Текст
Б. А.РЫБАКОВ
Русские летописцы
и автор
„Слова
о полку Игореве
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
НАУЧНЫЙ СОВЕТ ПО ИСТОРИИ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ
в
Б А. РЫБАКОВ
Русские летописцы и автор
„Слова
о полку Игореве
ИЗДАТЕЛЬСТВО „НАУКА"
МОСКВА • 1972
Данная книга является продолжением вышедшей в 1971 г. работы того же автора «„Слово о полку Игореве" и его современники». В первой книге речь шла о князьях, упоминаемых в поэме, и их взаимоотношениях. В настоящей книге объектом изучения являются русские летописцы конца XII в., современники и собратья по перу автора «Слова».
В результате анализа летописного фонда автору удалось выделить несколько летописцев, различных по своей манере и взглядам.
Из числа киевских летописцев, бывших в подавляющем большинстве церковниками, резко выделяется фигура единственного светского талантливого летописца второй половины ХЦ в. Литературная манера, политические взгляды и династические симпатии этого летописца позволяют сближать его с поэтом-историком — автором «Слова о полку Игореве».
7-2-2
312-72
Предисловие
Данная книга является прямым продолжением, как бы вторым томом уже опубликованного исследования «„Слово о полку Игореве* и его современники» (М., 1971), посвященного главным образом раскрытию исторической обстановки и деятельности тех князей XII в., которых поэт, их современник, упомянул в своей поэме.
Задача данной книги—поиски самого автора «Слова о полку Иго-реве»; задача эта очень трудна и едва ли окончательно разрешима. Нам придется удовлетвориться приближением к разгадке, суммой наиболее надежных гипотез, не претендуя на бесспорность выводов.
Принцип поиска: поэта, поднявшегося на орлиную высоту над феодальными границами и княжескими сварами, окинувшего своим мысленным взором всю Русь, пол-Европы и необъятную Половецкую степь, поэта, смело судившего князей и их предков, следует искать среди сильных мира. Равнодушие автора поэмы к церковности, смелое использование языческой архаики, предвосхищающее идеи Возрождения, полное отсутствие христианского провиденциализма — все это, а также прекрасное знание военного дела заставляет нас исключить из поиска церковные круги и искать великого поэта в боярско-княжеской среде.
С другой стороны, глубокая историческая эрудиция автора «Слова о полку Игореве», историчность его мышления, постоянное стремление сопоставить между собой разные исторические эпохи и отыскать в прошлом истоки общерусских бед ведут нас еще в одном направлении — к плеяде русских летописцев второй половины XII в. По средневековым воззрениям, поэты и историки занимались одним и тем же делом, воспевая или описывая героические воинские подвиги. Недаром один из современников автора «Слова», Кирилл Туровский, полностью уравнивал витий-песнотворцев с историками-летописцами. Однако сопоставление автора поэмы с авторами хроник серьезно усложняют жанровые различия, что можно пояснить следующим примером. Пушкин написал поэму «Полтава» и исторический труд «История Петра Великого»; если бы одно из этих произведений было анонимно, то определить принадлежность одному автору сухого, почти летописного подбора фактов в одном случае и вдохновенной поэмы с широкими историческими обобщениями —
5
в другом, было бы так же трудно, как сопоставлять летописи XII в. со «Словом о полку Игореве».
Первым условием сопоставления русских летописей со «Словом о полку Игореве» должно быть расчленение обширного летописного фонда на отдельные авторские фрагменты. Лишь после того, как обозначатся фигуры самих летописцев, их принадлежность тому или иному княжескому двору или монастырю, их кругозор, система взглядов, литературный стиль, лишь тогда станет возможным сравнение их по этим признакам с автором поэмы. К сожалению, разработка этой темы лишь начата исследованиями А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова, Д. С. Лихачева, но далеко не доведена до конца. В центре нашего внимания должен стать составленный всего через 13 лет после написания «Слова о полку Игореве» Киевский летописный свод 1198 г., и прежде всего та его часть, которая писалась в последней трети XII в. Другими словами, нам нужно выявить и рассмотреть тех летописцев, которые были не только собратьями по перу автора «Слова», но и его современниками, иногда единомышленниками, иногда противниками. Эта работа потребует подробного и поневоле громоздкого по объему источниковедческого анализа русского летописания всей второй половины XII в., с особым вниманием к Ипатьевской летописи, сохранившей Киевский свод 1198 г.
Исключительно важными для нашей темы являются материалы, почерпнутые В. Н. Татищевым из недошедших до нас летописных источников (очевидно, из пергаменного Раскольничьего манускрипта, сохранившего «разговоры и причины дел»). Этот раздел исследования также потребует детального источниковедческого рассмотрения, особенно учитывая сомнения в достоверности «татищевских известий», высказываемые рядом историков.
Последним разделом книги явится характеристика автора «Слова о полку Игореве». По целому ряду соображений придется отказаться от безоговорочного приурочения поэта к придворным кругам Игоря или Святослава Киевского. Особого рассмотрения потребуют исторические взгляды поэта, давшего сжатую, но в высшей степени интересную и верную картину восьмивекового развития Руси, от «веков Трояних» и «времени Бусова» (IV в. н. э.) до злополучных походов Олега «Горисла-вича» в XI в. и до красочного описания могущественных русских княжеств в 1180-е годы.
В итоге будет произведено сопоставление автора «Слова о полку Игореве» с тем единственным русским летописцем-киевлянином второй половины XII в., который не принадлежал к церковникам, хорошо знал военное дело, широко смотрел на всю Русь, был озабочен обороной ее от половцев и достаточно смело судил князей с патриотических позиций. Был ли этот летописец автором «Слова о полку Игореве» или только современным ему двойником, во всем подобным ему, решить нельзя. Да и сам облик этого летописца, составленный из разнородных источников, может вызвать много сомнений и возражений. Не свободен от сомнений и автор книги, рассчитывающий на товарищескую критику и указание наименее надежных звеньев в цепи его построений.
6
1
Русские летописцы эпохи «Слова о полку Игореве»
Исторические и формальные признаки отдельных авторов-летописцев
невский летописный свод конца XII в. давно уже привлекал внимание исследователей. Одним из первых показал необычайную сложность состава этого свода К. Н. Бестужев-Рюмин. Он убедительно возразил своим предше-
ственникам, считавшим, что. на протяжении с 1111 по 1198 г. писали последовательно всего лишь двое или трое летописцев
Бестужев-Рюмин выделил в своде шесть особых сказаний:
1. Рассказ летописца о поездке в Ладогу в 1114 г.
2. Повествование о княжении Изяслава Мстиславича в 1146—1154 гг.
3. Сказание об убиении Андрея Боголюбского.
4. Рассказ о борьбе за владимирское наследство в 1174—1176 гг.
5. Повесть о походе Игоря в 1185 г.
6. Речь игумена Моисея о постройке подпорной стены в Выдубицком монастыре под Киевом 1 2.
Опираясь на речь Моисея Выдубицкого, Д. И. Иловайский высказал мысль, принятую последующими исследователями, что игумен Моисей был составителем всего свода3. Во всей последующей литературе о русском летописании принято считать, что эта речь игумена Моисея завершает собой весь Киевский свод конца XII в., который обозначается в нашей научной литературе то как свод 1198—1199 гг. (Шахматов), то как свод 1199 г., то как свод 1200 г. (Приселков).
Как доказал в своей фундаментальной работе Н. Г. Бережков, игумен Моисей произнес свою речь в честь Рюрика Ростиславича 24 сентября
1 К. Н. Бестужев-Рюмин. О составе русских летописей до конца XIV в. СПб., 1868. М. П. Погодин считал, что было всего три летописца на весь XII в.: 1) 1111— 1140-е годы; 2) 1140—1170-е годы; 3) 1170—1199-е годы (см. К. Н. Бестужев-Рюмин. Указ, соч., стр. 1, 2; 70—72; 75—76.
2 Там же, стр. 78—115.
* Д. И. Иловайский. История России, т. 1. М., 1876, стр. 100—167.
7
1198 г.4 Во всем дальнейшем изложении будем называть свод игумена Моисея Киевским сводом 1198 г., хотя практически маловероятно, чтобы большое летописное сооружение могло быть завершено немедленно после произнесения речи.
Если взять состав Киевского свода 1198 г. за вторую половину XII в., то здесь Бестужевым-Рюминым установлено очень много отрывочных сведений, принадлежащих разным авторам. Считая свод в основном состоящим из киевских записей, он называет отдельные известия или целые рассказы, которые могли восходить к записям черниговским, переяславским, новгород-северским, суздальским, новгородским, галицким, волынским, смоленским5. Справедливо полагал исследователь, что иногда в Киеве было одновременно два летописца6. Кроме того, Бестужев-Рюмин высказал очень важную мысль о личных княжеских летописцах. Так, он вполне убедительно писал о летописцах Изяслава Мсти-славича и его сына Мстислава, Святослава Ольговича, Андрея Бого-любского, его брата Михалка Юрьевича, Святослава Всеволодича, его сына Владимира, Игоря Святославича. Особое внимание он уделил летописи Ростиславичей Смоленских, считая ее основой свода 1198 г. за вторую половину XII в.7
А. А. Шахматов развил и расширил мысль Бестужева-Рюмина: «.. . большая часть известий Ипатьевской летописи второй половины XII в. заимствована из Выдубицкой летописи, пристрастной к Рюрику [Ростиславичу] * и в этом смысле переработавшей летописные известия своих первоисточников» 8.
В 1908 г. Шахматов таким образом определил источники Ипатьевской летописи (Южнорусского свода начала XIV в.):
1. Общерусский летописный свод начала XIV в., созданный в Суздальской земле и послуживший основой также для Лаврентьевской летописи.
2. Киевский летописный свод, использованный частично с 1140-х годов и более полно с 1200 по 1290 г.9
Слабым местом этого построения является то, что Южнорусский и Общерусский своды возникают почти одновременно в начале XIV в. и что первый в очень малой степени воспользовался северо-восточными известиями второго для освещения наиболее близкого к ним XIII столетия, излагая очень подробно только галицкие дела.
4 Н. Г. Бережков. Хронология русского летописания. М., 1963, стр. 210.
5 К. Н. Бестужев-Рюмин. Указ соч., стр. 125—150.
6 Там же,’стр. 120, 137.
7 Там же, стр. 149, 150.
* Здесь и далее в цитатах разъяснения, заключенные в квадратные скобки, и курсив принадлежат мне. — Б. Р.
8 А. А. Шахматов. Обозрение русских летописных сводов XIV—XVI вв. М.—Л., 1938, стр. 71 (написано около 1911 г.). Здесь требует уточнения только наименование летописи Рюрика — Выдубицкая. Оно уместно только по отношению к последним двум годам свода.
9 Предисловие ко второму изданию II тома «Полного собрания русских летописей» (далее — ПСРЛ), СПб., 1908, стр. IV, V.
8
В «Обозрении русских летописных сводов» Шахматов дает более подробный анализ предполагаемых источников:
1. Киевская летопись Выдубицкого монастыря.
2. Киевская летопись Печерского монастыря.
3. Галицко-Волынская летопись.
4. Черниговская летопись Ольговичей.
5. Владимиро-Суздальский полихрон начала XIV в.
Местом составления Южнорусского летописного свода XIV в. он считает «Южную Русь», не определяя ее точнее и • не устанавливая путей проникновения туда северо-восточного полихрона 10 11.
В связи с анализом новгородского летописания XII в. Шахматов предполагает наличие «какой-то южнорусской летописи», доводившей свое изложение до 1174 г. Основанием для этого вывода является наличие в Новгородской летописи сведений о смене великих князей Киевских п.
Однако эти сведения настолько кратки, что их нельзя возводить обязательно к тому или иному тексту — их источником вполне могли быть рассказы новгородцев, побывавших в тот год в Киеве.
Разбирая источники южнорусских сведений в составе северо-восточного Владимирского свода 1185 г. (в Лаврентьевской летописи), Шахматов предполагает наличие Южнорусского свода, доведенного до 1175 г. и составленного, как он думал, в Переяславле-Русском (Южном).
Аргументы Шахматова в пользу Переяславской летописи не всегда сильны. Так, он придает доказательную силу тому, что летописец однажды опустил указание на то, что Изяслав Мстиславич возвратился из Новгорода в Переяславль: «Опущение имени Переяславля свидетельствует, что запись сделана именно в ?том городе» 12.
Дело в том, что эта запись о личных мелких делах князя сделана личным княжеским летописцем Изяслава и поэтому не может доказывать существование Переяславского свода (к тому же, как полагал Приселков, епископского).
Употребление слова «наши» в описании битвы переяславцев с половцами тоже ни о чем не свидетельствует — так мог сказать любой летописец о русских войсках, и поэтому нельзя утверждать: «. . . ясно, что он сам переяславец». Наличие летописных записей в Переяславле вполне вероятно, но нужно помнить, что все события в этой земле живейшим образом интересовали Киев, а от Переяславля до столицы был всего лишь один день быстрой езды; многие события могли быть записаны от гонцов, купцов, киевских воинов, участвовавших в переяславских делах, и т. п.
Более подробный анализ Ипатьевской летописи дал М. Д. Приселков 13. Он отказался от шахматовской мысли о полихроне XIV в. и
10 А. А. Шахматов. Обозрение русских летописных сводов..., стр. 70—79.
11 Там же, стр. 131.
12 Там же, стр. 18.
