где я прожила всю свою жизнь и надеюсь также
умереть, сэр,— подхватила госпожа Тэшер, метнув
пытливый взгляд на маленького Гарри и затем на миледи.
На эту последнюю было устремлено все внимание
мальчика. Он не мог отвести от нее широко раскрытых
глаз. Ни одно зрелище после ярмарочной императрицы не
внушало ему подобного благоговейного ужаса.
— Нравлюсь я вам, мой маленький паж? — спросила
миледи.
— Если нет, то на него очень трудно угодить! —
воскликнула госпожа Тэшер.
— Молчите, Мария, вы глупы,— сказала леди Каслвуд.
— Я, сударыня, уж кого люблю, так люблю, и хоть
умру, а буду стоять на своем.
— Je meurs ou je m'attache \—сказал мистер Холт с
вежливой усмешкой.— Так говорит плющ на картинке,
обвившийся вокруг дуба,— ласковый паразит.
— Это кто же кого поразит, сэр? — вскричала миссис
Тэшер.
— Тсс, Тэшер, вечно вы бранитесь с патером Хол-
том! — воскликнула миледи.— Подойди и поцелуй мне
Я умру с тем, к кому привязался (франц.).
39

руку, дитя мое.— И дуб протянул свою ветку маленькому
Гарри Эсмонду, который взял и послушно поцеловал
костлявую старческую руку, на узловатых пальцах которой
сверкала сотня колец.
— Не один молодой красавчик был бы счастлив
поцеловать эту руку! — воскликнула миссис Тэшер; и миледи
закричала:
— Да полно тебе, глупая Тэшер! — ударила ее своим
большим веером, после чего Тэшер кинулась целовать ее
руку, Фурия вскочила и яростно залаяла на Тэшер, а
патер Холт лукавым, проницательным взглядом созерцал
всю эту забавную сцену.
Должно быть, благоговейный ужас, отразившийся на
лице мальчика, пришелся по нраву леди, к которой была
обращена эта нехитрая лесть; ибо после того как он
опустился на одно колено (как было в обычае того времени и
как ему наказывал патер Холт) и выполнил долг
вежливости, она сказала:
— Паж Эсмонд, мой лакей расскажет вам, как должно
прислуживать милорду и мне, а наш добрый патер Холт
научит вас поведению, достойному джентльмена, носящего
наше имя. Повинуйтесь ему во всем, и будем уповать, что
вы вырастете столь же ученым и добрым, как ваш
наставник.
Миледи, по всей видимости, питала величайшее
почтение к мистеру Холту и боялась его больше всего на свете.
Когда она гневалась, довольно было одного слова или
взгляда мистера Холта, чтобы вернуть ей спокойствие; в
самом деле, он обладал могучим даром подчинять своей
воле всех, кто соприкасался с ним; и его новый ученик
всей душой привязался к почтенному патеру и едва ли не
с первой минуты стал его добровольным рабом.
Возвращаясь после представления госпоже, он вложил
свою ручонку в руку патера и с детским простодушием
засыпал его вопросами.
— Кто эта женщина? — спрашивал он.— Она толстая
и круглая; она красивее миледи Каслвуд.
— Это госпожа Тэшер, жена каслвудского пастора.
У нее есть сын, ровесник тебе, но выше тебя ростом.
— Почему она так любит целовать руку миледи? Ее
совсем неприятно целовать.
— У каждого свой вкус, малыш. Госпожа Тэшер
привязана к миледи, она была ее камеристкой еще до ее
замужества, при жизни старого лорда. Она вышла замуж за
dQ

капеллана, доктора Тэшера. Англиканские священники
часто женятся на камеристках.
— Но вы ведь не женитесь на здешней француженке,
правда? Я видел, как она пересмеивалась с Блэзом в
кладовой.
— Я принадлежу к церкви, которая старше и
достойнее англиканской,—сказал мистер Холт (прикоснувшись
к своему лбу, груди и плечам движением, смысл которого
был тогда Эсмонду непонятен).—Служители нашей
церкви живут в безбрачии. Позднее ты научишься понимать
все это.
— Но ведь главою вашей церкви был святой Петр?
Я слышал об этом в Илинге, от доктора Рэббитса.
Патер сказал:
— Да, это так.
— А святой Петр был женат,— еще в прошлое
воскресенье нам рассказывали, как мать его жены лежала в
горячке.— В ответ на что патер снова засмеялся и сказал,
что и это Гарри поймет позднее, и, заговорив о другом,
взял Гарри Эсмонда за руку и повел его осматривать
большой старый дом, где ему предстояло жить.
Дом стоял на высоком зеленом холме, а позади была
роща, полная грачиных гнезд, и птицы по утрам и
вечерам, возвращаясь домой, оглашали ее громким гомоном.
У подножья холма протекала река, через которую был
перекинут горбатый мост; а за ней расстилалась веселая
золеная долина, где лежала — да и поныне лежит —
деревня Каслвуд, с церковью посредине, пасторским домиком
подле самой церкви, кузницей и таверной под вывеской
«Три Замка», красовавшейся тут же на вязе. Навстречу
встающему солнцу протянулась дорога на Лондон, а на
запад уходили холмы и горы, за которыми не раз перед
взором Гарри Эсмонда садилось то самое солнце, что теперь
светит ему по другую сторону океана, за много тысяч миль
пути — в новом Каслвуде, у другой реки, где, как на новой
родине скитальца Энея, все носит милые сердцу имена
страны его детства.
Каслвудский замок был построен в два крыла, из
которых лишь одно, примыкавшее ко двору с фонтаном, было
теперь обитаемо, другое же оставалось разрушенным со
времени кромвелевских битв. Во двор с фонтаном выходила
сохранившаяся в целости большая зала, кухня,
расположенная неподалеку, и кладовые. Ряд жилых комнат,
обращенных на север, сообщался с небольшой капеллой в во-
41

сточной части и строениями, которые тянулись от
последней по направлению к главным воротам, а также с залой,
обращенной на запад и выходившей в ныне заброшенный
второй двор. Это крыло было более пышным из двух,
покуда пушки протектора не снесли часть внешней стены,
перед тем как замок был взят приступом. Осаждающие
вступили в замок со стороны часовой башни и перебили
весь гарнизон вместе с его начальником Фрэнсисом Эсмон-
дом, братом милорда.
Реставрация не принесла лорду Каслвуду достаточно
денег, чтоб он мог реставрировать разрушенную часть
своего дома, в которой помещались малые гостиные, а над
ними длинная музыкальная зала; но в цветнике под
окнами последней теперь снова росли вытоптанные сапогами
круглоголовых цветы, ибо он был восстановлен без
больших издержек одними лишь заботами обеих леди,
наследовавших второму виконту во владении замком. Вокруг
цветника шла невысокая ограда, и калитка в ней вела к
лесистому холму, и поныне носящему название батареи
Кромвеля.
От лакея миледи юный Гарри Эсмонд узнал свои
обязанности, которые не заключали в себе ничего трудного:
служить виконтессе в качестве пажа по обычаю того
времени, стоять за ее стулом, подавать ей после трапезы
душистую воду в серебряной чашке, сидеть на ступеньках
ее кареты при парадных выездах и в приемные дни
докладывать о прибывших гостях. Последние большей частью
были из католиков-дворян, которых много жило в городе
и окрестных деревнях и которые нередко наезжали в Касл-
вуд оказать честь гостеприимству хозяев. На второй год
пребывания там милорда и миледи число их друзей
особенно увеличилось. В замке редкий день не бывало гостей, и
любопытно было наблюдать, сколь различно вели себя в
обществе патер Холт, духовник семьи, и доктор Тэшер,
викарий прихода,— мистер Холт со знатнейшими
держался как равный и даже словно повелевал ими, тогда как
бедный доктор Тэшер, чье трудное положение еще
усугублялось тем, что некогда он был капелланом замка и до
сих пор оставался им для протестантской прислуги,
казался скорее лакеем, чем равным, и после первого блюда
всегда уходил домой.
Бывали у патера Холта и личные посетители, и Генри
Эсмонд очень скоро научился распознавать в них
духовных лиц одной с патером веры, какова бы ни была их
42

одежда (а они являлись в самых различных). Они
подолгу сидели с патером запершись и часто приезжали и
уезжали, не отдав долг вежливости милорду и миледи,—
вернее сказать, миледи и милорду, ибо его милость значил в
собственном доме немногим более пешки и всецело был в
подчинении у своей властолюбивой супруги. Немного
охоты, немного верховой езды, изрядная доля сна и долгие
часы за едой и картами — вот и все, в чем изо дня в день
проходила жизнь милорда. Когда на второй год в замке
начались сборища, нередко происходившие при запертых
дверях, паж находил потом на столе перед креслом своего
господина листок бумаги, покрытый рисунками,
изображавшими собак и лошадей, и, как говорили, милорду
великих трудов стоило удержаться, чтоб не заснуть во время
этих совещаний, которыми руководила виконтесса, он же
был при ней лишь чем-то вроде секретаря.
В непродолжительном времени сборища эти стали
доставлять так много забот мистеру Холту, что он
несколько забросил воспитание мальчика, который так радостно
вверился попечениям доброго патера. Первое время они
много и часто читали вместе и по-французски и по-латы-
ни, причем патер никогда не упускал случая раскрыть
перед учеником преимущества своей религии, однако же
ничего ему не навязывал силой и проявлял доброту и
деликатность, изумлявшую и трогавшую мальчика, на
которого куда легче было воздействовать подобными
средствами, нежели строгостью и проявлением власти. Но больше
всего любил он во время наших прогулок рассказывать
Гарри о величии своего ордена, о его мучениках и героях,
о том, как члены его обращают в святую веру миллионы
язычников, скитаются в пустынях, стойко переносят
пытки, главенствуют при дворах и в государственных советах
или смело идут на казнь по приказу королей, так что
Гарри Эсмонд стал почитать принадлежность к ордену
иезуитов величайшим благом жизни и пределом честолюбивых
стремлений, благороднейшим поприщем земным и верным
залогом награды на небесах и с нетерпением ожидал не
только своего вступления в лоно единой церкви и первого
причастия, но и того дня, когда ему позволено будет стать
в ряды этого удивительного братства, рассеянного по
всему свету и насчитывающего среди своих членов самых
мудрых, самых отважных, самых высокородных и притом
краспоречивейших из людей. Патер Холт наказал ему
держать в тайне эти надежды и хранить их, как драгоценное
43

сокровище, которого он лишится, если оно будет
обнаружено; и, гордый оказанным ему доверием, мальчик все
нежнее привязывался к учителю, приобщившему его к
столь великой и удивительной тайне. А когда приехал на
каникулы Том Тэшер, его маленький сосед, и рассказал,
что и он готовится стать священником англиканской
церкви и получит стипендию (так он называл это), сначала в
школе, а потом и в колледже, а потом станет
действительным членом колледжа и получит богатый приход,—
великих усилий стоило юному Генри Эсмонду удержаться и не
воскликнуть приятелю в ответ: «Церковь! Священники!
Богатый приход! Бедный мой Томми, и это, по-твоему,
церковь и священники? Что значит богатый приход в
сравнении с сотней тысяч язычников, обращенных одной
проповедью? Что значит стипендия в колледже святой
Троицы перед мученическим венцом, с которым встретят тебя
ангелы, после того как тебе отсекут голову? Может твой
школьный учитель переплыть Темзу на своем плаще?
Есть в твоей церкви статуи, которые истекают кровью,
говорят, ходят и плачут? А вот в церкви моего дорогого
патера Холта подобные чудеса совершаются каждый день.
Томми, дружок, знаешь ли ты, что милорду Каслвуду
являлся святой Филипп и повелел ему обратиться в лоно
единой истинной церкви? Вам святые никогда не
являются». Но Гарри Эсмонд, верный своему слову, скрывал эти
сокровища веры от Томаса Тэшера и лишь облегчал свою
душу, чистосердечно выкладывая их перед патером Хол-
том, который гладил его по голове, улыбался своей
непроницаемой улыбкой и говорил ему, что он поступает
правильно, размышляя об этих великих истинах, но без
спросу ни с кем не делясь своими мыслями.
Глава IV
Мепя отдают на попечение папистского
священника и воспитывают в духе
католической религии. — Виконтесса Каслвуд
Если б обстоятельства не изменились и если б детские
склонности мальчика получили соответственное развитие,
Гарри Эсмонд через какой-нибудь десяток лет стал бы
иезуитским патером и, быть может, окончил бы свои дни
мучеником в Китае или на Тауэр-Хилле, ибо за немногие
месяцы, проведенные ими вместе в Каслвуде, мистер Холт
44

приобрел полную власть над чувствами и мыслями
мальчика и научил его верить, как, впрочем, и сам верил всем
сердцем, что нет жизни более благородной и смерти более
желанной, чем та, к которой всегда были готовы его
собратья по ордену. Лаской, остротой ума и подкупающим
добродушием, властностью, проявляемой умело и в меру,
тайной и молчанием, которыми он себя окружил и
которые еще увеличивали его силу в глазах мальчика, он
завоевал безраздельную преданность Гарри и, без сомнения,
сохранил бы ее навсегда, не случись так, что его отвлекли
замыслы, более важные, нежели подготовка маленького
мальчика ко вступлению в орден.
Прожив несколько месяцев дома в мире и спокойствии
(если можно говорить о мире и спокойствии там, где
никогда не прекращались ссоры), милорд и миледи вновь
отбыли в Лондон, куда увезли и своего духовника; и едва
ли маленький ученик последнего когда-либо в жизни
проливал слезы более горькие, нежели те, что душили его в
первые ночи после разлуки с дорогим другом, когда он
лежал одиноко в своей каморке по соседству с опустевшей
комнатой патера. Мальчик и несколько слуг остались
теперь единственными обитателями большого дома; и хотя
Гарри прилежно учил все уроки, заданные ему патером,
у него все же оставалось много свободных часов, и он
проводил их в библиотеке, за чтением толстых книг, от
которых мысли путались в его маленькой головке.
В скором времени мальчик привык к своему
одиночеству; и когда впоследствии вспоминал об этой поре своей
жизни, она не казалась ему печальной. Когда семейство
уезжало в Лондон, с ним вместе переселялась туда вся
каслвудская челядь, исключая привратника, который был
в то же время садовником, пивоваром и лесником, его жены
и детей. Жили они в стороне: неподалеку от пристройки,
где расположена была комната капеллана с окном,
выходящим на деревню, и смежная с нею небольшая каморка,
которая служила патеру Холту библиотекой, а Генри Эс-
монду спальней. Восточное крыло дома уцелело от пушек
Кромвеля, стоявших на возвышенности насупротив
западного двора, и не носило следов разрушения, исключая
капеллы, где солдаты республики перебили расписные окна
времен Эдуарда Шестого. Когда патер Холт жил в замке,
Гарри Эсмонд был ему верным и бескорыстным маленьким
слугой: чистил его платье, складывал облачение, задолго
до рассвета ходил на колодец по воду, готовый к любым
45

услугам для своего обожаемого наставника. Уезжая,
патер запирал свою комнату, но каморка с книгами
оставалась в распоряжении маленького Гарри, чье одиночество
едва ли скрашивалось бы обществом милорда Каслвуда,
если бы с ним не было связано пребывание в замке
священника.
Французская поговорка гласит, что нет на свете героя,
который оставался бы таковым в глазах своего valet de
chambre \ а в виконтессе Каслвуд, вопреки лести и
похвалам, расточаемым миссис Тэшер, даже менее зоркие от
природы глаза, нежели у маленького пажа, без труда
разглядели бы немало отнюдь не героических свойств. Когда
не было поблизости патера Холта, чье влияние на обоих
супругов было огромным, ссоры и взаимные попреки
милорда и миледи заставляли слуг смеяться исподтишка, а
Гарри Эсмонду внушали страх. Бедный мальчик трепетал
перед своей госпожой, которая то и дело ругала его на все
лады и которой ничего не стоило надавать ему пощечин
или запустить в него серебряной чашкой, поданной для
умывания рук после обеда. Впоследствии она сделала ему
немало добра, тем загладив свою жестокость, весьма
омрачившую, должно признаться, его детство. Она в ту пору
и сама была не слишком счастлива, бедняжка, и,
думается мне, хотела заставить домочадцев разделить ее
невеселую участь. Милорд боялся ее, пожалуй, не меньше,
нежели паж, и единственное лицо в доме, перед которым
она смирялась, был мистер Холт. Радости Гарри конца не
было, когда патер обедал за общим столом,— можно было
улизнуть и поболтать с ним после обеда, или почитать
вместе, или отправиться на прогулку. По счастью, миледи
виконтесса вставала не раньше полудня. И да поможет бог
бедной камеристке, на которой лежала забота об ее
туалете! Я не раз видел, как бедняжка с красными глазами
выходила из уборной, где совершался сложный и
таинственный ритуал одевания миледи, и как доска для
триктрака с сухим треском прихлопывала пальцы миссис
Тэшер, если та дурно играла или если партия принимала
нежелательный оборот.
Благословен будь король, введший в обычай карточную
игру, и человеколюбивые изобретатели пикета и крибид-
жа, ибо это занятие отнимало у миледи не менее шести
часов в день, в течение которых ее домашние дышали сво-
Лакея (франц.).
46

бодно. Миледи нередко заявляла, что давно бы умерла,
если б не карты. Ее домочадцы поочередно несли стражу,
сменяя друг друга за карточным столом,— играть с ее
милостью было делом далеко не безопасным. Мистер Холт
просиживал с ней за пикетом целые часы, в продолжение
которых она не выкидывала никаких чудачеств; что до
почтенного доктора Тэшера, он, я уверен, покинул бы
смертный одр прихожанина, получив приглашение сыграть
роббер-другой со своей высокой покровительницей. Порой,
если между супругами устанавливался мир,
присаживался к столу и милорд. Кроме названных партнеров, к
услугам миледи была еще верная Тэшер и одна, две или три
наперсницы, которые сменились в доме на памяти Гарри
Эсмонда. Долго нести столь деликатную службу не
удавалось никому; одна за другой терпели неудачу на этом
поприще. Бедные женщины, им жилось куда тяжелее, чем
пажу. Он давно уже спал в своей уютной постельке, когда
они еще сидели подле миледи, убаюкивая ее чтением
«Новостей» или «Великого Кира». Ее милость постоянно
выписывала из Лондона кучи новых пьес, и Гарри, под
страхом порки, запрещено было заглядывать в них. Боюсь, что
он частенько заслуживал наказание и порой даже
получал его. Раза два или три доставалось ему от патера Хол-
та, когда тот находил под подушкой у юного бездельника
одну из прелестных безнравственных комедий мистера
Шадвелла или мистера Уичерли.
Последние составляли излюбленное чтение милорда,
если уж тот брался за книжку. Но, по наблюдениям пажа,
он не склонен был много читать, да и вообще много
заниматься чем бы то ни было.
Юному Гарри Эсмонду всегда казалось, что
обхождение с ним милорда было куда более ласковым в отсутствие
грозной супруги; иной раз лорд Каслвуд брал мальчика с
собой на ловлю птиц или охоту; он любил поиграть с ним
в карты или в триктрак, каковым играм мальчик
выучился, чтобы угодить его милости; и, с каждым днем все
более привязываясь к мальчику, с особым удовольствием
слушал, как патер Холт хвалит его успехи, гладил его по
голове и обещал позаботиться о его будущем. Правда, в
присутствии миледи милорд не проявлял подобной
сердечности и обходился с мальчиком нарочито сурово, строго
выговаривая ему за малейшую провинность; но, оставшись
наедине с юным Эсмондом, не раз как бы испрашивал у
него прощения, поясняя, что если он не станет ему выго-
47

варивать, за это возьмется миледи, а у нее язык не в
пример острее — обстоятельство, в котором мальчик, при всей
своей молодости, был совершенно уверен.
Меж тем в стране совершались великие события, о
которых мало что было известно простодушному юному
пажу. Но вот однажды, когда он ехал на подножке кареты, в
которой миледи вместе с милордом и патером Холтом
направлялись в соседний городок, толпа простолюдинов со
свистом и гиканьем окружила карету, и со всех сторон
понеслись выкрики: «Да здравствуют епископы!», «Долой
папу!», «Долой папистов! Долой папистов! Иезавель!
Иезавель!» Слыша это, милорд стал смеяться, миледи
же — гневно вращать глазами, ибо она была отважна, как
львица, и никого не боялась, в то время как мистер Холт
с встревоженным лицом, что очень хорошо видел Эсмонд
со своего места на подножке, откинулся назад, крича ее
милости:
— Бога ради, сударыня, ничего не говорите и не
выглядывайте в окно, сидите спокойно!
Однако же она не послушалась мудрого
предостережения патера, высунула голову из окна кареты и
завизжала, обращаясь к кучеру:
— Гоните прямо на них, Джеймс! Бичом их, скотов!
Толпа ответила взрывом глумливого хохота и новыми
криками: «Иезавель! Иезавель!» Милорд засмеялся еще
громче; он был флегматического склада, и его редко что
волновало, хотя мне доводилось видеть, как его лицо
(обычно изжелта-бледное и бесстрастное) становилось
красным и возбужденным, когда он, оживленно улюлюкая,
науськивал собак на зайца или хохотал, сквернословил и
кричал «ура», глядя на петушиный бой, излюбленную свою
забаву. Так и сейчас, слушая бранные выкрики,
которыми чернь осыпала его жену, он смеялся с некоторым
злорадством, словно ожидал потехи и находил, что миледи и
ее противники стоят друг друга.
Джеймс, кучер, боялся, видно, своей госпожи больше,
нежели толпы, потому что в ответ на ее приказание он
стегнул по лошадям, а форейтор, ехавший на одной из
лошадей первой пары (миледи выезжала не иначе, как
шестеркой цугом), хватил плетью какого-то парня,
протянувшего руку к поводьям его лошади.
День был базарный, и многие крестьяне в толпе несли
корзины с птицей, яйцами и тому подобным; не успела
плеть форейтора коснуться смельчака, который хотел схва-
48

тить лошадь под уздцы, как в карету, точно пушечное
ядро, влетел огромный кочан капусты, к вящему
веселью милорда, выбил веер из рук миледи и бухнулся в
живот патеру Холту. Затем последовал град картофеля и
моркови.
— Ради бога, сидите спокойно,— сказал мистер
Холт.— Мы находимся всего в нескольких шагах от
гостиницы «Колокол», а там можно будет запереть ворота и
укрыться от этой черни.
Маленький паж сидел снаружи, на подножке кареты,
и кто-то из толпы запустил в него картофелиной,
угодившей ему прямо в глаз, что заставило бедняжку громко
вскрикнуть; обидчик, дюжий подмастерье седельщика из
ближнего городка, захохотал:
— Ах, ты, папистский ублюдок, кричишь еще! —
сказал он и потянулся за другой картофелиной; толпа
заполнила все пространство перед воротами гостиницы, и
карета вынуждена была остановиться. Милорд, отворив
дверцу со своей стороны, проворно втащил маленького Гарри
в карету, а сам с мальчишеской живостью выпрыгнул из
нее, ухватил картофелеметателя за ворот, и в следующее
мгновение обидчик, взмахнув в воздухе пятками, с
грохотом полетел на камни.
— Трусливый увалень! — вскрикнул милорд.— Шайка
горластых бродяг! Как вы смеете нападать на детей и
оскорблять женщин? Попробуй только еще раз сунуться,
бездельник, и, клянусь богом, я проткну рапирой твою
дубленую шкуру!
В толпе закричали: «Ура, милорд!» — так как многие
знали виконта, а подмастерье седельщика был известный
забияка, детина чуть не вдвое выше его ростом.
— А теперь посторонитесь,— продолжал милорд (он
говорил высоким, пронзительным голосом, но твердо и
уверенно).— Посторонитесь и дайте дорогу карете ее
милости.— И толпа, загораживавшая доступ к воротам
«Колокола», в самом деле посторонилась, и лошади въехали
во двор; милорд же, не снимая шляпы, прошел вслед за
ними.
В ту минуту, когда он входил в ворота, только что
пропустившие карету, позади вновь раздался крик:
— Долой папу, долой папистов!
Милорд обернулся и снова оказался лицом к лицу с
толпой.
49

— Боже, спаси короля! — воскликнул он на самых
высоких нотах своего голоса.— Кто смеет оскорблять религию
короля? Смотри ты, дубленый псалмопевец, не будь я
судьей графства, если не засажу тебя в тюрьму! — Парень
попятился, и милорд с честью покинул поле битвы. Но
как только улегся переполох, вызванный этим маленьким
событием, и краска сошла с лица милорда, он вернулся к
обычному своему флегматическому расположению духа;
играл с собачкой и зевал в ответ на обращенные к нему
речи миледи.
Эта толпа была лишь одною из многих тысяч подобных
толп, которые бродили в те времена по всей стране,
шумно требуя оправдания семи епископов, только что перед
тем осужденных, но обо всем этом маленький Гарри Эс-
монд тогда еще не знал ничего. В Хекстоне началась
судебная сессия, и в гостиницу «Колокол» съехалась вся
окрестная знать; слуги милорда облачились в новые
ливреи, а Гарри — в синее, шитое серебром платье, которое
надевал лишь в торжественных случаях; к милорду то и
дело подходили различные джентльмены и беседовали с
ним; а один судья в красной мантии, весьма важное,
должно быть, лицо, особо был любезен с ним и с миледи,
разряженной в пух и прах. Гарри запомнилось, что платье на
ней было со шлейфом, который поддерживала одна из ее
наперсниц. Вечером в большой зале «Колокола» был бал,
и Гарри смотрел на танцы вместе с другими юными
джентльменами из окрестных дворянских семейств. Один
из них стал насмехаться над его ушибленным
картофелиной глазом, который почернел и весь распух, а другой
назвал его ублюдком, из-за чего у них с Гарри вышла
потасовка. Случился там поблизости кузен милорда,
полковник Эсмонд из Уолкота, высокий, плечистый джентльмен
с приятным, добродушным лицом; он и розня л юных
противников. Мальчик де знал тогда, как скоро жизнь
полковника Эсмонда окажется связанной с его собственной и
сколь многим он будет ему обязан.
Родственники не питали друг к другу особой нежности.
Миледи готова была чернить полковника Эсмонда, не щадя
языка, по причинам, на которые намекалось выше, но о
которых Генри Эсмонд в том возрасте едва ли мог
догадываться.
Вскоре после того милорд и миледи отправились в
Лондон вместе с мистером Холтом, не взяв, однако, с собою
пажа. Мальчик остался в большом каслвудском доме один,
50

или, вернее, вдвоем с домоправительницей, миссис Уорк-
соп, пожилою леди, которая приходилась дальнею родней
хозяевам замка, и хотя держалась протестантской веры,
но была непоколебимой тори и лоялисткой, как и все Эс-
монды. Он брал уроки у доктора Тэшера, когда тот бывал
дома, но и у доктора в ту пору дела было хоть отбавляй.
Повсюду росли тревога и смута, и даже в тихую
деревушку Каслвуд явилась однажды из города толпа с
намерением перебить стекла в каслвудской капелле, но жители
деревни и даже старый Сиврайт, кузнец-республиканец,
вышли им навстречу, чтобы помешать этому, потому что
миледи хоть и была паписткой и отличалась разными
чудачествами, но с арендаторами обходилась хорошо, и для
каслвудской бедноты в замке всегда было вдоволь мяса,
теплых одеял и лекарств.
Большие перемены совершились в государстве, пока
милорд и миледи находились в отсутствии. Король Иаков
бежал, голландцы шли на Англию; немало страшных
историй о них и о принце Оранском рассказывала старая
миссис Уорксоп маленькому пажу в часы досуга.
Ему пришлась по душе одинокая жизнь в большом
доме; к его услугам были все собрания пьес, которые
можно было теперь читать, не опасаясь плетки
патера Холта, и сотни ребяческих занятий и развлечений,
в комнатах и на дворе, в которых время проходило
весело и незаметно.
Глава V
Мои домашпие участвуют в заговоре в пользу
реставрации короля Иакова Второго
Как-то бессонной ночью — спать ему не давали мысли
о верше для угрей, поставленной накануне,— мальчик
лежал в своей постели, дожидаясь часа, когда отопрут
ворота замка и можно будет вместе с приятелем по имени
Джон Локвуд, сыном привратника, побежать к пруду и
посмотреть, что им послала судьба. Джон должен был
разбудить его на рассвете, но охотничий пыл давно уже
сыграл ему утреннюю зорю, так давно, что ему казалось,
будто день никогда не наступит.
Шел, должно быть, пятый час, когда он услышал скрип
отворяемой двери и чей-то кашель в коридоре. Гарри
вскочил, решив тотчас же, что это разбойник, а быть может,
51

надеясь встретить привидение, и, распахнув свою дверь,
увидел, что дверь капеллана раскрыта настежь, в комнате
горит свет и на пороге, в клубах дыма, вырывающихся в
коридор, стоит мужская фигура.
— Кто тут? — крикнул мальчик, смелый от природы.
— Silentium! l — послышался шепот.— Это я, дитя мое.
И Гарри, протянув вперед руку, без труда признал
своего наставника и друга, патера Холта. Окно,
выходившее во двор, было задернуто занавесью, и, войдя в
комнату, Гарри увидел, что дым поднимается от груды
бумаг, ярким пламенем горевших на жаровне. Наскоро
приласкав и благословив мальчика, обрадованного
нечаянной встречей с учителем, патер продолжал жечь
бумаги, которые он доставал из потайного шкафа в
стене над камином, никогда прежде не виденного юным
Эсмондом.
Заметив, что внимание мальчика тотчас же
приковалось к этому тайнику, патер Холт рассмеялся.
— Ничего, ничего, Гарри,— сказал он.— Верный
ученик чародея все видит и обо всем молчит. В твоей
верности я не сомневаюсь.
— Я знаю только, что пошел бы на казнь для вас,—
сказал Гарри.
— Твоя голова мне не нужна,— сказал патер, ласково
поглаживая эту голову.— Все, что от тебя требуется, это
держать язык за зубами. А теперь сожжем все эти бумаги
и никому не будем говорить об этом. Не хочешь ли
прежде прочитать их?
Гарри Эсмонд покраснел и опустил голову; должно
признаться, что он уже заглянул, не размышляя, в
лежавшие перед ним бумаги; но хоть он хорошо видел их,
однако же не мог понять ни слова, ибо строчки, выписанные
разборчиво и четко, не содержали никакого смысла.
Вдвоем они сожгли все документы и выколотили золу из
жаровни, чтобы и следа от них не осталось.
Гарри привык видеть патера Холта в самых
разнообразных одеждах — для папистского духовенства было
небезопасно и неразумно появляться в подобающем сану
облачении; и потому он нимало не удивился, когда патер
предстал перед ним в платье для верховой езды, ботфортах
из буйволовой кожи и шляпе с пером, простой, но вполне
подходящей для джентльмена.
1 Молчание (лат.).
52

— Итак, ты уже знаешь тайну стенного шкафа,—
смеясь, продолжал мистер Холт.— Приготовься же узнать
и другие тайны.— И с этими словами он отворил на этот
раз не потайной шкаф, но простой гардероб, который
обычно бывал заперт на ключ и из которого теперь он вынул
разную одежду, два или три парика неодинакового
цвета, парочку отличной работы шпаг (патер Холт мастерски
владел шпагой и во время своего пребывания в Каслвуде
каждодневно упражнялся в этом искусстве со своим
учеником, который вскоре достиг в нем значительных
успехов), военный мундир, плащ и крестьянскую блузу и все
это положил в углубление над камином, откуда только что
доставал бумаги.
— Если они не обнаружат тайник,— сказал он,— то не
найдут всего этого; если же и найдут, эти вещи им ничего
не скажут, разве только, что патер Холт любил менять
свое обличье. Все иезуиты так поступают. Ведь ты
знаешь, какие мы обманщики, Гарри.
Гарри огорчился, увидев, что друг собирается вновь
его покинуть; но священник утешил его.
— Нет, нет,— сказал он,— я, должно быть, вернусь
сюда через несколько дней вместе с милордом. К нам
будут терпимы: нас не станут преследовать. Но, быть может,
кое-кому вздумается заглянуть в Каслвуд до нашего
возвращения; а так как лица моего сана сейчас все на
подозрении, любопытство непрошеных гостей могут привлечь
мои бумаги, до которых никому нет дела, а всего менее
им.— И было ли содержание шифрованных бумаг
политического свойства, или же они относились к делам
таинственного общества, которого патер Холт был членом,
о том ученику его, Гарри Эсмонду, и поныне ничего не
известно.
Остальные свои пожитки, скромный гардероб и
прочее, Холт оставил нетронутым на полках и в ящиках и
лишь достал, посмеиваясь при этом, и бросил в огонь,
которому, однако, лишь наполовину дал его уничтожить,
теологический трактат своего сочинения, направленный
против англиканского духовенства.
— Ну вот, Генри, сын мой,— сказал он,— теперь ты с
чистою совестью можешь присягнуть, что видел, как я
накануне своего последнего отъезда в Лондон жег здесь
латинские проповеди, а сейчас уже близится рассвет, и я
должен исчезнуть прежде, чем Локвуд заворочается на
постели.
53

— Разве Локвуд не должен отпереть вам ворота,
сэр? — спросил Эсмонд. Холт засмеялся: никогда он не
бывал так весел и в таком отличном расположении духа, как
перед лицом опасности или во время решительных
действий.
— Локвуд ничего не знает о моем пребывании здесь,
запомни это,— сказал он,— как не знал бы и ты,
маленький бездельник, если б спал покрепче. Ты должен
позабыть, что видел меня здесь; а теперь прощай. Закрой
дверь, ступай в свою комнату и не выходи, покуда... а
впрочем, отчего не доверить тебе еще одной тайны?
Я знаю, что ты никогда не предашь меня.
В комнате капеллана было два окна; одно выходило
на двор, к западу от фонтана; другое, небольшое и
забранное крепкой решеткой, было обращено к деревне. Оно
приходилось так высоко, что рука до него не доставала;
но, взлезши на табурет, стоявший рядом, патер Холт
показал мне, как, если надавить на подоконник, весь
свинцовый переплет вместе со стеклом и железными брусьями
решетки опускался в устроенный в стене глубокий паз,
откуда его можно было поднять и установить на место
извне, просунув руку через одно из стекол, намеренно
разбитое для этой цели, и нажав пружины механизма.
— Когда я уйду,— сказал патер Холт,— ты
отодвинешь табурет, чтобы никому и в голову не пришло, что
кто-то входил и выходил этим путем; запрешь дверь; ключ
положишь — куда бы нам положить ключ? — на книжную
полку, под проповеди Иоанна Златоуста; и если у тебя
станут его спрашивать, скажешь, что я всегда прячу его
там и предупредил тебя об этом, на случай, если бы тебе
понадобилось что-нибудь взять в моей комнате. Отсюда по
стене нетрудно спуститься в ров; итак, прощай, дорогой
сын мой, до скорой встречи! — И, произнеся эти слова,
бесстрашный патер с завидной ловкостью и быстротой
взобрался на табурет, вылез в окно и снова поднял оконницу
с решеткой, оставив лишь узкий просвет вверху,
позволивший Генри Эсмонду, привстав на цыпочки, поцеловать
его руку, после чего оконница встала на свое место и
перекладины решетки плотно вошли в каменный свод вверху.
Когда патер Холт вновь появился в Каслвуде, он въехал
туда верхом через главные ворота; и никогда даже не
поминал Гарри о существовании потайного хода, кроме тех
случаев, когда испытывал надобность в получении тайным
образом вестей из замка; для этой цели он, должно быть,
54

и открыл своему юному ученику секрет подъемного
механизма окна.
Как ни молод был Эсмонд, он скорей согласился бы
умереть, чем выдать своего наставника и друга, и мистер
Холт был в этом уверен, ибо неоднократно испытывал
мальчика, подвергая его различным искушениям и при
этом наблюдая, поддастся ли он и сознается ли
впоследствии, или же сумеет устоять, что нередко бывало, или,
наконец, солжет, чего не бывало ни разу. Холт, однако,
постоянно поучал мальчика, что если умолчать не значит
солгать,— что, без сомнения, справедливо,— то, с другой
стороны, молчание равносильно отрицанию, и поэтому
прямо сказать «нет» в интересах друга или справедливости, а
тем более в ответ на вопрос, заданный с пагубной целью,
не только не грешно, но даже похвально; и это вполне
законный способ обойти опасный разговор.
— Вот, например,—говорил он,—вообрази, что
некоему доброму англичанину, видевшему, как его величество
укрылся в ветвях большого дуба, задают вопрос: «Не
сидит ли король Карл на этом дереве?» В подобном
случае долг велит ответить не «да», чтобы солдаты
Кромвеля схватили короля и умертвили, как некогда отца
его,— но «нет», ибо король пребывал на дереве
неофициально и глазам верноподданного не следовало даже
видеть его.
И мальчик с рвением и благодарностью воспринимал
все эти религиозные и нравственные поучения, равно как
начатки знаний, сообщаемые ему наставником. Поэтому,
когда Холт на прощание приказал Гарри забыть об этом
ночном посещении, для мальчика это было все равно, как
если б он никого и не видел. И когда спустя несколько
дней ему пришлось подвергнуться допросу, ответ его был
готов заранее.
В это время принц Оранский прибыл в Солсбери, о чем
юный Эсмонд догадался, видя, что доктор Тэшер
облачился в свою парадную одежду (хотя дороги были грязны, и
обычно, выезжая верхом, он надевал не шелковую, а
шерстяную) и приколол к широкополой шляпе большую
оранжевую кокарду; и что подобное же украшение появилось
на шляпе Нэхума, причетника. Проходя однажды мимо
пасторского дома, маленький Эсмонд слыхал, как доктор,
расхаживавший в нетерпении взад и вперед за воротами,
говорил, что намерен засвидетельствовать его высочеству
свои верноподданнические чувства, и тотчас же после это-
ч 55

го уселся в мягкое седло и ускакал в сопровождении Нэ-
хума. В деревне все тоже надели оранжевые кокарды, и
веселая дочка кузнеца, приятельница Гарри, приколола
было такую же к старой шляпе мальчика, но тот с
негодованием сорвал ее и бросил, наотрез отказавшись кричать
вместе с другими: «Боже, храни принца Оранского и
протестантскую церковь!» Впрочем, кругом только смеялись,
потому что все любили и жалели одинокого мальчика и во
многих домах он встречал ласковые улыбки и
приветливые лица. У патера Холта тоже было немало друзей в
деревне, потому что он не только вел с кузнецом
богословские споры,— без всякого, кстати сказать, раздражения и
только посмеиваясь свойственным ему приятным
смешком,— но и вылечил его от лихорадки с помощью хины, и
для каждого, кто к нему обращался, у него всегда
находилось ласковое слово, так что все в деревне искренне
огорчились, что мальчик и его наставник паписты.
Капеллан и доктор Тэшер отлично ладили друг с
другом, что и не удивительно, так как первый был истинный
джентльмен, а второй почитал своею обязанностью ладить
со всеми. У доктора Тэшера и его супруги, бывшей
камеристки миледи, был сын, ровесник Эсмонду; и мальчиков
соединяла дружба, вполне понятная, потому что им
постоянно приходилось бывать вместе и потому что оба
отличались добродушным, приветливым нравом. Однако Том
Тэшер рано поступил в лондонскую школу, куда отец свез
его вместе с объемистым сборником проповедей в первый
год царствования короля Иакова; и с тех пор, за все
долгие годы учения в школе, а потом и в колледже, Том лишь
однажды приезжал в Каслвуд. Таким образом, опасность
быть совращенным с пути истинной веры была
несравненно меньше для Тома, редко попадавшегося на глаза
капеллану, чем для Гарри, который постоянно находился в
обществе викария; но покуда религии, исповедуемой
Гарри, придерживались и при дворе, и в Каслвудском замке,
доктор важно заявлял, что не намерен смущать и
тревожить совесть мальчика; он никогда не позволил бы себе
сказать, что церковь, к которой принадлежат их
величества, не является истинной церковью. Слушая эти слова,
патер Холт, как всегда, смеялся и говорил, что святая
церковь во всем мире и все благородное воинство мучеников
премного обязаны доктору Тэшеру.
Пока доктор Тэшер ездил в Солсбери, в Каслвуд
прибыл отряд драгун с оранжевыми перевязями. Солдаты
56

были расквартированы в деревне, но некоторые из них
явились в замок и стали полновластно распоряжаться в
нем, хотя, впрочем, ни в каких бесчинствах не были
замечены, если не считать разгрома курятника и винного
погреба; только очень внимательно осмотрели весь дом в
поисках важных бумаг. Прежде всего они отправились в
комнату патера Холта, ключ от которой дал им Гарри Эс-
монд, открыли все ящики и сундуки, перерыли все бумаги
и платья, но не нашли ничего, кроме книг, белья и
уложенного в особый ларец священнического облачения, над
которым превесело потешались, к ужасу Гарри Эсмонда.
На вопросы, заданные их начальником, мальчик отвечал,
что патер весьма ученый человек, что он всегда был очень
добр к нему, но едва ли стал бы посвящать его в свои
тайны, если они у него имелись. Гарри в то время было
одиннадцать лет, и на вид он казался наивным и
простодушным, как все дети в этом возрасте.
Хозяева замка отсутствовали более полугода и
воротились в крайне угнетенном состоянии духа, ибо король
Иаков был изгнан, на трон вступил принц Оранский, и
верных католиков ожидали жесточайшие гонения, как
утверждала миледи, заявившая, что не верит в
обещанную голландским чудовищем веротерпимость, как
вообще не верит ни одному слову клятвопреступника. Милорд
и миледи были теперь как бы узниками в собственном
замке; ее милость так и сказала маленькому пажу, который
к этому времени настолько подрос, что мог уже
разбираться в событиях, происходивших вокруг него, и в людях,
среди которых жил.
— Мы настоящие узники,— говорила миледи,— не
хватает только цепей. Что ж, пусть придут, пусть заточат
меня в темницу или снесут голову с этих бедных хрупких
плеч (и она сжимала свою шею длинными пальцами). Эс-
монды всегда были готовы отдать жизнь за своего короля.
Мы не чета Черчиллям, гнусным иудам, которые, целуя,
предают своего господина. Мы умеем не только страдать,
но и прощать обиды. (Здесь миледи, по всей видимости,
намекала на злополучную историю с лишением должности
Кравчего Утреннего Кубка, что делала раз по десяти в
день.) Пусть явится сюда оранский тиран со своей дыбой
и со всеми голландскими орудиями пытки. Предатель!
Гнусная тварь! Я плюну ему в глаза в знак своего
презрения. Улыбаясь, положу я голову на плаху; улыбаясь,
взойду на эшафот вместе с моим супругом; и пред тем как
57

испустить последний вздох, мы оба воскликнем: «Боже,
храни короля Иакова!» — и рассмеемся в лицо палачу.—
Тут она в сотый раз принималась пересказывать пажу
мельчайшие подробности своего последнего свидания с его
величеством.
— Приехав в Солсбери,— говорила она,— я бросилась
к ногам моего государя. Я сказала, что я сама, мой муж,
мой дом — все принадлежит ему. Быть может, он
вспомнил былые времена, когда Изабелла Эсмонд была молода
и красива; быть может, подумал о том дне, когда не я
стояла на коленях,— во всяком случае он заговорил со
мной голосом, который мне напомнил о далеком прошлом.
«Клянусь,— сказал он,— если вы ищите награды,
ступайте лучше к принцу Оранскому».— «Нет, государь,—
отвечала я,— никогда я не преклоню колен перед
узурпатором. Эсмонд счел бы за честь служить вашему
величеству, но к кубку предателя рука его не прикоснется». Тут
царственный изгнанник улыбнулся, несмотря на свои
несчастья, и соизволил поднять меня со словами утешения.
Сам виконт, мой супруг, не мог бы оскорбиться
августейшим поцелуем, которого я удостоилась.
Эти бедственные события поселили между милордом и
миледи согласие, какого они не знали со времени своей
помолвки. Милорд виконт обнаружил верность и
присутствие духа в такое время, когда оба эти достоинства были
в диковинку среди павших духом сторонников короля; и
заслуженные им похвалы немало возвысили его в глазах
жены, а быть может, и в его собственных. Он очнулся от
лени и равнодушия, в которых до сих пор протекала его
жизнь, и по целым дням не слезал с коня, объезжая для
тайных переговоров друзей изгнанного короля; юный паж
не мог, разумеется, в точности знать, чем он занят, но
замечал его непривычное оживление и изменившиеся
повадки.
Патер Холт часто бывал в замке, но не отправлял уже
своих обязанностей капеллана; он то и дело что-то
привозил и увозил; вместе с ним приезжали и уезжали разные
незнакомцы, военные и духовные особы (последних
Гарри всегда узнавал сразу, хоть они и прибегали к
переодеванию). Милорд то надолго исчезал, то вдруг неожиданно
возвращался, пользуясь иногда тем путем, который указал
мальчику патер Холт, но про то, как часто открывалось
окошко в комнате капеллана, пропуская милорда и его
друзей, Гарри не было известно. Он стойко исполнял дан-
58

ное патеру обещание не подсматривать, и заслышав среди
ночи шум и голоса в соседней комнате, поворачивался
лицом к стене и до тех пор прятал свое любопытство в
подушках, покуда оно не засыпало. Однако от него не могло
ускользнуть, что отлучки священника повторялись
довольно часто и что, судя по всему, он был занят каким-то
хлопотливым, хоть и тайным делом; какого рода было это
дело нетрудно заключить из того, что вскоре произошло
с милордом.
Ни гарнизона, ни охраны не было в Каслвуде, когда
туда вернулся милорд, но в деревне стоял сторожевой
отряд; и один из солдат постоянно находился в дозоре у
главных ворот замка; Локвуд рассказывал, что ночью
часовые особенно бдительно следили за всяким, кто входил
или выходил из замка. По счастью, в нем имелся выход, о
котором их благородиям ничего не было известно. Милорд
и патер Холт часто совершали свои поездки именно
ночью; раз или два маленькому Гарри пришлось послужить
их посланцем или скромным маленьким адъютантом.
Помнится, однажды ему было поручено с удочкой в руках
пройти по деревне, постучаться в некоторые дома,
указанные заранее, и, попросив напиться, сказать хозяину:
«В тот четверг будет конская ярмарка в Ньюбери».
В то время он не понимал, что означает это
предупреждение, как не понимал и тех событий, которые
совершались в стране и которые, однако, для удобства читателей
настоящих записок, уместно будет здесь разъяснить.
Принц Оранский отбыл в Ирландию, где король с
многочисленной армией готовился дать ему отпор, и было
решено поднять по всей стране восстание в пользу его
величества; милорду предстояло возглавить силы повстанцев
в нашем графстве. За последнее время милорд стал
принимать большое участие в этих делах, благодаря
неутомимому патеру Холту и миледи, которая всячески
подстрекала его, и так как лорд Сарк находился в заключении в
Тауэре, а сэр Уилмот Кроули, из Королевского Кроу-
ли, перешел на сторону принца Оранского, милорд стал
самым значительным из сторонников короля в нашей
округе.
Было условлено, что полк шотландских драгун,
стоявший в то время в Ньюбери, открыто заявит о своей
преданности королю в заранее намеченный день, когда там
соберутся все окрестные дворяне, сохранившие верность
его величеству, со своими домочадцами и арендаторами, с
59

тем чтобы соединенными силами идти на Рэдинг,
занятый голландскими войсками под командой Гинкеля; и
многие питали надежду, что если голландцы будут
разбиты,— тем более что их неукротимый маленький
полководец в это время находился в Ирландии,— нашим силам
удастся дойти до самого Лондона, и тогда дело короля
восторжествует.
В круговороте всех этих важных событий милорд
утратил свою обычную сонливость и словно даже поздоровел;
миледи перестала браниться с ним; мистер Холт приезжал
и уезжал, занятый своими хлопотами, а маленький Гарри
мечтал стать хоть на несколько дюймов повыше, чтобы
тоже с оружием в руках постоять за правое дело.
Однажды — это было, кажется, в июле 1690 года —
Гарри был вызван к милорду, и тот, запахнув широкий
плащ, под которым блеснули стальные доспехи, отвел ему
волосы со лба, поцеловал и призвал на него благословение
божье с глубоким чувством, какого ни разу не проявлял
прежде. Патер Холт также благословил мальчика, после
чего оба простились с миледи виконтессой, которая вышла
из своих покоев, опираясь на руки миссис Тэшер и
камеристки и прижимая платок к глазам.
— Итак, вы... вы едете,— сказала она.— Ах, зачем я
не могу ехать вместе с вами! Как жаль, что в моем
положении опасно трястись на лошадях.
— Примите наш привет, маркиза,— сказал мистер
Холт.
— Спешите, милорд, с вами бог! — сказала она,
выступив вперед и величественно заключив милорда в
объятия.—Мистер Холт, я жду вашего благословения.— Иона
опустилась на колени, а миссис Тэшер при виде этого
надменно вскинула голову.
Мистер Холт еще раз благословил и маленького пажа,
который вышел, чтобы подержать стремя милорду; двое
конных слуг ожидали во дворе — и вскоре вся кавалькада
выехала из ворот Каслвуда.
За мостом к ним подъехал офицер в ярко-красном
плаще. Гарри видел, как он приподнял шляпу и заговорил с
милордом.
Всадники остановились, и завязалась какая-то беседа
или спор, который вскоре кончился тем, что милорд, сняв
шляпу и поклонившись офицеру, пустил свою лошадь
вскачь, а офицер сделал то же и поехал с ним бок о бок;
сопровождавший же его солдат немного поотстал и порав-
60

нялся со слугами милорда. Так они проскакали через всю
долину, потом свернули за высокие вязы (тут Гарри
показалось, что милорд помахал ему рукой) и скрылись из
виду.
Вечером был у нас большой переполох: пастух
вернулся ко времени дойки верхом на одной из наших лошадей
и рассказал, что она паслась без присмотра за наружной
оградой парка.
Весь вечер миледи виконтесса пребывала в самом
мирном и кротком расположении духа. Она почти не
придиралась к окружающим и провела шесть часов кряду за
карточной игрой; маленький же Эсмонд лег спать. Перед
тем как закрыть глаза, он усердно помолился за милорда
и правое дело.
Перед самым рассветом в привратницкой зазвонил
колокол, и старый Локвуд, проснувшись, впустил одного из
слуг милорда, который вместе с ним накануне утром
покинул замок и теперь воротился с самыми печальными
вестями.
Как оказалось, офицер в красном плаще предупредил
милорда, что он находится если не под арестом, то, во
всяком случае, под надзором, и просил его в этот день не
выезжать из Каслвуда.
Милорд возразил, что верховая езда полезна для его
здоровья и если капитану угодно присоединиться, он рад
будет его обществу; тогда-то он и снял с поклоном шляпу,
после чего они поскакали вместе.
Доехав до перекрестка в Уонси-Даун, милорд вдруг
осадил лошадь, и вся кавалькада остановилась.
— Сэр,— сказал он офицеру,— нас четверо против вас
двоих; не угодно ли вам будет избрать другой путь и
предоставить нам следовать свошя?
— Ваш путь — мой путь, милорд,— возразил офицер.
— Тогда...— начал милорд, но больше он не успел
ничего сказать, так как офицер, выхватив пистолет,
прицелился в его милость; и в ту же секунду патер Холт,
выхватив свой, выстрелил офицеру в голову.
Все это произошло в одно мгновение. Солдат в испуге
глянул на труп своего офицера, дернул поводьями и во
весь опор поскакал прочь.
— Пали! Пали! — закричал патер Холт, посылая
второй заряд ему вдогонку, но оба слуги, растерявшись от
неожиданности, позабыли о своем оружии, и солдат ушел
невредимым.
61

— Monsieur Холт, qui pensait a tout \— рассказывал
Блэз,— тут же соскочил с лошади, осмотрел карманы
убитого в поисках бумаг; деньги, которые там нашлись,
разделил между нами двумя и сказал: «Вино откупорено,
monsieur le marquis,— почему-то он назвал monsieur le vi-
comte маркизом,— нужно пить его». У бедняги офицера
лошадь была получше моей,— продолжал Блэз,— и
monsieur Холт велел мне пересесть на нее, а свою Белоножку
я легонько стегнул, и она затрусила домой. Мы поехали
дальше, по направлению к Ньюбери; около полудня мы
заслышали выстрелы; в два часа, когда мы поили коней
в придорожной гостинице, к нам подъехал всадник и
сказал, что все пропало. Шотландцы заявили о своих
намерениях на час раньше, чем следовало, и генерал Гинкель
выступил против них. Все надежды рухнули.
«А мы застрелили офицера при исполнении
служебного долга и дали убежать солдату, видевшему это!» —
вскричал милорд.
«Блэз,— сказал мне monsieur Холт, достав записную
книжку и набросав две записки — одну для миледи,
другую для вас, мистер Гарри,— возвращайтесь тотчас же в
Каслвуд и передайте это»,— и вот я здесь.
С этими словами он вручил Гарри обе записки.
Мальчик прочел ту, которая предназначалась ему, в ней
стояло: «Сожги бумаги из тайника, сожги и эту записку. Ты
ничего не слышал и не знаешь». Прочтя записку, Гарри
бросился наверх, в покои своей госпожи, поднял
камеристку, спавшую у дверей опочивальни, велел ей зажечь
свечу и разбудить миледи, которой и вручил послание патера
Холта. В ночном наряде она являла собой прелюбопытное
зрелище; Гарри до тех пор еще не приходилось видеть
ничего подобного.
Как только записка очутилась в руках миледи, Гарри
поспешил в комнату капеллана, открыл тайник над
камином и сжег все находящиеся там бумаги, после чего,
следуя примеру самого мистера Холта, взял одну из
рукописей, содержавших проповеди его преподобия, и дал ей
наполовину истлеть на жаровне. К тому времени, как
догорели последние клочки бумаг из тайника, настал уже день.
Гарри снова побежал к своей госпоже. Снова камеристка
провела его в комнату ее милости; последняя (из-за
полога, скрывавшего кровать) приказала передать ему, чтоб
1 ...Который думал обо всем (франц.).
62

закладывали карету, так как она тотчас же намерена
покинуть замок.
Но тайны туалета миледи потребовали в этот день не
менее длительного срока, чем обычно, и карете долго
пришлось ожидать, пока ее милость кончит наряжаться. И в
ту самую минуту, когда виконтесса, готовая наконец к
отъезду, переступила порог своей комнаты, прибежал из
деревни юный Джон Локвуд с вестью о том, что к дому
приближаются два или три десятка солдат, а с ними
стряпчий и три офицера. Джон опередил их всего минуты на
две, и не успел он кончить свой рассказ, как отряд
вступил во двор замка.
Глава VI
Исход заговоров — смерть Томаса,
третьего виконта Каслвуда и заключение
в тюрьму виконтессы, его супруги
Сначала миледи решила умереть, подобно Марии,
прекрасной королеве шотландской, на которую она мнила
себя похожей, и, поглаживая свою жилистую шею,
сказала: «Они увидят, что Изабелла Каслвуд готова достойно
встретить свою судьбу». Но Виктуар, камеристке, удалось
убедить ее, что, так как пути к бегству отрезаны, самое
разумное принять непрошеных гостей, сделав вид, будто
она ничего не подозревает, и что лучше всего ей
дожидаться их, не выходя из своей опочивальни. Итак, черную
японскую шкатулку, которую Гарри должен был снести в
карету, водворили на прежнее место, в покоях миледи,
куда вслед за тем удалились госпожа и служанка.
Виктуар тут же снова вышла и наказала пажу говорить, что ее
милость больна и не покидает постель по причине острого
ревматизма.
Между тем солдаты достигли Каслвудского замка.
Гарри видел их из окна гобеленовой гостиной; двое встали
часовыми у ворот, человек пять направились к
конюшням; а остальные во главе с капитаном и каким-то
джентльменом в черном платье,— по-видимому, это был
стряпчий,— поднялись вслед за слугой, указывавшим путь,
по лестнице, которая вела к покоям милорда и миледи.
Капитан, красивый, добродушного вида человек, и
стряпчий, пройдя переднюю комнату, очутились в
гобеленовой гостиной, где не застали никого, кроме юного
Гарри Эсмонда, пажа.
63

— Передай своей госпоже, малыш,— ласково сказал
капитан,— что нам нужно поговорить с ней.
— Госпожа моя больна и лежит в постели,— ответил
паж.
— А какая у нее болезнь? — спросил капитан.
Мальчик ответил:
— Ревматизм.
— Ревматизм! Тяжелая болезнь, что и говорить,—
продолжал добрый капитан.— А карету, что стоит во
дворе, верно, собрались послать за доктором?
— Не знаю,— сказал мальчик.
— И давно ее милость болеет?
— Не знаю,— сказал мальчик.
— А когда уехал милорд?
— Вчера вечером.
— Вместе с патером Холтом?
— Да, вместе с мистером Холтом.
— А какой дорогой они поехали? — спросил стряпчий.
— Я с ними не ездил,— сказал паж.
— Нам нужно видеть леди Каслвуд.
— Мне приказано никого не впускать к ее милости,
она дурно себя чувствует,— сказал паж; но в эту минуту
из соседней комнаты вышла Виктуар.
— Тсс! — сказала она и затем, как бы не ожидав
увидеть посторонних, прибавила: — Что здесь за шум? Этот
джентльмен — доктор?
— Полно прикидываться! Нам нужно видеть леди
Каслвуд,— сказал стряпчий, отстраняя ее и проходя в
дверь.
Занавеси на окнах опочивальни были спущены,
отчего в комнате было темно, а сама миледи, в ночном чепце,
полулежала в постели, опираясь на подушки, мертвенно-
бледная, несмотря на румяна, которые она все-таки не
решилась стереть.
— Кто там? Доктор? — спросила она.
— Все это притворство ни к чему, сударыня,— сказал
мистер Уэстбери (таково было имя капитана).— Я прибыл
сюда, чтобы арестовать Томаса, виконта Каслвуда, непри-
сягнувшего пэра, Роберта Тэшера, каслвудского викария,
и Генри Холта, иезуитского священника, известного
также под многими другими именами и обозначениями,
который в царствование покойного короля отправлял здесь
обязанности капеллана, а ныне возглавляет заговор,
ставящий себе целью восстание против законной власти их
64

величеств короля Вильгельма и королевы Марии; мне дан
приказ обыскать этот замок, ибо здесь могут находиться
документы и иные доказательства существования
заговора. Пусть ваша милость соблаговолит передать мне ключи,
и помните, что вам же будет лучше, если вы окажете нам
содействие в наших поисках.
— Но, сэр, ведь у меня ревматизм, я не могу
двигаться,— возразила миледи, похожая на мертвеца, хотя,
ложась в постель, она не забыла подкрасить щеки и
надеть новый чепчик, чтобы выглядеть как можно лучше к
приходу офицеров.
— Я попрошу разрешения оставить в этой комнате
часового, на случай если вы пожелаете встать, чтобы к
услугам вашей милости была рука, на которую вы могли бы
опереться,— сказал капитан Уэстбери.— Ваша служанка
покажет мне, откуда начать поиски.— И madame Викту-
ар, без умолку болтая на своем французско-английском
диалекте, принялась один за другим открывать перед
капитаном ящики и сундуки, в которые он заглядывал, как
показалось Гарри Эсмонду, довольно небрежно, с улыбкой
на лице, точно вел обыск только для формы.
У одного шкафа Виктуар бросилась на колени и,
простирая вперед руки, закричала пронзительным голосом:
— Non, jamais, monsieur Tofficier, jamais! l. Я скорее
умру, нежели подпущу вас к этому ящику.
Но капитан Уэстбери все же настоял на том, чтобы
открыть ящик, и при виде его содержимого улыбка, не
сходившая у офицера с лица, перешла в откровенный взрыв
хохота. В ящике находились не бумаги, касающиеся
заговора, но парики, румяна и притирания миледи, и
Виктуар, видя, что капитан, не смущаясь, продолжает обыск,
объявила, что все мужчины — чудовища. Он постучал по
стенке, чтобы узнать, не двойная ли она, но когда вслед
за тем он погрузил обе руки в ящик, миледи голосом,
который не слишком походил на голос слабой и больной
женщины, воскликнула:
— Так, значит, капитан, в ваши обязанности входит
не только арестовывать мужчин, но и оскорблять женщин?
— Все эти предметы опасны лишь тогда, когда они
украшают особу вашей милости,— сказал капитан с
иронической галантностью, отвешивая миледи низкий
поклон.— Покуда я не нашел никаких следов государствен-
1 Нет, ни за что, господин офицер, ни за что! (франц.)
У. Теккерей, т, 7 65

ной измены — вижу здесь только оружие, при помощи
которого красоте дано право убивать.— И он острием
шпаги указал на один из париков.— Итак, перейдем к обыску
в остальных комнатах замка.
— Вы в самом деле хотите оставить этого мужлана в
моей опочивальне! — вскричала миледи, указывая на
солдата.
— Что делать, сударыня. Нужен же вам кто-нибудь,
чтобы оправлять подушки и подносить лекарство.
Позвольте, я...
— Сэр! — не своим голосом взвизгнула миледи.
—- Сударыня, если вы так больны, что не можете
встать с постели,— сказал капитан более строгим тоном,—
мне придется вызвать сюда четверых из моих людей,
чтобы они приподняли вас вместе с простынями. Короче
говоря, я должен осмотреть постель; в постели тоже с
успехом могут быть спрятаны бумаги; нам это доподлинно
известно и потому...
Но тут миледи пришлось испустить крик
неподдельного отчаяния, ибо капитан, перетряхивая подушки и
валики, напал наконец на «огонь», как говорят при игре в
фанты, и, вытащив одну из подушек, сказал:
— Что ж, разве я не был прав? Вот подушка, набитая
документами.
— Какой-то негодяй выдал нас! — воскликнула
миледи, садясь на постели, причем обнаружилось, что под
ночной сорочкой на ней надето дорожное платье.
— Теперь я вижу, что ваша милость в состоянии
двигаться; а потому позвольте предложить вам руку и
просить вас встать с постели. Вам придется нынче вечером
совершить небольшое путешествие — до замка Хекстон.
Угодно вам ехать в собственной карете? Ваша служанка
может сопровождать вас — и японская шкатулка тоже.
— Сэр, даже в борьбе между мужчинами лежачего не
бьют,— с некоторым достоинством произнесла миледи.—
Неужели же вы не можете пощадить женщину?
— Соблаговолите встать, сударыня, чтобы я мог
обыскать всю постель,— сказал капитан,— У нас нет
больше времени на праздные разговоры.
И старуха без дальнейших пререканий поднялась с
постели. На всю жизнь осталась в памяти Гарри Эсмонда
эта длинная сухопарая фигура в парчовом платье и
белой ночной сорочке поверх него, в красных чулках с
золотыми стрелками и белых с красными каблуками туфель-
68

ках. Сундуки, уложенные к отъезду, стояли в передиен
комнате, а лошади в полной сбруе ожидали в конюшне, о
чем капитану, по-видимому, было известно из особых и
тайных источников,— каких именно, Эсмонду нетрудно
было догадаться впоследствии, когда доктор Тэшер
жаловался на правительство короля Вильгельма, отплатившее
ему будто бы черной неблагодарностью за оказанные в
свое время услуги.
Здесь он может рассказать,— хотя в ту пору он был
слишком юн, чтобы понимать все происходившее,—что
заключали в себе те бумаги, которые хранились в японской
шкатулке и при известии о приходе офицеров были
переложены в подушку, где их и захватил капитан Уэстбери.
Там был писанный рукой патера Холта перечень
окрестных дворян — друзей мистера Фримена (короля
Иакова); подобные же списки были найдены среди бумаг
сэра Джона Феывика и мистера Коплстона, казненных за
участие в упомянутом заговоре.
Там был королевский патент, которым лорду Каслвуду
и его прямым наследникам мужского пола присваивался
титул маркиза Эсмонда, а также указ о назначении его
командующим всеми вооруженными силами в графстве и
генерал-майором К
Были там и различные письма от местной знати и
дворян, из тех, что продолжали служить королю — кто с
искренним убеждением, а кто сомневаясь и колеблясь,— и два
письма, в которых упоминалось о полковнике Фрэнсисе
Эсмонде (к счастью для последнего); одно из них,
писанное патером Холтом, гласило: «Я посетил полковника в
его поместье Уолкот, близ Уэльса, где он живет со
времени отъезда короля, и весьма настойчиво склонял его в
пользу мистера Фримена, рисуя ему все выгоды, которые
представляются от торговли с этим купцом, а также
предлагал значительные денежные суммы, как то было услов-
лено между нами. Однако же он отказался; он продолжает
1 Добиться восстановления титула маркиза, некогда
принадлежавшего дому Эсмондов, составляло давнишнюю мечту миледи
виконтессы; и говорили, что, получив об эту пору наследство от своей
незамужней тетки Барбары Топхэм, дочери золотых дел мастера,
ее милость почти все деньги переслала корол?о Иакову, каковой
поступок привел милорда в такое неистовство, что он едва не
отправился тут же в приходскую церковь и был умиротворен лишь
титулом маркиза, который венценосный изгнанник прислал своему
верному слуге взамен полученных пятнадцати тысяч фунтов.
3*
67

считать мистера Фрпмеиа главою фирмы и не намерен
действовать в ущерб ему или вступать в торговые
сношения с другой фирмой, но с тех пор, как мистер Фримен
покинул Англию, полагает себя свободным от всякого
долга перед ним. Полковник, видимо, больше думает о жене
и об охоте, нежели о делах. Он долго расспрашивал меня
о Г. Э., ублюдке, как он его называет, выражая опасения
по поводу того, как намерен поступить милорд в
отношении его. Я его успокоил, сообщив все, что мне известно
о мальчике и о наших намерениях в этом вопросе; по в
вопросе о Фримене он оказался непреклонным».
Другое письмо было от самого полковника Эсмонда к
его кузену, где он упоминал о том, что к нему приезжал
некий капитан Холтон и пытался подкупить его
большими суммами денег, чтобы он перешел на сторону
известного лица, при этом указывая, что глава дома Эсмондов
принимает в последнем самое горячее участие. Но что он,
со своей стороны, переломил шпагу, когда К. покинул
родину, и не намерен более обнажать ее в этой распре. Что
бы там ни было, а П. О. нельзя отказать в благородном
мужестве, и он, полковник, видит свой долг, как и всякого
англичанина, в том, чтобы поддерживать в стране мир и
не допускать в нее французов; короче говоря, он не
желает быть в какой-либо мере причастным к этим замыслам.
Об этих двух письмах, как и об остальном содержимом
подушки, Гарри Эсмонду рассказал впоследствии
полковник Фрэнк Эсмоыд, тогда уже виконт Каслвуд; последний,
когда ему показали это письмо, от души порадовался — и
не без оснований,— что не принял участия в заговоре,
который оказался столь роковым для многих замешанных в
нем. Но в то время как происходили все эти события,
мальчик, разумеется, ничего не понимал, хоть и был
очевидцем многому; он мог лишь догадываться, что его
покровитель и его госпожа попали в какую-то беду, по причине
которой первому пришлось обратиться в бегство, а
вторая была арестована людьми короля Вильгельма.
Завладев бумагами, спрятанными в подушке, офицеры
продолжали свой обыск, но уже без особой тщательности.
Они направились в комнату мистера Холта, следуя за
учеником доброго патера, который, помня данные ему
наставления, показав им место, где хранился ключ, отпер
дверь и пропустил их в комнату.
Увидя полуистлевшие листки, они тотчас же радостно
ухватились за эту добычу, и юного проводника немало по-
68

забавило озадаченное выражение, появившееся на их
лицах.
— Что это такое? — спросил один.
— Написано на чужом языке,— сказал стряпчий.—
Чему ты смеешься, щенок? — добавил он, поворотясь к
мальчику, который не мог сдержать улыбки.
— Мистер Холт говорил, что это проповеди,— сказал
Гарри,— и велел мне сжечь их (что, впрочем, было чистой
правдой).
— Проповеди? Как бы не так! Готов поклясться, что
это доказательства измены! — вскричал стряпчий.
— Черт возьми! Для меня это все равно что китайская
грамота,— сказал капитан Уэстбери.— Можешь ты
прочесть, что тут написано, мальчик?
— Да, сэр, я немного знаю этот язык.
— Тогда читайте, сэр, да только, смотрите,
по-английски, не то худо будет,— сказал стряпчий. И Гарри
принялся переводить:
— «Не сказал ли один из сочинителей ваших: «Дети
Адамовы трудятся ныне, как некогда трудился он сам, у
древа познания добра и зла, сотрясая ветви его в надежде
достигнуть плода, а древом жизни пренебрегая». О, слепое
поколение! Ведь именно древо познания, к которому
привел вас змий...» — Тут мальчику пришлось остановиться,
так как конец страницы был уничтожен огнем; и,
обращаясь к стряпчему, он спросил: — Читать еще, сэр?
Стряпчий сказал:
— Мальчик не так прост, как кажется; кто знает, не
смеется ли он над нами?
— А мы сейчас позовем Ученого Дика,— воскликнул,
смеясь, капитан и, выглянув в окно, окликнул
проходившего мимо солдата: — Эй, Дик, ступай-ка сюда, нам
нужна твоя помощь!
На зов явился плотного сложения человек с
широким добродушным лицом и отсалютовал своему
начальнику.
— Скажите нам, Дик, что здесь написано? —
обратился к нему стряпчий.
— Моя фамилия — Стиль, сэр,— сказал солдат.—
Я Дик для моих друзей, но среди них я не знаю ни
одного, который принадлежал бы к вашему сословию.
— Хорошо, Стиль.
— Мистер Стиль, будьте добры, сэр. Когда вы
говорите с джентльменом, состоящим на службе в конной гвар-
69

дии его величества, потрудитесь обходиться без
фамильярностей.
— Я не знал, сэр,— сказал стряпчий.
— Откуда же вам знать! Вы, я полагаю, не слишком
привыкли иметь дело с джентльменами.
— Полно болтать, прочти-ка лучше вот это,— сказал
Уэстбери.
— Написано по-латыни,-— сказал Дик, кинув взгляд
на обгорелые листки и снова салютуя своему
начальнику,—- и взято из проповеди мистера Кэдворса.— Тут он
перевел отрывок почти слово в слово так, как это сделал
Генри Эсмонд.
— Вот ты какой ученый,— сказал капитан мальчику.
— Верьте мне, он знает больше, чем говорит,— сказал
стряпчий.— Я думаю, не прихватить ли нам его в карете
вместе со старой Иезавелью.
— За то, что он перевел нам страничку латыни? —
добродушно спросил капитан.
— Мне все равно, куда ни ехать,— сказал Гарри
Эсмонд просто и искренне.— У меня никого нет.
Было, должно быть, что-то трогательное в голосе
мальчика и в этом бесхитростном признании своего
одиночества, ибо капитан бросил на него взгляд, исполненный
ласкового сочувствия, а капрал, чья фамилия была Стиль,
ласково положил ему руку на голову и произнес
несколько слов по-латыни.
— Что он говорит? — спросил стряпчий.
— Да спросите вы у него самого! — воскликнул
капитан.
— Я сказал, что и сам знавал в жизни горе и
научился помогать в беде другим, а это не по вашей части,
мистер Бумажная Душа,— сказал капрал.
— Не советую вам связываться с Ученым Диком,
мистер Корбет,— сказал капитан. А Гарри Эсмонд, в ком
ласковый взгляд и ласковые слова всегда встречали живой
отклик, исполнился благодарности к своему
неожиданному заступнику.
Меж тем заложили лошадей, и виконтессу,
спустившуюся вместе с Виктуар вниз, усадили в карету.
Француженка, которая обычно с утра до вечера бранилась с
Гарри Эсмондом, при прощании расчувствовалась и назвала
его «ангелочком», «бедным малюткой» и еще дюжиной
ласковых имен.
70

Виконтесса протянула ему свою костлявую руку для
поцелуя и призвала его вечно хранить верность дому Эс-
мондов.
— Если с милордом приключится недоброе,— сказала
она,— его преемник не замедлит отыскаться, и у него вы
найдете защиту. Узнав о моем положении, они не посмеют
обратить свою месть на меня.— И она с жаром поцеловала
образок, который носила на шее, а Гарри ровно ничего не
понял из ее слов и лишь много времени спустя узнал, что
даже тогда, на старости лет, она все еще надеялась, с
благословения святых и при содействии ладанок с мощами,
подарить род Эсмондов наследником.
Гарри Эсмонд в то время был еще очень юн, и едва ли
можно было ожидать, чтоб он был посвящен в
политические тайны своих покровителей; поэтому офицеры задали
ему лишь несколько вопросов, и на эти вопросы мальчик
(который был мал ростом и казался много моложе своих
лет), отвечал с осторожностью, стараясь показаться еще
менее осведомленным, чем был на самом деле, чему
допросчики охотно поверили. Он ни словом не обмолвился
о скрытом механизме окна и о тайнике над камином; и
то и другое осталось незамеченным.
Итак, миледи усадили в карету и отправили в Хекстон,
дав ей в спутники камеристку и блюстителя закона, а по
сторонам кареты скакали четверо вооруженных всадников,
Гарри же остался в замке, одинокий и позабытый, точно
никому во всем свете не было до него дела. Капитан с
небольшим отрядом охранял Каслвуд; и солдаты,
незлобивые весельчаки, ели баранину милорда, пили его вино и
всячески благодушествовали, что и не удивительно, ибо
все кругом к тому располагало.
Обед офицерам подавался в гобеленовой гостиной
милорда, и бедняжка Гарри почел своею обязанностью
прислуживать капитану Уэстбери, стоя за его стулом во
время обеда, как стоял прежде, когда это место бывало
занято милордом.
После отъезда виконтессы Ученый Дик взял Гарри
Эсмонда под свое особое покровительство; испытывал его
познания в древних авторах, говорил с ним по-латыни и
по-французски, в каковых языках,— как заметил мальчик
и великодушно признал его новый друг,— сирота был
более сведущ, нежели сам Ученый Дик. Узнав, что всему
этому его научил иезуит, чью доброту и прочие
достоинства Гарри никогда не уставал превозносить, Дик,— к не-
71

малому удивлению мальчика, который, как многие дети,
растущие без сверстников, был не по годам развит и
сообразителен,— обнаружил недюженные познания в
богословии и умение разбираться во всех вопросах,
составлявших предмет расхождения между обеими церквами; и они
с Гарри часами вели ученые споры, в исходе которых
мальчик неизменно оказывался побежденным
аргументами необыкновенного капрала.
— Я не простой солдат,— говаривал Дик, и этому
нетрудно было поверить, судя по его знаниям, отличным
манерам и многим другим качествам.— Я принадлежу к
одному из самых древних родов королевства; я обучался в
знаменитой школе и знаменитом университете. Первые
свои познания в латыни я получил близ Смитфилда в
Лондоне, где вы поджаривали наших мучеников.
— А вы наших вешали,— возражал Гарри.— И уж
если говорить о преследованиях, мистер Холт рассказывал
мне, что еще прошлый год одного эдинбургского студента,
восемнадцати лет от роду, повесили как еретика, хоть он
и отрекся от своей ереси и принес публичное покаяние.
— Что верно, то верно: немало было гонений и с той
и с другой стороны, но это вы первые подали нам пример.
— Неправда! Язычники — вот от кого это идет! —
воскликнул мальчик и подкрепил свои слова длинным
перечнем имен святых, начиная от первомучеников: под тем-то
сам собой угас огонь, у того-то кипящее масло застыло в
котле, над третьим палач трижды заносил свой топор, а
святая голова все держалась на плечах.— А где у вашей
церкви мученики, ради которых свершались бы подобные
чудеса?
— Положим,—сказал капрал,—чудеса первых трех
столетий христианства принадлежат моей церкви столько
же, сколько и вашей, мистер папист,— тут он едва
заметно улыбнулся и продолжал, как-то странно поглядев на
Гарри: — А кроме того, скажу тебе, мой маленький
начетчик, иногда, раздумывая над этими чудесами, я
приходил к мысли, что не так уж они совершенны: ведь при
третьем или четвертом ударе голова все-таки скатывалась
с плеч, и масло тоже в конце концов закипало, если не
сегодня, так завтра. Но как бы то ни было, а в наши дни
римская церковь утратила уже и эти сомнительные
преимущества. Ливень не пролился над костром Ридлея, и
ангел не явился отвести лезвие топора от Кэмпиоыа. И у
иезуита Саутвелла и у протестанта Симпсона одинаково
72

вывернули на дыбе все суставы. Всегда и всюду найдется
множество людей, готовых умереть за веру. Я читал у
господина Рико в его истории турок, что тысячи
последователей Магомета стремятся к смерти в бою, точно к вратам
рая; во владениях же Великого Могола люди каждый год
сотнями бросаются под колесницы идолов, а вдовы, как
известно, отдают себя на сожжение вместе с трупами
мужей. Умереть за веру нетрудно, мистер Гарри: во все века
и у всех народов это бывало,— куда труднее жить так,
чтоб быть ее достойным, это я по себе знаю,— прибавил он
со вздохом.— Увы! — продолжал он затем.— Я слишком
слаб, чтоб убедить тебя примером собственной жизни,
малыш, хотя умереть за религию было бы для меня
величайшим счастьем, но есть у меня сердечный друг в колледже
святой Магдалины в Оксфорде; вот будь он здесь, ему
ничего бы не стоило убедить тебя, потому что Джо Аддисон,
я полагаю, стоит целой коллегии иезуитов; и не только по
своей учености, но, что много важнее, и по своим делам.
В той самой проповеди доктора Кэдворса, которую
цитировал твой патер и которая прошла мученический искус
на жаровне (тут Дик вставил, улыбаясь: — Было время,
когда и я собирался надеть сутану, но устыдился своей
грешной жизни и вместо того облекся в этот жалкий
красный мундир),— в этой проповеди сказано: «Чистая
совесть — лучшее зеркало небес»,— и вот лицо моего друга
так ясно, точно в нем и впрямь отражается небо; как бы я
хотел, Гарри, чтобы ты увидел его!
— Он, верно, сделал вам много добра? — простодушно
спросил мальчик.
— Мог бы сделать,— ответил Дик,— во всяком случае,
он научил меня видеть и ценить хорошее. Я сам
виноват — deteriora sequor l.
— Мне кажется, что вы очень хороший человек,—
сказал Гарри.
— Увы, это только кажется,— возразил капрал, и, как
выяснилось вскоре, бедный Дик был прав; ибо в тот же
вечер, после ужина в зале, куда обычно подавали еду
джентльменам из отряда Уэстбери и где они с утра до
ночи играли в кости, курили табак, пели и ругались,
потягивая каслвудский эль, Гарри Эсмонд нашел Ученого
Дика в самом плачевном состоянии опьянения. Он
пытался произнести проповедь, перемежая ее икотой, после чего
1 Следую плохому (лат.).
73

собутыльники со смехом стали упрашивать его спеть гимн,
но Дик, внезапно рассвирепев, поклялся, что проткнет
насквозь негодяя, осмелившегося оскорбить его религию, и
направился было за своей шпагой, которая висела на
стене, но у самой стены растянулся во весь рост и сказал
Гарри, подбежавшему, чтобы помочь ему: — Эх,
маленький папист, был бы здесь Джозеф Аддисон!
Хотя в королевской лейб-гвардии все солдаты были
дворяне, однако Гарри Эсмонду они казались
невежественными и грубыми мужланами, исключая бравого
капрала Стиля —- Ученого Дика, капитана Уэстбери и
лейтенанта Трэнта, которые всегда были добры к мальчику.
Отряд стоял в Каслвуде несколько недель, а может быть,
и месяцев, и Гарри время от времени узнавал от
офицеров о том, каково приходится миледи в Хекстонском
замке, и о разных подробностях, касающихся ее заключения.
Известно, что король Вильгельм с большой терпимостью
относился к тем из дворян, кто остался верен старому
королю; и едва ли найдется другой монарх, который,
узурпировав корону, как говорили его враги (сейчас я нахожу,
что он взял ее по праву), пролил бы так мало крови. Что
до женщин, замешанных в заговоре, то за наименее
опасными был установлен надзор, прочих же он приказал
заточить. Леди Каслвуд отвели в Хекстонском замке лучшие
комнаты и предоставили садик тюремщика для прогулок;
и хотя она многократно высказывала пожелание взойти
на эшафот, подобно Марии, королеве шотландской, никто
и не помышлял о том, чтобы отрубить ее размалеванную
старую голову, и ей не предназначалось иной кары, кроме
заключения в надежном месте.
И случилось так, что в пору несчастья она нашла
друзей в тех, кого в дни благоденствия почитала за злейших
врагов. Полковник Фрэнсис Эсмонд, кузен милорда и ее
милости, женившийся на дочери винчестерского декана,
со времени отъезда короля Иакова из Англии жил
неподалеку от города Хекстона; прослышав о беде, постигшей
его родственницу, и будучи на дружеской ноге с
полковником Брайсом, начальником хекстонского гарнизона, а
также и с многими влиятельными духовными особами, он
посетил миледи виконтессу в тюрьме и выразил
готовность служить дочери своего дяди всем, что только в его
силах. Вместе с ним явились навестить узницу его
супруга и маленькая дочка, и последняя своей необычайной
красотой и детским очарованием сразу же расположила
74

к себе старую виконтессу; что же до ее матери, то обе
леди, как видно, не более любили друг друга, чем
прежде. Есть оскорбления, которых женщина никогда не
простит другой женщине; именно такую неизгладимую обиду
нанесла супруга Фрэнсиса Эсмонда нынешней леди Касл-
вуд, выйдя замуж за ее кузена. Но так как в настоящее
время виконтесса была унижена и несчастна, супруга
Фрэнсиса могла пойти на временное перемирие со своим
давнишним врагом и даже явить сострадание к
отвергнутой возлюбленной своего мужа. Поэтому маленькой
Беатрисе — так звали девочку — часто дозволялось
навещать заключенную виконтессу, которая, поскольку дело
касалось девочки и ее отца, решилась смягчить свой гнев
против младшей ветви рода Эсмондов. В это самое
время найдены были письма полковника, о которых
говорилось выше, и содержание их стало известно
Королевскому совету, вследствие чего положение Фрэнсиса Эсмонда
значительно упрочилось: всякие сомнения в его
верности новому правительству исчезли, и таким образом
он более чем когда-либо мог быть полезен своей
родственнице.
Тогда-то произошло событие, благодаря которому эта
леди получила свободу. Каслвудский замок приобрел
нового владельца, а безродный сирота Гарри Эсмонд —
нового великодушного покровителя и друга. Какова бы ни была
тайна, которую хотел поведать мальчику лорд Каслвуд,
тому так и не пришлось ее услышать, ибо после памятного
вечера, когда милорд вместе с патером Холтом уехал из
замка, Гарри его больше никогда не видел.
Вот в немногих словах описание того, что случилось
с милордом. Найдя лошадей в установленном месте,
милорд и патер Холт направились в Чаттерис, где нашли
себе временный приют у одного из духовных сыновей
патера Холта. Но так как за ними по горячему следу велась
погоня и за поимку каждого из них назначено было
изрядное вознаграждение, они сочли за благо разлучиться,
и священник укрылся в известном ему надежном месте,
тогда как милорд через Бристоль направился в
Ирландию, где в то время находился король Иаков с двором и
армией. От прибытия милорда последняя не много
выиграла; ибо у него не было ничего, кроме шпаги да
нескольких монет в кармане, но король, невзирая на его
плачевное состояние, принял его милостиво, утвердил во вновь
пожалованном титуле маркиза, дал ему полк и обещал в
75

будущем еще более высокое назначение. Но ни титулом,
ни назначением ему уже не суждено было воспользоваться.
В роковом сражении на Бойне милорд был ранен, бежал
с поля (правда, много позднее своего государя,
показавшего ему в этом пример), прятался некоторое время в
болотистой местности близ города Трима и, более ослабев
от простуды и лихорадки, причиненных болотной
сыростью, нежели от раны, полученной в бою, тихо скончался.
Да будет ему земля пухом! Пишущий эти строки должен
прислушиваться лишь к голосу милосердия, хотя Томас
Каслвуд повинен в двух тяжких прегрешениях перед ним
и его близкими: одно из них он, быть может, искупил бы,
если б богу угодно было продлить его жизнь; другое —
бессилен был исправить, хоть должно надеяться, что
власть более высокая, нежели власть священнослужителя,
отпустила ему и этот грех. Однако в земном отпущении
грехов ему не было отказано, ибо письмо, извещавшее
миледи о постигшем ее бедствии, написано было неким трим-
ским священником.
Но в те времена письма шли медленно, и посланию
доброго пастыря понадобилось более двух месяцев,
чтобы прибыть из Ирландии в Англию, а прибыв наконец,
оно не застало миледи под родным кровом; она в это
время пользовалась гостеприимством короля в Хекстонском
замке, и письмо попало в руки офицера, который
командовал стоявшим в Каслвуде отрядом.
Гарри Эсмонд хорошо помнит, как Локвуд принес это
письмо на лужайку в парке, где капитан Уэстбери и
лейтенант Трэнт играли в шары, а юный Эсмонд в беседке
читал книгу, время от времени отрываясь, чтоб поглядеть
на игру.
— Важные известия для Фрэнка Эсмонда,— сказал
капитан Уэстбери.— Гарри, ты когда-нибудь видел
полковника Эсмонда? — И капитан Уэстбери пытливо посмотрел
на мальчика, ожидая его ответа.
Гарри сказал, что видел его один только раз, в Хексто-
не на балу.
— И он ничего не говорил тебе?
— Того, что он сказал, я не стану повторять,-—
ответил Гарри. Ибо ему шел уже тринадцатый год; он знал
позорную тайну своего рождения и не чувствовал любви
к человеку, который, как следовало предполагать,
запятнал честь его матери и его собственную.
— Ты любил лорда Каслвуда?
76

— Об этом я скажу, когда узнаю свою мать, сэр,—
отвечал мальчик, и глаза его наполнились слезами.
— Кое-что случилось с лордом Каслвудом,—сказал
капитан Уэстбери очень серьезным тоном,— случилось то,
что рано или поздно ожидает каждого из нас. Он умер от
раны, которую получил в Воинской битве, сражаясь за
короля Иакова.
— Я рад, что мой господин сражался за правое дело,—
сказал мальчик.
— Да, лучше встретить смерть в открытом бою, нежели
принять ее на Тауэр-Хилле, как будет с некоторыми из его
друзей,— продолжал мистер Уэстбери.— Надеюсь, он
упомянул тебя в своем завещании или иным образом
позаботился о тебе. В письме сказано, что он поручает unicum
filium suum dilectissimum l своей супруге. Надеюсь, это не
все, что он тебе оставил.
Гарри сказал, что не знает. Он полагался на волю неба
и судьбы, но только вдруг почувствовал себя еще более
одиноким, чем когда-либо в жизни; и ночью, лежа без сна
в маленькой комнатке, которую занимал по-прежнему,
долго размышлял, мучимый стыдом и горем, о своей
странной и печальной участи,— о человеке, который и был его
отцом и не был, о безвестной матери, быть может,
погубленной этим самым человеком, которого лишь про себя, с
краской стыда на щеках, Гарри мог называть именем отца
и которого не мог ни любить, ни почитать. И сердце у него
больно сжалось при мысли о том, что, кроме патера Холта
да еще двух-трех солдат —: недавних знакомцев,— нет у
него друзей в необъятном мире, где он остался теперь
совсем один. Душа мальчика полна была нежности, и в
неприютной темноте своей маленькой комнатки он томился
о ком-нибудь, на кого мог бы излить ее. Генри Эсмонд не
забыл и, должно быть, никогда не забудет все то, о чем он
думал и плакал в ту долгую ночь, под мерный бой
башенных часов. Кто он и что он? Зачем он здесь? «Быть
может,— думал он,— отправиться в Трим, найти того
священника, узнать, что говорил ему на смертном одре мой
отец? Найдется ли на свете другой ребенок, такой же
заброшенный и одинокий, как я? Встать, уйти отсюда,
убежать в Ирландию?» В подобных мыслях и слезах мальчик
провел всю ночь, покуда наконец не заснул, вволю
наплакавшись.
Единственного своего возлюбленного сына (лат.).
77

Наутро все джентльмены из гвардейского отряда
узнали о случившемся, и каждый старался быть особенно
ласковым с Гарри, более же всех его друг, ученый Дик,
который рассказал ему о смерти своего отца,
скончавшегося в Дублине, когда Дику не было еще и пяти лет.
— Это было мое первое горе,— говорил Дик.— Помню,
я вошел в комнату, где лежало тело, а рядом, горько плача,
сидела моя мать. В руке у меня была ракетка для игры в
волан, и я принялся колотить ею по гробу и звать отца; но
мать схватила меня на руки и, заливаясь слезами, сказала,
что отец не может меня услышать и что он больше не
будет теперь играть со мной, потому что скоро его зароют в
землю, откуда он никогда уже к нам не вернется. И с тех
пор,— ласково заключил Дик,— я всегда жалею детей;
оттого я и тебя так полюбил, бедный ты мой сиротка. И если
когда-нибудь тебе понадобится друг, вспомни о Ричарде
Стиле.
Гарри Эсмонд поблагодарил его от всей души. Но что
мог сделать для него капрал Стиль? Взять его конюхом в
отряд? Хотя герб Генри и пересекала черная полоса, все
же это был благородный герб. На совете двух друзей было
решено, что Гарри останется на месте и подчинится
судьбе; итак, Эсмонд остался в Каслвуде и с немалой
тревогой ожидал новых перемен в своей участи, каковы бы
они ни были.
Глава VII
Я остаюсь в Каслвуде одиноким сиротой
и встречаю добрых покровителей
Во время пребывания в Каслвуде гвардейского отряда
бравый капрал Дик оставался неразлучным товарищем
одинокого, всеми забытого мальчика; они вместе читали,
вместе играли в шары, а если другие солдаты или
офицеры, которым вино развязывало язык, пускались при юном
Эсмонде в откровенные разговоры о своих любовных
успехах и похождениях (что было в обычае в те времена, когда
ни мужчины, ни женщины не отличались чрезмерною
скромностью), Дик, прежде сам охотно смешивший всю
компанию, спешил положить конец этим шуткам, помня,
что maxima debetur pueris reverentia *, и однажды едва не
отдубасил солдата по прозвищу «Том Увалень», которому
К мальчикам нужно вниманье великое (лат.).
78

вдруг вздумалось задать Гарри какой-то непристойный
вопрос.
Кроме того, Дик, найдя, что мальчик не по летам
отзывчив, а также отличается удивительной скромностью и
сдержанностью, поведал ему о своей любви к дочери
виноторговца из Вестминстера, которую, под именем Сахарис-
сы, Дик воспел во многих стихах собственного сочинения
и без которой, по его словам, не мыслил далее жить. В этом
он клялся не менее тысячи раз на дню,— хотя Гарри с
улыбкой замечал, что жертва несчастной любви здоровьем
и аппетитом не уступает самому бесчувственному солдату
в отряде,— и заставил Гарри дать обет молчания, который
тот свято соблюдал, пока не открыл, что среди однополчан
Дика не было ни одного, кому он не поверил бы своей
тайны и не читал бы своих стихов. И справедливость
требует признать, что, не переставая вздыхать о Лондоне и
Сахариссе, Дик находил и в сельской тишине кое-какие
утешения, ибо из деревни Каслвуд приходила в замок
девушка, которая стирала ему белье, покуда он жил там, и
горько плакала, узнав, что он уехал, к тому же не
заплатив ей по счету; впрочем, последнее зло Гарри Эсмонд
поспешил исправить, отдав девушке серебряную монету,
подаренную ему Ученым Диком, когда отряд получил
приказ покинуть Каслвуд и друзья, после многих объятий и
пожеланий счастья, расстались. Ученый Дик сказал при
этом, что никогда не забудет своего юного друга; и он
сдержал свое слово. Гарри с грустью проводил добрых солдат
и, оставшись в опустелом Каслвуде, с немалой тревогой
(ибо заботы и одиночество сделали его чувствительным не
по годам) ожидал приезда новых лорда и леди и тех
перемен, которые это событие внесет в его судьбу. Он уже
больше двенадцати лет прожил на свете и за все эти годы
знал только двух друзей: бесшабашного капрала да еще
патера Холта; он был наделен от природы горячим и
нежным сердцем, которое жаждало привязаться к кому-нибудь
и, казалось, не знало покоя, пока не находило друга,
который бы его приветил.
Безотчетное влечение, побудившее Генри Эсмонда
восторженно преклониться перед прелестной женщиной, чья
ласковость и красота так тронули его, когда она светлым
видением предстала перед ним впервые, перешло вскоре в
глубокую привязанность и страстное чувство
благодарности, переполнившее сердце мальчика, не избалованного
лаской,— если не считать доброго патера Холта. О, dea
79

certe, думал, он, вспоминая строчки из «Энеиды», которую
читал ему мистер Холт. Каждый взгляд, каждое движение
этого прекрасного существа казались мальчику
исполненными ангельской кротости и лучезарной доброты — она
была одинаково хороша и в движении и в покое; звук ее
голоса, даже когда она произносила самые обыденные
слова, доставлял ему наслаждение почти болезненное.
Нельзя назвать любовью это чувство, которое
двенадцатилетний ребенок, почти слуга в доме, испытывал к своей
госпоже; пожалуй, лучше всего будет сказать, что он
боготворил ее. Ловить ее взгляд, угадывать ее желания и
бросаться исполнять их, раньше чем они высказаны, глядеть
на нее, следовать за нею, обожать ее стало назначением
всей его жизни. А между тем, как нередко бывает, кумир
имел своих кумиров и даже не подозревал о чувствах
своего незаметного маленького поклонника. У миледи было
три кумира: первым и главным из всех, верховным
божеством, Юпитером, был ее супруг, покровитель Гарри,
добрый виконт Каслвуд. Каждое его желание было для нее
законом. Когда у него болела голова, ее трясла лихорадка.
Когда он хмурился, она трепетала. Когда он шутил, она
улыбалась и таяла от восторга. Когда он отправлялся на
охоту, она садилась у окна с малюткой сыном, который
весело щебетал у нее на коленях, и смотрела ему вслед
или стерегла его возвращение. Она стряпала для него
лакомые блюда; приправляла пряностями вино; поджаривала
хлеб к завтраку; следила за тем, чтобы в доме было тихо,
когда он засыпал в своем кресле, и ловила его первый
взгляд, когда он просыпался. Если сам милорд немало
гордился своей красотой, то миледи превозносила ее до небес.
Когда он прогуливался по парку, она шла с ним рядом,
повиснув у него на локте, своими маленькими белыми
ручками сжимая его большую руку; глаза ее никогда не
уставали глядеть на него и удивляться совершенству его черт.
Ее малютка сын был его сыном, и у него был взгляд отца
и его вьющиеся каштановые волосы. Ее дочь Беатриса
была его дочерью, у нее были его глаза — есть ли в мире
другие, равные им по красоте? Все в доме делалось для его
довольства и покоя. Она любила, когда мелкопоместная
знать со всей округи съезжалась к нему на поклон, сама
же ни от кого не требовала восхищения; кто хотел быть
хорош с миледи, должен был восхищаться ее супругом.
Равнодушная к нарядам, она могла до дыр доносить какое-
нибудь платье лишь потому, что однажды он похвалил его;
80

и какую-нибудь ленточку или брошь, подаренную им,
предпочитала самым дорогим своим украшениям.
Каждый год милорд шесть недель проводил в Лондоне;
недостаток средств не позволял всей семье появляться при
дворе с приличествующей пышностью, и поэтому он
отправлялся туда один. Лишь когда его карета скрывалась
из виду, тень печали омрачала лицо миледи; зато какая
была радость, когда он возвращался! Сколько
приготовлений к его приезду! Любящая жена даже в его отсутствие
не позволяла отодвигать его кресло от огня, и для нее не
было большей радости, чем усадить в это кресло обоих
детей и любоваться ими. За столом никто не садился на его
место, но ко всякой трапезе ставился на стол его
серебряный кубок, как и в те дни, когда милорд бывал дома.
Во время отсутствия милорда и в те нередкие утра,
когда сон или головная боль удерживали его в постели,
прекрасная молодая леди Каслвуд собирала в зале всех
слуг и домочадцев и, опустившись рядом с дочерью на
колени, читала утреннюю молитву; и что за прелестное это
было зрелище! Эсмонду надолго запомнился ее облик и
голос, когда она стояла так, благоговейно преклонив
колени перед священной книгой, и солнце, падая на
золотистые волосы, окружало ее голову сиянием. Слуги, человек
десять или двенадцать, стояли на коленях против своей
госпожи. Гарри Эсмонд первое время не принимал участия
в этих молебствиях и лишь слушал из-за двери, но доктор
Тэшер объяснил ему, что молитвы, которые тут читаются,
освящены церковью, единой " для всех веков, и так как
мальчик постоянно стремился быть как можно ближе к
своей госпоже и готов был считать правильным все, что
она ни делала, то в конце концов он стал вместе с другими
преклонять колени по утрам; и не прошло и двух лет, как
миледи окончательно завершила его обращение. В самом
деле, мальчик так горячо любил свою наставницу, что на
все пошел бы по ее приказу, и никогда не уставал слушать
ее ласковую речь и бесхитростные пояснения к тексту,
который она читала ему голосом, столь проникновенным и
исполненным такой нежной и подкупающей кротости, что
против него трудно было устоять. Эти дружеские споры и
близость, которую они за собой влекли, заставили
мальчика еще нежнее привязаться к своей госпоже. То была
самая счастливая пора его жизни. Молодая мать, сама
становясь ребенком, читала, училась и играла вместе с
дочерью и сыном и вместе с сиротой, которого она взяла под
81

свое покровительство. Строя планы будущего — а какая
любящая женщина этого не делает? — она никогда не
забывала Гарри Эсмонда; а он, в свою очередь, со всей
страстностью и порывистостью, свойственными его природе,
тысячи раз клялся, что никакая сила не разлучит его с
милой госпожей, и лишь мечтал о каком-нибудь случае,
который помог бы ему доказать свою преданность. Сейчас,
на закате жизни, припоминая те хлопотливые и радостные
дни, он не без чувства благодарности думает о том, что
сдержал свой юношеский обет. Подобная жизнь столь
несложна, что ее летопись за долгие годы уместилась бы в
нескольких строках, но редки те люди, которым
предначертано в покое и благоденствии пройти весь свой
жизненный путь, и тихому счастью, о котором мы только что
говорили, должен был вскоре наступить конец.
По мере того как Эсмонд становился старше и
наблюдательнее, в нем естественным образом росло желание
читать и думать о многом, что выходило за пределы
интересов семейного круга, куда великодушные родичи приняли
его как своего. Он читал не только те книги, которые им
угодно было давать ему; не раз в их обществе чувствовал
себя одиноким и целые ночи проводил в занятиях, быть
может, бесплодных, но таких, которых они не могли
разделить с ним. Его милая госпожа, всегда ревниво
настороженная в своих привязанностях, угадывала его мысли: она
стала поговаривать о том, что близок час, когда он
захочет покинуть домашний уют; и на все его пылкие возрая^е-
ния лишь, вздыхая, покачивала головой. Когда в жизни
должно свершиться роковое веление судьбы, этому всегда
предшествуют тайные предчувствия и вещие
предзнаменования. Еще все тихо в природе, а мы уже знаем, что
надвигается гроза. Ничто еще не омрачало радости тех дней,
а из обитателей каслвудского дома, по крайней мере, двое
чувствовали уже, что счастью близится конец, и с тревогой
недали появления тучи, которая должна была смутить их
покой.
От Гарри не могло укрыться, что, как ни старалась
миледи угождать своему супругу, как ни восхищалась им,
милорду скоро прискучила эта мирная жизнь, и нежные
узы, которыми хотела бы связать его жена, стали тяготить
его, а под конец и раздражать. Подобно тому, как Великий
Лама, до смерти устав изображать божество, зевает в своем
храме, принимая почести, воздаваемые ему бонзами, не
один семейный божок, пресытившись назойливым покло-
82

нением домашних, вздыхает о прежней свободной жизни
и был бы радехонек сойти с пьедестала, который воздвигли
ему домочадцы в надежде, что он вечно будет сидеть на
нем, принимая их служение, окруженный цветами,
гимнами, фимиамом и лестью. Так, после нескольких лет
брачной жизни, заскучал и добрый лорд Каслвуд;
превыспренние восторги и истинно божеские почести, которыми
окружала его главная жрица — жена, сперва стали навевать на
него сон, а затем и гнать его из дому, ибо должно
сознаться, что милорд был любитель повеселиться и в натуре его
было весьма мало царственного или божественного, сколько
бы ни упорствовала в своем благоговении его любящая
супруга; а кроме прочего, за эту любовь он должен был
платить монетой, которой лица подобного склада не очень
склонны расплачиваться; короче сказать, если милорд мог
похвалиться самой любящей из жен, то в то же время она
была и самой ревнивой и требовательной. И вот милорд
стал тяготиться этой ревностью; затем он преступил ее
запреты; затем, без сомнения, пошли жалобы и взаимные
упреки, затем, быть может, обещания исправиться, которые
остались невыполненными, затем укоры, не менее горькие
оттого, что они были безмолвны, и лишь грустные взгляды
и слезы на глазах выдавали их. Затем, должно быть,
супруги вступили в ту полосу супружеской жизни, не
слишком редкую, когда женщине становится ясно, что бог ее
медового месяца — уже не бог вовсе, но лишь простой
смертный, такой же, как и мы с вами,— она заглядывает
в свое сердце, и что же: vacuae sedes et inania arcana *.
А если она от природы наделена самобытным умом и
недюжинной проницательностью и к тому же освободилась
ныне от наваждения и колдовских чар, которые заставляли
ее в простом смертном видеть бога,— что может быть
дальше? Они живут вместе, вместе обедают, по-прежнему зовут
друг друга «милый» и «душенька», но муж остается сам
по себе, и жена — сама по себе; мечта любви прошла, как
все проходит в этой жизни, как проходит вёдро и ненастье,
горе и радость.
Весьма возможно, что леди Каслвуд перестала
боготворить своего мужа еще задолго до того, как поднялась с
колен и решилась освободить домашних от служения
созданному ею культу. Справедливость требует признать,
что милорд никогда не искал этих почестей, он смеялся,
Обитель пуста, и в святилище нет ничего (лат.).
83

шутил, пил вино; когда бывал в сердцах, бранился,
чересчур уж непринужденно для того, кто мнит себя высшим
существом, и делал все, чтобы разрушить дух богопочита-
ния, которым жене угодно было окружить его. И юный
Эсмонд, не греша чрезмерным самомнением, мог убедиться,
что умом превосходит своего покровителя, который,
впрочем, никогда не относился к мальчику свысока, как и ни к
кому иному из своих домочадцев, только разве, будучи
чем-либо недоволен, выражал свой гнев бранью, порой
довольно безудержной; и который, напротив, даже портил
«пастора Гарри», как он звал юного Эсмоыда, постоянно
превознося его достоинства и удивляясь его учености.
Можно счесть неблагодарным человека, который,
столько добра видев от своего покровителя, решается говорить
о старших иначе, как в самом почтительном тоне; но у
автора этих строк есть теперь свое потомство, воспитанное
им в духе, чуждом тому рабскому повиновению, которым,
по нынешним понятиям, дети обязаны родителям и которое
под личиною долга зачастую скрывает равнодушие,
презрение или возмущение; и, не желая показаться внукам ни
на дюйм выше того, каким его создала природа, он
постарается говорить о своих былых знакомцах без гнева, но со
всей справедливостью, насколько он сам может судить,
ничего не преуменьшая и ничего по злобе не преувеличивая.
Итак, покуда в мире все шло согласно желаниям лорда
Каслвуда, он не терял своего благодушия и, будучи от
природы легкого и веселого нрава, любил пошутить, особенно
с низшими, и радовался, собирая с них дань смеха. Всеми
искусствами, где требовалась телесная ловкость и сила,
владел он в совершенстве: без промаха стрелял, бил птицу
на лету, объезжал лошадей, скакал на скорость, метал
кольцо, мастерски играл во всевозможные игры.
Его умение во всем этом и впрямь было велико, но
сам он полагал его непревзойденным, а потому не раз
попадал впросак при покупке лошадей, считая, что знает в
них толк лучше любого жокея; пускался играть в кегли
или на бильярде с мошенниками, которые очищали его
карманы; и из всякого путешествия в Лондон возвращался
много беднее, чем был при отъезде, как то выяснилось из
состояния его дел, когда внезапное несчастье положило
конец его жизненному пути.
Он был большой охотник наряжаться и не меньше
часов уделял ежедневно своему туалету, чем какая-нибудь
перезрелая кокетка. Десятая часть дня уходила у него на
84

чистку зубов, помажение вьющихся каштановых волос,
которые, вопреки моде того времени, он не любил прятать
под париком (сейчас нашим волосам возвращена свобода,
но зато вошли в употребление помада и пудра. Когда же
наконец будет отменен этот чудовищный поголовный
налог нашего века и люди получат право сохранять тот цвет
волос, которым их наградила природа: черный, рыжий или
седой?); и так как ему нравилось, когда и его супруга была
хорошо одета, миледи не щадила усилий, чтобы угодить
ему; впрочем, она согласилась бы не только сделать любую
прическу, но и вовсе отрубить себе голову, если б он ее
попросил об этом.
Юному Эсмонду, прислуживавшему их милостям в
качестве пажа, приходилось изо дня в день, кто бы ни
приезжал в замок, слышать одни и те же шумные рассказы
милорда, внимая которым миледи никогда не забывала
улыбнуться или потупить взор, а доктор Тэшер —
разразиться в нужную минуту хохотом или воскликнуть:
«Помилуйте, милорд, вспомните мой сан!» — но таким тоном, что
этот слабый протест лишь подзадоривал милорда. Рассказы
лорда Каслвуда крепчали постепенно и становились
особенно забористыми к концу обеда — с элем между блюдами
и бутылочкой на закуску, причем миледи после первого же
бокала за церковь и короля спешила спастись бегством,
предоставляя джентльменам провозглашать остальные
тосты без нее.
И так как Гарри Эсмонд был ее пажом, то и его
обязанности за столом на этом кончались. «Милорд долго пробыл
в армии, среди солдат,— часто говорила она мальчику,—
а там вольности в обычае. Вы же получили совсем иное
воспитание; и я надеюсь, к тому времени, как вы станете
взрослым, все это изменится; но не подумайте, что я
сколько-нибудь виню милорда,— ведь он один из самых
добродетельных и благочестивых людей во всем королевстве».
И весьма возможно, что она в самом деле верила в то, что
говорила. Как подумаешь, чего толькой иной раз не
натворит мужчина, а женщина все продолжает считать его
ангелом!
И так как Эсмонд сделал истину своим девизом, должно
признать здесь, что и у его ангела, его любимой госпожи,
был недостаток, темным пятном омрачавший ее
совершенства. Кроткая и неизменно снисходительная к другому
полу, она была до крайности ревнива к своему, и
наилучшим доказательством наличия у нее этого порока служит
85

то, что, охотно приписывая себе тысячу недостатков, вовсе
ей не свойственных, в этом одном она никогда не
соглашалась признаться. Между тем если появлялась в Каслвуде
женщина хотя бы со слабыми признаками красоты, можно
было заранее быть уверенным, что она отыщет в ней какой-
нибудь недостаток, и не раз милорд, раскатисто смеясь, по
своему обыкновению, поддразнивал ее этой слабостью.
Хорошеньким служанкам, ищущим места, незачем было
наведываться в Каслвуд. Домоправительница была старуха;
камеристка миледи — рябая от оспы и косая на один глаз;
судомойка и горничные — простые деревенские девки, и
леди Каслвуд была добра к ним, как и ко всем вообще
кругом; но стоило ей увидеть перед собой хорошенькую
женщину, как она становилась холодной, замкнутой и
надменной. Окрестные леди знали за ней этот недостаток; и хотя
все мужчины восхищались ею, их жены и дочери
жаловались на ее холодность и высокомерие и находили, что во
времена леди Иезавель (так называли вдовствующую
виконтессу) в Каслвуде было веселее, чем теперь. Лишь
немногие из них держали сторону миледи. Старая леди Блен-
кинсоп, которая бывала при дворе во времена короля
Иакова Первого, всегда становилась на ее защиту, равно
как и старая миссис Крукшенк, дочь епископа Крукшенка
из Хекстона; обе они и еще несколько им подобных в один
голос провозгласили миледи сущим ангелом; но красивые
женщины не разделяли этого взгляда, общее же мнение
округи было таково, что милорд под башмаком у своей жены.
Когда Гарри Эсмонду было четырнадцать лет, он
подрался во второй раз в своей жизни; его противник,
Брайан Хокшоу, сын сэра Джона Хокшоу из Брэмблбрука,
высказал мнение, что миледи ревнива и тиранит своего
супруга, и тем вызвал неистовый гнев Гарри, который тут
же набросился на него с такой яростью, что его
противнику, хоть он и был двумя годами старше и головою выше
Эсмонда, худо бы пришлось, если б доктор Тэшер, выйдя
из столовой, не прервал потасовки.
Брайан Хокшоу поднялся на ноги, пытаясь унять
лившуюся из носа кровь; он был ошеломлен неожиданной
яростью этого нападения, пред которым, впрочем, не
устоял бы и более сильный человек.
— Ах ты, нищий ублюдок,— сказал он.— Я тебя убыо
за это! — И при его росте он мог бы это сделать.
— Ублюдок я или не ублюдок,— возразил тот,
скрежеща зубами,— у меня найдется пара шпаг, и если вы же-
86

лаете, как мужчина, встретиться со мной сегодня вечером
в парке...
Но тут вмешательство доктора положило конец беседе
юных рыцарей. Весьма вероятно, что, несмотря на свой
рост, Хокшоу не слишком стремился продолжать бой со
столь яростным противником.
Глава VIII
После дней благоденствия приходит беда
С тех пор как леди Мэри Уортли Монтэгью привезла из
Турции обычай прививать оспу (который многие почитают
опасным новшеством, находя, что не к чему по своей охоте
лезть в огонь), оспа, этот страшный бич мира, как будто
меньше прежнего свирепствует в наших краях; но я
помню, как в дни моей юности сотни молодых и красивых
людей преждевременно сходили в могилу или же вставали
с постели, чудовищно обезображенные болезнью. Немало
прелестных щечек оставили свои розы на подушке, куда
уложил их обладательниц страшный, иссушающий недуг.
В те времена эпидемия, войдя в деревню, покидала ее,
истребив половину жителей; нетрудно представить себе, что
весть о ее приближении приводила в трепет не только
самых красивых, но даже и самых сильных, и кто только
мог спешил бегством спастись от опасности. Однажды в
году 1694-м (недаром для меня навсегда остался памятным
этот год) в Каслвудский замок прибежал в полном
смятении доктор Тэшер и сказал, что болезнь объявилась в доме
деревенского кузнеца и что одна из девушек там захворала
оспой.
Кузнец, кроме кузни, где подковывали лошадей, держал
таверну, куда заходили выпить их хозяева, и посетители,
сидя за кружкой эля на скамейке у дверей, смотрели, как
работают в кузне. В этой таверне была прехорошенькая
служанка по имени Нэнси Сиврайт, бойкая, свежая
девушка, щеки которой рдели, как мальвы в палисаднике
таверны. В ту пору Гарри Эсмонду минуло уже шестнадцать
лет, и как-то так случилось, что хорошенькое личико
Нэнси Сиврайт то и дело попадалось ему на глаза, когда
он бывал в деревне; если не было у него никакой
надобности до кузнеца, он заходил в «Три Замка» выпить кружку
эля или придумывал другой предлог повидать красотку
Нэнси. При этом у Гарри и в мыслях не было ничего дур-
87

ного; да и у нее, бедняжки, тоже; но так уж выходило, что
они постоянно встречались — то на улице, то у ручья, то
у изгороди палисадника, то близ замка Каслвуд. «Господи,
да это мистер Генри!» — «Как поживаете, Нэнси?» —
слышалось там что ни день. Сколь удивительна эта
магнетическая сила, издалека притягивающая двух людей друг
к другу! Сейчас я краснею, вспоминая бедную Нэнси, ее
алый корсаж, густо-пунцовые щеки и холстинковую юбку,
и все хитрости и уловки, на которые я пускался, и
длинные тирады, которые сочинял про себя, лишь изредка,
впрочем, отваживаясь произносить их в присутствии своей
скромной очаровательницы, чьи познания не шли дальше
того, как нужно доить корову,— недаром она широко
раскрывала от удивления свои черные глаза, когда я
обращался к ней с какой-либо пышной речью, заимствованной
у Овидия или Уоллера. Бедняжка Нэнси! Из мглы давно
прошедших лет возникает передо мной твое честное лицо
крестьянской девушки; и твой милый голос я помню так
хорошо, точно лишь вчера слышал его.
Когда доктор Тэшер принес известие, что в «Трех
Замках» появилась оспа,— говорили, что ее занес туда какой-
то прохожий бродяга,— первое, что почувствовал Генри
Эсмонд, была тревога за бедную Нэнси, но тут же его
охватили стыд и беспокойство при мысли о том, что через него
зараза могла проникнуть в семейство Каслвуд; дело в том,
что мистер Гарри в этот самый день не меньше часу
просидел в задней комнате таверны вместе с Нэнси Сиврайт
и ее младшим братишкой, который все плакал и жаловался
на головную боль и несколько раз впадал в забытье, то
лежа в кресле перед огнем, то прикорнув на коленях у
Нэнси или у меня.
Услышав слова доктора Тэшера, маленькая леди
Беатриса вскрикнула, и милорд пробормотал: «Помилуй меня,
господи!» Он был отважен и чужд страха смерти, но
подобный конец пугал его. Он очень гордился своей белой кожей
и вьющимися волосами, и возможность умереть от оспы
приводила его в ужас.
— Завтра же возьмем детей и уедем с ними в Уолкот.—
Так звалось небольшое поместье близ Винчестера,
доставшееся милорду по наследству от матери.
— Да, это, пожалуй, самое разумное на случай, если
зараза распространится,— сказал доктор Тэшер.— И ведь
надо же было, чтоб началось с таверны. Половина деревни
перебывала сегодня если не в таверне, так у кузнеца, что,
88

в сущности, одно и то же. Саймоне, мой причетник,
живет там, и я теперь просто боюсь взойти на амвон. Даже
подумать не могу о том, чтобы очутиться рядом с Сай-
монсом.
— А если бы вас позвали к прихожанину, умирающему
от оспы,— разве вы не пошли бы? — спросила миледи,
поднимая от пяльцев свои ясные голубые глаза.
— Клянусь богом, я не пошел бы,— сказал милорд.
— Мы не паписты, и для нас исповедь и отпущение
грехов больному не так уж обязательны,— сказал
пастор.— Правда, они служат ему поддержкой и утешением
и могут способствовать поднятию духа больного. Но в тех
случаях, когда жизнь священнослужителя особенно дорога
для его паствы, он не должен рисковать ею (тем самым
подвергая риску жизнь, надежды и благополучие не
только мирское, но и духовное, собственного семейства)
ради одного человека, да к тому же еще такого, который
едва ли способен уразуметь слово божие, возвещаемое ему
пастырем, как по недостатку образования, так и потому,
что сознание его притуплено или помутнено болезнью.
Другое дело, если б ваша милость или милорд, мой
истинный друг и благодетель, имели несчастье...
— Сохрани нас бог! — вскричал милорд.
— Аминь! — подхватил доктор Тэшер.— Аминь,
добрейший милорд! Ради вас я бы не задумался положить
свою жизнь.— И по испуганному выражению багрового
лица доктора можно было подумать, что ему сейчас же
предстояло принести эту жертву.
Любовь к детям и ласковое обращение с ними были не
столько добродетелью Генри Эсмонда, сколько внутренней
потребностью, и он чуть ли не стыдился этого свойства,
равно как и слабости, которая часто являлась его
невольным следствием; в тот злополучный день бедняга не
только держал на коленях своего юного друга — братишку
коровницы,— но также рисовал картинки и рассказывал
сказки маленькому Фрэнку Каслвуду, который после обеда
забрался туда же, готовый без устали слушать рассказы
Гарри и любоваться лошадками и солдатиками,
выходившими из-под его пера. Судьбе угодно было, чтобы Беатриса
в этот вечер отказалась от своего обычного места на
коленях юного наставника, которое в другое время она охотно
спешила занять. Ибо Беатриса с самого нежного возраста
крайне ревниво относилась ко всякой ласке, которая
выпадала на долю ее младшего брата. Она вырвалась бы даже
89

из материнских рук, если б знала, что эти руки только что
обнимали Фрэнка; дошло до того, что леди Эсмонд не
решалась на глазах у дочери выказывать свою любовь к сыну
и целовала одного, лишь когда поблизости не было другой.
Девочка бледнела и краснела от ярости, замечая
проявления взаимного понимания и привязанности между матерью
и сыном; могла целый вечер молча просидеть одна в углу,
если ей показалось, что мальчику досталось лучшее яблоко
или больший кусок пирожного, чем ей; тотчас же бросала
ленточку, если такую же дарили ему; и совсем еще
крошкой, придвинув креслице к камину, у которого леди Касл-
вуд обычно сидела за вышиванием, на свой детский лад
отпускала колкости по поводу предпочтения, оказываемого
ее брату. Если милорд находился тут же, эти колкости
смешили его и подзадоривали; он прикидывался, будто в
самом деле больше любит Фрэнка, тискал и целовал его и
покатывался со смеху при виде ярости Беатрисы. Но, по
правде сказать, милорд не слишком часто оказывался
свидетелем этих сцен и мало чем нарушал мирный уют, в
котором его супруга коротала свои вечера. Когда наступала
пора охоты, милорд целые дни проводил в поле; он не
пропускал ни одной ярмарки, ни одного петушиного боя в
округе и готов был проскакать двадцать миль, чтобы
увидеть, как два мужлана палками дубасят друг друга по
голове. Дома же он охотнее проводил время с Джеком и
Томом за элем или пуншем, нежели с женой в ее гостиной,
куда если и забредал, то нетвердо ступая, с налитыми
кровью глазами и голосом, прерывающимся от пьяной
икоты. Управление домом и хозяйством, забота о немногих
арендаторах и приходской бедноте, все расчеты по имению
находились в руках миледи и ее юного секретаря, Генри
Эсмонда. На попечении милорда оставались конюшни,
псарня и погреб, который он пополнял и опустошал с
равным усердием.
Вот как случилось, что в тот самый день, когда сын
кузнеца и сын пэра поочередно сидели на коленях у
злосчастного Гарри Эсмонда, маленькая Беатриса, которая
обычно тоже не прочь была примоститься там со своими
книжками и тетрадями, увидев, что место занято ее
братом, не захотела делить его с ним и, к счастью для себя,
уселась одна в дальнем углу комнаты и принялась играть
со своим спаниелем (к которому время от времени
испытывала особый прилив нежности) и, делая вид, что ласкает
собаку, то и дело поглядывала через плечо на Гарри Эсмон-
90

да, приговаривая, что Фидо любит ее и она тоже всю жизнь
будет любить Фидо, и только Фидо.
Когда стало известно, что мальчик из «Трех Замков»
заболел оспой, бедный Гарри не на шутку испугался, не
столько за себя, сколько за сына своей госпожи, которого
он, быть может, подверг опасности. Меж тем Беатрисе
наскучило дуться; к тому же она еще в детстве при
появлении нового лица непременно старалась всяческими ужим-
ками обратить на себя внимание и потому решила занять
свое место на коленях Эсмонда, тем более что ее
маленький братец отправился уже спать; доктора Тэшера,
несмотря на его заискивания, она не любила, потому что у
него были грубые сапоги и грязные руки (так утверждала
эта дерзкая девица), и еще потому, что уроки катехизиса
всегда были для нее сущим наказанием.
Но едва только она вышла из своего угла и направилась
к Эсмонду, последний вскочил и, поставив свое кресло так,
чтобы загородить ей путь, воскликнул по-французски,
обращаясь к леди Каслвуд, которой он много читал вслух на
этом языке и успешно помог усовершенствовать свои
познания в нем:
— Сударыня, не позволяйте ей подходить ко мне: я
сегодня был у кузнеца, и его маленький сын сидел у меня
на коленях.
— И туда же после этого вы усадили моего сына,—
вспыхнув от гнева, сказала леди Каслвуд.— Благодарю
вас, сэр, за оказанную ему честь. Беатриса,— продолжала
она по-английски,— я запрещаю тебе прикасаться к
мистеру Эсмонду. Уходи отсюда, дитя мое, ступай в свою
комнату. Ступай в свою комнату. Покойной ночи, ваше
преподобие. А вам, сэр, пожалуй, лучше будет
воротиться к вашим трактирным друзьям.— Глаза ее, всегда
такие добрые, метали гневные молнии; и она с
надменностью королевы высоко вскинула склоненную обычно
голову.
— Ого! — воскликнул милорд, который стоял у
камина и, признаться, находился уже в состоянии, обычном для
него в этот вечерний час.— Ого! С чего это ты так
рассердилась, Рэйчел? Дамам сердиться не пристало. Верно я
говорю, доктор Тэшер? Хотя, по правде сказать, Рэйчел к
лицу, когда она сердится. Разрази меня бог, леди Каслвуд,
вы чертовски хорошеете, когда сердитесь.
— Милорд, я сержусь оттого, что мистер Генри Эсмонд,
не зная, куда девать свое время, и не довольствуясь нашим
91

обществом, ходил сегодня в таверну, где у него есть
добрые друзья.
Милорд захохотал, прибавив крепкое словцо.
— Ах ты, плут, так ты, значит, повадился ходить к
Нэнси Сиврайт? Каков хитрец, а? Ну кто, черт возьми, мог
ожидать от него такой прыти? Слышите, Тэшер, он
приволокнулся за...
— Молчите, милорд,— сказала миледи.— Вы
оскорбляете меня подобными разговорами.
— Даю вам слово, милорд,— сказал бедный Гарри,
чуть не плача от стыда и горя,— я и в мыслях не посягнул
на честь этой молодой особы.
— Ну, конечно, конечно,— со смехом сказал милорд,
которого все больше разбирал хмель.— Верьте его слову,
доктор, Нэнси Сив...
— Госпоже Беатрисе пора спать! — крикнула миледи
своей камеристке, миссис Тэшер, которая в эту минуту
внесла в гостиную поднос с чаем для ее милости.—
Уложите ее в моей комнате, нет, в вашей,— поспешно добавила
она.— Ступай, дитя мое; да, да, ступай, и ни слова боль-
гае! — И Беатриса, сбитая с толку непривычной строгостью
этого голоса, звучавшего всегда так ровно и мягко, в
полном замешательстве направилась к двери и, лишь
переступив порог вместе с миссис Тэшер, разразилась громким
плачем.
Но на этот раз мать не обратила внимания на ее слезы
и с прежней горячностью продолжала свою речь.
— Милорд,— сказала она,— этот молодой человек, ваш
нахлебник, только что сказал мне по-французски — на
родном языке ему стыдно было произнести эти слова,— что
он весь день провел в таверне и держал у себя на коленях
мальчишку, заболевшего теперь оспой. И после этого он
является домой, весь пропитанный миазмами этого
места — да, пропитанный его миазмами,— и без малейшего
стыда берет на колени моего сына и садится рядом со мной,
да, со мной. Кто знает, быть может, он погубил Фрэнка —
погубил наше дитя! Кто привел его сюда, на позор нашему
дому? Зачем он здесь? Пусть уходит, пусть сегодня же
убирается отсюда и не оскверняет больше этих стен своим
присутствием!
Ни разу до сих пор Гарри Эсмонд не слышал от нее
недоброго слова; и эта неожиданная жестокость так потрясла
бедного мальчика, что в первую минуту он словно окаменел
от обиды и негодования: уж очень несправедлив показался
92

ему такой удар, нанесенный такой рукой. Лицо его из
пунцового сделалось совсем белым.
— Я не повинен в своем происхождении, сударыня,—
сказал он,— равно как и в прочих своих несчастьях. Что
же до вашего сына, быть может, сейчас мое прикосновение
оскверняет его, но было время, когда вы думали иначе.
Прощайте, милорд. Да благословит господь вас и ваших
близких за все добро, которое вы мне сделали. Я более не
заслуживаю расположения миледи, и я ухожу.— И,
опустившись на одно колено, Гарри Эсмонд взял шершавую
руку своего благодетеля и поцеловал ее.
— Он торопится в таверну — пусть идет! — вскричала
миледи.
— Будь я проклят, если допущу это,— сказал
милорд.— Не думал я, что ты можешь быть так неблагодарна,
Рэйчел.
Но в ответ она разразилась бурными слезами и
выбежала из комнаты, бросив быстрый взгляд на Генри Эсмон-
да. Милорд же, настроенный по-прежнему благодушно,
оставил это без внимания и, обратись к своему молодому
другу, который все еще стоял перед ним на коленях (ибо
сотни оказанных благодеяний приучили юношу уважать
милорда, как родного отца), поднял его, положил ему на
плечо свою широкую руку и сказал:
— Она всегда такая; при одном упоминании женского
имени у ней мутится разум. Оттого-то я и пристрастился
к вину, клянусь Юпитером, ни от чего иного; уж к пивной-
то бочке или к бутылке рома она ревновать не станет,
верно я говорю, доктор? Да разрази меня бог, стоит
посмотреть на служанок в доме — видели вы где-нибудь таких
урр... уродин (язык у милорда слегка заплетался). Теперь-
то уж вам бы не подыскать себе в Каслвуде жены,
доктор! — И милорд громко захохотал.
Доктор Тэшер, наблюдавший за лордом Каслвудом из-
под полуприкрытых век, сказал:
— Вам угодно шутить, милорд, однако мне как
духовной особе отнюдь не пристало обращать в шутку подобные
обстоятельства, и в качестве здешнего пастыря я не могу
без глубокой печали взирать на столь рано заблудшую
овцу.
— Сэр! — воскликнул юный Эсмонд в порыве
негодования.— Да не вы ли сами пытались поцеловать Нэнси в
пустом коровнике? Она мне рассказывала об этом, называя
вас гадким старикашкой.
93

— Стыдитесь, Генри! — возразил доктор Тэшер,
покраснев, словно индейский петух, между тем как милорд
так и покатился со смеху.— Слушать нелепые выдумки
распутной девки...
— Для меня она честнее и чище всех женщин в
Англии! — вскричал Генри.— И добрее и лучше. Это вам
должно быть стыдно клеветать на нее!
— У меня и в мыслях не было ничего подобного! —
воскликнул доктор.— Дай бог, чтобы я ошибся в этой
девушке, да и в вас тоже, сэр, позабыв, что вы поистине не
по годам развиты; но не об этом сейчас должна идти речь.
Важно то, что мальчик в «Трех Замках» захворал черной
оспой, что он уже был болен, когда вам понадобилось
зайти в таверну, и что вы прямехонько от этого мальчишки
явились к юному лорду.— При этих словах доктор
возвысил свой голос и оглянулся на миледи, которая
только что снова вошла в комнату, очень бледная, с платком
в руках.
— Все это истинная правда, сэр,— сказала леди Эс-
монд, глядя на молодого человека.
— И теперь нужно опасаться, что через него зараза
проникла и сюда.
— Да, из таверны! — сказала миледи.
— Ах, черт, я и позабыл об этом, когда взял тебя за
плечо! — вскричал милорд, попятившись от Генри.—
Отойди подальше, Гарри, мой мальчик. Без нужды, как
говорится, волку в пасть лезть незачем.
Миледи взглянула на мужа с некоторым удивлением и,
тотчас же приблизившись к Генри Эсмонду, взяла его за
руку.
— Простите меня, Гарри,— сказала она,— я была
несправедлива. Я не имею никакого права вмешиваться в
ваши... в вашу...
Милорд разразился проклятием.
— Да оставь ты его, ради бога! — вскричал он. Она
едва заметно покраснела и, прежде чем выпустить руку
мальчика, слегка пожала ее.
— Теперь уже все равно, милорд,— сказала она.—
Фрэнк сидел у него на коленях и беспрестанно перебегал
от него ко мне. Если опасность существует, от нее уже не
спастись.
— Как бы не так! — вскричал милорд.— Я все время
курил, а дым отгоняет заразу.— И он с помощью уголька
снова разжег свою трубку.— А раз болезнь уже пошла по
94

деревне — провались она вовсе! — я не желаю, чтоб вы
тут оставались. Завтра мы уезжаем в Уолкот, миледи.
— Я не боюсь оспы,— сказала миледи.— Может быть,
я переболела ею в младенчестве — она тогда была у нас
в доме; впоследствии, за два года до нашей свадьбы, четыре
из моих сестер были больны ею; две даже умерли,
бедняжки, и только я одна не заразилась.
— А я не хочу рисковать,— сказал милорд.— Я не
трусливее других, но заболеть не желаю.
— Возьмите Беатрису и уезжайте,— сказала миледи.—
Что до нас с Фрэнком, зло уже совершилось; и если мы
заболеем, за нами будет ходить Тэшер, у которой была
оспа.
— Да, уж ты всегда стараешься выбрать побезобраз-
нее,— сказал милорд, и ее милость, не зная, что ответить,
низко опустила голову, после чего милорд, обернувшись к
Тэшеру, предложил ему выкурить еще по трубке в угловой
гостиной. Доктор отвесил низкий поклон ее милости (он
был мастер на подобные приветствия) и, поскрипывая утко-
носыми башмаками, вышел вслед за своим покровителем
из комнаты.
Когда миледи и молодой человек остались одни, на
несколько минут воцарилось молчание, во время которого он
стоял перед камином, рассеянно глядя на тлеющие
угольки, а ее милость расправляла вышиванье в пяльцах.
— Мне очень жаль,— сказала она немного спустя
сухим, жестким голосом,— еще раз повторяю: мне очень
жаль, что тревога за сына заставила меня показаться столь
неблагодарной. Я вовсе не хотела бы, чтобы вы нас
покинули,— разве только вам где-нибудь более по душе. Но вы
должны понять, мистер Эсмонд, что в ваши годы и при
ваших склонностях вам невозможно долее оставаться в той
близости к нашему семейству, к которой вы привыкли. Вы
не раз высказывали желание вступить в университет, и,
я полагаю, самое разумное будет, если вы теперь же туда
уедете. Я не торопилась с этим до сих пор, считая вас
ребенком,— и в самом деле, по годам вы еще сущий
ребенок,— и мне никогда бы не пришло в голову отнестись к
вам по-иному, если бы... если бы не вышли наружу все эти
обстоятельства. Я попрошу милорда ускорить ваш отъезд;
Фрэнку буду давать уроки сама, как сумею (я обязана
своему отцу некоторыми начальными познаниями, а вам —
всем, чему вы пожелали меня научить), а пока... пока,
мистер Эсмонд, желаю вам спокойной ночи.
95

И с этими словами она присела в грациозном поклоне,
а затем, взяв свечу, исчезла за портьерой, которая
скрывала вход в ее покои. Эсмонд остался у камина, глядя ей
вслед остановившимися, как бы пустыми глазами. И точно,
он почти не видел ее, покуда она не скрылась; и лишь тогда
образ ее возник в его памяти и навсегда запечатлелся в
ней. Он увидел, как она отступала к дверям, увидел ее
мраморное лицо, освещенное пламенем свечи, чуть дрожащие
пунцовые губы и сияние золотистых волос. Он ушел к себе
в комнату, лег в постель и, по обыкновению, взялся за
книгу; но он даже не узнал бы никогда, какая это была
книга, если б память не воскресила потом перед ним
рисунок шрифта (то были «Опыты» Монтэня); мысли его были
заняты лишь событиями истекшего дня, вернее, последнего
его часа; ибо о том, что было утром,— о бедной
краснощекой коровнице, в числе прочего,— он ни разу не вспомнил.
До самого рассвета он не мог заснуть и проснулся
наутро с сильной головной болыо и с чувством недомогания
во всем теле.
Посещение таверны не прошло ему даром: у него
открылась оспа, страшная болезнь, щадившая замки не
более хижин.
Глава IX
Я выздоравливаю после оспы и готовлюсь
покинуть Каслвуд
Когда миновал кризис болезни и к Гарри Эсмонду
возвратились силы, он узнал, что маленький Фрэнк Эсмонд
также болел оспой и уже успел оправиться, а миледи, его
мать, и сейчас еще лежит в постели, равно как и двое или
трое из домашней челяди. Доктор Тэшер сказал: «Все мы
должны возблагодарить провидение за то, что смерть
пощадила миледи и ее сына, тогда как бедных слуг она
унесла в могилу»,—и рассердился на Гарри, когда тот
с невинным видом спросил, за что именно следует
благодарить: за смерть слуг или за спасение господ? Точно так
же юный Эсмонд не мог согласиться с доктором, когда тот,
навещая миледи, оправлявшуюся уже от болезни,
рассыпался в уверениях, что оспа ничуть не повредила ее
красоте, не дерзнув оставить след на прелестных чертах
виконтессы Каслвуд, тогда как Гарри, вопреки этим льстивым
речам, находил, что красота миледи сильно пострадала.
96

Правда, когда болезнь совсем прошла, на лице ее милости
не осталось ни рубцов, ни рябин (не считая разве одной
лишь небольшой отметинки на лбу, повыше левой брови);
но нежный розовый румянец исчез с ее щек, глаза
утратили свой блеск, волосы поредели, и вся она теперь
казалась старше. Точно неумелая рука, реставрируя
прекрасную картину, стерла верхний слой краски, легкими
мазками наложенный на полотно, и обнажила его грунтовку.
К тому же должно признаться, что в течение года или двух
после перенесенной болезни нос миледи был красноват и
сохранял некоторую припухлость.
Не было бы нужды упоминать обо всех этих мелочах,
если б они не оказали решающего влияния на судьбу
нескольких людей, что нередко бывает в мире, где комар
подчас значит больше слона, а ничтожная кочка, как
показывает пример короля Вильгельма, может изменить путь
целой империи. Однажды, когда Тэшер с обычной своей
угодливостью (постоянно вызывавшей в Гарри Эсмонде
чувство досады и раздражения) всячески заверял миледи
в том, что лицо ее ничуть не изменилось, юноша вдруг
вмешался и заявил: «Нет, изменилось; госпожа моя теперь
и вполовину не так красива, как прежде»; и бедная леди
Эсмонд, услышав это, невесело улыбнулась и заглянула в
небольшое венецианское зеркало, которое, должно быть,
убедило ее в том, что глупый мальчик сказал правду, ибо,
когда она отвернулась от зеркала, глаза ее были полны
слез.
Зрелище чужих слез всегда рождало неистовую жалость
в сердце Эсмонда, и, увидев их на глазах той, кого он
любил больше всего на свете, неосторожный юноша бросился
на колени и умолял ее простить его, называя себя
болваном, тупицей и скотом за то, что осмелился держать
подобные речи, сам будучи причиной ее болезни, а доктор Тэшер
сказал ему, что медведь он есть, медведем и останется, и
тем окончательно уничтожил бедного Эсмонда, который не
пытался даже жаловаться.
— Это мой медведь, доктор, и я не позволяю дразнить
его,— сказала миледи, ласково проводя рукой по голове
мальчика, все еще стоявшего на коленях перед нею.— Ах,
как поредели у вас волосы! И у меня тоже,— добавила она
с новым вздохом.
— Не во мне дело,— сказала миледи Эсмонду после
ухода пастора,— но скажите, Гарри, я в самом деле так
изменилась? Увы! Боюсь, что это правда.
У. Теккерей, т. 7 97

— Сударыня, мне ваше лицо капается самым добрым,
нежным и прекрасным в мире,— сказал мальчик; и он в
самом деле так думал и продолжает думать и поныне.
— Да, но каким оно покажется милорду, когда он
вернется? — спросила миледи, вздохнув и снова бросив взгляд
в венецианское зеркальце.— Вдруг он, как и вы, найдет
меня безобразной — да, да, вы так и сказали:
безобразной,— ведь он меня разлюбит тогда. Все, что мужчина
ценит в женщине,— это ее скромная красота. Почему он из
всех дочерей моего отца выбрал именно меня? Только по
этой причине. Мы царствуем лишь день или два; и верьте
мне, Астинь знала, что Эсфирь уже недалеко.
— Сударыня,— сказал мистер Эсмонд,— Артаксеркс
был азиат; непостоянство — в обычаях его страны и в духе
ее законов.
— В подобных делах вы все азиаты,— сказала
миледи,— или охотно стали бы ими, если б могли. Поди сюда,
Фрэнк, дитя мое. Ты здоров, хвала создателю. Твои кудри
не поредели от этой противной оспы и на твоем личике не
осталось рябин, не так ли, мой ангел?
Фрэнк жалостно захныкал при одной лишь мысли о
подобном несчастье. Мать с ранних лет приучила юного
лорда восхищаться собственной красотой и дорожить ею не
меньше, чем дорожит прелестью своих черт модная
красавица.
Однажды, когда жар у Гарри спал и болезнь пошла на
убыль, что-то похожее на чувство стыда вдруг остро
кольнуло его в сердце — то была мысль о том, что за все время
болезни он ни разу не вспомнил о бедной дочери кузнеца,
чьи красные щеки еще месяц назад так влекли к себе его
взор. Бедняжка Нэнси! Щеки ее увяли вместе с розами.
Она заболела в один день с Эсмондом; и она, и брат ее
умерли от оспы и покоились теперь под каслвудскими
тисами. Из-за частокола палисадника не выглядывало больше
улыбающееся личико, и некому было приветить старого
Сиврайта у его одинокого очага. Эсмонд охотно поцеловал
бы ее в наряде смерти (так сказано в прелестных стихах
мистера Прайора), но когда ноги юноши после
выздоровления впервые коснулись земли, Нэнси давно уже лежала
в могиле.
От доктора Тэшера Гарри Эсмонд узнал горестную
судьбу бедной девушки, о которой давно хотел, но не
решался спросить. Почтенный пастор рассказал, что
страшная болезнь побывала почти в каждом доме; что семна-
98

дцать человек умерло от нее в деревне; и, называя
умерших, упомянул также Нэнси и ее братишку. При этом он
не преминул заметить, сколь благодарны господу должны
быть все, кто остался в живых. Льстить и поучать было
назначением этого человека, и надо отдать ему
справедливость: он выполнял его с большим усердием и постоянно
упражнялся если не в том, то в другом.
Итак, Нэнси не стало; и Генри Эсмонд, краснея оттого,
что не пролил о ней ни одной слезы, принялся сочинять
по-латыни элегию на смерть юной сельской красотки. Он
просил дриад оплакивать ее и призывал речных нимф
скорбеть о ней. И так как отец усопшей занимался
ремеслом Вулкана, он поспешил сравнить ее с дочерью
Венеры, позабыв о том, что жена Сиврайта была стара,
безобразна и сварлива. Он строил постную мину, но, по правде
говоря, сокрушался не более, чем наемный плакальщик
на похоронах. Первая юношеская или девичья страсть
всегда почти бесплодна: она умирает, едва успев родиться,
Эсмонд до конца своих дней сохранил в памяти
неуклюжие стихотворные строчки, в которых его муза
оплакивала его хорошенькую возлюбленную; и не без стыда
думал о том, как плохи были эти стихи и как хороши они
ему казались; как притворна была его скорбь и как он
чуть ли не гордился ею. Не правы те, кто говорит о
простодушии юности. По моему мнению, едва ли кто-нибудь еще
в мире так склонен лгать и лицемерить в своих взаимных
чувствах, как молодые люди. Они обманывают самих себя
и друг друга при помощи уловок, которые не действуют
на более искушенного человека; с годами мы становимся
проще и учимся лучше понимать истину.
Услышав о печальном конце Нэнси Сиврайт,
миледи сперва ничего не сказала, но как только ушел доктор
Тэшер, она взяла Гарри Эсмонда за руки и
проговорила:
— Гарри, прошу вас простить мне те жестокие слова,
которые я наговорила вам накануне вашей болезни. Я
глубоко сожалею об участи бедняжки и уверена, что в тот
вечер я в порыве гнева взвела на нее напраслину. Как
только мне позволено будет выходить, вы должны свести
меня к кузнецу, и мы узнаем, не могу ли я чем-нибудь
облегчить его горе. Несчастный! Потерять сразу и сына и
дочь! Как бы я стала жить без своих детей?
И в самом деле, первая прогулка после болезни,
которую миледи предприняла, опираясь на руку Эсмонда, при-

вела их к домику кузнеца. Но от этого посещения старику
отцу не стало легче; он встретил их сурово и говорил
неохотно. «Бог дал, бог и взял»,— были его слова; он, Сив-
райт, знает свой долг верного слуги господня. Ему
немного нужно, а уж теперь и подавно,— не надо ведь
кормить столько ртов. Он пожелал доброго утра ее милости и
мистеру Эсмонду — молодой джентльмен сильно
вытянулся за время болезни, и на его лице почти не осталось
следов; и с этими словами он отвесил угрюмый поклон и
вошел в дом, оставив миледи, молчаливую и несколько
пристыженную, у дверей кузни. Над могилой своих детей он
поставил красивую плиту, которую и сейчас можно видеть
на каслвудском погосте, и не прошло и года, как к именам,
вырезанным на этой плите, прибавилось и его имя. Перед
лицом Смерти, могущественнейшего из владык, тщеславие
женщины умолкает и ревность не решается переступить
границы мрачного царства. То страсть земная, и она
гаснет в холодном голубом просторе, окружающем нашу
планету.
Наконец, когда всякая опасность миновала, пришло
известие, что милорд с дочерью возвращается домой. День их
приезда навсегда запомнился Эсмонду. Миледи, госпожа
его, с самого утра была в страшном волнении; в
последнюю минуту она побежала к себе в комнату и вышла
оттуда с нарумяненными щеками. Сейчас должна решиться
ее судьба. Красота ее исчезла, но кончилось ли вместе с
ней и ее царство? Еще миг, и она узнает это. Уже милорд
показался на мосту. Из углового окна видна была его
статная фигура в пурпурном плаще, верхом на сером
иноходце, а рядом с ним на вылощенной гнедой лошадке
ехала его маленькая дочь в ярко-голубом платье. Миледи
прислонилась к камину и глядела на них, прижав руку к
сердцу. От красных пятен на щеках она казалась еще
бледнее. Она поднесла к глазам платок и тотчас же отняла
его, судорожно смеясь; румяна оставили красный след на
белом батисте. Она снова бросилась в свою спальню и
воротилась с бледными щеками и покрасневшими веками,
держа за руку сына, как раз когда милорд входил в залу,
сопровождаемый Гарри Эсмондом, который поспешил
встретить своего благодетеля и подержать ему стремя.
— Что это, Гарри, мой мальчик! — весело закричал
милорд.— У тебя лицо вытянулось, как морда у борзой. Ты
не похорошел от оспы, а ваша ветвь рода и так никогда не
славилась избытком красоты — хо-хо!
100

Он захохотал и с завидной легкостью соскочил на
землю, красивый, веселый, румяный, видный собою,
точно королевский телохранитель. Эсмонд опустился на
одно колено и почтительно приветствовал своего
покровителя, как только тот спешился, после чего подошел
поздороваться с маленькой Беатрисой и помочь ей сойти с
лошади.
— Фи! Какой вы стали желтый! — сказала она.— А на
лице у вас одна — две — три красных дырки.— И это была
истинная правда, ибо грубая кожа Генри Эсмонда
навсегда сохранила следы болезни.
Милорд снова захохотал, развеселившись еще более.
— Разрази меня бог,— сказал он, употребив одно из
любимых своих присловий,— от этой плутовки ничто не
скроется. Она даже разглядела румяна и белила
вдовствующей виконтессы и спросила, зачем та намазала себе
щеки краской. Верно, Трикс? А Тауэр, а Сент-Джеймский
дворец, а театр! Она все успела повидать, даже принца
Георга и принцессу Анну. Верно, Трикс?
— Они оба толстые-претолстые, и от них пахнет брэн-
ди,— сказала девочка.
Отец шумно захохотал.
— Брэнди! — воскликнул он.— А откуда ты знаешь,
как пахнет брэнди, дерзкая девчонка?
— Потому что так пахнет от вашей милости, когда я
подхожу поцеловать вас после ужина,— ответила молодая
леди, у которой и в самом деле дерзости было не занимать
стать; это была пастоящая цыганочка и притом
хорошенькая на загляденье.
— А где же миледи? — спросил милорд, поднимаясь
по лестнице и проходя под тяжелой портьерой,
скрывающей дверь гостиной. Эсмонду врезалась в память
статная фигура в пышных складках пурпурного плаща. За
последние месяцы сам он из мальчика превратился в
мужчину, и вместе с его телом выросли и возмужали его
мысли.
Лицо миледи, в котором Генри Эсмонд привык
замечать всякую перемену, с заботливой преданностью ловя и
истолковывая малейший знак радости или печали, еще
много недель после приезда ее супруга хранило грустное
и унылое выражение; и все это время она словно старалась
рассеять ласками и мольбами какое-то недовольство
милорда, от которого сам он не спешил отделаться. В своем
стремлении угодить ему она прибегала ко множеству уло-
101

вок, которые прежде пленяли его, но теперь, как видно,
утратили свою силу. Он больше не находил удовольствия
в ее пении; и она перестала петь и даже детей заставляла
умолкать в его присутствии. За обедом милорд молчал и
пил больше обычного, миледи же, сидя напротив, украдкой
поглядывала на него и тоже не говорила ни слова. Ее
молчание досаждало ему так же, как и ее речи; с обычной
бранью он ворчливо спрашивал, почему это она сидит
насупившись и словно воды в рот набрала; но стоило ей
сказать слово, он резко обрывал ее, прося не говорить
глупостей. Казалось, что бы она теперь ни делала и ни
говорила — все было не по нем.
Когда хозяин и хозяйка не в ладах меж собой, все в
доме делятся на два лагеря. Гарри Эсмонд так трепетал
перед милордом, что не задумался бы три мили пробежать
босиком, чтобы выполнить его поручение; но перед леди
Эсмонд он благоговел всем сердцем, с силой истинной
страсти, и ради того, чтоб избавить ее от огорчения или оказать
ей услугу, готов был в любой миг отдать свою жизнь;
сердечное чутье и подсказало ему вскорости, что его
обожаемая госпожа несчастлива и что какая-то тайная забота
(тайная, ибо она никогда не говорила о своем горе)
гнетет ее.
Кто из видевших свет и знакомых с природой людской
не догадается, какое несчастье ее постигло? Правда,
знавал я людей, которые до глубокой старости донесли в
полном цвету свою юношескую любовь. Но ведь и Томас Парр,
слышно, дожил до ста шестидесяти лет, однако же обычная
продолжительность человеческой жизни — семь десятков,
и редко кто перевалит за этот предел; и так уж водится,
что человек, который, подобно милорду, женился ради
одних лишь прекрасных глаз, считает, что его обязательства
по брачному договору кончаются, как только женщина
перестает выполнять свои, и его любовь не долговечней ее
красоты. Бывает, как я уже говорил, и по-иному: сам я (да,
пожалуй, и каждый из нас) мог бы припомнить не одну
семью, где священный светильник любви, зажженный в
юные годы, никогда не угасал; но подобные семьи, как и
мистер Парр, как и великан восьми футов росту в
ярмарочном балагане, исключение среди людей, чаще же всего этот
бедный светильник, некогда озарявший брачный покой,
бывает задут ветром или сквозняком или же попросту с
шипением гаснет от недостатка масла. А тогда — тогда
Хлоя долгими ночами томится, не смыкая глаз, рядом с
102

мирно похрапываюпщм Стрефоном; или vice versa \
бедняга Стрефон, женившийся на бездушной кокетке, ловит,
проснувшись, неверное видение супружеского счастья,
которое должно было длиться вечно и оборвалось, как всякий
сон. Но ложе постлано, и ни тот, ни другая не смеют
покинуть его, пока в жизни их не наступит последний день, и
тогда каждый заснет отдельно.
Примерно в эту пору юный Эсмонд, довольно искусный
в нанизывании рифмованных строчек, стихами перевел
кое-какие из Овидиевых посланий и принес их миледи,
желая развлечь ее. Гарри заметил, как растрогали ее те из
них, в которых говорилось о покинутых женщинах; и когда
он читал о том, как Энона призывала Париса или Медея
молила Язона вернуться к ней, леди Каслвуд вздыхала и
говорила, что эти стихи самые лучшие. И она, должно быть,
не задумалась бы изрубить на куски старого декана,
своего отца, если б это могло вернуть ей милорда. Но
прекрасный Язон ее ушел, как уходят все прекрасные Язоны,
и не во власти бедной волшебницы было удержать его.
Милорд хмурился лишь до тех пор, покуда встречал
укор в печальном взгляде жены. Когда же она сумела
превозмочь себя и научилась придавать показную веселость
своему лицу и поведению, к ее супругу вернулось отчасти
обычное благодушие; он уже не бранился и не бушевал за
обедом, но порой даже смеялся, а порой зевал без
стеснения; стал надолго отлучаться из дому, чаще прежнего
приглашал к себе гостей и большую часть своих дней
проводил на охоте или за бутылкой вина, как и раньше;
разница была лишь в том, что теперь бедная жена уже
никогда не видела в его глазах огонька любви. Супруг ее был
здесь, рядом, но пламя погасло; и путеводный маяк больше
не светил ей, как в былые дни.
Каковы были чувства миледи, когда ей пришлось
признать истину, которую не зря предрекало ей вещее
зеркало,— что вместе с красотой кончилось и ее царство и что
дни счастья для нее миновали? Что делает моряк, когда
его мачту и руль снесло бурей? Он ставит временную
мачту и старается править с помощью весла. Что
происходит в доме, с которого ураган сорвал крышу?
Оправившись от потрясения, потерпевший первым делом спешит
убедиться, что дети его невредимы, затем отводит их под
надежный кров, чтобы укрыть от дождя. Если пламя охва-
1 Наоборот (лат.).
103

тило дворец, мы ищем пристанища в сарае. В жизни
каждого человека случается — и не раз! — что внезапный
шквал сбивает его с пути; и все, что ему остается,— это
искать спасения на скалах, куда его выкинет волной.
Когда леди Каслвуд убедилась, что корабль ее пошел
ко дну, все, что ей осталось,— это, оправившись от
понесенной потери, искать счастья, рискуя по мелочам, в
надежде на мелкие прибыли и удачи; так купец, потерявши
тысячные богатства, покупает indocilis pauperiem patil на
несколько гиней товаров для нового корабля. Все свое
уцелевшее достояние она вложила в детей, балуя их сверх
всякой меры, что при подобной кротости нрава было
неизбежно; и всеми своими помыслами отдалась их благу —
училась, чтобы им давать уроки, совершенствовала свои
природные таланты и навыки, чтобы передать их своим
малюткам. Многие достойные женщины видят смысл своей
жизни в том, чтобы делать добро ближним. Они словно
переполнены добротой и испытывают необходимость
поделиться ею с другими. Она достигла отличных успехов во
французском и итальянском языках, а также и в латыни,
начатки каковых знаний приобрела еще в ранней юности
благодаря своему отцу; но от супруга она скрывала все эти
совершенства, опасаясь, быть может, как бы он не счел их
обидными для себя, ибо милорд был небольшой охотник до
книг, об ученых женщинах отзывался с презрительным
пофыркиванием и был бы весьма недоволен, узнав, что его
жена может сделать разбор латинского текста, в котором
сам он не понял бы и двух слов. Юный Эсмонд бывал ей то
наставником, то помощником, смотря по обстоятельствам.
Во время частых отлучек милорда уроки у них шли без
помех; и матери и дочери на диво легко давалось учение,
хоть последняя училась неровно, отдавая дань своему
капризному нраву. Что до маленького лорда, то он, должно
сознаться, пошел в отца: любил игры и забавы, любил
лошадей, особенно маленького пони, подаренного ему отцом,
который иногда брал его с собой на охоту, предпочитая все
это Кордериусу и Лили; командовал деревенскими
мальчишками, из которых составилась у него целая свита,
подчас даже порол их, проявляя свою власть с гордым видом
повелителя, при виде чего отец разражался хохотом, а мать
нежно журила его. Среди его приближенных был сын
стряпухи, двое детей дровосека, и даже пятнадцатилетний вер-
В страхе пред бедностью (лат.).
104

зила, сын привратника, терпел от него колотушки и
исполнял его приказания. Доктор Тэшер называл его молодым
джентльменом воинственного склада; Эсмонду же,
который, будучи восемью годами старше, исполнял при нем
роль наставника, подчас очень нелегко бывало
сдерживаться и добиваться послушания от своего упрямого
маленького господина и родственника.
Первые годы, последовавшие за бедствием, которое
похитило у леди Каслвуд некоторую — совсем
ничтожную — долю красоты и вместе с нею сердце беспечного
супруга (сказать по правде, миледи пришлось убедиться не
только в том, что ее царствование окончилось, но и в том,
что ей уже найдена преемница, высокородная принцесса
с подмостков «Друри-Лейн», которую милорд поселил в
городке за восемь миль от Каслвуда и к которой постоянно
туда ездил — pudet haec opprobria dicere nobis1),
ознаменовались глубокой переменой в ее душе; после долгой
борьбы, которую она таила в себе, никому не выдавая, так что
виновник перенесенных ею страданий pi не подозревал
ничего, она достигла состояния, какое не так еще давно, до
начала ее несчастий, едва ли показалось бы ей возможным.
За это время она постарела, как всегда бывает с
людьми, молчаливо терпящими страдания души, и узнала
многое, о чем не догадывалась прежде. Горе, жестокий
наставник, помогло ей одолеть эту науку. Всего лишь два
года назад она, мать двух детей и сама еще дитя, видела в
своем супруге бога, в его словах — закон, в его улыбке —
солнечный свет; к его пустой и праздной болтовне
прислушивалась так, словно это был голос вещей мудрости, и с
рабской преданностью исполняла все его прихоти и
желания. Она была первой служанкой милорда и фанатичной
жрицей его. Есть женщины, которые идут еще дальше и
готовы стерпеть не только пренебрежение, но и прямую
неверность, но тут смирение изменило миледи. Дух ее
возмутился и отказался повиноваться далее. Сначала ей
пришлось втайне испытать всю горечь утраты возлюбленного
супруга; затем, все глубже проникая в истину, убедиться,
что божество, которому она поклонялась, было лишь грубо
размалеванным идолом; затем молчаливо признать, что из
них двоих достойнейший не господин ее и повелитель, но
она сама, что она превосходит его во многом, что ей
свойственны мысли, которые не уместились бы у него в голове;
1 Нам стыд оскорбленье такое (лат.).
105

что дух ее свободен, хоть она и связана неразрывными
узами, и что отныне ей, как и большинству людей
(исключая немногих счастливцев), предстоит нести бремя жизни
в одиночестве. Сидя в кресле за столом, как обычно,
напротив миледи, милорд, багровый от вина, отпускал свои
шутки, смеялся раскатистым смехом и не подозревал, что
эта замкнутая, холодная леди со сдержанными манерами
и потупленным взором во много раз лучше и достойнее его.
Порой, будучи навеселе, он подшучивал над ее
холодностью. «Миледи ушла, разрази меня бог, можно выпить еще
бутылочку»,— вошло у него в поговорку. Он не привык
скрывать свои мысли, каковы бы они ни были. Слова и
поступки милорда ни для кого не представляли тайны. Его
прекрасная Розамонда не пряталась в лабиринте, подобно
героине оперы мистера Аддисона, но открыто разгуливала
по всему городу, густо накрашенная и с целой свитой
пьяных бездельников. Если бы леди Каслвуд помышляла о
мести, она без труда нашла бы дорогу к дому своей
соперницы; и явись она к ней с кинжалом или ядом, была бы
немедленно обращена в бегство потоком отборной
рыночной брани, которая у нашей прелестницы всегда была
наготове.
Между тем, как уже было сказано, для Гарри Эсмонда
нежное лицо его благодетельницы ничуть не утеряло своей
прелести. Она по-прежнему встречала его самыми
ласковыми взорами и улыбками,— быть может, не столь
радостными и простодушными, как улыбки миледи в ту пору,
когда леди Каслвуд, сама еще дитя, резвилась со своими
детьми, не думая ни о чем, кроме угождения и послушания
супругу; но следствием всех ее горестей и забот,— как
бывает всегда, если подобные испытания выпадают на долю
чувствительного сердца,— явились мысли и качества,
которые бы в ней не пробудились, если б несчастья не дали
к тому толчка. Поистине отцом того, что есть в нас доброго,
зачастую является случай. Так, неловкие пальцы и
нехитрые орудия узника вырезают и обтачивают изящнейшие
безделушки; и они же роют удивительной сложности
подземные ходы, проделывают лазейки в каменных стенах,
перепиливают кандалы и железные решетки; несчастью
свойственно пробуждать хитроумие, выносливость и силу
духа там, где подобные добродетели никогда бы не
проявились, если бы того не потребовали обстоятельства.
— Должно быть, это уже после того, как Язон покинул
Медею, она стала великой волшебницей и ученой женой,—
106

сказала однажды леди Каслвуд, улыбнувшись юному
Эсмонду, который читал ей вслух перевод нескольких
строк из Еврипида.
— И силой своих заклинаний,— добавил юный
книжник,— она могла гасить звезды в небе и не могла лишь
заставить Язона вернуться к ней.
— Что вы хотите сказать? — весьма сердито спросила
миледи.
— Лишь только то, что мне довелось читать в
книгах,— отвечал Гарри.— Откуда мне знать о подобных
делах? Я и женщин в жизни не видывал, кроме вас,
маленькой Беатрисы, жены пастора и прежней моей госпожи да
еще служанок вашей милости.
— Люди, которые написали эти книги,— сказала
миледи,— все ваши Горации, Овидии и Вергилии, насколько
я могу судить, думали о нас очень дурно, а все герои, о
которых они писали, поступали с нами попросту
бессовестно. Мы всегда были рабынями, даже теперь, так как все
законы по-прежнему пишутся вами, все проповеди толкуют
о том, что достойнейшая из женщин — та, которая с
улыбкой несет свои оковы. Как жаль, что у нас нет
монастырей; мы с Беатрисой непременно постриглись бы в
монахини и мирно коротали свои дни вдали от вас.
— А разве монахини не рабыни? — спросил Эсмонд.
— По крайней мере, в монастыре, если женщина
влачит цепи рабства, этого никто не видит. Труд ее не
выставлен напоказ глумливым ротозеям, и если она страдает, то
страдает в уединении. Но вот и милорд возвращается с
охоты. Уберите книги. Милорд не любит, когда они
попадаются ему на глаза. На сегодня хватит, господин учитель.—
И, с улыбкой присев перед ним, миледи кончила беседу.
Меж тем на долю «господина учителя», как называла
Эсмопда миледи, приходилось теперь в Каслвудском замке
немало дела. У него было трое учеников — двое детей и
миледи, которая постоянно присутствовала на их уроках;
кроме того, на его обязанности лежало писать письма
милорда и приводить в порядок его счета, когда удавалось
добыть их от беспечного покровителя Гарри.
Двое младших его учеников были не слишком
прилежны, и так как миледи и слышать не хотела о мерах
внушения, которые были в ходу в то время, сын милорда
учился лишь столько, сколько хотел, что составляло весьма
немного, и до конца своей жизни дальше нескольких
стихов из Вергилия не пошел. Госпожа Беатриса еще в самом
107

нежном возрасте без труда болтала по-французски и
премило пела; но то была наука ее матери, а не Гарри Эсмон-
да, который не отличил бы «Зеленых рукавов» от «Лилла-
буллеро», хотя для него не было наслаждения больше, чем
слушать пение обеих леди. Он помнит еще сейчас (да и
забудет ли когда-нибудь?) эти тихие летние вечера — две
золотистые головки, склоненные над нотным листом, руку
матери и детскую ручонку, отбивающие такт, согласное
звучание двух голосов.
Но если дети были порядком ленивы, то тем
удивительнее рвение^ с которым мать училась всему, что могла
перенять у своего юного наставника, и, в свою очередь, сама
учила его. Природа наделила ее счастливым даром — ей
дано было проникать в тайную прелесть и скрытую
красоту книг, особенно же стихов, подобно тому, как, гуляя
в поле, она умела находить самые красивые цветы и
составлять из них лучшие букеты. Чувство, а не разум
руководило ее критическими суждениями, делая ее тонким
истолкователем книг, которые они читали вместе; и быть
может, в жизни Эсмонда не было часов прекрасней тех,
которые он провел в обществе своей доброй госпожи и ее
детей.
Однако этим счастливым дням не суждено было
продлиться, и леди Каслвуд собственной волей положила им
конец.- Случилось так, что на Рождестве, когда Гарри
Эсмонду шел уже семнадцатый год, воротился из Лондона
его старый приятель, соперник и друг Том Тэшер, рослый,
крепкий, румяный детина, который только что окончил
школу и готовился поступить в колледж, в надежде на
стипендию и на успешную церковную карьеру впоследствии.
У Тома Тэшера только и разговора было, что о Кембридже;
и мальчики по старой дружбе принялись испытывать друг
друга в приобретенных познаниях. Том, кроме латыни,
которой он был большой знаток, изучил немного греческий и
древнееврейский языки, а также усердно занимался
математикой под руководством своего отца, весьма сведущего
в этой науке, вовсе не знакомой Эсмонду; последний к
тому же не умел так хорошо писать по-латыни, как Том,
хотя говорил на этом языке лучше него, ибо не забыл еще
науку своего любимого друга, католического патера;
память последнего была по-прежнему дорога мальчику, до
сих пор продолжавшему читать его книги и чистить шпаги,
хранившиеся в тайнике, который патер показал ему в ту
памятную ночь, и не раз, сидя вечером в своей комнате,
108

прежде принадлежавшей капеллану, над книгами, стихами
и всяческим вздором, занимавшим тогда его воображение,
мальчик поднимал глаза к окну, словно в надежде, что вот-
вот оно отворится и добрый патер войдет в комнату. Он,
точно сон, возник в жизни Гарри и вновь исчез из нее;
если б не оружие и книги, мальчику могло бы показаться,
что он существовал лишь в его воображении, да еще если б
не два письма от него; одно было ласковое и полное
наставлений; в другом, полученном вскоре после того, как
хекстонский епископ конфирмовал мальчика, патер Холт
скорбел об его отступничестве. Но Гарри Эсмонд был
теперь настолько убежден в своей правоте и почитал себя
таким опытным казуистом, что готов был вступить в спор
с самим патером, а может быть, даже надеялся обратить
его.
Желая повлиять на религиозные убеждения своего
юного питомца, добрая госпожа Эсмонда обратилась за
помощью к отцовской библиотеке; старый декан, ветеран
религиозных распрей времен покойного короля,
отвоевавшись, сложил на полки ненужное более полемическое
оружие. Теперь он охотно извлек его для пользы юного
Эсмонда и даже удостоил последнего своих личных
наставлений и поучений. Не требовалось, впрочем, особого
красноречия, чтобы убедить мальчика верить в то, во что
верила его любимая госпожа. И добрый старик,
отказавшийся присягнуть новому королю, приписывал себе честь
обращения, которое на самом деле совершилось благодаря
куда более нежному и прекрасному миссионеру.
Под ласковым руководством ее милости (на милорда
эти чтения обычно нагоняли сон) Эсмонд прочитал
множество фолиантов, содержащих писания знаменитых
английских богословов минувшего века, познакомился с
Уэйком и Шерлоком, с Патриком и Стиллингфлитом. Его
милая госпожа никогда не уставала слушать или читать,
сопровождая текст пояснениями, без труда направляя
внимание своего ученика на те вопросы, которые больше всего
привлекали ее воображение или тревожили ее ум. После
смерти отца миледи стала допускать несколько большую
терпимость в выборе книг и авторов, нежели
ортодоксальный в вопросах богословия декан; и так как излюбленные
им авторы обращались по преимуществу к силе традиции
и рассудку своих читателей, а не к их воображению или
страстям, то произведения епископа Тэйлора и даже
мистера Бакстера и мистера Лоу встречали в леди Каслвуд
109

больше сочувствия, нежели суровые творения наших
великих богословов.
Впоследствии, будучи в университете, Эсмонд вернулся
к этим спорам, но уже совсем на иных основаниях; это
было тогда, когда его покровители решили, что он должен
избрать духовную карьеру. Однако, хотя подобное
призвание было очень по сердцу его госпоже, сам он, в сущности,
всегда был далек от него. После того как улегся в нем
первый пыл наивного религиозного рвения, внушенного
любимым наставником-иезуитом, вопросы умозрительного
богословия стали занимать очень немного места в мыслях
молодого человека. Когда его детскую веру поколебали, а его
святых и мучеников развенчали в его глазах, представив
их чем-то недалеко ушедшим от богов Олимпа, религия
сделалась для него скорее привычкой, нежели
потребностью; он так же решил надеть пасторское платье и белый
воротник, как и другие надевают панцырь и ботфорты или
же садятся за конторку купца, руководясь при этом не
столько собственным выбором, сколько необходимостью и
долгом послушания старшим. Во времена мистера Эсмонда
университеты полны были подобных молодых людей,
которые чувствовали не больше призвания к духовной карьере,
нежели он сам.
Когда Томас Тэшер уехал, юным Эсмондом овладело
немалое беспокойство и грусть, о причине которых — хоть
он и не говорил о том ни слова — добрая его госпожа,
должно быть, догадалась; ибо вскоре после того она показала,
что не только понимает, чем вызвана меланхолия Гарри,
но и знает, как ее лечить. Для нее было обычным делом
незаметно наблюдать за теми, к кому привязывал ее долг
или чувство, предупреждая или исполняя их желания там,
где только возможно. Ей свойственно было от природы
постоянно думать о добре, втайне измышлять благие дела и
всячески изощряться в заботах об окружающих. Подобную
доброту мы склонны принимать как должное; Марии,
целебными мазями растирающие наши ноги, редко слышат
слова благодарности. Некоторые из нас вовсе не замечают
этого служения, и оно не встречает не только
признательности, но даже признания; другие вспоминают о нем
многие годы спустя, когда нежные заботы, расточавшиеся
нам, остались далеко позади и мы лишь запоздалыми
слезами можем заплатить свой долг. Тогда нам вновь звучит
позабытый ласковый голос, и кроткие взгляды сияют из
глубины былого —- такие лучезарные и ясные! Такие бес-
110

конечно желанные! — а все оттого, что они недосягаемы
для нас; как праздничная музыка за тюремной стеной или
луч солнца в решетчатом окне, особенно дорогие нам
потому, что к ним нет доступа, особенно яркие потому, что
вокруг мрак и одиночество, от которых некуда уйти.
Если от леди Каслвуд не укрылось уныние, овладевшее
Гарри Эсмондом после отъезда Тома Тэшера, это на первых
порах сказалось лишь в том, что она неожиданными
порывами веселости старалась рассеять его печаль. Три его
ученика (из которых сама она была первым и главным) вдруг
оживились и даже загорелись прилежанием; все трое
читали и учились с необычным дотоле усердием. «Кто
знает,— сказала как-то миледи,— что может случиться и
надолго ли нам удастся сохранить столь просвещенного
наставника!»
Фрэнк Эсмонд возразил на это, что он вовсе и не хочет
учиться больше, и если кузену Гарри охота захлопнуть
книгу и пойти с ним половить рыбу, то чем скорее он это
сделает, тем лучше; а маленькая Беатриса заявила, что
если Гарри вздумает уехать, она тотчас же пошлет за
Томом Тэшером, а уж он-то наверняка будет рад
водвориться в Каслвуде.
Но вот однажды прибыл из Винчестера посланный с
письмом, запечатанным черной печатью, в котором декан
извещал миледи, что сестра его умерла и все свое
состояние, исчислявшееся в две тысячи фунтов, завещала
шестерым его, декана, дочерям, а своим племянницам; и не раз
впоследствии Гарри Эсмонду вспомнился быстрый взгляд,
который при этом известии бросила на него добрая
госпожа, и краска на ее щеках. Она не пыталась выказать
притворное огорчение по поводу смерти родственницы, с
которой ни она сама, ни ее семья не знались уже много лет.
Когда о случившемся услышал милорд, он также не
стал строить постную мину.
— Деньги нам очень кстати; можно будет заново
отделать музыкальную залу и пополнить запасы в погребе, а
для вашей милости купить карету и пару лошадей,
которые годились бы и под верх и в упряжку. Тебе, Беатриса,
мы купим клавикорды, тебе, Фрэнк, славную лошадку на
хекстонской ярмарке, а Гарри дадим пять фунтов на
книги,— сказал милорд, щедрый на свои деньги, а уж на
чужие и подавно.— Да если бы у тебя каждый год умирало
по тетке, Рэйчел, мы бы всем твоим деньгам нашли
употребление, а заодно и деньгам твоих сестер.
111

— У меня только одна тетка, милорд, а что до моих
денег, то... то я предназначаю их для другой цели,-—
сказала миледи, густо покраснев.
— Для другой цели? Да что ты смыслишь в денежных
делах, душа моя? — воскликнул милорд.— И разве я, черт
возьми, не даю тебе все, что тебе нужно?
— Эти деньги я хочу употребить на... Вы не
догадываетесь, на что, милорд?
Милорд поклялся, что не знает, подкрепив клятву
одним из самых забористых своих словечек.
— На эти деньги я хочу снарядить Гарри Эсмонда в
колледж. Кузен Гарри,— сказала миледи,— не к чему вам
дольше скучать в нашей глуши; вы поедете учиться и
прославите свое имя, а вместе и наше.
— Черт возьми, Гарри и здесь не так уж плохо,—
сказал милорд, на мгновение нахмурясь.
— Гарри уезжает? Как, вы хотите уехать, Гарри? — в
один голос воскликнули Фрэнк и Беатриса.
— Да, но он вернется; этот дом всегда будет его
домом,— сказала миледи, и голубые глаза ее посмотрели на
Эсмонда с небесной кротостью,— а его ученики всегда
будут любить его, не правда ли?
— Клянусь богом, ты добрая женщина, Рэйчел! —
вскричал милорд, схватив миледи за руку, отчего она
покраснела еще больше и попятилась, прячась за спины
детей.— В добрый час, кузен,— продолжал он, дружески
хлопнув Гарри по плечу.— Я не стану мешать твоему
счастью. Отправляйся в Кембридж, мой мальчик; и когда
умрет Тэшер, ты получишь Каслвудский приход, если до
того времени тебе не представится что-нибудь лучшее.
А покупку лошадей и отделку столовой мы отложим до
другого случая. Дарю тебе коня; ступай в конюшню и
выбери любого, не тронь только моего иноходца, гнедого
меринка и упряжную четверку. Итак, с богом, мой мальчик.
— Пегого, Гарри, пегого. Отец говорит, что это лучшая
лошадь во всей конюшне! — воскликнул маленький
Фрэнк, прыгая и хлопая в ладоши.— Пойдем сейчас в
конюшню, посмотрим его! — А юноша, не помня себя от
радости и нетерпения, готов был тут же броситься вон из
комнаты и заняться приготовлениями к отъезду.
Леди Каслвуд грустным проницательным взглядом
посмотрела ему вслед.
— Ему не терпится нас покинуть, милорд,—сказала
она своему супругу.
112

Гарри Эсмонд, пристыженный, остановился на пороге.
— Пусть ваша милость скажет одно слово, и я останусь
здесь навсегда,— сказал он.
— И глупо сделаешь, братец,— сказал милорд.—
Полно, полно тебе. Ступай, посмотри свет. Пусть молодость
берет свое; и если судьба посылает тебе случай, не
упускай его. Эх, зачем мне не семнадцать лет, чтобы я мог
вновь отправиться в колледж и отведать трэмпингтонского
эля!
— Да, у нас здесь веселья немного! — вскричала
миледи, и в голосе ее послышалась грусть, а быть может, и
язвительность.— Старый, мрачный дом, наполовину в
развалинах, а где и крепкий, так почти пустой; к тому же разве
двое детей и женщина — подходящее общество для
человека, который привык к лучшему? Мы на то лишь и годны,
чтобы прислуживать вашей милости; а уж радостей вам
волей-неволей приходится искать на стороне.
— Будь я проклят, Рэйчел, если понимаю, шутишь ты
или всерьез говоришь,— сказал милорд.
— Разумеется, всерьез, милорд! — ответила она, все
еще не выпуская ручку ребенка.— Какие тут шутки! —
С этими словами она низко присела перед ним и, бросив
на Гарри Эсмонда долгий взгляд, который как бы говорил:
«Помни! Пусть он не понимает меня, но ты-то понимаешь
хорошо»,— вышла из комнаты вместе с детьми.
— С тех пор как она узнала об этой проклятой хек-
стонской истории — пусть отсохнет язык у того, кто
рассказал ей! — ее точно подменили,— сказал милорд.—
Прежде была смирней деревенской скотницы, а теперь
сделалась горда, как принцесса. Послушай меня, Гарри
Эсмонд,— продолжал милорд,— держись подальше от
женщин. Все бабы, с которыми я когда-либо знался,
доставляли мне одни неприятности. В Танжере была у меня
жена-туземка, и, так как она ни слова не знала
по-английски, я мог надеяться, что проживу с ней спокойно. Так
нет же, она едва не отравила меня, приревновав к одной
молодой еврейке. Потом твоя тетка Иезавель,— она ведь
и в самом деле приходится тебе теткой, твоему отцу не
слишком сладко жилось с ней; а теперь вот миледи. Когда
я в первый раз увидел ее, она сидела на крупе лошади,
позади своего отца, декана, совсем дитя на вид — да так
оно и было; казалось, лучше шестипенсовой куклы ей не
придумать подарка. А нынче видишь, какая стала
недотрога — фу-ты, ну-ты, не подходи — закричу,—императ-
113

рице впору. Дай-ка сюда кубок, Гарри, мой мальчик. Кто
с утра выпивает, тот горе забывает, а кто в полдень
продолжает, тот заботы не знает. Черт возьми, кто ж
откажется от кружки хорошего эля, да еще с брэнди пополам,
клянусь Юпитером! — И, по правде сказать, милорд, должно
быть, усердно следовал этому рецепту, ибо зачастую он
уже к полуденной трапезе еле ворочал языком, а за
ужином и вовсе не мог вымолвить ни слова.
Теперь, когда вопрос об отъезде Гарри Эсмонда
решился, казалось, будто леди Каслвуд тоже довольна, что
расстается с ним; ибо не один раз, как только юноша, быть
может, стыдясь своего тайного нетерпения (и, во всяком
случае, искренне огорченный мыслью о разлуке с теми,
чья любовь и безграничная доброта были неоднократно
доказаны), пытался выразить свою глубокую
благодарность любимой госпоже и рассказать ей, как ему грустно
уезжать от тех, кто приютил его и обласкал, безродного и
бездомного сироту, леди Каслвуд тотчас же обрывала как
жалобы, так и изъявления преданности и не хотела вести
иных разговоров, как только о будущей славе Гарри и его
жизненных успехах.
— Мое скромное наследство позволит вам четыре года
жить джентльменом. Ваши способности, прилежание,
честь, с помощью небесного провидения, довершат
остальное. В Каслвуде вы всегда найдете родной дом; и дети,
ваши любимые ученики, никогда не разлюбят вас и не
позабудут. Помните, Гарри,— сказала она (и тут в первый
раз на глазах у нее навернулись слезы, а голос едва
заметно дрогнул),— может статься, что волею судьбы я должна
буду их покинуть, и отец их тоже — и им понадобится
верный друг и защитник. Обещайте же мне, что вы будете
им таким же верным другом, каким... каким, думается мне,
я была для вас — и да будет с вами мое материнское
благословение!
— Бог свидетель, сударыня, я сделаю все,— сказал
Гарри Эсмонд, бросившись на колени и целуя руки своей
обожаемой госпожи.— И если вам угодно, чтобы я не
уезжал никуда, я останусь. Не все ли равно, пробью ли я себе
дорогу в жизни или умру безвестным и безродным
сиротою, каким жил до сих пор? Мне довольно знать, что ваша
любовь и ласка всегда со мною, и я не хочу иного долга,
кроме долга сделать вас счастливой.
— Счастливой! — повторила она.— Да, я должна быть
счастлива с моими детьми и...
114

— Пусть так! — вскричал Эсмонд (ибо он хорошо знал
всю жизнь своей госпожи, хоть она никогда с ним об этом т
не говорила).— Но если не счастье, так хоть покой.
Позвольте мне остаться и работать для вас, позвольте мне
остаться и быть вашим слугою.
— Нет, нет, вам нужно уехать,— сказала миледи,
смеясь, и на мгновение положила руку на голову юноши.—
Вы не должны оставаться в этой глуши. Вы отправитесь
в колледж и добьетесь там отличий, которые подобают
вашему имени. И это будет приятнее всего для меня, а если...
если вы понадобитесь мне или моим детям, я позову вас;
и я знаю, что мы можем на вас надеяться.
— Пусть небо покарает меня, если вы ошибетесь! —
сказал Гарри, поднимаясь с колен.
— Мой рыцарь жаждет встретить дракона, чтоб тотчас
же вступить с ним в бой,— смеясь, сказала миледи; слова
ее заставили Гарри вздрогнуть и покраснеть, ибо он и в
самом деле только что подумал, как хорошо было бы, если
б ему представился случай немедля доказать свою
преданность и любовь. Но то, что миледи назвала его «своим
рыцарем», несказанно его обрадовало, и он снова и снова
возвращался к этому мыслью, прося у бога сил для того,
чтобы на деле с честью оправдать это звание.
Комната миледи выходила окнами на юг, и оттуда
хорошо были видны пурпурные холмы за деревней Каслвуд,
зеленый выгон, отделяющий ее от замка, и старый мост
через реку. Когда Гарри Эсмонд отправился в Кембридж,
маленький Фрэнк до самого моста бежал у его стремени;
доехав до реки, Гарри остановился и долгим взглядом
окинул дом, где прошли лучшие годы его жизни. Он был
виден, как на ладони; отчетливо вырисовывались знакомые
серые башни, поблескивали на солнце шпили, от стен и
контрфорсов ложились на траву длинные синие тени.
И Гарри всю жизнь помнил, как в одном из окон он
увидел белое платье своей госпожи и каштановые кудри
маленькой Беатрисы. Обе махали рукой ему вслед, а
маленький Фрэнк, прощаясь с ним, горько заплакал. Да, он
навсегда останется верным рыцарем своей госпожи,
мысленно поклялся Эсмонд и, сняв шляпу, помахал ею в
знак прощального приветствия. В деревне тоже многие
вышли пожелать ему счастливого пути. Все знали, что
мистер Гарри уезжает учиться, и у каждого нашлось
для него доброе слово или ласковый взгляд. Я не буду
рассказывать здесь о том, какие необыкновенные приключе-
115

ния и блестящие перспективы стали рисоваться
воображению Гарри Эсмонда, едва только он на три мили
отъехал от дома. В то время он еще не читал
замечательных арабских сказок господина Галлана, но пусть
всякий знает, что не один только честный Альнашар
способен строить воздушные замки и лелеять радужные
надежды — да и разбивать вдребезги.
Глава X
Я отправляюсь в Кембридж, но не слишком
преуспеваю там
Милорд, будучи, по его словам, не прочь навестить
места, где протекла его молодость, взялся сопровождать
Гарри Эсмонда в его первом путешествии в Кембридж.
Путь их лежал через Лондон, и милорд захотел
остановиться там на несколько дней, чтобы перед началом
университетских занятий познакомить Гарри со столичными
развлечениями, а заодно навестить вдовствующую
виконтессу в ее доме в Челси близ Лондона, ибо добрая касл-
вудская госпожа особо наказывала, чтобы оба
джентльмена, старый и молодой, не преминули засвидетельствовать
свое почтение упомянутой родственнице.
Ее милость вдовствующая виконтесса занимала в
Челси красивый новый дом с садом, из окон которого
открывался отличный вид на реку, всегда шумливую и
оживленную благодаря множеству сновавших по ней баркасов и
лодок. Гарри весело рассмеялся, когда, войдя в гостиную,
увидел памятное ему произведение сэра Питера Лели, на
котором вдова его отца изображена была в виде
девы-охотницы, вооруженной золотым луком и стрелами и лишь
задрапированной небольшим куском ткани, как то,
видимо, было в обычае у девиц во времена короля Карла.
Выйдя замуж, миледи отказалась от своих охотничьих
причуд. Но хоть ей уже давненько перевалило за
шестьдесят, она все еще, кажется, полагала, что в почтенной
особе, представшей перед взорами Гарри и его
покровителя, нетрудно узнать воздушную нимфу портрета.
Она приняла молодого человека весьма милостиво и
даже оказала ему предпочтение перед его старшим
спутником, вздумав вести беседу на французском языке, в
котором лорд Каслвуд был не слишком силен; и, выразив
свое удовольствие по поводу того, что мистер Эсмонд столь
116

свободно изъясняется по-французски, она удостоила его
замечания, что это «единственный язык, пригодный для
светского разговора и приличествующий особам знатного
происхождения».
Возвращаясь из Челси, милорд немало смеялся
чудачествам своей родственницы. Он говорил, что помнит время,
когда она довольно бойко говорила по-английски, и всю
дорогу шутливо сокрушался о том, что упустил столь
прелестную супругу.
Вдовствующая виконтесса соизволила даже спросить
у милорда о здоровье его жены и детей; она слыхала, что
леди Каслвуд болела оспой, и надеется, что ее
наружность не так уж пострадала от этой болезни, как говорят.
При упоминании о болезни жены милорд вздрогнул и
покраснел; но виконтесса, говоря о пострадавшей
наружности младшей леди, повернулась к зеркалу и оглядела
отразившееся в нем сморщенное старушечье лицо с такой
самодовольной улыбкой, что ее гостям большого труда
стоило не расхохотаться ей прямо в глаза.
Она также спросила Гарри, какое поприще он намерен
для себя избрать; и в ответ услышала от милорда, что
юноша собирается принять духовный сан и занять после
мистера Тэшера место приходского священника в Каслву-
де; впрочем, известие, что Гарри будет служителем
англиканской церкви, не вызвало в ней особого негодования, и
она даже словно была довольна, что будущность юноши
обеспечена подобным образом. Она просила мистера Эс-
монда не забывать ее, когда ему случится бывать в
Лондоне, и простерла свою благосклонность до того, что на
следующий день прислала в таверну, где они остановились
(«Гончая», в Чаринг-Кросс), кошелек с двадцатью
гинеями для его личных нужд, присовокупив к этому щедрому
дару куколку в подарок дочурке милорда, Беатрисе,
которая, впрочем, успела уже выйти из того возраста, когда
играют в куклы, и ростом была чуть ли не выше своей
почтенной родственницы.
Осмотрев город и побывав в театре, лорд Каслвуд и
Эсмонд выехали в Кембридж и через два дня прибыли на
место. В то время не было еще скорых дилижансов,
которые ныне за один день совершают путешествие между
Лондоном и университетом; однако дорога показалась Эс-
монду недолгой и весьма приятной, и он всегда с
благодарностью вспоминал о веселом празднике, который ему
устроил его добрый покровитель.
117

Мистера Эсмонда зачислили пансионером в
знаменитый колледж св. Троицы, в котором некогда учился и
милорд. Во главе его стоял в то время доктор Монтегью,
который принял милорда виконта с отменной вежливостью,
равно как и мистер Бридж, будущий тютор Гарри. Том
Тэшер, который принадлежал к колледжу Эммануила и в
ту пору был уже студентом третьего семестра, явился
засвидетельствовать милорду свое почтение и выказал
готовность взять под свое покровительство Гарри; убедившись,
что юноше отведено удобное помещение близ главных
ворот, неподалеку от обиталища знаменитого мистера
Ньютона, добрый виконт расстался с Гарри, благословив его и
всячески обласкав на прощание, а также наказав
держаться более благонравного поведения, пежели то, которым
сам он отличался в молодости.
Здесь, в этих записках, не место распространяться о
подробностях университетской жизни Гарри Эсмонда. Она
ничем не отличалась от жизни сотен молодых
джентльменов того времени. Но он имел несчастье быть несколькими
годами старше своих собратьев по колледжу; к тому же,
выросши в одиночестве и многое испытав, он был склонен
к раздумью и меланхолии и по этим причинам оставался
в значительной мере чуждым большинству товарищей,
которые были моложе его годами и веселее нравом. Его
тютор,'кланявшийся чуть не до земли, провожая милорда по
аллеям университетского парка, тотчас же переменил свое
обращение, как только виконт скрылся из виду, и
сделался — так, по крайней мере, казалось Гарри — груб и
заносчив. В большой зале, где сверстники его сходились во
время рекреаций, Гарри чувствовал себя одиноким среди
этого сборища юнцов; когда впервые ему пришлось читать
вслух по-латыни, его подняли на смех; причиной тому
послужил иностранный выговор, перенятый им от иезуита,
его единственного до той поры учителя. Мистер Бридж,
его тютор, избрал его мишенью тяжеловесных шуток, до
которых был большой охотник. Гордость юноши была
задета, дух уязвлен; и долгое время он чувствовал себя
здесь более одиноким, чем когда-либо в Каслвуде, куда
всей душой жаждал воротиться. Его происхождение было
для него постоянным источником стыда, и ему чудилось,
что стар и млад встречают его насмешками и
пренебрежением, тогда как на самом деле с ним обходились бы не в
пример дружелюбней, если б он сам не отталкивал от себя
своим замкнутым поведением. И теперь, на покое, огля-
118

дываясь на эту пору своей жизни, казавшуюся ему столь
несчастливой, он видит, что собственная его гордость и
тщеславие немало были повинны в тех обидах, которые он
приписывал чужому злому умыслу. Мир с доброй душой
встречает того, кто сам добродушен, и сколько я ни
знавал угрюмых человеконенавистников, не ладивших с
миром, вина всегда оказывалась на их, а не на его стороне.
Том Тэшер не раз вразумлял Гарри на этот счет, ибо Тому
присущи были и добродушие и здравый смысл; но мистер
Гарри встречал советы старшего собрата
безосновательным презрением и нелепым высокомерием и упорно
продолжал лелеять в своем сердце обиды, в которые, должно
быть, никто не верил, кроме него самого. Что же до
честного доктора Бриджа, то последний, испытав несколько
раз свое остроумие на новом воспитаннике, нашел, что
молодой человек не слишком пригоден для этой цели, ибо
как-то выходило, что шутка неожиданно обращалась
против ее автора. Это обстоятельство не способствовало
дружбе между воспитателем и воспитанником, но, по крайней
мере, принесло Эсмонду ту пользу, что мистер Бридж
вынужден был оставить его в покое; и покуда он аккуратно
посещал церковь и прилежно занимался науками, Бридж
рад был не видеть перед собой в классе хмурое лицо
Гарри и предоставлял ему читать или предаваться унынию в
отведенной ему комнате.
Два или три английских и латинских стихотворения и
написанная по-латыни торжественная речь (ибо мистер
Эсмонд несравненно лучше писал на этом языке, чем
говорил) стяжали ему кое-какую известность как среди
университетских авторитетов, так и среди молодых людей, у
которых он прослыл более ученым, чем был на самом
деле; а несколько побед, одержанных над общим врагом,
мистером Бриджем, снискали ему их расположение и
привели к тому, что в нем стали видеть бойца, призванного
защищать своих сверстников от начальства. Те из юношей,
с которыми он несколько более сблизился, нашли, что он
не так уж мрачен и высокомерен, как можно было судить
по виду; мало-помалу «Дон Мелаихолио», как его
прозвали, сделался не последним лицом в колледже, заслужив
у университетских начальников славу довольно опасной
личности.
Дон Меланхолио был, как и вся его семья, рьяным
якобитом и любил изъявлять свои верноподданнические
чувства различными нелепыми выходками: в день рождения
119

короля Иакова приглашал друзей поднять бокал за
здоровье короля; в день его отречения надевал траур,
постился в годовщину коронации Вильгельма Оранского и
совершал сотни иных чудачеств, воспоминание о которых
вызывает у него ныне улыбку.
Видя подобное безумство, Том Тэшер не раз
принимался увещевать его, ибо Том всегда был на стороне властей
предержащих, точно так же, как Эсмонд всегда
враждовал с ними. Том был вигом, Эсмонд был тори; Том не
пропускал ни одной лекции и при встрече с проктором всегда
спешил отвесить самый почтительный поклон. Не
мудрено, что он сокрушался по поводу необузданных выходок
Гарри и досадовал, когда другие смеялись над ними. Если
бы не покровительство, оказываемое Гарри виконтом, Том,
без сомнения, вовсе отказался бы от этой дружбы. Но
честный Том никогда не покидал товарища, покуда этот
товарищ был другом высокой особы. Происходило это даже не
от расчетливости, но от природного влечения к великим
мира сего. Он льстил не из лицемерной хитрости, а по
свойству характера, миролюбивого, обязательного и
угодливого.
Гарри не терпел недостатка в средствах, ибо не только
его дорогая госпожа все время посылала ему деньги, но
и вдовствующая виконтесса также превратила свой
подарок в ежегодную пенсию, а сверх того каждое Рождество
приглашала Эсмонда к себе в Челси; однако, несмотря на
все эти щедроты, Гарри постоянно обретался в бедности,
тогда как Том Тэшер, получавший от отца лишь
ничтожное содержание, каким-то чудом ухитрялся всегда
сохранять достаток. Правда, Гарри весьма легко расставался с
деньгами, тратил их и давал взаймы, чего Том не делал
никогда. В этом он, видимо, походил на славного герцога
Мальборо, который в молодости получил пятьдесят
золотых в подарок от какой-то дуры, пленившейся его
красивой наружностью, и много лет спустя показывал Кэдогану
эти деньги, пролежавшие нетронутыми в ящике с тех
самых пор, как он получил их в уплату за свою юношескую
честь. Этим я не хочу сказать, что Тому когда-либо
удавалось извлечь подобную выгоду из своей красоты, ибо
природа не наделила его особыми прелестями, да к тому
же он всегда был образцом добронравного поведения и
никогда не упускал случая снабдить младшего товарища
добрым советом, каковые, нужно отдать ему справедливость,
он раздавал охотно, нисколько не скупясь. Все же и он
Д20

умел повеселиться по-своему: любил шутку, если по
счастливой случайности ему удавалось понять ее; охотно
помогал распить бутылочку, если за нее платил другой и
особенно если в компании ненароком оказывался
какой-нибудь юный лорд. В подобных случаях мистер Тэшер являл
непревзойденный во всем университете пример искусства
пить; и поистине поучительно было видеть его наутро в
часовне, когда чисто выбритый, со свежим лицом, он
возглашал «аминь» во время ранней обедни. Бедный Гарри
имел слабость волочиться за всеми девятью музами сразу
и поэтому едва ли мог снискать милость хотя бы одной из
них, тогда как Том, склонный к поэзии не более
деревенского подпаска, ценою упорного труда и настойчивых
ухаживаний за божественной Каллиопой, сперва добился
награды, затем приобрел некоторый вес в университете и,
наконец, за отменное прилежание и успехи удостоился
звания действительного члена своего колледжа. Что же до
мистера Эсмонда, то он именно в эту пору своей жизни
приобрел немногие познания, которыми когда-либо
впоследствии мог похвалиться; добрую половину своего
времени он проводил, жадно пожирая все книги,
попадавшиеся ему под руку. Так, без системы и разбора,
произошло его знакомство с творениями большинства
английских, итальянских и французских поэтов, и он даже
несколько научился испанскому языку, в придачу к
древним, которых — латыни, по крайней мере,— был недурным
знатоком.
Затем, примерно в средине своих университетских лет,
он обратился к книгам, непосредственно связанным с той
профессией, избрать которую его побуждало скорее
житейское благоразумие, нежели природная склонность, и по
уши завяз в богословских спорах. По мере того как
подвигались его занятия (лишенные, по правде сказать,
подобающего им усердия и благочестивого рвения), юноша то
оказывался папистом и готов был во всеуслышание
заявить о своих убежденяих; то месяц спустя вместе с Чил-
лингворсом становился протестантом; то еще через месяц
вслед за Гоббсом и Бэйлем превращался в скептика.
Между тем честный Том Тэшер ни разу не позволил себе
отклониться от пути, предписанного университетскими
авторитетами, безоговорочно принимал тридцать девять статей
англиканского катехизиса и с чистой душой подписался
бы, в случае надобности, под другими тридцатью девятью.
Своенравие Гарри в этих вопросах, его мятежные мысли
121

и разговоры до того смущали и удручали его старшего
товарища, что отчуждение и холодность между ними все
росли, и задушевная дружба, связывавшая их при
вступлении в колледж, превратилась мало-помалу в простое
знакомство. Интересы политические тоже играли немалую
роль в университетской жизни, и здесь также молодые
люди не сходились во взглядах. Том, хоть и принадлежал
к Высокой церкви, был ревностным сторонником короля
Вильгельма, тогда как Гарри принес с собой в колледж
крепкую семейную традицию тори, к которой
примешивалось у него опасное преклонение перед Оливером
Кромвелем, и он попеременно защищал то его, то короля Иакова,
когда молодые люди, собравшись в комнате одного из
товарищей, вели нескончаемые споры о положении в стране,
короновали и свергали королей вперемежку с тостами во
славу былых и здравствующих героев и красавиц, ради
которых откупоривались фляги университетского эля.
Итак, по причине ли обстоятельств своего рождения,
или же по меланхолическому от природы складу, но Эс-
монд университетские годы свои провел большею частью
в одиночестве, не обладая достаточным честолюбием,
чтобы домогаться особых отличий в учении, и не стремясь
разделять утехи и ребяческие шалости своих сотоварищей,
которые все почти были двумя-тремя годами моложе его.
Он уиерил себя, что товарищи по колледжу косятся на
него из-за его происхождения, и поэтому держался от них
в стороне. Быть может, в том недружелюбии, которое, как
ему казалось, сквозило в их обхождении, был повинен он
сам, ибо ныне, когда он оглядывается на пройденный путь,
его поведение в те годы представляется ему замкнутым и
высокомерным. Но во всяком случае он так же был
податлив на ласку, как чувствителен к злу и обиде; и хоть
большею частью пребывал в одиночестве, все же к немногим
своим друзьям питал самую теплую привязанность.
Одним из этих друзей был некий чудаковатый
джентльмен, который проживал при университете, не будучи
членом его, и преподавал студентам науку, которой с
трудом находилось место в программах университетских
курсов. То был француз-офицер, который бежал из родной
страны во времена гонений на протестантов и обосновался
в Кембридже, где обучал студентов искусству владения
рапирой и содержал фехтовальный зал. Хоть он и
называл себя протестантом, однако ходили слухи, что monsieur
Моро — переодетый иезуит; и в самом деле, он представил
122

партии тори, которая пользовалась в университете
большим влиянием, весьма убедительные рекомендации и
легко мог оказаться одним из многочисленных агентов
короля Иакова. Эсмонду общество этого джентльмена
пришлось куда более по душе, нежели беседы
университетского духовенства; он никогда не уставал слушать
рассказы Моро о походах Тюренна и Конде, в которых тот
принимал участие; а так как Эсмонд с детства отлично владел
французским языком, не слишком распространенным в
университетских стенах, то и он, в свою очередь,
полюбился старому учителю фехтования, который охотно
беседовал с ним и весьма усовершенствовал навыки мистера
Эсмонда в благородном искусстве de 1'escrime l.
В конце следующего семестра Эсмонду предстояло
сдать экзамен на степень бакалавра искусств, а затем, в
положенное время, надеть священническое платье и белый
воротник, согласно желанию его любящей госпожи. Том
Тэшер был уже в ту пору пастором и действительным
членом своего колледжа; и Гарри чувствовал в душе,
что охотно уступил бы Тому свое право на Каслвудский
приход и что кафедра проповедника отнюдь не
является его призванием. Но так как послушание дорогой
госпоже он почитал своей первейшей обязанностью и
знал, что огорчит ее своим отказом, он решил даже
намеком не выдавать ей своего нерасположения к
клерикальной карьере; и, затаив недовольство, отправился
в Каслвуд, чтобы в последний раз провести там
каникулы перед принятием духовного сана.
Глава XI
Я приезжаю на каникулы в Каслвуд
и убеждаюсь, что в доме неладно
На третий год своего пребывания в колледже Эсмонд,
как обычно, приехал летом в Каслвуд, и вновь его
охватило то чувство радостного волнения, которое он
испытывал всякий раз, возвращаясь в дом, где прожил столько
лет, и встречая знакомый ласковый взгляд своей госпожи.
Вместе с детьми (без них он редко видел ее теперь) она
вышла ему навстречу. Мисс Беатриса так выросла за это
время, что Гарри не сразу решился ее поцеловать; а когда
1 Фехтования (франц.).
123

он все же попытался сделать это, она покраснела и
отстранилась, хотя охотно приняла подобное приветствие и
даже сама тому способствовала, едва только они остались
наедине. Молодой лорд заметно подрос и наружностью
стал походить на своего бравого отца, но глаза у него были
материнские; сама леди Каслвуд тоже как будто выросла
с тех пор, как Гарри видел ее в последний раз,— осанка
ее сделалась горделивее, стан округлился, в чертах, все
так же исполненных кротости и дружелюбия, появилось
что-то властное и решительное, чего не было прежде в
милом и ясном облике, который столь преданно хранил в
своей памяти Гарри. Когда она заговорила, новые нотки
в ее голосе, глубокие и печальные, так поразили Эсмонда,
что при первых же словах приветствия он изумленно
поднял на нее глаза, но она тотчас же опустила свои и все
время упорно избегала встречаться с ним взглядом.
Словно какое-то глубокое и тайное горе слышалось в этом
низком волнующем голосе, отражалось во взгляде печальных
светлых глаз, и от этого неизъяснимая тревога проникла в
душу Эсмонда. Миледи довольно холодно его
приветствовала, чем причинила немалую боль юноше, который готов
был упасть на колени и целовать край ее платья, так
искренне и пылко было его уважение, его благоговение
перед нею; и он с трудом отвечал на вопросы, которые
она также не вполне уверенно принялась ему задавать:
хорошо ли ему в Кембридже? Не слишком ли много сил
отнимает учение? Она надеется, что нет. Он очень вырос
и выглядит отлично.
— У него усы! — закричал Фрэнк Эсмонд.
— А почему он не в парике, как лорд Мохэн? —
спросила мисс Беатриса.— Милорд говорит, что теперь никто
не носит своих волос.
— Вам, я думаю, лучше всего будет в вашей прежней
комнате,— сказала миледи.— Кажется,
домоправительница уже приготовила ее для вас.
— Да ведь вы, матушка, сами десять раз заходили
туда в эти три дня! — воскликнул Фрэнк.
— Да, да, и цветов она нарвала, из тех, что вы
посадили у меня в садике,— помните, давным-давно, когда я
была еще маленькой девочкой,— подхватила мисс
Беатриса, привстав на цыпочки.— Нарвала и поставила к вам на
подоконник.
— Помню, когда вы поправлялись после болезни, вы
часто говорили, что любите розы,— сказала миледи, сама
124

зардевшись, как роза. Все вместе отправились проводить
Гарри Эсмонда в его комнату; дети бежали впереди,
Гарри, подав руку своей госпоже, следовал за ними.
Старую комнатку заботливо приукрасили и убрали к
его приезду. На окне стояли цветы в фарфоровой вазе, а
на кровати лежало новое покрывало работы самой
миледи, как поспешила сообщить болтушка Беатриса. В очаге
потрескивало пламя, хотя уже наступил июнь. Должно
быть, миледи нашла, что в комнате недостаточно тепло.
Все было сделано для того, чтобы ему было хорошо и
уютно. «Вы теперь уже не паж, а джентльмен и наш кузен и
будете всюду ходить вместе с отцом и матушкой»,—
сказали дети. И, оставшись один, в порыве любви и
признательности, переполнивших его сердце, он бросился на
колени подле своей узкой кроватки и призвал благословение
божие на тех, кто был так добр к нему.
От детей, которые всегда выдают домашние тайны, он
скоро узнал все, что произошло в семье за это время.
Папенька два раза ездил в Лондон. Он теперь часто
отлучается из дому. Он возил Беатрису в Вестлендс, и оказалось,
что она выше ростом второй дочери сэра Джорджа Харпе-
ра, хоть та двумя годами старше. Он возил Беатрису и
Фрэнка в Беллминстер, и Фрэнк победил сына лорда Белл-
минстера в кулачном поединке — об этом, смеясь,
рассказывал Эсмонду и сам милорд. У него теперь часто гостят
разные джентльмены, и он выписал из Лондона новую
игру; игра французская, называется бильярд,— говорят,
французский король мастер играть в нее; а вдовствующая
леди Каслвуд прислала Беатрисе подарок; а отец завел
новый кабриолет с двумя маленькими лошадками,
которыми правит сам, а в карете теперь ездит только матушка; а
доктор Тэшер — противный старый ворчун, и они не хотят
у него учиться, и отец позволил бы им не учиться, он
всегда смеется, когда застает их за книгами, но матушка
хочет, чтобы они были ученые, и сама учит их разным
наукам, и потом — «папенька, по-моему, не любит
маменьку»,— сказала мисс Беатриса, широко раскрыв свои и без
того большие глаза. За этой болтовней она успела совсем
близко подойти к Гарри Эсмонду, усесться к нему на
колени и внимательно рассмотреть все подробности его
одежды и все достоинства и недостатки его некрасивого лица.
— Ты не должна говорить, что отец не любит
маменьку,— вступился ее брат, услышав ее признание.—
Маменька никогда так не говорит и тебе тоже запретила.
125

Итак, вот отчего глаза леди Каслвуд подернулись
грустью, а в голосе задрожали жалобные нотки. Кому не
знаком этот взгляд, в котором угасло пламя любви, некогда
его оживлявшее, кто не видал потухших светильников,
некогда заботливо подрезанных и заправленных маслом?
У каждого мужчины в доме они найдутся. От подобных
живых укоров самые роскошные покои кажутся пустыми
и унылыми: вид такого лица зловещей тенью омрачает
наши солнечные дни. Так взаимные клятвы, и призывы к
небесам, и таинство брака, и нежное доверие, и любовь,
столь пылкая и верная, что, казалось бы, она должна жить
вечно,— все это оказывается бессильным; любовь умирает,
вопреки священнику и брачному обету; и не раз мне
думалось, что должно бы ввести для нее заупокойную
службу, и соборование, и abi in pace *. Как все, что смертно,
любовь имеет свой путь — свое начало, рост и гибель. Она
зацветает, распускается на солнце, блекнет и увядает.
Стрефон и Хлоя томятся врозь, в упоении соединяются, и
вот уже слышно, что Хлоя рыдает, а Стрефон сломал на
ее спине свой посох. Можно ли починить его так, чтобы
не было видно следов перелома? Никакие жрецы Гименея,
никакие заклинания богов не возвратят его целость!
Очнувшись от грез, книг и честолюбивых видений, в
которых прошли для него эти два года, Гарри Эсмонд
тотчас же по возвращении домой попал в самую гущу
подлинной жизненной трагедии, которая взволновала и
захватила его несравненно более всей университетской пауки.
Люди, которые были ему дороже всего на свете и которым
более всего он был обязан, не давали друг другу счастья.
Кротчайшая и благороднейшая из женщин терпела
несправедливость и втайне проливала слезы; человек,
который своим пренебрежением, если не грубостью, заставлял
ее страдать, был покровитель и благодетель Гарри. В доме,
где вместо священного пламени любви поселился разлад,
все проникается лицемерием, и каждый лжет другому.
Лжет муж (а в иных случаях жена), надевая перед
гостями личину благодушия или учтивости. Лжет жена (ведь
это ее долг, лгать и улыбаться, как бы ее больно ни били),
глотает слезы и лжет своему господину и повелителю;
лжет, когда поучает маленького Джеки любить папеньку,
лжет, когда убеждает дедушку, что вполне счастлива.
Лгут слуги, стоя с непроницаемыми лицами за креслами
1 Иди с миром (лат.) — слова отходной молитвы.
126

господ и притворяясь, будто не замечают ссоры; и так от
утра до отхода ко сиу жизнь проходит в притворстве. А
напыщенные глупцы называют это соблюдением добрых
нравов и приводят Бавкиду и Филемоеа в качестве примера
достойной жизни.
Если миледи ни словом не обмолвилась Гарри Эсмон-
ду о своих горестях, то милорд оказался отнюдь не столь
сдержан; слегка подвыпив, он весьма откровенно
высказал все, что у него было на душе, и, как водится, не
слишком стесняясь в выражениях, советовал Гарри избегать
женщин, называя их всех обманщицами, шлюхами,
потаскухами и иными недвусмысленными именами.
Впрочем, должно признаться, что это было в обычае тех лет, и
я не припомню в мое время ни одного из сколько-нибудь
известных писателей (за исключением бедного Дика
Стиля) , который не говорил бы о женщине как о рабыне и не
обходился бы с ней соответственным образом. Мистер Поп,
мистер Конгрив, мистер Аддисоы, мистер Гэй — все они
пели одну и ту же песню,* и каждый на свой лад, в
зависимости от особенностей натуры и воспитания;
пуще же всех усердствовал в нападках доктор Свифт,
который ни в словах, ни в поступках не знал к женщинам
пощады.
На мой взгляд, ссоры и взаимная неприязнь между
супругами возникают большей частью, когда муж с
яростью и негодованием обнаруживает, что его раба и
законная половина, долженствующая исполнять всякую его
прихоть и обязанная брачным обетом к послушанию и
уважению, превосходит его по своим нравственным
качествам, и что из них двоих ему, а не ей, более подходила бы
подчиненная роль; в подобном противоречии следовало,
верно, искать истинную причину недовольства милорда
своей супругой. После того как он покинул ее, она стала
задумываться, и выводы были не в его пользу. Когда
погашен светильник любви, о котором недавно шла речь, и
мы при дневном свете взглянем на картину, какой
жалкой пачкотней она нам представляется, каким грубым
подобием истины! Как вы думаете, сколько мужей и жен
пришли к этому откровению? И если женщине тяжело
увидеть себя прикованной на всю жизнь к мужлану и
вынужденной любить и почитать тупицу, еще хуже
приходится, быть может, мужчине, когда у него закралась
смутная мысль, что его рабыня и служанка на самом деле во
многом его превосходит, что женщина, исполняющая его
127

приказания и повинующаяся его прихотям, должна бы
повелевать им, что она способна думать о тысяче вещей,
недоступных его неповоротливому мозгу, и что вот в этой
голове, что покоится рядом с ним на подушке, живет
тысяча чувств, непостижимых мыслей, скрытых мук
презрения и гнева, о которых он только смутно может
догадываться, когда они мельком отразятся в ее глазах; что там
таятся сокровища любви, обреченные на гибель, потому
что некому подобрать их; нежные мечты и прекрасные
видения, которые могли бы распуститься пышным цветом;
быстрый ум, который мог бы засверкать, точно алмаз, если
б на него упал луч солнца; и тиран, владеющий всеми
этими богатствами, не дает им выйти наружу, загоняет,
точно невольников, в темницу и приходит в неистовство
оттого, что узница бунтует, что подданная непокорна и
упряма. Итак, в Каслвуд-холле угас светильник, и его
господин и госпожа увидели друг друга такими, какими были
на самом деле. Болезнь жены и урон, нанесенный ее
красоте, расхолодили супружеский пыл милорда; себялюбие
и вероломство мужа развеяли наивные мечты миледи о
любви и уважении. Любовь! Кто же станет любить то, что
низменно и неприглядно? Почет! Кто же станет почитать
то, что грубо и порочно? Никакие брачные обеты, данные
перед всеми пасторами, кардиналами, муллами и
раввинами мира, не могут понудить жену к выполнению столь
чудовищных требований. И супруги жили каждый своей
жизнью; женщина находила отраду в возможности любить
и пестовать своих детей (которых она по доброй воле ни
на миг от себя не отпускала) и благодарила судьбу за то,
что ей удалось спасти эти сокровища от крушения, в
котором погибла лучшая часть ее сердца.
Дети в отсутствие Гарри не имели иных учителей,
кроме своей матери да еще доктора Тэшера, от случая к
случаю учившего их слову божию, однако же достигли
успехов, каких трудно было ожидать при столь кротком и
снисходительном наставнике, как леди Каслвуд. Беатриса
пела и танцевала, точно нимфа. Одним из любимейших
удовольствий отца было слушать после обеда ее пение.
Она командовала всем домом с величественным видом
императрицы, что смешило и умиляло ее родителей. Она
давно уже узнала цену своим блестящим глазам и пробовала
свое кокетство in corpore vili *, на селянах и окрестных
На презренном теле (лат.).
128

сквайрах, покуда не пришла еще пора готовиться к
покорению великосветского общества. К приезду Гарри Эсмон-
да она повязала новую ленточку, строила ему глазки и
дарила его улыбками к немалой забаве молодого человека и
полному восторгу милорда, который громко хохотал, по
своему обыкновению, и всячески поощрял ее бесчисленные
ужимки. Леди Каслвуд наблюдала за дочерью
сосредоточенным и печальным взглядом: девочка нередко бывала
дерзка с матерью, но в то же время скора на уверения в
любви и обещания исправР1ться; она всегда была готова
удариться в слезы (после легкой ссоры, вызванной ее же
неблагоразумием), чтобы вернуть расположение
маменьки: и не задумывалась тут же навлечь на себя
недовольство доброй леди новыми изъявлениями своего
неугомонного тщеславия. От грустного взгляда матери она
укрывалась на коленях отца, поощрявшего ее раскатами пьяного
хохота. Она умела натравить одного на другого и
радовалась, маленькая плутовка, раздорам, которые так рано
научилась сеять.
Юного наследника Каслвуда и мать и отец баловали
донельзя. Он принимал их ласки, как и всякий мужчина,
словно имел на это неотъемлемое право. У него были свои
соколы, свой спаниель, свой пони и свои гончие. Он
научился ездить верхом, пить и стрелять птицу в лет; у него
была целая маленькая свита из сыновей лесничего и
егеря, как и подобает наследнику титула, имеющему перед
глазами пример своего высокородного отца. Если у него
болела голова, миледи приходила в такое волнение, точно
чума объявилась в доме; милорд же хохотал и отпускал
обычные свои грубоватые шутки (правда, это случалось
чаще всего назавтра после праздника и неумеренного
потребления мясного пирога) и говорил с прибавлением
крепкого словца: «Черт подери, Гарри Эсмонд, погляди,
как миледи суетится из-за мигрени Фрэнка. Было время,
мой мальчик (передай-ка мне кубок, Гарри), когда она
точно так же беспокоилась, если болела голова у меня.
Теперь моя головная боль ее не тревожит. Все они таковы,
женщины,—верь мне, Гарри,— все обманщицы в душе.
Держись своего колледжа, держись пунша и эля и никогда
не гляди на женщину, если она лицом чуть получше
старой судомойки. Вот тебе мой совет».
У милорда вошло в обычай отпускать подобные шутки
за столом, в присутствии жены и детей. Порой миледи
делала вид, что не замечает этих тяжеловесных выпадов, по-
5 У. Теккерей, т. 7
129

рой они попадали в цель, заставляя бедную жертву
содрогаться (это видно было по ее вспыхнувшему лицу, по
глазам, наполнившимся слезами), порой, наконец, они
приводили ее в такой гнев, что в ответ на особенно
неуклюжий сарказм она нетвердым голосом делала какое-нибудь
язвительное замечание. Невесело жилось этой
супружеской чете; невесело было и тем, кто жил с ними рядом.
Как жаль, что юношеская любовь и верность кончаются
разочарованием и озлоблением! Не редкость встретить
молодых супругов, любящих друг друга; но поистине
достойнейшее зрелище — любящие пожилые супруги. Гарри Эс-
монд сделался поверенным обеих сторон — вернее сказать,
милорд поверял юноше свои горести и обиды (в которых,
по правде говоря, сам был повинен), а огорчения миледи
Гарри угадывал чутьем; его нежная привязанность к ней
позволяла ему проникать взглядом сквозь личину
притворства, под которой леди Каслвуд угодно было скрывать
свои истинные чувства, и видеть, как болит ее сердце, в
то время как губы складываются в улыбку. Нелегкое это
бремя для женщины — маска, которую свет принуждает
ее надевать. Но нет преступления более тяжкого, нежели
преступление той, которая, будучи угнетена и
несчастлива, обнаружит это перед светом. Свет беспощаден в своем
желании видеть одни лишь веселые лица; и наши
женщины, подобно малабарским вдовам, принуждены с
раскрашенным и улыбающимся лицом всходить на костер рядом
с телом мужа, причем родичи наперебой побуждают их к
выполнению долга и своими рукоплесканиями и
одобрительными криками заглушают их жалобные вопли.
Так, почти незаметно для самого себя, Гарри Эсмонд
оказался посвященным в семейную тайну своих
покровителей. Все обстоятельства ее складывались у него на
глазах еще два года назад, но тогда он был слишком молод,
чтобы понимать; книги, размышления и жизненный опыт
сделали его взрослей; и одна из сокровеннейших печалей
жизни, никогда не знавшей истинного счастья,
раскрылась перед ним теперь, требуя от него понимания и
сочувствия горю, которому он бессилен был помочь.
Здесь уже упоминалось о том, что милорд не пожелал
ни присягнуть на верность новому королю, ни занять
свое место среди пэров Ирландии, где у него были земли,
принадлежавшие ему, впрочем, только на бумаге; он так-
130

же отказался от звания пэра Англии, которым
правительство короля Вильгельма пыталось купить его преданность.
Последнее он мог бы принять и, наверное, принял бы,
если б не настойчивые увещания жены, которая
пользовалась большею властью над убеждениями мужа, нежели
над его поступками, и которая, будучи женщиной честной
и прямодушной и зная лишь одну веру и один закон, ни
за что не согласилась бы нарушить верность царственным
изгнанникам или признать иного государя, кроме короля
Иакова; и хотя она соблюдала догмат покорности властям
предержащим, но твердо стояла на том, что никакой
соблазн не заставит ее признать принца Оранского
законным монархом или допустить, чтобы ее супруг пошел на
это. Итак, лорд Каслвуд почти до конца своих дней
оставался в числе неприсягнувших, хотя подобная жертва
стоила ему немалых огорчений и способствовала подчас
его дурному расположению духа.
Известно, что в первые годы после революции, да и до
самой смерти короля Вильгельма не прекращались
интриги, имевшие целью реставрацию изгнанных Стюартов; но
если сам милорд Каслвуд, что весьма вероятно, и
принимал в них участие, то лишь недолго и притом в те
времена, когда Гарри Эсмонд был слишком еще юн, чтобы ему
хможно было доверить столь важную тайну.
Но в 1695 году, когда сэр Джон Фенвик, полковник Ло-
вик и другие задумали подстеречь и захватить короля
Вильгельма на пути из Хэмптон-Корта в Лондон и с этой
целью составили заговор, в котором приняло участие
много родовитых и высокопоставленных особ, в Каслвуде
появился однажды патер Холт и с ним некий его друг,
молодой дворянин, к которому милорд и сам патер
относились, как нетрудно было заметить, с необычной
почтительностью. Гарри Эсмонд видел этого дворянина и, как
показано будет в дальнейшем, узнал его, когда привелось
встретиться сно.ва; и ныне, вспоминая об этом, он нимало
не сомневается, что милорд виконт был в какой-то мере
причастен к тем делам, ради которых патер Холт
постоянно пребывал в разъездах, то и дело меняя имя и платье.
Спутника патера называли капитаном Джеймсом, но
впоследствии Гарри Эсмонд встретил его под иным именем и
в ином обличье.
На следующий год заговор Фенвика был раскрыт и,
сделавшись достоянием истории, закончился казнью сэра
Джона и многих других, которые стойко приняли кару за
5*
131

свое преступление; декан Армстронг, отец миледи, мистер
Кольер и еще несколько священников из числа неприсяг-
нувших проводили их к Тайберну и дали им у подножия
виселицы отпущение грехов.
Известно, что при аресте сэра Джона раскрылись
имена многих джентльменов, участвовавших в заговоре;
однако же принц, являя благородную мудрость и милосердие,
сжег доставленный ему список заговорщиков и сказал, что
более ничего не желает знать об этом деле. Вот тогда-то
лорд Каслвуд, призывая небо в свидетели, дал
торжественную клятву никогда не принимать участия в каких-
либо действиях, направленных против этого
мужественного и великодушного человека; так он и заявил Холту,
когда неутомимый патер прибыл в Каслвуд с целью
втянуть его в новый заговор. После этого милорд всегда
отзывался о короле Вильгельме, как о человеке мудром,
доблестном и поистине великом, каким он и был на самом
деле. Что же до миледи Эсмонд, то она, по собственному
признанию, никогда не могла простить королю, во-первых,
того, что он отнял трон у своего тестя, а во-вторых, того,
что он был неверен своей жене, принцессе Марии. Право
же, если бы Нерон воскрес и сделался королем Англии и
добрым семьянином, женщины простили бы его. Милорд
смеялся над возражениями жены — мерило добродетели
было не по нем.
Последняя беседа мистера Холта с его милостью
происходила во время первых каникул Гарри, когда он только
что вернулся из колледжа домой (Гарри всего лишь с
полчаса видел своего старого наставника и не сказал с ним
двух слов наедине); и каково бы ни было содержание этой
беседы, она до крайности взволновала милорда виконта —г
настолько, что ни от его жены, ни от молодого
родственника не укрылось овладевшее им беспокойство. После
отъезда Холта милорд то изводил Гарри придирками, то вдруг
принимался оказывать ему преувеличенное внимание; он
избегал общества жены и ее расспросов и часто бросал на
детей столь мрачные и тревожные взгляды и при этом
таким тоном бормотал: «Бедные дети, бедные дети!»—чго
те, для кого вся жизнь сводилась к угадыванию и
исполнению его воли, не могли не проникнуться тревогою.
Причины же подобного расположения духа каждое из
близких к лорду Каслвуду лиц истолковывало по-своему.
Миледи с горькой усмешкой сказала: «Должно быть,
хекстонская красотка заболела или поссорилась с ним»
132

(ибо слабость милорда к миссис Марвуд была ей слишком
хорошо известна). Юный Эсмонд опасался затруднений в
денежных делах милорда, в которые он был посвящен, и
полагал, что причиной его беспокойства служат
чрезмерные расходы, всегда превышавшие доход.
Одним из обстоятельств, некогда снискавших
молодому Эсмонду особое расположение милорда, послужило
незначительное происшествие, о котором до сих пор не было
упомянуто, хотя в жизни Генри Эсмонда оно сыграло
немалую роль. Однажды зимним вечером, спустя несколько
месяцев после водворения виконта в Каслвуде, Фрэнк — в
то время совсем еще малютка — после обеда был один с
отцом в комнате и, оставшись без присмотра, когда
милорд задремал над своим кубком, подполз к огню; судьбе
было угодно, чтобы Эсмонд, исполняя поручение миледи,
вошел в комнату в тот самый миг, когда от выпавшей из
камина головешки загорелось платье бедного ребенка;
заслышав крик, Эсмонд тотчас же бросился вперед и сорвал
пылающую одежду, причем его руки пострадали много
больше, нежели ручки малютки, который кричал не
столько от боли, сколько от испуга. Как видно, провидению
было угодно, чтоб в ту минуту случился поблизости
человек, достаточно решительный; не будь этого, мальчик,
верно, сгорел бы, так как милорд после выпитого вина
спал очень крепко и, даже проснувшись, едва ли нашел
бы в себе присутствие духа, необходимое человеку перед
лицом опасности.
После этого случая отец, не скупившийся на
изъявления раскаяния и стыда и не скрывавший своего
восхищения Гарри Эсмондом, которому эта ничтожная услуга
придала в глазах милорда величие героя, навсегда сохранил
нежнейшую привязанность к спасителю своего сына, и
Гарри сделался с тех пор полноправным членом семьи.
Добрая леди.с величайшей заботливостью лечила его
ожоги и утверждала, что само небо послало его охранять ее
детей и что она будет предана ему до конца своей жизни.
Именно после этого, повинуясь более голосу любви и
нежности, нежели увещаниям декана Армстронга (хотя и
эти последние сыграли здесь немалую роль), Гарри
окончательно перешел в лоно церкви, к которой принадлежала
его дорогая госпожа и все его семейство и верным сыном
которой он с тех пор всегда оставался. Что до похвальбы
Доктора Тэшера, приписывавшего себе заслугу этого
обращения, то даже в дни своей юности мистер Эсмонд питал
133

