Текст
ГАСТОН БУАССЬЕ
Собрание сочинений
в 10-ти томах
Под редакцией
профессора
Э. Д. ФРОЛОВА
Издательство
ИВАНОВ И ЛЕЩИНСКИЙ
Санкт-Петербург
1993
GASTON BOISSIER
CICERON
ET SES AMIS
ETUDE
SUR LA SOCIETE
ROMAINE
DU TEMPS
DE CESAR
ГАСТОН БУАССЬЕ
Собрание сочинений
ТОМ 1
ЦИЦЕРОН
И ЕГО ДРУЗЬЯ
ОЧЕРК
О РИМСКОМ
ОБЩЕСТВЕ
ВРЕМЕН
ЦЕЗАРЯ
Перевод с французского
Н. Н. СПИРИДОНОВА
Издательство
ИВАНОВ И ЛЕЩИНСКИЙ
Санкт-Петербург
1993
Редакционная коллегия издательства
доктор ист. наук, профессор
Б. Н. КОМИССАРОВ
кандидат ист. наук, доцент
Ю. П. МАЛИНИН
доктор ист. наук, профессор
Э. Д. ФРОЛОВ
(председатель)
Оформление и макет
И. Н. КОШАРОВСКОГО
Преимущественные права по распространению
настоящего издания предоставлены
муниципальному предприятию
«НАЛИТЕЙНОМ»
191104 Санкт-Петербург,
Литейный пр. 61
Тел. (812) 275-3874
R 0503010000-001
5М8(03)—93
© Вступительная статья,
редактирование, приложение.
Э. Д. Фролов, 1993
ISBN 5-86467-001-4 (т. 1)
ISBN 5-86467-011-1
© Оформление, макет.
И. Н. Кошаровский , 1993
Э. Д. ФРОЛОВ
РИМСКАЯ
ИСТОРИЯ
В ТРУДАХ
ГАСТОНА
БУАССЬЕ
Новое обращение к трудам выдающегося фран-
цузского ученого, специалиста по литературе и истории античного
Рима, Гастона Буассье не случайно. В наше время положение с ис-
торической литературой, доступной русскому читателю, оставляет
желать лучшего. Книжный рынок по видимости наводнен литера-
турой: легко встретить на прилавках и лотках и подавляющие своей
ученостью, мнимой или действительной, но, как правило, одина-
ково скучные труды (того рода, что обычно именуют научными
Э. Д. ФРОЛОВ
монографиями), и многочисленные издания легкого жанра (аван-
тюрные романы, детективы и т. п.), но исторических книг, дейст-
вительно отвечающих своему назначению, попадается не так уж
много. С одной стороны, это следствие того общего кризиса, кото-
рый переживает сейчас наша страна и, в первую очередь, ее куль-
тура и наука. Научные издательства, как академические, так и уни-
верситетские, охвачены своего рода параличом: выпуск серьезных
изданий обходится дорого, и потому их публикация практически
прекращена. С другой стороны, недостаток в добротных и интерес-
ных исторических книгах порожден современным состоянием са-
мой исторической науки.
В XX веке под влиянием отчасти новейшей философии, отча-
сти же так называемых точных наук (математики в первую оче-
редь) история в значительной степени утратила свои, ей одной при-
сущие качества: концентрацию внимания, при изучении прошлого,
на событиях и лицах, непосредственную опору на яркий историче-
ский источник, вкус к обстоятельной, полнокровной реконструк-
ции и умение художественного представления и изложения истори-
ческого материала, способность сопереживать и честно и по
достоинству оценивать исторический факт. Некогда одна из самых
увлекательных наук, история утратила свою прелесть. Историче-
ское исследование, которое стали подтягивать под уровень социо-
логического трактата или, что не менее страшно, стали превращать
в опытное поле для упражнений энтузиастов вычислительной тех-
ники, — историческое исследование перестало быть самим собою.
Самое печальное состоит в том, что из него вытравили внимание к
личности, которая в классической историографии прежнего време-
ни рассматривалась равно как главный субъект исторического про-
цесса и как важнейший объект исторического поиска.
В нашей стране марксизм, восторжествовавший на долгие годы
в качестве господствующей формы философии и идеологии, реши-
тельно поставил на место личности (политика, полководца и т. д.)
безликие социально-экономические факторы (развитие способа
производства, изменение форм обмена, массовые социальные сдви-
ги и т. п.). Рабство, крепостничество, феодальный и капиталисти-
ческий уклады, рост городской промышленности и пролетариата,
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
8
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
классовая борьба — все это подмяло под себя чувства, помыслы и
действия известных нам исторических персонажей (за вычетом
разве что вождей революционных движений, да и тех, ставших без-
ликими выразителями объективного процесса). Примеров здесь
сколько угодно. Вот Франция XVI —XVII веков: что можно узнать
о ней интересного — о людях, которые тогда жили и действовали,
о политиках и королях, которые тогда правили, — из доступной
современному русскому читателю научной исторической литерату-
ры? Практически ничего, и если бы на память не приходили под-
робности из прочитанных некогда романов Проспера Мериме или
Александра Дюма, где увлекательная романтическая интрига всег-
да обрамлена в богатую историческую рамку, то весь этот большой
и красочный период французской истории оставался бы для нас
белым пятном.
Впрочем, не во всем виновата только новейшая философия или
безмерное увлечение математико-статистическими методами. В
недрах самой исторической науки развились такие направления,
которые, задаваясь, с первого взгляда, вполне возвышенной целью
постичь общее состояние или глубинную сущность той или иной
эпохи, пытаясь определить характерные черты аграрной, город-
ской или социальной истории того или другого общества, также спо
собствовали вытеснению из поля зрения историков (а стало быть,
и их читателей) главных элементов исторического процесса —
личности и события. Поскольку мы упоминали выше о Франции,
не побоимся в этой связи указать на пример влиятельной француз-
ской школы Анналов, — не побоимся, говорим мы, потому что хо-
рошо представляем себе тот ропот возмущения, который вызовет
среди части историков наше суждение.
Однако мы хотели бы, чтобы нас поняли правильно: мы не
против системного анализа социальных отношений, не против
стремления к социологическому синтезу, если эти аспекты исто-
рического исследования занимают положенное им место необходи-
мого предварения или заключения, если они не превращаются в
гипертрофированную самоцель. Во всяком случае, развитие иссле-
дования в этих направлениях не должно исчерпывать работы исто-
риков. Концентрация усилий в области такого исследования, при
9
Э. Д. ФРОЛОВ
видимом богатстве устанавливаемых черт и категорий, неизбежно
делает историю худосочной, а стало быть, с точки зрения публики,
к которой она должна быть обращена, и малоинтересной. Ствол
исторической науки должны составлять труды, ставящие целью
реконструкцию полнокровной жизни обществ прошлого, а такая
жизнь могла быть воплощена тогда и, следовательно, представле-
на теперь только в помыслах и действиях исторических личностей,
то есть таких людей, чья судьба запечатлелась в исторической тра-
диции. Лучшим образцом научного творчества, ориентированного
на такую реконструкцию прошлого, и были труды Г. Буассье, ко-
торые теперь предлагаются вниманию русских читателей в новом
многотомном издании. Познакомимся же поближе с жизнью и уче-
ной деятельностью этого выдающегося исследователя античности.
Мари-Луи-Антуан-Гастон Буассье родился 15 августа 1823 г. в
Ниме, маленьком городке на юге Франции, в той области, которая
когда-то была римской провинцией — Нарбонской Галлией*. Бу-
дущий историк происходил из хорошей, хотя и обедневшей буржу-
азной семьи: его отец, как и более отдаленные предки, занимался
нотариальным делом. До конца XVIII века семья Буассье в Ниме
принадлежала к гугенотам, но затем семейный конфликт привел к
тому, что прабабка Гастона после разрыва с мужем поменяла ре-
лигию для себя и своих детей, и будущий историк родился уже
католиком. Отец Гастона Буассье рано умер, оставив дела семьи в
расстроенном состоянии, и его вдове и детям пришлось пережить
трудные времена. Тем не менее юному Гастону удалось поступить в
местный лицей (вид классической гимназии во Франции), где рано
* О Буассье см. прежде всего небольшую, но содержательную заметку в Эн-
циклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, т. IV А, полутом 8, СПб., 1891,
с. 824 (без имени автора). Далее: Латышев В. В. Гастон Буассье (1823—1908).
Некролог / / Известия имп. Академии наук, VI серия, 1908, №14, с. 1111 — 1112;
Черняев П. Н. Гастон Буассье. Некролог / / Гермес, 1908, № 11 — 12, с. 329 — 330;
Pichon R. La vie et I'oeuvre de Gaston Boissier / / Revue des deux mondes, t. 46,
1908, p. 284 — 321; Perrot G. Notice sur la vie et les travaux de Marie-Louis-Antoine-
Gaston Boissier / / Comptes rendus de 1'Acaddmie des inscriptions et belles-lettres,
1908, p. 644 —711 (с портретом Буассье); Leguay P. Boissier // Dictionnaire
Biographic Francaise, t. VI, 1954, стлб. 846 — 847. Список трудов Буассье: Dorez L.
Bibliographic des travaux et ouvrages de G. Boissier / / Comptes rendus de
1’Acaddmie des inscriptions.., 1908, p. 712 — 755 (432 номера).
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
10
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
проявились его способности и где он зарекомендовал себя отлично
успевающим учеником. Друзья и покровители семьи доставили ему
затем возможность завершить среднее образование в Париже, в
престижном лицее Людовика Великого, куда он был принят в стар-
ший класс риторики с интернатом на половинном содержании.
Уже в те годы в нем стал просыпаться интерес к античной ли-
тературе и истории. Свою роль здесь несомненно сыграла та среда
и обстановка, в которой рос впечатлительный и любознательный
мальчик. Земля его родного города Нима была буквально напоена
античностью. Ним был древним городом: его прародительницей
была основанная здесь римлянами колония (colonia Nemausensis).
В городе сохранились остатки древних строений, храмов и порти-
ков, а неподалеку высился над ущельем великолепно сохранив-
шийся римский мост с акведуком Пон-дю-Гар. Живую связь с рим-
ским прошлым подсказывала для образованного уроженца этой
страны близость местного наречия к народной латыни, равно как и
сохранившаяся цепь исторических преданий. В Ниме, например,
хорошо помнили, что уроженцем древнего города был римский им-
ператор Антонин Пий, статуя которого, воздвигнутая в стародав-
ние времена сенатом и народом Немауза (т. е. Нима), продолжала
стоять в центре города.
Но пробуждению сознательного интереса к классической
древности бесспорно содействовали уроки истории, которые в
Нимском лицее с некоторых пор живо и увлекательно стал вести
молодой выпускник Высшей Нормальной школы в Париже Алек-
сандр Жермэн (Germain), а также чтение исторических книг, в
особенности «Римской истории» одного из крупнейших представи-
телей так называемой романтической историографии Жюля Миш-
ле. «Я ее не прочитал — я ее буквально проглотил, — вспоминал
позднее Буассье о своем знакомстве с этой книгой. — Я нашел в
ней то, что какой-то тайный инстинкт заставлял меня искать, то,
что я жаждал узнать: живое изображение той человеческой расы, к
которой я чувствовал себя привязанным невесть каким отдаленным
родством. Между тем как я переворачивал страницы этой книги,
все это прошлое выступало для меня из того полумрака, в который
доселе оно было погружено, и в то же время древние памятники,
И
Э. Д. ФРОЛОВ
мимо которых я проходил каждый день, вдруг обрели в моих гла-
зах живых своих носителей, черты которых стали для меня столь
же близкими, как и лица людей, среди которых я жил. Мишле
наставил меня на нужный путь, он мне помог понять Рим, он меня
подготовил полюбить его» *. Еще большую определенность это вле-
чение к древнему Риму должно было получить в Парижском лицее
Людовика Великого благодаря занятиям латинским языком и рим-
ской литературой у превосходного педагога Ренна (Rinn). Послед-
ний заметил трудолюбие и способности юного провинциала и при-
гласил его к участию в воскресных семинарах, которые он
проводил для круга избранных учеников.
Между тем, хотя Буассье в старшем классе лицея сумел сокра-
тить разрыв в подготовке, естественный у выходца из провинции,
его успех был неполным и ему даже пришлось проучиться еще
один год в классе риторики, чтобы наконец осуществить заветную
мечту и поступить в привилегированный педагогический институт
закрытого типа — в Высшую Нормальную школу (Ecole Normale
Sup^rieure). Здесь в течение трех лет обучения (1843— 1846) Буас-
сье получил высшую подготовку по гуманитарному циклу наук, в
особенности по французской и классической греко-латинской сло-
весности. Среди преподавателей Школы особое воздействие на не-
го оказал видный филолог-классик Эрнест Авэ (Havet), читавший
курс греческого языка и литературы. У него Буассье усвоил серь-
езный научный подход к изучению древней литературы, умение
определить и исследовать тему, а главное — проследить мысль
изучаемого автора.
Вообще годы пребывания в Нормальной школе были для Бу-
ассье чрезвычайно плодотворными: он окончательно расстался с
провинциальной неуклюжестью, а заодно и с характерным южным
акцентом, вызывавшим насмешки его парижских однокашников.
Он не только приобрел глубокие знания в литературе и истории, но
и сильно расширил свое знакомство с культурой вообще, в частно-
сти и музыкальной. Обладая хорошим природным тенором, он в
последний год пребывания в Школе охотно принимал участие в
* Цит. по: Perrot G. Notice..., р. 649.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
12
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
любительских концертах, а нередко даже был там центральным ис-
полнителем вокальных партий, обнаруживая особое пристрастие к
высокой музыке Перголези, Моцарта и Россини. Он и позднее, в
зрелые годы, в кругу друзей, выпускников Нормальной школы ни-
когда не отказывался, чта называется, тряхнуть стариной и спеть
что-либо из популярного в дни их молодости репертуара. Воз-
можно, что эти вокальные упражнения способствовали выработке
у Буассье того замечательного голоса лектора, звонкого, четкого,
сильного, не нуждавшегося в искусственном напряжении, которым
позднее так восхищались его слушатели. Четкость его произноше-
ния как нельзя лучше соответствовала прозрачности его стиля, ма-
нере отчетливо мыслить и излагать, в конечном счете — той прису-
щей ему особенной потребности в свете и ясности, которая, по
справедливому замечанию одного из его биографов, была ему вну-
шена с детства его солнечной родиной *.
Вообще успехи в науке естественно сочетались у молодого
Буассье с полнокровной общественной жизнью: на третьем (по-
следнем) курсе он даже стал старостой гуманитарного отделения,
«всеобщим касиком» (cacique gdne'ral) — на студенческом жар-
гоне, и представлял интересы своих товарищей во всех отношениях
с администрацией. Он блестяще закончил курс и был назначен
преподавать в лицее в старинном городке Ангулеме на западе
Франции.
С этих пор (с 1846 г.) начинается самостоятельная ученая дея-
тельность Буассье, сначала, впрочем, только в качестве преподава-
теля лицея. Год он провел в Ангулеме, а затем был переведен в
свой родной Ним, где прослужил в должности лицейского профес-
сора еще девять лет. Эти годы были для него временем необхо-
димой передышки после напряженных занятий в Нормальной
школе. Преподавание в лицее, к которому он, впрочем, относился
с ответственностью и любовью, оставляло достаточно досуга для
чтения и серьезных размышлений, но также и для общения с
людьми и развлечений. Будучи по природе человеком живым и
Pichon R. La vie et I'oeuvre de G. Boissier, p. 287: «Се gu’il tenait surtout de
son origine mdridionale, c’etait une imperieuse soif de lumiere».
13
Э. Д. ФРОЛОВ
любознательным, открытым для контактов с внешним миром, он с
удовольствием окунулся в светскую жизнь, став завсегдатаем мест-
ных салонов уже в Ангулеме и Ниме. Равным образом и позднее, в
Париже, он никогда не порывал с жизнью литературных салонов,
где его появление, дававшее толчок живой и содержательной бесе-
де, всегда воспринималось с радостью.
Сколь, однако, далека эта тема от нашей жизни! Вспомним,
как с первых уроков литературы в средней школе, вслед за знаком-
ством с Онегиным или Печориным, нас приучали относиться с не-
приязнью к жизни светского общества, о которой мы сами и поня-
тия не имели. Лукавая критика Пушкиным или Лермонтовым этой
жизни, с ее торжественными приемами, балами и развлечениями,
но также и с возбуждающими мысль беседами и пересудами, не
должна была бы вводить в заблуждение. Ни Пушкин и Лермонтов,
ни их герои на самом деле не могли и помыслить себе жизни без
света. Это верно даже и для позднейшего и более демократичного
Достоевского и даже для совсем уже близких к нашему времени и
отнюдь не великосветских Блока или Бунина. Единственной
правдой остается то, что поколения людей образованных и интел-
лигентных, на долю которых выпало жить в жестких условиях
авторитарного режима, оказавшись лишенными той светской жиз-
ни, которую их научали презирать, многое для себя потеряли. За
отсутствие широкого и свободного общения с кругом людей интел-
лектуально развитых и социально активных они расплатились по
большому счету неразвитостью характеров, ущербностью речи,
недостатком культуры, наконец, общей худосочностью своего су-
ществования.
Так или иначе, для людей типа Буассье светская жизнь была
великолепным восполнением деятельности и досуга. Мало того,
биографы Буассье справедливо указывают, что активная светская
жизнь внесла свою лепту в формирование характера и способно-
стей Буассье как ученого. Она развила в нем умение судить о лю-
дях и об обществе, представлять себе облик некогда живших людей
и некогда существовавшего древнего римского общества по анало-
гии с современным ему французским обществом, опираясь на соб-
ственный опыт светского человека. Без такого опыта трудно было
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
14
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
бы осуществить тот глубокий анализ и ту объемную реконструкцию
жизни римского высшего света времени Цицерона или Тацита, ка-
кие оказались по плечу Буассье. Показательно, что это понимали
не только соотечественники и друзья Буассье, но и его немецкие
коллеги, и среди них — знаменитый Теодор Моммзен, который оп-
ределенно признавал, что в немецкой среде, в университетских го-
родках вроде Бонна или Геттингена, с их замкнутыми кружками
профессуры, подобное явление было бы просто невозможно *.
Между тем, хотя и исподволь и неспешно, свершалась некая
внутренняя перемена в Буассье, подготавливавшая его обращение
к активной научной деятельности. Поначалу он публиковал очень
немного: с 1847 г. и до очень важного в его творческой биографии
1863 г. вышло всего 17 его работ. При этом самые первые публика-
ции (с 1847 по 1856 г.) носили явно пробный характер, выдавая
широту интересов, но вместе с тем и колебания в выборе главного
направления. То он обращался к истории музыки и оценке ее роли
в жизни древних и в новое время (1851), то - к мемуарам герцога
Сен-Симона (1853), то — к биографии своего соотечественника аб-
бата Кассаньеса, ставшего жертвой жестокой критики знаменитого
Н. Буало (1856). Античность всерьез стала предметом его научных
изысканий только после этих первых опытов, когда, наконец, к
непрерывно свершавшемуся воздействию внешней среды, чтения,
преподавания, советов и мнений старших коллег добавились некие
дополнительные толчки, побудившие Буассье заняться специаль-
ным изучением римской драматической поэзии.
По позднейшему признанию самого Буассье, решающую роль
здесь сыграл случай. Один из его друзей в Ниме, медик по профес-
сии, увлекался историей французской драмы и собрал превосход-
ную библиотеку, содержавшую произведения как собственно фран-
цузских, так и античных авторов. Буассье имел доступ к этой
библиотеке, и вот, знакомясь с драматическими опытами старых
французских поэтов, он легко обнаружил, в какой большой степе-
ни они ориентировались на античные, прежде всего римские,
образцы. Желание познакомиться с их латинскими прототипами
Perrot G. Notice..., р. 658 — 659.
15
Э. Д. ФРОЛОВ
поближе и привело Буассье к специальному изучению начал рим-
ской драматической поэзии. Результатом явились два этюда, опуб-
ликованные отдельными изданиями в Париже в 1857 г.: один, на-
писанный по-французски, — «Поэт Аттий*. Исследование по
латинской трагедии времени Республики», а другой, составленный
по-латыни, — «Каким образом Плавт перелагал греческих поэ-
тов?». Представленные в том же году на рассмотрение факультета
словесности Парижского университета, они доставили их автору
докторскую степень.
Успешная защита диссертации обратила внимание на Буассье
парижской научной общественности и высокой администрации. В
том же году он получил приглашение перейти преподавателем в
старший класс одного из самых престижных лицеев Парижа —
лицея Карла Великого. Он принял это приглашение, и с переездом
в Париж открылась новая страница в его жизни. С этого времени
резко меняется стиль его ученой и литературной деятельности: она
становится несравненно более энергичной и целеустремленной.
Еще в том же 1857 г. французская Академия надписей объявила
конкурс на выполнение исследования о жизни и трудах Публия
Теренция Варрона, видного римского общественного деятеля, уче-
ного и писателя, одного из величайших эрудитов античного мира.
Варрон прожил долгую и интересную жизнь: он был соратником
Помпея, а затем одним из сотрудников Цезаря, по поручению ко-
торого он создал одну из первых публичных библиотек в Риме. Он
был автором многих ученых сочинений, из которых два дошедших
до нас — «О латинском языке» и «О сельском хозяйстве» — яв-
ляются драгоценными источниками для новейшей науки об антич-
ности. Буассье, решившему принять участие в конкурсе, предсто-
яло проделать трудную работу: собрать крупицы сведений о
Варроне, рассыпанные в античной традиции, изучить не только
вышеназванные сохранившиеся его труды, но и фрагменты в виде
цитат или переложений, уцелевшие от прочих его сочинений, и с
помощью всего этого реконструировать жизнь и творчество одного
У Буассье имя поэта — «Аттий» (Attius); новейшая филология придержива-
ется более согласной с традицией формы «Акций» (Accius).
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
16
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
из самых замечательных представителей римского образованного
общества в последний век Республики. С этой задачей он справил-
ся превосходно: представленное им в 1859 г. исследование было
удостоено высокой академической награды, а два года спустя и
издано известным парижским издательством Ашетт (Hachette),
которое с тех пор публиковало все книги Буассье. Увидевшее та-
ким образом свет объемистое исследование о Барроне свидетельст-
вовало о глубокой учености сравнительно молодого автора и стало
первым серьезным опытом в той скрупулезной работе по реконст-
рукции живой античности, в которой Буассье с тех пор не знал
себе равных.
Удачно складывавшаяся работа в лицее Карла Великого, где
Буассье стал одним из самых уважаемых и любимых учителей (он
даже заслужил там прозвище Феба, г. е. Аполлона), равно как и
следовавшие один за другим научные и литературные успехи, со-
действовали росту его известности, и в 1862 г. он был приглашен в
одно из самых почтенных высших учебных заведений — Француз-
ский коллеж (College de France) заместить в течение семестра
своего бывшего наставника по Нормальной школе Эрнеста Авэ.
Буассье должен был прочитать за него курс по латинскому красно-
речию, и он выбрал в качестве специальной темы письма Цицеро-
на. Этот выбор стал решающим в его научной карьере: подготов-
ленная затем и опубликованная три года спустя (в 1865 г.) книга
«Цицерон и его друзья» не только самым успешным образом про-
должила начатую монографией о Барроне работу по реконструк-
ции жизни римского образованного общества, но и доставила авто-
ру настоящую литературную славу. Впрочем, уже с 1863 г. его имя
стало хорошо известно французской читающей публике: в этом
году Буассье был приглашен к сотрудничеству в одном из самых
крупных парижских журналов «Обзор двух миров» (Revue des
deux mondes). Сначала он подготовил по заказу статью о вновь
обнаруженном тексте знаменитого политического завещания импе-
ратора Августа (Res gestae divi Augusti), а затем продолжил
начатую работу, опубликовав в том же журнале серию очерков,
которые в конце концов вместе с первой статьей составили книгу о
Цицероне и его окружении.
17
Э. Д. ФРОЛОВ
Теперь перед Буассье окончательно открылись двери самых
уважаемых высших учебных заведений: в том же 1865 г., вскоре
после опубликования книги о Цицероне, он был вновь приглашен
во Французский коллеж, теперь уже на постоянную должность
профессора латинской поэзии, и тогда же началась его преподава-
тельская деятельность в его alma mater — в Высшей Нормальной
школе. Здесь в течение первого года он читал курс французской
литературы, но уже в следующем году перешел на кафедру латин-
ской словесности. С этих пор на протяжении около 40 лет его
жизнь была тесно связана с названными институтами: во Француз-
ском коллеже он преподавал до 1906 г., в Нормальной школе —
до 1899 г. Тогда же (в 1865 г.) он оставил преподавание в лицее:
на это уже не оставалось времени, да и не было в том никакой
нужды.
Предметом преподавания Буассье и во Французском коллеже,
и в Нормальной школе, как уже сказано, была история римской
словесности. В общей сложности он давал до семи часовых уроков
в неделю, что по тем временам считалось достаточно большой на-
грузкой для профессора. Занятия в каждом из институтов распре-
делялись у Буассье примерно одинаково — на общие лекции по
истории римской литературы, читавшиеся всему потоку студентов,
и практические занятия со студентами-выпускниками, сводившие-
ся, как это и естественно, к чтению и комментированию древних
авторов. На обоих поприщах — и в роли лектора, и в качестве
интерпретатора текстов — Буассье выступал превосходно. На слу-
шателей большое впечатление производили как эрудиция профес-
сора, его умение проследить общий ход развития римской пись-
менности и литературы и дать анализ творчества отдельных
писателей, так и великолепная манера и стиль преподавания. На
общих лекциях Буассье покорял аудиторию богатством и вырази-
тельностью характеристик, четкостью и ясностью определений,
совершенным искусством декламации. На практических занятиях
он демонстрировал глубокую ученость в трактовке языковых, фи-
лологических и исторических реалий, редкую способность пред-
ставить сухую материю латинских текстов в живых картинах, сде-
лать интерпретацию трудных пассажей занятием не менее
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
18
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
увлекательным, чем знакомство с большими эпохами, жанрами
или творчеством выдающихся мастеров латинской речи.
Биограф Буассье, его коллега по Нормальной школе и Акаде-
мии надписей Жорж Перро, имел случай прослушать целый курс
Буассье по римской литературе, а позднее, уже после смерти мэт-
ра, изучить целый ряд конспектов этих лекций, предоставленных в
его распоряжение слушателями Буассье. Суммируя свои впечатле-
ния, Перро писал: «Литературных суждений в собственном смысле
слова я практически не встречал в конспектах этих курсов. То, что
в особенности ставил своей целью Буассье, — это было снабдить
необходимым рабочим инструментарием того, кто захотел бы тру-
диться, дать ему возможность хорошо понять древних авторов.
Этих авторов он старался поместить в их среду, старался показать,
какие образцы и какое общество оказали на них влияние, какое
воздействие они сами произвели на своих современников, какие на-
чинания они предприняли. В своих уроках он отводил также зна-
чительную часть времени для истории языка, который он знал, как
настоящий филолог. Он не упускал также из виду указать этим
будущим профессорам, в каких изданиях им следовало читать каж-
дого писателя и где они могли бы найти лучший комментарий. Од-
нако, объясняя причины этого выбора, советуя одно или отвергая
другое, он умудрялся внести в произносимые им суждения доста-
точно остроты, чтобы избавить самое библиографию от той сухо-
сти, которая обычно делает ее столь скучной» *.
Без малого полвека, из года в год, и притом дважды в неделю,
во Французском коллеже и в Нормальной школе Буассье читал
один и тот же курс римской словесности. Не ощущал ли он скуки
от этого? Отнюдь нет. Дело в том, что он непрерывно варьировал
выбор сюжетов и структуру этого курса: то он ограничивался ран-
ним периодом римской литературы, прослеживая истоки латин-
ской драматической поэзии, характеризуя дело Плавта и Акция —
писателей, которым он посвятил свою докторскую диссертацию; то
углублялся в литературную жизнь последнего века Республики,
столь хорошо ему известную благодаря изучению трудов Баррона,
* Perrot G. Notice..., р. 678.
19
Э Д. ФРОЛОВ
речей и писем Цицерона, поэзии Вергилия и Горация; то восходил
ко времени зрелого Принципата, отмеченному творчеством Тацита
и Ювенала; то, наконец, сосредоточивал свое внимание на послед-
нем веке языческой словесности, когда она в лице, например,
Квинта Аврелия Симмаха изнемогала под натиском христианства.
В иные разы вместо обзора отдельных эпох он брался прослежи-
вать развитие того или иного жанра — поэзии, красноречия, эпи-
столографии, истории — от раннего времени и до самого конца ан-
тичности. Отсутствие однажды изготовленного, окончательно
отделанного и принятого за норму текста лекций делало его чтения
вдвойне свободными, допуская свободу тематического выбора и
свободу речевой импровизации, что только и может служить гаран-
том от рутины и скуки.
Но главное состояло в том, что выбор сюжета и построение
курса всегда соответствовали у Буассье его собственному творче-
скому интересу. Иными словами, каждый раз он читал то, что в
данный момент его более всего интересовало и что становилось для
него предметом специальной научной и литературной работы. Он
был как двуликий Янус: одна сторона его натуры, живой и впечат-
лительной, находящей радость в общении с людьми, являлась в
образе блиставшего на кафедре профессора, для которого препода-
вание было естественным призванием и делом жизни; другая сторо-
на, отмеченная любознательностью и влечением к адекватному по-
стижению и воссозданию прошлого, столь же ярко отражалась в
его ученых трудах. Одно здесь неразрывно было связано с другим,
результаты исследовательской деятельности естественно вылива-
лись в лекционные курсы, и, наоборот, рождавшиеся в моменты
речевой импровизации идеи давали толчок к новой плодотворной
работе мысли. Поэтому переход от преподавательской деятельно-
сти Буассье к его научному творчеству для любого его биографа
будет столь же естественным, как это было для него самого в его
собственной жизни.
Буассье был деятельным ученым и крупным писателем: список
его трудов насчитывает более 430 опубликованных работ. При
этом, если поначалу он как бы не спешил и за первые 17 лет само-
стоятельной ученой деятельности, до важного в его литературной
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
20
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
жизни 1863 г., успел опубликовать только 17 работ (правда, среди
них — такие значительные, как очерки о Плавте и Акции, соста-
вившие его диссертацию, и монография о Барроне), то после этого
у него словно прорвало плотину и публикации пошли сплошным
потоком. Он равно владел самыми различными жанрами, писал
рецензии и обзоры, публиковал заметки и очерки, сотрудничал в
самых различных повременных изданиях, как собственно научных
(Revue archdologique, Revue critique d'histoire et de littdrature,
Revue de philologie, Journal des savants), так и научно-популярных
и общественно-политических (Journal gdndral de 1'instruction
publique, Revue des deux mondes, Journal des debats), не говоря
уже о ежегодных отчетах о заседаниях Французской Академии,
Академии надписей и Ассоциации бывших воспитанников Нор-
мальной школы, с некоторых пор обязательно включавших какое-
либо его выступление. Очерки по отдельным наиболее интересным
и значимым темам в конце концов объединялись в книги, которых
Буассье за время своей жизни издал более десятка.
Эти крупные его работы естественно объединяются в несколь-
ко групп. Первую — и самую многочисленную — представляют
сочинения, посвященные истории римской литературы, а через
призму ее — и римской общественной жизни. Это, во-первых, два
этюда о зачинателях римской драматической поэзии Плавте и Ак-
ции, представленные в качестве докторской диссертации (1857),
затем фундаментальная монография о Барроне (1861) и, наконец,
две наиболее замечательные книги этой серии: «Цицерон и его
друзья» (1865) и «Оппозиция при Цезарях» (1875). К двум по-
следним тематически примыкают написанные Буассье уже на скло-
не лет два очерка более скромных размеров: к книге о Цицероне
как бы добавляется «Заговор Катил ины» (1905), а к «Оппозиции
при Цезарях» — «Тацит» (1903).
Самая блестящая из книг этой серии — «Цицерон и его
друзья». Она упрочила научную и литературную известность Бу-
ассье; более того, она принесла ему славу. Книга эта являет собой
великолепный образец проникновения в жизнь древнего общества
на основании подлинных свидетельств самой древности. Материа-
лом для глубокого изучения и живого и выпуклого изображения
21
Э. Д. ФРОЛОВ
римского общества в критический период Гражданских войн по-
служило для Буассье сохранившееся от древности богатое собра-
ние писем Цицерона, дополненное, разумеется, другими доступны-
ми современному ученому античными литературными и
эпиграфическими свидетельствами. Первостепенное значение пе-
реписки Цицерона определяется тем, что здесь великий оратор
древнего Рима является в самом естественном виде, без какого бы
то ни было литературного камуфляжа, в полной обнаженности са-
мых сокровенных чувств, помыслов, а нередко и поступков, не
всегда отвечавших собственным его политическим лозунгам. Из
этой переписки Буассье умело заимствовал необходимые краски,
для того чтобы нарисовать в полный рост живой портрет самого
автора — Цицерона, представить его со всеми его не всегда обос-
нованными увлечениями, со всеми колебаниями и слабостями, —
словом, не только как одного из самых выдающихся политиков
римской Республики, но и как человека своего времени, чья роль
и чья судьба должны восприниматься в контексте того мира, к
которому он принадлежал и которому был обязан и сильными, и
слабыми своими качествами.
В соответствии с таким замыслом Цицерон в книге Буассье
представлен в окружении своих современников и корреспондентов,
людей в большинстве своем столь же незаурядных, а частью и
столь же значительных, сыгравших каждый свою роль в той вели-
кой исторической драме, которой ознаменовался переход от рим-
ской Республики к Империи. Здесь и Марк Целий Руф, ученик и
друг Цицерона, типичный представитель римской золотой молоде-
жи, этих прожигателей жизни, способных, однако, и искренне
увлечься высоким творчеством, и героически встретить смерть.
Здесь и Тит Помпоний Аттик, самый близкий Цицерону человек,
связанный с ним общностью интересов и поверенный в его делах,
сумевший при всей личной близости к соперничающим политикам
остаться вне схватки и уцелеть в период самых страшных потрясе-
ний. Здесь и Юлий Цезарь, самый целеустремленный и энергич-
ный из всех честолюбцев, боровшихся за власть в гибнущей Ре-
спублике, и его убийца Марк Брут, этот догматик, лишенный
чувства реальности и неспособный исполнить ту роль спасителя
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
22
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
Республики, на которую его, вопреки его воле и характеру, выдви-
нули обстоятельства и друзья. И наконец, здесь представлен тот,
кто поставил точку над i в затянувшейся на целый век гражданской
междоусобице, — заурядный, но сильный именно этой своей зау-
рядностью и практичностью Октавиан Август. Для характеристики
этого строителя Империи Буассье очень пригодился тот очерк о
политическом завещании Августа, который он подготовил по зака-
зу редакции «Revue des deux mondes» и с которого началось его
сотрудничество в этом журнале.
Изложение Буассье в книге «Цицерон и его друзья» сконцент-
рировано вокруг перечисленных центральных фигур, связанных
общей связью — близостью к Цицерону, участием в его переписке,
однако оно этим не ограничивается. Книга обладает богатым
историческим фоном и глубиной, ее главные персонажи живут и
действуют в обстоятельствах, которые великолепно воссозданы ав-
тором. Это и эволюция римского гражданства, постепенно пере-
родившегося из нации суровых земледельцев и воинов в столичную
чернь, жаждавшую лишь хлеба и зрелищ. И особенная роль таких
своеобразных социальных групп, как римские всадники — дельцы
и предприниматели — или их младшие партнеры, вольноотпу-
щенники и доверенные рабы. И формирование устойчивых поли-
тических группировок, таких, как партия «лучших людей» — оп-
тиматов, взлелеянная, в частности, и Цицердном, и партия
популяров — приверженцев Цезаря, рядившихся в одежды демок-
ратов, а на самом деле спаянных одним только стремлением пожи-
виться за счет старого общества и совершенно неспособных к твор-
ческому созиданию. И та богатая литературная жизнь, в которой
принимали участие и находили удовольствие и наслаждение для
ума все образованные римляне: и несравненный оратор Цицерон, и
величайший политик Цезарь, и ловкий делец Аттик, и светский
щеголь Целий. Можно смело сказать, что Буассье была создана
книга, которая по глубине психологических характеристик и вер-
ности отображения римской общественной жизни до сих пор не
имеет себе равных в литературе об античности.
В появившейся десятью годами позже книге «Оппозиция при
Цезарях» Буассье продолжил реконструкцию общественной жизни
23
Э. Д. ФРОЛОВ
в Риме. Теперь это было сделано применительно к более поздней
эпохе, когда утвердилась уже новая система Принципата, т. е. им-
ператорской власти, слегка завуалированной республиканскими
ширмами. Естественно, для этого были использованы и другие, бо-
лее поздние источники — произведения знаменитого философа-
стоика Сенеки, его племянника выдающегося поэта Лукана, исто-
рика Тацита и, наконец, поэта-сатирика Ювенала. И эта книга
обладает исторической ценностью и представляет интерес для со-
временного читателя, в особенности если он сам успел пожить под
опекою авторитарного режима. Здесь показано, как изменился ха-
рактер римской общественной жизни в век Империи, как, с ги-
белью тех, кто защищал Республику с оружием в руках, погасла
политическая активность в Риме. Не было даже настоящей полити-
ческой оппозиции тираническому правлению императоров. Лишь
жалким ее восполнением оставалась оппозиция интеллектуалов и
литераторов, которые могли порицать новый режим за его самовла-
стные выходки, но не могли предложить никакой реальной альтер-
нативы. Они критиковали произвол и самодурство отдельных им-
ператоров, но им уже и в голову не приходило ставить вопрос о
смене строя, о восстановлении Республики.
Все же, как верно замечено у Буассье, не следует относиться
к этой оппозиции римских литературных салонов и кружков толь-
ко лишь со снисходительным пренебрежением. И самая критика
поведения дурных императоров (а дурными в I в. были большин-
ство, начиная от Августа и Тиберия, включая Калигулу и Нерона
и кончая Домицианом), и восхваление воплощенной в погибших
республиканцах гражданской доблести, и проповедь высоких нра-
вственных истин и идеалов — все это влияло в какой-то степени на
общественное мнение, к которому более или менее должны были
прислушиваться и новые владыки Рима. Ведь были же и добрые
императоры, такие, как оба первых Флавия — Веспасиан и его
старший сын Тит, или последующие, также весьма неплохие адми-
нистраторы из династии Антонинов — Траян, Адриан, Антонин
Пий и «философ на троне» Марк Аврелий, которые считали целе-
сообразным заручаться поддержкою римской образованной элиты
и осуществлять дело управления в согласии с сенатом.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
24
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
К этим двум большим книгам, как было сказано, примыкают
написанные Буассье много позже две небольшие монографии. В
«Заговоре Катилины» специально рассмотрен знаменитый скан-
дальный эпизод из истории гражданских смут в Риме, когда груп-
па нобилей-аутсайдеров во главе с Луцием Сергием Катилиной
готовилась произвести государственный переворот исключительно
ради того, чтобы захватить власть и новыми проскрипциями по-
править свои личные дела. Эпизод этот стал приснопамятным в
жизни Цицерона, поскольку именно он, в бытность свою консулом
63 г. до н. э., раскрыл и подавил движение катилинариев в Риме.
Специальное рассмотрение этого исторического события было
вполне оправданно, поскольку оно не нашло отражения в большой
книге о Цицероне: эта книга писалась Буассье главным образом на
основании переписки Цицерона, а она в дошедшем до нас собра-
нии становится интенсивной только после консульства 63 г., когда
история с Катилиной отошла в прошлое. Что же касается «Таци-
та», то здесь специальному анализу были подвергнуты произведе-
ния и взгляды величайшего из историков Империи, хотя без обра-
щения к ним, разумеется, не обошлось и в книге об оппозиции при
Цезарях. Надо заметить, что суждения о Таците такого замеча-
тельного знатока римской литературы и истории, каким был Буас-
сье, могут и сейчас представлять актуальный интерес. Ведь нет,
пожалуй, другой такой фигуры в римской историографии, о кото-
рой высказывались бы до сих пор столь противоречивые мнения,
как Тацит.
Другую группу крупных произведений Буассье составляют
две книги о религиозной жизни древнего Рима: «Римская религия
от Августа до Антонинов» (1874) и «Конец язычества. Исследова-
ние о последней религиозной борьбе на Западе в IV в.» (1891).
Это вообще наиболее обширные из сочинений Буассье (каждое из
них было издано в двух томах); вместе с тем они предлагают наи-
более обстоятельный анализ римской литературной традиции, взя-
той в ее отношении к важнейшей области духовной жизни древне-
го общества — к религии. В первой книге автор попытался
обрисовать религиозную политику римских императоров — твор-
цов системы Принципата, стремившихся в рамках общей своей
25
Э. Д ФРОЛОВ
консервативной политики восстановить значение традиционных
римских культов, авторитет которых сильно был подорван спон-
танно развившимся религиозным индифферентизмом римского об-
щества и наступлением восточных культов. Чтобы показать зако-
номерность этих усилий римской императорской власти, равно как
и неизбежность общей их неудачи, Буассье понадобилось просле-
дить формирование старинных языческих культов у римлян начи-
ная с самых истоков, показать их связь с патриархальными нача-
лами римской общественной жизни (такими, прежде всего, как
почитание и обоготворение предков и домашнего очага), обозна-
чить их роль как гарантов традиционной гражданской морали.
Вместе с тем им справедливо было указано на существенную огра-
ниченность этой древней патриархальной религии, ее преимущест-
венное внимание к чисто внешней, обрядовой стороне, ее гипер-
трофированный формализм. Именно эти ущербные качества
традиционных верований и обусловили кризис религиозного со-
знания в Риме на рубеже старой и новой эры и подготовили вытес-
нение древнего язычества пришедшим с Востока христианством.
Правда, целенаправленные усилия римского государства в первые
века Империи приостановили на некоторое время этот кризис, но
лишь для того, чтобы он с тем большей силой разразился в IV
столетии.
Эта заключительная фаза в религиозной истории античного
мира рассмотрена во второй из названных книг. И здесь автор по
необходимости углубляется в предисторию, но главное внимание
все же уделено ключевым событиям и фигурам века Константина
Великого. Взгляд автора равно охватывает все явления тогдашней
религиозной жизни — и уходящего язычества, и торжествующего
христианства. Характеристика одного из последних выдающихся
защитников древнего язычества Симмаха соседствует с обзором
проповеднической и литературной деятельности Амвросия Медио-
ланского и Блаженного Августина. В свою очередь, описание ре-
лигиозной политики защитников новой веры, в частности импера-
тора Константина, не исключает последующего обращения к делам
и личности Юлиана Отступника. В целом обе книги предлагают
нам на редкость полный обзор римской религиозной истории от
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
26
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
первых установлений легендарных царей Ромула и Нумы Помпи-
лия до завершающего краха древнего язычества, нашедшего выра-
жение в удалении по настоянию Амвросия алтаря Победы из зала
заседаний сената и общем закрытии древних храмов.
Наконец, еще одну группу составляют пользовавшиеся в свое
время огромной популярностью историко-археологические книж-
ки Буассье, эти составленные им своеобразные путеводители по
отдельным центрам и областям древнего мира: «Археологические
прогулки. Рим и Помпеи» (1880), «Новые археологические про-
гулки. Гораций и Вергилий» (1886) и «Римская Африка. Археоло-
гические прогулки по Алжиру и Тунису» (1895). Каждое из
названных произведений отражало глубокое и непосредственное
знакомство их автора с исторической топографией и памятниками
римского мира. Этот мир Буассье знал не только по чужим описа-
ниям: он родился и вырос на французском Юге, когда-то состав-
лявшем римскую провинцию Нарбонская Галлия; он много раз
совершал поездки в Италию, подолгу жил в Риме, проделывал
дальние и подчас утомительные путешествия по италийским обла-
стям вплоть до юго-восточной окраины Апеннинского полуостро-
ва, посещал также и сопредельные с Италией, рано завоеванные и
колонизованные римлянами Сицилию и Северную Африку. Он
хорошо был знаком со многими французскими, итальянскими и
немецкими археологами, которые вели работы во всех этих местах,
и был всегда в курсе всех последних открытий. Этими знаниями,
где эрудиция всегда была спаяна со свежим личным впечатлением,
Буассье и спешил поделиться с читателями его «Археологических
прогулок».
Образно говоря, эти изящно составленные очерки являются
своего рода приглашениями к знакомству с жизнью древнего Ри-
ма — его городами, их памятниками, бытом населявших их лю-
дей. Это не систематические путеводители типа новейших немец-
ких бедекеров: автор приглашает читателей последовать за ним в
те районы древнего Рима, в те улочки погибших от извержения
Везувия Помпей, в те уголки древнего Лациума или страны саби-
нов, которые его самого по каким-либо причинам особенно интере-
суют. Но уж об этих местах он расскажет все, и его рассказ, соче-
27
Э. Д. ФРОЛОВ
тающий описание памятников с вовремя упомянутыми событиями
или кстати приведенными историческими анекдотами, заставит вас
как бы перенестись в далекий, давно канувший в Лету мир антич-
ности, как бы воскресит для вас на какое-то время застывшие в
камне древние изваяния...
Таковы главные научные труды Буассье. Даже беглого зна-
комства с ними достаточно, чтобы представить себе, каким круп-
ным ученым был этот француз, сколь многогранным было его да-
рование и какой существенный вклад внес он в разработку
истории античного Рима. Но что, собственно, составляет существо
этой огромной выполненной им работы? Каковы особенные, ха-
рактерные черты его научного метода, использования древних ма-
териалов, отношения к трудам предшественников и современни-
ков? Какая цель воодушевляла его научные изыскания и что
явилось их результатом?
Прежде всего заметим, что научную деятельность Буассье от-
личало сознательное стремление сблизить изучение римской пись-
менности и литературы с постижением римской истории в целом,
стремление через древнюю словесность понять и представить ре-
альную жизнь древнего общества во всей ее многоликости — и
жизнь человека в семье и в кругу друзей, и его личные интересы
и общественные занятия, и политические страсти, и религиозное
движение, и нравственное состояние. Конечно, таким способом
оказывалось возможным познакомиться прежде всего с образован-
ной верхушкой древнего Рима, но, прослеживая личные и обще-
ственные связи этого слоя с прочими — с рабами, вольноотпущен-
никами, клиентами, откупщиками и т. д., можно было добиться и
более полного представления о жизни античного общества в це-
лом.
Замечательной при этом была полнота используемого фран-
цузским ученым материала, должная опора не на одну только
литературу древних, но, где это было возможно, и на эпиграфику,
и на археологию. Буассье был отличным знатоком латинских над-
писей и умело привлекал их данные не только для суждения о
политике императоров, как это было в случае с политическим за-
вещанием Августа, но и для знакомства с жизнью средних и
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
28
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
низших слоев римского общества. Здесь ценными были различные
посвятительные или надгробные надписи, содержавшие упомина-
ния о профессиональных занятиях, обзоры служебной карьеры
или иные сведения о том или ином человеке. Столь же безупреч-
ным было владение Буассье и археологическим материалом. Оно
опиралось, как было уже сказано, не только на публикации дру-
гих, но и на собственные непосредственные наблюдения. Буассье
был неутомим в изучении античных памятников и во время своих
экскурсий умел подмечать интересный материал: статую, рельеф,
мозаику или что-либо другое, что могло доставить иллюстрацию к
рассказу, например, Вергилия или Горация.
Вместе с тем Буассье, как настоящий профессионал, не доволь-
ствовался только собственным опытом, тем, что доставляло ему
чтение древних текстов или обозрение археологических памятни-
ков. Он отлично сознавал значение новейшей историографии, спе-
циальных работ своих соотечественников-французов и иностран-
ных, в первую очередь, конечно, немецких, ученых, которые тогда,
в XIX в., были неоспоримыми авторитетами в науке о классической
древности. Показательная деталь: когда Буассье занялся подготов-
кой докторской диссертации, а вместе с тем и вообще впервые серь-
езно погрузился в научные исследования, он должен был воспол-
нить недостаток своего школьного и институтского образования и в
возрасте, когда ему было уже за тридцать, заняться изучением не-
мецкого языка. Он успешно справился с этой задачей, чем немало
и гордился впоследствии *. В зрелые годы он внимательно следил
за научной литературой, выходившей в Германии, а среди немец-
ких ученых у него появились и близкие друзья. К их числу, между
прочим, принадлежал и Теодор Моммзен, который, приезжая в
Рим, чтобы позаниматься в тамошних библиотеках и музеях, и
встречая там Буассье, находил особенное удовольствие в общении
с ним, и это — при весьма, в общем, трудном и даже сварливом
характере великого немца, затруднявшем для него тесное сближе-
ние с коллегами. Но для Буассье он делал исключение: этот высо-
кообразованный и тонко чувствующий француз был для Моммзена
Perrot G. Notice..., р. 667.
29
Э. Д. ФРОЛОВ
желанным собеседником. Вместе они проводили долгие часы, заси-
живаясь допоздна в римских тратториях, живо обсуждая не только
исторические реалии, но и качество местных вин... *
При всем том, признавая несомненные огромные заслуги не-
мецких ученых, Буассье никогда не был рабским приверженцем их
мнений и взглядов. Его отношение к античности опиралось прежде
всего на богатство усвоенной им отечественной, т. е. французской,
классической традиции, по большому счету гораздо более ориги-
нальной, чем немецкая, затем на собственное, приобретенное года-
ми упорного труда знание и, наконец, на присущие его нации ши-
роту воззрений и здравый смысл. Поэтому он без колебаний
поднимал голос протеста, когда то или иное суждение немецкой
науки казалось ему необоснованным и несправедливым. Так имен-
но было в случае с Цицероном: жестокая и несправедливая крити-
ка, которой подвергли великого римского оратора Вильгельм Дру-
манн и Теодор Моммзен, их суровое осуждение интеллигентской
мягкости, политических колебаний и житейской недальновидности
Цицерона были решительно отвергнуты Буассье. Не закрывая гла-
за на очевидные слабости римского оратора, Буассье высоко оце-
нил и его возвышенный интеллектуализм, и мужественную защиту
республиканских идеалов, и достойную уважения твердость, выка-
занную в смертный час. В новейшей литературе, на наш взгляд, нет
ничего благороднее и справедливее этой защиты древнего оратора-
республиканца от его воодушевленных иллюзиями «демократиче-
ского цезаризма» немецких критиков * **.
Но все это скорее вспомогательные моменты, характеризую-
щие пока еще только метод Буассье. Не следует забывать о самом
главном — о цели и результатах его творчества. Им двигало же-
лание постичь и воссоздать в конечном счете самое сокровенное в
жизни древнего римского общества — исповедуемые им мораль-
ные и религиозные ценности, побудительные мотивы к интеллекту-
альной и политической деятельности, общий духовный облик. Он
Perrot G. Notice..., р. 687 — 688.
** См. книгу «Цицерон и его друзья», в особенности начало главы I — «Цице-
рон в общественной и частной жизни».
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
30
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
начинал с постижения внутреннего мира отдельного писателя или
политика, по нему судил об облике всего древнего общества, а по
этому последнему заключал о характерных чертах личной и обще-
ственной жизни в другие эпохи, включая и современную; в свою
очередь, опыт современности доставлял ему важные реальные кри-
терии для оценки сходных явлений древности. Таким образом,
смысл научного и литературного творчества Буассье заключался в
возможно полной психологической реконструкции уже состояв-
шейся, но отложившейся в произведениях слова и памятниках ис-
кусства общественной жизни, и надо признать, что в этом деле он
проявил себя первоклассным мастером *.
При этом успеху Буассье-ученого в немалой степени содейст-
вовало его искусство писателя. Это качество, к сожалению, не ча-
сто встречается у историков, Буассье же оно было присуще в вы-
сокой степени. Как сказал один из его биографов, «совокупность
его трудов, будучи работой эрудита и психолога, является также
произведением художника» **. Его французский язык можно счи-
тать эталоном классической ясности и чистоты, что, кстати, полу-
чило официальное признание, когда Буассье был удостоен высо-
кой чести быть избранным в члены весьма элитарного сообщества,
считающегося во Франции высшим авторитетом в делах языка и
стиля, — Французской Академии (этого факта мы еще коснемся
ниже). Отметим в этой связи еще одно особенное качество Буас-
сье-писателя: его стилистическое мастерство, сплавленное с при-
родным даром наблюдательности и склонностью к рефлексии, обо-
рачивалось редкой речевой выразительностью и смысловой
глубиной. Отсюда богатство и меткость его общих сентенций, ко-
торые яркими блестками выступают в его изложении и придают
ему такую прелесть. Нередко они сжаты до размеров отточенных
афористических максим, искусство составления которых ставит
Буассье в один ряд с замечательными французскими писателями-
* Это справедливо подчеркивается всеми, кто специально изучал творчество
Буассье. См.: Pichon R. La vie et I'oeuvre de G. Boissier, p. 305 — 310; Perrot G.
Notice..., p. 694 — 695.
«Oeuvre d'erudit et de psychologue, I'ensemble de ses travaux est aussi une
oeuvre d'artiste* (Pichon R. La vie et I'oeuvre de G. Boissier, p. 310).
31
Э Д. ФРОЛОВ
моралистами, виртуозами крылатых изречений, какими были, на-
пример, Ларошфуко или Вовенарг*.
Впрочем, связь Буассье с традициями французской литерату-
ры определялась не только объективной близостью его стиля мане-
ре великих моралистов. Он и сам чувствовал сильнейшее влечение
к творчеству старых французских мастеров и потому рано обратил-
ся к изучению их литературного наследия, а в зрелые годы дал
выход этому своему интересу, написав для серии «Великие фран-
цузские писатели» (Les grands dcrivains francais) два превосходных
очерка: «Госпожа де Севинье» (1867) и «Сен-Симон» (1892). Оба
сочинения составлены в характерном для Буассье ключе: он глубо-
ко изучил письма маркизы де Севинье и мемуары герцога Сен-Си-
мона и па их основании построил полнокровные характеристики
самих этих авторов и их окружения. По письмам маркизы де Се-
винье он воссоздает не лишенную очарования картину жизни обра-
зованной дворянской элиты в век Людовика XIV, рисует прелест-
ный облик самой Мари де Севинье, с ее живым темпераментом и
острым умом, с ее мгновенной реакцией на любые события ее лич-
ной пли придворной жизни, с ее страстью к их немедленному об-
суждению и порожденной этим обширной перепиской, сделавшей
из ее автора крупнейшего представителя эпистолографического
жанра, достойного продолжателя традиций Цицерона и Плиния
Младшего. Равным образом и в другом очерке воссоздан прежде
всего портрет самого автора знаменитых мемуаров — стареющего
герцога Сен-Симона, сожалеющего о несостоявшейся политической
карьере, завидующего тем, кому она удалась, и не скрывающего
злобной радости, когда фортуна изменяла этим счастливцам и
сбрасывала их с той вершины, куда прежде вознесла (как это слу-
чилось, например, с так называемыми бастардами — незаконными
сыновьями Людовика XIV, которых после его кончины новая при-
дворная клика во главе с регентом герцогом Орлеанским лишила
всех ранее полученных привилегий). И здесь также писания неза-
урядного, хотя в сравнении с Мари де Севинье и менее симпатич-
ного, современника царствований Людовика XIV и Людовика XV
Ср.: Perrot G. Notice..., р. 695—696.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
32
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
послужили основой для живописной характеристики французского
общества и в первую очередь, конечно, придворной жизни в Пари-
же и Версале.
Этими трудами Буассье убедительно подтвердил приобретен-
ную уже ранее славу великолепного мастера историко-литератур-
ного жанра. В самом деле, его научные и литературные заслуги
хотя и не сразу, но к середине 70-х годов во всяком случае, получи-
ли широкое признание, открыв ему доступ в святая святых ученого
мира Франции — во Французский Институт (так во Франции име-
нуется Академия наук, подразделяющаяся в свою очередь на ряд
отраслевых Академий). Первым, что, конечно, было не случайно,
пришло признание по линии изящной словесности: в 1876 г. по
рекомендации, в частности, знаменитого историка и политика
Франсуа Гизо Буассье был избрал в члены Французской Академии
(Acad^mie Francaise), курирующей область языка и литературы.
Здесь же спустя несколько лет ему была доверена высокая долж-
ность административного директора, а еще позднее он стал непре-
менным секретарем этой Академии. Еще одним высоким отличием
стало для пего избрание в 1886 г. членом Академии надписей
(Academic des inscriptions). Это было уже сугубо профессиональ-
ным признанием, поскольку Академия надписей была и остается
центром антиковедения, координирующим деятельность в этой об-
ласти историков, филологов, археологов и эпиграфистов.
Коль скоро мы коснулись общественного признания и обще-
ственной деятельности Буассье, упомянем еще о двух учреждени-
ях, в жизни которых он принимал самое активное участие. Это,
во-первых, Ассоциация бывших воспитанников Высшей Нормаль-
ной школы (Association des anciens dleves de 1'Ecole Normale
Supdrieure), где c 1883 г. и почти до самой своей смерти (до
1906 г.) он был президентом, сменив на этом посту Эрнеста Авэ.
Буассье был большим патриотом своего родного института. В пер-
вом своем выступлении в качестве президента Ассоциации он
откровенно признавался, что всем обязан Нормальной школе —
«всем, что я знаю, и всем, что я есть» *. И он много потрудился,
* Association des anciens eleves de 1'Ecole Normale, 13 janvier 1884. Paris, 1884.
2 Г. Буассье
33
3. Д ФРОЛОВ
чтобы достойно отблагодарить свою alma mater и укрепить кор-
порацию ее бывших питомцев. Он всегда был готов прийти на по-
мощь старому сотоварищу, попавшему в затруднительное положе-
ние, и он неутомимо собирал пожертвования в фонд Ассоциации,
доведя ее капитал со 147 тыс. франков до полумиллиона, т. е. поч-
ти что утроив его. Много усилий прилагал Буассье и к тому, чтобы
сохранить в возглавляемой им корпорации дух дружбы и товари-
щества. Трогательно звучит его обращение к членам Ассоциации в
речи 1900 г.: «Итак, вот и мы в свою очередь стали патриархами.
Это честь, которая наводит на грустные размышления. Мы хорошо
знаем, что нам не суждено сохранить ее надолго. Я не знаю, какое
суждение вынесут о нас другие, когда они займут наше место. Все,
чего я желаю от всего сердца, — это чтобы они сказали, что мы
старались сохранить в нашей Ассоциации ее истинный дух, что мы
сделали все, чтобы она оставалась привилегированным местом, ку-
да не проникает политика, которая все портит. В наше время это
редкое счастье — иметь возможность найти где-нибудь нечто вроде
убежища, защищенного от наружных бурь, где милосердие собира-
ет вместе тех, кого во внешнем мире разделяют усвоенные воззре-
ния, где можно забыть на какой-то миг мелочные страсти зрелого
возраста ради воспоминаний о благородных порывах юности. Не
совершим же ошибки, отказываясь от этого: посреди всех раздо-
ров, которыми изнуряет себя Франция, сохраним, мои дорогие
друзья, по крайней мере, братство нашей Школы» *.
Помимо этого, Буассье был еще членом Высшего совета на-
родного образования (Conseil superieur de 1'instruction publique)
при одноименном министерстве. Здесь он также играл заметную
роль, подолгу исполняя обязанности заместителя председателя.
Практически под его руководством (поскольку председателем был
министр, который редко присутствовал на заседаниях) проходили
важные дебаты о реформах высшего и среднего образования, по-
требность в которых стала ощущаться после проигранной войны с
Пруссией (1870—1871 гг.). Буассье понимал необходимость
приближения образования к нуждам времени, но он справедливо
* Association des anciens eleves de I'Ecole Normale, 14 janvier 1900. Paris, 1900.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
34
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
опасался, что в угоду практической целесообразности в универси-
тетах и институтах могут пойти на сокращение классических дис-
циплин, а в лицеях это может коснуться не только греческого и
латинского, но и французского языка. Тем самым он высказывал
опасение за судьбу гуманитарного образования в целом, и, увы, во
Франции, так же как и в других странах, эти опасения оказались
не лишены оснований. Вообще вызывает большие симпатии разум-
ный консерватизм Буассье, его вполне оправданная оппозиция по-
току скороспелых реформ. «Он смирился с уступками, которые он
считал неизбежными, — характеризует позицию Буассье Ж. Пер-
ро, — но в конце концов он стал находить, что скольжение по это-
му склону пошло слишком быстро. Он не принадлежал к числу
тех, кто воображает, что всякая перемена есть прогресс уже по
одному тому, что опа уничтожает какую-то часть прошлого. Он не
держался этого предрассудка, этого слишком распространенного
нынче суеверия. Не без боли наблюдал он, как реформы, что на-
зывается, накатывают одна за другой и как каждые десять лет с
треском рушится какая-либо стена старого здания. Эта постоянная
нестабильность учебных программ внушала ему тревогу и за на-
ставников, и за их питомцев» *.
Конечно, эти наступавшие перемены не могли не беспокоить
Буассье, но самого страшного — той общей катастрофы, которая в
XX веке постигла выработанную предшествующими столетиями
систему гуманитарного образования и гуманитарной культуры —
он, к счастью, не увидел: он умер 11 июня 1908 г., немного не
дожив до своего 85-летия, за шесть лет до начала первой мировой
войны. Ж. Перро, заключая жизнеописание Буассье, напоминает,
что того при жизни нередко называли счастливцем **. Те, кто так
делал, поступали вопреки мнению древних, советовавших прежде
дождаться конца жизни человека. Но, продолжает Перро, в случае
с Буассье никакой ошибки не произошло: он действительно может
быть отнесен к числу счастливых людей. Он прожил долгую
жизнь, наполненную трудами и занятиями, которые доставляли
Perrot G. Notice..., р. 707.
Perrot G. Notice..., p. 711.
35
2*
Э. Д ФРОЛОВ
ему радость и наслаждение. Практически до самого конца он со-
хранял ясный ум и работоспособность, поскольку судьба пощадила
его и в старости он не знал тех долгих и мучительных недугов,
которые нередко отравляют и делают невыносимым дальнейшее
существование. Он хворал только последний год (старческим брон-
хитом и пневмонией) и умер самой легкой, насколько это возмож-
но, смертью — заснув и не проснувшись.
* *
*
Предлагаемое теперь вниманию русских читателей собрание
сочинений Гастона Буассье имеет свою судьбу. Имя Буассье хо-
рошо было известно в дореволюционной России. Его ученые за-
слуги были по достоинству оценены русской общественностью, и в
1894 г. он был избран в члены-корреспонденты Петербургской
Академии наук (по разряду классической филологии и археоло-
гии). Его книги охотно переводились в России, и целый ряд их
увидел свет до революции в отлично исполненных русских перело-
жениях. Естественно, что эти переводы будут использованы для
нового издания, а те сочинения Буассье, которые не были переве-
дены до революции, будут опубликованы в новых, специально вы-
полненных для этого издания переводах.
Первая в ряду ныне издаваемых книг Буассье — «Цицерон и
его друзья» — публикуется в переводе Н. Н. Спиридонова, впер-
вые изданном в 1914 г., а теперь заново проверенном и, где это
было необходимо, исправленном. Труд Буассье прочно опирается
на античные материалы, в первую очередь на письма и речи Цице-
рона, и потому он изобилует ссылками на эти древние источники.
Эти ссылки даются Буассье под страницей в принятых в спе-
циальной антиковедной литературе сокращениях, расшифровка
которых приведена в специальном списке в конце тома. Самые ис-
точники цитируются Буассье в его собственных переводах, выпол-
ненных в характерной для него литературной манере. Иногда это
даже не переводы, а переложения, правильно, хотя и не букваль-
но, передающие смысл подлинника. Вместе с авторским текстом
эти отрывки составляют нерасторжимое стилистическое единство,
и было нецелесообразно поэтому заменять их на новые, изданные
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
36
РИМСКАЯ ИСТОРИЯ В ТРУДАХ ГАСТОНА БУАССЬЕ
у нас после революции переводы. Однако указания на эти новые
русские издания античных авторов были бы полезны для наших
читателей, и потому в конце книги приложена краткая библиогра-
фия, включающая как эти новые переводы, так и наиболее важные
научные труды об эпохе Цицерона на русском языке. Равным об-
разом было сочтено целесообразным снабдить книгу примечания-
ми, разъясняющими рассыпанные в тексте Буассье имена, назва-
ния или упоминания о событиях, которые могут быть неизвестны
широкому читателю. Эти новые примечания вместе с небольшим
словарем античных терминов также помещены в конце тома.
37
ВРЕМЕН
ЦЕЗАРЯ
ВВЕДЕНИЕ
ПИСЬМА
ЦИЦЕРОНА
и одна история в на-
стоящее время не изучается так охотно, как история последних го-
дов римской республики. Во Франции, Англии и Германии * самое
Из дальнейшего изложения лого труда будет видно, чю я многим восполь-
зовался из сочинений, изданных в Германии, особенно же из прекрасной Римской
Истории Моммзена, отличающейся при всей своей научности в то же время и жи-
востью изложения. Я не всегда согласен со вз! лядами Моммзена, но даже и в тех
местах, где я расхожусь с ним. нетрудно подмети 1ь влияние сю идей В настоящее
время он является главным руководителем всех, изучающих Рим и его историю
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
последнее время появилось несколько ученых сочинений по этому
предмету, и все были встречены публикой с большим интересом.
Важное значение решавшихся тогда вопросов, драматическая жи-
вость событий и величие действовавших лиц вполне оправдывают
этот интерес, но всего более влечение, испытываемое нами по от-
ношению к этой любопытной эпохе, объясняется тем, что она опи-
сана нам Цицероном в его письмах. Один современник его 1 говорит
об этих письмах, что тому, кто прочтет их, нет надобности более в
какой-либо другой истории этого времени *, и действительно, в этих
письмах события этой эпохи рисуются нам гораздо жизненнее и
правдивее, чем в позднейших сочинениях, написанных с опреде-
ленной целью рассказать нам о них. Что могли бы нам поведать
Азиний Поллион, Тит Ливий или Кремуций Корд2, если бы сочи-
нения их об этой эпохе дошли до нас? Они могли бы передать нам
лишь свое личное мнение, а мнение это, во всяком случае, не из
особенно внушающих доверие, так как исходит от людей, от кото-
рых трудно ждать полной истины в силу их личного положения.
Тит Ливий писал при дворе императоров, а Поллион рассчитывал
оправдать свою измену, отзываясь как можно хуже о тех, кому
изменил. Таким образом, гораздо лучше не брать готового мнения,
а самим себе его составить, и чтение писем Цицерона и дает нам
возможность это сделать. Читая его письма, мы сразу попадаем в
самую гущу событий и можем следить за ними изо дня в день. Не-
смотря на восемнадцать веков, отделяющих нас от того времени,
события эти рисуются нам как бы совершающимися на наших гла-
зах, и мы оказываемся, благодаря этому, в том единственном по-
ложении, когда мы, с одной стороны, стоим достаточно близко к
событиям, чтобы различить их истинный характер, а с другой сто-
роны, чувствуем себя достаточно удаленными от них, чтобы судить
о них беспристрастно.
Важное значение этих писем объяснить нетрудно. В то время
люди, занимавшиеся политической деятельностью, нуждались в
частной переписке гораздо более, чем теперь. Проконсул, уезжая
из Рима для управления какою-либо отдаленною провинцией,
Corn. Nepos. Att., 16.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
42
ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА
прекрасно понимал, что он тем самым совершенно удаляется от
политической жизни. Для людей, привыкших к волнениям поли-
тических дел, к партийным заботам или, как они выражались, к
постоянному толчению на форуме, было большим лишением поки-
нуть на несколько лет Рим для тех бесконечно далеких стран,
куда не достигал никакой шум общественной римской жизни.
Правда, существовало нечто вроде официальной газеты, acta
diurna3, почтенного прародителя французского Монитора \ Но
надо думать, что всякий официальный журнал сам по себе уже
осужден до известной степени на незначительность. И этот рим-
ский журнал заключал в себе довольно бесцветный отчет о народ-
ных собраниях, краткое изложение громких судебных дел, разби-
равшихся на форуме, и, кроме того, описание происходивших
общественных церемоний и разных атмосферных явлений или чу-
десных событий, имевших место в городе или его окрестностях.
Все это были новости не совсем того рода, какие желалось бы
знать какому-нибудь претору или проконсулу. И вот, чтобы за-
полнить то, чего не давал официальный журнал, они прибегали к
помощи платных корреспондентов, составлявших для любозна-
тельных провинциалов нечто вроде рукописной газеты, подобно
тому, как это обычно практиковалось и во Франции в восемнад-
цатом веке, с той лишь разницей, что во Франции эту обязанность
поручали обыкновенно известным писателям, находившимся в
близких отношениях с вельможами и вхожим и к министрам, а
римские корреспонденты были никому не известными писателя-
ми, ремесленниками, как их называет в одном месте Целий5, вер-
бовавшимися обыкновенно из среды тех голодных греков, кото-
рых нужда заставляла браться за всевозможные занятия. Люди
эти, конечно, не могли иметь доступа в знатные дома, а к лицам,
стоявшим во главе управления, и близко не подходили. Их роль
состояла лишь в том, чтобы бегать по городу и собирать на ули-
цах все, что они могли услышать или увидеть. Они не упускали
случая передать разные театральные истории, сообщали об осви-
станных актерах, о побежденных гладиаторах, подробно описыва-
ли богатые похоронные процессии и вообще делились всякого ро-
да слухами и сплетнями, особенно же всеми скандальными
ВВЕДЕНИЕ
43
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
случаями, о которых им удавалось узнать*. Вся эта пустая бол-
товня занимала на время, но не давала полного удовлетворения
этим честолюбивым политикам, желавшим прежде всего быть в
курсе всех дел. Чтобы добиться этого, они, естественно, должны
были обращаться к кому-либо, кто бы близко знал эти дела. Они
останавливали свой выбор на нескольких надежных, значи-
тельных и хорошо осведомленных друзьях и через них узнавали
причины и истинное значение фактов, сухо и без объяснений опи-
санных в acta diurna; таким образом, тогда как платные коррес-
понденты как бы водили их по улицам, корреспонденты-друзья
ставили их в непосредственную близость с первыми лицами рес-
публики и как бы давали им возможность самим услышать их
самые тайные беседы.
Этой потребности быть правильно осведомленным обо всем и,
так сказать, покинув Рим, все же жить его жизнью никто нс ис-
пытывал сильнее, чем Цицерон. Кто более его любил все эти вол-
нения общественной жизни, на которые обычно государственные
деятели жалуются, пока ими живут, и о которых не перестают со-
жалеть, лишь только их лишаются? Поэтому не следует слишком
доверять Цицерону, когда он нам говорит, что он пресыщен до
усталости бурными прениями сената, что он жаждет пожить в
стране, где не слыхивали ни о Ватинии 6, ни о Цезаре7 и где никто
не интересуется аграрными законами, что он умирает от желания
позабыть о Риме в прекрасных тенистых рощах Арпина8 или в
восхитительном местечке Формии 9. Стоило ему только переехать
в Формии, Арпин или в какую-либо другую из тех прекрасных
вилл, которые он с гордостью называет украшением Италии
(ocellos Italiae), его мысли тотчас же естественно возвращаются в
Рим, и он беспрестанно посылает туда гонцов, чтобы узнать, что
там теперь занимает умы и что там делают. Никогда, что бы он ни
говорил, он не мог оторвать глаз от форума. И вблизи и вдалеке
ему необходимо было ощущать, по выражению Сен-Симона 10,
тот деловой запах, без которого не могут обойтись политики.
Во что бы то ни стало он хотел точно знать и положение всех
* См.: Цицерон. Epist. ad fam., 11, 8; VIII, 1. В этом своем труде я буду
цитировать Цицерона по изданию его сочинений Орслли.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
44
ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА
партий, и их тайные соглашения, и их внутренние неурядицы, и,
наконец, все те сокровенные махинации, которые подготавливают
события и служат для них объяснением. Сведения обо всем этом
он и требовал неустанно от Аттика, Куриона, Целия 11 и от многих
других выдающихся людей, замешанных во все эти интриги или в
качестве действующих лиц, или просто в качестве наблюдателей.
И со своей стороны, именно обо всем этом он и сам писал, и при-
том крайне остроумно, своим друзьям, отсутствовавшим в Риме.
Этим-то и объясняется, почему во всех этих полученных им или
самим отправленных письмах содержится, совершенно непредна-
меренно с его стороны, полная история его времени *.
Переписка государственных людей нашего времени, в случае
ее опубликования, далеко не может иметь такого важного значе-
ния. Дело в том, что теперь обмен мыслями и взглядами посредст-
вом писем происходит не в такой степени, как тогда. Мы изобрели
для этого новые способы. Широкая гласность прессы с успехом
заменила собой те частные сообщения, которые не могли прости-
раться далее немногочисленного кружка. В настоящее время, в ка-
кое бы пустынное место ни удалился человек, газеты помогут ему
быть всегда в курсе всего, что делается на свете. Так как теперь он
узнает о событиях почти в то же самое время, как они происходят,
то он не только воспринимает их как факт, но и испытывает неко-
торое душевное волнение. Он как бы лично зрит и присутствует
при них, и ему уже нет никакой надобности, чтобы какой-либо
прекрасно осведомленный приятель давал себе труд осведомлять
его о них. Было бы очень поучительно проследить все, что у нас
отняли и заменили собою газеты. Во времена Цицерона письма
часто занимали то место, какое занимают для нас газеты, и часто
оказывали те же услуги. Они переходили из рук в руки, если в
них заключалась какая-либо интересная новость. Письма выдаю-
щихся людей, в которых они высказывали свои чувства и взгляды,
читались, комментировались и переписывались. Путем таких пи-
сем государственный человек в случае нападок на него защищал
Мною сделана попытка выяснить некоторые из вопросов относительно опуб-
ликования писем Цицерона в работе, озаглавленной Rec here hex sur la maniere dont
furent recueillies et publics les lettres de Cictron. Paris, 1863.
ВВЕДЕНИЕ
45
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
себя перед людьми, уважением которых он дорожил. Когда же
форум замолк, как во времена Цезаря, с помощью писем пытались
образовать нечто вроде общего мнения в ограниченном кругу. В
настоящее время эту роль взяла на себя пресса и таким образом
овладела политической жизнью, а так как газеты несравненно
удобнее, быстрее и распространеннее, то они и лишили частную
переписку этой части ее содержания.
Правда, для переписки остались еще частные дела, и сначала
невольно думается, что это содержание неистощимо и при наличии
тех многочисленных чувств и переживаний, которые наполняют
нашу внутреннюю жизнь, переписка всегда останется достаточно
богатой. Однако мне кажется, что даже эта интимная переписка,
касающаяся лишь наших чувств, становится постоянно все короче
и неинтереснее. Приятные и усердные сношения, занимавшие так
много места в прежней жизни, имеют тенденцию почти совершенно
исчезнуть из нашей. Можно сказать, что по странной случайности
сама легкость и быстрота сообщений, вместо того чтобы еще более
оживить переписку, принесли ей существенный вред. В старину,
когда почты не существовало или когда она служила, как у рим-
лян, лишь для правительственных целей — рассылки император-
ских повелений, приходилось пользоваться оказиями или же по-
сылать с письмами раба. Тогда написать письмо и отправить его
представлялось важным делом. Прежде всего не хотелось, чтобы
посланный ездил зря и попусту, и вот письма писались подлиннее
и поподробнее, чтобы избежать необходимости писать их слишком
часто; бессознательно, но они составлялись очень тщательно в
силу того естественного значения, какое обыкновенно придают
вещам, стоящим дорого и нелегко выполнимым. Даже во времена
г-жи де Севинье 12, когда почта (ordinaires) ходила лишь два раза
в неделю, письма были еще важным делом, требующим возможной
тщательности. Мать, разлученная со своей дочерью, едва успевала
отправить письмо, как начинала уже думать о новом, которое она
пошлет через несколько дней. Мысли, воспоминания, сожаления
накапливались у нее в уме в течение этого времени, и, когда она
бралась за перо, «она не могла уже справиться с их бурным тече-
нием». В настоящее время, когда, как известно, можно послать
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
46
ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА
письмо в любое время, когда нет надобности накапливать мате-
риал, как это делала г-жа де Севинье, не забегают вперед, «не
стараются начисто опорожнить свой мешок», не беспокоятся более
о том, чтобы ничего не забыть, из опасения, что такая забывчи-
вость может настолько поздно познакомить с новостью, что она,
придя слишком поздно, потеряет всю свою свежесть и интерес.
Периодичность почты в старину вносила во взаимные письменные
сношения больше правильности и последовательности по сравне-
нию с нашим временем, когда возможность отправить письмо, ког-
да хочешь, привела к тому, что стали переписываться менее часто.
Теперь обыкновенно ждут, чтобы было что сказать друг другу, и
это случается реже, чем принято думать. Пишут только о том, что
необходимо, а этого слишком мало для сношений, главная пре-
лесть которых и заключается именно в избытке; да и это немногое
нам грозят еще сократить. Возможно, что скоро телеграф заменит
почту и что наши сношения будут вестись лишь посредством этого
быстрого орудия, служащего как бы отражением нашего позитив-
ного и вечно спешащего общества, стремящегося в своей передаче
употреблять слов даже несколько меньше необходимого. С этим
новым прогрессом приятность интимной переписки, и без того уже
довольно пострадавшая, сведется на нет.
Но даже и в те времена, когда письменные сношения были в
большом ходу и когда искусство писать письма стояло довольно
высоко, не все умели это делать одинаково хорошо. Люди извест-
ного темперамента более других способны к этому делу. Те, кто
усваивает медленно и кому необходимо долго обдумывать, прежде
чем приступить к писанию, пишут обыкновенно мемуары, а не
письма. Люди благоразумные пишут обыкновенно правильно и
аккуратно, но им недостает воодушевления и увлекательности.
Людям с преобладанием рассудка и логики свойственно подолгу
останавливаться на развитии своих мыслей, тогда как необходимо
уметь легко переходить от одного предмета к другому, не давая
ослабнуть интересу и не дожидаясь, пока каждый из них будет
исчерпан до конца. Кто всецело находится во власти одной какой-
либо идеи, думает лишь о ней и ни о чем больше и знать не хочет,
тот становится красноречивым лишь тогда, когда говорит о ней, а
ВВЕДЕНИЕ
47
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
этого недостаточно. Чтобы быть занимательным всегда и о чем бы
ни шла речь, как того требует последовательная переписка, необ-
ходимо прежде всего обладать живым и подвижным воображе-
нием, которое способно было бы быстро схватывать впечатления
данной минуты и тотчас же настраиваться на их лад. Все, талант-
ливо пишущие письма, обладают непременно этим качеством, с
примесью, если угодно, некоторой доли желания нравиться.
Писание всегда требует некоторого усилия. Чтобы сделать это
усилие, необходимо желание писать, а чтобы иметь это желание,
необходимо любить нравиться. Вполне естественно стремление
нравиться той широкой публике, для которой и пишутся книги,
но напрягать свой ум, чтобы угодить одному какому-либо челове-
ку, — это признак тщеславия более тонкого и более требователь-
ного. Начиная с Лабрюйера 13, многие задавались вопросом, поче-
му женщины идут дальше мужчин в этом роде писания. Не
потому ли, что у них больше, чем у нас, развито желание нравить-
ся и что им в большей степени свойственно тщеславие, находяще-
еся, так сказать, всегда во всеоружии и не пренебрегающее ника-
кой победой?
Я не думаю, что когда-либо было другое лицо, обладавшее
всеми этими качествами в такой же степени, как Цицерон. Нена-
сытное тщеславие, податливость на впечатления, способность быс-
тро улавливать и управлять событиями — вот что находим мы и во
всей его жизни, и во всех его писаниях. С первого взгляда может
показаться, что как будто существует громадная разница между
его письмами и его речами, так что хочется спросить, каким обра-
зом один и тот же человек мог отличаться в двух столь различных
жанрах; но удивление проходит, если взглянуть на это поближе.
Если попытаться найти, в чем именно состоят действительно ори-
гинальные особенности его речей, то окажется, что особенности
эти те самые, которые так восхищают нас в его письмах. Его общие
места в некоторых случаях устарели, его пафос иногда нас вовсе
не трогает, и часто мы даже находим, что в его красноречии слиш-
ком много искусственности; но одно во всех его речах остается
вечно живым — это его рассказы и его характеристики. Трудно
иметь больший талант, чем тот, с которым он рассказывает,
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
48
ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА
описывает и изображает, как живых, людей и события. Если он
так наглядно рисует их нам, то это потому, что они у него перед
глазами, когда он показывает нам купца Херея «с его выбритыми
бровями и головою, дышащею хитростью и недоброжелательст-
вом»*, или претора Берреса14, совершающего прогулку в но-
силках, которые несут восемь рабов, как у царя Вифинии 15, и
изнеженно возлежащего на мальтийских розах **, или Ватиния, го-
ворящего речь «с выпученными глазами, вздувшейся шеей и с на-
пряженными мускулами»***, или свидетелей галлов16, проходив-
ших по форуму с гордым видом и с высоко поднятою головою **** *****,
или греков-свидетелей, болтающих без умолку и «жестикулирую-
щих плечами» *’***; словом сказать, всех этих лиц, которых, встре-
тив раз у него, никогда не позабудешь, его сильное живое вообра-
жение представляло мысленно себе прежде, чем их изобразить. Он
удивительнейшим образом обладал способностью представлять са-
мому себе то, что рассказывал. Вещи его поражают, лица привле-
кают или отталкивают с невероятной быстротой, и он весь отдается
изображению сцен, в которых он их представляет. Кроме того,
сколько страсти в его рассказах! Какая неудержимая стремитель-
ность в его нападениях! С каким радостным упоением описывает
он какую-либо неудачу своих врагов! Так и чувствуется, что он
весь этим проникнут и переполнен, что он этим наслаждается, те-
шится и питается, согласно его собственным энергичным выраже-
ниям: his ego rebus pascor, his delector, his perfruorl ****** Почти в
тех же самых словах выражается и Сен-Симон, опьяненный нена-
вистью и радостью во время знаменитой сцены у королевского
кресла при виде поверженного герцога дю Мэна и развенчанных
бастардов 17. «А я, — говорит он, — я умирал от радости; я был в
таком восторге, что боялся лишиться чувств. Мое сердце, рас-
ширившееся до крайности, не находило себе более простора... Я
* Pro Rose, сот., 7.
** In Verrem, act. sec., V. 11.
*** In Vatin., 2.
**** Pro Font., 11.
***** Pro Rabir. post., 13.
****** In Pison., 20.
ВВЕДЕНИЕ
49
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
торжествовал, я упивался местью». Сен-Симон горячо жаждал
власти и два раза чуть не держал ее в своих руках; «но вода, как
у Тантала 18, удалялась от губ его каждый раз, когда он уже соби-
рался коснуться ее». Я не думаю, однако, что об этом стоило бы
жалеть. Он был неподходящ, чтобы заменить Кольбера и Лувуа 19,
и в этом ему были бы помехой самые его достоинства. Будучи раз-
дражительным и вспыльчивым, он живо чувствует малейшие
оскорбления и вспыхивает по каждому поводу. Всякое мелочное
событие оживляет его, и, когда он рассказывает о нем, чувствует-
ся, что он вкладывает в это всю свою душу. Подобная живая впе-
чатлительность, одушевляя все его рассказы, сделала из него не-
подражаемого художника, но что касается политики, то она же,
постоянно смущая его суждение, могла сделать из него лишь по-
средственного политика. Пример этого мы видим в Цицероне.
Таким образом, можно с полным основанием утверждать, что
одними и теми же достоинствами отличаются как речи Цицерона,
так и его письма, с той лишь разницей, что в письмах его эти досто-
инства проявляются лучше, потому что здесь он чувствует себя сво-
боднее и более откровенно отдается своей природе. Когда он пишет
кому-либо из своих друзей, он не раздумывает так долго, как тог-
да, когда ему приходится держать речь к народу; в этом случае он
передает в письме свое первое впечатление, и передает его живо и
со страстью, так, как оно родилось в нем. Он не дает себе труда
отделывать свой стиль; все, что он пишет, бывает обыкновенно так
легко, свободно и просто, что никоим образом нельзя заподозрить,
что его письма отделаны и обдуманы. Один из его партнеров по
переписке, желая доставить ему удовольствие, сравнил раз его сло-
ва с молниями (fulmina verborum), на что он отвечал: «Что же ты
в самом деле думаешь о моих письмах? Разве ты находишь, что я
пишу не так, как все? Но ведь нельзя всегда сохранять один и тот
же тон. Письмо не может походить ни на судебную, ни на полити-
ческую речь... В письме пользуются обыкновенно разговорным
языком» *. Если бы даже он и пожелал отделывать свои письма, у
него на это не хватило бы досуга при его обширной переписке со
* Ad fam., IX, 21.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
50
ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА
столькими, желавшими иметь от него вести. Случалось, что один
Аттик получал от него по три письма в один день. Вот почему он
писал свои письма везде, где мог: и во время заседаний сената, и на
прогулке по своему саду, и в дороге во время путешествий. Неко-
торые из них помечены его столовой, где он диктовал их своим
писцам во время перемены кушаний. В тех случаях, когда он пишет
их собственноручно, он заботится о них не более. «Я беру, — пи-
шет он своему брату, — первое попавшееся под руку перо и поль-
зуюсь им, как будто оно хорошее» *. Этим объясняется, почему не
всегда было легко разбирать его письма. Когда на это жаловались,
у него не было недостатка в оправданиях. Виноваты прежде всего
сами посланные его друзей, не желающие подождать. «Они
приходят, — пишет он, — уже совсем готовыми в путь, с дорож-
ными шляпами на головах и говорят, что их товарищи ждут их у
дверей» **. Чтобы не задерживать их, поневоле приходится писать
как попало и все, что приходит на ум.
Да будут же благословенны эти нетерпеливые друзья и тороп-
ливые посланцы, не дававшие Цицерону времени сочинять красно-
речивых посланий. Самое дорогое в его письмах — это то, что в
них содержатся первые порывы его чувств, что они полны непри-
нужденности и естественности. Так как у него не было времени,
чтобы принарядиться, то он и является нам таким, каков есть. Вот
почему его брат сказал ему однажды: «Я увидел тебя всего в твоем
письме»***. То же самое хочется сказать и нам всякий раз, как мы
его читаем. Если он так оживлен, так внимателен и так возбужден,
когда он беседует в своих письмах с друзьями, то это потому, что
его воображение переносится без труда в те места, где они на-
ходятся. «Мне кажется, что я беседую с тобою», — пишет он одно-
му из них ****. «Я не знаю, как это происходит, — говорит он друго-
му, — но, когда я пишу тебе, я как бы чувствую себя с тобою» *****.
* Ad Quint., II, 15, 6.
*• Ad fam., XV, 17.
Ad fam., XVI, 16.
AdAtt., XIII, 18.
....Ad fam., XV, 16.
ВВЕДЕНИЕ
51
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
В своих письмах он еще более, чем в своих речах, весь во власти
впечатлений данной минуты. Приезжает ли он в какой-либо из сво-
их прекрасных загородных домов, которые он так любил, он весь
отдается радости увидать его снова; никогда раньше он не казался
ему таким прекрасным. Он посещает его портики, его гимнасии,
его экседры; он торопится к своим книгам, испытывая угрызения
совести, что покинул их. Любовь к уединению овладевает им до
такой степени, что он тяготится своими окружающими. Самый дом
его в Формиях, в конце концов, начинает ему не нравиться, потому
что туда является слишком много надоедливых людей. «Это какое-
то общественное гулянье, — говорит он, — а не вилла»*. Тут его
отыскивают скучнейшие во всем мире люди, его друзья Себос и
Аррий 2(), которые ни за какие просьбы не желают вернуться в Рим,
предпочитая оставаться с ним, чтобы философствовать целыми
днями. «В эту минуту, как я тебе это пишу, — жалуется он Атти-
ку, — мне докладывают о приходе Себоса. Не успел я опомниться,
как слышу, что пришел и Аррий. Разве это значит покинуть Рим?
Стоит ли бежать от одних, чтобы попасть в руки других? У меня
является желание, — прибавляет он, цитируя прекрасный стих,
заимствованный, быть может, из его собственных сочинений, —
убежать в горы моей родины, в колыбель моего детства (in montes
patrios et ad incunabula nostra)» **. И он действительно уезжает в
Арпин и пробирается даже до дикого Антия21, где и проводит вре-
мя в созерцании морских волн. Такое безвестное спокойствие на-
столько пленяет его, что он высказывает сожаление, почему он не
дуумвир этого незначительного городка вместо того, чтобы быть
консулом в Риме. У него нет другого желания, лишь бы приехал к
нему его друг Аттик, чтобы гулять с ним по солнцу или беседовать
о философских вопросах, «сидя на маленькой скамье у подножия
статуи Аристотеля». В эту минуту он весь полон отвращения к об-
щественной жизни; он и слышать о ней не хочет. «Я решил, —
говорит он, — о ней больше не думать» ***. Нам известно, однако,
* AdAtt., II, 14.
*• AdAtt., II, 15.
••• AdAtt., II, 4.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
52
ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА
как он держал обещания такого рода. Как только он возвращается
в Рим, он весь с головой уходит в политику; природа и ее удоволь-
ствия забыты. Лишь минутами проскальзывает у него слегка мимо-
летное сожаление о жизни более спокойной. «Когда же мы начнем
жить (quando vivemus)?» — задает он грустный вопрос посреди
потока дел, увлекающего его за собою *. Но эти решительные заяв-
ления тонут в шуме и движении борьбы, в которую он вмешивается
с горячностью большею, чем кто-либо другой. И он весь еще пыла-
ет, когда пишет Аттику. Его письма полны волновавших его
чувств, как мы это сами легко можем видеть. Читая их, как бы
присутствуешь при тех невероятных сценах, разыгрывавшихся в
сенате, когда он обрушивался на Клодия 22 своими речами или рез-
кими запросами, употребляя против него поочередно то самые
тяжелые орудия красноречия, то самые легкие стрелы тонкой
насмешки. Он еще более оживляется, когда описывает народные
собрания и рассказывает о скандалах на выборах. «Следуй за мной
на Марсово поле23, — говорит он, - страсти в разгаре (sequere
те in Сатрит; ardet ambitus)» ”. И он показывает нам сопернича-
ющих кандидатов с кошельками в руках или судей, постыдно про-
дающих себя на форуме тому, кто заплатит (judices quos fames
magis quam fama commovit).
Так как он обыкновенно поддается своим впечатлениям и сам
меняется вместе с ними, то и тон каждого из его писем отличен от
тона других. Трудно представить себе что-либо безнадежнее тех
писем, какие он пишет из изгнания; они представляют собой не-
скончаемую жалобу. Но едва успевает он вернуться в Рим, как
его письма сразу усваивают себе торжествующий и величествен-
ный тон. Они все полны до краев теми любезными обращениями,
которые он так щедро раздавал тогда всем служившим ему, вели-
чая их fortissimus, prudentissimus, exoptatissimus 24 и так далее, и
он с торжеством сообщает в них в самых пышных выражениях о
тех знаках уважения, какие оказывают ему честные люди, о вли-
янии, которым он пользуется в курии, и о том доверии, которое
* Ad Quint., Ill, 1, 4.
" Ad Att., IV., 15.
ВВЕДЕНИЕ
53
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
он так торжественно снова приобрел на форуме {splendorem Шит
forensem, et in senatu auctoritatem et apud viros bonos gratiam) *.
Хотя в этих письмах он обращается лишь к преданному ему Атти-
ку, но кажется, будто слышишь отзвуки тех торжественных ре-
чей, которые он только что произнес в сенате и перед народом.
Иногда случается, что среди самых серьезных обстоятельств он
улыбается и шутит с другом, воспоминание о котором возбуждает
в нем веселость. В самый разгар своей борьбы с Антонием 25 он
пишет Папирию Пете26 восхитительное письмо, где в шутливой
форме умоляет его снова начать посещать хорошие обеды и в
свою очередь угощать ими своих друзей **. Он не бравирует опас-
ностями, он просто забывает о них. Но стоит ему встретить в это
время какого-нибудь испуганного труса, как он немедленно зара-
жается его страхом; характер его письма тотчас же меняется: он
оживляется и горячится; уныние, страх, волнение делают его в
высшей степени красноречивым. Когда Цезарь угрожает Риму и
дерзко ставит свои последние условия сенату, сердце Цицерона
загорается и в письме, предназначенном для одного лишь челове-
ка, он находит для выражения своего чувства такие сильные обо-
роты, которые скорее были бы уместны в речи, обращенной к
народу. «Что же нам предстоит? Очевидно, придется уступить его
наглым требованиям. Так называет их Помпей27. Да и на самом
деле, видел ли свет когда-либо более дерзкую наглость? Целых
десять лет он владеет провинцией, не полученной от сената, а за-
хваченной произвольно путем обмана и насилия. Но вот настает
срок его власти, срок, назначенный не законом, а лишь его при-
хотью. Но допустим, что того требует и закон. Если срок истек,
то мы назначим ему преемника, но он возмущается и говорит:
“Требую уважения к моим правам”. — “Хорошо, но что же ты
сам делаешь с нашими правами? На каком основании ты держишь
свое войско вне тех границ, какие указаны тебе самим народом, и
вопреки сенату?” — “Вы должны уступить или сражаться”. —
“Ну что же, будем сражаться, — отвечает Помпей, — у нас, по
* AdAtt., IV, 1.
** Ad fam., IX, 24.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
54
ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА
крайней мере, остается надежда победить или умереть свободны-
ми”» *.
Если бы я пожелал найти другой пример такого приятного
разнообразия и подобных внезапных перемен тона, то мне при-
шлось бы обратиться не к Плинию28 и не ко всем тем, которые,
подобно ему, писали свои письма для широкой публики. Мне при-
шлось бы обратиться не к кому другому, как к г-же де Севинье.
Подобно Цицерону г-жа де Севинье обладает чрезвычайно живым
и подвижным воображением; она, не раздумывая, отдается своим
первым впечатлениям; она вся во власти вещей, а то удовольствие,
которое она испытывает в данную минуту, кажется ей всегда луч-
шим из всех. Известно, что, где бы она ни была, ей везде нрави-
лось, и это не вследствие беспечности ума, когда привязываются к
какому-нибудь месту лишь для того, чтобы не брать на себя труда
переменять его, но вследствие живости ее характера, который от-
давал ее всецело во власть впечатлений текущего момента. Сам
Париж овладевает ею не настолько, чтобы она перестала любить
деревню, и никто в том веке, когда она жила, не говорил о природе
лучше этой светской женщины, чувствовавшей себя так на своем
месте в изысканном обществе и созданной, по-видимому, единст-
венно лишь для того, чтобы иметь в нем успех. С первыми хоро-
шими днями она спешит в Ливри29, чтобы там насладиться «пре-
лестью месяца мая», чтобы послушать там «соловья, кукушку и
малиновку, первых веселых певцов в лесу». Но Ливри еще слиш-
ком населено; ей хочется более полного одиночества, и она с радо-
стью уезжает в Бретань, чтобы укрыться там в ее больших лесах.
На этот раз ее парижские друзья решают, что она должна умереть
от скуки, так как у ней не будет ни новостей для беседы, ни тем
более остроумных собеседников. Но она увезла с собою несколько
серьезных сочинений Николя 30; среди заброшенных книг, для ко-
торых, как и для старой мебели, деревня является последним убе-
жищем, она нашла какой-то роман времен ее юности, который она
и перечитывает украдкой, удивляясь, что он и теперь все еще про-
должает ей нравиться. Она беседует со своими людьми, и, подобно
* Ad Att., VII, 9.
ВВЕДЕНИЕ
55
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
тому как Цицерон предпочитал общество своих поселян обществу
провинциальных щеголей, она предпочитает лучше беседовать с
Пилуа, своим садовником, чем «со многими, сохранившими еще
звание шевалье в парламенте Ренна»31. Она прогуливается по
уединенным аллеям, где деревья, все испещренные прекрасными
девизами, как бы беседуют друг с другом; в конце концов она на-
ходит столько приятности в своем уединении, что никак не может
решиться расстаться с ним, а между тем едва ли какая женщина
любила Париж так, как она. Но как только она возвращается в
Париж, она отдается всецело прелестям светской жизни. Ее пись-
ма полны описаниями их. Она до такой степени легко поддается
впечатлениям, ею воспринимаемым, что почти всегда можно ска-
зать, читая ее письма, какие книги она только что читала, при
каких беседах она только что присутствовала и в каких салонах
она только что побывала. Когда она так мило передает своей доче-
ри придворные сплетни, чувствуется, что она только что имела
беседу с грациозной и остроумной г-жой де Куланж32, которая ей
их и рассказала. Когда она отзывается с такой нежностью о Тю-
ренне33, это значит, что она лишь недавно побывала в особняке
Буйон, где семья принца оплакивала его смерть и свое разбитое
счастье. Вместе с Николем она сама себе проповедует и читает на-
ставления, но это не продолжается долго. Достаточно ее сыну
прийти и рассказать ей одно из тех галантных приключений, где
он являлся героем или жертвой, и вот она смело бросается в самые
скабрезные рассказы, с тем чтобы немного далее снова спохватить-
ся: «Господин Николь, не судите нас строго!» Все обращается у
нее в мораль, когда она посетит Ларошфуко34; она проповедует ее
по поводу всего, видя во всем изображение человеческой жизни и
сердца, даже в том бульоне из гадюки, которым кормили больную
г-жу де Лафайетт35. Не похожа ли эта гадюка, из которой вычи-
щают внутренности и снимают кожу, а она все продолжает шеве-
литься, — не похожа ли она на застарелые человеческие страсти?
«Чего только с ними не делают? Им говорят оскорбления, грубо-
сти, жестокости, им оказывают презрение, с ними ссорятся, на них
плачутся, сердятся, а они все продолжают жить по-прежнему. И
кажется, им не может быть и конца. Думают, что если их вырвать
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
56
ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА
из сердца, то все сделано и что их больше не будет и слышно. Как
бы не так — они по-прежнему остаются живыми, они по-прежнему
движутся». Эта способность ее так легко поддаваться внушению и
так быстро воспринимать чувства тех людей, с какими ей приходи-
лось сталкиваться, заставляет ее откликаться и на великие собы-
тия, при ней происходившие. Когда она повествует о них, стиль ее
писем делается более возвышенным и, подобно Цицерону, она ста-
новится красноречивою, ничуть об этом не заботясь. Какое бы
удивление во мне ни вызывали величие мыслей и живость оборо-
тов в только что приведенном мною отрывке из Цицерона о Цеза-
ре, я должен признаться, что меня еще более восхищает письмо
г-жи де Севинье по поводу смерти Лувуа, и я нахожу более смело-
сти и блеска в том изображенном ею потрясающем диалоге, где
министр молит о прощении, а Бог ему в том отказывает.
Все это восхитительные качества, но иногда они ведут за собою
некоторые неудобства. Такие слишком быстрые впечатления быва-
ют иногда несколько поверхностны. Если отдаваться на произвол
живого воображения, то не окажется достаточно времени, чтобы
обдумать то, что говоришь, а это часто ведет к риску изменять свои
мнения. Именно этим объясняются многочисленные противоречия
г-жи де Севинье, но так как она была не более как светская женщи-
на, то и противоречия ее не особенно важны, и мы и не думаем
ставить их ей в вину. В самом деле, какое нам дело, что она изме-
нила свои мнения о Флешье и Маскароне 36 и что после безгранич-
ного восхищения «Принцессою Клевскою» 37, когда читала ее одна,
она немедленно находит в ней тысячи недостатков, как только это
произведение вызывает осуждение со стороны ее кузена Бюсси 38.
Что касается Цицерона, то он был человек политики, а потому от
него можно требовать и более серьезного отношения. Прежде всего
от него требуется последовательность во мнениях, а именно ее-то и
мешает ему иметь живость его воображения. Он никогда не хвалил-
ся тем, что всегда был верен себе. В оценке событий или людей ему
случалось в течение всего нескольких дней, не колеблясь, впадать
из одной крайности в другую. В одном из его писем от конца октяб-
ря Катон39 рисуется как лучший друг (amicissimus) и поведение
его вполне одобряется. В первых числах ноября он обвиняется за
ВВЕДЕНИЕ
57
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
свою постыдную недоброжелательность в том же самом деле ' .
Это объясняется тем, что Цицерон руководится в своих суждениях
лишь своими впечатлениями, а в такой подвижной душе, как его,
впечатления меняются быстро, оставаясь всегда живыми, но в то
же время часто и противоречивыми.
Другая, еще большая опасность от подобной неумеренности
воображения, не могущего управлять собою, состоит в том, что в
результате может получиться самое дурное и неверное представле-
ние о тех людях, которые так легко ему поддаются. Люди совер-
шенные бывают только в романах. В нашей природе добро и зло
так тесно смешаны, что их редко можно встретить одно без друго-
го. Самые твердые характеры имеют свои недостатки; в самые пре-
красные поступки привходят часто мотивы, не всегда почтенные;
наши лучшие привязанности не лишены бывают эгоизма; сомне-
ния, несправедливые подозрения омрачают иногда самую прочную
дружбу; может случиться, что иной раз чувства зависти или ревно-
сти, способные вызвать завтра же краску стыда, промелькнут в
душе самых честных людей. Осторожные и осмотрительные люди
тщательно скрывают в себе все подобные чувства, недостойные об-
наруживания, но люди, подобные Цицерону, увлекаемые живо-
стью своих впечатлений, не могут их утаить, и в этом их большая
ошибка. Слово и перо дают более силы и прочности этим мимолет-
ным мыслям. В сущности, это не более как молниеносные вспыш-
ки; записывая, их делают более явственными и точными, причем
они приобретают такую выпуклость, отчетливость и важность, ка-
ких в действительности никогда не имеют. Эти минутные слабо-
сти, эти смешные подозрения, порождаемые оскорбленным само-
любием, эти минутные раздражения, успокаивающиеся после
недолгого размышления, эти несправедливости, вызываемые иног-
да досадою, эти вспышки самолюбия, которые рассудок старается
обыкновенно заглушить, не погибают бесследно, если только их
рискнуть доверить другу. Придет время, и вот какой-либо любо-
знательный комментатор начнет изучать эти слишком откровенные
признания и воспользуется ими, чтобы изобразить писавшего их
* Ad Att., VII, 1 и 2.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
58
ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА
неосторожного человека в таком виде, какой способен внушить
ужас его потомству. Он сумеет доказать точными и неопровержи-
мыми цитатами, что человек этот был плохой гражданин и недоб-
рый друг, что он не любил ни своей страны, ни своей семьи, что
он был завистлив по отношению к честным людям и что он изме-
нял своим партиям. Между тем ничего подобного никогда не было,
и здравомыслящий ум не позволит себя обмануть искусным подбо-
ром коварных цитат. Он хорошо знает, что не следует буквально
понимать слова таких увлекающихся людей и верить всему, что
они пишут. Необходимо защищать их от них самих, не обращать
внимания на их слова, когда страсть их ослепляет, и особенно от-
личать их истинные и прочные чувства от всех кратковременных
увлечений. Вот почему не всякий умеет понимать письма, как сле-
дует, не всякий умеет читать их, как надо. Я не могу оказать ни-
какого доверия тем ученым, которые, не зная людей и не имея
никакого опыта жизни, берутся судить Цицерона по его переписке.
Чаще всего их суждения бывают несправедливы. Они ищут выра-
жение его мыслей в тех требуемых обществом пошлых условно-
стях, которые ни к чему не обязывают тех, кто их высказывает, и
ничуть не вводят в заблуждение тех, к кому они обращаются. Они
рассматривают как трусливые уступки те взаимосоглашения, без
которых люди не могли бы жить обществом. Они видят явные про-
тиворечия в тех различных оттенках, в какие выливается мнение
Цицерона, смотря по тому, к кому он обращается. Они торжеству-
ют от неосторожности некоторых признаний и от чрезмерности не-
которых похвал, не замечая умеряющей их тонкой иронии. Чтобы
хорошо различать все эти оттенки, чтобы оценивать вещи по их
действительной ценности, чтобы правильно судить о значении всех
этих фраз, говорившихся с полуулыбкою и не всегда означавших
собою то, что, по-видимому, они высказывали, необходимо иметь
несколько большее понятие о жизни, чем то, какое усваивается
обыкновенно в германских университетах. Что касается такой тон-
кой оценки, то, если нужно высказать точно мою мысль, я скорее
положился бы на мнение светского человека, нежели ученого.
Эта переписка знакомит нас не с одним Цицероном. Она полна
любопытных подробностей относительно всех бывших с ним в
ВВЕДЕНИЕ
59
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
деловых или дружеских отношениях. А это были самые выдаю-
щиеся лица его времени, именно те, которые играли первые роли в
том перевороте, который положил конец римской республике. Ни-
кто не заслуживает большего изучения, как они. Здесь необходимо
заметить, что один из недостатков Цицерона оказал значительную
услугу потомству. Если бы дело касалось кого-либо другого, на-
пример Катона, то скольких бы лиц не оказалось в этой переписке.
В ней нашлось бы место лишь для одних добродетельных, а ведь
богу известно, что число их не было в то время велико. Но к сча-
стью, Цицерон не был так разборчив и в выборе своих друзей не
придерживался строгой щепетильности Катона. Какая-то врожден-
ная доброжелательность делала его доступным для людей всяких
мнений, а его тщеславие заставляло его повсюду искать себе по-
клонников. Он стоял одной ногой во всех партиях; это несомненно
большой недостаток для человека, близкого к политике, и совре-
менные ему недоброжелатели горько его за то упрекали, но для нас
этот недостаток — одна выгода, так как благодаря этому все пар-
тии нашли свое отражение в его переписке. Его снисходительный
характер сближал его иногда с людьми, мнения которых были со-
вершенно противоположны его мнениям. Иной раз он вступал в
тесные отношения с самыми дурными гражданами, с теми, кого сам
спустя некоторое время обличал своими обвинениями. До нас до-
шли письма, полученные им от Антония, Долабеллы 40 и Куриона,
и письма эти наполнены изъявлениями почтения и дружбы. Если
бы сохранилась вся его более ранняя переписка, возможно, что
среди нее мы нашли бы также и письма Катилины41; откровенно
говоря, я сожалею, что этого нет, потому что для того, чтобы пра-
вильно судить о состоянии общества, так же как и о характере че-
ловека, недостаточно исследовать только одни здоровые части, а
необходимо рассмотреть и изучить во всей полноте и его нечистые
и испорченные части. Таким образом, все наиболее влиятельные
люди той эпохи, к какой бы партии они ни принадлежали и как бы
себя ни вели, знались с Цицероном. Ибо обо всех них упоминается
в его переписке. Некоторые из их писем дошли до нас, как равно
дошла и большая часть тех, которые им писал Цицерон. Сообщае-
мые им о них интимные подробности, а также и то, что он говорит
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
60
ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА
об их мнениях, привычках и характерах, дает нам возможность
вполне ознакомиться с их жизнью. Благодаря ему, все эти лица,
смутно рисуемые историей, облекаются в свой самобытный образ;
он как бы приближает их к нам и дает нам возможность поближе
узнать их; и, ознакомившись с его перепиской, мы можем сказать,
что познакомились со всем римским обществом его времени.
Цель настоящей книги состоит в изучении некоторых из этих
личностей, главным образом тех, которые были замешаны в важ-
ные политические события этой эпохи. Но прежде чем приступить
к этому изучению, надлежит себе твердо усвоить одно правило, а
именно: поменьше вносить в него предвзятых мнений нашего вре-
мени. В наш век вошло в обычай искать в истории прошлого ору-
дия для борьбы с настоящим. Успех обеспечен для колких намеков
и остроумных сближений. Быть может, то обстоятельство, что
римская древность в такой моде, объясняется главным образом
тем, что она служит для политических партий удобной ареной для
борьбы, и притом достаточно безопасной, где борются современ-
ные страсти, скрытые под древними нарядами. Если теперь по вся-
кому поводу ссылаются на имена Цезаря и Помпея, Катона и Бру-
та42, то этим великим людям чести от этого не особенно много.
Возбуждаемый ими интерес не вполне бескорыстен, и когда о них
говорят, то почти всегда или чтобы оттенить эпиграмму, или смяг-
чить лесть. Я постараюсь воздержаться от подобных выходок.
Мне думается, что эти знаменитые мертвецы заслуживают больше-
го, чем лишь быть орудием для разделяющих нас раздоров, и я
достаточно чту их память и их покой, чтобы тащить их на арену
наших повседневных распрей. Не надо никогда забывать, что
пользоваться историей для нужд меняющихся интересов различ-
ных партий — значит оскорблять ее и что, по прекрасному выра-
жению Фукидида, история должна быть произведением, рассчи-
танным на вечность43.
Сделав все эти необходимые оговорки, приступим к ознаком-
лению через письма Цицерона с римским обществом той великой
эпохи и начнем с изучения именно того, благодаря кому мы с ним
сводим это знакомство.
ГЛАВА
I
ЦИЦЕРОН
В ОБЩЕСТВЕННОЙ
И ЧАСТНОЙ
ЖИЗНИ
1. Общественная жизнь Цицерона
Цицерона вызывает обыкновенно строгое осуждение со стороны со-
временных историков. Этим он расплачивается за свою умерен-
ность. Так как всякое изучение этой эпохи в настоящее время обыч-
но обусловливается известными предвзятыми политическими
взглядами, то такой человек, как он, старавшийся избегать крайно-
стей, не может никому приходиться вполне по вкусу. Все партии
единодушно нападают па него, со всех сторон над ним насмехаются
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
или издеваются. Разве только в Англии и во Франции к нему отно-
сятся справедливее *.
В этих странах классические традиции сохранили еще боль-
шую силу, чем где-либо в другом месте; здесь ученые тверже при-
держиваются старинных взглядов и оценок, и среди множества
всяких изменений критика все же остается консервативною. Воз-
можно также, что подобного рода снисходительность, проявляемая
к Цицерону в обеих этих странах, объясняется еще их привычкою
к политической жизни. Кто ближе знаком с приемами дельцов от
политики и с партийными интригами, тот более способен ценить те
жертвы, на какие могут побудить государственного человека по-
требности данного момента, интересы его друзей, польза его дела.
Напротив, если судить о его поступках лишь на основании строгих
теорий, измышленных в тиши кабинетов и не испробованных еще
на опыте жизни, то результат получается слишком суров. Вот, не-
сомненно, объяснение тому, почему германские ученые относятся к
Цицерону так недоброжелательно. За исключением снисходитель-
ного к нему Абекена**, все остальные безжалостны. Друманн*** в
особенности не прощает ему ничего. Он изучил его произведения и
его жизнь с мелочностью и проницательностью судебного следова-
теля, отыскивающего данные для обвинения. В духе такого созна-
тельного недоверия он пересмотрел всю его переписку. Он мужест-
венно устоял против прелести этих интимных откровенностей,
заставляющих нас удивляться ему как писателю и любить его как
человека, несмотря на все его слабости, и, сопоставляя отдельные
отрывки из его писем и речей, он предъявляет ему настоящий
обвинительный акт, в котором все предусмотрено и который со-
ставляет почти целый том. Моммзен **** не менее строг, хотя и не
так пространен. Он смотрит на вещи свысока, поэтому и не теряет-
ся в подробностях. На двух сжатых и переполненных фактами
* Forsyth. Life of Cicero. London, 1864. Merivale. History of the Romans
under the empire, том I и II.
** Abeken. Cicero in seinen Briefen. Hannover, 1835.
*** Drumann. Geschichte Roms, том V и VI.
Mommsen. Romische Geschichte, том III.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
64
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
страницах, написанных как только он умеет писать, он сумел
собрать против Цицерона более обвинений, чем Друманн в целом
томе. Здесь мы узнаем, что этот пресловутый государственный че-
ловек был не больше как эгоист и близорукий гражданин, а как
писатель он не больше как отчасти фельетонист, отчасти адвокат.
Впрочем, тот же писатель назвал Катона Дон-Кихотом, а Пом-
пея — солдатом. Так как в своих исследованиях прошлого Момм-
зен никогда не упускает из виду настоящего, то можно бы сказать,
что он в лице римской аристократии преследует прусских юнкеров,
а в лице Цезаря он заранее приветствует того популярного деспота,
чья твердая рука одна сумеет создать единство Германии.
Но что справедливого во всех этих нападках? Насколько мож-
но полагаться на эти обвинения революционной критики? Какое
мнение надо составить себе относительно Цицерона как политика?
Все это мы узнаем, когда исследуем факты.
I
Образование политических мнений человека обусловливается
обыкновенно тремя причинами: его происхождением, его личным
миросозерцанием и его характером. Если иметь в виду не только
одни искренние убеждения, то к этим трем причинам надо приба-
вить и четвертую, и к тому же, быть может, самую сильную из
всех, — интерес или выгоду, то есть невольное стремление счи-
тать, что самая выгодная партия является в то же время и самой
справедливой, и сообразовать свои чувства с положением, какое
занимаешь или желаешь занять. Постараемся выяснить, какое
влияние оказывали эти причины на политические предпочтения и
образ действий Цицерона.
В Риме происхождение человека долгое время решительно
определяло его мнения. В этом городе, где традиции чтились так
свято, понятия и взгляды наследовались от отцов вместе с их иму-
ществом и именем и считалось за честь верно следовать их полити-
ке. Но уже во времена Цицерона эти обычаи стали забываться.
Самые древние фамилии не останавливались перед нарушением
своих наследственных заветов. Так, в партии сената этого периода
ГЛАВА
I
3 Г Буассье
65
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
встречается несколько фамильных имен, получивших известность
за былую защиту интересов народа, и самым дерзким демагогом
этой эпохи являлся носитель имени Клодия. Впрочем, что касается
Цицерона, то по своему происхождению он ни в какое время не мог
бы быть связан с каким-либо определенным политическим направ-
лением. Он не принадлежал к знатной семье. Он первый из своего
рода стал заниматься общественными делами, и имя, какое он но-
сил, не обязывало его заранее на принадлежность к какой-либо
партии. При этом он не был даже римским уроженцем. Его отец
жил в одном из тех незначительных муниципиев, над которыми так
охотно подсмеивались разные умники, потому что там говорили на
местном наречии и не имели никакого представления о хороших
манерах, хотя тем не менее эти муниципии составляли славу и гор-
дость республики. Этот грубый, но мужественный и воздержанный
народ, занимавший бедные заброшенные городки Кампании, Лаци-
ума и Сабины1 и сохранивший, благодаря условиям деревенской
жизни, до некоторой степени старинные добродетели*, на самом
деле и был настоящим римским народом. Народ же толпившийся
на улицах и площадях Рима, праздно проводивший свое время в
театре, участвовавший во всех волнениях на форуме и продавав-
ший свои голоса на Марсовом поле, был лишь сбродом отпущенни-
ков и чужеземцев, вносивших с собою беспорядок, смуту и испор-
ченность. В муниципиях жизнь была и честнее и здоровее.
Граждане, жившие в них, оставались чуждыми большинству воп-
росов, волновавших Рим, и до них не доходил даже шум обще-
ственных дел. Случалось, они являлись иногда на Марсово поле и
на форум, чтобы подать голос за кого-либо из своих сородичей или
выступить свидетелем в его защиту перед судом; но обыкновенно
они мало заботились об осуществлении своих прав и оставались у
себя дома. Несмотря на это, они также были преданы своей родине,
ревниво охраняли свои привилегии, хотя и не пользовались ими, и
гордились своим званием римских граждан, крепко признательные
республиканскому правительству, им его даровавшему. Республи-
ка сохраняла для них свой престиж, потому что, живя вдали от
* Pro Rose. Amer., 16.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
66
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
центрального правительства, они не могли видеть всех ее слабо-
стей, но зато всегда помнили о ее былой славе. Среди подобных
людей, отсталых и по своим идеям и по своим манерам, протекло
детство Цицерона. От них он научился любить прошлое больше,
чем настоящее. Таково было первое внушение и первый урок, ка-
кие он получил от мест и людей, среди которых протекли его юные
годы. Впоследствии он с нежностью вспоминал о скромном доме,
построенном его дедом вблизи Лириса2 и напоминавшем своею су-
ровой простотой дом древнего Курия *3. Мне кажется, что те, кто
обитал под крышей этого дома, должны были чувствовать себя как
бы перенесенными на целое столетие назад и, окруженные постоян-
но атмосферою прошлого, должны были укрепить в себе привычку
и любовь к старине. Вот, без сомнения, то, чем Цицерон обязан
своему происхождению, если только он ему чем-либо обязан. Он
мог научиться от своей семьи уважению к прошлому, любви к род-
ной стране и инстинктивному предпочтению республиканского
правления; но он не нашел здесь ни определенной традиции, ни
наследственных заветов по отношению к какой-либо определенной
партии. Когда он выступил на арену политической жизни, ему при-
шлось делать свой выбор самому, что является, конечно, не малым
испытанием для нерешительного характера, а для того, чтобы сде-
лать этот выбор из стольких противоположных мнений, ему надо
было с ранних пор изучать и размышлять.