13 М. Д. Приселков. История русского летописания XI—XV вв. Л., 1940.
9
детализировал источники Киевского свода Моисея (по его терминологии — «Свода 1200 г.»):
1. Непрерывное киевское великокняжеское летописание XII в.
2. Черниговская летопись Святослава Ольговича и его сыновей (Олега и Игоря) от 1120-х годов по 1198 г.
3. Летопись епископа Переяславля-Русского (до 1175 г.)
4. Летопись Владимира Глебовича Переяславского (1176—1187)
5. Семейная хроника («коллекция некрологов») Ростиславичей, написанная Моисеем 14.
Полная непрерывность великокняжеской летописи не подтвердилась. Как мы увидим далее, мысль о том, что свод 1198 г. отразил серию летописей киевских князей, верна.
С Черниговской летописью дело тоже обстоит много сложнее, чем оно обрисовано Приселковым.
Семейная хроника Ростиславичей и формальные признаки ее выделения определены Приселковым очень удачно. Очень интересны соображения Приселкова о нескольких этапах использования южнорусских записей летописцами Владимира-Суздальского (1177, 1193, 1212 гг.) 15 16.
В работе Приселкова явно ощущается переоценка Переяславля-Русского в качестве летописного центра в ущерб Киеву.
Дублировку одних и тех же летописных статей в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях Приселков вслед за Шахматовым объяснял переписыванием одного и того же источника — предполагаемой Переяславской летописи или, точнее, двух переяславских летописей: епископской и княжеской.
Гипотеза о переяславских летописях основана на нескольких не очень надежных аргументах: внимание к действиям переяславского епископа, дублированный рассказ о походе Михалка Юрьевича 1169 г., описание подвигов Владимира Глебовича Переяславского и просуздальская тен-° 1 fi денция ряда известии .
Привлечение в качестве аргумента упоминаний переяславских епископов к делу не относится, так как эти упоминания связаны с личной княжеской летописью Изяслава Мстиславича и его сына, в 1140— 1150-е годы писанной Петром Бориславичем, но никак не с епархиальным летописцем.
Рассказ о победе Михалка Юрьевича над половцами в 1169 г. не содержит ничего переяславского сверх упоминания о том, что, кроме 1500 берендеев, в его отряде была одна сотня переяславцев, дерзких к бою. Особенно странным кажется то, что автор призывает благословение киевской Десятинной церкви (что логично для киевлянина), а не переяславского кафедрального собора св. Михаила. Переяславский летописец не преминул бы связать победу князя Михалка с помощью ему его патрона, «небесных сил воеводы» архангела и архистратига Михаила,
14 М. Д. Приселков. История русского летописания..., стр. 47—55.
15 Там же, стр. 64—87.
16 Там же, стр. 66—68.
10
которому был посвящен главный храм Переяславля-Русского. Отметим попутно, что битва Михалка с половцами происходила далеко от Переяславля — на Буге и что возвратились войска прямо в Киев, где киевский летописец мог из первых уст узнать о подробностях дела. Кроме того, трудно допустить, чтобы для прославления действий великого князя Киевского его киевский летописец должен был прибегать к использованию переяславских записей.
Повторный рассказ об этом же событии (1171), попавший в летописи, может быть, не без содействия более позднего владимирского сводчика 1193 г. (в этом Приселков, по всей вероятности, прав) и назойливо добавляющий к имени Михалка имя младшего брата Всеволода, тоже не может быть связан с Переяславлем, так как там совершенно нет никаких, даже косвенных, упоминаний о Переяславле. Концовка же этого краткого повторного рассказа, говорящая о Борисе и Глебе («святая мученика, помогающа на бранех на поганыя»), может указывать на Вышгород, но никак не на Переяславль.
Рассмотрим случаи упоминания Владимира Глебовича Переяславского.
1. В событиях 1169 г. Владимир упоминается попутно и с пояснением: «...князь бо Переяславский Володимер Глебовичь в то время бяшеть мал, яко 12 лет». Для Переяславской летописи такие пояснения не были нужны или они должны были быть сделаны ранее, при рассказе о его вокняжении.
2. В событиях 1173 г., когда «все переяславцы» пошли в поход на Киев, князь даже не упомянут.
3. После десятилетнего перерыва Киевская летопись называет Владимира, но явно не с его позиций: «... отъда Ярослав [Черниговский] дчерь свою за Володимера за Глебовича Переяславлю ноября во 8 день» (1179 г.) Здесь не переяславский князь женился на дочери Ярослава, а черниговский князь выдал свою дочь в Переяславль.
4. Под 1184 г. летопись рассказывает о том, как Владимир Глебович, посланный великим князем в поход на половцев, завел местнические счеты с Игорем, «разгневався и возъвратися», а вместо борьбы с половцами отправился грабить беззащитные города Игоря «и взя в них много добыток».
5. Спустя несколько месяцев Владимир участвовал во втором походе в числе 13 князей. Главными героями похода летописец называет Святослава Всеволодича и Рюрика, а Владимир упомянут только как начальник авангарда, даже не завязавшего битву.
6. Точно такое же беглое упоминание мы видим и в 1185 г.: Владимир возглавлял легкий атакующий отряд («върядиша в навороп») и отличился только тем, что прозевал Кончака («Наворопници. . . взнидоша на шоломя. . . Кончак же стоял у лузе, его же едуще по шеломени оми-нуша»).
7. Единственное прижизненное хвалебное упоминание ратных подвигов Владимира Глебовича связано с летним походом Кончака 1185 г., когда половцы осадили Переяславль. Здесь мужество Владимира, сдер
77
живавшего огромные силы врагов, противопоставлено трусости Давыда Ростиславича, уклонившегося от боя. Однако пояснительная форма записи и здесь не позволяет говорить о переяславском летописце: «Воло-димер же Глебовичь бяше князь в Переяславле»,
8. Характеристика рыцарской доблести Владимира дана под 1187 г. в связи со смертью его во время похода. Но и здесь летописец смотрит как бы со стороны: «... и плакашася по нем вси переяславци».
Таковы все аргументы М. Д. Приселкова. Вопроса о просуздальской тенденции не стоит даже и касаться, так как для привнесения этой тенденции во владимиро-суздальское летописание (когда речь шла об особом отборе и особом освещении сокращаемого во Владимире южнорусского текста) не было надобности в промежуточной переяславской инстанции.
Пограничный со степью Переяславль много раз упоминался на страницах русских летописей, потому что вокруг него часто происходили сражения киевских полков с половцами. В Переяславле часто княжили те князья, которым впоследствии удавалось подняться еще на одну ступеньку и стать князьями Киевскими.
При чтении летописных текстов все это делало Переяславль заметным, часто упоминаемым городом, но это еще никак не доказывает наличия особого переяславского епископского летописца. Тот или иной князь мог вести свою летопись в Переяславле и ее следы могли как-то сказаться на летописании других городов, но это не имеет ничего общего с ненадежной гипотезой Приселкова, подменившего в ряде случаев Киев* скую летопись Переяславской.
Второе предостережение по отношению к построениям Приселкова следует сделать по поводу Галицко-Волынской летописи XII в. Все га-лицко-волынские известия в той части Ипатьевской летописи, которую мы сейчас разбираем (до 1200 г.), Приселков считает восходящими к тексту не дошедшей до нас Галицко-Волынской летописи 17.
Исследователь не обратил внимания на то, что для событий последней трети XII в. можно допустить и другой источник — устную информацию участников или свидетелей этих событий. Дело в том, что все записи о событиях в Галицкой земле, имеющиеся в Киевском своде за это время (1171, 1173, 1184, 1188, 1189 гг.), всегда связаны с приездом на Русь кого-либо из галичан: Ольги Юрьевны — дочери Долгорукого, сына ее Владимира Ярославича, Олега «Настасьевича» или самого Романа Мстиславича. Обычно нам известны и место проживания, и маршрут, и сроки пребывания этих галицких знатных гостей, за которыми внимательно следили летописцы их родичей в Киеве, в Чернигове, во Вла* димире-на-Клязьме.
В 1947 г. Д. С. Лихачев выпустил в свет свой интересный труд о русских летописях 18. Лихачев очень внимательно отнесся к мысли Бесту
17 М. Д. Приселков. История русского летописания. .., стр. 47.
18 Д. с. Лихачев. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.—Л.. 1947.
12
жева-Рюмина о личных княжеских летописцах и более подробно, чем Приселков, рассмотрел вопрос о родовой летописи Игоря Святославича, которую он считает «самой обширной из всех личных, семейных и родовых летописей XII—XV вв.» 19
Летопись Игоря, как думает Лихачев, включала в себя летопись его отца, Святослава Ольговича, и широко использовала Переяславскую летопись. Здесь кроется опасность: в разряд «переяславских» известий (в составе Лаврентьевской летописи) зачислялись иногда вообще все южнорусские сведения. Характер гипотетического переяславского летописца совершенно неясен, и поэтому трудно согласиться с дополнительными построениями Лихачева о «смягчении враждебного отношения к Ольговичам» или «о «переяславской повести о поражении Игоря Святославича» 20.
Маловероятно включение в свод Игоря летописи Святослава Всево-лодича, постоянно враждовавшего с ним.
По мысли Лихачева, «обширный общерусский свод» Игоря кончался записью о вокняжении Игоря в Чернигове в 1198 г. и после этого был использован игуменом Моисеем в Киеве, свод которого, как мы знаем, завершался речью 24 сентября того же 1198 г. Здесь ощущается некоторая натяжка.
В предполагаемый свод Игоря Д. С. Лихачевым включены резко различающиеся стилистически отрывки, и весь свод рассматривается как более или менее целостное произведение, отражающее политические взгляды Игоря.
Общая картина южнорусского летописания конца XII в. получается по Д. С. Лихачеву такой: организатором общерусского летописания был князь окраинной Северской земли Игорь Святославич, широко использовавший для этой цели летопись другой русской «украины» — Переяславля.
Киев и летописание двух великих князей-соправителей (Святослава Всеволодича и Рюрика Ростиславича— 1176—1194 гг.) незаслуженно оставлены в тени 21.
19 Там же, стр. 184.
20 Там же, стр. 187, 188.
21 В этот раздел книги Д. С. Лихачева вкрался ряд неточностей. Так, на стр. 182 говорится о том, что «подробности семейных дел Игоря отмечены. .. последовательно и без пропусков». Однако мы знаем, что пропущены факт женитьбы Игоря на дочери знаменитого Ярослава Осмомысла и даты рождения сыновей Игоря (Романа и Ростислава).
Патрональным храмом Переяславля был храм Михаила, а не Богородицы (стр. 188, прим. 1.).
Солнечное затмение 1187 г. было видно и в Киеве, а не только в Галиче (стр. 195).
Владимир Глебович не был «исконным врагом черниговских князей»: 8 ноября 1179 г. он женился на дочери Ярослава Черниговского и ни один из летописцев не говорит об их вражде. Кроме того, нам хорошо известно, что войска Владимира не принимали участия в трагическом походе Игоря в апреле 1185 г., и упоминание об участии (стр. 195) является недоразумением, основанным на недостоверной суздальской версии о снеме у Переяславля (что относилось к более раннему походу).
13
Разных вопросов киевского летописания XII в. касался в ряде своих интересных работ А. Н. Насонов. Одна его статья непосредственно посвящена отношению летописания Переяславля-Русского к киевскому22. Насонов считает, что в основе самих «переяславских сводов» лежит более подробный киевский источник: «Итак, если вообще позволительно говорить о переяславских сводах, надо считать, что они строились в значительной мере на киевском летописном материале.. .» 23
Кроме того, Насонов уточняет взаимоотношение киевского и черниговского летописания в эпоху Святослава Ольговича, отмечая, что черниговские вставки остались неизвестными суздальским авторам, делавшим выписки из Киевского свода. Как мы увидим в дальнейшем, это объясняется поздним включением в Киевский свод летописи Святослава Ольговича. Интересны скрупулезно отысканные Насоновым новинки относительно южнорусского источника свода 1479 г.24 Этот источник прослеживается вплоть до 1196 г., когда и в Ипатьевской летописи мы видим резкий рубеж. Другая статья Насонова, посвященная вопросам ростовосуздальского летописания25, содержит очень важное указание на то, что киевские сводчики XII в. использовали в качестве источника Черниговский свод 1170-х годов, содержавший в себе ряд владимиро-суздальских известий. Интересны соображения Насонова о первоначальной редакции «Сказания об убиении Андрея Боголюбского».
Взаимоотношению Ипатьевской и Лаврентьевской летописей посвящена книга Ю. А. Лимонова26. Кратко итоги его работы могут быть изложены так: Владимирский свод 1178 г. использовал Киевскую великокняжескую летопись, доведенную до начала 1170-х годов. Владимирский свод 1189 г., включавший в себя материалы Переяславской летописи, повлиял на Киевский свод 1198 г.
Лимонов правильно вспоминает о киевском летописании Святослава Всеволодича и Рюрика Ростиславича, но не углубляет этой побочной для него темы 27.
Из краткого обзора основных работ по истории киевского летописания второй половины XII в. явствует, что нет ни одного специального труда, который разбирал бы все возникающие источниковедческие вопросы.
Нет формального анализа текста, который позволил бы выделить различные в стилистическом и языковом отношении куски. Нет сплошного исследования содержания Ипатьевской летописи, которое вы
22 А. Н. Насонов. Об отношении летописания Переяславля-Русского к киевскому. «Проблемы источниковедения», VIII. М., 1959, стр. 466—494.