к доктору такое презрение, что одной попытки Тэшера
внушить ему какую-либо истину (чего он, впрочем, и не
предпринимал никогда) было бы достаточно, чтобы Гарри
тотчас же усомнился в ней.
Миледи редко пила вино; но несколько раз в году, как,
например, в дни рождения близких (у бедного Гарри
никогда его не бывало) или в годовщину памятных событий,
она соглашалась пригубить бокал; 29 декабря тоже стало
одним из таких дней. И вот однажды в конце этого,
девяносто шестого года, недели две спустя после посещения
мистера Холта, когда все семейство сидело за столом во
главе с лордом Каслвудом, который все еще пребывал в
самом мрачном расположении духа, миледи приказала
слуге подать ей бокал вина и, глядя на мужа, с кроткой
улыбкой сказала:
— Милорд, не угодно ли и вам налить себе вина, я
хочу провозгласить тост.
— По какому случаю, Рэйчел? — спросил он,
подставляя слуге свой пустой кубок.
— Нынче двадцать девятое декабря,— молвила
миледи, обратив к Эсмонду взор, исполненный
благодарности,—я пью за Гарри — да благословит его бог за
спасение моего мальчика.
Милорд пристально поглядел на Гарри и осушил свой
кубок> но тотчас же отставил его, с силой стукнув по
столу, потом как-то странно застонал, встал и поспешно
вышел из комнаты. Что бы это могло значить? Все мы
чувствовали, что какое-то глубокое горе гложет его.
То ли осмотрительность милорда поправила его
денежные дела, то ли он вдруг получил наследство,
позволившее ему развернуться не в пример прошлому, когда и
скромный уклад жизни превышал скудные средства
семьи,— этого Гарри Эсмонд не знал, но каслвудский дом
велся нынче куда на более широкую ногу, чем в первые
годы после того, как его милость унаследовал титул. В
конюшнях прибавилось лошадей, в замке — слуг, и гораздо
больше гостей приезжало и уезжало, нежели раньше,
когда даже при самом бережливом ведении хозяйства
нелегко было поддерживать дом, как подобало званию его
милости, и оберегать поместье от долгов. И, даже не
отличаясь проницательностью, можно было увидеть, что
многие из новых посетителей Каслвуда не слишком по душе
его хозяйке; не то чтобы она отказывала им в обычном
для нее радушии и ласке, но это были люди, которые не
134

могли являться для нее желанными гостями и чье
общество столь благородная и взыскательная леди едва ли
могла счесть подходящим для своих детей. Приезжали
окрестные гуляки-сквайры, которые орали песни у нее под
окнами, перепившись пуншем и элем милорда; приезжали
офицеры хекстонского гарнизона, которые вели при нашем
маленьком лорде такие разговоры и так усердно учили его
пить и сквернословить, что бедная леди постоянно
дрожала за своего сына. Эсмонд пытался утешить ее, ссылаясь
на то, что было ему известно из опыта его
университетской жизни: что всякому мужчине приходится рано или
поздно узнать и подобное общество и подобные
разговоры; и случится ли это в двенадцать или в двадцать лет,
разница невелика — юноши, которые позднее других
отрываются от материнской юбки, нередко становятся
самыми беспутными повесами. Но более всего тревожилась
миледи Каслвуд за дочь, усматривая серьезный вред для
маленькой Беатрисы в чрезмерном баловстве отца; надо
сказать, что милорд, особенно с тех пор как начались
домашние неурядицы, разгневавшись на детей, не знал удержу
в словах, а придя в хорошее расположение, бывал с ними
чересчур развязен, чтобы не сказать вульгарен, особенные
же опасения ей внушало общество, в которое беспечный
лорд вводил девочку.
Неподалеку от Каслвуда находился замок Сарк, и там
жила маркиза Сарк, в свое время, как это известно всем,
бывшая любовницей короля Карла; в этот-то дом, где,
впрочем, бывала едва ли не вся окрестная знать,
вздумалось милорду отправиться в гости, и не одному, а с детьми.
Детям только того и нужно было, ибо замок славился
своей роскошью и гостеприимством. Но миледи полагала,
и совершенно справедливо, что дети такой матери, как
пресловутая леди Сарк, неподходящие друзья для ее сына и
дочери, и высказала свое мнение милорду. Последний,
когда встречал противоречие, не затруднял себя выбором
выражений; коротко говоря, последовала очередная
семейная ссора, и миледи не только была вынуждена уступить,
ибо воля супруга — закон, но даже не могла разъяснить
детям, ввиду их нежного возраста, что побуждало ее
возражать против столь заманчивого для них развлечения,
не могла даже высказать свое неодобрение вслух; более
того, ей пришлось испытать немалую боль в душе, когда
они вернулись, восхищенные новыми друзьями,
нагруженные их подарками, и долгое время только о том и говори-
135

лн, как весело им было в замке Сарк и когда они опять
поедут туда. Между тем она предвидела, что с годами это
общество будет становиться все более и более опасным
для ее дочери, ибо из ребенка Беатриса уже вырастала в
женщину и не только красота ее, но и многие недостатки
характера увеличивались с каждым днем.
Гарри Эсмонду довелось присутствовать при визите,
которым леди Сарк удостоила владелицу Каслвуд-холла;
старая маркиза прибыла с большой пышностью, в карете,
запряженной шестеркой гнедых лошадей, украшенных
голубыми лентами; на каждой подножке сидело по пажу, а
перед каретою и за нею ехали вооруженные верховые.
И если бы не огорчение, которое испытывал он, зная о
тревогах леди Каслвуд, его немало позабавило бы
поведение двух противниц — ледяная натянутость младшей леди
и непоколебимое благодушие старшей, которая упорно не
замечала никаких обид со стороны своей соперницы и не
переставала улыбаться, и смеяться, и ласкать детей, и
рассыпаться в любезностях по адресу каждого мужчины,
каждой женщины, ребенка, каждой собаки, стула и стола в
Каслвуде. Ей все здесь нравилось. Она всячески
расхваливала детей и выражала сожаление,— кстати не лишенное
оснований,— что ее собственные отпрыски отнюдь не так
хорошо воспитаны, как эти херувимы. Она никогда не
встречала такого цвета лица, как у прелестной Беатрисы;
впрочем, это и не удивительно для дочери таких
родителей; ведь ланиты леди Каслвуд — поистине чудо
свежести; и леди Сарк вздохнула от огорчения, что не
родилась блондинкой; заметив же Гарри Эсмонда, она с
пленительной, хоть и несколько перезрелой, улыбкой
принялась восторгаться его умом, который, по ее словам,
написан был у него на лбу и в глазах; и заверила всех,
что ни за что не решилась бы пригласить его в Сарк,
покуда ее дочь не покинула отчий дом.
Глава XII
В недобрый час является к нам милорд Мохэн
Среди всадников, сопровождавших поезд маркизы, было
два джентльмена: сын ее, милорд Файрбрэйс, и его друг,
милорд Мохэн, которым гостеприимный милорд Каслвуд
оказал самый радушный прием. Лорд Файрбрэйс был
довольно убогий телом и духом молодой дворянин, невысо-
136

кого роста и ограниченных дарований, судя по беседе,
которую имел с ним юный Эсмонд; зато его друг обладал
весьма привлекательной наружностью, и его bel air l и
благородная и воинственная осанка, согласно светской
хронике, уже обеспечили ему победу над несколькими
прославленными красавицами. Он сражался и побеждал во
Франции и во Фландрии, проделал с принцем Баденским
Дунайский поход и присутствовал при освобождении
Вены от турецкого нашествия. О своих боевых подвигах
он говорил полушутя, с мужественной
непринужденностью солдата, чем покорил сердца своих каслвудских
слушателей, мало привычных к столь приятному обществу.
Милорд и слушать не хотел о том, чтоб отпустить этих
благородных гостей до обеда, и увлек джентльменов за
собой, оставив маркизу и ее дочь на попечении жены. Они
заглянули в конюшни, где милорд Мохэн похвалил
лошадей, хотя хвалить было нечего; обошли кругом старый
замок и сад и воскресили в памяти осаду времен Оливера;
сыграли в лаун-теннис на старом корте, и милорд Каслвуд
побил лорда Мохэна, который сказал, что предпочитает
эту игру всем другим и непременно приедет в Каслвуд
снова, чтобы отыграться. После обеда играли в шары и
пили пунш в тени деревьев и к вечеру расстались
задушевными друзьями; лорд Каслвуд расцеловал младшего
лорда перед тем, как тот вскочил в седло, и заявил, что в
более приятном обществе ему еще не доводилось бывать.
Весь вечер, покуривая свою обычную трубку, милорд не
переставал расхваливать Гарри Эсмонду своего нового
друга и прервал это занятие лишь тогда, когда настолько
захмелел, что утратил способность связно выражать свои
мысли.
Поутру, за завтраком, разговор снова зашел о том же,
и, когда миледи заметила, что речам и манерам лорда
Мохэна присуща чрезмерная вольность, заставляющая
относиться к нему с недоверием, милорд разразился
обычными своими насмешками и проклятиями; закричал, что
никогда не может никого похвалить, будь то женщина,
мужчина или животное, без того чтобы не вызвать ее ревность,
что Мохэн — приятнейший кавалер в Англии, что он
надеется, покуда они соседи, видеться с ним как можно чаще
и что он передаст самому Мохэну мнение о нем миледи
Недотроги.
1 Изящество (франц.).
137

— Не спорю,— сказала леди Каслвуд,— он и мне
показался занимательным собеседником. Таких я не часто
встречала. Правда, разговор его я нашла чересчур
вольным; не самые слова, но скрытый их смысл.
— Вздор! Ваша милость знает свет очень мало,—
возразил ей супруг,— и притом мы все так же разборчивы,
как были в пятнадцать лет.
— Когда мне было пятнадцать лет, вы в том не видели
беды.
— Черт возьми, сударыни, вы уж, кажется, выросли
из детских фартучков. А кроме того, это мое дело —
выбирать общество для моей жены! — воскликнул милорд,
стукнув кулаком по столу.
— Я никогда в этом не сомневалась, Фрэнсис,—
отвечала миледи и с этими словами присела перед ним в
грациозном поклоне, который, выражая послушание, в то же
время не лишен был вызывающе-насмешливого оттенка;
и наблюдатель, подобно Гарри Эсмонду, близко к сердцу
принимающий счастье этих двух людей, мог бы видеть в
эту минуту, как невозвратно далеки они друг от друга,
какая пропасть разлада и отчуждения легла между ними.
— Разрази меня бог! Мохэн — душа-человек, каких не
сыщешь во всей Англии; и я стану приглашать его к нам
хотя бы для того, чтобы досадить этой женщине. Видал
ты подобную замороженную наглость, Гарри? — вскипел
милорд; лицо его побагровело, и, сжав кулаки, он
продолжал бушевать: — Вот она всегда так. Меня ни во что не
ставят в собственном доме. Я должен быть холопом этой
пасторской дочки. Проклятие! Уж лучше б она швыряла
в меня посудой, чем глядеть с этакой усмешечкой.
Напускает на себя важность, чтобы срамить меня перед
детьми; да что! я готов поклясться, она рассказывает Фрэнку
и Беате, что их отец закоренелый грешник, и учит их
презирать меня.
— Сколько мне приходилось слышать, сэр, миледи
никогда не говорит о вас иначе, как с уважением,— возразил
Гарри Эсмонд.
— Конечно, нет, черт возьми! Уж лучше б она
говорила! Но как бы не так. Презирает меня, а сама молчит,
рта не раскроет. Сторонится меня, точно зачумленного.
Клянусь богом, было время, когда она не так уж боялась
этой чумы. Стоило мне появиться, бывало, как девица вся
закраснеется от радости,— так и вспыхнет, клянусь богом!
И знаешь, что она тогда говорила, Гарри? Как-то я взду-
138

мал пошутить над ее красными щеками, а опа мне в ответ:
<(Я — как в Сент-Джеймском дворце — вывешиваю
красные флаги к приезду моего короля». Это я, значит, король,
понимаешь? А теперь — полюбуйся на нее! Я уверен, она
обрадовалась бы, если б я умер; да я и умер для нее —
еще пять лет тому назад, когда вы все болели оспой; она
так и не простила мне, что я уехал из дому.
— Право, сэр, хоть это и нелегко было простить, но,
мне кажется, госпожа простила вам,— сказал Гарри Эс-
монд.— Я помню, с каким волнением дожидалась она
возвращения вашей милости и как печально отвернулась,
встретив ваш холодный взгляд.
— Черт подери! — закричал милорд.— Что ж, я
должен был сидеть и ждать, пока и сам не подхвачу оспу?
Что пользы было бы в том? Я грудью встречу любую
опасность, но если эта опасность бессмысленна — нет, нет!
Благодарю покорно. А потом — ты качаешь головой,
пастор Гарри, и я отлично знаю, что ты хочешь сказать.
Была у нее еще другая... другой повод рассердиться. Но
разве жена не может простить мужу, если он даже
немного сбился с пути? Что ж ты думаешь, я святой?
— О, нет, сэр, я этого не думаю,— сказал Гарри,
улыбаясь.
— С тех самых пор моя жена стала холодна, как ча-
ринг-кросская статуя. Верь мне, Гарри, она не из тех,
которые прощают. Она мне всю жизнь отравила своей
холодностью, это от нее я ищу спасения за пуншевой чашей
или в разъездах по округе. При ней и дети — не мои дети,
а ее. Только когда ее нет поблизости, когда не чувствуешь
этого противного холодного взгляда, от которого мурашки
бегут по спине, только тогда дети подходят ко мне, и я
хоть могу поцеловать их. Потому-то я и езжу с ними в
чужие дома, Гарри, что там никто не мешает мне любить
их. Эта гордячка своей добродетелью просто убивает мепя.
Добродетель! Нет, настоящая добродетель умеет прощать;
настоящая добродетель не думает только о том, как бы
себя сохранить, а заботится о счастье других. Да разрази
меня бог, что нужды, если и получишь иной раз рубец,
помогая другу в беде?
Тут милорд снова стукнул кулаком по столу и
отхлебнул добрую половину кубка. Гарри Эсмонд слушал его
молча и вспоминая, как этот самый проповедник
бескорыстного самопожертвования бежал от болезни, которую
так мужественно перенесла миледи и которая привела к
139

роковому разладу в жизни всех обитателей этого дома.
«Как хорошо мы умеем поучать,— думал молодой
человек,— и как каждому из нас недалеко ходить за примером
для собственной проповеди. Во всяком споре у каждого
есть что сказать, и оба правы или оба виноваты, если
угодно!» Сердце Гарри сжималось при мысли о сомнениях и
муках, терзавших его доброго, честного и мужественного
друга и покровителя.
— Поистине, сэр,— сказал он,— я от души желал бы,
чтоб моя госпожа услышала те речи, которые вы говорите
мне: она узнала бы тогда многое, что сделало бы ее жизнь
легче и счастливее.— Но милорд отвечал насмешками,
приправив их, по обыкновению, бранью; он сказал, что пастор
Гарри славный малый, но что до женщин, то все они
одинаковы — все потаскухи и притом бессердечны. Так
человек, разбив драгоценную вазу, попирает ногами ее
осколки. Быть может, она уже непригодна — пусть; но кто
должен был заботиться об ее сохранности и кто не уберег ее?
Проникнув в истинное расположение духа милорда и
увидя, что сердце его, в котором жива еще немалая доля
прежней любви, готово раскрыться для жены, если б
только она того пожелала, Гарри, который охотно отдал бы
жизнь за счастье своей благодетельницы и ее мужа,
задумался над тем, нельзя ли помочь примирению этих двух
людей, самых дорогих для него на свете. Он стал
прикидывать, как бы ему хотя отчасти поделиться мыслями со
своей госпожой и дать ей понять, что, по его, Гарри,
убеждению, муж по-прежнему уважает и даже любит ее.
Но задача оказалась не из легких, что ему пришлось
признать при первой же попытке разговора, начатого в
весьма серьезном и внушительном тоне (ибо долголетней
преданностью и неоднократно доказанной любовью он
заслужил себе в доме некоторый авторитет). В словах,
которые должны были бы произвести впечатление, ибо шли
поистине от сердца говорившего, он попытался весьма
осторожно намекнуть обожаемой госпоже, что, думая о муже
дурно, она тем самым наносит ему непоправимый вред и
что счастье всей семьи зависит от исправления этой
ошибки.
Леди Каслвуд, обычно столь кроткая и сдержанная,
все слушавшая с улыбкой и ласковым вниманием,
вспыхнула в ответ и, встав со своего места, смерила юного Эс-
монда взглядом, исполненным надменности и гнева, каких
он никогда у нее не видел. Казалось, сейчас это была со-
140

всем другая женщина; она походила на принцессу,
оскорбленную вассалом.
— Слыхали вы от меня когда-нибудь хоть слово в
поношение милорда? — почти прошипела она, притопнув
ногой.
— Никогда,— сказал Эсмонд, опуская глаза.
— Уж не по его ли поручению вы являетесь ко мне —
вы? — спросила она.
— Видеть вас и милорда в добром мире и согласии --
самое большое мое желание на свете,— отвечал Гарри,—
и я принял бы любое поручение ради этой цели.
— Значит, вы посредник милорда,— продолжала она,
не обращая внимания на его слова.— Вам поручено
уговорить меня снова вернуться в рабство и сообщить мне,
что милорд милостиво возвращает своей прислужнице
благосклонность. Должно быть, Ковент-Гарден наскучил ему,
оттого он решил вернуться домой и, пожалуй, ждет, что в
честь его возвращения заколот будет упитанный телец.
— Тому есть пример, как мы знаем,— сказал Эсмонд.
— Да, но то был блудный сын, а милорд не сын мне.
Он первый оттолкнул меня. Он разбил наше счастье, а
теперь хочет, чтобы я склеила его. Он показал мне себя
таким, каков он есть, а не каким виделся мне. Он являлся
перед моими детьми, едва держась на ногах от выпитого
вина, покидал семью ради завсегдатаев кабаков и
вертепов, убегал из дому в город, к городским друзьям, а
теперь, когда они ему надоели, он возвращается сюда и
думает, что я на коленях буду приветствовать его! И вас он
избирает своим послом. Какая честь для вас! Поздравляю
вас с новой должностью, monsieur!
— Это и в самом деле было бы честью для меня и
величайшим счастьем, если б я мог надеяться помирить вас
с милордом,— возразил Эсмонд.
— Что ж, сэр, сейчас, я полагаю, ваша миссия
выполнена. Мне она не кажется столь благородной. Не знаю,
что так изменило ваш образ мыслей, кембриджская ли
премудрость или течение времени,—продолжала леди
Каслвуд все тем же язвительным тоном.— Быть может, и
вы стали любителем выпить и научились икать над чашей
вина или пунша — не знаю, какой напиток предпочитает
ваша честь. Быть может, и вы заворачиваете в «Розу» по
пути в Лондон и завели знакомство в «Ковент-Гардене».
Мой привет, сэр, милорду и его послу, господину и... и его
лакею.
141

— Великий боже! Сударыня! — воскликнул Гарри.—
В чем моя вина, что вот уже второй раз вы так
оскорбляете меня? Хотите вы, чтоб я устыдился того, чем до сих
пор был горд,— того, что я живу вашими щедротами? Вы
знаете хорошо, что возможность принимать от вас
благодеяния — для меня радость, выше которой может быть
только возможность оказать услугу вам (хотя бы это
стоило мне жизни). Что я вам сделал, жестокосердая
женщина, что вы так безжалостно казните меня?
— Что вы сделали? — повторила она, безумными
глазами глядя на Эсмонда.— Да ничего — ничего такого, о
чем бы вы знали, Гарри, или чему могли бы помочь.
Зачем,— продолжала она после некоторого молчания,— вы
принесли в дом заразу из деревни? Это случилось не по
вашей вине, я знаю. Кто из нас может угадать, что
замыслил рок? Но до той поры все мы были счастливы, Гарри.
И Гарри ушел после этого разговора, продолжая
думать, что отчуждение между его покровителем и
обожаемой госпожой можно преодолеть и что в глубине души оба
они искренне привязаны друг к другу.
Покуда лорд Мохэн находился по соседству, дружба
между обоими лордами росла с каждым днем; дошло до
того, что милорд просто дышать не мог без своего нового
приятеля. Они вместе охотились, вместе выпивали, играли
в шары и в лаун-теннис; лорд Каслвуд то и дело
отправлялся провести денек-другой в замке Сарк, а возвращаясь,
привозил с собой лорда Мохэна в Каслвуд, где его милость
поистине сумел сделаться для всех желанным гостем:
всегда у него была наготове шутка или новая игра для детей,
запас городских новостей для милорда, комплименты,
музыкальные новинки и изысканный beau language 1 для
миледи и для Гарри Эсмонда, который никогда не уставал
слушать его рассказы о походах и о жизни в Вене,
Париже, Венеции и других славных городах Европы, где ему
доводилось бывать и в военное и в мирное время. Он пел
под клавикорды миледи и играл с милордом в карты,
триктрак или же в новую игру — бильярд (неизменно его
обыгрывая); при этом всегда был отменно весел и
держался с особенной, мужественной грацией, которая, быть
может, слегка отдавала казармой и лондонской Эльзасией,
но не лишена была особой прелести и сразу обличала в
нем джентльмена; в обращении же с леди Каслвуд являл
1 Изящный разговор (франц.).
142

всегда столько почтения и преданности, что она вскоре
избавилась от неприязненного чувства, которое он внушал
ей на первых порах, и даже спустя короткое время стала
заботиться о спасении его души и, надеясь обратить его
в истинную веру, снабжала его благочестивыми книгами,
которые он обещал прилежно читать. С нею милорд
беседовал о своем намерении исправиться, покинуть город и
двор, купить по соседству клочок земли и зажить тихой,
спокойной жизнью, хотя нужно сознаться, что, когда оба
лорда, отобедав, оставались вдвоем за бутылкой
бургундского, они вели беседы совсем иного толка, а об обращении
лорда Мохэна и думать забывали. Когда они принимались
за вторую бутылку, Гарри Эсмонд обычно покидал эту
пару благородных пьяниц, которые хоть и не слишком
стеснялись его присутствием (святое небо! сколько
разнообразнейших историй об Эльзасии и Спринггардене, о
тавернах и игорных домах, о придворных дамах и
театральных прелестницах оставили в его памяти эти
благочестивые беседы!), хотя, повторяю, они не стеснялись
присутствием Эсмонда, но все же, видно, рады были от него
избавиться и тут же откупоривали еще бутылку, а затем
брались за карты, а затем лорд Мохэн отправлялся в
гостиную миледи, предоставив собутыльнику отсыпаться в
одиночестве.
В те времена было правилом чести для светского
кавалера, ставя на лошадь или садясь за карты или кости,
не считать своих выигрышей и проигрышей; и по лицам
наших двух лордов после игры никогда нельзя было
угадать, кому из них посчастливилось, а кому не повезло.
Когда же миледи намекала милорду, что, по ее мнению,
он играет чересчур много, он только нетерпеливо фыркал
в ответ и клялся, что в игре между джентльменами
шансы всегда равны, если только не прерывать игру раньше
времени. А уж того, чтоб эти двое прервали ее раньше
времени, опасаться не приходилось. Светский человек той
поры часто проводил четверть своего дня за картами, а
другую четверть за выпивкой; и не раз случалось мне
встречать молодого щеголя, признанного умника,
острослова, наделенного множеством талантов, который был бы
поставлен в тупик необходимостью написать что-либо,
кроме собственного имени.
Среди людей, склонных к раздумью, не найдется ни
одного, кто, оглядываясь на свое прошлое, не увидел бы
там каких-нибудь происшествий, которые, как ничтожны
143

ни казались они в свое время, изменили и повернули
по-другому всю его судьбу. У каждого из нас, как
у короля Вильгельма, по образному выражению
господина Массильона, есть свой grain de sable *, из-за
которого рискуешь споткнуться, а то и вовсе упасть; так
случилось, что пустое, сказанное на ветер слово, капризная
выходка избалованного ребенка обрушила целую лавину
горя и бедствий на семейство, к которому принадлежал
Гарри Эсмонд.
Приехав домой в милый сердцу Каслвуд на третьем
году своего ученья в университете (где он успел
достигнуть некоторого отличия, ибо латинская поэма,
сочиненная им на смерть герцога Глостера, сына принцессы Анны
Датской, удостоилась медали и открыла ему доступ в
общество избранных университетских умов), Эсмонд нашел,
что его маленькая приятельница и ученица Беатриса
переросла свою мать и превратилась в стройную и
прелестную девочку-подростка, у которой на щеках цвели розы
здоровья, глаза сияли, как звезды в лазури, бронзовые
волосы вились над прекраснейшим в мире юным челом, а
осанка и выражение надменного и прекрасного лица
напоминали знаменитую античную статую Дианы-охотницы —
горделивую, быструю и властную, разящую насмерть
стрелами и взглядом. Гарри в изумлении созерцал юную
красавицу, мысленно сравнивая ее с Артемидой, чей колчан
и звенящий лук несут гибель детям Ниобеи; временами,
однако, она казалась ему застенчивой и нежной, точно
Луна, кротким светом озаряющая Эндимиона. Это
прекрасное создание, эта юная сияющая Феба далеко еще не
распустилась в своем полном блеске; но наш молодой
школяр, у которого голова была полна поэтических грез, а
сердце билось неосознанными, быть может, желаниями, был
ослеплен лучами этого восходящего светила и готов
взирать на нее (пусть лишь как на «звезду, что всех затмила
блеском в недостижимой высоте») с беспредельным
восторгом и удивлением.
Она всегда, с самого нежного возраста, была кокеткой
и привыкла испытывать действие своих *капризов и
ревнивых вспышек, прихотливых шалостей и ласковых улыбок
на всех, кто только оказывался вблизи нее; она
стравливала нянек в детской и строила глазки конюху, едучи на
крупе его лошади. Она была любимицей и тираном отца
1 Песчинка (франц.).
144

и матери. С каждым из них она втайне вела нескончаемую
и сложную игру: то расточала ласки, то становилась
холодна; если нужно, пускала в ход слезы, улыбки, поцелуи,
лесть; когда мать — что случалось нередко — сердилась на
нее, она бежала к отцу и, укрывшись под его защитой,
продолжала донимать свою жертву; когда же оба они
бывали недовольны ею, она переносила свою нежность на
слуг или выжидала удобного случая вернуть
расположение родителей, рассмешив их какой-нибудь неожиданной
выходкой или умилостивив покорностью и деланным
смирением. Она была saevo laeta negotio \ подобно той
непостоянной богине, которую воспел Гораций и чьей
«злобной радости» посвятил столь благородные строки один из
наших великих поэтов, ибо даже он, при всем своем
мужестве и славе, не нашел в себе силы противостоять
женскому коварству.
Года за три до того она, в ту пору всего лишь
десятилетнее дитя, едва не рассорила Гарри Эсмонда с его
приятелем, добродушным, флегматичным Томасом Тэшером, в
жизни ни с кем не затевавшим ссоры, пересказав
последнему, какую-то глупую шутку, которую Гарри отпустил на
его счет (то была пустяковая и безобидная насмешка, но
у двух старых друзей дело чуть не дошло до рукопашной,
и я думаю, что это особенно понравилось бы виновнице
происшествия); с тех пор Том всегда норовил держаться
от нее подальше; это внушало ей уважение, и она
всячески старалась подольститься к нему при встрече. Гарри
уломать было легче, ибо он больше любил девочку. Если
ей случалось напроказить, наговорить дерзостей или чем-
нибудь обидеть своих друзей, она не пыталась загладить
вину признанием или раскаянием, но вовсе отпиралась от
нее, так упорно и так, казалось бы, бесхитростно
отстаивая свою правоту, что невозможно было усомниться в ее
доводах. Покуда она была ребенком, дело ограничивалось
проказами; но с возрастом присущая ей сила становилась
все более пагубной — так котенок сперва играет мячом, а
после, выпустив когти, бросается на птичку. Но не следует
воображать, что все эти наблюдения были сделаны Гарри
Эсмондом в тот ранний период его жизни, историю
которого он ныне пишет,— многое, о чем здесь упоминается,
открылось ему лишь значительно позднее. В описываемое
же время и даже долгие годы спустя все, что ни делала
Рада злую игру играть (лат.).
145

Беатриса, казалось ему хорошо или по меньшей мере
простительно.
Итак, случилось, что в последние свои университетские
каникулы Гарри Эсмонд прибыл в Каслвуд, лелея
приятную надежду получить звание действительного члена
своего колледжа и твердо намереваясь попытать счастья на
этом именно пути. То было в первый год нынешнего
столетия, и мистеру Эсмонду (насколько он мог судить о
времени своего рождения) шел двадцать третий год. Как мы
уже говорили, прежняя его ученица стала к этому времени
удивительной красавицей, обещающей впоследствии
похорошеть еще более; брат же ее, сын милорда, был
красивый, великодушный и смелый мальчик, благородный,
честный и добрый со всеми, кроме разве сестры, с которой
постоянно был не в ладах (и не по своей, а по ее вине); он
обожал мать, видевшую в нем свое единственное
утешение, и всегда принимал ее сторону в злополучных
супружеских раздорах, которые теперь почти не прекращались,
тогда как госпожа Беатриса, разумеется, поддерживала
отца. Когда между старшими в семье возникают
несогласия, каждый из домочадцев неизбежно надевает цвета
одной из враждующих партий;; и даже в конюшне и людской
Гарри, привыкший к наблюдательности, без труда мог
отличить приверженцев милорда от сторонников миледи,
догадываясь о том, какому оживленному обсуждению
подвергалась эта злосчастная ссора. Слуги — первые судьи
наши. Как бы ни скрывал хозяин свои похождения, его
лакею они известны; а горничная хозяйки выносит ее
личные тайны на кухонную ярмарку сплетен и обменивает
их там на рассказы других служанок.
Глава XIII
Милорд уезжает, но сотворенное им зло остается
Лорд Мохэн (о подвигах и славе которого Гарри
наслышался в университете немало худого) снова гостил в
Каслвуде, и дружба его с милордом казалась более тесной,
чем когда-либо. Как-то, еще весной, оба родовитых
джентльмена, проездом из Ньюмаркета, со скачек, побывали в
Кембридже и удостоили Гарри Эсмонда своим
посещением; и доктор Монтегью, ректор колледжа, прежде
глядевший на Гарри несколько свысока, увидев его в обществе
столь знатных господ,— причем лорд Каслвуд шутил с
146

ним и, гуляя, опирался на его плечо,— сразу переменился
к мистеру Эсмонду и снизошел до весьма учтивого с ним
обхождения. Спустя несколько дней по своем приезде в
Каслвуд Гарри со смехом рассказывал об этом леди Эс-
монд, удивляясь тому, что подобный человек,
прославленный ученый, известный всей Европе, благоговеет
перед титулом и готов пресмыкаться перед каждым
аристократом, будь он даже нищим. На это госпожа Беатриса,
гордо вскинув голову, заявила, что людям низкого проис-
хождения надлежит почитать тех, кто благороднее их; что
пасторы и так, на ее взгляд, чересчур загордились и что
она одобряет порядок, заведенный в доме леди Сарк, где
капеллан хоть и любит сладкое, как все священники, но
всегда уходит из-за стола до пудинга.
— А когда я буду священником, вы и меня оставите
без пудинга, Беатриса? — спросил мистер Эсмонд.
— Вы — вы другое дело,— возразила Беатриса.— Вы
нашей крови.
— Мой отец тоже был пастор,— сказала миледи.
— Зато мой — пэр Ирландии,— сказала госпожа
Беатриса, вскинув голову еще выше.— Пусть всякий знает
свое место. Может быть, вы еще потребуете, чтобы я
встала на колени, прося благословения у мистера Томаса Тэ-
шера, этого новоиспеченного викария, у которого мать
была горничной?
И она бросилась вон из комнаты в порыве
свойственного ей капризного гнева.
Между тем лицо миледи приняло столь печальное и
сосредоточенное выражение, что Гарри спросил о причине
ее беспокойства. Она отвечала, что тому виной его
упоминание о ньюмаркетских скачках, но не только одно это;
она вообще, к немалой своей тревоге и ужасу, замечает,
что милордом за последнее время, в особенности после
знакомства с лордом Мохэном, вновь овладело прежнее его
пристрастие к игре, от которого он отказался со времени
их брака.
— Мужчины часто, вступая в брак, обещают больше,
чем могут исполнить,— сказала миледи со вздохом.—
Боюсь, он проигрывает крупные суммы, и наше состояние,
которое и всегда-то было невелико, быстро тает от столь
легкомысленной расточительности. В Лондоне его видели
в весьма дурном обществе. С тех пор как он вернулся, в
дом зачастили почтальоны и стряпчие; и мне кажется, что
его неотступно грызет какая-то забота, хоть он и прячет
147

ее под смехом и шутками. Вчера, и... и не только вчера,
я... я заглядывала в щель,—говорила миледи,—это было
далеко за полночь, а они все еще сидели за картами.
Никакого состояния не хватит при подобном безрассудстве,
а нашего и подавно; и если так пойдет дальше, мой сын
лишится наследства, а бедная Беатриса будет
бесприданницей.
— Как бы я хотел помочь вам, сударыня! — со
вздохом сказал Гарри Эсмонд, не менее чем в тысячный раз
за свою жизнь испытывая это бесплодное желание.
— Кто тут поможет? Только господь,— сказала леди
Эсмонд,— только он, ибо все мы в руке божией.— И так
оно и есть, и, должно быть, сторонний наблюдатель с
содроганием думает о том, каково придется многим
мужчинам, когда наступит час для каждого отчитаться в том, как
он правил семьей своей и как обращался с женою и
детьми, для которых он монарх, облеченный неограниченной
властью. Ибо наше общество не знает законов для Короля
Домашнего Очага. Он хозяин достоянию, благу, едва ли
не жизни своих близких. Он волен в их счастье и
несчастье, властен карать или миловать. Он может уморить
жену медленной смертью и не более быть за то в ответе,
нежели турецкий султан, в полночный час утопивший
раба. Он может воспитать детей рабами и лицемерами;
сделать из них друзей себе, свободных в мыслях и
поступках; или, наконец, толкнуть их на путь вражды и
ненависти, вопреки закону естества. Не раз я слышал, как
политики и умники из кофеен толкуют о газетных новостях,
осуждая тиранию императора или французского короля,
и думал при этом: каков каждый из них в своем домашнем
царстве, где мужчина — самодержавный правитель? Когда
анналы этих бесчисленных мелких царствований
раскроются перед верховным владыкой, сколько предстанет его
взору домашних тиранов, жестоких, как Амурат,
неистовых, как Нерон, легкомысленных и беспутных, как Карл!
Если покровитель Гарри Эсмонда и грешил, то скорее*
подобно последнему: по слабости характера, нежели из
злобных побуждений; и, верно, добрые чувства
восторжествовали бы в нем под конец, будь ему дано время на
то, чтобы не только раскаяться в своих грехах, но и
загладить их.
Видя тесную дружбу, установившуюся между
милордом и его неразлучным спутником, госпожа Беатриса
вздумала приревновать отца к последнему; и оба джентль-
148

мена не раз подстрекали ее на забаву, шумным и
бесцеремонным хохотом встречая ее гневные выходки и
изъявление неприязни. «Вот подрастешь, выйдешь замуж за
лорда Мохэна»,— говаривал милорд, на что девочка,
надувшись, отвечала: «Уж лучше мне за Тома Тэшзра выйти».
А так как лорд Мохэн всегда был отменно любезен с леди
Каслвуд, которая, как он утверждал, внушала ему
глубокое и почтительное восхищение, то однажды, в ответ на
обычную отцовскую шутку, Беатриса сказала:
— Мне думается, милорд охотнее взял бы в жены
маменьку, чем меня. Он только и ждет, когда вы умрете,
чтоб посвататься к ней.
Эти задорные и неосмотрительные слова были сказаны
однажды в вечерний час, когда все семейство сидело у
камелька в ожидании ужина. Оба лорда, тут же игравшие
в карты, так и подскочили; миледи густо покраснела и
приказала госпоже Беатрисе тотчас же отправляться в
свою комнату; но та, приняв, по своему обыкновению,
самый невинный вид, возразила:
— Что же я сказала дурного? Ведь вот с Гарри Эсмон-
дом маменька беседует много чаще, чем с отцом, и она
плакала, когда он уехал, а когда папенька уезжает, она
не плачет, а вчера она долго-долго разговаривала с лордом
Мохэном, а нас услала из комнаты, а когда мы
возвратились, она плакала, и...
— Проклятие! — закричал милорд, выведенный из
себя.— Сейчас же вон из комнаты, змееныш! — И, вскочив
на ноги, он швырнул на стол свои карты.
— Спросите у лорда Мохэна, о чем я говорила с ним,
Фрэнсис,— сказала миледи, вставая; лицо ее выдавало
волнение, но голос и взгляд были ясны и исполнены
внушительного и трогательного достоинства.— Пойдем со
мной, Беатриса.— Беатриса тоже вскочила и залилась
слезами.
— Маменька, маменька, что я сделала? — спрашивала
она.— Я ведь ничего не хотела дурного.— Она уцепилась
за мать, и обе, рыдая, вышли из комнаты.
— Я скажу вам, Фрэнк, что мне говорила ваша
жена! — воскликнул лорд Мохэн.— Пастор Гарри тоже
может слушать; и пусть не будет мне спасения, если я
скажу хоть слово лжи. Вчера вечером ваша жена со
слезами на глазах умоляла меня не играть больше с вами ни
в кости, ни в карты, и вы анаете сами, не к вашей ли
пользе было бы, если б я исполнил ее просьбу.
149

— Разумеется, к моей пользе, Мохэн,— сказал милорд
сухим, жестким голосом.— Разумеется, вы образец
добродетели; весь свет знает, что вы святой.
Лорд Мохэн жил раздельно с женой и не раз дрался
на дуэли, причем поводом к спору всегда почти служили
женщины.
— Я не святой; вот ваша жена, точно, святая,— но я
умею отвечать за свои поступки лучше, чем другие — за
свои слова,— сказал лорд Мохэн.
— И вы ответите за них, клянусь богом! — закричал
милорд, вскакивая с места.
— Прежде нужно свести еще кое-какие счеты,
милорд,— сказал лорд Мохэн.
Но тут Гарри Эсмонд, в страхе перед последствиями,
к которым мог бы привести этот опасный спор, принялся
с жаром увещевать своего покровителя и его противника.
— Великий боже! — воскликнул он.— Уж не хотите ли
вы, милорд, обнажить шпагу против своего друга и гостя?
Неужели вы сомневаетесь в добродетели леди, которая
чиста, как само небо, и предпочла бы тысячу раз умереть,
нежели причинить вам малейшее зло. Неужели пустые
слова обозлившегося ребенка могут поселить раздор
между друзьями? И, если уж на то пошло, разве моя госпожа
не уговаривала вашу милость пресечь дружбу с лордом
Мохэном и отказаться от привычки, которая моя^ет
принести разорение вашей семье? Разве сам милорд Мохэн
оставался бы еще тут, если б не его болезнь?
— Честное слово, Фрэнк, где уж тут с подагрой бегать
за чужими женами,— вмешался лорд Мохэн, который в
самом деле страдал приступом этой болезни; и при этом он
так чистосердечно и весело засмеялся, глядя на свою
укутанную ногу, что милорд невольно заразился его
добродушием и, ударив себя кулаком по лбу, воскликнул с
прибавлением крепкого словца:
— Ладно, Гарри, я тебе верю! — На том и окончилась
ссора, и оба джентльмена, только что едва не
схватившиеся за шпаги, пожали друг другу руки.
— Beati pacificil. Ступай позови сюда миледи,—
сказал покровитель Гарри. Эсмонд повиновался, радуясь, что
может явиться со столь доброй вестью. Он нашел леди
Каслвуд у дверей; она все слышала, но при виде его
отступила назад. Она схватила его за обе руки, ее пальцы
Блаженны миротворцы (лат.).
150

были холодны, как мрамор. Казалось, она вот-вот упадет
к нему на плечо.
— Благодарю вас, дорогой мой брат Гарри, и да
благословит вас бог,— сказала она. Она поцеловала его руку,
и Эсмонд почувствовал на руке ее слезы; и когда он вошел
с нею в комнату и подвел ее к милорду, лорд Каслвуд, в
порыве ласки и нежности, каких давно уже не случалось
ему проявлять, прижал жену к груди, наклонился и
поцеловал ее и попросил у нее прощения.
— Ну, мне пора на боковую. Кашу съем и в
постели,— сказал лорд Мохэн и, опершись на руку Гарри Эс-
монда, потешно заковылял из комнаты.— Клянусь богом,
эта женщина — настоящая жемчужина,— сказал он,— и
нужно быть скотиной, чтобы не оценить ее. Видали вы
эту дрянную потаскушку, с которой Каслвуд...— Но тут
мистер Эсмонд прервал его, сказав, что о подобных делах
ему не пристало беседовать.
Камердинер милорда явился, чтобы раздеть своего
господина, и едва последний облачился в халат и ночной
колпак, как в дверь постучался еще посетитель, явившийся
по настоянию хозяина дома. То был не кто иной, как сама
леди Каслвуд с кашей и поджаренным хлебом, которые
супруг просил ее собственноручно приготовить и снести
гостю.
Лорд Каслвуд стоял и смотрел вслед жене, которая
удалилась выполнять его поручение, и Гарри Эсмонд,
невольно наблюдая за ним, подметил на лице своего
покровителя выражение любви, огорчения и заботы, до
крайности растрогавшее и взволновавшее молодого человека.
Немного спустя руки лорда Каслвуда бессильно упали,
голова свесилась на грудь, и он спросил:
— Пастор, ты слышал, что сказал Мохэн?
— Что миледи святая?
— Что нам нужно свести еще кое-какие счеты. Эти
пять лет я шел по дурному пути, Гарри Эсмонд. С тех пор
как ты занес в дом злополучную оспу, меня не перестает
преследовать рок, и лучше бы мне встретить его и умереть,
чем бежать от него, подобно трусу. Я тогда оставил
Беатрису у родных, а сам отправился в Лондон; и вот, Гарри,
я попал в общество бездельников и воров и снова
пристрастился к картам и костям, до которых не касался с самой
своей женитьбы,— нет, с тех пор как я ушел из гвардии
герцога и перестал водить дружбу с этими беспутными
могоками. Мне все больше и больше не везло, и я втяги-
151

вался все глубже и глубже, а теперь я должен Мохэну
две тысячи фунтов, и когда уплачу этот долг, то останусь
почти нищим. Я не могу смотреть в глаза своему сыну;
он меня ненавидит, я знаю. Я промотал и скромное
приданое Беатрисы, и одному богу известно, что случится, если
я буду жить дальше; самое лучшее мне умереть и
оставить мальчику то, что еще можно спасти из моего
достояния.
Мохэн был в Каслвуде почти таким же полновластным
хозяином, как и законный владелец поместья, и его
выезды заполняли конюшню, где, по правде сказать,
разместилось бы куда больше лошадей, нежели мог держать
покровитель Эсмонда. Лорд Мохэн и его люди приехали в
Каслвуд верхами; но когда у его милости разыгралась
подагра, он распорядился доставить из своего лондонского
дома легкую карету, запряженную парой низкорослых
лошадок, которая по хорошей дороге неслась, точно
лапландские санки. Когда этот экипаж прибыл, милорду тотчас
же захотелось прокатить в нем леди Каслвуд, что он и
делал несколько раз, пуская лошадей во весь опор к
большому удовольствию своей спутницы, любившей быструю
езду и бодрящий ветерок с дюн, которые начинались
почти под стенами Каслвуда и тянулись до самого моря. Так
как это развлечение было весьма по нраву миледи, а
супруг не только не выказывал недовольства ее короткостью
с лордом Мохэном, но даже поощрял эти совместные
прогулки, как бы желая подобным исключительным доверием
загладить недавнюю вспышку ревнивой подозрительности,
леди Каслвуд с легкой душой предавалась невинному
увеселению, которое любезный гость, должно признаться,
весьма охотно доставлял ей; и казалось, что ее обращение
с лордом Мохэном стало непринужденнее, а его общество
приятнее для нее вследствие какого-то обещания, которое
он, из рыцарских побуждений, согласился ей дать.
Видя, что оба лорда по-прежнему все вечера проводят
за картами, Гарри Эсмонд высказал однажды своей
госпоже сожаление по поводу того, что милорд все не
отрешится от своего пагубного пристрастия, и так как
согласие между супругами казалось восстановленным, просил
миледи убедить мужа отказаться от игры.
Но леди Каслвуд с лукавой и торжествующей
улыбкой отвечала, что повременит говорить с ним и что еще
несколько вечеров, во всяком случае, можно не лишать его
этого удовольствия.
152

— Помилуйте, сударыня,—сказал Гарри,— вы сами не
знаете, чего это может вам стоить; ведь всякому, кто
сколько-нибудь смыслит в картах, ясно, что лорд Мохэн
куда более сильный игрок.
— Я это знаю,— отвечала миледи, точно радуясь чему-
то,— и он не только самый искусный, но и самый
великодушный игрок во всем мире.
— Сударыня, сударыня! — вскричал Эсмонд вне себя
от досады и недоумения.—Долги чести приходится
платить рано или поздно; и если так пойдет дальше, господин
мой будет разорен.
— Хотите узнать одну маленькую тайну, Гарри? —-
возразила миледи, и глаза ее смотрели все так же ласково
и весело.— Фрэнсис не разорится, если так пойдет
дальше; напротив, если так пойдет дальше, он будет спасен.
Я сожалею, что дурно говорила и думала о лорде Мохэне,
когда он был здесь в прошлом году. Он добр и
великодушен; и я от души верю, что мы обратим его на праведный
путь. Я давала ему читать Тиллотсона и вашего
излюбленного епископа Тэйлора, и оба эти автора глубоко
тронули его, как он сам мне говорил; в доказательство же
своего раскаяния (это-то и есть моя тайна) — знаете, как
он решил поступить с Фрэнсисом? Он дает бедному
Фрэнку возможность полностью отыграться. Вот уже четыре
вечера, как тот выигрывает; лорд Мохэн, по собственным
его словам, не допустит, чтобы из-за него пострадал
бедный Фрэнк и мои милые дети.
— Но как же вы его отблагодарите за эту жертву? —
в ужасе спросил Эсмонд, который достаточно знал
мужчин вообще и этого в частности, чтобы не сомневаться,
что подобный закоренелый развратник ничего не станет
делать даром.— Чем, ради самого неба, должны вы
отплатить ему?
— Отплатить ему! Благословением матери и
молитвами супруги! — воскликнула миледи, прижав руки к груди.
Гарри Эсмонд не знал, смеяться ему или сердиться, или
еще нежнее любить свою милую госпожу за то, что в
своей непоколебимой невинности она приписывала светскому
ловеласу побуждения, истинный смысл которых сам он
лучше умел угадать. Осторожно, но так, чтобы
содержание его слов не осталось непонятым, он рассказал миледи
все, что знал о прежней жизни и поведении лорда Мохэ-
на; о хитростях, которыми он завлекал женщин и
добивался победы над ними; о том, как в разговоре с ним,
153

Гарри, он не раз хвалился своим распутством и прямо
заявлял, что считает всех женщин легкой добычей и что на
охоте (как его милости угодно было назвать эту
благородную забаву) все средства хороши. Но мольбы и
увещания Гарри только навлекли на него гнев леди Каслвуд,
которая и слышать не хотела его обвинений и возразила,
что, должно быть, сам он очень уж дурной и испорченный
человек, раз видит злой умысел там, где его и не бывало. «За
добро добра не жди»,— с горечью подумал про себя
Гарри; и тем досадней и тягостней было у него на душе, что
он не мог заговорить об этом предмете с лордом Каслву-
дом и не отваживался на совет или предостережение в
столь священном вопросе, как вопрос о собственной чести
милорда, которую, разумеется, никто не мог охранить
лучше него самого.
Однако, хотя леди Каслвуд не захотела слушать своего
юного родственника и с негодованием отвергла его
советы, Гарри вскоре, к своему удовольствию, убедился, что
все же она вняла увещаниям, которые встретила столь
пренебрежительно; ибо назавтра она под предлогом
головной боли отказалась от предложенной лордом Мохэном
прогулки; на послезавтра головная боль все продолжалась,
а спустя еще день она, весело и мило улыбаясь, просила
у его милости позволения уступить свое место в экипаже
детям, так как они без памяти рады будут прокатиться, и
ей не следует приберегать все удовольствие для себя
одной. Милорд весьма любезно исполнил ее просьбу, хотя,
надо полагать, испытал при этом немалую досаду и
разочарование,— не то чтобы он всерьез обратил свои
помыслы на эту простодушную леди, но жизнь подобных
мужчин часто состоит из одних лишь интрижек, и они точно
так же не в силах дня прожить без погони за женщиной,
как охотник на лисиц — без своей любимой потехи в
утреннюю пору.
Несмотря на показную беспечность лорда Каслвуда
(последний со времен ссоры между двумя лордами ничем
не выдавал своей тревоги), Гарри видел, что его
покровитель неотступно следит за гостем, и улавливал кое-какие
признаки недоверия й сдерживаемой ярости, не
предвещавшие, по мнению Гарри, ничего доброго. О том, как
чувствителен милорд в вопросах чести, Эсмонду было
хорошо известно; и, наблюдая его, подобно врачу,
наблюдающему пациента, он приходил к выводу, что здесь перед
ним организм, который не сразу поддается болезни, одна-
154

ко бессилен справиться с отравой, когда она уже проникла
в кровь. Мы читаем у Шекспира (которого пишущий эти
строки ставит много выше мистера Конгрива, мистера
Драйдена и иных гениев нашей эпохи), что, когда
ревность пробудилась, ни мак, ни мандрагора, ни все сонные
снадобья Востока не в силах излечить ее иль успокоить.
Коротко говоря, симптомы болезни показались столь
грозными нашему юному лекарю (который, несмотря на
свою молодость, умел следить за биением пульса всех этих
дорогих и близких ему людей), что Гарри почел своим
долгом предостеречь лорда Мохэна и открыть ему, что о
замыслах его догадываются и за действиями следят.
Застав однажды его милость в крайнем раздражении, ибо
слуга, посланный к леди Каслвуд, обещавшей поехать с
ним на прогулку, только что воротился с отказом, Гарри
сказал:
— Милорд, я был бы весьма благодарен, если б вы
сегодня позволили мне занять в экипаже место рядом с
вами; мне многое нужно сказать вам, и я предпочел бы
побеседовать с глазу на глаз.
— Мистер Генри Эсмонд, вы оказываете мне честь
своим доверием,— отвечал тот с церемонным поклоном.
Милорд всегда оставался изысканным джентльменом, а в
манере Эсмонда, невзирая на его молодость, было нечто,
указывающее, что и он джентльмен и никто не смеет
обходиться с ним вольно. Итак, они вместе вышли во двор
замка, где уже ожидал легкий экипаж и богато
убранные пегие ганноверские лошадки в нетерпении жевали
удила.
— Милорд,— сказал Гарри Эсмонд, когда они выехали
за ограду замка, и указал на ногу лорда Мохэна,
укутанную теплой фланелью и с нарочитой осторожностью
вытянутую на подушках,— милорд, я изучал медицину в
Кембридже. *
— Вот как, пастор Генри? — отвечал лорд Мохэн.—
И что же, вы намерены получить диплом и лечить своих
однокашников от...
— От подагры,— перебил Гарри, глядя на него в
упор.— Я весьма сведущ в лечении подагры.
— Надеюсь, вы никогда сами не будете страдать ею.
Это пренеприятная болезнь,— сказал милорд,— и ее
приступы просто мучительны! Ох! — Тут он скорчил
отчаянную гримасу, словно испытал внезапный приступ.
— Ваша милость почувствовали бы себя много лучше,
155

сняв всю эту фланель: от нее только воспаляются
суставы,— продолжал Гарри, глядя собеседнику прямо в лицо.
— В самом деле? Неужели суставы воспаляются? —
воскликнул тот с невинным видом.
— Если б вы сняли фланель, и сбросили эту дурацкую
туфлю, и надели сапог...— продолжал Гарри.
— Вы мне советуете надеть сапоги, мистер Эсмонд? —
спросил милорд.
— Да, сапоги и шпоры. Три дня тому назад я видел,
как ваша милость довольно резво бежали по галерее,—
настаивал Гарри.— Я убежден, что тарелка каши на ночь
куда менее по вкусу вашей милости, нежели бутылка
хорошего кларета; зато она позволяет вашей милости
садиться за игру с ясной головой, тогда как у моего
покровителя голова разгорячена и отуманена вином.
— Гром и молния, сэр, уж не осмелитесь ли вы
сказать, что я нечестно играю? — вскричал милорд и так
стегнул лошадей, что они перешли в галоп.
— Ваша милость трезвы, когда мой покровитель
пьян,— продолжал Гарри.— У вас с милордом шансы
неравны. Я следил за вами, отрываясь от своих книг.
— Каков юный Аргус! — воскликнул лорд Мохэн,
который был расположен к Гарри Эсмонду, да и Гарри,
следует признать, охотно бывал в его обществе, ценя его
остроумие и своеобразный задор.— Каков юный Аргус! Но
смотрите хоть во все свои сто глаз, вы увидите, что я
всегда играю честно. Мне случалось за вечер проигрывать
состояние, случалось проигрывать с себя рубашку; а
однажды я проиграл свой парик и пошел домой в ночном
колпаке. Но ни один человек не может сказать, что я
обыграл его, пустив в ход иные средства, кроме умения
играть. Я играл в Эльзасии с одним мошенником из тех,
что мечут фальшивые кости; я играл с ним на его уши и
выиграл: одно из них и сейчас лежит у меня на Боу-стрит
в склянке со спиртом. Гарри Мохэн согласен играть с кем
угодно и на что угодно — и всегда готов к услугам.
— Но в доме моего покровителя, милорд, вы затеяли
опасную игру,— сказал Гарри,— и рискуете не только
тем, что поставлено на карту.
— Что вы хотите сказать, сэр? — вскричал милорд,
оборотясь к нему и сильно покраснев.
— Я хочу сказать,— отвечал Гарри довольно
ядовито,— что ваш приступ подагры миновал, если он у вас
вообще был.
156

— Сэр! — вспыхнув, вскричал милорд.
— По правде говоря, я думаю, что ваша милость не
более страдает от подагры, нежели я. Но если уж на то
пошло, перемена климата весьма полезна в таких
случаях. Право же, лорд Мохэн, лучше будет, если вы уедете
из Каслвуда.
— А по какому праву вы говорите мне это? —
воскликнул милорд.— Это Фрэнк Эсмоид послал вас?
— Никто меня не посылал. А говорю я по праву
человека, охраняющего честь своей семьи.
— И вы готовы ответить за свой слова? — закричал
лорд Мохэн, яростно нахлестывая лошадей.
— Когда угодно, милорд; ваша милость опрокинете
карету, если будете так горячиться.
— Клянусь богом, вы, кажется, не робкого десятка! —
воскликнул милорд, разражаясь хохотом.— Должно быть,
это ваш дьявольский botte de jesuite 1 придает вам
смелости,— добавил он.
— Это забота о благополучии семьи, которая мне
дороже всего на свете,— с жаром возразил Гарри Эсмонд,—
о чести благороднейшего покровителя, о счастье моей
дорогой госпожи и ее детей. Им я обязан всей своей жизнью,
милорд, и, не задумываясь, положу ее за любого из них.
Зачем вы явились сюда и нарушили мир и спокойствие
этого дома? Зачем месяц за месяцем медлите в
деревенской глуши? Зачем прикидываетесь больным и под
разными предлогами откладываете свой отъезд? Для того,
чтобы обыграть моего бедного покровителя? Будьте
великодушны, милорд, и не пользуйтесь его слабостью во зло
его жене и детям. Или же для того, чтоб смутить простую
душу добродетельной женщины? Это все равно, что идти
на штурм Тауэра в одиночку. Но вы можете запятнать ее
имя своими назойливыми преследованиями, дав повод к
вздорным толкам. Несомненно, в вашей власти сделать ее
несчастной. Пощадите же этих невинных людей и
уезжайте отсюда.
— Черт подери, да уж не заглядываешься ли ты сам
на хорошенькую пуританку, юный Гарри? — сказал
милорд с беззаботным и веселым смехом; казалось, он не без
участия слушал страстную речь молодого человека.—
Признайся-ка, Гарри. Ты сам влюблен в нее? Пьянчуга Фрэнк
Эсмонд не избежал судьбы всех смертных?
1 Фехтовальный прием (франц.).
157

— Милорд, милорд! — воскликнул Гарри. Краска
бросилась ему в лицо, и глаза наполнились слезами.— Я
никогда не знал матери, но эту леди я люблю, как родную
мать. Я чту ее, как верующий чтит святыню. Когда ее
имя произносится без должного уважения, мне это
кажется кощунством. Мне страшно подумать, что кто-нибудь
может взирать на нее с нечистыми помыслами. Молю вас,
заклинаю вас, оставьте ее. Не то быть беде.
— Какая там беда! — воскликнул милорд, яростно
стегнув лошадей; и лошади — мы в ту пору уже выехали
в дюны — помчались таким аллюром, что никакая
человеческая рука не в силах была их сдержать. Вожжи
лопнули, и взбесившиеся животные, не разбирая пути, неслись
вперед, карету бросало из стороны в сторону, а седоки
отчаянно цеплялись за стенки, покуда наконец не увидели
перед собой глубокий овраг, где карета неизбежно должна
была опрокинуться; тут оба джентльмена, не раздумывая,
выпрыгнули каждый со своей стороны. Гарри Эсмонд
отделался падением в траву, которое в первую минуту
оглушило его; но вскоре он поднялся на ноги, не испытывая
иных последствий прыжка, кроме дурноты и кровотечения
из носу. Лорд Мохэн оказался менее счастливым: падая,
он ушибся головой о камень и теперь неподвижно лежал
на земле без всяких признаков жизни.
Несчастье это случилось, когда джентльмены были уже
на пути к дому; и лорд Каслвуд, выехавший на прогулку
вместе с сыном и дочерью, встретили пустую карету и
взмыленных пони, которые все еще скакали, путаясь в
разорванных постромках; люди милорда повернули и
остановили их. Юный Фрэнк первым заметил красное платье
лорда Мохэна, распростертого на земле, и вся кавалькада
поспешила на помощь к несчастному, над которым
склонялся уже Гарри Эсмонд. Пышный парик и шляпа с
перьями свалились с головы милорда, из раны на лбу обильно
струилась кровь, и казалось, что на земле лежит
безжизненное тело,— да так оно, впрочем, и было.
— Великий боже! Он умер! —вскричал милорд.— Эй,
кто-нибудь, скачите за лекарем... нет, стойте. Я съезжу в
Каслвуд и привезу Тэшера, он сведущ в хирургии.—
И милорд в сопровождении сына поскакал по
направлению к замку.
Едва они скрылись из виду, как Эсмонд, понемногу
придя в себя, вспомнил о подобном же случае,
свидетелем которого ему пришлось быть однажды на пути из
158

Ныомаркета в Кембридж; разрезав рукав милорда, он
перочинным ножом вскрыл ему вену на сгибе локтя и
облегченно вздохнул, когда мгновение спустя из нее
хлынула кровь. Потребовалось не менее получаса, чтобы милорд
окончательно пришел в себя, и подоспевший с маленьким
Фрэнком доктор Тэшер застал его вполне ожившим, хоть
и бледным, словно мертвец.
Когда силы к нему вернулись настолько, что он мог
двигаться, его усадили на лошадь одного из конюхов, а на
другую сел Эсмонд, причем по обе стороны милорда шли
люди, чтобы поддержать его в случае надобности, и с ними
достойный доктор Тэшер. Маленький Фрэнк и Гарри
шагом ехали за ними.
Когда мы повернули к замку, мальчик сказал:
— Мы встретили маменьку, она была на террасе с
доктором, и отец напугал ее, сказав, что ты умер...
— Что я умер? — спросил Гарри.
— Да. Он сказал: «Подумай, дорогая, бедный Гарри
убит»,— но тут маменька громко вскрикнула, и — ах,
Гарри! — она упала наземь, и я подумал, что и она умерла.
А что сталось с отцом, — ты его таким никогда не видал:
он разразился самыми страшными проклятиями и
побледнел, как полотно; потом как-то чудно засмеялся и
приказал доктору сесть на его коня, а мне ехать с ним вместе;
и мы тотчас же отправились. И я оглянулся и видел, как
он брызгает на маменьку водой из фонтана. Ах, до чего
же она испугалась!
Размышляя над этим необыкновенным
происшествием — ибо лорд Мохэн также носил имя Генри и оба лорда
часто звали друг друга Фрэнк и Гарри,— Эсмонд в
немалом смущении и тревоге приближался к дому. Его
дорогая госпожа все еще находилась в саду и с нею одна из
ее служанок; милорда не было видно. Из сада на дорогу
ведут несколько ступенек и калитка. Проезжая мимо этой
калитки, лорд Мохэн, мертвенно-бледный, с головой,
повязанной платком, без парика и шляпы, которые нес за
ним конюх, но учтивый, как всегда, поклоном
приветствовал леди, сидевшую наверху.
— Хвала всевышнему, вы живы,— сказала она.
— И Гарри тоже, маменька,— сказал маленький
Фрэнк.— Ура!
Гарри Эсмонд спешился, чтобы взбежать по
ступенькам к своей госпоже; то же сделал и маленький Фрэнк, и
один из конюхов увел обеих лошадей, тогда как другой, со
159

шляпой и париком в руках, последовал за милордом к
главным воротам, до которых оставалось еще около
полумили пути.
— Ах, мой мальчик! Сколько страху я натерпелась
из-за вас! — сказала леди Каслвуд, когда Гарри Эсмонд
приблизился к ней; нежность сияла в ее глазах, голос
звучал тепло и задушевно; и она простерла свою доброту
до того, что поцеловала молодого человека (во второй раз
она удостоила его зтой высокой чести) и пошла к дому,
держа за руки обоих, его и сына.
Глава XIV
г*
Мы следуем за ним в Лондон
Спустя несколько дней лорд Мохэн оправился
настолько, что мог объявить о своем отъезде; и на
следующее же утро распростился с Каслвудом, решив ехать в
Лондон не торопясь и дважды остановиться в пути на
ночлег. Хозяин замка был с ним эти дни нарочито и
церемонно учтив, изменив обычной своей искренней и
беззаботной непринужденности; но все же не было никаких
причин сомневаться, что оба лорда расстаются добрыми
друзьями, хотя Гарри Эсмонд приметил, что милорд
виконт виделся со своим гостем только в присутствии
других, словно избегая оставаться с ним наедине. Не поехал
он и провожать лорда Мохэна, изменив своему
обыкновению,— ибо он всегда с радостью встречал друзей и с
неохотой отпускал от себя,— и удовольствовался тем, что,
когда лошади были поданы и владелец их, уже одетый
по-дорожному, явился, чтобы проститься с дамами, он
вместе с ним вышел во двор замка и там с поклоном
пожелал ему счастливого пути.
— Мы скоро увидимся в Лондоне, Мохэн,— сказал
милорд с улыбкой,— и тогда сведем все наши счеты.
— Пусть это вас не беспокоит, Фрэнк,— дружелюбно
отозвался тот и, протянув руку, был, видимо, немало
удивлен мрачным и надменным выражением, с которым
милорд принял это прощальное приветствие; затем он
вскочил в седло и в сопровождении своих слуг тронулся в путь.
Гарри Эсмонд был тут же и все это видел. Отъезд
лорда Мохэна ничем не напоминал его прибытие, к которому
так готовились в Каслвуде (старый дом принарядился,
как только можно было, чтобы достойно встретить гостя);
1G0

и весь день потом обитателей замка не покидало какое-то
тягостное уныние, навеявшее на мистера Эсмонда
мрачные предчувствия и смутные тревоги. Лорд Каслвуд, стоя
на крыльце, провожал взглядом своего гостя, пока вся
кавалькада не скрылась под аркой наружных ворот.
Перед тем как выехать за ворота, лорд Мохэн оглянулся, и
милорд виконт медленно приподнял свою шляпу и
поклонился в ответ. Лицо его при этом приняло какое-то
странное, неживое выражение, удивившее Гарри. Он крепко
выбранился и ногой оттолкнул собак, прыгавших вокруг
него; потом подошел к фонтану, расположенному в
середине двора, и, прислонившись к столбу, стал смотреть в
воду. Эсмонд пошел через двор к низенькой двери,
которая вела в его комнату (ту, где когда-то жил капеллан),
но прежде чем войти, он обернулся и в окне верхней залы
увидел леди Каслвуд; прячась в складках занавеси, она
глядела на милорда, неподвижно стоявшего у фонтана. Во
дворе царила какая-то странная тишина; и вся картина
надолго запечатлелась в памяти Эсмонда — яркое синее
небо, каменные контрфорсы и тень от солнечных часов,
падающая на слова memento mori, золотыми буквами
начертанные на плите; две собаки, черная борзая и почти
белый спаниель, одна задрала морду к солнцу, другая
обнюхивает камни и траву; и милорд, прислушивающийся к
тихому плеску фонтана. Удивления достойно, как это
зрелище и этот звук падения водяной струи врезались
в память человека, перед взором которого сотни
картин величия и опасности прошли, не оставив никакого
следа.
Все утро леди Каслвуд весело смеялась и в
присутствии мужа и его гостя была особенно радостна и
оживленна. Но как только оба джентльмена вышли из комнаты,
веселая улыбка сразу сбежала с ее лица, уступив место
выражению тревоги, и, бросившись к Гарри, она сказала:
— Ступайте за ними, Гарри, боюсь, у них там что-то
неладно.— Так Эсмонд в угоду миледи взял на себя роль
соглядатая; и сейчас он спешил в свою комнату, чтобы на
свободе сочинить правдоподобную историю в утешение
своей милой госпоже, ибо сам он уверился вполне, что
между обоими лордами назрела нешуточная ссора.
Время шло, и вечерами, как встарь, собирался за
столом каслвудский семейный кружок; но тайная забота
безмолвно и незримо омрачала мысли, по крайней мере,
троих из сидевших там людей. Милорд был ласков и добр
6 У, Теккерей, т. 7
161

сверх обыкновения. Когда б он ни выходил из комнаты,
взгляд жены неотступно следовал за ним. В его же
обхождении с нею появилась какая-то грустная нежность и
предупредительность, неожиданная для человека, обычно
грубоватого и не отличающегося изысканностью манер.
Он часто и любовно называл ее по имени, был кроток и
нежен с детьми, особенно с сыном, который не был его
любимцем. Он также стал аккуратно посещать церковь,
что не входило в круг его привычек, и с великим
усердием выполнял все обязанности доброго христианина (даже
слушал проповеди доктора Тэшера).
— Всю ночь он ходит взад и вперед по комнате; что с
ним случилось? Гарри, узнайте, что с ним случилось,—
твердила леди Каслвуд своему юному родственнику.— Он
отправил три письма в Лондон,— сказала она в другой раз.
— Да, сударыня, к своему стряпчему,— отвечал
Гарри, который знал об этих письмах и даже видел одно из
них, где речь шла о намерении милорда сделать новый
заем; и когда молодой человек попытался отговорить
своего покровителя, милорд отвечал, что «деньги нужны
ему для уплаты старого долга, сделанного под залог
имущества, которое теперь необходимо освободить».
Что до денег, леди Каслвуд нимало не тревожилась.
Любящую женщину редко огорчают денежные
затруднения; в самом деле, трудно доставить женщине большее
удовольствие, нежели потребовать, чтобы она заложила
свои драгоценности ради любимого человека; помнится,
мистер Конгрив, говоря о лорде Мальборо, утверждал, что
причина успеха, которым милорд в молодости
пользовался у женщин, коренится в том, что он брал у них деньги.
«Не всякий мужчина способен ради них на такую
жертву»,— говаривал мистер Конгрив, бывший недурным
знатоком известной части прекрасного пола.
Каникулы Гарри Эсмонда приближались к концу, и он,
как уже было сказано, готовился воротиться в
университет, где по истечении последнего семестра ему предстояло
получить диплом и принять духовный сан. Он вступал на
этот путь не из благочестивых побуждений, как подобало
бы человеку, готовящемуся посвятить себя исполнению
столь священных обязанностей, но скорее следуя
трезвому голосу благоразумия, побуждавшему его избрать
именно это занятие. Он рассудил, что обязан всем семейству
Каслвуд и что нигде ему не может быть лучше, чем
вблизи от них; что он может быть полезен своим благодете-
162

лям, почтившим его глубоким доверием и искренней
привязанностью; что может помочь в воспитании наследника
титула, находясь при нем в качестве наставника; что
может по-прежнему быть другом и советником своего
покровителя и своей дорогой госпожи, которым угодно было
утверяедать, что он всегда для них останется таковым; и,
отказавшись от всяких честолюбивых мечтаний, зревших,
быть может, в глубине его души, он надеялся утешиться
мыслью, что жизнь его отдана на служение тем, кто для
него всего дороже. И в самом деле, госпожа его не раз
говорила, что не хотела бы расстаться с ним, а ее воля была
для него законом.
Для леди Каслвуд последние дни этих памятных
каникул ознаменовались радостным событием: в одно
прекрасное утро милорд, прочтя письма, полученные из Лондона,
заметил, как бы вскользь, что милорд Мохэн отправился
в Париж и намерен предпринять длительное путешествие
по Европе; и хотя известие это не сняло, видимо,
тяжести с души самого лорда Каслвуда и не изменило его
поведения, супруга его, избавившись от причины своих
тревог, приободрилась и повеселела и всеми доступными ей
средствами утешения стремилась вернуть милорду былое
благодушие и рассеять его мрачные мысли.
Сам он в объяснение их ссылался на нездоровье и
объявил, что желает посоветоваться с врачом, для чего
намерен съездить в Лондон и повидать доктора Чейна.
Было решено, что его милость и Гарри Эсмонд до
Лондона доедут вместе; и в понедельник утром, октября 10-го
дня 1700 года, оба они тронулись в путь. Накануне день
был воскресный, но из-за сильного дождя семейство не
поехало в церковь; и милорд сам прочел в кругу своих
домашних вечернюю молитву, сделав это с необычной
теплотой и глубоким чувством, особенно проникновенно, как
показалось'Гарри, произнес он слова прощального
благословения. А перед тем как всем разойтись по своим
комнатам, он обнял и поцеловал жену и детей с большей
нежностью, нежели обычно склонен был выказывать, и с
душевным жаром, воспоминание о котором впоследствии
служило немалым утешением его близким.
Поутру сели на лошадей (после прощаний, не менее
нежных, нежели накануне), ночь провели на постоялом
дворе и к вечеру следующего дня прибыли в Лондон,
причем лорд Каслвуд сразу направился в «Трубу», гостиницу
в Кокпите близ Уайтхолла, где милорд привык останавли-
6*
163

ваться еще со времен своей молодости, когда у
джентльменов из военного сословия в обычае было заезжать на
это подворье.
Час спустя после их прибытия (из чего следует, что
все это было условлено заранее) явился из Грэйз-Инн
поверенный его милости, и, полагая, что, быть может, лорду
Каслвуду угодно переговорить с ним с глазу на глаз, Эс-
монд хотел было удалиться; однако милорд сказал, что
разговор будет недолог, и представил Эсмонда стряпчему,
который вел все дела семейства Каслвуд еще при жизни
старого лорда. После этого гость сообщил, что деньги
были выплачены им, согласно желанию милорда, в тот
самый день лично лорду Мохэну в его доме на Боу-стрит,
что его милость выразил некоторое удивление, ибо, по его
словам, подобные расчеты между джентльменами не
принято производить через стряпчих; но тем не менее тут же
возвратил долговую расписку милорда виконта, каковою
зго милость может теперь располагать по собственному
усмотрению.
— А я думал, что лорд Мохэн в Париже! —
воскликнул мистер Эсмонд в великой тревоге и изумлении.
— Он вернулся по моей просьбе,— сказал милорд
виконт.— Нам нужно свести кое-какие счеты.
— Но я надеюсь, что теперь они уже закончены,
сэр,— сказал Эсмонд.
— О, вполне,— отвечал тот, в упор поглядев на
молодого человека.— Как тебе известно, я проиграл ему
деньги, и он не раз напоминал мне о них. Теперь же долг
уплачен сполна, и мы в расчете, и можем встретиться
снова добрыми друзьями.
— Милорд! — воскликнул Эсмонд.— Я вижу, что вы
обманываете меня и что между вами и лордом МохэнохМ
произошла серьезная ссора.
— Ссора! Какие пустяки! Сегодня же вечером мы
будем вместе ужинать и пить вино. Всякий бы приуныл на
моем месте, проиграв такую сумму. Но теперь долг
уплачен, и мне больше не из-за чего сердиться.
— Где мы будем ужинать, сэр? — спросил Гарри.
— Мы! В иных случаях следует прежде дождаться
приглашения,—сказал милорд виконт, смеясь.— Ты
отправляйся на Дыок-стрит, поглядеть мистера Беттертона.
Ведь ты любишь театр, я знаю. Я же тем временем
займусь своими делами, а утром мы вместе позавтракаем со
всем возможным аппетитом, как говорится в комедии.
164

— Клянусь небом, милорд, я не отстану от вас весь
сегодняшний вечер,—возразил Гарри Эсмонд.—Мне
кажется, я знаю о причинах вашей ссоры. Но даю вам
слово, все это пустое. В тот самый день, когда с лордом
случилось несчастье, я говорил с ним об этом. Я знаю, что
ничего, кроме праздного волокитства, там не было.
— Ты знаешь, что ничего, кроме праздного
волокитства, не было между лордом Мохэном и моей женой,—
произнес милорд громовым голосом,— ты знал об этом и не
говорил мне?
— Я знал об этом больше, чем сама моя дорогая
госпожа, сэр, в тысячу раз больше. Откуда было ей,
невинной, как дитя, понять истинный смысл любезностей
опытного негодяя?
— Значит, ты признаешь, что он негодяй и хотел
отнять у меня жену?
— Сэр, она чиста, как ангел! — воскликнул юный
Эсмонд.
— А разве я хоть словом упрекнул ее? — заревел
милорд.— Разве я когда-нибудь сомневался в ее чистоте?
День, когда мне пришла бы подобная мысль, был бы ее
последним днем. Думаешь, я заподозрил что она сбилась
с пути? О нет, в ней слишком мало страсти для этого. Она
не грешит и не прощает. Я знаю ее нрав — и вот теперь
я потерял ее; а я люблю ее теперь в десять тысяч раз
больше, чем прежде, да, да, клянусь небом, больше, чем
когда она была молода и хороша, как ангел, и когда она
улыбалась мне из окна старого отцовского дома, где пс
целым часам ждала моего возвращения с охоты, а я не
раз бросался к ее маленьким ножкам и, спрятав лицо в ее
коленях, плакал, как ребенок, и клялся, что исправлюсь
и больше не буду ни пить, ни играть, ни волочиться за
женщинами; когда все мужчины при дворе были без ума
от нее, когда она с ребенком на руках казалась
прекрасней, чем мадонна в Капелле Королевы. Я знаю, я ее не
стою. Но, бог ты мой, много ли на свете таких, как она?
Ей было скучно и тяжело со мной, я это очень хорошо
знаю. Я не умел разговаривать с ней. Вы, книжники и
умники, вы умели, а я нет — и я чувствовал, что не умею.
Да что! Когда ты был пятнадцатилетним мальчишкой, я,
бывало, слушая, как вы с ней рассуждаете о ваших
стихах и книгах, приходил в такую ярость, что готов был
удавить тебя. Но ты был славным мальчиком, Гарри, я
всегда любил тебя, ты знаешь это. И я чувствовал, что она
165

не принадлежит мне, и дети тоже. И я старался забыться,
и пил, и играл, и пускался на всяческие безумства со
злости и отчаяния. А теперь вот явился этот Мохэн
и сумел ей понравиться, я знаю, что он сумел ей
понравиться.
— О нет, нет, сэр, клянусь вам, вы заблуждаетесь! —
воскликнул Эсмонд.
— Она получает от него письма! — вскричал милорд.—
Вот, смотри, Гарри! — Он вытащил листок бумаги, на
котором темнело кровавое пятно.— Это выпало из его платья
в тот день, когда он разбился. Один из конюхов подобрал
это и передал мне. Вот как он изъясняется тут на своем
распроклятом балаганном наречии: «Божественная Глори-
ана! Зачем столь холоден ваш взгляд, когда вы смотрите
на вашего раба, который боготворит вас? Ужели зрелище
моих страданий в вас не рождает сочувствия? Ужели вы
дали обет не отвечать на послания, писанные кровью
моего сердца?» Видишь, он не один раз писал ей.
— Но она ни разу не ответила! — воскликнул Эсмонд.
— Это уж не по вине Мохэна,— сказал милорд,— и я
отомщу ему, видит бог, я ему отомщу.
— Милорд, из-за двух-трех неосторожных слов вы не
станете рисковать честью вашей жены и благополучием
всего семейства,— взмолился Эсмонд.
—* Вздор, при чем здесь честь моей жены? — сказал
милорд.— Как будто нельзя найти другого предлога для
ссоры. Если я останусь в живых, негодяй понесет
заслуженное наказание; если я паду, моя семья только
выиграет: одним мотом станет меньше на свете, а Фрэнк
получит иное воспитание, чем его отец. Я принял решение,
Гарри Эсмонд, и каков бы ни был исход, меня он не
страшит. Тебе и леди Каслвуд я поручаю детей.
Видя, что милорд твердо решил довести дело до
развязки и никакие мольбы не заставят его изменить
решение, Гарри Эсмонд (в ту пору отличавшийся более
горячим и стремительным нравом, нежели теперь, когда его
укротили заботы и размышления, равно как и седина в
волосах) счел, что его долг оставаться подле своего
великодушного друга и покровителя, и сказал:
— Милорд, если вы решились идти в бой, вы пойдете
не один. Долг каждого представителя нашего рода быть
поддержкой его главе, и я никогда не простил бы ни себе,
ни вам, если б вы не призвали меня или я покинул бы
вас в минуту опасности.
1GG

— Но, Гарри, бедный мой мальчик, ведь ты же
готовишься в священники,— сказал милорд, ласково беря Эс-
монда за руку,— и было бы очень грустно, если б тебе
пришлось вмешаться в подобное дело.
— Ваша милость тоже некогда помышляли о
духовном поприще,— возразил Гарри,— а священный сан
вашего отца не помешал ему биться с круглоголовыми во время
осады Каслвуда. Ваши враги — мои враги, сэр; я, как вы
знаете, не так уж плохо управляюсь с рапирой и,
пожалуй, не сробею, если увижу ее без наконечника.— И тут
Гарри, покраснев и с некоторым смущением (ибо вопрос
был щекотливый, и он опасался, не задел ли он чувства
своего покровителя тем, что опередил его в намерении
наказать обидчика), рассказал, как он сам укорял лорда Мо-
хэиа за его поведение и предлагал помериться шпагами в
случае, если тот не захочет кончить разговор миром.—
И я бы побил его, сэр,— смеясь, сказал Гарри.— Ему ни
разу не удалось отпарировать знаменитую botte, которой
я научился в Кембридже. Давайте поупражняемся часок,
сэр, я обучу вашу милость этому приему: это самый
верный удар в мире, но уж если промахнешься,— шпага
противника тут же пронзит тебя насквозь.
— Клянусь святым Георгием, Гарри, это тебе
следовало быть главой рода,— мрачно сказал милорд.— Ты был
бы куда лучшим лордом Каслвудом, нежели такой
ленивый пьяница, как я,— прибавил он, проведя рукой по
глазам и окинув своего родича теплым и ласковым
взглядом.
— Снимем камзолы и займемся делом, покуда еще
светло,— сказал Гарри, сперва с горячей благодарностью
пожав мужественную руку своего покровителя.
— Ты еще всего лишь мальчуган,—добродушно
сказал милорд;— но, право же, я уверен, что ты бы
справился с этим джентльменом. Нет, мой мальчик,— продолжал
он.— Мне не нужны твои приемы и уловки: я тоже
недурно владею шпагой и свой спор сумею решить на свой
манер.
— Но я буду при этом, чтобы не допустить никакого
обмана! — вскричал Гарри.
,— Да, черт возьми, ты будешь при этом.
— Когда это состоится, сэр? — спросил Гарри, ибо он
видел, что все уже заранее сговорено и подготовлено
милордом.
167

— Мы сговорились так: я отправил посланного к
Джеку Уэстбери передать, что он мне нужен по важному делу.
Он уже знает, по какому, и с минуты на минуту будет
здесь и разопьет с нами эту бутылку хереса. Затем мы
отправимся в театр на Дьюк-стрит, где встретим Мохэна, и
оттуда все вместе поедем ужинать в «Розу» или
«Гончую». После ужина мы потребуем карты, за игрой,
вероятно, возникнет ссора, а затем — да поможет нам бог! —
либо предатель и бесчестный злодей уйдет из этой жизни,
либо ничтожный и недостойный человек, который вовсе
не дорожит ею. И это даже будет лучше, Гарри,— моя
жена счастливее будет без меня,—сказал милорд со
стоном, от которого так болезненно сжалось сердце Гарри Эс-
монда, что он едва не зарыдал, склонившись над рукой
своего доброго покровителя.
— У меня было объяснение с Мохэном до его отъезда
из дому, я хочу сказать: из Каслвуда,— продолжал
милорд.— Я показал ему найденное мною письмо и обвинил
его в бесчестном поведении, и он даже не отрицал своей
вины, только сказал, что моя жена невинна.
— И это правда, милорд; как перед истинным богом,
это правда! — вскричал Гарри.
— Разумеется, разумеется. Женщины всегда
невинны,— сказал милорд.— Разумеется, то была лишь
случайность, что она лишилась чувств, услышав, что он убит.
— Но, милорд, ведь и меня зовут Гарри! — воскликнул
Эсмонд, густо покраснев.— Вы сказали миледи: «Гарри
убит».
— Проклятие! Что же, я и с тобой должен драться? —
в неистовстве закричал милорд.— Так ты, змееныш,
отогревшись у моего очага, теперь хочешь ужалить — ты?
Нет, нет, дитя мое, ты честный мальчик, добрый мальчик.
(И тут гнев его сменился слезами, видеть которые было
еще тягостнее.) Ты добрый мальчик, и я люблю тебя; и
клянусь небом, я так несчастен, что мне все равно, чья
шпага меня прикончит. Но вот и Джек Уэстбери. Входи,
Джек! Привет, старый дружище! Это мой кузен, Гарри
Эсмонд.
— Который когда-то в Каслвуде подавал вам шары,
сэр,— сказал Гарри, кланяясь; и все три джентльмена
уселись за стол и распили приготовленную для них бутылку
хереса.
— Гарри будет номером третьим,— сказал милорд.—
Тебе нечего опасаться его, Джек,— Тут полковник глянул
163

на меня так, словно хотел сказать: «Да, судя по его виду,
действительно нечего». Затем милорд рассказал все то, о
чем прежде говорил лишь намеками. Ко времени своей
ссоры с лордом Мохэном он задолжал ему около тысячи
шестисот фунтов, и лорд Мохэн выразил готовность
подождать, покуда обстоятельства позволят милорду виконту
покрыть этот долг. Сегодня утром милорд отослал лорду
Мохэну всю сумму сполна, а перед отъездом из дому
привел все свои дела в порядок и теперь был готов к любому
исходу ссоры.
Мы выпили две или три бутылки хереса, после чего
милорд послал нанять карету, и все три джентльмена, как
и было условлено, отправились в театр герцога Йоркского.
Давали одну из пьес мистера Уичерли — «Любовь в лесу».
С тех самых пор Гарри Эсмонд никогда не мог без
содрогания вспоминать об этой комедии, равно как и о
миссис Брэйсгердл, актрисе, исполнявшей в ней главную
женскую роль. Переодетая пажом, она подошла вплотную
к нашим джентльменам, сидевшим на сцене, и, через
плечо поведя на них своими лукавыми черными глазами,
улыбнулась милорду и спросила, что такое случилось с
почтенным сквайром и уж не получил ли он дурных вестей
со скотопригонного рынка.
В перерывах между актами комедии джентльмены
непринужденно разгуливали по сцене и беседовали друг с
другом. С милордом Мохэном были двое друзей: капитан
Макартни, одетый в военную форму, и еще один
джентльмен, в платье из синего бархата с серебром, в светлом
парике и дорогих венецианских кружевах,— милорд граф
Уорик и Холленд. У милорда в руках был мешочек с
апельсинами, которые он ел сам и предлагал актрисам,
отпуская при этом разные шутки. И вот, услышав от лорда
Мохэна какую-то непристойность, миссис Брэйсгердл
повернулась ж нему и спросила, что он здесь делает; уж не
собирается ли он со своими друзьями заколоть еще кого-
нибудь так же, как бедного Билля Маунтфорда? От этого
намека темное лицо милорда потемнело еще больше, и в
глазах появилось зловещее выражение. Те, кто видели его,
запомнили надолго и не раз вспоминали впоследствии.
Когда представление окончилось, обе компании
сошлись вместе; и тут милорд Каслвуд предложил
отправиться в таверну и поужинать. Выбор пал на «Гончую»,
заведение Локита в Чаринг-Кросс. Все шестеро пешком
пустились в путь; три лорда впереди, Мохэнов капитан,
16Э

полковник Уэстбери и Гарри Эсмонд -— сзади. Дорогой
Уэстбери рассказывал Гарри Эсмонду о его старом друге,
Ученом Дике, который получил повышение и был теперь
гвардии корнетом и написал книгу под названием
«Христианский герой», чем заслужил только дружные
насмешки всей гвардии, ибо, по словам Уэстбери, христианский
герой то и дело нарушал заповеди и уже один или два
раза дрался на дуэли. Потом, понизив голос, Уэстбери стал
уговаривать юного мистера Эсмонда не вмешиваться в
ссору.
— Одного секунданта вполне достаточно,— говорил
полковник,— и тогда капитан или лорд Уорик тоже могут
удалиться.— Но Гарри сказал «нет»; он твердо решился
не отставать до конца. Надо сказать, что в голове у него
зрел план, который, как ему казалось, мог помешать
лорду виконту сделать вызов.
Они вошли в таверну, заняли отдельную комнату и
потребовали вина и карт, а когда то и другое было
принесено, принялись пить, провозглашая тост за тостом, и
покуда слуги находились в комнате, держались, как лучшие
друзья.
План Гарри Эсмонда заключался в том, чтобы завязать
разговор с лордом Мохэном, оскорбить его и тем отвести
ссору на себя. Итак, когда принесли карты, он выразил
желание вступить в игру.
— Ну, нет,— сказал лорд Мохэн (щадя ли Гарри или
же не желая испытать на себе botte de jesuite,— про то
знать не дано).— Молодые джентльмены из колледжа по
таким ставкам не играют. Вы слишком молоды, мой друг.
— Кто смеет говорить, что я слишком молод! —
набросился на него Гарри.— Верно, ваша милость боится?
— Я боюсь? — вскричал Мохэн.
Но добрый виконт понял хитрость.
— Ставлю десять моидоров, Мохэн,— сказал он.—
Поди, глупый мальчишка, здесь не Кембридж, и мы не на
пятачки играем.— И Гарри, у которого не водилось таких
денег (ибо его полугодовое жалованье всегда бывало
истрачено еще до получения), должен был отступить,
внутренне негодуя и злясь оттого, что в кармане у него не
нашлось нужной суммы.
— Я бы, пожалуй, поставил против молодого
джентльмена крону,— сказал Мохэнов капитан.
— Вот не думал, что офицеры в армии так богаты на
кроны,— сказал Гарри.
170

— А что, в колледже секут? — спросил капитан.
— Дураков секут,— сказал Гарри,— а задир бьют
палками, а щенков кидают в воду.
— Но, видно, они не все тонут,— сказал капитан,
ирландец родом; и тут все джентльмены расхохотались, что
еще более обозлило бедного Гарри.
Вдруг милорд Мохэн, желая снять нагар со свечки,
потушил ее. Это случилось, когда в комнату только что
вошли слуги с новыми бутылками и стаканами, и милорд
виконт воскликнул:
— Черт вас возьми, Мохэн, нельзя же быть таким
неуклюжим. Эй, любезный, зажги-ка эту свечу.
— «Неуклюжий» — довольно неуклюжее выражение,
милорд,— возразил тот.— У нас в городе джентльмены не
употребляют таких слов, а употребив, извиняются.
— Ну, а я не из города, а из деревни,— сказал милорд
виконт.
— Оно и видно по вашим манерам,— сказал лорд
Мохэн.— Никто не посмеет называть меня «неуклюжим».
— Я вам бросаю это слово в лицо, милорд,— сказал
виконт.— Может быть, и карты отправить вдогонку?
— Джентльмены! Джентльмены! При людях! — в один
голос воскликнули полковник Уэстбери и лорд Уорик.
Слуги поспешно вышли из комнаты. Слышно было, как они
внизу рассказывают о ссоре.
— Довольно слов,— сказал капитан Уэстбери.—
Угодно милордам встретиться завтра поутру?
— Быть может, милорд Каслвуд пожелает взять
обратно свои слова? — спросил граф Уорик.
— Об этом не может быть и речи! — сказал полковник
Уэстбери.
— В таком случае у нас не остается выбора. Прошу
заметить, джентльмены, были произнесены оскорбительные
слова, и в просьбе об извинении отказано.
— Отказано,— сказал милорд Каслвуд, надевая
шляпу.— Где состоится встреча? И когда?
— Поскольку милорд отказывается дать мне словесное
удовлетворение, о чем я глубоко сожалею, не стоит,
пожалуй, откладывать,— сказал лорд Мохэн.— Пошлем за
портшезами и отправимся на Лестер-Филд.
— Надеюсь, ваша милость окажет мне честь
обменяться со мной двумя-тремя ударами шпаги,— сказал
полковник Уэстбери, отвешивая поклон лорду Уорику и Хол-
ленду.
171

— Для меня будет честь,— возразил милорд с еще
более церемонным поклоном,— встать против джентльмена,
дравшегося под Монсом и Намюром.
— А ваше преподобие разрешит ли мне преподать ему
маленький урок? — сказал капитан.
— Нет, нет, джентльмены, двоих с каждой стороны
будет достаточно,— сказал покровитель Гарри.— Пощадите
мальчика, капитан Макартни.— И с этими словами он
пожал Гарри руку — предпоследний раз в своей жизни.
Проходя через общий зал, все остановились, и милорд
виконт, смеясь, сказал буфетчице, что джентльмены
повздорили немного из-за карт — обычное дело! — но ссора
.уже улажена, и теперь вся компания отправляется в дом
милорда Мохэна, на Боу-стрит, распить еще бутылочку
перед сном.
Вызвали полдюжины портшезов, и когда шесть
джентльменов разместились в них, носильщикам
потихоньку отдали приказание идти к Лестер-Филд, где они и
остановились напротив таверны «Королевское знамя». Было
около полуночи, город уже спал, и лишь в немногих окнах
светились огни; но для той недоброй цели, с которою
явились сюда противники, ночь была достаточно светла;
и все шестеро вступили на роковое поле, оставив
носильщиков сторожить у ограды, чтобы никто не помешал
встрече.
Все, что произошло потом, стало достоянием широкой
гласности и, в назидание ослушникам закона, занесено в
анналы нашей родины. Гарри Эсмонду показалось, что не
прошло и нескольких минут (хотя, будучи поглощен
собственным противником, действовавшим довольно
напористо, он мог и не заметить времени), как с той стороны, где
носильщики, перегнувшись через ограду и покуривая
трубки, следили за смутно различимым зрелищем боя,
раздался крик, возвещавший несчастье. Услышав его, Эсмонд
выронил шпагу и оглянулся, и в это самое мгновение
противник ранил его в правую руку. Но молодой человек не
обратил внимания на боль и бегом бросился к своему
дорогому господину, которого он увидел распростертым на
земле.
Милорд Мохэн стоял над ним.
— Вы тяжело ранены, Фрэнк? — спросил он глухим
голосом.
— Мне, видно, больше не встать,— сказал милорд, не
поднимая головы.
172

— Нет, нет, не говорите этого,— возразил тот,— и я
призываю бога в свидетели, Фрэнк Эсмонд, что попросил
бы у вас прощения, если б вы дали мне такую
возможность. Клянусь, что в том деле, которое послужило первым
поводом к нашей ссоре, лишь я один заслуживаю упрека,
и что... что миледи...
— Тсс! — слабым голосом сказал бедный милорд
виконт, приподнимаясь на локте.— Спор вышел у нас из-за
карт, из-за проклятых карт. Гарри, мой мальчик, и ты
тоже ранен? Да поможет тебе бог! Я любил тебя, Гарри, а
теперь ты береги моего маленького Фрэнка... и... и передай
вот это сердечко моей жене.
С этими словами мой дорогой господин схватился за
грудь, желая снять медальон, который он всегда носил, но
тут силы оставили его, он упал без сознания.
Мы все застыли в ужасе, полагая, что он мертв; но все
же Эсмонд и полковник Уэстбери велели носильщикам
подойти, и милорда перенесли к некоему мистеру Эмсу,
врачу, содержавшему ванное заведение на Лоиг-Экр, и,
разбудив всех обитателей дома, внесли туда жертву
злополучной ссоры.
Там милорда виконта уложили в постель, и врач,
человек, видимо, столь же искусный, сколь и
добросердечный, осмотрел его рану. Сделав для милорда все, что
нужно, он также перевязал руку Гарри Эсмонду (который
настолько ослабел от потери крови, что по приходе в дом
лишился чувств и некоторое время не сознавал ничего
происходящего вокруг). Едва придя в себя, молодой
человек, разумеется, тотчас же спросил о своем дорогом
покровителе, в ответ на что врач провел его в комнату, где
лежал лорд Каслвуд, который уже приказал послать за
священником и, по словам окружающих, выражал
настоятельное желание переговорить со своим родственником с
глазу на глаз. Он лежал на постели, осунувшийся и очень
бледный, и взгляд его уже приобрел ту роковую
неподвижность, которая служит предвестником смерти; воскликнув:
«Только Гарри Эсмонда»,—он отстранил от себя всех
прочих слабым движением руки, тут же бессильно
упавшей на одеяло; и Гарри Эсмонд, подойдя ближе и
опустившись на колени, приник к этой руке губами.
— Ты ведь почти священник, Гарри,— с трудом выто-
ворил милорд, слабо улыбаясь и пожимая его руку
своими холодными пальцами.— Никого нет? Я хочу, чтоб ты
принял мою предсмертную исповедь.
173

И перед священным лицом смерти, словно вставшей в
ногах постели страшным свидетелем его слов, умирающий,
с трудом шевеля губами, высказал последние свои
пожелания о будущем семьи, смиренно покаялся во всех
совершенных грехах, простился благочестиво с миром, который
покидал. Кое-какие из его признаний близко касались
Гарри Эсмонда i несказанно удивили его. Когда милорд
виконт, слабея на глазах, доканчивал свою удивительную
исповедь, доложили о приходе мистера Эттербери,
священнослужителя, за которым послал милорд.
В то время названный джентльмен еще не достиг
высоких ступеней церковной иерархии и был лишь
проповедником небольшой церкви, куда стекался весь город,
привлеченный его удивительным красноречием. Он доводился
крестником милорду, некогда бывшему учеником его отца;
еще будучи в Оксфорде, он не раз приезжал погостить в
Каслвуд, и, если я не ошибаюсь, именно по его совету
Гарри Эсмонд был послан в Кембридж, а не в Оксфорд, ибо
о последнем мистер Эттербери, хоть и был одним из самых
уважаемых его членов, всегда отзывался неодобрительно.
Наш посланный, несмотря на ранний час, застал
доброго священника уже за книгами, и тот поспешно последовал
за ним в дом, где бедный милорд виконт лежал на
смертном одре и Эсмонд, неотлучно находившийся при нем,
ловил последние слова, слетавшие с его губ.
Узнав о приезде мистера Эттербери, милорд сжал руку
Эсмонда и попросил оставить его со священником наедине;
и Эсмонд не стал мешать их беседе в этот торжественный
и скорбный час. Можно не сомневаться, что сам он провел
это время в молитвах и горестных мыслях о своем
умирающем благодетеле. Милорд поведал ему тайну, близко до
него касавшуюся. Поистине у него теперь было достаточно
причин для сомнений и тревог, для душевных мук и
безотлагательных решений; покуда длилась беседа между
умирающим и его исповедником, родственник лорда Каслвуда
находился во власти целой сумятицы разноречивых чувств.
По истечении часа, а быть может, и более того, мистер
Эттербери вышел из комнаты с какой-то бумагой в руке и
строго посмотрел на Эсмонда.
— Он готов предстать перед грозным судом всевышне- '
го,—сказал священник.—Он во всем открылся мне. Он
прощает и верует и хочет искупить содеянное зло. Нужно
ли предать это гласности? Нужно ли позвать свидетеля,
который скрепит бумагу своей подписью?
174

— Видит бог,— с глухим рыданием воскликнул
молодой человек,— мой дорогой милорд всю свою жизнь делал
мне только добро!
Священник вложил бумагу в руку Эсмонда. Он
посмотрел на нее. Буквы поплыли перед его глазами.
— Это исповедь,— сказал он.
— Это как вам будет угодно,— сказал мистер Эттер-
бери.
В комнате топилась печь, у которой сушились
купальные простыни, а в углу лежала куча белья, пропитанного
кровью моего дорогого покровителя. Эсмонд подошел к
печи и бросил бумагу в огонь. Печь была высокая,
выложенная глазурованными голландскими изразцами. Как
запечатлеваются в памяти подобные мелочи в
напряженнейшие минуты! — страницы книги, читанной в пору
тяжелых испытаний, вкус последнего блюда, съеденного перед
дуэлью, или иной знаменательной встречей, или разлукою.
На голландских изразцах в бане на Лонг-Экр был грубый
рисунок, изображавший Иакова в косматых перчатках,
обманом получающего от Исаака благословение,
предназначенное первенцу Исаву. Пламя вспыхнувшей бумаги ярко
озарило его.
— Это только исповедь, мистер Эттербери,— сказал
молодой человек. Он прислонился головой к печи, и слезы
брызнули из его глаз. То были первые слезы, пролитые
им с того часа, когда он сидел у изголовья милорда,
потрясенный случившимся, а еще более тем, что открыл ему
умирающий, и с ужасом думал, что, в сущности, не кто
иной, как он, навлек это двойное несчастье на самых
дорогих ему людей на свете.
— Пойдем к нему,— сказал мистер Эсмонд, и они
вошли в соседнюю комнату. В окнах уже брезжил рассвет,
выдавая зловещую бледность лица милорда и его
беспокойный умоляющий взгляд, отмеченный роковою печатью
близкого конца. При нем находился врач. Эсмонд вошел в
комнату, как только хирург вышел оттуда. Милорд
обратил жалобный взгляд на молодого человека. У того сердце
сжалось, когда он услышал хрип, вырывающийся из горла
умирающего.
— Милорд виконт,— сказал мистер Эттербери,—
мистер Эсмонд не желает свидетелей и сжег бумагу.
— Мой дорогой господин! — сказал Эсмонд,
опустившись на колени и целуя его руку.
175

Милорд виконт порывисто приподнялся и обхватил Эс-
монда обеими руками. «Господь да бл... благослов...» —
было все, что он успел сказать. Кровь хлынула у него изо
рта, заливая молодого человека. Моего дорогого лорда не
стало. Он отошел с благословением на устах, с любовью,
лаской и раскаянием в своем мужественном сердце.
— Benedicti benedicentes *,— произнес мистер Эттербе-
ри, и молодой человек, стоя на коленях у постели,
простонал: «Аминь».
«Кто сообщит об этом ей?» — было следующей мыслью
мистера Эсмонда. И он тут же обратился к мистеру Эттер-
бери, умоляя его отправиться в Каслвуд. Сам он не
решался предстать перед своей госпожой с этой страшной
вестью. И, заручившись согласием доброго мистера Эттербе-
ри, Эсмонд тут же написал несколько строк человеку
милорда с просьбой достать лошадей для мистера Эттер-
бери и сопровождать его в Каслвуд, его же, Эсмондов,
дорожный мешок переслать в Гэйтхаусскую тюрьму, куда он
решил тотчас же явиться и предать себя в руки
правосудия.
Благословенны благословляющие (лат.).
176

нига вторая,
содержащая описание
боевых походов
мистера Эсмонда
и различных событий,
касающихся
семейства Эсмонд

Глава I
Я в тюрьме; меня навещают
но не с целью утешения
то видел смерть, безвременно сразившую
человека близкого и почитаемого, и знает, как
О
тщетны тут всякие утешения, тот поймет, что
за муки испытал Гарри Эсмонд после крова-
О U
вой полночной драмы, которой ему пришлось
быть участником. Он чувствовал, что никогда
не решился бы явиться к своей дорогой госпоже и
поведать ей о происшедшем. Он был благодарен доброму Эттер-
бери за то, что тот взял на себя эту печальную обязан-
О
ность; но, кроме горя, которое он унес с сооои в тюрьму,
было у него на сердце еще кое-что, в чем он тайно черпал
утешение и мужество.
Важную тайну поведал Эсмонду его злополучный
родственник на смертном одре. Разгласить ее, на что по
чести и справедливости он имел право, значило нанести
еще более тяжкий удар тем, кого он больше всех любил
на свете и чье горе и без того было велико. Так неужели
же ему навлечь позор и бедствие на семью, к которой он
привязан столь многими узами нежной любви и
признательности? Посрамить вдову своего отца? Запятнать его
честь и честь своего покровителя? И ради чего? Ради пус-
О
того титула, который он должен отнять у невинного
ребенка, сына своей дорогой благодетельницы. Об этом
спорил он сам с собою, покуда его бедный господин
заканчивал свою предсмертную исповедь. Честолюбие, соблазн и
даже справедливость требовали одного; любовь,
благодарность, преданность говорили в защиту другого. И когда
борьба окончилась, тихая радость снизошла на душу
Гарри, и со слезами на глазах он возблагодарил бога за то,
что он дал ему силы принять верное решение,
179

«Когда кровная родня отказалась от меня,— думал
ои,— эти друзья приютили меня и обласкали. Когда я был
безродным сиротой и нуждался в защите, я нашел ее у
той доброй души, которая предстала ныне перед высшим
судом, покаявшись в невинно содеянном зле».
И, утешенный этою мыслью, он отправился в тюрьму,
поцеловав последний раз холодные губы своего
благодетеля.
На третий день его пребывания в Гэйтхаусской
тюрьме (где он лежал, страдая от своей раны, которая
воспалилась и причиняла сильную боль, и предаваясь
описанным выше мыслям и рассуждениям, тягостным, но в то
же время и отрадным) вошел тюремщик и сообщил, что
его желает видеть посетительница, и хотя Эсмонд не мог
видеть лица под черным капюшоном, фигура же была
закутана и скрыта от глаз складками скорбной траурной
одежды, он тотчас же понял, что перед ним его дорогая
госпожа.
Он поднялся с постели, к которой приковала его
крайняя слабость, и, как только тюремщик захлопнул за
собою дверь, оставив его вдвоем с гостьей в этих невеселых
стенах, шагнул вперед и протянул левую руку (правая,
раненная, висела на перевязи), желая коснуться той
нежной руки, которая так долго и так щедро осыпала его
благодеяниями.
Но леди Каслвуд отступила назад и, откинув капюшон,
прислонилась к тяжелой, с крепкими запорами двери,
которая только что затворилась за тюремщиком.
Мертвенная бледность покрывала ее лицо, глянувшее на Эсмонда
из складок капюшона; и в устремленном на него взоре,
обычно приветливом и кротком, было столько гнева и боли,
что молодой человек, не привыкший видеть свою
покровительницу неласковою, невольно отвел глаза.
— Итак, мистер Эсмонд,— сказала она,— вот до чего
вы дошли и вот к чему вы привели меня!
— Вы явились, чтобы утешить меня в моем несчастье,
сударыня,—сказал он (хотя, признаться, волнение,
нахлынувшее на него при виде ее, было так сильно, что он
с трудом находил слова).
Она сделала шаг к нему, но тотчас же остановилась,
вся дрожа под своим черным покрывалом; ее маленькие
белые руки были стиснуты, губы подергивались, глаза
казались пустыми.
180

— Не для того, чтобы меня упрекать,— продолжал он
после некоторого молчания.— Мое горе и так велико.
— Прочь руку, не прикасайтесь ко мне! — вскричала
она.— Смотрите! Она в крови!
— Лучше бы мне и вовсе истечь кровью,— сказал Эс-
монд,— раз вы так жестоки ко мне.
— Где мой муж? —воскликнула она.— Верните мне
моего мужа, Генри. Зачем в тот страшный час вы стояли
рядом и смотрели, как его убивают? Зачем дали уйти
злодею, который это сделал? Вы, верный наш паладин,
клявшийся умереть за нас! Вы, которого он всегда любил и
отличал, которому я поручила его, вы, вечно твердивший о
своей преданности и благодарности нам,— и ведь я верила,
да, я верила вам,— почему вы здесь, а моего благородного
Фрэнсиса нет больше? Зачем вы вошли в нашу семью? Вы
принесли нам только горе и страдания; в благодарность
за ласку, за добро вы заставили нас раскаиваться, горько,
горько раскаиваться. Что я вам сделала худого, Генри?
Вы были жалким маленьким сироткой, когда я впервые
увидела вас — когда он впервые увидел вас, он, такой
добрый, и благородный, и доверчивый. Он не хотел оставлять
вас в доме, но я, безрассудная женщина, упросила его не
отсылать вас. И вы притворялись, что любите нас, и мы
верили, но с вами вошло в наш дом несчастье, и сердце
моего супруга отвратилось от меня, и я его потеряла из-за
вас, я его потеряла — возлюбленного моей юности. Я
боготворила его, вы знаете, как я боготворила его; и вот он
переменился ко мне. Он стал другим, непохожим на
прежнего моего Фрэнсиса — моего милого, милого воина. Он
любил меня, покуда не явились вы; и я любила его; о,
про то лишь один бог знает, как я любила его! Зачем он
не услал вас из нашего дома? Лишь оттого, что по
доброте своей он тогда ни в чем не мог мне отказать. Но хоть
вы и были еще ребенком — одиноким, беспомощным
ребенком,— я сразу точно сердцем почуяла, что не в добрый час
мы оставили вас у себя. Я прочла это в вашем лице, в
ваших глазах. Я видела, что они сулят нам горе — и горе
пришло, и я знала, что оно придет. Зачем вы не умерли
тогда от оспы,— а я еще сама ходила за вами, и вы в
бреду не узнавали меня и все время звали, хоть я была тут
же, у вашего изголовья. Все, что случилось потом, было
справедливым возмездием за мою злобу — за мою злобу
и ревность. О, как я наказана, как жестоко я наказана!
Мой супруг лежит в могиле — он погиб, защищая меня,
131

мой добрый, добрый, великодушный господин, и вы,
Генри, вы были при этом и дали ему умереть!
Слова эти, брошенные в исступлении горя тою,
которая обычно была так мягка и редко говорила иначе, как
с нежной улыбкой на устах и кротостью в голосе, больно
отозвались в ушах Эсмонда; и говорят, что многие из них
он повторял в горячке, которая сделалась у него от
действия раны, а может быть, и от волнения, причиненного
столь страстными и несправедливыми упреками. Казалось,
будто вся его любовь и все жертвы, принесенные этой леди
и ее семейству, грозят обратиться во зло и вызвать лишь
укор; будто его пребывание среди них и впрямь
послужило на горе, а дальнейшая его жизнь несет им новые
бедствия и печали. Слушая гневную, торопливую, не
смягченную ни единой слезой речь леди Каслвуд, он не
пытался вставить хоть слово в защиту или в опровержение и
лишь сидел на тюремной койке, вдвойне страдая от
мысли, что именно этой нежной и любимой руке суждено
было нанести ему столь жестокий удар, и чувствуя свое
бессилие перед столь безысходной скорбью. Слова ее
всколыхнули все струны его памяти, мысленно он вновь
переживал дни своего детства и юности, в то время как эта
леди, вчера лишь столь ласковая и кроткая — этот добрый
ангел, предмет его любви и поклонения,— стояла перед
ним, бичуя его гневными речами и взглядами,
исполненными вражды.
— Как бы я хотел быть на месте милорда! —
простонал он.— Не моя вина, сударыня, если вышло иначе. Так
было угодно судьбе, которая сильнее всех нас. Лучше бы
мне тогда умереть от оспы.
— Да, Генри,— сказала она и тут вдруг поглядела на
него с такой лаской и в то же время с такой тоской, что
молодой человек всплеснул руками и в отчаянии
повалился на постель, зарыв голову в складки одеяла. При этом
он зашиб раненую руку о стену, так что повязка
сдвинулась, и он почувствовал, как из раны снова брызнула
кровь. Помнится, в ту минуту он даже испытал
некоторое тайное удовлетворение, думая: «Умри я сейчас, кто
обо мне пожалеет?»
От потери крови, а может быть, от глубокого
душевного потрясения, злосчастный молодой человек, должно
быть, лишился чувств; ибо далее он лишь смутно помнит,
как кто-то, вероятно, леди Каслвуд, схватила его за
рукав — и звенящий шум в ушах потом, когда он очнул-
182

ся на залитой кровью постели, вокруг которой суетилось
несколько тюремных служителей.
По счастью, неподалеку случился тюремный врач,
который тут же снова перевязал его руку; а жена и
служанка смотрителя, обе предобрые женщины, вызвались
остаться при больном. Очнувшись от беспамятства, Эсмонд
увидел, что госпожа его все еще находится в комнате; но
она тотчас же вышла, не говоря ни слова, хотя жена
смотрителя рассказывала потом Эсмонду, что посетительница
его еще долго сидела у нее в комнате и лишь тогда
покинула тюрьму, когда услышала, что ему не грозит никакая
опасность.
Несколько дней спустя, когда Эсмонд оправился после
жестокого приступа горячки, открывшейся у него в ту же
ночь, честная жена тюремщика принесла своему больному
выстиранный и свежевыглаженный платок, на уголке
которого он тотчас же признал хорошо знакомые инициалы
и виконтскую корону своей госпожи. «Когда он упал без
памяти, леди, прежде чем позвать на помощь, перевязала
ему руку этим платком,— рассказывала жена
тюремщика.— Бедная леди, очень уж она убивается о своем муже.
Как раз сегодня его хоронили, и немало знатных господ
ехало в каретах за гробом — был там и лорд Мальборо, и
лорд Сэндерленд, и много офицеров гвардии, где покойный
служил еще при старом короле; а вчера миледи с обоими
детьми была у короля в Кенсингтоне и просила суда над
лордом Мохэном, который скрывается неведомо где, а
также над графом Уориком и Холлендом, который готов
признать свою вину и явиться для ответа».
Все эти новости жена тюремщика сообщила своему
постояльцу, пересыпая их уверениями в том, что ни она, ни
Молли, ее служанка, никогда бы не вздумали украсть
запонку накладного золота, исчезнувшую у мистера Эсмон-
да после его обморока. Он же в мыслях своих провожал к
преждевременной могиле доброго друга, храброго
воина, благородного дворянина, прямого в речах и
великодушного в помыслах (пусть он был подвержен
слабостям, но много ли сильней его лучшие из нас?), который
дал ему хлеб и кров, когда у него не было ни того, ни
другого, и который хотя и причинил ему зло, скрыв от
него важную тайну, однако покаялся в том перед
смертью, ибо совершил этот грех, поддавшись почти
неодолимому искушению, и совесть его никогда не знала
покоя.
183

Когда сиделка его вышла из комнаты, Эсмонд взял
принесенный ею платок, прижал его к губам и долго
потом смотрел на метку, вышитую в углу. «Много горя
стоила тебе эта корона, добрая леди,— думал он,— тебе,
такой нежной и любящей. Неужели же я отниму ее у тебя и
у твоих детей? Нет, никогда! Носи ее спокойно, маленький
Фрэнк, мой милый мальчик. Я же, если не сумею сам
завоевать себе имя, пусть так и умру безымянным. Когда-
нибудь моя дорогая госпожа узнает то, что скрыто в моем
сердце, и я буду обелен перед нею; быть может, это
случится не здесь и не теперь, но в другом мире; там,
куда честолюбие не следует за нами, но где любовь царит
вечно».
Нет надобности пересказывать здесь изложенные уже
в судебных отчетах подробности и результаты судебного
разбирательства, последовавшего за горестной кончиной
лорда Каслвуда. Из двух лордов, причастных к этому
печальному делу, второй, граф Уорик и Холленд,
дравшийся с полковником Уэстбери и раненный им, был оправдан
судом пэров (под председательством лорда-стюарда,
лорда Сомерса); главный же преступник, лорд Мохэн,
будучи признан виновным в человекоубийстве (по правде
сказать, вынужденном и в котором он искренне раскаивался),
апеллировал в духовный суд и был освобожден от всякого
наказания. Вдова убитого виконта, как передавали в
тюрьме, проявила необычайную твердость духа; и хоть ей не
меньше десяти лет нужно ждать, пока ее сын придет в
должный возраст, объявила во всеуслышание, что
намерена отомстить убийце своего мужа. Так неожиданно и
сильно изменили ее, по-видимому, горе, отчаяние и гнев.
Я, однако же, считаю, что счастье или несчастье не
властно изменить человека. Оно лишь способствует развитию
характера. Как мы не знаем тысячи заложенных в нас
мыслей, покуда не возьмемся за перо, так и тайны
сердца сокрыты даже и для того (или для той), в чьей груди
оно бьется. Кто из нас не бывал застигнут врасплох
вспышкой страсти, мстительным порывам, внезапным
побуждением, добрым или злым, которого семена незримо
покоились в глубине души, покуда случай не вызвал их
наружу? Смерть супруга произвела глубокие перемены в
характере и поведении леди Каслвуд, но об этом мы будем
говорить в свое время и в другом месте.
В то время как лорды, с большой торжественностью на
разубранных барках доставленные из Тауэра в Вестмин-
184

стер в сопровождении стражи и алебардщиков, предстали,
согласно своей привилегии, перед судом себе равных,
прочие, нетитулованные участники роковой ссоры, прошли,
как и подобает, через суд в Ньюгете; и, будучи все
признаны виновными, также обратились в духовный суд. В
таких случаях, как известно, преступник приговаривается к
тюремному заключению сроком на один год (или менее
того, согласно королевской воле), а кроме того, на руке у
него выжигается или иным способом отпечатывается
клеймо, впрочем, последняя часть наказания может быть и
вовсе отменена по монаршему соизволению. Итак, в
двадцать два года Гарри Эсмонд оказался преступником и
арестованным; что до обоих полковников, его сотоварищей,
они приняли это весьма легко. Дуэли были в некотором
роде их ремеслом; честь солдата воспрещала им отвечать
отказом на подобного рода приглашения.
Иначе обстояло дело с мистером Эсмондом. Удар
шпаги, пресекший жизнь его доброго покровителя, круто
повернул и его судьбу. Покуда он находился в тюрьме,
старый доктор Тэшер заболел и умер, и леди Каслвуд
предложила Томасу Тэшеру освободившееся место
приходского викария, то самое место, о котором велось у них с
Гарри Эсмондом столько задушевных бесед: про то, как они
никогда не расстанутся; как он будет воспитывать ее
сына; какой высокий и радостный удел быть сельским свя^
щенником, подобно праведному Джорджу Герберту или
благочестивому доктору Кену; как (если уж он
непременно захочет, хотя она, со своей стороны, склонялась к
мнению королевы Бесс, что епископам не следует жениться,—
а что во вред епископу, то и простому священнику не на
пользу), как она найдет Гарри Эсмонду хорошую жену и
тому подобное,— сотни чудесных планов, которые они
строили вечерами у камелька под смех детей,
резвившихся в зале. Теперь все это рухнуло. Томас Тэшер написал
Эсмонду в тюрьму, извещая, что милостью своей
покровительницы он удостоился места приходского викария,
которое много лет занимал его досточтимый отец; что после
недавних роковых событий (о которых Том упоминал с
примерным негодованием) леди Каслвуд отказывается
видеть на кафедре достопочтенного Тэшера или за столом
своего сына человека, виновного в гибели его отца, но
просит передать своему родственнику, что молится о era
раскаянии и мирском благополучии; что в любом своем
начинании он может рассчитывать на ее помощь и поддерж-
185

ку, но что в этом мире она твердо решила больше с ним не
видеться. В заключение Тэшер, со своей стороны,
добавлял, что Гарри как друг юности никогда не будет забыт в
его молитвах, и советовал ему употребить тюремный досуг
на прочтение некоторых богословских сочинений, по
мнению его преподобия, весьма спасительных для грешников
в столь прискорбных обстоятельствах.
Такова была награда за жизнь, отданную на служение
этой семье, таков конец долгих лет нежной дружбы и
беззаветной верности! Гарри готов был умереть за своего
покровителя, а на него смотрели чуть ли не как на его
убийцу; он принес своей госпоже огромную жертву, о
которой она и не подозревала, а она оттолкнула его от себя;
ему были ее дети обязаны всем, что имели, а она
предлагала ему подачку, точно отслужившему лакею! Скорбь об
утраченном покровителе, невзгоды тюремного заключения
и тревога о будущем — все показалось ничтожным перед
выпавшим на его долю неслыханным оскорблением, и эта
новая боль заставила Эсмонда забыть все прежние раны.
Тут же, из тюрьмы, он написал мистеру Тэшеру ответ;
поздравил его. преподобие с получением Каслвудского
прихода; не без иронии выразил надежду, что он пойдет по
стопам своего почтенного родителя, чей сан призван был
унаследовать; далее же благодарил леди Каслвуд за
предложенную милостыню, уповая, впрочем, что ему не
придется к оной прибегнуть, и просил ее помнить, что,
если бы когда-нибудь она захотела изменить принятое
решение, он готов доказать ей свою верность, которая
оставалась непоколебимой и в которой дому Каслвудов не
следовало сомневаться. «И если мы более не встретимся в
этом мире или навсегда останемся чужими,— заключил
мистер Эсмонд свое письмо,— во исполнение жестокого и
несправедливого приговора, который я считаю
недостойным оспаривать, то в свое время она узнает, кто был ей
истинным другом и имела ли она причину усомниться в
любви и преданности своего родственника и верного
слуги».
После отправки этого письма смятение, царившее в
душе бедного молодого человека, несколько улеглось. Удар
был нанесен, и он сумел устоять. Его жестокосердая
богиня взмахнула крыльями и улетела, оставив его одного, без
друзей, но virtute sua К Сознание правоты и боль обиды,
Со своей доблестью (лат.).
186

честь и горе служили ему опорою. Подобно тому как
спящий солдат вскакивает и бежит к оружию, заслышав
нежданный сигнал тревоги, так истинно мужественное
сердце готово воспрянуть в минуту крайности, бесстрашно
встретить надвигающуюся опасность и в победе ли, в
поражении ли сохранить твердость до конца. Ах! Никто из
нас не ведает своей силы или слабости, покуда случай не
поможет им проявиться в полной мере. И если у каждого
человека есть мысли и поступки, воспоминание о которых
заставляет его съежиться от стыда, много найдется и
такого, что он с гордостью вспомнит и признает: прощенные
обиды, преодоленные кой-когда соблазны или трудности,
побежденные долготерпением.
Итак, не скорбь об умершем, как бы велика она ни была,
но мысли о живых — вот что более всего угнетало Гарри
Эсмонда в продолжение тюремного заключения,
последовавшего за судом; нетрудно, однако, понять, что своих
истинных чувств он не мог открыть никому из товарищей
по несчастью, и те полагали, что причиной его
угнетенного духа служит раскаяние и скорбь об утраченном
покровителе, из какового заблуждения молодой человек не
почел нужным их выводить. Собеседник он был скучный и
несловоохотливый, поэтому оба офицера, не чувствуя к
нему, должно быть, особого влечения, большей частью
предоставляли его самому себе, а сами утешались костями,
картами и бутылкою, на свой лад коротая дни неволи.
Эсмонду казалось, будто он много лет провел в этой
тюрьме, и вышел он из нее возмужавшим и изменившимся.
В иную пору нашей жизни за несколько недель мы
сердцем успеваем прожить годы, и когда оглянешься на
прожитое, тут как бы зияет разрыв между старой жизнью и
новой. Трудно измерить глубину страдания, покуда не
миновал кризис сердечного недуга и не пришло время
оглянуться назад. Во время болезни лишь терпишь, не
размышляя. День проходит в приступах боли, ночь кое-как
тянется до утра, и лишь много времени спустя мы видим, как
велика была опасность,— так охотник, гоняющийся за
дичью, или беглец, спасающий свою жизнь, глядит на
лежащую позади пропасть, недоумевая, как мог он
перескочить ее и остаться в живых. О, мрачные месяцы ярости и
горя, обиды и мучительного долготерпения! Тот стар уже,
кто ныне вспоминает вас. Давным-давно он простил и
благословил нежную руку, ранившую его; но след еще виден
187

и рана только затянулась — ни время, ни слезы, ни ласки,
ни раскаяние, ничто не сотрет рубца. Однако мы слишком
своевольны, чтобы безропотно переносить горе. Reficimus
rates quassas;x мы снова и снова бросаем вызов океану и
пускаемся в рискованные приключения. Юные годы Эс-
монда представлялись ему теперь годами искуса, а
недавние испытания — обрядом посвящения перед выходом в
жизнь, подобно тому как в нашей стране молодые
индейцы подвергаются пытке, которую они должны молча
снести, чтобы стать в ряды воинов своего племени.
Меж тем офицеры, не посвященные в тайну горя,
глодавшего их юного друга, и привычные к тому, что из их
товарищей то и дело кто-нибудь платит дань шпаге,
разумеется, не слишком безутешно оплакивали участь своего
покойного собрата по оружию. Один рассказывал о
давних любовных приключениях, военных подвигах и
всяческих проказах бедного Фрэнка Эсмонда; другой
вспоминал, как там-то он надул констебля или отколотил
трактирного забияку; а между тем неутешная вдова милорда
сидела у могилы мужа, чтя память его, как истинного
святого и безупречного героя,— так передавали посетители,
имевшие сведения о леди Каслвуд; а у Макартни и Уэст-
бери перебывал в гостях почти весь город.
Дуэль, роковой ее исход, суд над двумя пэрами и
тремя менее знатными соучастниками вызвали много шуму в
городе. В газетах и листках новостей только о том и
говорилось. Три джентльмена в Ньюгетской тюрьме
привлекали не меньше любопытных, нежели епископы в Тауэре
или какой-нибудь разбойник накануне казни. Как уже
упоминалось, нам разрешено было жить в доме смотрителя,
где мы оставались и после приговора в ожидании
королевской милости. Истинная причина роковой ссоры
осталась скрыта для посторонних благодаря тому, что милорд
и два других лица, знавших ее, сумели строго соблюсти
тайну, и все были уверены, что у лордов вышел спор из-
за карт. Находясь в тюрьме, узники могли за деньги
получать почти все, что желали, кроме разве свежего
воздуха. Были также приняты меры, чтобы им не пришлось
общаться с простыми арестантами, чей грубый смех и
непристойные песни доносились из другой половины
тюрьмы, где они содержались вперемежку с неисправными
должниками.
1 Мы чиним корабль, бурей расшатанный (лат.).
188

Глава II
Мое заключение приходит к копцу,
но мои невзгоды продолжаются
Среди друзей, навещавших заключенных офицеров в
тюрьме, оказался один старый знакомый Гарри Эсмон-
да — тот самый гвардеец, который был так добр к нему,
когда отряд капитана Уэстбери стоял в Каслвуде, семь с
лишним лет назад. Теперь Ученый Дик был уже не
капралом Диком, а капитаном Стилем стрелкового полка Люка-
са, а также секретарем лорда Катса, того славного
офицера короля Вильгельма, который по праву считался самым
храбрым и самым любимым начальником в английской
армии. Однажды вечером оба неунывающих узника
распивали вино в обществе друзей (нужно сказать, что наш
погреб, а заодно и погреб ньюгетского начальства
беспрестанно пополнялся бургундским и шампанским, которые
целыми корзинами присылали друзья заключенных
полковников); а Гарри, которому не хотелось ни пить сними,
ни беседовать, ибо для первого он был слишком слаб
здоровьем, а для второго слишком печален духом, сидел у
себя за чтением одной из своих немногих книг,— как
вдруг в его маленькую комнатенку вошел честный
капитан, Уэстбери, красный от вина и веселый,— он всегда был
весел, что трезвый, что во хмелю,— и, громко смеясь,
вскричал:
— Эй ты, юный Нагоняй-Тоску! Тут к тебе гость
пришел; он с тобой и помолится и вина попьет или,
наоборот, попьет вина и помолится. Дик, христианский герой
мой, вот тебе маленький книжник из Каслвуда.
Дик подошел и расцеловал Эсмонда в обе щеки,
вместе с дружеской нежностью дав молодому человеку
почувствовать сильный аромат жженки.
— Как! Это тот малыш, что изъяснялся по-латыни и
таскал нам шары? Да какой же он стал большой! Честное
слово, я бы тебя всюду узнал. Так, значит, мы сделались
буяном и рубакой и даже хотели помериться шпагами с
Мохэном? Честное слово, вчера за обедом у гвардейцев,
где собралась славная компания, Мохэн сам рассказывал,
что молодой человек хотел драться с ним и что, пожалуй,
он был бы нешуточным противником.
— Жаль, что я не мог доказать этого на деле, мистер
Стиль,— сказал Эсмонд, думая о своем покойном
благодетеле, и слезы выступили у него на глазах.
189

За исключением единственного жестокого письма, о
котором говорилось выше, мистер Эсмонд не получал
никаких известий от своей госпожи; видимо, она была тверда
в своем решении навсегда порвать с ним. Однако он все
же знал о ней многое со слов мистера Стиля, который
усердно поставлял ему новости, слышанные при дворе, где
наш славный капитан удостоился попасть в число
приближенных принца Георга. В дни, свободные от дежурств,
капитан Дик частенько навещал своих друзей в неволе;
природная доброта и дружеское сочувствие к несчастью
ближнего побуждали его являться в тюрьму, а приятное
общество и хорошее вино — засиживаться там.
— А ведь верно,— сказал Уэстбери,— тогда у Локита
первым-то полез в ссору маленький книжник, теперь я
вспоминаю. Этого Мохэна я сам всегда терпеть не мог. Из-
за чего все-таки у них все это вышло с беднягой
Фрэнком? Готов поклясться, что тут замешана женщина.
— Они поссорились из-за карт, даю вам слово, из-за
карт,— отвечал Гарри.— Мой бедный господин проиграл
большую сумму милорду Мохэну, когда тот гостил в Касл-
вуде. Было сказано много лишнего, и хотя добрей и
сговорчивее лорда Каслвуда не бывало в мире человека, он
вышел из себя, и дело кончилось вызовом, из-за которого
все мы попали сюда,— уверял мистер Эсмонд, твердо
решивший ни за что не сознаваться, что поводом к дуэли
послужили не одни лишь карты.
— Не люблю дурно отзываться о дворянине,— сказал
Уэстбери.— Но будь лорд Мохэн простого звания, я бы
сказал, что по нем давно веревка плачет. Он играл в кости
и путался с женщинами в годы, когда других мальчишек
еще секут; в школе мог утереть нос любому прожженному
повесе еще до того, как вырос в свою полную мерку; и
раньше научился владеть рапирой и шпагой — черту на
радость! — чем познакомился с бритвой. Это он задержал
разговорами бедного Билля Маунтфорда в тот вечер, когда
скотина Дик Хилл проткнул его шпагой. Он плохо кончит,
этот молодой лорд, попомните мое слово; впрочем, даже
самый плохой конец будет еще слишком хорош для него,—
заключил честный мистер Уэстбери, чье пророчество
сбылось двенадцать лет спустя, в тот роковой день, когда
Мохэн пал, увлекая за собой одного из храбрейших и
благороднейших джентльменов Англии.
Итак, через мистера Стиля, передававшего как
людские толки, так и собственные наблюдения* Эсмонд узна-
190

вал о жизни своей несчастной госпожи. Сердце Стиля было
из легко воспламеняющегося состава, и он в самых
восторженных выражениях отзывался и о вдове («этой
прекраснейшей из женщин») и о ее дочери, которая в глазах
капитана была еще большим совершенством. Хотя
бледноликая вдова, которую капитан Ричард в пылу поэтического
восторга сравнивал с плачущей Ниобеей, с Сигизмундой,
с Бельвидерой в слезах, являла собой самое прелестное и
трогательное зрелище, когда-либо пленявшее его взоры
или сердце, все же зрелое совершенство ее красоты
тускнело перед теми провозвестниками несравненной
прелести, которые бравый капитан усматривал в ее дочери. То
была поистине matre pulcra filla pulcrior l. В часы
дежурства в передней принца Стиль сочинял сонеты в честь
матери и дочери. Он мог целыми часами рассказывать о них
Гарри Эсмонду; и надо сказать, что едва ли можно было
найти тему для беседы, способную более заинтересовать
злополучного молодого человека, сердце которого
по-прежнему принадлежало этим дамам и который готов был
проникнуться благодарностью ко всякому, кто их любил, или
хвалил, или желал им добра.
Нельзя сказать, чтобы подобная верность была
вознаграждена ответной ласковостью или хоть сколько-нибудь
смягчила сердце госпожи, столь непреклонной теперь,
после десяти лет любви и нежной заботы. Бедный молодой
человек, не получив на свое письмо иного ответа, кроме
как от Тома Тэшера, и будучи слишком горд, чтобы писать
еще, решился приоткрыть свое сердце Стилю,
незаменимому слушателю для всякого несчастливца, нуждавшегося
в поддержке и дружеском сочувствии, и описал ему (в
словах истинно трогательных, ибо они шли imo pectore2 и
заставил честного Дика проливать обильные слезы) всю
свою юность, свое постоянство, свою беззаветную
преданность приютившему еге дому, свою любовь к этим людям,
как он лелеял ее и какою лаской за нее платили чуть ли
не вчера еще, и, наконец (насколько это было возможно),
причины и обстоятельства, вызвавшие несчастную ссору,
которая сделала из Эсмонда преступника, отбывающего
наказание, и оставила вдовой и сиротами тех, кто был ему
дороже всех на свете. В выражениях, способных тронуть
человека, гораздо более жестокосердного, нежели тот, кого
1 Дочь, красою мать превзошедшая (лат.).
2 Из глубины груди (лат.).
191

юный Эсмонд избрал своим поверенным,— ибо сердце
самого рассказчика поистине обливалось кровью, когда он
их произносил,— говорил он о том, что произошло в
единственную нерадостную встречу, которой удостоила его
госпожа; как покинула его в гневе и едва ли не с
проклятиями на устах та, чьи мысли и слова прежде были всегда
проникнуты кротостью и доброжелательством; как она
обвинила его в несчастье, предотвратить которое он готов
был ценою собственной жизни (и точно: рассказы лорда
Мохэна, лорда Уорика и всех прочих участников дуэли, да
и людская молва — по словам Стиля — были тому
порукой) ; он со слезами умолял мистера Стиля поведать леди
Каслвуд о горе ее злополучного родственника и
попытаться смягчить ее суровый гнев. Обезумев от мысли о
причиненной ему несправедливости, еще более невыносимой
рядом с тысячью светлых воспоминаний былой любви и
доверия, несчастный провел много томительных дней и
бессонных ночей, в бессильном отчаянии кляня свою
жестокую судьбу. Так нежна была рука, нанесшая ему удар, так
добра и чутка душа, заставившая его страдать. «Уж
лучше бы мне признать себя виновным в убийстве,— говорил
он,— и заслужить участь простого разбойника, нежели
сносить медленную пытку, которой подвергла меня моя
госпожа».
\Хотя повесть Эсмонда и его страстные жалобы и
упреки заставили рыдать внимавшего им Дика, та, чье сердце
они предназначены были тронуть, осталась к ним
безучастной. Эсмондов посол воротился к своему бедному
молодому другу смущенный и опечаленный и, войдя в комнату,
сделал головою движение, ясно говорившее, что надежды
нет; и, верно, самый жалкий преступник в Ныогетской
тюрьме, приговоренный к смерти и с трепетом
ожидающий помилования, не испытал мук более тяжких, нежели
мистер Эсмонд, осужденный безвинно.
Как то было у словлено между узником и его ходатаем,
мистер Стиль направился в дом старой виконтессы в Чел-
си, где, по слухам, находилась вдова и сироты, явился к
миледи Каслвуд и выступил в защиту ее злополучного
родича.
— И мне кажется, я был достаточно красноречив, мой
мальчик,— сказал мистер Стиль,— ибо кто же не обретет
в себе красноречия, защищая столь правое дело перед
лицом столь прекрасного судьи. Я не застал прелестной
Беатрисы (без сомнения, ее прославленная флорентийская
192

тезка не была и вполовину так хороша), в комнате
находился только молодой виконт и с ним лорд Черчилль,
старший сын лорда Мальборо. Однако эти молодые
джентльмены вскоре отправились в сад, и через окно мне было
видно, как они наскакивали друг на друга с длинными
палками в руках, изображая рыцарский турнир (юность
нечувствительна к горю, и я помню, как сам я бил в
барабан у гроба моего отца). Миледи виконтесса взглянула
в окно на игравших мальчиков и сказала: «Вот видите,
сэр, детей учат играть орудием смерти и из убийства
делать забаву!» И, произнося эти слова, она была столь
прелестна и показалась мне таким грустным и прекрасным
воплощением доктрины, коей скромным проповедником я
являюсь, что, не посвяти я своего «Христианского героя»
(кстати, я вижу, Гарри, что ты не разрезал его листы.
Уверяю тебя, это высоконравственное поучение, хоть,
может быть, проповедник не всегда может подкрепить его
собственным примером),— так вот я хочу сказать, не
посвяти я эту книжицу лорду Катсу, я просил бы о
разрешении поместить имя ее милости на заглавном листе.
Признаюсь тебе, Гарри, я никогда не видел глаз подобной
синевы. Цвет ее лица напоминает лепестки розы, у нее
удивительно изящный изгиб запястья, а руки в ямочках,
и я готов поклясться...
— Вы пришли, чтобы рассказывать мне о ямочках на
руках миледи? — с горечью перебил его Эсмонд.
— Горе красивой женщины в моих глазах всегда
удваивает ее прелесть,— сказал бедный капитан, по правде
сказать, частенько бывавший в таком состоянии, когда в
глазах начинает двоиться; но все же тут ему поневоле
пришлось вернуться к прерванной нити своего
повествования.— Я приступил к делу,— сказал мистер Стиль,— и
рассказал твоей госпоже то, о чем известно всему свету и
что признается даже противной стороной: что ты пытался
встать между обоими лордами и принять на себя ссору,
затеянную твоим покровителем. Я пересказал ей всеобщие
похвалы твоему рыцарскому духу, и особо мнение лорда
Мохэна по этому поводу. Мне казалось, что вдова слушает
с интересом, и ее глаза — никогда не видал такой синевы,
Гарри! — раз или два устремлялись прямо на меня. Но,
дав поговорить некоторое время об этом предмете, она
вдруг прервала меня горестным воплем. «Великий боже! —
воскликнула она.— Как бы я хотела, сэр, никогда не
слышать этих слов «рыцарский дух», произнесенных вами,
7 У, Теккерей, т. 7
193

никогда не Знать, что они означают. Если б мир не знал
этих слов, быть может, милорд и сейчас был бы с нами,
кой дом не покинуло бы счастье, у моего сына был бы
отец. То, что вы, мужчины, зовете «рыцарским духом»,
вошло в мой дом и увлекло моего супруга навстречу
беспощадной шпаге убийцы. Нехорошо, сэр, говорить такие
слова христианке, обездоленной матери двух сирот, чья
жизнь текла мирно и счастливо, покуда не вмешался в нее
свет — безнравственный, безбожный свет, где принято
проливать кровь невинного, а виновного отпускать на все
четыре стороны».
— Когда удрученная леди произносила эти слова,—
говорил Дик Стиль,— казалось, она была более полна
гнева, нежели горя. «Справедливость! — страстно
воскликнула она, и глаза и щеки у нее запылали.— Какою
справедливостью вознаградит свет вдову за утрату мужа, детей за
гибель отца? А ведь злодей, совершивший убийство, не
понес даже наказания. Совесть! Какая может быть
совесть у того, кто способен вкрасться к другу в дом,
нашептывать лживые, оскорбительные речи женщине,
которая не сделала ему ничего дурного, и пронзить шпагой
благородное сердце, доверившееся ему? Лорд — лорд
Злодей, лорд Подлец, лорд Убийца — предстает перед судом
своих равных, и они, лишь слегка пожурив его, снова
отпускают в свет преследовать женщин похотью и
коварством и убивать доверчивых и гостеприимных друзей. В тот
самый день, когда лорд — лорд Убийца (я никогда не
произнесу его имени) — получил свободу, на Тайберне
казнили женщину, укравшую фунт мяса в лавке. А вот жизнь
друга или честь женщины можно похитить, не опасаясь
кары! Я беру своих детей, бросаюсь к подножию трона и
на коленях умоляю о возмездии,— и король отказывает
мне. Король! Для меня он не король и никогда не будет
им. Он сам похитил трон у своего отца, законного
короля — и это сошло ему с рук, как всем, кто силен!»
— Тут я решил заговорить о тебе,— продолжал мистер
Стиль,— и возразил ей такими словами: «Сударыня, есть
все же один человек, который готов был грудью защитить
вашего супруга от шпаги милорда Мохэна. Ваш бедный
молодой кузен, Гарри Эсмонд, говорил мне, что он пытался
отвести ссору на себя».
«Так, значит, это он прислал вас ко мне? — спросила
леди (так продолжал свой рассказ мистер Стиль),
поднимаясь со своего места и принимая строгий и величествен-
194

ный вид.— Я полагала, что вы явились по поручению
принцессы. Я была у мистера Эсмонда в тюрьме и
простилась с ним. Он принес несчастье моему дому. Лучше бы
ему никогда не входить туда».
«Сударыня, сударыня, его не за что осуждать»,—
возразил я.
«Разве вы слышали от меня слова осуждения, сэр? —
спросила вдова.— Если это он послал вас, скажите ему, что
я,— лицо ее было теперь очень бледно, и голос то и дело
прерывался,— что я испрашивала совета там, где никому
нет отказа, и что мое решение — расстаться с ним и
никогда более не видеться. Наша встреча в тюрьме была
последней, по крайней мере, на долгие годы. Быть может,
когда-нибудь, много лет спустя,— когда слезами,
молитвами и раскаянием очистятся наши грешные души и нам
будет даровано прощение, мы встретимся снова, но не
ранее. Я не в силах видеть его после того, что произошло.
Пусть он будет счастлив, сэр, но пусть он будет счастлив
вдали от нас; и если он действительно питает к нам ту...
те чувства, о которых он говорит, я прошу, чтобы он
доказал это, подчинившись моему желанию».
«Ваш суровый приговор, сударыня, разобьет сердце
моему молодому другу»,— сказал мистер Стиль.
— Леди покачала головой,— продолжал добрый
капитан.— «Сердца молодых людей не так устроены, мистер
Стиль,— возразила она.— Мистер Эсмонд найдет себе
других... других друзей. Хозяйка этого дома очень
переменилась к сыну покойного лорда,— прибавила она,
покраснев,— и обещала мне... то есть вообще обещала, что
позаботится о его судьбе. Каслвуд же, после того страшного
злодеяния, никогда больше не будет для него родным
домом — во всяком случае, покуда я живу там. Он также не
должен писать мне, разве только... нет, он не должен
писать мне и никогда болыце меня не увидит. Вы можете
передать ему мой прощальный... Тсс! сюда идет моя дочь,
при ней ни слова об этом».
— Тут в комнату вошла прекрасная Беатриса,
вернувшаяся с реки; щеки ее цвели здоровьем, и в траурной
одежде она казалась еще свежее и прелестнее. Миледи
виконтесса сказала:
«Беатриса, это мистер Стиль, приближенный его
королевского высочества. Когда мы увидим вашу новую
комедию, мистер Стиль?» — Кстати, Гарри, я надеюсь, к
премьере ты уже будешь на свободе.
7*
195

Чувствительный капитан закончил свою печальную
повесть такими словами:
— Признаюсь, красота filia pulcrior заставила меня
позабыть pulcram matrem; но дорогою, когда я мысленно
вновь представил себе обеих, величавая грусть и
неповторимое изящество последней одержали верх, и я пришел
к убеждению, что все же матрона прекраснее девы.
Нашим узникам недурно жилось в Ньюгете, где они
содержались в условиях, весьма отличных от тех,
которыми приходилось довольствоваться несчастным арестантам
(впоследствии Эсмонд не раз испытал чувство стыда,
вспоминая о своем равнодушии к их жалкой участи, их
веселью, более страшному, чем горе, их проклятиям и
богохульствам, и усматривая из этого, сколь себялюбивым
сделало его за время пребывания в тюрьме собственное
несчастье и насколько он был поглощен мыслями о нем);
впрочем, если трем джентльменам недурно жилось на
попечении смотрителя Ньюгетской тюрьмы, то это потому, что
они и платили недурно, и надо сказать, что в самом
дорогом заведении, в самой модной таверне не ухитрились бы
составить счет длиннее того, что нам подавался в
гостинице «Кандальный Замок» — по прозвищу, данному
полковником Уэстбери. Мы занимали три комнаты,
приходившиеся над воротами тюрьмы, во втором этаже, с окнами
на Ныогет-стрит в сторону Чипсайда и собора св. Павла.
И нам разрешалось гулять по крыше, откуда мы могли
видеть Смитфилд и Приют для мальчиков, сады и
Картезианскую школу, где, как помнилось Гарри Эсмонду,
обучались некогда его друг Том Тэшер и Ученый Дик.
Гарри и думать не мог бы о том, чтобы платить свою
долю по солидному счету, который хозяин наш каждую
неделю представлял своим постояльцам: ведь в роковую
ночь перед дуэлью, когда джентльмены уселись за карты,
у него не нашлось и десяти золотых, чтобы вступить в
игру. Но когда он еще лежал больным в Гэйт-Хаус, вскоре
после посещения леди Каслвуд и за несколько дней до
суда, туда явился некто в оранжевой с синим галуном
ливрее, какую носили слуги каслвудского дома, и вручил
привратнику запечатанный пакет для мистера Эсмонда, в
котором оказалось двадцать гиней и письмо, гласившее, что
для него нанят адвокат и что как только ему понадобятся
еще деньги, они ему будут присланы.
196

То было довольно странное послание для столь ученой
особы, какою была или называла себя вдовствующая
виконтесса Каслвуд, написанное тем варварским
французским языком, которым пользовались в своей переписке не
только она, но и многие другие знатные дамы ее времени,
хотя бы герцогиня Портсмутская. Надо сказать, что
искусство правописания не было в ходу среди светского
общества тех лет, и письма герцога Мальборо показывают, что
он, например, ограничился весьма отдаленным
знакомством с этим разделом грамматики.
«Mong Coussin,—писала вдовствующая виконтесса,—je
scay que vous vous etes bravement batew et grievement bles-
say — du coste de feu M. le Vicomte. M. le Compte de Vari-
que ne se playt qua parlay de vous: M. de Moon aucy. II di
que vous ayay voulew vous bastre avecque luy — que vous
estes plus fort que luy sur rayscrimme — quil'y a surtout
certaine Botte que vous scavay quil n'a jammay sceu pariay:
et que e'en eut ete fay de luy si vouseluy vous vous fussiay
battews ansamb. Aincy ce pauv Vicompte est mort. Mort et
peutayt... Mon coussin, mon coussin ! jay dans la tayste que
vous n'estes quung pety Monst — angcy que les Esmonds
ong tousjours este. La veuve est chay moy. Pay recuully cet1
pauve famine. Elle est furieuse cont vous, allans tous les
jours chercher le Roy (d'icy) demandant a gran cri
revanche pour son Mary. Elle ne veux voyre ni entende parlay de
vous : pourtant elle ne fay qu'en parlay milfoy par jour.
Quand vous seray hor prison venay me voyre. J'auray soing
de vous. Si cette petite Prude veut se defaire de song pety
Monste (Helas je craing quil ne soy trotar !) je m'en charge-
ray. J'ay encor quelque interay et quelques escus de costay.
La Veuve se raccommode avec Miladi Marlboro qui est
tout puicante avecque la Reine Anne. Cet dam senteraysent
pour la petite prude ; qui pourctant a un fi du mesme asge
que vous savay.
En sortant de prisong venez icy. Je ne puy vous recevoir
chaymoy a cause des mechansetes du monde, may pre du
moy vous aurez logement.
Isabelle Vicomptesse ^Esmond» l.
1 «Кузен, я знаю, что вы храбро дрались на стороне покойного
г-на виконта и были серьезно ранены. Г-н граф Уорик только и
говорит что о вас; и г-н Мрхэн тоже. Он говорит, что вы хотели
драться с ним, что вы лучше его владеете шпагой, что вы, в
частности, знаете один удар, который ему никогда не удавалось отпа-
197

Маркиза Эсмонд — так иногда величала себя старая
леди на основании патента, данного покойным королем
Иаковом отцу Гарри Эсмонда: и по этому поводу она
носила платье со шлейфом, который поддерживала жена
дворянина, пила из чаши с крышкой и восседала на кресле,
покрытом сукном с бахромой.
Тот, кому ровесником приходился маленький Фрэнсис
(которого отныне мы будем называть виконтом Каслву-
дом), был его королевское высочество, принц Уэльский,
родившийся в том же году и месяце, что и Фрэнк, и только
что провозглашенный в Сен-Жермене королем
Великобритании, Франции и Ирландии.
Глава III
Я становлюсь под знамена королевы
и вступаю в полк Квина
Слуга в оранжевой ливрее с синим галуном и
выпушкой дожидался Эсмонда у ворот тюрьмы и, подхватив
тощий багаж молодого человека, повел его из постылого
Ныогета к берегу Темзы, где они окликнули лодочника и
по реке отправились в Челси. Никогда еще, казалось
Эсмонду, солнце не светило так ярко, никогда еще воздух
не был так опьяняюще свеж. Сады Темпля, когда они про-
рировать, и что, если б вы с ним дрались, ему пришел бы конец.
Итак, этот бедный виконт умер. Умер и, может быть... Кузен,
кузен! Мне приходит в голову, что вы просто маленькое чудовище,
как и все Эсмонды. Вдова у меня. Я приютила эту бедную
женщину. Она страшно сердита на вас, каждый день ездит к королю
(здешнему) и с громкими криками требует отмщения за своего
мужа. Она не хочет вас видеть и не хочет ничего слышать о вас;
однако сама заговаривает о вас тысячу раз на день. Когда выйдете
из тюрьмы, приходите навестить меня. Я позабочусь о вас. Если
маленькая недотрога захочет отделаться от своего маленького
чудовища (увы! боюсь, что уже поздно!), я возьму это на себя.
У меня уже отложено несколько экю и немного ценных бумаг.
Вдова помирилась с миледи Мальборо, которая пользуется
большим влиянием на королеву Анну. Эти дамы принимают участие в
маленькой недотроге, у которой, впрочем, сын одних лет вы
знаете с кем.
Когда выйдете из тюрьмы, приходите ко мне. Я не могу
поселить вас у себя из-за злых языков. Но вам найдут помещение
поблизости.
И з а б е л л а виконтесса Эсмонд».
(испорч. франц.)
198

езжали мимо, показались ему похожими на сады Эдема, и
все вокруг — набережные, верфи, береговые строения,
Сомерсет-Хаус, Вестминстер (где только еще начинали
строить новый мост), сверкающая гладь Темзы, по которой
деловито сновали лодки и баржи,— наполнило его сердце
радостью и ликованием; да и мог ли при виде столь
прекрасного зрелища почувствовать иное недавний узник, для
которого черные мысли еще сгущали мрак заключения.
Наконец они приблизились к хорошенькой деревушке
Челси, где было много красивых загородных домов,
принадлежавших знати, и вскоре завидели впереди дом
миледи виконтессы — веселый, вновь отстроенный дом в
ряду, выходившем на набережную, с тенистым садом
позади и отличным видом на Сэррей и Кенсингтон, где
находился благородный старинный замок лорда Уорика, былого
противника Гарри.
Здесь, в гостиной миледи, Гарри вновь увидел
некоторые картины, прежде висевшие в Каслвуде и увезенные
виконтессой после смерти ее супруга, отца Гарри. Особо,
на почетном месте, красовался писанный сэром Питером
Лели портрет досточтимой госпожи Изабеллы Эсмонд в
виде Дианы, в желтом атласе, с луком в руках и
полумесяцем во лбу, окруженной резвящимися псами. Он был
писан в те времена, когда, если верить молве,
венценосные Эндимионы пользовались милостями девственной
охотницы; а так как богини вечно юны, то и эта до дня
своей смерти была уверена, что ничуть не постарела и что
сходство ее с портретом остается неизменным.
Камердинер, совмещавший немало других обязанностей
в скромном домашнем обиходе ее милости, провел Эсмонда
в комнату миледи, и после подобающей паузы пожилая
богиня Диана соизволила предстать перед молодым
человеком. Арапчонок, одетый турком, в красных башмаках и
серебряном ошейнике, на котором был выгравирован герб
Эсмондов, открывал шествие, неся подушку миледи; за
ним следовала камеристка, небольшая свора спаниелей с
веселым лаем вприпрыжку бежала впереди высокородной
охотницы; и вот, наконец, она сама, «источая
благоуханье». Эсмонду с детства запомнился этот пряный запах
мускуса, исходивший всегда от его мачехи (он был вправе
называть ее так). Подобно тому, как небо все ярче и ярче
алеет перед закатом солнца, так и щеки миледи
виконтессы на склоне лет рдели все более живым румянцем. На
лице ее лежал густой слой киновари, которая казалась
199

еще краснее от соседства оттенявших ее белил. Она
носила локоны по моде времен короля Карла (в царствование
Вильгельма прически дам напоминали башни Кибелы).
В глубине этого удивительного сооружения из красок,
притираний и помад поблескивали ее глаза. Такова была
миледи виконтесса, вдова Эсмондова отца.
Он приветствовал ее глубоким поклоном, какого
требовали ее достоинства и родственная близость, затем с
величайшей торжественностью шагнул вперед и поцеловал
руку, на трясущихся пальцах которой сверкала дюжина
колец, вспомнив, как он сам трясся, бывало, при виде этой
трясущейся руки. «Маркиза! — произнес он, опускаясь на
одно колено.— Смею ли я коснуться не только руки
вашей?» Ибо хотя причудливое зрелище, которое являла
собой старуха, невольно вызывало в молодом человеке
желание расхохотаться, он все же испытывал к ней искреннее
родственное расположение. Она была вдовой его отца и
дочерью его деда. Она терпела его в былое время, а ныне
была по-своему добра к нему. И теперь, когда темная
полоса в гербе более не смущала мыслей Эсмонда и тайное
чувство позора перестало тяготить его, ему приятно было
чувствовать и признавать семейные узы и, гордясь, быть
может, втайне своею жертвой, лелеять мысль о том, что
истинный глава дома — он, Эсмонд, и лишь собственное
великодушие мешает ему открыто заявить о своих правах.
Во всяком случае, в ту минуту, когда, склонившись над
смертным одром своего злополучного покровителя, он
услышал из его уст эту тайну, у него явилось ощущение
независимости, которого он никогда не испытывал ранее и
которое с тех пор не покидало его. И теперь он назвал свою
старуху тетку маркизой, но сделал это с величественным
видом, с каким только сам маркиз Эсмонд мог так
обратиться к ней.
Прочла ли она в глазах молодого человека,— теперь
уже не опускавшихся перед ее взглядом, давно утратившим
былую властность,— что он узнал или заподозрил тайну
своего рождения? Перемена в его обращении заставила ее
вздрогнуть; и в самом деле, он теперь очень мало походил
на кембриджского студента, который посетил ее два года
назад и которому она выслала на прощание пять гиней
через камердинера. Она внимательно оглядела его, потом
затряслась, быть может, несколько сильнее обычного, и
испуганным голосом сказала:
— Здравствуйте, кузен.
200

У него было, как мы уже говорили, совсем другое
решение, именно — всю жизнь прожить так, словно тайна
его рождения ему неизвестна, но тут он внезапно и вполне
законно передумал. Он попросил миледи отпустить своих
приближенных и, как только они остались наедине,
сказал ей:
— Уж если на то пошло, сударыня, то хотя бы
«здравствуйте, племянник». Великое зло было причинено мне, и
вам, и бедной моей матери, которой ныне нет в живых.
— Бог свидетель, я в этом неповинна! — воскликнула
она, сразу выдавая себя.— Всему виною ваш распутный
отец, это он...
— Это он навлек позор на нашу семью,— сказал
мистер Эсмонд.— Я все это знаю. Я никого не хочу
тревожить. Те, кто сейчас носят титул,— мои благодетели,
нежно мною любимые и никогда не думавшие причинить мне
зло. Покойный лорд, мой дорогой покровитель, узнал
истину лишь за несколько месяцев до своей смерти, когда
патер Холт открыл ему ее.
— Негодяй! Он нарушил тайну исповеди! Он
нарушил тайну исповеди! — вскричала вдовствующая
виконтесса.
— Это неверно. Он знал об этом и помимо исповеди,—
отвечал мистер Эсмонд.— Мой отец, будучи ранен на
Бойне, обо всем рассказал священнику-французу,
скрывавшемуся после битвы, и еще другому священнику, в доме
которого он умер. Этот джентльмен не помышлял о том,
чтобы разгласить тайну, покуда не встретился в Сент-Омере
с патером Холтом. Последний же молчал о ней, имея в
виду собственные цели, а кроме того, желая прежде
удостовериться, жива ли моя бедная мать. Она умерла много
лет назад; так сказал мне в свой смертный час мой бедный
покровитель; и я не сомневаюсь в истине его слов. Не знаю
даже, мог ли бы я доказать законность брака. Но если бы
и мог, я не стал бы этого делать. Я не намерен обесславить
наше имя и сделать несчастными тех, кого люблю
по-прежнему, как бы жестоко они со мной ни обошлись! Верьте
мне, сударыня, сын не усугубит зла, которое вам
причинил отец. Оставайтесь его вдовою и не отказывайте мне
в своем расположении. Вот все, о чем я прошу вас; и
больше никогда не будем касаться этого предмета.
— Mais vous etes un noble jeune homme!l — восклик-
1 Но вы благородный молодой человек! (франц.)
201

нула миледи, переходя, как всегда в минуты волнения, на
французский язык.
— Noblesse oblige *,— ответил мистер Эсмонд,
отвешивая ей низкий поклон.— Еще живы те, кому за их любовь
и ласку я не раз охотно обещал отдать жизнь свою.
Неужели же мне теперь сделаться им врагом и затеять с ними
тяжбу из-за титула? Не все ли равно, кто носит его? Так
или иначе он остается в семье.
— Что в ней есть такого, в этой маленькой недотроге,
что заставляет мужчин так raffoler (Telle!2 — вскричала
вдовствующая виконтесса.— Целый месяц она жила здесь,
осаждая жалобами короля. Она миловидна и хорошо
сохранилась, но у нее нет того, что называется bel air3. При
дворе его величества короля все мужчины восхищались ею,
а меж тем это была тогда просто восковая куколка.
Сейчас она лучше и кажется сестрою своей дочери; но
заслуживает ли она столь неумеренных похвал? Мистер Стиль,
будучи на дежурстве при особе принца Георга, увидел ее,
когда она с обоими детьми направлялась в Кенсингтон, и
посвятил ей стихи, в которых обещает носить ее цвета и
отныне одеваться только в черное. Мистер Конгрив
говорит, что напишет «Скорбящую вдову», которая затмит его
«Скорбящую невесту». Леди Мальборо,— хотя мужья их
враждовали и даже дрались, когда этот негодяй Черчилль
изменил королю (за что его следовало повесить),— тоже
влюбилась в нашу вдовушку и оскорбила меня в моем
собственном доме, заявив, что приехала не к старой вдове, а
к молодой виконтессе. Маленького Каслвуда с маленьким
лордом Черчиллем водой не разольешь, и они уже
несколько раз по-братски оттузили друг друга. А распутник
Мохэн, вернувшись в прошлом году из деревни, где он
раскопал это сокровище, бредил eio целую зиму, сравнивая ее
с бисером, который мечут перед свиньями, и в конце
концов убил бедного дуралея Фрэнка. Ведь это из-за нее они
поссорились. Я отлично знаю, что из-за нее. Признайтесь-
ка, племянник, было между нею и Мохэном что-нибудь?
Ну, скажите же: было или нет? Уж про вас самого я и не
спрашиваю.
Мистер Эсмонд весь вспыхнул.
— Миледи чиста, как святые на небесах, сударыня! —
вскричал он.
1 Благородство обязывает (франц.).
2 Быть без ума от нее (франц.).
3 Осанка (франц.).
202

— Э, mon neveu! l Многие святые оттого и попали на
небеса,, что им было что замаливать там. Вижу, вы не
умнее других и-без памяти влюблены в нее.
— Поистине, я всегда любил и почитал ее превыше
всего на свете,— отвечал Эсмонд.— И я не стыжусь этого.
— А между тем она выставила вас за дверь — отдала
приход этому отвратительному поросенку, сыну старой
свиньи Тэшера, и говорит, что больше не пустит вас к себе
на глаза. Все вы таковы, monsieur mon neveu. Когда я была
молода, из-за меня состоялось, наверно, не менее тысячи
дуэлей. А когда бедный мсье де Суши бросился в канал в
Брюгге из-за того, что я отдала танец графу Спрингбоку,—
я не могла выжать из себя ни слезинки и танцевала до
пяти часов утра. Это было на балу у графа, нет, что я
говорю, у лорда Ормонда, а его величество оказал мне честь
тем, что всю ночь напролет танцевал только со мной. Но
как же вы выросли! Вот у вас есть bel air. Вы брюнет. Все
наши Эсмонды брюнеты. А у маленькой недотроги сын
блондин; вылитый отец, тот тоже был блондин — и дурак.
Вы были порядочным уродцем, когда вас привезли в Касл-
вуд,— одни глаза на лице, ни дать ни взять, вороненок. Мы
хотели сделать из вас священника. Этот ужасный Холт —
как он, бывало, пугал меня, когда мне случалось захворать!
То ли дело мой новый духовник abbe2 Дульет —
премилый человек. По пятницам мы соблюдаем пост. Мой
повар — человек весьма благочестивый и набожный. Вы ведь
тоже наш, не так ли? А верно ли, что принц Оранский
очень болен?
Такою беспечной болтовней занимала старая
виконтесса мистера Эсмонда, которого совсем сбила с толку
подобная словоохотливость, сменившая былое высокомерие. Но
она вдруг прониклась к нему расположением — в той мере,
в какой была способна на это,— да к тому же, пожалуй,
несколько побаивалась era; и теперь, молодым человеком,
он чувствовал себя с нею настолько же непринужденно,
насколько мальчиком был робок и молчалив. Она сдержала
данное обещание. Она ввела его в свое общество, довольно
многочисленное, которое, разумеется, состояло из
приверженцев короля Иакова, так что за ее карточными столами
плелось немало интриг. Она представила мистера Эсмонда,
как своего родственника, многим выдающимся особам; она
1 Племянник (франц.).
2 Аббат (франц.).
203

довольно щедро снабжала его деньгами, которые совесть
не запрещала ему принимать ввиду связывавших их
родственных отношений и тех жертв, которые он принес ради
блага семьи. Но он твердо решил, что никакой женщине
более не удастся удержать его у своих юбок, и, быть
может, лелеял уже втайне планы, как ему отличиться и
самому составить себе имя взамен отнятого у него по
прихоти судьбы. Недовольство жизнью школяра с ее мирным
однообразием, горький внутренний протест против рабской
зависимости, на которую он обрек себя ради тех, чья
непреклонная суровость заставляла сердце его истекать
кровью, беспокойное желание повидать свет, людей — все
Ьто привело его к мысли о военной карьере или хотя бы
об участии в двух-трех походах. Он стал добиваться от
своей новой покровительницы, чтобы она похлопотала о
нем, и в один прекрасный день имел честь быть
назначенным в чине прапорщика в стрелковый полк ирландской
армии под командой полковника Квина.
Не прошло и трех недель после назначения мистера
Эсмонда, как несчастный случай прервал жизнь короля
Вильгельма, лишив Англию величайшего, мудрейшего,
отважнейшего и самого милосердного государя, какого она
когда-либо знала. Если еще при жизни этого великого
монарха у противной партии в обычае было порочить его
славу,, то радость, проявленная его врагами в Англии и в
Европе при известии о его кончине, свидетельствуют о том
страхе, который он всем им внушал. Как ни молод был
Эсмонд, у него хватило ума (да и великодушия тоже)
возмутиться нескромным ликованием лондонских
сторонников короля Иакова после смерти этого славного монарха,
этого непобедимого полководца, этого мудрого и
умеренного правителя. Как уже говорилось выше, верность
изгнанному королю и его дому была традицией в семействе,
к которому принадлежал мистер Эсмонд. Все надежды,
склонности, воспоминания и предрассудки вдовы его отца
были связаны с королем Иаковом, и едва ли нашелся бы
другой заговорщик, который столь же шумно защищал бы
права короля и поносил его противников за карточным
столом или чашкою чая. Дом ее милости кишел
церковниками, переодетыми и непереодетыми, сплетниками из Сен-
Жермена и поставщиками последних версальских
новостей — вплоть до точных сведений о составе и численности
ближайшей экспедиции, снаряжаемой французским
королем из Дюнкерка на погибель принцу Оранскому, его ар-
204

мии и его двору. В этом доме она принимала герцога Бер-
вика, когда он был в Лондоне в девяносто шестом году. Она
сохранила бокал, из которого он пил тогда, и поклялась не
употреблять его до того счастливого дня, когда можно
будет выпить из него за здоровье короля Иакова Третьего в
честь его возвращения на родину; у нее хранились также
разные сувениры королевы и реликвии короля-праведника,
который, если верить слухам, не всегда был праведником,
поскольку дело касалось ее, а также и многих других. Она
верила в чудеса, свершавшиеся у его могилы, и могла
рассказать сотню доподлинных случаев чудесного исцеления
с помощью четок благословенного короля, амулетов,
которые он носил, локонов его волос и всякой всячины. Эсмоа-
ду запомнились десятки удивительнейших историй,
слышанных им от легковерной старухи. Тут был и епископ
Отэнский, излечившийся от болезни, которая мучила его
сорок лет и сразу прошла, как только он отслужил мессу
за упокой души короля. Тут были и мсье Марэ, хирург из
Оверни, разбитый параличом на обе ноги и исцеленный по
молитве короля. Тут был и Филипп Питет, бенедиктинский
монах, страдавший приступами кашля, от которого он так
бы и погиб, если б не обратился к помощи неба, призывая
в заступники благословенного короля, после чего его тут
же прошиб обильный пот и он совершенно выздоровел.
И была тут жена мсье Лепервье, учителя танцев при дворе
герцога Саксен-Готского, полностью исцелившаяся от
ревматизма благодаря предстательству короля,— чудо, в
котором не должно сомневаться, так как пользовавший ее
врач и его помощник под присягой подтвердили, что не
были ни в какой мере причастны к ее излечению. Всем
этим россказням и сотням им подобных мистер Эсмонд
волен был верить или не верить. Его престарелая
родственница проглатывала их все без разбора.
У сторонников Высокой церкви не в почете были эти
легенды. Но они считали, что ч1есть и справедливость
обязывают их сохранять верность низложенному королю; и
едва ли у царственных изгнанников нашелся бы более
горячий приверженец, нежели добросердечная госпожа, в
доме которой вырос Эсмонд. Она пользовалась влиянием
на мужа, быть может, большим, нежели подозревал сам
милорд, который хоть и нарушал подчас супружескую
верность, но, тем не менее, весьма высоко ставил свою жену
и, не будучи склонен утруждать себя размышлениями,
охотно принимал те взгляды, которые она внушала ему.
205

Для женщины с таким простым и верным сердцем
служение иному государю, кроме одного, законного, было
немыслимым делом. Переход на сторону короля Вильгельма в
корыстных целях показался бы ей чудовищным
лицемерием и вероломством. Ее взыскательная совесть так же
мало могла примириться с этим, как с воровством,
подлогом или иным низким поступком. Лорда Каслвуда без
особого труда можно было бы перетянуть на противную
сторону, но жену его — никогда, и он препоручил ей свою
совесть в этом случае, как и во многих других, если только
соблазн был не слишком велик. Что же до Эсмонда, то
именно в чувстве любви и благодарности к миледи, в той
беззаветной преданности ей, которая красной нитью
прошла через его юные годы, следует искать причину,
заставившую молодого человека принять и этот и многие другие
символы веры, преподанные ему его благодетельницей.
Будь она вигом, он стал бы вигом тоже; последуй она
учению мистера Фокса и сделайся квакершей, он, без
сомнения, отказался бы от парика и кружевных манжет и
предал проклятию шпагу, узорный камзол и чулки с золотым
шитьем. В повседневных университетских спорах, где
весьма сказывались партийные распри, Эсмонд сразу
прослыл якобитом, и столько же из тщеславия, сколько из
искреннего чувства отдал свои симпатии тому, чью сторону
держало его семейство.
Почти все духовенство страны и более половины
прочего ее населения держало эту сторону. Нет в мире
народа, у которого верноподданнические чувства были бы
развиты сильнее, чем у нас; мы чтим своих королей и
сохраняем верность им даже после того, как они давно уже нас
предали. Всякий, кто проследит историю Стюартов, диву
дастся, видя, как они сами швырялись короной, как
упускали случай за случаем, какие сокровища преданности
растрачивали попусту и с каким роковым упорством
добивались собственной гибели. Никто не имел более верных
слуг, чем они; никто менее их не умел пользоваться
благоприятной минутой и не было у них врагов опаснее, нежели
они сами К
Странно, как смертные люди за все
нас, богов, обвиняют!
Зло от нас, утверждают они; но не слишком
ли часто
Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают
безумством?
206

Когда на престол взошла принцесса Анна, усталый
народ облегченно вздохнул, радуясь передышке после всех
войн, распрей и заговоров и возможности в лице принцессы
королевской крови примирить интересы партий, между
которыми была поделена страна. Тори могли служить ей с
чистой совестью; и в то же время, сама принадлежа к тори,
она представляла торжество стремлений вигов.
Английскому народу, требовавшему от своих государей
привязанности к родному семейству, приятно было думать, что
принцесса верна своему; и вплоть до последнего дня и часа ее
царствования можно было надеяться, что британская
корона перейдет к королю Иакову Третьему, как оно и было
бы, если б не роковая незадачливость, унаследованная им
от предков вместе с притязаниями на эту корону. Но он
никогда не умел ни выждать благоприятного случая, ни
воспользоваться им, если он представлялся. Он шел
напролом, когда нужно было соблюдать осторожность, и был
осторожен, когда следовало рискнуть всем. Его бездарность
хоть кого может привести в бешенство даже и теперь, при
воспоминании о его печальной истории. Не распоряжается
ли судьба участью королей по-иному, нежели участью
простых смертных? Похоже, что так, если судить по истории
этого королевского рода, ради которого так беззаветно и
так бесплодно пролито было столько крови, выказано
столько верности и отваги.
Итак, тотчас же после смерти короля по всему городу,
от Вестминстера до Лэдгет-Хилла затрубили герольды,
среди всенародного ликования провозглашая восшествие
на престол Анны (дочки уродины Анны Хайд — так
называла ее вдовствующая виконтесса).
На следующей неделе лорд Мальборо получил орден
Подвязки и чин главнокомандующего всеми военными
силами ее величества королевы английской. Это назначение
крайне взбесило вдову или, выражаясь ее словами,
оскорбило ее верноподданнические чувства к законному
государю. «Принцесса — игрушка в руках этой отвратительной
фурии, которая у меня же в доме осыпала меня
оскорблениями. Что станется со страной, отданной во власть
подобной женщины? — восклицала виконтесса.— А уж этот
прожженный плут и изменник милорд Мальборо кого хочешь
продаст, кроме разве своей ведьмы-жены, которой до
смерти боится. Да, когда страна попала в лапы к подобным
тварям, хорошего ждать не приходится».
207

Такими приветствиями встретила перемену власти
Эсмондова родственница, однако с возвышением
упомянутых знаменитых особ, всегда покровительствовавших
людям более скромным, если те имели счастье снискать их
расположение, настали лучшие дни и для одного
известного нам семейства, давно уже в том нуждавшегося. Еще
в августе месяце, когда мистер Эсмонд находился со своим
полком в Портсмуте, перед тем как покинуть Англию, и
занят был военными учениями, постигая тайны владения
мушкетом и копьем, он узнал, что для той, кого он некогда
называл своей любимой госпожой, исхлопотали пенсион по
ведомству гербовых сборов, а для юной госпожи
Беатрисы — обещание взять ее ко двору. Вот те плоды, которые
принесло наконец пребывание бедной вдовы в Лондоне,—
не отмщение врагам ее покойного мужа, но примирение со
старыми друзьями, которые сочувствовали и, по-видимому,
склонны были помочь ей. Что же до товарищей по
недавнему несчастью и тюремному заключению Эсмонда, то
полковник Уэстбери находился с главнокомандующим в
Голландии; капитан Макартни отбыл недавно в Портсмут, где
стоял его стрелковый полк в числе других войск, по
слухам, готовившихся к отправке в Испанию под командой
его светлости герцога Ормонда; милорд Уорик воротился
домой; а лорд Мохэн, вместо того чтобы понести наказание
за убийство, столько горестей и перемен вызвавшее в
семействе Эсмонд, отправился с блистательным посольством
лорда Мэнсфильда ко двору курфюрста Ганноверского,
чтобы передать его высочеству орден Подвязки и
любезное письмо от королевы.
Глава IV
Обозрение предыдущего
Те проблески света, которым озарил его туманное
прошлое несвязный рассказ бедного лорда, мучимого
раскаянием и изнемогающего в предсмертных муках, позволили
мистеру Эсмонду заключить, что мать его давно умерла и
потому вопрос о ней, о защите ее чести, поруганной
бросившим ее супругом, не мог влиять на решение сына
отстаивать или скрыть от мира свои законные права. Из
торопливых признаний милорда явствовало, что истинные
обстоятельства дела стали ему известны лишь два года
назад, когда мистер Холт приехал к нему в Каслвуд и пы-
208

тался вовлечь его в один из тех бесчисленных заговоров,
которые составлялись тайными вождями якобитов с целью
лишить принца Оранского жизни или трона; заговоров,
столь похожих на сговор простых убийц, столь подлых в
выборе средств и преступных по цели, что поистине наш
народ с полным правом отступился от злополучного рода,
не умевшего защитить свои права иначе, как с помощью
предательства, с помощью темных интриг и недостойных
пособников. Против короля Вильгельма замышлялись
действия не более почтенные, нежели разбойничьи засады на
большой дороге. Позорно сознавать, что великий монарх,
наследник великих и священных прав и защитник
великого дела, погряз в мерзости измен и покушений, о чем
свидетельствуют грамоты и правомочия за
собственноручной подписью злосчастного короля Иакова, раздававшиеся
его сторонниками в Англии. Что на их языке называлось
подготовкой к войне, было на самом деле не более, как
подстрекательством к убийству. Благородный Оранский принц
одним величественным движением разрывал слабые сети
заговоров, которыми пытались опутать его враги; казалось,
их подлые кинжалы ломаются о его бесстрашную
решимость. После смерти короля Иакова королева и ее друзья в
Сен-Жермене — большею частью священники и
женщины — продолжали интриговать, теперь уже в пользу
молодого принца, Иакова Третьего, как его звали во Франции
и в кругах английских приверженцев (этот принц, или,
иначе, шевалье де Сен-Жорж, родился в один год с
питомцем Эсмонда, Фрэнком, сыном милорда виконта), и делам
принца, которыми заправляли священники и женщины,
присуще было все то, чего можно ожидать от священников
и женщин: коварство, жестокость, беспомощность и
заведомая обреченность на неуспех. Из истории иезуитов можно
вывести поучительнейшую, на мой взгляд, мораль: с
величайшим умом, хитростью, трудолюбием и прбворством
возводят они здание интриг, но час настает, и взрыв народного
гнева разрушает непрочную постройку, и трусливый враг
бежит со всех ног. Мистер Свифт отлично описал эту
страсть к интригам, эту любовь к скрытничанью, лжи и
клевете, которая свойственна слабым человечкам,
прихлебателям слабых владык. В их природе — ненавидеть сильных
и завидовать им, а завидуя, составлять против них
заговоры; и дела у заговорщиков идут хорошо, и все сулит
гибель намеченной жертве; но в один прекрасный день
Гулливер встает на ноги, стряхивает облепившую его злобную
209

мелюзгу и невредимый уходит прочь. Да, ирландские
солдаты вправе были сказать после Войны: «Поменяемся
королями и тогда посмотрим, кто кого». В самом деле, то
была неравная борьба. Где было слабому, маленькому
человечку, пляшущему под дудку священников и женщин,
при том оружии и тех жалких союзниках, выбор которых
подсказан был его ничтожной природой,— где было ему
устоять против стратегии, мудрости, военного искусства и
мужества истинного героя?
Выполняя один из этих подлых замыслов (ибо ныне,
оглядываясь назад, я не могу назвать их иначе), мистер
Холт явился к милорду в Каслвуд и предложил ему
содействовать некоему надежнейшему предприятию, имевшему
целью устранение Оранского принца, от чего милорд
виконт, несмотря на преданность королю, с негодованием
отказался. Насколько мистер Эсмонд мог понять из
последних слов умирающего, Холт призывал его принять участие
в мятеже и обещал добиться утверждения его в титуле
маркиза, который был пожалован королем Иаковом
предыдущему виконту; когда же подкуп этот не удался,
последовала угроза со стороны Холта вовсе опротестовать права
милорда виконта на поместье и титул. В подкрепление
этой ошеломляющей угрозы, которая для Эсмондова
покровителя явилась полной неожиданностью, Холт держал
наготове предсмертное признание покойного лорда,
сделанное им после Воинского сражения в Триме, в Ирландии,
одному ирландскому священнику, а еще раньше —
французскому патеру-иезуиту, находившемуся при армии
короля Иакова. Холт предъявил при этом свидетельство о
браке покойного виконта Эсмонда с моею матерью,
состоявшемся в городе Брюсселе в 1677 году, когда виконт,
тогда еще просто Томас Эсмонд, был с британской армией
во Фландрии; он также брался доказать, что в 1685 году,
когда Томас Эсмонд женился на дочери своего дяди,
Изабелле, ныне называемой вдовствующею виконтессою
Эсмонд, Гертруда Эсмонд, брошенная мужем много лет
назад, еще здравствовала и, удалившись от света, коротала
свои дни в затворничестве в одним брюссельском монастыре.
Дав милорду двенадцать «гасов сроку, чтобы обдумать это
поразительное известие (так говорил бедный умирающий),
патер, захватив с собой бумаги, исчез тем же
таинственным путем, которым и явился. Что это был за путь, Эсмонд
отлично знал: окно, которым капеллан не раз пользовался
у него на глазах; но не было надобности объяснять это бед-
210

ному милорду, вместо того чтобы ловить из его слабеющих
уст слова, которых вскоре он не сможет уже произнести.
Прежде чем истекли положенные двенадцать часов, сам
Холт был схвачен как участник заговора сэра Джона Фен-
вика и сначала заключен в Хекстонскую тюрьму, а затем
переведен в Тауэр; бедный же лорд виконт, ничего не зная
о том, со дня на день ждал его возвращения, твердо
решившись (так говорил лорд Каслвуд, призывая бога в
свидетели и со слезами на угасающих глазах) тотчас же
вернуть поместье и титул их законному владельцу и вместе с
семьей удалиться к себе в Уолкот. «И если бы я сделал
это,— сказал бедный милорд,— я не узнал бы несчастья и
позора и не умирал бы теперь от этой раны».
Дни шли за днями, а от Холта, как легко догадаться,
все не было вестей; однако к концу месяца иезуиту
удалось переслать из Тауэра письмо, содержание которого
сводилось к следующему: пусть лорд Каслвуд считает, что
сказанное не было сказано, и пусть все остается так, как
оно есть.
«Жестокое это было для меня искушение,— говорил
милорд.— С тех пор как ко мне перешел этот проклятый
титул — не много блеску прибавилось ему за мое время! —
я тратил денег гораздо больше, чем мог покрыть доходами
не только с Каслвуда, но и с отцовского моего поместья.
Я тщательно подсчитал все до последнего шиллинга и
увидел, что мне никогда не выплатить тебе, бедный мой Гарри,
все, что я задолжал за эти двенадцать лет, покуда твое
состояние находилось в моих руках. Моя жена и дети
должны были выйти из этого дома опозоренными и нищими.
Видит бог, то было тяжкое испытание для меня и моих
близких. Как жалкий трус, я ухватился за отсрочку,
данную мне Холтом. Я скрыл истину от Рэйчел и от тебя.
Я думал выиграть деньги у Мохэна и только глубже
увязал в долгах; встречаясь с тобой, я не смел смотреть тебе
в глаза. Два года висел над моей головой этот меч.
Клянусь, я был рад, когда шпага Мохэна пронзила мне грудь».
После десяти месяцев заключения в Тауэре Холт,
которого ни в чем не удалось изобличить, кроме его
принадлежности к иезуитскому ордену и сочувствия интересам
короля Иакова, был посажен на отплывающий корабль, по
неисправимой снисходительности короля Вильгельма,
который, однако, пообещал ему виселицу, если он когда-либо
вновь ступит на английский берег. Не раз за свое
пребывание в тюрьме Эсмонд спрашивал себя, где могут нахо-
211

диться те бумаги, которые иезуит показывал его
покровителю и которые содержат столь важные для него, Эсмонда,
сведения. Невозможно, чтобы Холт имел их при себе во
время ареста, ибо в этом случае они попали бы на глаза
лордам-советникам и семейная тайна давно была бы
разглашена. Впрочем, искать эти бумаги Эсмонд не собирался.
Решение его было принято: бедной его матери нет больше
в живых; что ж ему до того, что где-то существуют
документальные доказательства его прав, которые он не
намерен предъявлять и которых поклялся никогда не
оспаривать у самых дорогих ему людей на свете. Быть может,
принесенная жертва тешила его гордость больше, чем все
почести, которыми он решился пренебречь. К тому же,
пока документы эти оставались под спудом, родовое
поместье и титул законно и неоспоримо принадлежали кузену
Эсмонда, милому маленькому Фрэнсису. Пустых слов
иезуитского патера было недостаточно, чтобы подвергнуть
сомнению права Фрэнка, и у Эсмонда становилось легче на
душе при мысли, что бумаги не найдены, а поскольку их
нет, его дорогая госпожа и ее сын остаются законными
леди и лордом Каслвуд.
Почти тотчас же после своего освобождения мистер
Эсмонд поспешил в деревушку Илинг, где прошли первые
годы его жизни в Англии, чтобы узнать, живы ли еще его
прежние опекуны и обитают ли на старом месте. Однако
все, что осталось там от доброго мсье Пастуро, был
могильный камень на кладбище и надпись, гласившая, что под
этим камнем лежит Атаназиус Пастуро, уроженец
Фландрии, скончавшийся восьмидесяти семи лет от роду. Домик
старика, который отлично запомнился Эсмонду, и сад при
нем (где ребенком провел он столько часов в играх и
мечтах и столько раз получал побои от сварливой мачехи)
принадлежали теперь чужим людям, и ему большого труда
стоило разузнать в деревне, что сталось со вдовой и детьми
Пастуро. Приходский причетник помнил ее — старик
почти не изменился за четырнадцать лет, прошедших с тех
пор, как Эсмонд видел его в последний раз; выходило по
его словам, что она довольно быстро утешилась после
смерти престарелого супруга, которого держала под
башмаком, и взяла себе нового, моложе ее, который промотал
все деньги и колотил ее и детей. Девочка умерла; один из
мальчиков пошел в солдаты, другой стал ремесленным
подмастерьем. Позднее мистер Роджерс, старик причетник,
слыхал, будто и госпожа Пастуро умерла. Из Илинга она
212

с мужем уехала уже восьмой год; так рушились все
надежды мистера Эсмонда узнать от этой семьи что-нибудь
о своих родных. Он дал старику крону за его рассказ,
улыбнувшись при воспоминании о том, как, бывало, он и
товарищи его игр улепетывали с кладбища или прятались
за могильным камнем, заслышав шаги этого грозного
представителя власти.
Кто была его мать? Как звали ее? Когда она умерла?
Эсмонд томился желанием найти кого-нибудь, кто ответил
бы ему на все эти вопросы, и даже вздумал было задать их
своей тетке-виконтессе, которая, сама того не зная,
завладела именем, по праву принадлежащим матери Генри. Но
она ничего не знала или не хотела знать об этом предмете,
да мистер Эсмонд и не мог особенно настойчиво
допытываться у нее. Единственный человек, способный просветить
его, был патер Холт, и Эсмонду оставалось только ждать,
покуда какое-нибудь новое приключение или очередная
интрига столкнет его со старым другом или же
беспокойный и неугомонный дух последнего вновь приведет его в
Англию.
Полученное им назначение в полк и необходимые
приготовления к походу вскоре дали мыслям молодого
джентльмена другое направление. Новая его покровительница
была к нему весьма щедра и милостива; она обещала не
пожалеть забот и денег, чтобы поскорее купить ему
должность командира роты; просила его приобрести самое
лучшее обмундирование и вооружение и соблаговолила не
только одобрить его вид, когда он впервые явился в
расшитом пурпурном мундире, но и разрешить ему
приложиться к ее щеке в ознаменование столь торжественного
случая. «Эсмонды,— сказала старуха, гордо вскинув
голову,— всегда носили красный цвет». В подтверждение чего
сама виконтесса до конца дней своих не переставала
носить этот цвет на щеках. Ей хотелось, говорила она, видеть
Эсмонда одетым, как подобает сыну его отца, и она, не
поморщившись, отсчитала деньги за его черный в локонах
парик, его касторовую шляпу в пять фунтов, его сорочки
голландского полотна, его шпаги, его пистолеты с
серебряной насечкой. Бедняга Гарри отроду еще не ходил таким
щеголем; щедрая мачеха позаботилась и о том, чтобы
наполнить его кошелек гинеями, часть которых, с помощью
капитана Стиля и еще нескольких избранных умов, Гарри
сумел издержать на угощение, которое Дик заказал (и, без
сомнения, оплатил бы, если бы у него хоть что-нибудь на-
213

шлось в кармане, когда явился счет, но в долг хозяин ему
больше не хотел верить) в таверне «Подвязка», что наг
против дворцовых ворот, на улице Пэл-Мэл.
В самом деле, старая виконтесса если и причинила
Эсмонду в былое время немало обид, то теперь словно
старалась загладить их ласковым обхождением; на прощание
она усердно лобызала его, лила обильные слезы, взяла с
него обещание писать ей с каждой почтой и подарила ему
бесценную реликвию, которую наказала носить на шее,—
образок, благословленный неведомо каким папою и некогда
принадлежавший его величеству блаженной памяти
королю Иакову. Итак, Эсмонд явился в свой полк в таком
обмундировании, какое большинству молодых офицеров было
не по средствам. Он был старше годами многих своих
начальников и обладал еще одним преимуществом, которое
было в диковинку среди офицеров того времени, из коих
многие едва умели подписать свое имя,— он много читал
в университете и дома, знал два или три языка и успел
приобрести познания, которых не дают ни книги, ни
годы, но которые иные люди умеют почерпнуть из
безмолвных уроков несчастья. Оно — лучший учитель; про то
хорошо знает всякий, кому приходилось подставлять
ладонь под удары его линейки и, всхлипывая, отвечать
заданное перед грозной его кафедрой.
Глава V
Я отправляюсь в экспедицию к бухте Виго,
узнаю вкус соленой воды и запах пороха
Первая экспедиция, в которой мистер Эсмонд
удостоился принять участие, походила скорее на одно из
нашествий грозных капитанов Эвори или Кида, нежели на
войну между двумя венценосцами, во славу которых
сражаются заслуженные и храбрые военачальники. В первый
день июля 1702 года мощный флот численностью в сто
пятьдесят вымпелов, под командою адмирала Шовела,
отплыл из Спитхэда, имея на борту двенадцатитысячное
войско во главе с его светлостью герцогом Ормондом. Один
из этих двенадцати тысяч героев, никогда прежде не
ходивший в море, если не считать совершенного им в раннем
детстве переезда в Англию из той неведомой страны, где
он родился,— один из этих двенадцати тысяч, поручик
стрелкового полка полковника Квина, через несколько ча-
214

сов после отплытия пришел в довольно плачевное и
отнюдь не героическое состояние полного упадка телесных
сил; и случись неприятелю в это время взять судно на
абордаж, справиться с благородным офицером не
представило бы особого труда. Из Портсмута мы отправились
в Плимут, где приняли на борт новое пополнение. Июля
31-го мы обогнули мыс Финистерре, о чем свидетельствует
запись в книжке Эсмонда, а августа 8-го были в виду
Лиссабона. К тому времени поручик наш осмелел так, что
любому адмиралу впору, и спустя неделю удостоился
чести впервые побывать под огнем, а также и под водой,
ибо при входе в бухту Торос, где войска высаживались на
берег, лодку его опрокинуло прибоем. Происшедшая от
этого порча нового мундира была единственным ущербом,
который молодой воин потерпел за всю экспедицию, ибо
надо сказать, что испанцы не оказали никакого
сопротивления нашим войскам, да и не располагали для того
достаточной силой.
Однако если поход этот не принес нам славы, то, но
крайней мере, послужил к удовольствию. Невиданные
дотоле красоты земли и моря, жизнь, полная деятельности,
какую ему впервые пришлось вести,— все это занимало и
восхищало молодого человека. Многочисленные
приключения и весь строй корабельной жизни, военные учения и
новые знакомства как среди товарищей по оружию, так и
среди офицеров флота заполнили и отвлекли его мысли,
нарушив то внутреннее оцепенение, в которое повергли
его недавние превратности судьбы. Казалось, будто вся
ширь океана отделила его от былых забот, и он радостно
приветствовал забрезжившую перед ним новую пору
жизни. В двадцать два года раны сердца затягиваются
быстро; каждый день родит новые надежды; дух крепнет, хотя
бы против воли страдальца. Быть может, вспоминая
теперь о своей недавней тоске и отчаянии и о том, каким
непоправимым казалось ему его несчастье несколько
месяцев назад, до выхода из тюрьмы, Эсмонд втайне почти
негодовал на себя за подобную бодрость духа.
Повидать собственными глазами других людей, другие
страны лучше, чем прочитать все книги о путешествиях,
какие только есть на свете; и молодой человек искренне
восторгался и наслаждался своими странствиями и
знакомством с теми городами и народами, о которых он читал
в детстве. Он впервые познал войну,— если не опасности
ее, то хотя бы внешний блеск и весь уклад походной жиз-
215

ни. Он увидел в действительности, собственными глазами,
тех испанских дам и кавалеров, которые рисовались ему
при чтении бессмертной повести Сервантеса, лучшей
отрады его юношеского досуга. Сорок лет прошло с тех пор,
как все эти картины представились взору мистера Эсмон-
да, но и посейчас они так же ярки в его памяти, как в тот
день, когда еще молодым человеком он созерцал их
впервые. Облако печали, сгустившееся вокруг него и
затуманившее последние годы его жизни, рассеялось ва время
этого столь удачного путешествия и похода. Его силы
словно пробудились и росли в благодарном ощущении
свободы. Потому ли, что сердце его радовалось
втихомолку освобождению из нежного, но унизительного домашнего
плена, или потому, что теперь, когда открылась истина,
исчезло чувство приниженности, которое рождала в нем
мысль о его недостойном происхождении, и одно сознание
этой истины, хотя бы и тайное, утешало и ободряло его,—
но, так или иначе, молодой офицер Эсмонд был совсем
иным существом, нежели печальный маленький
нахлебник добрых каслвудских господ или меланхолический
студент колледжа св. Троицы, недовольный своей судьбой,
своей профессией, избранной по ее прихоти, и втайне
давно уже пришедший к оскорбительной мысли, что черное
одеяние и белый воротник и самые пасторские
обязанности, которым он некогда думал себя посвятить, суть не что
иное, как внешние знаки рабства, предстоящего ему до
конца дней. Ибо в каком бы свете он ни старался
представить это самому себе, его никогда не покидало чувство,
что быть духовником Каслвудов значит оставаться ниже их
и что вся его жизнь пройдет в постоянном и
беспросветном рабстве. Поэтому он и в самом деле далек был от того,
чтобы завидовать счастливому жребию своего старого
друга Тома Тэшера (хотя последний, по всей вероятности, не
сомневался в этом). Предложи ему его друзья митру и
Ламбетский дворец вместо скромного сельского прихода,—
он точно так же чувствовал бы себя подневольным;
поэтому он искренне радовался теперь своей свободе и
благодарил за нее судьбу.
Некий отважнейший воин, участник всех почти
военных предприятий короля Вильгельма, равно как и всех
походов великого герцога Мальборо, никогда не
соглашался рассказать что-либо из своего доблестного прошлого,
кроме разве истории о том, как принц Евгений приказал
ему влезть на дерево для рекогносцировки, а он не смог
216

выполнить этого из-за надетых на нем кавалерийских
ботфортов, или еще как он однажды едва не угодил в плен
из-за тех же ботфортов, помешавших ему убежать. Автор
настоящих записок намерен взять за образец эту
похвальную скромность и не распространяться здесь о своих
бранных подвигах, которые, по правде сказать, были не более
примечательны, чем подвиги тысячи других
джентльменов. Первый поход, в котором участвовал мистер Эсмонд,
продолжался считанные дни; и так как о нем написано
немало книг, достаточно будет лишь вкратце коснуться
его здесь.
Когда наш флот оказался в виду Кадикса, командир
приказал спустить шлюпку под белым флагом, и двое
офицеров отправились в ней к губернатору Кадикса дону
Сципио де Бранкаччио с письмом от его светлости, в
котором выражалась надежда, что так как дон Сципио некогда
вместе с австрийцами сражался против французов, то и
сейчас, в споре между королем Карлом и королем Филип-
лом, его высокопревосходительство примет сторону
Австрии против французской короны. Однако его
высокопревосходительство дон Сципио заготовил ответ, в котором
объявлял, что, прослужив много лет верой и правдой
покойному королю, он надеется сохранить такую же
верность и преданность нынешнему своему государю, королю
Филиппу; покуда же он составлял это письмо, оба
офицера отправились осматривать город — n.alameda1, и арену
для боя быков, и монастыри, где замечательные
произведения дона Бартоломео Мурильо внушили одному из них
величайший восторг и уважение, какого он прежде
никогда не испытывал к божественному искусству живописи; а
закончив осмотр достопримечательностей, воротились во
дворец, где их ожидал горячий шоколад и обильная
закуска, после чего были с отменной предупредительностью
доставлены на свою шлюпку, оставшись единственными
офицерами английской армии, повидавшими в тот поход
знаменитый город Кадикс.
Генерал еще раз пробовал обратиться к испанцам с
воззванием, заверявшим их, что мы действуем
исключительно в интересах Испании и короля Карла и не желаем
никаких побед и завоеваний для самих себя. Но все его
красноречие, видимо, пропало даром: верховный
главнокомандующий войск Андалузии остался так же глух к
1 Аллею (ucn.J.
217

нашим уговорам, как и губернатор Кадикса; и обращение
его светлости маркиз Вилладариас парировал ответным
обращением, которое офицеры, знавшие по-испански, сочли
лучшим из двух; это мнение разделял и Гарри Эсмонд,
который в свое время изучал испанский язык под
руководством доброго иезуита и теперь имел честь служить его
светлости переводчиком в этом безобидном обмене
военными документами. Последние фразы маркизова письма
заключали в себе жестокий укол его светлости, да,
пожалуй, и другим генералам на службе ее величества. Там
говорилось,' что «маркиз и его советники имеют перед собой
благородный пример предков, никогда не стремившихся
возвыситься ценою крови или изгнания своего короля.
Mori pro patria l — вот его девиз, о чём герцог может
передать принцессе, которая ныне правит Англией».
Задел ли этот намек англичан, нет ли, но что-то, во
всяком случае, вызвало их ярость, ибо за невозможностью
завладеть Кадиксом наши войска обрушились на порт
Санта-Мария и предали его разграблению: жгли
купеческие склады, напиваясь допьяна знаменитыми местными
винами; громили дома мирных жителей и монастыри, не
останавливаясь перед убийством и преступлениями еще
похуже. Единственная кровь, пролитая мистером Эсмон-
дом в этом позорном походе, принадлежала английскому
часовому, которого он сбил с ног, увидя, что тот
оскорбляет бедную, дрожащую от страха монахиню. Уж не
окажется ли она дивной красавицей? Или переодетой
принцессой? Или, может быть, матерью Эсмонда, которую он
потерял и никогда не видел? Увы, нет, то была лишь
обрюзглая, страдающая одышкой старуха с бородавкой на
носу. Впрочем, будучи в детстве приобщен к началам
католической религии, он никогда не испытывал к Римской
церкви отвращения, которое выказывают иные
протестанты, видимо, полагая в том одну из основ нашего
вероучения.
После разгрома и разграбления Санта-Марии и
штурма двух или трех фортов войска воротились на корабли,
и вскоре экспедиция пришла к концу, во всяком случае,
более успешному, нежели было ее начало. Прослышав, что
французский флот с весьма ценными грузами стоит в
бухте Виго, наши адмиралы Рук и Хопсоы порешили идти
туда; был высажен десант, который приступом взял бере-
Умереть за отечество (лат.).
218

говые укрепления, после чего английский флот вошел в
бухту — впереди Хопсон на «Торбэе», а за ним все
прочие английские и голландские суда. Двадцать
неприятельских кораблей были частью сожжены, частью захвачены в
плен в порту Редондилья, и учиненный там грабеж
превосходил все описания; люди неимущие воротились из
этой экспедиции богачами, и о туго набитых карманах
офицеров, побывавших в бухте Виго, было столько
разговору, что знаменитый Джек Шэфто, герой всех кофеен и
игорных домов Лондона, стал выдавать себя за солдата
герцога Ормонда и только перед тем, как его повесили,
сознался, что его бухтой Виго был Бэгшот-Хит и что о Ре-
дондилье он рассказывал для отвода глаз. И точно: Хаун-
слоу ли, Виго ли — так ли уж важно, где именно? То была
бесславная победа, хоть мистер Аддисон и воспел ее в
латинских стихах. Муза этого доброго джентльмена всегда
глядела в сторону удачи; и я сомневаюсь, могла ли она
когда-либо вдохновиться участью проигравшей стороны.
Но хотя на долю Эсмонда не пришлось ничего из этих
сказочных богатств, одно несомненное преимущество он
приобрел в походе: перемена обстановки и пыл боев
помогли ему стряхнуть владевшее им уныние. Во всяком
случае, он научился сносить свой жребий терпеливо и
бодро. Осень уже была на исходе, когда экспедиция
закончилась и войска воротились в Англию, а вместе с ними
и Эсмонд — загорелый, окрепнувший сердцем и духом, с
целым запасом новых знаний и наблюдений; и так как
миссия генерала Лэмли, при котором он состоял в
должности секретаря, на том заканчивалась, он простился с
этим добрым начальником, напутствовавшим его самыми
дружескими пожеланиями, и отправился в Лондон
устраивать дальнейшую свою судьбу. Так случилось, что он
вновь оказался в Челси, в благоустроенном доме своей
вдовствующей тетки, которую нашел более чем когда-либо
к нему расположенной. Тому немало способствовали
привезенные им подарки: высокий гребень, веер и черная
мантилья, какие носят дамы Кадикса и которые, по мнению
миледи виконтессы, как нельзя лучше подходили к ее типу
красоты. Она также с большим удовлетворением
выслушала рассказ о спасенной монахине и осталась при
непоколебимом убеждении, что, если Эсмонд счастливо избегнул
всех опасностей и вражеская пуля миновала его, тому
причиной лишь подаренный ею образок короля Иакова*
который он свято хранил на дне походного ларца. Миледи
219

давала празднества в его честь, вводила его в лучшее
общество и с таким рвением взялась за устройство его
судьбы, что вскоре исхлопотала обещание назначить его
капитаном роты, через покровительство леди Мальборо,
милостиво согласившейся принять бриллиант ценою в
несколько сот гиней, который мистер Эсмонд мог поднести
ей благодаря щедрости своей тетки, пообещавшей взять
заботу о судьбе Эсмонда в свои руки. Он удостоился чести
являться время от времени в гостиной королевы и
присутствовать на утренних приемах милорда Мальборо.
Великий полководец с особой благосклонностью отнесся при
первой встрече к молодому офицеру — так находили
сотоварищи Эсмонда — и соизволил сказать, что имеет весьма
лестные отзывы о мистере Эсмоиде, о его мужестве и
разнообразных способностях, в ответ на что молодой
джентльмен не преминул отвесить глубокий поклон, прибавив, что
был бы счастлив служить под началом самого
выдающегося полководца в мире.
В то время как дела его столь успешно подвигались,
Эсмонд не забывал и об удовольствиях, вместе с другими
молодыми джентльменами посещал кофейни, театры и
гулянья на улице Молл. Но он томился желанием узнать
что-либо о миледи и ее детях; не раз среди городских
удовольствий и развлечений помыслы его с любовью
обращались -к ним; и часто, когда молодежь веселилась в
таверне и пила здоровье молодых красавиц (как то было в
обычае той поры), Эсмонд вспоминал о двух прекрасных
женщинах, которые издавна были для него едва ли не
божествами, и со вздохом осушал свой бокал.
Между тем старой виконтессе уже вновь успела
наскучить молодая, и теперь она заговорила о вдове милорда в
таких выражениях, которые едва ли можно счесть
лестными для этой бедной леди; убедившись, что младшая более
не нуждается в покровительстве, старшая принялась
поносить ее на все лады. Сколько я мог наблюдать в жизни,
большинство семейных ссор (за исключением денежных,
когда нежнейшие родственники могут стать заклятыми
врагами, не поделив двух с половиной пенсов) происходит
от ревности и зависти. Джек и Том, родившиеся в одной
семье и пользующиеся одинаковыми благами, живут душа
в душу, и дружбе их наступает конец не тогда, когда
Джек разорился и Том покинул его в беде, но когда Тому
выпала неожиданная удача, которой Джек не может
простить. В девяти случаях из десяти дело не в том, что кто-то
22()

виноват, а в том, что неудачник обижен. То миссис Джек,
вынужденная довольствоваться портшезом, выходит из
себя при виде новой кареты шестерней, которую завела
себе миссис Том, во всеуслышание корит сестру за
чванство и натравливает мужа на брата. То Джек, увидев, как
брат его жмет руку лорду (с которым сам он охотно
обменялся бы понюшкой табаку), рассказывает, воротясь
домой, жене, что бедняжка Том пустился, видно, во все
тяжкие, стал подлипалой, паразитом и попрошайкой.
Я помню, как злобствовали все остроумцы кофеен, когда
Дик Стиль завел карету и переселился на Блумсбери-
сквер; они простили ему, лишь когда его стали
преследовать судебные приставы, и тогда обратили свой гнев на
мистера Аддисона за то, что он продал загородный дом
Дика. А между тем Дик и в долговой тюрьме и в парке,
куда он выезжал на своей четверке кобыл, сверкающих
сбруей накладного серебра, был все тот же Дик Стиль,
добряк, славный малый, весельчак и мот, а мистер Адди-
сон, со своей стороны, был вполне прав, что постарался
вернуть свои деньги и не дал Дику растратить их на
шампанское и музыку, на вышитые кафтаны, изящную
мебель и прихлебателей всякого рода, мужчин и женщин,
евреев и христиан, постоянно его окружавших. Если, по
знаменитому изречению monsieur де Рошфуко, «в
несчастии наших друзей есть для нас что-то втайне приятное»,
то их удача всегда несколько огорчает нас. Трудно подчас
бывает человеку привыкнуть к мысли о неожиданно
привалившем счастье, но еще труднее привыкнуть к ней его
друзьям, и лишь немногие из них способны выдержать это
испытание, тогда как всякая неудача имеет то
несомненное преимущество, что обычно она является «великим
примирителем»: возвращается исчезнувшая было приязнь,
ненависть угасает, и вчерашний враг протягивает руку
поверженному другу юных лет. Любовь, сочувствие и
зависть могут уживаться в одном и том же сердце и быть
направленными на одно и то же лицо. Вражда кончается,
как только соперник споткнулся; и мне кажется, что все
эти свойства человеческой природы, приятные и
неприятные, следует признать с одинаковым смирением. Они
последовательны и естественны; великодушие и низость —
в природе человека.
Итак, мы должны прийти к суждению, что старшая из
двух родственниц Эсмонда простила младшей ее красоту,
когда эта красота отчасти утратила былую свежесть, и
221

позабыла большинство своих обид, когда рушилось завид- %
ное благополучие обидчицы; или же, если мы хотим быть
более великодушными, мы можем сказать (впрочем, от
перестановки слагаемых сумма не изменится), что, видя
Рэйчел в несчастье, Изабелла раскаялась в своей
суровости к ней и, тронутая участью бедной вдовы и ее детей,
предоставила им приют и дружескую поддержку. Мир и
согласие царили между обеими леди, покуда слабейшая
из них нуждалась в защите. В ту пору, когда Эсмонд
отправлялся в свой первый поход, его госпожа (хоть и
глупышка, и незначительное создание, и т. д., и т. п.) еще
пользовалась дружеским расположением старшей леди
Каслвуд, а госпоже Беатрисе разрешалось быть
красавицей.
Но за первые два года царствования королевы Анны
наружность обеих младших леди претерпела весьма
существенные и прискорбные изменения,— по крайней мере,
в глазах старшей. У Рэйчел, виконтессы Каслвуд, лицо
стало похоже на мучную клецку, а госпожа Беатриса
ужасно огрубела и утратила почти всю свою красоту.
Маленький лорд Блэндфорд (впрочем, какой он лорд Блэнд-
форд! Его отец был лорд Черчилль, король, которого он
предал, сделал его лордом Черчиллем,— лорд Черчилль он
и есть) может строить ей куры сколько вздумается; его
мать, эта старая ведьма Сара Дженнингс, никогда не
допустит подобного безрассудства. Правда, леди Мальборо
устроила девчонку фрейлиной к принцессе, но она
пожалеет об этом. Вдова Фрэнсис (она ведь всего только
миссис Фрэнсис Эсмонд) просто хитрая, бессердечная и
нахальная интриганка. Балует сверх всякой меры своего
пащенка, а кончит тем, что выйдет замуж за каслвудского
капеллана.
— Как, за Тэшера? — вскричал мистер Эсмонд, вне
себя от гнева и удивления.
— Да, за Тэшера, сына моей горничной, который
унаследовал все качества своего отца, лакея-церковника, и
своей достопочтенной маменьки, господской камеристки! —
воскликнула миледи.— Что же еще остается
чувствительной вдовушке, которая безвыездно сидит в глухой дыре,
портит баловством любезного сынка, морит бедных
лекарствами, дважды в день читает молитвы и не видит никого,
кроме своего капеллана,— что, по-вашему, ей еще
остается, mon cousin, как не поощрять ухаживания этого
отвратительного пастора со свиными глазками и в утконосых
222

башмаках? Cela c'est vu, mon cousin1. Когда я еще
девушкой жила в Каслвуде, все капелланы влюблялись в меня —
им там больше делать нечего.
Миледи продолжала свои рассуждения, но, по правде
сказать, Эсмонд не слыхал, что она говорила дальше,
потому что все его мысли сосредоточились вокруг
сказанного вначале. Верно ли это? Даже половины, даже четверти,
даже десятой доли правды не бывало в речах болтливой
старухи. Можно ли поверить ей на этот раз? Больше ни о
чем Эсмонд не мог думать, хотя его покровительница
тараторила еще добрый час.
Кое-кто из молодых джентльменов, с которыми Эсмонд
познакомился в Лондоне, пообещал представить его
миссис Брэйсгердл, обворожительнейшей из актрис и
любезнейшей из женщин, той самой, из-за которой старый
недруг Гарри, лорд Мохэн, взял на душу грех убийства еще
задолго до своей злополучной ссоры с милордом.
Знаменитый мистер Конгрив, чье мнение было законом, отметил
своей высокой похвалой эту прелестную особу; она играла
также в комедиях Дика Стиля, и, увидев ее в первый раз,
мистер Эсмонд целые сутки потом чувствовал или полагал
-себя влюбленным в эту хорошенькую смуглянку столь же
страстно, как и тысячи других молодых лондонцев. Кто
однажды взглянул на нее, тот только о том и мог думать,
как бы увидеть ее вновь; и надежда удостоиться личного
знакомства с ней была столь соблазнительна, что при
одной мысли об этом в сердце молодого поручика вспыхнул
пожар. Трудно несколько месяцев прожить с товарищами
в походной палатке и не вспомнить, что и тебе двадцать
пять лет. Когда человек молод, как бы ни велико было
обрушившееся на него несчастье, рано или поздно наступит
та ночь, когда он заснет крепким сном, и тот день, когда
в час обеда его потянет на хороший бифштекс. Время,
молодость и здоровье, новые впечатления, и пыл боев, и
походная жизнь помогли Эсмонду утешиться в его горе; и
друзья говорили, что дону Меланхолио, как его некогда
называли, теперь уже не пристало это имя. Так что,
когда компания молодых людей собиралась обедать в
таверне «Роза» и затем отправлялась в театр, Эсмонд не хуже
всякого другого умел насладиться и бутылкой и пьесой.
Отчего же болтовня старой тетки или, быть может,
сплетня о Томе Тэшере привела в такое непонятное и не-
1 Такие вещи бывали, кузен (франц.).
223

ожиданное волнение товарища детских игр Тома? Разве
не клялся он мысленно тысячу раз, что леди Каслвуд,
сделавшая ему некогда столько добра и так жестоко
потом от него отвернувшаяся, стала и навек останется для
него чужой и безразличной? Разве, призвав на помощь
свою гордость и чувство справедливости, не излечился он
от раны, нанесенной ему ее вероломством, да и помнил ли
он еще об этой ране? Только вчера вечером, полями и
лугами возвращаясь с Пэл-Мэл в Челси, не сочинил ли он
две или три строфы в честь карих глаз Брэйсгердл,
которые во сто крат прекрасней самых томных голубых очей,
когда-либо сиявших из-под опущенных ресниц пресной
белокурой красавицы. Но Том Тэшер! Том Тэшер, сын
горничной, смеет поднимать свои свиные глазки на его
госпожу! Том Тэшер дерзает думать о вдове Каслвуда!
При одной мысли об этом ярость и презрение переполняли
сердце мистера Гарри; честь семьи, главою которой он
был, обязывала его воспрепятствовать столь чудовищному
союзу, наказать выскочку, осмелившегося помышлять о
подобном оскорблении рода Каслвудов. Правда, мистер
Эсмонд частенько хвалился своими республиканскими
убеждениями и мог бы припомнить немало зажигательных
речей, произнесенных в колледже и вне его во славу
личного, а не родового достоинства, но позволить Тому Тэше-
ру занять место благородного Каслвуда! Тьфу! Это было
не менее чудовищно, чем вдове короля Гамлета снять
траур для Клавдия. Достойны презрения все вдовы, все жены,
все женщины; и если оглашение, как легко предположить,
должно состояться в Уолкотской церкви в ближайшее
воскресенье, Эсмонд будет там, чтобы во всеуслышание
крикнуть: нет! А потом, без посторонних глаз, выместить
обиду на щеках жениха.
Итак, в тот же вечер, вместо того, чтобы отправиться
обедать в «Розу», мистер Эсмонд велел слуге уложить
дорожный мешок и раздобыть лошадей и в час, когда его
приятели собирались ужинать после представления,
находился уже в Фарнхэме, на полдороге к Уолкоту,
проскакав без малого тридцать миль. Слуге он наказал молчать,
так чтобы в доме миледи никто не знал о его
путешествии; от Челси до Лондона было довольно далеко, дороги
были плохи и небезопасны от разбойников, поэтому
Эсмонд после своих вечерних похождений часто оставался
ночевать у кого-нибудь из друзей в городе, и его
отсутствие не должно было встревожить тетушку,—кстати, для
224

старой леди ничего не было приятнее, чем воображать,
что mon cousin, этот неисправимый юный грешник,
шатается по городу, опрокидывает будки ночных сторожей или
бесчинствует в Сент-Джайлсе. После книг благочестивого
содержания любимым ее чтением были Этеридж и Сэдли.
Она знала множество пикантных историй о Рочестере, 6
Гарри Джермине и Гамильтоне, и случись Эсмонду
увезти жену у какого-нибудь почтенного горожанина, она, я
уверен, не задумалась бы заложить свои бриллианты
(лучшие из них достались богоматери в Шайо), чтобы
вызволить его из беды.
Небольшой дом милорда в Уолкоте, где он жил до того,
как унаследовал титул и переселился в Каслвуд,
расположен в миле пути от Винчестера, и после смерти милорда
вдова его снова вернулась в этот дом, который всегда был
мил ее сердцу и где прошли ранние, лучшие годы ее
замужней жизни; уютный этот дом более подходил к ее
скромным средствам, нежели огромный Каслвудский
замок, и к тому же в нем она могла жить под защитой
своего отца, бывшего декана. Молодой виконт уже год
как учился в прославленном местном колледже. Тэшер же
исполнял при нем обязанности домашнего наставника. Вот
все, что было известно Эсмонду от старой виконтессы;
молодая по-прежнему ни единым словом не давала о себе
знать.
При жизни своего благодетеля Эсмонду случалось
иногда бывать в Уолкоте; отдохнув часа три в придорожной
гостинице, он задолго до рассвета снова пустился в путь
и скакал так быстро, что к двум часам дня поспел уже в
Уолкот. У ворот деревенской гостиницы он спешился и
тотчас же послал человека к мистеру Тэшеру с
известием, что джентльмен, прибывший из Лондона, желает
видеть его по неотложному делу. Посланный вскоре
вернулся и сообщил, что доктор в городе и, по всей вероятности,
в соборе. Там же сейчас и миледи виконтесса; она
аккуратно каждый день посещает соборную службу.
Почтовая станция, где нужно было сдать лошадей,
находилась в Винчестере. Эсмонд снова вскочил в седло и в
скором времени достиг указанного места; там он оставил
слугу, который наконец перестал ворчать, почуяв
близость обеда, а сам пешком отправился в собор. Играл
орган; уже сгущались сизые зимние сумерки, когда он
прошел через церковный двор и вступил под торжественные
своды старинного здания.
У. Теккерей, г. 7 225

Глава VI
Двадцать девятое декабря
В соборе было всего десятка два людей, не считая
декана, нескольких священнослужителей и певчих,
взрослых и детей, которые пели прекрасный вечерний гимн.
Но доктор Тэшер, украшенный огромным черным
париком, принимал участие в богослужении и внушительным
голосом читал молитву; а на передней скамье, надвинув
черный вдовий капюшон, сидела любимая госпожа Эсмон-
да и рядом с ней ее сын, совсем взрослый юноша, черты
которого дышали истинным благородством, а глаза, такие
же, как у матери, и отцовские вьющиеся каштановые
кудри, ниспадавшие на воротник из венецианских кружев,
придавали ему сходство с прелестными творениями Ван-
Дейка. Портрет молодого виконта, писанный monsieur
Риго в Париже,— лишь офранцуженная копия его
открытого мужественного лица англичанина. Когда он
поднимал взгляд, из глаз его, казалось, исходили лучи такой
сапфировой синевы, какая едва ли найдется на палитре
художника. Правда, в день, о котором идет рассказ, эту
главную прелесть юного лорда было трудно заметить;
глаза его почти все время оставались закрытыми, ибо гимн
был довольно длинен и он попросту спал.
Однако лишь только музыка смолкла, милорд
проснулся, осмотрелся по сторонам, и взгляд его упал на мистера
Эсмонда, который сидел прямо против него, с грустью и
нежностью взирая на двух людей, которые все эти годы
так много места занимали в его сердце; лорд Каслвуд
вздрогнул, потянул свою мать за рукав (она сидела, почти
не поднимая глаз от молитвенника) и шепнул: «Смотрите,
матушка!» — так громко, что слышно было и Эсмонду у
противоположной стены и старому декану на его сидении
в алтаре. Леди Каслвуд взглянула на миг туда, куда
указывал ее сын, и подняла палец в знак предостережения
Фрэнку. Эсмонд почувствовал, что лицо у него вспыхнуло
и сердце часто забилось в груди, когда после долгой
разлуки он вновь встретил взор своей дорогой госпожи.
Остальная часть службы пролетела быстро: мистер Эсмонд
ничего больше не слышал, как, должно быть, и миледи,
которая еще ниже опустила на лицо свой капюшон и
подняла голову только тогда, когда была прочитана последняя
молитва, дано благословение и декан удалился в
сопровождении причта,
226

Не успела еще скрыться процессия
священнослужителей, как юный Каслвуд, перепрыгивая через скамьи,
бросился к Эсмонду и повис у него на шее.
— Милый, дорогой Гарри! — воскликнул он.— Так,
значит, ты вернулся? Ты был на войне? Ты возьмешь меня
с собой в следующий поход? Почему ты нам ничего не
писал? Пойдем скорей к матушке.
Мистер Эсмонд не мог произнести ничего, кроме «да
благословит тебя бог, мой мальчик»,— до того растрогала
его искренняя радость Фрэнка; но сердце его,
переполненное благодарной нежностью к мальчику, холодело в
предчувствии второй встречи, которая сейчас должна была
произойти, ибо он не знал, не оттолкнет ли его вдова вновь
так жестоко, как год тому назад.
— Как хорошо, что вы приехали к нам, Генри,—
сказала леди Эсмонд.— Я так и думала, что вы приедете.
— Мы читали, что флот прибыл в Портсмут. Почему
ты не приехал прямо из Портсмута? — спросил Фрэнк,
или, вернее, милорд виконт, как его теперь следовало
называть.
Эсмонд и сам об этом думал. Он с радостью отдал бы
один глаз за то, чтобы вновь увидеть дорогих его сердцу
друзей, но леди Каслвуд запретила ему переступать порог
ее дома, и, помня об этом, он не смел нарушить ее волю,
— Вам стоило только позвать, и вы знаете, что я
тотчас был бы здесь,— сказал он.
Она протянула ему руку, свою нежную, маленькую
ручку, украшенную одним только обручальным кольцом.
Ссоры как не бывало. Год отчуждения и муки остался
позади. Да они никогда и не разлучались. Все это время его
госпожа была с ним, в его мыслях. Всегда, всегда. И в
тюрьме, и в походном лагере, и на берегу, перед схваткой
с неприятелем, и на море, в торжественной тишине
звездной ночи, или когда он ловил глазами первый луч зари,
и даже за столом, во время дружеской пирушки, даже на
представлении в театре, где он пытался уверить себя, что
есть глаза ярче этих. Быть может, и есть такие глаза, есть,
быть может, и лица, прекраснее этого, но ни одного нет
милее, как нет и голоса нежней, чем голос его
возлюбленной госпожи, сестры, матери, божества его юности.
Теперь она уже не была для него божеством, потому что он
узнал ее слабости и потому что размышления, горе и
рожденный горем опыт сделали его старше ее; но, быть
может, он сильнее любил теперь женщину, нежели когда-то
8*
227

почитал божество. Как это? Отчего? Где сокрыта
таинственная сила, которая одну маленькую ручку делает для
нас дороже всех других? Кто может разгадать эту тайну?
Его госпожа была здесь, рядом, и ее сын, его дорогой
мальчик, тоже. Она была рядом, плачущая и счастливая.
Обеими руками она держала его руку; он чувствовал теплоту
ее слез. Все забылось в радости примирения.
— А вот и Утконос,— сказал Фрэнк.— Вот и Тэшер.
И верно, к ним подходил Тэшер, поскрипывая своими
высокими каблуками. Мистер Том снял уже свой стихарь
и явился в черном одеянии и большом черном парике.
Как мог Гарри Эсмонд хоть на минуту почувствовать
ревность к этому человеку?
— Дай твою руку, Том Тэшер! — воскликнул он.
Капеллан отвесил ему глубокий и весьма учтивый поклон.
— Я счастлив видеть капитана Эсмонда,— сказал он.—
Молодой лорд и я читали «Reddas incolumem precor» 1 и
думали при этом о вас. Вы вернулись, увенчанный гадес-
скими лаврами; узнав, что вы направляетесь к тем
берегам, я пожалел, отчего я не второй Септимий. Милорд
виконт, я надеюсь, ваша милость помнит: «Septimi, Gadesadi-
ture mecum?» 2
— Есть на земле уголок, что мне милее Гадеса,
Тэшер,— сказал мистер Эсмонд.— Он числится в приходе
вашего преподобия, и там прошли наши юные годы.
— Дом, полный для меня столь священных
воспоминаний,— сказал мистер Тэшер (и Гарри вспомнил,
сколько раз отец Тома задавал ему там порку),— и
находящийся вблизи обиталища моего достославного покровителя и
моей высокопочитаемой покровительницы, всегда
останется для меня самым дорогим приютом. Однако же,
сударыня, служитель ожидает, пока ему позволено будет
запереть за вашей милостью ворота.
— А Гарри пойдет к нам ужинать. Ура! Ура! —
вскричал милорд.— Матушка, я побегу вперед и предупрежу
Беатрису, чтоб она нацепила все свои ленты. Беатриса у
нас теперь фрейлина, Гарри. Ох, и кривляка же она
стала!
— У вас душа никогда не лежала к церкви, Гарри,—
сказала вдова своим низким певучим голосом, когда они
вдвоем шли по дороге в Уолкот; и ему то казалось, что
1 Возврати невредимым, молю (лат.).
2 Ты в Гадес со мной плыть готов, Септимий? (лат.)
228