Цицерон изложил результат своих размышлений и изучений в
политических сочинениях, из которых самое значительное, Ре-
спублика4, дошло до нас в крайне изуродованном виде. Из того,
что осталось, мы видим, что он и здесь, как во всем, является ре-
вностным учеником греков. Наибольшее предпочтение он оказыва-
ет Платону, и его восхищение этим философом так велико, что он
часто готов уверять нас, что он довольствуется одним переводом
его. Вообще Цицерон не особенно заботится о славе быть ориги-
нальным мыслителем. Это почти единственная область, где молчит
его тщеславие. По этому поводу в его переписке встречается одно
странное признание, которым много злоупотребляли против него.
* De leg., II, 1.
ГЛАВА
I
67
3*
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Желая дать понять своему другу Аттику, почему ему так легко да-
ются его сочинения, он пишет ему: «Я доставляю только слова, а в
словах у меня недостатка нет» *, но здесь Цицерон, вопреки своему
обыкновению, наклеветал на себя. Он отнюдь не такой рабский
переводчик, как он старается убедить, а в его политических произ-
ведениях различие между ним и Платоном особенно велико. Прав-
да, их книги носят одинаковые заглавия, но достаточно их от-
крыть, чтобы тотчас же заметить, что по существу между ними
мало общего. Отличительная особенность такого умозрительного
философа, как Платон, состоит в стремлении к абсолютному во
всем. Когда он задается целью придумать государственное устрой-
ство, то вместо того, чтобы начать прежде всего с изучения тех
народов, для которых оно предназначается, он исходит из одного
разума и с непоколебимой строгостью доводит этот принцип до
крайних последствий. Таким образом, он создает одну из тех поли-
тических систем, где все держится друг за друга и вытекает одно из
другого и которая своей удивительной цельностью пленяет ум изу-
чающего ее философа подобно тому, как строгая симметричность
какого-либо прекрасного здания пленяет взор смотрящего на него.
К несчастью, подобного рода государственные системы, измыш-
ленные в уединении и как бы отлитые из одного куска, бывают
трудно приложимы в жизни. Стоит лишь попробовать осуществить
их на практике, как тотчас же со всех сторон возникают препятст-
вия, совершенно неожиданные. Предания народов, их характер, их
воспоминания, всевозможные социальные силы, с которыми в свое
время не считались, не хотят теперь подчиняться налагаемым на
них строгим законам. Тогда начинают понимать, что эти социаль-
ные силы не поддаются произвольному изменению, а раз они поло-
жительно отказываются уступить, то является необходимость поду-
мать о видоизменении этого устройства, представлявшегося столь
прекрасным, пока его не применяли на деле. Но и тут имеется за-
труднение, и достаточно большое. Не так-то легко изменить что-ли-
бо в такого рода сжатых и логических системах, где все так искусно
прилажено друг к другу, что малейшее нарушение сотрясает все
* AdAtt., XII, 52.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
68
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
целое. Кроме того, философы по природе высокомерны и безуслов-
ны, они не любят, чтобы им противоречили. Чтобы избежать раз-
дражающих их возражений, чтобы, насколько возможно, спастись
от требований действительности, они подражают тому афинянину
у Аристофана, который, отчаявшись отыскать на земле подходя-
щую ему республику, отправился искать ее себе по вкусу на обла-
ках 5. И они также строят в своем роде воздушные замки, то есть
идеальные республики, управляемые воображаемыми законами.
Они придумывают удивительные системы, но с тем недостатком,
что их нельзя приложить ни к какой стране в частности, так как
они рассчитаны на весь человеческий род в целом.
Цицерон, однако, поступает не так. Он знает, к кому обраща-
ется, он знает, что римляне — хладнокровная и основательная ра-
са, более склонная усваивать вещи с их практической стороны, чем
увлекаться утопиями. Вот почему он не поддается в такой степени
этим мечтам об идеальном и безусловном. Он не претендует писать
законы для всей вселенной; он заботится главным образом о своей
стране и о своем времени, и, хотя он и делает вид, будто набрасы-
вает план совершенной республики, то есть такой, которой не
может существовать, на деле же он постоянно имеет в виду дейст-
вительно существующее государственное устройство. Его полити-
ческие теории состоят приблизительно в следующем. Из трех
различаемых обыкновенно форм правления ни одна не удовлетво-
ряет его в чистом виде. Мне нет надобности касаться здесь его
отношения к неограниченному правлению одного, так как Цице-
рон смертью своею заплатил за свое противодействие осуществле-
нию такого правления *. Два других правления, правление всех и
Указывали, что Цицерон в своей Республике говорит с большим уважением
и даже с некоторого рода умилением о царской власти, что, конечно, может вызвать
удивление, если знать, каким республиканцем он был; но он в данном случае имел
в виду первобытное и патриархальное правление и требовал от царя и подданных
стольких добродетелен, что становится очевидным, что и сам он не верил, что по-
добное правление было бы легко или вообще возможно. Поэтому не следует думать,
как это делалось, будто Цицерон хотел заранее подготовить и одобрить тот перево-
рот, который сделал Цезарь несколькими годами позже. Напротив, он в очень оп-
ределенных выражениях указывает, что он думает о Цезаре и его правлении, когда
обрушивается на тиранов, жаждущих власти и стремящихся править единолично,
попирая права народа. «Тиран может быть и милостивым, — говорит он, — но
ГЛАВА
I
69
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
правление немногих, то есть аристократия и демократия, кажутся
ему также не лишенными недостатков. Трудно мириться вполне с
аристократией, когда сам не имеешь преимущества принадлежать
к знатной фамилии. Что касается римской аристократии, то она,
несмотря на ее высокие качества, обнаруженные ею в завоевании
и управлении целым миром, отличалась, подобно другим, заносчи-
востью и сознанием собственной исключительности. Неудачи, об-
рушившиеся на нее за последнее столетие, ее видимое поражение
и несомненное предчувствие своего близкого конца не могли, ко-
нечно, излечить ее от гордости, а, напротив, делали ее еще более
недоступной. По-видимому, предрассудки становятся тем упорнее
и мелочнее, чем меньше им остается жить. Известно, как француз-
ские эмигранты пред лицом торжествующей революции тратили
свои последние силы на пустую борьбу за первенство. Точно так
же и римская знать, в то время когда власть ускользала у нее из
рук, как будто нарочно старалась преувеличить свои недостатки и
обескуражить своим пренебрежением честных людей, готовых
встать на ее защиту. Цицерон чувствовал влечение к ней, так как
любил хорошие манеры и изящные удовольствия, но он никогда не
мог привыкнуть к ее высокомерию. Вот почему, даже служа ей, он
всегда питал против нее предубеждения недовольного буржуа. Он
прекрасно знал, что она не забывала его происхождения и звала
его выскочкой (homo novus); в отместку и он осыпал неисчислимы-
ми насмешками тех счастливчиков, от которых не требовалось ни
достоинств, ни умения трудиться и которым самые важные респуб-
ликанские звания доставались все равно как во сне (quibus omnia
populi romani beneficia dormientibus deferuntur) * **.
Но если аристократия нравилась ему так мало, то народное
правление он одобрял еще того меньше. Народное правление,
говорил он задолго до Корнеля *’ 6, худшее из всех, и, говоря так,
он разделял мнение большинства греческих философов, его учите-
лей. Почти все они питали сильное отвращение к демократии. Не
какая разница — иметь господина снисходительного или жестокосердного? И при
том и при другом все равно остаешься рабом». (De Rep., I, 33).
* In Verr., act. sec., V, 70.
** De Rep., I, 26.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
70
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
только самый характер их занятий, нуждавшихся в уединении и
покое, удалял их от толпы, но они и сами старательно избегали ее
из боязни, чтобы она не заражала их своими предрассудками и
заблуждениями. Их постоянная забота была направлена на то,
чтобы держаться вне и выше толпы. Гордость, питаемая в них та-
ким отчуждением, не позволяла им видеть равного себе в человеке
из народа, чуждом тех ученых занятий, которыми они так горди-
лись. Вот почему им так претило господство массы, где одинаковое
значение имеют невежда и ученый. Цицерон положительно гово-
рит, что равенство, понимаемое таким образом, есть величайшее из
всех неравенств: ipsa aequitas iniquissima est *. Этот упрек не
единственный и даже не самый главный из всех, делаемых демо-
кратии греческими философами, а с ними и Цицероном. Они на-
ходили, что она по своей природе шумлива и беспокойна, враж-
дебна философии и что она не может дать ученому и мудрецу того
спокойного простора, который им так необходим для обдумывания
их произведений. Народное правление в уме Цицерона олицетво-
рялось в виде сцен непрестанной борьбы и распрей. Ему вспоми-
нались восстания плебеев и бурные столкновения на форуме. Ему
слышались жалобы и угрозы всех обобранных и лишенных иму-
щества, смущавшие в течение трех веков спокойствие богачей. Раз-
ве возможно среди всех этих тревог предаваться занятиям, требу-
ющим мира и тишины? Этот режим грубой силы постоянно
нарушает всякие умственные занятия, непрестанно вырывая чест-
ных людей из безмолвия их библиотек, чтобы выбросить их на
арену общественной сутолоки. Подобная беспорядочная и шумли-
вая жизнь не могла приходиться по вкусу Цицерону, столь любив-
шему умственный труд, и если высокомерие аристократии толкало
его иногда к народной партии, то все же его нелюбовь к грубой
силе и беспорядку не позволяла ему примкнуть к ней надолго.
Какая же форма правления кажется ему наилучшей? Та, кото-
рая соединяет в себе все в правильном равновесии, как он это гово-
рит вполне ясно в своей Республике. «Я желаю, — пишет он, —
чтобы в государстве на первом месте была верховная царская
* De Rep., I, 34.
ГЛАВА
I
71
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
власть, затем, чтобы известная доля власти была предоставлена
первейшим гражданам и чтобы, наконец, некоторые вещи предо-
ставлялись на усмотрение и решение народа» *. Такое смешанное и
умеренное правление, соединяющее в себе все хорошие качества
других форм правления, по его мнению, не есть какая-либо вообра-
жаемая система вроде республики Платона. Такое правление суще-
ствует и действует, это — правление его страны. Такое мнение
вызвало на него много нападок. Моммзен нашел, что оно противо-
речит и философии и истории. Несомненно, если его принимать
буквально, оно окажется более патриотичным, чем справедливым.
Принимать нам римское государственное устройство за безупреч-
ный образец и закрывать глаза на его недостатки, когда оно именно
и погибало от этих самых недостатков, — это значило бы зайти
слишком далеко. Однако необходимо признать, что при всех своих
несовершенствах это государственное устройство было тем не ме-
нее одним из самых лучших устройств того древнего времени и что,
быть может, ни одно, кроме него, не сделало столько для удовлет-
ворения двух насущнейших потребностей общества — порядка и
свободы. Точно также нельзя отрицать, что его главное достоинст-
во состоит в примирении и соединении различных форм правления
при всей их видимой противоположности, — Полибий 7 указывал
на это раньше Цицерона; и этим достоинством оно обязано своему
происхождению и тому, каким образом оно образовалось. Всякое
государственное устройство в Греции было почти всегда импрови-
зацией одного человека, государственное же устройство Рима —
дело времени. То искусное равновесие власти, которым так восхи-
щался Полибий, не было созданием какой-либо одной дальновид-
ной воли. В ранние времена в Риме не было такого законодателя,
который определил бы заранее ту роль, какую должен играть каж-
дый общественный элемент в общем ходе дел; свое значение опре-
делили себе сами эти элементы. Восстания плебеев, ожесточенная
борьба трибунов с патрициями8, наводившие такой ужас на Ци-
церона, способствовали более, чем что-либо, довершению того го-
сударственного устройства, которое повергало его в такой восторг.
* De Rep., I, 45.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
72
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
После почти двухвековой борьбы эти борющиеся силы поняли, что
они не в силах уничтожить друг друга, и тогда они согласились
вступить в союз, и их взаимные старания прийти к соглашению и
послужили основанием того устройства, несовершенного, конеч-
но, — да и может ли быть вообще совершенное государственное
устройство? — но, быть может, наилучшего из всех существовав-
ших в древнем мире. Ясно, конечно, что все сочувствие Цицерона
относилось не к тому государственному строю Рима, какой был со-
временен ему. Его сочувствие шло гораздо дальше назад. Он знал,
что государственное устройство Рима претерпело глубокое измене-
ние со времен Гракхов В 9, но он полагал, что до этого изменения оно
было безупречно. Таким образом, ученые занятия и убеждения зре-
лого возраста привели его назад к его первым впечатлениям, сохра-
ненным им с детства, и укрепили в нем любовь к прошлому и ува-
жение к древним обычаям. По мере того как он подвигался вперед
в жизни, все его невзгоды и все его неудачи также толкали его в эту
сторону. Чем печальнее было настоящее, чем тревожнее было буду-
щее, тем чаще и с большим сожалением обращался он к прошлому.
Если бы у него спросить, в какое время он желал бы жить, я ду-
маю, что он без всякого колебания выбрал бы эпоху непосредст-
венно следующую за Пуническими войнами 10, то есть то время,
когда Рим, упоенный своею победою, уверенный в будущем и гроз-
ный для всего мира, впервые стал замечать красоты эллинской
культуры и увлекаться литературою и искусством. Для Цицерона
это время рисуется лучшим из всех для Рима, и именно в это время
он переносит всего охотнее сцену своих диалогов. Он, конечно,
предпочел бы жить среди тех великих людей, которых он заставля-
ет так хорошо говорить: вблизи Сципиона, Фабия и старшего Ка-
тона, рядом с Луцилием и Теренцием 11; ив этой знаменитой груп-
пе тем лицом, чья жизнь и роль всего более должны были
прельщать его и кем он, несомненно, пожелал бы быть, будь в его
власти избрать себе свою судьбу и время жизни, был умный и
ученый Лелий * 12. Соединять, подобно ему, высокое политическое
В любопытном письме, написанном им Помпею после своего консульства
{Ad fam., V, 7), где он, по-видимому, предлагает ему нечто вроде союза, он навя-
зывает ему роль Сципиона, а на себя берет роль Лелия.
ГЛАВА
I
73
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
положение с занятиями литературой, пользоваться наравне с вер-
ховным господством слова и некоторой военной славой, чем не пре-
небрегают даже самые горячие сторонники мирных успехов, до-
стигнуть в спокойное и мирное время первейших должностей в
республике и после такой почтенной жизни долгое время наслаж-
даться уважаемой старостью, — вот каков был идеал Цицерона.
Какую же грусть и какое сожаление должен был испытывать он,
когда после такой прекрасной мечты он сталкивался с печальной
действительностью и когда, вместо того чтобы жить на лоне спо-
койной республики в дружеском общении со Сципионами, ему при-
ходилось быть противником Катилины, жертвою Клодия и поддан-
ным Цезаря.
Но, по моему мнению, на политические склонности Цицерона
оказывали влияние не столько его происхождение и взгляды,
сколько его характер. Слабые стороны его характера известны
каждому; о них слишком много и охотно писали, даже преувели-
чивая их, а с легкой руки Монтеня 13 стало как бы принято изде-
ваться над ними. Поэтому мне, собственно, нет никакой надобно-
сти повторять о нем то, что говорилось столько раз, будто он был
труслив, нерешителен и мнителен; я согласен со всеми в том, что
природа создала его скорее писателем, чем политиком. Но я думаю
только, что это признание вовсе не порочит его в такой степени,
как это принято думать, потому что мне кажется, что врожденный
писатель часто обладает умом более широким, более всеобъемлю-
щим и более понимающим, чем ум политический, и что именно в
этой-то широте, быть может, и кроется его малая пригодность к
практике и в области дела. Спрашивают, какие именно качества
необходимо должен иметь государственный человек, но не вернее
ли было бы узнать, какие из них иметь ему не следует, и не заклю-
чается ли иногда политическая способность именно в этих ограни-
чениях и исключениях? Слишком тонкий и проницательный
взгляд на вещи может стеснять делового человека, так как от него
требуется, чтобы он быстро мог принимать решения, а именно это-
му-то и может мешать такой взгляд, представляя ему множество
противоположных доводов. Излишняя живость воображения, ув-
лекая его сразу несколькими проектами, не дает ему возможности
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
74
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
твердо остановиться ни на одном. Настойчивость часто объясняет-
ся ограниченностью ума, а настойчивость есть одно из главнейших
необходимых качеств для политика. Слишком высокие требования
затруднили бы для него выбор себе сотрудников и могли бы ли-
шить его могущественной поддержки. Необходимо, чтобы он не
доверял своим порывам великодушия, заставляющим его возда-
вать должное даже врагам: в жестокой борьбе, кипящей около вла-
сти, рискуешь обезоружить самого себя и дать над собою верх дру-
гим, если будешь иметь несчастье проявлять справедливость и
терпимость. Даже врожденная прямота ума, первое достоинство
для государственного человека, может обратиться для него в опас-
ность. Если он слишком чувствителен к крайностям и несправед-
ливостям своей партии, он не может ревностно служить ей. Для
того чтобы его преданность партии была выше всякого испытания,
мало того, чтобы он оправдывал эти крайности, необходимо, что-
бы он их даже не замечал. Этими-то до известной степени несовер-
шенствами ума и сердца он и обеспечивает себе успех. Если спра-
ведливо мое мнение, что в деле политики человек часто добивается
успеха благодаря своим недостаткам и, наоборот, сами достоинст-
ва человека как писателя могут мешать ему в политике, то, говоря
о таком человеке, что он не способен к деловой деятельности, мы
как бы делаем ему комплимент.
Следовательно, можно, не унижая особенно Цицерона, сказать
о нем, что он не годился для общественной жизни. Те самые качест-
ва, которые делали из него несравненного писателя, не давали ему
возможности быть хорошим политиком. Свойственная ему живость
воображения и тонкая, быстрая восприимчивость, служившая глав-
ным основанием для его литературного таланта, не позволяли ему
быть полным господином своей воли. Внешние события слишком
захватывали его, а, для того чтобы управлять ими, надо уметь от
них отрешаться. Его богатое и быстрое воображение, раскидывая
его внимание сразу во все стороны, делало его неспособным к по-
следовательным замыслам. Он не умел достаточно обманывать себя
относительно людей и вполне отдаваться предприятиям, вот почему
он мог внезапно падать духом. Он часто похвалялся, что предвидел
и предсказал будущее. Конечно, это происходило не потому, что он
ГЛАВА
I
75
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
обладал каким-либо даром прорицания, но вследствие досадной
прозорливости, которая заранее выясняла ему последствия собы-
тия, и скорее дурные, чем хорошие. В декабрьские ноны, когда он
погубил сообщников Катилины 14, он заранее знал, что подвергает
себя мщению, и предвидел даже свое изгнание: следовательно, в тот
день, несмотря на всю его нерешительность, столь часто ставящую-
ся ему в вину, он обнаружил мужества больше всякого другого, кто
в момент возбуждения упустил бы из виду опасность. Но главною
причиною его слабости, его зависимости было то, что он был уме-
рен, умерен более по характеру, чем по принципам, то есть склонен
был в своем нервном и легко вспыхивающем нетерпении прибегнуть
даже к насилию для защиты этой умеренности. Избежать крайно-
стей в политической борьбе удается редко. Обыкновенно политиче-
ские партии бывают несправедливы в своих обвинениях при пора-
жении, жестоки в своих репрессиях при победе и всегда готовы при
первой возможности позволить себе без всякого колебания то, что
они строго порицали у своих врагов. Если в это время в победонос-
ной партии окажутся люди, которые найдут, что она заходит слиш-
ком далеко, и осмелятся это высказать вслух, то неизбежно они дол-
жны вызвать против себя недовольство всех. Их обвинят в трусости
и непостоянстве, про них станут говорить, что они легкомысленны
и изменчивы; но такие уцреки будут ли заслуженны? Можно ли
усматривать измену самому себе со стороны Цицерона в том, что он
защищал несчастных от преследования аристократии при Сулле 15,
а тридцать лет спустя защищал других несчастных от преследова-
ния демократии при Цезаре? Не был ли он, напротив, в этом случае
более последователен и верен себе, чем те, которые после горьких
жалоб по поводу собственного изгнания сами изгоняли своих вра-
гов, лишь только получали на это возможность? Единственное, с
чем можно согласиться, — это то, что если горячее чувство спра-
ведливости делает честь частному лицу, то для политика оно может
быть очень опасно. Партии не любят тех, кто отказывается разде-
лять их крайности и кто среди всеобщего преувеличения заявляет
нежелание переступать надлежащей меры. К несчастью, Цицерону
не доставало той твердой убежденности, которая заставляет чело-
века раз и навсегда держаться своего мнения, и он переходил легко
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
76
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
от одного к другому, потому что ясно видел хорошую и дурную сто-
рону их всех. Необходимо быть слишком уверенным в себе, чтобы
пытаться обходиться без всех. Такое изолированное положение
предполагает решимость и энергию, чего недоставало Цицерону.
Если бы он решительно примкнул к какой-нибудь одной партии, он
обрел бы там и установленные традиции, и твердые принципы, и
определенных друзей, и верное направление; ему оставалось бы
лишь дозволить вести себя. Напротив, решаясь выступать в одиноч-
ку, он рисковал во всех нажить себе врагов и не имел перед собою
никакого определенного пути. Достаточно просмотреть главные со-
бытия его политической жизни, чтобы понять, что именно в этом
кроется причина известной части его ошибок и несчастий.
II
Все только что сказанное о характере Цицерона объясняет его
первые политические убеждения. Впервые он начал появляться на
форуме во времена владычества Суллы, когда аристократия была
всемогуща и невероятно злоупотребляла своей властью. Ненадолго
побежденная Марием 16, она мстила теперь страшными репрессия-
ми, и чтобы утолить свой гнев, ей недостаточно было беспорядоч-
ных убийств междоусобицы. Она даже к убийству пожелала при-
менить свою суровую систему порядка, измыслив проскрипции,
что было в сущности нечто вроде регламентации убийства. Приняв
такие меры для своего отмщения, она занялась укреплением своей
власти. Она отняла имущество у самых богатых муниципиев Ита-
лии, изгнала сословие всадников из судов, сократила права народ-
ных комициев, лишила трибунов права протеста, то есть не оста-
вила ничего целым вокруг себя. Когда, перебив своих врагов, она
сокрушила всякое сопротивление и сосредоточила всю власть в
своих руках, она торжественно провозгласила, что теперь с рево-
люцией покончено, предстоит вернуться к законному управлению
и что, начиная с июньских календ, убийства будут прекращены 17.
Но, несмотря на эти громкие объявления, убийства продолжались
еще долго. Убийцы, покровительствуемые отпущенниками Суллы,
участвовавшими в их барышах, бродили по вечерам по темным и
ГЛАВА
I
77
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
извилистым улицам старого города почти до самого Палатина 18.
Они убивали богатых, возвращавшихся домой, и под тем или дру-
гим предлогом добивались присуждения себе их состояний, и ни-
кто не смел на это жаловаться. Вот таков был режим в Риме в то
время, как Цицерон выступил со своими первыми судебными реча-
ми. Такой умеренный, как он, питавший отвращение ко всяким
крайностям, должен был испытывать ужас при виде всех насилий.
Тирания аристократическая столь же мало могла рассчитывать на
его сочувствие, как и тирания народная. Все те злоупотребления
властью, какие позволяла себе аристократия, естественно застави-
ли его протянуть руку демократии, и впервые он выступил в бой в
рядах ее защитников.
Его первые выступления были полны смелости и блеска. Сре-
ди немого ужаса, поддерживаемого воспоминанием о проскрипци-
ях, он дерзнул громко заговорить, а всеобщее молчание^придало
его словам еще больше силы. Его политическое значение начинает-
ся со времени его защиты Росция 19. Этот горемыка, у которого
сперва отняли все состояние, а затем обвинили в убийстве родного
отца, не мог найти себе защитника. Цицерон предложил ему свои
услуги. Он был молод и неизвестен — два важных преимущества
для того, кто решается на смелый шаг, так как неизвестность
уменьшает грозящие опасности, а молодость мешает их видеть.
Ему не стоило бы никакого труда доказать невинность своего кли-
ента, обвиненного без всякого основания, но такого успеха ему бы-
ло мало. Всем было известно, что за этим обвинением скрывался
один из самых влиятельных отпущенников Суллы, богатый и рас-
путный Хрисогон, который полагал, конечно, что он достаточно
огражден от дерзких выступлений тем ужасом, какой внушало его
имя. Но Цицерон не оставил его в покое. В самой этой речи замет-
но отражение ужаса, охватившего слушателей, когда они услыха-
ли это страшное имя. Обвинители были поражены, толпа замерла
в безмолвии. Один молодой оратор сохраняет полное спокойствие
и самообладание. Он улыбается, шутит, поражает насмешками
этих ужасных людей, которым никто не смел взглянуть в лицо,
вспоминая при виде их две тысячи голов всадников и сенаторов,
отрубленных по их приказанию. Он же не оказывает уважения
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
78
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
даже самому их господину. Прозвище счастливый, данное Сулле
его льстецами, дает Цицерону повод к игре слов. «Есть ли человек
настолько счастливый, — говорит он, — чтобы не иметь какого-
нибудь негодяя среди своих приближенных?» * Этот негодяй не
кто иной, как всесильный Хрисогон. Цицерон не щадит его. Он
описывает его роскошь и его надменность выскочки. Он изобража-
ет его загромождающим свой дом на Палатине всевозможными
драгоценными предметами, отнятыми им у его жертв, не дающим
покоя всей соседней округе шумом певцов и музыкантов «или пор-
хающим по форуму с расчесанными и блестящими от благовонных
масел волосами» **. К этим шуткам примешиваются обвинения
более серьезные. В этой речи Цицерон несколько раз касается про-
скрипций, и каждый раз чувствуется то воспоминание и впечатле-
ние, какие они по себе оставили. Чувствуется, что оратор видел их
сам воочию, и что душа его еще вся полна пережитого, и что тот
ужас, какой он от них испытал и совладать с каким он не в силах,
не позволяет ему молчать о них, какой бы опасностью это ни гро-
зило. Его благородное негодование проглядывает ясно на каждом
шагу, несмотря на осторожность, вызываемую присутствием самих
творцов этих проскрипций. Говоря о жертвах этого насилия, он
осмеливается сказать, что они были разбойнически зарезаны, хотя
обыкновенно им приписывали всевозможные преступления. Он
выставляет на общее презрение бездельников, обогатившихся от
этих убийств, и, играя словами, называет их «срезывателями голов
и кошельков» ***. Наконец, он определенно требует, чтобы был по-
ложен конец такому порядку, позорящему все человечество; «ина-
че, — прибавляет он, — лучше жить с дикими зверями, чем оста-
ваться в Риме» ****. И все это говорилось в нескольких шагах от
того человека, по чьей вине прошли проскрипции, и перед лицами
тех, кто осуществлял их в жизни, извлекал из них выгоды. Можно
себе представить, какое впечатление должна была произвести его
* Pro Rose. Amer., 8.
** Pro Rose. Amer., 46.
*** Pro Rose., 29.
**** Pro Rose., 52.
ГЛАВА
I
79
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
речь. Она выражала собою тайные чувства всех, она облегчала
общественную совесть, принужденную молчать и униженную этим
молчанием. Понятно, что с этого дня демократическая партия по-
чувствовала самую горячую симпатию к этому красноречивому мо-
лодому человеку, протестовавшему с таким мужеством против не-
навистного порядка. Именно это воспоминание и сберегало для
него до самого его консульства так верно народную любовь. Вся-
кий раз, как он добивался какой-либо выборной должности, граж-
дане толпами устремлялись на Марсово поле, чтобы подать за него
свои голоса. Ни один государственный человек того времени, а их
было много более выдающихся, чем он, не достигал так легко пер-
вых должностей. Катон испытал не одну неудачу. Цезарь и Пом-
пей прибегали к союзам и интригам, чтобы всегда добиваться же-
лаемого. Цицерон почти единственный человек, чья кандидатура
удавалась всегда с первого раза и которому никогда не было на-
добности прибегать к обычным средствам, обеспечивающим обык-
новенно успех. Среди этого позорного торга почетными должнос-
тями, достававшимися наиболее богатым, несмотря на упорную
традицию, предназначавшую их для наиболее знатных, Цицерон,
хотя он происходил не из знатного рода и не был богат, всегда
одерживал верх над всеми остальными. Он был назначен квесто-
ром, эдилом, затем получил городское преторство, считавшееся са-
мым почетным, и добился консульства тотчас же, как захотел и
лишь только закон позволил ему добиваться его; и ни одна из этих
должностей ничего не стоила ни его чести, ни его состоянию.
Следует заметить, что до того времени, когда он был назначен
претором, он не произнес еще ни одной политической речи. До со-
рокалетнего возраста он был лишь тем, что мы называем адвока-
том, и не испытывал потребности быть кем-либо еще. Судебное
красноречие, таким образом, открывало дорогу ко всему; несколь-
ких блестящих успехов перед судом было достаточно, чтобы
продвинуть человека на общественные должности, и никому и в
голову не могло прийти потребовать от Цицерона другого доказа-
тельства его способности к общественным делам в тот момент, ког-
да ему собирались доверить важнейшие интересы его страны и
облечь его высшею властью. Во всяком случае, если такое долгое
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
80
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
пребывание в звании адвоката и не оказывало вреда для его поли-
тической карьеры, то все же оно вредно отразилось на его таланте.
Все упреки, обращаемые, несомненно, совершенно несправедливо
к адвокатам нашего времени, были вполне заслужены адвокатами
древних времен. О них действительно можно сказать, что они бра-
лись безразлично за все дела, что они меняли свои мнения с каж-
дым процессом и считали за честь и славу свое умение находить
великолепные доводы для доказательства всевозможных софиз-
мов. Юношам, обучавшимся в древних школах ораторскому искус-
ству, никогда не внушалось, что говорить следует только по убеж-
дению и по совести. Им сообщалось, что судебные дела бывают
разного рода — честные и нечестные {genera causarum sunt
honestum, turpe и прочее) *, но при этом не добавляли, что послед-
них следует избегать. Напротив, им внушали охоту заниматься ими
по преимуществу, преувеличивая заслугу выиграть их. Научив
этих юношей, как защищать и спасти виновного, их, не колеблясь,
обучали и средствам погубить честного человека. Именно такое
воспитание получали ученики риторов, а по выходе из ученья они
не теряли случая приложить к делу эти правила. Например, они
никогда не грешили тем, что старались сохранить некоторую уме-
ренность и сдержанность в своих обвинениях. Принуждая себя
быть справедливыми, они рисковали лишиться важного шанса на
успех у этой легко возбуждающейся и страстной толпы, которой
особенно нравились сатирические изображения и дерзкие оскорб-
ления. Ни истина, ни справедливость их не интересовали. В шко-
лах учили, как даже в уголовных процессах придумывать пикант-
ные и выдуманные подробности ради забавы слушателей (causam
mendaciunculis adspergere)**. Цицерон цитирует с большой по-
хвалой некоторые из этих приятных, но лживых выдумок, быть
может стоивших чести или жизни тем беднякам, на долю которых
выпало несчастье столкнуться с противниками слишком остро-
умными, а так как и сам он обладал в этом смысле богатым вообра-
жением, то и не упускал, конечно, случая воспользоваться этим
* Ad Herenn., I, 3.
** De orat., II, 59.
ГЛАВА
I
81
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
легким средством для успеха. Наконец, для древнего адвоката
впасть в противоречие с собой ровно ничего не значило. Рассказы-
вали, что оратор Антоний 20 никогда не разрешал записывать своих
речей из боязни, что его сегодняшнему мнению могут противопо-
ставить его же мнения вчерашнего дня. Цицерон не был так щепе-
тилен. Он всю жизнь свою противоречил себе и никогда этим
ничуть не беспокоился. Однажды, когда он слишком открыто вы-
сказал свое мнение, совершенно противоположное тому, что он за-
щищал раньше, от него потребовали, чтобы он объяснил такую рез-
кую перемену, и вот что он отвечал совершенно спокойно:
«Ошибаются те, кто думает найти в наших речах выражение наших
личных мнений; это речи, соответствующие делу и обстоятельст-
вам, а не изложение взглядов человека или оратора» *. Вот по
меньшей мере искреннее признание, но чего только не теряют ора-
тор и человек, приспособляя таким образом свою речь к обстоя-
тельствам! Они привыкают не беспокоиться о внесении порядка и
единства в свою жизнь, обходиться без искренности в своих мнени-
ях и без убеждения в своих речах, тратить для неправды столько
же таланта, как и для истины, и не считаться ни с чем, кроме по-
требностей данного момента и успеха текущего дела. Вот те уроки,
которые могла преподать Цицерону адвокатская этика той эпохи.
Он слишком долго отдавался занятиям адвокатурой, а когда в со-
рок лет он бросил ее, чтобы выступить в качестве политического
оратора, он уже не смог освободиться от дурных, усвоенных им во
время прежних занятий привычек.
Значит ли это, что Цицерона следовало бы вычеркнуть из спи-
ска политических ораторов? Если это название дается каждому
человеку, чье слово имеет какое-либо влияние на дела его родины,
кто пользуется им, чтобы увлечь за собой толпу или убедить чест-
ных людей, то, мне кажется, трудно отказать в нем Цицерону. Он
умел говорить народу и умел заставить себя слушать. Ему удава-
лось несколько раз подавлять его самые яростные возбуждения.
Он умел заставлять его принимать и даже рукоплескать мнениям,
совершенно противоположным его вкусам. Он мог, по-видимому,
* Pro Cluent., 50.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
82
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
выводить народ из апатии и пробуждать в нем, хотя ненадолго,
вспышки энергии и патриотизма. Это не его вина, что успехи его
были недолговечны и что после всех этих блестящих побед крас-
норечия по-прежнему продолжала господствовать грубая сила. По
крайней мере, он сделал своим словом все, что только могло
сделать слово в то время. Тем не менее я признаю, что его полити-
ческое красноречие страдает теми же недостатками, что и его ха-
рактер. Оно нигде не бывает достаточно решительным, достаточно
твердым и практичным. Оно слишком занято собой и недостаточно
теми вопросами, о которых трактует. Оно не подходит к ним иск-
ренне и с их важных сторон. Оно все загромождено пышными
фразами вместо того, чтобы говорить тем точным и ясным языком,
который свойствен деловым отношениям. Если взглянуть на него
поближе и попытаться проанализировать его, то окажется, что оно
состоит главным образом из значительной доли риторики и не-
большой доли философии. Все встречающиеся в нем приятные и
острые обороты, все тонкости развития темы, а равно также и весь
показной пафос — все это относится к риторике. Что касается фи-
лософии, то ей принадлежат те общие места, значительные по со-
держанию, которые хотя и развиты очень искусно, но не всегда
вполне соответствуют сюжету. В его красноречии вообще излишне
много искусственного и деланного. Сжатое и простое изложение
больше подходило бы к обсуждению дела, чем все эти тонкости и
обращения к чувству; эти громкие философские рассуждения с ус-
пехом можно было бы заменить ясным и понятным изложением
политических взглядов оратора и тех общих идей, которые обус-
лавливают его образ действий. К несчастью, как я это уже сказал,
Цицерон сохранил, всходя на трибуну, привычки, приобретенные
во время его адвокатской деятельности. Именно с помощью этих
чисто адвокатских средств он нападает на предложенный трибу-
ном Руллом аграрный закон21, сам по себе такой честный, умерен-
ный и мудрый. В четвертой Катилинарии 22 ему предстояло разо-
брать один из важнейших вопросов, какие только могут подлежать
обсуждению собрания, а именно: до какой границы допустимо на-
рушение законности с целью спасения родной страны? А он к нему
и близко не подошел. Мучительно видеть, как он отступает перед
ГЛАВА
I
83
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
ним, как он старается уклониться от него или обойти, отделываясь
нагромождением мелких доводов и высказыванием дешевого чув-
ства. Очевидно, этот род серьезного и солидного красноречия был
не по душе Цицерону и он не чувствовал себя в нем свободно. Если
кто хочет познакомиться с настоящими проявлениями его таланта,
то пусть прочтет сейчас же непосредственно после четвертой
Катилинарии его речь за Мурену, относящуюся к этому же време-
ни23. Это самая лучшая из собрания его защитительных речей, и
можно только удивляться, каким образом человек, бывший тогда
консулом и окруженный столькими неприятностями, мог с таким
легким сердцем так непринужденно шутить и острить. Это объяс-
няется тем, что здесь он действительно в своей стихии, этим же
объясняется и то, почему он, будучи консулом или консуляром,
возвращался, как только мог часто, к своим судебным занятиям.
По его словам, он это делал из дружеской услуги, но я думаю, что
в еще большей степени он угождал самому себе, так как возмож-
ность вести приятное и сомнительное дело делала его счастливым,
давая свободно развернуться его уму и вдохновению. Он не только
не упускал ни одного случая появиться перед судьями, но и заклю-
чал по возможности свои политические речи в рамку обыкновен-
ных защитительных речей. У него все, например, обращалось в
личные вопросы. Спор об идеях обыкновенно оставлял его холод-
ным. Чтобы он мог показать все свои преимущества, ему необхо-
димо было с кем-нибудь препираться. Самые лучшие речи, произ-
несенные на форуме или в сенате, — это те, в которых он
кого-либо хвалит или порицает. В этом он не знает себе соперни-
ков; здесь, согласно одному из его подлинных выражений, его
красноречие достигает экстаза и упоения; но и похвалы и осужде-
ния, как бы прекрасны они ни были, не могут быть для нас совер-
шенным идеалом политического красноречия, и в наше время мы
требуем от него кое-чего другого. Все, что можно сказать в защиту
речей Цицерона, — это только то, что они вполне соответствовали
его времени и что их характер объясняется теми обстоятельствами,
среди которых они были сказаны. В эту эпоху слово уже не руко-
водило более государством, как это было в лучшие времена ре-
спублики. Его заменили иные влияния: при выборах — деньги и
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
84
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
интриги кандидатов, в прениях на общественной площади —
скрытая и страшная власть народных сообществ24; со времен Сул-
лы все правительства возвышаются и падают главным образом че-
рез войско. Красноречие бессильно среди этих подавляющих его
сил. Как же могло бы оно сохранить свое руководящее значение и
тот решительный и повелительный тон, который свойствен лишь
тому, кто сознает свою силу? Да и чувствовало ли оно потребность
взывать к разуму и логике и стараться убедить людей, раз оно
знало, что обсуждаемые им вопросы решаются в другом месте?
Моммзен зло замечает, что в большей части своих значительных
политических речей Цицерон защищает дела уже выигранные.
Когда он обнародовал свои Веррины 25, законы Суллы о составе
судов были уже отменены26. Он хорошо знал, что Катилина ре-
шил покинуть Рим, когда он произнес против него свою первую
речь, в которой он так патетически заклинал его удалиться. Его
вторая Филиппика 27, представляющаяся столь мужественной, ес-
ли предположить, что она была произнесена перед лицом всесиль-
ного Антония, на деле была обнародована лишь тогда, когда Анто-
ний бежал в Цизальпийскую Галлию28. Чему же служили все эти
прекрасные речи? Они не могли повлиять на принятие тех или
иных решений, так как решения уже были приняты, но зато они
заставляли принимать те же решения толпу, они подготовляли и
подогревали для них общественное мнение, а это тоже чего-нибудь
стоит. Надо было покориться тому, что слово перестало играть
главенствующую роль и что красноречие не могло более рассчиты-
вать на руководство событиями; но оно продолжает действовать на
них косвенным образом, оно пытается вызвать те значительные
движения общественного мнения, которые предшествуют им или
их сопровождают: «оно уже не воздействует на голосования и ре-
шения, оно лишь усиливает проявление чувств» *. Если подобное
* Я употребляю здесь подлинные выражения г-на Гаве (Havet), вполне
развившего эту идею в одном из своих очень редких сочинений о Цицероне. По
этому поводу позволяю себе выразить сожаление, что ни г-н Берже (Berger), ни г-н
Гаве не сочли нужным издать для публики превосходные курсы, читанные ими в
Colldge de France и в Сорбонне и в которых много говорилось о Цицероне. Если бы
они уступили желаниям своих слушателей и настояниям всех любителей литерату-
ры, Франции нечего было бы завидовать Германии относительно этого важного
вопроса.
ГЛАВА
I
85
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
нравственное воздействие было единственной целью, какую пре-
следовало красноречие этого момента, то красноречие Цицерона,
благодаря своему богатству и пышности, своему блеску и пафосу,
было вполне пригодно для этого.
Сначала он отдал свое слово в распоряжение народной пар-
тии: как известно, его первые политические выступления происхо-
дили в рядах этой партии, и хотя он служил ей верно в течение
целых семнадцати лет, но я склонен думать, что он не всегда ей
служил на совесть. К демократии его привели крайности аристок-
ратического режима, но он должен был убедиться, что и демокра-
тия, особенно когда она брала верх, была не многим благоразум-
нее. Она поручала ему иногда защиту ужасных клиентов. Ему
приходилось обелять забияк и бунтовщиков, беспрестанно на-
рушавших общественный мир. Один раз даже он защищал или
был готов защищать Катилину29. Весьма возможно, что на подоб-
ные уступки он шел очень неохотно и что крайности демократии
не раз пробуждали в нем желание расстаться с ней. К несчастью,
он не знал, куда ему идти, покинув ее, и если плебеи оскорбляли
его своей грубостью, то и аристократия отталкивала его своей над-
менностью и предрассудками. Так как среди партий, существовав-
ших тогда, не было ни одной, которая вполне выражала бы его
мнения и которая наиболее соответствовала бы его темпераменту,
то ему не оставалось другого исхода, как составить для себя свою
собственную партию, что он и попытался сделать. Когда он почув-
ствовал, что его блестящий дар слова, ряд занимаемых им долж-
ностей и окружавшая его популярность сделали из него важное
лицо, то, желая обеспечить себе ближайшее будущее, занять в
республике и более прочное и более высокое положение, освобо-
диться от опеки своих прежних покровителей и в то же время не
быть вынужденным протягивать руку своим прежним противни-
кам, он сделал попытку образовать новую партию, составленную
из умеренных всех остальных партий, а самому встать во главе ее.
Но он скоро понял, что он не в силах устроить такую партию, так
сказать, создать ее из ничего. Необходимо было иметь некоторое
ядро, вокруг которого могли бы сплотиться новые члены. Одно
время он думал, что нашел его в том классе граждан, к которому
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
86
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
он сам принадлежал по рождению и который носил название
всадников.
В Риме никогда не было того класса, какой мы в наше время
называем средним или буржуазным классом.
По мере того как мелкие деревенские земледельцы бросали
свои поля и переселялись в города и по мере того «как те самые
руки, которые раньше работали в поле или на винограднике, те-
перь занимались лишь тем, что аплодировали в театре и в цирке»*,
все шире и шире становилась пропасть между богатой аристокра-
тией, владевшей почти всем народным богатством, и бедным и го-
лодным народом, к тому же постоянно пополнявшимся за счет
освобождаемых рабов. Единственной промежуточной ступенью,
существовавшею между ними, был класс всадников. В описывае-
мую нами эпоху этим именем назывались не только те граждане,
которым государство предоставляло коня (equites equo publico) и
которые подавали свои голоса отдельно на выборах; им называ-
лись также и все те, которые владели всадническим цензом, то
есть состояние которых было выше 400.000 сестерциев (80.000
франков, т. е. около 30.000 руб.) 30.
Несомненно, что знать обращалась очень плохо с этими без-
родными плебеями, разбогатевшими благодаря случаю или береж-
ливости; она держалась вдалеке от этих выскочек; она их награж-
дала совершенно открыто тем же презрением, как и нищих
плебеев, и упрямо закрывала им всякий доступ к общественным
должностям. Когда Цицерон сделался консулом, прошло уже трид-
цать лет, как ни один выскочка (homo novus) — всадник не более
чем плебей — не достигал консульства. Отстраненные от полити-
ческой жизни завистью знатных, всадники принуждены были на-
править свою деятельность на другие цели. Вместо того чтобы те-
рять понапрасну свое время в бесплодных попытках к достижению
высших должностей, они занялись обогащением. Когда Рим поко-
рил весь мир, то главную выгоду из этих завоеваний извлекли
всадники. Они составляли в это время промышленный и просве-
щенный класс и были уже настолько богаты, что могли пускать
* Varron. De re rust., II, 1.
ГЛАВА
I
87
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
свои средства в оборот, а потому и обратили свои взоры на эксплу-
атацию покоренных стран. Проникая повсюду, куда только захо-
дили римские войска, они делались торговцами, банкирами, откуп-
щиками налогов и в конце концов собрали огромные богатства. Так
как в это время Рим уже не был таков, как во времена Куриев и
Цинциннатов31, и правителей не брали уже больше прямо от плу-
га, то богатство придало им и вес и значение. С этой поры о них
начинают отзываться с большим уважением. Гракхи, желавшие
привлечь их к себе в союзники в борьбе с аристократией, добились
постановления о допущении их в состав судей. Цицерон пошел еще
дальше: он захотел сделать из них основание для создания той
большой умеренной партии, о которой он мечтал. Он знал, что на
их преданность может положиться. Он сам принадлежал к ним по
происхождению, а потому и на них падал блеск, окружавший его
имя; он никогда не упускал случая защищать их интересы перед
судом или в сенате. Конечно, он рассчитывал и на то, что они будут
признательны ему за его желание увеличить их значение и при-
звать их к великой политической будущности.
Сначала все эти расчеты Цицерона, по-видимому, удавались
ему очень счастливо, но, по правде сказать, успехом он обязан был
главным образом обстоятельствам. Та огромная коалиция умерен-
ных, образование которой он ставил себе в высшую заслугу, на деле
сложилась почти сама собою под влиянием страха. Социальный пе-
реворот казался неизбежным. Подонки всех древних партий, пре-
зренные плебеи и разорившиеся вельможи, старые солдаты Мария
и проскрипторы Суллы объединились под главенством смелого и
ловкого вождя, обещавшего нм новый раздел общественного иму-
щества. Этот союз побудил тех, кому он угрожал, также объеди-
ниться вместе для собственной защиты. Страх сделал больше, чем
без него могли бы сделать самые прекрасные речи, и в этом смысле
можно сказать, что этим соглашением, на которое Цицерон смотрел
как на результат своей политики, он скорее обязан Катилине, чем
самому себе. Итак, к взаимному примирению мнений, хотя бы и
временному, привело не что иное, как общность интересов.
Естественно, что душою новой партии сделались самые бо-
гатые, а потому наиболее заинтересованные в ней люди, то есть
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
88
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
всадники. К ним примкнули честные плебеи, не желавшие, чтобы
дело заходило далее политических реформ, а также и те важные
вельможи, которых только одно опасение лишиться своих удо-
вольствий могло вывести из апатии и которые спокойно бы смот-
рели на самую гибель республики, но не могли допустить по-
сягательств на их мурен и их рыбные садки. Новой партии не
пришлось долго задумываться над приисканием себе вождя. Пом-
пей был в Азии 32, Цезарь и Красс тайно сочувствовали заговору33.
После них самым значительным лицом являлся Цицерон. Этим
объясняется то подавляющее количество голосов, которым он был
избран в консулы. Его избрание было почти триумфом. Я не стану
ничего говорить о его консульстве, о котором он говорил, к сожа-
лению, слишком много. Это не значит, что я хочу обесценить ту
победу, какую он одержал над Катил иною и его соучастниками.
Опасность была велика, и сам Саллюстий 34, его недруг, согласен
с этим. За этим заговором скрывались честолюбивые политики,
стремившиеся воспользоваться в собственных целях этими событи-
ями. Цезарь хорошо знал, что господство анархии не может про-
должаться долго. После ряда грабежей и убийств Рим опомнился
бы и честные люди, почерпнув свое мужество в своем отчаянии, не
замедлили бы снова взять верх. Возможно только, что тогда обна-
ружилась бы одна из тех реакций, которая обыкновенно следует за
такими великими потрясениями. Воспоминание об опасностях, ко-
торых удалось избежать с таким трудом, возможно, сделало бы
людей склонными пожертвовать свободою, грозящею столькими
бедами, а Цезарь не прочь был предложить им верное лекарство в
виде верховной неограниченной власти. Подрезав зло в корне, за-
хватив и уничтожив заговор, прежде чем он успел совершиться,
Цицерон, быть может, отодвинул лет на пятнадцать установление
монархического режима в Риме. Следовательно, он был вполне
вправе хвалиться услугами, оказанными им в то время делу свобо-
ды его отчизны, и поэтому надо согласиться с Сенекою Зэ, что если
он и похвалялся своим консульством без меры, то, во всяком слу-
чае, не без основания *.
* De brevit. vitae., 5: «Non sine causa, sed sine fine laudatus».
ГЛАВА
I
89
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
К несчастью, подобные союзы редко переживают те обстоя-
тельства, которые их породили. Когда интересы, примиренные об-
щей опасностью, стали вновь заявлять свои права, то между ними
опять началась прежняя борьба. Плебеи, страх которых прошел,
снова почувствовали в себе старое нерасположение к аристокра-
тии. Знать также снова начала завидовать богатству всадников.
Что же касается последних, то у них не было ничего, что необхо-
димо требовалось, чтобы стать, как того хотел Цицерон, душою
политической партии. Они были более заняты своими частными
делами, чем делами республики. Они были немногочисленны, а
потому и не имели той силы, какая была на стороне плебеев бла-
годаря их многочисленности, и вместе с тем у них не было и тех
великих традиций правления, которые сохраняли так долго власть
за аристократией. В качестве руководящего правила они имели
лишь обычный инстинкт богачей, заставлявший их предпочитать
порядок свободе. Прежде всего они стремились к сильной власти,
которая могла бы дать им защиту, и впоследствии Цезарь в их
лице имел самых преданных ему сторонников. При таком распаде
своей партии Цицерону, не желавшему оставаться в одиночестве,
пришлось решать, к какой же стороне пристать ему. Страх, вну-
шаемый ему Катилиною, и присутствие Цезаря и Красса в рядах
демократии помешали ему вернуться в нее, и, в конце концов, он
был принужден примкнуть к партии знатных, несмотря на все свое
к ней нерасположение. Начиная со времени своего консульства он
решительно становится на ее сторону. Нам известно, как отомсти-
ла ему демократия, считая это изменой с его стороны. Три года
спустя она приговорила своего прежнего вождя, ставшего потом ее
врагом, к изгнанию и согласилась вернуть его лишь для того, что-
бы бросить к ногам Цезаря и Помпея, союз которых сделал их
властелинами над Римом *36.
* Относительно ссылки Цицерона и той политики, какой он держался по воз-
вращении из нее, смотри в этой книге главу Цезаръ и Цицерон (часть первую).
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
90
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
III
Самый серьезный политический кризис, пережитый Цицеро-
ном после тех распрей, какие происходили во время его консульст-
ва, был, несомненно, тот, который закончился падением римской
республики при Фарсале. Как нам известно, он очень неохотно вме-
шался в эту борьбу, исход которой он предвидел заранее, и около
года колебался, к какой из двух партий пристать. В том, что он ко-
лебался так долго, нет ничего удивительного. Он уже не был молод
и неизвестен, как в то время, когда он выступил с защитой Росция.
Теперь он занимал видное положение и носил прославленное имя,
компрометировать которое ему отнюдь не хотелось, а потому впол-
не позволительно было поразмыслить, прежде чем решиться на
шаг, от которого может зависеть и состояние, и слава, и, быть мо-
жет, сама жизнь. К тому же вопрос вовсе не был так прост, а право
так очевидно, как это может показаться с первого взгляда. Лукан 37,
в симпатиях которого нельзя сомневаться, говорил же, однако, что
неизвестно, на чьей стороне была справедливость, и эта неопреде-
ленность, по-видимому, никогда не была совершенно выяснена, так
как даже после восемнадцативекового спора по этому поводу потом-
ство не могло прийти к единодушному мнению. Особенно любопыт-
но то, что во Франции в восемнадцатом веке, в самый расцвет
монархического режима, все ученые без колебания высказывались
против Цезаря. Чиновники высшего суда, люди умеренные и поло-
жительные и по своим обязанностям, и по своим характерам, часто
видавшие короля и осыпавшие его лестью, в тесном кругу оказыва-
лись помпеянцами, и притом самыми яростными. «Г-н первый пред-
седатель, — говорит Ги Патен (Guy Pat in), — был горячий сторон-
ник Помпея и однажды очень обрадовался, узнав, что я принадлежу
к этой партии, когда я сказал ему в его прекрасном саду Бавилля,
что, будь я в сенате, когда убивали Юлия Цезаря, я нанес бы ему
двадцать четвертый удар кинжалом» 38. Напротив, в наше время, в
эпоху вполне демократическую и уже после французской револю-
ции, во имя этой самой революции и демократии с гораздо большим
усердием поддерживали партию Цезаря, яснее представляя ту вы-
году, какую человечество извлекло из его победы.
ГЛАВА
I
91
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
У меня нет никакого желания снова поднимать этот спор, воз-
буждающий страсти и грозящий затянуться без конца. Мне хоте-
лось бы коснуться здесь лишь того, без чего немыслимо вполне
оценить политическую роль Цицерона. По-моему, к рассмотрению
этого вопроса можно подойти с двух очень различных точек зре-
ния: во-первых, с точки зрения нашего времени, то есть с точки
зрения людей ничуть в распрях той эпохи не заинтересованных,
рассматривающих их в качестве историков или философов вполне
хладнокровно, благодаря большому промежутку времени, истек-
шему с тех пор, судящих о них не столько на основании причин,
сколько на основании их следствий и более всего интересующихся
тем добром или злом, какие они принесли в мир; затем с точки
зрения современников той далекой эпохи, оценивающих их сквозь
призму своих страстей и предрассудков, сообразно с идеями того
времени и своим личным к ним отношением, не считаясь с их от-
даленными последствиями. Вот именно на эту вторую точку зре-
ния я и хочу стать, хотя первая представляется мне и более значи-
тельной и более выгодной; но так как моим единственным
намерением является потребовать от Цицерона отчета в его пол-
итических поступках, а было бы неразумно требовать от него про-
никновения в будущее, то я и ограничусь выяснением того, как
этот вопрос ставился в его время, какие доказательства приводи-
лись с обеих сторон и как естественнее всего человек умный и лю-
бящий свою родину мог относиться к этим доводам. Позабудем же
о тех восемнадцати веках, которые отделяют нас от тех событий, и
предположим, что мы находимся в Формиях или Тускуле во время
тех долгих дней, какие провел там Цицерон в тоске и нерешитель-
ности, и слышим его споры с Аттиком или Курионом о мотивах,
какие выставляли в свою защиту обе партии, желавшие привлечь
в свои ряды Цицерона.
Что суждение современников о событиях, очевидцами кото-
рых они являются, не сходно с суждением о них позднейших
поколений, особенно очевидно из того, что друзья Цезаря, желав-
шие переманить на свою сторону Цицерона, вовсе не пользовались
тем аргументом, который нам представляется теперь наилучшим.
В настоящее время главным доводом для оправдания его победы
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
92
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
выставляется то, что если в конце концов Рим и потерял некото-
рые из своих преимуществ, то лишь к выгоде всего остального
мира, ранее их лишенного. Что за важность, что политической сво-
боды лишилось несколько тысяч людей, вдобавок не особенно хо-
рошо ею пользовавшихся, если тем самым почти целый мир был
спасен от грабежа, порабощения и разорения? Несомненно, что
провинции и их население, испытав на себе суровый гнет респуб-
ликанских проконсулов, почувствовали себя значительно лучше
под тем режимом, который ввел Цезарь. Его армия была открыта
для всех народов; в ней были и германцы, и галлы, и испанцы.
Они помогли ему победить и, естественно, использовали в свою
выгоду эту победу: это было, быть может, и вопреки его желанию,
как бы реваншем для побежденных народов. Эти народы не стре-
мились вернуть себе свою прежнюю независимость; она потеряла
для них всю привлекательность вместе с их поражением. Теперь
их честолюбие состояло совсем в ином: они жаждали сделаться
римлянами. До этих пор, однако, та гордая и жадная аристокра-
тия, в руках которой находилась власть и которая стремилась экс-
плуатировать весь человеческий род в целях своего наслаждения
или своего величия, упорно не желала возвысить его до себя, без
сомнения желая сохранить за собою право распоряжаться им по
своему усмотрению. Сокрушив аристократию, Цезарь уничтожил
ту преграду, которая отделяла Рим от остальных народов. Импе-
рия сделала римским весь мир; она примирила и соединила в одно
имя, как выразился один поэт, все народы вселенной. Все это,
конечно, очень важные вещи, и нам не следует забывать их, —
нам, являющимся потомками тех побежденных, которых Цезарь
привлек к участию в своей победе. Но кто мог думать во времена
Цицерона, что это именно так и будет? Кто мог предвидеть и пред-
угадать эти отдаленные последствия? В то время вопрос рисовался
не так, как он представляется теперь нам, изучающим его по исте-
чении такого количества времени. Цезарь в тех мотивах, какими
он оправдывал свое дело, нигде не ссылался на интерес побежден-
ных народов. Сенат никогда и не пытался выступать в качестве
представителя римской национальности, находящейся под угрозой
нашествия варваров, а что касается провинций, то они также не
ГЛАВА
I
93
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
стали единодушно на сторону того, кто пришел защитить их инте-
ресы: напротив, они разделились почти поровну между обоими со-
перниками. Если Запад сражался заодно с Цезарем, то весь Восток
хлынул в лагерь Помпея. Все это доказывает, что, когда вспыхну-
ла борьба, последствия ее были неясны даже для тех, кто должен
был извлечь из нее наибольшую выгоду и кого собственный инте-
рес должен был сделать особенно дальновидными. Впрочем, если
даже допустить, что Цицерон предугадывал те благодеяния, какие
мир извлечет из победы Цезаря, то можно ли думать, что этого
соображения было бы достаточно, чтобы заставить его принять оп-
ределенное решение? Он был не из тех людей, которые любят все
человечество во всем его целом в ущерб родной стране. Ему было
бы трудно решиться пожертвовать своей свободой на том основа-
нии, что эта жертва будет полезна для галлов, британцев и сарма-
тов39. Конечно, интересы мира не могли быть ему безразличными,
но интересы Рима были ему гораздо ближе. Он был мягок и чело-
вечен по своему характеру; в своих прекрасных сочинениях он пи-
сал, что все народы, в сущности, составляют одну семью, и заслу-
жил горячую любовь населения той провинции, которою ему
довелось управлять. Однако, когда Цезарь открыл для окружав-
ших его чужеземцев доступ в римское гражданство и даже в сенат,
он выказал сильное неудовольствие и обрушился на этих варваров
со всей силой своего сарказма. И это потому, что он хорошо видел,
что эти испанцы и галлы, выступавшие так гордо на форуме, тор-
жествуют свою победу над Римом. Вся его гордость римлянина
возмущалась при виде этого зрелища, и я не вижу основания осуж-
дать его за это. Если бы он и мог предвидеть в то время или хотя
бы только предчувствовать ту всеобщую близкую к осуществле-
нию эмансипацию побежденных народов, то он должен был пони-
мать также, что эта эмансипация повлечет за собой гибель незави-
симого, самобытного и обособленного существования его родной
страны. Естественно, что ни один римлянин не захотел бы купить
такой ценою хотя бы даже и благосостояние всего мира.
Но кроме этого довода был еще другой, достаточно убеди-
тельный, если и не совсем верный, и этим доводом более всего
пользовались для привлечения нерешительных. Им говорили, что
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
94
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
республика и свобода вовсе не заинтересованы в этой войне, что
здесь просто идет борьба между двумя честолюбцами, оспариваю-
щими друг у друга власть. В этом утверждении имелась некоторая
доля истины, достаточная, чтобы повлиять на легкомысленные
умы. Несомненно, что личные интересы занимали очень значитель-
ное место в этой распре. Воины Цезаря сражались исключительно
ради него, а за Помпеем тянулись толпы его друзей и привержен-
цев, приобретенных им в течение тридцати лет благоденствия и мо-
гущества. Сам Цицерон не раз говорит, что в лагерь Помпея его
привела старинная дружба с ним. «Только ради него, ради него
одного я жертвую собой*, — писал он, собираясь покинуть Ита-
лию *. Иногда ему как бы доставляет удовольствие уменьшить об-
щее значение этой распри, в которую ему пришлось вмешаться, и
вот в письмах к своим друзьям он неоднократно повторяет то, что
говорилось и сторонниками Цезаря: «Это — борьба властолюбий
(regnandi contentio est)* **. Но надо быть очень осторожным при
чтении его писем, относящихся к этой эпохе. Никогда он не был до
такой степени нерешительным. Он изменяет свои мнения чуть не
ежедневно, он нападает и защищает все партии, так что если полов-
чее собрать все те слова, какие вырвались у него в минуты его не-
довольства и нерешительности, то в его письмах можно найти до-
статочно данных для обвинения решительно всех. Но на это надо
смотреть лишь как на резкости, вызванные беспокойством и стра-
хом, и ими не следует злоупотреблять ни против других, ни против
него самого. Так, например, в том случае, когда он утверждает, что
республика ни при чем в этой борьбе, он говорит, в сущности, не
то, что он действительно думает. Это лишь один из тех предлогов,
какие он придумывает, чтобы оправдать свои колебания в глазах
своих друзей и близких. Ведь так трудно быть совершенно искрен-
ним, я не говорю уж — с другими, но и с самим собою. Люди изо-
бретательны, когда требуется доказать, что они имеют тысячу осно-
ваний поступать так, как поступают они обыкновенно без всякого
основания, руководствуясь лишь одним интересом или прихотью.
* AdAtt., IX, 1.
" AdAtt., X, 7.
ГЛАВА
I
95
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Но когда Цицерон желает быть откровенным, когда ему нет ника-
кой надобности обманывать самого себя или вводить в заблуждение
других, тогда он говорит совсем иначе. Тогда дело Помпея стано-
вится действительно делом справедливости и права, делом честных
людей и свободы. Конечно, Помпей много сделал дурного для ре-
спублики, прежде чем обстоятельства заставили его выступить на
ее защиту. Вполне положиться на него нельзя, и следовало опа-
саться его властолюбия. В его лагере он разыгрывал роль государя
и имел и своих льстецов, и своих министров. «Это Су л ла в умень-
шенном масштабе, мечтающий также о проскрипциях (sullaturit,
proscripturit)* *, — говорит о нем Цицерон. Республиканская пар-
тия, будь предоставлена ей свобода выбора, взяла бы, несомненно,
себе другого защитника, но в тот момент, когда Цезарь собрал свои
войска, эта партия, не имея ни воинов, ни полководцев, была си-
лою вещей принуждена принять помощь Помпея. И она приняла
эту помощь как помощь союзника, которому не доверяют и которо-
го остерегаются, предвидя, что он может обратиться во врага после
победы, но помощь которого нельзя отринуть перед битвою. Таким
образом, хотя Помпей и не был достаточно надежен для дела сво-
боды, но все прекрасно понимали, что с ним она подвержена мень-
шим опасностям, чем с Цезарем. Помпей, несомненно, был скорее
честолюбив, чем властолюбив; он ценил не столько власть, сколько
почести. Два раза подступал он с войском к воротам Рима. Демо-
кратия призывала его, и ему стоило лишь захотеть, чтобы сделать-
ся царем, но он дважды распускал свои войска и слагал с себя
власть. Его сделали единым консулом, то есть почти диктатором, а
он через полгода сам добровольно согласился на выбор другого
второго консула. Все эти прецеденты заставляли истинных респуб-
ликанцев думать, что после победы он удовольствуется громким
титулом и пышною лестью и что за его услуги ему можно будет без
всякой опасности для кого-либо отплатить пурпуром и лаврами. Во
всяком случае, если бы он потребовал другого, можно быть уверен-
ным, что ему в том отказали бы, а противников ему нашлось бы
сколько угодно в числе его бывших союзников. В его лагере было
* Ad Att., IX, 10.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
96
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
немало людей, вовсе не состоявших с ним в дружбе, которых нель-
зя было заподозрить в том, что они взялись за оружие затем, чтобы
завоевать для него трон. Катон не доверял ему и постоянно с ним
боролся. Брут, у которого он убил отца, ненавидел его. Аристокра-
тия не прощала ему того, что он поднял значение трибунов и всту-
пал для борьбы с нею в союз с Цезарем. Возможно ли, чтобы все
эти выдающиеся люди, искушенные в делах, были введены в обман
этим плохим политиком, никогда не обманувшим никого, и чтобы,
сами того не ведая, они трудились все для него одного? Или можно
ли допустить, что представляется еще менее правдоподобным, что
они это знали и тем не менее добровольно покидали родную стра-
ну, рискуя и своим достоянием и своею жизнью, чтобы служить
интересам и честолюбию человека, ими вовсе не любимого? Несом-
ненно, для них дело шло совсем о другом. Пускаясь за море, реша-
ясь начать гражданскую войну, несмотря на свое к ней отвращение,
и отдавая себя в распоряжение военачальника, для недовольства
которым у них было столько оснований, они и не думали вмеши-
ваться в личную ссору, а лишь спешили на помощь республике и
свободе, которым грозила опасность.
Но и в этом случае — возражают — вы также ошибаетесь. Вас
вводят в заблуждение названия «свобода» и «республика». В лаге-
ре Помпея защищали отнюдь не свободу вообще, а свободу одного
класса угнетать народ. Там желали поддержать несправедливые и
тяжелые преимущества аристократии. Сражались, чтобы сохра-
нить за нею право притеснять плебс и порабощать мир. — В таком
случае друзья свободы должны перенести на Цезаря ту симпатию,
которую они обыкновенно оказывают Помпею, так как Цезарь яв-
ляется либералом и демократом, выходцем из народа, преемником
Гракхов и Мария. Он, действительно, сам приписывал себе эту
роль с того дня, когда, будучи почти ребенком, одержал верх над
Суллой40. В звании претора и консула, он, по-видимому, очень
преданно служил народному делу, и даже в тот момент, когда он
направлялся на Рим, покинутый сенатом, он все-таки говорил:
«Иду освободить римский народ от угнетающей его партии» *.
* De bello civ., I, 22.
ГЛАВА
I
4 Г. Буассье
97
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Какая доля истины имеется в этом его смелом уверении, что
он является защитником демократии? Что о нем должен был ду-
мать — не скажу патриций, который, естественно, думал о нем
много дурного, но такой враг аристократии и такой выскочка
(homo novus), как Цицерон? Несмотря на ненависть, вызванную в
Цицероне презрением к нему аристократии, несмотря на испыты-
ваемое им неудовольствие вследствие того, что ему постоянно в его
общественных стремлениях становился поперек пути какой-либо
из тех вельмож, к которым почести приходят даже к сонным, не
было случая, чтобы он даже в состоянии раздражения высказал
мысль, что народ угнетен*, и я думаю еще, что, когда при нем
утверждали, что Цезарь поднял оружие, чтобы вернуть народу
свободу, он, вероятно, спрашивал, когда же именно он ее лишился
и какие новые преимущества имелось в виду прибавить к тем, ко-
торыми он уже обладал. Он напоминал тогда, что народ пользует-
ся законной организацией, что у него есть свои особые магистраты,
которым он может жаловаться на решения других властей, что ма-
гистраты эти неприкосновенны и священны и что закон вооружил
их огромною властью останавливать своим вмешательством прави-
тельственные распоряжения и прерывать политическую жизнь; да-
лее он мог указать, что народ имел свободу трибуны и слова, из-
бирательное право, которым он торговал, чтобы добывать средства
к жизни, и, наконец, свободный доступ во все общественные дол-
жности, и ему достаточно было привести в пример самого себя,
чтобы доказать, что человек без предков и почти без состояния
может достичь даже звания консула. По правде сказать, подобные
случаи были крайне редки. Равенство, существовавшее в законе,
сильно страдало в своем применении в жизни. В списках консулов
этого времени встречаются сплошь одни известные имена. Некото-
рые знатные фамилии, по-видимому, прочно укрепились в глав-
ных должностях республики: они стерегли доступ к ним и никому
не позволяли к ним приблизиться. Но разве для того, чтобы унич-
тожить эти препятствия, воздвигнутые ловкостью нескольких
* У него даже несколько раз проскальзывает мысль, что положение плебеев в
римской республике было, собственно говоря, лучше положения патрициев (Pro
Cluent., 40; Pro domo sua, 14).
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
98
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
честолюбцев и мешавшие правильному функционированию учреж-
дений, необходимо было уничтожить эти самые учреждения? Раз-
ве зло было настолько велико, что необходимо было прибегнуть к
такому радикальному средству, как неограниченная власть? Не
правильнее было бы думать, что от этого зла скорее может изле-
чить свобода, нежели деспотизм? Разве совсем недавние примеры
не показали, что сильного нажима народного мнения достаточно
для того, чтобы опрокинуть все эти аристократические препоны?
Законы предоставляли народу возможность вновь вернуть себе
свое значение, если бы только он этого энергично захотел. При
свободе выборов и при свободе трибуны, при содействии трибунов
и неодолимой силы численного перевеса он всегда должен был
взять верх. Если он оставлял эту власть в руках других, то это
была его ошибка, и он достоин был того унизительного положе-
ния, в каком держала его аристократия, если он сам не делал уси-
лий, чтобы из него выйти. Цицерон имел очень плохое мнение о
народе его времени: он считал его безразличным и апатичным.
«Он не требует ничего, — говорил он, — и ничего не желает» *; и
всякий раз, как он видел народ волнующимся на общественной
площади, он подозревал, что чудо это вызвано щедростью каких-
нибудь честолюбцев. Следовательно, он не был склонен думать,
что народу необходимо даровать новые права, раз он так мало или
так плохо пользовался на деле и прежними своими правами. Вот
почему он не мог относиться серьезно к уверению Цезаря, будто
именно это желание побудило его взяться за оружие. Никогда не
мог он видеть в Цезаре преемника Гракхов, стремящегося освобо-
дить угнетенный плебс; никогда готовившаяся война не могла по-
казаться ему возобновлением старинной борьбы, наполнявшей всю
римскую историю, — борьбы между народом и аристократией. В
самом деле, сборище разорившихся вельмож, разных Долабелл,
Антониев, Курионов, под предводительством того, кто величал се-
бя сыном богов и царей, мало заслуживало названия народной
партии, а в том стане, куда собралось столько всадников и плебеев
и где среди вождей были такие люди, как Варрон, Цицерон и
* Pro Sext., 49.
ГЛАВА
I
99
4*
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Катон, то есть два мелких гражданина из Арпина и Реаты и пото-
мок тускуланского крестьянина41, речь шла, конечно, не о том,
чтобы защищать привилегии происхождения.
Впрочем, и сам Цезарь, по-видимому, не особенно заботился
прослыть за поборника демократии. Если внимательно читать его
записки, можно заметить, что он в них не особенно много рас-
пространяется об интересах народа. Вышеприведенная мною фра-
за — почти единственное место, где о них упоминается. Во всем
остальном он значительно откровеннее. В самом начале своих за-
писок о гражданской войне, где он излагает причины, побудившие
его начать ее, он жалуется, что ему отказывают в звании консула,
что у него отнимают его провинцию, что его разлучают с его вой-
ском; он ни слова не говорит ни о народе, ни о его попранных
правах, ни о свободе, которой его будто бы лишили. Однако имен-
но в этот момент и следовало бы о них говорить, чтобы оправдать
предприятие, вызывавшее осуждение со стороны стольких людей,
и притом самых честнейших. Чего требовал он в своих последних
условиях, поставленных им сенату, прежде чем идти на Рим? Все
одного: своего консульства, своего войска и своей провинции; он
защищал свои личные интересы и заботился лишь о себе; никогда
ему и в голову не приходило потребовать какого-либо преимущест-
ва для того народа, защитником которого он себя называл. И во-
круг него, в его лагере, о народе думали не больше, чем он. Его
лучшие друзья, его самые храбрые сподвижники не имели ни ма-
лейшего желания сделаться реформаторами или демократами.
Они вовсе не думали, что, следуя за ним, они идут вернуть сво-
боду своим согражданам; они просто желали отомстить за обиду
своего военачальника и завоевать ему могущество. «Мы воины Це-
заря», — говорили они вместе с Курионом *. У них не было иного
девиза, они не хотели знать никакого другого имени. Когда этих
старых центурионов, видавших и Германию и Британию и взяв-
ших Алезию и Герговию42, уговаривали бросить Цезаря и перей-
ти на сторону законов и республики, они не отвечали, что защи-
щают народ и его права. «Нам, — говорили они, — нам покинуть
* De bello civ., II, 32.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
100
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
нашего вождя, так щедро нас награждавшего, нам поднять оружие
против того самого войска, в котором мы служим, и так победонос-
но служим, уже тридцать шесть лет!43 Нет, мы этого не сделаем
никогда»*. Эти люди уже не были гражданами, а только солда-
тами. После тридцати шести лет побед они утратили традиции
гражданской жизни и любовь к ней; права народа стали для них
безразличны, а слава заменила для них свободу. Цицерон и его
друзья полагали, что подобная свита не столько подходит к народ-
ному вождю, идущему вернуть свободу своим согражданам, сколь-
ко простому честолюбцу, стремящемуся установить с помощью
оружия неограниченную власть, и они не ошибались. Больше все-
го остального это доказывается образом действия Цезаря по окон-
чании войны. Как он использовал свою победу? Что получил от
его победы народ, интересы которого он, по его словам, защищал?
Я говорю не о том, что он сделал для его благосостояния и удо-
вольствий, не о данных им для него общественных пирах и пыш-
ных празднествах, не о розданных им так великодушно бедней-
шим гражданам хлебе и масле, не о 400 сестерциях (80 франков,
т. е. около 30 руб.), выданных им каждому гражданину в день его
триумфа: если этой милостыни было достаточно для плебеев того
времени, если они согласились уступить свою свободу за эту це-
ну, — я прощаю Цицерону, что он не питал к ним уважения и не
стал на их сторону; но если они требовали иного, если они добива-
лись независимости более полной, участия более близкого в делах
своей страны, если они жаждали новых политических прав, — то
они ничего этого не получили, и победа Цезаря, несмотря *на его
обещания, не сделала их ни более влиятельными, ни более свобод-
ными. Цезарь унизил аристократию, но сделал это лишь ради лич-
ной выгоды. Он отнял исполнительную власть из рук сената, но
лишь затем, чтобы взять ее в свои собственные. Он установил ра-
венство между всеми сословиями, но это было равенство рабства,
где все отныне были связаны одинаковым послушанием. Я пре-
красно знаю, что, после того как он заставил умолкнуть трибуну,
лишил народ права голосования и объединил в своих руках всю
* De bello afric., 45.
ГЛАВА
I
101
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
общественную власть, назначенный им сенат, после бесконечной
лести, поднес ему торжественно титул освободителя и вотировал
сооружение храма свободы. Если обвиняют Цицерона и его дру-
зей, что они взялись за оружие против такой свободы, то я не
думаю, что было бы трудно защитить их от этого упрека.
Будем называть вещи своими именами. Для себя, а вовсе не
для народа трудился Цезарь, а Цицерон, сражаясь против него,
заботился о защите республики, а не привилегий аристократии. Но
стоило ли защищать эту республику? Была ли какая-либо надежда
на ее сохранение? Не было ли ясно, что гибель ее неизбежна? Это
возражение — последнее, которое делают тем, кто принял сторону
Помпея. Я признаюсь, что дать ответ на это — дело нелегкое. То
зло, которым страдал Рим и которое сказывалось в беспорядках и
насилиях, так картинно и печально изображенных нам Цицероном
в его письмах, было не такого рода, чтобы его можно было испра-
вить с помощью нескольких мудрых реформ. Это зло было древ-
нее и глубокое. Оно вырастало с каждым днем, и никакой закон
не мог ни предупредить его, ни уничтожить. Можно ли было наде-
яться исцелить его с помощью тех робких изменений, которые
предлагались со стороны наиболее смелых? К чему было умень-
шать преимущества аристократии и увеличивать права плебеев,
как это хотели сделать? Самые источники общественной жизни
были серьезно повреждены. Зло коренилось в способе, каким по-
полнялся состав граждан.
В течение долгого времени Рим черпал свою силу из населения
деревень. Из этих-то деревенских слоев, наиболее достойных по-
чтения, и вышли те мужественные воины, которые завоевали Ита-
лию и покорили Карфаген; но этот земледельческий и воинствен-
ный народ, так хорошо защищавший республику, не смог защитить
самого себя от наступления крупных собственников. Теснимый
мало-помалу огромными владениями, обработка которых зна-
чительно была легче, бедный крестьянин долго боролся против
нужды и задолженности, но, потеряв последние сцлы, в конце кон-
цов продавал свою землю богатому соседу, приобретавшему ее для
округления своих владений. Затем он пробовал остаться фер-
мером, арендатором, затем простым рабочим на той самой земле,
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
102
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
владельцем которой он был так долго, но здесь он встретился с
конкуренцией раба, работника более невзыскательного, не торгую-
щегося о цене, не заключающего условий и дающего возможность
обращаться с ним как угодно *. Таким-то образом два раза изгнан-
ный со своего поля, сперва как собственник, а затем и как фермер,
не имея ни работы, ни средств, он силою вещей был вынужден
эмигрировать в город. Но и в Риме жизнь для него была не легче.
Что он мог там делать? Промышленность была развита очень сла-
бо, и к тому же она не находилась в руках людей свободных. В
странах, где процветает рабство, труд ценится низко; свободный
человек смотрит как на свою привилегию и честь на право ничего
не делать, хотя бы и умирая от этого с голода. К тому же каждый
богатый человек имел среди своих рабов людей, знающих всевоз-
можные ремесла, а так как ему самому не требовалось столько ре-
месленников, то он и отдавал их взаймы тем, у кого их не было,
или заставлял их держать лавочку где-нибудь на задворках его до-
ма и торговать в его пользу. И в этой области конкуренция рабов
убила свободный труд. К счастью, именно в это время Марий от-
крыл доступ в войско для беднейших граждан (capite censi)u.
Тогда эти горемыки, не видя другого исхода, сделались воинами.
За недостатком лучшего они закончили завоевание мира: покорили
Африку, Галлию, Восток, побывали в Британии и в Германии, и
большая часть из них, лучшие и самые мужественные, погибли в
этих отдаленных походах. В течение этого времени количество
граждан, вследствие выбытия из их числа всех тех, которые уходи-
ли и не возвращались, сильно уменьшилось. С тех пор как Рим
стал могуществен, в него стали стекаться люди из всех частей све-
та, и, конечно, это были не самые честные. Рим несколько раз про-
бовал защищаться от этого наплыва чужеземцев, но напрасно он
издавал строгие законы, чтобы удалить их; они снова возвраща-
лись, чтобы скрыться в этом огромном городе, не имеющем никако-
го полицейского надзора, а раз утвердившись в нем, они в конце
концов получали право гражданства: богатые — с помощью подку-
па, бедные — с помощью хитрости и угодливости. Отпущенники,
См.: Histoire de I'esclavage dans I'antiquitd Валлона (Wallon), том II, гл. IX.
ГЛАВА
I
103
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
те приобретали его еще проще, не имея даже надобности домогать-
ся его. Правда, закон не сразу предоставлял им все политические
права, но через одно или два поколения все эти ограничения отпа-
дали, и внук человека, быть может купленного на рынке рабов и
вертевшего жернов, мог уже вотировать законы и участвовать в
избрании консулов как самый настоящий римлянин древнего рода.
Из такой-то смеси отпущенников и чужеземцев и состоял в то вре-
мя тот сброд, который по привычке назывался римским народом и
который жил за счет щедрот частных лиц и государственной помо-
щи и не имел более ни воспоминаний, ни традиций, ни политиче-
ского воспитания, ни национального характера, ни даже нравствен-
ного чувства, так как ему был неизвестен труд, придающий честь и
достоинство жизни даже в самых низших условиях. С таким наро-
дом республика была уже невозможна. Из всех систем правления
республика более всех остальных требует честности и политическо-
го смысла от тех, кто ею пользуется. Чем более она дает преиму-
ществ, тем более требует преданности и сознательности. Люди, не
пользовавшиеся своими правами или же торговавшие ими, не были
достойны этих прав. Неограниченная власть, столь ими призывае-
мая и принятая ими с восторгом, была как бы создана для них, и
вполне понятно, что историк, изучающий издали события прошлого
и видящий, как в Риме погибла свобода, утешает себя, говоря, что
гибель эта была заслуженна и неизбежна и что он готов простить
или даже одобрить того человека, который, низвергая свободу, был
в сущности лишь орудием необходимости или справедливости.
Но могли ли думать так же, как мы, и так же легко прими-
риться с падением республики жившие в то время люди — люди,
привязанные к республиканскому правлению и по традиции и по
воспоминаниям, всегда помнившие великие, совершенные им дела
и обязанные ему и своим положением, и своею известностью, и
своим значением? Прежде всего, это республиканское правление
было налицо. С его недостатками примирились, так как с ними
уже сжились. От них не так сильно страдали, потому что к ним
уже привыкли. Напротив, никто еще не знал, какова будет та но-
вая власть, какой хотят заменить республику. Царская власть вну-
шала римлянам инстинктивное отвращение, особенно с тех пор,
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
104
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
как они покорили Восток. Там под этим наименованием они встре-
тили самый гнусный из всех режимов, самое полное порабощение
посреди самой утонченной культуры, все наслаждения роскоши и
искусств, прекраснейший расцвет ума бок о бок с самой тяжелой и
низкой тиранией правителей, привыкших играть достоянием, чес-
тью и жизнью людей, нечто вроде тех избалованных жестоких
царьков, какие встречаются теперь только в пустынях Африки45.
Подобное зрелище не могло соблазнить их, и, какие бы неудобства
ни несла с собою республика, они спрашивали себя: стоит ли ме-
нять их на те, какие могла принести с собою царская власть? Кро-
ме того, было вполне естественно, что падение республики не
представлялось им столь близким и безусловным, как нам. С госу-
дарствами случается то же, что и с людьми, после смерти которых
находятся тысячи причин для того — причин, никем и не подозре-
ваемых при жизни. Пока колеса этого старого правительства еще
двигались, нельзя было заметить, насколько испорчена вся маши-
на. Цицерон несколько раз испытывал приступы глубокого отчая-
ния, и в такие моменты он объявлял своим друзьям, что все поте-
ряно, но эти моменты длились недолго, и он быстро обретал вновь
и надежду и мужество. Ему думалось, что все еще можно испра-
вить путем твердости, убеждения и взаимного согласия лучших из
граждан и что истинная свобода легко исцелит все недостатки и
злоупотребления. Он ни разу не заметил всей близости и серьезно-
сти опасности. В самые плохие дни мысль его не идет далее интри-
ганов и честолюбцев, тревоживших общественное спокойствие; он
постоянно обвиняет то Катилину, то Цезаря или Клодия и думает,
что все будет спасено, если удастся их одолеть. Но он очень оши-
бался. И Катилина, и Клодий были лишь проявлениями более
серьезного и неизлечимого недуга; но следует ли порицать его за
то, что он питал эту надежду, как бы несбыточна она ни была?
Можно ли ставить ему в вину то, что, по его мнению, имелись и
другие средства для спасения республики, помимо пожертвования
свободой? Честный человек и хороший гражданин не должны сра-
зу мириться с этими крайностями. Напрасно было бы им говорить,
что то правление, которое они предпочитают и готовы защищать,
осуждено уже судьбою на гибель: они поверят этому лишь тогда,
ГЛАВА
I
105
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
когда факт совершится. Пусть называют их, если угодно, слепца-
ми и глупцами, они могут гордиться, что не были чересчур прони-
цательны, так как некоторые заблуждения и иллюзии стоят куда
дороже слишком легкой уступчивости. Настоящей свободы в Риме
уже не было, с этим я согласен, от нее оставалась лишь одна види-
мость, но и видимость эта что-нибудь да значила. Нельзя предъяв-
лять претензии к тем, кто ценит и эту видимость и делает отчаян-
ные попытки не дать ей погибнуть, потому что этот призрак, эта
видимость утешает их в потере истинной свободы и внушает им
некоторую надежду снова завоевать ее. Так думали все честные
люди, подобные Цицерону, когда они по зрелом размышлении, без
увлечения, без страсти и даже без надежды все примкнули к Пом-
пею; именно эти переживания вкладывает Лукан в уста Катона в
тех своих удивительных стихах, которые, по моему мнению, дол-
жны выражать чувства всех хотя и отдававших себе ясный отчет о
печальном положении республики, но тем не менее упорно продол-
жавших защищать ее до конца. «Подобно тому, как отец, потеряв-
ший своего ребенка, находит себе утешение, устраивая его похоро-
ны, зажигает своими руками погребальный костер и расстается с
ним с сожалением лишь в самую последнюю минуту, так и я, о
Рим, не покину тебя, пока не увижу тебя мертвым у себя на руках.
Я последую до конца за одним твоим именем, о свобода, даже и
тогда, когда ты будешь лишь обманчивою тенью!» *46
IV
Фарсал не был концом Политической карьеры Цицерона, как
он сам, по-видимому, думал. Событиям суждено было еще раз
привести его к власти и поставить во главе республики. Его уеди-
ненная жизнь, его молчание в первые времена диктатуры Цезаря
не только не повредили его репутации, но, напротив, увеличили
ее. Государственные люди, оставаясь некоторое время в стороне от
Lucan. Phars., II, 300:
«...Non ante revellar
Exanimem quam te complectar, Roma, tuumque
Nomen, libertas, et inanem prosequar umbram».
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
106
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
дел, вовсе не теряют так много, как они это думают. Удаление от
дел, переносимое с достоинством, способствует иногда увеличению
их популярности. Достаточно того, что они более не у власти, как
уже обнаруживается некоторая склонность жалеть о них. Когда
они не стоят более поперек дороги, менее оснований относиться к
ним строго, а так как при этом от их недостатков никто уже более
не страдает, то о них легко забывают, а память сохраняет лишь их
хорошие качества. Именно это и случилось с Цицероном. Неми-
лость к нему обезоружила всех его врагов, порожденных его могу-
ществом, и никогда его популярность не была так велика, как в то
время, когда он добровольно держался вдали от общества. Впо-
следствии, когда он счел необходимым ближе подойти к Цезарю,
он повел себя с ним с такой ловкостью, сумел так ловко совместить
покорность с независимостью и даже в самых своих похвалах и
одобрениях держаться несколько оппозиционного тона, что обще-
ственное мнение продолжало относиться к нему сочувственно. К
тому же наиболее славные защитники проигранного дела, Помпей,
Катон, Сципион, Бибу л47, уже сошли в могилу. Из всех, с честью
отправлявших высшие должности при старом правительстве, не
оставалось никого, кроме него; вот почему вошло в привычку
смотреть на него, как на последнего представителя республики.
Как известно, в мартовские иды Брут и его сторонники, поразив
Цезаря, обратились с призывом к Цицерону, размахивая своими
окровавленными кинжалами48. Таким образом, они как бы при-
знавали его главою своей партии и чествовали его только что про-
литою кровью.
И вот не столько по собственной охоте, сколько по воле обсто-
ятельств ему пришлось вновь сыграть такую важную роль в собы-
тиях, последовавших за смертью Цезаря. Я расскажу несколько
дальше *, каким образом он был приведен к необходимости начать
борьбу с Антонием, в которой он и погиб. Я покажу, что он начал
ее не сам и не по собственной воле. Он покинул Рим и не хотел в
него возвращаться. Он полагал, что время для законного сопро-
тивления уже прошло, что против ветеранов Антония необходимы
* В главе о Бруте.
ГЛАВА
I
107
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
хорошие воины, а не разумные доводы, и он, конечно, был прав.
Думая, что его роль кончена, а теперь уже дело военных, он от-
правился в Грецию, когда нежданно его корабль порывом бури
был выброшен на берег Регия49. Отсюда он отправился в порт
Велия50, где и встретился с Брутом, собиравшимся также поки-
нуть Италию. Брут, будучи всегда врагом всякого насилия и край-
не щепетильный, обратился к нему с просьбой сделать еще попыт-
ку воодушевить народ и попытаться в последний раз перенести
борьбу на почву закона. Цицерон уступил просьбам друга и, хотя
и не надеялся на успех, поспешил вернуться в Рим, чтобы дать там
это последнее сражение. Это уже во второй раз «он приходил, как
Амфиарай, чтобы живым броситься в пропасть» 51.
Брут в этот день оказал Цицерону большую услугу. То отча-
янное предприятие, в которое он вовлек его почти помимо жела-
ния, не могло быть ничем полезно республике, но оно послужило
к вящей славе Цицерона. Этот момент, быть может, был самым
прекрасным во всей его политической жизни. Прежде всего, мы с
удовольствием и почти с удивлением находим его твердым и реши-
тельным. Он как бы отрешился от всех тех колебаний, которые
обыкновенно стесняли его образ действий. Да признаться, в то
время и нельзя было колебаться. Никогда вопрос не ставился так
ясно. При всяком дальнейшем развитии событий партии вырисо-
вывались все определеннее. Всем известное честолюбие Цезаря,
собрав вокруг римской аристократии всех желавших, подобно ей,
сохранить древние учреждения, впервые вызвало расширение ра-
мок этой старой партии и изменило ее программу. Увеличившись
за счет новых элементов, она изменила вместе с характером и свое
наименование; она стала партией порядка, партией честных лю-
дей, оптиматов52. Этим именем любил обозначать их Цицерон.
Это название еще несколько неопределенно, но оно точно опреде-
лилось после Фарсала. Так как с этого момента не оставалось бо-
лее никаких сомнений относительно намерений победителя, по-
скольку он открыто заменил своею властью власть сената и
народа, то партия, оказывавшая ему сопротивление, усвоила себе
наиболее подходящее название, в праве на которое ей никто отка-
зать не мог, — она становится партией республиканской. Таким
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
108
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
образом, борьба возгорается открыто между республикой и деспо-
тизмом. А чтобы в этом еще меньше можно было сомневаться, де-
спотизм после смерти Цезаря являет себя римлянам в своем ничем
не прикрытом виде, так сказать, в самой грубой своей форме. Тот,
кто силою добивается наследства великого диктатора, — простой
вояка, без искры политического гения, не отличающийся ни хоро-
шими манерами, ни возвышенностью души, грубый, развратный и
жестокий 53. Он ничуть не старается скрыть свои намерения, и уже
ни Цицерон, ни кто другой не могут в них обмануться. Для этой
души, обыкновенно такой нерешительной и неуверенной, должна
была служить великим облегчением такая возможность ясно ви-
деть истину, не замечать ничего, что загораживало бы ее от ума,
вполне уверовать в правоту своего дела и после стольких сомнений
и неясностей вести борьбу начистоту. Зато как чувствуется ясно,
что у него сердце спокойно, а дух стал свободнее и увереннее.
Какой пыл обнаруживает этот старик, какое нетерпение вступить
в битву! Из окружающих его молодых людей ни один не показы-
вает столько решимости, как он, и он сам теперь, наверное, моло-
же, чем был в то время, когда боролся с Катилиною или Клодием.
Он не только решительно вступает в борьбу, но, что с ним бывает
реже, он продолжает ее до конца, не охладевая. По странному
противоречию, в этом самом отчаянном предприятии, из всех им
затеянных и стоившем ему жизни, он всего лучше противостоял
обычному проявлению своего малодушия и упадка духа.
Вернувшись в Рим и еще весь пылая тем одушевлением, какое
вынес он в Велии из своих бесед с Брутом, он немедленно является
в сенат и дерзает выступить с речью. Его первая Филиппика, если
ее сравнивать с остальными, кажется робкою и бледною; однако,
какое необходимо было мужество, чтобы произнести ее в этом рав-
нодушном городе, перед этими перепуганными сенаторами, в не-
скольких шагах от Антония, свирепого и грозного, знавшего через
своих шпионов все, что говорилось о нем. Таким образом, Цице-
рон кончил тем же, чем начал. Два раза с промежутком в тридцать
пять лет он выступал с протестом один посреди всеобщего молча-
ния против страшной власти, не терпевшей сопротивления. Му-
жество заразительно, как и страх. То мужество, которое проявил
ГЛАВА
I
109
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Цицерон в своей речи, заставило и других найти его в себе. Это
свободное слово сперва удивило, а затем пристыдило молчавших.
Цицерон воспользовался этими первыми, хотя еще робкими поры-
вами, чтобы собрать вокруг себя несколько сочувствующих и най-
ти защитников для почти уже забытой республики. В этом-то и
заключалась главная трудность. Из республиканцев почти никого
не было налицо, самые решительные из них отправились к Бруту
в Грецию. Единственно, что можно было сделать, это обратиться к
умеренным элементам всех партий, ко всем, кого оскорбляла за-
носчивость Антония. Цицерон заклинал их позабыть старые раздо-
ры и объединиться. «Теперь, — говорил он им, — есть только
один корабль для всех честных людей» *. В этом видна его обыч-
ная политика. Он опять пытается образовать союз, как во время
своего консульства. Эта роль решительно по нем, к ней он распо-
ложен более всего, да и она для него самая подходящая. По гибко-
сти своего характера и своих принципов он более всякого другого
был пригоден для примирения мнений, а усвоенный им навык
иметь дело со всеми партиями сделал то, что он не был совершенно
чужд ни одной из них и везде имел друзей. Вот почему его пред-
приятие сразу пошло как будто успешно. Многие из военачальни-
ков Цезаря слушали его охотно, особенно те, которые находили,
что в общем они потеряют менее, оставаясь гражданами свободно-
го государства, чем делаясь подданными Антония; так же охотно
слушали его и честолюбцы второго разряда, вроде Гирция и Пан-
сы54, которые после смерти своего господина не чувствовали себя
достаточно сильными, чтобы претендовать на первые места, и не
желали в то же время удовольствоваться второстепенными. К не-
счастью, все это было пока собрание вождей без воинов, а в них-то
и ощущалась теперь такая нужда, как никогда. Антоний был в
Бриндизи эд, где он поджидал легионы, вызванные им из Македо-
нии. Взбешенный неожиданно встреченным сопротивлением, он
объявил, что отомстит грабежами и убийствами. Все знали, что он
способен это сделать. Каждый видел уже свой дом разграбленным,
поле разделенным, семейство изгнанным. Ужас охватил всех. Все
* Ad fam., XII, 25.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
110
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
трепетали, скрывались, бежали. Наиболее отважные старались
отыскать кого-либо, кого можно было бы позвать на защиту ре-
спублики. Но помощи было ждать неоткуда, кроме как от Децима
Брута, с несколькими легионами занимавшего Цизальпийскую
Галлию56, или от Секста Помпея, собиравшего свои войска в Си-
цилии57; но все это была помощь сомнительная и отдаленная, а
гибель была близка и неминуема. Среди этой всеобщей паники
племянник Цезаря, молодой Октавий 58, остававшийся до сих пор
в тени благодаря ревности Антония й недоверию республиканцев и
с нетерпением ожидавший случая выдвинуться, решил, что время
это пришло. Он объехал все окрестности Рима, призывая к ору-
жию живших там старых солдат своего дяди. Его имя, щедрость и
обещания, на которые он не скупился, скоро собрали вокруг него
много воинов. В Калатии л9, в Казилине 60 в несколько дней у него
уже было их до трех тысяч. Тогда он обратился к вождям сената с
предложением поддержки со стороны своих ветеранов, прося у
них вместо всякой платы лишь одобрить его старания, направлен-
ные к их спасению. В таком бедственном положении нельзя было
отказаться от этой помощи, без которой грозила гибель, и сам Ци-
церон, высказавший сперва некоторое недоверие, позволил, в кон-
це концов, обойти себя этому молодому хитрецу, советовавшемуся
с ним, льстившему ему и называвшему его отцом. Когда благодаря
ему спасение было обеспечено, когда Антонию, покинутому не-
сколькими своими легионами, пришлось по необходимости оста-
вить Рим, где Октавий мешал ему действовать, признательность
сената была в той же мере безгранична, как и велик был перед
этим его страх. Освободителя осыпали почестями и знаками вни-
мания. Цицерон в.своих похвалах поставил его намного выше его
дяди; он называл его божественным юношей, посланным небом
для защиты отечества, он ручался собою за его патриотизм и его
верность — неосторожные слова, за которые жестоко упрекал его
Брут и которые вскоре опрокинуты были событиями.
Дальнейшие факты слишком хорошо известны, чтобы мне
нужно было их пересказывать. Никогда Цицерон не играл более
важной политической роли, как именно в это время; никогда он не
заслуживал более названия государственного мужа, в чем ему
ГЛАВА
I
111
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
отказывают его враги. В течение полугода он был душою респуб-
ликанской партии, вновь образовавшейся по его призыву. «Это
я, — говорил он с гордостью, — дал сигнал к этому пробужде-
нию»*. И он имел основание так говорить. Его речи, казалось,
вернули вновь некоторую долю патриотизма и энергии индиффе-
рентному народу. Он заставил его еще раз рукоплескать великим
словам «отечество» и «свобода», которые скоро должны были
умолкнуть на форуме. Из Рима возбуждение распространилось на
соседние муниципии, и понемногу пришла в движение вся Италия.
Но, однако, это для него недостаточно, и он обращается еще даль-
ше искать врагов Антонию и защитников для республики. Он пи-
шет проконсулам провинций и начальникам войск. С одного конца
света до другого он порицает равнодушных, льстит честолюбивым
и приветствует людей энергичных. Он побуждает постоянно ко-
леблющегося Брута овладеть Грецией. Он одобряет смелый шаг
Кассия61, ставшего господином Азии, и подстрекает Корнифи-
ция 62 изгнать из Африки войска Антония; он дает совет Дециму
Бруту сопротивляться в Модене. Изъявления сочувствия, о чем он
так страстно хлопочет, несутся к нему отовсюду. Даже враги и
изменники не осмеливаются открыто отказать ему в своем содейст-
вии. Лепид и Планк 63 шлют громкие уверения в своей верности.
Поллион64 торжественно пишет ему, «что он дает клятву быть
врагом всех тиранов» **. Везде жаждут его дружбы, просят его о
поддержке, отдаются под его покровительство. Его Филиппики,
которые исправить он, к счастью, не имел времени, распространя-
ются по всему миру почти в том виде, как он их произносил, со-
храняя вместе с живостью первого выступления следы перерывов
и одобрений народа. Эти страстные импровизации повсюду раз-
носят волнение тех великих народных сцен. Их читают в провин-
циях, их поглощают в войсках и из самых отдаленных стран дохо-
дят до Цицерона свидетельства вызываемого ими восторга. «Твоя
тога еще счастливее, чем наше оружие, — говорит ему один изве-
стный военачальник и прибавляет, — в тебе консуляр превзошел
* Philipp., XIV, 7.
** Ad fam., X, 31.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
112
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
консула»*. «Мои солдаты в твоем распоряжении», — пишет ему
другой **. Ему приписывают славу за все хорошее, что происходит
с республикой. Его поздравляют и благодарят за все ее успехи.
Вечером, когда в Риме узнали о победе при Модене65, весь народ
пришел к его дому, с триумфом проводил его на Капитолий и по-
желал непосредственно от него выслушать рассказ о сражении.
«День этот, — писал он Бруту, — вознаградил меня за все мои
труды» ***.
То было последнее торжество республики и Цицерона. Для
некоторых союзов успех может оказаться гибельнее, чем неудача.
Когда общий враг, объединяющий всех ненавистью, оказывается
побежденным, тотчас же появляются отдаленные несогласия. Ок-
тавий желал ослабить Антония, чтобы получить от него то, чего
хотел; он не желал уничтожать его совсем. Когда он увидел его
бегущим к Альпам, он протянул ему руку, и они уже вдвоем по-
шли на Рим. С этого момента Цицерону не оставалось более ниче-
го, как «подражать хорошим гладиаторам и, подобно им, старать-
ся умереть с честью» ****.
Его смерть была мужественная, что бы ни говорил Поллион,
который, изменив ему, имел основание клеветать на него. Я скорее
склонен верить свидетельству Тита Ливия, не принадлежавшего к
числу его друзей и жившего при дворе Августа. «Из всех его
несчастий, — говорит он, — смерть была единственным, которое
он перенес, как подобает мужу» *****. А надо признаться, что это
не безделица. Он мог спастись, и одно время он сделал попытку к
этому. Он хотел отправиться в Грецию, где он встретился бы с
Брутом, но после нескольких дней плавания по морю при встреч-
ном ветре, страдая от морской болезни и еще более мучимый сожа-
лениями и горестями, он потерял вкус к жизни, велел высадить
себя в Кайете 66 и вернулся, чтобы умереть, в свой дом в Формиях.
* Ad fam., XII, 13.
** Ad fam., XII, 12.
*** Ad Brut., 3.
**** Philipp., Ill, 14.
***** Apud Senec. Suas, 6.
ГЛАВА
I
113
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Он часто благодарил тот порыв бури, который принес его в Велию
в первый раз, как он хотел бежать в Грецию. Это дало ему воз-
можность произнести свои Филиппики. Тот ветер, который принес
его в Кайету, оказал не меньшую услугу его репутации. Его
смерть, по моему убеждению, искупает все слабости его жизни.
Для такого человека, как он, который никогда не выдавал себя за
Катона, очень много значило сохранить твердость в эту ужасную
минуту; зная мягкость его характера, я тем более растроган, видя
его столь решительным в момент смерти. И вот, когда я изучаю его
жизнь, меня берет искушение упрекнуть его за его нереши-
тельность и слабость, но когда я представляю себе его конец и
вижу его таким, как описал его Плутарх, «с грязными волосами и
бородой, с измученным лицом, привычным жестом подносящим
левую руку к подбородку и пристально вглядывающимся в своих
убийц»*, у меня не хватает дерзости быть строгим. Несмотря на
свои недостатки, это был честный человек, «очень любивший свою
страну», как это высказал сам Август однажды в минуту откровен-
ности и раскаяния. Если он бывал иногда слишком нерешителен и
слаб, то он все-таки защищал то дело, какое считал справедливым
и законным, а когда оно было проиграно навсегда, он оказал ему
последнюю услугу, какую оно могло потребовать от своих защит-
ников, — он запечатлел его своею смертью.
2. Частная жизнь Цицерона
I
Те, кто читал переписку Цицерона с Аттиком и кто знает, ка-
кое место в этих интимных сообщениях занимают денежные дела,
не будут удивлены, если я начну исследование о его частной жиз-
ни с того, что постараюсь определить размеры его состояния. Бо-
гатство составляло одно из главных занятий людей того времени,
Plut. Cic., 48.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
114
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
как и людей современного века, и в этом, быть может, эти обе
эпохи, так часто и охотно сравниваемые, больше всего похожи од-
на на другую.
Чтобы быть в состоянии определить бюджет хозяйства Цице-
рона, необходимо было бы иметь в своем распоряжении все записи
Эрота, его управляющего. Все, что нам более или менее достовер-
но известно по этому поводу, — это лишь то, что его отец оставил
ему очень небольшое состояние, которое он значительно увеличил,
хотя и нельзя точно сказать, до какой суммы оно доходило. Его
враги обыкновенно преувеличивали его состояние, желая вызвать
подозрения относительно способа, каким он его приобрел, и весь-
ма возможно, что, если бы мы знали его величину, оно показалось
бы также значительным; но следует воздерживаться судить об
этом по меркам нашего времени. Богатство не есть нечто безуслов-
ное; человек считается богатым или бедным смотря по той среде,
где он живет, и, возможно, что то, что считалось бы богатством в
одном месте, в другом было бы лишь достатком. А как известно, в
Риме богатство было далеко не так равномерно распределено, как
у нас. За сорок лет до консульства Цицерона трибун Филипп го-
ворил, что в таком огромном городе не было и двух тысяч человек,
которые обладали бы родовым имуществом*; но зато эти люди
владели всем общественным достоянием. Красс утверждал, что
для того, чтобы можно было назваться богатым, надо было быть в
состоянии прокормить целую армию на свои доходы, и мы знаем,
что он имел возможность сделать это, нисколько не стесняясь. Ми-
лон 67 нашел способ задолжать в несколько лет свыше 70 миллио-
нов сестерциев (14 миллионов франков, т. е. около 5.000.000
руб.). Цезарь, будучи частным лицом, истратил сразу 120 милли-
онов сестерциев (24 миллиона франков, т. е. около 9.000.000
руб.), чтобы подарить римскому народу новый форум. Такие бе-
зумные траты предполагают огромные состояния. Сравнительно с
ними состояние Цицерона, которого едва хватило на покупку дома
* De offic., II, 21. Положёние не изменилось и в то время, когда Цицерон был
консулом. Мы видим, что брат его в письме, писанном ему в то время, говорит, что
в Риме мало всадников (pauci equites), т. е. мало людей, владеющих состоянием
более 80.000 франков (т. е. около 30.000 руб.).
ГЛАВА
I
115
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
на Палатине и на отделку его виллы в Тускуле, как бы значитель-
но оно ни представлялось нам в настоящее время, в ту эпоху не-
сомненно должно было казаться довольно обыкновенным.
Но каким образом Цицерон приобрел это свое состояние? Бы-
ло бы очень интересно это знать, чтобы дать ответ на дурные слу-
хи, распространяемые его врагами. В одном месте он говорит, что
средствами приобрести честным путем состояние в Риме были
торговля, подряды по общественным работам и откуп налогов *; но
эти способы, очень удобные для людей, желающих поскорее
разбогатеть, годились лишь для тех, кто не имел никаких полити-
ческих целей; они затрудняли достижение общественных должно-
стей, а следовательно, и не были пригодны для человека, стремив-
шегося управлять своей страной. Не видно также, чтобы он
поступал, как Помпей, который поместил свои денежные средства
в одно солидное банковское предприятие и получал свою долю из
его прибылей, — по крайней мере, в его письмах нет даже намека
на его участие в делах такого рода. Точно так же не мог он ждать
дохода и от своих прекрасных сочинений. Тогда не было обычая,
чтобы автор продавал их издателю, или, вернее сказать, издатель-
ское дело, как мы его понимаем теперь, тогда лишь зарождалось.
Обыкновенно те, кто хотел прочитать или приобрести какую-ни-
будь книгу, доставали ее от автора или от его друзей и отдавали ее
переписать своим рабам. Когда у них было переписчиков более,
чем требовалось для их собственной надобности, они заставляли
их работать для публики и продавали те экземпляры, которые им
были не нужны; но автору не перепадало ровно ничего из могущих
получиться от этого барышей. И, наконец, не высокие обществен-
ные должности могли обогатить Цицерона; как известно, они слу-
жили не столько средством поправить состояние, сколько его ист-
ратить, — то вследствие той цены, какую иногда нужно было
платить за них, то вследствие большого расхода на игры и празд-
нества, устройство которых лежало на обязанности некоторых
должностных лиц. Только одно управление провинциями давало
* Parad., 6: «Qui honeste rem quaerunt mercaturis faciendis, opens dandis,
publicis sumendis» и т. д.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
116
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
огромные доходы. На эти-то доходы больше всего и рассчитывали
обыкновенно главные честолюбцы, чтобы зачинить те прорехи, ка-
кие производили в их состоянии роскошь их частной жизни и из-
держки их жизни общественной. Между тем Цицерон сам лишил
себя этого управления, уступив своему сотоварищу Антонию68
провинцию, которою он, согласно обычаю, должен был управлять
после своего консульства. Правда, имеется подозрение, что он за-
ключил с ним в то время какое-то условие, по которому он выго-
ворил себе часть из предоставляемых другому огромных доходов.
Если такая сделка и имела место, что очень сомнительно, то досто-
верно известно, что она не была выполнена. Антоний грабил свою
провинцию, но грабил ее лишь для одного себя, и Цицерон от него
никогда не получил ничего. Двенадцать лет спустя, помимо своего
желания, он был назначен проконсулом Киликии69. Мы знаем,
что в этой должности он пробыл всего лишь один год и, не делая
ровно ничего противозаконного и заботясь о благоденствии своих
управляемых, он сумел вывести оттуда 2.200.000 сестерциев
(440.000 франков, т. е. около 170.000 руб.), а это дает нам поня-
тие о том, как можно было нажиться в провинциях, если не стес-
няться грабить их. К тому же эти деньги не пошли впрок Цицеро-
ну: часть из них он дал взаймы Помпею, который их ему не
вернул, а во время гражданской войны он потерял и остальные,
так что по окончании ее он остался без всяких средств к жизни.
Таким образом, происхождение его богатства нужно искать в
другом месте. Живи он в наши дни, нам было бы нетрудно до-
знаться, откуда оно взялось. Оно в достаточной степени нашло бы
себе объяснение в его несравненном таланте оратора. С его красно-
речием в наше время он быстро обогатился бы в качестве адвоката;
но в те времена имелся закон, запрещавший ораторам принимать
какое-либо вознаграждение, какой-либо подарок от тех, кого они
защищали (lex Cincia de donis et muneribus). Хотя этот закон был
проведен одним трибуном, имевшим в виду интерес народа, как
это передает Тит Ливий *, но в сущности это был аристократичес-
кий закон. Не дозволяя адвокату извлекать законную пользу из
* Liu., XXXIV, 4.
ГЛАВА
I
117
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
своего таланта, он отстранял от адвокатуры всех неимущих и со-
хранял эту профессию в виде привилегии для богатых, или, лучше
сказать, он не позволял ей стать настоящей профессией. Мне пред-
ставляется только, что закон этот не всегда строго соблюдался.
Так как он не мог всего предвидеть, то он и не в силах был поме-
шать признательности клиентов принимать те или иные остроум-
ные формы, ускользавшие от его строгости. Если они твердо реша-
лись отплатить так или иначе за оказанные им услуги, то мне
кажется невероятным, что закон мог, в конце концов, помешать им
это сделать. Во времена Цицерона не считалось преступлением от-
крыто нарушать его. Веррес говорил своим друзьям, что он разде-
лил деньги, привезенные им из Сицилии, на три части; из них
первая, и самая значительная, предназначалась для подкупа су-
дей, другая — для уплаты адвокатам, сам же он довольствовался
одною третьей частью*. Цицерон, издевавшийся по этому поводу
над Гортензием, адвокатом Верреса70, остерегался следовать
этому примеру. Его брат утверждает, что с того времени, как он
стал добиваться консульства, он никогда ничего ни с кого не тре-
бовал**. Однако, каким бы щепетильным его себе ни представ-
лять, трудно допустить, чтобы он никогда не воспользовался до-
бровольным вознаграждением от своих клиентов. Правда, он
отказался принять дары, предложенные ему сицилийцами в знак
признательности за то, что отомстил за них Верресу, но, быть мо-
жет, было бы неосторожно принять их после такого блестящего
процесса, привлекшего к нему всеобщее внимание и создавшего
ему могущественных врагов; зато несколько лет спустя он не отка-
зался принять подарок от своего друга Папирия Пета, чье дело он
незадолго перед тем защищал***71. Подарок этот состоял из пре-
красных греческих и латинских книг, а Цицерон ничего не любил
так, как книги. Известно также, что в тех случаях, когда он нуж-
дался в деньгах, а это с ним иногда случалось, он обращался
преимущественно к тем богатым людям, которых он защищал. По
* In Verrem, act. prim., 14.
** De petit, cons., 5 и 9.
*** Ad Att., I, 20.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
118
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
отношению к нему эти люди были менее строгими и более терпе-
ливыми заимодавцами, и вполне естественно, что, оказав им услу-
гу своим словом, он пользовался у них кредитом. Он нам сам рас-
сказывает, что купил дом Красса на деньги своих друзей. Из числа
их один только П. Сулла, которого он незадолго перед тем защи-
щал72, одолжил ему 3 миллиона сестерциев (400.000 франков,
т. е. около 150.000 руб.). Когда по этому поводу на него обруши-
лись с нападками в сенате, он отделался шуткою, что доказывает,
что закон Цинция не слишком строго соблюдался и что нарушав-
шие его не особенно опасались преследования*. Таким образом,
очень возможно, что все эти важные господа, которым он спас
честь или состояния, все те города или провинции, которые он
защищал от алчности правителей, все те чужеземные государи, за
интересы которых он вступался в сенате, а особенно те богатые
компании менял, через которые проходили все деньги, стекавшие-
ся в Рим со всего света, и которые он охотно поддерживал своим
влиянием или словом, часто старались найти и находили случаи
выказать ему свою признательность. Такого рода выражения бла-
годарности кажутся нам в настоящее время настолько естественны-
ми, что даже до некоторой степени затруднили бы нас, если бы мы
пожелали защищать Цицерона в том, что он не всегда от них отка-
зывался; но мы можем быть уверены, что если он иногда и разре-
шал себе принимать эти выражения благодарности, то все же он
делал это с большей осмотрительностью и умеренностью, чем зна-
чительная часть современников.
Нам известна одна из наиболее обыкновенных и, по-видимому,
вполне законных форм, в каких находила себе проявление такая
признательность. В Римс был обычай расплачиваться после смерти
посредством духовного завещания со всеми долгами признательно-
сти и привязанности, скоплявшимися во время жизни. Это средст-
во давало возможность сквитаться с адвокатом, защищавшим его,
и, по-видимому, закон Цинция этому не препятствовал. У нас нет
ничего подобного. В ту же эпоху отец семейства, имевший ес-
тественных наследников, мог раздать из своего состояния любую
* A. Gell., XII, 12.
ГЛАВА
I
119
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
сумму по своему усмотрению родственникам, друзьям и всем тем,
кто был ему приятен или полезен. Этот обычай сделался злом, ког-
да к нему примешались мода и тщеславие. Желая похвастаться
многочисленностью друзей, в завещание вносили массу лиц и есте-
ственно отдавали предпочтение наиболее известным. Иногда в ка-
ком-нибудь завещании встречались вместе такие люди, между ко-
торыми не было ровно ничего общего и которые должны были
только удивляться, как это они сюда попали вместе. Клувий, бога-
тый банкир из Поццуоли73, уже после Фарсала завещал свое иму-
щество Цицерону и Цезарю *. Архитектор Кир поместил среди сво-
их сонаследников Клодия и Цицерона, то есть двух лиц, наиболее
ненавидевших друг друга в Риме **. Этот архитектор смотрел, оче-
видно, как на славу иметь друзей во всех лагерях. Доходили даже
до того, что в своих завещаниях писали лиц, которых при жизни и
в глаза никогда не видали. Лукулл74 увеличил свое огромное со-
стояние за счет тех наследств, какие оставляли ему совершенно не-
известные лица в то время, как он управлял Азией. Аттик также
получил очень много наследств от людей, о которых он никогда не
слышал и которые знали его лишь по имени. Что же касается Ци-
церона, то, будучи таким выдающимся оратором, имея столько
обязанных ему людей и являясь как бы гордостью всех римлян, он
особенно часто должен был являться объектом таких посмертных
благодарностей. Из его писем видно, что он наследовал многим ли-
цам, не игравшим, по-видимому, особой роли в его жизни. В об-
щем, отдельные суммы, доставшиеся ему по завещаниям, не были
значительны. Одна из самых больших унаследована им от его ста-
рого учителя, стоика Диодота, которого он содержал при себе до
его смерти ***. Чтобы отблагодарить за эту долгую привязанность,
Диодот оставил ему все свои сбережения, скопленные им в
качестве учителя и профессора. Сбережения эти достигали суммы
в 100.000 сестерциев (20.000 франков, то есть 7.500 рублей). Все
эти незначительные в отдельности наследства в общем дали
* Ad Att., XIII, 45 и след.
** Pro Mil., 18.
**• Ad Att., II, 20.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
120
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
порядочную сумму. Цицерон сам исчисляет ее свыше 20 миллионов
сестерциев (4 миллиона франков, то есть около 1,5 миллиона руб-
лей) *. Вследствие всего сказанного выше мне представляется впол-
не вероятным, что эти наследства вместе с подарками, полу-
ченными им в знак признательности от обязанных ему клиентов, и
были главным источником его богатства.
Это богатство состояло из имущества разного рода. Во-первых,
у него были дома в Риме. Кроме того дома на Палатине, в котором
он жил сам, и другого в Каринах, где жил его отец, у него было еще
несколько в Аргилете и на Авентине75, приносивших ему 80.000
сестерциев (16.000 франков, т. е. 6.500 руб.) дохода в год**. Кро-
ме того, у него было много вилл в разных местах Италии. Из них
нам известны восемь наиболее значительных ***, не считая тех не-
больших домиков (diversoria), которые богатые господа приобре-
тали для себя на главных дорогах для отдыха в них при переездах
из одного владения в другое. Затем у него были деньги, которые он
употреблял различными способами, как это видно из его перепи-
ски. Мы не можем точно определить эту часть его состояния, но на
основании привычек богатых римлян того времени можно сказать
утвердительно, что она равнялась приблизительно стоимости его
домов и поместий. Однажды, торопя Аттика купить ему понравив-
шиеся сады, он небрежно сообщает ему, что сумма в 600.000 сестер-
циев (120.000 франков, т. е. около 50.000 руб.) у него, наверное,
найдется****. Тут мы, быть может, касаемся одного из самых
любопытных различий, отличающих социальное состояние того
времени от нашего. В настоящее время только у банкиров по про-
фессии происходит такой значительный оборот финансов. Фран-
цузская аристократия всегда проявляла презрительное отношение
* Philipp., II, 16.