23 Там же, стр. 481—483.
24 См.: А. Н. Насонов. Московский свод 1479 г. и его южнорусский источник. «Проблемы источниковедения», IX. М., 1961, стр. 350—385.
25 См.: А. Н. Насонов. Малоисследованные вопросы ростово-суздальского летописания. «Проблемы источниковедения», X. М., 1962, стр. 349—392.
26 Ю. А. Лимонов. Летописание Владимиро-Суздальской Руси. Л., 1967, стр. 69—91.
27 Там же, стр. 70—73.
14
явило бы степень внимательности летописцев к тем или иным событиям, а также пропуски и умолчания. Не разобран и географический кругозор разных летописцев.
Несмотря на то что мысль о княжеских летописцах возникла уже сто лет тому назад, до сих пор не предпринято попытки сплошного обследования текста Киевского свода 1198 г. с точки зрения отражения интересов всех великих князей Киева. Текстологический анализ отдельных фраз и слов не всегда сочетался с историческим анализом летописи как политического сочинения.
*
Описание последней трети XII в. (1167—1198 гг.) в Киевском летописном своде представляет собой объемистое, но чрезвычайно неоднородное повествование, составляющее 40% всего свода (не считая «Повести временных лет»). Неоднородность и разнохарактерность выступают в самых различных видах. Здесь объединены произведения разных летописных жанров: краткие погодные записи, семейные хроники, подробные систематические рассказы о событиях, отдельные повести, посвященные определенному важному событию.
Явно ощущаются различия в языке и стиле изложения: одни части написаны просто и лаконично, другие — высокопарно и цветисто; одни изобилуют церковными рассуждениями и цитатами, другие совершенно лишены их. В ряде случаев летописцы прекрасно владеют русским литературным языком XII в., но местами проскальзывают различные диалектизмы. Различен кругозор авторов отдельных частей. Одни интересуются рождением княжеских детей, свадьбами и похоронами ближайших родичей своего князя, других привлекают широкие военно-политические сюжеты, третьи занимаются только церковными делами. Неодинаков и географический диапазон летописцев; он колеблется от узкого семейного круга определенного князя до описания общерусских дел, а иногда касается событий, происходивших далеко за пределами Руси, вроде взятия Иерусалима арабами или участия Фридриха Барбароссы в четвертом крестовом походе.
Сильно варьируется степень подробности описания: равнозначные события могут быть изложены и в одной строке и на нескольких страницах. Различна и насыщенность годовых рубрик; обычно каждая годовая статья бывает наполнена многообразным содержанием, но есть годы, от описания которых уцелели в своде только незначительные мелочи: в 1186 г. в Чернигове построили церковь, а в 1182 г. во Владимире умерла дочь Юрия Долгорукого Ольга. Некоторые годы, судя по накаленности общей обстановки, протекавшие очень бурно, в своде просто отсутствуют (1172, 1178). Сильно запутана хронология: в одной части (до 1178 г.) господствует ультрамартовский счет, в другой (после 1178 г.) — простой мартовский. Некоторые периоды в своде снабжены
75
точными и достоверными датами, в других события датируются с ошибками в три и даже четыре года! 28
Даже по отношению к великим князьям Киевским мы наблюдаем полнейший разнобой как в формулах их вокняжения или некрологических записей, так и в титуловании и даже в степени полноты освещения их великокняжеской деятельности. Как увидим ниже, некоторые великие князья удостоились всего лишь нескольких строк летописных заметок.
Пестрота Киевского летописного свода 1198 г., подтвержденная большим количеством разнообразных примеров, является прежде всего показателем сложности состава самого свода, сложности, не сглаженной редакторской работой сводчика. Не подлежит сомнению, что Киевский летописный свод 1198 г. состоит из фрагментов, написанных разными людьми, в разное время, в различной манере и с особыми симпатиями и антипатиями у каждого автора.
Нашей конечной целью должно быть, во-первых, выявление и рассмотрение тех составных частей, из которых сложился этот интересный историко-литературный памятник, во-вторых, выяснение рабдты самого историка-сводчика, его политических взглядов, его места в истории русской общественной мысли конца XII в.
Для достижения этой цели нам нужно использовать все признаки отмеченной выше пестроты: различие в содержании, двукратные описания событий, явные интерполяции и сознательные пропуски. Важно оценить отношение авторов каждого отрезка летописи к определенным лицам. Кроме того, нам придется заняться большим количеством таких формальных данных, как анахронизмы, способы написания даты, формулы титулования, некрологические шаблоны, наличие и характер церковных элементов и т. п.
Работу по приведению в определенную систему всего летописного материала за 32 года (1167—1198) придется проводить в несколько этапов.
Первой стадией работы должно быть выявление формальных признаков различия летописных статей и изучение размещения этих признаков во всех частях свода, а также установление их корреляции между собой.
Начнем рассмотрение индивидуальных особенностей разных летописцев с тех шаблонных формул, которые должны встретиться у каждого княжеского летописца: формула вокняжения князя, титулатура, формула описания смерти князя и т. п. Как увидим, в своде 1198 г. существовало несколько шаблонов для каждого вида таких стереотипных записей, а это означало, что у разных летописцев (или, допустим, летописных школ) были свои излюбленные литературные стандарты для записей одинаковых по содержанию событий.
28 Огромную и очень полезную работу по приведению в порядок хронологии проделал Н. Г. Бережков в своей «Хронологии русского летописания». Все даты «от рождества Христова» приведены по Бережкову, и в данной книге поэтому в ряде случаев они будут отличаться от встречающихся в научной литературе переводов древнего летосчисления на наше.
16
Рассмотрим варианты описания вокняжения князей в Киеве.
Безразлично-вежливый вариант должен был как минимум содержать фразу «седя на столе деда своего и отца своего». Существуют отклонения в ту или другую сторону. Доброжелательный летописец может приукрасить эту формулу: «Вниде Мьстислав в град [Киев] месяца мая в 15 день и седе на столе Ярославля и отца своего и дед своих». Здесь для торжественности добавлен далекий предок — Ярослав Мудрый. О вторичном вокняжении этого же князя, очевидно другим автором, сказано просто: «... и вшед в Киев».
Иногда летописцы считают нужным изобразить пышную встречу князя: «И преде Роман Киеву и усретоша и с кресты митрополит и архимандрит Печерьский игумен и инии игумени вси и кияни вси и братья его. Князь же Роман вниде в Кыев и седе на столе отца своего и деда... и быть радость всим человеком о Романове княженьи» (1173 ).
«И поеха Рюрик Кыеву. Изидоша противу ему со кресты митрополит, игумени вси и кияни вси от мала и до велика с радостью великою. Рюрик же вшед во святую Софию и поклонися святому Спасу и святей Богородице и седе на столе деда своего и отца своего славою и с честью великою и обрадовася вся Руская земля о княженьи Рюрикове: кыяне и крестьяни и погании, зане всех приимаше к собе с любовью и крестьяны и поганыя и не отгоняше никого же» (1194).
О Глебе Юрьевиче, впоследствии отравленном киевлянами, сказано лишь, что племянник «посади стрыя своего Глеба в Киеве».
Летописец, враждебный Владимиру Мстиславичу, ограничился такой записью: «И седе Володимер Киеве на столе», опустив обычную формулу, хотя и отец этого князя, и дед его Владимир Мономах сидели на том же столе.
Четкое разделение текстов двух летописцев возможно при учете формул титулования князей-соправителей — Святослава и Рюрика. Один из них (обладающий рядом других специфических признаков) писал: «Святослав Всеволодич и Рюрик Ростиславич», иногда «Святослав, князь Киевский, и великий князь Рюрик Ростиславич». Другой держался иного стандарта: «Святослав сослався [сдумав, сгадав] со сватом своим Рюриком». Если судить только по самим формулам, то первого можно было бы зачислить в сторонники Рюрика, так как только его он называет великим князем, а второго — в сторонники Святослава, так как Рюрик у него сведен только на положение Святославова родственника. На самом же деле все было наоборот: Святославов хронист величал соправителя своего патрона великим князем, а Рюриков скромно ставил своего князя в положение великокняжеского свата.
Из княжеской титулатуры следует выделить эпитеты Андрея Бого-любского: «христолюбивый», «благоверный», рука его «благочестивая, царская». Все это встречается только в его «царской» летописи 1170 г. и в «Повести об убиении».
Признаком чуждости летописца тому или иному князю может служить пояснение места княжения. Своего князя летописец может назвать только по имени и отчеству или просто по имени (строгой системы уло-
2 Б. А. Рыбаков
77
вить не удается), не упоминая места его княжения, но говоря о чужом князе, он может добавить обозначение княжества («Владимир-Переяслав-ский», 1184 г.; «Володимер же Глебовичь бяше князь в Переяславле», 1185 г.).
В очень редких случаях летописцы помимо отчества упоминают имя деда князя. В большинстве случаев упоминание имени деда входит в торжественную формулу некрологов, когда князя называли по имени, по отчеству и по имени деда, определяя тем его династическую принадлежность к той или иной княжеской ветви.
Примером таких торжественных записей может служить некролог Давыда Ростиславича:
«Преставися благоверный князь Смоленьский Давыд, сын Рости-славль, внук же великого князя Мстислава...» (1197 г., игумен Моисей). Известно пять случаев (на протяжении всей второй половины XII в.) именования живых князей по их дедам. Четыре случая относятся к мелким и юным князьям, которые еще не успели прославиться своими делами.
В летописных записях их называли по личным именам с добавлением имен их дедов, но без отчеств.
1161 г. «...а Гюргева внука выгнаша от себе Мстислава».
Речь идет о Мстиславе Ростиславиче, внуке Юрия Долгорукого.
1166 г. «.. . Романовы, Вячеславлю внуку да [дал] Ростислав Васильев. ..»
Роман — внук Вячеслава Владимировича, более нигде не упоминаемый.
1169 г. В походе на Киев участвовал
«Мъстислав внук Гюргев» (см. выше, 1161 г.).
1173 г. «И яша. . . Ярополка Юрьева внука. . .»
Речь идет о другом внуке Долгорукого — Ярополке Ростиславиче.
Единственный случай, когда упоминание живого и хорошо известного князя сопровождается указанием на деда, — рассказ о походе Игоря в 1185 г.: «В то же время Святославичь Игорь, внук Олгов поеха из Новагорода. ..»
По всей вероятности, такая необычно торжестенная форма начала летописной статьи связана с тем, что здесь перед нами не рядовая запись, а специальная повесть о полку Игореве.
Очень интересные наблюдения над формулами некрологов сделал М. Д. Приселков, проследив распространение в своде такого шаблона: «. . . приложися к отцем, отдав обьщий долг, его же несть убежати всякому роженому» 29.
Эту формулу некрологических записей применял летописец Ростисла-вичей с 1170 по 1197 г. (см. об этом подробнее в разделе «Летописные
29 М. Д. Приселков. История русского летописания.. стр. 48.
18
записи игумена Моисея»). У всех других летописцев специального шаблона не было.
Очень различно наименование половцев. Основной текст Киевской летописи (ведшейся, очевидно, при разных князьях), характеризующийся спокойным эпическим тоном, всегда содержит только простое наименование — «половцы». У других летописцев наряду с таким встречается и более сложное — «поганые половцы». Летописец Святослава Всеволодича, начавший работу в 1179 г., применял нагромождение библейских терминов: «безбожнии Измаилтяне», «оканьнии Агаряне», «Измаилтяне без-божнеи Половци», «богостудный Кончак», «оканьный и безбожный и треклятый Кончак». Такие экспрессивные выражения встречаются только на пространстве от 1179 по 1185 г. включительно.
Очень четко разделение наименований торческих воинов, помещенных на Перепетовом поле и в Поросье. Летописец, писавший при дворе Рюрика Ростиславича, всегда применял к ним собирательное имя «Черный Клобук», что соответствует тюркскому самоназванию «каракалпаки». Устойчива корреляция: «Половцы» и «Черный Клобук». Вторым их наименованием было «Берендеи». Владимиро-суздальские летописцы употребляли только его. Оно отразилось и в топонимике Суздальщины — известное Берендеево озеро. Некоторые киевские летописцы тоже называли всех торков берендеями.
Однако в некоторых летописных статьях одновременно употребляется несколько наименований. Такова статья о первом вокняжении Мстислава Изяславича в 1167 г.
Летописец в начале годовой статьи сообщает, что все приглашали? Мстислава: «Кияне от себе послаша, Черный Клобукы от себе, послаша». Здесь наименование Черный Клобук является собирательным.
Когда Мстислав приближался к Киеву, «ту придоша ему Берендичи вси и Торци и Печенези и весь Черный Клобук». Далее речь идет только о берендеях; этому названию тоже придан собирательный характер.
Следует сказать, что эта часть летописи была, очевидно, первоначально написана одним летописцем, который постоянно употреблял термин «Черный Клобук» (и просто «половцы»), а затем, после конфликта 1168 г., его летопись, по всей вероятности, редактировалась другой рукой30. Таким путем здесь и оказались два разных собирательных имени.
Тюркские племена делились на собственно берендеев, на торков и на печенегов. Наряду с этим у русских существовало общее собирательное имя для них — Черный Клобук. Для обозначения собирательности добавлялось всегда «весь Черный Клобук». В разбираемом отрывке появилось и второе собирательное имя по одному из племен — «Берендеи», «Берендичи вси». Уже одно сочетание двух собирательных имен может натолкнуть на мысль о наличии в данном месте руки автора и руки редактора. Второй раз оба эти летописца снова внесли терминологическую путаницу в статье 1170 г.