они вовсе и не расставались, то — что целые века прошли
в разлуке. — Я всегда думала, что призвание ваше не в
этом и что было бы грешно держать вас в стороне от мира.
В Каслвуде вы зачахли бы с тоски и досады; выйти в
жизнь, завоевать себе имя — вот что вам нужно было.
Это я говорила и моему дорогому лорду. Он так любил
вас! Ведь это была его воля, чтобы вы остались с нами.
— Я ничего лучше не желал, как остаться с вами
навсегда,— сказал мистер Эсмонд.
— Нет, Гарри, лучше, что вы уехали. Если в мире вы
не найдете покоя, вы будете знать, где вам искать его; но
тот, кто умеет столь смело мыслить и пламенно желать,
должен изведать мир прежде, чем счесть себя усталым от
него. Вам остаться на всю жизнь в деревне капелланом и
домашним учителем? Об этом нечего было и думать, а
если я думала, то лишь из себялюбия. В ваших жилах
течет кровь Эсмондов, кузен, а эта кровь всегда бурлила в
молодости. Взгляните на Фрэнсиса. Ему всего пятнадцать
лет, но мне уже стоит труда удерживать его в гнезде.
У него только и разговору, что о боях и развлечениях, и
ему не терпится попасть на войну. Быть может, они с
молодым лордом Черчиллем будут участвовать в следующем
походе. Лорд Мальборо много сделал для нас. Вы знаете,
как он и его супруга были добры ко мне в моем горе. И не
только они, но и ваша... вдова вашего отца. Поистине
друзья познаются в несчастье. Леди Мальборо мы
обязаны тем, что Беатриса получила место при дворе; Фрэнк
же пользуется покровительством милорда камергера.
А вдовствующая виконтесса, вдова вашего отца, обещала
позаботиться о вас — разве она не сдержала обещание?
Эсмонд сказал: о, да! В настоящее время леди Касл-
вуд расположена к нему очень благосклонно.
— А если настроение ее изменится, как это часто
бывает с дамами,— весело добавил он,— у меня теперь
хватит силы самому нести свою ношу и подвигаться вперед.
Шпага едва ли мне в этом поможет. Не так уж я склонен
к бранному делу, но разве мало иных поприщ, на
которых может преуспеть молодой человек, не лишенный
способностей и получивший хорошее образование? Я
убежден, что так или иначе пробью себе дорогу.— И в самом
деле, у мистера Эсмонда уже нашлись покровители и в
армии и среди разных влиятельных особ, и он тут же
поведал своей госпоже об открывшихся перед ним
заманчивых перспективах. Они шли медленно, рука об руку, так,
229

как будто никогда и не расставались, и сизые сумерки
смыкались вокруг них.
— Вот уже и дом близко,— продолжала она.— Я
знала, что вы приедете, Гарри, хотя бы... хотя бы для того
только, чтобы сказать, что вы простили мне мои жестокие
речи... там, в тюрьме, после того как произошло это
ужасное несчастье! Я в ту пору почти обезумела от горя. Но
теперь я все знаю... мне рассказали. Злодей, имени
которого я не хочу произносить, сам говорил об этом: как вы
пытались предотвратить ссору и готовы были отвести ее
на себя, бедное дитя мое; но на то была господня воля,
чтобы я понесла наказание и мой бедный лорд пал от меча
убийцы.
— Он благословил меня на смертном одре,— сказал
Эсмонд.— Хвала всевышнему за этот прощальный дар!
— Аминь, аминь! Милый Генри,— сказала миледи,
прижимая к себе его руку.— Я и это знаю. Мистер Эттер-
бери, присутствовавший при его кончине, рассказал мне.
И я тоже возблагодарила господа и с тех пор всегда
вспоминаю об этом в моих молитвах.
— От скольких горьких ночей я был бы избавлен,
если б вы сказали мне эти слова раньше! — сказал мистер
Эсмонд.
— Я знаю, знаю,— ответила она, и в голосе ее
прозвучало* столько кроткого смирения, что Эсмонд тотчас же
раскаялся в том, что посмел упрекнуть ее.— Я знаю, как я
была тогда несправедлива; и я тоже немало выстрадала,
дорогой мой. Я исповедалась мистеру Эттербери —
больше я вам не смею сказать. И он... я решила, что не стану
ни писать, ни навещать вас,— так было лучше, раз уж
мы разошлись. Но я знала, что вы вернетесь, Гарри,
сознаюсь вам. Здесь нет ничьей вины. И сегодня, когда хор
пел: «Когда возвращал господь плен Сиона, мы были как
бы видящие во сне»,—я подумала: да, точно во сне,
точно во сне. А хор пел дальше: «Сеявшие со слезами будут
пожинать с радостью; с плачем несущий семена
возвратится с радостью, неся снопы свои», — и я подняла
голову от молитвенника и увидела вас. Я не удивилась, что
вижу вас. Я знала, что вы придете, дорогой мой, и я
видела золотое сияние солнца вокруг вашей головы.
Она взглянула на него и улыбнулась почти безумной
улыбкой. Уже взошла луна и ровным светом озарила
морозное небо. Теперь только он мог хорошо разглядеть
милое, чуть осунувшееся от забот лицо.
230

— Знаете ли вы, какой день сегодня? — продолжала
она.—Двадцать девятое декабря — ваш день! Только в
прошлом году мы не поднимали в этот день бокала — нет,
о нет. Мой господин лежал в могиле, и мой Гарри тоже
был близок к смерти, и я сама была как в бреду, и вина
не было у нас в доме. Но теперь — теперь вы
возвратились, дорогой мой, неся снопы свои.— Бурный поток слез
прервал ее слова; она смеялась и рыдала на груди у
молодого человека, повторяя, точно безумная: — Неся
снопы... неся снопы свои!
Подобно тому как, бывало, выйдя на палубу в
полночный час и глянув в бездонную глубь звездного неба, он
испытывал почти религиозный восторг перед красотою его
и блеском,— так теперь глубина этого чистого чувства
(только сейчас вполне открывшегося ему) поразила его и
наполнила великой благодарностью его сердце.
Всемилостивый боже, как же могло случиться, что он, жалкое,
заброшенное существо, удостоился подобной любви? Значит, не
напрасна, не напрасна была его жизнь — черствой
неблагодарностью было думать так! — если ему достался этот
бесценный дар. Что перед ним все честолюбивые мечты?
Праздное тщеславие, и только. Богатство, слава? Пройдет
год, и другие имена зазвучат громче твоего, а ты будешь
лежать глубоко под землей со всеми твоими титулами,
выгравированными на крышке гроба. Только истинная
любовь может пережить тебя и долгий век втайне
благословлять твою память или же, опередив тебя, стать твоей
заступницей у престола всевышнего. Non omnis moriar *,
если, умирая, я продолжаю жить в одном-двух нежных
сердцах; и никакое одиночество и отчаяние не страшны
мне в жизни, если есть святая душа, которая, отлетев,
по-прежнему любит меня и охраняет молитвой.
— Если... если это так, дорогая леди,— сказал мистер
Эсмонд,— зачем же мне расставаться с вами? Если
господь ниспослал мне это великое благо и, где бы я ни
был,— теперь я знаю это,— сердцем моя дорогая госпожа
всегда со мной, позвольте же мне постоянно
наслаждаться близостью моего счастья до тех пор, покуда смерть нас
не разлучит. Уедем вместе... покинем Европу, страну, где
столько печальных воспоминаний тревожит вас. Начнем
новую жизнь в новом мире. Добрый милорд не раз
поминал при мне о тех землях в Виргинии, которые нашему...
1 Не весь я умру (лат.).
231

его предку даровал король Карл. Фрэнк подарит их нам.
Там, в лесах, никто не спросит, нет ли пятна на моем
имени, никому не будет дела до звания, которое я ношу.
— А дети, а долг, а мой добрый отец? Генри! —
вскричала она.— У него теперь никого нет, кроме меня; сестра
моя скоро покинет его, и на старости лет он останется
совсем один. После воцарения новой королевы он признал
господствующую церковь; и здесь, в Винчестере, где его
знают и любят, нашелся для него и приход. Когда дети
покинут меня, я останусь при нем. Я не могу последовать
за ними в широкий мир, куда лежит их путь: я боюсь
этого мира. Но они будут навещать меня здесь; и вы тоже,
Генри... да, да, вот как сегодня, когда я вновь увидела и
могла благословить вас.
— Я бросил бы все, чтобы последовать за вами,—
сказал мистер Эсмонд,— но вы, дорогая госпожа моя, вы не
хотите сделать то же ради меня.
— Тсс, дитя! — перебила она и потом продолжала с
тихой материнской грустью в голосе и выражении лица: —
Вы только еще вступаете в мир, дорогой мой Генри. Я же,
слабая и грешная душа, должна теперь удалиться от мира
и в одиночестве замаливать свои былые ошибки. Если б
у нас существовали монастыри,—как было прежде и как
того хотели бы многие пастыри нашей церкви,— я ушла
бы в один из них и в раскаянии и молитвах провела бы
остаток своих дней. Но я не перестала бы любить вас... да,
ибо в той любви, которую я питаю к вам сейчас, нет
греха; и мой дорогой лорд с небес видит мое сердце; и видит
слезы, которые смыли мое прегрешение... а теперь...
теперь мое место здесь, с детьми, покуда я еще нужна им, и
с моим бедным отцом, а...
— А не со мной? — спросил Гарри.
— Тсс,— повторила она и поднесла руку к его губам.—
Я была вашей сиделкой, Гарри, я долгие часы проводила
у вашей постели, когда вы болели оспой. Вы этого не
видели. Ах! Я молила бога о смерти, но случись так, я
умерла бы в грехе. Страшно даже вспоминать об этой поре.
Теперь все это прошло и осталось позади, и все уже
прощено мне. Если я снова буду нужна вам, я приду, где бы
вы ни были. А если когда-нибудь сердце ваше будет
ранено, приходите ко мне, дорогой мой. Молчите! Дайте мне
договорить. Вы никогда не любили меня, дорогой Генри...
да, да, и сейчас не любите, и я благодарю бога за это.
Я следила за вами и по тысяче признаков я знала, что это
232

так! Помните, как вы радовались, уезжая в колледж? Это
я настояла на вашем отъезде. Я рассказала это моему
отцу, и мистеру Эттербери тоже, когда я беседовала с ним
в Лондоне. И оба они дали мне отпущение грехов, оба, а
ведь они святые люди, облеченные властью связывать и
разлучать. И они простили меня, как простил и мой
дорогой супруг, перед тем как уйти к ангелам на небо.
— Мне кажется, ангелы не все живут на небе,—
сказал мистер Эсмонд. И подобно тому как брат прижимает
к груди сестру, как мать припадает к сердцу сына, так
на мгновение возлюбленная госпожа Эсмонда
приблизилась и благословила его.
Глава VII
Уолкот встречает меня как желанного гостя
Когда они подошли к дому в Уолкоте, в окнах
гостеприимно светились огни; в дубовой гостиной был накрыт
стол к ужину; казалось, любовь и прощение ожидают
вернувшегося блудного сына. Несколько слуг, старых
знакомых Эсмонда, вышли встретить его на крыльцо; были там
и старуха домоправительница "и* молодой Локвуд из Касл-
вуда, одетый в оранжевую с синим ливрею милорда.
Когда они вошли в сени, миледи сжала руку Гарри. Глаза ее
сияли неизъяснимой нежностью.
— Добро пожаловать,— сказала она и ничего не
прибавила больше, только откинула со лба светлые локоны и
черный капюшон. Нежная улыбка расцвела на ее
зардевшемся лице; никогда еще она не казалась Гарри такой
прекрасной. Радость, светившаяся в ее чертах, была
лучше всякой красоты; она взяла за руку сына, ожидавшего
ее в сенях; другой рукой она по-прежнему опиралась на
руку Эсмонда.
— Добро пожаловать, Гарри! — подхватил молодой
лорд.— Видишь, мы все собрались тут, чтобы сказать тебе
это. Вот старушка Пинкот, взгляни, какой она стала
красавицей.— И Пинкот, еще постаревшая и ничуть не более
красивая, чем прежде, низко присела перед капитаном,
как она назвала Эсмонда, сказав молодому лорду: «Уж
полно вам».
— А вот Джек Локвуд. Из него выйдет отличный
гренадер, и из меня тоже; мы оба запишемся к тебе в полк,
кузен. Как только мне исполнится семнадцать, я посту-
233

паю в армию: каждый дворянин должен служить в армии.
Э, посмотрите-ка, кто сюда идет! Хо-хо! — Он громко
захохотал,— Сама госпожа Трикс, и с новою ленточкой на
шее; я так и знал, что она повяжет новую ленту, как
только услышит, что у нас нынче офицер в гостях.
Веселый этот разговор происходил в сенях уолкотского
дома, откуда широкая лестница вела к открытой галерее,
на которую выходили двери спален; и там, с восковой
свечой в руке, озаренная ее пламенем, появилась госпожа
Беатриса, блестя на свету шелком пунцовой ленты,
обвивавшей самую стройную ибелую шею в мире.
Эсмонд оставил ребенка, а нашел теперь женщину,
ростом выше среднего и сверкающую такой красотой, что
не мудрено, если в глазах его отразились восторг и
изумление. Ее же глаза блестели так искристо и жарко, что,
бывало, целые толпы устремлялись за ней, как бы
влекомые непреодолимой силой; помню, в тот вечер, когда
великий герцог впервые явился в театр, после победы при
Рамильи, все головы были повернуты и взоры обращены
не на него, а ла нее (случилось так, что она вошла в эту
самую минуту с противоположной стороны театра). Она
была брюнетка; глаза, волосы, брови и ресницы у нее
были темные; волосы вились пышными волнами и
рассыпались по плечам; но лицо было ослепительной белизны,
точно снег на солнце, и только щеки рдели румянцем, и
еще ярче алели губы. Говорили, что рот и подбородок у
нее чересчур полны и крупны; быть может, это и было бы
недостатком в мраморной богине, но не в женщине, чей
взор был огонь, чья улыбка была любовь, чей голос был
сладчайшая музыка, чей облик пленял совершенством
форм, здоровьем, решительностью, живостью, чья ножка
ступала по земле легко и в то же время твердо и чьи
движения, медленные ли, быстрые ли, всегда были
исполнены совершенной грации; воздушная, как нимфа,
надменная как королева, то кроткая, то повелительная, то
насмешливая, в каждом своем движении она была неизменно
прекрасна. Думая о ней, пишущий эти строки как
будто молодеет, и несравненный образ ярко встает в его
памяти.
Так, держа свечку перед собой и подхватив платье
прелестно округленной рукою, она легко сбежала по
ступеням, чтобы приветствовать Эсмонда.
— И красные чулки надела, и белые туфли! —
воскликнул милорд, продолжая смеяться.—Вот как, судары-
234

ня. Да вы и в самом деле решили расставить сети
господину офицеру.— Она меж тем приближалась, сияя
улыбкой, обращенной к Эсмонду, который ничего больше не
видел и не замечал, кроме ее глаз. Она подходила, слегка
вытянув вперед шею, словно ждала, что он поцелует ее,
как в те дни, когда она была ребенком.
— Нет, нет,— сказала она.— Я уж теперь слишком
большая! Добро пожаловать, кузен Гарри! — И она
грациозно присела перед ним, склонившись почти до земли,
но при этом все смотрела на него своими блестящими
глазами и улыбалась пленительной улыбкой. Казалось, все ее
существо струило любовь. Гарри, не сводивший с нее
очарованного взгляда, похож был на первого влюбленного,
каким его описывает Мильтон.
— N'est ce pas? l — вполголоса произнесла своим
нежным голосом миледи, все еще не выпускавшая его руки.
Эсмонд вздрогнул, обернулся и густо покраснел,
встретив ясный взор своей госпожи. Он совсем позабыл о ней
в своем восхищении перед filia pulcrior.
— Правую ногу вперед, носок наружу, так; теперь
приседаем пониже и показываем наши красные чулки.
Они с серебряными стрелками, Гарри. Это подарок
вдовствующей виконтессы. Трикс нарочно бегала надеть их,—
не унимался милорд.
— Тсс, глупый мальчишка! — сказала мисс, поцелуями
заставляя брата замолчать; потом ей непременно
понадобилось расцеловать и маменьку, причем из-за плеча
последней она все время поглядывала на Гарри. И хоть его
она целовать не стала, но протянула ему обе руки, а
потом обеими руками сжала его руку и сказала: — Ах,
Гарри, мы так рады, так рады вам!
— А на ужин вальдшнепы! — вскричал милорд.— Ура!
Уж очень постная была проповедь.
— А сегодня двадцать девятое декабря, и наш Гарри
воротился домой.
— Ура, старушка Пинкот!—снова вскричал милорд.
У моей дорогой госпожи губы сложились так, как будто
на них дрожали слова молитвы. Она пожелала, чтобы
Гарри повел к столу Беатрису, сама же пошла с молодым
виконтом; явился к ужину и Том Тэшер, чье общество не
доставило никакого удовольствия, по крайней мере,
четверым из пяти участников трапезы. Впрочем, он удалил-
1 Верно? (франц.)
235

ся, как только подали сладкое, и тогда, усевшись перед
камином, в котором весело потрескивал огонь, попивая
вино, которое подливала ему то миледи, то, мило краснея,
Беатриса, Гарри повел рассказ о приключениях своей
походной жизни, и так прошел этот прекраснейший вечер.
Наутро он встал много позднее солнца — столь крепок,
сладок и освежителен был его сон. Когда он проснулся,
ему показалось, будто покой его всю ночь охраняли
ангелы. Быть может, и в самом деле кто-то, подобный
ангелам чистотой и любовью, благословлял его в своих
молитвах.
Утром, как то было заведено в доме, немногочисленные
домочадцы собрались вместе, и капеллан прочитал
молитву. Эсмонд заметил, что госпожа Беатриса не слишком
прилежно внимает поучениям Тэшера; глаза ее все время
блуждали по сторонам; по крайней мере, когда бы он ни
поднял голову, он непременно встречался с ней взглядом.
Пожалуй, он и сам слушал его преподобие без особого
рвения. «Вот это могла быть моя жизнь,— думал он.—
Это мог быть мой удел, отныне и до преклонных лет. Что
же, разве не приятный удел жить подле самых своих
дорогих друзей и никогда не разлучаться с ними? Покуда...
покуда не явится суженый, который уведет с собой
прелестную Беатрису»,—и лучшая часть проповеди Тома,
быть может, являвшая истинный образец учености и
красноречия, безнадежно пропала для бедного Гарри, в
воображении которого этот призрак суженого заслонил все, в
том числе и самого проповедника.
Во время молитвы Беатриса стояла на коленях чуть
впереди Гарри Эсмонда. Красные чулки на этот раз
заменены были серыми, а туфли были черные, но от этого ее
ножки не казались менее хорошенькими. Все розы весны
не могли бы поспорить со свежестью ее щек; что же до
глаз, то, по мнению Эсмонда, ничто не могло бы
сравниться с их лучезарным блеском. Миледи виконтесса казалась
утомленной, как бы после бессонной ночи, и лицо ее было
бледно.
Мисс Беатриса, взглянув на мать, тотчас же подметила
эти признаки нездоровья и принялась сокрушаться о ней.
— Я уже старуха, дитя мое,— с кроткой улыбкой
отвечала ей миледи,— и не могу казаться такой юной, как ты.
— А она никогда не будет казаться такой доброй, как
вы, доживи она хоть до ста лет,— сказал милорд,
обнимая мать за талию и целуя ее руку.
236

— Я вам кажусь очень злой, кузен? — спросила
Беатриса, круто повернувшись к Эсмонду; при этом ее
хорошенькое личико оказалось так близко от него, что
душистые мягкие волосы почти касались его подбородка.
Обращаясь к Эсмонду, она положила кончики пальцев на его
рукав; и он накрыл их ладонью.
— Я — ваше зеркало,— сказал он,— и это зеркало не
льстит.
— Он хочет сказать, что ты очень часто смотришь на
него, дитя мое,— заметила миледи не без лукавства.
Беатриса тотчас же отскочила от Эсмонда и кинулась
целовать милую маменьку, закрывая ей рот своей хорошенькой
ручкой.
— Что ж, на Гарри приятно посмотреть,— сказала
миледи, отведя ее руку и ласково глядя на молодого
человека.
— Да, потому что всегда приятно видеть счастливые
лица,— сказал он.
— Аминь,— отозвалась миледи и вздохнула. Гарри
подумал, что, верно, ей пришел на память покойный
супруг и это воспоминание явилось ей как бы укором,
потому что улыбка сбежала с ее лица и оно вновь приняло
свое обычное грустное выражение.
— Ах, Гарри, до чего же к нам идет этот пурпур с
серебром и этот черный парик! — воскликнул милорд.—
Матушка, мне надоели мои волосы. Когда же и я начну
носить парик? Скажи, Гарри, а откуда у тебя такой славный
steenkirk?
— Это из кружев вдовствующей виконтессы,— отвечал
Гарри.— Она подарила мне и это и еще много других
красивых вещей.
— Выходит, вдовствующая виконтесса не такая уж
плохая особа,— заметил милорд.
— Она не так... не так красна, как себя малюет,—
сказала мисс Беатриса.
Брат расхохотался.
— Вот я ей передам и скажу, что это ты сказала,
Трикс; честное слово, скажу! — воскликнул он.
— Она и сама поймет, что у вас не хватило бы на это
ума, милорд,— сказала мисс Беатриса.
— Ну, не будем ссориться в день приезда Гарри,—
сказал молодой лорд.— Попробуем до Нового года дожить в
мире. А теперь — за рождественский пирог; кстати, вот и
вино; ах, нет, это Пинкот с чаем.
237

— Угодно вам выбрать чашку, капитан? — спросила
госпожа Беатриса.
— Вот что, Гарри,— продолжал милорд,— после
завтрака я покажу тебе своих лошадей, а вечером мы
отправимся расставлять силки для птиц, а в понедельник в
Винчестере большой петушиный бой... Ты любишь петушиные
бои, Гарри? Сэссекс против Гампшира, двадцать одна пара
петухов, ставка десять фунтов и пятьдесят фунтов
последний бой.
— Ну, а ты, Беатриса? — спросила миледи.—Чем ты
позабавишь нашего гостя?
— Я буду его слушать,— сказала Беатриса.— Уж,
наверно, у него много найдется, о чем порассказать нам. И я
заранее ревную к испанским красавицам. Признайтесь,
Гарри, хороша была та монахиня в Кадиксе, которую вы
спасли из рук солдата? Ваш слуга вчера вечером
рассказывал об этом на кухне, а миссис Бетти пересказала мне,
когда причесывала меня поутру. И еще он говорил, что
вы, верно, влюблены, потому что целые ночи
просиживали на палубе без сна и целые дни занимались писанием
стихов.
Гарри подумал, что если вчера он нуждался в теме для
своих стихов, то сегодня он обрел ее, и что никакие Линда-
миры и Арделии, воспетые стихотворцами, не могут
сравниться, красотою с этим юным созданием; правда, вслух он
ничего не сказал, но кое-кто другой сделал это за него.
То была сама его дорогая госпожа, которая, выждав
окончания завтрака и оставшись с Эсмондом наедине,
тотчас же завела речь о своих детях,— о нраве каждого из
них и о своих надеждах и тревогах, связанных с их
будущим.
— Сейчас, покуда оба они дома, в родном гнезде, я не
боюсь за них,— сказала она,— но меня страшит тот час,
когда они вступят в свет, куда я не смогу последовать за
ними. С будущего года Беатриса начнет свою службу. До
вас, быть может, дошли слухи о... о молодом лорде Блэнд-
форде. Оба они были еще детьми, и все это лишь праздная
болтовня. Я знаю, моя кузина никогда не допустит, чтобы
он сделал такую скромную партию, какую представляет
собой Беатриса. Во всей Европе едва ли найдется
принцесса, которую она сочла бы достойной своего сына или своего
честолюбия.
— Ни одна принцесса в Европе не может сравниться с
Беатрисой,— сказал Эсмонд.
238

— Красотою — быть может,— отвечала миледи.— Она
очень красива, не правда ли? Я говорю это не как мать,
ослепленная пристрастием. Вчера, когда она спускалась с
лестницы, я наблюдала за вами; я прочла это на вашем
лице. Мы, женщины, глядим тогда, когда вы и не
подозреваете, милый Гарри, и видим больше, чем вам кажется;
вот хотя бы только что, когда зашел разговор о ваших
стихах,— а вы недурно писали, будучи еще мальчиком,—
вы подумали о том, что Беатриса — прекрасная тема для
стихов, ведь, правда, вы так подумали, Гарри?
(Джентльмен, к которому были обращены эти слова, только и
нашелся, что покраснеть в ответ.) И это верно, как верно и
то, что вы не первый, кого пленило ее хорошенькое личико.
На это не нужно много времени. Такие глаза очень скоро
узнают свою силу и очень рано научаются пускать ее в
ход.— И, поглядев на него долгим, проницательным
взором, благородная вдова вышла из комнаты.
Да, это верно: такие глаза в пять-десять взглядов
покоряют человека; он раб, он весь горит; он забыл обо всем
на свете; их блеск так ослепил его, что недавнее прошлое
уже подернулось для него туманом; и они кажутся ему
столь прекрасными, что он жизнь готов отдать за то,
чтобы они светили только ему одному. Что нежная любовь
самых дорогих друзей рядом с подобной драгоценностью?
Воспоминание может ли быть сильнее надежды? Покой —
томления? Благодарность — желаний? Мне случалось
бывать в богатейших сокровищницах Европы, и, глядя на
королевские бриллианты, я думал о войнах, которые велись
ради обладания ими; о велигсих правителях, из-за них
свергнутых и умерщвленных или же их ценою выкупленных из
неволи, о миллионах, истраченных на их покупку, и о
смельчаках, поплатившихся жизнью за попытку добыть из
недр земли эти маленькие сверкающие стеклышки,
которые для меня не дороже пуговицы на шляпе. И есть
другие блестящие безделушки (столь же чистой воды), из-за
которых, с тех пор как существует род человеческий, люди
ссорятся и убивают друг друга; но век их недолог: пройдет
десяток-другой лет, и они померкнут и потускнеют. Где
теперь те алмазы, что озаряли чело Клеопатры или
сверкали в глазницах Елены?
На следующий день после прибытия Эсмонда в Уолко?
Том Тэшер получил дозволение отдохнуть от своих
обязанностей и, нарядившись в парадную одежду, отправился
изъясняться в своих чувствах некоей молодой особе, с ко-
239

торой его преподобие мечтал сочетаться законным браком
и которая, как оказалось, была не вдовою виконта, а
осиротевшей подругой саутгемптонского пивовара,
обладательницей двух или трех тысяч фунтов; ибо сердце
доброго Тома всегда столь исправно повиновалось рассудку, что
даже сама Венера, будь она бесприданницей, не заставила
бы его забиться. Итак, он уселся на своего мерина и
рысцой затрусил навстречу радостям любви, предоставив
Эсмонда обществу его дорогой госпожи и ее дочери, а также
молодого лорда, восхищенного не только перспективой
беседы со старым другом, но и временным избавлением от
наставника и его латыни.
Со свойственной ему искренностью и простодушием
юноша болтал о различных предметах и людях, в том
числе немало и о самом себе. Легко было заметить, что и он
и его сестра всегда одерживали верх над любящей матерью,
в то же время постоянно оспаривая друг у друга
первенство в ее сердце; и хотя добрая леди утверждала, что
любит обоих одинаково, было нетрудно догадаться, что
Фрэнк — ее любимец и баловень. Он и сейчас командовал
всем домом (кроме разве строптивой Беатрисы) не хуже,
чем в дни своего детства, когда, бывало, муштровал
деревенских мальчишек в играх и даже со вкусом поколачивал
их, точно заправский капрал. Что же до Тома Тэшера, то
его преподобие являл в обращении с молодым лордом те
почтение и обходительность, которые он всегда выказывал
всякой знатной особе, независимо от ее лет или роста.
Впрочем, молодого лорда нельзя было не любить — так
подкупающе мила была вся его повадка, его красота,
веселость, звонкий смех и мелодичный голос. Он пленял и
покорял всюду, где только появлялся. Я уверен, что его
дедушка, старый декан, и ворчливая старуха
домоправительница миссис Пинкот точно так же были его рабами,
как и мать; что же до Эсмонда, то и он вскоре испытал
на себе действие чар юноши и подчинился им, как все
прочие в доме. Одно лишь присутствие Фрэнка и его
бесхитростная беседа доставляли ему удовольствие, какого он
никогда не испытывал от общества людей, приятнейших
в обхождении или блиставших умом. Когда юноша входил
в комнату, словно солнечный луч озарял все кругом; его
смех, его болтовня, благородная красота его черт и ясный
взгляд веселили душу, тая в себе неизъяснимое
очарование. При первом жалобном слове рука его опускалась в
карман за кошельком, и весь он уже горел сочувствием и
240

желанием прийти на помощь. Его успех у женщин, когда
год или два спустя, совсем еще мальчиком, он вступил в
свет, и те безумства, которые они ради него совершали
(как, впрочем, и он ради них), напомнили о карьере Ро-
честера и затмили славу де Граммона. Даше кредиторы
любили его; и самые жестокосердые ростовщики, равно как
самые чопорные и неприступные представительницы
прекрасного пола, ни в чем не могли ему отказать. Он не был
одарен особым остроумием, но что бы он ни говорил,—
казалось, другому так никогда не сказать. Я видел, как
женщины толпились вокруг него в фойе Брюссельского театра;
а когда во время представления он сидел на сцене,
публика больше глядела на него, чем на актеров; и я помню
еще, как под Рамильи, когда он был ранен и упал,
огромный рыжий шотландец-сержант зарыдал, точно женщина,
бросил свою алебарду и, подхватив его на руки, как малого
ребенка, вынес из-под неприятельского огня. Трудно было
представить себе пару, более прекрасную, нежели эти брат
и сестра; хотя после того, как птенец вылетел из
материнского гнезда, их редко видели вместе.
Спустя два дня по прибытии Эсмонда, во время обеда
(то был последний день года и для Гарри Эсмонда столь
радостный, что, казалось, ради него не жаль всех
перенесенных и ныне забытых страданий), молодой лорд,
наполнив кубок и пригласив Гарри последовать его примеру,
провозгласил тост за здоровье своей сестры, величая ее
при этом «маркизой».
— Маркиза! — изумленно воскликнул Гарри, чувствуя,
как любопытство и ревность ужалили его в сердце.
— Что за вздор, милорд,— сказала Беатриса, вскинув
голову. Миледи виконтесса бросила быстрый взгляд на
Эсмонда и тотчас же потупила глаза.
— Ну да, маркиза Блэндфорд,— сказал Фрэнк.— Ты
разве не знаешь, Гарри, разве Крашеное Чудище тебе не
говорило? (Это была одна из кличек, которыми милорд
щедро наделял вдовствующую виконтессу.) У Блэндфорда
есть локон ее волос; а однажды герцогиня застала его
перед госпожою Трикс на коленях и надавала ему пощечин,
да еще сказала, что велит доктору Хэйру высечь его.
— Не мешало бы и мистеру Тэшеру высечь вас,—
сказала Беатриса.
Миледи сказала только:
— Надеюсь, Фрэнсис, подобные глупости ты
рассказываешь только дома.
241

— Да это же правда, честное слово,—- продолжал
Фрэнк.— Поглядите-ка, матушка, как надулся Гарри, а у
Беатрисы лицо стало такого цвета, как ее чулки с
серебряными стрелками.
— Пожалуй, нам лучше оставить джентльменов одних
за бутылкой вина и приятным разговором,— сказала
госпожа Беатриса, поднимаясь с видом юной
королевы, и, шурша развевающимися шелками, вышла из
комнаты.
Леди Каслвуд последовала за ней, но остановилась,
чтобы поцеловать Фрэнка, и при этом снова искоса поглядела
на Эсмонда.
— Не повторяй больше этих глупостей, дитя мое,—
сказала она,-— а кроме того, не пей слишком много. Гарри
никогда не питал пристрастия к вину.— С этими словами
она также направилась к двери, по дороге еще раз
обернув к молодому человеку свое ласковое прекрасное лицо.
— Клянусь богом, это чистая правда,— сказал Фрэнк,
потягивая вино с важностью настоящего лорда.— Что ты
скажешь об этом лиссабонском, Гарри? Настоящий колла-
рес! Это получше портвейна; его привезли к нам
испанские корабли, что нынешний год воротились из Виго;
матушка купила его в Саутгемптоне, где в то время стоял
один из этих кораблей— «Роза», под командою капитана
Хоукинса.
— Да ведь я же приплыл па этом корабле! — вскричал
Гарри.
— Что ж, значит, он привез не только хорошее вино, по
и хорошего человека,— сказал милорд.— Ах, Гарри, как бы
я хотел, чтобы у тебя не было этой проклятой темной
полосы в гербе.
— А почему? — спросил Эсмонд.
— Представь, что меня убьют, когда я буду служить в
армии,— каждый дворянин должен служить в армии! —
кто ж позаботится о женщинах? Трикс не засидится дома,
а матушка влюблена в тебя, да, да, я уверен, что она
влюблена в тебя. Она только тебя и хвалит, только о тебе и
говорит; когда она отправилась в Саутгемптон, чтобы
поглядеть на твой корабль, тут я и догадался. Но ты сам
понимаешь — это невозможно. Наш род — один из самых
древних в Англии; мы явились сюда вместе с
Завоевателем; мы были всего лишь баронеты — ну и что ж? Нас к
этому принудили. Иаков Первый принудил нашего прадеда
принять титул. Мы выше титулов; нам, старой английской
242

знати, они не нужны. Королева вольна любого пожаловать
в герцоги. Взять хоть Блэндфордова отца, герцога
Черчилля, и герцогиню Дженнингс, его жену,— кто они такие,
Гарри? Да, черт возьми, сэр, кто они такие, чтобы задирать
нос перед нами? Где они были, когда наш предок скакал
с королем Генрихом по полям Азинкура или после Пуатье
наполнял вином чашу французского короля? Тысяча
чертей, сэр, отчего бы Блэндфорду и не жениться на
Беатрисе? Он женится на ней, черт возьми, или будет иметь дело
со мной. Мы породнимся с самыми знатными семьями
Англии, и только с самыми знатными семьями Англии.
Ты — Эсмонд по крови, дружище, а что до твоего
рождения, тут уж ничего не поделаешь. Давай выпьем еще
бутылку. Как? Больше не хочешь? Да ведь эту на две трети
выпил я. Хорошие вечера мы, бывало, проводили с моим
отцом; ты был верен ему до конца, Гарри. Ты постоял за
родную кровь, а что до твоей незадачи, тут, знаешь ли,
ничего не поделаешь... ничего не поделаешь.
Старший из собеседников сказал, что его ждут за
чайным столом миледи. Юноша — лицо у него раскраснелось,
голос был громче обычного — затянул обрывок какой-то
песни и пошел прочь из комнаты. Почти тотчас же Эсмонд
услышал, как он скликает своих собак и смеется и
разговаривает с ними. Все в нем: жесты и взгляды,
особенности речи и походка,— живо напоминало ему покойного
лорда, отца Фрэнка.
Так миновал канун Нового года; еще задолго до
полуночи все разошлись по своим комнатам; леди Каслвуд
вспоминала, должно быть, другие новогодние ночи, когда
звенели заздравные кубки и веселье не смолкало вокруг
того, для кого ныне уже не существует счета времени, и не
захотела дожидаться вместе с детьми, покуда раздастся
с соборной колокольни весть о рождении 1703 года. Эсмонд
же, когда зазвонили колокола, сидел в своей комнате у
огня, погруженный в раздумье, и, слушая, как замирают
отголоски вдали, взглянул в окно, обращенное к городу, и
увидел высокие башни собора, темнеющие в морозном небе,
и ясные звезды в вышине над ними.
Должно быть, зрелище небесных огней навело его на
мысль об иных светилах. «Итак, ее глаза уже ранили, и не
раз,— подумал Эсмонд.— Но кого же — кто мне скажет об
этом?» К счастью, здесь его кузен, и Эсмонд знал, что без
особых усилий выведает о госпоже Беатрисе все что угодно
из бесхитростной болтовни ее брата,
243

Глава VIII
Семейные разговоры
Что больше всего нравилось Гарри в его юном кузене и
чему он охотно подчинялся (ибо не видел надобности
противиться),— был тот безмятежно-покровительственный
тон, который усвоил себе молодой лорд, как будто
повелевать было его неоспоримым правом и всем вокруг (кто был
ниже его званием) надлежало склоняться перед виконтом
Каслвудом.
— Я свое место знаю, Гарри,— говорил он.— Я не
гордец; мальчики в Винчестерском колледже зовут меня
гордецом, но это неправда. Я всего лишь Фрэнсис Джеймс
виконт Каслвуд, пэр Ирландии. А мог бы я быть (знаешь ли
ты это?) маркизом и графом Эсмондом, пэром Англии.
Покойный король, мой крестный отец, предлагал этот титул
покойному лорду, но тот отказался. Тебе бы следовало это
знать, Гарри, дружище, ведь ты член семьи; темная полоса
так уж и останется в твоем гербе, но ты все-таки
принадлежишь к одному из славных семейств в Англии, и ты был
верен моему отцу, и, черт возьми, я так же буду верен
тебе! Ты никогда не будешь нуждаться в друге, Гарри,
покуда у Фрэнсиса Джеймса виконта Каслвуда есть в
кошельке хоть шиллинг. Сейчас у нас тысяча семьсот третий
год; в тысяча семьсот девятом я достигну
совершеннолетия. Я тогда возвращусь в Каслвуд; я буду жить в Касл-
вуде; я заново отстрою дом. К тому времени мое состояние
вновь приумножится. Покойный виконт дурно вел дела и
сильно расстроил мое состояние. Моя мать, как ты сам
видишь, живет очень скромно и не может дать мне того
положения, которое приличествует пэру королевства; у меня
только и есть, что пара лошадей, наставник и камердинер,
который в то же время и грум. Но когда я достигну
совершеннолетия, я изменю все это. Наш дом будет таким,
каким он должен быть. Ты ведь будешь приезжать к нам в
Каслвуд, правда, Гарри? Твои две комнаты с окнами во
двор всегда будут в твоем распоряжении; а если
кто-нибудь вздумает гнушаться тобой — черт возьми! — ему
придется иметь дело со мной. Женюсь я рано; Трикс к тому
времени, пожалуй, будет уже герцогиней; ведь в любой
день может случиться, что пушечное ядро разорвет в
клочья его светлость.
— Что такое? — вскричал Гарри.
244

— Тсс, это тайна! — сказал милорд виконт.— Ты член
семьи, и, клянусь богом, ты доказал свою преданность нам,
а поэтому я расскажу тебе все. Блэндфорд женится на
ней — или,— тут он положил свою маленькую руку на эфес
шпаги,— ты меня понимаешь. Блэндфорд знает, кто из нас
двоих лучше владеет оружием. Тесак, рапира или кинжал
и шпага, пусть выбирает что угодно: я всегда побью его.
Мы уже мерились силами, Гарри, и, клянусь богом, он
знает, что я из тех людей, с которыми не шутят.
— Но не хочешь же ты сказать,— заметил Гарри,
подавляя смех, но не скрывая удивления,— что ты можешь
принудить лорда Блэндфорда, сына первого человека в
королевстве, жениться на твоей сестре... приставив ему
шпагу к горлу?
— Я хочу сказать, что мы родня по материнской
линии, хоть это и не так уж лестно. Я хочу сказать, что
Эсмонды не хуже Черчиллей и что когда воротится король,
сестра маркиза Эсмонда ни в чем не будет уступать
дочерям самых знатных вельмож в королевстве. Во всей
Англии есть только два маркиза: Уильям Герберт, маркиз
Поуис, и Фрэнсис Джеймс, маркиз Эсмонд; а теперь
слушай, Гарри,—только прежде поклянись, что никогда
никому не скажешь об этом. Дай мне слово джентльмена, ибо
ты настоящий джентльмен, хоть ты и...
— Ну ладно, ладно,— сказал Гарри несколько
нетерпеливо.
— Так вот: когда после несчастливой дуэли покойного
виконта матушка приехала с нами в Лондон искать суда
на всех вас (что до Мохэна, он мне заплатит своей
кровью, это так же верно, как то, что меня зовут Фрэнсис,
виконт Эсмонд), мы остановились в доме нашей кузины,
миледи Мальборо, с которой прежде долгое время были в
ссоре. Но в час несчастья она осталась верна родной крови,
как и вдовствующая виконтесса, как и ты, Гарри. Итак,
сэр, покуда матушка хлопотала перед покойным принцем
Оранским,— ибо никогда я не назову его королем,— а вы
пребывали в заключении, мы все жили в доме милорда
Мальборо, который в то время находился с войском в
Голландии и лишь приезжал ненадолго. И вот... но только,
Гарри, ты верно никому не скажешь?
Гарри еще раз поклялся сохранить тайну.
— Ну вот, мы, видишь ли, превесело проводили там
время; миледи Мальборо нас очень полюбила и пообещала
сделать меня своим пажом, а для Трикс исхлопотала место
245

фрейлины при дворе, и покуда матушка плакала,
запершись у себя наверху, мы всячески веселились; и герцогиня
постоянно целовала меня, и ее дочери тоже, а Блэндфорд
по уши влюбился в Трикс, и она также к нему
благоволила, и однажды он... он поцеловал ее в углу за дверью —
да, поцеловал,— а герцогиня накрыла их и отпустила по
такой пощечине обоим, и Трикс и Блэндфорду, что стоило
посмотреть на это! А потом она сказала, чтоб мы тотчас
же покинули ее дом, и обвинила матушку, будто все это
было с ее ведома, но это неправда, она в ту пору и не
думала ни о чем, кроме покойного отца. Тогда-то мы и
уехали в Уолкот. Блэндфорда заперли в его комнате и не дали
ему даже проститься с Беатрисой. Но я-то проник к нему.
Я взобрался по водосточной трубе и заглянул в окно, перед
которым он сидел и плакал.
«Маркиз,— говорю я, как только он отворил окно и
помог мне влезть,— вам знакома моя шпага»,— потому что
шпагу я захватил с собой.
«О виконт! — говорит он.— О мой дорогой Фрэнк! —
И тут он бросился мне на шею и громко зарыдал.— Я так
люблю госпожу Беатрису, что умру, если она не будет
моей».
«Мой милый Блэндфорд,— говорю я,— вы еще слишком
молоды, чтоб думать о женитьбе»,— ему ведь было всего
пятнадцать, а в эти годы жениться еще рано.
«Но я готов ждать хоть двадцать лет, если только она
согласна,— говорит он.— Я никогда, никогда, никогда не
женюсь на другой. Даже на принцессе королевской крови
не женюсь, сколько бы меня ни заставляли. Если только
Беатриса захочет ждать, ее Блэндфорд клянется быть ей
верным до гроба». И он мне дал расписку (только там
были ошибки, потому что он написал: «Я гатов подпесатъ
своей кровью»,— а ведь это не так пишется, правда,
Гарри?) в том, что он обязуется не жениться ни на ком, кроме
досточтимой госпожи Гертруды Беатрисы Эсмонд,
единственной сестры его лучшего друга Фрэнсиса Джеймса,
пятого виконта Эсмонда. Тогда я дал ему локон ее волос. ,,;
— Локон ее волос! — воскликнул Эсмонд. 3
— Да. Трикс подарила мне его в тот самый день, после
стычки с герцогиней. Мне он был ни к чему; поэтому я
отдал его Блэндфорду, и мы поцеловались на прощание
и сказали друг другу: «Прощай, брат мой». Потом я по
той же трубе спустился на землю, а вечером мы уехали
домой. И он теперь в Кембридже, в Королевском коллед-
246

же, куда и я вскоре отправлюсь; и если он не сдержит
своего обещания (он только одно письмо прислал мне за
это время) — ему знакома моя шпага, Гарри. А теперь
отправимся на петушиный бой в Винчестер.
— Но только знаешь что,— со смехом добавил он,
помолчав немного,— едва ли Трикс станет очень убиваться
из-за него. Помилуй господи! Стоит ей увидеть мужчину,
как она уже готова строить глазки; всего лишь месяц
назад молодой сэр Уилмот Кроули из Королевского Кроули
и Энтони Хенли из Олресфорда обнажили из-за нее шпаги
в Винчестерском собрании.
В эту ночь мистеру Гарри спалось далеко не так сладко
и приятно, как в первые две ночи, проведенные им в Уол-
коте. «Итак, эти ясные глаза уже сияли другому,— думал
он,— а прелестные губки, или, по крайней мере, щечки,
принялись уже за дело, для которого они предназначены
природой. Еще и шестнадцати лет нет ей, а уже один юный
джентльмен вздыхает над локоном ее волос, а два
деревенских сквайра готовы перерезать друг другу глотки за честь
протанцевать с нею. Не глупец ли я, что лелею в себе эту
страсть, безрассудно раздувая огонь, который мне же
опалит крылья? Крылья! Не лучше ли сказать — костыли?
Пусть между нами всего восемь лет разницы, но по опыту
жизни я на тридцать лет старше. Мне ли, с моим унылым
лицом и неловкими манерами, питать надежду
понравиться столь прекрасному созданию! Каковы бы ни были мои
заслуги, какое бы я ни завоевал себе имя, она даже
слушать меня не станет. Она будет маркизой, я же навсегда
останусь безыменным, незаконнорожденным сиротой. О
господин мой, господин мой! (И тут, томимый страстной
тоской, он задумался о клятве, данной бедному лорду в его
смертный час.) О моя госпожа, любимая и великодушная,
оценишь ли ты когда-нибудь жертву, принесенную ради
тебя бедным сиротою, которого ты любишь и который так
любит тебя?»
Тут мучительное искушение овладело им. «Одно лишь
мое слово,— думал Гарри,— одно лишь краткое признание,
и все изменилось бы сразу; но нет, я поклялся у
смертного ложа моего покровителя. Ради него и его близких, ради
святой любви и радости прошлых дней я дал слово, и да
поможет мне небо не нарушить его!»
На следующий день, хотя Эсмонд ничем не
обнаруживал происходившего в нем и, даже напротив того, сидя с
друзьями за утренней трапезой, старался быть более обык-
247

новенного радостным и веселым, его дорогая госпожа, от
светлого взора которой, казалось, не могло укрыться ни
одно движение его души, заметила, что его гнетет какая-то
тайная забота; ибо не раз, покуда длился завтрак, она
тревожно взглядывала на него, и когда затем он поднялся к
себе в комнату, она почти тотчас же последовала за ним и
осторожно постучалась у его дверей.
Должно быть, ей все стало ясно, как только она
переступила порог, ибо нашего молодого джентльмена она
нашла укладывающим вещи, согласно принятому им
накануне решению — ни дня не медля, бежать от соблазна.
Она плотно затворила за собой дверь и прислонилась
к ней, очень бледная, со сложенными на груди руками,
устремив взгляд на молодого человека, который стоял на
коленях перед раскрытым дорожным мешком.
— Вы уже едете, так скоро?
Он поспешно поднялся с колен, покраснев, быть
может, оттого, что его как бы застигли врасплох, взял
прекрасную руку своей госпожи — ту, что была украшена
обручальным кольцом,— и поцеловал ее.
— Так будет лучше, дорогая леди,— сказал он.
— Я еще за завтраком знала, что вы уедете. Я... я
думала, вы еще поживете здесь. Что случилось? Отчего вы
не хотите остаться с нами подольше? Что такое сказал
вам -Фрэнк? О чем вы так поздно разговаривали вчера
вечером?
— Мне дан отпуск из Челси всего на три дня,— сказал
Эсмонд, стараясь придать своему тону как можно более
веселости,— Тетушка — она велит мне звать ее тетушкой —
теперь вправе указывать мне; ей я обязан моим
офицерским чином и моим расшитым кафтаном. Я теперь у нее
в большой милости; завтра в Челси обедает новый мой
начальник — генерал Лэмли, который назначил меня своим
адъютантом, и я должен присутствовать на этом обеде.
Взгляните, сударыня, вот письмо от вдовствующей
виконтессы; я получил его со вчерашнею почтой, но не хотел
говорить об этом, чтоб не нарушить веселья последней
нашей встречи.
Миледи взглянула на письмо и отложила его с улыбкой,
в которой была тень пренебрежения.
— Мне не для чего читать это письмо,—сказала она
(что, впрочем, было весьма кстати, ибо в послании из
Челси, написанном тем удивительным французским языком,
которым всегда пользовалась в своей переписке вдовствую-
248

щая виконтесса, Эсмонду разрешалась гораздо более
длительная отлучка, нежели он говорил. «Je vous donne,—
писала ее милость,— oui jour, pour vous fatigay parfaicte-
ment de vos parens fatigans» l).
— Мне не для чего читать это письмо,— сказала она.—
Что вам сказал вчера вечером Фрэнк?
— Не много такого, чего бы я не знал сам,— отвечал
мистер Эсмонд.— Но я пораздумал над этим немногим, и
вот мой вывод: я не имею права на имя, которое ношу,
дорогая леди; только благодаря вашему великодушию я
продолжаю называться этим именем. Если какой-нибудь час я
помышлял о том, что, быть может, и вам приходило в
голову...
— Да, Гарри, приходило,— сказала она.— Я думала об
этом и продолжаю думать. Я охотнее назвала бы своим
сыном вас, нежели самого высокородного принца в Европе,
да, да, самого высокородного принца. Ибо кто еще столь
добр и отважен и кто будет так любить ее, как любите вы?
Но есть обстоятельства, о которых матери трудно говорить.
— Я знаю их,— с улыбкой прервал ее мистер Эсмонд.—
Я знаю, что существует сэр Уилмот Кроули из
Королевского Кроули и мистер Энтони Хенли из Олресфорда, и
милорд маркиз Блэндфорд, которому, видимо, отдается
предпочтение перед другими. Скоро вы попросите меня
надеть шаферский бант и потанцевать на свадьбе ее
милости маркизы.
— О Гарри, Гарри, все это вздор, и вовсе не то страшит
меня! — вскричала леди Каслвуд.— Лорд Черчилль дитя
еще, и его увлечение Беатрисой лишь ребяческая прихоть.
Родители скорее согласятся видеть его в могиле, нежели
позволят ему взять жену из рода менее знатного, нежели
его собственный. Так неужели вы думаете, что я стану
вымаливать мужа для дочери Фрэнсиса Эсмонда или
допущу, чтобы моя девочка стала предметом ссор сына с
родителями, обманом войдя в эту гордую семью, где с нею
станут обходиться как с низшею? Нет, я не пойду на
подобное бесчестие. И Беатриса не унизится до этого. Ах,
Генри, в ней, а не в вас причина моих сомнений. Я знаю
вас обоих, и я люблю вас; разве я должна стыдиться
теперь этой любви? Нет, нет, никогда, и не думайте, милый
мой Гарри, что вы мне кажетесь недостойным Беатрисы.
1 Я даю вам восемь дней, чтобы вам успели окончательно
прискучить ваши скучные родственники (искам. франц.)л
249

Моя бедная девочка, вот за кого я боюсь,— меня страшит
ее необузданное своеволие, ее ревнивый нрав (говорят, и я
была ревнива, но, хвала господу, ныне я исцелилась от
этого греха), ее тщеславие, против которого бессильны мои
уговоры и мои молитвы,— лишь страдания, опыт и
раскаяние могут исправить ее. Ах, господи! Не будет счастлив
тот, кто ее полюбит. Ступайте прочь, сын мой, оставьте
ее, любите нас по-прежнему и не поминайте лихом; что же
до меня, дорогой мой, вы знаете, что в этих стенах собрано
сейчас все, что я люблю на земле.
Пришлось ли Эсмонду впоследствии убедиться в истине
этих печальных слов, от глубины сердца сказанных ему его
любящей госпожой? Он получил предостережение, но и
другие его получали, как прежде, так и после него; и оно
принесло ему не более пользы, нежели большинству мужчин*
Молодой виконт был несказанно огорчен, узнав, что
Гарри должен вернуться в Лондон и не может
сопровождать его на петушиный бой; но, без сомнения, милорд
утешился, когда победу одержали гэмпширские петухи; он
не пропустил ни одной схватки и громко ликовал по
поводу поражения, нанесенного Сэссексу.
По дороге к городу слуга Эсмонда, подъехав к своему
господину, стал рассказывать ему с лукавой усмешкой, что
госпожа Беатриса велела приготовить себе новое платье
и голубые чулки, намереваясь нарядиться во все это нынче
к обеду; и, узнав об отъезде гостя, пришла в такую ярость,
что дала пощечину своей служанке. Бедняжка, по словам
рассказчика, прибежала в людскую вся в слезах, и след
удара еще краснел на ее щеке. Однако Эсмонд строго
приказал слуге отстать на несколько шагов и замолчать и
продолжал путь, занятый своими мыслями, которых было у
него предостаточно — и грустных и таких, что рождали
чувство неизъяснимой радости и умиления.
Его госпожа, с которою целый год он был в разлуке,
снова стала его любимою госпожой. В семье, которая его
оттолкнула и которую он любил горячо и беззаветно, он
снова был родным. Красота Беатрисы сияла ему теперь
ласково и мирно, и, глядя на нее, он испытывал то же
наслаждение, с каким рассматривал улыбающиеся лики
мадонн в монастыре Кадикса, когда был послан туда с
белым флагом; что же до его госпожи, трудно было описать
то чувство, с которым он взирал на нее. Встреча с ней была
счастьем; расставание не показалось тягостным; сыновняя
нежность, любовь, почтительная и в то же время заботли-
250

вая, наполняли его душу при мысли о ней; так было и есть,
в близости или в разлуке, и так будет до смертного часа и
того, что ждет нас потом; это священное пламя горит в нем
и, если будет на то милость божья, никогда не угаснет.
Глава IX
Я участвую в кампании 1704 года
Итак, мистер Эсмонд воротился в Лондон, и если его
внезапная и самовольная отлучка рассердила
вдовствующую виконтессу, то столь быстрое возвращение обрадовало
ее и заставило забыть свой гнев.
Прибыв на место, он тотчас отправился представляться
своему новому начальнику, генералу Лэмли, который
принял его весьма любезно, ибо знавал его отца, кроме того,—
как ему угодно было заметить,— слыхал самые лестные
отзывы о мистере Эсмонде от генерала, адъютантом которого
тот состоял во время экспедиции в Виго. Этой зимой
мистер Эсмонд был официально зачислен поручиком в
стрелковый полк бригадного генерала Уэбба, в то время
находившийся вместе со своим командиром во Фландрии; но,
состоя в личной свите генерала Лэмли, Эсмонд
присоединился к своему полку лишь год спустя, после битвы при
Бленгейме, завершившей кампанию 1704 года. Поход
начался очень рано; наши войска выступили еще до
окончания зимы и под командою самого герцога осадили город
Бонн на Рейне. Его светлость прибыл в армию
удрученный горем, с траурной повязкой на рукаве в знак
постигшего его дом несчастья, и тот самый пакетбот, который
привез генералиссимуса, доставил опередившим его
войскам почту, среди которой было и письмо к Эсмонду от
его дорогой госпожи, содержавшее немало интересных для
него известий.
Юный маркиз Блэндфорд, сын его светлости,
учившийся в Королевском колледже в Кембридже (куда не так
давно отправился и милорд виконт с мистером Тэшером в
качестве наставника, но только не в Королевский, а в
колледж св. Троицы), заболел оспой и скончался, имея
шестнадцать лет от роду; таков был конец невинной
юношеской страсти, разрушивший все честолюбивые замыслы
бедного Фрэнка о будущем его сестры.
Госпоже Эсмонд хотелось, чтобы он вернулся,— так, по
крайней мере, можно было понять из ее писем; однако
251

близость неприятеля делала это невозможным, и наш
молодой джентльмен, приняв посильное участие в осаде,
которую здесь нет надобности описывать, остался, по
счастью, цел и невредим и после сдачи города пил вместе с
другими за здоровье своего генерала. Почти весь этот год
он провел в боях и ни разу не испрашивал отпуска,
благодаря чему, впрочем, избегнул участи двоих или троих
менее счастливых приятелей, потерпевших крушение во
время страшной бури, разразившейся в последних числах
ноября, той самой, что «на бледную Британию сошла» (как
о том пел мистер Аддисон) и потопила десятки лучших
наших кораблей и пятнадцать тысяч моряков.
Говорили, что герцога весьма тяжело поразил удар,
обрушившийся на его семью; однако врагам его пришлось
убедиться, что он одинаково хорошо умеет справляться и
с ними и с собственным горем. Как ни успешны были
действия великого полководца в минувшем году, победы новой
кампании затмили их блеск. Его светлость генералиссимус
после Бонна воротился в Англию, армия же отступила в
Голландию, и герцог снова присоединился к ней в апреле
1704 года, сев на корабль в Гарвиче и высадившись в
Маасланд-Слюис; вслед за тем его светлость без
промедления отправился в Гаагу, где принимал иностранных
послов, представителей местной власти и иных сановных
особ: Повсюду — в Гааге, Утрехте, Рурмонде и
Маастрихте — его светлости оказывались величайшие почести;
гражданские власти выходили навстречу его поезду, в честь его
палили из пушек, повсюду воздвигали почетные арки, а
для джентльменов, составлявших его многочисленную
свиту, задавали роскошные пиры. Между Льежем и
Маастрихтом его светлость сделал смотр войскам Генеральных
штатов, а затем и английским, стоявшим под командой
генерала Черчилля близ Буа-ле-Дюк. Меж тем делались
приготовления к долгому походу; в армии прошел слух,
встреченный общим ликованием, что генералиссимус
намерен вынести войну за пределы Нидерландов и идти по
направлению к Мозелю. Еще до выступления из Маастрихта
мы узнали, что туда же идут французы под командою
маршала Виллеруа.
В конце мая армия достигла Кобленца; назавтра же его
светлость, вместе с генералами свиты, посетил курфюрста
Трирского в его замке Эренбрейтштейн; и в то время как
герцог пировал на празднестве, данном в его честь
курфюрстом, драгуны и конница переправились через Рейн. Поку-
252

да во всем этом еще было много новизны, праздничности и
блеска; великая и славная армия триумфально шествовала
по дружественной стране, к тому же красотами природы
превосходившей все, когда-либо мною виденное.
Пехота и артиллерия, стараясь не отставать от
конницы, также перешли Рейн у Эренбрейтштейна и через
Майнц направились к Кастелю; здесь его светлость с
генералами и всею свитой были встречены на берегу каретами
курфюрста и под пушечные салюты доставлены во дворец
его высочества, где их ожидал еще более блистательный
прием. Местом сбора армии назначен был Гидлинген в
Баварии, и туда различными путями следовали английские,
голландские и датские войска, а также их немецкие
союзники. Пехота и артиллерия, под командою генерала
Черчилля, перешли Неккар у Гейдельберга, и Эсмонду удалось
повидать этот город и знаменитый замок (все еще
красивый, несмотря на разрушения, произведенные французами
во время последней войны), который напомнил ему о его
предке, верой и правдой служившем здесь прекрасной и
несчастной пфальцграфине, сестре первого короля Карла.
В Миндельсгейме нашего командира посетил
знаменитый принц Савойский, и все мы собрались, чтобы увидеть
этого блестящего и неустрашимого воина; принц объехал
наши полки, выстроенные в боевом порядке, и выразил свое
восхищение доблестной английской армией. Наконец
между Диллингеном и Лавингеном мы впервые завидели
неприятеля, отдаленного от нас лишь водами Брентца.
Курфюрст Баварский, полагая, что его светлость направит свой
первый удар на Донауверт, послал лучшие свои войска на
соединение с графом Даркосом, стоявшим близ
названного города у подножия Шелленберга, где спешно
возводились укрепления и тысячи саперов были заняты рытьем
траншей.
Второго июля его светлость начал штурм; о том, как
успешно закончился он для нас, нет надобности
распространяться. Его светлость двинул в бой шесть тысяч
пехотинцев, английских и голландских, тридцать эскадронов
конницы и три полка имперских кирасир; сам герцог
переправился через реку во главе кавалерии. Наши войска шли
на приступ с невиданным пылом и отвагой, многие
добегали до орудий противника и падали сраженными у самого
бруствера, однако победа далась нам нелегко, и, быть
может, мы и вовсе не одержали бы ее, если б на подмогу не
явился принц Б аденский с имперскими частями; после
253

этого неприятель уже не мог устоять против нас; мы
ворвались в его траншеи, устроили там страшное побоище и
потом гнали его до самого Дуная, где многие солдаты
пытались спастись вплавь, следуя примеру своих
военачальников, графа Даркоса и самого курфюрста. Наши войска
победоносно вступили в оставленный баварцами Донау-
верт; там, по слухам, курфюрст намеревался оказать нам
истинно горячий прием, сжегши нас заживо во время сна;
и в самом деле, погреба в домах, когда мы захватили город,
оказались набиты соломой. Но хотя факелы были налицо,
факельщики все убежали. Таким образом, горожане
сохранили свои дома, а наш генерал захватил все боевое
снаряжение неприятеля, найденное в его арсеналах, складах
и хранилищах. Пять дней спустя в полках принца
Людвига торжественно пропели «Те Deum» !, а в наших
отслужили благодарственный молебен; и поздравления,
полученные в этот самый день его светлостью
генералиссимусом от принца Савойского, явились как бы возгласом
«аминь», завершившим религиозную церемонию.
А затем, после величественного шествия войск по
дружественной стране, после бесчисленных празднеств и
пиров при дворах немецких князей, после жестоких и
упорных битв и, наконец, торжества победы наши войска
ступили на неприятельскую землю, предавая все кругом огню
и мечу, и тут мистеру Эсмонду пришлось узнать и другую
сторону войны: горящие усадьбы, опустошенные поля,
вопли женщин над трупами отцов и сыновей и пьяный разгул
солдатни среди слез, насилия и смерти. Отчего ж
горделивая Муза истории, с восторгом описывая доблесть героев
и величие побед, пропускает все эти картины, столь
жестокие, грубые, позорные и, однако же, занимающие куда
более места в трагедии войны? Вы, английские
джентльмены, мирно сидящие у своего очага, теша свою гордость
песнями, сложенными во славу наших военачальников, вы,
юные красотки, торопливо сбегающие по лестнице на
призывный звук барабана и трубы, чтоб радостными кликами
приветствовать британских гренадеров, знаете ли вы все,
из чего слагается победа, которую вы празднуете, и слава
героев, которым вы воздаете хвалу? У нашего великого
полководца, которого едва ли не боготворила Англия да и
вся почти Европа, исключая французов, была одна истинно
богоподобная черта: ни победы, ни поражения, ни опасно-
1 Тебя, бога (хвалим) (лат.).
254

сти не могли смутить его хладнокровия. Перед
величайшим препятствием или пустяковой помехой, перед сотней
тысяч воинов в боевом строю или крестьянином, убитым
на пороге своей пылающей хижины, среди сборища пьяных
немецких князьков, при королевском дворе, за дощатым
столом, заваленным военными картами, и в виду
неприятельской батареи, изрыгающей пламя и смерть, усеивая
трупами землю вокруг,— он всегда оставался спокоен,
холоден и непреклонен, как судьба. Изменить для него было
все равно, что отвесить церемонный поклон; ложь, черная,
как воды Стикса, сходила с его уст столь же легко, как
комплимент или замечание о погоде. Он мог завести
любовницу и покинуть ее, мог предать своего благодетеля
или отблагодарить его — а при случае и заколоть — все с
тем же безмятежным спокойствием и при этом не более
испытывая муки совести, нежели Клото, когда она прядет
свою нить, или Лахезис, когда она перерезает ее. От
офицеров принца Савойского я слыхал, что в час битвы принц
словно становился одержим каким-то боевым
неистовством; глаза его загорались, он бешено метался из стороны
в сторону, сыпал проклятиями вперемежку с
поощрительными выкриками, точно науськивая кровавых псов войны,
и сам всегда находился во главе охоты. Наш же герцог у
жерла пушки был всегда так же спокоен, как в дверях
гостиной. Быть может, он не стал бы таким великим мужем,
если б его сердце знало любовь или ненависть, страх или
жалость, упрек или раскаяние. Он столько же был
способен на величайший подвиг храбрости или хитроумнейший
расчет, сколько и на гнуснейшую подлость, он мог с
одинаковой устрашающей невозмутимостью солгать, обмануть
любящую женщину или отнять полпенни у нищего, и ему
были равно доступны и самые возвышенные и самые
низкие проявления человеческой природы.
Все эти его свойства были отлично известны в армии,
где встречались люди различных политических взглядов
и притом обладавшие немалым умом и
проницательностью; но он внушал такое доверие к себе как к первому
полководцу мира, такой восторг и веру в свой гений и свою
звезду, что те самые солдаты, которых он заведомо
обсчитывал при выдаче жалованья, те самые офицеры, которых
он всячески оскорблял и использовал в своих интересах
(ибо он умел использовать каждого от мала до велика, кто
только ни встречался на его пути, и у каждого находил,
что взять — кровь солдата, или шляпу дворянина с доро-
255

гим украшением, или сто тысяч крон из королевской
казны, или два из трех фартингов, составляющих содержание
полуголодного стрелка, или -— в молодые годы — поцелуй
у женщины, и заодно и золотую цепочку с ее шеи, от
каждой и каждого стремясь урвать что только можно; и при
этом, как я уже сказал, сохранял божественную
способность с одинаковым равнодушием созерцать гибель героя
и падение воробья с крыши. Не то чтобы он не умел
плакать; в нужную минуту он всегда мог двинуть в бой и этот
резерв; у него наготове были и слезы и улыбки, на
случай, если представится надобность в мелкой разменной
монете. Он готов был прислуживаться к чистильщику
сапог, как и льстить министру или государю; умел быть
надменным и смиренным, мог грозить, каяться, плакать, с
чувством жать вам руку или, в удобную минуту, вонзить вам
нож в спину),—те самые из его людей, которые лучше
всех его знали и больше всех терпели от него,
восхищались им больше других, и когда он гарцевал перед
рядами, идущими в бой, или в самый решительный миг
выносился навстречу батальону, дрогнувшему под напором
врага, солдаты и офицеры вновь обретали мужество, видя
великолепное спокойствие его черт, и в его воле черпали
неотразимую силу.
После великой победы при Бленгейме преклонение
перед герцогом всей армии, не исключая его злейших
недругов, дошло до подлинного неистовства — более того, те
самые офицеры, которые в глубине души проклинали его,
особенно громко выражали свой восторг. Да и кто отказал
бы в похвале такой победе и такому победителю? Уж
только не автор этих строк; можно мнить себя философом,
но тот, кто сражался в этот памятный день, всегда будет
вспоминать о нем не иначе, как с волнением и гордостью.
Правый фланг французов находился у самого Дуная,
близ деревни Бленгейм, в которой помещалась
штаб-квартира маршала Таллара; расположение его войск тянулось
примерно лиги на полторы и, минуя Лютцинген, доходило
до лесистого склона, у подножия которого сосредоточено
было не менее сорока эскадронов, действовавших против
принца Савойского. Там еще недавно была деревушка, но
французы сожгли ее дотла, так как лес представлял собою
укрытие более надежное и более легко обороняемое.
Перед этими двумя деревнями и линией французских
позиций, пересекая болото, наполовину высохшее от жары,
протекал небольшой ручей, не более двух футов шириною;
256

и этот ручей остался единственной преградой между
обеими армиями к шести часам утра, когда наши войска
подошли и расположились в боевом порядке напротив
французов, так что с их позиций отлично видны были наши; и
задолго до первого залпа широкая равнина уже казалась
черной от кишевших на ней войск.
Пальба из пушек, как наших, так и неприятельских,
продолжалась много часов. У французов батареи были
расположены впереди пехоты, и действие их наносило
значительный урон нашим частям, в особенности коннице и
правому флангу, занятому имперскими полками под командою
принца Савойского, который не мог двинуть вперед ни
пехоту, ни артиллерию, так как местность перед ним была
изрезана рвами и болотами, весьма затруднявшими
передвижение пушек.
Было уже за полдень, когда мы начали наступление;
первыми пошли в атаку войска левого фланга, где
командовал лорд Кате, самый отважный и самый популярный
офицер английской армии. На долю нашего молодого
адъютанта выпала честь объезжать с приказами линию фронта,
наблюдая величественное зрелище двух славных армий,
в боевом порядке выстроенных друг против друга; и
словно для полноты приобретенного им воинского опыта, он
удостоился отличия, нередко сопутствующего боевой
славе; наряду со многими сотнями храбрецов он в самом
начале славного сражения при Бленгейме был выведен
из строя. В первом часу дня закончилась перегруппировка
войск для атаки, совершенная с немалыми трудностями и
промедлением, под свирепым огнем неприятельских
орудий, более многочисленных и занимавших более выгодную
позицию, нежели наши; и соединенный корпус англичан
и гессенцев, показывая пример храбрости, двинулся на
Бленгейм во главе с командующим нашим крайним левым
флангом, генерал-майором Уилксом; этот доблестный
командир шел впереди вместе со своими офицерами,
бесстрашно обнажив голову на виду у неприятеля,
поливавшего смельчаков сильнейшим орудийным и ружейным
огнем, на который нашим запрещено было отвечать иначе,
как копьями и штыками, лишь после того, как они
достигнут французских палисадов. Туда и направил шаг
бесстрашный Уилкс и вонзил шпагу в доски палисада,
прежде чем подоспели остальные. Вражеская пуля уложила
его на месте, равно как и полковника, майора и еще
нескольких из сопровождавших его офицеров; наши солдаты
9 У. Теккерей, т. 7
257

с возгласами «ура» ринулись на приступ, но, несмотря на
всю их отвагу и решительность, смертоносный огонь
противника заставил их остановиться, а в это же время
с фланга, из Бленгейма, ударил на них отряд французской
конницы, нанося жестокий урон нашим рядам. Три
яростных и отчаянных попытки штурма предприняла наша
пехота, и все три были отбиты неприятелем; и в конце
концов наши полки были смяты и отступили в беспорядке к
тому самому ручью, который час тому назад мы так
решительно и бодро переходили, а французская кавалерия
преследовала отступавших, продолжая колоть и рубить.
Но здесь на победителя ударила с бешеной силой
английская конница во главе с Эсмондовым начальником,
генералом Лэмли, и под защитою ее эскадронов обращенная
в бегство пехота сумела оправиться и привести в порядок
расстроенные ряды; Лэмли же тем временем, отбросив
назад французскую конницу, устремился прямо к деревне
Бленгейм и палисадам укрепления, где среди груды
мертвых тел лежали Уилкс и сотни других отважных
англичан. Но о том, что было далее, о славной нашей победе,
мистер Эсмонд не знал ничего, ибо его лошадь,
сраженная пулей, рухнула вместе с всадником, придавив его
своей тяжестью, и он впал в беспамятство, от которого
очнулся на какое-то мгновение лишь для того, чтобы снова
лишиться чувств от сильной боли и потери крови. Смутно
помнятся ему лишь чьи-то стоны, сквозь забытье
доносившиеся до него, да промелькнувшая мысль о той,
которая так много места занимала в его сердце, и о том, что
наступил конец его земному поприщу, его надеждам и его
несчастьям.
Пришел он в себя от нестерпимой боли: грудь его была
обнажена, слуга поддерживал ему голову, добрый и
преданный гэмпширский товарищ1 в слезах склонялся над
своим господином, которого он считал мертвым, а полковой
врач зондировал рану в плече, полученную, должно быть,
в тот самый миг, когда подстреленная лошадь увлекла в
своем падении всадника. Сражение в этой стороне уже
кончилось; деревня была занята англичанами, храбрые ее
защитники — кто в плену, кто бежал, а многие утонули в
ближних водах Дуная. Если бы не усердие верного Локву-
1 Перед тем как мне отправиться в этот поход, моя госпожа
прислала ко мне Джона Локвуда, который с тех пор никогда со
мною не расставался,— Г. Э.
258

да, Эсмонду — а с ним и этой повести — пришел бы тут
конец. Мародеры уже рыскали по полю в поисках добычи,
и Джек прикладом мушкета размозжил голову одному
из этих молодцов, который успел стащить с Эсмонда
парик и шляпу, отцепить от пояса кошелек и пару
выложенных серебром пистолетов, подарок вдовствующей
виконтессы, и уже шарил в его карманах, когда Локвуд
своим неожиданным появлением помешал грабителю
докончить дело.
Лазареты для наших раненых устроены были в Блеи-
гейме, и здесь Эсмонд пролежал несколько недель,
находясь между жизнью и смертью; рана, полученная им, была
не так глубока, и врачу на месте удалось извлечь пулю;
по на следующий день, уже в лазарете, открылась у негб
горячка, едва не унесшая нашего молодого джентльмена
в могилу. Джек Локвуд рассказывал, что в бреду он
произносил престранные речи: называл себя маркизом Эсмон*
дом и, схватив за руки лекарского помощника,
пришедшего перевязать его рану, утверждал, что это госпожа
Беатриса и что он сделает ее герцогиней, если только она
скажет «да». Так проходили его дни среди безумных
видений и vana somnia *, а между тем вся армия пела «Те
Deum» в честь одержанной победы, и наш герцог,
получивший титул имперского принца, пировал на роскошных
празднествах, заданных в его честь римским королем и его
дворянами. Его светлость воротился домой через Берлин й
Ганновер, и Эсмонд пропустил все состоявшиеся в этих
городах пиры, непременным участником которых был и егб
генерал, в числе прочих офицеров сопровождавший нашего
великого полководца. Когда же Эсмонд получил
возможность передвигаться, он выбрал путь через город герцога
Вюртембергского, Штутгарт, вновь посетил Гейдельберг,
затем направился в Маннгейм и закончил скучным, но
неутомительным плаванием по Рейну, в котором, без
сомнения, нашел бы много радостного и прекрасного, если бы
не томился всем сердцем о доме, где его ждало нечто
несравненно более прекрасное и радостное.
Яркими и приветливыми, почти как глаза его
владычицы, показались ему огни Гарвича, когда голландский
пакетбот бросил якорь у берегов Англии. Не теряя ни
минуты, как вы легко можете себе представить, Эсмонд
поспешил в Лондон, где вдовствующая виконтесса встретила
1 Пустые сновидения (лат.).
9*
259

его с распростертыми объятиями, уверяя на своем
обычном англо-французском наречии, что он приобрел
истинный air noble, что бледность ему к лицу, что он Амадис и
достоин Глорианы, и — о, громы и молнии! — какова же
была его радость, когда он услышал, что владычица его
уже вступила в исполнение своих обязанностей при дворе
и вместе с ее величеством находится в Кенсингтоне!
Мистер Эсмонд приказал было уже Джеку Локвуду достать
лошадей, чтобы нынче же вечером ехать в Винчестер, но,
услышав эту новость, он тотчас же отменил свое
распоряжение; ему более нечего было делать в Хэмпшире; все, чего
он желал и к чему стремился, находилось теперь за
стеною Кенсингтон-парка, в двух-трех милях пути. Никогда
еще бедный Гарри так усердно не гляделся в зеркало,
словно желая воочию убедиться в своем bel air и узнать,
точно ли идет к нему бледность; никогда еще не уделял
столько заботы завивке парика и выбору кружев и вышивок,
как нынче, когда господин Амадис готовился предстать
перед госпожой Глорианой. Мог ли огонь французских
батарей сравниться смертоубийственною силой с разящим
взглядом очей ее милости? О, громы небесные, до чего
прекрасны были эти очи!
И подобно тому, как перед ослепительными лучами
утреннего солнца меркнет луна, теряясь в прозрачном небе,
так другое прекрасное лицо, о котором Эсмонд
вспоминал, быть может, невольно краснея, словно расплывалось
в тумане, печальное и бледное, устремив на него взор,
исполненный ласки; так, должно быть, смотрела на
возлюбленного Эвридика, когда, повинуясь зову рока и
Плутона, удалялась в царство теней.
Глава X
Старая песня о глупце и женщине
Какие бы удовольствия ни предпочитал Эсмонд (а он
столь же был склонен desipere in loco *, как и большинство
молодых людей его возраста), все они были теперь к его
услугам, равно как и лучшее общество города. Когда
армию отвели на зимние квартиры, те из офицеров, у кого
были деньги или связи, поспешили получить отпуск,
находя, что много приятнее развлекаться на Пэл-Мэл или
1 Мудрость забыть порой (лат.).
260

в Гайд-парке, нежели скучать всю зиму за крепостными
стенами старых фландрских городов, где расположились
английские войска. В Гарвичском порту что ни день
бросали якорь голландские и фламандские шхуны и пакетботы;
дороги, ведущие в Лондон, и лучшие гостиницы полны
были джентльменов, возвращающихся из армии; все
таверны и кабачки города кишели красными мундирами, а
утренние приемы нашего великого герцога в Сент-Джейм-
ском дворце были так же многолюдны, как в Генте и
Брюсселе, где ему отдавались почести, подобающие
суверенному монарху. Хотя Эсмонд был приписан в чине поручика
к стрелковому полку, которым командовал прославленный
полководец, бригадир Джон Ричмонд Уэбб, он в полку ни
разу не был и даже не представлялся его славному
командиру, хотя полк проделал тот же поход и участвовал в том
же сражении. Состоя личным адъютантом при генерале
Лэмли, командовавшем конной дивизией, которая
продвигалась к Дунаю иным, нежели пехота, путем, Эсмонд до
сих пор не имел случая встретиться со своим командиром
и товарищами-однополчанами; и только в Лондоне, в доме
на Голден-сквер, где в то время жил генерал-майор Уэбб,
капитан Эсмонд впервые мог засвидетельствовать свое
почтение будущему своему начальнику, другу и
покровителю.
Кто знавал этого блестящего и наделенного многими
совершенствами джентльмена, тот, верно, помнит, что он
слыл — и, кажется, немало тем гордился — первым
красавцем в армии; некий поэт, три года спустя в скучнейших
виршах воспевший битву при Уденарде, так писал об
Уэббе:
Навстречу подвигам нас славный Уэбб ведет,
Вождю послушные, спешат полки вперед.
Им генерал указывает путь,
Так Марс в сраженье шел когда-нибудь.
Любимец неба, равен наш герой
Отвагой Гектору, Парису — красотой.
По мнению мистера Уэбба, эти стихи ничем не
уступали Аддисоновым, написанным в честь победного блен-
геймского похода, и должно признаться, что роль Гектора
a la mode de Paris l весьма тешила честолюбие этого
достойного джентльмена. Не только во всей нашей армии,
но и среди блистательных придворных и кавалеров Maison
1 По парижской моде (франц.).
261

du Roy, сражавшихся в неприятельских рядах под
началом Виллеруа и Вандома, нелегко было бы найти офицера,
который превосходил бы его качествами солдата или
джентльмена, был бы доблестнее или прекраснее лицом.
И если мистер Уэбб верил всему тому, что говорил о нем
свет, и был пепоколебимо убежден в своем несравненном
уме, красоте и отваге, кто вправе укорять его? Этому
самодовольству он был обязан неизменно отличным
расположением духа, благотворно отзывавшимся на его друзьях
и подчиненных.
Он был родом из очень старинной уилтширской семьи,
которую почитал первой в мире; он мог доказать, что
происходит по прямой линии от короля Эдуарда Первого и
что родоначальник его, Роальд де Ричмонд, скакал по Га-
стингскому полю рядом с Вильгельмом Завоевателем. «Мы
были джентльменами, Эсмонд,— говорил он не раз,— когда
Черчилли еще был конюхами». Он был очень высок и
даже без каблуков имел шесть футов и три дюйма росту,
а когда надевал ботфорты, пышный парик и шляпу с
пером, так и все восемь. «Я выше Черчилля ростом,—
рассуждал он, бывало, оглядывая себя в зеркало,— и я лучше
сложен, чем он; правда, если женщинам непременно
нужна бородавка на носу у мужчины, то тут я ничего не могу
поделать; придется уступить первенство Черчиллю».
Он постоянно сравнивал свой рост с ростом герцога и
просил друзей сказать, кто из них выше. Будучи
навеселе, он нередко пускался в подобные откровенности, и
тогда шутники смеялись и поощряли его, друзья за него
огорчались, льстецы и интриганы всячески его
раззадоривали, а доносчики спешили повторить его слова в штаб-
квартире, разжигая вражду между великим
полководцем и одним из самых его искусных и доблестных
помощников.
Неприязнь мистера Уэбба к герцогу была очевидна, и
не нужно было долго беседовать с ним, чтобы в том
убедиться; а его супруга, боготворившая своего генерала,
который казался ей еще во сто крат выше ростом,
прекраснее и мужественнее, чем его сотворила щедрая природа,
питала к герцогу ярую ненависть, какую и подобает
верной жене испытывать к врагам своего мужа. Не то чтоб
его светлость в самом деле заслуживал это название:
мистер Уэбб тысячу раз вел о своем начальнике самые
нелестные разговоры, а тот неизменно прощал ему, хотя
благодаря стараниям шнырявших повсюду шпионов знал
262

слово в слово не только все эти разговоры, но и тысячу
других, которых Уэбб никогда не вел. Но сей великий муж
легко прощал; ему свойственно было оставлять без
внимания и обиды и услуги.
Если кто-нибудь из детей моих или внуков даст себе
труд прочитать настоящие воспоминания, я не хотел бы?
чтоб он составил себе представление о великом герцоге по
этим запискам современника 1. Не было человека,
которого бы столько превозносили и порицали, сколько этого
славного воина и государственного деятеля; и поистине не
было ни одного, кто больше заслуживал бы величайшей
похвалы и строжайшего осуждения. Если автор этих строк
более склонен к последнему, возможно, некоторая личная
обида может служить тому объяснением.
Когда Эсмонд явился на утренний прием к генералио-
симусу, оказалось, что его светлость не сохранил ни
малейшего воспоминания об адъютанте генерала Лэмли, и,
несмотря на давнишнее знакомство с роднёю Эсмонда (и
милорд Фрэнсис, и виконт, отец Генри, вместе с ним
служили во Фландрии и под знаменами герцога Йоркского) ?
герцог Мальборо, всегда любезный и предупредительный
с так называемыми законными представителями рода
Каслвудов, никакого внимания не обратил на бедного
поручика, носящего их имя. Одно слово ласки или
одобрения, один приветливый взгляд могли бы переменить
мнение Эсмонда об этом великом человеке; и кто знает, быть
может, вместо сатирического изображения, от которого не
в силах удержаться его перо, скромный историограф
прибавил бы еще один панегирик к числу уже существующих.
Стоит лишь изменить угол зрения, и величайший подвиг
покажется низостью, подобно тому как великан
превращается в пигмея, если заглянуть в подзорную трубу с
другого конца. Вы вольны описывать людей и события, но кто
знает, не затуманено ли ваше зрение, надежен ли
источник вашей осведомленности. Пусть бы великий одним
приветливым словом удостоил малого (разве не сошел бы он
с раззолоченной колесницы, чтоб протянуть руку Лазарю,
одетому в рубище, если бы знал, что Лазарь может ему
быть полезен?) — и Эсмонд, не жалея сил, боролся бы за
1 Эти строки мемуаров Эсмонда написаны на отдельном листке,
вложенном между страниц рукописи и помеченном 1744 г.;
по-видимому, это было сделано после того, как Эсмонд узнал о смерти
герцогини.
26а

него пером и мечом; но лев в ту пору не нуждался в
услугах мыши, и наш muscipulus l удалился, затаив в сердце
горечь.
Так или иначе, но молодому джентльмену, который в
глазах своих родичей и в своих собственных, без
сомнения, являлся законченным героем, пришлось убедиться,
что истинный герой дня обращает на него не больше
внимания, чем на последнего барабанщика своей армии.
Вдовствующая виконтесса, узнав о подобном пренебрежении
к носителю имени Эсмондов, рассвирепела и дала
генеральную баталию леди Мальборо (как она упорно
продолжала называть герцогиню). Ее светлость в ту пору была
смотрительницей гардероба ее величества и одной из
первых особ в королевстве (как ее супруг — во всей
Европе), и упомянутая баталия разыгралась в гостиной
королевы.
Герцогиня в ответ на шумные протесты моей тетки
заявила надменно, что она сделала все, что могла, для
законной ветви рода Эсмондов и никто не вправе требовать,
чтобы она еще заботилась о приблудных детях, выросших
в этом семействе.
— Приблудных детях,— в ярости подхватила
виконтесса,— если ваша светлость помнит, среди Черчиллей
тоже есть приблудные дети, однако герцог Бервик устроен
как нельзя лучше.
~ Сударыня,— возразила герцогиня,— вам должно
быть известно, кто виноват в том, что в семействе
Эсмондов нет таких герцогов, и как случилось, что планы некоей
леди потерпели неудачу.
Эсмондов приятель, Дик Стиль, в этот день
дежуривший при особе принца, слышал спор между обеими леди.
«И честное слово, Гарри,— говорил он потом,— боюсь, что
последнее слово осталось не за твоей тетушкой».
Он не мог удержаться, чтобы сохранить эту историю
в тайне; в тот же вечер она обошла все кофейни; не
прошло и месяца, как она появилась на страницах «Новостей»
под заголовком: «Ответ ее светлости герцогини М-лб-ро
придворной даме-папистке, бывшей фаворитке покойного
к-ля И-ва»,— и была перепечатана десятком других
листков с примечанием, в котором указывалось, что, когда
глава семьи, к которой принадлежала упомянутая дама,
пал на дуэли, «миледи герцогиня неусыпным попечени-
Мышонок (лат.).
264

ем добилась для вдовы и наследника пенсии от щедрот
ее величества». Ссора эта отнюдь не способствовала
служебному продвижению Эсмонда и, по правде сказать,
настолько устыдила его, что он больше не отваживался
показаться на утренних приемах генералиссимуса.
За те полтора года, что Эсмонд не видел своей дорогой
госпожи, отец ее, добрый старый декан, успел перейти в
лучший мир; он до конца оставался верен своим
убеждениям и, умирая, завещал близким всегда помнить о том,
что их законный государь — брат королевы, король Иаков
Третий. Его кончина была возвышающим душу зрелищем,
рассказывала его дочь Эсмонду, и, к немалому ее
удивлению (так как жил он всегда очень бедно), потом
оказалось, что он оставил ей, своей наследнице, круглую сумму
в три тысячи фунтов.
Это скромное состояние позволило леди Каслвуд, когда
пришло время ее дочери явиться ко двору, вместе с детьми
переселиться в Лондон, в нанятый ею небольшой, но
уютный домик в Кенсингтоне, неподалеку от дворца; здесь и
нашел своих друзей Эсмонд.
Что до молодого лорда, его университетская карьера
довольно быстро закончилась. Честный Тэшер, его
наставник, убедился, что на воспитанника не действуют никакие
наставления. Милорд занимался одними только
проказами; и, как это обычно бывает с юнцами, выросшими под
домашним кровом, изощрялся в самых необузданных
выходках, так что в конце концов доктор Бентли, новый
ректор Святой Троицы, счел необходимым обратиться к его
матери, виконтессе Каслвуд, с письмом, в котором просил
изъять молодого джентльмена из учебного заведения, где
он все равно не учится и своим примером только наносит
вред другим. И в самом деле, я слыхал, что по его вине
едва не сгорел Невильс-Корт, прекрасный новый флигель
нашего колледжа, недавно выстроенный сэром Кристофо-
ром Реном. Он надавал тумаков посланному проктора,
который пытался задержать его во время ночных
похождений, он устроил званый обед в день рождения принца
Уэльского, который приходился на две недели раньше его
собственного, и два десятка молодых джентльменов, выпив
при открытых окнах за здравие короля Иакова,
отправились гулять по университетскому двору, распевая
роялистские песни и перемежая их возгласами: «Боже, храни ко-
265

роля»,— так что сам ректор должен был в полночь выйти
из своей квартиры, чтобы разогнать буйную компанию.
То был венец всех эскапад милорда, и после этого
преподобный Томас Тэшер, убедившись в полной
бесполезности своих проповедей и поучений, отказался от
обязанностей наставника его милости, женился на вдове саутгемп-
тонского пивовара и перевез ее и ее деньги в Каслвуд, в
пасторский дом.
Миледи, будучи сама, как и все Каслвуды, убежденной
тори, не могла сердиться на своего сына за то, что он пил
здоровье короля Иакова, и, зная, быть может, что отказ
ни к чему не поведет, со вздохом согласилась на желание
молодого лорда избрать военную карьеру. Она хотела,
чтобы он вступил в полк, где служил мистер Эсмонд, надеясь
в лице Гарри дать своевольному юноше советчика и
опекуна; но милорд и слышать не хотел ни о чем, кроме
гвардии, и в конце концов пришлось выхлопотать для него
назначение в полк герцога Ормонда; Эсмонд, воротясь из
бленгеймского похода, застал его уже офицером в чине
поручика.
Впечатление, которое произвели дети леди Каслвуд,
явившись в обществе, было поистине необычным, и слава
о них быстро разнеслась по всему городу; общее мнение
было, что столь прелестной пары еще никто не видал; в
честь юной фрейлины лилось вино в каждой таверне; что
же до* милорда, то о его красоте говорили даже больше,
чем о красоте его сестры. Появилось множество стихов,
посвященных обоим, и, по моде того времени, молодого
лорда воспевали в анакреонтических песенках как нового
Батилла. Можно не сомневаться, что он весьма
благосклонно внимал городской молве и с обычной своей
непосредственностью и подкупающим добродушием
соглашался, что он самый красивый юноша в Лондоне.
Если вдовствующую виконтессу ничто не могло
заставить признать красоту Беатрисы (в чем, я полагаю, она
отнюдь не была одинока среди женской части общества),
то в молодого лорда она, по собственным ее уверениям,
влюбилась с первого взгляда, и Генри Эсмонд, воротясь в
Челси, нашел, что молодой кузен далеко обогнал его в
расположении ее милости. Уже одного рассказа о
кембриджском тосте в честь короля было бы достаточно, чтоб
покорить ее сердце, заявляла она. «В кого только милый
мальчик удался подобной красотой? — спрашивала она Эсмон-
да.— Не в отца и уж подавно не в мать. Откуда у него
266

такие благородные манеры, такой совершенный bel
air? Эта провинциальная вдовушка из Уолкота не
могла научить его ничему подобному». Эсмонд
придерживался особого мнения касательно
провинциальной вдовушки из Уолкота, чья величавая грация и
ласковая простота в обхождении всегда казались ему
образцом изящного воспитания, но он не стал спорить с
теткой по этому поводу. Зато он охотно вторил, когда
очарованная виконтесса принималась осыпать похвалами
молодого лорда, так как он и сам не видывал юноши
прелестнее и пленительнее. В Каслвуде не столько было ума,
сколько приятности. «На него глядеть — отрада для
души,— говорил, бывало, мистер Стиль,— а смех его
оживляет беседу лучше дюжины острот мистера Конгрива.
Я предпочел бы его в качестве собутыльника мистеру Ад-
дисону и с большей охотой слушал бы его болтовню,
нежели пение Николини. А есть ли кто-нибудь, кто был бы
приятнее милорда Каслвуда во хмелю? Я отдал бы все за
умение пить так, как пьет этот восхитительный юноша
(впрочем, кстати сказать, Дик и сам был мастер выпить,
не слишком часто прибегая к передышкам). Трезвый он
прелестен; пьяный — попросту неотразим». И, ссылаясь
на своего излюбленного Шекспира (который вовсе был
забыт, покуда Стиль не ввел его снова в моду), Дик
сравнивал лорда Каслвуда с принцем Халем, награждая при
этом Эсмонда именем Пистоля.
Смотрительница королевского гардероба, первая дама в
Англии после ее величества или даже до ее величества,
если верить молве,— ни разу не сказала любезного слова
Беатрисе, хотя и выхлопотала ей место фрейлины при
дворе, но зато к брату ее она мгновенно прониклась
расположением. Когда молодой Каслвуд, только что
нарядившийся в военный мундир и похожий на принца из волшебной
сказки, явился засвидетельствовать свое почтение ее
светлости, она с минуту молча глядела на молодого человека,
покрасневшего от смущения, затем, разразившись
слезами, обняла его и поцеловала в присутствии дочерей и
приближенных. «Он был другом моего мальчика,— говорила
она, сдерживая рыдания.—- Мой Блэндфорд мог быть
теперь таким». Ввиду столь явных знаков расположения
герцогини все поняли, что карьера молодого лорда
обеспечена, и люди стали льнуть к фавориту фаворитки, отчего
тщеславие, добродушие и веселость последнего еще воз^
росли.
267

Меж тем госпожа Беатриса, в свою очередь,
одерживала многочисленные победы, и среди побежденных был
некий скромный джентльмен, которого ее прелестные глазки
прострелили еще два года тому назад и которому так и не
удалось излечиться совершенно; он, разумеется, не мог
не знать, как безнадежна всякая страсть, направленная
на этот предмет, и прибегнул к лучшему, хоть и
недостойному remedium amoris l — поспешному бегству от своей
очаровательницы и длительной разлуке с нею; так как эта
первая рана была не смертельна, то она затянулась
довольно быстро, и Эсмонд не испытывал острой боли,
почитая себя исцеленным, даже если на самом деле это не
было так. Но ко времени его возвращения из бленгеймско-
го похода шестнадцатилетняя молодая леди, которая два
года назад казалась ему прекраснейшим созданием в мире,
достигла такого расцвета и совершенной красоты, что
тотчас же поработила беднягу, уже бежавшего однажды от ее
чар. Тогда он пробыл с ней лишь два дня — и поспешил
прочь; теперь он видел ее изо дня в день; когда она
бывала при дворе, любовался ею; когда она сидела дома,
разделял ее досуг в семейном кругу; когда она выезжала,
гарцевал рядом с ее каретой; когда она являлась в театр,
сидел рядом с нею в ложе или следил за нею из кресел;
когда она отправлялась в церковь, исправно отсиживал, не
слушая, всю проповедь лишь затем, чтобы усадить ее в
портшез, если ей угодно будет отдать ему предпочтение
перед другими молодыми джентльменами, постоянно
толпившимися вокруг нее. Когда она, следуя за ее
величеством, уезжала в Хэмптон-Корт, тьма спускалась над
Лондоном. Боже, какие ночи проводил тогда Эсмонд, думая
о ней, разговаривая о ней, слагая стихи о ней! Друг его
Дик Стиль в ту пору усиленно добивался внимания некоей
миссис Скэрлок, молодой леди, которая впоследствии
стала его женой; дом этой особы находился на Кенсингтон-
сквер, неподалеку от дома, где жила леди Каслвуд. Дик
и Гарри, занятые одним и тем же делом, часто
встречались. Оба постоянно бродили вокруг Кенсингтона, то
стремительно мчались туда, то уныло брели оттуда. Немало
бутылок они распили вместе под вывеской «Королевский
герб», поверяя друг другу свои чувства, причем каждый
терпеливо выслушивал другого, ожидая своей очереди
стать рассказчиком. Так укреплялась их дружба, хотя
Средство от любви (лат.).
268

всем окружающим оба они, вероятно, казались
несносными. Некоторые стихи Эсмонда — «Глориана за
клавикордами», «Букет Глорианы», «Глориана при дворе» — были
в тот год напечатаны в «Наблюдателе». Не случалось ли
вам читать их? По общему мнению, они были недурны, и
некоторые даже приписывали их мистеру Прайору.
Страсть эта не укрылась — да и могло ли быть
иначе? — от ясных глаз госпожи Эсмонда; он ей признавался
во всем. Чего не сделает человек, обезумевший от любви!
До каких пределов подлости он не унизит себя! На какие
страдания не обречет других лишь для того, чтобы хоть
немного облегчить свое ожесточившееся сердце от
переполнившей его боли! Изо дня в день он приходил к доброй
своей госпоже и поверял ей безрассудные мечты, мольбы,
надежды, восторги. Она слушала, улыбалась, утешала с
неизменным участием и лаской. Чего еще мог ожидать от
этого ангела кротости и доброты тот, кого она любила
называть старшим из своих детей?
После всего, что было сказано, нужно ли добавлять,
что искания бедного Эсмонда потерпели неудачу? Где
было нищему, безродному поручику тягаться с
именитейшими вельможами Англии! Эсмонд не решался даже
просить о том, чтобы ему позволили надеяться,— столь
недосягаемым казался предмет его мечтаний; и жизнь его,
лишенная смысла и цели, проходила в жалких вздохах и
бесплодном томлении. Эти мучительные ночи, эти дни,
полные страданий, ревнивой тоски, неудовлетворенной
страсти,— они и сейчас живы в его памяти! Беатриса столько
же думала о нем, сколько о слуге, следовавшем за ее
портшезом. Жалобы его нимало ее не трогали; восторги
наводили скуку. Его стихам она внимала с равнодушием,
как если бы их автором был старик Чосер, умерший
несколько сот лет тому назад; она не питала к нему
ненависти: она просто презирала его и лишь терпела его
присутствие.
Однажды после разговора с матерью Беатрисы, своей
милой, верной, ласковой госпожой, когда в течение долгих
часов — почти целого дня — он изливал перед ней свой
пыл и страсть, гнев и отчаяние и, снова и снова
возвращаясь к этой теме, метался по комнате, обрывал головки
цветов, стоявших в вазе, мял и ломал воск на письменном
столе и в сотне иных сумасбродных выходок проявлял свое
неистовство,— Эсмонд вдруг заметил бледность своей
госпожи, измученной бессильным состраданием к горестям,
269

о которых она слышала в сотый раз; и, схватив шляпу,
быстро распростился и кинулся прочь. Но, дойдя до
Кенсингтон-сквер, он понял, что причинил боль лучшему,
нежнейшему другу, какого когда-либо знал человек, и им
овладело чувство глубокого раскаяния. Он повернул назад,
промчался мимо слуги, все еще стоявшего у отворенных
дверей, взбежал по лестнице и застал свою госпожу там,
где ее оставил,— в амбразуре окна, выходящего в сторону
Челси. Она улыбалась, вытирая слезы, стоявшие в ее
ясных глазах; он бросился перед ней на колени и спрятал
лицо в складках ее платья. В руках у нее был стебель
цветка, розовые лепестки которого он оборвал в своем
исступлении.
— О, простите меня, моя добрая, моя дорогая! —
воскликнул он.— Я терплю муки ада, а вы — ангел, дарующий
мне живительную каплю влаги.
— Я мать ваша, а вы мой сын, и я всегда буду любить
вас,— сказала она, кладя руки ему на голову; и он
удалился, с благодарностью и смирением думая об
удивительной любви и нежности, которыми неизменно дарила его
эта добрая леди.
Глава XI
Знаменитый мистер Джозеф Аддиеон
Приближенные короля и принца обедали в Кенсингтон-
ском дворце, а гвардейцев очень недурно кормили в Сент-
Джеймском, и Эсмонд, как здесь, так и там, всегда был
желанным гостем. Дик Стиль предпочитал столовую
гвардейцев кенсингтонской обеденной зале, где было меньше
вина и больше церемоний, и Эсмонд немало веселых
вечеров провел в обществе своего друга, и не раз потом ему
приходилось подсаживать последнего в портшез. Если
старая поговорка не лжет и в вине точно сокрыта истина,—
чю за душа-человек был мистер Ричард Стиль! Чем
больше выпивал он вина, тем больше преисполнялся любви
к ближнему. Беседа его была не столь остроумной, сколь
пленительной, он никогда ни слова не сказал во гнев
другому и, пьянея, лишь становился благодушнее.
Находились охотники подтрунить над подвыпившим капитаном,
насмешники избирали его мишенью для своих шуток, но
Эсмонду природная доброта Дика и его безобидный,
веселый юмор были куда милее затейливой беседы присяжных
острословов, их отточенных реплик и надуманных сарказ-
270

мов. Я сказал бы, что Стиль скорее сиял, нежели искрился
в разговоре. Знаменитые beaux-esprits l кофеен (как,
например, мистер Уильям Конгрив, когда его подагра и его
достоинство разрешали ему явиться в нашей среде) умели
бить без промаха — и блестяще доказывали это порою раз
десять в вечер,— но, подобно искусным стрелкам, сделав
выстрел, они должны были отступить под прикрытие,
чтобы перезарядить свое оружие и выждат!. нового удобного
случая напасть на врага; что же до Дика, то в своих
собутыльниках он никогда не видел мишени для прицела, но
лишь друзей для задушевной беседы. У бедняги полгорода
состояло в доверенных друзьях; все знали об его долгах
и любовных похождениях, о непреклонности его
возлюбленных и его заимодавцев. В ту пору, когда Эсмонд
впервые прибыл в Лондон, все чувства и помыслы доброго
Дика устремлены были к некоей молодой леди,
обладательнице крупного состояния в Вест-Индии, на которой он
вскоре и женился. Два года спустя леди была в могиле,
состояние прожито, а вдовец — у ног новой красавицы,
чьей благосклонности он домогался с таким пылом, точно
никогда не знавал, не вел к алтарю и не хоронил другой.
Однажды после обеда в Сент-Джеймском дворце Дик,
на которого в ту пору как раз нашла полоса трезвости,
вместе со своим другом шел по освещенной солнцем Джер-
мен-стрит; они уже подходили к собору св. Иакова, как
вдруг Дик выпустил руку своего спутника и бросился к
неизвестному джентльмену, который стоял у прилавка
книгопродавца, погруженный в рассматривание какого-то
фолианта. Это был высокий светловолосый человек в
платье табачного цвета и при шпаге, весьма скромного и
непритязательного вида, особенно по сравнению с
капитаном Стилем, который любил принарядить свою
кругленькую особу и щеголял в пурпуре и золотых кружевах. Итак,
капитан подскочил к любителю книг, схватил его в
объятия, крепко сжал и, верно, облобызал бы — ибо Дик
постоянно тискал и целовал своих друзей,—но тот, вспыхнув,
отступил назад, видимо, не сочувствуя столь бурному
всенародному проявлению дружеских чувств.
— Мой милый Джо, да где же это ты скрывался целую
вечность? — воскликнул капитан, все еще держа своего
друга за обе руки.— Вот уже две недели, как я изнываю
от тоски по тебе.
1 Остроумцы (франц.).
271

— Две недели еще не вечность, Дик,— весьма
добродушно возразил тот. (У него были голубые глаза
удивительной яркости и правильные красивые черты, делавшие
его похожим на раскрашенную статую.) — А скрывался
я — как бы ты думал, где?
— Как! Неужто на том берегу? — испуганно спросил
капитан.— Милый мой Джо, ты ведь знаешь, я всегда...
— Нет, нет,— с улыбкой прервал его друг,— до этого
дело еще не дошло. Я скрывался, сэр, в таком месте, где
никому не пришло бы в голову искать вас,— у себя дома,
куда направляюсь и сейчас, чтобы выкурить трубку и
выпить стакан хересу. Не окажете ли и вы мне честь?
— Поди сюда, Гарри Эсмонд! — воскликнул Дик.—
Ты, кажется, не раз слыхал от меня о моем милом Джо,
моем ангеле-хранителе?
— Как же,— сказал мистер Эсмонд с поклоном.— Но
не думайте, что только вы научили меня восхищаться
мистером Аддисоном. У нас в Кембридже не хуже, чем в
Оксфорде, умели ценить поэзию, сэр; и хоть я и надел
красный мундир, но кое-какие из ваших стихов помню до
сих пор наизусть... «О qui canoro blandius Orpheo vocale
ducis carmen!» l Угодно вам, сэр, чтобы я продолжал? —
спросил Эсмонд, который и в самом деле любил
прекрасные латинские стихи мистера Аддисона, восхищавшие
всех образованных людей того времени.
— Это капитан Эсмонд, ветеран Бленгейма,— сказал
Стиль.
— Поручик Эсмонд,— поправил его тот с низким
поклоном,— к услугам мистера Аддисона.
— Я слыхал о вас,— сказал мистер Аддисон с
улыбкой; и точно, в целом городе не было никого, кто бы не
слыхал о злополучной ссоре Эсмондовой тетки с
герцогинею.
— Мы собрались к «Джорджу» распить бутылочку до
представления,— сказал Стиль.— Ты с нами, Джо?
Но мистер Аддисон сказал, что отсюда недалеко до его
квартиры, что как он ни беден, а бутылка доброго вина
для друзей там всегда найдется, и пригласил обоих
джентльменов к себе на Хэймаркет, куда мы тотчас же и
направились.
— Моя хозяйка сразу проникнется ко мне доверием,—
с улыбкой сказал мистер Аддисон,— когда увидит, что
О вы, который поете слаще, чем певец Орфей! (лат.)
272

столь блестящие джентльмены поднимаются по моей
лестнице.— И он любезно распахнул перед ними дверь своего
обиталища, поистине довольно убогого, хотя никакой
владетельный князь, принимая гостей в своем дворце, не мог
бы явить более изысканную обходительность и учтивость,
нежели этот джентльмен. Скромный обед, состоявший из
ломтика мяса и хлебца ценой в пенни, дожидался хозяина
квартиры.— Вино у меня лучше, нежели закуска,—
сказал мистер Аддисон,— милорд Галифакс прислал мне
бургундского.— Поставив с этими словами на стол бутылку
и стаканы, он в несколько минут управился со своим
незатейливым обедом, после чего все трое дружно принялись
за вино.— Взгляните, капитан,—сказал мистер Аддисон,
указывая на свой письменный стол, на котором была
разложена карта Гохштедта и его окрестностей, а также
несколько листков и брошюр, относящихся до знаменитой
битвы,— как видите, я также занят вашими делами.
Точней сказать, я выступаю в роли поэта-хроникера и пишу
поэму об этом походе.
И тут Эсмонд по просьбе гостеприимного хозяина
рассказал все, что знал о сражении при Бленгейме, пролил
на стол aliquid meril, чтобы обозначить реку, и с помощью
щепотки трубочного табаку изобразил действия на левом
фланге, в которых принимал участие.
Две или три страницы готовых уже стихов лежали тут
же на столе, рядом со стаканами и бутылкой, и Дик,
хорошенько подкрепившись содержимым последней, взял в
руки эти листки, исписанные изящным, четким почерком
почти без помарок и исправлений, и принялся читать
вслух с большим подъемом и выразительностью. Там, где
в стихах следовала пауза, восторженный чтец
останавливался и разражался рукоплесканиями.
У Эсмонда восторги Аддисонова друга вызвали улыбку.
— Вы мне напоминаете немецких бюргеров или
мозельских князей,— сказал он,— когда бы наша армия ни
расположилась на привал, они тотчас же отправляли
посольство с приветствиями главнокомандующему и пальбой
из всех пушек салютовали нам с городских стен.
— А после того пили здоровье великого полководца,
не правда ли? — весело подхватил капитан Стиль,
наполняя свой стакан; с подобным признанием заслуг приятеля
он никогда не мешкал.
Немного вина (лаг.).
273

— А герцог, раз уж вам угодно, чтобы я играл роль
его светлости,— сказал мистер Аддисон, слегка покраснев
и улыбаясь,— тотчас же поднимал ответный кубок.
Августейший курфюрст ковент-гарденский, я пью здоровье
вашего высочества.— И он налил себе вина. Джозеф не
более Дика нуждался в поощрении к подобного рода забавам,
но вино, казалось, никогда не затуманивало сознания
мистера Аддисона, оно лишь развязывало ему язык, тогда
как капитану Стилю достаточно было одной бутылки,
чтобы слова и мысли перестали ему повиноваться.
Каковы бы ни были читанные стихи — а по правде
сказать, некоторые из них показались мистеру Эсмонду
довольно заурядными,— восторги Дика ничуть не
уменьшались, и в каждой строчке, вышедшей из-под Аддисонова
пера, Стиль видел истинный шедевр. Наконец он дошел
до того места поэмы, где бард с такою же легкостью, как
он стал бы описывать бал в опере или же безобидный
кулачный бой на деревенской ярмарке, говорит о том
кровавом и жестоком эпизоде кампании, память о котором
должна заставить содрогнуться от стыда каждого, кто
принимал в нем участие,— когда нам был отдан приказ
разграбить и опустошить страну курфюрста и волна убийств
и насилий, пожаров и преступлений прокатилась по его
владениям. Дойдя до строк:
Гонимый местью, воин все кругом
Огнем уничтожает и мечом;
Бушуют волны пламени в нолях,
Где были села, там зола и прах.
Бегут отары в глубь густых дубрав,
К мычанью стад блеянье примешав.
Страх гонит и селян с родимых мест,
И детский плач разносится окрест.
В смущенье воин меч свой опустил —
Приказ вождя душе его постыл;
Вождь, состраданием к врагу томясь,
Проклясть готов законный свой приказ \ —*
бедный Дик совсем расчувствовался от избытка винных
паров и дружеских чувств и проикал последнюю строчку
с умилением, которое заставило одного из слушателей
покатиться со смеху.
— Я восхищаюсь той свободой, которой пользуетесь
вы, поэты,— сказал Эсмонд, обращаясь к мистеру Аддисо-
1 Перевод О. Б. Румера.
274

иу. (Дику после чтения стихов стало невтерпеж, и, не
преминув расцеловать обоих своих друзей, отчего парик его
съехал на нос, он удалился, слегка пошатываясь на
ходу.) — Я восхищаюсь вашим искусством; людей
убивают у вас под звуки оркестра, точно в опере, девы
вскрикивают стройным хором, когда наши победоносные
гренадеры вступают в их родное село. Знаете ли вы, как все это
было на самом деле? (Быть может, мистер Эсмонд также
был несколько разгорячен вином в эту минуту.) Какова
эта победа, которую вы воспеваете? Какие сцены ужаса
и позора разыгрывались по воле гениального полководца,
сохранявшего при этом такое спокойствие, словно он
принадлежит к другому миру? Вы говорите о воине, который
«в смущенье меч свой опустил», о вожде, томимом
состраданием к врагу; я же думаю, что мычание стад так же
мало трогало вождя, как и детский плач, а среди наших
солдат было немало разбойников, которые с одинаковой
беспечностью рубили и тех и других. Я устыдился своего
ремесла, когда увидел эти зверства, творившиеся на
глазах у всех. В своих утонченных стихах вы изваяли
величавый, радостный образ победы; на самом деле это грубый,
уродливый, неуклюжий идол, кровожадный,
отвратительный и жестокий. Обряд служения ему таков, что страшно
даже представить себе. Вы, великие поэты, должны
показать победу такою, как она есть,— безобразной и жуткой,
а не сияющей и прекрасной. О сэр, поверьте мне, если б
вы участвовали в этом походе, вы не стали бы его так
воспевать.
Эту неожиданную тираду мистер Аддисон выслушал,
покуривая свою длинную трубку и миролюбиво улыбаясь.
— Чего же вы хотели бы? — сказал он.— Противно
правилам искусства и к тому же недопустимо в наш
утонченный век, чтоб муза рисовала пытки или грязнила руки
ужасами войны. Их должно лишь упоминать, но не
показывать, как это делалось и в греческих трагедиях,
которые, смею предположить, вы читали и которые, без
сомнения, являются изящнейшими образцами поэзии. Убийство
Агамемнона, гибель детей Медеи — все это происходит за
кулисами; на сцене в это время находится лишь хор, под
звуки трогательной музыки повествующий о
происходящем. Нечто подобное, дорогой сэр, замыслил и я в меру
свого скромного дарования; я пишу не сатиру, а
панегирик. Вздумай я запеть так, как это угодно вам, публика
н клочья разорвала бы поэта, а книгу его отдали бы на
275

сожжение городскому палачу. Вы не курите? Из всех
плевел, произрастающих на земле, табак, бесспорно, самый
спасительный и благотворный. Нашего великого
герцога,— продолжал мистер Аддисон,— мы должны изображать
не человеком,— хотя, конечно, он человек, наделенный
слабостями, как и любой из нас,— а героем. Для победного
шествия, не для боя, оседлал ваш покорный слуга своего
холеного Пегаса. Мы, университетские поэты, привыкли,
как вы знаете сами, трусить на смирных коньках; с
незапамятных времен обязанностью поэта было прославлять
в стихах деяния героев и воспевать подвиги, которые вы,
воины, совершаете. Я должен следовать правилам своего
искусства, и сочинению подобного рода надлежит звучать
торжественно и гармонично и не приближаться сверх меры
к грубой истине. Si parva licet... *, если Вергилий мог
взывать к божественному Августу, отчего же более
скромному поэту с берегов Айзиса не почтить хвалой победителя-
соплеменника, в торжестве которого каждый британец
имеет долю и чей гений и слава служат к украшению
личного достоинства всякого нашего гражданина. С тех пор
как миновали времена наших Генрихов и Эдуардов,
можем ли мы похвалиться хоть одним бранным подвигом,
равным тому, в котором и вам удалось отличиться? Нет,
если только мне дано достойно пропеть эту песнь, я
приложу все старания и возблагодарю свою музу. Если же как
поэт я потерплю неудачу, то, по крайней мере, как добрый
британец исполню свой гражданский долг и, подбросив
кверху шляпу, прокричу «ура» завоевателю.
...Rheni pacator et Istri,
Omnis in hoc uno variis discordia cessit
Ordinibus; laetatur aques, plauditque senator,
Votaque patricio certant plebeia favori2.
— В том бою,— сказал мистер Эсмонд (у которого
ничто не могло пробудить любовь к герцогу Мальборо или
вытравить из памяти слышанные в юности рассказы о
себялюбии и вероломстве этого великого полководца),—
1 Коль малое приличествует [нам сравнить с великим] (лат,).
2 ...Истра смиритель и Рейна.
Все примирились на нем сословия, всякие бросив
Распри; сенатор ему рукоплещет, всадник доволен,
Знать благосклонна к нему и народ почитает не меньше.
(Перевод Ф. А. Петровского)
276

на ноле под Б лен геймом были люди, ничем не
уступавшие генералиссимусу, и, однако же, ни всадники, ни
сенаторы им не рукоплескали, ни плебеи, ни патриции не
возглашали хвалу, и они лежат, всеми забытые, под мо-
гильною насыпью. Где тот поэт, который может
воспеть их?
— Доблесть героев воспеть, чьи души у Гадеса
ныне! — воскликнул мистер Аддисон.— А разве вы
почитаете должным увековечить всех без исключения? Если б
я смел подвергнуть критике что-либо в бессмертном
творении Гомера, я сказал бы, что перечень кораблей мне
кажется несколько скучным; во что же превратилась бы
поэма, если бы автор упомянул в ней всех капитанов,
лейтенантов и рядовых солдат? Из всех достоинств великого
мужа едва ли не величайшее — успех; он есть плод всех
прочих качеств; он — та скрытая сила, которая
снискивает милости богов и покоряет судьбу. И этот дар великого
Мальборо я почитаю выше всех его даров. Быть храбрым?
Любой из нас храбр. Но быть победоносным, как он, в этом
есть поистине нечто божественное. В час испытания
великий дух вождя озаряет все кругом и бог является в нем.
Сама смерть оказывает ему уважение и минует его, чтобы
скосить других. Разрушение и гибель бегут от него на
другой конец поля, как некогда Гектор бежал от
божественного Ахилла. Вы говорите, ему чужда жалость;
но ведь точно так же она чужда и богам, потому что они
выше ее. Дрогнувшие ряды вновь обретают мужество при
его появлении; и там, куда он направит коня, ждет
победа.
Несколько дней спустя, вновь посетив своего
вдохновенного друга, Эсмонд увидел, что эта мысль, рожденная
в пылу беседы, облеклась в поэтическую форму и
составила предмет знаменитых строк, которые поистине
являются лучшими в поэме «Поход». Оба джентльмена сидели,
углубясь в разговор, причем мистер Аддисон, по
обыкновению, посасывал трубку, как вдруг дверь отворилась, и
девочка-подросток, прислуживавшая мистеру Аддисону,
ввела в комнату джентльмена в богато расшитом кафтане;
он, видимо, явился прямо из дворца или с утреннего
приема у какой-либо высокопоставленной особы. Войдя, кавалер
слегка закашлялся от табачного дыма и с любопытством
оглядел комнату, довольно невзрачную на вид, как и сам
ее хозяин в своем поношенном кафтане табачного цвета
и парике с косичкой.
277

— Как подвигается наш magnum opus l, мистер Адди-
сон? — спросил вельможа, косясь на листки рукописи,
разбросанные по столу.
— Мы только что говорили о нем,— сказал мистер Ад-
дисон (никакие придворные щеголи не могли сравниться
с ним в отменной учтивости и благородстве манер),— вот
здесь на столе у нас план сражения: hac ibat Simois, здесь
протекает речка Небель, hie est Sigeia tellus 2, здесь, подле
мундштука моей трубки,— главная квартира Таллара,
атакованная нашими при участии капитана Эсмонда,
которого я имею честь представить мистеру Бойлю; только
сейчас, перед вашим приходом, мистер Эсмонд описывал
мне aliquo praelia mixta mero3.—И точно, разговор шел
у них именно об этом; Аддисои, упомянув о мистере Уэббе,
полковом командире Эсмонда (который в битве при
Бленгейме командовал бригадою и весьма отличился в
этом деле), жаловался, с обычной своей шутливостью, что
не может подыскать рифму к имени Уэбб и лишь поэтому
вынужден обойти его в своей поэме.— Что до вас, то вы
всего только поручик,— добавил Аддисон,— а музе не
пристало заниматься джентльменами в чине ниже
штаб-офицера.
Мистеру Бойлю поскорее хотелось услышать поэму, и,
по его словам, лорд казначейства и милорд Галифакс
испытывали такое же нетерпение; и Аддисон, краснея, стал
читать свои стихи, которых недостатки знал, мне кажется,
лучше самого пристрастного слушателя. Строки об ангеле,
который
На подкрепленье высылал отряд
И отступивших возвращал назад.4 —
он прочитал с большим воодушевлением и при этом
взглянул на Эсмонда, как бы говоря: «Вы знаете, откуда это
уподобление,— из нашей беседы за бутылкой
бургундского несколько дней тому назад».
Оба слушателя были охвачены восторгом и от всей
души рукоплескали поэту. Вельможа в волнении вскочил
на ноги.
— Ни слова больше, дорогой сэр! — воскликнул он.—
Доверьте мне вашу рукопись, я отвечаю за нее жизнью.
1 Великое творение (лат.).
2 Здесь протекал Симоент, здесь берег Сигейский тянулся (лат.),
3 Битвы, смешанные с некоторым количеством вина (лат.).
4 Перевод А. Шараповой.
278

Позвольте мне прочитать ее милорду государственному
казначею, которого я должен увидеть через полчаса. Смею
надеяться, что стихи не проиграют в моем чтении, и после
этого, сэр, мы увидим, будет ли лорд Галифакс иметь
основание жаловаться, что другу его прекращена выплата
пенсиона.— И, недолго думая, нарядный кавалер схватил
исписанные страницы, спрятал их у себя на груди, прижав
к сердцу руку в кружевной манжете, затем отвесил
поклон, сопровождавшийся изящнейшим взмахом шляпы, и,
расточая улыбки, удалился, оставив после себя
благоухание амбры.
— Не кажется ли вам,— сказал мистер Аддисон,
осматриваясь,— что в комнате словно сделалось темней после
блистательного появления и исчезновения этого посланца
дружбы? Право же, его присутствие здесь все озаряло.
Ваше алое сукно, мистер Эсмонд, не боится никакого
освещения; но каким жалким, должно быть, выглядел в лучах
этого великолепия мой поношенный кафтан! Любопытно,
сделают ли они для меня что-нибудь,— продолжал он.—
Когда я вышел из Оксфорда, мои покровители обещали
мне золотые горы; и вот вы видите, к чему привели меня
их обещания: к каморке под крышей и шестипенсовому
обеду из соседней харчевни. Боюсь, что и это обещание
разделит участь остальных и фортуна вновь обманет
меня,— потаскушка только то и делает вот уже семь лет.
Но «блудницу дымом я гоню»,— сказал он, улыбаясь, и
выпустил густое облако из своей трубки.— Нет таких
лишений, Эсмонд, которых нельзя было бы стерпеть; и
честная зависимость от кого-либо не в укор честному человеку.
Я покинул лоно своей alma mater *, надутый гордостью от
постоянных похвал и уверений, что способности и знания,
стяжавшие мне немалую известность в колледже, не
преминут прославить мое имя и за его стенами. Но мир — это
океан, а Айзис и Чарвелл — лишь капли в нем. Славы
моей хватило на милю от Модлин-Тауэр; никто не
обращал на меня внимания, и первое, чему мне пришлось
выучиться, это искусству с легким сердцем сносить удары
судьбы. Вот мой друг Дик сумел составить себе имя и
давно уже обогнал меня на беговой дорожке. Но — немного
славы, немного милостей фортуны, что нужды в том?
Никакая фортуна не смутит философа. Я пользовался уже
некоторым признанием как ученый, а вынужден был ради
1 Мать-кормилица (лат.) — обычное название университета.
279

куска хлеба пойти в менторы и заняться обучением
зеленого юнца. Ну что ж! Жизнь эта была не слишком
приятна, но и не слишком противна. Телемак оказался
терпимым. Теперь, если и эта новая попытка обречена на
неудачу, я возвращусь в Оксфорд; и когда-нибудь, став уже
генералом, вы встретите меня в черной одежде
приходского священника, и я приглашу вашу честь в свой скромный
домик и угощу кружкою дешевого эля. Тот не прав, кто
почитает бедность самым тяжким испытанием, самой
несчастливой долей на земле,— заключил мистер Аддисон,
выколачивая трубку.— Взгляните, я докурил свою трубку.
Выпьем еще? У меня в поставце найдется бутылка-другая
вина, и недурного. Не хотите? Тогда, пожалуй, пойдем
побродим по Мэлл или заглянем в театр и посмотрим
комедию Дика. Она не блещет остроумием, но Дик — славный
малый, хоть пороху и не выдумает.
Не прошло и месяца с этого дня, как на билет мистера
Аддисона в жизненной лотерее пал огромный выигрыш.
Весь город пришел в неистовый восторг от его поэмы
«Поход», которую Дик Стиль без устали декламировал во всех
кофейнях Уайтхолла и Ковент-Гардена. Просвещенные
умы по ту сторону Темпль-бара тотчас же провозгласили
его величайшим поэтом последних столетий; народ кричал
«ура» в честь Мальборо и Аддисона; более того, партия,
стоявшая у власти, решила вознаградить заслуги поэта, и
мистер Аддисон получил должность главного ревизора по
акцизу, незадолго перед тем освобожденную знаменитым
мистером Локком: а впоследствии был удостоен еще более
высоких званий и чинов, и благоденствие его уже не
нарушалось до конца его дней. Но мне порою думается, что
в своей чердачной каморке на Хэймаркет он был куда
счастливее, нежели в роскошных кенсингтонских
хоромах, и что фортуна, явившаяся к нему во образе
титулованной супруги, оказалась попросту сварливой каргой.
Как ни кипел весельем город, для мистера Эсмонда он
всегда оставался безотрадной пустыней — все равно, была
ли его очаровательница в Лондоне или отлучалась куда-
нибудь; и он от души обрадовался, получив от своего
генерала уведомление о том, что они возвращаются в дивизию,
стоявшую на зимних квартирах в Буа-ле-Дюк. Его дорогая
госпожа с ласковой улыбкой пожелала ему счастливого
пути; он знал, что ее благословение всегда будет с ним,
280

куда бы ни забросила его судьба. Госпожа Беатриса в ту
пору находилась с ее величеством в Хэмптон-Корт и
наградила его воздушным поцелуем, когда он прискакал туда,
чтобы проститься с нею. В гостиной, где она его
принимала, присутствовало еще с полдюжины придворных дам, и
от превыспренных речей — если б он готовился их
произнести, (а, признаться, такое намерение у него было) —
пришлось отказаться. Она объявила подругам, что ее кузен
уезжает на войну, и сказала это столь небрежно, словно
речь шла о том, что он отправляется в кондитерскую. Он
спросил ее с довольно сумрачным видом, не будет ли
каких-либо поручений, и она соизволила заметить, что не
отказалась бы от мантильи из мехельнских кружев. В
ответ на его угрюмый поклон она присела с задорным
изяществом, а когда он уже ехал к воротам, милостиво
послала ему воздушный поцелуй из окна, у которого стояла,
смеясь и болтая с прочими дамами. Вдовствующая
виконтесса рассталась с ним на этот раз без особого огорчения.
«Mon cher, vous etes triste comme un sermon»1—таков
был комплимент, которым она его удостоила на прощание;
и в самом деле, джентльмены в подобном состоянии духа
едва ли могут считаться приятным обществом, а к тому же
старая ветреница нашла уже себе более любезного
фаворита в лице юного гвардейца, от которого она решительно
была без ума. Фрэнк еще оставался в Лондоне и должен
был прибыть в армию несколько позднее, в свите
генералиссимуса. Любящая мать, когда все трое в последний раз
обедали вместе, взяла с Эсмонда обещание заботиться о
мальчике, а Фрэнка просила во всем брать пример с
кузена, которого ей угодно было назвать благородным
джентльменом и храбрым солдатом; и когда настало время
прощания, она не обнаружила ни слабости, ни колебаний, хотя,
видит бог, это сердце, столь мужественное в собственных
страданиях, всегда полно было тревоги за других.
Начальник Эсмонда сел на корабль в Гарвиче.
Величественное зрелище являл собою мистер Уэбб, когда в алом
своем мундире стоял на палубе отплывающего судна и
махал шляпой под приветственные залпы береговых орудий.
Юного виконта Гарри увидел лишь три месяца спустя в
Буа-ле-Дюк; туда прибыл его светлость, чтобы вновь
принять командование, и вместе с ним явился Фрэнк с целым
ворохом городских новостей: с такой-то актрисой он ужи-
1 Милый мой, вы унылы, как проповедь (франц.).
281

нал, а такая-то ему надоела; дважды ему удалось
опередить мистера Сент-Джона: во-первых, в количестве
выпитого, а во-вторых, в милостях миссис Маунтфорд из Хэй-
маркетского театра (заслуженной прелестницы лет
пятидесяти, в которую молодой повеса вообразил себя
влюбленным); сестрица его все такая же причудница и совсем
недавно променяла молодого барона на старого графа. «Не
пойму я Беатрису,— сказал он,— она не любит никого из
нас,— она думает только о себе и лишь тогда счастлива,
когда поссорится с кем-нибудь; зато матушка, матушка,
Гарри, это ангел». Гарри всячески убеждал юношу, что
его долг как можно меньше огорчений причинять этому
ангелу: не пить сверх меры; не делать долгов; не
волочиться за хорошенькими фламандками; одним словом,
наставлял его, как подобает старшему. «Что это тебе вздума^-
лось! — отвечал ему, однако, молодой лорд.— Я могу
делать все, что захочу, все равно она всегда будет любить
меня». И он, точно, делал все, что хотел. Все кругом
баловали его, и рассудительный кузен не меньше других.
Глава XII
Я командую ротой в кампанию 1706 года
В троицын день, в памятное воскресенье 23 мая
1706 года, моему юному господину впервые пришлось
побывать под огнем неприятеля; последний, ожидая нас,
расположился в боевом порядке, растянув свои ряды мили на
три или более по высокому берегу реки Геесты, так что
влево от него приходилась деревушка Андеркирк, или
Autre-Eglise, а вправо — Рамильи, селение, давшее имя
одной из самых славных и самых кровопролитных битв,
когда-либо отмеченных историей.
Наш герцог встретился здесь снова со своим старым
бленгеймским противником, курфюрстом Баварским, а
также с маршалом Виллеруа, над которым принц Савойский
одержал столь славную победу при Киари. Какой
англичанин, какой француз не помнит, как закончился этот
великий день! Имея преимущество в выборе места,
располагая численным превосходством, поддерживаемая, кроме
отличных испанских и баварских полков, всем корпусом
Maison du Roy — лучшей конницей в мире,—
могущественная армия Виллеруа (невзирая на удивительную
отвагу всадников Королевского дома, которые атаковали наш
282

центр и сумели прорвать его) всего за один час была
наголову разбита солдатами, вступившими в бой прямо с
двенадцатичасового марша под командою искусного и
неустрашимого полководца, который перед лицом неприятеля
казался олицетворенным гением победы.
Мне думается, что скорее искреннее убеждение,
нежели расчет (хотя, без сомнения, это был бы очень мудрый
расчет), побуждало великого герцога говорить о своих
победах с необычайною скромностью, как будто он не
столько был обязан ими собственному замечательному
таланту и мужеству, сколько воле провидения, судившего
гибель врагу и его избравшего своим грозным орудием. Он
шел в бой не иначе как после торжественного молебствия
и непоколебимо верил, что с нами благословение господне
и что победа наша предрешена. Все письма, писанные им
после сражений, исполнены скорей благоговения, нежели
торжества; и славу подвигов, о которых всякий капрал и
рядовой рассказывал с простительной похвальбою, он
приписывал отнюдь не собственной доблести или дару
полководца, но лишь высокому покровительству неба, которое,
видимо, считал нашим постоянным союзником. И вся наша
армия думала так же, и даже противник проникся этим
убеждением, ибо мы всегда шли в бой с твердой
уверенностью в своей победе; французы же, после Бленгейма и
нашего примечательного успеха при Рамильи, всегда
заранее считали игру проигранной и верили, что сама судьба
за нашего генерала. В этом бою, как и при Бленгейме,
лошадь под герцогом пала от вражеской пули, и какое-то
мгновение казалось, будто и сам он убит. Когда герцогу
подвели другую лошадь, Бинфилд, его шталмейстер,
опустился на одно колено, чтобы поддержать его светлости
стремя, и в это самое мгновение ему оторвало голову
пушечным ядром. Один пленный французский дворянин из
Королевского дома рассказывал автору этих строк, что,
когда во время атаки их конница смешалась с нашей,
некий офицер ирландец узнал принца-герцога и с криком:
«Мальборо! Мальборо!» —выстрелил в него из пистолета
a bout portant *, и тотчас же вслед ему грянуло еще
десятка два пистолетных и ружейных выстрелов. Но ни одна
пуля его не задела; со шпагою в руке, здоровый и
невредимый, он проскакал, улыбаясь, сквозь ряды французских
кирасир, заставил вновь сплотиться немецкую конницу,
1 В упор (франц.).
283

дрогнувшую под натиском неприятеля, и повел ее, вместе
с двадцатью батальонами Оркни, в стремительный
контрудар, тем заставив французов отступить назад, за речку,
и полностью отразив единственное серьезное наступление,
предпринятое неприятелем за этот день.
Генерал-майор Уэбб командовал на левом фланге, и
здесь, под началом любимого своего командира, сражались
солдаты его полка. Полк и полководец оправдали и на этот
раз свою боевую славу; но все помыслы Эсмонда были с
тревогою устремлены к его дорогому юному господину,
которого за весь день он видел один лишь раз, когда тот
привез мистеру Уэббу приказ генералиссимуса. После того
как у Оверкирка наша конница, ударив на неприятеля в
обход с правого фланга, внесла смятение в его ряды, был
дан приказ наступать всем частям, и наши пехотинцы,
переправившись через речку и прилегавшую к ней топь,
с криками «ура!» стали взбираться по крутому откосу к
месту расположения французов, которые тотчас же
дрогнули и побежали. Во всем этом деле больше было блеску,
нежели опасности, так как французская пехота не
дожидалась случая обменяться с нами ударами пики или
штыка, а канониры бросали орудия, и они оставались у нас в
тылу, когда наши продолжали подвигаться вперед,
преследуя отступающего врага.
Сначала войска отступали в порядке, но потом все
смешалось, и возникшая сумятица обратилась в подлинное
избиение французов; шестидесятитысячная армия была
полностью рассеяна и разбита в течение каких-нибудь
двух или трех часов. Точно внезапный шквал налетел на
многочисленный и сплоченный флот, помял его, разметал
во все стороны, потопил и уничтожил: afflavit Deus, et
dissipati suntl. Фландрской армии французов не
существовало более; ее артиллерия, ее знамена, ее казна, провиант
и снаряжение — все было брошено на дороге; бедняги в
бегстве не захватили даже походных кухонь, а ведь поход-
над кухня — это палладиум солдата, будь то французский
пехотинец или турецкий янычар; вокруг своей походной
кухни они готовы сплотиться дружнее, чем вокруг своего
знамени.
Погоня и страшная резня, за нею последовавшая (ибо
всякое сражение, каким бы славным оно ни было,
оставляет после себя мутный осадок грабежей, жестокостей и
Дунул Господь, и они были рассеяны (лат.).
284

пьяных бесчинств), продолжались далеко за пределами
Рамильи. Честный Локвуд, Эсмондов слуга, должно быть,
также не прочь был примкнуть к мародерам и цолучить
свою долю добычи, ибо когда войска после боя воротились
в лагерь для ночлега и капитан приказал Локвуду подать
ему лошадь, тот с вытянувшимся лицом спросил, должен
ли он сопровождать его честь; но его честь разрешил ему
отправляться по своим надобностям, и обрадованный Джек
вприпрыжку пустился в путь, лишь только господин его
вскочил в седло. Эсмонд, не без препятствий и трудностей,
достиг главной квартиры его светлости и там весьма
быстро разузнал, где поместились адъютанты,— им была
отведена одна из надворных построек на близлежащей ферме.
Несколько молодых джентльменов как раз сидели там в
это время за ужином, распевая песни и попивая вино.
Если и были у Эсмонда какие-нибудь опасения,
касавшиеся его милого мальчика, они тотчас же рассеялись. Один
из джентльменов пел песенку на мотив, который мистер
Фаркуэр и мистер Гэй не раз вводили в свои комедии и
который был весьма в ходу среди армейцев той поры; а за
песенкой последовал хор «Далеко, далеко за горами», и
Эсмонд услышал свежий голос Фрэнка, выделявшийся из
общего хора, голос, которому всегда присуща была какая-
то бесхитростная, подкупающая задушевность, и при
звуке этого голоса глаза Эсмонда наполнились слезами
благодарности к всевышнему за то, что мальчик невредим и
жив по-прежнему для песен и веселья.
Когда песня окончилась, Эсмонд вошел в комнату и
застал там целую компанию, среди которой оказалось
немало знакомых ему джентльменов; здесь же за бутылкою
вина сидел юный лорд, без кирасы, в расстегнутом
жилете, с пылающим лицом, с рассыпавшимися по плечам
длинными светлыми волосами, самый молодой, самый веселый и
самый красивый из всех. Едва завидел он Эсмонда, как
тотчас же бросил свой стакан, подбежал к старому другу, обнял
его и крепко расцеловал. У того голос дрожал от радости,
когда он приветствовал юношу; только что, стоя во дворе,
освещенном яркими лучами луны, он думал: «Великий
боже! Какие сцены убийства и насилия разыгрываются
сейчас в какой-нибудь миле отсюда; сколько сотен и тысяч
встречали ныне смерть лицом к лицу, а здесь эти дети
поют и веселятся за чашей вина; и та же самая луна, что
взошла над страшным полем боя, светит, верно, и в Уол-
коте, где моя госпожа сидит и думает о своем мальчике,
285

ушедшем па войну». И, заключив в объятия своего юного
питомца, Эсмонд взирал на него с почти отеческой
радостью и с чувством глубокой благодарности к богу.
На шее у юноши, на полосатой ленте, висела звезда из
мелких бриллиантов, которой цена была не менее сотни
крон.
— Взгляни,— сказал он,— верно, славный будет
подарок для матушки?
— Кто же дал тебе этот орден? — спросил Гарри,
поклонившись прочим джентльменам.— Или ты добыл его
в бою?
— Я добыл его своей шпагой и копьем! — вскричал
молодой лорд.— Он висел на шее у одного мушкетера,
огромный такой был мушкетер, чуть не с генерала Уэбба
ростом. Я крикнул ему: «Сдавайся!» — и пообещал
пощадить его; он назвал меня petit polissoii1 и выстрелил в
меня из пистолета, а потом выругался и швырнул
пистолет мне в голову. Тогда я подскакал к нему, сэр, и вонзил
шпагу прямо под мышку негодяю, так что клинок
сломался, войдя в его тело. У него в кобуре я нашел кошелек
с шестьюдесятью луидорами, связку любовных писем и
флягу с венгерским. Vive la guerre! 2 Вот тебе десять монет,
которыми ты меня ссудил. Хорошо, если бы сражения
бывали каждый день! — Он подкрутил свои крохотные
усики и приказал слуге подать капитану Эсмонду ужин.
Гарри с отменным аппетитом принялся за еду; у него
ничего во рту не было целых двадцать часов, с утренней
зари. Внук мой, читатель этих строк, не ищете ли вы в
них, сударь, историю битв и осад? Если так, обратитесь
к другим, более подходящим книгам; эта же есть лишь
повесть о жизни вашего деда и его семьи. А для него куда
радостней, чем весть о победе,— хоть и о ней он теперь
может сказать: meminisse juvat3,— было сознание, что бой
окончен и юный Каслвуд остался невредим.
А если вам, молодой джентльмен, угодно узнать, отчего
это степенный холостой пехотный капитан двадцати
восьми или девяти лет от роду, любитель книг и нелюдим,
всегда чуждавшийся забав и утех своих однополчан и ни разу
не терявший сердца в каком-либо гарнизонном городке,—
если вам угодно узнать, как могло случиться, что подобно-
Плутишка (франц.).
Да здравствует война! (франц.)
Вспоминать радостно (лат.).
286

го склада человек столько пылкой нежности и ласковых
забот уделял восемнадцатилетнему юнцу, повремени,
дружок мой, покуда ты влюбишься в сестру твоего шкслльного
товарища, и тогда увидишь, какой нежностью ты вдруг
воспылаешь к нему самому.
Известно было, что командир Эсмонда и его светлость
принц-герцог не в ладах меж собой; и тот, кто
пользовался дружеским расположением Уэбба, едва ли мог
рассчитывать, что одобрительный отзыв последнего о его
заслугах будет способствовать его повышению; скорее напротив,
по общему мнению, это могло повредить молодому
офицеру в глазах старшего начальника. Однако же мистер Эс-
монд удостоился весьма лестного упоминания в письме,
которым генерал-лейтенант Уэбб доносил об исходе
сражения; а так как майор его полка и два капитана пали
при Рамильи, Эсмонд, в ту пору еще поручик, был
произведен в капитаны, и следующий поход имел счастье
проделать, уже командуя ротой.
Зимою милорд отправился на родину, но Эсмонд не
решался ехать вместе с ним. От своей дорогой госпожи он
не раз получал письма, в которых она благодарила его, как
только матери умеют благодарить, за заботы и попечение
об ее мальчике и превозносила до небес боевые заслуги
Эсмонда, который лишь исполнял свой долг, как и всякий
другой офицер; в этих же письмах упоминалось порой,
хоть очень сдержанно и осторожно, и о Беатрисе. Молва
приносила вести по меньшей мере о полдюжине
блестящих партий, представлявшихся прекрасной фрейлине. Она
была обручена с неким графом, рассказывали
джентльмены из придворных кругов, но отказала ему ради герцога,
который, однако, сам подал в отставку. Но графу ли,
герцогу ли суждено было стать обладателем этой Елены,—
одно Эсмонд знал твердо: женою бедного капитана она
никогда не согласится стать. Мать о ней почти не писала,
из чего можно было заключить, что ей не по душе
подобное поведение, а может быть, добрая леди почитала за
благо молчать и предоставить всеисцеляющему времени
сделать свое дело. Так или иначе, для Гарри лучше всего
было находиться вдали от предмета злосчастной любви,
причинившей ему столько горя; а потому он не стал
испрашивать отпуска и оставался со своим полком,
расквартированным в Брюсселе, который перешел в наши руки,
после того, как поражение при Рамильи изгнало
французов за пределы Фландрии.
287

Глава XIII
Я встречаю во Фландрии старого знакомца
и нахожу могилу своей матери и собственную
колыбель
Находясь однажды в церкви св. Гудулы в Брюсселе,
Эсмонд любовался великолепием ее старинной
архитектуры (он с неизменной любовью и почтением относился к
церкви-матери, подвергавшейся в Англии гонениям не
менее жестоким, нежели те, которым она в свое время
подвергала других), как вдруг он заметил в боковом приделе
офицера в зеленом мундире, который стоял на коленях и,
казалось, всецело поглощен был молитвою. Что-то
знакомое в фигуре и позе этого человека поразило капитана Эс-
монда прежде еще, чем он увидел его лицо. Когда же
офицер поднялся и сунул в карман маленький, переплетенный
в черное требник, какие бывают у священников, Эсмонд
увидел черты, столь схожие с чертами друга и наставника
его отроческих лет, патера Холта, что у него вырвался
возглас изумления и он поспешно шагнул навстречу
офицеру, который в это время направился к выходу. Лицо немца
также отразило удивление при виде Эсмонда и из
бледного вдруг сделалось багрово-красным. Это убедило
англичанина в том, что он не ошибся; и хотя офицер не
остановился, но, напротив, ускорил шаг, Эсмонд последовал за
ним к дверям, и когда офицер, окуная пальцы в святую
воду, машинально оглянулся, чтобы перед выходом из
божьего дома еще раз поклониться алтарю, они оказались
лицом к лицу.
— Отец мой! — произнес Эсмонд по-английски.
— Молчите! Я не понимаю. Я не говорю
по-английски,— по-латыни отозвался тот.
Эсмонд улыбнулся, видя столь явное замешательство, и
ответил на том же языке:
— Я всегда узнаю отца моего — в черной одежде или в
белой, бритым или с бородою (ибо австрийский офицер
был в полной военной форме и носил лихие усы под стать
любому пандуру).
Он засмеялся — мы в это время уже вышли на
церковную паперть, где, как всегда, толпились нищие,
клянчившие подаяние, и продавцы разных побрякушек, назойливо
предлагавшие свой товар.
— Ваша латынь звучит на английский лад, Гарри
Эсмонд,— сказал он.— Вы позабыли истинный язык древ-
288

них римлян, которым владели когда-то.— Он говорил
непринужденно спокойным и задушевным тоном; то был
голос друга, тот же, что и пятнадцать лет назад. Говоря, он
протянул Эсмонду руку.
— Другие даже обличье изменили, отец мой,— сказал
Эсмонд, указывая глазами на боевые регалии своего друга.
— Тсс! Я — герр фон Хольц, или капитан фон Хольц,
на службе его светлости Баварского курфюрста, и прибыл
с особым поручением к принцу Савойскому. Вы ведь
умеете хранить тайны, это я помню еще со старых времен.
— Ваш покорнейший слуга, капитан фон Хольц,—
сказал Эсмонд.
— Да, вы тоже сменили обличье,— по-старому,
шутливо, продолжал его собеседник.— Я слыхал кое-что о
вашей жизни в Кембридже и после того; у нас друзья
повсюду, и мне говорили, что мистер Эсмонд в Кембридже
явил себя столь же искусным фехтовальщиком, сколь
скверным богословом. («Правду, значит,
говорили,—подумал Эсмонд,— что мой старый maitre cTarmesl был
иезуит».)
— Очень может быть,— сказал Холт, совсем как в
старину читая его мысли.— Вы едва не погибли от раны в
левый бок, полученной в Гохштедте. До того вы побывали в
Виго, в качестве адъютанта герцога Ормонда. После Ра-
мильи вас произвели в капитаны; ваш генерал и принц-
герцог не ладят меж собой; генерал — из лидьярдтрегоз-
ских Уэббов, из графства Йорк, и в родстве с милордом
Сент-Джоном. Ваш двоюродный брат, мсье де Каслвуд, в
гвардии; в нынешнем году он проделал свой первый поход.
Да, как видите, мне кое-что известно.
Капитан Эсмонд, в свою очередь, засмеялся.
— Ваша осведомленность поистине удивительна,—
сказал он.
Мистер Холт, который и в самом деле был знатоком
книг и людей, каких Эсмонду никогда не приходилось
встречать, имел одну маленькую слабость: он мнил себя
всеведущим; однако все сведения, которыми он только что
щегольнул, были лишь до известной степени верны.
Эсмонд был ранен в правый, а не в левый бок, его первым
начальником был генерал Лэмли, а не Ормонд; мистер
Уэбб был родом из Уилтшира, а не из Йоркшира и так
далее. Эсмонд не счел уместным исправлять эти ничтож-
Учитель фехтования (франц.).
10 У. Теккерей, т. 7
289

ные промахи своего старого наставника, но они помогли
ему правильно оценить характер последнего, и он
улыбнулся при мысли о том, что вот это — оракул его отроческих
лет; ныне он уже не казался ни божественным, ни
непогрешимым.
—- Да,— продолжал патер Холт, или капитан фон
Хольц,—- для человека, восемь лет не бывавшего в
Англии, я недурно осведомлен обо всем, что делается в
Лондоне. Старый декан, отец миледи Каслвуд, приказал долго
жить. Известно ли вам, что ваши нонконформистские
епископы хотели рукоположить его епископом саутгемптон-
ским и что с их же благословления Колльер теперь епископ
тетфордский? Принцесса Анна страдает подагрой и
неумеренна в еде; когда король возвратится, Колльер будет
архиепископом.
— Аминь,— смеясь, сказал Эсмонд,— а ваше
святейшество я надеюсь тогда встретить в Уайтхолле, и не в
ботфортах, а в красных чулках.
— Вы всегда были наш, я это знаю — я слыхал об этом
еще в вашу бытность в Кембридже; покойный лорд также
был наш; и молодой виконт идет по стопам своего отца...
— А я — по стопам своего,— сказал мистер Эсмонд,
пристально взглянув на собеседника, но в непроницаемых
серых глазах последнего ничего не отразилось при этих
словах; как хорошо помнил Гарри эти глаза и их взгляд!
Они все такие же, только гусиных лапок прибавилось в
уголках — угрюмый старик Время наложил здесь свой
отпечаток.
Лицо Эсмонда оставалось таким же непроницаемым,
как и лицо Холта. Быть может, лишь на мгновение какая-
то искорка взаимного понимания блеснула в глазах у
обоих — так иногда блеснет штык в месте, где притаилась
засада; но оба противника тотчас же отступили назад, и
снова все заволокла тьма.
— А вы, mon capitaine, где были вы все это время? —
спросил Эсмонд, переводя разговор с опасной почвы,
ступить на которую не решался ни один из собеседников.
— Может быть, в Пекине,— сказал тот,-— а может
быть, в Парагвае — кто знает! Сейчас я — капитан фон
Хольц, на службе его высочества курфюрста и прибыл к
его высочеству принцу Савойскому для переговоров об
обмене пленными.
Ни для кого не составляло тайны, что многие офицеры
в нашей армии 6ht№ весьма сочувственно расположены к
290

жившему в Сен-Жермене молодому королю; и по смерти
его августейшей сестры большинство англичан охотно
предпочло бы этого законнейшего наследника црестола
мелкому немецкому князьку, о чьей жестокости, жадности,
мужицкой грубости и отвратительных, чуждых
английскому духу замашках ходили бесчисленные россказни. Для
нашего британского достоинства унизительной была
мысль, что захудалый верхнеголландский герцог, доходы
которого не составляли и десятой доли доходов мелких
вельмож из нашей старинной английской знати, который
ни слова не умел сказать на родном нашем языке и
которого мы были склонны представлять в виде немецкого
мужлана, пропахшего ворванью и кислой капустой, с целой
кучей любовниц на черном дворе,— что этот человек станет
править самым гордым и самым просвещенным народом
в мире. Неужто мы, победившие великого монарха,
должны покориться столь недостойному властителю? Что нам
до протестантской веры ганноверца? Ведь всякий знает —
не раз нам это говорили и втолковывали,— что одна из
дочерей этого ревнителя протестантства воспитывается и
вовсе вне религии, готовая стать лютеранкой или
католичкой, смотря по тому, какого супруга приищут ей
родители. Подобные разговоры, пусть праздные и
предосудительные, велись в сотнях офицерских собраний: не было
поручика, который не слыхал бы их или сам не поддерживал,
и всякий знал или делал вид, что знает, будто сам
генералиссимус находится в сношениях со своим племянником,
герцогом Бервиком (нашим победителем при Альмансарб
был, хвала господу, англичанин), и что его светлость горит
желанием восстановить на троне династию своих
благодетелей и загладить свою былую измену.
Так или иначе, давно уже не было случая, чтобы какой-
либо офицер заслужил немилость генералиссимуса тем, что
хранил или даже открыто признавал свою преданность
царственным изгнанникам. Когда шевалье де Сен-Жорж,
как называл себя король Англии, вместе с принцами
французской короны явился в рядах французской армии под
началом Вандома, сотни наших узнали его и
приветствовали, и все мы сравнивали его с отцом, который во время
морского боя при Ла-Хоге между французскими кораблями
и нашими душой был на стороне своей родины. Но одно
было достоверно известно и самому шевалье, и всем
другим: как ни велика личная приязнь к принцу в наших
войсках и у самого полководца, перед лицом неприятеля пи
10*
291

о каких проявлениях ее не может быть и речи. Всюду, где
ни встречался герцог с французской армией, он давал ей
бой и наносил поражение, как то было при Уденарде
спустя два года после Рамильи, когда его светлость одержал
еще одну из своих величайших побед; и благородный
молодой принц, с честью участвовавший в атаке,
предпринятой блистательною конницей Maison du Roy, прислал после
боя поздравления своим победителям.
В этом сражении отлично показал себя сын
курфюрста Ганноверского, находившийся в наших рядах; но
поистине чудеса творил любимый начальник Эсмонда,
генерал Уэбб, явивший высокий образец мудрости и
хладнокровия полководца наряду с личным мужеством рядового
солдата. Эсмонду и на этот раз не изменило счастье: он
остался невредим — хотя более трети его полка было перебито,—
вновь удостоился лестного отзыва своего командира в
донесении по начальству и был произведен в чин майора.
Но о деле при Уденарде нет надобности распространяться,
так как о нем писали во всех газетах и велись разговоры
в каждой деревушке нашей страны. Обратимся же к
событиям личной жизни автора, о которых ныне, вдали от
родины и на склоне лет, он повествует для пользы своих
потомков. После случайной встречи с капитаном фон Холь-
цем в Брюсселе истекло более полугода, и за это время
капитан стрелкового полка частенько виделся с
иезуитским капитаном. Эсмонду без особого труда удалось
установить (впрочем, иезуит не слишком таился от него,
будучи по опыту прежних лет уверен в скромности своего
ученика), что уполномоченный по обмену пленных
является агентом Сен-Жермена и что через него некоторые
высокие особы из нашего лагеря сносятся с высокими
особами в лагере французов. «Мое назначение,— объяснял он,—
(говорю вам об этом, ибо, во-первых, знаю, что могу
доверить вам, во-вторых, ваш зоркий глаз уже разглядел
истину), мое назначение — служить посредником между
королем Англии и его подданными, ведущими войну с
французским королем. Что до самой войны, так никакие
иезуиты в мире не помешают вам драться между собой; в
добрый час, джентльмены. Святой Георгий за Англию,—
чей это клич, вы знаете сами, откуда бы он сейчас ни
раздавался».
Холту, думается мне, нравилось окружать себя тайной,
а потому он исчезал и вновь появлялся у нас в главной
квартире с тою же внезапностью, с какой, бывало, уезжал
292

и возвращался в старые каслвудские дни. Он свободно
разъезжал между обеими армиями и, казалось, располагал
сведениями (не совсем, впрочем, точными, как и все
познания всеведущего патера) обо всем, что происходило как
во французском лагере, так и в нашем. То он
рассказывал Эсмонду о пышном празднике, заданном во
французском лагере; об ужине у господина де Рогана, где была
музыка и представление, а потом танцы и маскарад; сам
король прибыл туда в экипаже маршала Виллара. То в
другой раз являлся с новостями о здоровье его
величества: вот уже десять дней, как у короля не было приступа
лихорадки, и можно полагать, что он вполне излечился.
Капитан Хольц так усердно хлопотал об обмене
пленными, что даже успел побывать за это время в Англии;
именно по возвращении из этого путешествия он сделался
более откровенен с Эсмондом и в беседах с ним, от случая
к случаю, поведал ему многое из того, что здесь
изложено, в виде связного рассказа.
Доверие его возросло не без причины: во время своего
пребывания в Лондоне бывший духовник вдовствующей
виконтессы посетил ее милость в Челси и от нее узнал о
том, что капитану Эсмонду известна тайна, и о его
твердом решении никогда не разглашать ее. Это
обстоятельство, по признанию самого Холта, значительно возвысило
Эсмонда в глазах его старого наставника, и он всячески
превозносил Гарри за его самоотречение.
— Нынешние хозяева Каслвуда сделали для меня
много больше, нежели моя настоящая семья,— сказал Эс-
монд.— Я жизнь готов отдать за них. Зачем же мне
отказывать им в единственном благодеянии, которое я в
силах оказать? — У доброго патера глаза наполнились
слезами при этих словах, которые говорившему их казались
весьма обыкновенными; он обнял Эсмонда и рассыпался
в изъявлениях своего восторга; называл его noble coeur \
говорил, что гордится им, что любит его как ученика и как
друга, и горько сетовал на то, что потерял его, что им
пришлось расстаться в те давние времена, когда он мог
влиять на него, мог привести его в лоно единственно
истинной церкви, к которой принадлежал он сам, и завербовать
в ряды благороднейшей армии в мире (подразумевая под
этим общество Иисуса), армии, которая числит в своих
рядах величайших героев человечества; отважных воинов,
Благородное сердце (франц.).
293

способных все свершить и все претерпеть, презреть
любые опасности и достойно встретить любую смерть;
солдат, одерживавших победы, каких не одержать самому
прославленному полководцу, приводивших целые народы
под свое священное знамя, знамя креста, стяжавших
почести и награды, блеск которых затмевает все, чем венчали
величайших завоевателей на земле,— нимб вечного
блаженства и почетное место в небесных чертогах.
Эсмоид был признателен своему старому другу за
лестное мнение, хотя и не разделял восторгов иезуитского
патера.
— Я и сам размышлял над этим вопросом,— сказал
он,— и, дорогой отец мой,— тут он взял собеседника за
?уку,— я решил его для себя, как то должен сделать
каждый, и стремлюсь выполнить свой долг и служить небу
по своему разумению так же преданно, как вы служите
по вашему. Останься я ребенком при вас на полгода
долее, я и сам пе желал бы ничего иного. Не раз, бывало, в
Каслвуде я обливал слезами подушку, вспоминая вас, и
кто знает, может быть, в самом деле я был бы теперь
братом вашего ордена или даже,— прибавил Эсмонд,
улыбаясь,— священником при всех атрибутах сана, с усами и в
баварском мундире.
— Сын мой,— ответил патер Холт, густо покраснев,—
для-пользы религии и короля любой наряд хорош.
— Да,— прервал его Эсмонд,— любой наряд хорош; и
любой мундир, добавьте, тоже,— черный ли, красный ли;
черная кокарда или белая, или шляпа с галуном, или
сомбреро, под которым скрывается тонзура. Нет, я не могу
верить в то, что святой Франциск-Ксаверий переплыл море
на своем плаще или воскрешал мертвых. Я старался и
почти было уверовал однажды, но теперь не могу. Позвольте
же мне исполнять то, что я считаю своим долгом, и
уповать на то, что мне представляется благом.
Эсмонд хотел положить конец богословским излияниям
доброго патера, и это ему удалось; но тот, хоть и вздыхал
по поводу того, что ученик упорствует в своих
заблуждениях, все же не переменился к нему и продолжал
оказывать ему полное доверие, насколько это возможно для
священника, или даже более, так как он от природы был
словоохотлив и любил поговорить.
Дружеское расположение Холта побудило капитана
Эсмонда выспросить то, что он давно жаждал узнать и
чего никто не мог рассказать ему: историю его бедной
294

матери, чей образ часто рисовался ему в мечтах, хоть он
и не помнил ее. Он поведал Холту обо всем, что уже
изложено в первой части настоящего повествования,— о
слове, данном им своему дорогому господину и другу, и о
предсмертном признании последнего, и в заключение
умолял Холта рассказать все, что ему известно о несчастной
женщине, с которой его так рано разлучили.
— Она была родом из этого города,— сказал Холт| к
он повел Эсмонда на ту улицу, где некогда жил ее отец и
где, должно быть, родилась она сама.—В тысяча шестьсот
семьдесят шестом году ваш отец прибыл сюда в свите
покойного короля, тогда еще герцога Йоркского, который
был изгнан в эти края, навлекши на себя немилость; вот
тогда-то капитан Томас Эсмонд познакомился с вашей
матерью и преследовал ее до тех пор, покуда она не
сделалась его жертвою; впоследствии он не раз упоминал о
ней в беседах, которые я полагал себя обязанным
хранить в тайне, и всегда говорил, что это была женщина
большой чистоты и добродетели, обладавшая верным и
любящим сердцем. Он назвался ей капитаном Томасом, имея
достаточно причин стыдиться своих поступков, но в
беседах со мной всегда с искренним раскаянием вспоминал о
своей вине и с глубокой нежностью — о ее многих
достоинствах. Он признавал, что поступил с ней крайне дурно,
что в ту пору вел жизнь повесы, распутничал, играл в
карты и не имел ни пенни за душой. Она забеременела вами;
родители, узнав о том, прокляли ее; но она ничем,—
кроме разве невольных слез и печали, отражавшейся на
лице,— ни разу не укорила виновника своего несчастья и
позора.
Однажды Томас Эсмонд, или капитан Томас, как ему
угодно было себя называть, оказался замешанным в ссору
в игорном доме, исходом которой явились дуэль и рана,
настолько тяжелая, что, по словам хирурга, не было
никакой надежды ему остаться в живых. Уверенный в
близкой кончине и мучимый угрызениями совести, он послал
за священником церкви святой Гудулы, той самой, где мы
с вами встретились; и в тот же день, приняв католическое
вероисповедание, обвенчался с вашей матерью. Несколько
же недель спустя явились на свет ваша милость, лорд
виконт Каслвуд, маркиз Эсмонд,— по королевскому
патенту, мною самим доставленному вашему отцу,— и были
крещены в церкви святой Гудулы тем же кюре, который
венчал ваших родителей, и наречены именем Генри Тома-
295

са, как сын Э. Томаса, английского офицера, и Гертруды
Маас. Как видите, вы наш от самого рождения; оттого-то
я и не стал совершать над вами обряд крещения, когда вы
приехали в Каслвуд и сделались моим любимым
маленьким учеником.
Болезнь вашего отца приняла благоприятный оборот,—
быть может, исправив содеянное зло, он тем самым
облегчил свой дух,— и, к изумлению врачей, он совершенно
оправился. Но вместе со здоровьем вернулись к нему и
дурные склонности. Погубленная им девушка вскоре
наскучила ему; и, получив некоторую сумму денег от своего
дядюшки, старого виконта, находившегося в ту пору в
Англии, он сослался на дела, требующие отлучки,
пообещал скоро вернуться, и больше ваша бедная мать его не
видела.
Он мне рассказывал, сначала на исповеди, а потом и в
обычной беседе, в присутствии своей жены, вашей
тетушки,— иначе я никогда не открыл бы вам этой тайны,— что,
воротясь в Лондон, отправил бедной Гертруде Маас —
Гертруде Эсмонд — послание, в котором писал, будто,
вступая с ней в брак, уже имел жену в Англии; сообщал, что
Томас — не настоящее его имя, что он покидает Европу и
уезжает на свои плантации в Виргинии, где семейство
ваше, точно, владеет землями, полученными в дар от
короля Карла Первого; вместе с этими признаниями он послал
ей денег — половину последней сотни гиней, которая у него
оставалась,— просьбу о прощении и свой прощальный
привет.
Бедной Гертруде ни разу не пришло в голову, что
содержание этого письма может быть так же лживо, как и
все поведение вашего отца. Но когда некий молодой
человек одного с нею круга, знавший всю ее историю и
пользовавшийся ее расположением до встречи ее с английским
дворянином, который стал причиною всех ее несчастий,—
когда этот молодой человек предложил ей руку, выразив
при том готовность усыновить вас и дать вам свое имя, она
ответила ему отказом. Это обстоятельство лишь
рассердило ее отца, и жизнь в родном доме, куда она к тому
времени воротилась, стала еще тяжелее; бедная девушка
никогда не смела поднять головы, постоянно терпела
жестокие нападки; и немного спустя, приняв небольшую
денежную помощь, предложенную несколькими благочестивыми
дамами из числа ее знакомых, она удалилась в монастырь;
вы же были отданы на воспитание.
296

Особа, взявшая на себя заботу о вас, была сестрою того
самого молодого человека, который предлагал вас
усыновить. Вашей матери она доводилась двоюродною сестрой.
У нее только что умер ребенок, и вы заняли его место,
потому что ваша матушка была слишком слаба и больна,
чтобы кормить вас; и кормилица до того привязалась к
вам, что с неохотою отпускала даже в монастырь, где
монахини, любившие и жалевшие несчастную мать, наперебой
ласкали и баловали младенца. Матушка ваша с каждым
днем все сильней чувствовала в себе религиозное
призвание и к концу второго года своей жизни в монастыре
постриглась в монахини.
Ваша кормилица принадлежала к семье выходцев из
Франции, ткачей по ремеслу. Незадолго до того, как ваша
матушка дала священный обет, все семейство
переселилось в Аррас, городок во французской Фландрии,
захватив с собою и вас, которому в ту пору едва исполнилось
три года. Городок до поры последних крутых мер,
принятых французским королем, кишел протестантами, и, в
бытность свою там, отец вашей кормилицы, старик Пастуро,
тот самый, с которым вы потом жили в Илинге,
воспринял реформатское учение, совратив с пути истинного и
всю свою семью. Будучи изгнаны эдиктом его
христианнейшего величества, они перебрались в Лондон и
установили свои станки в предместье Спитлфилдс. У старика
были кое-какие деньги, и он взялся за прежнее ремесло,
но дела шли плохо. Он был вдов, хозяйство его вела дочь,
также овдовевшая к тому времени, а сам он вместе с
сыном трудился у своего станка. Меж тем ваш отец,
незадолго до смерти короля Карла, открыто признал свое
обращение в лоно истинной церкви, помирился с лордом
виконтом Каслвудом и, как вы знаете, женился на его
дочери.
Случилось так, что младший Пастуро, идучи однажды
с куском парчи к торговцу, которому он поставлял товар,
встретил у двери кабачка на Лэдгет-Хилл своего
старинного соперника. Пастуро тотчас же признал вашего отца и,
схватив его за ворот, стал всячески поносить, как негодяя,
который соблазнил девушку, а затем бросил ее с ребенком
на руках. Мистер Томас Эсмонд, также узнавший
Пастуро, стал просить, чтобы молодой ткач умерил свое
негодование и не собирал толпы вокруг, и предложил войти в
таверну, обещая дать любые объяснения. Войдя, Пастуро
услыхал, как хозяин приказал слуге проводить капитана
297

Томаса в свободную комнату; отец ваш предпочитал
называться запросто, по имени, в тавернах, завсегдатаем
которых он был и которые, правду говоря, не принадлежали
к числу наиболее почтенных заведений такого рода.
Надо вам сказать, что капитан Томас, или лорд Касл-
вуд, как он именовался впоследствии, за словом в карман
никогда не лез и умел заворожить любую женщину и
любого кредитора пространными россказнями, подносимыми
с видом такого простосердечия, что даже самый
непреклонный заимодавец попадался на удочку. И чем больше он
говорил, тем его рассказ становился правдоподобнее. Оп
нанизывал небылицу за небылицей с быстротой и
связностью поистине удивительными. Нужно было, вы меня
простите, очень хорошо знать вашего отца, чтобы
безошибочно отличать, когда его милость вр... говорит неправду.
Он мне рассказывал,— вздыхая и сокрушаясь, когда
бывал болен (страх смерти всегда вызывал у него
стремление каяться), и весело хохоча, когда бывал здоров, ибо
его милость был тонким ценителем забавного,— о том, как
за каких-нибудь полчаса, прежде чем была допита первая
бутылка, ему удалось совершенно обойти бедного Пасту-
ро. Он признал, что соблазнил девушку; этого он попросту
не мог отрицать; но, пользуясь своей способностью
источать слезы в любую минуту, он проливал их столь
обильно, что сердце его доверчивого слушателя растаяло. Он
скорбел о вашей матери горестнее, нежели сам Пастуро,
который, по свидетельству милорда, плакал навзрыд,
бедняга; он честью клялся, что дважды посылал деньги в
Брюссель, и даже называл имя купца, у которого эти
деньги и поныне лежат для бедной Гертруды. Он даже не знал,
жива она или умерла, родился ребенок или нет, но без
труда выпытал все это у простодушного Пастуро. Услыхав
о том, что она ушла в монастырь, он сказал, что и сам
надеется кончить свои дни в божьем доме, если ему
суждено пережить свою жену, которую он ненавидит и на
которой женился лишь по принуждению жестокосердого
отца; услыхав же, что сын Гертруды жив и в настоящее
время находится в Лондоне, «я так и встрепенулся,—
рассказывал он мне,— и так как в ту самую пору жена моя
собралась родить, то я подумал: черт подери, если этот
старый шут, мой тесть, вздумает сквалыжничать, вот
отличный способ припугнуть его».
Он выразил свою глубочайшую благодарность
семейству Пастуро за попечение о ребенке — вам в ту пору шел
2<?,Z

уже шестой год,— но в ответ на изъявленное им желание
тотчас же отправиться навестить дорогого малютку Пасту-
ро отрезал напрямик, что они не желают больше видеть
его в своем доме; что он волен взять мальчика, хоть им и
жаль будет расстаться с ним; что, будучи людьми
бедными, они не откажутся от денег, если ему угодно будет
предложить их; если же нет, то, с божьей помощью, сумеют
вырастить ребенка и без этого, как растили до сих пор,—
и капитан поспешил согласиться, со вздохом сказав, что
«для милого дитяти лучше будет, пожалуй, если он
останется у друзей, которые были так добры к нему»; и
впоследствии, рассказывая мне обо всем этом, честно
признавал, что поведение и речи ткача заслуживали всяческой
хвалы и восхищения и что француз — достойный человек,
тогда как сам он, да помилует его господь, подлец и
негодяй.
— Отец ваш,— продолжал мистер Холт,— не скупился
па деньги, когда они у него бывали; и так как в этот
самый день им была получена некоторая сумма от дяди, то
он щедрою рукою выложил ткачу тут же десять золотых,
пообещав оказывать такую поддержку и в дальнейшем. Он
тщательно записал себе в книжку адрес Пастуро, будучи
сам спрошен о том же, с готовностью отвечал, что его
зовут капитан Томас, а живет он в Нью-Лодж, в Пензансе,
в Корнваллийском графстве, в Лондон же приехал лишь
на несколько дней по делу, связанному с имуществом его
жеиы; последнюю он описал как женщину весьма
сварливого нрава, хотя и не злую по природе; отца же своего
изобразил корнваллийским сквайром, человеком слабого
здоровья, по смерти которого он надеется получить недурное
наследство, что позволит ему устроить судьбу мальчика
и щедро вознаградить его благородного покровителя.
«И клянусь богом, сэр,— сказал он мне обычным своим
шутливым тоном,— я тут же заказал кусок парчи такого
же точно узора, как тот, что был у ткача в руках, и
подарил его своей жене на пеньюар, в котором она могла бы
принимать поздравителей, когда разрешится от бремени
сыном».
Небольшая пенсия, назначенная вам, выплачивалась
довольно аккуратно, а когда, после смерти дяди, отец ваш
сделался виконтом Каслвудом, мне было поручено
наблюдение за вами, и это я настоял, чтобы вы были взяты в дом.
Ваша приемная мать к тому времени скончалась; отец ее
299

женился, и жена не ладила с пасынком. Молодой человек
воротился в Брюссель, чтобы жить вблизи женщины,
которую он любил, и там умер несколькими месяцами раньше
ее. Хотите взглянуть на ее могилу на монастырском
кладбище? Настоятельница была когда-то моей прихожанкой,
и я знаю, что она до сих пор сохранила добрую память о
сестре Марии Магдалине.
В теплый весенний вечер Эсмонд посетил это кладбище
и среди тысячи черных крестов, отбрасывавших косые тени
на поросшие травой могильные холмы, отыскал тот,
который осенял место отдохновения его матери. Многие из
несчастных, покоившихся там, избрали то же имя, которым
скорбь окрестила ее и в котором словно таился смиренный
намек на повесть любви и печали. Он попытался
представить ее себе, в слезах, на коленях у подножия креста, под
которым погребены были ее земные заботы. Он и сам
преклонил колени и горячо помолился, исполненный не
столько горя (ибо даже образ ее не сохранился в его памяти),
сколько благоговейного трепета и сострадания к тем
мукам, которые этому кроткому созданию пришлось
претерпеть на земле. Под этим крестом она сложила их; на
небесного жениха променяла супруга, обманом
похитившего ее любовь, предателя, покинувшего ее. Кругом тянулись
тысячи таких же могил, невинные маргаритки
выглядывали из травы, покрывавшей их, и на каждой возвышался
крест с надписью «Requiescat in pace» \ Монахиня под
черным покрывалом склонялась неподалеку над ложем
усопшей сестры (таким еще свежим, что весна не успела
выткать для него зеленый покров); а за кладбищенской
стеной открывался просвет в жизнь, в мир, теснились
шпили и карнизы городских зданий. Птичка слетела с
ближней крыши, уселась сперва на крест, потом на траву у его
подножия, потом вспорхнула снова с былинкою в клюве;
из монастырской часовни донеслось пение; другие давно
уже заняли место, которое бедная Мария Магдалина
некогда занимала там, преклоняли колени у того же алтаря,
слушали те же псалмы и молитвы, в которых обретала
утешение ее израненная душа. Да почиет она в мире — да
почиет она в мире; и да уснем так же и мы, когда минует
для нас пора борьбы и страданий! Но ведь земля — божья,
как и небо; все мы — и здесь и там — его создания. Я
сорвал цветок, выросший на могильном холме, поцеловал его
1 Да почиет в мире (лат.).
300

и пошел своим путем, как та птичка, что только что
спорхнула с креста,— своим путем, ведшим обратно, в мир.
Тихое пристанище смерти! Безмятежная глубь, недоступная
для бурь и тревог! У меня было такое чувство, будто я
провел час на дне моря, бродя среди обломков
кораблекрушения.
Глава XIV
Поход 1707—1708 годов
За весь год, следующий после того, который
ознаменовался славной битвой при Рамильи, наша армия не
совершила ничего сколько-нибудь значительного, и многие из
наших офицеров, отсиживаясь без дела во Фландрии,
ворчали, что его светлости наскучило воевать и что на уме у
него теперь только деньги, да радости, которые сулит ему
его пятитысячный годовой пенсион, да роскошный дворец,
строящийся для него в Вудстоке. Немало хлопот
доставила в этот год его светлости борьба с внутренними врагами,
ибо в Лондоне стали поговаривать, что звезда его заходит,
что герцогиня все меньшим и меньшим влиянием
пользуется у королевы, которая соизволила перенести свое
монаршее расположение на пресловутую миссис Мэшем и ее
смиренного слугу, мистера Харли. Борьбе с этими
интриганами и плетению ответных интриг наш герцог уделял
большую часть своего времени. Мистер Харли лишился
занимаемого поста, и победа на этот раз осталась за его
светлостью. Но ее величество, дав себя уговорить, тем не
менее осталась при своем мнении, как, по словам поэта,
бывает со всяким, кто против воли поддается уговорам; и
спустя недолгое время мистер Харли снова
восторжествовал.
Меж тем боевые дела складывались отнюдь не на
радость доблестным офицерам армии Мальборо. За весь
1707 год, оставаясь в виду французов, мы не имели с ними
ни одного сражения; испанская наша армия была жестоко
разгромлена при Альмансаре доблестным герцогом Берви-
ком; и у нас, в полку Уэбба, которым молодой герцог
командовал до того, как отец его предался французам,
немножко даже гордились этой победой бывшего нашего
командира. «Будь я на месте Голвэя и будь при мне мои
стрелки,— говорил наш генерал,— мы не сложили бы
оружия даже перед своим старым командиром»; а офицеры
301

Уэбба клялись, что, будь с ними Уэбб, уж в плен-то они не
сдались бы. Милый наш генерал был несколько
опрометчив в своих речах; не было на свете воина отважнее и
лучше его; но он дул в свой рог несколько сильней, нежели
подобало военачальнику его положения, и при всей своей
боевой доблести слишком громко бряцал иногда оружием
~еред своими солдатами и произносил кичливые слова.
Таинственный мистер Хольц в начале 1708 года отбыл
по секретному делу, причем перед отъездом был весьма
оживлен и пообещал Эсмонду, что вскоре произойдет нечто
из ряда вон выдающееся. Тайна раскрылась по
возвращении моего друга, который явился в крайне удрученном и
мрачном расположении духа и вынужден был признаться,
*то замечательное предприятие, ради коего он хлопотал,
безнадежно провалилось. Как выяснилось, он принимал
участие в злополучной экспедиции шевалье де Сен-Жоржа,
снаряженной французским королем; отплывши из
Дюнкерка с целою армиею и флотом, принц должен был
высадиться в Шотландии и захватить ее. Однако же противный
ветер, постоянно мешавший всем начинаниям этого
молодого человека, предотвратил, как известно, захват
Шотландии и вернул бедного monsieur фон Хольца в наш лагерь,
к его обычным занятиям — составлению хитроумных
планов, предсказаниям будущего и вынюхиванию
разнообразных сведений. Шевалье (или король Англии, как
некоторые ив нас готовы были назвать его) прямо из Дюнкерка
отправился в ряды французской армии, чтобы принять
участие в кампании против нас. В тот год французской
армией командовал герцог Бургундский, а герцог Беррий-
ский, знаменитый маршал Вандом, и герцог Матиньон
были его помощниками. Хольц, который был осведомлен
обо всем, что происходило во Фландрии и во Франции
(а пожалуй, и в обеих Индиях), утверждал, что военных
действий в 1708 году будет не более, нежели в 1707-м, и
что если полководец не двигается с места, у него на то есть
особые причины. И в самом деле, начальник Эсмонда,
известный своим брюзгливым нравом и своим глубоким
недоверием к великому герцогу, да и не только к нему, не
стеснялся говорить, что эти причины явились к герцогу
в виде золотых монет, которыми французский король
подкупил генералиссимуса, чтобы избегнуть сражений. В
наших рядах много было собирателей толков, и мистер Уэбб
чересчур охотно прислушивался к тем, которые в точности
знали, сколько именно получил герцог, какая сумма при-
302

шлась на долю Кэдогана и во что обошлись советы
доктора Хэйра.
Успехи французов, ознаменовавшие начало кампании
1708 года, послужили к укреплению слухов об измене,
которая в то время у всех была на устах. Наш генерал
пропустил неприятеля к Генту, отказавшись атаковать его,
хотя в течение сорока восьми часов обе армии стояли друг
против друга. Гент был взят, и в тот же самый день мсье
де Ламотт потребовал сдачи Брюгге; и оба этих великих
города без единого выстрела перешли в руки французов.
Несколько дней спустя Ламотт захватил форт Плашен-
даль, и уже казалось очевидным, что вся испанская
Фландрия, а с нею и Брабант сделаются добычей французов, но
тут с Мозеля прибыл принц Евгений, и колебаниям
наступил конец.
У принца Савойского в обычае было отмечать свое
прибытие в армию роскошным пиром (милорд герцог угощал
и редко и скудно); и я помню, каким наш генерал вер-
нулся после обеда в обществе двух генералиссимусов;
честная его голова слегка кружилась еще от вина, которое
австрийский полководец лил куда более щедрой рукой,
нежели англичанин. «Ну,— сказал генерал, стукнув кулаком
по столу и прибавив крепкое словцо,— теперь ему
придется драться; а уж если, черт возьми, до этого дойдет, нет
такого человека в Европе, который мог бы устоять против
Джека Черчилля». Неделю спустя разразилась битва при
Уденарде, и, как ни велика была взаимная неприязнь
главнокомандующего и Эсмондова генерала, в этот день им
пришлось искренне восхищаться друг другом,— так
велика была отвага, проявленная обоими.
Бригаде, которою командовал генерал-майор Уэбб,
пришлось наносить и отражать в этот день самые жестокие
удары; мистеру Эсмонду выпала честь вести в бой роту
полка, командир которого, в качестве генерал-майора,
руководил всеми действиями бригады, и ему же пришлось
взять на себя командование всем полком, после того как
четверо старших по чину офицеров пали в жестокой
схватке с неприятелем. Я рад, что Джек Хэйторн, который
насмехался над моим происхождением и обозвал меня Уэб-
бовым прихвостнем, из-за чего у нас произошла крупная
ссора, пожал мне руку еще за день до этой битвы. Брэйс,
наш подполковник, всего лишь тремя днями ранее узнал
о смерти своего старшего брата, баронета, делавшей его
наследником титула, поместья в Норфолке и четырех ты-
303

сяч в год: судьба, миловавшая его на протяжении десятка
походов, изменила ему как раз тогда, когда жизнь
приобрела для него особую цену, и, идучи в бой, он говорил,
что не надеется вернуться живым. Майор служил в полку
совсем недавно. Креатура лорда Мальборо, он был
встречен весьма недоброжелательно всеми прочими
офицерами,— говорили, что ему поручено шпионить за нами.
Не знаю, верно это или нет и кто именно доносил в штаб
обо всех толках и пересудах за офицерским столом, но
известно было, что полк Уэбба, как и сам командир, значатся
у главнокомандующего на черной доске. «И если он не
осмеливался расформировать его на родине,— говорил наш
храбрый генерал,— то уж зато позаботится, чтобы
неприятель его уничтожил»,— так что на долю бедного майора
Праудфута выпала опасная задача.
Юный лорд Каслвуд, состоявший в качестве адъютанта
при особе герцога, получил рану и удостоился упоминания
в «Газете»; там же было названо и имя капитана Эсмонда
благодаря стараниям его генерала, который всегда любил
и отличал его. Сердце у него забилось при мысли, что
там, на родине, чьи-то глаза, самые яркие во всем мире,
прочтут, быть может, страницу, где упомянуты его
скромные заслуги; но он оставался тверд в своем решении не
подвергать себя их опасному воздействию и выждать,
покуда -время и разлука притупят страсть, которая все еще
жила в нем. Вдали от Беатрисы она его не тревожила, но
он знал, что стоит ему воротиться домой, старый недуг
вспыхнет снова; и он сторонился Уолкота, как линкольн-
ширец сторонится болот родного края из страха перед
лихорадкой, подстерегающей его там.
Мы, английская партия в армии, склонные насмехаться
над всем, что исходило из Ганновера, и представлять двор
и семейство курфюрста чуть ли не Как сборище мужланов
и дикарей,— даже мы вынуждены были признать, что в
деле при Уденарде молодой принц, совершавший тогда
свой первый поход, явил мужество и находчивость
испытанного солдата. Его курфюрстское высочество оказался
в тот день счастливее короля Англии, который находился
во вражеском лагере со своими двоюродными братьями и
вместе с ними вынужден был позорно бежать в исходе
сражения. Имея против себя искуснейших полководцев
мира и обладая, в свою очередь, превосходным
командующим, они пренебрегли разумным советом и бросились
очертя голову в бой, который закончился бы полным раз-
304

громом их армии, если бы не мудрость и отвага герцога
Вандома, который сделал все, что зависело от доблести и
военного гения, чтобы умерить потери, причиненные
безрассудством и вздорным нравом его родичей, законных
принцев королевской крови.
Переговоры по делу об обмене пленными все
продолжались и по-прежнему служили благовидным предлогом для
постоянных переездов мистера Хольца из лагеря
союзников во французский и обратно. Мне достоверно известно,
что однажды генерал Уэйн едва не повесил его как
шпиона, и лишь по особому приказу генералиссимуса он был
отпущен и препровожден на главную квартиру. Он
являлся и снова исчезал, и казалось, его охраняет чье-то
высокое, хотя и незримое покровительство. Он устраивал обмен
письмами между герцогом Бервиком и его дядею, нашим
герцогом. Он был осведомлен обо всем, что происходило
в лагере принца, так же хорошо, как и о том, что
творилось в нашем; он привез поздравления от короля Англии
кое-кому из наших офицеров, в том числе и офицерам
Уэбба, отличившимся в этот великий день; а после Винен-
даля, когда наш генерал бушевал по поводу
несправедливости генералиссимуса, сказал, что ему известно, как
смотрят на это французские командиры, считающие якобы, что
отпор, данный нами неприятелю у винендальского леса,
проложил союзникам путь к Лиллю.
«Ах,— говаривал Хольц (и находилось немало
охотников слушать его),— если б только наш король добился
признания своих прав, как изменился бы весь ход событий!
Жизнь его величества в изгнании имеет то преимущество,
что позволяет ему беспристрастно приглядываться к Апг-
лии и судить о ее выдающихся деятелях. Его сестра
постоянно находится во власти очередной жадной
фаворитки, смотрит на все ее глазами и во всем готова уступить ей
или ее приспешникам. Как вы полагаете, неужели его
величество, зная Англию, как он ее знает, позволил бы
оставаться в тени такому человеку, как генерал Уэбб? Он —
лорд Лидьярд, и его место в Палате лордов. Неприятелю,
да и всей Европе известны его заслуги; именно этой славы
и не могут простить некоторые великие люди,
ненавидящие равенство и независимость». Все эти разговоры велись
в расчете на то, что они достигнут ушей мистера Уэбба.
И он внимал им весьма благосклонно, ибо, сколь ни велики
были его достоинства, никто не ценил их так высоко, как
сам Джон Ричмонд Уэбб, и по мере того как нелады между
305

ним и герцогом возрастали, находилось все больше людей
из числа недоброжелателей Мальборо в армии и на родине,
которые всячески обхаживали Уэбба, противопоставляя его
властному и ненасытному генералиссимусу. И вскоре после
победы при Уденарде генералу Уэббу представился
блестящий случай, которым наш доблестный воин не стал
пренебрегать и который явился для него средством изрядно
приумножить свою славу на родине.
После Уденарда принц Савойский — вопреки совету
Мальборо, если верить слухам,— подступил к стенам
Лилля, столицы французской Фландрии, и начал осаду,
знаменитейшую осаду нашего времени, равную осаде Трои по
числу героических подвигов, совершенных как
нападавшими, так и оборонявшимися. Принц Савойский был движим
личной непримиримой ненавистью к французскому
королю, отнюдь не похожей на спокойное чувство вражды,
руководившее нашим великим английским полководцем, для
которого война являлась игрой не более волнующей,
нежели бильярд, и который посылал вперед свои эскадроны и
передвигал батальоны с места на место так же
хладнокровно, как если бы клал шар в лузу или делал карамболь.
Кончалась партия (а играл он почти всегда наверняка), и
в душе этого непревзойденного стратега не оставалось ни
малейшей неприязни к противнику. Иное дело принц
Савойский, у которого с французами шла guerre a mort *.
Разбитый в одном месте, как то было в истекшем году под
Тулоном, он являлся у другой французской границы и с
неукротимой яростью нападал опять. Когда принц прибыл
в нашу армию, тлеющая искра войны сразу разгорелась в
яркое пламя. Нашим флегматичным
союзникам-голландцам пришлось форсированным маршем устремиться
вперед — наш хладнокровный герцог вынужден был перейти
к действию. Против французов принц один стоил целой
армии; неутомимая сила его ненависти заражала сотни
тысяч людей. Имперский генерал с лихвой расплачивался за
обиду, нанесенную некогда французским королем ретивому
маленькому Abbe de Savoie2. Сам блестящий, покрытый
славой полководец, чье мужество и бесстрашие не знали
меры, достойный противник лучшим из прославленных
командиров, возглавлявших армии французского короля,
Евгений, кроме того, владел оружием, которому во Фран-
1 Война насмерть (франц.).
2 Савойский аббат (франц.).
306

ции нельзя было отыскать равного с тех пор, как
пушечное ядро у Засбаха убило благородного Тюренна: он мог
обрушить на французские войска герцога Мальборо, точно
скалу, которая погребла бы под собою соединенные силы
лучших военачальников Людовика XIV.
Участие английского герцога в осаде Лилля, которую
имперский генералиссимус вел со всем пылом и напором,
свойственным его натуре, выразилось главным образом в
том, что ему пришлось прикрывать осаждающих со
стороны армии герцога Бургундского, которую расположение
войск его светлости отделяло от имперцев. Однажды,
когда принц Евгений был ранен, наш герцог занял его место
в траншее; но осаду вели имперцы, а не мы. Одна дивизия
под командою Уэбба и Ранцау была отряжена в Артуа и
Пикардию для выполнения задачи, тягостнее и постыднее
которой мистер Эсмонд не знавал за всю свою боевую
жизнь. Несчастные городки беззащитных провинций,
откуда все молодое и здоровое из года в год угонялось во
французскую армию, пожираемую ненасытной войной,
оказались отданными на нашу милость; а нам был дан
приказ никого не миловать. Мы входили в города, где
гарнизон состоял из инвалидов, а население из женщин и
детей; и как ни бедны они были, как ни обнищали
вследствие разорительной войны, нам было предписано грабить
этих несчастных: очищать их житницы от последнего
хлеба, отнимать лохмотья, прикрывавшие их наготу. То был
грабительский, разбойничий поход; наши солдаты творили
дела, о которых честный человек не может вспомнить, не
краснея. Мы воротились в лагерь герцога с обильными
запасами продовольствия и денег; некому было оказывать
нам сопротивление, и все же кто отважится рассказать,
ценою скольких насилий и убийств, каких жестокостеи,
оскорблений, обид досталась нам эта позорная дань,
собранная с невинных жертв войны.
Меж тем, невзирая на решительность, с которой велись
военные действия под Лиллем, успехи союзников были
покуда невелики, и, когда мы воротились в лагерь
герцога, там поговаривали, что принц Савойский вынужден
будет снять осаду, признав ее безуспешной. Милорд
Мальборо открыто высказывал подобное мнение; те, кто не
доверял ему,— а мистер Эсмонд не отрицает, что был в их
числе,— намекали, что у герцога свои причины не желать
взятия Лилля и что он подкуплен французским королем.
Но если это было так, в чем я почти уверен, то перед гене-
307

ралом Уэббом открывалась блестящая возможность
удовлетворить свою ненависть к генералиссимусу, разоблачить
позорное корыстолюбие, составлявшее одну из самых
низменных и самых примечательных черт знаменитого
герцога, и показать собственное высокое военное искусство.
И когда я взвешиваю все обстоятельства,
предшествовавшие событию, о котором вскоре пойдет речь, когда я
думаю о том, что милорду герцогу было предложено
несколько миллионов крон за то, чтобы с Лилля сняли осаду; что
имперская армия, стоявшая под Лиллем, терпела
недостаток в провианте и снаряжении и была бы принуждена
отойти, если б не получила новых припасов; что маршрут
обоза, который должен был эти припасы доставить, в
точности был известен французам; что конвой,
сопровождавший его, был несоразмерно мал и чуть ли не вшестеро
уступал войску графа де Ламотта, высланному, чтобы
перехватить этот обоз; и что герцог Бервик,
непосредственный начальник де Ламотта, состоял, как это достоверно
известно, в оживленной переписке с дядей своим,
английским генералиссимусом,— я прихожу к убеждению, что в
замыслы герцога Мальборо входило помешать тому, чтобы
эти припасы, столь необходимые принцу Савойскому,
достигли ставки его высочества; что он намеревался принести
в жертву небольшой отряд, конвоировавший обоз, и
предать его, как предал уже Тольмаша под Брестом, как готов
был предать любого друга в угоду своему честолюбию или
корысти. Если б не та поистине чудесная победа, которую
Эсмондов начальник одержал над силами, в шесть или
семь раз превосходившими его собственные, осаду
пришлось бы с Лилля снять; при этом надо заметить, что наше
доблестное маленькое войско находилось под командою
генерала, которого Мальборо ненавидел, что эта победа
привела его в бешенство и что впоследствии он прибегал
к самым явным и беззастенчивым искажениям истины,
чтобы преуменьшить славу победителя.
Глава XV
Битва при Вииендале
Во время осады Лилля немало было совершено
подвигов как с той, так и с другой стороны, и притом подвигов,
равных которым не много сыщется в истории войн. Среди
французов (чье мужество поистине было удивительно, а
308

доблесть и военное искусство маршала Буффлера могли
затмить даже славу его победителя, принца Савойского)
следует упомянуть господ де Люксембурга и де Турнефо-
ра, которые взялись доставить в город порох, крайне
необходимый осажденным; они взяли с собой отряд конных
драгун, и каждый солдат вез притороченным к седлу
пудовый мешок пороху; с этим опасным грузом они вступили
в бой против нашей кавалерии, выдержали огонь
пехотинцев, двинутых им наперерез, и хотя половина отряда при
выполнении страшной задачи взлетела на воздух, часть
все же добралась до цели и доставила городскому
гарнизону то, в чем он так остро нуждался. Другой
французский офицер, мсье Дюбуа, совершил поступок, столь же
отчаянный и увенчавшийся полным успехом. Случилось
так, что маршалу Вандому понадобились сведения о
положении в лагере осаждавших, который со стороны Гельчина
прикрывала армия нашего герцога, и тут капитан Дюбуа
совершил свой славный подвиг: не только прошел через
линию неприятельских позиций, но еще переплыл не
менее семи рвов и каналов и воротился тем же путем, плывя
с бумагами в зубах.
В этих бумагах мсье де Буффлер сообщал, что сможет
удержать занимаемые позиции до октября и что если б
удалось перехватить один из обозов союзников, последние
окажутся вынужденными снять осаду.
Один такой обоз готовился в ту пору в Остенде и
должен был вскоре выйти по направлению к Лиллю. 27
сентября нам (а также и французам) сделалось известно, что
он уже находится в пути. Обоз состоял из семисот повозок
с различным снаряжением и шел от самого Остенде под
эскортом двух тысяч пехотинцев и трехсот всадников.
Одновременно мсье де Ламотт выступил из Брюгге, имея в
своем распоряжении тридцать шесть батальонов, более
шестидесяти эскадронов и сорок пушек, и двинулся в
погоню за обозом.
Меж тем генерал-майор Уэбб собрал двадцать
батальонов и три драгунских эскадрона в Тюроуте, чтобы
идти навстречу обозу и ударить на Ламотта; авангарды
обеих армий, французской и нашей, сошлись на Тюроут-
ской равнине, у небольшого леска перед замком Винен-
даль, к которому обоз подходил в это время с другой
стороны.
Как только мы очутились в виду неприятеля, авангард
наш остановился на опушке леса, а остальная часть ко-
809

лонны со всей возможной быстротой подтянулась к нему»
причем вся наша немногочисленная конница была
выдвинута к равнине, чтобы раззадорить неприятеля, как сказал
наш генерал. Когда мсье Ламотт подошел ближе, он
застал нас выстроенными в две линии у самого леса и тотчас
же построил напротив нас свою армию в боевом порядке:
всего восемь линий, четыре пехотных впереди, драгуны и
кавалерия сзади.
Французы, как всегда, открыли сражение канонадой,
длившейся три часа, после чего перешли в атаку. Восемь
линий — четыре пеших и четыре конных — двинулись на
лес, где расположены были наши части. Пехота их
действовала плохо; получив приказ идти в штыковой бой, она
вместо того открыла огонь, а при первом же ответном
залпе дрогнула и побежала. Кавалерия действовала лучше, и
с нею одной мсье Ламотт мог бы выиграть сражение, так
как она численностью втрое или вчетверо превосходила
наши силы; но ей лишь удалось смять два наших
батальона, и то мы быстро привели в порядок расстроенные ряды,
и сколько раз ни шла французская конница в атаку, она
не могла сдвинуть нас хотя бы на дюйм с позиции, которую
указал нам наш генерал.
К вечеру, после двухчасовой атаки, французы
отступили, потерпев полное поражение, Несмотря на потери,
которые мы им нанесли, они все еще были втрое сильнее; и
нельзя было предположить, что наш генерал решится
преследовать Ламотта или предпримет что-либо, кроме
стараний удержать ту позицию на опушке леса, с которой
французы безуспешно пытались нас сбить. Ламотт отошел под
прикрытие своих сорока орудий, защита которых удалась
его коннице лучше, нежели нападение на нас; а тем
временем обоз, судьба которого была важнее судьбы всего
нашего маленького войска и ради безопасности которого мы
готовы были пасть все до последнего, беспрепятственно
подвигался вперед и, ко всеобщей радости, прибыл в лагерь
осаждающих перед Лиллем.
Обоз сопровождал генерал-майор Кэдоган, главный
интендант герцога (не принадлежавший к числу лучших
друзей мистера Уэбба). Он с сотней-другою всадников явился
на подмогу нашему генералу под самый конец сражения,
когда неприятель уже отступал по всему фронту. Он
изъявил полную готовность ударить со своей конницей на
бегущих французов; но его отряд был настолько малочислен,
что не мог бы причинить им серьезного вреда, и мистер
310

Уэбб в качестве старшего начальника счел, что мы уже
достаточно сделали, удержав свои позиции под натиском
неприятеля, который легко опрокинул бы нас в открытом
бою, и обеспечив обозу возможность свободного
следования. Таким образом, всадникам Кэдогана не пришлось
даже обнажить сабли, однако своим появлением они
отбили у французов всякую охоту возобновить попытки
атаковать нас. Так как подобных попыток не было, то с
наступлением ночи генерал Кэдоган вместе со своим
эскадроном отбыл на главную квартиру, довольно хмуро
распростившись с мистером Уэббом.
— Как раз вовремя поспеет в Ронк, чтобы подлизать
остатки ужина с тарелок милорда герцога,—- сказал
мистер Уэбб.
Наши люди всю ночь оставались в лесу, а генерал
отужинал в маленьком Винендальском замке.
— Будь я Кэдоганом, я бы удостоился звания пэра за
сегодняшнее дело,— сказал генерал Уэбб,— а ты, Гарри,
получил бы полк. Ты отличился в обоих последних боях и
едва не был убит в первом из них. Я упомяну об этом в
своем донесении его светлости генералиссимусу и буду
ходатайствовать, чтобы тебя произвели в майоры, на место
бедного Дика Харвуда. Найдется у тебя сотня гиней,
чтобы дать Кардонеллу? Завтра, когда повезешь мое
донесение на главную квартиру, сунь ему в руку.
И точно, генерал-майор по доброте своей упомянул о
капитане Эсмонде в самых лестных выражениях, и когда
названный джентльмен доставил донесение на главную
квартиру, он имел удовольствие получить от секретаря его
светлости ответное послание, адресованное
генерал-лейтенанту Уэббу. Голландский офицер, посланный графом
Нассау-Вуденбергом, сыном фельдмаршала Оверкерка,
также воротился с любезным письмом для своего
командира, который помогал мистеру Уэббу в винендаль-
ской операции, явив при этом немалую доблесть и
знание дела.
Вручая письмо мистеру Уэббу, Эсмонд отвесил ему
низкий поклон и с радостной улыбкой приветствовал его как
генерал-лейтенанта. Сопровождавшие генерала
джентльмены —- Эсмонд повстречался с ними на дороге в Менен —
шумно изъявили свой восторг по этому поводу; он
поблагодарил их, вспыхнув от волнения, и поспешил вскрыть
письмо.
311

Он гневно хлопнул им по своему сапогу, как только
дочитал его до конца.
Даже не его рукою писано! Возьми, Эсмонд,
прочитай вслух.— И Эсмонд прочел:
«Сэр! Только что прибыл сюда мистер Кэдоган и
сообщил мне об успешном исходе сражения, данного вами
вчера днем группе войск под командою мсье де Ламотта
близ Винендальского замка, каковым успехом мы обязаны
*>
преимущественно вашей решимости и разумным
действиям. Прошу вас не сомневаться, что по возвращении на
родину я сумею отдать вам должное и при всяком удобном
случае рад буду отметить важную услугу, которую вы
оказали, обеспечив безопасное следование обоза.
Ваш и пр. Mj>.
Две строчки рукой негодяя Кардонелла, и это за
взятие Лилля, за разгром неприятеля, в пять раз
сильнейшего, за сражение, которое не уступает самым
блистательным из его собственных побед,— говорил бедный мистер
Уэбб.— Генерал-лейтенант! Он здесь ни при чем! Ведь я
был старшим генерал-майором. Ах, будь ты... пожалуй, он
порадовался бы более, если б я потерпел поражение.
.Послание к голландскому офицеру, писанное
по-французски, было длиннее и куда любезнее адресованного
мистеру Уэббу.
Таков этот человек,— гневно продолжал
последний.— Набит золотом, осыпан титулами и почестями,
которые мы завоевали ему, и скупится на строчку похвалы
товарищу по оружию! Разве ему все еще мало? Разве мы не
для того деремся, чтобы он мог утопать в богатстве?
Ничего, джентльмены, подождем выхода «Газеты». Королева и
родина оценит наши заслуги, если его светлость
отказывает нам в том.— Слезы негодования навернулись у
доблестного воина при этих словах, и он смахнул их
перчаткою. Потом он сжал кулак и потряс им перед собой.—
Клянусь всевышним,— сказал он,— есть нечто такое, что я
предпочел бы званию пэра!
Что же это, сэр?—спросили некоторые из его свиты.
Четверть часа наедине с Джоном Черчиллем на
зеленой лужайке, и так, чтобы, кроме парочки рапир, ничто
нас не разделяло.
Сэр! — прервал его один из джентльменов.
312

— Пусть он услышит! Я знаю, этого вы опасаетесь.
Я знаю, что до него доходит каждое слово, сказанное кем-
либо из старших офицеров армии. Храбрости его я не
оспариваю. Да, он храбр, будь он проклят! Но подождем
выхода «Газеты», джентльмены. Боже, храни ее
величество! Она оценит наши заслуги.
«Газету» нам довелось увидеть лишь месяц спустя,
когда моему генералу и его офицерам выпала честь
обедать в Лилле у принца Евгения; последний любезно
заявил, что раз провизия для пиршества доставлена нами,
мы непременно должны принять в нем участие.
Пиршество было отменным. По правую руку его высочества
сидел его светлость герцог Мальборо, а по левую — маршал
де Буффлер, который столь доблестно оборонял город.
Приглашены были все старшие офицеры обеих армий, и
можете не сомневаться, что Эсмондов генерал особенно
блистал в этот день; его статность, благородная осанка,
мужественная красота черт выделяли его повсюду, грудь
его впервые украшала звезда ордена «За Великодушие»,
присланная ему прусским монархом по случаю
одержанной победы. Его высочество принц Савойский
провозгласил тост в честь победителя при Винендале. Милорд
герцог с довольно кислой улыбкой осушил свой бокал.
Адъютанты также были в числе приглашенных, и Гарри Эс-
монд со своим юным другом весь вечер держались
вместе, как бывало всегда, если только долг не
препятствовал их желанию; их стол находился как раз напротив
стола, где сидели генералы, и им было отлично видно все
происходившее там. Фрэнк от души хохотал над мрачным
выражением лица герцога; винендальское дело и
несправедливость генералиссимуса к Уэббу служили предметом
толков во всей армии. Когда его светлость поднял свой
бокал и произнес:
Le vainqueur de Wynendael; son armee et sa victoire,—
добавив затем: — qui nous font diner a Lille aujourd'hui *,—
зала гремела от приветствий, ибо мистера Уэбба за его
смелость, великодушие и даже самые слабости его
любила вся армия.
— Парис — отвагой, Гектор — красотой,— шепнул
Фрэнк Каслвуд.— Сама Венера на склоне лет не отказала
бы ему в яблочке. Встань, Гарри. Ты слышал — мы пьем
1 За победителя при Винендале, за его войско и за его победу,
благодаря которой мы сегодня обедаем в Лилле (франц.).
313

за винендальскую победу. Что Рамильи в сравнении с
этим! Ура! Ура!
В ту самую минуту, как наш генерал благодарил
собравшихся за честь, откуда-то появился в зале номер
«Газеты» и пошел по рукам вокруг столов. Каждому из
офицеров не терпелось поскорее заглянуть в него;
должно быть, немало матерей и сестер бледнели над этими
страницами. За шесть лет не вышло ни одного номера
«Газеты», где не сообщалось бы о каком-либо геройском
подвиге или блистательной победе.
— Вот оно — «Битва при Винендале», вот здесь,
генерал,— сказал Фрэнк, завладев маленьким грязновато-
белым листком, который был любимым чтением каждого
солдата; и, выбравшись из-за стола, он направился к
генералу Уэббу,— тот знал его и не раз видел за своим
столом это красивое и улыбающееся лицо, пленявшее всех,
кто бы на него ни взглянул. Генералы в пышных париках
потеснились, давая ему дорогу. Он потянулся через
плечо генерала Дона, который сидел за столом в кожаном
колете, и подал «Газету» нашему генералу.
Юноша, прихрамывая, воротился на место, весь
красный от смущения.
— Я подумал, что ему будет приятно, Гарри,—
шепнул он.— Разве мне не было приятно увидеть после
Рамильи свое имя в лондонской «Газете»: «виконт Каслвуд,
сражавшийся в качестве волонтера...» Постой, что там
такое?
Мистер Уэбб, прочитав «Газету», странным образом
изменился в лице, швырнул листок на стол, потом вскочил
на ноги и начал:
— Не угодно ли будет вашему высочеству...
Тут его светлость герцог Мальборо тоже поднялся со
своего места:
— Дорогой генерал Уэбб, произошла какая-то ошибка.
— Вашей светлости не мешало бы исправить ее,—
сказал мистер Уэбб, протягивая ему «Газету»; но он
сидел за пять человек от его светлости принца-герцога, чье
место к тому же приходилось выше (оно было на
помосте, под балдахином, рядом с принцем Савойским,
Ганноверским курфюрстом и посланниками прусским и
датским), и Уэбб, несмотря на свой рост, не мог достать до
него.
— Одно мгновение,— произнес он с улыбкой, как
будто напав на счастливую мысль, и затем, с изысканнейшей
314

учтивостью обнажив свою ншагу, проткнул острием
«Газету» и сказал, обращаясь к герцогу: — Прошу
позволения передать это вашей светлости.
Герцог сидел темнее тучи.
— Возьмите,— сказал он своему обер-шталмейстеру,
стоявшему за его креслом.
Генерал-лейтенант Уэбб отвесил глубокий поклон, сел
на свое место и осушил недопитый бокал. В «Газете» был
помещен отчет мистера Кардонелла, секретаря его
светлости, о Винендальском сражении, причем, хотя имя
мистера Уэбба и упоминалось в нем, вся честь и заслуга
этой победы приписывалась фавориту герцога, мистеру
Кэдогану.
Странное поведение генерала Уэбба, едва не
обнажившего шпагу против самого генералиссимуса, вызвало
немало шуму и разговоров, но как только первый порыв
гнева миновал, генерал совершенно овладел собою и мог
утешаться тем, что всем своим последующим поведением
куда больше досадил генералиссимусу, чем если бы
открыто выражал свою обиду.
Воротясь к себе и посовещавшись с главным своим
советчиком, мистером Эсмондом, который теперь
пользовался полным его доверием и дружеским, почти отеческим
расположением, мистер Уэбб написал его светлости
генералиссимусу письмо, где говорилось следующее:
«Вашей светлости должно быть ясно, что чтение
лондонской «Газеты», в которой имя генерал-майора Кэдога-
на названо мистером Кардонеллом, секретарем вашей
светлости, как имя офицера, командовавшего в сражении
при Винендале, никак не могло доставить приятного
чувства генералу, который на самом деле выиграл это
сражение.
Вашей светлости должно быть известно, что мистер
Кэдоган даже не присутствовал при этом сражении, лишь
к концу его явившись со своим конным эскадроном в
распоряжение командовавшего генерала. А так как
следствием винендальской операции, руководить которой имел
счастье генерал-лейтенант Уэбб, явилось взятие Лилля,
освобождение Брюсселя, обложенного неприятельскими
войсками под командой курфюрста Баварского, а также
315

возвращение славных городов Гента и Брюгге, которыми
противнику (благодаря внутренней измене) удалось
овладеть в прошедшем году,— мистер Уэбб не может и не
желает уступить честь столь важной и славной победы
мистеру Кэдогану или кому бы то ни было.
Как только кампания этого года будет закончена, ге-
нерал-лейтеналт Уэбб обратится с просьбой о разрешении
ему покинуть ряды армии и занять свое место в
парламенте, дабы передать все дело на рассмотрение палаты
общин, родины и ее величества королевы, о чем ныне он
извещает его светлость генералиссимуса.
В своем нетерпении опровергнуть лживый отчет,
опубликованный в «Газете» секретарем его светлости,
мистером Кардонеллом, мистер Уэбб, не будучи в состоянии
доступиться к его светлости генералиссимусу из-за
джентльменов, сидевших между ними, поместил на
острие шпаги газету, содержавшую ложный отчет, с тем
чтобы непосредственно вручить оную его светлости герцогу
Мальборо, который, без сомнения, желает, чтобы каждый
офицер его армии получал по заслугам.
Мистер Уэбб слишком хорошо знает свой долг, чтобы
помышлять о каком-либо нарушении субординации или
об обращении своей шпаги, во время военной кампании,
против кого-либо, кроме врагов ее величества. Он просит
о разрешении отбыть в Англию, как только то дозволит
его воинский долг, а также отпустить вместе с ним
капитана его полка Эсмонда, который исполнял при нем
обязанности адъютанта, безотлучно находился на поле боя и
заметил по своим часам время, когда мистер Кэдоган прибыл
к месту сражения, что было уже на исходе последнего».
Главнокомандующему ничего более не оставалось, как
только дать просимое разрешение и оставить без
внимания самое письмо Уэбба, написанное в откровенно
оскорбительных выражениях. Половина армии убеждена была
в том, что причиною сдачи городов Гента и Брюгге
послужило предательство (и многие догадывались, какое
именно); что главнокомандующий не стал бы освобождать
Лилль, будь на то его воля, и что он так и не перешел бы
в этом году к открытым боевым действиям, если бы его
не вынудил на то принц Савойский. Но однажды вступив
в сражение, милорд Мальборо сражался, как никто в мире,
дабы не уронить свою честь полководца, и никакими под-
316

купами нельзя было помешать ему нанести поражение
врагу 1.
Но ссору подхватили подчиненные, и половина армии
передралась бы между собой, если бы всему делу не был
положен конец. Генерал Кэдоган сообщил генералу Уэббу,
что готов дать ему сатисфакцию, если угодно. На
приглашения подобного рода наш бравый генерал всегда готов
был откликнуться, и нам немало труда стоило убедить его
ответить, что он считает своим обидчиком не мистера Кэдо-
гана, чье мужество и достойное поведение заслуживают
всякой похвалы, а лишь тех лиц из главной квартиры,
которые извратили истину. Мистер Кардонелл также
предложил встретиться, на что Уэбб отвечал, что для мистера Кар-
донелла у него припасена хорошая палка и что есть только
один вид удовлетворения, который он хотел бы от него
получить, но едва ли получит, а именно — признание истины.
Офицеры Уэбба и джентльмены из свиты
главнокомандующего всячески искали случаев подраться; так
возникла единственная в жизни мистера Эсмонда встреча, в
которой он принимал участие в качестве главного
действующего лица, движимый побуждением смыть обиду.
Милорд Мохэн, командовавший эскадроном в
конногвардейском полку лорда Мэклсфилда, находился в эту
кампанию при особе герцога. Он успел стяжать себе
самую дурную славу; в Испании еще раз дрался на дуэли,
1 В рассказе нашего деда об этих кампаниях повсеместно
сквозит его ненависть к герцогу Мальборо. Он всегда утверждал, что
история не знала лучшего солдата и большего предателя, чем
герцог, что он во время войны мздоимствовал без оглядки. Милорд
маркиз (мы с полным правом можем назвать его так, хоть он и
предпочел оставаться полковником Эсмондом до конца своих дней)
рассказывал о нем множество историй, не вошедших в эти
мемуары; от своего друга-иезуита, не всегда, впрочем, правильно
осведомленного, он слыхал, что накануне Рамильи Мальборо надеялся
получить куш в два миллиона крон.
А от бабки мы, дети, слыхали, что, когда наш дед впервые
представлялся милорду герцогу, его светлость повернулся к нему
спиной, а потом говорил герцогине, которая передала его слова
вдовствующей виконтессе, а та впоследствии повторила их
полковнику Эсмояду: «Нынче был у меня на утреннем приеме
ублюдок Тома Эсмонда; такое же ничтожество с виду, как и его
беспутный отец»,—и этого выражения дед мой никогда не мог простить
ему. Он был так же постоянен в неприязни, как и в своих
привязанностях, и всегда выказывал крайнее пристрастие к Уэббу, чью
сторону держал против более прославленного полководца. Портрет
генерала Уэбба и сейчас висит у нас в Каслвуде, в штате
Виргиния.
317

имевшей столь же роковой исход; был женат и бросил
жену; вел жизнь игрока, распутника и гуляки. Он
появился в армии накануне битвы при Уденарде; и — чего
больше всего опасался Эсмонд — лишь только Фрэнк
Каслвуд узнал о его прибытии, так тотчас же стал искать
случая встретиться с ним и убить его. Рана, полученная
молодым лордом при Уденарде, помешала его замыслам,
но сейчас она уже почти зажила, и мистер Эсмонд с
трепетом ожидал, что не сегодня-завтра случай сведет его
милого мальчика с испытанным убийцей. Все трое
встретились в Лилле, на обеде в полку Хэндисайда, командир
которого не подозревал о давней вражде между этими
джентльменами.
Девять лет прошло с рокового вечера в Лестерфилдс, и
за эти девять лет Эсмонд ни разу не видел столь
ненавистного ему красивого лица Мохэна. Теперь это лицо
испортил отпечаток страстей и пороков; выражение его
стало беспокойным, как у человека, на совести у которого
три убийства и, кто знает, сколько еще позорных,
нечистых и преступных деяний. Когда наш хозяин представил
нас друг другу, он поклонился как-то боком и тотчас же
хотел отойти. Фрэнк Каслвуд не узнал его, настолько он
изменился. Он же отлично узнал мальчика.
Любопытно было глядеть на эту пару — особенно на
юношу, который так и вспыхнул, услыхав ненавистное
имя, и тотчас же объявил, дурно выговаривая
по-французски, но звонко, по-мальчишески, чеканя слова, что он
«давно мечтал встретиться с милордом Мохэном». Последний
лишь поклонился еще раз и отошел в сторону. Следует
отдать ему справедливость: он избегал ссоры с мальчиком.
За столом Эсмонд сел между ними.
— Что за черт! — воскликнул Фрэнк.— Почему ты
садишься выше человека, который старше тебя званием?
Милорду Мохэну место сейчас же после меня. Я хочу
сидеть рядом с милордом Мохэном.
Эсмонд шепнул лорду Мохэну, что Фрэнк был ранен
в ногу при Уденарде, и просил милорда сохранять хлад*
нокровие. Некоторое время тот выполнял просьбу,
пропуская мимо ушей все шпильки и насмешки, которыми
молодой Каслвуд пытался задеть его, но после нескольких
тостов винные пары стали оказывать на него свое
действие.
— Не лучше ли вам уйти, милорд? — сказал ему
мистер Эсмонд, умоляюще глядя на него.
318

— Нет, черт возьми,— отвечал лорд Мохэн,— не уйду,
кто бы меня ни просил об этом.— Лицо его побагровело
от выпитого вина.
Разговор коснулся недавних событий. Уэбб пытался
вызвать самого главнокомандующего; Уэбб незаслуженно
оскорблен; Уэбб — самый отважный, самый красивый,
самый тщеславный командир во всей армии. Лорд Мохэн не
знал о том, что Эсмонд — адъютант Уэбба. Он стал
рассказывать историю, выставлявшую генерала в невыгодном
свете, а молодой Каслвуд, из-за плеча Эсмонда, перечил ехму.
— Ну, я более не намерен терпеть это! — вскричал
лорд Мохэн.
— И я также, милорд,— сказал мистер Эсмонд,
вставая.— Джентльмены, то, что милорд Мохен говорил здесь
о генерале Уэббе,— ложь; ложь от начала до конца! —
И, отвесив лорду Мохэну низкий поклон, Эсмонд вышел
из-за стола и молча покинул зал. Подобные происшествия
были в ту пору привычным делом для военных. За домом
был сад, куда тотчас же и направились все; не прошло
и двух минут после того, как были произнесены опасные
слова, а оба джентльмена уже стояли друг против друга
без мундиров, с обнаженными шпагами в руках. Если бы
капитан Эсмонд тогда же отправил Мохэна на тот свет,—
а он мог это сделать,— злодей понес бы кару, и новые
злодейства были бы предотвращены, но кто дал право
человеку карать человека? Честь моя порукой, что я лишь
хотел помешать милорду причинить зло Фрэнку, и
встреча закончилась тем, что после полдюжины выпадов
милорд уехал домой, получив рану, которая на три месяца
лишила его возможности владеть правой рукой.
— О Гарри! Почему ты не убил негодяя? — воскликнул
молодой Каслвуд.— Я еще не могу ходить без палки, но
ведь можно было драться верхом, на шпагах и пистолетах.
Но Гарри Эсмонд сказал:
— Нехорошо иметь на совести смерть человека, даже
такого, как этот.
Все дело, не занявшее и трех минут, на том
закончилось, и джентльмены вернулись к обеденному столу, а
милорд Мохэн отправился прямо в постель, где пролежал
немалый срок в горячке, роковой исход которой мог бы
предотвратить немало бед. Вскоре после этого
происшествия Гарри Эсмонд отбыл со своим генералом в Лондон,
где их успела опередить молва о подвигах капитана, ибо
челсийская леди Каслвуд встретила его так, как встреча-
319

ют героя-завоевателя. Она устроила в честь мистера Уэб-
ба пышный обед, на котором генералу пришлось сидеть
в кресле, увитом лаврами, и провозгласила за Эсмонда
тост, который добрейшему генералу угодно было
поддержать в самых лестных выражениях; а в день, когда
парламент чествовал генерала за его заслуги, не менее
сорока карет съехалось благодаря усердию ее милости, чтобы
приветствовать его при выходе из Палаты общин. И чернь
и знать равно встретили героя рукоплесканиями и
приветственными кликами; любо было смотреть на него, когда
он стоял перед толпой и кланялся во все стороны, держа
шляпу в правой руке, а левую прижимая к ордену «За
Великодушие», украшавшему его грудь. Он представил
мистера Эсмонда мистеру Сент-Джону и досточтимому
Роберту Харли, которые вместе с ним вышли из здания
парламента, и по доброте своей отозвался весьма хвалебно
о поведении мистера Эсмонда в трех последних походах.
Мистер Сент-Джон (я не видывал человека с более
подкупающей наружностью, кроме разве моего
несравненного Фрэнка Каслвуда) сказал, что уже слыхал о
мистере Эсмонде от капитана Стиля, рассказывавшего, как
он помог мистеру Аддисону в написании знаменитой
поэмы «Поход».
— Эта поэма — событие не менее значительное,
нежели самая победа при Бленгейме,— сказал мистер Харли,
который слыл знатоком и покровителем искусств. Быть
может, он и прав; хотя, на мой взгляд, там есть десятка
два поистине превосходных строк, остальное же не
возвышается над уровнем обычного, и гимн, написанный тем
же мистером Аддисоном, стоит тысячи таких поэм.
Все в городе были возмущены несправедливым
отношением милорда герцога к генералу Уэббу и восторженно
встретили вотум благодарности, которым палата общин
почтила генерала за его винендальскую победу. Не было
никакого сомнения, что именно эта боевая удача привела
к захвату Лилля и посрамлению французского короля,
которого потеря этого славного города потрясла, говорят,
сильнее всех прошлых поражений, нанесенных ему
нашими войсками. И сдается мне, мистер Уэбб радовался
не только одержанной победе, но и мысли, что благодаря
ей Мальборо лишился солидной мзды, обещанной ему
французским королем в случае снятия осады.
Недоброжелатели герцога называли даже точную сумму, о которой
шла речь; и честнейший мистер Уэбб втихомолку посмеи-
320

вался оттого, что нанес чувствительную потерю не только
французам, но и Мальборо, перехватив груз в три
миллиона французских крон, уже плывших в бездонный
карман его светлости. Когда супруга генерала явилась на
прием к королеве, торийские леди принялись наперебой
осыпать ее поздравлениями и окружили ее целой свитой,
более многочисленной, чем свита герцогини Мальборо.
Выдающиеся деятели из партии тори задавали пиры в
честь генерала, превознося его как полководца, не
уступающего в военном мастерстве самому герцогу, и, быть
может, пользовались достойным воином как орудием для
достижения своих целей, тогда как сам он полагал, что
они лишь отдают должное его боевым заслугам. На долю
мистера Эсмонда, как адъютанта и любимого офицера,
также пришлась часть славы, осенившей его командира; он
был представлен королеве и, по ходатайству своего
великодушного начальника, произведен в чин подполковника.
Была одна семья, в которой всякая удача, выпадавшая
Эсмонду, служила предметом столь искренней гордости и
удовольствия, что и он, в свою очередь, счастлив был
возможностью порадовать ее. Для этих любящих друзей Блен-
гейм и Уденард были всего лишь мелкими военными
эпизодами, зато Винендаль явился венцом наших побед.
Госпоже Эсмонда никогда не наскучивало слушать рассказы
об этом сражении; и, право же, она должна была
возбудить ревность супруги генерала Уэбба, ибо генерал целые
дни проводил в Кенсипгтоне, беседуя на эту приятную
тему. Что же до адъютанта, то хотя личному тщеславию
Эсмонда не мог не польстить тот скромный успех,
которым судьбе угодно было его осчастливить, но (теперь
можно говорить откровенно, ибо все это давно уже
пережито) много дороже ему было то, что успех этот радовал
его госпожу, а главное, что его оценила Беатриса.
Что же до вдовствующей виконтессы, то едва ли во
всей Англии нашлась бы старуха счастливее и щедрее.
Эсмонду отведено было особое помещение в челсийском
доме ее милости, и слуги получили наказ смотреть на него
как на своего хозяина. Она требовала, чтобы он устраивал
у себя приемы, расходы по которым брала на себя, и была
в восторге, когда кареты увозили домой перепившихся
гостей. Она во что бы то ни стало пожелала иметь его
портрет, и мистер Джервас написал его в красном мундире,
с улыбкой взирающим на пушечное ядро, которое рвалось
тут же, в углу полотна. Она поклялась, что не умрет спо-
11 У, Теккерей, т. 7
321

койно, если не будет знать, что он сделал достойную
партию, и постоянно приглашала в Челси для его обозрения
молодых девиц, пленявших взор своими чертами и
воображение — своим состоянием. Он улыбался, думая о том,
как изменились времена, и вспоминая, как еще при жизни
отца он, дрожащий от страха маленький паж, стоял,
бывало, перед нею с кувшином и чашкой или сидел,
скорчившись, на подножке ее кареты. Она находила в нем
только один недостаток: он был чересчур воздержан для
настоящего Эсмонда: всегда доходил до постели один, без
помощи камердинера, и оставался нечувствительным к
прелестям любых красавиц, как сент-джеймских, так и
ковент-гарденских.
Что есть верность в любви и какова природа ее? Это
лишь состояние духа, которое овладевает мужчиной и
зависит более от него самого, нежели от женщины. Нам
любо любить, вот где истина. Не повстречайся нам Джоэн,
повстречалась бы Кэт и сделалась бы предметом любви
столь же пламенной. Мы знаем, что возлюбленные наши
ничем не лучше многих других женщин, не красивее, не
умней, не добрее. Но не за это любим мы женщину, как
и не за какие-либо иные особые достоинства или
прелести; столь же разумно требовать от своей будущей
избранницы, чтоб она была ростом со шропширскую великаншу,
сколь'искать в ней непревзойденный образец какого-либо
совершенства. Возлюбленная Эсмонда, наряду со всеми
своими достоинствами, обладала тысячью недостатков; и
те и другие были ему отлично известны; она была
самовластна, она была легкомысленна, она была непостоянна,
она была лжива, ей чуждо было уважение к людям; она
во всем решительно, даже в самой красоте своей, являла
полную противоположность матери, преданнейшей и
бескорыстнейшей женщине в мире. И все же, с той самой
минуты, как он увидел Беатрису на лестнице уолкот-
ского дома, Эсмонд понял, что любит ее. Существовали
женщины лучше, но ему нужна была только эта. Другой
он не хотел. Оттого ли, что она была так лучезарно
прекрасна? Но он не раз слыхал от людей, что мать на вид
не старше дочери и превосходит ее красотой. Почему ее
голос так проникал ему в душу? Ей далеко было до Ни-
колини или миссис Тофтс; сказать по правде, она
изрядно фальшивила, но даже голос св. Цецилии не звучал бы
для него слаще. Цвет лица у нее был не лучше, чем у
миссис Стиль (Дик к этому времени обзавелся женой, ко-
322

торая держала беднягу в ежовых рукавицах), но Эсмонду
он казался ослепительным, и даже когда он думал о ней,
закрыв глаза, то невольно щурился от боли. Разговор ее
отличался блеском и живостью, но ей не хватало
тонкого остроумия ее матери, поистине несравненной
собеседницы; и все же для Эсмонда ничего не было лучше, как
только слушать ее и быть с ней вместе. Дни его
проходили в обществе этих леди, и время летело незаметно. Он
изливал перед ними свою душу, чего никогда не умел
делать перед другими, почему и слыл меланхоликом или
даже гордецом и нелюдимом. Их общество было для него
лучше общества самых блестящих умов того времени 1.
Да простит ему небо все те небылицы, которые он плел
старой виконтессе в оправдание своих отлучек: дела в
артиллерийском управлении, куда он и не думал ездить,
беседы с генералом, аудиенции во дворце и утренние
приемы у государственных деятелей, на которых он не
бывал и которые тем не менее добросовестно описывал:
кто как был одет на воскресном рауте в Сент-Джеймском
дворце или на празднестве по случаю дня рождения
королевы; сколько карет стояло в приемный день у подъезда
мистера Харли, сколько бутылок он имел честь осушить
вчера в «Какаовом Дереве» с мистером Сент-Джоном или
в «Подвязке» с мистером Уолполом и мистером Стилем.
Госпожа Беатриса Эсмоыд раз десять за это время
чуть-чуть не сделала блестящую партию — так гласила
придворная молва. Но Эсмонд никогда не верил ходившим
о ней толкам и после трех лет разлуки воротился, хоть и
не столь, быть может, неистовствуя в своей страсти, но
с прежним томлением о ней и только о ней, с прежней
надеждой, с прежним смирением и по-прежнему готовый
вручить ей свое сердце — только наклонись и возьми. Шел
уже 1709 год. Она достигла двадцати двух лет, три года
находилась при дворе и все еще была не замужем.
— Это не потому, что случая не представилось,—
говорила леди Каслвуд, читая в душе Эсмонда с той
проницательностью, которую рождает любовь.— Но она
разборчива, Гарри. Она не выйдет замуж по моей воле,
и для того, кого я хотела бы назвать своим сыном,— а
Генри Эсмонд знает, кто это,— для него лучше, если я не
буду настаивать. Беатриса настолько своенравна, что не-
1 Равно как и его общество для них было в тысячу раз
приятнее всякого иного, ибо кто же мог сравниться с ним? — Р.
11*
323

пременно воспротивится тому, что я захочу навязать ей.
Кто на ней женится, не будет счастлив, если только это
не высокопоставленное лицо, в чьей власти ее возвысить.
Беатрисе нужней поклонение, нежели любовь; и пуще
всего она стремится властвовать. Как может мать
подобным образом осуждать свое дитя? Но ведь и вы мне сын,
Гарри. Вы должны знать всю правду о своей сестре.
Я думала, что вы излечились от своей страсти,— ласково
добавила миледи.— Ведь у многих это проходит
бесследно. Но, я вижу, вы все так же пылаете, как и прежде.
Когда мы прочли ваше имя в «Газете», я пыталась
замолвить за вас слово, мой бедный мальчик. Бедный
мальчик — как бы не так! Вы теперь взрослый и важный
джентльмен, а я совсем уже старуха. Ваша слава ей по
сердцу и вы сами тоже. Она ценит ваш ум, и природную
живость, и отменные манеры, и ту естественность в
обращении, которая отличает вас от придворных щеголей.
Но всего этого недостаточно. Ей нужен
главнокомандующий, а не полковник. Будь она невестою графа, она не
задумалась бы оставить его, если б к ней посватался
герцог. Я уже вам говорила об этом. Сама не знаю, откуда
столько суетности в моей бедной дочке.
— Что ж,— сказал Эсмонд,— человек может дать
лишь то, что имеет. Все лучшее во мне принадлежит ей.
Клянусь, я потому лишь дорожил своей скромной славой,
что думал, она будет приятна Беатрисе. Что мне в том,
полковник я или генерал? Пройдет десятка три-четыре
лет, и много ли останется от нынешних наших почестей и
заслуг? Если я и помышлял о славе, то лишь для того,
чтобы она могла послужить украшением ей. Будь у меня
что-либо лучшее, я и это ей отдал бы. Если ей нужна моя
жизнь, я не пожалею для нее жизни. Если она станет
женою другого, я скажу: благослови его бог. Я не жалуюсь
и не похваляюсь. Может быть, моя верность
безрассудна. Но это так. Это не от меня зависит. Я люблю ее. Вы
в тысячу раз лучше, вы самая прекрасная, самая добрая,
самая нежная из женщин. Поверьте, дорогая леди, все
недостатки Беатрисы известны мне так же, как и вам. Но
она — судьба моя. Это можно пережить. Я не умру от
того, что не получу ее. Быть может, я не стал бы
счастливее, будь она моей. Но que voulez vous? — как сказала бы
вдовствующая виконтесса. Je Ганпе '.
1 Что поделаешь? Я люблю ее (франц.).
324

— Как бы я хотела, чтобы она избрала вас! —
сказала добрая леди, протягивая руку Гарри. Он поцеловал эту
прекрасную руку (вся в ямочках, она и в самом деле была
прелестна, и надо сказать, хотя миледи Каслвуд
приближалась в ту пору к сорока годам, на вид ей нельзя было
дать и тридцати). Он поцеловал эту руку и удержал ее в
своей, продолжая начатый разговор.
— К чему ей слушать меня? — говорил он.— Она и так
знает все, что я могу ей сказать. Она знает, что я ее раб.
Быть может, я продал себя за ничто. Ну что ж, я
согласился на такую цену. Я не стою ничего или я стою всего.
— Вы — такое сокровище,— соизволила сказать на
это госпожа Эсмонда,— что женщина, которой
принадлежит ваша любовь, не должна была бы променять ее даже
на целое королевство. Я выросла в деревне, и честолюбие
горожан претит мне. Меня никогда не приводил в трепет
высокий сан миледи герцогини и роскошь ее нарядов, а
если что-либо внушает мне страх,— добавила она с
лукавым смехом,— то лишь ее крутой нрав. Я видела при
дворе дам, которые чахли с тоски оттого, что ее величество
не так на них взглянула, и знатных вельмож, которые
охотно пожертвовали бы одну ногу ради того, чтобы
украсить подвязкою другую. Подобная суетность, чуждая мне,
у Беатрисы —врожденное свойство, и потому она с
первого дня своей службы оказалась безупречной
придворной. Мы с ней точно сестры, и, пожалуй даже, она —
старшая сестра. Она всегда мне твердит, что у меня
бедное воображение. А я в ответ уверяю, смеясь, что она
готова молиться на шестерку цугом. Нет таких доводов,
которыми бы я могла излечить ее от честолюбия. Оно так
же присуще ей, как мне — любовь к тишине и
равнодушие к почестям и богатству. Что толку в них, Гарри, и
долговечны ли они? Обитель наша не здесь.— Она
улыбалась, говоря эти слова, и была похожа на ангела, лишь
ненадолго спустившегося на землю.— Обитель наша там,
где живут праведные души и куда нет доступа нашим
грехам и печалям. Помню, отец часто выговаривал мне за
то, что я слишком уж уверена в ожидающем нас
небесном блаженстве. Но такова моя природа, и к старости я
становлюсь упрямой; люблю же я своих детей, так
неужели отец наш не любит нас любовью, в тысячу раз
большей? Все мы встретимся там и будем счастливы,
иначе быть не может. Да, да, и вы, и дети, и мой дорогой
лорд. Знаете ли вы, Гарри, с тех пор, как он умер, мне
325

всегда кажется, что его любовь ко мне воротилась и что
ничто нас более не разлучит. Быть может, он и сейчас
здесь, с нами, Гарри,— я верю, что он здесь. Прощение
он получил, в этом я не сомневаюсь; ведь мистер Эттер-
бери отпустил ему грехи, и, умирая, он и сам простил
других. О, сколько благородства было в этом сердце!
Сколько великодушия! Я была пятнадцатилетняя девочка,
почти дитя, когда он на мне женился. Как добр он был,
что снизошел до меня! Он всегда был добр к бедным и
сирым.— Она замолчала, потом вдруг улыбнулась особенной
улыбкой, словно взгляд ее проник на небо и отыскал там
милорда; потом тихонько засмеялась.— Я смеюсь от
радости, что вижу вас,— сказала она; — когда вы
возвращаетесь, то кажется, будто вы вовсе не уезжали.— Можно
записать ее слова на бумаге и сохранить их в памяти, но
как передать звук ее голоса, более нежный, чем музыка?
Молодой лорд не вернулся домой по окончании
кампании и написал, что должен задержаться в Брюсселе по
делам службы. И точно, он в то время вел осаду некоей
леди из свиты недавно скончавшейся мадам де Суассон,
матери принца Савойского, каковая леди, подобно
фламандским крепостям, за время войны множество раз
переходила из рук в руки и принадлежала поочередно
французам, англичанам и имперцам. Разумеется, мистер
Эсмонд не счел уместным посвящать леди Каслвуд во все
дела молодого повесы, как не упомянул ни единым
словом о своей встрече с лордом Мохэном, зная, что самое
имя этого человека ненавистно его госпоже. Фрэнк не
любил тратить много времени и чернил на писание писем;
и когда Гарри со своим генералом возвращался в Англию,
он лишь написал матери несколько строк, извещая, что
рана его уже почти зажила, что на будущий год он
надеется отпраздновать дома свое совершеннолетие, что
упомянутые дела удерживают его в Брюсселе и что все
новости расскажет кузен Гарри.
Но несколько позднее, зная, как миледи любит
получать письма к памятному дню 29 декабря, молодой лорд
написал ей длинное и пространное послание и, должно
быть, рассказал в нем об истории с лордом Мохэном; ибо,
когда в один из первых дней нового года мистер Эсмонд
явился навестить свою госпожу, она и Беатриса, к
немалому его удивлению, обе встали, чтобы приветствовать
326

его, а за ними и вдовствующая виконтесса, которую
только что доставили в портшезе из Челси в Кенсингтон.
После столь высокой чести, оказанной ему обеими леди
Каслвуд, вдовствующая виконтесса, пышно разодетая и
причесанная по моде времен царствования короля
Иакова, которой она до сих пор упорно придерживалась,
торжественно выступила вперед и сказала:
— Кузен Гарри, вся наша фамилия здесь в сборе;
позвольте же, кузен, поблагодарить вас за ваш благородный
поступок по отношению к главе нашего дома.— И,
указав на свою рдеющую щеку, она дала понять мистеру
Эсмонду, что ему предстоит насладиться поцелуем.
Когда он запечатлел на одной щеке упомянутое приветствие,
она подставила ему другую.
— Кузен Гарри,— дружно подхватили остальные две
леди,— благодарим вас за ваш благородный поступок,— и
тут Гарри окончательно убедился, что известие о лилль-
ской встрече достигло ушей его родственниц. Ему
приятно было, что они приветствуют его как члена семьи.
Столы в зале были накрыты точно для большого
приема, и все три леди были разодеты с отменной пышностью:
челсийская леди Каслвуд надела свой лучший парик,
миледи виконтесса сняла траур и казалась счастливой и
прекрасной a ravir *, наряд же молодой фрейлины блистал
тем великолепием, которое всегда отличало ее, и на
прекрасной груди сверкала звезда французского офицера,
полученная от Фрэнка после Рамильи.
— У нас сегодня большой день,— сказала она,
довольно поглядывая на эту звезду,— так что мы при всех
орденах. Не правда ли, матушка — прелесть? Это я так
нарядила ее! — И поистине, когда Эсмонд взглянул на
свою дорогую госпожу, зардевшуюся под его взглядом,
она в своем изящном наряде, с причесанными по моде
золотистыми локонами показалась ему двадцатилетней
девушкой — так строен был ее стан и свеж цвет лица.
На столе лежала великолепная шпага в красных
бархатных ножнах, с эфесом чеканного серебра и темляком
из синей ленты.
— Что это? — спросил полковник, подходя поближе,
чтобы рассмотреть прекрасное оружие.
Госпожа Беатриса выступила вперед.
— Преклоните колено,— сказала она,— мы сейчас по-
1 На загляденье (франц.).
327

святим вас в рыцари.— И она взмахнула шпагой над его
головой.— Шпагу подарила вдовствующая виконтесса; я
дала ленту, а матушка нашила бахрому.
— Коснись его шпагой, Беатриса,— сказала ее мать.—
Вы ведь в самом деле наш рыцарь, Гарри, наш верный
рыцарь. Пусть вечно будет с вами молитва и благодарность
матери, которой вы сберегли сына, милый, милый друг
мой.—Она не могла продолжать, и даже вдовствующая
виконтесса была, видимо, растрогана, ибо две непокорные
слезы оставили пагубный след на увядших розах, к
которым Эсмонду только что дозволено было приложиться.
— Три дня тому назад,— сказала миледи,— когда вы
гостили в Хэмптоне у вашего друга, капитана Стиля,
пришло письмо от милого Фрэнка. Он написал нам обо всем,
что вы сделали, о том, как благородно вы поспешили
встать между ним и этим... этим злодеем.
— А я с этого дня усыновляю вас,— сказала
вдовствующая виконтесса,—и жалею, что не так богата,—ради
вас, сынок Эсмонд,— прибавила она, и когда Эсмонд
почтительно преклонил колено перед ее милостью, она
устремила свой взгляд к потолку (к позолоченной люстре,
в которой горело двенадцать восковых свечей, ибо
ожидалось многочисленное общество) и призвала оттуда
благословение на голову своего новоявленного сына.
— Милый Фрэнк,— сказала младшая виконтесса,—
как он любит свое дело солдата! Он так усердно изучает
фортификацию! Мне бы хотелось, чтобы он уже был здесь.
На будущий год мы в Каслвуде отпразднуем его
совершеннолетие.
— Если дозволит ход кампании,— сказал мистер
Эсмонд.
— Когда он с вами, я ничего не боюсь! — воскликнула
мать юноши.— Я знаю, мой Генри всегда сумеет защитить
его.
— Но мир будет заключен еще в нынешнем году; нам
это точно известно! — вскричала молодая фрейлина.—
Лорд Мальборо получит отставку, а отвратительную
герцогиню прогонят со всех ее должностей. Ее величество
теперь даже с ней не разговаривает. Вы ее в Буши не
видели, Гарри? Она совсем взбесилась, рыщет по парку,
как львица, и всем готова выцарапать глаза.
— А принцесса Анна призовет кое-кого из-за моря,—
сказала вдовствующая виконтесса и, вынув свой образок,
поцеловала его.
328

— Гарри, вы видели короля при Уденарде? —
спросила леди Каслвуд. Она была верной якобиткой, и отречься
от своего короля для нее было бы то же, что отступиться
от бога.
— Я видел только молодого ганноверца,— сказал
Гарри,— что же до шевалье де Сен-Жорж...
— Короля, сэр, короля! — сказали обе леди и Беатриса;
она захлопала в ладоши и закричала: «Vive le Roi» К
В эту минуту внизу раздался оглушительный стук,
точно кто-то хотел вышибить дверь. Было уже три часа, и
гости начали съезжаться; слуга доложил о капитане
Стиле с супругой.
Капитан и миссис Стиль, которые явились первыми,
прибыли в Кенсингтон из своего загородного владения
Ховел в Хэмптон-Уик, а не из дома на Блумсбери-сквер,
как поторопилась сообщить всем трем дамам миссис
Стиль. И точно, Гарри в это самое утро уехал из
Хэмптона, оставив супругов в разгаре семейной ссоры, ибо из
комнаты, где он провел ночь на постели, которая не
отличалась чрезмерной свежестью и в которой сверх того
оказались еще жители, не давшие ему уснуть, он всю
ночь и все утро слушал, как за стеною, в супружеской
спальне, миссис Стиль по своему обычаю отчитывала
бедного Дика.
Ночью виновный не слишком смущался этим. Дик был
навеселе, а когда он бывал навеселе, никакие попреки не
могли нарушить его благодушия. Мистеру Эсмонду
слышно было, как он улещал и уговаривал свою обожаемую
Прю и особо прочувствованным после пунша и кларета
тоном напоминал ей, что в «сосе...се...седией комнате
лежит ела...славный офицер», который может ее услышать.
Однако же она продолжала свои супружеские обличения,
называя его несчастным пропойцей, и вынуждена была
остановиться, только когда капитан огласил комнату
громким храпом.
Поутру несчастная жертва проснулась с
прояснившимся сознанием и с жестокой головной болью, и ночное
собеседование тотчас же возобновилось.— «В доме ни
гинеи, а ты приглашаешь гостей к обеду! Оставляешь меня
без шиллинга, а я должна пиры задавать! В чем я поеду
в Кенсингтон? В своем желтом атласном роброне, на смех
всему обществу? Мне нечего надеть, я всегда хожу в от-
1 Да здравствует король! (франц.)
329

репьях»,— и так без конца, покуда разговор не принял
столь интимный характер, что мистер Эсмонд счел
нужным прервать его, высморкавшись изо всех сил, после
какового трубного сигнала наступило затишье. Но если
супруга Дика была несносна, сам он был милейший человек,
и, чтобы сделать ему приятное, каслвудские леди, будучи
настоящими светскими леди, пригласили и миссис Стиль.
За обедом, кроме капитана и его супруги, собралось
отменное и изысканное общество. Челсийская леди Каслвуд
прислала в помощь немногочисленной кенсингтонской
челяди своих лакеев и ливрейных слуг. В числе гостей, весь
в бархате и золотых кружевах, был генерал-лейтенант
Уэбб, добрейший покровитель Гарри, которым
безраздельно завладела вдовствующая виконтесса; был новый
знакомец Гарри, досточтимый Генри Сент-Джон, эсквайр,
родственник генерала, пленившийся леди Каслвуд больше
даже, нежели ее дочерью; был один из знатнейших
вельмож королевства, шотландский герцог Гамильтон, только
что получивший титул герцога Брэндона в Англии, и два
других благородных лорда из партии тори, милорд Эш-
бернхэм и еще один, имени которого я не помню, а из
дам — ее светлость герцогиня Ормонд с дочерьми, леди
Мэри и леди Бетти, из которых первая была товаркою
госпожи Беатрисы по ее придворной службе.
— Что за сборище тори! — шепнул Эсмонду капитан
СтиЛь, когда мы все сидели перед обедом в гостиной.
И точно, все гости, исключая Стиля, принадлежали к этой
партии.
Мистер Сент-Джон без счету отпускал любезности
миссис Стиль, и та, совсем растаяв, заявила, что непременно
сделает Стиля тори.
— Или меня — вигом,— подхватил мистер Сент-
Джон.— Я убежден, сударыня, что вы сумели бы обратить
человека в любую веру.
— Если мистер Сент-Джон когда-нибудь заглянет на
Блумсбери-сквер, я научу его всему, что знаю сама,—
сказала миссис Стиль, потупя свои хорошенькие глазки.-—
Бывали вы на Блумсбери-сквер, сэр?
— Бывал ли я на Блумсбери-сквер! Да это все равно
что спросить, бывал ли я на Мэлл или в Опере! Ведь Блум-
сбери — это последний крик моды,— сказал мистер Сент-
Джон.— Это rus in urbe К У вас там сады, которые тянут-
Деревня в городе (лат.).
330

ся до самого Хэмстеда, а кругом дворцы — Саутгемптон-
Хаус, Монтегью-Хаус.
— Куда вы, негодники, ездите драться на дуэли! —
воскликнула миссис Стиль.
— Чему причиной всегда бывают женщины! —
возразил ее кавалер.— Признайтесь, сударыня, ваш Дик
хорошо владеет шпагой? Какая прелесть «Болтун»! Мы все
узнали ваш портрет в номере сорок девятом, и я с тех самых
пор горю нетерпением с вами познакомиться. «Аспазии
принадлежит по праву первое место в прекрасном строю
воительниц любви». Так, кажется, начинаются эти строки?
«Любовь — постоянное следствие всех поступков этой
несравненной леди, хоть и не служит никогда их целью; и
хотя во всем ее облике больше пленительности, нежели
силы, созерцание ее ведет к обузданию разгульных страстей,
любовь же к ней есть путь к нравственному совершенству».
— В самом деле! — сказала миссис Стиль, видимо, не
понявшая ни одного слова из речи своего собеседника.
— Нетрудно быть безупречным, имея подобную
возлюбленную,— продолжал мистер Сент-Джон с новым
любезным поклоном.
— Возлюбленную! Что это вы, сэр! — воскликнула
леди.— Если вы меня имеете в виду, сэр, то да будет вам
известно, что я законная жена капитану.
— О, это нам всем отлично известно,— ответил мистер
Сент-Джон, сохраняя вполне серьезное выражение; но тут
Стиль вмешался, говоря:
— Я вовсе не про миссис Стиль писал это, хоть
признаю, что она достойна и не таких похвал, но про леди
Элизабет Хастингс.
— А я-то полагал, что это произведение мистера Кон-
грива!— воскликнул мистер Сент-Джон, обнаруживая, что
он куда более осведомлен в этом вопросе, нежели хотел
показать мистеру Стилю, равно как и в том, кто является
оригиналом написанного мистером Бикерстаффом портрета.
— Так сказано у Тома Боксера в его «Наблюдателе».
Но оракул Тома часто ошибается! — вскричал Стиль.
— Мистер Боксер и мой муж были друзьями в свое
время, и когда капитан хворал лихорадкой, мистер
Боксер был так добр к нему, так добр,— бывало, каждый день
просиживает у его постели,— и он же привел к нему
доктора Арбетнота, который его вылечил,— шепотом
сообщила миссис Стиль.
331

— Неужели, сударыня? Как интересно! — сказал
мистер Сент-Джон.
— Но когда вышла последняя комедия капитана,
мистер Боксер не обмолвился о ней ни словом — он,
видите ли, приспешник мистера Конгрива и до другого театра
ему и дела нет,— вот мой муж и рассердился на него.
— О! Так мистер Боксер — приспешник мистера
Конгрива! — сказал мистер Сент-Джон.
— У мистера Конгрива своего ума довольно! —
вскричал мистер Стиль.— Никто не посмеет сказать, что я не
хочу воздать должное ему или кому бы то ни было.
— Я слыхал, что остроумие мистера Аддисона не
уступает его поэтическому дару,— сказал мистер Сент-Джон.—
Верно ли, что ему случается приложить руку к вашему
«Болтуну», мистер Стиль?
— В возвышенном ли, в смешном ли, нет человека,
который достоин с ним сравниться! — воскликнул Стиль.
— Грош ломаный цена вашему Аддисону, Дик! —
вскричала его дражайшая половина.— Этот джентльмен
чересчур уж возомнил о себе и нос задирает. Надеюсь,
миледи сходится со мной в этом; я терпеть не могу
белобрысых мужчин с соломенными ресницами; мой вкус —
брюнеты. (Все брюнеты, сидевшие за столом, захлопали в
ладоши и поклоном отблагодарили миссис Стиль за ее
комплимент.) Этот мистер Аддисон,— продолжала она,—
как придет обедать к капитану, мне никогда словечка не
скажет; перепьются оба и уйдут наверх чай пить.
Я вашего мистера Аддисона помню, когда у него был
один-единственный кафтан, да и тот с заплатой на
локте.
— В самом деле — с заплатой на локте! Как
интересно! — воскликнул мистер Сент-Джон.— Такое
удовольствие слушать рассказ об известном литераторе из уст
восхитительной жены другого известного литератора.
— Я вам про них еще не то могу рассказать,—
продолжала красноречивая леди.— Как вы думаете, с кем теперь
связался капитан? Маленький горбун, карлик, которого
он называет поэтом, попик какой-то!
— Тсс! Здесь, за столом, сидят двое папистов,—
шепнул ее собеседник.
— Я зову его попик, потому что его фамилия Поп,—
объяснила леди.— Я вообще люблю пошутить. Ну вот, этот
карапуз написал пасторальную поэму, знаете, все про
пастухов и пастушек.
332

— Пегас-горбунок быстрее скачет,— смеясь,
отозвалась моя госпожа со своего места, на что миссис Стиль
сказала, что этого она не знает, но что Дик привел это
маленькое чудище к ним в дом, когда она только что
разрешилась своим первенцем, и слава богу, что он не привел
его раньше, что Дик ужасно носится с его «ге-ни-ем» и
что он всегда носится с какой-нибудь чепухой.
— Какой из номеров «Болтуна» нравится вам более
других, миссис Стиль? — спросил мистер Сент-Джон.
— Я всего только один и читала, сэр, и, на мой взгляд,
это чистейшая белиберда,— отвечала леди.— Все какой-то
Бикерстафф, Дистафф, Квотерстафф, а больше и нет
ничего! Ну вот, опять капитан налегает на бургундское —
уж я знаю, он не отстанет, пока не напьется пьян.
Капитан Стиль!
— Я пью за ваши глазки, дорогая моя,— сказал
капитан, находивший, видимо, свою жену восхитительной и
принимавший за чистую монету все любезности, которые
ей расточал мистер Сент-Джон.
Все это время прекрасная фрейлина пыталась втянуть
в беседу мистера Эсмонда и, без сомнения, должна была
заключить, что он прескучный малый. Но, по несчастной
случайности, в тот самый миг, когда он готовился занять
пустующее место с ней рядом, его усадили на другое, в
значительном отдалении от Беатрисы, которая получила
в соседи герцога и милорда Эшбернхэма и, поведя своими
белыми плечами, бросила на кузена взгляд, как бы
говорящий: «Пожалейте меня». Сейчас, впрочем, милорд
герцог и его дама были увлечены весьма оживленной беседой.
Госпожа Беатриса не могла не играть глазами, подобно
тому, как солнце не может не сиять и не обжигать тех,
на кого упадут его лучи. Уже ко второму блюду обед
показался Эсмонду чересчур длинным; когда подали суп,
он готов был поклясться, что просидел за столом часов
десять; что же до сластей и варений, то им и вовсе не
видно было конца.
Но вот дамы поднялись; Беатриса метнула в своего
герцога последний взгляд, подобный парфянской стреле;
на столе появились новые бутылки и бокалы, и тосты
потянулись чередой. Мистер Сент-Джон пригласил его
светлость герцога Гамильтона и все общество выпить за
здоровье его светлости герцога Брэндона. Другой лорд
провозгласил тост за генерала Уэбба и за достижение им
«того высокого поста, который по праву принадлежит
333

храбрейшему воину в мире». Мистер Уэбб поблагодарил
присутствующих, похвалил своего адъютанта и вновь с
начала до конца провел прославившее его сражение.
— II est fatiguant avec sa trompette de Wynendael \—
прошептал мистер Сент-Джон.
Капитан Стиль, верный интересам другого лагеря,
предложил тост за герцога Мальборо, величайшего
полководца нашего времени.
— За величайшего полководца я всей душой рад
выпить,— сказал мистер Уэбб.— В этом искусстве ему
нельзя отказать. Но я пью за генерала, а не за герцога, мистер
Стиль.— И бравый джентльмен опрокинул полный кубок,
в ответ на что Дик налил и осушил сразу два: один за
генерала, а другой за герцога.
Тут его светлость Гамильтон поднялся и с горящими
глазами (мы все пили, не стесняясь) предложил выпить
за прелестную, за несравненную госпожу Беатрису
Эсмонд; и все мы охотно подхватили этот тост, особенно же
милорд Эшбернхэм, который даже закричал от восторга.
— Какая жалость, что на свете есть уже герцогиня
Гамильтон,— шепнул мистер Сент-Джон, который выпил
больше и, однако, держался лучше многих других; и тут
мы все перешли в гостиную, где дамы сидели за чаем.
Что же до бедного Дика, то его нам пришлось покинуть в
одиночестве за обеденным столом, изрыгающего строки
«Похода», в которых величайший поэт увековечил
величайшего полководца мира; а когда Гарри Эсмонд заглянул туда
полчаса спустя, он уже достиг следующей ступени и
горькими слезами оплакивал вероломство Тома Боксера.
Невзирая на яркое освещение, гостиная показалась
темна бедному Гарри. Беатриса едва говорила с ним.
После отъезда милорда герцога она взялась за следующего по
рангу и сосредоточила весь огонь своих взглядов и чары
своего остроумия на молодом лорде Эшбернхэме.
Большинство гостей уселось за карты, а мистер Сент-Джон
зевнул прямо в лицо миссис Стиль, которая перестала его
забавлять, затем с присущей ему живостью и блеском
побеседовал с леди Каслвуд, красоту которой он во
всеуслышание объявил более утонченною, нежели красота ее
дочери, и, наконец, распростился со всем обществом и отбыл.
За ним вскоре последовали и остальные, причем милорд
1 Он утомителен со своими винендальскими фанфарами
(франц.).
334

Эшбернхэм задержался дольше всех и все метал
пламенные взгляды в сторону улыбающейся молодой
соблазнительницы, которая не его первого сумела обратить в рабство.
Разумеется, мистер Эсмонд, на правах родственника,
оставался после всех; уже одна за другой отъехали
кареты, уже портшез его тетки, окруженный факелами,
свернул к Челси и скрылся в темноте, уже разошлись
горожане, высыпавшие на площадь поглазеть на непривычное
скопление карет и возков, факельщиков и лакеев, а он
все медлил уходить. Бедняга еще ждал,— быть может,
красавица удостоит его улыбки или доброго слова на
прощание. Но ее утренние восторги испарились или же она
соизволила изменить свое расположение духа. Она пустилась
насмешничать над непривлекательной наружностью леди
Бетти и передразнивать вульгарные манеры миссис Стиль;
потом зевнула, прикрыв рот ладошкой, зажгла свечу,
повела плечами и, задорно присев перед мистером Эсмондом,
отправилась спать.
— День так хорошо начался, Генри, что я надеялась,
он закончится лучше.— Вот все, чем могла утешить
бедного Эсмонда его любящая госпожа; и, одиноко бредя в
потемках домой, он размышлял с горечью в сердце и едва ли
не с ожесточением о жертве, которую принес. «Она бы
меня захотела,— думал он,— будь у меня громкое имя,
которое я мог бы предложить ей. Если б не слово, данное
ее отцу, и титул и возлюбленная — все было бы моим».
Должно быть, тщеславие сильнее всех прочих
страстей в человеке, ибо я краснею даже ныне, вспоминая
унижения этих давно минувших дней, память о которых все
еще причиняет боль, хоть жар обманутых желаний угас
много лет назад. Потомок автора этих записок, которому
когда-нибудь они попадут в руки, знавал ли когда-либо
подобное поражение и позор? Доводилось ли ему стоять на
коленях перед женщиной, которая слушала его, и играла
им, и смеялась над ним, которая ласковым воркованием
и взглядом, говорившим «да», заставила его пасть к ее
ногам, а потом повернулась спиной и бросила его.
Мистеру Эсмонду пришлось пройти через все это; и он
покорялся, и восставал, и, понурив голову, возвращался для
новых унижений.
После этого дня карета молодого лорда Эшбернхэма то
и дело стала появляться на Кенсингтон-сквер; мать его
нанесла визит госпоже Эсмонд, и на любом собрании в
городе, которое молодая фрейлина украшала своим при-
335

сутствием, можно было наверняка встретить этого
джентльмена, всякую неделю щеголявшего в новом платье
и разубранного всем, что только могли доставить ему его
портной и вышивальщик. Милорд постоянно осыпал
любезностями Эсмонда, приглашал его к обеду, предлагал
своих верховых лошадей и тысячею других способов
довольно неуклюже выражал ему свое почтение и
расположение. Наконец однажды вечером, явившись в кофейню
уже достаточно разгоряченным и раскрасневшимся от
вина, милорд бросился к Эсмонду и вскричал:
— Порадуйтесь за меня, дорогой полковник, я —
счастливейший из людей!
— Счастливейшему из людей не требуется, чтобы за
него радовались другие,— возразил Эсмонд.— Какова же
причина столь неизъяснимого блаженства?
— Как, вы еще не слыхали? — сказал тот.— Вы
ничего не знаете? Я думал, вам, как члену семьи, сказали
уже: очаровательная Беатриса обещала быть моей.
— Что! — крикнул мистер Эсмонд, который в это
самое утро провел с Беатрисой несколько счастливых
часов,— писал ей стихи, а она пела их под аккомпанемент
клавикорд.
— Да,— сказал милорд.— Я был у нее нынче. Я видел
вас из окна кареты: вы шли, направляясь к Найтсбриджу.
Я был у нее, и она была так прекрасна, так ласково
говорила со мной, что я просто не мог удержаться и бросился
перед ней на колени и... и... нет, решительно на всем свете
нет человека счастливее меня; я только очень молод, но это
ничего, она говорит, я стану старше; через четыре месяца
мое совершеннолетие, и разница в годах не так уж
велика — и я так счастлив. Мне хочется чем-нибудь угостить
все общество. Бутылку вина сюда, десять бутылок —
мы выпьем за самую прекрасную женщину в Англии.
Эсмонд оставил молодого лорда, который опрокидывал
бокал за бокалом, и поспешил в Кенсингтон узнать,
верно ли то, что он слышал. Увы, сомнения не было; во
взгляде своей госпожи, исполненном печали и сострадания, он
прочел всю правду; а потом она рассказала ему те
подробности, какие знала,— молодой лорд сделал
предложение сегодня утром, через полчаса после ухода Эсмонда, в
той самой комнате, где на клавикордах еще лежала песня,
сложенная Эсмондом, и которую они пели вместе.