** AdAtt., XVI, 1.
Его вилла в Тускуле стоила ему особенно дорого. Ее очень значительную
ценность доказывает тот факт, что, по возвращении Цицерона из изгнания, сенат
ассигновал ему 500.000 сестерциев (100.000 франков, т. е. около 37.000 руб.) на
исправление повреждений, происшедших во время его отсутствия, и он находил,
что этой суммы далеко не достаточно.
**•* AdAtt., XII, 25.
ГЛАВА
I
121
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
к денежным вопросам. Римская аристократия, напротив, знала их
очень хорошо и занималась ими очень много. Эти огромные состо-
яния предоставлялись в распоряжение политического честолюбия.
Их тратили не колеблясь, чтобы создать себе сторонников. Коше-
лек лица, добивающегося общественных почетных должностей,
был всегда открыт для всех, кто мог быть ему полезен. Самым бед-
ным он дарил, другим ссужал взаймы и старался завести с ними
взаимные связи, чтобы привлечь их на свою сторону. Успех обыч-
но доставался тому, кто умел побольше одолжить народу. Цице-
рон, хотя и не столь богатый, как большинство из них, тем не менее
подражал им. В письмах, которые он писал Аттику, почти везде
говорится о векселях и личных ссудах, и из них можно видеть, что
деньги его находятся в постоянном обороте. У него постоянные де-
нежные дела или, как теперь говорится, текущие счета с самыми
важными лицами. То он ссужает Цезаря, то сам берет у него. Меж-
ду его многочисленными должниками находятся люди всяких со-
словий и состояний, начиная от Помпея до Гермогена, который,
кажется, всего лишь отпущенник. К сожалению, в конце концов,
лиц, кому он должен сам, еще больше, чем его должников. Несмот-
ря на примеры и советы Аттика, он плохо вел свои денежные дела.
Постоянно у него появлялись прихоти, обходившиеся ему очень
дорого. То ему требовались во что бы то ни стало статуи и картины
для украшения его галерей, чтобы придать им внешность греческих
гимнасиев. То он тратил большие суммы на украшение своих заго-
родных домов. Великодушный не вовремя, он ссужает другим да-
же тогда, когда сам принужден занимать для себя. Именно тогда,
когда у него особенно много долгов, ему вдруг загорится купить
какую-нибудь новую виллу. В таких случаях он, не колеблясь,
обращается ко всем римским банкирам; он идет сам к Консидию,
Аксию, Вектену, Весторию; он готов попробовать даже раз-
жалобить Цецилия, дядю его друга Аттика, если бы не знал его
несговорчивого нрава. Впрочем, он весело переносит свое безде-
нежье. Мудрый Аттик напрасно твердил ему, что унизительно
иметь долги, но так как это унижение он разделяет со многими, то
оно кажется ему несущественным, и он первый подшучивает над
этим. Однажды он рассказывает одному из своих друзей, что он до
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
122
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
такой степени запутался в долгах, что охотно вступил бы в какой-
либо заговор, если бы его пожелали принять, но что с того
времени, как он изобличил заговор Кати л ины, он не внушает боль-
ше в этом отношении доверия*; когда же настает первое число
месяца, день расплаты по долгам, то он обыкновенно уезжает в
Тускул и предоставляет Эроту или Тирону76 препираться с креди-
торами.
Эти затруднения и неприятности, постоянно встречающиеся в
его переписке, заставляют нас почти невольно вспоминать некото-
рые места в его философских произведениях, которые кажутся до-
вольно непонятными, если их сравнить с образом его жизни, и
которые можно было бы легко обратить против него. Тот ли это
беззаботный и безрассудный человек, всегда готовый сорить день-
гами, который восклицает с таким трогающим нас убеждением:
«Бессмертные боги, когда же, наконец, люди поймут, какие сокро-
вища сокрыты в экономии!» ** Каким образом этот страстный лю-
битель предметов искусства, этот горячий друг роскоши и велико-
лепия позволял себе называть безумцами людей, особенно
любящих статуи и картины или воздвигающих себе роскошные до-
ма? Здесь он сам себе изрекает приговор, и нам нет охоты вполне
его оправдывать; но, прежде чем произнести ему строгое осужде-
ние, вспомним, в какое время он жил и каковы были его современ-
ники. Я не хочу сравнивать его с наихудшими, в этом случае его
торжество над ними было бы слишком легко, но и среди тех, на
которых принято смотреть, как на наиболее честных людей, он все
же занимает одно из лучших мест. Он не обязан своим состоянием
ростовщичеству, подобно брату и его друзьям; он не увеличивал
его путем той беспредельной скупости, в какой упрекали Катона;
он не грабил провинций, как это делали Аппий или Кассий77; он
не участвовал, как Гортензий, в дележе этого награбленного.
Таким образом, необходимо признать, что, несмотря на упреки,
какие ему можно сделать, он все же в денежных вопросах был
много деликатнее, много бескорыстнее других. К тому же своею
* Ad fam., V, 6.
** Parad., 6.
ГЛАВА
I
123
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
беспорядочностью он вредил лишь себе *, и если он и имел некото-
рую склонность к расточительности, то, во всяком случае, не при-
бегал для ее удовлетворения к преступным средствам. Подобная
добросовестность делает ему честь тем более, что проявления ее в
то время были очень редки и что очень немногим людям удалось
пройти свой жизненный путь незапятнанными, живя среди такого
жадного и испорченного общества.
II
Не меньших похвал заслуживает он и за свою честную и поря-
дочную семейную жизнь. И в этом его современники не могли слу-
жить ему примером.
Весьма возможно, что его молодость прошла очень строго**.
Он страстно желал сделаться выдающимся оратором, а это не да-
валось без труда. Мы знаем от него, насколько тяжело было в то
время изучение красноречия. «Чтобы добиться в этом деле успе-
ха, — говорит он, — необходимо отказаться от всех удовольст-
вий, избегать всяких развлечений, сказать “прости” забавам, иг-
рам, торжествам и почти даже общению с друзьями» ***. Именно
этой ценой он купил свой успех. Обуревавшее его честолюбие пре-
дохранило его от других страстей и удовлетворяло его. Учение
заняло и заполнило всю его молодость. Когда эти первые годы
миновали, опасность стала меньше; усвоенная им привычка к
труду и большие дела, за которые он брался, в достаточной степе-
ни могли предохранить его от всякого опасного увлечения. Не рас-
положенные к нему писатели напрасно пытаются найти в его жиз-
ни следы той беспорядочности, которая была так обычна вокруг
Невероятно, чтобы Цицерон причинил убыток своим заимодавцам, как Ми-
лон, который уплатил своим только 4 процента. Покидая после смерти Цезаря Рим,
Цицерон писал Аттику, что тех денег, которые ему должны, хватит, чтобы распла-
титься с его долгами, но так как в этот момент деньги были редки и собрать их с
должников было трудно, то он поручил ему продать его имущество, если потребуется,
причем прибавил: «Не заботься ни о чем, кроме моей репутации» (Ad Att., XVI, 2).
** Ad fam., IX, 26: «Me nihil istorum ne juvenem quidem movit unquam».
*** Pro Coelio, 19.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
124
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
него. Самые недоброжелательные, как, например, Дион*78, под-
шучивают над ним по поводу одной умной женщины по имени
Цереллия, которую он называет в одном месте своим близким дру-
гом**. Да она и на самом деле им была и, по-видимому, имела
даже на него влияние. Его переписка с нею сохранялась и была
обнародована. Как передают, тон этой переписки был довольно
свободный, и это-то, по-видимому, прежде всего дало повод к по-
дозрению; но надо заметить, что Цереллия была намного старше
его, что она не только не являлась причиною раздора в его семей-
ной жизни, но, напротив, служила посредницей, примиряя его с
женой***, и, наконец, что их дружественная близость обязана бы-
ла, по-видимому, их обоюдной любви к философии**** *****, а это на-
чало спокойное и не чревато печальными возможностями. Церел-
лия была образованная женщина, и беседа с нею должна была
доставлять большое удовольствие Цицерону. Ее возраст, ее воспи-
тание, несколько необычное и выделявшее ее из среды обыкновен-
ных женщин, позволяли держаться с нею непринужденно, а так
как Цицерон по природе был очень восприимчив, то в увлечении
он не всегда был в состоянии управлять собой и сдерживать свой
ум; а так как, кроме того, и по личной склонности, и по нацио-
нальной особенности он высоко ценил ту свободную и смелую
веселость, образцы которой являл ему Плавт79, то весьма возмож-
но, что он писал ей без всякого стеснения шутки «посолонее атти-
ческих и чисто римские».... Впоследствии, когда подобная дере-
венская и республиканская простота вышла из моды и когда под
влиянием создавшегося двора вежливость значительно утончилась
и самые манеры стали много сдержаннее, свобода этих намеков
могла, без сомнения, смутить чью-либо деликатность и дать повод
к дурным слухам. Что касается нас, то мы должны в настоящее
* Dio Cass, XLVI, 18.
** Ad fam., XIII, 72.
*** AdAtt., XVI, 19.
★★”AdAtt., XIII, 21.
***** Ad fam., IX, 15: «Non attici, sed salsiores quam illi Atticorum, romani veteres
atque urbani sales».
ГЛАВА
I
125
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
время жалеть о потере этих писем Цицерона к Цереллии более,
чем о потере других его писем. Быть может, они помогли бы луч-
ше остальных познакомить нас с частностями общественных отно-
шений и светской жизни того времени.
Как полагают, когда он женился, ему было около тридцати
лет. Это случилось в конце владычества Суллы и во время его
первых ораторских успехов. Его жена, Теренция, принадлежала к
знатной и богатой семье. Она принесла ему в приданое, по словам
Плутарха*, 120.000 драхм (111.000 франков, т. е. около 42.000
руб.) 80, и, кроме того, как нам известно, она владела несколькими
домами в Риме и лесом около Тускула**. Это была выгодная же-
нитьба для молодого человека, начинавшего свою политическую
жизнь, имея больше таланта, чем денег. Из писем Цицерона полу-
чается довольно невыгодное представление о Теренции. Она нам
рисуется как женщина хозяйственная, экономная и любящая поря-
док, но желчная и неприятная. Жизнь с нею была нелегка. Она
плохо ладила со своим деверем Квинтом и еще хуже со своей не-
весткою Помпонией, которая, впрочем, не ладила ни с кем. На
своего мужа она имела то влияние, какое обыкновенно всегда име-
ет женщина с сильным и упрямым характером на нерешительного
и равнодушного человека. Цицерон долгое время предоставлял ей
полную власть в хозяйстве; он был рад избавиться от некоторых
занятий, приходившихся ему не по душе. Она оказывала также
некоторое воздействие и на его политическую жизнь. Она присове-
товала ему несколько энергичных мероприятий во время великого
консульства, а впоследствии она же поссорила его с Клодием из
ненависти к Клодию, которого она подозревала в желании ей
понравиться. Так как всякая выгода казалась ей хорошею, то ей
удалось впутать Цицерона в кое-какие финансовые дела, которые
сам Аттик, не отличавшийся щепетильностью, не считал достаточ-
но честными; но здесь и кончалась ее власть. По-видимому, она
была вполне чужда и, быть может, индифферентна к литератур-
ной славе своего мужа. Ни в одном из прекрасных произведений
Plut., Cic., 8.
** Ad Att., II, 4.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
126
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
Цицерона, в которых так часто упоминаются имена его дочери,
брата и сына, не говорится ни слова о его жене. Теренция не имела
никакого влияния на его ум. Он никогда не поверял ей своих за-
душевных мыслей относительно самых важных жизненных дел, он
не делился с ней также ни своими верованиями, ни своими убеж-
дениями. В его переписке относительно этого имеется любопытное
свидетельство. Теренция была набожна, и набожна до крайности.
Она совещалась с прорицателями, веровала в чудеса. Цицерон от-
нюдь не позаботился просветить ее на этот счет. В одном месте он
даже проводит как будто некоторое странное подразделение
обязанностей между собою и ею: на ней лежит, по его словам,
благоговейное служение богам, а на нем — служба людям *. Он не
только не стеснял ее набожности, но он даже делал ей уступки,
несколько нас удивляющие. Вот, например, что он ей писал в ту
самую минуту, когда готовился отправиться в лагерь Помпея: «На-
конец-то я освободился от своего нездоровья и от своих страданий,
доставлявших тебе столько беспокойства. На другой же день после
моего отъезда я узнал их причину. Ночью меня вырвало чистей-
шей желчью, и я почувствовал себя сразу легче, как будто бы ка-
кой бог помог мне. Очевидно, это сделал Аполлон или Эскулап.
Прошу тебя возблагодарить их за это с твоей обычной набож-
ностью и усердием» **. Подобная речь кажется странною в устах
этого скептика, написавшего трактат О природе богов. Но, очевид-
но, Цицерон принадлежал к числу таких людей, как Варрон и
многие другие, которые, сами не придавая никакого значения ис-
полнению религиозных обрядов, находили, однако, что они полез-
ны для народа и для женщин.
До нас сохранилась целая книга писем Цицерона к Теренции;
в этой книге содержится целая история его хозяйства. Первое, что
бросается в глаза, лишь только откроешь ее, — это то, что письма
в ней, если их брать в хронологическом порядке, становятся все
короче, так что последние являют собою просто записки в
* Ad fam., XIV, 4: «Neque Dii, quos tu castissime coluisti, neque homines, quibus
ego semper servivi» и т. д.
** Ad fam., XIV, 7.
ГЛАВА
I
127
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
несколько строк. И не только уменьшается длина писем, но и тон
уже не тот, а выражения нежности становятся все реже и реже.
Прежде всего, из этого можно заключить, что эта привязанность
была не из тех, которые возрастают со временем; привычка жить
вместе, играющая такую роль в супружеских союзах, не укрепила,
а ослабила их связь. Вместо того, чтобы укрепиться, она со време-
нем износилась. Первые письма наполнены необыкновенной стра-
стностью. Правда, в это время Цицерон был уже женат около
двадцати лет, но он был тогда в большом несчастье, а кажется,
несчастье делает людей нежнее, равно как и семьи сплачиваются
теснее, когда на них падают тяжелые удары судьбы. Цицерон
только что был приговорен к изгнанию. Он с грустью покидал
Рим, где, как ему было известно, сожгли его дом, предали пресле-
дованию его друзей и чинили обиды его семье. Теренция вела себя
мужественно: на ней выместили гнев на ее мужа, и она все терпе-
ливо превозмогла. Узнав, как с ней обращались, Цицерон пишет
ей с отчаянием: «О я несчастный! И нужно же было, чтобы такая
добродетельная, нежная, набожная и преданная женщина испыта-
ла из-за меня такие муки!» * «Верь мне, — писал он ей в другом
месте, — что ты мне всего дороже. Сейчас мне чудится, что я вижу
тебя, и я плачу!» ** И он добавлял с еще большим чувством: «О,
жизнь моя, я хотел бы увидеть тебя еще раз и умереть на твоих
руках!» *** После этого переписка прерывается на шесть лет. Она
начинается снова с того времени, когда Цицерон покидает Рим и
уезжает управлять Киликией, но тон ее уже сильно меняется. В
единственном письме, уцелевшем до нас от того момента, выраже-
ния привязанности заменены деловыми поручениями. Дело идет о
наследстве, явившемся весьма кстати для Цицерона, и способах
извлечь из него наибольшую выгоду. Правда, он еще величает
Теренцию нежно любимою и желанною (suavissima atque
optatissima), но эти слова не более как условные выражения веж-
ливости. Однако он высказывает горячее желание увидать ее
* Ad fam., XIV, 1.
” Ad fam., XIV, 3.
*** Ad fam., XIV, 4.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
128
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
поскорее и просит ее выехать навстречу подальше, насколько она
может *. Она выехала в Бриндизи и по счастливой случайности
прибыла в этот город, как раз когда ее муж въезжал в гавань; они
встретились на форуме и обнялись. Это было счастливое время
для Цицерона. Он возвращался с титулом императора и с надеж-
дою на триумф81; он нашел свою семью согласною и веселою. К
несчастью, того и гляди готова была вспыхнуть гражданская вой-
на. Во время его отсутствия партии окончательно порвали друг с
другом; они были совсем готовы, чтобы вступить во взаимную
борьбу, и уже на другой день по приезде Цицерону пришлось де-
лать выбор между ними и объявить себя союзником одной из них.
Эта война не только повредила его политическому положению,
она была гибельна для его семейного счастья. Когда переписка воз-
обновляется после Фарс ала, она становится до крайности сухой.
Цицерон возвращается в Италию и снова высаживается в Бринди-
зи, но уже не торжествующий и счастливый, а побежденный и от-
чаявшийся. На этот раз он не желает более увидеться с женою,
хотя никогда он так не нуждался в утешении. Он удаляет ее от
себя, и даже без всякого стеснения. «Если ты приедешь, я не вижу,
чем бы ты могла быть мне полезна» **. Этот ответ особенно жесток
тем, что в то же время он вызвал свою дочь, чтобы получить утеше-
ние в беседе с нею. Что же касается его жены, она получает от него
лишь коротенькие записки в несколько строк, и он даже имеет му-
жество признаться ей, что они так коротки потому, что ему нечего
сказать ей***. В то же время он отсылает ее к Лепте, Требацию,
Аттику, Сикке82, чтобы от них узнать о его решениях. Это ясно
показывает, что она больше не пользуется его доверием. Единст-
венным знаком его участия к ней является повторяемая время от
времени просьба заботиться о своем здоровье, просьба достаточно
излишняя, так как она прожила более ста лет. Последнее его пись-
мо к ней совершенно похоже на письмо к управляющему, когда ему
отдают какой-либо приказ. «Я рассчитываю быть в Тускуле 7-го
* Ad fam., XIV, 5.
** Ad fam., XIV, 12
*** Ad fam., XIV, 17.
ГЛАВА
I
5 Г Буассье
129
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
или 8-го числа этого месяца, — пишет он ей, — позаботься, чтобы
все было приготовлено. Со мной, быть может, приедут несколько
человек, и мы, вероятно, пробудем там несколько времени. Приго-
товь баню и похлопочи, чтобы не было недостатка ни в чем необхо-
димом для жизни и здоровья» *. Через несколько месяцев после
этого супруги разошлись, что уже можно было предвидеть по тону
этого письма. Цицерон развелся с женою после тридцати с лишком
лет супружества, когда у них уже были не только дети, но и внуки.
Какие мотивы привели его к такой печальной крайности? Воз-
можно, что они не все нам известны. Тяжелый нрав Теренции дол-
жен был часто вызывать в семье те мелочные ссоры, которые,
повторяясь без конца, подрывают исподволь самые прочные при-
вязанности. Около того времени, когда Цицерон был возвращен из
изгнания, всего лишь несколько месяцев спустя, как он писал те
прочувствованные письма, о которых я говорил, он сообщал Атти-
ку: «У меня семейные неприятности, о которых я не могу тебе
писать». И он прибавлял к этому, боясь, как бы его не поняли:
«Моя дочь и мой брат по-прежнему любят меня» **. Надо думать,
что он имел серьезные основания обижаться на свою жену, чтобы
исключить ее из числа лиц, в любовь которых он верил. Высказы-
вают, между прочим, догадки, что Теренция могла ревновать
Цицерона за ту любовь, какую он проявлял к своей дочери. Эта
любовь доходила до оскорбительных для нее крайностей и пред-
почтений, а она была не такая женщина, чтобы терпеть молча.
Надо полагать, что все эти несогласия еще издавна подготовляли
разлад, но не они его решили окончательно. Причина для этого
была более прозаическая и грубая: Цицерон оправдывает его мо-
товством и хищениями своей жены и обвиняет ее в том, что она не
раз разоряла его в свою пользу. Одна из наиболее любопытных
особенностей этой эпохи состояла в том, что женщины наравне с
мужчинами занимались различными деловыми спекуляциями.
Деньги для них были первою приманкою. Они извлекают доходы
из своих имуществ, они размещают в разные места свои свободные
е Ad fam., XIV, 20.
AdAtt., IV, 1.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
130
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ жизни
средства, ссужают в долг и сами одалживаются. Мы находим одну
женщину среди заимодавцев Цицерона и двух среди его должни-
ков. Но так как они не могли всегда выступать сами в этих денеж-
ных предприятиях, они обыкновенно прибегали к содействию
какого-либо услужливого отпущенника или какого-нибудь подо-
зрительного дельца, который следил за их интересами и пользо-
вался от их барышей. В своей речи за Цецину83, встретив в этом
деле подобную личность, чье ремесло состояло в том, чтобы при-
сасываться к богатству женщин и часто обогащаться за их счет, он
описывает ее в следующих словах: «Такого рода мужчин больше
всего в обыкновенной жизни. Это — льстец замужних женщин,
адвокат вдов, сутяга по профессии, любитель ссор, большой охот-
ник до процессов, невежда и глупец среди мужчин и ловкий и
сведущий юрисконсульт с женщинами, хитро прикрывающийся
выражениями ложного усердия и лицемерной дружбы, всегда го-
товый на услуги, иногда полезные, но редко добросовестные» *.
Такой тип был желанным руководителем для женщин, томимых
желанием нажить состояние; и у Теренции тоже был такой чело-
век, ее отпущенник Филотим, ловкий в делах и не особенно щепе-
тильный, подвизавшийся не без успеха в этом ремесле, так как и
сам был богат и имел собственных рабов и отпущенников. Первое
время Цицерон частенько пользовался его услугами, несомненно,
по просьбам Теренции. По его указанию Цицерон скупил по деше-
вой цене часть имений Милона после его изгнания. Дело было
выгодное, но не совсем деликатное, и Цицерон, который это пре-
красно чувствовал, не мог говорить о нем не краснея. Уезжая в
Киликию, он поручил Филотиму управление частью своего
имущества и не замедлил в этом раскаяться. Филотим, управляя
его имуществом, не столько заботился об интересах своего госпо-
дина, сколько о собственных. Он оставил за собою прибыль, полу-
ченную от имущества Милона, и по возвращении Цицерона пред-
ставил ему счет, по которому тот оказывался ему должным
значительную сумму. «Это удивительный вор!»** — выбранился
* Pro Caecin., 5.
Ad Att., VII, 1 и 2.
ГЛАВА
I
131
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
взбешенный Цицерон. В это время его подозрения не шли дальше
Филотима, но, когда он вернулся из Фарсала, он ясно заметил,
что Теренция была его соучастницей. «Я нашел мои домашние де-
ла, — писал он одному другу, — в состоянии почти столь же пла-
чевном, как и дела республики» *. Лишения, испытанные им в
Бриндизи, сделали его недоверчивым. Он просмотрел свои счета
более внимательно, чем он это делал обыкновенно, и ему не трудно
было установить, что Теренция его частенько надувала. За один
только раз она удержала 60.000 сестерциев (12.000 франков, то
есть 4.500 руб.) из приданого своей дочери**. Это было крупное
приобретение, но она не брезговала и более мелкими наживами. Ее
муж поймал ее однажды на том, как она утаивала 2.000 сестерциев
(400 франков, то есть около 150 руб.) из той суммы, которую он с
нее требовал***. Такой обман окончательно возмутил Цицерона,
вероятно уже давно огорчаемого и оскорбляемого другими еще
причинами. Он решился наконец на развод, но решился на это не
без огорчения. Нельзя безнаказанно разрывать узы, которые при-
вычка, за отсутствием привязанности, должна бы связать очень
крепко. Кажется, что в минуту разлуки, после стольких счастли-
вых дней, прожитых вместе, после стольких невзгод, перене-
сенных сообща, непременно должны проснуться какие-нибудь
трогательные воспоминания. Грусть этих тягостных минут увели-
чивается еще оттого, что, когда хотелось бы сосредоточиться и
уединиться со своим горем, приходится заниматься мелочами, свя-
занными с этим делом: надо защищать свои интересы, считать и
спорить. Эти споры, всегда досадные для Цицерона, в это время
заставляли его мучиться более, чем обыкновенно. Он писал обяза-
тельному Аттику, прося его заняться вместо него делами: «Эти ра-
ны слишком свежи; я не могу дотронуться до них, чтобы из них не
пошла кровь» ****. А так как Теренция продолжала спорить, то он
решил положить конец этому спору, предоставив ей все, что она
* Ad fam., IV, 14.
** AdAtt., XI, 2.
*** AdAtt., XI, 24.
**** AdAtt., XII, 22.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
132
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
требовала. «Я предпочитаю, — писал он, — лучше иметь повод
пожаловаться на нее, чем быть недовольным самим собою» *.
Понятно, что недруги Цицерона не упустили случая посмеять-
ся по поводу этого развода. В конце концов, это было справедли-
вым возмездием, так как Цицерон сам слишком часто смеялся над
другими и не мог рассчитывать, что его пощадят. А немного спустя
он дал им новый случай повеселиться на его счет. Несмотря на
свои шестьдесят три года, он вздумал снова жениться и выбрал
себе совсем юную девушку, Публилию, которую доверил его опеке
умерший отец. Женитьба опекуна на опекаемой бывает всегда не-
сколько комична, причем обычно плохо приходится опекуну. Как
мог Цицерон с его жизненным опытом и знанием света позволить
себе такую неосмотрительность? Теренция, жаждавшая мести, по-
всюду распускала слухи, что он влюбился в эту юную девицу, но
Тирон, его секретарь, утверждает, что он женился на ней лишь
для того, чтобы с помощью ее имущества расплатиться со своими
долгами, и я думаю, что надо верить Тирону, хотя в подобного
рода супружествах редко бывает, чтобы тот, кто старше летами,
был в то же время и беднейший. Как это и можно было предви-
деть, недоразумения не замедлили проявиться в их семейной жиз-
ни. Публилия, будучи моложе своей падчерицы, не могла с ней
поладить, и, как кажется, когда последняя умерла, она не сумела
скрыть своей радости. Это показалось Цицерону непростительным
преступлением, и он не пожелал больше ее видеть. Странно то, что
эта молодая женщина вовсе не обрадовалась возможности полу-
чить свободу, которую ей возвращали, а, напротив, употребляла
все усилия, чтобы снова вернуться в дом этого старца, ее отверг-
нувшего**; но он был непреклонен. На этот раз брачного опыта
было достаточно, и рассказывают, что, когда его друг Гиртий
предложил ему в жены свою сестру, он отказался под тем предло-
гом, что неудобно заниматься одновременно и женщиной и фило-
софией. Ответ был мудр, но следовало бы догадаться об этом не-
много раньше.
* AdAtt., XII, 21.
** AdAtt., XII, 32.
ГЛАВА
I
133
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
III
У Цицерона от Теренции было двое детей. Старшей была его
дочь Туллия. Он ее воспитал на свой образец, посвящая ее в свои
занятия и развивая в ней любовь к умственным занятиям, достав-
лявшим ему лично такое наслаждение и бывшим совершенно без-
различными для его жены. «В ней я нахожу, — говорил он о своей
дочери, — свои черты, свои слова, свою душу» *; вот почему он
любил ее так нежно. Она была еще очень молода, а уже отец ее не
мог удержаться, чтобы в одной из своих судебных речей не сде-
лать намека на питаемую им к ней привязанность**. Эта любовь,
несомненно самая глубокая из испытанных им, составила мучение
его жизни. Невозможно представить себе участь более печальную,
чем участь этой молодой женщины. Выданная замуж в первый раз
в тринадцать лет за Пизона84, а потом за Крассипеда8д и разлу-
ченная с первым смертью, а со вторым по разводу, она вышла
замуж в третий раз во время отсутствия своего отца, управлявшего
тогда Киликией. Женихов у нее было много, даже из молодых
людей самых знатных фамилий, и это не только потому, как это
можно бы думать, что их привлекала известность ее отца. Цицерон
говорит, что все думали, что он вернется очень богатым после сво-
его управления. Стремясь вступить в брак с его дочерью, эти мо-
лодые люди рассчитывали сделать выгодную сделку, которая дала
бы им возможность расквитаться с долгами ***. Среди этих претен-
дентов были сын консула Сульниция 86 и Тиберий Нерон, ставший
впоследствии отцом Тиберия и Друза87. Цицерон склонялся уже в
пользу последнего, отправившегося за его согласием к нему в
Киликию, когда его жена и дочь, которым он, уезжая, оставил
право выбора, решили без его ведома предпочесть Корнелия Дола-
беллу 88. Это был молодой человек из хорошей фамилии, друг Ку-
риона, Целия и Антония, ведший одинаковый с ними образ жизни,
то есть проживая свое состояние и рискуя своей репутацией, но, во
* Ad Quint., I, 3.
** In Verr., act. sec., I, 44.
*** AdAtt., VII, 4.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
134
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
всяком случае, человек умный и бывший в моде. Этот муж не со-
всем был в духе Аттика, но Теренция, по-видимому, прельстилась
его громким именем, да, может быть, и сама Туллия не осталась
совсем нечувствительною к его хорошим манерам. Вначале брак
этот казался счастливым. Долабелла очаровал свою жену и тещу
своей добротой и услужливостью. Сам Цицерон, сперва неприятно
пораженный быстротою, с какой сладили это дело, находил, что
его зять и очень умен, и очень воспитан. «Что же касается всего
остального, — прибавлял он, — то надо покориться» *. Под этим
он разумел тот легкомысленный и рассеянный образ жизни, от ко-
торого Долабелла не отказался и после женитьбы. Он обещал ис-
правиться, но плохо исполнял свое обещание, и, как ни старался
Цицерон закрывать глаза на его бесчинства, ему под конец невтер-
пеж стало с ними мириться. Долабелла продолжал жить, как жила
молодежь того времени, шумя по ночам на улицах под окнами
женщин, бывших в моде, и его выходки казались скандальными
даже в этом городе, привычном к скандалам. Он привязался к
одной светской женщине, прославившейся своими любовными
приключениями, к Цецилии Метелле, супруге консуляра Лентула
Сфинтера89. Это она довела впоследствии до разорения сына из-
вестного трагического актера Эдипа: этот безумец, не зная, что
изобрести, чтобы скорее достичь своей гибели, возымел странное
тщеславие на одном обеде, данном им в честь своей возлюбленной,
растворить в вине жемчужину ценностью в один миллион сес-
терциев (200.000 франков, то есть около 75.000 руб.) и проглотить
ее**. С такой особою, как Метелла, Долабелла скоро растратил
все свое состояние. Затем он стал проматывать состояние своей
жены, причем, не довольствуясь тем, что ей изменяет и ее разоря-
ет, грозил отослать ее от себя, лишь только она осмеливалась
упрекать его. По-видимому, Туллия очень любила его и поэтому
долго противилась советам развестись с ним. В одном месте Цице-
рон порицает это, как он называет, безумие дочери***; но после
* Ad Att., VII, 3.
•* Horat., Sat., II, 3, 239.
*** Ad Att., XI, 25.
ГЛАВА
I
135
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
новых оскорблений ей пришлось все-таки собраться с духом и
оставить дом своего мужа, с тем чтобы вернуться к отцу. В это
время она была беременна. Роды, происшедшие в таких тяжелых
обстоятельствах, унесли ее на тот свет в Тускуле в возрасте трид-
цати одного года.
Цицерон был неутешен от ее смерти, и горе этой утраты было,
несомненно, самым тяжелым испытанием в его жизни. Так как его
любовь к дочери была всем известна, то ему со всех сторон выра-
жали соболезнование в письмах, которые приносят утешение лишь
тем, кто ни в каком утешении не нуждается. Философы, гордив-
шиеся им, старались своими увещеваниями помочь ему мужествен-
но перенести эту потерю. Цезарь написал ему из Испании, где он
заканчивал войну с сыном Помпея. Самые видные представители
из всех партий, Брут, Лукцей90, даже сам Долабелла выражали
сочувствие его скорби; но ни одно из этих писем не могло его тро-
нуть так живо, как тронуло письмо, полученное им от одного из
его старых друзей — Сульпиция, знаменитого юрисконсульта, уп-
равлявшего в то время Грецией 91. По счастью, это письмо уцелело
до нас. Оно вполне достойно как выдающегося ума того, кто его
писал, так и того, кому оно назначалось. Из него часто цитирова-
лось следующее место: «Мне хочется рассказать тебе одно сообра-
жение, которое меня однажды утешило, в предположении, что,
быть может, оно утешит несколько и твою скорбь. Когда я возвра-
щался из Азии и направлялся из Эгины в Мегару, я стал рассмат-
ривать страну, лежащую предо мною. Против меня была Мегара,
Эгина сзади, направо Пирей, а налево Коринф. Все это были не-
когда цветущие города, а ныне одни лишь развалины. При этом
зрелище я сказал себе: как смеем мы, жалкие смертные, со своею
такою краткою жизнью жаловаться на смерть кого-либо из нас,
когда мы видим столько городов, некогда бывших великими, а те-
перь обратившихся лишь в мертвые развалины!»* Какая ориги-
нальная и сильная мысль. Этот урок, извлеченный из разрушения,
этот способ истолкования природы в пользу моральных идей, эта
серьезная меланхолия при созерцании прекрасного пейзажа — все
* Ad fam., IV, 5.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
136
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
это чувство, мало знакомое языческой древности. Это место по-
истине кажется проникнутым христианским духом. Можно было
бы сказать, что это писал человек, близко знающий священное
писание и «уже восседавший вместе с пророками на развалинах
опустошенных городов». Это до такой степени верно, что святой
Амвросий, желая написать однажды утешительное письмо, взял
вышесказанное за образец, и все нашли его вполне христиан-
ским 92. Ответ Цицерона не менее прекрасен. В нем он рисует тро-
гательную картину своей печали и своего одиночества. Описав
вначале скорбь, причиняемую ему падением республики, он при-
бавляет: «Но у меня, по крайней мере, оставалась дочь. Было где
преклонить голову и отдохнуть. Беседуя с ней, я забывал все мои
заботы и огорчения, и вот страшная рана, нанесенная ее утратою,
вновь открыла в моем сердце все прежние раны, которые я считал
уже зажившими. До этой поры я в своей семье находил средство,
чтобы позабыть о несчастиях республики; какое же средство мо-
жет предложить мне республика, чтобы заставить меня позабыть о
несчастиях родной семьи? В одно и то же время я должен избегать
и своего дома и форума, так как дом больше не утешает меня в тех
горестях, какие мне причиняет республика, а республика не может
заполнить пустоты, какую я ощущаю в собственном доме» *.
Такая печальная судьба Туллии, а также и та скорбь, какую
ее смерть причинила ее отцу, привлекает нас к ней. Видя ее так
оплакиваемую, нам желалось бы получше познакомиться с нею. К
несчастью, не уцелело ни одного ее письма в переписке Цицерона,
и, когда он расточает ей комплименты относительно ее ума, нам
приходится верить ему на слово, а похвалы отца всегда несколько
подозрительны. На основании всего, что о ней известно, нетрудно
допустить, что она была женщина высокоодаренная, lectissima
femina, то есть замечательнейшая, как называет ее в похвалу
Антоний, не любивший ее семьи**. Хотелось бы, однако, знать,
как на ней отразилось воспитание, данное ей отцом. Это воспита-
ние внушает нам невольную недоверчивость, и мы никак не можем
’ Ad fam., IV, 6.
” AdAtt., X, 8.
ГЛАВА
I
137
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
отделаться от мысли, не пострадала ли от него Туллия. Самый
способ, каким почтил ее память отец, вредит ее памяти в наших
глазах. Может быть, он оказал ей плохую услугу, сочинив на ее
смерть трактат Об утешении, весь наполненный похвалами ей.
Молодая женщина, столь несчастная, заслуживала скорее элегии;
философский трактат слишком тяжеловесен для ее памяти. Нель-
зя ли допустить, что ее отец несколько ее испортил, желая сделать
ее слишком ученою? В то время это делалось довольно часто. Гор-
тензий дал своей дочери воспитание оратора и, утверждают, что
она однажды защищала какое-то значительное дело не хуже любо-
го адвоката. Я предполагаю, что Цицерон хотел сделать из своей
дочери философа, и я боюсь, что ему это удалось даже слишком.
Философия представляет много опасности для женщины, и госпо-
же де Севинье не следовало особенно гордиться тем, что она вос-
питала свою дочь по Декарту 93. Эта сухая и педантичная особа не
может расположить нас в пользу женщин-философов.
Сыну Цицерона, Марку, философия далась еще меньше, чем
его дочери. Отец его вполне обманулся относительно его склонно-
стей и стремлений, что и не представляется особенно удивитель-
ным, так как родительская нежность часто отличается больше си-
лою, чем проницательностью. В Марке были одни лишь военные
наклонности, а Цицерон пожелал сделать из него философа и ора-
тора и напрасно только потерял свой труд. Эти наклонности, на
время подавляемые, постоянно проявлялись снова и все с большей
силою. Когда Марку исполнилось восемнадцать лет, он жил уже,
как все юноши того времени, так что приходилось делать ему вы-
говоры по поводу его расходов. Он скучал и на уроках своего учи-
теля Дионисия, и от риторики, которой желал обучить его отец.
Ему хотелось бы уехать на войну в Испанию с Цезарем. Вместо
того чтобы исполнить его желание, Цицерон отослал его в Афины
для довершения его образования. Там ему устроили помещение,
как сыну знатного вельможи. Дали ему отпущенников и рабов,
дабы он мог показываться с таким же блеском, как юные Бибул,
Ацидин и Мессала, учившиеся вместе с ним94. На его расходы
назначили ежегодно около 100.000 сестерциев (20.000 франков, то
есть около 8.000 руб.), что казалось бы достаточным содержанием
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
138
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
для человека, изучающего философию; но Марк поехал с неудо-
вольствием, и его пребывание в Афинах не принесло для него тех
результатов, на какие надеялся Цицерон. Вдали от отцовских глаз
он без удержу отдался своим вкусам. Вместо того чтобы слушать
курсы риторов и философов, он занялся хорошими обедами и бле-
стящими празднествами. Его жизнь была тем более рассеянна, что,
как кажется, такую его беспорядочность поощрял сам его учитель,
ритор Горгий. Этот ритор был грек в полном смысле слова, то есть
человек, готовый на все из-за выгоды. Узнав своего ученика, он
понял, что он выиграет больше, если будет льстить его порокам,
чем если будет стараться развить в нем хорошие качества, и он
стал поощрять его порочные наклонности. В этой школе Марк,
вместо того чтобы полюбить Платона и Аристотеля, как это реко-
мендовал ему его отец, больше полюбил вино фалернское и хиос-
ское, и эта привычка осталась у него навсегда. Единственно, чем
он гордился впоследствии, так это тем, что он был первый выпи-
вала своего времени; он добивался и добился того, что перещего-
лял триумвира Антония, который в этом отношении пользовался
большою известностью и очень ею гордился. Это была его месть за
отца, убитого по приказу Антония. Впоследствии Август, желая
заплатить сыну долг, какой он считал за собою по отношению к
отцу, сделал его консулом, но ему не удалось отвлечь его от бес-
путных привычек, так как его единственным подвигом, сохранив-
шимся в истории, было то, что однажды, будучи пьян, он бросил
кубком в голову Агриппы * 95.
Понятно, как неприятно было Цицерону узнать впервые о бес-
путстве сына. Я думаю даже, что он долго не давал этим слухам
веры, так как любил обманывать себя относительно своих детей.
Вот почему, когда Марк, получив наставления от всего своего се-
мейства, расстался с Горгием и дал обещание вести себя осмотри-
тельнее, его отец, не желавший ничего больше, как быть обману-
тым, поспешил ему поверить. С этого момента он только и делает,
что беспокоит Аттика просьбами позаботиться о том, чтобы сын его
ни в чем не нуждался, и изучает письма, получаемые от сына,
• Plin., Hist, nat., XIV, 22.
ГЛАВА
I
139
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
пытаясь отыскать в них указания об его исправлении. До нас до-
шло одно из этих писем Марка, относящихся именно к тому вре-
мени, когда он, по-видимому, вернулся к лучшим привычкам. Оно
адресовано Тирону и все наполнено уверениями и раскаянием. Он
рисует себя таким подавленным и униженным всеми своими ошиб-
ками, «что не только душа его протестует против них, но даже и
уши его слышать о них более не могут». Чтобы окончательно убе-
дить Тирона в своей правдивости, он изображает ему картину
своей жизни; невозможно найти другую, лучше занятую. Он про-
водит все дни и чуть не ночи с философом Кратиппом, который
обращается с ним, как с сыном. Он оставляет его с собой обедать,
лишь бы только не разлучаться. Он в таком восторге от ученых
бесед Бруттия, что желал его иметь около себя и платить за его
стол и содержание. Он декламирует по-латыни и по-гречески с
самыми учеными риторами. Посещает он лишь людей образован-
ных и видится лишь с учеными старцами, с мудрым Эпикратом,
почтенным Леонидом — словом, со всем ареопагом, и этот назида-
тельный рассказ оканчивается так: «Главное, старайся быть здоро-
вым, чтобы нам можно было побеседовать о науке и философии»*.
Письмо очень хорошее, но, читаешь его, и невольно закрадывается
некоторое недоверие. Его уверения до такой степени преувеличе-
ны, что начинаешь подозревать, не имел ли Марк какого-либо тай-
ного интереса, особенно если вспомнить, что Тирон пользовался
доверием своего господина и располагал всеми его щедротами; по-
чем знать, быть может, эти сожаления и обещания предшествовали
и подготовляли почву для какой-нибудь денежной просьбы.
В оправдание Марку можно сказать, что если он огорчал отца
своим беспутством, то, по крайней мере, доставил ему утешение в
его последние минуты. Когда Брут, проезжая через Афины, обра-
тился к молодым римлянам, там находившимся, с призывом к ору-
жию, Марк почувствовал, как в нем просыпаются военные ин-
стинкты. Он вспомнил, что в семнадцать лет он уже с успехом
командовал отрядом конницы при Фарсале, и одним из первых
отозвался на призыв Брута. Он был один из самых преданных,
* Ad fam., XVI, 21.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
140
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
мужественных и ловких его помощников и часто удостаивался
одобрения. «Я так доволен, — писал Брут Цицерону, — храб-
ростью, деятельностью и энергией Марка, что, по-видимому, он
вспомнил наконец, какого отца он имеет счастье быть сыном» *.
Понятно, как должен был ликовать Цицерон при таком изве-
стии. Обрадованный таким возрождением своего сына, он написал
и посвятил ему свой трактат Об обязанностях, быть может его
лучшее произведение, ставшее как бы последним его прощанием с
семьей и родиной.
IV
Этот очерк частной жизни Цицерона неполон, и к нему надо
добавить еще несколько подробностей. Как известно, римская
семья состояла не из одних только свободных членов, связанных
между собою узами родства, но включала в свой состав также и
рабов. Слуга и господин имели тогда между собою отношения
более тесные, чем в настоящее время, и их жизнь переплеталась
взаимно гораздо теснее. Вот почему, для того чтобы окончательно
познакомиться с Цицероном в его семейном быту, необходимо ска-
зать несколько слов об его отношении к рабам.
В теории его взгляд на рабство не отличался от общепринятого
взгляда того времени. Подобно Аристотелю, он принимал это уста-
новление и находил его законным. Соглашаясь, что имеются опре-
деленные обязанности по отношению к рабам, он в то же время без
всякого колебания допускает, что позволительно сдерживать их
жестокостью, когда не остается другого средства заставить их под-
чиниться **; но что касается применения теории в жизни, то он всег-
да обращался с ними с большой мягкостью. Он привязывался к
ним до такой степени, что плакал, если кто из них умирал. Вероят-
но, это не в обычае, так как мы видим, что он в этом почти оправ-
дывается перед своим другом Аттиком. «Я очень расстроен, — пи-
сал он ему, — у меня умер юноша по имени Сосифей, бывший у
* Brut, ad Cic., II, 3.
** De offic., II, 7.
ГЛАВА
I
141
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
меня чтецом, и я огорчен этим больше, чем, быть может, полагается
огорчаться смертью раба» *. Во всей его переписке встречается упо-
минание лишь об одном рабе, на кого он действительно рассержен:
это некто Дионисий, которого он отыскивает повсюду, даже в глу-
ши Иллирии, и которого он хочет заполучить назад во что бы то ни
стало **; но Дионисий украл у него книги, а это было непроститель-
ное преступление в глазах Цицерона. Его рабы также очень его
любили. Он хвалится верностью, проявленною ими во время его
несчастий, и нам известно, что в последний момент они хотели дать
себя убить за него, если бы он им не помешал.
Среди них есть один, которого мы знаем лучше других и кото-
рый пользовался исключительной его привязанностью, — это Ти-
рон. Имя, какое он носит, латинское, а это дает основание предпо-
лагать, что он был одним из рабов, рожденных в доме господина
(vernae) и считавшихся больше, чем другие, принадлежащими к
семье, потому что они никогда ее не покидали. Цицерон с ранних
лет полюбил его и дал ему хорошее образование. Быть может, он
сам взял на себя труд докончить его воспитание. В одном месте он
называет себя его учителем и любит журить его за его манеру пи-
сать. Он питал всегда к нему горячую привязанность, а под конец
не мог даже без него обходиться. Его роль в доме Цицерона была
очень значительна, а его, обязанности очень разнообразны. Здесь
он олицетворял порядок и экономию, не принадлежавшие к числу
обычных качеств его господина. Он пользовался полным доверием,
и через его руки проходили все денежные дела. Каждое первое
число на его обязанности лежало напомнить неаккуратным долж-
никам или успокоить слишком назойливых заимодавцев; он прове-
рял счета управляющего Эрота, не всегда правильно составленные;
он вел сношения с банкирами, поддерживавшими Цицерона в труд-
ные минуты. Всякий раз, как предстояло какое-либо щекотливое
поручение, обращались к нему, как, например, в том случае, когда
надо было потребовать уплату каких-то денег с Долабеллы, но
нужно было сделать это так, чтобы не слишком того изобидеть.
* AdAtt., I, 21.
** Ad fam., XIII, 77.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
142
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ жизни
Тщательность, с какою он занимался наиболее важными делами, не
избавляла его и от поручений по пустякам. Ему поручали наблю-
дать за садами, следить за рабочими, посещать постройки; даже
заведование столом входило в число его обязанностей, и ему пору-
чали разослать приглашения на обед, что не всегда представлялось
легким делом, так как необходимо было пригласить лишь подходя-
щих друг к другу гостей, «а Терция не хочет идти, если приглашен
Публий» *. Но больше всего оказывал он услуг Цицерону в качест-
ве его секретаря. Он писал почти так же быстро, как говорили, и
один только мог понимать почерк своего господина, которого не
могли разбирать обыкновенные переписчики. Для Цицерона он
был больше чем секретарь, он был его доверенным и даже его со-
трудником. Авл Геллий утверждает, что он помогал ему писать его
сочинения**, и переписка Цицерона не опровергает этого мнения.
Однажды, когда Тирон лежал больной в одном из загородных до-
мов, Цицерон писал ему, что Помпей, гостивший в то время у него,
потребовал, чтобы он ему что-либо прочел новое, на что он ответил
ему, что теперь все в его доме онемело, так как нет Тирона. «Мы
или, вернее, наше писательство, — прибавляет он, — страдает от
твоего отсутствия. Возвращайся же поскорее, чтобы наши музы
вновь ожили» ***. В это время Тирон еще был рабом. Он был отпу-
щен на свободу значительно позднее, приблизительно около 70 го-
да. Все близкие Цицерона одобряли этот акт справедливого возна-
граждения за столько верных услуг. Квинт, который был тогда в
Галлии, поспешил написать своему брату, благодаря его за то, что
он дал ему нового друга. Впоследствии Тирон купил небольшое
поле, несомненно за счет щедрот своего господина, и Марк в пись-
ме, написанном ему из Афин, шутливо посмеивается над ним по
поводу новых вкусов, которые должны развиться в нем благодаря
этой покупке. «Итак, ты теперь собственник, — говорит он ему, —
тебе нужно отвыкать теперь от удобств города и сделаться настоя-
щим римским земледельцем. Я испытываю немалое удовольствие,
* Ad fam., XVI, 22.
** A. Gell., VII, 3.
*** Ad fam., XVI, 10.
ГЛАВА
I
143
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
представляя тебя себе отсюда в твоем новом виде. Мне кажется,
что я вижу тебя покупающим сельскохозяйственные орудия, бесе-
дующим с фермером или собирающим за десертом в полу своего
платья семена для твоего сада» *. Но и будучи собственником и
отпущенником, Тирон продолжал служить своему господину не ме-
нее, чем когда был его рабом.
Здоровье Тирона вообще было плохое, но этим, однако, не стес-
нялись. Все его любили, и под этим предлогом все заставляли его
что-либо делать. Все как бы сговорились злоупотреблять его услуж-
ливостью, которая была неисчерпаема. Квинт, Аттик и Марк
требовали от него непрерывных известий о Риме и Цицероне. При
каждом увеличении работы у его господина, большая часть ее при-
ходилась на его долю, так что он часто захварывал от усталости. Во
время управления Киликией он так переутомился, что Цицерон,
возвращаясь, принужден был оставить его в Патрах96. Ему было
очень тяжело расстаться с ним, и, чтобы высказать ему это, он писал
ему по три раза в день. Заботливость, какую обнаруживал Цицерон
при всяком случае по поводу его хрупкого здоровья, была беско-
нечна: он готов был сам стать врачом, чтобы лечить его. Однажды,
когда он оставил его нездоровым в Тускуле, он писал ему: «Поза-
боться о своем здоровье, которым пренебрегал до сих пор, лишь бы
услужить мне. Ты знаешь, что для этого требуется: хорошее пище-
варение, отдых, умеренные движения, развлечение и некоторая ди-
ета. Возвращайся же молодцом, а за это я буду еще больше любить
и тебя и Тускул» **. Когда болезнь была серьезнее, советы и настав-
ления значительно удлинялись. Вся семья собиралась вместе, чтобы
писать ему, и Цицерон с пером в руке высказывал ему от имени
своей жены и детей: «Если ты нас всех любишь, а в особенности
меня, который тебя воспитал, ты позаботишься, чтобы выздороветь
как можно скорее... Прошу тебя, пожалуйста, не считайся с расхо-
дами. Я писал Курию 97, чтобы он дал тебе все, что ты потребуешь,
и чтобы он был пощедрее с врачом, лишь бы тот был повниматель-
нее. Ты мне оказал неисчислимые услуги дома, на форуме, в Риме,
* Ad fam., XVI, 21.
** Ad fam., XVI, 18.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
144
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
в провинции, в моих общественных и частных делах, в моих ученых
занятиях и в писании писем; но ты мне окажешь еще услугу, если,
как я надеюсь, я снова увижу тебя в добром здоровье» *. За такую
любовь Тирон платил горячей привязанностью и неутомимой пред-
анностью. Несмотря на хрупкость своего здоровья, он прожил бо-
лее ста лет, и можно сказать, что вся его долгая жизнь была отдана
им на службу его господину. Его усердие не ослабело и после смер-
ти Цицерона, и он пекся о нем до последней своей минуты. Он на-
писал его биографию, издал его ранее не изданные труды; чтобы
ничего не пропало, он собрал мельчайшие его замечания и острые
слова, и сборник этот, как говорят, был очень велик, так как его
преклонение не позволяло ему делать выбора. Наконец, он выпу-
стил его речи в великолепных изданиях, с которыми считались еще
во времена Авла Геллия **. За эти услуги Цицерон, так дороживший
своей литературной славою, был бы, конечно, всего более благода-
рен своему верному отпущеннику.
Взаимные отношения Тирона и его господина невольно застав-
ляют думать, что античное рабство, каким оно предстает с этой
стороны и в доме такого человека, как Цицерон, было не так уж
плохо. Очевидно, нравы значительно смягчились в эту эпоху, и
литература более всего способствовала этому прогрессу. Она рас-
пространила среди всех занимавшихся ею новую добродетель,
название которой часто встречается в философских сочинениях
Цицерона, — гуманность, то есть такое развитие ума, которое
смягчает и облагораживает душу. Благодаря ее влиянию рабство,
не тронутое в корне, было глубоко изменено в своих последствиях.
Это изменение произошло без всякого шума. Никто не старался
идти напролом против господствовавших предрассудков; до само-
го Сенеки никто не настаивал на праве раба считаться человеком и
по-прежнему продолжали исключать его из всех великих теорий о
человеческом братстве; но в действительности никто не воспользо-
вался более его смягчением нравов. Мы видели сейчас, как Цице-
рон обращался со своими рабами, а он не был исключением. Аттик
* Ad fam., XVI, 3 и 4.
** A. Gell., XIII, 20.
ГЛАВА
I
145
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
обращался с ними так же, и подобная гуманность сделалась каким-
то долгом чести, в исполнении которого соревновались все образо-
ванные и воспитанные люди. Несколькими годами позже Плиний
Младший 98, также принадлежавший к этому кругу, говорит с тро-
гательной грустью о болезнях и смерти своих рабов. «Я знаю, —
говорит он, — что многие смотрят на этого рода несчастья, как на
простую потерю имущества, и что, думая так, они считают себя
великими и мудрыми. Что касается меня, я не знаю, действительно
ли они так велики и мудры, как сами о себе воображают, но я знаю
хорошо, что они не достойны звания человека» \ Именно таковы
были чувства всего образованного общества того времени. Таким
образом, рабство потеряло большую часть своей суровости к концу
римской республики и в первые времена империи. Этот прогресс,
который обыкновенно приписывают христианству, был много
древнее его и справедливо должен быть отнесен к чести филосо-
фии и литературы.
Кроме отпущенников и рабов, составлявших часть семьи бога-
того римлянина, с ней были связаны, хотя и не столь тесными
узами, еще другие лица, а именно клиенты. Несомненно, древнее
учреждение клиентелы к этому времени утеряло большую часть
своего серьезного и священного характера. Прошло то время, ког-
да Катон 99 говорил, что клиенты должны считаться в семье выше
родственников и людей близких и что звание патрона идет непо-
средственно после звания отца. Эти узы значительно ослабли * **, и
обязательства, налагавшиеся ими, стали менее суровы. Из всех
них исполнялась почти только одна обязанность, а именно обязан-
ность для клиентов приходить к патрону по утрам, чтобы поже-
лать ему доброго утра. Квинт в любопытном письме, адресованном
его брату по поводу его кандидатуры в консулы, подразделяет
всех клиентов на три разряда: к первому относятся те, которые
довольствуются утренними посещениями; это главным образом не
особенно близкие друзья или любопытные, приходящие узнать
* Plin. Epist., VIII, 18.
Однако Вергилий, оставшийся верным древним традициям, помещает в Аду
патрона, обманувшего своего клиента, рядом с сыном, ударившим своего отца.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
146
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
новости, а часто даже обходящие всех кандидатов, чтобы доста-
вить себе удовольствие прочитать на их лицах шансы каждого; ко
второму разряду относятся те, которые сопровождают своего пат-
рона на форум, образуя вокруг него свиту, в то время как он дела-
ет два или три круга по базилике, чтобы все могли заметить, что
это выступает важная особа; и, наконец, третий разряд составляют
все те, которые не оставляют его ни на минуту все время, пока он
находится вне дома, и которые провожают его до дому, равно как
и заходят за ним по утрам. Эти.клиенты самые важные и предан-
ные, не щадящие своего времени; главным образом благодаря их
усердию, кандидат и добивается желаемых должностей \
Тот, кто имел счастье принадлежать к богатой и знатной семье,
тот получал по наследству совершенно готовую клиентелу. Какой-
нибудь Клодий или Корнелий еще раньше, чем мог оказать кому-
либо какую-либо услугу, мог быть уверен, что найдет каждое утро
свою приемную полную людьми, связанными с его семьей призна-
тельностью, и, являясь на форум защищать свое первое дело, каж-
дый из них производил впечатление числом сопровождавших его
клиентов. Цицерон не имел такого преимущества, но, хотя своими
клиентами он был обязан всецело самому себе, все же число их у
него было весьма значительно. В это время постоянной страстной
борьбы, когда самые благонамеренные граждане постоянно подвер-
гались невероятным обвинениям, многим приходилось по необхо-
димости прибегать для собственной защиты к его таланту. Он охот-
но помогал им, потому что у него не было иного способа составить
себе клиентелу, как лишь оказывая всем побольше услуг. Быть мо-
жет, такое соображение руководило им главным образом и тогда,
когда он брал на себя защиту стольких сомнительных дел. Так как
он выступил впервые на форуме почти в одиночестве, без всякой
свиты обязанных ему людей, придающих окружаемому ими чело-
веку особый вес, то ему не следовало быть особо разборчивым для
скорейшего составления себе такой свиты и ее увеличения. Как бы
ни претило его честному уму браться за сомнительный процесс, его
честолюбие не могло сопротивляться удовольствию прибавить еще
* De petit, cons., 9.
ГЛАВА
I
147
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
одного человека к толпе лиц, его сопровождавших. В этой толпе,
по словам его брата, находились граждане всякого возраста, поло-
жения и состояния. Наряду с важными лицами там, несомненно,
имелось и много тех ничтожных людишек, из которых обыкновен-
но состояли такого рода кортежи. Упоминая о народном трибуне
Меммии Гемелле 10°, который был покровителем Лукреция 101, Ци-
церон называет его своим клиентом *.
Не в одном только Риме были у Цицерона клиенты и обязан-
ные ему лица; из его переписки видно, что его покровительство
простиралось гораздо дальше и что ему писали отовсюду, прося о
каких-нибудь услугах. В то время римляне распространились по
всему свету; покорив мир, они занялись его эксплуатацией. Вслед
за легионами и почти по их пятам в покоряемые провинции уст-
ремлялись толпы ловких и предприимчивых людей попытать там
счастья; они умели приспособлять свои таланты к источникам и
потребностям каждой страны. В Сицилии и Галлии они обрабаты-
вали обширные поля и спекулировали на вине и хлебе; в Азии, где
имелось столько богатых, но задолжавших городов, они делались
банкирами, то есть своими дорогими займами доставляли им быст-
рое и верное средство разориться. Вообще они мечтали вернуться
в Рим, лишь только разбогатеют, а чтобы вернуться поскорее, они
всячески старались поскорее разбогатеть. Так как они не навсегда
селились в покоренных странах, а оставались в них лишь времен-
но, то, не имея там никаких коренных связей и привязанностей,
они обращались с ними без сострадания и вызывали к себе только
ненависть. Их часто преследовали и судили, и они очень нужда-
лись в хороших защитниках. Вот почему они старались заручиться
поддержкою хороших ораторов, особенно Цицерона, считавшегося
в то время наилучшим из всех. Его талант и его влияние были
совсем не лишние, чтобы помогать им выпутываться из разных
плохих дел, в какие они попадались.
Если есть желание поближе познакомиться с одним из таких
крупных римских предпринимателей, походивших своим харак-
тером и своею участью до некоторой степени на современных
* Ad fam., XIII, 19.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
148
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
спекулянтов, то следует прочесть речь, сказанную Цицероном в за-
щиту Рабирия Постума. В ней он рассказывает всю историю своего
клиента. Эта история очень поучительна, и ее стоит здесь вкратце
рассказать, чтобы дать представление о том, каковы были те дело-
вые римские люди, которые так часто прибегали к его обязательно-
му слову. Рабирий, сын богатого и ловкого откупщика, от природы
был одарен предприимчивостью. Он не ограничивался каким-либо
одним родом торговли, так как он принадлежал к числу тех людей,
о которых Цицерон говорил, что им известны все пути, где можно
нажить деньги (omnes vias pecuniae norunt)*. Он занимался все-
возможными делами, и с одинаковым успехом, многие из них он
предпринимал на свой личный риск, но часто присоединялся и к
чужим предприятиям. Он брал на откуп общественные налоги, он
ссужал деньги как частным лицам, так и провинциям и царям.
Столь же щедрый, как и богатый, он позволял своим друзьям ши-
роко пользоваться своим состоянием. Он создавал для них должно-
сти, заинтересовывал их в своих делах и делился с ними своими
барышами. Поэтому он пользовался в Риме большой популярно-
стью; но, как это бывает, его благополучие и погубило его. Он
одолжил огромную сумму денег египетскому царю Птолемею Авле-
ту, платившему ему, вероятно, большие проценты. Когда этот царь
был изгнан своими подданными, Рабирий оказался вынужденным
сделать ему новые авансы для того, чтобы вернуть свои ранее дан-
ные ему деньги. Он истратил свое состояние и даже состояние сво-
их друзей на его расходы; он устроил ему великолепный царский
въезд в Рим, когда Птолемей приехал просить помощи у сената, и,
что стоило ему еще дороже, он дал ему средства, чтобы подкупить
наиболее влиятельных сенаторов. Дело Птолемея казалось выиг-
ранным. Рассчитывая на признательность царя, наиболее важные
люди оспаривали друг у друга честь или, вернее, выгоду вернуть
его вновь на царство. Лентул, бывший в то время проконсулом Ки-
ликии102, полагал, что сделать это должен он, но вместе с тем и
Помпей, принимавший молодого царя в своем альбийском доме,
требовал, чтобы это дело было поручено ему. Такое соперничество
* Ad Quint., 1,1.
ГЛАВА
I
149
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
все погубило. Так как тут столкнулись противоположные интере-
сы, то, чтобы не вызвать антагонизма, предоставляя кому-нибудь
одному воспользоваться этим счастливым случаем, сенат решил не
предоставлять его никому. Как говорят, Рабирий, знавший хорошо
римлян, дал тогда царю смелый совет обратиться непосредственно
к одному из тех авантюристов, которыми в то время кишел Рим и
которые не отступали ни перед чем ради денег. Сирией тогда упра-
влял бывший трибун Габиний 103, и ему обещали 10.000 талантов
(55 миллионов франков), если он рискнет открыто не подчиниться
декрету сената. Сумма была велика. Габиний согласился, и его вой-
ска вернули Птолемея в Александрию 104.
Как только Рабирий узнал, что Птолемей восстановлен на сво-
ем царстве, он поспешил явиться к нему. Чтобы быть более уве-
ренным в обратном получении своих денег, он согласился сделать-
ся его главным управляющим (dioecetes), или, как принято
говорить теперь, его министром финансов. Он облекся в греческую
мантию, к великому скандалу строгих римлян, и возложил на себя
знаки своей должности. Он принял ее лишь с тою мыслью, что
скорее всего он рассчитается, если сам будет платить себе собст-
венными руками. Он и попытался сделать это, и, как кажется,
собирая деньги, обещанные Габинию, он оставлял тайком часть в
уплату себе; но разоряемые народы возопили, и царь, которому
Рабирий сделался невыносимым после того, как сделался ему не-
нужным, без сомнения, обрадовался удобному предлогу избавить-
ся от надоедливого заимодавца и велел бросить его в тюрьму, гро-
зя ему даже смертью. Рабирий воспользовался случаем и бежал из
Египта, счастливый тем, что хоть сам спасся живым. У него остал-
ся всего лишь один источник денежных средств. Еще управляя
финансами царя, он закупил за свой собственный счет разных еги-
петских товаров — бумаги, льна, стекла — и нагрузил ими не-
сколько кораблей, прибывших теперь с некоторым блеском в
Поццуоли. Слух об этом дошел до Рима, и так как все привыкли
верить в удачу Рабирия, то молва охотно преувеличила число ко-
раблей и ценность груза. Потихоньку даже говорили, что среди
этих кораблей есть один маленький, который скрывают, без сом-
нения, потому что он наполнен золотом и драгоценностями. К
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
150
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
несчастью для Рабирия, во всех этих рассказах не было ни слова
правды. Маленький корабль существовал лишь в воображении
рассказчиков, а товары, привезенные на остальных, продавались
плохо, и Рабирий окончательно разорился. Его неудача поразила
весь Рим и занимала его целый сезон. Друзья, которым он так
великодушно помогал, бросили его; общественное мнение, бывшее
к нему до сих пор благосклонным, вооружилось против него. Са-
мые снисходительные называли его глупцом, а самые злонамерен-
ные утверждали, что он только притворяется бедняком, чтобы не
платить своим кредиторам. Однако несомненно, что у него ничего
не было и жил он лишь щедротами Цезаря, одного из тех немно-
гих, которые остались ему верными в его несчастье. Цицерон так-
же не забыл его. Он помнил, что во время его изгнания Рабирий
пришел ему на помощь и заплатил людям, его сопровождавшим.
Поэтому, когда его захотели замешать в процесс Габиния, он по-
спешил взять на себя его защиту и добился, по крайней мере, того,
что сохранил ему честь и свободу 105.
Во всей этой картине недостает одной черты. Цицерон говорит
в своей речи, что Рабирий был не очень образован. Его жизнь
была так полна всякими делами, что у него не оставалось времени,
чтобы подумать о своем образовании; но это не было правилом:
известно, что многие из его сотоварищей, несмотря на свои мало-
литературные занятия, были тем не менее людьми и развитыми и
образованными. Цицерон, рекомендуя Сульпицию одного негоци-
анта из Феспий 106, писал ему: «Ему нравятся наши занятия» *. Он
смотрел на Курия из Патр как на одного из тех, кто лучше всех
сохранил способность к древней римской шутливости. «Спеши
вернуться в Рим, — писал он ему, — дабы не лишиться совсем го-
родского лоска» **. Всадники, соединявшиеся в могущественные
компании и бравшие на откуп общественные налоги, были также
люди образованные и принадлежавшие к хорошему обществу. Ци-
церон, вышедший из их рядов, имел сношения почти со всеми ими,
но, как кажется, особенно близок он был к компании, бравшей на
* Ad fam., XIII, 22.
** Ad fam., VII, 31.
ГЛАВА
I
151
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
откуп пастбища в Азии, и он говорит, что она считалась под его
покровительством.
Это покровительство распространялось также и на людей, не
бывших римлянами по происхождению. Чужеземцы, понятно,
смотрели как на большую честь и преимущество для себя находить-
ся в каких-либо отношениях с какою-нибудь известной личностью
Рима. Они не могли быть ее клиентами, они желали хотя бы сде-
латься ее гостями 107. В то время, когда было так мало удобных
гостиниц в странах, через которые приходилось проезжать, необ-
ходимо было, отправляясь в далекую поездку, озаботиться приоб-
ретением услужливых друзей, которые готовы были бы дать приют
путешественнику. В Италии богатые люди покупали себе для ноч-
легов небольшие домики по всем дорогам, по которым чаще всего
им приходилось ездить; но в других местах странствовали от одно-
го знакомого до другого. Часто было тяжелою обязанностью дать
такой приют богатому римлянину. С ним всегда ехало много слуг.
Цицерон рассказывает нам, что он встретил в глубине Азии П. Ве-
дия «с двумя повозками, с экипажем, носилками, лошадьми, мно-
гочисленными рабами да еще, кроме того, с обезьяной на неболь-
шой колеснице и большим количеством диких ослов» *. А Ведий
был всего лишь малоизвестный римлянин. Можно себе предста-
вить поэтому, какую свиту тащил за собою проконсул или претор,
когда они отправлялись в назначенную им провинцию! Однако, хо-
тя их проезд и истощал тех, кто их принимал, люди оспаривали
друг у друга эту разорительную честь, потому что находили тысячу
выгод заручиться их поддержкой. Цицерон имел таких гостепри-
имных приятелей во всех больших городах Греции и Азии, и почти
всегда это были первые граждане. Сами цари, как, например, Дей-
отар и Ариобарзан 108, не гнушались его приятельством. Такие важ-
ные города, как Волатерры, Ателла, Спарта, Пафос 109, постоянно
обращались к его покровительству и отплачивали ему за это обще-
ственными почестями. В числе его клиентов имелись целые провин-
ции, почти целые нации, а после дела Верреса, например, он стал
защитником и патроном всей Сицилии. Этот обычай пережил
* AdAtt., VI, 1.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
152
ЦИЦЕРОН В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
республику, и во времена Тацита110 известные ораторы все еще
имели среди своих клиентов целые провинции и царства. Это было
единственное величие, оставшееся у красноречия.
Мне кажется, что все эти подробности достаточно познакоми-
ли нас с тем, какова была жизнь важной личности той эпохи. Если
ограничиться изучением лишь нескольких лиц, составлявших со-
бой то, что называется теперь семьею, то жизнь Цицерона, рас-
сматриваемая в его отношениях к жене и детям, в достаточной ме-
ре походит на нашу. Чувства, лежащие в основе человеческой
природы, не изменились, и они приводят всегда почти к тем же
последствиям. Заботы, омрачавшие очаг Цицерона, его радости и
горести не чужды и нам; но если только выйти из этого круга и
поместить римлянина посреди толпы его слуг и близких, различие
между тогдашним обществом и нашим ясно бросается в глаза. В
настоящее время жизнь стала более однородною и простою. У нас
нет более ни тех невероятных богатств, ни тех обширных связей,
ни того огромного числа людей, связанных с нашим богатством.
То, что мы зовем теперь в каком-нибудь хозяйстве жизнью на ши-
рокую ногу, в то время едва ли было достаточно для одного из тех
мелких служащих, на обязанности которого лежало собирать по-
дати в каком-нибудь провинциальном городке. Знатный господин
или даже просто богатый римский всадник не довольствовались
такой малостью. Когда подумаешь о тех массах рабов, которые
толпились и в их домах, и на их землях, обо всех этих отпущенни-
ках, составлявших при них как бы особый двор, о том множестве
клиентов, запружавших улицы Рима, по которым они проходили,
о тех приятелях, которых они имели по всему свету, о городах и
царствах, умолявших их о покровительстве, тогда лучше начина-
ешь понимать силу их слова, гордость их манер, власть их красно-
речия, важность их поведения и то чувство личного достоинства,
какое они обнаруживали во всех своих действиях и во всех своих
речах. Именно в этом чтение писем Цицерона оказывает нам боль-
шую услугу. Давая нам хоть некоторое представление о блестящих
формах жизни, ныне нам совсем уже неизвестных, они тем самым
дают нам возможность лучше понимать общество того времени.
ГЛАВА
II
АТТИК
з всех лиц, перепи-
сывавшихся с Цицероном, ни одно не поддерживало с ним таких
продолжительных и правильных сношений, как Аттик. Их взаим-
ные сношения продолжались без всякого перерыва и без всяких
недоразумений до самой смерти Цицерона. При самой краткой
разлуке они обязательно переписывались и, когда было можно,
писали даже по нескольку раз в день. Эти письма, то краткие,
чтобы обменяться пришедшим на ум воспоминанием, то длинные и
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
обдуманные, когда события были важнее, то шутливые, то серьез-
ные, смотря по обстоятельствам, и писавшиеся наспех, где придет-
ся, — эти письма содержали в себе всю жизнь обоих друзей. Ци-
церон очень удачно охарактеризовал их, сказав: «Это разговор
между нами». К несчастью, в настоящее время мы слышим только
одного из двух собеседников, так что разговор обратился в моно-
лог. Издавая письма своего друга, Аттик поостерегся присоеди-
нить к ним свои собственные. Без сомнения, он не хотел слишком
обнаружить своих чувств, а его осторожность побуждала его скры-
вать от публики свои сокровенные мнения и свою интимную
жизнь; но он напрасно хотел укрыться, так как обширная перепи-
ска, какую вел с ним Цицерон, достаточно знакомит нас с ним и
дает нам возможность без труда составить себе точное представле-
ние о том лице, к кому она обращена. Эта личность, несомненно,
является одною из самых любопытных в ту важную эпоху и впол-
не заслуживает того, чтобы с ней познакомиться поподробнее.
I
Аттику было двадцать лет, когда началась война между Мари-
ем и Суллой. Он видел ее вблизи и едва сам не сделался ее жерт-
вою: трибун Сульпиций1, один из главных вождей народной пар-
тии, бывший его родственником, был убит по приказу Суллы
вместе с его сторонниками и друзьями, а так как Аттик часто посе-
щал его, то и ему грозила тогда опасность. Эта первая опасность
решила всю его жизнь. Но, несмотря на свой возраст, он обладал
осторожным и твердым духом, а потому и не впал в отчаяние, а
стал думать и рассуждать. Если он имел в это время некоторые
проблески политического честолюбия и намерение добиться поче-
стей, то он отказался от этого без всякого усилия, когда увидел,
какою ценою приходится иногда за это расплачиваться. Он понял,
что такая республика, где захватывают власть силою, обречена на
гибель, а погибая, она может увлечь за собою и всех тех, кто ей
служил. Поэтому он решил держаться подальше от дел, и вся его
политика состояла отныне в том, чтобы создать себе надежное по-
ложение вне партий и вдали от опасностей.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
156
АТТИК
Однажды Сьейеса2 спросили: «Что вы делали во время терро-
ра?» «Что я делал! — ответил он, — Я жил». И это было много.
Аттик же сделал еще больше: он жил во время террора, длившего-
ся не несколько месяцев, а несколько лет. Как будто чтобы испы-
тать его осторожность и ловкость, ему назначено было жить в
самую смутную историческую эпоху. Он был свидетелем трех
гражданских войн 3; при нем Рим четыре раза становился добычей
разных диктаторов4, и при каждой новой победе происходили но-
вые убийства. И он жил не где-нибудь в глуши, позабытый, неиз-
вестный и смиренный, а в самом Риме и на виду у всех. Все спо-
собствовало тому, чтобы привлечь к нему внимание: он был богат,
а мотив этот сам по себе был достаточен, чтобы попасть в про-
скрипционные списки; он имел известную репутацию умного чело-
века; он охотно посещал власть имущих и, благодаря именно этим
связям, и сам считался влиятельным. Однако он сумел избегнуть
всех опасностей, вытекавших из его положения и богатства, и да-
же нашел возможность увеличивать свое значение после каждого
из этих переворотов, казалось грозивших ему гибелью. Каждое
изменение в высшем управлении, лишавшее его друзей власти,
делало его и богаче и влиятельнее, так что при последнем перево-
роте он совершенно естественно занял место почти наравне с
новым властителем. С помощью какой удивительной ловкости и
каких чудесных хитроумных комбинаций достиг он того, что жил
в почете, богатстве и могуществе в то время, когда и просто жить
было так трудно? Эта задача была очень трудная, и вот как он ее
решил.
При первых же убийствах, свидетелем которых ему пришлось
быть, Аттик решил жить отныне вдали от политических дел и пар-
тий; но это не так легко сделать, как кажется, и самой твердой
воли недостаточно, чтобы этого достигнуть. Можно сколько угод-
но заявлять, что желаешь остаться нейтральным, молва все равно
причислит такого человека к той или другой партии на основании
его имени, традиций его семьи, его личных связей и первых обна-
руженных им предпочтений. Аттик понял, что для того, чтобы из-
бежать подобного насильственного вовлечения в политику и чтобы
окончательно сбить с толку общественное мнение, ему необходимо
ГЛАВА
II
157
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
покинуть Рим, и покинуть его надолго. Он надеялся путем такого
добровольного изгнания приобрести для себя полную свободу и
разорвать те узы, какие помимо его воли связывали его еще с
прошлым. Но если он и хотел скрыться от глаз своих сограждан,
то в его намерение вовсе не входило, чтобы о нем все забыли. Он
рассчитывал вернуться и вовсе не хотел возвращаться как никому
не ведомый чужеземец и терять выгодных для него первых друже-
ственных связей. Поэтому-то он и выбрал для своего пребывания
не какое-нибудь отдаленное имение в безвестной провинции, не
какой-нибудь из тех неизвестных городов, на которые не обраща-
лось внимания римского народа. Он удалился в Афины, то есть в
тот единственный город, который сохранил свою громкую извест-
ность и который перед лицом Рима продолжал вызывать восхище-
ние народов. Там умело проявленной щедростью он скоро приоб-
рел всеобщую симпатию. Он раздавал хлеб гражданам, он давал
беспроцентные ссуды этому городу философов, финансы которого
всегда находились в затруднительном положении. Мало того, он
пленил афинян лестью, умело направленной на самое их чувстви-
тельное место. Он первый из всех римлян дерзнул открыто за-
явить свое восхищение перед литературой и искусствами Греции.
До этого у его соотечественников было принято восхищаться и за-
ниматься греческим искусством втайне, а публично же осмеивать
его. Сам Цицерон, во многих случаях не считавшийся с этим глу-
пым предрассудком, не смел, однако, показать, что ему слишком
хорошо знакомо имя какого-нибудь великого скульптора; но Цице-
рон был государственным мужем, и ему надлежало, быть может,
показывать, по крайней мере перед остальным народом, гордое
презрение, которое называлось римскою важностью. Необходимо
было удовлетворять эту национальную слабость, чтобы нравиться
народу. Аттик, в народе совершенно не нуждавшийся, был свобод-
нее; вот почему он так открыто смеялся над обычаями. С самого
своего приезда в Афины он стал говорить и писать по-гречески,
посещать, не скрываясь, мастерские скульпторов и художников,
приобретать статуи и картины и сочинять трактаты об искусстве.
Афиняне были столько же очарованы, как и удивлены, увидев
одного из своих победителей разделяющим их любовь к самым
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
158
АТТИК
дорогим для них предметам и протестующим таким образом про-
тив несправедливого презрения остальных. Их признательность,
как известно всегда шумная, осыпала Аттика всевозможной лес-
тью. Издавали многочисленные декреты в его честь, предлагали
ему всякие почетные должности, хотели даже воздвигнуть ему ста-
тую. Аттик поспешил от всего отказаться, но эффект был произве-
ден, и слух о такой его популярности не замедлил дойти до Рима
через тех молодых людей хороших фамилий, которые приезжали
в Грецию заканчивать свое образование. Таким образом, извест-
ность Аттика ничуть не пострадала от его отсутствия; люди со вку-
сом беседовали об этом просвещенном любителе, выделявшемся из
общего уровня даже в Афинах, а в это самое время большинство,
не видя его более, отвыкало связывать его имя с какою-либо поли-
тической партией.
Таким образом, первый шаг был сделан. Оставалось сделать
более важный другой. Аттик скоро понял, что первым необходи-
мым условием, чтобы быть независимым, это надо быть богатым.
Эта общая истина была еще очевиднее в ту эпоху. Поведение сколь-
ких людей во время гражданских войн объясняется лишь их мате-
риальным положением. Курион, не любивший Цезаря, имел лишь
один мотив, чтобы служить ему, — это требовательность своих
кредиторов. И сам Цицерон среди главных причин, мешавших ему
отправиться в лагерь Помпея, куда влекли его все симпатии, ука-
зывает на деньги, которые дал ему взаймы Цезарь и вернуть кото-
рые ему он был не в состоянии. Чтобы избавиться от затруднений
такого рода и приобрести себе полную свободу, Аттик решил раз-
богатеть — и разбогател. Я думаю, что здесь интересно сообщить
несколько поподробнее о тех способах, как наживались деньги в
Риме. Отец Аттика оставил ему довольно умеренное состояние,
всего около 2 миллионов сестерциев (400.000 франков, т. е. около
150.000 руб.). Когда он покинул Рим, он продал почти все родовые
имения, чтобы ничего не оставлять позади себя такого, что могло
бы соблазнить проскрипторов, и купил себе земельные угодья в
Эпире5, этой стране скотоводства, где земля приносила такой
большой доход. Возможно, что он купил их очень дешево. Митри-
дат только что опустошил Грецию б, и так как в ней осталось очень
ГЛАВА
II
159
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
мало денег, то все продавалось по дешевой цене. В умелых руках
это владение скоро процвело: ежегодно прикупались новые земли
на сбережения из дохода, и Аттик в короткое время сделался одним
из крупнейших собственников этой страны. Но можно ли предпо-
ложить, что все его богатство получилось единственно от хорошего
управления его полями? Ему очень хотелось бы заставить поверить
этому, чтобы таким образом уподобить себя до некоторой степени
Катону и древним римлянам. К несчастью для него, его друг Цице-
рон выдал его. Читая эту нескромную переписку, мы тотчас же
узнаем, что у Аттика было много и других способов разбогатеть,
кроме его хлеба и стад. Этот умелый земледелец был в то же время
и ловким коммерсантом, почти не ведавшим неудач в своих пред-
приятиях. Он прекрасно умел извлекать барыши не только из глу-
пости других, как это обыкновенно бывает, но даже из собствен-
ных удовольствий, и его талант состоял в том, что он обогащался
там, где другие разорялись. Известно, например, что он очень лю-
бил хорошие книги: это же тогда, как и теперь, была очень дорогая
прихоть, а он сумел сделать из нее источник дохода. Он собрал у
себя большое количество переписчиков, большей частью его же вы-
учеников; заставив их поработать на себя и удовлетворив свою
страсть, он стал заставлять их работать на других и продавал на
сторону по дорогой цене переписанные ими книги. Таким образом
он сделался настоящим издателем для Цицерона, а так как сочине-
ния его друга расходились очень хорошо, то оказалось, что эта
дружба, удовлетворяя потребностям его души, была не бесполезна
и для его благосостояния *. Во всяком случае, в такой торговле не
было ничего предосудительного и любителю литературы ничто не
мешало сделаться книгопродавцем; но Аттик занимался, кроме то-
го, и многими другими делами, которые, по-нашему, должны бы
казаться ему отвратительными. Так как он видел, какой успех име-
ли повсюду битвы гладиаторов и что ни одно празднество не обхо-
дилось более без такой бойни, то он и надумал воспитывать глади-
аторов в своих владениях. Он старательно обучал их искусству
* С большими подробностями я говорю об этом в статье, опубликованной в
Revue archeologique и озаглавленной: Atticus, dditeur de Cicdron.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
160
АТТИК
умирать красиво, а затем отдавал их внаем городам, желавшим
такого развлечения*. Надо сознаться, что такого рода занятие не
вполне подходяще для ученого и умного человека; но в этом деле
прибыль была велика, а мудрость Аттика умела приспосабливать-
ся, как только дело касалось крупного барыша. Мало того, он был
при случае и банкиром и ссужал за большие проценты, как, впро-
чем, это делали и самые знатные римские вельможи. Только он
делал это осмотрительнее других и старался поменьше выставлять
себя в делах, которыми занимался; несомненно, и в Италии, и в
Греции у него были ловкие агенты, размещавшие его капиталы. Его
деловые отношения простирались на весь свет; у него были
должники и в Македонии, и в Эпире, и в Эфесе, и на Делосе7 —
везде понемногу. Он давал взаймы частным лицам; он давал взай-
мы также и городам, но делал это в большой тайне, так как этого
рода операции считались тогда в такой же мере предосудительны-
ми, в какой они были выгодны, а люди, позволявшие их себе, не
слыли ни за достаточно честных, ни за достаточно щепетильных.
Он это скрывал тщательно даже от своего друга Цицерона, и мы
никогда не узнали бы об этом, если бы у него не было иногда неу-
дач в этих сомнительных предприятиях. Хотя от них обыкновенно
получались большие барыши, но они были сопряжены также и с
некоторым риском. После двух веков римского владычества все
союзные и муниципальные города, особенно в Азии, были совер-
шенно разорены. У них у всех было меньше доходов, чем долгов, а
проконсулы, поддерживая руку откупщиков налогов, так стара-
тельно лишали их самых последних средств, что если кредиторы не
торопились, то на их долю не оставалось ничего. Это-то и случи-
лось раз с Аттиком, несмотря на всю его предусмотрительность. В
одном из своих писем Цицерон шутит над ним по поводу его осады
Сикиона **8: это была осада каких-нибудь неисправных должни-
ков; Аттик никогда не участвовал ни в каких других походах. Од-
нако эта осада ему не удалась. В то время как он шел таким обра-
зом войною против этого несчастного задолжавшего города, сенат
* Ad Att., IV, 4 и 8.
* Ad Att., I, 13
ГЛАВА
II
6 Г. Буассье
161
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
сжалился над ним и издал покровительственный декрет в его защи-
ту против слишком требовательных кредиторов, так что Аттик, от-
правившись из Эпира победителем с распущенными знаменами,
принужден был, по словам Цицерона, прибыв под стены этого го-
рода, просьбами и ласками * вымаливать у сикионцев хоть несколь-
ко денег (nummulorum aliquid). Надо думать, однако, что обыкно-
венно Аттик был гораздо счастливее в размещении своих
капиталов, а его известная осмотрительность дает возможность ду-
мать, что он умел выбирать себе должников более состоятельных.
Несомненно только, что все эти занятия не замедлили бы сделать
его очень богатым, но ему не пришлось даже много об этом хлопо-
тать, и в то время, как он трудился так искусно, чтобы разбогатеть,
богатство само пришло к нему совсем с другой стороны. У него был
дядя, Кв. Цецилий, считавшийся в Риме, где было так много рос-
товщиков, за самого немилосердного из всех, так как он даже бли-
жайшим своим родственникам одалживал деньги в знак особой ми-
лости не иначе как из одного процента в месяц. Это был сухой,
нелюдимый человек, сделавшийся под конец до такой степени всем
ненавистным, что в день его похорон не было возможности поме-
шать народу выместить негодование на его трупе. Аттик один умел
ладить с ним. Цецилий усыновил его своим завещанием и оставил
ему большую часть своего состояния, всего около 10 миллионов
сестерциев (несколько более 2.000.000 франков или около 750.000
рублей). С этих пор благосостояние Аттика было достигнуто; он не
зависел более ни от кого на свете и мог поступать по полной своей
воле.
Но не следовало ли ему бояться, что по возвращении его в
Рим его решение избегать всяких общественных должностей могло
быть истолковано в дурную сторону? Чтобы остаться вне партий,
он не мог сослаться на одно лишь безразличие или страх;
необходима была более основательная причина, о которой можно
было бы громко заявлять; в этом ему помогла одна философская
школа. Эпикурейцы, отдаваясь наслаждениям жизни, утвер-
ждали, что следует избегать общественных должностей, чтобы не
* AdAtt., I, 19.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
162
АТТИК
подвергать себя соединенным с ними неприятностям. «Не зани-
маться политикой» было их основным правилом. Аттик выдал себя
за эпикурейца: с этих пор его воздержание от общественной дея-
тельности имело законное оправдание в верности учению его сек-
ты, а если его и порицали, то это порицание падало на всю школу,
что всегда облегчает участь каждого отдельного человека. В дейст-
вительности, был ли Аттик таким убежденным и безусловным эпи-
курейцем? Это вопрос, относительно которого ученые расходятся
в мнениях, но который допускает легкое решение, если основы-
ваться на характере действующего лица. Только мало его зная,
можно предположить, что он мог в чем-либо строго придерживать-
ся какой-либо философской школы и выступать ее верным учени-
ком. Возможно, что он изучал все эти школы ради того удовольст-
вия, какое доставляло их изучение его любознательному уму, но
он и не думал подчиняться их системам. Он нашел в эпикурейском
учении подходящий для себя принцип, и он взял его для того,
чтобы оправдывать им свое политическое поведение. Что касается
самого Эпикура и его учения, он мало о них беспокоился и был
готов оставить при первом подходящем случае. Именно это очень
мило изображает нам Цицерон в одном месте своего трактата О
законах. В этом сочинении он представляет самого себя беседую-
щим с Аттиком на берегах Фибрена, в тенистой роще Арпина. Так
как он хочет доказать божественное происхождение законов, то
ему прежде всего представляется необходимым установить, что бо-
ги занимаются людьми, — то, что именно и отвергали эпикурей-
цы. Он обращается тогда к своему другу и говорит ему: «Признай-
ся же, Помпоний, что могущество бессмертных богов, их разум, их
мудрость или, если тебе это больше нравится, их провидение
управляет вселенной? Если ты не согласен с этим, то докажи по-
чему». «Хорошо, — отвечает Аттик, — так как благодаря пению
этих птиц и журчанию этого ручья я не боюсь, что меня услышит
кто-нибудь из моих сотоварищей, то, если хочешь, я готов допу-
стить это» *. Вот поистине покладистый философ, и школа вряд ли
* De Leg., I, 7. Он остается верен этой роли любителя философии, когда
говорит дальше (I, 21), что Антиох заставил его сделать несколько шагов в Акаде-
мии (deduxit in Academiam perpauculis passibus). Дальше он никогда не заходил.
ГЛАВА
II
163
6*
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
извлечет большую пользу от сторонника, готового отказаться от
нее, лишь только он уверен, что о том никто не узнает. В этом ясно
сказывается характер Аттика. Принять окончательно какое-нибудь
мнение — это значит взять на себя обязательство защитить его,
значит быть готовым бороться за него. А ведь философские битвы,
хоть они и не кровавые, не менее ожесточении, как и всякие дру-
гие, — это тоже война, а Аттик во всем жаждет мира, по крайней
мере для самого себя. Интересно проследить ту роль, какую дает
ему Цицерон в своих философских диалогах, где он его выводит.
В большинстве случаев Аттик сам не спорит, а лишь вызывает на
спор. Любознательный до ненасытности, он постоянно вопрошает,
постоянно ставит вопросы; он добивается ответа, приводит возра-
жения, воодушевляет спорящих и все это время сам спокойно на-
слаждается словесной битвою, лично никогда в нее не вмешиваясь.
Сейчас мы увидим, что именно такова его роль и в политике.
Аттик оставался целых двадцать три года вдали от Рима, по-
сещая его только через очень большие промежутки и оставаясь в
нем лишь самое короткое время. Когда он нашел, наконец, что
вследствие своего долгого отсутствия совершенно порвал с полити-
ческими партиями, когда вместе с богатством приобрел и неза-
висимость, когда он застраховал себя от всех упреков за свое
поведение, придав своей осторожности внешность философского
убеждения, тогда он решил окончательно вернуться в Рим и снова
начать в нем прерванную жизнь. Для своего возвращения он вы-
брал момент, когда все было спокойно, и как бы для того, чтобы
навсегда порвать со своим прошлым, он вернулся с новым прозви-
щем, которым с тех пор и стали его называть. Это имя Аттик,
которое он привез из Афин, как будто должно было знаменовать
собою, что он хочет жить лишь для изучения литературы и на-
слаждения искусством.
С этого момента он проводил все свое время или в самом Риме,
или в своих загородных домах. Он потихоньку ликвидировал все
свои денежные дела, из которых некоторые были еще в печальном
положении, и принял все меры, чтобы скрыть от толпы источники
своего богатства. Он сохранил за собою лишь свои поместья в Эпи-
ре да свои дома в Риме; и те и другие приносили ему большой
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
164
АТТИК
доход, в котором он мог спокойно признаться. Его богатство посто-
янно возрастало благодаря его управлению. У него не было ника-
ких недостатков, которые могли бы помешать этому возрастанию:
он не любил ни покупать, ни строить, у него не было тех роскош-
ных вилл вблизи города или на берегу моря, содержание которых
разоряло Цицерона. Иногда он и теперь давал деньги взаймы, но,
как кажется, скорее, чтобы обязать кого-либо, чем чтобы извлечь
денежную выгоду. При этом он старался выбирать состоятельных
людей и в срок платежа был безжалостен. Он поступал таким об-
разом, по его словам, из расположения к этим самым людям, так
как всякое поощрение их неаккуратности скорее привело бы их к
разорению. Что касается тех случаев, когда был хотя какой-нибудь
риск получить обратно свои деньги, то он не стеснялся отказывать
в одолжении даже самым близким своим родным. Цицерон, расска-
зывая ему однажды об их общем племяннике, молодом Квинте9,
как тот приходил к нему и пытался тронуть его изображением
своей нужды, прибавляет: «Тогда я позаимствовал кое-что из твое-
го красноречия и ничего не отвечал». Средство было хорошо, и
Аттику не раз пришлось применять его по отношению к своему зя-
тю и племяннику, всегда бывшим без денег. Сам он умел вести
довольно широкую жизнь, не тратя много. У него был собственный
дом на Квиринале 10; дом этот отличался не столько красивой архи-
тектурой, сколько обширностью и удобством, а на поддержание его
в порядке Аттик тратил только необходимое. В этом-то доме он и
жил среди предметов искусства, вывезенных им из Греции, и среди
грамотных рабов, которых он сам обучил и которым все завидова-
ли. Он часто устраивал у себя обеды, на которые собирал знатных
образованных римлян, угощая их, по-видимому, главным образом
своей ученостью. Его хлебосольство не стоило ему почти ничего,
если верно то, что утверждает Корнелий Непот, видевший его сче-
та: будто он тратил на стол всего 3.000 ассов (150 франков, т. е.
около 70 руб.) в месяц *. Всегда нескромный, Цицерон рассказыва-
ет, что на этих обедах подавались самые обыкновенные овощи на
* Т. Pomp. Att., 13. Все предыдущие подробности взяты из жизнеописания
Аттика, составленного Корнелием Непотом.
ГЛАВА
II
165
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
самых ценных блюдах *. Но что за дело! Каждый считал себя сча-
стливым бывать на этих собраниях, на которых можно было насла-
диться беседою Аттика или чтением лучших произведений Цицеро-
на, прежде чем они появятся в свете, и можно было с уверенностью
сказать, что все самые выдающиеся люди того великого века счита-
ли за честь посещать этот дом на Квиринале.
II
Если и есть чему завидовать в счастливой судьбе Аттика, то
главным образом тому, что он сумел приобрести себе столько дру-
зей. Это далось ему не без труда. С самого его возвращения в Рим
он начинает заботиться, чтобы стать в хорошие отношения со все-
ми, и пользуется всевозможными средствами, чтобы расположить
к себе людей всех партий. Его происхождение, его богатство и
самый способ его приобретения - все это ставило его ближе всего
к всадникам: эти богатые откупщики общественных налогов были
его естественными друзьями, и он пользовался среди них большим
влиянием; но он сумел поставить себя в тесные отношения и с пат-
рициями, обыкновенно с презрением относившимися ко всем, кто
не принадлежал к их касте. Чтобы расположить их к себе, он вы-
брал самый правильный путь, состоявший в том, чтобы играть на
их тщеславии. Пользуясь своими историческими познаниями, он
стал составлять приятные для них родословные, в которых заведо-
мо допускал много лживого, подкрепляя тем их самые химериче-
ские притязания. Уже этот пример показывает нам, как он хорошо
знал свет и как он пользовался этим знанием, когда хотел добиться
расположения кого-нибудь. Достаточно лишь просмотреть ряд тех
услуг, какие он оказывал разным лицам, чтобы понять, каким он
был глубоким наблюдателем и каким он обладал талантом подме-
чать слабые стороны каждого и извлекать из этого личную пользу.
Он предложил Катону заниматься его делами в Риме во время его
отсутствия, и Катон поспешил принять это предложение: таким
ценным управляющим не мог пренебрегать тот, кто так ценил свое
* Ad Att., VI, 1.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
166
АТТИК
богатство. Он подкупил в свою пользу тщеславного Помпея тем,
что выбрал для него в Греции ряд прекрасных статуй для украше-
ния сооружаемого им театра *. Так как он хорошо знал, что Цезаря
нельзя было пленить подобного рода услужливостью, а, чтобы до-
биться его расположения, требовались услуги более реальные, то
он ссудил его деньгами**. Вполне естественно, что он предпочти-
тельно добивался расположения от вождей партии, но он не пре-
небрегал и другими людьми, когда они могли быть ему полезны.
Он внимательно ухаживал за Бальбом и Феофаном, доверенными
Цезаря и Помпея; он иногда навещал даже Клодия и его сестру
Клодию, как и некоторых других лиц сомнительной репутации.
Не имея ни суровой разборчивости Катона, ни сильных отвраще-
ний Цицерона, он легко приспосабливался ко всем; его угодли-
вость была готова на все; он подходил ко всем возрастам, как и ко
всем характерам. Корнелий Непот с восхищением указывает на то,
что еще совсем юношей он пленил старика Суллу и уже в очень
преклонном возрасте сумел понравиться юному Бруту. Между все-
ми этими друзьями, столь различными по характеру, состоянию,
убеждению и возрасту, Аттик являлся связующей питью. Он по-
стоянно ходил от одного к другому в качестве посла-миротворца,
стараясь сблизить их и подружить, так как, по словам Цицерона,
у него была привычка составлять дружбы ***. Он рассеивал подо-
зрения и предрассудки, мешавшие людям сводить знакомства; он
внушал им желание увидеться и сблизиться, и, если впоследствии
между ними возникало какое-нибудь недоразумение, он брал на
себя посредничество и приводил объяснения, которые улаживали
все. Образцовым его делом в этом роде было заставить примирить-
ся и жить в ладу Гортензия и Цицерона, несмотря на разделявшую
их взаимную горячую зависть. Сколько труда стоило ему успокаи-
вать эти два раздражительных самолюбия, вечно готовых вспы-
лить и как бы нарочно постоянно наталкиваемых друг на друга
судьбой.
* AdAtt., IV, 9.
** Ad Att., VI, 1.
*** Ad Att., VII, 8: «Soles conglutinarc amicitias».
ГЛАВА
II
167
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Конечно, не все эти связи Аттика были истинно дружеского
характера. Многих из этих лиц он посещал лишь ради той выгоды,
какую он мог извлечь из них для своего состояния или своей безо-
пасности; но между ними есть также и такие, и их немало, которые
были его истинными друзьями. Считая только самых значитель-
ных из них, укажем на Цицерона, который никого так не любил,
как его, и на Брута, выказывавшего ему до самого конца полное
доверие и накануне битвы при Филиппах11 еще писавшего ему
свои последние послания. От дружбы с этими двумя выдающими-
ся людьми осталось столько очевидных и ярких доказательств, что
сомневаться в этом невозможно, и необходимо признать, что он
сумел внушить живую любовь к себе этим двум самым благород-
ным душам того времени. Сначала это кажется очень удивитель-
ным. Его осторожная сдержанность, его открыто выраженное
намерение не вступать ни в какие обязательства, чтобы не подвер-
гаться всякого рода опасностям, должны были бы, по-видимому,
удалить от него людей с горячим сердцем, жертвовавших и своим
достоянием, и своею жизнью ради своих убеждений. Каким же
своим достоинством сумел он, однако, так их к себе привязать?
Каким образом человек, столь занятый собою, столь заботившийся
о своих личных интересах, мог так полно наслаждаться приятнос-
тями дружбы, которая, казалось бы, требует прежде всего предан-
ности и самопожертвования? Как могло случиться, что мнение
моралистов, утверждавших, что эгоизм — могила для истинной
любви*, оказалось неверным? ,
Опять-таки это одна из загадок, наполняющих собою жизнь
Аттика, и притом самая неразрешимая. Рассматриваемый на рас-
стоянии даже сквозь призму похвал Цицерона, Аттик не рисуется
в привлекательном виде, и не его хотелось бы выбрать себе в
друзья. Несомненно, однако, что те, которые жили при нем, не так
судили о нем, как мы. Его любили и даже чувствовали сразу вле-
чение любить его. Это общее расположение, какое он внушал к
себе, это нежелание всех видеть или извинять его недостатки, эти
* Это выражение Тацита: «pessimum veri affectus venenum sua cuique utilitas».
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
168
АТТИК
живые дружеские связи, которые породили столько свидетельств,
не допускающих возможности в них сомневаться, — в какое удив-
ление все это нас повергает. Было же, следовательно, в этом чело-
веке что-то другое, помимо того, что нам кажется, и, должно быть,
он обладал какой-то особой привлекательностью, необъяснимой
для нас, свойственной лишь ему и вместе с ним исчезнувшей. Вот
почему для нас теперь невозможно вполне уяснить себе то стран-
ное очарование, какое он производил с первого раза на всех своих
современников. Можно, однако, составить об этом некоторое пред-
ставление, и писатели, знавшие его лично, особенно Цицерон, да-
ют возможность угадать некоторые из этих блестящих или надеж-
ных качеств, какими он подкупал всех, с кем сталкивался. Я
перечислю эти качества на основании их свидетельства, и если и
их окажется недостаточно, чтобы объяснить вполне многочислен-
ность и полноту его дружеских связей, то придется к ним мыслен-
но присоединить и то чисто личное очарование, которое теперь не-
возможно ни определить, ни отыскать, потому что оно всецело
исчезло вместе с ним.
Прежде всего, он был очень умен, в этом согласны все, и ум
его был такого рода, какой больше всего был по вкусу тому обще-
ству, в котором он вращался. Он не был из числа тех приятных,
но легковесных людей, которые пленяют собою только на минуту
в каком-нибудь собрании, но у которых нет достаточно ни умст-
венных средств, ни внутреннего содержания, чтобы поддержать
это чувство на продолжительное время. Он обладал большим
образованием и солидными знаниями, хотя и не был настоящим
ученым, да это звание и не имеет особого значения в светских от-
ношениях. Цицерон находил, что люди, подобные Баррону, яв-
ляющиеся кладезем науки, не всегда приятны, и он рассказывает,
что, когда тот навещал его в Тускуле, он не разрывал его плаща,
чтобы удержать подольше*. Но, не будучи настоящим ученым,
Аттик в своих научных занятиях интересовался всем: искусствами,
поэзией, литературою, философией и историей. Относительно
всех этих предметов он имел правильные понятия, иногда даже
* Ad Att., XIII, 33.
ГЛАВА
II
169
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
оригинальные; он мог вести беседу с самыми заправскими зна-
токами, не роняя своего достоинства и всегда имея сообщить вся-
кому какую-либо любопытную подробность, тому неизвестную.
Паскаль 12 назвал его честным человеком, и, во всяком случае, он
был образованным и просвещенным любителем. А по многим при-
чинам те знания, какие приобретает любитель, более всего пригод-
ны в свете. Прежде всего, так как он не преследует определенной
цели, то он заинтересовывается, главным образом, лишь тем, что
ему кажется интересным; он усваивает преимущественно разные
новые или занятные подробности, а именно это-то всего более ин-
тересует светских людей. Мало того, многочисленность влекущих
его к себе знаний мешает ему дойти в чем-либо до конца: его ха-
рактер постоянно влечет его все дальше вперед, так что он не
успевает ничего узнать глубоко. В результате получается то, что
он знает многое и всегда в тех границах, в каких это представляет
интерес для светских людей. Наконец, основное свойство любите-
ля — это все делать с чувством, даже то, что он делает мимолетно.
Так как в своих занятиях он руководится лишь своим личным вле-
чением и так как продолжает он их, лишь пока они его интересу-
ют, то его речь, когда он говорит о них, всегда полна воодушевле-
ния, а его манера излагать их свободнее и оригинальнее, а потому
и приятнее, чем манера ученых специалистов. Такова, надо пола-
гать, была ученость Аттика. Она была слишком разносторонняя,
чтобы беседа с ним могла когда-либо стать однообразной; она была
недостаточно глубокая, чтобы ему грозил риск наскучить, и, нако-
нец, она всегда была полна воодушевления, так как вполне естест-
венно, что о том, что делаешь с увлечением, и говоришь с охотой.
Вот то, что придавало такую привлекательность его разговору и
чем он пленял самые неподатливые и сдержанные умы. Он был
еще очень молод, когда встретился со стариком Суллою, не имев-
шим никакого основания любить его. И вот тому так понравилось
слушать, как Аттик читает греческие и латинские стихи, и беседо-
вать с ним о литературе, что он почти не расставался с ним и
желал во что бы то ни стало увезти его с собою в Рим. Долго
спустя, Август испытал то же очарование; ему не надоедало по-
стоянно беседовать с Аттиком, а когда он не видел его, он писал
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
170
АТТИК
ему ежедневно лишь для того, чтобы получать от него ответы и
продолжать таким образом те долгие беседы, которые доставляли
ему также наслаждение.
Таким образом, можно представить себе, что при первой же
встрече этот высокоодаренный человек располагал к себе приятно-
стью своей беседы. При дальнейшем знакомстве в нем отражались
более другие достоинства, которые и удерживали около него тех,
кто был привлечен его умом. К числу этих достоинств прежде все-
го надо отнести полную безопасность бесед с ним. Хотя он нахо-
дился в связи с людьми самых противоположных мнений и хотя он
знал от них секреты всех партий, его никогда не упрекали в том,
что он выдал кого-нибудь. Точно так же не видно, чтобы он дал
кому-нибудь из своих друзей серьезный повод, чтобы отдалиться,
и ни одна его дружеская связь не порвалась иначе как вследствие
смерти. Такое надежное знакомство было в то же время и очень
легко. Никто не был более снисходителен и уживчив. Он не позво-
лял себе никого утомлять своей требовательностью или отталки-
вать своею резкостью. В его дружбе нечего было опасаться тех
бурь, какие так часто омрачали дружбу Цицерона и Брута. Это
была скорее одна из тех спокойных и ненарушимых привязанно-
стей, которые лишь укрепляются от правильного общения. Это-то
в особенности должно было очаровывать политических людей, из-
дерганных и измученных той лихорадочной деятельностью, в ко-
торой протекала их жизнь. Вырвавшись из этого делового омута,
они были счастливы найти в нескольких шагах от форума этот
мирный дом на Квиринале, куда не достигали внешние ссоры, и
успокоить себя недолгою беседою с умным спокойным человеком,
всегда встречавшим их с одинаковой приветливостью и на распо-
ложение которого можно так спокойно положиться.
Но, несомненно, ничто не привязывало так к нему друзей, как
его обязательность. Она была неистощима, и никто не мог
утверждать, что она была корыстна, так как, вопреки обыкнове-
нию, он давал много и не требовал ничего. Это также была одна из
причин, почему его дружеские связи были так прочны, так как, в
конце концов, самые крепкие привязанности слабеют и рвутся ча-
ще всего вследствие этого обмена услуг, из невольно делаемого
ГЛАВА
II
171
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
сопоставления того, что было дано и что получено. Аттик, знавший
это хорошо, устроился таким образом, чтобы не нуждаться ни в
ком. Он был богат, никогда ни с кем не судился, не добивался
общественных отличий, так что всякий признательный друг, захо-
тевший бы расквитаться с ним за оказанные им услуги, не мог бы
найти для этого случая*. Друзья оставались ему обязанными, и
долг их постоянно возрастал, так как он никогда не давал возмож-
ности чем-нибудь услужить ему. У нас есть легкое средство оце-
нить всю значительность этой услужливости и познакомиться с
нею вблизи, так сказать, на примере. Для этого надо лишь хоть
бегло припомнить те услуги всякого рода, какие он оказывал Ци-
церону во все время их долгой дружбы. Цицерон очень нуждался
в таком друге, как Аттик. Он принадлежал к числу тех умных
людей, которые ничего не смыслят в денежных расчетах; когда
ему предъявляли его счетные книги, он, вероятно, охотно сказал
бы, подобно своему ученику Плинию Младшему, что он привык к
другой литературе: aliis sum chartis, aliis litteris initiatus. Аттик
взял на себя управление его делами, а какой он был мастер на это,
мы знаем. Он отдавал в аренду имения Цицерона по дорогой цене,
увеличивал как только мог его доходы и платил самые неотлож-
ные долги. Когда он открывал еще новые долги, он позволял себе
бранить своего друга, а тот спешил обыкновенно очень смиренно
отвечать ему, что впредь он будет аккуратнее. Аттик, отнюдь это-
му не веривший, тотчас же принимал все меры к пополнению этого
дефицита. Он отправлялся к богачу Бальбу или к другим значи-
тельным банкирам Рима, с которыми состоял в деловых отноше-
ниях. Если тяжелые времена затрудняли кредит, он, не колеблясь,
черпал из собственных средств. Те, кто его знают, поймут, что
такая щедрость для него значила очень много. Когда Цицерон же-
лал купить какую-нибудь землю, Аттик начинал сердиться; но ес-
ли его друг не сдавался, он лично отправлялся осмотреть ее и стор-
говывался в цене. Если дело шло о постройке там изящной виллы,
Надо, однако, заметить, что в последнем имеющемся у нас письме Цицерона
к Аттику (XVI, 16) содержится доказательство того старания, какое проявлял Ци-
церон, чтобы спасти часть состояния Аттика, оказавшуюся в опасности быть поте-
рянной после смерти Цезаря.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
172
АТТИК
Аттик присылал своего архитектора, исправлял планы и наблюдал
за постройкой. Когда дом был отстроен, надо было его украсить.
Аттик выписывал статуи из Греции. Он отличался умением их вы-
бирать, и Цицерон не скупится на похвалы доставленным для него
Герматенам 13 из пентелийского мрамора 14. Понятно, что на вилле
Цицерона не могли забыть о библиотеке; и здесь книги доставлял
Аттик. Он торговал ими и лучшие приберегал для своего друга.
После покупки книги надо было расставить по местам; тогда Аттик
отряжал своего библиотекаря Тиранниона 15 с рабочими, которые
уставляли полки, подклеивали отставшие листы папируса, при-
крепляли названия к свиткам и все располагали в таком образцо-
вом порядке, что Цицерон, пораженный, писал: «С тех пор как
Тираннион привел в порядок мои книги, можно сказать, что дом
мой как бы обрел свою душу» *.
Но Аттик не ограничивался одними этими услугами, так ска-
зать всецело внешними; он проникал в дом и узнавал все его
секреты. Цицерон от него ничего не скрывал и поверял ему без
утайки все свои домашние печали. Он рассказывал ему о плохом
поведении своего брата, о бесчинствах племянника, он советовал-
ся с ним об огорчениях, причиняемых ему женою и сыном. Когда
Туллия достигает возраста, когда уже можно выходить замуж,
Аттик старается найти ей хорошего мужа. Он предложил ей в
мужья сына богатого и известного всадника. «Воротись, — гово-
рил он благоразумно Цицерону, — воротись к своему прежнему
стаду». К несчастью, его не захотели послушаться. Богатому ка-
питалисту предпочли знатного разорившегося гражданина, кото-
рый растратил приданое Туллии и принудил ее покинуть его.
Когда Туллия умерла, быть может от огорчения, — Аттик посе-
щает у кормилицы оставшегося после ее смерти ребенка и забо-
тится, чтобы он ни в чем не нуждался. В это же самое время
Цицерон доставил ему много хлопот со своими двумя разводами.
После того как он отослал от себя свою первую жену Теренцию,
он лору чает Аттику уговорить ее сделать завещание в его пользу.
На него же возлагает он неприятное поручение не допускать к
* AdAtt., IV, 8.
ГЛАВА
II
173
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
нему вторую, Публилию, когда она хотела против его воли вер-
нуться в его дом.
Все это, без сомнения, значительные услуги; но Аттик оказы-
вал и другие, более деликатные, а потому и еще более ценные. Ему
Цицерон доверял самое дорогое для него на свете — свою литера-
турную славу. Он передавал ему свои сочинения, как только они
были написаны, он их исправлял по его указаниям, он ожидал его
решения, прежде чем их обнародовать. Вот почему он обращался
с ним, как с другом, перед которым держится совершенно свобод-
но и которому открывается вполне. Хотя он очень дорожил тем,
чтобы к его красноречию относились серьезно, но, когда он был
уверен, что его не услышит никто, кроме Аттика, он не стеснялся
шутить над собою и своими произведениями. Он без всякого стес-
нения посвящал его во все секреты своего ремесла и объяснял ему
технику всех своих излюбленных приемов. «На этот раз, — гово-
рит он ему смеясь, — я извел целый короб благовоний Исократа и
даже все коробочки его учеников» * 16. Нет ничего любопытнее то-
го, как он рассказывает об одном из самых больших своих успехов
на трибуне. Дело шло о прославлении великого консульства, на
счет чего он, как известно, был неистощим. На этот же раз была
особая причина, чтобы говорить с большим блеском, чем обыкно-
венно, так как при этом присутствовал Помпей, а Помпей имел
слабость завидовать славе Цицерона. Случай взбесить того был
удобен, и Цицерон поспешил не упустить его. «Когда настал мой
черед говорить, — пишет он Аттику, — боже мой, как я разошел-
ся. С каким наслаждением принялся я осыпать похвалами самого
себя в присутствии Помпея, еще не слыхавшего ни разу, как я
прославляю свое консульство. Как никогда я сыпал периодами,
энтимемами, метафорами и всеми прочими риторическими фигу-
рами. Я уже не говорил более, я кричал, так как дело касалось
моих обычных общих мест, мудрости сената, усердия всадников,
союза всей Италии, уничтоженных попыток заговора, восстанов-
ленного благоденствия и мира и тому подобного. Ты знаешь, что
за музыка у меня выходит, когда я говорю на эти темы. На этот
* AdAtt., II, 1.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
174
АТТИК
раз я пел так хорошо, что мне нет надобности говорить тебе об
этом, — ты должен был слышать меня из Афин» * **. Невозможно
смеяться веселее над самим собою. За эту доверчивость Аттик пла-
тил тем, что всячески заботился об успехе произведений своего
друга. Так как он был свидетелем их исполнения и сам занимался
ими, прежде чем они делались известными публике, он смотрел на
них почти как на свои детища. Он заботился о том, чтобы выпу-
стить их в свет и обеспечить им успех. Цицерон говорил, что дело
это он знал в совершенстве, и это нас вовсе не удивляет. Средство,
к которому он прибегал чаще всего, чтобы подготовить обществен-
ное мнение в пользу какого-нибудь нового произведения Цицеро-
на, состояло в том, что он заставлял лучших своих чтецов читать
самые прекрасные места из них тем избранным, которых он соби-
рал за своими обедами. Цицерон, знавший обычную скудость этих
обедов, просит его делать их немного получше ради таких обстоя-
тельств. «Позаботься, — пишет он ему, — получше угощать твоих
гостей, так как, если они будут иметь что-либо против тебя, они
выместят это на мне» ".
Вполне естественно, что Цицерон был ему бесконечно благо-
дарен за все эти услуги, но это значило бы судить о нем очень
дурно, если предполагать, что он был привязан к нему лишь ради
тех выгод, какие извлекал из него. Нет, он его поистине любил, и
все его письма полны выражений самой искренней привязанности.
Он был счастлив только с ним; он никогда не уставал посещать
его; не успевал он с ним расстаться, как уже начинал горячо же-
лать увидеть его снова. «Пусть я умру, — писал он ему, — но без
тебя мне были бы не в радость не только мой тускуланский дом,
где мне так хорошо, но даже самые Острова блаженных» ***17.
Несмотря на все удовольствие, какое он испытывал от всеобщих
похвал, почестей и ласки и от постоянной толкотни вокруг него
приспешников и поклонников, он и посреди этой сутолоки и шума
не забывал ни на минуту своего отсутствующего друга. «Со всем
* Ad Att., I, 14.
** Ad Att., XVI, 3.
*** Ad Att., XII, 3.
ГЛАВА
II
175
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
этим людом, — писал он ему, — я чувствую себя более одиноким,
чем если бы я был с одним тобою» *. И в самом деле, все это —
политические друзья, меняющиеся с событиями, про которых дей-
ствительно можно сказать, что, пока есть налицо общие интересы,
они — тут, а когда общность эта исчезает — исчезают и они; с
ними Цицерон принужден был быть сдержанным и скрытным, а
это — мучение для души столь откровенной. Напротив того, Атти-
ку он может сказать все, все доверить ему без всякого стеснения.
Вот почему спешит он увидеться с ним при малейшем приступе
тоски. «Я тебя жажду, — пишет он ему, — ты мне необходим, я
тебя жду. Тысячи вещей меня беспокоят и печалят, и облегчить
меня может только беседа с тобой» **. Невозможно собрать воеди-
но все эти чарующие обращения, которые наполняют его перепи-
ску и вырываются у него прямо из сердца. Они не оставляют ни-
какого сомнения относительно истинных чувств Цицерона: они
доказывают, что он смотрел на Аттика не только как на одного из
тех серьезных и надежных друзей, на поддержку которых всегда
можно рассчитывать, но также, а это еще удивительнее, как на
нежного, отзывчивого человека. «Ты принимаешь участие, — го-
ворит он ему, — во всех чужих горестях» ***. Хотя это свидетель-
ство совершенно не подходит к тому представлению о нем, какое
мы себе составили, однако не верить ему невозможно. Как можем
мы сомневаться в искренности его привязанности к своим друзьям,
раз все эти друзья удовлетворились ею? Имеем ли мы право быть
требовательнее их и не будет ли оскорблением для таких людей,
как Брут и Цицерон, предположение, будто они все время обманы-
вались в этом, сами того никогда не замечая? С другой стороны,
как объяснить, что потомство, судящее лишь на основании доку-
ментов, оставленных ему друзьями Аттика, извлекает из этих
самых документов мнение, совершенно противоположное тому, ка-
кое они имели о нем сами? Очевидно, что потомство и современни-
ки в суждении о людях стоят на различных точках зрения. Мы
Ф Ad Att., XII, 51.
•* AdAtt., I, 18.
*** AdAtt., XII, 14.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
176
АТТИК
видели, что Аттик, взявший для себя за правило не вмешиваться в
общественные дела, не считал себя обязанным и разделять те опас-
ности, каким могли подвергнуться его друзья, занимаясь ими. Он
им предоставлял одним и почести, и опасности. Отзывчивый,
услужливый, преданный им во время обычного течения жизни, он
немедленно отстранялся, предоставляя им одним подвергаться
опасностям, как только наступал какой-либо политический перево-
рот, ставивший их в опасное положение. А между тем если рас-
сматривать события того времени на расстоянии нескольких веков,
отделяющих нас от них, то увидеть из них можно лишь самые
важные, и главным образом политические перевороты, то есть
именно те обстоятельства, в которых дружба Аттика омрачается.
Вот откуда берется наше строгое суждение о нем. Что же касается
современников, то они оценивают эти вещи иначе. Все эти значи-
тельные кризисы, как на них ни смотри, все же лишь редкие и
скоропреходящие исключения; несомненно, они сильно действуют
на современников, но еще сильнее на них действуют те тысячи
мелких случайностей, которые потомство более не замечает, но из
которых складывается вообще повседневная жизнь. Современники
судят о дружбе человека не столько на основании какой-либо од-
ной важной услуги, оказанной в один из этих редких и исключи-
тельных случаев, сколько на основании именно тех приятных
услуг, которые оказываются постоянно в любой момент и которые
самым разнообразием своим пленяют их. Вот почему их мнение об
Аттике столь отлично от нашего.