30 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963, стр. 340.
2*
19
Текст, недоброжелательный к Мстиславу (краткая формула: «вшед в Киев»), упоминает торков и берендеев: «Торци же и Берендичи лъстяху им» (Мстиславу и его союзникам). Принадлежит этот текст, по всей вероятности, Поликарпу, писавшему на этой же странице предшествующую статью, в которой он называет себя по имени и говорит о себе в первом лице. Продолжение статьи написано явным доброжелателем Мстислава, объясняющим его поражение изменой галичан, «списавших ложную грамоту», и ненадежностью Черного Клобука: «Се вой от нас расшлися... и Черный Клобук нами леститъ, а не можем стати про-тиву им, а поедьмы в свою волость, мало перепочивше — опять възвра-тимъся».
То, что на первый взгляд казалось терминологической путаницей, совпало с двойственным характером самого текста и подтвердило определенную силу двух разных терминов, применяемых разными летописцами: «Черный Клобук» и «Берендеи».
Термин «Берендеи» (наравне с «Черным Клобуком», но у разных авторов) употребляется в летописи только до 1185 г. включительно. Начиная с 1187 г. и до конца свода употребляется только термин «Черный Клобук». В этом разделе встречаются тюркские слова: «сайгат» (подарок, трофей), «билинч» (?), «търтак» (владение); по ряду признаков этот раздел примыкает к летописи Мстислава Изяславича (1168 г.), где есть такие тюркские слова, как «чага» (женщина), «кощей» (раб, пленник). Другие авторы не употребляли тюркских слов.
Одним из существенных признаков отличия одного летописца от другого является церковная фразеология. Во-первых, бросается в глаза резкое различие в количестве* церковных элементов в речи. Некоторые летописцы очень часто прибегают к цитированию или вольному пересказу христианской литературы. Излюбленным является рассуждение по поводу половецких набегов, вытекающее из концепции провиденциализма:
«И се бог попусти казнь на ны поганыя, а не аки милуя их, но нас кажа, обращая ны к покаянию, да быхом ся въстягнули от злых дел. И сим казьнить ны нахожениемь поганых — се бо есть батог его...» (1176).
По поводу измен, клятвопреступлений и заговоров летописцы этого направления часто вспоминают злолукавого дьявола, кознями которого и объясняются нарушения феодальной верности.
Наряду с этим есть очень большие разделы летописного текста, где элемент церковности сведен к минимуму. Такими являются некоторые разделы, написанные во время междукняжия 1170-х годов и за годы 1187—1196. Цитат и многословных сентенций здесь нет вовсе; набеги половцев и измены союзников объясняются реалистично, без божьего батога и сетей многолукавого дьявола.
Единственные церковные выражения во всех этих текстах — «бог» и «крест»:
1168 г. «И похваливше князи всемилостивого бога и силу честъного креста».
20
1173 г. «Ростиславичи же угадавшие и узревьше на бог и на силу честь-ного креста и на молитву святей богородице, въехавшие в ночь в Киев. ..»
Богородица добавлена здесь потому, что овладение Киевом произошло «на похвалу святой богородици».
1181 г. «И возревше на бог и ехаша на не».
«И възревше на бог и поехаша противу Половцемь».
Рюрик: «. .. но бог и крест помогл моим бояром».
1190/91 г. «... възрев на бог и поеха к ним».
Если говорить о корреляции, то эти простейшие выражения — «воззрев на бог» и «бог, честной крест» — встречаются только там, где торки названы Черным Клобуком, а половцы упоминаются без всяких эпитетов.
В некоторых церковных выражениях сквозит своеобразное, чисто средневековое почитание патрональных святынь: «... чюдо сътвори бог и святая богородица новое Володимири городе».
По мысли автора, чудо (разоблачение лживого владыки Федорца) производит не богородица, как персонаж христианской мифологии, а «новая Богородица», «святая Богородица Володимерьская», т. е. Успенский собор, построенный Андреем Боголюбским. Применение этого средневекового принципа дает нам в руки географическое определение места написания летописи.
Вторая статья о чудесах времен Андрея переносит нас в Киев, где действует своя, киевская богородица:
«. . . чюдо створи бог и святая богородица церковь Десятинная в Кыеве. . .»
Эту статью о ратных подвигах Михалка Юрьевича в 1169 г. обычно считают взятой из Переяславской летописи. Если это так, то вызывает недоумение, что нигде в этой статье, написанной, очевидно, церковником и насыщенной церковностью, нет ни одного упоминания о святом Михаиле, который, во-первых, был патроном Переяславля, во-вторых, личным патроном князя Михаила и, в-третьих, «архистратигом и небесных сил воеводою», покровителем воинов вообще. Летопись писалась (или редактировалась?), очевидно, в Киеве, при митрополичьем храме, который и поставлен в заголовке.
Поход того же Михалка Юрьевича на Владимир (в ходе борьбы за суздальское наследство в 1175 г.) описан летописцем, который считал, что «правда бяшеть и святый Спас с Михалком». Если мы учтем, что поход был предпринят из Чернигова совместно с черниговским княжичем, а патрональным храмом Чернигова был Спасский собор 1036 г., то без всяких натяжек мы можем сделать вывод о том, что эту часть летописи писал черниговец.
Менее определенны обращения летописцев к святым Борису и Глебу. В 1173 г. победа Ростиславичей над войсками Андрея приписана помощи Бориса и Глеба. Это объясняется тем, что бой происходил под Вышгородом, где в главном Борисоглебском храме находились мощи этих
21
святых. Убитый Андрей Боголюбский приравнивался к Борису и Глебу по признаку насильственной смерти.
Летописец Святослава Всеволодича однажды упомянул и Бориса с Глебом, и Троицу (по случаю победы 1 марта 1185 г.). Вышгородские святые были упомянуты, возможно, потому, что у Святослава была своя церковь в честь этих святых. Разгадку же упоминания Троицы следует искать, быть может, в наименовании той церкви или монастыря, где мог писать летописец. Следует вспомнить, что в Чернигове рядом с пещерой Антония существовал Троицкий монастырь (тоже с древними пещерами). Летописец Святослава Черниговского, не порывавшего с Черниговом и в эти годы (он в 1186 г. построил там церковь), мог быть связан с этим Троицким монастырем по своему происхождению. Троицкой церкви в Киеве не было.
Устойчивой приметой одной части владимиро-суздальских текстов, попавших в Киевский свод, является употребление слов «матерь божья» вместо «богородица»:
«... створи же то мати божия чюдо паче нашея надежа». Иногда получалась даже тавтология: «. . . помощь. . . матери божии богородици».
Обращение к богородице вообще встречается очень часто в разных частях свода, но форма «мати божия» присуща только определенному разделу 1170-х годов и притом только в тех статьях, которые дублируют владимирское летописание, где эта форма распространена шире и тоже помогает расчленению разных летописных текстов.
Выяснению авторства нередко помогает склонность одного летописца к цитированию одних и тех же излюбленных церковных текстов. Впрочем, выводы здесь можно делать только при наличии других признаков. В двух статьях, говорящих одна о захвате Иерусалима арабами, а другая о крестовом походе, приводится одна и та же фраза:
1187 г. «Да кто свесть ум господень, кто ли свесть тайная его ство-реная?»
1189 г. «Кто бо свесть ум господень и тайная его твореная кто весть?» Можно думать, что обе статьи написаны одним автором.
Очень важен анализ редакторских помет, при помощи которых составители сводов связывали между собой отдельные отрывки редактируемых ими источников. Так, в разделе, принадлежащем, очевидно, перу игумена Моисея, применялась формула: «Мы же на предлежащее возвратимся» (1196, 1197 гг.). Применялись в иных местах и иные формулы («...на преднее», «на прежнее»). Считать их ошибками писцов нельзя, так как они хорошо коррелируются с другими признаками.
Важным признаком различия является способ написания дат. Во-первых, различны применяемые на этом отрезке свода системы счета лет:
до 1177 г. включительно — ультрамартовский счет;
1178 г. — записей нет;
с 1179 г. — простой мартовский счет.
Во-вторых, различна степень точности обозначения дат. Одни авторы довольствовались указанием года, другие давали подробные даты с ука-22
занием месяца, числа, дня недели. В отдельных случаях летописцы делали дополнения по церковному календарю:
1168 г. «...и поидоша ис Киева месяца марта в 2 день в день суботный середохрестьное недели».
«Преставижеся Ярополк, сын Изяславль месяца марта в седмый день в день четверток середохрестьное недели».
Погребение Ярополка, умершего в походе, было поручено игумену Поликарпу, с именем которого мы и должны связывать такие подробные церковные даты в этом разделе свода.
Эта же церковная форма встречается и в летописании Святослава Все-володича:
1175 г. «Поиде. . . из Чернигова... месяца мая в 21 день в празник Костянтина и Олены».
1184 г. «В лето 6691 месяца февраля в 23 в 1-ую неделю поста придоша Измаилтяне безбожнеи Половци на Русь».
Постоянно применял такую форму летописец Ростиславичей:
1180 г. «Преставижеся князь Мьстислав. .. месяца июня в 13 святыя мученица Анкилины в день пятницный».
1197 г. «Преставися благоверный князь... Давыд... месяца априля во 23 на память святаго мученика Георгия».
Вывод можно сделать только такой: применение полной церковной формы (с указанием дня святого) поможет нам отделить летописцев из духовенства от светских. Таким методом датировки отличались игумен Поликарп, игумен Моисей и летописец Святослава (может быть, связанный с черниговским Троицким монастырем?).
Существовали еще разные формы для вторых и последующих годовых статей:
Того же лета.
В том же лете.
Том же лете.
В то же лето.
В то же время.
Первые четыре варианта взаимозаменимы, встречаются у самых различных летописцев и не позволяют пользоваться ими в качестве определительного признака. Форма «в то же время» почти всегда встречается в летописании Ростиславичей, но не господствует там.
Наиболее плодотворным является следующее наблюдение: указание на сезоны появляется как система только в последней части свода 1187—1198 гг. В предшествующие годы только четыре раза (в 1169— 1172 гг.) летописцы писали о зиме как времени протекания событий. Все четыре случая связаны с делами Андрея Боголюбского (поход на Киев, вторичный рассказ о победе его брата над половцами, поход на болгар, отправка сына в Новгород).
Киевские летописцы до 1185 г. сезонов не указывали.
Начиная с 1187 г. почти ежегодно все события, происходившие в Южной Руси, обозначались по сезонам:
23
1187 г. «Тое же зимы...» (поход на Снепород).
«Тое же осени родися у Рюрикови сын».
1188 г. «Тое же зимы» (послали воеводу на половцев).
1190 г. «Тое же осени Святослав я Кондувдыя».
1191 г. «Тое же зимы» (Черные Клобуки отправились в поход на полов-цев).
«Тое же зимы» (половцы приблизились к границам).
1192 г. «Тое же осени» (Черные Клобуки задумали поход).
«Тое же зимы» (Рюрик принял Контувдея).
1193 г. «Тое же зимы» (Черные Клобуки совершили поход).
«Тое же зимы родися у Давыда сын».
«Тое же зимы» (половцы воевали по Убережью).
1195 г. «Тое же осени» (Рюрик вел переписку с врагами).
1196 г. «Тое же зимы» (12 марта было землетрясение).
«Тое же зимы» (умер князь Изяслав).
«Тое же зимы» (Ярослав Черниговский нарушил присягу).
«Тое же зимы» (умер Глеб Туровский).
«Тое же осени» (Роман начал войну).
«Тое же осени» (Ярослав заключил договор со Всеволодом). «Тое же зимы» (новгородцы выгнали князя).
«Тое же зимы» (Роман ходил на ятвягов).
1197 г. «Того же лета на зиму» (родилась Евфросинья-Измарагд).
В связи с таким последовательным упоминанием сезонов мы должны обратить внимание на применение в этом разделе свода обычного стандарта «того же лета». Обычно эти слова означают «в этом же году», но в данном разделе очень часто они совпадают по смыслу с нашим современным пониманием слова «лето» (как летнее время). Формой «того же лета» здесь отмечены события, происходившие в апреле, мае, в сентябре или до наступления осени, без обозначения месяца. Дважды слова «того же лета» соответствовали летним явлениям: охота в ладьях (1190) и прилет саранчи (1195).
Все киевские дела 1187—1197 гг. обозначены по сезонам таким образом, что словами «того же лета» отмечались летние события. А слово «лето» в смысле года в этом разделе сохранялось только для событий в отдельных местах (Галич» Суздаль).
Внимание к сезонам выразилось в том, что этот летописец Рюрика записывал даже климатические отклонения от нормы:
1187 г. «И на ту осень бысть зима зла велми, тако, иже в нашю память не бывала николи же».
В летописях предшествующих лет киевские авторы не отмечали сезонов. Мы получаем, таким образом, еще одно доказательство какого-то перелома в южнорусском летописании, происшедшего около 1185— 1187 гг.
Подводя итоги неполному разбору формальных признаков, помогающих расчленению свода на его органичные составные части, мы должны сказать, что распределяются признаки внутри последнего тридцатилетия неравномерно: наиболее пестры и разностильны, наиболее запутанны
24
в хронологическом отношении 1170-е годы. Наиболее монолитны и однородны тексты предпоследней части свода 1187—1196 гг.