нига третья
повествующая
об исходе
приключений
мистера Эсмонда
в Англии

Глава I
Мои битвы и беды приходят к концу
ихорадочное стремление добиться хотя бы
скромной славы, ранее владевшее Эсмондом,
теперь миновало, быть может, оттого, что
желание его отчасти исполнилось, а еще оттого,
что не существовало более цели, питавшей
эти честолюбивые замыслы. Он стремился к
военным почестям в надежде, что они возвысят его в
глазах Беатрисы. После знатности и богатства это было
единственное, что она ценила. И это была ставка, при которой
быстрее всего можно было выиграть или проиграть, ибо
изучение законов — долгая игра и надо потратить целую
жизнь, чтобы преуспеть в ней; успехи же на поприще
литературном или клерикальном ничуть не приблизили бы
бедного Эсмонда к заветной цели. Итак, красный мундир
был его единственным шансом, и на него он поставил; и
тут-то, строго говоря, и кроется секрет его быстрого
повышения в чинах, ибо он охотнее подвергал себя опасности,
нежели многие джентльмены, и рисковал больше — в
надежде больше выиграть. Да и он ли один ставил на карту
жизнь ради выигрыша, который не стоил ставки? Иной
рискует жизнью (а подчас и честью) ради пачки
кредитных билетов, или ярда голубой ленты, или места на
парламентской скамье; другие — из азарта и ради удовольствия,
О
получаемого от самой игры; так сотня охотников с гика-
М
ньем взапуски мчится по следу дрянной лисицы, которая
должна стать наградой счастливому победителю в этом
состязании.
Услыхав весть о помолвке Беатрисы, полковник Эс-
монд покорился судьбе и решил сложить оружие, которое
уже не могло добыть ему то, к чему он стремился; пребы-
339

вая в мрачном расположении духа, оп заявил о своем
уходе из полка, к величайшей радости следующего по
старшинству капитана, молодого джентльмена из богатой
семьи, который охотно отсчитал мистеру Эсмонду тысячу
гиней за его полковничью должность и сложил голову в
первом же бою. Быть может, Эсмоид непрочь был
разделить его участь. Он теперь более, чем когда-либо, походил
на рыцаря печального образа. Его меланхолия, должно
быть, изрядно надоела соседям по походной палатке, ибо
там ценят в товарище веселье, и унылый рыцарь, вечно
вздыхающий о далекой Дульцинее, вызывает только смех.
Обе леди Каслвуд одобрили решение мистера Эсмонда
уйти из армии, а добрый генерал принял его отставку и
помог ему в продаже должности, что весьма изрядно
пополнило содержимое его кармана. Но когда
генералиссимус воротился на родину и против своего желания
принужден был назначить генерал-лейтенанта Уэбба
командующим одною из фландрских дивизий, генерал-лейтенант
так настоятельно просил полковника Эсмонда быть его
адъютантом и военным секретарем, что Эсмонд не мог
противиться уговорам своего доброго покровителя и
снова надел походный мундир, но на этот раз не вступил в
полк, а остался непосредственно при особе генерала.
Какие страхи, какие мучительные предчувствия1 терзали,
должно быть, нежные сердца жен и матерей в те ужасные
дни, когда каждый номер «Газеты» приносил известия о
сражениях и смертях, и стоило сегодня улечься тревоге за
жизнь любимого существа, как завтра она уже вновь
возникала в предвидении новых сражений, о которых
следующая почта из Фландрии принесет, быть моя^ет,
печальную весть; и так, постоянно дрожа и замирая,
бедняжкам предстояло жить до конца кампании. Но каковы бы
ни были страдания, выпавшие на долю госпожи Эсмонда
(а эта нежнейшая из женщин должна была страдать
особенно глубоко, думая о судьбе обоих своих сыновей, как
она их называла), она никому не подавала виду, тая свои
муки так же, как умела таить свои привязанности и
добрые дела. Лишь благодаря случаю Эсмонд увидел
однажды свою госпожу выходящей из бедной лачуги в
Кенсингтоне и узнал, что есть десятка два бедняков в округе,
которых она постоянно навещает, помогая им в нужде и
болезни, и которые не перестают благословлять ее. Она
1 Воистину, как это верно. Псалом 91; ст. 2, 3, 1.— Р. Э.
340

каждое утро ходила к ранней обедне (хотя всячески
поощряла любое веселье, любые невинные радости у себя в
доме, особенно по воскресеньям), и записи в ее
домашней книжке, относящиеся к этому времени, а также
благочестивые размышления, проникнутые
безыскусственным жаром, которого не превзойти было даже самым
красноречивым служителям церкви, показывают, какое это
было нежное и любящее сердце, какой смиренный и
благочестивый дух, как мучительны были тревоги, молча
сносимые ею, и с какой беззаветной верою она поручала тех,
кто был ей дорог, заботам всемогущего вершителя судеб.
Что же до ее милости вдовствующей виконтессы, Эс-
мондовой новоявленной приемной матери, то она уже
находилась в таком возрасте, когда чужие опасности и беды
не в силах смутить душевный покой. Больше всего в
жизни интересовали ее ныне козыри при карточной игре. Она
была достаточно тверда в своей вере, но более не питала
непримиримой вражды к нашей. Духовником ее состоял
некий мсье Готье, француз весьма добродушного и
покладистого нрава; он был вполне светским джентльменом по
воспитанию, охотно игрывал в карты с деканом Эттербе-
ри, челсийским соседом миледи, и был на дружеской ноге
со всей партией Высокой церкви. По всей видимости, мьсе
Готье, состоявший в переписке с Холтом, осведомлен был
обо всех особенностях положения Эсмонда и всегда
выказывал полковнику Эсмонду свою приязнь и почтение; но,
по вполне понятным причинам, полковник и аббат
никогда не заговаривали на эту тему и оставались наилучшими
друзьями.
Все завсегдатаи дома миледи в Челси принадлежали к
партии тори и к Высокой церкви. Госпожа Беатриса
усердствовала в своей преданности королю не менее, чем ее
престарелая родственница; она носила на груди его портрет,
хранила у себя прядь его волос, постоянно твердила, что
он самый несчастный, самый храбрый, самый достойный
и самый прекрасный принц на свете. Стиль, который
рассорился со многими своими друзьями-тори и только
Эсмонда жаловал по-прежнему, уверял полковника, что дом
его родственницы — гнездо торийских интриг, что Готье
шпион, что Эттербери тоже шпион, что из этого дома
постоянно летят письма к королеве в Сен-Жермен, на что
Эсмонд, смеясь, отвечал, что в армии ходят слухи,
будто и герцог Мальборо тоже шпион и усердствует в
переписке с Сен-Жерменом не меньше иного иезуита. Эсмонд
341

не вдавался в существо спора, но открыто разделял
убеждения всего своего семейства. Он считал, что корона
Англии по праву принадлежит королю Иакову Третьему и
что лучше, если он взойдет на трон по смерти своей
сестры, нежели нам допускать к управлению страной
чужеземца. Эсмонд, как никто более, ценил короля
Вильгельма; герой и завоеватель, мудрейший, справедливейший и
храбрейший из людей, он завоевал страну мечом и владел
ею по тому же самому праву, что и великий Кромвель,
который поистине был настоящим и могущественным
государем. Но чтобы чужеземный тиран, принц немецкой
крови, стал хозяйничать в Англии лишь потому, что в
каком-то колене происходил от короля Иакова Первого,—
это казалось мистеру Эсмонду чудовищной
несправедливостью, против которой вправе был восставать всякий
англичанин, а более всех законный наследник короны,
английский принц. Кто, сильный духом, не стал бы
отстаивать подобные права? Кто, дорожа честью, не стал бы
бороться за такую корону? Но род Стюартов был
обреченный род. У принца был враг, которого он бессилен был
одолеть,— он сам. Он не решался обнажить оружие, хоть
и был вооружен. Он упускал случай за случаем, нежась в
объятиях оперных певичек или же на коленях вымаливая
прощение у духовников; и кровь героев понапрасну
лилась за него, и преданность честных сердец, стойкость,
мужество, верность тратились зря.
Но возвратимся к вдовствующей виконтессе, которая,
услыхав от своего сына Эсмонда о том, что он намерен
принять участие в очередной кампании, распрощалась с
ним без особой грусти и уселась за пикет со своей
компаньонкою, прежде чем он успел затворить за собою дверь.
«Терц с королем»,—были последние слова, услышанные
им от нее в этом мире; игра жизни уже подходила к
концу для доброй леди, и три месяца спустя она слегла в
постель, где и угасла без всяких страданий, как о том
писал аббат Готье мистеру Эсмонду, находившемуся уже
на французской границе со своим генералом. Леди Касл-
вуд присутствовала при ее кончине и также написала ему,
но, должно быть, эти письма были захвачены капером
вместе с пакетботом, их везшим, ибо Эсмонд до своего
возвращения в Англию так и не узнал ничего о событиях,
о которых в них говорилось.
Миледи Каслвуд отказала полковнику Эсмонду все, что
имела, «в возмещение за причиненное ему зло» — так было
342

написано в завещании. Правда, это составило не так уж
много, ибо состояние ее никогда не было велико, а кроме
того, добрейшая виконтесса большую его часть
благоразумно поместила в ежегодную ренту, прекратившуюся с
ее смертью. Но все же оставался еще дом в Челси со всею
обстановкою, серебро, картины, а также некоторая
сумма денег на руках у ее банкира сэра Джозайи Чайлда; и
все это вместе должно было дать ежегодный доход около
трехсот фунтов, так что мистер Эсмонд мог счесть себя
если и не богатым, то во всяком случае пожизненно
обеспеченным. Кроме того, были еще пресловутые
бриллианты, о которых всегда говорилось, что они стоят
баснословных денег, хотя ювелир определил им цену не более
четырех тысяч фунтов. Впрочем, эти бриллианты
полковник Эсмонд решил сохранить, имея для них особое
предназначение; челсийский же дом, серебро, утварь и прочее,
за исключением немногих вещей, оставленных им себе, были
проданы по его приказу и вырученным от продажи деньгам
найдено надежное помещение, благодаря чему и
образовался упомянутый уже годовой доход в триста фунтов.
Теперь и у него было что завещать, а потому он
составил завещание и тут же отослал его на родину. Армия
в то время стояла лицом к лицу с неприятелем, и
генеральное сражение ожидалось со дня на день. Известно
было, что генералиссимус в опале и что многие сильно
настроены против него; и не было такого хода, на который
не отважился бы этот умелый и отчаянный игрок, чтобы
вернуть расположение фортуны, казалось бы, утраченное
навсегда. Фрэнк Каслвуд находился теперь вместе с
полковником Эсмондом: генерал охотно взял молодого лорда
в свой штаб. Его брюссельские занятия по фортификации
к этому времени уже закончились. Крепость, которую он
осаждал, в конце концов сдалась, и милорд не только
вступил в нее с развевающимися знаменами, но и вновь ее
оставил. Он всегда рассказывал о своих мальчишеских
похождениях с неподражаемым юмором, и во всей армии
не было молодого повесы милей его.
Нет нужды говорить, что все свое скромное состояние
до последнего пенни полковник Эсмонд завещал этому
мальчику. Полковник был твердо убежден в том, что
предстоящее сражение будет для него последним, ибо
солнечный свет более не радовал его и он готов был
распроститься с ним навсегда. Фрэнк не хотел и слушать о мрачных
предчувствиях своего друга и клялся, что осенью, после
343

конца кампании, они вместе отпразднуют в Каслвуде его
совершеннолетие. О помолвке сестры он уже слыхал.
— Если в Лондон прибудет принц Евгений,— говорил
Фрэнк,— и Трикс удастся подцепить его, она сейчас же
даст Эшбернхэму отставку. Честное слово, она еще
четырнадцати лет строила глазки герцогу Мальборо и
прельщала бедняжку Блэндфорда. Нет, уж я на ней не женился
бы, Гарри, даже если б у нее глаза были величиной с
тарелку. Мне спешить некуда. Я еще года три поживу в
свое полное удовольствие, а потом образумлюсь, женюсь
на какой-нибудь тихой, скромной, степенной виконтессе,
поселюсь в Каслвуде и заведу у себя псовую охоту.
Может, буду представлять графство в парламенте; нет, черт
подери, графство в парламенте представлять будешь ты.
Ты у нас главный умница в семье. Клянусь богом, Гарри,
старина, во всей армии нет лучше головы и более доброго
сердца, чем у тебя,—это все говорят;.вот умрет королева
и воротится король, ты тогда пройдешь в палату общин,
а потом станешь министром, а потом пэром и тому
подобное. Тебе погибнуть в следующем бою? Ставлю дюжину
бургундского, что ничего с тобой не случится. Мохэн уже
оправился от раны. Он теперь неразлучен с капралом
Джоном. Как только я увижу его дрянную рожу, я в нее
плюну. В Брюсселе я брал уроки у патера ... у капитана
Хольца. Вот человек! Он знает все на свете.
Эсмонд просил Фрэнка поостеречься: наука патера
Холта может быть опасна; впрочем, он еще не мог судить,
как далеко зашел патер в наставлениях своему юному
ученику.
Газетчики и сочинители, как французские, так и
английские, достаточно описывали кровавую битву при Бла-
риньи или Мальплакэ, последнюю и самую нелегкую из
побед великого герцога Мальборо. В этом грандиозном
сражении участвовало до двухсот пятидесяти тысяч
человек, из которых более тридцати тысяч было убито или
ранено (союзники понесли потерь вдвое больше, нежели
французы, которых они разбили); и это страшное
побоище, возможно, имело место лишь потому, что поколебалось
доверие сограждан к великому полководцу и он надеялся
победой восстановить его. Но если таковы были причины,
побудившие герцога Мальборо пойти на столь
чудовищный риск в игре и пожертвовать тридцатью тысячами
доблестных жизней ради того, чтобы еще раз прочесть свое
имя в «Газете» и немного дольше удержать все свои долж-
344

пости и пенсионы, то само событие опрокинуло этот
страшный и корыстный расчет, ибо победа была куплена
такою ценой, которой ни один народ, как бы он ни был
падок до славы, не заплатит с охотой за свое торжество.
Мужество французов было не менее разительным, чем
свирепая отвага нападавшей стороны. Мы захватили у
них несколько десятков знамен и несколько
артиллерийских орудий; но мы положили двадцать тысяч
храбрейших в мире солдат перед укрепленными траншеями,
оставленными противником. Войска отступали в
образцовом порядке; казалось, нарушено было наконец-то
наваждение, которое владело французами после гохштедской
катастрофы; и ныне, сражаясь на пороге родной страны, они
явили в обороне героический пыл, какого мы никогда не
наблюдали у них во время наступления. Будь исход боя
счастливее, победитель выиграл бы ту ставку, ради
которой он затеял игру. Но при сложившихся обстоятельствах
враждебные герцогу круги в Англии пришли в
негодование (и вполне справедливо) по поводу неимоверных
потерь, которых нам стоил этот успех, и настоятельней, чем
когда-либо, потребовали отзыва полководца, чья алчность
и безрассудство могли завлечь его еще дальше. Смею
утверждать, что после дела при Мальплакэ в нашей
армии, как и в голландской, у всех, вплоть до тех самых
солдат и командиров, которые особенно отличились в этот
день кровавой бойни, одно было на языке: довольно
воевать. Французов загнали уже за старые границы и
заставили вновь извергнуть все, что ими было завоевано и
награблено во Фландрии. Что же до принца Савойского, с
которым наш главнокомандующий, по причинам личного
свойства, особенно старался быть в ладу, то всякий знал,
что им движет не только политическая вражда, но и
личная ненависть к французскому королю: имперский
генералиссимус не позабыл обиды, нанесенной Людовиком
скромному Abbe de Savoie, а глава Священной Римской
Империи находил свою выгоду в посрамлении и разорении
его христианнейшего величества. Но что было до этих
распрей нам, свободным гражданам Англии и Голландии?
Французский монарх, пусть и деспот, все же оставался
вождем европейской цивилизации и в старости и несчастье
больше заслуживал почтения, нежели в зените своей
славы, тогда как противник его был полудикий тиран, чья
армия наполовину состояла из буйных орд кроатов и пан-
Дуров, в пестрых одеждах, с длинными, точно у неверных
345

турок, бородами, наводнивших наши лагери и внесших
в христианскую войну свои языческие навыки грабежей,
насилий и убийств. И кровь лучших сынов Англии и
Франции лилась для того только, чтобы римско-апостольский
повелитель этих головорезов мог отмстить за обиду
французскому королю. Ведь именно ради этого мы
сражались, ради этого в каждой деревне, в каждой семье
английской оплакивали гибель возлюбленных отцов
и сыновей. Мы не решались поминать о Мальпла-
кэ даже в застольных беседах — такие опустошения
произвели в наших рядах пушечные залпы того
кровавого дня. Сердце всякого офицера — если только он
не лишен был сердца — надрывалось, когда, обводя
глазами колонны, построенные для смотра, он не встречал
в них сотен боевых собратьев — офицеров и простых
солдат, которые вчера еще бодро и смело шагали под сенью
пробитых и почерневших знамен. Где теперь были они,
наши друзья? Когда великий герцог, со свитою
гарцующих адъютантов и генералов, объезжал ряды, то и дело
осаживая коня, чтобы наградить того или иного офицера
сладкой улыбкой или поклоном, на какие его светлость
всегда бывал щедр, обычных «ура!» в его честь почти не
раздавалось, хотя Кэдоган, подъезжая, с бранью кричал:
«Какого черта вы молчите!» Но ни у кого не хватало духа
на приветствия; почти каждый думал: «Где товарищ мойг
где брат, сражавшийся бок о бок со мною, или добрый
командир, который вчера еще вел меня в бой?» То был
самый унылый парад, какой я когда-либо видел, и «Те
Deum» в устах наших капелланов звучало самой мрачной
и горькой насмешкой.
У Эсмондова генерала к числу многих почетных
значков, полученных им в прежних битвах, прибавился еще
один — он был ранен в пах и, лежа без движения на
спине, утешался лишь тем, что вперемежку со стонами,
усердно честил великого герцога. «Капрал Джон,— говорил
он,— любит меня так, как царь Давид любил полководца
Урию; потому он и посылает меня всегда на самый
опасный пост». Он до конца своих дней оставался при
убеждении, что главнокомандующий рассчитывал на его
поражение при Винендале и нарочно дал ему так мало
солдат, в надежде, что он там сложит свою голову. Эсмонд и
Фрэнк Каслвуд оба остались невредимы, хотя дивизия,
которой командовал наш генерал, пострадала больше
других: ей пришлось выдержать не только огонь неприятель-
ч 346

ской артиллерии, очень жаркий и очень меткий, но и
неоднократные и яростные атаки знаменитой конницы Mai-
son du Roy, которые приходилось сдерживать и отражать
и пулей, и штыком, и дружным усилием наших четырех
линий мушкетеров и пикинеров. Говорят, король Англии
до двенадцати раз устремлялся на наши ряды в этот день
с воинами французского королевского дома. Стрелковый
полк генерала Уэбба, в котором прежде служил Эсмонд,
также находился в составе дивизии под началом своего
командира. Трижды генерал оказывался в центре
мушкетерских каре, командуя «огонь!» в ответ на натиск
французов; и когда сражение окончилось, его светлость герцог
Бервик прислал поздравления своим прежним
однополчанам и их командиру, столь доблестно проявившим себя на
поле боя.
Двадцать пятого сентября, в день совершеннолетия
милорда Каслвуда, мы пили за его здоровье; армия тогда
стояла под Монсом, и на этот раз полковнику Эсмонду
посчастливилось менее, чем в сражениях более опасных:
пуля на излете угодила в него чуть повыше старой раны,
отчего последняя вновь открылась, появился жар,
кровохарканье и другие зловещие симптомы; короче,
полковник очутился на краю могилы. Добрый мальчик, кузен
его, ходил за старшим товарищем с примерной нежностью
и заботой, и лишь когда врачи объявили, что опасность
миновала, Фрэнк Каслвуд уехал в Брюссель, где и провел
всю зиму, осаждая, должно быть, еще какую-нибудь
крепость. Немного нашлось бы юношей, которые так легко и
на столь длительный срок отказались бы от собственных
удовольствий, как это сделал Фрэнк; его веселая
болтовня скрашивала Эсмонду долгие дни страданий и безделия.
Еще с месяц после отъезда Фрэнка предполагалось, что
он по-прежнему проводит свой досуг у постели больного,
ибо из дому продолжали приходить письма, полные похвал
молодому джентльмену за его попечение о старшем брате
(этим ласковым именем госпоже Эсмонда угодно было
теперь называть его); и мистер Эсмонд не торопился
рассеять заблуждение матери, когда добрый юноша
отправился на рождественские каникулы в Брюссель. Лежа в
постели, Эсмонд с удовольствием наблюдал, как он
тешится сознанием свободы и как наивно старается скрыть
свою радость по поводу отъезда. Есть пора, когда
бутылка шампанского в таверне и румяная соседка, готовая
разделить ее, представляют соблазн, перед которым не устоит
347

даже самый благоразумный молодой человек. Я не
намерен разыгрывать из себя моралиста и восклицать:
«Позор!» Я знаю, чему испокон веков учат старики и как
поступают молодые; и знаю, что даже у патриархов бывали
минуты слабости с тех самых пор, как Ной свалился с
ног, впервые хлебнув вина. Итак, Фрэнк устремился к
радостям столичной жизни в Брюсселе, где, по отзывам
многих наших молодых офицеров, жилось несравненно весе-:
лее, нежели даже в Лондоне; а мистер Генри Эсмонд
остался на своем скорбном ложе и занялся писанием ко-:
медии, которую его госпожа провозгласила верхом совер-'
шенства и которая в следующем сезоне выдержала в
Лондоне целых три представления кряду. С
В эту самую пору в Монс явился вездесущий мистер
Холт, который пробыл там около месяца и за это время
не только завербовал полковника Эсмонда в ряды
сторонников короля (к которым Эсмонды всегда себя причисля-,
ли), но и попытался возобновить старый богословский
спор с целью вернуть Эсмонда в лоно той церкви, по
обряду которой он был крещен при рождении. Будучи
искусным и ученым казуистом, Холт умел представить
сущность разногласий между обеими религиями так, что
принявший его предпосылки неминуемо должен был принять
и вывод. Он начал с разговора о расстроенном здоровье
Эсмонда, о возможной близости конца и так далее, а
затем распространился о неисчислимых преимуществах
католической религии, которых лишает себя больной,—
преимуществ, коих даже англиканская церковь не отрицает,
да и не может отрицать, поскольку сама происходит от
Римской церкви и является лишь боковой ее ветвью. Но;
мистер Эсмонд возразил, что религия, которую он испо-:
ведует, есть религия его родины и что ей он намерен
остаться верным, не возбраняя никому принимать любые^
иные догматы веры, где бы они ни были сформулированы,^
в Риме или в Аугсбурге. Если же добрый отец полагает,!
что Эсмонду следует перейти в католичество из страха
перед последствиями и что Англии грозит опасность веч-?
ной кары за ересь, то он, Эсмонд, вполне готов разделить!
эту печальную участь с миллионами своих соотечествен-'
ников, воспитанных в той же вере, и со многими из самых
благородных, праведных, мудрых и чистых духом людейс
на земле. »
Что до вопросов политических, то здесь мистер Эсмонд
с патером много легче достигли взаимного понимания и,
348

пришли к одинаковым выводам, хотя, быть может,
разными путями. Вопрос о праве на престолонаследие, вокруг
которого такой шум подняли доктор Сэчеврел и партия
Высокой церкви, не вызвал у них особых споров. В глазах
мистера Эсмопда Ричард Кромвель, а прежде отец его,
будь они коронованы и миропомазаны (а нашлось бы
довольно епископов, готовых совершить этот обряд),
явились бы монархами столь же законными, как любой План-
тагенет, Тюдор или Стюарт; но раз уж страна отдала
бесспорное предпочтение наследственной власти, Эсмонд
полагал, что английский король из Сен-Жермена — более
подходящий правитель для нее, нежели немецкий принц
из Герренгаузена; в случае же, если б он не оправдал
народных чаяний, можно было найти другого англичанина
на его место; а потому хотя полковник и не разделял
неистовых восторгов и почти религиозного благоговения
перед той внушительной родословной, которую тори угодно
было почитать божественной, он все же готов был
произнести: «Боже, храни короля Иакова»,— в день, когда
королева Анна уйдет дорогой, общей для королей и простых
смертных.
— Боюсь, полковник, что вы самый настоящий
республиканец в душе,— со вздохом заметил иезуит.
— Я англичанин,— ответил Гарри,— и принимаю свою
родину такою, какой ее вижу. Воля народа гласит:
церковь и король; вот я и стою за церковь и короля, но
только за английского короля и английскую церковь, а
потому ваш король — мой король, но ваша церковь — не моя
церковь.
Хотя сражение при Мальплакэ было проиграно
французами, оно подняло дух во французской армии, тогда как
в лагере победителей царило уныние. Противник собирал
армию многочисленнее всех прежних и усердно
готовился к новой кампании. Маршал Бервик командовал в этом
году французскими войсками, а маршал Виллар, еще не
вполне оправившийся от своей раны, если верить молве,
горел нетерпением вызвать нашего герцога на открытый
бой и клялся, что будет драться с ним, сидя в карете.
Молодой Каслвуд спешно примчался из Брюсселя, как
только прослышал, что мы вновь готовимся к бою, а в мае
ожидалось прибытие шевалье де Сен-Жорж. «Это третья
кампания короля — и моя тоже»,— любил говорить Фрэнк.
Он приехал еще более пламенным якобитом, нежели
раньше, и Эсмонд подозревал, что пыл его подогрет какими-
349

то прелестными заговорщицами в Брюсселе. Он признался
также, что получил послание от королевы, крестной
матери Беатрисы, подарившей свое имя сестре Фрэнка за
год до того, как родились на свет сам он и его государь.
Как ни рвался в бой маршал Виллар, милорд герцог
был, видимо, не слишком расположен удовлетворить его
желание. В минувшем году все симпатии его светлости
были на стороне ганноверцев и вигов, но, приехав в
Англию, он, во-первых, ощутил в оказанной ему встрече
изрядный холодок, а во-вторых, отметил все растущее
влияние Высокой церкви, а потому, воротясь в армию,
значительно поостыл к ганноверцам, держался настороже с им-
перцами и выказывал особую любезность и
предупредительность в отношении шевалье де Сен-Жорж. Известно
точно, что между главнокомандующим и его
племянником, герцогом Бервиком, находившимся во вражеском
лагере, шел постоянный обмен письмами и гонцами.
Трудно назвать человека, который лучше знал бы, кому и
когда следует расточать ласки, и менее скупился бы на
знаки уважения и преданности. Мистер Сент-Джон
рассказывал пишущему эти строки, что его светлость заверял
мсье де Торси в своей готовности дать себя изрезать на
куски ради изгнанной королевы и ее семейства; более того,
в тот самый год он оторвал от себя драгоценнейший
кусок — часть своих денег — и послал царственным
изгнанникам. Мистер Тэнсталь, состоящий при особе принца,
дважды или трижды за это время навестил наш лагерь.
Наши пикеты отделены были от неприятельских лишь
узенькой речкой; Канихе, так, кажется, она называлась
(все это пишется ныне вдали от книг и от Европы; а на
единственной карте, воскрешающей перед автором
памятные места его молодости, речонка эта не значится).
Часовые переговаривались с берега на берег, если они
понимали друг друга; если же нет, то просто ухмылялись и
протягивали через ручей то фляжку со спиртным, то
кисет с табаком. И однажды, в солнечный июньский день,
полковник Эсмонд, очутившись у реки вместе с офицером,
объезжавшим аванпосты (он был еще слишком слаб для
исполнения своих обязанностей и выехал верхом, просто
чтобы освежиться), застал там целую гурьбу англичан и
шотландцев в дружеской беседе с неприятельскими
солдатами на другом берегу.
Особенно забавным показался Эсмонду один из
французов, долговязый детина с кудрявыми рыжими усами и
350

голубыми глазами, дюймов на шесть возвышавшийся над
своими чернявыми низкорослыми товарищами; на вопрос,
обращенный к нему полковником, он учтиво поклонился
и сказал, что он из полка королевских кроатов. По тому,
как он выговаривал «королевский кроат», Эсмонд тотчас
догадался, что первые свои слова парень этот сказал на
берегах Лиффи, а не Луары, и бедняга, должно быть, из
дезертиров,— не отваживался пускаться в дальнейшие
разговоры, чтобы не обнаружить свой злосчастный
ирландский акцент. Он старался ограничиться теми немногими
оборотами французской речи, которыми, по его
представлению, вполне овладел, и его усилия остаться
неразоблаченным поистине были презабавны. Мистер Эсмонд стал
насвистывать «Лиллибулеро», отчего у Пэдди тотчас же
засверкали глаза, а затем бросил ему монету, и бедняга в
ответ разразился такой мешаниной французских и
английских благословений, что, случись это на нашем берегу
реки, он немедленно был бы взят под стражу.
Покуда длились все эти переговоры, на французской
стороне показались три всадника и остановились в
некотором отдалении, как бы разглядывая нас, после чего
один из них отделился и подъехал к самому берегу
напротив того места, где стояли мы.— «Глядите, глядите,—
заволновался королевский кроат.— Pas lui, вот этот, не
тот, L'autre1»,— и он указал на остававшегося в
отдалении всадника на гнедой лошади, в кирасе,
поблескивавшей на солнце, и с широкой голубой лентой через
плечо.
— Прошу вас, джентльмены, передать милорду
Мальборо — милорду герцогу, что мистер Гамильтон
свидетельствует ему свое почтение,— обратился к нам
по-английски офицер, подъехавший к берегу реки; затем, оглядев
нас, как бы с целью убедиться в нашем миролюбивом
расположении, добавил с улыбкой: — Вон там ожидает
старый ваш друг, джентльмены; он просит передать вам, что
кое-кого из вас он видел одиннадцатого сентября
прошлого года.
Между тем и двое других офицеров также подъехали
к берегу и очутились прямо перед нами. Мы тотчас же
узнали одного из них. То был король, которому в ту пору
шел двадцать третий год, высокий, стройный, с
глубокими карими глазами, глядевшими печально, хотя на губах
1 Не он... другой (франц.).
351

была улыбка. Мы сняли шляпы и приветствовали его. Кто
не испытал бы волнения, впервые увидя этого юного
наследника столь громкой славы и столь печальной судьбы?
Мистер Эсмонд нашел в нем сходство с молодым
Каслвудом, с которым он был одних лет и
одинакового сложения. Шевалье де Сен-Жорж ответил на
приветствие и пристально посмотрел на нас. Вся
наша сторона реки, даже праздные гуляки закричали
«ура!». Что же до ирландца, то он бросился вперед, упал
на колени перед лошадью принца и стал целовать его
сапоги, испуская восторженные возгласы и благословляя его
на все лады. Принц велел своему адъютанту дать ему
золотой; и когда кавалькада удалилась, приветствовав нас
на прощание, ирландец поплевал на свою монету, чтобы
освятить ее, потом бережно спрятал в карман и пошел
прочь, приосанившись и покручивая свой славный
морковный ус.
Спутником Эсмонда был тот самый маленький капитан
из полка Хэндисайда, по имени мистер Стерн, который в
Лилле предложил идти в сад, когда у Эсмонда вышла
ссора с милордом Мохэном; он также был ирландец родом, и
притом один из самых храбрых маленьких офицеров,
когда-либо носивших шпагу.
— Клянусь создателем,— сказал Роджер Стерн,—
этот верзила так отменно говорил по-французски, что мне
и в голову не пришло бы усомниться в его
происхождении, покуда он не поднял рев, а уж так реветь может
только ирландский теленок, это я знаю.— И Роджер, со
свойственной ему порывистостью, добавил еще кое-что, в
чем было столько же нелепости, сколько и здравого
смысла.— Если б вон тот молодой джентльмен,— сказал он,—
прискакал бы вместо французского в наш лагерь, бросил
шляпу вверх да сказал: «Вот я, ваш король, кто со
мною?»,— клянусь всевышним, Эсмонд, вся армия подня-.
лась бы, как один человек, чтобы водворить его на роди-:
ну, а Виллара разбили бы и еще Париж заняли бы в
придачу.
Слух о посещении принца быстро облетел весь лагерь,
и началось настоящее паломничество к реке в надежде
его увидеть. Майор Гамильтон, с которым мы беседовали,
прислал несколько серебряных медалей для раздачи
нашим офицерам. Одна из них досталась мистеру Эсмонду;
и эта медаль, да еще одна награда, довольно обычная у
принцев, составили все, что он когда-либо видел от царст-
352

венной особы, которой немного времени спустя пытался
оказать важную услугу.
Вскоре после этой встречи Эсмонд покинул армию, ибо
должен был сопровождать своего генерала на родину, а
также и вследствие полученного совета воспользоваться
ясной погодой для путешествия и отказаться от
дальнейшего участия в кампании. Но уже после отъезда до него
дошло известие о том, что из многих стремившихся
лицезреть шевалье де Сен-Жорж Фрэнк Каслвуд особо
отличился своим поведением: милорд виконт верхом, с
непокрытой головой, переправился вброд на другой берег,
спешился и преклонил перед принцем колено в знак
преданности. Был даже слух, будто принц тут же возвел его в
рыцарское достоинство, но милорд опроверг это, хотя все
остальное он подтвердил и добавил: «Если прежде я был
в немилости у капрала Джона,— так он назвал герцога,—
то теперь его светлость лишь посоветовал не делать впредь
подобных глупостей и всегда с тех пор ласково улыбается
мне».
«Он был столь благосклонно настроен,— писал
Фрэнк,— что я решил замолвить словечко за мистера
Гарри, однако стоило мне упомянуть твое имя, как он тотчас
же сделался темнее тучи и сказал, что никогда не
слыхивал о тебе».
Глава II
Снова старая песня
Дожидаясь в Остенде попутного пакетбота, мистер
Эсмонд получил от своего юного родственника из Брюсселя
письмо, содержавшее вести, носителем которых Фрэнк
просил его стать в Лондоне и которые повергли
полковника Эсмонда в немалое беспокойство.
Молодой повеса, достигший к тому времени двадцати
одного года, решил, что ему уже пришла пора
«образумиться», как он писал, и сочетался законным браком с
мадемуазель де Вертгейм, дочерью графа Вертгейма,
камергера императорского двора, в то время занимавшего
почетную должность при губернаторе Нидерландов.
«P. S.,— писал далее молодой джентльмен: —
Клотильда старше меня, что может вызвать неодобрение; но я
сам такой старый разпутник, что разница в летах
значения не имеет; правда, я твердо решил изправитъся. Нас
обвенчал патер Холт в церкви св. Гудулы. Клотильда серд-
12 У, Теккерей, т, 7
353

цен и душой предана правому делу. Здесь все готовы кри^
чать Vij-le-Roy, к чему матушка охотно присоединилась
бы, и Трикс тоже. Сообщи им эту новость, только
поосторожнее, и скажи мистеру Финчу, моему управляющему,
чтобы он поприжал арендаторов и поскорее выслал мне
денег. Клотильда восхитительно поет и играет на клаве-
кордах. Она прелестная блондинка. Если это будет сын,
мы тебя позовем в крестные отцы. Я намереваюсь выйти
из армии; хватит с меня салдатчины, и милорд герцог
тоже так советует. Зиму я останусь здесь; во всяком
случае, покуда Кло не разрешится. Это я так ее зову:
«старушка Кло», но больше никому не дозволяется. Она
самая умная женщина во всем Брюсселе; знает толк в
живописи, музыке, поэзии и притом отличная стряпуха и
мастерица печь пуденги. Я познакомился с нею в доме
у графа, где был на постое. У нее четыре брата. Один —
аббат, трое других — в армии принца. Они должны
получить огромное богатство, за которое ведут тяшбу, а пока
живут в бедности. Расскажи обо всем этом матушке, от
тебя она выслушает что угодно. И напиши, и пусть Финч
Напишет безотлагатилъно. Hostel «De l'Aigle Noire» \
Брюссель, Фландрия».
Итак, Фрэнк взял жену-католичку и ожидал
наследника, и мистеру'Эсмонду предстояло привезти эту новость
своей госпоже в Лондон. То была нелегкая комиссия; и
полковника чуть ли не в дрожь бросало, когда он
приближался к столице.
Поздно вечером он прибыл в гостиницу, куда имел
обыкновение заезжать, и тотчас же послал сообщить
друзьям в Кенсингтон о своем приезде и о том, что будет
к ним завтра утром. Посланный воротился с известием,
что двор находится в Виндзоре, а с ним и прекрасная
Беатриса, послушная служебному долгу. Таким образом, леди
Каслвуд была в Кенсингтоне одна. Она появлялась при
дворе не чаще, чем раз в год. Беатриса была
полновластной госпожой и хозяйкой в их скромном доме, принимала
гостей и не пропускала ни одного из затейливых город*
ских увеселений. Старшая же леди, оказывая младшей
необходимое покровительство и защиту, жила своей
жизнью, весьма скромной и уединенной.
Как только Эсмонд закончил свое одевание (а надо
сказать, что проснулся он задолго до привычного для го-
1 Гостишца «Черный Орел» (франц.).
354

рожан часа), он тотчас же послал за каретой и явился в
Кенсингтон так рано, что встретил свою дорогукх госпожу
на пути из церкви после утренней службы. В руках у нее
был молитвенник, который она никогда не давала нести
лакею, как то было принято у других; и для Эсмонда не
составило труда угадать, какому занятию она только что
предавалась. Он велел кучеру остановить лошадей и
соскочил в то самое мгновение, когда она оглянулась.
Голову ее прикрывал обычный капор; завидя Эсмонда, она
сильно побледнела. Прикосновение ее нежной маленькой
ручки к его груди словно влило в него силы. Несколько
минут спустя они были у ворот дома ее милости, а еще
через миг вошли в дом,
С грустной и ласковой улыбкой она взяла его руку и
поцеловала.
— Вы были очень больны, дорогой мой Генри; вы еще
совсем слабы на вид,— сказала она.
И в самом деле, полковник смахивал на привидение,
с той лишь разницей, что привидениям несвойственно
сиять от радости. А у Эсмонда всегда душа радовалась, когда
он возвращался к своей дорогой госпоже после разлуки,
да и когда бы он ни смотрел на ее доброе, нежное лицо.
— Я затем и приехал, чтобы меня выходили родные,—
сказал он.— Если б не заботы Фрэнка, мне бы, пожалуй,
вовсе не оправиться после той раны.
— Бедный Фрэнк, милый Фрэнк! — сказала мать
юноши.— Оставайтесь всегда добры к нему, милорд,—
продолжала она.—- Бедный мальчик не знает ничего о своей вине
перед вами.
— Милорд! — воскликнул полковник Эсмонд.— Что
это значит, дорогая леди?
— Я не леди,— возразила она.— Я просто Рэйчел
Эсмонд, вдова Фрэнсиса Эсмонда, милорд. Я не имею права
на этот титул. Лучше бы нам никогда не отнимать его у
того, кому он по праву принадлежит. Но мы сделали все,
что могли, Генри; мы сделали все, что могли; и покойный
милорд, и я... то есть...
— Кто рассказал вам, дорогая леди? — спросил
полковник.
— Разве вы не получили моего письма? Я написала
вам в Монс тотчас же, как только узнала обо всем,—
сказала леди Эсмонд.
— Но от кого же? — снова спросил полковник Эсмонд,
и тут его дорогая госпожа поведала ему, как вдовствую-
12*
355

щая виконтесса, лежа на смертном одре, послала за ней
и передала ей в наследство эту печальную тайну.
— Это было очень дурно со стороны виконтессы,—
сказала леди Эсмонд,— так долго знать и скрывать истину
от меня. «Сестрица Рейчел, сказала она,— и Эсмондова
госпожа не могла удержаться от улыбки, повествуя об
этом,— сестрица Рэйчел, воскликнула виконтесса, я
послала за вами, потому что врачи опасаются, как бы я не
умерла от этой дизентерии, и я хочу облегчить свою душу от
тяжкого бремени, которое на ней лежит. Вы не рождены
для блеска и почета, вы всегда были незначительным
созданием, и потому то, что я собираюсь открыть вам, не
будет ударом для вас. Знайте же, сестрица Рэйчел, что свой
дом, серебро и мебель, а также три тысячи фунтов
звонкой монетой и бриллианты, подаренные мне моим святым
и обожаемым государем, ныне покойным королем
Иаковом, я завещаю милорду виконту Каслвуду».
«Моему Фрэнку? — переспросила леди Каслвуд.— А я
надеялась, что...»
«Виконту Каслвуду, моя дорогая, виконту Каслвуду,
барону Эсмонду Шендону в Ирландии, графу и маркизу
Эсмонду, согласно патенту, данному его величеством
королем Иаковом Вторым покойному маркизу, моему супругу,
ибо я по праву — маркиза Эсмонд перед богом и людьми».
<(А бедному Гарри вы совсем ничего не оставите,
дорогая маркиза? — спросила леди Каслвуд (все это она
пересказала мне впоследствии с добродушным лукавством,
несравненным по своей прелести; я же записываю здесь ее
рассказ во всех подробностях, чтобы уже более к нему не
возвращаться). — Бедному Гарри вы совсем ничего не
оставите?»— спросила моя дорогая госпожа. (Вы ведь
знаете, Генри,— сказала она мне со своей ласковой
улыбкой,— я всегда жалела Исава и была на его стороне, хоть
мой отец усердно пытался переубедить меня.)
«Бедному Гарри! — отозвалась старуха.— Ах, так вы
хлопочете о бедном Гарри (кхе-кхе, подайте-ка мне мои
капли, сестрица). Ну, что ж, моя милая, раз уж вы так
желаете добра бедному Гарри, то да будет вам известно,
что с самого тысяча шестьсот девяностого года, после
сражения на Бойне, в котором принц Оранский разбил
своего государя и отца, за каковое преступление и горит
ныне на вечном огне (кхе-кхе), Генри Эсмонд был и есть
законный маркиз Эсмонд и граф Каслвуд в Соединенном
Королевстве, а также барон и виконт Каслвуд Шендон в
356

Ирландии и баронет, и его старший сын будет
именоваться графом Каслвудом, хе-хе! Что вы на это скажете, моя
милая?»
«Боже правый! Когда вы узнали об этом?» —
вскричала младшая леди (полагая, быть может, что престарелая
маркиза тронулась в рассудке).
«Супруг мой до своего обращения вел образ жизни
распутный и недостойный,— продолжала умирающая
грешница.— Находясь в Нидерландах, он соблазнил дочку
одного ткача и в довершение низости еще обвенчался с нею.
Потом он воротился на родину и женился на мне,
бедняжке, юном, невинном создании. (Как вам известно, Гарри,
ей в ту пору уже перевалило за сорок; что же до ее
невинности...) Ну вот,— продолжала она,—я узнала о низком
поступке милорда лишь три года спустя после нашей
свадьбы; и когда смерть похитила наше бедное дитя, я
решила исправить дело: прослышав, что той несчастной уже
более нет в живых, я тотчас же заставила патера Холта
вновь повенчать нас в Каслвудской церкви. И вот однажды,
когда я лежала в тяжком недуге, который был следствием
другого жестокого разочарования, постигшего меня в ту
пору, Холт рассказал мне о том, что у милорда есть сын,
родившийся еще до нашего брака, и что он отдан на
воспитание здесь, в Англии, и я согласилась взять
мальчишку в Каслвуд. Чудной это был ребенок, когда его
привезли к нам, настоящий маленький меланхолик!
Мы хотели сделать из него священника и так его к
тому и готовили, покуда вы не совратили его с пути,
дурная вы женщина! У меня меж тем вновь появилась
надежда подарить наследника моему лорду, но в это самое
время долг призвал его в Ирландию, где он и погиб на
берегу Войны, сражаясь за своего короля.
К вашему мужу я не питала особого расположения,
моя милая, так как в свое время он изменил мне самым
коварным образом; и я полагала, что, если мне вновь
суждено обмануться в своих надеждах, я успею объявить
единственным законным наследником ткачихина сына.
Однако случилось так, что я была схвачена и заключена в
тюрьму, и ваш муж так благородно поступил со мною —
хлопотал и сам и через друзей, все свое влияние
употребляя на то, чтобы добиться моего освобождения,— что
сердце мое смягчилось, да к тому же и мой духовник советовал
мне хранить молчание; по его словам, для нашего дела
было лучше оставить титул за тогдашним виконтом, ва-
357

щим покойным мужем, ибо тем самым будет обеспечена
его верность королю. И это было правильно, потому что за
год до смерти вашего мужа, когда он захотел поступить
на службу к принцу Оранскому, мистер Холт отправился
к нему и открыл ему всю истину и заставил его
раздобыть крупную сумму денег для его величества и прочно
втянул его в ряды защитников правого дела, так что мы
могли не сомневаться, что он будет с нами, когда придет
час напасть на узурпатора. Потом он внезапно погиб; и
тут мы хотели было объявить обо всем. Но было решено,
что для дела короля лучше, чтобы титулом владела
младшая ветвь рода; а во имя этого дела, моя милая, для Касл-
вудов любая жертва легка.
Что до полковника Эсмонда, он уже знает все (и тут,
Гарри, она поведала мне о том, что произошло у
смертного одра моего дорогого супруга). Хотя титул
принадлежит ему, он не намерен притязать на него. Мне легче
будет умереть, зная, что вам известна истина, моя милая.
Итак, покуда полковник не предъявил своих прав, ваш
сын — законный виконт Каслвуд».
Такова была суть признаний вдовствующей
виконтессы. Декан Эттербери, по словам леди Каслвуд, также знал
все, и Эсмонд сразу понял, откуда, ибо мистер Эттербери
был тем самым священником, которого призвал его
господин в свой последний час; и когда леди Каслвуд пожелала
тотчас же написать сыну и открыть ему истину, декан дал
ей совет написать прежде полковнику Эсмонду и ожидать
от него решения, которому должны беспрекословно
подчиниться прочие члены семьи.
— Неужели моя дорогая госпожа сомневается в чем-
либо? — сказал полковник.
— Вы теперь глава дома, Гарри, и вам решать.
— Я решил еще двенадцать лет назад, у смертного
одра моего дорогого лорда,— сказал полковник Эсмонд.—
Дети ничего не должны знать. Титул будет носить Фрэнк,
а после него его наследники. Он ему принадлежит по
праву; у меня ведь нет даже доказательств законности брака
моих родителей, хотя милорд и говорил мне перед
смертью, что патер Холт привозил эти доказательства в
Каслвуд. Но я не искал их и тогда, когда был в
Брюсселе. Я лишь побывал на могиле бедной моей матери на
монастырском кладбище. Что ей теперь до всего этого?
Никакой суд на основании одних лишь моих слов не лишит
милорда виконта его прав, с тем чтобы передать их мне.
358

Пусть я глава рода, дорогая леди, но виконтом Каслвудом
остается Фрэнк. И я скорее уйду в монахи или уеду в
Америку, нежели решусь смутить его покой.
Когда он договорил эти слова, обращенные к той, ради
кого он всегда был готов на любую жертву и охотно
расстался бы даже с жизнью, кроткое создание бросилось
перед ним на колени, целуя его руки в страстном порыве
благодарности и любви, и сердце его растаяло и
преисполнилось гордостью и счастьем оттого, что бог послал ему
случай явить всю силу своей любви к ней и хотя столь
малой жертвой доказать ее. Нет большего счастья в
жизни, чем возможность делать добро и дарить радость тем,
кого любишь, и ни богатства и титулы, ни сбывшиеся
честолюбивые или тщеславные мечты не могли бы дать Эс-
монду ту радость, которую он испытывал при мысли, что
может сделать нечто для блага своих лучших и самых
дорогих друзей.
— Святая, прекрасная женщина,— сказал он,— чистая
душа, которой столько пришлось выстрадать в жизни и
которая подарила бедного, заброшенного сироту сокровищем
своей любви. Это я, а не вы, должен пасть на колени; я
должен возблагодарить судьбу за то, что мне дано сделать
вас счастливой. Разве у меня есть иная, лучшая цель?
Благословен будь господь, даровавший мне возможность
служить вам! Что мне все блага мира по сравнению с
этим благом?
— Не трогайте меня,— сказала она каким-то странным
голосом, когда Эсмонд наклонился, чтобы поднять ее.—
Позвольте мне остаться на коленях, да, да, и на коленях
боготворить вас.
Дело, в котором ходатаем являлся полковник Эсмонд,
не могло не решиться в его пользу у столь пристрастного
судьи, каким, по собственному признанию, была леди
Каслвуд; и потому для него не составило особого труда
примирить ее с известием, им привезенным, о женитьбе
ее сына на иностранке и притом папистке. Госпожа Эс-
монда никогда не доходила до той враждебности по
отношению к католичеству, которая не в диковинку была
среди ее соотечественников; она считала, что наша религия,
бесспорно, является ответвлением католической, но что на
главном стволе, который представляла собой Римская
церковь, немало привилось всяких извращений (она удиви-
359

тельно хорошо для женщины разбиралась в этих
богословских спорах благодаря тому, что еще девушкою заменяла
секретаря покойному декану, своему отцу, и записывала
многие из его проповедей под диктовку); и если Фрэнк
выбрал себе жену, принадлежащую к южно-европейской
церкви, как она называла католичество, то это не
причина, чтобы ей не признать своей невестки. А потому она
тотчас же написала вновь обретенной дочке прелестное,
трогательное письмо (таким его нашел Эсмонд, которому
оно было показано перед отправлением), где лишь легкая
тень неодобрения сквозила в ласковых упреках сыну за
то, что он не испросил хотя бы письменно благословения
любящей матери на тот шаг, который готовился
совершить. Каслвуд отлично знает — так она писала сыну,—
что она никогда не отказывала ему ни в чем, что только
зависело от ее воли, и едва ли стала бы противиться
браку, который, как она надеется, составит его счастье и
удержит его от всяческих безрассудств, до сих пор
доставлявших ей немало тревог; далее она просила его поскорей
вернуться и водвориться в своем родовом Каслвуде («Это
и в самом деле его родовое гнездо,— сказала она
полковнику Эсмонду,— но он над ним господин только
благодаря вашему самоотвержению») и принять от нее отчет
за те десять лет, что она управляла всем по причине его
несовершеннолетия. Неусыпным попечением и
бережливостью она достигла того, что поместье находилось ныне в
лучшем состоянии, чем когда-либо со времени
парламентских войн, и милорд являлся обладателем небольшого, но
твердого дохода, не обремененного долгами, как то было
при его расточительном отце. «Боюсь только,— сказала
она,— что я сберегла моему сыну имение, но зато утратила
в значительной мере свое влияние на него». И так оно в
самом деле и было. Дочь миледи постоянно жаловалась,
что мать все делает для Фрэнка, а для нее ничего; сам же
Фрэнк был недоволен простым непритязательным
укладом жизни в Уолкоте, где он воспитывался скорей как сын
бедного священника, нежели как молодой дворянин,
призванный играть некоторую роль в свете. Должно быть,
именно этот пробел в его воспитании побудил его столь
жадно наброситься на жизненные удовольствия, как
только он получил к ним доступ; и он не первый юноша,
испорченный чрезмерно ласковой заботой женщин. Нет
лучшей школы для детей, больших и малых, нежели
общество тех, кто по своему положению или природным качест-
360

вам превосходит их; это помогает избавиться от
преувеличенной самоуверенности, свойственной растущим в
одиночестве.
Но подобно тому, как неисправимый мот, составляя
для друзей перечень своих долгов, никогда не сделает его
полным и уж непременно утаит какой-нибудь чудовищный
счет, которого не смеет перед ними обнаружить, так и у
бедняги Фрэнка осталось на совести еще одно весьма
важное признание, которым он не решался ошеломить свою
мать в первом письме. Быть может, у Эсмонда и возникли
кое-какие опасения после этого письма, ибо он знал, в чьи
руки попал молодой виконт; но каковы бы ни были эти
опасения, он их хранил про себя, не желая смущать свою
госпожу тревогой, которая могла оказаться
безосновательной.
Однако же с обратной брюссельской почтой от Фрэнка
прибыло ответное послание, написанное им вкупе с
супругою, которая в правописании была не сильней молодого
повесы, доставшегося ей в мужья, и полное изъявление
любви, благодарности и сыновнего почтения к
вдовствующей виконтессе, как теперь величали мою бедную госпожу;
письмо это было прочтено на семейном совете, состоявшем
из виконтессы, госпожи Беатрисы и автора этих записок,
и все нашли его вульгарным — прекрасная фрейлина во
всеуслышание, а остальные двое мысленно. Но вместе с
ним прибыло еще другое, адресованное лично полковнику
Эсмонду и содержавшее новое нелегкое поручение,
выполнить которое полковник должен был при первом удобном
случае: именно сообщить о том, что Фрэнк, «следуя
увещаниям мистера Холта, настояниям милой Клотильды и
воле неба и святых,— как степенно писал милорд,— почел
за благо переменить религию и быть принятым в лоно той
церкви, к которой принадлежит его государь, многие из
его родичей и большинство цивилизованного мира».
Письмо заканчивалось припиской, вдохновителя которой Эс-
монд без труда угадал, ибо она явно отдавала духом
иезуитской коллегии и была написана так, как бедному
Фрэнку несвойственно было ни думать, ни писать; в ней его
милость напоминал полковнику Эсмонду о том, что и он по
рождению принадлежит к той же церкви, а также обещал
матери и сестре (поистине неоценимая услуга!) неустанно
молиться всем святым об их обращении в истинную веру.
Даже если бы Эсмонд захотел сохранить это известие
в тайне, он бы не смог, ибо день или два спустя после по-
361

лучения упомянутого письма в «Почтальоне» и других
печатных изданиях появилось сообщение из Брюсселя, где
говорилось, что «молодой ирландский лорд виконт К-слв-д,
только что достигший совершеннолетия и весьма
отличившийся в последних кампаниях в качестве адьютанта его
светлости герцога Мальборо, объявил о своем переходе в
папистскую веру и недавно участвовал в церковной
процессии, шествуя по улицам Брюсселя босиком, с восковою
свечой в руке». Честь этого обращения принадлежала, по
словам «Почтальона», знаменитому патеру Холту,
который был деятельным агентом якобитов во время
последнего царствования, однако же покойный король Вильгельм
неоднократно прощал ему все вины.
Насколько леди Каслвуд была подавлена этим
известием, настолько Беатриса вознегодовала.
— Ну, маменька,— говорила она,— никогда больше
Каслвуд не будет для нас родным домом. Эта немка
привезет туда своего духовника, а к обеду станут подавать
лягушек; понапрасну трудились Тэшер и покойный
дедушка — все их проповеди пропали для моего братца даром.
Говорила я вам, что вы его заморите катехизисом и что
стоит ему отцепиться от маменькиной юбки, как он
покажет себя. Вы не хотели верить, что юный плут вас водит
за нос и что- подлипала Тэшер не наставник для него. Ах,
эти священники! Ненавижу всю их породу,— сказала
госпожа Беатриса, стиснув руки,— да, да, все равно, носят ли
они сутану и башмаки с пряжками или ходят босиком и
не бреют бороды. Есть тут один противный ирландец,
который не пропускает ни одного воскресного приема при
дворе и постоянно расточает мне любезности; понаблюдали бы
вы за ним и послушали, как он отзывается о своих собратьях
по сану, тогда бы вы узнали, что такое священники. Все они
на один покрой, что епископы, что бонзы или индийские
факиры. Все хотят одного — властвовать, и для того
запугивают нас загробной жизнью и разыгрывают святош, а мы
еще преклоняем перед ними колени, испрашивая
благословения. И все они интриганы, корыстолюбцы и
клеветники, а уж что до злословия и пересудов, то тут за ними
не угонится ни один придворный сплетник, ни одна самая
злющая старая кумушка. Недавно я слышала, как этот
мистер Свифт высмеивал храбрость герцога Мальборо. Он,
этот дублинский мужлан, осмеливается на подобную
дерзость потому только, что его светлость теперь не в фаворе;
а все лишь затем, чтобы слова его дошли до ушей ее вели-
362

чества и чтобы подольститься к миссис Мэшем. Говорят,
у Ганноверского курфюрста целая куча любовниц в Те-
ренгаузене; ручаюсь, если только он станет нашим
королем, все епископы и мистер Свифт, который метит в
епископы, точно так же будут льстить и прислуживаться им.
Ах, уж эти священники! Как опротивела мне их
напускная святость, их шуршащие сутаны, их тупоносые
башмаки! Я бы охотно уехала в такую страну, где нет ни
одного пастора, или сделалась бы квакершей, чтоб избавиться
от них раз и навсегда, непременно сделалась бы, только
вот квакерское платье не пойдет ко мне, и стан у меня
слишком стройный, чтобы прятать его от людских глаз.
Не правда ли, кузен? — И она оглядела себя в зеркало,
которое сказало ей, что прекраснее лица и стана не сыскать
в мире.
— Это я для того так напустилась на священников,—
говорила мне позднее госпожа Беатриса,— чтобы отвлечь
бедняжку маменьку от печальных мыслей о Фрэнке.
Фрэнк тщеславен, как девушка, кузен. Говорят о девичьем
тщеславии, но что мы перед вами! Нетрудно было
предвидеть, что его одурачит первая же юбка, которой это
заблагорассудится, или первая сутана; для меня что священник,
что женщина — одно и то же. Мы всегда строим козни;
плетем небылицы, не задумываясь о том, что говорим;
всегда или воркуем и ластимся, или угрожаем — и всегда
причиняем зло, полковник Эсмонд, верьте моему слову,
слову женщины, которая знает свет и должна
прокладывать себе дорогу в нем. Могу изобразить вам всю историю
женитьбы Фрэнка так, будто все это происходило на моих
глазах. Граф, будущий тесть, постоянно в кофейне.
Графиня-маменька не выходит из кухни. Графиня-сестрица
всегда за клавикордами. Когда милорд приходит с вестью
о том, что собирается ш воход, прелестная Клотильда
разражается слезами и готова лишиться чувств — вот так; он
подхватывает ее в объятия,— нет, нет, кузен, уберите руки,
прошу вас, сэр,— она рыдает у него на плече, и он
говорит: «О моя божественная, моя возлюбленная Клотильда,
так вам жаль расставаться со мной?» — «О мой Францис*
ко! — восклицает она,— О мой повелитель!» —-Ив этот
самый миг маменька, а с ней пара усатых братцев с
длинными рапирами появляются из кухни, где они закусывали
хлебом и луком. Попомните мое слово: трех месяцев не
пройдет после приезда этой женщины в Каслвуд, как там
водворится вся ее родня. Старый граф, и графиня, и моло-
363

дые графы, и бесчисленные графини-сестрицы. Графы!
Все они графы, вся эта голытьба. Гискар, который едва не
заколол мистера Харли, выдавал себя за графа; а был он,
кажется, цирюльник. Французы все цирюльники,— да-да-
да, не спорьте со мной! — а кто не цирюльник, тот или
учитель танцев, или аббат.— И так она болтала без
умолку.
— А кто вас учил танцевать, кузина Беатриса? —
спросил полковник.
Она, смеясь, пропела несколько тактов менуэта и низко
присела перед ним, выставив вперед прелестнейшую в
мире ножку. В этой позе ее застала вошедшая мать;
миледи очень близко к сердцу приняла весть об обращении
бедного Фрэнка и с утра просидела, запершись, в своем
кабинете. Проказница подбежала к матери, расцеловала ее,
обхватив за талию, и потащила танцевать, приговаривая:
«Полно вам, милая, глупенькая моя маменька, стоит ли
плакать из-за того, что Фрэнк стал папистом. Хорош он,
верно, был, когда шел в процессии, завернувшись в белую
простыню, босиком и со свечою в руках!» И она проворно
сбросила свои маленькие туфельки (восхитительные
туфельки на прелестных красных каблучках; одна упала
неподалеку от Эсмонда, который так и набросился на нее),
состроила презабавную гримасу и, держа перед собою
трость Эсмонда вместо свечи, принялась шагать взад и
вперед- по комнате. Как ни тяжело было на душе у леди
Каслвуд, а и она не могла удержаться от смеха; что же
до Эсмонда, то он смотрел на представление с восторгом,
как смотрел на все, что ни делало это прекрасное
существо; для него ни одна женщина на свете не могла
сравниться с нею задором, блеском и красотой.
Покончив с представлением, она протянула ножку за
своей туфелькой. Полковник опустился на колени.
— Если вы сядете на папский престол, я готов стать
папистом, — сказал он, в ответ на что получил от ее
святейшества милостивое разрешение поцеловать обтянутую
шелковым чулком ножку, прежде чем надеть на нее
туфельку.
Во время этой церемонии ножки миледи нетерпеливо
застучали по полу, и Беатриса, от чьих блестящих глаз
ничто не могло укрыться, тотчас же заметила это.
— Ах вы глупенькая моя маменька,— ведь ваши ножки
ничуть не хуже моих,— сказала она,— можете в этом не
сомневаться, кузен, хоть она и прячет их. Спросите наше-
364

го башмачника, и он скажет вам, что шьет обеим по
одной колодке.
— Но ты выше меня ростом, дорогая,-— возразила
мать, и румянец залил ее нежные щеки,— а кроме того...
кроме того, ведь он не ноги твоей добивается, а руки.—
Она сказала это с нервическим смешком, в котором
больше было грусти, чем веселья, и склонив голову, спрятала
лицо на плече у дочери. Прелестное зрелище они являли
вдвоем, точно две сестры — кроткая матрона казалась
много моложе своих лет, и хотя дочь не выглядела старше, но
благодаря величавой и несколько властной грации, всегда
выделявшей ее среди женщин, казалось, будто мать
находится под ее защитой и покровительством.
— Что это, право! — вскричала моя госпожа, приходя
в себя и возвращаясь к прежнему своему печальному
тону.— Не стыдно ли нам хохотать и веселиться, в то
время когда мы должны были бы преклонить колени и
молить господа о прощении.
— Прощении? А за что? — спросила неугомонная
госпожа Беатриса.— Не за то ли, что Фрэнку взбрело на ум
поститься по пятницам и бить поклоны статуям? Да если
б вы сами родились паписткой, маменька, вы ею и
остались бы до конца своих дней. Эту религию исповедует
король и многие из знати. Что до меня, я не чувствую
презрения к ней и нахожу, что королева Бесс была ничем не
лучше королевы Мэри.
— Тсс, Беатриса! Такими вещами не шутят. Вспомни,
из какого ты рода! — воскликнула миледи. Беатриса меж
тем уже вертелась перед зеркалом, охорашиваясь на все
лады: оправляла рюш на шее, приводила в порядок свои
ленты, подбирала рассыпавшиеся локоны. В этой девушке
не было ни капли лицемерия. Она не умела в ту пору
думать ни о чем, кроме света и собственной красоты, и была
попросту лишена чувства преданности, как некоторые
люди бывают лишены музыкального слуха до такой
степени, что не могут отличить одну мелодию от другой. Эс-
монд знал этот ее недостаток, знал и много других и не
раз думал о том, что Беатриса Эсмонд будет плохою
женой для всякого, кто званием ниже принца. Она была
рождена, чтобы повелевать, блистать на больших
приемах, украшать собою дворцовые залы,— ей пристало бы
вести политические интриги или сверкать в королевской
свите. Но сидеть у очага в доме бедного человека и
штопать его детям чулки! То была доля не для нее, и едва ли
365

она стала бы надрываться, стараясь с честью ее нести.
Она была настоящей принцессой, хоть и не имела
шиллинга за душой; и одним из ее подданных — самым верным
и самым жалким существом когда-либо пресмыкавшимся
у ног женщины — был злополучный джентльмен, по
доброй воле заковавший в цепи свой здравый смысл, разум
и свободу и положивший все это к ее ногам.
А кто же не знает, как беспощадна в своем тиранстве
женщина, когда она почувствует власть? И кто не знает,
как бесплодны тут всякие советы? Я многое мог бы
сказать в назидание своим потомкам, но не сомневаюсь, что
когда придет час, они позабудут дедовские наставления и
поступят по-своему. Всякий мужчина учится на
собственном опыте, а не заимствует его из чужих рассказов; да и
немногого стоил бы тот, кто поступал бы иначе. Ведь это
я влюблен в свою избранницу, а не бабушка, поучающая
меня; и это мое дело — оценить предмет моих желаний и
установить, сколько я готов заплатить за него. Для вас
он, может быть, ничего не стоит, а для меня дороже всей
жизни. Обладай Эсмонд короной и бриллиантами
Великого Могола, или состоянием герцога Мальборо, или
золотыми слитками, потопленными в бухте Виго, он, не
задумавшись, отдал бы все за эту женщину. Сочтите его глупцом,
если угодно; но так же глуп принц, готовый отдать
полкоролевства за кристалл величиною с голубиное яйцо,
зовущийся бриллиантом; или вельможа-дворянин, который, не
зная ни отдыха, ни покоя и подчас рискуя головой,
полжизни тратит на интриги ради куска голубой ленты; или
же голландский купец, который уплатил десять тысяч за
луковицу тюльпана. У каждого из нас есть своя заветная
цель, ради которой мы готовы поставить жизнь на карту.
Один стремится к славе ученого, другой — к светским
успехам на зависть всему городу, тот мечтает создать шедевр
кисти или пера и тем проложить себе дорогу к
бессмертию, а у этого в известную пору его жизни средоточием
всех помыслов и стремлений является женщина.
В памяти Эсмонда живы беседы, которые он не раз
вел с близкими друзьями в ту пору, когда эта страсть им
владела. Друзья высмеивали рыцаря печального образа за
его преданность Беатрисе, которую он и не пытался
скрывать, но на их насмешки у него всегда готов был ответ в
духе рассуждений, приведенных выше.
— Пусть я глуп,— говорил он,— и ничем не лучше вас;
но ведь и вы не лучше меня. У каждого из вас есть своя
366

слабость, ради которой он хлопочет; дайте же и мне право
иметь свою. Взять хотя бы вас, мистер Сент-Джон; какой
только лести вы не нашептываете в уши королевской
фаворитке! Как часто вы, отъявленнейший ленивец,
пренебрегаете бутылкой и собутыльниками, пренебрегаете Лай-
сой, в чьих объятиях понежились бы столь охотно, и ночи
напролет трудитесь над сочинением речи, полной небылиц,
чтоб заговорить зубы трем сотням тупоголовых сквайров в
палате общин и вызвать одобрительный рев пьяниц из
Октябрьского клуба! Сколько дней вы проводите в тряской
карете! (Мистер Эсмонд за последнее время часто ездил
в Виндзор в обществе государственного секретаря.)
Сколько часов выстаиваете на своих подагрических ногах,
как смиренно преклоняете колени, вы, непомерной
гордости человек, с детства не преклонявший колен даже перед
богом! Как льстите, прислуживаетесь, едва ли не
молитесь недалекой женщине, которая подчас принимает
господина секретаря, осоловев от чересчур обильных
закусок и возлияний! Если суетность — мой удел, то и ваш,
без сомнения, тоже,— Но тут государственный секретарь
разражался таким потоком красноречия, который это перо
не властно передать; он защищал свои честолюбивые
планы, распространялся обо всем том, что он сумеет сделать
для блага родины, когда получит над ней непререкаемую
власть; подкреплял свои суждения десятками удачных
цитат из латинских и греческих источников (знанием
которых он любил щегольнуть), и цинично выхвалял те
уловки и хитросплетения, с помощью которых намерен
был глупцов обратить в сторонников, противников
подкупить или принудить к молчанию, сомневающихся убедить,
а врагам внушить страх.
— Я Диоген, удостоившийся прогулки в колеснице
Александра,-— смеясь, говорил Эсмонд.— Не моя цель
покорить Дария или укротить Буцефала. Я же гонюсь за тем,
за чем гонитесь вы; громкие имена и высокие посты мне ни
к чему. Но моя скромность — дело вкуса, а не
добродетели, и я знаю: то, что меня влечет, €Толь же суетно, сколь
и то, к чему стремитесь вы. Будьте же снисходительны к
моим слабостям, как я снисходителен к вашим; или еще
лучше, посмеемся вместе над теми и другими, и над
самими собой, и друг над другом.
— Если у вашей очаровательницы хватит стойкости,—
сказал Сент-Джон,— она, пожалуй, заставит вас вести
осаду лет двадцать и сдастся тогда, когда вам стукнет семь-
367

десят, а ей Епору будет няньчить внучат. Что ж, охота на
женщину — не хуже всякой иной потехи,— прибавил он,—
только уж очень коротка на мой взгляд. Дичь настигаешь
слишком быстро — в этом вся беда.
— Вам, видно, приходилось иметь дело с дичью,
которая привыкла к тому, что ее ловят, и потому легко
дается в руки,— сказал мистер Эсмонд.
— Дульцинее Тобосской равных нет, не так ли? —
подхватил его собеседник.— Что же, честный мой Гарри,
ступай, сражайся с ветряными мельницами, быть может,
ты безумен не более других,— закончил Сент-Джон со
вздохом.
Глава III
Статья из «Зрителя»
Нет ли среди молодых джентльменов, моих потомков,
читающих эти записки, такого, кто претерпевал бы ныне
муки любви? Вот средство от этой болезни, постыдное,
быть может, но верное и сильнодействующее — бегство.
Несколько раз Эсмонд уезжал от своей возлюбленной и
излечивался почти совершенно; но потом возвращался, и
недуг охватывал )го с прежней силой. Расставаясь с нею, он
давал зарок более о ней не думать; и в самом деле, ему
удавалось подавить то неистовое томление, которое
снедало его, когда она была рядом; но стоило ему воротиться,
и все начиналось сызнова. Он был смешон и жалок и под
конец уже не вызывал ни в ком сочувствия, кроме своей
дорогой госпожи, леди Каслвуд; на ее нежной груди он
изливал все свои мрачные жалобы, и она никогда не
уставала его слушать и заступаться за него.
Иногда Эсмонду начинало казаться, что есть надежда.
Потом снова какая-нибудь дерзкая или кокетливая
выходка возлюбленной повергала его в отчаяние. Подолгу они
бывали, точно брат с сестрой или самые близкие друзья,—
она становилась простой, милой и ласковой, и он не
помнил себя от счастья, видя ее такой. Потом вдруг все круто
изменялось. Либо он, некстати заторопившись,
заговаривал о своей любви, и тотчас же получал отпор, подчас
весьма болезненный для его самолюбия; либо в нем
вспыхивала ревность, отнюдь не лишенная оснований, к
какому-нибудь новому поклоннику или просто богатому
молодому приезжему, которому неисправимая кокетка тотчас
же спешила расставить сети и заготовить приманки. Если
368

же Эсмонд отваживался на упрек, маленькая строптивица
возражала:
— А вы кто такой, сэр? Я иду к своей цели, и эта
цель — замужество, так не извольте же становиться мне
поперек дороги. Вам я не пара, полковник, нет, не пара,
понятно? Будь вы побогаче и помоложе — это бы еще куда
ни шло. Что, всего на восемь лет старше, говорите вы?
Вздор! Вы старше меня на сто лет. Вы старый-престарый
Неулыба, вот вы кто; выйди я за вас замуж, я сделала бы
вас несчастным, и это было бы моим единственным
утешением. Ведь того, что у вас останется после уплаты
домохозяйке и лакею, кошке на молоко и то не хватило бы.
Прикажете мне жить в меблированных комнатах и жарить
баранину на вертеле, покуда ваша честь нянчит
младенца? Пустое, сэр, и пора бы вам выбросить все это из
головы. Вы столько пробыли на войне, а вернулись еще
скучнее и унылее прежнего. Вы и маменька — вот отличная
пара. Вы жили бы душа в душу, точно Дарби и Джоэн, и
коротали бы за крибиджем остаток своих дней.
— Хорошо, что ты сама признаешься в суетности
своих желаний, бедная моя Трикс,— сказала ее мать.
— Суетность,— ах вы, моя прелесть! Уж не думаете ли
вы, что я малое дитя, которое можно запугать букою?
Суетность, скажите пожалуйста; а велика ли беда,
сударыня, хотеть, чтобы тебе было хорошо? Придет пора, вы
умрете, милая моя старушка, или мне наскучит дома, и я
сбегу от вас —и куда же мне тогда податься? В няньки к
невестке-папистке, пичкать лекарствами ее детишек, сечь
их и за непослушание укладывать в постель? Или стать
домоправительницей в Каслвуде, а потом выйти замуж за
Тома Тэшера? Merci! Довольно я была в загоне из-за
Фрэнка. Ах, зачем я не мужчина! Я в десять раз умнее
его, и если б только я носила — нет, нет, можете не
пугаться, миледи,— если б я носила парик и шпагу вместо
этих фижм и мантилий, на которые меня обрекла природа
(хотя и это не так уж плохо,— кстати, кузен Эсмонд,
завтра же отправитесь в ряды и подберете мне к этой ленте
в точности такую же, слышите, сэр?), уж я сумела бы
прославить наше имя. Да и Неулыба сумел бы, будь он
главою нашего рода. Милорд Неулыба не ударил бы
лицом в грязь. Да, да, у вас приятные манеры, и из вас
вышел бы отличный, почтеннейший, скучнейший оратор.—
И тут она принялась подражать Эсмондовой манере
держаться и говорить, да так уморительно, что леди Каслвуд
369

покатилась со смеху и даже сам полковник не мог не
признать некоторого сходства в этой причудливой и злой
карикатуре.
— Да,— продолжала Беатриса,— заявляю во
всеуслышание, открыто и честно, что я хочу заполучить хорошего
мужа. Велик ли грех? Мое лицо — все мое богатство.
Налетайте, покупайте! Я не умею ни ткать, ни прясть, но я
знаю двадцать три карточных игры, умею танцевать
самые модные танцы, могу охотиться на оленя и, пожалуй,
попаду в птицу на лету. Язык у меня острее, чем у любой
из моих сверстниц, а сплетен в запасе столько, что хватит
для развлечения угрюмого супруга по меньшей мере на
тысячу и одну ночь. Я знаю толк в нарядах, бриллиантах,
азартных играх и старом фарфоре. Люблю конфеты, ме-
хельнские кружева (те, что вы привезли мне, кузен, очень
милы), оперу и все бесполезное и дорогое. У меня есть
обезьянка, маленький негритенок,— Помпеи, ступайте,
сэр, предложите шоколад полковнику Неулыбе,— попугай
и пудель, а еще мне надобен муж. Купидон, ты меня
слышишь?
— Да, миссус,— сказал Помпеи, подаренный ей
лордом Питерборо, белозубый арапчонок в тюрбане,
украшенном чучелом райской птицы, и ошейнике с
выгравированным на нем именем его госпожи.
-—. Да, миссус,— сказала Беатриса, передразнивая
мальчика.—- А если муж не находится, Помпеи пойти и
достать муж для миссус.
Помпеи вышел из комнаты, скаля белые зубы над
подносом с шоколадом, а мисс Беатриса бросилась матери на
шею и, как обычно, закончила свою выходку звонким
поцелуем, и не удивительно, что после уплаты подобной пени
кроткий судья тут же простил ей все провинности.
Когда Мистер Эсмонд воротился на родину, здоровье
его все еще было расстроено, и он нанял квартиру в
Кенсингтоне, неподалеку от дома, где жили обе его госпожи, что
позволяло ему каждодневно наслаждаться их обществом
й нежными заботами. Он также мог принимать у себя
друзей — из числа самых избранных. Мистер Стиль и мистер
Аддисон не раз оказывали ему честь своим посещением и
не одну бутылку отличного кларета распили вдвоем за
здоровье хозяина, который из-за недавней раны принужден
был ограничиваться жидкою кашей и прохладительными
870

напитками. Оба эти джентльмена были вигами и ярыми
приверженцами герцога Мальборо; Эсмонд же, как
известно, принадлежал к противной партии. Но, невзирая на
несходство политических взглядов, три джентльмена
отлично сходились во всем остальном, и когда однажды в
дом полковника (выгодно расположенный у Найтсбриджа,
между Лондоном и Кенсингтоном, и выходивший окнами
на кенсингтонские сады) приковылял, опираясь на
костыль и палку, добрый старый покровитель Эсмонда,
генерал-лейтенант Уэбб,— мистер Аддисон и мистер Стиль
дружно признали не только его душевное благородство и
воинскую доблесть, но даже и то, что в случае с Винен-
дальской битвой он был незаслуженно и
несправедливо обойден. Он, правда, щедро вознаграждал себя за
это в разговоре, и, явись у мистера Аддисона мысль
написать поэму о Винендале, он мог бы услышать рассказ
об этом деле из уст самого генерал-лейтенанта не менее
сотни раз.
Будучи обречен на бездействие, мистер Эсмонд
обратился к литературе и занялся сочинением комедии,
суфлерский экземпляр которой и поныне хранится в моем
ореховом escritoire с печатью и надписью: «Преданный
Глупец, комедия, представленная на театре Слугами Ее
Величества». То была весьма чувствительная пьеса, и
мистеру Стилю, более склонному к чувствительности
подобного рода, нежели мистер Аддисон, она понравилась,
тогда как последний откровенно посмеялся над нею, хотя и
вынужден был признать, что есть в ней два-три удачных
места. В ту пору он сам только что закончил свою
трагедию «Катон», блеск которой совершенно затмил мерцание
Эсмондовой грошовой свечки( полковник даже не решился
выставить свое имя на этом произведении, и оно было
напечатано за подписью «Дворянин». Покупателей нашлось
всего на девять экземпляров, хотя прославленный критик
мистер Деннис дал весьма похвальный отзыв, всячески
превозносивший достоинства комедии; и в один
прекрасный день полковник Эсмонд, будучи сильно не в
духе, приказал Джеку Локвуду, своему слуге, сжечь все
издание.
Комедия изобиловала едкими сатирическими выпадами
против некоей молодой леди. Сюжет ее отличался
новизной. Героиня, светская красавица, окруженная толпою
поклонников, останавливает свой выбор на молодом пэре,
пустослове и щеголе, предпочтя его герою, Преданному
371

Глупцу, который продолжает боготворить ее (роль эту
исполнял, если память мне не изменяет, мистер Уилкс, и
исполнял прескверно). В пятом акте автор заставляет Тера-
минту по заслугам оценить Эугенио (Преданного Глупца)
и проникнуться любовью к нему, увы, запоздалой, ибо он
уже отдал свою руку и состояние Розалии, молодой
крестьянке, наделенной всеми добродетелями. Справедливость
требует признать, что публика немилосердно зевала во
все время представления и на третий вечер комедия
провалилась, причем свидетелей ее бесславной гибели было не
более пяти или шести. Эсмонд и обе его госпожи
присутствовали на первом представлении, и мисс Беатриса
сладко проспала все пять актов; мать же ее, не бывавшая в
театре со времен царствования Иакова Второго, нашла
комедию хоть и не слишком блестящей, но весьма
возвышенной по заключенной в ней морали.
Сочинительство пришлось мистеру Эсмонду по вкусу,
и в эту долгую пору досуга он много писал как прозою,
так и стихами. Заденет ли его какой-нибудь выходкою
Беатриса, и он тотчас же сочиняет сатиру, давая в ней
выход своим чувствам. Кольнет ли сердце мысль о
вероломстве женщин, и уже готовы стихи, в которых весь
женский род бичуется презрением. Однажды, будучи в
подобном расположении духа, он замыслил проделку, для
которой призвал на помощь своего друга Дика Стиля (взяв с
него обещание хранить тайну); сочинив небольшую
статью, он дал типографу Дика напечатать ее в точности по
тому образцу, как печатались статьи самого Дика, и за
завтраком положил перед прибором мисс Беатрисы
следующее:
«Зритель
№ 341
Вторник, апреля 1-го 1712
Mutato nomine de te Fabula narratur (Гораций) l«
Мораль же басни сам сумей найти (Крич).
Иокаста славится как женщина светская и
образованная и в любезности обхождения не знает себе равных при
дворе, да и во всей стране. Дважды в неделю по утрам
она принимает у себя, и в ее гостиной можно встретить
1 Лишь имя стоит тебе изменить — и не твоя ли история это?
(лат.)
372

всех лондонских умников и нескольких красавиц. Когда
она отправляется в Танбридж или Бат, целая свита
обожателей сопутствует ей, но, кроме лондонских
поклонников, ее уже ожидает толпа почитателей из местной знати;
цвет сэссекского и сомерсетского общества теснится за ее
чайным столом и окружает ее портшез, надеясь
удостоиться хотя бы милостивого кивка хозяйки. Круг знакомства
Иокасты весьма обширен. Особый клерк ведет ее
визитную книгу, которую носит за нею дюжий лакей; и нужно
иметь голову, светлее даже чем у самой Иокасты, чтобы
упомнить по именам всех ее лучших друзей.
Где-то не то в Танбридже, не то на Эпсомских водах
(это немаловажное обстоятельство сама Иокаста не в
силах установить с точностью), ее милости посчастливилось
встретить некоего молодого джентльмена, чьи манеры
были столь отменны, а беседа отличалась таким блеском,
что она тут же пригласила его посетить ее, если когда-
либо судьба приведет его в Лондон. Сколь, однако, ни
приятен в обращении и ни хорош собой был этот новый
знакомец, не следует забывать, что под знаменами Иокасты
всегда марширует целый полк ему подобных, и вполне
понятно, если по этой причине ее внимание несколько
дробится. Короче, хотя упомянутый джентльмен произвел
на нее немалое впечатление и занимал ее сердце целых
двадцать три минуты, мы вынуждены признаться, что она
позабыла его имя. Он брюнет, и на вид ему можно дать
лет двадцать восемь. Одет без излишней роскоши, хотя его
платье сшито из самых добротных материй. На лбу, над
левым глазом, родинка; трость и шпага — на перевязи
голубого цвета, парика не носит.
В прошлое воскресенье Иокаста явилась в церковь св.
Иакова и была изрядно польщена, заметив на соседней
скамье своего нового поклонника (в том, что каждый
увидевший ее тотчас же становится ее поклонником, ей
никогда не приходило в голову сомневаться); когда же он
как будто задремал во время проповеди — на самом же
деле бросал из-под опущенных ресниц на Иокасту
взгляды, исполненные почтительного восхищения,— это
показалось ей крайне трогательным и интересным. При
выходе из церкви он сумел пробраться к ее портшезу и, когда
она садилась в него, поспешил отвесить ей изящный
поклон. Позднее она вновь встретила его при дворе, где он
держался с отменным достоинством, но среди ее
знакомых не нашлось ни одного, кто знал бы его имя; а на еле-
373

дующий вечер он оказался в театре, и ее милость из
своей ложи соблаговолила осчастливить его кивком головы.
Все время представления она ломала голову, силясь
припомнить его имя, и не слыхала ни слова из того, что
произносилось на сцене; когда ей посчастливилось
встретить его еще раз в вестибюле театра, она устремилась к
нему, вся в волнении, и поспешила напомнить, что
принимает дважды в неделю и жаждет видеть его у себя на
Спринг-Гарден.
В ближайший вторник он явился в изысканном наряде,
который делал честь вкусу портного и его собственному;
но хотя среди джентльменов, толпившихся в гостиной
прелестной Иокасты, каждый мог похвалиться, что знает весь
город, никто не сумел назвать его имя Иокасте, торопливо
расспрашивавшей всех вокруг, покуда он шел к ней,
чтобы приветствовать ее поклоном, исполненным истинно
-герцогского величия.
В ответ Иокаста присела перед ним с тем искусством,
декрет которого известен только этой леди. Она приседает
с томной улыбкой на устах, точно говорит: «Наконец-то ты
пришел. Я вся истомилась в ожидании»,— а затем
добивает свою жертву разящим взглядом, в котором ясно
читается: «О Филандр! Ведь я никого не замечаю, кроме тебя».
Быть может, и Камилла умеет так приседать, а Фалест-
ра — мастерица на подобные взгляды, но из всех красавиц
Англии одна лишь Иокаста владеет сочетанием того ж
другого. <
— Добро пожаловать в Лондон, сэр,— сказала она.—
По вашему виду нетрудно отгадать, что вы явились из
деревни.—Она сказала бы «из Эпсома» или «из Танбриджац
если бы помнила, где именно повстречала его в первый
раз, но, увы, это она позабыла.
Молодой джентльмен отвечал, что он и в самом деле
всего только три дня как прибыл в город и что одною из
причин, побудивших его к тому, было желание
засвидетельствовать свое почтение Иокасте.
Она пожаловалась, что воды не принесли ей пользы.
— Пользу они приносят больным,— возразил ее
собеседник.— Молодые и прекрасные являются на воды лишь
для того, чтоб воды засверкали. А в прошлое воскресенье,
во время проповеди в церкви,—продолжал он,— ваша
милость заставили меня подумать об ангеле, возмущающем
в купальне воду.— Это остроумное замечание вызвало
одобрительный ропот. Манилио, который блещет умом
374

всюду, но только не за карточным столом, услышав это,
пришел в такую ярость, что не вовремя объявил «пас».
Итак, Иокаста — ангел, возмущающий воду; но в
которой же из Вифезд? Она все более терялась в догадках;
но, как то было свойственно ей, чем коварнее становились
ее замыслы, тем невинней и простодушнее смотрели ее
глаза.
— Когда вы вошли,— начала она,— мы тут говорили о
правописании. Отчего мы говорим «звиозды», а пишем
«звезды», говорим «лоп», а пишем «лоб»? И если «щет»
мы обозначаем «счетом», то почему бы нам не обозначать
«щетку» — «счеткой»?
— Когда женщина царит в сердцах, подобно вашей
милости,— отвечал он,— ее воля выше всех законов, в том
числе и законов правописания.
— А кстати, как правильно писать ваше имя? —
спросила она, дойдя наконец до того, что составляло цель всей
беседы, которая, надо сказать, была много длиннее,
нежели здесь описано, так как собеседники успели выпить за
это время по три чашки чаю.
— О сударыня,— отвечал он,— я сам пишу его через
мягкий знак.— И, поставив на стол пустую чашку, наш
джентльмен отвесил еще один изящный поклон и тут же
удалился.
Иокаста до сих пор не может оправиться после этого
поражения и столь поспешного ухода незнакомца. А так
как при всякой неудаче у нее всегда портится здоровье и
настроение, то мы, ее верные слуги, несем на себе всю
тяжесть гнева нашей повелительницы. Не можете ли вы,
мистер Зритель, которому все и вся известно, разгадать эту
загадку и тем вернуть нам утраченный покой? В ее
списке значатся мистер Дрилль, мистер Чайльд, мистер Таль-
он, которые с таким же успехом могут оказаться мистером
Дриллом, мистером Чайлдом, мистером Таллионом. Она
прогнала клерка, который вел ее визитную книгу, а у
бедняги большая семья. Помогите же отыскать ключ к этой
загадке, добрый мистер Зритель, и вы навеки обяжете
вашего постоянного читателя и почитателя Эдипа».
«Кофейня «Труба», Уайтхолл
1 Мистер ЗРИТЕЛЬ!
Вам пишет джентльмен, мало знакомый с городскими
нравами, хотя, получивши университетское образование,
он несколько лет провел в чужих странах, где верой и
375 ,

правдой служил своей родине и где имя его известно
лучше, нежели в кофейнях или в Сент-Джеймском дворце.
Два года назад скончался мой дядя, оставивший мне
недурное поместье в графстве Кент; и когда истек срок
траура, я отправился на танбриджские воды в надежде —
если уж говорить всю правду — встретить там достойную
молодую леди, которая согласится разделить со мной
уединение моего обширного кентского замка и стать доброй
госпожою для моих арендаторов (которым женщина
может сделать добра гораздо более, нежели самый
благонамеренный мужчина). И точно, вскоре я почувствовал
сильное влечение к некоей молодой леди из Лондона,
служившей истинным украшением всего танбриджского общества.
Каждому известна красота Сахариссы, а ей самой,
пожалуй, лучше всех.
Справляясь со своей записной книжкой, я вижу, что
танцевал с ней в собрании не менее двадцати семи раз.
Дважды нанимал музыкантов, чтобы они играли под ее
окном. Несколько раз являлся по приглашению к ней в
дом, где встречал самый радушный и даже
предпочтительный перед другими гостями прием, и некоторое время был
совершенно порабощен красавицей. Лишь впоследствии,
прислушиваясь к толкам, ходившим о ней в обществе, а
также пристально наблюдая за всем поведением той, к
кому я уже готов был обратить самые святые слова, какие
только может сказать мужчина женщине, я понял, сколь
мало она подходит для жены сельского сквайра, и
убедился, что прелестное это создание — лишь бездушная
светская кокетка, играющая чувствами, которые она не
склонна — да и неспособна! — разделить. Подобные женщины
ищут лишь поклонника, а к любви сердце их остается
глухо; и трудно вообразить себе участь более жалкую,
нежели та, которая ожидает эту леди под старость, когда
красота ее исчезнет, поклонники разбегутся, а утешения
религии и дружбы не будут доступны ей.
В прошлое воскресенье, будучи по своим надобностям
в Лондоне, я отправился в церковь св. Иакова и там, на
соседней скамье, вдруг увидел свою танбриджскую
красавицу. Во все время службы она явно скучала, причем
вела себя крайне развязно и нелепо: играла веером,
жеманилась и строила мне глазки столь непристойным
образом, что я принужден был закрыть глаза, дабы не видеть
всех ее ужимок; но стоило мне только приоткрыть их, я
встречал ее взгляд (живой и яркий, в чем ей нельзя отка-
376

зать), неизменно обращенный в мою сторону. После этого
я вновь повстречался с ней при дворе и, наконец, в театре,
где она не успокоилась до тех пор, покуда не
протолкалась сквозь толпу и не пригласила меня посетить ее дом
неподалеку от Ч-р-нг-Кр-са.
Я пообещал и, разумеется, выполнил обещание; и,
явившись туда, застал молодую вдову в окружении
полудюжины карточных столов и целой толпы поклонников и
модных острословов. Направившись прямо к ней, я
приветствовал ее самым учтивым поклоном и тотчас же по
выражению ее лица (хотя она всячески старалась скрыть
свое замешательство), понял, что она не помнит даже
моего имени.
Последовавший затем разговор, сколь хитроумно он ни
велся, убедил меня в справедливости этой догадки. Она
вдруг ни с того, ни с сего свела речь на правописание слов
и имен, и я отвечал ей самыми нелепыми и неуклюжими
комплиментами; однажды я даже хватил через край,
сравнив ее с ангелом, возмущающим воду в целебном
источнике. Я не решился бы на подобное сравнение, не будь
оно подсказано мне текстом проповеди, которую мы оба
слушали в прошлое воскресенье, и не торопись я так с
ответом.
Наконец она задала вопрос, которого я все время
ожидал: она спросила, как надо писать мое имя. «Сударыня,—
ответил я, повернувшись на каблуках,— я пишу его через
мягкий знак». И с этим я покинул ее дом, дивясь про себя
легкомыслию горожан, которые сегодня заводят друзей, а
назавтра забывают их, и твердо решив обратиться к иным
кругам в поисках спутницы жизни для уважающего Вас
Уильяма Любомудра.
Вы знаете мое настоящее имя, мистер Зритель, и
знаете, что никакого мягкого знака в нем нет и не может
быть. Но если леди, которую я здесь назвал Сахариссой,
покажется удивительным, что я не появляюсь более за ее
чайным столом, пусть изложенное выше послужит ей
объяснением прошлого и мягким знаком предостережения на
будущее».
Автору настоящих записок следует теперь объяснить
смысл этой притчи. В лице Иокасты выведена была не кто
иная, как Беатриса Эсмонд, фрейлина ее величества. Она
377

сама рассказывала мистеру Эсмонду о джентльмене,
которого она повстречала где-то на водах и чье имя тут же
позабыла, и о том, как этот джентльмен на искусно
поставленный ему вопрос отвечал именно так, как это
сделал Уильям Любомудр в нашей притче, с тою лишь
разницей, что ответ был дан без всякой задней мысли и
никаких каверзных намерений за ним не крылось; все мы
немало смеялись тогда над неудачею госпожи Беат-
рисы-Иокасты, ухищрения которой так ни к чему и не
привели.
Что же до Уильяма Любомудра, то под ним
подразумевался ее и ваш покорный слуга, автор этих записок и
самой притчи, которую мы отпечатали в типографии мистера
Стиля на бумаге, предназначенной для «Зрителя», в
точности тем же форматом и шрифтом, как обычно
печаталось это знаменитое издание, и положили в час завтрака на
стол вместо настоящего номера газеты. Госпожа Иокаста,
наделенная живым и острым умом, куска не могла
проглотить утром без «Зрителя»; и из этого подложного номера
ей предстояло узнать, что сама она — бездушная кокетка,
а Уильям Любомудр — джентльмен, исполненный
благородства и твердости, который видит все ее недостатки и
решил порвать свои цепи раз и навсегда.
Ибо, хоть и немало уже рассказано об этой любви,—
достаточно, во всяком случае, для того, чтобы внуки
автора воочию убедились, каким влюбленным дурнем был тот
самый их дед, который желает выказать себя перед ними
весьма мудрым старым джентльменом,— все же это лишь
незначительная часть всей истории, и, будь ей уделено в
записках Эсмонда столько же места, сколько она
занимала в его жизни, ее хватило бы на то, чтобы уморить с
тоски три поколения потомков обоего пола, и она составила
бы такую хронику безумств и бредней, восторгов и
страданий, Какой ни один здравомыслящий человек не пожелал
бы после себя оставить.
Истина же в том, что, как ни поступала с ним
Беатриса, высмеивала его или поощряла, улыбалась ему или
обдавала его холодом, а улыбки расточала другому; сколько
ни наблюдал он суетную и тщеславную натуру ее; как
ясно ни видел все растущую черствость и легкомыслие,
которое воспитала в ней придворная жизнь и постоянная
смена поклонников, то являвшихся, то исчезавших,—
ничто но помогало. Эсмонд не мог заставить себя позабыть
ее, думал о ней всюду, где бы он ни был, на родине или в
37а

чужом краю, и если ему попадалась на глаза «Газета», в
которой упомянуто было его имя, если пушечное ядро
пролетало стороной или другая опасность миновала его на
поле боя,— первой мыслью его было: «А что она скажет
на это? Польстит ли ей это отличие, тронет ли весть о
пережитом испытании настолько, чтобы расположить ее
сердце ко мне?» Он так же не властен был нарушить это
пламенное постоянство, как изменить цвет своих глаз,—
и то и другое было дано ему природою; он знал каждый
из недостатков госпожи Беатрисы лучше, нежели самый
взыскательный судья, и отлично понимал, сколь
неразумна любовь к подобной женщине, обладание которой могло
дать ему счастье самое большее на одну неделю; но были
у этой Цирцеи чары, от которых бедняга не в силах был
освободиться и долго, дольше, чем Улисс (такой же
немолодой офицер, много странствовавший по свету и
проделавший не один иноземный поход), испытывал на себе
властную и коварную силу ее уловок. Он рад был уйти от
неверной прелестницы, по примеру Уильяма Любомудра
из сочиненной им притчи, но это было невозможно, как
невозможно вытравить из памяти воспоминание о
вчерашнем дне. Стоило ей поднять пальчик, и он из любой дали
прибежал бы обратно; стоило сказать: такому-то
поклоннику я дала отставку, и несчастный, одержимый своею
любовью, тотчас же принялся бы рыскать вокруг ее дома
в надежде попасть в ряды признанных искателей хотя бы
на одну лишь неделю. Если он безумством своим походил
на Улисса, то в ней было то общее с Пенелопою, что ее
постоянно осаждала толпа женихов и изо дня в день, из
вечера в вечер она распускала и вновь плела сеть
кокетливых ухищрений и уловок, с помощью которых
привыкла завлекать и удерживать их.
Быть может, эта страсть к кокетству порождалась в
ней отчасти ее положением при дворе, где прекрасная
фрейлина была огоньком, на который слетались сотни
молодых щеголей, где всегда вокруг нее теснилось множество
почитателей, спешивших послушать ее остроумные
выпады и полюбоваться ее красотой, и где она привыкла
говорить и слушать такие вольные речи, которые едва ли
можно было счесть достойными уст или ушей дочери Рэйчел
Каслвуд. Когда двор находился в Виндзоре или Хэмптоне,
леди и джентльмены часто затевали совместные прогулки
верхом, и госпожа Беатриса, в мужском кафтане и шляпе,
неслась следом за гончими во главе целой кавалькады, с
379

легкостью перемахивая через изгороди на всем скаку.
Если сельские жительницы тогдашней Англии были
самыми скромными и целомудренными женщинами в мире,
то у горожанок и придворных леди зато были в обычае
такие разговоры и поступки, которые никак нельзя было
назвать ни целомудренными, ни скромными, и многие из
них притязали на свободу поведения, какой истинные
почитатели прекрасного пола никогда не согласились бы им
даровать. Джентльмены из числа моих потомков (для леди
я не считаю подобные изыскания подходящими) могут
из сочинений мистера Конгрива, доктора Свифта и других
узнать, каковы были речи и нравы того времени.
В 1712 году, в пору возвращения Эсмонда на родину,
самой красивой женщине во всей Англии, леди
благороднейшего происхождения, не обладавшей, правда,
богатством, но зато являвшей собою образец ума и обхождения,
Беатрисе Эсмонд шел уже двадцать седьмой год, а она все
еще оставалась Беатрисой Эсмонд. Из сотни поклонников
она не сумела выбрать мужа: одни просили ее руки и
получили отказ; другие — и таких было большинство —
покинули ее. Уже десять раз с той поры, как она вступила
в свет, всходил урожай красавиц и в должное время бывал
благополучно убран рачительными хозяевами, если
позволительно будет продолжить это буколическое сравнение.
Сверстницы ее к этому времени давно уже были матерями
семейств; девушки, не обладавшие и десятой долей ее ума
и достоинств, сделали отличнейшие партии и теперь
смотрели сверху вниз на незамужнюю подругу, которая еще
совсем недавно высмеивала их и затмевала своей
красотой. Юные красавицы уже начинали считать Беатрису
старой девой, хихикая, называли ее дамою прошлого
столетия и спрашивали, отчего в галерее Хэмптон-Корт нет
ее портрета. Но она все еще царила в сердцах, в одном во
всяком случае, и никакая из юных дев, чье здоровье пили
в кофейнях зеленые юнцы, не могла сравниться с нею; а
для Эсмонда она была по-прежнему молода и прекрасна.
Кто сосчитает, сколько искателей едва не удостоились
счастья обладать этой сиреной, или, лучше сказать,
скольким посчастливилось ускользнуть из ее сетей! Диву
даешься при мысли, что у матери, чище и невинней которой
не было женщины в мире, могла родиться подобная дочь.
Я склонен полагать, что моя госпожа, от которой дети
никогда не слышали резкого слова (а кое-кто если и
слышал, то лишь два-три раза в жизни), чересчур донимала
380

их своими материнскими ласками и заботами, а потому и
дочь и сын ее рано взбунтовались,— и после первого
вылета из гнезда их уже нельзя было заставить укрыться
вновь под крылышком любящей матери. Леди Каслвуд
знала далеко не все о жизни, которую вела ее дочь, и о
тех мыслях, которые ее занимали, да оно, пожалуй, было
и к лучшему. Многое из того, что творилось в королевских
приемных и обеденных залах, показалось бы ей
непонятным. Госпожа Беатриса так круто с самого начала
повернула дело, что мать быстро сдалась. Прелестная фрейлина
имела собственную карету, выезжала и возвращалась,
когда заблагорассудится; и мать была так же бессильна
запрещать или приказывать ей, как вразумлять ее или
убеждать.
Один, два или даже три раза на памяти Эсмонда она
была обручена и собиралась выйти замуж. Как уже
говорилось, накануне его отъезда она дала слово лорду Эш-
бернхэму; и что же: когда Эсмонд воротился на родину,
милорд уже был женат на леди Мэри Батлер, дочери
герцога Ормонда, и все его прекрасные замки вместе с
двенадцатью тысячами годового дохода, послужившие для
госпожи Беатрисы главной приманкой, от нее
ускользнули. С нею Эсмонд не решался разговаривать о причинах,
расстроивших эту помолвку; леди же Каслвуд на его
расспросы отвечала лишь одно: «Не будем говорить об этом,
Гарри. Я сама не знаю, отчего они разошлись, и боюсь
спрашивать. Я уже не раз говорила вам, что как ни умна,
добра и великодушна моя бедная Беатриса, как ни щедро
одарена от природы, я немного могу сказать о ней
хорошего и со страхом думаю о ее замужестве. У нее все мысли
только о богатстве и почестях, о том, чтобы стать важною
особой, а стоит ей достигнуть своей цели, это тут же
наскучит ей, как наскучивало все остальное. Да поможет
господь ее мужу, кто бы он ни был! Милорд Эшбернхэм —
отличнейший молодой человек, мягкий и вместе с тем
мужественный, недюжинного ума и способностей, как я
слыхала и насколько сама могла заключить из немногих
наших бесед, и притом кроткого нрава — уж в кротости и
терпении ему никак нельзя отказать, судя по всему, что
ему пришлось вытерпеть. Но в конце концов он все же
ушел от Беатрисы — должно быть, после какой-нибудь
особенно капризной или самовластной выходки — и теперь
вот женился на молодой девушке, с которой проживет
381

в тысячу раз счастливее, чем прожил бы с моей бедной
дочкой».
Разрыв этот, какова бы ни была его истинная причина,
вызвал немало пересудов (и до меня доходили сплетни, но,
право же, не стоит труда приводить на этих страницах
праздные толки завсегдатаев кофеен); мистеру Эсмонду
довелось присутствовать на дворцовом приеме по случаю
дня рождения ее величества, где милорд впервые
появился со своей новобрачной супругой и где Беатриса в
отместку за себя была так царственно прекрасна, что скромная,
тихонькая молодая леди рядом с нею совсем потерялась и
лорд Эшбернхэм, имевший особые причины избегать этой
встречи, был весьма смущен и поспешил незаметным
образом покинуть праздник. В тот вечер от Беатрисы не
отходил его светлость герцог Гамильтон, которого Эсмонд и
ранее видел с нею вместе, один из самых блестящих
джентльменов в Европе, чьи природные качества были
еще усовершенствованы чтением, путешествиями,
долголетним общением с избранными умами, выдающийся
государственный деятель, побывавший послом во времена
короля Вильгельма и спикером в Шотландском парламенте,
где он возглавлял партию противников Унии; и хотя в
описываемое время ему было уже сорок пять или сорок шесть
лет, он сохранил стройность стана, блеск ум:а и приятность
черт, которые делали его достойным руки любой
принцессы в Европе.
— Приятно ли вам будет иметь своим кузеном
герцога? — шепнул по-французски полковнику Эсмонду
государственный секретарь, мистер Сент-Джон.— Вдовец, по
всей видимости, готов утешиться.
Но воротимся к нашему листку «Зрителя» и к той
беседе, для которой он дал повод. Сначала мисс Беатриса
была изрядна задета за живое, но истинного автора так и
не «учуяла»; и в самом деле, Эсмонд не щадил стараний,
подражая слогу мистера Стиля (что до другого автора
«Зрителя», то его манера письма, на мой взгляд,
неподражаема), и сам Дик, чья леность и добродушие поистине не
знали пределов, готов был поместить заметку в своем
журнале и увековечить для потомства в качестве одного из
собственных трудов, не воспротивься этому Эсмонд, не
желавший, чтобы женщина, которую он любил, предстала
перед обществом в столь невыгодном свете. Беатриса
сердито фыркала, читая заметку, и полковник не без
интереса наблюдал за выражением ее лица.
382

—- До чего, однако, поглупел наш друг мистер Стиль!—
вскричала наконец мисс Беатриса.— Эпсом и Танбрйдж!
Только и знает, что Эпсом и Танбрйдж, да щеголи на
церковной скамье, да Иокасты и Линдамиры! Почему это не
называть женщин попросту Нелли и Бетти, как их
крестные папеньки и маменьки нарекли их при рождении?
— Беатриса, Беатриса,— остановила ее мать,— будь
серьезна, когда говоришь о серьезных вещах.
—„Матушка верит, должно быть, что катехизис
составлен на небесах,— смеясь, сказала Беатриса,— и что его
принес миру епископ, спустившийся с высокой горы. Ох,
сколько же слез я над ним пролила в свое время! Кстати,
матушка, ведь моя крестная мать была паписткой; как же
это вы допустили подобное?
— Я назвала тебя именем нашей королевы,—
возразила, краснея, ее мать, а некто третий добавил при этом:
— Лучше имени не придумаешь.
Беатриса продолжала читать.
— «Я пишу его через мягкий знак» — ах, негодник! —
вскричала она, оборотясь к полковнику Эсмонду.— Вы
пересказали мою историю мистеру Стилю, или нет,
погодите,—вы сами написали это, чтобы высмеять меня перед
всеми. Стыдитесь, сэр!
Бедный мистер Эсмонд несколько струхнул и
попытался отговориться фразой, в которой заключалось столько
же истины, сколько бессовестной лжи.
— Клянусь честью,— сказал он,— я еще даже не
видел сегодняшнего «Зрителя».— Он и не мог видеть, ибо ?о,
что лежало перед Беатрисой, было не настоящим
«Зрителем», но лишь подделкою под него.
Она продолжала читать, и лицо ее все гуще
покрывалось краской.
— Нет,— сказала она,— не верю, что это написали вы.
Должно быть, это написал мистер Стиль, хлебнув лишнего
и заранее страшась своей отвратительной, вульгарной
жены. Когда «Зритель» начинает расточать женщинам чу*
довищные комплименты или пускается в неумеренные вое*
хваления женской добродетели, я так и знаю, что
накануне капитану досталось от его дражайшей половины и что
его привели домой мертвецки пьяным или нашли
где-нибудь в...
— Беатриса! — воскликнула леди Каслвуд.
— Полноте, маменька! Не пугайтесь прежде времени.
Я ничего другого не собиралась сказать. Я ведь если и
383

огорчаю вас, то всегда в меру, добрая вы моя,
хорошенькая маменька. Конечно, ваша маленькая Трикс — пренес^
носная маленькая Трикс, она не делает того, что должна
была бы делать, и делает то, чего не должна была бы
делать, и — ну, ну ладно, больше не буду. Нет, буду,— если
только вы меня сейчас же не поцелуете.— И с этими
словами плутовка откладывает свою газету в сторону,
бросается к матери на шею и принимается на все лады
ластиться к ней, выразительно поглядывая при этом на мистера
Эсмонда и как бы говоря: «Что, сэр? Пожалуй, и вы не
отказались бы сыграть в столь приятную игру».
— Не отказался бы,— сказал он.
— От чего? — спросила Беатриса.
— От того, что у вас было в мыслях, когда вы так
лукаво на меня посмотрели,— отвечал Эсмонд.
— Каков ясновидец! — со смехом вскричала Беатриса;
— От чего это Генри не отказался бы, дитя мое? —
спросила мать; добрая душа постоянно только о том и
заботилась, как бы сделать приятное каждому из нас.
Девушка опять бросилась к ней на шею.
— Ах, вы моя глупенькая, добрая маменька! —
воскликнула она, осыпая ее новыми поцелуями.— Вот от чего
не отказался бы Гарри.— И она залилась веселым
раскатистым смехом, а леди Каслвуд вдруг зарумянилась от
смущения, точно шестнадцатилетняя девочка.
— Полюбуйтесь-ка на нее, Гарри,— шепнула
Беатриса, подбежав к нему.—Не правда ли, как ей к лицу
румянец! Ну, не прелесть ли? Она моложе меня на вид и уж
во всяком случае в сто тысяч миллионов раз лучше.
Добрая Эсмондова госпожа поспешила удалиться из
комнаты, чтоб скрыть свое смущение.
— Если б у нас, у придворных дам, расцветали
подобные розы, чего бы мы не делали, чтоб только сохранить
их! — продолжала Беатриса и снова засмеялась.—
Срезали бы под самую чашечку и опускали бы в соленую воду*
Но, увы, Генри, в Хэмптон-Корте и Виндзоре таких
цветов не бывает.— С минуту она помолчала, потом улыбка
сбежала с ее лица, и апрельская свежесть его
затуманилась надвигающимся ливнем слез.— О, как она добра,
Генри! — вскричала она.— Какая это святая душа! Ее
доброта страшит меня. Мне трудно жить с нею вместе.
Я сама, пожалуй, была бы лучше, не будь она столь
совершенна. Было в ее жизни какое-то большое горе, какая-то
важная тайна; в чем-то она раскаивается до сих пор. Это
384

не связано со смертью отца. О нем она говорит спокойно;
да и едва ли она его так уж сильно любила, хотя кто
скажет, кого мы, женщины, любим и за что.
— Вот именно, кого и за что,— вставил мистер Эсмонд.
— И никто не знает, как она живет теперь,—
продолжала Беатриса, ограничившись лишь взглядом в ответ на
это неуместное замечание.— Вот нынче рано поутру
ходила в церковь; долгие часы проводит запершись в своем
кабинете; и если сейчас вы последуете туда за нею, вы
найдете ее погруженной в молитву. Заботится о приходских
бедных — об этих ужасных, грязных людях. Не
пропускает ни одной проповеди нашего священника,— если б
только вы знали, до чего они скучны! Так вот, on a beau dire \
но люди, подобные ей, не созданы, чтобы общаться с нами,
простыми смертными. Даже когда мы с ней одни, в
комнате словно присутствует незримо третий. Не может она
быть со мной вполне откровенна, потому что мысли ее
постоянно обращены к вышнему миру или, может быть, к ее
ангелу-хранителю. Не он ли и есть тот третий, что стоит
между нами? О Гарри, я ревную к этому
ангелу-хранителю! — вырвалось вдруг у госпожи Беатрисы.— Это очень
дурно, я знаю, но маменькина жизнь вся устремлена к
небу, моя же вся здесь, на земле. Вот почему мы с нею не
можем быть истинными друзьями; да и притом один
мизинец Фрэнка для нее дороже, чем я,— да, да, я знаю это; и
вас, сэр, она тоже слишком любит, и я вас оттого ненавижу.
Мне хотелось, чтобы она была только моя, но она этого не
пожелала. Когда я была маленькой, она любила отца
больше меня (как только она могла, Гарри! Ведь я отлично
помню его, он был добрый, красивый, но такой неумный,
и, бывало, как выпьет, так и вовсе лыка не вяжет). Потом
первое место в ее сердце занял Фрэнк, а теперь вот —
церковь и священники. Как бы я могла любить ее! Еще
малюткой я приходила в ярость оттого, что она любит не
меня одну, а она всех вас любила больше меня,— я знаю,
не спорьте со мной. А теперь у нее только и разговору, что
о благостных утешениях веры. Добрая душа! Словно ей
легче оттого, что она послушно верит, будто все мы зльш
и жалкие грешники и будто этот мир лишь pied a terre2
для праведников, где они останавливаются на ночлег,
подобно тому, как мы, едучи из Уолкота, проводим ночь в
1 Что ни говори (франц.).
2 Временный приют (франц.).
У. Теккерей, т. 7
385

большой, мрачной и неуютной гостинице в Хаунслоу, на
гадких, неудобных постелях (помните вы эти ужасные
постели?); когда же наступит утро, они сядут в колесницу
и вознесутся прямо на небо.
— Замолчите, Беатриса,— сказал мистер Эсмоид.
— Ах, замолчать! Вы тоже лицемер, Генри, и ваши
постные мины и мрачные взоры — одно притворство. Все
мы лицемеры. О боже! Как мы все одиноки, одиноки,
одиноки! — вскричала бедная Беатриса, и тяжелый вздох
всколыхнул ее прелестную грудь.
— Это я написал ту заметку, дорогая, всю, от первой
строчки до последней,— сказал мистер Эсмонд.— Вы вовсе
не так легкомысленны, как вы сами о себе думаете,
Беатриса, и вы много лучше, чем о вас думаем мы. Людям
свойственно сомневаться в добре, сокрытом в них самих,
и отворачиваться от счастья, находящегося рядом.
Вот вы лелеете честолюбивую мечту о замужестве,
которое принесет вам знатность и богатство, а на что они
вам? Все это вам прискучит, как только вы своего
добьетесь, и в карете с короной на дверцах вы не более будете
счастливы...
— Чем на крупе осла вдвоем с Любеком по дороге на
рынок,— перебила его Беатриса.— Благодарю покорно,
Любен!
— Разумеется, я не очень веселый пастух,—
покраснев, ответил Эсмонд,— и мне нужна такая нимфа, которая
варила бы мне кашу и взбивала подушки на ночь. А
впрочем, с этим справится отлично и Джон Локвуд. Он на
руках вынес меня из-под неприятельского огня, а когда я
был болен, ходил за мной с преданностью, на какую
любовь едва ли способна. Хорошее жалованье да надежда на
платье с моего плеча и содержимое моего баула — вот и
все, что требуется. Сколько лет прослужил Иаков ради
Рахили?
— Ради Рахили? — подхватила Беатриса.— Но ведь
Рахиль по-английски — Рэйчел. Значит, это маменькиной
руки добивается ваша честь, и, может быть, мне еще
предстоит удовольствие звать вас папенькой?
Эсмонд снова покраснел.
— Я говорил о той Рахили, которую любил один
пастух пять тысяч лет назад, когда пастухи были
долговечнее нынешних. И я хотел сказать, что с тех самых пор,
как я впервые увидел вас после нашей разлуки,— вы
тогда были совсем еще дитя...
386

— И я надела свои лучшие чулки, чтобы пленить вас,
сэр, как же, отлично помню...
— С тех пор мое сердце принадлежит вам, и, кроме
вас, для меня нет и не было другой женщины. Той
скромной славой, которую я себе завоевал, я хотел лишь
угодить вам; не так уж, впрочем, она и велика, и в армии не
одна сотня найдется дураков, по заслугам достигших того
же. Что-то такое было в самом воздухе мрачного старого
Каслвуда, отчего всем нам было тоскливо, одиноко и
беспокойно под его обветшалою крышей. И даже когда все
мы сидели вокруг стола, казалось бы, одной друншой
семьей, на самом деле каждый был занят своею отдельной
думою.
— Милый, скучный, старый Каслвуд! — вскричала
Беатриса.— У маменьки так и недостало духу побывать
там ни разу с самого нашего отъезда, тому назад...
впрочем, это не важно, сколько именно лет.— И, тряхнув
локонами, она бросила через плечо вызывающий взгляд в
зеркало, как бы говоря: «Я не боюсь тебя, время!»
— Да, да,— сказал Эсмонд, который, по собственному
ее признанию, обладал искусством отгадывать многие ее
мысли,— вам еще можно без опаски глядеться в зеркало;
правда, которую оно скажет, только порадует вас. Что же
до меня, то хотите вы знать, каковы мои планы? Я
намерен просить Фрэнка подарить мне виргинское поместье,
пожалованное королем Карлом нашему деду. (Она
грациозно присела перед ним, как бы говоря: «Ах вот как,
нашему деду! Благодарю за честь, мистер бастард!») Да,
да, я знаю: вы сейчас подумали о темной полосе в моем
гербе, и я сам думаю о том же. Здесь, в Англии, такой
знак служит вечным укором человеку; вот только если
герб принадлежит королевскому дому, тогда другое дело:
тогда этой полоской можно гордиться как почетнейшим
отличием. Вот почему я и решил удалиться в Виргинию.
Построю себе вигвам в лесу, а если уж очень будет
одиноко, возьму в жены индейскую скво. Мы станем присылать
вашей милости меха к зимнему сезону; а когда вы
состаритесь, позаботимся, чтобы у вас всегда было вдосталь
табаку. Для старого света я недостаточно умен, а может
быть, недостаточно хитер, не знаю. Попробую найти себе
место в новом, где не так еще тесно; пожалуй, и семьей
там обзаведусь. Быть может, когда-нибудь, когда вы и
сами будете уже матерью семейства и знатною леди, я
пришлю к вам сюда маленького дикаря, помесь Эсмонда
13*
387

с могиканом, и вы обласкаете его ради его отца, который,
как бы там ни было, доводился вам сродни и которого вы
когда-то немножко любили.
— Что это вы за вздор говорите, Гарри? — спросила
Беатриса, широко раскрыв свои большие глаза.
— Я говорю вполне серьезно,— отвечал Эсмонд. И в
самом деле, план этот давно уже занимал его мысли, в
особевности же после возвращения на родину, когда он
убедился в том, насколько безнадежна его страсть и каким
унижением оборачивается для него самого.— Да,—
продолжал он,— я проверил себя уже не раз. Разлуку с вами
я вполне могу перенести, но близость ваша для меня
нестерпима (тут госпожа Беатриса снова учтиво присела);
и потому я решил уехать. У меня хватит денег, чтобы
накупить для моих людей ружей и топоров, а для дикарей —
бус и одеял; уеду и стану жить среди них.
— Mon ami!,— сказала Беатриса очень ласково и с
видом живейшего участия взяла Эсмонда за руку.— Вы сами
понимаете, что в нашем положении ничто, кроме дружбы,
между нами невозможно. Вы наш старший брат, и мы
издавна привыкли так смотреть на вас, сочувствуя вашей
беде, а вовсе не попрекая вас ею. Да что там! По возрасту
и по складу своему вы нам годились бы в отцы. У вас
всегда такой серьезный и мрачный вид, Гарри, что я бы вам
дала лет сто, не меньше. Я к вам привыкла, как сестра,
но и только. Вам этого не достаточно, сэр? — И она
близко-близко заглянула ему в лицо. Кто знает, что при этом
было у нее на уме.
—¦ Более чем достаточно,—сказал Эсмонд, отворо-
тясь.— Эта жизнь не по мне, и я решил с ней покончить.
Дождусь, пожалуй, покуда вы выйдете замуж, а потом
снаряжу корабль, назову его «Беатриса» и пожелаю вам
всем...
Тут слуга, распахнув настежь двери, доложил о его
светлости герцоге Гамильтоне, и Эсмонд, едва сдержав
нечто весьма похожее не проклятие, отступил назад, так как
в комнату уже входил упомянутый вельможа, во всем
великолепии своих лент и орденов. Он милостиво кивнул
мистеру Эсмонду, как кивнул бы лакею, кликнувшему его
портшез или принявшему от него шляпу, и расположился
в кресле подле госпожи Беатрисы, а бедный полковник с
видом прибитой собаки поплелся прочь из комнаты.
Друг мой (франц.).
388

Когда Эсмонд спустился вниз, его дорогая госпожа
была в нижней зале. Она часто встречала его там, когда
он выходил от Беатрисы; и теперь также, увидя его,
пригласила войти.
— Сказала она вам, Гарри? — спросила леди Каслвуд.
— Она была со мной очень откровенна, очень,—
сказал Эсмонд.
— А об... о том, что вскоре должно случиться?
— Что должно случиться вскоре? — спросил он, и
сердце у него упало.
— Его светлость герцог Гамильтон сделал ей
предложение,— ответила миледи.— Это произошло вчера.
Свадьба будет, как только истечет срок траура. Вы, верно,
слыхали, что его светлость получил назначение послом в
Париж; и супруга господина посла поедет вместе с ним.
Глава IV
Новый жених Беатрисы
Джентльмен, удостоившийся стать избранником
Беатрисы, был, спору нет, двадцатью годами старше
полковника Эсмонда, которого она постоянно попрекала тем, что он
слишком стар для нее; но полковник был безродным
выскочкою, а герцог носил самое громкое имя в Шотландии
и мог бы претендовать на титул еще более высокий.
Милорд герцог Гамильтон поистине наделен был всеми
достоинствами джентльмена и, кроме того, обладал
достаточным временем, чтобы всесторонне усовершенствовать их,
ибо когда госпожа Беатриса остановила на нем свой
выбор, ему уже перевалило за пятьдесят. Герцог
Гамильтон — в ту пору он еще именовался графом Арраном —
получил образование в знаменитом шотландском
университете в Глазго и, прибыв затем в Лондон, сразу же
вошел в милость к Карлу Второму, который сделал его
лордом Опочивальни, а впоследствии назначил послом при
дворе французского короля, и граф два военных похода
проделал в качестве адъютанта его величества; весть о
кончине Карла застала его при исполнении этих
обязанностей.
При короле Иакове карьера милорда продолжалась —
он был назначен Смотрителем Королевского Гардероба и
получил чин полковника в Королевском кавалерийском
полку; и надо сказать, что его милость был одним из са-
389

мых верных сторонников короля Иакова и в числе
немногих других оставался при особе этого злополучного
государя вплоть до его отъезда из Англии; именно тогда, в
году 1688-м, и завязалась у него с полковником
Фрэнсисом Эсмондом дружба, которая в той или иной степени
поддерживалась с тех пор обеими семьями.
К королю Вильгельму граф всегда отпосился с
величайшим уважением, однако же верноподданническими
чувствами к пему так и не проникся до конца и не раз
участвовал в заговорах против этого великого монарха —
заговорах, неизменно кончавшихся поражением
заговорщиков и по большей части помилованием их благодаря
великодушию короля. Дважды за время этого
царствования лорд Арран был заключен в Тауэр, и на предложение
освободить его под честное слово, что он не будет
умышлять против короля Вильгельма, бесстрашно отвечал
отказом, ибо не хотел давать слова, «будучи уверен, что не
Сдержит его». Тем не менее оба раза он был отпущен на
волю без суда; и король так мало злобы питал к этому
благородному врагу, что, когда мать его, герцогиня
Гамильтон, после смерти своего супруга отказалась от права на
титул, лорд Арран высочайшим рескриптом,
подписанным в Лоо в 1690 году, был возведен в герцогское
достоинство и стал называться герцогом Гамильтоном,
маркизом Клайдсдэйлем и графом Арраном. В 1700 году
его светлость после надлежащей присяги занял свое место
в шотландском парламенте, где стяжал себе славу как
своим высоким патриотическим пылом, так и своим
красноречием, особенно проявившимся во время дебатов по
поводу билля об Унии, ярым противником которого герцог
Гамильтон был с самого начала, хотя и не разделял
крайних взглядов шотландских дворян, требовавших
вооруженного сопротивления Унии. Он изменил свою политику
довольно неожиданно,— как утверждала молва, после
письма из Сен-Жермена, в котором король Иаков просил его
не допускать действий, могущих повредить его
венценосной сестре; а так как герцог всегда был сторонником
возвращения короля на родину путем примирения его с
королевой Анной, а не путем насильственного вторжения с
помощью французских войск, то он уклонился от участия в
этом деле, покинул Шотландию, и время, когда готовилась
высадка шевалье де Сен-Жорж, снаряженная из
Дюнкерка, провел в своем великолепном стаффордширском
поместье, в Апглии.
390

Когда в 1710 году виги были устранены от власти,
королева стала всячески изъявлять его светлости свое
благоволение. Ему были пожалованы титулы герцога Брэндона
и барона Дэттона, и в дополнение к шотландскому ордену
Чертополоха, дарованному ему королем Иаковом Вторым,
он получил еще и орден Подвязки — подобного двойного
отличия не удостаивался дотоле никто из подданных ее
величества. Когда королеве указали на это, она
соизволила ответить следующими словами: «Такой подданный, как
герцог Гамильтон, достоин всех знаков отличия, которыми
венценосный правитель властен отметить его заслуги.
Отныне я и сама буду носить оба ордена».
Собравшийся в октябре 1712 года в Виндзоре капитул
ордена утвердил в рыцарском достоинстве герцога (а с ним
и других лиц, в том числе лорда казначейства, вновь
пожалованного графа Оксфорда и лорда Мортимера); а
несколько дней спустя его светлость получил назначение
чрезвычайным послом во Францию и отдал приказание
готовить свиту, серебро, ливреи, все самое роскошное, не
только для его сиятельства господина посла, но и для
сиятельной его супруги. Уже на дверцах парадной кареты
красовался ее герб, и брат ее спешил из Фландрии, чтобы
в назначенный день вручить ее жениху.
Его светлость овдовел недавно: первою женой его, с
которой он сочетался браком в 1698 году, была Елизавета,
старшая дочь лорда Джерарда, принесшая большие
богатства дому Гамильтон; эти-то богатства и послужили
отчасти причиною роковой ссоры, которая прервала
жизненный путь герцога.
От вырванного зуба и до утраченной возлюбленной, нет
такой потери, которой нельзя было бы пережить.
Ожидание куда страшней, нежели сознание свершившегося; и
когда горю уже нельзя помочь, мы покоряемся судьбе и,
расставшись с источником мучений, привыкаем жевать
корку здоровою стороной. Пожалуй, полковник Эсмонд
вздохнул свободнее после того, как герцогская карета,
заложенная шестеркой цугом, умчала его очаровательницу
в недосягаемую высь. Когда оперная нимфа с помощью
машины возносится в последнем акте на небеса в
обществе Марса, Вакха, Аполлона и прочих божественных
олимпийцев, она исполняет там свою заключительную
арию уже в качестве богини, и точно так же, когда
подобное чудесное вознесение совершилось в семействе Эсмонд,
все мы, надо признаться, стали оказывать Беатрисе едва
391

ли не божеские почести; по крайней мере, своенравная
красавица вскидывала теперь голову с видом
недосягаемого превосходства, и вся повадка ее, казалось, говорила:
«Не подступись!» — а друзья и близкие ей в этом
добродушно потворствовали.
Служил некогда в одном полку с Эсмондом бравый
офицер по имени Том Третт, который впоследствии продал
свою должность, женился и занялся торговлей; дело у него
было поставлено на широкую ногу, жил он в прекрасном
доме на набережной и тем не менее последние годы был
постоянно мрачен и чем-то удручен. Кончилось тем, что
однажды Эсмонд прочитал его имя в «Газете», в списке
несостоятельных должников; и что же — неделю спустя наш
банкрот явился к своему старому другу с сияющим лицом,
такой веселый и беззаботный, как десять лет назад, когда
они вместе отплывали из Саутгемптона, держа путь на
Виго. «Целых три года это банкротство висело над моей
головой,— рассказывал честный Том,— мысль о нем не
давала мне покоя, и часто в бессонные ночи я глядел то на
голову Полли, покоившуюся на соседней подушке, то на
бритву, лежащую на столе, и думал о том, чтобы
покончить с собою и тем спастись от настигавших меня врагов.
Но вот о моей несостоятельности уже объявлено в
«Газете». Том Третт платит столько шиллингов за фунт,
сколько может; у жены его есть свой маленький домик в Фуле-
ме, и личный капитал ее остался неприкосновенным. «Мне
не страшны более ни кредиторы, ни судебные пристава; и
вот уж шесть ночей, как я сплю спокойным сном». Итак,
когда Фортуна расправила наконец крылья и упорхнула
прочь, честный Том свернулся клубочком, укрылся своей
потрепанной добродетелью и мирно задремал.
Эсмонд ничего не сказал другу о том, насколько
рассказанная история приложима к его, Эсмонда, судьбе; но,
посмеявшись вволю, постарался извлечь для себя урок и,
честно признав свое банкротство в этой любовной сделке,
решил отнестись к нему как можно спокойнее и даже
веселей. Быть может, его веселость несколько уязвила
Беатрису.
— Так-то вы встречаете известие о своей печальной
участи, сэр,— сказала она,— по вашему сияющему виду
можно подумать, что вы рады избавиться от меня.
Но это не поколебало миролюбивого расположения
Эсмонда, и он лишь рассказал ей в ответ историю
банкротства Тома.
392

— Меня манила гроздь винограда на высокой стене,—
сказал он,— я не мог достать до нее и оттого злился —
мудрено ли? Теперь гроздь сорвана и более не дразнит
мой взгляд — нашелся человек ростом повыше вашего
покорного слуги.— И полковник отвесил ей низкий поклон.
— Ах вот как, повыше ростом! — вскричала она.— Кто
поумнее, приставил бы лестницу и взобрался бы на стену,
братец Эсмонд! Кто посмелее, стал бы добиваться, а не
глядел бы, разинув рот.
— Когда рот разевает герцог, виноград сам падает
туда,— возразил Эсмонд с еще более низким поклоном.
— Да, сэр, вы правы,—сказала Беатриса,—всякий
герцог выше вас ростом. И не вижу, отчего бы мне не быть
признательной вельможе, подобному его светлости,
который дарит мне и свое сердце и свое славное имя. Дары,
которыми он почтил меня,— богатые дары. Я знаю отлично,
что это сделка; и я иду на это и постараюсь выполнить
честно свою часть обязательств. Когда мужчина в годах
его светлости, а девушка от природы не склонна к
чувствительности, охи и вздохи здесь ни к чему. Да, я
честолюбива, Гарри Эсмонд, и охотно признаю это; если для
мужчины не зазорно домогаться славы, почему бы и женщине не
стремиться к тому же? Я вам больше скажу, Гарри: может
быть, если б вы были со мной не столь смиренны и кротки,
и вы могли бы добиться большего. Женщину моего склада,
сэр, покоряют отвагой, а не вздохами и горестными
взглядами. Вы мне поклоняетесь и славословите меня в гимнах,
а я отлично знаю, что я не богиня, и у меня от вашего
фимиама голова болит. Да и вам богиня быстро надоела бы,
если б она стала называться миссис Эсмонд и брюзжать
из-за того, что не хватает на булавки и нужно донашивать
старые платья. Полноте, кузен. Богиня в чепце над
кастрюлькою с кашей не может оставаться богиней. Пошли бы
жалобы, попреки; а из всех нищих гордецов на свете
мистер Эсмонд — самый гордый, позвольте вам заметить. Вы
никогда не выходите из себя, но никогда и не прощаете
тоже. Будь вы важной особой, вы, быть может, отличались
бы добродушием; но вы — никто, сэр, и оттого вы для меня
чересчур важная особа. Я просто боюсь вас, Гарри Эсмонд;
боготворить вас я никогда бы не стала, а вы только с такой
женщиной и можете быть счастливы, которая вас будет
боготворить. Да что там! Если б я сделалась вашей женой,
вы бы меня за первую же провинность удушили ночью
подушкой, как мавр в трагедии, которая вам так нравится.
393

Как, бишь, звали его жену,—Дездемона? Непременно
удушили бы, у вас и глаза, как у Отелло.
— Пожалуй, что удушил бы,— согласился полковник.
— Ну, а мне такой конец вовсе не по вкусу. Я
собираюсь дожить до ста лет и побывать еще на десяти
тысячах раутов и балов и играть в карты каждый вечер до
самого тысяча восьмисотого года. И я хочу везде быть
первой, сэр, и хочу, чтобы мне льстили и говорили
любезности, а от вас я этого никогда не слышу, и хочу смеяться и
веселиться, а на вас как взглянешь, никакое веселье на
ум нейдет, и хочу карету шестеркой или восьмеркой, и:
бриллианты, и новое платье каждую неделю, и чтобы
люди говорили: «Смотрите, вот герцогиня! Как хороша
нынче ее светлость! Дорогу Madame rAmbassadrice d'Ang-
leterre! 1 Карету ее сиятельства!» — вот чего я хочу. А вы...
вам нужна жена, которая будет подавать вам туфли и
ночной колпак, и сидеть у ваших ног, и ахать и охать,
слушая ваших Шекспиров и Мильтонов и прочий вздор.
Маменька — вот для вас самая подходящая жена, будь вы
чуть постарше; впрочем, по виду вы на десять лет старше
ее, да, да, противный, насупленный старикашка! Сидели
бы вдвоем и ворковали бы, пара стареньких голубков на
жердочке. А у меня есть крылья, и я хочу летать, сэр.—
И она раскинула свои прекрасные руки, словно в самом
деле могла вспорхнуть и улететь, как та хорошенькая
«гори», в которую влюблен был путешественник в книжке.
— А что на это скажет ваш Питер Уилкинс? —
спросил Эсмонд, которому прекрасная Беатриса всего милео
казалась, когда бывала в задорном расположении духа и:
высмеивала его.
— Герцогиня знает свое место,— со смехом отвечала
она.— У меня ведь есть уже готовый сын тридцати лет от
роду— милорд Арран, и, кроме того, четыре дочки. Вот-то
будут шипеть от злости, когда я сяду хозяйкой во главе
стола! Но я даю им на это один только месяц; через месяц
все четыре будут обожать меня, и лорд Арран тоже, и не
только они, но и все вассалы его светлости и все его
единомышленники в Шотландии. Так я задумала; а когда я
что задумаю, значит, так оно и будет. Его светлость —
первый джентльмен в Европе, и мне угодно составить его
счастье. А когда вернется король, можете рассчитывать на
мое покровительство, кузен Эсмонд, потому что король
Супруге английского посла (франц.).
394

должен вернуться и вернется; я сама привезу его из
Версаля, хотя бы для этого пришлось спрятать его под своим
кринолином.
— Хочу верить, что вы будете счастливы в свете,
Беатриса,— вздохнув, сказал Эсмонд.— Мне ведь можно
называть вас Беатрисой, покуда вы еще не сделались миледи
герцогинею? А уж тогда я только буду отвешивать
почтительные поклоны вашей светлости.
— Пожалуйста, Гарри, без вздохов и без насмешек,—
сказала она.— Я очень благодарна его светлости за его
доброту, да, именно благодарна; и намерена носить его
славное имя с подобающим достоинством. Я не говорю,
что он покорил мое сердце, но я обязана ему уважением,
послушанием и признательностью — все это я ему
обещала, но только это; и его благородное сердце этим
удовлетворилось. Он знает обо мне все — даже историю моего
обручения с этим несчастным, которого я не могла себя
заставить полюбить и которому охотно вернула его слово,
радуясь, что могу получить назад свое. Мне двадцать пять
лет...
— Двадцать шесть, дорогая,— сказал Эсмонд.
— Двадцать пять, сэр; мне угодно считать, что
двадцать пять; и за восемь лет я ни разу не встретила
мужчины, который затронул бы мое сердце. Пожалуй... да,
пожалуй, вам это однажды удалось, Гарри, хоть и очень
ненадолго; это было, когда вы приехали из Лилля после
вашей дуэли с негодяем Мохэном, которая спасла жизнь
Фрэнку. Мне тогда показалось, что я могу полюбить вас;
матушка умоляла меня об этом чуть не на коленях, и я
поддалась — на один день. Но потом я снова
почувствовала прежний холод и прежний страх — я ведь боюсь вас,
Гарри, боюсь вашей меланхолии, и я была рада, когда вы
уехали, и дала слово лорду Эшбернхэму, только чтобы
больше не возвращаться мыслью к вам,— вот, если хотите
знать правду. Вы для меня, должно быть, слишком
хороши. Я не могла бы дать вам счастья и только извелась бы
понапрасну, стараясь любить вас. Но если бы вы
попросили моей руки в тот день, когда мы опоясали вас шпагой,
ваше желание исполнилось бы, сэр, и за это время мы уже
успели бы сделать друг друга несчастными. Я тогда
нарочно весь вечер проболтала с глупым лордом Эшбернхэ-
мом, чтобы позлить вас и маменьку, и, кажется, мне это
удалось. Как легко говоришь сейчас обо всем этом!
Кажется, будто тысяча лет прошла с тех пор, и хотя мы с
395

вами сидим в одной комнате, нас разделяет высокая —
высокая стена. Милый мой, добрый, преданный, скучный
кузен! Я вас все-таки очень люблю, сэр, и горжусь вами,
и знаю, что вы очень добрый и очень верный друг и что вы
настоящий джентльмен, несмотря на... несмотря на
маленькое неблагополучие в вашей родословной,— добавила
она, лукаво тряхнув головой.— А теперь, сэр,— сказала
она, церемонно приседая,— нам больше не следует
беседовать с вами иначе как в присутствии маменьки, потому
что его светлость не слишком вас жалует, а он ревнив, как
мавр из вашей любимой трагедии.
Хотя самая ласковость, с которой были сказаны эти
слова, пронзила мистера Эсмонда острой болью, он ничем
не выдал наружно своего страдания (что впоследствии
подтверждала ему сама Беатриса) и, отлично управляя
собой, ответил с безмятежной улыбкой:
— Я еще не сказал своего последнего слова, дорогая
моя, и потому беседа наша не может считаться
оконченной. Вот, кстати, и матушка ваша (в самом деле, леди
Каслвуд в эту минуту вошла в комнату, и Эсмонд, прочтя
выражение тревоги в ее милых чертах, поспешил встать
и почтительно поцеловать ей руку). Пусть миледи также
услышит мое последнее слово; тайны тут нет, это лишь
прощальное благословение в придачу к свадебному
подарку от пожилого джентльмена, вашего опекуна; я привык
смотреть на себя как на опекуна всей семьи, и мне
кажется, я уже так стар, что всем вам гожусь в дедушки.
А потому, как дед и опекун, я прошу миледи герцогиню
принять от меня свадебный подарок — бриллианты,
которые оставила мне в наследство вдова моего отца. Год тому
назад я мечтал подарить их Беатрисе Эсмонд, но они и
герцогине сделают честь, хотя для прекраснейшей
женщины в мире их игра недостаточно хороша.— С этими
словами он достал из кармана футляр, в котором хранились
бриллианты, и поднес его своей родственнице.
У нее вырвался крик восторга — камни и в самом деле
были дивной красоты и ценности также немалой; и
минуту спустя ожерелье уже сверкало там, где, в прелестной
поэме мистера Попа, поблескивает крест Белинды, и
украшало собою самую белую и самую стройную шейку в
Англии.
Драгоценный подарок так обрадовал Беатрису, что,
насмотревшись в зеркало, чтобы проверить, как выглядят
бриллианты на ее прекрасной груди, она бросилась к сво-
396

ему кузену на шею и, должно быть, намеревалась
заплатить ему монетой, которую он не прочь был бы принять
с ее прелестных розовых губок; но тут дверь отворилась, и
слуга доложил о прибытии его светлости нареченного
супруга.
Герцог довольно неприязненно покосился на мистера
Эсмонда, однако же отвесил ему низкий поклон, прежде
весьма церемонно подойдя к руке обеих леди. Он прибыл
в своем портшезе прямо из дворца, расположенного
неподалеку, и был при обоих орденах, Подвязки и Чертополоха.
— Взгляните, милорд,— сказала Беатриса,
приблизившись к нему и указывая на обвивавшее ее шею ожерелье.
— Бриллианты! — сказал герцог.— Гм! И недурные.
— Это свадебный подарок,— сказала Беатриса.
— От ее величества? — спросил герцог.— Королева
очень добра к вам.
— От кузена Генри, от нашего кузена Генри! — в один
голос воскликнули обе леди.
— Не имею чести знать такого. Милорд Каслвуд,
насколько мне известно, был единственным сыном, и у
вашей милости тоже как будто нет племянников.
— Милорд, это подарил мне кузен, полковник Генри
Эсмонд,— сказала Беатриса, храбро взяв полковника за
руку,— тот, кому мой отец поручил заботу о нас и кто уже
сотни раз доказал свою любовь и преданность нашему
семейству.
— Герцогиня Гамильтон не может принимать
бриллианты ни от кого, кроме мужа, сударыня,—сказал герцог.—
Я вынужден просить вас возвратить эти драгоценности
мистеру Эсмонду.
— Беатриса Эсмонд вправе принять подарок от
нашего родственника и благодетеля, ваша светлость,— с
большим достоинством возразила леди Каслвуд.— Она пока
еще моя дочь; и если мать дает ей на это разрешение,
никто не вправе его оспаривать.
— Родственника и благодетеля! — повторил герцог.—
Я не знаю никаких родственников и не потерплю, чтобы
у моей жены числился в благодетелях...
— Милорд! — сказал полковник Эсмонд.
— Не будем тратить слов,— сказал его светлость.—
Скажу вам откровенно: я считаю, что вы чересчур часто
посещаете этот дом, и я не потерплю, чтобы герцогиня
Гамильтон принимала подарки от джентльменов,
называющих себя именем, которое им не принадлежит.
397

— Милорд! — вскричала леди Каслвуд.— Это имя
принадлежит мистеру Эсмонду по праву, законнее которого
быть не может, а по древности и благородству оно не
уступает имени вашей светлости.
Милорд герцог усмехнулся, словно желая сказать, что
лишь помрачение ума могло побудить леди Каслвуд
произнести подобные слова.
— Я назвала его благодетелем не зря,— продолжала
меж тем моя госпожа,— он и в самом деле благодетель
наш, и притом самый благородный, самый бескорыстный,
самый преданный на свете. Он сделал все, чтобы отвести
от моего мужа шпагу убийцы Мохэна. Он'отвел ее от
моего мальчика и спас ему жизнь. Это ли не благодеяния?
— Прошу полковника Эсмонда простить меня,— ска-
зал его светлость еще надменнее прежнего, если только
это было возможно.— Я отнюдь не желал бы его чем-либо
обидеть и глубоко признателен за все услуги, оказанные
им семейству вашей милости. Кстати, милорд Мохэн
доводится мне свойственником, хотя ни кровного родства, ни
дружбы между нами нет. Но тем не менее я вынужден
настаивать на своих словах: моя жена не может принять
подарка от полковника Эсмонда.
— А моя дочь может принять подарок от главы
нашего рода; моя дочь с благодарностью примет этот подарок
от самого близкого друга ее отца, матери, брата и будет у
него в долгу еще за одно благодеяние, кроме тысячи
других, уже оказанных нам! — вскричала леди Эсмонд.—
Чего стоит нитка бриллиантов в сравнении с той любовью,
которой он подарил пас, он, наш милый защитник и
покровитель! Мы не только жизнью Фрэнка — мы всем, всем,
что мы имеем, обязаны ему,— продолжала моя госпожа,
вся раскрасневшись и с дрожью в голосе.— Титул,
которым мы гордимся, принадлежит ему. Это мы носим свое
имя не по праву, мы, а не он, который достоин еще
лучшего имени. У смертного одра моего супруга он отрекся
от своих прав и пожертвовал ими ради моих осиротевших
д^тей; лишил себя почестей и званий во имя благородной
любви, которую он питал ко всем нам. Его отец был
виконт Каслвуд и маркиз Эсмонд, а он — законный сын
своего отца и прямой наследник, и мы вечные его должники,
и он был и остается истинным главой рода, не менее
древнего, чем род вашей светлости. А если ему угодно было
отказаться от своего имени, чтоб мой сын мог носить это имя
вместо него, мы всегда будем любить его, почитать и благо-
398

словлять, какое бы имя он ни избрал для себя.— И в
пылком своем порыве она хотела было упасть на колени перед
Эсмондом, но он удержал ее. Тогда Беатриса, бледная и
взволнованная, бросилась к ней, обняла ее и спросила:
— Матушка, что все это значит?
— Это семейная тайна, милорд герцог,—сказал
полковник Эсмонд,— бедная Беатриса ничего о ней не знала:
и сама миледи узнала лишь год тому назад. Я был вправе
отказаться от титула, как ваша мать отказалась в пользу
вашей светлости.
— Если бы герцог Гамильтон просил руки моей дочери
у меня, я тогда же рассказала бы ему обо всем,— сказала
моя госпожа,—но он предпочел обратиться к самой
Беатрисе. Не вызови ваши слова, милорд, это неожиданное
объяснение при всех, я все равно сегодня же переговорила
бы с вами с глазу на глаз,— впрочем, тем лучше, если
Беатриса тоже услышит правду; пусть знает то, что должен
был бы узнать целый свет,— сколь многим мы обязаны
нашему родственнику и покровителю.
И тут, не выпуская руки дочери и обращаясь не
столько к милорду герцогу, сколько к ней, леди Каслвуд
рассказала по-своему, трогательно и любовно, историю, которая
вам уже известна, до небес превознося при этом заслуги
Эсмонд а. Мистер Эсмонд, со своей стороны, пояснил
причину, неоспоримую для него самого, почему он не желает
нарушать сложившийся уже порядок наследования имени
и титула в семье и предпочитает оставаться просто
полковником Эсмондом.
— И маркизом Эсмондом также, милорд,— сказал его
светлость с глубоким поклоном.— Прошу вашу милость
простить меня за сказанное в неведении и почтить меня
впредь своей дружбой. Я считаю за честь породниться с
вами, сэр, какое бы имя вы ни пожелали принять (именно
так угодно было выразиться его светлости), и за
великолепный подарок, который вы сделали моей супруге, вашей
родственнице, буду счастлив отслужить вам всем, что
только по силам Джеймсу Дугласу. Я перед вами в
неоплатном долгу и не успокоюсь до тех пор, пока не покрою этот
долг; быть может, высокая миссия, которой угодно было
меня облечь ее величеству, предоставит мне к тому
возможность в недалеком будущем. А пока,— продолжал
герцог,— я почту себя крайне польщенным, милорд, если
полковник Эсмонд согласится быть посаженым отцом на моей
свадьбе.
399

— И он может сейчас же получить в виде задатка часть
установленной платы,— сказала Беатриса, подойдя к нему;
и когда он целовал ее, шепнула: — О, почему я не знала
вас раньше!
Милорда герцога в жар бросило от этой церемонии, но
он не вымолвил ни слова; Беатриса величественно присела
перед ним, и обе леди покинули комнату.
— Когда ваше сиятельство предполагает отбыть в
Париж? — спросил полковник Эсмонд.
— После свадьбы, как только будет возможно,—
отвечал его светлость.— Назначено на первое декабря; раньше
этого срока едва ли удастся. Свита не будет готова.
Королева желает, чтобы посольство было снаряжено с большою
пышностью, а кроме того, у меня есть еще дела, которые
надо уладить. Этот зловредный Мохэн снова в Лондоне; мы
ведем тяжбу из-за наследства покойного лорда Джерарда;
и он прислал мне сказать, что желает встретиться со мною.
Глава V
Мохэн в последний раз появляется в этой истории
Помимо герцога Гамильтона и Брэндона, пообещавшего
полковнику Эсмонду свою родственную поддержку и
покровительство, были у него и другие влиятельные друзья,
которые, находясь ныне у власти, могли и хотели оказать
ему содействие; и, имея подобную опору, он мог
рассчитывать на столь же быстрый успех на поприще общественной
жизни в родной стране, сколь быстрой и удачной была его
военная карьера в чужих краях. Его светлость простер свое
великодушие до того, что предложил мистеру Эсмонду
место секретаря при посольстве в Париже, но при этом и сам,
вероятно, рассчитывал на отказ; Эсмонд же и мысли не мог
перенести о том, чтобы сопровождать свою возлюбленную
дальше, чем до ворот церкви после венчания, и потому
поспешил отклонить предложение благородного соперника.
Но и другие влиятельные особы, расположенные к
полковнику Эсмонду, не скупились, во всяком случае, на
любезности и посулы. Мистер Харли, ныне ставший графом
Оксфордом и милордом Мортимером и удостоенный ордена
Подвязки в тот самый день, когда честь эта была оказана
его светлости герцогу Гамильтону, предупредил
полковника о том, что в недалеком будущем его ожидает место
в палате, а мистер Сент-Джон рисовал ему самые лестные
4ОД

перспективы парламентской карьеры. Все друзья Эсмонда
в ту пору преуспевали, и более всех его любимый старый
командир, генерал Уэбб; он только что получил чин
генерал-лейтенанта сухопутных войск и был всячески обласкан
министрами и королевой; что же до простого народа, то
когда бы бравый полководец ни появлялся на улице — ехал
ли он в карете, направляясь в палату либо во дворец, или
пешком ковылял из здания палаты к дожидавшемуся
экипажу, опираясь на заслуженный свой старый костыль и
палку,— толпа окружала его и приветствовала не менее
восторженными криками, чем в свое время Мальборо.
Великий герцог находился в полной опале; честный
старый Уэбб был убежден, что все несчастья его светлости
начались с Винендаля, и считал, что поделом вору и мука;
Герцогиня Сара также потерпела крушение; ей пришлось
отдать все ключи, лишиться всех должностей и потерять
все доходы. «Да, да,— говаривал Уэбб,— если бы меня
разбили при Винендале, она бы заперла этими самыми
ключами три миллиона французских крон, но я вовремя
перехватил французский обоз». Наш недруг Кардонелл был
изгнан из палаты общин (вместе с мистером Уолполом) за
присвоение общественных средств. Кэдоган лишился
своего поста коменданта Тауэра. Дочери Мальборо были
разжалованы из камер-фрейлин, и дошло до того, что зять его
светлости, лорд Бриджуотер, принужден был освободить
помещение, которое он занимал в Сент-Джеймском дворце,
и лишился половинного пенсиона, выплачивавшегося ему
как обер-шталмейстеру. Но для меня вся глубина падения
Мальборо обозначилась в тот день, когда он смиренно
просил аудиенции у генерала Уэбба; он, который некогда
отдавал приказания нашему бравому генералу, оскорблял и
высмеивал его, заставляя часами дожидаться в своей
передней; который после неоценимой услуги, оказанной Уэб-
бом королевству, даже не удостоил его собственноручного
письма. Страна жаждала мира так же пылко, как недавно
еще рвалась в бой. Принц Савойский явился в Лондон, был
принят королевой, получил свою славную награду —
почетную шпагу, и немало усилий приложил, хлопоча о
сплочении партии вигов, о приезде в Англию юного
ганноверского принца,— все что угодно, только бы продолжалась
война, только бы до конца разгромить престарелого
государя, к которому он питал столь непримиримую ненависть.
Но страна устала воевать; борьба настолько утомила ее,
что даже поражение при Денэне не могло разжечь в нас
401

гнева, хотя два года назад вся Англия пришла бы в ярость
от подобной неудачи. Сразу было видно, что во главе армии
нет уж больше великого Мальборо. Евгений вынужден был
отступить и отказаться от мстительной мечты, всю жизнь
его не покидавшей. Напрасно спрашивали сторонники
герцога: «Неужели мы потерпим позор нашего оружия?
Неужели не призовем вновь единственного бойца,
способного отстоять нашу честь?» Страна по горло сыта была
сражениями, и ни удары, ни окрики не могли вновь
погнать британцев вперед.
Принадлежа к той породе государственных мужей, у
которых слово «свобода» не сходит с языка и всегда
имеется наготове запас пышных философских изречений,
мистер Сент-Джон, однако, своими действиями подчас
напоминал скорее турецкого, нежели греческого философа; и
была одна злосчастная порода людей, а именно
сочинители, которую он тиранил с ожесточением, несколько
удивительным в человеке, постоянно твердившем о своем
уважении к этой профессии. В печати шли в ту пору весьма
жаркие распри; правительственная партия одержала верх,
пользовалась большим влиянием и могла бы, на мой взгляд,
проявлять больше великодушия. Не удивительно, если
оппозиция вопила и жаловалась; при этом некоторые от
чистого сердца восхищались непревзойденными талантами
герцога Мальборо и сокрушались по поводу опалы,
постигшей величайшего полководца в мире; иных же патриотов
побуждал к недовольству голодный желудок; они терпели
нужду и кричали потому, что им за это платили. К таким
милорд Болинброк не знал пощады и, не задумываясь,
десятками отправлял их за решетку и к позорному столбу.
Из рыцаря шпаги мистер Эсмонд превратился ныне в
рыцаря пера, но без риска поплатиться своей свободой и
спиной, подобно описанным выше неудачникам. На
стороне нашей партии был перевес, и мистеру Эсмонду нечего
было опасаться; к тому же он тешил себя мыслью, что если
как остроумец он не всегда преуспевает в своих писаниях,
то джентльменом остается в них неизменно.
Мистер Эсмонд знавал многих из выдающихся умов той
поры, людей, чьи сочинения прославили царствование
королевы Анны и на долгие века останутся излюбленным
чтением всякого англичанина; однако большей частью
встречал их лишь в общественных местах, не будучи
короток ни с кем, кроме доброго Дика Стиля и мистера Адди-
сона, с которым, впрочем, дружба у них разошлась, когда
402

мистер Эсмонд сделался убежденным тори и вошел в
доверие к руководителям этой партии. Аддисон
придерживался узкого кружка друзей и редко кого, кроме них, дарил
своей откровенностью. Трудно было встретить в обществе
человека, более честного и последовательного в своих
убеждениях, чья беседа была бы столь же разнообразна,
приятна и поучительна. Сейчас, в зрелых годах, вспоминая и
рассказывая обо всем этом, я прихожу к заключению, что
взгляды мистера Аддисона были правильными, и, начни
я жизнь сызнова, я стал бы в ряды вигов, а не тори; но так
уже повелось в политике, что выбор стороны скорее
зависит от личных связей, нежели от убеждений. Кем-нибудь
оказанная услуга или нанесенная обида заставляет
человека встать под то или иное знамя, и потом он уже
сражается за него до конца кампании. Боевой учитель Эсмон-
да был оскорблен герцогом Мальборо и возненавидел его;
и подчиненный принял в ссоре сторону своего начальника.
Когда Уэбб прибыл в Лондон, враги Мальборо поспешили
использовать его в качестве оружия в своей борьбе (и
оружие, надо сказать, было надежное, закаленной стали); не
пренебрегли и его адъютантом, мистером Эсмондом,
который тоже мог явиться верным и полезным сторонником.
Ныне, на чужой земле, в стране, независимой во всем,
кроме имени (ибо я не допускаю и мысли, что
североамериканские колонии могут еще долгие годы оставаться в
зависимости от маленького островка за океаном), мне
кажется удивительным, как это наш британский народ мог
отдавать себя во власть то одной, то другой
аристократической партии и склоняться то к французскому, то к
ганноверскому королю, смотря по тому, какая из партий брала
верх. И в то время, как тори, джентльмены из
Октябрьского клуба и духовенство Высокой церкви,
придерживавшиеся догматов англиканства, требовали
короля-паписта — и немало торийских вождей, в Шотландии и Англии,
верных сынов англиканской церкви, с беззаветной
преданностью положили за пего свои жизни,— верховодили ими
люди, у которых и вовсе не было никакой религии и
которые лишь пользовались ею как одним из средств для
удовлетворения собственных честолюбивых стремлений. С
другой стороны, вигам, во всеуслышание заявлявшим о своей
приверженности к религии и свободе, приходилось
обращаться то в Голландию, то в Ганновер в поисках монарха,
вокруг которого они могли бы сплотиться. Ряд
удивительных компромиссов — вот что являет собою английская ис-
403

тория: компромиссы идейные, компромиссы партийные,
компромиссы религиозные! Ревнители свободы и
независимости Англии подчиняли свою религиозную совесть
парламентскому акту, не могли утвердить свою свободу иначе,
как под эгидой короля, вывезенного из Целля или Гааги,
и в среде самого гордого па свете народа не умели найти
правителя, который говорил бы на их языке и понимал бы
их законы. Патриоты из числа тори и сторонников
Высокой церкви готовы были умереть за папистское семейство,
которое продало нас Франции; знатные виги и суровые
республиканцы-нонконформисты, за измену отрубившие
голову Карлу Стюарту, с готовностью приняли короля,
которому корона досталась через его царственную бабку —
внучку другой царственной бабки, сложившей голову на
плахе королевы Бесс. И наше гордое британское
дворянство отправило послов в маленький немецкий городок за
государем для английского трона; и наши прелаты
целовали грубые руки его любовниц-немок и не видели в том
позора. В Англии есть только две партии, между которыми
можно выбирать; и, выбрав дом для жилья, вы должны
взять его таким, как он есть, со всеми его неудобствами, с
вековою теснотой, со старомодной обстановкой, даже с
руинами, к нему принадлежащими; можете чинить и
подновлять, но только не вздумайте перестраивать. Так неужто
же и нам, людям Нового Света, подчиняться, хотя бы
только по внешности, этому обветшалому британскому
предрассудку? Мне пришлось наблюдать такие знамения времени,
которые позволяют думать, что недалека пора, когда нам
столько же будет дела до короля Георга и пэров светских и
духовных, сколько до короля Канута или до друидов.
Внук мой может мне заметить, что я хотел посвятить
эту главу сочинителям, однако же весьма значительно
удалился от их общества. Из всех сочинителей, которых мне
довелось встречать, приятнейшими были доктор Гарт и
доктор Арбетнот, а также мистер Гэй, автор «Тривии»,
добрейшей души человек, отличный собутыльник и ценитель
удачной шутки. Знавал я и мистера Прайора, и он всегда
напоминал мне глиняный горшок, который плывет по реке
среди увесистых чугунов, весь дрожа от понятного страха,
как бы ему не разбиться. Я встречал его и в Лондоне и в
Париже, где он являл довольно жалкую фигуру на
утренних приемах у герцога Шрусбери, не имея достаточно
смелости, чтобы держать себя соответственно тому высокому
званию, которое снискали ему его бесспорный ум и талант,
404

писал льстивые письма государственному секретарю Сент-
Джону и постоянно тревожился о своем серебре, и о своем
положении, и о том, что станется с ним, если его партия
окажется не у власти. У Бэттона случалось мне встречать
и знаменитого мистера Конгрива, в ту пору
превратившегося уже в величественную развалину, но всегда пышно
разряженного и мужественно сносившего свою жестокую
подагру и почти полную слепоту.
Великий мистер Поп (чудодейственный гений которого
для меня выше всяких словесных похвал) был в ту пору
еще молод и редко являлся в общественных местах.
Театры и кофейни тогдашнего Лондона постоянно были
переполнены сочинителями, модными острословами, просто
светскими щеголями, которых «nunc prescribere longum
est» К Но из них едва ли не самым блистательным
показался мне встреченный мною лет пятнадцать спустя, в
последний мой приезд в Англию, молодой Гарри Фильдинг,
сын того Фильдинга, с которым мы вместе служили в
Испании, а потом и во Фландрии, положительно
затмевавший всех веселостью и остроумием. Что же до знаменитого
доктора Свифта, то о нем я могу лишь сказать — «vidi tan-
tum» 2. Все эти годы, вплоть до смерти королевы, он
пребывал в Лондоне и являлся во многих общественных
местах, где мне и приходилось видеть его; он также не
пропускал ни одного воскресного приема при дворе, и вашему
деду раз или два указывали на него там. Будь я вельможей
с громким именем или с звездою на груди, он непременно
искал бы знакомства со мной. Бывая при дворе, почтенный
доктор никого не замечал, кроме сильных мира сего. Лорд-
казначей и Сент-Джон звали его запросто Джонатаном,
расплачиваясь этой дешевой монетой за все услуги,
которые он им оказывал. Он писал для них памфлеты, дрался
с их врагами, рассыпал в их защиту брань и удары, и все
это, нельзя не признать, с отменным жаром и искусством.
Ныне, говорят, он помутился в уме и позабыл свои обиды
и свою ненависть к человечеству. Он и Мальборо всегда
представлялись мне двумя величайшими людьми нашего
века. Здесь, в тишине наших лесов, я читаю написанные
им книги (кто не знает их?), и передо мною встает образ
поверженного и одинокого исполина, Прометея, терзаемого
коршуном и стонущего от боли. Прометеем рисуется он
1 Теперь некогда описывать (лат.),
2 Видел я только (лат.).
405

мне, однако в день первого моего знакомства с ним
исполин вылез из наемного портшеза на Полтри, и пьяный
слуга-ирландец доложил о нем, выкрикивая во всю глотку
имя его преподобия, в то время как господин еще
доругивался у подъезда с носильщиками. Я не питал симпатии
к мистеру Свифту и слышал немало россказней о нем, о его
отношении к мужчинам и обращении с женщинами. Он
мастер был льстить сильным и угнетать слабых; и мистер
Эсмонд, который в ту пору был помоложе и погорячей,
нежели сейчас, проникся твердой решимостью, если случится
когда-либо повстречать этого дракона, не испугаться и не
бежать от его огнедышащей пасти.
Многообразны силы, движущие поступками человека, и
у каждого свои причины, которые одного толкают на
безрассудства, а другого на подвиг. Был однажды у Эсмонда
приятель, поручик ирландец из полка Хэндисайда,
славный малый, который столько задолжал полковому
маркитанту, что принялся ухаживать за его дочерью,
рассчитывая таким путем погасить свой долг; в битве при Маль-
плакэ, гонимый желанием избавиться и от кредиторов и
от девицы, он с такой яростью врезался в гущу французов,
что тут же получил повышение в чине; и, выйдя из боя
капитаном, принужден был все-таки жениться на дочери
маркитанта, которая вместо приданого принесла ему
погашение долга ее отцу. Чтобы спастись от векселя и
брачного контракта, бедный Роджер кинулся на
неприятельские пики и, не встретив желанной смерти, вновь угодил
из Сциллы в Харибду. Наш великий герцог в этой же битве
сражался не против французов, а против английских тори
и рисковал собственной жизнью и жизнью своих солдат не
для блага родины, а ради своих чинов и денежных выгод,
да еще из страха перед женой, единственным в мире
существом, которого он боялся. Я беседовал со многими
солдатами своей роты (во время войны мы то и дело получали
пополнения из деревенских парней, сменивших плуг на
саблю), и оказалось, что добрая половина из них очутилась
под боевыми знаменами из-за женщины; одного бросила
жена, и он с горя надел военный мундир; другой,
напротив, сам бросил девушку и бежал от нее и от приходских
властей в походную палатку, где закон был против него
бессилен. Да что множить примеры: ни одному из сыновей
Адама и Евы не избежать того пути любви и страданий,
на который впервые ступили их отец и мать. О внук мой!
Близится к концу рассказ о той поре моей жизни, которую
406

я провел среди великих людей и событий Англии и
Европы; лета мои перешли предел, положенный иудейским
песнопевцем, и я говорю тебе: все мои радости и
несчастья происходили от женщины; и так будет и с тобой,
когда настанет твой час. Женщина сделала из меня солдата,
женщина толкнула потом на путь политических интриг; и
пожелай она, чтобы я ткал шелк для ее нарядов, я,
вероятно, делал бы и это; все помыслы мои принадлежали ей.
У каждого мужчины бывает в жизни своя Омфала и Да-
лила. Моя забавлялась мною на берегах Темзы, в доброй
старой Англии; ты, быть может, повстречаешь свою у
истоков Раппахэннока.
В угоду одной женщине я сначала искал боевой славы,
а потом стремился отличиться на литературном или
политическом поприще, точно так же как в угоду другой я
готов был надеть пасторское облачение и белый воротник и
не сделал этого лишь благодаря вмешательству судьбы.
И сдается мне, то, что было сказано о солдатах роты
капитана Эсмонда, можно приложить ко всем мужчинам на
свете; если проследить путь каждого в жизни, непременно
найдется женщина, которая или висит на нем тяжелым
грузом, или цепляется за него, мешая идти; или подбодряет
и гонит вперед, или, поманив его пальцем из окна кареты,
заставляет сойти с круга, предоставив выигрывать скачку
другим; или протягивает ему яблоко и говорит: «Ешь»; или
вкладывает в руку кинжал и шепчет: «Убей! Вот перед
тобой Дункан, вот венец и скипетр!»
Старания вашего деда на политическом поприще
увенчались большими успехами, нежели на литературном;
питая личную вражду к великому герцогу как за собственные
обиды, так и за оскорбления, нанесенные его генералу, и
будучи осведомлен в военных делах более, нежели иные
сочинители, никогда не нюхавшие другого дыма, кроме
табачного дыма в кофейне Уилла, он мог принести немалую
пользу делу, которому решил себя посвятить, иначе
говоря, мистеру Сент-Джону и его партии. Но ему противен
был бранчливый тон, в который охотно впадали некоторые
сочинители из лагеря тори,— доктор Свифт, например, не
задумывавшийся подвергать сомнению прославленное
мужество герцога Мальборо и даже его талант полководца; и
писания мистера Эсмонда (хотя, разумеется, они не могли
вредить герцогу в глазах народа так, как это делали
злобные нападки Свифта, искусно рассчитанные на то, чтобы
очернить его и унизить) не проигрывали в силе оттого, что
407

в них открыто и честно говорилось обо всем, о чем автор
хотел и почитал себя вправе говорить не таясь, ибо не
носил более военного мундира, и оттого, что он, обличая
себялюбие и жадность главнокомандующего, всегда отдавал
должное его удивительному бесстрашию и боевому
искусству.
Как-то раз полковнику Эсмонду, только что
написавшему статью для «Почтальона», одной из торийских газет,
случилось быть в рядах, так как госпоже Беатрисе
понадобилась пара перчаток или, может быть, веер, и, находясь
поблизости, он зашел к типографщику, чтобы выправить
корректуру (статья была о Бушене, о которой весь город
говорил целых два дня, покуда приезд итальянского певца
не доставил новой пищи для разговоров). В это же время
туда явился доктор Свифт со своим слугою-ирландцем,
который постоянно шагал перед портшезом своего господина
и весьма важно выкрикивал его имя.
В ожидании типографщика (жена отправилась за ним
в соседнюю таверну) мистер Эсмонд занимался тем, что
рисовал солдата верхом для забавы сынишки
типографщика, хорошенького и невероятно грязного мальчугана,
которого мать оставила на его попечение.
— Вы, верно, издатель «Почтальона», сэр? — спросил
доктор скрипучим голосом, слегка гнусавя на
ирландский манер; из-под мохнатых бровей уставилась на
полковника пара очень ясных голубых глаз. Он был
довольно тучен, с двойным подбородком и землистым цветом
лица. На нем была поношенная сутана, потрепанная
шляпа криво сидела на его черном парике; он
вытащил из кармана огромные золотые часы и сердито
взглянул на них.
— Нет, доктор Свифт, я всего лишь автор,— отвечал
Эсмонд, не двигаясь с места. Он сидел, держа мальчика на
коленях, спиною к окну, и доктор не мог разглядеть его
лица.
— Откуда вы знаете, что я доктор Свифт? — спросил
доктор, смерив его надменным взглядом.
— Слуга вашего преподобия выкрикнул ваше имя,—
отвечал полковник.— Он, видимо, родом из Ирландии.
— А какое вам дело, сэр, до того, откуда родом мой
слуга? Я желаю говорить с вашим хозяином, мистером Ли-
чем. Потрудитесь сходить за ним и привести его сюда.
— Где твой папа, Томми? — спросил полковник
маленького замарашку.
408

Вместо ответа тот заревел благим матом: должно быть,
доктор своим видом испугал малыша.
— Бросьте этого визгливого щепка, сэр, и делайте, что
вам приказано,— сказал доктор.
— Я прежде должен дорисовать Томми картинку,—
смеясь, сказал полковник.— Ты как хочешь, Томми, чтобы
у нас всадник был с бородой или без бороды?
— С болодой,— сказал Томми, целиком поглощенный
рисунком.
— Да вы кто такой, черт вас дери, сэр? — закричал
доктор.— Служите вы тут или нет?
— Чтобы выяснить этот вопрос, ваше преподобие могли
бы обойтись и без черта,— сказал полковник Эсмонд.—
Скажи-ка, Томми, слыхал ты когда-нибудь про доктора
Фауста? А про монаха Бэкона, который выдумал порох и
море зажег?
Мистер Свифт густо покраснел, почти побагровел.
— Я не имел намерения обидеть вас, сэр,— сказал он.
— Да, надеюсь, вы сделали это не преднамеренно,
сэр,— сухо ответил Эсмонд.
— Но кто же вы такой? Известно ли вам, кто перед
вами? Вы, верно, из той своры писак с Граб-стрит,
которую мой друг, государственный секретарь, недавно
отправил куда следует. Как смеете вы говорить со мною подоб-
пым тоном? — кричал расходившийся доктор.
— Смиренно прошу прощения у вашей чести, если я
чем-либо обидел вашу честь,— сказал Эсмонд тоном
крайнего унижения.— Я на все готов, только бы не
угодить за решетку или к позорному столбу. Видите ли,
миссис Лич, жена типографщика, просила меня присмотреть
за Томми, покуда она сбегает за мужем в таверну, а если
его оставить одного, он может свалиться в камин; но,
может быть, вашему преподобию угодно будет подержать
его...
— Мне возиться с этим пащенком! — вскричал доктор,
подпрыгнув на месте.— Меня ждут дела поважнее,
любезный. Передайте мистеру Личу, что когда уговариваются о
встрече с доктором Свифтом, то не заставляют его
дожидаться, понятно? А вам, сэр, советую поменьше распускать
язык в разговоре с такой особой, как я.
— Я всего лишь бедный солдат, сэр,— сказал
полковник.—Но я видывал лучшие дни, хоть теперь вот и
пришлось взяться за перо ради куска хлеба. Судьба, сэр,
ничего не поделаешь.
409

— Понимаю, вы тот человек, про которого мне говорил
мистер Лич. Так вот, потрудитесь отвечать вежливо, когда
к вам обращаются; и скажите Личу, пусть нынче в десять
часов вечера придет ко мне на Бэри-стрит со всеми
корректурами. А вы теперь уже знаете, с кем имеете дело, и в
другой раз будете повежливей, мистер Кемп.
Бедняга Кемп был в чине поручика, когда началась
война, однако претерпел ряд неудач и ныне вместо
королевской службы состоял на службе у доброго мистера Лича,
исполняя в «Почтальоне» скромные обязанности штатного
автора. Эсмонд встречал этого джентльмена и знал его как
честного, трудолюбивого и способного малого, который,
будучи обременен большим семейством, долгие зимние ночи
папролет просиживал за работой, чтобы отогнать нужду от
своего порога. А мистер Сент-Джоы, ярый поборник
свободы на словах, только что засадил в тюрьму дюжину
сочинителей, принадлежавших к оппозиции, а одного даже
приговорил к позорному столбу за произведения, которые
объявил пасквилями, но которые и вполовину не были так
хлестки, как пасквили, писавшиеся у нас. Эсмонд весьма
решительно выразил государственному секретарю протест
по поводу столь бесцеремонных притеснений, но тот лишь
засмеялся в ответ, сказав, что канальи получили по
заслугам, и привел Эсмонду шутку, отпущенную по этому
поводу доктором Свифтом. Более того, в другом случае, когда
Сент-Джон готов был помиловать какого-то беднягу,
приговоренного к смертной казни за изнасилование, этот
ирландец попросту не дал секретарю проявить подобную
снисходительность и хвалился потом, что несчастный
повешен по его, доктора Свифта, настоянию; как ни велик
был гений доктора, как ни блистательно его дарование,
Эсмонд никогда не питал к нему особого расположения и
не искал знакомства с ним. Доктор был усерднейшим
посетителем воскресных приемов во дворце, на которых
полковник появлялся весьма редко, хоть там и водилась
приманка для него в лице некоей прекрасной фрейлины ее
величества; и можете не сомневаться, что
покровительственные замашки мистера Свифта, его привычка не
узнавать земляков, его неумеренно громкие речи, одновременно
и дерзкие и льстивые, быть может, даже самая короткость
его с лордом-казначеем и государственным секретарем,
которые звали его Джонатаном и смотрели сквозь пальцы на
его причуды,— все это отмечалось многими из тех, кого
410

кичливый священник не замечал в дни своего величия и
торжества.
Три дня спустя, 15 ноября 1712 года (число, навеки
оставшееся памятным для Эсмонда), он был приглашен
отобедать у своего генерала, за чьим столом в дни парад-
пых обедов привык запимать хоть и скромное, но
постоянное место, точно так же, как бывало за грубой, но
обильной трапезой в боевые дни. На этот раз пиршество было
особенно пышным: добрый генерал любил принимать
своих друзей на широкую ногу. Среди гостей были его
светлость герцог Ормонд, готовившийся отбыть в армию в
качестве генералиссимуса, милорд виконт Болинброк, один
из государственных секретарей ее величества, и милорд
Оркни, вместе с нами проделавший европейский поход.
Обед был затеян в честь генерал-фельдцейхмейстера
герцога Гамильтона по случаю предстоящего отъезда его в
Париж, но около двух часов пополудни, всего за час до
того, как надо было садиться за стол, от его светлости
явился нарочный с письмом, в котором герцог приносил
свои извинения любезному хозяину и заверял, что лишь
самое неотложное дело помешало ему выпить прощальный
бокал за здоровье генерала Уэбба. Известие это весьма
разочаровало Эсмондова командира, который к тому же
изрядно страдал в этот день от старой раны; и хотя
общество собралось отменное, но веселья не было. Последним
явился Сент-Джон и привел с собою друга.
— За моим столом,— сказал генерал, приветствуя
гостя учтивым поклоном,— всегда найдется место для
доктора Свифта.
Мистер Эсмоид подошел к доктору и, улыбаясь,
поклонился.
— Я в точности передал типографщику наставление
доктора Свифта,— сказал он,— надеюсь, он вовремя
принес вам требуемое.
И в самом деле, бедняга Лич вскоре после ухода
доктора был доставлен домой рачительной супругою и, будучи
немного навеселе, не слишком почтительно отзывался о
«братце Свифте», хотя, разумеется, Эсмонд воздержался от
упоминания об этом предполагаемом родстве. Доктор
нахмурился, покраснел, явно смешался и во весь обед не
проронил почти ни слова. Так иногда маленьким камешком
можно сбить с ног подобных Голиафов остроумия; тот же,
о ком идет речь, вообще легко терялся перед всяким
проявлением независимости. Он сумрачно занял свое место за
411

столом, разбавил водою вино, которое прочие пили, не
стесняясь, и почти весь обед молчал.
Разговор вертелся вокруг событий дня, вернее, не
столько событий, сколько замешанных в них лиц;
толковали о том, как беснуется миледи Мальборо и как ее дочки,
в чепцах и старых платьях, сидят у окна и смотрят на
торопящихся во дворец гостей; о том, какое потрясение
испытал дежурный камергер, когда принц Савойский явился на
аудиенцию к ее величеству в парике с косичкой, хотя
доныне никто не смел подойти к королевской руке иначе, как
в парадном парике с буклями; о проделках могоков,
которые рыщут по всему городу, пугая честных горожан, грабя
и убивая. Кто-то сказал, что вчера в театре видел будто бы
Мохэна, а с ним Макартни и Мередита и что выражение
лица милорда не предвещало ничего хорошего. Одним
словом, празднество, невзирая на обилие напитков и
разговоров, было унылым, как похороны. О чем бы ни заходила
речь, все принимало неудачный оборот. Его светлость
герцог Ормонд уехал раньше времени, так как разговор
коснулся Денэна, где он потерпел поражение в последнюю
кампанию. Эсмондов генерал также омрачился при
упоминании об этом бое, так как в нем погиб его винендальский
соратник граф Нассау-Вуденберг. Мистер Свифт, когда
Эсмонд пожелал чокнуться за его здоровье, сказал, что не
пьет, и тут же взял свою шляпу и удалился, сделав лорду
Болинброку знак следовать за ним; последний, однако,
предложив доктору воспользоваться его каретой, чтобы не
тратиться на наемный экипаж, сказал, что должен
поговорить с полковником Эсмондом; и когда прочие гости
перешли за карточные столы, они вдвоем остались сидеть в
полумраке опустевшей столовой.
У Болинброка после обильной выпивки всегда
развязывался язык. В такую минуту ничего не стоило выведать у
него любую тайну; и враги не раз пользовались этим,
иногда даже через женщин, которые записывали его слова.
Я слыхал, будто три года спустя, когда государственный
секретарь бежал во Францию и сделался министром
Претендента, лорду Стэру удавалось получать все
необходимые ему сведения через шпионок, подосланных к Сент-
Джону в подходящую минуту. Так и сейчас, оставшись
наедине с Эсмондом, милорд тотчас же пустился в
откровенный разговор.
— Джонатан подозревает что-то,— сказал он,— но
ничего не знает наверняка, и пусть черт меня поберет, если
412

генерал Уэбб не получит архиепископство, а Джонатан...
пет, не так — архиепископство получит Джонатан, от
Иакова получит, и, будьте уверены, примет с радостью. Все
нити этого дела в руках у вашего герцога,— продолжал
Сент-Джон.— У нас есть способ заставить Мальборо
держаться подальше, через две недели он уедет из Лондона.
Прайору даны указания, он отбыл нынче утром, и
попомните мои слова, Гарри, в случае, если нам суждено
лишиться нашей возлюбленной монархини, нашей
августейшей, добрейшей, подагрической и апоплексической
королевы и защитницы истинной веры — la bonne cause triom-
phera. A la sante de la bonne cause!1 Все, что хорошо, все
приходит к нам из Франции. Вино, например,— ну-ка еще
бокал за la bonne cause! — Он снова выпил.
— Что же, la bonne cause перейдет в протестантство?—
спросил Эсмонд.
— Ничуть не бывало,— отвечал Сент-Джон.— Он
будет защитником истинной веры по положению, а сам
останется при своей. Лань и пантера побегут у нас в одной
упряжке, клянусь! Правда и мир облобызаются, и мы
заставим отца Массильона пройти по собору Павла,
обнявшись с доктором Сэчеврелом. Еще вина, черт возьми, пьем
за la bonne cause, нет,— за это надо пить на коленях! —
Хмель все более разбирал его, лицо у него пылало.
— Ну, хорошо,— сказал Эсмонд, высказывая свое
давнишнее опасение,— а что если la bonne cause предаст нас
Франции, как это сделали в свое время его отец и дядя?
— Предать нас Франции! — вскричал Болинброк.—
Тот не англичанин, кто этого боится. Неужели вам,
видевшему Бленгейм и Рамильи, еще страшна Франция? Ваши
предки, и мои, и предки добрейшего Уэбба — все они сотни
раз встречались с французами на полях сражений, и дети
наши тоже от них не отстанут. Кто там требует еще людей
от Англии? Брат мой Уэстморленд? Предать нас Франции!
Как бы не так!
— Дядя его сделал же это,— настаивал Эсмонд.
— А чем кончил его дядя? — возразил Сент-Джон,
снова наполняя бокал.— Выпьем за величайшего государя,
какого когда-либо знавала Англия, за англичанина,
сделавшего ее настоящим королевством. Наш великий король
был из Хентингдона, а не из Ганновера; наши отцы не
1 Правое дело восторжествует. За здоровье правого дела!
(франц.)
413

искали себе правителя в немецких землях. Пусть
приезжает; мы сумеем охранить его, и мы покапаем ему дорогу
в Уайтхолл. Если он изменник, пусть будет на глазах,
чтобы нам легче было расправиться с ним; у нас найдутся
здесь головы не хуже, чем во времена наших предков.
Найдутся люди, которые умеют смотреть опасности в глаза и
ке испытывать страха. Предательство, измена! Нам ли с
вами бояться этих слов? Разве уж нет в живых никого из
солдат Оливера? или славное имя его забылось за
пятьдесят лет? или теперь не найдется людей, равных ему и не
менее достойных? Боже, храни короля! А если король нам
изменит — боже, храни Британскую республику!
Он налил до краев бокал, высоко поднял его и залпом
опрокинул, но в эту самую минуту послышался стук колес
подъезжающей кареты и смолк у нашего дома; раздался
нетерпеливый стук в дверь, потом быстрые шаги по
лестнице, и в столовую залу, где мы сидели, вбежал доктор
Свифт с перекошенным от волнения лицом. Сент-Джон,
совсем уже пьяный, начал было бессвязно цитировать
«Макбета», но Свифт прервал его.
— Не пейте больше, милорд, бога ради не пейте,—
сказал он.— Я принес страшную весть.
— Королева умерла? — вскричал Болинброк, хватаясь
за стакан с водой.
— Нет, герцог Гамильтон час назад убит на дуэли Мо-
хэном'и Макартни; у них вышла ссора сегодня утром, и
герцогу не дали даже времени написать письмо. Он успел
только послать за двумя друзьями, и вот теперь он убит
и негодяй Мохэн тоже. Они дрались в Хайд-парке перед
заходом солнца, герцог убил Мохэна, и тогда Макартни
подскочил и кинжалом заколол герцога. Собаке удалось
бежать. Ваша карета здесь внизу, необходимо тотчас же
разослать людей во все концы страны, изловить негодяя,
Едемте к герцогу, быть может, он еще дышит.
«О Беатриса, бедная моя Беатриса! — подумал Эс-
монд.— Вот и конец ее честолюбивым мечтам».
Глава VI
Бедная Беатриса
Не понадобилось особых усилий, чтобы убедить Эсмон-
да в необходимости разлуки с Беатрисой: сама судьба
позаботилась обо всем. Чуть ли не с той самой минуты, когда
414

герцог сделал свое предложение и оно было принято,
бедная Беатриса усвоила себе величественную осанку
герцогини — если не королевы — и всем своим видом точно
подчеркивала, что она особа священная и не ровня нам,
простым смертным. И мать ее, и кузен потворствовали ей в
этом, хотя последний и не переставал подсмеиваться, быть
может, даже чуть презрительно, над ее тщеславием и над
собственным. Но было в этой девушке какое-то особое
очарование, против которого устоять не мог ни Эсмонд, ни его
ласковая госпожа; невзирая на все ее недостатки, на
гордость и своенравие, они все же любили ее и, по правде
сказать, были едва ли не первыми в числе угодников,
составлявших свиту красавицы.
Кто из нас, хотя бы однажды в жизни, не подпадал под
действие подобных чар, не сотворил себе того или иного
кумира? Давно уже страсть умерла и погребена вместе с
тысячей других мирских тревог и честолюбивых
стремлений, но тот, кто некогда ее испытал, волен вызвать ее из
мрака небытия и вновь, почти с тем же пылом, как в
молодые годы, вглядываться в милый царственный облик.
Прекрасная тень является на мой зов, и я по-прежнему
люблю ее, вернее сказать, для мужчины подобное прошлое
всегда останется настоящим, такая страсть, однажды
испытанная, становится частью его существа и от него
неотделима; она слита с его сегодняшним бытием, подобно тому,
как любое глубокое волнение души, первое знакомство с
поэзией, первое пробуждение религиозного чувства
навсегда накладывают на него свой отпечаток, подобно тому,
как рана, которую я получил при Бленгейме и от которой
рубец виден и до сих пор, сделалась частью моей плоти и
наложила свой отпечаток на жизнь не только тела моего,
но и духа, хотя и была нанесена и залечена сорок лет тому
назад. Расстаться и позабыть! Какое истинно верное
сердце на это способно? Самые глубокие наши мысли, самые
глубокие чувства, великие откровения нашей жизни
никогда не покидают нас. Они неотделимы от нашего
сознания, следуют за ним повсюду; они по природе своей
божественны и бессмертны.
Во дворе герцога рыдающие домочадцы подтвердили
страшную весть, и Эсмонд повез ее домой со всей
быстротой, на какую только была способна его медлительная
упряжка, и всю дорогу ломал голову, как сообщить о не-
стчастье той, кого оно всего ближе касалось. Что за
благородный материал для сатиры на тему о тщете человече-
415

ских мечтаний являла собою бедная Беатриса, какою бе
застал Эсмонд среди новых для нее людей и занятий! Уже
много дней карета ее неустанно разъезжала по городу, от
торговли шелками — в модную лавку, от золотых дел
мастера — к продавцу кружев. Она обладала безупречным
вкусом; так, по крайней мере, полагал влюбленный жених
и потому доверил ей переговоры со всеми поставщиками,
заботу обо всей мебели, утвари, серебре, которые, согласно
желанию его светлости господина посла, должны были
придать особую пышность и блеск его миссии. Ойа
непременно пожелала, чтобы Неллер написал ее портрет — без
портрета герцогиня не герцогиня,— и портрет удался на
славу, причем сбоку, на подушке, живописец изобразил
даже герцогскую корону, которая ее ожидала. Она
поклялась, что наденет ее в день коронации Иакова Третьего, и
едва ли во всей стране нашлась бы принцесса, которой
горностаи были бы более к лицу. В передней толпились
швеи и мастерицы из модной лавки, подобострастные
ювелиры с кубками, подносами, украшениями, купеческие
приказчики с шелками, парчой и бархатом. Будущая
герцогиня давала аудиенцию прославленному серебряных дел
мастеру с Экзетерчейндж, который принес с собою
большой поднос искуснейшей чеканки и выхвалял его
достоинства, когда в комнату вошел полковник Эсмонд.
-г Подойдите поближе, кузен,— сказала она,— и
полюбуйтесь, какая отличная работа.— Помнится, там
изображены были Марс и Венера, возлежавшие под золотым
балдахином; один позолоченный купидон уносит прочь шлем
бога войны, другой — его меч, третий — щит его, на
котором предполагалось выгравировать герб милорда
Гамильтона вместе с нашим гербом, а четвертый, преклоняя
колено перед небрежно откинувшейся богиней, подносит ей
герцогскую корону. Да поможет нам бог! Когда мистеру
Эсмонду случилось вновь увидеть эту вещь, герб на щите
был другой, и герцогскую корону заменила виконтская;
поднос составил часть приданого родной дочери
преуспевшего ювелира, когда она два года спустя выходила за
лорда виконта Сквондерфилда.— Разве не
прелесть?—сказала Беатриса, указывая на лукаво грациозные фигурки
купидонов и тонко вычеканенный силуэт распростертого в
истоме Марса. Сердце у Эсмонда сжалось: ему
представилось тело сраженного воина, как оно лежит в парадной
зале дворца, окруженное плачущими детьми и слугами, а
416

здесь это улыоающееся создание словно нарочно
наряжается и прихорашивается для брачного ложа смерти.
— Да, красивая безделка,— сказал он, мрачно взглянув
па девушку; в комнате горели восковые свечи, и пламя
ярко озаряло ее прекрасную хозяйку. Она взялась за
поднос своими округлыми руками и приподняла его.
— Безделка! — высокомерно повторила она.— Что для
вас безделка, сэр, то для меня необходимость. Вы заломили
жидовскую цену за этот поднос, мистер Грэйвс, но я все
же возьму его, хотя бы для того, чтоб досадить мистеру
Эсмонду.
— Оставьте это, Беатриса, прошу вас! — сказал мистер
Эсмонд.— Иродиада! Ты не знаешь сама, что несешь ты на
блюде.
Тяжелый золотой поднос со звоном выпал из ее рук;
ювелир подскочил, чтоб поднять свой драгоценный товар.
Ужас, написанный на бледном лице Эсмонда, передался
девушке, в глазах ее вспыхнула тревога.
— Что случилось, Гарри? — спросила она, бросившись
к нему и схватив его за руки.— Что означает ваша
бледность, ваш мрачный тон?
— Пойдем, пойдем отсюда! — сказал Эсмонд, увлекая
ее, но она в страхе уцепилась за него, и он привлек ее к
себе на грудь, сделав перепуганному ювелиру знак
оставить их вдвоем. Тот поспешно вышел в соседнюю комнату,
недоуменно озираясь и крепко прижимая к себе
драгоценный поднос.
— О Беатриса моя, сестра моя! — сказал Эсмонд, все
еще держа бледную и испуганную девушку в объятиях.—
Ведь вы самая мужественная женщина на свете;
призовите же все свое мужество, потому что вам предстоит
тяжелое испытание.
Как ужаленная, отпрянула она от друга, поспешившего
ей на помощь.
— Он меня покинул! — вскричала она.— Мы
повздорили нынче утром, я рассердила его, и он был очень мрачен;
но нет, он не посмеет, не посмеет! — Яркая краска залила
ее лицо и шею; Эсмонд видел это в зеркале, у которого она
стояла, судорожно сжав руками вздымавшуюся грудь.
— Да, он покинул вас,— медленно сказал Эсмонд,
думая о том, что не скорбь, а гнев отражается в ее чертах.
— И он еще жив!—вскричала Беатриса.—И вы сами
приносите мне эту весть! Он меня покинул, и вы
осмелились не отомстить за меня! Вы, называющий себя блюсти-
14 У- Теккерсй, т. 7 417