Но что не подлежит никакому сомнению и составляет одну из
самых характерных особенностей этой личности — это потреб-
ность в большом числе друзей и усилия их приобрести и со-
хранить. Можно не допускать, пожалуй, что эта потребность
вытекала из великодушной и доброжелательной натуры, из того,
что Цицерон так удивительно называет «стремлением души, жаж-
дущей любить», но, даже и предполагая, что он желал лишь
занять и заполнить свою жизнь, необходимо признаться, что са-
мый этот способ ее заполнения не может быть признаком пошлой
натуры. Этот утонченный эпикуреец, этот учитель в искусстве
жить знал, «что жизнь не в жизнь, если она не согрета любовью
ГЛАВА
II
177
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
друга» *. Он отказался от волнений политической жизни, от на-
слаждения торжеством слова, от удовольствий удовлетворенного
самолюбия, но за все это он желал насладиться всеми прелестями
душевной жизни. Чем больше он замыкался в ней и уходил в нее,
тем требовательнее и разборчивее становился он относительно
удовольствий, какие она может доставить, — так как это были его.
единственные удовольствия, то он хотел насладиться ими вполне.
Для этого ему нужны были друзья, а в их числе нужны были
лучшие умы и благороднейшие души его времени. Всю свою дея-
тельность, никуда больше не употребляемую, он направил на до-
ставление себе тех наслаждений от общения с людьми, которые
Боссюэ 18 называет величайшим благом человеческой жизни. Этим
благом счастливый Аттик насладился даже более, чем мог того
желать, и дружба щедро вознаградила все его труды, им для нее
понесенные. Дружба была его единственной страстью, и он впол-
не успел насладиться ею; и дружба же, наконец, украсив всю его
жизнь, прославила и его имя.
III
Итак, частная жизнь благоприятна для Аттика. Он менее сча-
стлив, когда изучаешь его образ действия по отношению к обще-
ственным делам. Относительно этого на него обрушилось немало
упреков, и защитить его от них не так-то легко. Однако мы не мо-
жем относиться к нему особенно недоброжелательно, если станем
судить о его поведении, пользуясь воззрениями нашего времени.
Теперь стали относиться гораздо мягче к людям, открыто заявляю-
щим о своем намерении жить вдали от политики. Есть столько лю-
дей, желающих управлять своей страною, и так трудно стало сде-
лать выбор из огромной толпы этих жаждущих, что невольно
испытываешь некоторую благодарность к тем, которые не имеют
этого честолюбия. Их уже не порицают, их называют умеренными
и благоразумными; подобное устранение заслуживает поощрения
«Cui potest esse vita vitalis, ut ait Ennius, qui non in amici mutua benevolentia
conquiescat?» (Cic., De Amicit., 6).
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
178
АТТИК
как средство хоть несколько расчистить этот загроможденный
путь. В Риме думали совсем иначе, и нетрудно найти причины та-
кого расположения. То, что можно назвать политическим телом,
там было очень ограничено численно. Кроме рабов, которые не
шли в счет, народа, который довольствовался тем, что продавал
свои голоса на выборах, и который наслаждался своей привилегией
забавляться за счет кандидатов и кормиться за счет общественной
казны, оставалось всего небольшое число семей древнего проис-
хождения или выдвинувшихся сравнительно недавно, которые и
поделили между собою все общественные должности. Эта родовая
и денежная аристократия была немногочисленна, и ее еле-еле хва-
тало на заполнение должностей всякого рода для управления це-
лым светом. Следовательно, требовалось, чтобы никто не уклонял-
ся от своих обязанностей, и на невольное уклонение смотрели как
на отступничество. Среди нашей демократии дело обстоит иначе.
Так как здесь все должности открыты для всех и так как благодаря
распространению просвещения из всех классов могут являться
люди достойные их занять, то и не приходится бояться, что отсут-
ствие нескольких способных людей, любителей мира и покоя, мо-
жет образовать чувствительную и прискорбную пустоту в этих тес-
ных рядах, устремляющихся со всех сторон в погоню за властью.
Кроме того, мы в настоящее время знаем, что и вне политической
жизни есть тысячи способов служить родной стране. Знатные рим-
ляне не знали иного; на торговлю они смотрели как на занятие не
совсем почтенное*, используемое частными лицами для своего
обогащения, и совершенно не понимали, что от этого может выиг-
рать государство; литература казалась им приятным, но пустым
времяпрепровождением, и они совсем не понимали ее обществен-
ного значения. Из этого следует, что у них человек известного
положения мог только одним честным путем проявить свою дея-
тельность и принести пользу своей стране, а именно выполнением
своих политических обязанностей **. Делать что-либо другое
Liv., XXI, 63: «Quaestus omnibus patribus indecorus visus».
Именно это говорит Сципион в Республике (I, 22): «Quum mihi sit unum
opus hoc a parentibus majoribusque meis relictum, procuratio atque administratio rei
publicae», и т. д.
ГЛАВА
II
179
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
значило для них не делать ничего; они называли праздными самых
трудолюбивых ученых, и им и в голову не приходило, что вне
службы государству могло существовать что-либо достойное занять
время гражданина. Таким образом думали все старые римляне, и
они испытали бы странное удивление, если бы кто-нибудь, подобно
Аттику, присвоил себе право не служить своей стране в пределах
своих сил и уменья. Конечно, Катон, который никогда не отдыхал
и который в восемьдесят четыре года мужественно покинул свою
виллу в Тускуле и явился в Рим выступать обвинителем против
Сервия Гальбы, палача лузитанов 19, нашел бы, что оставаться в
своем доме на Квиринале или в своих поместьях в Эпире, посреди
своих книг и статуй, в то время как судьба Рима решалась на фо-
руме или при Фарсале, — значит совершать такое же преступле-
ние, как прятаться в своей палатке в день битвы.
Следовательно, такое систематическое уклонение Аттика от
исполнения общественных обязанностей было не римской идеей:
он позаимствовал ее у греков. Вполне понятно, что в маленьких
беспорядочных греческих республиках, не знавших покоя и пере-
ходивших беспрестанно и беспричинно от самой суровой тирании
к самой разнузданной вольности, спокойные и трудолюбивые лю-
ди в конце концов устали от всех этих бестолковых и бесплодных
волнений. Их перестали манить к себе общественные должности,
которые можно было получить, лишь льстя изменчивой толпе, а
сохранить, лишь исполняя ее прихоть. К тому же какую цену мог-
ла иметь эта власть, с таким трудом приобретаемая и так редко
сохраняемая, если ею необходимо было делиться с самыми темны-
ми демагогами, и стоило ли, действительно, принимать на себя
столько неприятностей для того, чтобы стать преемником или со-
трудником Клеона? 20 В то же время, как утомление и отвращение
побуждали честных людей удаляться от этих политических пере-
дряг, философия, изо дня в день все более и более изучавшаяся,
также внушала своим ученикам некоторого рода гордость, приво-
дившую их к тому же самому результату. Люди, проводившие свое
время в размышлениях о боге и мире и пытавшиеся разгадать за-
коны, управляющие вселенной, не удостаивали спускаться с этих
высот для того, чтобы управлять государством величиною в
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
180
Al ТИК
несколько квадратных верст. Вот почему в греческих школах по-
стоянно разбирался вопрос, нужно или нет заниматься обществен-
ными делами, должен ли мудрец стремиться к почестям и какая
жизнь лучше — умозрительная или деятельная. Некоторые фило-
софы робко отдавали предпочтение жизни деятельной, но боль-
шинство держалось мнения противоположного, и, пользуясь этими
спорами, многие сочли себя вправе создать для себя праздную
жизнь и проводить ее в роскошных помещениях среди занятий ли-
тературою и искусствами вполне счастливо в то самое время, как
Греция погибала.
Аттик последовал их примеру. Внося в Рим этот греческий
обычай, он громко объявил о принятом им решении отнюдь не
вмешиваться в политические раздоры. И он стал искусно дер-
жаться в стороне от всех тех распрей, которые не переставали
волновать Рим, начиная от консульства Цицерона и до граждан-
ских войн. Даже и в моменты наибольшего обострения этой борь-
бы он не переставал посещать все партии, приобретать себе по-
всюду друзей и находить в этих разнообразных дружеских связях
новый предлог оставаться нейтральным. Когда Цезарь перешел
Рубикон21, Аттику было более шестидесяти лет, а в этом возрасте
кончалась у римлян обязательная военная служба. Это была еще
новая причина, чтобы оставаться в стороне, и он не замедлил вос-
пользоваться ею. «Я уже вышел в отставку» *, — отвечал он тем,
кто хотел завербовать его на службу. Он держался того же образа
действий, и с тем же успехом, и после смерти Цезаря, но тогда он
обманул еще больше общественное мнение. Зная его в таких тес-
ных дружеских отношениях с Брутом, думали, что на этот раз он
не будет колебаться, чтобы определенно высказаться. Сам Цице-
рон, который, казалось бы, должен был его знать, рассчитывал на
это; но Аттик не изменил себе и, воспользовавшись подходящим
случаем, не замедлил заявить публично, что он не желает быть
впутанным в это дело помимо своего желания. В то время как
Брут собирал себе войско в Греции, несколько всадников, его
друзей, придумали сделать подписку среди богатейших римлян,
Corn. Nepos, Attic., 7: <Usus es aetatis vacationer.
ГЛАВА
II
181
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
чтобы собрать ему денег на содержание его солдат. Прежде всего
обратились к Аттику, чтобы он поставил свое имя во главе списка.
Аттик отказался подписаться начисто. Он ответил, что все его
достояние в распоряжении Брута, если он в нем будет нуждаться
или его у него потребует как друг; но в то же время он объявил,
что он не примет участия ни в какой политической манифестации,
и его отказ расстроил всю подписку.
В это же самое время, верный своему обыкновению подлажи-
ваться ко всем, он охотно принимал у себя Фульвию, жену Анто-
ния22, а также и Волумния, начальника его саперов23, и, уверен-
ный в том, что у него есть друзья повсюду, он без особой боязни
ожидал исхода этой борьбы.
Страннее всего то, что этот человек, так упорно желавший
оставаться нейтральным, не был, однако, вполне индифферент-
ным. Его биограф высказывает ему ту похвалу, что он всегда дер-
жался лучшей партии *, и это правда, только он поставил себе за
закон не служить своей партии: он довольствовался тем, что желал
ей успеха, причем эти пожелания были самые горячие. Можно ли
поверить, что и у него были политические страсти, которые он и
обнаруживал в дружеских общениях с невероятной живостью? Он
до такой степени ненавидел Цезаря, что едва не порицал Брута за
то, что тот разрешил похоронить его**. Без сомнения, он желал,
как того требовали самые свирепые, чтобы его тело бросили в
Тибр. Таким образом, он разрешал себе иметь свои предпочтения
и высказывать их самым ближайшим своим друзьям. Его осторож-
ность начиналась лишь тогда, когда надо было действовать. Ни-
когда он не соглашался ввязаться в какую-либо борьбу, но, если
он и не разделял ее опасностей, он тем не менее живо переживал
все ее перипетии. Смешно видеть, как он воодушевляется и горя-
чится, как будто бы он был настоящий воин; он участвует во всех
удачах и неудачах, он одобряет смелых, заклинает нерешительных
и даже порицает падающих духом; он позволяет себе давать сове-
ты и указания тем, кто, по его мнению, действует мягко, — он,
Com. NIepos, Attic., 6.
** Ad Att., XIV, 10.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
182
ATT ПК
который сам совершенно уклонялся от всяких действий. Стоит по-
слушать его упреки по адресу Цицерона, когда тот колеблется при-
соединиться к Помпею: он усваивает себе самый патетический тон,
напоминает ему его слова и поступки, заклинает его во имя его
славы и даже приводит ему его собственные сочинения, лишь бы
убедить его решиться*. Такая чрезмерная решимость, проявляе-
мая им за счет других, создавала иногда довольно комические си-
туации. Когда Помпей укрылся в Бриндизи24, Аттик, огорченный
донельзя, желал, чтобы сделана была какая-то попытка спасти его,
и даже дошел до того, что потребовал, чтобы Цицерон, прежде чем
уехать, предпринял для этого что-либо особенное. «Нужно лишь
знамя, — убеждал он его, — все соберутся вокруг него» **. Добро-
сердечный Цицерон так был возбужден этими пылкими увещева-
ниями друга, что были минуты, когда он готов был дерзнуть и
искал лишь подходящего случая, чтобы сделать решительный шаг.
Случай представился, и вот как он им воспользовался, по его соб-
ственным словам. «Когда я прибыл в мой помпейский дом 2д, Нин-
ний, твой друг26, уведомил меня, что центурионы трех находив-
шихся там когорт желают видеть меня завтра, чтобы сдать мне
город. Знаешь ты, что я сделал? Я уехал до рассвета, лишь бы их
не видать. В самом деле, что такое три когорты? Да и будь их
больше, что я стал бы с ними делать?» *** Так может говорить
только благоразумный человек, хорошо себя знающий. Что же ка-
сается Аттика, то возникает вопрос, был ли он вполне искренен,
когда обнаруживал такой пыл к этому делу, если он так упорно
отказывался лично послужить ему. Эти сильные страсти, так осто-
рожно хранимые в сердце и никогда не проявляющиеся в дейст-
вии, поневоле кажутся подозрительными. Быть может, он просто
желал несколько подогреть свою роль зрителя, принимая до неко-
торой степени участие в волнениях борьбы. Эпикурейский мудрец
остается на своих ясных высотах, спокойно наслаждаясь оттуда
зрелищем бурь и человеческой борьбы; но он наслаждается ими
* Ad Att., VIII, 2.
•* Ad Att., X, 15.
Ad Att., X, 16.
ГЛАВА
II
183
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
слишком издалека, и испытываемое им удовольствие уменьшается
вместе с расстоянием. Аттик хитрее и лучше умеет обеспечить себе
удовольствие: он спускается в самую середину борьбы, он ее зрит
вплотную и сам как бы участвует в ней, будучи уверен, что всегда
может удалиться из нее вовремя.
Труднее всего было ему заставить всех примириться с его ней-
тральностью, и труднее потому, что его образ действия оскорблял
более всего тех, чьим уважением он больше всего дорожил. Респуб-
ликанская партия, которую он предпочитал и в которой у него бы-
ло так много друзей, должна была быть значительно менее склон-
ною прощать ему его поведение, нежели партия Цезаря. Еще в
древности, а тем более в наши дни, восхваляли слова, сказанные
Цезарем в самом начале гражданской войны: <Кто не против меня,
тот за меня», и весьма порицали совершенно обратные слова, ска-
занные Помпеем: 4Кто не за меня, тот против меня». Однако, если
разобраться в этом, то и эта похвала, и это порицание покажутся
одинаково маловразумительными. Каждый из обоих соперников,
когда выражался таким образом, сообразовывался со своей ролью,
и их слова были продиктованы их положениями. Цезарь, как бы
его ни судить, шел нарушить установленный порядок и должен
был быть признателен тем, кто ему не мешал. Мог ли он разумным
образом требовать от них боже? Ведь, действительно, тот, кто не
эмяпшал ему, служил ему.. Но законный порядок, порядок установ-
лшныи, считал себя вправе обратиться ко всем за защитой и смот-
реть как на врагов на всех тех, кто не откликался на его призыв,
таит как иваи№ считать всеобшще плрнзияанным штринципом, что тот, кто
нве приходит на тшомюшщь закону п когда его открыто наруппавот, гам
станоиится соучастником тех, вето его нарушшает.. СГлежмвательно,
вполне естественно, что Икезарь», вспушив в Рим,, опжсся доброжела-
тешыно и к Аттику,, и ко всем тем, кто иве шкивпел к Фарсадпг, тогда
как в лагере Шкомппея пролив них суицестшоналю сильнвеипшее радара-
лиишие. Аттик иве особенно беелпокоошея об этом гневе:: он предостав-
ляй! выкказапьеж алюй легвнимьвежнойой и уашккавзящеися
вдолюраяв вве мигла шростявть себе того,, что она пвоввлонвула Рим,, ив ко-
торая прошла выместить эпо на тех,, вето в нем остался.. Что могли
ему сдедапь эпи уграиянт? был уверен,, что сохранвил удажетшир
ir.aooiw iWAMCCBff
Tern It
АТТИК
двух самых почтенных и влиятельных людей в этой партии, и он
мог противопоставить их свидетельство всем гневным выходкам ос-
тальных. Цицерон и Брут, несмотря на непреклонность своих
убеждений, никогда не ставили ему в вину его образ действия и
даже как будто бы одобряли его за то, что он не вмешивался в
общественные дела. «Я знаю честность и благородство твоих
чувств, — писал однажды Цицерон Аттику, когда тот счел нуж-
ным оправдываться, — между нами только та разница, что каж-
дый из нас по-разному устроил свою жизнь. Не знаю, какое често-
любие побудило меня жаждать почестей, тогда как ты выбрал на
свою долю честный досуг по причинам отнюдь не предосудитель-
ными*. С другой стороны, Брут писал ему под конец своей жизни:
«Я далек от того, чтобы порицать тебя, Аттик; твои года, характер,
семья — все заставляет тебя ценить покой» **. Такая снисходитель-
ность со стороны Брута и Цицерона тем более удивительна, что они
должны были прекрасно понимать, какое зло мог причинить подо-
бный пример защищаемому ими делу. Если республика погибала,
то не только вследствие дерзости ее врагов, но также и вследствие
апатии ее сторонников. Печальное зрелище, которое она представ-
ляла собой последние пятьдесят лет, открытая продажа должно-
стей, скандальные насилия, происходившие на форуме при обсуж-
дении каждого нового закона, кровавые свалки, сопровождавшие
каждые выборы на Марсовом поле, целые армии гладиаторов, ко-
торыми приходилось окружать себя ради защиты, все постоянные
передряги, все низкие интриги, в которых окончательно растрачи-
вались последние силы Рима, — все это совершенно лишило муже-
ства всех честных людей. Они стали удаляться от общественной
жизни, власть потеряла для них всякую привлекательность, как
только стало необходимо оспаривать ее у людей, готовых на всякое
насилие, на всякий произвол. Надо было иметь мужество Катона,
чтобы вернуться на форум, после того как его осыпали там кам-
нями, разорвали тогу и разбили головуТаким образом, чем
* М УШ..., П„ И?.. Сто., тгжвк1 Dtf 1, 211 и акш^жям) В„ Ж Паигледам* эвктпп)
ододжипг., (анишвдцно),, мятаж вкя Атпнка.
** 1ЕфМ. Brnirt.... Ц„ U7..
ГЛАВА
П
Жэ
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
предприимчивее становились насильники, тем более уступали им
честные и порядочные, и уже начиная с эпохи первого триумвирата
и консульства Бибула28 было очевидно, что апатия честных граж-
дан предоставит республику честолюбцам, жаждущим захватить ее
в свои руки. Цицерон хорошо понимал это и в своих письмах не
скупился на горький сарказм по отношению к этим ленивым бога-
чам, влюбленным в свои рыбные садки и утешавшимся в предстоя-
щей гибели республики мыслью, что, по крайней мере, у них
останутся их мурены. В введении к своей Республике он с удиви-
тельной энергией нападает на тех, которые, потеряв мужество са-
ми, стараются отнять его и у других и которые полагают, будто
человек имеет право не служить своей родине и может заботиться о
своем благосостоянии, не считаясь с благосостоянием ее. «Не будем
же обращать внимание, — говорит он в конце, — на этот сигнал к
отступлению, который, раздаваясь в наших ушах, как бы хочет
отозвать назад даже тех, кто уже смело бросился на приступ» *.
Бруту также был известен этот недуг, от которого погибала респуб-
лика, и он не раз сетует на слабость и уныние римлян. «Поверь
мне, — восклицалон, — мы уже слишком стали бояться изгнания,
смерти, бедности» **. А пишет он эти прекрасные слова все тому же
Аттику и притом вовсе и не думает прилагать их к нему. Какое же
странное очарование должно было таиться в этом человеке, какую
огромную власть проявляла его дружба, если эти два великих
гражданина изменили, таким образом, сами себе ради него и откро-
венно простили ему то, что так строго осуждали у других.
Чем больше думаешь, тем меньше видишь причин, которыми
он мог бы оправдать в их глазах свое поведение. Если бы он был
одним из тех ученых, которые, погрузившись в свои исторические
или философские исследования, живут лишь прошлым или буду-
щим и, в сущности, не могут считаться современниками людей, с
которыми живут в одно время, тогда еще можно было бы понять,
что он не участвует в их борьбе, потому что он чувствует себя вне
их страстей; но, как известно, он, совсем напротив, очень живо
* De Rep., I, 2.
** Epist. Brut., I, 17.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
186
АТТИК
интересовался всеми, даже ничтожными, волнениями и темными
интригами его времени. Он старался знать их и отлично умел в
них разбираться — это была обычная пища для его любознатель-
ного ума, и Цицерон обращался главным образом к нему, когда
ему нужны были эти сведения. Еще меньше он был одною из тех
спокойных и робких натур, созданных для уединения и размыш-
ления и не находящих в себе стремлений, необходимых для актив-
ной жизни. Напротив, он был деловым человеком с ясным и поло-
жительным умом и, если бы захотел, мог бы быть превосходным
государственным деятелем. Чтобы быть полезным своей стране,
ему нужно было лишь употребить на служение ей часть той дея-
тельности и того ума, которые он употребил, чтобы обогатиться, и
Цицерон вполне прав, говоря, что у него характер государственно-
го человека. Наконец, ему не осталось даже и того печального
оправдания, что он потому не принадлежит ни к какой партии, что
все они для него безразличны и что, не имея определенного мне-
ния, он не знал, куда пристать. В своих письмах к Цицерону и
Бруту он сотни раз говорил противное и сотни раз пленял их пыл-
костью своего республиканского рвения. Однако он остался спо-
койным, когда настал случай послужить этому правлению, которо-
му на словах он был так предан. Вместо того чтобы сделать хоть
одно усилие для его сохранения, он заботился лишь о том, чтобы
самому не погибнуть при его крушении. Но если он и не попытался
защищать его, то, быть может, он оказал ему последний долг, вы-
казав сожаление о его погибели? Быть может, он засвидетельство-
вал каким-нибудь образом, что хотя он и не участвовал в битве, но
все же принял участие в поражении? Быть может, он сумел, дожи-
вая последние дни под новою, насильно навязанною властью, с
таким достоинством и грустью удалиться от света, что сам победи-
тель проникся к нему уважением? Нет, он ничего этого не сделал,
а это-то более всего и заставляет нас смотреть на него недоброже-
лательно. Напротив, он ретиво принялся приспосабливаться к но-
вому режиму. На другой же день, после того как он сам был под-
вергнут гонению, он уже становится другом гонителей. Он
расточает перед ними все чары своего ума, назойливо посещает их
дома и участвует на всех их празднествах. Как бы ни было
ГЛАВ/Ч
II
187
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
привычно видеть его всегда доброжелательным по отношению ко
всем восторжествовавшим правительствам, все же никак не мо-
жешь примириться с мыслью, что друг Брута и доверенный Цице-
рона мог так быстро стать приспешником Антония и Октавия. Са-
мые снисходительные и те согласятся, конечно, что его дружба с
этими знаменитыми историческими личностями накладывала на
него обязанности, которые он не выполнил, а тот факт, что он в
преемники им выбрал их палачей, следует расценивать не иначе
как измену памяти этих лиц, почтивших его своею привязанно-
стью.
Если мы не расположены относиться к нему так снисходитель-
но, как Цицерон и Брут, то тем более мы не можем разделять того
наивного энтузиазма, какой он внушает Корнелию Непоту. Этот
снисходительный биограф во всей жизни своего героя более всего
поражен его удивительной удачей в том, что он избежал стольких
великих опасностей. Он не может прийти в себя от изумления при
виде того, что, начиная с Суллы и до Августа, его герой выходит
невредимым из стольких гражданских войн, благополучно пере-
живает столько проскрипций и так ловко ведет себя, что благоден-
ствует там, где другие погибают. «Если осыпают похвалами, —
говорит он, — кормчего, сумевшего уберечь корабль среди под-
водных скал и бурь, то не следует ли также удивляться осторож-
ности человека, сумевшего сберечь самого себя посреди страшных
политических гроз?» * Удивляться тут нечему. Что касается нас,
мы сбережем наше удивление для тех убежденных людей, которые
согласуют свои действия со своими принципами и которые умеют
умирать, защищая свои убеждения. Неудача не роняет их в нашем
уважении, и, что бы ни говорил этот защитник Аттика, некоторые
счастливые плавания приносят менее чести, чем иные крушения.
Единственная похвала, которую он вполне заслуживает и которую
так охотно преподносит ему его биограф, состоит в том, что он
действительно был самым ловким человеком своего времени; но,
как известно, есть и другие похвалы, получше этой.
* АМлс., I!®..
ГЛАВА
III
ЦЕЛИЙ
Римская
молодежь
во времена
ЦЕЗАРЯ
изучаемой нами
истории нет, быть может, личности более любопытной, чем
личность Целия. Его жизнь представляет для нас совершенно
особый интерес. Он не был, подобно Бруту, блестящим исклю-
чением среди своих современников; напротив, он весь принадле-
жит своему времени; он жил, как жили все вокруг него. Вся
тогдашняя молодежь, все эти Курионы, Долабеллы похожи на не-
го. Они все, подобно ему, испорчены с пеленок, мало заботятся о
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
своем достоинстве, мотают свои состояния и любят легкомыслен-
ные удовольствия; все они бросаются при первой возможности в
общественную жизнь, томимые беспокойным честолюбием и стре-
мясь главным образом к удовлетворению своих больших потреб-
ностей, мало считаясь с предрассудками и верованиями. Таким об-
разом, история Целия есть история всех других, и, изучая ее, мы
получаем то преимущество, что можем сразу ознакомиться со всем
поколением, к которому он принадлежал. Что же касается самого
изучения, то оно для нас очень легко благодаря Цицерону. Не-
смотря на огромное различие во взглядах и поведении, Цицерон
всегда питал к Целию странное влечение; он любил беседовать с
этим умным человеком, издевавшимся над всем, и он чувствовал
себя с ним гораздо свободнее, чем с людьми, подобными Катону и
Бруту, подавлявшими его своей прямолинейностью. Он защищал
его перед судом, когда одна женщина, ранее любимая им и бро-
шенная, пыталась погубить его, и эта защитительная речь являет-
ся, безусловно, одною из самых приятных речей, дошедших до
нас. Впоследствии, когда ему пришлось уехать управлять Кили-
кией, он выбрал его своим политическим корреспондентом. По
счастливой случайности письма Целия дошли до нас вместе с пись-
мами Цицерона, и во всем этом сборнике писем нет более интерес-
ных и остроумных. Соберем же воедино все рассеянные в этих
письмах подробности и на основании их попытаемся восстановить
историю Целия, а по ней составить себе представление о том, что
такое представляла из себя тогдашняя римская молодежь. Узнать
это, несомненно, очень интересно, так как она играла важную роль
и так как именно ею всего более пользовался Цезарь для задуман-
ного им переворота.
I
Целий был не знатного рода. Он был сын простого римского
всадника из Поццуоли, занимавшегося торговлей и нажившего се-
бе большое состояние в Африке. Его отец, не имевший в своей
жизни другой заботы, кроме как разбогатеть, проявлял, как это
часто бывает, свое честолюбие не столько для себя, сколько для
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
190
ЦЕЛ ИЙ
сына: он желал сделать из него политического деятеля, а так как
видел, что высшие государственные должности достигаются через
красноречие, то отвел его еще совсем молодым к Цицерону, чтобы
тот сделал из него, если можно, великого оратора.
В то время еще не было обычая держать юношей в школах
риторов, с тем чтобы они там упражнялись в вымышленных делах.
Как только они надевали тогу взрослого мужа, что происходило
около шестнадцатилетнего возраста, их спешили отвести к какому-
нибудь известному государственному человеку, с которым они и не
расставались. Находясь в самой интимной близости, они слушали
его беседы с друзьями, его споры с противниками; они видели, как
он готовится в тишине к своим словесным битвам, они сопровож-
дали его в базилики и на форум, они слушали его защитительные
речи или речи к народному собранию, и, когда они сами начинали
чувствовать себя способными выступить публично с речью, они
выступали около него и под его защитой. Тацит глубоко сожалеет
об этом мужественном воспитании, которое, ставя юношу в усло-
вия жизненной истины, вместо того чтобы держать его среди фик-
ций риторики, развивало в нем вкус к естественному и истинному
красноречию и закаляло его, бросая сразу в настоящую битву и
обучая его, по его подлинному выражению, войне на самом поле
битвы (pugnare in proelio discebant) *. Это воспитание представля-
ло, однако, большую опасность. Оно слишком рано знакомило его
с вещами, которые лучше бы не знать подольше; оно приучало его
ко всякого рода неблаговидным проявлениям, столь обычным в
общественной жизни, оно приводило его к преждевременной зре-
лости и слишком рано возбуждало в нем честолюбие. Такой юноша
в шестнадцать лет, живший в теснейшем общении с беззастенчивы-
ми пожилыми государственными людьми, открывавшими ему без
стеснения самые низкие происки партий, не должен ли был утра-
тить отчасти выспренность и деликатность чувств, свойственных
его возрасту? Не нужно ли было бояться, что такое порочное об-
щение может привить ему любовь к интриге, преклонение перед
успехом, безумное стремление к власти, желание во что бы то ни
* Тас., De orat., 34.
ГЛАВА
III
191
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
стало, как можно скорее подняться повыше и неразборчивость в
средствах для достижения этой цели?
Именно это и случилось с Целием. В течение целых трех лет,
честных и трудолюбивых, он не покидал Цицерона, но, заметив, в
конце концов, что такой молодой человек, как он, стремящийся к
политической карьере, больше может выиграть с теми, кто хочет
низвергнуть правительство, нежели с теми, кто старается его сохра-
нить, он покинул Цицерона и перешел к Катилине. Переход был
резок, но Целий никогда не заботился о том, чтобы избегать таких
перемен. С этого времени, вполне понятно, его жизнь совершенно
изменилась: он стал смутьяном и дерзким забиякой, наводившим
страх своими злонамеренными речами на форуме и на Марсовом
поле. На выборах верховного жреца он ударил сенатора. Когда он
был назначен квестором, все стали обвинять его в подкупе избира-
тельных голосов. Не довольствуясь устройством беспорядков в
римских комициях, он поднял, неизвестно зачем, народное волне-
ние в Неаполе. В то же время он не пренебрегал и своими удоволь-
ствиями. Бесчинства шумной молодежи, к которой он принадле-
жал, непрестанно нарушали общественное спокойствие. Рассказы-
вали, что улицы Рима не были безопасны, когда они возвращались
по ночам со своих ужинов, и что по примеру тех юных гуляк, кото-
рых нам рисуют Плавт и Теренций, они преследовали честных жен-
щин, встречавшихся им на пути. Все эти безумства требовали, ко-
нечно, больших издержек, и отец Целия, хотя и был богат, не всегда
был расположен платить за него. Без сомнения, теперь этот честный
негоциант из Поццуоли должен был жалеть о тех честолюбивых за-
мыслах, какие он питал для своего сына, и находил, что ему слиш-
ком дорого обходится его желание сделать из него общественного
деятеля. Целий, со своей стороны, был не такого характера, чтобы
легко сносить упреки; он покинул отцовский дом и под предлогом
быть ближе к форуму и делам нанял за 10.000 сестерциев (2.000
франков, то есть около 750 руб.) помещение на Палатине в доме
знаменитого трибуна Аппия Клодия. Это было важным событием в
его жизни, так как тут он познакомился с Клодией.
Если основываться на свидетельстве Цицерона, пришлось бы
составить самое плохое мнение о Клодии; но Цицерон — свиде-
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
192
ЦЕЛ ИЙ
тель слишком пристрастный, чтобы быть совершенно справедли-
вым, а сильная ненависть, какую он питал к ее брату, делает подо-
зрительным и его мнение о его сестре. К тому же он отчасти про-
тиворечит сам себе, когда говорит, что она сохраняла отношения с
весьма честными людьми, что было бы совсем удивительно, если
бы и вправду она совершила все те преступления, в которых он ее
упрекает. Очень трудно поверить, чтобы лица, занимающие вид-
ное положение в республике и щепетильные относительно своей
репутации, продолжали видеться с нею, если бы они думали, что
она отравила своего мужа и была любовницей своих братьев. Од-
нако не Цицерон же это выдумал; это была общественная сплетня,
а он лишь охотно ее повторял. Многие в Риме верили этому слуху,
враги Клодии старались его распространять, и на эту тему были
сочинены очень злые стихи, которые и писались на всех стенах.
Итак, репутация Клодии была очень плохая, и надо признаться,
что, несмотря на некоторые преувеличения, она отчасти ее заслу-
живала. Ничто не доказывает, что она убила своего мужа, как ее
в этом обвиняли: подобные обвинения в отравлении были тогда в
большом ходу и им легко верили, но все же при его жизни она
делала его очень несчастным и, по-видимому, не особенно была
огорчена его смертью. Сомнительно также, хотя это и утверждает
Цицерон, что она была любовницей своих братьев, но зато, к не-
счастью, слишком верно то, что вообще у нее было много любов-
ников. В извинение ей можно привести лишь одно то, что такой
образ жизни был тогда явлением довольно обыкновенным. Никог-
да скандалы подобного рода не были так обычны среди знатных
дам Рима. Но ведь римское общество переживало тогда кризис,
причины которого, восходящие очень далеко, заслуживают того,
чтобы с ними ознакомиться. О них необходимо сказать несколько
слов, чтобы можно было дать себе отчет о той сильной порче, ка-
кой подвергались общественные нравы.
В стране, где семья так почиталась, как в Риме, женщины не
могли не иметь большого значения. Нельзя думать, что они не
старались распространить и за пределы дома свое влияние, которое
уже было так значительно внутри его, и то почетное место, какое
они занимали в частной жизни, естественно должно было вызвать
ГЛАВА
III
193
7 Г. Буассье
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
у них в один прекрасный день попытку завоевать для себя и жизнь
общественную. Старые римляне, столь ревнивые к своей власти,
предчувствовали давно эту опасность и не пренебрегали никакими
средствами, чтобы ее избежать. Известно, каким образом относи-
лись они к женщинам в общественной жизни: каких только злых
выходок они не сочиняли по поводу их, они издевались над ними в
театре и насмехались над ними даже в своих политических речах *;
но не следует принимать всерьез эти насмешки и слишком сожа-
леть тех, на кого они направлены. Если на женщин так нападали,
то это потому, что их побаивались, и все эти насмешки не столько
являются издевательством, сколько простою предосторожностью.
Эти суровые воины, эти грубоватые поселяне знали хорошо, живя
с женщинами, какой у них свободный и предприимчивый ум и на-
сколько во многом они стоят выше их; вот почему они так хлопочут
оградить их деятельность хозяйством; но и этого еще недостаточно,
чтобы их успокоить: надо даже и в самом хозяйстве поставить их в
подчинение и зависимое положение. Намеренно утверждают, что
они — существа слабые и порывистые (indomita animalia), неспо-
собные управлять даже собою, и торопятся установить над ними
управление. Под этим предлогом их держат под вечной опекой; они
всегда находятся под попечением отца, брата или мужа; они не мо-
гут ни продавать, ни покупать, ни торговать, ни делать ничего без
согласия того, от кого зависят: поступая таким образом, мужчины
уверяют, что они им покровительствуют; в действительности же,
они сами покровительствуют себе против них. Катон, большой враг
женщин, наивно признается в этом в минуту откровенности.
«Вспомните, — говорит он у Тита Ливия по поводу закона Оп-
пия, — о всех правилах, установленных нашими предками, чтобы
Во времена Гракхов цензор Метелл в одной речи, где он сильно нападает на
холостяков, говорил следующее: «Граждане, если бы можно было жить без жен-
щин, мы все бы обошлись без этой обузы (omnes еа molestia careremus), но природе
угодно, чтобы было так же невозможно обходиться без них, как неприятно жить с
ними; решим же пожертвовать приятностями недолговечной жизни интересам ре-
спублики, которая должна существовать всегда». Подобный способ поощрять лю-
дей жениться казался, по-видимому, очень убедительным, потому что в тот период,
когда число браков уменьшилось как никогда, Август счел необходимым читать
народу эту речь старого Метелла
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
194
ЦЕЛ ИЙ
подчинить жен мужьям. Несмотря на то что теперь они все обузда-
ны, вам все же трудно справиться с ними. Что же будет, если вы
вернете им свободу, если вы предоставите им одинаковые права с
собою? Думаете ли вы, что тогда вы будете в состоянии управлять
ими? В тот день, когда они добьются равенства, они возьмут над
вами верх» *. Этот день настал приблизительно в ту эпоху, которой
мы теперь занимаемся. Но среди общего ослабления древних обы-
чаев законы о женщинах так же стали плохо исполняться, как и все
другие. Цицерон говорит, что галантные юристы доставляли им ос-
троумные средства, чтобы избегать эти законы, по-видимому их
вовсе не нарушая **. В то же время уже вошло в привычку видеть
их занимающими важное место в обществе и считаться с ними в
управлении республикой. Почти все политические люди того вре-
мени находились в подчинении у своих жен или любовниц. Вот
почему надо считать бесчисленные любовные похождения Цезаря,
так же как впоследствии похождения Августа, за глубокую хит-
рость: можно думать, что они старались нравиться женщинам,
чтобы через них управлять их мужьями.
Таким образом, благодаря забвению старинных законов, бла-
годаря переменам старинных правил, женщины стали свободны-
ми. А надо заметить, что вообще первое пользование вновь завое-
ванной свободой всегда приводит к некоторому злоупотреблению
ею. Нельзя спокойно наслаждаться правами, которых был лишен
долгое время, и всегда эти первые минуты сопровождаются неко-
торым опьянением, от которого трудно удержаться. То, что проис-
ходило в римском обществе той эпохи, и все те уклонения, кото-
рые имели место в поведении женщин, — все это объясняется
отчасти привлекательностью и возбуждением, вызванным новой
свободою. Те, которые любили деньги, как Теренция, жена Цице-
рона, торопясь использовать вновь полученное право самим распо-
ряжаться своим состоянием, вступают в сотрудничество ради со-
мнительных барышей с отпущенниками и деловыми людьми, без
стеснения обкрадывают своих мужей и ударяются в спекуляции и
* Liv., XXXIV, 3.
Pro Muraen., 12.
ГЛАВА
III
195
7*
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
торговлю, куда и вносят вместе с неслыханным инстинктом хищ-
ничества свойственные им мелочную бережливость и тонкую рас-
четливость. Те же, которые предпочитали удовольствия, предава-
лись с увлечением всем видам наслаждения. Менее смелые
пользовались легкостью развода, чтобы переходить от одной люб-
ви к другой под прикрытием закона. Другие не считали нужным
заботиться об этом и открыто шли на скандал.
Клодия была из последних; но, обладая всеми этими порока-
ми, она ничуть не заботилась о том, чтобы скрывать их; она обла-
дала и некоторыми достоинствами, в этом необходимо сознаться.
Она не была жадна; ее кошелек был открыт для ее друзей, и Це-
лий, не краснея, черпал из него. Она любила умных людей и при-
влекала их к себе. Одно время она пыталась убедить Цицерона,
талантом которого она очень восхищалась, покинуть ради нее его
глупую Теренцию и жениться на ней; но Теренция, проведавшая о
том, сумела их смертельно перессорить друг с другом. Один древ-
ний схолиаст говорит, что она танцевала лучше, чем полагается
честной женщине *. Она увлекалась не только одним этим искусст-
вом, и на основании одного места у Цицерона можно заключить,
что она также писала стихи **. Заниматься литературой, интересо-
ваться обществом умных людей, любить тонкие и изысканные удо-
вольствия — все это с первого взгляда совсем не представляется
заслуживающим порицания; напротив, у нас каждая женщина
должна или обладать этими качествами, или притворяться. В Риме
думали иначе, и так как там только одни куртизанки пользовались
тогда привилегией такой свободной и изящной жизни, то всякая
женщина, старавшаяся выказать те же таланты, подвергалась рис-
ку быть смешанной с ними и навлечь на себя такое же порицание
со стороны общественного мнения; но Клодия не обращала внима-
ния на это мнение. Она вносила в свою частную жизнь, в свои
дружеские отношения то же увлечение и тот же пыл, какие вносил
ее брат в жизнь общественную. Готовая на все излишества и смело
в них признававшаяся, доходившая до крайности и в любви и в
* Scholia Bobiensia, ProSext., изд. Орелли, стр. 304.
** Schwabe, Quaest. Catull., стр. 77.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
196
ЦЕЛИЙ
ненависти, не умевшая сдерживаться и ненавидевшая всякое при-
нуждение, она не изменяла той гордой и знатной семье, из которой
была родом, и даже в самых пороках ее в ней сказывалась ее по-
рода. В стране, где придавалось такое значение соблюдению древ-
них обычаев, в этой классической стране декорума (самое слово
это и содержание его — римского происхождения), Клодии до-
ставляло удовольствие нарушать общепризнанные законы; она вы-
ходила со своими друзьями, позволяла им сопровождать себя в
общественные сады или на Аппиеву дорогу, выстроенную ее пра-
дедом2. Она смело подходила к знакомым людям; вместо того что-
бы скромно потуплять глаза, как то полагалось всякой благовоспи-
танной матроне, она осмеливалась разговаривать с ними (Цицерон
говорит, что иногда она их даже целовала) и приглашала их к себе
на обеды. Люди серьезные, положительные, степенные негодова-
ли, но молодежь, которой подобная смелость нравилась, была от
нее в восторге и охотно ее посещала *.
Целий был тогда одним из модных людей. Он уже славился
как хороший оратор, а остроумная насмешливость его речей стра-
шила многих. Он был храбр до безумия, всегда готов пуститься в
самые рискованные предприятия. Деньги он тратил без счета, и
около него постоянно толклось множество друзей и клиентов. Не-
многие танцевали так хорошо, как он**, и никто не превосходил
его в искусстве одеваться со вкусом, и в Риме зачастую толковали
о красоте и ширине пурпурной полосы, окаймлявшей его тогу. Все
эти качества, и серьезные и пустые, были именно такого свойства,
чтобы пленить Клодию. Соседство сблизило их теснее, и она стала
скоро его возлюбленной.
Несмотря на всю сдержанность Цицерона, можно угадать ту
жизнь, какую они тогда вели. Он говорит полусловами о тех бле-
стящих празднествах, которые устраивала Клодия своему возлюб-
ленному и римской молодежи в своих садах на берегу Тибра; но
главным местом ее любовных приключений были, как кажется,
Байи3. Уже за несколько времени перед тем Байи сделались
Все эти и дальнейшие подробности взяты из речи Цицерона Pro Caelio.
** Macrob., Sat., II, 10.
ГЛАВА
III
197
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
обычным сборным местом всех модников Рима и Италии. Источни-
ки горячей воды, бывшие там в изобилии, служили причиной или
поводом для этих сборищ. Некоторое количество больных, отправ-
лявшихся туда за выздоровлением, служили оправданием для це-
лой толпы вполне здоровых людей, приезжавших туда лишь пове-
селиться. Съезд начинался с апреля месяца, и в течение всего
прекрасного сезона там завязывались тысячи легких интриг, слух
о которых доходил до Рима. Серьезные люди всячески остерега-
лись попасть в этот водоворот, и впоследствии Клодий обвинял Ци-
церона, как в преступлении, лишь за то, что тот проездом побывал
в Байях; но Целий и Клодия не старались скрываться: они без стес-
нения предавались всем удовольствиям, доступным в этой стране,
которую Гораций 4 величал прекраснейшей на свете. Весь Рим го-
ворил об их поездках по берегу, о блеске и шуме их пиров и об их
прогулках по морю на лодках с певцами и музыкантами. Вот все,
что рассказывает нам Цицерон или, вернее, что он заставляет нас
угадывать, так как на этот раз он желает быть скромным, вопреки
своему обыкновению и к нашему большому сожалению, чтобы не
скомпрометировать своего друга Целия. К счастью, мы можем
узнать об этом больше и проникнуть глубже в это общество, столь
для нас интересное: для этого нам нужно обратиться к тому, кто
был вместе с Лукрецием величайшим поэтом этого времени, — к
Катуллу5. Катулл жил среди этих достойных изучения личностей
и находился с ними в отношениях, которые дали ему возможность
их прекрасно описать. Все знают Лесбию, которую он обессмертил
своими стихами, но не все знают, что эта Лесбия не была той фик-
цией, какую часто воображают себе элегические поэты. Овидий6
говорит нам, что под этим именем скрыта одна римская дама, и по
всему вероятию знатная, так как он не хочет называть ее собствен-
ным именем, а по тому, как он говорит о ней, видно, что все в то
время ее знали *. Апулей, живший значительно позднее7, более не-
скромен и сообщает нам, что Лесбия — это Клодия ”. * **
Ovid., Trist., II, 427.
** Apul., De Mag., 10. Один немецкий ученый, Л. Швабе, в своем труде о
Катулле (Quaest. Catull., 1862) поставил, как мне кажется, вне сомнения это
утверждение Апулея.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
198
ЦЕЛИЙ
Следовательно, Катулл также был возлюбленным Клодии и
соперником Целия: и он посещал этот дом на Палатине и эти тибр-
ские сады, и его стихи дают нам возможность поближе узнать то
общество, в котором он был одним из героев.
Я только что говорил, что Клодия не имела той жадности к
деньгам, какая свойственна была многим женщинам того времени
и вообще всех времен. История Катулла служит тому прекрасным
доказательством. Этот молодой провинциал из Вероны, хотя и
происходил родом из хорошей семьи, имел очень небольшое состо-
яние, а пожив несколько времени в Риме рассеянною и приятною
жизнью, совсем его лишился. Его бедное небольшое имение скоро
очутилось заложенным и перезаложенным. «На него уже не дуют
более, — говорит он шутливо, — ни порывистый ветер севера, ни
буйный ветер юга (auster): целый ураган долгов устремляется на
него со всех сторон. О, это ужасный и смертельный ветер!» * ** Из
того, как он рисует некоторых из своих друзей, еще более бедных
и задолженных, нежели он, видно, что это не на них он должен
рассчитывать и не от них должен был ждать помощи его пустой
кошелек. Таким образом, не богатство и не знатность могла лю-
бить Клодия в Катулле, но лишь его ум и талант. То, что его пле-
няло в ней, что он любил в ней так страстно, — это ее изящество
и грация. Эти качества не свойственны обыкновенно женщинам,
живущим, как Клодия, но в ней, как она низко ни опустилась,
сказывалось ее патрицианское происхождение. Катулл говорит это
самое в одной эпиграмме, где он сравнивает Лесбию с другой изве-
стной красавицей того времени:
«Квинтия прекрасна для многих. Я также нахожу, что она и
бела, и стройна, и высока: эти достоинства у ней есть, я это при-
знаю. Но что их сочетание делает ее красавицей — я не согласен.
В ней нет ничего грациозного, и во всем ее большом теле нет ни
капли ума и приятности. Вот Лесбия — та прекрасна, прекраснее
всех, и она столько получила грации на свою долю, что для ос-
тальных не осталось ничего» ** 8.
* CatulL, Сагт., 26.
** CatulL, Сагт., 86.
ГЛАВА
III
199
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Женщине, как Клодия, имевшей такое решительное влечение
к умным людям, несомненно, должно было нравиться бывать в
обществе, в котором вращался Катулл. Судя по его рассказам, в
Риме не было другого более умного и приятного. Оно состояло из
писателей и политиков, из поэтов и вельмож, разнившихся по по-
ложению и богатству, но объединившихся общей любовью к лите-
ратуре и удовольствиям. Здесь находились Корнифиций, Квинти-
лий Вар, Гельвий Цинна, стихи которого пользовались в то время
большой известностью, Азиний Поллион, бывший тогда еще юно-
шей, подававшим большие надежды, и, наконец, Лициний Кальв,
в одно и то же время и государственный деятель и поэт, одна из
самых самобытных личностей той эпохи9, тот самый, который
двадцати одного году от роду напал на Ватиния 10 с такой силой и
талантом, что Ватиний, совершенно пораженный, обратился к сво-
им судьям и сказал: «Если мой противник такой великий оратор,
из этого еще не следует, что я виновен!» К этой же кучке лиц
нужно отнести и Целия, вполне достойного принадлежать к ней по
своему уму и дарованиям, а выше всех надо поставить Цицерона,
покровителя всей этой умной молодежи, гордившейся его гением и
его славою и чтившей в нем, по выражению Катулла, красноречи-
вейшего из сынов Ромула 11.
В этих собраниях умных людей, из которых многие не были
чужды политике, последняя не исключалась; здесь господствовал
республиканский дух, и отсюда выходили самые едкие эпиграммы
на Цезаря. Известно, в каком тоне написаны эпиграммы Катулла.
Сочинял их и Кальв, но они не дошли до нас, а, по отзывам совре-
менников, они были еще ядовитее. Вполне понятно, что литерату-
ра занимала здесь место не меньшее, чем политика. Не упускали,
конечно, случая посмеяться над плохими писателями и даже
торжественно предавали сожжению, для примера другим, поэмы
Волузия 12. Иногда в конце обеда, когда головы разгорячались от
вина и веселья, устраивали поэтические состязания: передавали
друг другу таблички и каждый писал на них стихи, самые ядо-
витые, какие мог придумать. Но более другого их занимало
одно — веселье. Все эти поэты и политики были молоды и влюб-
лены, и, какое бы удовольствие они ни испытывали, издеваясь над
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
200
ЦЕЛИЙ
Волузием или высмеивая Цезаря, все же они предпочитали всему
воспевать свою любовь. Отсюда же пришла к ним и слава. В ла-
тинской элегической поэзии ничто не может сравниться с коро-
тенькими прелестными стихотворениями, написанными Катуллом
в честь Лесбии. Проперций 13 примешивает слишком много мифо-
логии к своим воздыханиям; Овидий — не больше как умный раз-
вратник; у одного Катулла есть звуки, способные растрогать. И
это потому, что он один был уязвлен искреннею и глубокою
любовью. До этих пор он вел жизнь рассеянную и беспутную, и
сердце его устало от мимолетных связей; но в тот день, когда он
повстречал Лесбию, он узнал страсть. Что бы ни думали о Клодии,
любовь Катулла возвышает ее, и для нее самое лучшее, если смот-
реть на нее сквозь призму этой удивительной поэзии. Все те празд-
нества, которые она давала римской молодежи и об отсутствии
подробностей о которых мы только что жалели, все они оживают
в стихах Катулла и являются нам как воочию; ведь свои лучшие
произведения он писал именно в честь этих свободных и пышных
пиров, в честь этих очаровательных собраний. Это здесь, несом-
ненно, на тенистых берегах Тибра он написал для Лесбии свое
прелестное подражание самой страстной оде Сафо 14. Быть может,
именно на Байском прибрежье, в виду Неаполя и Капри, под этим
сладостным небом и среди обольщений этой очаровательной стра-
ны были прочитаны впервые эти стихи, полные такой грации и
страсти и вполне достойные той очаровательной обстановки, среди
которой мне так приятно поместить их:
«Будем жить и любить, моя Лесбия; и не станем обращать
внимание ни на какие укоры суровых стариков. Солнце умирает и
снова встает, но нам, когда потухнет кратковременный свет нашей
жизни, нам придется спать целую вечность. Дай же мне тысячу
поцелуев, потом сто, потом опять тысячу, и еще сто, и снова тыся-
чу, и снова сто. Затем, когда мы нацелуемся тысячи раз, мы спу-
таем счет, чтобы не ведать его и не дать ревнивцам повода завидо-
вать нам, когда б они узнали, сколько поцелуев мы дали друг
другу»* 15.
* CatulL, Сагт., 5.
ГЛАВА
III
201
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Крайне любопытен тот момент в жизни римского общества,
когда впервые появляются эти просвещенные собрания, в которых
беседа велась обо всем, где смешивались между собою люди раз-
личных общественных положений, где писатели сталкивались с
политиками и где открыто дерзали увлекаться искусством и почи-
тать ум за великую силу. Употребляя современное выражение,
можно сказать, что с этого момента начиналась светская жизнь. У
древних римлян не было ничего подобного. Они жили на форуме
или в своих семьях. Между толпою и семьей у них почти не было
того посредника, что зовется светом, то есть тех избранных и учти-
вых собраний, многочисленных, но чинных, где человек в одно и
то же время чувствует себя и свободнее, чем среди незнакомых лю-
дей на общественной площади, и все же несколько более связан-
ным, чем в привычном кругу семьи. Чтобы дойти до этого, необхо-
димо было раньше, чтобы Рим цивилизовался и чтобы литература
завоевала себе в нем определенное место, что произошло лишь к
концу последнего века республики. И, однако, не следует ничего
преувеличивать. Эта светская жизнь, появившаяся в это время
впервые, кажется нам порою еще очень грубой. Катулл сообщает
нам, что на этих приятных обедах, где читались такие прекрасные
стихи, попадались гости, кравшие салфетки*. Да и речи, которые
велись там, часто бывали довольно рискованные, если судить о них
по некоторым эпиграммам этого великого поэта. Клодия, собирав-
шая у себя этих умных людей, позволяла иногда себе странные
выходки. Изысканных удовольствий светской жизни ей было ма-
ло, и она часто доходила до крайностей, заставлявших краснеть ее
старых друзей. Да и они, эти герои моды, при всем их хорошем
вкусе, при всех их приятных речах и нежных стихах, также вели
себя не лучше ее и едва ли были много сдержаннее. Они вели себя
далеко не безупречно во время своих связей с Клодией; когда же
связь эта распалась, они впали в непростительный грех, позволив
себе чернить прошлое и оскорблять женщину, когда-то любимую.
Катулл оскорблял ее самыми грубыми эпиграммами, ее, которая
вдохновила его на самые прекрасные стихи. Целий, делая намек на
* Catull., Сагт., 12.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
202
ЦЕЛИЙ
плату, которую платили самым последним куртизанкам, обозвал ее
при полном форуме женщиной за четверть асса (quadrantaria), и
это жестокое прозвище осталось за ней навсегда. Из этого видно,
что этому обществу предстояло еще долго совершенствоваться, но
оно быстро улучшилось благодаря только что наступившей монар-
хии. Все меняется вместе с Августом. При новом режиме эти остат-
ки грубости, отзывавшиеся древней республикой, исчезают; все до
такой степени исправляются и становятся такими требовательны-
ми, что наиболее благовоспитанные начинают уже смеяться над
Кальвом и Катуллом, а Плавта величать варваром. Все шлифуется,
все утончается и в то же время делается пресным. В любовной ли-
тературе распространяется какой-то придворный дух, и изменение
это произошло так быстро, что потребовалось не более четверти
века, чтобы спуститься от Катулла до Овидия.
Любовь Клодии и Катулла кончилась очень печально. Клодия
и не собиралась сохранять верность и вполне соглашалась со своим
возлюбленным, когда тот писал ей: «Обещания женщины надо до-
верять ветру или записывать их на воде» *. Катулл, зная, что его
обманывают, негодовал на себя, что допускает это. Он убеждал се-
бя, бранил и не мог поступать иначе. Несмотря на все усилия взять
себя в руки, он не мог сделать это: любовь была сильнее. После
неудачных и мучительных попыток борьбы с собою, борьбы, раз-
рывавшей ему сердце, он снова возвращался, грустный и покорный,
к ногам той, которую, порой и презирая, продолжал любить всегда.
«Я люблю и ненавижу, — говорил он, — ты спрашиваешь, как это
может быть, — я не знаю, но я чувствую, что это так, и моя душа
от этого страдает» **. Такое страдание и такая покорность совсем не
трогали Клодию. Она все более и более погрязала в различных
грязных любовных приключениях, и поневоле бедному поэту, по-
терявшему всякую надежду, пришлось расстаться с ней навсегда.
Разрыв между Клодией и Целием был много практичнее. Их лю-
бовь закончилась уголовным процессом. На этот раз первым охла-
дел Целий. Клодия, обыкновенно сама разрывавшая свои связи, не
* Catull., Сагт., 70.
** Catull., Сагт., 85.
ГЛАВА
III
203
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
была привычна к такому исходу. Оскорбленная этим разрывом, она
уговорилась с врагами Целия, которых у него было немало, и вы-
ступила с обвинением его во многих преступлениях, в том числе и
в попытке отравить ее. Вот, признаться, печальное похмелье восхи-
тительных празднеств в Байях! Процесс, должно быть, был очень
интересен, и, надо думать, в этот день на форуме не было недостат-
ка в слушателях. Целий явился туда в сопровождении богача Крас-
са иЦицерона/бывших его покровителями, друзьями и учителями.
Они поделили между собою его защиту, и Цицерон взял на себя все,
что относилось к Клодии. Хотя он и заявляет в начале своей речи,
«что он не враг женщин и еще менее враг женщины, бывшей под-
ругою всех», надо думать, однако, что он не упустил такого удоб-
ного случая, чтобы отомстить за все то зло, какое причинила ему
эта семья. В этот день Клодия поплатилась за всех своих. Вот по-
чему Цицерон был так возбужден и резок; судьи должны были мно-
го смеяться, и Целий был оправдан.
В своей речи Цицерон торжественно обещал, что его клиент
изменит свое поведение. Действительно, давно уже была пора ему
остепениться, его молодость и без того затянулась слишком долго.
В это время ему было уже двадцать восемь лет, и ему следовало
уже подумать о том, чтобы сделаться эдилом или трибуном, если
только он хотел добиться того политического значения, о каком
мечтал для него его отец. Неизвестно, исполнил ли он в точности
все обещания, данные Цицероном от его имени; возможно, что от-
ныне он лишь избегал участвовать в слишком шумных скандалах,
но возможно, что плохой исход его любви к Клодии совсем исце-
лил его от всяких любовных авантюр; нельзя лишь поверить тому,
что с этих пор он стал вести строгую и суровую жизнь наподобие
старых римлян. Мы видим, что несколько лет спустя, когда он
уже был эдилом и участвовал в делах весьма серьезных, он все же
находил время, чтобы знать и передавать все любовные сплетни
Рима. Вот что он писал Цицерону, который был тогда проконсу-
лом в Киликии:
«Нового не случилось ничего, кроме нескольких незначитель-
ных приключений, которые, я уверен, тебе будет интересно узнать.
Павла Валерия, сестра Триария 16, развелась без всякой причины
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
204
ЦЕЛИЙ
со своим мужем как раз в тот день, когда он должен был вернуться
из своей провинции; она выходит замуж за Децима Брута. Думал
ли ты когда-нибудь о чем-либо подобном? После твоего отъезда слу-
чилось немало невероятных вещей такого рода. Сервий Оцелла17
не смог бы убедить никого, что он имеет успех у женщин, если бы
в течение трех дней его дважды не ловили на деле. Ты меня спро-
сишь где? — по правде сказать, там, где бы я не хотел *, но я пре-
доставляю тебе кое-что узнать и от других. Мне нравится представ-
лять себе, как победоносный проконсул будет допытываться у всех,
с какою именно женщиною застали того-то» **.
Очевидно, тот, кто писал это веселое письмо, никогда так ос-
новательно не менялся, как за это ручался Цицерон, и мне кажется,
что в том, кто так мило передает рассказы об этих легкомысленных
приключениях, сказывается еще молодой повеса, шумевший по но-
чам на улицах Рима и бывший возлюбленный Клодии. Итак, хотя
частная жизнь Целия и ускользает от нас с этого момента, все же
можно совершенно спокойно утверждать, что он никогда вполне не
отказывался от того образа жизни, какой вел в молодости, и что,
будучи видным должностным лицом и видным политиком, он все
же продолжал перемешивать удовольствия с делами.
II
Но Целий не был только героем любовных авантюр и не до-
вольствовался одной пустой славой задавать тон для римских мод-
ников. Он обладал качествами и более серьезными. Благодаря уро-
кам Цицерона, он скоро сделался замечательным оратором.
Немного спустя после того, как он бежал из-под этой честной опе-
ки, он с блеском выступал в одном процессе, где ему пришлось
бороться против самого Цицерона, и на этот раз ученик одержал
верх над учителем. После этого успеха его репутация еще более
возросла. На форуме были и другие ораторы, более ценившиеся
* Вероятно, с какою-либо женщиною, которую любил Целий. Цицерон, отве-
чая на это письмо, пишет ему, что слух об его успехах дошел и до Таврских гор.
Многие полагают, что здесь речь идет о любовных успехах.
*• Ad fam., VIII, 7.
ГЛАВА
III
205
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
людьми с развитым вкусом и считавшиеся ими более совершенны-
ми, но не было ни одного, кого страшились бы, как Целия: настоль-
ко резок он был в своих нападках и дерзок в своих насмешках. Он
превосходно умел схватывать смешные стороны своих противни-
ков и сочинять на их счет разные иронические и едкие выдумки,
которые при их краткости прочно укреплялись в памяти. До нас
дошла одна из таких выдумок, приводимая Квинтилианом 18 за об-
разец этого рода и дающая нам полную возможность оценить та-
лант этого ужасного насмешника. В этом отрывке дело касается
того самого Антония, который был коллегой Цицерона во время его
консульства и который, несмотря на все похвалы, расточаемые ему
в Катилинариях, был всего-навсего ничтожным интриганом и гру-
бым развратником. Разграбив по обычаю всю Македонию, которой
он управлял, он напал на некоторые соседние народны, чтобы за-
служить себе лавры триумфа. Он рассчитывал на легкий успех, но
так как он более занимался собственными удовольствиями, чем
войною, то и был постыдно разбит. По возвращении Антония в Рим
Целий выступил против него с обвинением и в своей речи рассказал
или, вернее, сочинил одну из тех оргий, во время которой мертвец-
ки пьяный полководец был застигнут врагом:
«Вся пиршественная зала была переполнена женщинами, его
обычными помощницами в военном деле, возлежавшими на ложах
или просто валявшимися как попало на полу. Узнав, что враг сде-
лал нападение, они, испуганные до полусмерти, пытаются привести
в себя Антония; они громко зовут его по имени, приподнимают за
шею. Одни шепчут ему ласково на ухо, другие обращаются с ним
более грубо и даже толкают его и бьют; но он, привыкший к их го-
лосам и прикосновениям, протягивает по привычке руки, чтобы об-
нять первую попавшуюся. Он не в состоянии спать — так кричат,
желая его разбудить, и не в состоянии очнуться — так он пьян. На-
конец, выбившись понапрасну из сил и не в состоянии заставить его
очнуться, они уносят его на руках с помощью центурионов» *.
Обладая таким острым и едким красноречием, естественно
иметь задорный характер. Вот почему Целий любил так всякую
* Quint., Inst, or., IV., 2.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
206
ЦЕЛИЙ
личную борьбу. Он охотно шел на ссоры, так как был уверен, что
возьмет в них верх и что никто не устоит против его жестоких
нападок. Он желал, чтобы ему противоречили, так как противоре-
чие одушевляло его и давало ему больше силы. Сенека рассказы-
вает, что однажды один из клиентов Целия, человек мирного
нрава и несомненно уже пострадавший от его резкостей, воздержи-
вался в течение целого обеда возражать ему; Целий рассердился
тогда на то, что ему не давали повода рассердиться. «Осмелься же
возразить хоть слово, — с гневом сказал он ему, — чтобы чувст-
вовалось, что здесь нас двое» *.
Только что описанный талант Целия как нельзя лучше соот-
ветствовал той эпохе, когда он жил. Этим главным образом и
объясняется та репутация, какой он пользовался, и то значение,
какое он имел среди своих современников. Этот завзятый спор-
щик, этот безжалостный насмешник, этот пылкий обвинитель был
бы не на своем месте в более спокойное время, но среди революци-
онного возбуждения он становился ценным помощником, жела-
тельным для каждой партии. К тому же Целий был столько же
государственным деятелем, сколько и оратором. Такая похвала
ему обычна в устах Цицерона: «Я не знаю никого, — пишет он
ему, — кто был бы лучшим политиком, чем ты» **. Он видел лю-
дей насквозь; он имел ясный взгляд на вещи; он быстро принимал
решения — качество, которое Цицерон тем более ценил у других,
что его у него самого было очень мало, а раз приняв решение, он
брался за дело с такою пылкостью и силою, какие и стяжали ему
симпатии толпы. В такую эпоху, когда власть принадлежала тем,
кто имел смелость овладевать ею, решительность Целия, по-види-
мому, обещала ему блестящую политическую будущность.
Однако у него были также и важные недостатки, обуславлива-
емые иногда этими самыми его достоинствами. Он хорошо знал
людей, это, несомненно, большое преимущество, но, сталкиваясь с
ними, он обращал главным образом внимание на их дурные сторо-
ны. Изучая их со всех сторон, он, в конце концов, силою своей
* Sen., De ira, III, 8.
** Ad fam., II, 8.
ГЛАВА
III
207
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
поразительной проницательности подмечал у каждого какую-ни-
будь слабость. И так строг он был не только к своим противникам.
Его лучшие друзья не ускользали от этого слишком ясновидящего
анализа. Из его интимной переписки видно, что он знает все их
недостатки и что он не стесняется их высказывать. Долабелла, его
сотоварищ по удовольствиям, — просто посредственный болтун,
«неспособный сохранить секрет даже тогда, когда его нескром-
ность могла его погубить» *. Курион, его постоянный сообщник в
политических интригах, — «не что иное, как непостоянный флю-
гер, меняющийся при малейшем ветерке и не умеющий сделать
ничего разумного» **; и, однако, Курион и Долабелла в то самое
время, когда он третировал их таким образом, имели на него до-
статочно влияния, чтобы увлечь его за собою в партию Цезаря.
Что касается самого Цезаря, то и о нем он отзывается не лучше,
хотя и склонен стать на его сторону. Этот сын Венеры, как он его
называет, кажется ему не более «как эгоистом, которому нет ника-
кого дела до интересов республики, он заботится лишь о собствен-
ных»***, и Целий не стесняется говорить, что в его лагере, куда
он, однако, намерен отправиться, находятся лишь «бесчестные лю-
ди, которые либо боятся за свое прошлое, либо питают преступные
надежды на будущее» ****. При таком расположении ума и при та-
кой склонности строго судить о всех было естественно, что Целий
никому вполне не доверял и никто не смел на него безусловно
полагаться. Чтобы с пользой служить какому-либо делу, надо
вполне ему отдаваться. А как же можно это сделать, если не спо-
собен нисколько ослепляться на его счет и не слишком замечать
его плохих сторон? Все подобные проницательные и догадливые
личности, единственно занятые опасением, как бы не попасть
впросак, и всегда ясно отдающие себе отчет в недостатках других,
никогда не бывают преданными друзьями и полезными союзника-
ми. В то же время они не внушают доверия и той партии, которой
* Ad fam., VIII, 6.
** Ad fam., VIII, 4.
*** Ad fam., VIII, 5. Смысл этой фразы изменен у Орелли.
"" Ad fam., VIII, 14.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
208
ЦЕЛИЙ
хотят служить, потому что и служа ей они всегда себе на уме;
кроме того, они не настолько доступны энтузиазму, чтобы самим
образовать партию, и у них нет в достаточной степени той страст-
ности, которая побуждает людей на великие дела. Вот почему, не
будучи в состоянии сделаться вождями или простыми рядовыми и
привязаться к другим или других привязать к себе, они, в конце
концов, остаются в одиночестве.
К этому надо прибавить, что если Целий не увлекался никем из
людей, то у него также не было и прочных убеждений. Он никогда
не старался заслужить репутацию человека с принципами, никогда
не пытался внести порядок и последовательность в свою политиче-
скую жизнь. Как и в своей частной жизни, он руководствовался
здесь случайностями. Дружеская склонность, личная выгода, про-
стое стечение обстоятельств — вот что влияло на принятие им ка-
кого-либо решения. Он перешел от Цицерона к Кати лине, когда
Катил ина казался ему сильнее; он возвратился к Цицерону, когда
тот взял верх. Он был другом Клодия, пока оставался возлюблен-
ным Клодии; вместе с сестрою он покинул и брата и резко перешел
на сторону Милона. Он несколько раз перебегал, ничем не смуща-
ясь, от партии сената к партии народа и наоборот. В сущности, ему
было безразлично, какому делу служить, и ему не составляло ни-
какого труда бросить его. Даже в тот момент, когда он, по-видимо-
му, должен был всего более хлопотать о нем, он говорил о нем
таким тоном, как будто оно совсем его не касалось. Даже в самых
серьезных делах и когда речь шла о судьбе республики, он ведет
себя так, как будто ему совсем все равно, уцелеет она или погибнет.
«Это дело ваше, — говорит он, — богатых стариков» *. Что же ка-
сается его, то какое ему до этого дело? Так как он ничего не имел,
то ему и терять было нечего. Вот почему всякий режим был для
него безразличен, и одно лишь любопытство заставляло его нахо-
дить интерес в этой борьбе, в которой он играл, однако, такую де-
ятельную роль. Если он с таким жаром бросается в волнения поли-
тической жизни, то лишь потому, что там он ближе к событиям и
людям, что там больше материала для некоторых наблюдений и
* Ad fam., VIII, 13.
ГЛАВА
III
209
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
больше забавных зрелищ для развлечения. Когда он предупрежда-
ет с удивительной проницательностью Цицерона о предстоящей
гражданской войне и о тех бедах, какие она вызовет, он прибавля-
ет: «Не грози тебе самому опасность, я бы сказал, что судьба при-
готовляет тебе великое и любопытное зрелище» * **. Жестокое слово,
и Целий впоследствии жестоко поплатился за него, так как играть
в подобную кровавую игру всегда небезопасно и часто тот, кто хо-
чет быть лишь зрителем, становится сам жертвою.
Когда эта самая война, которую он пророчил Цицерону, была
готова разразиться, Целий был назначен эдилом и его главной за-
ботой стало добыть пантер из Киликии для игр, которые он хотел
дать народу. В эту минуту, побывав более или менее долгое время
во всех партиях, он состоял в партии сената, то есть, говоря о сена-
торах, он называл их «наши друзья» и «хорошие граждане», что,
однако, не мешало ему, по привычке, видеть все ошибки хороших
граждан и горько смеяться над друзьями, когда к тому представ-
лялся повод. Цицерон находил его нерешительным и хладнокров-
ным, он хотел бы видеть его более деятельным. До самого своего
отъезда в Киликию он не переставал восхвалять ему великие каче-
ства Помпея. «Верь мне, — писал он ему, — присоединись к этому
великому человеку, он тебя примет охотно» " Но Целий очень
остерегался сделать так. Он знал Помпея и не раз остроумно живо-
писал его в своих речах; он не удивлялся ему и совсем его не лю-
бил. Если он держался от него вдали во время его наибольшего
могущества, то, понятно, не для того, чтобы броситься в его объя-
тия тогда, когда этому могуществу стала грозить гибель. По мере
того как предвиденный им кризис приближался, он все тщательнее
старался оставаться настороже и выжидать событий.
Впрочем, это был такой момент, когда колебались даже самые
честные. Подобная нерешительность, казавшаяся в то время впол-
не основательной, подверглась суровому осуждению в наше время.
Однако понять ее нетрудно. Положение дел в глазах современни-
ков рисуется не так ясно, как в глазах потомства. Если смотреть на
* Ad fam., VIII, 14.
** Ad fam., II, 8.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
210
ЦЕЛИЙ
них издали, отрешившись от всякой предвзятости и охватывая сра-
зу и причины и следствия, то, конечно, нет ничего легче, чем соста-
вить себе определенный взгляд на них; но это бывает совсем иначе,
когда приходится жить среди этих событий в слишком тесной к
ним близости, когда связан и предшествующими обязательствами,
и личными склонностями и когда от принятого решения может
зависеть и безопасность и благосостояние. Тогда уже становится
невозможным иметь такой определенный взгляд. Этот момент
смутного положения вещей усугублялся еще тем состоянием анар-
хии, в котором находились все прежние партии римской республи-
ки. По правде сказать, партий в это время уже не существовало,
были лишь союзы. Уже около пятидесяти лет как борьба шла не за
принципы, но лишь за личные интересы. Мнения уже не были дис-
циплинированы, как раньше, а поэтому нерешительные люди, ко-
торым в их поступках необходимо руководствоваться древними
традициями, колебались и часто меняли свой выбор. Подобные яв-
ные перемены, случавшиеся даже с почтенными и уважаемыми ли-
цами, вносили смущение в колеблющиеся умы и затемняли собою
право. Цезарь, прекрасно знавший эти колебания и нерешитель-
ность и надеявшийся использовать их в свою выгоду, делал все
возможное, чтобы усилить их причины. В тот самый момент, когда
он готовился разрушить государственное устройство своей страны,
у него доставало искусства внушать, что он уважает его больше
всех. Один судья, опытный в этих делах и знающий в совершенстве
римские законы, объявил даже после зрелого размышления, что
законность была на стороне Цезаря и жалобы его являлись вполне
основательными*. В то время он очень остерегался обнаруживать
свои тайные планы и высказываться с той откровенностью, как он
это делал впоследствии, когда уже был господином положения. То
он выставлял себя продолжателем дела Гракхов и защитником на-
родных прав, то он настойчиво повторял, желая убедить в этом
всех, что республика совсем ни при чем в этом споре, и сводил всю
распрю к простой борьбе за власть двух могущественных соперни-
Смотри превосходный очерк Моммзена, озаглавленный: Die Rechtsfrage
zwischen Caesar und dem Senat. Breslau, 1857.
ГЛАВА
III
211
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
ков. В то время как он собирал свои легионы в городах верхней
Италии, он, не переставая, утверждал о своем желании сохранить
общественный мир; по мере того как его противники становились
все требовательнее, он делался все умереннее, и никогда он не
предлагал таких легкоприемлемых условий, как с тех пор, когда
вполне убедился, что сенат не желает их слышать. С другой сторо-
ны, напротив, в лагере, где должны бы находиться умеренные и
благоразумные, господствовало увлечение и заносчивость; здесь
считали врагами республики всех, кто только выказывал отвраще-
ние к гражданской войне, здесь говорили лишь о проскрипциях и
конфискациях, и пример Суллы был у всех на устах. Таким обра-
зом, в силу какого-то странного противоречия произошло то, что в
лагере, поднявшемся на защиту свободы, требовали с крайней на-
стойчивостью исключительных мероприятий, и в то время, как че-
ловек, ждавший всего от войны и готовый к ней, предлагал мир, те,
у кого не было никакого войска, торопились отклонить такое пред-
ложение. Итак, с обеих сторон роли переменились и каждый, каза-
лось, говорил и действовал против своих интересов и принципов.
Что же удивительного в том, что посреди подобных неясностей и
среди стольких причин колебаться честные люди, подобные Суль-
пицию 19 и Цицерону, преданные своей стране, но более годные для
служения ей в спокойное время, чем во время таких потрясений, не
могли сразу прийти к необходимому решению?
Целий также колебался, но причины его колебания были со-
всем иные, чем у Цицерона и Сульпиция. Тогда как последние
спрашивали себя с тоскою, где право, Целий старался узнать, на
чьей стороне сила. В этом он сам признается с удивительною откро-
венностью. «Во время внутренних раздоров, — писал он Цице-
рону, — пока борьба идет законными средствами и без обращения
к оружию, надо держаться партии наиболее честной; но когда
начнется война, надо переходить на сторону более сильных и счи-
тать самую надежную партию за наилучшую»*. Как только для
решения ему достаточно было сравнить силы обоих противников,
его выбор становился более легким: чтобы решиться, ему стоило
* Ad fam., VIII, 14.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
212
ЦЕЛИЙ
только открыть глаза. На одной стороне виделись одиннадцать ле-
гионов, поддерживаемых опытными вспомогательными войсками
под начальством величайшего полководца республики; легионы
эти стояли вдоль границ республики и готовы были начать войну
по первому сигналу *; на другой стороне почти совсем не было обу-
ченных войск, но зато было очень много молодежи из знатных
фамилий, одинаково неспособной как начальствовать, так и подчи-
няться, и также много всяких имен, приносивших партии более по-
чета, чем пользы. С одной стороны — военный порядок и строгая
дисциплина, с другой — ссоры, споры, злоба, соперничество за
влияние, несогласия во мнениях - словом, все привычки и все не-
достатки общественной площади, перенесенные в лагерь. Это
обычные недостатки партии, претендующей защищать свободу, так
как трудно заставить молчать тех самых людей, которые сражают-
ся за сохранение свободы слова, и всякая власть становится скоро
подозрительной, когда люди берутся за оружие против чрезмерно-
сти этой самой власти. Но различие между обеими партиями боль-
ше всего сказывалось в характере их вождей. Цезарь казался для
всех, и даже для величайших своих врагов, чудом деятельности и
предусмотрительности. Что касается Помпея, все хорошо видели,
что он делает только ошибки, — и тогда его поведение казалось
таким же необъяснимым, как и теперь. Война не была для него
неожиданна; он говорил Цицерону, что предвидел ее давно**. Но
мало того, что он ее предвидел, — он, по-видимому, даже желал
ее; по его именно совету были отклонены все предложения Цезаря,
и большинство сената не предпринимало ничего, не посоветовав-
шись с ним. Следовательно, он видел приближение этого кризиса
задолго, и во время всей той долгой дипломатической войны, кото-
рая предшествовала начатию настоящих враждебных действий, у
него было достаточно времени, чтобы к ней приготовиться. Вот
В конце восьмой книги De bello gallico видно, что в Галлии у Цезаря было
восемь легионов, в Цизальпийской Галлии — один, а еще два он уступил Помпею.
При первой угрозе войны он отдал приказ легионам, находившимся в Галлии, по-
дойти к границам. После взятия Корфиния 20 с ним было три из его прежних леги-
онов.
Ad Att., VII, 4.
ГЛАВА
III
213
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
почему все были убеждены, что он готов, хотя этого вовсе не было.
Когда он говорил со своим обычным самохвальством, что ему до-
статочно лишь топнуть ногой о землю, чтобы появились легионы,
то все предполагали, что он говорил о тайных наборах и неизвест-
ных соглашениях, которые должны были, когда потребуется, до-
ставить ему войска. Уверенность его придавала мужество самым
трусливым. Сказать по правде, подобная беззаботность среди та-
кой очевидной опасности со стороны человека, когда-то завоевав-
шего целые царства и совершившего столько славных дел, превос-
ходит всякое понимание.
Откуда могла взяться у Помпея такая уверенность? Или он не
имел точных данных о силах своего соперника? Или он действи-
тельно верил, как он это говорил, что в войсках Цезаря царит не-
довольство, что его военачальники ненадежны и что никто не по-
следует за ним на войну, которой он хочет идти против родной
страны? Или он рассчитывал на свое былое счастье, на престиж
своего имени, на счастливую случайность, даровавшую ему столько
побед? Достоверно одно: в то самое время, когда ветераны Алезии
и Герговии собирались под Равенной и приближались к Рубикону,
неосторожный Помпей громко высказывал свое презрение и к этим
войскам, и к их полководцу (vehementer contemnebat hunc homi-
nem)'. Но такое хвастовство длилось недолго; оно тотчас же исчез-
ло, как только было получено известие, что Цезарь решительно
идет на Рим, и тот самый человек, которого Цицерон только что
показывал нам презирающим своего противника и пророчащим ему
гибель, несколько дней спустя, по словам того же Цицерона, бежит
в страхе в глубь Апулии21, не смея нигде остановиться или задер-
жаться. До нас дошло письмо, написанное в это время Помпеем к
консулам и к Домицию22, который, по крайней мере, сделал по-
пытку оказать сопротивление при Корфинии. «Знайте, — пишет
он им, — я нахожусь в величайшем беспокойстве (scitote те esse in
summa sollicitudine)» * **. Какой контраст с недавними дерзкими
речами! Таков и должен быть слог человека, который, внезапно
* Ad Att., VII, 8.
** Ad Att., VIII, 12.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
214
ЦЕЛИЙ
очнувшись от преувеличенных надежд, резко бросается из одной
крайности в другую. Он ничего не приготовил, так как был слиш-
ком уверен в успехе; теперь он не смеет ничего предпринять, так
как слишком убежден в поражении. Он более не доверяет никому
и ни на кого не надеется; всякое сопротивление кажется ему беспо-
лезным; он даже не рассчитывает более на пробуждение патриоти-
ческого чувства, и ему и в голову не приходит обратиться с воззва-
нием к республиканской молодежи итальянских муниципиев. По
мере того как его враг приближается, он отступает все дальше. Са-
мый Бриндизи с его крепкими стенами не кажется ему надежным;
он мечтает бежать из Италии и думает, что ради безопасности необ-
ходимо, чтобы его отделяло от Цезаря море.
Целий не ждал так долго, чтобы решиться. Даже еще раньше,
чем началась борьба, ему нетрудно было понять, на чьей стороне
была сила и кто будет победителем. Тогда он без колебаний сделал
крутой поворот и выдвинулся в первый ряд среди друзей Цезаря.
Он выступил с поддержкой предложения Калидия, требовавшего,
чтобы Помпей был отослан в его провинцию Испания23. Когда
надежда на мирный исход окончательно исчезла, он покинул Рим
вместе со своими друзьями Курионом и Долабеллой и отправился
к Цезарю в Равенну. Он сопутствовал ему в его триумфальном
шествии по Италии: он был свидетелем, как Цезарь простил Доми-
ция, взятого в плен в Корфинии, как он преследовал Помпея и
запер его в Бриндизи. Возбужденный этими быстрыми успехами,
он писал Цицерону: «Видал ли ты когда-нибудь большего глупца,
чем твой Помпей, который подвергает нас таким великим испыта-
ниям, а сам ведет себя так по-ребячески? И, наоборот, читал ли ты
где-нибудь или слышал о чем-либо, что превосходит решитель-
ность Цезаря в действии и его умеренность после победы? Что
думаешь ты о наших воинах, которые в самое суровое время зимы,
несмотря на все трудности дикой и холодной страны, окончили
войну как бы в виде простой прогулки?» *
Приняв участие в этом деле, Целий ни о чем больше не думал,
кроме как привлечь к нему и Цицерона. Он знал, что это самое
* Ad fam., VIII, 15.
ГЛАВА
III
215
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
приятное, что только он мог бы сделать для Цезаря. Несмотря на
все свои победы, Цезарь ничуть не заблуждался относительно слу-
живших ему лиц и прекрасно понимал, что ему недостает несколь-
ких честных людей, чтобы придать своей партии лучшую внеш-
ность. Великого имени Цицерона было бы достаточно, чтобы загла-
дить дурное впечатление, которое производило его окружение. К
несчастью, Цицерону трудно было принять определенное решение.
Все время, протекшее от перехода через Рубикон до взятия Брин-
дизи, он то и дело менял свое мнение. С обеих сторон одинаково
старались всячески привлечь его к себе, и даже сами оба вождя об-
ращались к нему с просьбами, хотя и совершенно различным обра-
зом. Помпей, все такой же неловкий, писал ему короткие и настой-
чивые письма: «Скорей отправляйся по Аппиевой дороге, приезжай
ко мне в Луцерию24, в Бриндизи, там ты будешь в безопасности» *.
Странный язык побежденного, упорно желающего говорить как по-
велитель. Цезарь вел себя много умнее. «Приди, — писал он
ему, — приди оказать мне поддержку твоими советами, твоим име-
нем и славою» **. Такое обращение, такое внимание со стороны по-
бедоносного полководца, просившего с покорностью, когда имел
право приказывать, не могло оставить Цицерона нечувствитель-
ным. В то же время, чтобы вернее залучить его на свою сторону,
Цезарь заставлял писать ему самых близких друзей его, а именно:
Оппия, Бальба, Требация25 и, главным образом, Целия, так хоро-
шо умевшего убеждать его. На него нападали сразу, пользуясь все-
ми его слабостями: старались возбудить в нем снова старую непри-
язнь к Помпею; пытались повлиять на него изображением несча-
стий, грозивших его семье; пробовали зажечь его тщеславие, ука-
зывая ему на честь примирить партии и умиротворить республику.
Столько старания должно было в конце концов поколебать его
такую слабую душу. В последнюю минуту он, по-видимому, решил-
ся остаться в Италии, в каком-нибудь уединенном загородном доме
или же в каком-нибудь нейтральном городе, чтобы жить там в сто-
роне от дел, не примыкать ни к какой партии, а проповедовать всем
* AdAtt., VIII, 11.
** AdAtt., IX, 6.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
216
ЦЕЛИЙ
умеренность и мир. Он уже начал прекрасный трактат о согласии
между гражданами; он хотел докончить его во время этого досуга,
а так как он имел очень высокое мнение о своем красноречии, то и
надеялся, что оно заставит оружие выпасть из рук даже самых оже-
сточенных. Несомненно, это была химера; однако не надо забывать,
что и Катон, которого ни в чем нельзя заподозрить, жалел, что Ци-
церон слишком скоро отказался от этого намерения. Он порицал
его за то, что он приехал в Фарсал, где его присутствие не могло
оказать большой помощи сражающимся, тогда как, оставаясь ней-
тральным, он мог сохранить свое влияние на обоих соперников и
служить между ними посредником. Но в один день все эти прекрас-
ные проекты рухнули. Когда Помпей покинул Бриндизи, где он не
считал себя больше в безопасности, и отправился в Грецию, Цезарь,
рассчитывая, что эта новость скорее склонит на его сторону Цице-
рона, поспешил ее передать ему. Однако именно это и заставило его
изменить свое первоначальное решение. Он был не из тех людей,
которые, как Целий, изменяют при неудаче и переходят на сторону
успеха. Напротив, он почувствовал себя ближе к Помпею, когда
увидел его в несчастье. «Я никогда не желал делить его благополу-
чие, — писал он, — но разделить с ним его несчастие очень бы хо-
тел» *. Когда он узнал, что ушла и республиканская армия, а с нею
почти все его старинные политические друзья, когда он почувство-
вал, что на этой италийской земле не осталось более ни законного
управления, ни консулов, ни сената, им овладело глубокое отчая-
ние: ему казалось, что вокруг него образовалась как будто какая-то
пустота и что само солнце, по его подлинному выражению, переста-
ло светить. Многие одобряли его за осторожность, но он сам упре-
кал себя за нее, как за преступление. Он с горечью обвинял себя в
слабости, старости, склонности к покою и миру. У него не было те-
перь другой мысли, как только поскорей бы уехать. «Я не могу
больше переносить угрызений совести, — писал он, — мои книги,
занятия, философия не могут мне ничем помочь. Я как птица, со-
бравшаяся лететь, постоянно смотрю в сторону моря» **.
* AdAtt., IX, 12.
•* AdAtt., IX, 10.
ГЛАВА
III
217
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
С этого момента решение было им принято. Напрасно Целий
пытался удержать его в последнюю минуту трогательным письмом,
где он указывал ему на гибель его состояния и на испорченную
будущность его сына. Цицерон хотя и был очень тронут, отвечал,
однако, с необычной для него твердостью: «Я счастлив видеть, что
ты принимаешь такое участие в моем сыне; но если республика
уцелеет, он будет всегда достаточно богат именем своего отца, если
же ей суждено погибнуть, он разделит общую участь всех граж-
дан» *. Вскоре после этого он переехал за море, чтобы отправиться
в лагерь Помпея. Это вовсе не значит, что он рассчитывал на успех:
присоединяясь к партии, все слабости которой ему были хорошо
известны, он знал заранее, что добровольно шел разделить ее не-
удачу. «Я иду, — писал он, — подобно Амфиараю, чтобы живым
броситься в пропасть» **. Такое самопожертвование он считал себя
обязанным сделать ради родины, и это надо поставить ему в заслу-
гу, тем более что он делал это без всякого самообольщения и без
малейшей надежды.
В то время как Цицерон отправлялся, таким образом, в ла-
герь Помпея, Целий сопровождал Цезаря в Испанию26. С этих
пор всякие сношения между ними стали невозможными; вот поче-
му на этом моменте обрывается их переписка, до того времени
очень деятельная. Однако есть еще одно письмо, последнее, кото-
рым они обменялись и которое представляет собою странный
контраст со всеми предшествовавшими. Целий обратился к Цице-
рону всего через несколько месяцев после только что описанных
событий, но уже при совершенно других обстоятельствах. Хотя
это письмо дошло до нас в очень искаженном виде, так что смысл
всех фраз восстановить трудно, все же из него ясно видно, что
писавший был во власти сильнейшего раздражения. Этот рев-
ностный сторонник Цезаря, столь старавшийся склонить других к
своему мнению, сразу обратился в его яростного врага: то самое
дело, какое он только что защищал с таким пылом, он называет
теперь не иначе как отвратительным и находит, «что лучше
* Ad fam., II, 16.
** Ad fam., VI, 6.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
218
ЦЕЛИЙ
умереть, чем служить ему» *. Что же такое произошло в этот про-
межуток? Что вызвало у Целия новую перемену во взглядах и чем
все это кончилось? На этом следует остановиться несколько под-
робнее, так как это может пролить некоторый свет на политику
диктатора, а главным образом, познакомить нас с его приспеш-
никами.
III
В своем трактате О дружбе Цицерон утверждает, что у тирана
не может быть друзей** *. Говоря таким образом, он имел в виду
Цезаря, и надо признаться, что этот пример, по-видимому, под-
тверждает такое мнение. Для властелина не может быть недостатка
в приспешниках, а Цезарь, щедро оплачивавший оказываемые ему
услуги, имел их более всякого другого; но искренних и преданных
друзей его нам почти неизвестно. Может быть, они и были у него
среди тех мало известных сторонников его, о которых история не
сохранила никакого воспоминания но из числа тех, кого он вы-
двинул на первые места и кого он призвал принять участие в своей
удаче, никто не остался ему верным. Его щедрость породила небла-
годарных, его милосердие не обезоружило никого, и ему изменили
даже те, кого он осыпал своими милостями. Если кого и можно
назвать его истинными друзьями, так это его воинов, ветеранов,
уцелевших после великой Галльской войны; это были его центури-
оны, которых он всех знал по имени и которые так самоотверженно
умирали за него на его глазах: Сцева, щит которого при Диррахии
был пробит двумястами тридцатью стрелами ****, Крастин, сказав-
ший ему утром в день Фарсальской битвы: «Сегодня вечером ты
* Ad fam., VIII, 17.
** De amic., 15.
* Было бы несправедливо обойти здесь молчанием имя Мация, от которого
сохранилось такое прекрасное письмо по поводу смерти Цезаря {Ad fam., XI, 28).
Этот, несомненно, был истинным другом Цезаря, но надо заметить, что он был не
из тех, кого Цезарь сделал претором или консулом или за кого он платил так часто
долги. Маций никогда не исполнял никакой важной политической должности, и, не
будь писем Цицерона, его имя не дошло бы до нас.
**** De bello civ., Ill, 53.
ГЛАВА
III
219
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
поблагодаришь меня живого или мертвого» *. Эти служили ему
верно, и он знал это и полагался на них, но он знал также, что не
может быть уверенным в своих военачальниках. Хотя он щедро
оделил их и деньгами и почестями после победы, они все же были
недовольны. Некоторые из них, наиболее честные, печалились при
мысли, что они погубили республику и пролили свою кровь за
установление абсолютной власти. Большинство не страдало от
подобных сомнений, но все находили, что их плохо вознаградили
за услуги. Как ни велико было великодушие Цезаря, оно все же
было недостаточно, чтобы удовлетворить их. Им предоставили всю
республику, они стали преторами и консулами, они получили в
управление самые богатые провинции, и, однако, они продолжали
жаловаться. Все служило им предлогом для ропота. Антоний на-
стоял на том, чтобы ему за бесценок присудили дом Помпея; когда
же пришли к нему за деньгами, он взорвался от гнева и заплатил
одними ругательствами. Без сомнения, он в этот день находил, что
к нему не были достаточно внимательны, и называл Цезаря небла-
годарным. Вообще это нередкое явление, когда эти военные люди,
такие храбрые пред лицом неприятеля и такие восхитительные в
день битвы, обращаются в обыкновенной жизни в пошлых често-
любцев, полных низкой ревности и ненасытной корысти. Они на-
чинали с ропота и жалоб и почти все кончали изменой. Среди тех,
кто убивал Цезаря, находились, быть может, лучшие его воена-
чальники: Сульпиций Гальба, победитель нантуатов, Базил, один
из самых выдающих начальников конницы, Децим Брут и Требо-
ний, герои Марсельской осады27. Те же, кто не принадлежал к
заговорщикам, вели себя в этот день не лучше их. Сердце сжимает-
ся, когда читаешь у Плутарха рассказ о смерти Цезаря и видишь,
что никто не сделал ни малейшей попытки защитить его. Заговор-
щиков было не более шестидесяти, а сенаторов было более восьми-
сот. Большая часть из них служили в его войске; все они были
обязаны ему честью заседать в курии, чего вовсе не были достойны,
и эти несчастные, обязанные ему и своим состоянием, и своим
званием, унижавшиеся перед ним ради его покровительства и
* De bello civ., Ill, 91.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
220
ЦЕЛИЙ
жившие его милостями, молча смотрели, как его убивали. Все вре-
мя, пока длилась эта ужасная борьба, пока, «подобно зверю, окру-
женному охотниками, он отбивался от устремленных на него
мечей», они оставались неподвижными на своих местах, и все их
мужество состояло в том, что они поспешили удалиться, лишь
только Брут сделал попытку сказать речь над окровавленным тру-
пом. Цицерон вспоминал именно эту сцену, которой он был свиде-
телем, когда он говорил впоследствии: «В тот день, когда падают
угнетатели своего отечества, становится ясно, что у них не было
друзей» *.
Если военачальники Цезаря, имевшие столько оснований оста-
ваться ему верными, изменяли ему, то мог ли он рассчитывать тем
более на тех сомнительных союзников, которых он набрал себе на
форуме и которые, раньше чем служить ему, уже служили всем
прочим? Чтобы выполнить свои намерения, ему необходимы были
люди опытные в деле управления, и их ему необходимо было иметь
как можно больше, дабы новое правительство не казалось режимом
чисто военным. Вот почему он не был разборчив и брал кого попа-
ло. Всего больше приходило к нему людей бесчестных из всех пар-
тий. Хотя он их и не уважал, но принимал хорошо и всюду брал с
собою. На Цицерона они нагнали страх, когда Цезарь посетил его
вместе с ними в Формиях. «Со всей Италии, — писал он, — к не-
му сошлись все негодяи» **, и даже Аттик, обычно такой осто-
рожный, не мог удержаться, чтобы не назвать эту свиту адскою
толпою ***. Хотя тот факт, что подобные перевороты исходят обык-
новенно от людей, которым терять нечего, довольно обычен, но тем
не менее странно, что Цезарь не сумел найти себе более почтенных
союзников. Даже самые ярые его противники не могли не при-
знать, что в том, что он хотел разрушить, не все заслуживало со-
хранения. Задуманная им революция имела серьезные причины,
поэтому было естественно, чтобы у ней были также и искренние
сторонники. Каким же образом могло случиться, что среди всех
* De amic., 15
•* Ad Att., IX, 19.
*** AdAtt., IX, 18.
ГЛАВА
III
221
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
помогавших ему переменить режим, который вызывал столько жа-
лоб и так угнетал всех, оказалось, по-видимому, так мало лиц, дей-
ствовавших по убеждению, а напротив, почти все были лишь наем-
ными заговорщиками, трудившимися без всякой искренности для
человека, которого они не любили и чье дело считали дурным?
Быть может, состав партии Цезаря надо объяснить теми обыч-
ными приемами, которыми он пользовался для его пополнения.
Так, когда он хотел привлечь кого-нибудь к своему предприятию,
он не терял время на то, чтобы показать ему недостатки прежнего
правления и достоинства того, какое он хотел установить взамен.
Он прибегал к более простому и надежному приему: он платил.
Это говорит за то, что он хорошо знал своих современников и ни-
сколько не ошибался, думая, что в обществе, всецело отдавшемся
роскоши и наслаждению, ослабевшие верования были заменены
одними лишь материальными интересами. Вот почему он без всяко-
го колебания организовал обширную систему подкупа. Средства
для этого доставляла ему Галлия. Он ее грабил так же решительно,
как и покорил, «завладевая — как говорит Светоний — всем, что
он находил в храмах богов, и беря города приступом не столько
затем, чтобы наказать, сколько затем, чтобы иметь предлог разгра-
бить их» *. С помощью этих денег он и вербовал себе сторонников.
Никто из приходивших к нему не уходил никогда с пустыми рука-
ми. Он не пренебрегал даже делать подарки рабам и отпущенни-
кам, имевшим хоть какое-нибудь влияние на своих хозяев. Во вре-
мя его отсутствия в Риме ловкий испанец Бальб и банкир Оппий,
бывшие его поверенными в делах, раздавали щедроты от его име-
ни: они тайно выручали сенаторов, оказавшихся в стесненных об-
стоятельствах; они снабжали деньгами молодых людей из хороших
фамилий, истощивших уже родительские средства. Они ссужали
без процентов, но всем было известно, какими услугами придется
со временем расплачиваться. Таким именно образом они подкупи-
ли Куриона, заставившего заплатить за себя весьма приличную
сумму: у него было более 60 миллионов сестерциев долга (12
миллионов франков, то есть около 4,5 миллионов руб.). Целий и
* Suet., Caes., 54.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
222
ЦЕЛИЙ
Долабелла, дела которых обстояли не лучше, были, вероятно, при-
влечены теми же средствами. Никогда подкуп не распространялся
так широко и так бесстыдно. Почти каждый год зимою Цезарь воз-
вращался в Цизальпийскую Галлию с сокровищами галлов. Тогда
ярмарка открывалась, и важные личности посещали его по очере-
ди. Однажды в Луке их собралось сразу столько, что внутри поме-
щения было насчитано двести сенаторов, а у входа сто двадцать
ликторов.
Вообще, приобретаемая за деньги верность людей длится лишь
до тех пор, пока водятся полученные деньги, а в руках этих людей
деньги не залеживались, и с того самого дня, как откажешься удов-
летворять их расточительности, надо начать им не доверять. Кроме
того, была и еще одна особая причина, почему все эти политичес-
кие друзья Цезаря должны были рано или поздно стать недоволь-
ными. Все они выросли среди бурь республики; с ранних пор они
бросились в эту деятельную и кипучую жизнь и сроднились с нею.
Никто более их не пользовался и не злоупотреблял свободою сло-
ва; они были обязаны ей своим влиянием, своей властью, своей
известностью. По странной непоследовательности, людьми, изо
всех сил трудившимися над установлением абсолютного правле-
ния, были именно те, которые менее всего могли обойтись без борь-
бы на общественной площади, без деловых волнений, без свободно-
го воздействия слова, то есть без всего того, что существует лишь в
свободном правлении. Ни для кого деспотическая власть не долж-
на была показаться тяжелою так скоро, как для тех, кто не мог
переносить даже легкого и справедливого ига закона. Вот почему
они не замедлили понять ошибку, которую совершили. Они поня-
ли, что, помогая одному конфисковать свободу остальных, они
предали ему и свою свободу. В то же время им нетрудно было
заметить, что новый режим, установленный их трудами, не мог
возвратить им того, что давал старый. В самом деле, что значили
все эти чины и почести, которыми их собирались наградить, когда
в сущности вся власть находилась в руках одного человека? Прав-
да, существовали еще и преторы и консулы, но можно ли сравни-
вать их, зависевших от одного человека, подчиненных его взгля-
дам, подавляемых его властью и затемненных его славой, с теми же
ГЛАВА
III
223
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
должностными лицами при старой республике? Отсюда должны
были неизбежно рождаться неудовольствия, сомнения, а часто так-
же и измены. Вот почему все эти союзники, набранные Цезарем из
различных партий и оказавшие ему вначале столько полезных
услуг, в конце концов стали причинять ему немало хлопот. Никто
из этих беспокойных и непослушных людей, не дисциплинирован-
ных ни природою, ни навыком, не мог согласиться добровольно
подчиняться дисциплине и сознательно решиться повиноваться.
Как только они ускользали с глаз своего господина и переставали
чувствовать над собою его сдерживающую руку, у них тотчас же
брали верх прежние инстинкты; при первом же случае они снова
становились прежними бестактными смутьянами, и стоило только
Цезарю отлучиться, как в Риме, умиротворенном его абсолютною
властью, снова вспыхивают беспорядки. Так, Целий, Долабелла,
Антоний нарушали общественное спокойствие, которое они обяза-
ны были поддерживать. Курион, вождь этой молодежи, присоеди-
нившийся к новому правительству, умер слишком скоро, чтобы
стать недовольным; но по тому легкомысленному и свободному то-
ну, с каким он уже говорил о Цезаре в своих интимных беседах, и
потому еще, что он не имел на его счет никаких иллюзий, можно
полагать, что он поступил бы так же, как другие *.
Теперь легко понять, какие причины жаловаться имел Целий
и каким образом этот честолюбивый человек, которого не могли
удовлетворить почести древней республики, пришел к тому, что
почувствовал себя неважно при новом режиме. Теперь становится
понятным и странное письмо, написанное к Цицерону, и то объяв-
ление войны, какое он сделал Цезарю и его партии. Недовольство
рано закралось в его душу. С самого начала гражданской войны,
когда его поздравляли с успехами его партии, он отвечал с гру-
стью: «Что мне до этой славы, которая не доходит до меня?» ** Это
значит, что он уже начал понимать, что в новом правлении имеется
место лишь для одного человека и что этому одному отныне
должна принадлежать вся слава, так же как и вся власть. Цезарь
* Ad Att., X, 4.
” Ad fam., VIII, 15.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
224
ЦЕЛИЙ
взял его с собою в свою экспедицию в Испанию и там, по-видимо-
му, не дал ему случая отличиться. По возвращении в Рим он был
назначен претором, но не городским, считавшимся более почетной
должностью; здесь ему предпочли Требония. Это предпочтение,
которое он принял за личную обиду, жестоко его рассердило. Он
решил отомстить и стал ждать лишь случая. Такой случай, показа-
лось ему, представился, когда Цезарь со всеми своими войсками
отправился в Фессалию28 для преследования Помпея. Он думал,
что в отсутствие диктатора и его войска, посреди общего волнения
в Италии, в которой носились тысячи противоречивых слухов об
исходе борьбы, ему удастся нанести решительный удар. Момент
был выбран очень удачно; но еще удачнее был тот вопрос, на ко-
тором Целий решил обосновать новое сопротивление. Ничто не де-
лает столько чести его политической ловкости, как то, что он так
ясно подметил слабые стороны восторжествовавшей партии и с
первого взгляда увидел, какое лучшее положение надо занять, что-
бы напасть с успехом.
Хотя Цезарь уже господствовал над Римом и Италией и мож-
но было предвидеть, что республиканская армия его не остановит,
все же ему предстояло преодолеть еще много важных затруднений.
Целий это хорошо знал, как знал также и то, что в политической
борьбе успех часто бывает испытанием, чреватым серьезными
опасностями.
После того как враг побежден, приходится сдерживать своих
сторонников, а это иногда бывает очень трудно. Необходимо быва-
ет положить предел крайностям, которые ранее терпелись и даже
как будто поощрялись, пока момент их удовлетворения казался да-
леким; особенно трудно бороться против тех чрезмерных надежд,
которые порождаются победой у победителей и которые она не в
силах осуществить. Обыкновенно, пока дело еще не сделано и идет
вербовка сторонников, тогда не скупятся на обещания; но в тот
день, когда власть достигнута, очень трудно бывает исполнить все
взятые на себя обязательства, и тогда эти прекрасные оппозицион-
ные программы, под знаменем которых совершалось дело, стано-
вятся большой помехой. Цезарь был признанным главою демокра-
тической партии, и в этом была его главная сила. Как известно,
ГЛАВА
III
225
8 Г. Буассье
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
вступая в Италию, он объявил, что идет возвратить свободу ре-
спублике, угнетаемой кучкой аристократов. А демократическая
партия, уполномоченным которой он таким образом себя объявил,
имела уже готовую программу. Это не была более программа Грак-
хов. После целого века борьбы, и притом часто кровопролитной,
взаимная ненависть достигла высшего предела, а упрямое противо-
действие аристократии сделало народ еще требовательнее. После
Гая Гракха каждый из вождей, пытавшихся стать во главе его, для
того чтобы надежнее увлечь его за собою, заявлял от его имени
какое-либо новое требование. Клодий желал получить для него
права свободы ассоциаций, с тем чтобы с помощью тайных обществ
управлять республикой. Катилина обещал конфискацию и гра-
беж — вот почему воспоминание о нем так долго пользовалось по-
пулярностью. Цицерон говорит о богатых поминках, справлявших-
ся в его честь, и о цветах, покрывавших его могилу*. Цезарь,
выступивший их преемником, не мог вполне отказаться от этого
наследства; ему необходимо было обещать, что он закончит их дело
и удовлетворит вожделения демократии. В это время она, по-види-
мому, не особенно заботилась о политических реформах, а добива-
лась лишь социальной революции. Кормиться, ничего не делая, за
счет государства, посредством часто повторяемых бесплатных раз-
дач; присвоить себе наилучшие земли союзников29, посылая коло-
нистов в наиболее богатые италийские города; добиться некоторого
перераспределения богатств под предлогом изъятия у аристокра-
тии присвоенного ею себе общественного имущества — таков был
обычный идеал плебеев. Но то, чего с особенным упорством доби-
валась демократия, то, что сделалось как бы лозунгом всей этой
партии, — это упразднение долгов или, как тогда говорили, унич-
тожение долговых записей (tabulae novae), то есть открытое нару-
шение общественного права и всеобщее банкротство, предписанное
законом. Сколь бы ни была связана с насилием эта программа, Це-
зарь, беря на себя главенство над демократией, тем самым как бы
принимал ее. Пока исход борьбы был сомнителен, он очень остере-
гался высказываться против этой программы из боязни ослабить
* Pro Flacco, 38.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
226
ЦЕЛИЙ
свою партию расколом. Вот почему верили, что, одержав победу,
он приступит к ее осуществлению.
Но задачей Цезаря было не только разрушить одно правитель-
ство; он желал основать другое, а ему было прекрасно известно,
что на грабеже и банкротстве нельзя устроить ничего солидного.
Использовав без всякого зазрения совести программу демократии
для уничтожения республики, он понял, что теперь для него нача-
лась новая роль. В тот день, когда он сделался господином Рима,
его инстинкт государственного человека и его интерес верховного
правителя сделали из него консерватора. Протягивая руку умерен-
ным элементам прежних партий, он не стеснялся пользоваться ча-
сто и традициями прежнего режима.
Несомненно, что дело Цезаря, если брать его в целом, далеко
не было делом революционера. Некоторые из его законов за-
служили даже одобрение Цицерона после мартовских ид30, а уж
одно это говорит о том, что они нс соответствовали желаниям и
надеждам демократии. Он выслал восемьдесят тысяч бедных
граждан в колонии, но за море, в Африку и Грецию. Он не мог и
думать о полном уничтожении всех раздач со стороны государства
римскому народу, но он их значительно ограничил. Число граж-
дан, принимавших в них участие и насчитывавших при республике
триста двадцать тысяч, он сократил до ста пятидесяти тысяч; он
распорядился, чтобы число это никогда не превышалось и чтобы
ежегодно претор замещал места тех из этих привилегированных
нищих, которые умирали в течение года. Он не только ничего не
изменил в запретительной системе, действовавшей при республи-
ке, но даже установил новые ввозные пошлины на чужеземные
товары. Он издал закон против роскоши, значительно более
строгий, чем предшествовавшие, который подробно регламентиро-
вал, как надлежало одеваться и питаться, и стал проводить его в
жизнь с настойчивой строгостью. Рынки охранялись военной
стражей, чтобы там не продавалось ничего не дозволенного зако-
ном, и воины имели право даже входить в дома и забирать прямо
со столов запрещенные съестные припасы. Эти меры, стеснявшие
торговлю и промышленность, а следовательно, вредившие интере-
сам народа, Цезарь заимствовал из преданий аристократических
ГЛАВА
III
227
8*
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
правительств. Поэтому они не могли быть популярны, но еще ме-
нее популярны были те ограничения, какие он применил к праву
объединений. Это право, которым демократия дорожила более,
чем всяким другим, уважалось до самых последних времен респуб-
лики, и трибун Клодий искусно пользовался им, чтобы наводить
страх на сенат и подавлять форум своим террором. Под предлогом
почитания богов-ларов каждого перекрестка были образованы
особые местные ассоциации (collegia compitalicia), куда входили
бедные граждане и рабы. Эти сообщества, бывшие вначале рели-
гиозными, скоро стали политическими. В эпоху Клодия они со-
ставляли нечто вроде регулярной армии демократии и играли в
смутах Рима ту же роль, какую играли секции во Франции в 93 го-
ду 31. Рядом с этими постоянными ассоциациями и по тому же об-
разцу создавались ассоциации временные, всякий раз как пред-
стояло какое-либо важное избрание. Людей набирали по их место-
жительству, подразделяли их на декурии и центурии, назначали
над ними вождей, которые и вели их подавать голоса военным
строем, а так как вообще народ отдавал свои голоса не даром, то
заранее выбирали важное лицо, называвшееся секвестром
(sequester), в руки которого передавалась сумма, обещанная кан-
дидатом, и распределителей (divisores), на обязанности которых
лежало распределять деньги после голосования между членами
каждого отряда. Вот как происходила в Риме всеобщая подача го-
лосов в конце республики, и вот каким образом эта раса, по при-
роде склонная к дисциплине, сумела дисциплинировать даже сам
беспорядок. Цезарь, часто пользовавшийся услугами этих тайных
ассоциаций, управлявший посредством их выборами и бравший
верх на форуме, что бы там ни обсуждалось, не захотел более тер-
петь их, как только они стали ему не нужны. Он думал, что ника-
кое правильное правительство не просуществует долго, если оста-
вить функционировать бок о бок с ним это тайное правительство.
Таким образом, он не отступил перед строгими мерами, чтобы из-
бавиться от этого организованного беспорядка. К великому возму-
щению своих друзей, он сразу уничтожил все политические обще-
ства, оставив из них лишь наиболее древние, не представлявшие
никакой опасности.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
228
ЦЕЛИЙ
Это были крутые меры, и они должны были задеть многих —
вот почему он прибегнул к ним не сразу, а лишь после Мунды и
Тапса32, когда власть его уже никем не оспаривалась и когда он
почувствовал себя достаточно сильным, чтобы противостоять де-
мократии, своей прежней союзнице. Когда он отправлялся под
Фарсал, он еще должен был щадить многое: его осторожность со-
ветовала ему не раздражать своих друзей, пока у него оставалось
еще так много врагов. К тому же были и такие вопросы, которые
нельзя было откладывать, — настолько близко к сердцу принима-
ла их демократия и настолько настойчиво она требовала их реше-
ния. К числу этих вопросов принадлежало уничтожение долгов.
Цезарь занялся этим делом сейчас же по возвращении из Испании,
но и в этом случае, несмотря на всю затруднительность своего по-
ложения, он не был так радикален, как на это рассчитывали. Под
влиянием своих инстинктов консерватора, с одной стороны, и тре-
бований партии, с другой, он остановился на среднем варианте:
вместо того чтобы совершенно отменить долговые обязательства,
он удовольствовался лишь их некоторым сокращением. Прежде
всего он повелел, чтобы все суммы, уплаченные раньше как про-
центы, были зачислены в счет основного долга; затем, чтобы об-
легчить уплату уменьшенной таким образом суммы, он приказал
подвергнуть оценке через посредников имущества должников и оп-
ределить не настоящую их стоимость, а ту, какую они имели до
гражданской войны, заимодавцы же обязаны были принимать их
в уплату по этой оценке. Светоний говорит нам, что таким образом
долгов уменьшилось более чем на четверть. Правда, эти меры
представляются нам еще в достаточной мере революционными.
Мы не понимаем такого вмешательства власти, при котором у
частных лиц без всякого основания отнимается некоторая доля их
состояния, и ничто не кажется нам более несправедливым, как то,
что сам закон нарушает договоры, которые поставлены под его
защиту; но в то время впечатление было совсем иное. Кредиторы,
боявшиеся, что им не оставят ничего, почувствовали себя очень
счастливыми, что потеряли не все, а должники, рассчитывавшие
совершенно очиститься от долгов, горько жаловались, что их хоте-
ли заставить заплатить хоть что-нибудь. Отсюда — разочарование
ГЛАВА
III
229
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
и ропот. «В эту минуту, — писал Целий, — за исключением не-
скольких ростовщиков, все здесь на стороне Помпея» *.
Для такого скрытого врага, как Целий, этот случай начать
враждебные действия был достаточно благоприятен. Он поспешил
не упустить его и использовать то недовольство, которого он был
свидетелем. Его образ действия был очень смел. Взять на себя
подобную роль крайнего демократа, или, как сказали бы теперь,
социалиста, отринутую Цезарем, образовать из всех недовольных
новую, более радикальную партию и провозгласить себя ее вож-
дем - таков был задуманный им план. В то время как посредники,
назначенные для оценки имущества должников, выполняли по ме-
ре сил свои щекотливые обязанности, а городской претор Требоний
разбирал все недоразумения, возникавшие по поводу этого посред-
ничества, Целий распорядился поставить свое курульное кресло
возле судилища Требония и, самовольно присвоив себе право пере-
сматривать решения своего коллеги и начальника33, объявил, что
окажет поддержку требованиям тех, кто захотел бы ему пожало-
ваться. По или потому, что Требонием все были довольны, или,
всего вернее, потому, что все боялись Цезаря, никто не дерзнул к
нему обратиться. Эта первая неудача не обескуражила Целия; на-
против, он думал, что, чем затруднительнее становилось положе-
ние, тем смелее надо действовать, и, несмотря на противодействие
консула Сервилия34 и всех остальных магистратов, он издал два
очень смелых закона: один освобождал всех съемщиков от платы за
помещение в течение года, а другой совершенно отменял все долги.
На этот раз народ, по-видимому, был готов прийти на помощь
тому, кто так решительно принял его сторону: начались волнения
на форуме, снова, как прежде, полилась кровь, и Требоний был
сброшен разъяренной толпою с его судейского места и спасся толь-
ко чудом. Целий торжествовал и думал, без сомнения, что начина-
ется новая революция, но в силу какого-то странного совпадения
он стал жертвою той самой ошибки, которая несколько позднее
погубила Брута. При обстоятельствах совершенно противополож-
ных эти два столь различные между собой человека обманулись
* Ad fam., VIII, 17.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
230
ЦЕЛ ИЙ
одинаковым образом: они оба слишком понадеялись на римский
народ. Один из них возвращал ему свободу и считал его способным
желать и защищать ее, другой призывал его к оружию, обещая по-
делить достояние богачей; но народ не стал слушать ни того, ни
другого, так как он уже не был более способен к подъему ни ради
дурных страстей, ни ради благородных инстинктов. Роль народа
уже кончилась, и он это сознавал; в тот день, когда он предал себя
в руки абсолютной власти, он как бы совершенно потерял память о
прошлом. Отныне он вполне отказался от всякой политической
инициативы и ничто более не могло вырвать его из апатии. И все
эти права, столь желанные и добытые с таким трудом, и этот анта-
гонизм, так тщательно раздувавшийся народными вождями, и три-
бунат, и аграрные законы — все стало ему безразличным. Это уже
тот самый народ империи, который так удивительно метко описан
Тацитом, самый презренный из всех народов, снисходительный к
каждому успеху, жестокий ко всем неудачам, приветствующий
одинаковыми рукоплесканьями всякого, кто торжествует, и играю-
щий одну-единственную роль во всех революциях, состоящую в
том, что, когда борьба кончена, он составляет кортеж победителя.
Подобный народ не мог быть ни для кого серьезной опорой, и
Целий сделал ошибку, рассчитывая на него. Если он по старой при-
вычке и проявил один раз восприимчивость к тем великим обеща-
ниям, которые его так волновали тогда, когда он был свободен, то
это волнение было несерьезно, и достаточно было небольшого отря-
да конницы, случайно проезжавшего через Рим, чтобы вернуть его
к порядку. Консул Сервилий особым постановлением сената, отме-
нявшим все законные власти, был уполномочен сосредоточить в од-
них своих руках всю власть. С помощью этих проходящих войск он
запретил Целию отправлять служебные обязанности, а так как
Целий не подчинился, то велел разбить его курульное кресло* и
* Одна очень любопытная подробность, сохранившаяся у Квинтилиана, пока-
зывает нам, что и среди этих серьезных дел, в которых вопрос шел о жизни, Целий
сохранил легкость своего характера и свою обычную насмешливость. После того
как его курульное кресло было разбито, он велел сделать себе новое, все из
кожаных ремней, и привез его к консулу. Все присутствующие расхохотались.
Рассказывали, что Сервилий был в своей молодости наказан однажды ременными
плетьми 35.