Редакторская рука не сумела (или не стремилась) уравнять все части и нивелировать все тексты за много десятилетий.
Предположительно сейчас можно наметить такие органические части Киевского свода 1198 г.:
1. До 1171 г. включительно.
2. Летопись, начатая в 1179 г., включившая в свой состав киевские и владимиро-суздальские записи по 1177 г. и продолженная по 1186 г. включительно.
3. 1187—1196 гг. и завершение свода 1197—1198 гг.
Мы рассмотрели ряд примеров локального применения разнообразных формальных признаков, хотя далеко не исчерпали их необъятного богатства. Большую роль должны сыграть исследования лингвистов над синонимическими группами в разных наметившихся кусках летописного текста и наблюдения над явными диалектизмами, что должно помочь как расчленению текста, так и определению места происхождения авторов отдельных частей.
*
Вторым этапом источниковедческого анализа должно быть рассмотрение летописных текстов по отношению к каждому великому князю Киевскому. Следует заметить, что ни А. А. Шахматов, ни М. Д. Приселков не рассматривали соотношения летописания с великими княжениями, ограничиваясь отдельными частными сопоставлениями.
Рассматриваемый нами период резко делится на две неравные части: в первые 10 лет (1167—1176) на киевском великокняжеском престоле князья менялись 16 раз. Из девяти князей, занимавших престол в эти годы, только двое умерли великими князьями Киевскими — остальных или выгоняли соперники, или устраняли бояре. Забегая вперед, скажем, что наибольшая путаница и разнобой в летописании падают именно на это десятилетие.
Вторая часть (1176—1198)—это годы княжения только двух князей, которые правили Русью как дуумвиры-соправители до смерти Святослава в 1194 г. Летописание этих 22 лет конструктивно яснее. В конце этого периода происходило формирование всего свода, что мы должны учитывать при рассмотрении тех или иных тенденций, проявляющихся в разных его частях.
Киевский престол в последней трети XII в. занимали следующие князья:
1. Ростислав Мстиславич Смоленский—12 апреля 1159—14 марта 1167 г.
2. Мстислав Изяславич Волынский—15 мая 1167—12 марта 1169 г.
3. Глеб Юрьевич Переяславский—12 марта 1169 — февраль 1170 г.
4. Мстислав Изяславич (вторично) — февраль 1170 — 13 апреля 1170 г.
25
5. Глеб Юрьевич (вторично) —13 апреля 1170 — 20 января 1171 г.
6. Владимир Мстиславич Дорогобужский—15 февраля 1171 — 10 мая 1171 г,
7. Роман Ростиславич Смоленский — начало июля 1171—середина февраля 1173 г.
8. Всеволод Юрьевич Большое Гнездо — середина февраля 1173 — 24 марта 1173 г.
9. Рюрик Ростиславич Белгородский — 24 марта 1173 — конец 1173 г.
10. Ярослав Изяславич Луцкий — конец 1173—начало 1174 г. (?)
11. Святослав Всеволодич Черниговский — начало 1174 г. (12 дней).
12. Ярослав Изяславич (вторично)—начало 1174—зима 1174— 1175 гг. (?)
13. Роман Ростиславич (вторично)—начало 1175 (?)—20 июля 1176 г.
14. Святослав Всеволодич (вторично) — 20 июля 1176 (?)
15. Ростиславичи — июль 1176 г.
16. Святослав Всеволодич (в третий раз)—июль—август 1176— лето 1180 г.
17. Рюрик Ростиславич (вторично)—лето 1180—лето 1181 г.
18— 19. Святослав Всеволодич и Рюрик Ростиславич (совместно) — лето 1181—25 июля 1194 г. (ум. Святослав Всеволодич).
20. Рюрик Ростиславич (единовластно)—25 июля 1194—3 июня 1201 г.
М. Д. Приселков считал, что в основе Киевского свода «лежит последовательно ведшийся киевский княжеский Летописец»... «очевидно, каждый киевский князь по-своему и своими средствами стремился поддержать эту традицию (печерских сводов XI в. — Б. Р.), озабочиваясь своевременным записыванием текущих дел и событий» 31.
Это положение требует серьезной проверки. Уже одно отсутствие в 17 случаях точных дат вступления на престол или ухода князя настораживает нас против принятия тезиса о непрерывности великокняжеского летописания.
Для решения вопроса о киевском великокняжеском летописании нам нужно систематизировать все статьи свода по княжениям отдельных князей. Предварительно каждой годовой статье нужно вернуть свое точное хронологическое место (что сильно нарушено в Ипатьевской летописи).
В рамках княжения одного великого князя летописные статьи об отдельных событиях делятся на две группы: 1) статьи, относящиеся к летописанию данного князя; 2) статьи, попавшие в эту хронологическую рубрику из летописания других князей или являющиеся позднейшими редакционными дополнениями.
Результаты такого первичного анализа последней части Киевского свода, охватывающей 1167—1198 гг., лучше всего представить в виде диаграммы, где статьи первой группы расположены в верхней, а статьи второй — в нижней ее части. Каждая статья или заметка изображается в виде вертикального прямоугольника, длина которого соответствует ко-
31 М. Д. Приселков. История русского летописания. .., стр. 53 и 70.
26
S
Р
г
г р
великокняжеского летописания, 1167—1176 гг.
ВЕЛИКОКНЯ2КЕСКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ
личеству строк в статье (по печатному изданию) 32; это дает возможность судить об объеме летописания того или иного князя, о размерах редакционной правки.
При составлении такой диаграммы самым сложным является, как и следовало ожидать, расчленение материала на эти две группы. Иногда это удается сделать с полной уверенностью в правильности распределения, если летописец внимательно следит за делами своего князя, подробно описывает их и выгораживает его в сложных ситуациях.
Деятельность некоторых великих князей описана так формально и' даже враждебно, что не позволяет отнести эти записи к разряду придворных княжеских летописей. Так, например, приглашение на престол князя Владимира Мстиславича (февраль 1171 г.) изображено таким образом: Ростиславичи «вабят» его в Киев, «он же, преступив крест к ротникомь своимь, к Ярославу и ко Мьстиславичем, иде Киеву утаився».
Когда через четыре месяца в русальную неделю великий князь умер„ то летописец проводил его такими словами: «Се же много подъя беды, бегая передо Мьстиславом ово в Галичь, ово Угры, ово Рязань, ово в Половцих за свою вину, занеже не устояше в крестном целованъи, всегда же и того гоняше». Так злопамятно о покойниках в летописи писали редко.
Другой пример относится к тому самому Ярославу, интересы которого так строго блюл только что цитированный летописец. Когда Ярослав Изяславич неожиданно оказался великим князем Киевским (октябрь или ноябрь 1173 г.), то киевский летописец приводит без комментариев обидные для нового «цесаря» слова Святослава Черниговского: «... ныне же ты сел еси, право ли, криво ли...»
Когда же Святослав взял в плен Ярославову княгиню и сына, то Ярослав «на гневех замысли тяготу кыяном, река:—Подвели есте вы на мя Святослава. Промышляйте, чим выкупити княгиню и детя! .. и попрода весь Кыев: игумены и попы и чернецы и чернице, латину и госте и затвори все кыяне».
Совершенно очевидно, что подобные записи нельзя отнести к летописанию самих великих князей, они сделаны чужой рукой.
Легко классифицируются те статьи, где центральной положительной фигурой является сам великий князь, которому «бог помогл и честьной крест», а враги его действуют «по дьяволю наущению». Труднее распределять нейтральные статьи, говорящие о событиях, не связанных с данным князем. Их нельзя безоговорочно исключать из состава великокняжеского летописания, так как у некоторых авторов появлялась тенденция к общерусскому охвату событий в рамках придворной великокняжеской летописи.
В качестве примера можно привести серию заметок 1179 (6686) г.:
1. Святослав Всеволодич женил сына на польской княжне.
2. Всеволод Большое Гнездо выдал племянницу за сына Святослава Владимира.
32 «Летопись по Ипатскому списку» (далее — Ипатьевская летопись»). СПб., 1871.
28
3. Умерла вдова рязанского князя Глеба.
4. Умерла старая княгиня, вдова Всеволода Ольговича.
5. Кончак напал на Русь. Святослав Всеволодич отразил половцев.
6. Умер Олег Северский. На его место сел Игорь.
7. Ярослав Черниговский выдал дочь за Владимира Переяславского.
8. У Всеволода Большое Гнездо родилась дочь Сбыслава.
В этой великосветской хронике свадеб и похорон отражены события, происходившие в Киеве, Чернигове, Польше, Рязани, Владимире-Суздаль-ском, Новгороде-Северском, Переяславле, Треполе. Они касаются самых различных лиц, и вместе с тем мы не можем оторвать какую-либо из этих заметок от летописания великого князя Святослава.
В судьбе Глеба Рязанского Святослав принимал живейшее участие, поэтому естественна запись о смерти его княгини, перенесшей много тяжелого за последние годы: вдова Всеволода — мать великого князя; Олег Северский — двоюродный брат, смерть которого привела к переделу чер-яигово-северских земель, возглавляемых Святославом. Всеволод Большое Гнездо стал почти сватом Святослава, и поэтому законен интерес летописца к его семейным делам.
Есть такие летописные статьи, в которых посторонние сведения не так пронизаны родственными связями с заказчиком летописи, но и их нельзя без особых оснований отделять от великокняжеского летописания.
В основу деления был положен не принцип чужеродности, а принцип тенденциозности летописных статей. Но, разумеется, классификация по признаку принадлежности к великокняжескому летописанию носит предварительный характер и должна быть подкреплена и уточнена дополнительными данными.
Ознакомившись с диаграммой, рассмотрим результаты нашей первичной систематизации.
1. Ростислав Мстиславич (ум. в 1167 г.)
Ряд панегирических статей с упоминанием печерского игумена Поликарпа убеждает нас в том, что при этом князе великокняжеская летопись велась, по всей вероятности, в Киево-Печерском монастыре (подробнее см. раздел «Летописец Поликарп»).
2. Мстислав Изяславич (1167—1169 гг.)
Первая половина его княжения описана, по всей вероятности, Петром Бориславичем, но после известной ссоры князя с боярином, происшедшей в 1168 г., стиль летописного изложения резко меняется, появляются примитивные церковные сентенции, что свидетельствует о переходе великокняжеского летописания в другие руки — очевидно, в руки того же Поликарпа, упоминаемого в тексте 1168 г.33 В конце княжения Мстислава в летопись занесен ряд заметок о его волынских домениальных делах и о нелюбви ряда князей к нему. Отнести их к собственной летописи Мстислава затруднительно, тем более что они появлялись в Киевской летописи и тогда, когда Мстислава в Киеве уже не было. Автор их не был добро-
33 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь.. ., стр. 339, 340.
29
желателем Мстислава, но очень внимательно следил за всеми его делами на Волыни.
3. Глеб Юрьевич (1169—1170 гг.)
Его первое княжение в Киеве почти совершенно не отражено в лето* писи. Разгром Киева его дружинами в 1169 г. описан киевлянином, враждебным Глебу.
Во второй графе здесь помещены уже известные нам записи о волынских делах Мстислава. В первой записи говорится о том, что князь Глеб* обманул одного из мелких волынских князей; ясно, что к великокняжеской летописи Глеба эта запись отношения не имеет. Вторая волынская запись вклинивается в рассказ Поликарпа 1170 г. о тягостных похоронах князя Владимира Андреевича, тело которого с большими препятствиями вдова везла из Дорогобужа в Киев.
Запись Поликарпа об этих похоронах, может быть, является единст* венным уцелевшим куском великокняжеской летописи этой поры; разрезающая рассказ Поликарпа вставка возвращает читателя к более ранним событиям и главной своей задачей ставит отрицательную оценку черных дел князя Владимира Мстиславича. Эта последняя черта сближает автора записей о волынских делах с летописцем Изяслава и Мстислава Волынских — Петром Бориславичем.
Ввиду большой важности этого узла киевско-волынских сообщений двух авторов, мы займемся им потом особо.
4. Второе княжение Мстислава Изяславича (1170 г.)
Поход Мстислава на Киев и последняя битва, приведшая к отъездуг изображены объективно, но без должного почтения к князю. Так, при описании его вступления в Киев автор не воспользовался стандартной фразой «сел на отне столе и дедне», а написал предельно кратко: «и вшед в Киев...», хотя и отец, и дед, и прадед Мстислава сидели на киевском’ престоле.
Весь этот раздел описан, очевидно, тем же автором, который писал о волынских делах.
5. Второе княжение Глеба Юрьевича (1170—1171 гг.)
Возвращение Глеба в Киев описано, по всей вероятности, тем же летописцем, который интересовался волынскими событиями. По-прежнему отношение к Глебу сдержанно-враждебное: Глеб Юрьевич вернул себе Киев с половецкой помощью. Автор записи не преминул сказать, что союзники Глеба, половцы, возвращаясь, «много створивше зла, люди повоеваша». Единственный русский князек, выступивший тогда против Кончака, — .Василий Ярополчич — был жестоко наказан Глебом, который «город его пожгоша, гроблю роскопаша». Несмотря на эпический тон летописного рассказа, мы явно ощущаем осуждение действий великого князя.
Из семейной хронйки Ростиславичей внесен в свод некролог Святослава Ростиславича, умершего в новгородском походе 1170 г.