телем нашей родовой чести, вы допустили, чтобы подобное
оскорбление было нанесено мне. Где Каслвуд? Пустите
меня, я пойду к моему брату.
— Герцога нет в живых, Беатриса,— сказал Эсмонд.
Она посмотрела на него безумными глазами и тяжело
привалилась к стене, как будто пуля попала ей в грудь.
— А вы здесь, значит... значит, это вы убили его?
— О нет; хвала господу, нет,— сказал Эсмонд.— Моего
клинка не обагрила кровь этого благородного сердца! До
последнего биения оно было предано тебе, Беатриса
Эсмонд. Жестокая и тщеславная женщина! Преклони
колени и возблагодари провидение, в чьей воле жизнь, и
смерть, и возмездие за грехи, возблагодари за то, что
благородный Гамильтон умер верным тебе, что не твоя
вздорность и не твои прихоти и тщеславие привели его к
роковому концу. Он пал от злодейской шпаги, которая некогда
упилась кровью твоего отца. О женщина! О сестра моя!
Над этой двойной могилой — ибо убийца и сам пал от руки
убитого им — неужели не прольешь ты иных слез, кроме
слез гнева и обманутого тщеславия? Да поможет тебе бог,
Беатриса, и да простит тебя, столь тяжко покарав твою
жестокую непокорную душу.
Едва Эсмонд договорил, как в комнату вошла его
госпожа. Разговор его с Беатрисой длился всего лишь
несколько минут, но за это время слуга Эсмонда успел
разнести по всему дому страшную весть. Армия Ярмарки
Тщеславия, дожидавшаяся в соседней комнате, поспешно
собрала свое мишурное вооружение и в страхе бежала
прочь. Кроткая леди Каслвуд перед тем находилась у себя
наверху и была занята благочестивой беседою с деканом
Эттербери, своим духовником и наставником; и декан
последовал за нею вниз, подобно врачу, спешащему занять
свое место у постели больного. Мать Беатрисы бросила на
Эсмонда короткий взгляд и устремилась к дочери, раскрыв
ей свои объятия и свое сердце, вся воплощение
сострадания и доброты. Но Беатриса отстранилась от нее и не
пожелала тех целительных средств, которые предлагал ей
духовный врач.
— Мне лучше всего быть одной у себя в комнате,—
сказала она. Глаза у нее были совершенно сухи; только
один-единственный раз Эсмонд видел в них слезы,
вызванные этой утратой. Проходя мимо него, она протянула ему
холодную руку.— Благодарю вас, брат мой,— сказала она
вполголоса, и простота ее выражения была трогательней
418

всяких слов,— благодарю за ваши справедливые добрые
слова. Я ухожу, чтобы испросить прощение.— Остальные
еще долго обсуждали случившееся несчастье. Казалось,
доктор Эттербери был потрясен им даже более нас.
Госпожу мою гибель Мохэна, убийцы ее мужа, взволновала едва
ли не сильнее, нежели злополучная судьба герцога. Эсмоид
подробно рассказал все, что ему было известно о самой
дуэли и ее причинах. Милорд герцог с Мохэном вели
давнишнюю тяжбу из-за наследства лорда Джерарда, на
дочерях которого оба были женаты. В этот роковой день они
сошлись по взаимному уговору у адвоката в Линкольн-
Инн-Филдс, и между ними вышла ссора, которая показалась
пустячной бывшим при том сторонним лицам; однако же
сами противники, подогретые застарелой враждой, судили
иначе. Мохэн спросил милорда герцога, где можно будет
побеседовать с его друзьями, и не прошло и часу, как Ма-
картни и Мередит явились для переговоров об этой дуэли,
которая для обоих участников оказалась роковою.
Жестокость условий поединка и незначительность повода к ссоре
многих заставила тогда предположить, что эта тройка
записных бретеров была лишь агентами некоей партии,
желавшей устранить герцога Гамильтона. Дрались по трое
с каждой стороны, в точности как и при той кровавой
встрече двенадцать лет назад, когда Мохэн совершил
второе свое убийство. Противники сразу же бросились вперед,
даже не скрестив шпаг, и принялись колоть без разбора,
нанося друг другу многочисленные раны; и когда Мохэн,
смертельно раненный, повалился на землю, а его светлость
упал с ним рядом, Макартни подскочил сбоку и нанес
распростертому на земле герцогу последний, смертельный
удар. Полковник Макартни впоследствии отрицал это,
однако же его виновность была признана всем королевством,
и, гонимый всеобщим презрением и гневом, он принужден
был оставить родную страну и никогда более не
возвращаться.
Какова же была истинная причина, приведшая к
гибели герцога Гамильтона? Пустую ссору, послужившую
поводом, ничего не стоило бы уладить, тем более что
противник был заведомый головорез, человек низкий,
бесчестный и распутный, которому прежние злодеяния и
убийства создали такую дурпую славу, что дворянин высокого
рода и безупречной репутации, как милорд герцог, мог
попросту не пожелать замарать свою шпагу кровью
подобного негодяя. Но то был человек щедрой души, и тем, кто
14*
419

желал его смерти, известно было, что шпага милорда, так
же как и его кошелек, не знает отказа, и вот он пал от
руки Мохэна и двух других наемных убийц. Погиб посол
королевы ко французскому двору, верный и преданный
слуга дома Стюартов, и сам — принц королевской крови;
он, который должен был принести изгнанному государю
добрую весть о раскаянии королевы Анны и ее
возвратившемся доверии к брату, а заодно и изъявить свою готов-"
иость служить ему верой и правдой и рассказать о
благорасположении миллионов соотечественников.
Итак, партия, к которой принадлежал лорд Мохэн,
использовала услуги последнего, а заодно избавилась от
чересчур буйного приверженца. Он, Мередит и Макартни
были близки к герцогу Мальборо; обоим полковникам всего
лишь за год перед тем пришлось выйти в отставку после
чересчур бурной выпивки за погибель тори. А его
светлость стал теперь вигом, держал сторону ганноверца и в
неукротимом стремлении продолжать войну не уступал
даже принцу Евгению. Я не утверждаю, что он был при-
частен к смерти герцога Гамильтона, я только говорю, что
эта смерть была выгодна его партии и что нашлись три
продажных шпаги, которые и были сделаны орудием
убийства.
Когда Эсмонд и декан Эттербери возвращались из
Кенсингтона, продолжая рассуждать о разыгравшейся
трагедии-и о том, как гибельна она для того дела, которому они
оба были преданы душой, на улицы уже вышли глашатаи,
обвешанные своими афишами, и громкими голосами
выкрикивали полный, правдивый и устрашающий отчет о
дуэли и смерти герцога Гамильтона и лорда Мохэна.
Наутро один из них забрел и в Кенсингтон и стал кричать
свое на площади, под самыми окнами Беатрисы, одно из
которых было раскрыто; здесь его услышал случившийся
поблизости Эсмонд и поспешил прогнать подальше. Хотя
стоял уже ноябрь, солнце ярко светило; навстречу ехали
крестьянские возы, спешившие в Лондон на рынок, у
дворцовых ворот происходила смена караула, садовники шли
на работу в сады, тянувшиеся от Кенсингтона до Сити,
бродячие торговцы и разносчики оглашали воздух
шумными выкриками. Жизнь шла своей чередой, невзирая на
то, что где-то лежали убитые герцоги и прекрасные леди
оплакивали их, а короли, быть может, лишались последней
надежды воссесть на трон. Так ночь сменяет день, а потом
наступает завтра, а нас как и не бывало. Эсмонд шел и ду-
420

мал о курьере, который скачет сейчас по дороге, ведущей
.на север, спеша возвестить тому, кто вчера еще был
графом Арраном, что отныне он герцог Гамильтон; думал он
и о тысячах планов, надежд и стремлений, которые всего
несколько часов назад оживляли мужественное сердце,
теперь превратившееся в горсточку безгласного праха.
Глава VII
Я снова в Каслвуде
Так в третий раз рушились честолюбивые мечты
Беатрисы, и поистине она могла заключить, что какой-то злой
рок подстерегает ее и преследует, в последний миг
неизменно вырывая добычу из ее рук и не оставляя ей ничего,
кроме ярости и обиды. Но, как ни сильна была ее печаль
или гнев (боюсь, что именно последний причинял ей
наибольшие муки), она никому не поверяла своих чувств, как
сделали бы на ее месте натуры более слабые; и мать ее, и
кузен, оба знали, что она отвергла бы их сострадание, и
всякая попытка сочувствия лишь растравила бы
страшную рану, нанесенную судьбой. Мы знали, как жестоко
уязвил ее гордость этот внезапный и сокрушительный
удар; и печальная мораль всей истории была ясна ей без
наших наставлений. Любящая мать могла только молиться
за несчастную, а мистер Эсмонд — хранить свою
терпеливую и верную дружбу к ней; и лишь случайным намеком
да двумя-тремя словами, сказанными много месяцев спустя,
Беатриса дала понять, что чувствует их безмолвное
участие и втайне благодарна за него. При дворе говорили, что
в самой ее манере держаться было нечто такое, что
отпугивало и насмешников и соболезнователей; людское
злорадство и людская жалость ее не достигали, и свою роль в
этой мрачной трагедии она играла так величаво и
мужественно, что даже недоброжелатели невольно любовались
ею. Мы, наблюдавшие ее в первые дни, не могли не
восхищаться непоколебимым мужеством и величественным
спокойствием, с которым она переносила обрушившийся на
нее удар.
— Уж лучше бы слезы, чем это гордое молчание,—
говорила леди Каслвуд, которая привыкла по-иному
переносить невзгоды, видя в них божью волю и покорно
склоняясь перед ней. Но Беатриса по самой природе своей
отличалась от матери, она принимала горе, не поддаваясь ему,
421

и, даже оставшись одна в своей комнате, не позволяла
этому горю исторгнуть у нее хотя бы одну слезу обиды,
один крик боли. Друзья и потомки, идущие мне на смену,
как будете вы сносить ожидающие вас испытания? Я знаю
кое-кого, кто неустанно молит бога вселить в сердца ваши
не гордость, по любовь, и научить вас смирению перед
всевидящем оком. Однако же и гордый дух не должно судить-
чересчур беспощадно. Есть люди, самой природой
созданные повелевать и властвовать, точно так же как другие
предназначены ею для кротости и повиновения. Пантера,
как и ягненок, повинуется зову своей природы и живет по
своим, пантерьим, законам; она не может отказаться от
своей красоты, бесстрашия и жестокости, как не может
стереть хотя бы одно из пятен, которыми испещрена ее
шелковистая шкура, или преодолеть инстинкт хищника,
побуждающий ее к прыжку, или предотвратить выстрел,
несущий ей гибель.
Небезосновательные опасения, обуявшие вигов, как бы
королева, невзирая на все клятвы и договоры, не
отвернулась от ганноверского принца и не признала своего брата,
связанного с нею более тесными узами родства и долга,
побудили принца Евгения Савойского и наиболее
решительных его единомышленников из партии вигов, вопреки
желанию королевы и сопротивлению ее приближенных тори,
потребовать, чтобы герцог Кембриджский был привезен в
Англию; они ссылались на то, что молодой курфюрст,
будучи английским пэром, принцем королевской крови и
законным наследником по прямой линии, имеет право
заседать в парламенте, коего он состоит членом, и жить в
стране, которою некогда ему предстоит править. Лишь
сильнейшее недовольство, выказанное королевой и ее
ближайшими советниками, и прямая угроза королевской
немилости помешала авторам этого плана настоять на его
осуществлении.
В свою очередь, и с нашей стороны раздавались голоса
яа то, чтобы привезти в Англию нашего принца. Он был
облечен непререкаемым правом, пользовался сочувствием
большей половины народа и чуть ли не всего духовенства
и дворянства Англии и Шотландии, был неповинен в
преступлении, за которое понес кару его отец, молод, красив
и обойден судьбою,— казалось, кто из англичан осмелится
причинить зло этому принцу, если он явится среди нас,
положась на великодушие, честь и гостеприимство британ- t
422

цев? Захватчику, высадившемуся во главе французской
армии, англичане оказали бы дружный отпор и заставили
бы его воротиться к чужим берегам; но, явившись один,
вооруженный лишь своим правом, доверившись своему
народу, принц мог рассчитывать на самый радушный прием,
и никакая опасность ему не грозила. Рука королевы, его
сестры, рука его подданных не поднимется на него. Так
рассуждали многие из его друзей. Но королева была
нерешительна по природе, а у ее то и дело сменявшихся
министров были свои причины медлить. Зато люди честные и
отважные, душой преданные царственному молодому
изгнаннику, не питали корыстных замыслов, которые
помешали бы им стремиться к торжеству правого дела, и, явись
только принц как англичанин, готовы были на все, чтобы
приветить и защитить его.
У Сент-Джона и Харли для сторонников принца всегда
имелся в избытке запас ласковых слов и щедрых обещаний
поддержки на будущее; но, кроме намеков и обещаний, от
них ничего нельзя было добиться, а из друзей принца
многие склонялись к мерам более смелым, более открытым и
более решительным. В сообщество этих людей (кое-кто из
них еще жив, и автор этих записок не вправе называть
имена) вступил и Эсмонд спустя год после безвременной
кончины герцога Гамильтона, которая лишила принца
самого отважного союзника в нашей стране. Декана Эттер-
бери здесь можно назвать полным именем, ибо ныне
доброму епископу не страшны уже ни кары, ни гонения;
ему-то и еще двоим или троим полковник и открыл некий
свой замысел, который, при известной доле решимости со
стороны принца, должен был привести к осуществлению
самых заветных чаяний.
Молодой виконт Каслвуд так и не приехал в Англию
отпраздновать свое совершеннолетие и вот уже несколько
лёт кряду не бывал на родине. В тот год, когда сестра его
собралась замуж и нежданная гибель герцога Гамильтона
расстроила свадьбу, милорда задержали в Брюсселе роды
жены. Нежная Клотильда не могла обойтись без своего
Муженька; весьма вероятно, что она опасалась, как бы
молодой вертопрах не сбился с пути, потеряв узду, и потому
предпочитала держать его при себе, заставляя нянчить
младенца и угощать кумушек подслащенным вином.
Бедная Беатриса немало потешалась над супружескою
преданностью Фрэнка; мать же милорда предполагала ехать
в Брюссель ко времени родов, но изменила свое намерение,
423

так как там уже всем заправляла богоданная теща, да к
тому же в эту пору начались приготовления к свадьбе
Беатрисы. Спустя несколько месяцев после несчастья в Хайд-
парке госпожа моя вместе с дочерью удалились в Каслвуд,
куда должен был вскоре прибыть и молодой лорд. Но, по
правде говоря, мирный уклад их жизни был ему не
слишком по вкусу; после первого похода его всего лишь раз
удалось залучить в Уолкот, большую же часть своего до-."
суга молодой повеса проводил в Лондоне, причем не
столько появлялся при дворе или в общественных местах под
собственным именем и званием, сколько пропадал по
театрам и различным вертепам, водя дружбу с самыми
предосудительными личностями под именем капитана Эсмон-
да (из-за чего ни в чем не повинный родственник его не
раз попадал в беду); таким образом, находясь вечно в
погоне за всевозможными видами удовольствий,
закончившейся наизаконнейшим из них — браком, Фрэнк Каслвуд
под различными предлогами уклонялся от жизни на
родине и мало кому был известен там, кроме разве офицеров,
с которыми ранее служил в чужих краях. Нежное сердце
матери страдало от столь длительной разлуки, и Генри
Эсмонд делал все, что было в его власти, чтобы смягчить
ее невольную обиду и найти оправдание ветрености своего
молодого родственника.
Осенью 1713 года лорд Каслвуд стал подумывать о
возвращении в родные края. Его первенец оказался дочерью;
теперь Клотильда готовилась осчастливить своего супруга
во второй раз, и богобоязненному молодому отцу пришло
в голову, что если привезти жену в дом предков,
поусердней молиться св. Филиппу каслвудскому и принять еще
кое-какие, столь же надежные меры, небо, быть может, на
сей раз благословит его сыном, о котором столь пламенно
мечтала нежная маменька.
В марте этого года мир, о котором столько было споров,
был наконец заключен, и путь во Францию открылся для
любого из нас. В Каслвуде все уже было готово к приезду
Фрэнка, и стосковавшаяся мать считала дни до встречи с
сыном, но на этот раз полковник Эсмонд оказался виною
тому, что надеждам доброй леди не привелось сбыться и
исполнение заветного желания снова пришлось отложить.
Почтовые лошади мчали Эсмонда в Каслвуд. Почти
четырнадцать лет не видал он его старинных башен и родных
сердцу лесов — с того самого дня, когда он уезжал оттуда
вместе с милордом, а его госпожа стояла с детьми, па лу-
424

жайке и махала рукой им вслед. Казалось, целая вечность
прошла с тех пор — столько совершено дел и столько
пережито страстей, тревог, любви, надежд и страданий! Дети
выросли, и у каждого теперь была своя жизнь. Что до Эс-
монда, он чувствовал себя дряхлым стариком, и только его
дорогая госпожа почти не переменилась; все такими же
были милые черты и так же ласково встретила она его, как
встарь. Фонтан посреди двора журчал на знакомый лад, в
старой зале привычно была расставлена мебель, стояло
резное кресло, в котором сидел всегда покойный лорд, и
даже кубок его сохранился. Госпожа Эсмонда угадала, что
ему приятно будет занять маленькую комнатку, в которой
он некогда жил; там все было приготовлено для него, а в
соседней комнате, спальне капеллана, стояли букеты
душистых трав и желтофиолей.
В слезах волнения, какое не зазорно для мужчины, в
смиренных молитвах вершителю судеб, дарующему жизнь
и смерть, провел мистер Эсмонд эту первую ночь в Касл-
вуде; долго-долго лежал он, прислушиваясь к столь
знакомому бою часов, и, как то всегда бывает с людьми, вновь
посетившими родные места, переносился мыслью через
глубокую пропасть времени и там, на далеком другом
берегу, видел самого себя маленьким мальчиком,
задумчивым и печальным, видел милорда, свою дорогую госпожу,
совсем еще юную, и детишек, резвившихся рядом. Много
лет назад она благословила его здесь и назвала своим
рыцарем, и тогда же, в этой самой комнате, он дал обет всю
жизнь быть верным ей и никогда не изменить святому
долгу этой службы. Сдержал ли он клятву пылкого
юношеского сердца? Да, хвала небесам, да, видит бог, это так!
Жизнь его принадлежала ей; свою кровь, свою судьбу, свое
имя, самое сердце свое он отдал ей и ее детям. Всю ночь
он вновь переживал во сне далекую юность и не раз
просыпался в тревоге: то ему слышался голос патера Холта,
окликающий его из соседней комнаты, то чудилась его
темная фигура в проеме окна.
Эсмонд встал до зари и прошел в спальню капеллана,
где воздух был пряным от запаха желтофиолей; он
заглянул в жаровню, в которой патер жег бумаги, в старые
шкафы, где хранились его книги и рукописи; попробовал,
действует ли пружина, приводившая в движение механизм
окна. Пружина заржавела за эти долгие годы, но в конце
концов поддалась, и рама вместе со стеклами бесшумно
опустилась в стену. Он поднял ее и вновь установил на
425

место; никто не пользовался этим ходом с тех пор, как
Холт бежал отсюда шестнадцать лет тому назад.
Эсмонд вспомнил слова милорда, сказанные в
последний день его жизни, о том, что Холт появлялся и вновь
исчезал подобно привидению; ему и самому знакомо было
пристрастие патера ко всякой таинственности, все эти его
переодевания, внезапные приходы и уходы, и маленький
ученик давно догадывался, каким путем привидение
проникает в дом и вновь его покидает. Эсмонд укрепил
оконные запоры; над Каслвудом уже занималась заря, стук
кузнечного молота доносился из деревни, из-за реки, над
которой еще дремал туман.
Потом Эсмонд открыл потайной шкаф над каминной
доской, достаточно поместительный, чтобы в нем мог
улечься человек; здесь мистер Холт хранил кое-какое свое
личное достояние. Две шпаги, столь памятные Эсмонду с
детства, лежали на прежнем месте, он вынул их и обтер с
них пыль, испытывая при этом странное волнение. В
глубине лежала связка бумаг, должно быть, спрятанная там
Холтом в последний его приезд сюда, еще при жизни
милорда виконта, в тот самый день, когда патер был
арестован и отправлен в Хекстонский замок. Эсмонд стал
разбирать эти бумаги и нашел свидетельства об изменнической
деятельности ряда лиц, относившиеся к царствованию
короля Вильгельма. Здесь упоминались имена Чарнока и
Перкйнса, сэра Джона Фенвика и сэра Джона Фрейда,
Руквуда и Лодвика, лордов Монтгомери и Эйлсбери, Кла-
рендона и Ярмута; все они были замешаны в заговорах
против узурпатора. Было здесь также письмо от герцога
Бервика и еще другое, писанное самим королем из Сен-
Жермена, с обещанием утвердить верного и
возлюбленного слугу своего Фрэнсиса виконта Каслвуда в звании и
достоинстве графа и маркиза Эсмонда, каковые звания и
титулы были пожалованы королевским указом, данным в
четвертый год царствования Иакова Второго Томасу,
виконту Каслвуду, и его прямым наследникам мужского
пола, при отсутствии же таковых долженствовали перейти
к упомянутому Фрэнсису.
Это было то самое письмо, о котором по рассказу
милорда, Холт говорил ему в самый день своего ареста и за
ответом на которое он должен был явиться неделю спустя.
Но кто-то вдруг легонько постучал в дверь, и Эсмонд
поспешно сунул бумаги назад, в тайник; то была моя
дорогая госпожа, улыбавшаяся ласково и радушно. И она, без
426

сомнения, бодрствовала почти всю ночь; но ни один не
стал спрашивать другого, в каких думах прошли
бессонные часы. Есть многое, что мы угадываем без слов и знаем
так же хорошо, как если бы оно случилось у нас на
глазах. Добрая леди говорила мне, что тотчас же узнала про
обе раны, которые я получил в чужом краю. Кто знает,
какие расстояния может побеждать любовь и как велика
ее пророческая сила.
— Я заглянула к вам в комнату,— было все, что она
сказала,— постель ваша, милая старая постелька,
оказалась пуста. Я знала, что найду вас здесь.— И, зардевшись
слегка, благословляя его без слов, одним взглядом, она
поцелуем коснулась его щеки.
Они вышли из замка, рука об руку прошли по
старому двору и спустились на лужайку, где трава еще
блестела росою, а рядом, в зеленой чаще, птицы заливались на
все голоса под розовеющим утренним небом. Как живо
сохранилось все это в памяти! Старинные башни и гребни
крыш, темнеющие против солнца, пурпурные тени на
зеленых склонах, причудливая резьба солнечных часов,
лесистые вершины тор, золото хлебов в долине и блеск реки,
что катит свои воды к подножию жемчужных холмов
вдали,— все это расстилалось перед нами, овеянное тысячею
прекрасных воспоминаний молодости, прекрасных и
печальных, но столь же ясных и живых в нашей памяти, как
и эта незабываемая картина, которую вновь созерцал наш
взгляд. Нам ничего не дано забыть. Память спит, но
может проснуться снова: и я часто думаю о минуте, которая
наступит тогда, когда звуки reveille1 пробудят нас от
последнего смертного сна, и тут, в мгновенной вспышке
сознания, все прошлое вернется к нам, воскреснув, как и
сама душа.
Еще оставалось несколько часов до того, как встанут
все в доме (был июль месяц, и заря только занималась),
и Эсмонд поведал тут своей госпоже о деле, ради которого
он прибыл, и о той роли, которая была предназначена в
нем Фрэнку. Он знал, что может довериться этой
любящей душе вполне, что она скорей умрет, нежели выдаст
тайну; и, попросив ее не говорить никому ничего, он
изложил ей весь свой план, уверенный заранее, что любой
замысел, от него исходящий, встретит одобрение и
поддержку его госпожи, тем более что эта маленькая женщина
1 Зоря (франц.).
427

была и осталась непоколебимой якобиткой. Трудно
придумать лучший план и найти более верного рыцаря,
способного осуществить его,— таково было ее пристрастное
суждение. Час или два прошло, должно быть, покуда они
были заняты этой беседой. Едва они покончили с ней, к
ним подошла Беатриса; высокая стройная фигура в
траурных черных одеждах (она носила траур весь этот год-
с достоинством, в котором не было ничего показного)
легко двигалась вдоль зеленой лужайки, и тень ее скользила
впереди по влажной траве.
Она, улыбаясь, церемонно присела перед ними и
назвала нас при этом «молодыми людьми». Она стала
старше на вид, бледнее и величественнее, чем год назад; мать
казалась теперь младшей из двух. По словам леди Касл-
вуд, она никогда не говорила о своем горе и лишь изредка
в спокойном и сдержанном тоне вскользь касалась
рухнувших надежд.
По приезде в Каслвуд Беатриса стала часто ходить в
деревню, заглядывала в каждый домик, навещала всех
больных. Она устроила школу для деревенской детворы,
кое-кого из них взялась учить пению. В Каслвудской
церкви стоял чудесный старинный орган, и она так дивно
хорошо играла на нем, что слава об этом разнеслась на
много миль кругом и люди приходили в церковь,
вероятно, не только послушать музыку, но и полюбоваться на
прекрасную органистку. Пастор Тэшер с женою жили в
домике викария, но у них не было детей, с которыми Том
мог бы встретить недруга у своего порога. Впрочем,
честный Том заботился о том, чтобы иметь поменьше
недругов, и с готовностью снимал свою широкополую шляпу
перед каждым, кто пападался на пути. На поклоны и
любезности он никогда не скупился. С Эсмондом почтенный
пастор повел себя так, будто полковник был по меньшей
мере главнокомандующим; в день его приезда,
пришедшийся на воскресенье, он обедал в замке, и понадобилась
вся настойчивость хозяйки, чтобы убедить его отведать
пудинга. Он сокрушался по поводу вероотступничества
милорда, однако же весьма усердно пил за здоровье его
милости; а за час до того, в церкви, уморил полковника
длиннейшей, ученейшей и душеспасительнейшей
проповедью.
Эсмонд провел дома всего лишь два дня; дело, ради
которого он приезжал, требовало его спешного отъезда в
чужие края. За это время он лишь однажды видел Беатрису
428

наедине; как-то раз, когда он сидел и беседовал со своей
госпожой в длинной гобеленовой гостиной — совсем как в
старые времена,— она вызвала его в соседнюю комнату,
некогда служившую опочивальней виконтессе Изабелле.
Эсмонд словно живую видел перед собой старую леди, как
она в ночной сорочке сидела на постели в то утро, когда
стража явилась арестовать ее. Теперь прекраснейшая
женщина Англии спала на этой постели за тяжелым
штофным пологом, который нисколько не выцвел с тех
пор, как Эсмонд видел его в последний раз.
Беатриса в своих черных одеждах стояла посреди
комнаты, держа в руках небольшой ящичек; то был футляр
с тетушкиными драгоценностями, свадебный подарок Эс-
монда; на крышке его была вытиснена корона, которую
бедной девушке не суждено было надеть.
— Возьмите это, Гарри,— сказала она.— Мне теперь
уже не понадобятся бриллианты.— Она говорила
негромким, ровным голосом, без малейшего признака волнения.
Ее прекрасная рука, протягивавшая Эсмонду шагреневый
футляр, не дрожала. Эсмонд увидел на этой руке черный
бархатный браслет с миниатюрой герцога на эмали; его
светлость подарил ей его за три дня до своей гибели.
Эсмонд возразил, что бриллианты более не
принадлежат ему, и попытался обратить в шутку это возвращение
подарка.
— На что они мне? — сказал он.— Принц Евгений не
похорошел от бриллиантовой пряжки на шляпе, и
желтизну моего лица тоже едва ли скрасят бриллианты.
— Вы подарите их своей жене, кузен,—сказала она.—
У вашей жены будет прелестный цвет лица.
— Беатриса! — вскричал Эсмонд, чувствуя, как уже
бывало не раз, что старое пламя вновь разгорается в
нем.— Согласны вы надеть эти драгоценности в день
нашей свадьбы? Вы однажды сказали, что слишком мало
знаете меня; теперь вы узнали меня лучше; вы знаете,
как я десять лет добивался того, о чем мечтал, знаете,
сколько я перенес ради этого.
— Вы требуете платы за свое постоянство, милорд! —
воскликнула она.— В таком preux chevalier l — и вдруг
корысть! Стыдитесь, кузен.
— Беатриса! — сказал Эсмонд. — Если мне удастся
совершить нечто, о чем вы сами мечтали, что будет достой-
Безупречный рыцарь (франц.).
429

но и вас и меня, что даст мне имя, которое не стыдно
будет предложить вам, захотите ли вы принять это имя?
Вы сказали однажды, что было время, когда я мог бы
надеяться; так ли невозможно вернуть его? Не надо качать
головой, Беатриса; обещайте лишь, что выслушаете меня
еще раз через год. Если я вернусь к вам и принесу вам
славу, будете ли вы довольны? Если я свершу то, чего
вы сильнее всего хотите, чего сильнее всего желал тот, кого
уже нет, тронет ли это ваше сердце?
— Что это такое, Генри? — спросила она, и лицо ее
оживилось.— О чем вы говорите?
— Не задавайте вопросов,— сказал он,— дайте мне
срок и ждите; и если я принесу вам то, что было для вас
заветной мечтой, о чем вы тысячу раз молились творцу,
неужели вы не захотите наградить того, кто исполнит
ваше желание? Спрячьте эти драгоценности и храните их,
и если только во власти человеческой свершить то, о чем
я говорю, даю вам клятву: настанет день, когда в вашем
доме будет великий пир, и вы с гордостью украсите себя
тогда моим подарком, хоть это и не будет день свадьбы,
вашей или моей. Больше я ничего не скажу; не думайте
о моих словах и не отпирайте шкатулку с бриллиантами
до того дня, когда я сам напомню вам о том и о другом.
Сейчас мне нужно от вас только одно: помните и ждите.
— Вы уезжаете из Англии, кузен? — спросила
Беатриса, обнаруживая некоторое волнение.
— Да, завтра же,— сказал Эсмонд.
— В Лотарингию, кузен? — спросила Беатриса и
положила руку на его локоть — ту самую руку, на которой
надет был подаренный герцогом браслет.— Погодите,
Гарри!— продолжала она, и в голосе ее послышалась
несвойственная ей тоска.— Выслушайте меня на прощание.
Я вас очень люблю. Я высоко ценю вас, да и можно ли не
ценить, зная ту преданность, которую вы всегда питали ко
всем нам. Но, должно быть, у меня нет сердца; по
крайней мере, я не встречала человека, который затронул бы
его. Если бы встретила, я пошла бы за ним, будь он даже
простой солдат, носилась бы с ним по морям, как те
пираты, о которых вы читали нам, когда мы были детьми.
Я все сделала бы, все вынесла бы ради такого человека,
но я так и не встретила его. Вы слишком рабски
подчинялись мне, чтобы завоевать мое сердце, и даже милорд
герцог не сумел покорить его. Я не была бы счастлива,
сделавшись женою милорда. Мне это стало ясно три ме-
430

сяца спустя после нашей помолвки, но тщеславие не дало
мне расстроить ее. О Гарри! Я плакала раз или два, когда
он умер, но то были слезы не скорби, а ярости, оттого что я
не могу горевать о нем. С ужасом я обнаружила, что
радуюсь его смерти; и, свяжи я свою судьбу с вами, меня
томило бы то же чувство порабощения, то же стремление
высвободиться и убежать. Обоим нам было бы тяжело,
вам особенно, потому что вы ревнивы, так же как и герцог.
Я старалась любить его, старалась, как только могла;
заставляла себя радоваться его приходу, покорно
выслушивала его речи, примерялась всячески к роли жены,
которую мне предстояло играть до конца моих дней. Но
полчаса подобного угождения чужому нраву утомляли меня;
что ж было бы, если б это длилось всю жизнь? Он
говорил, а мысли мои в это время блуждали, и я думала: о,
хоть бы он бросил мою руку, хоть бы не стоял на
коленях передо мной! Я видела все величие и благородство
его души, знала, что он в тысячу раз благороднее и
достойней меня, как и вы, кузен, да, да, в миллион раз
достойней. Но не за эти качества я избрала его. Я сделала
это потому, что хотела достигнуть высокого положения в
свете, но надежды мои не сбылись,— не сбылись, и я не
скорблю о нем. Как часто, слушая его признания и
пылкие речи, я думала: вот я выхожу за него замуж, но если
я потом встречу того, настоящего, я возненавижу мужа и
уйду от него! Я нехорошая, Генри. Мать моя кротка и
добра, как ангел, и я часто дивлюсь, откуда у нее такая
дочь. Она не из сильных, но она скорей умерла бы,
нежели причинила бы зло другому. Я сильней ее, но именно
потому я не остановилась бы ни перед чем. Мне дела нет
до того, о чем твердят пасторы в своих назойливых
проповедях; я встречала этих пасторов при дворе и знаю, что
самая низкая придворная интриганка не сравнится с ними
в низости и душевном ничтожестве. О, как наскучил, как
опостылел мне свет! Я жду только еще одного события, а
когда оно совершится, я перейду в веру Фрэнка, которую
исповедовала и ваша бедная матушка, уйду в монахини
и кончу дни свои, как кончила она. Вот когда мне
пригодятся ваши бриллианты — говорят, монахини надевают
все свои самые лучшие драгоценности в день пострижения.
Покуда же я спрячу их, как вы меня о том просили. А
теперь прощайте, кузен; я слышу, как матушка за стеною
в нетерпении ходит по комнате, ломая свою хорошенькую
головку в догадках, о чем мы с вами можем так долго бе-
431

седовать. Она ведь ревнива, все женщины ревнивы. Мне
иногда приходит в голову, что это единственная женская
черта, которая у меня есть. Прощайте же. Прощайте, брат
мой! — Она подставила ему щеку, в знак родственной
привилегии. Щека была холодна, как мрамор.
Госпожа Эсмонда ничем не выдала своей ревности,
когда он воротился к ней в соседнюю комнату. Среди
прочих женских качеств, отличавших ее, была и эта
способность — по желанию скрывать свои чувства,— и она
владела ею в совершенстве.
Он покинул Каслвуд, чтобы приступить к выполнению
взятой на себя задачи, готовый либо возвыситься, либо
погибнуть. Состояние духа его было таково, что он искал
какого-то внешнего напряжения, чтоб
противодействовать недугу, точившему его изнутри.
Глава VIII
Я совершаю путешествие во Францию
и привожу оттуда портрет кисти Риго
Мистер Эсмонд не счел уместным брать отпуск при
дворе, ни возвещать всем завсегдатаям Пэл-Мэл и кофеен
о своем намерении покинуть Англию и предпочел по
возможности сохранить свой отъезд в тайне. Он запасся
бумагами на имя некоего французского дворянина с
помощью доктора Эттербери, который сумел раздобыть все
необходимое в канцелярии самого лорда Болинброка, не
обращаясь непосредственно к государственному секретарю.
Локвуда, своего верного слугу, он взял с собою в Каслвуд
и там оставил, в Лондоне же заранее позаботился
распространить слух о том, что занемог и едет в Хэмпшир
подышать сельским воздухом; и, приняв, таким образом, все
меры предосторожности, тихо и без огласки отбыл для
выполнения своей миссии.
План мистера Эсмонда требовал непременного участия
Фрэнка Каслвуда, а потому он первым делом направился
в Брюссель (через Антверпен, место изгнания герцога
Мальборо) и, впервые увидев своего милого питомца в
роли отца семейства, нашел, что он изрядно тяготится
супружескими оковами и тем упорством, с которым
Клотильда не выпускает его из своих объятий. Последней
так и не привелось познакомиться с полковником Эсмон-
дом, но зато некий мсье Симон, из полка королевских кро-
432

атов (Эсмонду пришел на память бравый ирландец,
встреченный им после Мальплакэ, в день, когда он впервые
увидел молодого короля), был представлен виконтессе
Каслвуд, урожденной графине Вертгейм, а также
многочисленным долговязым графам, братьям ее милости, ее
папаше-камергеру и супруге последнего, теще Фрэнка, рослой и
величественной особе весьма внушительного
телосложения, как и подобало матери, произведшей на свет целую
роту гренадер. Все племя проживало в небольшом замке
близ Брюсселя, арендованном Фрэнком, ездило на его
лошадях, пило его вино и вообще жило на широкую ногу за
счет бедного мальчика. Мистер Эсмонд с детства бегло
говорил по-французски, так как язык этот был для него
родным; и если бы даже кто-либо из семейства Фрэнка (сами
они, говоря по-французски, гнусавили, как все
фламандцы) обнаружил в произношении Симона кое-какие
недочеты, это легко было объяснить долгим пребыванием в
Англии, куда он попал в качестве пленного после Блен-
гейма, женился там и безвыездно прожил все эти годы.
Его история звучала вполне правдоподобно; никто, кроме
Фрэнка, не мог бы заподозрить истину, а Фрэнк, узнав о
плане Эсмонда, пришел в полный восторг; надо сказать, он
всегда с неизменной преданностью восхищался своим
родственником и почитал его лучшим из родственников и из
людей. Молодой Каслвуд тотчас же самым пылким
образом изъявил свою готовность принять участие в
задуманном, тем более что это открывало ему перспективу
проехаться в Париж, подальше от шурьев, тестя и тещи,
чье заботливое внимание несколько утомляло его.
Каслвуд, как уже было сказано, родился в тот же год,
что и принц Уэльский, к тому же несколько походил на
него ростом, сложением и манерою держаться, а после
упомянутого уже случая, когда ему довелось увидеть
шевалье де Сен-Жорж лицом к лицу, он особенно
возгордился своим сходством со столь знаменитой особой и старался
увеличить его всеми доступными средствами — носил
такие же парики светло-каштанового оттенка, ленты цветов
принца и тому подобное.
Сходство это, надо сказать, явилось основанием, на
котором покоился весь план мистера Эсмонда; и,
заручившись восторженным согласием Фрэнка и его обещанием
свято хранить тайну, он расстался с ним и продолжал
свой путь, чтобы повидать других лиц, от которых зависел
успех предприятия. Следующим местом назначения мсье
433

Симона явился городок Бар в Лотарингии, куда наш купец
прибыл с целой партией тонкого сукна, набором дорогих
мехельнских кружев и письмами, адресованными
тамошнему его корреспонденту.
Хотите ли вы знать, что делал принц, закаленный в
несчастьях, потомок королей, чей род, казалось, был
обречен, подобно древним Атридам,— хотите ли вы знать, чем,
занят был этот принц, когда посланец с родины,
преодолев немало опасностей и препятствий, наконец добрался
до него? Его величество, надев фланелевую рубашку,
играл в лаун-теннис с джентльменами своей свиты, кричал
при каждом мяче и сыпал бранью, как последний из его
подданных. Вторая встреча мистера Эсмонда с молодым
королем произошла, когда мсье Симон явился со своими
кружевами в апартаменты мисс Оглторп, которые
служили в то время преддверием к приемной принца и куда, к
стыду своему, должен был стучаться каждый,
добивавшийся монаршей аудиенции. Разрешение на аудиенцию
было получено, и посланец узрел короля в обществе его
любовницы; парочка сидела за картами, и его величество
был пьян. Три онера занимали его несравненно более,
нежели три королевства, и полдюжины бокалов вишневой
настойки отшибли у него память обо всех горестях и
утратах, о короне отца и о голове деда.
Мистер Эсмонд не решился открыться принцу в этот
раз. Его величество едва ли был способен выслушать его;
и посланца взяло сомнение, может ли король, который так
много пьет, сохранить тайну в своей затуманенной
голове, в силах ли рука, которая так трясется, схватить и
удержать корону. Однако же после переговоров с
советниками принца, среди которых было немало благородных
и верных долгу джентльменов, план Эсмонда все же был
доложен королю в присутствии фактической королевы, ее
величества Оглторп. Принц план одобрил; он был прост и
дерзок и как нельзя более соответствовал веселой
беспечности его нрава и юношески безрассудной отваге. Хмель
за ночь прошел, и принц на этот раз оказался весьма
живым, веселым и приятным в обхождении. Он подкупил
собеседника своею ласковой простотой и милым,
беззаботным лукавством, что же до ее оглторпского величества, то
справедливость требует признать, что с этой стороны было
выказано немало доброты, твердости духа,
проницательности и здравомыслия; она не раз давала принцу разумные
434

советы, которым он по слабости не умел следовать, и
любила его верной и преданной любовью, за которую он ей
платил чисто королевской неблагодарностью.
Томимый мрачными предчувствиями касательно того, к
чему может привести его замысел в случае, если ему
суждено осуществиться, и по-прежнему сомневаясь в
душе, весьма ли ценным приобретением для родины
явится молодой государь, столь приверженный к спиртным
напиткам, полковник Эсмонд после короткой прощальной
аудиенции покинул Бар. Мсье Симон продолжал свое
путешествие. Как бы там ни было, лотарингский юнец ничем
не хуже более зрелого ганноверского претендента; на
самый худой конец с англичанином не труднее будет
справиться, чем с немцем. Мсье Симон проделал весь долгий
путь от Нанси до Парижа и, наконец, крадучись точно
шпион, каковым, впрочем, он по сути дела и был, въехал
в этот прославленный город, где поистине больше
свалено вместе роскоши и нищеты, лохмотьев и кружев, грязи
и позолоты, нежели во всех остальных городах мира. Здесь
его ждало свидание с лучшим другом короля, его
единственным братом, славным герцогом Бервиком; Эсмонд
признал в нем незнакомца, приезжавшего в Каслвуд тому
уже почти двадцать лет. Его светлость сразу же
почувствовал расположение к Эсмонду, узнав, что тот служил в
доблестном полку генерала Уэбба, которым некогда
командовал сам герцог. Он поистине был плотью и кровью
дела Стюартов, щит его не был запятнан ничем, кроме
темной полосы в гербе, оставленной ему сестрою герцога
Мальборо. Будь Бервик наследником своего отца,
английский трон не знал бы иного короля, кроме Иакова
Третьего. Он умел дерзать, терпеть и разить, говорить и
хранить молчание. Быть может, ему не хватало огня и блеска
(которыми часто наделены бывают люди менее
достойные), но все прочие качества вождя в нем были. Его
светлость знавал Эсмоцдова отца и был посвящен в
историю Эсмонда; по некоторым оброненным им намекам
полковник мог заключить, что ему известны даже
подробности этой истории. Но Эсмонд не пожелал входить в
обсуждение их, и герцог также на этом не настаивал.
Мистер Эсмонд сказал лишь, что «без сомнения, вернет себе
свое имя, если только особы более важные сумеют вернуть
свое».
Эсмонд окончательно убедился, что герцог Бервик
знает его тайну, когда представлялся к сен-жерменскому
435

двору, и ее величество в обращении к нему употребила
однажды титул маркиза. Он передал королеве
почтительное приветствие от ее крестной дочери и от леди, которую
ее величество удостаивало дружбой в свои лучшие дни.
Королева отлично помнила Рэйчел Эсмонд, слыхала про
обращение милорда Каслвуда и выразила свое
удовлетворение по поводу этой милости, ниспосланной ему небом.
Она знала, что в семействе Эсмонда были и другие лица,
принадлежавшие к единственно истинной церкви.
— Ваш отец и ваша матушка, monsieur le marquis,—
сказала ее величество (тогда-то она и употребила это
обращение). Monsieur Симон низко поклонился в ответ и
сказал, что судьба послала ему других родителей,
воспитавших его в иной вере, но что король у всех только один,
после чего ее величество соблаговолила подарить ему
образок, благословленный самим папою и не раз творивший
чудеса в подобных случаях, а также пообещала молиться
в будущем за обращение его и всего его семейства, что и
было, без сомнения, исполнено благочестивою леди, хотя
полковник Эсмонд вынужден заявить, что за двадцать семь
лет, которые истекли с тех пор, ни образок, ни молитва
не оказали сколько-нибудь заметного воздействия на его
религиозные убеждения.
Что до великолепия Версаля, то мсье Симон,
скромный купец, мог лишь наблюдать его издали, не добиваясь
чести представиться ко двору, и лишь однажды видел
старого короля, когда тот направлялся к пруду кормить
своих карпов.
Между тем лорд виконт Каслвуд с супругою прибыли
в Париж, где ее милость в надлежащий срок разрешилась
сыном и наследником, о чем не замедлили возвестить
лондонские газеты. Здоровье молодой матери после этого
события долго не восстанавливалось, и врачи решительно
воспретили ей путешествие; только это и помешало
давнишнему и всем известному намерению виконта Каслвуда
воротиться в Англию и обосноваться в родном гнезде.
Находясь в Париже, милорд Каслвуд заказал
знаменитому французскому живописцу, мсье Риго, свой портрет,
который предназначил в подарок матери; и мсье Симон
повез этот портрет в Лондон, куда он прибыл в начале
мая 1714 года, вскоре после того как миледи Каслвуд, ее
дочь и близкий родственник семьи, полковник Эсмонд, все
это время пробывшие в Каслвуде, также воротились в
Лондон. Ее милость поселилась в своем доме в Кенсинг-
436

топе, а мистер Эсмонд занял прежнюю квартиру близ
Найтсбриджа, поближе к городу, и снова стал появляться
во всех общественных местах, пользуясь тем, что долгое
пребывание в деревне весьма благотворно отразилось на
его здоровье.
Портрет виконта Каслвуда, в красивой позолоченной
раме, повесили на почетном месте в гостиной ее милости.
Милорд был изображен в ярко-красном гвардейском
мундире, надетом поверх кирасы, с голубой перевязью через
плечо, в жабо из брюссельских кружев и в парике светло-
каштанового цвета. Друзья его милости были в восторге
от портрета и часто сходились, чтобы полюбоваться им.
Епископ Эттербери, мистер Лесли, добрый старый мистер
Колльер и другие духовные особы восхищались
мастерством живописна; оценили его по достоинству и многие
представители знати. Следует, правда, упомянуть, что
доктор Тэшер, которому в ту пору случилось побывать в
Лондоне и увидеть портрет (обычно он бывал задернут
занавесью, но тут как раз мисс Беатриса рассматривала
его), готов был поклясться, что не находит в нем ни
малейшего сходства со своим бывшим учеником; разве только
парик, да, пожалуй, отчасти что-то у подбородка. Но все
мы принялись уверять его, что он уже пять с лишком лет
не видал Фрэнка, что он смыслит в искусстве не более
деревенского пахаря, что он просто впал в досадное
заблуждение; и он отправился домой, совершенно
убежденный в том, что портрет — точная копия оригинала. Что
же до лорда Болинброка, иногда оказывавшего миледи
честь своим посещением, то когда полковник Эсмонд
показал ему портрет, он громко расхохотался и спросил, что
это за чертовщину тут затеяли. Эсмонд откровенно
признал, что портрет писан вовсе не с лорда Каслвуда,
честью просил государственного секретаря не разглашать
тайны, напомнил, что обе хозяйки дома — страстные яко-
битки, о чем известно всем, и сознался, что джентльмен,
изображенный на портрете, не кто иной, как шевалье де
Сен-Жорж.
Истина же такова: мсье Симон, явившись однажды
вместе с виконтом Каслвудом на сеанс в мастерскую мсье
Риго, прикинулся, что крайне восхищен недописанным
портретом шевалье, на котором одна лишь голова была
закончена, и тут же купил его за сто крон. По словам
живописца, портрет предназначался для мисс Оглторп,
любовницы принца; но так как эта молодая леди неожиданно
437

уехала из Парижа, то полотно осталось в мастерской.
Полковник Эсмонд, иначе мсье Симон, отнес его к себе, и
когда был получен портрет Фрэнка, тщательно
скопировал с него мундир и прочие аксессуары и таким образом
дописал незавершенное произведение Риго: полковник и
прежде подвизался в качестве живописца-любителя,
особенно же понаторел в этом искусстве за время своего
долгого пребывания в городах Фландрии, среди шедевров
Рубенса и Ван-Дейка. Портрет, о котором здесь рассказано,
и сейчас висит в комнате моего внука в Виргинии.
В начале июня мисс Беатриса Эсмонд вместе с
матерью, миледи виконтессой, прибыла из Каслвуда, чтобы
вновь вернуться к своим придворным обязанностям,
временно оставленным ею после рокового события,
оборвавшего жизнь герцога Гамильтона. Она сразу же заняла
прежнее место в свите королевы и за столом фрейлин,
так как всегда была любимицей миссис Мэшем, гофмей-
стерины ее величества, быть может, по причине своей
давней вражды с герцогиней Мальборо. Все придворные, и
милорд Болинброк в их числе, сошлись на том, что
молодая леди стала еще красивее и что новое выражение ее
лица, строгое и скорбное, более идет к ней, нежели
прежние улыбки и насмешливые взгляды.
В маленьком домике на Кенсингтон-сквер сменили всю
прислугу; старый дворецкий, служивший семейству Эсмонд
вот уже двадцать пять лет, получил приказание съездить
в ирландское поместье милорда и навести там порядок;
домоправительница, с незапамятных времен состоявшая
при миледи и выходившая ее детей, недовольно ворча,
отправилась в Уолкот, чтобы присмотреть за покраской,
побелкой и прочими приготовлениями, которые велись в
доме, так как вдовствующая виконтесса намерена была
туда переселиться, оставив Каслвуд своей невестке,
которую со дня на день ждали из Франции. Другую служанку
вовсе отпустили, щедро наградив, под предлогом, что
миледи не нуждается теперь в столь многочисленной
прислуге; и в конце концов в доме не осталось никого из слуг,
кто знал бы молодого лорда Каслвуда в то время, когда он
еще жил в Англии.
План полковника Эсмонда и замышляемый им
смелый шаг требовали, чтобы как можно меньше людей было
посвящено в тайну. Кроме членов семьи, она была
известна лишь трем или четырем лицам и сохранялась
безупречно.
438

Десятого июня 1714 года курьер мистера Прайора,
прибывший из Парижа, привез письмо от лорда Каслвуда,
адресованное его матери, в котором милорд виконт
извещал, что запутался в денежных делах, чему виною, как он
к стыду своему должен признать, карточная игра и иные
безрассудства, и что вместо пышных празднеств,
которыми он намерен был ознаменовать свое пребывание в Касл-
вуде, нынешний год ему предстоит вести жизнь скромную
и бережливую. В этой части письма бедного Фрэнка не
было ни единого слова вымысла, можно было не
сомневаться, что он и его долговязые шурья издержали денег
куда больше, чем следовало, и прозакладывали все
доходы с каслвудского поместья, которым любящая мать, во
время своего опекунства, управляла столь разумно и
осмотрительно.
Здоровье милой Клотильды, говорилось далее в письме,
слабовато, и врачи советуют ей дожидаться родов в
Париже. Будучи поэтому вынужден ехать один, без ее милости,
он намерен немедленно пуститьея в путь в сопровождении
одного лишь слуги и числа семнадцатого либо
восемнадцатого июня думает быть уже в доме своей матери, к
каковому сроку и просит вызвать адвокатов из Грэйз-Инн,
а также каслвудского управляющего со всеми отчетами по
имению, дабы он мог в кратчайший срок покончить с
делами, получить ту сумму, которая ему необходима, и
поспеть в Париж к родам виконтессы. Далее шли кое-какие
парижские новости, приветы родственникам, и на этом
письмо заканчивалось. Оно было сдано на почту уже в
Англии, и, без всякого сомнения, как французская, так и
английская полиция озаботилась снять с него копию, что
и требовалось.
Два дня спустя из Франции было отправлено еще одно
письмо, на этот раз прямо по почте и также без всяких
предосторожностей, и в этом втором письме, за описанием
последней придворной моды, шли следующие строки, в
которых никто, кроме лиц, знавших условный шифр, не
вздумал бы искать тайного смысла:
«(Король воспользуется) советами врачей и в четверг
примет прописанное ему лекарство. Здоровье его
величества за последнее время несколько улучшилось, но его
беспокоит несварение желудка, происходящее от
неумеренности в пище. Madame Ментенон цветет по-прежнему.
В Сен-Сире давали трагедию monsieur Расина. На пред-
439

ставлении был герцог Шрусбери, посол наш мистер Прай-
ор и вся английская знать, проживающая здесь. Говорят, с
(паспортом лорда Каслвуда) вышло много хлопот; некий
ювелир предъявил милорду иск за серебряный сервиз и
жемчужное ожерелье, заказанные для madamoiselle Меру-
эль из Французской Комедии. Прискорбно думать, что
подобная слава о поведении наших молодых дворян
распространится за границей (и достигнет Англии).
Mademoiselle Меруэль заключена в Fort FEveque; говорят, она
заказывала не только посуду, но также мебель, карету и
лошадей — и все это (под именем названного лорда), о
беспутстве которого и не подозревает злополучная
виконтесса.
(Его величество будет) праздновать в скором времени
восемьдесят вторую годовщину своего рождения.
Готовятся большие придворные торжества. Мистер Прайор
весьма удручен отказом выслать ему из Англии парадную
посуду. Здесь все в восторге от портрета виконта Каслвуда,
который считают подлинным шедевром Риго. Видел ли ты
его? Полагаю, он должен (находиться в доме леди Касл-
вуд на Кенсингтон-сквер). Среди английских художников
нет ни одного, кто мог бы создать подобное произведение.
Наш бедный друг аббат содержался в Бастилии, но
сейчас его перевели в Консьержери, (где его могут видеть
все его друзья; но они должны спрашивать) всякий раз
особого разрешения на это свидание. Будем надеяться, что
тюрьма поможет бедняге одуматься.
Вся эта история с ювелиром задержала отъезд (лорда
Каслвуда); но теперь уже все улажено, и он на днях
отбудет в Англию.
Письмо, кажется, вышло отменно скучное. У меня
трещит голова после вчерашней попойки с Мэтом и еще кой
с кем, но пьяный или трезвый я остаюсь
всегда преданный тебе ***».
Все содержание этого письма представляло собою
праздную болтовню, за исключением слов, которые я здесь
поставил в скобки; и однако же в нем заключалось
важнейшее известие. Те, кто был посвящен в тайну шифра,
узнали из него, что король воспользуется паспортом виконта
Каслвуда и достигнет Англии под именем названного
лорда. Его величество будет находиться в доме леди
Каслвуд на Кенсингтон-сквер, где его могут видеть все его
друзья, но они должны спрашивать лорда Каслвуда.
440

Такие послания могли прочесть и мистер Прайор и кто
угодно из наших союзников-французов, и оно не
возбудило бы у них ни малейшего подозрения; а между тем
известные лица в Лондоне почерпнули из него все
подробности касательно готовившегося события, а будущим
читателям моих записок оно разъяснит, в чем состояло
предприятие, которое задумал и над осуществлением которого
неустанно трудился полковник Эсмонд. Быстро и без
всякого шума свершить одному то, ради чего составлялись
бесчисленные заговоры, плелись тяжеловесные интриги по
всей стране; осуществить план, о котором покуда лишь
толковали якобитские вожди; привезти принца Уэльского
в Англию открыто, на глазах у всех, под самым носом у
Болинброка, только что скрепившего своим именем
объявление, расклеенное на всех стенах и обещавшее пятьсот
фунтов тому, кто обнаружит и задержит принца,— таков
был ход, который сделать и тем выиграть партию могло
показаться заманчивым любому смельчаку; правда,
проигрыш повлек бы за собой суровую расплату, но наше
семейство готово было рискнуть всем ради заманчивой
надежды на успех.
Впрочем, никто из участников этого предприятия н*е
склонен был относиться к нему, как к игре, кроме разве
главного игрока, который в той же мере наделен был
скептицизмом, как и большинство государственных деятелей
из его современников. (Найдется ли в Англии хотя бы
один государственный деятель, который бы безоговорочно
верил в свою партию? И есть ли хоть один, который, при
всех своих сомнениях, не стал бы бороться за нее?)
Молодой Фрэнк готов был вступить в борьбу без долгих
размышлений; он был якобитом потому, что якобитом был его
отец; все Эсмонды были роялистами. По первому же
знаку он закричал бы «боже, храни короля Иакова» перед
носом у дворцовой стражи или же посреди Стрэнда; что
до женщин, то, как это всегда бывает в таких случаях,
ими руководили не столько политические соображения,
сколько фанатический пыл; их рвение было подлинной
страстью, и госпожа Эсмонд и дочь ее с радостью умерли
бы за дело, которому служили. Не раз, вспоминая времена
короля Вильгельма, я со смехом уверял, что леди Каслвуд
была очень разочарована тем, что король не подверг всю
семью еще большим гонениям. Всякий, кто знает женскую
природу, легко представит себе и без моих рассказов, как
восторженно приняли обе неофитки, мать и дочь, доверен-
441

ную им тайну, как нетерпеливо ожидали события, о
котором шла речь, как почтительно взирали на того, кто
приобщил их к этой сокровенной истине, известной покуда
немногим избранным, по призванной вскоре воссиять над
миром. Нет ничего, что могло бы сравниться с силою
женской веры. Взгляните, как боготворит Аррия своего мужа,
пьяную скотину, который бьет ее что ни день; какой
преданной любовью окружает Корнелия своего остолопа-,
сына; а я знавал женщину, которая проповедовала сперва
хину, а потом дегтярную воду доктора Беркли с такою
страстью, словно глотать их значило творить господню
волю, а отказаться от этого было бы по меньшей мере
богохульством.
Воротясь из Франции, полковник Эсмонд встал во
главе этой маленькой кучки милых заговорщиков. Он знал,
что ни пытка, ни казнь не заставят их изменить правому
делу. Когда он в подробностях изложил им свой план
возвращения короля, госпожа его пришла к мысли, что на
земле вся честь реставрации будет приписана роду Каслву-
дов и его законному главе; и ее любовь и уважение к Эс-
монду еще возросли, если только это было возможно. Что
же до Беатрисы, то, узнав о плане и тотчас же всей
душой отдавшись ему, она окинула Эсмонда долгим,
испытующим взглядом и сказала:
— Ах, Гарри! Почему не вы глава нашего рода? Вы
один способны возвысить его; зачем вы уступили и имя
и честь глупому мальчишке? Да, так уж ведется на свете,
что награду получает тот, кто ее и не стоит и не ожидает.
Поверьте, кузен, я с радостью дала бы вам ту награду,
к которой вы стремитесь, но я не могу; я пыталась, и
ничего у меня не вышло.— И она удалилась, грустно качая
головкой; но все же Эсмонду показалось, что ее
расположение к нему значительно возросло с тех пор, как она
убедилась в его умении и действовать, и ждать, и
добиваться, и терпеть.
Глава IX
Оригинал портрета прибывает в Англию
Всем в доме было сказано, что вместе с милордом
Каслвудом приедет некий французский дворянин,
состоящий при особе его милости в качестве секретаря и
доверенного лица, и что, так как он папист, иностранец и
притом хорошего рода, хоть и занимает сейчас столь скромное
442

положение, ему будет предоставлено право обедать и
ужинать у себя в комнате, а не со слугами за общим столом.
Виконтесса уступила сыну собственную спальню,
смежную с комнатой Беатрисы; а в небольшом кабинетике,
примыкавшем к спальне, поставлена была кровать для
француза, мсье Батиста. Впрочем, нет надобности говорить,
что, как только дверь спальни запиралась, господин и
слуга менялись ролями, и молодой виконт с радостью уступал
своему августейшему гостю более просторную комнату и
лучшую постель. Госпожа Беатриса также перебралась
наверх, а в ее комнате устроена была гостиная для
молодого лорда. Для пущей убедительности Беатриса
притворилась обиженной и не раз при слуге ворчала на то, что
для удобства молодого лорда ее выселили из собственной
комнаты.
Нетрудно вообразить, какие делались приготовления и
как трепетали сердца благородных каслвудских леди в
ожидании высоких особ, которым предстояло почтить их
дом своим присутствием. Комната была убрана цветами,
на кровати постлано самое тонкое белье; мать и дочь
пожелали самолично заняться этим и, преклонив колени
перед кроватью, благоговейно поцеловали край простыни, на
которой предстояло покоиться священной особе короля.
Туалетный прибор был из серебра и хрусталя; на
письменном столе лежала копия «Eikon Basilike»; над камином
висел, как всегда, портрет короля-мученика, а пониже
портрета — шпага покойного лорда Каслвуда и
рядом'небольшая искусной работы вышивка, на которую вдова
всегда любила смотреть, просыпаясь, так как в ее
эмблематический узор вплетены были волосы милорда и обоих детей.
Свои книги религиозного содержания виконтесса перенесла
к себе наверх, так как все они были написаны в духе
учения англиканской церкви. Закончив эти приготовления, в
которые было вложено столько любви и заботливости, обе
леди показали все Эсмонду. Тогда-то Беатриса и
поцеловала край простыни на постели. Что же до леди Каслвуд, то
она, едва переступив порог, склонилась в реверансе столь
глубоком и почтительном, как будто находилась перед
алтарем в церкви: комната, по ее признанию, уже сейчас
стала для нее священной.
В людской никому и в голову не могло прийти, что все
эти приготовления делались для кого-либо иного, кроме
молодого виконта, главы и хозяина дома, которого
любящая мать столько лет не видала. Обе леди были превосход-
443

нейшими хозяйками, искусными в изготовлении разных
сластей, ароматических вод и тому подобного и всегда
имели тщательный надзор над кухней. Тельцов заколото
было столько, что, по уверению Эсмонда, хватило бы на
целую армию блудных сыновей; а в день, когда должны
были прибыть гости, полковник, явившись на Кенсингтон-
сквер, к немалому своему удовольствию увидел, как две
пары самых округлых и нежных ручек в Англии (миледи
Каслвуд славилась красотой своих рук), в муке по локоть,
орудуют на кухне скалкой. Гостей ожидали только к
вечеру, и предполагалось, что милорд предпочтет отужинать
у себя в комнате. Зато приготовленный там стол был
накрыт со всею роскошью, какую только позволяла
имевшаяся в доме серебряная посуда, и миледи и ее дочь —
нетрудно догадаться, по какой причине,— пожелали непременно
сами услуживать за столом молодому главе семейства.
Сев на коня, полковник Эсмонд поскакал в Рочестер,
чтобы там ожидать короля — в том самом городе, где нога
его державного отца в последний раз ступила на
английскую почву. В местной гостинице уже заказано было
помещение для милорда Каслвуда и его слуги. Полковник
Эсмонд точно рассчитал время; не прошло и получаса, как
с балкона, выходившего во двор гостиницы, он увидел, как
у ворот остановились два всадника, и, торопливо сбежав
вниз^ через минуту уже обнимал своего милого молодого
друга.
Спутник милорда, выполняя свою роль подчиненного,
спешился первым и хотел подержать виконту стремя, но
полковник Эсмонд поспешил подозвать своего слугу,
бывшего тут же во дворе, и приказал ему взять лошадей и
расплатиться с почтальоном, который сопровождал
путешественников, а затем повелительным тоном обратился
по-французски к спутнику милорда, прикидываясь
недовольным, что тот, как иностранец, не знает английских
порядков и не разбирается в английских деньгах.
— Мой слуга позаботится о лошадях, Батист,— сказал
полковник Эсмонд.— Вы что, совсем не понимаете
по-английски?
— Ошень мало.
— Хорошо, ступайте за милордом в его комнату;
будете ему прислуживать за обедом.
Не успели все трое подняться в отведенное для
милорда помещение, как туда же явились трактирщик и двое
слуг с обедом; хорошо еще, что они подняли изрядный
444

шум и грохот, проходя по коридору, так как иначе могли
бы застать полковника Эсмонда на коленях перед слугою
лорда Каслвуда, почтительно целующим его руку в знак
приветствия королю, вернувшемуся в свое королевство.
Мы сказали трактирщику, что милорд обойдется услугами
своего француза; а Эсмондову слуге приказано было на
всякий случай караулить у дверей в коридоре. Принц
пообедал с отменным аппетитом, милостиво пригласив своих
спутников сесть за стол вместе с ним, и все время преве-
село шутил и смеялся. Он находился в гораздо лучшем
расположении духа, нежели бедный Фрэнк Каслвуд,
удрученный вид которого Эсмонд приписал было разлуке с
божественной Клотильдой; однако же когда принц, пожелав
слегка отдохнуть после обеда, удалился в другую комнату,
где стояла кровать, причина уныния Фрэнка не замедлила
обнаружиться; бедный ющпна залился слезами и после
многословных изъявлений своей дружбы, любви и
уважения дал понять, что знает теперь всю истину о тех
жертвах, которые принес ради него полковник Эсмонд.
Полагая, что Фрэнку вовсе незачем знать эту тайну,
Эсмонд настойчиво просил свою госпожу не открывать ее
сыну. Но принц по дороге из Дувра рассказал бедняге все.
— Лучше бы он попросту убил меня, кузен,— говорил
Фрэнк,—я всегда знал, что ты — самый лучший, самый
отважный и самый добрый из всех людей на свете (так
говорил восторженный мальчик), но мне и в голову не
могло прийти, чем я тебе на самом деле обязан, и я
положительно не в силах вынести всю тяжесть этой мысли.
— Я заменяю тебе отца,—ласково сказал мистер
Эсмонд,— а разве отец не властен отказаться от своих прав
в пользу сына? Охотно отрекаюсь от грошовой короны и
уступаю тебе Брентфордское королевство. Полно, брось
плакать; я против тебя ни ростом, ни лицом не вышел, и,
уж конечно, из нас двоих ты куда больше годишься в
виконты.— Но Эсмонду своими шутками нескоро удалось
успокоить юношу; волнение, им владевшее, находило себе
выход то в клятвах и заверениях, то в горьком смехе, то
в бессвязных и пылких речах; он непременно захотел
встать на колени перед Эсмондом и поцеловать ему руку,
просил и умолял потребовать от него чего-нибудь
необычайного — чтобы он пожертвовал своей жизнью или убил
кого-нибудь, одним словом, чего-нибудь такого, что
неоспоримо доказало бы его благодарность за проявленное
Эсмондом великодушие.
445

— Кор... он смеялся, когда рассказывал мне это,—
сказал Фрэнк, указывая на дверь, за которой спал его
спутник, и понижая голос: — А по-моему, не следовало
ему смеяться. По дороге из Дувра он все говорил о тебе —
по-французски, конечно,— о том, как ты приезжал к нему
в Бар, называл тебя le grand serieux \ Дон Беллианис
Греческий и еще придумывал разные прозвища;
передразнивал тебя (вспомнив это, Каслвуд невольно рассмеялся), и,
надо сказать, довольно удачно. Ему все смешно. Непохож
он на короля, Гарри; вот в тебе, по-моему, куда больше
королевского. Он словно совсем не думает о том, какую
игру мы затеяли. Он ни за что не хотел уезжать из
Кентербери, потому что ему там приглянулась служанка в
трактире, и я с трудом уговорил его ехать дальше. У него
в Шайо есть домик, где он прячется от глаз королевы и
живет по целым неделям, притом в самом дурном
обществе,— продолжал Фрэнк строго и неодобрительно.— Нечего
смеяться, я теперь уже не тот легкомысленный юноша,
каким ты меня знал; да, да, меня наставили на путь
истинный,— и Каслвуд набожно осенил себя крестным
знамением.
— Ты мой милый, хороший мальчик,— сказал
полковник Эсмонд, тронутый простодушием молодого человека,—
и Каслвуд всегда будет домом настоящего джентльмена,
покуда там живет мой Фрэнк.
Впечатлительный юноша совсем было собрался еще раз
броситься на колени в приступе благодарности, но в это
время из комнаты, где почивал наш августейший спутник,
послышался сонный голос, взывавший:
— Eh, La-Fleur, un verre d'eau2,— и вслед за тем его
величество, зевая, показался на пороге.— Черт бы побрал
ваш английский эль,— сказал он,— такая крепкая штука,
ma foi3, что у меня от него голова закружилась.
Эль действовал на наших лошадей лучше шпор, и мы
так быстро проскакали весь оставшийся путь до Лондона,
что с наступлением сумерек были уже в Кенсингтоне.
Слуга мистера Эсмонда остался в Рочестере, чтобы
позаботиться об уставших лошадях, нам же были поданы
свежие. Дорогою полковник, едучи рядом с принцем
Уэльским, подробно рассказал ему обо всех своих действиях,
1 Великий серьезник (франц.).
2 Эй, Ла-Флер, стакан воды (франц.).
3 Честное слово (франц.).
446

назвал имена друзей, которые посвящены были в тайну, и
тех, кому принц вполне мог довериться, а также всячески
умолял его королевское высочество соблюдать величайшую
осторожность, ничем не выдать себя прежде, чем наступит
пора открыто явиться перед своим народом. В Лондоне,
по словам Эсмонда, полно сторонников принца; десятки
людей состоят в деятельной переписке с Сен-Жерменом;
якобиты, тайные и явные, имеются повсюду:
высокопоставленные особы и безвестные горожане, придворные и
члены парламента, священники и купцы из Сити. У
принца есть множество друзей в армии, в Тайном совете и
среди государственных чиновников. Но небольшая кучка
людей, задумавшая смелый шаг, для осуществления которого
и решено было привезти брата королевы на родину,
считает особенно важным сохранить его пребытие в тайне до
тех пор, пока не наступит подходящий момент; нужно,
чтобы его появление одинаково ошеломило и друзей и
врагов; тогда враги, застигнутые врасплох, не успеют
сплотиться и приготовиться к отпору. Что же до друзей, то их
мы опасались едва ли не более, чем врагов. Всяческие
сплетни и небылицы, которые передавались из Лондона
в Сен-Жермен якобитскими агентами, уже нанесли
неисчислимый вред делу принца и не раз вводили его
самого в досаднейшее заблуждение, и от этой-то опасности
участники настоящего предприятия{ и хотят
предостеречь того, кто должен явиться в нем главным
действующим лицом.
Под вечер путники достигли Лондона и, оставив
лошадей на почтовом дворе против Вестминстера,
переправились на пароме через Темзу, туда где их уже дожидалась
карета леди Эсмонд. Спустя еще час мы прибыли в
Кенсингтон, и хозяйка дома обрела наконец долгожданную
радость — после стольких лет разлуки вновь прижать к
сердцу сына, который, со своей стороны, при всем
свойственном ему легкомыслии, всегда хранил самую нежную
привязанность к матери. От этого непосредственного
выражения своих чувств ее не удержало ни присутствие слуг,
1 Среди них главными были: тот самый епископ, чье имя ныне
может быть названо без опасения, некое весьма деятельное и
преданное делу духовное лицо из числа нонконформистов, некая дама,
пользовавшаяся особым расположением при дворе, связь с
которою поддерживалась через Беатрису Эсмонд, двое весьма
высокопоставленных вельмож и один член палаты общин, не раз уже
принимавший участие в различных заговорах в пользу дома Стюартов.
447

ни то обстоятельство, что спутник лорда Каслвуда также
вступил уже в дом. Эсмонду пришлось по-французски на*-
помнить ему о необходимости снять шляпу; Батист с па-
истине непостижимым легкомыслием то и дело забывал
свою роль; еще по дороге в Лондон отдельные слова и
фразы чужеземца, замечания, оброненные вскользь и обнару^-
живпше полнейшее незнание страны, которою он явился,
управлять, не раз болезненно задевали чувства
джентльменов, составлявших его эскорт; и каждый из них не мог
не признаться себе, что, пожалуй, принцу следовало бы
вести себя иначе; что и веселый смех и легкое — чтобы не
сказать непристойное — содержание его беседы едва ли
приличествовали такой высокой особе и в столь
торжественных обстоятельствах. И вместе с тем мы знали, что в
нужный час он умеет явить и достоинство и величие. Все
мы были свидетелями его отважного поведения на поле
боя. Эсмонду довелось однажды прочесть копию
собственноручного письма принца, писанного, когда английские
друзья стали уговаривать его отречься от своей религии,
и мужественный и исполненный достоинства тон его
отказа произвел неизгладимое впечатление на полковника.
Замечание, сделанное мистером ^Эсмондом, заставило
мсье Батиста слегка покраснеть, но он тотчас же снял
шляпу и сказал:
— Tenez, elle est jolie, la petite mere; Foi de Chevalier!
elle est charmante, mais Fautre, qui est cette nymphe, cet
astre, qui brille, cette Diane, qui descend sur nous? l —
И, сперва отступив на шаг, он тотчас же бросился вперед,
навстречу Беатрисе, которая в эту минуту спускалась с
лестницы. Она, впервые за этот год, сняла дома траур; на
шее у нее сверкали бриллианты, подаренные
полковником,— согласно уговору, она должна была надеть их в день
приезда короля; и сама она походила на королеву в
лучезарном блеске и поистине царственном великолепии своей
красоты.
Даже Каслвуд был поражен этой красотой; он
попятился назад и такими глазами смотрел на сестру, точно
никогда прежде не знал (да так это, верно, и было), как
чудно хороша она; и мне показалось, что он покраснел,
1 Послушайте, да она прехорошенькая, маленькая мамаша. Она
просто очаровательна, слово шевалье! Но кто же эта, другая, кто
эта нимфа, эта сверкающая звезда, эта Диана, что нисходит сюда,
к нам? (франц.)
448

целуя ее. Принц не мог отвести от нее восхищенного
взора; все наставления вылетели у него из головы, он думать
забыл про свою роль подчиненного и про маленький,
почти невесомый баул, который должен был нести в руках.
Он устремился вперед, едва ли не оттеснив милорда
виконта. По счастью, внимание слуг отвлечено было в
другую сторону, иначе они тотчас подумали бы, что это не
слуга или, во всяком случае, весьма дерзкий нахальный
слуга.
Пришлось полковнику Эсмонду снова окликнуть
нарочито громким и повелительным тоном:
— Батист! Займитесь вещами вашего господина! — в
ответ на что непокорный юноша заскрежетал зубами,
пробормотав при этом нечто весьма похожее на ругательство,
и бросил на своего ментора быстрый и не слишком
дружелюбный взгляд. Однако он все же внял намеку, вскинул
баул на плечо и понес его вверх по лестнице,
предшествуемый Эсмоядом и слугою с зажженной свечой в руках.
Войдя в опочивальню, он сердито сбросил свою ношу
на пол.
— Принц, который желает носить корону, должен
уметь носить маску,— сказал ему мистер Эсмонд
по-французски.
— Ah, peste! * Я уже вижу, к чему идет дело,— сказал
мсье Батист также по-французски.
— Великий Серьезник намерен всерьез... охранять
интересы мсье Батиста,— перебил его полковник. Эсмон'ду
весьма не понравились как те выражения, в которых
принц говорил о хозяйках дома, так и взгляды, которые он
на них бросал.
В опочивальне и обоих смежных с ней помещениях,
кабинете и той комнате, которая должна была называться
гостиной милорда виконта, уже горел свет, и все было
готово к приему гостей; стол был накрыт для ужина.
Минуту спустя в комнаты вошел сам лорд Каслвуд, его мать и
сестра; и как только слуги скрылись за дверью, обе леди
опустились на колени перед принцем, который милостиво
протянул каждой из них руку. Роль государя удавалась
ему куда лучше, нежели роль слуги, которую он только
что пытался разыграть, и когда он наклонился, чтобы
помочь дамам встать, движение его было исполнено и
благородства и любезности.
Проклятье! (франц.)
15 у, Текмерей, т. 7
449

— Сударыня,— сказал он,— матушка моя всегда будет
благодарна вашей милости за гостеприимство, оказанное
ее сыну; что же до вас, сударыня,— продолжал он,
повернувшись к Беатрисе,— мне просто невыносимо видеть
подобную красоту в столь смиренной позе. Вы этим сразу
выдадите мсье Батиста; не вам перед ним, а ему перед
вами надлежит преклонять колени.
В ее глазах сверкнул огонь, достаточно яркий, чтобы
любое сердце воспламенить страстью. Бывали в жизни
этой женщины минуты, когда, казалось, она, подобно
Венере, являлась вдруг перед всеми богиней в ослепительных
вспышках света. Такой была она сейчас — вся словно
сияла, и в глазах ее был особенный, неизъяснимый блеск.
Эсмонд перехватил взгляд, которым она подарила принца,
и острая боль ревности и негодования пронзила ему
сердце; рука невольно сжалась в кулак, он оглянулся на Касл-
вуда, чьи глаза словно сказали ему: «Сигнал принят, я
буду настороже».
Аудиенция, которою принц удостоил своих подданных,
длилась несколько минут, и по окончании ее обе леди и
полковник Эсмонд скромно удалились. Они сошли вниз,—
спускаясь с лестницы, леди Каслвуд пожала руку
полковника, на которую опиралась,-— чтобы там подождать, пока
путешественники отдохнут и переоденутся к ужину.
Эсмонд взглянул на Беатрису, на драгоценное
ожерелье, сверкавшее на ее прекрасной шее.
— Я сдержал свое слово,— сказал он.
— А я — свое,— отвечала Беатриса, глядя на
бриллианты.
— Будь я Великий Могол,— сказал полковник,— все
сокровища Голконды принадлежали бы вам.
— Для меня и эти слишком хороши,— возразила
Беатриса, уронив головку на грудь,— и вы, все вы тоже
слишком хороши для меня.— И когда мгновение спустя она,
вздохнув, снова подняла голову, во взгляде ее, обращенном
на Эсмонда, была та едва уловимая печаль, тайну которой
он никогда не мог разгадать.
Вскоре стук в потолок возвестил нам, что пришло
время ужина, и обе леди в сопровождении полковника
поднялись в верхние апартаменты, где принц ожидал их, стоя
рядом с виконтом; оба были одного возраста, одинакового
сложения и даже черты их не лишены были сходства, хотя
Фрэнк бесспорно отличался большею красотой. Принц сел
за стол и пригласил дам последовать его примеру. Оба
450

джентльмена продолжали стоять; на столе, кстати сказать,
оставался еще всего один прибор.
— Кто из вас займет это место? — спросил король.
— Глава нашего дома,— сказала леди Каслвуд, взяв
за руку сына, и, поклонившись полковнику, добавила
голосом, дрожащим от волнения: — Маркиз Эсмонд будет
иметь честь прислуживать королю за столом.
— Я надеюсь, что ваше величество не откажет мне в
этой чести,— сказал полковник Эсмонд и, налив бокал
вина, поднес его королю, опустившись на одно колено, как
требовал обычай той поры.
— За хозяйку дома и ее семью,— провозгласил король,
видимо, не совсем довольный; но тень досады быстро
сбежала с его лица, и он завел с дамами веселый,
оживленный разговор, не обращая внимания на желтую
физиономию мистера Эсмонда, казавшуюся, надо сказать, еще
угрюмее обычного.
Возвращаясь домой, Эсмонд по дороге встретил
мистера Аддисона, направлявшегося в Фулем, где у него был
небольшой домик. Свет луны озарял красивое,
сосредоточенно спокойное лицо.
— Вот так так! — воскликнул Аддисон, смеясь.— Я уж
было думал, не разбойник ли подбирается ко мне в ночной
тиши, а это, оказывается, старинный друг. Пожмем,
полковник, друг другу руку в темноте, это лучше, нежели
драться при дневном свете. Стоит ли ссориться лишь из-за
того, что ты тори, а я виг? Повороти, братец, назад,
пойдем ко мне в Фулем, там еще поют соловьи в саду, а в
погребе я знаю местечко, где припрятана бутылка
студеного вина; можешь пить за здоровье своего претендента,
если тебе угодно, а уж я найду, за что мне выпить. Что
такое? Я уже довольно пил? Что за вздор! Где льется
доброе вино, там нет такого слова «довольно». Не хочешь?
Ну, приходи в другой раз, только не откладывай.
Поверишь ли, я все еще помню Simois, и Sigeia tellus, и proelia
mixta mero, mixta mero,— произнес он с едва заметными
следами meril в голосе; и, свернув со своего пути,
отправился провожать Эсмонда, повторяя, что считает себя его
неизменным другом и признателен за ту помощь, которую
тот оказал ему при написании «Похода». Помощник
государственного секретаря был явно не прочь завернуть на
квартиру к полковнику, чтобы достойным образом закон-
Вина (лат.).
15*
451

чить вечер, но Эсмонду было не до веселья, и потому,
дойдя до своего дома, он самым негостеприимным образом
пожелал другу спокойной ночи.
«Что ж, дело сделано,— думал он позднее, сидя у окна
и вглядываясь в темноту ночи.— Он в Англии, и это я
привез его сюда; он здесь и спит сейчас под одной кровлею
с Беатрисой. О чьей же пользе радел я, затевая все это?
О пользе принца или, может быть, Генри Эсмонда? Не
лучше ли было присоединить свой голос к мужественным
голосам тех, кто, подобно вот этому самому Аддисону,
отметает с презрением обветшалую догму божественного
права и утверждает смело, что не словом епископа, не
миропомазанием или коронациею силен и свят государь, но
лишь волею парламента и народа?» Образ принца, жадно
следящего за каждым движением Беатрисы, неотступно
преследовал Эсмонда, не давая ему покоя. Не раз в ту ночь
образ этот являлся ему в лихорадочных сновидениях. Он
дорого дал бы, чтобы расстроить то, ради чего потратил
столько сил и стараний. Ему ли первому среди людей
пришлось пожалеть о сделанном, он ли первый убедился в
том, что сам навлек на себя погибель? Погибель? Неужели
и сейчас, на склоне дней, он вновь напишет это слово?
О нет, теперь он на коленях готов благодарить небо за то,
что некогда казалось ему несчастьем и что сделало его
счастливым на всю жизнь.
Эсмондов слуга, честный Джон Локвуд, служил своему
господину и семье его с малолетства, и полковник знал,
что может положиться на Джона, как на самого себя.
Наутро Джон воротился из Рочестера с лошадьми, и
полковник дал ему понять, что в людской кенсингтонского дома,
куда добрый малый часто заглядывал, питая сердечную
склонность к горничной мисс Беатрисы, он не должен ни
о чем спрашивать и ничему удивляться, и более того —
должен твердо стоять на том, что молодой джентльмен в
красном мундире, которого он увидит в доме, есть не кто
иной, как милорд виконт Каслвуд, а его спутник, одетый
в серое,— француз, мсье Батист. В беседах за кухонным
столом не мешает пуститься в воспоминания о детстве
милорда виконта; о том, каким озорником он был, как,
бывало, муштровал Джека и за всякую провинность наказывал
палками еще задолго до того, как тому пришлось надеть
солдатский мундир; одним словом, обо всем, что только он
мог припомнить из ранних каслвудских дней. В отличие
452

от своего господина, Джек не сумел воспользоваться
долгим пребыванием во Фландрии, чтобы усовершенствовать
свои познания в живописи, и Эсмоиду не составило
большого труда убедить его, еще до возвращения виконта, что
портрет, привезенный из Парижа и ныне красующийся
в гостиной миледи, удивительно похож на ее сына,
молодого лорда Каслвуда. Что же до новых слуг, много раз
видевших этот портрет, то никто из них не успел хорошенько
рассмотреть гостей в день их прибытия в Кенсингтон, и
потому мысль о несходстве портрета с оригиналом никому
не пришла в голову; назавтра же, увидя перед собой
оригинал точно таким, как он был изображен на портрете, в
том же парике, лентах и гвардейском мундире, они, не
раздумывая, признали его за сына своей госпожи, милорда
виконта Каслвуда.
Вчерашний секретарь теперь стал виконтом, а виконт
нарядился в серое платье секретаря, и Джону Локвуду
велено было намекнуть в людской, что так как милорд теперь
сделался папистом, и притом весьма ревностным, то не
удивительно, если под видом приближенного слуги с ним
прибыл не кто иной, как его брюссельский капеллан, и
вполне понятно, что он обедает за одним столом с
милордом. Фрэнк получил указание выговаривать английские
слова на иностранный лад, что ему с грехом пополам
удавалось; эта предосторожность была необходима еще и
потому, что сам принц говорил по-английски далеко не так,
как говорят уроженцы британских островов; и Джон Лок-
вуд первый смеялся на кухне над тем, что милорд пять
лет провел в чужих краях, позабыл родной язык и так
говорит по-английски, что французу впору. «Ну, да ладно,—
говорил он,— английские бифштексы и английский эль
скоро научат милорда работать языком по-английски».
И надо признать, что новоиспеченный виконт умел отдать
должное и бифштексам и элю.
Принц пил так много и так был невоздержан в речах
после выпивки, что Эсмонду нередко приходилось дрожать
за него. Старались по возможности устраивать так, чтобы
он закусывал у себя в комнате, однако же он охотно
заглядывал и в залу и в гостиную леди Каслвуд и в
присутствии слуг именовал Беатрису «сестрицей», а ее милость
«матушкой» или «сударыней». Усердие его величества в
роли брата и сына простиралось так далеко, что он иногда
приветствовал миледи и госпожу Беатрису с чисто
родственной вольностью, которая не слишком нравилась его
453

секретарю, а полковника Эсмонда приводила
положительно в ярость.
Трех дней не пробыли гости в доме, как однажды
бедный Джон Локвуд явился к своему господину мрачнее
тучи и пожаловался, что «милорд — то есть приезжий
джентльмен — заигрывает с мисс Люси (так звали
любезную Джека), дарит ей деньги и все норовит поцеловать».
Сознаюсь, однако, что у полковника Эсмонда несколько
отлегло от сердца, когда он узнал, что принц почтил своим
выбором кухонную красотку. Впрочем, выбор этот
находился в полном соответствии с истинно королевскими
вкусами принца, которым он оставался верен до конца.
Наследник самого славного имени, самой могущественной
короны и самой горькой судьбы во всей Европе всегда рад
был сложить свой титул и свои печали к деревянным
башмакам французской трактирной служанки, а затем, как
набожный католик, в знак раскаяния посыпать главу
пеплом из мусорного ведра. И за подобных смертных
страдают народы, борются партии, льется в бою благородная
кровь! Год спустя много славных голов скатилось с плеч,
Нитсдэйл бежал в чужие края, и Дервентуотер взошел на
эшафот, а в это время неблагодарный вертопрах, ради
которого они рискнули всем и все проиграли, бражничал с
целым гаремом у себя в petite maison l в Шайо.
Краснея от стыда за навязанную ему миссию, Эсмонд
вынужден был отправиться к принцу и предупредить, что
девушка, которую пытается соблазнить его светлость,
невеста Джона Локвуда, честного и храброго солдата,
который проделал шесть кампаний и закален в боях и
которому известно, что особа, выдающая себя за лорда Каслвуда,
на самом деле вовсе не молодой виконт. Принимая во
внимание все это, полковник почтительнейше просил принца
подумать о тех роковых последствиях, к каким могла бы
привести ревность обманутого жениха, и о том, что его
величество ожидают дела более важные, нежели обольщение
горничной и позор простого, но честного человека.
Не проходило дня, чтобы Эсмонду не пришлось
указать августейшему искателю приключений на какую-либо
неосторожность или чрезмерную вольность с его стороны.
Принц выслушивал эти замечания с довольно пасмурным
видом, и только когда речь зашла о бедном Локвуде, он
соблаговолил весело расхохотаться и воскликнул:
1 Домик (франц.).
454

— Вот как! La soubrette 1 пожаловалась своему атоть
reux2, и теперь Криспен сердится, а Криспен — старый
служака, Криспен был капралом, не так ли? Передайте
ему, что мы наградим его отвагу парою нашивок, а
верность тоже не оставим без оплаты.
Полковник Эсмонд попытался продолжить свои
увещания, но принц, повелительно топнув ногою, вскричал:
— Assez, milord; je m'ennuye a la preche; 3 я не за тем
приехал в Лондон, чтобы выслушивать проповеди.— И он
потом говорил Каслвуду, что «le petit jaune, le noir
Colonel, le Marquis Misantrope4 (каковыми насмешливыми
прозвищами его королевскому высочеству угодно было
наделить полковника Эсмонда) просто уморил его своим
важным видом и своими добродетельными поучениями».
Принца часто навещали епископ Рочестерский и другие
джентльмень?, причастные к тому предприятию, ради
которого его королевское высочество прибыл в Англию.
Явившись в Кенсингтон, они спрашивали лорда Каслвуда, и их
тотчас же провожали в гостиную миледи либо в его
собственные апартаменты, где его королевское высочество
вполне открыто принимал их под видом сына хозяйки
дома. Каждый из этих посетителей умолял принца как
можно реже выходить из дому и терпеливо дожидаться
условленного знака. Дамы старались развлечь его игрою
в карты, за каковым занятием он проводил каждодневно
немало времени. Еще больше времени он уделял выпивке
и, будучи навеселе, болтал и смеялся без умолку,
особенно если при этом не было полковника, чье присутствие
словно пугало его, и бедный Colonel noir, Приняв намек
как приказание, лишь изредка в эти часы осмеливался
нарушить своим сумрачным видом благодушие
августейшего узника. Из друзей дома, явившихся навестить лорда
Каслвуда, допускались к его милости лишь те немногие,
чьи имена значились в особом списке, врученном
привратнику. Продолжительное путешествие верхом растревожило
старую рану виконта,— так было сказано слугам и
знакомым. И доктор А***, пользовавший его милость5 (я не
1 Горничная (франц.).
2 Возлюбленному (франц.).
3 Довольно, милорд, проповеди мне скучны (франц.).
4 Желтолицый малыш, черный полковник, маркиз Мизантроп
(франц.).
5 Можно считать почти достоверным, что доктор, упомянутый
здесь моим дорогим отцом, не кто иной, как знаменитый доктор
Арбетнот.— Р. Э.-У.
455

хочу называть его имени, но замечу, что он был
шотландец, состоял лейб-медиком королевы и славился своим
добросердечием и остротой ума), предписал ему полный
покой, покуда рана не затянется снова. Этот джентльмен,
бывший одним из наиболее деятельных и влиятельных
членов нашей партии, и те немногие лица, которые
упоминались выше, составляли весь круг посвященных в тайну?
и тайна эта хранилась ими столь тщательно, а
вымышленный нами предлог был столь прост и правдоподобен, что
если и можно было опасаться разоблачения, то лишь через
какую-либо неосторожную выходку самого принца, чье
легкомыслие и безрассудную удаль нам величайшего труда
стоило обуздывать. Что до леди Каслвуд, то хоть она едва
ли обмолвилась об этом единым словом, но по ее
поведению и по двум-трем оброненным вскользь намекам можно
было догадаться, как сильно уязвлена ее гордость тем, что
герой, перед которым она благоговела всю свою жизнь (и
о восстановлении прав которого молилась столь горячо и
усердно), оказался всего лишь человеком, и притом не из
лучших. Можно было думать, что перенесенные несчастья
облагородят его душу, однако на самом деле они
воспитали в нем не смирение, но равнодушие. Он был искренне
набожен, однако это никогда не удерживало его от греха,
если ему угодно было согрешить. Беседа его отличалась
любезностью, живостью и даже остроумием, но и словам
и поступкам присуще было легкомыслие, заимствованное
от тех богомольных распутников, среди которых он вырос;
и это легкомыслие оскорбляло скромность и чистоту
английской леди, чьим гостем он был теперь. Беатрисе
полковник Эсмонд довольно открыто выразил то, что думал
о принце, и настоял на том, чтобы и брат сказал ей слово-
другое предостережения. Беатриса вполне согласилась с
обоими. Она также находила принца чересчур беспечным
и ветреным и отказывалась даже признать, что он так
хорош собой, как ей рассказывал Эсмонд. У его высочества
дурные зубы, к тому же он косит на один глаз. Как
только мы могли не заметить этого? Глаза красивы, но эта
косина решительно портит все дело. За столом она
постоянно подтрунивала над принцем со свойственным ей
язвительным остроумием; говорила о нем так, как будто он
всего лишь мальчишка; с Эсмондом же была ласковее, чем
когда-либо, всячески превозносила его достоинства в
разговорах с братом и в разговорах с принцем и горячо всту-
45G

палась за него, когда его королевскому высочеству угодно
было высмеивать полковника.
— Смотрите же, ваше величество, когда маркиз Эсмоид
будет представляться ко двору вашего величества, не
забудьте пожаловать ему орден Подвязки, который носил
его отец, не то я повешусь на своих подвязках или
выплачу себе глаза.
— Чтобы предотвратить такую опасность, я готов
сделать его архиепископом и гвардии полковником,— отвечал
принц (разговор этот, ведшийся за ужином, передал мне
впоследствии Фрэнк Каслвуд).
— Да, да,—воскликнула она, смеясь своим
серебристым смехом (мне кажется, я и сейчас его слышу.
Тридцать лет миновало, а переливы этого смеха еще живы в
моих ушах).— Да, да, пусть он будет архиепископом Эс-
мондским и маркизом Кентерберийским.
— А чем угодно быть вашей милости? — спросил
принц.— Вам стоит лишь пожелать — выбирайте.
— Я,— сказала Беатриса,— буду гофмейстериной
супруги его величества короля Иакова Третьего — Vive le
Roy! — и, низко присев перед принцем, она пригубила
вина в его честь.
— Принц тотчас же схватил ее бокал и осушил до
дна,— рассказывал Каслвуд, — а матушка нахмурилась,
встала и попросила разрешения удалиться. Знаешь ли,
Гарри,—продолжал Фрэнк,— даром что Трикс дочь"моей
матери — она внушает мне какой-то непонятный страх.
Как бы я хотел, чтобы все это уже кончилось! Ты старше
меня, и умнее, и лучше, я всем тебе обязан и готов
умереть за тебя, клянусь всеми святыми, это так, но — лучше
бы все уже было позади.
Никто из нас, должно быть, не спал спокойно в эту
ночь; страшные сомнения терзали душу Эсмонда; ведь то,
что он затеял, было лишь делом личного его честолюбия,
смелым ходом, рассчитанным на то, чтоб выиграть игру
для себя. Что ему до того, кто воссядет на трон Англии?
Душою он давно на противной стороне — на стороне
Народа, Парламента и Свободы. И тем не менее он неустанно
хлопочет ради принца, который едва ли слыхал
когда-нибудь слово «свобода», которого женщины и попы, тираны
от природы, сделали послушным орудием в своих руках.
Рассказ Фрэнка не прибавил веселья маркизу
Мизантропу, и лицо его наутро было еще желтее и сумрачнее
обычного.
457

Глава X
Мы принимаем в Кенсингтоне весьма
высокопоставленного гостя
Если бы удалось найти нить, которая помогла бы
распутать клубок интриг, относящихся к последним годам
царствования королевы Анны, и отыскался бы историк,
расположенный за это взяться, то он не замедлил бы
обнаружить, что среди выдающихся деятелей, окружавших
королеву, не было ни одного, кто обладал бы ясным
политическим планом, не подчиненным корыстным и
эгоистическим целям. Сент-Джон всегда старался для Сент-Джо-
на, Харли — для Оксфорда, Мальборо — для Джона
Черчилля; и каждый из них заверял в своих
верноподданнических чувствах. Сен-Жермен или Ганновер предавал
одного принца другому, руководствуясь лишь тем, откуда
можно было ожидать больших выгод; им было
решительно все равно, какая из сторон одержит верх и кому
достанется английская корона, только бы самим получить
высокие посты; и, подобно Локиту и Пичему, ньюгетским
заправилам из «Оперы нищих» мистера Гэя, каждый из
них припас против другого такие улики и письменные
доказательства измены, каторые вмиг могли бы отправить
его на виселицу, однако же не смел пускать их в ход из
страха, как бы он не сделал того же. Взять хотя бы
великого Мальборо — первым лицом был он в мире,
одерживал победы над венценосцами, прошел триумфальным
маршем через всю Германию, Фландрию и Францию,
диктовал законы иностранным государям и был кумиром
своих соотечественников, а под конец должен был тайком
бежать из Англии, утратив все: должности, чины, доходы,—
покинув своих верных сторонников в беде и спасаясь от
Харли, как несостоятельный должник спасается от
судебного пристава. В руки Харли попала бумага, изобличавшая
Мальборо в сношениях с домом Стюартов, и эта бумага
послужила оружием, с помощью которого лорд-казначей
прогнал герцога из Англии. Его светлость укрылся в
Антверпене, где тотчас же завел новую интригу, и по
прошествии некоторого времени вернулся, как известно, вигом и
ревностным ганноверцем.
Лорд-казначей позаботился лишить постов и
должностей всех офицеров и всех гражданских чиновников,
когда-либо державших сторону герцога, а освободившиеся
458

места роздал членам торийской партии; сам же он тем
временем также вел двойную игру с Ганновером и Сен-
Жерменом и выжидал кончины королевы, чтобы тотчас
же после этого горестного события захватить власть в свои
руки и предложить ее тому из претендентов, который
дороже заплатит или за которого выскажется народ. Какой
бы король ни взошел на престол, Харли намеревался сам
править страной от его имени; для того он и спешил
сбросить прежнего королевского фаворита, всячески стараясь
развенчать военную славу Мальборо, и, подобно своему
великому, хоть и поверженному сопернику, не гнушался
никакими средствами, будь то лесть, подкуп или клевета,
лишь бы добиться своего. Если бы величайший из
сатириков, когда-либо живших на свете, был противником, а не
сторонником Харли, какую хронику последних лет
царствования королевы Анны могли бы мы иметь! Но Свифт,
презиравший все человечество, не исключая и самого себя,
обладал одним достоинством человека, преданного своей
партии: тем из вождей, которые к нему благоволили, он
платил искреннею привязанностью и после падения Харли
имел мужество оставаться верным ему так же, как и в дни
его величия.
Великий Сент-Джон, значительно превосходивший
своего соперника умом, красноречием и внешним блеском,
умел заботиться о собственной выгоде не хуже Оксфорда
и был опытен в искусстве двойной игры не менее
двурушника Черчилля. Он постоянно толковал о свободе, однако
же противников своих наказывал с жестокостью Великого
Инквизитора. Этот достойный патриот тоже кланялся и
Ганноверу и Сен-Жермену; заведомо равнодушный ко
всякой религии, славил церковь и королеву с не меньшим
жаром, чем глупец Сэчеврел, которого он использовал в
своих интересах, а потом выставил на посмешище, и для
достижения своей цели и уничтожения соперника готов
был интриговать, хитрить, льстить, подлаживаться, вилять
хвостом перед придворной фавориткой и забегать с
заднего крыльца с таким же проворством, как это делал лорд
Оксфорд, и так же ловко сумел подставить ножку
последнему, как тот в свое время подставил ножку Мальборо.
Падение милорда Оксфорда совершилось как раз в то
время, о котором сейчас пойдет речь в моем рассказе. Дни
его могущества были сочтены, и та самая особа, с
помощью которой ему удалось свергнуть победителя при
Бленгейме, сейчас рыла яму победителю победителя, что-
459

бы передать правительственный жезл Болинброку, давно
уже с нетерпением рвавшемуся к нему.
В ожидании готовившегося переворота ирландские
полки, состоявшие на службе Франции, были сосредоточены
под Булонью в Пикардии, чтобы в случае надобности
переправиться через Ла-Манш под предводительством
герцога Бервика уже не в качестве французских солдат, но в
качестве подданных его величества Иакова Третьего,
короля Англии и Ирландии. В Шотландии большинство
народа хранило непоколебимую верность своему королю
(хотя было известно, что там имелась сплоченная и
дисциплинированная партия вигов, в рядах которой было
немало деятельных, отважных и решительных людей).
Значительная часть тори из числа духовенства, знати и
мелкопоместного дворянства открыто держала сторону
изгнанного принца; что же до тех, у кого не было сколько-нибудь
определенных симпатий, можно было не сомневаться, что
они закричат «да здравствует король Георг» или «король
Иаков», смотря по тому, который из претендентов победит.
Сама королева в последние дни своей жизни решительно
склонялась в пользу родной крови. Итак, принц находился
уже в самом Лондоне, чуть не в двух шагах от дворца
своей сестры, положение первого министра настолько
пошатнулось, что ничего не стоило свалить его одним пальцем,
что же до Болинброка, его преемника, то было нетрудно
предвидеть, на чьей стороне окажется его влияние и его
великолепный ораторский дар в день, когда королева
открыто предстанет перед Советом и скажет: «Вот брат мой,
милорды, законный наследник моего отца и мой
собственный».
За истекший год с королевой много раз приключались
горячечные припадки, за которыми следовал долгий
летаргический сон, и все приближенные уверены были в ее
близкой кончине. Курфюрст Ганноверский хотел было
послать своего сына, герцога Кембриджского, в Англию
якобы для того, чтоб погостить при дворе августейшей
кузины, на самом же деле, чтоб оказаться на месте, когда
пробьет ее смертный час. Однако ее величество весьма резко
воспротивилась этому, вероятно, испугавшись
перспективы иметь постоянно у себя перед глазами такое memento
mori. А может быть, она хотела оставить дорогу к
престолу открытой для своего брата, или же в расчеты ее
приближенных не входило подпускать вигского кандидата
чересчур близко, прежде чем можно будет продиктовать ему
460

условия. Ссоры в Совете между министрами, не
стеснявшимися даже королевским присутствием, уколы совести,
дававшие себя чувствовать время от времени, докучливость
приближенных, постоянная суетня и грызня вокруг
трона— все это до крайности утомляло и раздражало
королеву; силы ее иссякали от вечного напряжения, и со дня на
день можно было ожидать конца. Как раз накануне
приезда в Англию виконта Каслвуда и его секретаря ее
величество захворала снова. Обе августейших ноги поразил
«антонов огонь». Таким образом, представление ко двору
молодого лорда — или того, кто выступал под этим
именем,— невольно оттягивалось; а кстати, и сам милорд
виконт страдал от открывшейся раны и почти не покидал
своей комнаты в ожидании того дня, когда врач разрешит
ему преклонить колено перед королевою. В начале июля
влиятельная леди, состоявшая, как уже упоминалось, в
весьма деятельных сношениях с нашей партией, сделалась
частой гостьей на Кенсингтон-сквер, где навещала свою
молодую приятельницу, королевскую фрейлину, а также
брата последней, милорда виконта (настоящего или
мнимого) , ныне пребывавшего на положении больного.
Двадцать седьмого июля указанная леди, которая,
кстати сказать, пользовалась особой близостью к
королеве, прибыла в своем портшезе прямо из дворца и сообщила
обитателям дома на Кенсингтон-сквер известие
первостепенной важности. Решительный удар нанесен, граф
Оксфорд и лорд Мортимер уже более не лорд-казначей.
Правда, казначейский жезл еще не вручен никому другому, но
получит его бесспорно лорд Болинброк. Настало время
действовать, продолжала наперсница королевы; настало
время милорду Каслвуду представиться ее величеству.
После сцены, которую лорд Каслвуд так живо описал
своему кузену, тем заставив последнего целую ночь
терзаться ревностью и обидой, все три лица, самой природой
определенные в защитники Беатрисы, сошлись на том, что
она должна быть немедленно удалена от взоров человека,
чье влечение к ней выражалось достаточно ясно, и
который, подобно своему покойному отцу, не привык
стесняться средствами для удовлетворения своих прихотей. Надо
полагать, что мысль эта уже раньше приходила на ум и
Эсмондовой госпоже, и сыну ее, и самому полковнику, ибо
когда Фрэнк со свойственной ему прямотою заявил вслух:
— По-моему, Беатрисе здесь теперь не место.
Леди Каслвуд тотчас же отозвалась:
461

— Благодарю тебя, Фрэнк, я и сама так думала.
А мистер Эсмонд, хоть и не почел себя вправе
рассуждать об этом предмете, всем своим видом достаточно
показывал, насколько ему по душе мысль Фрэнка.
— Вы, Генри, разумеется, согласны с нами,— сказала
виконтесса с едва заметным оттенком язвительности в
тоне.— Покуда наш гость здесь, Беатрисе лучше здесь не
быть, и как только сегодняшнее дело будет сделано, она
должна уехать из Лондона.
— А какое дело? — удивленно спросил полковник
Эсмонд, которому ничего не было известно о предпринятом
шаге; а между тем в то самое время, когда мы трое вели
свой разговор, неподалеку от нас совершался шаг,
немногим менее значительный, чем привоз принца в Англию и
предполагавшееся представление его королеве.
Придворная дама, игравшая первенствующую роль в
нашем заговоре, и два других его влиятельнейших
участника, лейб-медик королевы и епископ Рочестерский, вели
бесконечные переговоры и в кенсингтонском доме и в
других местах, о том, каким способом удобнее всего
представить нашего молодого искателя приключений его
венценосной сестре. В результате этих переговоров был принят
простой и легко выполнимый план, предложенный
полковником Эсмондом: выбрав день, свободный от парадных
приемов, принцу, под именем лорда Каслвуда, явиться во
дворец, где Беатриса встретит его в качестве дежурной
фрейлины и передаст на попечение упомянутой
придворной даме, которая его проводит во внутренние покои
королевы. А там уже, смотря по состоянию здоровья и
расположению духа ее величества, а также по разным
обстоятельствам, которые могут возникнуть на месте, придется
самому принцу и лицам, присутствующим при аудиенции,
решать, объявить ли ему себя братом королевы или же
лишь в качестве брата Беатрисы Эсмонд почтительнейше
облобызать монаршую руку. Остановившись на этом
плане, мы все с нетерпением выжидали, когда наступит
подходящий день для его выполнения.
Утром 27 июля, ровно через два дня после ужина, о
котором говорилось выше, леди Каслвуд и ее домашние
завтракали у себя на Кенсингтон-сквер в обществе епископа
Рочестерского, и завтрак еще не пришел к концу, когда у
дома остановилась карета доктора А., и доктор, поспешно
войдя в столовую, сразу же рассеял довольно тягостное
настроение, господствовавшее за столом,— у миледи поутру
462

вышел с дочерью крупный разговор по поводу
обстоятельств, имевших место за злополучным ужином, а может
быть, и некоторых иных. Гордая и непокорная Беатриса
не терпела никаких замечаний со стороны старших,
менее же всего расположена была выслушивать их от
матери, кротчайшего создания, которым она привыкла
командовать, вместо того чтобы оказывать ей дочернее
послушание. Она чувствовала, что не права, так как тысячей
кокетливых уловок (не пробовать своих чар на каждом
мужчине, оказавшемся рядом, было для нее так же
невозможно, как для солнца не сиять) сама вызвала опасные
восторги принца и поощряла их изъявление; но сознание
своей ошибки лишь усиливало в ней своеволие и
упрямство.
Итак, доктор вошел в столовую (принцу утренний
шоколад подавали в постель, так как он имел обыкновение
долго спать по утрам после вечерних возлияний) и преподнес
собравшемуся там обществу известие, важность и
неожиданность которого тотчас же заставила всех позабыть о
личных и второстепенных огорчениях, заботивших
семейство Каслвуд.
Он осведомился о госте; гость, сказали ему, у себя в
опочивальне; он тотчас же потребовал, чтобы мсье Батист
отправился к своему господину, и просил милорда виконта
Каслвуда немедля облачиться в мундир и быть готовым
выехать в карете доктора, ожидавшей у ворот.
Затем он подробно разъяснил госпоже Беатрисе, в чем
должна заключаться ее роль.
— Через полчаса,— сказал он,— ее величество со своей
любимой придворной дамой отправится подышать свежим
воздухом в Кедровую аллею, за Новым Банкетным
павильоном. Ее величество вывезут в кресле на колесах.
В это самое время госпожа Беатриса Эсмонд выйдет в
королевский сад прогуляться со своим братом, милордом
Каслвудом (вот личный ключ миссис Мэшем), и нечаянно
встретится с королевой. Лакей, толкающий кресло,
удалится, и при королеве не останется никого, кроме
фаворитки и фрейлины; госпожа Беатриса представит виконта
ее величеству, и тогда... тогда милорд епископ помолится,
чтобы эта встреча окончилась так, как нужно, а его
шотландский служка возгласит: «Аминь!» Скорее, Беатриса,
где ваш капор? Почему его величество не идет? Такой
счастливый случай не скоро представится в другой раз.
Принц медлил и мешкал и по лености своей едва не
463

упустил этот случай. Когда заговорщики прибыли на
место, королева уже собиралась возвращаться во дворец.
Полковник Эсмонд явился на Кенсингтон-сквер через
полчаса после того, как карета лейб-медика увезла самого
доктора А., епископа, фрейлину и ее брата.
Услыхав о поручении, выполнять которое отправилась
Беатриса, полковник Эсмонд в первую минуту забыл
думать о ревности. Прошло еще полчаса, и карета вновь
остановилась перед домом; епископ вышел первым и помог
выйти Беатрисе. Затем его милость снова сел в карету и
уехал, а прекрасная фрейлина вошла в дом одна. Мы все
наблюдали эту сцену из окна, стараясь по лицу Беатрисы
угадать, к чему привело свидание, с которого она
возвращалась.
Она вошла в гостиную, где мы сидели, очень бледная
и вся дрожа, попросила пить и, только выпив стакан воды,
поданный ей матерью, сняла капор и начала свой рассказ.
— Будем надеяться, что все сойдет хорошо,— сказала
она,— но эта встреча стоила королеве припадка. Когда мы
приехали, ее величество еще была в Кедровой аллее,
вдвоем с леди ***; мы вошли в сад через западную
калитку и направились в Кедровую аллею. Доктор и епископ
вошли вслед за нами и спрятались в кустах на боковой
аллее. Когда мы подошли ближе, сердце у меня забилось так,
что я едва могла перевести дух. Но принц шепнул:
«Мужайтесь, Беатриса»,— и твердым шагом продолжал идти
вперед. Он слегка раскраснелся, но не испытывал ни
малейшего страха. Ему ли, герою Мальплакэ, отступать
перед опасностью! — Эсмонд и Каслвуд переглянулись при
этом комплименте по адресу принца, видимо, не слишком
приятном для слуха обоих.
— Принц обнажил голову,— продолжала Беатриса,—
и я увидела, как королева оглянулась на леди Мэшем,
словно спрашивая: «Кто эти двое?» Ее величество была
очень бледна и казалась совсем больною на вид; потом
кровь прилила к ее щекам; миледи сделала нам знак
подойти, и я, держа принца за руку, приблизилась к креслу.
«Ваше величество, соблаговолите дать милорду виконту
руку для поцелуя»,— сказала фаворитка, и королева
протянула руку, а принц преклонил колено, чтобы поцеловать
ее,— он, кому не должно склоняться ни перед кем из
смертных, будь то мужчина или женщина! «Вы долго
пробыли на чужбине, милорд,— сказала королева,— а между
тем ваше место было здесь, в доме вашей матери и сест-
464

ры».— «Теперь я вернулся, ваше величество, и останусь
здесь навсегда, если на то будет воля моей королевы»,—
отвечал принц, снова отвесив глубокий поклон. «Вы взяли
в жены чужестранку, милорд, и перешли в чужую веру;
разве религия, принятая в Англии, недостаточно хороша
для вас?» — «Я вернулся в лоно церкви, к которой
принадлежал мой отец,— возразил принц,— но это не
умалило ни моей любви к матери, ни моей преданности вашему
величеству».
— Тут фаворитка сделала мне едва заметный знак
отойти,— продолжала Беатриса,— и я повиновалась, хотя
мне до смерти хотелось услышать, что будет дальше;
затем она наклонилась к королеве и что-то шепнула ей,
отчего та вздрогнула, издала какое-то бессвязное
бормотание и, ухватясь за ручку кресла, вперила в принца
испуганный взор. Он меж тем подошел к ней вплотную, потом
заговорил быстро и вполголоса; мне удалось только
разобрать слова: «отец, благословить, прощение»; и вдруг я
увидела, как он упал на колени, вытащил какую-то
бумагу, спрятанную у него на груди, и протянул королеве; но
та при виде ее вскрикнула, всплеснула руками и
отдернула ту руку, которую принц ловил, чтобы поцеловать. Он,
однако же, продолжал говорить, оживленно жестикулируя,
и то прижимал руки к груди, то, напротив, разводил их в
стороны, как бы желая сказать: «Вот я, брат ваш, весь
перед вами и в вашей власти». Леди Мэшем, зайдя с
другой стороны кресла, также опустилась на колени и что-то
говорила весьма горячо и настойчиво. Она схватила руку
королевы и подняла бумагу, которую выронила ее
величество. Потом принц встал и сказал что-то, словно
намереваясь уйти; фаворитка же сперва с удвоенным пылом
продолжала убеждать в чем-то свою госпожу, потом вскочила,
побежала за принцем и опять подвела его к креслу. Снова
он опустился на колени и, завладев рукою королевы,
которую она на этот раз не пыталась отнять, стал покрывать -
ее бесчисленными поцелуями, а миледи все это время не
переставала нашептывать королеве, перемежая мольбы
вздохами и рыданиями. На ее величество словно нашло
оцепенение; она только молча мяла в свободной руке
бумагу, которую ей дал принц, потом вдруг несколько раз
пронзительно вскрикнула и забилась в истерическом
припадке. «Довольно, сэр, хватит на этот раз»,— услышала я
голос леди Мэшем. Лакей, отошедший было за Банкетный
павильон, бежал уже к нам, встревоженный криками. :
465 •

«Скорее врача»,— сказала леди Мэшем, и я бросилась за
доктором А., который тотчас же вместе с епископом
поспешил на мой зов. Леди Мэшем успела шепнуть принцу, что
все идет как нельзя лучше и чтобы завтра он с утра был
наготове; и принц уехал в дом епископа Рочестерского, где
его ожидали кое-кто из друзей. Итак, решительный ход
сделан,— заключила Беатриса, опускаясь на колени и
складывая руки на груди.— Боже, храни короля! Боже, храни*
короля!
После того как Беатриса окончила свой рассказ, и
волнение ее несколько улеглось, мы осведомились, когда
можно ожидать возвращения принца, и услышали в ответ, что
он, возможно, проведет день у епископа Эттербери. При
этом известии слушатели Беатрисы обменялись
взглядами: ясно было, что у всех троих промелькнула одна и та
же мысль.
Но кто возьмет на себя объявить ей о принятом
решении? Мсье Батист, или, иначе говоря, Фрэнк Каслвуд,
густо покраснел и взглянул на Эсмонда; полковник закусил
губу и с позором отступил в тыл, к балкону; пришлось
леди Каслвуд начать разговор, который заведомо не
предвещал ничего хорошего.
— Мы рады тому, что нашего гостя нет
дома,—сказала она мягким, задушевным голосом, взяв дочь за руку.
Беатриса сразу насторожилась, точно почуяла
опасность, и подозрительно оглядела нас всех.
— Рады? — переспросила она, и грудь ее начала
вздыматься от волнения.— Разве он уже успел надоесть вам?
— Кое-кому здесь он чересчур уж пришелся по
сердцу! — крикнул Фрэнк Каслвуд.
— Кому же? Вам, милорд, или матушке, которой
завидно, что он пьет за мое здоровье? Или, может быть,
главе нашего рода (тут она с высокомерным выражением
повернулась к полковнику Эсмонду); то-то он за последнее
время донимает короля своими проповедями.
— Мы не хотим сказать, что ты допускала излишние
вольности в обращении с его величеством.
— Весьма признательна, сударыня,— сказала
Беатриса и присела перед матерью, вызывающе вскинув голову.
Но леди Каслвуд продолжала спокойно и с большим
достоинством:
— По крайней мере, никто не сказал этого, а можно
было, если бы только приличествовало матери говорить
подобные слова о родной дочери, о дочери твоего отца.
466

— Eh! Mon pere,—возразила Беатриса,—он был не
лучше всех других отцов.— И снова она бросила взгляд в
сторону полковника.
Всех нас словно резнуло, когда она произнесла эти
французские слова; и тон и выражение в точности были
переняты у нашего заморского гостя.
— Ты многому научилась за этот месяц, Беатриса,—
сказала с грустью миледи,— раньше ты не прибегала так
часто к французской речи и не отзывалась дурно о своем
отце.
Беатриса, должно быть, почувствовала допущенный
сгоряча промах, так как густо покраснела при этих
словах.
— Я научилась почитать своего короля,— сказала
она, выпрямившись,— не мешало бы и другим относиться
с большим доверием к его величеству, да и ко мне тоже.
— Если бы ты больше уважала свою мать, Трикс,—
сказал Фрэнк,— было бы лучше для тебя самой.
— Я уже не дитя,— отвечала она, повернувшись к
брату,— мы здесь отлично прожили пять лет без ваших
благодетельных советов и назиданий, как-нибудь обойдемся
без них и впредь. Но отчего же безмолвствует глава
рода? — продолжала она.— Ведь он же главное лицо у нас
в доме. Или милорд ожидает, покуда его капеллан допоет
псалмы, и лишь тогда намерен приступить к проповеди?
Скорей бы; мне наскучили псалмопения.— В своей
запальчивости неосмотрительная девушка почти слово в
слово повторила то, что говорил о полковнике Эсмонде
принц.
— Вы себя выказали на редкость способной
ученицей, сударыня,— сказал полковник и затем, поворотясь к
своей госпоже, спросил: — Употребил ли наш гость эти
слова в присутствии вашей милости, или же ему угодно
было одной лишь Беатрисе посетовать на скуку моих
проповедей?
— Так ты с ним виделась наедине? — вскричал милорд,
не удержавшись от крепкого словца.— Ты с ним виделась
наедине, черт возьми?
— Будь он сейчас здесь, вы не посмели бы так
оскорблять меня; да, не посмели бы! — вскричала его сестра.—
Приберегите проклятия для вашей жены, милорд; мы тут
не привыкли к подобным речам. Пока вас не было, мы с
матушкой жили в мире и согласии, и я была ей куда луч-
467

шей дочерью, нежели вы — сыном. Хорош сын, сколько лет
уже только и думает, что о своих лошадях, своих
любовницах и своей папистке-жене!
— Ах ты...— закричал милорд, выбранившись еще
крепче прежнего.— Ты смеешь задевать Клотильду?
Клотильда — ангел во плоти.
Полковник Эсмонд едва сдержал улыбку, видя, как легг
ко удалось Беатрисе искусным маневром отвлечь
атакующего противника от главной цели.
— Речь идет сейчас не о Клотильде,— заметил мистер
Эсмонд, несколько даже презрительно,— ее милость сидит
в Париже, за сотни миль отсюда, и подрубает детские
пеленки. Дело касается сестры, а не супруги милорда Касл-
вуда.
— Он вовсе не лорд Каслвуд,— сказала Беатриса,—
и он это отлично знает; он сын полковника Фрэнсиса Эс-
монда, и только; он носит титул, который ему не
принадлежит, и живет в чужих владениях и знает это.— То была
новая отчаянная вылазка, предпринятая осажденным
гарнизоном, очередная alerte l, на этот раз в другом
направлении.
— Прошу простить,— отвечал Эсмонд.— Мои права не
доказаны, и я никаких прав не предъявляю. Раз мой отец
не объявил никого другого наследником, титул законно
перешел к вашему отцу, и милорд Каслвуд такой же
полноправный хозяин своему имени и своим скромным
владениям, как и любой английский дворянин. Но и не об этом
сейчас речь, как вы сами знаете. Позвольте же мне
вернуться к предмету разговора; и если уж вы хотите знать
мое мнение, то я скажу вам, что дом, где обитает принц,
не знакомый с чувством уважения к женщине, не место
для молодой незамужней леди, что для вас лучше сейчас
находиться в деревне, нежели здесь, что гость наш прибыл
в Англию ради большого и важного дела, от которого
никакие прихоти и безрассудства не должны его
отвлекать, и что вам, Беатриса, после того как вы столь
блестяще провели сегодня свою роль, следует на время
сойти со сцены и предоставить другим актерам доигрывать
пьесу.
Все это было сказано ровным, спокойным голосом и с
той безукоризненной вежливостью, которая, как я хочу
надеяться, никогда не изменяла говорившему в обхожде-
1 Атака (франц.).
468

нии с женщинами; 1 полковник стоял при этом у стола,
а виконтесса и Фрэнк Каслвуд держались по сторонам его,
как бы готовясь обойти с флангов бедную Беатрису,
укрывшуюся за тем же столом.
Дважды предприняв вылазку и оба раза потерпев
неудачу, Беатриса, как и следовало ожидать, решила
прибегнуть к ultima ratio2 всякой женщины и ударилась в
слезы. Прекрасные глаза ее заблестели влагою, а я
никогда не мог оставаться равнодушным к подобному
проявлению женского горя, тем более в данном случае.
— Вас трое, а я одна,— рыдала она,— и мать, и брат,
и вы, Гарри,— все против меня. Что же я такого сделала,
что дала вам повод к этим недобрым взглядам и речам?
Моя ли вина, если принц, как вы говорите, пленился мною?
Разве я звала его к нам? Разве не вашу волю я исполнила,
стараясь скрасить его пребывание здесь? Не от вас ли я
привыкла слышать, что мой долг умереть за него, если
понадобится? Не вы ли, матушка, учили меня денно и
нощно молиться за короля, ставя его благо превыше
собственного? Чего же вы теперь от меня хотите, кузен? Да, вы,
потому что я знаю, что этот сговор против меня — ваших
рук дело. И матушка и Фрэнк действуют по вашему
наущению. Куда же вы прикажете мне направиться?
— Я лишь хочу отвести от принца опаснейшее
искушение,— внушительно произнес Эсмонд.— Не дай мне бог
сколько-нибудь усомниться в вас, Беатриса, я лишь хочу
уберечь его от соблазна. Ваша честь, я уверен, не нуж-
1 Мой дорогой отец имел полное право утверждать, что по
отношению к нашему полу он всегда был истинным и безупречным
джентльменом. Даже со мною, с самого нежного возраста, он
всегда обращался, как с маленькою леди. Не помню, слыхала ли я от
него хоть одно суровое слово (хотя не раз заслуживала этого), и с
последней негритянкой на нашей плантации он точно так же был
всегда добр и отменно вежлив. Зато и короткости он не допускал
ни с кем, за исключением моей матери, и отрадно было видеть то
взаимное доверие, которое до самых последних дней царило между
ними. Повиноваться ему было радостью для всех ниже его
стоящих; и матушка и все домашние постоянно соперничали друг с
другом в стремлении угодить ему и трепетали от одной мысли, что
могут доставить ему огорчение. И при всем том не было человека
скромнее его, кто меньше требовал бы и довольствовался бы
меньшим; и мистер Бенсон, наш каслвудский священник, принявший
его последний вздох, говорил всегда: «Не знаю, какого вероучения
держался полковник Эсмонд, но жил он и умер, как истинный
христианин».— Р. Э.-У.
2 Крайний довод (лат.).
469

дается в охране, но в ней нуждается его безрассудство.
По своему положению он настолько выше всех женщин,
что любые его домогательства непременно будут
беззаконными. Мы не желаем подвергать опасности ту, которая
нам всех милее и дороже, и потому, Беатриса, мы решили,
что вы должны отсюда уехать.
— Гарри говорит, точно по книге читает,— сказал
Фрэнк, присовокупив одно из своих излюбленных
проклятий,— и, черт возьми, каждое его слово — святая истина.
Не можешь ты не быть красивой, Трикс; а принц не
может не волочиться за тобой. Так лучше тебе убраться
подальше от греха, потому что если только он затеет с тобой
какие-нибудь шутки, никакое величество, настоящее или
будущее, не помешает Гарри Эсмонду и мне свести с ним
счеты.
— Чего же мне еще бояться при таких двух
защитниках? — спросила Беатриса с некоторой горечью.— Покуда
вы на страже, никто меня не обидит.
— Надеюсь, что так, Беатриса,— сказал полковник Эс-
монд,— и если принц знает, что мы за люди, он и не
будет пытаться.
— А если нет? — мягко вмешалась леди Каслвуд.—
Вспомните, что он вырос в стране, где домогательства
короля не почитаются для женщины бесчестьем. Уедем,
милая моя Беатриса. Отправимся в Уолкот или в Каслвуд.
Лучше нам переждать это время вне Лондона; а когда
принц стараниями наших друзей будет восстановлен в
своих правах и водворится в Сент-Джеймсе или Виндзоре,
тогда и мы спокойно вернемся в свой домик. Вы как
думаете, Гарри и Фрэнк?
Нечего и говорить, что Гарри и Фрэнк думали точно
так же.
— Что ж, будь по-вашему,— сказала Беатриса, слегка
побледнев,— сегодня вечером леди Мэшем сообщит мне о
том, как чувствует себя королева, а завтра...
— Не стоит откладывать до завтра, дорогая,—
прервала ее леди Каслвуд,— мы можем переночевать в Хаунслоу
и завтра к утру уже быть на месте. Сейчас двенадцать
часов; прикажите, кузен, чтобы к часу была подана карета.
— Стыдитесь! — вскричала Беатриса в порыве обиды
и негодования.— Вы оскорбляете меня этими жестокими
мерами; родная мать не доверяет мне и готова исправлять
при мне обязанности тюремщика. Нет, маменька, с вами
я не поеду, я не арестантка и не нуждаюсь в надзоре.
470

Если бы я замышляла побег, неужели вы думаете, я не
нашла бы способа обмануть вас? Я на подозрении у
собственной семьи. Что ж, если те, от кого я вправе ждать
любви и ласки, отказывают мне даже в доверии, лучше
мне расстаться с ними. Я уеду, но уеду одна. Я выбираю
Каслвуд. Мне уже привелось томиться там горем и
одиночеством; позвольте же мне воротиться туда, но не
приставляйте ко мне стражу, избавьте хоть от этого
унижения, потому что я не в силах стерпеть его. Я уеду, когда
вам будет угодно, но только одна, или же вовсе не уеду.
Вы же оставайтесь здесь все трое и торжествуйте свою
победу надо мной и радуйтесь моему несчастью; я все
сумею вынести, как выносила прежде. Пусть главный мой
тюремщик велит закладывать карету. Благодарю вас,
Генри Эсмонд, за то, что вы явились душою заговора против
меня. До конца дней я сохраню об этом память и буду
благодарна вам; что же до вас, братец и маменька, то не знаю,
как и выразить свою признательность за вашу усердную
заботу о моей чести.
Она выплыла из комнаты, величественная, как
императрица, на прощание метнув в нас вызывающий взгляд,
и поле битвы осталось за нами, но нам было немного
страшно и даже как будто стыдно своей победы. Казалось,
и в самом деле, мы поступили чересчур сурово и жестоко,
задумав обречь это прекрасное существо на изгнание и
позор. Мы молча глядели друг на друга; то был не первый
ход в этой злополучной игре, о котором мы горько
сожалели уже после того, как он был сделан. Шепотом,
недомолвками, точно люди, сошедшиеся для дела, которое им самим
представляется постыдным, мы уговорились отпустить ее
одну.
Спустя полчаса или около того она вновь вошла в
комнату все с тем же надменным, вызывающим выражением
лица. В руках у нее была шкатулка, обитая шагреневой
кожей. Эсмонд сразу признал эту шкатулку: в ней хранились
бриллианты, которые он подарил ей к несостоявшейся
свадьбе с герцогом Гамильтоном и которые так
ослепительно сверкали на ее груди в злополучный вечер
прибытия принца.
— Я прошу маркиза Эсмонда,—- сказала она,— взять
обратно подарок, которым он меня удостоил в ту пору,
когда доверял мне больше, нежели теперь. Я впредь не
намерена пользоваться услугами и благодеяниями Генри
Эсмонда и хочу вернуть эти бриллианты, принадлежавшие
471

любовнице одного короля, джентльмену, заподозрившему
во, мне любовницу другого. Исполнили вы свою
обязанность выкликателя кареты, милорд маркиз? Не дадите ли
мне в провожатые своего лакея для уверенности, что я не
сбегу дорогой? — Мы были правы во всем, но она сумела
заставить нас почувствовать себя виноватыми; мы
выиграли сражение, но казалось, что честь победы принадлежит
этой бедной, обиженной девушке.
Крышку злосчастной шкатулки, заключавшей в себе
бриллианты, украшала некогда баронская корона,
вытканная на ней после обручения Беатрисы с молодым
джентльменом, впоследствии ею отвергнутым; потом эту корону
сменила другая, герцогская, которую бедняжке также не
суждено было носить. Леди Каслвуд, взяв шкатулку,
машинально, не думая о том, что делает, открыла ее; и что
же — вместе с ожерельем, подарком Эсмонда, там лежал
портрет покойного герцога в виде миниатюры на эмали,
который Беатриса носила вделанным в браслет и сняла
вместе с трауром в день приезда короля; как видно, она
совсем позабыла о портрете.
— Ты и это также отдаешь, Беатриса? — держа
миниатюру в руках, спросила мать с жестокостью, какую ей не
часто случалось обнаружить; но бывают минуты, когда и
самая кроткая женщина становится жестокой и даже ангел
не откажет себе порой в наслаждении торжеством1.
Выпустив эту стрелу, леди Каслвуд и сама испугалась
последствий своего поступка. Удар пришелся Беатрисе в
самое сердце; она вспыхнула, поднесла платок к глазам,
потом поцеловала миниатюру и спрятала у себя на груди.
— Я забыла,— сказала она,— мой позор заставил меня
позабыть о моем горе, но мать напомнила мне о том и о
другом. Прощайте, матушка; не думаю, чтобы я
когда-нибудь вам простила; что-то оборвалось между нами, и ни
слезы, ни время не поправят дела. Я всегда знала, что я
одна на свете; вы меня никогда не любили, никогда, и я
вызывала вашу ревность еще в те годы, когда отец сажал
меня к себе на колени. Отпустите меня; чем скорей я уеду,
тем лучше; я не хочу более вас видеть.
— Ступай, дитя мое,— отвечала ей мать, по-прежнему
строго,— ступай, склони свою гордую голову и на коленях
1 Это замечание показывает, как дурно и несправедливо судят
иногда о нашем поле даже лучшие из мужчин. У леди Каслвуд
вовсе не было намерения торжествовать над дочерью, она лишь из
чувства долга указала на ее прискорбную ошибку.— Р. Э.
472

моли о прощении; быть может, одиночество смирит твой
дух и заставит тебя раскаяться. Не упреки твои страшат
меня, бедная моя Беатриса, меня страшит твое черствое
сердце; да смягчит его господь и да вразумит тебя, чтобы
когда-нибудь ты научилась ценить свою мать.
Если моей госпоже и свойственна была жестокость, то
никакие силы не заставили бы ее сознаться в этом. Она
умела быть еще высокомерней дочери, и я подозреваю, что
гордость духа досталась Беатрисе по наследству.
Глава XI
Гость покидает наш дом, найдя его
недостаточно гостеприимным
Час спустя Беатриса выехала из Лондона; вместе с ней
в почтовую карету села ее горничная, а на козлах
поместился вооруженный слуга на случай какой-либо
опасности. Эсмонд и Фрэнк хотели верхом сопровождать карету,
но Беатриса с негодованием отвергла их общество, и
вместо того был послан вслед за каретой еще один слуга, со
строгим наказом не оставлять путешественниц ранее, чем
завтра поутру, когда они минуют Хаунслоу-Хит. А так
как эти двое составляли всю мужскую прислугу леди Касл-
вуд, то Эсмондов верный Джон Локвуд должен был
заменить их в доме на время их отсутствия, хотя гораздо
охотнее согласился бы сопровождать в деревню мисс Люси,
свою любезную.
Обед прошел в невеселом молчании; в доме точно сразу
стемнело, когда не стало там ясного лица Беатрисы. Днем
пришло известие от фаворитки, которое несколько
рассеяло уныние, овладевшее всеми нами. «Королева испытала
сильное потрясение,— гласила записка,— но сейчас ей
лучше, и все идет хорошо. Пусть милорд Каслвуд будет готов
явиться, как только мы пришлем за ним».
Под вечер пришла еще одна записка: «В Совете было
сегодня генеральное сражение; лорд-казначей сломал свой
жезл и больше никогда уж его не вернет; преемника пока
не назначено. У лорда Б*** на Голден-сквер собирается
нынче большое общество, преимущественно из вигов. Если
он заколеблется, найдутся другие, более надежные. У
королевы припадки не повторялись, она в постели, хотя и
чувствует себя лучше. Будьте готовы поутру, я надеюсь, что
к этому времени все уладится».
473

Принц воротился вскорости после того, как ушел
посланный, принесший эту записку. Его королевское
высочество столь усердно почтил своим вниманием винный
погреб епископа, что беседовать с ним сейчас о делах было
бы попросту потерей времени. Он был препровожден в
свою королевскую опочивальню; при этом он все время
называл Каслвуда по имени и совершенно позабыл ту роль,-
от исполнения которой зависели его корона и безопасность.
Хорошо еще, что слуги леди Каслвуд были усланы из дому
и слыхали его только те, кто не мог это выдать. Голосом,
прерываемым царственною икотой, он осведомился об
очаровательной Беатрисе; легко дал раздеть себя и уложить
в постель, и через минуту уже погрузился в тот глубокий,
лишенный сновидений сон, которым Вакх
благодетельствует своих почитателей. Мы подумали, что хорошо бы
Беатрисе увидеть его таким. Мы почти пожалели, что ее нет.
Один из джентльменов, бывших в тот вечер на
Кенсингтон-сквер, оказался настолько глуп, что ночью
поскакал в Хаунслоу и заехал в гостиницу, где обычно
останавливалась миледи и ее домашние, едучи из Лондона. Эсмонд
не велел хозяину докладывать госпоже Беатрисе о его
прибытии и имел счастье дважды пройти мимо дверей
комнаты, в которой она спала со своей горничной, и ранним
утром наблюдать их сборы к отъезду. Он видел, как она
улыбнулась и сунула деньги в руку лакея, которому было
приказано следовать за каретой верхом до самого Бэгшота.
Второй слуга, сидевший на козлах, был вооружен
пистолетами, и Беатриса, видимо, решила, что с нее достаточно
будет одного провожатого; отпущенный ею слуга
многочисленными поклонами приветствовал свою молодую
госпожу, потом завернул на кухню выпить кружку эля
и вместе со своим собратом, кучером Джоном, и его
лошадьми пустился в обратный путь.
Не отъехав и мили от Хаунслоу, почтенные друзья
остановились пропустить еще по стаканчику, и тут, к
немалому испугу обоих, их нагнал мчавшийся во весь опор
Эсмонд. На строгий вопрос полковника лакей отвечал, что
молодая госпожа просила передать всем в доме ее
почтение, а более не поручала ничего, что ночь она проспала
отлично и что на исходе этого дня располагает быть уже
в Каслвуде. Продолжать беседу с ним полковник не мог
за отсутствием времени и, пришпорив коня, поскакал
дальше, торопясь в Лондон, где, как известно читателю, его
ожидало дело первостатейной важности. Мысль о том, что
474

Беатриса находится вдали от опасности, служила ему
немалым утешением. Конь донес его до Кенсингтон-сквер
(он хорошо знал дорогу туда, славный Серый!) раньше,
чем августейший гость проспал свой вчерашний хмель.
Весть о событиях, происшедших накануне, к утру уже
успела облететь весь город. Бурная стычка вышла в зале
Совета, в присутствии самой королевы; в каждой кофейне
толковали ее причины на свой лад. Милорд епископ
также знал уже новость и, невзирая на ранний час, поспешил
на Кенсингтон-сквер, где теперь дожидался пробуждения
своего повелителя; весьма возможно, намекнул он
обитателям дома, что еще до наступления ночи гость
всенародно будет объявлен принцем Уэльским и наследником
престола. Накануне в доме епископа принц имел свидание
с некоторыми джентльменами, пользовавшимися
наибольшим влиянием в истинно британской партии. Его
королевское высочество обворожил всех решительно,— шотландцев
и англичан, папистов и сторонников Высокой церкви.
— Даже квакеры там были,— продолжал епископ,—
правда, английский пунш и эль оказались чересчур
крепкими для нашего заморского гостя, но со временем он
приобретет к ним привычку. А милорду Каслвуду,— тут
епископ лукаво засмеялся,— придется снести тяжкое
обвинение в том, что он однажды в жизни был пьян. Его
высочество раз десять поднимал бокал в честь вашей
сестры,— продолжал далее епископ,—- столь горячая
братская привязанность немало позабавила всех нас. Где,
кстати, эта очаровательная нимфа, отчего она не украшает
чайный стол миледи блеском своих ясных глаз?
Миледи отвечала довольно сухо, что Беатрисы нет дома;
и милорд епископ удовлетворился этим ответом, будучи
слишком поглощен важными делами, чтобы думать об
отсутствии любой леди, как бы прекрасна она ни была.
Мы все еще сидели за столом, когда прямо из дворца
явился доктор А***, весьма озабоченный и
встревоженный; оказалось, что потрясение, испытанное королевой
накануне, крайне пагубно сказалось на ее здоровье; послали
за ним, и он велел отворить кровь. Мистер Эмс, врач с
Лонг-Экр, поставил ее величеству кровососные банки,
после чего ей сделалось легче и она стала свободней дышать.
Отчего это мы все вздрогнули при имени мистера Эмса?
«II faut etre aimable pour etre aime» *,— пошутил весель-
Нужно быть любезным, если хочешь быть любимым (франц.).
475

чак-доктор, но Эсмонд дернул его за рукав и глазами
сделал знак замолчать. Эмс был тот самый врач, в чей дом
перенесли после роковой дуэли моего дорогого господина,
отца Фрэнка Каслвуда, и где он навеки закрыл глаза.
Все эти обстоятельства исключали возможность нового
свидания с королевой, на сегодня, во всяком случае; и
когда стук в потолок известил нас о том, что гость
проснулся, доктор, епископ и мистер Эсмонд поспешили наверх,
чтобы доложить принцу о полученных известиях, частью
добрых, частью же не суливших ничего определенного.
Доктор не мог более оставаться с нами, но пообещал
непременно сообщать принцу обо всем, что делается рядом,
во дворце. И он и епископ сходились на том, что, как
только болезнь королевы примет благоприятный оборот, принц
должен явиться в ее покои, где тотчас же будет созван
Совет; караул в обоих дворцах, Кенсингтонском и Сент-
Джеймсе, несут полки, из которых два вполне надежны,
а третий, во всяком случае, не настроен враждебно, и они
открыто встанут на сторону принца, когда королева, в
присутствии Совета, признает его наследником престола.
Весь день принц с епископом Рочестерским и
полковником Эсмондом, исправлявшим обязанности секретаря,
запершись в спальне, составляли манифесты и воззвания
к народу, к шотландцам, к духовенству, к населению
Лондона и всей Англии, в которых возвещалось о возвращении
на родину изгнанного потомка трех королей и о признании
его сестрою в качестве законного наследника престола.
Народу и церкви гарантировалась при этом
неприкосновенность всех прав и привилегий. Епископ ручался за
содействие многих прелатов, которые не замедлят обратиться
к своей пастве и своим собратьям по сану с призывом
признать священные права б>удущего государя и
способствовать искоренению в стране нечестивого мятежного духа.
Покуда мы были заняты этим делом, из дворца
несколько раз прибывали посланные с известием о состоянии
здоровья августейшей больной. В середине дня ей стало
немного лучше, но к вечеру она вновь впала в
бессознательное состояние и начала заговариваться. Была уже почти
ночь, когда доктор А*** заглянул опять к нам, на этот
раз с более благоприятными вестями: положение
королевы, во всяком случае, не угрожало непосредственной
опасностью. За последние два года ее величество перенесла
несколько подобных припадков, и даже более серьезных,
нежели этот.
476

К этому времени у нас уже было готово несколько
воззваний (составить их так, чтобы не задеть ни одну из
партий и не возбудить опасений у вигов или диссентеров, было
делом нелегким и требовавшим большой осторожности);
и нужно отдать должное принцу: он проявил не только
умение схватить самую суть сообщаемых ему сведений
и подобрать надлежащие обороты для текста, который ему
предстояло скрепить своею подписью, но также
великодушие и заботливую предусмотрительность по отношению
к тем, кто трудился ради его блага.
— Если бы наш план потерпел неудачу,— сказал он,—
или эти бумаги попали кому не следует, милорда Эсмон-
да, чьей рукой они написаны, это могло бы привести в
такое место, куда я ему вовсе не желаю попасть; а потому,
с вашего разрешения, я сейчас сам перепишу их, хоть я и
не слишком силен в орфографии; тогда они никого не
смогут скомпрометировать, кроме того, кого непосредственно
касаются.— И тщательно переписав воззвание набело,
принц сжег черновики, писанные Эсмондом.— А теперь,
джентльмены,— сказал он после этого,— пойдемте
отужинаем с дамами и выпьем по бокалу вина. Милорд Эсмонд,
я прошу вас остаться к ужину; вы что-то совсем
перестали баловать нас своим обществом.
Принц обедал и ужинал в бывшей комнате Беатрисы,
примыкавшей к той, которая ему служила спальней.
Обычно хозяева дома, соблюдая этикет, не садились за стол,
покуда августейший гость не пригласит их разделить с ним
трапезу. На этот раз, по вполне понятным причинам,
только Фрэнк Каслвуд и его мать дожидались выхода принца
из спальни, где он провел весь день в занятиях с
епископом и полковником Эсмондом, исполнявшими при этом
случае роли, один — первого министра, а другой — секретаря
Государственного совета.
У принца сразу вытянулось лицо, когда среди
ожидавших его в соседней комнате он не увидел Беатрисы,
которая обычно встречала его своей сияющий улыбкой. Он
тогда же осведомился у леди Эсмонд, где его прелестная
вчерашняя проводница; но ее милость, опустив глаза,
отвечала уклончиво, что Беатрисы нынче не будет за
ужином; при этом она не обнаружила ни малейшего волнения,
тогда как Каслвуд покраснел до самых ушей и Эсмонд
также пришел в явное замешательство. Должно быть,
женщины от природы наделены инстинктом притворства, и
оттого самый матерый придворный интриган не может срав-
477

питься с ними в искусстве скрывать свои подлинные
чувства. Да и не уходит ли лучшая часть их жизни на то,
чтобы разыгрывать комедию, улещать своих деспотических
повелителей, прятать под ласковыми улыбками и деланной
веселостью тяжкие сомнения, горе или страх?
Принц хмуро глотал свой ужин и лишь после второй
бутылки несколько повеселел; когда леди Каслвуд поже-.
лала с его соизволения удалиться, его высочество просил
передать Беатрисе, что завтра он надеется вновь видеть ее
за своим столом, после чего сосредоточил свое внимание
на вине и беседе, для которой материала было более
нежели достаточно.
На следующий день нам дали знать из Кенсингтонского
дворца, что королеве немного лучше; она даже на час
вставала с постели, однако все еще слишком слаба, чтобы
принимать посетителей.
К обеду стол был накрыт только на одну персону, и
прислуживать его королевскому высочеству явились одни
мужчины. Еще с утра на семейном совете было принято
решение, что если его высочество станет допытываться,
куда исчезла Беатриса, ответ на этот вопрос дадут ему ее
брат и кузен.
Принц обнаруживал явные признаки нетерпения и
беспокойства и поминутно оглядывался на дверь, как будто
ждал кого-то. Но никто не являлся, только верный Джон
Локвуд время от времени стучал в дверь и, не входя в
комнату, передавал нам очередное блюдо; такой порядок был
заведен с самого начала, и надо думать, на кухне
сложилось убеждение, что молодой лорд привез с собой из
Франции католического попа, который всех нас обратил в
папистскую веру, и что паписты, подобно евреям, едят лишь
в обществе своих единоверцев и не смеют принимать пищу
на глазах у христиан.
Принц старался скрыть свое неудовольствие, но он в ту
пору был еще неопытен в искусстве притворяться и не
умел, находясь в дурном расположении духа, сохранять
невозмутимое выражение лица; после нескольких неловких
попыток завести безразличный разговор он прямо
приступил к делу и, стараясь говорить как можно
непринужденнее, сказал лорду Каслвуду, что надеется, желает даже,
видеть нынче за ужином его мать и сестру. А так как по
известным причинам он не может отлучаться из дому, то,
чтобы скоротать время, не угодно ли будет мисс Беатрисе
поиграть с ним в карты.
478

Взглянув на Эсмонда, который в ответ сделал ему
утвердительный знак, лорд Каслвуд сообщил его
королевскому высочеству *, что Беатрисы, его сестры, нет в
Кенсингтоне и что родные почли за благо отправить ее на
время в деревню.
— В деревню! — воскликнул принц.— Разве она
занемогла? Вчера еще она была в добром здоровье, зачем же ей
понадобилось уезжать из Кенсингтона? Чья была воля на
это — ваша, милорд, или же полковника Эсмонда, который
ведет себя так, как будто он хозяин этого дома?
— Не этого, сэр,— с достоинством отвечал ему
Фрэнк.— Ему принадлежит лишь родовое поместье,
которое он великодушно предоставил нам. Это дом моей
матери, а Уолкот принадлежал моему отцу; но маркиз Эсмонд
знает, что по первому его слову Каслвуд будет возвращен
законному владельцу.
— Маркиз Эсмонд! Маркиз Эсмонд,— сказал принц,
одним духом осушив свой бокал,— оказал мне большую
услугу, но это еще не дает ему права на каждом шагу
вмешиваться в мои дела. Напрасно вы думаете, милорд, что для
ваших видов на Беатрису полезно будет, если вы ее
посадите под замок; такими способами не завоюешь женское
сердце.
— Не помню, чтобы я имел честь докладывать вашему
высочеству о своих видах на госпожу Беатрису.
— Bah, bah, monsieur, не нужно быть колдуном, чтобы
о них догадаться. Это сразу бросается в глаза. Вы
ревнивы, милорд, и стоит только прелестной фрейлине
взглянуть на чье-либо лицо, как ваше тотчас перекашивается
от злости. То, что вы сделали, monsieur, попросту
недостойно; это негостеприимно, это... это подло! Oui, c'est lache! 2
(Он говорил по-французски торопясь и с каждой фразой
все более раздражаясь.) — Я приезжаю к вам в дом,
полагаясь на вашу верность, рискую своей жизнью, пропадаю
от скуки; мое единственное развлечение, если не считать
проповедей вашей милости, общество этой очаровательной
молодой леди, и вот вы меня лишаете этого общества, а
сами остаетесь здесь! Merci, monsieur! Я отблагодарю вас
за все, когда буду в силах сделать это; я найду, чем
вознаградить подобную преданность, хотя и несколько назойли-
1 В Лондоне мы всегда, обращаясь к принцу, титуловали его
высочеством, хотя дамы наши упорно называли его королем.
2 Да, это подло! (франц.)
479

вую,— именно назойливую, милорд. Позвольте вам
сказать, что ваш тон опекуна безмерно надоел мне за этот
месяц. Вы соизволили предложить мне корону, но хотите,
чтобы я принял ее от вас на коленях, подобно королю
Иоанну; как видите, я знаю историю своей страны,
monsieur, и не боюсь недовольных баронов. Мне понравилась
ваша возлюбленная, а вы ссылаете ее в какую-то
деревенскую Бастилию; я живу в вашем доме, а вы оказываете
мне недоверие. В таком случае мне остается только
покинуть этот дом, monsieur, что я и сделаю сегодня же. У меня
найдутся еще друзья, которые не считают, что их верность
долгу дает им право подвергать сомнению мою. Если
когда-либо мне суждено раздавать ордена, я постараюсь
почтить этим отличием джентльменов, не столь склонных
всюду искать дурное. Велите подать мне карету; либо
прекрасная Беатриса вернется домой, либо я отсюда уезжаю.;
Я не хочу, чтобы ваше гостеприимство досталось мне
ценой свободы этого прекрасного создания.
Вся эта тирада была произнесена по-французски и
сопровождалась оживленной жестикуляцией, тоже по
французской привычке. Принц шагал из угла в угол; лицо его
пылало, руки тряслись от гнева. Он был хил и
тщедушен — частые нездоровья и злоупотребления радостями
жизни сделали его таким. Любой из нас обоих мог шутя
вышибить из него дух, затратив на это не более
полуминуты,, и тем не менее мы стояли и слушали оскорбительные
речи, в пылу которых он даже не считал нужным скрывать
свою страсть к Беатрисе перед теми, для кого это было
делом семейной чести. Милорд Каслвуд отвечал ему просто
и с большим достоинством.
— Сэр,— сказал он, — вашему королевскому
высочеству угодно забывать о том, что и другие также рискуют
жизнью и делают это ради вас. Немного найдется
англичан, которые дерзнули бы поднять руку на священную
особу принца, но с нами никто церемониться не станет. К
услугам вашего королевского высочества жизнь любого из
нас и все наше достояние — за исключением чести.
— Чести, сэр! Никто и не думал посягать на вашу,
честь! —сердито вскричал принц.
— Мы всепокорнейше просим ваше королевское
высочество и впредь никогда об этом не думать,— сказал лорд
Каслвуд, низко кланяясь принцу. Вечер был теплый, и все
окна были раскрыты настежь как со стороны площади,
так и со стороны садов. С площади доносился голос ноч-
480

ного сторожа, выкликающий время. Полковник Эсмонд
распахнул дверь, ведущую в опочивальню принца; оттуда
в это самое время выходил Мартин, слуга,
сопровождавший Беатрису до Хаунслоу. Эсмонд выждал несколько
минут и, как только ночной страж вновь затянул свое:
«Десять часов, ночь звездная, и все спокойно»,— он
повернулся к принцу и сказал вполголоса:
— Ваше королевское высочество слышит этого
человека?
— Apres, monsieur? l — сказал принц.
— Мне стоит только позвать его из окна, и он приведет
сюда взвод солдат, чтобы я мог передать им человека,
именующего себя Иаковом Третьим, за поимку которого
парламент назначил награду в пятьсот фунтов,— ваше
королевское высочество сами читали об этом, когда мы ехали
из Рочестера. Мне для этого достаточно сказать слово, и,
клянусь создателем, я сказал бы его, если б не был
уверен, что принц во имя собственной чести воздержится от
оскорбления нашей. Но первый джентльмен Англии
слишком хорошо знает свой долг, для того чтобы забываться,
перед скромнейшими из своих подданных или рисковать
коршшй-.ради дешшя, которое не принесло бы ничего,
кроме позора.
— Не желает ли ваша милость что-нибудь прибавить
к этому? — спросил принц, бледный от гнева, поворотясь
к Фрэнку Каслвуду.— Еще угрозу или оскорбление, чтобы
достойным образом закончить этот приятный вечер?
— Я во всем согласен с главою нашего рода,— сказал
Каслвуд, церемонно кланяясь принцу.— В котором часу
нам надлежит явиться завтра к вашему высочеству?
— Вам надлежит с самого утра явиться к епископу Ро-
честерскому и сказать ему, чтоб он прислал за мною
карету и приготовил мне помещение у себя в доме или в ином
надежном месте. Будьте покойны, король не забудет
наградить вас за все, что вы для него сделали. А сейчас я
пожелаю вам спокойной ночи и лягу в постель, если только
маркиз Эсмонд не пожелает кликнуть своего друга,
ночного стража, и отправить меня на ночлег в кенсингтонскую
караульню. Прощайте и не сомневайтесь в моем
расположении. Милорд Каслвуд, я нынче обойдусь без услуг
лакея.— и, отпустив нас довольно мрачным поклоном, принц
собственноручно запер дверь, ведущую из опочивальни в
1 Что дальше, сударь? (франц.)
16 у. Теккерей, т. 7
481

гостиную; а затем и вторую, через которую мы вошли. Эта
дверь вела в небольшую комнатку, где помещался
Фрэнк Каслвуд, или мсье Батист, и отсюда именно
вошел в опочивальню лакей Мартин, которого там застал
Эсмонд.
Рано утром приехал епископ, и принц, запершись с ним
в своих апартаментах, Иолил своему советнику все обиды,
которые ему пришлось претерпеть от джентльменов из
семейства Эсмонд. Достойный прелат, выйдя после этой
беседы, сиял от удовольствия; он был человек всесторонне
одаренный, верный, преданный, паходчивый и
исполненный многих иных качеств, но при всем том хитрый и
крайне завистливого нрава; а таким людям всегда приятно,
если другого фаворита постигает опала, и потому весть
о падении министерства Эсмонда не могла не порадовать
его милость.
— Мне удалось смягчить гнев вашего гостя,— сказал
он обоим джентльменам и вдове, которой уже было кое-
что известно о вчерашнем столкновении. (Мы представили
ей дело так, будто принц лишь рассердился за то, что мы
подвергли сомнению его намерения относительно
Беатрисы, и решил покинуть наш дом в ответ на выраженное
ему недоверие.) — Но по совокупности обстоятельств ему
и в самом деле лучше будет переехать; тогда и прелестная
Беатриса может спокойно вернуться домой,— закончил
епископ.
— В Каслвуде она точно так же дома,— сказала
госпожа Эсмонда,— и останется там, покуда все не будет
кончено.
— Вам, Эсмонд, будет возвращен ваш титул, это я вам
обещаю,— сказал добрый епископ, заранее входя в роль
первого министра.— Принц с истинным благородством
отнесся к маленькому недоразумению, имевшему место
вчера вечером, и я могу поручиться, что мои наставления не
пропали для него даром, как и наставления некоторых
других проповедников,— лукаво прищурился епископ.—
У его высочества много высоких и прекрасных качеств, что
же до некоторой слабости к женскому полу, то это у него
фамильная черта, присущая, впрочем, многим великим
государям, начиная от царя Давида и до наших времен.
— Милорд, милорд! — воскликнула леди Каслвуд.—
Меня крайне удивляет ваша снисходительность в оценке
подобного поведения. То, что вы называете слабостью, для
меня тяжкий грех.
482

— Ну, разумеется, грех, дорогая моя,— сказал епископ,
пожимая плечами и закладывая в нос понюшку табаку,—
но каким же грешником был, например, царь Соломон, да
еще при тысяче законных жен!
— Довольно об этом, милорд,— вся зардевшись,
сказала леди Каслвуд и с величественным видом покинула
комнату.
Вслед за тем к нам вышел принц; он мило улыбался,
и от вчерашней обиды как будто не осталось и следа. С
отменной любезностью он каждому из джентльменов пожал
руку и сказал:
— Если все ваши епископы проповедуют с таким
жаром, как доктор Эттербери, я просто не знаю, что со мною
будет. Вчера вечером я несколько погорячился, милорды,
и прошу у вас обоих прощения. Но все же мне не следует
более оставаться здесь,— продолжал он,— дабы не вселять
недоверие в добрых друзей и не выселять из дому
хорошеньких девушек. Милорд епископ нашел для меня
надежное пристанище здесь, неподалеку, в доме одного
священника, который хорошо известен милорду и у которого
такая безобразная жена, что можно не опасаться за его
честь; туда я и перееду, предварительно поблагодарив вас
за все ваши заботы и попечения. Пригласите сюда хозяйку
дома, чтобы я мог проститься с нею; надеюсь, что вскоре
я буду иметь счастливую возможность принимать ее у себя
в доме, где у моих друзей не будет повода со мною
ссориться.
Леди Каслвуд не замедлила явиться, и в ответ на
ласковое приветствие принца прелестный румянец залил ее
щеки и глаза заблестели слезами. Она была так хороша
и такой юной казалась в эту минуту, что епископ не
утерпел и лукаво обратил внимание принца на ее красоту, чем
заставил его высочество тотчас же отпустить ей любезный
комплимент, от которого она покраснела и стала еще
лучше.
Глава XII
Смелый замысел, и па чьей вине
он потерпел крушение
Как письмена, начертанные с помощью симпатических
чернил, лишь под воздействием тепла проступают на
бумаге и по мере охлаждения бледнеют и вновь исчезают
бесследно, так сотни прославленных имен, занесенных в наши
16*
483

тайные списки сторонников принца, стали бы отчетливо
видимы всем, если б эти списки были вынесены на свет
божий. А какие толпы народу теснились бы отовсюду,
спеша вписать свое имя и прокричать о своих
верноподданнических чувствах, лишь только миновала бы опасность!
Сколько вигов, ныне занимающих высокие должности в
качестве ставленников всесильного министра, в ту пору
гнушались именем мистера Уолпола! Если искать примера
победы, одержанной благодаря отваге и решительности
нескольких настоящих людей в критическую минуту, или
примера поражения, виной которого явились измена и
глупость тех, у кого были все козыри в руках и кому
лишь стоило пойти с них, то лучше не сыщешь, чем та
грандиозная партия, которая разыгралась в последующие
три дня и где ставкой явилась благороднейшая в мире
корона.
Из всего поведения милорда Болинброка явствовало
для лиц, заинтересованных в успехе нашего замысла, что
положиться на него нельзя. Если бы преимущества
оказались на стороне принца, милорд, без сомнения, высказался
бы за него; если бы ганноверской партии удалось
посадить на трон своего претендента, его милость первым
поспешил бы упасть на колени и возгласить: «Да здравствует
король Георг!» В конце концов он изменил и тому и
другому, но сделал это оба раза в неподходящий момент;
когда, надо было грудью отстаивать короля Иакова, он
поколебался и стал заигрывать с вигами; скомпрометировав же
себя чудовищно преувеличенными заверениями в
преданности, которыми курфюрст справедливо пренебрег, сам
доказал основательность подобного недоверия,
переметнувшись в лагерь Стюартов, как раз когда следовало бы
держаться от него подальше; и сен-жерменский двор встретил
его таким же презрением, как и мужественные,
решительные люди, сумевшие сделать курфюрста английским
королем. Он сам заготовил все обвинительные акты, которые
предъявляли ему впоследствии его враги, и как у короля,
так и у претендента имелось достаточно доказательств
вероломства Сент-Джона, скрепленных собственной
подписью и печатью.
Наши друзья имели самое пристальное наблюдение за
каждым шагом лорда Болинброка, равно как и славной и
мужественной партии вигов, которая, впрочем, действовала
вполне в открытую. Она желала возвести на престол
курфюрста и всеми доступными средствами стремилась к до-
484

стижению своей цели. Милорд Мальборо был теперь тоже
в их рядах. После того как тори отстранили его от власти,
этот великий полководец сразу же перешел к вигам. До
нас дошли слухи о предстоящем его приезде из
Антверпена; и точно, он высадился в Англии в самый день кончины
королевы. Большинство армии по-прежнему сохранило
верность своему славному командиру; даже офицеры,
принадлежавшие к торийской партии, были возмущены
жестокостью преследований, которым подвергались их
собратья виги. Вожди последних находились в Лондоне; во главе
их стоял один из самых неустрашимых людей на свете —
шотландский герцог Аргайль, и это он своим
вмешательством в события, развернувшиеся назавтра после дня,
о котором сейчас пойдет речь, достиг того, что честность
и мужество увенчались заслуженным успехом и на троне
Англии утвердилась ныне царствующая династия.
Меж тем среди ближайших советников принца шли
споры о том, какой план действий должен быть избран
его высочеством. Наша поверенная при дворе утверждала,
что в здоровье королевы наблюдается некоторое
улучшение, а потому разумно выждать еще несколько дней или,
может быть, только часов, а затем провести принца в
королевскую опочивальню и добиться от ее величества
признания его наследником престола. Мистер Эсмонд,
напротив того, полагал, что принц должен проследовать во
дворец под эскортом внушительного отряда конной гвардии
и открыто явиться перед лордами Совета. Всю ночь с 29
на 30 июля полковник провел в переговорах с
джентльменами из военного сословия, чьи имена нет надобности
называть здесь, достаточно упомянуть, что среди них были
лица, занимавшие весьма высокие посты в армии, в том
числе один генерал, который, услыхав о том, что в рядах
противной стороны находится герцог Мальборо, радостно
потряс в воздухе своим костылем и прокричал «ура» —
настолько воодушевила его перспектива выступить против
герцога и нанести ему поражение. Из трех
государственных секретарей один, во всяком случае, был предан
нашему делу. Комендант Тауэра был наш; караул в Кенсинг-
тонском дворце несли в тот день две роты, на которые
вполне можно было положиться; а обо всем, что
происходило в дворцовых стенах, мы исправно получали точные
и своевременные сведения.
В полдень 30 июля ближайшие друзья принца были
извещены о том, что в зале Кенсингтонского дворца собрал-
485

ся на заседание комитет Совета и что там присутствуют их
светлости Ормонд и Шрусбери, архиепископ Кентерберий-
ский и все три государственных секретаря. Час спустя
пришла новая тревожная весть: два влиятельнейших вига,
герцог Аргайль и Сомерсет, без приглашения проникли в
залу заседаний и заняли свои места за столом. После
длительных дебатов все члены Совета проследовали в покои
королевы, которая была хотя еще очень слаба, но при
полном сознании; и когда лорды изложили ей свое мнение,
заключавшееся в том, что лицом, наиболее достойным
занять свободное место лорда-казначея, является герцог
Шрусбери, она тут же, как известно, вручила его
светлости казначейский жезл. «Не медлите,— писала моя
придворная осведомительница.— Теперь или никогда».
И точно, медлить нельзя было. Несмотря на вторжение
герцогов-вигов, наша партия еще сохраняла в Совете
большинство, и как только Эсмонд прочитал полученное
послание (при дворе еще не было известно, что принц покинул
дом на Кенсингтон-сквер), оба, полковник и его
доблестный адъютант Фрэнк Каслвуд, облекшись в мундир и
опоясав себя шпагой, торопливо простились с доброю леди
Каслвуд, которая поцеловала и благословила обоих, а
затем удалилась к себе, чтобы помолиться за благополучный
исход надвигавшихся великих событий.
Каслвуд отправился в казарму предупредить
начальника дворцового караула, а затем поспешил в таверну под
вывеской «Герб Короля», где уже собрались наши
друзья, счетом до пятидесяти трех; они прибывали по двое или
по трое, верхами и в каретах, и проходили в помещение
верхнего этажа; слуги же их, которым также было
наказано явиться вооруженными, оставались в садике или
таверне, куда им подавали угощение. В садовой ограде была
калитка, выходившая на дворцовую дорогу, и через эту
калитку должны были, по уговору, двинуться в путь
господа и слуги, как только дан будет сигнал и появится
главное действующее лицо, которое все ожидали. С нами
был знаменитый полководец, следующий по чину после
генералиссимуса войск ее величества, герцога Ормонда,
находившегося в это время на заседании Совета. Кроме него,
присутствовали еще два генерал-лейтенанта, девять
генерал-майоров и бригадиров, семь полковников, одиннадцать
пэров и двадцать один член палаты общин. Дворцовая
охрана, внутренняя и внешняя, была с нами; с нами была
сама королева; с нами был Совет (кроме двух герцогов-ви-
486

гов, которые ничем не могли помешать); все сулило нам
победу, и Эсмонд с бьющимся сердцем поспешил в Кен-
сингтонскую аллею, где накануне он расстался с принцем.
Три ночи кряду полковник не ложился. Последняя ночь
ушла на то, чтобы созвать сторонников принца, из которых
большинство не подозревало о готовившихся событиях и
только сейчас узнало, что принц находится в Англии и
пришло время сделать решительный ход. Предыдущую
ночь, после столкновения с принцем, почтенный
джентльмен просидел, если уж говорить всю правду, в таверне под
вывеской «Борзая», что насупротив дома леди Эсмонд на
Кенсингтон-сквер, не слишком доверяя его королевскому
высочеству и опасаясь, как бы тот не вздумал сбежать от
нас и пуститься в погоню за своей исчезнувшей
красавицей. А накануне он, как известно, провел ночь частью в
седле, а частью в гостинице в Хаунслоу, где бодрствовал
до самого утра, чтобы на рассвете мельком из окна
увидеть Беатрису. Но судьбе угодно было, чтобы и четвертая
ночь прошла для него в дороге, и так ему ни разу и не
пришлось сомкнуть глаз до того, как наступил исход дела,
которым он был занят.
Он постучался в дом священника на Кенсингтонской
аллее и спросил мистера Бэйтса (под таким именем был
известен там принц). Жена священника сказала ему, что
мистер Бэйтс ранним утром вышел из дому в сапогах для
верховой езды и сказал, что едет в Челси, к епископу Ро-
честерскому. Но часа два назад сам епископ приезжал
в своей карете в Кенсингтон, чтобы повидать мистера
Бэйтса, и, узнав, что названный джентльмен отправился
к нему, тут же повернул обратно.
Все это было весьма некстати, так как час
промедления мог стоить принцу короны. Эсмонду ничего не
оставалось делать, как только поспешить в «Герб Короля» и
сообщить ожидавшим джентльменам, что он не застал
дома мистера Джорджа,— как мы называли принца,— но
знает, где он, и тотчас же отправится за ним. По счастью,
у ворот стояла карета одного из генералов; Эсмонд тотчас
же вскочил в нее и помчался в Челси, где жил епископ.
Привратник сказал ему, что милорд у себя, и в гостях
у него двое джентльменов, и Эсмонд, минуя сего верного
стража, взбежал по лестнице и настойчиво застучал в
запертую дверь кабинета его милости, которую не замедлили
открыть на его стук. Из двух гостей епископа один был
неизвестный Эсмонду прелат, другой — аббат Г.
487

— Где мистер Джордж? — спросил полковник Эс-
монд.— Время не терпит.— На лице епископа отразился
испуг.
— Я заезжал к нему,— сказал он,— и мне сказали,
будто он отправился ко мне. Я поспешил домой, не щадя
лошадей, но он здесь и не показывался.
Полковник разразился проклятием — это было все, что
он мог ответить их преподобиям; потом сбежал вниз, сел
в карету и, приказав кучеру, старому знакомцу и боевому
соратнику, гнать так, как он гнал французов под Винен-
далем, через полчаса был снова в Кенсингтоне.
Прежде всего он опять наведался к священнику.
Мистер Бэйтс не появлялся. Пришлось полковнику вернуться
ни с чем в «Герб Короля» к ожидавшим его
джентльменам, которые меж тем уже начали испытывать нетерпение.
Из окон таверны, приходящихся над садовой оградой,
видна была лужайка перед Кенсингтонским дворцом,
главные ворота (у которых вытянулись вереницей
министерские кареты) и казарма дворцового караула. Во время
нашего разговора, принявшего довольно мрачный
характер, раздался вдруг звук трубы, и, бросившись к окну,
выходившему на главную улицу Кенсингтона, мы увидели
приближающийся кавалерийский полк.
— Это гвардейцы Ормонда,— сказал кто-то.
— Да нет же, черт возьми, это полк Аргайля! —
вскричал .мои генерал, стукнув об пол костылем.
И точно, то был.полк герцога Аргайля, приведенный из
Вестминстера на смену преданному нам Кенсингтонскому
полку.
— О Гарри! —сказал один из присутствовавших
генералов.— Вы родились под несчастливою звездой; я,
кажется, перестаю верить не только в мистера Джорджа, но и в
мистера дракона, с которым сей новоявленный святой
Георгий должен сразиться. Мне не жаль рушившейся
надежды стать пэром; я ношу столь славное и древнее имя, что
зваться лордом Лидиардом для меня невелика прибыль; но
жаль, что упущен обещанный вами случай сразиться
с Мальборо.
В эту самую минуту в комнату вошел Фрэнк Каслвуд,
явно чем-то озабоченный.
— Какие, новости, Фрэнк? — спросил полковник.—
Нашелся наконец мистер Джордж?
— Будь он трижды проклят! Вот взгляни,—сказал
Каслвуд, протягивая ему письмо.— Я нашел это в кииж-
Ш

ке — как бишь она называется? «Эйкум Базиликум»;
негодяй Мартин положил письмо туда — так просила молодая
госпожа, по его словам. На конверте значится мое имя, но
я сразу понял, кому это, распечатал и прочел.
Лица собравшихся поплыли перед глазами Эсмонда,
когда он прочитал письмо; в нем стояло только:
«Беатриса Эсмонд отправлена в заточение в Каслвуд, где будет
молиться о наступлении лучших дней».
— Понимаешь, где он? — спросил Каслвуд.
— Да,— отвечал полковник. Он знал теперь все, и
Фрэнк тоже знал все; чутье подсказало нам, куда бежал
предатель.
У полковника хватило мужества повернуться к
собравшимся и сказать:
— Джентльмены, боюсь, что нам сегодня не
дождаться мистера Джорджа, что-то произошло, и, боюсь, что-то
очень серьезное, так что он и вовсе не сможет явиться
сюда. Ну что ж, мы выпили и закусили; остается
уплатить по счету и разойтись по домам; игра не может
состояться, раз некому играть.
Никто не сказал ни слова; одни джентльмены тотчас
же удалились, другие направились во дворец,
засвидетельствовать свое почтение королеве и справиться о ее
здоровье. Маленькая наша армия вновь растворилась во мраке,
из которого возникла; не осталось ни документов, ни
писем, которые могли кого-нибудь изобличить. Просто
несколько офицеров и членов парламента сговорились
позавтракать вместе в Кенсингтоне, в таверне под вывескою
«Герб Короля»; позавтракали, расплатились и разъехались
по домам.
Глава XIII
1 августа 1714 года
— Госпоже моей известно об этом? — спросил дорогой
Эсмонд у Фрэнка.
— Матушка сама нашла письмо в книге, на туалетном
столе. Беатриса написала' его еще здесь,— сказал Фрэнк.—
Матушка, спускаясь с лестницы, увидела ее у двери
принца, которую она пыталась отворить, и с той минуты более
не оставляла ее одну до самого отъезда. Ему не пришло
в голову искать письмо в книге, а у Мартина не было
случая сказать ему. Я чуть не убил Мартина, хотя, в сущно-
489

сти, бедняга ни в чем не виноват: ведь он думал, что
привез письмо от Беатрисы к брату.
Ни единым словом Фрэнк не попрекнул меня, хоть это
я был виною, что злодей очутился у нас в доме. Когда
мы стучались в ворота, я спросил: «Скоро ли будут
готовы лошади?» — Фрэнк молча указал тростью за
угол, откуда в эту минуту выводили уже оседланных
лошадей.
Мы поднялись наверх, чтобы проститься с миледи; она
вся дрожала от волнения, и даже бывший с нею епископ,
общество которого она всегда находила столь приятным, не
мог ее успокоить.
— Вы говорили ему о том, что Беатриса в Касл-
вуде, милорд? — спросил Эсмонд. Епископ покраснел и
замялся.
— Я...— начал он,— я...
— Вы по заслугам наградили злодея,— прервал его
Эсмонд.— Ваше признание стоило ему короны.
Госпожа моя побледнела.
— Генри, Генри,— сказала она,— не убивайте его.
— Может быть, еще не поздно,— сказал Эсмонд,—
может быть, он не в Каслвуд поехал. Дай бог, чтобы еще
было не поздно.— Епископ начал было говорить избитые
слова о верноподданническом долге и священной особе
государя, но Эсмонд сурово оборвал его, посоветовал сжечь
все-бумаги и позаботиться о леди Каслвуд и пять минут
спустя вместе с Фрэнком и верным Джоном Локвудом уже
скакал по дороге в Каслвуд.
Мы только что въехали в Олтон, когда навстречу нам
попался не кто иной, как старый Локвуд, отец Джона,
каслвудский привратник, шагавший за хекстонским
дилижансом, который в Олтоне останавливался на ночь. Старик
рассказал нам, что его молодая госпожа прибыла в
Каслвуд в среду вечером, нынче же утром, то есть в пятницу,
послала его в Кенсингтон с письмом для миледи, причем
сказала, что письмо очень важное.
Мы взяли на себя смелость распечатать его и прочесть;
покуда Локвуд, ахая и охая, таращил глаза на молодого
лорда, которого не видал целых семь лет.
Никаких важных известий в письме Беатрисы не
содержалось. Оно было написано в шутливом тоне; Беатриса как
бы не склонна была всерьез принимать свое заточение.
Она спрашивала, дозволено ли ей навещать миссис Тэшер,
да и вообще выходить за ограду дома, сообщала о здоровье
490

своих павлинов и ручной лани, просила матушку прислать
ей со стариком Локвудом кое-какие платья. Далее она
просила кланяться от нее известной особе, если другие особы
не усмотрят в том ничего непозволительного, и
выражала надежду, что так как в карты теперь играть не с кем,
то означенная особа займется чтением душеспасительных
книг, как, например, проповедей доктора Эттербери или
«Eikon Basilike»; сама она также намерена обратиться
к душеспасительному чтению; милой маменьке, верно,
приятно будет узнать, что она вовсе не думает выплакать тут
глаза.
— Кто теперь живет в замке, кроме вас, Локвуд? —
спросил полковник.
— Прачка да стряпуха, сэр; а сейчас вот еще
горничная госпожи Беатрисы и лакей из Лондона, а больше
никого. Лакея я поместил в своей сторожке, подальше от
девушек,— сказал старый Локвуд.
Эсмонд карандашом приписал несколько слов к письму
Беатрисы, после чего отдал письмо старику и велел ему
продолжать свой путь. Мы уже знали, чем объяснить
внезапное благонравие Беатрисы и для чего она упомянула
в своем послании про «Eikon Basilike». Письмо для того
только было написано, чтобы навести принца на след
первой записки, а заодно и услать из замка старого
привратника.
— Ночь лунная, ехать будет легко,— сказал Эсмонд,—
ободрись, Фрэнк, быть может, мы еще вовремя поспеем в
Каслвуд.— И всю дорогу они на каждом почтовом дворе
расспрашивали, не проезжал ли нынче высокий молодой
джентльмен, одетый в серое и в таком же, как у милорда,
светло-каштановом парике; а если проезжал, то когда
именно. Из Лондона он выехал в шесть утра, а мы в три
пополудни. Он ехал почти с такой же скоростью, как и
мы, и к концу пути все еще оставался на семь часов в
выигрыше против нас.
Заря еще не занялась, когда мы выехали на каслвуд-
скую равнину. Путь наш лежал мимо того самого места,
где четырнадцать лет назад опрокинулась карета и лорд
Мохэн упал на землю без признаков жизни. Деревня еще
не просыпалась; в кузнице не горел огонь, пуста была
улица, по которой мы ехали — мимо старого вяза, где в ветвях
дремали еще грачи, мимо церкви и через мост. За мостом
мы спешились и, привязав лошадей, подошли к воротам
замка.
491

— Если с нею ничего не случилось,—дрожа всем
телом, сказал Фрэнк, и на глазах у него выступили слезы,—
я поставлю серебряную статую богоматери! — Он протянул
руку и хотел уже стукнуть в дубовые ворота тяжелым
железным молотком, но Эсмонд остановил его. У него были
свои тревоги, свои надежды, своя мука и отчаяние, но об
этом он ни словом не обмолвился своему спутнику и
ничем не выдал владевших им чувств.
Он подошел к сторожке привратника и негромко, но
настойчиво стал стучать в решетчатое оконце, покуда в нем
не показался какой-то человек.
— Кто здесь? — окликнул он нас, выглянув наружу;
то был лакей, приехавший из Кенсингтона.
— Лорд Каслвуд и полковник Эсмонд,— отозвались мы
снизу.— Открой нам ворота и впусти нас, только не
поднимай шуму.
— Лорд Каслвуд? — переспросил тот.—Милорд давно
здесь и спит в своей постели.
— Отворяй сейчас же, черт тебя возьми! — закричал
Каслвуд, разражаясь проклятиями.
— Никому я отворять не буду,;— сказал тот и
захлопнул окно. Фрэнк выхватил пистолет; он выстрелил
бы в привратника, если б Эсмонд не удержал вновь его
РУку.
— В такой большой замок,— сказал он,— всегда можно
проникнуть несколькими путями.—Фрэнк проворчал, что
до западных ворот в обход не менее полумили.—Я знаю
другой вход, не дальше ста ярдов отсюда,— возразил
мистер Эсмонд; и, ведя молодого виконта за руку, он стал
пробираться вдоль самой стены, сквозь гущу кустарника,
буйно разросшегося по крадо полузасыпанного рва,
некогда окружавшего замок, пока наконец дошел до
маленького окошка в стене за контрфорсом, служившего патеру
Холту потайным ходом. Эсмонд проворно вскарабкался на
выступ стены, выбил стекло, которое уже успели
вставить за это время, и нажал известную ему пружину; рама
опустилась, оба джентльмена влезли в окно и,
стараясь ступать как можно бесшумнее, прошли на двор, над
которым уже алела заря и в тишине журчали струи
фонтана.
Первым делом они поспешили к сторожке привратника,
дверь которого нашли незапертой; с пистолетами в руках
они предстали перед насмерть перепуганным лакеем и при-
492

казали ему молчать. Затем они спросили его, когда лорд
Каслвуд прибыл в замок. (У Эсмонда кружилась голова
и ноги отнимались, когда он задавал этот вопрос.)
«Вчера вечером, часов около восьми»,— был ответ. «И что же
он стал делать?» — «Его милость отужинали вместе с
сестрицею».— «Кто прислуживал за столом? Ты?» — Да, он
и горничная миледи, они вдвоем подавали ужин, тогда как
прочие слуги хлопотали на кухне; в замке не нашлось
вина, и его милости пришлось запивать еду молоком, чем
он весьма был недоволен; и... и госпожа Беатриса ни на
шаг не отпускала от себя мисс Люси. Постель милорду
велено было приготовить в комнатке капеллана, что по ту
сторону двора. Госпожа Беатриса спустилась вниз и
шутила и смеялась со служанками, а потом заперлась у себя;
а милорд еще долго стоял и переговаривался с нею через
дверь, и она все смеялась над ним. Потом он вышел во
двор и стал ходить взад и вперед, а она выглянула из
верхнего окна; и милорд стал умолять ее, чтобы она сошла
вниз и посидела бы с ним немного; но она не захотела и
только все смеялась над ним, а потом захлопнула окно;
тогда милорд что-то проговорил на чужом языке, что
звучало похоже на брань, и ушел в отведенную ему комнату
спать.
— И это все?
— Все,— отвечал лакей, призывая честь свою в
свидетели; не видать ему райского блаженства, коли он лжет.
— Нет, было вот еще что. По приезде, а потом еще раз
или два за ужином милорд, как водится, поцеловал свою
сестрицу, и она его тоже.
Услышав это, Эсмонд заскрежетал зубами от ярости и,
верно, задушил бы растерявшегося беднягу лакея, если бы
Каслвуд, покатываясь со смеху, не схватил его за руку.
— Если тебе весело оттого, что твоя сестра целуется
с посторонними мужчинами,— сказал Эсмонд
по-французски,—боюсь, Беатриса не раз еще доставит тебе случай
позабавиться.— С горечью подумал Эсмонд о Гамильтоне,
Эшбернхэме, обо всех, кто прежде срывал те розы, аромат
которых вдыхал теперь молодой принц! Сердце сжалось в
нем при этой мысли. Уста Беатрисы показались ему
оскверненными, ее красота потускнела, стыд и гордость
встали стеною между ним и ею. Любовь умерла в его
сердце; если бы теперь Беатриса предложила ему свою любовь
и корону в придачу, он с содроганием отверг бы и то и
другое.
493

Но презрение к Беатрисе не умерило гнева полковника
против человека, послужившего поводом, если не
причиною зла. Фрэнк задремал, прикорнув на каменной скамье
у стены. Эсмонд же расхаживал по двору взад и вперед,
думая о том, как быть дальше. Не все ли равно, что
произошло или чего не произошло между принцем и этим
жалким вероломным созданием. Быть может, мы поспели
вовремя, чтобы спасти от позора тело ее, но не душу; не
она ли сама надоумила принца приехать сюда, лаской
и хитростью постаралась избавиться от прислуги,
которая могла помешать им. Сердцем она уже пала, если
даже телом еще оставалась чиста; а ведь он целую
жизнь посвятил тому, чтобы борьбой и преданностью
расположить к себе это сердце, которое она готова была
продать за герб с короною или мановение
августейшего ока.
Передумав все свои горькие думы, он растолкал
бедного Фрэнка, который поднялся, зевая во весь рот, и
объявил, что видел во сне Клотильду.
— Ты должен поддержать меня в том, что я намерен
предпринять,— сказал ему Эсмонд.— Мне пришло на ум,
что, быть может, этот негодяй лишь повторял
затверженный урок, и все, что он нам наговорил,— ложь; но если
так, то мы узнаем истину от джентльмена, который
почивает в комнате капеллана. Только сперва попробуем дверь,
ведущую в покои миледи (так называли у нас комнаты,
расположенные в северо-западном крыле), точно ли она
заперта изнутри, как он говорил.— Мы дернули дверь, но
она не поддалась; лакей был прав.
— Можно было отворить ее и потом запереть снова,—
сказал несчастный Эсмонд.— Сколько раз основательница
нашего рода впускала нашего предка таким путем!
— Что ты думаешь делать, Гарри, если... если мы
узнаем, что лакей обманул нас? — Молодой человек с тревогой
и страхом заглянул в глаза своему родственнику; должно
быть, выражение этих глаз не предвещало ничего
хорошего.
— Прежде всего послушаем, что нам скажут здесь, и
совпадает ли это с рассказом лакея,— сказал Эсмонд и,
войдя в пристройку, отворил дверь в комнату, о которой
вот уже двадцать пять лет привык думать, как о своей. На
столе горела свеча, принц лежал на постели одетый и спал,
но Эсмонд не слишком заботился о том, чтобы не нарушить
его покой. Принц проснулся и, увидя перед собой две муж-
494

ские фигуры, поспешно выхватил из-под подушки
пистолет.
— Qui est la? * — окликнул он.
— Маркиз Эсмонд, ваше величество,— отвечал ему
полковник.— Маркиз Эсмонд, который прибыл, чтобы
приветствовать ваше величество в своем Каслвудском замке и
доложить о событиях, происшедших в Лондоне. Следуя
королевскому приказу, я всю последнюю ночь, после того как
мы расстались с вашим величеством, провел в переговорах
с друзьями короля. Весьма досадно, что желание вашего
величества совершить загородную прогулку и посетить
наш скромный дом побудило короля без предупреждения
покинуть вчера Лондон, так как именно вчера
представился случай, который едва ли повторится, и если бы
королю не заблагорассудилось проехаться в Каслвуд, быть
может, принц Уэльский почивал бы сейчас в Сент-Джейм-
ском дворце.
— Проклятие! Джентльмены,— вскричал принц,
вскакивая с постели, на которой лежал одетым,— доктор
заезжал ко мне вчера утром после того, как целую ночь провел
у постели моей сестры, и сказал, что в этот день для меня
нет никакой надежды увидеться с королевой.
— Но обстоятельства сложились иначе,— сказал
Эсмонд, снова низко кланяясь принцу,— ибо в настоящее
время королева, несмотря на все старания доктора,
вероятно, уже скончалась. Состоялось заседание Совета,
назначен новый лорд-казначей; войска были подготовлены к
тому, чтобы встать на защиту прав вашего величества, и
пятьдесят преданных джентльменов, принадлежащих к
цвету британского дворянства, собрались, чтобы
сопровождать во дворец принца Уэльского, который в
настоящее время был бы уже признанным наследником
престола, а может быть, и королем... если б вашему
величеству не пришла охота подышать деревенским воздухом.
Мы были готовы, лишь одной особы не оказалось на
месте — всемилостивейшей особы вашего величества,
которая...
— Morbleu, monsieur2, вы слишком часто
употребляете этот титул! — вскричал принц; он стоял у постели и
явно ждал, чтобы кто-нибудь подал ему кафтан. Но ни
один из нас не тронулся с места.
1 Кто там? (франц.)
2 Черт возьми, сударь (франц.).
495

— Постараемся в будущем пореже досаждать вам
этим,— ответил Эсмонд.
— Что означают ваши слова, милорд? — спросил принц
и что-то пробормотал сквозь зубы; Эсмонд уловил
выражение guet-apens !.
— Если кто-нибудь и ставил вам ловушку, сэр,—
сказал он,— то не мы. Не по нашему приглашению вы
находитесь здесь. Мы же явились для того, чтобы отомстить за
бесчестие нашего рода, а не довершить его.
— Бесчестье! Morbleu, никакого бесчестья не было,—
сказал принц, густо покраснев,— все это лишь невинная
забава.
— Которую предполагалось закончить всерьез.
— Клянусь честью дворянина, милорды,— порывисто
вскричал принц,— что...
— Что мы поспели вовремя. Непоправимое еще не
совершилось, Фрэнк,— сказал полковник Эсмонд,
повернувшись к молодому Каслвуду, который в продолжение этого
разговора оставался у дверей.— Взгляни на этот листок
бумаги: его величество соизволил сочинять стихи в честь —
или на бесчестие — Беатрисы. Узнаю почерк и
орфографию его величества: «Madame» и «Flamme», «Cruelle» и
«Rebelle», «Amour» и «Jour». Если бы искания
августейшего поклонника увенчались победой, он не стал бы
тратить время на рифмы и вздохи.— И точно, во время
разговора Эсмонд нечаянно взглянул на стол и заметил
листок, на котором рукою молодого принца нацарапано было
начало мадригала, предназначенного довершить наутро
покорение его красавицы.
— Сэр,— сказал принц, пылая от гнева (он уже
натянул на себя без помощи свой королевский кафтан),— я
здесь не для того, чтобы выслушивать оскорбления.
— А для того, чтобы наносить их, ваше величество,—
сказал полковник, отвешивая глубокий поклон,— и мы
явились поблагодарить за честь, оказанную нашему
семейству.
— Malediction! 2 — воскликнул молодой человек, и
слезы обиды и бессильного гнева выступили у него на
глазах.— Чего же вы от меня хотите, джентльмены?
— Может быть, вашему величеству угодно будет
проследовать в соседнее помещение,— сказал Эсмонд, не
1 Ловушка (франц.).
2 Проклятье! (франц.)
496.

оставляя своего торжественного тона,— там хранятся
некоторые бумаги, которые я был бы счастлив представить
вам для обозрения; позвольте, я покажу вам дорогу.—
И, взяв со стола свечу, мистер Эсмонд, пятясь перед
принцем в полном согласии с этикетом, перешел в комнату
капеллана, через которую мы недавно проникли в замок.—
Фрэнк, кресло его величеству,— сказал Эсмонд своему
спутнику, который был удивлен и озадачен всей этой
сценой, пожалуй, не меньше, чем главное действующее лицо.
Полковник между тем подошел к стенному тайнику над
камином, открыл его и вынул бумаги, столько лет
пролежавшие там.
— Не угодно ли вашему величеству взглянуть,—
сказал он,— вот патент на титул маркиза, присланный вашим
августейшим отцом из Сен-Жермена виконту Каслвуду,
моему отцу; вот брачное свидетельство моей матери, а
также свидетельство о моем рождении и крещении; я был
крещен по обряду той религии, превосходство которой ваш
святой родитель так блистательно доказал примером всей
своей жизни. Вот доказательства моих прав, дорогой
Фрэнк, и вот что я делаю с ними: в огонь брачное
свидетельство, в огонь рождение и крещение, в огонь титул мар-^
киза и собственноручный;королевский рескрипт, которым
ваш предшественник соизволил почтить нашу фамилию! —
И с этими словами Эсмонд одну за другой бросил бумаги в
камин.— А теперь, сэр, позвольте напомнить вам,— про-.
должал он,— что наш род пришел в упадок из-за своей
преданности вашему; что дед мой разорился, проливая
свою кровь, и не пощадил жизни родного сына ради дела
Стюартов; что за это же дело погиб дед нынешнего лорда
Каслвуда (теперь уж ты законный и настоящий лорд,
милый Фрэнк); что бедная моя тетка, вторая жена моего
отца, сперва пожертвовав своей честью вашему распутному
и вероломному семейству, отдала потом все состояние
королю, в обмен же получила высокий титул, от которого'
осталась теперь кучка пепла и вот этот ярд бесценной
голубой ленты. Вот она, я бросаю ее на землю и топчу
ногами; вот моя шпага, я ломаю ее и отрекаюсь от вас,
а если бы вам удалось свершить то злое дело, которое вы
замышляли, клянусь небом, я пронзил бы ею ваше
сердце, я не простил бы вас, как отец ваш не простил Мон-
маута. Фрэнк последует моему примеру, не правда ли,
Фрэнк?
497

Фрэнк все это время растерянно созерцал бумаги,
пылавшие в камине; услышав последние слова Эсмон-
да, он обнажил шпагу и переломил ее, не поднимая
головы.
— Куда мой кузен, туда и я,— сказал он, пожав руку
Эсмонду.— Маркиз он или нет, я от него никогда не
отступлюсь, черт меня побери! (Прошу прощения вашего
величества!) И значит... значит, я теперь стою за курфюрста
Ганноверского. Вы сами во всем виноваты, ваше
величество. Королева, должно быть, уже умерла. И не увяжись
вы за Трикс сюда, в Каслвуд, вы сегодня уже были бы
королем.
— Итак, я лишился короны,— заговорил молодой
принц по-французски, порывисто и торопливо, как
всегда,— потерял прелестнейшую женщину в мире, утратил
верность двух таких преданных сердец — скажите,
милорды, можно ли пасть ниже? Маркиз, если я встану на
колени перед вами, простите ли вы меня? Нет, этого я не
могу сделать, но я могу предложить вам иное
удовлетворение, какое подобает джентльменам. Надеюсь, вы не
откажетесь скрестить со мною шпагу: ваша сломана, правда,
но вон там есть две другие.— И принц с мальчишеской
стремительностью бросился к тайнику в стене, достал обе
шпаги и протянул их Эсмонду: — А! так вы согласны!
Merci, monsieur, merci!
Тронутый до чрезвычайности подобным зна'ком
великодушия и раскаяния в причиненном зле, полковник Эсмонд
поклонился так низко, что едва не коснулся августейшей
руки, оказавшей ему такую честь, и затем молча встал в
позицию. Клинки скрестились, но тотчас же Каслвуд
обломком своей шпаги оттолкнул шпагу Эсмонда в сторону;
и полковник, отступя на шаг, опустил оружие острием
вниз и, снова отвесив глубокий поклон, объявил, что
признает себя вполне удовлетворенным.
— Eh bien, vicomte! — сказал молодой принц, который
во многом еще был мальчиком, и притом
мальчиком-французом.— II ne nous reste qu'une chose a faire! l — Он
положил свою шпагу на стол и прижал обе руки к груди.— Нам
осталось сделать только одно,— повторил он,— вы не
догадываетесь, что именно? Embrassons nous!2 — И он широко
раскрыл объятия.
1 Нам осталось сделать только одно! (франц.)
2 Обнимемся! (франц.)
498

Беседа их только что пришла к концу, как дверь
отворилась и на пороге показалась Беатриса. Что привело ее
сюда? Она вздрогнула и сильно побледнела, увидя брата и
кузена, обнаженные шпаги, сломанные клинки и обрывки
бумаг, еще тлевшие в камине.
— Прелестнейшая Беатриса,— сказал принц,
покраснев, что ему было очень к лицу,— эти джентльмены
пожаловали сюда из Лондона с известием о том, что моя сестра
при смерти и что ее преемнику крайне необходимо быть
на месте. Простите мне мою вчерашнюю эскападу. Я так
долго сидел взаперти, что ухватился за случай прокатиться
верхом, и не удивительно, если моя лошадь примчала меня
к вам. Вы приняли меня со всем величием королевы,
окруженной своим маленьким двором. Прошу вас
засвидетельствовать мое почтение вашим фрейлинам. Я долго вздыхал
под окном комнаты, где вы мирно почивали, но в конце
концов и сам отправился на покой и лишь под утро был
разбужен вашими родственниками. Но это было приятное
пробуждение, джентльмены, ибо каждый принц должен
считать счастливым тот день в своей жизни, когда он
узнал, хотя бы ценою собственного посрамления, столь
благородное сердце, как сердце маркиза Эсмонда.
Mademoiselle, не разрешите ли вы нам воспользоваться вашей
каретой? Бедному маркизу, должно быть, смертельно
хочется спать.
— Может быть, король позавтракает перед
отъездом? — было все, что нашлась сказать Беатриса. Розы
на щеках ее увяли; глаза горели, она как будто сразу
постарела. Она подошла к Эсмонду и заглянула ему
в лицо.— Я вас и прежде не любила, кузен,—
прошипела она,— судите же сами, как вы мне милы теперь.—
Если бы словами можно было разить насмерть, она
убила бы Эсмонда, не задумываясь; об этом говорил ее
взгляд.
Но ее злые слова даже не ранили мистера Эсмонда;
сердце его окаменело. Он глядел на нее и удивлялся тому,
что мог любить ее целых десять лет. Любви этой не было
более; она пала замертво в тот миг, когда Фрэнк, вбежав
в кенсингтонскую таверну, подал ему письмо, найденное
в «Eikon Basilike».
Принц, покраснев еще сильнее, поклонился Беатрисе;
она бросила на него долгий, пристальный взгляд и вышла
из комнаты. Больше я ее никогда не видал.
499

Немедля была заложена карета, и мы тронулись в путь.
Милорд ехал верхом; что же до Эсмонда, то усталость его
была так велика, что не успел он сесть в карету, как тут
же заснул и пробудился лишь поздно вечером, когда
карета въезжала в Олтон.
У ворот гостиницы под вывескою «Колокола» мы едва
не столкнулись с другою каретой, на козлах которой,
рядом с кучером, сидел не кто иной, как старый Локвуд. Из
окон выглянули милорд епископ и леди Каслвуд, которая,
увидя нас, вскрикнула от неожиданности. Обе кареты
въехали во двор гостиницы почти в одно время. Хозяин и
его люди уже спешили навстречу с зажженными
факелами.
Мы тотчас же выпрыгнули из кареты, как только
завидели миледи, а главное, доктора, в его черных одеждах.
Что в Лондоне? Не поздно ли? Жива ли еще королева?
Все эти вопросы сыпались один за другим, а честный Бо-
нифэйс покорно дожидался, покуда ему можно будет,
почтительно кланяясь, проводить знатных гостей в
отведенные им комнаты.
— Что она? — дрожащим шепотом спросила леди
Каслвуд Эсмонда.
— Слава богу, ничего дурного не случилось,— отвечал
он, и добрая леди схватила его руку и поцеловала, называя
его своим милым, дорогим защитником. Она-то не думала
о королевах и коронах.
Новости, которые сообщил епископ, оказались
утешительного свойства: еще не все потеряно; королева жива, во
всяком случае, шесть часов тому назад, когда они
покидали Лондон, она еще дышала. («Миледи настояла на
том, чтобы ехать за вами»,— пояснил доктор.) Аргайль
привел в Лондон портсмутские полки и вызвал еще
подкрепления; виги начеку, будь они неладны (боюсь
сказать, но, кажется, епископ употребил выражение еще
более крепкое), впрочем, и наши тоже. Еще можно все
спасти, только бы принц вовремя поспел в Лондон. Мы тут
же потребовали лошадей, чтобы без промедлений
продолжать свой путь. Бедный Бонифэйс сразу приуныл,
увидя, что мы, вместо того чтобы войти в дом, снова
рассаживаемся по каретам. Принц и его первый министр сели
в одну. Эсмонд остался в другой со своей милой госпожою
в качестве единственной спутницы. Каслвуд верхом
поскакал вперед, чтобы вновь собрать друзей принца и
оповестить их о его прибытии.
500

Мы ехали всю ночь, Эсмонд подробно рассказывал
своей госпоже обо всем, что произошло за последние сутки:
об их бешеной скачке из Лондона в Каслвуд, о том, как
благородно повел себя принц, и о своем примирении с ним.
Время шло быстро в этой задушевной беседе, и ночные
часы не показались нам долгими.
Карета епископа ехала первой, а мы за нею. Кое-где
вышла заминка с лошадьми, но все же к четырем часам
утра в воскресенье, 1 августа, мы уже были в Хэммерсми-
те, а спустя полчаса миновали дом леди Уорик и с
рассветом въехали в Кенсингтон.
Несмотря на столь ранний час, улицы были необычно
оживлены; на всех перекрестках толпился народ.
Особенно большая толпа собралась у дворцовых ворот, где был
расставлен караул. Карета, ехавшая впереди,
остановилась, и слуга епископа слез с козел, чтобы расспросить, что
означает это скопление народа.
Тут вдруг ворота распахнулись и появился отряд
конных трубачей, а за ними шли герольды в парадном
облачении. Проиграли трубы, потом главный герольд вышел
вперед и возвестил о том, что на престол вступил Георг,
милостью божией король Великобритании, Франции и
Ирландии, защитник веры. И весь народ закричал: «Боже,
храни короля!»
В толпе, кричавшей и швырявшей вверх шляпы, я
вдруг заметил одно нахмуренное лицо, знакомое мне с
детства и виденное под самыми различными масками. То был
не кто иной, как бедный мистер Холт, который тайно
пробрался в Англию, чтобы быть свидетелем победы правого
дела, и теперь смотрел, как его противники празднуют
свое торжество под радостные крики английского народа.
Бедняга даже позабыл снять шляпу и возгласить «ура», и,
только когда соседи в толпе, возмущенные подобным
отсутствием верноподданнического пыла, стали ругать его,
называя переодетым иезуитом, он растерянно обнажил
голову и принялся вторить общему хору. Поистине этому
человеку не везло в жизни. Какую бы игру он ни затеял,
он всегда проигрывал, к какому бы заговору ни примкнул,
заговор неизменно оканчивался поражением. Спустя
некоторое время он мне повстречался во Фландрии, откуда
направлялся в Рим, к главному штабу своего ордена; а
впоследствии вдруг объявился у нас, в Америке, изрядно
постаревший, но все такой же хлопотливый и неунывающий.
Весьма вероятно, что он тотчас же обзавелся мокасинами
501

и боевым топором, пробрался в индейский лагерь и там,
раскрасив тело в боевые цвета и задрапировавшись в
одеяло, усердно обращал индейцев в христианскую веру. Есть
в соседнем с нами Мэриленде невысокий холмик,
осененный крестом; под ним успокоился навеки этот
неугомонный дух.
Звуки труб короля Георга развеяли по ветру все
надежды слабого и неразумного претендента; и, пожалуй,
можно сказать, что под эту же музыку окончилась драма
моей жизни. Счастье, которое мне суждено было потом
узнать, не опишешь в словах; оно — святыня и тайна по
самой природе своей; и как бы ни теснилась
благодарностью грудь, об этом беседовать можно только с всеведущим
богом, да еще с одним благословенным существом — самою
нежной, самой чистой и самой преданной женой, какую
кто-либо знавал на свете. Когда я размышляю о
безграничном счастье, ожидавшем меня, о глубине и силе той любви,
которой я был удостоен столько лет, меня всякий раз
охватывает вновь восторг и изумление, и поистине я
благодарен творцу за то, что он дал мне сердце, способное
понять и оценить всю красоту и ценность ниспосланного мне
дара. Да, воистину любовь vincit omnia;l она превыше
почестей, дороже богатства, достойней благородного имени.
Кто це ведал ее, тот не ведает жизни; кто не испытал
ее радостей, тому остались чужды самые высокие
побуждения души. В имени моей жены, здесь начертанном,
для меня венец всех надежд, вершина счастья. Знать
такую любовь — блаженство, перед которым все земные
утехи не имеют цены; думать о ней — значит славить
господа.
Произошло это в Брюсселе, куда, по совету
друзей-вигов, мы уехали после провала нашего заговора; там я
удостоился величайшего счастья моей жизни, и моя дорогая
госпожа сделалась моей женой. Мы так привыкли к
сердечной близости и доверию, связывавшим нас, так долго и
счастливо жили бок о бок, что мысль об узах еще более
тесных могла бы и вовсе не прийти нам в голову; но стечение
обстоятельств привело к этому событию, столь чудесно
осчастливившему и меня и ее (за что смиренно благодарю
творца); хотя то были обстоятельства весьма печальные и,
1 Все побеждает (лат.).
502

увы, не раз повторявшиеся в нашем роду. Не знаю, какое
честолюбивое ослепление руководило прекрасною и
своенравной женщиной, чье имя так часто упоминается на
этих страницах и которой я целых десять лет платил дань
нерушимой верности и страсти; но с того самого дня, когда
мы явились в Каслвуд для ее спасения, она неизменно
смотрела на всех своих родных, как на врагов, и в конце
концов покинула нас и бежала во Францию — ради какого
жребия, я здесь гнушаюсь говорить. Под сыновним кровом
моя дорогая госпожа тоже не чувствовала себя дома;
бедный Фрэнк был слаб волею, как, пожалуй, и все мужчины
в нашем роду, и всегда был в подчинении у женщин.
А женщины, его окружавшие, отличались властолюбием
и, кроме того, жили в постоянном страхе, как бы он не
заколебался под влиянием матери и не отрекся от той веры,
которую они его уговорили принять. Различие религий
разделяло мать и сына, и госпожа моя почувствовала, что
дети отошли от нее и что она одна на свете, если только
не считать преданного слуги, на верность которого она,
благодарение богу, всегда могла рассчитывать. И вот
однажды, застав мою дорогую госпожу в слезах после
безобразной сцены, устроенной женою и тещей Фрэнка
(бедному мальчику ведь пришлось жениться на всей немецкой
семейке, с которой он имел несчастье связать себя), я
решился просить ее довериться заботам и попечению того,
кто с помощью божией всегда будет ей верен и предан.
И нежная матрона, не менее чистая и прекрасная в своей
осенней поре, чем девица в цветении весны, не отвергла
моей почтительной мольбы и согласилась разделить мою
судьбу. Да будут мои последние слова словами
признательности ей, и да благословит небо ту, которая принесла
благословение моему дому.
Великодушное заступничество мистера Аддисона
избавило нас от опасности гонений и устранило препятствия,
мешавшие нашему возвращению на родину, а славные
подвиги моего сына Фрэнка в Шотландии послужили к его
примирению с королем и правительством. Но нас более не
тянуло жить в Англии, и Фрэнк охотно передал нам все
права на владение вот этим поместьем, которое и поныне
является нашим домом; здесь, вдалеке от Европы и всех
ее бурь, на прекрасных берегах Потомака, мы построили
себе новый Каслвуд, но навсегда сохранили благодарную
память о старом. Есть такая пора года, которая на нашей
заокеанской родине бывает самой тихой и отрадной; ее на-
503

зывают «индейское лето». Я часто сравниваю осень нашей
жизни с этими безмятежными, ясными днями и радуюсь
покою и мягкому солнечному теплу. Небо благословило
нас дочерью, которую каждый из родителей любит за
сходство с другим. Знаменитые бриллианты пошли на покупку
топоров и плугов для наших плантаций, а также негров,
чья доля, как я надеюсь, легче и счастливей доли
большинства их черных братьев в этой стране; и у жены моей есть
только одна драгоценность; ею она дорожит и с ней
никогда не расстается,— золотая запонка, которую она взяла
у меня в тот день, когда приходила ко мне в тюрьму, и
которую, как признавалась потом, всегда носила на груди,
у самого нежного и любящего сердца в мире.