ГЛАВА
III
231
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
стащить его с трибуны, с которой он не желал сходить. На этот раз
народ остался спокойным, и никто не отозвался на призыв, пытав-
шийся разбудить в этих усталых душах былые страсти. Целий вер-
нулся домой в бешенстве. После такого публичного бесчестия он не
мог более оставаться в Риме. Вот почему он поспешил покинуть его,
говоря всем, что он отправляется с объяснениями к Цезарю, но на
деле у него были иные проекты. Потерпев неудачу в Риме, Целий
решил попытаться поднять восстание в Италии и начать новую
гражданскую войну. Это было дерзкое и рискованное предприятие,
и, однако, с помощью одного неустрашимого человека, поддержкой
которого он заручился, он не терял надежды добиться успеха. В то
время в Италии находился один старый заговорщик, Милон, наво-
дивший некогда ужас своими жестокостями во время той анархии,
которая последовала после консульства Цицерона. Осужденный
впоследствии за убийство, он нашел убежище в Марселе. Цезарь
вернул всех изгнанных, за исключением только одного Милона, ко-
торого он побаивался ввиду его неисправимой дерзости, но по при-
глашению Целия тот вернулся тайно и выжидал исхода событий.
Целий отыскал его, и они вдвоем написали возбуждающие письма
в италийские муниципии, соблазняя их всяческими обещаниями и
убеждая взяться за оружие. Муниципии остались спокойными. Тог-
да Целию и Милону пришлось прибегнуть к последнему средству,
которое у них оставалось. Покинутые свободными гражданами Ри-
ма и Италии, они обратились к рабскому населению, освобождая из
тюрем рабов и созывая к себе альпийских пастухов и гладиаторов,
предназначенных для общественных представлений. Когда им уда-
лось таким путем собрать около себя некоторое число сторонников,
они разделились, чтобы попытать каждому счастье порознь, но ни
тот ни другой успеха не имели. Милон, осмелившийся напасть на
один важный город, защищаемый претором с целым легионом вой-
ска, был убит ударом камня. Целий, после того как напрасно пы-
тался привлечь на свою сторону Неаполь и Кампанию, принужден
был отступить до Фурия 36. Здесь он столкнулся с отрядом испан-
ских и галльских всадников, посланных на него из Рима, и, когда
он приблизился к ним, чтобы вступить с ними в переговоры и по-
пытаться подкупить их, они его убили.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
232
ЦЕЛИЙ
Так погиб тридцати четырех лет от роду этот решительный мо-
лодой человек, надеявшийся перевесить счастье Цезаря. Никогда
широкие замыслы не имели такого печального конца. Обнаружив
невероятную смелость, переходя от одного рискованного проекта к
другим, еще более рискованным, по мере того как предшествующие
не удавались, и делая в течение нескольких месяцев последователь-
но попытки взбунтовать Рим, Италию, рабов, он умер в глуши от
руки нескольких варваров, которых он хотел соблазнить изменить
их долгу, и его смерть, случившаяся как раз в то время, когда все
взоры были устремлены на Фарс ал, прошла почти незамеченной.
Однако, кто же станет утверждать, что подобный конец, как он ни
печален, является незаслуженным? В конце концов, не справедли-
во ли, чтобы человек, живший всевозможными приключениями, и
погиб как искатель приключений? Он вовсе не был настоящим
политиком, что бы ни говорил Цицерон, — чтобы быть им, ему не-
доставало убеждений и готовности им служить. Неустойчивость его
чувств, непоследовательность его поведения, тот скептицизм, ка-
кой он проявлял по отношению ко всем мнениям, столько же при-
несли вреда его таланту, как и характеру. Если бы он сумел внести
больше цельности в свою жизнь, если бы он сразу пристал к какой-
либо честной партии, его качества, найдя себе достойное примене-
ние, достигли бы совершенства. Без сомнения, он и тогда мог по-
гибнуть, но погибнуть при Фарсале или Филиппах — все же некая
честь, учитываемая потомством. Напротив, так как он часто менял
свои мнения сообразно своим интересам или прихотям, так как он
поочередно служил самым противоположным партиям, не веря в
справедливость ни одной из них, то он и оставался всегда не более
как посредственным оратором и случайным политиком и умер на
большой дороге, как простой злоумышленник. Однако, несмотря
на его ошибки, истории не легко относиться к нему дурно. Древние
писатели всегда отзываются о нем с тайной снисходительностью.
Блеск, окружавший его молодость, приятность его ума, изящество,
какое он умел сохранять даже в самых печальных своих поступках,
особая смелая откровенность, не позволявшая ему искать ува-
жительных предлогов для недостойных уважения вещей, ясное по-
нимание взаимных отношений в политической жизни, его знание
ГЛАВА
III
233
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
людей, необычная находчивость, энергичная решимость, его уди-
вительная отвага на все дерзать и постоянно играть собственной
головою, — столько блестящих качеств в соединении с такими
крупными недостатками обезоруживали самых строгих судей. Сам
благоразумный Квинтилиан, хоть и мало способен был понять эту
увлекающуюся натуру, не осмелился, однако, отнестись к нему
сурово. Отозвавшись с похвалою об изяществе его ума и об язви-
тельности его красноречия, он довольствуется следующей его оцен-
кою: «Это был человек, заслуживающий и лучшего поведения, и
более долгой жизни (dignus vir cui mens melior et vita longior
contigisset)» *.
В тот момент, когда Целий умер, та элегантная молодежь, об-
разцом которой он являлся и с которой нам удалось познакомить-
ся благодаря стихотворениям Катулла и письмам Цицерона, уже
отчасти исчезла. Не осталось почти никого из тех юношей, кото-
рые блистали на празднествах в Вайях и которым рукоплескали на
форуме. Катулл умер раньше всех, в то самое время, когда талант
его, созревший с годами, стал более серьезным и возвышенным.
Его друг Кальв последовал за ним вскорости, скончавшись в трид-
цать пять лет, без сомнения, вследствие излишеств общее венной
жизни. Курион был убит солдатами Помпея, как Целий — солда-
тами Цезаря. Долабелла пережил всех, но и ему в непродолжи-
тельном времени также предстояло погибнуть трагической смер-
тью. То было революционное поколение, пожинаемое революцией,
так как совершенно справедливо известное выражение, утвержда-
ющее, что во все времена и во всех странах она пожирает детей
своих 37.
* Inst, orat., X, I.
гллвл
IV
ЦЕЗАРЬ
И ЦИЦЕРОН
1. Цицерон и лагерь Цезаря в Галлии
ся, когда он сказал однажды Цезарю: «После нас будет много спо-
ров о тебе, так же как их много было и между нами» *. И дейст-
вительно, об этой исторической личности до сих пор еще ведутся
ожесточенные споры. Никто не возбуждал столько симпатий, не
вызывал столько гнева, и надо сознаться, что, по-видимому, он
* Pro Marcello, 9.
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
заслуживал и то и другое. Нельзя ни удивляться ему, ни порицать
его без некоторых оговорок, и в нем есть много и привлекательного
и отталкивающего. Даже те, которые ненавидят его от всей души и
не могут простить ему совершенный им политический переворот,
невольно проникаются к нему тайным расположением, лишь только
вспомнят о его победах или станут читать его сочинения.
Чем сложнее и непонятнее эта личность, тем важнее, чтобы
составить о ней правильное суждение, узнать мнение о ней тех, кто
ее лично знал. Хотя Цицерона почти всю жизнь разделяли с Цеза-
рем серьезные разногласия, все же он имел случай два раза всту-
пить с ним в более тесные отношения: во время Галльской войны
он был его политическим соперником и усердным корреспонден-
том; после Фарсала он снова стал его другом и выступал посред-
ником между победителем и теми, кого он осудил на изгнание.
Посмотрим, что он нам говорит о нем в эти два момента его жизни,
когда он его видел всего ближе, и постараемся найти в его перепи-
ске, так хорошо знакомящей нас с выдающимися людьми этой эпо-
хи, содержащиеся в ней сведения о том, кто был из всех самый
выдающийся.
I
Прежде всего необходимо припомнить те события, которые
побудили Цицерона покинуть аристократическую партию, к кото-
рой он принадлежал со времени своего консульства, с тем чтобы
перейти на службу триумвиров, и постараться понять, как могло
случиться, что мужественный друг Гортензия и Катона сделался
приспешником Помпея и Цезаря. Это далеко не лучшее время его
жизни, и его самые искренние почитатели стараются обходить его
по возможности молчанием. Однако остановиться на нем хоть не-
надолго небезинтересно и даже, быть может, небесполезно.
Когда Цицерон вернулся из изгнания, на которое был осужден
Клодием после своего консульства, его возвращение носило харак-
тер настоящего триумфа. Бриндизи, где он высадился, отпраздно-
вал его прибытие общественными празднествами. Все граждане
муниципиев, расположенных вдоль Аппиевой дороги, ожидали на
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
236
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
пути, а со всех соседних ферм сбегались отцы семейств с женами
и детьми, чтобы взглянуть на него. В Риме он был встречен бес-
численной толпой народа, заполонившего все общественные пло-
щади и ступени храмов. «Казалось, — говорил он, — что весь го-
род сорвался со своих основ, чтобы приветствовать своего
освободителя» *. У своего брата, где он остановился, он нашел до-
жидавшихся его наиболее влиятельных сенаторов, а также много-
численные приветствия от всех народных обществ города. Весьма
возможно, что среди лиц, приветствовавших его, были и такие,
которые год тому назад подавали свой голос с тем же воодушевле-
нием за его изгнание, и что многие из тех, которые рукоплескали
ему при его возвращении, так же рукоплескали при его отъезде, —
с народом случаются иногда подобные странные и великодушные
перемены. Бывает, что вследствие какого-то неожиданного порыва
с него слетает и злоба, и недоверие, и узость партийных взглядов,
и в тот момент, когда страсти, по видимости, всего горячее, а раз-
доры всего сильнее, он нежданно-негаданно воодушевляется, что-
бы почтить какой-нибудь большой талант или характер, который
покорил его неизвестно каким образом. Обычно эти порывы при-
знательности и почтения проходят быстро, но, даже если они про-
должаются хотя бы один лишь день, они являются бессмертною
честью для того, кто был их предметом, и оставляемого ими по
себе блеска бывает достаточно, чтобы осветить целую жизнь. Вот
почему мы должны быть снисходительны к Цицерону, если он го-
ворил так часто и так подробно об этом памятном для него дне.
Небольшая гордость в этом случае и законна и естественна. Разве
могла его душа, столь податливая на народное одобрение, не опья-
неть от радостного торжества возвращения? «Мне представляет-
ся, — говорил он, — что я не только возвращаюсь из изгнания;
мне кажется, что я восхожу на небо» **.
Но ему в скором времени пришлось снова спуститься на зем-
лю. Что бы ему ни представлялось в первую минуту, он скоро
увидел, что этот город, встречавший его с таким торжеством,
* In Pis., 22.
** Pro Dom., 28.
ГЛАВА
IV
237
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
ничуть, однако, не изменился и что он находит его опять в том же
состоянии, в каком его покинул. Уже три года в нем царила анар-
хия, и такая анархия, что, несмотря на все примеры новейших
революций, почти невозможно ее себе вообразить. С тех пор как
триумвиры, чтобы завладеть республикой, спустили с цепи дема-
гогию, она стала полною госпожою. Смелый трибун, перебежчик
из аристократии, носивший к тому же лучшее имя в Риме, Клодий,
взял на себя задачу руководить ею и, насколько возможно, дис-
циплинировать ее. В этом трудном деле он обнаружил немало та-
ланта и смелости и преуспел в нем достаточно, чтобы заслуженно
сделаться пугалом для честных людей. Когда мы говорим о рим-
ской демагогии, не надо забывать, что она была намного страшнее
французской, а пополнялась за счет элементов еще более опасных.
Как бы основателен ни был тот страх, какой внушает нам всякое
народное волнение, когда в день восстания поднимаются все по-
донки наших торговых и промышленных городов, будем помнить,
что в Риме эти низшие слои опускались еще глубже. Ниже празд-
ношатающихся и безработных всякого рода и племени, обычного
орудия революции, там имелась еще целая толпа отпущенников,
деморализованных рабством, которым свобода дала лишь возмож-
ность больше делать зла; там были еще гладиаторы, обученные
сражаться и с животными и с людьми и привыкшие играть как
собственной жизнью, так и жизнью других; но хуже всех там были
беглые рабы, которые, совершив какое-либо убийство или грабеж,
сбегались отовсюду в Рим, чтобы затеряться во мраке его народ-
ных кварталов; это была ужасная и отвратительная толпа без
семьи, без отечества, а поставленная общим мнением вне закона и
общества, она не могла ничего уважать, так как ей нечего было
терять. И вот среди таких-то людей Клодий и вербовал свои бан-
ды. Этот набор происходил среди белого дня в одном из самых
людных мест Рима, около Аврелиевых ступеней !. Затем этих но-
вобранцев распределяли по декуриям и центуриям под начальство
энергичных вождей. Из них по кварталам составлялись особые
тайные общества, имевшие свой штаб и арсенал в храме Кастора2.
В определенный день, когда нужно было устроить народную мани-
фестацию, трибуны приказывали закрывать торговые заведения, и
ГАСТОН ЬУАССЬЕ
Том 1
238
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
тогда вся армия тайных обществ, усиленная освобожденными от
работы ремесленниками, двигалась на форум. Там они встречали
не честных людей, которые, чувствуя себя в меньшинстве, остава-
лись дома, а гладиаторов и пастухов, которых сенат для своей за-
щиты привез из диких стран Пицена и Галлии, — и вот начина-
лась свалка. «Представьте себе Лондон, - говорит Моммзен, — с
рабским населением Нового Орлеана, с полицией Константинопо-
ля. с промышленностью современного Рима и добавьте к этому
политическое состояние Парижа в 1848 году, и вы будете иметь
некоторое представление о республиканском Риме в его последние
моменты».
Не было больше ни одного закона, который бы почитался, ни
одного гражданина или магистрата, который был бы огражден от
насилия. Сегодня уничтожали должностные знаки консула, завтра
убивали насмерть трибуна. Сам сенат, увлекаемый общим приме-
ром, потерял, в конце концов, то качество, которое вообще римля-
нин терял последним, — важность. В этом собрании царей, как
его назвал один грек, споры стали вестись с возмутительной гру-
бостью. Цицерон не удивлял никого, величая своих противников
самыми грубыми кличками, такими, как свинья, навоз, падаль.
Иногда прения становились настолько буйными, что шум доходил
даже до волнующейся толпы, наполнявшей портики, соседние с
курией. Тогда и она вмешивалась в прения, и так шумно, что ис-
пуганные сенаторы спешили удалиться *. На форуме, понятно, бы-
ло еще хуже. Цицерон передает, что когда уставали ругаться, то
начинали плевать Друг другу в лицо **. Кто хотел говорить народу,
тот должен был силой брать трибуну, а чтобы остаться на ней,
надо было рисковать жизнью. Трибуны нашли новый способ доби-
ваться единодушия в голосовании предлагаемых ими законов, а
именно бить и прогонять всех, осмеливавшихся идти против их
мнения. Но самые жаркие схватки происходили в день выборов на
Марсовом поле. Приходилось поневоле жалеть о том времени, ког-
да открыто торговали избирательными голосами. В это время уже
* Ad Quint., II, 1.
** Ad Quint., II. 3.
ГЛАВА
IV
239
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
не заботились более о приобретении общественных должностей за
деньги, так как находили более удобным захватывать их силой.
Каждая партия отправлялась спозаранку на Марсово поле. По до-
рогам, ведшим к нему, происходило немало столкновений. Все
спешили прийти раньше своих противников, а если эти уже успели
опередить, то на них нападали, чтобы прогнать: естественно, что
должности доставались тем, кто оставался хозяином положения.
Среди всех вооруженных шаек никто не был в безопасности. При-
ходилось укреплять даже свои дома, чтобы можно было противо-
стоять неожиданному нападению. Выходить из дома можно было
не иначе как под конвоем гладиаторов и рабов. Чтобы перейти из
одного квартала в другой, нужно было принимать столько же пре-
досторожностей, как при переходе через неизвестную страну, а
всяким встречным на перекрестках пугались не меньше, чем встре-
чам в чаще леса. В центре Рима случалось происходили настоящие
сражения и правильные осады. Считалось обычным явлением под-
жечь дом врага, хотя бы и с опасностью сжечь весь квартал, а под
конец ни одно народное собрание, ни одни выборы не обходились
без кровопролития. «Тибр, — говорит Цицерон, вспоминая одну
из этих схваток, — был переполнен трупами граждан, все обще-
ственные стоки были также полны ими, и приходилось губками
осушать кровь, стекавшую с форума» *.
Вот в каких жестоких конвульсиях погибала римская респуб-
лика и на какие унизительные беспорядки тратились ее последние
силы. Цицерон хорошо знал эту анархию и опасности, которыми
она ему угрожала. Вот почему, прежде чем вернуться в Рим, он
принял твердое решение быть осторожным, чтобы снова не испы-
тать необходимости покинуть его. Он не был из тех людей, кого
несчастье закаляет и кто находит как бы удовольствие в борьбе с
неудачами. Изгнание его обессилило. Во время своего долгого и
скучного пребывания в Фессалии он имел возможность подумать о
прошлом, и он упрекал себя, как за преступление, за свои попытки
проявить мужество и независимость, за свою дерзость вступить в
борьбу с могущественными людьми, за свое ошибочное решение
* Pro Sext., 35.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
240
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
слишком тесно примкнуть к партии, хотя и лучшей, но несомненно
слабейшей. Он возвращался с твердым намерением не принимать
по возможности на себя никаких обязательств, обезоружить своих
врагов услужливостью и быть внимательным ко всем. Такого обра-
за действий он и держался по своем возвращении, и его первые
речи являются образцом политики. Все еще заметно, что он по-
прежнему склонен к партии аристократов, к тому же усиленно
хлопотавшей о его возвращении из изгнания, и для выражения
своей признательности находит в похвалу ей прекрасные выраже-
ния; но он уже начинает заигрывать с Цезарем и льстить Помпею,
величая его «самым добродетельным, самым мудрым, самым вели-
ким из людей как современного ему века, так и вообще всех ве-
ков» *. В то же время он сам говорит, что остерегался являться в
сенат, когда там предстояло обсуждать слишком жгучие вопросы,
и что он старался покидать форум, лишь только прения при-
нимали слишком острый характер. «Не надо больше сильных
средств, — отвечал он тем, которые пробовали заставить его вы-
ступить более активно, — я хочу лечиться воздержанием» **.
Однако ему пришлось скоро убедиться, что одной этой осмот-
рительной осторожности было недостаточно, чтобы устранить от
себя всякую опасность. В то время как по его приказанию проис-
ходила перестройка его дома на Палатине, разрушенного после
его изгнания, шайки Клодия набросились на рабочих, разогнали
их и, поощренные этой удачей, подожгли расположенный рядом
дом его брата Квинта. Через несколько дней, когда он прогули-
вался по Священной дороге3, он внезапно услышал громкий шум
и, обернувшись, увидел угрожавшие ему обнаженные мечи и под-
нятые палки. Это нападали на него те же самые люди. Он едва
успел спастись в приемной одного дружеского дома, в то время
как его рабы храбро сражались перед дверью, чтобы дать ему
время скрыться. Все эти насилия не смутили бы Катона, но Цице-
рон был ими очень напуган: они показали ему достаточно ясно,
что его система искусного лавирования между партиями не могла
* Ad pop. pro red., 7.
** Ad Att., IV, 3: «Ego diaeta curari incipio, chirurgiae taedet».
ГЛАВА
IV
241
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
гарантировать ему безопасности. Действительно, ни у одной пар-
тии не было интереса брать на себя заботу о его защите, пока он
ограничивался относительно ее одними комплиментами, а так как
он не мог оставаться одиноким и беспомощным посреди всех этих
вооруженных партий, то ему невольно приходилось, чтобы найти
себе необходимую поддержку, вступить в более тесную связь с
одной из них.
Но на которой следовало остановиться? Это был важный воп-
рос, где его интересы сталкивались с его симпатиями. Все его пред-
почтения были, очевидно, на стороне аристократии. Он был тесно
связан с нею начиная со времени своего консульства и с тех пор
верно служил ей: ради нее он подвергался гневу народа и отпра-
вился в изгнание. Но то же самое изгнание помогло ему понять, что
эта самая честная партия была в то же время и наименее надежная.
В последнюю минуту сенаторы не нашли более действенного спосо-
ба для его спасения, как издавать бесполезные указы, наряжаться
в траурные одеяния и умолять консулов; Цицерон полагал, что это-
го было недостаточно. Видя, как его плохо защищают, он заподоз-
рил, что те, которые так вяло отнеслись к защите его интересов, не
были особенно огорчены его неудачей, и возможно, что он не оши-
бался. Римская аристократия, несмотря на все его заслуги перед
ней, не могла забыть, что для нее он новый человек, homo novus.
Все эти Клавдии, Корнелии, Манлии всегда смотрели с некоторым
неудовольствием на этого простого гражданина из Арпина, волею
народа ставшего им равным. Еще, пожалуй, они могли бы простить
ему его удачу, если бы он сам держал себя с большей скромностью,
но, как известно, он был очень тщеславен. Такое тщеславие с его
стороны было, конечно, только смешным, но оно задевало аристок-
ратию, которая находила его преступным. Она не могла переносить
той законной гордости, с которою он постоянно напоминал, что он
не более как выскочка. Она возмущалась им, когда он, выведенный
из себя, осмеливался отвечать ей насмешками, и сравнительно еще
недавно она была скандализована тем, что он забылся до такой
степени, что дерзнул купить себе виллу Катулла в Тускуле и посе-
литься на Палатине в доме Красса4. Цицерон, при своей обычной
проницательности, очень хорошо угадывал все эти чувства
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
242
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
аристократии и даже преувеличивал их. С той же поры, как он
вернулся из изгнания, у него появились против нее и другие причи-
ны неудовольствия. Она очень заботилась о его возвращении, но не
могла предвидеть той торжественности и блеска, какими будет
встречено его прибытие, и, нужно думать, была этим очень недо-
вольна. «Люди, обрезавшие мне крылья, — говорит Цицерон, —
недовольны, что они отрастают снова» *. С этого времени его до-
брые друзья в сенате не хотели делать для него ничего более. Он
нашел свое состояние очень расстроенным, свой дом на Палатине
сожженным, свои виллы в Тускуле и Формиях разграбленными и
разоренными; добиться вознаграждения за все эти убытки ему уда-
лось лишь с большим трудом. Но всего более его раздражало то,
что, как он хорошо видел, никто не разделял его гнева против Кло-
дия. При его яростных нападках на него все оставались спокойны-
ми и безмолвными. Некоторые, наиболее ловкие, напротив, стара-
лись говорить с особенным почтением об этом дерзком трибуне и,
не краснея, протягивали ему публично руку. Откуда могла по-
явиться у них такая терпимость к человеку, всегда относившемуся
к ним так нетерпимо! Это объяснялось тем, что они надеялись вос-
пользоваться им в своих целях и втайне питали надежду призвать
демагогию на помощь аристократии в минуту опасности. Такой со-
юз, хотя и менее обыкновенный, чем союз демагогии с деспотиз-
мом, не был, однако, несбыточным, и, если бы удалось заполучить
на свою сторону Клодия, банды его дали бы возможность сенату
значительно обуздать триумвиров. Цицерон, замечавший эту поли-
тику, боялся стать ее жертвой; он тогда с горечью сожалел о тех
услугах, которые он оказал сенату и которые ему самому обошлись
так дорого. Вспоминая все опасности, каким он подвергался, защи-
щая сенат, ту упорную и несчастную борьбу, какую он вел за него
последние четыре года, гибель своей политической карьеры и пе-
чальное положение своего состояния, он говорил с грустью: «Те-
перь я хорошо вижу, каким я был глупцом (scio те asinum
germanum fuisse)» **.
Ф Ad Att., IV, 2.
** Ad Att., IV, 5.
ГЛАВА
IV
243
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Таким образом, ему ничего не оставалось, как стать на сторо-
ну триумвиров. Именно этот совет дали ему его мудрый друг
Аттик и его брат Квинт, сделавшийся против обыкновения очень
осторожным после того, как у него сожгли его дом; да и сам он
испытывал искушение поступить так всякий раз, как ему удава-
лось избежать какой-нибудь новой опасности. Однако Цицерону
нелегко было решиться на это. До этих пор триумвиры были его
заклятыми врагами. Не говоря о Крассе, которого он ненавидел,
как соучастника заговора Катил ины, он хорошо знал, что именно
Цезарь натравил на него Клодия, и не мог забыть того, что Пом-
пей, клявшийся защищать его, самым низким образом предоставил
его мести своих друзей; но у него нс было иного выбора, и его
сомнение в аристократической партии не оставляло ему ничего
другого, как кинуться под покровительство триумвиров. Таким об-
разом, ему пришлось покориться. Он уполномочил своего брата
поручиться за него перед Цезарем и Помпеем и принялся, как мог,
угождать их честолюбию. Первым его делом по возвращении было
потребовать для Помпея одного из тех чрезвычайных полномочий,
до которых он был так жаден: по его инициативе на Помпея воз-
ложена была обязанность заботиться в течение шести лет о продо-
вольствии Рима, вследствие чего он был облечен властью почти
без границ. Спустя немного времени, несмотря на полное истоще-
ние общественной казны, он добился того, что Цезарю была назна-
чена крупная сумма на уплату его легионам и дано было разреше-
ние иметь под своей командой десять помощников. Когда
аристократия, понимавшая, с какой целью Цезарь предпринял по-
корение Галлии, хотела помешать ему закончить это дело, все тот
же Цицерон потребовал и добился, чтобы ему в том не мешали.
Таким образом, старинный враг триумвиров сделался их обычным
защитником перед сенатом. Поддержка, которую он согласился им
оказать, была для тех далеко не бесполезна. Его великое имя и его
убедительное красноречие привлекали к нему умеренных людей
всех партий, всех, у кого было колеблющееся мнение и нетвердое
убеждение, а особенно тех, кто, устав от невзгод свободы, искал
повсюду твердой руки, которая могла бы внести умиротворение;
все эти люди, вместе с личными друзьями Цезаря и Помпея, с
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
244
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
подкупленными креатурами богача Красса и всякого рода често-
любцами, предчувствовавшими наступление монархического по-
рядка и желавшими первыми воспользоваться им, составляли в
сенате некоторого рода большинство, оратором и вождем которого
был Цицерон и которое оказывало триумвирам важную услугу
тем, что давало законную санкцию на ту власть, которую они за-
хватили насилием и удерживали беззаконно.
Наконец-то Цицерон добился покоя. Его враги стали бояться
его, Клодий не осмеливался более нападать на него; ему завидова-
ли, что он так близко подружился с новыми властителями, а между
тем этот искусный образ поведения, заслуживший ему благодар-
ность со стороны триумвиров и одобрение от Аттика, был ему под-
час очень тяжел. Напрасно говорил он себе, что «его жизнь снова
приобрела свой блеск», все же совесть мучила его за то, что он
служил людям, честолюбивые замыслы которых он понимал и счи-
тал гибельными для свободы своей страны. Среди забот угодить им
он испытывал иногда внезапные вспышки патриотизма, заставляв-
шие краснеть его. Его интимная переписка везде таит следы этих
одолевавших его колебаний. Однажды он писал Аттику решитель-
ным и легкомысленным тоном: «Оставим в покое честь, справедли-
вость и прекрасные правила... Так как те, которые бессильны, не
хотят любить меня, постараемся внушить любовь к себе тем, кото-
рые всесильны» * **. Но уже на следующий день его охватывает стыд,
и он не может удержаться, чтобы не сказать своему другу: «Есть ли
что печальнее нашей жизни, в особенности моей? Если я говорю
согласно моим убеждениям, меня принимают за безумного; если я
начинаю поступать согласно своим интересам, меня обвиняют в
рабских наклонностях; если я молчу, говорят, что я трушу» ". Да-
же в его публичных речах, несмотря на его усиленную сдержан-
ность, заметно проскальзывают его тайные неудовольствия. Мне
кажется, что они всего яснее сказываются в том невероятно горь-
ком и резком тоне, который так свойствен ему в это время.
Никогда, быть может, он не произносил столько страстных
* AdAtt., IV, 5.
** Ad Att., IV, 6.
ГЛАВА
IV
245
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
ругательств. Подобные вспышки гнева против других часто свойст-
венны тем, кто сам собою недоволен. Горечь же речей, относящих-
ся к этому периоду его жизни, объясняется тем чувством внутрен-
него недовольства, которое испытывает всякий, находясь на
дурном пути и не имея мужества сойти с него. Он не прощал своим
прежним друзьям их насмешек, а новым — их неумеренности; он
тайно упрекал себя за свою трусливую уступчивость, сердился на
всех и на себя и за все вымещал на Ватинии или Пизоне5. В таком
настроении духа он не мог быть надежным другом ни для кого.
Случалось, что он внезапно нападал на своих новых союзников и
наносил им удары, тем более неприятные, что они были совсем
неожиданны. Иногда он доставлял себе удовольствие и нападал на
их лучших друзей, чтобы показать другим и доказать самому себе,
что он не вполне потерял свою свободу. К общему удивлению в
одной речи, защищая интересы Цезаря, он выступил с особым
одобрением Бибула, которого Цезарь ненавидел. Однажды, кажет-
ся, он был даже совсем готов вернуться опять к тем, кого, прежде
чем расстаться, он величал честными людьми. Случай казался ему
подходящим, чтобы торжественно порвать с новой партией. Друж-
ба между триумвирами значительно охладела. Помпей был недово-
лен успехами последней войны с галлами, так затмевавшими его
прежние победы. Цицерон, слыша его бесцеремонные отзывы о его
сопернике, решил, что он может теперь безопасно дать удовлетво-
рение своей больной совести, и попытался сразу заслужить проще-
ние своих прежних друзей. Воспользовавшись некоторыми затруд-
нениями, возникшими при проведении в жизнь аграрного закона
Цезаря, он торжественно объявил, что в майские иды он будет
говорить по поводу продажи земель в Кампании, распределенных
согласно этому закону среди народа 6. Это его заявление произвело
большое впечатление. Сторонники триумвиров были столько же
возмущены, сколько удивлены, а аристократическая партия
поспешила встретить с восторгом возвращающегося к ней красно-
речивого перебежчика; но в течение нескольких дней все оберну-
лось против него. В тот самый момент, когда он решался на такое
смелое выступление, почти распавшийся союз триумвиров снова
возродился в Луке, где они среди целого двора льстецов еще раз
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
246
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
поделили между собою весь мир7. И вот Цицерон снова очутился в
одиночестве и без поддержки пред лицом могущественного и раз-
драженного врага, грозившего еще раз предать его мести Клодия.
Аттик порицал его; Квинт, ручавшийся за своего брата, грубо
жаловался, что его заставили нарушить слово; Помпей, втайне
содействовавший измене, делал вид, что сердится более всех. Не-
счастный Цицерон, атакованный со всех сторон и напуганный под-
нявшейся бурей неудовольствия, поспешил уступить и пообещать
все, чего хотели. Таким образом, эта попытка стать независимым
привела его лишь к большему порабощению.
Начиная с этого момента он, по-видимому, более решительно
примирился со своим новым положением, так как чувствовал, что
не в силах изменить его. Он стал осыпать все более и более пре-
увеличенными похвалами тщеславного Помпея, никогда ими не
довольствовавшегося. Он согласился взять на себя вместе с Оппи-
ем и Бальбом заведование делами Цезаря и наблюдать за сооруже-
нием воздвигаемых им памятников. Он пошел даже еще дальше и
по просьбе своих могущественных покровителей согласился протя-
нуть руку тем, на кого смотрел, как на злейших своих врагов. Для
него, чьи антипатии были столь определенны, это было немалым
самопожертвованием; но раз он так решительно вошел в их пар-
тию, ему необходимо было принять и их дружеские связи, как и
защищать их цели. Прежде всего его примирили с Крассом. Это
было трудное предприятие, тянувшееся очень долго, так как в ту
минуту, когда думали, что их старинная вражда погашена, она
внезапно вспыхнула снова при одном споре в сенате, и Цицерон
обрушился на своего нового союзника с такой силой, что удивился
даже сам. «Я думал, что моя ненависть исчезла, — говорил он на-
ивно, — я полагал, что от нее в моем сердце не осталось ничего»*.
Затем от него потребовали, чтобы он взял на себя защиту Ватиния;
на это он согласился довольно охотно, хотя всего только год назад
он нападал на него с самой несдержанной бранью. У римских
адвокатов были в обычае такие резкие переходы, и сам Цицерон
уже не раз так поступал. Когда Габиний возвратился из Египта,
* Ad fam., I, 9.
ГЛАВА
IV
247
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
восстановив на престоле царя Птолемея вопреки формальному
приказу сената, Цицерон, который его терпеть не мог, найдя этот
случай удобным, чтобы погубить его, приготовился выступить про-
тив него; но Помпей стал настоятельно просить его выступить в
защиту Габиния. Цицерон не осмелился противиться и решил за-
щищать того, кого ненавидел, и в деле, которое считал преступ-
ным. По меньшей мере, он имел то утешение, что проиграл этот
процесс, и, хотя он обыкновенно очень дорожил своим успехом,
возможно, что на этот раз неудача не была для него неприятна.
Но он хорошо понимал, что вся его угодливость и податливость
и все эти вынужденные выступления вопреки себе восстановят в
конце концов против него общественное мнение. Вот почему он ре-
шился написать в это время своему другу Лентулу, одному из вож-
дей аристократии 8, важное письмо, в котором он объяснял свой об-
раз действий *. Письмо это он, вероятно, предназначал для распро-
странения. В этом письме, рассказав факты по-своему и достаточно
очернив тех, чью партию он покидал, что является удобным и ши-
роко применяемым средством предупредить их жалобы и возло-
жить на них ответственность за то зло, какое им будет сделано, он
осмеливается с какой-то странной откровенностью защищать вооб-
ще политическое непостоянство. Приводимые им доводы не всегда
хороши, но надо думать, что лучших найти и нельзя, так как ими
не перестают пользоваться и до сих пор. Ссылаясь на где-то сказан-
ные слова Платона, «что с отечеством, как и с отцом, нельзя посту-
пать с насилием» 9, Цицерон возводит в принцип, что политический
деятель не должен упорно желать того, что уже неугодно более его
согражданам, и не должен тратить свой труд на бесполезную оппо-
зицию. Обстоятельства меняются, надо меняться вместе с ними и
приспособляться к дующему ветру, чтобы не разбиться о скалу. Да
и значит ли это еще изменяться? Разве нельзя в сущности желать
одного и того же и служить своей стране под различными знамена-
ми? Можно ли назвать непостоянным того, кто защищает, смотря
по обстоятельствам, мнения, кажущиеся противоположными, если
к одной и той же цели можно идти разными дорогами, и разве кто
* Ad fam., I, 9.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
248
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
не знает, «что для того, чтобы войти в гавань, надо часто менять
направление парусов»? Все это не более как общие места, приду-
мываемые остроумным политическим деятелем для оправдания сво-
их слабостей, и спорить о них нечего. Лучший способ защитить Ци-
церона состоит в указании на время, в какое он жил, и на то, как
мало он подходил для того времени. Этот изящный писатель, ост-
роумный художник слова, этот любитель мирных искусств принуж-
ден был жить по капризу судьбы в одну из самых бурных и тревож-
ных исторических эпох. Что мог сделать среди этой кровавой борь-
бы, где господствовала сила, человек досуга и науки, не имевший
иного оружия, кроме своего слова, и постоянно мечтавший о спо-
койных удовольствиях гражданина и мирных лаврах красноречия?
Чтобы противостоять натиску отовсюду, ему нужно было бы иметь
более мужественную душу, чем ту, какую он таил в своей груди.
События более могущественные, чем он, постоянно перепутывали
его намерения и играли его колеблющейся волей. При своем вступ-
лении в политическую жизнь он выбрал себе девизом покой и честь
(otium cum dignitate); но обе эти вещи такого рода, что соединить
их вместе в революционную эпоху нелегко, и если чересчур хотеть
сохранить одну из них, значит, почти всегда лишиться другой. Лю-
ди с решительным характером, знающие это очень хорошо, делают
прежде всего выбор между ними обеими и, смотря по тому, кто это,
Катон или Аттик, сразу выбирают себе или спокойствие, или честь.
Нерешительные, как Цицерон, переходят от одного к другому,
смотря по обстоятельствам, и тем приносят вред и тому и другому.
В истории жизни Цицерона мы дошли теперь до одного из тех тя-
желых моментов, когда он жертвует честью ради спокойствия; не
будем к нему слишком строгими и вспомним, что впоследствии он
пожертвовал не только спокойствием, но и жизнью, чтобы спасти
свою честь.
II
Одним из результатов новой политики Цицерона было то, что
он получил возможность хорошо узнать Цезаря. Это не значит,
что до того они были чужды друг другу. Их обоюдная любовь к
ГЛАВА
IV
249
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
литературе, общность их литературных занятий привлекали их
друг к другу еще в молодости, и с этих первых, никогда не забы-
вающихся отношений между ними никогда не пропадала взаимная
симпатия и расположение. Но так как впоследствии они примкну-
ли к противоположным партиям, то события и не замедлили их
разлучить. На форуме, в сенате они усвоили себе обыкновение по-
стоянно держаться противоположных мнений, и вполне естествен-
но, что их дружба пострадала от горячности их споров. Однако
Цицерон передает нам, что даже в моменты наибольшего взаимно-
го раздражения Цезарь никогда не мог ненавидеть его *.
Политика их разъединила, политика же их и сблизила. Когда
Цицерон счел нужным примкнуть к партии триумвиров, дружеские
отношения между ними возобновились, но на этот раз взаимное
положение было очень различно и их отношения не могли более
сохранять прежний характер. Старинный однокашник Цицерона
стал теперь для него покровителем. Теперь уже не взаимное влече-
ние или общность занятий, а взаимный интерес и необходимость
связывали их вместе, и их новый союз покоился на некоторого ро-
да взаимном соглашении, причем один из них отдавал свой талант
и немного своей чести, а другой гарантировал ему за это безопас-
ность. Надо признаться, что такого рода обстоятельства неблаго-
приятны для зарождения искренней дружбы. Однако, если читать
дружескую переписку Цицерона, там, где он говорит начистоту,
нельзя не заметить, что он нашел много привлекательного в этих
отношениях с Цезарем, казавшихся ему первоначально столь
затруднительными. Возможно, что это для него еще более оттеня-
лось теми отношениями, которые ему в то же время приходилось
поддерживать с Помпеем. Цезарь, по крайней мере, всегда был
приветлив и вежлив. Хотя у него было столько важных дел, он
всегда находил время подумать о своих друзьях и пошутить с
ними. Несмотря на свое высокое общественное положение, он
допускал, чтобы ему писали «попросту и без низкопоклонства» **.
Он сам отвечал любезными письмами, «полными вежливости,
• In Pis., 32.
** Ad Quint., II, 12.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
250
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
предупредительности и внимания» *, которые так восхищали Цице-
рона. Помпею, напротив, по-видимому, доставляло удовольствие
оскорблять его своим высокомерием. Этот надутый честолюбец, из-
балованный поклонением восточных народов и напускавший на се-
бя вид триумфатора даже тогда, когда он ехал из своего альбанско-
го дома 10 в Рим, держался всегда повелительного и надменного
тона, который от него всех отталкивал. Но помимо высокомерия
другой неприятной чертой его характера была скрытность. Он до
крайности не любил делиться своими проектами с другими; он
скрывал их даже от самых преданных своих друзей, которым нуж-
но было знать их, чтобы оказывать им поддержку. Цицерон не раз
жаловался, что никогда нельзя знать, чего он хочет; ему самому
случалось попадать в полный просак относительно его истинных
намерений и, желая угодить ему, навлекать на себя его гнев. Такая
упорная скрытность сходила, без сомнения, в глазах большинства
за глубокую политику, но более проницательные легко открывали
ее причину. Если он не высказывал своего мнения никому, это ча-
ще всего потому, что у него не было никакого мнения, и, как это
случается довольно обыкновенно, молчание служило ему для того,
чтобы скрывать пустоту. Он шел на авось, без твердых принципов
и без определенной системы и никогда не заглядывал дальше теку-
щих событий. События всегда заставали его врасплох, и он пре-
красно показал, что он столько же неспособен ими управлять,
сколько и предвидеть. Самое его честолюбие, бывшее его преобла-
дающей страстью, не имело ни точных видов, ни определенных
притязаний. Какие бы почетные должности ни предлагали ему для
удовлетворения этой его страсти, чувствовалось всегда, что этого
было мало; это было ясно и без слов, так как он старался скрыть
это достаточно неудачно. Его обычной тактикой было показывать
свое пресыщение, и он хотел, чтобы ему насильно навязывали то,
чего он, в сущности, страстно добивался. Вполне понятно, что та-
кая комедия, повторяемая слишком часто, не могла обмануть нико-
го. В конце концов, так как он последовательно нападал и защищал
все партии и, добиваясь, по-видимому, почти царской власти, не
* Ad Quint., II, 15.
ГЛАВА
IV
251
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
пытался разрушить республику в то время, когда имел к этому воз-
можность, то нам совершенно невозможно угадать, каковы были
его намерения и планы, да и вообще были ли у него какие-либо
определенные намерения и планы.
Совсем не то был Цезарь. Этот, по крайней мере, отдавал себе
отчет в своем честолюбии и хорошо знал, чего хочет. Его планы
были составлены им еще раньше, чем он вступил в общественную
жизнь*; еще в юности он наметил себе цель сделаться властите-
лем. Эта мысль родилась в нем при виде совершавшихся на его
глазах переворотов; сознание собственной высокой ценности и ни-
чтожества его врагов дали ему силу взяться за это дело, а некото-
рая суеверная вера в свою судьбу, довольно часто встречающаяся
у людей, затевающих великие предприятия, заранее обеспечивала
ему успех. Вот почему он так решительно шел к своей цели, не
обнаруживая в стремлении к ней излишней поспешности, но и ни-
когда не упуская ее из виду. Знать определенно, чего хочешь, —
качество вообще довольно редкое у людей, особенно в такие смут-
ные эпохи, когда добро и зло перемешиваются между собою, а
между тем триумф достается лишь тем, кто обладает этой способ-
ностью. Главное превосходство Цезаря состояло в том, что среди
окружавших его нерешительных политических деятелей, не имев-
ших ни определенных планов, ни твердых убеждений, ни здоро-
вого честолюбия, он только один обладал честолюбием, ясно со-
знанным, и только один имел вполне определенную цель. Все
сталкивающиеся с ним невольно испытывали над собою превос-
ходство этой могучей и спокойной воли, имевшей ясное представ-
ление о своих планах, полное сознание своих сил и твердую уве-
ренность в победе. Сам Цицерон, несмотря на свое предубеждение,
испытал на себе это влияние. Видя в нем столько последовательно-
сти и стойкости, он не мог помешать себе сделать нелестные срав-
нения с нерешительностью и непостоянством его прежнего друга.
«Я согласен с твоим мнением о Помпее, — писал он, не договари-
вая всего, своему брату, — или, вернее, ты с моим, так как уже
* Таково, по крайней мере, мнение всех историков древности. В одном отрыв-
ке из письма Цицерона к Квинту Аксию, цитируемом Светонием (Caes., 9), гово-
рится: «Caesar in consulatu confirmavit regnum de quo aedilis cogitaret*.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
252
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
немало времени, как я не перестаю воспевать Цезаря» *. И, дейст-
вительно, достаточно приблизиться к истинно гениальному челове-
ку, чтобы вполне понять пустоту того воображаемого великого че-
ловека, которого легкие успехи и напыщенный важный вид делали
так долго предметом восхищения для глупцов.
Не следует, однако, думать, что Цезарь был одним из тех уп-
рямцев, которые идут наперекор событиям и не соглашаются ни-
когда ничего изменять в своих раз составленных планах. Напро-
тив, никто лучше его не умел применяться к необходимости. Цель
его оставалась та же, но он не колебался, когда это было нужно,
пользоваться самыми различными средствами для ее достижения.
Именно в тот самый момент, который мы теперь рассматриваем, в
его политике произошло одно из таких видных изменений. Момм-
зен очень удачно определил, сказав, что главное отличие Цезаря от
тех людей, с которыми его обыкновенно сравнивают, от Александ-
ра и Наполеона, состоит в том, что вначале он был больше государ-
ственным человеком, чем полководцем. Он вышел не из лагеря,
как они, а лишь вступив в него, по воле случая и почти невольно,
оказался в роли завоевателя. Вся его молодость протекла в Риме в
волнениях политической жизни, и он отправился в Галлию в возра-
сте, когда Александр уже умер, а Наполеон был побежден.
Очевидно, у него было намерение достичь власти, не прибегая
к помощи оружия; он рассчитывал разрушить республику посред-
ством внутренней и медленной революции, сохраняя в таком неза-
конном деле, насколько возможно, всю видимость законности. Он
видел, что народная партия больше жаждала социальных реформ,
чем дорожила политической свободой, и он вполне основательно
думал, что демократическая монархия как раз придется ей по вку-
су. Способствуя всячески беспорядкам, тайно участвуя в делах Ка-
тилины и Клодия, он изматывал робких республиканцев слишком
мятежною свободой и приучал их к мысли добровольно пожертво-
вать ею ради спокойствия. Он надеялся, таким образом, что ре-
спублика, потрясаемая непрерывными волнениями, истощавшими
и утомлявшими самых ревностных ее защитников, падет в конце
* Ad Quint., II, 13.
ГЛАВА
IV
253
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
концов без всякого насилия и шума. И вот, к нашему большому
удивлению, в тот самый момент, когда план этот, столь искусно
проводимый, вот-вот готов был осуществиться, мы видим, что Це-
зарь от него сразу отказывается.
После своего консульства, когда он правил вполне единолич-
но, принудив другого консула к бездействию, а сенат — к молча-
нию, он удаляется из Рима на десять лет, пускаясь на покорение
неизвестного края. Какая причина могла побудить его к такому
неожиданному изменению плана? Хотелось бы подумать, что ему
надоела та жизнь, полная всяких интриг, какую он вел в Риме, и
он захотел отдаться делу более достойному; но гораздо более веро-
ятно то, что, убедившись в неизбежном предстоящем падении ре-
спублики, он понял, что ему необходимо иметь за собой войско и
военную славу, чтобы взять верх над Помпеем. Следовательно, он
решил отправиться в Галлию не по увлечению, не по страсти, но
по зрелому размышлению и расчету. Когда он принял это важное
решение, столь много послужившее его величию, ему было уже
сорок четыре года*. Паскаль находит, что начинать в эти годы
слишком поздно и что он был слишком стар, чтобы забавляться
завоеванием мира. Совсем наоборот: нам представляется одним из
самых удивительных проявлений энергической и волевой натуры
то, что в возрасте, когда привычки устанавливаются ненарушимо
и человек бесповоротно вступает на тот путь, по которому и будет
идти до конца, Цезарь резко, начал новую жизнь и, бросив сразу
ремесло народного агитатора, которым занимался целых двадцать
пять лет, принялся управлять провинциями и руководить войска-
ми. По правде сказать, это зрелище представляется нам даже бо-
лее удивительным, чем оно казалось в то время. В теперешнее вре-
мя уже не делаются сразу в пятьдесят лет администраторами и
полководцами, и эти обязанности, по нашему мнению, требуют
специального призвания и продолжительного изучения; в Риме
же, как показывает нам история, было совсем иначе. Разве не
было незадолго перед этим примера, как сластолюбивый Лукулл,
* Или только 42, если считать его рождение в 654 г. и. Относительно этого см.
интересные подробности в книге Vie de Caesar II, гл. I.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
254
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
отправляясь командовать войском в Азию, по дороге обучился во-
енному искусству и по прибытии победил Митридата? Что же ка-
сается администрации, то богатый римлянин научался ей на собст-
венных делах. Те обширные имения и те полчища рабов, которыми
он владел, то заведование огромным богатством, которое часто
превышало богатство нескольких государств нашего времени, де-
лали его заранее не чуждым искусству управления. Точно так же
и Цезарь, научившийся управлять провинциями и начальствовать
над войском всего лишь в течение одного года своего преторства в
Испании, не имел больше надобности ничему учиться для того,
чтобы побеждать гельветов 12 и организовывать управление в по-
бежденных странах, и он сразу явил себя и удивительным полко-
водцем, и гениальным администратором.
Именно в эту эпоху начались снова и продолжались во все
время Галльских войн его дружеские сношения с Цицероном. Ци-
церону часто приходилось писать ему, рекомендуя людей, желав-
ших служить под его начальством. В это время молодежь считала
за честь побывать в лагере Цезаря. Помимо желания принять уча-
стие в великих делах под руководством такого полководца, многие
втайне надеялись разбогатеть в этих отдаленных странах. Извест-
но, какою прелестью обладает обыкновенно неизвестное и как лег-
ко приписывать ему то хорошее, на что надеешься. В то время для
человеческого воображения Галлия была тем, чем была Америка в
XVI веке. Думали, что в этих неизвестных для римлян странах
имелись целые груды сокровищ, и все жаждавшие разбогатеть спе-
шили отправиться к Цезарю, чтобы получить свою долю добычи.
Такой наплыв людей к нему не был ему неприятен, так как он
свидетельствовал о том сильном впечатлении, какое производили
его завоевания, а это было ему на руку. Вот почему он сам охотно
приглашал всех к себе. Он весело писал Цицерону, просившему
его за какого-то неизвестного римлянина: «Ты меня просил за
Марка Орфия; если хочешь, я сделаю его царем Галлии, но, быть
может, он предпочтет лучше быть помощником Лепты 13. Присы-
лай мне, кого хочешь, а я его обогащу» *. Как раз у Цицерона в это
* Ad fam., VII, 5.
ГЛАВА
IV
255
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
время были два близких ему человека, которых он очень любил и
которые очень желали разбогатеть, а именно юрисконсульт Треба-
ций Теста и его родной брат Квинт. Представившийся случай был
очень удобен, и он воспользовался им, чтобы отправить их обоих
к Цезарю.
Требаций был молодой человек очень талантливый и трудо-
любивый, сильно привязавшийся к Цицерону и не расстававшийся
с ним. Совсем еще юношей приехал он в Рим, покинув свою роди-
ну — бедный городок Улубры, расположенный посреди Понтин-
ских болот14, пустынный Улубры (vacuae Ulubrae), жителей ко-
торого прозывали «улубрскими лягушками». Требаций изучал
право, и, приобретя в нем солидные познания, он, вероятно, ока-
зывал много услуг Цицерону, который, кажется, никогда не знал
хорошо юриспруденцию и находил для себя более удобным под-
смеиваться над ней, чем изучать ее. К несчастью, так как юриди-
ческие консультации по закону не подлежали оплате, юрискон-
сульты не могли рассчитывать разбогатеть в Риме. Вот почему и
Требаций, несмотря на свои обширные знания, был очень беден.
Цицерон, искренне любивший его, решился лишить себя его при-
ятного и полезного общества и послал его к Цезарю с одним из тех
очаровательных рекомендательных писем, писать которые он был
такой мастер и в которые он вкладывал столько изящества и ума.
«Я не прошу у тебя для него, — писал он, — ни начальствования
над легионом, ни места правителя. Я не определяю ничего. Подари
ему твое расположение, а если впоследствии ты захочешь сделать
что-либо ради его положения и известности, то я и против этого
ничего иметь не буду. Словом, я тебе уступаю его целиком; я пе-
редаю его тебе, как говорят, с рук на руки и надеюсь, что в твоих
надежных и победоносных руках ему будет вполне хорошо» *. Це-
зарь поблагодарил Цицерона за этот для него, несомненно, очень
ценный подарок, «гак как — остроумно заметил он — среди ог-
ромного множества окружающих меня лиц не найдется ни одного,
кто сумел бы составить самую простую деловую записку» **.
* Ad fam., VII, 5.
м Ad Quint, II, 15.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
256
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
Требаций очень неохотно покинул Рим; Цицерон говорит, что
его буквально надо было выгнать из него *. Первое впечатление от
Галлии, столь мало походившей на теперешнюю Францию, было,
конечно, не таково, чтобы развеселить его. Он ехал через дикие
страны, народонаселение которых еще не примирилось с за-
воеванием и было враждебно, и среди всего этого варварства,
тяжело ложившегося ему на сердце, он постоянно вспоминал об
удобствах и удовольствиях того чудного города, который он толь-
ко что покинул. Письма, которые писал он, были такие отчаянные,
что Цицерон, забывая, что и сам он переживал то же самое во
время своего изгнания, кротко упрекал его за эти его, как он назы-
вал, глупости. Когда же Требаций приехал в лагерь, то его плохое
настроение духа еще усилилось. Он вовсе не был воином, и воз-
можно, что все эти нервии и атребаты 15 наводили на него страх.
Он прибыл как раз в тот момент, когда Цезарь отправлялся в по-
ход на Британию 16, и под каким-то предлогом отказался сопро-
вождать его туда: может быть, подобно Думнориксу 17, он сослал-
ся на то, что боится моря; но и оставаясь в Галлии, нельзя было
избежать ни опасностей, ни скуки. Зимой в условиях жизни было
много всяких неудобств; приходилось под этим суровым небом
страдать и от холода и от дождя. Летом начинались военные дей-
ствия, а с ними новые опасности. Требаций все время жаловался
на свою судьбу. Его неудовольствие увеличивалось еще и оттого,
что он не сразу нашел те выгоды, которых ожидал. Он поехал
неохотно и жаждал вернуться назад как можно скорее. Цицерон
говорит, что он смотрел на рекомендательное письмо, данное им к
Цезарю, как на платежный документ, подлежащий оплате немед-
ленно по предъявлении " Он представил себе, что ему достаточно
только явиться, чтобы забрать деньги и уехать. Впрочем, не ради
одних денег приехал он в Галлию; он рассчитывал приобрести
здесь положение и значение. Он желал, чтобы Цезарь поближе
узнал его и оценил. «Ты все же предпочел бы, — пишет ему Цице-
рон, — чтобы с тобой советовались, чем если бы просто осыпали
* Ad fam., VII, 6: «nisi te extrusissemus».
* * Ad fam., VII, 17.
ГЛАВА
IV
9 Г Буассье
257
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
золотом» * *•. А Цезарь был так занят, что доступ к нему был очень
труден, да он сначала и не обратил особого внимания на этого
ученого юрисконсульта, приехавшего к нему из Рима. Он ограни-
чился тем, что предложил ему положение и преимущества военно-
го трибуна, конечно, без исполнения его обязанностей. Требаций
не считал это достаточной наградой за продолжительное путешест-
вие и за окружающие постоянно опасности и подумывал о возвра-
щении. Цицерону стоило немалого труда помешать ему сделать
этот шаг. Мне думается, что во всей его переписке нет писем ост-
роумнее и приятнее тех, какие он писал Требацию, чтобы убедить
его остаться. С этим малоизвестным молодым человеком, к которо-
му он чувствовал горячее расположение, Цицерон держал себя со-
вершенно непринужденно. Он позволял себе свободно смеяться,
что делал далеко не при всех, и смеялся тем охотнее, что знал, что
тому невесело, и желал его утешить. По-моему, его старания раз-
веселить своего несчастного друга делают его шутки почти трога-
тельными, причем его чувство придает здесь еще больше прелести
его уму. Иногда он добродушно подсмеивается над ним, чтобы за-
ставить его улыбнуться, а иногда вышучивает его в таких вещах, в
каких он знал, что это не будет обидно для Требация. Например,
однажды он просит его прислать ему подробное описание похода.
«В рассказах о битвах, пишет он ему, — я более всего доверяю
наиболее опасливым» вероятно, потому, что, держась вдали от
битвы, они лучше могут охватить ее в целом. В другой раз, выска-
зав некоторое опасение по поводу того, что он подвергается столь-
ким опасностям, он прибавляет: «К счастью, я знаю твою осторож-
ность; ты гораздо смелее, когда требуешь к суду, чем когда
нападаешь на неприятеля, и я вспоминаю, что ты, хотя и хороший
пловец, но не пожелал отправиться в Британию из боязни выку-
паться в океане» ***. Чтобы успокоить его нетерпение, он пугает
его злыми насмешками. Не боится ли он, если вернется, попасть к
Лаберию в один из его мимов? 18 А какую смешную фигуру
* Ad fam., VII, 13.
*• Ad fam., VII, 18.
*** Ad fam., VII, 10.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
258
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
представлял бы в комедии перепуганный юрисконсульт, таскаю-
щийся в хвосте войска и упражняющийся в своем искусстве среди
варваров; для того же, чтобы не допустить шуток и насмешек, на-
до нажить состояние. Пусть он вернется попозже, зато вернется
богатым: Бальб это обещал 19. А ведь Бальб — банкир. Он говорит
о богатстве не в смысле стоиков, утверждающих, что всякий доста-
точно богат, если может наслаждаться зрелищем неба и земли; он
говорит как римлянин, и это значит, что он вернется с достаточ-
ным количеством золотых монет (more romano bene nummatum).
Требаций остался и сделал очень хорошо. Цезарь не замедлил об-
ратить на него внимание и удостоил его своей дружбы. Да и сам
он попривык к жизни в лагерях и стал даже менее боязлив, чем
был при своем прибытии. Возможно, что он вернулся богатым, как
это предсказал ему Бальб, так как если в Галлии и не было всех
тех сокровищ, которых там жаждали, то все же щедрость Цезаря
была неисчерпаемым источником, обогащавшим всех его друзей.
Впоследствии Требаций пережил трудные времена, сохранив репу-
тацию честного человека; эту справедливость воздают ему все пар-
тии, хотя вообще они не склонны к справедливости. На его долю
выпал счастливый и редкий жребий избегнуть всех опасностей
гражданских войн, и он дожил до времен Гораиия, посвятившего
ему одну из самых приятных своих сатир. Из нее мы видим, что в
это время это был любезный и добродушный старец, охотно смеяв-
шийся и шутивший с молодежью. Без сомнения, он рассказывал ей
о той великой эпохе, одним из последних очевидцев которой он
являлся, о войне с галлами, в которой он принимал участие, о
Цезаре и его военачальниках, которых он знал лично. Благодаря
преимуществу такого своего возраста он мог говорить о Лукреции
с Вергилием, о Цицероне с Титом Ливием, о Катулле с Проперци-
ем и представлял собою как бы переходное и живое звено между
двумя самыми выдающимися эпохами латинской литературы.
Другим лицом, также посланным Цицероном к Цезарю, был
его брат Квинт. Так как он занимал довольно важное место в его
жизни и, кроме того, сыграл важную роль и в Галльской войне, то
я полагаю уместным сказать о нем несколько слов. Хотя он учился
тому же, что и его брат, и слушал тех же учителей, он никогда не
ГЛАВА
IV
259
9*
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
имел никакого влечения к красноречию и постоянно отказывался
говорить публично. «Достаточно, — говорил он, — одного орато-
ра в семье и даже в городе» *. Он был тяжелого и непостоянного
характера и часто беспричинно впадал в безудержный гнев. Обла-
дая, по-видимому, большой энергией, он, однако, скоро терял му-
жество и, хотя по внешности всегда казался человеком важным, на
деле был игрушкой в руках окружающих. Эти недостатки, втайне
огорчавшие Цицерона, хотя он и старался оправдывать их, поме-
шали Квинту иметь успех в общественной жизни да внесли немало
неприятностей и в его частную жизнь.
Его очень рано женили на Помпонии, сестре Аттика. Этот
брак, придуманный обоими друзьями для закрепления своей дру-
жеской связи, чуть-чуть ее не разрушил. Оба супруга оказались с
твердыми характерами: оба были вспыльчивы и резки и никогда не
могли столковаться. Их семейная жизнь была окончательно рас-
строена, наконец, тем безграничным влиянием, какое поимел над
своим господином его раб Стаций. В этой связи нам было бы не-
трудно показать по письмам Цицерона, каким влиянием пользовал-
ся зачастую раб в древних семьях: оно было даже больше, чем это
можно предположить. Казалось бы, теперь, обретя свободу, слуга
должен был занять в наших домах более важное место. Между тем
получилось совсем обратное, и он настолько же потерял в своем
влиянии, насколько выиграл в своем достоинстве. Сделавшись не-
зависимым человеком, он заставил своего господина считаться с
собою. Теперь они живут вместе, будучи связаны только времен-
ным договором, который, налагая на них обоюдные обязательства,
по-видимому, стесняет и того и другого. Так как этот непрочный
договор может быть разорван в любой момент и эти сотрудники
сегодняшнего дня могут стать назавтра друг другу безразличными
или даже враждебными, то между ними нет уже места ни для иск-
ренности, ни для доверчивости, и все время, пока их соединяет
случай, они живут во взаимном недоверии и полу борьбе. Совсем не
так было в древности, когда процветало рабство. Тогда слуга и гос-
подин были связаны не на короткий период, а на всю жизнь, вот
* De orat., II, 3.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
260
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
почему они и старались узнать и приспособиться друг к другу. Для
раба его будущность целиком зависела от благосклонности госпо-
дина, и он всячески старался ее добиться. Так как ему нечего было
защищать и оберегать, то он и отдавался полностью господину. Он
льстил и потворствовал без стеснения самым дурным его страстям
и в конце концов делался для него необходимым. И, входя в его
интимную жизнь, благодаря ежеминутной угодливости и тем скры-
тым и тайным услугам, которых от него не стыдились требовать и
в которых он никогда не отказывал, он становился в семье значи-
тельной фигурой. Можно сказать, каким бы странным ни казалось
это с первого взгляда, что никогда слуга не был так близок к тому,
чтобы быть господином, как именно в ту эпоху, когда он был ра-
бом. Это именно и случилось со Стацием. Узнав все слабые сторо-
ны Квинта, он так сумел вкрасться к нему в доверие, что подчинил
себе весь дом. Возмущалась только одна Помпония, и из-за непри-
ятностей, которые ей приходилось испытывать в связи с этим в
домашней жизни, она становилась еще более невыносимой. Она без
конца язвила мужа обидными словами, отказывалась являться на
устраиваемые им обеды под предлогом, что она чужая в его доме,
или, если и соглашалась появиться, то лишь затем, чтобы сделать
гостей свидетелями самых неприятных сцен. Вероятно, в один из
таких дней, когда она была своенравнее и упрямее, чем обыкновен-
но, Квинт сочинил следующие две эпиграммы, единственный до-
шедший до нас образчик его поэтического таланта:
«Доверяй свой корабль ветрам, но не доверяй своей души
женщине. Скорей можно положиться на прихоть волн, чем на сло-
ва женщины».
«Нет женщины, которая была бы добра, а если бы такая слу-
чайно и нашлась, то я не знаю, как могло случиться, что вещь
дурная сама по себе могла оказаться на время хорошею».
Обе эти эпиграммы не очень-то любезны, но их надо простить
несчастному мужу сварливой Помпонии.
Насколько частная жизнь Квинта не была счастлива, настоль-
ко же его политическая жизнь не была блестяща. Теми важными
должностями, которые он занимал, он был обязан более громкой
известности своего брата, а не собственным заслугам; со своей
ГЛАВА
IV
261
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
стороны он не сделал ничего, чтобы заслужить их. Сперва он был
эдилом и претором, а затем был назначен наместником в Азии.
При таком характере, как у него, обладание почти безграничной
властью было трудным испытанием, и от нее у него голова пошла
кругом; его жестокость, ничем не сдерживаемая, перестала знать
меру; подобно восточному деспоту, он только и знал, что жечь и
вешать. Особенно хотелось ему заслужить славу праведного
судьи. Однажды в одной части своей провинции ему пришлось
зашить в один мешок и бросить в воду двух отцеубийц; посетив
другую часть провинции, он пожелал и там устроить такое же зре-
лище, чтобы никому не было завидно. И вот он стал стараться
схватить некоего Зевксиса, довольно влиятельного человека, не-
когда обвинявшегося в убийстве своей матери, но оправданного
судом. К приезду правителя Зевксис, предупрежденный о его на-
мерениях, скрылся, и Квинт, огорченный, что из его рук ускольз-
нул матереубийца, начал писать ему самые нежные письма, при-
глашая его вернуться. Однако обыкновенно он не был так коварен
и высказывался более откровенно. Он приказал одному из своих
подчиненных схватить и сжечь живым некоего Лициния и его сы-
на, обвиненных в лихоимстве. Он писал одному римскому всадни-
ку, некоему Катиену, «что он еще надеется задушить его когда-ни-
будь в дыму при одобрении всей провинции» *. Правда, когда его
упрекали за эти яростные письма, он отвечал, что это просто шут-
ки, что он хотел только посмеяться. Странный способ шутить, об-
наруживающий варварскую натуру. А ведь Квинт был человеком
образованным, он читал Платона и Ксенофонта20, прекрасно гово-
рил по-гречески и даже в свободное время сочинял трагедии. По
всей видимости он был цивилизованным, воспитанным человеком,
но только по видимости. У самых благовоспитанных римлян циви-
лизация часто ограничивалась одной лишь поверхностью, и под
изящной внешностью у них скрывалась грубая и дикая душа без-
жалостной воинственной расы.
Квинт вернулся из своей провинции с достаточно плохой ре-
путацией, но всего удивительнее то, что он вернулся не разбогатев.
* Ad Quint., I, 2.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
262
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
Очевидно, он не так сильно вымогал, как другие его коллеги, и он
даже не сумел привезти денег, достаточных для того, чтобы зачи-
нить те прорехи, какие он причинил своему состоянию своим упра-
влением; состояние его было сильно расстроено его расточитель-
ностью, так как у него, подобно брату, была слабость покупать и
строить; кроме того, он любил редкие книги, а также, возможно,
не умел отказывать своим любимым рабам. Изгнание Цицерона
довершило расстройство его дел, а когда он вернулся, Квинт был
уже совершенно разорен. Это не помешало ему, даже в момент
самой настоятельной своей нужды, отстроить себе дом в Риме, ку-
пить загородный дом в Арпине и другой — в предместье города,
построить в своей Аркской вилле21 бани, портики, садки и устро-
ить такую прекрасную дорогу, что ее принимали за государствен-
ную. Правда, что бедственное положение римлянина того времени
могло сойти за благосостояние многих наших вельмож. Однако на-
стал такой день, когда Квинт очутился совершенно в руках своих
кредиторов и не мог уже нигде более найти себе кредита. Тогда он
прибег к последнему источнику, остававшемуся для запутавшихся
должников: он отправился к Цезарю.
Таким образом, не одна только любовь к славе влекла Квинта
в Галлию; он отправился туда, как и многие другие, чтобы разбога-
теть. До сих пор результат не вполне оправдывал надежды, и у
таких народов, как бельги и германцы, не нашли всех тех сокро-
вищ, на которые рассчитывали; но при всем том все еще не теряли
надежды: вместо того чтобы отказаться от этой созданной вообра-
жением блестящей химеры, после каждой неудачи все дальше ото-
двигали то волшебное место, где должно было скрываться сокрови-
ще. Так как именно в это время собирались напасть на Британию,
то это место и помещали в Британии. Все рассчитывали там разбо-
гатеть, и сам Цезарь, по словам Светония, надеялся вывезти оттуда
много жемчуга*. Эти надежды были еще раз обмануты. В Брита-
нии не оказалось ни жемчуга, ни золотых рудников. С большим
трудом удалось захватить незначительное количество пленников,
не имевших особой ценности, так как из них нельзя и думать было
* Suet. Caes., 47.
ГЛАВА
IV
263
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
сделать литераторов или музыкантов. Вместо всякого богатства
этот народ имел лишь тяжелые повозки, стоя на которых они и
сражались с большим мужеством. Вот почему Цицерон писал шут-
ливо Требацию, сообщавшему ему об этом разочаровании войска:
«Так как ты не находишь там ни золота, ни серебра, то мой совет
тебе захватить одну из британских повозок и ехать на ней к нам в
Рим без остановки» *. Квинт был почти того же мнения. Хотя он
встретил хороший прием со стороны Цезаря и последний назначил
его одним из своих помощников, но когда он увидал, что богатство
не приходит так скоро, как он надеялся, то упал духом и, подобно
Требацию, одно время подумывал о возвращении, но Цицерон, на
этот раз уже не шутивший, не позволил ему это сделать.
Этим он оказал ему очень важную услугу, так как именно во
время этой зимы, следовавшей за походом в Британию, Квинт
имел случай совершить геройское дело, давшее ему уважение в
глазах военных людей. Хотя он с увлечением читал Софокла22 и
сам сочинял трагедии, но в сущности своей он был не более чем
воин. Пред лицом врага он ощутил в себе и обнаружил такую
энергию, какую в нем трудно было предполагать. Среди восстав-
шего населения в окопах, возведенных на скорую руку и в одну
ночь, он сумел всего с одним легионом защищать лагерь, поручен-
ный его охране Цезарем, и отразить бесчисленных неприятелей,
только что разбивших римскую армию. Он сумел мужественно от-
ветить на все их дерзкие выходки. Хотя он чувствовал себя боль-
ным, он обнаружил тем не менее удивительную деятельность, и
только волнение среди его воинов заставило его поберечь себя. Я
не стану возвращаться к подробностям этого дела, так прекрасно
рассказанного Цезарем в его Комментариях и принадлежащего к
числу наиболее славных дел Галльской войны 23. Этот прекрасный
воинский подвиг реабилитирует Квинта; он сглаживает мелкие не-
достатки его характера и помогает ему с большим достоинством
вести свою неблагодарную и трудную роль младшего брата вели-
кого человека.
* Ad fam., VII, 7.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
264
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
III
Цицерон очень хорошо предвидел, что, хотя Цезарь, состав-
ляя свои Комментарии, и говорил, что его единственное намере-
ние — это подготовить материал для истории, тем не менее совер-
шенство этого произведения послужило препятствием для всех
благоразумных людей вновь начинать его. Вот почему и Плутарх
и Дион остерегались его переделывать; они довольствовались тем,
что сократили его, и в настоящее время мы знаем о Галльской
войне лишь то, что нам рассказал тот, кто был ее героем. Как бы
ни был совершенен этот рассказ, или, вернее, именно благодаря
этому самому его совершенству, нам трудно им удовлетвориться.
Таково вообще свойство прекрасных произведений: вместо того
чтобы удовлетворить общественную любознательность, они, на-
против, разжигают ее. Заинтересовывая нас рассказываемыми со-
бытиями, они возбуждают в нас желание узнать их поподробнее, и
одним из признаков несомненного их успеха служит то, что чита-
тель не довольствуется ими и желает знать больше того, что в них
говорится. Эта потребность знать новые подробности об одном из
важнейших событий истории делает для нас особенно ценными те
письма, которые Цицерон писал Требацию и своему брату. Хотя
их немного и они короче, чем бы нам хотелось, но достоинство их
в том, что они проливают некоторый свет на то, что Цезарь расска-
зывает о своих походах. Так как письма эти более интимны, чем
рассказ, составленный для публики, то они и вводят нас глубже в
частную жизнь победителя галлов; они дают нам возможность про-
никнуть в его палатку в минуты его отдыха и покоя, о чем он сам
и не подумал рассказать нам. Такое естественное дополнение к
Комментариям крайне поучительно, и если мы хотим получше по-
знакомиться с Цезарем и его окружением, то лучше всего сделаем,
если соберем из этих писем рассеянные в них подробности.
Мне думается, что войско Цезаря вовсе не походило на те ста-
ринные римские войска, которые описываются нам такими мрач-
ными и умеренными, трепещущими постоянно пред наказанием и
все время подчиненными непреклонной дисциплине. Войско Це-
заря, несомненно, держалось в строгости в минуту опасности и
ГЛАВА
IV
265
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
покорно подчинялось этому. Никакое другое войско не переносило
столько лишений и не выполняло столько великих дел. Но когда
опасность проходила, дисциплина ослабевала. Цезарь разрешал
своим воинам отдых, а иногда и развлечения. Он позволял им но-
сить блестящие доспехи и даже изысканно наряжаться. «Что за
беда, если они душатся? — говорил он. — Они умеют также и
сражаться» *. И, однако, эти воины, которых помпеянцы называли
изнеженными, терпя всякую нужду от голода в Диррахии, объяв-
ляли, что они скорее будут есть кору с деревьев, чем выпустят
Помпея. Набирались они большей частью среди цизальпийских
галлов, у которых римская цивилизация не отняла первоначаль-
ных их качеств; добродушная и отважная раса эта любила войну и
вела ее весело. Военачальники очень походили на воинов. Они
были предприимчивы и неукротимы, находчивы в минуту опасно-
сти и больше полагались на самих себя, чем на правила и предпи-
сания. Следует обратить внимание, что ни один из них не приоб-
рел известности в прежние войны. Цезарь, по-видимому, желал,
чтобы их военная слава начиналась только с него. Некоторые из
них, и среди них, быть может, самый выдающийся — Лабиен24,
были его политическими друзьями, такими же старинными заго-
ворщиками, как и он, сделавшимися по его примеру и почти без
всякой подготовки превосходными вождями. Другие, как Фабий
Максим и Сервий Гальба25, напротив, носили знаменитые имена;
это были или сторонники, набранные им заблаговременно из ари-
стократии, или заложники, взятые им у нее. Большинство из них,
как-то: Красс, Планк, Волкаций Тулл, Децим Брут и впослед-
ствии Поллион26 — были мододые люди, пользовавшиеся его яв-
ным предпочтением; на них он охотно полагался в своих отважных
предприятиях. Он любил молодость и по естественной склонности,
и по политическим соображениям: так как она не принадлежала
еще ни к какой партии и так как она не успела еще привязаться к
республике, служа ей, то он и надеялся, что ей легче всего будет
привыкнуть к тому новому режиму, который он собирался уста-
новить.
* Suet. Caes., 67.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
266
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
Обычная свита проконсула состояла не из одних только этих
его помощников, число которых было различно. Сюда надо еще
присоединить и ту толпу молодых римлян, детей знаменитых до-
мов, заранее по своему происхождению предназначенных к почет-
ной деятельности, которые приезжали к нему изучать под его ру-
ководством ведение войны. Они назывались его сотоварищами по
шатру (contubernales). Такие же воины, как и все другие, так же,
как и все, рисковавшие собою в дни битв, после сражения они
снова становились друзьями, товарищами вождя, за которым они
и следовали во всех его экспедициях, подобно клиентам, сопро-
вождавшим своего патрона по городу. Они присутствовали при его
разговорах, они делили с ним все часы его отдыха и удовольствий,
они восседали за его столом, они окружали его, когда он вершил
свой суд, — словом, составляли то, что называлось когортой (мы
чуть не сказали — двором) претора (praetoria cohors). Говорили,
будто Сципион Африканский придумал это средство, чтобы под-
нять значение верховной власти в глазах покоренных народов, а
после него все правители ревностно заботились о сохранении всей
этой внешности, придававшей им больше важности. Но это еще не
все, наряду с военными там имелось место и для лиц самых разно-
образных положений и занятий. Для управления этими обширны-
ми странами, находившимися под властью проконсула, могли тре-
боваться и искусные финансисты, и сведущие секретари, и даже
ученые юрисконсульты. Вот почему даже Требаций, миролюбивый
и ученый Требаций, не был лишним в свите этого войска и имел
случай применять свои знания даже у нервиев и бельгов. Если к
этим лицам, которым их более или менее серьезные обязанности
придавали известное значение, прибавить еще толпу мелких слу-
жащих и низших должностных лиц, как-то: ликторов, приставов,
писцов, переводчиков, врачей, домашних слуг и даже гадателей,
то мы получим тогда некоторое представление о той поистине цар-
ской свите, которая обыкновенно сопровождала проконсула.
Свита Цезаря должна была быть даже пышнее других. Десять
легионов, находившихся под его начальством, а также обширность
тех стран, которые он покорил и которыми управлял, объясняют,
почему он был окружен таким множеством военных и всяких
ГЛАВА
IV
267
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
других лиц. К тому же он и сам любил пышность. Он охотно при-
нимал всех, кто к нему являлся, и всегда находил для них какие-
либо занятия, чтобы их удержать. Даже в этих диких странах ему
доставляло удовольствие поражать их своим приемом. Светоний
рассказывает, что он повсюду возил с собою разборный паркетный
или мозаичный пол и всегда имел у себя два готовых стола для
угощения посещавших его богатых римлян и знатных провинциа-
лов * **. Его помощники подражали ему, и Пинарий писал Цицерону,
что он был в восторге от обедов его брата Квинта 27. Это не зна-
чит, что Цезарь лично дорожил очень этими пышными обедами и
этой богатой обстановкой. Как известно, он был очень воздержан
и при нужде мог спать под открытым небом и есть, не морщась,
прогорклое масло; но он любил представительность и пышность.
Хотя республика и существовала еще, но он уже был почти царем;
даже в лагерях в Британии и Германии у него были свои приспеш-
ники и клевреты. Доступ к нему был нелегок; Требаций испытал
это на себе, и мы знаем, как долго он не мог добраться до него.
Несомненно, Цезарь не принимал людей с тем напыщенным и су-
ровым высокомерием, которое так отталкивало от Помпея, но при
всем том, как бы ни старался он быть любезным, в нем всегда
чувствовалось нечто, что внушало почтение, и за всей его просто-
той в обращении со всеми таилось внутреннее сознание собствен-
ного превосходства. Этот защитник демократии был тем не менее
аристократом, никогда не забывавшим своего происхождения и
охотно говорившим о своих предках. В самом начале его полити-
ческой карьеры, когда он с такой горячностью нападал на учреж-
дения Суллы и старался вернуть трибунам их былую власть, он в
то же время произнес по поводу своей умершей тетки похоронную
речь, сплошь наполненную генеалогической выдумкой, где он тор-
жественно описывал, что его род ведет свое начало одновременно
и от царей и от богов. Впрочем, в этом он следовал традициям
Гракхов, его знаменитых предшественников. Они так же горячо
защищали народные интересы, напоминая вместе с тем гордым
* Suet. Cues., 46 и 48.
** Ad Quint., Ill, I.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
268
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
изяществом своих манер о своем аристократическом происхожде-
нии. Известно, что при их вставании ото сна по утрам присутство-
вала целая толпа их клиентов и что они первые вздумали делать
между ними различия, напоминающие большие и малые выходы
Людовика XIV.
Но что всего замечательнее в этой толпе, окружавшей Цеза-
ря,— это ее любовь к литературе. Правда, времена были уже не
те, когда римские полководцы приказывали сжигать литературные
произведения или хвалились собственным невежеством. Начиная
со времен Муммия и Мария 28 литература окончательно проникла
в лагеря, которые, как известно, являются для нее местопребыва-
нием довольно необычным. Однако я думаю, что ни в одном вой-
ске никогда не было собрано вместе столько образованных люби-
телей литературы, столько талантливых и светских людей, как в
войске Цезаря. Почти все помощники Цезаря были близкими
друзьями Цицерона, и все они ревностно старались поддерживать
тесные отношения с тем, на кого в Риме смотрели, как на офици-
ального патрона литературы. Красс и Планк научились красноре-
чию, выступая под руководством Цицерона, а из дошедших до нас
писем Планка, из их ораторской многоречивости видно, что он хо-
рошо воспользовался его уроками. Требоний, победитель Марсе-
ля, особенно восхищался остротами Цицерона и даже издал их
отдельным сборником. Цицерон, которому подобное восхищение,
конечно, не могло не нравиться, находил, однако, что издатель
ввел в предисловие слишком много отсебятины под предлогом под-
готовить эффект для острот и дать возможность их лучше оценить.
«Когда дело доходит до меня, — говорил он, — то смеха уже не
хватает». Гирций был выдающимся историком, впоследствии взяв-
шим на себя труд закончить Комментарии Цезаря29. Маций,
преданный друг Цезаря, показавший себя достойным этой друж-
бы, оставшись ему верным, переводил Илиаду латинскими стиха-
ми30. Квинт также был поэтом, но поэтом трагическим. Той зимой,
когда ему пришлось сражаться с нервиями, его охватил такой поэ-
тический пыл, что он сочинил четыре пьесы в шестнадцать дней;
признаться, это значит обращаться с трагедией несколько по-воен-
ному. Лучшую, по его мнению, из этих пьес, Эригону, он отослал
ГЛАВА
IV
269
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
своему брату, но она затерялась в дороге. «С тех пор как Цезарь
распоряжается Галлией, — писал ему Цицерон, — только одна
Эригона не могла доехать в безопасности» *. Странно, без сомне-
ния, встретить сразу в войске Цезаря столько талантливых писате-
лей, но еще удивительнее то, что все те римские всадники, которые
следовали за войском и получали от Цезаря должности поставщи-
ков и подрядчиков, провиантмейстеров и откупщиков, кажется,
любили литературу больше, чем то допускали обычно их привыч-
ки и обязанности. Мы видим, что один из них, Лепта, благодарит
Цицерона за присылку ему трактата о риторике, как человек
способный оценить такой подарок. Испанец Бальб, этот образо-
ванный банкир и ловкий администратор, сумевший привести в
образцовый порядок не только финансы Рима, но, что еще удиви-
тельнее, даже финансы Цезаря, имел к философии гораздо боль-
шее пристрастие, чем того можно было бы ожидать от банкира. Он
спешил снимать для себя копии с новых произведений Цицерона
раньше, чем они сделаются известными публике, и, хотя по своему
характеру он был скромнейший человек, ему случалось допускать
и нескромности, чтобы первому их прочесть.
Среди всей этой массы лиц, любивших литературу, Цезарь
все-таки стоял на первом месте. Литература вполне соответствова-
ла его изящной натуре и, без сомнения, представлялась ему самым
приятным занятием и отдыхом для развитого ума. Я не стану, од-
нако, утверждать, что он питал к ней любовь вполне бескорыст-
ную, так как нам известно, что эта любовь удивительно хорошо
обслуживала его политику. Ему необходимо было во что бы то ни
стало расположить к себе общественное мнение, а на него ничто так
не действует, как превосходство ума в соединении с превосходст-
вом силы. Его главные произведения все написаны с этой предвзя-
той мыслью, и с этой точки зрения можно сказать, что и писания
его входили в круг его политических действий. Не для того только,
чтобы пленить нескольких прежних любителей литературы, он на-
писал в последнее время своего пребывания в Галлии свои Коммен-
тарии, и написал с быстротой, повергшей в удивление его друзей.
* Ad Quint., Ill, 9.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
270
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
Он хотел не дать римлянам позабыть о его победах; он желал рас-
сказать о них в интересной форме, оживить их и, если возможно,
даже увеличить в свое время произведенное впечатление. Когда он
сочинял обе книги Об аналогии, он, по всей вероятности, рассчи-
тывал поразить римлян видом полководца, который, по выраже-
нию Фронтона, «занимался изучением слов в то время, как стрелы
рассекали воздух, и исследовал законы языка при шуме рожков и
труб»31. Цезарь знал, какую пользу его слава может извлечь из
этих контрастов и как велико будет удивление в Риме, когда из
такой невероятной дали придет его трактат по грамматике одновре-
менно с известием о какой-либо новой его победе. По этому же
соображению он всегда горячо жаждал дружбы Цицерона. Если
его изящная и деликатная натура находила немалое удовольствие в
сношениях с человеком столь выдающихся способностей, то он не
мог также не знать, какое могущественное влияние имел этот чело-
век на общественное мнение и насколько похвалы выигрывали в
своем значении, если они выходили из его красноречивых уст. До
нас не дошли письма, которые он писал к Цицерону, но так как сам
Цицерон был в восторге от них, а удовлетворить его было не легко,
то надо думать, что они были исполнены внимания и лести. Ответы
Цицерона также полны выражения самых горячих чувств. В этот
период он заявлял, что Цезарь в его привязанности занимает место
сейчас же за его детьми и почти наравне с ними; он горько сожалел
о всех тех предубеждениях, которые до этого времени отделяли его
от Цезаря, и давал себе обещание позабыть, что он одним из пос-
ледних вошел с ним в дружбу. «Я буду подражать, — писал он, —
тем путешественникам, которые встали позже, чем хотели: они то-
ропятся и спешат так, что достигают конца раньше тех, кто уже
был в пути часть ночи» *. Они как бы состязались между собою в
любезностях, осыпали друг друга похвалами и щеголяли друг пе-
ред другом сочинениями и в стихах и в прозе. Читая первые описа-
ния похода в Британию, Цицерон восклицал в порыве восторга:
«Какие удивительные события! Какая страна! Какие народы! Ка-
кие битвы и, в особенности, каков полководец!» Вслед за этим он
* Ad Quint., II, 15.
ГЛАВА
IV
271
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
писал своему брату: «Дай мне описать Британию, дай мне только
красок, а я уже разрисую» *. Он действительно начал писать об
этом завоевании эпическую поэму, но другие его занятия мешали
ему писать ее так скоро, как он того хотел. Цезарь, со своей сторо-
ны, посвятил Цицерону свой трактат Об аналогии и по этому пово-
ду обратился к нему с таким изысканным приветствием: «Ты от-
крыл все сокровища, свойственные красноречию, и сам первый
воспользовался ими. С этой стороны ты много прославил римское
имя и возвеличил свою родину. Ты снискал себе лучшую из всех
славу и триумф, более предпочтительный, чем успехи самых вели-
ких полководцев, так как больше ценности в расширении границ
ума, чем в расширении пределов империи» **. Это самая утончен-
ная лесть, какую только мог сказать писателю такой победоносный
воитель, как Цезарь.
Вот какие отношения поддерживал Цицерон с Цезарем и его
приближенными во время Галльской войны. Его переписка, сохра-
нившая для нас воспоминание о них, близко знакомя нас со вкуса-
ми и склонностями всех этих незаурядных людей, как бы оживля-
ет их для нас и приближает их к нам. Несомненно, что это одна из
величайших услуг, какие только она может оказать нам. Читая эту
переписку, как бы видишь перед собою воочию их собрания и как
бы до некоторой степени присутствуешь при их разговорах. Впол-
не естественно, что больше всего их занимал Рим. Из глубины
Галлии они не спускали с него глаз, и все их труды и хлопоты
имели одну цель — заставить там говорить о себе. Проходя столь-
ко неизвестных стран от Роны до океана, все эти молодые люди
поддерживали себя надеждою, что о них будут говорить на тех
празднествах и в тех кружках, где светские люди так охотно
сплетничали об общественных делах. Даже Цезарь, когда он пере-
ходил через Рейн по деревянному мосту, рассчитывал поразить
воображение всех тех праздношатающихся, что собирались на фо-
руме у подножия трибун, чтобы узнать новости. После того как
войска высадились в Британии, мы видели, что прежде всего он
* Ad Quint., II, 16.
Cic. Brut., 72, и Plin. Hist, nat., VII, 30.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
272
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
спешит написать о том своим друзьям, и особенно Цицерону *; сде-
лал он это вовсе не потому, что у него в эту минуту было много
досуга, но потому, что он, без сомнения, считал за особую славу
пометить свое письмо страною, куда до него не ступала нога ни
одного римлянина. Если, с одной стороны, так хотелось посылать
в Рим побольше славных новостей, то, с другой, и получать ново-
сти из Рима также доставляло немалое удовольствие. Все приходя-
щие издалека письма прочитывались с жадностью: они как бы
приносили с собою в Германию и Британию атмосферу той свет-
ской жизни, позабыть и не сожалеть о которой не властен никто,
кто ее однажды полюбил. Цезарю недостаточно было читать Днев-
ник римского народа^2, содержавший сжатые сведения о всех
главнейших политических событиях и сокращенный протокол на-
родных собраний. Его гонцы без устали пересекали Галлию, до-
ставляя ему письма с точными изложениями мельчайших событий.
«Ему сообщают все, -- говорил Цицерон, - как о важных вещах,
так и о пустяках» " Эти новости, столь нетерпеливо ожидаемые и
передаваемые, вероятно, с комментариями, должны были состав-
лять обычный предмет его бесед с друзьями. Мне думается, что за
его торжественным, как говорилось выше, столом речь шла и о
литературе, и о грамматике, слушались стихи Мация или Квинта,
но более всего там говорили о Риме, и вся окружавшая Цезаря
элегантная молодежь, сожалея о римских удовольствиях, никогда
не уставала говорить об этом вечном городе. И вот, подслушав
тогда, как эти молодые люди болтают между собою о последних
событиях в Риме, о политических беспорядках или о наиболее их
интересовавших частных скандалах, как они делятся самыми по-
следними сплетнями и самыми недавними злословиями, так стара-
тельно им переданными, трудно было бы поверить, что находишь-
ся в самом центре страны бельгов, на самом берегу Рейна или
Цезарь дважды писал Цицерону из Британии. Первое письмо шло до Рима
двадцать шесть дней, а второе — двадцать восемь. Это была очень хорошая ско-
рость для того времени, и из этого видно, что курьерская служба была организована
очень хорошо. Впрочем, как известно, пребывание Цезаря в Британии было очень
непродолжительно.
" Ad Quint., TIT, 1.
ГЛАВА
IV
273
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
океана и накануне битвы; скорее можно было бы подумать, что
присутствуешь среди сборища умных людей в каком-нибудь ари-
стократическом доме на Палатине или в богатом квартале Карин.
Письма Цицерона оказывают нам еще другую услугу. Они да-
ют нам возможность понять, какое огромное впечатление произво-
дили в Риме победы Цезаря. Они возбуждали не только восхище-
ние, но и удивление, так как они были в одно и то же время и
завоеваниями и открытиями. Что было известно до него об этих
отдаленных странах? Несколько невероятных небылиц, рассказы-
вавшихся купцами по своем возвращении оттуда с целью придать
себе побольше важности. Они сделались известны только со вре-
мени Цезаря. Он первый осмелился напасть и победить германцев,
которых обыкновенно представляли в виде гигантов, один взгляд
которых наводил ужас; он первый рискнул проникнуть в Брита-
нию, где, как уверяли, ночь длилась целых три месяца, и все эти
передававшиеся из уст в уста выдумки придавали его победам от-
тенок чудесного. Однако не все охотно поддавались этому обая-
нию. Наиболее проницательные люди из аристократической пар-
тии, смутно понимавшие, что на берегах Рейна, в сущности,
решалась судьба римской республики, желали, чтобы Цезарь был
отозван, а на его место был назначен другой полководец, которо-
му, быть может, и не удастся довершить покорение Галлии, но у
которого зато не будет соблазна помышлять о покорении родной
страны. Катон, доводивший все до крайности, при обсуждении
предложения вознести моления богам за поражение Ариовиста33
осмелился, напротив, предложить выдать победителя германцам;
но подобного рода выступления не могли повлиять на изменение
общественного мнения, которое определенно было на стороне того,
кто сумел в такое короткое время покорить столько неизвестных
стран. Сословие всадников, сделавшееся торговым и денежным
классом Рима, торжествовало при виде стольких огромных стран,
открытых для его деятельности. Цезарь, в свою очередь рассчиты-
вавший на всадников, заботился о них, звал их за собою, и его
первой заботой было проложить для них дорогу через Альпы. На-
род, любящий военную славу и легко податливый энтузиазму, не
мог не испытывать сильного восторга перед тем, кто раздвинул
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
274
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
для римлян так далеко границы мира. При известии о каждой
новой победе Рим праздновал и устраивал благодарственные моле-
ния богам. После поражения бельгов сенат, под давлением обще-
ственного мнения, не мог уклониться от установления общенарод-
ных двухнедельных молебствий (supplicationes), чего раньше
никогда ни для кого не делалось. После удачного похода в Герма-
нию также были установлены такие суппликации, но уже в течение
двадцати дней, а после взятия Алезии — еще в течение двадцати.
Таких почестей для Цезаря требовал обыкновенно Цицерон, яв-
лявшийся выразителем общественного восторга, говоря своим пре-
красным языком: «Наконец-то осмелились напасть на галлов; до
этих пор довольствовались тем, что удавалось удачно противосто-
ять их нападениям. Прежние полководцы римского народа счита-
ли достаточным для их славы не дать им к нам проникнуть. Це-
зарь же сам отправился к ним. Наш вождь, наши легионы, наше
оружие проникли в страны, доселе не описанные ни в одной исто-
рии и не известные свету даже по имени. Раньше в нашем распо-
ряжении были лишь одни врата в Галлию, теперь границы этих
народов стали пределами нашей империи. Надо видеть особую ми-
лость судьбы в том, что природа устроила из Альп как бы оплот
для Италии. Если бы доступ в нее был открыт для всей этой бес-
численной толпы варваров, никогда Рим не смог бы стать центром
и средоточием империи мира. Теперь эти непроходимые горы из-
лишни. От Альп до самого Океана теперь нет ничего, что застав-
ляло бы бояться за Италию» *.
Эта несдержанная похвала, за которую впоследствии немало
упрекали Цицерона, тем не менее вполне понятна, и, что бы ни
говорили политики, то увлечение, какое испытывали по отноше-
нию к Цезарю в то время столько честных и умных людей, вполне
естественно, тем более что безграничное восхищение, с каким
встречались его победы, объяснялось не столько их значитель-
ностью, сколько необходимостью. Правда, для будущего эти побе-
ды и могли быть чреваты опасностями, но для данного момента
они были необходимы. Впоследствии они привели к уничтожению
* De prov. cons., 13 и 14.
ГЛАВА
IV
275
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
свободы Рима, но в это время они обеспечили самое его существо-
вание*. То, что ускользало вследствие предубеждений и опасений,
к тому же вполне законных, от глаз подозрительной аристократии,
угадывалось патриотическим инстинктом народа. Он хотя смутно,
но понимал все те опасности, какие могли прийти вскоре из Гал-
лии, если не поспешить завоевать ее. Правда, бояться надо было
не галлов, так как у них уже начался упадок и они не думали
более о завоеваниях, бояться надо было германцев. Дион глубоко
не прав, утверждая, что Цезарь затевал войны зря, ради одной
лишь своей славы. Какую бы пользу он ни извлек из них, можно
сказать одно, что он не столько сам вызвал их, сколько был на них
вызван. Не Рим шел тогда на германцев, но германцы смело по-
шли на него. В тот момент, когда Цезарь был назначен проконсу-
лом, Ариовист занял уже часть страны секванов34 и хотел овла-
деть и остальною. Его сородичи, привлекаемые плодородием этих
прекрасных стран, непрестанно переходили через Рейн, чтобы
присоединиться к нему, и однажды их прибыло двадцать пять ты-
сяч сразу. Что случилось бы с Италией, если бы, в то время как
Рим терял свои силы во внутренних распрях, свевы и сикамбры30
утвердились на Рейне и Альпах? Нашествие, предотвращенное за
век перед этим Марием, начиналось снова; оно могло бы привести
к падению Рима, как это и случилось четыре века спустя, если бы
Цезарь не остановил его. Его слава в том, что он отбросил герман-
цев за Рейн, как впоследствии задачей империи являлось удержи-
вать их там, что ей удавалось в течение более трехсот лет.
Но это было не единственное и не самое великое последствие
побед Цезаря. Завоевав Галлию, он сделал ее совсем и навсегда
римскою. Та чудесная быстрота, с которою Рим ассимилировал
тогда галлов, может быть понята, лишь если знать, в каком состоя-
нии они находились. Они не были уже вполне варварами, как гер-
манцы; надо заметить, что их победитель, хорошо их знавший, ни-
где не называет их так в своих Комментариях. У них были уже
большие города, правильная система налогов, определенные рели-
гиозные верования, честолюбивая и могущественная аристократия
Это вполне доказано Моммзеном в его Римской истории.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
276
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
и даже нечто вроде национального воспитания под руководством
жрецов. Если эта невысокая культура не вполне просветила умы,
то все же она по меньшей мере их пробудила. Галлы были доверчи-
вы и любознательны, достаточно развиты, чтобы понимать, чего им
недоставало, и достаточно свободны от предрассудков, чтобы отка-
зываться от своих обычаев, если находили вместо них лучшие. С
самого начала войны они удачно переняли римскую тактику, на-
учились сооружать осадные машины и действовали ими с ловко-
стью, в которой сам Цезарь отдает им справедливость. Правда, они
были еще грубы и неотесанны, если угодно, но уже совсем подго-
товлены к принятию высшей цивилизации, к которой инстинктив-
но стремились. Вот объяснение тому, почему они ее так легко усво-
или. Они десять лет боролись против иностранного владычества,
но не оказали ни малейшего сопротивления при усвоении чужого
языка и обычаев. Можно сказать, что Галлия была похожа на пло-
дородную почву, сожженную солнцем и жадно впитывающую в се-
бя первые капли дождя; она так глубоко пропиталась римской ци-
вилизацией, которой она жаждала, не зная ее, что и доселе, после
стольких веков и несмотря на столько переворотов, она не совсем
утратила ее следы, и это — единственная вещь, уцелевшая доныне
в этом крае, где все меняется. Таким образом, Цезарь не только
присоединил к владениям Рима несколько новых земель, он сделал
ему подарок более ценный и полезный: он приобрел для него це-
лый умный народ, почти тотчас же по покорении усвоивший рим-
скую цивилизацию; народ этот, сделавшись римским столько же по
сердцу, сколько и по языку, соединяя свои интересы с интересами
новой родины, поступая в ее легионы для ее защиты и отдаваясь с
замечательным воодушевлением и талантом изучению искусства и
литературы для ее прославления, должен был на долгое время омо-
лодить эту одряхлевшую империю и вернуть ей ее силу.
В то время как в Галлии происходили эти важные события,
Рим продолжал быть ареной самых постыдных беспорядков. Пра-
вительства в нем более не было; с трудом удавалось избирать необ-
ходимых магистратов, и всякий раз, как народ собирался на фору-
ме или Марсовом поле, происходили междоусобные побоища. Эти
беспорядки, заставлявшие краснеть честных людей, еще более
ГЛАВА
IV
277
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
увеличивали эффект, производимый победами Цезаря. Какой кон-
траст между битвами с Ариовистом или Верцингеториксом 36 и эти-
ми битвами гладиаторов, обагрявшими кровью улицы Рима! И ка-
ким геройским делом казалось взятие Агединка или Алезии 37 тем
людям, которые занимались лишь осадою дома Милона под пред-
водительством Клодия или убийством Клодия под начальством
Милона! Все государственные люди, остававшиеся в Риме, в том
числе и Помпей и Цицерон, утрачивали нечто из своего достоинст-
ва, делаясь причастными к этим интригам. Цезарь, удалившись от
них на время, был единственным, кто вырос посреди всеобщего
принижения. Вследствие этого все, чьи думы были оскорблены
этими печальными зрелищами и чьи сердца хоть несколько скорбе-
ли о римском достоинстве, не спускали глаз с него и его войска.
Подобно тому как это было и во времена великой французской
революции, военная слава утешала честных людей за внутренний
позор и унижение. В то же время крайние размеры зла заставляли
повсюду искать для него действительного средства. Зарождалась и
начинала распространяться идея о том, что для спокойствия
необходимо создать твердую и прочную власть. После изгнания
Цицерона гаруспики предсказали, что монархия будет восстанов-
лена * 38, и, чтобы предсказать это, не надо было быть вовсе проро-
ком. Когда через несколько лет положение дел еще более ухудши-
лось, сама республиканская партия, несмотря на свое отвращение
к диктатуре, принуждена была прибегнуть к энергичному средст-
ву, учредив временную диктатуру. Помпей был назначен единым
консулом39, но Помпей не раз доказал, что у него не было доста-
точно ни силы, ни решимости, чтобы раз навсегда справиться с
анархией. Надо было искать в ином месте более твердой руки и
более непреклонной воли, и вот естественно, что все взоры устрем-
лялись на победителя галлов. Слава толкала его на эту роль; на-
дежды одних и опасения других заранее прочили его на это место;
с каждым днем все более привыкали к мысли, что он будет наслед-
ником республики, и революция, отдавшая ему Рим, была уже бо-
лее чем наполовину сделана еще ранее, чем он перешел Рубикон.
De harusp. resp., 25
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
278
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
2. Победитель и побежденные после Фарсала
Гражданская война прервала сношения Цицерона с Цезарем,
существовавшие во время Галльской войны. Цицерон долго коле-
бался, прежде чем решиться принять в ней участие, и лишь после
продолжительной нерешительности упреки совести, боязнь обще-
ственного мнения, а главным образом пример его друзей побудили
его, наконец, отправиться в лагерь Помпея. «Подобно быку, сле-
дующему за стадом, — говорил он, — я отправляюсь вслед за
честными людьми» *; но он делал это скрепя сердце и не обольщал
себя никакой надеждой. После Фарсала он не считал возможным
продолжать борьбу. Он это открыто высказал на совещании ре-
спубликанских вождей в Диррахии и после этого немедля вернул-
ся в Бриндизи, чтобы отдать себя на волю победителя.
Какие горькие мысли должны были приходить ему в голову
при воспоминании обстоятельств своего торжественного возвра-
щения из изгнания всего несколько лет назад. В этом самом
городе, где в его честь было устроено столько празднеств, он
должен был высадиться втихомолку, скрывать своих ликторов,
таиться от людей и выходить лишь по ночам. Здесь он провел
одиннадцать месяцев, самых печальных в его жизни, провел в
уединении и тоске. Его сердце одолевали горести со всех сторон,
и его домашние дела причиняли ему печали не меньше, чем об-
щественные. Его отсутствие окончательно расстроило его состоя-
ние. Будучи сам в самых стесненных обстоятельствах, он имел
неосторожность одолжить все имевшиеся у него деньги Помпею:
кинжал египетского царя унес сразу и кредит и должника. В то
время как он старался добыть хоть сколько-нибудь денег, рас-
продавая свою мебель и посуду, он узнал, что его жена сгово-
рилась с его отпущенниками, чтобы окончательно отнять у него
и то, что оставалось; он узнал, что его брат и племянник, отпра-
вившиеся к Цезарю, хлопотали всячески о собственном оправ-
дании и, чтобы обелить себя, не прочь были погубить его; он
* Ad Att., VII, 7.
ГЛАВА
IV
279
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
увиделся с Туллией, своею горячо любимой дочерью, но встретил
ее печальной и больной, страдающей одновременно и от несча-
стий отца, и от неверности своего мужа. К этим вполне реальным
несчастьям присоединялись для него в то же время и несчастья
воображаемые, заставлявшие его, однако, также немало страдать;
особенно он мучился от своей обычной нерешительности. Лишь
только вступив ногою на землю Италии, он уже стал раскаивать-
ся в том, что вернулся. По обыкновению его беспокойное вооб-
ражение рисовало ему вещи всегда в худшем положении, чем
они были, и он старательно отыскивает во всем происходящем
какой-либо предлог для неудовольствия. Он отчаивается, когда
Антоний хочет принудить его покинуть Италию; когда ему по-
зволяют остаться, он в еще большем волнении, так как такое
исключение в его пользу может повредить его репутации. Если
Цезарь неаккуратно ему пишет, он начинает беспокоиться; по-
лучив письмо от него, как бы благосклонно оно ни было, он
начинает так тщательно перебирать все его выражения, что в
конце концов открывает в нем какой-либо новый повод для
тревоги; даже самая широкая и полная амнистия не вполне его
успокаивает. «Когда прощают так легко, — говорит он, — это
значит, только отсрочивают наказание» *.
Наконец после почти годичного пребывания в Бриндизи он
получил позволение покинуть этот шумный и грязный город. Он
вернулся в свои прекрасные виллы, которые он так любил и где он
был так счастлив: он вновь нашел свои любимые книги, принялся
опять за прерванные занятия и снова мог насладиться теми драго-
ценными благами, которыми человек, пока имеет, пользуется, не
замечая, и которые начинает ценить лишь тогда, когда их утратит
на время, — благами безопасности и спокойствия. Ничто не могло
никогда сравниться для него с прелестью этих первых дней, мирно
проведенных в Тускуле после стольких бурь, и с удовольствием
возврата к приятным занятиям ума, для которых он и был собст-
венно создан, как он это хорошо тогда почувствовал. «Знай, —
* Ad Att., XI, 20. Я читаю cognitionem вместо notionem, так как последнее,
по-моему, не имеет смысла.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
280
ЦЕЗАРЬ 11 ЦИЦЕРОН
писал он своему другу Варрону, — что по моем возвращении я
поспешил примириться с моими старыми друзьями, я хочу ска-
зать, с моими книгами. По правде, если я избегал их, то не потому,
что я имел что-либо против них, но я не мог видеть их без некото-
рого смущения. Мне казалось, что, ввязываясь в столь беспокой-
ные дела с сомнительными союзниками, я недостаточно верно сле-
довал их правилам. Они меня извиняют, они меня снова зовут в
свою компанию и говорят мне, что ты был много разумнее меня,
так как не покидал их. Теперь, когда я снова примирился с ними,
я надеюсь, что мне будет легче переносить те невзгоды, которые
нас удручают, которые нам угрожают» *.
Отныне его поведение точно определено. На нем лежал долг
по отношению к той великой партии, которой он служил и кото-
рую защищал, — держаться в стороне от нового правительства.
Ему приходилось искать в философии и литературе полезного
применения для своей деятельности и создать себе почетное уеди-
нение вдали от общественных дел, которыми он уже не мог более
с честью заниматься. Он хорошо это понимал, говоря: «Сохраним,
по крайней мере, полусвободу, стараясь скрываться и молчать» **.
Молчать и прятаться — это действительно была лучшая програм-
ма как для него, так и для всех тех, кто принужден был сдаться
после Фарсала. Далее мы увидим, насколько он был ей верен.
I
Очень трудно сразу отвыкнуть от политики. Занятие обще-
ственными делами и проявление власти даже и тогда, когда они не
занимают всю душу, все же разочаровывают ее во всем остальном,
и жизнь кажется пустою тому, кто совсем устраняется от них. Это
самое случилось и с Цицероном. Он, несомненно, был вполне иск-
ренен, когда, покидая Бриндизи, он давал себе обещание «всецело
уйти в литературу»: но обещать он мог и больше, а сдержать —
нет. Он скоро насытился спокойствием, и книжные удовольствия
* Ad fam., IX, 1.
** Ad Att., XVI, 31.
ГЛАВА
IV
281
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
стали казаться ему несколько скучными и пресными; он с большим
любопытством стал прислушиваться к слухам, доходившим до не-
го извне, и даже, чтобы лучше быть осведомленным, он покинул
Тускул и приехал в Рим. Здесь он незаметно вернулся к своим
прежним привычкам; он стал посещать сенат; двери его дома снова
открылись для всех любивших литературу и занимавшихся ею; он
снова завязал тесные сношения с друзьями из партии Цезаря и с
их помощью скоро помирился с Цезарем.
Примирение между ними произошло очень легко, несмотря на
все основания, какие они имели, чтобы сердиться друг на друга.
Любовь к умственным наслаждениям, соединявшая их, была силь-
нее всех их политических антипатий. Когда первый порыв гнева
прошел, они снова сблизились с непринужденностью, свойствен-
ной людям, привыкшим к условностям и обычаям светской жизни,
позабыв или стараясь позабыть все разделявшие их несогласия.
Однако эти отношения для Цицерона сделались затруднительнее,
чем когда-либо раньше. В своем старинном однокашнике он имел
теперь не только покровителя, но и господина. Между ними уже
не было, как прежде, ни договора, ни соглашения, откуда вытека-
ли бы для них взаимные обязанности; с одной стороны, был побе-
дитель, которому право войны позволяло все, а с другой — побеж-
денный, обязанный самою жизнью его милосердию.
Затруднительность положения усугублялась еще тем, что если
победитель имел право являть себя требовательным, то от побеж-
денного общественное мнение требовало тем более сдержанности.
В эпоху Галльских войн можно было еще предполагать, что Цице-
рон защищал проекты Цезаря из дружбы или по убеждению, но с
того момента, как во время гражданской войны он с таким красно-
речием высказал неодобрение его делу, все его любезности и услу-
ги по отношению к нему представлялись не чем иным, как низким
искательством и постыдным стремлением заслужить его прощение.
Уже его внезапное возвращение из-под Фарсала сильно порица-
лось. «Мне не прощают, что я жив» *, — говорил он. Еще менее
прощали ему его приятельские отношения с друзьями Цезаря.
* Ad fam., X.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
282
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
Честные люди негодовали, видя, как он часто посещает дом Баль-
ба, обедает у Евтрапела в компании с Пансой или Антонием вместе
с актрисою Киферидою или участвует на торжественных праздне-
ствах, устраиваемых Долабеллою на деньги побежденных; со всех
сторон недоброжелательные взоры подмечали все его слабости.
Таким образом, ему одновременно приходилось угождать всем
партиям, ухаживать и за победителями и за побежденными ради
своей репутации или безопасности, жить возле своего господина,
не слишком ему угождая, но и никогда не сердя, и среди этих
опасных взаимоотношений устроить все так, как того требовали
его честь и спокойствие. Это было трудное положение, и обыкно-
венному человеку едва ли удалось бы из него выбраться, но Цице-
рон был для этого достаточно ловок. Чтобы выйти из этого затруд-
нения с успехом, у него было одно чудесное качество, мешавшее
ему казаться слишком угодливым и податливым даже и тогда, ког-
да ему приходилось прибегать к лести. Г-жа де Севинье где-то ска-
зала: «Ум — своего рода достоинство». Эти слова справедливы во
всех отношениях: один только ум и может помочь более или менее
достойно пережить трудные времена. Когда человек сохраняет
свой ум перед неограниченным властелином, когда он осмеливает-
ся шутить и улыбаться посреди молчания и ужаса других, он сви-
детельствует тем самым, что величие того, с кем он говорит, его не
подавляет и что он чувствует себя достаточно сильным, чтобы ему
противостоять. К тому же оставаться господином самого себя в его
присутствии — значит до некоторой степени бросать ему вызов, и
мне кажется, что, как бы требователен и подозрителен ни был
деспот, он бывает, вероятно, так же недоволен теми, кто позволяет
себе обнаруживать перед ним свой ум, как и теми, кого он может
заподозрить в том, что у них есть сердце. Таким образом, ниже
мужества души, внушающего смелые решения, но все-таки рядом
с ним есть мужество ума, которым не следует пренебрегать, так
как часто бывает, что оно одно только и возможно. После пораже-
ния людей чувства очередь за людьми ума, могущими еще оказать
некоторые услуги в то время, когда те уже не могут ничего
сделать. Так как люди этого рода ловки и гибки и умеют быстро
подымать голову после того, как необходимость принуждала их
ГЛАВА
IV
283
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
склонять ее, они еще поддерживают свое достоинство с некоторой
честью среди гибели своей партии. Их ирония, хотя и весьма
скромная, служит как бы протестом против обязательного для всех
молчания и препятствует людям, утратившим свободу действия,
потерять окончательно и возможность говорить. Следовательно,
ум не такая ничтожная вещь, как о нем иногда толкуют; он имеет
также свое величие, и может случиться, что после какой-нибудь
важной катастрофы, когда все безмолвно, убито и обессилено, он
один поддерживает человеческое достоинство.
Такова была приблизительно роль Цицерона в эту эпоху, и
надо сознаться, что роль эта была довольно важна. В этом боль-
шом городе, покорном и безмолвном, он один осмеливался гово-
рить. Он уже давно начал это делать, и, когда был еще в Бринди-
зи, не зная, помилуют его или нет, он уже пугал Аттика своими
свободными речами. Безнаказанность естественным образом сде-
лала его смелее, так что, вернувшись в Рим, он заботился лишь о
том, чтобы сделать насмешки свои как можно остроумнее. Цезарь
любил остроумие, даже если оно изощрялось на его счет. Вместо
того чтобы сердиться на остроты Цицерона, он собирал и в самый
разгар Испанской войны приказывал своим корреспондентам сооб-
щать их ему; Цицерон, знавший это, продолжал говорить не стес-
няясь. Такое свободное высказывание мыслей, что в то время было
большой редкостью, привлекало к нему все взоры. Никогда его не
окружало столько людей. Друзья Цезаря охотно посещали его,
чтобы, по примеру своего вождя, показать свое свободомыслие и
терпимость. Так как по смерти Помпея и Катона Цицерон остался
самым славным представителем республиканской партии, то во-
круг него теснились также приверженцы республики. Итак, к не-
му приходили со всех сторон, и все партии встречались поутру в
вестибюле его дома. «В одно и то же время, — говорил он, — ме-
ня посещает много честных людей, которым грустно, посещают и
наши веселые победители» *.
Вероятно, ему очень льстило подобное внимание, а особенно
его радовало то, что он снова приобрел свое прежнее значение.
* Ad Att., IX, 20.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
284
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
Заметим, однако, что, сделавшись снова влиятельным лицом, чьей
дружбы искали и чей дом спешили посещать, он уже нарушил пер-
вую часть предначертанной им себе программы; что же касается
второй ее части, то и она была вскоре позабыта, как только он
принял участие в возвращении изгнанников. Он вернулся в обще-
ство, как бы исполняя желание Цезаря; посмотрим теперь, как он
перестал молчать, чтобы отблагодарить его за милосердие.
Есть полное основание восхищаться милосердием Цезаря и
воздавать ему вполне заслуженные похвалы. Среди недоступных
жалости междоусобиц древнего мира в первый раз блеснул в то
время луч гуманности. Никогда ранее не закрадывалось в душу
победителя сомнение насчет широты его прав, он считал их неогра-
ниченными и пользовался ими без стеснения. Кто ж до Цезаря про-
возглашал и применял на деле уважение к побежденному? Он пер-
вый объявил, что месть его умрет с его победою и что он не станет
поражать безоружного противника. Восторг, внушаемый нам та-
ким его поведением, увеличивается еще оттого, что этот прекрас-
ный пример умеренности и кротости явлен им в эпоху насилий, в
промежуток между проскрипциями Суллы и Октавия; он миловал
своих врагов даже тогда, когда убивали его пленных воинов и сжи-
гали заживо его матросов вместе с их кораблями. Впрочем, не надо
ничего преувеличивать, и история не должна быть панегириком.
Без всякого намерения умалить славу Цезаря, позволительно спро-
сить себя, по какой причине он миловал побежденных, и вполне
основательно исследовать приемы и пределы его милосердия.
Один из его лучших друзей, Курион, в задушевной беседе с
Цицероном говорил ему однажды, что Цезарь жесток по харак-
теру, и если щадил своих врагов, то лишь для того, чтобы сохра-
нить привязанность народа*; но скептик Курион, подобно Целию,
был склонен смотреть на людей с дурной их стороны и в этом
случае, конечно, клеветал на своего начальника. В действитель-
ности, Цезарь был милосерден по природе и по системе (pro
natura et pro instituto) ** — так говорит о нем продолжатель его
* Ad Att., X, 4.
** Bell, afric., 88.
ГЛАВА
IV
285
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Комментариев, очень хорошо его знавший. Но если сердце не из-
меняется, то может изменяться по обстоятельствам политика. Кто
добр единственно по природе, тот останется добрым навсегда, но,
если к этому естественному инстинкту, влекущему нас к милосер-
дию, присоединяется размышление, рассчитывающее, какой эф-
фект оно произведет и какую выгоду можно из него извлечь, тогда
легко может случиться, что милосердие ослабнет, если не найдет
достаточно выгоды проявить себя. Тот, кто в силу системы являл-
ся кротким и гуманным, чтобы привлечь к себе людей, мог ре-
шиться также в силу системы быть жестоким, если бы почувство-
вал надобность устрашить их. Это самое бывало и с Цезарем;
знакомясь с его жизнью, мы видим, что милосердие его неодно-
кратно затмевалось. Я не думаю, что он совершал жестокости без
причины или просто из удовольствия совершать их, как это делали
многие из его современников; но он не отказывался от них, когда
находил их для себя выгодными. Во время его преторства в Испа-
нии ему случалось брать приступом города, готовые и без того на
сдачу, для того только, чтобы иметь повод ограбить их. В Галлии
он никогда не колебался устрашить своих врагов жестокостью;
так, он приказывает обезглавить весь сенат венетов, перерезать
узипетов и тенктеров, сразу продать в рабство сорок тысяч жите-
лей Ценаба и отрубить кисти рук у всех, кто взялся против него за
оружие в Укселлодуне40. А разве он не держал в тюрьме в продол-
жение целых пяти лет своего достойного противника, геройского
вождя арвернов Верцингеторикса, а затем равнодушно повелел
умертвить его в день своего триумфа? Даже в эпоху междоусобий,
когда он сражался со своими согражданами, был момент, когда он,
наконец, устал прощать. Увидев, что его система милосердия не
обезоруживает его врагов, он отказался от нее, а их упорство,
очень его изумившее, под конец прямо его ожесточило. По мере
того как борьба продолжалась, она с обеих сторон принимала все
более мрачный оттенок. Война между республиканцами, доведен-
ными до отчаянья рядом неудач, и победителем, доведенным до
бешенства их сопротивлением, стала беспощадной. После Тапса
Цезарь подает пример казней, и его армия, заразившись его гне-
вом, умерщвляет побежденных на его глазах. Отправляясь в
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
286
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
последний Испанский поход, он объявил, что милосердие его ис-
тощилось и что всякий не положивший оружия будет предан смер-
ти. Поэтому Мундская битва была ужасна. Дион рассказывает, что
обе армии напали друг на друга в безмолвном бешенстве и что
вместо воинственных песен, раздававшихся обыкновенно в это
время, слышались только изредка слова: «Рази и бей». Когда
окончилась битва, началась резня. Старшего сына Помпея, кото-
рому удалось бежать, преследовали в лесах в продолжение не-
скольких дней и, наконец, убили без всякой пощады41.