Далее в Киевский свод вторгается летописание Андрея Боголюбского, наместником которого по существу был Глеб в Киеве. Это рассказ о зверской казни епископа Федора, наказанного «рукою благочестивою царскою правдивого благоверного князя Андрея», и два рассказа о походах Ми-30
халка Юрьевича на половцев и Мстислава Андреевича на Новгород. Все три повествования, написанные особым высокопарным слогом, повторены и во Владимиро-Суздальской летописи. Это своего рода цесарская летопись Андрея, предназначенная, по-видимому, сразу для обеих столиц его недолговечного царства: для Киева и для Владимира. Такая летопись непомерно восхваляла Андрея и устрашала (но не устрашила) его подданных.
Официальная часть летописи Глеба завершается скромным некрологом, но между цесарской летописью и некрологической заметкой помещено (может быть, уже после смерти Глеба) несколько посторонних записей о смерти Мстислава, о его сыне Романе и об Игоре Святославиче. Они никак не могут принадлежать великокняжеской летописи, так как очень доброжелательно говорят о двух врагах Андрея и Глеба: о Мстиславе, выгонявшем Глеба из Киева, и о Романе, разбившем войска Андрея под Новгородом.
6. Владимир Мстиславич (1171 г.)
Короткое княжение Владимира Мстиславича не оставило следа в официальном великокняжеском летописании. Выше уже приводились примеры записей его непримиримого врага, изобразившего его вокняжение как нарушение клятвы, а смерть как избавление от бед, проистекающих от лживого характера. Перечень многих из этих бед был уже приведен летописцем Мстислава Владимировича (вероятно, Петром Бориславичем) в красочном рассказе об измене Владимира в 1167 г.
На 1171 г. приходится особенно много самых разнообразных заметок, сильно перепутанных, с нарушенной хронологией. Именно здесь, в этом разделе свода, где нет великокняжеской летописи, ошибки в датах годовых статей достигают своего максимума. Некоторые статьи были включены сюда несомненно позднее. Так, запись о смерти сына Андрея Боголюб-ского Мстислава в 1173 г. оказалась здесь среди статей 1171 г.
7. Роман Ростиславич (1171—1173 гг.)
От официальной великокняжеской летописи старшего из Ростиславичей до нас дошла только формула вокняжения, приведенная выше. Далее идет несколько неясных по своему происхождению чернигово-северских статей, из которых самая крупная — о победе Игоря Святославича над половцами 20 июля 1171 г., т. е. в первые дни княжения Романа.
Затем в летописи следует полная пустота до конца его правления в Киеве. Мало того, 1172 год вообще отсутствует в летописи, как бы отделяя один летописный комплекс от другого (см. раздел «Летописец Поликарп»).
Отсутствие великокняжеской летописи Романа Ростиславича крайне странно, особенно если принять во внимание данные Татищева о том, что он «к учению многих людей понуждал, устроя на то училища и учителей, греков и латинистов своею казной содержал». Молчание летописцев о княжении такого любителя просвещения требует особого разбора (см. раздел «Киевская летопись Святослава Всеволодича»).
31
8. Всеволод Юрьевич (1173 г.)
Пять недель, проведенных Всеволодом в Киеве на правах представителя своего старшего брата Михаила, не оставили следов его самостоятельного летописания. События этого времени описывал сторонний наблюдатель.
9. Рюрик Ростиславич (1173 г.)
Недолгое княжение Рюрика представлено двумя вариантами летописания. Автор первого варианта очень объективно описывает конфликт Ростиславичей с Андреем Боголюбским. Андрей послал боярина Михна и требовал выдачи тех киевских бояр, которые отравили два года назад его брата Глеба.
Ростиславичи, нашедшие, очевидно, опору в киевском боярстве, «сего не послушаша» и в конечном счете снова захватили Киев, арестовав Всеволода и бояр Андрея.
Вокняжение Рюрика показано торжественно, как и надлежит в йели-кокняжеской летописи. Далее тем же стилем лаконичного делового повествования летописец подробно прослеживает судьбу княжича-изгоя Владимира Ярославича Галицкого, бежавшего от отца.
Второй рассказ частично повторяет первый, говоря о причинах вражды и дерзких требованиях Андрея, переданных через мечника Михна, но затем автор переходит к последующим событиям: поход войск Андрея на Киев и их бесславное отступление. Второй автор лишен объективности: он, во-первых, стремится очернить Ольговичей, радовавшихся ссоре и «поводивших» Андрея на Ростиславичей, а, во-вторых, не скупится на резкие выражения в адрес Андрея. Героем повествования является один из младших Ростиславичей — Мстислав. Автор уснащает свою летопись церковными выражениями, совершенно отсутствующими у первого: союз Андрея со Святославом Всеволодичем произошел «от сети многолукавого дьявола», заносчивость Андрея мерзка богу — «си бо вся быша от дьявола»..» (подробнее см. раздел «Летописные записи игумена Моисея»).
10. Ярослав Изяславич (и наезд Святослава Всеволодича) (1173— 1175 гг.)
Великокняжеской летописи Ярослава в своде нет. Писал о нем сторонний наблюдатель, равнодушно повествуя о его конфликте со Святославом и одинаково порицая обоих. Святослава — за то, что «пограбил Киев», а Ярослава — за то, что «на гневех замысли тяготу кыяном». Объективность автора сказалась в том, что он изложил переговоры соперников, в которых аргументы Святослава кажутся убедительными: «Я не угрин, ни лях, но одиного деда есмы внуци, а колко тобе до него [до Киева], только и мне». Не относится к официальной летописи и описание войны Святослава Черниговского с Олегом Северским.
Ко времени княжения Ярослава в Киеве относятся владимиро-суздальские события, описание которых оказалось включенным в Киевский свод. Едва ли это включение произошло немедленно по свершении событий.
Важнейшую часть этого второго потока владимиро-суздальских сведений составляют «Повесть об убиении Андрея Боголюбского» и рассказы
32
о последующей борьбе за суздальское наследство, ведшейся при поддержке Святослава Черниговского.
11. Второе княжение Романа Ростиславича (1175—1176 гг.)
Из полуторагодового княжения Романа в летопись попало только описание событий последних дней, приведших к уходу Романа из Киева. Описание это очень разнородно по стилю и, возможно, принадлежит разным авторам, из которых один уже хорошо известен нам по волынским и киевским заметкам 1168—1171 гг.
Здесь тот же эпический стиль и внешняя объективность по отношению к враждующим князьям. Автор, очевидно, не на стороне Святослава Всеволодича, занявшего престол после Романа, так как обошелся без стандартной формулы вокняжения: «Святослав же вниде в Киев», хотя отец его тоже был великим князем Киевским.
Но когда речь шла о претензиях Святослава к Роману, как к главе Руси, то летописец изложил их весьма убедительно, оправдывая предстоящую смену князей.
12. Второе княжение Святослава Всеволодича (1176—1180 гг.) Вокняжение Святослава описано не его летописцем.
Далее следует пропуск и фрагмент Владимиро-Суздальской летописи, рассказывающей о рязанской войне. К этому рассказу присоединены очень важные примечания о конечном результате событий 1177 г., обозначившихся лишь спустя два года, т. е. в 1179 г. Эти примечания относятся к великокняжеской летописи.
Неожиданно в текст свода вторгается особая повесть о последних делах князя Мстислава Ростиславича Храброго в Новгороде, о его смерти и о плаче новгородских бояр. Она никак не связана ни с делами Святослава, ни с киевским летописанием вообще, хотя и рассчитана на южно-русского читателя. Повесть охватывает 1179—1180 гг. Это — явная вставка, и, возможно, ее надо связывать с последним редактором свода, очень внимательным к Ростиславичам (подробнее см. раздел «Летописные записи игумена Моисея»).
Новый этап в летописи мы видим в 1179 г. Этому году предшествует пустой, незаполненный 1178 год. До этого интервала применялся уль-трамартовский счет, а после него, с 1179 г., — простой мартовский.
Как сказано выше, некоторые события 1177 г. записывались в 1179 г., когда стал известен их исход.
С 1179 г. начинается «великосветская хроника» Святослава Всеволодича, и с этого же года впервые появляются в тексте летописи громоздкие и напыщенные наименования половцев («безбожнии измаилтяне», «окань-нии Агаряне», «нечистые исчадья». ..)
Позволительно считать, что в 1179 г. в Киеве была начата новая летопись, с новой манерой изложения, новым кругом интересов. Создателем ее был великий князь Святослав Всеволодич, интересы которого хорошо отражены в подборе и изложении событий.
13. Второе княжение Рюрика Ростиславича (1180—1181 гг.)
Великокняжеская летопись Святослава оборвалась через год после своего возникновения в связи с уходом князя из Киева после неудачи
3 Б. А. Рыбаков
33
его заговора против Ростиславичей. Описание самого заговора нужно отнести к великокняжеской летописи Рюрика; оно местами напоминает описание конфликта с Андреем в 1173 г. Некролог Романа написан, как это выяснено М. Д. Приселковым, очевидно, игуменом Моисеем.
В летопись Рюрика вклинивается рассказ о походе Святослава на Всеволода, принадлежащий в главных своих частях летописцу Святослава. Борьба за Киев между Святославом и Игорем, с одной стороны, и Ро-стиславичами — с другой, в 1181 г. изображена с редким бесстрастием. Этот эпический тон возвращает нас к летописанию эпохи междукняжья в Киеве, когда кто-то вел летопись, не проявляя особенно своих симпатий. Только антипатия осталась прежней: единственным отрицательным героем событий 1181 г. оказался не Святослав, не Игорь и даже не Кон-чак, плывший с Игорем в одной ладье, а сын ненавистного Владимира Мстиславича — молодой Мстислав Трепольский, побежавший с поля битвы в то время, когда бояре из Рюриковых полков приняли бой и выиграли его.
Конец статьи написан другой рукой; здесь больше церковных выражений и благочестивых рассуждений. Написано заключение статьи 1181 г. не ранее 1183 г., так как упоминает Рюрика и Святослава уже живущими в любви «и сватьством обуемшеся», что произошло в 1183 г.
14. Соправителъство Святослава и Рюрика (1181—1194 гг.)
Политическое первенство в этом своеобразном дуумвирате принадлежало Святославу Всеволодичу, так как Ростиславичи «съступися ему старейшиньства». Вплоть до 1186 г. и летопись Святослава тоже была на первом месте.
После того как в 1183 г. Святослав женил сына Глеба на дочери Рюрика, создаются две великокняжеские летописи, слитые воедино в своде 1198 г. Летописец Святослава повествует о помощи, оказанной великим князем Всеволоду Большое Гнездо против болгар, рассказывает о смерти печерского архимандрита Поликарпа и снова, как и в 1179 г., называет половцев «безбожными Измаилтянами». Рядом с ним выступает другой автор, спокойно и объективно излагающий события и не применяющий библейских выражений. У каждого из авторов свои способы именования князей: один называет обоих соправителей по имени и отчеству, другой же выработал особую формулу: «Сдумав князь Святослав со сватом своим Рюриком...»
Эта формула применялась до 1192 г., вплоть до серьезного «нелюбья» между соправителями.
Признаки Святославовой летописи прослеживаются без перерыва до 1186 г., а потом исчезают, и снова эта же рука великокняжеского летописца появляется только при описании смерти Святослава в 1194 г.
Второй летописец продолжает старый эпический стиль 1170-х годов, но с каждым годом все яснее заявляет о себе как о летописце Рюрика. С 1187 г. он вытеснил Святославова летописца и обо всех действиях князей-соправителей, совместных и раздельных, он пишет уже один.
На пространстве 1184—1189 гг. в своде имеется несколько крупных вставок о галицких делах, подлежащих особому рассмотрению.
34
15. Рюрик Ростиславич (1194—1198 гг.)
Та часть единовластного княжения Рюрика, которая уместилась в Киевском своде, делится очень определенно на две половины: первую половину (1195—1196 гг.) описывал тот летописец, спокойную руку которого мы уже много раз ощущали ранее. В связи со значительным обострением междукняжеских отношений и войнами Рюрика этому летописцу приходилось во многих случаях документировать свои сообщения выписками из дипломатической переписки, как это делал в свое время Петр Бориславич.
Второй летописец интересовался семейными делами Рюрика и церковными вопросами. Давно уже было высказано мнение, что это — сам игумен Моисей. Ему же принадлежит и заключительная речь в честь Рюрика 24 сентября 1198 г.
*
Итог нашего рассмотрения Киевского свода 1198 г. с точки зрения великокняжеского летописания таков: из восьми князей, сидевших после Ростислава Мстиславича на киевском великокняжеском престоле, одна половина вела свое летописание (или, точнее, оно сохранилось в своде), а другая половина (Владимир Мстиславич, Ярослав Изяславич, Роман Ростиславич и Всеволод Юрьевич) или не вела его, или же оно по каким-либо причинам осталось за рамками свода.
Некоторые князья, как, например, Рюрик, располагали даже несколькими летописцами, что, вероятно, объясняется тем, что свод завершался в его княжение и не подвергался впоследствии серьезным сокращениям.
Как и следовало ожидать, в своде сохранилось летописание наиболее значительных князей: Мстислава Изяславича, Андрея Боголюбского и Глеба, Святослава Всеволодича и Рюрика Ростиславича. Исключение составляет только один Роман Ростиславич, летописание которого загадочно исчезло.
В общей сложности за 32 года великокняжеские летописи велись (в сумме) 24 года, а посторонние великим князьям записи — 22 года, иногда заменяя собой великокняжеское летописание, а порой переплетаясь с ним.