нглииские
юмористы ХУП1 века
Цикл лекций, прочитанных в Англии,
Шотландии и Соединенных Штатах Америки
Перевод В, Хинкиса

Лекция первая
Свифт
v лекциях об английских юмористах минувшего
столетия я прошу вашего позволения
говорить не столько об их книгах, сколько о них
самих и о прожитой ими жизни; при этом,
как вы понимаете, мне трудно надеяться
развлечь вас смешными или забавными
рассказами. Ведь у Арлекина без маски, как известно, лицо
совсем не веселое, и, говорят, однажды, когда его одолела
хандра, доктор посоветовал ему пойти поглядеть на
Арлекина *,— это человек, обремененный заботами и тяготами,
подобно всем нам, и очень серьезный в душе, в какой бы
маске, обличье или наряде он ни появлялся перед
публикой. И поскольку все собравшиеся здесь, без сомнения,
серьезно относятся к своему прошлому и настоящему, вы
О
воспримете мои рассказ о жизни и чувствах тех людей,
которых я постараюсь вам описать, как серьезную и нередко
очень печальную повесть. Если бы Юмор сводился лишь
к смеху, вы едва ли испытывали бы к
писателям-юмористам больше интереса, нежели к личной жизни того же
бедняги Арлекина, который похож на них тем, что
способен вас рассмешить. Но эти люди, к чьей жизни и судьбе
вы, как свидетельствует ваше присутствие здесь,
испытываете интерес и сочувствие, не только смешат нас, но
затрагивают в нашей душе многие другие струны. Писатель-
юморист стремится будить и направлять в людях любовь,
сострадание, доброту, презрение к лжи, лицемерию, лукав-
* Эту историю нередко рассказывают о нашем актере Риче
507

ству, сочувствие к слабым, бедным, угнетенным и
несчастным. В меру своих сил и способностей он откликается
едва ли не на все поступки и чувства в человеческой
жизни. Он, так сказать, берет на себя роль будничного
проповедника. И коль скоро он лучше других обнаруживает,
чувствует и высказывает правду, мы уважаем, ценим,
порой любим его. И поскольку его задача — оценивать жизнь
и особенные качества других людей, мы извлекаем урок
из собственной его жизни, когда его уже нет,— жизнь
вчерашнего проповедника становится темой для сегодняшней
проповеди.
Свифт родился в 1667 году в Дублине в семье
добропорядочных англичан, принадлежавших к потомственному
духовенству *, через семь месяцев после смерти своего
отца, который переехал в Дублин и занялся там
адвокатской практикой. Мальчик поступил в школу в Килкенни,
а потом в дублинский колледж Троицы, который окончил
не без труда; был он необуздан, остроумен и очень
бедствовал. В 1688 году по просьбе матери Свифта его взял к
себе в дом сэр Уильям Темпл, который знал миссис Свифт
в Ирландии. В 1693 году Свифт покинул своего
покровителя, а еще через год принял в Дублине духовный сан.
Однако он вскоре отказался от этого невысокого сана,
полученного в Ирландии, и вернулся к Темплу, в чьем доме
прожил до смерти сэра Уильяма, который скончался в
1699 году. Поскольку надежды выдвинуться в Англии не
* Он был отпрыском младшей ветви йоркширских Свифтов.
Его дед, достопочтенный Томас Свифт, викарий Гудрича, в графстве
Херифордшир, пострадал во времена Карла I за свою преданность
королю. Этот Свифт женился на Элизабет Драйден, родственнице
поэта. Сэр Вальтер Скотт, со свойственной ему в подобных делах
скрупулезностью, прослеживает родственные связи между двумя
знаменитостями. Свифт был «сыном троюродного брата Драйдена».
И кроме того, Свифт был врагом Драйденовой славы. См. «Битву
книг»: «Больше всего раздоров было среди конницы,— пишет он о
новых авторах,— так как там каждый рядовой лез в командиры,
от Тассо и Мильтона до Драйдена и Уитерса».
И в стихотворении «Рапсодия» он советует рифмоплету:
Все предисловья Драйдена прочти —
Они у нашей критики в чести,
Притом, что цель поэта всем ясна:
У книги повышается цена.
«Племянник Свифт, ты никогда не станешь поэтом»,— сказал
Драйден своему родственнику, и Свифт, который никогда не забывал
таких вещей, крепко запомнил это.
508

оправдались, Свифт возвратился в Ирландию и поселился
в Ларакоре. Он пригласил туда Эстер Джонсон *, побочную
дочь. Темпла, с которой его связывала нежная дружба в те
годы, когда они оба находились в зависимости от Темпла.
С тех пор Свифт девять лет прожил на родине, лишь
изредка бывая в Англии.
В 1709 году он уехал в Англию и, если не считать
недолгого пребывания в Ирландии, во время которого он стал
настоятелем собора св. Патрика, провел здесь пять лет,
играя весьма видную роль в политических делах при жизни
королевы Анны. После ее смерти, когда его партия попала
в немилость, а честолюбивые планы рухнули, Свифт
вернулся в Дублин, где оставался двенадцать лет. В эти годы
он написал свои знаменитые «Письма суконщика» и
«Путешествия Гулливера». Он женился на Эстер Джонсон,
Стелле, и похоронил Эстер Веномри, Ванессу, которая
последовала за ним в Ирландию из Лондона, где пылко
влюбилась в него. 1726 и 1727 годы Свифт провел в Англии, но
покинул ее, теперь уже навсегда, узнав о болезни жены.
Стелла умерла в январе 1728, а Свифт дожил до 1745 года,
причем в последние пять лет его семидесятивосьмилетней
жизни он ослабел рассудком и его содержали под
надзором **.
Вы, без сомнения, знаете, что у Свифта было множество
биографов; о его жизни писали самые благожелательные
и добросердечные люди — Скотт, который восхищается им,
но не может заставить себя его полюбить; старый толстяк
* В семье ее звали «мисс Хетти», и черты ее лица, манера
одеваться и отношение к ней сэра Уильяма — все недвусмысленно
свидетельствовало о ее происхождении. Сэр Уильям отказал ей в
завещании тысячу фунтов.
** Иногда, в периоды умопомрачения, он расхаживал по дому
много часов подряд; иногда вдруг застывал в оцепенении. Порой,
казалось, его рассудок, теплившийся под непроницаемым покровом
мрака, мучительно стремился выбиться на поверхность и заявить
о себе. Однажды упавшее трюмо чуть не размозжило ему голову.
Он сказал: «Как жаль, что мимо!» В другой раз он повторял
медленно и неоднократно: «Я есмь сущий». Последнее, что он написал,
была эпиграмма по случаю постройки склада для оружия и ири-
пасов, который ему показали, когда он вышел на улицу во время
болезни:
Здесь мысль ирландская видна,
Ирландца я узнал:
Когда проиграна война,
Он строит арсенал.
509

Джонсон*, который поневоле вынужден допустить его в
круг поэтов, приемлет знаменитого ирландца, снимает
перед ним шляпу, неохотно кланяется и, смерив его взглядом,
переходит на другую сторону улицы. Доктор Уайлд** из
Дублина, написавший очень интересную книгу о
последних годах жизни Свифта, называет Джонсона «самым
злобным из его биографов»; английскому критику нелегко
угодить ирландцам — нелегко даже попытаться им
угодить. И все же Джонсон искренне восхищается Свифтом:
он не осуждает Свифта за перемену политических позиций
и не ставит под сомнение искренность его веры в бога; и
в связи со знаменитым соперничеством между Стеллой и
Венессой доктор осуждает Свифта не слишком строго. Но
он не может протянуть Свифту свою честную руку; старый
толстяк прижимает ее к груди и уходит прочь ***.
* Кроме этих знаменитых книг Скотта и Джонсона есть еще
пухлая «Биография», написанная Томасом Шериданом (которого
д-р Джонсон называл «Шерри»), отцом Ричарда Бринсли и сыном
добрейшего, умнейшего ирландца, д-ра Шеридана, близкого друга
Свифта, который потерял место священника при дворе, так как
опрометчиво выбрал в день тезоименитства короля текст для
проповеди: «Довлеет дневи злоба его»! Не говоря о мелких книжках,
есть еще «Заметки о жизни и сочинениях Джонатана Свифта»,
принадлежащие перу человека из высшего общества, достойнейшего
графа Оррери. Говорят, его светлость мечтал о литературной славе
главным образом потому, что желал вознаградить себя за
пренебрежение, с которым отнесся к нему отец, не завещав ему свою
библиотеку. Боюсь, что чернила, которыми он пытался смыть этот
позор, сделали пятно лишь еще более заметным. Тем не менее он
был знаком со Свифтом и переписывался с людьми, его знавшими.
Его книга (изданная в 1751 году) вызвала множество споров и
послужила поводом к написанию, среди прочих брошюр, «Замечаний
по поводу «Заметок лорда Оррери и т. д.» д-ра Делани.
** Книга д-ра Уайлда была написана после эксгумации
останков Свифта и Стеллы в 1835 году, когда в Дублине, в соборе св.
Патрика, велись какие-то работы и представилась возможность
исследовать эти останки. С удивлением узнаешь, что их черепа
«передавались из дома в дом» и вызвали интерес у людей, не
имеющих никакого отношения к делу. Поверите ли, гортань Свифта кто-
то попросту украл! Френологи, после своих исследований, были
невысокого мнения об его умственных способностях.
Д-р Уайлд проследил симптомы болезни Свифта, время от
времени проявлявшиеся в его сочинениях. Кроме того, он отметил, что
череп обнаруживает следы «болезненной работы» мозга в течение
жизни — такие следы могла оставить возрастающая тенденция к
«умственному застою».
*** «Он (д-р Джонсон), казалось, питал безотчетную неприязнь
к Свифту; однажды я решился спросить, не оскорбил ли чем-нибудь
Свифт его лично, и получил отрицательный ответ»,— Босуэлл,
«Путешествие на Гибриды»,
510

Хотелось бы нам встретиться с ним в жизни или нет?
Такой вопрос должен задать себе всякий, кто изучает
биографии этих людей, читает их произведения и размышляет
об их жизни и складе характеров. Хотели бы вы, чтобы
великий настоятель был вашим другом? Я был бы счастлив
чистить обувь Шекспира, только бы жить в его доме, иметь
возможность преклоняться перед ним, быть у него на
побегушках и видеть его чудесное, неомраченное лицо. Я был
бы счастлив в молодости жить в Темпле рядом с
Фильдингом, помогать ему подниматься в спальню и открывать
дверь его ключом, а утром пожимать ему руку и слышать,
как он болтает, отпускает шутки за завтраком и за кружкой
легкого пива. Любой из нас отдал бы многое, чтобы
провести вечер в знаменитом клубе вместе с Джонсоном, Гольд-
смитом и Джеймсом Босуэллом, эсквайром из Окинлека.
Сохранилась добрая память об очаровании Аддисона и
приятности его беседы... Но Свифт? Если бы вы уступали
ему в таланте (а это, при всем моем уважении к
присутствующим, более чем вероятно), занимая равное с ним
положение в обществе, он преследовал бы, презирал и
оскорблял вас; если, не убоявшись его славы, вы дали бы ему
достойный отпор, он спасовал бы перед вами *, не нашел бы
в себе смелости достойно ответить и убрался бы восвояси,
а много лет спустя написал бы на вас злобную
эпиграмму — подстерег бы вас, засев в сточной канаве, а потом
выскочил, чтобы нанести вам предательский удар грязной
дубинкой. А будь вы лордом, носящим голубую ленту, чье
* Конечно, немногие отваживались на такой эксперимент, но
их успех мог обнадежить других. Один человек решился спросить
великого настоятеля, не его лц дядя Годвин дал ему образование.
Свифт, который терпеть не мог разговоров на эту тему и вообще
мало интересовался своими родственниками, ответил сурово: «Да,
он дрессировал меня, как собаку». «В таком случае, сэр,—
воскликнул его собеседник, стукнув кулаком по столу,— собака не в
пример благодарнее вас!»
Бывали и другие случаи, когда смелый выпад заставлял
Свифта прикусить язык, хотя ему уже стали поклоняться в Ирландии
чуть ли не как королю. Но однажды он оказался в более серьезной
опасности; эту забавную историю стоит сейчас рассказать. Он
подверг нещадному бичеванию известного дублинского стряпчего
мистера Беттсуорта, написав на него эпиграмму.
Говорят, адвокат этот поклялся его убить. Он явился к
настоятелю собора на дом. Тот осведомился, кто он такой. «Сэр, я
стряпчий Беттсуорт!»
— Простите, какие же блюда вы стряпаете?
На сей раз настоятеля спасли добровольные защитники.
511

знакомство льстило бы его тщеславию или способствовало
его честолюбивым замыслам, он был бы самым милым
собеседником на свете. Он выказал бы себя таким смелым,
язвительным, умным, эксцентричным и оригинальным, что
вы подумали бы, что у него нет иной цели, кроме
потребности излить свое остроумие, и что он самый смелый и
прямодушный человек на свете. Как он разнес бы перед вами
всех ваших врагов. Как высмеял бы оппозицию! Его
раболепие было до того неистовым, что казалось
независимостью взглядов; * он состоял бы у вас на посылках, но с
таким видом, словно покровительствует вам, рвался бы за вас
в бой, надев маску, на улице пли в печати, а потом не снял
бы шляпу в присутствии вашей жены и дочерей в
гостиной, удовлетворившись такой мздой за неоценимую услугу,
которую оказал в качестве наемного убийцы **.
Он сам подтверждает это в одном из своих писем Бо-
линброку: «Всё свои попытки выдвинуться я предприни-
* «Но, милый мой Гамильтон, не стану скрывать от тебя свои
чувства. Мне очень хочется верить, что характер моего друга
Свифта заставит его английских друзей с соблюдением всех приличий
спровадить его подальше. Его дух, если называть вещи своими
именами, всегда был попросту нестерпим. От этого гения порой не
знаешь, чего ждать. Он чаще принимал тон покровителя, нежели
друга. Он предпочитал приказывать, а не советовать».— Оррери.
** «...хотя это известно только со слов миссис Пилкингтон, но
люди, заслуживающие доверия, подтверждают, что во время своего
последнего пребывания в Лондоне он поехал обедать к графу Бер-
лингтонскому, который незадолго перед тем женился. Граф, желая,
как полагают, немного развлечься, не представил его своей
супруге и даже не назвал его имени. После обеда настоятель сказал:
«Леди Берлингтон, говорят, вы превосходно поете; спойте мне что-
нибудь». Графине эта просьба сделать ему удовольствие,
выраженная в столь бесцеремонной форме, была неприятна, и она
решительно отказалась. Тогда Свифт заявил, что все равно заставит ее
петь. «Право, сударыня, кажется, вы принимаете меня за одного
из ваших бедных английских священников, которые проповедуют
оборванцам. Извольте петь, когда я вас прошу». Поскольку граф
при этом только рассмеялся, его жена от досады разразилась
слезами и ушла. А когда Свифт снова встретился с ней, то первым
делом любезно осведомился: «Скажите, сударыня, вы все такая
же гордая и злая, как в то время, когда мы в последний раз
виделись?» Она ответила добродушно: «Нет, достопочтенный настоя:
тель, если хотите, я вам спою». И с тех пор он питал к ней
глубочайшее почтение».— Скотт, «Биография».
«...в его манере разговаривать не было и тени тщеславия.
Возможно, он, по его собственному выражению, был слишком горд
для тщеславия. Когда он бывал вежлив, вежливость эта
оказывалась неподдельной. В дружбе он всегда сохранял постоянство и
искренность. Точно также он относился и к врагам».— Оррери.
512

мал только потому, что у меня нет титула и состояния,
дабы люди, восхищаясь моими способностями, обращались
со мной как с лордом, справедливо или нет — не важно.
Итак, репутация необычайно остроумного и ученого
человека заменяет голубую ленту или карету шестерней» *.
Можно ли выразиться откровеннее? Только преступник
способен сказать: «Я умен: благодаря своему уму я получу
титулы и поспорю с судьбой. Мой ум — это разящие
пули — я превращу их в золото»; и, заслышав стук копыт
шестерки лошадей, запряженных в великолепную карету,
он выходит на большую дорогу, как Макхит, и требует у
общества «кошелек или жизнь». Все падают перед ним на
колени. Летят в грязь облачение милорда епископа,
голубая лента его светлости и кружевная нижняя юбка миледи.
Он отбирает у одного бенефицию, у другого — выгодную
должность, у третьего — теплое местечко в суде и все
отдает своим приверженцам. Но главная добыча еще не
захвачена. Карета, а в ней митра и епископский жезл,
которые он намерен заполучить на свою долю, задержалась в
пути из Сент-Джеймса, и он ждет, томясь, до темноты, а
потом прибывают его гонцы и докладывают, что карета
поехала по другой дороге и ускользнула из его рук. Тогда он
с проклятием разряжает пистолеты в воздух и скачет
восвояси **.
* «Я достойно выгляжу лишь при дворе, где нарочно
отворачиваюсь от лорда и заговариваю с самым ничтожным из моих
знакомых».— «Дневник для Стеллы».
«Нет отбою от бездарных писак, сочиняющих стихи и прозу,—
они присылают мне свои книги и вирши — такой пакости я еще
не видывал; но я перечислил их имена привратнику и велел
никогда их ко мне не пускать».— «Дневник для Стеллы».
Следующий любопытный абзац дает представление о его
жизни при дворе:
«Я еще не писал тебе, что лорд-казначей туг на левое ухо, как
и я?.. Я не смею сказать ему это о себе; боюсь, он подумает, будто
я притворяюсь, чтобы к нему подольститься!» — «Дневник для
Стеллы».
** Обе стороны вели ожесточенную войну, сочиняя пасквили
друг на друга; нападки вигов сильно навредили кабинету
министров, которому служил Свифт. Болинброк привлек к ответу
нескольких пасквилянтов из оппозиции и сетует на их «фракцион ость»
в следующем письме:
«От Болинброка графу Стрэдфордскому.
Уайтхолл, 23 июля 1712 года
Печально сознавать, что законы нашей страны бессильны
примерно наказать фракционных писак, которые осмеливаются
17 у. Текнерей, т. 7
513

Имя Свифта кажется мне столь же подходящим «чтоб
вывести мораль иль разукрасить повесть» — эту повесть о
честолюбии, как имя любого героя, потерпевшего крах в
жизни. Но следует помнить, что мораль в то время была
невысока, что, кроме него, многие выходили разбойничать
на большую дорогу, что обществом владело странное
замешательство, а государство было разорено иными
кондотьерами. Битва на Бойне состоялась и была проиграна,
колокола возвестили победу Вильгельма точно таким же зво-
чернить самых выдающихся людей и осыпать бранью даже тех,
которые удостоены высшей чести. Это, милорд, один из
многочисленных признаков упадка нашего правительства и свидетельство
того, что мы роковым образом принимаем распущенность за
свободу. Единственное, что я мог сделать, это арестовать типографа
Харта и отправить его в Ньюгетскую тюрьму, а потом взять с него
залог, дабы он не скрылся от следствия; это я и сделал, а если мне
удастся доказать законным порядком вину сочинителя Ридпата, его
ждет та же участь».
Свифт не отставал от своего знаменитого друга в праведном
негодовании. В истории последних четырех лет царствования
королевы настоятель весьма поучительно распространяется о
распущенности прессы и оскорбительных выражениях, употребляемых
его противниками:
«Необходимо признать, что вредная деятельность печатников
заслуживает всеобщего и самого сурового порицания... Партия
наших противников, пылая бешенством и имея довольно досуга после
своего поражения, сплотившись, собирает по подписке деньги и
нанимает банду писак, весьма искушенных во всех видах клеветы
и владеющих слогом и талантом, достойными уровня большинства
своих читателей... Однако безобразия в печати слишком
многочисленны, чтобы их можно было излечить таким средством, как налог
на мелкие газеты, и в палату общин был внесен билль,
предусматривающий меры куда более действенные, но сессия уже кончалась
и его не успели провести, ибо всегда наблюдалось нежелание
слишком ограничивать свободу печати».
Однако против статьи, требующей, чтобы под каждой
напечатанной книгой, брошюрой или заметкой стояло имя автора, его
преподобие решительно возражает, ибо, как он пишет, «помимо того,
что такая статья закона сделает невозможной деятельность
благочестивых людей, которые, публикуя превосходные сочинения на
благо религии, предпочитают в духе христианского смирения
остаться неизвестными, не подлежит сомнению, что все,
обладающие подлинным талантом и познаниями, наделены непреодолимой
скромностью и не могут быть уверены в себе, впервые отдавая на
суд людской плоды своего ума».
Эта «непреодолимая скромность», вне сомнения, была
единственной причиной, по которой настоятель скрывал авторство «Писем
суконщика» и еще сотни столь же смиренных христианских
сочинений, автором коих он был. Что же касается оппозиции,
почтенный доктор был сторонником суровой расправы с нею; вот что он
писал Стелле:
514

ном, каким приветствовали бы торжество Иакова. Люди
стали свободны в политике и были предоставлены самим
себе. Их, равно как и старые представления и порядки,
сорвало с якорей, и они неслись невесть куда по воле урагана.
Как и во времена «аферы Южных морей», почти все
азартно участвовали в игре; как и во времена
железнодорожной мании, не такие уж отдаленные, почти всем не
повезло; и в эти времена человеку со столь огромным
талантом и честолюбием, как у Свифта, оставалось только
хватать добычу и не упускать ни единой возможности. Его
горечь, презрение, гнев, а позже — мизантропию некоторые
восторженные поклонники объясняют заведомым
убеждением в презренности человечества и стремлением бичевать
людей для их же блага. Юность Свифта была несладкой —
юность великого гения, оплетенного низменными путами,
бессильного в тисках презренной зависимости; и старость
его тоже была несладкой * — старость гения, который
вступил в борьбу и был на пороге победы, но потерпел
поражение и потом вспоминал об этом, одиноко терзаясь
в изгнании. Человеку, вольно приписывать богам то, чему
причиной собственная его злоба, или разочарование, или
упрямство. Какой общественный деятель, какой политик,
замышляющий переворот, какой король, решившийся
вторгнуться в сопредельное государство, какой сатирик,
задумавший высмеять общество, или просто обыкновен-
* * *
«Дневник, письмо XIX
Лондон, 25 марта 1710—1711 г.
...мы наконец соизволили похоронить Гискара, после того как
две недели показывали его замаринованным в корыте, беря за это
по два пенса; человек, который при нем состоял, указывал на труп
и говорил: «Видите, господа, вот рана, нанесенная ему его
светлостью герцогом Ормондским»; «А вот рана...» и т. д.; после чего
сеанс заканчивался и впускали новую толпу сброда. Жаль, что
закон не позволяет нам подвесить его тело на цепях, потому что он
не был под судом: а в глазах закона всякий человек не виновен,
пока не состоялся суд».
«Дневник, письмо XXVII
Лондон, 25 июля 1711 а.
Я был сегодня в кабинете у министра и помешал ему
помиловать человека, осужденного за изнасилование. Товарищ министра
хотел его спасти; но я сказал министру, что его нельзя помиловать
без благоприятного отзыва судьи; и к тому же он скрипач, а стало
быть, бродяга и заслужил петлю не за одно, так за другое, значит,
пускай идет на виселицу».
* Он всегда считал день своего рождения траурным днем.
17*
515

ньтй человек не изыщет извинения для своих поступков?
Не так давно один французский генерал предложил
вторгнуться в нашу страну и предать ее на поток и
разграбление за то, что мы надругались в Копенгагене над
человечностью: люди всегда находят оправдание своим
агрессивным действиям. Они воинственны по природе,
хищны, жаждут проливать кровь, грабить и властвовать *.
И самые хищные клюв и когти, какие когда-либо
вонзались в добычу, самые сильные крылья, какие когда-либо
рассекали воздух, были у Свифта. Я лично рад, что судьба
вырвала добычу из его когтей, подрезала ему крылья и
посадила его на цепь. И мы смотрим, не без благоговения и
жалости, на одинокого орла, прикованного цепью и
томящегося в клетке.
Не подлежит сомнению, что Свифт родился в Дублине,
в доме № 7 по Хоу-Корт, тридцатого ноября 1667 года, и
никто из нас не намерен оспаривать эту честь и славу у
соседнего острова, но, думается мне, он был ирландцем не
более, чем человек, родившийся в Калькутте в английской
семье, может считаться индийцем**. Гольдсмит был
ирландцем и никем иным; Стиль был ирландцем и никем
* «Эти проклятые проходимцы с Граб-стрит, пишущие в
разделах «Последние новости» и «Смесь» в одной и той же газете, не
унимаются. Они все время нападают на лорда-казначея, лорда
Болинброка и меня. Мы притянули негодяя к суду, но Болинброк
не проявляет должной энергии; однако я надеюсь добиться
возмездия. Это мошенник-шотландец, некто Ридпат. Их освобождают
под залог, и они опять пишут. Мы вновь их арестовываем и берем
новый залог. Так все и вертится.— «Дневник для Стеллы».
** Свифт отнюдь не был склонен забывать об этом; его
английское происхождение время от времени дает себя почувствовать, и
довольно ощутимо, в том, что он пишет. Так, в письме к Попу
(Скотт, «Свифт», том XIX, стр. 97) говорится:
«Мы получили Ваше собрание писем... Некоторые из тех, кто
высоко Вас ценит, а также люди, лично Вас знающие, огорчены,
обнаружив, что Вы не делаете различия между английскими
дворянами в этом королевстве и дикарями-ирландцами (которые всего
только чернь, и среди них насчитываются лишь немногие
благородные люди, живущие в ирландской части королевства); но
английские колонии, составляющие три четверти населения, гораздо
культурнее многих графств Англии, говорят на более чистом
английском языке и жители их гораздо воспитанней».
А в «Четвертом письме суконщика» мы снова читаем:
«В короткой статье, напечатанной в Бристоле и переиечатан-
ной здесь, сообщается, что, как сказал мистер Вуд, «его удивляет
наглость и бесстыдство ирландцев, которые отказываются от его
денег». А между тем от них отказываются чистокровные
англичане, живущие в Ирландии, хотя, само собой разумеется, если
516

иным; но Свифт был англичанином всей душой, и сердце
его всегда оставалось в Англии, у него были привычки
англичанина и, несомненно, английский образ мыслей; его
суждения изысканно просты; он избегал иносказаний и
метафор, расходовал мысли и слова с такой же мудрой
бережливостью и экономией, как и деньги; он мог с
великолепной щедростью расточать их в знаменательных
случаях, но экономил, когда тратить их не было нужды. Он
всегда избегал ненужного красноречия, лишних эпитетов,
расточительной образности. Он выкладывает перед вами свое
мнение с серьезной простотой и сугубой четкостью *.
Боясь к тому же оказаться смешным, что вполне понятно в
человеке с его чувством юмора,— он не решается
использовать всю поэтическую силу, какой наделен; читая его,
нередко чувствуешь, что он не рискует быть красноречи-
спросить ирландцев, они скажут то же самое».— Скотт, «Свифт»,
т. VI, стр. 453.
В добродушной сатирической заметке «О варварских
названиях в Ирландии» он идет еще дальше и (обругав, по своему
обыкновению, шотландский выговор, а равно и обороты речи)
переходит к «ирландскому акценту» и, говоря о «порицании», которое
вызывает этот выговор, заявляет:
«И что еще хуже, всем отлично известно, что последствия
такого отношения касаются тех из вас, кому ни в коей мере не
могут быть сделаны подобные упреки, кто лишь имел несчастье
родиться в Ирландии, но в английской семье, и получил образование
главным образом в этом королевстве».— Скотт, «Свифт», том VII,
стр. 149.
Но, право же, если придавать хоть какое-то значение
национальности, мы должны считать англичанином человека, чей отец
происходил из древнего йоркширского, а мать — из древнего ле-
стерширского рода!
* Его манера разговаривать во многом походила на стиль его
сочинений, сжатый, четкий и энергичный. Однажды, когда он был
на приеме у шерифа и тот, среди прочих тостов, провозгласил:
«Господин настоятель, выпьем за ирландскую торговлю»,— он
быстро ответил: «Сэр, я не пью за покойников!»
В его присутствии один дерзкий молодой человек, который
гордился тем, что говорил дерзости... воскликнул: «Да будет вам
известно, господин настоятель, что я возвысился своим
остроумием!» — «Вот как,—сказал Свифт.—Послушайте же моего совета,
снизьтесь!»
В другой раз, увидев, как одна дама длинным шлейфом (какие
были тогда в моде) смахнула хрупкую скрипку и разбила ее,
Свифт воскликнул:
«Mantua, vae miserae nimium vicina Cremonae!» \.— Д-р
Делали, «Замечания по поводу «Заметок и т. д. о Свифте лорда Орре-
ри», Лондон, 1754.
1 «Мантуя, увы, слишком близкая соседка несчастной Кремоны»!
(лат.)
517

вым, хотя мог бы себе это позволить; что он, так сказать не
повышает голоса и не нарушает тона, принятого в обществе.
И вот Свифт, посвященный в тайны политики,
прекрасно знающий деловые отношения и светскую жизнь, не
чуждый также литературе, которой не мог заниматься всерьез,
когда с безрассудным упорством пытался выдвинуться в
Дублине, вошел в дом сэра Уильяма Темпла. Впоследствии
он любил рассказывать, какое множество книг он там
прочитал и как король Вильгельм научил его резать спаржу
на голландский манер. Великий и одинокий Свифт провел
десять лет ученичества в Шине и Мур-Парке, получая
двести фунтов жалования и обедая со слугами,— он носил
сутану, которая была не лучше ливреи, и гордый, как
Люцифер, преклонял колена, дабы вымолить какую-нибудь
милость у миледи, или выполнял поручение господина, у
которого состоял на посылках *. Именно здесь, когда он
писал, сидя за столом Темпла, или сопровождал своего
покровителя во время прогулок, он увидел людей,
вершивших судьбы общества, услышал их разговор, сравнил себя
с ними, молча поглядывая из своего угла, прикинул, много
ли у них мудрости и остроумия, вертел их так и сяк,
испытывал и оценивал. Ах, какие пошлости ему, должно быть,
приходилось выслушивать! Какие плоские шутки! Какие
напыщенные банальности! Какими ничтожными казались,
вероятно, эти люди в огромных париках смуглому,
нескладному, молчаливому секретарю из Ирландии. Не знаю,
приходила ли когда-нибудь Темплу в голову мысль, что, в
сущности, этот ирландец — его хозяин. Полагаю, что столь
печальный вывод не возник под его божественным
париком, иначе Темпл не стал бы терпеть Свифта у себя в доме.
Свифт, чувствуя, что ему все опротивело, поднимал бунт и
уходил со службы, но потом покорялся и возвращался
снова; так продолжалось десять лет,—он набирался знаний,
скрывал презрение и терпел, втайне злобствуя на судьбу.
Манеры Темпла — это воплощение изощренного и
естественного хорошего тона. Если он и не вникает в суть дела
достаточно глубоко, то все же выказывает осведомленность,
подобающую джентльмену; если он порой щеголяет
латынью, то ведь это было принято в его время, подобно
* «Помнишь, как я страдал, когда сэр Уильям Темпл бывал
холоден или в дурном расположении духа дня три или четыре
подряд, и я терялся в догадках, перебирая десятки причин? Клянусь,
с тех пор я стал более дерзким; он испортил хорошего и
благородного человека».— «Дневник для Стеллы».
518

тому, как было принято благородному человеку напяливать
на голову парик, а на руки — кружевные манжеты. Если
он носит букли и туфли с квадратными носами, то ходит
в них с непревзойденным изяществом, и вы никогда не
услышите, как они скрипят, не увидите, как они наступят
на шлейф какой-нибудь леди или на ногу сопернику в
толпе придворных. А когда там становится слишком жарко и
шумно, он вежливо удаляется. Он уезжает к себе в Шин
или в Мур-Парк, предоставив королевской партии и
партии принца Оранского бороться меж собой и решить дело.
Он чтит монарха (и, пожалуй, ни один человек на свете не
выражал свои верноподданнические чувства столь
изящным поклоном); он в восторге от принца Оранского, но есть
человек, чье спокойствие и удобства для него важнее всех
принцев на свете, и этот достойнейший член общества —
не кто иной, как Gulielmus Temple, baronettus l. Вот он в
своем тихом убежище; мы видим его то в креслах, когда он
предается своим занятиям, то у грядок тюльпанов *, вот он
обрезает абрикосовые деревья или правит свои
сочинения — он уже не государственный деятель, не посол, а фи-
1 Уильям Темпл, баронет (лат.).
* «...эпикурейцы выразились точней и удачней, когда
провозгласили, что счастье человека в невозмутимости его души и
праздности тела; ибо в то время как мы располагаем обоими этими
условиями, я сомневаюсь, что то и другое должно участвовать в
нашем восприятии добра и зла. Подобно тому, как люди,
говорящие на нескольких языках, выражают одно и то же разными
словами, так в различные эпохи, в различных странах с различными
законами и религиями разные слова означали одно и то же: то, что
стоики называют бесстрастием или рассеянием, скептики —
невозмутимостью, молинисты — квиетизмом, простые люди —
спокойной совестью, как мне кажется, означает лишь величие. По
этой причине Эпикур всю жизнь провел в своем саду: там он
занимался науками, там трудился, там проповедовал свою
философию; и в самом деле, никакой иной приют, пожалуй, не
способствует столь много невозмутимости души и праздности тела,
которые он считал главной своей целью. Дивный воздух, чудесные
ароматы, зелень листвы, свежесть и легкость пищи, трудовые
упражнения или прогулки, но главное, освобождение от забот и
треволнений в равной мере благоприятствовали и способствовали
размышлениям и здоровью, приятности чувств и воображения, и
тем самым спокойствию и легкости тела и души... Люди много
спорили о том, где был рай, но так ни до чего и не договорились;
пожалуй, легче представить себе, какого рода м сто
подразумевается под этим словом. Слово «рай» персидское, так как Ксенофонт
и другие греческие авторы называют им то, что часто
употребляли и любили государи этих восточных стран. Страбон, описывая
Иерихон, говорит:
519

лософ, эпикуреец, блестящий аристократ и придворный
равно в Шине и в Сент-Джеймсе; здесь вместо королей и
красивых дам он преклоняется перед его величеством
Цицероном, или проходит в менуэте с музой эпической
поэзии, или же любезничает у южной стены с розовощекой
дриадой.
Темпл, видимо, требовал и получал от своих домочадцев
обильную дань преклонения, все вокруг льстили ему,
лебезили перед ним и холили его так же старательно, как
растения, которые он любил. В 1693 году, когда он заболел,
его недомогание повергло в ужас весь дом; нежная
Доротея, его жена, лучшая подруга лучшего из мужчин:
Великая душою Доротея
Узрела грозный перст судьбы, робея.
Что касается Доринды, его сестры:
Кто грусть изображать в искусстве станет —
Пусть на Доринду плачущую глянет.
Утратит радость каждый, кто на миг
Узрит ее пронзенный скорбью лик,—
Лакеи плачут и рыдают слуги
О ней, животворившей все в округе.
Вам не кажется, что в строке, где скорбь одолевает
лакеев, содержится прекрасный образ? Ее сочинил один из
лакеев, которому не по нутру была и ливрея Темпла и
жалование в двести фунтов. Как легко представить себе
нескладного молодого служителя с потупленными глазами,
который, держа в руке книги и бумаги, следует по пятам
за его честью во время прогулки по саду или выслушивает
распоряжения его чести, стоя у глубокого кресла, в
котором сэр Уильям сидит, страдая подагрой, и ноги его все в
«Ibi est palmetum, cui immixtae sunt etiam aliae stirpes hor-
tenses, locus ferax palmis abundans, spatio stadiorum centum totus
irriguus, ibi est Regis Balsami paradisus» {.—«Эссе о садах Эпикура».
В этом же знаменитом эссе Темпл пишет об одном друге, чьим
поведением и благоразумием он восхищается в характерной для
него форме.
«...я считаю весьма благоразумным, что один мой друг в
Стаффордшире, который очень любит свой сад, выращивает в нем
великолепные сливы и, хотя почва там хорошая, не претендует на
большее; в этом (обнеся деревья с юга стеной) он весьма
преуспел, чего никогда не достиг бы, имея дело с персиками и
виноградом; а хорошая слива, без всякого сомнения, лучше плохого
персика».
1 Там есть пальмовая роща, в которой попадаются некоторые другие
садовые деревья, место плодородное, изобилующее пальмами, длиной в сто
стадиев и обильно орошаемое, там находится сад царя Бальзама (лат.).
520

волдырях от прижиганий. Когда у сэра Уильяма приступ
подагры или он не в духе, плохо приходится слугам за
обедом; * впоследствии его секретарь из Ирландии сам об этом
поведал: как, должно быть, сэр Уильям, выходя к столу,
ворчал, мучил и терзал домашних своими насмешками и
презрением! Представьте себе только, что говорил
дворецкий о гордости всяких ирландских грамотеев — а ведь этого,
по правде сказать, не слишком высоко ставили даже в
ирландском колледже, где он учился,— и какое презрение
должен был испытывать камердинер его превосходитель-
* Размышления Свифта о повешенье
(«Наставления слугам»)
«Последнее дело для тебя — это состариться на лакейской
службе, поэтому, когда ты увидишь, что годы идут, а у тебя нет
надежды ни на место при дворе, ни на чин в армии, ни на про-
движение в управители, ни на должность сборщика налогов (этих
двух последних мест ты не можешь получить, не зная грамоты),
ни на то, что тебе удастся сбежать с племянницей или дочкой
хозяина, тогда я решительно советую: иди грабителем на большую
дорогу — это единственная почетная должность, остающаяся тебе;
там ты встретишь многих старых приятелей, проживешь жизнь
короткую, но веселую, и расстанешься с ней молодец-молодцом.
Относительно последнего я тоже дам тебе кое-какие наставления.
Эти окончательные мои советы относятся к тому, как вести
себя, когда тебя будут вешать: за то ли, что ты ограбил своего
хозяина, или за кражу со взломом, или за разбой на большой
дороге, или за то, что ты в пьяной драке убил первого попавшегося
человека, но весьма вероятно, что тебе выпадет такая судьба, а все
благодаря одному из следующих трех качеств: любви к хорошей
компании, широте душевной и слишком горячему нраву. Твое
достойное поведение в этом случае — дело чести всего вашего
братства; содеянное отрицай с самыми торжественными клятвами;
сотня твоих собратьев, если только их допустят, явятся в суд и по
первому требованию охотно дадут о тебе свой отзыв. Пусть ничто
не принудит тебя сознаться, разве что пообещают тебе прощенье,
если ты выдашь своих сообщников; но, я полагаю, все это будет
понапрасну; если тебе удастся ускользнуть в этот раз, то когда-
нибудь тебя все-таки постигнет та же участь. Лучший сочинитель
Ньюгетской тюрьмы пусть напишет твою прощальную речь, какая-
нибудь из добрых приятельниц снабдит тебя рубашкой
голландского полотна и белым колпаком, перевязанным малиновой или
черной лентой; бодро попрощайся со всеми твоими ньюгетскими
друзьями; храбро входи в повозку; стань на колени; возведи очи
горе, возьми в руки любую книгу (ведь ты все равно не умеешь
прочесть ни слова); отрицай содеянное у самой виселицы,
поцелуй и прости палача — ив добрый путь! Тебя пышно похоронят
за счет твоего братства; прозектор не коснется твоих членов; и
слава твоя не померкнет, пока не сменит тебя столь же достойный
преемник...».
521

ства к священнику Тигу из Дублина! (Камердинеры и
духовники всегда воевали меж собой. Трудно сказать, кто из
них, по мнению Свифта, более заслуживал презрения.)
И каковы, вероятно, были горе и ужас маленькой дочери
экономки с черными завитушками волос и милым,
улыбчивым личиком, когда секретарь, учивший ее грамоте,
человек, которого она любила и почитала больше всех на
свете,— больше матери, больше нежной Доротеи, больше
рослого сэра Уильяма в тупоносых туфлях и парике,—
когда сам мистер Свифт выходил от своего хозяина с яростью
в душе и не мог найти доброго словечка даже для
маленькой Эстер Джонсон?
Пожалуй, для секретаря из Ирландии
снисходительность его светлости была еще мучительней его
неудовольствия. Сэр Уильям то и дело приводил латинские фразы и
цитаты из древних классиков по поводу своего сада, своих
голландских статуй и plates-bandes !, говорил об Эпикуре
и Диогене Лаэртском, о Юлии Цезаре, Семирамиде, саде
Гесперид, Меценате, об описании Иерихона у Страбона и
ассирийских царях. По поводу бобов он цитировал
наставления Пифагора воздерживаться от употребления оных и
говорил, что это, возможно, означало, что умным людям
следует воздерживаться от политики. Это он —
невозмутимый эпикуреец; он — последователь Пифагоровой
философии; он умный человек — вот что подразумевалось под его
речами. Разве Свифт с этим не согласен? Нетрудно
представить себе, как потупленные глаза на миг поднимаются
и в них вспыхивает презрительный огонек. Глаза у Свифта
были голубые, как небо; Поп великодушно сказал (все,
что Поп говорил и думал о своем друге, было
великодушным и благородным): «Глаза у него голубые, как небо, и
в них светится очаровательное лукавство». И был некто
в этом доме, в этом пышном, величественном,
гостеприимном Мур-Парке, только в них и видевший небо.
Но приятные и возвышенные разговоры Темпла
пришлись Свифту не по нраву. Он был сыт по горло
бесчисленными кумирами из Шина; сидя на садовой скамейке,
которую он сам устроил для себя в Мур-Парке и жадно
поглощая все книги, какие мог достать, он начал страдать
головокружением и глухотой, которые терзали и мучили
его всю жизнь. Он не мог выносить ни этого дома, ни
своего зависимого положения. Даже выражая льстивое состра-
1 Грядок (франц.).
522

датше в стихотворении, из которого мы привели
несколько насмешливо-печальных строк, он как бы выбегает из
траурного шествия с безумным воплем, проклиная свою
участь, предчувствуя безумие, покинутый судьбой и даже
надеждой.
Я не знаю ничего печальней его письма к Темплу, в
котором этот бедняга, вырвавшись из рабства, снова,
пресмыкаясь, возвращается к своей клетке и старается
мольбами отвратить гнев хозяина. Он просит об аттестации для
получения духовного сана. «От меня требуют подробных
сведений о моей нравственности и уровне знаний, а также
о причинах, по которым я покинул дом Вашей чести — а
именно, их интересует, не было ли последнее следствием
какого-либо моего дурного поступка. Во всем этом я
целиком полагаюсь на милость Вашей чести, хотя в
нравственном отношении, как мне кажется, я не могу упрекнуть себя
ни в чем, кроме простых человеческих слабостей. Более я
ни о чем не смею просить Вашу честь, пребывая в
обстоятельствах, не достойных Вашего внимания: мне остается
лишь желать (кроме здоровья и благополучия Вашей
чести и Вашему семейству), чтобы небо когда-либо дало мне
возможность с благодарностью припасть к Вашим стопам.
Прошу Вас засвидетельствовать мое глубочайшее
почтение и уважение миледи, Вашей супруге, и Вашей сестре».
Можно ли пасть ниже? Может ли раб склониться
смиренней? *
А спустя двадцать лет епископ Кеннет писал об этом
же человеке: «Когда доктор Свифт вошел в кофейню, с ним
раскланялись все, кроме меня. Когда же я явился в при-
* «Он продолжал жить в доме сэра Уильяма Темпла до самой
смерти этого великого человека».— «Истории из жизни семейства
Свифтов», написанные Настоятелем.
«Богу было угодно призвать этого великого и добродетельного
человека к себе».— «Предисловие к сочинениям Темпла)).
И на людях он всегда говорил о сэре Уильяме в том же тоне.
Но читатель лучше поймет, как остро он помнил унижения,
которым подвергся в его доме, если мы приведем отрывки из
«Дневника для Стеллы».
«На днях я зашел к министру узнать, какой дьявол обуял его
в воскресенье: я дал ему достойную отповедь; сказал, что, как я
заметил, он позволил себе слишком много, что причина этого меня
не интересует, но пускай держит себя в руках, и предупредил его
об одном — никогда не принимать меня с холодностью; потому что
я не позволю обращаться с собой как с мальчишкой; я уже более
чем достаточно претерпел такого обращения в своей жизни»
(имеется в виду сэр Уильям Темпл).— «Дневник для Стеллы».
523

емную залу (при дворе), чтобы подождать начала
молебна, доктор Свифт был там в центре всеобщего внимания.
Он упрашивал графа Эрренского замолвить словечко
перед своим братом, герцогом Ормондским, за некоего
священника, которому нужно место. Он обещал мистеру То-
ролду договориться с лордом-казначеем, чтобы ему
выплачивалось жалованье в двести фунтов годовых как
священнику англиканской церкви в Роттердаме. Он
отсоветовал Ф. Гвинну, эсквайру, входить к королеве с красной
сумкой и заявил во всеуслышанье, что имеет кое-что
передать ему от лорда-казначея. Он вынул золотые часы и,
справившись, сколько времени, посетовал, что уже очень
поздно. Какой-то человек сказал, что он слишком
торопится. «Что же делать,— сказал доктор,— если
придворные подарили мне часы, которые плохо ходят?» Потом он
стал внушать молодому аристократу, что лучший поэт
Англии —это мистер Поп (папист), который начал
переводить Гомера на английский язык, и все должны
подписаться на это издание. «Потому что Поп,— заявил он,—
не начнет печатать свой перевод, пока я не соберу для
него тысячу гиней» *. Лорд-казначей, выйдя от королевы,
на ходу кивнул Свифту, чтобы тот следовал за ним,— оба
ушли перед самым молебном». В словах епископа «перед
самым молебном» чувствуется некоторая злоба.
«Я вспоминаю, как мы преклонялись перед сэром Уильямом
Темплом, потому что он в пятьдесят лет стал министром; и вот эту
должность занимает молодой человек, которому едва за
тридцать».— Там же.
«Министр держится со мной непринужденно, как некогда Ад-
дисон. Я часто вспоминаю, как носился сэр Уильям Темпл со
своим министерским портфелем».— Там же.
«У лорда-казначея был ужасный приступ ревматизма, но
сейчас он вполне оправился. Сегодня вечером я играл с ним и с его
домашними в очко. Для начала он проиграл каждому из нас ао
двенадцать пенсов; при этом мне вспомнился сэр Уильям Темпл».—
Там же.
«Кажется, сегодня мимо меня проехал в своей карете Джек
Темпл (племянник сэра Уильяма) с женой; но я не обратил на
них никакого внимания,— как хорошо, что я навсегда избавился
от этого семейства».— Письмо Свифта к Стелле, септ. 1710 г.
* «Надо признать,— пишет д-р Джонсон,— что одно время
Свифт определял политические взгляды всей Англии».
Разговор о памфлетах настоятеля вызвал у доктора одну из
самых живых реплик. «Один человек расхваливал его «Поведение
союзников». Джонсон: «Сэр, его «Поведение союзников»
свидетельствует о весьма низких способностях... Право, сэр, даже Том Дэ-
вис мог бы написать это «Поведение союзников»! — Босуэлл,
«Жизнь Джонсона».
524

Этот портрет великого настоятеля представляется нам
правдивым, он суров, хотя его и нельзя назвать совершенно
отталкивающим. Среди всех интриг и тщеславных
устремлений Свифт делал добро, причем иногда помогал
достойным людям. Его дневники и тысяча устных рассказов о нем
свидетельствуют о его добрых делах и грубых манерах. Он
всегда готов был протянуть руку помощи честному
человеку, он был не расточителен, но и не скуп. Хотели бы вы
иметь такого благодетеля, очутившись в нужде? Я
предпочел бы получить картофелину и услышать доброе слово от
Гольдсмита, нежели быть обязанным настоятелю за гинею
и обед *. Он скорблял человека, делая ему одолжение,
доводил женщин до слез, ставил гостей в дурацкое
положение, изводил своих несчастных друзей и бросал
пожертвования в лицо беднякам. Нет, настоятель не был
ирландцем — ирландцы всегда помогали людям с добрым словом
на устах и с открытым сердцем.
Рассказывают, будто это делает Свифту честь, что
настоятель собора св. Патрика каждое утро служил
домашние молебны, но держал это в такой тайне, что даже гости,
жившие под его кровом, не подозревали об этом ритуале.
Право, духовному лицу не было никакой нужды тайно
собирать свое семейство в подземной часовне, словно он
боялся обвинения в язычестве. И, на мой взгляд, мнение
света было справедливым,— и епископы, входившие в со-
* «Когда он видел кого-либо впервые, то имел обыкновение
испытывать характер и склонности новых знакомых каким-нибудь
коротким вопросом в нарочито грубой форме. Если это
воспринималось с кротостью и Свифт получал беззлобный ответ, он потом
заглаживал грубость утонченной любезностью. Но если он замечал
признаки возмущения, задетой гордости, тщеславия или
самомнения, то прекращал всякое общение с этими людьми. Это
подтверждает случай, про который рассказала миссис Пилкингтон. После
ужина настоятель, выпив вина, слил остатки из бутылки в стакан
и, видя, что они мутные, протянул стакан мистеру Пилкингтону
и предложил выпить. «Знаете ли,— сказал он,— дрянное вино за
меня всегда допивает какой-нибудь бедный священник». Мистер
Пилкингтон поблагодарил его в том же тоне и сказал, что «не
видит тут разницы, но в любом случае рад принять этот стакан».
«В таком случае,— сказал настоятель,— не надо, я выпью его сам.
Вы, черт возьми, умней ничтожного священника, которого я
несколько дней назад пригласил к обеду; когда я обратился к нему
с этими же словами, он заявил, что не понимает такого
обхождения, и ушел, не пообедав. По этому признаку я определил, что он
чурбан, и сказал человеку, который рекомендовал его мне, что не
желаю иметь с ним дела».— Шеридан, «Биография Свифта».
525

вет королевы Анны, убеждая ее не возводить автора
«Сказки о бочке» в епископский сан, советовали ей как
нельзя лучше. Автор измышлений и примеров,
содержащихся в этой безумной книге, не мог не знать, каковы
будут последствия того, что он утверждал. Веселый
собутыльник Попа и Болинброка, который избрал их друзьями
на всю жизнь и почтил своим доверием и привязанностью,
должно быть, выслушал немало доводов и не раз вел за
рюмкой портвейна у Попа или бокалом бургундского у
Сент-Джона беседы, которые невозможно было бы
повторить за столом ни у кого другого.
Одним из самых веских подтверждений неискренности
Свифтовой веры в бога был его совет бедняге Джону Гэю
принять сан священника и добиваться места судьи. Гэю,
автору «Оперы нищих», Гэю, одному из самых
неукротимых талантов, Джонатан Свифт посоветовал принять
духовный сан, надеть облачение с белым воротником, а также
копить деньги и отдать имевшуюся у него тысячу фунтов
под проценты *. Королева, епископы и светские люди были
правы, когда не поверили в религиозность этого человека.
Разумеется, я буду затрагивать здесь чьи бы то ни было
религиозные взгляды лишь в той мере, в какой они влияют
на литературное творчество, жизнь, настроения этого чело-
* «От архиепископа Кэшеллского
Кэше ал, 31 мая 1735 г.
Высокочтимый сэр!
В последнее время я потерпел столько неудач, что решил
прекратить борьбу, особенно в тех случаях, когда у меня мало
надежды взять верх; и поскольку я имею некоторые основания
надеяться, что прошлое будет забыто, признаюсь, я всячески старался в
последнее время представить в самом розовом свете дела весьма
печальные. Мои друзья справедливо рассуждают о моей
праздности, но поистине до сих пор она скорее проистекала от спешки и
замешательства, возникавших из-за тысячи несчастных и
непредвиденных случайностей, а не была просто леностью. Сейчас на мне
висит только одно неприятное дело, от которого я с помощью
председателя адвокатской коллегии надеюсь вскоре избавиться; и
тогда, вот увидите, я стану настоящим ирландским епископом. Сэр
Джеймс Уэйр составил весьма полезное описание достопамятных
деяний моих предшественников. Он сообщает, что они родились в
таких-то и таких-то городах Англии или Ирландии; были
посвящены в сан в таком-то году; и, если их не перевели куда-нибудь,
похоронены в соборе, в северном либо в южном приделе. Из этого
я заключаю, что хорошему епископу нужно только есть, пить,
толстеть, богатеть и в конце концов опочить в мире; каковому
похвальному примеру я и намерен следовать до конца своих дней;
ибо, признаться, за последние четыре-пять лет я так часто стад-
526

века. Самые закоренелые грешники из тех смертных, о
которых нам предстоит говорить, Гарри Фильдинг и Дик
Стиль, особенно громко и, на мой взгляд, поистине
ревностно заявляли о своей вере; они бичевали вольнодумцев и
побивали камнями воображаемых безбожников при всяком
случае, лезли из кожи вон, превознося свою правоверность
и обличая ближнего, и если грешили и спотыкались, а так
оно и было, поскольку они то и дело погрязали в долгах, в
пьянстве, в скверне всяких дурных поступков, то падали
на колени и вопияли: «Peccavi! *» — с самой громогласной
истовостью. Да, эти бедняги Гарри Фильдинг и Дик Стиль
были доверчивыми и простодушными чадами англиканской
церкви; они ненавидели папизм, атеизм, деревянные
башмаки и всякое идолопоклонство; они рьяно превозносили
церковь и государство.
кивался с предательством, низостью и неблагодарностью, что не
могу поверить, чтобы кто-нибудь был призван делать добро столь
порочному поколению.
Я искренне озабочен состоянием Вашего здоровья, которое,
судя по тому, что Вы пишете, сильно пошатнулось. Без сомнения,
поездка на юг будет лучшим средством, какое может укрепить
Ваш организм; и я не знаю дороги более подходящей для этого, чем
дорога из Дублина сюда, за исключением лишь одного ее куска.
До Килкенни станции и хорошие гостиницы есть каждые десять
или двенадцать миль. От Килкенни сюда целых двадцать миль,
дорога плохая и гостиниц вообще никаких; но я нашел для Вас
прекрасный выход из положения. У подножия довольно высокой
горы, как раз на полпути сюда, живет в чистеньком домике,
крытом тростником, священник, которого отнюдь нельзя назвать
бедным; жена его слывет добрейшей и милейшей женщиной. У нее
самые жирные цыплята и самый лучший эль в округе. Кроме того,
у священника есть погребок, ключ от которого он хранит при себе,
а там у него всегда найдется вдоволь превосходного вина в хорошо
закупоренных бутылках, и он обтирает их и вытаскивает пробки
лучше, думается мне, чем самый заправский пьянчуга. Там я
намерен встретить Вас с каретой; если Вы устанете, то сможете за-
ночевать в этом домике; если же нет, мы тронемся в путь после
обеда, часа в четыре, и к девяти будем в Кэшелле; мы поедем через
поля и по проселкам, которые укажет нам священник, избегая
каменистых и тряских дорог, которые ведут оттуда сюда и
действительно из рук вон плохи. Надеюсь, Вы соблаговолите сообщить
мне по почте накануне выезда или за два дня, когда Вы будете в
Килкенни, чтобы я успел все для Вас приготовить. Возможно,
приедет Коуп, если лично Вы его попросите; ради меня он не сделает
ничего. Поэтому, полагаясь на Ваше положительное обещание, я
не стану более ничего добавлять к доводам, которые могли бы
убедить Вас, и остаюсь Вашим искренним и покорнейшим слугой
Теобальдом Кэшеллским».
1 Грешен! (лат.)
527

Но Свифт? Его ум был вышколен иначе и имел совсем
иной логический склад. Он не воспитывался в казарме,
среди пьяных солдат, и не учился рассуждать в ковеит-гар-
денском трактире. Он мог протянуть нить в споре от
начала до конца. Он умел смотреть вперед с роковым
ясновиденьем. В старости он воскликнул, перелистывая
«Сказку о бочке»: «Господи, какой у меня был талант,
когда я написал эту книгу!» Мне кажется, он восхищался
не талантом, а теми последствиями, к которым этот
талант его привел,— огромный, потрясающий талант,
чудесно яркий, ослепительный и могучий, талант
схватывать, узнавать, видеть, освещать ложь и сжигать ее до
тла, проникать в скрытые побуждения и выявлять черные
мысли людей — то был поистине чудовищный злой дух.
Несчастный! Что заставило тебя, который получил
образование в библиотеке эпикурейца Темпла и пользовался
дружбой Попа и Сент-Джона, принести роковые обеты и
на всю жизнь связать себя ханжеским служением небу,
пред которым ты благоговел в столь неподдельном
восхищении, смирении и восторге? Ибо у Свифта была
исполненная благоговения и благочестивая душа — он умел
любить и истово молиться. Сквозь бури и грозы, бушевавшие
в его яростном уме, в голубые просветы проглядывали
звезды веры и любви, они безмятежно сияли, хоть и сокрытые
тучами, гонимыми безумным ураганом его жизни.
Я убежден, что он невыносимо страдал от своего
скептицизма, и ему пришлось сломить собственную гордость,
прежде чем отдать свое отступничество внаймы *. Он
оставил сочинение, озаглавленное «Размышления о религии»,
которое представляет собой лишь набор оправданий и
объяснений, почему он не признался открыто в своем неверии.
О своих проповедях он говорит, что это были памфлеты в
форме проповеди; они не были проникнуты христианским
духом; их можно было бы произносить со ступеней
синагоги, или в мечети, чуть ли не в трактире. Здесь нет или
почти нет притворных жалоб — для этого он слишком
знаменит и горд; и поскольку речь идет о ничтожности его
проповедей, он искренен. Но когда он надел облачение свя-
* «Мистер Свифт некоторое время жил у него (сэра Уильяма
Темпла), но, решив самостоятельно устроить свою судьбу,
намеревался принять сан священника. Однако, хотя состояние его было
очень невелико, совесть не позволяла ему принять духовный сан
только ради денег».— «Истории из жизни семейства Свифтов»,
написанные Настоятелем.
528

щенника, оно отравило его: белый воротник его задушил.
И вот, он идет по жизни, раздираемый на части, словно
одержимый дьяволом. Как Абуда из арабской сказки, он
все время страшится фурии, зная, что придет ночь и с ней
эта неотвратимая ведьма. Боже, что это была за ночь! Как
одинока была его ярость и долга агония, какой стервятник
терзал сердце этого титана! * Ужас охватывает душу при
мысли о бесконечных страданиях этого великого человека.
Всю жизнь он так или иначе был одинок. Одинок был и
Гете. И Шекспира я не могу представить себе иным.
Титаны должны жить в отдалении от простых смертных. У
королей не бывает близких друзей. Но этот человек тяжко
страдал от одиночества и заслужил свои страдания. Не
думаю, чтобы такую боль кто-нибудь мог описать.
«Saeva indignatio» *, которое, по его словам, раздирало
ему сердце и о котором он дерзко завещал написать на
своем надгробном камне,— как будто несчастный,
лежащий под этим камнем, ожидая суда божия, имел право на
гнев,— прорывается наружу на тысячах написанных им
страниц, терзает и мучит его. Неистовый изгнанник не
устает яростно проклинать государственных деятелей, так
как его собственная карьера не удалась, и англичан, так
как в Англии он не сумел прославиться. Разве
справедливо называть знаменитые «Письма суконщика»
патриотическими? Это великолепный образец издевательства и
брани; да, этим письмам не откажешь в последовательности,
но замысел так же чудовищен и фантастичен, как остров
лилипутов. Дело не в том, что он так глубоко скорбит, но
он видит перед собой врага и его нападки поразительны по
своей силе, а ярость ужасающа. Это Самсон с ослиной
челюстью в руке, устремляющийся на врагов и повергающий
их: восхищает не столько сама цель, сколько мощь, ярость,
неистовство ее поборника. Как многих безумцев, его
возбуждают и приводят в неистовство некоторые вещи. К их
числу принадлежит брак; сотни раз он обрушивался на
брак в своих сочинениях; обрушивался на детей;
постоянной мишенью его насмешек был бедный приходский
священник, обремененный многочисленным семейством, еще
* «У д-ра Свифта лицо было от природы суровое, даже
улыбка не могла смягчить его и никакие удовольствия не делали его
мирным и безмятежным; но когда к этой суровости добавлялся
гнев, просто невозможно вообразить выражение или черты лица,
которые наводили бы больший ужас и благоговение».— Оррери.
1 «Жестокое негодование» (лат.).
529

более презренный в его глазах, чем капеллан знатного
лорда. Мысль о столь безотрадном отцовстве неизменно
вызывает у него насмешки и отборную брань. Разве могли
бы Дик Стиль, или Гольдсмит, или Фильдинг в самой своей
яростной сатире написать что-нибудь подобное
знаменитому «Скромному предложению», сочиненному настоятелем,
где он рекомендует есть детей? Все они испытывают лишь
нежность при мысли о ребенке, готовы ласкать и лелеять
его. Достойному настоятелю чужда такая
чувствительность, и он входит в детскую походкой веселого людоеда *.
«Один очень образованный американец, с которым я
познакомился в Лондоне,— пишет он в «Скромном
предложении»,— уверял меня, что здоровый годовалый младенец, за
которым был обеспечен надлежащий уход, представляет
собой в высшей степени восхитительное, питательное и
полезное для здоровья кушанье, независимо от того,
приготовлено ли оно в тушеном, жареном, печеном или вареном
виде; я не сомневаюсь, что он также превосходно подойдет
для фрикасе или рагу». И, подхватывая эту милую
шуточку, он, по своему обыкновению, приводит различные
доводы с полнейшей серьезностью и логикой. Он поворачивает
эту тему и так и этак, на десятки ладов, подает ее в
рубленом виде; в виде холодной закуски; со всяким гарниром,
и не устает ее смаковать. Он описывает звереныша,
«отнятого от матери», советует, чтобы мать обильно кормила его
грудью в течение последнего месяца, чтобы он стал
упитанным и пригодным для изысканного стола. «Из одного
ребенка,— говорит его преподобие,— можно приготовить два
блюда для званого обеда; если же вы обедаете в семейном
кругу, то передняя или задняя часть младенца будет
вполне приемлемым блюдом», и так далее; поскольку предмет
столь лаком, что он не может его оставить, он рекомендует
далее мелким землевладельцам к столу вместо оленины
«мясо подростков, мальчиков и девочек не старше
четырнадцати и не моложе двенадцати лет». Прелестный юморист!
Насмешливый обличитель морали! Ё веселые времена при
жизни настоятеля существовал всем известный и широко
* «Лондон, 10 апреля 1713 г.
Старший сын леди Мэшем тяжело болен; я серьезно опасаюсь
за его жизнь, и она живет в Кенсингтоне, ухаживая за ним, что
всех нас заставляет досадовать. Она такая любящая мать, что атх)
сводит меня с ума. Ей не следовало покидать королеву, а она
оставила все, что столько же касается общественных интересов,
сколько и ее собственных».— «Дневник».
530

распространенный обычай: когда неуклюжий деревенский
парень входил в кофейню, шутники принимались, как
тогда говорили, «поджаривать» его. А здесь настоятель
мстительно «поджаривает» тему. У него был к этому
природный талант. Как говорится в «Альманахе гурманов»:
«On nait rotisseur» l.
И не только с помощью насмешек Свифт показывает,
как неразумно любить и иметь детей. «В Гулливере» он
внушает мысль о безумии любви и брака, пуская в ход
более серьезные доводы и советы. Свифт с одобрением
повествует, что в знаменитом королевстве лилипутов есть
обычай сразу же отбирать детей у родителей и отдавать их на
воспитание государству; и в царстве его любимых лошадей,
как он утверждает, добропорядочная конская чета может
позволить себе иметь не более двух жеребят. Право же,
наш великий сатирик придерживается мнения, что
супружеская любовь нежелательна, и подтвердил эту теорию
собственным примером,— да смилуется над ним бог,—
отчего и стал одним из самых несчастных людей на всем
божьем свете *.
Серьезное и логическое развитие абсурдной темы, как
показывает вышеупомянутое людоедское предложение,—
излюбленный прием нашего автора во всех его
юмористических сочинениях. В странах, где живут люди ростом в
шесть дюймов или в шестьдесят футов, по простым
законам логики возникает тысяча восхитительных нелепостей
благодаря множеству сложных выкладок. Повернувшись
к премьер-министру, стоящему в ожидании позади его
трона с белым жезлом длиной чуть ли не с грот-мачту корабля
«Монарх», король Бробдиигнега бросает замечание о том,
как ничтожно человеческое величие, если такие
презренные и ничтожные существа, как Гулливер, могут его
воплощать. «Черты императора Лилипутии были резки и
мужественны,— рассказывает Гулливер (какой
неожиданный юмор в этом описании!),—губы слегка вывернутые,
нос орлиный, цвет лица оливковый, стан прямой, руки и
ноги красивой формы, движения грациозные, осанка
величественная. Он на ширину моего ногтя выше всех своих
придворных, и одного этого довольно, чтобы повергнуть в
благоговейный страх всякого, кто на него смотрит».
1 Чтобы хорошо жарить мясо, надо иметь природный дар
(франц.).
* «Здоровье мое несколько поправилось, но даже при самом
лучшем самочувствии у меня мутится в голове и болит сердце».—
Май 1719.
531

Какой неожиданный юмор во всех этих описаниях!
Какая благородная сатира! Какая честность и
беспристрастие! Какое совершенство образа! Мистер Маколей
цитирует очаровательные строки поэта, в которых к властителю
пигмеев подходят с теми же мерками. Мы все читали у
Мильтона о копье, которое было, как «мачта корабля
гигантского», по эти образы, разумеется, пришли к нашему
юмористу самостоятельно. Он берет тему. Поворачивает ее
на тысячу ладов. Он полон ею. Образ напрашивается сам,
он рождается из темы, как в том восхитительном месте,
где Гулливер, когда орел уронил его ящик в море, а
потом его привели в каюту на корабле, просит моряков
принести ящик в каюту и поставить на стол, в то время как
каюта в четыре раза меньше ящика. Восхитительно
именно правдоподобие ошибки. Именно эту ошибку сделал бы
человек родом из такой страны, как Бробдингнег.
Но самый лучший юмористический штрих, если только
можно найти лучший в этой изобилующей великолепными
штрихами книге, мы находим там, где Гулливер описывает
свое расставание с конем-хозяином * в стране, название
которой невозможно произнести, язык сломаешь:
* Быть может, самую печальную сатиру во всей этой ужасной
книге мы находим в описании дряхлых стариков в «Путешествии
в Лапуту». В Лагнеге Гулливер слышит о бессмертных людях,
которых называют струльдбругами, и когда он выражает желание
познакомиться со столь учеными и многоопытными людьми, его
собеседник так описывает ему струльдбругов:
«Он сказал, что до тридцатилетнего возраста они ничем не
отличаются от остальных людей. Затем они мало-помалу
становятся мрачными и угрюмыми.
Достигнув восьмидесятилетнего возраста, который здесь
считается пределом человеческой жизни, они, подобно смертным,
превращаются в дряхлых стариков. Но, кроме всех недугов и
слабостей, присущих вообще старости, над ними тяготеет мучительное
сознание, что им суждено вечно влачить такое жалкое
существование.
Струльдбруги не только упрямы, сварливы, жадны, угрюмы,
тщеславны и болтливы,— они не способны также к дружбе и
любви. Естественное чувство привязанности к своим ближним не
простирается у них дальше, чем на внуков. Зависть и
неудовлетворенные желания непрестанно терзают их. Завидуют они прежде всего
порокам юношей и смерти стариков. Глядя на веселье молодежи,
они с горечью сознают, что для них совершенно отрезана всякая
возможность наслаждения. При виде похорон они ропщут и
жалуются, что для них нет надежды достигнуть тихой пристани, в
которой находят покой другие. Счастливчиками среди этих несчастных
являются те, кто потерял память и впал в детство. Они внушают
к себе больше жалости и участия, потому что лишены многих
пороков и недостатков, которые свойственны остальным бессмертным.
532

«Я вторично простился с моим Хозяином,—
рассказывает он.— Я собирался пасть ниц, чтобы поцеловать его
копыто, но он оказал мне честь, осторожно подняв его к
моим губам. Мне известны нападки, которым я подвергся
Если случится, что струльдбруг женится на женщине,
подобно ему обреченной на бессмертие, то этот брак расторгается по
достижении младшим из супругов восьмидесятилетнего возраста.
Как только струльдбругам исполняется восемьдесят лет, для
них наступает гражданская смерть. Наследники немедленно
получают их имущество. Из наследства удерживается небольшая
сумма на их содержание: бедные содержатся на общественный счет.
По достижении этого возраста струльдбруги считаются
неспособными к занятию должностей. Они не могут ни покупать, ни брать
в аренду землю, им не разрешается выступать свидетелями в суде.
В девяносто лет у струльдбругов выпадают зубы и волосы.
В этом возрасте они перестают различать вкус пищи и едят и
пьют все, что попадется под руку, без всякого удовольствия и
аппетита. Старческие недуги продолжают мучить их, не обостряясь
и не утихая. Постепенно они теряют память. В разговоре они
забывают названия самых обыденных вещей и имена ближайших
друзей и родственников. Они не способны развлекаться чтением:
они забывают начало фразы, прежде чем дочитают ее до конца.
Таким образом, они лишены единственного доступного им
развлечения.
Язык этой страны постепенно изменяется. Струльдбруги,
родившиеся в одном столетии, с трудом понимают язык людей,
родившихся в другом. Прожив лет двести, они с большим трудом могут
произнести несколько самых простых фраз С этого времени им
суждено чувствовать себя иностранцами в своем отечестве.
Таково описание струльдбругов, которое я услышал от моего
собеседника. Позднее я собственными глазами увидел пять или
шесть струльдбругов различного возраста. Самым молодым из них
было около двухсот лет. Друзья, приводившие их ко мне, пытались
растолковать им, что я великий путешественник и видел весь свет.
Однако на струльдбругов это не произвело ни малейшего
впечатления. Они не задали мне ни одного вопроса о том, что я видел
или испытал. Их интересовало только одно: не дам ли я им слам-
скудаск, то есть подарок на память. Это благовидный способ
выпрашивания милостыни. Так как струльдбруги содержатся на
общественный счет, им строго воспрещается нищенство. Но паек их,
надо сознаться, довольно скуден, и они всячески стараются обойти
закон.
Струльдбругов все ненавидят и презирают. Рождение каждого
из них служит дурным предзнаменованием и аккуратно
записывается в особые книги, так что возраст каждого струльдбруга
можно узнать, справившись в государственных архивах. Впрочем,
архивные записи не идут в прошлое дальше тысячи лет. К тому же
много книг истлело от времени или погибло в эпохи народных
волнений.
Лучший способ узнать возраст струльдбруга — это спросить
его, каких королей и знаменитостей он может припомнить.
Память струльдбруга сохраняет имена лишь тех королей,
которые вступили на престол тогда, когда этому струльдбругу еще
533

яа упоминание этой подробности. Моим клеветникам
угодно считать невероятным, чтобы столь знатная особа
снизошла до оказания подобного благоволения такому
ничтожному существу, как я. Мне понятна также наклонность
некоторых путешественников хвастаться оказанными им
необыкновенными милостями. Но если бы эти критики были
больше знакомы с благородством и учтивостью гуингмов,
они переменили бы свое мнение».
Это его удивление, эта дерзость, с которой
преподносятся подробности, эта ошеломляющая серьезность
рассказчика, который знает, какому он подвергался
осуждению, самый характер милости, каковая ему оказана,
благопристойное ликование при этом столь полны, что,
поистине, дальше уж некуда; это правда, перевернутая вверх
тормашками, предельно логичная и абсурдная.
Что касается юмора и художественных приемов этой
знаменитой небылицы, то, по-моему, она не может не
приводить в восхищение; ну а что до морали: на мой взгляд —
она ужасна, постыдна, труслива, кощунственна; и каким
бы величайшим исполином ни был этот настоятель, я
утверждаю, что мы должны его освистать. Возможно,
некоторые из присутствующих здесь не читали последнюю
часть «Гулливера», и я, напомнив им совет, который
достопочтенный мистер Панч дал намеревающимся вступить в
брак, скажу: «Не надо». Когда Гулливер высаживается в
стране йеху, эти голые, воющие существа карабкаются на
деревья и нападают на него, и он пишет, что «едва не
задохнулся в грязи, которая на него обрушилась». Читатель
четвертой части «Путешествий Гулливера» в данном
случае уподобляется самому герою. Это язык йеху:
чудовищные, нечленораздельные вопли и проклятия человечеству,
изрыгаемые со скрежетом зубовным,— срывание всех
покровов скромности до последного лоскута, без всякого
благородства и чувства стыда; грязны его слова, грязны
мысли, и весь он полон ярости, неистовства, непристойности.
Страшно думать, что Свифт знал, куда ведет его такая
вера, знал про роковые скалы, к которым влекла его
лоне исполнилось восьмидесяти лет. Справившись затем с
летописями, нетрудно установить приблизительно возраст струльдбруга.
Мне никогда не приходилось видеть ничего омерзительнее
этих людей. Женщины были еще противнее мужчин. Помимо
обыкновенной уродливости, свойственной глубокой дряхлости, они
с годами все больше и больше приобретают облик каких-то
призраков. Ужас, какой они внушают, не поддается никакому
описанию».— «Путешествия Гулливера».
534

гика. Последняя часть «Гулливера» лишь следствие того,
что было прежде, и никчемность всего человечества,
ничтожество, жестокость, гордыня, слабоумие, всеобщее
тщеславие, глупое притворство, мнимое величие, напыщенная
тупость, подлые цели, ничтожные успехи — все уже с
живостью представлялось ему; и когда оглушительные
проклятия миру и кощунство против неба гремели в его ушах, он
начал писать эту жуткую аллегорию, смысл которой
заключается в том, что человек безнадежно порочен, ужасен
и туп, что страсти его так чудовищны, а хваленое
могущество так презренно, что он — раб скотов, и заслужил это,
и невежество гораздо лучше его хваленого ума. Что же
совершил этот сочинитель? Какие тайные раскаянья терзали
его душу? Какой лихорадочный огонь пожирал его, если
весь мир представлялся ему в таком кровавом свете?
Каждый из нас смотрит на мир по-своему; и тот мир, который
мы видим, рождается внутри нас. Опустошенную душу не
радует солнце; эгоист не верит в дружбу, подобно тому как
человек, у которого нет слуха, безразличен к музыке.
Видимо, это ужасное одиночество и смотрело на человечество
так мрачно пронзительными глазами Свифта.
Скотт рассказывает удивительную историю о Делани,
заставшем архиепископа Кинга и Свифта за беседой,
которая довела прелата до слез, после чего Свифт выбежал
вон со следами ужаса и волнения на лице, а архиепископ
сказал Делани: «Вы только что видели самого несчастного
человека на свете; но никогда не спрашивайте у него о
причинах его злополучия».
Самый несчастный человек на свете, miserrimus,—
какова характеристика! А ведь в то время все великие умы
Англии были у его ног. Вся Ирландия приветствовала
его восторженными кликами и преклонялась перед ним
как перед своим освободителем, спасителем, величайшим
ирландским патриотом и гражданином. Настоятелю-Су-
конщику-Бикерстафу-Гулливеру рукоплескали самые
выдающиеся государственные деятели и величайшие
поэты его времени, принося ему дань уважения; и
он писал Болинброку из Ирландии: «Пришла мне пора
примириться с этим миром, я так и сделал бы, если б мог
попасть в лучший мир, прежде чем буду призван в самый
лучший, а не умирать здесь в злобе, как отравленная
крыса в своей норе».
Мы говорили о мужчинах и об отношении к ним
Свифта; а теперь нам надлежит вспомнить, что есть на свете и
535

другие создания, которых связывали с великим
настоятелем * весьма близкие отношения. Две женщины, которых
он любил и заставлял страдать, известны всем его
читателям так же хорошо, словно мы видели их воочию, и даже
если бы они были нашими родственницами, мы едва ли
знали бы их лучше. Кто не носит в душе образ Стеллы?
Кто не любит ее? Прекрасное и нежное существо; чистое,
любящее сердце! Легче ли тебе теперь, когда вот уже сто
двадцать лет ты покоишься в мире, и за гробом
неразлучная с тем холодным сердцем, которое, пока оно билось,
причиняло твоему столь истинную боль любви и горя,—
легче ли тебе теперь, когда весь мир любит и оплакивает
тебя? Я уверен, едва ли найдется человек, который,
вспомнив об этой могиле, не возложит мысленно на нее
цветок сострадания и не начертает на ней нежную эпитафию»
Добрая женщина, такая милая, любящая и несчастная!
У тебя были бесчисленные приверженцы, миллионы
мужественных сердец тоскуют о тебе. Из поколения в
поколение мы передаем нежное предание о твоей красоте, мы
видим твою трагедию и следим за ней, следим за светлой
скорбью твоей любви и чистоты твоего постоянства,
твоего горя, за твоей нежной жертвой. Мы знаем легенду о
тебе наизусть. Ты одна из святых мучениц в английской
истории.
* И'мя Варины поблекло перед блестящими именами Стеллы
и Ванессы; но она тоже могла кое-что рассказать о голубых глазах
молодого Джонатана. Образно выражаясь, книга жизни Свифта
открывается в тех местах, где в нее заложены эти увядшие
цветы! Варина заслуживает того, чтобы уделить ей несколько строк.
Это была некая мисс Джейн Варинг, сестра его товарища по
колледжу. В 1696 году, когда Свифту было девятнадцать лет, он
написал ей любовное письмо, которое начиналось так:
«Нетерпение — это неотъемлемое качество влюбленного». Но разлука
сильно переменила его чувства; и через четыре года тон его меняется.
Он снова пишет этой девушке прелюбопытное письмо, предлагая
ей выйти за него замуж, но выражая это предложение в такой
форме, что его невозможно было принять.
Он долго распространяется о своей бедности и т. п., а затем
пишет: «Я буду счастлив принять Вас в свои объятия, независимо
от того, красивы ли Вы и велико ли Ваше состояние. Главное —
чистоплотность, и кроме того,— достаточность средств, вот все,
чего я от Вас хочу!»
Редакторы не сообщают нам, что сталось с Вариной. Приятно
было бы узнать, что она встретила какого-нибудь достойного
человека и дожила до того дня, когда услышала, как ее маленькие
сыновья смеются над лилипутами без всякой печальной arriere
pensee l о великом настоятеле!
1 Задней мысли (франц.).
53G

И мало сказать, что любовь и целомудрие Стеллы
прелестны сами по себе; я убежден, что несмотря на дурное
обращение, несмотря на скверный характер, несмотря на
тайное расставание и соединение, на несбывшуюся
надежду и разбитое сердце,— когда он попал в зубы к Ванессе и
пока еще лишь ненадолго уклонился с пути, очутившись
из-за этого в западне горя и в трясине растерянности,
порожденной любовью,— несмотря на приговор большинства
женщин, которые, насколько мне известно из личного
общения с ними и всяких расспросов, принимают в споре
сторону Ванессы,— несмотря на слезы, которые Стелла
из-за него пролила, несмотря на препятствия и препоны,
которые судьба и собственный его неистовый нрав ставили
между ними, мешая этой истинной любви течь
безмятежно,—самое светлое время в судьбе Свифта, самая яркая
звезда в темной и бурной его жизни,— это любовь к Эстер
Джонсон. В свое время я,— разумеется, из
профессиональных соображений,— прочитал немало сентиментальных
страниц и ознакомился с любовными связями, описанными
на разных языках и в разные времена; и я не знаю ничего
более мужественного, более нежного, более трогательного,
чем некоторые из беглых заметок, которые были, как
выражался Свифт, «кратким языком» в его «Дневнике для
Стеллы» *. Он часто пишет ей ночью и утром. Он не
отсылает ни одного письма к ней без того, чтобы в тот же день
не начать новое. Он словно никак не может выпустить ее
маленькую ручку. Он знает, что она думает о нем и
скучает далеко, в Дублине. Он вынимает ее письма из-под
подушки и разговаривает с ними, как с друзьями, как с
детьми, говорит им ласковые слова, упоительные
нежности — как будто перед ним чудесное и простодушное
существо, которое его любит. «Не уходи,— написал он однажды
* Какой-нибудь сентиментальный Шампольон нашел бы
широкое поле для применения своего искусства, расшифровывая
символы этого «краткого языка». Стелла обычно именуется «М. Д.»,
но иногда под этими буквами подразумевается и ее компаньонка
миссис Дингли. Свифт именуется «Престо», а также «П. Д. Ф. Р.».
Мы читаем «Спокойной ночи, М. Д.; Крошка Стелла; Милая
Стелла; дорогая, бессовестная, милая проказница М. Д.». Иногда он
переходит на стихи, например:
Пусть Новый год,— скажу вам не тая,—
Пошлет еды вам доброй и питья
И долгого, веселого житья.
Считайте так, что рядом с вами я,
Как вы со мной, проказница моя.
537

утром, 14 декабря 1710 года.— Не уходи, сегодня утром
я отвечу на некоторые твои письма, лежа в постели,— вот
сейчас посмотрим. «Ну-ка, милое письмецо, где ты?» Вот
я,— отвечает оно,— что хочешь ты сказать Стелле в это
свежее и бодрящее утро? И не устают ли милые глазки
Стеллы разбирать этот почерк?» —спрашивает он, ласково
поболтав и пежно поворковав еще немного. Любимые
глаза ярко сияют перед ним в этот миг, его добрый ангел с
ним и благословляет его. Увы, жестокая судьба заставила
их пролить столько слез и безжалостно поразила эту
чистую и нежную грудь. Жестокая судьба; но променяла бы
она ее на иную? Я слышал, как одна женщина сказала,
что согласилась бы стерпеть всю жестокость Свифта,
только бы испытать его нежность. Причиняя Стелле боль, он
как бы поклонялся ей при этом. Он вспоминает о ней,
когда ее не стало; вспоминает о ее уме, доброте, грации,
красоте с безыскусственной любовью и благоговением,
которые неописуемо трогательны; когда он смотрит на нее,
такую добрую и чудесную, его сердце тает от восторга; его
холодные стихи загораются и пылают подлинной поэзией,
и он, можно сказать, преклоняет колени перед ангелом,
чью жизнь он отравил, кается в своей порочности и
низменности и выражает свое обожание воплями, полными
раскаянья и любви:
Когда лежал я на своей постели,
Не чуя сил в изнеможенном теле,
Спасения от хвори я не знал,
Молился, плакал, проклинал, стонал,—
Печаль сокрывши под улыбкой, Стелла
Тогда ко мне, как ангелок, слетела,
И, строгое спокойствие храня,
Она страдала более меня.
Хозяин, полный злобы и гордыни,
Не мог бы приказать своей рабыне
Служить, как Стелла услужала мне,
По дружески усердная вдвойне.
К моей постели ласково и кротко
Она подходит мягкою походкой —
И вот уже становится светлей
В душе усталой и пустой моей.
Увы, заботясь обо мне всечасно,
Поймите, Стелла,— хворь моя опасна.
Врачуя мой мучительный недуг,
Поберегите жизнь свою, мой друг!
Найдется ль на земле такой глупец,
538

Что разломал бы сказочный дворец,
Чтоб выстроить из кирпича и лома
Опору для стропил гнилого дома?
Одно маленькое торжество было у Стеллы в ее жизни,
одна маленькая милая несправедливость совершилась
ради нее, и, признаться, я невольно благодарю за это
судьбу и настоятеля. Ей в жертву была принесена та,
другая, молодая женщина,— та самая, которая жила через
пять домов от доктора Свифта на Бэри-стрит, и льстила
ему, и обхаживала его, совершенно потеряв голову,—
Ванесса была брошена.
Свифт не сохранил писем Стеллы, написанных в ответ
на его письма к ней *. Он хранил письма Болинброка,
* Вот отрывки из записок, которые Свифт начал вечером в
день ее смерти, 28 января 1727—1728 г.
«С самого детства и до пятнадцати лет она была болезненной;
однако потом здоровье у нее вполне понравилось, и ее считали
одной из самых красивых, изящных и милых молодых женщин
в Лондоне, разве только она была несколько склонна к полноте.
Волосы у нее были чернее воронова крыла, и каждая черточка
лица являла собой совершенство».
«...собственно говоря,— пишет он с хладнокровием, которое
при данных обстоятельствах поистине ужасно,— она умирала
целых полгода!..»
«Среди представительниц ее пола ни одна не превосходила ее
умом и не усовершенствовала более свои способности чтением или
беседами с достойными людьми... Все мы, имевшие счастье
пользоваться ее дружбой, единодушно соглашались, расставаясь с ней
в начале или в конце вечера, что ей неизменно принадлежат
самые интересные слова, сказанные в этом обществе. Некоторые из
нас иногда записывали ее выражения или то, что французы
называют «bons-mots» l, в которых она достигала потрясающих высот».
Однако те образцы, которые мы находим в записках
настоятеля под рубрикой «Bons-mots de Stella», едва ли подтверждают
эту последнюю часть панегирика. Но вот другие, доказывающие
ее остроумие:
«Некий джентльмен, который вначале вел себя в ее обществе
очень глупо и развязно, под конец опечалился, вспомнив, что
недавно потерял ребенка. Епископ, сидевший рядом, принялся его
утешать, говоря, что он не должен печалиться, ибо ребенок «теперь в
раю». «Нет, милорд,— заметила она,— именно это его и огорчает,
ведь он уверен, что никогда не увидит там своего ребенка».
«Когда она была тяжело больна, ее врач сказал: «Сударыня,
вы спустились почти к подножию горы, но мы постараемся снова
поднять вас наверх». Она ответила: «Боюсь, доктор, что я
задохнусь, прежде чем взберусь на вершину».
1 Остротами (франц.).
539

Попа, Харли, Питерборо; но Стелла, как сказано в
«Биографиях», бережно хранила его письма. Ну конечно, так
вот и бывает в жизни; из-за этого мы не знаем, каков был
ее стиль и что представляли собой те письмеца, которые
доктор Свифт прятал по ночам, а наутро призывал
явиться из-под подушки. Но в письме четвертом этого
знаменитого собрания он описывает квартиру на Бэри-стрит,
где он снимал за восемь шиллингов в неделю столовую и
спальню на втором этаже; а в письме шестом он
сообщает, что «посетил одну даму, только что приехавшую в
город», чье имя, однако, не названо; в письме восьмом он
спрашивает у Стеллы: «Что ты имеешь в виду, когда
пишешь об «этих людях, живущих поблизости, с которыми
я иногда обедаю»? Какого дьявола! Ты не хуже меня
знаешь, с кем я обедал каждый божий день с тех пор, как
мы с тобой расстались». Ну, конечно же, она знает.
Конечно же, Свифт понятия не имеет, о чем это она пишет.
Но из дальнейших писем выясняется, что доктор был на
«деловом» обеде у миссис Ваномри; что он был «у
соседки»; что ему нездоровилось и он намерен всю будущую
неделю обедать у соседки! Стелла была совершенно права
в своих подозрениях. Она с самого первого намека
поняла, что должно произойти, буквально чутьем угадала
Ванессу*. Соперница у ног настоятеля. Ученица и учитель
вместе читают, вместе пьют чай, вместе молятся, вместе
«Одного ее знакомого священника, человека очень
неопрятного, который хотел казаться проницательным и остроумным, кто-
то из присутствующих спросил, почему у него такие грязные
ногти. Он растерялся; но она помогла ему выйти из
затруднительного положения, сказав: «Ногти у этого почтенного господина
стали такими грязными оттого, что он почесался».
«Один аптекарь из квакеров прислал ей закупоренную
склянку; у нее были широкие края и сигнатурка на горлышке. «Да ведь
это,— сказала она,— вылитый сын моего аптекаря!» Забавное
сходство и неожиданность ее слов заставили нас всех рассмеяться».—
«Сочинения» Свифта под редакцией Скотта, т. IX, стр. 295—296.
* «После утренней прогулки мне бывало так жарко и такая
меня одолевала лень, что я предавался безделью у миссис
Ваномри, где оставлял свое лучшее облачение и парик и лишь от скуки
частенько оставался там обедать; так я поступил и сегодня».—
«Дневник для Стеллы».
Миссис Ваномри, мать «Ванессы», была вдовой голландского
торговца, который во времена короля Вильгельма получал
прибыльные подряды. Его семья поселилась в Лондоне в 1709 году, в
доме на Бэри-стрит, в Сент-Джеймсе,— эта улица была знаменита
тем, что на ней жили такие люди, как Свифт и Стиль, а в наше
время Мур и Крабб.
540

занимаются латынью и спрягают «amo, amas, amavi»].
Нет больше «краткого языка» для бедняжки Стеллы.
Разве по правилам грамматики и порядку спряжения amavi
не следует за amo и amas?
Вы можете проследить любовь Кадена и Ванессы * в
стихотворении Кадена на эту тему и в страстных
укоризненных стихах самой Ванессы, а также в ее письмах к
нему; она обожает его, обращается к нему с мольбой,
готова его боготворить и молит небо лишь о том, чтобы оно
позволило ей лежать у его ног **. И когда эти
божественные ноги несут доктора Свифта домой из церкви, они
частенько приводят его в гостиную Ванессы. Ему нравится
быть предметом обожания и восхищения. Он находит, что
у мисс Ваномри превосходный вкус и благородная душа,
у нее есть красота и ум, да и состояние тоже. Он
видится с ней каждый день; он ни слова не пишет обо всем
1 Я люблю, ты любишь, я любил (лат.).
* «Ванесса была необычайно тщеславна. Образ, придуманный
Каденом, написан хорошо, но в целом он вымышлен. Она любила
наряды; жаждала преклонения; обладала весьма романтическим
складом ума; стояла, по ее убеждению, выше всех
представительниц своего пола; держалась дерзко, весело и гордо; были у нее и
приятные черты, но она отнюдь не блистала красотой или
утонченностью... ее тешила мысль, что она слывет наложницей Свифта, и
все же она рассчитывала и желала выйти за него замуж».— Лорд
Оррери.
** «Ты велишь мне ни о чем не беспокоиться и говоришь, что
мы будем видеться так часто, как только ты сможешь. Ты бы
лучше сказал— так часто, как ты будешь к этому расположен. Или
так часто, как ты вспомнишь, что я существую на свете. Если ты
и дальше станешь так со мной обращаться, я не долго буду тебе
докучать. Невозможно описать, сколько я выстрадала с тех пор,
как в последний раз видела тебя; я уверена, что легче перенесла
бы пытку на дыбе, чем эти твои убийственные, да, убийственные
слова. Порой я решалась никогда больше тебя не видеть, но этой
решимости, к несчастью для тебя, хватало ненадолго; ибо есть что-
то в человеческой природе, с чем мы не в силах совладать, и
чтобы найти облегчение в этом мире, я должна дать этому волю, и я
молю тебя прийти ко мне и быть со мной ласковым; ибо я
уверена, ты никого на свете не обрек бы на те страдания, какие я
перенесла, если б только знал о них. Я пишу тебе потому, что не
могу высказать все это на словах; когда я начинаю жаловаться,
ты сердишься, и лицо у тебя тогда такое страшное, что я немею.
О, если б у тебя осталось ко мне столько участия, что эти
сетования могли бы родить жалость в твоей душе! Я изо всех сил
стараюсь сдерживать свои излияния; если б ты только знал мои
мысли, я уверена, они так тронули бы тебя, что ты меня простил бы;
поверь, я должна высказать это тебе или умереть».— Ванесса
(Май, 1714 г.).
541

этом Стелле, пока пылкая Ванесса не начинает любить
его слишком сильно, и тогда доктор пугается пыла
молодой женщины и смущается ее горячностью. Он не хотел
жениться ни на той, ни на другой,— по-моему, дело
обстояло именно так; но если бы он не женился на Стелле,
Ванесса завладела бы им против его воли. Когда он
вернулся в Ирландию, его Ариадна, не желая оставаться на
своем острове, пустилась в погоню за бежавшим настоятелем.
Напрасно он протестовал, клялся, успокаивал и пытался
ее запугать; наконец она узнала, что настоятель женился
на Стелле, и это ее убило — она умерла от неразделенной
страсти *.
* «Если мы отдельно рассмотрим поведение Свифта по
отношению к женщинам, то обнаружим, что он смотрел на них скорее
как на бюсты, чем на статуи в целом».— Оррери.
«Вы, наверное, улыбнулись бы, узнав, что его дом постоянно
был сералем для самых добродетельных женщин, которые
навещали его с утра до вечера».— Оррери.
Один из корреспондентов сэра Вальтера Скотта прислал ему
материалы, на которых основан следующий любопытный рассказ
о Ванессе, после того как она удалилась лелеять свою страсть в
уединении:
«Аббатство Марли близ Селбриджа, где жила мисс Ваномри,
действительно имеет вид настоящего монастыря, особенно
снаружи. Дряхлый старик (по его собственным словам, ему было за
девяносто) впустил моего корреспондента внутрь. Он был сыном
садовника миссис Ваномри и еще ребенком работал с отцом в саду.
Он хорошо помнил несчастную Ванессу; и то, что он о ней
рассказывал, совпадало с общеизвестным описанием, особенно в том, что
казалось ее embonpointl. Он сказал, что она редко уезжала и
почти ни с кем не виделась; обычно она проводила время за чтением
или в прогулках по саду... Она избегала людей и всегда была
печальна, кроме тех случаев, когда приезжал настоятель Свифт,—
тогда она становилась веселой. В саду невероятно густо разрослись
лавры. Старик сказал, что когда мисс Ваномри ожидала
настоятеля, она всегда своими руками сажала несколько лавров к его
приезду. Он показал место, где она любила сидеть,— оно до сих пор
называется «беседка Ванессы». Три-четыре дерева да несколько
лавров отмечают это место..! Из беседки, где стояли два стула и
грубый стол, открывался вид на Лиффи... По словам старого
садовника, в этом уединенном месте настоятель и Ванесса часто
сидели вдвоем, а на столе перед ними лежали книги, перья,
бумага».— Скотт, «Свифт», т. I, стр. 246—247.
«...но мисс Ваномри, раздосадованная положением, в котором
она очутилась, решила наконец, что хватит ей дожидаться
соединения с предметом своей любви, за надежду на которое она
цеплялась среди всех превратностей в его отношении к ней. Самым
вероятным препятствием была его тайная связь с миссис Джонсон,
которая, без сомнения, была ей прекрасно известна и наверняка
1 Полноты (франц.).
542

Когда она умерла и Стелла узнала, что Свифт посвятил
ей чудесные строки, она сказала: «Это меня ничуть не
удивляет, ведь всем известно, что настоятель умеет
чудесно описывать даже палку от метлы». Вот женщина —
женщина до мозга костей! Видели вы когда-нибудь, чтобы
одна из них простила другую?
В примечании к биографии Свифта Скотт пишет, что
друг Свифта, доктор Тьюк из Дублина, хранил локон
Стеллы, завернутый Свифтом в бумажку, на которой
рукой самого настоятеля было написано: «Женские волосы,
и ничего больше». Вот пример, пишет Скотт, стремления
настоятеля скрыть свои чувства под маской циничного
равнодушия.
Обратите внимание, сколь различны мнения критиков!
Свидетельствуют ли эти слова о равнодушии или о
стремлении скрыть свои чувства? Слышали ли вы или читали
когда-нибудь более трогательные слова? Женские волосы,
и ничего больше; любовь, верность, чистота, невинность,
возбуждала ее тайную ревность, хотя мы находим в их переписке
всего один намек на это обстоятельство, еще в 1713 году, когда она
пишет ему,— в то время он был в Ирландии: «Если ты очень
счастлив, не будь таким злым, напиши мне об этом, если, конечно,
это не сделает несчастной меня». Ее безропотность и то, как
терпеливо она переносила это состояние неизвестности в течение
целых восьми лет, должно быть, отчасти объяснялись ее
благоговением перед Свифтом, а отчасти, вероятно, слабым здоровьем ее
соперницы, которая таяла буквально на глазах. Однако нетерпение
Ванессы взяло наконец верх и она отважилась на решительный
шаг — сама написала миссис Джонсон и попросила сообщить,
какой характер носят ее отношения со Свифтом. Стелла ответила,
что они с настоятелем связаны браком; и, кипя негодованием
против Свифта за то, что он дал другой женщине такие права на
себя, о каких свидетельствовали вопросы мисс Ваномри, Стелла
переслала ему письмо соперницы и, не повидавшись с ним и не
ожидая ответа, уехала в дом мистера Форда, близ Дублина.
Результат известен всем читателям. Свифт, в одном из тех припадков
ярости, какие с ним бывали и в силу его темперамента и по
причине болезни, тотчас отправился в аббатство Марли. Когда он
вошел в дом, суровое выражение его лица, которое всегда живо
отражало кипевшие в нем страсти, привело несчастную Ванессу в
такой ужас, что она едва пролепетала приглашение сесть. В ответ
он швырнул на стол письмо, выбежал из дома, сел на лошадь и
ускакал обратно в Дублин. Когда Ванесса вскрыла конверт, она
нашла там только собственное письмо к Стелле. Это был ее
смертный приговор. Она не устояла, когда рухнули давние, но все еще
лелеемые ею надежды, которые давно наполняли ее сердце, и тот,
ради кого она их лелеяла, обрушил на нее всю силу своего гнева.
Неизвестно, долго ли она прожила после этой последней встречи,
но, по-видимому, не более нескольких недель».— Скотт.
543

красота, и ничего больше; самое нежное сердце на свете,
истерзанное и раненое,— ныне уж недоступное горечи
разбитых надежд, оскорбленной любви и безжалостной
разлуки: остался этот локон, и ничего больше; да еще
воспоминания и раскаянье для терзаемого совестью
одинокого бедняги, содрогающегося над могилой своей
жертвы.
Но он, которого так много любили, сам тоже должен
был изведать любовь. Сокровища не только ума и
мудрости, но и нежности наверняка прятал этот человек в
тайниках своего мрачного сердца и порой, под влиянием
порыва, показывал тем немногим, кого он туда допускал. Но
бывать там вовсе не доставляло удовольствия. Люди не
оставались там долго и страдали оттого, что побывали
там *. Рано или поздно он уходил от всякой
привязанности. Стелла и Ванесса обе умерли подле него и в то же
время вдали от него. У него не хватило мужества
смотреть, как они умирают. Он порвал со своим самым
близким другом Шериданом; он тайком скрылся от своего
самого пылкого поклонника Попа. Его смех дребезжит в
наших ушах через сто сорок лет. Он всегда был одинок —
одиноко скрежетал зубами во тьме, за исключением того
времени, когда нежная улыбка Стеллы озаряла его. Когда
она исчезла, его окружило безмолвие и непроглядная ночь.
Это был величайший гений, и ужасны были его падение и
гибель. Он представляется мне столь великим, что его
падение подобно для меня падению целой империи. Нам
предстоит говорить здесь о других великих именах — но,
думается мне, среди них нет ни одного столь великого и
столь мрачного.
* «Мсье Свифт — это Рабле, находящийся в здравом уме и
живущий в хорошем обществе. По правде говоря, у него нет той ве^
селости, но он обладает всею тонкостью, разумом,
проницательностью, хорошим вкусом, которых не хватает нашему медонскому
кюре. Его стихи отличаются исключительным вкусом и почти
неподражаемы, милая приятность присуща ему и в стихах и в прозе;
но чтобы понять его как следует, нужно совершить небольшое
путешествие в его страну».— Вольтер, «Письма об англичанах»,
письмо 20.

Лекция вторая
Коягрив и Аддисон
ного лет назад, до принятия билля о
реформе, был в Кембридже клуб под названием
«Юнион», где велись дебаты и, помнится,
среди студентов последнего курса, которые
регулярно посещали эту прославленную школу
ораторского искусства, ходило предание, что
О
видные лидеры оппозиции и правящей партии пристально
следят за этим университетским клубом, и если человек
отличился там, у него появляются некоторые надежды
выдвинуться в парламент по рекомендации какого-нибудь
знаменитого аристократа. Так входили в силу Джон из
колледжа св. Иоанна или Томсон из колледжа Святой
Троицы и, надев мантию, отстаивали трои или бросали вызов
священникам и королям с величественностью Питта или
пылом Мирабо, воображая, что некий представитель
знаменитого аристократа следит за дебатами с задней ска-
мьи, где он восседает, держа наготове наследственное
место в парламенте. И в самом деле, рассказывают, что
несколько юных студентов Кембриджа, выступавшие с
речами в «Юнионе», были взяты оттуда и отправлены в Кор-
нуол или Олд Сарум, а потом попали в парламент. И мно-
О
гие юноши рысцой покинули университетские аудитории,
не закончив курса, дабы повиснуть в облаке пыли,
уцепившись за стремительную парламентскую колесницу.
Я часто раздумывал о том, где были сыновья пэров и
членов парламента во времена Анны и Георга. Состояли
ли они все на военной службе, или охотились вдали от
Лондона, или же дрались со сторожем. Как могло случиться,
что эти юноши из университета получили такое
множество мест? Стоило кому-либо в Крайстчерче или в колледже
18 У. Тешгсрей, т. 7 545

Святой Троицы аккуратно написать тетрадку стихов, где
он оплакивал смерть какого-нибудь великого человека,
поносил короля Франции, льстил голландцам, или принцу
Евгению, либо наоборот; и правящая партия немедленно
проявляла заботу о молодом поэте; барду предоставлялось
место в парламентской комиссии, или в почтовом
ведомстве, или должность секретаря посольства, или чиновника в
казначействе. У Басби была палка, приносившая
удивительные плоды. А что получают литераторы в наше время?
Подумайте, не только Свифт, король, достойный править в
любую эпоху любой страной,— но и Аддисон, Стиль, Прай-
ор, Тикелл, Контрив, Джон Гэй, Джон Деннис и многие
другие состояли на королевской службе и недурно
пристроились к государственному пирогу *. Юмористы, о
которых пойдет речь в этой лекции и в двух следующих, все
(кроме одного) сблизились с королевской казной и рано
или поздно для них наступал счастливый день платежа.
Все они начинали, как полагается, в школе или в
колледже, сочиняя восхваления общественным деятелям,
именуемые одами на события общественной жизни, битвы,
осады, браки в придворных кругах и смерти, в которых
изводили олимпийских богов и трагическую музу
заклинаниями, по моде того времени, господствовавшей во
Франции и Англии. «На помощь, Бахус, Аполлон и
* Вот краткий перечень:
Аддисон — член апелляционной комиссии; товарищ министра;
секретарь лорда-наместника Ирландии; хранитель
архива в Ирландии; глава торговой комиссии и,
наконец, один из самых влиятельных министров.
Стиль — член комиссии по почтовому ведомству;
королевский шталмейстер в Хэмптон-Корт; руководитель
придворной труппы комических актеров; член
комиссии по конфискованным землям в Шотландии.
П р а й о р — секретарь посольства в Гааге; постельничий короля
Вильгельма; секретарь посольства во Франции;
товарищ министра; посол во Франции.
Тикелл —товарищ министра; секретарь вице-королевской
канцелярии в Ирландии.
Конгрив — член комиссии по наемным экипажам; член
комиссии по выдаче лицензий на виноторговлю;
место в «Трубочном ведомстве»; должность в
таможне; должность губернатора Ямайки.
Гэй — секретарь графа Кларендонского (в бытность его
послом в Ганновере).
Джон Деннис — чиновник главной таможни.
«В Англии... словесность больше в чести, чем здесь».—
Вольтер, «Письма об англичанах», письмо 20.
546

Марс!» — восклицал Аддисон или Конгрив, воспевая
Вильгельма или Мальборо. «Accourez, chastes nymphes de Per-
messe,-— говорит Буало, прославляя Великого Монарха.—
Des sons que ma lyre enfante ces arbres sont rejouis; mar-
quez en bien la cadence; et vous, vents, faites silence! Je vais
chanter de Louis!» l Ученические сочинения и
упражнения — вот единственное, что уцелело от этой школьной
моды. Олимпийцев больше не беспокоят на их вершине.
Какому выдающемуся человеку, какому поставщику
поэзии в провинциальную газетку придет теперь в голову
написать поздравительную оду по случаю рождения
наследника у какого-нибудь герцога или женитьбы
аристократа? В прошлом веке юноши из университетов
поголовно упражнялись в этих наивных сочинениях; и
некоторые прославились, обрели покровителей и доходные
места еще при жизни, а многие ничего не получили за
старания своей музы, как они изволили выражаться.
Пиндарические оды Уильяма Конгрива * еще можно
найти в «Поэтах» Джонсона, в этом ныне уже
непосещаемом поэтическом уголке, где покоится столько забытых
знаменитостей; но хотя Конгрив тоже был единогласно
признан одним из величайших трагических поэтов всех
времен, своему остроумию и таланту он прежде всего
обязан счастливой судьбой. Известно, что его первая пьеса
«Старый холостяк» обратила на автора внимание
великого покровителя английских муз Чарльза Монтегью, лорда
Галифакса, который возжелал, чтобы столь выдающийся
талант обрел уверенность и спокойствие, и мгновенно
назначил его членом парламентской комиссии по наемным
экипажам, а в скором времени предоставил ему место в
«Трубочном ведомстве», и вслед за тем должность в
таможне с жалованием в 600 фунтов.
Членство в комиссии по наемным экипажам, должность
в таможне, место в «Трубочном ведомстве», и все за то,
1 Спешите, о чистые нимфы Парнаса!..
От звуков моих песнопений
Отрадно древам шелестеть.
Вы слышите их трепетанье?
О ветры, храните молчанье:
Я буду Людовика петь!
* Он был сыном полковника Уильяма Конгрива и внуком
Ричарда Конгрива, эсквайра, из Конгрива и Стреттона в
Стаффордшире — род этот был очень древним.
19*
547

что человек написал комедию! Разве оно не похоже на
сказку, это место в «Трубочном ведомстве»? * Ah, l'heu-
reux temps que celui de ces fables! 1 Писатели все еще
существуют: но сомневаюсь, сохранились ли «трубочные
ведомства». Публика давно уж выкурила все такие трубки.
Слова, как и люди, некоторое время бывают в ходу и,
приобретя широкую известность, наконец занимают свое
место в обществе; так что самые скрытные и утонченные
из присутствующих здесь дам наверняка слышали это
выражение от своих сыновей или братьев, учащихся в
школе, и позволят мне назвать Уильяма Конгрива, эсквайра,
самой крупной литературной «шишкой» своего времени.
В моем экземпляре Джонсоновых «Биографий» у
Конгрива самый пышный парик и самый самодовольный вид из
всех увенчанных лаврами знаменитостей. «Я — великий
Конгрив»,—как бы говорит он, выглядывая из пышных
локонов своего парика. Его и впрямь называли великим
Конгривом **. С самого начала и до конца его
литературной карьеры все восхищались им. Образование он
получил в Ирландии, в той же самой школе и в том же
колледже, что и Свифт, потом поселился в Лондоне, в Миддл-
Темпле, где, к счастью, не увлекся юриспруденцией, зато
* Трубочное ведомство.— «Трубка» в юриспруденции — это
свитсж, хранящийся в казначействе, именуемый иногда также
«большим свитком».
«Трубочное ведомство» — ведомство, в котором человек,
именуемый «распорядителем трубки», оформляет аренду королевских
земель по распоряжению лорда-казначея, или членов казначейской
комиссии, или канцлера казначейства.
«Распорядитель трубки улаживает все дела с шерифами и
т. п.» — ((Энциклопедия» Риза.
«Трубочное ведомство.— По мнению Спелмана, оно называлось
так потому, что бумаги там хранились в большой трубке или
круглом футляре».
«Пусть эти дела передадут наконец в то ведомство
казначейства ее величества, которое мы образно называем «трубочным»,
потому что рано или поздно все попадает туда посредством
тоненьких трубочек, или перьев».— Бэкон, «Ведомство отчуждения».
(Этими учеными сведениями мы обязаны «Словарю»
Ричардсона. Но современные литераторы мало что знают обо всем этом...
разве что понаслышке.)
1 Ах, счастливые времена этих сказок! (франц.)
** «Как мы уже отмечали, смена министров ничуть его не
коснулась и его никогда не снимали с должности, которую он
занимал,— разве что с повышением. Говорят, что место в таможне и
должность губернатора Ямайки приносили ему доход более чем в
тысячу двести фунтов годовых».— «Английский биографический
словарь», статья «Конгрив».
548

исправно посещал кофейни и театры, часто бывал в
лучших ложах, в тавернах, в «Пьяцце», на Молле,
блестящий, красивый, торжествующий заранее. Все признали
молодого вождя. Великий Драйден * объявил его равным
Шекспиру, завещал ему свою никем не оспариваемую
поэтическую корону и писал о нем: «Мистер Конгрив
оказал мне любезность и написал рецензию на «Энеиду»,
сравнив мой перевод с оригиналом. Я не стыжусь
признать, что этот блестящий молодой человек указал мне на
многие погрешности, которые я постарался исправить».
«Блестящему молодому человеку» было двадцать три
или двадцать четыре года, когда великий Драйден так о
нем отозвался: сам величайший литературный вождь
Англии, ветеран, фельдмаршал от литературы, знаменитый на
всю Европу и создавший школу юмористов, которая
каждый день собиралась у Уилла вокруг кресла, в котором он
восседал, покуривая трубку. Поп посвятил Конгриву свою
* Драйден адресовал «Дорогому другу мистеру Конгриву»,
автору комедии «Двоедушный», «двенадцатое послание», в котором
говорится:
Нас трогал Джонсон глубиной суждений,
Л Флетчера венчал игривый гений.
Несхожие, они равно бесценны —
Для чтения один, другой — для сцены.
Но Конгрив силой равен одному
И превзошел обоих по уму —
В его стихах очарованье века,—
и т. д. и т. д.
«Двоедушный» не имел такого шумного успеха, как «Старый
холостяк», поначалу его встретили враждебно. Критики обливали
пьесу грязью, и наша «шишка» применила бич к этому дерзкому
племени в «послании с посвящением», обращенном к
«достопочтенному Чарльзу Монтегью».
«Я знал,— писал он,— где моя защита уязвима для настоящего
критика. Я ожидал нападения... но я не слышал ничего такого,
что заслуживало бы ответа».
И далее:
«Но одно беспокоит меня больше, чем все лицемерные
критические нападки: дело в том, что задеты некоторые дамы. Я от
души сожалею об этом; и скажу прямо: я скорее оскорблю всех
критиков в мире, чем хоть одну представительницу прекрасного
пола. Им неприятно, что я изобразил некоторых женщин
порочными и лицемерными. Но что поделаешь? Комический поэт
должен рисовать людские пороки и глупости. Я был бы очень рад
возможности засвидетельствовать свое уважение тем дамам, которые
на меня обиделись. Но от комедиографа они могут ожидать этого
не более, чем от лекаря, который пускает кровь, что он лишь
легонько их пощекочет)).
549

«Илиаду»;* Свифт, Аддисон, Стиль — все признают его
величие и осыпают его похвалами. Вольтер приехал
почтить его, как одного из Представителей Литературы; и
даже человек, который едва ли склонен был кого-либо
хвалить, который швырял обвинения в Попа, Свифта,
Стиля и Аддисона — Тимон с Граб-стрит, старый Джон
Деннис **, приходил к мистеру Конгриву на поклон, и
сказал, что, когда Конгрив ушел со сцены, вместе с ним
ушла сама Комедия.
И повсюду его окружала такая же слава. Им
восхищались в светских гостиных не меньше, чем в кофейнях;
его любили в театральных ложах, равно как и на сцене.
Он полюбил, покорил и обманул красавицу Брэйсгердл ***,
героиню всех его пьес, любимицу всего света того времени,
и герцогиня Мальборо, дочь самого Мальборо, так
восхищалась им, что когда он умер, она заказала его статуэтку
из слоновой кости**** и большую восковую куклу с
подагрическими йогами в таких же чулках, в какие были
облачены подагрические ноги великого Конгрива при его
великой жизни. Он скопил некоторую сумму на
службе в «Трубочном ведомстве», в таможне и в комиссии по
наемным экипажам, и благородно оставил деньги не
* «Вместо того, чтобы пытаться воздвигнуть себе никчемный
памятник, я предпочту оставить по себе память о дружбе с одним
из са'мых достойных людей и замечательных английских
писателей моего времени, который на собственном опыте испытал, какое
трудное дело достойно перевести Гомера, и, я уверен, искрение
радуется вместе со мной моей работе. Поэтому, завершив свой
долгий труд, я хочу посвятить этот труд ему и техМ самым иметь честь
я удовольствие поставить рядом имена мистера Конгрива и
А. Попа».— «Послесловие к переводу «Илиады» Гомера», 25 марта
1720 г.
** «Когда его спросили, зачем он выслушивал похвалы
Денниса, он ответил, что предпочитает лесть ругани. Свифт питал к
нему особое дружеское расположение и вообще взял его под свое
покровительство, держась, как всегда, в высшей степени
самоуверенно».— Томас Дэвис, «Драматическая смесь».
*** «Конгрив много лет был очень близок с миссис Брэйсгердл
и жил с ней на одной улице, совсем близко от ее дома, пока не
познакомился с молодой герцогиней Мальборо. Тогда он переехал
в другое место. Герцогиня показала нам бриллиантовое ожерелье
(которое впоследствии носила леди Д.) стоимостью в семь тысяч
фунтов, купленное на деньги, которые завещал ей Конгрив.
Насколько справедливей было бы оставить эти деньги бедной миссис
Брэйсгердл».— Д-р Янг, «Примечательные случаи» Спенса.
**** «В руке эта статуэтка держала бокал и, как бы отдавая
поклон ее светлости, кивала в одобрение ее слов».— Томас Дэвис,
«Драматическая смесь».
550

Брэйсгердл *, которой они были нужны, а герцогине
Мальборо, которая совсем в них не нуждалась **.
Как мне познакомить вас с той веселой и бесстыдной
комической музой, которая стяжала ему такую славу?
Лакей, служивший у Нелл Гвин, ввязался в драку с другим
лакеем из-за того, что тот назвал его хозяйку
оскорбительным словом; подобным же образом и в подобных же
выражениях Джереми Кольер нападал на безбожную,
безрассудную Иезавель, английскую комедию своего времени,
и назвал ее тем же словом, каким другие слуги называли
хозяйку лакея, служившего у Нелл Гвин. Служители
театра, Драйден, Конгрив*** и другие защищались с тем же
* Конгрив завещал ей 200 фунтов, как сказано в
«Драматической смеси» Тома Дэвиса; там же содержатся некоторые
подробности об этой чудесной актрисе и очаровательной женщине.
У нее была «яркая внешность»,— пишет Том, ссылаясь на Сиб-
бера,— и «лицо, до того пышущее здоровьем и бодростью, что оно
у всех зажигало желание». «Половина публики всегда была
влюблена в нее».
Конгрив и Роу ухаживали за ней, перевоплощаясь в своих
героев. «В «Тамерлане» Роу ухаживал за нею — Селимой,
перевоплотившись в Аксаллу.., Конгрив тайком вложил слова,
обращенные к ней, в уста Валентина, говорящего с Анжеликой, которую
она играла в пьесе «Любовь за любовь»; в уста Осмина,
обращающегося к Алмене в «Невесте в трауре» и, наконец,— Мирабеля к
миссис Милламент в «Путях светской жизни». Мирабель, этот
светский человек, как мне кажется, не слишком далек от
подлинного характера Конгрива».— «Драматическая смесь», т. Ill, 1784 г.
Она оставила сцену, когда любимицей публики стала миссис
Олдфилд. Умерла она в 1748 году, на восемьдесят пятом году
жизни.
** Джонсон говорит, что его наследство было «скоплено в
результате мелочной скупости», и продолжает: «Для нее (герцогини)
это наследство было ничтожным и бесполезным, а для его
почтенной семьи, доведенной к тому времени неразумием их родича до
лишений и нужды, оно могло бы стать немалым подспорьем».-^
«Биографии английских поэтов».
*** Он ответил Кольеру в памфлете, который назывался
«Поправки к предвзятым и неверным цитатам, приводимым мистером
Кольером и т. д.». Вот несколько выдержек оттуда:
«Большая часть примеров, которые он приводит,
свидетельствует лишь о том, что сам он не чист на руку; они служат лишь
приправой к его собственным словам и были очень милы, пока их
не осквернило его дыхание.
Там, где фраза безукоризненна в своем чистом и подлинном
смысле, он пролезает в нее сам, как злой дух; он берет самое
невинное выражение и вкладывает в него собственные вопиющие
богохульства.
Если я не отвечаю ему любезностью и не осыпаю его
ругательствами, то лишь потому, что не слишком сведущ в такого
551

успехом, и причина была та же, что побудила драться
лакея Нелл. Она была бесстыдной, нахальной, смешливой,
накрашенной плутовкой-француженкой с сомнительной
репутацией, эта комическая муза. После Реставрации она
вернулась из Франции вместе с Карлом (который избрал
там себе еще многих подруг),— неистовая, взъерошенная
Лайда с веселыми и хмельными глазами, развязная
фаворитка, сидевшая у ног короля и смеявшаяся ему в глаза,
а когда ее бесстыжее лицо показывалось в окне кареты,
некоторые благороднейшие и знаменитейшие люди
кланялись, сгибаясь до самых колес. Она была не злой и
пользовалась популярностью, эта отважная Комедия, эта
дерзкая бедняжка Нелл: она была веселой, щедрой, доброй,
простодушной, какими могут позволить себе быть такие
особы; мужчины, которые жили с ней и смеялись вместе
с ней, не отказывались от ее денег и пили ее вино, а когда
пуритане ее освистывали, дрались за нее. Но негодницу
невозможно было защитить, и, без сомнения, ее слугам это
было известно.
Жизнь и смерть везде и всюду идут своим чередом;
правда и ложь непрестанно борются. Наслаждение не
может примириться с воздержанием. Сомнение всегда
говорит «гм» и усмехается. Человек в своей жизни и юморист,
когда пишет о жизни, склоняются к тому или иному
прицципу и либо смеются, сохраняя почтение перед
Справедливостью и любовью к правде в своем сердце, либо
же попросту смеются над ними. Не говорил ли я вам,
что для Арлекина танец серьезное дело? Готовясь к этой
лекции, я перечитал несколько пьес Конгрива; и мои
чувства были весьма сходны с теми, какие, пожалуй,
испытывало большинство из нас в Помпеях, глядя на дом Сал-
люстия и остатки пира: несколько пустых кувшинов из-
под вина, обгорелый стол, грудь танцовщицы,
отпечатавшаяся на пепле, оскаленный в смехе череп шута, и во-
рода терминологии... Я просто обзову его мистером Кольером и
буду обзывать так всякий раз, как сочту, что он этого
заслуживает.
Упадок развращенного служителя церкви порождает
брюзгливого критика».
«Конгрив,— пишет д-р Джонсон,— совсем молодой еще
человек, окрыленный успехом и не терпевший критики, встал в позу
человека спокойного и уверенного в себе... Спор длился два года;
но наконец комедия стала скромней, и Кольер дожил до того, что
был вознагражден за свои усердные попытки реформировать
театр».— «Биография Конгрива».
552

круг полнейшая тишина, только чичероне гнусавит свои
поучительные объяснения, а синее небо безмятежно сияет
над руинами. Муза Конгрива мертва, ее песня
задохнулась в пепле времени. Мы смотрим на ее скелет и
удивляемся тому, как бурно некогда играла жизнь в ее
безумных венах. Мы берем в руки череп и раздумываем о
наслаждениях и смелости, остроумии, презрении, страсти,
надежде, желаниях, бродивших когда-то в этом пустом
сосуде. Мы думаем о манящих взглядах, о пролитых слезах,
о блестящих глазах, которые сияли в этих пустых
глазницах; и о губах, шептавших любовные признания, о
ямочках на улыбающихся щеках, которые некогда
облекали этот ужасный желтый остов. Эти зубы так часто
сравнивали с жемчугами. Смотрите! Вон чаша, из которой
она пила, золотая цепь, которую она носила на шее, ваза,
где хранились румяна, которые она накладывала на щеки,
ее зеркало, арфа, под звуки которой она танцевала.
Вместо пира перед нами могильный камень, а вместо
женщины, дарящей любовь,— горстка костей!
Читать сейчас эти пьесы все равно, что, зажав уши,
смотреть на танцующих. Что это означает? Ритм,
выражение лиц, поклоны, движения вперед-назад, кавалер
приближается к дамам, а под конец дамы и мужчины бешено
кружатся, потом все кланяются и этим завершается
какой-то странный обряд. Без музыки мы не можем понять
этот комический танец минувшего века — его странную
серьезность и веселье, его приличие или неприличие.
В нем есть свой собственный непонятный язык, совсем не
похожий на язык жизни; некая своя мораль, тоже совсем
не похожая на то, что мы видим в жизни. Боюсь, что это
языческое таинство, символизирующее вероучение
идолопоклонников, которое было протестом,— этот протест,
вполне возможно, выражали помпеяне, собираясь в своем
театре и со смехом глядя на игры, а также Саллюстий,
его друзья и их возлюбленные, увенчанные цветами,
с чашами в руках — против новой, суровой,
аскетической, ненавидящей всячески развлечения доктрины,
изможденные приверженцы которой, пришедшие
недавно с азиатских берегов Средиземноморья, желали
разбить прекрасные статуи Венеры и низвергнуть алтари
Вакха.
Театр бедняги Конгрива представляется мне храмом
языческих наслаждений и таинств, дозволенных только
язычникам. Боюсь, что театр проносит через века эту
553

древнюю традицию и культ, как масоны пронесли свои
тайные знаки и обряды из святилища в святилище.
Когда в пьесе распутный герой увозит красавицу, а над
старым дураком презрительно смеются за то, что у него
молодая жена; когда поэт в балладе призывает свою
возлюбленную рвать розы, пока это возможно, и предупреждает
ее, что седое Время летит, не останавливаясь; когда в
балете честный Коридон ухаживает за Филлидой у
решетчатой стены картонной хижины и смотрит на нее с
вожделением через голову дедушки в красных чулках,
который как нельзя более кстати засыпает; и когда,
соблазненная зовом цветущей юности, она подходит к рампе и
они оба, встав на носки, проделывают то па, которое вы
все хорошо знаете, прерываемое тем, что дедушка
пробудился от дремы возле картонного домика (куда он
тотчас удаляется, дабы еще вздремнуть и дать молодым
людям потешиться); когда Арлекин, сияя юностью, силой и
проворством, разукрашенный золотом и переливаясь
тысячью ярких цветов, легкими прыжками преодолевает
бесчисленные опасности, побеждает разъяренных гигантов
и, бесстрашный и великолепный, в танце попирает
опасность; когда мистер Панч, этот безбожный старый
бунтарь, преступает все законы и смеется над ними с
отвратительным торжеством, обводит вокруг пальца юриста,
запугивает церковного сторожа, сбивает его жену с ног
ударом по голове и вешает палача — разве вы не
замечаете в комедии, в пении, в танце, в убогом кукольном
спектакле Панча языческий протест? Разве вам не кажется,
что сама Жизнь вкладывает в это свою мольбу и пением
выражает свое отношение ко всему? Взгляните, как идут
влюбленные, держась за руки и нашептывая друг другу
нежные слова! Хор поет: «Нет в мире ничего чудесней
любви, нет чудесней юности, чудесней красы вашей
весны. Глядите, вот старость пытается затесаться в эту
веселую игру! Стукните этого сморщенного старого дурака
собственным его костылем! Нет ничего чудесней юности,
чудесней красоты, чудесней силы. Сила и доблесть
покоряют красоту и юность. Будь храбрым и ты победишь.
Будь молодым и счастливым. Наслаждайся, наслаждайся,
наслаждайся! Хочешь знать segreto per esser felice? l Вот
он, в улыбке возлюбленной и чаше фалернского». И
когда юноша поднимает чашу и поет песню,—чу!., что это
1 Секрет, как быть счастливым (итал.).
554

за протяжные звуки все ближе и ближе? Что это за
погребальная песнь, неотвратимо омрачающая нашу душу?
Огни празднества тускнеют, щеки бледнеют, голос дрожит
и чаша падает на пол. Кто там? Смерть и Судьба у
порога, и не впустить их нельзя.
Комический пир Конгрива сверкает огнями, и вокруг
стола, осушая чаши с игристым вином, неистово
жестикулируя и сквернословя, сидят мужчины и женщины,
которым прислуживают отъявленные негодяи и служанки,
такие же распущенные, как их возлюбленные,— более
скверной компании, пожалуй, не найти на свете.
Кажется, здесь никто не притязает на высокую нравственность.
Во главе стола восседает Мирабель или Бельмур (одетые
по французской моде и им прислуживают английские
подражатели Скапена и Фронтена). Их призвание — быть
неотразимыми и побеждать всюду. Подобно героям
рыцарского романа, чьи бесконечные любовные похождения и
поединки стали благодаря им старомодными, они всегда
великолепны и торжествуют — преодолевают все
опасности, побеждают всех врагов и в конце концов покоряют
красотку. Отцы, мужья, ростовщики — вот враги, с
которыми воюют эти герои. Все они не знают пощады к
старости, и старик играет в драмах ту же роль, что в
рыцарских историях злой волшебник или огромный слепой
великан, который угрожает, ворчит и сопротивляется, но
рыцарь всегда одолевает огромное тупое чудовище,
вставшее на его пути! У старика сундук набит деньгами: сэр
Бельмур, его сын или племянник, швыряет эти деньги на
ветер и смеется над ним. У старика есть молодая жена,
и он держит ее взаперти: сэр Мирабель похищает жену,
дает подножку старику, страдающему подагрой, и
удирает от старого скряги,— старый дурак, как смеет он
прятать свои деньги или держать взаперти робкую
восемнадцатилетнюю женщину? Деньги предназначены для юных,
и любовь — для юных, а стариков долой. Когда Милла-
менту минет шестьдесят и он, разведясь, конечно, с
первой леди Милламент, женится на внучке своего друга
Дорикура, только что из пеледак,— настанет его очередь,
и молодой Бельмур оставит его в дураках. Всю эту милую
мораль вы извлекаете из комедий Уильяма Конгрива,
эсквайра. Они сверкают остроумием. Те нравы, которые
он наблюдает,— он наблюдает с большим юмором; но ах!.,
скучен этот пир остроумия, на котором нет истинной
любви. Вскоре наступает пресыщение; за ним следует при-
555

скорбное несварение желудка, а наутро — тоскливая,
тупая головная боль.
Я не имею возможности привести здесь многие сцены
из блестящих пьес Конгрива * — бесспорно, веселых, ост-
* Великолепный образец смелой манеры Конгрива являет
собой сцена притворного сумасшествия Валентина в пьесе «Любовь
за любовь».
С к э н д л. Ты намекнул хозяину про их затею?
Джереми. А как же, сэр. Он не против, только хочет
принять за нее Анжелику.
С к э н д л. Вот это будет потеха!
Форсайт. Господи спаси и помилуй!..
Валентин. Молчи и не прерывай меня!.. Я шепну тебе
вещее слово, а ты будешь прорицать. Я — Истина, я научу тебя
Новому Хитрословию. Я поведал тебе о прошлом, а теперь расскажу
о грядущем! Знаешь ли ты, что будет завтра? Не отвечай! Я сам
тебе все открою. Завтра мошенники и глупцы будут
благоденствовать, одних выручит ловкость рук, других — богатство, а Истина,
как и прежде, будет дрожать от холода в летнем платье.
Спрашивай дальше про завтрашнее!
С к э я д л. Спрашивайте его, мистер Форсайт.
Форсайт. А скажи, пожалуйста, что будет при дворе?
Валентин. Это знает Скэндл. Я — Истина, там не бываю.
Форсайт. Ну, а в городе?
Валентин. В обычное время в пустых церквах будут
читать молитвы. А за прилавками вы увидите людей с такими
самозабвенными лицами, точно в ка-ждом лабазе торгуют религией.
О, в городе все будет идти заведенным чередом! В полдень часы
пробьют двенадцать, а в два пополудни на бирже загомонит
рогатый скот. Мужья и жены будут торговать порознь, и в семье
каждому выпадет своя доля — кому радости, кому заботы. В кофейнях
будет до потолка дыма и хитрых планов. А стриженный под
гребенку мальчишка, что утром подметает хозяйскую лавку, еще до
ночи наверняка измарает свои простыни. Однако две вещи
порядком удивят вас завтра: распутные жены с подоткнутыми юбками
и покорные рогоносцы с цепями на шее. Но прежде чем
рассказывать дальше, я кое о чем спрошу вас. Ваш вид внушает мне
подозрения. Вы тоже муж?
Форсайт. Да, я женат.
Валентин. Бедняга! И жена ваша из Ковент-Гарденского
прихода?
Форсайт. Нет, из прихода Сент-Мартин-ин-Филдз.
Валентин. О, несчастный! Глаза потускнели, руки дрожат,
ноги подкашиваются, спина скрючена. Молись! Молись о чуде!
Измени облик, сбрось годы. Достань котел Медеи, и пусть тебя в
нем сварят. Ты выйдешь из него обновленным, с натруженными
мозолистыми руками, крепкой, как сталь, спиной и плечами
Атласа. Пускай Тальякоцци отрежет ноги двадцати носильщикам
портшезов и сделает тебе подпорки, чтоб ты прямо стоял на них
и глядел в лицо супружеству. Ха-ха-ха! Человеку впору класть
голубей к ногам, а он алчет свадебного пиршества. Ха-ха-ха!
Форсайт. Что-то у него совсем ум за разум заходит,
мистер Скэндл.
55G

роумных и смелых — и не стану просить вас выслушать
диалог между остряком лодочником и великолепной
торговкой рыбой, обменивающихся любезностями на
Биллингсгейтском рынке; но некоторые его стихи — они вошли
Скэндл. Должно, весна действует.
Форсайт. Вполне возможно, вам виднее. Я б очень хотел,
мистер Скэндл, обсудить с вами то, что он здесь говорил. Его
речи — сплошные загадки!
Валентин. А что это Анжелики все нет да нет?
Джереми. Да она здесь, сударь.
Миссис Форсайт. Слышала, сестрица?
Миссис Фрейл. Не знаю, что и сказать, ей-богу!..
Скэндл. Утешьте его как-нибудь, сударыня.
Валентин. Где же она? Ах, вижу! Так нежданно является
воля, здоровье и богатство к человеку голодному, отчаявшемуся
и покинутому. О, привет тебе, привет!..
Миссис Фрейл. Как вы себя чувствуете, сэр? Чем я могу
услужить вам?
Валентин. Слушай! Я хочу посвятить тебя в тайну. Эндимион
и Селена встретят нас на горе Латме, и мы поженимся в глухой
полуночный час. Молчи! Ни слова! Гименей спрячет свой факел в
потайном фонаре, чтоб никто не увидел, а Юнона напоит маковой
росой своего павлина, и тот свернет глазастый хвост, так что сто-
глазый Аргус сомкнет очи, не правда ли? Никто не будет знать
об этом, кроме Джереми.
Миссис Фрейл. О да, мы будем держать это в тайне и не
замедлим осуществить!
Валентин. Чем скорее, тем лучше! Подойди сюда,
Джереми! Поближе, чтоб нас никто не подслушал. Так вот что,
Джереми. Анжелика превратится в монахиню, а я в монаха, и все же
мы поженимся назло священнику. Достань мне рясу с капюшоном
и четки, чтоб я мог играть свою роль, ведь через два часа она
встретит меня в черно-белых одеждах и длинном покрывале,
которое поможет нашему плану. Ни один из нас не увидит другого
в лицо, пока не свершилось то, о чем не принято говорить, и мы
не покраснеем навеки...
Входит Т э т т л.
Т э т т л. Ты узнаешь меня, Валентин?
Валентин. Тебя? А кто ты? Что-то не припомню!
Т э т т л. Я Джек Тэттл, твой друг.
Валентин. Мой друг? Это чего ради? У меня нет жены, с
которой ты мог бы переспать. Нет денег, чтоб ты мог взять их
взаймы. Скажи, что толку со мной дружить?
Тэттл. Он говорит все без утайки, такому секрета не
доверишь!
Анжелика. А меня вы узнаете, Валентин?
Валентин. Еще бы!
Анжелика. Кто же я?
Валентин. Женщина, одна из тех, кого небо наделило
красотой в тот самый час, когда прививало розы на шиповнике. Вы—
отражение небес в пруду, и тот, кто к вам кинется, утонет. Вы
белы от рождения, как чистый лист бумаги, но пройдет срок, и все
557

в число самых знаменитых лирических произведений того
времени и были объявлены современниками равными
поэзии Горация — могут дать представление о силе,
изяществе, смелой манере Конгрива, о том, как великолепно он
умел восхвалять и с каким утонченным сарказмом высме-
перья на свете испещрят вас каракулями и кляксами. Да, я вас
знаю, потохму что я любил женщину, любил ее так долго, что
разгадал одну загадку. Я понял предназначение женщины.
Т э т т л. О, интересно, скажите!
Валентин. Хранить тайну.
Т э т т л. Не приведи господь!
Валентин. Уж у нее тайна в безопасности; проговорись
она даже, ей все равно не поверят.
Т э т т л. Опять неплохо, право.
Валентин. А теперь я б охотно послушал музыку. Спой
мне мою любимую песенку.— Конгрив, «Любовь за любовь».
В комедии Конгрива «Двоедушный» есть миссис Никлби,
живущая в тысяча семисотом году, в чей образ автор ввел некоторые
чудесные черты озорной сатиры. Ее обманывают светские щеголи,
и она умеет противостоять им не более, чем дамы, о которых
говорилось выше,— Конгриву.
Леди Плайент. Ах! Подумайте о том, как бесчестно вы
себя ведете! Хотите совратить меня (соль тут в том, что он
жаждет получить руку дочери этой леди, а вовсе не ее), совратить с
пути истины, по которому я до сих пор неизменно шла, ни разу
не споткнувшись, не сделав ни одного faux pas l. Ax, подумайте
только, какую ответственность вы примете на себя, если я по
вашей вине оступлюсь! Увы! Человек слаб, видит небо! Ужасно слаб
и не способен устоять.
Меллефонт. Где я? День сейчас или ночь? Может быть, я
сплю? Сударыня...
Леди Плайент. О господи, задайте же мне этот вопрос!
Клянусь, я откажу,— поэтому не спрашивайте: нет, не надо, не
спрашивайте, клянусь, я откажу. О, небеса, из-за вас вся кровь
бросилась мне в лицо. Я, наверное, красная, как индюк. Фи, кузен
Меллефонт!
Меллефонт. Да выслушайте же меня, сударыня. Я хотел
сказать...
Леди Плайент. Выслушать вас? Нет, нет; сначала я вам
откажу, а потом уж выслушаю. Никогда не знаешь, как можно
переменить мнение, когда выслушаешь,— слух ведь одно из наших
чувств, а все чувства порой обманывают. Я не стану полагаться
на свою честь, уверяю вас. Моя честь тверда и несокрушима.
Меллефонт. Ради бога, сударыня...
Леди Плайент. Ах, не поминайте его больше. Помилуйте,
как можете вы говорить о боге, имея такое порочное сердце? Вы,
может быть, не считаете это за грех. Говорят, некоторые из вас,
мужчин, не считают это за грех. Но, право же, если б это не было
грешно... и тогда жениться на моей дочери, чтобы иметь
возможность чаще... на это я никогда не соглашусь: можете быть уверены,
я расстрою этот брак.
1 Ложного шага (франц.).
558

ивал. Он пишет так, словно настолько привык покорять,
что придерживается невысокого мнения о своих жертвах.
«Ничто не ново, кроме лиц,— говорит он,— и все
женщины одинаковы». Он говорит это в первой своей комедии,
которую написал от скуки во время болезни *, когда был
«блестящим молодым человеком». Ришелье в восемьдесят
лет едва ли мог бы сказать лучше.
Когда он нападает, чтобы одержать очередную победу,
то делает это с великолепной галантностью, при полном
параде и под звуки скрипок, подобно тому как
французские франты Граммона брали приступом Лериду.
«Зачем вам имя?»,—пишет он, говоря о молодой даме
у источников Танбриджа, которую превозносит до небес-
Зачем вам имя? Имени ей нет.
Благословенный музами предмет,
Она одна из тех, чьей славы свет
Бессмертен. Ну, так что же,
Вы будете настаивать, мой друг?
Тогда окиньте взглядом пестрый круг
Своих очаровательных подруг —
Одна из них на ангела похожа.
А вот строки, посвященные другой красавице, которой,
вероятно, комплименты поэта понравились куда меньше:
У Лесбии в глазах блистала власть,
Перед которой я готов был пасть,
Меллефонт. О, ад, вот так чудеса! Сударыня, я на
коленях...
Леди Плайент. Ах нет, нет, встаньте. Ладно, сейчас вы
убедитесь, как я добра. Я знаю, любовь всемогуща и никому не
дано совладать со своей страстью. Вы ни в чем не виноваты, и я
тоже, клянусь вам. Что же мне делать, если я обладаю таким
очарованием? И что делать вам, если я вас пленила? Мне
искренне жаль, что это предосудительно. Но моя честь... и ваша тоже... и
грех! Ничего пе поделаешь. О боже, кто-то идет. Мне нельзя здесь
оставаться. Итак, подумайте над своим проступком и постарайтесь,
постарайтесь всеми силами совладать с собой... непременно
постарайтесь. Только не тоскуйте, не отчаивайтесь. Но и не думайте,
что я в чем-нибудь вам уступлю. Боже избави! Но непременно
отбросьте все мысли о женитьбе, потому что хоть я и знаю, что вы
не любите Синтию, а лишь ослеплены страстью ко мне, все-таки,
я буду ревновать. О господи, что я говорю? Ревновать! Нет, как
могу я ревновать, если я не должна вас любить, так что не смейте
надеяться, но и не отчаивайтесь. Идут, я оставляю вас—
«Двоедушный», действие 2, сцена V, стр. 156.
* «Писатели почему-то ужасно любят притворяться, будто они
все делают случайно. «Старый холостяк» был написан от скуки,
когда автор выздоравливал после болезни. А меж тем здесь явно
видны необычайная отточенность диалога и постоянное
стремление к остроумию».— Джонсон, ((Биографии поэтов».
559

Поняв, что я совсем не Прометей,
Чтобы добыть огонь таких очей.
Но только завела красотка речь,
Как я решил и взором пренебречь.
Бальзам на раны глупость пролила:
Глаза меня убили — речь спасла.
Аморет умнее очаровательной Лесбии, но поэт,
видимо, уважает одну немногим более другой и описывает
обеих в изысканном сатирическом духе:
Куда девалась Аморет?
Все ищут — и найти не могут.
Но вот вам несколько примет —
Я думаю, они помогут.
Она изысканно скромна,
И каждый жест продуман тонко,
Хотя и держится она
С наивной грацией ребенка.
Ее глаза всегда хотят
Сжигать дотла, разить до смерти —
Но он рассчитан, этот взгляд,
И вы ему не слишком верьте.
Она презрения полна
Ко всем, кто ею увлечется,
Не понимая, что она
Не лучше тех, над кем смеется.
Что должна была совершить Аморет, чтобы навлечь на
себя такой сатирический обстрел? Неужто она устояла
перед неотразимым мистером Конгривом? Да возможно ли
это вообще? Могла ли устоять Сабина, когда пробудилась
и услышала, что такой бард поет под ее окном? Он пишет:
Смотри, она встает, Сабина!
И солнце поднялось как раз.
Но солнце светит вполовину
Огня ее чудесных глаз.
Светило скрылось за горами,
Настала ночь — и я постиг,
Как животворно солнца пламя,
Как гибелен ее ледник.
Ну как, ваше сердце тает? Не кажется ли вам, что он
божественный мужчина? Если вас не тронула
великолепная Сабина, послушайте о благочестивой Селинде:
560

Селинда в храм бежит молиться,
Лишь о любви начну молить,
Но эта дура будет злиться,
Посмей ее забыть.
Я не хочу идти к другим —
Но как ее добиться?
Пусть сделает меня святым,
А я ее — блудницей.
Какой всепобеждающий дух в этих строках! Как
неотразим мистер Конгрив! Грешник! Далеко же ему до
святого, этому восхитительному негодяю! Добиться ее!
Разумеется, он ее добьется, неотразимый плут! И он знает
это: как же иначе — с таким изяществом, с такими
манерами, в таком великолепном, чудесно расшитом наряде;
вот он перед вами в туфлях с красными каблуками,
украшенных восхитительными узорами, проводит красивой,
унизанной перстнями рукой по всклокоченному парику и
бросает убийственный любовный взор вместе с
надушенным письмецом. А Сабина? Какое дивное сравнение этой
нимфы с солнцем! Солнце уступает Сабине первенство и
не смеет взойти прежде чем встанет ее милость; солнце
светит вполовину огня ее чудесных глаз; но еще до
наступления ночи все замрут под ее взорами; все, кроме
одного счастливца, который останется неизвестным;
Людовик Четырнадцатый во всей своей славе едва ли так
великолепен, как наш Феб-Аполлон из Молла и Спринг-
Гарден *.
Когда Вольтер посетил великого Конгрива, последний
сделал вид, будто презирает свою литературную славу, и
в этом великий Конгрив, пожалуй, недалек от истины:**
* «Среди ее (кофейни Уилла) завсегдатаев особой дружбой
Драйдена пользовались Саутерн и Конгрив. Но, по-видимому,
Конгрив снискал большее расположение Драйдена, чем Саутерн. Он
познакомился с ним после того, как написал свою первую пьесу
и знаменитый «Старый холостяк» был вручен поэту для
исправления. Драйден, сделав несколько поправок, чтобы приспособить
ее для сцены, вернул пьесу автору с лестным и справедливым
отзывом, что это лучшая из всех пьес начинающего автора, какие
ему доводилось читать».— Скотт, «Драйден», т. 1, стр. 370.
** Вольтер побывал у него незадолго до его смерти в доме на
Сарри-стрит у Стрэнда, где Конгрив и умер. Его слова, что он
хотел, чтобы «его посетили лишь как человека, ведущего простую
и скромную жизнь и никак иначе», приводят все, кто писал о Кон-
гриве, и они есть в английском переводе Вольтеровых «Писем об
англичанах», изданных в Лондоне в 1733 году, а также в
«Воспоминаниях о Вольтере» Гольдсмита. Но следует отметить, что их
561

одно нежное прикосновение Стиля стоит всей его
помпезности; вспышка свифтовской молнии, сияние аддисонов-
ского чистого луча,— и вот уж его мишурный, слабый,
театральный свет меркнет. Но женщины любили его, и он
без сомнения был очарователен *.
нет в тех же «Письмах» в «Полном собрании сочинений
Вольтера», издание «Пантеон литерер», т. V (Париж, 1837).
«Celui de tous les Anglais qui a porte le plus loin la gloire du
theatre comique est feu M. Congreve. II n'a fait que pen de pieces,
mais toutes sont exellentes dans leur genre... Vous у voyez partout
le langage des honnetes gens avec des actions de fripon; ce qui
prouve qu'il connaissait bien son monde, et qu'il vivait dans ce qu on
appelle la bonne compagnie» К—Вольтер, «Письма об англичанах»,
Письмо 19.
* Он написал на смерть королевы Марии пастораль
«Скорбящая муза Алексиса». Алексис и Меналькас по очереди поют,
выражая свои верноподданнические чувства. Королева зовется Па-
сторой.
Плачь, Альбион, над молодой Пасторой
И в траур туч одень седые горы! —
говорит Алексис. Среди прочих необыкновенных вещей мы узнаем,
что
Сатиры скорбные скребут когтями землю,
Рвут волосы и ранят грудь, печали внемля,
(такую чувствительность редко встретишь у сатиров тех времен!)
И дальше:
Пастух великий посреди равнины,
Упав ничком, припал к земле щекой
И высохшие листья жжет слезой.
Ужели красоту схоронят скоро?
Ужели в прах рассыплется Пастора?
О злая смерть! В свирепости своей
Ты беспощадней волка, тигра злей:
Им, хищникам, овец и агнцев надо,
А ты пастушку отняла у стада!
Это утверждение, что волк пожирает лишь овцу, а смерть
пастушку; этот образ «Великого Пастуха», лежащего ничком в
отчаянье, которое ни ветры, ни дожди, ни воздух не могут выразить,
наверняка не будут забыты в поэзии. И таким стилем в свое
время восхищались поклонники великого Конгрива!
В «Плаче Амариллы по Аминту» (молодому лорду Блэндфорду,
единственному сыну герцога Мальборо) Амарилла представляет
герцогиню Сару!
1 «Из всех англичан выше всего вознес славу комического театра
покойный мсье Коигрив. Он написал немного пьес, но каждая из них
превосходна в своем роде... Вы найдете в каждой язык честного человека в
сочетании с поступками негодяя; а это доказывает, что он знал
окружающих людей и жил среди тех, кого принято называть хорошим обществом»
(франц.).
562

Мы видели в Свифте юмориста-философа, чья правда
пугает, а смех вызывает скорбь. Мы нашли в Конгриве
юмориста-наблюдателя иной школы, которому мир
представляется вообще лишенным морали, и его ужасная
философия, видимо, сводится к тому, что мы должны есть,
пить и веселиться, пока возможно, и идти к черту (если
черт есть), когда пробьет час. А теперь мы подходим к
юмору, который изливается из совсем иного сердца и
души,— к таланту, который заставляет нас смеяться, сохраняя
доброту и радость, к одному из самых благожелательных
Тигры и волки, природа и движение, реки и эхо являются
перед нами вновь и делают свое дело. При виде ее горя
И волки опускаются без силы,
И тигры постигают состраданье,
И храм природы погружен в молчанье
В часы, когда рыдает Амарилла.
И автору этих строк Поп посвятил «Илиаду», а великий Драй-
ден написал ему собственноручно:
Есть три единства — заданный канон.
Но гений выше их — он должен быть рожден,
И эта участь выпала тебе.
Когда-то снисходительной судьбе
Угодно было, чтобы всех в борьбе
Затмил один. Так был рожден Шекспир.
А ныне ты явился в этот мир.
Займи свой пост. Я стар, я все сказал —
Пора мне покидать неблагодарный зал.
С небесной ренты невелик доход,
Земельная куда как более дает.
Но верю я, что ты, избранник муз,
И в счастье сохранишь свой строгий вкус.
Прощай, мой друг,— и не суди во зле
Того, что я оставил на земле.
Я для тебя венец мой берегу —
Не дай оклеветать его врагу.
Моя любовь искала лучших строк,
Но это все, что подарить я мог.
Да, такой способ приветствовать сильно отличается от
нынешнего. У Шэдуэлла, Хиггонса, Конгрива и комических писателей
того времени мужчины, встречаясь, бросаются друг другу в
объятия, восклицая: «Джек, Джек, дай я тебя чмокну!» или: «Черт
подери, Гарри, дай-ка я тебя облобызну, старина». И подобным
же образом поэты приветствовали своих собратьев. В наше время
писатели не целуются; но вот вопрос, любят ли они теперь друг
друга больше, чем тогда.
Стиль называет Конгрива «великим наставником» и «великим
писателем»; утверждает, что «и знатных варваров его страшило
имя»; и титулует его как августейшую особу; он называет
«Пастору» величайшим по силе трагизма произведением.
503

и участливых людей, каких когда-либо знало общество;
я думаю, вы уже догадались, что я сейчас назову имя
прославленного Аддисона.
Перечитывая его сочинения и биографии, имеющиеся
в нашем распоряжении, среди которых можно назвать
знаменитую статью в «Эдинбургском обозрении» *, этот
превосходный скульптурный портрет великого писателя и
моралиста минувшего столетия, рожденный любовью,
чудесным искусством и гением одного из самых знаменитых
художников нашего века; глядя на его спокойное,
красивое лицо, выражающее безмятежность, на эти чеканные
черты, ясные и холодные, я могу лишь вообразить, что
этот великий человек — в данном отношении подобный
тому, о котором мы говорили в прошлой лекции,— также
был одним из самых одиноких в мире. У таких людей
мало равных, и они не ищут общества равных. Этим
избранным умам свойственно одиночество — они живут в
мире, но не принадлежат миру; и остаются выше нашей
мелочной борьбы, скандалов, успехов.
Он был добр, справедлив, безмятежен и
беспристрастен, его сила духа подвергалась лишь легкому
испытанию, его привязанности были немногочисленны, ибо его
книги заменяли ему семью, а читатели — друзей; будучи
несравненно умнее, остроумнее, уравновешеннее и
образованнее почти всякого, с кем он встречался, как мог Ад<
дисон много страдать, жаждать, восхищаться, чувствовать?
Можно ожидать, что маленькая девочка будет мной
восхищаться, потому что я выше ее ростом или пишу искус-
* «С самим Аддисоном нас связывает чувство, настолько
похожее на любовь, насколько может вызвать любовь человек,
который вот уже сто двадцать лет покоится в Вестминстерском
аббатстве»... «Тщательно взвесив и беспристрастно обдумав все, мы
давно пришли к убеждению, что он заслуживает такой любви и
почитания, каких по справедливости может требовать каждый,
принадлежащий к дряхлому и блуждающему во тьме роду
человеческому».— Маколей.
«Многие, кто хвалит добродетель, ограничиваются тем, что
лишь хвалят ее. И все же есть основания считать, что профессия
и деятельность Аддисона не слишком противоречат друг другу;
поскольку среди политических бурь, в которых прошла почти вся
его жизнь, хотя положение его было заметным, а деятельность
внушительной, отзывы его друзей никогда не оспаривались
врагами. Все, с кем его связывали интересы или общность взглядов, не
только уважали его, но и тепло к нему относились; в глазах
других, кого ярость или вражда вооружали против него, он мог
потерять любовь, но не уважение».— Джонсон.
5G4

нее, чем она; но как могу я желать, чтобы человек,
стоящий выше меня, назвал меня чудом, если мне не
сравниться с ним? Во времена Аддисона едва ли можно было
показать ему литературное произведение, проповедь, или
стихотворение, или критическую статью, чтобы он не
почувствовал, что может написать лучше. Его
справедливость, по-видимому, сделала его равнодушным. Он никого
не хвалил, потому что измерил своих собратьев более
высокой меркой, чем простые смертные *. Как мог он при
таком величии смотреть снизу вверх на кого-либо, кроме
недосягаемых гениев? Ему приходилось нагибаться,
чтобы встать вровень с большинством. Гете или Скотт,
например, встречали чуть не всякого новичка в литературе,
расточая снисходительность и улыбки, встречали так чуть ли
не каждого мелкого литературного искателя приключений,
который приходил к их двору и уходил очарованный
после аудиенции великого государя, прижимая к сердцу
похвалу, которой его литературное величество его одарило,
и оба эти милостивые властители литературы навлекли
дурную славу на свою звезду и ленту. Каждый получил
ордена от его величества. Каждый имел дешевый портрет
его величества на шкатулке, украшенной бриллиантами
по два пенса штука. Великий, справедливый и умный
человек должен не хвалить без разбора, но высказывать то,
что считает правдой. Аддисон хвалит бесхитростного
мистера Пиикетмэна; Аддисон хвалит бесхитростного
мистера Доггета, актера, чей бенефис проходит в этот вечер;
Аддисон хвалит дона Сальтеро; и Аддисон от всей души
хвалит Мильтона, преклоняет колени и искренне
приносит дань уважения высшему гению **. Но между этими
* «К близким людям Аддисон относился безупречно, и в его
манере говорить было некое очарование, какого я не видел ни у
кого другого; но когда появлялся хоть кто-нибудь чужой, пусть
всего только один, он соблюдал достоинство и хранил неловкое
молчание».— Поп, «Примечательные случаи» Спенса.
** «Талант Мильтона и его несравненное превосходство
заключаются прежде всего в возвышенности его мыслей. Среди наших
современников есть такие, которые могут поспорить с ним в
любой другой области поэзии; но в величии чувств он превосходит
всех поэтов, как современных, так и древних, за исключением
лишь Гомера. Человеческое воображение не в силах породить
более великие мысли, чем те, которые воплощены в его первой,
второй и шестой книгах».— «Зритель», № 279.
«Если бы мне предложили назвать поэта, который был бы
величайшим мастером во всех формах воздействия на человеческое
воображение, я, пожалуй, назвал бы Мильтона».— Там же, № 417*
565

двумя уровнями его похвалы редки. Сомневаюсь, чтобы
великому мистеру Аддисону очень нравился молодой
мистер Поп, папист; сам он не поносил Попа. Но когда
мистера Попа поносили приверженцы мистера Аддисона,
мистер Аддисон и рта не раскрыл, чтобы им возразить*.
Отец Аддисона был всеми уважаемый уилтширский
священник и достиг высокого сана **. Его знаменитый
сын не забыл свое церковное воспитание и сохранил
ученую серьезность, так что впоследствии его называли в
Лондоне «священником в коротком парике» ***, в то
время короткие парики носили только светские люди, и отцы
богословия не считали приличествующим показываться
иначе, как в длинных париках. Он учился в школе в
Солсбери и в Чартерхаусе, а в 1687 году, когда ему было
Эти знаменитые заметки печатались в каждом субботнем
номере «Зрителя» с 19 января по 3 мая 1712 года. Его преклонение
перед Мильтоном можно уподобить его восхищению духовной
музыкой.
* «Сначала Аддисон был ко мне очень благосклонен, но
потом стал моим злейшим врагом».— Поп, ((Примечательные случаи»
Спенса.
«Порвите с ним как можно скорее,— сказал мне Аддисон о
Попе.— Иначе он непременно сыграет с вами какую-нибудь
дьявольскую шутку; он одержим духом сатиры».— Леди Уортли
Монтегью, «Примечательные случаи» Спенса.
*** Ланселот Аддисон, его отец, был сыном Ланселота же
Аддисона, церковнослужителя в Уэстморленде, Он стал настоятелем
Личфилда и архидьяконом Конвентри.
*** «Слова Мандевиля, который, проведя вечер в его обществе,
назвал его «священником в коротком парике», никак не могут
бросить на него тень. Он всегда бывал сдержан с незнакомыми, и
люди вроде Мандевиля не располагали его к непринужденности».—
Джонсон, «Биографии поэтов».
«Старый Джейкоб Тонсон не любил мистера Аддисона: он
поссорился с ним и, уйдя с должности секретаря, часто говорил о
нем: «Вот увидите, когда-нибудь этот человек станет епископом —
я уверен, он стремится к этому сану; и, право, я всегда считал,
что в душе он священник».— Поп, «Примечательные случаи»
Спенса.
«Мистер Аддисон провел в Блуа около года. В разгаре лета он
вставал рано, между двумя и тремя часами, а зимой лежал в
постели до одиннадцати или до двенадцати дня. Живя здесь, он был
молчалив и часто задумчив: иногда он до того углублялся в свои
мысли, что я, войдя к нему, ждал минут пять, прежде чем он меня
замечал. Обычно вместе с ним ужинали его ученики; кроме них,
он мало с кем общался, и с женщинами у него тут, насколько мне
известно, никаких связей не было; если бы были, я бы, вероятно,
об этом знал».— Филиппо, аббат Блуа, «Примечательные случаи»
Спенса.
506

пятнадцать лет, поступил в колледж Королевы в
Оксфорде, где быстро выделился, сочиняя латинские стихи.
Красивую и вычурную поэму «Пигмеи и журавли» до сих пор
читают любители такого рода поэзии; сохранились также
стихи в честь короля Вильгельма, из которых явствует,
что верноподданный юноша имел обыкновение пить за
здоровье этого монарха из чаш алого Лиэя; в его
«Собрании» имеется еще немало других сочинений, одно из коих
было посвящено заключению мира в Рисвике в 1697 году
и обладало такими достоинствами, что Монтегью
исхлопотал для автора пенсию в триста фунтов годовых, и на
эти деньги Аддисон отправился путешествовать.
За десять лет в Оксфорде Аддисон глубоко впитал в
себя латинскую поэзию, и когда отправился в Италию *,
знал этих поэтов как свои пять пальцев. Его покровитель
оказался не у дел, поэтому пенсия ему не выплачивалась;
и прославленный герцог Сомерсетский, узнав, что этот
великий ученый, теперь уже прославленный среди
европейских литераторов (великий Буало **, внимательно
прочитав изящные Аддисоновы гекзаметры, понял, что
англичане не совсем варварский народ), узнав, что сам
знаменитый мистер Аддисон из Оксфорда готов состоять
гувернером при каком-нибудь юном джентльмене,
отправляющемся путешествовать для завершения образования,
предложил мистеру Аддисону сопровождать его сына,
лорда Хартфордского.
Мистер Аддисон ответил, что счастлив быть полезным
его светлости и сыну его светлости, и выразил готовность
немедля отправиться в путь.
Его светлость герцог Сомерсетский объявил одному из
самых знаменитых ученых Оксфорда и всей Европы о
своем милостивом намерении выплачивать воспитателю
милорда Хартфорда сто гиней в год. Мистер Аддисон
ответил письмом, в котором сообщал, что он целиком к
услугам его светлости, но ни в коей мере не считает вознаграж-
* «Его знание латинских поэтов, от Лукреция и Катулла до
Клавдия и Пруденция, было необычайно доскональным и
глубоким».— Маколей.
** «Наша страна обязана ему тем, что знаменитый мсье Буало
прежде всего изучил взгляды на поэзию английского гения, читая
«Musae Anglicanae» *, книгу, которую он ему подарил».— Тикелл,
«Предисловие к сочинениям Аддисона».
1 Английские музы (лат.).
507

дение достаточным. Переговоры прервались. Они
расстались со множеством любезностей с обеих сторон.
Некоторое время Аддисон провел за границей,
вращаясь в лучшем европейском обществе. Да и как могло быть
иначе? Он, вероятно, был самым благородным человеком,
какого видел свет: во всех случаях жизни спокойный и
учтивый, веселый и невозмутимый *. Не думаю, чтобы у
него когда-нибудь возникали недостойные мысли. Он мог
иногда, даже часто, пренебречь добродетелью, но не мог
совершить много предосудительных поступков, из-за
которых приходилось бы краснеть или бледнеть. Когда он
бывал откровенен, беседа с ним, надо полагать, была так
восхитительна, что величайшие люди приходили в восторг и
упивались, слушая его. Ни один человек не переносил
бедность и лишения со столь возвышенной стойкостью.
Его письма к друзьям в тот период его жизни, когда он
лишился правительственной пенсии и отказался от
ученой карьеры, дышат мужеством, бодрой уверенностью и
философским оптимизмом, и в моих глазах так же, как,
надеюсь, в глазах его последнего и самого знаменитого
биографа (хотя мистер Маколей вынужден с сожалением
признать, что великий и благородный Джозеф Аддисон,
подобно многим другим джентльменам его времени,
питал печальное пристрастие к спиртному), они не
становятся хуже оттого, что порой его честная рука слегка
дрожала наутро после ночного возлияния в честь алого Лиэя.
Он любил пить за здоровье своих друзей; он пишет Уичу **
* «Мне посчастливилось часто бывать в обществе этих
замечательных людей; мой отец всех их хорошо знал. Общество Аддисона
было самым чудесным в мире. Никогда не видела такого умного
человека, как Конгрив».— Леди Уортли Монтегью
«Примечательные случаи» Спенса.
** «От мистера Аддисона мистеру Уичу.
Досточтимый сэр!
Рука моя уже достаточно тверда, чтобы писать, и я не могу
не воспользоваться этим, дабы поблагодарить Вас, честный и
благородный человек, из-за которого она дрожала. Сегодня утром мне
пришла в голову отчаянная мысль написать Вам в стихах, что я,
несомненно, и сделал бы, если б нашел рифму к слову «кубок».
Но хотя Вы и избежали этого покамест, опасность для Вас не
миновала, если только я немного восстановлю свою способность. Но
я уверен, что в какой бы форме я Вам ни написал, я все равно не
смогу выразить то глубокое чувство благодарности, каковое
испытываю к Вам за многие милости, которыми Вы осыпали меня в
последнее время. Скажу только, что Гамбург был самым принт-
5G8

в Гамбург, благодарно вспоминая его рейнвейн,
«Сегодня я пил за Ваше здоровье с сэром Ричардом Шерли»,—
пишет он Басерсту. «Недавно я имел честь встретить
милорда Эффингема в Амстердаме, где мы сто раз пили за
здоровье мистера Вуда превосходное шампанское»,—
пишет он в другом письме. Свифт * описывает его с чашей
ным местом из всех, какие я посетил в своих странствиях. Если
кто-либо из моих друзей спросит, почему я прожил там так долго,
пожалуй, я не покривлю душой, сказав: потому что там был
мистер Уич. Ваше общество сделало наше пребывание в Гамбурге
приятным. Ваше вино доставило нам множество наслаждений во
время путешествия по Вестфалии. Я пью за Ваше здоровье, и если
это может пойти Вам на пользу, будьте уверены, что Вы
проживете Мафусаилов век или, если привести пример более близкий,
столько, сколько самое старое вино в Вашем погребе. Надеюсь,
ноги, которые мы оставили распухшими, сейчас приняли свою
обычную форму. Не могу удержаться, чтобы не выразить свое
сердечное уважение их владельцу и прошу Вас верить, что я
всегда остаюсь, дорогой сэр, Вашим и проч.
Мистеру Уичу, резиденту Его Величества в Гамбурге.
май 1703 г.».— Из «Биографии Аддисона» мисс Эйкин, т. 1, стр. 146.
* Приятно знать, что отношения между Свифтом и Аддисоном
были в общем и целом сносными от начала до конца. Ценность
свидетельства Свифта, когда никакие личные чувства не
воспламеняли его взор и не искажали его суждений, никто не может
поставить под сомнение.
«10 сент. 1710 г.— До десяти вечера просидел с Аддисоном и
Стилем.
11.— Обедал с мистером Аддисоном у него дома и провел с
ним часть вечера.
18.— Сегодня обедал с мистером Стрзтфордом у мистера
Аддисона близ Челси... Я хочу получить от мистера Аддисона все что
только возможно.
27.— Сегодня всей компанией обедали у Билла Фрэнкленда,
были также Стиль и Аддисон.
29.— Обедал с мистером Аддисоном...» и т. д.— «Дневник для
Стеллы».
Аддисон подарил Свифту свои «Путешествия» с надписью:
«Доктору Джонатану Свифту, самому приятному собеседнику,
самому верному другу и самому великому гению нашего века» —
Скотт (со слов мистера Теофила Свифта).
«Мистер Аддисон, который бывает у премьер-министра,
превосходный человек; и так как он ближайший мой друг, я
употребляю все свое влияние, дабы направить в нужную сторону
его представления о людях и делах».— «Письма».
«Я заглядываю к себе в сердце и не могу найти иной
причины, почему я Вам сегодня пишу, кроме глубокой любви и
уважения, которые я всегда к Вам питал. Мне не о чем просить
Вас ни за себя, ни за своих друзей».— Письмо Свифта Аддисону
A717 г.), Скотт, «Свифт», т. XIX, стр. 274.
Политические разногласия лишь на время прервали их дру-
5G9

в руках,— Джозеф поддался искушению, перед которым
Джонатан устоял. Джозеф был холодей по натуре и,
вероятно, испытывал потребность в горячительном, дабы
согреть кровь. Если он и был священником, не забывайте,
что он носил короткий парик. Едва ли был на свете
человек с более благородной и христианской душой, чем у
Джозефа Аддисона. Не будь у него этой маленькой
слабости к вину, мы едва ли нашли бы в нем вообще какой-
нибудь недостаток и не могли бы любить его так, как
теперь*.
В возрасте тридцати трех лет этот выдающийся
мыслитель, ученый и человек остался без занятий и средств
к существованию. Его книга «Путешествия» не имела
успеха; его «Диалоги о медалях» были встречены без
особого одобрения; его латинские стихи, хотя и были
объявлены лучшими со времен Вергилия или, по крайней мере,
Статия, не принесли ему места на государственной
службе, и Аддисон жил на третьем этаже убогого дома в Хэй-
маркете (сильно бедствуя, над чем посмеивается старина
Сэмюел Джонсон), и там, в этом ужасном жилище, его
разыскал посланец правительства и судьбы**. Срочно
требовалась поэма, посвященная победе герцога Мальборо
при Бленгейме. Не возьмется ли мистер Аддисон ее
написать? Мистер Бойль, впоследствии лорд Карлтон, отвез
лорду .казначею Годолфину ответ, что мистер Аддисон
согласен. Когда поэма обрела некоторую форму, она была
представлена Годолфину; заключительные ее строки
гласили:
Какие строфы, Муза, мне нужны,
Чтобы воспеть безумие войны,
Смятенье войск, тревожный барабан
И стоны тех, кто изнемог от ран,
жеское общение. Со временем оно возобновилось; и Тикелл
пользовался дружбой Свифта, как наследством от человека, с чьей
светлой памятью связано его имя.
* «Аддисон обычно работал все утро; потом встречался с
членами своей партии у Баттона; обедал с ними и проводил там
часов пять-шесть, а иногда оставался до поздней ночи. Я бывал в
их обществе около года, но для меня все это было слишком; это
вредило моему здоровью, и я прекратил свои посещения».— Поп,
«Примечательные случаи» Спенса.
** «Когда он вернулся в Англию (в 1702 году), измученный
после всех невзгод, которые ему пришлось претерпеть, то застал
своих старых покровителей не у власти, и поэтому у него оказалось
цовольно досуга для упражнения своего ума».— Джонсон,
«Биографии поэтов».
570

Подавленные яростным «ура»,
И в чистой синеве полет ядра,
И битвы надвигающийся шквал,
Где Мальборо великий доказал,
Что можно в бегство обратить народ,
Но полководец с места не сойдет?..
Среди волненья, стонов и молитв
Он свысока взирал на ужас битв,
И взор его был светел, примирен.
Он выручал разбитый эскадрон,
На подкрепленье высылал отряд
И отступивших возвращал назад.
Так, помня Вседержителя указ,
Верховный ангел наказует нас
(Так было в дни, когда гроза и мгла
На бледную Британию сошла).
Объятый вихрем, он летит вперед, .
И молниям сродни его полет.
Аддисон остановился вовремя. Это сравнение было
объявлено величайшим из всех, какие когда-либо
создавала поэзия. Этот ангел, этот добрый ангел, поднял мистера
Аддисона и вознес его на место члена парламентской
комиссии по рассмотрению апелляций — на место мистера
Лока, который был как раз в это время повышен в
должности. В следующем году мистер Аддисон сопровождал в
Ганновер лорда Галифакса, а еще через год стал
товарищем министра. О добрый ангел! Сколь редко являешься
ты ныне в жилище писателя! Твои крыла теперь не
часто трепещут у окон третьего этажа!
Вы смеетесь? Вы думаете, что немногим нынешним
писателям по плечу вызвать такого ангела? Что ж,
возможно; но в утешение отметим, что в поэме «Поход» есть
такие скверные строки, что дальше некуда, и, кроме того,
мистер Аддисон весьма предусмотрительно ограничился
сравнением милорда Годолфина с ангелом. Позвольте мне,
в виде безобидного озорства, прочитать вам еще
несколько строк. Вот встреча герцога с римским императором
после битвы:
Монарх австрийский, тот, под чью корону
Подведены все скипетры и троны,
Чье древо пышное ушло корнями
К языческим богам,— встает под знамя
Сыновних войск и поздравляет он
Того, кто поддержал великий трон.
О, не опишешь радость господина
В объятиях божественного сына.
В соединенье с доблестью такой
Прекрасны были кротость и покой,
571

Которые с достоинством блистали
На поле брани и в дворцовом зале.
Думается, многие из учеников четвертого класса в
школе мистера Аддисона в Чартерхаусе могли бы теперь
написать не хуже. В «Походе», при всем его успехе, есть
грубые недостатки и промахи, как во всех походах *.
В 1713 году вышел «Катон». У Свифта есть описание
премьеры. Всех лавров Европы едва хватило для автора
этой удивительной стихотворной пьесы **. Похвалы ли-
* «Мистер Аддисон писал очень быстро; но иногда он долго и
скрупулезно вносил поправки. Он показывал свои стихи
нескольким друзьям и изменял почти всё, что кто-либо из них находил
неудачным. Мне кажется, он был очень неуверен в себе и
слишком заботился' о своей поэтической репутации; или (как он
выражался) слишком чувствителен к похвалам такого рода, какие,
видит бог, весьма мало значат!» — Поп, «Примечательные случаи»
Спенса.
** «Что касается поэтических дел,— писал Поп в 1713 г.,—я в
настоящее время удовлетворяюсь ролью простого наблюдателя...
«Катон» не был таким чудом в Риме в свое время, как в Британии
в наши времена, и хотя все дурацкое усердие, какое только
возможно, было приложено, чтобы убедить людей, что это пьеса,
имеющая политическую тенденцию, однако ж то, что этот поэт
сказал о другом поэте, можно вполне приложить в данном случае
к нему самому:
И зависть восторгается тобою.
И партии изнемогли в борьбе
За право аплодировать тебе.
Долгие и бурные аплодисменты вигов, сидевших в театре с
одной стороны, были подхвачены тори с другой; а автор в
холодном поту метался за кулисами, боясь, что эти аплодисменты
больше дело рук, чем голов... Думаю, вы слышали, что после этих
аплодисментов с враждебной стороны милорд Болинброк позвал
Бута, который играл Катона, к себе в ложу и подарил ему
пятьдесят гиней, в благодарность (как он выразился) за то, что он так
хорошо защищал дело свободы от вечного диктатора».— Письма
Попа к сэру Уильяму Трамблу.
«Катон» не сходил со сцены тридцать пять вечеров подряд.
Поп написал к нему пролог, а Гарт — эпилог. Заслуживает
внимания, сколько цитат сохранилось из «Катона» и вошло в общее
употребление:
Чреват судьбою Рима и Катона.
Нам не дано командовать успехом,
Но мы захватим в плен его, Семпронии.
Он только сделал честь своей звезде,
Когда свою судьбу украсил ею.
...что в Риме
Обычно называют стоицизмом.
572

деров вигов и тори, овации публики, букеты и
поздравления от литераторов, переводы на различные языки,
восхищение и почести отовсюду,— кроме Джона Денниса,
который один остался в меньшинстве; после этого
мистера Аддисона провозгласили «великим мистером Аддисо-
ном». Сенат из кофейни возвел его в боги; сомневаться в
истинности этого постановления считалось кощунством.
Тем временем он писал политические статьи и делал
политическую карьеру. Он поехал в Ирландию, куда был
назначен губернатором. В 1717 году он стал министром.
Сохранились его письма, написанные за год или два перед
тем и адресованные молодому лорду Уорику, в которых
он обращается к нему «дорогой лорд», трогательно
осведомляется о его занятиях и очень красиво
распространяется о соловьях и о птичьих гнездах, которые нашел в
Фулеме для его милости. Эти соловьи были
предназначены услаждать слух матушки лорда Уорика. Аддисоы
женился на ее милости в 1716 году и умер в Холленд-Хаусе
через три года после заключения этого блестящего и
печального союза *.
Мой голос тих — пусть говорит война.
Но государством правят нечестивцы —>
И дело чести стало частным делом.
Не говоря уж о:
Заколебавшись, женщина погибла,—
и бессмертном:
Платон, ты рассуждаешь хорошо,
которое, быть может, мстит публике за пренебрежение к пьесе!
* «Эта леди согласилась выйти за него замуж на условиях,
подобных тем, на каких вступали в брак турецкие принцессы,
которым султан, как рассказывают, говорил: «Дочь моя, отдаю тебе
этого человека в рабство». Этот брак, если верить сведениям,
которые никто не пытался опровергнуть, не сделал его счастливее;
супруги не были и не стали равными... Говорят, что баллада Роу
об «Отчаявшемся пастухе» была написана либо накануне, либо
вскоре после соединения этой примечательной четы».— Д-р
Джонсон.
«Я узнала, что мистер Аддисон назначен министром, без
особого удивления, поскольку мне было известно, что этот пост чуть
ли не предлагали ему раньше. В то время он отклонил
предложение, и, право, я думаю, хорошо бы сделал, если б отклонил его
снова. Такой пост и такая жена, как графиня, если взглянуть на
дело благоразумно, едва ли подходят для человека, страдающего
астмой, и, возможно, настанет день, когда он будет от души рад
573

Но мы чтим Джозефа Аддисона не за «Катона» и
«Поход», имевшие шумный успех, не за его заслуги в
качестве министра, и не за его высокое положение в роли
супруга леди Уорик или блестящие достижения в
исследовании политических проблем с позиций вигов, и не как
блюстителя британских свобод. Мы любим и ценим его
как Болтуна в светской беседе, как Зрителя человечества,
доставившего нам едва ли не больше удовольствия, чем
любой из пишущих людей в мире. В свой фальшивый век
он заговорил чудесным, искренним голосом. Мягкий
сатирик, он никогда не наносил запрещенных ударов;
милосердный судья, он карал только улыбкой. В то время как
Свифт вешал без пощады — как настоящий литературный
Джеффриз,— в милосердном суде Аддисона
рассматривались лишь мелкие дела, лишь пустячные проступки и
небольшие грехи против общества; лишь опасное
злоупотребление сладостями и фижмами * или же ущерб, нане-
отделаться от того и от другого».— Письма леди Уортли Монтегью
к Попу, «Сочинения» под редакцией лорда Уорнклиффа, т. II,
стр. 111.
В этом браке у них родилась дочь Шарлотта Аддисон, которая
после смерти матери унаследовала поместье в Билтоне, близ
Регби, купленное ее отцом, и умерла старой девой в преклонном
возрасте. Она была повреждена в рассудке.
Роу, по-видимому, оставался верен Аддисону во время
сватовства, та*к как среди его стихов, кроме баллады, о которой
упоминает доктор и которая называется «Жалоба Колина», есть «Стансы
к леди Уорик по случаю отъезда мистера Аддисона в Ирландию»,
в которых ее милость именуется Хлоей, а Джозеф Аддисон —
Ликидом. Но даже интерес к Аддисону не мог заставить читателя
прочесть это сочинение; приведем, однако, один образчик:
Зачем от Муз я принимал венец
И не отвергнул царственной обузы?
Я пел для услаждения сердец —
Так почему они рыдают — музы?
Ах, Колин, Колин! Знать, всему конец.
Твой лавр увял и трубка догорела.
Обманщицу пленил другой певец.
И нет ей до твоих напевов дела.
* Одной из самых смешных была статейка о кринолинах,
которая, как сообщает Зритель, особенно понравилась его другу сэру
Роджеру.
«Любезный зритель!
Почти целый месяц ты развлекал городских жителей за счет
сельских; давно пора предоставить сельским жителям реванш. Со
времени твоего отъезда отсюда прекрасный пол обуяли превели-
574

сенный издевательством над тростями и табакерками
щеголей. Иногда перед судом представала какая-нибудь
дама, которая обеспокоила нашу повелительницу королеву
Анну и подозрительно косилась на ложи; или юрист из
Темпла за то, что он подрался со стражниками или
исковеркал правила грамматики; или жена горожанина за
излишнее пристрастие к кукольному театру и
недостаточное внимание к детям и мужу; каждый из мелких
грешников, представших перед ним, забавен, и он отпускает
всякого с милым наказанием и самыми очаровательными
словесными увещаниями.
кие странности. Юбки, которые начали раздуваться и вспухать
еще до того, как ты нас покинул, теперь вспучились невероятным
образом и с каждым днем разбухают все больше; короче говоря,
сэр, с тех пор, как наши женщины почувствовали, что за ними
уже не следит око Зрителя, их невозможно удержать ни в каких
рамках. Ты слишком поторопился похвалить их за скромность
причесок; ибо подобно тому, как болезнь в человеке часто
переходит из одного члена в другой, так обилие украшений, вместо того
чтобы совершенно исчезнуть, только спустилось с голов на
нижние части тела. То, что потеряно в высоте, восполняется
шириной, и вопреки всем законам архитектуры расширяется
фундамент, тогда как само здание укорачивается.
Женщины в защиту своих обширных одеяний утверждают,
что они воздушны и очень подходят к сезону; но я рассматриваю
это лишь как уловку и притворство, поскольку всем известно, что
уже много лет не было более прохладного лета и, стало быть,
жар, на который они жалуются, вне сомнения никак не связан
с погодой; кроме того, я хотел бы спросить этих чувствительных
дам, почему для них требуется более сильное охлаждение, чем
прежде для их матерей?
Я знаю, некоторые приводят довод, что наш пол в последнее
время стал непомерно уж дерзок, а фижмы помогают удерживать
нас на расстоянии. Не приходится сомневаться, что невозможно
лучше оградить честь женщины, нежели таким способом, кольцом
в кольце, среди столь великого многообразия внешних
укреплений и линий обороны. Женщина, защищенная китовым усом,
достаточно ограждена от посягательств дурно воспитанного нахала,
с которого вполне станется прибегнуть к тому способу
ухаживания, какой изобразил сэр Джордж Этеридж, поскольку фижмы
имеют сходство с бочкой.
В числе прочих мнений люди с предрассудками почитают
фижмы родом распутства. Некоторые видят в этом знамение,
предвещающее падение французского короля, и вспоминают, что юбки
с фижмами появились в Англии незадолго до падения испанской
монархии. Другие придерживаются того мнения, что это
предвещает войну и кровопролитие, и уподобляют этот знак хвостатой
звезде. По моему же мнению, это означает, что слишком многие
стремятся в свет, вместо того чтобы стремиться покинуть его...»
и т. д. и т. п.— «Зритель», М 127,
575

Аддисон писал свои заметки весело, словно
отправлялся на праздник. Когда «Болтун» Стиля впервые затеял
свою болтовню, Аддисон, живший в то время в Ирландии,
подхватил выдумку своего друга и стал присылать статью
за статьей, отдавая все возможности своего ума, все
сладкие плоды своей начитанности, все чудесные зерна своих
каждодневных наблюдений с удивительной щедростью, и
это плодородие казалось неиссякаемым. Ему было
тридцать шесть лет: он находился в расцвете сил. Он не
спешил снимать со своего ума урожай за урожаем,
торопливо унаваживая и бесстрастно вспахивая его — жатва, сев
и снова жатва,— как другие неудачливые земледельцы от
литературы. Он написал немного: несколько латинских
стихотворений — изящную пробу пера; скромную книгу
путевых заметок; трактат о медалях, не слишком
глубокого содержания; трагедию в четырех актах,
монументальный классический труд; и «Поход», большую
хвалебную поэму, за которую получил немалую мзду. Но когда
его друг придумал «Болтуна», Аддисон нашел свое
призвание, и самый восхитительный собеседник в мире
заговорил. Он ни во что не углублялся слишком; пускай
люди глубокого таланта, критики, привыкшие погруя^ать-
ся в бездны, утешаются мыслью, что он просто не мог
проникнуть слишком глубоко. В его произведениях нет
следов страдания. Ведь он был так добр, так честен, так
здоров, так весело эгоистичен, если позволите мне
употребить это слово. В том, что он написал, нет глубокого
чувства. Сомневаюсь, были ли у него до женитьбы когда-
нибудь бессонные ночи или дневные тревоги из-за
женщины *, зато бедняга Дик Стиль умел умиляться и
томиться, и вздыхать, и плакать, не осушая своих честных
глаз, по целому десятку жешцин сразу. В его сочинениях
не раскрыта изнутри и не показана с уважением любовь
к женщине, и, на мой взгляд, одно было следствием
другого. Он бродит по свету, наблюдая их милые причуды,
обычаи, глупости, амуры, соперничества и подмечая их с
самым очаровательным лукавством. Он видит их в
театре, или на балу, или на кукольном спектакле, в модной
лавке, где они прицениваются к перчаткам и кружевам,
* «Я никогда не слышал, чтобы мистер Аддисон сочинил хоть
одну эпиталаму, и даже, подобно более бедному и более
талантливому поэту, Спенсеру, собственную женитьбу вынужден был
воспеть сам».-— «Письма Попа»,
570

или на аукционе, где они спорят из-за голубого
фарфорового дракона или премиленького японского уродца, или
в церкви, когда они измеряют взглядом ширину
кринолинов своих соперниц или ширину их кружев, когда те
проходят мимо. Или же он разглядывает из окна в
«Подвязке» на Сент-Джеймс-стрит карету Арделии, ее шестерых
лакеев, покуда та, сверкая диадемой, входит в гостиную;
и памятуя, что ее отец торговец из Сити, ведущий дела с
Турцией, он прикидывает, сколько губок понадобилось,
чтобы купить ей серьги, и во сколько ящиков инжира
обошлась ее карета; или он скромно наблюдает из-за дерева
в Спринг-Гарден, как Сахарисса (которую он узнает под
маской) спешит, выйдя из портшеза, в аллею, где ее ждет
сэр Фоплинг. Он видит только светскую жизнь женщин.
Аддисон был одним из самых частых завсегдатаев клубов
своего времени. Он каждый день по многу часов проводил
в этих излюбленных местах. Кроме пристрастия к вину —
против которого, увы, всякая молитва бессильна,— он
признавался, да будет это вам известно, дамы, что у него была
ужасная привычка курить. Бедняга! Помните, жизнь его
прошла в мужском обществе. О единственной женщине,
которую он действительно знал, он ничего не писал.
И мне кажется, если бы написал, это было бы вовсе не
смешно.
Он любит сидеть в курительной «Греческой Кофейни»
или в «Дьяволе», гулять у биржи и по Моллу *, смегли-
* «Я заметил, что читатель редко увлекается книгой, пока не
узнает, брюнет или блондин ее автор, тихого он или буйного
нрава, женат или холост и прочие подробности, которые очень
помогают правильно понять автора. Дабы удовлетворить подобное
любопытство, столь естественное в читателе, я задумал написать эту
и следующую статьи как введение к моему очередному
сочинению, и в них расскажу кое-что о людях, которые заняты этой
работой. Так как самое трудное дело — собрать материал, свести его
воедино и держать корректуру — выпадет на мою долю, я по
справедливости должен начать с самого себя... В нашей семье
рассказывают, что, когда моя мать была беременна мною на третьем
месяце, ей приснилось, что она разрешилась от бремени судьей.
Объясняется ли это тяжбой, которую в то время вела наша семья, или
же тем, что мой отец был мировым судьей, не знаю; во всяком
случае, я не настолько тщеславен, чтобы думать, что это
знаменовало какое-либо высокое звание, которого я достигну в будущем,
хотя соседи истолковали сон именно так. Серьезность моего
поведения сразу же после появления на свет и все время, пока я
сосал материнскую грудь, видимо, подтверждала вещий сон; ибо,
как часто повторяла мне мать, я отбросил погремушку, когда мне
еще не было двух месяцев, и не желал точить зубки о кольцо, пока
она не сняла с него колокольчики.
19 у. Теккерей, т. 7
577

ваясь с толпой в этом огромном всеобщем клубе, и потом
посидеть там в одиночестве, всегда исполненный доброй
воли и благожелательности ко всем мужчинам и
женщинам, которые его окружали, и у него была потребность в
какой-нибудь привычке, в пристрастии, которое
связывало бы его с немногими; он никогда никому не причинял
зла (если только не считать злом намек, что он
несколько сомневается в способностях человека, или порицание
с легкой похвалой); он смотрит на мир и с неиссякаемым
юмором подшучивает над всеми нами, смеется
беззлобным смехом, указывает нам на слабости или странности
Поскольку в остальном мое детство было ничем не
замечательно, я обойду его молчанием. Я знаю, что в пору своего
отрочества я слыл весьма угрюмым подростком, но всегда был
любимцем учителя, который не раз говорил, что зад у меня крепкий и
выдержит много. Поступив в университет, я сразу же
отличился глубокомысленным молчанием, ибо за целых восемь лет,
кроме общих упражнений в колледже, я едва ли произнес сотню
слов; и право, я не помню, чтобы за всю жизнь сказал подряд три
фразы...
Последние годы я провел в этом городе, где меня часто можно
увидеть в самых посещаемых местах, хотя лишь пять-шесть
самых близких друзей знают меня в лицо... Нет такого
оживленного места, где я не был бы завсегдатаем; иногда люди видят, как
я сую нос в кружок политиканов у Уилла и с напряженным
вниманием слушаю рассказы, которые распространяются в этом
маленьком обществе. Иногда я покуриваю трубку у Чайлдса, и хотя
кажется, будто я целиком поглощен «Почтальоном», подслушиваю
разговоры за всеми столиками сразу. Во вторник вечером я
появляюсь в кафе в Сент-Джеймсе, а иногда присоединяюсь к
небольшому политическому кружку во внутренней комнате, как человек,
который пришел выслушать и одобрить присутствующих. Знают
меня и в «Греческой Кофейне», и в «Дереве Какао», и в театрах
на Друри-лейн и в Хэймаркете. Вот уже более двух лет в рядах
меня принимают за торговца; у Джонатана в обществе биржевых
маклеров я иногда схожу за еврея. Короче говоря, стоит мне
увидеть кучку людей, как я затесываюсь среди них, хотя нигде не
раскрываю рта, кроме как в своем клубе.
Так и живу я на свете скорее как Зритель, созерцающий
человечество, чем как один из его представителей; таким способом
я стал прозорливым государственным деятелем, военным,
торговцем и ремесленником, никогда не вмешиваясь в практическую
сторону жизни. Теоретически я прекрасно знаю роль мужа или
отца и замечаю ошибки в экономике, деловой жизни и
развлечениях других лучше, чем те, кто всем этим занят,— так сторонний
наблюдатель замечает пятна, которые нередко ускользают от тех,
кто замешан в деле. Короче говоря, я во всех сторонах своей
жизни оставался наблюдателем, и эту роль я намерен продолжать и
здесь».— «Зритель», Ml.
578

наших ближних с самой добродушной, доверительной
улыбкой; а потом, обернувшись через плечо,
нашептывает нашему ближнему о наших слабостях. Чем был бы
сэр Роджер де Коверли без его глупостей и
очаровательных мелких сумасбродств? * Если бы этот славный рыцарь
не воззвал к людям, спящим в церкви, и не сказал
«аминь» с такой восхитительной торжественностью; если
бы он не произнес речь в суде a propos de bottes *, просто
чтобы показать свое достоинство мистеру Зрителю **,
если бы он, прогуливаясь в саду Темпла, не принял по
ошибке Доль Тершит за почтенную даму; если бы он был
мудрей, если бы его юмор не скрашивал ему жизнь и он
был бы просто английским аристократом и любителем
охоты, какую ценность представлял бы он для нас? Мы
любим его за его суетность не меньше, чем за его
достоинства. То, что в других смешно, в нем восхитительно; мы
любим его, потому что смеемся над ним. И этот смех, эта
милая слабость, эти безобидные причуды и нелепости, это
безумие, эта честная мужественность и простота
вызывают у нас в результате радость, доброту, нежность, жа-
* «И действительно, он дал столь суровую отповедь
насмешкам, которые порок в последнее время направляют против
добродетели, что с тех пор открытое нарушение приличий
всегда считалось в нашей среде верным признаком глупости».—
Маколей.
1 Без всякого повода (франц.).
** «Судьи уже заняли свои места, когда пришел сэр Роджер;
но несмотря на то что все уже расселись, для старого рыцаря
освободили почетное место; а он, пользуясь своим положением в
тех краях, не преминул шепнуть судье на ухо, что он рад, «что
его светлость приехал сюда на сессию в такую чудесную погоду».
Я внимательно следил за ходом судебного заседания и был
бесконечно рад, что пышность и торжественность достойно
сопровождают публичное претворение в жизнь наших законов; как вдруг,
просидев там около часа, я с величайшим удивлением заметил,
что мой друг сэр Роджер встает с намерением произнести речь
посреди процесса. Я несколько опасался за него, но, как оказалось,
он ограничился лишь несколькими фразами, произнесенными с
видом крайне деловым и решительным.
Когда он поднялся на ноги, суд притих и среди местных
жителей пробежал шепот, что «сэр Роджер встал». Его речь имела
столь малое отношение к делу, что я не стану приводить ее здесь,
дабы не докучать читателям, и, я уверен, была предназначена
самим рыцарем не столько для того, чтобы сообщить что-то суду,
сколько чтобы порисоваться в моих глазах и поддержать свою
репутацию в округе»,— «Зритель», № 122.
19*
579

лость, благочестие; и если мои слушатели задумаются над
тем, что читали и слышали, они согласятся, что духовным
лицам не часто выпадает счастье вызвать такие чувства.
Что тут странного? Разве славу божию должны
непременно воспевать господа в черном облачении? Разве изрекать
истину непременно нужно в мантии и стихаре, а без
этого никто не может ее проповедовать? Я готов довериться
этому милому священнику без сана — этому духовнику в
коротком парике. Когда этот человек глядит из мира, чьи
слабости он описывает так доброжелательно, на небо,
которое сияет над всеми нами, я не могу представить
себе человеческое лицо, озаренное более безмятежным
восторгом, человеческий ум, охваченный более чистой
любовью и восхищением, чем у Джозефа Аддисона.
Послушайте его; вы знаете эти стихи с детства; но кто
может слушать их священную музыку без любви и
благоговения?
Лишь только свет уступит мгле,
Луна опять твердит земле
Слова о том, как рождена
Была таинственно она.
Ей вторит звезд согласный хор,
И, обходя ночной простор,
Толпа кружащихся миров
Клянется в правде этих слов.
А может быть, они молчат:
Ведь звука не постигнет взгляд,
Безмолвно ночи торжество,
И твердь не скажет ничего.
Но разума глубокий слух
В безмолвье постигает дух,
И в свете затаился звук:
«Мы вышли из нетленных рук!»
Для меня эти стихи сияют, как звезды. Они сияют из
глубин величайшей безмятежности. Когда этот человек
обращается к небу, его душа воскресает; и лицо его от
этого озаряет величие благодарности и молитвы.
Религиозное чувство переполняет все его существо. В поле, в
городе, когда он глядит на птиц, сидящих на деревьях, на
детей на улицах, утром или при лунном свете, над
книгой у себя в комнате, в веселой компании на деревен-
580

ском празднике или на городском балу,— добрая воля и
желание мира всем творениям божьим, любовь и
благоговение перед тем, кто их создал, наполняют его чистое
сердце и сияют на его добром лице. Если судьба Свифта
была самой несчастной на свете, то судьба Аддисона
была, по-моему, самой завидной. Безбедная и красивая
жизнь, спокойная смерть, а потом бесконечное
почитание и любовь к его светлому, ничем не запятнанному
имени *.
* «Гарт послал к Аддисону (о котором был очень высокого
мнения) со смертного одра, спросить, истинна ли христианская
вера».— Д-р Янг, «Примечательные случаи» Спенса.
«Я всегда предпочитал бодрость веселью. Последнее я
рассматриваю как действие, первую — как склад души. Веселье кратко и
преходяще, бодрость прочна и постоянна. Величайших восторгов
веселья достигают те, кто подвержен величайшим глубинам
меланхолии; напротив, бодрость, хоть и не доставляет уму такого
изысканного наслаждения, не дает нам погрузиться в пучину
отчаянья. Веселье подобно вспышке молнии, разрывающей черные
тучи, и сверкает лишь на миг; бодрость светит, как день, и
наполняет душу прочной и постоянной безмятежностью».— Аддисон,
«Зритель», стр. 381»
581

Лекция третьи
Стиль
акую цель ставим мы перед собой, изучая
историю прошлого века? Интересуют ли нас
политические события или характеры
знаменитых общественных деятелей? Или же
мы хотим представить себе быт и нравы того
времени? Если мы ставим перед собой
первую, весьма серьезную задачу, как нам определить
истину и кто может быть уверен, что обладает ею во всей
полноте? Разве знаем мы характер великого человека? Нет,
об этом можно лишь строить более или менее удачные
догадки. Разве и в повседневной жизни вам не случается
ошибочно судить о всем поведении человека по какому-
нибудь случайному неверному впечатлению? Тон, слово,
сказанное в шутку, пустяковый поступок, прическа или
галстук могут представить его перед вами в ложном
свете или испортить ваше доброе мнение о нем; а иногда
после многих лет тесной дружбы, может статься, ваш
ближайший друг сказал или сделал что-нибудь такое, о
чем вы раньше не подозревали, и это изменит ваше
представление о нем, покажет, что мотивы его поступков были
совсем иными, нежели вы полагали. А если так обстоит
дело с вашими знакомыми, то насколько это справедливее
по отношению к незнакомым? Скажем, к примеру, я
желаю понять характер герцога Мальборо. Я читаю Свифто-
ву историю того времени, в которой он был действующим
лицом; автор обладал острой наблюдательностью и, надо
полагать, был посвящен в политику того века,— он дает
мне понять, что Мальборо был трусом и даже его
способности полководца весьма сомнительны; он отзывается об
Уолполе как о презренном и неотесанном человеке, лишь

в издевательство упоминая о знаменитом политическом
заговоре в конце царствования королевы Анны с целью
возвращения Претендента. И опять-таки, я читаю
биографию Мальборо, принадлежащую перу плодовитого
архидьякона, написанную в высокопарном стиле человеком,
который располагал обширными материалами и тем, что
называется подробнейшей информацией; и я совсем или
почти совсем ничего не узнаю о тех тайных пружинах,
которые, мне кажется, повлияли на всю карьеру
Мальборо и заставили его менять позиции, своевременно
сохранить верность и столь же своевременно изменить,
остановить армию почти у самых ворот Парижа и в конце
концов перейти к победителям — на сторону
Ганноверской династии; так вот, я не узнаю правды или узнаю не
всю правду, читая сочинения обоих, и думаю, что
портрет, нарисованный Коксом, и портрет, нарисованный
Свифтом, оба весьма далеки от истинного Черчилля.
Я привожу этот единственный пример, но готов столь
же скептически отнестись ко всем прочим, и говорю
музе истории: о достойная дочь Мнемозины, я
сомневаюсь в каждом слове вашей милости с тех пор, как вы
стали музой! Потому что при всей вашей серьезности
и претензиях на возвышенность вы заслуживаете
доверия ни на крупицу более, чем некоторые из ваших менее
серьезных сестер, на которых ваши приверженцы
смотрят сверху вниз. Вы предлагаете мне выслушать речь
генерала, обращенную к солдатам. Вздор! Она не более
истинна, чем последнее слово Терпина в Ньюгете. Вы
превозносите героя; у меня это вызывает сомнения, и я
говорю, что вы бессовестно льстите. Вы осуждаете
беспринципного человека; это вызывает у меня сомнения, мне
кажется, что вы пристрастны и стоите на стороне хвастунов.
Вы предлагаете мне автобиографию; я сомневаюсь во всех
автобиографиях, какие когда-либо читал, разве только за
исключением автобиографии мистера Робинзона Крузо,
мореплавателя, и других сочинителей вроде него. У этих
нет оснований стараться снискать благосклонность
публики или успокаивать свою совесть; у них нет причин
что-либо скрывать или говорить полуправду; они не
требуют больше доверия, чем я могу им дать с легкой душой,
и не принуждают меня подвергать мою доверчивость
испытанию или искать доказательств. Я беру книгу доктора
Смоллета, или номер «Зрителя» и утверждаю, что в
беллетристике растворено больше правды, нежели в книге,
583

утверждающей, что решительно все в ней чистейшая
правда. Из беллетристики я выношу впечатление о жизни того
времени, о нравах, о поведении людей, об их платье, о
развлечениях, остротах и забавах общества — прошлое
вновь оживает и я путешествую по старой Англии. Может
ли самый солидный историк дать мне больше?
Когда мы читаем чудесные номера «Болтуна» и
«Зрителя», прошлый век возвращается вновь, Англия наших
предков оживает. В Лондоне на Стрэнде снова стоит
майское дерево; церкви, как всегда, полны молящихся; в
кофейнях собираются щеголи; дворяне едут на прием во
дворец; дамы толпятся у модных лавок; носильщики, толкая
друг друга, проносят портшезы; лакеи с факелами бегут
впереди карет или толпятся у подъездов театров. А в
захолустье я вижу юного сквайра, едущего в Итон, его
сопровождают слуги и Уилл Уимбл, друг семьи, который
его оберегает. Чтобы совершить эту поездку от дома
сквайра и обратно, Уилл неделю не слезает с седла. В
карете от Лондона до Вата пять дней пути. Судьи и
адвокаты отправляются на выездную сессию. Когда миледи едет
в город в своей карете, ее слуги берут пистолеты, дабы
приветствовать капитана Макхита, если он появится, а ее
гонцы скачут вперед приготовить для нее помещение в
больших придорожных караван-сараях; трактирщик
принимает ее под скрипучей вывеской «Колокол» или
«Баран», -он и его слуги с поклонами провожают ее вверх по
широкой лестнице, а ее экипаж с грохотом въезжает во
двор, где «Эксетерская муха», которая проделывает свой
путь за восемь дней, если будет угодно богу, стоит,
закончив свой дневной пробег в двадцать миль и высадив
пассажиров, которые отправились ужинать и спать.
Приходский священник покуривает трубку на кухне, где
слуга капитана, повесив на гвоздь шпагу своего хозяина,
уплетает яичницу с ветчиной, хвастая подвигами при
Рамильи и Мальплакэ перед горожанами, которые, как
всегда, собрались в углу у камина. А сам капитан
поглядывает на горничную на деревянной галерее или же
соблазняет ее деньгами, чтобы выведать, кто эта
хорошенькая молодая дама, приехавшая в карете. Вьючные лошади
стоят в стойлах, кучера и конюхи гуляют в трактире. А в
распивочной у самой Хозяйки, над стаканом крепкого
зелья сидит джентльмен, судя по виду, военный, который
путешествует с пистолетами, как все уважающие себя
люди, и в конюшне стоит его серый скакун, который бу-
584

дет оседлан и умчит своего хозяина за полчаса до того,
как «Муха» пустится в свой последний дневной перелет.
А милях в пяти отсюда по дороге, когда «Эксетерская
муха» подъедет, бренча и поскрипывая, ее вдруг
остановит человек в черной полумаске, верхом на серой
лошади, сунет в окно кареты длинный пистолет и прикажет
всем отдать кошельки... Должно быть, это было немалое
удовольствие хотя бы просто посидеть в кухне тех
времен, глядя, как течет поток человеческой жизни. Теперь
мы уже больше не ездим, а прибываем на место
назначения. Аддисон шутливо говорит о различии нравов и
обычаев, весьма заметном в Стейнесе, где проезжал молодой
человек «во вполне сносном парике», хотя фасон его
шляпы, без сомнения, давно вышел из моды,— это была
треуголка времен Рамильи. Мне хотелось бы поездить в те
времена (я из тех путешественников, которые
непринужденно разговаривают coram latronibus ') и увидеть молодца
на серой лошади и в черной полумаске. Увы! В жизни
этого рыцаря неизбежно наступал такой день, когда его
по всем правилам хорошего тона препровождали — без
черной маски, с букетом в руке, под охраной алебард и
под надзором шерифа — в повозке без рессор, а позади
него трясся священник, на известное место неподалеку от
Камберленд-Гейт и Мраморной арки, где камень все еще
хранит память о том, что здесь была Тайбернская
застава. Как все изменилось всего за одно столетие: за такой
короткий срок! В нескольких шагах от этих ворот
начинались поля: поля его подвигов, где он таился за
зелеными изгородями и грабил. Большой и богатый город вырос
на этих полях. Если бы теперь туда привезли казнить
человека, все окна захлопнулись бы и жители сидели бы по
домам, терзаемые страхом. А сто лет назад люди
толпились здесь, чтобы увидеть последнюю сцену из жизни
разбойника и поиздеваться над ним. Свифт смеялся, мрачно
советуя ему приготовить на дорогу рубаху голландского
полотна и белую шляпу с алой или черной лентой, бодро
влезть на повозку, пожать руку палачу и — прощай. Гэй
писал восхитительные баллады и подшучивал над этим же
героем. Сопоставьте все это с тем, что пишут наши
нынешние юмористы! Сравните их мораль с нашей, их
обычаи с нашими!
1 В присутствии воров (лат.).
585

Невозможно рассказать, да вы едва ли и пожелали бы
услышать всю правду об этих людях и обычаях. Вы
усидели бы в английской гостиной в царствование королевы
Виктории в присутствии светского джентльмена или
светской леди времен королевы Анны, слыша то, что
слышали и говорили они, не дольше, чем в присутствии
древнего бритта. Когда читаешь о дикарях, словно бы видишь
дикие обычаи, варварские пиршества, ужасные игры
жуиров тех времен. У нас есть свои светские
джентльмены и легкомысленные джентльмены; позвольте же мне
познакомить вас с одним весьма легкомысленным
аристократом времен королевы Анны, чью биографию сохранили
для нас судебные репортеры.
В 1691 году, когда Стиль учился в школе, милорда
Мохэна судил суд равных за убийство комического актера
Уильяма Маунтфорда. В «Процессах над
государственными преступниками» Хауэлла читатель найдет не только
поучительные сведения сб этом крайне легкомысленном
аристократе, но и о тогдашних временах и нравах. Друг
милорда, некий капитан Хилл, плененный чарами
прекрасной миссис Брэйсгердл и жаждавший жениться на
ней во что бы то ни стало, решил похитить ее и для этой
цели взял наемный экипаж шестерней и шестерых
солдат, дабы они помогли ему в отчаянную минуту. Карета,
запряженная парой (еще четыре лошади ждали где-то в
подставе), остановилась напротив дома милорда Крейве-
на на Друри-лейн, мимо двери которого миссис Брэйсгердл
должна была пройти, возвращаясь из театра. Когда она
проходила там в сопровождении своей матери и друга,
мистера Пейджа, капитан схватил ее за руку, солдаты
набросились на мистера Пейджа, обнажив шпаги, а
капитан Хилл и его благородный друг попытались силой
втащить миссис Брэйсгердл в карету. Мистер Пейдж стал
звать на помощь; вся Друри-лейн всполошилась; теперь
уж похищение было невозможно, и Хилл, велев солдатам
уносить ноги, а карете ехать прочь, угрюмо отпустил свою
добычу и стал ждать случая отомстить. Больше всего он
ревновал ее к комическому актеру Уиллу Маунтфорду;
он думал, что если убрать Уилла с дороги, миссис
Брэйсгердл будет принадлежать ему; и вот ночью капитан и
лорд засели в засаду, подкарауливая Уилла, и когда он
вышел из дома на Норфолк-стрит, Мохэн завел с ним
разговор, а Хилл, по словам генерального прокурора, сделал
выпад и проткнул его насквозь.
586

Шестьдесят один судья из числа равных милорда
признали его невиновным в убийстве и лишь четырнадцать —
виновным, после чего этот на редкость легкомысленный
аристократ был освобожден из-под стражи; а через семь
лет он снова фигурировал в деле по обвинению в
убийстве — он, милорд Уорик и трое военных затеяли драку,
во время которой был убит капитан Кут.
Они бражничали веселой компанией у Локита, на Ча-
ринг-Кроссе, и тут капитан Кут повздорил с капитаном
Френчем; а милорд Мохэн, милорд граф Уорик * и Хол-
ленд пытались их помирить. Милорд Уорик был
ближайшим другом капитана Кута, он ссудил ему сто фунтов
на уплату за офицерский чин в гвардии, а однажды, когда
капитан был арестован, потому что задолжал портному
тринадцать фунтов, милорд ссудал ему пять гиней и
вообще нередко оплачивал его счета, и оказывал ему иные
дружеские услуги. В тот вечер Френч и Кут, после того
как их рознили наверху, к несчастью, спустившись в
пивную Локита, вздумали выпить еще эля. Ссора
вспыхнула снова — Кут набросился на Френча у стойки, после
чего все шестеро кликнули своих носильщиков и
отправились в портшезах на Лестер-Филд, где и началась
битва. Лорды были на стороне капитана Кута. Милорду
Уорику сильно поранили руку, мистера Френча тоже
ранили, а честный капитан Кут получил несколько ран — и
среди них рану «в левый бок, под нижние ребра и сквозь
диафрагму», после чего капитану Куту пришел конец.
Последовал суд над милордами Уориком и Мохэном;
после суда равных был опубликован отчет о деле, в котором
* Муж леди Уорик, вышедшей замуж за Аддисона, и отец
молодого графа, которого привели к постели отчима, дабы он
увидел, «как умирает настоящий христианин». Он был одним из
самых бесшабашных среди аристократов того времени; в
любопытном собрании старых преданий в Британском музее я нашел
немало историй о причудах веселого лорда. Он был популярен в
Лондоне, как популярны дерзкие люди и в наше время. Современники
весьма снисходительно рассказывают о его проделках. Мохэн, едва
выйдя из тюрьмы, где сидел за второе убийство, отправился к
курфюрсту Ганновера с посольством лорда Мэкклсфилда, которое
должно было вручить его превосходительству орден Подвязки,
пожалованный Анной. Летописец этого посольства отзывается о его
светлости как о милейшем молодом человеке, который попал было
в дурную компанию, но потом раскаялся и исправился.
Впоследствии он вместе с Макартни убил герцога Гамильтона, причем лорд
Мохэн тоже нашел свою смерть. Звали этого милого барона
Чарльз, а не Генри, как его недавно окрестил один сочинитель.
587

эти ныне покойные легкомысленные люди живут и сейчас,
и всякий, кто этим интересуется, может их там лицезреть.
Лорда Уорика препроводил на суд помощник главного
смотрителя лондонского Тауэра — этот благородный
тюремщик шел впереди него и нес топор, а потом стоял с
этим топором у скамьи подсудимых, по правую руку от
обвиняемого, обратив лезвие в сторону от него;
обвиняемый, войдя в залу суда, отдал три поклона — один лорду
председателю суда и два — пэрам на обе стороны; его
милость и пэры ответили на поклоны. Кроме этих
знаменитостей в величественных париках, которые кивают
направо и налево, из прошлого является целый сонм
людей помельче и проходит перед нами — веселые
капитаны, которые шумно ссорятся в таверне, смеются и
ругаются над чашами с вином, трактирщик, который им
прислуживает, служанка, которая подает им еду, судебный
исполнитель, который ходит крадучись, носильщики
портшезов, которые тяжело шагают по неосвещенным улицам
и покуривают у садовой ограды, пока за ней бряцают
шпаги. «Эй, помогите! Человек ранен!» Носильщики
прячут свои трубки, помогают джентльмену перелезть через
ограду и относят его, бледного и окровавленного, в
веселый дом на Лонг-Эйкр, где поднимают с постели дюжего
лекаря; но рана под ребра доканала беднягу. Доктор,
лорды, капитаны, судебные исполнители, носильщики и
благородный тюремщик с топором — где вы теперь? Голова
благородного тюремщика давно слетела с плеч; лордам и
судьям уже нечем кланяться; судебный исполнитель
больше не вручает повестку; трубки добрых носильщиков
вынуты изо рта, и сами они, со своими мускулистыми
икрами, отправились прямо в преисподнюю — все
безвозвратно сгинуло, как и Уилл Маунтфорд и капитан Кут.
Человек, о котором пойдет речь в нашей сегодняшней
лекции, видел всех этих людей — вполне возможно, он
скакал среди гвардейцев за капитаном Кутом, писал
письма и вздыхал по Брэйсгердл, не раз возвращался
домой под хмельком в портшезе, распив не одну бутылку
не в одной таверне и улизнув не от одного судебного
исполнителя.
В 1709 году, когда начал издаваться «Болтун», наши
прапрадеды, вероятно, обрадовались этому новому
восхитительному журналу не меньше, чем впоследствии
любители легкой литературы романам об Уэверли, на которые
публика накинулась, забросив то хилое развлекательное
588

чтение, монополия на которое принадлежала всяким мисс
Портер, Аннам Суонси и достойнейшей миссис Рэдклифф
с ее мрачными замками и пришедшими в негодность
старыми призраками. Я просмотрел много комических книг,
которыми забавлялись наши предки, от романов духовной
соратницы Свифта, миссис Мэнли, прелестной авторши
«Новой Атлантиды», до шутливых писаний Тома Дэрфи,
Тома Брауна, Неда Уорда, автора «Лондонского шпиона»,
и еще нескольких пошлых книжек. Жаргон таверн и
трактиров, остроумие вертепов составляют наиболее
выразительную часть пестрой смеси, из которой состряпаны
эти пасквили, В превосходном собрании газет,
хранящихся в Британском музее, вы можете найти, кроме того,
экземпляры «Мастера» и «Почтового вестника» с довольно
любопытными образцами более высокой литературы
времен королевы Анны. Вот экземпляр знаменитого
журнала, на котором стоит дата: 13 октября 1708 года, среда,
и название: «Британский Аполлон, или Забавные
развлечения для остроумных людей, издание Общества
джентльменов». «Британский Аполлон» брался ответить на
любые вопросы, касающиеся остроумия, морали, науки и
даже религии; две из его четырех страниц заполнены
вопросами и ответами, весьма похожими на то, что можно
найти в грошовых пророческих изданиях нашего
времени.
Один из первых, обратившихся туда с вопросом,
ссылаясь на закон, воспрещающий епископу жениться во
второй раз, утверждает, что среди мирян многоженство
оправдано. Общество джентльменов, выпускающее
«Британский Аполлон», поставлено в тупик этим казуистом, но
обещает дать ему ответ. Далее Селинда желает узнать у
«джентльменов» насчет душ умерших — дана ли им
радость общаться с теми, кого они больше всего любили и
уважали в этой быстротечной жизни. Джентльмены из
«Аполлона» могут дать бедной Селинде весьма слабое
утешение. Они склонны думать, что нет; ибо, утверждают
они, поскольку всякий обитатель тех сфер будет для них
бесконечно драгоценнее, чем ближайшие родственники
здесь, на что нужна ничтожная дружба в столь
блаженном месте? Бедняжка Селинда! Она, верно, потеряла
ребенка или возлюбленного, по которому чахнет, а оракул
«Британского Аполлона» дал ей такой печальный ответ.
Теперь она уже давно сама решила этот вопрос и знает
не меньше, чем Общество джентльменов.
589

От богословия мы переходим к физике; К.
спрашивает: «Почему горячая вода замерзает быстрее
холодной?» «Аполлон» отвечает: «Нельг :* сказать, что
горячая вода замерзает быстрее холодной, но вода,
нагретая, а потом остуженная, может быть подвержена
замерзанию путем испарения ее спиртовых компонентов,
которые делают ее менее способной противостоять силе
мороза».
Следующий вопрос довольно щекотлив. «Мистер
Аполлон, говорят, вы бог мудрости, прошу вас, объясните,
почему поцелуи в такой моде, какую пользу человек
извлекает из них, а также кто их изобрел; Коринна будет вам
глубоко признательна». В ответ на этот странный вопрос
уста Феба вещают с улыбкой: «Милая, невинная
Коринна! Аполлон признается, что несколько удивлен вашим
поцелуйным вопросом, особенно в той его части, где вы
выражаете желание узнать, какова от этого польза. Ах,
сударыня, будь у вас возлюбленный, вы не обратились бы
за ответом к Аполлону, поскольку неоспоримо, что
поцелуи, коими обмениваются влюбленные, доставляют им
бесконечное удовольствие. Что же до их изобретения, не
приходится сомневаться, что изобретатель — сама
природа, и начались они с первого ухаживания».
Еще один столбец вопросов, за которым следует
почти дре страницы стихов, подписанных «Филандер, Арми-
ния» и т. п. и посвященных главным образом нежной
страсти; а завершается журнал письмом из Ливорно,
сообщением о герцоге Мальборо и принце Евгении,
осадивших Лилль, и обещанием опубликовать статью мистера
Хилла на две страницы о современном положении в
Эфиопии; все это напечатал Дж. Мэйо в типографии на
Флит-стрит напротив Уотер-лейн. Как, должно быть, все
переменилось, как мгновенно онемели оракулы
«Аполлона», когда появился «Болтун» и ученые, аристократы,
светские люди, гении обрели голос!
Незадолго перед тем, как произошла битва на Бойне
и молодой Свифт начал знакомиться с английскими
придворными нравами и английским раболепством в
семействе сэра Уильяма Темпла, другой ирландский юноша
приехал учиться гуманитарным наукам в старой школе Чар-
терхаус, близ Смитфилда; в это заведение его определил
Джеймс, герцог Ормондский, покровитель семьи
мальчика, опекавший Чартерхаус. Мальчик был сирота и через
двадцать лет с нежной трогательностью и простотой опи-
590

сал некоторые сценки из своей жизни, в которой потом
так прихотливо переплетались милости и удары судьбы.
Боюсь, что учителя и наставники не особенно
жаловали этого коренастого, широколицего, черноглазого,
добросердечного ирландского мальчика. Он был очень лепив.
Его по заслугам пороли множество раз. Хотя у него
самого были прекрасные способности, он заставлял других
мальчиков делать за себя уроки, а сам утруждал себя
лишь тем, что кое-как осиливал устные упражнения и
счастливо избегал розог. Через сто пятьдесят лет после
этого я самолично ознакомился, но лишь в качестве
любителя, с орудием кары во имя добродетели, которое
существует до сих пор и порой применяется где-нибудь в
дальнем классе старой школы Чартерхаус; без сомнения, то
была точная копия, а может быть, даже само старинное
и хитроумное приспособление, на котором бедняга Дик
Стиль покорялся своим мучителям.
Будучи очень добродушен, ленив и незлобив, этот
мальчик в то же время без конца должал торговке
пирогами, просрочивал векселя и вступал в денежные или,
скорее, кредитные отношения с соседними торговцами
сластями и булочками, рано проявил пристрастие и умение
пить крепкое пиво и херес и брал взаймы у всех своих
товарищей, у которых водились деньги. То, что я
рассказал о юных годах Стиля, ничем не подтверждено, но если
«мальчик — отец мужчины», то отец молодого Стиля из
Мертона, который покинул Оксфорд, не получив степени
бакалавра, и поступил в королевскую гвардию, отец
капитана Стиля из стрелкового полка Льюкаса, который,
благодаря покровительству милорда Катса был назначен
командовать ротой, отец мистера Стиля, члена
парламентской комиссии по почтовому ведомству, редактора
«Газеты», «Болтуна» и «Зрителя», члена парламента,
изгнанного оттуда, и автора «Нежного мужа» и «Совестливых
влюбленных», если мужчина и мальчик похожи друг на
друга, Дик Стиль-школьник, должен был быть самым
щедрым, никчемным, добродушным мальчишкой, какие
когда-либо спрягали глагол tupto — я бью, и tuptomai —
меня бьют, в школах всей Британии.
Едва ли не всякий из мужчин, которые оказали мне
честь, слушая мои лекции, помнит, что величайший герой,
какого он видел в жизни, человек, на которого он
смотрел снизу вверх с необычайным удивлением и
восхищением, был первый ученик в его школе. Сам директор школы
591

едва ли вызывает такое благоговение. Первый ученик
может соперничать с самим директором. Когда он
начинает говорить, весь класс затихает и каждый
внимательно слушает. Он с легкостью пишет латинские стихи, столь
же благозвучные, как у самого Вергилия. Он
великодушен и, сочинив шедевры для себя, пишет стихи и для
других мальчиков с поразительной легкостью и свободой;
лентяи дрожат только, как бы не обнаружилось, что за них
делают упражнения, ведь их могут высечь за то, что стихи
слишком хороши. Я в свое время видел немало великих
людей, но не встречал ни одного столь великого, как
первый ученик из моего детства: мы все считали, что он
должен стать премьер-министром, и я был разочарован,
когда, встретив его впоследствии, обнаружил, что в нем
всего шесть футов росту.
Дик Стиль, воспитанник Чартерхауса, испытывал
такое восхищение в годы своего детства и сохранял его всю
жизнь. В школе и в свете, куда бы превратная судьба ни
привела это заблудшее, своенравное, доброе существо,
Джозеф Аддисон всегда был для него первым учеником.
Аддисон делал за него упражнения. Аддисон написал
лучшие его сочинения. Он был на побегушках у Аддисона:
оказывал ему мелкие услуги, чистил ботинки; находиться
в обществе Джо было для Дика величайшим
удовольствием, и он принимал от своего наставника отповедь или
удары палкой с бесконечнейшим почтением, покорностью
и любовью *.
Когда Стиль появился в Оксфорде, Аддисон был там
важной фигурой, а сам он не слишком выделился. Он
сочинил комедию, которую сжег по совету друга с
присущей ему скромностью, и несколько стихов, которые,
пожалуй, столь же возвышенны, как и сочинения других
джентльменов в тот век; но потом, охваченный внезапной
жаждой воинской славы, он бросил мантию и
университетскую шапочку ради седла и уздечки и поступил рядо-
* «Стиль питал к Аддисону величайшее почтение и открыто
выказывал это во всяком обществе весьма своеобразным образом.
Аддисон время от времени над ним подшучивал; но всегда
воспринимал это благосклонно».— Поп, «Примечательные случаи»
Спенса.
«Сэр Ричард Стиль был человеком с самым чудесным
характером в мире; даже во время тяжелой болезни он, казалось, желал
только доставлять и получать удовольствие».—Д-р Янг,
«Примечательные случаи» Спенса.
592

вым в конную гвардию, под начало к герцогу Ормопдско-
му, во второй полк, и, надо думать, был в числе
гвардейцев, которые «все на вороных конях, с белыми перьями
на шляпах и в алых мундирах с пышными кружевами»
проехали в ноябре 1699 года парадным маршем перед
королем Вильгельмом и многочисленными аристократами, не
говоря уже о двадцатитысячной толпе народа и о более
чем тысяче карет. «Гвардия как раз получила новые
мундиры,—- писала «Лондон пост».— Наши гвардейцы
великолепны и славятся на весь мир». Но Стилю вряд ли
пришлось служить всерьез. Он, много писавший о себе, о
своей матери, жене, любовных увлечениях, долгах, друзьях,
о винах, которые пил, рассказал бы нам и о битвах, если
б участвовал хоть в одной. Его давний покровитель Ор-
монд, вероятно, исхлопотал ему чин корнета в гвардии, а
позже он был произведен в капитаны стрелкового полка
Льюкаса и назначен командиром роты благодаря
покровительству лорда Катса, чьим секретарем он был и
кому посвятил свое сочинение под заглавием
«Христианский герой». Но когда Дик писал это пылкое,
благочестивое произведение, он погряз в долгах, в пьянстве и во всех
пороках, свойственных городским гулякам; рассказывают,
что все офицеры Льюкаса и благородные гвардейцы
смеялись над Диком *. И впрямь богослов, увлекающийся
* Образцом веселой комедии Стиля может служить небольшая
сцена между двумя превосходно изображенными сестрами в его
пьесе «Похороны, или Модная скорбь». Дик написал ее, по его
словам, «ощущая необходимость оживить свою репутацию», которая
благодаря «Христианскому герою», видимо, была слишком строгой,
серьезной и благопристойной в глазах читателей этого
благочестивого сочинения.
(Занавес поднимается, леди Шарлотта сидит за столом и
читает, леди Хэрриет вертится перед зеркалом, любуясь собой.)
Л. X. Право, сестрица, ты бы лучше поговорила со мной
(глядится в зеркало), чем сидеть, уставясь в книгу, в которой ты все
равно не прочла ни строчки. Милейший доктор Льюкас пускай
пишет там, что ему вздумается, но у тебя из головы не выходит
Фрэнсис, лорд Харди, который теперь стал графом Брамптонским,
и он у тебя все время стоит перед глазами. Вот погляди на меня и
попробуй сказать, что это не так.
Л. Ш. Ты с ума сошла, милочка. (Улыбается.)
Л. X. Вот видишь, я знала, что ты не сможешь это сказать и
удержаться от смеха. (Заглядывает через плечо Шарлотты.) А!
Я читаю здесь это имя так же ясно, как ты: Ф-р-э-н, Фрэн, с-и-с,
сие, Фрэнсис, оно в каждой строчке книги.
Л. Ш. (вставая). Я вижу, бесполезно спорить с такой
бесстыдницей,—но даже если допустить, что ты права насчет милорда
593

спиртным,— предмет, не слишком достойный уважения, а
отшельник, хоть и ходит с продранными локтями, не
вправе должать портному. Стиль говорит о себе, что всю жизнь
он грешил и каялся. Он бил себя в грудь и благочестиво
вопиял, когда каялся, это верно; но как только от воплей
его одолевала жажда, он снова впадал в грех. В чудесном
Харди, куда простительней восхищаться другим, чем собственной
особой.
Л. X. Ну, нет... Или, пожалуй, ты права, если кто в самом деле
тщеславно любуется собой, но ведь я-то собой вовсе не
восхищаюсь... Фу! Не может быть, чтобы у меня в глазах была эта
мягкость. (Смотрится в зеркало.) Они не пронизывающие: нет, это все
чепуха, мужчины будут обо мне говорить. Некоторые так ценят
красивые зубки... О боже, что значат красивые зубки! (Скалит
зубы.) У самого что ни на есть черного негра такие же белые
зубы, как у меня... Нет, сестрица, я собой не любуюсь, но во мне
сидит дух противоречия: я вовсе не влюблена в себя, а только
соперничаю с мужчинами.
Л. Ш. Да, но мистер Кэмпли одолеет даже такого соперника,
как ты, моя милая.
Л. X. Ну что я тебе сделала, зачем ты вспоминаешь этого
нахала? Самоуверенный наглец. Нет, право, если я, как со вздохом
писал о людях обоего пола один влюбленный в меня поэт,—
предмет любви и зависти всеобщей...—
то со мной не так-то просто сладить... Спасибо ему... Я хочу только
быть уверена, что смогу хорошенько его помучить, отвергая, а
потом решу, должен он расстаться с жизнью или нет.
Л. 'Ш. Право, сестрица, если говорить всерьез, это тщеславие
вовсе тебе не к лицу.
Л. X. Тщеславие! Все дело в том, что мы, беспечные люди,
гораздо искренней, чем вы, благоразумные: вся твоя жизнь —
уловки. Говори прямо. Вот взгляни. (Увлекает ее к зеркалу.) Разве
тебя не охватывает тайное удовольствие, когда ты видишь это
цветение в себе, эту стройность фигуры, эту живость лица?
Л. Ш. Ну, простушка, если я сперва и буду так проста, чтобы
немножко увлечься собой, я все же знаю, что это нехорошо, и
стараюсь исправиться.
Л. X. Фу! Фу! Расскажи эту надоевшую историю старой
миссис Фардингейл, а я не поспеваю думать с такой быстротой.
Л. Ш. Те, кто считает, что нечего спешить понять себя, вскоре
убеждаются, что уже поздно. Но скажи мне по совести, тебе
нравится Кэмпли?
Л. X. Он мне не противен, но боюсь, этот выскочка думает
легко добиться моей благосклонности. Ах, ненавижу людей с
таким сердцем, которое я не могу разбить в любой миг. В чем
ценность дорогого фарфора, как не в том, что он так хрупок? Если б
не это, можно было бы поставить в буфет хоть каменные
кружки.— «Похороны», действие 2.
«Мы знали, чем обязана сцена его [Стиля] произведениям; во
всей труппе едва ли был стоящий актер, которому его «Болтун»
не помог бы стать лучше своими наставлениями».— Сиббер.
594

очерке, напечатанном в «Болтуне», где он вспоминает
смерть отца, горе матери, свои собственные самые
возвышенные и нежные чувства, он говорит, что его занятия
прервало появление корзины с бутылками вина, «точно
такого же, какое на той неделе должны продавать у Гэр-
роуэя»; получив вино, он позвал троих друзей, и они
незамедлительно «распили по две бутылки на брата с
большой пользой для себя и не расходились до двух часов
ночи».
Такова была его жизнь. Джек-буфетчик то и дело
вторгался в нее, принося ему бутылочку из «Розы» или
приглашая его туда на попойку с сэром Плюмом и мистером
Дайвером; и Дик, проливавший слезы над своими
писаниями, вытирал глаза, брал шляпу с галунами, прицеплял
к поясу шпагу, надевал парик, целовал жену и детей, врал
что-то насчет неотложного дела и шел в «Розу» к веселым
друзьям.
Пока мистер Аддисон был за границей, а также после
его весьма печального возвращения на родину, когда он
ожидал милости Провидения, живя в скверном домишке
на Хэймаркете, молодой капитан Стиль имел куда более
важный вид, чем его ученый друг по чартерхаусскому
затворничеству. Почему какой-нибудь художник не
изобразил разговор между бравым капитаном из полка Льюкаса
в треуголке, галунах, с лицом, слегка помятым от
пьянства, и этим поэтом, этим философом, бледным, гордым
и неимущим, его другом и наставником в школе и вообще
в жизни? Как, должно быть, хвастался Дик своими
блестящими возможностями и планами, своими изысканными
друзьями, очарованием юбиляров и знаменитых актрис,
количеством бутылок, которые он с милордом и еще
несколькими добрыми друзьями раздавил сегодня ночью в
«Дьяволе» или в «Подвязке»! Нетрудно представить себе
спокойную улыбку Джозефа Аддисона, который
холодными серыми глазами провожает Дика, когда тот важно
шагает по Моллу обедать с гвардейцами к Сент-Джеймсу, а
потом твердым шагом возвращается в потертом костюме
назад в свою квартиру на третьем этаже. Дик часто
говорил, что его фамилия занесена для памяти в последнюю
настольную книгу славного, благочестивого и
бессмертного Вильгельма. Имя Джонатана Свифта было вписано туда
той же рукой.
Наш достойный друг, автор «Христианского героя»,
595

благодаря своему остроумию *, пользовался немалым
успехом в лондонском свете. Он стал известным
журналистом; он написал в 1703 году «Нежного мужа», свою
вторую пьесу, в которой есть восхитительные фарсовые места
и о которой он великодушно говорил впоследствии, когда
Аддисона уже не было на свете, что там «много
великолепных мазков», сделанных любимой рукой Аддисона **.
Разве не приятно вспомнить такое содружество?
Нетрудно вообразить, как Стиль, полный вдохновения и
молодости, оставляет своих веселых друзей и идет к Аддисону,
а тот сидит в своей убогой гостиной, бедный, но
безмятежный и радостный. В 1704 году Стиль подарил
обществу еще одну комедию, и представьте себе — она была
так нравственна и благочестива, как уверял бедняга Дик,
и так скучна, по мнению света, что «Лжец-любовник» не
имел успеха.
Теперь настал час торжества для Аддисона, и он мог
помочь нашему другу «Христианскому герою», так что
если имелась какая-то возможность удержать этого
бедного пьяного героя на ногах, его судьба была в надежных
руках, а материальное положение обеспечено. Стиль
получил место в почтовом ведомстве; он писал так много,
нередко так изящно и всегда так мило, с таким приятным
* «Теперь уже нет рядом с ним того прекрасного человека,
которьгй волею небес, став его другом и начальником, мог бы
посоветовать ему, что сказать или сделать. Добавлю еще кое-что ему
в утешение. Самая прекрасная женщина, какую знал мужчина, не
может теперь сетовать и пенять на него за то, что он пренебрег
собой».— Стиль (о себе). «Театр», № 12, февр. 1719—1720 гг.
** В «Похоронах» есть великолепное и очень смешное место,
которое Сидней Смит использовал как пример юмора в своих
лекциях.
Владелец похоронного бюро разговаривает со своими
служащими об их обязанностях.
С ей б л. Эй, вы! Побольше уныния (показывает, каким
должно быть выражение лица). Вот у этого малого прекрасный вид,
подобающий смерти,— поставьте его рядом с покойным; эта
деревянная рожа пускай будет наверху лестницы; этот малый
словно перепуган насмерть (вид у него такой, будто его постигло
какое-то несчастье), пусть станет в конце залы. Так... Но я вас всех
расставлю сам... А теперь ни в коем случае не смейтесь, как бы
вам ни было смешно. Глядите вон туда... Эй ты, щенок, почему у
тебя такой здоровый и цветущий вид? Неблагодарная скотина,
разве я тебя не пожалел, не забрал тебя у хозяина, где ты был на
побегушках, не дал почувствовать, как приятно получать
жалованье? Разве я не платил тебе сперва десять, потом пятнадцать,
потом двадцать шиллингов в неделю, чтобы у тебя была скорбная
рожа? И чем больше я тебе плачу, тем ты веселее глядишь!
596

юмором и непринужденной откровенностью, с таким
неисчерпаемым добродушием и беззлобной насмешкой, что его
ранние сочинения можно сравнить с сочинениями самого
Аддисона и читатель, по крайней мере,
читатель-мужчина, прочтет их с неменьшим удовольствием *.
* «Писано у меня на квартире,
16 ноября.
Есть люди, располагающие многими удовольствиями и
развлечениями, которыми они не пользуются; поэтому благое и полезное
дело — указывать им на их собственное счастье и обращать их
внимание на такие примеры их счастливой судьбы, которых они
склонны не замечать. Людям, состоящим в браке, часто не достает
такого наставника, и они влачат свои дни, глядя с тоской и
неудовольствием на то, что по мнению других является
воплощением всех радостей жизни и убежищем от ее треволнений.
К этой мысли я пришел, побывав у одного своего старого
друга, которого знаю еще со школы. Он приехал в город на прошлой
неделе с семьей на всю зиму; а вчера утром он сообщил мне, что
его жена приглашает меня к обеду. Я у них чувствую себя, так
сказать, как дома, и все семейство знает меня как своего
доброжелателя. Я, право, не могу выразить то удовольствие, которое
испытываю, когда дети с живой радостью встречают мой приход.
Мальчики и девочки стараются обогнать друг друга, заслышав
мой стук в дверь; и тот, кто остался позади, бежит обратно
сообщить отцу, что это мистер Бикерстаф. В тот день мне отворила
хорошенькая девчушка, которая, как все мы думали, меня забыла,
потому что последние два года семья была в отъезде. Когда она
все же узнала меня, мы были поражены, и, едва я вошел,
завязался разговор, после чего они засыпали меня сотнями рассказов,
которых наслышались в деревне, насчет того, что я женился на
дочери своей соседки; и тогда хозяин дома, мой друг, сказал: «Нет,
если мистер Бикерстаф женится на дочери кого-нибудь из своих
старых друзей, то уж, надеюсь, отдаст предпочтение моей: вот
мисс Мэри уже шестнадцать, и она будет ему прекрасной вдовой,
не хуже других. Но я хорошо его знаю; он так влюблен в память
тех, которые блистали в пору его юности, что даже и не смотрит
на нынешних красавиц. Я отлично помню, старина, как часто вы
заходили домой среди дня, чтобы освежить лицо и переодеться,
когда в сердце вашем царила Тераминта. По дороге сюда, в карете,
я напомнил жене некоторые ваши стихи, посвященные этой
женщине». В таких воспоминаниях о всяких пустяках, случившихся
давным-давно, весело и приятно прошел обед. После обеда
хозяйка вместе с детьми вышла из комнаты. Когда мы остались одни,
он взял меня за руку. «Ну, дорогой друг,— сказал он,— я от души
рад вас видеть; я уж думал, вы никогда не посетите тех, с кем
снова сегодня обедали. Вам не кажется, что моя добрая хозяюшка
несколько изменилась с тех пор, как вы последовали за нею из
театра, чтобы узнать, как она ко мне относится?» И я заметил,
как при этих словах слеза скатилась по его щеке, что меня
глубоко растрогало. Чтобы переменить разговор, я сказал: «Да, это
уже не то юное создание, каким она была, когда вернула мне пись-
597

Вслед за «Болтуном» в 1711 году начал выходить
знаменитый «Зритель», а за ним, с различными
промежутками, множество газет и журналов, которые издавал тот же
редактор,— «Страж», «Англичанин», «Возлюбленный»,—
мо, которое я передал ей от вас, со словами: «Надеюсь, вы
благородный человек и более не станете брать на себя такие поручения
и преследовать ту, которая не сделала вам ничего дурного, а также,
из добрых чувств к своему другу, убедите его не стремиться
более к цели, которой ему никогда не достигнуть». Помните, я принял
эти ее слова всерьез, и впоследствии вам пришлось пользоваться
услугами вашего кузена Билла, который подучил свою сестру
познакомиться с нею ради вас. Но не может же она вечно
оставаться пятнадцатилетней».— «Пятнадцатилетней! — воскликнул мой
друг.— Ах, ведь вы всю жизнь прожили холостяком и не
понимаете, какое это великое, ни с чем не сравнимое счастье быть по-
настоящему любимым! Клянусь, самое красивое лицо в мире не
может пробудить во мне такие сладостные мысли, какие
охватывают меня, когда я вижу эту чудесную женщину. Ведь лицо ее
увяло именно потому, что она неустанно ухаживала за мной,
когда я лежал в лихорадке. А потом начался приступ другой
болезни, которая чуть не отправила меня прошлой зимой на тот свет.
Уверяю вас, я обязан ей столь многим, что не могу спокойно
думать о теперешнем состоянии ее здоровья. Ну, а что касается
пятнадцати лет, она каждый день приносит мне счастье, несравненно
высшее, чем то, какое я когда-либо испытывал, обладая ее
красотой, когда был в расцвете молодости. Каждое мгновение ее жизни
дает мне новые примеры ее снисходительности к моим желаниям
и благоразумного отношения к моим деньгам, Она мне кажется
еще красивее, чем в тот миг, когда я впервые ее увидел; нет ни
малейшей перемены в ее чертах, которую я не мог бы проследить
с того самого мгновения, как перемена эта возникла под влиянием
тревоги за мое благополучие и состояние. Таким образом,
думается мне, любовь, которую я почувствовал к ней такой, какова она
была, возросла от моей благодарности к ней, такой, какова она
стала. Любовь к жене настолько же выше того праздного
чувства, которое обычно обозначают этим словом, насколько громкий
смех клоуна ниже изысканного веселья благородного человека. О!
Это бесценное сокровище! Занимаясь домашними делами, она
всегда боится найти какой-нибудь недостаток, и от этого слуги
слушаются ее как дети; самый скверный из них ощущает такой
искренний стыд за свой проступок, какой не часто видишь у детей
в иных семьях. Я говорю с вами откровенно, мой старый друг; с
тех пор как она заболела, то, что раньше приносило мне
живейшую радость, теперь рождает некоторую тревогу. Когда дети
играют в соседней комнате, я прислушиваюсь к топоту этих
бедняжек, узнаю их шаги и думаю о том, что с ними будет, если они в
столь нежном возрасте потеряют мать. Удовольствие, с которым я
раньше рассказывал сыну о битвах и расспрашивал дочь, как
поживает ее кукла, теперь обернулось внутренним беспокойством
и печалью».
Когда он говорил все это с нежностью, вошла милая хозяйка
и с ласковым выражением на лице сказала, что «обшарила всю
кладовку в поисках чего-нибудь лакомого, чтобы угостить старого
598

чья любовь была довольно пресной,—«Читатель»,
которого, после второго номера, читатели больше не видели,
«Театр», в котором Стиль выступал под псевдонимом сэр Джон
Эдгар, когда возглавлял труппу королевских комических
друга». Глаза ее мужа радостно заблестели при виде оживления
на ее лице и я понял, что все его страхи мигом улетучились. Она,
смекнув по нашим лицам, что мы говорили о чем-то очень
серьезном, и видя, что муж под притворной бодростью скрывает
сильную озабоченность, сразу догадалась, о чем у нас была речь, и,
обращаясь ко мне, сказала с улыбкой: «Мистер Бикерстаф, не
верьте ни одному его слову; я еще вас обоих переживу, как не раз
вам обещала, если только он будет заботиться о себе больше, чем
делает это с тех пор, как мы сюда приехали. Знаете ли, он
уверяет меня, что Лондон более здоровое место, чем деревня; он
видит, что здесь живут некоторые из его старых друзей и школьных
товарищей — молодые люди в красивых париках. Я едва
уговорила его сегодня утром, выходя из дома, закутать шею». Мой друг,
которого всегда необычайно радует ее милый юмор, попросил ее
посидеть с нами. Она согласилась с той непринужденностью,
какая свойственна умным женщинам и, чтобы поддержать хорошее
настроение, которое она принесла с собою, стала надо мной
подшучивать. «Мистер Бикерстаф, помните, как вы однажды вечером
последовали за мной из театра; что если вы отвезете меня туда
завтра и мы с вами займем самую лучшую ложу». Это навело
нас на долгий разговор о матерях нынешних красавиц, которые
блистали в ложах двадцать лет назад. Я сказал ей: «Я рад, что вы
передали свое очарование детям, и уверен, что через какие-нибудь
полгода ваша старшая дочь будет ослепительна».
Мы услаждали себя разговорами о воображаемом успехе юной
леди, как вдруг послышался барабанный бой, вслед за чем
появился мой маленький крестник и объявил мне войну. Мать, со смехом
пожурив мальчика, хотела выставить его за дверь, но я не
пожелал так быстро с ним расстаться. И хотя он слишком бурно
изъявлял свою радость, я из разговора с ним выяснил, что у этого
ребенка прекрасные способности и он отлично успевает по всем
предметам, хотя ему пошел всего девятый год. Я обнаружил, что
он отлично знает басни Эзопа, но он откровенно сказал мне, что
«не любит их учить, потому что все это выдумки»; по этой
причине он год назад принялся штудировать биографию Дона Беллиа-
ниса Греческого, Гэя Уорика, «Семерых поборников» и других
великих людей прошлого. Отец не мог скрыть, как он гордится
начитанностью сына, и я заметил, что такие увлечения весьма полезны.
Я услышал от мальчика суждения, которые могут пригодиться ему
на всю жизнь. Он говорил о том, как скверно справился с делом
Джон Хикертрифт, о недостатках необузданного характера Бевиса
Саутхемптонского, о своей любви к святому Георгу за то, что он
покровитель Англии; таким образом, в его мыслях незаметно
сформировались понятия благоразумия, добродетели и чести. Я
превозносил его успехи, и тут его мать сказала, что «та маленькая
девочка, которая открыла мне дверь, по-своему более образованна, чем
он». «Бетти,— сказала она,—интересуется главным образом феями
и духами и иногда зимним вечером приводит в ужас горничных
своими рассказами, так что они боятся ложиться спать».
599