Лучший момент милосердия Цезаря был под Фарсалом. Еще
вступая в Италию, он заранее объявил, что там не увидят больше
возобновления проскрипций. «Я не хочу подражать Сул ле, — го-
ворил он в одном знаменитом и, вероятно, очень распространен-
ном письме. — Водворим новый способ побеждать и поищем для
себя охраны в милосердии и кротости» *. Сначала он и действовал
согласно с этими прекрасными словами. После победы он прика-
зал солдатам щадить своих сограждан и на самом поле битвы про-
тянул руку Бруту и многим другим. Но во всяком случае не сле-
дует думать, чтобы в это время была дана всеобщая амнистия**.
Напротив того, эдиктом Антония, управлявшего Римом в отсутст-
вие Цезаря, строго воспрещалось всем помпеянцам возвращаться в
Италию, не получив на то разрешения. Исключением были в этом
случае Цицерон и Лелий42, которых нечего было бояться. Впо-
следствии возвратилось еще много других, но их призвали отдель-
но и особыми декретами. Этим способом Цезарь извлекал наиболь-
шие выгоды из своего милосердия. Обыкновенно такие отдельные
милости раздавались не даром, и изгнанников почти всегда застав-
ляли платить за них частью своего состояния. Редко также они
бывали полными с первого раза; им разрешали сначала вернуться
в Сицилию, потом в Италию, прежде чем открыть для них вполне
ворота Рима. Эти искусно подготовленные ступени, увеличивая
собою число милостей, даруемых Цезарем, не давали засыпать
* AdAtt., IX, 7.
Общая амнистия, о которой говорит Светоний, была дана уже гораздо
позже.
ГЛАВА
IV
287
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
общественному одобрению. Всякий раз хор льстецов возобновлял
свои похвалы, не переставая прославлять великодушие победите-
ля.
Итак, после Фарсала в Греции и в Азии было несколько из-
гнанников, с нетерпением ожидавших позволения вернуться, но
получили его, однако, не все. Письма Цицерона оказывают нам
услугу, знакомя нас с некоторыми из этих лиц. Тут были люди
всех классов и состояний, начиная с торговцев и откупщиков пода-
тей и кончая вельможами. Рядом с Марцеллом, Торкватом, Доми-
цием43 встречаются такие совершенно неизвестные личности, как
Требиан и Тораний, а это доказывает, что месть Цезаря распрост-
ранялась не на одних только вождей партий. Между этими изгнан-
никами встречаются также три писателя, причем следует заметить,
что с ними поступили, быть может, всего хуже. Один из них, Тит
Ампий, ярый республиканец, не проявил во время изгнания доста-
точно твердости. Он писал историю знаменитых людей и, по-види-
мому, не извлек для себя достаточно пользы из представлявшихся
ему там прекрасных примеров. Мы лучше знаем двух остальных,
нисколько, впрочем, не похожих друг на друга: умного негоцианта
этруска Цецину и ученого Нигидия Фигула. Нигидий, которого
ставили в один ряд с Барроном за обширность его сведений и
который, подобно ему, был в одно и то же время философом,
грамматиком, астрономом, физиком, ритором и юрисконсультом,
больше всего поразил своих современников глубиною своих теоло-
гических изысканий. Так как всем было известно, что он много
занимается учением халдеев и орфиков, то он слыл за великого
чародея. Думали, что он предсказывает будущее, и подозревали,
что он может воскрешать мертвых. Столько разнообразных заня-
тий не мешали ему, однако, интересоваться делами своей страны.
В то время не думали, что ученый волен и не быть гражданином.
Путем разных происков он достиг общественных должностей. Он
был претором в трудные времена и отличился при этом своей энер-
гией. Когда Цезарь вступил в Италию, Нигидий, верный правилам
своего учителя Пифагора44, повелевающего мудрому являться на
помощь, когда в опасности закон, поспешил оставить свои книги и
выступил в первом ряду бойцов при Фарсале. Цецина показал
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
288
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
себя сначала столь же твердым, как Нигидий, и, подобно ему, от-
личился своей республиканской ревностью. Мало того, что он под-
нял оружие против Цезаря, он еще оскорбил его в одном памфлете
в самом начале войны; но он был так же слаб, как пылок, и не мог
вынести изгнания. Этот легкомысленный человек мечтал об удо-
вольствиях Рима и сокрушался о том, что лишен их. Чтобы полу-
чить помилование, он решил написать новое сочинение, предна-
значенное заменить прежнее и изгладить произведенное им дурное
впечатление. Он назвал его своими Жалобами, и уже одно это
название показывает, каков был его характер. Он расточал в нем
без конца похвалы Цезарю и все еще боялся, что их мало. «Я все
дрожу, — говорил он Цицерону, — когда спрашиваю себя, будет
ли он этим доволен» *. Столько смирения и низости тронули нако-
нец победителя, и, хотя он безжалостно оставлял умирать в изгна-
нии смелого, не умевшего льстить Нигидия, он позволил Цецине
поселиться в Сицилии.
Цицерон стал утешителем всех этих изгнанников и употреблял
все свое влияние, чтобы улучшить их положение. Он служил им
всем с одинаковою преданностью, хотя и имел причины жаловать-
ся на некоторых из них; но он забывал их вину, лишь только видел
их несчастными. В своих письмах к ним он всячески старался при-
способиться к их положению и чувствам, мало заботясь о том, что-
бы оставаться в согласии с самим собою, лишь бы только утешить
их и быть им полезным. Тем, кто сокрушался о своем удалении из
Рима, он говорил, что они напрасно желают туда вернуться и что
лучше просто слышать о несчастиях республики, чем видеть их
своими глазами; напротив того, тем, которые слишком мужествен-
но выносили изгнание и даже, к отчаянью своих семейств, вовсе не
хотели возвращаться назад, он писал совершенно иное. Если он
замечал слишком раболепную поспешность в стремлении угодить и
вызвать милости Цезаря, он не затруднялся высказывать •сужде-
ния и с бесконечными оговорками напоминал несчастному о поза-
бытом им уважении к самому себе. Напротив, видя, что кто-нибудь
расположен к геройской опрометчивости и решается на совершенно
* Ad fam., VII. 7.
ГЛАВА
IV
289
10 Г
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
бесполезную выходку, он принимался проповедовать осторожность
и покорность. В то же время он не щадил своих трудов. Он обра-
щался к друзьям властителя, а в случае нужды и к нему самому,
хотя очень трудно было найти доступ к человеку, на котором лежа-
ли дела целого мира. Он просил, обещал, утомлял своими мольба-
ми и почти всегда добивался успеха, так как Цезарь старался все
больше и больше привязать его разными одолжениями к своей пар-
тии. Испросив для кого-нибудь помилование, он спешил, обыкно-
венно, первый сообщить о нем нетерпеливо ожидавшему изгнанни-
ку; он с жаром поздравлял его и прибавлял к своим приветствиям
несколько наставлений насчет умеренности и молчания, которые он
охотно давал другим, не всегда соблюдая сам.
Среди всех этих изгнанников самым значительным лицом был
прежний консул Марцелл 45, и никого из них Цезарь не имел боль-
ше причин так ненавидеть, как его. Между прочим, Марцелл при-
казал высечь розгами одного жителя Кома46, желая этим пока-
зать, что ни во что не ставит права, дарованные Цезарем этому
городу. После Фарсала он удалился в Митилену 47 и нисколько не
думал возвращаться назад, когда его родным и Цицерону пришло
в голову хлопотать о его помиловании. Но уже с первых шагов они
встретили препятствие, на которое вовсе не рассчитывали: они ду-
мали, что им придется умолять одного Цезаря, между тем оказа-
лось, что сначала надо еще уговорить Марцелла. Это был человек
энергичный, не потерявший мужества от неудачи своего дела, на-
стоящий философ, вполне примирившийся с изгнанием, упрямый
республиканец, не желавший возвращаться в Рим, чтобы увидеть
его порабощенным. Пришлось вести продолжительные перегово-
ры, прежде чем он согласился, чтобы за него ходатайствовали у
победителя, да и пошел он на это очень неохотно. Читая письма
Цицерона к нему по этому поводу, нельзя не удивляться его лов-
кости, хотя и трудно понять причину его настойчивости. С удивле-
нием спрашиваешь себя: почему он принимал участие в возвраще-
нии Марцелла больше, нежели сам Марцелл? Они никогда не
были очень дружны между собой; Цицерон не стеснялся осуждать
его за упорство, да притом мы знаем, что такие твердые и сильные
характеры были ему не по вкусу. Следовательно, для того, чтобы
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
290
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
так страстно желать возвращения Марцелла в Рим, у него была
какая-то другая причина, более сильная, чем чувство приязни.
Этой не высказанной им причиной, о которой можно, однако, до-
гадываться, был страх общественного мнения. Он знал, что его
осуждают за то, что он слишком мало старался для своего дела, и
он сам укорял себя иногда за то, что слишком рано покинул его.
Когда, живя в Риме, где он весело проводил время в роскошных
пирах, задаваемых ему Гирцием и Долабеллою и посещаемых им,
по его словам, для того, чтобы позабыть немного о своем рабстве,
он вспоминал о честных людях, дававших убивать себя в Африке
или в Испании или живших изгнанниками в каком-нибудь печаль-
ном и глухом городке Греции, он негодовал на себя за то, что он
не с ними, мысль об их страданиях часто смущала его удовольст-
вия. Вот почему он так ревностно хлопотал о их возврате. Для
него было важно уменьшить число людей, страдания которых со-
ставляли досадную противоположность тому счастью, каким он
наслаждался, а также и тех, кто своим гордым поведением как бы
осуждал его покорность. Всякий раз, как в Рим возвращался ка-
кой-нибудь изгнанник, Цицерону казалось, что он сам освободил-
ся от какой-то душевной тяжести и избегнул упреков со стороны
своих недоброжелателей. Поэтому, когда он неожиданно добился
помилования Марцелла, радость его не знала границ. Благодаря
ей он позабыл даже принятое им намерение молчать, строго вы-
полнявшееся им в продолжение двух лет. Желая отблагодарить
Цезаря, он заговорил в сенате и произнес знаменитую дошедшую
до нас речь *48.
Слава этой речи отличается крайне изменчивой судьбою. Ею
долгое время беззаветно восхищались, и в прошлом столетии до-
брый Роллен 49 считал ее за образец и за последний предел крас-
норечия, но этот восторг значительно уменьшился с тех пор, как
люди стали менее чувствительны к искусству деликатным образом
прославлять государей и начали больше дорожить откровенным и
* Само собою разумеется, что я верю в подлинность этой речи; причины, по
которым возникали подозрения в ее подлинности, кажутся мне ничтожными. Даль-
ше я буду говорить об этих причинах и докажу, что речь эта далеко не так низка и
раболепна, как это говорят.
ГЛАВА
IV
291
10*
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
свободным словом, нежели самой остроумной лестью. Правда, что
в некоторых местах этой речи хотелось бы видеть побольше досто-
инства. Особенно неприятно поражают в ней щекотливые воспоми-
нания о междоусобной войне. Следовало или вовсе не говорить о
ней, или говорить с большей гордостью. Надо ли было, например,
скрывать причины, заставившие республиканцев взяться за ору-
жие, и свести всю борьбу к столкновению между честолюбиями
двух выдающихся людей? Время ли было после поражения Пом-
пея принести его в жертву Цезарю и утверждать с такой уверен-
ностью, что он не мог бы воспользоваться победой так хорошо.
Чтобы не осуждать слишком строго те уступки, которые Цицерон
считал себя обязанным сделать одержавшей верх партии, мы дол-
жны вспомнить, при каких обстоятельствах была произнесена эта
речь. После Фарсала он в первый раз выступил публично. В этом
сенате, очищенном Цезарем и наполненном им своими креатурами,
никто еще не слыхал свободного голоса. Друзья и поклонники
властелина только одни имели право там говорить, и, как бы чрез-
мерными ни казались нам похвалы Цицерона Цезарю, можно на-
верное сказать, что лесть его должна казаться очень умеренной
перед ежедневно раздававшейся здесь лестью других. Прибавим к
этому, что никто еще не решался испытывать степени терпимости
Цезаря и никто не знал точно ее пределов. А очень естественно,
что тот, кто не знает наверное, где начинается недозволенное, всег-
да немного опасается рисковать. Не зная предела дозволенной сво-
боды, можно иногда не достичь его из опасения его перейти. Впро-
чем, этот оратор, говоривший за изгнанника, принадлежал сам к
числу побежденных. Он вполне знал, какие права давала в то вре-
мя победа, и не скрывал этого. «Мы были разбиты, - говорит он
Цезарю, — и ты мог по закону всех нас умертвить» *. В настоящее
время положение вещей сильно изменилось. Человечность сокра-
тила эти безжалостные права, да и побежденный, знающий это,
уже не так легко сдается весь вполне: с тех пор как он не подвер-
гается прежним опасностям, ему легко быть похрабрее; но, нахо-
дясь перед властелином, имевшим над ним неограниченную
Pro Marc., 4.
I AC 1 ОН А( С Ы.
Том 1
292
ЦЕЗАРЬ II ЦИЦЕРОН
власть, и зная, что он должен считать дарование ему свободы и
жизни за благодеяние, которое может быть всегда и отнято, он не
мог говорить с такой же уверенностью, и несправедливо было бы
назвать робостью ту осторожность, к какой вынуждало его столь
опасное положение. Наконец, остается еще последний, более
простой и, вероятно, более истинный способ объяснить те несколь-
ко неумеренные похвалы, в которых упрекали Цицерона, а именно
признать их искренними. Чем обширнее были права победителя,
тем больше было заслуги отказаться от них, особенно же если он
отказывался от них в пользу человека, которого имел законное
основание ненавидеть. Вот почему прощение Цезарем своего лич-
ного врага произвело сильное впечатление и на сенаторов, и на
Цицерона. То, что изъявления радости и благодарности, напол-
няющие собой его речь, не были простым ораторским приемом,
видно из того, что они находятся и в письме к Сульпицию )0, пи-
санном вовсе не для публики. «Этот день показался мне так пре-
красен, — говорит он ему, описывая это достопамятное заседание
сената, — что мне казалось, будто я вижу возрождение республи-
ки» *. Но это уже чистое увлечение, потому что ничто не походило
так мало на пробуждение республики, как этот произвольный по-
ступок властелина, милующего людей, виновных лишь в том, что
хорошо служили своему отечеству. Тем не менее такая сильная
гипербола служит доказательством глубокого и искреннего впечат-
ления, произведенного в то время на Цицерона милосердием Цеза-
ря. Известно, до какой степени его живой характер был доступен
впечатлениям минуты. Обыкновенно его чувства восторга или не-
нависти так сильны, что, выражая их, он редко соблюдает долж-
ные границы. Вот почему в речи за Марцелла мы встречаем гипер-
болические похвалы и чрезмерную иногда лесть; хоть их и легко
объяснить, но еще лучше было бы вовсе не встречать их.
С этими оговорками можно только наслаждаться речью Цице-
рона. В ней не одна только лесть, как это думают иные, и, кто
прочтет ее внимательно и без предубеждений, тот найдет в ней и
нечто другое. Выразив Цезарю благодарность за его милосердие,
* Ad fam., IV, 4.
ГЛАВА
IV
293
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
он позволяет себе высказать ему также несколько истин и подать
несколько советов. Эта вторая часть, теряющаяся теперь в блеске
первой, гораздо любопытнее, хотя и не так искрометна, и в свое
время производила, несомненно, больше впечатления. Хотя Цице-
рон по обыкновению и переделал несколько свой труд, прежде чем
пустить его в свет, но, вероятно, сохранил в нем следы импровиза-
ции. Если он не сразу нашел эти прекрасные периоды, самые звуч-
ные и пышные в латинском языке, то, вероятно, не слишком силь-
но изменил порядок мыслей и ход речи. Вы чувствуете, что он
понемногу оживляется, разгорячается и становится все смелее, по
мере того как говорит. Успех его красноречия, которого все были
так долго лишены, рукоплескания его друзей, восторг и изумление
новых сенаторов, еще не слышавших его, упоение собственной
речью, ощущаемое человеком, когда он видит, что его слушают,
наконец, самое место, где произносилась речь, эти стены сената,
на которые он и намекает, хранившие память о стольких красно-
речивых и свободных речах, — все это наполняет его мужеством.
Он постепенно забывает всю робкую сдержанность начала речи, и
смелость является у него вместе с успехом. Разве он не нападает
косвенным образом на неограниченную власть, когда, например,
говорит: «Мне больно видеть, что участь республики, долженству-
ющей быть бессмертною, вполне зависит от жизни одного челове-
ка, который должен умереть» *. А что сказать о следующих, еще
более резких и почти жестоких словах: «Ты много сделал для того,
чтобы возбудить удивление людей, но недостаточно для того, что-
бы заслужить их одобрение» **. Что же должен сделать Цезарь для
того, чтобы в будущем ему не только удивлялись, но и одобряли?
Он должен изменить существующее: «Республика не может оста-
ваться в том виде, как она есть». Он ничего дальше не объясняет,
но можно понять, чего ему хочется. Он хочет свободы, если не
такой полной, какою пользовались до Фарсала, то правильной и
умеренной, совместимой с сильной победоносной властью, единст-
венно возможной в то время для Рима. Очевидно, что в эту минуту
* Pro Marc., 7.
** Pro Marc., 8.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
294
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
Цицерон не считал еще невозможным достигнуть соглашения меж-
ду Цезарем и свободой. Разве человек, так блистательно отказы-
вавшийся от наименее оспариваемых прав победы, не мог поже-
лать впоследствии отказаться и от других? А видя его милосердие
и великодушие относительно частных лиц, разве нельзя было по-
думать, что он со временем мог поступить так же и относительно
своего отечества? Как ни слаба была эта надежда, но за неимением
другой честный человек и добрый гражданин не должен был дать
ей затеряться и даже обязан был всеми средствами побуждать Це-
заря к ее осуществлению. Следовательно, восторженно расхвали-
вать Цезаря за сделанное, чтобы подвигнуть его сделать еще боль-
ше, вовсе не было преступлением, и мне кажется, что похвалы,
расточаемые ему Цицероном, утратят отчасти тот раболепный вид,
за который их укоряют, если принять во внимание его цель.
Цезарь выслушал комплименты с удовольствием, а советы без
гнева. Он был слишком доволен, что Цицерон перестал молчать,
чтобы сердиться за сказанное им. Для него было очень важно, что-
бы этот государственный человек, на которого были устремлены
все взоры, снова вступил каким бы то ни было образом в обще-
ственную жизнь. Этот великий голос, упорно безмолвствовавший,
как бы протестовал тем самым против нового правительства. Даже
и не пытаясь ему противоречить, он заставлял предполагать, что
для этого нет свободы, и таким образом заставлял порабощение
казаться еще более тяжелым. Когда Цицерон заговорил, так обра-
довались, что позволили ему говорить, как он хотел. Он вскоре
это заметил и этим воспользовался. С этой минуты становится
ощутимо, что, выступая публично, он стал чувствовать себя сво-
боднее. Тон его делается тверже, и он меньше говорит комплимен-
тов и похвал. Дело в том, что в своей речи за Марцелла он как бы
хотел испытать, насколько может дать себе воли. Прозондировав
таким образом почву, он мог лучше распоряжаться собою и идти с
большей уверенностью.
Таково было положение Цицерона при диктатуре Цезаря; из
всего сказанного видно, что оно вовсе не так смиренно, как это
думали, и что и во времена деспотизма он сумел оказать некоторые
услуги свободе. На эти услуги не обратили вообще внимания, что
ГЛАВА
IV
295
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
меня нисколько не удивляет. С людьми бывает отчасти то же, что
и с произведениями искусств: глядя на них издали, удивляются
лишь их вольным и верно схваченным позам, а подробности и от-
тенки ускользают от глаз. Лица, вполне перешедшие на сторону
победителя, подобно Куриону или Антонию, или безустанно со-
противлявшиеся ему, подобно Лабиену и Катону, совершенно по-
нятны для всех. Что же касается тех особо одаренных и гибких
умов, которые избегают всякой крайности, искусно умеют лавиро-
вать между покорностью и возмущением, скорее обходят затрудне-
ния, чем преодолевают их, и готовы заплатить небольшою лестью
за право высказать несколько истин, то к ним всегда относятся
строже. Так как из нашего далека нельзя вполне ясно видеть их
положения, то малейшая снисходительность с их стороны пред-
ставляется уже низостью, и нам они представляются распростер-
тыми, когда они лишь кланяются. Только подойдя к ним вплот-
ную, то есть начав изучать факты ближе, мы делаемся наконец
способными справедливо отнестись к ним. Мне кажется, что сде-
ланный нами подробный разбор не может быть неблагоприятен
для Цицерона и что он не ошибался, когда впоследствии, при опи-
сании этой поры своей жизни, говорил, что порабощение его было
не без некоторого достоинства (quievi cum aliqua dignitate) *.
II
Говоря об отношениях между Цицероном и Цезарем после
Фарсала, я умышленно умолчал о происходившем между ними
состязании по поводу Катона. Явление это до такой степени любо-
пытно, что показалось мне достойным отдельного изучения, а что-
бы лучше понять чувства, внесенные каждым из них в это состяза-
ние, быть может, небесполезно будет начать с более близкого
ознакомления с личностью, служившей предметом спора.
О Катоне все имеют довольно правильное понятие, так что и
нападающие на него, и восхищающиеся им почти вполне согласны
между собою относительно главных черт его характера. Это не
* Philipp., Ill, П.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
296
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
была такая непонятная и сложная натура, как Цицерон, с таким
трудом поддающаяся определению. Напротив того, не было чело-
века категоричнее и однозначнее его, и мы не видим во всей исто-
рии ни одного лица, чьи достоинства и недостатки были бы так
ясно обозначены. Единственно, что грозит изучающим его, это со-
блазн еще более преувеличить эту могучую и резкую фигуру. При
небольшом желании, из этого упрямца можно сделать одержимого
человека, из этой откровенной и чистосердечной натуры — невежу
и грубияна, — словом, написать карикатуру на Катона, а не порт-
рет его. Чтобы не впасть в подобную крайность, следует прежде,
чем говорить о нем, прочитать небольшое письмо, написанное им
Цицерону, в то время проконсулу в Киликии *. От Катона ничего
не осталось, кроме этой записки, и, по-моему, она должна крайне
удивить всякого, кто составил себе о нем предвзятое мнение. В ней
нет ни грубости, ни жесткости, а напротив, есть очень много тон-
кости и ума. Случай был весьма затруднительный: приходилось
отказать Цицерону в отличии, которое ему очень хотелось полу-
чить. На старости лет у него явилось тщеславное желание про-
слыть победителем, и он просит сенат вотировать благодарствен-
ные молитвы богам за успех совершенного им похода. Сенат
отнесся снисходительно к этой прихоти; сопротивлялся почти один
Катон, но и ему также не хотелось ссориться с Цицероном, и пись-
мо, написанное им в оправдание своего отказа, может быть поло-
жительно названо образцовым произведением ловкости. Он дока-
зывает ему, что, сопротивляясь его просьбе, он лучше его самого
понимает интерес его славы. Если он не хочет благодарить богов
за успехи Цицерона, так это потому, что, по его мнению, Цицерон
обязан этими успехами самому себе. Разве не лучше отнести заслу-
гу их лично к нему, нежели приписывать их случаю или покрови-
тельству неба? Подобный отказ был, несомненно, весьма любезен
и не давал Цицерону даже повода разгневаться, хотя он имел на
это полное право. Итак, Катон умел при случае действовать очень
хитро, чего о нем никак нельзя предположить с первого взгляда.
Характер его сделался гибче вследствие прилежного изучения
* Ad fam., XV, 5.
ГЛАВА
IV
297
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
греческих писателей; он жил среди изящного кружка и, помимо
своей воли, заимствовал у него кое-что. Подозревать это заставля-
ет нас его остроумное письмо, и мы должны вспоминать и перечи-
тывать его всякий раз, как нам вздумается представить его себе
невоспитанным мужланом.
Однако надо сознаться, что обыкновенно он был резок и уп-
рям, суров к самому себе и строг к другим. Такова его природная
наклонность, и он усилил ее еще сознательно. Не одна природа
виновна в создании таких цельных и безусловных характеров; не-
которая погоня за оригинальностью и снисходительность к самому
себе часто делают то, что человек помогает природе и тем сильнее
выдает ее. Катона влекло к этому недостатку и само имя, какое он
носил. Пример его знаменитого предка был у него постоянно перед
глазами, и он всего более старался походить на него, не принимая
в соображение разность времени и людей. При подражании без
разбора является преувеличение. Воспроизведение чужих добро-
детелей всегда затруднительно и ведет к чрезмерности. Берут
лишь наиболее выдающиеся черты своего образца и пренебрегают
умеряющими их остальными. Это самое случилось и с Катоном, и
Цицерон справедливо укоряет его за то, что он подражал только
грубым сторонам характера своего деда. «Если бы ты при своей
строгой мудрости, — говорил он, — заимствовал некоторые лег-
кие и веселые черты дедовских нравов, достоинства твои сдела-
лись бы приятнее» *. Несомненно, что у старого Катона было и
остроумие, и деревенская веселость, и насмешливое добродушие,
чего совсем не было у его внука. Он заимствовал у него только
грубость и упрямство и довел их до крайности.
Из всех крайностей самая опасная есть, быть может, край-
ность в старании быть хорошим; по крайней мере, от нее всего
труднее исправиться, так как виновный тут рукоплещет сам себе,
и никто не осмеливается укорять его. Недостаток Катона состоял в
том, что он ни в чем не знал меры. Желая твердо держаться своего
мнения, он оставался непреклонным к советам друзей и к урокам
опыта. Практика жизни, эта непреклонная повелительница, по
* Pro Миг., 31.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
298
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
словам Боссюэ, не имела на него никакого влияния. Энергия его
доходила до упрямства, а честность его бывала иногда не в меру
щепетильной. Эта крайняя щепетильность и помешала именно его
успехам в то время, когда он добивался общественных должно-
стей. Народ был очень требователен к тем, кто обращался за его
голосами. Во все остальное время года он давал проводить себя
как угодно, но в день выборов сознавал себя властелином и любил
это показывать. Его нельзя было задобрить, не льстя всем его при-
хотям. Цицерон нередко смеялся над этими несчастными услужли-
выми кандидатами (natio officiosissima candidatorum), которые
рано по утрам идут стучаться во все двери, проводят все время в
делании визитов и комплиментов, считают своею обязанностью со-
провождать всех полководцев, возвращающихся в Рим и уезжаю-
щих оттуда, составляют из себя свиту всех влиятельных ораторов
и принуждены быть бесконечно внимательны и почтительны ко
всем. Из людей народа, от которых, собственно говоря, и зависели
выборы, наиболее честные ждали себе лести, а другие требовали
подкупа. Катон не был способен ни на то, ни на другое. Он не
хотел ни льстить, ни лгать; а платить еще и того менее. Когда его
убеждали делать пиры и подарки, в которых уже издавна не могли
отказывать кандидаты, он резко отвечал: «Ведете ли вы просто
меновой торг удовольствиями с развратной молодежью или требу-
ете у римского народа управления миром?» И он не переставал
повторять то правило, «что надо добиваться должностей только
одним личным достоинством» *. Жесткие слова — сказал Цице-
рон, — их не привыкли слышать в такие времена, когда все долж-
ности сделались продажными. Они не понравились народу, извле-
кавшему для себя выгоду из этой продажности, и Катон,
продолжавший добиваться должностей только за свои личные до-
стоинства, бывал почти всегда побеждаем теми, кто хлопотал с
деньгами в руках.
Подобного рода честные и решительные характеры встречают-
ся на различных ступенях и в частной и в общественной жизни.
Поэтому они столько же относятся к области комедии, как и к
* Pro Миг., 35.
ГЛАВА
IV
299
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
области истории. Если бы я не боялся повредить важности изучае-
мого мною лица, я сказал бы, что вышеприведенный гордый ответ
невольно напоминает собою одно из прекраснейших произведений
французского театра. В Мизантропе Мольер01 хотел изобразить
своего рода Катона. Правда, что здесь дело идет о судьбе частного
лица, а не об управлении миром и ведется просто гражданский про-
цесс; но по этому поводу Катон нашей комедии говорит точно так
же, как и тот. Он тоже не хочет подчиниться тем обычаям, которых
не одобряет. Рискуя даже проиграть свое дело, он не хочет идти к
своим судьям, а когда ему говорят: «А кого же вы желаете иметь за
себя ходатаем?» — он отвечает так же гордо, как Катон: «Кого? —
Разум, мое законное право и справедливость».
Как бы то ни было, подобные личности внушают всегда боль-
шое уважение. Осуждать их не хватает духу, а между тем это
необходимо. Не преувеличениями и не предвзятой суровостью
должно защищать такие благородные вещи, как честность, честь и
свобода. Им и без того уже невыгодно бороться с испорченностью
и развратом; к чему же придавать им еще неприятную, и притом
бесполезную, жесткость и суровость? Преувеличивать нравствен-
ную щепетильность — значит обезоруживать добродетель. Уже
довольно того, что она принуждена быть степенной; зачем же де-
лать ее отталкивающей? Не жертвуя ни одним принципом, она
должна в некоторых отношениях уметь уступать людям для того,
чтобы над ними господствовать. Доказательством того, что люди,
гордящиеся своей неуступчивостью, неправы, служит то, что они
вовсе не так несговорчивы, как воображают, и, несмотря на все
свое сопротивление, под конец все-таки делают кое-какие уступки.
Ведь и строгий и суровый герой Мизантропа Альцест все-таки
принадлежит к свету, и притом к самому лучшему. Он ведет при-
дворную жизнь, что легко узнается не только по его манерам и
внешности, — хотя я сразу представляю себе человека с зелеными
лентами, одетого со вкусом и изяществом, — но и по делаемым
им послаблениям и по тем уловкам вежливости, которые также не
что иное, как ложь, и которых он не потерпел бы в Филинте.
Прежде чем разразиться против вельможи с его сонетом, он
употребляет ловкие выражения, в которых можно только
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
300
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
предугадывать истину: «Разве вы имеете что-нибудь возразить на
мой сонет?» — «Я этого не говорю».
Выражение «я этого не говорю», так часто повторяемое им,
если его разобрать со строгостью мизантропа, — разве оно не
уклончивость и не преступная слабость? Руссо э2 строго упрекает
за это Альцеста, и я не думаю, чтобы Альцест, твердо держась
своих правил, нашелся что ответить Руссо. И у Катона нетрудно
найти подобного рода измены самому себе. Этот строгий враг про-
исков, не желавший сначала ничего делать для успеха своей кан-
дидатуры, под конец прямо-таки домогается должности: подобно
всем прочим, он ходит на Марсово поле, чтобы пожимать руки
граждан и выпрашивать у них голоса. «Как! — говорил ему иро-
нически Цицерон, потешавшийся над такими противоречиями. —
Разве тебе приходить ко мне за избирательным голосом? Скорее я
должен благодарить человека с такими достоинствами, как твои,
соглашающегося взять на себя из-за меня столько трудов и опасно-
стей?» * Он делал еще больше, этот строгий враг лжи: у него был
один из рабов, называемых но.ченклаторами, знавших имена и
профессии всех римских граждан, и он, подобно другим, пользо-
вался им для того, чтобы уверить бедных избирателей, будто он их
лично знает. «Разве это не значит злоупотреблять и надувать на-
род?» — говорил Цицерон и был в этом случае совершенно прав.
Особенно печально то, что эти уступки, унижающие достоинство и
цельность характера, ничему не служат; они делаются обыкновен-
но неохотно и слишком поздно; они не изглаживают воспоминания
о прежних грубостях и никого собою не подкупают. Несмотря на
эти поздние старания и на помощь своего номенклатора, Катон не
достиг консульства, и Цицерон строго осуждает промахи, заста-
вившие его потерпеть неудачу. Сам он мог, конечно, обойтись без
консульства; но республике нужно было иметь его консулом, и, по
мнению многих хороших граждан, способствовать торжеству дур-
ных людей вследствие излишней щепетильности или преувеличен-
ной честности значило почти то же самое, что покинуть республи-
ку или изменить ей.
* Pro Миг., 36.
ГЛ А В \
IV
301
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Подобные преувеличения и крайности еще понятны в челове-
ке, который, подобно Альцесту, намеревается избегать людей; но
они становятся непростительны, когда хочешь жить с людьми да
еще стремишься управлять ими. Управление людьми — вещь
очень деликатная и трудная, не дозволяющая отталкивать от себя
тех, кем намереваешься руководить. Конечно, надо желать сделать
их лучшими, но прежде всего их надо принимать такими, как они
есть. Первый закон политики состоит в том, чтобы желать только
возможного. Катон часто позабывал о нем. Он не умел оказывать
той снисходительности, без которой нельзя управлять народами; в
характере его не было ни довольно гибкости, ни той степени чест-
ной хитрости, которая дает успех в предпринимаемых делах; в нем
не было ничего, сближающего между собою противоположные че-
столюбия, успокаивающего зависть соперников и собирающего
вокруг одного лица людей с совершенно различными характерами,
взглядами и интересами. Он мог служить только резким протестом
против нравов своего времени; но он не был главою партии. Не-
смотря на все свое уважение к нему, я беру на себя смелость ска-
зать, что он и настойчив был потому, что ум у него был узок. Он
не мог сразу разобраться во всем, относительно чего можно дер-
жать себя вольнее или, наоборот, надо отстаивать до конца. Уче-
ник стоиков, говоривших, что все проступки равны между собою,
так что, по остроумному замечанию Цицерона, убить без нужды
цыпленка так же грешно, как задушить отца родного, он прилагал
эту странную и суровую теорию к политике. Замкнувшись в стро-
гой законности, он с неприятным ожесточением защищал в ней
всякий вздор. Он был неразборчив в своем восхищении прошлым.
Он одинаково подражал и древним костюмам, и древним прави-
лам и не носил туники под тогою только потому, что ее не носил
Камилл53. Ограниченность его ума, а также его узкое и упрямое
усердие не раз вредили республике. Плутарх укоряет его, что он
бросил Помпея в руки Цезаря, отказав ему в пустом удовлетворе-
нии тщеславия. Цицерон осуждает его за то, что он рассердил
всадников, с таким трудом приближенных им к сенату. Правда,
что всадники заявляли неразумные требования; но он должен был
скорее уступить им, чем допустить им помочь Цезарю своими
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
302
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
громадными богатствами. По этому именно поводу Цицерон гово-
рил о нем: «Ему представляется, что он живет в республике Пла-
тона 54, а не в грязи Ромула» *, и слова эти до сих пор всего лучше
характеризуют ту неумелую политику, которая, требуя слишком
многого от людей, в конце концов ничего от них не получает.
В сущности, вся роль Катона состоит в сопротивлении. Он не
был способен вести за собой партию; особенно удивителен он был,
когда ему приходилось выдерживать нападение противника. Что-
бы одолеть его, он употреблял часто удававшуюся ему тактику:
видя, что намереваются принять решение, казавшееся ему гибель-
ным, и что надо во что бы то ни стало помешать народу утвердить
его, он требовал слова и уже не уступал его никому. Плутарх по-
вествует о нем, будто он мог говорить, не утомляясь, целый день.
Ропот, крики, угрозы — ничто его не страшило. Случалось, что
ликтор стаскивал его с трибуны; но как только он освобождался,
он всходил на нее опять. Однажды трибун Требоний, выведенный
из терпения таким сопротивлением, приказал отвести его в тюрь-
му: Катон нисколько не смутился и продолжал свою речь по доро-
ге, сопровождаемый толпою людей, желавших его слушать55. На-
до при этом заметить, что нельзя сказать, что он был непопулярен:
народ, любящий вообще мужество, в конце концов сдавался перед
этим упорным хладнокровием и этой непобедимой энергией. Иног-
да он принимал его сторону вопреки своим интересам и склонно-
стям, и Цезарь, всемогущий повелитель толпы, остерегался, одна-
ко же, вспышек Катона.
При всем том, как я уже говорил, Катон не мог быть главою
партии, а, что еще прискорбнее, партия, за которую он боролся,
вовсе не имела главы. То было собрание аристократов, из которых
ни один не имел качеств, необходимых для управления другими.
Не говоря уже о Помпее, этом сомнительном союзнике, не вну-
шавшем к себе доверия, Сципион отталкивал от себя всех своим
высокомерием и жестокостью; Аппий Клавдий был не более как
убежденный авгур, веривший в гадание по птицам; Марцелл был
недостаточно гибок и приветлив и сам сознается, что почти никто
* Ad Att., II, 1.
ГЛАВА
IV
303
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
его не любил; у Сервия Сульпиция были все слабости придирчи-
вого юрисконсульта; наконец, Цицерон и Катон грешили противо-
положными крайностями, так что надо было или соединить их в
одно, или дополнить одного другим для того, чтобы из них вышел
удовлетворительный политик56. Итак, до Фарсала в этой респуб-
ликанской партии были блестящие личности, но не было главы, а
так как ревнивое самолюбие и соперническое тщеславие ее членов
никак не могли ужиться между собою, то вряд ли их можно даже
и считать за партию.
Междоусобная война, приведшая к надлому столько характе-
ров, оголившая столько мелочности и низости, обнаружила, на-
против, всю доброту и все величие Катона. Тогда в характере его
произошел как бы перелом. Подобно тому как в некоторых болез-
нях приближение предсмертных минут делает ум возвышеннее и
прозорливее, точно так ввиду грозившей катастрофы, долженство-
вавшей поглотить свободные учреждения Рима, кажется, что чест-
ная душа Катона очистилась еще больше и ум его почерпнул в
чувстве общественной опасности более правильный взгляд на су-
ществующее положение. Тогда как страх заставляет других все
преувеличивать, его он исцелил от его всегдашней склонности к
преувеличению: помышляя об опасностях, грозивших республике,
он вдруг сделался благоразумен и умерен. Он, всегда готовый ока-
зать бесполезное сопротивление, советует покориться Цезарю,
дать ему то, чего он требует, и готов на всевозможные уступки,
лишь бы избежать междоусобной войны. Когда она вспыхивает, он
переносит ее с грустью и всеми средствами старается уменьшить ее
ужасы. Всякий раз как с ним советуются, он бывает на стороне
умеренности и кротости. Среди этих молодых людей, героев рим-
ского образованного общества, среди этих литературных умников
и щеголей дело человечности защищается суровым Катоном.
Несмотря на гнев горячих помпеянцев, он заставляет принять ре-
шение, что ни один город не будет разграблен и ни один гражда-
нин не будет убит вне поля битвы. Приближение предвидимых им
бедствий как бы размягчило это энергичное сердце. Вечером, по-
сле битвы при Диррахии. когда все веселились в лагере Помпея,
один Катон, видя разбросанные вокруг трупы стольких римлян,
Г \CTOH ВУДС (' I)Е
Том 1
304
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
заплакал: благородные слезы, достойные слез Сципиона на разва-
линах Карфагена, о которых так часто вспоминала древность! 57
Сидя в шатре, под Фарсалом, он строго осуждал тех, которые го-
ворили только об убийствах и об изгнаниях и заранее разделяли
между собою дома и земли побежденных. Но зато после пораже-
ния, когда большинство этих фанатиков стояли коленопреклонен-
ные перед Цезарем, Катон отправился набирать ему повсюду вра-
гов и возжечь междоусобную войну по окраинам мира. Насколько
он желал уступчивости до битвы, настолько он решился не поко-
ряться, когда была утрачена всякая надежда на свободу. Известно
его геройское сопротивление в Африке не только против Цезаря,
но и против бешеных членов республиканской партии, постоянно
готовых на всякие крайности. Известно, как после Тапса, видя,
что все потеряно, он не захотел принять прощение победителя и
лишил себя жизни в Утике.
Смерть его далеко отозвалась во всем Римским мире. Она за-
ставила устыдиться тех, кто начал уже привыкать к рабству; она
дала некоторого рода толчок упавшим духом республиканцам и
вновь оживила оппозицию. При жизни Катон не всегда оказывал
хорошие услуги своей партии, но он принес ей большую пользу
своей смертью. У опального дела был теперь свой идеал и свой
мученик. Все его уцелевшие приверженцы объединились и сплоти-
лись вокруг этого великого имени. Особенно в Риме, в этом неспо-
койном и подвижном городе, где столько людей склоняло голову,
не покоряясь в душе, прославление его сделалось обычным заняти-
ем недовольных. «Вокруг тела Катона, — говорит Моммзен, —
бились точно так же, как в Трое около трупа Патрокла» 58. Фабий
Галл59, Брут, Цицерон и, вероятно, еще много других неизвестных
нам лиц, прославляли его письменно. Цицерон начал писать о нем
по просьбе Брута. Сначала его отталкивала трудность предмета.
«Это труд Архимеда» 60, — ворчал он *; но по мере того как работа
его подвигалась вперед, он полюбил ее и окончил ее даже с каким-
то энтузиазмом. Эта книга не дошла до нас, мы знаем только, что
Цицерон поместил в ней совершеннейшую апологию Катона. «Он
• Ad Att., Xll, 4.
ГЛАВА
IV
305
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
превозносит его до небес» *, — говорит Тацит. Между тем они час-
то спорили между собой, о чем он сообщает безо всякого стеснения
во многих местах своей переписки, но, как это обыкновенно быва-
ет, смерть примирила собою все. Кроме того, Цицерон, упрекав-
ший себя за то, что недостаточно сделал для своей партии, обрадо-
вался, найдя случай уплатить ей свой долг. Книга, важная и по
имени автора и по имени героя, имела такой успех, что встревожи-
ла и рассердила Цезаря. Но он тщательно скрыл, конечно, свое
недовольство; напротив того, он поспешил написать лестное пись-
мо к Цицерону, в котором приветствовал талант, обнаруженный им
в этом произведении. «Читая его, — говорил он, — я чувствую,
что становлюсь красноречивее» **. Вместо того чтобы прибегать к
крутым мерам, как этого можно было опасаться, он решил, по вы-
ражению Тацита, что только перо может мстить за нападки, учи-
ненные пером. По его приказанию его помощник и друг Гирций
написал Цицерону длинное письмо, которое было опубликовано и
в котором разбиралась его книга. Впоследствии, когда этот ответ
был признан недостаточным, сам Цезарь принял участие в споре и
среди трудов Испанской войны сочинил своего Анти-Катона.
Цезаря очень хвалили за подобную умеренность; она не всегда
встречается у людей, обладающих безграничной властью, и римля-
не справедливо говорили, что человек редко довольствуется писа-
нием, когда он может пустить в ход изгнание. Достоинство его
великодушного поведения увеличивается еще оттого, что он нена-
видел Катона. Он говорит о нем всегда с горечью в своих Коммен-
тариях, и хотя обыкновенно справедливо относился к своим вра-
гам, но здесь не упускает случая его очернить. Разве он не дерзнул
предположить, что, берясь против него за оружие, Катон действо-
вал из соображений личной мести и из желания отомстить за свои
неудачи на выборах ***, хотя он хорошо знал, что никто так вели-
кодушно не забывал о себе ради своего отечества. Дело в том, что
между ними существовала не одна только политическая распря, но
* Ann., IV, 34.
•• AdAtt., XIII, 46.
*** Caes. Bell, civ., I, 4.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
306
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
и антипатия в характерах. Недостатки Катона были, вероятно, осо-
бенно неприятны Цезарю, добродетели же его принадлежали к чис-
лу таких, которые Цезарь не только не старался приобрести, но
которые он не мог даже оценить. Могло ли ему нравиться это узкое
уважение к законности и рабское подражание древним обычаям —
ему, находившему какое-то особое удовольствие смеяться над ста-
риною? Мог ли такой расточительный человек, привыкший
тратить без счету и государственные, и свои собственные деньги,
воздавать должное той строгой щепетильности, с какой Катон рас-
поряжался общественной казною, его заботливости о своих част-
ных делах и странной для того времени гордости тем, что долги его
не превышают его имущества? Повторяю, что Цезарь не мог понять
подобных качеств. Следовательно, он нападал на них вполне иск-
ренно и по убеждению. Этому умному человеку, любящему удо-
вольствия, равнодушному к принципам, скептическому относи-
тельно мнений, привыкшему жить в легкомысленном и вежливом
кругу, Катон едва ли мог казаться кем другим, как лишь фанати-
ком и грубым человеком. Так как он не ставил ничего выше изы-
сканности чувств и вежливости манер, то изящный порок нравился
ему больше дикой добродетели. Напротив того, Катон хотя и не
остался чужд литературному образованию и светскому духу, но в
глубине души продолжал быть древним римлянином. Несмотря на
все усилия, ни свет, ни литература не могли искоренить в нем
совершенно резкости или, лучше сказать, грубости, присущей его
характеру и расе, и мы находим их отчасти даже в его лучших
поступках. Приведу только один пример: Плутарх в своем красно-
речивом описании его последних минут рассказывает, что, когда
раб Катона из любви к нему отказался подать ему меч, тот так
бешено ударил его кулаком, что до крови разбил себе руку. В гла-
зах такого деликатного человека, как Цезарь, этот удар кулаком
обнаруживал грубую натуру и, как мне кажется, помешал ему по-
нять красоту этой смерти. Подобная разница или, лучше сказать,
подобные антипатии встречаются и во всей их частной жизни.
Между тем как Цезарь поставил себе за правило все прощать своим
друзьям и простирал свою снисходительность к ним до того, что
даже закрывал глаза на их измены, Катон относился чрезвычайно
ГЛАВА
IV
307
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
строго и требовательно к своим близким. Он нимало не колебался
поссориться на Кипре с Мунацием 61, товарищем всей своей жизни,
оказав ему оскорбительное недоверие. В своем домашнем быту это
был, несомненно, образец честности и верности; тем не менее он не
всегда оказывал своей жене то уважение и внимание, которые она
заслуживала. Известно, что он без церемоний уступил ее просив-
шему ее у него Гортензию 62, а после его смерти очень просто взял
ее к себе обратно. Как отличалось отношение Цезаря к своей жене,
хотя он и имел повод на нее жаловаться! Однажды ночью в доме
его был пойман человек63: суд производил следствие, он мог
отомстить за оскорбление, но предпочел позабыть о нем. Призван-
ный в суд в качестве свидетеля, он объявил, что ничего не знает,
спасая таким образом своего соперника для того, чтобы не повре-
дить доброй славе жены. Он отослал ее от себя уже после, когда
замолкли слухи об этом похождении. Это значило действовать, как
подобает светскому человеку, умеющему жить. Но и тут, если срав-
нить его с Катоном, то увидим, что выгодная сторона остается за
менее добросовестным и, в сущности, менее достойным, — за лег-
комысленным и развратным мужем, который выигрывает только
благодаря какой-то естественной деликатности своих чувств.
Такое различие в поступках и противоположность в характе-
рах объясняют, по-моему, лучше всяких политических несогласий,
почему Цезарь относится так отрицательно к Катону в своем сочи-
нении. Уцелевшие от него отрывки и свидетельство Плутарха дока-
зывают, что он нападал на него с чрезвычайной силой, стараясь
выставить его сразу и смешным, и недостойным. Но все его стара-
ния были напрасны, это ему не удалось. Несмотря ни на что, все
продолжали читать книгу Цицерона и восхищаться ею. Слава
Катона не только пережила оскорбления Цезаря, но еще увели-
чилась при империи. В эпоху Нерона, когда деспотизм был всего
тяжелее, Тразея снова написал его историю 64, Сенека приводит его
на каждой странице своих сочинений, и он все время продолжает
быть гордостью и образцом для честных людей, которые, при
общем унижении характеров, сохраняли еще в себе чувство чести и
достоинства. Его смерть они изучали даже больше, чем его жизнь,
так как в то время необходимо было учиться умирать, и когда
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
308
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
представлялась эта печальная необходимость, то ставили перед со-
бою его пример и у всех на языке было его имя. Способность под-
держать и утешить столько благородных сердец среди таких жесто-
ких испытаний — это несомненно великая честь, и я уверен, что
Катон не пожелал бы себе никакой другой.
III
Из поведения Цезаря после Фарсала и из его отношения к Ци-
церону видно, что одно время он не прочь был сблизиться с респуб-
ликанской партией. Правда, поступать иначе он почти и не мог.
Пока дело шло о ниспровержении республики, он принимал по-
мощь всякого, и к нему преимущественно шли самые плохие люди.
«Когда человек был кругом в долгах и во всем нуждался, — гово-
рит Цицерон, — и если при этом было доказано, что это человек,
способный на все, Цезарь делал его своим другом» *; но все подоб-
ные люди, без совести и без нравственных правил, годны только
для разрушения установленной власти, а не для утверждения
новой. Правительство Цезаря не могло внушить к себе никакого
доверия до тех пор, пока возле повелителя, рядом с этой шайкой,
которой все привыкли бояться, не появится несколько почтенных и
всеми уважаемых лиц. А такого рода лица находились преимуще-
ственно среди побежденных. К этому надо прибавить, что Цезарь
вовсе не желал, чтобы какая-нибудь одна партия воспользовалась
его победой. Он не старался, подобно Марию или Сулле, доставить
торжество известной партии; он намеревался основать новое прав-
ление и призывал к себе людей различных мнений, чтобы они
помогли ему в его предприятии. Думали, будто он старался
примирить партии, и прославляли его за это. Но похвалы эти не
совсем справедливы: он не примирял их, а просто уничтожал.
Прежние республиканские партии не могли существовать при том
монархическом порядке, какой он думал учредить**. Он искусно
* Philipp., II, 32.
** Так как дело Цезаря было прервано его смертью, то нелегко сказать, каковы
были его намерения. По мнению одних, он желал только некоторого рода пожиз-
ненной диктатуры, но большинство полагает, что он окончательно хотел установить
ГЛАВА
IV
309
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
воспользовался раздорами между народом и сенатом, чтобы овла-
деть и тем и другим; первым результатом его победы было то, что
он отделил их друг от друга, так что можно сказать, что после
Фарсала, за исключением лишь самого Цезаря, были только одни
побежденные. Этим и объясняется то, что, раз одержав победу, он
одинаково пользовался и приверженцами сената, и демократами.
Подобное равенство, полагаемое им между ними, было естествен-
но, так как все они одинаково и безразлично сделались его поддан-
ными. Но он хорошо знал, что, принимая услуги прежних респуб-
ликанцев, он приобретает в их лице не всегда покорные орудия,
что он принужден будет предоставить им некоторую независимость
в словах и делах и сохранить за республикой хоть одну видимость;
но это, впрочем, не слишком огорчало его. Он не чувствовал того
непреодолимого отвращения к свободе, какое питают к ней госуда-
ри, воспитанные на неограниченной власти и знающие ее имя лишь
для того, чтобы опасаться ее и проклинать. Он прожил с нею двад-
цать пять лет, привык к ней и понимал ее значение. Вот почему он
не старался уничтожить ее совершенно. Он не заставлял умолкнуть
красноречивые голоса, сожалевшие о прошлом, хотя и мог бы это
сделать; он не запрещал даже говорить придирчивой оппозиции,
старавшейся отвечать насмешками на его победы. Он позволял
критиковать некоторые из своих правительственных распоряжений
и допускал давать ему советы. Этот великий ум знал очень хорошо,
как ослабляется страна, когда граждан заставляют равнодушно
относиться к делам своим и лишают их охоты заниматься ими. Он
не верил, чтобы можно было основать что-либо прочное на без-
молвном повиновении, и в правительстве, которое он основывал,
ему хотелось удержать хоть некоторую долю общественной жизни.
Мы узнаем это от Цицерона в одном любопытном месте его перепи-
ски. «Мы наслаждаемся здесь глубоким спокойствием, — пишет
монархию. Вопрос этот слишком важен для того, чтобы к нему можно было при-
ступать случайно и решать его в нескольких словах. Скажу только, что сначала он
в самом деле думал, быть может, об одной диктатуре, но, по мере того как увели-
чивалось его могущество, у него, по-видимому, стала появляться серьезная мысль
об основании монархии. Во всяком случае, из одного места у Плутарха (Brut., 7)
можно вывести то заключение, что, умирая, он еще не решил окончательно вопроса
о наследстве.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
310
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
он одному из своих друзей, — но я предпочел бы ему, однако, не-
много честного и спасительного волнения»; затем он прибавляет:
«Я вижу, что и Цезарь тех же мыслей» *.
Все эти причины побудили его сделать лишний шаг на том
великодушном и милостивом пути, которым он пошел после Фар-
сала. Он простил большинство тех, кто взялся против него за ору-
жие; многим из них он предложил разделить с ним власть. Возвра-
тив назад большую часть изгнанных, он назначил Кассия своим
помощником, дал Бруту управление Цизальпийской Галлией, а
Сульпицию — Грецией. О первых двух из них мы еще будем гово-
рить далее, но, чтобы лучше понять политику Цезаря, необходимо
уже здесь ознакомиться с третьим и указать, насколько он был
достоин благодеяний, оказанных ему победителем, и каким обра-
зом он ими воспользовался.
Сервий Сульпиций принадлежал к знатной римской фамилии
и был знаменитейшим юрисконсультом своего времени. Цицерон
чрезвычайно восхваляет его за то, что он первый ввел в право
философию, то есть посредством общих взглядов и начал соеди-
нил между собой мелочные правила и точные формулы, составляв-
шие эту науку**. Поэтому он, не сомневаясь, ставит его гораздо
выше его предшественников и даже выше великой фамилии Сце-
вол, в которой римская юриспруденция находила до тех пор как
бы свое воплощение. Но между ними и Сульпицием существовала
одна важная разница. Сцеволы давали Риму юрисконсультов,
авгуров и жрецов, то есть людей, преданных вполне спокойным и
миролюбивым занятиям; в то же время это были чрезвычайно
деятельные граждане, решительные политики и храбрые воины,
мужественно защищавшие свое отечество от мятежников и чуже-
земцев. Ведя такую деловую жизнь, они оказались способными ко
всем делам и на высоте всяких положений. Авгур Сцевола, в то
время как его знал Цицерон, был, несмотря на свои лета, еще
здоровый старик, встававший всегда на рассвете, чтобы принять
своих деревенских клиентов. Он приходил обыкновенно первым в
* Ad fam., XII, 17.
** Brut., 51.
ГЛАВА
IV
311
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
курию и всегда брал с собою какую-нибудь книгу для чтения, что-
бы не оставаться праздным, поджидая своих коллег; но в тот день,
когда Сатурнин вздумал угрожать спокойствию республики65,
этот ученый, так глубоко любивший свои занятия, этот слабый ста-
рик, едва державшийся на ногах и действовавший только одной
рукою, вооружил эту руку копьем и отправился во главе народа
для нападения на Капитолий *. Верховный жрец Сцевола был не
только искусный юрисконсульт, но вместе с тем и неподкупный
правитель, воспоминание о котором навеки сохранилось в Азии.
Когда сборщики податей напали на его квестора Рутилия Руфа,
виновного лишь в том, что он не позволял им разорять провинцию,
он защитил его с дивным красноречием и с такою силою, которой
не могла поколебать никакая угроза. Он отказался покинуть Рим
в момент первых проскрипций и оставить своих клиентов и свои
дела, хотя и знал, какая участь его ожидает. Раненный на похо-
ронах Мария, он был убит через несколько дней возле храма Вес-
ты**. Впрочем, такие люди не были в Риме исключением. В хоро-
шие времена республики истый гражданин обязан был быть в одно
и то же время земледельцем, воином, администратором, финанси-
стом, адвокатом и даже юрисконсультом. В ту пору специально-
стей не существовало, и из древнего римлянина мы принуждены
были бы сделать теперь четыре или пять совсем разных лиц; но в
эпоху, до которой мы теперь дошли, это собрание всевозможных
способностей, требовавшихся от одного человека, уже распалось:
каждый замыкается в какой-нибудь специальности и начинают от-
личать людей ученых от дельцов. Утратили ли характеры свой
энергический закал, или просто надо думать, что с тех пор, как
ознакомились с образцовыми произведениями Греции и стали под-
ражать им, всякая наука осложнилась до такой степени, что общая
тяжесть всех их вместе была уже просто невыносима для одних
плеч? Как бы то ни было, если Сульпиций стоял выше Сцевол как
юрисконсульт, зато он далеко не имел их твердости как граж-
данин. Будучи и претором и консулом, он продолжал оставаться
* Pro Rabir., 7.
** Pro Rose, ат., 12.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
312
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
кабинетным ученым. В обстоятельствах, требующих твердости ду-
ха всякий раз, когда надо было решиться и начать действовать, он
чувствовал, что ему не по себе. Так и видно, что эта честная и
кроткая душа была создана не для того, чтобы быть первым дол-
жностным лицом в возмутившейся республике. Его мания постоян-
но разыгрывать роль примирителя и посредника в эту эпоху наси-
лия сделалась, наконец, смешна. Сам Цицерон, хотя и был его
другом, немножко подсмеивается над ним, описывая нам, как этот
великий миротворец отправляется в сопровождении своего малень-
кого секретаря, чтобы явиться посредником между партиями в тот
момент, когда партии ничего больше не желают, как уничтожить
друг друга.
Цезарь всегда полагал, что Сульпиций по своему характеру
неспособен оказать ему большого сопротивления, и издавна ста-
рался привязать его к себе. Он начал с того, что нашел себе в его
доме могучего союзника. В Риме много говорили, будто слабоволь-
ный Сульпиций позволяет командовать над собой супруге своей,
Постумии: Цицерон, любивший передавать злые слухи, не раз'на
это намекает. А надо сказать, что репутация Постумии была небе-
зупречна, и Светоний заносит ее в список любовниц Цезаря. Она
находится там в числе множества других; но этот ветреник, столь
легкомысленно переходивший от одной возлюбленной к другой,
обладал удивительным свойством сохранять с оставляемыми им
женщинами дружеские отношения. Они прощали ему его неверно-
сти, продолжали принимать участие во всех его успехах и предла-
гали к услугам его политики всю ту хитрость и настойчивость, на
какие способна только преданная женщина. Вероятно, Постумия
убедила супруга действовать в пользу Цезаря во все время Суль-
пициева консульства и сопротивляться бурным выходкам своего
коллеги, Марцелла, желавшего, чтобы в Галлию был назначен
другой правитель. Однако, несмотря на все свои слабости, Суль-
пиций был искренний республиканец, и, когда вспыхнула война,
он стал против Цезаря и покинул Италию. После поражения он
подчинился подобно другим и уже снова принялся за свои обыч-
ные занятия, когда Цезарь отыскал его в уединении и сделал его
правителем Греции.
ГЛАВА
IV
313
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Само собою разумеется, что нельзя было найти более подхо-
дящего для него дела. Пребывание в Афинах, во всякое время
приятное для богатых римлян, было, вероятно, особенно приятно
теперь, когда этот город служил убежищем для стольких знамени-
тых изгнанников. Наслаждаясь слушанием самых известных в
мире риторов и философов, Сульпиций мог в то же время беседо-
вать о Риме и о республике с такими знатными лицами, как Мар-
целл и Торкват, и, таким образом, удовлетворять сразу все свои
любимые наклонности. Ничто, конечно, не могло так нравиться
этому ученому и писателю, случайно сделавшемуся государствен-
ным человеком, как обширная безопасная власть, соединенная с
изящными умственными наслаждениями в одной из самых
прекрасных и великих стран мира. Таким образом, Цезарь удов-
летворил его желание, дав ему должность в этом городе, куда
римляне отправлялись обыкновенно ради удовольствия. Мы не
замечаем, однако, чтобы Сульпиций был чувствителен к этим пре-
имуществам. Едва достигнув Греции, он уже недоволен приездом
туйа и порывается оставить ее. Очевидно, не страна была не по
душе ему — он нигде не чувствовал бы себя лучше, но он сожа-
лел о республике. После своей робкой защиты ее он не мог уте-
шиться в ее падении и укорял себя за то, что служит человеку,
погубившему ее. Чувства эти ясно выражены в письме, напи-
санном им из Греции к Цицерону. «Судьба, — пишет он ему, —
похитила у нас то, что должно быть для нас всего дороже: мы
утратили честь, достоинство, отечество... В наше время счастли-
вее всех те, кто умер» *.
Если такой скромный и умеренный человек, как Сульпиций,
говорил так, что же должны были говорить и думать другие? Это
можно угадать, судя по тому, как Цицерон пишет большей части
из них. Обращаясь к сотрудникам нового правительства, он
нисколько не старался скрывать своих мнений, он свободно выра-
жает сожаления, хорошо зная, что их разделяют. Он говорит с
проконсулом Азии Сервилием Исавриком, как с человеком, не-
довольным неограниченной властью одного лица и желающим ее
* Ad fam., IV, 5.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
314
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
ограничить*. Он говорит губернатору Африки Корнифицию, что в
Риме дела идут дурно и происходит много такого, что причинило
бы ему боль **. «Я знаю, что ты думаешь о судьбе честных людей
и о несчастиях республики», — пишет он сицилийскому проконсу-
лу Фурфанию, рекомендуя ему одного изгнанника***. Между тем
эти лица получили от Цезаря значительные должности, они разде-
ляли его власть и слыли его друзьями, но, несмотря на все по-
лученные от него благодеяния, они не могли вполне отдаться его
делу. Они служили ему с мысленными оговорками и отдавались
только наполовину. Откуда могли происходить подобные сопро-
тивления, встречаемые новым правительством со стороны лиц,
сперва согласившихся в нем участвовать? Они зависели от многих
причин, которые легко указать. Первая и, быть может, главней-
шая из них заключалась в том, что это правительство, даже осы-
пая их почестями, не могло возвратить им того, что доставляла
прежняя республика, — с утверждением монархии во всех обще-
ственных должностях произошла значительная перемена: магист-
раты сделались чиновниками. В прежнее время лица, избранные
народом, могли действовать в своей области по своему усмотре-
нию. Плодотворная инициатива оживляла на всех ступенях эту
иерархию республиканских должностей. От эдила до консула
каждый был полным господином на своем месте. Но при неограни-
ченном правлении это было невозможно. Вместо того чтобы управ-
лять за свой счет, они были, так сказать, не более как каналы, по
которым воля одного человека разливалась до крайних пределов
мира. Несомненно, что общественная безопасность выиграла очень
много от того, что постоянно тревожившие ее раньше столкнове-
ния между властями наконец исчезли, а для провинций было вели-
чайшим благодеянием то, что у их жадных губернаторов была
отнята неограниченная власть. Но если управляемые и были до-
вольны этими реформами, то сами правители, что вполне естест-
венно, были ими очень недовольны. Как только роль их свелась к
* Ad fam., XIII, 68.
** Ad fam., XII, 18.
*** Ad fam., VI, 9.
ГЛАВА
IV
315
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
простому исполнению приказов другого, значение их должностей
уменьшилось, и эта верховная неограниченная власть, висевшая
всегда над головою, сделалась наконец тягостной даже для самых
покорных из них. Если честолюбцы жаловались на уменьшение
своей власти, то и просто честные люди не так-то легко могли
привыкнуть к потере свободы. С каждым годом после Фарсала
сетования их становились все живее. Они начинали приходить в
себя от неожиданного поражения и оправлялись понемногу от
ужаса, в который оно их повергло. В первые минуты после ве-
ликих катастроф, когда каждый невольно ждет своей гибели,
сначала вполне отдаются удовольствию жить, но это — одно из
удовольствий, к которым всего легче привыкаешь, и оно так есте-
ственно, что наконец перестаешь его ощущать. Все эти испуганные
люди, желавшие только покоя, на другой день после Фарсала
достигнув его, пожелали иного. При неуверенности за свою жизнь
никто не думал о том, будет ли он жить свободным человеком; но
когда страх за жизнь прошел, желание свободы вернулось вновь
во все сердца, и те, кто служил Цезарю, испытывали его подобно
другим. Известно, что Цезарь отчасти удовлетворил это желание,
но это помогло ненадолго. На склоне свободы так же трудно оста-
новиться, как и на склоне произвола. Одна дарованная милость
заставляет желать другой, и люди не столько наслаждаются тем,
что они получили, сколько сожалеют о том, чего им недостает. Так
и Цицерон, встретивший с такой восторженной радостью милость
Цезаря и приветствовавший в возвращении Марцелла как бы ре-
ставрацию республики, вскоре переменил чувства и язык. Читая
его письма, относящиеся к этому времени, видишь, как он все
более становится желчным и недовольным. У него, так строго
осуждавшего тех, кто, «обезоружив свою руку, не обезоружил
сердца» *, собственное сердце было переполнено самым горьким
неудовольствием. Он бепрестанно повторял, что все потеряно, что
он стыдится быть рабом и что ему совестно жить. Он нападал сво-
ими беспощадными насмешками на самые полезные меры и самые
справедливые действия. Он смеялся над реформой календаря и
* Pro Marc., 10.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
316
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
старался казаться неприятно пораженным увеличением Рима. Он
пошел еще дальше. Когда сенат приказал поместить статую Цезаря
рядом со статуями древних царей, он не мог удержаться, чтобы не
сделать жестокого намека на то, каким образом погиб первый из
этих властителей. «Я очень рад, — сказал он, — видя Цезаря так
близко от Ромула!» * Между тем и году не прошло с тех пор, как
в речи за Марцелла он умолял его во имя отечества беречь свои
дни и говорил ему с восторгом: «От твоей безопасности зависит
наша!»
Таким образом, одни недовольные окружали Цезаря. Умерен-
ные республиканцы, на которых он рассчитывал как на помощ-
ников в его деле, не могли примириться с утратою республики.
Изгнанники, возвращенные им в Рим, более униженные его мило-
стью, нежели признательные за нее, не переставали питать против
него неудовольствие. Его собственные военачальники, осыпаемые
им богатствами и почестями, но ненасытные в своей алчности, об-
виняли его в неблагодарности и даже замышляли убить его. Нако-
нец, народ, идолом которого он был и который так охотно испол-
нял все его требования, начинал удалятся от него; он уже не так
торжествовал при его победах и, по-видимому, сам боялся той вы-
соты, на которую его возвел. Когда несли его статую рядом с цар-
скими, народ, при виде ее, оставался безмолвным, и мы знаем, что
известие об этом необычном молчании, разнесенное гонцами союз-
ных царей и народов по всем странам мира, заставило везде ду-
мать, что приближается переворот ". В восточных провинциях, где
скрывались последние воины Помпея, огонь гражданских войн,
притушенный, но непогашенный, вспыхивал ежеминутно, и эти по-
стоянные тревоги, не приводя за собой серьезных опасностей, не
давали, однако, утвердиться общественному спокойствию. В Риме
с восторгом читали прекрасные сочинения Цицерона, где прослав-
лялось величие республики; все с жадностью набрасывались на
анонимные памфлеты, которые никогда не были так резки и много-
численны. Как это всегда бывает накануне больших переломов, все
* AdAtt., XII, 45.
Ф* Pro De jot., 12.
ГЛАВА
IV
317
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
были недовольны настоящим, беспокоились за будущее и готови-
лись к чему-то непредвиденному; известно, как трагически окончи-
лось это натянутое положение. Удар кинжала, нанесенный Бру-
том, вовсе не был простою случайностью, как это иные говорили;
это общее нездоровое состояние умов вызвало такую страшную
развязку. Заговорщиков было всего шестьдесят, но соучастниками
их был весь Рим *. Все эти неудовольствия и обиды, горькие сожа-
ления о прошлом, обманутые честолюбивые надежды, неудавшие-
ся домогательства, явная или тайная ненависть — словом, все эти
дурные или великодушные страсти, наполнявшие собою сердца,
вооружили их руку, и мартовские иды были не более как кровавым
взрывом накопившегося гнева.
События разрушили, таким образом, все планы Цезаря. Он не
нашел для себя безопасности в милосердии, как надеялся; ему не
удалось дело примирения, начатое им при рукоплесканиях всего
мира; он не смог обезоружить партии. Эта слава была предназначе-
на человеку, не имевшему ни его обширного гения, ни его велико-
душного характера, а именно ловкому и жестокому Октавию. Ис-
тория часто показывает нам, как люди обыкновенные успевают в
том, что не удается великим; но в подобного рода предприятиях
успех зависит главным образом от обстоятельств, а надо сознаться,
что они чрезвычайно благоприятствовали Августу. Тацит объяс-
няет нам главную причину его удач, когда, говоря об установлении
империи, замечает: «В то время уже не было почти никого из ви-
девших республику» * **. Напротив того, люди, над которыми наме-
ревался властвовать Цезарь, все ее знали. Многие проклинали ее,
когда она своими волнениями и бурями смущала спокойствие их
жизни; но почти все, утративши ее, стали сожалеть о ней. В обла-
дании и пользовании свободою, несмотря на те опасности, которым
она подвергает людей, есть какая-то высшая прелесть и привлека-
тельность, никогда не забываемые теми, кто узнал их один раз.
Все честные люди - говорит Цицерон {Philipp., II, 12) приняли по воз-
можности участие в убийстве Цезаря. Одним недоставало средств, другим решимо-
сти, многим не представлялось случая; но желание было у всех.
** Ann., I, 3.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
318
ЦЕЗАРЬ И ЦИЦЕРОН
Именно об это упорное воспоминание и разбился гений Цезаря. Но
после битвы при Акциуме людей, присутствовавших при великих
сценах свободы и видевших республику, уже не было. Двадцати-
летняя междоусобная война, самая губительная из всех когда-либо
опустошавших землю, погубила их всех. Новое поколение было не
старше времен Цезаря. Первые услышанные им звуки были при-
ветственные восклицания победителю при Фарсале, Тапсе и Мун-
де; первое увиденное им зрелище были проскрипции. Это поколе-
ние выросло среди грабежа и убийств. В продолжение двадцати лет
трепетало оно ежедневно за свое имущество или жизнь. Оно жаж-
дало безопасности и готово было пожертвовать всем ради покоя.
Ничто не влекло его к прошлому, подобно современникам Цезаря.
Напротив, все воспоминания, сохранившиеся у него о том времени,
заставляли его еще сильнее цепляться за новый установленный по-
рядок, и, если ему случайно приходилось бросить взгляд назад,
оно находило в прошлом много страшного, но ничего - достойно-
го сожаления. И только при таких условиях абсолютная власть
могла сделаться наследницей республики.
ГЛАВА
V
БРУТ1
Его отношения
с ЦИЦЕРОНОМ
е будь писем Цице-
рона, мы не знали бы, что такое Брут. О Бруте никогда не говори-
ли хладнокровно, и политические партии привыкли связывать с
его именем либо свои надежды, либо свою ненависть, вследствие
чего действительные черты его личности изгладились рано. Среди
страстных споров, возбуждаемых одним его именем, поскольку од-
ни, подобно Лукану, превозносят его до небес2, другие же, как
например Данте, положительно помещают его в преисподнюю3, он
11Г. Буассье
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
очень естественно сделался каким-то легендарным лицом. Письма
Цицерона возвращают нас к действительности. Благодаря им этот
поразительный, но смутный образ, безмерно преувеличенный
восхищением или ужасом, определяется точнее и принимает чело-
веческие размеры. Если он и теряет часть своего величия при бли-
жайшем знакомстве, то зато приобретает больше правды и жизнен-
ности.
Близкие отношения между Цицероном и Брутом продолжа-
лись десять лет. Собрание писем, написанных ими друг другу в
течение этого времени, составляло, вероятно, несколько томов, так
как один грамматик упоминает о девятой книге его. Все эти письма
пропали, за исключением двадцати пяти, написанных после, смер-
ти Цезаря *. Несмотря на потерю остальных, Брут занимает .такое
важное место в дошедших до нас сочинениях Цицерона, особенно
в его переписке, что здесь можно найти все данные, необходимые
для ближайшего знакомства с ним. Я хочу собрать их все воедино
и написать не рассказ о всей жизни Брута, чтобы не повторять
общеизвестных уже событий, а просто историю его отношений с
Цицероном.
I
Аттик, этот всеобщий друг, сблизил их между собою. Это бы-
ло около 700 года4, вскоре по возвращении Цицерона из изгнания,
во время волнений, возбужденных Клодием, таким же заурядным
агитатором, как Катилина, с помощью которых Цезарь заблаговре-
менно подрывал силы римской аристократии, чтобы легче спра-
виться с нею впоследствии. Положение, занимаемое в то время
Цицероном и Брутом в республике, было весьма различно. Цице-
рон уже прошел через самые высокие должности и успел оказать
* С начала прошлого века подлинность этих писем часто подвергалась сомне-
нию; еще недавно этот вопрос очень горячо обсуждался в Германии, причем выда-
ющийся критик Ф. Герман из Геттингена опубликовал специальные исследования,
чтобы доказать, что письма эти действительно являются письмами Брута и Цицеро-
на, — исследования весьма интересные, на которые, как мне кажется, трудно что-
либо возразить. Вкратце главные аргументы этого труда я изложил в своих
Recherches sur la maniere dont furent recueillies les lettres de Cictron (глава V).
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
322
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
огромные услуги государству. Его талант и честность делали его
драгоценным помощником аристократической партии, к которой
он примкнул; в то же время он имел влияние и на народ, очаро-
вывая его речами; провинции любили его за то, что он не раз за-
щищал их интересы против алчных правителей, и еще недавно
Италия доказала ему свою любовь, с триумфом провожая его от
Бриндизи до Рима. Бруту был всего тридцать один год; большая
часть жизни его протекла вдали от Рима, в Афинах, где он, как
всем было известно, с увлечением занимался изучением греческой
философии, на острове Кипр и на Востоке, куда он последовал за
Катоном. Он не отправлял еще ни одной из должностей, дающих
политическое значение, и ему пришлось дожидаться более десяти
лет, прежде чем подумать о консульстве. Тем не менее Брут был
уже известным лицом. При первом же знакомстве, несмотря на
разницу их лет и положений, Цицерон сам идет ему навстречу,
относится к нему со вниманием и предупредительностью. Можно
сказать, что все как будто чего-то ожидали от этого юноши, смутно
догадываясь, что он предназначен для чего-то великого. В то вре-
мя как Цицерон находился в Киликии, Аттик, торопя его испол-
нить некоторые просьбы Брута, писал ему: «Если ты не вывезешь
из этой провинции ничего, кроме его дружбы, то и этого будет
много» *. А Цицерон писал о нем в то же самое время: «Он уже
первый среди молодежи и, надеюсь, скоро будет первым в госу-
дарстве» **.
Действительно, все, казалось, обещало Бруту великую будущ-
ность. Потомок одного из знаменитейших домов в Риме, племянник
Катона, родственник Кассия и Лепида, он только что женился на
одной из дочерей Аппия Клавдия, из которых другая была заму-
жем за старшим сыном Помпея. Благодаря этим связям, он был
близок к самым влиятельным семействам, но выделялся среди дру-
гих не столько своим происхождением, сколько своим характером
и нравом. В молодости он вел воздержанную жизнь: он занимался
философией не из одного любопытства, как одним из полезнейших
* AdAtt., VI, 1.
Ad fam., Ill, 11.
ГЛАВА
V
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
умственных наслаждений, но как мудрец, желающий применить на
деле ее правила. Он вернулся из Афин с репутацией очень мудрого
человека, что подтвердила его честная и правильная жизнь. Уваже-
ние к его добродетели усугублялось, когда вспоминали, в какой
среде она возникла и против каких отвратительных примеров она
должна была устоять. Его мать, Сервилия, была одной из самых
сильных страстей Цезаря, быть может его первой любовью. Она
постоянно оказывала на него большое влияние и воспользовалась
им для того, чтобы обогатиться после Фарсала, добившись присуж-
дения себе доли имущества побежденных. Когда она состарилась и
почувствовала, что могущественный диктатор ускользает из ее рук,
то, чтобы господствовать над ним еще и после, она способствовала,
говорят, его связи с одной из своих дочерей, женою Кассия. Дру-
гая ее дочь, вышедшая за Лепида, пользовалась не лучшей репута-
цией, и Цицерон рассказывает о ней очень забавную историю. Мо-
лодой римлянин, Гай Ведий, проезжая через Киликию с большой
свитой, нашел удобным оставить часть своих вещей у одного из
своих хозяев. На беду хозяин этот умер; печати были наложены на
тюки путешественника, так же как и на остальные вещи, причем
прежде всего были найдены портреты пяти знатных дам и в том
числе портрет сестры Брута. «Надо сознаться, — сказал Цицерон,
никогда не упускавший случай сострить, — что брат и муж вполне
заслуживают своих прозвищ. Брат очень глуп (brutus), потому что
ничего не замечает, а муж слишком снисходителен (lepidus), пото-
му что все безропотно выносит* \ Вот какова была семья Брута.
Что касается его друзей, то о них нечего и говорить. Известно, как
жила в то время богатая римская молодежь и что за люди были эти
Це л ии, Курионы, Долабеллы. Посреди их разврата суровая чест-
ность Брута, его прилежание к делу, презрение к удовольствиям,
любовь к учению, о чем свидетельствовало его бледное и серьезное
лицо, выделялись, как резкая противоположность. Потому-то взо-
ры всех были устремлены на этого степенного юношу, так мало
походившего на других. Сталкиваясь с ним, нельзя было воздер-
жаться от чувства, по-видимому не соответствовавшего его летам:
* Ad Att., VI, 1.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
324
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
он внушал к себе уважение. Даже те, кто был старше и гораздо
важнее его, Цицерон и Цезарь, несмотря на их славу, Антоний,
столь мало на него походивший, его соперники, его враги — никто
не мог отделаться от этого чувства в его присутствии. Всего изу-
мительнее то, что оно пережило его. Его испытывали при воспо-
минании о нем, как прежде перед ним лично; и живой и мертвый
он внушал к себе уважение. Официальные историки империи:
Дион, так дурно отзывавшийся о Цицероне, Веллей, льстивший
Тиберию5, — все уважали Брута. Кажется, будто политическая
неприязнь, желание льстить, насилия партий — все чувствовало
себя обезоруженным перед этой строгой личностью.
Но, уважая его, его вместе с тем и любили. А эти чувства не
всегда идут рядом. Аристотель запрещает выводить в драме героев
совершенных, боясь, что они не будут интересовать публику6. В
жизни случается нечто подобное тому, что происходит в театре:
какой-то инстинктивный страх удаляет вас от безукоризненных
личностей, а так как мы обыкновенно сближаемся между собой
своими общими слабостями, то и не чувствуем особого влечения к
тому, в ком вовсе нет слабостей, и довольствуемся тем, что уважаем
совершенство на известном расстоянии. Но не то было с Брутом, и
Цицерон справедливо мог сказать о нем в одном из обращенных к
нему сочинений: «Был ли кто более тебя уважаем и любим?* *
Дело в том, что этот человек, чуждый слабостей к себе, был, одна-
ко, слаб к тем, кого он любил. Его мать и сестры имели на него
большое влияние и заставили его совершить не один проступок. У
него было много друзей, и Цицерон упрекает его, что он слишком
слушается их советов: то были простые люди, ничего не смыслив-
шие в делах, но Брут был так нежно привязан к ним, что не умел
против них защищаться. Последним горем его при Филиппах были
известия о смерти Флавия, командира его саперов, и гибели его
легата Лабеона; он позабыл о самом себе, оплакивая их. Его по-
следними словами перед смертью были слова радости, что ни один
друг никогда не изменял ему; подобная верность, бывшая в то вре-
мя большою редкостью, утешила его в последние минуты. Легионы
* Orat., 10.
ГЛАВА
V
325
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
его, хотя и составленные частью из прежних воинов Цезаря, не-
смотря на то что он строго обходился с ними, наказывая грабителей
и мародеров, тем не менее любили его и оставались ему верными.
Наконец, самый народ в Риме, относившийся вообще враждебно к
защищаемому им делу, не раз выказывал ему свое сочувствие. Ког-
да Октавий велел провозгласить врагами государства убийц Цеза-
ря, все грустно склонили голову, слыша, как с трибуны произно-
сится имя Брута, но из толпы сенаторов, пораженных страхом и
уже предчувствовавших проскрипции, один свободный голос
дерзнул объявить, что никогда он не осудит Брута.
И Цицерон поддался очарованию, подобно другим, но не без
сопротивления. Дружба его с Брутом была полна волнений и бурь,
и, несмотря на общность их взглядов, между ними возникали жес-
токие споры. Их несогласия объясняются различием их характе-
ров. Никогда два друга не походили меньше один на другого. Ка-
жется, что не было человека более созданного для общества, чем
Цицерон. Он вносил туда все качества, необходимые там для успе-
ха: значительную гибкость суждений, большую терпимость к дру-
гим, довольно легкое отношение к самому себе, искусство свободно
лавировать между партиями и некоторую врожденную снисходи-
тельность, дозволявшую ему все понимать и почти со всем мирить-
ся. Хотя он писал очень плохие стихи, но у него был поэтический
темперамент, удивительная живость впечатлений, болезненная
чувствительность, гибкий, обширный и быстрый ум, мгновенно все
схватывавший, но скоро расстававшийся со своими идеями и одним
скачком переходивший от одной крайности к другой. Не было ни
одного серьезного решения, в котором он не раскаялся бы на дру-
гой же день. Всякий раз, как он на что-нибудь решался, он был
жив и смел только сначала, а затем постепенно начинал охладе-
вать. Брут, напротив того, не имел быстрого ума; обыкновенно он
колебался в начале всякого предприятия и никогда ничего не ре-
шал сразу. Серьезный и неторопливый, он во всем шел вперед по-
степенно; но если раз он на что-то решался, то весь отдавался своей
идее, и ничто не могло отвлечь его от нее; он уединялся и сосредо-
точивался на ней, он оживлялся и воспламенялся ею путем раз-
мышления, так что под конец следовал только неумолимой логике,
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
326
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
заставлявшей его осуществить ее. Он принадлежал к числу тех
умов, о которых Сен-Симон говорит, что они отличаются неуклон-
ной последовательностью. Упрямство составляло его силу, и Це-
зарь хорошо понимал Брута, говоря о нем: «Все, чего он хочет, он
хочет этого вполне» *.
Эти два друга, столь мало между собою схожие, естественно
должны были приходить в непрестанные столкновения. Первые
несогласия их были литературного характера. В то время был
обычай, чтобы защита какого-нибудь важного дела разделялась
между несколькими ораторами; каждый брал себе часть, наиболее
подходившую к его таланту. Цицерон, принужденный часто появ-
ляться перед судьями, являлся туда со своими друзьями и учени-
ками и разделял между ними часть своего дела, чтобы быть в
состоянии его выполнить. Нередко он оставлял за собою только
заключительный вывод, где мог вполне излить свое плодотворное
и страстное красноречие, и предоставлял им остальное. Таким об-
разом, в начале их дружбы Брут вел иногда судебную защиту
возле него и под его покровительством. А между тем Брут не при-
надлежал к его школе; фанатический поклонник Демосфена7,
статую которого он поместил между статуями своих предков, вос-
питанный на книгах аттических писателей, он старался соблюдать
их изящную умеренность и напряженную твердость. Тацит го-
ворит, что усилия его не всегда увенчивались успехом: избегая
* Ad Att., XIV, 1. — В музее Кампаны можно видеть очень любопытную ста-
тую Брута. Сделавший ее художник не старался идеализировать свой образец и,
по-видимому, стремился только к обыкновенной реальности, но в ней легко узнать
Брута. По этому низкому лбу, по этим тяжело обрисовывающимся лицевым костям
угадывается узкий ум и упрямая душа. Лицо имеет лихорадочный и болезненный
вид; оно в одно и то же время и молодо, и старо, как это бывает у людей, не
имевших молодости. Всего больше на нем заметна страшная грусть, как у человека,
подавленного великой и роковой судьбою. В прекрасном бюсте Брута, находящемся
в Капитолийском музее, лицо полнее и красивее. Кротость и грусть остались на
нем, но болезненный вид исчез. Черты его вполне похожи на те, что мы находим
на знаменитой медали, вычеканенной в последние годы жизни Брута и имеющей на
оборотной стороне изображение фригийской шапки между двумя кинжалами, с уг-
рожающей надписью: Idus martiae. Микеланджело принимался за бюст Брута, ве-
ликолепный набросок которого можно видеть во флорентийской галерее Уффици.
Это было не выдуманное изображение; очевидно, что он пользовался для него древ-
ними портретами, лишь немного их идеализируя.
ГЛАВА
V
327
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
украшений и патетических мест, он становился неясен и холоден,
а слишком заботясь о точности и силе, он делался натянут и сух.
Эти недостатки были антипатичны Цицерону, который, видя при-
том в этом красноречии, развившемся в школу, критику своего
собственного, всеми силами старался поставить Брута на путь ис-
тинный; но это ему не удалось, и в этом отношении они никогда
не сошлись между собою. После смерти Цезаря, когда всем было
не до литературных споров, Брут послал своему другу речь, про-
изнесенную им на Капитолии, и просил его исправить ее. Цице-
рон, конечно, не сделал этого: он так хорошо знал по опыту само-
любие писателей, что не рискнул оскорбить Брута, пытаясь
сделать лучше его. Впрочем, речь действительно показалась ему
прекрасной, и он писал Аттику, что не видывал ничего более
изящного и лучше написанного, но добавлял при этом: -«Впрочем,
если бы мне пришлось ее сочинять, я внес бы в нее больше стра-
сти» *. Несомненно, что и у Брута не было недостатка в страсти,
но ее можно было сравнить со скрытым и сдержанным пламенем,
которое передается только близким людям; ему противно было
прибегать к горячности и к тому пламенному пафосу, без которых
нельзя увлечь толпу.
Таким образом, он не был для Цицерона верным учеником, и к
этому можно прибавить, что он не был для него и удобным другом.
У него недоставало мягкости в отношениях с другими, и тон его был
всегда резок и груб. В начале своего знакомства с ним Цицерон,
привыкший ко вниманию со стороны даже самых важных лиц, на-
ходил письма этого молодого человека желчными и заносчивыми и
обижался ими. Это был не единственный упрек, который он мог ему
сделать. Всем известно раздражительное, подозрительное и требо-
вательное тщеславие великого консуляра; всем известно, до какой
степени он любил похвалы: он щедро наделял ими сам себя, он ожи-
дал их от других и, если те медлили воздавать их, он не стыдился
их требовать. Друзья его были вообще снисходительны к этой на-
ивной слабости и не дожидались, пока он потребует похвал себе.
Сопротивлялся только один Брут, он гордился своею искренностью
* AdAtt., XV, 1а.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
328
БРУТ ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
и беспощадно высказывал все, что у него было на сердце. Цицерон
часто жаловался на него за то, что у него приходится выпрашивать
себе похвалу; однажды он даже серьезно рассердился на Брута.
Дело шло о великом консульстве и о том обсуждении, в результате
которого были казнены Лентул и сообщники Катилины 8. Это был
самый твердый поступок в жизни Цицерона, и он имел право гор-
диться им, так как заплатил за него изгнанием. Брут, описывая это
дело, уменьшил в пользу своего дяди, Катона, участие, принятое в
нем Цицероном. Он хвалил его только за то, что он покарал заго-
вор, не упоминая о том, что он открыл его, и удовольствовался, на-
звав его лишь превосходным консулом. «Какая жалкая похвала, —
с гневом говорит Цицерон, — можно подумать, что она идет от вра-
га!» * Но все это были не более как легко заживавшие уколы само-
любия; между ними имел место один более важный раздор, заслу-
живающий особенного внимания, так как он сильно заставляет при-
задуматься над состоянием тогдашнего римского общества.
В 702 году 9, то есть вскоре после начала своего знакомства с
Брутом, Цицерон отправился проконсулом в Киликию. Он не до-
бивался этой должности, зная, какие затруднения его там ожида-
ют. Он ехал с намерением исполнить свою обязанность и не мог ее
исполнить иначе, как взяв себе разом на шею и своих покрови-
телей-патрициев, и своих клиентов-всадников, которым покрови-
тельствовал сам. Действительно, и патриции и всадники, находив-
шиеся в постоянной вражде между собою, с редким единодушием
грабили провинции. У всадников, державших на откупе общест-
венные налоги, была только одна цель, а именно — нажиться в
продолжение пяти лет, то есть в обыкновенный срок откупного
договора. Вследствие того они беспощадно взимали одну десятую
с аграрной продукции, одну двадцатую с товаров, в гаванях —
ввозную пошлину, внутри страны — пастбищный налог, — сло-
вом, все подати, которыми Рим обложил покоренные народы.
Жадность их не знала пощады ни в чем; Тит Ливий сказал о них
следующие страшные слова: «Всюду, куда проникает сборщик по-
датей, для людей не существует больше ни справедливости, ни
‘ Ad Att., XII, 21.
ГЛАВА
V
329
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
свободы» *. Несчастным городам очень трудно было насытить этих
несговорчивых финансистов; почти везде муниципальные кассы,
дурно управляемые неискусными или ограбляемые бесчестными
магистратами, были опустошены. Между тем надо было добыть
денег во что бы то ни стало. А у кого же их было добывать, как не
у римских банкиров, служивших уже в продолжение целого века
банкирами для всего мира? К ним обыкновенно и обращались. Не-
которые из них были настолько богаты, что могли из собственных
средств снабжать целые города и иностранных государей, подобно
тому Рабирию Постуму, которого защищал Цицерон и который
доставил египетскому царю деньги, необходимые ему для обратно-
го завоевания своего государства. Другие, чтобы меньше риско-
вать, составляли между собой финансовые общества, в которых
участвовали своими капиталами самые знатные римляне. Так, у
Помпея была значительная сумма в одном из таких коммерческих
обществ, основанном Клувием из Поццуоли. Все эти заимодавцы,
как частные лица, так и общества, как всадники, так и патриции,
были весьма беззастенчивы и давали взаймы не иначе как под ог-
ромные проценты, обыкновенно 4 или 5 процентов в месяц. Труд-
но для них было лишь взыскать платеж. Так как на подобные
условия идут обыкновенно только уже совсем разорившиеся люди,
то получение обратно денег, отдаваемых за такие крупные процен-
ты, бывает всегда очень ненадежно. При наступлении срока бед-
ный город был менее, чем когда-либо, в состоянии уплатить долг,
он прибегал тогда ко всевозможным проискам, говорил, что будет
жаловаться сенату, и начинал с того, что обращался к проконсулу.
На горе его, проконсул зачастую бывал сообщником его врагов,
участником в их прибылях. Кредиторы, заручившись его помощью
посредством хорошей взятки, присылали тогда в провинцию своим
представителем какого-нибудь вольноотпущенника или дельца;
проконсул, употребляя общественную власть к услугам, частных
интересов, давал этому ходатаю титул легата, отряд солдат и ши-
рокие полномочия, и, если спорившие не скоро приходили к како-
му-нибудь соглашению, несостоятельный город подвергался всем
* Liv.. XLV, 18.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
330
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
ужасам осады в мирное время и официального грабежа. Очень ес-
тественно, что проконсул, не соглашавшийся способствовать подо-
бным злоупотреблениям и надеявшийся, по словам Цицерона, по-
мешать смерти провинций, возбуждал к себе гнев во всех тех, кто
жил именно этой смертью. Всадники и вельможи, не получившие
обратно своих денег, становились его заклятыми врагами. Правда,
что он сохранял за собой признательность провинций, но это сто-
ило очень немного. Как известно, в этих восточных странах, «при-
выкших вследствие долгого рабства к отвратительной лести» *, на-
род воздавал всего больше почестей и воздвигал всего больше
статуй тем именно правителям, которые больше грабили, почему
их больше и боялись. Предшественник Цицерона совершенно
разорил Киликию: оттого и собирались строить храм в честь него.
Вот некоторые из тех затруднений, какие ожидали добросовестно-
го правителя, если таковой случался. Цицерон вышел из этого
испытания с честью. В римской республике редкая провинция
управлялась так хорошо, как его, но он вывез оттуда, не считая
благодарности, очень немного денег, множество врагов и чуть не
поссорился там с Брутом.
Брут — кто бы мог этому поверить? — также принимал уча-
стие в этих денежных делах. Он дал взаймы Ариобарзану, царю
Армении, одному из тех мелких государей, которым Рим оставлял
жизнь из сострадания, и, кроме того, городу Саламину на острове
Кипр. Перед отъездом Цицерона Аттик, который, как известно,
сам не пренебрегал подобного рода доходами, очень просил его
похлопотать об этих двух делах, но Брут неудачно поместил свои
капиталы, и Цицерону невозможно было взыскать их. У Ариобар-
зана было множество кредиторов, и никому из них он не платил.
«Я не знаю никого беднее этого царя, — говорил Цицерон, — и
ничего ничтожнее этого государства» * **. Получить с них было не-
чего. Что касается дела с Саламином, то с самого начала оно ока-
залось значительно серьезнее. Брут не решался даже сознаться,
что он заинтересован в нем непосредственно, — так громаден был
Cic. Ad Quint., 1,1.
** Ad Att., VI, 1.
ГЛАВА
V
331
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
процент и так постыдны предшествовавшие условия. Некто Скап-
ций, друг Брута, дал взаймы жителям Сал амина крупную сумму
денег за 4 процента в месяц. Так как они не могли возвратить ее,
то он, по обыкновению, получил от предшественника Цицерона,
Аппия, конный отряд, с помощью которого он держал в такой тес-
ной осаде саламинский сенат, что пять сенаторов умерло с голоду.
Узнав об этом деле, Цицерон просто возмутился и поспешил ото-
звать солдат, которых так дурно употребили в дело. Он думал, что
вредит этим лишь лицу, находящемуся под покровительством Бру-
та; но по мере того как дело принимало худший оборот, Брут по-
степенно открывал свое в нем участие, в надежде, что Цицерон
будет снисходительнее к нему. Когда же он увидал, что ему при-
дется получить свои деньги с большой потерей, он вышел из себя
и решился прямо объявить, что Скапций не более как подставное
лицо и что настоящим кредитором саламинцев был он сам.
Изумление, какое испытал Цицерон, узнав об этом, разделят,
конечно, все — до такой степени поступок Брута противоречил,
по-видимому, всему его поведению. Нельзя все же сомневаться в
его бескорыстии и честности. За несколько лет перед тем, Катон
блистательным образом доказал свою веру в них, когда, не зная, на
кого положиться — до такой степени честные люди были редки да-
же и вокруг него, — он поручил ему принять и доставить в Рим
сокровища кипрского царя 10. Итак, будем уверены, что если Брут
и поступил так дурно с саламинцами, то это потому, что он считал
себя вправе так поступать. Он просто следовал примеру других и
уступил господствовавшему вокруг него предрассудку. Для рим-
лян этой эпохи провинции были еще завоеванными странами. Про-
шло слишком мало времени с тех пор, как их покорили, чтобы
память об их поражении совершенно изгладилась. Предполага-
лось, что и они не позабыли об этом, и это самое заставляло не
доверять им; во всяком случае, об этом помнили римляне и считали
себя постоянно вооруженными против них страшным правом вой-
ны, против которого никто не возражал в древности. Имущество
побежденных принадлежало целиком победителю, следовательно,
последний, беря себе часть его, не только не винил себя за это, но
еще считал со своей стороны подарком, оставляя им хоть кое-что,
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
332
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
и, быть может, в глубине души хвалил себя за такое великодушие.
Провинции считались поэтому владениями и имениями римского
народа (praedia, agri fructuarii populi Romani) и так с ними и об-
ходились. Если же соглашались щадить их, то делали это не из
сожаления и любви к ним, а из предосторожности, подражая хоро-
шим землевладельцам, которые остерегаются истощать свое поле,
беря от него слишком много сразу. Таков смысл законов, изданных
при республике для охраны провинций; очень понятно, что в со-
ставлении их участвовала не столько гуманность, сколько интерес,
который, сдерживая себя немного в настоящем, как бы делал запа-
сы для будущего. Очевидно, что Брут был такого же взгляда на
права победителя и на участь побежденных. В этом случае мы ка-
саемся одной из величайших слабостей этой честной, но узкой ду-
ши. Воспитанная в эгоистических взглядах римской аристократии,
она не обладала достаточной ширью и глубиной, чтобы понять всю
несправедливость их, и поддавалась им без всякого сопротивления
до тех пор, пока естественная кротость и гуманность не брали верх
над внушениями воспитания и над традициями ее партии. Поступ-
ки его в управляемых им провинциях показывают, что вся жизнь
его была не чем иным, как борьбою между его честной натурой и
этими предрассудками. Разорив саламинцев своим лихоимством,
он управлял Цизальпийской Галлией с бескорыстием, делающим
ему большую честь, и, тогда как на острове Кипр его ненавидели,
в Милане до времен Августа сохранялась память о его благоде-
тельном управлении. Подобное противоречие встречается и во вре-
мя его последнего похода. Он плакал с горя, видя, что жители
Ксанфа упорно разрушают собственный город, а между тем нака-
нуне битвы при Филиппах обещал своим солдатам разграбление
Фессалоник и Лакедемона 11. Это единственная тяжкая вина в его
жизни — вина, в которой укоряет его Плутарх. То было пробуж-
дение закоренелого предрассудка, от которого он никогда не мог
отделаться, несмотря на прямоту своей души, и все это доказывает,
как сильно влияло на него до конца жизни то общество, в которое
он был поставлен своим рождением. Однако этот предрассудок и
тогда действовал не на всех. Цицерон, который, как человек
новый, легче мог защищаться против силы традиций, относился
ГЛАВА
V
333
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
всегда гуманно к провинциям и осуждал постыдные выгоды, извле-
каемые из них. В письме к своему брату он громко провозглашал
совершенно новый принцип *, а именно что управлять провинция-
ми надо не для одних только интересов римского народа, но и для
их собственных, чтобы дать им всякое возможное счастье и благо-
денствие. Это именно он и старался делать в Киликии, — вот поче-
му его так неприятно поразило поведение Брута. Он наотрез отка-
зался помогать ему тогда, хотя Аттик, обладавший более
покладистой совестью, с жаром умолял его об этом. «Очень сожа-
лею, — писал он ему, — что не могу услужить Бруту, а еще более
сожалею о том, что нахожу его совсем не таким, как представлял
себе» **. «Если он меня осуждает, — говорит он в другом месте, —
то я не хочу иметь подобных друзей. По крайней мере, я уверен,
что его дядя Катон не осудит меня» ***.
То были горькие слова, и дружба их, вероятно, много постра-
дала бы от этих споров, если бы их снова не сблизили наступившие
вскоре важные события. Цицерон едва успел вернуться в Италию,
как вспыхнула уже давно предвиденная междоусобная война.
Частные раздоры должны были сгладиться ввиду столь серьезных
бедствий. Впрочем, Цицерон и Брут были соединены между собою
в то время какой-то странной общностью чувств. Оба они отправи-
лись в лагерь Помпея, и оба сделали это без всякой страсти и увле-
чения, как бы принося лишь жертву долгу. Брут любил Цезаря,
оказывавшего ему всегда отеческую нежность, и вдобавок ненави-
дел Помпея. Не говоря уже о том, что ему не могла нравиться тор-
жественная спесь последнего, он не прощал ему смерти своего отца,
убитого во время междоусобий Суллы. Но при общественной опас-
ности он позабыл о своих личных чувствах любви или ненависти и
отправился в Фессалию, где уже находились консулы и сенат. Из-
вестно, что в лагере Помпея он отличился своим усердием “**; но,
вероятно, многое из того, что там совершалось, действовало на него
* Ad Quint., 1,1.
** Ad Att., VI, 1.
•** Ad Att., V, 21.
AdAtt., XI, 4.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
334
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
очень неприятно, и, без сомнения, он находил, что к делу свободы,
которую он только и хотел защищать, примешивается слишком
много частной вражды и самолюбия. То же самое не нравилось и
другу его Цицерону, и зятю его Кассию; приведенные в негодова-
ние речами глупцов, окружавших Помпея, они решили не продол-
жать войны до крайнего предела, как того желали другие. «Я еще
помню, — писал впоследствии Цицерон Кассию, — те откровен-
ные беседы, в которых после долгих споров мы положили связать
с успехом одной битвы если не правоту своего дела, то по крайней
мере свое решение» *. Неизвестно, присутствовал ли Брут при раз-
говорах этих двух друзей, но несомненно то, что все трое действо-
вали одинаковым образом. На следующий день после Фарсала Ци-
церон отказался командовать остатками республиканского войска;
Кассий поспешил сдать Цезарю находившийся под его начальством
флот; что касается Брута, он храбро действовал во время битвы, но
по окончании ее нашел, что им довольно сделано, и сам предста-
вился победителю, который принял его с радостью, отвел в сторо-
ну, вызвал на разговор и узнал от него кое-что относительно убе-
жища Помпея. После этой беседы Брут был совершенно побежден;
он не только не отправился к республиканцам, сражавшимся в Аф-
рике, но еще сопровождал Цезаря в его завоевательном походе в
Египет и в Азию.
II
Во время битвы при Фарсале Бруту было тридцать семь лет.
Для римлянина это был возраст политической деятельности. В эти
годы он становился обыкновенно квестором или эдилом; впереди у
него было преторство или консульство, для достижения которых
ему приходилось мужественно бороться на форуме и в курии. Са-
мое лучшее, о чем мечтал каждый юноша, вступая в жизнь, было
добиться этих почестей в те лета, когда они разрешались законами,
а именно преторства в сорок лет, а консульства в сорок три года,
чтобы иметь почетное удовольствие сказать: «и я стал претором
* Ad fam., XV, 15.
ГЛАВА
V
335
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
или консулом, как только получил на это право по годам (тео
anno)*. Если в то время, как он занимал эти должности, на его
счастие была какая-нибудь значительная удачная война, дававшая
возможность убить тысяч пять неприятелей, он получал за это три-
умф, после чего ему уже не оставалось делать ничего больше.
Очень может быть, что и Брут питал эту надежду, подобно
другим, и нет никакого сомнения, что происхождение и таланты
позволили бы ему осуществить их; Фарсал разрушил все его за-
мыслы. Почести не были недоступны для него, так как он был
другом того, кто их раздавал, но эти почести были уже не больше
как пустые титулы с тех пор, как действительную власть взял в
свои руки один человек. Человек этот хотел властвовать один и не
предлагал никому разделять с ним власть. «Он не слушает даже
своих, — говорит Цицерон, — и советуется только с самим со-
бою* *. Для всех остальных политической жизни уже более не бы-
ло. Вследствие этого даже лица, принимавшие участие в новом
правительстве, чувствовали себя как бы не у дел, особенно по
сравнению с сильными волнениями предшествующих годов. Бог,
выражаясь словами Вергилия, ниспосылал досуг всему миру. Брут
употребил его на то, чтобы возвратиться к ученым занятиям своей
юности, скорее прерванным, нежели оставленным навсегда. Воз-
вратиться к ним значило еще теснее сблизиться с Цицероном.
Это не значит, что он забывал его; следуя за Цезарем в Азию,
он узнал, что друг его, удалясь в Бриндизи, терпит там и от угроз
приверженцев Цезаря, не прощавших ему его участия в Фарсал ь-
ской битве, и от мстительности сторонников Помпея, упрекавших
его за то, что он слишком рано покинул их. Среди возбужденного
им всеобщего неудовольствия Цицерон, не отличавшийся, как из-
вестно, особой энергией, чувствовал себя очень несчастным. Брут
писал ему, чтобы подкрепить его дух. «Ты совершил дела, — гово-
рил он ему, — которые будут свидетельствовать о тебе, несмотря
на твое молчание, которые будут жить после твоей смерти и ко-
торые, и в случае спасения государства, и в случае его гибели, бу-
дут всегда служить доказательством честности твоих политических
* Ad fam., IV, 9.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
336
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
поступков» *. Цицерон говорит, что, когда он прочитал это письмо,
ему показалось, что он как будто избавился от какой-то продолжи-
тельной болезни и открыл глаза на дневной свет. По возвращении
Брута в Рим отношения их стали еще ближе. Лучше узнав друг
друга, они еще лучше оценили один другого. Цицерон, обладавший
таким пылким воображением и молодым сердцем, несмотря на свои
шестьдесят лет, совершенно влюбился в Брута. Частые беседы с
этим любознательным умом и с этой прямою душою оживили и
омолодили его талант. В издаваемых им в то время прекрасных
сочинениях, следовавших одно за другим чрезвычайно быстро,
друг его занимает всегда очень важное место. Видно, что сердце его
наполнено им, он говорит о нем, сколько может, не перестает рас-
хваливать его и ему первому хочет угодить; можно подумать, что
для него важны только похвалы и дружба Брута. Прежде всего, их
соединяло между собою изучение философии. Оба они любили ее
и занимались ею с молодых лет, и оба стали, по-видимому, больше
дорожить и заниматься ею с тех пор, как единоличное правление
удалило их от общественных дел. Цицерон, который не мог оста-
ваться в покое, обратил на нее тогда всю свою деятельность. -«Гре-
ция стареет, — писал он своим друзьям и ученикам, — давайте же
отнимем у нее ее философскую славу» **; и он первый принялся за
дело. Сначала он действовал ощупью и не мог сразу найти филосо-
фию, подходившую для его соотечественников. Одно время он пы-
тался занять их вопросами тонкой метафизики, столь противореча-
щей практическому здравому смыслу римлян. Он перевел Тимея,
самую темную вещь из всей философии Платона; но вскоре заме-
тил, что ошибается, и поспешил оставить путь, по которому ему
пришлось бы идти одному. В Тускуланских беседах он возвратил-
ся к вопросам прикладной морали и уже не покидал их больше.
Различные характеры страстей, действительная сущность доброде-
тели, иерархия обязанностей — все эти проблемы, возникающие
перед человеком в продолжение всей его жизни, и особенно та из
этих проблем, от которой ему приходится часто отступать и затем
* Cic. Brut., 96.
** Tusc., II, 2.
Г.1АВ/\
V
337
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
снова возвращаться к ней с каким-то ужасающим упорством и ко-
торая смущает по временам и наиболее материальные и земные ду-
ши, а именно загробная жизнь, — вот что он изучал без всяких
диалектических фокусов, без всяких школьных предрассудков, без
всякой предвзятой системы, и не столько стараясь придумать что-
либо новое, сколько стремясь повсюду набраться практических и
разумных начал. Таков был характер римской философии, и мы
отнюдь не должны осуждать ее, так как она сыграла важную роль
в мире, и только благодаря ей философия греков, сделавшись и
основательнее и яснее, дошла до народов Запада. Философия эта
начинается с Фарсала, так же как и империя, и она многим обязана
победе Цезаря, который, подавив политическую жизнь, принудил
любознательные умы искать себе другой пищи для деятельности.
Эта философия, с восторгом принятая сначала всеми обиженными
и праздными душами, делалась все более и более популярною, по
мере того как становилась тяжелее императорская власть. Люди
были рады, что могут противопоставить этому господству над их
внешними действиями свою полную внутреннюю свободу, которой
учит их философия: изучать себя, замыкаться в себе самом значи-
ло, с одной стороны, избегать тирании властителя, и, стараясь по-
лучше узнать самого себя, человек как бы увеличивал территорию,
куда не имела доступа власть тирана. Императоры хорошо это по-
няли; они были смертельными врагами науки, дозволявшей себе
ограничивать их власть. Вскоре она показалась им подозритель-
ной, так же как и история, напоминавшая о неприятных для них
вещах. Эти два имени, говорит Тацит, стали неугодны государям
(ingrata principibus nomina).
Нет никакой надобности указывать, почему все философские
сочинения, написанные в конце республики или при империи, не-
сравненно важнее подобных книг, сочиняемых нами в настоящее
время, — об этом так много и хорошо сказано, что возвращаться к
этому нечего *. Несомненно, что в это время, когда религия ограни-
чивалась одним культом, когда книги ее содержали в себе только
* Об этом вопросе см. в интересном сочинении г-на Марта: Martha. Les
Moralistes sous Г Empire romain.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
338
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
собрание формул и подробнейшее описание обрядов и когда зада-
чей ее было сообщать своим адептам только умение приносить жер-
твы сообразно ритуалу, — одна лишь философия могла дать всем
честным и ищущим душам, жаждавшим найти себе смысл жизни,
те именно уроки, в которых они нуждались. Вот почему, читая лю-
бую книгу той эпохи о нравственности, не следует забывать, что
она писалась не для одних только образованных и досужих люби-
телей прекрасных речей, но и для тех, кого Лукреций изобразил
ищущими жизненного пути наудачу; надо помнить, что правила
эти прилагались к практике, что эти теории стали образцами для
поведения, и что вся эта мораль, так сказать, жила. Возьмите, на-
пример, первую книгу Тускуланских бесед; Цицерон хочет дока-
зать в ней, что смерть — не зло. Какое, по-видимому, общее место,
и как нам трудно не считать всех этих прекрасных разглагольство-
ваний за ораторские только упражнения и за школьную болтовню.
Между тем это вовсе не так, и поколение, для которого они были
писаны, находило в них совсем иное. Это поколение, накануне про-
скрипций, читало эти сочинения, чтобы почерпнуть в них силы, и
после такого чтения чувствовало себя тверже, мужественнее и
решительнее к перенесению грядущих великих бед. Сам Аттик,
этот замечательный эгоист, который был так далек от того, чтобы
жертвовать ради кого-нибудь своею жизнью, почерпал в них неве-
домую ему энергию. «Ты говоришь мне, — пишет ему Цицерон, —
что мои Тускуланские беседы ободрят тебя — тем лучше. Нет бо-
лее действенного и надежного средства против событий, как то, что
я указываю» *. Средством этим была смерть. И сколько же людей
воспользовалось им! Никогда не было такого невероятного презре-
ния к жизни, нйкогда смерть не казалась менее страшной. Со
времени Катона самоубийство сделалось какою-то заразой. Побеж-
денные, как, например, Юба, Петрей, Сципион, не знают иного
средства спастись от победителя; Латеренсий убивает себя с горя,
видя, что друг его Лепид изменил республике; Скапула, не имея
больше сил сопротивляться в Кордове, приказывает сложить кос-
тер и сжигает себя заживо; когда Децим Брут во время бегства
* Ad Att., XV, 2.
ГЛАВА
V
339
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
колеблется выбрать это геройское средство, друг его Блазий убива-
ет себя на его глазах, чтобы подать ему пример. В Филиппах это
превращается в какой-то горячечный бред. Даже те, кто мог спа-
стись, не хотели переживать своего поражения. Квинтилий Вар об-
лекается в знаки своего достоинства и приказывает рабу убить се-
бя; Лабеон сам вырывает могилу и убивает себя на краю ее; юный
Катон, боясь быть пощаженным, сбрасывает с себя шлем и выкри-
кивает свое имя; Кассий, как человек нетерпеливый, убивает себя
слишком рано; Брут заключает собою этот список самоубийством,
поразительным по своему спокойствию и достоинству 12. Какой
странный и ужасный комментарий к Тускуланским беседам и как
эта общая истина, засвидетельствованная на деле столькими вели-
кодушными людьми, перестает быть общим местом!
Именно в этом духе следует изучать те, к сожалению, слишком
короткие отрывки, которые уцелели от философских произведений
Брута. Находящиеся там общие мысли не станут уже казаться ма-
лозначительными и неясными, когда мы вспомним, что тот, кто из-
ложил их, намеревался вместе с тем прилагать их к жизни. Знаме-
нитейшее из сочинений Брута, рассуждение его О добродетели,
было обращено к Цицерону и достойно их обоих. То было прекрас-
ное произведение, нравившееся особенно потому, что при чтении
его чувствовалось, как автор его был сам вполне убежден в напи-
санном * **. Из него сохранился для нас значительный отрывок у Се-
неки. В этом отрывке Брут рассказывает, что он видел в Митилене
Марка Марцелла, того самого, который впоследствии был прощен
Цезарем по просьбе Цицерона. Он нашел его занятым наукой, едва
помнящим о Риме и его удовольствиях и вкушающим в тишине и
спокойствии ранее неведомое ему счастье. «Когда надо было
расстаться с ним, — говорил он, — и когда я уехал один, мне
показалось, что в изгнание отправляюсь я сам, а не Марцелл оста-
ется в нем» ”. Из этого примера он вывел то заключение, что не
следует жаловаться на изгнание, потому что туда можно унести с
собой всю свою добродетель. Мораль книги состояла в том, что для
* Quint, X, 1.
** Sen. Cons, ad Helv., 9.
ГАС ТОН БУАССЬЕ
Том 1
340
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
того, чтобы быть счастливым, человек нуждается только в самом
себе. Если хотите, и это — общее место, но, стараясь сообразовать
всю свою жизнь с этим правилом, Брут сделал его живой истиной.
Он не развивал какого-нибудь философского тезиса, а просто изла-
гал житейское правило, предлагая его другим и крепко придержи-
ваясь его сам. Он с давних пор привык замыкаться в себе самом и
находить внутри себя и радости и горе. Отсюда-то и берет свое
начало та свобода ума, какую он сохраняет в самых важных делах,
то презрение к внешним вещам и та легкость, с какой он расстается
с ними. Накануне Фарсала, когда все так тревожились и заботи-
лись, он спокойно читал Полибия и делал свои заметки в ожидании
битвы. После мартовских ид среди волнения и страха всех своих
друзей он один сохранял вечное спокойствие, раздражавшее не-
много Цицерона. Изгнанный из Рима под угрозой ветеранов Цеза-
ря, он утешался во всем, говоря: «Нет ничего лучше, как утешаться
воспоминанием своих добрых дел и не заниматься ни людьми, ни
событиями»*. Нет никакого сомнения, что подобное уменье отре-
шаться от внешних предметов и жить в себе самом — драгоценное
качество для человека размышляющего и изучающего; таков, по-
жалуй, идеал философа; но не бывает ли уменье это опасным и
ошибочным у человека делового, у политика? Можно ли не счи-
таться с мнениями других, если успех предпринятых дел зависит от
этого мнения? Можно ли пользоваться велениями своей совести и
следовать им неукоснительно как предлогом, чтобы не обращать
внимания на обстоятельства и запутываться наудачу в бесцельных
авантюрах? Наконец, стараясь держаться вне толпы и строго охра-
няя себя от ее страстей, не рискует ли человек утратить связь, сое-
диняющую его с ней, и сделаться неспособным руководить ею?
Аппиан в своем описании той последней войны, которую вела ре-
спубликанская армия 13, рассказывает, что Брут всегда умел вла-
деть собою и держал себя почти совсем в стороне от обсуждавших-
ся в то время важных дел. Он любил разговаривать и читать, он,
как любознательный человек, осматривал местности, по которым
проходило войско, и беседовал с тамошними жителями, — словом,
* Epist. Brut, I, 16.
ГЛАВА
V
341
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
это был философ посреди стана. Напротив того, Кассий, исключи-
тельно занятый войною, не позволял себе отвлекаться и, так ска-
зать, всем своим существом стремился к этой цели, напоминая со-
бою сражающегося гладиатора *. Я подозреваю, что Брут презирал
немного такую лихорадочную деятельность, касавшуюся исключи-
тельно обыденных вещей, и что подобная роль гладиатора застав-
ляла его улыбаться. Но он был неправ: именно гладиатору принад-
лежит успех в человеческих делах, и добиться успеха можно,
только отдав им всю свою душу. Что же касается отвлеченных мыс-
лителей, всегда внутренне сосредоточенных и желающих держать
себя вне и выше обыденных страстей, то они удивляют толпу, но не
увлекают ее; они, пожалуй, и мудрецы, но плохие вожди партий.
Впрочем, весьма возможно, что, если бы Брут был предостав-
лен самому себе, он никогда и не подумал бы сделаться главою
партии. Он не относился враждебно к новой власти, и Цезарь не
пропускал ни одного случая расположить его к себе, даря, по его
просьбе, прощение наиболее скомпрометированным помпеянцам.
Вернувшись в Рим, он поручил ему управление одной из самых
лучших провинций империи, Цизальпийской Галлией. В это время
было получено известие о поражении республиканской армии при
Тапсе и о смерти Катона. Вероятно, Брут был этим очень огорчен.
Он написал сам и попросил Цицерона сочинить похвалу своему
дяде; но мы знаем из Плутарха — он осуждал его за то, что тот
отказался принять милосердие Цезаря. Когда получивший поми-
лование Марцелл был убит недалеко от Афин, некоторые думали
и говорили, что Цезарь легко мог быть участником этого преступ-
ления. Брут поспешил выступить в его оправдание с жаром, изу-
мившим Цицерона. Следовательно, он находился в то время впол-
не под обаянием Цезаря. Прибавим к этому, что в лагере Помпея
он почувствовал отвращение к междоусобным войнам. Они лиши-
ли его нескольких из его драгоценнейших друзей, например
Торквата и Триария, двух молодых людей, подававших громадные
надежды, потерю которых он горько оплакивал. Думая о беспо-
рядках, причиненных междоусобиями, о жертвах, похищенных
* Арр. De bell, civ., IV, 133.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
342
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
ими, он, вероятно, говорил вместе со своим другом, философом
Фавонием: «Лучше даже выносить самоуправную власть, чем воз-
буждать безбожные войны» *. Как же случилось, что он дал себя
увлечь к возобновлению их? Каким искусным заговором друзья
сумели победить его отвращение, вооружить его против любимого
им человека и втянуть в предприятие, долженствовавшее перевер-
нуть весь мир? Это стоит того, чтобы рассказать, и письма Цице-
рона дают нам возможность проникнуть в эту тайну.