Обилие материалов, не связанных непосредственно с великими князьями Киевскими, представляет особый интерес и требует пристального изучения, так как может пролить свет на ход формирования свода.
Результаты анализа летописных материалов, хронологически близких к «Слову о полку Игореве», будут представлены следующим образом: первым разделом должно быть рассмотрение того комплекса летописных статей свода 1198 г., который на ранних этапах очень четко обозначается как летописание князя Святослава Ольговича, а в дальнейшем превращается в Печерскую летопись и может быть предположительно связан с именем печерского архимандрита Поликарпа. Этот комплекс летописных фрагментов обрывается на 1170—1171 гг. и определяет раннюю хроноло-
3*
35
гическую границу нашего сплошного исследования последней части свода 1198 г. Поздний хронологический рубеж определяется рассмотрением летописной и редакторской работы самого составителя свода игумена Моисея. Очертив таким образом границы исследования, мы рассмотрим (уже в хронологическом порядке) сложную летописную мозаику 1169—1174 гг., затем перейдем к анализу чернигово-суздальского летописания, вторгающегося в свод 1198 г. на протяжении 1174—1176 гг. Далее предметом рассмотрения будет летописание Святослава Всеволодича и Рюрика Ростиславича 1176—1196 гг. В итоге можно будет высказать несколько соображений о конструкции свода 1198 г. и о предшествовавших ему иных сводах.
От основной темы ответвляется раздел о галицком летописании или, точнее, об участии автора-галичанина в Киевской летописи.
Главным героем этой книги является летописец, названный мной условно Петром Бориславичем; его творчество выходит за очерченные выше хронологические рамки, и ему будет посвящен специальный раздел.
Летописец Поликарп
В самом начале изучаемого нами периода на страницах Киевской летописи часто встречается имя печерского архимандрита Поликарпа. К 1167 г. относится подробная запись беседы Поликарпа с великим князем Ростиславом Мстиславичем; в 1168 г. Поликарп хоронил Ярополка Изяславича, а в 1170 г. сопровождал тело Владимира Дорогобужского; в 1171 г. он торжественно встречал нового великого князя Романа Ростиславича. По одной из версий поход войск Андрея Боголюбского на Киев в 1169 г. был предпринят будто бы из-за обиды, нанесенной митрополитом Поликарпу. Поликарп был несомненно заметной личностью в Киеве.
В летописи есть явные следы авторства Поликарпа. Об этом прямо говорит рассказ 1170 г., ведущийся от первого лица, и косвенно — запись об интимной беседе с князем Ростиславом. В последнем случае мы получаем интересную путеводную нить, позволяющую искать следы авторства Поликарпа в более раннем летописании середины XII в.: Ростислав сообщил игумену, что хочет постричься в монахи и что эта мысль впервые появилась у него тогда, когда он узнал о смерти Святослава Ольговича Черниговского. Рассказ выглядит крайне искусственно и неубедительно; трудно объяснить, почему великий князь собирался снять с себя «венец и багряницу» после смерти своего давнего врага. Скорее всего доброжелатель Святослава, писавший после смерти Ростислава, пытался задним числом примирить этих князей в глазах читателей.
Князь Ростислав после смерти Святослава породнился с Ольговичами, выдав свою дочь Агафью в 1165 г. за Олега Святославича. В летописи в этот период много и сочувственно говорится обо всех сыновьях Святослава — Олеге, Игоре (герое поэмы) и Всеволоде. Даже описание смерти Ростислава, сделанное, по всей видимости, Поликарпом, начинается с того, 36
как великий князь гостевал у Олега Святославича, как зять и дочь угощали и одаривали его и как Ростислав «паче болшими дарми учредив всех». Преувеличенное внимание Поликарпа к Святославу Ольговичу (спустя несколько лет после его смерти) направляет наш поиск в сторону летописания Святослава Ольговича и заставляет внимательнее приглядеться к его княжеской биографии.
Достоверные сведения о Святославе начинаются с того времени, когда он в 1136 г. становится князем Новгорода-Великого. В бурное и интересное время попал он в Новгород. Новгородцы только что свергли власть великого князя Киевского, назначавшего князей в богатый и вольнолюбивый северный город, и в своих летописях вместо старой формулы — великий князь «посади» — стали применять новую — новгородцы «вве-доша» себе князя.
«Мстислав.. . в Новогороде посади сына своего Всеволода и седив Всеволод 20 лет и выгнаша и...
1136 г. И введоша [новгородцы] Святослава, сына Олгова.
И тот седе два лета и выгнаша и...
1139 г. И введоша Святослава сына Олгова опять и тот седив год и бежа из города... »
Святослав Ольгович был первым князем, «введенным» новгородцами после превращения Новгорода в феодальную республику.
Новгородский летописец Кирик, монах Антониева монастыря и знаток математики, отметил появление Святослава «как наступление новой эры в политической жизни Новгорода» Это выразилось в небывалом торжественном обозначении даты:
«В лето 6644 индикта 14... В то же лето приде Новугороду князь Святослав Ольговиць ис Цернигова... месяца июля в 19 преже 14 каланда августа, в неделю, на сбор святые Еуфимие в 3 час дне, а луне небесней в 19 день» 1 2.
Молодой князь оказался в Новгороде в сложных условиях. То в него из-за угла стреляли дворяне прежнего князя, свергнутого новгородцами, то восставал народ на вече «про его злобу» или избивал сторонников князя «про его насилье».
Когда же Святослав захотел породниться с новгородским боярством и жениться на дочери посадника, то епископ Нифонт отказался его венчать и не разрешил ни попам, ни монахам присутствовать на свадьбе. Князь поневоле «веньцяся своими попы у святого Николы». Вскоре епископ получил от князя грамоту на часть княжеских доходов, переходивших к церкви (1137 г.), но, несмотря на это, Нифонт вскоре возглавил депутацию к великому князю Киевскому, выступавшую против Святослава Ольговича. Опасаясь расправы, Святослав с женой бежал из вечевого города 17 апреля 1138 г., но жену его захватили и засадили в Варварин-ский монастырь в Новгороде, «а самого Святослава яша на пути смолняне и стрежахуть его на Смядине в манастыри». Однако через полтора года
1 Д. С. Лихачев. Русские летописи..., стр. 203, 204.
2 «Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов». М.—Л., 1950, стр. 24.
37
новгородцы, поклявшись в верности, снова пригласили Святослава, а вскоре еще раз отказались от него. Ранней весной 1141 г. он навсегда покинул Новгород, бежав ночью с неким Якуном.
В Новгородской летописи большинство событий, связанных со Святославом, описано посторонним ему человеком, равнодушным к его интересам. Только самое последнее событие — бегство — обрисовано благожелательно к Святославу Ольговичу; только здесь летописец проявляет большую осведомленность и явную симпатию к князю и его людям:
Святослав «убоявся новгородець:—Чи прильстивше мя имуть — и бежа отай в ноць. Якун с ним бежа.
И Якуна яша на Плисе и приведше и семо с братом его Прокопьею, (и биша его) малы не до смерти, обнаживше, яко мати родила и съвер-гоша и с моста. Но бог избави-.— прибреде к берегу и боле его не биша, но възяша у него 1000 гривен, а у брата его 100 гривен...» 3
Далее говорится о том, что закованные в железа Якун и Прокоп были заточены в Чудь и что их (и их жен из Новгорода) вызволил Юрий Долгорукий, у которого они оказались в милости.
Кем из новгородцев — Кириком или Германом Воятой — внесены эти строки в свод, нам неизвестно, но по манере изложения, по обилию деталей и точному перечислению денежных сумм они близки к руке летописца Святослава Ольговича, известного нам по Киевской летописи 1140—1150-х годов 4.
В Киевском своде до момента последнего бегства Святослава Ольговича из Новгорода все написанное о нем враждебно ему («про его злобу», «про его насилье») и только с 1141 г. мы видим руку летописца, сочувствующего князя Святославу:
«Бежащю же Святославу из Новагорода, идущю в Русь к брату и посла Всеволод противу ему и рече: „Брате! Поиди семо!“
Святослав же еха к нему из Стародуба и не уладися с ним о воло-стех, иде Святослав Курьску (бе бо и Новегороде седя Северьске)» 5. На следующий год этот же летописец подробно описывает торг Ольгови-чей со старшим из них — Всеволодом — из-за волостей. Описание ведется явно с позиций Святослава, так как его имя стоит раньше имени его старшего брата Игоря («. . .и целова Святослав крест с братом своим Игорем...»).
Широко и подробно пошло повествование этого летописца в 1146 г., когда Игорь и Святослав Ольговичи после смерти их брата Всеволода на две недели оказались на киевском троне. Ему мы должны приписать записи о предсмертном распоряжении Всеволода, его смерти и принесении присяги Игорю. Описано им и новое вече киевлян верхом на конях у Туровой божницы, куда Игорь направил Святослава. По тексту
3 «Новгородская первая летопись...», стр. 26.
4 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 307—311. В указанной работе помимо общей характеристики летописца Святослава Ольговича мной выделены постранично те фрагменты Ипатьевской летописи, которые могут быть возведены к летописи этого автора за 1140—1150-е годы.
5 Ипатьевская летопись, стр. 221.
38
летописи получается так, что кияне, недовольные тиунами покойного князя, просили заступничества у Святослава («аще кому нас будеть обида, то ты прави!»). Святослав, сойдя с коня, присягнул киевлянам, а вече, тоже спешившись, решило: «Брат твой — князь и ты». Конечно, Святославов летописец, так заботившийся о престиже своего князя, мог и придумать эту формулу двойного правления обоих братьев. Она могла пригодиться впоследствии сыновьям Святослава: они могли сказать, что и у них есть право на «отень» стол, чего не мог сказать о себе сам Святослав, так как его отец на великокняжеском троне вообще не бывал. Другими материалами этот дуумвират не подтверждается. Умиравший Всеволод своим преемником назначил только одного Игоря.
Вернемся к вечу у Туровой божницы. Будучи как бы избран князем, Святослав Ольгович с представителями киевского боярства прибыл к Игорю и произнес крайне любопытную речь, продиктованную, очевидно, боярами:
«Брате! На том аз целовал к ним хрест, оже ти я имети в правду и любити+. А людем, кому до кого будеть обида, ино ти их судити в правъду самому или мне, а тиуном их не судити, ни продавати.
А что были тивуни брата нашего Ратьша и Тудор, а тем не быти, а коимь будеть быти — ино им имати к суду уроком, а в свою волю им людей не продавати» 6.
Игорь скрепил присягой уговор Святослава с киянами «на всей их воли», а кияне впервые изготовили печать с двумя изображениями: на одной стороне — патрон кгязя Игоря святой Георгий, а на другой — покровительница города Киева святая София. Такая печать точно выражала половинчатость княжеской власти.
Враждебное отношение к Ольговичам со стороны соседнего князя Изяслава Мстиславича Переяславского заставило киян отказаться от Игоря и Святослава и тайно пригласить Изяслава.
С этого времени в Киевском своде начинается своеобразная дуэль двух летописцев: боярина Петра Бориславича, прославлявшего дела Изяслава, и неизвестного нам пока по имени летописца Святослава Ольговича 7. Оба летописца писали одновременно об одних и тех же событиях, об одних и тех же людях, но очень различны были их изобразительные приемы, их методы, стиль и язык.
Святославов летописец уступал своему сопернику в знании военного дела, в литературном мастерстве, в документированности дипломатической переписки, но зато значительно превосходил его в точности дат, в подробности разных хозяйственных перечней, в знании церковных дел.
Возможно, что летописец, фиксировавший на своих страницах все княжеские обещания, клятвы и их нарушения, был тем «попином», которого
6 Ипатьевская летопись, стр. 230. В Ипатьевской летописи помещено только начало речи, продолжение ее А. Н. Насонов указал в Московском своде 1479 г. (см.: А. Н. Насонов. Московский свод..., стр. 374). Дополнение помещено после знака +.
7 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 307—311.
39
Святослав в этом же 1146 г. посылал с важным дипломатическим поручением к Давыдовичам. Летописец и дипломат — довольно частое сочетание, а в данном конкретном случае священник-посол должен был сказать черниговским князьям как раз о том, о чем так подробно писал Святославов летописец: о повоеванной земле, о захваченных стадах, о сожженном жите.
Даты исторических событий наш летописец писал почти с той же обстоятельностью, что и Кирик новгородский (только без индиктов и календ, неупотребительных на Руси), но не забывая обычно церковных примет:
6654 г. «... изииде [Святослав] в сретение ему [Изяславу Давыдовичу] в день четверток месяца генваря в 16 день. Бе же в тъ день Положение веригам святого апостола Петра».
«В лето 6655» Святослав приехал в Москву к Юрию Долгорукому «в день пяток на Похвалу святей богородици» (4 апреля1147 г.) «В лето 6655.. . и тако к богу отъиде [Игорь Ольгович] месяца сентября в 19 в день пяток».
«В лето 6657... приеха Святослав Олгович на Спашь день в неделю рано въсходящю солнцю родися у Святослава Олговича дчи».
«В лето 6659... Святослав же не дожда велика дня [пасхи], но пойде в понедельник страстной неделе, а во вторник родился у него сын и нарекоша имя ему в святем крещеньи Георгий, а мирьскии — Игорь» [герой «Слова»].
«В лето 6666... Преставися Киеве Гюрги Володимиричь [Долгорукий] князь Киевськый месяца мая в 15 в среду на ночь, а заутра в четверг положиша у манастыри святого Спаса».