актеров, какового поста, равно как и звания королевского
шталмейстера в Хэмптон-Корте, и места в коллегии
мировых судей в Мидлсексе, и посвящения в рыцари Стиль
был удостоен вскоре после восшествия на престол Георга
Первого, чье дело честный Дик в предыдущее
царствование доблестно отстаивал, невзирая на немилость и
опасности, против самых ужасных врагов, против изменников
и бандитов, против Болинброка и Свифта. С восшествием
на престол Георга этот великолепный заговор распался, и
блестящая возможность открылась перед Диком Стилем,
чья рука была, увы, слишком беспечна, чтобы за нее
ухватиться.
Стиль был женат дважды; он пережил все свои дома,
свои планы, свою жену, свой доход, свое здоровье, почти
все, кроме своего доброго сердца. Оно перестало
беспокоить его в 1729 году, когда он умер, измученный и почти
совершенно забытый своими современниками, в Уэльсе,
где еще сохранились остатки его недвижимости.
Потомки отнеслись к этому милому человеку
снисходительнее; женщины в особенности должны быть
благодарны Стилю, так как он, пожалуй, первый из наших
писателей действительно любил и уважал их. Великий Конгрив,
который дает нам понять, что во времена Елизаветы
женщины не пользовались особым уважением, почему
женщина и играет столь незначительную роль в пьесах
Шекспира, са*м может преподносить женщинам блистательные
комплименты, но все же смотрит на них лишь как на
предметы для волокитства, обреченные, подобно самым
неприступным крепостям, пасть через некоторое время перед
искусством и храбростью мужчины, их осаждающего.
У Свифта есть письмо, которое называется: «Совет
молодой замужней даме», где настоятель высказывает свое
мнение о женском обществе того времени, и из этого письма
явствует, что если мужчин он презирал, то женщин
презирал вдвойне. Ни к одной женщине в наше время
никакой мужчина, даже будь он настоятелем и обладай Свиф-
Я засиделся у них допоздна, и мы говорили то о забавных, то
о серьезных делах с тем особым удовольствием, которое придает
всяким беседам ощущение, что все друг другу приятны. По дороге
домой я раздумывал о разнице между семейной и холостяцкой
жизнью; и должен признаться, меня втайне тревожила мысль, что,
когда я умру, после меня ничего не останется. В таком раздумье я
вернулся к своей семье, то есть к служанке, собаке и кошке,
которые одни делят со мной радости и горести, что бы со мной ни
случилось».— «Болтун»,
600

товым талантом, не мог бы обращаться в столь
оскорбительном тоне, со столь низменной снисходительностью.
При этом Свифт даже не дает себе труда скрыть, что, по
его мнению, женщина безнадежно глупа: он советует ей
читать книги, словно книга — новейшее достижение
культуры, и сообщает, что «даже одну дочь благородного
человека на тысячу не удалось заставить читать или
говорить на своем родном языке». Аддисон тоже посмеивается
над женщинами, но, мягкий и вежливый, он глядит на них
с улыбкой, словно это безобидные, глуповатые, забавные,
милые существа, созданные лишь для того, чтобы служить
мужчинам игрушкой. Стиль первым начал отдавать
достойную мужчины дань их доброте и отзывчивости, а
равно их нежности и красоте *. В его комедиях герои не
произносят напыщенных фраз и не бредят о божественной
красоте Глорианы или Статиры, как заставляют делать
своих героев авторы рыцарских романов и высокопарных
драм, которые сейчас выходят из моды, но Стиль
восхищается добродетелью женщины, признает за ней ум и
восторгается ее чистотой и красотой с пылкостью и
верностью, которые должны снискать благосклонность всех
женщин к этому искреннему и почтительному их
поклоннику. Именно эта пылкость, это уважение, эта
мужественность делают его комедии такими милыми, а их героев —
такими благородными. Он сделал женщине, пожалуй,
самый тонкий комплимент, какой когда-либо был высказан.
Об одной женщине, которой восхищался и восторгался
также Конгрив, Стиль сказал, что «любовь к ней была
приобщением к поэзии и искусству». «Сколь часто,—
пишет он, посвящая книгу своей жене,— сколь часто твоя
нежность успокаивала боль в моей голове и облегчала
* «Если говорить о таких чувствах, как привязанность и
уважение, здесь прекрасному полу повезло в том смысле, что по
отношению к женщине одно гораздо теснее связано с другим, чем по
отношению к мужчине. Любовь к женщине неотделима от
уважения к ней; и поскольку она, естественно, предмет привязанности,
то женщина, к которой вы питаете уважение, в той или иной
степени пользуется и вашей любовью. Мужчина, плененный красотой
женщины, шепотом говорит другу, что «у этого создания глубокий
ум, это обнаруживаешь, когда поближе с ней познакомишься».
И если вы хорошенько разберетесь, в чем заключается ваше
уважение к женщине, то обнаружите, что восхищаетесь ее красотой
больше других. Ну, а среди нашего брата, мужчин, я предпочитаю
общество веселого Гарри Бикерстафа; однако душеприказчиком
моим будет Уильям Бикерстаф, самый благоразумный человек в
нашем семействе».— «Болтун», № 206.
601

страдания в моем истерзанном сердце! Если существуют
ангелы-хранители, то и они бессильны сделать больше.
Я уверен, что ни один из них не может сравниться с моей
женой в доброте души или очаровании». Его сердце тает,
а глаза ярко блестят, когда он встречает добрую и
красивую женщину, и он приветствует ее, не только снимая
шляпу, но и всем своим сердцем. Не менее нежно он
относится к детям и ко всему, что связано с семейным очагом, и
неоднократно выступает в защиту своей мягкости, как он
это называет. Он был бы ничем без этой восхитительной
слабости. Именно это составляет ценность его сочинений и
придает очарование его слогу. Как и его жизнь, его
произведения полны ошибок и легкомысленных заблуждений,
что искупается его нежной и сострадательной натурой.
О дурной и пестрой жизни бедняги Стиля до нас
дошли самые любопытные документы, какие когда-либо
содержали сведения о биографии мужчины *. Большинство
* Переписка Стиля после его смерти перешла в собственность
дочери его второй жены, мисс Элизабет Скэрлок из
Кармартеншира. Она вышла замуж за достопочтенного Джона, впоследствии
ставшего третьим лордом Тревором. Когда она умерла, часть
писем перешла к мистеру Томасу, внуку внебрачной дочери Стиля,
а часть — к ближайшему родственнику леди Тревор, мистеру Скэр-
локу. Опубликовал их профессор Никольс, и мы цитируем
отрывки из позднейшего переиздания 1809 г.
Вот он перед нами в период ухаживания, которое длилось не
слишком долго:
«30 авг. 1707 г.
Миссис Скэрлок.
Сударыня!
Прошу прощения за плохую бумагу, но я пишу в кофейне,
куда мне пришлось зайти по делу. Вокруг меня грязная толпа,
деловые лица, разговоры о деньгах; а все мои мечты, все мое
богатство—в любви! Любовь вдохновляет мое сердце, смягчает мои
чувства, возвеличивает душу, влияет на каждый мой поступок.
Моей милой очаровательнице я обязан тем, что многие
благородные мысли постоянно приписываются моим словам и поступкам;
таков естественный результат этого щедрого чувства, оно делает
влюбленного чем-то похожим на предмет его любви. Так, моя
дорогая, мне суждено с каждым днем становиться все лучше,
благодаря нежной подруге. Взгляните, моя красавица, на небо, которое
сделало Вас такой, и присоединитесь к моей молитве, дабы оно
осенило нежные, невинные часы нашей жизни, просите творца
любви благословить таинства, которые он предопределил, и
присовокупить к нашему счастью благочестивое ощущение, что мы
смертны, и покорность его воле, которая одна может направить
наши души на твердый путь, угодный ему и нам обоим.
Остаюсь неизменно Вашим покорнейшим слугой
Рич. Стилем».
602

писем мужчин, от Цицерона до Уолпола и великих людей
нашего времени, да будет мне позволено так выразиться,
неискренни, их авторы недоверчиво косились на
потомков. Посвящение Стиля, обращенное к его жене,
возможно, столь же искусственно; во всяком случае, оно
написано с той степенью искусственности, к какой прибегает
А в скором времени миссис Скэрлок получила еще одно
письмо,— по-видимому, написанное в тот же день!
«Суббота, вечер C0 авг. 1707)
Дорогая, милая миссис Скэрлок!
Я был в очень достойном обществе, где мы много раз пили за
Ваше здоровье, называя Вас «женщиной, которую я люблю
больше всего на свете»; так что я, можно сказать, напился ради Вас,
а это означает куда более, чем «я умираю за Вас».
Рич. Стиль».
«Миссис Скэрлок.
1 септ. 1707 г.
Сударыня!
Нет ничего труднее на свете, чем быть влюбленным и все-таки
заниматься делами. Что до меня, всякий, кто со мной
разговаривает, угадывает мою тайну, и я должен обуздать себя, иначе это
сделают другие.
Сегодня утром один человек спросил меня: «Каковы новости
из Лиссабона?», а я ответил: «Она изумительно красива». Другой
пожелал узнать, «когда я в последний раз был в Хэмптон-Корте»,
и я ответил: «Это будет во вторник вечером». Молю Вас,
позвольте мне хоть руку Вашу поцеловать, прежде чем наступит этот
день, чтобы душа моя хоть немного успокоилась. О, любовь!
Мильоны бурь в тебе бушуют грозно,
Но кто захочет жить с тобою розно? 1
Я, наверное, мог бы написать для Вас целый том; но все
слова на свете бессильны выразить, как преданно и с каким
самоотверженным чувством
я остаюсь всегда Вашим
Рич. Стилем».
Через два дня после этого он излагает свои обстоятельства и
виды на будущее матушке этой молодой особы. Письмо помечено:
«Канцелярия лорда Сандерленда, Уайтхолл»; он утверждает, что
его годовой доход составляет 1025 фунтов. «Я мечтаю,— пишет
он,— о радостях трудолюбивой и добродетельной жизни и
постараюсь всячески Вам угождать».
Они поженились, по всей вероятности, около 7-го числа.
Примерно в середине следующего месяца уже заметны следы
размолвки; она была слишком щепетильна и суетна, а он — пылок и
опрометчив. Общий ход событий виден из дальнейших отрывков. Уже
был снят «дом на Бэри-стрит, в Сент-Джеймсе».
1 Перевод А. Парина.
G03

оратор, готовя выступление в парламенте, или поэт,
намереваясь излить чувства в стихах или в драме. Но в
нашем распоряжении около четырехсот писем Дика
Стиля, написанных им жене, которые эта бережливая
женщина тщательно сохранила и которые могли быть
написаны только ей, ей одной. Они содержат подробности о де-
«Миссис Стиль.
16 окт. 1707 г.
О любимейшее существо на свете!
Прости меня, но я вернусь только в одиннадцать, потому что
встретил школьного товарища, который приехал из Индии и
сегодня вечером должен рассказать мне вещи, прямо касающиеся
твоего преданного супруга
Рич. Стиля».
«Миссис Стиль
Таверна «Фонтан», 8 часов, 22 окт. 1707 г.
Моя дорогая!
Прошу тебя, не беспокойся; сегодня я с успехом завершил
многие дела и теперь подожду часок-другой своей «Газеты».
«22 дек. 1707 г.
Моя дорогая женушка!
Сообщаю тебе, что не буду дома к обеду, так как у меня есть
дела на стороне, о которых я тебе расскажу (когда мы увидимся
вечером), как и подобает примерному и преданному мужу».
«Таверна «Дьявол», Темпл-бар,
3 янв. 1707—1708 г.
Дорогая Пру!
Сегодня я частично справился с делами и покамест прилагаю
к письму две гинеи. Дорогая Пру, я не могу приехать к обеду.
Я все время думаю о твоем благополучии и никогда не буду
больше небрежен к тебе, хотя бы на миг.
Твой верный муж» и т. д.
«14 янв. 1707—1708 г.
Дорогая жена!
Мистер Эджком, Нед Аск и мистер Ламли попросили меня
провести с ними часок у Джорджа на Пэл-Мэл, так что я прошу тебя
поскучать до двенадцати, а потом лечь спать», и т. д.
«Грейз-Инн, 3 февр. 1708 г.
Дорогая Пру!
Если придет человек со счетом от сапожника, пускай ему
скажут, что я сам к нему зайду, когда вернусь. Я остаюсь здесь,
чтобы попросить Тонсона учесть мне вексель, и пообедаю с ним. Его
ждут с минуты на минуту.
Твой покорнейший слуга», и проч.
604

лах, развлечениях, ссорах и примирениях этой четы; они
искренни, как непринужденная беседа, безыскусственны,
как детская болтовня, и доверительны, как супружеская
отповедь. Некоторые написаны в типографии, где он ждет
оттисков своей «Газеты» или «Болтуна», другие — в
таверне, откуда он обещает вернуться к жене, «как только
пропустит пинту вина», и где у него свидание с другом
или кредитором; некоторые писались под сильным
действием винных паров, когда его голова была опьянена
бургундским, а сердце полно горячей любви к дорогой Пру;
некоторые — наутро, в минуты ужасной головной боли и
раскаяния, а некоторые, увы, в тюрьме, куда его упекли
стряпчие и где он дожидается залога. Мы имеем
возможность проследить многие годы жизни этого бедняги по его
письмам. В сентябре 1707 года — именно с этого дня она
начала сохранять его письма — он женился на
очаровательной миссис Скэрлок. Сохранились его страстные
излияния этой даме; почтительные обращения к ее матушке;
«Кофейня на Теннис-Корте,
5 мая 1708 г.
Дорогая жена!
Надеюсь, то, что я сегодня сделал, будет тебе приятно; но
нынешнюю ночь я проведу у одного пекаря, Лега, напротив
таверны «Дьявол» на Чаринг-Кросс. Я повидаюсь с болванами,
которые мне надоели, и буду иметь удовольствие увидеть тебя бодрой
и веселой.
Если ученик типографа окажется дома, пришли его сюда; и
пускай миссис Тодд пришлет с ним мою ночную рубашку,
домашние туфли и чистое белье. Я дам тебе знать о себе рано утром»,
и т. п.
Далее следуют еще десятки подобных же писем, иногда с
гинеями, пакетиками чая или грецких орехов, и т. п. В 1709 году
начал выходить «Болтун». Вот любопытная записка, датированная
7 апреля 1710 года:
«Посылаю тебе [дорогая Пру] квитанцию на соусник и ложку,
а также долговую расписку Льюиса на 23 ф., что в общей
сложности составляет 50 ф., которые я обещал тебе для предстоящего
случая.
Я не знаю в жизни счастья, которое могло бы сравниться с
тем наслаждением, какое ты доставляешь мне своим
существованием. Я прошу тебя только добавить к прочим твоим достоинствам
страх огорчить и встревожить любящего тебя человека, и я буду
счастливейшим из смертных. Встать пораньше и в веселом
расположении духа... было бы невредно».
В другой записке он сообщает, что не приедет домой, так как
его «пригласил к ужину мистер Бойл». «Дорогая Пру,— пишет он
по этому случаю,—не посылай за мной, иначе я буду выглядеть
смешным».
G05

искренняя благодарная молитва, когда столь желанный
союз был наконец заключен; трогательные изъявления
раскаянья и клятвы исправиться, когда сразу же после
свадьбы появился повод для первого и нужда во втором.
После свадьбы капитан Стиль снял для своей супруги
дом, «третий от угла Жермен-стрит, по левой стороне
Бэри-стрит», а на следующий год купил ей виллу в
Хэмптоне. Мы узнаем, что у нее был экипаж парой, а иногда
и четверней; для себя он тоже держал лошадку, на
которой ездил кататься. Он платил или обещал платить своему
парикмахеру пятьдесят фунтов в год и всегда появлялся
на людях в платье, отделанном кружевом, и большом
черном парике с буклями, который кому-то, вероятно,
обошелся в пятьдесят гиней. Он был весьма состоятельный
джентльмен, этот капитан Стиль, и получал доходы со
своих владений на Барбадосе (которые достались ему по
наследству от первой жены), а также от сотрудничества в
«Газете» и должности камергера при его высочестве
принце Георге. Вторая жена тоже принесла ему состояние. Но,
как это ни прискорбно, при всех своих домах, каретах и
доходах, капитан постоянно испытывал нужду в деньгах,
которых его возлюбленная супруга без конца требовала.
На нескольких страницах мы находим упоминание, что
сапожник приходил за деньгами, и намеки на то, что у
капитана не оказалось свободных тридцати фунтов. Он
посылает своей жене, «самому очаровательному созданию
в мире», как он ее называет,— очевидно, в ответ на ее
просьбу, которую постигла судьба прочей макулатуры и
Дик разжигал ею трубки, выкуренные сто сорок лет
назад,— он посылает своей жене гинею, потом полгинеи,
потом две, потом полфунта чаю, потом не шлет ни денег,
ни чаю, зато обещает, что через несколько дней его
дорогая Пру получит кое-что; иногда он просит, чтобы она
прислала ночную рубашку и бритвенный прибор в его
временный приют, где непоседливый капитан спрятался от
судебных исполнителей. Ах, этот «Христианский герой» и
капитан в отставке, служивший в полку Льюкаса, должен
прятаться от презренного подручного шерифа! Краса и
гордость рыцарства, он должен бледнеть при виде
судебной повестки! Рукой самого бедняги Дика записано,— эта
странная коллекция хранится в Британском музее и
поныне,— что рента за дом супругов на Жермен-стрит, с
невыразимой заботливостью снятый для Пру, третий от
Бэри-стрит, не уплачивалась до тех пор, пока хозяин не
606

наложил арест на мебель капитана Стиля. Аддисон продал
виллу и обстановку в Хэмптоне и, удержав ту сумму,
которую его неисправимый друг был ему должен, передал
остаток вырученных денег бедняге Дику, который
нисколько не сердился на Аддисона за его поспешный
поступок и, вероятно, был очень рад всякой продаже или
аресту на имущество, которые приносили ему в
результате сколько-нибудь наличных денег. Имея небольшой дом
на Жермен-стрит, за который он был не в состоянии
платить, и виллу в Хэмптоне, на покупку которой он занял
деньги, капитан Дик не успокоился до тех пор, пока в
1712 году не снял гораздо более изысканный, просторный
и роскошный дом на Блумсбери-сквер, несчастный хозяин
которого получил не большее возмещение, чем его собрат
в Сент-Джеймсе, и нам известно, что Дик устраивал там
большие приемы и держал полдюжины подозрительных
молодцов в ливреях, которые прислуживали его
благородным гостям, а он распускал слух, что его слуги все до
одного судебные исполнители. «Я жил как принц в
изгнании,— пишет этот благодушный мот, не скупясь на
благодарности Аддисону, помогавшему ему издавать
«Болтуна».—Я жил как принц в изгнании, который призывает на
подмогу могущественного соседа. Мой союзник меня
погубил; когда я уже призвал его, то не мог больше
существовать, не находясь от него в зависимости». Несчастный
бедствующий принц из Б лумсбери! Представьте его себе во
дворце, где его охраняют зловещие союзники с Чансери-лейн.
Рассказывают много историй, свидетельствующих о его
безрассудстве и добродушии. Так, доктор Хоудли
сообщает весьма характерный случай; этот случай показывает
нам жизнь того времени и нашего бедного друга, очень
слабого, но неизменно доброго, как в пьяном, так и в трез-
ном состоянии.
«Мой отец,— рассказывает доктор Джон Хоудли, сын
епископа,— в бытность свою епископом Бэнгорским,
получил приглашение на собрание вигов, происходившее в
«Трубе», на Шайр-лейн, где сэр Ричард несколько
переусердствовал, имея двоякую цель,— почтить бессмертную
память короля Вильгельма, так как было четвертое
ноября, и довести своего друга Аддисона до той степени
опьянения, чтобы у него развязался язык, поскольку в силу
флегматичного характера этот джентльмен в то время
мало подходил для общества. Стилю это не удалось. В тот
вечер произошло два достопримечательных события. Там
G07

оказался известный шутник, ныне покойный шляпный
мастер Джон Слай, и этому Джону вздумалось вползти в
залу на коленях с кружкой эля в руке, выпить за
бессмертную память и удалиться тем же манером. Стиль,
сидевший рядом с моим отцом, шепнул ему: «Смейтесь же.
Человеколюбие этого требует». Так как Ричард в тот
вечер сам недалеко ушел от этого шутника, его усадили в
портшез и отправили домой. Но он ничего не желал
слушать и требовал, чтобы его доставили к епископу Бэн-
горскому, невзирая на поздний час. Однако носильщики
отнесли его домой и втащили по лестнице наверх, хотя он
страстно желал угостить их внизу, после чего он мирно
улегся спать» *.
Известна и другая забавная история, которую, я
полагаю, включил в свое собрание знаменитый собиратель
курьезов мистер Джозеф Миллер или его последователи.
Сэр Ричард Стиль в ту пору, когда он был очень увлечен
театром, построил очень милый собственный театр и
прежде чем открыть двери своим друзьям и гостям, пожелал
испробовать, достаточно ли хорошо будет слышно в зале
актеров. Для этого он уселся в самом заднем ряду и
попросил плотника, который строил помещение, сказать что-
нибудь со сцены. Тот сперва отнекивался, ссылаясь на то,
что непривычен произносить речи и не знает, что сказать
его чести; но добродушный хозяин попросил его сказать,
что'взбредет в голову; тогда плотник заговорил, и его было
прекрасно слышно. «Сэр Ричард Стиль! — сказал он.—
Вот уже три месяца я со своими подручными работаю в
этом театре, но мы еще и не нюхали денег вашей чести;
мы будем вам весьма признательны, ежели вы заплатите
нам немедля, а покуда вы этого не сделаете, мы не вобьем
больше ни единого гвоздя». Сэр Ричард сказал, что
ораторское искусство плотника безукоризненно, но тема ему
не очень по душе.
В произведениях Стиля глубоко подкупает их
непосредственность. Он писал так быстро и небрежно, что ему
поневоле приходилось быть искренним с читателем, у него
просто не хватало времени лгать. Он был не слишком
начитан, зато хорошо знал жизнь. Он видел людей, бывал в
тавернах. Он жрш среди ученых, военных, придворных
* Об этом знаменитом епископе Стиль писал:
Легка, должно быть, у него душа:
Он всем грехи прощает, не греша.
608

аристократов, светских модников и модниц, писателей и
острословов, обитателей долговых тюрем и завсегдатаев
всех клубов и кофеен города. Его любили во всяком
обществе, потому что сам он любил всякое общество; и нам
приятно видеть его радость, как приятно слышать смех
детей в зале во время пантомимы. Он был не из тех
отшельников, чье величие обрекло их на одиночество;
напротив, он, мне кажется, был самым общительным и
восторженным из писателей; и полный сердечного восхищения и
доброжелательства, он покоряет тем, что приглашает вас
разделить с ним удовольствие и хорошее расположение
духа. Его смех звенит по всему дому. Вероятно, он был
незаменим, когда играли трагедию, и плакал не меньше, чем
самая чувствительная молодая дама в ложе. У него было
пристрастие к красоте и доброте, где бы он их ни
встречал. Он страстно любил Шекспира, больше, чем любой из
его современников; и в силу щедрости и широты своей
натуры призывал всех вокруг любить то, что любил сам. Он
никого не огорчал кислой похвалой; он жил в мире и был
его неотъемлемой частью; и его наслаждение жизнью
представляет собой поразительную противоположность
яростному возмущению Свифта и одинокой
безмятежности Аддисона *. Позвольте мне привести вам по отрывку
* Вот некоторые из его более поздних писем:
«Леди Стиль.
Хэмптон-Корт, 16 марта 1716—1717 гг.
Дорогая Пру!
Если ты написала мне письмо, которое я должен был
получить вчера вечером, то прошу прощения, что я не смогу ответить
до следующей почты... Твой сын в настоящую минуту крайне
занят, он кувыркается на полу и сметает перышком песок. Он
растет очень милым ребенком, живым и веселым. Кроме того, он
весьма образован: умеет читать букварь, и я дал ему своего
Вергилия. Он делает весьма проницательные замечания по поводу
картинок. Мы с ним большие друзья и часто играем вместе. Его
вещи изорвались, и, надеюсь, ты не рассердишься, если я куплю
ему кое-что из одежды, какую мы с миссис Эванс сочтем нужным».
«Леди Стиль.
(Без даты)
Ты пишешь, что хотела бы услышать от меня хоть небольшую
лесть. Смею заверить, я не знаю никого, кто более тебя достоин
похвалы и для кого любые комплименты отнюдь не будут лестью.
Твоя жизнь сама говорит за себя, если учесть, что ты очень
красивая женщина, любящая уединение, что ты не глупа, и вместе
с тем очень откровенна; я мог бы перечислить все пороки, кото-
20 у, Теккерей, т, 7
609

о
из сочинении каждого писателя, они написаны на одну и
ту же тему, очень серьезны и любопытнейшим образом
раскрывают мироощущение каждого. Мы уже говорили,
что юморист откликается на все человеческие поступки, от
самых пустяковых до самых важных и торжественных.
Все, кто читал наших старых классиков, знают ужасные
строки Свифта, в которых он выявляет свою философию и
описывает конец человечества: *
Смущен, ошеломлен и потрясен,
Явился мир перед Зевесов трон.
Бледнели грешники, и небосвод
От гласа Зевса, мнилось, упадет:
«Вы беззаконны, в ваших душах тьма,
Ничтожные по скудости ума,
Вы, в лабиринте бросившие нить,
Из гордости не ставшие грешить,
рые сопутствуют хорошим качествам у других людей и от
которых ты свободна. Но право, хотя ты —- воплощение всех
шенств, у тебя есть один странный недостаток, который почти
затмевает для меня все хорошее в тебе; беда в том, что ты не
любишь одеваться, выезжать, блистать, даже когда я прошу тебя об
этом, и не даешь мне возможности гордиться тобой или хотя бы
с гордостью сознавать, что ты моя...
т " преданный муж
Рич. Стиль.
За обучение Молли уплачено за три месяца. Дети совершенно
здоровы»
«Леди Стиль.
26 марта 1717 г.
Моя дорогая Пру!
Получил твое письмо и ужасно огорчился, узнав, что тебя все
время мучают головные боли... Поверь, прошлой ночью.
твоем месте и положив голову на твою подушку, я
при мысли, что моя очаровательная, капризная девочжа не спит,
терзаемая болью; мне казалось грехом
Я был бы счастлив, если бы в награду за эти нужные чувства
«Ваше Прудентство» пожаловали меня своим расположением...»
В то время, когда было написано вышеприведенное письмо,
леди Стиль находилась в Уэльсе, где приводила в порядок свое
имение. Стиль примерно в это же время был очень увлечен
проектом перевозок живой рыбы, который, как он не раз уверял свою
жену, по его убеждению, принесет ему немалое состояние. Однако
из этого ничего не вышло.
Леди Стиль умерла в декабре следующего года. Она
похоронена в Вестминстерском аббатстве.
* Лорд Честерфилд послал эти стихи Вольтеру с любопытным
письмом.
610

Вы, что других клянете, дабы впредь
В геенне побежденных лицезреть,
(Один народ другим укажет путь,
Не зная воли Зевсовой ничуть),
Безумье ваших дел я зрю сейчас,
Мне мерзко даже гневаться на вас,
Отныне не молите вам помочь.
Я проклинаю вас — ступайте прочь!»
Аддисон, беря эту же тему, пишет в совершенно ином
тоне в своем знаменитом очерке о Вестминстерском
аббатстве («Зритель», № 26): «Я, со своей стороны, хотя всегда
сохраняю серьезность, не знаю, что значит быть
печальным, и поэтому могу взглянуть на самые глубокие и
торжественные явления природы с таким же удовольствием,
как и на самые веселые и приятные. Когда я смотрю на
могилы великих людей, всякое чувство зависти исчезает
во мне; когда я читаю эпитафии красавиц, всякое
неумеренное желание гаснет, когда я вижу горе родителей на
могиле, мое сердце трепещет от сострадания; когда я вижу
могилу самих родителей, то думаю, как тщетно скорбеть
о тех, за кем мы вскоре последуем».
(Я уже говорил, что, по моему мнению, сердце Адди-
сона едва ли очень уж трепетало и он едва ли слишком
предавался «тщетной скорби»).
«И когда,— продолжает он,— я вижу королей,
лежащих рядом с теми, кто их свергнул; когда я думаю о
соперничавших талантах, обладатели которых покоятся бок
о бок, или о святых, которые своими раздорами и спорами
раскололи мир, я со скорбью и удивлением размышляю о
мелкой суете, о людских кознях и препирательствах. И
когда я вижу даты на могилах тех, кто умер только вчера, и
тех, кто умер шестьсот лет назад, я думаю о Великом Дне,
когда все мы станем современниками и вместе
приблизимся к престолу вечного судии».
На эту же тему пишет третий наш юморист. Вы,
конечно, обратили внимание в предыдущих цитатах на
своеобразие юмора каждого писателя — как раскрывается тема
и используется контраст, как рисуется факт смерти и на
какие размышления этот факт наводит,— а теперь
послушайте третьего, его тема здесь — тоже смерть, скорбь и
могила. «Впервые я испытал чувство горя,— пишет Стиль
в «Болтуне»,— после смерти моего отца, когда мне еще не
было пяти лет; однако я был скорее удивлен тем, что
происходит со всеми в доме, и едва ли действительно пони-
20*
611

мал, почему никто не хочет с нами играть. Помню, я
пошел в комнату, где он лежал в гробу,— рядом в
одиночестве сидела моя мать и плакала. В руке у меня была
теннисная ракетка, и я начал колотить ею по гробу и звать
папу; не знаю, каким образом, но я сознавал, что он
заперт там. Мама подхватила меня на руки и, не в силах
более безмолвно сносить горе, ее обуревавшее, чуть не
задушила меня в объятиях и сказала, захлебываясь
слезами, что «папа не слышит меня и больше не будет со мной
играть: его закопают в землю, и оттуда он уже к нам не
выйдет». Она была красивая женщина, с благородной
душой, и в ее горе было достоинство, при всем неистовстве
этого порыва, который, как мне кажется, поразил
меня неосознанным ощущением скорби, проникшим,
прежде чем я понял, что значит скорбеть, в глубину моей
души, и с тех пор сострадание стало самой слабой моей
струной».
Можно ли найти три более характерных склада
человеческого ума? «Болваны, что знаете вы об этой тайне? —
говорит Свифт, попирая могилу и пронося свое презрение
к человечеству буквально за порог смерти.— Жалкие
слепые ничтожества, как смеете вы пытаться постичь
непостижимое и как могут ваши тусклые глаза проникнуть в
бездну бесконечных небес?» Аддисон, в гораздо более
мягких выражениях и снисходительном тоне, высказывает
почти те же чувства; он говорит о соперничестве талантов,
о борьбе между святыми с тем же скептическим
спокойствием. «Смотрите, сколь ничтожный и суетный прах являем
мы собой»,— говорит он, улыбаясь над могильными
плитами, и глядит в небо, усматривая там, как всегда,
божественное сияние, и говорит почти вдохновенно о «Великом
Дне, когда все мы станем современниками и вместе
приблизимся к престолу вечного судии».
Третий тоже говорит о смерти и, по-своему выражая
мораль, которой учит небо, ведет вас к гробу отца,
показывает свою красавицу мать в слезах и себя,
несмышленого малыша, в удивлении стоящего рядом с нею. Он сам
проливает искренние слезы, когда берет вас за руку и
ищет сочувствия. «Смотрите, как добры, непорочны и
прекрасны женщины,— говорит он,— как отзывчивы
маленькие дети! Будем же любить их и друг друга, брат мой,—
видит бог, как нужны нам любовь и прощение». Итак,
каждый смотрит на это по-своему, говорит на свой лад и
молнтгя тоже по-своему.
612

Когда Стиль взывает о сочувствии к действующим
лицам в этой очаровательной сцене Любви, Скорби и
Смерти, кто может ему отказать? Ему уступаешь, как наивной
просьбе ребенка или мольбе женщины. Мужчина чаще
всего тогда и бывает по-настоящему мужчиной, когда он,
так сказать, утрачивает свой мужской характер, и
чувствами его движет преданность, сострадание и
самопожертвование, безотчетная потребность лелеять невинных и
несчастных, защищать нежных и слабых. Чем был бы Стиль,
если бы он не был нашим другом? Ведь он далеко не
самый блестящий юморист, не самый глубокий мыслитель:
зато он наш друг; мы любим его, как дети любят свои
игры, потому что он чудесен. Разве мужчину любят за то,
что он самый умный или мудрый из людей, или женщину
за то, что она самая добродетельная, или говорит
по-французски, или играет на фортепьянах лучше всех прочих
представительниц ее пола? Признаюсь, я люблю Дика
Стиля-человека и Дика Стиля-писателя гораздо больше,
чем многих гораздо лучших людей и гораздо лучших
писателей.
К сожалению, почти все собравшиеся здесь должны
верить на слово, какой Стиль был чудесный, и, разумеется,
не могут с ним познакомиться. Дело не в том, что Стиль
был хуже своего времени; напротив, он был гораздо
лучше, правдивее и мужественнее большинства своих
современников. Но в том обществе творились такие дела и
звучали такие разговоры, которые заставили бы вас
содрогнуться. Что почувствовал бы в наше время воспитанный
юноша, если бы увидел на балу, как юная особа, предмет
его нежных чувств, достает табакерку и отправляет в нос
понюшку; или если бы за обедом, сидя рядом с
кавалером, она нарочно сунула в рот нож? Если бы она
перерезала этим ножом глотку своей матери, матушка едва
ли была бы более скандализована. Я говорю об этих
особенностях минувших времен в оправдание своего
любимца Стиля, который был не хуже, а нередко много
деликатнее своих ближних.
Существует любопытный документ о нравах
минувшего века, где во всех подробностях рисуются развлечения
и занятия светских людей Лондона в те самые времена, о
которых у нас идет речь, — во времена Свифта, Аддисона
и Стиля.
Когда лорд Спаркиш, Том Невераут и полковник Олу-
ит, бессмертные персонажи Свифтовой «Светской беседы»,
613

пришли на завтрак к миледи Смарт в одиннадцать часов
утра, милорд Смарт отсутствовал — он был на приеме. Его
светлость вернулся домой в три часа, к обеду, дабы
принять гостей; и мы можем сидеть за его столом, как на
пиру у Бармекида, и видеть перед собой щеголей прошлого
века. Обедать их село семеро, и к ним присоединился
провинциальный баронет, который сказал, что они обедают в
то же время, что и при дворе. Эти представители света
начали с говяжьего филе, рыбы, телячьей лопатки и языка.
Миледи Смарт разрезала филе, миледи Ансеролл
разложила рыбу, а галантный полковник нарезал телятину. Все
в изрядном количестве отведали филе и телятины, за
исключением сэра Джона, который есть не хотел, поскольку
уже поглотил бифштекс и две кружки эля, не считая
большой кружки темного мартовского пива, едва встал с
постели. Они пили бордо, которым, по словам хозяина дома,
всегда следует запивать рыбу; и милорд Смарт особенно
рекомендовал милорду Спаркишу отведать превосходного
сидра, который удостоился высоких похвал этого
благородного джентльмена. Хозяин, предлагая выпить, кивал тому
или другому из гостей и говорил: «Том Невераут, за ваше
здоровье».
После первой перемены блюд были поданы
миндальный пудинг, оладьи, которые полковник снял с блюда
собственноручно, дабы помочь блистательной мисс Нотабл, а
также* цыплята, кровяная колбаса и суп; и леди Смарт,
изысканная хозяйка, увидев на блюде вертел, положила
его к себе на тарелку и приказала, чтобы его отнесли
повару и приправили им обед ему самому. Вторую перемену
блюд запивали вином и легким пивом; и когда полковник
предложил выпить пива, он подозвал дворецкого, Фрейда,
и осведомился о качестве пива. Благородные господа
отпустили по адресу слуг различные шутливые замечания; за
завтраком некоторые побеседовали и пошутили с миссис
Бетти, горничной миледи, которая подогревала сливки и
хранила жестянку с чаем (чай в те времена стоил
тридцать шиллингов фунт). Когда миледи Спаркиш послала
лакея к миледи Мэтч с приглашением к шести часам на
партию в карты, ее светлость предупредила лакея, чтобы
он никуда не заходил, и если упадет, не вздумал валяться
на улице. И когда этот почтенный человек спросил
швейцара, дома ли его госпожа, служитель ответил с
мужественной шутливостью: «Она только что была дома, но еще
не выходила».
614

После колбасы и пудинга, оладьев и супа подали
третью перемену, в которой главным блюдом был горячий
пирог с олениной, каковой пирог поставили перед лордом
Смартом и этот благородный джентльмен разрезал его.
Кроме пирога были поданы заяц, кролик, голуби,
куропатки, гусь и свиной окорок. Тем временем совершались
обильные возлияния пивом и вином, и джентльмены
всякий раз произносили тост за кого-нибудь; к этому времени
разговор между Томом Невераутом и мисс Нотабл стал
настолько оживленным и непринужденным, что баронет
из Дербишира решил даже, что молодая дама
возлюбленная Тома; на это мисс заметила, что любит Тома «как
пирог». После гуся некоторые из джентльменов выпили
немного коньяка, «весьма пользительного для здоровья»,
как выразился сэр Джон; и теперь, более или менее
насытившись обедом, честный лорд Смарт велел дворецкому
подать сэру Джону большую кружку октябрьского пива.
Кружка передавалась по кругу от гостя к гостю, но когда
благородный хозяин стал настаивать, чтобы достойный
Том Невераут выпил тоже, он сказал: «Нет, право же,
милорд, ваше вино мне пришлось по вкусу, и я не хотел бы
обижать благородного человека. Бордо было достаточно
хорошо для меня». Итак, обед закончился, и хозяин
сказал: «Плевать на расходы, принесите нам полкруга сыру».
Скатерть убрали и на стол поставили бутылку
бургундского, которого предложили отведать и дамам, прежде чем
они отправятся пить чай. Когда они удалялись, мужчины
обещали присоединиться к ним через час; подали еще
вина; «мертвецов», то-есть пустые бутылки, унесли; и
милорд Смарт сказал: «Слышите, Джон, подайте чистые
бокалы». На что галантный полковник Олуит возразил:
«Я свой не отдам, потому что бокалы лучше всего
ополаскивать вином».
Через час мужчины присоединились к дамам, и они
сели играть в карты до трех ночи, после чего появились
портшезы и факелы и благородное общество отправилось
спать.
Таковы были обычаи лет сто сорок назад. Я не делаю
никаких выводов из этой странной картины — пускай
моралисты, здесь присутствующие, сами их сделают.
Представьте себе, какова была мораль общества, в котором
светская дама шутила с лакеем, разрезала целую телячью
лопатку и, кроме того, угощала восьмерых христиан
обедом из филе, гуся, зайца, кролика, цыплят, куропаток, кро-
615

вяной колбасы и окорока. Какова же, какова могла быть
мораль этого светского общества, где люди не смущаясь
ели гуся после миндального пудинга и суп посреди обеда?
Вообразите гвардейского полковника, который запускает
руки в блюдо с beignets d'abricot1 и засовывает их в рот
своей соседке, молодой светской даме! Вообразите
знатного лорда, который кричит слугам в присутствии дам:
«Плевать на расходы, принесите нам полкруга сыру!»
Таковы были дамы в Сент-Джеймсе, таковы были
завсегдатаи «Шоколадного домика» Уайта сто сорок лет назад,
когда Свифт бывал там, а Стиль писал, что это средоточие
удовольствий, светского лоска и развлечений!
Деннис, который обливал грязью современные ему
литературные круги, набрасывается на беднягу Стиля и
описывает его так: «Сэр Джон Эдгар из графства*** в
Ирландии среднего роста, широкоплеч, ноги у него
толстые, фигура как на картине, висящей над камином у
какого-нибудь фермера,—тупой подбородок, короткий
нос, широкач, плоская и смуглая физиономия; и все же
с такой вот физиономией и фигурой он, оказывается, в
шестьдесят лет считал себя красавцем и, когда ему
сказали, что он урод, он был оскорблен этим глубже, чем
если бы порочили его честь или ум.
Он происходит, по его свидетельству, из весьма
почтенного рода; и, разумеется, весьма древнего, ибо его предки
процветали в Типперери задолго до того, как нога
англичанина ступила на ирландскую землю. У него есть тому
доказательство более подлинное, чем грамота из
Геральдической палаты или любое устное свидетельство. Ибо бог
отметил его щедрее, чем Каина, и буквально втиснул его
родную страну ему в лицо, в разум, в его сочинения, его
поступки, его увлечения и, прежде всего, в его тщеславие.
Грубый ирландский акцент сказывается до сих пор во
всем, хотя давняя привычка и время стерли этот акцент
в его речи» *.
1 Пирожками с абрикосами (франц.).
* Стиль не остался в долгу у Денниса и написал «Ответ» на
нелепый пасквиль, озаглавленный «Характер сэра Джона Эдгара».
Ответ Стиля упрямому критику обнаруживает немалое остроумие:
«Ты никогда не позволяешь даже солнечному лучу
проникнуть на свой чердак, боясь вместе с ним впустить судебного
исполнителя...
Тебе шестьдесят шестой год, у тебя уродливое кислое лицо, и
имей ты власть, тебе повиновались бы лишь из страха, поскольку
твой злобный нрав написан на этом лице, а не из каких-либо иных
616

Хотя этот портрет нарисован человеком, который не
был другом Стилю, и вообще никому на свете, все же есть
ужасное сходство с оригиналом в нелепых и
преувеличенных штрихах карикатуры, и всякий, кто представляет себе
Дика Стиля, непременно узнает его. Все, что Дик
предпринимал в своей жизни, он делал не по средствам, и так
же как он снял и обставил дом с самыми благими
намерениями по отношению к своим друзьям, с самой нежной
заботой по отношению к своей жене, причем плохо было
только одно — он не имел средств вносить арендную плату
каждые три месяцы,— точно так же он строил в своей
жизни самые блестящие планы во имя добродетели,
умеренности, всеобщего и личного блага, во имя религии, его
собственной и всей страны; но когда ему приходилось
платить за все это, стоившее так дорого и причинявшее
столько хлопот,— бедняга Дик не выкладывал денег; и когда
являлась Добродетель и предъявляла свой скромный счет,
Дик уклонялся под предлогом, что не может принять ее
побуждений. Рост твой — около пяти футов и пяти дюймов.
Видишь, я привожу точные цифры, как будто обмерил тебя хорошей
дубинкой, что и обещаю сделать, как только мне доведется с
тобой встретиться...
Твое нахальное брюшко торчит перед тобой, как бочонок с
маслом, а короткие ноги словно созданы для таскания
тяжестей.
Твои писания — это клевета на других и сатира на самого
себя; и поскольку они полны нападок на разумных людей, мы
вправе называть их автора мошенником и дураком. Ты питаешь
отвращение к себе подобным и не можешь видеть дурака, кроме
как в зеркале».
Стиль до того времени хорошо относился к Деннису и один
раз даже попал под арест из-за того, что оказал ему денежную
помощь. Когда Джон услышал об этом, он воскликнул: «Идиот!
Почему он не выкрутился тем же способом, что и я?»
«Ответ» заканчивается упоминанием, что Сиббер обещает
десять фунтов тому, кто назовет автора Деннисова памфлета; Стиль
по этому поводу пишет:
«Я сожалею лишь об одном, что он предложил так много,
потому что автор со всеми потрохами не стоит и двадцатой части
этой суммы. Но я знаю, что человек, которого он заставляет иметь
дело с кредиторами, его выдаст, ибо он дал мне слово привести на
крышу дома полицейских, чтобы они проделали дыру в потолке
его мансарды и он получил по заслугам. Некоторые считают, что
это средство не годится, так как он сбежит в последний миг,
заслышав шум. Я этого не отрицаю; но он тратит каждый вечер
полчаса, чтобы забаррикадировать дверь старым сундуком,
несколькими связанными табуретками и всяким другим громоздким
хламом, который он опутывает веревками так крепко, что утром у
него уходит столько же времени, чтобы выйти».
617

в это утро, так как накануне выпил лишнего и теперь у
него болит голова; или когда суровый Долг стучался в
дверь и требовал расплаты, Дика не оказывалось дома и
он вовсе не собирался платить. Он скрывался где-нибудь
в таверне; или же у него оказывалось личное (или чужое)
дело в трактире; или он прятался, или, еще хуже того,
сидел за решеткой. Что за положение для такого человека,
как он! Для филантропа, для ревнителя добра и истины,
для великолепного прожектера и мечтателя. Не сметь
взглянуть в лицо религии, перед которой он преклонялся
и которую оскорбил; быть вынужденным скрываться в
темных улочках и переулках, чтобы избежать встречи с
другом, которого он любил и который ему доверял; видеть
дом, предназначенный им для жены, которую он обожал,
и для друзей ее светлости, которым он хотел устраивать
пышные приемы, во власти полицейского чиновника,' и
толпу мелких кредиторов у дверей — бакалейщиков,
мясников и угольщиков с их. счетами, слышать, как они
насмехаются над ним. Увы! Увы бедному Дику Стилю! Кому
же еще! В наше время нет таких мужчин или женщин,
которые составляли бы проекты, а потом бросали их от
лени или за отсутствием средств. Когда Долг призывает
нас, мы, без сомнения, всегда оказываемся дома и готовы
уплатить этому неумолимому сборщику налогов. Когда мы
охвачены раскаяньем и обещаем исправиться, то держим
своё слово и никогда больше не сердимся, не
бездельничаем и не совершаем чудачеств. В наших сердцах нет
уголков, предназначенных для друзей семьи, для нежных
чувств к близким, и занятых теперь каким-нибудь
посланцем Греха и судебным исполнителем. Нет мелких грехов,
ничтожных поступков, докучливых воспоминаний или
разочарованных людей, которым мы дали слово
исправиться, они не торчат у нашего ворога и не стучатся в
нашу дверь! Ну конечно, нет. Мы живем в девятнадцатом
веке, а бедняга Дик Стиль падал и снова вставал, попадал
в тюрьму и выходил оттуда, грешил и каялся, любил и
страдал, жил и умер много десятков лет назад. Да
покоится прах его в мире! Будем снисходительны к тому, кто
сам был так снисходителен: помянем добрым словом
человека, чья грудь была преисполнена доброты к людям.

Лекция, четвертая
Прайор, Гэй и Поп
этью Прайор был одним из тех знаменитых
живших в славное царствование
королевы Анны, одним из тех баловней
судьбы, мимо которого мы никак не можем
пройти. Мэт был философом, он размышлял о
мировых проблемах, проявив при этом немалый
талант, доброту и проницательность *. Он любил, он пил,
он пел. Сам он так описывает себя в одном из
стихотворений: «По Голландии едет он в вечер субботний, слева
томик Горация, справа — друг беззаботный»,— он ехал из
Гааги, чтобы провести этот субботний вечер и следующее
воскресенье за городом, развлекаясь со своими
спутниками в театре, быть может, половить окуней в Голландском
%л
канале и с изяществом стиля, достойным его учителя-эпи-
* Гэй называет его «любезный Прайор... любимец всех муз».
«Мистеру Попу на возвращение из Греции».
Свифт и Прайор были очень близкими друзьями, и о Прайоре
часто упоминается в «Дневнике для Стеллы». «Мистер Прайор,
пишет Свифт,— совершает прогулки, чтобы потолстеть, а я —
чтобы сбавить вес... мы часто вместе гуляем по парку».
Среди произведений Свифта есть любопытное сочинение,
озаглавленное «Заметки о придворных королевы Анны» (издание
Скотта, т. XII). «Заметки» написаны не самим настоятелем; но в
конце каждой имеется дополнение курсивом, принадлежащее его
перу и всегда очень своеобразное. Так, к характеристике герцога
Мальборо он добавляет: «Отвратительно жаден», и т. д. О Прайоре
сказано вот что:
«Мэтью Прайор, эсквайр, член комиссии по торговле.
Когда королева взошла на трон, сохранил за собой эту
должность; в очень хороших отношениях с министрами и всем обязан
милорду Джерси, которому помогает своими советами; один из
лучших поэтов Англии, но очень прост в обращении. Худой,
изможденного вида человек лет сорока. Все это очень близко к правде».
619

курейца, выразить очарование своего безделья, своего
уединения и своей батавской Хлои. Сын уайтхоллского
виноторговца и выдающийся ученик Басби-Мучителя, Прай-
ор привлек к себе внимание, начав писать стихи в
Кембридже, в колледже святого Иоанна, а появившись в
обществе, помог Монтегью * травить старого благородного
английского льва Джона Драйдена и в насмешку над его
произведением «Лань и пантера» написал свой великолепный
знаменитый бурлеск «Мышь городская и деревенская».
Кто из нас не читал его? Кто не знает его наизусть! Как!
Неужели вы никогда о нем и не слышали? Вот сколь
быстротечна слава! Самым чудесным в этой сатире было то,
что после появления «Мыши городской и деревенской»
Мэтью Прайора, вполне естественно, назначили
секретарем посольства в Гааге! Мне кажется, нынешние
английские дипломаты более отличаются в танцах, нежели в
пении; я видел, как они в различных странах превосходно
исполняют эту часть своих обязанностей. Но во времена
Прайора для продвижения по службе, видимо, требовались
иные способности. Умеет ли дипломат писать алкеевым
стихом? — вот в чем был вопрос. Может ли он сочинить
при случае изящную эпигргмму? Способен ли написать
«Мышь городскую и деревенскую»? Совершенно ясно, что,
Когда он до пятого дожил десятка,
Как многие, был ни порочен, ни свят,
Надежды и страхи избыл без остатка
В чреде пестротканой забот и отрад.
Не конь упряжной, не раб заблужденья,
Свободу и пользу сопрячь он решил,
На службе придворной — весь важность и рвенье,
А в дружеском круге любезен и мил.
Он и пешим ходил, и в карете он мчался,
Равнодушен к обоим уделам земным.
Колесо все вращалось, и он убеждался:
Человек — только прах, а богатство — лишь дым.
Прайор, «Стихотворения». «Для моего
надгробного памятника»,
* «Они вместе сочинили пародию «Мышь городская и
деревенская», отрывки из которой мистер Бэйес будто бы несколько раз
читает своим старым друзьям Смарту и Джонсону. Таким
образом, это произведение основано на том же сатирическом приеме,
что и «Репетиция»... В этом нет ничего нового или оригинального...
Прайор, хотя был еще совсем молод, видимо, проделал большую
часть работы».— Скотт, «Драйден», т. I, стр. 330.
620

обладая такой способностью, легко разобраться в самых
сложных договорах и чужеземных законах и соблюсти
интересы своего отечества. Прайор продвигался по
дипломатической службе и говорил прекрасные речи,
подтверждавшие достоинства его ума и души. Когда ему показали
залы Версаля, где стены расписаны сценами побед
Людовика XVI, и спросили, есть ли во дворце английского
короля подобная роспись, Мэт сказал о Вильгельме, перед
которым искренне благоговел: «Деяния моего повелителя
увековечены повсюду, кроме собственного его дома».
Браво, Мэт! Прайор продвинулся по службе, став
полномочным послом в Париже *, где ему почему-то не выдали
серебряного сервиза, положенного послу, и Мэт в
героической поэме, обращаясь к ее величеству покойной
королеве Анне, делает несколько великолепных намеков на
блюда и ложки, которых его лишила судьба.
Единственное, чего ему хочется, говорит он, это иметь портрет ее
величества, без этого он никогда не будет счастлив.
Ты, Анна, идол мой! Коль славой вящей
Решат венчать твой трон животворящий
Грядущие года, верша свой суд,—
Пусть будущие барды принесут
Тебе немало вдохновенных строк.
А мой пред вами пусть висит зарок,
Юпитер Статор, Феб, поэтов царь.
Здесь поэма вдруг обрывается. Зарок навеки повис в
воздухе, как Магометов гроб. Пришло известие о смерти
королевы. Юпитер Статор и Феб, поэтов царь, остались
парить по сей день над этим зароком. Он так и не
получил портрета, равно как не получил ложек и блюд;
вдохновение угасло, стихи не требовались и посол тоже.
Беднягу Мэта отозвали, он оказался в немилости вместе
со своими покровителями, до самой смерти оставался в
* «Предполагалось назначить его в одну комиссию с герцогом
Шрусбери,— пишет Джонсон,— но этот аристократ не пожелал
иметь дело с человеком столь низкого происхождения. Поэтому
Прайор оставался без титула еще год, до возвращения герцога в
Англию, а потом его назначили послом».
Пренебрежение подобного рода он и подразумевал, когда
писал свою «Эпитафию»:
О лорды, тот, кто здесь покой обрел,
Был Мэтью Прайором во время оно.
Он от Адама с Евой род свой вел —
Знатней ли род Нассау и Бурбона?
621

опале и скрылся в Эссексе. Когда его лишили всех
пособий и доходов, добросердечный и щедрый Оксфорд стал
выплачивать ему пенсию. Смелые люди тех времен
отважно ставили все на кон, жили блестяще и щедро.
Джонсон, ссылаясь на Спенса, приводит рассказ, будто
Прзйор, проведя вечер с Харли, Сент-Джоном, Попом и
Свифтом, обычно шел выкурить трубку к своим друзьям,
солдату с женой в Лонг-Экре. Тех, кто не читал
стихотворений его покойного превосходительства, необходимо
предупредить, что они ощутимо отдают лексиконом этих
его друзей из Лонг-Экра. Джонсон пренебрежительно
говорит о его стихах; но, при всем моем уважении к
великому Сэмюелу, немногие стихи в английской лирической
поэзии обладают такой легкостью, богатством и
очаровательным юмором *. Гораций постоянно у него на уме, и
его песни, его философия, его здравый смысл, его веселые, -
легкие фразы, его любовные истории и его эпикурейство
очень сродни этому замечательному и совершенному
мастеру. Чи1 ая его произведения, поражаешься, как
современно они звучат, и в то же время, как счастливо похожи
на песни чудесного владельца Сабинского поместья. В
стихотворении, обращенном к Галифаксу, он, рассуждая на
вечную в поэзии тему тщетности людских желаний,
пишет:
Мы пьем, когда от сна встаем,
Питье, которого алкаем —
Но явью жажду разжигаем:
Сравним ли сон с таким питьем?
Надежды в небесах парят
Как соколы перед ловитвой;
Стоять внизу, следить за битвой—
Вот лучшая из всех отрад.
Но в данном случае старый предрассудок взял верх над
старой шуткой.
* Его эпиграммы отличаются подлинным блеском.
Лекарства, что хуже, чем хворь
Все доктора рукой махнули,
Но я за Рэдклиффом послал -—
Он щупал пульс, он дал пилюли,
И с ложа смерти я восстал.
Но тут политик, мне на горе,
Стал философствовать, ворча,
И я, излеченный от хвори,
Скончался в корчах от врача.
622

Разве это не похоже на стихи поэта нашего времени?
И в стихах о Хлое, которая плачет и упрекает его в
непостоянстве, он говорит:
Дитя, стихотворцев хранителю Фебу
Не терпится после трудов отдохнуть:
С утра он летит в колеснице по небу —
Склоняется ночью Фетиде на грудь.
Так я, исходивши дороги дневные,
К тебе ввечеру неизменно влеком:
Каких бы красавиц ни встретил в пути я,
Я всюду в гостях, ты — покров мой и дом.
Так стоит ли гневаться, милая Хлоя,
Горация с Лидией вспомни союз!
Хоть правда, ты деву затмила красою,
А я в подмастерья ему не гожусь.
Если Прайор читал Горация, то не штудировал ли
Томас Мур Прайора? Любовь и наслаждение находят певцов
во все времена. Розы всегда расцветают и вянут — сегодня
точно так же, как в то милое время, когда Прайор пел о
них и о Хлое, сетующей на их увядание:
Шептала, глядя на цветы,
Пленительная моралистка:
«Сколь ни милы, сколь ни чисты,
Минута увяданья близко.
Увы, резная стать лилей
И красота—одно и то же:
Ласкают взгляд на утре дней,
Но миг— и зрению негожи.
Поутру Стелла, веселясь,
Влюбленных юношей пленяла,
Но в полночь пробил смертный час,
И саван я поцеловала.
Любой поэт —• большой дурак,
Нас убеждает в этом Нед.
Но можно ведь сказать и так:
Любой дурак — большой поэт.
Стеная, Лубин умирает.
Пред ложем благоверного
Жена в отчаянье стенает
От горя непомерного.
Но помни: «Разные причины
Едины в проявлении».
Боится бедный муж кончины,
Жена — выздоровления.
623

Сегодня смерть пришла за ней,
А завтра не пришла б за мною —
Иди, Дамон, и в песню свей
Печаль, снедающую Хлою».
Похоронный звон по Дамону прозвучал в 1721 году. Да
будет земля ему пухом! Deus sit propitius huic potatori *,
как писал Уолтер де Мейпс *. Быть может, Сэмюелу
Джонсону, который пренебрежительно отзывался о стихах
1 Да смилуется бог над этим пьяницей (лат).
* «От Прайора сэру Томасу Хэнмеру.
4 авг. 1709 г.
Дорогой сэр!
Конечно, дружбу можно хранить, не питая и не поддерживая
ее перепиской; но при этом дополнительном благоприятном
условии она, я думаю, может расцвести лишь пышнее; ведь в дружбе,
как и в любви, хотя человек и уверен в своем постоянстве, все же
его счастье в значительной мере зависит от чувств другого, и
поскольку Вы с Хлоей пребываете в добром здравии, мне мало того,
что я люблю вас обоих, если я не уверен, что вы оба тоже любите
меня; и подобно тому, как одна ее записка, нацарапанная наспех,
укрепляет меня против несчастий более, чем весь Эпиктет вместе
с комментариями Симплиция, так одно-единственное Ваше письмо
доставляет мне больше истинной радости, чем все сочинения
Платона... С благодарностью отвечаю на Ваш вопрос о моем здоровье.
Воды Бата во многом способствовали моему выздоровлению, и
великое лекарство Гиппокрены, надеюсь, его закрепит. Кстати,
должен Вам сообщить, что моя кобыла Бетти слепнет и в один
прекрасный день, сломав мне шею, может успешно завершить мое
лечение; так что если на Риксхэмской ярмарке окажется лошадка
ростом дюймов в пятьдесят — пятьдесят пять и Вы будете столь
любезны, что купите ее для меня, пускай кто-нибудь из Ваших
слуг доедет на ней до Юстона, а тут я ее заберу. Вот, сэр, как
обстоят дела. Кстати, если услышите о какой-нибудь уэльской
кобыле с хорошей костью, выносливой и не слишком игривой,
присмотрите для меня и ее. Видите, сэр, сколь много полагаюсь я на
Ваш опыт и великодушие, осмеливаясь возложить на Вас два
таких поручения...» — «Переписка Хэнмера», стр. 120.
«От мистера Прайора.
Париж, 1—12 мая 1714 г.
Мрй дорогой господин и друг!
У Мэтью никогда не было столь важного повода написать
Генри, как сейчас: здесь все говорят, что меня скоро отзовут.
Вопрос, на который я очень хотел бы ответить многим, задающим
его, и в частности, нашему другу Кольберту де Торси (которому я
передал Ваш привет, как Вы просили), заключается в том, что же
уготовано мне и на какую должность меня отзывают? Быть
может, судьба такого философа, как я, кажется пустяком? Но это не
пустяк: что станется с человеком, который удостоился быть
избранным и посланным сюда как доверенное лицо в разгар войны
с поручением, по мысли королевы долженствующим привести к
624

Прайора, они все же нравились больше, чем он хотел
признать. Этот старый моралист изучал их так же
внимательно, как Томас Мур, защищал их и показал, что очень
хорошо их помнит, когда их моральность была подвергнута
заключению мира; с человеком, который избран вместе с лордом
Болинброком, одним из величайших людей Англии и одним из
самых светлых умов в Европе (как говорят здесь,— правда это или
нет, n'importe *); которого он оставил на самой ответственной
должности (полномочного посла ее величества) и который
осуществлял эти полномочия совместно с герцогом Шрусбери, а после его
отъезда — самостоятельно; которому была оказана более высокая
честь, чем всякому советнику посольства, кроме самого посла, а
также честь, оказываемая лишь людям, облеченным этим званием;
который преуспел во всем, в чем только было возможно, так как
(слава богу!) не щадил сил в то время, когда на родине
проголосовали за прочный и почетный мир, когда граф Оксфордский —
лорд-казначей, а лорд Болинброк — премьер-министр? Этот
несчастный человек покинут, забыт, никто не вспоминает его заслуг,
каковые могли бы снискать ему благосклонность королевы за его
верную службу или участие друзей.
На днях господин де Торси очень меня огорчил своей жалостью,
которая ранила меня сильнее, чем некогда — жестокость
покойного лорда Годолфина. Он сказал, что напишет обо мне Робину и
Гарри. Да избавит меня бог, милорд, от нужды в заступничестве
иностранца или от необходимости хоть чем-нибудь быть
обязанным кому бы то ни было из французов, кроме обычных
любезностей и взаимной вежливости. Некоторые говорят, что меня пошлют
в Баден, другие,— что назначат членом комиссии по
урегулированию торговли. В любом случае я готов служить, но тем временем
die aliquid de tribus capellis 2. Ни то ни другое, думается мне, не
будет для меня честью или наградой; ни то ни другое (да
позволено мне будет сказать это моему дорогому милорду Болинброку
и да не рассердится он на меня) не может быть предметом
стремлений Дрифта и не дано, и не может быть дано мистеру Уитуорту,
который работал вместе с ним. Я далек от того, чтобы принизить
величайшие достоинства человека, которого назвал, так как
искренне уважаю и люблю его; но в нашем деле, милорд, во главе
которого стоите Вы, есть, как и на войне, известные права,
даваемые временем и долгой службой. Во имя королевы Вы готовы на
все, но едва ли с чувством удовлетворения сошли бы со сцены,
если бы Вас низвели на должность, которая никак не может
сравниться с должностью министра, точно так же, как мистер Росс,
хотя и способен напасть с алебардой в руках, едва ли захотел бы
потом всю жизнь удовлетворяться должностью сержанта. Был ли
доволен милорд Дартмут, когда его, после того как он был
министром, снова перевели в комиссию по торговле, или счел бы Фрэнк
Гвин, будучи министром вооруженных сил, что с ним обошлись
справедливо, если бы его снова вернули в комиссию? Короче
говоря, милорд, Вы меня поставили выше меня самого, и если я
должен вернуться в прежнее положение, то сделаю это с чувством
1 Не имеет значения (франц.).
2 Скажи что-нибудь о трех козах (лат.).
625

сомнению знаменитым пуританином Джеймсом Босуэл-
лом, эсквайром из Окинлека *.
В великом братстве юмористов особого и весьма
почетного места заслуживает Джон Гэй **. Все любили его. Его
неудовлетворенности и с тяжелой душой. Я уверен, милорд, что
этот намек относительно моего благополучия Вы примете
наилучшим образом. Если я чего-то достоин, то в интересах службы ее
величеству и чести моих друзей в министерстве удостоить меня
этого прежде, чем я буду отозван, дабы в обществе не подумали,
что меня возвысили лишь для того, чтобы опозорить, или что Вы
не осмелились за меня вступиться. Если же ничего нельзя
сделать, fiat voluntas Deil. Я написал обо всем лорду-казначею и,
умоляя о Вашем великодушном ходатайстве, обещаю Вам, что это
последняя просьба подобного рода с моей стороны. Прощайте,
милорд, желаю Вам успехов, здоровья и всяческих благ.
Искренне Ваш
Мат.
P. S. Только что у меня была леди Джерси. Мы после чая
выпили за Ваше здоровье неразбавленного виски; мы с ней самые
лучшие друзья. Еще раз всего доброго. Книгу «Путевых записок»,
о которой Вы пишете, я здесь не нашел; если она существует,
пусть наш друг Тилсон напишет о ней подробнее, так как ни я,
ни Джейкоб Тонеон не можем ее найти. Прошу Вас, пришлите мне
назад Бартона, надеюсь, вместе с утешительными известиями».—
«Переписка Болинброка».
* «Я спросил, будут ли стихи Прайора напечатаны полностью;
Джонсон ответил утвердительно. Я упомянул, что лорд Хейлс
осудил Прайора в своем предисловии к собранию духовных
стихотворений разных авторов, которые он издал в Эдинбурге много лет
назад, где он пишет, что «эти нечистые сочинения будут вечным
позором для их остроумного автора». Джонсон: «Сэр, лорд Хейлс
запамятовал. У Прайора нет ничего, что может возбудить похоть.
Если лорд Хейлс считает, что там это есть, значит, он просто
возбуждается легче других». Я привел в пример «Пауло Пурганти
и его жену». Джонсон: «Сэр, тут нет ничего такого, просто его
жена хотела, чтобы ее поцеловали, когда бедный Пауло был не
при деньгах. Нет, сэр, книга Прайора — это вполне дамское
чтение. Ни одна дама не постыдится иметь ее у себя на полке».—
Босуэлл, «Биография Джонсона».
** Гэй происходил из старинной девонширской семьи, но так
как денежные обстоятельства у них были не блестящи, его в
юности устроили в дом лондонского торговца шелками. Он родился в
1688 году, как и Поп, а в 1712 году герцогиня Монмутская взяла
его к себе в секретари. В следующем году он издал свои
«Сельские удовольствия», которые посвятил Попу, и, таким образом,
между ними завязалось знакомство, переросшее со временем в
нежную дружбу.
«Гэй,— пишет Поп,— был прямодушным человеком, без
всякого лукавства и задних мыслей, он говорил, что думал, без оби-
1 Да свершится воля Божия (лат.).
626

успех никого не задевал. Несколько раз он лишался
состояния. За него пытались замолвить словечко при дворе,
и он надеялся на милость; но милость двора коварно
обманула его. Крэггс подарил ему несколько акций
«компании Южных морей», и одно время Гэй почти разбогател
и, казалось, поймал фортуну. Но фортуна взмахнула
своими быстрыми крылами и тоже коварно его обманула; и
друзья, вместо того чтобы сердиться и завидовать, были
добры и благожелательны к честному Гэю. Среди
портретов литературных знаменитостей начала прошлого века
личность Гэя, пожалуй, самая привлекательная. Его не
украшают ни парик, ни ночной колпак (парадная форма
и неглиже учености, без которой художники того
времени не рисовали писателей), и он смеется над вами,
поглядывая через плечо с откровенной мальчишечьей
радостью, с безыскусственным, милым юмором. Он был так
добр, так мягок, так шутлив, иногда так восхитительно
оживлен или так глубоко удручен чужими бедами, так
непосредствен и мил, что Титаны любшш его. Великий
Свифт был к нему ласков и приветлив *, как огромные
нянюшки бробдигнегов к маленькому Гулливеру. Он мог
резвиться и ласкаться к Попу **, веселиться, тявкать и
няков. Он двадцать лет провел без дела при дворе, и наконец ему
предложили должность церемониймейстера при юной принцессе.
В тот год, когда организовалась «компания Южных морей»,
министр Крэггс подарил Гэю акции; и было время, когда его
состояние достигло 20000 фунтов, но потом он снова все потерял. Он
получил около 500 ф. за «Оперу нищих» и 1100 или 1200 ф. за ее
продолжение. Он небрежно относился к деньгам и не умел
устраивать свои дела. В последнее время его деньги взял на хранение
герцог Куинебери и выдавал ему лишь на необходимые расходы,
а так как он жил у герцога, ему много не требовалось. Когда он
умер, у него было больше 3000 ф.».— Поп, «Примечательные
случаи» С пенса.
* «Мистер Гэй во всех отношениях самый честный и
искренний человек, какого я знал».— Из письма Свифта к леди Бетти
Жермен, янв. 1733.
** Страстей владыка, нрава образец;
Ребенок — простотой, умом — мудрец;
Природным острословьем гнев смягчая,
Забавил всех, порок изобличая;
К соблазнам глух на грани нищеты,
Средь власть имущих чужд мирской тщеты;
Делил с друзьями смех и грусти бремя,
Хвалимый жил, почил — оплакан всеми;
Гордись не тем, что с королями прах,
627

скакать, не задевая самых тонкокожих из поэтов и не
поэтов; и когда его обманули в той маленькой придворной
интриге, о которой мы уже говорили, его добросердечные
покровители герцог, а также герцогиня Куинсбери * (та
Что изваянию стоять в веках,
Но тем, что люди у плиты твоей
Слезу прольют: «Здесь упокоен Гэй».
Поп, «Эпитафия на смерть Гэя»
Наш заяц с каждым из зверей
Был обходителен, как Гэй.
Басни. «Заяц и его друзья»
* «Я ничего не могу сообщить вам о Гэе,— пишет Поп,— так
как его разыграли в лотерею и он снова достался своей
герцогине».— «Сочинения» под редакцией Роско, т. IX, стр. 392.
Вот письмо, которое Поп написал Гэю, когда лорд Кларендон
вернулся после смерти королевы Анны из Ганновера и он
лишился должности секретаря у этого аристократа, в которой пребывал
весьма недолгое время.
С тех пор перспективы Гэя при дворе никогда не были
блестящими. То, что он посвятил «Неделю пастуха» Болинброку,
Свифт называл «первородным грехом», очень повредившим его
карьере.
«23 сент. 1714 г.
Дорогой мистер Гэй!
Добро пожаловать на родную землю! И трижды добро
пожаловать в мой дом! Вернулись ли Вы в блеске славы, осыпанный
милостями двора, любовью и дружбой великих людей и полный
радужных надежд, или же удрученный унынием, полный
раздумий о превратностях судьбы и неуверенный в будущем; приехали
ли Вы торжествующим вигом или поверженным тори, я равно
приветствую Вас: добро пожаловать! Если Вы радуетесь, я
разделю Ваше торжество; если печалитесь, для Вас всегда есть
теплый уголок в моем сердце, и убежище в Бенфилде в самые худшие
времена всегда к Вашим услугам. Если Вы тори или кто-нибудь
считает Вас таковым, я знаю, что это может объясняться лишь
Вашей благодарностью некоторым людям, которые пытались
сделать Вам добро, но их политикой Вы никогда не интересовались.
Если Вы виг, как я надеюсь,— и, мне кажется, Ваши и мои
принципы (как собрата по перу) всегда склонялись к свободе,— я
уверен, что Вы всегда будете поступать честно и не станете делать
зла. Вообще-то я знаю, Вы не способны сколько-нибудь всерьез
примыкать к той или другой партии, там от Вас все равно не
будет толку. Поэтому, повторяю еще раз, кем бы Вы ни были, в
каком бы ни оказались положении, все равно, приветствую Вас!
Некоторые из Ваших друзей жаловались, что не имели от Вас
никаких вестей со времени смерти королевы; я сказал им, что
люблю мистера Гэя больше всех на свете, однако ни разу не
написал ему с тех пор, как он в отъезде. Это казалось мне
убедительным, ведь, право, люди могут быть друзьями, не твердя это друг
628

самая, о которой Прайор писал «Китти, юная красотка»)
вступились за него и, возмущенные, покинули двор, взяв
с собой своего доброго и милого протеже. С этими
добрыми и щедрыми людьми, герцогом и герцогиней, такими же
славными, как те, что приютили Дон Кихота и полюбили
милого Санчо, Гэй и жил, был одет и обут, всегда имел
цыпленка и сливки, и резвился, и тявкал, и пыхтел, и
толстел, и так окончил свои дни *. На склоне лет он стал
другу каждый месяц. Но у них самих есть причины стараться Вас
оправдать, а людям, которые действительно ценят друг друга,
никогда не требуется оправдание, чтобы у их друзей и у них самих
было легко на душе. Недавние заботы о делах общества всех нас
повергли в смятение духа: даже меня, который настроен слишком
философски, чтобы чего-либо ожидать от любого царствования,
захватил этот поток, и я возлагаю большие надежды на нового
монарха. Пока Вы путешествовали, я не знал, куда адресовать
письма; это было подобно стрельбе влет; учтите также и то, как
много сил требовал Гомер, поскольку мне приходилось переводить
по пятьдесят стихов в день и, кроме того, писать научные
примечания, и все это я закончил в нынешнем году. Возрадуйтесь
вместе со мною, друг мой! Мой труд завершен; приезжайте, и мы не
раз весело отпразднуем это событие. Мы будем нежиться среди
лилий (под лилиями я разумею дам). Разве британские Розалинды
менее очаровательны, чем Блузалинды в Гааге? И неужели два
великих пасторальных поэта нашей страны одновременно
отреклись от любви? Ведь Филипс, бессмертный Филипс отверг ее, да,
да, и по-деревенски дал пинка своей Розалинде. С доктором Пар-
неллом мы неразлучны с тех самых пор, как Вы уехали. Теперь
мы в Бате, и здесь (если у Вас, как я от души надеюсь, нет более
заманчивых планов) Ваше общество будет для нас величайшим
наслаждением. Не думайте о расходах: Гомер позаботится о своих
детях. Прошу Вас, напишите мне, письмо адресуйте на Батскую
почту. Здоровье бедняги Парнелла в плохом состоянии.
Извините меня, если я позволяю себе дать Вам совет
относительно поэзии. Посвятите что-нибудь королю, или принцу, или
принцессе. В каких бы отношениях с двором Вы ни были, такой
поступок не повредит. Я никак не могу закончить это письмо и
запутался во множестве вещей, которые хотел бы Вам сказать,
хотя все они сводятся к тому, что я, как всегда, остаюсь
всей душой преданным Вам, и проч.».
Гэй последовал «совету относительно поэзии» и опубликовал
«Послание к даме по случаю прибытия Ее Королевского
Высочества принцессы Уэльской». Но хотя это открыло ему доступ ко
двору и принц с принцессой посетили его фарс «Как это
называется», места при дворе он не получил. Когда на трон взошел
Георг II, Гэю предложили должность церемониймейстера при
принцессе Луизе (ее высочеству было в то время два года); но,
как пишет Джонсон, «он счел это предложение оскорбительным
для себя».
* Гэй любил поесть. «Подобно тому, как один французский
философ пытался доказать человеческое существование посредством
629

очень печальным и ленивым, страдал полнокровием и
лишь изредка бывал забавен. Но все его любили и
вспоминали его прежние смешные шутки; даже старый
неистовый настоятель собора святого Патрика, злобствуя в своем
изгнании, не сразу решился распечатать письмо от Попа,
в котором содержалось известие о смерти Гэя *.
Письма Свифта к нему чудесны; и поскольку им
двигала только доброта, у него не было никакой политической
цели, никакого пренебрежения или злобы, которые он
ощущал бы потребность излить, каждое слово настоятеля,
обращенное к его любимцу, естественно, заслуживает
доверия и исполнено благожелательности. Его восхищение
способностями и честностью Гэя, его добродушные
насмешки над его слабостями были в равной мере
справедливы и искренни. Он рисует его характер восхитительно
милыми штрихами шутливой сатиры. «Недавно я писал
мистеру Попу,— сообщает Гэю Свифт.— Жаль, что у Вас
нет маленькой виллы по соседству с ним; но ведь Вы
слишком непостоянны, и всякая дама, имея карету
шестерней, может умчать Вас хоть в Японию». «Я рад, что Вы
совершили прогулку верхом,— пишет Свифт в другом
письме,— ведь это полезно для Вашего здоровья; но я
cogito, ergo sum l, величайшим доказательством существования для
Гэя было «edit, ergo est»2.— Конгрив, из письма к Попу,
«Примечательные случаи» Спенса.
* Свифт подтвердил получение этого письма: «Письмо о
смерти моего дорогого друга мистера Гэя получено 15 декабря, но
прочел я его лишь 20-го, так как у меня было предчувствие какого-то
несчастья».
«Благодаря заинтересованности Свифта Гэй стал известен
лорду Болинброку и приобрел его покровительство».— Скотт «Свифт»,
т. I, стр. 156.
Поп писал Свифту по случаю смерти Гэя следующее:
«E дек. 1732 г.)
...одни из самых тесных и прочных уз, какие когда-либо у меня
были, внезапно разорваны трагической смертью бедного мистера
Гэя. Губительная лихорадка унесла его за три дня... Он справлялся
о Вас за несколько часов до смерти, мучаясь страшными болями
от воспаления в животе и в груди... Вероятно, имущество его
перейдет к сестрам, которые обе вдовые... Боже правый! Сколько раз
приходится нам умирать прежде чем мы окончательно сойдем с
этой сцены? В каждом друге мы теряем часть себя, и притом
лучшую часть. Да поддержит бог тех, кого мы покидаем! Немногие
заслуживают, чтобы за них молились, и сами мы менее всего».
1 Мыслю, следовательно, существую (лат.).
2 Ест, следовательно существует (лат.).
630

знаю, как ловко Вы умеете пристраиваться, когда Вам
надо, в почтовых дилижансах и в каретах своих друзей,
ведь Вы самый отъявленный плут из всех чипсайдских
торговцев. Я не раз намеревался убедить Вас, что Вам
надо задумать какую-нибудь работу, на завершение
которой потребовалось бы лет семь, и еще несколько
помельче, они добавили бы к Вашему капиталу еще тысячу
фунтов, и тогда я меньше беспокоился бы о Вас. Я знаю, Вы
не останетесь без куска хлеба, но Вы слишком любите
кареты, проезд в которых стоит двенадцать пенни, не
учитывая, что проценты с тысячи фунтов составляют всего
полкроны в день»; далее Свифт оставляет Гэя и
рассыпается в любезностях по адресу ее милости герцогини
Куинсбери, в чьих лучах греется мистер Гэй и в чьем
сиянии сам настоятель тоже жаждет погреться.
В этих письмах Гэй предстает перед нами как живой —
ленивый, добрый, поразительно праздный, и боюсь,
довольно неряшливый; он вечно что-то жует и бормочет
любезности; он похож на маленького, круглого французского
аббата, прилизанного, с мягкими руками и мягким
сердцем.
В своих лекциях мы поставили перед собой цель
показать главным образом самих писателей, а не их
произведения или, во всяком случае, касаться последних лишь в
той мере, в какой они выявляют характеры своих авторов.
«Басни» мистера Гэя, написанные в назидание
любезному принцу, герцогу Камберлендскому, доблестно
сражавшемуся при Деттингене и Каллодене, я, признаться, не
имел случая перечитать со времен ранней юности; и надо
сказать, они не принесли слишком много пользы
знаменитому юному принцу, чей нрав они должны были смягчить
и чью природную жестокость наш добросердечный
сатирик, видимо, предполагал обуздать. Но шесть пасторалей,
озаглавленных «Неделя пастуха», и поэму-бурлеск «Три-
вия» всякий, кто любит поэзию праздности, сочтет
восхитительными и сегодня и непременно прочитает с
удовольствием от начала до конца. Они в поэзии то, что
очаровательные дрезденские фарфоровые статуэтки в скульптуре:
изящные, изысканные, причудливые; им всегда
сопутствует красота. Милые маленькие герои пасторали, с
золотыми стрелками на чулках и новехонькими атласными
лентами на посошках, жилетах и корсажах, танцуют
любовные танцы под звуки менуэта, наигрываемого на
органчике, приближаются к прелестнику или грациозно убе-
631

гают от притворщика на носках туфелек с красными
каблучками и умирают от отчаянья или восторга с самыми
трогательными улыбками и влюбленными взглядами; или
они предаются отдохновению, жеманно улыбаясь друг
ДРУГУ» в беседке из желтовато-зеленого фарфора, или же
играют на свирелях премиленьким овечкам, только что
вымытым лучшим неапольским мылом в струях
бергамотного масла. Пестрый фон у Гэя кажется мне гораздо
более приятным, чем у Филипса, соперника его, и Попа,
серьезного и скучного простолюдина: нельзя сказать, что
персонажи Гэя хоть на каплю естественней, чем мнимо-
серьезные герои вышеупомянутого мастера позы; но этот
подлинный гуманист умел смеяться и высмеивать с
неизменной тайной добротой и нежностью, устраивать самые
забавные шалости и проказы с беспременным изяществом
и под сладостную музыку — так можно увидеть за
границей мальчишку из Савойи с шарманкой и обезьяной,
который ходит колесом или отбивает чечетку и выделывает
пируэты в деревянных башмаках, с неизменным
выражением любви и доброжелательства в блестящих глазах и с
улыбкой, которая вызывает и завоевывает нежность и
покровительство. Счастливы те, кто получил от природы
этот дивный дар! Благодаря ему знаменитые
джентльмены и дамы, приближенные ко двору, держались с Джоном
Гэем непринужденно и дружески, а Поп и Арбетнот
любили его, от этого смягчалось яростное сердце Свифта,
когда он вспоминал о нем, и на миг-другой рассеивался мрак
безумия, туманившего мозг одинокого тирана, когда он
слышал голос Гэя, в котором звучала простая мелодия и
простодушный звонкий смех.
То, что часто говорили о Рубини, «qu'il avait des larmes
dans la voix» *, можно сказать и о Гэе* и еще об одном
юмористе, о котором речь у нас впереди. Почти в каждой
балладе Гэя, даже в самой незначительной **, и в «Опере
1 Что у него была слеза в голосе (франц.).
* «Гэй, как и Гольдсмит, обладал музыкальными
способностями. Он играл на флейте,— сообщает Мейлон,— и поэтому сумел
так хорошо написать некоторые арии в «Опере нищих».—
«Примечания к Спенсу».
** С морей, как злая птица,
Борей летел к земле —
В рыданиях юница
Лежала на скале.
К бушующим лавинам
Стремила взор, застыв.
632

нищих» *, и в ее скучном продолжении (где стих, однако,
не менее великолепен, чем в первой части) есть
своеобразная, скрытая, подкупающая нежность и мелодичность. Это
Над нею балдахином
Сплетались ветви ив.
«Двенадцать лун сменилось
И десять дней прошло.
Мой милый, что случилось?
О, как ты, море, зло!
В твоей пучине, море,
Найдет ли милый путь?
Что буря на просторе
Пред бурей, рвущей грудь?
Купцы, дрожа за злато,
На бег валов глядят —
Но что казны утрата
Пред худшей из утрат?
Ты, в«рно, брошен бурей
В чертог затейниц-фей —
Но что затеи гурий
Пред страстию моей?
Нас учат, что Природа
Со смыслом все творит.
Тогда зачем под воды
Укрылся скал гранит?
Ужель скала таится
В подводной глубине,
Чтоб милому разбиться
И чтобы плакать мне?»
Она, застыв от горя,
Бранила жребий свой,
Борею вздохом вторя,
Кропя волну слезой.
Когда на гребне тело
Волна пред ней взнесла,
Склонясь лилеей белой,
Юница и умерла.
Баллада из «Как это называется?»
«Что может быть красивее баллады Гэя, или, верней, Свифта,
Арбетнота, Попа и Гэя в «Как это называется?»: «С морей, как злая
птица...»? Я знаю из верных источников, что они все приложили к
ней руку».— Письмо Купера к Анвину, 1783 г.
* «Д-р Свифт однажды сказал мистеру Гэю, как необычно и
чудесно можно написать Ньюгетскую пастораль. Некоторое время
Гэй был склонен сочинить пастораль, но потом решил, что лучше
написать комедию на этот же сюжет. Так появилась «Опера
нищих». Он начал работать над ней, и когда впервые сказал о ней
Свифту, доктору этот замысел не очень понравился. По ходу ра-
633,

чарует и трогает. Это не имеет названия, но это
существует и присуще лучшим поэтическим произведениям
Джона Гэя и Оливера Гольдсмита, как аромат — фиалке или
свежесть — розе.
Позвольте мне прочитать отрывок из одного его
письма, которое настолько широко известно, что большинство
сидящих здесь, без сомнения, его знают, но оно так вос^
хитительно, что его приятно будет услышать еще раз:
«Я провел часть лета в старинной романтической
усадьбе милорда Харкорта, которую он мне предоставил.
Окна выходят на общественный выгон, где, в тени стога,
под раскидистым деревом сидела влюбленная пара — это
была любовь до гроба, какую изображают в романах. Его
звали (назову их настоящие имена) Джон Хьюэт, ее —
Сара Дрю. Джон был крепкий парень лет двадцати пяти;
Сара — красивая восемнадцатилетняя девушка. Джон
несколько месяцев работал на одном поле с Сарой; утром и
вечером он должен был пригонять коров, которых она
доила. Об их любви много говорили по всей округе, но не
злословили, потому что они стремились обладать друг
другом, лишь вступив в законный брак. В то самое утро
он получил согласие ее родителей, и теперь им оставалось
ждать своего счастья всего до будущей недели. И, быть
может, в тот день, отдыхая от работы, они говорили о
свадебных нарядах, и Джон прикидывал, какие маки и
полевые* цветы ей к лицу, чтобы выбрать к свадьбе ленты.
Они были увлечены этим, как вдруг (стоял конец июля)
налетела ужасная гроза, загремел гром, сверкнула
молния, и все работники попрятались под деревьями и
кустами. Сара, испуганная, едва дыша, упала на копну; и Джон
(который не отходил от нее) сел рядом и несколькими
боты он показывал написанное нам обоим; и мы иногда делали
поправки или давали советы; но написана вся вещь целиком им.
Когда она была закончена, никто из нас не думал, что она будет
иметь успех. Мы показали ее Конгриву, который, прочитав,
сказал, что «либо она будет иметь величайший успех, либо с треском
провалится». Мы все присутствовали на премьере, терзаемые
сомнениями, но весьма ободрились, когда услышали, как герцог Ар-
гайль, сидевший в соседней с нами ложе, сказал: «Вещь будет иметь
успех, иначе быть не может! Я вижу это по их глазам!» Это было
сказано задолго до конца первого действия, и мы почувствовали
облегчение, ибо герцог (кроме собственного хорошего вкуса)
обладает необычайной способностью чувствовать вкус публики. И он,
как всегда, оказался прав: публика становилась все
благожелательней с каждым действием, и все завершилось громовыми
аплодисментами».— Поп, «Примечательные случаи» Спенса.
634

охапками сена прикрыл ее. Тут раздался такой грохот,
словно небо раскололось. Работники в тревоге стали
окликать друг друга, спеша узнать, все ли целы; те, что были
близко к влюбленным, не получив ответа, бросились к
копне; сначала они увидели дымок, а потом неразлучную
пару — Джон одной рукой обнимал Сару за шею, а
другой прикрывал еэ лицо, словно хотел защитить от молнии.
Они были мертвы и уже похолодели, застыв в этой
нежной позе. На их телах не было заметно ни ожогов, ни
других следов, только бровь у Сары была слегка опалена, да
между грудями оказалось небольшое пятнышко. На
другой день их похоронили в одной могиле!»
Вот доказательство тому, как чудесно все это
описано,— сам великий Поп восхищался этим письмом и даже
счел возможным его позаимствовать и послать одной
весьма неглупой даме, в которую якобы был влюблен в то
время,— дочери милорда герцога Кингстонского и жене
мистера Уортли Монтегью, который в то время был
королевским послом в Константинополе.
А теперь мы подошли к самому блестящему имени в
нашем списке, к величайшему из поэтов, величайшему из
всех талантов и юмористов Англии, с какими мы можем
его сравнить. Если автор «Дунсиады» не юморист, если
поэт, написавший «Похищение локона», не талант, то кто
заслуживает, чтобы его так называли? Помимо блестящих
способностей и огромной славы, за которые мы должны
его чтить, литераторы не могут не восхищаться им, как
величайшим литературным художником, какого знала
Англия. Он шлифовал и отделывал свои произведения, он
мыслил; он заимствовал мысли у других, дабы придать
своим произведениям изящество и совершенство; брал
замысел или ритм у другого поэта, как рисунок или
очертания у цветка, или у реки, или у ручья, или у всего, что
попадалось ему во время прогулки или созерцания
природы. Он начал подражать в раннем возрасте * и научился
* «Уоллер, Спенсер и Драйден были любимыми писателями
Попа поочередно в той последовательности, в какой он их
впервые прочитал, когда ему еще не было двенадцати лет».— Поп,
«Примечательные случаи» Спенса.
«Отец мистера Попа (добропорядочный торговец, который вел
оптовую торговлю с Голландией) не был поэтом, но имел
обыкновение заставлять сына, совсем еще ребенка, писать стихи
по-английски. Ему было необычайно трудно угодить, и он часто
заставлял мальчика переделывать написанное. «Это плохие рифмы»,—
рифмами мой муж называл стихи».— Мать Попа (Спенс).
635

писать, переписывая печатные книги. Потом он попал в
руки церковников и, пройдя обучение у первого своего
учителя — священника, который начал заниматься с ним,
когда ему было восемь лет, поступил сначала в одну
школу в Туайфорде, а потом в другую, в Хайд-парке, где
растерял все знания, какие усвоил от своего первого учителя.
Когда ему было двенадцать, отец увез его в Виндзорский
лес, где он несколько месяцев учился у четвертого по
счету священника. «На этом закончилось мое образование,—
говорил он,— и, видит бог, ушел я недалеко».
Избавившись от священников, он принялся читать
самостоятельно, с необычайной жадностью и увлечением,
особенно пристрастившись к поэзии. Он говорил, что
версификации научился у Драйдена. В своей юношеской
поэме «Алкандер» он подражал всем поэтам подряд — Кау-
ли, Мильтону, Спенсеру, Статию, Гомеру, Вергилию. За
несколько лет он познакомился со стихами множества
английских, французских, итальянских, латинских и
греческих поэтов. «Я делал это,— говорил он,— без всякой
цели, просто для собственного удовольствия; я изучал
языки, увлеченный сюжетами, а не читал книги, чтобы
изучить языки. Я устремлялся всюду, куда влекла меня
моя фантазия, и был подобен мальчику, собирающему все
цветы в поле и в лесу, какие попадутся на пути. И эти
пять или шесть лет я считаю самыми счастливыми в своей
жизни». Разве это не очаровательная праздничная
картина? Лес и книга волшебных сказок — мальчик, под деревь-
«Мне стыдно признаться, в каком раннем возрасте я начал
сочинять стишки. Я принялся писать эпическую поэму, когда мне
еще не исполнилось двенадцати. Местом действия был Родос и
близлежащие острова; начиналась поэма описанием подводного
дворца Нептуна».— Поп (там же).
«Неизменное усердие (после того как он принялся за
самостоятельные занятия) за четыре года настолько подорвало его
здоровье, что, безуспешно пролечившись долгое время у врачей,
он решил пренебречь своей болезнью и стал спокойно ожидать
близкой смерти. Уверенный в ее неизбежности, он написал письма,
в которых навсегда прощался с ближайшими друзьями и в числе
прочих — с аббатом Саутхотом. Этот аббат был чрезвычайно
встревожен плохим состоянием его здоровья, а также решением,
которое он, по его словам, принял. Он считал, что есть еще
надежда, и немедленно отправился к доктору Рэдклиффу, с которым был
близко знаком, рассказал ему о состоянии мистера Попа, получил
подробные предписания и отправился с ними к Попу в
Виндзорский лес. Главное, что предписал доктор, это поменьше
волноваться и каждый день ездить верхом. Следуя этому совету, больной
вскоре поправился».— Поп, «Примечательные случаи» Спенса.
636

ями читающий по складам Ариосто или Вергилия,
сражающийся вместе с Сидом за любовь Химены или
мечтающий о саде Армиды, и вокруг него безмятежный покой
и солнечный свет, а дома, у мирного очага, его ждут
ласковая любовь и нежность, и талант кипит в его юном
сердце и нашептывает ему: «Ты будешь велик; ты будешь
знаменит; ты тоже будешь петь и любить; ты сумеешь так
чудесно воспеть ее, что чье-нибудь нежное сердце забудет,
что ты хил и некрасив. Каждый поэт любил. Судьба
пошлет любовь и тебе». И день за днем он бродит по лесу,
может быть, в поисках дамы своего сердца. Он говорил,
что это были «самые счастливые дни в его жизни», когда
он только мечтал о славе; когда же он покорил эту
своенравную красавицу, она не принесла ему утешения.
Прелестница, по-видимому, появилась в 1705 году,
когда Попу было семнадцать лет. Сохранились его письма,
адресованные некоей леди М., за которой юноша
ухаживал и которой он изливал свой пыл в, мягко выражаясь,
весьма развязных, неприятных и жеманных словах. Он
подражал любовным посланиям, как подражал перед тем
любовным стихам,— он ухаживал за мнимой
возлюбленной с мнимой страстью, выраженной так, как она того
заслуживала. Эти злосчастные письма через много лет были
проданы как нельзя более подходящему человеку,
мистеру Керлу, и опубликованы. Если некоторые из моих
слушателей, как я смею надеяться, пожелают ознакомиться с
перепиской Попа, пусть они пропустят первую часть, едва
ли не все его письма к женщинам; они написаны в тоне
дурного кокетства и, среди обилия комплиментов и
любезностей, в них есть нечто, вызывающее недоверие к
развязному, сластолюбивому стихотворцу. О его любовных делах
можно сказать очень немногое, и это немногое отнюдь не
говорит в его пользу. Он изливал пыл и восторг в стихах
и изящной прозе перед леди Мэри Уортли Монтегью; но
его страсть, вероятно, перешла всякие границы приличия,
и ее погасила пощечина или иной подобный же отпор,
после чего он внезапно возненавидел эту даму с пылом
гораздо более искренним, чем прежде любил. То была
ничтожная, тщедушная ужимка любви и торговля со
страстью. Отослав одно из своих изящных сочинений леди
Мэри, мистер Поп списал с черновика новую копию и
осчастливил ею еще какую-то свою подругу. Он был так
очарован письмом Гэя, которое я здесь приводил, что
переписал его, несколько переделав, и послал леди Мэри от
637

своего имени. Человек, который пишет письма a deux fins 1
и, излив свою душу возлюбленной, подает другой своей
подруге то же блюдо rechauffe2, не слишком серьезно
относится к своим чувствам, как бы ни было задето его
самолюбие и тщеславие, когда он получает по заслугам за
свою наглость.
Но если оставить в стороне эти злополучные письма
Попа, я не знаю в нашей литературе ничего чудеснее его
переписки *. Читая его письма, вы оказываетесь в самом
1 С двойной целью (франц.).
2 Подогретым (франц.).
* «От мистера Попа достопочтенному мистеру Бруму,
Пулем, Норфолк}
29 авг. 1730 г.
Дорогой сэр!
Я намеревался сообщить Вам печальное известие о смерти
мистера Фентона, еще прежде чем пришло Ваше письмо, но решил
воздержаться и не огорчать себя и Вас ее обстоятельствами. Знаю
лишь, что он разлагался заживо, хотя был еще совсем молод, и
угасал около полугода. Дело не в кровоизлиянии, которое, как я
думал, произошло у него в желудке, а скорее, поскольку он был от
природы полным, в преизбытке влаги, не находившей выхода, ибо
он не занимался физическими упражнениями. Ни один человек
(как говорят) не ожидал мужественней приближения конца,
отнюдь не цепляясь за жизнь. Необычайная скромность, которая,
как вам известно, была ему свойственна и глубочайшее
пренебрежение к тщеславию и пышности, явственнее всего проявились в
последние его минуты; он испытывал сознательное
удовлетворение (я уверен в этом) от того, что поступал правильно,
чувствовал себя честным, правдивым, никогда ни на что не посягал,
кроме того, что принадлежало ему по праву. Итак, он умер, как и
жил, с тайным, но глубоким чувством удовлетворения.
Что касается оставшихся после него бумаг, то их,
по-видимому, очень немного; дело в том, что он никогда не писал из
тщеславия и не придавал значения людским похвалам. Я знаю
случай, когда он всеми силами старался скрыть эти свои достоинства;
и если мы добавим ко всему, что это был человек е денцой,
думается, нельзя ожидать найти сколько-нибудь значительное
количество сочинений; по крайней мере, я не слышал ни о чем таком,
кроме некоторых новых заметок об Уоллере (которые он, со
свойственной ему честностью и осторожностью, отказал в завещаний
мистеру Тонсону) да еще, пожалуй, хотя в последний раз я видел
эту рукопись много лет назад, перевода первой книги «Оппия». Он
начал писать трагедию о Дионе, но успел сделать совсем немного.
Что же до остальных его дел, он умер бедным, но честным, не
оставив ни долгов, ни наследства, кроме небольшой суммы,
завещанной мистеру Трамблу и миледи в знак почтения,
благодарности и взаимного уважения.
Я с удовольствием возьмусь написать эпитафию этому милому
тихому, достойному, скромному, склонному к философии
христианину. В ней можно выразить истину в коротких словах; что же до
638

прекрасном обществе на свете. Быть может, обществе
несколько высокопарном и apprete *, преисполненном
сознания, что оно обращается ко многим поколениям, которые
ему внимают; но в тоне этих людей, без сомнения, звуча-
цветистых выражений, риторики и поэзии, я предоставляю это
более молодым и энергичным сочинителям, которые пишут абы
писать и предпочтут скорее блеснуть собственными способностями,
нежели раскрыть достоинства другого. Так что от элегии я
отказываюсь.
Я соболезную Вам от всей души по поводу утраты столь
достойного человека и нашего общего друга...
Прощайте; будем любить его память и брать с него пример.
Остаюсь, дорогой сэр,
Вашим искренним и покорнейшим слугой».
«Графу Берлингтонскому.
август 1714 г.
Милорд!
Если бы Ваша лошадь не была бессловесной тварью, она
рассказала бы Вам о необыкновенном обществе, в котором ей
довелось проделать путь, но поскольку она говорить не может, я
сделаю это за нее.
Предприимчивый мистер Линтот, грозный соперник мистера
Тонсона, верхом на жеребце, нагнал меня в Виндзорском лесу. До
него дошло, сказал он, что я направляюсь в Оксфорд, обитель муз,
и он решил, в качестве моего книготорговца, непременно
сопровождать меня туда.
Я спросил его, где он взял лошадь. Он ответил, что у своего
издателя; потому что «этот мошенник мой типограф (так он
выразился) меня обманул. Я надеялся умилостивить его, заказав в
таверне фрикасе из кролика, которое стоило десять шиллингов, и
две кварты вина в придачу, не говоря уж о том, что я развлекал
его разговорами. Мне казалось, что я вполне могу рассчитывать
на его лошадь, которую он охотно мне обещал, но сказал, что
мистер Тонсон со своей стороны намеревался отправиться в
Кембридж, надеясь заполучить там экземпляр нового перевода Горация
у д-ра ***; и если мистер Тонсон поехал туда, он тоже непременно
должен там побывать, так как хочет приобрести право напечатать
упомянутый перевод. Короче говоря, я взял на время этого
жеребца у моего издателя, которого тот отобрал у мистера Олдмик-
сона за долг. Кроме того, он дал мне еще хорошенького мальчика,
которого вы видите со мной. Вчера он был чумазым сорванцом, и
я убил больше двух часов, прежде чем отмыл типографскую
краску с его мордочки; но это примерный и благонравный мальчуган.
Если у вас есть еще мешки, он их потащит».
Я решил, что нельзя пренебрегать любезностью мистера Лин-
тота, и дал мальчику небольшой мешочек, в котором были три
рубашки и Вергилий в Эльзевировском издании, и, вскочив в седло,
поехал дальше, причем впереди ехал мой слуга, рядом — мой
любезный книготорговец, а вышеупомянутый сорванец — позади.
Мистер Линтот повел такую речь: «Чтоб им сгореть! А вдруг
1 Жеманном (франц.).
639

щем выше простого разговорного ключа, в выражении их
мыслей, различных взглядов и характеров, есть что-то
щедрое, ободряющее и облагораживающее. Вы в обществе
людей, заполнивших величайшие страницы мировой исто-
они пропечатают в газете, как мы с вами вместе ехали в Оксфорд?
Но мне наплевать. Если бы я поехал в Сассекс, они сказали бы,
что я отправился к председателю палаты общин; но что с того?
Будь мой сын достаточно взрослым, чтобы поехать по этому делу,
ей-же-ей, у меня был бы спутник не хуже, чем у старика Иакова».
После этого я справился о его сыне. «У мальчика (сказал он)
прекрасные способности, но он какой-то хилый, вроде вас. Я не
жалею средств на его образование, он учится в Вестминстере.
Скажите, ведь правда Вестминстер — лучшая школа в Англии?
Большинство членов последнего кабинета вышло оттуда; да и
нынешнего — тоже. Надеюсь, мальчик преуспеет в жизни».
«Вы не собираетесь послать его на год в Оксфорд?» — «А
зачем? (спросил он). Университеты только превращают людей в
буквоедов, а я намерен вырастить его деловым человеком».
Пока мистер Линтот говорил это, я заметил, что он едва сидит
в седле, и выразил беспокойство по этому поводу. «Ничего (сказал
он). Это не страшно; но так как ехать предстоит еще целый день,
думается мне, вам не мешало бы отдохнуть немного в тени». Когда
мы спешились, он продолжал: «Глядите, какой прекрасный Гораций
у меня в кармане! Не угодно ли для развлечения перевести оду,
пока мы отдыхаем? Дьявольщина! Извините меня. Но какой чудесный
сборничек вы могли бы сделать на досуге!» — «Пожалуй, мог бы,—
сказал я,— если мы поедем дальше; движение возбуждает мою
фантазию; крупная рысь будит мой дух; а потому давайте двигаться,
и я постараюсь думать как можно напряженнее».
После этого мы целый час молчали; затем мистер Линтот
натянул поводья, осадил лошадь и выпалил: «Ну, сэр, как далеко вы
продвинулись?» Я ответил, что на семь миль. «Черт возьми, сэр,—
сказал Линтот,— а я думал, вы сделали семь стихов. Олдсворт,
бродя вокруг Уимблтон-Хилл, мог перевести целую оду за
половину этого времени. Надо отдать в этом должное Олдсворту (хотя я
потерпел убытки на его «Тимофее»), он переводит оды Горация
быстрее всех в Англии. Помню, доктор Кинг обычно писал стихи в
таверне целых три часа после того, как уже не мог выговорить ни
слова; а сэр Ричард в своей громыхающей старой колымаге, пока
доедет от канавы на Флит-стрит до лужи в Сент-Джайлсе, может
перевести половину книги Иова».
«Скажите на милость, мистер Линтот (сказал я), раз уже вы
заговорили о переводчиках, каким образом вы устраиваете с ними
дела?» — «Сэр (ответил он), это самый жалкий сброд на свете:
когда они голодны, то клянутся, что знают все языки мира. Один
из них взял у меня с прилавка греческую книгу, воскликнул: «Ага,
это по-еврейски!» — и заявил, что ее надо читать с конца. Черт
побери, на этих людей никогда и ни в чем нельзя положиться,
потому что сам я не знаю ни греческого, ни латинского, ни
французского, ни итальянского. Но я делаю вот что: обещаю уплатить им
по десять шиллингов за страницу с условием, что исправлять их
писания будет человек по моему выбору; так что тот или другой
докопается до настоящего смысла, какой был у автора; мое правило —
640

рии — в обществе государственного деятеля Сент-Джона,
победоносного Питерборо, величайшего таланта всех
времен Свифта, добрейшего насмешника Гэя,— это большая
честь, оказаться с ними рядом. Какой восхитительный и
не верить ни одному из переводчиков».— «Но как вы можете быть
уверены, что те, которые исправляют переводы, не обманывают
вас?» — «А я прошу какого-нибудь достойного человека
(предпочтительно шотландца), завсегдатая моей лавки, прочесть мне
оригинал по-английски; так я выясняю, какие недостатки были у
переводчика и стоит ли платить деньги тому, кто его проверял.
А теперь послушайте, что произошло со мной в прошлом
месяце. Я договорился с С. о новом переводе Лукреция, чтобы
посрамить Тонсоново издание, и мы условились, что я уплачу ему
столько-то шиллингов за столько-то строчек. Он сделал очень
много за малое время, и я отдал перевод сверщику для сравнения с
латинским текстом; но тот сразу взял перевод Крича и увидел, что
там все то же самое, слово в слово, кроме первой страницы. Что
же, вы думаете, я сделал? Я добился ареста переводчика за
мошенничество; и, кроме того, я не стал платить сверщику, на том
основании, что он воспользовался переводом Крича вместо
оригинала».— «В таком случае, скажите на милость, как вы улаживаете
дела с критиками?» — «Сэр,— ответил он,— нет ничего легче.
Я могу заткнуть рот самым грозным из них: богатым с помощью
измаранного листка рукописи, мне такой листок ничего не стоит,
а они будут ходить с ним по знакомым и говорить, что получили
его от автора, который просил сделать поправки: благодаря этому
некоторые так прославились, что вскоре к ним стали являться за
советом или с посвящением, как к первоклассным знатокам
литературы. Что же до бедных критиков, я приведу только один
пример, и вам сразу все станет ясно: на днях ко мне пришел тощий
человек очень ученого вида; он полистал вашего Гомера и долго качал
головой, пожимал плечами и плевался от каждой строчки. «Просто
диву даешься (сказал он), какие странные мысли взбредают
некоторым в голову. Гомер не такая простая задача, чтобы всякий
щенок, всякий стихоплет...» Тут жена позвала меня обедать. «Сэр,—*
сказал я,—не угодно ли вам откушать со мной?» — «Мистер Лин-
тот,— сказал он,— мне очень жаль, что вам приходится нести
расходы из-за этой толстой книги, я искренне за вас огорчен».— «Сэр,
весьма вам признателен; но не пообедаете ли вы у нас, разделив
со мной кусок ростбифа и ломтик пудинга?» — «Мистер Линтот,
говорю вам, если бы мистер Поп снизошел посоветоваться со
знающими людьми...» — «Сэр, пудинг на столе, не окажете ли честь?»
Мой критик соглашается; он входит во вкус вашей поэзии и
выпаливает, что книга достойна похвалы, а пудинг великолепен.
«А теперь, сэр,— продолжал мистер Линтот,— откровенность
за откровенность, пожалуйста, скажите мне, как полагают ваши
друзья при дворе, отдадут милорда Лэндсоуна под суд или нет?»
Я сказал, что слышал, будто не отдадут, и, надеюсь, это правда, ибо
многим обязан милорду. «Возможно,— заметил мистер Линтот,—
но, черт побери, очень жаль. Я потеряю возможность опубликовать
отчет об очень интересном процессе».
Таковы, милорд, некоторые черты, характеризующие
гениального мистера Линтота, каковые я избрал темой настоящего пись-
21 У. Теккерей, т. 7
641

великолепный пир! Немного веры и немного воображения,
и каждый из нас может им насладиться, чудесным
образом вызвать из прошлого этих великих людей, услышать
их остроумные и мудрые слова. Имейте в виду, что на
великих людях всегда лежит некий отпечаток — во многом
они могут быть так же заурядны, как вы и я, но в них
жима. Я расстался с ним, как только въехал в Оксфорд, и
отправился к лорду Карлтону в Миддлтон...
Остаюсь, и проч.».
«От доктора Свифта м-ру Попу.
29 сент. 1725 г.
Я возвращаюсь в славный город Дублин — в grand monde \
так как боюсь зарыть свой талант в землю; там я прославлюсь
среди приходских священников и среди упадка, который проник
повсюду, где я властвую. Я занимался тем, что (кроме всяких
грязных дел) заканчивал, исправлял, отделывал и переписывал
свои «Путешествия» [Гулливера] в четырех частях, дополненные и
готовые к изданию, когда мир этого заслужит, или, вернее, когда
издатель наберется храбрости рискнуть своими ушами. Меня
радует мысль о нашей встрече после всех неприятностей и
распрей; но главная цель, которую я ставлю во всех своих трудах,—
досаждать миру, а не развлекать его; и если бы я мог осуществлять
этот замысел, не нанося ущерба себе или своему состоянию, я был
бы самым неутомимым писателем, какого Вы когда-либо видели,
хоть и не читали. Я очень доволен, что Вы бросаете переводы;
лорд-казначей Оксфорд часто жаловался, что презренный свет
давно вынуждает Вас зря растрачивать свои таланты; но поскольку
теперь у Вас будет более достойное занятие, прошу Вас, когда
вспомните о свете, высеките его лишний разок. Я всегда
ненавидел всякие общества, секты и братства; я всей душой люблю
просто людей, каждого в отдельности,— например, ненавижу племя
юристов, но люблю советника Имярек и судью Имярек; то же
относится к докторам (я уж не говорю о своих собратьях по перу),
военным, англичанам, шотландцам, французам и всем прочим. Но
вообще-то я ненавижу и презираю скотину, именуемую
человеком, хотя от души люблю того, другого или третьего.
...Я собрал материалы для трактата, доказывающего, что
термин, «animal rationale» 2 неверен и что правильно лишь «rationis
сарах»...3 Дело настолько ясное, что тут не может быть никаких
споров — держу пари на сотню фунтов, что в этом мы с Вами
согласны...
Доктор Льюис подробно написал мне о болезни доктора Арбет-
нота, которая меня очень огорчает, ибо я, живя так долго вдали
от света, утратил жестокосердие, которое приобретается с годами
и с опытом. Я чуть ли не каждый день теряю друзей и не
приобретаю и не ищу новых. Ах, если бы в обществе был хоть десяток
Арбетнотов, я бы сжег свои «Путешествия»!»
1 Большой свет (франц.).
2 Разумное животное (лат.).
3 Способный к разуму (лат.).
642

вет дух величия, они судят об обыденной жизни более
широко и щедро, чем простые смертные, они смотрят на мир
мужественней и видят его подлинные черты
беспристрастней, чем жалкие казуисты, которые решаются смотреть на
жизнь, лишь надев шоры, или иметь суждение, только
когда его разделяет толпа. Читая эти славные свидетельства
минувшего века, видишь великих людей, его украшавших,
благоговеешь и преклоняешься перед ними. Придя
сегодня домой, вы можете побеседовать с Сент-Джоном, можете
взять с полки книгу и услышать голоса Свифта и Попа.
«От м-ра Попа доктору Свифту
15 октября 1725 г.
Я необычайно рад тому, что Вы мне так любезно и быстро
ответили. Это дает мне надежду, что Вы сближаетесь с нами и все
больше и больше склоняетесь к старым друзьям... Один из них
[лорд Болинброк], некогда яркое светило, теперь (в полной мере
испытав, что приносит с собой сияние) научился довольствоваться
тем, с чего начал. Другой [Эдуард, граф Оксфорд] считает одной
из величайших заслуг своего отца то, что он любил Вас и помог
Вам выдвинуться, да и сам унаследовал от отца любовь к Вам.
Третий — Арбетнот, вырванный из лап смерти, более радуется
надежде вновь увидеть Вас, чем возможности смотреть на мир,
который он давно презирает, весь целиком, кроме той его части,
которую составляют немногие подобные Вам...
С нашим другом Гэем обращаются так, как виги обращаются
с друзьями тори — да и сами тори тоже. Поскольку он не лишен
юмора, предполагалось, что он непременно связан с доктором
Свифтом, подобно тому, как раньше всякий образованный человек
непременно должен был состоять в связи с дьяволом...
Лорду Болинброку его падение не нанесло ни малейшего
ущерба; желаю, чтобы следующее падение было столь же
успешным. Но душа лорда Болинброка весьма возвысилась с тех пор,
как Вы его видели, насколько это возможно при условии, что душа
не переселяется в другое тело или не становится paullo minus ab
angelis l. Я часто воображал, что если все мы когда-нибудь
встретимся снова, после стольких перемен и превратностей, после того,
как в нас осталось так мало от прежнего нашего мира и прежних
людей, что ни одна мысль, ни один поступок не может быть
подобен прежним, так вот, я представляю себе, что мы непременно
должны встретиться как праведники в золотом веке, исполненные
блаженства, освобожденные от всех прежних страстей, с улыбкой
вспоминая прежние глупости и радуясь, что мы можем мирно
наслаждаться царством справедливости.
* * *
Я оставил было следующую страницу чистой для доктора Ар-
бетнота, но он так тронут тем местом в Вашем письме, которое
относится к нему, что намерен написать Вам отдельно»...
1 Немного меньше ангелов (лат.).
21*
643

Если мне позволено дать совет моим молодым
слушателям, я им скажу: «Старайтесь почаще бывать в обществе
тех, кто выше вас. И в книгах и в жизни это самое
благотворное общество; учитесь отдавать заслуженную дань
восхищения; в этом главная прелесть жизни. Обращайте
внимание на то, чем восхищались великие люди; они
восхищались великим: мелкие души восхищает низменное, их
кумиры ничтожны. Я не знаю в мире ничего благороднее
и светлее, чем любовь и дружба, которую эти
прославленные люди питали друг к другу. Свет не видел столь
благожелательного и вместе с тем прославленного общества.
Кто осмелится упрекнуть мистера Попа, который сам был
велик и славен, за то, что он любил общество великих и
славных? И за то, что он любил в них качества,
сделавшие их такими? Простой добрый малый из кондитерской
«Уайта» не мог бы написать «Короля-патриота» и,
вероятнее всего, презирал бы ничтожного мистера Попа,
дряхлого паписта, которого великий Сент-Джон считал одним
из достойнейших и величайших людей; заурядный
придворный аристократ равно не мог бы покорить Барселону
или написать письма Питерборо к Попу *, которые не ме-
* О графе Питерборо Уолпол пишет: «Он был из тех людей с
легкой душой и легкомысленным обаянием, расточающих вокруг
себя сотни bons-mots и рифмованных безделок, которые мы,
сочинители, пишущие с мучительным трудом, собираем и храним, пока
автор с удивлением не видит, что стал писателем. Таков был этот
лорд с внушительной осанкой и предприимчивым характером;
бесстрашный и смелый, как Амадис, но гораздо более
стремительный в своих передвижениях; говорят, никто в Европе не видел
больше королей и больше форейторов... по словам одного его
друга, этот человек не мог ни жить, ни умереть, как простой
смертный».
«От графа Питерборо Попу.
Прошу Вас быть справедливым и беспристрастным к моему
письму, сделав скидку на пасмурный и дождливый день; дух мой
падает вместе с барометром, и я бываю совершенно удручен,
когда меня гнетут мысли о дне рождения или о поездке в Лондон.
Долг перед близкими влечет меня в Лондон, но беспечная лень
и расстроенное здоровье удерживают в сельской глуши: однако
если я буду жив, придется мне появиться в день моего рождения...
Вы как будто досадуете, что я не позволяю Вам любить или
воспевать более одной женщины единовременно. Если я затею с
Вами об этом тяжбу, то, конечно, любые присяжные признают
меня неправым. А поэтому, сэр, я с магометанской терпимостью
позволяю Вам исповедовать плюрализм.
Я вижу, Вы не исправились после наказания; снова повторяю
Вам, Вы не должны подходить к женщинам рассудочно; Вы же
644

нее остроумны, чем творчество Конгрива; простой
настоятель из Ирландии не мог бы создать «Гулливера»; и все
эти люди любили Попа, и Поп всех их любил. Назвать его
друзей значит назвать лучших людей того времени. У
Аддисона был свой сенат; Поп почитал равных себе. Он
всегда говорил о Свифте с уважением и восхищением. Его
восхищение Болинброком было так велико, что когда кто-
то сказал о его друге: «В этом великом человеке есть
нечто такое, отчего кажется, словно он попал сюда по
ошибке»,— Поп ответил: «Да, и когда несколько месяцев назад
на небе показалась комета, мне порой думалось, что она,
быть может, явилась, дабы отвезти его домой, как
подъезжает к дверям карета, приехавшая за гостями». Так эти
великие люди говорили друг о друге. Где еще можно
увидеть шестерых скучнейших пожилых мужчин, которые
предавались бы безделью за столом в клубе так увлеченно
и дружелюбно?
Мы уже говорили, что главные юмористы этого
времени, за исключением Конгрива, составляли то, что сейчас
называют мужской компанией. Они каждый день
проводили много часов, почти четвертую часть суток, в клубах
и кофейнях, там они обедали, пили и курили. Остроты и
новости передавались изустно; любая газета в 1710 году
содержала лишь малую толику того или другого. Вожди
вещали, верные habitues l сидели вокруг; приходили
посторонние и благоговейно внимали. Штаб-квартира старика
Драйдена была «у Уилла» на Рассел-стрит, угол Боу-
стрит; Поп видел его там, когда самому ему было
двенадцать лет отроду. Общество обычно собиралось на втором
этаже, который в те времена назывался «столовый этаж»,
и рассаживалось за столиками, покуривая трубки.
Известно, что щеголи тех времен считали за большую честь
получить щепотку табаку из Драйденовой табакерки. А когда
началось царствование Аддисона, он со свойственной ему
знаете, мы всегда обожествляем тех, перед кем преклоняемся на
земле; и разве все достойные люди не говорят нам, что мы должны
отбросить разум во всем, что касается Божества?
Я был бы рад получить весточку от Свифта. Прошу Вас, когда
будете писать ему, упомяните, что я жду его с нетерпением в
месте, столь же необычном и уединенном, как он сам.
Ваш...»
Питерборо женился на знаменитой певице миссис Анастасии
Робинсон.
1 Завсегдатаи (франц.).
645

от природы тактичностью —- назовем это благоразумием —-
учредил двор и назначил чиновников своего королевского
дома. Его дворец был «у Баттона», напротив заведения
Уилла *. Спокойная независимость, молчаливая
уверенность в мощи своей империи отличали этого великого
человека. Министрами Аддисона были Баджелл, Тикел,
Филипс, Кэри, шталмейстером — честный Дик Стиль, который
был для него тем же, чем Дюрок для Наполеона или Гар-
ди для Нельсона,— человек, слепо исполнявший волю
своего господина и готовый умереть за него. Аддисон
проводил с этими людьми каждый день семь или восемь
часов. Мужское общество просиживало над своими чашами
с пуншем и трубками почти столько же времени,
сколько дамы в тот век над тузом пик и козырной семеркой.
Поп, появившись в свете, почти тотчас же очутился
при дворе короля Джозефа и стал его самым ревностным,
вернейшим, покорнейшим слугой **. Дик Стиль, редактор
«Болтуна», слуга мистера Аддисона и свой собственный,
немалая величина в литературном мире,
покровительствовал молодому поэту и несколько раз давал ему поручения.
Юный мистер Поп исполнил эти поручения весьма
недурно и быстро (совсем мальчиком он был приверженцем
* «Баттон, который прежде служил лакеем в семействе
графини Уорик, впоследствии под покровительством Аддисона содержал
кофецню на южной стороне Рассел-стрит, за два дома от Ковент-
Гардена. Там обычно собирались тогдашние литературные
знаменитости. Говорят, что, когда у Аддисона произошла какая-то
неприятность с графиней, он увел все общество из кофейни Баттона.
Из кофейни он вернулся в таверну, где часто засиживался
допоздна и много пил».— Д-р Джонсон.
Кофейня Уилла была на западной стороне Боу-стрит, «на углу
Рассел-стрит». (См. «Справочник улиц Лондона».)
** «Мое знакомство с мистером Аддисоном началось в 1712
году: мне он тогда понравился, и я очень любил с ним
разговаривать. В скором времени мистер Аддисон посоветовал мне «не
довольствоваться рукоплесканиями половины англичан», а
добиваться признания всей Англии. Он часто и много беседовал со мной об
умеренности в политике и нередко винил своего ближайшего
друга Стиля в слишком глубокой приверженности партийным
интересам. Он поддержал мое намерение перевести «Илиаду», которая
была начата в том же году и закончена в 1718 т.».—Поп,
((Примечательные случаи» Спенса.
«Аддисон жил вместе с Баджеллом и, кажется, Филипсом. Гэя
они называли одним из моих eleves *. Они сердились на меня за
то, что я поддерживаю такие тесные отношения с доктором
Свифтом и некоторыми бывшими членами кабинета».— Поп,
«Примечательные случаи» Спенса.
1 Учеников (франц.).
646

одряхлевшей знаменитости Уичерли * и целый год
ухаживал за этим впавшим в детство старым юмористом); он
жаждал подружиться с писателями, добиться прочного
положения и признания. Он счел за честь быть допущенным
в их общество, пользоваться доверием друга мистера Ад-
«Мистеру Блоунту
21 янв. 1715—1716 гг.
Я знаю, что подробности, касающиеся недавнего поступка
известного поэта и нашего друга Уичерли, будут для вас
чрезвычайно интересны. Он часто говорил мне и, думается, всем своим
знакомым, что женится, как только почувствует приближение
неминуемой смерти. И действительно, за несколько дней до смерти он
подвергся этому обряду и объединил два таинства, которые, как
говорят мудрые люди, мы должны свершать в самую последнюю
очередь; ибо, как вы, быть может, заметили, брак стоит в наием
катехизисе следом за последним миропомазанием, как некий
намек на порядок, в котором они должны происходить. Старик
лежал, удовлетворенный сознанием того, что разом оказал услугу
женщине, которая, как он слышал, этого достойна, и выразил
негодование по поводу того, что его прямой наследник дурно к нему
относится. Несколько сотен фунтов, которые принесла ему жена,
покрыли его долги; записанные на жену 500 фунтов годовых
послужили ей вознаграждением; а племяннику пришлось утешаться
жалкими остатками заложенного имения. После того как это
свершилось, я видел нашего друга дважды,— больной, он вел себя
скромнее, чем когда был здоров, не особенно боялся смерти, а
также (чего скорее можно было ожидать) не особенно стыдился
своего брака. Накануне дня смерти он призвал молодую жену к
своему смертному одру и серьезно молил ее не отказать ему в одной,
последней просьбе. Когда она заверила его, что все исполнит, он
сказал: «Моя дорогая, я хочу только, чтобы ты никогда больше не
выходила замуж за старика». Не могу не отметить, что болезнь,
которая часто разрушает ум и рассудок, все же редко способна
заглушить то чувство, которое мы называем юмором. Мистер
Уичерли проявил юмор даже в последнюю свою минуту, хотя
просьба его кажется мне несколько жестокой,— почему он лишил
ее возможности удвоить записанную на нее сумму на столь же
необременительных условиях?
Как ни тривиальны эти подробности, я лично не без
удовлетворения узнаю про такие пустяки, когда они касаются
выдающегося человека или характеризуют его. Самые мудрые и
остроумные из людей редко оказываются умней или остроумней всех
прочих в эти суровые минуты; наш друг, по крайней мере, закончил
свой путь почти так же, как и жил; и драматургическое правило
Горация можно применить и к нему, как к драматургу:
«Servetur ad imum
Qualis ab incepto processerit et sibi constet» !.
Остаюсь... и проч.».
. 3 ...Какими на сцену вышли они,
Такими пускай и уходят.
647

дисона, капитана Стиля. Благодаря своим выдающимся
способностям он удостоился чести возвестить торжество
Аддисонова «Катона» своим восхитительным прологом и,
так сказать, возглавить триумфальное шествие. Не
удовлетворившись этим актом почтения и восхищения, он
решил отличиться еще более, напустившись на врагов Адди-
сона, и написал в прозе пасквиль на Джона Денниса,
который глубоко оскорбил его возвышенного патрона.
Мистеру Стилю было велено написать мистеру Деннису и
сообщить ему, что памфлет мистера Попа, направленный
против него, написан без ведома и одобрения мистера Ад-
дисона *. В самом деле, «Рассказ доктора Роберта Норри-
са о безумии Дж. Д.» — низменная и пошлая сатира, и
великолепный Аддисон не мог желать, чтобы кто-либо из
его приверженцев нанес подобный удар в литературной
борьбе. Когда Поп написал этот памфлет, он был близко
связан со Свифтом. Памфлет так грязен, что опубликован,
кроме всего прочего, вместе с сочинениями Свифта. На
нем есть недостойный отпечаток руки учителя. Свифт
восхищался и от души наслаждался поразительным
талантом молодого паписта из окрестностей Виндзорского
леса, который ни разу в жизни не бывал в стенах
университета, но покорил профессоров и докторов своим
талантом. Он поощрял его и, кроме того, любил его,
покровительствовал ему и учил делать пакости. Жаль, что
Аддисон полюбил его не так сильно. Тогда лучшая
сатира, которая когда-либо была написана, не появилась бы
вовсе; и одна из лучших репутаций, какие видел свет,
осталась бы незапятнанной. Но тот, кто почти не имеет
себе равных, не может носить на себе пятно, а Поп был
еще выше. Когда Поп, пытаясь найти себя и воспарив
на своих бессмертных молодых крыльях, обнаружил, что
и он тоже гений, за которым не угнаться в тот век
ничьим крылам, он покинул общество Аддисона, сам
вознесся в поднебесье и запел собственную песнь.
Попу никак невозможно было остаться вассалом
мистера Аддисона; и когда он отрекся от своей вассальной
зависимости и обрел собственный трон, монарх, которого он
покинул, надо полагать, был расположен к нему отнюдь
* «Аддисон, хорошо знавший свет, вероятно, понимал, как
эгоистична дружба Попа; и, считая за лучшее скрыть проявление
этой дружбы, сообщил Деннису через Стиля, что сожалеет об
оскорблении».— Джонсон, «Биография Аддисона».
648

не дружески *. Они не сделали ничего дурного, из-за чего
могли бы невзлюбить друг друга. Каждый лишь поддался
влечению своей натуры и обстоятельствам своего
положения. Когда Бернадот стал наследником трона, наследный
принц Швеции, естественно, сделался врагом Наполеона.
«У людей много страстей и порывов,— писал мистер Ад-
дисон в «Зрителе» за несколько лет до того, как
произошла размолвка между ним и мистером Попом,—
естественно побуждающих принижать и чернить достоинства того,
кто возвышается в людских глазах. Все, кто вступили в
свет х такими же, как у него, достоинствами и прежде
считались равными ему, склонны видеть в его славе
принижение собственных заслуг. Те, которые некогда были
равными ему, завидуют и клевещут, потому что теперь он
стал выше их, а те, которые раньше стояли выше его,—
потому что теперь видят в нем равного». Неужели мистер
Аддисон, полагая, и, быть может, вполне справедливо, что
поскольку молодой мистер Поп не имел университетского
образования, он не мог знать греческий язык, а
следовательно, не мог перевести Гомера, действительно побудил
своего молодого друга мистера Тикела, окончившего
Колледж королевы, перевести этого поэта и помог ему
собственными знаниями и мастерством? ** Естественно, что
мистер Аддисон сомневался в познаниях этого дилетанта
в области греческой литературы и, высоко ставя мистера
Тикела, окончившего Колледж королевы, помог этому
бесхитростному молодому человеку. Естественно, с другой
стороны, что мистер Поп и друзья мистера Попа решили,
что этот перевод, который противопоставляется его
переводу, так внезапно преданный гласности и так давно сде-
* «В ярости от того, что я услышал, я написал мистеру Адди-
сону письмо, где было сказано, что «мне не привыкать к такому
его поведению; что если мне придется резко отвечать ему, то я
сделаю это не в такой грязной форме; что я честно выскажусь об
его недостатках и признаю его достоинства; и прозвучит это
приблизительно вот так». И я приложил черновой набросок того, что
потом стали называть моей сатирой на Аддисона. С тех пор он был
со мной очень любезен и, насколько я знаю, никогда не совершал
по отношению ко мне несправедливости до самой своей смерти,
последовавшей через три года».— Поп, «Примечательные случаи»
Спенса.
** «То, что Тикел мог совершить подлость, кажется нам
совершенно невероятным; то, что Аддисон мог совершить подлость тем
более кажется нам невероятным; но то, что эти два человека
вступили в заговор, дабы совершить подлость, еще во сто крат
невероятнее».— Маколей.
649

ланный,— хотя товарищи Тикела по Колледжу никогда о
нем не слышали и хотя, когда Поп впервые написал
мистеру Аддисону о своем плане, Аддисон ничего не знал о
подобном же замысле Тикела из Колледжа королевы,—
естественно, что мистер Поп и его друзья, которые думали
о своих собственных интересах, увлечениях и
пристрастиях, решили, что перевод Тикела был лишь
проявлением враждебности по отношению к Попу и они вправе
считать, что под стремлением мистера Тикела прославиться
скрывается зависть мистера Аддисона — если это можно
назвать завистью.
Ужели тот, чей пыл
Для гения и славы искрой был,
Любым из дарований наделенный,
Легко писать, вещать и жить рожденный,—
Настолько самовластьем опьянен,
Что с братьями делить не станет трон?
Ужель склонится к помыслам злонравным,
Питая зависть к дарованьям равным,
И станет вязнуть во всеобщем зле,
И, не хуля, учить других хуле;
Проклятия хвалою прикрывать,
Врага бояться, друга предавать,
Льстецу внимать и потакать шуту,
В учтивость облекать нечистоту
И дружескому кругу, как Катон,
Навязывать свой собственный закон,
Довольствуясь хвалою острослова
И восхищеньем дурака любого?
Явись такой — была бы всем потеха.
Но Аттикус таков — и не до смеха.
«Я послал эти стихи мистеру Аддисону,— заявил
Поп,— и с тех пор он всегда был со мной очень учтив».
И не удивительно. Очень похоже, что не страх, а скорее
стыд заставил его замолчать. Джонсон пересказывает
разговор между Попом и Аддисоном после их ссоры, во
время которой Поп горячился, а Аддисон старался
держаться со спокойным презрением. Такое оружие, как у Попа,
должно было поразить любое презрение. Оно во веки веков
будет сверкать, пронзая память Аддисона насквозь.
Величественный, он смотрит на нас из прошлого, не
запятнанный ничем, кроме этого, бледный, спокойный и
прекрасный: но зловещая рана кровоточит. Его следовало бы
изображать как святого Себастьяна, с этой стрелой в боку.
Когда он послал за Гэем и просил у него прощения,
когда он велел своему пасынку присутствовать при своей
650

кончине, можно не сомневаться, что он простил Попа,
приготовившись показать, как должно умирать
христианину.
Итак, Поп недолгое время пребывал при дворе Адди-
сона и в своих письмах рассказывает, что сидел в этом
кругу избранных до двух часов ночи над пуншем и
бургундским среди облаков табачного дыма. Если
воспользоваться современным выражением, «интенсивность» этих
viveurs l прошлого века была ужасна. Питерборо жил так
до тех пор, пока не попал прямо в зубы к смерти; Го дол-
фин целые дни работал, а ночи напролет играл в карты;
Болинброк * пишет Свифту в шесть утра из Доли, где он
поселился в уединении, и, сообщая, что он встал свежий,
бодрый и безмятежный, вспоминает свою жизнь в
Лондоне, где в этот час он обычно только ложился спать,
пресыщенный удовольствиями и измученный делами, причем
голова его бывала часто полна всяких планов, а сердце
столь же часто полно тревог. То была слишком тяжелая,
слишком грубая жизнь для чувствительного, болезненного
Попа. Один друг пишет мне, что он, Поп, единственный
из писателей того времени, не растолстел **. Свифт был
толст; Аддисон был толст; толст был и Стиль; Гэй и Том-
сон были невероятно толсты — все эти возлияния, пристра*
1 Прожигателей жизни (франц.).
* «От лорда Болинброка троим иеху из Туикнэма,
23 июля 1726 s,
Джонатан, Александр, Джон — блестящие триумвиры Парнаса!
Хотя вам, по всей вероятности, глубоко безразлично, где я и
что делаю, все же мне хочется поверить, что это не так. Я убедил
себя, что вы по меньшей мере пятнадцать раз за последние две
недели посылали на ферму Доли и пребываете в отчаянье от моего
долгого отсутствия. Поэтому, дабы облегчить вам эту великую
душевную тягость, мне не остается ничего иного, как написать вам
несколько строк; и я заранее радуюсь тому огромному
удовольствию, какое это послание, несомненно, вам доставит. Дабы еще
более увеличить это удовольствие и дать вам новые доказательства
моего расположения, я также сообщаю вам, что снова побываю в
ваших краях в конце будущей недели; надеюсь, что к тому
времени на смену деловым увлечениям Джонатана придет нечто более
подобающее профессору этой божественной науки, la bagatelle К
Прощайте, Джонатан, Александр, Джон, да возвеселятся ваши
души!»
** Прайора следует исключить из дальнейшего перечня. «Он
был высок ростом и худощав».
1 Безделица (франц.).
651

стие к пуншу, бражничество в клубе и в кофейне
сокращали жизнь и заставляли людей того века носить все более
просторные жилеты. Поп в "чачительной степени
отдалился от своих буйных лондонских друзей и, обретя
независимость благодаря любезному содействию Свифта * и его
друзей, а также благодаря бурному восхищению всей
Англии, которое было справедливой наградой за его
выдающийся перевод «Илиады», купил знаменитую виллу в Ту-
икнэме, которую прославили его стихи и его жизнь;
исполняя сыновний долг перед стариками родителями, он привез
их туда, где они и прожили остаток своих дней, и там же
он принимал друзей, иногда наезжая в Лондон в
небольшой карете, из-за чего Эттербери назвал его «Гомером в
ореховой скорлупе».
«Мистер Драйден не был светским человеком»,— эту
парадоксальную фразу Поп сказал Спенсу, отзываясь о
манерах и привычках знаменитого патриарха, восседавшего
«у Уилла». Что же касается манер самого Попа, то у нас
есть неоспоримые свидетельства современников, что
манеры эти были самыми изысканными и безупречными. При
его чрезвычайной чувствительности, известных всем
вкусах, хрупком сложении, разящем юморе и страхе
показаться смешным, Поп был именно таким человеком, каких
мы называем блестяще воспитанными **. Его ближайшие
друзья, за исключением Свифта, были красой и гордостью
лучшего общества своего века. Гарт ***,
высокообразованный и доброжелательный, которого Стиль так чудесно опи-
* Свифт приложил много усилий, распространяя подписку на
«Илиаду»; он же представил Попа Харли и Болинброку. Поп
получил за «Илиаду» более 5000 фунтов, которые он частично потратил
на ежегодные ренты, частично на покупку знаменитой виллы.
Джонсон замечает, что «трудно найти человека, столь
примечательного своим талантом, который так любил бы говорить о
деньгах».
** «Его (Попа) голос среди общей беседы звучал такой
подлинной музыкой, что, помнится, честный Том Саутерн называл его
«маленьким соловьем».— Оррери.
*** Гарт, которого Драйден называет «щедрым, как его муза»,
был йоркширцем. Он окончил университет в Кембридже и в 1691
году получил степень доктора медицины. Вскоре он обратил на
себя внимание в литературных кругах стихотворением «Аптека»,
заметили его и в обществе, и он произнес речь на похоронах
Драйдена. Он был непоколебимым вигом, видным членом Кит-Кэта
и дружелюбным, общительным, способным человеком. Георг I
посвятил его в рыцари шпагой герцога Мальборо. Умер он в 1718
году.
652

сал, Кодрингтон назвал «прелестным человеком», а сам
Поп — достойнейшим из христиан, хотя он об этом и не
подозревает; Арбетнот *, один из умнейших, остроумнейших,
* «Арбетнот был сыном священника шотландской
епископальной церкви и принадлежал к древнему и славному шотландскому
роду. Образование он получил в Абердине и, приехав в Лондон,—
по обыкновению шотландцев, о чем так много говорят,— чтобы
пробить себе дорогу, выдвинулся, раскритиковав «Исследование
доктора Вудворда о Потопе». Затем он стал врачом датского
принца Георга, а впоследствии — королевы Анны. Его принято считать
самым знающим, остроумным и веселым членом клуба Скрибле-
руса. Суждения о нем юмористов его времени можно в изобилии
найти в их письмах. Когда он смертельно заболел, то написал
Свифту из своего дома в Хэмпстеде:
«Хэмпстед, 4 опт. 1734 г.
Мой дорогой и высокочтимый друг!
У Вас нет причины числить меня среди прочих Ваших
забывчивых друзей, поскольку я написал Вам два длинных письма, но
в ответ не получил ни слова. В первом я справлялся о Вашем
здоровье; второе отправил довольно давно с неким Де ла Маром.
Я могу искренне заверить Вас, что ни один из Ваших друзей или
знакомых не относится к Вам так тепло, как я. Я вскоре покину
сей суетный мир и буду перед смертью молить бога ниспослать
благополучие Вам, равно как и остальным моим друзьям^^
Я уехал сюда, настолько измученный водянкой и астмой, что
не мог ни спать, ни дышать, ни есть, ни двигаться. Я совершенно
искренне хотел умереть и молил бога, чтобы он призвал меня к
себе. Вопреки моим ожиданиям, после того, как я отважился
ездить верхом (от чего несколько лет воздерживался), я в
значительной степени восстановил силы, «он и пищеварение... Все это,
уверяю Вас, я сделал не для того, чтобы сохранить жизнь, а
единственно ради облегчения; ибо сейчас я в положении человека,
который почти добрался до гавани, и вдруг его снова унесло в
открытое море, человека, который вполне разумно надеется попасть в
лучшее место и абсолютно уверен, что покинет прескверный мир.
Нельзя сказать, чтобы я питал особое отвращение к этому миру,
так как мне приносит утешение моя семья, а также доброта
друзей и всех, кто меня окружает; но мир в целом мне не по душе, и
я испытываю неотвратимое предчувствие бедствий, которые
неминуемо обрушатся на мою родину. Однако, если я буду иметь счастье
увидеть Вас, прежде чем умру, вы убедитесь, что я пользуюсь
благами жизни со своей обычной бодростью. Не понимаю, почему
Вы боитесь поездки в Англию; причины, которые Вы приводите,
несерьезны,— я уверен, что эта поездка пойдет Вам на пользу.
И вообще, советую Вам ездить верхом, что я всегда считал весьма
полезным и теперь могу лишь подтвердить это, испытав на себе.
Мои домашние шлют Вам привет и наилучшие пожелания.
Утрата одного из них нанесла мне первый тяжкий удар, и мне
нелегко подготовить их должным образом, дабы они могли со
стойкостью перенести потерю отца, который любит их и которого
они любят,— это поистине самое тяжкое из моих испытаний.
Боюсь, дорогой друг, что нам не суждено более увидеться в этом
653

образованнейших, благороднейших людей на свете; Болин-
брок, Алкивиад своего века; щедрый Оксфорд;
великолепный, остроумный, знаменитый и благородный Питерборо —
все они были верными и преданными друзьями Попа, и это
был, повторяем, самый блестящий кружок друзей, какой
только видел свет. В часы досуга Поп очень любил
встречаться с художниками и сам занимался живописью. Он
состоял в переписке с Джервесом, у которого охотно
учился, с Ричардсоном, знаменитым художником того
времени, который по его просьбе нарисовал его мать и картину
которого он просил у Ричардсона и благодарил за нее в
одном из самых чудесных писем, какие когда-либо были
написаны *, с неподражаемым Неллером, который хвастался
мире. Я до последнего мгновения сохраню к Вам любовь и
уважение, глубоко убежденный, что Вы никогда не свернете с пути
добродетели и чести; ибо ради всего, что есть в сем мире, не стоит
хотя бы на шаг уклоняться с этого пути. Я был бы счастлив время
от времени получать от Вас весточку; остаюсь, дорогой друг,
самым искренним и верным Вашим другом и покорным слугой».
«Арбетнот,— пишет Джонсон,— был человеком
многосторонним, прекрасно знал свое дело, был сведущ в науках, считался
знатоком древней литературы и умел оживить свои огромные
познания ярким и богатым воображением; это был блестящий
ученый и острослов, который среди житейской суеты хранил и
обнаруживал благородный пыл религиозного рвения».
Дагелд Стюарт подтвердил способности Арбетнота в той
области, где он был особенно авторитетным судьей: «Следует добавить,
что среди философских реформаторов нельзя не отметить авторов
«Мартина Скриблеруса». Их веселые насмешки над
схоластической логикой и метафизикой известны всем; но немногие знают о
проницательности и мудрости, содержащейся в их намеках на
некоторые наиболее уязвимые места в «Опыте» Локка. Общепринято
считать, что в этой части работы Арбетнот сделал больше всех».—
См. «Введение к «Британской энциклопедии», примечание к стр,
242, а также примечание к стр. 285.
* «Мистеру Ричардсону
Туикнэм, 10 июня 1733 г.
Я не сомневаюсь, что оба мы хотим повидать друг друга, и
надеюсь, что сегодня наши желания исполнятся и Вы меня
навестите. Повод к этому таков, что, пожалуй, скорее мог бы заставить
Вас воздержаться от посещения,— моя матушка умерла. Я
благодарю бога за то, что ее смерть была столь же легкой, сколь
праведной была ее жизнь; и поскольку она не испустила ни единого
стона, ни даже вздоха, на ее лице теперь выражение такого
спокойствия или, вернее, блаженства, что на нее приятно смотреть.
Такое выражение могло бы быть на самом прекрасном лике
усопшего святого, написанном когда-либо художником; и было бы
величайшим одолжением, какое только может сделать другу Ваше
искусство, если бы Вы приехали и зарисовали ее для меня. Я уве-
654

больше, писал безграмотней и рисовал лучше всех
художников своего времени*.
Трогательно видеть, читая переписку Попа, как его
друзья, величайшие, знаменитейшие, остроумнейшие люди его
времени, полководцы и государственные деятели,
философы и священники, находят доброе слово для его простой и
славной старой матушки, к которой Поп так любовно
относился. Эти люди вряд ли могли особенно высоко ее ставить,
но они знали, как он ее любит и как ему приятна мысль о
ней. Если его ранние письма к женщинам притворны и
неискренни, об этой женщине он неизменно говорит с детской
нежностью и почти благоговейной простотой. В 1713 году,
когда молодой Поп после ряда поразительных побед и
блестящих успехов узурпировал поэтический трон и светское
общество бурно выражало восхищение или враждебность
к молодому властителю; когда Поп издавал свои
знаменитые извещения о переводе «Илиады»; когда Деннис и
критики помельче освистывали и травили его; когда Аддисон
и его приближенные насмехались, пряча досаду, над
блестящими триумфами молодого победителя; когда Поп, в
пылу торжества, таланта, надежд и ярости пробивался
через толпу кричащих друзей и беснующихся
завистников к своему храму Славы, его старая матушка писала из
деревни: «Мой дорогой, ты знаешь, мистер Блаунт из
Мейпл Дарома умер в один день с мистером Ингерфилдом.
Твоя сестра в добром здравии, а вот братцу неможется.
Мой долг перед миссис Блаунт и все прочее целиком
поглощают меня. Надеюсь, ты мне напишешь, и надеюсь
также, что ты здоров, о чем я молюсь каждый божий день.
w^n
рен, что, если Вам не помешает какая-либо очень серьезная
причина, Вы для такого случая отложите все обычные дела, и надеюсь
увидеть Вас сегодня вечером или завтра рано утром, прежде, чем
поблекнет этот зимний цветок. Я откладываю ее погребение до
завтрашнего вечера. Я знаю, что Вы меня любите, иначе я не
написал бы этого письма и не мог бы (в настоящее время) писать
вообще. До свидания! Желаю Вам столь же блаженной смерти!
Ваш... и проч.».
* «Однажды, когда мистер Поп был в обществе сэра Годфри
Неллера, вошел его племянник, который вел торговые дела в
Гвинее. «Племянник,— сказал сэр Годфри,— ты имеешь честь
лицезреть двух самых великих людей в мире».— «Не знаю, насколько
вы велики,— сказал тот,— но, глядя на вас, этого не скажешь: мне
не раз доводилось покупать за десять гиней человека гораздо
крупнее вас вместе взятых, сплошь кости и мускулы».—Д-р Уор-
бертон, «Примечательные случаи» Спенса.
655

Шлю тебе мое благословение». Триумфальное шествие
проходит мимо, удаляется колесница с молодым победителем,
одержавшим сотню блестящих побед, а любящая матушка
сидит в тихом домике и пишет: «Я молюсь о тебе каждый
день и благословляю тебя, мой дорогой».
Оценивая характер Попа, примем во внимание эту
неизменно нежную и верную привязанность, которая
пронизывала и освящала всю его жизнь, и не будем забывать
про материнское благословение *. Оно всегда
сопутствовало ему; его жизнь как бы очищена этими простодушными,
истовыми молитвами. По-видимому, он пользовался
заслуженной и нежной любовью и других членов своей семьи.
До чего трогательно читать у Спенса о том, какое пылкое
восхищение испытывала перед ним его единоутробная
сестра, и в каких бесхитростных словах она проявила свою
любовь. «Мне кажется, нет человека, который был бы так
равнодушен к деньгами,— говорит миссис Рэкитт о своем
брате.— Мне кажется, мой брат в молодости читал больше
всех на свете». И она принимается рассказывать о его
школьных годах и о том, как несправедлив был к нему его
учитель в Туайфорде. «По-моему, мой брат не знал, что
такое страх»,— продолжает она; и друзья Попа тоже
подтверждают, что он был смелым. Когда он доводил до
бешенства тупиц и его грозили подстеречь и избить,
неустрашимый маленький боец ни разу не дрогнул даже на миг,
не унизился до каких бы то ни было предосторожностей
во время своих ежедневных прогулок, разве только иногда
брал с собой свою верную собаку. «Я предпочитал
умереть,— говорил этот отважный маленький калека,— чем
жить в страхе перед этими негодяями».
И умер он так, как мечтал умереть и умер благородный
Арбетнот,— блаженная смерть, прекрасный конец.
Полнейшая доброжелательность, любовь, безмятежность витали
над этой возвышенной душой, когда она расставалась с
телом. Даже в самых его болезненных видениях, в туманном
бреду было что-то почти священное. Спенс пишет, что пе-
* Слова Свифта, что он человек,
чья страсть сыновняя затмила
Все, что Эллада нам явила,—
хорошо известны. А насмешку Уолпола можно использовать в этой
связи лучше, чем он предполагал. В одном из своих писем он
сочувственно посмеивается над тем, как Спенс «нянчится со своей
старухой матерью, подражая Попу!».
656

ред смертью он поднял голову и посмотрел восторженным
взглядом, словно что-то вдруг мелькнуло перед ним. «Он
спросил у меня: «Что это?» — глядя в пустоту совершенно
спокойным взором, потом опустил глаза и сказал с
невыразимо нежной улыбкой: «Или мне просто почудилось?»
Он почти никогда не смеялся, но его друзья пишут, что
его лицо часто освещала неповторимая нежная улыбка.
«И когда я,— пишет Спеыс *, добрейший собиратель
всяких историй о личной жизни людей, которого так
презирал Джонсон,— сказал лорду Болинброку, что мистер
Поп при всяком прояснении сознания говорил доброе
слово о своих друзьях, присутствующих или
отсутствующих, и это звучало столь поразительно, что мне казалось,
будто человечность пережила в нем рассудок, лорд Болин-
брок сказал: «Так оно и было,— и добавил: — Я не знал
человека, в чьем сердце вмещалось бы столько нежности
к своим друзьям и добрых чувств к человечеству в целом.
Я знал его тридцать лет и больше ценю себя за то, что
пользовался любовью этого человека, чем...» Тут,— пишет
Спенс,— Сент-Джон понурил голову и голос его
захлебнулся в слезах». Рыдание, завершающее надгробную над^
пись, прекрасней слов. Это подобно плащу, наброшенному
на лицо отца со знаменитого греческого изображения,—
плащу, который скрывает скорбь и тем самым
возвышает ее.
В Джонсовой «Жизни Попа» с едва ли не злобными
подробностями описаны некоторые личные привычки и
слабости великого и тщедушного Попа. Он был горбат и
столь низкого роста, что ему приходилось класть чтоу-ни-
будь на стул, чтобы не сидеть ниже других за столоиЗ5^
* Джозеф Спенс был сыном священника, жившего близ
Винчестера. Некоторое время он учился в Итоне, а потом стал
стипендиатом Нью-Колледжа в Оксфорде, принял духовный сан и
начал читать лекции о поэзии. Он был другом Томсона, чье доброе
имя всегда отстаивал. Он издал в 1726 году «Опыт об «Одиссее»,
благодаря чему познакомился с Попом. Все его любили. Его
«Примечательные случаи» в рукописи были переданы Джонсону, а
также Малоуну. Изданы они были мистером Сингером в 1820 году.
** Он пишет, что Арбетнот помог ему перенести «эту затяжную
болезнь — мою жизнь». Но он был до того слаб, что вынужден был
прибегать не только к корсету: «Из его неопубликованных писем
выяснилось,— пишет мистер Питер Каннингем,— что он, как лорд
Херви, пил ослиное молоко для сохранения здоровья!» На
употребление его светлостью этого нехитрого питья он намекает, говоря:
Дрожи, о Спорус! — Ах, ужели от тряпицы,
В которой сыр отжат из молока ослицы?
657

Каждое утро его затягивали в корсет, и ему, как
младенцу, нужна была няня. Современники с поражающей
язвительностью издевались над его несчастьями и сделали из
его убогой внешности мишень для многих неуклюжих
острот. Насмешник мистер Деннис говорил о нем: «Если вы
возьмете две последние буквы фамилии Александра Попа
и четвертую и вторую буквы его имени, получится Клоп».
Поп в конце «Дунсиады» с горечью перечисляет все
милые клички, которыми наградил его Деннис. Этот
великий критик называл мистера Попа жалким ослом, дураком,
трусом, папистом, а стало быть, врагом Священного
писания, и так далее. Следует помнить, что позорный столб
был в то время в большой чести. Писателям тогда
случалось испытать это на себе; и они морально волокли туда
своих врагов, осыпали их грязными оскорблениями и
забрасывали всякой дрянью с помойки. У Попа была такая
внешность, что скверным художникам нетрудно было
рисовать на него карикатуры. Всякий дурак мог изобразить
горбуна и подписать снизу, что это Поп. Так они и делали.
Был напечатан клеветнический пасквиль на Попа,
открывавшийся именно такой картинкой. Подобные грубые
насмешки свидетельствуют не только о подлой натуре, но и
о тупости. Когда ребенок изрекает каламбур или
простолюдин разражается смехом, то какое-то весьма
поверхностное сочетание слов или несоответствие вещей
побуждает к этому маленького сатирика или веселит
неотесанного шутника; и многие хулители Попа смеялись не
столько потому, что были злы, сколько потому, что не
были способны на лучшее.
Если бы Поп не обладал обостренной
чувствительностью, он не мог бы быть таким поэтом, каким стал; и всю
свою жизнь, сколько он ни заявлял во всеуслышание, что
не обращает никакого внимания на грязь, которую на него
льют, грубые насмешки противников язвили и ранили его.
Один из памфлетов Сиббера попал в руки Попа, когда
рядом с ним был художник Ричардсон, и Поп сказал,
повернувшись к нему: «Такие шутки доставляют мне
развлечение»; Ричардсон рассказывал, что он, сидя рядом, пока
Поп читал пасквиль, видел, как его лицо «исказилось от
боли». Сколь мало меняется человеческая природа! Разве
вы не видите этого человечка как живого? Разве вам не
кажется, что вы читаете Горация? Разве не похоже, что
речь идет о сегодняшнем дне?
Вкусы Попа и его чувствительность, побуждавшие его
658

любить общество людей с изысканными манерами, или
остроумием, или вкусом, или красотой, заставляли его в то
же время чуждаться низменного и шумного общества
ремесленников от литературы того времени; и он был к ним
так же несправедлив, как они к нему. Этой нежной натуре
становилось тошно от обычаев и людей, которые менее
тонкий человек счел бы вполне терпимыми; и в
знаменитой войне Попа с «дунсами», не подходя предвзято ни к
той, ни к другой стороне, нетрудно понять, как они
должны были друг друга ненавидеть. В некотором смысле мне
представляется неизбежным, что во время триумфального
шествия Попа мистер Аддисон со своими приверженцами
взирал на него с балкона весьма презрительно; точно так
же естественно было для Денниса, и Тибболда, и Уэбстера,
и Сиббера, и оборванных, голодных газетных писак в
толпе, стоявшей внизу, бесноваться и осыпать его
оскорблениями. И сам Поп еще яростней нападал на Граб-стрит,
чем Граб-стрит на него. Плеть, которой он их бичевал, была
ужасна; он метал в эту беснующуюся толпу такие
страшные огненные и отравленные стрелы, он разил и убивал
так яростно, что, читая его «Дунсиаду» и прозаические
памфлеты, хочется восстать на безжалостного маленького
тирана или, по крайней мере, пожалеть тех несчастных,
к которым он был столь беспощаден. Именно Поп, с
помощью Свифта, ввел у нас традицию, заимствованную с Граб-
стрит. Он с неизменной радостью описывает нужду
бедняков; он злорадствует по поводу мансарды несчастного
Денниса, его фланелевого ночного колпака и красных чулок;
он дает указания, как найти сотрудника Кэрла,— историка,
живущего у торговца свечами, в тупичке под аркой, в
Малой Франции, двоих переводчиков, которые спят на одной
постели, поэта на чердаке в Бадж-роу, чья квартирная
хозяйка стережет лестницу, опасаясь, как бы он не
сбежал. Боюсь, что Поп больше всех в мире способствовал
тому, что профессия литератора стала презираемой. В то
время она, как мы видели, представлялась отнюдь не
безвыгодной; по крайней мере, можно было немалого достичь,
занимаясь профессией, которая сделала Аддисона
министром, Прайора—послом, Стиля—членом парламентской
комиссии, а Свифта почти епископом. Этот пасквиль в «Дун-
сиаде» своими нападками принизил литературную
профессию. Если прежде писатели были несчастны и бедны, если
некоторые из них жили на чердаках и хозяйки стерегли
лестницы, то, по крайней мере, никто не беспокоил их на
659

их соломенной подстилке; если на троих у них было одно
пальто, то двое прятались от глаз людских в своей
мансарде, зато третий, по крайней мере, являлся в приличном
виде в кофейню и, как подобает порядочному человеку,
платил два пенса. А Поп вытащил всю эту бедность и
убожество на свет и выставил все эти жалкие ухищрения и
тряпье на всеобщее посмешище. Это Поп убедил целые
поколения читающей публики (которой доставляют
удовольствие людские беды, как едва ли не всякому, кто про
это читает), что писатель и несчастье, писатель и отрепья,
писатель и грязь, писатель и пьянство, джищ говяжий
студень, потроха, бедность, всякие тупицы, судебные
исполнители, ревущие дети и требующие денег квартирные
хозяйки неотделимы друг от друга. Со времени появления «Дун-
сиады» репутация писателей начала падать; и, положа
руку на сердце, я считаю, что поношение, которому с тех
пор подвергалась наша профессия, вызвано пасквилями и
злобными насмешками Попа. Все читали их. Все привыкли
к мысли, что писатель -— жалок и несчастен. Путь этот
столь соблазнителен, что молодые сочинители часто
избирают его и начинают с сатиры. Ведь ее так легко писать и
так приятно читать! Сделать выстрел, от которого, быть
может, моргнет исполин, и вообразить, что ты его победил.
Стрелять легко — но не так, как это делал Поп: стрелы его
сатиры взлетали ввысь; ни у одного поэта стих не
поднимается выше того поразительного взлета, которым
завершается «Дунсиада»: *
И пробил час — и зрим престол свинцовый
Тьмы первозданной, Хаоса седого;
Воображенья зыбкий, пестрый лик
Пред ним теряет свет и краски вмиг;
Ум огненные вспышки мечет тщетно —
Как метеор, умрут они бесследно;
Как под рукой Медеи колдовской
Редеет звезд изнеможденных строй,
Как очи Аргуса от чар Гермеса
Одолевает сонная завеса —
Так, мощь его не в силах превозмочь,
Искусства гибнут, и приходит ночь.
Укрылась Истина в глухой пещере,
Над нею встали горы суеверий;
И Философия с небес ушла
И на земле в бессилье умерла;
Религия свой огнь святой задула
* Он (Джонсон) повторял нам выразительно, нараспев,
последние строки «Дунсиады».— Босуэлл.
660

И Нравственность из чрева изрыгнула;
Народ в дому и на людях убог,
Без светоча и человек, и Бог.
О Хаос, ты владеешь миром снова!
Свет гаснет от крушительного слова;
Ты повелел — и занавес упал,
И мрак всеобщий все запеленал *.
В этих удивительных строках Поп, мне кажется,
достигает самой большой высоты, на какую когда-либо
поднималось его возвышенное мастерство, и становится
равным лучшим поэтам всех времен. Это ярчайший накал,
возвышеннейшее утверждение правды, щедрейшая мудрость,
выраженная самыми благородными поэтическими
средствами и высказанная самым точным, великолепным и
гармоничным языком. Это говорит сама беззаветная смелость:
перед нами блестящее провозглашение праведного гнева
и войны. Это брошенная перчатка, серебряная труба,
посылающая вызов лжи, тирании, обману, тупости,
невежеству. Это сама Правда, это борец, блистательный и
бестрепетный, встречающий всемирного тирана с легионами
рабов за спиной. Это поразительный и победоносный
поединок в той великой битве, которая длится с тех самых пор,
как существует человеческое общество.
Говоря об истинном мастерстве, нечего и пытаться
показать, в чем оно, собственно, заключается,— такие
попытки всегда заведомо тщетны; можно лишь показать, чему
оно подобно и какие чувства рождает в душе того, кто его
воспринимает. И говоря о блестящем пути Попа, я
вынужден приводить примеры отваги и величия других людей
и сравнивать его с теми, кто одержал победу в настоящей
войне. Я думаю о ранних произведениях Попа, как о
деяниях молодого Бонапарта или молодого Нельсона. В их
личной жизни вы найдете недостатки и низменные
поступки, которые ничем не лучше пороков и безрассудств самых
низменных людей. Но в великие минуты величие души
прорывается наружу во всем блеске и торжествует
безраздельно. Думая о блеске побед молодого Попа, о его
достоинствах, которые не имеют себе равных, как и его слава,
я приветствую и превозношу торжествующий гений и
отдаю должное перу Героя.
* «Мистер Лэнгтон говорил мне, что однажды он сказал
Джонсону (почерпнув эти сведения у Спенса), что сам Поп восхищался
этими строчками до такой степени, что, когда повторял их, голос
его дрожал. «Неудивительно,— сказал Джонсон,— ведь это
великолепные строки».— Дж. Босуэлл-младший.

Лекция пятам
Хогарт, Смоллет и Фильдинг
1 ' ж 1 ¦ 1
не кажется, что доколе существует
литература и писатели стремятся заинтересовать
своего читателя, в их романах всегда будет
добродетельный и смелый герой, противопо-
о о о
ставленный ему порочный злодеи и красивая
девушка, в которую герой влюбляется;
храбрость и добродетель покоряют красоту, а порок,
торжествуя, казалось бы, поначалу, неизменно терпит поражение
в итоге, когда справедливое возмездие настигает его, а
честные люди получают вознаграждение. Пожалуй, не
найти ни одной действительно популярной книги без
этого простого сюжета: чистая сатира адресована к
читателям и мыслящим людям совсем иного рода, чем те
простые души, которые смеются и плачут над романом. Мне
кажется, например, что лишь очень немногим женщинам
может действительно понравиться «Гулливер» и (не
говоря уже о грубости и необычности нравов) доставить
удовольствие удивительная сатира в «Джонатане Уайл-
де». В этой странной апологии автор делает своим героем
«_#
величайшего негодяя, труса, предателя, тирана,
лицемера, какого только его ум и опыт, немалые в этой области,
позволяют ему выдумать и изобразить, он следует за этим
О
героем через все превратности его жизни с
ухмыляющейся почтительностью и странным насмешливым
уважением, и не покидает его, пока тот не оказывается на ви-
о
селице, после чего сатирик отвешивает негодяю низкий
поклон и желает ему всего доброго.
662

Хогарт достиг огромной популярности и славы ие с
помощью сатиры подобного рода, не посредством
презрения и пренебрежения *. Его манера очень проста **, он
рассказывает нехитрые притчи, стремясь увлечь простые
сердца и пробудить в них радость, или жалость, или
опасение и страх. Многие его вещи написаны так же легко,
* Кольридж пишет о «прекрасных женских лицах» на
картинах Хогарта, «в ком,— по его словам,— сатирик никогда не
заглушал ту любовь к красоте, что жила в его душе поэта».—- «Друг».
** «Мне очень понравился ответ одного человека, который,
когда его спросили, какую книгу в своей библиотеке он особенно
ценит, ответил: «Шекспира»,— а на вопрос, какую еще, сказал:
«Хогарта». Эти серии рисунков и в самом деле настоящие книги; в
них есть насыщенное, плодотворное, будящее мысль значение
слов. Всякие другие рисунки мы смотрим, а его гравюры читаем...
Насыщенность мыслью в каждом рисунке Хогарта снимает
вульгарность с любого сюжета, какой бы он ни избрал...
Я не утверждаю, что все смешные сюжеты у Хогарта
непременно содержат нечто такое, что заставляет нас их любить;
некоторые нам безразличны, некоторые по своему характеру
отталкивающи и интересны лишь благодаря чудесному искусству и
верности художника действительности; но я считаю, что в
большинстве их есть крупицы подлинного добра, которые, подобно святой
воде, рассеивают и изгоняют тлетворное влияние зла. Кроме того,
они имеют то достоинство, что показывают нам лицо человека в
его будничной жизни, учат различать оттенки разума и
добродетели (которые ускользают от поверхностного или слишком
изощренного наблюдателя) вокруг нас и предохраняют от того
неприятия обыденной жизни, от того taedium quotidianarum forma-
rum *, которое беспредельное стремление к идеалу и красоте грозят
нам внушить. В этом, как и во многом другом, его рисунки
сходны с лучшими романами Смоллета и Фильдинга».— Чарльз Лэмб.
«Известно, что рисунки Хогарта совершенно не похожи на
всякие другие зарисовки с подобными сюжетами, поскольку они
обладают своеобразием и имеют неповторимый характер. Может
быть, стоит подумать о том, в чем состоит эта их отличительная
особенность.
Во-первых, это в самом строгом смысле исторические
рисунки; и если верить Фильдингу, что его роман «Том Джонс» следует
рассматривать как эпическую поэму в прозе, потому что в ней
есть закономерное развитие фабулы, характеров, образов и чувств,
то произведения Хогарта с гораздо большим основанием могут
притязать на название эпических, чем многие, которые за
последнее время без всякого на то права присвоили себе это
определение. Когда мы говорим, что Хогарт подходил к теме исторически,
мы имеем в виду, что его рисунки показывают нравы и чувства
человечества в действии, а людские характеры в различных их
проявлениях. Все в его рисунках полно жизни и движения.
Не только то, что в центре внимания, всегда бывает динамично,—
он заставляет работать каждую черточку, каждый мускул; созда-
1 Отвращения к повседневности (лат.).
663

как «Крошка-Две-Туфельки»; мораль, что Томми был
непослушным мальчиком и учитель его высек, а Джеки был
послушный и в награду получил пирожок, пронизывает
все, что создал этот скромный и прославленный
английский моралист; и если мораль в конце басни написана
слишком крупными буквами, то мы, памятуя, сколь
просты были и ученики и учителя, не должны отказывать им
в снисходительности из-за того, что они такие
простодушные и честные. «Доктор Гаррисон часто повторял,—
пишет Фильдинг в «Амелии» о благожелательном
богослове и философе, который представляет в романе доброе
начало,— что ни один человек не может опуститься ниже
себя, совершая любой поступок, который помогает
защитить невиновного или вздернуть негодяя на виселице».
Как видите, моралисты того века не знали угрызений
совести; в них не пробудилось скептическое отношение к
теории наказания, и они считали повешение вора
назидательным зрелищем. Мастера посылали своих подмастерьев,
отцы вели детей поглазеть, как будут вздергивать Джека
Шеппарда или Джонатана Уайлда, и именно твердолобых
сторонников этого морального закона изображали
Фильдинг и Хогарт. В «Карьере мота», если не считать сцены
в сумасшедшем доме, где девушка, которую он погубил,
все еще заботится о нем и оплакивает его, утратившего
рассудок, даже искра жалости к изображаемым им
мошенникам никогда не мелькнет в душе честного Хогарта.
Нет и тени сомнения в сердце этого веселого Дракона.
Знаменитая серия картин, которая называется
«Модный брак» и выставлена сейчас в Национальной галерее в
Лондоне, представляет собой самые замечательные и
талантливые сатиры Хогарта. Тщательность и систематич-
ется точное ощущение момента, которое доведено до высшей
точки, мгновенно схвачено и навеки запечатлено на полотне.
Выражение всегда схвачено en passant \ в изменении или в развитии
и, так сказать, выпукло... люди у него не сливаются с фоном: даже
картины на стенах обладают своеобразием. И лица, изображенные
Хогартом, по выразительности, разнообразию и характерности,
опять-таки обладают всей подлинностью и правдивостью портретов.
Он показывает крайности характера и его проявлений, причем с
идеальной правдивостью и точностью. Именно это отличает его
произведения от всех прочих произведений подобного рода, так что,
они равно далеки от карикатуры и от простых натюрмортов... Его
образы приближаются к самой грани карикатуры и все же никогда
(по нашему убеждению ни в одном-единственном случае) не
преступают ее»;— Хэзлитт.
1 На ходу (франц.). .
664

ность, с каковой обоснованы моральные предпосылки этих
картин, столь же примечательны, как остроумие и
искусство наблюдательного и талантливого художника. Он
берет темой сватовство молодого виконта Транжира,
беспутного сына подагрического старого Графа, к дочери
богатого Олдермена. Высокомерие и пышность проявляются во
всем, что окружает Графа. Он сидит, облаченный в
золотые кружева и бархат,— разве может такой граф носить
что-либо, кроме бархата и золотых кружев? Его корона
запечатлена повсюду: на скамеечке для ног, на которой
покоится одна вывернутая подагрическая ступня; на
канделябрах и зеркалах; на собаках; даже на костылях его
светлости; на его огромном, великолепном кресле и
огромном балдахине, под которым он восседает, величественно
указуя на свою родословную, которая свидетельствует,
что род его произошел от чресел Вильгельма
Завоевателя; а пред ним старый Олдермен из Сити, который для
такого случая нацепил шпагу и олдерменскую цепь, а
также принес целый мешок монет, закладных и
тысячефунтовых банкнот, дабы свершить предстоящую сделку.
Пока управитель (методист, а следовательно лицемер и
мошенник, так как Хогарт презирал папистов и
сектантов) сводничает между стариками, дети их сидят рядом,
но при этом каждый особняком. Милорд разглядывает
себя в зеркале, невеста вертит обручальное кольцо,
продев в него носовой платок, и с печальным выражением
лица слушает советника Краснобая, который выправлял
бумаги. Девица смазлива, но художник с поразительной
проницательностью придал ей сходство с отцом, и точно
также в чертах молодого Виконта заметно сходство с
благородным властительным Графом. Корона ощущается во
всей картине, как, по-видимому, и в мыслях того, кто ее
носит. Картины, развешанные по стенам,— это лукавые
намеки на положение жениха и невесты. Мученика
ведут на костер; Андромеду приносят в жертву; Юдифь
готовится убить Олоферна. Есть и портрет графского
родоначальника (на картине это сам Граф в молодости) с
кометой над головой, знаменующей блестящее и
быстротечное будущее рода. На втором рисунке старый лорд, по-
видимому, уже умер, потому что графская корона теперь
над постелью и туалетным зеркалом миледи, а сама она
сидит и слушает коварного советника Краснобая, чей
портрет висит у нее в комнате, тогда как сам советник
непринужденно развалился на софе рядом с нею,— види-
665

мо, он друг дома и доверенный хозяйки. Милорда нет, он
развлекается где-то на стороне, а когда вернется,
пресыщенный и пьяный, из «Розы», то застанет свою зевающую
жену в гостиной — партия в вист окончена, а в окно уже
льется дневной свет; иногда супруг развлекается в самой
что ни на есть дурной компании, а жена его сидит дома,
слушая иностранных певцов, или транжирит деньги на
аукционах, или, хуже того, ищет развлечений на
маскарадах. Печальный конец известен заранее. Милорд
бросается на советника, который убивает его и пытается
скрыться, но его арестовывают. Миледи поневоле возвращается
к Олдермену и падает в обморок, читая предсмертную речь
советника Краснобая в Тайберне, где упомянутого
советника казнили за то, что он отправил его светлость на тот
свет. Мораль: не слушай коварных краснобаев; не
выходи замуж за человека, польстившись на его знатность, не
женись на женщине, польстившись на ее деньги; не ходи
на дурацкие аукционы и балы-маскарады без ведома
мужа; не заводи на стороне порочных приятелей, не
пренебрегай женой, иначе тебя проткнут насквозь, и тогда
конец всему, позор и Тайберы. Все люди шалят, и за это
злой дядя посадит их в мешок. В «Карьере мота»
распутная жизнь приводит к столь же прискорбному концу. Мот
вступает во владение богатством отца-скряги; повеса
окружен льстецами и тратит состояние на самых
порочных 'приятелей; его ждут судебные исполнители,
игорный дом и, в конце концов, Бедлам. В знаменитой серии
«Прилежание и леность» мораль выражена столь же ясно.
Белокурый Фрэнк Умник с улыбкой прилежно трудится,
а негодный Том Бездельник храпит над ткацким станком.
Фрэнк читает поучительные баллады об Уиттингтоне и
«Лондонского подмастерья», а дрянной Том Бездельник
предпочитает «Молль Флендерс» и хлещет пиво. В
воскресенье Фрэнк идет в церковь и райским голосом поет
с хоров гимны, а Том валяется возле церкви на
могильной плите и играет в монетку с уличными бродягами, за
что церковный сторож по заслугам лупит его палкой.
Фрэнка назначают мастером на фабрике, а Тома отдают
в матросы. Фрэнк становится компаньоном хозяина,
женится на хозяйской дочке, посылает объедки бедным и, в
ночной рубашке и колпаке, вместе с любезной миссис
Умницей, слушает свадебную музыку оркестрантов в
Сити и концерт, исполняемый на костях и кухонных но-
ж ах, а бездельник Том, вернувшись из плаванья, дрожит
666

на чердаке, боясь, как бы его не пришли арестовать за то,
что он лазил по карманам. Почтенный Фрэнсис Умник,
эсквайр, становится шерифом Лондона и присутствует на
самых великолепных обедах, какие только возможно
устроить за деньги и переварить олдермену; а беднягу Тома
накрыли в ночном погребке вместе с презренным
одноглазым сообщником, который научил его играть в
монетку в то роковое воскресенье. Что же происходит дальше?
Том предстает перед судьей в лице олдермена Умника,
который проливает слезу, узнав своего брата-подмастерья,
но одноглазый приятель Тома выдает его, и секретарь
выписывает бедному бродяге билет в Ньюгетскую
тюрьму. И вот финал. Тома отправляют в Тайберн на тележке,
везущей его гроб; а достопочтенный Фрэнсис Умник,
лорд-мэр Лондона, едет в свой дворец в раззолоченной
карете с четырьмя лакеями на запятках и
телохранителем, причем лондонские гильдии проходят перед ним
величественной процессией, а городское ополчение палит
из ружей и напивается в его честь; и — о великое
счастье и ликование, венчающее все,— его величество король
взирает на героя с балкона своего монаршего дворца,
украсив лентой грудь, при звезде и при королеве, на углу
улицы, близ собора св. Павла, где ныне магазин игрушек.
Как переменились времена! Новая почта, заведение
далеко не бесполезное, стоит теперь на том месте, где на
рисунке изображен эшафот и подвыпивший ополченец,
который ухватился за столб, чтобы не упасть, причем
парик у него съехал на один глаз, а на галерее подмастерье
пытается поцеловать хорошенькую девушку. Исчезли с
лица земли и подмастерье и девушка! Исчез
подвыпивший ополченец в парике и с патронташем! На месте, где
Том Бездельник (которого мне от души жаль) покинул
сей порочный мир и где вы видите палача, который курит
трубку, прислонившись к виселице и глядя вдаль, на
холмы Хэрроу или Хэмпстеда, теперь великолепная
мраморная арка, огромный современный город — чистое, полное
свежего воздуха, пестрое полотно,— где так и кишат
няньки с детьми, обитель богатства и комфорта, здесь
возвышается элегантная, процветающая, изысканная Тай-
берния, самый респектабельный уголок на всей земле!
На последнем листе серии про лондонских подмасте-
рий, где запечатлен апофеоз достопочтенного Фрэнсиса
Умника, в углу простого, бесхитростного рисунка
изображен оборванец, предлагающий купить листок, на кото-
667

ром, очевидно, напечатано сообщение, что появился
призрак Тома Бездельника, казненного в Тайберне. Если бы
призрак Тома мог появиться в 1847, а не в 1747 году,
какие перемены увидел бы с удивлением этот беглый
преступник! По той самой дороге, по которой обычно ездил
палач да дважды в неделю — оксфордская почтовая
карета, теперь каждый день проезжает десять тысяч
экипажей; а за другой дорогой, по которой Дик Терпин бежал
в Виндзор и сквайр Вестерн прибыл в Лондон, чтобы
поселиться на окраине, в «Геркулесовых столбах», как
теперь бурлит цивилизация и торжествует порядок! Какие
полчища джентльменов с зонтиками поспешают в банки,
конторы и присутствия! Какие армии нянек и младенцев,
какие мирные процессии полисменов, какие легкие
пролетки, ярко раскрашенные кареты, что за рои деловитых
подмастерий и ремесленников на крышах омнибусов кишат
здесь ежедневно и ежечасно! Со времен Тома Бездельника
все изменилось до неузнаваемости, многие обычаи,
которыми в его дни восхищались, теперь не в чести. Собратья
бедняги Тома теперь встречают больше жалости, доброты
и снисхождения, чем в те бесхитростные времена, когда
Фильдинг его повесил, а Хогарт его изобразил.
Для историка эти восхитительные работы просто
бесценны, ибо они полно и правдиво отражают нравы и даже
мысли людей минувшего века. Мы смотрим на них, и
перед нашими глазами предстает Англия, какой она была
сто лет назад,— пэр у себя в гостиной, светская дама в
своем будуаре среди певцов-иностранцев, а вокруг полно
всяких безделушек, которые были тогда в моде; церковь
с ее причудливой, витиеватой архитектурой и поющие
прихожане; священник в огромном парике и церковный
сторож с палкой; все они перед нами, и правдивость этих
картин не вызывает сомнений. Мы видим лорд-мэра за
торжественным обедом; мотов, которые пьют и
развлекаются в веселом доме; бедную девушку, которая теребит
пеньку в Брайдуэлле; видим, как вор делит добычу со
своими сообщниками и пьет пунш в погребке, открытом всю
ночь, и как он кончает свой путь на виселице. Мы можем
положиться на совершенную точность этих странных и
разнообразных портретов людей давно ушедшего
поколения: мы видим одного из членов парламента Уолпола,
которого чествуют после избрания, его приверженцы
празднуют это событие и наперебой пьют за Претендента; мы
видим гренадерев и городских ополченцев, шагающих на-
668

встречу врагу; и перед нами, со шпагами и кремневыми
ружьями, в шляпах, на которых вышита белая
ганноверская лошадь, те самые люди, которые бежали вместе с
Джонни Коупом и которые победили при Каллодене.
Йоркширский дилижанс въезжает во двор гостиницы;
сельский священник в сапогах, белом воротнике и
коротком облачении рысью едет в город, и кажется, что это сам
пастор Адаме со своими проповедями в кармане. «Солс-
берийская муха» отправляется из старого «Ангела» —
видно, как пассажиры садятся в большой, тяжелый экипаж,
поднимаясь по деревянным ступенькам, и шляпы их
прихвачены платками под подбородками, а под мышкой у
каждого шпага, кинжал и оплетенная бутыль; хозяйка —
вся красная от вина, которое выпила у себя же в
буфете,— дергает колокольчик, горбатый форейтор, который
мог бы скакать впереди кареты Хамфри Клинкера, просит
на чаек; скупец ворчит, что счет слишком велик. Джек из
«Центуриона» лежит на крыше неуклюжего экипажа, а
рядом с ним солдат — это мог бы быть Джек Хэтчуэй
Смоллета, он похож на Лисмахаго. Вы видите ярмарку в
пригороде и труппу бродячих актеров; хорошенькая
молочница распевает под окнами разъяренного француза-
музыканта: именно такую девушку Стиль очаровательно
описал в «Страже», за несколько лет до того, поющую под
окном мистера Айронсайда на Шэр-лейн свой милый гимн
майскому утру. Вы видите аристократов и шулеров, они
кричат и заключают пари перед площадкой, где
устраиваются петушиные бои; видите Гаррика, загримированного
для «Короля Ричарда»; Макхита и Полли в одеждах, в
которых они пленяли наших предков в те времена, когда
аристократы с голубыми лентами сидели на сцене и
слушали их восхитительную музыку. Видите оборванных
французских солдат в белых мундирах и с кокардами у ворот
Кале; вполне возможно, что они из того самого полка, в
который поступил наш друг Родерик Рэндом перед тем,
как его спас его хранитель мсье де Страп, с которым он
сражался в знаменитый день битвы при Деттингене. Вы
видите судей во время заседания; публику, смеющуюся на
площадке для петушиных боев; студента в оксфордском
театре; горожанина, который вышел прогуляться по
предместью; вы видите боксера Брафтона, убийцу Сару
Малькольм, предателя Саймона Ловета, демагога Джона Уилк-
са, который искоса смотрит на вас взглядом, вошедшим в
историю, видите это лицо, которое, как оно ни было безо-
669

бразно, он, по его словам, мог сделать не менее
привлекательным для женщин, чем первый красавец в городе. Все
эти сцены и люди перед вами. Взглянув на ворота Сент-
Джеймского дворца, изображенные Хогартом в «Карьере
мота», вы можете наполнить улицы, почти не
изменившиеся за эти сто лет, раззолоченными каретами и
бесчисленными портшезами, в которых носильщики
доставляли ваших предков на прием к королеве Каролине более
ста лет назад.
Каков же он был, человек*, создавший все эти пор-
* Хогарт был внуком йомена из Уэстморленда. Его отец
переселился в Лондон, где работал школьным учителем и заодно
пописывал. Уильям родился в 1698 году (насколько это нам теперь
известно) в приходе Сент-Мартин в Ладгете. Еще ребенком он
был отдан в ученики к граверу, который резал по металлу
гербы. Приводим отрывки из его «Рассказов о себе» (издание
1833 г.).
«Так как у меня от природы были способности и любовь к
рисованию, зрелища всякого рода приносили мне в детстве
необычайное удовольствие; склонность к подражанию, свойственная
всем детям, была во мне особенно развита. От игр меня отвлекла
возможность бывать у художника, жившего по соседству; и я при
всяком случае что-нибудь рисовал. Я познакомился с человеком,
занимавшимся этим делом, и вскоре научился совершенно
правильно выписывать всю азбуку. Мои ученические упражнения
были замечательны скорее орнаментом, их украшавшим, чем
содержанием. В содержании, как я скоро обнаружил, тупицы с лучшей
чем у .меня памятью могли намного меня превзойти; но в
рисовании я не имел себе равных...
Мне казалось еще менее вероятным, что, идя обычным путем
и копируя старые рисунки, я когда-нибудь научусь делать новые,
о чем я мечтал больше всего на свете. Поэтому я развивал в себе
своего рода техническую память, и повторяя в уме части, из
которых состоят предметы, постепенно научился сочетать их и
зарисовывать карандашом. Таким образом, при всех невыгодах,
которые проистекали из упомянутых мною обстоятельств, я имел над
своими соперниками одно существенное преимущество, а
именно — привычку, которую я тем самым рано приобрел, удерживать
перед умственным взором, а не бесстрастно копировать на месте
то, что я хотел изобразить.
Как только у меня появилась возможность распоряжаться
своим временем, я решил заняться гравированием на меди. По
этой части я сразу нашел работу, и в скором времени фронтисписы
к книгам, например, гравюры к «Гудибрасу» в двенадцатую долю
листа, обратили на меня внимание публики. Но племя
книготорговцев осталось таким же, как во времена моего отца... и я решил
издаваться за собственный счет. Но тут мне опять-таки пришлось
столкнуться с монополией торговцев гравюрами, столь же
низменных и опасных для неискушенного человека, ибо едва появилась
первая моя работа под названием «Вкусы города», где я высмеял
царящую вокруг глупость, как я увидел ее копии в лавке гравюр,
670

треты,—такие разные, такие верные и великолепные?
В Национальной галерее в Лондоне многие из нас
видели лучшие, совершеннейшие серии его комических рисун-
предлагаемые за полцены, тогда как подлинные оттиски мне
вернули обратно, и я вынужден был продать оригинал за ту цену,
которую эти разбойники соблаговолили назначить, так как
продать ее можно было только через их лавки. Вследствие этого, а
также в силу других обстоятельств вплоть до тридцати лет я едва
зарабатывал гравированием себе на хлеб; но даже тогда я был
аккуратен во всех платежах.
Потом я женился и...»
(Но здесь Уильям несколько опережает события. Он «тайно
обвенчался» 23 марта 1729 г. с Джейн, дочерью сэра Джеймса
Торнхилла, главного придворного живописца. Некоторое время
сердце сэра Джеймса и его кошелек оставались закрыты, но
«вскоре и то и другое щедро раскрылось перед молодой четой».— Николе
и Стивене, «Творчество Хогарта», т. I, стр. 44.)
«...начал рисовать небольшие жанровые картинки высотой от
двенадцати до пятнадцати дюймов. Это было ново и несколько лет
имело успех».
(Примерно в это время Хогарт снял на лето дом в Саут-Лам-
бете и занимался различными работами, «украшая Спринг-Гарденс
в Воксхолле», и тому подобное. В 1731 году он выпустил
сатирическую гравюру, направленную против Попа, основываясь на широко
известном обвинении, что Поп высмеял герцога Чандосского под
именем Тимона в своей поэме о Вкусе. На гравюре был изображен
Берлингтон-Хаус, который Поп белит, причем забрызгивает карету
герцога Чандосского. Поп ничего не ответил и никогда ни словохм
не обмолвился о Хогарте.)
«Прежде чем я сделал что-либо значительное на этом пути, я
питал некоторые надежды преуспеть в том, что в книгах
рекламируется как «Великий стиль исторической живописи», и, не
сделав еще ни одного мазка в этом великом жанре, я бросил мелкие
портреты и мелкие жанровые картинки и, посмеиваясь над
собственным рвением, взялся за исторические сюжеты, после чего над
огромной лестницей больницы святого Варфоломея изобразил дра
библейских сюжета: «Купальню в Вифезде» и «Доброго
самаритянина» с фигурами высотой в семь футов... Но так как религия,
которая в других странах всячески поддерживает этот стиль, в
Англии его отвергла, я не захотел скатиться до роли
портретиста-ремесленника и, все еще мечтая быть неповторимым, оставил всякие
надежды извлечь что-либо из этого источника и снова обратился к
изображению быта простых людей.
Что же до портретной живописи, это главный жанр, с
помощью которого художник может обеспечить себе сносное
существование, и единственный, благодаря которому человек, любящий
деньги, может нажить состояние, а обладающий очень
небольшими способностями — достичь большого успеха, так как ловкость и
изворотливость торговца тут бесконечно полезней, чем талант
художника. В той манере, в которой теперешние английские
знаменитости его развивают, он тоже превращается в натюрморт».
671

ков, а также изображение собственной его честной
физиономии, где с полотна блестят его яркие голубые глаза, как
бы возрождая тот острый и смелый взгляд, которым Уиль-
~~ * * *
«Должен признаться, что я испытывал сильное отвращение к
потоку глупостей и славословий (речь.идет об успехе Ванлоо, ко^
торый приезжал в Англию в 1737 г.) и решил попытаться всеми
доступными мне средствами запрудить этот поток и,
противодействуя ему, покончить с ним совершенно. Я смеялся над потугами
этих шарлатанов от живописи, высмеивал их поделки, слабые и
достойные презрения, и утверждал, что не надо ни вкуса, ни
таланта, чтобы превзойти их самые знаменитые творения. Это мое
вмешательство было встречено с немалой враждебностью, потому
что, как заявили мне мои противники, мои рисунки сделаны в
совсем иной манере. Вы, добавили они, с таким презрением
отзываетесь о портретной, живописи; если это столь легкое дело, почему
вы не докажете это всем, сами написав портрет? Под влиянием
этих разговоров, я в один прекрасный день поставил в Академии
на Сент-Мартин-лейн такой вопрос: допустим, кто-нибудь в наше
время нарисует портрет так же хорошо, как Ван-Дейк, станут ли
на этот портрет смотреть, признают ли его достоинства и получит
ли художник заслуженное вознаграждение и славу?
Вместо ответа меня спросили, могу ли я написать такой
портрет. И я, не кривя душой, ответил, что, конечно, да...
О могучем таланте, который, как считалось, необходим для
живописи, я был не весьма высокого мнения».
Теперь послушаем, что он говорит об Академии:
«Чтобы насолить всем трем великим сословиям нашей
империи, глупо, на мой взгляд, заставлять два или три десятка
студентов срисовывать человека или лошадь; но настоящая причина в
том, 'что некоторые пролазы, имеющие доступ к
высокопоставленным лицам, хотят таким образом приобрести превосходство над
своими собратьями, заполучить хорошие места и жалование, как
во Франции, за то, что они будут говорить юноше, что рука или
нога на его рисунке получилась слишком длинной или слишком
короткой...
Франция, всегда по-обезьяньи подражавшая величию других
народов, сама обрела пустое великолепие, достаточное, чтобы
ослепить глаза соседним державам и выкачать из нашей страны
побольше денег...
Но вернемся к нашей Королевской Академии; говорят, что
главная ее задача — посылать молодых людей за границу изучать
античные статуи, ибо такое изучение иногда может
усовершенствовать возвышенный гений, хоть и не способно его породить; и
какова бы ни была причина, это путешествие в Италию, в тех
случаях, которые мне довелось наблюдать, только удаляло ученика
от натуры и побуждало его рисовать мраморные статуи, причем
он пользовался великими произведениями древности, как трус,
который надевает доспехи Александра; ибо, имея подобные
претензии и подобное тщеславие, этот художник мнит, что его станут
превозносить как второго Рафаэля из Урбино».
А вот что он говорит о своей «Сигизмунде»:
«Поскольку самыми яростными и ядовитыми нападками «Си-
гизмунду» осыпала банда негодяев, с которыми я всегда воюю и
672

ям Хогарт смотрел на мир. Не было на свете человека,
менее похожего на героя; вы видите его перед собой и легко
можете представить себе, каков он был,— веселый честный
лондонец, крепкий и здоровый; сердечный, откровенный
человек, который любит посмеяться *, любит друзей, любит
горжусь этим,— я имею в виду истолкователей тайн старых
мастеров,— некоторые люди говорили мне, что они недостойны моего
внимания. Это справедливо по отношению к ним самим, но, имея
доступ к лицам высокопоставленным, которым не менее приятно,
когда их обманывают, как и этим торговцам обманывать их, они
способны наделать серьезных пакостей нынешнему художнику.
Сколь бы ни был презренен торговец ядом, его снадобье
губительно; мне его действие причинило довольно неприятностей.
Злобность распространяется столь стремительно, что пришла пора
каждой мелкой сошке в нашей профессии подать голос!»
Далее следует своеобразное изложение его ссоры с Уилксом и
Черчиллем.
«Застой в делах побудил меня приняться за что-нибудь
своевременно, дабы наверстать упущенное и заполнить брешь в моем
бюджете. Так появилась моя гравюра «Четыре времени суток» на
тему, которая имела своей целью восстановить мир и единодушие
и выставила противников этих гуманных целей в таком свете, что
те, которые пытались разжечь недовольство в душах людей,
оскорбились. Один из них, пользующийся наибольшей печальной
известностью, до сих пор называвший себя моим другом и
льстивший мне, напал на меня в «Северном британце» в таком
недостойном и злобном тоне, что сам он, под нажимом своих лучших
друзей, должен был прибегнуть к жалкому оправданию и заявить, что
был пьян, когда писал это...
Нарисовав портрет этого знаменитого патриота, который я
постарался сделать как можно более похожим и снабдил
некоторыми чертами, отражающими его взгляды, я заставил его как
нельзя лучше служить моим целям. Всякому бросалось в глаза, как он
смешон! Брут! Спаситель народа с этакой рожей — это получился
столь явный фарс, что он не только вызвал немало смеха у
зрителей, но сильно уязвил его самого и его приверженцев...
Черчилль, льстивый подпевала Уилкса, переложил пасквиль
из «Северного британца» на стихи, сочинив «Послание к Хогар-
ту»; но так как клевета осталась прежней, разве что приняв чуть
более возвышенную поэтическую форму, которая выеденного яйца
не стоит, это не произвело впечатления... Однако поскольку у меня
под рукой оказалась старая незаконченная гравюра, на которой
были только фон и собака, я стал раздумывать, как бы мне
использовать эту свою работу, и живо изобразил мэтра Черчилля в
обличье медведя. Удовлетворение и прибыль, которые я извлек из
этих двух гравюр, да изредка прогулки верхом настолько
поправили мое здоровье, что большего в моем возрасте и желать
нечего».
* «Когда-то, еще в молодости, Хогарту позировал некий
аристократ, на редкость противный и уродливый. Портрет был
выполнен с искусством, делавшим честь способностям художника;
но сходство было строжайше соблюдено, и Хогарт даже не
подумал хоть немного польстить оригиналу. Пэр, охваченный отвра-
22 у, Теккерей, т. 7
673

выпить стакан вина, поесть ростбифа, какой готовили в
старой Англии, и питает вполне плебейское презрение к
французским лягушкам, ко всяким мусью и вообще к
деревянным башмакам, к иностранным скрипачам,
иностранным певцам и прежде всего к иностранным
художникам, которых он, как это ни смешно, в грош не ставил.
До чего же, наверное, забавно было слышать, как он
обрушивался на Корреджо и Каррачи, видеть, как он бьет
кулаком по столу, щелкает пальцами и говорит: «Черт бы
побрал исторических живописцев. Ей-богу, перед вами
человек, который за сотню фунтов переплюнет любого из
них. «Сигизмунда» Корреджо! Да вы поглядите на «Си-
гизмунду» Билла Хогарта; поглядите на мор роспись
алтаря церкви святой Марии Редклиффской в Бристоле;
посмотрите на моего «Павла перед Феликсом» и вы сами
убедитесь, что я лучше любого из них» *.
щением к этому своему двойнику, не собирался уплатить за
портрет, который мог только вызывать у него досаду своим уродством.
Выждав некоторое время, художник обратился к нему с просьбой
уплатить за работу; после этого он обращался с той же просьбой
еще не раз (в то время у него не было надобности в банкире), но
без успеха. Наконец художник прибег к крайнему средству... Суть
была изложена в записке:
«Мистер Хогарт свидетельствует свое уважение лорду...
Убедившись, что он не намерен забрать картину, написанную для
Herov мистер Хогарт снова напоминает, что он настоятельно
нуждается в деньгах. Поэтому, если его светлость не пришлет деньги
в течение трех дней, портрет будет передан, с добавлением хвоста
и некоторых других мелких придатков, мистеру Хейру, владельцу
известного зверинца; мистер Хогарт предварительно договорился
с упомянутым джентльменом и обещал отдать картину, которая
будет выставлена в случае отказа его светлости».
Этот намек возымел желаемое действие».— Николе и Стивене,
«Творчество Хогарта», т. I, стр. 25.
* «Сам Гаррик не был так падок на лесть, как он. Одно слово
похвалы «Сигизмунде» могло исторгнуть у нашего художника
пробный или даже авторский оттиск...»
«Нижеследующая история о нашем художнике, подлинность
которой удостоверена (про этот случай рассказал покойный
мистер Белчер, член Королевского общества и известный хирург),
также свидетельствует, насколько легче заметить неуместную или
неумеренную лесть по отношению к другим, чем к самим себе.
Однажды, когда Хогарт обедал со знаменитым Чеселденом и еще
несколькими знакомыми, ему сказали, что мистер Джон Фрик,
хирург больницы святого Варфоломея, несколько дней назад в
кофейне Дика уверял, что Грин такой же блестящий мастер
композиции, как Гендель. «Однако этот Фрик,— заметил Хогарт,— всегда
безумно бросается словами. Гендель — исполин в музыке; а Грин —
всего только дамский композитор».— «Да,— продолжал тот, кто рас-
674

Потомки не вполне согласились с мнением честного
Хогарта относительно его талантов в сфере возвышенного.
Хотя Свифт «всех этих тонкостей не знал», потомки не
разделили презрение настоятеля к Генделю; мир разобрался
в тонкостях, он искренне восторгался и восхищался Хогар-
том, но не как художником, писавшим картины на
библейские сюжеты, и не как соперником Корреджо. Наша
любовь к нему, а также нравственная ценность его
произведений и их юмор, равно как и наше восхищение
многочисленными достоинствами его картин ничуть не
становятся меньше, если мы не забываем, что он до последнего
своего дня был уверен, будто весь мир в заговоре против
него и не желает признать его талант исторического
живописца и что шайка наемных бандитов, как он их
называл, старается унизить его гений. Говорят, Листон твердо
верил, что он великий непризнанный трагический актер;
говорят, каждый из нас в душе уверен или хотел бы
уверить других, будто он обладает чем-то, чего у него на
самом деле нет. Одним из самых главных «бандитов»
Хогарт называет Уилкса, обрушившегося на него в
«Северном британце», вторым — Черчилля, который облек
нападки на «Северного британца» в стихотворную форму и
напечатал «Послание к Хогарту». Хогарт ответил
карикатурой на Уилкса, на которой мы и сейчас можем видеть
этого патриота с сатанинской улыбкой и взглядом, а
также карикатурой на Черчилля, где он изображен
медведем с посохом, на котором ясно можно прочесть: «Ложь
первая, ложь вторая... ложь десятая». Сатира честного
Хогарта всегда недвусмысленна: если он рисует человека
с перерезанным горлом, то голова у этого человека почти
напрочь отделена от туловища; и он постарался сделать
то же самое со своими противниками в этой мелкой
ссоре. «У меня под рукой оказалась старая незаконченная
гравюра,— пишет он,— на которой были только фон и
собака, я стал раздумывать, как бы мне использовать эту
свою работу, и живо изобразил мэтра Черчилля в
обличье медведя; удовлетворение и прибыль, которые я извлек
из этих двух гравюр, да изредка прогулки верхом
насказал об этом нашему художнику,— но в то же время мистер
Фрик заявил, что вы превосходный портретист, не уступающий
Ван-Дейку».— «Вот тут он прав,— заметил Хогарт,—черт возьми,
так оно и есть, дайте мне только срок и возможность выбрать
натуру».— Николе и Стивене, «Творчество Хогарта», т. I, стр. 236, 237.
22*
675

столько поправили мое здоровье, что большего в моем
возрасте и желать нечего».
Свою причудливую книжечку различных историй он
заканчивает так: «До последного времени я жил в свое
удовольствие и, надеюсь, ни в коей мере не причинил зла
кому-либо другому. Я могу с уверенностью сказать, что по
мере своих возможностей делал окружающим добро, и
самый лютый мой враг не может утверждать, что я когда-
либо намеренно причинял зло. А что будет дальше, бог
весть».
Сохранилось забавное описание увеселительной
прогулки, предпринятой Хогартом вместе с четырьмя друзьями;
они отправились в путь, подобно знаменитому мистеру
Пиквику и его спутникам, но ровно за сто лет до этих
литературных героев; они посетили Грейвзенд, Рочестер,
Ширнесс и их окрестности*. Один из них записывал все
события, а Хогарт и его собрат-художник делали
зарисовки. Эта книга интересна для нас главным образом тем, что
показывает городскую жизнь в те времена, а также
отражает грубоватое, радостное веселье не только наших
пятерых друзей, но тысяч их веселых современников. Хогарт и
его друзья, выехав с песней из харчевни «Герб Бедфорда»
в Ковент-Гардене, отправились водой в Биллингсгет,
обмениваясь любезностями с лодочниками, пока
плыли вниз по реке. В Биллингсгете Хогарт нарисовал
«карикатуру» на веселого носильщика по прозвищу Герцог
Падлдок, который охотно развлек компанию местным
юмором. Отсюда они наняли отдельную лодку до Грейв-
зенда; для них постелили соломы, чтобы было на чем
лежать, и соорудили парусиновый навес, после чего они
пустились ночью вниз по реке, спали, а потом весело
пели хором.
Они прибыли в Грейвзенд в шесть часов утра, умылись
и отдали попудрить парики. Потом отправились пешком
дальше в Рочестер и выпили по дороге три жбана пива.
В час они пообедали и выпили отличного портвейна и еще
немало пива, а потом Хогарт и Скотт играли в «классы»
в ратуше. По-видимому, ночевали они чуть ли не все в
одной комнате и, по словам их летописца, проснулись в семь
часов и стали рассказывать друг другу свои сны. Сохра-
* Он совершил эту поездку в 1732 году в обществе Джона
Торнхилла (сына сэра Джеймса), живописца Скотта, Тотхолла и
Форреста.
676

нились зарисовки Хогарта, изображающие события этой
увеселительной прогулки. Мы видим
крепыша-художника, растянувшегося на борту лодки в Грейвзенде; на
одном из рисунков изображена вся компания в домике
рыбака, где они останавливались на ночлег. Один в ночном
колпаке бреется; другого бреет рыбак; третий, прикрыв
лысину платком, завтракает; а Хогарт зарисовывает все
это.
Мы читаем о том, как они ночью вернулись домой, к
друзьям, пьяные, по своему обыкновению, выпили
несколько чаш доброго пунша и весело распевали хором.
Ни дать, ни взять шумная компания раскутившихся
торговцев. Таковы были привычки и развлечения
Хогарта, весьма вероятно, характерные для его времени, для
людей не слишком утонченных, но честных и веселых.
Он заправский лондонец с привычками, пристрастиями и
представлением об удовольствиях, как у истого Джона
Буля *.
* Доктор Джонсон сочинил на смерть бедняги Хогарта четыре
строчки, которые были равно правдивы и приятны; не знаю,
почему предпочтение было отдано четверостишию Гаррика:
Рука застыла посредине
Работы. Пуст его мольберт,
И очи не прочтут отныне
Разгадки душ в загадках лет.
«Среди многих других любезностей, которые мистер Хогарт
оказал мне в то время, когда я была еще слишком молода, чтобы
должным образом их почувствовать, он очень серьезно старался,
чтобы я поближе познакомилась с доктором Джонсоном и, если
возможно, приобрела дружбу этого человека, общение с которым,
в сравнении с другими людьми, как он выразился, было все равно
что картины Тициана в сравнении с Хадсоном. «Но никому не
говорите, что я это сказал (продолжал он), потому что, знаете, я
воюю со знатоками; поскольку я ненавижу их, они воображают,
будто я ненавижу Тициана — и пускай!..» Однажды, когда они с
моим отцом говорили о докторе Джонсоне, Хогарт сказал: «Этот
человек не удовлетворяется одной верой в Библию; но он
справедливо решил, думается мне, не верить ничему, кроме Библии.
И хотя Джонсон так мудр (добавил он), он больше похож на царя
Давида, чем на Соломона, ибо слишком поспешно заключает, что
всякий человек лжив».— Миссис Пъоцци.
Хогарт умер 26 октября 1764 года. За день до смерти его
перевезли из его виллы в Чизике в Лестер-Филдз; Он был очень слаб,
но все же удивительно бодр духом. Он только что получил
любезное письмо от Фрэнклина. Похоронен он в Чизике.
677

О жизни Смоллета и о людях, его окружавших,
интересные сведения сообщает нам сам автор великолепного
«Хамфри Клинкера» в этом своем забавнейшем из
романов *.
* «Сэру Уоткину Филипсу, баронету, в
колледж Иисуса, Оксфорд.
Дорогой Филипс! В прошлом письме я упоминал, что провел
вечер в обществе писателей, которые, как мне показалось,
снедаемы завистью и боятся друг друга. Мой дядя нисколько не
удивился, когда я сказал ему, что разочарован беседой с ними.
«Человек может писать очень интересно и поучительно,— сказал он,—
но быть необычайно скучным в общении. Я заметил, что те, кто
особенно ярко сверкают в узком кругу, среди плеяды гениев
занимают второстепенное место. Малый запас мыслей гораздо легче
привести в систему и выразить, чем множество в совокупности.
Во внешности и манерах хорошего писателя крайне редко бывает
что-либо выдающееся, тогда как серенький сочинитель почти
всегда выделяется какой-нибудь странностью или причудой. Поэтому,
думается мне, общество литературных ремесленников должно
быть очень забавным».
Мое любопытство было сильно возбуждено этими словами, и
я попросил своего друга Дика Айви помочь мне его удовлетворить,
что он и сделал на* следующий же день, а именно в прошлое
воскресенье. Сч пригласил меня пообедать у С, с которым мы с вами
давно знакомы по его книгам. Он живет на окраине города, и
каждое воскресенье его дом открыт для несчастных собратьев по перу,
которых он угощает мясом, пудингом, картошкой, портвейшж,
пуншем и неразбавленным бочковым пивом Калверта. Он отвел
этот день недели на оказание гостеприимства, потому что
некоторые из его гостей не могут прийти в иные дни по причинам,
которые нет нужды объяснять. Я был любезно принят в простом,
но очень приличном доме, задние окна которого выходят в
живописный сад, содержащийся в отменном порядке; и в самом деле,
я не заметил никаких внешних признаков, характерных для
писателя, ни в доме, ни в самом хозяине, одном из тех немногих
сочинителей нашего времени, которые обходятся без
покровительства и ни от кого не зависят. Но если в хозяине не было ничего
своеобразного, то собравшееся общество щедро возместило этот
недостаток.
В два часа дня я очутился за столом среди десяти
сотрапезников; и сомневаюсь, что во всем королевстве можно найти еще
такое сборище оригиналов. Я не стану говорить об
экстравагантности одежды, которая могла быть чисто случайной. Больше всего
меня поразили их причуды, первоначально порожденные
жеманством, а впоследствии закрепленные привычкой. Один из них
обедал в очках, а другой — в широкополой шляпе, надвинутой на
самые глаза, хотя (как сказал мне Айви) первый был известен
своей орлиной зоркостью, когда пахло приближением судебного
исполнителя, а про другого все знали, что он никогда не страдал
недостатками зрения или болезнью глаз, разве что пять лет назад
ему поставил два синяка под глазами один актер, с которым он
поссорился спьяну. У третьего ноги были забинтованы и ходил он
678

Я не сомневаюсь, что картина, нарисованная Смолле-
том, не менее правдива, чем то, что вышло из-под
карандаша близкого ему юмориста Хогарта.
на костылях, потому что когда-то, давным-давно, лежал со
сломанной ногой, хотя теперь никто с такой ловкостью не умеет прыгать
через барьер. Четвертый воспылал такой ненавистью к природе,
что непременно хотел сидеть только спиной к окну, выходящему
в сад; когда же подали блюдо с цветной капустой, он понюхал
ароматические соли, чтобы не упасть в обморок; а ведь этот
неженка был сыном крестьянина, родился под плетнем и много лет
сломя голову бегал на выпасе взапуски с ослами. Пятый
прикидывался рассеянным: когда к нему обращались, он всякий раз
отвечал невпопад. Иногда он вдруг вскидывался и изрыгал ужасное
ругательство; иногда вдруг начинал хохотать; потом складывал
руки и вздыхал, или же шипел, как пятьдесят змей.
Сначала я счел его за сумасшедшего, и так как он сидел
рядом со мной, немного струхнул; но тут хозяин дома, заметив мое
беспокойство, громко заверил меня, что мне нечего бояться. «Этот
джентльмен,— сказал он,— пытается играть роль, которая вовсе
не в его амплуа; будь у него самые блестящие способности, все
равно не в его силах сойти с ума; его ум слишком туп, чтобы
можно было разжечь в нем безумие. «Од-д-нако, это н-н-неплохая
р-р-реклама,— заметил человек в замусоленном кружевном
камзоле,—п-п-притворное с-с-сумасшествие с-с-сойдет за н-н-настоящее
в д-д-девятнадцати с-с-случаях из д-д-двадцати».— «А притворное
заикание — за остроумие,— отозвался хозяин.— Хотя, бог весть!
Это вещи несродные». Шутник сделал было несколько неудачных
попыток говорить без фокусов, но потом снова прикинулся заикой,
благодаря чему часто вызывал смех собравшихся, ничуть не
утруждая своих умственных способностей; и этот недостаток речи,
который сначала был притворным, стал настолько привычным, что
теперь уж он не мог от него избавиться.
Какой-то то и дело подмигивавший гений, который сидел за
столом в желтых перчатках, в свое время, при первом знакомстве,
напустился на С, потому что тот выглядел, разговаривал, ел и пил,
как все люди, и с тех пор всегда презрительно отзывался о его
уме и больше не приходил к нему до тех пор, пока хозяин не
доказал причудливость своего нрава. Поэт Уот Уайвил, сделав
несколько безуспешных попыток завязать дружбу с С, наконец дал
ему понять через третье лицо, что он написал стихотворение в его
честь и сатиру на него, и если он станет принимать его у себя, это
стихотворение тотчас будет напечатано; если же его дружбу будут
упорно отвергать, то он без промедления напечатает сатиру.
С. сказал на это, что восхваления Уайвила считает, в сущности,
позором для себя и поэтому ответит на них палкой; если же он
напечатает сатиру, то заслужит его расположение и может не
бояться мести. Уайвил, выбрав первое, решил оскорбить С.,
напечатав хвалебное стихотворение, за что и получил хорошую взбучку.
Тогда он поклялся не трогать обидчика, который, чтобы избежать
судебного преследования, соблаговолил пожаловать ему свою
милость. Необычное поведение С. в этом случае примирило его с
философом в желтых перчатках, который признал, что он не лишен
способностей, и с тех пор ценил знакомство с ним.
679

Имеется портрет Тобайаса Смоллета, сделанный
собственной его рукой,— перед нами мужественный, добрый,
честный и вспыльчивый человек, измученный и потрепан-
Желая узнать, в какой области блещут своими талантами
люди, сидящие со мной за одним столом, я обратился за
разъяснениями к своему словоохотливому другу Дику Айви, который
дал мне понять, что большинство из них выполняли или
выполняют до сих пор черную работу для более маститых писателей,
для которых они переводят, сверяют и компилируют материал,
готовя книги, и все они в разное время работали на нашего хозяина,
но теперь сами пристроились в различных областях литературы.
Не только их способности, но их национальность и выговор были
столь различны, что наша беседа напоминала вавилонское
смешение языков. Там звучал ирландский говор, шотландский акцент,
различные иностранные фразы, произносимые самыми
нестройными голосами, потому что все говорили разом, и всякий, кто
хотел, чтобы его услышали, должен был стараться перекричать
остальных. Надо признать, однако, в их разговорах не было
буквоедства; они старательно избегали всяких ученых изысканий и
пытались шутить; и эти их попытки не всегда были неудачны;
кто-то отпустил забавную шутку и все много смеялись; а если кто-
нибудь забывался настолько, что переходил границы приличия,
его решительно одергивал хозяин дома, который обладал своего
рода патриаршей властью над этим докучливым племенем.
Самый ученый философ в этом обществе, изгнанный из
университета за атеизм, весьма преуспел в опровержении
метафизических сочинений лорда Болинброка, которые, как говорят, равно
искусны и ортодоксальны; но тем временем ему пришлось
предстать перед присяжными за публичный скандал, так как в одно
из воскресений он богохульствовал в пивной. Шотландец читает
лекции об английском произношении и теперь издает их по
подписке.
Ирландец пишет статьи на политические темы и известен под
прозвищем «Милорд Картофель». Он написал памфлет в защиту
одного министра, надеясь, что его усердие будет вознаграждено
каким-нибудь доходным местом или пенсией; но, видя, что им
пренебрегают, он пустил слух, будто этот памфлет написал сам
министр, и напечатал ответ на собственное сочинение. При этом
он титуловал автора «милордом» с такой многозначительностью,
что публика попалась на удочку и раскупила все издание.
Искушенные столичные политиканы заявили, что то и другое
блестящие произведения, и посмеивались над тщетными мечтами
невежественного обитателя мансарды, так же как и над
глубокомысленными рассуждениями видавшего виды государственного
деятеля, знакомого со всеми тайнами кабинета. Впоследствии обман был
раскрыт и наш ирландский памфлетист не сохранил никаких
осколков своей дутой репутации, кроме титула «милорд» и места
во главе стола в ирландской харчевне на Шу-лейн.
Напротив меня сидел один пьемонтец, который подарил
читателям забавную сатиру, озаглавленную «Весы английской поэзии»,
произведение, обнаружившее большую скромность и вкус автора
и, в особенности, его близкое знакомство с изяществом
английского языка.
Мудрец, трудившийся над «агрофобией» или «страхом перед
680

вый невзгодами, но смелый и полный отваги, не
сломленный после долгой борьбы с жестокой судьбой. В голове
его теснились десятки всевозможных планов; он был
обозревателем, историком, критиком, писал о медицине,
сочинял стихи и памфлеты. Он постоянно ввязывался в
литературную борьбу, храбро выдерживал и сам наносил
удары критическим оружием. Борьба эта в те времена
была тяжелой и ожесточенной, а заработки ничтожны. Он
был угнетен болезнью, старостью, превратностями судьбы,
но дух его оставался непоколебимым, а мужество
несломленным; когда битва кончалась, он бывал справедлив к
врагу, с которым так яростно сражался, и от души готов
был пожать руку, которая наносила ему удары. Он как
один из тех младших сыновей в шотландской семье, столь
зелеными полями», только что закончил трактат по
практическому сельскому хозяйству, хотя в жизни не видел, как растет
пшеница, и до такой степени не имел понятия о злаках, что наш
хозяин перед всей честной компанией заставил его признать, что
поданная ему лепешка из толченой кукурузы — лучший рисовый
пудинг, какой он пробовал.
Заика почти завершил свое путешествие по Европе и части
Азии, не покидая улиц, прилегающих к тюрьме Королевской
скамьи, кроме как на время судебных заседаний, куда его
сопровождал помощник шерифа; а бедняга Тим Кропдейл, самый
забавный из всей компании, только что справился со своей первой
трагедией — постановка которой, как он надеется, принесет ему
немалую выгоду и славу. Тим много лет перебивался кое-как
сочинением романов, получая по пять фунтов за книгу; но теперь
это деловое поприще наводнили авторы женского пола, которые
издают книги единственно для того, чтобы проповедовать
добродетель, и делают это с такой легкостью, рвением, утонченностью и
знанием человеческого сердца, а также с аристократической
безмятежностью, что читатель не только зачарован их талантом, но
и совершенствуется, проникаясь их высокой нравственностью.
После обеда мы вышли в сад, где, как я заметил, мистер С.
быстро переговорил с каждым в отдельности в уединенной аллее,
обсаженной орешником, откуда почти все отбыли один за другим
без дальнейших церемоний».
Дом Смоллета был на Лоренс-лейн, в Челси; теперь он
снесен.— См. «Справочник улиц Лондона», стр. 115.
«Смоллет был очень красив, сразу располагал к себе и, по
единодушному свидетельству всех его друзей, доживших до наших
дней, общение с ним было необычайно полезным и приятным. Те,
кто читал его книги (а кто их не читал?), могут довольно верно
представить себе его характер, потому что в каждой из них он
показал с той или иной стороны главные черты своей натуры, не
скрывая худших из них... Когда его не соблазняли сатирические
пристрастия, он был добр, щедр и снисходителен к другим; сам
он всегда держался смело, открыто и независимо; не кланялся
никаким покровителям, не просил милости, честно и с достоинством
зарабатывал себе на жизнь литературным трудом... Он был любя-
681

часто упоминаемых в истории, которых сам этот великий
шотландский писатель, верный своей нации, так
прекрасно изображал. Он был из аристократической *, но
небогатой семьи и покинул свою северную родину, чтобы
разбогатеть в жизни, обладая мужеством, голодным желудком
и острым умом. На его гербе — разбитый молнией дуб,
щим отцом и нежным мужем; и та теплота, с которой друзья до
сих пор ревниво хранят его память, показывает, как высоко они
ценили его уважение».— Сэр Вальтер Скотт.
* Смоллет из Бонхилла, Думбартоншир. Герб: «На лазоревом
поле перевязь и лев на задних лапах, алый, держит в лапе
серебряное знамя... и охотничий рог, тоже алый. Нашлемник — дуб,
алый. Девиз — «Зеленею».
Отец Смоллета, Арчибальд, был четвертым сыном сэра
Джеймса Смоллета из Бонхилла, шотландского судьи и члена
парламента, одного из членов комиссии по заключению союза с
Англией. Арчибальд женился без согласия старика и рано умер,
оставив детей на попечение деда. Тобайас, второй сын, родился в 1721
году в старом доме в Далкхерне, в долине Ливена, и всю свою
жизнь он любил эту долину и Лох-Ломонд больше всех долин и
озер в Европе. Он выучил «азы» в Думбартонской школе, а потом
учился в Глазго.
Когда ему было всего восемнадцать лет, дед умер и оставил
его без средств (впоследствии, как утверждает сэр Вальтер, Смол-
лет вывел его в образе старого судьи в «Родрике Рэндоме»).
Тобайас, вооруженный трагедией «Цареубийство» — примерно с
такой же трагедии начинал незадолго перед тем д-р Джонсон —
прибыл в Лондон. «Цареубийство» не имело никакого успеха, хотя
сначала эту трагедию взял под свое покровительство лорд Литтл-
тон («один из тех ничтожных людей, которых иногда называют
великими»,—пишет Смоллет); Смоллет в качестве фельдшера
отплыл на борту военного корабля и в 1741 году участвовал в Кар-
тахенской экспедиции. Он уволился в Вест-Индии и, прожив
некоторое время на Ямайке, вернулся в 1746 году в Англию.
Вначале он не имел никакой врачебной практики; напечатал
сатиры «Совет» и «Порицание» — без всякого успеха; и (в 1747 г.)
женился на «красивой и образованной» мисс Лассель.
В 1748 году он выпустил «Родрика Рэндома», который сразу
принес ему успех. Последующие события его жизни можно
окинуть взглядом в хронологическом порядке:
1750 г. Уехал в Париж, где написал почти целиком «Перигрина
Цикля».
1751 г. Опубликовал «Перигрина Пикля».
1753 г. Опубликовал «Приключения графа Фердинанда Фэтома».
1755 г. Опубликовал перевод «Дон Кихота».
1756 г. Начал издавать «Критическое обозрение».
1758 г. Опубликовал «Историю Англии».
1763—1766 гг. Совершил путешествие по Франции и Италии;
опубликовал «Путевые записки»,
1769 г. Опубликовал «Приключения Атома».
1770 г. Уехал в Италию; умер в Ливорно 21 окт. 1771 г. на
пятьдесят первом году жизни.
G82

на котором все-таки зеленеют побеги. На его древнем
гербовом щите изображены лев и рог; этот щит помят и
пробит в сотне битв и стычек *, через которые смелый
шотландец отважно его пронес. В нем сразу узнаешь
благородного человека, в битвах и стычках, в бедности, в
тяжко доставшихся победах и в поражениях. Его романы —
это воспоминания о собственных его приключениях; его
герои срисованы, как я полагаю, с людей, с которыми он
познакомился на своем жизненном пути. Удивительные,
* Хорошим образцом старого «бичующего» стиля может
служить отрывок об адмирале Ноулзе, из-за которого Смоллет
подвергся судебному преследованию и попал в тюрьму. Оправдания
адмирала по поводу неудачи Рошфорской экспедиции попали на
строгий суд «Критического обозрения».
«Этот человек,— писал наш автор,— адмирал, не знающий
стратегии, инженер, не имеющий знаний, офицер без решимости
и человек без честности!»
Трехмесячное заключение было местью за эти язвительные
строчки.
Но «Обозрение» всегда было для Смоллета вместо «горячей
бани». Среди менее серьезных ссор можно упомянуть конфликт с
Грейнджером, переводчиком Тибулла. Грейнджер ответил
памфлетом, и в следующем номере «Обозрения» мы находим угрозу
«отодрать» его как «филина, который вырвался из клетки!».
В его биографии, написанной д-ром Муром, есть одна
прелестная история. После опубликования «Дон Кихота» он приехал в
Шотландию навестить мать:
«Когда Смоллет приехал, его матери, с согласия миссис Тел-
фер (ее дочери) сказали, что это один близкий друг ее сына из
Вест-Индии. Чтобы естественней разыграть эту роль, он старался
хранить на лице серьезное, почти хмурое выражение; но когда
глаза матери устремились на его лицо, он не мог сдержать
улыбку; она тотчас вскочила с кресла и, заключив его в объятия,
воскликнула: «Ах, сыночек мой! Сыночек! Наконец-то я тебя вижу!»
Позже она сказала ему, что если бы он сохранил суровый вид
и продолжал хмуриться, она не сразу узнала бы его, «но твоя
всегдашняя плутовская улыбка,— добавила она,— сразу тебя выдала».
Вскоре после издания «Приключений Атома» болезнь начала
терзать Смоллета с удвоенной силой. Попытки исхлопотать ему
место консула где-нибудь на Средиземном море ни к чему не
привели, и ему пришлось переселиться в более теплые края, не имея
иных средств к жизни, кроме своих непрочных доходов. Его
знаменитый друг и соотечественник доктор Армстронг (который в то
время был за границей) любезно предоставил в распоряжение
доктора Смоллета и его супруги дом в Монте-Неро, деревушке на
склоне горы, выходившей к морю, в окрестностях Ливорно,
романтический и уединенный приют, где он подготовил к изданию свое
последнее, самое прекрасное, «как музыки стихающие звуки»,
сочинение, «Путешествие Хамфри Клинкера». Эта чудесная книга
была напечатана в 1771 г.» — Сэр Вальтер Скотт%
G83

надо думать, были у него знакомые; со странными людьми
встречался он в колледже в Глазго, в деревенской аптеке,
в кают-компании военного корабля, на котором он служил
врачом, и в трудной своей жизни на суше, где смелый
искатель приключений боролся за место под солнцем. Мне
кажется, он почти ничего не выдумывал, но обладал
острейшей наблюдательностью и описывал то, что видел, с
удивительным увлечением и восхитительным грубоватым
юмором. По-моему, дядюшка Баулинг в «Родрике Рэндо-
ме» изображен не хуже самого сквайра Вестерна; а мистер
Морган, аптекарь из Уэльса, не менее мил, чем доктор
Каюс. Кто из людей, которым посчастливилось
познакомиться с ним, кто из читающих романы, любящих Дон
Кихота и майора Долгетти, не принесет самую сердечную
признательность великолепному лейтенанту Лисмахаго.
Я уверен, что с тех самых времен, как возникло
прекрасное искусство сочинения романов, ни над одним романом
столько не смеялись, сколько над «Хамфри Клинкером».
Уинифред Дженкинс и Табита Брамбл будут вызывать у
англичан улыбку еще много столетий; их письма и
любовные истории — это живой родник сверкающего смеха,
неисчерпаемый, как источник Бладуда.
Фильдинг тоже описывал людей и события, которые
знал и видел, но делал это с большим мастерством. У него
были редкостные возможности познакомиться с жизнью.
Сначала домашняя обстановка и учение, а потом
жизненные удачи и неудачи дали ему возможность побывать
среди людей всех сословий и при всевозможных
обстоятельствах. Он сам герой своих книг; он — неистовый Том
Джонс и неистовый капитан Бут, менее неистовый, что
меня радует, чем его предшественник, или, по крайней
мере, искренне сознающий свои недостатки и готовый
исправиться.
Когда Фильдинг в 1727 году впервые появился в
Лондоне, воспоминания о великих юмористах были еще свежи
в кофейнях и гостиных, и тамошние судьи объявили, что
у молодого Гарри Фильдинга больше смелости и
остроумия, чем у Конгрива или любого из его блестящих
последователей. Он был рослый, крепкого сложения, с
красивым, мужественным и благородным лицом; до самых
последних дней своей жизни он сохранял величественную
внешность и хотя был изнурен болезнью, его вид и
манеры внушали уважение всем окружающим.
Когда мистер Фильдинг совершал свое последнее пла-
684

ванье, между ним и капитаном корабля возник спор *, и
Фильдинг рассказывает, что в конце концов этот человек
встал перед своим пассажиром на колени и просил у него
прощения. Он сохранял достоинство до последних дней
своей жизни и никогда не падал духом. По-видимому он
обладал необычайной жизненной силой. Леди Мэри Уорт-
ли Монтегью ** прекрасно охарактеризовала Фильдинга
и его неунывающий характер в коротком извещении о его
смерти, сравнив его со Стилем, который был так же
беззаботен и весел, как он, и, по ее словам, обоим следовало
бы жить вечно. Нетрудно представить себе, с какой
жадностью и вкусом человек фильдинговского склада,сего
несокрушимым здоровьем и могучим аппетитом, с его пылкой
* Спор возник оттого, что капитан хотел распорядиться
каютой, за которую Фильдинг уплатил тридцать фунтов. Рассказав о
том, как капитан извинялся, он добавляет со свойственной ему
скромностью:
«И чтобы не вышло, будто я лукавлю и сам восхваляю себя, я
должен сказать, что тут не было решительно никакой заслуги с
моей стороны. Я простил его отнюдь не из благородства души и не
из христианских чувств. Говоря откровенно, я поступил так из
побуждения* которое сделало бы людей куда более
снисходительными, будь они умнее; просто мне было удобно так поступить».
** Леди Мэри приходилась ему троюродной сестрой, их деды
были сыновьями Джорджа Фильдинга, графа Десмондского, сына
Уильяма, графа Денби.
В письме, датированном ровно за неделю до его смерти, она
пишет:
«Г. Фильдинг правдиво изобразил себя и свою первую жену в
образах мистера и миссис Бут, хотя, правда, при этом несколько
польстил себе; и я уверена, что некоторые события, о которых он
упоминает, действительно имели место. Интересно, понимает ли
он, что Том Джонс и мистер Бут — презренные негодяи...
Фильдинг обладает источником подлинного юмора, и когда он делал
свои первые шаги, его можно было пожалеть, поскольку ему, по
его собственным словам, не оставалось иного выбора, как
наняться писать за других или наняться кучером. Его талант
заслуживал лучшей доли; но я не могу не осуждать его всегдашнее, мягко
выражаясь, неблагоразумие, которое было свойственно ему всю его
жизнь и, боюсь, осталось в нем до сего дня... С тех пор, как я
родилась, не появилось ни одного самобытного писателя, за
исключением Конгрива, и Фильдинг, на мой взгляд, право же мог бы
сравниться с ним своими достоинствами, если бы не был
вынужден печатать свои книги, не внося в них поправки, и выпускать
в свет многое такое, что он предпочел бы бросить в огонь, если бы
мясо можно было брать без денег или получать деньги без
сочинения книг... Мне жаль, что я не нахожу больше произведений,
равных «Перигрину Пиклю»; я была бы рада, если б вы могли
назвать мне такого писателя».— «Сочинения и письма» (под
редакцией лорда Уорнклиффа), т. III, стр. 93, 94.
685

душой и искрящимся юмором, с сильной и неподдельной
жаждой жизни хватал и пил чашу, наслаждений, которые
мог ему дать лондонский свет. Помнит ли кто-нибудь из
моих слушателей свои юношеские подвиги на
студенческих завтраках — сколько поглощалось мяса и осушалось
бокалов на этих пирах, достойных Гомеровых персонажей!
Я вспоминаю некоторых героев этих юношеских трапез и
представляю себе, как юный Фильдинг, питомец
Лейденского университета, прибегал на пир, громко смеясь,
испытывая неутолимый, здоровый, молодой аппетит, полный
яростного и жадного желания наслаждаться. Остроумие
и манеры этого молодого человека повсюду завоевывали
ему друзей; он вращался в избранном мужском обществе
своего времени; перед ним заискивали пэры, богачи, люди
высшего света. Поскольку он получал содержание от
своего отца, генерала Фильдинга, на какое, по словам самого
Генри, расщедрился бы даже самый скупой отец, и
поскольку он любил выпить хорошего вина, хорошо одеться,
проводить время в веселом обществе, а это стоит недешево,
Гарри Фильдинг начал залезать в долги, беря деньги
взаймы с такой же легкостью, с какой это делал капитан Бут
в его романе: он никоим образом не стеснялся принять
несколько монет из кошельков своих друзей и, как
справедливо утверждает Уолпол, частенько заставлял их
платить за обед или выуживал у них гинею. Чтобы добыть
эти самые гинеи, он начал писать пьесы, уже располагая,
без сомнения, к тому времени большими связями за
кулисами среди всяких актрис, вроде Олдфилд и Брэйсгердл.
Сам он смеялся над этими пьесами и презирал их.
Однажды публика освистала сцену, которую он поленился
заблаговременно исправить, а когда Гаррик упрекнул его за
это, сказал, что публика дура и не поймет, как плохо у
него написано; но публика начала свистеть, и тогда
Фильдинг заметил с присущим ему бесстрастием: «Поняли все-
таки, а?» Но романы свои он писал совсем не так, а
весьма тщательно закладывал фундамент и строил здания
своей будущей славы.
Здания эти почти не пострадали от времени и непогод.
Конечно, они построены и отделаны в архитектурном
стиле того века; но они стоят, прочные и устремленные ввысь,
восхитительно гармоничные — шедевры гения и
великолепные памятники редкого мастерства.
Я не предполагаю и не пытаюсь сделать из Фильдинга
героя. Зачем скрывать его недостатки? Зачем прятать его
686

слабости под покровом околичностей? Почему не показать
и не полюбить его таким, каков он есть, не выряженного
в мраморную тогу, не закутанного в мантию героизма и
изысканности, а с выпачканными в чернилах манжетами,
в запятнанных красным вином, замусоленных кружевах,
с мужественным лицом, на котором лежит отпечаток
благожелательности, болезни, доброты, забот и пьянства.
И хотя он предстает перед вами весь в пятнах,
изнуренный невзгодами и беспутством, этот человек сохраняет
некоторые драгоценнейшие и прекраснейшие человеческие
качества и дарования. Он наделен от природы
замечательной любовью к правде, острой безотчетной неприязнью к
лицемерию, изумительным сатирическим талантом
высмеивать и вызывать презрение. Его талант необычайно
мудр и прозорлив; он освещает мошенника и выхватывает
из темноты негодяя, словно фонарь в руках полисмена. Он
был одним из самых мужественных и добрых людей на
свете; при всех своих несовершенствах, он уважает
целомудрие и ребяческую нежность в женщине от всего своего
доброго, великодушного и смелого сердца. Он не мог бы
быть таким отважным, щедрым и правдивым, не будь он
бесконечно милосерден, сострадателен и мягок. Он любому
встречному готов был отдать последние гроши, он не мог
не быть добрым и щедрым. Возможно, у него были
низменные вкусы, но не подлая душа; он всем своим
существом восхищался хорошими и добродетельными людьми, не
снисходил до лести, не таил злобы, презирал всяческие
уловки и вероломство, честно выполнял свой долг перед
обществом, был нежно любим своей семьей и умер за
работой *.
Если считать непреложным и истинным (а у меня нет
в этом ни малейших сомнений), что человеческая душа
всегда радуется, когда невинного спасает верность,
чистота и смелость, то, на мой взгляд, из героев трех романов
* Он отплыл в Лиссабон из Грейвзенда утром в воскресенье
30 июня 1754 г. и начал вести во время этого плавания «Дневник
путешествия». Умер он в Лиссабоне в начале октября того же года.
Там он и похоронен на английском протестантском кладбище при
церкви Эстреллы, и на его памятнике написано:
«Henricus Fielding.
Luget Britannia gremio non datum
fovere natum» l.
1 Генрих Фильдинг. Скорбит Британия, не дано ей лелеять на груди
своего сына (лат.).
687

Фильдинга нам прежде всего должен нравиться Джозеф
Эндрус, затем капитан Бут и, наконец, Том Джонс*.
Джозеф Эндрус, хотя и носит потертую ливрею леди
Буби, по-моему, ничуть не грубее Тома Джонса в его
бумазейном костюме или капитана Бута в военной форме.
У него, как и у этих героев, крепкие икры, широкие
плечи, смелая душа и красивое лицо. Храбрость Джозефа и
другие его достоинства, о которых рассказывает автор, его
голос, слишком нежный, чтобы науськивать собак, его
ловкость на скачках, когда он устраивает их для
джентльменов графства, неподкупность и твердость перед
всяческими искушениями располагают своей наивностью и
непосредственностью в пользу этого молодого красавца.
Цветущая деревенская девушка Фанни и восхитительно
простодушный священник Адаме нарисованы так
благожелательно, что это покоряет читателя; мы расстаемся с
ними с большим сожалением, чем с Бутом и Джонсом.
Не подлежит сомнению, что Фильдинг начал писать
свой роман, пародируя «Памелу», и нетрудно понять то
искреннее презрение и неприязнь, какие испытывал к этой
книге Фильдинг с его могучим и бурным талантом. Он не
мог не смеяться над хилым лондонским книготорговцем,
изливавшим в бесконечных томах сентиментальную
болтовню, и не выставить его на посмешище как «тряпку» и
«бабу». Его собственный талант был взращен на добром
вине, а не на жиденьком чае. Голос его музы звучал
громче всех в тавернах среди хора голосов, она видела, как
заря освещала тысячи осушенных чаш, и, шатаясь,
возвращалась домой в меблированные комнаты на плечах
ночного сторожа. А богиню Ричардсона посещали старые
девы и вдовицы, она питалась пышками и дешевым чаем.
«Баба!» —ревет Гарри Фильдинг, колотя по закрытым со
страху ставням лавки. «Негодяй! Чудовище! Бандит!» —
визжит сентиментальный автор «Памелы»;** и все да-
* По свидетельству доктора Уортона, сам Фильдинг
предпочитал «Джозефа Эндруса» остальным своим книгам.
** «Ричардсон,— пишет достойнейшая миссис Барбол в своих
воспоминаниях о нем, предпосланных его переписке,— был очень
уязвлен этой книгой («Джозефом Эндрусом»), тем более, что они
были в хороших отношениях и он дружил с двумя сестрами
Фильдинга. По-видимому, в душе он никогда не простил его (быть
может, такие вещи и не в натуре человеческой); в своих письмах он
всегда очень сурово отзывается о «Томе Джонсе», пожалуй,
суровее, чем подобает литературному сопернику. Без сомнения, сам он
считал, что его возмущение вызвано только моральной раснущен-
688

мочки при его дворе кудахчут испуганным хором.
Фильдинг решил написать пародию на этого автора, которого
он терпеть не мог, глубоко презирал и высмеивал; носам
он был человеком столь щедрого, веселого и
добродушного склада, что полюбил выдуманных им героев и помимо
воли сделал их не только смешными, но мужественными
и милыми и успел привязаться к каждому всей душой.
Трусливая неприязнь Ричардсона к Гарри Фильдингу
так же естественна, как насмешки Фильдинга и его
презрение к этому сентиментальному сочинителю. Мне
известно, что подобные симпатии и антипатии существуют
в литературе и по сей день; и всякому писателю следует
ожидать от критиков не только неправильного
истолкования своих произведений, но и откровенной враждебности,
и знать, что его ненавидят и травят не из одних только
дурных, но и из добрых побуждений. Ричардсон искренне
не выносил сочинений Фильдинга; Уолпол столь же
искренне называл их вульгарными и глупыми. В слабых
желудках этих людей поднималась тошнота от грубой еды и
грубого общества, которое Фильдинг собрал на свой
веселый пир. Конечно, скатерть могла бы быть почище; да и
обед и само общество едва ли подобают денди. Добрый
и умный старик Джонсон не сел бы за этот стол *. Но
удивительный талант Гарри Фильдинга понял и оценил более
великий знаток, чем Джонсон; мы все знаем, какой
восторженный панегирик Фильдингу написал Гиббон,
увековечив тем самым память великого романиста. «Наш
бессмертный Фильдинг,— пишет Гиббон,— был отпрыском
младшей ветви графского рода Денби, который ведет
начало от графов Габсбургских. Пускай потомки Карла V
презирают своих английских братьев; но роман «Том Джонс»,
эта великолепная картина веселых нравов, переживет
Эскуриал и имперского орла Австрии».
Невозможно оспаривать приговор столь великого судьи.
Удостоиться упоминания у Гиббона все равно что увидеть
свое имя начертанным на куполе собора Святого Петра.
ностью этого произведения и его автора, но ведь терпел же он
Сиббера».
* Не следует забывать, что, хотя доктору едва ли мог
нравиться бурный образ жизни Фильдинга (не говоря уж о том, что в
политике они держались прямо противоположных убеждений),
Ричардсон был одним из его лучших и самых добрых друзей. Но и
Джонсон (как пишет Босуэлл) прочел «Амелию» сразу, «за один
присест».
689

На него с- благоговением взирают паломники со всего
мира.
И в самом деле, роман «Том Джонс» — это
великолепная картина нравов; настоящее чудо композиционного
мастерства, игра мудрости, необычайная наблюдательность,
бесчисленные блестящие повороты сюжета и мысли,
разнообразие великого Комического Эпоса постоянно
вызывают у читателя восхищение и интерес *. Но против самого
мистера Томаса Джонса мы вправе заявить протест и не
разделить того уважения, которое автор, по-видимому,
питает к своему герою. Чарльз Лэмб удачно заметил о
Джонсе, что стоит ему засмеяться своим искренним смехом, и
это сразу «очищает атмосферу» — но лишь вполне
определенную атмосферу. Он мог очищать атмосферу,
отравленную такими персонажами, как Блайфил или леди Бел-
ластон. Но, право, боюсь, что, когда мистер Джонс входит
в гостиную Софьи, этот молодой человек весьма
загрязняет чистый воздух табачным дымом и винными парами
(за исключением, пожалуй, лишь самой последней сцены
романа). Должен сказать, что мистер Джонс отнюдь не
представляется мне положительным героем; должен
сказать, что на мой взгляд явная приязнь Фильдинга к
мистеру Джонсу и восхищение им свидетельствуют о том,
что нравственные воззрения великого юмориста огрубели
под влиянием той жизни, которую он вел, и здесь он
сильно погрешил против Искусства и Этики. Если справедли-
* «Нравы меняются из поколения в поколение, а вместе с
ними словно бы меняется и мораль,— в действительности лишь
у некоторых, но внешне как будто у всех, кроме распущенных
людей. Современный нам молодой человек, который поступил бы так,
как Том Джонс, видимо, поступает в Эптоне с леди Белластон, не
был бы Томом Джонсом; а Том Джонс нашего времени, если бы
внутренне не стал лучше, скорее умер бы, чем позволил судьбе,
этой старой карге, взять над собой верх. Так что роман Фильдинга
не есть образец поведения и не претендует на это. И все же я от
души ненавижу лицемеров, которые рекомендуют «Памелу» и
«Клариссу Харлоу» как произведения строго моральные, хотя эти
книги отравляют воображение молодежи непрерывными дозами
tinct. littae \ тогда как «Том Джонс» под запретом и считается
безнравственным. Я не говорю о молодых женщинах; но молодой
человек, чье сердце или чувства этот роман может задеть или даже
распалить в нем страсть, уже и без того основательно развращен.
Тут царит бодрый, солнечный, свежий дух, так не похожий на
мелкие, горячечные, однообразные грезы наяву, которые мы
находим у Ричардсона».— Колъридж, «Литературное наследие», т. II,
стр. 374.
1 Настойка шпанской мушки (лат.).
690

во, что нужен герой, которым можно восхищаться,
следует, по крайней мере, стараться, чтобы он был достоин
восхищения; если, как ставят вопрос некоторые писатели
(и надо сказать, это безусловно оборачивается против
них), в романе, который является отражением жизни,
должны быть только такие герои, какие бывают в жизни,
тогда мистер Джонс имеет право на существование и мы
рассматриваем его достоинства и недостатки так же, как
достоинства и недостатки пастора Твакома или мисс Сиг-
рим. Но герой с замаранной репутацией, герой, который
клянчит гинею, герой, который не может уплатить за
квартиру и вынужден продавать свою честь, нелеп, и его
притязания на героизм несостоятельны. Я протестую против того,
чтобы мистер Том Джонс вообще носил это звание. Я
протестую даже против того, чтобы ему приписывали то, чего
у него нет, потому что это обыкновенный молодой парень,
румяный, плечистый, любящий вино и удовольствия. Он не
ограбит церковь, но и только; и можно было бы долго
спорить о том, какой из этих типов прошлого — мот и
лицемер, Джонс и Блайфил, Чарльз и Джозеф Сэрфес,— менее
достойный член общества и больше заслуживает
порицания. Расточительный капитан Бут лучше своего
предшественника мистера Джонса, поскольку он гораздо более
скромного о себе мнения: он становится на колени,
признается в своей слабости и восклицает: «Не ради меня, а
ради моей чистой, нежной и прекрасной жены Амелии,
молю тебя, о строгий читатель, простить меня». И суровый
моралист взирает на него с судейской скамьи (о том, что
делает этот судья вне суда, мы не станем здесь
распространяться) и говорит: «Капитан Бут, действительно, ты вел
недостойную жизнь и нередко поступал как последний
мерзавец — ты пьянствовал в таверне, в то время как твоя
добрейшая и нежнейшая супруга варила тебе на ужин
баранину и ждала тебя всю ночь напролет; тем самым ты
испортил скромный ужин из вареной баранины и
причинил боль и терзания нежному сердцу Амелии *. Ты зале-
* «Она (леди Мэри Уортли Монтегью) близко дружила с его
первой любимой женой, которую он изобразил в «Амелии», где, по
ее словам, даже великолепный язык, которым он владел с таким
совершенством, лишь отдал должное, не более того, чудесным
качествам оригинала и его красоте, хотя эта красота несколько
пострадала после несчастного случая, о котором рассказано в
романе,— экипаж перевернулся, и у не.е была перебита переносица. Он
страстно любил ее, и она отвечала ему взаимностью...
691

зал в долги, не имея средств рассчитаться. Ты проигрывал
в карты деньги, которые должен был уплатить за
квартиру. Ты пропил или истратил на еще более
предосудительные удовольствия те скудные средства, которые твоя
бедная жена выручила за свои маленькие сокровища,
собственные украшения и игрушки своих детей. Но ты, злодей,
смиренно признаешь свое ничтожество, даже не
пытаешься отрицать, что ты жалкий, скудоумный бродяга. В душе
ты обожаешь этого ангела, свою жену, и ради нее,
несчастный, ты оправдан. Счастье твое и тебе подобных, что,
несмотря на ваши пороки и дурные наклонности, чистые
сердца жалеют и любят вас. Ради твоей жены я отпускаю
тебя, вместо того чтобы засадить в тюрьму, и, кстати,
прошу передать этому ангелу сердечное уважение и
восхищение суда». Амелия молит за своего мужа Билла Бута;
Амелия молит за своего безрассудного старого отца Гарри
Фильдинга. Создание этой героини не только торжество
искусства, но и благодеяние. Говорят, что такая женщина
жила в доме у Фильдинга и он любил ее; что со своей
жены он списал самую чарующую героиню в английской
литературе. В литературе? Почему в литературе? Почему
не в истории? Я знаю Амелию не хуже, чем леди Мэри
Уортли Монтегью. Я считаю полковника Бута почти столь
Его биографы, по-видимому, постеснялись предать гласности
тот факт, что после смерти этой очаровательной женщины он
женился на ее горничной. Но это отнюдь не так порочит его
репутацию, как может показаться. Горничная не обладала особой
привлекательностью, но это была девушка с прекрасной душой,
трогательно преданная своей госпоже и охваченная после ее смерти
безутешным горем. В первом приступе отчаянья, которое было
близко к безумию, он находил единственное утешение, оплакивая
смерть жены вместе с ней; а когда он немного успокоился, то
утешался лишь тем, что без конца говорил с ней об этом ангеле, о
котором оба скорбели. Понемногу он привык делиться с ней во
всем и со временем решил, что ему не найти для своих детей
более нежной матери, а для себя — лучшей хозяйки и сиделки. По
крайней мере, так он говорил своим друзьям; и, несомненно, ее
поведение, когда она стала его женой, подтверждает это и полностью
оправдывает его доброе мнение».— «Письма и сочинения леди
Мэри Уортли Монтегью», под редакцией лорда Уорнклифа.
«Введение», т. I, стр. 80, 81.
Первой женой Фильдинга была мисс Крэддок, молодая
женщина из Солсбери с состоянием в 1500 фунтов, на которой он
женился в 1736 году. Примерно в это же время собственный его доход
достиг 200 ф. годовых, и на эти средства, свои и жены, он жил
некоторое время как блестящий поместный аристократ в Дербишире.
Но за три года все его состояние было прожито; тогда он
вернулся в Лондон и стал изучать юриспруденцию.
692

же реальным, как и полковника Гардинера или герцога
Камберлендского. Я восхищаюсь автором «Амелии» и
благодарю доброго и талантливого писателя, который
познакомил меня с этим нежным и чудесным человеком и
другом. Быть может, «Амелия», как литературное
произведение, ничем не лучше «Тома Джонса», но мораль ее лучше;
здесь распутник, по крайней мере, раскаивается, прежде
чем получить прощение, а этот мерзкий мистер Джонс с
широкой спиной увозит красавицу, ни на минуту не
раскаявшись в своих многочисленных прегрешениях и
недостатках, и не получает и вполовину по заслугам, прежде
чем ему улыбнулись судьба и любовь и на его долю
выпало такое счастье. Я сержусь на Джонса. Слишком
многими щедротами и милостями осыпает жизнь этого
неистового, хвастливого повесу. Софья, по сути дела, уступает
ему, не соблюдая даже необходимого внешнего приличия;
доверчивое, глупое, робкое существо! «Ах, мистер
Джонс,— говорит она,— вы только назначьте день». По-
моему, Софья, так же как Амелия, взята из жизни, и
многие молодые люди, ничем не лучше мистера Томаса
Джонса, дерзко похитили сердца молодых девушек, которых
они были недостойны.
Какое поразительное искусство! Каким чудесным
природным даром был наделен автор этих книг, если он сумел
пробудить в нас интерес, вызвать сочувствие, убедить,
заставить нас поверить в существование его героев, и мы
всерьез раздумываем об их недостатках и достоинствах,
отдаем предпочтение тому или другому, осуждаем
пристрастие Джонса к пьянству и азартным играм, пристрастие
Бута к азартным играм и пьянству, и жалеем обеих
несчастных жен, и любим этих женщин, и восхищаемся ими
от всей души, и говорим о них так, словно только сегодня
утром завтракали с ними в их реально существующих
гостиных или должны увидеться с ними вечером в Хайд-
парке! Какой талант! Какая сила! Какая глубочайшая
проницательность и наблюдательность! Какая здоровая
ненависть к низости и мошенничеству! Какая широта и
доброжелательность! Какая жизнерадостность! Какой
неистребимый вкус к жизни! Какая любовь к роду
человеческому! Какой поэт перед нами! Он наблюдает,
раздумывает, вынашивает, творит! Как много правды оставил по
себе этот человек! Сколько поколений он научил смеяться
умно и справедливо! Скольких учеников он воспитал и
приучил создавать многозначительный юмор и смелую
693

игру ума! Какое бесстрашие! * Какая непоколебимая
бодрость мысли ярко и неугасимо пылала в нем среди всех
житейских бурь и не покинула его, когда он стал совсем
развалиной! Диву даешься, думая о том, сколько
страданий и несчастий претерпел этот человек; какое бремя
нужды, болезни, раскаянья он вынес; и при этом книги
его не исполнены злобы, не удручающи, он всегда ясно
видит правду, и его щедрая человеческая доброта
остается непоколебимой **.
* В «Мужском журнале» за 1786 год есть забавная история о
Гарри Фильдинге, «в чьем характере,— пишет автор,— главными
чертами были доброта и человеколюбие, не имеющие себе равных».
Далее он рассказывает, что сборщик долгое время пытался
взыскать «кое-какие местные налоги» с его дома в Бофорт-Билдиигз.
«Наконец Гарри отправился к Джонсону и получил под
литературную закладную требуемую сумму. Возвращаясь домой с
деньгами, он вдруг встретил старого товарища по колледжу, с
которым не виделся много лет. Он пригласил этого человека
пообедать с ним по соседству в таверне и, узнав, что тот в стесненных
обстоятельствах, отдал ему все, что имел при себе. Когда он
вернулся домой, ему сказали, что сборщик налогов дважды
приходил за деньгами. «Дружба потребовала эти деньги, и я их
отдал,— сказал Фильдинг.— А сборщик пускай придет в другой раз».
Еще о нем рассказывают, что однажды он был у своего
родственника графа Денби, и, когда зашел разговор об их родстве,
граф спросил, как получилось, что его фамилия пишется
«Фильдинг», а не «Фельдинг», как было у их родоначальника. «Не могу
вам сказать, милорд,— отвечал он,— разве только моя ветвь рода
первая научилась грамотно писать».
** В 1749 году он стал мировым судьей Вестминстера и Миддл-
секса,— за эту должность в то время не платили постоянного
жалования, и она была весьма хлопотной, но при этом не очень
почетной. Из его собственного предисловия к «Дневнику путешествия»
видно, как ему приходилось работать, в каком состоянии он был в
эти последние годы и как держался несмотря ни на что.
«Я готовился к отъезду и, кроме того, смертельно устал после
долгих допросов, касавшихся пяти различных убийств, которые
все были совершены в течение одной недели разными шайками
бандитов, и тут королевский гонец мистер Кэррингтоп привез мне
приказ от его светлости герцога Ньюкаслского явиться к его
светлости на другое утро в Линкольнс-Инн-Филдс по важному делу; я
попросил передать, что прошу извинения, но не могу явиться, так
как хромаю, и вдобавок к своему нездоровью совершенно измучен
тяжелой работой.
Однако его светлость на другое же утро снова прислал ко мне
мистера Кэррингтона с вызовом; и хотя состояние мое было
ужасно, я немедленно поехал; но, к моему несчастью, герцог был очень
занят и, после того как я прождал некоторое время, прислал ко
мне какого-то человека, который сказал, что уполномочен обсудить
со мной меры, которые я могу предложить для прекращения
убийств и ограблений, каждый день совершаемых на улицах; я
694

Рассказывая про упомянутую выше ссору,
произошедшую во время последнего плаванья Фильдинга в
Лиссабон, когда здоровяк капитан упал на колени и просил
прощения у больного, Фильдинг пишет, как всегда искренне
и мужественно, и глаза его словно бы загораются
прежним огнем: «Я не мог допустить, чтобы этот достойный и
пожилой человек хоть мгновение оставался в такой позе,
и тотчас простил его». Я считаю, что Фильдинг, с его
благородной душой и бесконечной щедростью, очень похож на
тех достойных людей, про которых можно прочесть в
книгах об англичанах, потерпевших крушение или попавших
в беду,— на офицера, очутившегося на африканском
побережье, где от болезни погибла вся команда и сам он
горит в лихорадке, но, бросив лот уже костенеющей рукой,
обещал изложить свое мнение его светлости в письменном виде,
после чего он сообщил мне, что его светлость намерен представить
мой доклад тайному совету.
Хотя во время этой поездки я жестоко простудился, тем не
менее я принялся за работу и дня через четыре послал герцогу
самые лучшие предложения, какие мог придумать, изложив все
обоснования и доводы в их пользу на нескольких листах бумаги;
и вскоре герцог через мистера Кэррингтона сообщил мне, что мой
проект получил полнейшее одобрение и все условия приняты.
Главным и самым существенным из этих условий было
немедленно выдать мне на руки 600 фунтов, и с этой небольшой суммой
я намеревался уничтожить шайки, орудовавшие тогда
повсеместно, и привести гражданские дела в такой порядок, чтобы в
будущем подобные шайки не могли возникнуть или, по крайней мере,
сколько-нибудь серьезно угрожать обществу.
Я отложил на время поездку в Бат, несмотря на
настоятельные и многократные советы моих знакомых докторов, а также
горячие увещания моих ближайших друзей, хотя недомогание мое
привело к сильнейшему разлитию желчи, при котором воды Бата,
как известно, почти всегда действуют безотказно. Но я был полон
решимости уничтожить этих негодяев и головорезов...
Через несколько недель Казначейство выделило деньги, а еще
через несколько дней после того, как в руках у меня оказались
200 фунтов из этой суммы, вся шайка была разогнана...»
Далее он пишет:
«Должен признаться, что личные мои дела в начале этой зимы
были в весьма скверном состоянии, потому что я не захотел
лишить общество и бедняков тех денег, которые, как подозревали
люди, всегда готовые украсть все, что только можно, я присвоил;
напротив, улаживая, вместо того чтобы разжигать ссоры между
привратниками и просителями (что, как ни стыдно мне это
признать, делалось далеко не всюду), и отказываясь брать у людей
шиллинг, если наверняка знал, что он последний, я уменьшил свои
доходы, составлявшие около 500 фунтов самых грязных денег в
год, почти до 300 фунтов, значительная часть которых попадала в
руки моего клерка».
695

измеряет глубину и выводит судно из устья реки или
отплывает прочь от опасного берега и умирает в
мужественной попытке спастись; на раненого капитана, чье судно
идет ко дну, но он не теряет мужества, смело глядит в
глаза опасности и находит для всех ободряющее слово,
пока неумолимая судьба не настигает его и героическое
суденышко не идет ко дну. Такое отважное и мягкое
сердце, такую бесстрашную и смелую душу я счастлив узнать
в мужественном англичанине Генри Фильдинге.