III
Начиная с Фарсала не было недостатка в недовольных. Вели-
кая аристократия, так долго управлявшая миром, не могла считать
себя разбитой после первого поражения. Ей естественно хотелось
сделать еще одно усилие, тем более что она сознавала, что в первый
раз она сражалась при невыгодных условиях и что, связав свое
дело с делом Помпея, она стала на плохую почву. Помпей внушал
партии свободы не больше доверия, чем Цезарь. Известно было,
что он любил чрезвычайные полномочия и старался забирать в
свои руки всю общественную власть. В начале междоусобной вой-
ны он так надменно отверг самые справедливые предложения и так
горячо старался ускорить кризис, что можно было подумать — он
спешит отделаться от стеснявшего его соперника, а не торопится на
помощь находившейся в опасности республике. Друг его Цицерон
говорит нам, что, видя в его лагере окружавших его дерзких людей
и то упорство, с каким он отказывался принимать советы, можно
уже было подозревать, что тот, кто так дурно принимает советы
перед битвою, сделается господином после победы. Вот почему
столько честных людей, и первый из них Цицерон, так долго не
решались стать на его сторону, а главное — вот почему такие не-
устрашимые люди, как Брут, так поспешно сложили оружие после
первого поражения. К этому надо прибавить, что если нельзя было
быть вполне уверенным относительно намерений Помпея, то легко
было также ошибиться и насчет замыслов Цезаря. Всякому было
* Pint. Brut., 12.
ГЛАВА
V
343
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
ясно, что он хочет власти. Но какой именно? Желал ли он только
одной из тех временных диктатур, какие необходимы для свобод-
ных государств после эпохи анархии, которые задерживают на вре-
мя свободу, но не уничтожают ее? Хотел ли он разыграть роль
Мария и Суллы, пережитых, однако, республикой? В крайнем
случае можно было бы подумать последнее, и ничто не мешает
предполагать, что такова была мысль многих сподвижников Цеза-
ря, особенно тех, которые, разочаровавшись в нем впоследствии,
составили против него заговор.
Но после Фарсала нельзя уже было поддаваться этому само-
обольщению. Цезарь требовал не какой-нибудь чрезвычайной вла-
сти, а просто хотел основать новое правление. Не говорил ли он,
что республика есть слово, не имеющее смысла, и что Сулла, отка-
завшись от диктатуры, сделал непростительную глупость. Меры,
принятые им для того, чтобы устроить в свою пользу народное го-
лосование, назначение им консулов и преторов на несколько лет
вперед, распоряжение общественной казной и доходами, доверен-
ное им своим вольноотпущенникам и рабам, соединение в своем
лице всех почетных прерогатив, цензура под именем префектуры
нравов, пожизненная диктатура, не мешавшая ему проводить еже-
годно собственное назначение в консулы, наконец, все в его зако-
нах и поведении указывало на какой-то окончательный захват вла-
сти. Не принимая ни одной из предосторожностей, употребляемых
впоследствии Августом для того, чтобы скрыть размеры своей вла-
сти, он как будто нарочно выставлял ее на вид, без всякой заботы
о том, что этой откровенностью может нажить себе врагов. Напро-
тив, по какому-то ироническому скептицизму и смелой дерзости
знатного вельможи он любил оскорблять фанатических привер-
женцев старинных обычаев. Он улыбался, видя изумление жрецов
и авгуров, когда при всем сенате он осмеливался отрицать богов, и
тешился смущением этих стариков-формалистов, суеверных
хранителей древних обрядов. Кроме того, так как он больше всего
любил удовольствия, то власть нравилась ему не только сама по
себе, но еще и потому, что ею можно наслаждаться; он не доволь-
ствовался существенною стороной высшей власти, ему нужна была
и ее внешность: окружающий ее блеск, требуемые ею почести,
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
344
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
возвышающая ее пышность и даже имя, ее обозначающее. Он знал,
до какой степени страшит римлян царский титул, которого ему так
хотелось. Но смелость его находила удовольствие в пренебрежении
этими старыми предрассудками, между тем как его искренность по-
читала более честным называть настоящим именем ту власть, кото-
рою он пользовался. Благодаря такому поведению Цезаря не оста-
лось ровно ничего неясного: оно не допускало больше никаких
иллюзий и недоразумений. Дело касалось теперь не соперничества
двух честолюбий, как во время Фарсальской битвы, но борьбы
между двумя противоположными правительствами. Мнения, как
это обыкновенно бывает, точнее уяснялись одно другим, и громко
высказываемое Цезарем намерение создать монархию привело к
образованию большой республиканской партии.
Каким образом самые смелые и рьяные в этой партии вздумали
соединиться и организоваться? Как удалось им составить заговор
на жизнь диктатора? Это невозможно узнать в точности. Но кажет-
ся, что первая мысль о заговоре возникла в двух совершенно про-
тивоположных лагерях, а именно между побежденными при Фар-
сале и, что гораздо удивительнее, между самими военачальниками
Цезаря. Вероятно, эти два заговора были сначала отдельны друг от
друга и каждый из них действовал по своему расчету: между тем
как Кассий намеревался убить Цезаря на берегах Кидна, Требоний
чуть не умертвил его в Нарбонне 14. Впоследствии оба заговора,
неизвестно каким образом, соединились между собой.
Каждая партия прежде всего старается отыскать себе вождя.
Если бы хотели продолжать традиции последней войны, то глава
был налицо: у Помпея оставался сын, Секст, каким-то чудом спас-
шийся во время Фарсальской и Мундской битв и переживший
всех своих. Побежденный, но не павший духом, он бродил в горах
и по берегам рек, становясь поочередно то искусным партизаном,
то смелым морским разбойником, и упорные помпеянцы собира-
лись вокруг него. Но теперь никто не хотел уже быть помпеянцем.
Желали иметь главою человека, который был бы носителем не
только имени, но и принципа и служил бы представителем
республики и свободы без всякой личной задней мысли. Своею
жизнью, нравами и характером он должен был составлять полную
ГЛАВА
V
345
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
противоположность с тем правительством, на которое собирались
напасть. Он должен был быть честен, так как власть была испор-
чена, бескорыстен, чтобы протестовать этим самым против окру-
жавшей Цезаря ненасытной корысти, уже настолько знаменит,
чтобы различные элементы, составлявшие партию, согласились бы
подчиняться ему, и в то же время молод, так как требовалась ре-
шительная рука. Только один человек соединял в себе все эти ка-
чества: это был Брут. Потому-то взоры всех и обратились на него.
Общественный голос называл его вождем республиканской партии
еще в то время, как он был другом Цезаря. Когда первые заговор-
щики вербовали себе участников, им постоянно твердили одно и то
же: «Мы с вами, если нас поведет Брут». Сам Цезарь, несмотря на
свое доверие и дружбу с ним, как бы предчувствовал, откуда ему
грозит опасность. Однажды, когда его пугали неудовольствием и
угрозами Антония и Долабеллы, он отвечал: «Нет, этих развратни-
ков опасаться нечего: опасны бледные и худые». Он, конечно, на-
мекал на Брута.
К этому давлению со стороны общественного мнения, распоря-
жавшегося Брутом заранее без его согласия, надо было прибавить
еще более определенные побуждения, которые заставили бы его
решиться; таких побуждений было много, и они шли к нему со всех
сторон. Мне незачем напоминать о записках, которые он находил у
себя на судейском месте 15, о надписях, помещаемых под статуей
его предка * 16, и прочих ловких проделках, так хорошо рассказан-
ных Плутархом. Но никто так не способствовал людям, желавшим
сделать Брута заговорщиком, как Цицерон, хотя он их вовсе не
знал. Письма его рисуют нам тогдашнее его настроение. В них с
особенной живостью выражаются досада, гнев и сожаление об
утраченной свободе. «Мне стыдно быть рабом» * **, — пишет он
Прибегавшие к этим уловкам знали, что они касаются самой чувствительной
струны в душе Брута. Происхождение его от предка, положившего когда-то конец
царской власти, было под большим сомнением; чем больше оно считалось
сомнительным, тем сильнее он старался утвердить его. Сказать ему: «Нет, ты не
Брут» — значило заставить его исполнить свою обязанность или подзадорить его к
тому, чтобы он доказал свое происхождение на деле.
•* Ad fam., XV, 18.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
346
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
однажды Кассию, не подозревая, что в эту самую минуту Кассий
изыскивает в тиши способы освободиться от рабства. Невозможно,
чтобы чувства эти не прорывались у Цицерона в издаваемых им в
ту пору книгах. Мы находим их там в настоящее время и при спо-
койном чтении; тем более их должны были видеть тогда, когда эти
книги комментировались ненавистью и читались глазами, изощрен-
ными возмущением. Сколько там подмечалось уже неуловимых
для нас теперь эпиграмм; сколько колких и горьких слов, не заме-
чаемых нами ныне, с восторгом улавливалось и лукаво повторя-
лось тогда в разговорах, поносивших властелина и его друзей. Ци-
церон остроумно называл это «укусами свободы, которая никогда
так хорошо не рвет зубами, как побыв некоторое время в наморд-
нике» *. При небольшом старании можно было везде найти намеки.
Если автор говорил с таким восхищением о древнем красноречии,
то это ведь для того, чтобы пристыдить пустынный теперь форум и
немой сенат; о старом порядке вспоминалось для того, чтобы таким
образом нападать на новый, и похвала умершим делалась сатирой
на живых. Цицерон вполне понимал все значение своих книг, когда
впоследствии говорил: «Они были для меня как бы сенатом или
трибуною, откуда я мог говорить» **. Ничто так сильно не раздра-
жало общественного мнения, не возбуждало в сердцах сожаления о
прошлом и отвращения к настоящему, словом, ничто так не подго-
товило последующих событий, как его книги.
На Брута чтение писаний Цицерона должно было производить
более глубокое впечатление, чем на других: они посвящались его
имени и для него, собственно, писались. Хотя и предназначенные
действовать на всю публику, они заключали в себе некоторые час-
ти, обращенные именно к нему. Цицерон старался пробудить не
только его патриотические чувства, но и воспоминания и надежды
молодости. С коварной ловкостью он затрагивал даже его тщесла-
вие, указывая ему на то, какое важное место он мог бы занимать
при восстановлении прежнего правительства. «О Брут, — говорил
он, — я чувствую, что горесть моя возрастает при взгляде на тебя
* De Offic., II, 7.
** De Divin., II, 2.
ГЛАВА
V
347
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
и при той мысли, что именно тогда, когда твоя юность неудержимо
порывалась к славе, ты был внезапно остановлен на этом пути не-
счастною судьбою республики. Вот предмет моей горести и причи-
на забот моих и Аттика, разделяющего со мною уважение и любовь
к тебе. Ты — единственный предмет наших интересов, и нам хо-
чется, чтобы ты пожал плоды своей добродетели; мы от души же-
лаем, чтобы республиканское государство позволило тебе когда-
нибудь воскресить и еще увеличить славу двух знаменитых домов,
которых ты представитель. Тебе следовало бы быть господином на
форуме и властвовать там безраздельно, вот почему мы и огорча-
емся вдвойне тем, что республика потеряна для тебя, а ты — для
республики» *. Понятно, что подобные сожаления, в которых част-
ный интерес смешивался с общественным, да еще выраженные та-
ким образом, сильно волновали Брута. Антоний не вполне оши-
бался, виня Цицерона за соучастие в смерти Цезаря. Если он не
сам нанес удар, то вооружил руки, нанесшие его, и заговорщики
были совершенно правы, когда, выйдя из сената после мартовских
ид, они призывали Цицерона, потрясая своими окровавленными
кинжалами.
К этим внешним возбуждениям присоединились другие, еще
более сильные, которые Брут встречал в собственном доме. Мать
всегда пользовалась своим влиянием на него, чтобы сблизить его с
Цезарем; но именно в этот критический час власть Сервилии
уменьшилась вследствие женитьбы Брута на своей двоюродной се-
стре Порции. Дочь Катона и вдова Бибула, Порция вносила в свой
новый дом все страсти своего отца и своего первого мужа и, глав-
ным образом, ненависть к Цезарю, виновнику всех ее несчастий.
Едва она вступила в эту семью, как уже начались несогласия меж-
ду нею и ее свекровью. Цицерон, сообщающий нам это, не объяс-
няет, однако, их причин, но вполне естественно предположить, что
обе эти женщины оспаривали друг у друга влияние на Брута,
чтобы, подчинив его себе, увлечь на свою сторону. Вероятно,
влияние Сервилии уменьшилось отчасти вследствие этих домаш-
них раздоров, и голос ее, побежденный советами новой и любимой
* Brut., 97.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
348
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
супруги, не имел уже прежнего веса, когда она говорила в защиту
Цезаря.
Таким образом, все соединилось вместе, чтобы увлечь Брута.
Представьте себе этого слабого и совестливого человека, донимае-
мого со всех сторон разом и надеждами общественного мнения, и
воспоминаниями прошлого, и преданиями своей семьи, и самым
именем, которое он носил, и тайными упреками, подсовываемыми
ему под руки и бросаемыми под ноги, беспрестанно поражавшими
его невнимательные взоры и рассеянный слух, и находящего, нако-
нец, у себя дома те же воспоминания и упреки в форме очень закон-
ной горести и трогательного сожаления. Разве он не должен был
уступить наконец этим ежедневным воздействиям? Однако очень
может быть, что, прежде чем сдаться, он сопротивлялся и выдер-
живал сильную борьбу с самим собой в те бессонные ночи, о кото-
рых говорит Плутарх. Но поскольку в подобные внутренние пере-
живания никого не посвящают, то и никаких следов их у историков
не может сыскаться, и, если мы хотим узнать о них, нам ничего
больше не остается, как попытаться посмотреть, не отыщется ли
хоть отдаленное о них воспоминание в письмах Брута, написанных
им впоследствии и дошедших до нас. В самом деле, мы видим, как
он дважды возвращается здесь к одной и той же мысли: «Предки
наши полагали, что мы не должны терпеть тирана, даже если он
наш отец... * Иметь больше власти, нежели законы и сенат, — это-
го права я не признал бы даже и за отцом своим» ** ***. Не было ли это
его ответом самому себе всякий раз, когда он чувствовал себя сму-
щенным воспоминанием об отеческой привязанности к нему Цезаря
и о том, что этот человек, против которого он вооружался, называл
его своим сыном? Что касается полученных или ожидаемых от него
милостей, они могли бы обезоружить другого человека, он же
укреплял и закалял себя против них. «Нет такого выгодного раб-
ства, — говорил он, — чтобы принудить меня расстаться с наме-
рением быть свободным» Этим самым он защищался против
* Epist. Brut., I, 17.
** Epist. Brut., I, 16.
*** Epist. Brut., I, 17.
ГЛАВА
V
349
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
друзей диктатора и, может быть, против своей матери, когда та,
желая обольстить его, говорила ему, что, согласись он терпеть цар-
скую власть Цезаря, он мог бы надеяться разделить ее. Но он был
не таков, чтобы заплатить своей свободой за право господствовать
над другими: такая сделка показалась бы ему невыгодной. <Лучше
ни над кем не властвовать, — писал он, — нежели быть чьим бы то
ни было рабом. Можно жить не властвуя, но нет больше причины
жить, когда сделаешься рабом» *.
Среди всех этих никому не ведомых сомнений произошло одно
событие, которое очень удивило публику и которое Цицерон пере-
дает в своих письмах без всякого объяснения. Когда сделалось из-
вестным, что Цезарь, победитель сыновей Помпея, возвращается в
Рим, Брут проявил столько поспешности выйти ему навстречу, что
это все заметили, и многие отнеслись к этому с осуждением. Каков
же был его умысел? Его можно угадать из нескольких слов Ци-
церона, на которые не было обращено достаточно внимания. В ми-
нуту перед принятием крайнего решения Брут хотел сделать по-
следнее усилие повлиять на Цезаря и попытаться в последний раз
приблизить его к республике. Он нарочно хвалил перед ним людей
из побежденной партии, особенно Цицерона, с той надеждой, что
их, быть может, снова призовут к делам. Цезарь благосклонно вы-
слушал эти похвалы, хорошо принял Брута и не обезнадежил его.
Доверчивый Брут поспешил вернуться в Рим и возвестить всем,
что Цезарь возвращается к честным людям. Он дошел даже до то-
го, что уговаривал Цицерона написать к диктатору политическое
письмо и поместить там несколько добрых советов и указаний; но
Цицерон не разделял надежд своего друга и после некоторого ко-
лебания отказался писать. Впрочем, Брут обманывался недолго.
Антоний упредил его у Цезаря. Антонию, своими безумствами на-
рушавшему спокойствие Рима, за многое следовало просить себе
прощения, но он хорошо знал, каким средством его можно достиг-
нуть. Между тем как Брут старался сблизить Цезаря с респуб-
ликанцами и воображал себе, будто преуспел в этом, Антоний, же-
лая склонить к себе властелина, потворствовал самым заветным его
* Quint., IX, 3.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
350
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
желаниям и, вероятно, манил его блеском столь желанной им коро-
ны. Сцена на Луперкалиях ясно показала, что Антоний одержал
верх, и Брут не мог больше сомневаться в намерениях Цезаря 17.
Правда, план Антония не удался на этот раз: крики толпы и оппо-
зиция двух трибунов принудили Цезаря отказаться от предлагае-
мой ему диадемы; но все знали, что эта неудача не обескураживает
его. Случай был упущен только на время и должен был предста-
виться опять. По поводу войны с парфянами затеяли принести в
сенат старый сивиллин оракул, гласивший, что парфяне будут по-
беждены только царем 18, и требовали этого титула для Цезаря. В
сенате же было слишком много чужеземцев и трусов, чтобы можно
было сомневаться в ответе. Этот самый момент Кассий выбрал для
того, чтобы открыть Бруту составлявшийся заговор и сделать его
главою.
Кассий, чье имя с тех пор уже неразрывно связано с именем
Брута, представлял собою совершенную ему противоположность.
Он заслужил большую воинскую славу, спасши остатки армии
Красса и прогнав парфян из Сирии 19; но в то же время его обвиня-
ли в страсти к удовольствиям, в том, что он эпикуреец и в теории и
на практике, жадно любит власть и неразборчив в средствах ее
приобретения. Подобно почти всем проконсулам, он ограбил
управляемую им провинцию; говорили, что Сирии не легче было от
того, что он спас ее, и что она предпочла бы попасть в руки пар-
фян. Кассий был желчен в своих насмешках, неровен в обращении,
вспыльчив, подчас жесток * и, конечно, не почувствовал бы отвра-
щения к убийству; но откуда у него возникла мысль убить Цезаря?
Плутарх говорит, что она возникла у него с досады, что он не
получил городского преторства, отданного диктатором Бруту, и
весьма вероятно, конечно, что личные неудовольствия могли оже-
сточить эту страстную душу. Впрочем, если бы Кассию приходи-
лось мстить только за эту обиду, он, по всей вероятности, не всту-
пил бы в соглашение с тем, кто сам был причастен к этой обиде и
* Следует, однако, заметить, что в корреспонденции Цицерона находятся не-
сколько писем Кассия, из которых иные остроумны и очень веселы. В них встреча-
ются даже каламбуры (Ad fam., XV, 19).
ГЛАВА
V
351
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
воспользовался ею. У него было много других причин ненавидеть
Цезаря. Аристократ по рождению и по чувству, он носил в своем
сердце всю ненависть побежденной аристократии; ему нужна была
кровавая расправа в отплату за поражение своих; само прощение,
дарованное Цезарем, не погасило в нем гнева, возникавшего при
виде всего унижения аристократии. Таким образом, в то время как
Брут старался быть человеком принципа, Кассий открыто заявлял
себя человеком партии. Кажется, он издавна питал мысль ото-
мстить за Фарсал убийством. По крайней мере, Цицерон рассказы-
вает, что всего через несколько месяцев после получения им проще-
ния он поджидал Цезаря на одном из берегов Кидна, намереваясь
убить его, и что Цезарь спасся лишь потому, что случайно высадил-
ся на другой берег. В Риме, несмотря на все получаемые им мило-
сти, он снова взялся за свой план. Он устроил заговор, разыскивал
недовольных, собирал их на тайные совещания и, видя, что все
желают иметь главою Брута, взялся переговорить с ним.
Они еще были между собою в ссоре из-за соперничества при
выборе на должность городского претора. Кассий отложил в сто-
рону всякие неудовольствия и отправился к своему зятю. «Он взял
его за руку, — повествует Аппиан, — и сказал ему: “Что нам де-
лать, если льстецы Цезаря предложат его в цари?” Брут отвечал,
что он рассчитывает не идти в сенат. “Но как же? — возразил
Кассий. — Если нас потребуют туда в качестве преторов, что ж
мы будем делать?” — “Я буду защищать республику до самой
смерти”, — отвечал тот. “Так не возьмешь ли ты себе в сообщники
еще несколько сенаторов? — спросил Кассий, обнимая его. —
Как ты думаешь, кто пишет те надписи, что ты находишь на своем
судейском месте: презренные наемники или первейшие граждане
Рима? От других преторов ожидают игр, ристалищ и охот; от тебя
требуют только, чтобы ты возвратил Риму его свободу, как сдела-
ли это твои предки”» *.
Слова эти окончательно победили душу, уже давно тревожи-
мую столькими тайными и явными просьбами. Еще колеблющаяся,
* Арр. De belt, civ., II, 113. Плутарх рассказывает то же самое и почти в тех
же словах.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
352
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
но уже почти сдавшаяся, она, чтобы окончательно решиться, ожи-
дала только какого-нибудь твердо установленного плана.
Наконец у заговора был глава. Нечего было еще сомневаться
и ждать. Чтобы избежать нескромностей или слабостей, надо было
спешить делом. Кассий открыл заговор Бруту вскоре после празд-
ника луперкалий, празднуемого 15 февраля, и менее нежели через
месяц после того, 15 марта, Цезарь был убит в курии Помпея20.
IV
Брут был действительно главою заговора, хотя первая мысль
о нем принадлежала не ему. Заговор был устроен Кассием, и тот
один мог оспаривать у него право управлять им. Быть может, он
некоторое время и имел это намерение. Мы видим, что сначала он
предложил план действий, в котором обнаруживается вся горяч-
ность его характера. Он хотел, чтобы вместе с Цезарем были уби-
ты его главные друзья, особенно Антоний. Брут отказался от это-
го, и прочие заговорщики согласились с ним. Под конец сдался и
сам Кассий, причем надо заметить, что, несмотря на всю свою гор-
дость и властолюбие, он также подчинился авторитету Брута. Не-
сколько раз он пытался избавиться от его влияния, но после мно-
гих вспышек и угроз чувствовал себя обыкновенно побежденным
холодной рассудительностью своего друга. Итак, на деле всем
предприятием руководил Брут.
Это очень заметно: в самом способе вести дело и в исполнении
ясно отражается его характер и склад ума. Мы имеем здесь перед
собою не обыкновенный заговор и не заговорщиков по ремеслу,
сплошь и рядом людей очень грубых и на все готовых. Но это в то
же время и не какие-нибудь честолюбцы, завидующие богатству и
почестям другого, и не безумцы, ослепленные политической нена-
вистью. Эти чувства существовали, вероятно, в сердцах многих за-
говорщиков, как говорят историки, но Брут принудил скрыть их.
Он желал окончить свое дело с некоторого рода спокойным досто-
инством. Он был ведь только против системы; что же касается са-
мого человека, он не питал к нему, по-видимому, ни малейшей не-
нависти. Убив его, он его не оскорбляет; несмотря на множество
ГЛАВА
V
353
12Г. Буассье
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
заявлений неудовольствия, он позволяет устроить ему похороны и
прочесть народу его завещание. Прежде всего он заботится о том,
чтобы никто не подумал, будто он старается для себя или для сво-
их; он хочет избегнуть всякого подозрения в личном честолюбии и
в желании действовать в интересах партии. Таков был этот заговор,
в котором принимало участие столько людей совершенно различно-
го характера, но который весь был проникнут духом Брута. Влия-
ние его и на последующие события было также велико. Он дейст-
вовал вовсе не случайно, как его обвиняет в этом Цицерон и как
повторяют все; он заранее начертал себе план действий для буду-
щего и имел перед собою твердо установленную цель. Но, к сожа-
лению, его план, задуманный в уединении, вдали от сообщества и
знания людей, был неприложим к делу. Это было создание чистого
рассудка, желающего вести дело и во время революции, как в спо-
койное время, и держаться строгой законности даже в насильствен-
ном деле. Правда, он вскоре осознал свою ошибку и вынужден был
постепенно отказаться от всех внушений своей совести, но, не обла-
дая гибкостью политика, умеющего подчиняться необходимости,
он уступил слишком поздно, неохотно и беспрестанно вспоминал с
сожалением о тех прекрасных проектах, от которых вынужден был
отказаться. Отсюда происходили все его колебания и несообразно-
сти. Говорят, будто он проиграл дело потому, что не имел наперед
составленного плана; я же, напротив того, думаю, что если оно не
удалось ему, так это именно потому, что он хотел быть слишком
верным составленному им химерическому плану, несмотря на все
уроки, данные событиями. Достаточно будет краткого перечня
фактов, чтобы показать, что именно это погубило его вместе с его
партией и сделало бесполезной пролитую кровь.
Убив Цезаря, заговорщики вышли из сената, размахивая ме-
чами и созывая народ. Народ слушал их с удивлением, без особен-
ного гнева, но и без всякого сочувствия. Не вызвав сочувствия,
они поднялись на Капитолий, где можно было защищаться, и
заперлись там под охраной нескольких гладиаторов. К ним присо-
единились здесь лишь те сомнительные друзья, которых всегда на-
ходят партии при начале кажущейся удачи. Но если никто не спе-
шил примкнуть к заговорщикам, то еще менее хотели нападать на
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
354
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
них. Сторонники Цезаря были поражены ужасом. Антоний сбро-
сил свою консульскую одежду и скрылся. Долабелла старался ка-
заться веселым и намекал, что сам принадлежит к числу заговор-
щиков. Многие спешили покинуть Рим и бежали в деревни. Но
когда увидели, что все остается в порядке и что заговорщики до-
вольствуются только произнесением речей на Капитолии, самые
испуганные ободрились. Ужас, возбужденный их смелым поступ-
ком, уступил место удивлению при виде столь странного бездейст-
вия. На другой же день Антоний снова облекся в свою консуль-
скую одежду, собрал своих друзей, вооружился смелостью, и
теперь надо было уже считаться с ним.
«Они действовали, — сказал Цицерон, — со смелостью мужа и
с предусмотрительностью ребенка (animo virili, consilio puerili)* *.
Они как будто ничего не приготовили, ничего не предусмотрели.
Вечером мартовских ид они ожидали событий, не сделав ровно
ничего для управления ими. Было ли это, как думали, непредус-
мотрительностью и легкомыслием? Нет, то была система и явное
преднамерение. Брут присоединился к другим лишь для того, что-
бы освободить республику от человека, нарушавшего правильный
ход законных учреждений. По смерти его народ получал обратно
свои права и мог свободно располагать ими. Оставить за собою
хоть на один день власть, отнятую у Цезаря, значило возбудить
против себя подозрение в своекорыстии действий. А готовить напе-
ред декреты или законы, уславливаться о будущем, избирать сред-
ства для того, чтобы дать делам желаемое направление, не значило
ли это брать на себя некоторым образом роль всей республики? Не
то же ли делал и Цезарь? Таким образом, чтобы не явиться подра-
жателями и такими же честолюбцами, заговорщики тотчас после
первой удачи должны были прибегнуть к отречению. Вот чем, на
мой взгляд, можно объяснить их поступки. По какому-то странно-
му чувству бескорыстия и законности они добровольно оставались
безоружными. Они как бы гордились тем, что сошлись между
собою только для убийства Цезаря. Совершив это дело, они долж-
ны были возвратить народу право распоряжаться своими делами и
* AdAtt., XV, 4.
ГЛАВА
V
355
12*
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
выбрать себе правительство, предоставляя на его волю выразить
свою благодарность тем, кто освободил его, или, пожалуй, отпла-
тить им забвением.
Тут-то и начинался их самообман: они думали, что между на-
родом и свободою был только один Цезарь и как скоро его не
станет, то свобода непременно тотчас же возродится, но в тот день,
когда они призвали граждан принять обратно свои права, никто не
отвечал им, да никто и не мог отвечать, так как граждан больше не
существовало. «Уже с давних пор, — говорит по этому случаю Ап-
пиан, — римский народ был не более как смесь всяких наций.
Вольноотпущенники смешивались там с гражданами, раб ничем
больше не отличался от своего господина. Наконец, производимые
в Риме раздачи хлеба привлекали туда нищих, лентяев и злодеев
со всей Италии» *. Это космополитическое население без прошлого
и без преданий было уже вовсе не римский народ. Зло это шло
исстари, и проницательные умы должны были бы уже давно обра-
тить на него внимание. Цицерону это иногда как будто приходит в
голову, особенно когда он видит, как легко торгуют голосами на
выборах. Тем не менее все еще, по-видимому, шло правильно, и
все текло по раз данному руслу. При подобном состоянии, когда
государство движется только уже по привычке, все гибнет, если
это движение хоть ненадолго остановится. А со смертью Цезаря
старые колеса перестали действовать. Перерыв был непродолжи-
телен, но машина была уже в таком расстройстве, что, остановив-
шись, она испортилась сразу. Таким образом, заговорщики не мог-
ли воскресить даже того, что существовало до междоусобной
войны, так что и эта последняя тень республики, при всем несовер-
шенстве своем, была утрачена навек.
Вот почему их никто не слушал и никто за ними не пошел.
При виде этой равнодушной толпы, укрываясь на Капитолии в
полном одиночестве, не один из них, вероятно, упал духом. Боль-
ше всех огорчался Цицерон, видя, что не делается ничего, а толь-
ко произносятся прекрасные речи. Он хотел, чтоб они действова-
ли, чтоб они пользовались минутою, чтоб они умерли, если это
* Арр. De bell, civ., II, 120.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
356
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
нужно: «Разве смерть не была бы прекрасною в такой великий
день?» Этот обыкновенно нерешительный старик чувствовал в се-
бе в ту минуту больше решимости, чем все эти молодые люди,
только что нанесшие такой смелый удар. А между тем что же он
предлагал в конце концов? «Надо еще возбудить народ», — гово-
рил он. Miji видели сейчас, мог ли народ отвечать. «Надо было
созвать сенат и воспользоваться его испугом для того, чтобы ис-
торгнуть у него благоприятные декреты» *. Вероятно, сенат утвер-
дил бы все, что они пожелали; но когда декреты будут изданы,
как их привести в исполнение? Все эти проекты были недостаточ-
ны, и невозможно было предложить что-либо более полезное лю-
дям, решившимся не выходить из пределов законности. Остава-
лось одно средство — смело захватить власть, сохранять ее с
помощью насилия и беззаконности, не отступая даже перед про-
скрипциями, противопоставить только что разрушенной народной
тирании аристократическую диктатуру, ~ словом, возобновить
образ действий Суллы. Кассий, быть может, и поступил бы так,
но Брут ужасался при мысли о насилии. С какой бы стороны ни
шла тирания, она казалась ему преступлением, он предпочел бы
погибнуть вместе с республикой, нежели спасти ее этими средст-
вами.
Следовавшие затем несколько дней прошли в странных пере-
дрягах. Настало какое-то междуцарствие, в продолжение которого
партии мерились между собою силами с различным успехом. На-
род не последовал за заговорщиками, но не поддерживал и их вра-
гов. Не зная, на что опереться, обе стороны действовали наудачу.
Отсюда происходили разные противоречия и неожиданности. Се-
годня провозглашали амнистию, и Брут отправлялся обедать к Ле-
пиду, на другой день поджигали дома заговорщиков. Уничтожив
диктатуру, утверждали акты диктатора. Друзья Цезаря воздвигли
ему колонну и алтарь на форуме; но нашелся тоже друг его, кото-
рый приказал разрушить их. И вот среди такого затруднительного
положения, когда обе партии колебались в нерешительности, не
отваживаясь ни на какой смелый шаг, когда каждый искал вокруг
• Ad Att., XIV, 10 и XV, И.
ГЛАВА
V
357
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
себя, где находится сила, в это время явились те, которые впослед-
ствии должны были сделаться владыками.
Уже давным-давно в Риме совершался тайный переворот, ко-
торого никто не замечал, так как шаги его были медленны и посте-
пенны, но который, дойдя до конца, изменил форму государства.
Пока сражались только у ворот Рима и в Италии, походы бывали
непродолжительны и граждане не могли терять в лагерях традиций
гражданской жизни; в то время не было еще ни солдат по ремеслу,
ни полководцев по профессии. Но по мере того как войны станови-
лись более отдаленными и продолжительными, люди, принимав-
шие в них участие, привыкли жить вдали от Рима. Они на столь
долго теряли из виду форум, что позабывали его страсти и привыч-
ки. В то же время вместе с распространением гражданского права
доступ в легионы стал открыт для людей всех стран. Такое смеше-
ние окончательно ослабило связь, соединявшую воина с городом;
он привык отделять себя от него, иметь свои отдельные интересы и
смотреть на лагерь, как на свое отечество. После великой Галль-
ской войны, продолжавшейся десять лет, ветераны Цезаря уже не
помнили более, что они граждане, и в воспоминаниях своих не шли
далее Ариовиста и Верцингеторикса. Когда пришло время их от-
благодарить, Цезарь, никогда не бывавший неблагодарным, роздал
им самые лучшие земли Италии, и эта раздача произошла при но-
вых условиях. До того времени воины по окончании войны возвра-
щались в народную массу; если их посылали в какую-нибудь коло-
нию, они там терялись и как бы растворялись среди прочих
граждан; теперь же они прямо перешли из лагеря на дарованные
им земли, и, таким образом, в них сохранился военный дух. Так
как они все жили невдалеке друг от друга и могли видеться между
собою, то не утратили вполне своей любви к жизни, полной при-
ключений. «Они сравнивали, — говорит Аппиан, — трудные зем-
ледельческие работы с блестящими и прибыльными случайностями
битв» *. Таким образом, они составляли внутри Италии целое воен-
ное население, прислушивающееся ко всем военным новостям и го-
товое подняться по первому призыву.
Арр. De bell, civ., Ill, 42.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
358
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
Именно в это время их было еще очень много в Риме, где они
дожидались раздачи земель от Цезаря. Другие находились побли-
зости, в Кампании, занятые своим устройством, и первые хлопоты
нового житья уже успели им, быть может, опротиветь. Многие из
них вернулись в Рим, услышав о том, что случилось, остальные,
прежде чем решиться, дожидались, чтобы им подороже заплатили,
и торговались. Правда, что в покупщиках недостатка не было. На-
следство великого диктатора соблазняло всех. Благодаря этим сол-
датам, готовым продать свои услуги, каждый из соискателей мог
иметь сторонников и надежду на успех. Антоний господствовал
над ними всеми блеском своего консульского имени и воспомина-
нием своей дружбы с Цезарем; но наряду с ним действовали раз-
вратный Долабелла, подававший надежду всем партиям, и моло-
дой Октавий, приехавший из Эпира для получения наследства
своего дяди. Даже неспособный Лепид сумел расположить в свою
пользу несколько легионов и также фигурировал между этими че-
столюбцами. И вот все они, окруженные закупленными солдатами
и обладая значительными провинциями, с недоверием наблюдали
друг за другом, ожидая, когда настанет минута начать бой.
Что же делал в это время Брут? Так как случай мартовских ид
был упущен, он еще мог воспользоваться раздорами цезарианцев,
чтобы броситься на них и раздавить их. Решительные люди из его
партии советовали ему попытать это и призвать к оружию всю мо-
лодежь Италии и провинций, торжествовавшую при известии о
смерти Цезаря, но Брут ненавидел междоусобие и не мог решиться
подать к нему новый повод. Вообразив себе, что народ поспешит
принять возвращаемую ему свободу, он ожидал, что восстановле-
ние республики произойдет без всякого насилия. Одна иллюзия
влекла за собой другую, и он думал, что удар кинжала, повлекший
за собою страшную двенадцати летнюю войну, навсегда упрочит
общественное спокойствие. Именно с этой уверенностью выйдя из
курии Помпея, где только что он убил Цезаря, он пробегал по
улицам Рима с криком: «Мир! Мир!» Это слово сделалось с этих
пор его девизом. Когда его друзья, узнав об опасностях, которым
он подвергался, явились на его защиту из соседних муниципиев,
он отослал их назад. Он скорее согласен был сидеть, запершись
ГЛАВА
V
359
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
дома, чем подавать предлог к насилию. Принужденный оставить
Рим, он еще скрывался некоторое время в соседних садах, трево-
жимый солдатами, выходя только по ночам, но все поджидая ве-
ликого народного движения, на которое упорно рассчитывал. Но
все осталось спокойным. Тогда он уехал дальше и приютился в
своих виллах в Ланувии и в Антии21. Отсюда он слышал военный
шум, проносившийся по Италии, и видел, что все партии готовятся
к битве. Только он один продолжал стоять на своем. Целые шесть
месяцев он уклонялся от ужасной необходимости, с каждым днем
становившейся все более и более неизбежною. Он не решался при-
нять ее и советовался со всеми. В своих письмах * Цицерон расска-
зывает даже о некоторого рода совете, собиравшемся в Антии для
выяснения того, что надобно делать. На нем присутствовали Сер-
вилия с Порцией, Брут и Кассий, да было приглашено несколько
самых верных друзей, в том числе Фавоний и Цицерон. Сервилия,
заботившаяся больше о безопасности, нежели о чести своего сына,
желала, чтобы он удалился. Она выпросила у Антония, оставше-
гося ее другом, для своего сына и зятя легацию, то есть поручение
закупить хлеба в Сицилии. То был благовидный и безопасный
предлог покинуть Италию; но уехать с отпуском, подписанным
Антонием, принять ссылку как благодеяние — какой позор! Кас-
сий нс соглашался на это, он горячился, негодовал, угрожал,
«можно было подумать, что он жаждет только войны и ничего
больше». Напротив того, Брут спокойно и покорно расспрашивал
друзей, решившись угодить им, если б даже при этом ему довелось
рисковать своею жизнью. Желают ли, чтоб он отправился в Рим?
Он готов туда ехать. При этом предложении все против него вос-
стали. Рим был полон опасностей для заговорщиков, и они не хо-
тели бесполезно рисковать своею последнею надеждой на свободу.
Но что же оставалось делать? Все сходились лишь в том, что горь-
ко сожалели о своем прежнем образе действий. Кассий тужил о
том, что не убили Антония, как он этого требовал, и Цицерон не
возражал ему. К несчастью, подобные взаимные упреки не вели
ровно ни к чему; дело было не в том, чтобы жалеть о прошлом, —
* Ad Att., XV, 11.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
360
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
наступила минута устроить будущее, а никто не знал, на что ре-
шиться.
И после этого совещания Брут решился еще не тотчас. Сколь-
ко было возможно, он и тут продолжал оставаться на своей лану-
вийской вилле, занимаясь под ее прекрасными портиками чтением
и беседой с греческими философами, составлявшими его всегдаш-
нее общество. Наконец, надо было ехать. Италия становилась все
менее и менее безопасною, ветераны безобразничали по дорогам и
грабили загородные дома. Брут уехал в Велию, где дожидалось
несколько кораблей, чтобы отвезти его в Грецию. Он называл
свой отъезд изгнанием и, поддаваясь последней иллюзии, надеял-
ся, что это не будет служить сигналом войны. Когда Антоний об-
винял его в том, что он подготовил ее, он ответил ему от имени
Кассия и своего восхитительным письмом, конец которого мы
здесь приводим: «Не льсти себя надеждою испугать нас, страх
ниже нашего характера. Если бы какие-нибудь другие причины
могли внушить нам желание междоусобной войны, то письмо твое
не таково, чтобы уничтожить это желание, так как угрозы недей-
ствительны над свободными сердцами. Но ты знаешь, что мы не-
навидим войну, что ничто не будет в состоянии вовлечь нас в нее,
и, вероятно, ты принимаешь угрожающий вид для того, чтобы
заставить думать, будто наше решение было последствием нашего
страха. Вот наши чувства: мы желаем видеть тебя достойно живу-
щим в свободном государстве; мы не хотим быть тебе врагами, но
мы больше дорожим свободою, нежели твоей дружбой. Итак, мы
молим богов подать тебе спасительный совет относительно респуб-
лики и самого тебя. В противном случае мы желаем, чтобы твое
решение повредило тебе как можно меньше и чтобы Рим был сво-
боден и славен!» *
В Велии с Брутом встретился Цицерон, также собиравшийся
уехать. Унылый от бездействия своих друзей, напуганный угроза-
ми недругов, он уже пытался бежать в Грецию, по был отброшен
ветром к берегам Италии. Узнав, что Брут хочет удалиться, он
захотел еще раз повидаться с ним и, если можно, уехать с ним
' Ad fam., XI, 3.
ГЛАВА
V
361
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
вместе. Цицерон часто рассказывал самым трогательным образом
об этом последнем свидании.
«Я видел его, — рассказывал он впоследствии народу, — я
видел, как он собирался покинуть Италию, чтобы не возбуждать
там междоусобной войны. Какое печальное зрелище, говорю я, не
только для людей, но даже для волн и берегов. Спаситель отечест-
ва был принужден бежать, а погубившие его оставались всемогу-
щими господами» * **. Последней мыслью Брута в эту грустную ми-
нуту было все-таки общественное спокойствие. Несмотря на все
разочарование, он не утратил еще веры в римский народ, ему каза-
лось, что было недостаточно сделано для возбуждения в нем преж-
него жара, и он не хотел верить, что нет более граждан. Он уехал,
сожалея о том, что не попытался прибегнуть к последней борьбе на
законной почве. Без сомнения, он не мог больше вернуться в Рим и
снова появиться в сенате; но Цицерон был скомпрометирован мень-
ше его, слава его внушала всем уважение, все любили слушать его
речи. Не мог ли он рискнуть на эту последнюю борьбу? Брут всег-
да так думал, а в настоящую минуту решился даже высказать. Брут
указал Цицерону, какую великую обязанность надо было выпол-
нить и какую великую роль сыграть; его советы, упреки и просьбы
убедили того отказаться от своего путешествия и вернуться в Рим.
Ему казалось, как он говорил впоследствии, что его зовет голос
отечества! " И они расстались, чтобы уже не встречаться более.
Но как ни противился Брут, неизбежная сила событий, с ко-
торою он боролся уже целые шесть месяцев, увлекала его к меж-
доусобной войне. Покинув Италию, он прибыл в Афины, где про-
водил время, слушая академика Феомнеста и перипатетика
Кратиппа22. В подобном поведении Плутарх видит искусную
скрытность. «В тайне, — говорит он, — он подготовлял войну».
Напротив того, письма Цицерона доказывают, что сама война оты-
скала его. Фессалия и Македония были полны прежними воинами
Помпея, оставшимися там со времени Фарсальской битвы. На ос-
тровах Эгейского моря и в греческих городах, считавшихся как бы
* Philipp., X, 4.
** Ad fam., X, 1.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
362
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
убежищем для изгнанников, было много недовольных, не желав-
ших подчиниться Цезарю, а после мартовских ид они сделались
приютом для всякого, кто бежал от владычества Антония. Нако-
нец, в Афинах жило множество молодых людей самых знатных
римских фамилий, республиканцев по происхождению и по возра-
сту, приехавших докончить здесь свое образование. Все они толь-
ко и дожидались Брута, чтобы взяться за оружие. С его приездом
началось со всех сторон великое, неодолимое движение, которому
он и сам принужден был уступить. Апулей и Ватиний привели к
нему войска, которыми командовали 23. Прежние македонские сол-
даты собрались под начальством Квинта Гортензия 24; их явилось
из Италии такое множество, что консул Панса начал наконец жа-
ловаться и грозил задерживать рекрутов Брута на дороге. Моло-
дежь, обучавшаяся в Афинах, в том числе сын Цицерона и моло-
дой Гораций, бросили свои занятия и пошли к нему на службу.
Через несколько месяцев Брут был господином всей Греции и имел
в своем распоряжении восемь легионов.
В это время республиканская партия как будто пробуждалась
сразу повсюду. Цицерон имел неожиданный успех в Риме и нашел
Антонию врагов, разбивших его перед Моденою. Брут составил в
Греции значительное войско. Кассий проходил по Азии, набирая
дорогой легионы, и весь Восток объявил себя за него. Надежда
возвращалась к самым робким, и казалось, что можно всего ожи-
дать для республики от содействия стольких великодушных за-
щитников. Между тем именно в эту минуту, когда согласие было
так важно, между Цицероном и Брутом вспыхнула самая сильная
из всех бывших между ними размолвок. Как нам ни тяжело вспо-
минать об этом, тем не менее мы должны рассказать о ней, так как
она даст окончательное понятие об этих людях.
Первым стал жаловаться Цицерон. Этот человек, обыкновенно
столь слабый и нерешительный, сделался чрезвычайно энергичен
после смерти Цезаря. Мудрость, милосердие, умеренность — эти
прекрасные качества, которые он так любил и так охотно прилагал
к делу, показались ему неподходящими для данных обстоятельств.
Этот великий сторонник мирных побед проповедовал теперь войну
против всех; этот строгий друг законности требовал, чтобы все
Г.’1АВ/\
V
363
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
порвали с ней теперь. «Не дожидайся декретов сената», — писал он
одному. «Будь сам себе сенатом», — обращался он к другому *. Для
достижения цели все средства казались ему хорошими, даже самые
насильственные; ему нравились всякие связи, даже с теми людьми,
которых он не уважал. Напротив того, Брут хотя и решился взять-
ся за оружие, но остался по-прежнему разборчивым и осторожным
в средствах борьбы и продолжал не любить насилие. Хотя имя его
и прославилось главным образом через убийство, ему, однако же,
всегда претила кровь. В противность бесчеловечным законам, при-
нятым во всем мире и предоставлявшим побежденного в полное,
безотчетное распоряжение победителя, он щадил врагов, когда те
находились в его власти. Он показал это на деле, подарив жизнь
побежденному им брату Антония. Хотя это был дурной человек,
который вместо благодарности пытался еще подкупить сторожив-
ших его солдат, Брут постоянно продолжал кротко обходиться с
ним. Кажется, преступление это было невелико, между тем в Риме
очень рассердились на него. Бешеные угрозы Антония, которых
удалось избежать с таким трудом, воспоминание о пережитых ужа-
сах и о страшных переменах, совершившихся в продолжение шести
месяцев, довели до крайности самых спокойных. Нет ничего силь-
нее гнева умеренных людей, когда их выведут из терпения. Они
хотели покончить дело во что бы то ни стало и как можно скорее.
Они понимали, с каким отвращением и медлительностью Брут
начал войну. Видя его уступчивость и милосердие, они боялись,
что он снова станет колебаться и откладывать минуту мщения и
безопасности. Цицерон взялся сообщить Бруту неудовольствие их.
В письме своем, сохранившемся для нас, он очень живо перечислял
все ошибки, совершенные по смерти Цезаря; он напоминал обо
всех слабостях и колебаниях, лишавших мужества самых реши-
тельных людей, и, что всего сильнее должно было оскорбить Бру-
та, выставлял в смешном виде желание установить общественный
мир путем словесного убеждения. «Разве ты не знаешь, — писал
он ему, — о чем идет речь в настоящую минуту? Толпа негодяев и
убийц грозит даже храмам богов, и этой войною решается вопрос о
* Ad fam., XI, 7 и X, 16.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
364
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
нашей жизни и смерти. Кого мы щадим? Что мы делаем? Благора-
зумно ли щадить людей, которые, став победителями, изгладят да-
же самый след нашего существования?» *
Эти упреки оскорбили Брута, и он также отвечал на них упре-
ками. Со своей стороны он тоже был недоволен сенатом и Цицеро-
ном. Как бы его ни восхищало красноречие Филиппик, но многое
должно было неприятно поражать его в них при чтении. Общий
тон этих речей, колкие намеки, пламенные укоры — все это не мог-
ло нравиться тому, кто, посягая на жизнь Цезаря, желал явиться
бесстрастным и выставлял себя скорее врагом принципа, чем чело-
века. Если мы видим в Филиппиках большую любовь к свободе, то
видим также страшную ненависть против одного лица. Ясно чувст-
вуется, что этот враг отечества в то же время близкий личный про-
тивник. Правда, он пытался подчинить себе Рим, но в то же время
в одной своей речи позволил себе подшутить также над смешными
сторонами старого консуляра. В тот день, когда Цицерон прочел
эту оскорбительную для него речь, его раздражительное самолю-
бие вспыхнуло; по выражению одного из своих современников, «он
закусил удила» **. Великодушная ненависть, питаемая им к обще-
ственному врагу, воспламенилась частным неудовольствием; завя-
залась ожесточенная борьба, поддерживаемая все с новой силой в
целых четырнадцати речах. «Я хочу забросать его своими обвине-
ниями, — говорил он, — и предать его, запятнанного, на вечный
позор потомству» ***; и он сдержал свое слово. Такая страстная на-
стойчивость и такой пылкий и необузданный тон должны были
оскорбить Брута. Другое, что ему не нравилось в Цицероне, — это
его податливость. Он сердился на него за чрезмерные похвалы,
расточаемые им людям, вовсе их не заслуживавшим, как, напри-
мер, этим военачальникам, сражавшимся за столько различных
дел, этим государственным людям, скомпрометировавшим себя
при всевозможных правительствах, этим честолюбцам и всякого
рода интриганам, которых с таким трудом подобрал Цицерон,
* Ad Brut., II, 7.
” Ad fam., XI, 23.
*** Philipp., XIII, 19.
ГЛАВА
V
365
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
чтобы составить из них то, что он называл партией честных людей.
Особенно горько было ему видеть, что он расточает почести моло-
дому Октавию и кладет к ногам его республику, а слыша, как он
называет его «божественным юношей, посланным самими богами
для защиты отечества», он едва сдерживал свое негодование.
Кто из них двух был прав? Конечно, Брут, если вспомнить
развязку. Несомненно, что Октавий был не больше как честолю-
бец и изменник. Носимое им имя было уже для него неизбежным
искушением; предоставить ему республику значило погубить ее.
Брут справедливо полагал, что Октавия следует бояться больше,
чем Антония, и ненависть не обманывала его, когда в этом боже-
ственном юноше, так превозносимом Цицероном, он предвидел
будущего владыку империи, наследника и преемника тому, кого
он убил. А между тем надо ли было винить Цицерона или только
обстоятельства? Приняв однажды помощь Октавия, мог ли он от
нее отказаться? В это время республика не могла выставить ни
одного солдата против Антония, приходилось либо взять их у Ок-
тавия, либо погибнуть. После того как он спас республику, нелов-
ко было бы скупиться для него на почести и благодарности. Впро-
чем, его ветераны требовали их для него способом, не терпящим
отказа, а иногда и сами давали их ему вперед. Сенат все спешно
утверждал, опасаясь, как бы не обошлись без его согласия. «Об-
стоятельства, — молвил как-то Цицерон, — дали ему в руки
власть, мы только прибавили внешние ее атрибуты» *. Таким обра-
зом, прежде чем осуждать сговорчивость Цицерона или обвинять
его за слабость, надо было подумать о трудностях его положения.
Он пытался восстановить республику с помощью людей, недавно
бившихся против нее и никогда ее не любивших. Мог ли он поло-
житься на Гирция, составившего строгий закон против помпеян-
цев, на Планка или Поллиона, бывших помощников Цезаря, или
на Лепида и Октавия, желавших занять его место? А между тем у
него не было иной опоры, кроме них. Великому честолюбцу,
желавшему стать властелином уже на другой день мартовских ид,
он мог противопоставить только коалицию второстепенных или
* Philipp., XI, 8.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
366
БРУТ ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
более скрытных честолюбцев. Среди всех этих явных и тайных
стремлений крайне трудно было держаться какого-нибудь опреде-
ленного направления. Надо было сдерживать их одного другим,
льстить им для того, чтобы управлять ими, и удовлетворять их
только наполовину для того, чтобы сдерживать их. Отсюда и про-
исходили все эти расточаемые или обещаемые почести, щедрая
раздача похвал и титулов и преувеличенная официальная благо-
дарность. То была необходимость, налагаемая обстоятельствами;
вместо того чтобы ставить Цицерону в вину то, что он подчинялся
ей, из этого следует скорее заключить, что пытаться в последний
раз вести законную борьбу, возвратиться в Рим, чтобы пробудить
в народе воодушевление, положиться еще раз на силу воспомина-
ний и на верховную власть слова значило подвергать себя напрас-
ным опасностям и несомненным неудачам. Цицерону это было хо-
рошо известно. Конечно, иногда в пылу битвы он мог увлекаться
торжеством своего красноречия, как в тот день, когда он наивно
писал Кассию: «Если бы можно было говорить почаще, то не
слишком трудно было бы восстановить республику и свободу» *.
Но такие самообманы были непродолжительны. Когда увлечение
проходило, он сам признавал бессилие слова и говорил, что надо
надеяться только на республиканскую армию. Этого мнения он ни-
когда не изменял. «Ты мне говорил, — писал он Аттику, — будто
я ошибаюсь, думая, что республика вполне зависит от Брута, —
нет ничего более верного. Если она еще может быть спасена, то
будет спасена только им и его сторонниками» **. Цицерон решился
на это последнее предприятие без всякого самообольщения и на-
дежды и единственно для того, чтобы исполнить желание Брута,
продолжавшего упорствовать в своей любви к законному сопро-
тивлению и мирной борьбе. Следовательно, Брут менее всякого
другого мог упрекать его за неудачу. Цицерон недаром так часто
вспоминал о свидании в Велии со своим другом, когда тот убедил
его вернуться в Рим, несмотря на все его нежелание. Это воспоми-
нание служило ему защитой; оно должно было удерживать Брута
* Ad fam., XII, 2.
** AdAtt., XIV, 20.
Г.1АВ/\
V
367
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
от всякого горького слова против человека, поставленного им са-
мим в безвыходное положение.
Несомненно, что Цицерон глубоко переживал эти упреки, но
это не вредило, однако, его дружбе с Брутом. Он все же надеется
именно на него и обращается опять-таки к нему, когда все уже ка-
жется ему потерянным в Италии. Нет ничего трогательнее этого
последнего его призыва. «Мы стали, дорогой Брут, игрушками
своеволия солдат и дерзости вождя. Каждый хочет иметь в респуб-
лике столько власти, сколько у него силы. Никто не хочет больше
знать ни благоразумия, ни меры, ни закона, ни обязанностей, не
заботится больше ни об общественном мнении, ни о суде потомства.
Приди же наконец и дай республике ту свободу, которую ты заво-
евал ей своим мужеством, но которой мы еще не можем наслаж-
даться. Все окружат тебя толпою: у свободы нет иного прибежища,
как под твоими шатрами. Таково наше положение в данную мину-
ту; ах, если бы оно могло улучшиться! Если же случится иначе, я
буду оплакивать только республику: она должна была быть бес-
смертною. Что до меня, мне уж так мало остается жить!» *
Всего через несколько месяцев спустя Антоний, Лепид и Окта-
вий, триумвиры для восстановления республики, как они себя ве-
личали, собрались около Болоньи. Они слишком хорошо знали
друг друга, чтобы не считать себя способными на все, а потому и
приняли друг против друга предосторожности, не забывая послед-
них мелочей. Свидание их происходило на острове, куда они при-
были каждый с одинаковым количеством войска, которое не долж-
но было выпускать их из вида. Для большей безопасности и из
боязни, нет ли у кого-нибудь из них спрятанного кинжала, они да-
же обыскали друг друга. Уверившись таким образом, они долго
рассуждали. Вопрос шел, однако, не о средствах восстановить ре-
спублику; вместе с разделом власти, их всего больше занимала
месть, и они принялись тщательно составлять список тех, кого
намеревались предать смерти. Дион Кассий замечает, что так как
они глубоко ненавидели друг друга, то всякий, связанный тесной
дружбою с одним из них, мог рассчитывать на ненависть двух
* Ad Brut., I, 10.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
368
БРУТ. ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ЦИЦЕРОНОМ
остальных, а потому каждый из новых союзников требовал именно
головы кого-нибудь из близких друзей своего сотоварища. Впро-
чем, эта трудность их не остановила: благодарность их была гораз-
до менее требовательна, чем их ненависть, и, платя за смерть врага
несколькими друзьями и даже родственниками, они еще находили
выгодной подобную сделку. Благодаря такой взаимной уступчиво-
сти, они скоро пришли к соглашению, и список был составлен. Са-
мо собой разумеется, что Цицерон не был позабыт в нем: Антоний
страстно требовал его смерти, и, чп© бы там ни говорили писатели
времен империи, нельзя думать, чтобы Октавий много его защи-
щал: он ведь напоминал бы ему о тяжкой благодарности и о слиш-
ком громком вероломстве.
Со смертью Цицерона мы дошли до конца этого очерка, так
как мы намеревались только изучить отношения между Цицероном
и Брутом. Кто захочет пойти дальше и узнать также кончину Бру-
та, тому будет достаточно прочесть прекрасный рассказ Плутарха.
Сократив его, я боюсь испортить его. Мы видим из него, что,
узнав о смерти Цицерона, Брут ощутил глубокую горесть. Он жа-
лел в нем не только друга: он потерял в нем дорогую надежду, от
которой никогда не хотел отказаться. По крайней мере, на этот раз
он должен был наконец признать, что в Риме нет больше граждан,
и отречься навсегда от этого низкого народа, допускавшего такую
гибель своих защитников. «Если они рабы, — говорил он с гру-
стью, — то в этом они больше виноваты сами, нежели их тираны».
Ни одно признание не стоило ему, вероятно, дороже этого. С тех
пор как он убил Цезаря, жизнь его была лишь рядом неудач, и
события как будто нарочно разрушали все его планы. Его горячая
любовь к законности заставила его упустить случай спасти рес-
публику; его отвращение к междоусобной войне повело его лишь к
тому, что он начал ее слишком поздно. Мало было того, что он
принужден был против воли нарушить закон и сражаться со
своими согражданами, но он принужден еще был сознаться, к сво-
ему величайшему сожалению, что он ошибся, рассчитывая на
слишком многое от людей. Он имел о них хорошее мнение, когда
изучал их издалека вместе с своими дорогими философами. Но
как изменилось это мнение, когда ему пришлось руководить ими и
ГЛАВА
V
369
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
употреблять их в дело и когда ему довелось быть свидетелем
ослабления характеров, подмечать скрытую зависть, безумный
гнев и низкий страх в тех, кого он считал самыми честными и
лучшими. Рана его была так глубока, что узнав о последних сла-
бостях'Цицерона, он начал даже сомневаться в философии, своей
любимой науке, составлявшей радость всей жизни его. «К чему, —
говорит он, — этот человек писал так красноречиво о свободе сво-
его отечества, о смерти, о чести, об изгнании, о бедности? Право,
я перестаю доверять наукам, которыми так много занимался Цице-
рон» *. Читаешь эти горькие слова, и невольно на память приходят
и те, что он произнес перед смертью; одни объясняют собою дру-
гие, причем и те и другие являются симптомом одной и той же
внутренней боли, усиливавшейся, по мере того как житейская
практика заставляла его все больше и больше разочаровываться в
жизни и в людях. Он сомневался в философии, видя слабость лю-
дей, занимавшихся ею по преимуществу; когда он увидел, что пар-
тия сторонников проскрипций восторжествовала, он усомнился и в
добродетели. Именно так и должен был кончить этот человек нау-
ки, сделавшийся наперекор своему отвращению человеком дейст-
вия и увлеченный событиями за пределы своих естественных на-
клонностей.
* Epist. Brut., I.
ГЛАВА
VI
ОКТАВИЙ
Политическое
завещание
АВГУСТА
IIцерон любил мо-
лодежь; он охотно проводил с ней время и сам как бы молодел с
нею. В ту пору, как он был претором и консулом, мы видим его
окруженного молодыми людьми, подававшими большие надежды,
как-то: Цел нем, Курионом, Брутом; он берет их с собою на форум
и дает им защищать возле себя судебные дела. Впоследствии,
когда поражение при Фарсале удалило его от управления
страной, он близко сошелся с веселою молодежью, следовавшей
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
за партией победителя, и согласился даже для препровождения
времени давать ей уроки красноречия. «Они мои ученики в ис-
кусстве хорошо выражаться, — писал он шутя, — и мои учителя
в искусстве хорошо обедать» *. После смерти Цезаря события
поставили его в сношения с еще более молодым поколением,
начинавшим появляться в то время в политической жизни. Планк,
Полл ион, Мессала1, которым было предназначено судьбою
сделаться важными сановниками при новом правительстве, до-
бивались его дружбы, а основатель империи называл его своим
отцом.
Переписка Цицерона с Октавием была издана, и мы знаем, что
она составляла по крайней мере три книги. Она была бы очень
интересна для нас, если бы сохранилась до нашего времени. Читая
ее, мы могли бы проследить все фазисы этой дружбы, длившейся
всего несколько месяцев и окончившейся так ужасно. Возможно,
что в первых письмах Цицерон явился бы нам недоверчивым, нере-
шительным и холодно вежливым. Что бы там ни говорили, но ведь
не он призвал Октавия на помощь республике. Октавий явился сам
предложить себя. Он ежедневно писал Цицерону**, приставал к
нему с протестами и обещаниями и уверял его в своей неизменной
преданности. Цицерон долгое время колебался подвергнуть эту
преданность испытанию. Он находил Октавия очень умным и ре-
шительным, но слишком молодым. Он боялся его имени и друзей
его. «Он окружен слишком дурными людьми, — говорил он, — и
никогда не будет хорошим гражданином» ***. Под конец, однако,
он сдался; он позабыл свое прежнее недоверие, а когда мальчик,
как он его обыкновенно называл, заставил снять осаду Модены,
благодарность его дошла до таких крайностей, что они не были
одобрены благоразумным Аттиком и рассердили Брута. Если что и
заставляло его в то время позабывать всякую меру, так это его ра-
дость от поражения Антония; ненависть ослепляет и увлекает и его.
Когда он видит, что «этот пьяница при выходе с кутежа прямо
* Ad fam., IX, 16.
** Ad Att., XVI, 11.
*** Ad Att., XIV, 12.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
372
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
попадается в сети Октавия» *, он не может совладать с собой от
радости. Но радость его была очень непродолжительна, потому что
почти одновременно с известием о победе военачальника он узнал
и о его измене. Письма его, относившиеся к этому времени, были,
вероятно, самые интересные. Они осветили бы нам последние меся-
цы его жизни, которые мы очень мало знаем. Ему ставят в вину
делаемые им в ту пору усилия умолить своего прежнего друга, и я
готов признать, что из одного только чувства собственного достоин-
ства ему ничего не следовало просить у того, кто так вероломно
изменил ему. Но дело шло не о нем. У Рима не было солдат, чтобы
выставить их против войск Октавия. Единственным средством обе-
зоружить его оставалось то, чтобы напомнить ему все данные им
обещания. Не было почти никакой надежды пробудить в этой эго-
истической душе хоть искру патриотизма, но надо было попытать-
ся это сделать. Республика находилась в опасности, так же как и
жизнь Цицерона, и, чего ему не следовало делать для продления
собственной жизни, он должен был попытаться сделать ради спасе-
ния республики. Нет ничего низкого в мольбах, когда защищаешь
свободу своей родины и когда нет иного средства защитить ее.
Именно в такую страшную минуту он и писал, вероятно, Октавию
следующие покорные слова, находимые нами в отрывках его пи-
сем: «С этих пор извещай меня о том, что я должен делать, и я
превзойду твои ожидания» **. Отнюдь не ставя ему в вину эти
просьбы, я сознаюсь, что не могу видеть без волнения этого знаме-
нитого старца, унижающегося перед тем, кто обманул его бессове-
стно, воспользовался его доверчивостью, держа теперь в своей вла-
сти спасение или гибель республики.
К сожалению, от этих писем остались одни только жалкие от-
рывки, которые ничего не могут нам пояснить. Если захочешь
ознакомиться с тем, кто играл такую важную роль в последних
событиях жизни Цицерона, надо обратиться в другое место. Было
бы легко и поучительно привести здесь мнение о нем историков
* Ad fam., XII, 25: «Quem ructantem et nauseantem conjeci in Caesaris
Octaviani plagas».
** Orelli. Fragm. Cic., стр. 465.
ГЛАВА
VI
373
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
времен империи. Но я предпочитаю оставаться до конца верным
тому методу, которому следовал во всем этом сочинении, и судить
об Октавии, так же как о Цицероне, лишь по тому, что он говорит
сам, на основании его собственных откровенных признаний. Хотя
его переписка и мемуары потеряны, зато у нас есть большая Анкир-
ская надпись, называемая Политическим завещанием Августа,
потому что она заключает в себе всю его жизнь. По счастью, эта
надпись дошла до нас. Из Светония известно, что он приказал вы-
резать ее на медных досках перед своей гробницей *. Очень вероят-
но, что она была весьма распространена в первое столетие хри-
стианской эры и что лесть или признательность всюду размножили
списки с нее, так как в то время по всему миру распространялся
культ основателя империи. Отрывки ее были найдены в развали-
нах Аполлонии 2, и она существует еще вся целиком в Анкаре или
древней Анкире3. Когда жители Анкиры воздвигли храм Августу,
бывшему их благодетелем, они подумали, что не могут ничем луч-
ше почтить его память, как выгравировать эту повесть или, лучше
сказать, это прославление его жизни, написанное им самим. С тех
пор этот памятник, посвященный Августу, не раз менял свое назна-
чение: после греческого храма здесь была византийская церковь, а
затем устроено турецкое училище. Крыша провалилась, увлекая за
собою украшения верхней части, колонны портиков исчезли, и к
древним развалинам присоединились обломки византийских и
турецких построек, также уже разрушенных. Но, по особенному
счастью, мраморные доски, повествующие о делах Августа, оста-
лись прочно вделанными в эти несокрушимые стены.
Случай для изучения этого памятника очень благоприятен. Г-н
Перро только что привез из Галатии более верную копию с латин-
ского текста и совершенно новую часть греческого перевода, пояс-
няющего и дополняющего собою латинский текст**. Благодаря
* Suet. Аид., 101.
** Exploration archtologique de la Galatie, etc., par MM. Perro, Guillaume et
Del bet. Paris, 1863. Так как галаты говорили по-гречески и плохо понимали по-ла-
тыни, то, желая сделать понятным и для них рассказ Августа, официальный текст
поместили в самом храме на почетном месте, перевод же его — снаружи, для того
чтобы всякий мог прочесть его. Но внешние стены храма были так же мало поща-
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
374
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
ему, за исключением нескольких маловажных пропусков, надпись
существует теперь вполне и читается от начала до конца. Итак, мы
можем понять ее всю целиком и позволить себе судить о ней.
I
То, что прежде всего вызывает чтение Анкирской надписи, —
это чувство величия. Нельзя не поразиться ему. По особого рода
властительному тону видно, что говорящий здесь человек более пя-
тидесяти лет правил целым миром. Он понимает всю важность то-
го, что совершено им, он знает, что создал новый социальный быт
и руководил одним из главнейших преобразований в человечестве.
Вот почему, хотя он только вкратце излагает факты и приводит
цифры, все сказанное им отличается какою-то важностью и он
умеет придать своим сухим перечислениям такой величественный
тон, что, читая их, чувствуешь себя объятым каким-то невольным
жены, как и внутренние. Турецкие дома прижались к этим стенам, бесцеремонно
всовывая свои бревна в мрамор и пользуясь этой прочною постройкой для того,
чтобы прислонять к ней свои кирпичные и глиняные перегородки. Нужно было все
искусство гг. Перро и Гилльома, чтобы проникнуть в эти негостеприимные дома.
Войдя в них, они встретили еще большие затруднения. Надо было разбирать стены,
вынимать бревна и подпирать крыши, чтобы добраться до древней стены. Но это
было еще не все. Эта стена была вся избита молотами, растрескалась и почернела
от пыли и дыма. Как было разобрать находившуюся там надпись? Для этого при-
шлось оставаться целые недели в грязных и темных комнатах или на соломе черда-
ка, работать со свечою, освещая во всех направлениях поверхность мрамора, и
таким образом, так сказать, вырывать и завоевывать каждую букву неслыханными
усилиями мужества и постоянства. Этот тяжелый труд увенчался полным успехом.
Из 19 столбцов, составлявших греческую надпись, английский путешественник Га-
мильтон переписал целиком пять и еще отрывки из одного; г-н Перро передает нам
двенадцать совершенно новых. Только один, девятый, никак нельзя было прочесть;
он находился за толстой капитальной стеною, которую невозможно было разру-
шить. Эти двенадцать столбцов, хотя и очень попорченные временем, дополняют
собою большую часть пропусков в латинском тексте. Они знакомят нас с целыми
параграфами, от которых не осталось и следов в оригинале, и даже в тех местах,
где латинский текст сохранился всего лучше, они почти беспрестанно исправляют
бессмыслицы, вкравшиеся при истолковании текста. Г-н Эгже (Egger) в своем
Examen des historiens d'Auguste, стр. 412 и след., весьма тщательно и критически
разбирает Анкирскую надпись. Г-н Моммзен с помощью копии г-на Перро готовит
относительно этой надписи ученый труд, после которого уже, вероятно, ничего не
останется делать. (Труд г-на Моммзена, о котором было возвещено в первом изда-
нии этой книги, появился уже с тех пор под заглавием: Res gestae divi Augusti ex
monumentis Ancyrano et Apolloniensi) 4.
ГЛАВА
VI
375
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
уважением. Но следует остерегаться этого чувства. Величие может
служить удобным покровом для прикрытия слабостей; еще недале-
кий от нас пример Людовика XIV должен научить нас не доверять
ему необдуманно. Не надо притом забывать, что величие было до
такой степени римским качеством, что Рим сохранял внешние сле-
ды его еще долгое время после того, как оно уже исчезло в дейст-
вительности. Читая надписи последних времен империи, вы не
замечаете, что она уже близка к своей гибели. Эти бедные госуда-
ри, едва обладающие несколькими провинциями, продолжают
говорить таким тоном, как будто они все еще повелевают целою
вселенной, причем к самой грубой их лжи примешивается невооб-
разимое достоинство. Следовательно, кто не хочет впадать в ошиб-
ки при изучении памятников римской империи, тот должен остере-
гаться этого первого обманчивого впечатления и взглянуть на вещи
поближе.
Хотя разбираемая нами надпись называется Картиной деяний
Августа, но в действительности Август не намеревался пересказы-
вать здесь всю свою жизнь. Мы находим в ней большие ч очень
произвольные пропуски: очевидно, что сочинитель и не хотел не-
пременно сказать все. Когда в семьдесят шесть лет среди всеобщего
восхищения и уважения этот старый государь бросил взгляд на
свое прошлое, для того чтобы сделать быстрый очерк его, он, веро-
ятно, встретил там много стеснительных для себя воспоминаний.
Так, например, нет никакого сомнения, что ему было крайне не-
приятно вспоминать о первых годах своей политической жизни.
Между тем надо же было что-нибудь сказать о них, и благоразум-
нее было исказить их, чем обойти их полным молчанием, которое
могло возбудить большие толки. Вот как выходит он из этого за-
труднения. «В девятнадцать лет, — говорит он, — я собрал ар-
мию по собственному почину и на свой собственный счет. С
помощью ее я возвратил свободу республике, над которой гос-
подствовала в то время угнетавшая ее партия. В благодарность за
это сенат путем почетных декретов принял меня в свои ряды в чис-
ле консуляров, даровал мне право начальствовать войсками и по-
ручил мне вместе с консулами Гаем Пансою и Авлом Гирцием блю-
сти благополучие государства в качестве пропретора. Когда оба
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
376
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
консула умерли в один год, народ поставил меня на их место и
назначил меня триумвиром для устройства республики». В этих
немногих строках, которыми начинается надпись, есть уже очень
странные умолчания. На основании их можно, пожалуй, подумать,
что он получил все перечисляемые им высокие должности, служа
все одному и тому же делу, и что в промежуток времени между
получением им первых почестей и триумвиратом не произошло ни-
чего особенного. Почетные декреты сената, упоминаемые здесь с
некоторой беззастенчивостью, известны нам благодаря Филиппи-
кам. В них сенат поздравляет юного Цезаря с тем, «что он защищал
свободу народа» и бился с Антонием; между тем Цезарь получил
или, лучше сказать, принял титул триумвира, только уже догово-
рившись с Антонием во время зловещего свидания в Болонье пора-
ботить римский народ5. Обо всех этих вещах надпись осторожно
умалчивает.
То, что следовало за этим свиданием, было бы еще труднее
рассказать. Тут Август всего больше желает забвения. «Я изгнал
убийц моего отца, наказывая злодейство их по правильным судеб-
ным приговорам. Впоследствии, когда они повели войну против
республики, я их победил в двух битвах». Вы замечаете, что здесь
и слова не говорится о проскрипциях. Да и что бы он мог сказать
о них? Разве есть такие слова, с помощью которых можно было бы
изобразить их не столь ужасными? Как бы то ни было, лучше
было вовсе не говорить о них. Но так как, по прекрасному выра-
жению Тацита, легче молчать, нежели забывать, то мы можем
быть уверены, что Август, ничего не говорящий здесь о проскрип-
циях, не раз думал о них в течение своей жизни. Если он даже и
не чувствовал угрызений совести, все же его, вероятно, нередко
смущал этот ужас прошлого на рубеже его новой политики; как он
ни старался, а проскрипции все-таки говорили против него в при-
нятой им на себя официальной роли человека милосердного и до-
бродетельного. Конечно, это затруднение обнаруживается и здесь.
Умолчание его не успокаивает. Он чувствует, что, несмотря на всю
скромность, его рассказ непременно вызовет неприятные воспоми-
нания в уме читающих, и, как бы желая предупредить и обезору-
жить их, он прибавляет: «Я прошел с оружием по всему миру, на
ГЛАВА
VI
377
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
суше и на море ведя войны против сограждан и против чужих.
Победив, я прощал сограждан, оставшихся в живых после битвы;
что же касается чужих наций, то если можно было безопасно ща-
дить, я предпочитал беречь их, а не уничтожать».
Пройдя наконец это неприятное место, ему легче было рас-
сказывать остальное. Впрочем, он все же остается очень кратким,
говоря о наиболее отдаленных временах. Быть может, он боялся,
как бы воспоминание о междоусобных войнах не повредило при-
мирению партий, вызванному после Акциума всеобщим утомлени-
ем. Несомненно то, что во всей надписи нет ни одного слова, кото-
рое могло бы возбудить чей-нибудь гнев. Он почти не упоминает о
своих прежних соперниках. Едва можно подметить в ней презри-
тельное слово о Лепиде и сказанное вскользь, неприятное для Ан-
тония обвинение в том, что он присваивал себе сокровища храмов.
Вот все, что он говорит о своей войне против Секста Помпея, сто-
ившей ему стольких трудов, и о побеждавших его храбрых моря-
ках: «Я освободил море от морских разбойников и захватил трид-
цать тысяч беглых рабов, сражавшихся против республики, и в
наказание возвратил их к господам». Что же касается великой по-
беды при Акциуме, давшей ему власть над всем миром, он упоми-
нает о ней лишь затем, чтобы доказать желание Италии и запад-
ных провинций стоять за него.
Естественно, что он много охотнее останавливается на событи-
ях последних лет своего царствования, и очень заметно, что ему
удобнее говорить о таких победах, где побежденными были не
римляне. Он со справедливой гордостью вспоминает, каким обра-
зом он отомстил за оскорбления, нанесенные национальному са-
молюбию еще до него. «После побед, одержанных в Испании и
Далмации, я отнял знамена, потерянные некоторыми из наших во-
еначальников 6. Я принудил парфян выдать останки и знамена
трех римских армий и смиренно умолять о нашей дружбе7. Я ве-
лел поместить эти знамена в святилище Марса Мстителя». Понят-
но также, что он охотно говорит о походах против германцев,
умалчивая, однако, о поражении Вара8, и что ему хочется со-
хранить воспоминание об этих отдаленных экспедициях, столь жи-
во поразивших воображение современников. «Римский флот, —
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
378
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
говорит он, — шел от устьев Рейна все по направлению к тому
месту, где восходит солнце, до самых отдаленных стран, куда до
сих пор не проникал ни морем, ни сушею ни один римлянин. Ким-
вры, хариды, семноны и другие германские племена тех стран про-
сили через послов моей дружбы и дружбы римского народа. По
моему приказанию и под моим покровительством было послано
почти одновременно две армии — одна в Аравию, другая в Эфио-
пию. Победив много городов и забрав в плен множество людей,
они достигли в Эфиопии города Набаты, а в Аравии — границ
сабеев и города Марибы».
Но как ни интересны эти исторические данные Анкирского па-
мятника, он важен не этим. Действительная важность его заключа-
ется в том, что он дает нам понятие о внутреннем управлении стра-
ной при Августе.
Но и здесь также необходимы некоторые оговорки. Политиче-
ские деятели не имеют обыкновения излагать на стенах храмов
свои руководящие принципы и таким образом великодушно объяс-
нять публике тайну своих поступков. Очевидно, что Август, писав-
ший здесь для всех, не думал всего говорить, и, если кто хочет
знать настоящую истину и основательно ознакомиться с духом его
учреждений, тот должен искать их не здесь. Самые полные сведе-
ния дает нам в этом случае историк Дион Кассий. Его вообще не
читают, и это не удивительно, так как у него нет ни одного из
качеств, которые привлекают читателей. Рассказ его прерывается
на каждом шагу бесконечными рассуждениями, скоро надоедаю-
щими даже и самым терпеливым. Это — узкий ум без широких
политических взглядов, всецело занятый смешными суевериями и
приписывающий их изображаемым им лицам. Стоило ли в самом
деле быть два раза консулом, чтобы рассказывать нам очень
серьезно, будто после одного серьезного поражения Октавий снова
ободрился, увидев, как из моря выпрыгнула к его ногам рыба.
Скука, которую он нагоняет, увеличивается еще тем, что, часто
говоря о тех же предметах, что и Тацит, он ежеминутно вызывает
сравнения не в свою пользу. При всем том отнюдь не следует
пренебрегать им; хотя он и очень скучен, но все же может оказать
нам тем не менее очень полезные услуги. Не обладая широким
ГЛАВА
VI
379
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
взглядом Тацита, он вдается в подробности и тут делает просто
чудеса. Никто никогда не был точнее и тщательнее его. Он вполне
проявляет качества усердного чиновника, прошедшего все ступени
иерархии и состарившегося в своих занятиях. Он хорошо знаком
с тем официальным и административным миром, среди которого
жил, он говорит о нем дельно и любит о нем поговорить. Очень
естественно, что при таких наклонностях он был поражен рефор-
мами, введенными Августом во внутреннем управлении. Он непре-
менно хочет ознакомить нас с ними до мельчайших подробностей,
причем, верный своим привычкам ритора и своей необузданной
страсти к речам, предполагает, что ввести эти реформы предложил
Августу Меценат9, и пользуется этим случаем, чтобы заставить
последнего очень длинно разглагольствовать*. Действительно,
речь Мецената содержит в себе то, что можно назвать формулой
империи. Эта любопытная программа, приведенная впоследствии
в исполнение, удивительно помогает нам понять то, что еще оста-
ется разобрать в Анкирской надписи. Надо постоянно иметь ее пе-
ред глазами, чтобы уловить дух учреждений Августа, причину его
щедрости, тайный смысл приводимых им фактов и, в особенности,
характер его отношений к различным классам граждан.
Прежде всего рассмотрим отношение Августа к его солдатам.
«Около ... тысяч римлян**, — говорит он, — носили оружие под
моим начальством. Из них я поселил в колониях или отпустил
назад в их муниципии по окончании службы около 300.000 чело-
век. Всем им я роздал земли или деньги на покупку их». Два раза,
а именно после войны против Секста Помпея и после войны про-
тив Антония, Август находился во главе почти пятидесяти легио-
нов; их было всего двадцать пять при его смерти. Но сколь бы ни
сокращено было это число, оно все-таки подорвало финансы импе-
рии. Громадное увеличение расходов казны вследствие содержа-
ния постоянного большого войска долго мешало Августу, несмотря
на цветущее его царствование, достигнуть того, что называется
* Cass. Dio, LII, 14-40. См., что говорит о Дионе г-н Эгже в своем Examen des
historiens d'Auguste, глава VIII.
Приводимого в документе числа нельзя было разобрать ни в латинской, ни
в греческой записи 10.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
380
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
теперь равновесием в бюджете. Четыре раза он принужден был
помогать казне своими частными средствами, и он считает, что по-
дарил государству 150 млн. сестерциев (30 млн. франков). Ему
очень нелегко было справиться с этими затруднениями, главной
причиной которых были военные расходы. Все это подало ему
мысль устроить кассу для отставных военных и ради наполнения
ее обратиться к великодушию союзных государей и городов, а так-
же самых богатых римских граждан; чтобы побудить своим приме-
ром других, он разом пожертвовал 170 млн. сестерциев (34 млн.
франков). Когда же этих добровольных даров оказалось недоста-
точно, пришлось придумать новые налоги для пополнения военной
казны. Такими налогами были сборы Vizo части с имуществ, пере-
ходящих по наследству, и Vioo с имуществ продаваемых. Но, не-
смотря на все эти источники, пенсии отставным военным, по-види-
мому, выплачивались неаккуратно, так как это было одной из
самых главных причин неудовольствия Паннонских легионов во
время их бунта против Тиберия 11. Несомненно, что армия Августа
была одною из главнейших забот его управления. Его собственные
легионы причиняли ему столько же хлопот, что и неприятельские.
Ему приходилось иметь дело с солдатами, чувствовавшими, что
они господа, и вот в продолжение десяти лет приходилось успока-
ивать их лестью и обещаниями. Накануне битвы они становились
чрезвычайно требовательны, зная, что в них нуждаются, а на дру-
гой день после победы делались несговорчивыми вследствие той
гордости, которую она им внушала. Чтобы удовлетворить их, при-
шлось бы отнять всю землю в их пользу у всех жителей Италии.
Сначала, после сражения при Филиппах, Октавий на это согла-
сился, но впоследствии, когда он изменил свою политику и когда
понял, что не будет в состоянии устроить ничего прочного, если
навлечет на себя ненависть коренных жителей Италии, он решил
щедро платить землевладельцам за земли, раздаваемые ветеранам.
«Я заплатил деньгами, — говорит он, — муниципиям за стоимость
полей, розданных мною солдатам в мое четвертое консульство и
впоследствии в консульство Марка Красса и Гнея Лентула; за по-
ля в Италии я заплатил 600 млн. сестерциев (120 млн. франков) и
260 млн. сестерциев (52 млн. франков) за поля в провинциях. Из
ГЛАВА
VI
381
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
всех, устраивавших колонии солдат в провинциях и в Италии, я
пока первый и единственный, поступивший таким образом». И он
имеет полное право хвалиться этим. У полководцев того времени
не было в обычае платить за то, что они брали, и сам он долго
подавал такие примеры. Когда, немного уже поздно, он решил со-
противляться требованиям своих ветеранов, ему пришлось выне-
сти страшную борьбу с ними, в продолжение которой жизнь его
неоднократно подвергалась опасности. Во всяком случае, его тог-
дашнее поведение относительно солдат делает ему много чести. Он
был обязан им всем и не имел ничего, что было нужно для господ-
ства над ними, — ни качеств Цезаря, ни недостатков Антония; тем
не менее он решился сопротивляться им и наконец-таки подчинил
их себе. Замечательно, что, хотя он приобрел себе власть исклю-
чительно войною, он, однако же, сумел поддержать в основанном
им правлении преобладание гражданского начала. Если эта импе-
рия, в которой не было иного элемента силы и жизни, кроме вой-
ска, не сделалась военной монархией, то этим она, несомненно,
обязана его твердости.
Нет ничего проще, чем отношение Августа к народу. Сведения,
сообщаемые по этому предмету Анкирской надписью, совершенно
согласуются с речью Мецената: Август кормил народ и забавлял
его. Прежде всего, вот точный список сумм, истраченных на его
прокормление: «Я выплатил римскому народу по 300 сестерциев на
человека (60 франков) по завещанию моего отца и по 400 сестер-
циев (80 франков) от себя лично из военной добычи во время моего
пятого консульства. В другой раз, в мое десятое консульство, я
подарил еще из собственных своих средств по 400 сестерциев каж-
дому гражданину. В свое одиннадцатое консульство я произвел
двенадцать раздач хлеба за свой счет. Когда я был в двенадцатый
раз облечен трибунской властью, я роздал народу еще по 400 сес-
терциев на человека. Все раздачи делались не менее чем 250 тыся-
чам человек. Получив трибунскую власть в восемнадцатый раз, а
консульскую — в двенадцатый, я роздал 320 тысячам римских жи-
телей по шестидесяти денариев (48 франков) на человека. Во вре-
мя моего четвертого консульства я велел выделить из военной до-
бычи и раздать в колониях, составленных из моих солдат, по 1000
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
382
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
сестерциев (200 франков) каждому. Около ста двадцати тысяч ко-
лонистов получили свою долю в этой раздаче, следовавшей за моим
триумфом. Сделавшись консулом в тринадцатый раз, я дал по 60
денариев всем, получавшим в то время хлебные доли. Их было
тогда немного больше двухсот тысяч человек». После таких дейст-
вительно огромных щедрот Август упоминает об играх, данных им
народу, и хотя в тексте здесь есть некоторые пропуски, можно
предполагать, что забавы народа стоили ему не меньше его прокор-
мления. «Я давал бои гладиаторов ... раз * от своего имени и пять
от имени своих детей или внуков. На всех этих праздниках сража-
лось между собою около десяти тысяч человек. Два раза от своего
имени и три раза от имени моего внука я устраивал бои атлетов,
которых вызывал из всех стран. Я устраивал общественные игры
четыре раза от своего имени и двадцать три раза за отсутствовав-
ших должностных лиц или за таких, которые не могли взять на
себя издержек на эти игры... Я показывал двадцать шесть раз от
своего имени или от имени своих сыновей и внуков бои африкан-
ских зверей в цирке, на форуме и в амфитеатрах, причем было
убито до трех тысяч пятисот этих зверей. Я дал народу зрелище
морской битвы за Тибром, там, где теперь находится роща Цеза-
рей. Я приказал вырыть здесь канал в тысячу восемьсот футов дли-
ною и в тысячу двести футов шириною. Здесь сражалось между
собою тридцать судов, снабженных таранами, триремы, биремы и
много других менее значительных кораблей 13. На них находилось
кроме гребцов три тысячи человек экипажа». Вот где, по моему
мнению, любопытный и официальный комментарий знаменитых
слов Ювенала: рапет et circenses 14. Вы ясно видите, что это была
не выходка поэта, а действительный принцип политики, искусно
придуманный Августом и удержанный его преемниками как прави-
тельственный завет.
* Числа здесь не могли разобрать 12. Заметьте громадное количество сражав-
шихся гладиаторов, погибших, вероятно, во время этих кровавых празднеств. Се-
нека, желая доказать, до какой степени можно сделаться равнодушным к смерти,
рассказывает, что при Тиберии один гладиатор жаловался на редкость подобной
резни, причем, намекая на эпоху Августа, говорил: «Хорошее то было время (Quam
bella aetas periit)
ГЛАВА
VI
383
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
Понятно, что отношения Августа к сенату были деликатнее и
сложнее. Даже после битв при Фарсале и Филиппах еще приходи-
лось щадить великое имя. Как ни принижена была эта старая ари-
стократия, но она все еще продолжала внушать страх и требовала
к себе некоторого уважения. Это видно из того, как везде почти-
тельно говорит Август о сенате в своем завещании. Имя его как бы
нарочно бепрестанно повторяется. Если верить одной внешности,
то можно было бы подумать, что властелином был в то время сенат,
а государь только исполнял его декреты. В этом именно Август и
хотел всех уверить. Он всю жизнь старался скрывать свою власть
или жаловался, что несет ее. Из своего царского жилища на Пала-
тине он писал сенату самые трогательные письма, умоляя избавить
его наконец от деловых забот, и никогда, по-видимому, он не чув-
ствовал такого отвращения к власти, как в тот момент, когда всю ее
прибрал к рукам. Неудивительно, что подобную же тактику нахо-
дим и в его завещании: она так хорошо удалась ему с современни-
ками, что он попытался вести ее и с потомством. Вот почему он
продолжает играть для нас ту же комедию умеренности и бескоры-
стия. Так, например, он нарочно столь же часто упоминает о тех
почестях, от которых отказывался, как и о тех, которые принял.
«В консульство Марка Марцелла и Луция Аррунция, — говорит
он, — когда сенат и народ просили меня принять неограниченную
власть *, я ее не принял. Но я не отказался от наблюдения за съест-
ными припасами во время голода и сделанными мною расходами
освободил народ от страхов и опасностей голода. В награду за это
он предложил мне годовое или пожизненное консульство, но я от-
казался». Это не единственная похвала, воздаваемая им своей уме-
ренности. Он еще не раз упоминает о тех почестях или подношени-
ях, которых не пожелал принять. Но вот что действительно
переходит уже всякую меру: «В мое шестое и седьмое консульство,
когда я покончил с междоусобными войнами и когда все граждане
по общему согласию предлагали мне верховную власть, я передал
управление республикой в руки сената и народа. В награду за
Если судить по одному месту у Светония (Аид., 52), кажется, что то, что в
греческом тексте надписи называется абсолютною властью (avre^ovcnog apxn),
было просто диктатурой.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
384
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
такой поступок я на основании сенатского решения был назван Ав-
густом, дверь мою разукрасили лаврами и гражданским венком и в
курии Юлия 15 поместили золотой щит с надписью, в которой гово-
рилось, что мне сделали эту честь, чтобы прославить мою доброде-
тель, мое милосердие, мою справедливость и мое благочестие. С
этой минуты, хотя я был выше всех других по занимаемым мною
должностям, я никогда не присваивал себе власти больше того,
сколько оставлял ее своим коллегам». Этот любопытный отрывок
показывает, в какое заблуждение могут вводить надписи, если сле-
по им доверяться. Разве из приведенных слов мы не имеем права
заключить, что в 726 году от основания Рима 16 там по великоду-
шию Августа была восстановлена республика? Между тем именно
в эту эпоху неограниченная власть императоров, освободясь от
внешних страхов и мирно всеми принимаемая, устанавливается
окончательно. Даже сам Дион, официальный Дион, всегда готовый
верить императорам на слово, не может согласиться с этой ложью
Августа; он не дает ввести себя в обман и без труда доказывает,
что, каким бы именем ни облекалось это правление, в сущности оно
было монархией; к этому он мог бы добавить, что никогда не быва-
ло монархии более неограниченной. Один человек сделался преем-
ником всех должностных лиц республики и соединил в себе все их
права. Он упразднил народ, с которым никогда не советуется; он
господствует над сенатом, выбранным и составленным по его воле;
будучи вместе консулом и верховным жрецом, он управляет и
мирскими делами и верованиями; так как он облечен трибунской
властью, то считается неприкосновенным и священным, то есть ма-
лейшее, неосторожно сказанное против него слово становится уже
святотатством; как цензор с титулом префекта нравов он может
контролировать поведение частных лиц и вмешиваться, если ему
угодно, в самые сокровенные дела их жизни *. Все ему под-
чинено — как частная, так и общественная жизнь, и власть его
* Я просто вкратце излагаю здесь очень любопытную главу из Диона Кассия
(Hist, гот, LIII, 17). Из нее очень хорошо видно, каким образом римская кон-
ституция, где разделение властей служило гарантией свободы, вследствие одного
только ее сосредоточения в одних руках сделалась разом страшным орудием деспо-
тизма.
ГЛАВА
VI
13Г. Буассье
385
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
проникает повсюду, начиная от сената и кончая самыми скромны-
ми и неизвестными семейными очагами. К этому надо еще приба-
вить, что пределы его империи — пределы цивилизованного мира;
варварство начинается там, где оканчивается рабство, и против это-
го деспотизма нет даже и грустного спасения в изгнании. И этот-то
человек, обладающий таким страшным могуществом, от которого
ничто не ускользает в его громадной империи и власти которого
невозможно избежать, — этот человек с такой возмутительной уве-
ренностью говорит нам, будто он не хотел принять неограниченной
власти!
Надо, впрочем, сознаться, что эта неограниченная власть, так
тщательно скрывавшая свой настоящий вид, старалась также все-
ми средствами устроить, чтобы ее терпели. Все, что только можно
было дать народу, Август охотно давал ему, лишь бы только заста-
вить его позабыть о свободе. Здесь речь идет не об одном только
материальном довольстве, благодаря которому в его царствование
число граждан увеличилось почти на миллион *, не даже о том
спокойствии и безопасности, в которых все так нуждались по
окончании междоусобных войн, но и о том несравненном блеске,
который он придал Риму посредством всякого рода украшений.
Этим способом можно было наверняка понравиться народу. Зная
это, Цезарь истратил разом сто миллионов сестерциев (20 млн.
франков) на покупку одной только земли, где должен был поме-
щаться его форум. Август сделал еще лучше. Анкирская надпись
содержит в себе список построенных им памятников, и список этот
* Анкирская надпись дает самые тонные сведения об этом увеличении. В 725
году 17 Август сделал первую перепись После промежутка в сорок один год; по этой
переписи оказалось 4.063.000 граждан. Двадцать один год спустя, в 746 году 18, их
насчитывалось 4.233.000. Наконец, в 767 году 19, когда именно умер Август, их
было 4.937.000. Прибавив к цифре, им приводимой, число женщин и детей, не
входивших в римскую перепись, мы увидим, что в последние двадцать лет его цар-
ствования это увеличение составляло приблизительно 16 на 100. Этой самой цифры
достигает увеличение населения во Франции после революции, от 1800 до 1825
года, т. е. довольно сходные политические обстоятельства привели к одинаковым
результатам. Можно было бы, пожалуй, подумать, что такое увеличение населения
при Августе зависело от водворения в городе чужеземцев. Но из Светония известно,
что Август, в противоположность примеру и принципам Цезаря, был очень скуп на
раздачу звания римского гражданина.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
386
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
так длинен, что его невозможно привести здесь целиком. В нем
упоминаются пятнадцать храмов, несколько портиков, театр, дво-
рец для сената, форум, базилика, водопроводы, общественные до-
роги и прочее. Весь Рим был обновлен им. Можно сказать, что ни
один памятник от него не ускользнул и что он реставрировал те из
них, которых не возвел вновь. Он докончил театр Помпея и форум
Цезаря и перестроил Капитолий, в один год он восстановил
восемьдесят два храма, уже начинавших обращаться в развалины.
Столько миллионов были истрачены не напрасно, и подобная рас-
точительность со стороны такого экономного государя скрывала в
себе глубокий политический умысел. Он хотел одурманить этот
народ и упоить его роскошью и великолепием, чтобы отвлечь его
от тяжелых воспоминаний о прошлом. Он строил ему этот мрамор-
ный Рим для того, чтобы заставить его позабыть Рим кирпичный.
Впрочем, Август предложил народу не одно только это возна-
граждение — он предоставлял ему и более благородные возмеще-
ния, стараясь узаконить ими свою власть. Если он и отнял у него
свободу, то всячески старался удовлетворить его национальную
гордость. Никто лучше его не заставил уважать Рим извне, никто
не дал ему столько поводов гордиться своим превосходством над
всеми. Последняя часть надписи наполнена перечнем тех почестей,
какие воздавали Риму в его царствование самые отдаленные стра-
ны света. Боясь, чтобы кто-нибудь не остановил с грустью взгляда
на том, что происходило внутри, он старался ослепить внешней
славой. Тем гражданам, которых печалил вид пустынного форума
и послушного сената, он указывал на римские армии, проникавшие
к паннонцам и к арабам, на римские флоты, плававшие по Рейну и
по Дунаю, на британских, свевских и маркоманских царей, нашед-
ших приют в Риме и умолявших о поддержке легионами, на мидян
и парфян, этих страшных врагов Рима, просивших у него царя, на
те народы, которые, несмотря на свою отдаленность и малоизвест-
ность, обеспечивавшие их от всяких опасностей, тем не менее испу-
гались великого, впервые до них дошедшего имени и умоляли о
союзе с Римом. «Ко мне приезжали из Индии, — говорит он, —
послы царей, не отправлявших их до тех пор ни к одному рим-
скому военачальнику. Бастарны, скифы и сарматы, обитающие по
ГЛАВА
VI
387
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
сю сторону Танаиса и за этой рекой20, цари албанцев, иберов и
мидян21 посылали ко мне депутатов просить нашей дружбы».
Трудно было, чтобы сердца самых недовольных устояли против
такого величия. Но самым ловким действием с его стороны было
то, что он простирал свою заботу о славе Рима даже до прошлого
времени. Он уважал чуть не как богов, говорит Светоний*, всех,
кто содействовал этой славе и в прежние времена, а чтобы пока-
зать, что никто не исключался им из этого культа, он приказал
поднять статую Помпея, у ног которой пал Цезарь, и поместить ее
в общественном месте. Такое великодушное поведение было вместе
с тем искусной тактикой. Усваивая себе славу прошлого, он напе-
ред обезоруживал те партии, которые захотели бы сделать из нее
оружие против него, и вместе с тем как бы освящал свою собствен-
ную власть, связывая ее так или иначе с этими старыми воспомина-
ниями. Как ни велика была разница между основанным им правле-
нием и республикой, оба они сходились, по крайней мере, в одном:
они заботились о величии Рима. На этой-то общей почве Август и
попытался примирить прошлое с настоящим. И он также украсил
Рим, защитил его границы, увеличил свою империю и заставил
уважать свое имя. Он продолжал и дополнил дело, над которым
трудились уже семь веков. Следовательно, он мог называть себя
продолжателем и наследником всех тех, кто прикладывал руки к
этому делу, то есть Катонов, Павлов Эмилиев, Сципионов, и поме-
стить себя в их число. Он не замедлил это сделать, выстроив фо-
рум, которому он дал свое имя. Мы знаем из Светония, что под
этими воздвигнутыми им портиками, полными воспоминаний о его
делах, он приказал поставить изображения всех великих людей
республики в одежде триумфаторов. Это было верхом искусства,
так как, присоединяя их к своей славе, он брал часть их славы для
себя и, таким образом, обращал в свою пользу величие разрушен-
ного им политического порядка.
Компенсация, предложенная римлянам Августом взамен их
свободы, по-видимому, вполне их удовлетворила, все скоро
привыкли к новому правлению, и можно сказать, что Август
* Suet. Аид., 31.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
388
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
царствовал без всякой оппозиции. Заговоры, не раз угрожавшие
его жизни, были делом отдельных недовольных, или каких-нибудь
молодых безумцев, впавших у него в немилость, или пошлых чес-
толюбцев, которые сами метили на его место, но это не было делом
партий. Да можно ли сказать, что в то время были партии? Партии
Секста Помпея и Антония не пережили смерти своих вождей; по-
сле битвы при Филиппах республиканцев вообще не осталось бо-
лее. С этой минуты всеми благоразумными людьми было принято
за аксиому, «что громадное тело империи не может держаться ни
прямо, ни в равновесии, если кто-нибудь не будет управлять им».
Только немногие, еще не обращенные упрямцы пишут в школах
горячие декламации под именем Брута и Цицерона или позволяют
себе свободно говорить в тех образованных кружках, которые
можно назвать салонами той эпохи: in conviviis rodunt, in circulis
vellicant22. Но это незначительные исключения, исчезающие сре-
ди единодушного и всеобщего восторга и уважения. В продолже-
ние пятидесяти лет сенат, всадники и народ изощряли свой ум,
придумывая все новые почести для того, кто возвратил Риму внут-
реннее спокойствие и сильной рукой поддерживал его внешнее
величие. Август позаботился припомнить все эти почести в разби-
раемой нами надписи не из мелочного тщеславия, но чтобы под-
твердить общее согласие всех сословий государства, как бы узако-
нивавшее собою его власть. Мысль эта обнаруживается особенно в
последних строках надписи, где он вспоминает одно из самых дра-
гоценных для него обстоятельств его жизни, так как в нем блиста-
тельнейшим образом обнаружилось согласие всех граждан. «Когда
я был консулом в тринадцатый раз, — говорит он, — тогда сенат,
сословие всадников и весь народ дали мне название Отца отече-
ства и пожелали, чтобы это было написано в вестибюле моего до-
ма, в курии и на моем форуме, под четвероконными колесницами,
поставленными там в мою честь по решению сената. Я написал все
это на семьдесят шестом году моей жизни». Он не без причины
приберег эту подробность к концу. Этот титул Отца отечества,
которым его приветствовал от имени всех граждан прежний друг
Брута, Мессала, был как бы законным освящением власти, при-
обретенной незаконным путем, и некоторого рода амнистией,
ГЛАВА
VI
389
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
даруемой Римом прошлому. Понятно, что на пороге смерти Август
с удовольствием остановился на воспоминании, которое как бы
оправдывало все его прошлое и которое так хорошо заканчивало
это обозрение его политической жизни.
II
Рассмотрев этот любопытный памятник, я хотел бы передать в
нескольких словах то впечатление, какое он произвел на меня от-
носительно того, кто его писал.
Политическая жизнь Августа заключается вся между двумя
официальными документами, которые оба, по редкому счастью,
дошли до нас: я говорю о вступлении к эдикту о проскрипциях,
подписанному Октавием и, по всей вероятности, составленному им
самим, а сохраненному для нас Аппианом, и о надписи, найденной
на стенах Анкирского храма. Один показывает нам, чем был Ок-
тавий в двадцать лет, только что вышедший из рук риторов и фи-
лософов, в первом пылу своего честолюбия и с действительными
инстинктами своей натуры; другой документ дает нам понять, чем
он сделался после пятидесяти шести лет безграничной и бесконт-
рольной власти; стоит только сблизить их между собою, чтобы по-
нять, какой путь он совершил и какая перемена в нем произошла,
вследствие того что он узнал людей и жизнь.
Власть сделала его лучше вопреки обыкновению, и после него
мы видим в римской истории только испорченных властью госуда-
рей. От битвы при Филиппах до битвы при Акциуме или, вернее
сказать, до той минуты, когда он как бы торжественно попросил
прощения у мира, уничтожив все триумвирские акты, видно, что он
старается стать лучше, и можно почти подметить его успехи. Мне
кажется, что нет другого примера такого огромного усилия над са-
мим собою и такой полной победы над своей натурой. По природе
он был трус, и в первый раз, когда ему пришлось сразиться с вра-
гами, он спрятался в своем шатре. Но не знаю, каким образом, но
он сумел сделаться храбрым, он привык к войне, воюя с Секстом
Помпеем, и явился безумно смелым в экспедиции против далматов,
где был два раза ранен. Он был циничен и развратен и в оргиях
ГАСТОН БУАССЬЕ
Тпм 1
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
своей юности, описанных Светонием, ничуть не уступал Антонию,
но он мгновенно исправился, лишь только стал неограниченным
властелином, то есть именно в то время, когда страсти его встрети-
ли бы всего менее препятствий. Он родился жестоким, и притом
холодно-жестоким, так что невозможно было надеяться на его пе-
ремену в этом отношении, а между тем, начав с умерщвления своих
благодетелей, он под конец щадил даже тех, кто покушался на не-
го; и вот он, кому лучший друг его Меценат дал однажды название
палача, получил от философа Сенеки прозвище милосердного госу-
даря *. Как бы то ни было, человек, утвердивший указ о проскрип-
циях, отнюдь не походит на человека, написавшего завещание, так
что нельзя не удивляться, что, начав так, как он начал, он мог до
такой степени измениться и на место всех врожденных пороков по-
ставить добродетель или хоть подобие добродетели.
Однако, несмотря на то что мы поневоле вынуждены воздать
ему справедливость, нам невозможно заставить себя полюбить его.
В конце концов, быть может, мы и неправы; ведь разум говорит
нам, что мы должны больше ценить в людях те хорошие качества,
которые они приобретают победою над самими собою, нежели те,
которые без всякого труда получены ими от неба. Между тем не
знаю, каким образом, но только одни эти последние нам обыкно-
венно и нравятся. Первым недостает прелести, даруемой только
одной природой и побеждающей сердце. В них слишком заметно
усилие, а из-за усилия проглядывает личный интерес; постоянно
кажется, что человек трудился так много лишь потому, что нахо-
дил в этом свою выгоду. Эта своего рода благоприобретенная до-
брота, где больше участвует разум, нежели природа, никому не
симпатична, так как она представляется результатом сознательно-
го расчета. Вот почему мы так холодно относимся ко всем добро-
детелям Августа, и они кажутся нам не более как ловким приемом
хитрости. Чтобы тронуть нас, в них недостает хоть немного естест-
венности и увлечения. Эти качества никогда не были известны это-
му жестокому и надменному человеку, хотя, по словам Светония,
* De Clem., 9: «Divus Augustus mitis fuit princeps». Правда, что в другом месте
он объясняет его милосердие утомлением жестокостью.
ГЛАВА
VI
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
он любил казаться простым и добродушным при близком общении
с людьми. Но не всякий, кто желает быть простым, может им дей-
ствительно сделаться, а его задушевные письма, из которых до нас
дошли некоторые отрывки, показывают, что шуткам его недоста-
вало свободы, что быть простым ему удавалось с трудом. Разве мы
не знаем через того же Светония, что Август записывал то, что
хотел сообщить своим друзьям, чтобы нс сказать чего-нибудь слу-
чайно, и что иногда ему приходилось заранее составлять свои раз-
говоры даже с Ливией *.
Но что особенно вредит в наших глазах Августу — это его
сравнение с Цезарем: до такой степени велика между ними разни-
ца. Не говоря уже о более высоких и блестящих сторонах натуры
Цезаря, он, прежде всего, привлекает нас к себе своею искрен-
ностью. Нам может не нравиться его честолюбие, но с его стороны
было уже заслугою то, что он его не скрывал. Не знаю, почему
Моммзен в своей Римской истории всячески старается доказать,
что Цезарь не дорожил короной и что Антоний предложил ее ему,
не посоветовавшись с ним предварительно. Я предпочитаю дер-
жаться общего мнения и не думаю, чтобы оно вредило ему. Он
желал быть царем, носить его титул и пользоваться его властью.
Никогда, подобно Августу, он не заставлял просить себя принять
почести, которых он страстно желал. Он никогда не стал бы уве-
рять нас, будто он пользуется верховной властью с отвращением, и
никогда не решился бы сказать, в то самое время как сосредо-
точивал в своих руках всяческие власти, будто он возвратил
республиканское правление сенату и народу; напротив того, мы
знаем, что после Фарсала он откровенно говорил, что слово ре-
спублика — один пустой звук и что Сулла сделал глупость, отка-
завшись от диктатуры. Во всех вещах, даже в вопросах литературы
и грамматики, он всегда являлся смелым новатором и не выказы-
вал лицемерного уважения к прошлому в тот самый момент, как
разрушал его вконец. Такая искренность нравится нам больше
лживых выражений уважения, расточаемых Августом сенату, по-
сле того как он довел его до бессилия; и как ни восхищается им
Suet. Аид., 84.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
392
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
Светоний, рассказывая, как тот подобострастно приветствует каж-
дого сенатора по имени перед заседанием, я едва ли не предпочи-
таю этой комедии дерзость Цезаря, который под конец даже не
вставал, когда к нему являлся сенат. Им обоим, по-видимому,
опротивела власть, но никому не приходило в голову верить Авгу-
сту, когда он так настоятельно требовал, чтобы его возвратили к
частной жизни. Отвращение Цезаря было глубже и искреннее. Та
верховная власть, к которой он стремился в продолжение двадцати
лет с неутомимым постоянством, среди стольких опасностей, с по-
мощью темных интриг, одно воспоминание о которых заставляло
его, вероятно, краснеть, не удовлетворила его ожиданий и показа-
лась недостаточной для этого сердца, столь горячо ее желавшего.
Он знал, что его ненавидят люди, уважением которых он всего
больше дорожил; он был принужден пользоваться услугами людей
им презираемых, бесчестивших его победы своими выходками; чем
более он возвышался, тем в худшем виде представлялась ему чело-
веческая природа и тем чаще он видел, как кишели и волновались
у его ног низкая зависть и подлая измена. Из отвращения он пере-
стал даже ценить жизнь, ему казалось, что не стоит больше труда
сохранять и защищать ее. Этому человеку, говорившему еще в эпо-
ху Цицеронова выступления pro Marcello: «Я довольно пожил для
природы и для славы» - и отвечавшему впоследствии безнадеж-
ным тоном, когда его убеждали принять предосторожности против
убийц: «Лучше умереть один раз, нежели постоянно трепетать», —
этому человеку следовало бы сказать вместе с Корнелем:
«Я желал власти и достиг ее; но, желая ее, я ее не знал. В
обладании ею я нашел вместо всякой прелести ужаснейшие заботы
и вечные тревоги. Кругом меня тысяча тайных врагов, всегдашняя
опасность смерти, ни одного удовольствия без неприятности и ни
w 23
малейшего покоя» .
Признаюсь, что эти прекрасные стихи нравятся мне меньше,
когда их слышишь из уст Августа. Мне кажется, что этот смелый и
холодный политик, отличавшийся таким самообладанием, не мог, в
сущности, знать ни благородной грусти, открывающей нам в герое
человека, ни безнадежности сердца, недовольного собой, несмотря
на свои успехи, и получившего отвращение к власти благодаря ей
ГЛАВА
VI
393
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
самой. Как ни велико наслаждение, испытываемое мной при чте-
нии той прекрасной сцены, где Август предлагает отречься от пре-
стола, я не могу не сердиться немного на Корнеля за то, что он
действительно поверил и серьезно принялся описывать нам торже-
ственную комедию, которой в Риме никто не верил, так что, читая
трагедию Цинна, мне всегда хочется для полноты удовольствия за-
менить в ней личность Августа личностью Цезаря.
В заключение скажу еще, что все эти лицемерные предосто-
рожности Августа были не только недостатками его характера; они
были также политическими ошибками, оставившими самые пе-
чальные последствия в созданном им правлении. Что делало не-
сносной тиранию первых Цезарей, так это именно та неопределен-
ность относительно существа и действительных границ их власти,
которая возникла вследствие своекорыстной лживости Августа.
Когда правительство смело заявляет свои принципы, тогда зна-
ешь, каким образом держать себя с ним; но какому пути надо
следовать и какого языка придерживаться, когда к самому настоя-
щему деспотизму примешивается внешность свободы и под респуб-
ликанской фикцией скрывается неограниченная власть? Среди по-
добного мрака все становится опасностью и гибелью. Гибнут от
независимости, но можно погибнуть и от раболепства; если тот,
кто отказывает в чем-нибудь императору, есть его явный враг, со-
жалеющий о республике, то не есть ли тот, кто слишком уж торо-
пится все ему предоставить, его переодетый враг, желающий пока-
зать, что республики больше не существует? Чтение Тацита
показывает нам, каким образом государственные люди этой мрач-
ной эпохи шли наудачу среди умышленно созданного мрака, на-
талкиваясь на каждом шагу на непредвиденные опасности, рискуя
не понравиться, молчали ли они или говорили, льстили или сопро-
тивлялись, и бепрестанно со страхом спрашивая себя, каким обра-
зом можно удовлетворить эту двусмысленную власть, столь плохо
определенную и не имеющую ясных границ. Можно положительно
сказать, что недостаток искренности в учреждениях Августа был
причиной бед для многих поколений. Все горе в том, что Август
больше думал о настоящем, чем о будущем. Он был ловкий и чрез-
вычайно находчивый человек, умевший выпутываться из самых
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
затруднительных положений, но он не был действительно великим
политиком, так как взгляд его не простирался далее затруднений
минуты. Поставленный лицом к лицу с народом, неохотно выно-
сившим царскую власть и не могущим выносить ничего иного, он
придумал этот род переряженной царской власти и оставил рядом
с нею все формы прежнего правления, нисколько не позаботив-
шись даже согласовать их между собою. Но если он не был таким
великим политиком, как это предполагали, надо сознаться, что он
был превосходным администратором; эта сторона его деятельности
заслуживает всех похвал, которые ему расточали. Приведя в поря-
док все разработанные республикой разумные практические меры
и полезные постановления, возродив утраченные традиции, сам со-
здав ряд новых учреждений для администрации города Рима, для
службы легионов, для заведования финансами, для управления
провинциями, он организовал империю и сделал ее таким образом
способной сопротивляться внешним врагам и противостоять при-
чинам внутреннего разложения. Если, несмотря на ненавистный
политический режим, на общий упадок характеров, на пороки
управлявших и управляемых, империя имела еще свои прекрасные
дни и продолжалась три столетия, то этим она обязана могущест-
венной организации, полученной ею от Августа. Вот в чем заклю-
чалась действительно жизненная часть его дела. Она настолько
важна, что оправдывает похвалу, которую он воздает сам себе в
следующей горделивой фразе Анкирской надписи: «Я издал новые
законы. Я заставил уважать примеры наших предков, начинавшие
исчезать в наших нравах, и сам оставил примеры, достойные под-
ражания, для наших потомков».
III
Письма Цицерона появились, без сомнения, в середине этого
царствования, в тот момент, когда тогдашний неограниченный гла-
ва республики делал вид, будто возвращает правление сенату и на-
роду. Точная дата их обнародования неизвестна, но все заставляет
думать, что это должно было иметь место в одном из годов, сле-
довавших за победой при Акциуме. Власть Августа, сделавшаяся
ГЛАВА
VI
•Я) 5
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
более популярной с тех пор, как она стала умереннее, чувствовала
в себе настолько силы, что могла предоставить некоторую свободу
литературе. До этого времени Август был недоверчив, так как не
чувствовал себя еще прочно; он снова сделался таким впоследст-
вии, когда заметил, что благосклонность народа от него ускользает.
Это царствование, начавшееся проскрипцией людей, оканчивается
сожжением книг. Переписка Цицерона могла быть издана лишь в
тот промежуток времени, который разделяет собой эти крайности.
У нас нет никаких данных, чтобы судить о том, какое впечат-
ление она произвела на людей, прочитавших ее впервые, но смело
можно утверждать, что впечатление это было очень сильно. Меж-
доусобия только что окончились, а ранее все были заняты лишь
текущими бедами; среди этих несчастий было не до того, чтобы
помышлять о прошлом. Но как скоро это измученное поколение
нашло покой, оно поспешило бросить взгляд на прошлое. Хотело
ли оно дать себе отчет в событиях, желало ли насладиться горьким
удовольствием, находимым, по словам поэта, в воспоминании о
прежних страданиях, но оно вернулось к пережитым и печальным
годам и захотело дойти до самых истоков этой борьбы, окончание
которой оно видело. Ничто не могло так хорошо удовлетворить
этому любопытству, как письма Цицерона, вот почему надо ду-
мать, что все тогда жадно набросились на их чтение.
Я не думаю, однако, чтобы чтение этих писем принесло какой-
либо вред правлению Августа. Быть может, при этом немного по-
страдала репутация нескольких важных лиц нового правительства.
Для людей, гордившихся своей особенной дружбой с государем,
было, конечно, неприятно, когда извлекли на свет их прежние ре-
спубликанские убеждения. Полагаю, что насмешники немало поте-
шались над теми письмами, где Поллион клянется быть вечным
врагом тиранов или где Планк определенно приписывает измене
Октавия все несчастия республики. Да и сам Октавий ведь не был
пощажен, и для него не могли быть благоприятны живые воспоми-
нания о той эпохе, когда он протягивал руку убийцам Цезаря и
называл Цицерона своим отцом. Тут было материала на несколько
недель для разговоров в кругу недовольных. Но, собственно гово-
ря, вред был ничтожен, и эти насмешки нисколько не угрожали
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
396
ОКТАВИЙ. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ АВГУСТА
благополучию великой империи. Можно было опасаться лишь од-
ного, а именно, что воображение, всегда снисходительное к про-
шлому, не придало бы республике тех качеств, которыми так легко
украсить уже не существующие правления. Но письма Цицерона
были скорее способны разрушить эти иллюзии, нежели поддержи-
вать их. Представленная в них картина интриг, беспорядков и
скандалов того времени не позволяла жалеть о нем. Люди, которых
Тацит описывает нам утомленными борьбой и жаждущими покоя,
не находили здесь ничего для себя соблазнительного, а тот способ,
каким все эти Курионы, Целии, Долабеллы пользовались свобо-
дой, делал их менее чувствительными к скорби по ее утрате.
От обнародования этих писем выгадал лишь писавший их. В то
время было в обычае дурно относиться к Цицерону. Несмотря на
официальную версию о свидании в Болонье и на все старания при-
украсить роль Октавия в проскрипциях *, для него эти воспомина-
ния были во всяком случае неприятны. И вот, чтобы уменьшить
немного его вину, клеветали на его жертвы. Это именно хотел сде-
лать Азиний Полл ион, когда в своей защитительной речи по делу
Ламии он рассказывал, будто Цицерон умер, как трус * **24. Те, чья
преданность не шла так далеко и кто не чувствовал в себе мужества
оскорблять его, остерегались, во всяком случае, говорить о нем.
Замечено, что ни один из тогдашних великих поэтов даже не упо-
минает о Цицероне, а из слов Плутарха мы знаем, что на Палатине
надо было прятаться, чтобы читать его произведения 25. Таким об-
разом, насколько можно, замалчивали славу этого великого чело-
века, но обнародование его писем напомнило о нем всем. Кто про-
чел их хоть раз, не мог уже забыть умной и кроткой личности,
столь приветливой, гуманной и привлекательной даже и в своих
слабостях.
К этому интересу, придаваемому переписке Цицерона его лич-
ностью, для нас присоединяется еще другой, более живой. Из все-
го уже сказанного в этой книге видно, до какой степени наше вре-
мя похоже на ту эпоху, о которой говорится в этих письмах. У нее,
См. особенно у Веллея Патеркула, II, 66.
** Sen. Maior. Suass., 6.
ГЛАВА
VI
397
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ
так же как и у нашей, не было твердых верований, а печальный
опыт, извлеченный ею из переворотов, внушил ей отвращение ко
всему, одновременно ко всему и приучив. Эта эпоха, как и наша,
знала то недовольство настоящим и ту неуверенность в завтрашнем
дне, которые не дают возможности наслаждаться безмятежным
спокойствием. Мы узнаем себя в ней; горести тогдашних людей —
отчасти и наши горести, и мы терпели то же, на что жалуются и
они. Подобно им, мы живем в одну из тех передовых эпох, самых
тяжелых в истории, когда традиции прошлого уже исчезли, а бу-
дущность еще не обрисовалась, так что не знаешь, куда примк-
нуть, и мы хорошо понимаем, почему им так часто приходилось
повторять вместе с древним Гесиодом: «Как бы мне хотелось или
раньше умереть, или позже родиться!»26 Все это придает такой
грустный и живой интерес чтению писем Цицерона. Это же самое
прежде всего побудило и меня к их изучению и, быть может, за-
ставит и читателей найти хоть некоторое удовольствие в том, что-
бы провести какое-то время в обществе описанных там лиц, кото-
рые, несмотря на столько разделяющих нас столетий, кажутся нам
часто нашими современниками.
КОММЕНТАРИИ
Введение. Письма Цицерона
1 Имеется в виду римский писатель Корнелий Непот (ок. 100 — 24 до
н. э.), друг Цицерона и Аттика, автор сборника биографий «О знаме-
нитых мужах», дошедшего неполностью. Среди сохранившихся био-
графий одна из наиболее обширных — биография Аттика, на которую
ниже делается ссылка.
2 Перечисляются выдающиеся римские писатели рубежа старой и новой
эры — Гай Азиний Поллион (76 — 4 до н. э.), крупный государствен-
ный деятель и оратор, автор многих не дошедших до нас сочинений,
в том числе «Истории» (о гражданских войнах в Риме в период с 60
ПРИЛОЖЕНИЯ
до 42 г. до н. э.); Тит Ливий (59 до — 17 н. э.), автор монументаль-
ной «Истории от основания города (Рима)», где изложение было до-
ведено до 9 г. до н. э., включая, таким образом, весь период Граждан-
ских войн (эта часть не сохранилась); Авл Кремуций Корд (умер в
25 г. н. э.), составивший историческое сочинение, начинавшееся с
описания Гражданских войн и отличавшееся ярко выраженным ре-
спубликанизмом, за что автор при императоре Тиберии подвергся го-
нениям (сочинение не сохранилось).
3 Acta diurna — ежедневные ведомости, которые стали публиковаться
в Риме по инициативе Цезаря с 59 г. до н. э. Содержали постановления
сената и народного собрания, а также другие хроникальные сообще-
ния.
4 Монитор (Le Moniteur universeI — Всеобщий вестник) — француз-
ская ежедневная газета, выходила в Париже с 1789 по 1901 г., с 1799
до 1869 г. — официальный правительственный орган.
5 Марк Целий Руф (ок. 85 — 48 до н. э.) — характерный представитель
римской золотой молодежи, вместе с тем видный общественный дея-
тель и оратор, ученик и друг Цицерона, состоявший с ним в активной
переписке. О нем см. дальше специальную главу «Целий».
6 Публий Ватиний (ок. 95 — 40 до н. э.) — выходец из италийской му-
ниципальной знати, принадлежал к числу демократических деятелей
(популяров) и сторонников Цезаря, с помощью которого сделал себе
карьеру. В Риме считался выскочкой (homo novus) и за недостаток
столичного лоска вечно подвергался насмешкам со стороны ораторов
(Цицерон) и поэтов (Катулл).
7 Гай Юлий Цезарь (100 — 44 до н. э.) — знаменитый политический де-
ятель, полководец и писатель. Происходил из старинной патрициан-
ской семьи, на политической арене выступал от имени демократов
(популяров), но более всего старался добиться для себя неограничен-
ной власти. Вместе с Помпеем и Крассом — участник I триумвирата
(60 г.), затем — консул (59 г.), а после победы над Помпеем и респуб-
ликанцами — пожизненный диктатор (45 г.). Впрочем, последней
должностью пользовался недолго, т. к. 15 марта 44 г., во время засе-
дания сената, был убит заговорщиками. Так или иначе, заложил ос-
новы императорского режима в Риме.
8 Арпин — город в юго-восточном Лациуме (Средняя Италия), родина
Цицерона.
9 Формии — приморский город в южном Лациуме.
10 Луи де Рувруа герцог де Сен-Симон (1675 — 1755) — французский
политический деятель и писатель, автор знаменитых «Мемуаров», ри-
сующих жизнь французского придворного общества в последние годы
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
402
КОММЕНТАРИ И
царствования Людовика XIV (1643 — 1715) и первые — его преемника
Людовика XV (1715-1774).
11 Перечисляются друзья и корреспонденты Цицерона: Тит Помпоний
Аттик (ПО —32 до н. э.), богатый и образованный римлянин из всад-
нического сословия, подчеркнуто стоявший вне политики, но внима-
тельно следивший за всеми ее перипетиями и хорошо обо всем осве-
домленный (о нем см. далее специальную главу «Аттик»); Гай
Скрибоний Курион (ок. 84 —49 дон. э.), политический деятель и ора-
тор, соратник Цезаря; Марк Целий Руф, о котором см. выше, прим. 5.
12 Мари де Рабютен-Шанталь маркиза де Севинье (1626—1696) —
французская писательница, мастер эпистолярного жанра, переписку
которой с ее дочерью графиней Франсуазой де Гриньян Буассье не-
редко сравнивают с письмами Цицерона.
13 Жан де Лабрюйер (1645— 1696) — французский писатель-моралист,
автор книги «Характеры, или нравы нашего века».
14 Гай Веррес (ок. 115 — 43 до н. э.) — римский сенатор, в ранге про-
претора в 73 — 71 гг. управлял провинцией Сицилией. По возвраще-
нии в Рим на основании жалобы провинциалов был обвинен в вымо-
гательстве и самоуправстве. Цицерон выступил на этом процессе в
качестве главного обвинителя и, несмотря на все старания защиты (ее
представлял знаменитый оратор Квинт Гортензий), добился победы
и осуждения Берреса (70 г.). Всех речей Цицерона по этому делу
было семь: первая — против Квинта Цецилия в защиту собственного
права быть обвинителем Берреса; следующая — непосредственно
против Берреса, произнесенная в первой сессии суда (actio prima) и
доставившая победу обвинению; и еще одна (в 5 книгах), подготов-
ленная для второй сессии (actio secunda), но не произнесенная за
ненадобностью.
15 Вифиния — эллинистическое царство на северо-западе Малой Азии,
присоединено к Риму в 74 г. до н. э. Последний вифинский царь Ни-
комед IV славился роскошным и изнеженным образом жизни.
16 Галлы (или кельты) — древние жители Франции, Бельгии и Британ-
ских островов.
17 Речь идет о заседании парижского парламента 26 августа 1718г., когда
был рассмотрен ряд важных актов, в том числе о лишении побочных
сыновей Людовика XIV («бастардов»), и в первую очередь герцога дю
Мэна, особых прав и привилегий, предоставленных им их покойным
отцом. Заседание проходило в присутствии короля Людовика XV, ко-
торый, по обычаю, восседал в особом кресле (lit de justice), и пэров
Франции, среди которых был и Сен-Симон, описавший эту сцену в
своих мемуарах.
ВВЕДЕНИЕ
403
ПРИЛОЖЕНИЯ
18 Тантал — в греческой мифологии царь Сипила в Малой Азии, за
свои преступления был осужден богами на тяжкие муки: в Аиде, стоя
в воде, вблизи деревьев, отягощенных плодами, он не мог утолить ни
жажды, ни голода, так как вода отступала, а ветви отодвигались, как
только он тянулся к ним («Танталовы муки»).
19 Жан-Батист Кольбер (1619— 1683) и Франсуа-Мишель маркиз Ле-
телье де Лувуа (1641 —1691) — французские государственные деяте-
ли, министры Людовика XIV.
20 Гай Аррий и Себос — друзья и соседи Цицерона по его имению в
Формиях. О них более ничего не известно.
21 Антий — приморский город в Лациуме.
22 Публий Клодий Пульхер (умер в 52 г. до н. э.) — римский поли-
тический деятель, первоначально близкий к Цицерону (во времена
Катилины), но затем рассорившийся с ним и сблизившийся с
Цезарем. В бытность свою народным трибуном (58 г.) провел ряд
демократических законов и специальное постановление об изгнании
Цицерона. Пользовался дурной славой за свой распущенный образ
жизни.
23 Марсово поле — низменная равнина в Риме (к северо-западу от Ка-
питолия), где происходили народные собрания (центуриатные коми-
ции) и военные смотры.
24 Т. е. храбрейший, умнейший, желаннейший.
25 Марк Антоний (82 —30. до н. э.) — римский политический деятель и
полководец, соратник Цезаря. После убийства Цезаря пытался возгла-
вить цезарианскую партию и играть самостоятельную роль. Вместе с
Октавианом и Марком Эмилием Лепидом — участник II триумвирата
(43 г.), победитель республиканцев при Филиппах (42 г.), после чего
по новому разделу провинций стал единоличным правителем римского
Востока. Однако в новой борьбе за власть, которую ему пришлось
вести с Октавианом, потерпел поражение и должен был покончить
жизнь самоубийством.
26 Луций Папирий Пет — богатый и образованный римлянин, подобно
Аттику сторонившийся политики, друг и корреспондент Цицерона.
27 Гней Помпей Магн (106 — 48 до н. э.) — знаменитый политический
деятель и полководец. В молодые годы был соратником Суллы, позд-
нее воевал в Испании против Сертория, очистил Средиземное море от
пиратов и разгромил понтийского царя Митридата VI Евпатора. Вме-
сте с Цезарем и Крассом участник I триумвирата (60 г.), позднее воз-
главил сопротивление республиканцев против Цезаря, но потерпел
поражение при Фарсале и погиб при попытке укрыться в Египте.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
404
КОММЕНТАРИ И
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
Гай Плиний Цецилий Секунд (61 — 113 н. э.), обычно именуемый
Плинием Младшим в отличие от его дяди, автора «Естественной исто-
рии» Плиния Старшего, — политический деятель и писатель времени
Флавиев и Антонинов, автор обширного собрания «Писем», продол-
жающего заложенные Цицероном традиции эпистолярного жанра.
Ливри — аббатство недалеко от Парижа, где настоятелем был дядя
Мари де Севинье — Кристоф де Куланж (1607 — 1687)
Пьер Николь (1625 — 1695) — французский писатель, автор много-
численных трактатов на моральные и религиозные темы.
Ренн — город в Бретани (в северо-западной Франции), где заседал
местный бретонский парламент.
Мари-Анжелик де Куланж (1641 — 1723) — приятельница и коррес-
пондентка Мари де Севинье, жена ее двоюродного брата маркиза Фи-
липпа-Эмманюэля де Куланжа (1633— 1716).
Анри де Латур д'Овернь виконт де Тюренн (1611 — 1675), сын герцо-
га Буйонского, выдающийся французский полководец времени Людо-
вика XIV, погиб под Засбахом (в западной Германии) во время так
называемой Голландской войны (1672 — 1678). Особняк Буйон —
дворец герцогов Буйонских в Париже.
Франсуа герцог де Ларошфуко (1613— 1680) — французский полити-
ческий деятель (участник Фронды) и писатель-моралист, автор «Ме-
муаров» и сборника сентенций «Размышления, или моральные изре-
чения и максимы».
Мари-Мадлен Пиош де Лавернь графиня де Лафайетт (1634 — 1693)
— видная участница аристократических литературных салонов в Па-
риже времени Людовика XIV, писательница, автор мемуаров и рома-
нов, в том числе психологического романа «Принцесса Клевская»,
близкий друг Ларошфуко и Мари де Севинье.
Валантен-Эспри Флешье (1632 — 1710) и Жюль Маскарон (1634 —
1703) — французские церковные деятели и писатели, известные в осо-
бенности своими проповедями и речами.
Принцесса Клевская — роман Мари де Лафайетт (см. выше,
прим. 35).
Роже де Рабютен граф де Бюсси, известный под именем Бюсси-Ра-
бютен (1618— 1695) — политический деятель и писатель времени Лю-
довика XIV, автор «Любовной истории галлов» (скандальной хрони-
ки, наделавшей много шума), мемуаров и большого собрания писем.
Марк Порций Катон Утический (95 — 46 до н. э.), именуемый также
Катоном Младшим в отличие от его прадеда, знаменитого цензора
ВВЕДЕНИЕ
405
ПРИЛОЖЕНИЯ
Катона Старшего, — убежденный республиканец, один из лидеров се-
наторской партии (оптиматов) в Риме. Во время борьбы Цезаря с Пом-
пеем решительно поддержал последнего. После поражения республи-
канцев при Тапсе покончил жизнь самоубийством в Утике (Тапс и
Утика — города в северной Африке), откуда и прозвище — «Утиче-
ский».
40 Публий Корнелий Долабелла (69 — 43 до н. э.) — римский политиче-
ский деятель. Из политических, а еще более материальных расчетов
(он был опутан долгами) примкнул к Цезарю. После гибели Цезаря
перешел на сторону его убийц, получил консульство и погиб при по-
пытке утвердиться вопреки воле сената в провинции Сирии. Был же-
нат на дочери Цицерона Туллии, но развелся, сохранив, однако, дру-
жеские отношения с бывшим тестем.
41 Луций Сергий Катилина (108 — 62 до н. э.) — обедневший патриций,
пытавшийся поправить свои дела сначала участием в проскрипциях
Суллы, а позднее — захватом верховной власти в государстве. С этой
целью составил несколько заговоров, вербуя себе сторонников из раз-
орившихся аристократов, городских люмпенов и сулланских ветера-
нов. Цицерон, став консулом, в 63 г. подавил движение Кати л ины в
Риме, арестовав и казнив наиболее активных его участников. Сам
Катилина еще раньше покинул Рим, пытался возобновить борьбу в
Этрурии и погиб в битве с правительственными войсками. По ходу
дела Цицерон произнес против Каталины четыре речи: две — в сенате
и две — перед народным собранием.
42 Марк Юний Брут (85 — 42 до н. э.) — римский политический
деятель, оратор и писатель. Как и его родич Катон Младший, был
убежденным республиканцем и в гражданской войне поддерживал
Помпея против Цезаря. После Фарсала, пощаженный Цезарем, при-
мирился на некоторое время с диктатурой, однако позднее принял
активное участие в заговоре против Цезаря и был одним из его убийц.
Для продолжения борьбы за дело республики вместе с Гаем Кассием
Лонгином собрал большую армию на востоке, но при Филиппах в
42 г. потерпел поражение от Марка Антония и покончил жизнь
самоубийством. Был близок к Цицерону и вел с ним оживленную
переписку.
43 Фукидид (ок. 470 — 395 до н. э.) — знаменитый древнегреческий ис-
торик, автор труда о Пелопоннесской войне (войне между Афинами и
Спартой в 431 — 404 гг.). Подчеркивая прагматическое значение своего
произведения, писал: «Мой труд рассчитан не столько на то, чтобы
послужить предметом словесного состязания в данный момент, сколь-
ко на то, чтобы быть достоянием навеки» (Фукидид, 1, 22, 4, пер. Ф.
Г. -Мищенко и С. А. Жебелева).
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
406
КОММЕНТАРИИ
Глава I. Цицерон в общественной и частной жизни
1 Кампания — область в Италии к югу от Лациума. Сабина — так
иногда называлась земля сабинов, северо-восточных соседей латинов.
2 Лирис — река в юго-восточном Лациуме, близ границы с Кампанией.
3 Имеется в виду Марий Курий Дентат, государственный деятель и
полководец времени подчинения римлянами Италии (первая треть
III века до н. э.). Вел войны с самнитами, сабинами и Пирром, слыл
образцом староримского мужества и простоты.
4 Обычный (и более точный) перевод трактата Цицерона «De ге
publica» — «О государстве».
5 Аристофан (ок.445 — 385 до н.э.) — знаменитый древнегреческий ко-
медиограф. Здесь имеется в виду герой его комедии « Птицы» афинянин
Писфетер, который, разочаровавшись в жизни в родном городе, по-
строил с помощью птиц новый невиданный город между небом и землей.
6 Пьер Корнель (1606—1684) — французский поэт и драматург, дав-
ший первые высокие образцы классицистической трагедии.
7 Полибий (ок. 200 — 120 до н. э.) — древнегреческий историк, автор
обширной «Всеобщей истории», где повествуется об утверждении рим-
ского господства в Средиземноморье. Полибий был крупным теорети-
ком государства, признававшим за лучшее смешанное государствен-
ное устройство, т. е. такое, которое соединяло бы в себе элементы
монархии, аристократии и демократии.
8 Патриции и плебеи — первые по времени сословия в древнем Риме.
К патрициям принадлежала исконная родовая знать, к плебеям — пе-
страя масса остального народа. Борьба между этими сословиями, вы-
званная стремлением плебса к экономическому и политическому рав-
ноправию, заполняет раннюю историю Рима (с конца VI по начало
III в. до н. э.).
9 Братья Тиберий и Гай Семпронии Гракхи — знаменитые народные
трибуны-реформаторы конца II в. до н. э., стремившиеся возродить
пришедшее в упадок римско-италийское крестьянство и обуздать все-
силие сенаторской аристократии.
10 Пунические войны — войны Рима с Карфагеном за господство в
западном Средиземноморье в III —II вв. до н. э. (264 — 241, 218 — 201
и 149 — 146 гг.). Карфаген — город и государство в Северной Африке
(в районе нынешнего Туниса), был основан в конце IX века до н. э.
выходцами с Ближнего Востока финикийцами. Искаженная
латинская форма для обозначения последних — poeni или puni,
«пунийцы», откуда и название войн.
ГЛАВА
I
407
ПРИЛОЖЕНИЯ
11 Имеются в виду: Публий Корнелий Сципион Африканский (он же
Сципион Старший, 235—183 до н. э.), выдающийся римский полко-
водец, добившийся победы над КарфагенохМ во II Пунической войне;
Квинт Фабий Максим Кунктатор и Марк Порций Катон Цензорий
(прадед Катона Утического), государственные деятели и полководцы
того же времени; Гай Луцилий (ок. 180—103 до н. э.) и Публий Те-
ренций Афр (ок. 185 — 160 до н. э.), римские поэты, близкие к кружку
просвещенной и либерально настроенной римской знати, группиро-
вавшейся в середине II в. до н. э. вокруг влиятельного политика и
полководца Сципиона Эмилиана (Сципиона Младшего).
12 Гай Лелий (ок. 190—123 до н. э.) — римский политический деятель,
друг Сципиона Младшего. Еще до Гракхов, будучи консулом 140 г.,
пробовал изменить к лучшему положение крестьянства, но, натолк-
нувшись на сопротивление консервативно настроенной знати, оставил
свои намерения. Лелий был привержен занятиям философией (осо-
бенно стоической), за что и получил прозвище «Мудрый» (Sapiens).
13 Мишель де Монтень (1533—1592) — французский гуманист, фило-
соф и писатель-моралист, своими «Опытами» — обширным сборни-
ком рассуждений на самые разнообразные нравственные, религиоз-
ные, философские и политические темы — положил начало жанру
эссеистики.
14 См. выше, прим. 41 к Введению.
15 Луций Корнелий Сулла (138 —78 до н. э.) — римский государствен-
ный деятель и полководец, один из лидеров консервативной сенатор-
ской группировки и вместе с тем политик нового типа, вооруженным
путем добившийся единоличной власти. В борьбе с Гаем Марием Сул-
ла в 88 г. первый раз овладел Римом, затем, после перерыва, связан-
ного с отъездом на восток для борьбы с понтийским царем Митрида-
том, в 82 г. овладел им вторично, после чего официально был
провозглашен диктатором на неопределенное время для устроения го-
сударства. Установление диктатуры Суллы сопровождалось невидан-
ным террором, когда было проскрибировано (т. е. объявлено вне за-
кона и перебито) несколько тысяч виднейших граждан. Цицерон
начал карьеру судебного оратора еще при Сулле и одним из первых
его выступлений была речь в защиту Секста Росция из Америк, чей
отец был убит во время проскрипций и имуществом которого пытался
завладеть влиятельный вольноотпущенник Суллы Хрисогон (80 г.).
16 Гай Марий (156 —86 до н. э.) — римский полководец, отличившийся
в войнах с нумидийским царем Югуртою и германскими племенами.
В политической борьбе блокировался с демократами (популярами),
особенно по мере развития соперничества с Суллой. После первого
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
408
КОММЕНТАРИИ
захвата Суллою Рима Марий бежал в Африку, но, с отъездом Суллы
на восток, немедленно вернулся в Италию, в свою очередь овладел
Римом и жестоко расправился со своими политическими противника-
ми — оптиматами (87 г.). Умер, не успев насладиться вновь обретен-
ной властью, в самом начале 86 г.
17 Действие проскрипций прекращалось с 1 июня 81 г. до н. э.
18 Палатин — один из семи холмов, на которых расположен Рим, вме-
сте с Капитолием составлял исторический центр города. На Палатине
издавна находились особняки знати, а в период Империи — дворцы
правителей.
19 О процессе Секста Росция из Америи см. выше, прим. 15.
20 Марк Антоний (143— 87 до н. э.) — видный политический деятель и
оратор, дед одноименного триумвира.
21 Публий Сервилий Рулл, избранный народным трибуном на 63 г. до н.
э., внес аграрный законопроект, предусматривавший раздачу земли
малоимущим гражданам. Закон вовсе не был таким невинным, как
изображается у Буассье: для проведения его в жизнь предлагалось
создать комиссию из 10 человек, наделенных по существу неограни-
ченными полномочиями. Было известно, что за спиной Рулла стоят
Цезарь и Красс, рвавшиеся к власти. Цицерон, избранный консулом
на 63 г., произнес против законопроекта Рулла четыре речи, из кото-
рых три дошли до нашего времени. Законопроект не прошел.
22 Катилинариями нередко называют речи Цицерона, произнесенные в
63 г. против Луция Сергия Катилины. О последнем см. выше, прим.
41 к Введению.
23 Судебный процесс против Луция Лициния Мурены, избранного в кон-
сулы на 62 г. до н. э., но затем обвиненного в противозаконных махи-
нациях на выборах, относится к 63 г. и по времени совпадает с делом
Катилины. Цицерон выступал в качестве одного из защитников Муре-
ны, который был оправдан и, таким образом, утвержден в звании
консула.
24 Имеются в виду так называемые квартальные коллегии (collegia
compitalicia) — объединения городских плебеев по месту жительства.
Будучи сначала объединениями чисто религиозного характера, свя-
занными почитанием местных богов-ларов, которым приносили жер-
твы на перекрестках (compita), эти сообщества постепенно преврати-
лись в своеобразные политические клубы и играли заметную роль в
общественной жизни Рима эпохи Гражданских войн.
25 Веррины — обычное название речей Цицерона, составленных против
Гая Берреса. О самом деле см. выше, прим. 14 к Введению.
ГЛАВА
I
409
ПРИЛОЖЕНИЯ
26 Согласно сулланскому законодательству (82 г. до н. э.) суды в Риме
были переданы в полное распоряжение сената. Однако с 70 г., когда
сулланская конституция была отменена, судебные комиссии стали
комплектоваться поровну из сенаторов, всадников и так называемых
эрарных трибунов — богатых плебеев, следовавших по своему иму-
щественному положению сразу за всадниками, т. е. состав судей стал
более демократичным.
27 Филиппики — речи Цицерона против Марка Антония, произнесенные
на рубеже 44 — 43 гг. до н. э. Всех этих речей было четырнадцать.
Название «Филиппики» дал им сам Цицерон в подражание знамени-
тым речам афинского оратора Демосфена против македонского царя
Филиппа II (IV в. до н. э.).
28 В массиве заселенных галлами земель римлянами различались: Гал-
лия Цизальпийская — область на севере современной Италии (доли-
на реки По) и Галлия Трансальпийская, совпадавшая с территорией
нынешних Франции и Бельгии. Цизальпийская Галлия была покорена
римлянами еще в III в., Трансальпийская — гораздо позже, а оконча-
тельно при Цезаре, в 50-х годах I в. до н. э. Антоний бежал в глубь
Цизальпийской Галии после того, как потерпел поражение от консу-
лов Гирция и Пансы под Мутиной (современная Модена) весной 43 г.
29 Цицерон собирался защищать Катилину летом 65 г. до н. э., когда тот,
после управления провинцией Африкой, был обвинен в вымогатель-
ствах. Помышляя о консульстве, Цицерон рассчитывал установить
добрые отношения с одним из вероятных соперников — Катилиной
(см.: Cic., Ad Att., I, 1, 1; 2, 1). Тот уже тогда помышлял о заговоре,
но Цицерон, по-видимому, еще ничего не знал об этих планах.
30 Ценностные соотношения древнеримской и новейших валют, приво-
димые французским автором и русским переводчиком по состоянию
на рубеж XIX — XX вв., интересны, но едва ли что-либо скажут совре-
менному читателю. Поэтому целесообразно будет привести некоторые
данные о ценах и состояниях в Риме в эпоху Гражданских войн (конец
II — I в. до н. э.), по которым можно будет лучше судить о величине
приводимых в тексте Буассье сумм. Так, например, заработная плата
наемного работника доходила тогда до 3 сестерциев в день; жалованье
легионера составляло до Цезаря 480 сестерциев в год, а Цезарь поднял
его до 900 сестерциев; по закону против роскоши, принятому в 81 г.,
максимальные затраты на обед определялись в 30 сестерциев, а на
праздничное пиршество — в 300 сестерциев; годовая плата за кварти-
ру в Риме могла доходить до 6 тыс., а средняя стоимость жилого дома
равнялась 60 тыс. сестерциев; состояние одного из триумвиров, изве-
стного предпринимателя и богача Красса оценивалось в начале его
карьеры в 7 млн., а под конец — в 170 млн. сестерциев, состояние
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
410
КОММЕНТАРИИ
Помпея — в 70 млн. сестерциев и т. д, (примеры подобраны по кн.:
Т. Моммзен. История Рима. Пер. с нем. Т. II —III. М., 1937—1941).
31 Луций Квинкций Цинциннат — римский полководец времени Ранней
Республики, в 458 г. до н. э. был назначен диктатором для ведения
войны с эквами и сабинами. По преданию, посланцы сената застали
Цинцинната за обработкою своего небольшого надела. «Отерщи пыль
и пот» и нарядившись в тогу, Цинциннат выслушал послов, принял
назначение и успешно провел кампанию, после чего «на 16-й день
сложил с себя диктаторские полномочия, полученные на шесть меся-
цев» (Тит Ливий, III, 26, 8 — 29, 7, пер. Г. Ч. Гусейнова). О Курии см.
выше, прим. 3. Оба вошли в историю как образцы староримской до-
блести и простоты.
32 С 66 по 62 г. до н. э. Помпей находился на востоке, занятый заверше-
нием войны с понтийским царем Митридатом и окончательным устро-
ением дел в Малой Азии, Сирии и Палестине.
33 Имеется в виду заговор Катилины.
34 Гай Саллюстий Крисп (86 — 34 до н. э.) - римский политический де-
ятель и историк. Как политик придерживался демократической ори-
ентации (популяров), был ревностным приверженцем Цезаря и про-
тивником Цицерона. Главные исторические труды: «Заговор
Катилины», «Югуртинская война» и «История», охватывавшая пери-
од Гражданских войн с 78 до 67 г. (от последнего сочинения сохрани-
лись лишь фрагменты).
35 Луций Анней Сенека (4 до — 65 н. э.) - римский государственный
деятель, философ и писатель. Был воспитателем Нерона, а затем од-
ним из его советников. Позднее Нерон, заподозрив близость Сенеки к
заговору Пизона, заставил Сенеку покончить жизнь самоубийством.
Сенека был виднейшим представителем стоической философии и ав-
тором многочисленных произведений — философских трактатов,
сборника «Нравственных писем к Луцилию», трагедий и др.
36 Консульство Цицерона, а вместе с тем и пик его политической карье-
ры, приходится на 63 г. до н. э. Последующие годы отмечены чередо-
ванием успехов и неудач, но с образованием I триумвирата, где первую
скрипку играл Цезарь, ситуация для Цицерона резко ухудшается и, в
конце концов, его постигает тяжкий удар — изгнание из Рима. Реше-
ние об изгнании Цицерона было принято по инициативе его личного
врага, народного трибуна Клодия, за спиной которого стоял Цезарь
(весна 58 г.). Основанием послужила якобы противозаконная распра-
ва Цицерона над римскими гражданами, т. е. осуществленные по его
приказу арест и казнь участников заговора Катилины. Время изгнания
Цицерон провел на Балканском полуострове в Фессалониках и
ГЛАВА
I
411
ПРИЛОЖЕНИЯ
Диррахии. Когда, наконец, его друзьям при поддержке Помпея уда-
лось провести постановление об его возвращении (август 57 г.), он
немедленно вернулся в Рим. Однако теперь он перестал быть самосто-
ятельной политической величиной и волей-неволей должен был искать
дружбы и покровительства всесильных триумвиров.
37 Марк Анней Лукан (39 — 65 н. э.) — римский эпический поэт, пле-
мянник философа Сенеки. Одно время был близким другом Нерона,
но затем подвергся опале, участвовал в заговоре Пизона и должен
был, по приказу Нерона, покончить жизнь самоубийством. Его глав-
ное произведение — поэма «Фарсалия», посвященная Гражданским
войнам в Риме: борьбе Цезаря и Помпея, битве при Фарсале, после-
дующей судьбе республиканского сопротивления. Впрочем последний
сюжет полностью не раскрыт, так как изложение обрывается на полу-
слове при описании пребывания Цезаря в Египте. Поэма замечательна
нескрываемым тяготением автора к старинному республиканизму,
противопоставлением свободы и тирании, героизацией непримиримо-
го противника последней Катона Утического.
38 Ги Пашен (1601 - 1672) — французский ученый-медик и писатель,
оставивший после себя, помимо прочих сочинений, большое собрание
писем, ценных подробностями из научной и общественно-политиче-
ской жизни Франции XVII в.
39 Сарматы - родственный скифам народ иранского происхождения.
Во времена Геродота (V в. до н. э.) кочевали за Доном, позднее (оче-
видно, с III в. до н. э.), тесня скифов, распространились далеко на
запад, вплоть до Дуная.
40 Родственные связи с семьей Гая Мария рано определили близость
Цезаря к марианцам и популярам. Эта близость была скреплена же-
нитьбою Цезаря на Корнелии — дочери видного марианца Луция
Корнелия Цинны. Когда Сулла, по возвращении с востока вновь ут-
вердившийся у власти (82 г. до н. э.), потребовал от Цезаря развестись
с Корнелией, тот отказался, и этот отказ, оставшийся для Цезаря в
общем без последствий, и был его ранней победой над защитником
дела оптиматов Суллою.
41 Марк Теренций Варрон (116 — 27 до н. э.) — римский государствен-
ный деятель и писатель, друг и соратник Помпея, был родом из Реа-
ты, Цицерон происходил из Арпина, прадед Катона знаменитый Ка-
тон Цензорий, бывший предприимчивым землевладельцем, — из
Тускула.
42 Имеются в виду войны Цезаря в Галлии, завершившиеся покорением
всех галльских племен на территории современных Франции и Бель-
гии (58 — 51 до н. э.). Алезия и Герговия — галльские города, центры
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
412
КОММЕНТАРИИ
антиримского восстания, подавленного Цезарем в 52 — 51 гг. (Але-
зия — город мандубиев, к западу от верховий Соны, Герговия — го-
род арвернов, к югу от современного Клермон-Феррана).
43 Слова не названного по имени центуриона с военного транспорта, за-
хваченного у Цезаря во время кампании в Африке. Последняя дати-
руется концом 47 — началом 46 г. до н. э. Следовательно, 36-летний
срок отсчитывается здесь с начала военной карьеры Цезаря, который
начал свою военную службу в свите претора Терма в Азии в 81 г.
44 Поначалу римское войско являлось народным ополчением, служба в
котором считалась почетной обязанностью для всех граждан, обла-
давших известным имущественным цензом, т. е. способных экипиро-
вать и хотя бы частично содержать себя на походе; не обладавшие
цензом — пролетарии, или capite censi, т. е. учитывавшиеся персо-
нально, но не по имуществу, — к военной службе не привлекались.
Марий во время войн с германцами (конец II в. до н. э.) первым стал
широко вербовать пролетариев, служивших исключительно за жало-
ванье, благодаря чему римское войско стало утрачивать характер
гражданского ополчения, превращаясь постепенно в профессиональ-
ную наемную армию.
45 Писано во 2-й половине XIX в.
46 В стихотворном переводе Л. Е. Остроумова те же строки выглядят
так:
...Так, сына лишившись, родитель
Осиротелый идет — и ему провожать погребенье
Скорбь до могилы велит; он рад похоронное пламя
Собственноручно разжечь и к сложенной куче поленьев
Факел угрюмый поднесть. Оторвать меня смогут не раньше
Чем обниму я, о Рим, твой труп: и твою, о Свобода,
Невоплощенную тень провожать я буду до гроба.
(Лукан. Фарсалия. М.; Л., 1951. С. 36 — 37).
47 Марк Кальпурний Бибул — коллега Цезаря по консульству в 59 г. до
н. э. Оппозиция решениям Цезаря привела Бибула к полному разрыву
с коллегой. Эта же вражда позднее привела его в лагерь Помпея,
который назначил его командующим флота, защищавшего подступы
к балканскому побережью.
48 Цицерон не был участником заговора против Цезаря, но заговорщики,
естественно, видели в нем духовного вождя республиканской оппози-
ции. По свидетельству Диона Кассия, писателя начала III в. н. э.,
автора «Римской истории», убийцы Цезаря, выбежав на форум, вы-
крикивали имя Цицерона (Dio Cass.^ 44, 20, 4).
49 Регий (современный Реджо-ди-Калабрия) — портовый город в Брут-
тии, на юго-западной оконечности Италии.
ГЛАВА
I
413
ПРИЛОЖЕНИЯ
50 Велия — город на западном побережье Италии, к югу от Кампании.
51 Амфиарай — в греческой мифологии герой из Аргоса, один из участ-
ников похода Семерых против Фив. Будучи мудрым прорицателем,
предвидел неудачу похода, но, уступая настояниям своей жены Эри-
фи лы, не смог отказаться от участия. После поражения Семерых под
стенами Фив обратился в бегство, но не погиб, а был поглощен вместе
с колесницею разверзшейся землей, чтобы затем стать бессмертным.
52 По сути дела, противостоящие друг другу политические группировки
популяров (от populus — народ) и оптиматов (от optimus — лучший)
сложились в Риме гораздо раньше, уже во времена Гракхов (послед-
няя треть II в. до н. э.). Первые представляли римскую демократию,
их опорой были широкие круги всадников и крестьяне, вторые — се-
наторскую аристократию. Однако бесспорно, что Цицерон придал по-
нятиям «популяры» и «оптиматы» новый морально-политический
смысл: первые у него являют собой склонных к демагогии популистов,
вторые — всех тех добропорядочных граждан, кому дороги традици-
онный республиканский порядок и республиканские ценности. Ср.,
например, его определение в речи в защиту Публия Сестия, произне-
сенной в 56 г. до н. э.: «Среди наших граждан было два рода людей,
стремившихся участвовать в государственной деятельности и играть в
государстве выдающуюся роль: одни из этих людей хотели и считаться
и быть популярами, другие — оптиматами. Те, кто хотел, чтобы их
поступки и высказывания были приятны толпе, считались популяра-
ми, а те, кто действовал так, чтобы их решения находили одобрение у
всех честнейших людей, считались оптиматами» (Cic., Pro Р. Sestio,
45, 96, пер. В. О. Горенштейна).
53 Имеется в виду Марк Антоний.
54 Авл Гирций и Гай Вибий Панса, друзья и соратники Цезаря, были
консулами в 43 г. до н. э.
55 Бриндизи (древний Брундизий) — портовый город на юго-восточном
побережье Италии, важнейший для сношений с Балканским полуост-
ровом.
56 Децим Юний Брут Альбин (81 — 43 до н. э.) — римский политиче-
ский деятель, многие годы был соратником Цезаря, затем изменил
политическую ориентацию и стал одним из участников заговора на
жизнь диктатора. В год смерти Цезаря в ранге пропретора должен был
вступить в управление Цизальпийской Галлией. Погиб в борьбе с Мар-
ком Антонием.
57 Секст Помпей Магн (67 — 35 до н. э.) — сын триумвира, был свиде-
телем гибели своего отца у побережья Египта, затем один из руково-
дителей республиканского сопротивления в Африке и Испании. После
ГАСТОН ЬУАССЬЕ
Том 1
414
КОММЕНТАРИИ
смерти Цезаря по соглашению с Антонием получил командование над
римским флотом. Позднее утвердился в Сицилии (43 г.), где правил
ряд лет, пока, наконец, его флот не был разгромлен Октавианом
(36 г.). Бежал на Восток, пытался создать новую операционную базу
в Малой Азии, где и погиб.
58 Гай Октавий (63 до — 14 н. э.) — внучатый племянник Цезаря (сын
его племянницы). По завещанию диктатора усыновленный им, пол-
учил новое имя — Гай Юлий Цезарь Октавиан. Вместе с Марком Ан-
тонием и Марком Эмилием Лепидом — участник II триумвирата (43
г.); по соглашению в Брундизии (40 г.) получил в управление рим-
ский Запад. Позднее, после устранения Лепида (36 г.) и разгрома
Антония (31—30 гг.), стал единоличным правителем Римского госу-
дарства. В 27 г. принял новый титул Августа (буквально — «Возве-
личенного [богами]»). Завершил дело Цезаря по созданию нового им-
ператорского режима.
59 Калатия — город в Самниуме, в южной Италии, к востоку от Капуи.
60 Казилин — город в Кампании, к северу от Капуи.
61 Гай Кассий Лонгин (умер в 42 до н. э.) — римский политический
деятель и военачальник, соратник Красса и Помпея. После Фарсала,
пощаженный, а затем и обласканный Цезарем, внутренне не прими-
рился с новым режимом и стал одним из организаторов заговора про-
тив диктатора. После убийства Цезаря отправился на восток, утвер-
дился в Сирии, где собрал большое войско. После заключения II
триумвирата соединился в Малой Азии с Марком Юнием Брутом,
после чего оба переправились на Балканы. После поражения при Фи-
липпах покончил жизнь самоубийством.
62 Квинт Корнифиций — римский государственный деятель, оратор и
поэт, один из корресподентов Цицерона. В 44 —42 гг. до н. э. в ранге
пропретора управлял провинцией Африкой.
63 Марк Эмилий Лепид (ок. 90— 12 до н. э.) и Луций Мунаций Планк
(ок. 90—15 дон. э.) — римские политические деятели и военачальни-
ки, соратники Цезаря. Позднее Лепид был участником II триумвирата
до устранения его из этой квазиколлегии Октавианом, а Планк — со-
трудником Антония, от которого он, в конце концов, перешел к Окта-
виану.
64 О Поллионе см. выше, прим. 2 к Введению.
65 В сражении при Мутине (современная Модена) в северной Италии вес-
ной 43 г. до н. э. Марк Антоний потерпел поражение от своих бывших
сотоварищей-цезарианцев Гирция и Пансы, которые, будучи консула-
ми, действовали по поручению сената. Это был первый и последний ус-
пех восстановленного после смерти Цезаря республиканского порядка.
ГЛАВА
I
415
ПРИЛОЖЕНИЯ
66 Кайетпа — портовый город в южном Лациуме.
67 Тит Анний Милон — народный трибун 57 г. до н. э., противник Кло-
дия, содействовал возвращению Цицерона из изгнания. Соперничест-
во Клодия и Милона, опиравшихся на банды вооруженных наемни-
ков, одно время совершенно парализовало общественную жизнь в
Риме. В 52 г., после гибели Клодия в схватке с людьми Милона, по-
следний несмотря на выступление в его защиту Цицерона был осужден
на изгнание.
68 Коллегой Цицерона по консульству в 63 г. до н. э. был Гай Антоний,
дядя триумвира. Цицерон еще до вступления в должность уступил ему
выгодное наместничество в Македонии и, таким образом подкупив его,
мог в течение всего года действовать совершенно самостоятельно.
69 Киликия — область на юго-восточном побережье Малой Азии.
70 Защитник Верреса в 70 г. до н. э. Квинт Гортензий Гортал был вид-
ным государственным деятелем и одним из самых выдающихся ора-
торов республиканского Рима. Противник Цицерона по делу Верреса,
он позднее помирился с ним, и нередко они совместно вели защиту
одного и того же клиента (например, Луция Лициния Мурены, Пуб-
лия Корнелия Суллы и др.). Кроме речей он писал стихи и составил
исторический труд о Союзнической войне, эпизоде из Гражданских
войн 1-й четверти I в. до н. э. От его сочинений, однако, ничего не
сохранилось.
71 Луций Папирий Пет — богатый римлянин, ведший жизнь далекого
от политики эпикурейца, друг и корреспондент Цицерона. О процессе,
в котором Цицерон мог защищать Пета, ничего определенного не из-
вестно.
72 Публий Корнелий Сулла — родственник диктатора Суллы, разбога-
тевший на скупке имущества во время проскрипций. Квинт Гортензий
и Цицерон защищали его в 62 г. до н. э. от обвинения в причастности
к заговору Катилины.
73 Поццуоли (древние Путеолы) — портовый город в Кампании, к запа-
ду от Неаполя.
74 Луций Лициний Лукулл (117 — 56 до н. э.) — римский государствен-
ный деятель и полководец, соратник Суллы, позднее вел войну в Ма-
лой Азии против понтийского царя Митридата VI Евпатора. Считался
после Красса богатейшим человеком в Риме. В пословицу вошли Лу-
кулловы пиры, отличавшиеся особым изобилием и изысканностью
яств.
75 Карины, Аргилет, Авентин — районы города Рима.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
416
КОММЕНТАРИИ
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
86
Эрот и Тирон — доверенные слуги Цицерона. О Тироне подробнее
см. ниже, в этой же главе (часть 2, раздел IV).
Аппий Клавдий Пульхер — римский государственный деятель, кон-
сул 54 г. до н. э., предшественник Цицерона по наместничеству в Ки-
ликии (53 — 51 гг.). Знаменитый Клодий приходился ему родным бра-
том. О Кассии см. выше, прим. 61.
Дион Кассий (2-я половина II — начало III в. н. э.) — римский госу-
дарственный деятель и писатель времени Северов, автор обширной,
написанной по-гречески «Римской истории», от которой целиком со-
хранилась часть, охватывающая период времени от 68 г. до н. э. до
47 г. н. э.
Тит Макций Плавт (ок. 250—184 до н. э.) — римский поэт и дра-
матург, автор многочисленных комедий, написанных простым и соч-
ным языком. До нашего времени дошли 20 пьес Плавта, по которым
можно судить о развитии римского театра и драмы в раннюю эпоху,
о роли греческого влияния и значении римских национальных эле-
ментов.
Для оценки приводимой суммы надо прежде всего учесть принятое в
древности соотношение греческой и римской денежных систем: 1 гре-
ческая драхма приравнивалась к 1 римскому денарию, который состо-
ял из 4 сестерциев. Стало быть, 120 тыс. драхм равнялись 480 тыс.
сестерциев. Для реального понимания ср. также выше, прим. 30.
По римскому обычаю, добившийся успеха военачальник мог быть
провозглашен императором (буквально — «способным повелевать»)
и имел право на триумф — торжественный въезд в город Рим.
Позднее Цезарь включил титул «император» в состав своего имени и
тем положил начало превращению его в личное наследственное
звание.
Лепта, Требаций, Сикка — как и Аттик, близкие друзья и во многих
случаях поверенные Цицерона.
Авл Цецина из Волатерр (Этрурия) в 69 г. до н. э. судился по поводу
имения, завещанного ему женой, с бывшим управляющим этой по-
следней. Адвокатом Цецины был Цицерон, речь которого по этому
делу сохранилась.
Гай Кальпурний Пизон Фруги — первый муж дочери Цицерона Тул-
лии, умер в 57 г. до н. э.
Публий Фурий Крассипед — второй муж Туллии, развелся с ней по-
сле короткого брака около 50 г.
Сервий Сульпиций Руф — консул 51 г. до н. э.
ГЛАВА
I
417
14 Г. Буассье
ПРИЛОЖЕНИЯ
87
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
Тиберий Клавдий Нерон — претор 42 г. до н. э., супруг Ливии, став-
шей впоследствии женой Октавиана Августа. От Нерона у Ливии было
двое сыновей — Тиберий и Друз, старший из которых, Тиберий, был
позднее усыновлен Августом и стал его преемником.
О Долабелле см. выше, прим. 40 к Введению.
Публий Корнелий Лентул Сфинтер (более распространенная форма
— Спинтер) — консул 57 г. до н. э.
Луций Лукцей — римский государственный деятель, претор 67 г. до
н. э., поддерживал Цицерона в борьбе с Катил иной, в гражданской
войне 49 — 48 гг. состоял в окружении Помпея. Близкий друг Цицеро-
на, с которым его связывала общность политических и литературных
интересов.
Сервий Сульпиций Руф (о нем ср. выше, прим. 86) в 46 —45 гг. до н.
э. управлял провинцией Ахайей, составлявшей основу римского вла-
дычества в Греции.
Амвросий (339 — 397 н. э.) — видный деятель раннехристианской цер-
кви (епископ Милана) и вместе с тем крупный христианский писатель,
широко использовавший при составлении своих проповедей языче-
ское литературное наследие, и в первую очередь Цицерона.
Рене Декарт (1596—1650 ) — французский философ, физик и
математик, родоначальник европейского рационализма, оказал боль-
шое влияние на развитие литературы и педагогики в век Просвеще-
ния.
Бибу л, Ацидин, Мессала — молодые римляне из знатных и богатых
семей, изучавшие философию и риторику в Афинах.
Марк Випсаний Агриппа (64 — 12 до н. э.) — римский государствен-
ный деятель и военачальник, друг и соратник Октавиана Августа.
Патры — город в Ахайи, на юго-западном побережье Греции.
Маний Курий — делец и банкир в Патрах, близко связанный с Цице-
роном и Аттиком.
О Плинии Младшем, государственном деятеле и писателе времени
Траяна (начало II в.н. э.), см. выше, прим. 28 к Введению. От Цице-
рона его отделяло не несколько лет, а почти полтора столетия.
Имеется в виду Марк Порций Катон Цензорий (234—149 до н. э.),
римский политик и писатель, стойкий защитник староримских добле-
стей и непримиримый противник проникновения в Рим эллинского
культурного влияния, прадед Катона Утического (ср. выше, прим. 39
к Введению).
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
418
КОММЕНТАРИИ
100 Гай Меммий Гемелл (98 — 46 до н. э.) — римский государственный
деятель, народный трибун 66 г. Был близок к римским литературным
кругам и сам пользовался репутацией образованного человека, остро-
умного оратора и поэта.
101 Тит Лукреций Кар (97 — 55 до н. э.) — римский поэт, горячий при-
верженец философии Эпикура, чье учение он изложил и развил в
поэме «О природе вещей». В начале поэмы содержится обращение к
Меммию, исполненное похвалы и почитания (см.: De rer. nat., I, 24 —
27), откуда и делается вывод о том, что Меммий был покровителем
Лукреция.
102 Публий Корнелий Лентул Спинтер был наместником Киликии в 56 —
54 гг. до н. э. О нем ср. выше, прим. 89.
103 Авл Габиний — римский политический деятель, сторонник Помпея,
был народным трибуном в 67 г., консулом в 58 г., наместником Сирии
в 57 — 54 гг. до н. э.
104 55 г. до н. э.
105 За свою аферу в Египте Габиний в следующем году был вовлечен в
Риме в сложный судебный процесс и, в конце концов, осужден на
изгнание по обвинению в вымогательствах. Вовлеченный в это дело
Рабирий, которого защищал Цицерон, был, очевидно, оправдан.
106 Феспии — город в Беотии (Средняя Греция).
107 Под гостями здесь подразумеваются люди, связанные с хозяевами
обоюдными узами гостеприимства.
108 Упомянуты зависимые от Рима правители областей в Малой Азии.
Дейотар — тетрарх (один из четырех правителей) Галатии, в 45 г.
был обвинен в Риме собственным внуком за подготовку (еще будто бы
в 47 г.) покушения на Цезаря; Цицерон выступал защитником Дейо-
тара. Ариобарзан — царь Каппадокии; Цицерон в бытность свою на-
местником Киликии (51 г.) оказывал ему поддержку в борьбе с оппо-
зицией в его собственной стране.
109 Волатерры — город в Этрурии (нынешняя область Тоскана); Ателла
— город в Кампании, между Капуей и Неаполем; Пафос — город на
острове Кипре.
110 Публий Корнелий Тацит (ок. 55—120 н. э.) — знаменитый римский
историк, автор фундаментальных трудов «Анналы» и «История», где
представлена история императорского Рима в I в. н. э. (от смерти
Августа до утверждения Флавиев), и ряда более специальных сочи-
нений («Жизнеописание Юлия Агриколы», «Германия», «Диалог об
ораторах»).
ГЛАВА
I
419
14*
ПРИЛОЖЕНИЯ
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
Глава II. Аттик
Публий Сульпиций Руф — римский государственный деятель и ора-
тор, один из лидеров популяров, поддерживавший Мария против Сул-
лы. Был убит при захвате Суллою Рима в 88 г. до н. э.
Эмманюэль-Жозеф Сьейес (1748— 1836) — аббат, один из идеологов
и зачинателей революции во Франции в конце XVIII в., в годы терро-
ра отошедший от активной политической деятельности и вновь вернув-
шийся к ней в период Директории и Империи.
Очевидно, имеются в виду гражданские смуты, связанные с возвыше-
нием Суллы (88 — 87, 83 — 82 до н. э.), Цезаря (49 — 45 до н. э.) и,
наконец, Октавиана (43 — 42, 32 — 30 до н. э.).
Рим захватывали: Сулла в 88 И 82 гг., Цезарь в 49 г. и Октавиан в
43 г. до н.э .
Эпир — область в северо-западной Греции.
Было три войны Рима с понтийским царем Митридатом VI Евпатором
{Понт - область в Малой Азии): в 88 — 85, 83-81 и 74 — 63 гг. до н.
э. Во время первой войны войска Митридата поначалу имели успех и
захватили Грецию, откуда их выбил Сулла (88 — 86 гг.).
Эфес, город в Ионии (западное побережье Малой Азии), и Делос,
остров в Эгейском море, — центры деловой активности на греческом
Востоке в эллинистическо-римское время.
Сикион — город в Пелопоннесе (южная Греция), к западу от Коринфа.
Квинт Туллий Цицерон — сын одноименного брата оратора и сестры
Аттика Помпонии.
Квиринал — один из семи римских холмов, к северо-востоку от Ка-
питолия.
Битва при Филиппах — роковое для республиканцев сражение в Ма-
кедонии, где их войска были разгромлены Октавианом и Антонием
(42 г. до н. э.).
Блез Паскаль (1623—1662) — французский ученый, философ и пи-
сатель, автор сборника афористических высказываний «Мысли о ре-
лигии и о некоторых других вопросах».
Герматена — скульптурное изображение Гермеса и Афины на общем
основании.
Пентелийский мрамор — белый с желтоватым оттенком мрамор, до-
бывавшийся в Аттике, в отрогах Пентелийского хребта (к северо-вос-
току от Афин).
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
420
КОММЕНТАРИИ
15 Тираннион — греческий ученый-грамматик (филолог). В Рим попал
в качестве пленного раба, но затем был отпущен на волю и постепенно
приобрел известность как специалист-филолог, педагог и знаток биб-
лиотечного дела. Нередко выполнял поручения по приведению в по-
рядок различных книжных коллекций. Среди тех, кто пользовался его
советами или услугами, были Аттик, Цицерон и Цезарь.
16 Исократ (436 — 338 до н. э.) — выдающийся греческий оратор и пуб-
лицист, мастер художественно отделанных речей, распространявших-
ся в виде памфлетов. Создал крупнейшую в Греции школу ораторско-
го искусства. Учениками Исократа были известные в дальнейшем
ораторы Исей, Ликург, Гиперид, историки Эфор и Феопомп и др.
17 Острова Блаженных — в античной мифологии и утопической лите-
ратуре место проживания героев, которым благоволили боги. Жизнь
на Островах Блаженных рисовалась совершенно безмятежной, ли-
шенной каких-либо трудностей и огорчений.
18 Жак-Бенинъ Боссюэ (1627 — 1704) — французский церковный дея-
тель (епископ Мо) и писатель, автор многочисленных богословских
и историко-философских трудов, в которых отстаиваются ценности
католицизма и обосновываются идеи провиденциализма и абсолютиз-
ма.
19 Лузитаны — иберийское племя, жившее на территории современной
Португалии, оказали упорное сопротивление римлянам и были окон-
чательно покорены лишь при Цезаре. В 150 г. до н. э. римский пол-
ководец Сервий Сульпиций Гальба склонил лузитанов к соглашению,
но затем вероломно напал на них и учинил кровавую расправу, что и
послужило началом длительных войн. Катон Старший пытался за эти
действия привлечь Гальбу к ответственности, но тот сумел уйти от
суда.
20 Клеон — политический деятель в Афинах времени Пелопоннеской
войны (конец V в. до н. э.), яркий тип демагога.
21 В январе 49 г. до н. э., перейдя реку Рубикон, отделявшую Умбрию (се-
веро-восточная Италия) от провинции Цизальпийской Галии, Цезарь
начал открытую войну против республиканского правительства в Риме.
22 Фульвия — жена триумвира Марка Антония, принимала активное
участие в политической борьбе, умерла в 40 г. до н. э.
23 Публий Волумний Евтрапел — римский всадник, соратник Антония,
один из корреспондентов Цицерона.
24 После вторжения Цезаря в Италию застигнутые врасплох Помпей и
республиканцы отступили на юг Италии, в Брундизий, откуда, в кон-
це концов, в марте 49 г. переправились на Балканы.
ГЛАВА
II
421
ПРИЛОЖЕНИЯ
25 Имеется в виду усадьба Цицерона в окрестностях Помпей, города в
Кампании.
26 Луций Нинний Квадрат — римский государственный деятель, на-
родный трибун 58 г. до н. э., близкий друг как Аттика, так и Цице-
рона.
27 По-видимому, имеется в виду эпизод с обсуждением законопроекта
Квинта Цецилия Метелла Непота о передаче Помпею командования
в войне с Катилиною, против чего выступил Катон (рубеж
63 — 62 гг. до н. э.). Подробности см. у Плутарха (Plut. Cat. min.,
26 слл.).
28 Заключение I триумвирата падает на 60 г., а консульство Марка Каль-
пурния Бибула, который формально делил должность с Цезарем, а
фактически был этим последним отстранен от управления, — на 59 г.
до н. э.
Глава III. Целий
1 Квинт Цецилий Метелл Македонский — римский государственный
деятель и полководец. Будучи цензором в 131 г. до н. э., выступил с
речью «Об умножении потомства», где порицал безбрачие. Об исполь-
зовании этой речи Октавианом Августом сообщает Светоний (см.:
Suet. Divus Augustus, 89, 2).
2 Аппиева дорога ( Via Appia) — одна из важнейших шоссейных дорог,
построенных римлянами в Италии. Прадед Клодии знаменитый цен-
зор 312 г. до н. э. Аппий Клавдий Цек проложил ее от Рима до Фор-
миев (южный Лациум), позднее она была проложена до Капуи и, в
конце концов, доведена до Брундизия.
3 Байи — курортный город в Кампании, к западу от Неаполя.
4 Квинт Гораций Флакк (65 — 8 до н. э.) — римский поэт, непревзой-
денный мастер лирического жанра, автор поэтических сборников
«Эподы», «Сатиры», «Оды» и «Послания».
5 Гай Валерий Катулл (84 — 54 до н. э.) — римский поэт, зачинатель
новой лирики в Риме, автор сборника стихотворений, где выделяется
цикл, посвященный Лесбии (Клодии).
6 Публий Овидий Назон (43 г. до — 18 н. э.) — римский поэт, круп-
нейший после Горация мастер лирической поэзии, придавший ей
совершенную классицистическую форму. Его литературное наследие
включает произведения различного плана — не только любовно-эро-
тические поэмы, доставившие ему известность («Любовные элегии»,
«Героини», «Искусство любви» и др.), но и исполненный учености
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
422
КОММЕНТАРИИ
антикварно-мифологический эпос («Метаморфозы», «Фасты») и
проникновенные элегии-исповеди («Скорбные элегии», «Послания с
Понта»).
7 Луций Апулей (род. ок. 125 г. н. э.) — римский философ, оратор и
писатель, видный представитель второй софистики, автор ряда фило-
софских трактатов, собственной «Апологии», а также знаменитого ро-
мана «Метаморфозы, или Золотой осел».
8 Приведем ту же эпиграмму в стихотворном переводе С. В. Шервин-
ского:
Квинтии славят красу. По мне же она белоснежна,
И высока, и пряма — всем хороша по частям,
Только не в целом. Она не пленит обаяньем Венеры,
В пышных ее телесах соли ни малости нет.
Лесбия — вот красота: она вся в целом прекрасна,
Лесбия всю и у всех переняла красоту.
(Катулл. Книга стихотворений. М., 1988. С. 95).
9 Перечень составлен исключительно из лиц, близких к Катуллу и
упоминаемых в его стихотворениях. О Корнифиции см. выше,
прим. 62 к гл. I. Квинт Квинтилий Вар (ок. 70 — 24 до н. э.) - поэт
и критик, впоследствии друг Вергилия и Горация. Гай Гельвий Цинна
(ок. 85 — 44 до н. э.) — автор эпической поэмы «Смирна», а также
других стихотворений и эпиграмм. Об Азинии Поллионе см. выше,
прим. 2 к Введению. Гай Лициний Макр Калье (ок. 82-54
до н. э.) — видный оратор и поэт; как оратор слыл соперником Ци-
церона, как поэт — крупнейшим наряду с Катуллом зачинателем но-
вой лирической поэзии.
10 О Ватинии см. выше, прим. 6 к Введению.
11 Ромул — легендарный основатель и первый царь Рима. Традиция от-
носила основание Рима к середине VIII в. до н. э. Сыны Ромула —
римляне.
12 Волузий — римский поэт, известный только по упоминаниям у Катул-
ла.
13 Секст Проперций (47 до - 2 н. э.) - римский поэт, мастер элегиче-
ского жанра. Сохранился сборник его элегий, где центральным моти-
вом является любовь поэта к некой Цинтии.
14 Сафо, или Сапфо (рубеж VII- VI вв. до н. э.) — греческая поэтесса
с острова Лесбоса, выдающаяся представительница ранней греческой
лирики, служила образцом для подражания многим римским поэтам.
Катулл сделал латинское переложение одного из самых заме-
чательных любовных стихотворений Сафо (Sappho, 2 Bergk4;
CatulL, 51).
ГЛАВА
Ш
423
ПРИЛОЖЕНИЯ
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
Ср. стихотворный перевод С. В. Шервинского:
Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!
Пусть ворчат старики — за весь их ропот
Мы одной не дадим монетки медной!
Пусть заходят и вновь восходят солнца, —
Помни: только лишь день погаснет краткий,
Бесконечную ночь нам спать придется.
Дай же тысячу сто мне поцелуев,
Снова тысячу дай и снова сотню,
И до тысячи вновь и снова до ста,
А когда мы дойдем до многих тысяч,
Перепутаем счет, чтоб мы не знали,
Чтобы сглазить не мог нас злой завистник,
Зная, сколько с тобой мы целовались.
(Катулл. Книга стихотворений. С. 7)
Имеется в виду, по-видимому, Гай Валерий Триарий, римский госу-
дарственный деятель, помпеянец, павший позднее при Фарсале. Ци-
церон, близкий с семьей Триария, стал опекуном его детей.
Сервий Оцелла — малоизвестная личность.
Марк Фабий Квинтилиан (ок. 35 — 100 н. э.) — выдающийся рим-
ский ритор, автор обширного труда «Наставления оратору», представ-
ляющего собой трактат по теории ораторского искусства, изобилую-
щий историческими примерами.
Имеется в виду Сервий Сульпиций Руф, о котором см. выше, прим.
86 и 91 к гл. I.
Корфиний — город в области пелигнов, к востоку от Рима.
Апулия — область в юго-восточной Италии.
Луций Домиций Агенобарб — римский государственный деятель,
консул 54 г. до н. э., заклятый враг Цезаря, позднее погиб при Фар-
сале.
Марк Калидий — римский политик и оратор, в бытность свою прето-
ром в 57 г. до н. э. выступал за возвращение Цицерона из изгнания.
В январе 49 г. вместе с Марком Целием Руфом, в последней попытке
предотвратить гражданскую войну, внес предложение в сенате о том,
чтобы Помпей немедленно удалился из Рима в свою провинцию Ис-
панию.
Луцерия — город в северо-западной Апулии.
Гай Оппий, Луций Корнелий Бальб, Гай Требаций Теста — видные
соратники Цезаря, вместе с тем люди, близкие Цицерону. В корпусе
писем Цицерона сохранились письма Оппия и Бальба, относящиеся к
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
424
КОММЕНТАРИИ
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
марту 49 г. до н. э., где они стараются примирить Цицерона с Цезарем
(см.: AdAtt., IX, 7 а, 7 b, 13 а).
В апреле 49 г. до н. э. Цезарь отправился в Испанию, где находилось
большое войско помпеянцев. К осени того же года кампания была
успешно завершена. Разгромом этой группировки Цезарь обеспечил
себе тыл для продолжения борьбы с Помпеем на востоке.
Сервий Сульпиций Гальба был соратником Цезаря со времени войн в
Галлии, где он отличился в борьбе с приальпийскими племенами (57 —
56 до н. э.). Луций Минуций Базил также был легатом Цезаря в Гал-
лии, позднее хорошо зарекомендовал себя под Диррахием (в Илли-
рии, 48 г.). Децим Юний Брут (о нем ср. выше, прим. 56 к гл. I) и
Гай Требоний, также бывшие легатами Цезаря в Галлии, во время
похода в Испанию в 49 г. были оставлены им для осады Массилии
(город недалеко от устья Роны, современный Марсель), которая пер-
воначально держала сторону Помпея и республиканцев.
Речь идет о Балканской кампании 48 г. до н. э. Фессалия — область
в северо-восточной Греции.
Союзники (socii) — наиболее многочисленная категория италийских
общин, подчиненных Риму, с которым их связывали мниморавноправ-
ные договоры.
Т.е. после убийства Цезаря (мартовские иды — 15 марта 44 гг. до
н. э.).
О квартальных коллегиях в Риме ср. выше, прим. 24 к гл. I. Секции
во Франции — низшие административно-территориальные подразде-
ления больших городских коммун (согласно декрету Учредительного
собрания от 15 января 1790 г.), ставшие в разгар Великой Француз-
ской революции организационными ячейками низов — санкюлотов.
В битвах при Тапсе (в северной Африке) в 46 г. и при Мунде (в
Испании) в 45 г. до н. э. Цезарь нанес последние решительные пора-
жения республиканцам.
В 48 г. до н. э. Целий и Требоний, как было сказано ранее, оба были
преторами, но Требоний в качестве городского претора (praetor
urbanus) был рангом выше.
Публий Сервилий Исаврик. Другим консулом 48 г. был сам Цезарь.
Quint. Inst, or., VI, 3, 25.
Фурий, или Фурии — город в южной Италии, на побережье Тарен-
тинского залива.
Слова Буассье — парафраза слов Дантона в пьесе немецкого писателя
Георга Бюхнера (1813—1837) «Смерть Дантона» (1835): «Я очень
ГЛАВА
Ш
425
ПРИЛОЖЕНИЯ
хорошо знаю — революция, как Сатурн, пожирает своих собственных
детей» (Бюхнер Г. Сочинения. Пер. Е. Т. Рудневой. М.-Л., 1935,
с. 62).
Глава IV. Цезарь и Цицерон
1 Аврелиевы ступени (gradus Aureli, или AureНит tribunal) — возвы-
шение на римском форуме с каменными ступенями, сооруженное кон-
сулом 74 г. до н. э. Марком Аврелием Коттой, служило трибуной для
выступления судебных ораторов и народных трибунов.
2 Кастор — в античной мифологии один из Диоскуров (другой —
Поллукс), братьев-близнецов, считавшихся сыновьями Зевса (Юпи-
тера). Храм Кастора в Риме находился на форуме к северу от Пала-
тина.
3 Священная дорога ( Via sacra) — центральная улица в древнем Риме,
ведшая через форум к храму Юпитера на Капитолии.
4 Кату л и Красс — очевидно, имеются в виду представители знатной и
богатой верхушки римского общества Квинт Лутаций Кату л (консул
78 г. до н. э.) и Марк Лициний Красс (консул 70 г., участник I три-
умвирата).
5 Публий Ватиний и Луций Кальпурний Пизон Цезонин — римские
политические деятели, близкие к Цезарю. Ватиний был народным три-
буном 59 г. до н. э. (о нем см. также прим. 6 к Введению), Пизон —
консулом 58 г., а затем наместником в Македонии (57 — 55 гг.). Про-
тив Ватиния направлена судебная речь Цицерона (в связи с процессом
Сестия в 56 г.), против Пизона — две другие его речи, произнесенные
в сенате (в том же 56 и 55 гг.). Нападки Цицерона на Ватиния и
Пизона отличаются резкостью тона и грубостью выражений.
6 В 59 г. до н. э., будучи консулом, Цезарь провел закон, согласно ко-
торому ветераны и многодетные граждане получали землю в Кампа-
нии (главным образом из фонда ager publicus — общественного
поля). Принятие и реализация этого аграрного закона всячески тор-
мозились оптиматской оппозицией, и на майские иды (15 мая) 56 г. в
сенате было назначено очередное обсуждение вопроса о кампанской
земле.
7 Весной 56 г. до н. э. в Луке (северная Этрурия) состоялась встреча
участников I триумвирата Цезаря, Помпея и Красса, на которой были
приняты решения об их новых прерогативах: о продлении полномочий
Цезаря в Галлии до начала 49 г., после чего он должен был получить
консульство на 48 г., о назначении Помпея и Красса консулами на
ближайший 55 г., после чего они должны были получить, подобно
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
426
КОММЕНТАРИИ
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
Цезарю, наместничества на пять лет в важных провинциях (Помпей в
Испании, а Красс в Сирии).
Имеется в виду Публий Корнелий Лентул Спинтер (ср. выше, прим.
89 и 102 к гл. I).
См.: Платон, Критон, 50 — 51 с.
Имеется в виду вилла Помпея у подножия Альбанской горы в Лациу-
ме, к юго-востоку от Рима. Плодородная местность у Альбанской горы
была престижным районом богатых вилл. Свою виллу здесь имел и
Цицерон.
Подобно некоторым другим ученым (например, Т. Моммзену) Буас-
сье ведет счет лет на античный манер — от основания города Рима,
каковое в перерасчете на христианское летоисчисление относили к 753
г. до н. э. Таким образом, 654 г. от основания города равен 100 г. до
н. э.
Гельветы — кельтское племя, жившее на территории нынешней
Швейцарии. Цезарь разгромил гельветов в первый же год своего на-
местничества в Галлии (58 г. до н. э.).
О Лепте см. выше, прим. 82 к гл. I.
Понтийские (более распространенная форма — Помптинские) боло-
та — низменность в южном Лациуме, затопляемая разливами проте-
кающих рядом рек.
Нервии и атребаты — кельтские племена из группы бельгов, жив-
шие на территории нынешней северной Франции.
55 г. до н. э.
Думнорикс — вождь галльского племени эдуев, живших на террито-
рии нынешней центральной Франции, между реками Луарой и Роной.
За отказ участвовать в римском вторжении в Британию был, по при-
казу Цезаря, убит (см.: Цезарь, Галльские войны, V, 6 — 7).
Децим Лаберий (106 — 43 до н. э.) — видный римский мимограф, ко-
торому покровительствовал Цезарь. Мим — вид короткого жанрового
(нередко весьма фривольного) представления, вытеснивший у римлян
правильную комедию.
О Балъбе см. выше, прим. 25 к гл. III.
Знаменитый афинский философ Платон (428 — 349) и его соотечест-
венник и современник видный историк Ксенофонт (ок. 445 — 355 до
н. э.) были не только каждый в своей области выдающимися учеными,
но и превосходными стилистами. Чтение их произведений в подлин-
нике как раньше, так и теперь считается показателем приобщения к
греческому языку и греческой культуре.
ГЛАВА
IV
427
ПРИЛОЖЕНИЯ
21 Из писем Цицерона видно, что оба брата — Марк так же, как и
Квинт — владели по вилле, или поместью, именуемому «аркским»
(Arcanum). По-видимому, этим своим названием обе виллы были обя-
заны местности, где они находились (где-то неподалеку от города
Арпина, в восточном Лациуме).
22 Софокл (497 — 406 до н. э.) — знаменитый древнегреческий поэт и
драматург, автор трагедий, среди которых выделяется ряд пьес, по-
священных судьбе легендарного фиванского царя Эдипа ( «Антигона»,
«Царь Эдип», «Эдип в Колоне»).
23 О храброй защите Квинтом Цицероном доверенных ему позиций в
54 г. до н. э. против нервиев и в 53 г. против германцев см.: Цезарь,
Галльские войны, V, 38 — 52, и VI, 35 — 42.
24 Тит Лабиен (99 — 45 до н. э.) — римский политический деятель и во-
еначальник, ближайший соратник Цезаря, прошедший с ним все Гал-
льские войны (58 — 50 гг.). С началом гражданской войны в 49 г. пе-
решел на сторону Помпея, сражался против Цезаря при Фарсале, в
северной Африке и Испании, где и погиб в битве при Мунде.
25 Гай Фабий (Максим?) и Сервий Сульпиций Гальба — римские поли-
тические деятели и военачальники, были легатами Цезаря в Галльских
войнах (о Гальбе ср. также прим. 27 к гл. III).
26 Из перечисленных первые четверо — Марк Лициний Красс (сын три-
умвира), Луций Мунаций Планк, Гай Волкаций Тулл и Децим Юний
Брут (о нем ср. прим. 56 к гл. I) — были соратниками Цезаря по
Галльским войнам; о них, как и о Фабии и Гальбе, часто упоминается
в «Комментариях» Цезаря. Что касается Гая Азиния Поллиона, то он
начал служить под началом Цезаря лишь в 49 г. (о нем см. также прим.
2 к Введению).
27 Тит Пинарий — близкий друг Цицерона, связанный с ним также и
деловыми отношениями.
28 Луций Муммий (умер ок. 140 г. до н. э.) — римский политический
деятель и полководец. Будучи консулом 146 г. завершил войну с Ахей-
ским союзом и разрушил Коринф. При этом было захвачено и частью
разграблено, частью вывезено в Италию множество культурных цен-
ностей, в том числе и драгоценные книжные собрания. О Гае Марии
см. выше, прим. 16 к гл. I.
29 Авл Гирций, ближайший сподвижник Цезаря, позднее консул 43 г. до
н. э., человек, обладавший не только военно-административными, но
и литературными способностями, завершил составленное Цезарем
описание Галльских войн. К запискам Цезаря о Галльских войнах,
состоявшим из 7 книг, он добавил еще одну книгу, восьмую, где
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
428
КОММЕНТАРИИ
рассказал о завершении покорения галлов и подготовке к гражданской
войне (события 51 и 50 гг.).
30 Гай Маций — высокообразованный и влиятельный римский всадник,
друг и приверженец Цезаря, вместе с тем человек, близкий к Цицеро-
ну, с которым его связывала общность философских и литературных
интересов. Что касается упоминаемого Буассье латинского перевода
«Илиады», то он был выполнен другим Мацием — не Гаем, другом
Цезаря и Цицерона, а Гнеем, поэтом, жившим и творившим еще в
начале I в. до н. э.
31 Марк Корнелий Фронтон — известный римский ритор II в. н. э., вос-
питатель будущих императоров-соправителей Марка Аврелия и Луция
Вера. Буассье цитирует суждение об ученых занятиях Юлия Цезаря
из сочинения Фронтона «О Парфянской войне», составленного в виде
письма к Марку Аврелию.
32 Имеются в виду официальные ведомости, которые стали публиковать-
ся в Риме по распоряжению Цезаря (ср. выше, прим. 3 к Введению).
33 Ариовист — вождь германского племени свевов. В 71 г. до н. э. пере-
шел Рейн и захватил треть земель, принадлежавших галльскому пле-
мени секванов. Цезарь остановил германское вторжение в Галлию,
разгромив' Ариовиста и заставив его с остатками войска отступить за
Рейн (58 г.).
34 Секваны — одно из крупнейших кельтских племен, жившее на восто-
ке современной Франции, в излучине между реками Роной и Соной.
35 Свевы и сикамбры — германские племена, жившие на правом берегу
Рейна, восточные соседи галлов.
36 Верцингеторикс — вождь племени арвернов, ставший руководителем
общегалльского восстания против римлян в 52 г. до н. э. После первых
успехов был, однако, заперт Цезарем в Алезии и несмотря на отчаян-
ное сопротивление принужден к капитуляции. После шести летнего
содержания в римской тюрьме, в 46 г., во время триумфа Цезаря в
Риме, был проведен вместе с другими пленниками в торжественной
процессии, а затем казнен.
37 Агединк и Алезия — галльские города: Агединк — город сенонов (к
юго-востоку от Парижа), Алезия — город мандубиев (еще дальше на
юго-восток в сторону Дижона).
38 В 56 г. до н. э. ввиду известия о странном гуле, будто бы слышимом
в некоторых местах Лациума, римским правительством было запро-
шено мнение гадателей-гаруспиков, которые истолковали означенное
явление как дурное знамение, указывающее на случившиеся или
ГЛАВА
IV
429
ПРИЛОЖЕНИЯ
грядущие преступления и бедствия, среди которых называлась веро-
ятность государственного переворота и установления монархии. См.
по этому поводу речь Цицерона «Об ответах гаруспиков», произнесен-
ную в сенате в связи с попытками Публия Клодия использовать неко-
торые из предсказаний гаруспиков во вред оратору.
39 В 52 г. до н. э., во время смут и бесчинств в Риме, вызванных столк-
новениями банд Клодия и Милона, сенат назначил Помпея на два
месяца консулом «без коллеги» (sine collega), т. е. фактически дикта-
тором, предоставив ему, таким образом, чрезвычайные полномочия
для борьбы с анархией.
40 Укселлодун — город в области кадурков в южной Галлии, последний
оплот галльского сопротивления, взятый Цезарем в 51 г. до н. э.
41 Старший сын Помпея — Гней Помпей Магн. Его брат Секст также
участвовал в битве при Мунде, но сумел спастись и продолжил борьбу
с цезарианцами (о нем ср. выше, прим. 57 к гл. I).
42 Децим Лелий — римский политический деятель, народный трибун
54 г. до н. э., в гражданской войне 49 — 48 гг. участвовал на стороне
Помпея, но после Фарсала перешел на сторону Цезаря.
43 Трое названных — римляне из знатных фамилий, принципиальные
противники Цезаря, в гражданской войне 49 — 48 гг. до н. э. сра-
жавшиеся на стороне Помпея. Марк Клавдий Марцелл после Фарса-
ла жил в изгнании в Греции. В 46 г. получил от Цезаря прощение, но
в следующем году был убит в Пирее, прежде чем смог воспользовать-
ся разрешением на возвращение в Италию. Авл Манлий Торкват
также после Фарсала жил в Греции и в Рим до смерти Цезаря не
возвращался. Гней Домиций Агенобарб, сын Луция Домиция Агено-
барба (о нем см. выше, прим. 22 к гл. III), после Фарсала, где он
сражался вместе с отцом, получил от Цезаря прощение, но вскоре
вновь принял участие в гражданских смутах на стороне противников
диктатуры.
44 Пифагор (ок. 570 — 495 до н. э.) — знаменитый древнегреческий уче-
ный, философ и религиозно-политический реформатор. Своей тео-
рией чисел заложил основы научной математики, а с ее помощью и
теории музыки. В философии стал зачинателем идеализма (учение о
числовой природе мира), который у него смыкается с религией и
мистикой (представления о бессмертии души, о переселении душ —
метемпсихозе и пр.). Основал религиозно-политический союз, члены
которого обязаны были придерживаться строгих этических норм и
исповедовать и развивать доктрину учителя.
45 О Марке Клавдии Марцелле, консуле 51 г. до н. э., см. выше,
прим. 43.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
430
КОММЕНТАРИИ
46 Ком — город в Цизальпийской Галлии (современный Комо, в север-
ной Италии, близ швейцарской границы).
47 Митилена — город на острове Лесбосе, крупнейшем из греческих ос-
тровов у западного побережья Малой Азии.
48 Речь «За Марцелла» была произнесена Цицероном на заседании сена-
та в начале сентября 46 г. до н. э.
49 Шарль Роллен (1661 — 1741) — французский историк эпохи Просве-
щения, автор многотомных трудов — «Древней истории», посвящен-
ной классическому Востоку и Греции, и «Римской истории» (до битвы
при Акциуме).
50 Имеется в виду Сервий Сульпиций Руф, видный политический дея-
тель и корреспондент Цицерона (о нем ср. выше, прим. 86 и 91 к
гл. I).
51 Мольер (псевдоним, настоящее имя — Жан-Батист Поклен, 1622 —
1673) — французский драматург, создатель жанра высокой комедии
и вместе с тем один из творцов французского классицистического те-
атра. К лучшим пьесам Мольера относятся «Тартюф», «Дон Жуан»,
«Мещанин во дворянстве», «Проделки Скапена», «Мнимый больной»
и упоминаемый у Буассье «Мизантроп».
52 Жан-Жак Руссо (1712—1778) — французский писатель и философ,
виднейший представитель младшего поколения просветителей, автор
трактатов (крупнейший — «Об общественном договоре»), романов
(«Юлия, или Новая Элоиза», «Эмиль, или О воспитании») и автобио-
графической «Исповеди», оказавших огромное воздействие на разви-
тие общественной мысли нового времени.
53 Марк Фурий Камилл (конец V — первая половина IV в. до н. э.) —
римский государственный деятель и полководец эпохи ранней Респуб-
лики, прославившийся как победитель этрусков (взятие города Вей в
396 г.), а позднее как восстановитель римского могущества после уро-
на, нанесенного ему галльским нашествием. В римской исторической
традиции образ Камилла приобрел черты легендарного национального
героя.
54 т>
Имеется в виду идеальное аристократическое государство, проект ко-
торого был представлен Платоном в его философско-политических
произведениях «Государство» и «Законы».
55 Об этом эпизоде, связанном с борьбой Катона против законопроекта
Гая Требония о наделении Помпея и Красса провинциями с чрезвы-
чайными полномочиями (55 г. до н. э.), подробно рассказывает Плу-
тарх (см.: Плутарх, Катон Младший, 43).
ГЛАВА
IV
431
ПРИЛОЖЕНИЯ
56 Из перечисленных здесь политиков часть относится к главным персо-
нажам повествования Буассье и в комментариях не нуждается. Из
остальных: Квинт Цецилий Метелл Пий Сципион (сын Сципиона
Назики, усыновленный Метеллом Пием) — консул 52 г. до н. э., свя-
занный родством и дружбой с Помпеем, в 51 —49 гг. был руководите-
лем оппозиции Цезарю в сенате, при Фарсале командовал центром
армии Помпея, покончил жизнь самоубийством после поражения ре-
спубликанцев при Тапсе; Аппий Клавдий Пульхер — член коллегии
авгуров с 63 г., консул 54 г., помпеянец, умер в Греции, где был на-
местником, в 48 г., еще до того, как состоялось сражение при Фарсале
(о нем ср. также выше, прим. 77 к гл. I); Марк Клавдий Марцелл —
консул 51 г. (о нем ср. выше, прим. 43); Сервий Сульпиций Руф —
консул 51 г. (о нем ср. прим. 86 и 91 к гл. I).
57 Имеется в виду Публий Корнелий Сципион Эмилиан (сын Эмилия
Павла, усыновленный Корнелием Сципионом), победитель кар-
фагенян в III Пунической войне, в результате которой сам город
Карфаген был разрушен до основания (146 г. до н. э.). О сострада-
нии, проявленном Сципионом по отношению к поверженному Карфа-
гену, в судьбе которого он усмотрел урок для всех великих держав,
в том числе и для Рима, рассказывает свидетель происходившего ис-
торик Полибий, а за ним и другие, более поздние авторы (Диодор,
Аппиан).
58 Патрокл — греческий герой, друг Ахилла, вместе с ним принимав-
ший участие в осаде Трои. Когда обиженный Агамемноном Ахилл от-
казался участвовать в сражениях и троянцы стали теснить греков, Пат-
рокл, с разрешения друга облекшись в его доспехи, возглавил
греческих воинов, но в поединке с Гектором был убит. Над трупом
Патрокла произошла схватка: греки отбили тело героя, но троянцы
сумели снять и унести его доспехи.
59 Марк Фадий Галл — состоятельный и образованный римлянин, друг
и корреспондент Цицерона, написавший панегирическое сочинение о
Катоне Утическом. Буассье называет его «Фабием» в соответствии с
принятым ранее чтением, но принятая теперь форма «Фадий», по-ви-
димому, более правильна.
60 Архимед (287 — 212 до н. э.) — знаменитый древнегреческий ученый,
автор фундаментальных трудов по математике и физике, прославив-
шийся также как изобретатель хитроумных орудий и приспособлений.
61 Му наций Руф — друг и почитатель Катона Утического, сопровож-
давший его в различных походах и миссиях. В 58 г. до н. э. Му наций
последовал за Катоном на Кипр, куда тот был отправлен с ответствен-
ной политической миссией. О размолвке Катона с Мунацием на Кипре
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
432
КОММЕНТАРИИ
подробно рассказывает Плутарх, опираясь на собственное сочинение
Мунация о Катоне (см.: Плутарх, Катон Младший, 36 — 37).
62 Имеется в виду Квинт Гортензий Гортал, известный политический
деятель и знаменитый оратор (о нем см. выше, прим. 70 к гл. I). Об
уступке Катоном своей жены Марции Гортензию подробнее см. у Плу-
тарха {Катон Младший, 25 и 52).
63 Это был Публий Клодий Пульхер (о нем ср. выше, прим. 22 к Введе-
нию). В 62 г. до н. э. в день празднества в честь Доброй богини, —
празднества, которое справлялось одними женщинами в доме супруги
консула или претора, — он проник переодетым в женское платье в
дом Цезаря (тот был претором, и в его доме и справлялся тогда этот
праздник) на свидание с его женой Помпеей, но был уличен и с позо-
ром прогнан. Разразился скандал: Клодий был привлечен к суду по
обвинению в святотатстве, а Цезарь развелся со своей женой. См.:
Цицерон, К Аттику, 1, 12 слл.; Светоний, Божественный Юлий, 6;
Плутарх, Цезарь, 9—10.
64 Тит Клодий Тразея Пет — римский политический деятель времени
ранней Империи, видный представитель сенаторской оппозиции при
Нероне, принужденный покончить жизнь самоубийством в 66 г. н. э.
Составленная им биография Катона Утического послужила одним из
главных источников для аналогичного труда Плутарха.
65 Имеется в виду острый социально-политический кризис, разра-
зившийся в Риме на рубеже II —I вв. до н. э. Луций Аппулей Сатур-
нин — вождь популяров, пытавшийся в качестве народного трибуна
(в 103 и 100 гг.) продолжить демократические реформы братьев Грак-
хов. В 100 г. при обсуждении законопроектов Сатурнина, а затем еще
более при выборах новых трибунов и консулов дело дошло до откры-
тых столкновений между популярами и оптиматами. Сенат объявил
чрезвычайное положение, после чего сатурнинцы были оттеснены на
Капитолий, принуждены к сдаче и все перебиты.
Глава V. Брут
1 Имеется в виду Марк Юний Брут (ср. выше, прим. 42 к Введению).
2 См.: Лукан, Фарсалия, II, 234 слл.; VII, 586 слл.
3 См.: Данте, Божественная комедия, Ад, XXXIV, 64 — 66.
4 54 г. до н. з.
5 Веллей Патеркул (родился ок. 20 г. до н. э.) — римский писатель-
историк. Происходил из всаднического сословия и долгое время про-
вел на военной службе, был ближайшим соратником императора
ГЛАВА
V
433
ПРИЛОЖЕНИЯ
Тиберия. Им составлен дошедший до нас краткий обзор римской ис-
тории с древнейших, легендарных времен до Тиберия, описание
деятельности которого носит панегирический характер.
6 Ср.: Аристотель, Поэтика, гл. 6, 13, 15.
7 Демосфен (384 — 322 до н. э.) — знаменитый оратор и политический
деятель в древних Афинах, принципиальный защитник греческой сво-
боды и демократии, вдохновлявший своих соотечественников-афинян
и прочих эллинов на борьбу с агрессивными устремлениями македон-
ской монархии. Речи Демосфена против македонского царя Филиппа
II (Филиппики) послужили образцом для речей Цицерона против
Марка Антония в 44 —43 гг. (ср. выше, прим. 27 к гл. I).
8 Участниками заговора Катилины в 63 г. до н. э. были в первую оче-
редь такие же, как он сам, нобили, пытавшиеся захватом власти по-
править свои дела. После того как Катилина в начале ноября покинул
Рим, руководство заговором в городе перешло к претору Публию Кор-
нелию Лентулу. Добыв компрометирующие заговорщиков материалы,
Цицерон, бывший одним из консулов 63 г., распорядился арестовать
Лентула и ряд других видных заговорщиков и на заседании сената 5
декабря после бурных дебатов добился их осуждения на смертную
казнь.
9 52 г. до н. э.
10 В 58 г. до н. э. Катон, бывший тогда квестором, был отправлен на
восток с заданием навести порядок в охваченной смутами Византии и
утвердить римскую власть на Кипре, которым владел египетский царь
Птолемей XI Александр II (последний покончил жизнь самоубийст-
вом еще до прибытия римской миссии). Помощником Катона в этом
деле был Брут, которого он отправил на Кипр вперед себя.
11 Фессалоники — город в Македонии (современные Салоники), Лаке-
демон — иноназвание Спарты.
12 Из вышеперечисленных первые трое — нумидийский (Нумидия —
область в северной Африке) царь Юба, примкнувший к помпеянцам
из личной ненависти к Цезарю, и старые соратники Помпея Марк
Петрей и Сципион (о нем см. выше, прим. 56 к гл. IV) — покончили
жизнь самоубийством после неудачной для них битвы при Тапсе в
46 г. до н. э. Марк Ювенций Латеренсий, легат Лепида (о нем см.
прим. 64 к гл. I), покончил с собой после присоединения Лепида к
Антонию в южной Галлии в 43 г. Тит Квинкций Скапула, один из
вождей помпеянцев в Испании, поступил так же после их поражения
при Мунде в 45 г. Эпизод с гибелью Блазия относится ко времени
отчаянной попытки Децима Брута прорваться через Альпы на восток,
на соединение с Марком Брутом, когда он был покинут своими
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
434
КОММЕНТАРИИ
солдатами, схвачен галлами и, в конце концов, убит по приказанию
Антония (43 г.). Из тех, кто погиб при Филиппах, Секст Квинтилий
Вар в свое время воевал против Цезаря в гражданской войне
49 — 48 гг., а Пакувий Антистий Лабеон участвовал в заговоре на
жизнь Цезаря, а затем был легатом Марка Брута. Что же касается
юного Катона, то это был сын Катона Утического.
13 Аппиан (II в. н. э.) — греческий историк родом из Александрии Еги-
петской, автор «Римской истории», где изложение после рассказа о
раннем времени (эпохе царей) членилось по этногеографическому
принципу — по народам и странам, с которыми воевал Рим (история
италийская, самнитская, кельтская и т. д.). Специальный раздел был
посвящен Гражданским войнам в Риме во II —I вв. до н. э. От огром-
ного труда Аппиана, состоявшего из 24 книг, сохранилось около по-
ловины, в том числе все описание Гражданских войн (книги XIII —
XVII).
14 О Кассии ср. выше, прим. 61 к гл. I, о Требонии — прим. 27 к гл. III.
Кидн — река в Киликии (в юго-восточной части Малой Азии), Нар-
бонн (лат. Narbo, франц. Narbonne) — город в южной Франции, у
побережья Лионского залива, в древности центр римской провинции
Нарбонская Галлия.
15 На судейском месте — то есть на трибунале, как, собственно, и ска-
зано у Буассье. Трибуналом у римлян называлось возвышение, на
котором заседали должностные лица при исполнении своих обязан-
ностей.
16 Предком Марка Брута считался Луций Юний Брут, один из инициа-
торов свержения царя Тарквиния Гордого. По уничтожении царской
власти и установлении республиканского строя Луций Брут стал од-
ним из двух впервые избранных консулов (509 г. до н. э.). О нем
сохранялась память как о создателе Римской республики.
17 На Луперкалиях — празднестве в честь древнего римского божества,
покровителя стад Луперка, справлявшемся 15 февраля, — консул
44 г. до н. э. Марк Антоний несколько раз пытался возложить на
Цезаря царскую диадему. Тот, однако, не решился принять этого
подношения и демонстративно отослал диадему в храм Юпитера на
Капитолий (см.: Светоний, Божественный Юлий, 79; Плутарх, Це-
зарь, 61).
18 Сивиллины оракулы — пророчества, приписывавшиеся легендарной
прорицательнице Сивилле из Кум, города близ Неаполя. Собранные
в несколько книг, эти пророчества хранились в Риме в храме Аполло-
на и к ним прибегали в случае нужды только по специальному реше-
нию правительства (сената). Что касается парфян, воинственного
ГЛАВА
V
435
ПРИЛОЖЕНИЯ
иранского народа, разгромившего в 53 г. до н. э. армию Красса, то
война с ними с тех пор считалась актуальнейшей задачей римской
политики на востоке.
19 Гай Кассий Лонгин (о нем ср. выше, прим. 61 к гл. 1), будучи квесто-
ром, в 53 г. до н. э. принимал участие в злополучном парфянском
походе Красса. После поражения и гибели Красса сумел защитить от
парфян Сирию. Равным образом и в последующие годы, оставаясь в
Сирии в ранге проквестора, с успехом отражал парфянские вторжения
в эту провинцию.
20 Курия — первоначально обозначение древнейших подразделений
римского народа (древняя римская община делилась на 3 трибы по 10
курий в каждой), затем также название здания, где происходили за-
седания сената. Курия Помпея — здание, построенное Помпеем ря-
дом с им же сооруженным театром (на Марсовом поле, в северо-за-
падной части Рима).
21 Ланувий и Антий — города в Лациуме.
22 Академиками в греко-римском мире называли приверженцев учения
Платона, который основал свою школу в Академии — роще со святи-
лищем древнего героя Академа в северо-западном предместье Афин.
Перипатетиками назывались последователи Аристотеля, который в
своей школе в Ликее (в восточном предместье Афин) вел беседы с
учениками, прохаживаясь перед ними или прогуливаясь вместе с ними
по крытой галерее (peripatos).
23 Проквестор Марк Апулей передал Бруту войска и казну, находившие-
ся в его распоряжении на острове Евбее, проконсул Публий Ватиний
(о нем ср. выше, прим. 6 к Введению) должен был сделать то же самое
в Иллирии.
24 Квинт Гортензий — сын знаменитого одноименного оратора, в граж-
данской войне 49 — 48 гг. до н. э. участвовал на стороне Цезаря, в 45 г.
был претором, с 44 г. являлся наместником Македонии, которую пе-
редал не Марку Антонию, претендовавшему на нее, а Бруту. После
Филипп попал в руки Антония, и тот распорядился его казнить.
Глава VI. Октавий
1 О первых двух уже упоминалось выше: о Луции Мунации Планке ср.
прим. 26 к гл. IV, о Гае Азинии Поллионе — прим. 2 к Введению. Тре-
тий — Марк Валерий Мессала Корвин (64 до — 17 н. э.) — был од-
ним из самых видных политических деятелей той эпохи. Выходец из
старинного аристократического рода, он в 43 г. до н. э. присоединился
к Бруту и при Филиппах командовал правым крылом его армии.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
436
КОММЕНТАРИИ
Пощаженный победителями, он сначала примкнул к Марку Антонию,
но очень скоро перешел к Октавиану, чьим соратником оставался затем
всю жизнь. В битве при Акциуме (31 г.) Мессала командовал центром
боевой флотилии Октавиана, да и в дальнейшем неоднократно испол-
нял самые ответственные поручения. Мессала пользовался славой ве-
ликого оратора, был покровителем многих поэтов (в том числе Тибул-
ла) и сам занимался литературной деятельностью — был автором
мемуаров, которыми пользовался Тацит, и ряда специальных филоло-
гических трудов (ни те, ни другие не сохранились).
2 Аполлония — город в Писидии, на юго-западе Малой Азии.
3 Анкира — город в Галатии, в центральной части Малой Азии (совре-
менная Анкара, столица Турции).
4 Текст «Деяний божественного Августа» (Res gestae divi Augusti), так
назван этот документ в самой надписи, был опубликован Т. Моммзе-
ном в 1865 г. (2-е издание — 1883). С тех пор к копиям, найденным
в Анкире (еще в 1555 г.) и Аполлонии (в 1821 и 1930 гг.), добавилась
еще одна на латинском языке, найденная в Антиохии (в Писидии) в
1914 и 1924 гг. Новейшие издания с учетом всех копий и фрагментов:
Gage J., Res gestae divi Augusti, 2-eme ed., Paris, 1950; Volkmann H.,
Res gestae divi Augusti, 3. Aufl., Berlin, 1969. Русский перевод
А. Л. Смышляева см. в книге: Хрестоматия по истории Древнего
Рима. Под ред. В. И. Кузищина. И., 1987, с. 166—176.
5 В ноябре 43 г. до н. э. в северной Италии, в Бононии (Болонье),
состоялась встреча Октавиана, Антония и Лепида, на которой было
заключено принципиальное соглашение о новом (втором) триумвира-
те и приняты решения о разделе провинций, проведении проскрипций
и войне с республиканцами Брутом и Кассием.
6 В 20 — 19 до гг. н. э. полководец Октавиана Августа Марк Випсаний
Агриппа завершил покорение Испании. Что касается Далмации, обла-
сти на восточном побережье Адриатического моря (на территории
современных Югославии и Албании), то ее покорение было начато
самим Августом в 34 г. до н. э., однако окончательно сопротивление
далматских племен было сломлено лишь после подавления их восста-
ния в 6 — 9 гг. н. э.
7 Успехи в отношениях с парфянами были достигнуты Августом дипло-
матическим путем.
8 В 9 г. н. э. вождь племени херусков Арминий, возглавивший сопро-
тивление римлянам в Германии, наголову разгромил в Тевтобургском
лесу войско римского наместника Публия Квинтилия Вара. Большая
часть армии Вара была уничтожена, а он сам, чтобы не попасть в плен,
должен был покончить жизнь самоубийством. Поражение Вара,
ГЛАВА
VI
437
ПРИЛОЖЕНИЯ
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
приведшее к утрате римлянами завоеваний за Рейном, вызвало потря-
сение в Риме и тяжко переживалось Августом.
Гай Цильний Меценат (70 — 8 до н. э.) — видный политический дея-
тель времени Октавиана Августа. Происходил из всаднического сосло-
вия, рано примкнул к Октавиану, по поручению которого неоднократ-
но выполнял различные дипломатические миссии и даже в отсутствие
Октавиана замещал его в Риме. Богатый и образованный человек,
живо интересовавшийся литературой и сам пробовавший свои силы на
писательском поприще, Меценат был покровителем многих римских
поэтов. В так называемый кружок Мецената входили, в частности,
Вергилий, Гораций и Проперций.
Новейшие издатели читают «около 500 тысяч».
Упомянутое здесь восстание римских легионов в Паннонии, области,
расположенной между Дунаем, Савой и Восточными Альпами, про-
изошло в 14 г. н. э., в самом начале правления императора Тиберия.
Новейшие издатели читают «трижды».
Триремы и биремы — военные корабли вроде галер с 3 и 2 ярусами
гребцов соответственно.
Рапет etcircenses, «хлеба и зрелищ» (буквально — цирковых игр) —
слова римского поэта Ювенала (рубеж I — II вв ), охарактеризовавше-
го таким образом главные желания римской толпы в век Империи
(см.: Ювенал, Сатиры, X, 77 — 81).
Курия Юлия — здание для заседаний сената (ср. выше, прим. 20 к
гл. V), сооружение которого было начато при Юлии Цезаре и завер-
шено при Августе (на форуме, к востоку от Капитолия).
28 г. до н. э.
29 г. до н. э.
8 г. до н. э.
14 г. н. э.
Танаис — древнее название реки Дон.
Албанцы — древние жители восточного Закавказья (современного
Азербайджана), иберы — древний народ, населявший области цент-
рального и западного Закавказья (современной Грузии), мидяне — в
древности обозначение северо-западных, а иногда и всех вообще иран-
ских племен.
Буквально: «На пирушках гложут, в кружках щиплют» (слова Цице-
рона об обычном людском злословии, сказанные им в речи в защиту
Луция Корнелия Бальба, 26, 57).
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
438
КОММЕНТАРИИ
23 Цитируются слова Августа из 2-го действия трагедии Пьера Корнеля
«Цинна» (1640—1641). В современном стихотворном переводе это
звучит так:
Стремился к власти я и вот владыкой стал,
Но, думая о ней, я все ж ее не знал.
Нашел я в ней, свершив заветные желанья,
Заботы без конца и вечные терзанья,
Сокрытую вражду и смерть на всех путях,
Отравленный покой и бесконечный страх.
(Корнель П. Избранные трагедии. М., 1956, с. 150 — 151).
24 Об Азинии Поллионе, государственном деятеле, ораторе и историке,
см. выше, прим. 2 к Введению и прим. 26 к гл. IV. Речь Полл иона в
защиту Ламии, как и прочие его произведения, до нас не дошла. Под-
защитным Поллиона был, по-видимому, Луций Элий Ламия, влия-
тельный римский всадник, бывший эдилом в 45 г. до н. э. и позднее
домогавшийся претуры, хорошо известный по переписке Цицерона, с
которым его связывала давняя дружба. Судя по всему, речь была про-
изнесена перед судом триумвиров вскоре после гибели Цицерона.
Суждение о Цицероне из этой речи Поллиона, выставляющее в недо-
стойном виде великого оратора, приводит ритор Луций Анней Сенека
(отец философа Сенеки) в своих «Свазориях» (VI, 14—15).
25 Имеется в виду эпизод, о котором рассказывает Плутарх: «Слыхал я,
что как-то раз, много времени спустя, Цезарь (т. е. Октавиан Август)
пришел к одному из своих внуков, а в это время в руках у мальчика
было какое-то сочинение Цицерона, и он в испуге спрятал свиток под
тогой. Цезарь заметил это, взял у него книгу и, стоя, прочитал боль-
шую ее часть, а потом вернул свиток внуку и промолвил: “Ученый
был человек, что правда, то правда, и любил отечество”» (Плутарх,
Цицерон, 49, пер. С. П. Маркиша).
26 Гесиод (рубеж VIII —VII вв. до н. э.) — древнегреческий поэт, родо-
начальник дидактического и генеалогического эпоса. В поэме «Труды
и дни» первым в греческой литературе дал периодизацию человече-
ской истории, насчитав пять ее веков или поколений: золотое, сереб-
рянное, медное, героев и, наконец, железное. Приступая к описанию
последнего, современного ему железного поколения, восклицал:
Если бы мог я не жить с поколением пятого века!
Раньше его умереть я хотел бы иль позже родиться.
(Гесиод, Труды и дни, 174—175, пер. В. В. Вересаева).
ГЛАВА
VI
439
ПРИЛОЖЕНИЯ
СЛОВАРЬ АНТИЧНЫХ ТЕРМИНОВ
Авгуры — римские жрецы-прорицатели, гадавшие по полету птиц.
Ареопаг — старинный совет и судилище в Афинах, на протяжении веков
сохранявший значение как хранитель патриархальных устоев и консерва-
тивных традиций.
Базилика — прямоугольное здание с двумя рядами колонн, служившее
местом для судебных заседаний или торговых операций.
Всадники — в Риме второе (после сенаторов) сословие состоятельных
граждан: первоначально служили в коннице (откуда произошло и само их
название), позднее, не порывая с военной службой и политической дея-
тельностью, сосредоточили в своих руках занятия коммерцией — торгов-
лей, ростовщичеством, откупами и т. п.
Гаруспики — римские жрецы-прорицатели, гадавшие по внутренностям
жертвенных животных.
Гимнасий — у древних греков первоначально помещение для занятий
физическими упражнениями (гимнастикой), позднее — и в Греции, и в
Риме — школа или место для ученых бесед.
Декурия - десяток, группа из десяти человек.
Диктатор — в Риме экстраординарный магистрат, наделенный высшей
военной и административной властью.
Драхма — в древней Греции мелкая серебрянная монета (в Афинах весом
в 4.36 г); 1 греческая драхма приравнивалась к 1 римскому денарию (4
сестерциям).
Дуумвиры — члены комиссии, состоящей из двух лиц, в частности вы-
сшие должностные лица в муниципиях — городах с местным самоуправ-
лением.
Иды — срединный день (день полнолуния) римского месяца; в марте, мае,
июле и октябре приходился на 15-е число, в остальные месяцы — на 13-е.
Календы — первый день римского месяца (день новолуния).
Квесторы — в Риме должностные лица, первоначально (в эпоху царей)
следователи или судьи, позднее финансовые чиновники-казначеи, число
которых непрерывно увеличивалось (с 2 до 20 при Сулле).
Комиции — в Риме народные собрания, подразделявшиеся по тому, как
подавались голоса (по куриям, трибам или центуриям), на куриатные,
трибутные и центуриатные.
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
440
СЛОВАРЬ АНТИЧНЫХ ТЕРМИНОВ
Консулы — в римской Республике высшие должностные лица, главы во-
енной и гражданской администрации; их было двое, с равной по отноше-
нию друг к другу властью; они избирались на центуриатных комициях
сроком на один год (как и большинство других магистратов).
Консуляр — бывший консул.
Курия — одно из древнейших подразделений римского народа (римская
патрицианская община делилась на 3 трибы по 10 курий в каждой). Ку-
рией называлось также здание, где проходили заседания римского сената.
Курульное кресло — почетное, выложенное слоновой костью кресло так
называемого курульного магистрата (консула, претора, курульного эдила).
Лары — в римской религии духи-хранители домашнего очага.
Легаты — в римской армии помощники командующего, с конца Респуб-
лики и в эпоху Империи командиры легионов, а также императорские
наместники в провинциях.
Легион — первоначально (в эпоху царей) все римское ополчение, позднее
— высшее воинское соединение, насчитывавшее до 4500 человек.
Ликторы — служители, составлявшие свиту высшего римского магистра-
та (диктатору полагалось иметь 24 ликтора, консулу — 12, претору — 6);
ликторы несли фасции — пучки розог с воткнутыми в них секирами, рас-
чищали дорогу магистрату и приводили в исполнение вынесенные им при-
говоры.
Муниципий — в Римской державе город, обладавший правом внутренне-
го самоуправления.
Ноны — день римского месяца (день первой лунной четверти); в марте,
мае, июле и октябре приходился на 7-е число, в прочие месяцы — на 5-е.
Патриции — потомки знатных отцов (patres), римская родовая знать.
Плебеи — в Риме простолюдины, простой народ (в противоположность
патрициям).
Портик — крытая галерея, колоннада.
Преторы — в Риме должностные лица второго после консулов ранга, ру-
ководившие судопроизводством. Первоначально избирался один претор,
затем двое (для разбора тяжб соответственно среди граждан и между
гражданами и чужеземцами), к которым позднее добавились еще преторы
для управления отдельными провинциями (Сицилией, Сардинией и др.).
Провинция — во времена ранней римской Республики круг деятельности
должностного лица, позднее управляемая римским магистратом область
вне Италии.
441
ПРИЛОЖЕНИЯ
Проконсул — бывший консул, назначенный управлять провинцией.
Пропретор — бывший претор, назначенный управлять провинцией
(обычно менее важной, чем провинция консульская).
Проскрипции — списки лиц, объявленных вне закона, в переносном
смысле — массовые организованные репрессии.
Сенат — в Риме первоначально (в эпоху царей) совет старейшин
(от senex — старец), затем высший совет, составлявшийся из отслу-
живших свой срок магистратов. В эпоху Республики сенат фактически
руководил государством, направляя внешнюю политику, контролируя
финансы, осуществляя судопроизводство (через специальные
составленные из сенаторов комиссии) и пр. Утверждению сената
(auctoritas senatus) подлежали все решения народных собраний и
магистратов.
Сенаторы — члены сената, в более широком смысле — высшее сословие
состоятельных и знатных римских граждан.
Сестерций — в древнем Риме мелкая серебрянная монета (весом в 1.13
г); 4 сестерция составляли 1 денарий.
Талант — в древней Греции весовая и условная денежная единица (не
монета!). Афинский серебрянный талант равнялся 26.2 кг. Талант подраз-
делялся на 60 мин, а мина — на 100 драхм.
Тога — верхняя одежда римских граждан, вид растянутой в длину накид-
ки, в которую драпировались, оставляя открытой правую руку.
Трибуны — плебейские должностные лица (числом 10), избиравшиеся
для защиты прав простого народа от произвола властей. От плебейских
трибунов — защитников народа надо отличать трибунов военных — офи-
церов, командовавших легионом (самостоятельно или под началом лега-
та); их было шесть в каждом легионе.
Туника — у римлян вид нижней одежды (вроде длинной рубашки), по-
верх которой надевали тогу.
Форум — в Риме городская площадь, средоточие деловой и политической
активности. Древнейший форум располагался в низине между Капитоли-
ем и Палатином.
Центурион — командир центурии.
Центурия — отряд из ста воинов, низшее подразделение легиона. Также
цензовое подразделение римских граждан (в эпоху Республики все граж-
данство делилось на ряд имущественных классов, каждый из которых на-
считывал определенное количество центурий).
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
442
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
Эдилы — в Риме должностные лица, в обязанность которых входило
заботиться о благоустройстве города, снабжении населения продовольст-
вием и организации праздничных представлений. В период Республики
эдилов было четыре: 2 плебейских и 2 курульных.
Экседра — полукруглая галерея с сиденьями.
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
Арр. Appianus Аппиан
De bell. civ. De belliscivilibus О гражданских войнах
Apul. Apuleius Апулей
De mag. Pro se de magia За себя о магии
Brut. Brutus Брут
Epist. Epistulae Письма
Ad Cic. Ad Ciceronem К Цицерону
Caes. Caesar Цезарь
De bello afric. De belloafricano Об африканской войне
De bello civ. De bello civili О гражданской войне
De bello gall. De bello gallico О галльской войне
Cahill. Catullus Катулл
Carm. Carmina Стихотворения
Cic. Cicero (M. Tullius) Цицерон (Марк Туллий)
Ad Herenn. Ad Herennium К Гереннию
Ad pop. pro red. Ad populum pro reditu К народу о (своем) воз-
вращении
Brut. Brutus Брут
De divin. De divinatione О предвидении
Deharusp. resp. De haruspicum responsis Об ответах гаруспиков
De leg. De legibus О законах
De offic. De officiis Об обязанностях
Deorat. De oratore Об ораторе
Deprov. cons. De provinces consulatibus О консульских провин-
циях
De rep. De re publica О государстве
Epist. Epistulae Письма
AdAtt. AdAtticum К Аттику
Ad Brut. Ad Brutum К Бруту
Ad Fam. Ad Familiares К близким
Ad Quint Ad Quintum К ( брату) Квинту
In Pis. In Pisonem Против Пизона
443
ПРИЛОЖЕНИЯ
In Vatin. In Vatinium
In Verr. In Verrem
Orat. Orator
Parad. Paradoxa
Philipp. Philippicae
Pro Caecin. Pro Caecina
Pro Cluent. Pro Cluentio
Pro Coel. Pro Coelio
Pro Dejot. Pro Dejotaro
Pro dom. Pro domo sua
Pro Flacco
Pro Font. Pro Fonteio
Pro Marc. Pro Marcello
Pro Mil. Pro Milone
Pro Mur. Pro Murena
Pro Rabir. Pro Rabirio
ProRabir. Post. Pro Rabirio Postumo
Pro Rose. Amer. Pro Roscio Amerino
Pro Rose. com. Pro Roscio comoedo
Pro Sext. Pro Sextio
Tusc. Tusculanaedisputationes
Cic. Cicero (Q. Tullius)
De petit, cons. De petitione consulatus
Corn. Nepos Cornelius Nepos
Att. Atticus
Dio Cass. Dio Cassius
Hist. Rom. Historia Romana
A. Gell. Aulus Gellius
Noct. Att. Noctes Atticae
Horat. Horat i us
Sat. Saturae
T. Liv. Titus Livius
Hist. Historiae
Luc. Lucanus
Phars. Pharsalia
Macr. Macrobius
Sat. Saturnalia
Ovid. Ovidius
Trist. Tristia
Plin. Plinius Maior
Hist. nat. Historia naturalis
Plin. Plinius Minor
Epist. Epistulae
Против Ватиния
Против Верреса
Оратор
Парадоксы
Филиппики
За Цецину
За Клуентия
За Целия
За Дейотара
За свой дом
За Флакка
За Фонтея
За Марцелла
За Милона
За Мурену
За Рабирия
За Рабирия Постума
За Росция Америйского
За Росция-актера
За Секстия
Тускуланские беседы
Цицерон (Квинт Туллий)
О соискании консульства
Корнелий Непот
Аттик
Дион Кассий
Римская история
Авл Ге л лий
Аттические ночи
Гораций
Сатиры
Тит Ливий
История
Лукан
Фарсалия
Макробий
Сатурналии
Овидий
Тристии (Скорбные эле-
гии)
Плиний Старший
Естественная история
Плиний Младший
Письма
ГАСТОН БУАССЬЕ
Том 1
444
БИБЛИОГРАФИЯ
Plut.
Brut.
Cic.
Quint.
Inst. or.
Sen.
Suas.
Sen.
Cons, ad Helv.
De clem.
De ira
Suet.
Aug.
Caes.
Tac.
Ann.
Varr.
De re rust.
Veil. Pat.
Hist. Rom.
Plutarchus
Brutus
Cicero
Quintilianus
Institutiooratoria
Seneca Maior
Suasoriae
Seneca Minor
Consolatio ad Helviam
De dementia
Suetonius
Augustus
Caesar
Tacitus
Annales
Varro
De re rustica
Velleius Paterculus
Historia Romana
Плутарх
Брут
Цицерон
Квинтилиан
Наставление оратору
Сенека Старший
Свазории
Сенека Младший
Утешение к Гельвии
О милосердии
О гневе
Светоний
Август
Цезарь
Тацит
Анналы
Варрон
О сельском хозяйстве
Валлей Патеркул
Римская история
БИБЛИОГРАФИЯ
I. Источники
1. Алии ан. Гражданские войны. Пер. с греч. под ред. С. А. Жебелева и
О. О. Крюгера. Л., 1935.
2. Веллей Патеркул. Римская история. Пер. с лат. // Немиров-
ский А. И., Дашкова М. Ф. «Римская история» Веллея Патеркула.
Воронеж, 1985.
3. Катулл, Гай Валерий. Лирика. Пер. с лат. под ред. С. Апта. М.,
1957.
4. Корнелий Непот. О знаменитых иноземных полководцах. Из книги
о римских историках. Пер. с лат., статьи и комментарии Н. Н. Тру-
хиной. М., 1992.
5. Лукан, Марк Анней. Фарсалия, или поэма о гражданской войне.
Пер. с лат. Л. Е. Остроумова. М.— Л., 1951.
6. Плутарх. Избранные биографии. Пер. с греч. под ред. С. Я. Лурье.
М.-Л., 1941.
445
ПРИЛОЖЕНИЯ
7. Плутарх. Сравнительные жизнеописания в трех томах. Издание
подготовили С. П. Маркиш, С. И. Соболевский и М. Е. Грабарь-
Пассек. М., 1961 — 1964.
8. Плутарх. Избранные жизнеописания. Т. I —II. Пер. с греч. Составле-
ние, вступительная статья и примечания М. Томашевской. М., 1987.
9. Саллюстий Крисп, Гай. Сочинения. Пер. с лат. В. О. Горенштейна.
М., 1981.
10. Светоний Транквилл, Гай. Жизнь двенадцати Цезарей. Издание под-
готовили М. Л. Гаспаров и Е. М. Штаерман. М., 1964.
И. Цезарь, Гай Юлий. Записки. Пер. с лат. М. М. Покровского. М,—
Л., 1948.
12. Цицерон, Марк Туллий. Речи в двух томах. Издание подготовили
В. О. Горенштейн и М. Е. Грабарь-Пассек. М., 1962.
13. Цицерон, Марк Туллий. Диалоги «О государстве» и «О законах».
Издание подготовили И. Н. Веселовский, В. О. Горенштейн и
С. Л. Утченко. М., 1966.
14. Цицерон, Марк Туллий. О старости. О дружбе. Об обязанностях.
Издание подготовили В. О. Горенштейн, М. Е. Грабарь-Пассек и
С. Л. Утченко. М., 1974.
15. Цицерон, Марк Туллий. Письма. Пер. с лат. В. О. Горенштейна.
Т. I — III. М.-Л., 1949-1951.
16. Деяния божественного Августа. Пер. с лат. и примечания
А. Л. Смышляева // Хрестоматия по истории древнего Рима. Под
ред. В. И. Кузишина. М., 1987, с. 166—176.
II. Научная литература
17. Грималь П. Цицерон. Пер. с франц. Г. С. Кнабе и Р. Б. Сашина. М.,
1991.
18. Ковалев С. И. История Рима. Изд. 2-е. Л., 1986.
19. Машкин Н. А. История древнего Рима. М., 1947 (переиздания —
1949, 1950, 1956).
20. Моммзен Т. История Рима. Пер. с нем. под ред. Ф. В. Кипарисова
и Н. А. Машкина. Т. I —III, V. М., 1936-1941, 1949.
21. Утченко С. Л. Цицерон и его время. М., 1972.
22. Утченко С. Л. Юлий Цезарь. М., 1976.
23. Ферреро Г. Величие и падение Рима. Пер. с франц. А. А. Захарова.
Т. I-V. М., 1915-1925.
24. Цицерон (сборник статей). Ответственный редактор Ф. А. Петров-
ский. М., 1958.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Э. Д. Фролов. Римская история в трудах Гастона Буассье ... 7
ЦИЦЕРОН И ЕГО ДРУЗЬЯ. ОЧЕРК
О РИМСКОМ ОБЩЕСТВЕ ВРЕМЕН ЦЕЗАРЯ
Введение. Письма Цицерона ............................. 41
Глава I. Цицерон в общественной и частной жизни ..... 63
1. Общественная жизнь Цицерона................ 63
2. Частная жизнь Цицерона ................... 114
Глава II. Аттик ..................................... 155
Глава III. Целий. Римская молодежь во времена Цезаря . 189
Глава IV. Цезарь и Цицерон .......................... 235
1. Цицерон и лагерь Цезаря в Галлии ......... 235
2. Победитель и побежденные после Фарсала ... 279
Глава V. Брут. Его отношения с Цицероном.............. 321
Глава VI. Октавий. Политическое завещание Августа .... 371
ПРИЛОЖЕНИЯ
Комментарии .......................................... 401
Словарь античных терминов ............................ 440
Список сокращений .................................... 443
Библиография.......................................... 445
Буассье Г.
Б90 Собрание сочинений. В 10 т. Т. 1. Цицерон и его
друзья. Очерк о римском обществе времен Цезаря /Под
ред. Э. Д. Фролова — СПб.: Иванов и Лещинский,
1993. - 448 с.
ББК 63.3(0)3
Научное издание
ГАСТОН БУАССЬЕ
Собрание сочинений
Том 1
Цицерон и его друзья
Очерк о римском обществе
времен Цезаря
Подписано в печать 15.04.93. Формат 60Х9O‘/i6- Печать офсетная.
Усл. печ. л. 28,0. Заказ 133. Тираж 30 000 экз. (1-й завод 1 —10 000 экз.)
Издательство «Иванов и Лещинский».
197061, Санкт-Петербург, Каменноостровский пр. 26/28.
Отпечатано с диапозитивов, изготовленных на фотопленке
совместного производства АО «Фототех» и издательства
«Просвещение», в Санкт-Петербургской типографии ГИПП
«Искусство России». 198099, Санкт-Петербург, Промышленная, 40.