Лекция, шестая,
Стерн и Гольдсмит
оджер Стерн, отец писателя Стерна, был
вторым сыном в семье Саймона Стерна и Мэри
Жак, наследницы Элвингтона, близ Йорка *,
и принадлежал к многочисленным потомкам
Ричарда Стерна, архиепископа Йоркского,
жившего в царствование Иакова П. Роджер
служил лейтенантом в полку Хэндисайда и участвовал в
войнах, которые вела во Фландрии королева Анна. Он
женился на дочери известного маркитанта,— «заметьте, он
был у него в долгу»,— писал его сын, излагая отцовскую
биографию,— и продолжал скитаться по свету со своей
подругой; она повсюду следовала за полком и без конца
рожала бедному Роджеру Стерну детей. Капитан был
человек вспыльчивый, но добрый и простой, пишет Стерн и
сообщает, что в Гибралтаре его родителя проткнул шпагой
однополчанин на дуэли, которая произошла из-за гуся.
Роджер так и не оправился окончательно от последствий
этого поединка и в скором времени умер на Ямайке, куда
призвал его полковой барабан.
Лоренс, второй его ребенок, родился в Клонмеле в
Ирландии в 1713 году и первые десять лет своей жизни
вместе с отцом побывал во всех его походах, попадая из
казармы в обоз, из Ирландии в Англию **.
* Семья его была из Суффолка, но один из ее отпрысков
поселился в Ноттингемшире. Знаменитый «скворец» был
действительно изображен на фамильном гербе Стерна.
** «Там, в этом приходе (в Анимо, Уиклоу), я буквально чудом
уцелел, упав под вертящееся мельничное колесо, откуда меня
выудили невредимым; эта история кажется невероятной, но во всех
тех местах Ирландии, где сотни простых людей стекались
посмотреть на меня, знают, что это правда».-^ Стерн.
697

Один из родственников его матери, живший в
Маллингаре, приютил ее с детьми у себя на десять месяцев;
другой побочный потомок архиепископа предоставил им на
год жилье в своем замке близ Кэррикфергуса. Ларри
Стерна отдали в школу в Галифаксе, в Англии, в конце концов
его усыновил некий родственник в Элвингтоне, и он
расстался со своим отцом-капитаном, который шел своим
путем, пока не наткнулся на рокового гуся, оборвавшего его
карьеру. Воспоминаниям о походной жизни мы обязаны
самыми живописными и чудесными местами в сочинениях
Лоренса Серна. Охотничья шляпа Трима, шпага Ле Февра
и плащ милейшего дядюшки Тоби — все это, несомненно,
воспоминания мальчика, который жил среди
приверженцев Вильгельма и Мальборо и отбивал ножкой такт под
звуки флейт Рамильи во дворе дублинских казарм или
играл порванными знаменами и алебардами Малышакэ на
плацу в Клонмеле.
Лоренс учился в галифакской школе до восемнадцати
лет. Его ум и сообразительность снискали ему уважение
тамошнего директора; и когда учитель высек Лоренса за
то, что он написал свое имя на свежевыбеленном потолке
класса, директор сделал выговор своему подчиненному и
велел не стирать надпись, потому что Стерн —
выдающийся мальчик и у него великое будущее, которое никогда не
сотрется в человеческой памяти.
Родственник, мелкий помещик из Элвингтона,
определил Стерна в Кембридж, в колледж Иисуса, где он
проучился пять лет и, приняв духовный сан, получил,
благодаря влиянию своего дяди, приход в Саттоне и пребенду
в Йорке. А благодаря связям жены он получил приход в
Стиллингтоне. Он женился в 1741 году, после нескольких
лет пылкого ухаживания за этой молодой особой. И лишь
когда особа эта вообразила, что умирает, она открыла
Стерну свои чувства к нему. Однажды вечером, когда они
сидели вдвоем и сердце его разрывалось при виде того,
как она страдает от болезни (сердце достопочтенного
мистера Стерна не раз готово было разорваться за время его
жизни), она сказала: «Дорогой Лори, я никогда не смогу
быть твоей, так как уверена, что не проживу долго; но я
оставляю тебе все мое состояние, до последнего
шиллинга»; такая щедрость совершенно подавила Стерна. Она
выздоровела, они поженились, и уже через несколько лет
нестерпимо надоели друг другу. «Nescio quid est materia
cum me,— писал Стерн одному из своих друзей (на вуль-
G98

гарной и притом весьма скверной латыни),—sed sum
fatigatus et aegrotus de mea uxore plus quam unquam».—
что, к сожалению, означает: «Не знаю, что со мной такое;
но мне больше прежнего надоела моя жена» *.
Конечно, прошло двадцать пять лет с тех пор, как Лори
был покорен ее щедростью, а она — любовью Лори. А
тогда он писал ей о прелестях семейной жизни: «Мы будем так
же веселы и невинны, как наши прародители в раю, до
того как в благодатных кущах появился сатана. В нашем
уединении станут расцветать самые нежные и добрые
чувства: пускай бури и ураганы людских страстей бушуют
вдали, отчаянье останется за нашим мирным горизонтом.
Любовь моя, ты видела, как в декабре расцветает нарцисс?
Какая-то благословенная стена оградила его от
пронизывающего ветра. Ничто на свете не коснется нас, кроме
дуновения, которое растит и лелеет нежнейшие цветы.
В наше жилище не будет доступа мрачному сонму забот
и недоверия, ибо его будет охранять твое доброе и
милостивое божество. Мы будем петь благодарственные гимны
и радоваться до самого конца нашего паломничества. До
свидания, любовь моя. Возвращайся поскорей к тому, кто
тоскует по тебе! Когда я беру перо, мое бедное сердце
начинает биться быстрее, мое бледное лицо покрывает
румянец, и слезы капают на бумагу, когда я вывожу слово
«Любовь».
И про эту женщину, которую он не может упрекнуть
ни в чем, кроме того, что она ему наскучила, наш
человеколюбец пишет: «sum fatigatus et aegrotus. А потом
присовокупляет: Sum mortaliter in amore l в кого-то другого!»
Этот прекрасный цветок любви, этот нарцисс, над
которым втерн лицемерно пролил столько слез, не протянул
и четверти века!
Но ведь едва ли можно было ожидать, что человек,
имеющий такой родник, станет оберегать его, дабы оросить
одну старуху, не блещущую красотой, в то время как
столь бурный источник** мог напоить десятки более
* «Моя супруга возвращается в Тулузу и предполагает
провести лето в Баньэре — я же, напротив, намереваюсь поехать в
Йоркшир, навестить свою супругу — святую церковь. Все мы живем
дольше или, по крайней мере, счастливее, когда поступаем по-
своему; таков мой супружеский принцип. Я допускаю, что он не
из лучших, но уверен, что и не из худших тоже»,— «Письма
Стерна», письмо от 20 января 1764 г.
1 Я смертельно влюблен (лат.).
** В сборнике «Семь писем Стерна и его друзей» (изданном
699

молодых и привлекательных. В декабре 1767 года
достопочтенный Лоренс Стерн, знаменитый автор «Шенди»,
пленительный Йорик, кумир светского общества,
очаровательный пастырь, на издание проповедей которого
подписывался весь цвет общества *, расположившийся в удоб-
для ограниченного распространения в 1844 г.) есть письмо мсье
Толло, который вместе со Стерном и его семьей был во Франции
в 1764 г. Вот выдержка оттуда:
«Nous arrivames le lendemain a Montpellier, ou nou^s trouvames
notre ami Mr. Sterne, sa femme, sa fille, Mr. Huet, et quelques autres
Anglaises; j'eus je vous l'avoue, beaucoup de plaisir en revoyant le
bon et agreable Tristram. ...II avait ete assez longtemps a Toulouse,
ou il se serait amuse sans sa femme, qui le pours uivit partout et qui
voulait etre de tout. Ces dispositions dans cette bonne dame, lui ont
fait passer d'assez mauvais moments; il supporte tons ces desagre-
ments avec une patience d'ange» l.
Через четыре месяца после этого весьма своеобразного письма
Стерн написал тому же адресату, что и Толло; приведем из его
письма соответствующую выдержку:
«...и после всего этого меня два месяца обуревало самое
нежное чувство, какое когда-либо приходилось испытывать'человеку с
нежной душой. Хотел бы я, дорогой кузен, чтобы ты понял (а ты,
наверное, понимаешь и без моего желания), с каЙой
осторожностью я ходил первый месяц по улицам из моей гостиницы
в ее, сначала один, потом два, потом три раза в день, и наконец
готов был уже поставить своего любимого конька в ее стойло на
веки вечные. И я вполне мог бы сделать это, если учесть, как
злословили по этому поводу враги Господа нашего. Последние три
недели »над нами все время печально звучала прощальная песня,
и ты сам понимаешь, дорогой кузен, как это повлияло* на мое
поведение и манеры,— ибо я уходил и приходил как муяран, только
и делая, что играя с ней в чувства с утра до ночи; а теперь она
уехала на юг Франции и в довершение комедии я заболел, в
легких у меня лопнули сосуды, и я едва не истек кровью. Voila mon
histoire! 2»
Трудно сказать, у кого из супругов было «ангельское
терпение»; но не приходится сомневаться, кому из них оно более
требовалось!
* «Тристрамом Шенди» по-прежнему восхищаются, так же как
и его автором; когда он где-нибудь обедает, список гостей
составляют за две недели. Что касается уже напечатанных частей, в них
много смешного, и юмор иногда попадает в цель, а иногда нет. Вы
читали его «Проповеди», на титульном листе которых помещен
его забавный портрет с картины Рейнольдса? Стиль этих пропове-
1 Мы прибыли вчера в Монпелье, где встретили нашего друга мсье
Стерна, его жену, его дочь, мсье Хьюэта и еще нескольких англичан;
признаюсь Вам, я был рад увидеть вновь доброго и милого Тристрама... Он
долгое время пробыл в Тулузе, где, вероятно, хорошо проводил бы время,
если бы не его жена, которая следовала за ним повсюду и хотела всюду
сэвать свой нос. Такое стремление этой доброй женщины доставило ему
немало неприятных минут; он переносит все эти неприятности с
ангельским терпением» (франц.).
2 Вот моя история! (франц.)
700

ном кресле Рабле, только более мягком и изящном, чем
то, которое было в распоряжении циничного старого кюре
из Медона *,— не только соперник, но и победитель на-
дей кажется мне вполне подобающим для кафедры и
свидетельствует о сильном воображении и отзывчивом сердце; но часто
замечаешь, как он подходит к самой грани смешного и готов бросить
свой парик в лица слушателям».— «Письма Грея», письмо от 22
июня 1760 г.
«Кто-то сказал, что Лондон довольно негостеприимен.
Джонсон: «Нет, сэр, всякому, кто пользуется известностью или умеет
быть приятным, в Лондоне повсюду рады. Этого Стерна, как я
слышал, засыпали приглашениями на три месяца вперед». Гольд-
с м и т: «И притом он ужасно скучен». Джонсон: «Ничего
подобного, сэр^».— Босуэлл «биография Джонсона».
«Ее (мисс Монктон) живость очаровала мудрецов, и они
болтали со всей непринужденностью, какую только можно себе
представить. Однажды вечером произошел странный случай — она
вдруг стала доказывать, что некоторые из произведений Стерна
очень трогательны. Джонсон решительно это отрицал. «Уверяю
вас,—- сказала она,— они меня растрогали».— «Да ведь это
потому,— сказал Джонсон, с улыбкой оборачиваясь к ней,— что вы, моя
дорогая, тупица». Когда она через некоторое время напомнила ему
об этом, он сказал столь же правдиво, сколь и вежливо:
«Сударыня, если бы я так считал, то, разумеется, не высказал бы этого
вслух».— Там же.
* Интересно будет привести здесь несколько выдержек из
«Проповедей» Стерна. Вот, к примеру, отрывок, направленный
против жестокостей католической церкви, разве не видна тут рука
автора «Сентиментального путешествия»?
«Дабы убедиться в этом, войдемте вместе со мной на миг в
застенки инквизиции, взглянем, как истинная вера, исполненная
милосердия и справедливости, закованная в цепи, валяется у ног
инквизиторов, этих черных судей, вершащих ужасную расправу
посредством дыб и прочих орудий пыток. Чу! Какой жалобный
стон! Взгляните на несчастного, который стонал, его только что
ввели и сейчас подвергнут терзаниям, лицемерно именуемым
судебным процессом, он пройдет через самые жестокие мучения,
какие только продуманная система религиозной жестокости
сумела изобрести. Взгляните на эту беспомощную жертву, отданную в
руки мучителей. Его тело так истерзано муками и долгим
заключением, что видно, как страдает каждый нерв и мускул. Следите
за последним движением этого ужасного устройства. Какие
судороги вызвало оно у жертвы! Подумайте, как ужасна поза, в которой
этот человек сейчас распростерт. Какую изощренную пытку он
выносит. Это превыше человеческих сил. Боже правый! Смотрите,
истерзанная душа несчастного трепещет на его губах, порываясь
покинуть тело, но ей не дают это сделать. Вот несчастного ведут
обратно в темницу, а потом снова вытаскивают оттуда, чтобы
возвести на костер, и вы видите, как позорна последняя мука,
уготованная ему этим принципом, гласящим, что может существовать
религия без нравственности».— Проповедь 27-я.
Далее мы приводим выдержку из проповеди на текст, который
можно найти в «Книге судей», XIX, ст. 1, 2 и 3 о «некоем левите»:
701

стоятеля собора св. Патрика, написал приведенное выше
добродетельное письмо своему другу в Лондоне; а в
апреле того же года он изливал свою нежную душу миссис
Элизабет Дрейпер, жене «Дэниела Дрейпера, эсквайра,
советника из Бомбея, в 1775 году управлявшего фабрикой
в Сурате, человека весьма уважаемого в тех краях»:
«Получил твое письмо, Элиза, вчера вечером, по
возвращении от лорда Батерста,— пишет Стерн.
(Достоинство этого письма в том, что оно содержит воспоминания
о людях, которые были лучше Стерна, и рисует портрет
доброго старого джентльмена.) Получил твое письмо,
Элиза, вчера вечером по возвращении от лорда Батерста, у
которого я обедал и где меня слушали (когда я говорил
о тебе целый час без перерыва) с таким удовольствием и
вниманием, что добрый старый лорд трижды пил за твое
здоровье; ему теперь восемьдесят пятый год, но он
надеется дожить до того времени, когда его представят как дру^-
га моей прекрасной ученице и когда она затмит всех
прочих индийских дам богатством, как уже затмила их
своими внешними и (что гораздо важнее) внутренними
достоинствами. (У Стерна всюду сказывается его
нравственность.) Я тоже на это надеюсь. Этот вельможа старый
«Так некий левит в печальном своем положении хотел, чтобы
кто-нибудь разделил с ним одиночество и заполнил тоскливую
пустоту в .сердце его; ибо, что бы ни писали в книгах, во многих из
которых, без сомнения, можно найти немало хороших и красивых
слов о блаженстве уединения и проч., все же «нехорошо быть
человеку одному»; и все рассуждения на эту тему, которыми педант
с холодным сердцем оглушает нас, никогда не удовлетворят душу;
среди трескучего философского бахвальства природа человеческая
всегда тоскует по общению и дружбе; доброму сердцу нужно
излить на кого-то свою доброту, и все лучшее в нашем сердце, все
самое чистое в душе страдает, когда мы лишены этого.
Пускай же бездушный монах стремится к царствию небесному
один, без поддержки и утешения. Да поможет ему Бх)г! Я же,
боюсь, никогда не стану на такой путь; Господи, дай мне быть
мудрым и набожным, но при этом быть Человеком', и куда бы ни
привело меня Твое Провидение, каков бы ни был мой путь к Тебе,
пошли мне спутника, и пусть скажет мне только: «Смотри, солнце
садится и тени стали длиннее»,— а я ему: «Как свеж лик
природы! Как чудесны цветы в поле! Как вкусны эти плоды».—
Проповедь 18-я.
Первый из этих отрывков дает нам еще одно изображение
знаменитого «Узника». Второй показывает, что текст из «Книги
судей» навел достопочтенного Лоренса на те же размышления, что
и горничная.
«Проповеди» Стерна были изданы под именем «Мистера
Йорика».
702

мой друг. Ты знаешь, он всегда был покровителем
остроумных и одаренных людей и за столом у него всегда
сидели такие знаменитости последнего времени, как Аддисон,
Стиль, Поп, Свифт, Прайор и т. д., и т. д. Способ, каким
он завязал со мной знакомство, был столь же своеобразен,
как и любезен. Он подошел ко мне однажды, когда я был
при дворе принцессы Уэльской. «Я хочу с вами
познакомиться, мистер Стерн; но и вам тоже следует знать, кто
желает получить это удовольствие. Вы, верно, слышали,—
продолжал он,— о старом лорде Батерсте, которого так
воспевали и о котором столько говорили наши писатели
вроде Попа и Свифта: я прожил жизнь с гениями такого
рода; но я их пережил; отчаявшись когда-нибудь найти
им подобных, я вот уже несколько лет как закончил свои
счета и закрыл свои книги с намерением никогда их
больше не раскрывать; но вы зажгли во мне желание раскрыть
их перед смертью еще раз, что я теперь и делаю; так
пойдемте ко мне и вместе пообедаем». Вельможа этот,
повторяю, чудо; в восемьдесят пять лет он сохранил всю
остроту ума и физическую ловкость тридцатилетнего. Охота
к удовольствиям и способность доставлять их другим
развиты в нем необыкновенно; вдобавок это человек
образованный, обходительный и сердечный.
Он слушал мою речь о тебе, Элиза, с необыкновенным
удовольствием, так как, кроме нас двоих, там была еще
только одна особа, и притом чувствительная. Как
сентиментально провели мы время до девяти часов! * Но ты,
* «Я рад, что вы влюблены,— это, по крайней мере, излечит
вас от сплина, который равно вреден и мужчинам и женщинам —
мне и самому нужно, чтобы на уме была какая-нибудь Дульсинея,
это приводит душу в гармонию; в таких случаях я сначала
пытаюсь заставить женщину поверить в это или, вернее, сперва я
начинаю убея^дать себя, что я влюблен — но продолжаю заниматься
своими делами, совсем как сентиментальные французы — Гатоиг
(говорят они) n'est rien sans sentimentl. И хотя она поднимают
вокруг этого слова такой шум, оно не имеет у них точного смысла.
И хватит о том, что именуется любовью».— «Письма Стерна»,
письмо 23 мая 1765 г.
«P. S. Мое «Сентиментальное путешествие» понравится
миссис Дж. и моей Лидии [Лидия — его дочь, впоследствии миссис
Медолл] — за этих двух я отвечаю. TeiMa благотворна и
соответствует состоянию души, в котором я нахожусь вот уяче некоторое
время. Я говорил вам, что моя цель научить всех нас любить мир
1 Любовь —ничто без душевного чувства (франц.А
703

Элиза, была той звездой, которая вела и оживляла разговор.
Даже когда я говорил не о тебе, ты наполняла мой ум и
согревала каждую высказываемую мною мысль; я не
стыжусь признаться, что мне очень тебя не хватает. Лучшая
из всех добрейших женщин! Страдания, которые я
испытывал всю ночь, думая о тебе, Элиза, мне не под силу
выразить словами...
Значит, ты повесила портрет твоего Брамина у себя
над письменным столиком и будешь с ним советоваться
при всяких сомнениях и затруднениях? Добрая и
признательная женщина!Йорик с довольной улыбкой смотрит на
все, что ты делаешь; портрет его не способен передать
благоволение оригинала... Я рад, что твои спутники по
кораблю милые люди. (Элиза была в Диле, а теперь
возвращалась в Бомбей к своему советнику, и, право же, ей
давно следовало уехать!) Ты будешь, по крайней мере,
избавлена от того, что противно твоей природе, кроткой и
нежной, Элиза. Она способна цивилизовать дикарей, хотя было
бы жаль, если бы тебе пришлось замараться исполнением
этой обязанности. Почему ты вздумала извиняться за свое
последнее письмо? Оно меня восхищает как раз «тем, в чем
ты оправдываешься, Пиши, дитя мое, только TiaK. Пусть
в твоих письмах говорят непринужденные движения
сердца, открывающегося человеку, к которому ты должна
питать уважение и доверие. Так, Элиза, пишу я тебе. (Еще
бы, простодушный шалун!) И так я всегда любил бы тебя
простодушно и нежно, если бы провидение поселило тебя
в той же части земного шара, что и меня; ведь только
честь и сердечная привязанность руководят
твоим Брамином».
Брамин писал миссис Дрейпер вплоть до отплытия
«Графа Чатемского», судна Ост-Индской компании, из
Дила второго апреля 1767 года. Он очень мило
беспокоится о том, чтобы каюту Элизы заново отделали; он
необычайно озабочен тем, кто будут ее попутчики. «Боюсь,
что лучшие из твоих спутников по плаванию окажутся
благовоспитанными только по сравнению с судовой
командой. Таким был — ты знаешь кто! — вследствие того же
и наших ближних больше, чем мы любили до сих пор,— так что
я превыше всего стараюсь затронуть те нежные чувства и
склонности, которые столь много этому способствуют»,— «Письма»
A767 г.).
704

заблуждения, в которое ты впала, когда... но не хочу тебя
огорчать!»
«Ты знаешь кто...» — это, конечно, Дэниел Дрейпер,
эсквайр, из Бомбея, человек, весьма уважаемый в тех
краях, о состоянии здоровья которого наш достойный Брамин
пишет с восхитительной искренностью.
«Я чту тебя, Элиза, за то, что ты держишь втайне вещи,
которые, если их разгласить, послужили бы тебе
панегириком. Благородное страдание исполнено достоинства, не
позволяющего ему взывать к жалости или искать
облегчения. Ты хорошо выдержала эту роль, любезный мой друг-
философ! Право, я начинаю думать, что у тебя не меньше
добродетелей, чем у вдовы моего дядюшки Тоби...
Кстати, о вдовах,— пожалуйста, Элиза, если ты когда-нибудь
овдовеешь, не вздумай отдать свою руку какому-нибудь
богатому набобу,— потому что я сам намерен на тебе
жениться. Жена моя долго не проживет, и я не знаю
женщины, которая была бы мне так по сердцу на ее месте, как
ты. Конечно, по состоянию здоровья я
девяностопятилетний, а тебе только двадцать пять — разница, пожалуй,
слишком большая! — но недостаток молодости я возмещу
остроумием и веселым нравом. Свифт меньше любил свою
Стеллу, Скаррон свою Ментенон и Уоллер свою Сахарис-
су, чем я буду любить и воспевать тебя, избранная жена
моя! Все эти имена, несмотря на их прославленность,
уступят место твоему, Элиза. А ты напиши мне в ответ, что
одобряешь и ценишь мое предложение...»
Одобряешь и ценишь мое предложение! Этот лицемер
в то же время писал своим друзьям веселые письма с
насмешливыми намеками на бедного, глупого Брамина. Ее
корабль еще был ввиду южных берегов Англии, а
очаровательный Стерн уже сидел в кофейне «Маунт» над листом
бумаги с золотым обрезом, предлагая свое сердце, это
бесценное сокровище, леди П., и спрашивая, неужели ей
приятно, что он несчастен? Стало ли ее торжество полнее
оттого, что ее глаза и губы лишили человека рассудка? Он
приводит «Отче наш» с ужасным, циничным богохульством
в доказательство, что не хотел быть введенным во
искушение, и клятвенно заверяет, что он самый нежный и
искренний безумец в мире. А у себя дома в Коксвуде он
написал письмо по-латыни, ибо, как мне кажется,
постыдился написать его по-английски. Перечитывая его письма, я
вспоминаю, что письмо сто двенадцатое вызвало во мне
чувство, далекое от восторга, поскольку из этого письма
23 у. Текьерей, т. 7
705

явствует, что была еще и третья, за которой этот
негодный, истасканный старый негодяй тоже приударял *, а
через год, когда он вернулся к себе на Бонд-стрит и
привез с собой свое «Сентиментальное путешествие», дабы
представить его на суд Лондона, как всегда жадный до
похвал и удовольствий, по-прежнему тщеславный,
порочный, остроумный и лживый — смерть наконец настигла
немощного беднягу, и 18 марта 1768 года этот «мешок с
мертвечиной», как он называл свое тело, был переправлен
в царство Плутона **. В его последнем письме есть одно
проявление благородства — искренняя любовь, которая
побуждает его умолять одного из друзей стать опекуном
его дочери Лидии***. Все его письма к ней бесхитростны,
* «Миссис X.
Коксвуд, 15 ноября 1767 г.
Будьте же умницей, моя милая X., и сделайте все это хорошо,
ft когда мы увидимся, я Вас поцелую, так-то! Но у меня есть для
Вас еще кое-что, над чем я сейчас усиленно работаю,— это мое
«Сентиментальное путешествие»,— которое непременно должно
заставить Вас плакать, как плакал над ним я, иначе я вовсе брошу
писать сентиментальные сочинения...
Остаюсь Вашим и проч. и проч.
Т. Шенди».
«Графу...
Коксвуд, 28 ноября 1767 г.
Милорд!
Я с величайшим удовольствием берусь за перо, дабы
поблагодарить Вашу светлость за письмо, где Вы справляетесь об
Йорике, который измучен духовно и телесно «Сентиментальным
путешествием»; выходит, автор и в самом деле должен все
прочувствовать сам, иначе читатель ничего не почувствует; но все эти
чувства вконец изнурили мой организм, и, по-видимому, ум так
же нуждается в подкреплении, как и тело; поэтому двадцатого
числа следующего месяца я поеду в Лондон, причем
предварительно подкреплю свои силы, проведя неделю в Йорке. Конечно, я мог
бы предаваться блаженству с женой (которая только что
возвратилась из Франции), но я достаточно долго был сентиментален,
хотя Вы, Ваша светлость, вероятно, со мной не согласитесь».
** «Известно, что Стерн умер в наемной квартире, и
рассказывают, что, когда он умирал, слуги украли даже его золотые
запонки».— Д-р Ферриер.
Он умер в доме № 41 (ныне принадлежащем торговцу сыром)
по западной стороне старой Бонд-стрит.— «Справочник улиц
Лондона».
*** «В феврале 1768 года Лоренс Стерн, измученный долгой
изнуряющей болезнью, умер в своей квартире на Бонд-стрит в
Лондоне. Было что-то в его смерти поразительно похожее на некоторые
706

ласковы, нежны и ничуть не сентиментальны; точно так
же сотни страниц в его книгах прекрасны и полны не
только поразительного юмора, но подлинной любви и доброты.
Да, опасная профессия у того, кто должен выставлять на
продажу свои слезы и смех, свои тайные огорчения и
радости, свои сокровенные мысли и чувства, изливать их на
бумаге и продавать за деньги. Разве он не преувеличивает
свое горе, чтобы читатель посочувствовал его
неискренним страданиям? Не возмущается притворно, чтобы
утвердить добродетель своего героя? Не изощряется в
остроумии, чтобы сойти за острослова? Не крадет у других
писателей, утверждая с помощью этой кражи свою
репутацию изобретательного и образованного человека? Не
притворяется оригинальным? Не делает вид, будто он
человеколюбец или человеконенавистник? Не взывает к
галерке трескучими фразами, ловя публику на дешевую
приманку, чтобы сорвать аплодисменты?
Сколько красок и выразительности необходимо, чтобы
правдиво изображать жизнь на сцене, и сколько
напыщенных слов и румян расходуется из-за тщеславия актера.
Публика верит ему; но может ли он сам поверить себе?
Где у него преднамеренный расчет и обман, где ложная
чувствительность и где подлинное чувство? Где начинается
ложь, и знает ли он это сам? И где кончается правда в
искусстве и в замысле этого гения, этого актера, этого
шарлатана? Не так давно я встретился с одним французским
актером, который после обеда, по собственной охоте,
начал петь французские песни, называемые гривуазными, и
пел превосходно, но почти все присутствующие остались
недовольны. А потом он запел сентиментальную балладу —
подробности, рассказанные миссис Квикли о смерти Фальстафа,
собрата Йорика по неиссякаемым шуткам, но совсем не схожего
с ним в прочих подробностях. Лежа в кровати совершенно
измученный, он пожаловался, что ноги у него холодные, и попросил
служанку растереть их. Она сделала это, и ему как будто стало
легче. Он пожаловался, что холод поднимается выше; и пока
служанка растирала его лодыжки и голени, он умер без единого
слова. Замечательно, что смерть его была во многом такова, как
он того желал, и его последний долг был отдан ему не в его
собственном доме и не руками любящих родственников, а в наемной
квартире чужими людьми.
Мы хорошо знаем черты лица и фигуру Стерна, которые он
сам часто описывает. Он был «высокий, худой, изможденный,
чахоточного вида».— Сэр Вальтер Скотт.
23*
707

и исполнил ее так чудесно, что растрогал всех, и особенно
растрогался сам,— когда он кончал петь, его голос дрожал,
глаза были полны чувства, он плакал неподдельными
слезами. Мне кажется, Стерн обладал такой же
виртуозной чувствительностью; он часто рыдал у себя в
кабинете и, обнаружив, что слезы его заразительны и приносят
ему огромную популярность, воспользовался этим
выгодным талантом и плакал по всякому поводу. Признаюсь, я
не очень ценю и уважаю дешевую влагу из этих
источников. Я устаю от его постоянной суетливости и докучливых
потуг рассмешить меня или разжалобить. Он не сводит
с меня глаз, ловит выражение моего лица, не уверенный,
считаю ли я его обманщиком или же нет, становится в
позу, льстит мне и умоляет меня: «Смотри, как я
чувствителен, признай же, что я очень умен, плачь же — перед
этим тебе не устоять». Юмор Свифта и Рабле, чьим
продолжателем он лицемерно себя называет, изливается так
же естественно, как поет птица; при этом они не теряют
своего мужественного достоинства, а смеются искренним
великолепным смехом, как повелела им природа. Но этот
человек — который умеет заставить вас смеяться и плакать
тоже — никогда не оставляет читателя в покое, не дает
ему свободно вздохнуть; когда вы спокойны, он решает,
что надо встряхнуть вас, и выделывает антраша или
подкрадывается бочком и нашептывает на ухо какую-нибудь
гадость. Это великий шут, а не великий юморист. Он
действует последовательно и хладнокровно; раскрашивает
свое лицо, надевает шутовской колпак, стелет коврик и
кувыркается на нем.
Возьмите хотя бы «Сентиментальное путешествие», и
вы увидите в авторе нарочитое стремление делать стойку
и срывать аплодисменты. Он приезжает в гостиницу
Дессена, ему нужна карета, чтобы добраться до Парижа, он
идет во двор гостиницы и сразу начинает, как говорят
актеры, «работать». Вот эта небольшая коляска — дезобли-
жан:
«Четыре месяца прошло с тех пор, как он кончил свои
скитания по Европе в углу каретного двора мсье Дессена;
с самого начала он выехал оттуда, лишь наспех
починенный, и хоть дважды разваливался на Мон-Сени, мало
выиграл от своих приключений — и всего меньше от
многомесячного стоянья без призора в углу каретного двора
мсье Дессена. Действительно, нельзя было много сказать
в его пользу — но кое-что все-таки можно было. Когда же
708

довольно нескольких слов, чтобы выручить несчастного из
беды, я ненавижу человека, который на них поскупится».
Le tour est fait! l Паяц перекувырнулся! Паяц
перепрыгнул через дезоближан, не задев за верх, и
раскланивается перед почтеннейшей публикой. Можно ли
поверить, что это настоящее чувство? Что эта великолепная
щедрость, эта отважная поддержка в горе, обращенная к
старой коляске, неподдельны? Они столь же искренни, как
и добродетельное красноречие Джозефа Сэрфеса, когда он
начинает: «Ибо человек, который...» — и прочее, и прочее,
и хочет сойти за святого среди доверчивых и
простодушных простофиль.
Наш друг покупает коляску; воспользовавшись в
своих интересах пресловутым старым монахом, а потом (как
и подобает доброму и добродушному паяцу, к тому же не
жалеющему денег, когда они у него есть) обменявшись со
старым францисканцем табакерками, он выезжает из
Кале, приходует огромными цифрами на счет своего
благородства те несколько су, которыми оделяет нищих в
Монтрее, а в Нампоне вылезает из коляски и хнычет над
знаменитым мертвым ослом, что умеет делать всякий
сентименталист, стоит ему только захотеть. Он изображен
трогательно и искусно, этот мертвый осел: как повар мсье
де Субиза во время войны, Стерн украшает его гарниром
и подает в виде лакомого блюда под острым соусом. Но
эти слезы, и добрые чувства, и белый носовой платок, и
заупокойная проповедь, и лошади, и плюмажи, и
процессия плакальщиков, и катафалк с дохлым ослом! Тьфу,
фигляр! По мне весь этот трюк с ослом и всем прочим не
стоит и выеденного яйца!
Этот осел уже появлялся на сцене с превеликим
эффектом. В 1765 году, за три года до издания
«Сентиментального путешествия», мир обогатился седьмым и восьмым
томами «Тристрама Шенди», и в этих томах знаменитый
лионский осел предстал перед нами:
«Я был остановлен в воротах бедным ослом, только что
завернувшим в них с двумя большими корзинами на
спине, подобрать милостыню — ботву репы и капустные
листья; он стоял в нерешительности, ступив передними
копытами во двор, а задние оставив на улице, как будто не
зная хорошенько, входить ему или нет.
Трюк исполнен! (франц.)
709

Надо сказать, что (как бы я ни торопился) у меня не
хватает духу ударить это животное,— безропотное
отношение к страданию, простодушно отображенное в его
взорах и во всей его фигуре, так убедительно говорит в его
защиту, что всегда меня обезоруживает; я не способен
даже заговорить с ним грубо, наоборот, где бы я его ни
встретил, в городе или в деревне, в повозке или с
корзинами, на свободе или в рабстве — мне всегда хочется
сказать ему что-нибудь учтивое; мало-помалу (если ему так
же нечего делать, как и мне) я завязываю с ним разговор,
и никогда воображение мое не работает так деятельно, как
угадывая его ответы по выражению его морды. Когда
последняя не дает мне удовлетворительного ключа, я
переношусь из собственного сердца в его ослиное сердце и
соображаю, что в данном случае естественнее всего было бы
подумать ослу (равно как и человеку). По правде говоря,
он единственное из всех стоящих ниже меня созданий, с
которым я могу это делать.
Но с ослом я могу беседовать веки-вечные.
— Послушай, почтенный! — сказал я, увидев, что
невозможно пройти между ним и воротами,— ты вперед или
назад?
Осел поворотил голову назад, чтобы взглянуть на
улицу.
— Ладно,— отвечал я,— подождем минуту, пока не
придет погонщик.
Он в раздумье повернул голову и внимательно
посмотрел в противоположную сторону.
— Я тебя понимаю вполне,— отвечал я,— если ты
сделаешь ложный шаг в этом деле, он тебя исколотит до
смерти. Что ж! Минута есть только минута, и если она
избавит моего ближнего от побоев, ее нельзя считать
дурно проведенной.
Во время этого разговора осел жевал стебель
артишока; пища явно невкусная, и голод, видно, напряженно
боролся в нем с отвращением, потому что раз шесть ронял
он этот стебель изо рта и снова подхватывал.
— Бог да поможет тебе, Джек! — сказал я.— Горький
у тебя завтрак — горькая изо дня в день работа — и еще
горше многочисленные удары, которыми, боюсь я, тебе за
нее платят,— и вся-то жизнь, для других тоже несладкая,
для тебя сплошь, сплошь горечь. Вот и сейчас во рту у
тебя, если дознаться правды, так, думаю, горько, точно ты
поел сажи (осел в конце концов выбросил стебель), и у
710

тебя нет, верно, друга на целом свете, который угостил
бы тебя печеньем.— Сказав это, я достал только что
купленный кулек с миндальным печеньем и дал ему одно,—
но теперь, когда я об этом рассказываю, сердце укоряет
меня за то, что в затее моей было больше желанья
позабавиться и посмотреть, как осел будет есть печенье,
нежели подлинного участия к нему.
Когда осел съел печенье, я стал уговаривать его
пройти: бедное животное было тяжело навьючено — видно
было, как его ноги дрожали. Он быстро попятился назад,
а когда я потянул его за повод, последний оборвался,
оставшись в моей руке. Осел грустно посмотрел на меня.
«Не бей меня, а? Впрочем, как тебе угодно».— «Если я
тебя ударю, будь я прокл...»
Да, того, кто откажет этому очаровательному описанию
в остроумии, юморе, трогательности, душевной доброте и
подлинном чувстве, нелегко пронять и удовлетворить,
А несколькими страницами ниже мы находим описание не
менее прекрасное — пейзаж и люди чудесно нарисованы
писателем, который обладает глубоким пониманием
прекрасного и умеет тонко чувствовать.
«Это случилось по дороге из Нима в Люнель, где
лучшее во всей Франции мускатное вино.
Солнце закатилось — работа кончилась; деревенские
красавицы заплели наново свои косы, а парни готовились
к танцу. Мой мул остановился, как вкопанный.
— Это флейта и тамбурин,— сказал я...— Я поставил
себе за правило не вступать в спор ни с кем из вашей
породы.— С этими словами я вскочил на него и... швырнул
один сапог в канаву направо, другой в канаву налево...-*
Пойду танцевать,— сказал я,— а ты стой здесь.
Одна загорелая дочь труда отделилась от группы и
пошла мне навстречу, когда я приблизился; ее
темно-каштановые волосы, почти совсем черные, были скреплены
узлом, кроме одной непослушной пряди.
— Нам не хватает кавалера,— сказала она, протягивая
вперед руки и как бы предлагая их взять.
— Кавалер у вас будет,— сказал я, беря протянутые
руки.
— У нас ничего бы не вышло без вас,— сказала она,
выпуская с врожденной учтивостью одну мою руку и ведя
меня за другую.
Хромой подросток, которого Аполлон наградил
свирелью и который по собственному почину прибавил
711

к ней тамбурин, присев на пригорок, заиграл веселую
мелодию.
— Подвяжите мне поскорее этот локон,— сказала На-
нетта, сунув мне в руку шнурочек. Я сразу позабыл, что я
иностранец. Узел распустился, вся коса упала. Мы точно
семь лет были знакомы.
Подросток ударил в тамбурин — потом заиграл на
свирели, и мы пустились в пляс.
Сестра подростка, с неба похитившая свой голос,
запела, чередуясь с братом,— то была гасконская
хороводная песня «Viva la joia! Fiofon la tristessa» l. Девушки
подхватили в унисон, а парни октавой ниже.
«Viva la joia» — было на губах у Нанетты. «Viva la
joia» — было в ее глазах. Искра дружелюбия мгновенно
пересекла разделявшее нас пространство. Какой она
казалась милой! Зачем я не могу жить и кончить дни свои
таким образом? О праведный податель наших радостей и
горестей,— воскликнул я,— почему нельзя здесь
расположиться в лоне Довольства, танцевать, петь, творить
молитвы и подняться на небеса с этой темноволосой девушкой?
Капризно склонив голову к плечу, она задорно плясала.
— Поплясали и хватит,— сказали».
Этим чудесным танцем и пением том весьма искусно
завершается. Но даже здесь мы не можем привести все
полностью. В сочинениях Стерна нет ни одной страницы,
в которой не было бы чего-нибудь такого, чему лучше
вовсе не быть, скрытой мерзости — намека на какую-то
грязь *.
1 Да здравствует радость! Долой печаль! (франц.)
* «Относительно обвинения Стерна в безнравственности,
которое так серьезно пятнает его писательскую репутацию, я позволю
себе заметить, что есть некое лукавство, воздействие которого
обусловлено, во-первых, скромностью, которое оно уязвляет,
во-вторых, невинностью и неискушенностью, над которыми оно
торжествует, и в-третьих, некими колебаниями в душе человека между
пребывающим там добром и вторгающимся туда злом
человеческой природы. Это своего рода кокетство с дьяволом, искусство на
мгновение сочетать храбрость и трусость, как это бывает с тем,
кто в первый раз снимает пальцами нагар со свечи, или, вернее,
как бывает с ребенком, который набрался смелости и, дрожа,
касается горячего чайника, потому что это запрещено; итак, в душе
у каждого есть свой злой и добрый ангел; там те же, или почти
те же чувства, какие, вероятно, испытывают старый распутник и
жеманница,— с одной стороны возмущение, идущее от
лицемерного стремления сохранить внешние приличия и репутацию, а с
другой — внутреннее сочувствие к врагу. Надо только предполо-
712

Некоторые из этих прискорбных double entendre l
можно отнести за счет того, что в то время нравы были
свободнее, чем сейчас, но далеко не все. Глаза непотребного
сатира все время плотоядно глядят из листвы; последние
слова, написанные знаменитым писателем, были
грязными и скверными,— последние строки, которые несчастный,
больной человек написал, взывая о жалости и прощении.
Я думаю об этих покойных писателях и об одном, ныне
здравствующем среди нас, и преисполнен благодарности
за тот невинный смех, за те чудесные целомудренные
страницы, которыми одаряет моих детей автор «Дэвида Коп-
перфилда».
* * *
Jete sur cette boule,
Laid, chetif et souffrant;
Etouffe dans la foule,
Faute d'etre assez grand;
Une plainte touchante
De ma bouche sortit.
Le bon Dieu me dit: Ghante,
Chante, pauvre petit!
Chanter, ou je m'abuse,
Est ma tache ici-bas.
Tous ceux qu'ainsi j'amuse,
Ne m'aimeront-ils pas? 2
жить, что общество целомудренно, и тогда девять десятых этого
злого лукавства станут бесшумны, как камень, падающий в снег,
потому что не встретят сопротивления; остальное держится на
том, что оскорбляет благопристойность самой человеческой
природы.
Это начало, как бы презренно оно ни было само по себе, может
без сомнения сочетаться с талантом, остроумием, фантазией и
даже юмором; и нам остается лишь сожалеть о таком мезальянсе;
но тот факт, что одно совершенно отдельно от другого, станет
очевидным, если мысленно отделить нравственность мистера Шенди,
дядюшки Тоби и Трима, которые все противостоят этому
фальшивому таланту, от остальных героев «Тристрама Шенди», и
вообразить на их месте нескольких бессердечных распутников. В
результате мы почувствуем чистейшее отвращение. Стерна следует строго
осудить за то, что он использует лучшие наклонности нашей
природы для потворства самым низменным из них».— Колъридж,
«Литературное наследие», т. I, стр. 141, 142.
1 Двусмысленностей (франц.).
2 В юдоль земную кинут,
Уродлив, хил и дик,
Я был толпой отринут
За то, что невелик.
713

Этими очаровательными строчками Беранже вполне
можно охарактеризовать жизнь, страдание, талант и
нежную душу Гольдсмита, так же как и наше уважение к
нему. Кто из миллионов людей, которым он доставил
развлечение, не любит его! Самый любимый из английских
писателей — может ли быть звание почетнее! * Юноша,
пылкий, но способный глубоко и нежно любить, покидает
глухую деревню, где его детство прошло в приятных
раздумьях, в праздной безмятежности, в сладких мечтах
увидеть огромный мир, лежащий за порогом его дома, и
добиться славы и богатства; после многих лет жестокой
борьбы, безвестности и нищеты его сердце устремляется к
родным местам так же пылко, как стремилось к
переменам, когда он был под родным кровом, и он пишет роман
и поэму, полные воспоминаний о родине и любви к ней; он
рисует события и друзей своей юности, населяет Оберн и
Векфильд воспоминаниями о Лиссое. Он не может не
скитаться по свету, но всегда носит с собой память о родине,
чувствует ее в груди и в свой смертный час. Он ленив, в
тиши он жаждет перемен; в пути с тоской вспоминает о
друзьях и спокойствии. В настоящем он строит на буду-
v щее воздушные замки или оплакивает прошедшее; он хоть
сейчас улетел бы прочь, но клетка и суровая необходи-
И не сдержал я крика,
К кресту припал с мольбой,
И мне сказал Владыка:
«Малыш мой бедный, пой!»
С тех пор пою — лукавлю,
В душе судьбу браня.
Но тем, кого забавлю,
Как не любить меня?
* «Он был другом добродетели и на самых фривольных своих
страницах никогда не забывал отдать ей должное. Мягкость,
деликатность и чистота чувства отличают все, что он писал, и
соответствуют щедрости этого человека, готового отдать все до
последней гинеи...
Восхитительная легкость и изящество повествования, а также
чудесная правдивость, с которой нарисованы главные герои,
делают «Векфильдского священника» одним из самых чудесных
образцов беллетристики, какие когда-либо занимали
человеческий ум...
Мы читаем «Векфильдского священника» в юности и в зрелом
возрасте, мы возвращаемся к нему снова и снова и благословляем
память автора, которому так хорошо удается примирить нас с
человеческой природой».— Сэр Вальтер Скотт.
714

мость удерживают его. В чем очарование его стихов, его
ртиля и юмора? В его нежных сетованиях, ласковом
сострадании, доброй улыбке, в трепетном сочувствии, в его
слабости, в которой он сам признается? Наша любовь к
нему — это наполовину жалость. Мы приходим домой
взвинченные и усталые после дня жизненной борьбы, и
этот нежный менестрель поет нам. Кто причинит зло
доброму бродячему арфисту? И кому он причинил зло? У него
нет никакого оружия, кроме арфы, на которой он играет
вам, давая наслаждение великим и малым, молодым и
старым, офицерам в палатках и солдатам вокруг костра,
женщинам и детям в деревнях, у чьих порогов он
останавливается и поет свои простые песни о любви и красоте. Его
чудесная книга «Векфильдский священник» * открыла
•i
* «Но вот явился Гердер,— пишет Гете в автобиографическом
сочинении, рассказывая о первом своем знакомстве с шедевром
?ольдсмита,— не только со своими обширными знаниями, но и с
Грудой всевозможных пособий и новейших книг. Из последних он
бсобенно расхваливал «Векфильдского священника» и решил вслух
прочитать нам немецкий перевод этого романа...
Протестантский сельский священник, пожалуй, самый
подходящий персонаж для сельской идиллии; подобно Мелхиседеку, он
жрец и царь в одном лице. Занятия и семейные отношения
связывают его с невиннейшим в мире трудом — трудом земледельца; он
отец, хозяин, селянин и потому подлинный член общества. На
такой чистой, прекрасной, земной основе покоится его высшее
призвание; ему препоручено вводить людей в жизнь, он заботится об
их духовном воспитании, благословляет в важнейшие моменты
бытия, поучает, укрепляет их дух, а когда нельзя сыскать утешения
в настоящем, пробуждает в них надежды на лучшее будущее.
Представьте же себе такого человека, исполненного
человеколюбивых убеждений, достаточно сильного, чтобы ни при каких
обстоятельствах не отступать от них, и этим уже возвышающегося над
толпой, от которой не приходится ждать ни чистоты, ни твердости;
дайте ему знания, необходимые для его сана, а также
деятельность, требующую бодрости и постоянства, пусть не чуждую
страстей, но при любых обстоятельствах направленную на добро,— и
образ его завершен. В то же время надо присоединить сюда и
необходимую ограниченность, дабы он не только оставался в своем
узком кругу, но иной раз переходил бы и в еще более узкий,
сообщите ему добродушие, незлобивость, стойкость и все те
похвальные качества, что вытекают из решительного характера, да еще
миролюбивую уступчивость и ласковую снисходительность к
своим и чужим недостаткам, и вы получите более или менее точный
портрет нашего славного векфильдского священника.
Изображение такого человека, проходящего на своем
жизненном пути через радости и страдания, сюжетный интерес, все
время нарастающий благодаря сочетанию естественного с
причудливым и необычным, делают «Векфильдского священника» одним из
715

ему доступ во все замки и хижины Европы. Всякий из нас,
как бы занят или ожесточен он ни был, хоть раз или два
в жизни провел с ним вечер и испытал на себе чары его
дивной музыки.
Отцом Гольдсмита, без сомнения, был всем нам знако-
лучших романов, когда-либо написанных. К тому же это роман
высоконравственный, в чистейшем смысле слова христианский.
Трактуя о торжестве доброй воли и стойкости в правом деле, он
подтверждает необходимость уповать на бога, заставляет верить в
конечное торжество добра над злом — и все это без тени
ханжества или педантизма. От этих опасностей автора уберег высокий
ум, сплошь да рядом сказывающийся в иронии, отчего это
небольшое произведение становится столь же мудрым, сколь и
обаятельным. Доктор Гольдсмит, автор «Векфильдского священника», без
сомнения, отлично разбирается в людях, во всех их
положительных и отрицательных сторонах; при этом ему остается лишь
радоваться, что он англичанин, и высоко ценить преимущества,
которые ему дала его страна и нация. Семья, им изображаемая, стоит
на низшей ступени буржуазного благополучия, но
соприкасается и с несравненно выше поставленными семействами; ее узкий
круг, впоследствии еще более суженный, благодаря семейным
и общественным обстоятельствам, вводит нас и в большой
свет. Этот маленький челн плывет по широким бурным волнам
английской жизни и как в радости, так и в горе вправе ожидать
либо беды, либо помощи от огромного флота, бороздящего те же
воды.
Я полагаю, что мои читатели знают и помнят этот роман: но
те, кто,сейчас впервые слышит о нем, или те, кого мне удастся
побудить вновь перечитать его, без сомнения, будут мне
благодарны».— Гете, «Из моей жизни. Поэзия и правда)/.
«Может показаться, что он с младенчества обладал двумя
натурами,— одна была разумная, другая — заблуждающаяся; или же
в его колыбель положили волшебные дары добрые феи, населявшие
то место, где он родился,— старую усадьбу на берегу Инни.
Он проносит этот изменчивый волшебный дух, если можно это
так назвать, через всю свою жизнь. Его волшебные дары
бесполезны в школе или в колледже; из-за них он неспособен к
усердным занятиям и точным наукам, пренебрежительно относится ко
всему, что не затрагивает его поэтическое воображение и светлые,
радостные струны души; из-за них он разрывает все ограничения,
бродит меж изгородей, по зеленым дорожкам, по берегам ручьев,
населенных наядами, пирует с веселыми друзьями или скитается
по округе, как цыган, в поисках необычайных приключений...
Хотя из-за этого ему часто приходилось общаться с
бедняками, но он никогда не скатывался до людей падших. Его
пристрастие к юмору и к изучению человеческих характеров, как мы уже
отмечали, часто приводило его в компанию веселых и низменных
людей; но он всегда делал различие между низменностью этих
людей и их забавными качествами или, вернее, из всего этого
выделял знакомые черты жизни, составляющие основу самых
знаменитых его сочинений».— Вашингтон Ирвинг.
716

мый добрый доктор Примроз *. Свифт был еще жив,
когда маленький Оливер родился в Палласе, или Палласмо-
ре, в графстве Лонгфорд в Ирландии. В 1730 году, через
два года после рождения мальчика, Чарльз Гольдсмит
перевез свою семью в Лиссой, графство Уэстмит, в
очаровательный Оберн, который все слушающие меня видели в
своем воображении. Здесь добрый священник** воспитал
восьмерых детей и, любя весь мир, по выражению его
сына, воображал, что весь мир любит его. Кроме
собственных голодных детей, у него была целая толпа бедных
нахлебников. К его столу мог прийти всякий; и за этот стол
садились льстецы и бедные друзья, которые смеялись
многочисленным шуткам доброго священника и съедали все,
что ему давала его ферма в семьдесят акров. Те, кто видел
теперешний ирландский дом, могут представить себе
домик в Лиссое. Для старика нищего здесь все так же
отведен особый уголок на кухне; искалеченный старый солдат
все так же получает здесь картофель и пахтанье; бедный
арендатор все так же просит помощи у его чести и
призывает благословение божье на его преподобие за
шестипенсовик; оборванный старик, живущий на пособие, все так
же занимает свое место по праву и молчаливому согла-
* «Семейство Гольдсмитов, или, как иногда писали эту
фамилию, Гульдсмитов, было в Ирландии очень известным и,
по-видимому, всегда занимало почтенное положение в обществе. По
происхождению они англичане, видимо, потомки тех, которые
издавна поселились в Крейфорде, в Кенте».— Прайор, «Биография Гольд-
смита».
Отец Оливера, его прадед и прапрадед были священниками;
двое из них женились на дочерях священников.
** В смиренной церкви, тихой и простой.
Он сам был свят, как сей приют святой.
Он убеждал, он верил, убеждая.
Пришедший позабавиться — вздыхая,
Молиться начинал. И весь народ
Ждал старца после службы у ворот.
Его любила даже детвора.
Его улыбка, полная добра,
Отеческое счастье выражала;
Его — их огорченье огорчало,
Их радовала радость, их тревоги
Тревожили. Но думал он — о боге.
Он на утес высокий походил,
Который землю с небом породнил,
И хоть вся грудь в покрове черных туч,
Но на вершине вечно — ясный луч.
(«Покинутая деревня»)
717

сию. Все так же толпятся люди в кухне и вокруг стола в
гостиной, где царит расточительство, беспорядок, доброта
и бедность. Если ирландец приезжает в Лондон с
намерением разбогатеть, в Ирландии у него остается с
полдюжины нахлебников, которые получают проценты с его
доходов. Когда доброго Чарльза Гольдсмита постигла смерть *,
он оставил своих голодных потомков почти без всяких
средств; и так как одна из его дочерей была обручена со
сквайром, занимавшим гораздо более высокое положение,
Чарльз Гольдсмит лишил средств остальных членов семьи,
чтобы дать за ней приданое.
Оспа, которая в то время была бичом всей Европы и
обезобразила лица у половины людей всего мира,
коснулась лица бедняги Оливера, когда ему было восемь лет, и
на всю жизнь изуродовала его. Какая-то старуха в
отцовской деревне, учившая его грамоте, объявила, что он
бестолков; потом он попал в руки учителя в школе для
бедных, Падди Берна, а после Падди Берна его отдали
священнику в Элфине. В те времена, когда ребенка отдавали
в школу, принято было произносить классическую фразу,
что его отдают «под линейку» мистеру такому-то. Бедные
наши маленькие предки! Тяжко думать о том, как
беспощадно вас секли, сколько напрасных ударов вам
приходилось переносить, сколько слез проливать. О маленьком
Нолле заботился главным образом дальний родственник,
добрый дядюшка Контариы; мальчик окончил школу,
усердно стараясь учиться как можно меньше: он воровал
* «В мае этого A768) года он потерял брата, достопочтенного
Генри Гольдсмита, для которого ему не удалось добиться
повышения в сане... равно как и прихода в Западном Килкенни со
скромным вознаграждением в сорок фунтов в год, прославленного им в
стихах. Говорили, что мистер Гольдсмит основал школу, которая
долго переезжала с места на место, пока наконец не осталась
в Лиссое. Здесь его таланты и трудолюбие прославили эту школу
и под его руководством получили образование сыновья многих
здешних мелкопоместных дворян. Когда в 1765 году среди
мальчиков началась повальная лихорадка, они на время разъехались
по домам, но он вновь собрал их в Атлоне и продолжал
учительствовать там до самой смерти, которая постигла его, как и его
брата, на сорок пятом году жизни. Он был человеком прекрасной
души и мягкого характера».— Прайор, «Гольдсмит».
В какие б ни поехал я края,
Ни шагу вслед за мной душа моя,—
Она с тобой, о брат мой. И чем дале
Уйду я, тем прочнее нить печали.
(«Путешественник»)
718

фрукты из чужих садов, играл в мяч, а когда у пего в
кармане заводилось хоть немного денег, швырял их на ветер.
Всем известна знаменитая «Ночь ошибок», когда юный
школяр, которому дали гинею и клячу, подъехал к
«лучшему дому» в Арда, пригласил хозяина распить бутылку
вина за ужином и велел подать утром на завтрак горячий
пирог; а когда потребовал счет, то обнаружил, что
«лучший дом» вовсе не постоялый двор, как он полагал, а
принадлежит дворянину Фезерстоуну. Кто не знает всяких
историй про Гольдсмита? Вот чудесная и необычайная
картина — мальчик танцует и прыгает по кухне у себя
дома, а старый скрипач насмехается над его уродством и
называет его Эзопом, на что маленький Нолл остроумно
откликается: «Громогласно герольды о том возвещают —
танцует Эзоп, а ему обезьяна играет». Нетрудно
представить себе странное и жалкое выражение трогательной
насмешки на этом маленьком, усеянном оспинами лице,
смешную танцующую фигурку, смешной ирландский
акцент. В его жизни и в сочинениях, которые правдиво ее
отражают, он постоянно сетует на это невзрачное лицо и
фигуру; то и дело он горестно смотрится в зеркало и
тотчас напускает на себя комическую важность. Он любит
одеваться пышно и ярко. На экзамен перед посвящением
в духовный сан он явился в алых панталонах и честно
признался, что ему не улыбается стать священником,
потому что он предпочитает яркую одежду. Решив заняться
врачебной практикой, он правдами и неправдами
раздобыл черный бархатный костюм, в котором пыжился, как
индюк, прикрывая заплату на старом плаще шляпой; а
когда дела его пошли в гору, он красовался в
темно-фиолетовом одеянии, в синих шелках и в новехоньком
бархате. За некоторые из этих роскошных нарядов
наследники и правопреемники портного мистера Филби не
получили денег и по сей день; быть может, добрый портной
и его должник встретились и сочлись в царстве Аида *.
В Дублине в колледже Троицы еще до недавнего
времени показывали окно, на стекле которого было вырезано
* «Когда Гольдсмит умер, половина неоплаченного счета от
мистера Уильяма Филби (всего на сумму 79 ф.) приходилась за
одежду для его племянника Ходсона».— Форстер, «Гольдсмит»,
стр. 520.
Поскольку его племянник Ходсон окончил свои дни (см. ту
же страницу) «процветающим ирландским помещиком», можно
надеяться, что он оплатил счет мистера Филби.
719

бриллиантом—«О. Гольдсмит». Кому же принадлежал
этот бриллиант? Во всяком случае не молодому студенту,
освобожденному от платы за обучение, занимавшему едва
ли не последнее место в этой обители знания. Он был
праздным, не имел ни гроша за душой и любил
удовольствия *, он рано узнал дорогу в закладную лавку.
Говорят, он сочинял баллады для уличных певцов, которые
платили ему по кроне за балладу; и ему приятно было,
выйдя украдкой ночью на улицу, слушать, как распевают
его стихи. Наставник прибил его за то, что он устроил
танцы в своей комнате, и он так близко к сердцу принял
оплеуху, что собрал все свои вещи, снес в заклад книги и
немногочисленные пожитки и исчез из колледжа, ничего не
сообщив своим родственникам. Он говорил, что
намеревался уехать в Америку, но через некоторое время юный мот,
растратив все деньги, явился домой с повинной и эти
добрые люди заклали тельца, хоть и не слишком тучного, и
радушно встретили блудного сына.
После колледжа он некоторое время слонялся без дела
по родному дому, потом несколько лет на правах бедного
родственника жил месяц то у одного, то у другого из
родичей, год провел у некоего покровителя, много времени
просиживал в пивной **. Когда такая жизнь ему надоела, было
решено, что он поедет в Лондон и поступит учиться в
Темпл; но он продвинулся по пути к Лондону и мешку с
шерстью не дальше Дублина, проиграл там пятьдесят
фунтов, которые были даны ему на обзаведение, и снова
вернулся домой, ко всепрощающим родственникам. Затем оп
решил стать врачом и несколько лет прожил на средства
дядюшки Контарина в Эдинбурге. Вслед за этим он
ощутил настоятельную необходимость учиться у знаменитых
профессоров Лейдена и Парижа и стал писать своему
дядюшке забавные выспренние письма о великих Фаргейме,
Дю Пти и Дюамеле Дю Монсо, чьи лекции намеревался
слушать. Если дядюшка Контарин поверил этим письмам,
* «Бедняга! Он едва способен был отличить осла от мула, а
индюка от гуся, разве только в жареном виде, на столе».—
Камберленд, «Воспоминания».
** «Эти юношеские глупости, как брожение вина, часто
баламутят ум лишь для того, чтобы в будущем его очистить: жизнь,
проведенная в апатии, похожа на вино, которое никогда не бродит и
поэтому всегда мутное».— Гольдсмит, «Биография Вольтера».
«Он (Джонсон) писал: «Гольдсмит был цветком, который
поздно расцвел. Когда он был молод, в нем не видели ничего
примечательного».— Босуэлл.
720

если мать Оливера поверила россказням юноши о том, как
он приехал в Корк, чтобы оттуда отплыть в Америку,
уплатил за проезд и отправил свои вещи на борт, а
неизвестный капитан отплыл, увезя бесценный багаж Оливера
на своем корабле, не имевшем названия, и больше не
вернулся; если дядюшка Контарин и мать, жившая в Балли-
магоне, поверили ему, они, видно, были очень
простодушны, и, право же, провел их очень простодушный
обманщик. Когда этот малый, провалившись на экзамене по
богословию, а затем не начав учиться на юриста, бросил все
свои планы и своих родных и уехал в Эдинбург, он видел
свою мать, и дядю, и ленивый Баллимагон, и зеленую
землю своей родины, и блестящую гладь реки в последний
раз. Ему не суждено было больше увидеть старушку
Ирландию, и он посещал ее вновь лишь в воображении.
Но мне услады эти не даны:
Я шел в тревогах в дни моей весны,
Ища Добро, чья быстрая зарница
Мелькает впереди иль только снится.
Добро — как горизонт, зовет: дойди,
А чуть дойдешь — оно уж впереди,
И вновь иди. Моя судьба — бездомным
Скитальцем пребывать в миру огромном.
В предыдущей лекции я говорил о том удивительном
мужестве, благодаря которому Фильдинг, несмотря на
болезнь, душевные терзания и бедность, никогда не терял
бодрости духа и сохранил в неприкосновенности свою
смелую доброжелательность и правдолюбие, словно эти
сокровища были доверены ему на всеобщее благо и он в ответе
перед потомством за их достойное использование; и мне
кажется, столь же славное и прекрасное постоянство
проявлял Гольдсмит, чья нежная и отзывчивая душа была
неизменно преисполнена доброты среди жизненных бурь,
ураганов и ненастий *. Как бы ни был сам он одинок, он
всегда готов был оказать дружескую помощь всякому; в
какой бы нужде и несчастье он ни оказывался, он готов
* «Этот «вдохновенный идиот», Гольдсмит, почему-то все
время вертится вокруг него [Джонсона]... Но в общем-то этот
«крыжовенный кисель» безобиден и даже полезен; он более утончен и
слаб, чем Джонсон; и тем более искренен, что сам этого никогда
даже не заподозрил, хотя, к сожалению, не оставлял попыток
стать на него похожим; автора столь искреннего «Векфильдского
священника» волей-неволей тянуло к средоточию подлинного
мужества».— Карлайль, «Опыты» B-е изд.), т. ГУ, стр. 91.
721

был поделиться последней коркой хлеба и ободрить
сочувственным словом. Если бы у него осталась только его
флейта, он отдал бы и ее, чтобы позабавить детишек в
каком-нибудь унылом лондонском дворе. Он мог отдать свой
уголь в том странном ведерке, о каких мы знаем из книг,
бедняку соседу, мог отдать одеяла, под которыми спал в
колледже, бедной вдове и согреваться кое-как под всяким
тряпьем; он мог заложить последнюю одежду, чтобы
спасти своего квартирного хозяина от тюрьмы; когда он
работал младшим учителем в школе, то тратил свой заработок
на сласти для мальчиков, и добрая жена директора
справедливо решила хранить у себя деньги мистера Гольдсми-
та, как хранила деньги школьников. Когда позднее доктор
встречал своих бывших учеников, он не отпускал их, пока
не угостит, как бывало. «Вы видели мой портрет работы
сэра Джошуа Рейнольдса? — спросил он у одного из своих
бывших учеников.— Нет? Так вы не купили его? Честное
слово, Джек, если бы напечатали ваш портрет, не прошло
бы и получаса, как он был бы у меня». Его кошелек и его
сердце были открыты для всех и принадлежали его
друзьям, как ему самому. Когда он был в зените славы и граф
Нортумберлендский, отправляясь в Ирландию в качестве
лорда-наместника, спросил у доктора Гольдсмита, не
может ли он быть ему полезен, Гольдсмит рекомендовал этому
вельможе не себя, а своего брата. «Мои покровители,—
отважно заявил он,— книготорговцы, и других я не
желаю» *. Это было тяжкое покровительство, и работать ему
приходилось тяжко, но он не очень жаловался; если в ран-
* «В настоящее время некоторые английские поэты уже не
зависят полностью от сильных мира сего; у них теперь нет иных
покровителей, кроме читателя, а читатель, в общем и целом,
добрый и великодушный хозяин. Конечно, он нередко ошибается,
оценивая достоинства того или иного кандидата в любимцы; но
зато он никогда не упорствует в своем заблуждении. Конечно,
можно на какое-то время искусственно создать произведению
популярность, но если у него нет подлинных достоинств,
популярность эта недолго продержится; время — пробный камень для всех
настоящих ценностей — вскоре обнаружит обман, и автор не
вправе считать, что достиг хоть какого-то успеха, пока не убедится,
что его книги читаются с интересом по меньшей мере десять лет.
В настоящее время писатель, чьи произведения имеют
ценность, отлично знает им цену. Каждый образованный человек,
купив его сочинения, тем самым в какой-то мере вознаграждает его.
Сочинитель на чердаке мог казаться смешным в прошлом веке,
но теперь это уже не смешно, потому что дело обстоит иначе.
Действительно, писатель, который чего-то стоит, легко может раз-
722

них произведениях у него порой и вырывалось слово
горечи, какой-нибудь намек на небрежение и бедность, то
при переиздании он вычеркивал эти места, и, казалось,
для него наступали лучшие дни; он и не думал
жаловаться, что издатели не ценят его по достоинству или платят
ему как нищему. Королевский двор отворачивался от
честного Оливера, двор покровительствовал Битти; мода не
озарила его своими лучами — мода была увлечена
Стерном *. Мода провозгласила Келли величайшим
комедиографом своего времени. И если в нем — не озлобленно, а
скорее жалобно — порой говорила уязвленная гордость, то от
этого он отнюдь не утрачивал своего очарования. Автор
«Векфильдского священника» имел право протествовать,
когда Ньюбери продержал его рукопись два года; имел
право немного побрюзжать на Стерна; немного
рассердиться, когда актеры Колмена отказались играть в его
великолепной комедии, когда импрессарио не пожелал
заказать для нее декорации и отверг пьесу еще до первого
чтения. Изысканная публика его не поддерживала; но за него
были благородный Джонсон, великолепный Рейнольде,
великий Гиббон, великий Берк и великий Фокс — поистине
богатеть, если стремится только к богатству; а тем, которые
ничего не стоят, подобает с достойным видом оставаться в тени».-^
Голъдсмит, «Гражданин мира», письмо 84.
* Гольдсмит открыто нападает на Стерна, обвиняет его в
нескромности, отрицает его талант, высмеивает его манеру в 53-м
письме «Гражданина мира».
«Подобно тому, как в обычной беседе,— пишет он,— лучший
способ заставить слушателей смеяться — это сначала засмеяться
самому, так и в книгах верней всего притворяться, будто всерьез
стремишься к юмору, и большинство примет это за чистую монету.
Для этого надо обращаться с читателем с полнейшей
фамильярностью; на одной странице автор должен отвесить ему низкий
поклон, а на следующей дернуть за нос; надо говорить загадками, а
потом убаюкать его, чтобы ему во сне приснились разгадки» и т. д.
Приведем из книги высокочтимого и достойнейшего сэра
Вальтера Скотта юмористический ответ Стерна на самые серьезные
обвинения, какие выдвигались против него в то время, равно как
и теперь:
«Вскоре после того, как вышел «Тристрам», Стерн спросил
одну богатую и знатную даму из Йоркшира, читала ли она его
книгу. «Нет, мистер Стерн,— отвечала она.— И, правду сказать, я
слышала, что женщине ее читать не пристало».—«Милая вы моя,—*
сказал тогда писатель,—не позволяйте дурачить себя такими
россказнями; моя книга совсем как ваш юный наследник (он указал
на трехлетнего ребенка в белой рубашечке, который катался по
ковру),— он иногда показывает многое из того, что принято
скрывать, но делает это самым невинным образом».
723

прославленные друзья и поклонники, не менее
знаменитые, чем те, которые за пятьдесят лет перед этим сидели
за столом Попа.
Никто не знает всех невзгод, которые Гольдсмит
испытал в начале своего литературного пути, да и сам он, с его
жизнерадостным характером, забыл про них. Если они
выпадут на долю какого-нибудь писателя в паше время, дай
ему бог выйти из этой полосы неудач с таким же чистым
и добрым сердцем, как то, что всегда билось в груди у
Гольдсмита. Приходишь в ужас, читая о тех оскорблениях,
которым ему пришлось подвергнуться,— клевета,
злословие, низкие насмешки, злобная жестокость, с которой
извращались его самые обычные побуждения и поступки,—
все это выпало на его долю. Когда читаешь обо всем этом,
в душе поднимается негодование, потому что это
равносильно тому, что у тебя на глазах оскорбляют женщину
или избивают ребенка. Но ему пришлось пройти не
только через оскорбления, а и через нечто худшее,— пришлось
каяться и молить негодяев смягчить гнев. Сохранилось его
письмо к некоему книготорговцу Гриффитсу, где бедный
Гольдсмит вынужден признаться, что некоторые из книг,
которые прислал ему этот Гриффите, находятся у одного
друга, у которого Гольдсмит вынужден был взять взаймы
деньги. «Да, сэр, он был сумасбродом,— сказал Джонсон
Босуэллу о Гольдсмите с присущей ему неиссякаемой
благожелательностью и благородным милосердием души.—
Доктор Гольдсмит был сумасбродом, но теперь он уже не
таков». Ах, если мы жалеем доброго и слабого человека,
страдающего незаслуженно, будем же снисходительны к
тому, у кого несчастья исторгают не только слезы, но и
стыд; отнесемся милосердно к человеческой душе, которая
так тяжко страдает и так низко падает. Как знать, чья
очередь наступит завтра? Может ли слабое сердце, столь
уверенное в себе до испытаний, устоять перед неодолимым
соблазном? Прикроем же хорошего человека, который
изведал поражение,— прикроем ему лицо и пройдем мимо.
Последние пять-шесть лет своей жизни Гольдсмит был
надежно избавлен от бремени презренной нужды; право
же, он получал совсем немалый доход от своих
покровителей-книготорговцев. Проживи он еще хотя бы несколько
лет, его литературная слава достигла бы тех же высот, что
и личная его репутация, и он при жизни получил бы долю
того уважения, которое с тех пор оказывает его родина
яркому и разностороннему дарованию, коснувшемуся почти
724

всех жанров в литературе и неизменно все украшавшему
своим прикосновением. За редкими исключениями
человек нашей профессии получает известность и признается
подлинным мастером за много лет до того громкого
успеха, который утраивает его обычный доход и приносит ему
литературную известность. Пожелай этого судьба,
известность и достаток могли бы стать уделом Гольдсмита в
расцвете его лет и на заре славы, и в числе его приверженцев
и друзей были бы самые знаменитые писатели его
времени *, но в сорок шесть лет жизнь его оборвала
внезапная болезнь. Я говорю достаток, а не изобилие, ибо
никакие деньги, вероятно, не могли бы привести в порядок его
дела или удовлетворить его неисправимую
расточительность. Не забудем, что, когда он умер, после него осталось
на две тысячи фунтов долгов. «Какой еще поэт
пользовался когда-нибудь таким кредитом?» — спрашивает
Джонсон. Как бывало со многими достойными его
соотечественниками, за ним всю жизнь по пятам следовали толпы
голодных попрошаек и праздных нахлебников, которые
расхищали его средства. Если они являлись в удачное время
(а можете быть уверены, они знали положение его дел
лучше его самого и не пропускали дня, когда он получал
деньги), он щедро делился с ними; если они
клянчили,когда кошелек его был пуст, он давал им векселя, или
угощал их в таверне, где пользовался кредитом, или охотно
заказывал для них платье у доброго мистера Филби, за
которое платил, как только ему удавалось раздобыть
денег, пока ножницы мистера Филби не перестали для него
кроить. Пошатываясь под бременем долгов и тяжких
трудов, преследуемый судебными исполнителями и
докучливыми кредиторами, спасаясь бегством от сотни бедных
нахлебников, чьи умоляющие взгляды ему, пожалуй, было
трудней выносить, чем все невзгоды, строя лихорадочные
планы на будущее, вынашивая новые сюжеты, новые
* «Гольдсмит сказал нам, что пишет сейчас «Естественную
историю» и дабы посвятить ей целиком все свое время, снял
комнату у одного фермера, на шестой миле по Эджуэрской дороге,
куда за два раза переслал с оказией все свои книги. Он сказал, что
семья фермера, по-видимому, считает его чудаком, вроде того,
каким представлялся «Зритель» хозяйке и ее детям; он был
«Джентльменом». Через несколько дней мы с мистером Миклом,
переводчиком «Лузиад», поехали его навестить. Его не оказалось
дома, но мы, любопытствуя посмотреть его жилище, вошли и
увидели на стене, буквально повсюду странные выдержки из
описаний всяких животных, сделанные карандашом».— Босуэлл.
725

комедии, всевозможные литературные планы, он
спасался от всего этого в затворничестве, а от затворничества
в развлечениях,— и наконец, в сорок шесть лет, смерть
настигла его и прервала его путь *. Я много раз бывал
в Темпле, где он жил, и поднимался по лестнице, по
которой Джонсон, Берк и Рейнольде приходили навестить
своего друга, своего любимого поэта, своего доброго
Гольдсмита, по лестнице, на которой сидели, проливая
горькие слезы, бедные женщины, когда узнали, что
самый замечательный и щедрый человек на свете лежит
мертвый за черной дубовой дверью **. Ах, не по такой
судьбе вздыхал он, бедняга, когда писал, всей душой
тоскуя по родине, самые чудесные из всех нежных
стихов, в которых мысленно снова посетил Оберн:
В последнее по счету посещенье
Застал я здесь застой и запустенье,
Заросшую тропу, руины стен... ¦'
И память против этих перемен
Со присными восстала, воскресила
Былое... И былое — болью было.
Во всех моих скитаньях —- их не счесть,—*
Во всех моих страданьях —- их не снесть,—* ^
Надежду я таил: под здешней сенью
* «Когда Гольдсмит умирал, доктор Тертон сказал ему: «У вао
пульс слишком прерывистый для такой температуры; у вас душа
спокойна?» Гольдсмит ответил, что нет».— Д-р Джонсон (по Босу-
эллу).
«Чэмберс, как вы знаете, отправился далеко, а бедняга
Гольдсмит еще дальше. Он умер от лихорадки, думается мне, не вынеся
страха перед нищетой. Он заработал кучу денег и расшвырял их
на нелепые приобретения и всякий вздор. Но не станем вспоминать
о его слабостях; это был великий человек».— Письмо д-ра
Джонсона Восуэллу от 5 июля 1774 г.
** «Когда Берку сообщили [о смерти Гольдсмита], он
заплакал. Рейнольде, когда ему принесли эту весть, был в своей
мастерской; он сразу отложил карандаш, чего не делал даже во
времена самых больших несчастий в своей семье, ушел из мастерской
и в тот день больше туда не возвращался...
Говорят, что лестницу в Брик-Корте совсем запрудили
скорбящие люди, которые вовсе не принадлежали к его близким:
бездомные женщины, не имевшие ни близких, ни друзей, кроме
человека, которого они пришли оплакать; отверженные, выброшенные
прочь великим пустынным, порочным городом, которым Гольдсмит
всегда помогал деньгами и добрым словом. И близкие тоже
оплакивали его. По просьбе мисс Хорнек и ее сестры (поскольку было
известно, как он к ним относился!) гроб вскрыли и с его головы
срезали прядь. Эта прядь хранилась у миссис Гвин почти
семьдесят лет, до самой ее смерти».— Форстер, «Гольдсмит».
726

Покоиться в последние мгновенья;
Надежду: жечь не ярче, но ровней
Стончавшую свечу сочтенных дней;
Надежду я таил средь мыслей праздных,
Что и ученость — дар не из напрасных,
Что соберет соседей в поздний час
Мой вещий, мой волнующий рассказ...
И, как затравленный зайчишка мчится
Назад, откуда вздумал в путь пуститься,
В блужданиях надежду я таил
Здесь умереть, среди родных могил.
Отрада старца — старческий покой!
Увы, мне не сужден удел такой.
А сколь блажен пловец в житейских водах,
На склоне дня ложащийся на отдых;
Не чая схватку вынести с судобой,
Премудрый — и не вступит с нею в бой!
Он счастлив: он несчастных не тиранит,
Не разоряет, не разит, не ранит,
Не прогоняет от своих дверей
Постыдно-пышной пошлостью ливрей.
Степенно, по ступеням сонных лет,
Нисходит он во тьму — и видит свет,
Смирение — источник новых сил,
Чтоб старческую немощь он сносил
До самого конца без лишних мук...
Он видит рай, когда глядит вокруг.
В этих стихах, трогательная искренность и образная
красота которых видна всякому,— те же достоинства мы
находим еще на сотнях страниц, написанных этим
человеком чудесной души,— в этих стихах он весь: его
смиренное признание своих недостатков и слабостей; его милое,
безобидное тщеславие, его желание, чтобы в родной
деревушке восхищались им; его простое понятие о добре и о
всеобщем счастье: ни одному нищему не будет отказано в
пропитании, никому не придется слишком тяжело
работать, когда он будет кротким вождем Утопии и монархом
ирландского Ивето. Он повторял бы снова, нисколько не
боясь, что их не оценят, те шутки*, которые не имели
* «Из-за своего всегдашнего стремления выделиться в обществе
Гольдсмит иногда ставил себя в такое нелепое положение, что
просто не верится, что столь талантливый человек на это способен.
Когда его литературная слава достигла заслуженных высот и
знакомство с ним всем льстило, он крайне ревниво относился к тому
необычайному вниманию, какое повсюду оказывали Джонсону.
Как-то вечером в кругу писателей он упрекнул меня за то, что я
говорил с Джонсоном подобострастно, словно у того было передо
мной неоспоримое превосходство. «Сэр,— сказал он,— вы хотите
утвердить монархию там, где должна быть республика».
727

успеха в Лондоне; он рассказывал бы о своих великих
друзьях по клубу — о милорде Клере, милорде епископе
и милорде Ньюдженте — ну конечно же, он близко знал
их всех и был неразлучен со многими замечательнейшими
людьми лондонского общества, рассказал бы о Джонсоне,
Еще более он был обижен в другой раз: он с живостью
рассказывал что-то в обществе, теша себя мыслью, что все
присутствующие им восхищаются, как вдруг один немец, который сидел
рядом с ним и увидел, что Джонсон повернул голову, как бы
намереваясь заговорить, прервал его: «Потоштите, потоштите, токтор
Тшонсон хочет что-то скасать». От этого, безусловно, можно было
вспыхнуть, особенно такому раздражительному человеку, как
Гольдсмит, который часто вспоминал об этом случае с бурным
негодованием.
Заметим также, что иногда Гольдсмит позволял обращаться с
собой непринужденно и фамильярно, а иногда бывал высокомерен
и спесив. В такую минуту и произошел один случай. Джонсон имел
обыкновение сокращать фамилии своих друзей: например, Боклер-
ка он называл Бо, Босуэлла — Боззи... Помню, однажды Том Дэвис
передал нам слова доктора Джонсона: «Мы все ломаем себе голову,
как назвать пьесу Голъди»,— и Гольдсмит, недовольный такой
вольностью с его фамилией, сказал: «Сколько раз просил его не
называть меня Гольди».
Таков один из пренебрежительных отзывов Босуэлла о Гольд-
смите, который, конечно, не может понравиться его биографам и
почитателям, а также тем, кто разделяет более снисходительный,
но и более серьезный взгляд на характер самого Босуэлла,
впервые высказанный в знаменитой статье мистера Карлайля о его
книге. Не удивительно, что мистер Ирвинг называет Босуэлла
«воплощением подхалимства». И хуже всего, что сам Джонсон
страдал от этой черты «владетеля Окинлека». Люди склонны забывать
о том, что, подстрекаемый Босуэллом, великий доктор сказал
много опрометчивых слов, не более показательных для глубин его
характера, чем внезапное фосфорическое свечение моря ночью — для
основных процессов распада в природе! Право, не приходится
сомневаться, что в целом Джонсон и Гольдсмит ценили друг друга и
оба знали это. Время от времени их, так сказать, напускали и
натравливали друг на друга окружающие своими неуклюжими и
глупыми выходками.
Кое-что следует отнести за счет «соперничества между
Босуэллом и Оливером из-за расположения Джонсона» (как выразился
сэр Вальтер Скотт), ибо Оливер подружился с доктором раньше его
биографа и, как мы все помним, ходил с ним «пить чай к миссис
Уильяме», прежде, чем Босуэлл достиг этой почетной ступени
близости. Но по правде говоря, Босуэлл, хотя он, быть может, вложил
больше таланта в жизнеописание доктора, чем обычно принято
считать, не в состоянии был охватить взглядом двух великих
людей сразу. Кроме того, как справедливо замечает мистер Форстер,
«Гольдсмит вызывал у пего неприязнь с первой минуты их
знакомства».— «Жизнь и приключения», стр. 292.
728

о Берке и о сэре Джошуа, который написал его портрет, и
поведал бы чудесные, лукавые истории о Раниле и Паи
теоне и о маскарадах у мадам Корпели, и со вздохом
провозгласил бы тост за здоровье Жасминной Невесты —
очаровательной Мэри Хорнек.
Воспоминания об этой прелестной молодой
женщине были самыми чудесными в жизни Гольдсмита. Она и
ее красавица-сестра, вышедшая замуж за Банбери,
изящного и остроумного любителя, увлекавшегося
рисованием в те времена, когда Гилрей только начинал
пробовать свои силы, были самыми нежными и любимыми из
многочисленных друзей Гольдсмита; они ободряли
и жалели его, ездили вместе с ним за границу, радушно
принимали его в своем доме, не раз весело проводили
с ним досуг. Лучшее свое платье он покупал, чтобы
появиться нарядным в их деревенском доме в Бартоне, он
писал для них забавные стихи. Они любили его,
смеялись и подшучивали над ним, приносили ему радость.
Чтобы съездить в Бартон, он попросил денег взаймы у
Гаррика, и тот охотно удовлетворил его просьбу; но
бедняге Гольдсмиту не суждено было больше проводить там
досуг и предстояла лишь последняя недолгая борьба.
Прядь его волос была взята из гроба и отдана
Жасминной Новеете. Она дожила до наших времен. Хэзлитт
видел ее старухой, все еще сохранившей красоту, в
мастерской Норткота, и она рассказала этому критику, который
ловил каждое ее слово, как она гордится восхищением
Гольдсмита. Колмен-младший оставил о нем
трогательные воспоминания (том I, стр. 63, 64).
«Мне было всего пять лет,— пишет он,— когда
однажды вечером Гольдсмит посадил меня к себе на колени,—
он пил кофе с моим отцом,— и стал играть со мной, а я
ответил на его ласку с неблагодарностью капризного
ребенка, изо всей силы отвесив ему оплеуху; удар,
видимо, был довольно чувствительный, потому что след моей
дапы остался на его щеке. За эту выходку я тотчас
получил по заслугам — возмущенный отец запер меня в
соседней комнате, где я должен был сидеть один в
темноте. Я начал реветь и визжать дурным голосом,
рассчитывая, и не без оснований, таким образом
освободиться, потому что, хотя на жалость рассчитывать было
нечего, все же меня могли выпустить, лишь бы только
заткнуть мне рот.
729

Но вот явился великодушный друг, чтобы освободить
меня из плена, и этот великодушный друг был не кто
иной, как тот, кого я ни за что ни про что подверг
оскорблению действием,— сам мягкосердечный доктор с горящей
свечой в руке и с улыбкой на лице, которое все еще было
красноватым вследствие моей дерзости. Он стал ласкать
и утешать меня, а я дулся и ревел, но потом начал
успокаиваться. Гольдсмит воспользовался тем, что я снова
повеселел, поставил свечу и принялся показывать фокусы.
Он взял три шляпы, которые оказались в комнате, и под
каждую положил по шиллингу. Эти шиллинги, как он мне
сказал, были Англия, Франция и Испания. «Гоп-ля,
фокус-покус!»— воскликнул доктор, поднял шляпы, и
шиллинги, которые лежали каждый по отдельности, все вдруг
собрались под одной шляпой. В пять лет я ничего не
смыслил в политике и поэтому не удивился внезапной револки
ции, которая объединила Англию, Францию и Испанию
под одной короной; но поскольку я не был и фокусником,
это поразило меня сверх всякой меры... С этого дня, когда
доктор приходил к моему отцу, я льнул к тому, кого «лю-*
била даже детвора»; мы всякий раз затевали возню и
всегда были добрыми друзьями и весело играли. Наша
дружба, несмотря на разницу в возрасте, продолжалась и, по
мере того как я рос, менялись только наши игры; но это
продлилось недолго; мой старший товарищ умер на сорок
шестом году жизни, когда мне только-только исполнилось
десять... Часто приходится слышать о его достоинствах
и недостатках, о его таланте, о его нелепых выходках,
о его знании природы и полном незнании света, но
над всем этим в нем неизменно преобладало «к чужому
горю состраданье»; и мои ничтожные воспоминания
о том, как он потворствовал моим детским капризам,--*
это лишь пушинка на чаше весов, добавленная к его
доброте».
Представьте же себе его — безрассудного,
расточительного, тщеславного, если хотите, но снисходительного,
мягкого, щедрого, исполненного любви и состраданья. Он
покидает наш мир, призванный держать ответ за его
пределами. Представьте себе бедных стариков, плакавших на
его могиле; людей с благородной душой, которые
восхищались им и скорбели о нем; вспомните, какая праведная
рука написала его эпитафию, и какой чудесной и
единодушной любовью мир заплатил ему за его доброту. Его
730

юмор и сейчас столь же прекрасен; его песни так же
свежи и чудесны, как тогда, когда он впервые чаровал ими
всех вокруг; его слова у нас на устах; самые его слабости
так знакомы и милы; его щедрая душа и поныне дарит
нас своей улыбкой, как бы призывая делать людям
добро, оказывать милосердие, утешать, лелеять и
прощать, предстоять перед благоденствующими за
несчастных и бедных.
Его имя завершает список юмористов, лекции о
которых вы оказали мне честь прослушать.
В то время, когда я еще не помышлял выступить перед
столь уважаемой аудиторией и даже не мечтал о столь
счастливой возможности, которая подарила мне стольких
друзей, у меня был спор с некоторыми собратьями по
перу, утверждавшими — думается мне, скорее в силу
традиции, чем на основании фактов,— что в Англии нашей
профессией пренебрегают, что к литераторам плохо
относятся и не питают к ним никакого уважения. Я же
всегда считал — и было бы неблагодарностью с моей
стороны изменить сейчас свое мнение,— что нас повсюду
окружает благожелательность и сочувствие, что мы
находим щедрую поддержку в трудную минуту, сердечное и
дружеское признание. Что еще было у всех, о ком я здесь
говорил, кроме таланта? И разве он не принес им
благодарность, славу, любовь?
Разве тех из них, кому не повезло, постигла какая-
либо кара, кроме той, какую влекут за собой безрассудные
привычки и беззаботная жизнь? За эти грехи
талантливый человек должен расплачиваться точно так же, как
самый бездарный расточитель, запутавшийся в долгах. Он
должен платить портному, если носит платье; его дети
должны ходить в лохмотьях, если он пропивает все деньги;
ему не добраться до Лондона и не стать
лордом-канцлером, если он останавливается по пути и проигрывается в
Дублине до последнего шиллинга. И за эти безрассудства
он должен еще отвечать перед обществом, должен быть
готов к тому, что свет отвергнет человека с дурными
наклонностями, что женщины будут избегать распутника,
что благоразумные люди заблаговременно запрут двери,
не дожидаясь, пока бедствующий мот вздумает очистить
их карманы. С какими еще трудностями приходилось бо-
731

роться всякому из них, кроме одной, извечной и низмен*
ной,— нехваткой денег и отсутствием состояния, на что
могут посетовать тысячи молодых юристов, молодых
врачей, молодых солдат и матросов, изобретателей,
фабрикантов, лавочников? Сердца, не менее отважные и
непоколебимые, чем те, что бились в груди любого юмориста или
поэта, каждый день терзаются и изнывают в тщетных
усилиях и бесплодной борьбе с жизненными невзгодами.
Разве мы не видим ежедневно разорившихся
изобретателей, седовласых матросов, так и не дослужившихся до
первого чина, непризнанных героев, отчаявшихся
священников, адвокатов, влачащих голодную жизнь вдали от
судебных палат, в чьи мансарды никогда не заглядывают
клиенты, которые толпами стучатся внизу в двери
преуспевающих шарлатанов? Если всем им трудно, то почему
писатель должен быть исключением? Станем же
переносить наши несчастья так же терпеливо, как и другие,
мужественно примем свою долю, сохраним достоинство и не
будем требовать большего. Я не могу себе представить
таких королей и такие законы, которые
благоприятствовали бы или, наоборот, препятствовали
расточительности Гольдсмита, или роковой любви Фильдднга к
удовольствиям, или роковому пристрастию Дика Стиля
состязаться в беге с констеблем. Никому не уйти от
этого представителя власти, двигающегося таким
уверенным шагом,— не спасет ни быстрота ног, ни самые
хитрые уловки, какой бы великий ум их ни придумывал;
и вот уж он тащит Болтуна в долговую тюрьму или
берет Гражданина мира за плечо, как простого
смертного.
Презирает ли общество человека за то, что он
писатель? Как известно, когда людям нужен шут, они терпят
его лишь до тех пор, пока он их забавляет; едва ли можно
ожидать, что они станут уважать его как равного.
Заслуживает ли автор нового романа или стихотворения
почетного караула? И сколько он будет царствовать, лишая
власти прочих монархов? Он сходит с трона, ворчит и
жалуется в печати, что литературу презирают. Если капитана
А. не приглашают в гости к леди Б., он не станет из-за
этого утверждать, что армию презирают; если лорд К.
больше не приглашает поверенного Д. к обеду,
поверенный Д. не будет кричать, что оскорблено сословие
юристов. И если писатель вступает в общество с таким опасе-
732

нием, он не справедлив к этому обществу; если он не
уверен, как его примут, разве может он с достоинством
держать голову и прямо смотреть в лицо тем самым людям,
на чей счет он питает столько подозрений? Вправе ли он
искать места, считая в душе, что его должны назначить
послом, как Прайора, или министром, как Аддисона? Его
притворных понятий о равенстве как не бывало; он
интригует против своего покровителя и не подает руки другу,
когда ему удается ироникнуть в общество. Относитесь же
к такому человеку как он того заслуживает; смейтесь над
его шутовством, кормите его обедом и bonjour; l смейтесь
над его самонадеянностью, над нелепыми
представлениями о собственном превосходстве и над его столь же
нелепой позой мученика; смейтесь над его лестью и
интригами и берите этот товар, если он, по вашему мнению, того
стоит. Пускай фигляр получит обед, а наемник — деньги,
если эти люди нужны вам, а потом низко поклонитесь
grand homme incompris 2 и неистовому мученику и
укажите ему на дверь. Великое общество, это средоточие
великого опыта, обладает не только добродушием, но и
здравым смыслом. Оно сразу узнает притворщика и доверяет
чистому сердцу. В целом оно исполнено доброты: может
ли оно не быть добрым, если оно так мудро и
здравомысляще? Всякому писателю, который говорит: «Оно
презирает мою профессию»,— я крикну во весь голос: «Нет, нет,
нет! Оно может пройти мимо вас лично,— сколько
прекрасных людей не выдержали состязания и пали
безвестными в борьбе! — но в целом оно поступает с вами так,
как вы этого заслуживаете... Если вы ему служите, оно не
бывает неблагодарным, если вы доставляете ему
удовольствие, оно это охотно принимает; если вы раболепствуете
перед ним, оно это быстро распознает, если вы низменны,
оно вас презирает; оно платит вам за потеху добродушием;
оно снисходительно к вашим слабостям; оно с охотой
признает ваши достоинства; оно отводит вам место по
справедливости и поступает с вами по чести. Было ли оно в
целом неблагодарным по отношению к кому-либо из тех, о
ком у нас шла речь? Сам король мог бы отказать Гольд-
смиту в пенсии, подобно тому, как издатель продержал
1 До свидания (франц.).
2 Непонятому великому человеку (франц.).
733

два года в своем столе его шедевр, который потом привел
в восторг весь мир; но это было заблуждением, а не злой
волей. Благородные и славные имена Свифта, Попа и Ад-
дисона! Светлая и незабвенная память Гольдсмита и
Фильдинга! Добрые друзья, учители, благодетели! Кто
может сказать, что наша страна, которая и поныне
неустанно приносит вам дань восторга, преклонения, любви,
сочувствия, не почитает литературное призвание, когда она
создает такой почет вам!

Комментарии

• a
г -
История Генри Эсмоида
В ноябре 1850 года в письме к матери Теккерей сообщал:
«У меня появилась тема для романа, лучше которой никогда не
¦
¦ *
было». Речь шла об «Эсмонде», к написанию которого он смог
приступить лишь в конце следующего года. Почти весь этот год был
посвящен подготовке, а затем чтению цикла лекций «Английские
юмористы XVIII века». В ходе этой работы, изучая мемуарную
литературу и перечитывая классиков XVIII столетия, писатель
вынашивал замысел своего нового романа, действие которого
в основном должно было происходить во времена королевы Анны
¦
A702—1714). Этот период английской истории издавна привлекал
его внимание. Приступив к художественному воссозданию его,
Теккерей штудирует исторические сочинения, знакомится с
мемуарами и перепиской исторических деятелей, читает газеты и журналы
тех лет. «Он потребовал от меня столько труда, будто я написал
десять томов»,— пишет Теккерей за месяц до окончания «Эсмон-
да». И в то же время признается: «Жаль, что я не имею
возможности вложить еще шесть месяцев труда в свой роман... Но к
концу плести месяцев мне понадобилось бы еще столько же времени
на его завершение».
Роман был написан за относительно короткий срок — с
сентября 1851 по май 1852 года. «Эсмонд» больше, чем любое другое
создание автора, несет на себе отпечаток его личности, его взглядов
и жизненной судьбы. Внутренним импульсом к его созданию
послужило глубокое душевное потрясение: разрыв с Джейн Брук-
фильд, дружба с которой в течение нескольких лет заполняла
личную жизнь писателя. Джейн была женой его друга, и, описывая в
романе ревнивую привязанность Генри Эсмонда к леди Каслвуд,
24 у, тек иерей, т, 7 737

страдающей от бездушия супруга, Теккерей вспоминал о
собственных переживаниях. «Я пишу книгу, полную душераздирающей
меланхолии, которой отмечено мое нынешнее состояние»,— писал
он леди Стенли в октябре 1851 года.
Роман отличает совершенство стиля, законченность формы и
цельность характеров. Кроме того, ведя повествование от лица
главного героя, пишущего свои мемуары в середине прошлого
века, автор прибегает к сознательной стилизации: вводит
лексические и грамматические архаизмы, воспроизводит манеру и стиль
мемуаристов XVIII века: неторопливую обстоятельность рассказа,
прерываемую моралистическими отступлениями, использование
латинских цитат, сравнений с мифологическими и библейскими
персонажами. Для создания полной иллюзии принадлежности
романа к той эпохе первое издание его по требованию автора
набиралось старым шрифтом и печаталось с соблюдением норм того
века. «Эсмонд» был единственным его романом, который выходил
не отдельными выпусками по мере написания, а увидел свет лишь
после того, как был полностью закончен.
Мемуары Эсмонда — это рассказ человека, умудренного
жизнью, с любовью вспоминающего о пережитом, но понявшего
тщетность своих возвышенных намерений и честолюбивых
предприятий. Это взгляд на жизнь и на историю самого Теккерея в тот
период: позиция писателя-моралиста, разочарованного и не
приемлющего этот мир, утверждающего добро и благородство, но время
от времени иронически улыбающегося над собой и над
бессмысленностью обнаженной им жизни.
До «Эсмонда» Теккерей дважды обращался к историческому
жанру: в повести «Кэтрин» A839—1840) и в романе «Записки
Барри Линдона» A843—1844). Но лишь в «Эсмонде» Теккерей рисует
достоверную картину прошлого, создает широкое историческое
полотно: в романе воскрешаются быт и нравы дворянства и
аристократии конца XVII — начала XVIII века, жизнь военных и
литературная среда, выводятся реальные исторические лица — генерал
Мальборо, политик и философ Болинброк, писатель-сатирик Свифт
и др.
В жанре исторического романа творчество Теккерея — новый
этап по сравнению с В. Скоттом. Правда, Теккерей в отличие от
него изображает жизнь только имущих классов. Но при этом, остро
ощущая «связь времен» и оставаясь писателем-сатириком, он
показывает, что нынешние пороки верхушки общества имеют давние
корни. Обогащенный опытом критического реализма XIX века,
писатель создает характеры, психологически более глубокие и
сложные, чем в романах Скотта. В центре его внимания, как и в других
произведениях, оказываются вопросы морали и нравственности.
738

Во вступительной главе к «Эсмонду» Теккерей пишет: «Я
предпочел бы историю житейских дел истории героических подвигов...»
Писателя интересуют не столько исторические события, сколько
та обстановка, в которой они происходят, мотивы человеческих
поступков, живые человеческие характеры. Образы Генри Эсмон-
да, леди Каслвуд и, в особенности, Беатрисы вошли в галерею
лучших созданий автора.
Главный герой, полковник Генри Эсмонд, и члены семьи
Эсмондов являются вымышленными персонажами. Внешне
Теккерей строит повествование как бытовой роман: в основе его
история жизни героя с раннего детства до зрелых лет, рассказ о
его любви к Беатрисе и о взаимоотношениях с семьей Эсмондов.
Однако происходящие в описываемый период события не
являются лишь фоном для сюжетного действия. С первых же страниц мы
попадаем в атмосферу напряженной общественной жизни той
эпохи. Политическая обстановка в стране непосредственно
затрагивает жизнь всех персонажей, определяет их взгляды и поведение.
Как отмечал журнал «Хогс инстрактор» в июне 1853 года,
писателю удалось показать «воздействие обстоятельств на человеческий
разум».
Конец XVII — начало XVIII века были для Англии периодом,
когда закладывались основы той общественной и государственной
системы, которая обеспечила в дальнейшем ее интенсивное
развитие. Это было время окончательного оформления в стране
конституционно-монархического правления. Основные политические
тенденции находили выражение в борьбе между консервативно
настроенной аристократией (тори), выступавшей в поддержку
абсолютизма Стюартов, и сторонниками буржуазного развития Англии
(виги), представлявших главным образом интересы финансовых и
торговых кругов. Последним было выгодно, чтобы монархическое
правление было лишь номинальным.
Религиозная распря — борьба «папистов» и протестантов —
которой отведено большое место в романе, являлась лишь
формой проявления этого основного противоречия. Сторонники
Стюартов выступали за восстановление католицизма, их
противники —- за окончательное утверждение в стране англиканства —
протестантского вероучения, освободившегося от подчинения
римскому папе.
Конец 80-х годов XVII века *— годы детства Генри Эсмонда*^
ознаменовался важным событием в истории Англии. Династия
Стюартов, восстановленная на престоле после английской буржуазной
революции (реставрация 1660 г.), была вновь лишена власти в ре-
24*
739

зультате государственного переворота 1688—1689 гг., который
получил название «бескровной», или «славной революции».
Свергнутый Иаков II бежал во Францию, а корона была передана его
зятю, голландскому правителю Вильгельму III. Основные события
романа происходят в период правления Вильгельма III и
королевы Анны. В это время активизируется борьба якобитов
(сторонников свергнутого Иакова II, а затем его сына, претендовавшего на
престол под именем Иакова III) за возвращение престола
Стюартам.
Герой романа, воспитанный в аристократической среде, по
традиции, выступает как роялист — приверженец старой династии
Стюартов, однако постепенно убеждается в политической и
нравственной несостоятельности их притязаний. Более того,
познакомившись с изнанкой политической борьбы, Генри Эсмонд к
концу романа (выражая взгляды самого автора) отвергает
политические принципы и мораль, которыми руководствуются
представители той и другой партии, и уходит от решения политических
проблем.
Описывая в романе участие Генри Эсмонда в войне за
испанское наследство A701—1713), Теккерей выражает свое отношение
к захватническим войнам, которые в его время вела Англия. Это
отношение писателя-демократа, понимающего антинародную
сущность военных авантюр.
Вкладывая в уста Эсмонда многие свои мысли, Теккерей тем
не менее сохраняет критическое отношение к своему герою.
Прекраснодушие автора мемуаров, склонного часто идеализировать
людей и их отношения, заставляет читателя «догадываться» об
истинном характере изображаемого. В этом одна из
примечательных особенностей романа, своеобразная двуплановость
повествования. Преломленная в сознании героя картина жизни
окрашивается его субъективностью. Несоответствие читательского
восприятия персонажей (например, леди Каслвуд и ее сына) и отношение
к ним Эсмонда используется автором для более полного раскрытия
его характера. В повествование, которое ведется от третьего лица,
иногда ненавязчиво вводится «я» героя, напоминающее о его
«авторстве». Относительность оценок Эсмонда активизирует мысль и
воображение читателя, призывая его самостоятельно судить о
людях и их поступках. Подчеркивание субъективности повествования
дает возможность автору сделать картину более достоверной, более
объемной и в то же время избежать навязывания прямолинейных
оценок. Такой подход к изображению жизни получил дальнейшее
развитие в литературе XX века.
Роман «История Генри Эсмонда» занимает особое место в
творчестве Теккерея. В нем уже нет того сарказма, которым отмечена
740

«Ярмарка тщеславия». В романе автор предстает перед нами в
новом качестве —- как тонкий психолог, превосходный стилист,
мастер исторического жанра. «Здесь самое лучшее, что я могу
сделать,— говорил Теккерей в конце 1852 года, получив американское
издание «Эсмонда».— Я дорожу этой книгой и хотел бы оставлять
ее, уходя, как свою визитную карточку».
Стр. 6. Эпиграф воспроизводит одно из положений
стихотворного трактата Горация «Послание к Пизонам» или «Наука поэзии»
(II, 126—127), который в свое время лег в основу нормативной
поэтики классицизма.
Стр. 7. Посвящение покровителю.— Следуя литературным
канонам XVIII в., автор предпосылает роману развернутое
посвящение. Лорд Эшбертон A799—1864), которому посвящен роман,— член
парламента с 1826 по 1846 г.; Теккерей поддерживал с ним
дружеские отношения и часто бывал в его доме, где собирались
известные литераторы и политические деятели.
Стр. 8. ...недавняя распря...— Предисловие дочери Эсмонда
датировано 1778 г.: североамериканские колонии находились в это
время в состоянии войны с Англией,— речь идет о войне за
независимость 1775—1783 гг. Упоминаемые ниже сыновья Рэйчел Эс-
монд — Джордж и Генри оказываются в этой войне в разных
лагерях: один — в английских войсках, другой — на стороне молодой
американской республики. Их историю Теккерей описал в
следующем своем историческом романе — «Виргинцы» A857—1859) (см.
тт. 10 и 11 наст. собр. соч.). Мистер Уорингтон, муж Рэйчел Эсмонд,
является связующим звеном с еще одним написанным ранее
романом Теккерея— «Пенденнис» A848—1850), один из персонажей
которого принадлежит к этому роду.
Стр. 11. Лорд Болинброк — Генри Сент-Джон виконт Болинброк
A678—1751) — видный политический деятель и крупный философ
раннего английского Просвещения. Лидер тори, на протяжении
ряда лет определял политику правительства королевы Анны.
После ее смерти и поражения тори вынужден был эмигрировать во
Францию. Доули — местечко, где он поселился, вернувшись в
Англию, и жил с 1725 по 1735 г., посвятив себя работе над
философскими и публицистическими трактатами. Был близок с писателями
кружка Свифта, а также с Вольтером.
Покахонтас — имя дочери вождя американских индейцев (сэ-
чема), которая спасла от расправы одного из английских
колонистов, а впоследствии приняла крещение и приехала в Англию.
Упоминается также в романе «Виргинцы».
...нашей близкой родственницы...— Беатриса, одна .из главных
героинь романа. Предисловие к «Эсмонду» выполняет одновремен-
741

но функцию эпилога, и если вернуться к нему после прочтения
романа, оно наполняется новым смыслом, рассказывая о судьбе уже
знакомых лиц.
Стр. 13. Роберт Уолпол A676—1745) —крупный политический
деятель, лидер вигов; премьер-министр Англии в 1715—1717 и в
1721-1742 гг.
...не переехал бы в Ламбет.— То есть не стал бы
архиепископом Кентерберийским, первосвященником англиканской церкви;
Ламбет — район Лондона, где находилась его резиденция.
...ныне супруги покоятся рядом...— Теккерей, вероятно,
забыв о том, что в этом предисловии он «похоронил» Беатрису,
впоследствии вновь выводит ее на страницах романа
«Виргинцы».
Стр. 17. Мадам Ментенон — фаворитка Людовика XIV, с
которой он после смерти королевы вступил в морганатический
брак.
Версаль и Виндзор — загородные резиденции соответственно
французских и английских королей.
Стр. 18. Лорд Смотритель Кладовых и Кравчий Утреннего
Кубка — придуманная Теккереем придворная должность. Так же, как
«оберштифельциер» (см. выше) — то есть «Главный Сапогоснима-
тель».
Айртон — один из генералов Кромвеля. Здесь и далее речь идет
об английской буржуазной революции 1640—1660 гг., в ходе
которой король Карл I был казнен и Англия была провозглашена
республикой. Ворчестерская битва A651)—сражение, в котором
Кромвелем была одержана последняя решающая победа над
роялистами. Реставрация — восстановление монархического
правления в Англии в 1660 г., когда парламентом был
возведен на престол находившийся ранее в изгнании король Карл II
Стюарт.
Стр. 19. Остаде и Миерис — голландские художники XVII в.,
авторы жанровых картин, изображавших жизнь низших слоев
общества. Неллер и Лебрен — придворные живописцы соответственно
Карла II и Людовика XIV.
Стр. 20. Мэншен-Хаус — резиденция лорд-мэра Лондона.
Тайберн — площадь в пригороде Лондона, на которой до 1783 г.
совершались публичные казни уголовных преступников.
Хаунслоу-Хит — в XVIII в. прилегающий к Лондону
малонаселенный район, дорога через который была опасна для
путешественников. В одном из ранних произведений Теккерей назвал ее
«разбойничьим марафоном».
Стр. 21. Поистине богиня — Вергилий, «Энеида», I, 328.
742

Стр. 24. Круглоголовые.— Так называли сторонников
парламента, сражавшихся против роялистов (кавалеров) во время
английской буржуазной революции; в массе своей они следовали
пуританскому обычаю коротко стричь волосы.
Стр. 25. ...в двадцать третий год царствования королевы
Елизаветы...—То есть в 1581 г. (Елизавета правила с 1558 по 1603 г.).
По традиции государственные акты, законы и т. п. датировались
годом правления соответствующего монарха.
Стр. 26. Иаков Первый A566—1625) — король Англии с 1603
по 1625 г.
Стр. 27. ...узурпатор... и далее ...протектор...— Оливер Кромвель
A599—1658)—вождь английской буржуазной революции. После
победы в гражданской войне и казни короля A649) возглавил
республику; в 1653 г. принял титул лорда-протектора.
Стр. 28. Джек Черчилль, впоследствии лорд Мальборо A650—*
1722) — английский полководец и политический деятель.
Стр. 29. ...на помощь Штатам, а также против них...—
Имеются в виду Нидерландские Штаты (или Республика Соединенных
Провинций). Начав войну в 1668 г. против Франции в союзе
с Германией и Нидерландами, Карл II в 1670 г. заключил
соглашение с Людовиком XIV и выступил против своих прежних
союзников.
Кварталы Элъзасия и Уайтфрайерс служили прибежищем
преступников, бродяг и несостоятельных должников.
Киллигру Томас A612—1683) — английский драматург.
Стр. 31. Уайтхолл — королевский дворец периода правления
Стюартов.
Леди Дорчестер, фаворитка Иакова II, была дочерью не
Томаса Киллигру, а другого драматурга — Чарльза Седли A639? —
1701).
...Есфирь одержала верх над ...Астинъ.— Согласно Библии,
Астинь — жена персидского царя Артаксеркса, которую он
покинул, прельстившись красотой Есфири.
Стр. 32. ...то было время, когда по всей стране гремел клич
«долой папистов»...— Папистами называли католиков,
признававших своим духовным главой папу римского; в Англии они были
сторонниками монархии Стюартов. Еще в середине XVI в. в
результате Реформации государственной религией в стране стало
англиканство (разновидность протестантизма). Попытки Стюартов в
период Реставрации, то есть во время правления Карла II A660—^
1685) и Иакова II A685—1688), вновь насадить католицизм,
пользуясь поддержкой Франции и Рима, неизбежно вызывали
усиление антикатолических настроений.
743

Изабель (Иезавель) — порочная библейская царица-отступница,
жена Ахава, царя Израиля. Имя ее стало нарицательным
обозначением злой и развратной женщины.
Стр. 43. Орден иезуитов—основан в 1534 г.; деятельность его
главным образом была направлена на борьбу с протестантством и
еретиками.
Стр. 44. Тауэр-Хилл — место казни политических преступников
в Лондоне в XVI—XVII вв.
Стр. 47. «Великий Кир».— Полное название — «Артамен, или
Великий Кир» — многотомный героический роман французской
писательницы Мадлен де Скюдери A607—1701).
Шадвелл Томас A640—1692) и Уичерли Уильям A640?—1716) —
популярные английские драматурги эпохи Реставрации.
Стр. 50. ...требуя оправдания семи епископов...— В 1688 г. семь
епископов англиканской церкви, в том числе архиепископ Кентер-
берийский, были преданы Иаковом II суду за отказ огласить с
церковной кафедры королевскую Декларацию об индульгенции, в
которой объявлялось о прекращении уголовного преследования
католиков. Все семеро епископов были оправданы.
Стр. 63. Мария ...королева шотландская...— Мария Стюарт
A542—1587), претендовавшая на английский престол и казненная
королевой Елизаветой Тюдор.
Стр. 68. Г. Э.— Генри Эсмонд, К.— король, П. О.— принц
Оранский.
Стр. 69. Ученый Дик — Ричард Стиль. См. примечание к
стр. 582.
Стр, 72. ...Смитфилда... где вы поджаривали наших
мучеников.— На лондонской площади Смитфилд, недалеко от собора
св. Павла, в царствование королевы-католички Марии Тюдор
сжигали протестантов.
Стр, 73. Рико Поль A628—1700) — английский
путешественник, историк и дипломат, автор «Истории турецкой империи»
A679).
...владения Великого Могола...— То есть Индия. Великие
Моголы— династия правителей Индии A526—1858), названная так
европейскими путешественниками в XVII в.
Следую плохому.— Овидий. Метаморфозы, VII, 20—21.
Полная цитата: «Я вижу и ценю хорошее, а следую плохому».
Стр. 76. Роковое сражение на Бойне...— В 1690 г.
низложенный король Иаков II попытался вернуть престол, но был
разгромлен Вильгельмом III на реке Войн в восточной части
Ирландии.
Стр. 78. Черная полоса на гербе означала, что его владелец
является побочным отпрыском этого рода.
744

К мальчикам нужно вниманье великое.— Ювенал, XIV, 47.
Продолжение цитаты: «Если задумал что-либо стыдное ты — не
забудь про возраст мальчишки».
Стр. 83. Обитель пуста, и в святилище нет ничего.— Тацит,
«Истории», V, гл. 9.
Стр. 87. Мэри У орт ли Монтэгъю A690—1762) — английская
писательница, жена Эдварда Монтагью, посла в Турции A716—
1718 гг.). Автор «Писем из Турции».
Стр. 88. Уоллер Эдмунд A606—1687) — английский поэт.
Стр. 97. ...как показывает пример короля Вильгельма...—
Кончина Вильгельма III была вызвана несчастным случаем: упав с
лошади, которая споткнулась о кочку, он сломал ключицу и после
недолгой болезни скончался A702 г.).
Стр. 101. Сент-Джеймский дворец — лондонская резиденция
английских королей после свержения Стюартов.
Стр. 102. Томас Парр — долгожитель, проживший 152 года
A483—1635).
Стр. 102—103. Хлоя, Стрефон — персонажи пасторального
романа Филипа Сидни «Аркадия» A581 г., опубл. 1590 г.),
олицетворение идиллической брачной пары.
Стр. 104. В страхе перед бедностью.— Гораций. Оды,
1,1, 17.
Кордериус Матьюрин A478—1564) и Лили Уильям A468—
1522) — авторы учебников латинского языка.
Стр. 105. «Друри-Лейн» — лондонский театр, открыт в
1663 г.
Нам стыд оскорбленье такое.— Овидий. Метаморфозы, I,
758.
Стр. 106. Опера мистера Аддисона...— Имеется в виду опера
«Розамонда», поставленная в «Друри-Лейн» в 1707 г. Героиня ее —
возлюбленная Генриха II, для которой он построил огромный дом,
прозванный лабиринтом.
Стр. 108. «Зеленые рукава» — песня на слова английской
народной баллады, сложенной в конце XVII в. Использована Гэем
в его «Опере нищих» A728 г.). «Лиллабуллеро» — шуточная песня
политического содержания, написанная накануне «славной револю-
циц» и высмеивающая короля Иакова II.
Стр. 116. Галлан Антуан A646—1715) — французский арабист,
переводчик «Тысячи и одной ночи». Альнашар — герой арабских
сказок.
Стр. 119. Я ко би т ы — сторонники свергнутой в 1688 г. династии
Стюартов. Пытались восстановить на престоле Иакова II, а после
его смерти в 1701 г. выступали в пользу его сына Иакова III
(«якобиты» — от лат. Jacobus — Яков).
745

Стр. 121. Каллиопа — муза эпической поэзии.
Чиллингворс Уильям A602—1644) — теолог, сменивший
протестантство на католичество, после чего снова вернулся в
протестантство. Гоббс Томас A588—1679) — английский
философ-материалист. Бэйль Пьер A647—1706) — французский
философ-материалист и критик религии.
Стр. 122. Высокая церковь — одно из течений англиканской
церкви, отстаивающее догматы, близкие к католичеству, в отличие
от «низкой церкви», тяготевшей к протестантству.
Стр. 123. Тюренн и Конде — французские полководцы периода
Тридцатилетней войны A612—1648) и гражданской войны во
Франции, так называемой Фронды A648—1653).
Стр. 127. Бавкида и Филемон — персонажи древнегреческой
мифологии, о которых рассказано в «Метаморфозах» Овидия, VIII,
620—724; их имена стали нарицательными для обозначения
пожилой супружеской четы, живущей безмятежной и добродетельной
жизнью.
Стр. 130. ...подобно малабарским вдовам...— Малабар — район в
Индии (в штате Мадрас). Теккерей, родившийся в Индии, надолго
сохранил интерес к этой стране, к ее религиозным обычаям и
нравам.
Стр. 131. Хэмптон-Корт — королевский дворец в пятнадцати
милях от Лондона (с XVI по XVIII в.).
Стр. 136. Милорд Мохэн— Чарльз (в романе — Гарри) Мохэн
A675?—1712) — известен главным образом благодаря своему бре-
терству и многочисленным дуэлям. «Он был популярен в
Лондоне,—пишет Теккерей в «Английских юмористах XVIII века»,—как
популярны дерзкие люди и в наше время»,— и в сноске отмечает:
«Звали этого милого барона Чарльз, а не Генри, как его позднее
окрестил один из сочинителей»,— имея в виду себя и свой роман
«Эсмонд».
Стр. 141. Ковент-Гарден — район Лондона, выросший на месте
монастырского сада; в то время здесь находились рынок,
многочисленные кофейни и театр.
Стр. 144. ...«звезда, что всех затмила...» — Из комедии
Шекспира «Конец — делу венец», II, 1.
Стр. 145. Рада злую игру играть.— В цитате из Горация
(«Оды», III, 29, 49) речь идет о Фортуне — богине судьбы. Один
из наших великих поэтов — Драйден, в своих переводах из
Горация.
Стр. 148. Амурат — турецкий султан Амурат III A574—1595),
прославившийся своей жестокостью: пригласив на пир пятерых
своих братьев, он отдал приказ задушить их.
746

Стр. 151. Могоки.— Так в XVIII в. назывались молодые
аристократы, которые развлекались тем, что нападали по ночам на
прохожих и своими бесчинствами наводили страх на жителей
Лондона. Слово произошло от названия одного индейского племени
(могавки), которому приписывали каннибализм. Однако в
описываемый период в Лондоне о могоках еще не слышали, они
появились лишь в 1711—1712 гг.
Стр. 153. Тиллотсон Джон A630—1694) — английский теолог, в
1691—1694 гг.— архиепископ Кентерберийский.
Стр. 155. ...читаем у Шекспира...— «Отелло», III, 3.
Драйден Джон A631—1700) — крупнейший английский
драматург, поэт и критик эпохи Реставрации, один из основоположников
английского классицизма.
Стр. 156. Аргус — мифологический многоглазый великан; здесь
в смысле — бдительный страж.
Стр. 164. Беттертон Томас A635?—1710) —выдающийся
английский трагический актер, прославившийся исполнением
шекспировских ролей.
Стр. 169. Маунтфорд Уильям — английский актер, убитый в
1692 г. капитаном Диком Хиллом у дверей актрисы Брейсгердл;
многие считали, что лорд Мохэн был соучастником этого убийства
(см. также «Английские юмористы XVIII века»).
Стр. 170. «Христианский герой» A701) —
морально-дидактический трактат Стиля, имевший подзаголовок «Доказательство того,
что никакие принципы, кроме христианских, недостаточны, чтобы
сделать человека великим».
Моидор — португальская золотая монета, имевшая хождение в
Англии, благодаря торговле с Португалией (равнялась 27
шиллингам).
Стр. 171. Лестер-Филд — излюбленное место дуэлей в
пригороде Лондона.
Стр. 183. Кенсингтон — пригород Лондона (ныне в черте горо^
да), где находилась загородная королевская резиденция —
основное местожительство Вильгельма III, а затем королевы Анны (где
они и кончили свои дни).
Стр. 184. ...апеллировал в духовный суд...— Первоначально
этой привилегией пользовались только лица духовного звания;
впоследствии право апеллировать в духовный суд получили все,
умеющие читать и писать (существовало до 1827 г.).
Стр. 185. Нъюгет — лондонская уголовная тюрьма.
Джордж Герберт A593—1633) — священник, выпустивший
сборник стихов религиозного содержания. Кен Томас A637—•
1711) — епископ, автор религиозных гимнов.
747

Королева Бесс — Елизавета A533—1603), правившая в Англии
с 1558 по 1603 г.
Стр. 188. Мы чиним корабль, бурей расшатанный.— Го р а ц и й.
Оды, I, 1, 18.
Стр. 191. Ниобея — мифологический персонаж, супруга царя
Фив, потерявшая всех своих детей и от горя превратившаяся в
скалу. Сигизмунда — дочь Танкреда, героиня новеллы Боккаччо
(IV, 1), послужившей материалом для многих художественных
произведений. Бельвидера — героиня трагедии Томаса Отвея
A652—1685) «Спасенная Венеция, или Раскрытый заговор» A681—
1682).
Дочь, красою мать превзошедшая.— Го р а ц и й. Оды, I,
16, 1.
Стр. 192. ...прославленная флорентийская тезка...— Беатриче,
воспетая Данте.
Стр. 196. Картезианская школа — была открыта в 1611 г.
лондонским купцом Томасом Саттоном в здании бывшего монастыря
ордена картезианцев. В ней учились Стиль, Аддисон, а позднее и
сам Теккерей.
Стр. 199. ...венценосные Эндимионы...— В древнегреческой
мифологии Эндимион — юноша, за свою красоту взятый Зевсом па
небо. Здесь: в смысле — красавцы, баловни судьбы.
Стр. 202. «Скорбящая невеста» — трагедия Конгрива,
написанная в 1697 г.
...когда... Черчилль изменил королю...— В 1688 г. Мальборо
покинул Иакова II и перешел на сторону Вильгельма
Оранского. *
Стр. 204. ...у противной партии...— То есть у партии тори,
которая в массе своей выступала в то время за возвращение
английского престола Стюартам.
Сплетники из Сен-Жермена...— В Сен-Жермене, городке близ
Парижа, обосновался двор претендента на английский престол
Иакова Фрэнсиса Эдварда Стюарта A688—1766) —сына
низложенного Иакова И. В 1701 г., после смерти Иакова II, Людовик XIV
провозгласил претендента английским королем Иаковом III. В
романе фигурирует под именем Претендента, а также шевалье Сен-
Жоржа.
Стр. 205. Герцог Бервик — незаконнорожденный сын Иакова II
и Арабеллы Черчилль, сестры герцога Мальборо. Командовал
армией Иакова II в Ирландии; после ее разгрома на реке Войн уехал
во Францию, принял французское подданство и дослужился до
звания маршала.
Стр. 206. Фокс Джордж A624—1691) —сапожник по профессии,
в 1669 г. основал Общество друзей, или квакеров,— протестант-
748

скую секту, члены которой отвергали вмешательство государства в
вопросы вероисповедания, считая религию частным делом
индивидуума.
Странно, как смертные люди...— Гомер. Одиссея, I, 32—34.
Стр. 207. Лэдгет-Хилл — возвышенность, на которой
расположен собор св. Павла.
...дочка... Анны Хайд...— Королева Анна была дочерью
Иакова II и его первой жены Анны Хайд. Королева Анна, правившая
с 1702 по 1714 г., находилась целиком под влиянием вначале
Сары Мальборо, а затем (с 1710 г.) — ярой сторонницы тори леди
Мэшем.
Орден Подвязки — высший и старейший орден Англии,
учрежденный Эдуардом III около 1350 г., которым могли быть отмечены
лишь представители знатных родов.
Стр. 208. Блистательное посольство лорда Мэнсфилда ко
двору курфюрста Ганноверского...— В 1701 г. лорд Мэнсфилд по
поручению парламента передал н^ене курфюрста
Ганноверского Софье, внучке английского короля Иакова I, акт о
признании ее права на престолонаследие, который узаконивал претензии
Ганноверской династии на английский престол. В связи со
смертью Софьи (в 1714 г. за два месяца до кончины королевы
Анны) и поражением сторонников Претендента английская
корона перешла к сыну Софьи Георгу, провозглашенному
королем Георгом I. Ганноверская династия правила в Англии с 1714
по 1901 г.
Стр. 209. Свифт отлично описал эту страсть к интригам...—
Имеется в виду «Путешествия Гулливера» A726), главным
образом первая часть — «Путешествие в Лиллипутию», в которой Свифт
иносказательно изобразил придворную жизнь современной ему
Англии.
Стр. 214. Капитаны Эвори и Кид — известные пираты конца
XVII в.
Война между двумя венценосцами.— Речь идет о так
называемой «войне за испанское наследство» A701—1713 гг.), в которой
Англия продолжала начатую в прошлом веке борьбу с Францией
за гегемонию в Европе и на мировом рынке. Поводом к ней
послужила смерть бездетного испанского короля Карла II Габсбурга.
Основными союзниками Англии в этой войне были Голландия,
Австрия и большинство германских княжеств. Во главе
англо-голландских войск стоял Мальборо, имперские войска возглавлял
принц Евгений Савойский.
Стр. 216. Принц Евгений (Савойский, 1663—1736) —
талантливый полководец и государственный деятель, француз по
происхождению. Оскорбленный отношением к нему Людовика XIV, перешел
749

на службу Австрии. Соперник Мальборо в описываемой войне
против Франции.
Стр. 217. Кадыке — главный порт атлантического побережья
Испании.
...вместе с австрийцами сражался против французов...—В 1686 г.
была создана коалиция для борьбы с Францией (Аугсбургская
лига), в которую тогда входила и Испания.
Спор между королем Карлом и королем Филиппом...— То есть
между претендентами на испанский престол Филиппом
Анжуйским, внуком Людовика XIV, и Карлом Австрийским, сыном
австрийского короля Леопольда I Габсбурга (Людовик XIV
и Леопольд I были женаты на сестрах покойного
испанского короля Карла II). Незадолго до смерти Карла II Франции
удалось добиться завещания испанского престола внуку
французского короля, который в 1700 г. стал испанским королем
Филиппом V.
Бартоломео Мурилъо A617—1682) — великий испанский
художник.
Стр. 218. ...не стремившихся возвыситься ценою крови или
изгнания своего короля.— Намек относится к генералам,
перешедшим на сторону Вильгельма Оранского и изменившим тем самым
Иакову II.
Стр. 219. Бэгшот-Хит — место, известное разбоями и
грабежами.
Стр. 221. Де Рошф у ко — Франсуа де Ларошфуко A613—1680) —*
французский писатель-моралист, автор книги изречений «Максимы
и моральные размышления».
...всякая неудача имеет... преимущество...— Пересказ цитаты
из комедии Шекспира «Как вам это понравится», II, 1, 12:
Есть сладостная польза и в несчастье:
Оно подобно ядовитой жабе,
Что ценный камень в голове таит.
(Перевод Т. Щепкиной-Куперник)
(«Польза от несчастья» («The uses of adversity»)—название,
которое дал американский исследователь Гордон Рей первому тому
своей монументальной монографии о Теккерее).
Стр. 225. Сент-Джайлс — район Лондона, пользовавшийся
дурной репутацией.
Этеридж Джордж A635—1691), Сэдли Чарльз A639—1701) —.
комедиографы эпохи Реставрации, в чьих пьесах изображается
безнравственность придворной среды той поры.
Лучшие из них достались богоматери в Шайо.,,-^ Имеется в
,750

виду, что они пошли на украшение алтаря богоматери в монастыре
Шайо, близ Парижа, где было похоронено сердце Иакова П.
Прославленный местный колледж — Винчестерская школа, или
колледж св. Марии — одно из старейших учебных заведений
Англии, основанное в 1393 г.
Стр. 226. Риго Гиацинт A659—1743) — выдающийся
французский портретист, придворный художник Людовика XIV.
Стр. 228. Возврати невредимым, молю.— Гораций. Оды, I,
3, 7.
Г ад веские лавры.— Имеется в виду описание события у
испанского порта Кадикс (Гадес).
Ты в Гадес со мной...— Гораций. Оды, II, 6, 1.
Есть на земле уголок...— из той же 6-й оды.
Стр. 231. Не весь я умру.— Гораций. Оды, III, 30, 6.
Стр. 235. ...каким его описывает Мильтон.— Имеется в виду
описание Адама в поэме «Потерянный рай» великого английского
поэта XVII в. Джона Мильтона A608—1674).
Стр. 237. Steenkirk.— Здесь — небрежно завязанный галстук с
развевающимися концами. Это название восходит к битве под
Стенкирком A692). По преданию, французские
офицеры-аристократы, застигнутые врасплох неприятелем, бросились в битву, не
успев привести в порядок свою одежду.
Стр. 242. Завоеватель.— Имеется в виду Вильгельм Г
Завоеватель A027—1087), герцог Нормандии, который в 1066 г. высадился
в Англии и, разбив при Гастингсе англосаксонские войска, стал
английским королем.
Стр. 243. ...скакал с королем Генрихом по полям Азинкура или
после Пуатье наполнял вином чашу французского короля? —
Речь идет о двух значительных сражениях в истории Англии-
разгроме Генрихом V французов при Азинкуре в 1415 г., после
него Париж был захвачен англичанами, и победе над Францией
при Пуатье в 1356 г., где был взят в плен французский король
Иоанн II.
Стр. 251. Бригадный генерал Уэбб.— Уэбб Джон Ричмонд,
участник всех крупных сражений войны 1701—1713 гг. Изоб*
ражен в романе с большой симпатией как антипод
беспринципного и тщеславного лорда Мальборо. Возможно, в этом
некоторую роль сыграл тот факт, что он приходился Теккерею
дальним родственником (по линии бабушки — Амелии Ричмонд
Уэбб).
Город Бонн на Рейне в то время принадлежал Франции.
Стр. 252. ...как о том пел мистер Лддисон...— Имеется в виду
его поэма «Поход» A704).
Войска Генеральных штатов...— То есть республики Нидерлан-
751

дов, высшим законодательным органом которой являлись
Генеральные Штаты.
Генерал Черчилль — брат лорда Мальборо.
Стр. 253. ...служившем... прекрасной и несчастной пфальцгра-
фине...— Имеется в виду Елизавета, дочь Иакова I, жена
пфальцграфа Фредерика V, который начал войну за титул короля
Богемии (Чехии) и втянул в нее Англию.
Курфюрст Баварский выступал на стороне Франции, которая
ввела свои войска на территорию Баварии.
Шелленберг — холм на южном берегу Дуная. Шелленбергское
сражение, в ходе которого войска Франции и Баварии потерпели
поражение, произошло 2 июля 1704 г.
Стр. 255. Клото, Лахезис — древнегреческие богини судьбы
(мойры), представляемые в виде старух, прядущих нить
человеческой жизни. (Но перерезает нить не Лахезис, как сказано у Текке-
рея, а третья мойра — Атропа; Лахезис же проводит ее через все
превратности судьбы).
Стр. 256. Великая победа при Бленгейме.— Бленгеймское
сражение, одно из крупнейших в войне 1701—1713 гг., произошло
в 1704 г.
Стр. 260. ...так... смотрела на возлюбленного Эвридика, когда,
повинуясь зову рока и Плутона, удалялась в царство теней.—
Эвридика — в древнегреческой мифологии — нимфа, жена Орфея,
фракийского певца и музыканта, чье искусство обладало волшебной
силой. После смерти Эвридики Орфей решил вернуть ее к жизни
и спустился за ней в подземное царство мертвых (или «царство
теней») —владения Плутона. Там, благодаря своему искусству, он
получил разрешение вывести Эвридику на землю, но с условием
не оглядываться на нее до выхода на свет. Однако Орфей по
дороге нарушил запрет — и Эвридика навсегда вернулась в царство
мертвых, «повинуясь зову рока и Плутона».
Стр. 261. ...некий поэт... в скучнейших виршах воспевший
битву при Уденарде...— Теккерей приводит в несколько измененном
виде отрывки из стихотворения неизвестного поэта «Уденардская
битва» A708).
Стр. 264. ...лев... не нуждался в услугах мыши...— Имеется в
виду басня Эзопа «Лев и мышь».
Стр. 265. Проктор — инспектор в Оксфордском и Кембриджском
университетах.
Стр. 267. Николини Гримальди — итальянский оперный певец,
выступавший в Англии в 1708 г.
Принц Халъ — в шекспировских исторических хрониках
(«Генрих IV» и «Генрих V») вначале принц, а затем король Генрих V.
Пистоль — его приятель.
752

Стр. 269. Чосер Джеффри (ок. 1340—1400 гг.) — великий
английский поэт, автор «Кентерберийских рассказов» A386 —
1389).
Стр. 272. ...на том берегу? — Несостоятельные должники,
перебравшись на другой берег Темзы, попадали в другое графство и,
таким образом, спасались от судебного преследования.
О вы, которые поете...— Начало «Оды доктору Ханнесу»,
написанной Аддисоном на латинском языке.
Стр. 273. Гохштедт — небольшой городок в Баварии, вблизи
которого произошло Бленгеймское сражение.
...пролил на стол aliquid meri, чтобы обозначить реку...—
В «Героидах» Овидия рассказывается, что, вернувшись из-под
Трои, греки рисовали на столе планы троянских битв, макая
палец в вино.
Стр. 274. Курфюрст ковент-гарденский — шутливое обращение
к Стилю: в Ковент-Гардене был театр, где ставились его пьесы, а
рядом кофейни, куда он любил наведываться.
Стр. 276. ...с берегов Айзиса...— то есть из Оксфорда; Айзис —
поэтическое наименование Темзы в ее верхнем течении, у
Оксфорда, при впадении в нее реки Чарвел.
Коль малое приличествует...— Вергилий. Георгики, IV,
176.
...Истра смиритель и Рейна и далее.— Клавдиан, из
«Панегирика Стилихону», III, 13, и 48—50. Эти строки Аддисон поставил
эпиграфом к своей поэме «Поход».
Стр. 278. Здесь протекал Симоент, здесь берег Сигейский
тянулся»,— О в и д и й. Героиды, I, 33. См. прим. к стр. 273.
Стр. 279. Модлип-Тауэр — здание одного из колледжей
Оксфорда.
Стр. 280. Телемак — сын Одиссея и Пенелопы, который после
отъезда отца под Трою был отдан на воспитание Ментору. Здесь
этим именем назван подопечный Аддисона.
...по ту сторону Темплъ-бара...— то есть в районе Темпля, где
размещались судебные корпорации. Темпль-бар — старинные
городские ворота.
Локк Джон A632—1704) —великий английский философ,
занимавший одно время пост главного ревизора по акцизу.
Стр. 282. ...славная победа при Киари...— В 1701 г. у
города Киари в Ломбардии потерпели крупное поражение
французские и испанские войска под командованием маршала Вил-
леруа.
Стр. 284. Оркни ¦— Джордж Гамильтон, граф Оркни A666—
1737) — талантливый военачальник, участник войн времен
Вильгельма III и королевы Анны.
753

Дунул Господь, и они были рассеяны.— Слова из Библии,
выбитые на медали в честь победы над испанской Армадой
A588 г.).
Стр. 285. Фаркуэр Джордж A678—1707) — замечательный
английский комедиограф, автор пьес «Хитроумный план щеголей»,
«Офицер-вербовщик» и др.
Стр. 291. ...верхнеголландский герцог...— Имеется в виду
претендент на английский престол герцог Георг.
...нашим победителем при Алъмансаре был... англичанин...—
Речь идет о герцоге Бервике, который стоял во главе французского
войска, нанесшего поражение Англии и ее союзникам в Испании
в 1707 г.
Морской бой при Ла-Хоге...— Ла-Хог — порт во Франции, близ
которого в 1692 г. английские и голландские корабли нанесли
поражение французскому флоту. Свергнутый король Иаков II в то
время находился во Франции и наблюдал сражение из порта Ла-
Хог.
Стр. 292. ...как то было при Уденарде...— В 1708 г. при Уденар-
де в восточной Фландрии произошло одно из решающих сражений
войны 1701—1713 гг.
Стр. 294. ...черная кокарда или белая...— Черную кокарду
носили сторонники Ганноверской династии, белую — якобиты.
Стр. 297. Будучи изгнаны эдиктом его христианнейшего вели-
чества...— В 1598 г. французский король Генрих IV издал Нант-
ский эдикт, уравнивающий протестантов с католиками в
политических правах. Людовик XIV в 1685 г. официально отменил его,
что вызвало эмиграцию почти 300 000 французов-протестантов
(гугенотов) в Англию, Голландию и Америку.
Стр. 302. Злополучная экспедиция шевалье де Сен-Жоржа...—
Описываемое событие произошло в 1702 г. Флот претендента,
попав в шторм, вынужден был вернуться во Францию.
Стр. 306. Савойский аббат.— Принца Евгения Савойского с
детства готовили к духовной карьере, в десятилетнем возрасте его
сделали аббатом, но он предпочел военную службу.
Стр. 308. ...как предал... Тольмаша под Брестом...— В 1694 г.
французы получили секретную информацию о продвижении
войска английского генерала Тольмаша, в результате чего его
армия была разгромлена, а сам Тольмаш убит. Считали, что это
дело рук Мальборо. Маколей в «Истории Англии» называет
это предательство «гнуснейшим из сотни злодеяний Мальборо»
(гл. XX).
Стр. 311. Кардонелл Адам — секретарь Мальборо, изгнанный в
1712 г. из палаты общин за взяточничество.
754

Стр. 313. Сама Венера на склоне лет не отказала бы ему в
яблочке.— По древнегреческому мифу, Парис присудил золотое
яблоко «прекраснейшей богине» — Венере. Фрэнк, по-видимому, хочет
сказать, что она, в свою очередь, могла бы присудить его
«прекраснейшему мужчине» — генералу Уэббу.
Стр. 320. Сент-Джон.— См. примечание к стр. И.
Стр. 331. «Болтун» — журнал, издаваемый Стилем A709—1711)
при активном участии Аддисона и дававший реалистические
описания быта и нравов и юмористические портреты и
характеристики.
Бикерстафф — вымышленный издатель «Болтуна», от лица
которого Стиль писал свои статьи. Первоначально псевдоним
принадлежал Свифту, который под этим именем выпустил несколько
памфлетов и создал этому имени популярность.
Стр. 333. Все какой-то Бикерстафф, Дистафф, Квотер-
стафф...— В одном из первых номеров «Болтуна» была помещена
написанная Стилем шуточная генеалогия рода Стаффов.
Стр. 344. Битва при Бларинъи или Малъплакэ...— 11 сентября
1709 г. на границе Франции и Бельгии войска союзников под
командованием Мальборо нанесли поражение Франции.
Стр. 346. ...как царь Давид любил полководца Урию.— В
Ветхом завете рассказывается, как царь Давид, решив завладеть
женой Урии, послал его к военачальнику Иоаву с письмом, где
содержался приказ поставить его во время сражения в самое
опасное место, что и было исполнено. Урия в битве погиб.
Стр. 348. ...любые иные догматы веры, где бы они ни были
сформулированы, в Риме или в Аугсбурге.— В Аугсбурге в 1530 г.
впервые были сформулированы принципы лютеранства («Аугс-
бургское вероисповедание»).
Стр. 349. Доктор Сэчеврел.—Ъ 1709 г. проповедник Высокой
церкви Генри Сэчеврел выступил с двумя проповедями в защиту
«Божественного Права Королей», то есть абсолютной
монархической власти, за что подвергся судебному преследованию со
стороны правительства вигов. Это вызвало недовольство в массах, и
после выборов 1710 г. власть перешла в руки тори.
Стр. 351. Лиффи — река в Ирландии, Луара —во Франции.
Пэдди — прозвище ирландцев (уменьшительное от
распространенного в Ирландии имени Патрик).
Стр. 352. ...по имени мистер Стерн...— Роджер Стерн, отец
Лоренса Стерна, выдающегося английского писателя.
Стр. 364. Гискар, который едва не заколол мистера Харли...—
Французский эмигрант, заподозренный в шпионаже, Гискар,
представ в 1711 г. перед судом Тайного совета, совершил покушение
на Роберта Харли, лидера партии вигов.
755

Стр. 365. ...королева Бесс была ничем не лучше королевы
Мэри.— Королева Бесс (то есть Елизавета) была протестанткой;
королева Мэри, то есть Мария Тюдор, исповедовала
католичество и за преследования протестантов была прозвана Марией
Кровавой.
Стр. 367. Октябрьский клуб — клуб радикально настроенных
тори.
Диоген D13—323 гг. до н. э.) —древнегреческий
философ-киник, которого, по преданию, навестил Александр Македонский.
Дарий — персидский царь, покоренный Александром Македонским в
330 году до н. э. Буцефал — лошадь Александра Македонского,
некогда укрощенная им.
Стр. 369. Дарби и Джоэн — герои английской баллады, ставшие
символом мирной и долгой супружеской жизни.
Стр. 372. «Зритель» № 341.— Теккерей настолько мастерски
воспроизводит манеру письма Ричарда Стиля, а также круг
излюбленных тем, тон и лексику «Зрителя», что, по словам одного
современного английского исследователя, «сам Аддисон был бы введен в
заблуждение».
Крич Томас A659—1700) —английский переводчик латинских
авторов.
Лишь имя стоит тебе изменить...— I'о р ац и й. Сатиры, I, 1,
69-70.
Стр. 374. Ангел, возмущающий в купальне воду.— Слова из
Евангелия (Иоанн, V, 2).Вифезда — название целебного источника,
упоминаемого в этом евангельсжш эпизоде.
Стр. 379. Цирцея... Улисс...— В «Одиссее» Гомера Цирцея,
владычица острова, на который попал Одиссей, целый год
удерживала его там силой своего волшебства.
Пенелопа — жена Одиссея. В период странствий своего мужа,
желая избавиться от домогательств женихов, пообещала ответить
им лишь тогда, когда закончит свое вязанье, но сама по ночам
распускала сделанное за день.
Стр. 382. Партия противников Унии...— Имеется в виду
англошотландская Уния 1707 г., закрепившая присоединение Шотландии
к Англии. За объединенным королевством с этого времени
утвердилось название «Великобритания».
Стр. 386. Любен — персонаж одноактной пасторальной
комедии «Аннет и Любен», напечатанной в «Зрителе» как раз в № 341,
которым помечена подделка Эсмонда.
Сколько лет прослужил Иаков ради Рахили? — По библейской
легенде, Иаков, чтобы получить в жены Рахиль, должен был
отработать четырнадцать лет у ее отца.
756

Стр. 391. Орден Чертополоха — древнейший и высший
шотландский орден. Чертополох — эмблема Шотландии.
Стр. 394. «Гори» — так назывались девушки на острове,
населенном летающими людьми, описанном в книге Роберта Пэлтока
A697—1767) «Жизнь и приключения Питера Уилкинса» (которую,
однако, не могли читать герои романа, так как появилась она лишь
в 1751 г.).
Стр. 396. ...сверкало там, где, в прелестной поэме мистера Попа,
поблескивает крест Белинды...— Речь идет об ироикомической
поэме «Похищение локона» A712). Эсмонд использует парафразу, не
решаясь произнести слово «грудь».
Стр. 401. Поражение при Денэне...— В 1712 г. войска Англии и
ее союзников под командованием принца Евгения потерпели
поражение у г. Денэна, на севере Франции. Французы взяли в плен
около трех тысяч человек.
Стр. 404. Король Канут -— один из датских королей, правивших
покоренной ими Англией в XI в.; друиды — жрецы у древних
кельтов.
Стр. 405. Видел я только... — Овидий, перечисляя в «Тристиях»
писателей, каких ему приходилось знать, говорит о Вергилии:
«Вергилия видел я только».
Ныне, говорят, он помутился в уме...— Последние годы своей
жизни Свифт страдал умственным расстройством.
Стр. 407. ...лета мои перешли предел, положенный иудейским
песнопевцем...— В девяностом псалме царя Давида предел
человеческой жизни определен семьюдесятью годами,
Омфала.— Согласно греческому мифу, Геракл, влюбившись в
лидийскую царицу Омфалу, в течение трех лет выполнял все ее
приказания.
...вкладывает в руку кинжал и шепчет: «Убей! Вот перед
тобой Дункан...» — Речь идет о леди Макбет, уговорившей своего
мужа убить короля Дункана (Ш е к с п и р. Макбет).
Стр. 409. Граб-стрит — улица в Лондоне, на которой были
расположены типографии, книжные лавки и ютились писатели,
занимавшиеся литературной поденщиной.
Стр. 413. Лань и пантера побегут у нас в одной упряжке...—
Имеется в виду аллегорическая поэма Драйдена «Лань и пантера»
A687), в которой лань символизирует римско-католическую
церковь, а пантера — англиканскую.
Кто там требует еще людей от Англии? Брат мой
Уэстморленд? — слова Генриха V из одноименной трагедии Шекспира
(IV, 3).
Стр. 414. ...герцог Гамильтон... убит...— Теккерей воспроизводит
757

исторический факт убийства Гамильтона на дуэли с Мохэном, лишь
изменив некоторые детали.
Стр. 417. Иродиада! Ты не знаешь сама, что несешь ты на
блюде.— В Библии рассказывается, как Иродиада вынесла на блюде
голову казненного по ее требованию Иоанна Крестителя,
обличившего ее в преступной связи с братом.
Стр. 424. ...мир... был наконец заключен...— Имеется в виду
Утрехтский мир A713 г.), положивший конец войне за испанское
наследство.
Стр. 434. Лтриды — в греческой мифологии сыновья Атрея
Агамемнон и Менелай; над ними и их потомством тяготело проклятие
богов, вызванное преступлением отца Атрея — Пелопса.
Стр. 438. План полковника Эсмонда...— История о том, как
Претендент был привезен в Англию, чтобы занять престол, не
является историческим фактом. Теккерей, возможно, неосознанно
воспроизвел в ней основные моменты рассказанной В. Скоттом в
романе «Вудсток» A826) истории, также вымышленной, о
роялистском заговоре и приезде в 1649 г. в Англию другого опального
претендента на престол — короля Карла II, изображенного там как
полное политическое ничтожество. Эндрю Лэнг в «Жизни Вальтера
Скотта» отметил, что характер и поведение Претендента у Текке-
рея и Карла II у Скотта очень схожи.
Стр. 442. Аррия — римская матрона, убившая себя кинжалом,
чтобы подать пример мужу, приговоренному к смерти за участие
в заговоре против императора Клавдия D2 г. до н. э.). Корнелия—
мать знаменитых братьев Гракхов; по преданию, однажды,
разговаривая со своей гостьей, хваставшей драгоценностями, она
показала на сыновей, говоря: «Вот мои драгоценности».
Стр. 443. «Eikon Basilike» — «Образ короля» (г р е ч.) — книга,
авторство которой приписывалось Карлу I, состояла из молитв и
размышлений «короля-мученика». Изданная вскоре после его
казни, книга использовалась роялистами в их борьбе за реставрацию
Стюартов.
Стр. 445. Брентфордское королевство — выражение, взятое из
фарса Букингема и др. «Репетиция» A671), стало шутливым
обозначением ничтожности владения. (Брентфорд — небольшой
городок близ Лондона). «Король Брентфордский» — название, которое
дал Теккерей своему переводу стихотворения Беранже «Король
Ивето».
Стр. 454. Нитсдэйл... Дервенуотер — представители
шотландской знати, участники неудавшегося восстания якобитов 1715 г.
Стр. 485. Герцог Аргайль — генерал, который на следующий год
после описываемых событий (то есть в 1715 г.) руководил
подавлением якобитского мятежа.
75$

Стр. 497. ...как отец ваш не простил Монмаута.— В 1685 г,
герцог Монмаут, незаконнорожденный сын Карла II, возглавил
мятеж против короля Иакова II, после подавления которого был
казнен.
Стр. 500. Бонифэйс.— Этим именем, ставшим нарицательным,
Эсмонд называет хозяина гостиницы (по имени персонажа из
комедии Фаркуэра «Хитроумный план щеголей», 1707 г.).
Стр. 502. Все побеждает.-*- В ер г и л ий. Любовь все
побеждает. 10 эклога, 69.
От редакции
В главах, посвященных Свифту и Стилю, стихи переведены
Е. Витковским; в главе о Конгриве и Аддисоне — А. Шараповой
(стихотворение Буало переведено А. Лариным); в главе о Прайоре,
Гэе и Попе — А. Лариным; в главе, посвященной Стерну и Гольд-
смиту,— В. Топоровым (стихотворение П.-Ж. Беранже переведено
А. Лариным).
Апглийекие юмористы ХТШ века
С 22 мая по 3 июля 1851 года Теккерей еженедельно по
четвергам выступал в лондонском зале «Уиллис румс» с чтением
публичных лекций о крупнейших английских писателях XVIII века.
Эти шесть лекций, снабженные обширными примечаниями,—
главным образом цитатами из использованных авторов,— были в 1853
году изданы отдельной книгой под названием «Английские
юмористы XVIII века». Все цитаты, за небольшим исключением, были
подобраны и включены в книгу по просьбе Теккерея его другом,
писателем и журналистом Дж. Ханни.
Первое упоминание о намерении писателя выступить в
роли лектора относится к сентябрю 1850 года (письмо к дочерям
Анне и Гарриет от 15 сентября). Перенеся в 1849 году тяжелую
болезнь и боясь, что в случае его смерти дети будут
недостаточно обеспечены, он решил прибегнуть к чтению лекций,
главным образом как к средству поправить свое материальное
положение.
На первую лекцию в зале «Уиллис румс» собрался весь
цвет лондонского общества. Не только великосветская знать,
важные титулованные особы и их семьи, но и виднейшие
представители научных и литературных кругов (Маколей, Карлейль и др.)
759

составляли его аудиторию. Теккерей, не отличавшийся
ораторскими способностями, сильно волновался за успех предприятия.
Он не был таким артистичным на трибуне, как Диккенс, и
читал по рукописи, имея к тому же не особенно сильный голос.
Однако писателю сразу же удалось завоевать внимание и
расположение слушателей. Его выступления получили широкий
отклик в печати и стали заметным событием в культурной жизни
столицы.
После Лондона он прочел свой цикл в ряде крупных городов
Англии, а в 1852 году получил приглашение в Соединенные
Штаты. В октябре 1852 года Теккерей выезжает в Америку. Его лекции
были там настолько популярны, что после них, как отметили
книгоиздатели, спрос на сочинения английских писателей XVIII века
необычайно возрос.
Очерки Теккерея несут на себе отпечаток мировоззрения
автора, его взглядов, претерпевших к тому времени значительную
эволюцию. Эти взгляды, в свою очередь, определили его подход к
теме и характер трактовки отдельных писателей. (Что
непременно следует иметь в виду, знакомясь по этим лекциям с жизнью и
творчеством английских классиков.)
XVIII век вошел в историю английской литературы как век
просвещения. Это был период бурного развития культуры,
вызванного становлением новых — буржуазных — общественных
отношений. К этому времени относится зарождение английского романа и
просветительской журналистики, буржуазной драмы и
реалистической живописи. Выработка просветителями новых этических норм,
основывающихся на культе разума и признании свободы
личности, велась в борьбе с отжившими моральными ценностями, с
религиозными и другими предрассудками. Поэтому
писатели-просветители часто прибегали к оружию сатиры, к иронии и насмешке
(«Сатира...— по словам английского исследователя Хью Уокера,—
является «руслом» английской литературы»). Это позволило Тек-
керею объединить очень разных по своему мировосприятию и
творческой манере авторов под одним названием «юмористы». Хотя
понятие «юмор» трактуется им в достаточной степени широко
(см. лекцию I).
Литература просвещения, которую Теккерей хорошо знал и
любил, оказала большое влияние на формирование его идейно-
эстетических взглядов. В произведениях, написанных в 30—40-е
годы, Теккерей сознательно выступал и воспринимался читателем
как продолжатель просветительской сатирической традиции в
английской литературе, в частности, традиций Фильдинга и Смоллета.
«Современным Фильдингом» называла его пресса даже в период,
когда он читал свои лекции, хотя к тому времени отношение ди-
760

сателя к решению социально-нравственных проблем заметно
меняется.
Двойственность и нечеткость общественной позиции Теккерея,
являющиеся, в сущности, отражением компромиссного, мирного
характера развития буржуазного общества в Англии, определили
и трактовку творчества английских писателей XVIII века.
Сатирик-моралист, как назвал он себя в письме к Марку
Демону в 1847 году, Теккерей в своих лекциях оставляет в тени
сатирическое обличение просветителями общественных пороков,
подменяя сатиру своеобразно истолковываемым понятием юмора.
Писатель делает акцент лишь на реалистическом изображении
жизни и морально-гуманистической направленности их
творчества.
Говоря о симпатиях и антипатиях, достаточно открыто
выражаемых Теккереем («Фаворитизм... является самым большим
недостатком этих лекций»,— писала «Морнинг пост» уже после
второго выступления писателя 30 мая 1852 года), следует отметить, что
его пристрастия на стороне тех писателей, которые наиболее полно
выразили умеренный, компромиссный характер английского
просвещения. В отличие от Франции, где просветительство
подготавливало буржуазную революцию и было проникнуто ниспроверга-
тельским, обличительным пафосом, просветительство в Англии, в
стране, уже осуществившей буржуазную революцию, в целом
преследовало цель не столько ниспровергать, сколько
усовершенствовать уже достигнутое. Морализующие, умеренные просветители
стремились облагородить и воспитать среднего бурл^уа, «просве
тить» его, высмеивая его пороки и предрассудки. Поэтому
«идеальными» просветителями для Теккерея становятся Стиль и Адди-
сон, Поп и Прайор.
Отношение его к писателям наиболее передового и
демократического направления в английском просветительстве (на раннем
этапе — Свифт, позже — Фильдинг и Смоллет) значительно
сложнее и противоречивее. Обличение Свифтом нового буржуазного
порядка, беспощадность его всесокрушающей сатиры
воспринимаются Теккереем как неверие в человека, в его добрые начала, как
следствие дурного характера самого автора. Уделяя в своих
лекциях большое внимание анализу моральных качеств и образу
жизни писателей, Теккерей рисует Свифта как желчного мизантропа,
честолюбца и эгоиста, хотя и называет его «могучим гением» и
«одиноким титаном». По мнению одного из современных
исследователей Свифта В. Муравьева, «Теккерей спокойно берет на веру
массу сомнительных фактов и еще более сомнительных
интерпретаций».
G61

Особенно отчетливо проявилась двойственность
мировоззренческой позиции Теккерея в отношении к своему учителю —
Фильдингу. Преклонение перед его реалистическим мастерством
сочетается с викторианской брезгливостью и стремлением ввести
реализм в «рамки приличий». «Герой с замаранной репутацией...
нелеп, и его притязания на героизм несостоятельны»,— говорит Тек-
керей о герое романа Фильдинга «История Тома Джонса,
найденыша». Хотя в 1840 году в статье «Сочинения Фильдинга» (см.
т. 2 наст. собр. соч.) сам Теккерей писал: «...Те, кто страдает
чрезмерной брезгливостью и утонченным вкусом, пусть лучше
держатся (От него подальше. Зато те, кто готов простить некоторую
долю грубости, чтобы побывать в обществе, где царит честность,
мужественность и доброта, едва ли найдут более подходящее
чтение...»
Нельзя обходить вниманием, однако, тот факт, что в своих
лекциях писатель в какой-то степени вынужден был считаться с той
буржуазной публикой, перед которой он выступал. Так, прочтя в
Америке по просьбе женского благотворительного общества
лекцию «Милосердие и юмор» (другое название — «Проповедники по
будням» — так Теккерей в своем основном цикле назвал
писателей-юмористов), он пишет в письме к дочери Анне A—4 февраля
1853 г.): «Моя лекция была на тему о том, какую роль играют
юмористические произведения в проповеди добра... Посылать ее
тебе нет смысла, так как высказанные в ней мысли не стоят и
гроша; главное — в манере изложения, ясной, изящной и т. д. И,
пожалуй, такие чтения не служат делу правды, а представляют собой
некое Ловкое и эффективное средство приспособить правду к
обстоятельствам». Однако такие уступки буржуазным вкусам гораздо
менее значительны, чем те серьезные мысли, которые выражают
действительные взгляды Теккерея.
Очерки Теккерея, при всей их противоречивости, можно
рассматривать как дань уважения писателя классикам английской
литературы XVIII века, как стремление приблизить их к своим
современникам, еще раз подчеркнуть тот огромный вклад,
который они внесли в английскую литературу.
Очерки сочетают в себе литературный портрет, реконструкцию
характера и мировосприятия писателя, воссоздание атмосферы
жизни того времени и литературного быта, тонкий анализ
произведений и отдельных персонажей. Впервые о литературе и
писателях XVIII века было сказано с такой свободой, с таким
страстным желанием проникнуть в их мир, в их творчество. Очерки
Теккерея, его размышления о роли и назначении литературы, явились
важным этапом в процессе осмысления писателем своих
творческих позиций.
762

Стр. 507. Свифт Джонатан A667—1745) — выдающийся
английский писатель-сатирик, памфлетист, общественный деятель и
борец за права ирландского народа.
Рич Джон A682—1761) —известный актер пантомимы,
которого называли «отцом арлекинов». Один из реформаторов
английской сцены, основатель театра Ковент-Гарден A732).
Стр. 508. Уитерс Джордж A588—1667) — английский поэт,
сатирик и памфлетист.
Уильям Темпл A628—1699) — политический деятель,
дипломат (одно время посол в Гааге). В последние восемнадцать лет
своей жизни оставил политику и посвятил себя главным
образом литературе. Сборник его эссе был издан посмертно
Свифтом.
Стр. 509. ...когда его партия попала в немилость...— Свифт
сначала примыкал к вигам, а с 1710 г. начал выступать в поддержку
тори, пришедших тогда к власти, и вскоре стал одной из
влиятельнейших фигур в политической жизни Англии, хотя и не занимал
никакого официального поста. После смерти королевы Анны A714)
власть снова перешла к вигам.
Он женился на Эстер Джонсон...— Этот вопрос остается
спорным, так как фактов, подтверждающих заключение официального
брака, нет.
Стр. 510. Джонсон Сэмюел A709—1784) — значительная
фигура в литературной жизни Англии XVIII в., писатель, публицист,
автор фундаментального «Словаря английского языка» и
авторитетнейший литературный критик середины XVIII в.
Томас Шеридан A719—1788) — талантливый актер и автор
«Биографии Свифта», отец драматурга Ричарда Бринсли
Шеридана A751-1816).
Граф Оррери Джон Бойль A707—1762) — автор цервой
биографии Свифта A751), содержащей много непроверенных и
тенденциозно освещаемых фактов.
Босуэлл Джеймс A740—1795) — английский литератор,
известный главным образом как автор биографии Джонсона; будучи его
другом, Босуэлл записывал беседы и высказывания Джонсона и вел
хронику его жизни, что сделало биографию ценным литературным
документом.
Стр. 513. Макхит — обаятельный бандит из «Оперы нищих»
A728) Джона Гэя.
Сент-Джеймс — имеется в виду Сент-Джеймский королевский
дворец.
Болинброк.— См. примечание к стр. 11.
Стр. 515. 25 марта 1710—1711 гг.— До 1752 г. в Англии новый
год официально начинался 25 марта, поэтому во избежание пута-
763

ницы период между 1 января и 25 марта датировался двумя
годами.
Как и во времена «аферы Южных морей»...— Речь идет об
акционерной Компании Южных морей, создание которой вызвало
большой ажиотаж и крах которой в 1721 г. разорил множество
мелких держателей акций.
Стр. 516. ...надругались в Копенгагене над человечностью.••—
В 1807 г. английский флот без объявления войны бомбардировал
Копенгаген.
...человек} родившийся в Калькутте в английской семье...—
Здесь Теккерей приводит в пример себя: он родился и до шести
лет прожил в Калькутте, где его отец был чиновником
Ост-Индской компании.
Стр. 517. ...у него были привычки англичанина и, несомненно,
английский образ мыслей.— Теккерей не точен, приписывая
Свифту националистическое высокомерие по отношению к простым
ирландцам, права которых Свифт так активно защищал.
«Мантуя, увы, слишком близкая соседка несчастной
Кремоны!..}) — Цитата из 9 эклоги Вергилия (строка 28), где речь идет о
том, что Октавиан после гражданской войны в Древнем Риме
отдал на разграбление своим солдатам город Кремону, а затем, когда
им этого показалось мало, и соседнюю с ним Мантую. Острота
Свифта станет понятной, если сказать, что «мантуей» в то время
назывались свободные юбки, а Кремона славилась своими
скрипками.
Стр\ 519. Молинисты — последователи Луи Молина A535—
1600), испанского иезуита, выдвинувшего теорию о согласии
свободной воли с божественным предопределением.
Стр. 524. Том Дэвис A712?—1785) —книгопродавец и актер.
Стр. 526. «Сказка о бочке» A704)—сатирический памфлет
Свифта, направленный против религиозных распрей между
католиками, протестантами и пуританами.
От архиепископа Кэшеллского.— Это письмо, адресованное
Свифту, написано Теофилусом Болтоном, ирландским
архиепископом, который поддерживал борьбу Свифта за права ирландского
народа.
Стр. 529. ...какой стервятник терзал сердце этого титана/ —
Здесь Теккерей, так же как в «Эсмонде», сравнивает Свифта с
Прометеем.
Всю жизнь он так или иначе был одинок.— Акцентируя
одиночество Свифта, Теккерей несколько преувеличивает:
достаточно вспомнить его единомышленников из так называемого
«кружка Свифта», а также ту огромную любовь и популярность, которой
764

он пользовался среди простых людей Ирландии, почитавших его
как национального героя.
«Жестокое негодование» — слова из эпитафии, сочиненной
для себя Свифтом и высеченной на его могиле. Текст ее таков:
«Здесь покоится тело Джонатана Свифта, настоятеля этого собора,
и жестокое негодование уже больше не может терзать его сердце.
Иди, путник, и подражай, если можешь, ревностному защитнику
дела доблестной свободы!»
Разве справедливо называть... «Письма суконщика»
патриотическими? — «Письма суконщика» A724) — четыре памфлета
Свифта, направленные против ввозимой в Ирландию неполноценной
медной монеты, что представляло собой прямой грабеж ирландского
народа.
Это Самсон с ослиной челюстью в руке...— По библейской
легенде, Самсон сокрушил ослиной челюстью филистимлян,
вторгшихся в страну иудеев.
Стр. 530. «Скромное предложение»... где он рекомендует есть
детей? — Памфлет Свифта «Скромное предложение о детях
бедняков...» A729), написанный от лица некоего прожектера, содержал
разработанный в деталях план уничтожения нищеты путем
продажи и употребления в пищу детей бедняков. Этим памфлетом-
гротеском Свифт привлекал внимание к бедственному положению
ирландских земледельцев, которых хищническое хозяйничанье
английских лендлордов обрекало на голод и вымирание.
Спустя двадцать лет в очерке «Людоеды» Теккерей сам
напишет в духе свифтовского памфлета о добропорядочных буржуа, у
которых в чуланах спрятаны обглоданные человеческиэ скелеты, а
газон удобрен костями их жертв. И те обвинения в цинизме и
бессердечии, которые он предъявляет Свифту, не раз предъявляла
консервативная критика ему самому.
Стр. 537. Шамполлион Жан-Франсуа A790—1832) —
крупнейший французский египтолог, положивший начало расшифровке
древнеегипетского иероглифического письма.
Стр. 540. М%ур Томас A779—1852) и Крабб Джордж A754—
1834) —известные английские поэты.
Стр. 541. Каден.— Под этим именем Свифт вывел себя в
поэме «Каден и Ванесса» A726). «Каден» — анаграмма слова
«декан».
Стр. 542. Ариадна — в греческой мифологии возлюбленная
Тезея, который увез ее с собой и спящую покинул на острове
Наксос.
Стр. 543. ...умеет чудесно описывать даже палку от метлы.—
Свифт был автором пародии «Размышления о палке от метлы»
A703).
765

Стр. 545. Конгрив Уильям A670—1729) — талантливейший
комедиограф, обогативший комедию Реставрации элементами
реализма. Был прозван «английским Мольером».
Аддисон Джозеф A672—1719) — крупный деятель английского
просветительского классицизма, эссеист, поэт и драматург. Са-
тирико-нравоучительные очерки Аддисона, сотрудничавшего с
Ричардом Стилем в журналах «Болтун» и «Зритель», положили
начало просветительской журналистики в Англии; его трагедия
«Катон» A713) стала образцом гражданской трагедии в стиле
классицизма.
...билль о реформе...— Имеется в виду избирательная реформа
1832 г., снизившая избирательный ценз и уничтожившая
представительство «гнилых местечек».
Питт Уильям Старший, граф Чатам A708—1778)
—политический и государственный деятель, в течение долгого времени
определявший внешнюю политику Англии. Мирабо Оноре-Габриель-Ри-
кетти A749—1791) —деятель французской буржуазной революции,
талантливый оратор.
Стр. 546. Басби Ричард A606—1695) — в течение долгого
времени (более пятидесяти лет) был директором Вестминстерской
школы.
...все (кроме одного) сблизились с королевской казной...— Этот
один — Александр Поп, который, будучи католиком, не имел права
занимать государственные должности.
Стр. 547. «Спешите, о чистые нимфы...» — Из «Оды на взятие
Намюра» Никола Буало A636—1711), французского поэта и
критика.
Стр. 549. «Пьяцца» — крытая галерея с магазинами у Ковент-
Гарденского рынка.
Молл — фешенебельная улица, огибающая Сент-Джеймский
парк.
...у Уилла...— Кофейня Уилла была в то время своеобразным
писательским клубом; Драйден бывал там постоянно, и к нему мог
обратиться любой начинающий писатель, чтобы услышать отзыв о
своей работе.
Стр. 550. Тимон с Граб-стрит — то есть желчный писатель-
поденщик. Тимон — живший в Афинах мизантроп (около 400 г.
до н. э.), упоминаемый Аристофаном и ставший героем пьесы
Шекспира «Тимон Афинский». Граб-стрит.— См. примечание
к стр. 409.
Джон Деннис A657—1734) —драматург-классицист и
язвительный критик, нападавший на многих современных ему писателей.
Журналист-виг, враг Свифта.
766

Стр. 551. Джереми Колъер A650—1726)—богослов-пуританин,
автор трактата «Краткий обзор безнравственности и нечестивости
английской сцены» A698), направленного против комедии
Реставрации и обосновавшего необходимость реформы театра.
Нелл Гвин — актриса, любовница короля Карла II.
Стр. 552. Она вернулась из Франции вместе с Карлом...—
В 1660 г., когда в Англии было восстановлено монархическое
правление, на престол вступил Карл II, находившийся до
этого в изгнании во Франции. Период Реставрации в Англии
A660—1689) был отмечен падением нравов в аристократической
среде.
Лайда — коринфская куртизанка, жившая в V в. до н. э.
Стр. 555. Мирабель и Белъмур — персонажи пьес Конгрива
«Так поступают в свете» A700) и «Старый холостяк» A693).
Стр. 559. Ришелье Луи-Франсуа — внучатый племянник
знаменитого кардинала, известный своим распутством.
...французские франты Граммона брали приступом Лериду.-^
Лерида — город в Испании, который в 1647 г. осаждали французы
под командованием герцога Граммона.
Стр. 561. Саутерн Томас A660—1746) —английский
драматург.
Стр. 563. Шэдуэлл Томас A642?—1692) — драматург, ставший
«поэтом-лауреатом» (то есть официальным придворным поэтом)
после смерти Драйдена в 1688 г. Хиггонс Бевил A670—1735)
—драматург и поэт.
Стр. 566. Мандевиль Бернард A670—1733) — выдающийся
писатель и философ, автор сатирической аллегории «Басня о пчелах,
или Частные пороки — общая выгода» A705), в которой он, по
словам Маркса, «доказывает, что в современном обществе пороки
необходимы и полезны».
Джейкоб Тонсон A656—1736) — известный в то время
книгоиздатель, печатавший Попа, Драйдена и др.
Стр. 567. Заключение мира в Рисвике в 1697 г.
положило конец войне Франции против Англии, Испании и
Нидерландов.
Стр. 569. Свифт описывает его...—в «Дневнике для Стеллы»,
письмо от 31 октября 1710 г.
Стр. 570. Статий D5—9.6)¦— придворный поэт римского
императора Домициана.
Срочно требовалась поэма...— Gm. эпизод в «Генри Эемонде»
(кн. II, гл. II), воссоздающий жизнь Аддисона в период написания
им поэмы «Поход».
Стр. 571. На бледную Британию сошла,— Речь идет об урага-
•767

не, обрушившемся на Англию в ноябре 1703 г. и унесшем тысячи
жизней.
Стр. 572. У Свифта есть описание премьеры.— На самом деле
в «Дневнике для Стеллы» в письме от 6 апреля 1713 г. Свифт
описывает репетицию «Катона»; премьера состоялась позднее —17
апреля 1713 г.
Стр. 574. Литературный Джеффриз — то есть беспощадный
судья. Джордж Джеффриз председательствовал на суде,
получившем название «кровавого», над участниками разгромленного
восстания Монмаута в 1685 г.
Стр. 575. Джордж Этеридж A635?—1691) — драматург эпохи
Реставрации; речь идет об одном из эпизодов его комедии
«Комическое мщение, или Любовь к бочке» A664).
Стр. 579. ...сэр Роджер де Коверли — образ добропорядочного
провинциального джентльмена, созданный на страницах журнала
«Зритель» Стилем и Аддисоном.
Стр. 582. Стиль Ричард A672—1729) —талантливый журналист,
драматург и политический деятель (виг). Издавал журналы «Бел-
тун» A709—1711) и, совместно с Аддисоном, -«Зритель» ifHi—1712,
1714), выражавшие идеи умеренно-буржуазного просветилевьсгва.
(В XVIII в. эти журналы неоднократно переиздавались в виде
отдельных книг и были переведены на многие языки). Как драша-
тург, был одним из создателей жанра «серьезной комедии», п|ю-
славляющей буржуазные семейные добродетели.
Стр. 583. ...биографию Мальборо, принадлежащую перу... ар-
яидъяио/ш...—«Биография Джона герцога Мальборо» Уильяма
Кокса, изданная в 1818—1819 гг.
Мнемоаина — богиня памяти и мать девяти муз.
Терпин Дик — известный разбойник, казнен в 1739 г. в
Йорке (а не в лондонской Ныогетекой тюрьме, как пишет Тежке-
рей).
Стр. 584. Майское дерево — украшенный цветами и лентами
шест, вокруг которого плясали первого мая в праздник весны.
Уилл Уимбл — дворянин, персонаж из эссе Аддисона, помещеа-
ного в 108 номере «Зрителя».
Стр. 591. ...изгнанного оттуда...— В марте 1714 г. Стиль написал
памфлет о престолонаследии «Кризис», который стоил ему места в
парламенте; впоследствии при Георге I, когда к власти снова
пришли виги, он вновь был избран членом парламента.
Стр. 596. «Нежный муж» A705)—не вторая, а третья пьеса
Стиля. Второй была комедия «Влюбленный лжец» A703).
Стр. 603. Уолпол Хорее A717—1797) —писатель, автор романов
«ужасов и тайн», известный также своим обширным эпистолярным
наследием.
768

Стр. 613. ...персонажи Свифтовой «Светской беседы»...—
Речь идет о пародийных диалогах Свифта «Светский разговор»
A738).
Стр. 614. Пир у Бармекида...— Бармекид, богач из «Тысячи и
одной ночи», пригласивший бедняка на пир и угощавший его
воображаемой едой из пустых тарелок.
Стр. 616. «Шоколадный домик» Уайта — игорный дом и
кондитерская на Сент-Джеймс-стрит, любимое место встреч и
развлечений светской молодежи.
Стр. 619. Прайор Мэтью A664—1721)—английский поэт и
крупный дипломат, с 1711 по 1714 г.— посол во Франции. Писавший в
духе классицистической поэзии, Прайор внес в нее живость, юмор
и чувственную конкретность. Его лучшие стихи и поэмы стали в
Англии хрестоматийными.
Г эй Джон A685—1732) — один из популярнейших литераторов
Своего времени, поэт-сатирик, баснописец и комедиограф, друг
Свифта. Автор знаменитой «Оперы нищих» A728) — острой сатиры
на буржуазно-аристократическое общество, новаторского
произведения, положившего начало новому театральному жанру —
английской «балладной опере».
Поп Александр A688—1744) — выдающийся английский поэт,
авторитетнейший литературный критик и переводчик. В своем
«Опыте о критике» A711) сформулировал эстетические критерии
просветительского классицизма, став законодателем и главой
этого литературного направления. Поп, входивший в кружок
Свифта, был автором талантливых пародийных и сатирических
произведений. Осуществил (совместно с Брумом и Фентоном) перевод
на английский язык «Илиады» A715—1720) и «Одиссеи» A725—
1726).
Стр. 620. Батавская Хлоя.— Батавия — древнее название
Голландии (по имени древнегерманских племен батавов,
обитавших на ее территории). Хлоя — нарицательное имя
возлюбленной.
...ученик Басби-Мучителя...— См. примечание к стр. 546.
«Репетиция» A671) — комедия, пародирующая условности
героических пьес и, в частности, трагедий Драйдена. Написана
герцогом Букингемом и его друзьями.
Стр. 624. Гиппокрена — в греческой мифологии, появившийся
от удара копыта Пегаса волшебный ключ, вода которого рождала
в человеке поэтическое вдохновение.
Париж, 1—12 мая 1714 г.— Цифры 1—12 указывают не срок, в
течение которого писалось письмо, как можно предположить, а
один день. Дело в том, что Англия до 1752 года жила по старому,
25 у. теккерей, т. 7
769

юлианскому, календарю, в то время как все страны римско-като-;
лической веры еще в 1582 г. перешли на новый, грегориаяский, с
хронологической разницей в одиннадцать дней. Поэтому, когда в
Париже было 12 мая, в Лондоне было 1-е. j
Стр. 625. Скажи что-нибудь о трех козах.— То есть говори о!
деле. Цитата взята из 19-й эпиграммы Марциала (кн. II), в кото-»
рой рассказано о том, как один человек обратился к судье с жало- j
бой на соседа, укравшего у него трех коз. Судья же начал свое
разбирательство воспоминаниями о славном прошлом Рима, «о Му-
циях, Мариях и Суллах», что и заставило истца произнести эту j
фразу. I
Стр. 626. Он родился в 1688 году, как и Поп...— Возможно, эта
ошибка перекочевала в лекции Теккерея из эссе Сэмюела
Джонсона «Жизнь Гэя», где также указывается год рождения Гэя — 1688,
хотя на самом деле он родился тремя годами раньше Попа — в
1685 году.
Стр. 629. Филипе Амброз A671—1749) — английский поэт и
драматург. Парнелл Томас A679—1718) — известный
поэт-сентименталист.
Стр. 630. Мыслю, следовательно, существую — изречение
французского философа Рене Декарта A596—1650).
Стр. 631. Герцог Камберлендский, ...сражавшийся при Деттин-
гене и Каллодене...— Уильям Аугустус герцог Камберлендский,
второй сын короля Георга II, принимал участие в сражении при
Деттлнгене A743 г.), где союзные войска Англии и Германии
нанесли поражение Франции, а в 1746 г. руководил разгромом
якобитов при Каллодене, где прославился своей жестокостью, за
что получил прозвище «Мясник».
Стр. 632. Рубини Джованни Баттиста A795—1854) — известный
итальянский тенор.
Стр. 632-633. ...«Опере нищих» и в ее... продолжении...—
Вдохновленный успехом своей пьесы, поставленной в 1728 г. в театре
«Линкольн^Инн-Филдз», Гэй написал продолжение —музыкальную
комедию «Полли» A729), постановка которой была запрещена
тогдашним цензором.
Стр. 638. Брум Уильям A688—1745) и Фентон Илайджа
A683—1730) — сотрудники Попа при переводе «Одиссеи»,
которым удалось настолько тонко выдержать единый стиль, что
написанное ими почти невозможно отличить от того, что
принадлежит Попу.
Стр. 641. ...отдадут милорда Лэндсоуна под суд или нет? —
В последний год правления королевы Анны A714), барон Лэнд-
соун, казначей королевского двора, был заподозрен в связи с заго^
770

ворщиками-якобитамж и заключен в Тауэр A715), где просидел год
и пять месяцев без суда, после чего был освобожден.
Питерборо — Чарльз Мордаунт, граф Питерборо A658—
1735) — английский генерал, участник войны за испанское
наследство.
Стр. 644. <(Королъ-патриот» — точнее «Идея Короля-патриота»
A738) — фил ософско-политическое эссе Болинброка об
идеальном просвещенном монархе, его программное политическое
сочинение.
Стр. 646. Баджтл, Тикел, Филипс, Кэри — второстепенные
литераторы, современники Попа.
Стр. 647. ...Какими на сцену вышли они, \\ такими пускай и
уходят.— Гораций. Наука поэзии, И, 126—127.
Стр. 651. ...троим йеху... — Обращаясь к Свифту, Попу и Гэю,
Болинброк, поддерживавший; с ними дружеские связщ шутливо
называет их «йеху». В четвертом путешествии Гулливера этим
словом, изобретенным Свифтом^ названы опустившиеся, потерявшие
человеческий: облик существа.
Томсон Джеймс A700—-1748) —английский поэт, автор описа~
тельно-дидактическош поэмы «Времена года» A730).
Стр. 652. Член Кит-Кэта.— Клуб Кит-Кэт, созданный в конце
XVIII в., известным книгоиздателем Тонсоном, стал при королеве
Анне клубом вигской верхушки. Членами его были Мальборо, Уол-
пол, Аддисон, Стиль, Конгрив и др.; собирались они в заведении
Кристофера Кэта — отсюда и название клуба (Кит —
уменьшительное от Кристофер).
Стр. 653. Арбетнот Джон A667—1735) — математик, врач и
политический памфлетист (виг), один из ближайших друзей Свифта,
Автор серии памфлетов «Истории Джона Булля»; имя героя этих
памфлетов стало нарицательным обозначением типичного
англичанина.
Клуб Скриблеруса— кружок: писателей, созданный Свифтом, в
который, кроме него,, входили Арбетнот, Поп, Болинброк, Парнелл*
Эттербери и Гэш Мартинус Скриблерус
(Мартин-писака)—сатирический образ ученого^педанта* которому приписывались создав
ваемые членами кружка пародии на разнообразные литературные
и научные сочинения, высмеивающие претенциозность и
псевдоученость.
Стр. 654 Алкивиад—знаменитый афинский полководец и
политический деятель V в. до н. э.
Дагелд Стюарт A753—1828) — английский философ.
Стр. 662. Хогарг Вильям A697—1764) —выдающийся художник,
основоположник реализма в английском искусстве. Автор
многочисленных гравюр, изображавших быт разных слоев общества. Ис-
25*
771

пользуя комический гротеск, карикатуру, Хогарт создавал
произведения, полные обличительного пафоса, что позволило Теккерею
рассматривать его творчество в общем ряду с важнейшими
явлениями литературной жизни XVIII в.
Смоллет Тобайас Джордж A721—1771)—выдающийся
писатель-реалист XVIII в., продолжатель традиции Фильдинга,
обогативший английский реализм элементами острой социальной
сатиры.
Фильдинг Генри A707—1754) — крупнейший мастер
английского реалистического романа XVIII в. Представитель
демократического крыла в английском просветительстве, изображал в своих
произведениях буржуазно-дворянский быт на широком социальном
и историческом фоне.
«Джонатан Уайлд» A743) — роман Фильдинга, героем которого
является реальная личность — предводитель разбойничьей банды
Уайлд, казненный в 1725 г.
Стр. 664. Джек Шеппард — известный разбойник, казненный в
1724 г. в возрасте двадцати двух лет. Образ его был впоследствии
романтизирован второразрядной беллетристикой.
Дракон (или Драконт)—древнегреческий законодатель VII в.
до н. э.; введенные им законы отличались жестокостью
наказаний.
Стр. 666. «Моллъ Флендерс» A722)—роман Даниэля Дефо,
героиня которого — порочная женщина, промышлявшая
воровством.
Стр. 668. Дик Терпин.— См. примечание к стр. 583; сквайр
Вестерн — помещик-самодур, персонаж романа Фильдинга «История
Тома Джонса, найденыша».
Брайдуэлл — лондонская женская тюрьма, существовала до
1863 г.
Стр. 669. Пастор Адаме — благочестивый сельский священник
из романа Фильдинга «Джозеф Эндрюс» A742), Хамфри Клинкер —
герой романа Смоллета «Путешествие Хамфри Клинкера» A771).
Джек Хэтчуэй — персонаж романа Смоллета «Приключения Пери-
грина Пикля» A751); Лисмахаго — персонаж романа «Путешествие
Хамфри Клинкера».
Гаррик Давид A717—1779) —великий английский актер и
реформатор театра, основоположник просветительского реализма в
сценическом искусстве. Снискал славу исполнением главных ролей
в пьесах Шекспира.
Стр. 670. Уильям родился в 1698 году (насколько это нам
теперь известно)...— Оговорка не лишняя, так как точная дата
рождения Хогарта — 10 ноября 1697 г.
Стр. 672. Ванлоо Жан-Батист — французский портретист.
772

...Академия на Сент-Мартин-лейн.— Т&к Хогарт называет
учебную студию, созданную в 1734 г. группой художников (куда
входил и он), и располагавшуюся в помещении, снятом ими на улице
Сент-Мартин-лейн. В отличие от нее просто Академия—
Королевская академия художеств.
Стр. 673. Черчилль Чарльз A731—1764) — поэт-сатирик.
Стр. 675. Листон Джон A776—1846) —популярный в то время
комический актер.
Стр. 678. ...некоторые из его гостей не могут прийти в иные дни
по причинам, которые нет нужды объяснять.— В те времена
воскресенье было единственным днем, в который
скрывающиеся от судебного преследования должники не могли быть
арестованы и поэтому могли спокойно выходить из дома. Арест
же человека в собственном доме по английским законам
запрещен.
Стр. 683. „.«как музыки стихающие звуки»...— Цитата из
«Ричарда II» Шекспира (II, 1, 2).
Стр. 684. Доктор Каюс — врач-француз из «Виндзорских
проказниц» Шекспира; майор Долгетти — персонаж романа В. Скотта
«Легенда о Монтрозе».
Источник Бладуда.— Бладуд — легендарный король Англии,
отец короля Лира. По преданию, он основал город Бат у открытого
им целебного источника.
Стр. 688. Капитан Бут — герой романа Фильдинга «Амелия»
A751).
Стр. 689. Эскуриал — дворец-монастырь недалеко от Мадрида,
где находится усыпальница испанского королевского дома.
Стр. 690. «Памела», «Кларисса Харлоу» — романы
Ричардсона A689—1761), одного из зачинателей английского
сентиментализма.
Стр. 691. Чарльз и Джозеф Сэрфес — герои комедии Шеридана
«Школа злословия» A777).
Стр. Ш.Стерн Лоренс A713—1768) —выдающийся английский
писатель, творчество которого знаменует собой кризис
просветительского рационализма. Его произведения, полные иронии,
выражавшие прихотливую противоречивость человеческих чувств,
были своеобразной пародией на сложившийся в XVIII в. бытовой
роман.
Голъдсмит Оливер A728—1774) — выдающийся представитель
английского сентиментализма, романист, автор
социально-бытовых очерков, поэт и драматург. Критика буржуазных отношений
в его творчестве совмещалась с идеализацией патриархального
уклада.
773

Знаменитый скворец был действительно изображен на
фамильном гербе Стерна.— В романе Стерна «Сентиментальное
путешествие» Йорик, от лица которого ведется повествование, беседует с
запертым в клетке скворцом и затем предается размышлениям о
Свободе и Рабстве. Этот эпизод завершается словами: «С той поры
я поместил бедного скворца на своем гербе в качестве
нашлемника». Интересно, что слово «стерн» на йоркширском диалекте
означает «скворец».
Стр. 698. Трим, Ле Февр, дядюшка Тоби -— персонажи романа
Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» A760—1767).
Стр. 700. Йорик — королевский шут, упоминаемый в
шекспировской трагедии* над черепом его Гамлет размышляет о
бренности жизни. Стерн под этим именем опубликовал свои
«Сентиментальное путешествие» и проповеди.
Стр. 705. Скаррон Поль A610—1660) —французский поэт и
драматург. Его жена, урожденная Д'Обинье, после смерти мужа стала
фавориткой Людовика XIV и получила титул маркизы де Менте-
нон.
Уоллер Эдмунд A606—1687) — английский поэт, воспевший в
своих стихах под именем Сахариссы леди Доротею Сидни.
Стр. 707. „.похожее на некоторые подробности, рассказанные
миссис Квикли о смерти Фальстафа...— См. Шекспир. Генрих V
(И, 3).
Стр. 709. Мсье де Субиз — французский генерал периода
Семилетней войны, которого в походах сопровождало много
поваров.
Стр. 719. «Ночь ошибок» A772) — комедия Гольдсмита, образец
реалистической драматургии XVIII в.
Стр. 720. ...мешок с шерстью...— По традиции, лорд-канцлер в
палате лордов восседает на мешке с шерстью.
Стр. 723. Битти Джеймс — шотландский поэт, писатель и
эссеист. Келли Хью — автор сентиментальных комедий.
...актеры Колмена отказались играть в его великолепной
комедии...— В 1772 г. Гольдсмит предложил руководителю театра «Ко-
вент-Гарден» Джорджу Кол мену свою пьесу «Ночь ошибок»;
когда после долгих колебаний она была принята к постановке,
некоторые актеры отказались играть в пьесе, не желая обрекать
себя на заведомый провал — настолько пьеса Гольдсмита была
непохожа на пользовавшиеся в то время успехом «изысканные»
комедии.
Стр. 727. Утопия — идеальное государство будущего, описанное
Томасом Мором A478—1535).
И вето — идеальное процветающее королевство, описанное Бе-
•774

ранже в песне «Король Ивето» A813). Теккерею принадлежит
перевод этой песни, названный «Король Брентфорда». Ивето —
небольшой городок на севере Франции, бывший в средние века
центром крошечной независимой территории, управляемой
собственным королем.
Стр. 729. Гилрей Джеймс A757—1815) — английский художник-
карикатурист.
Л Шейнман

Содержание
История Гепри Эсмопда, эсквайра,
полковника службы ее величества
королевы Анны, написанная им самим
Перевод Е. Калашниковой
Предисловие. Виргинские Эсмонды
8
Книга первая
Ранняя юность Генри Эсмонда вплоть до оставления им
колледжа св. Троицы Кембриджского университета
Глава 1, повествующая о том, как Фрэнсис, четвертый
виконт, прибыл в Каслвуд
ника и воспитывают в духе католической религии.
Виконтесса Каслвуд
Глава V. Мои домашние участвуют в заговоре в пользу
Глава VI. Исход заговоров — смерть Томаса, третьего
виконта Каслвуда и заключение в тюрьму виконтессы,
его супруги
Глава VII. Я остаюсь в Каслвуде одиноким сиротой и
встречаю добрых покровителей
кинуть Каслвуд
Глава X. Я отправляюсь в Кембридж, но не слишком
преуспеваю там
Глава XI. Я приезжаю на каникулы в Каслвуд и
убеждаюсь, что в доме неладно
777
20
Глава II. История семейства Эсмонд из Каслвуд-холла . . 25
Глава III, О том, куда еще во времена Томаса, третьего
виконта, я был водворен в качестве пажа Изабеллы 33
Глава IV. Меня отдают на попечение папистского священ-
44
реставрации короля Иакова Второго 51
63
78
Глава VIII. После дней благоденствия приходит беда . . 87
Глава IX. Я выздоравливаю после оспы и готовлюсь по-
96
116
123

Глава XII. В недобрый час является к нам милорд Мохэн 136
Глава XIII. Милорд уезжает, но сотворенное им зло
остается , , 146
Глава XIV. Мы следуем за ним в Лондон 160
Книга вторая,
содержащая описание боевых походов мистера Эсмонда
и различных событий, касающихся семейства Эсмонд
Глава I. Я в тюрьме; меня навещают, но не с целью
утешения 179
Глава II. Мое заключение приходит к концу, но мои
невзгоды продолжаются 189
Глава III. Я становлюсь под знамена королевы и
вступаю в полк Квина 198
Глава IV. Обозрение предыдущего 208
Глава V. Я отправляюсь в экспедицию к бухте Виго,
узнаю вкус соленой воды и запах пороха .... 214
Глава VI. Двадцать девятое декабря 226
Глава VII. Уолкот встречает меня как желанного гостя 233
Глава VIII. Семейные разговоры 244
Глава IX. Я участвую в кампании 1704 года ..... 251
Глава X. Старая песня о глупце и женщине ..... 260
Глава XL Знаменитый мистер Джозеф Аддисон .... 270
Глава XII. Я командую ротой в кампанию 1706 года . . 282
Глава'XIII. Я встречаю во Фландрии старого знакомца
и нахожу могилу своей матери и собственную
колыбель ¦ % , . 288
Глава XIV. Поход 1707—1708 годов 301
Глава XV. Битва при Винендале ¦ ,....,..• 308
Книга третья,
повествующая об исходе приключений
мистера Эсмонда в Англии
Глава I. Мои битвы и беды приходят к концу 339
Глава II. Снова старая песня 353
Глава III. Статья из «Зрителя» « « . • « « * « • • 368
Глава IV. Новый жених Беатрисы 389
Глава V. Мохэн в последний раз появляется в этой
истории • « • « 400
Глава VI. Бедная Беатриса 414
Глава VII. Я снова в Каслвуде 421
773

Глава VIII. Я совершаю путешествие во Францию и
привожу оттуда портрет кисти Риго 432
Глава IX. Оригинал портрета прибывает в Англию . . . 442
Глава X. Мы принимаем в Кенсингтоне весьма
высокопоставленного гостя 458
Глава XI. Гость покидает наш дом, найдя его
недостаточно гостеприимным 473
Глава XII. Смелый замысел, и по чьей вине он потерпел
крушение « . . 483
Глава XIII. 1 августа 1714 года 489
Английские юмористы XYIII века
Перевод В. Хинкиса
Лекция первая. Свифт . . . « 507
Лекция вторая. Конгрив и Аддисон ,.......# 545
Лекция третья. Стиль « 582
Лекция четвертая. Прайор, Гэй и Поп 619
Лекция пятая. Хогарт, Смоллет и Фильдинг 662
Лекция шестая. Стерн и Гольдсмит ......... 697
Комментарии Г. Шейнмана , , . . ¦ , 737

Теккерей У.
ТЗО Собрание сочинений. В 12-ти томах. Т. 7.
История Генри Эсмонда. Роман. Английские
юмористы XVIII века. Пер. с англ. Под общ. ред.
А. Аникста, М. Лорие, М. Урнова. Коммент.
Г. Шейнмана. М., «Худож. лит.», 1977.
779с.
В настоящий том входят исторический роман «История Генри
Эсмонда» A852), занимающий особое место в творчестве Текке-
рея, а также очерки «Английские юмористы XVIII века A853) —
шесть лекций, снабженных обширными примечаниями.
70304-393 И (Англ)
Т 028@1O7 иодиисное

Уильям Мейкпис Теккерей
Собрание сочинений
том 7
Редактор А. Мурик
Художественный редактор
Л. Калитовская
Технический редактор
С. Ефимова
Корректоры
Т. Бардина и Я. Шпарбанова

ИБ № 968
Сдано в набор 31/V 1976 г. Подписано
к печати 12/1 1977 г. Бумага типогр.
М& 1. Формат 84х108Узг. 24,5 печ. л.
41,16 усл. печ. л. 45,52 уч.-изд. л.
Заказ № 405. Тираж 200 000 экз.
A-й з-д 1—100 000)
Цена 3 р. 53 к.
Издательство
«Художественная литература»
Москва, Б-78. Ново-Басманная, 19
Ордена Октябрьской Революции и
ордена Трудового Красного Знамени
Первая Образцовая типография
имени А. А. Жданова Союзполиграф-
прома при Государственном комитете
Совета Министров СССР по делам
издательств, полиграфии и книжной
торговли. Москва, М-54, Валовая, 28