«В лето 6678 [на руках у печерского игумена Поликарпа умер Ярополк Изяславич] месяца марта в седмый день в день четверток середо-хрестное недели... »
В «лето 6679... Взят же бысть Киев месяца марта в 8 во второе неделе поста в середу». [Игумен Поликарп привез хоронить князя Владимира Андреевича] «месяца февраля в 15 день в первую неделю поста в субботу».
Последние такие подробные даты относятся к 1171 г.: смерть Глеба Юрьевича («месяца генваря в 20 в день святого отца Еуфимья»), во-княжение Владимира Мстиславича («месяца февраля в 15 день масленое недели»).
Вне этого круга записей 1140—1160-х годов мы встречаем такое полное написание дат в отрывках 1180-х годов (вероятно, Печерская летопись, например, 6691 г.), во вставной «Повести об убиении Андрея Боголюбского» и после большого перерыва в самом конце свода (1196—1198 гг.), где эту манеру надо связывать с самим игуменом Моисеем.
Записи, где выражены симпатии к Святославу Ольговичу, объединены еще одной специфической чертой: летописец любит перечислять доходы и расходы князя, его прибыли и убытки, фиксируя на своих страницах то инвентарную опись пограбленного княжеского имущества, то дары, полу
40
ченные его князем, и дары, посланные другим князьям, то денежные суммы, выданные Святославом своим союзникам.
Находясь в 1146 г. вместе с князем в глухих вятических лесах, летописец точно знал, что в далекой, покинутой ими Северской земле было разорено и пограблено врагами:
В Игореве сельце:
Продовольствие («готовизна»), вино, мед, запасы железных и медных изделий, гумно с 900 стогов сена, церковь.
В Мелтекове селе:
1000 коней,
3000 кобыл-маток.
В Путивле:
500 берковсков меда,
80 корчаг вина,
запасы в кладовых и сокровищницах,
церковь с серебряными и финифтяными сосудами, церковные парчевые одеяния,
2 кадильницы,
евангелие в чеканном переплете, книги, колокола,
700 челядинцев.
Летописец внимателен и к дарам. Он знал, что Юрий Долгорукий одарил князя и его жену мехами и шелком, что сын Святослава Олег во время знаменитой встречи в Москве в 1147 г. подарил Юрию Долгорукому пардуса, быстроногого гепарда, которого северский князь мог получить через своих родичей половцев Осолуковичей.
В 1159 г. Святослав одарил Ростислава соболями, горностаями, черными кунами, песцами, белыми волками, рыбьим зубом (моржовой костью), гепардом и двумя скакунами в чеканных седлах. Один из списков даров до нас не дошел, но летописец в другом месте сделал пометку «дав им дары многы, их же мы преди написахом». Летописец-бухгалтер знал и о том, что галицкий князь заплатил контрибуции 1400 гривен, и о том, что Святослав дал в долг Ивану Берладнику 200 гривен серебра и 12 гривен золота.
Для летописца Святослава Ольговича Северского характерна особая диалектная черта. Он часто (переписчики не везде это устранили) меняет «въ» на «у», и наоборот: «усрете», «у град» (вместо «въ град»), «у церкви» (вместо «в церкви»), «у вече», «у хрестном целованьи», «укупе», «узвратися» (это тот текст, где упоминается «попин»). «Уверх Окы», «устали на рать» (рядом, в отрывке из другого источника, — «въстали на
41
рать»), «увядоша», «усвояси», «узможно» (вместо «възможно»), «въско-реша» (вместо «ускореша»), «не въспевше» (вместо «не успевше») и т. п.
Кончается эта диалектная черта, так же как и подробная датировка ио церковному календарю, на статье о 1171 годе. Далее она встречается лишь эпизодически, только в отрывках, взятых из летописи Святослава Всеволодича Киевского.
Симпатии летописца к Святославу Ольговичу прослеживаются до самой смерти этого князя в 1164 г., а после его смерти переносятся на его старшего сына, Олега, и отчасти на младших, Игоря и Всеволода. Если раньше летописец всеми средствами стремился показать своего князя честным, миролюбивым правителем, хорошим христианином, твердо выполняющим договоры, скрепленные целованием креста, пекущийся не о своей личной выгоде, а прежде всего о народе, о «душах христианских», то после 1164 г. он выступает защитником осиротевших княжичей и резко нападает на Святослава Всеволодича, севшего в стольном Чернигове и не наделившего их «у правду».
По поводу войны за вщижское наследство между Олегом и Святославом Черниговским в 1166 г. летописец поднимается до обобщений, близких по духу к обобщениям автора «Слова о полку Игореве» по поводу княжеских крамол:
«Уведавши Половци, оже князи не в любви живуть — шедше в порогы, начаша пакостити гречником» 8.
Воюя с Кончаком в 1185 г., Святослав Всеволодич жаловался на «княжье непособие», а здесь ему самому приходилось выслушивать упреки летописца в жадности и захвате чужих вотчин, чем воспользовались половцы.
Летописец умело защищает Олега, ссылаясь как на высший авторитет на великого князя Ростислава Мстиславича Киевского и оправдывая поражение Олега его тяжелой болезнью: «... яко не мощи ему ни на конь всести». И тут же, в этой же годовой статье, как бы в укор Святославу Черниговскому, он повествует о походе Олега на половцев:
«Том же лете бися Олег Святославич с Боняком и победи Олег половцы. ..» 9
Летописец не забывает отметить и другие ратные подвиги Олега: «Той же зиме [1166/67 г.] ходиша Олговичи на Половци. Бе бо тогда люта зима велми. И взя Олег веже Козины [хана Гзака] и жену и дети и злато и серебро. А Ярослав [Стародубский] Беглюковы веже взя. И похваливше бога и пречистую его матерь, възвратишася въсвояси» 10.
Апология Олега Святославича закончилась где-то до 1173—1174 гг., так как далее мы уже не видим сочувствия к нему; наоборот, Олег предстает зачинщиком войн со своим сюзереном. Это написано уже другой рукой.
8 Ипатьевская летопись, стр. 360.
9 Там же, стр. 361.
10 Там же, стр. 364.
42
Все перечисленные признаки позволяют приблизительно определить в составе Киевского свода 1198 г. хронологическую амплитуду деятельности хрониста Святослава Ольговича — с 1141 примерно по 1171 г.
Тридцать лет летописной работы в то бурное время, когда устанавливался новый политический строй, рождались в крови и усобицах новые государственные организмы и перекраивалась вся карта Руси, — это не малый срок. Летописцу Святослава пришлось повидать многое, следуя за своим князем Ольговичем по дорогам его беспокойной судьбы, приводившей его из Северской земли в Новгород-Великий, из Новгорода в Ста-родуб, Курск, Новгород-Северский, затем ненадолго в Белгород, а потом по воле отца в богатый Владимир-Волынский и Черторыйск. Смерть Всеволода приблизила Святослава к великокняжескому трону в Киеве, но здесь Святослав, как и в Новгороде, оказался лицом к лицу с сильным боярством, которое сначала продиктовало ему и Игорю свою волю, а затем, через 13 дней, выгнало их с помощью Изяслава Мстиславича.
В это время князю особенно был нужен летописец-секретарь, который фиксировал бы с его позиций непрерывно усложнявшуюся обстановку, записывал его переговоры с врагами и друзьями, которые завтра тоже могли стать врагами.
Мстиславичи (Киев и Смоленск), Давыдовичи (Чернигов) и Юрий Долгорукий (Суздаль)—вот те силы, между которыми метался в 1146— 1147 гг. северский князь, ставший изгоем и затаившийся в вятических лесах под рукой у Юрия (Корачев, Дедославль, Лобыньск).
От этого времени сохранилось довольно много записей Святославова летописца, изображающих злодеяния его врагов, убийство его брата Игоря, клятвопреступления родственников и христианскую кротость самого Святослава. В уста врагов иногда наивно вкладываются слова, которые никогда не могли быть произнесены ими:
«Давыдовича же рекоста: „Се есве зачала дело зло, а свершиве до конца братоубийство; поидеве искорениве Святослава и переимеве волость его!“»
А Святославу приписывалось (вопреки фактам) постоянное миролюбие и нестяжательство:
«Святослав же рече: „Ни волости хочю, ни иного чего, разве толико— пустите ми брата!“» (1147).
Или в другом месте:
«Боже мя избави волоститься! Ты — ми брат, дай ми бог с тобою (с Изяславом Давыдовичем] пожити добре» (1159).
За годы 1147—1154, когда в Киеве княжил чаще всего Изяслав Мсти-славич (и лишь недолго Юрий), фрагменты летописи Святослава Ольговича встречаются редко, они невелики по объему и связаны с союзными действиями Святослава и Юрия в войнах за Киев. Это вытекало, очевидно, из тех задач, которые ставил перед собой составитель Киевского свода, — обрисовывать прежде всего жизнь Киева, великого князя Киевского. А Святослав к этому времени уже вернулся при помощи Юрия Долгорукого в свою Северскую землю и жил в Новгороде-Северском, признав себя вассалом Чернигова.
43
Возможно, что княжеская летопись велась непрерывно, но извлечения из нее делались только в тех случаях, когда северский князь появлялся на киевском горизонте и, несмотря на свою тучность, снова «трудился» верхом на коне и.
Внутри того тридцатилетия (1141 —1171 гг.), на протяжении которого мы прослеживаем следы летописи Святослава Ольговича с ее бухгалтерским уклоном, с ее церковным календарем и церковной фразеологией, с ее характерным северским диалектом, можно наметить два разных периода, которые условно можно назвать княжеским и монастырским.
Первый период уже частично обрисован выше. Это годы сопровождения князя во всех его путях от Новгорода до Киева и от Владимира-Волынского до Москвы, о которых нам впервые поведал именно этот летописец. Княжеский секретарь, регистрирующий измены и обиды, княжеский эконом, знающий хозяйство княжьих дворов, возможно, княжеский дипломат, посылаемый сказать о тех самых обидах и изменах, о которых записано в летописи, он смотрит на все глазами своего князя, все события начинаются на его страницах с волеизъявления его князя: Святослав пошел, Святослав сказал, Святослав подарил...
Последняя статья в этом духе относится к 1155 г.:
«В лето 6663. Усрете Святослав Олговичь свата своего Гюргя у Синина моста у Радоща и снястася.
Тогда же усрете и Всеволодичь у Стародуба и приехав удари ему челом, река: „Избезумилъся есмь!“
Святослав же Олговичь поча молитися свату своему Дюргеви, веля ему прияти в любовь сыновьца своего Всеволодича...
Тогда же посла Святослав Олговичь к брату своему Изяславу в Кыев, река ему: „Поеди, брате, из Киева, идеть ти Дюрги, а позвале есве оба... “»
На отказ Изяслава он вторично писал:
«Поиди из Киева, ать идеть в Киев Дюрги, а яз ти Чернигова съступлю, хрестьяных деля душь, а быша не погинули».
Летописец сумел так изобразить события, что Святослав Северский выглядит чуть ли не вершителем судеб всей Руси: Юрию Долгорукому, едущему в Киев на великое княжение, он велит принять в любовь нарушавшего феодальную верность Святослава Всеволодича, а Изяславу Давыдовичу приказывает покинуть Киев и великодушно «отдает» ему его же Чернигов, не желая гибели христианских душ. Классифицируя статьи Ипатьевской летописи по принципу симпатии к Святославу Ольговичу и его сыновьям, мы, как уже отмечено выше, отмеряем тридцатилетний промежуток с 1141 по начало 1170-х годов. Однако внутри этого отрезка времени мы явно ощущаем цезуру, приходящуюся на середину 1150-х годов. После 1155 г. все те признаки (церковный календарь, северские диалектизмы, восхваление Святослава Ольговича), которые присущи летописцу
11 Анализ Никоновской летописи показывает, что московские историки XVI в. пользовались летописью, содержавшей более пространную редакцию хроники Святослава Ольговича с большим количеством неумеренных панегириков этому князю.
44
Святослава, сопровождавшему своего князя во всех походах и разъездах, обнаруживаются в сочетании с глубоким знанием внутренней жизни Киево-Печерского монастыря. Кругозор летописца значительно расширяется, он включает в поле своего зрения большее количество лиц и событий, а на Святослава Ольговича смотрит доброжелательно, но как бы со стороны. Святослав Ольгович становится лишь одним из объектов описания и перестает быть тем единственным историческим деятелем, ради которого писалась летопись, хотя положение этого князя все более упрочивалось и политический вес возрастал. С вокняжением его друга Юрия в Киеве ему уже не грозило изгойство, а после смерти Юрия в 1157 г. Святослав стал великим князем Черниговским.
Создается впечатление, что княжеский хронист ушел от своего князя в Печерский монастырь и оттуда продолжал следить за его делами, ведя уже не княжескую, а монастырскую летопись.
Первой статьей в Печерской летописи, которую можно связывать с этим доброхотом Святослава Ольговича, является запись о смерти новгородского епископа Нифонта весной 1156 г. в Киеве.
Современники по-разному говорили о причине отъезда Нифонта из Великого Новгорода. Официальная версия свидетельствовала, что он выехал в Киев встречать нового митрополита Константина, от которого получил известие, «яко уже пошел есть митрополит» из Царьграда. Новгородская летопись наряду с этой версией сообщает другую:
«Инии же мнози глаголаху, яко полупив [ограбив] святую Софию, пошел Цесарюграду. И много глаголаху на нь [на Нифонта], но собе на грех» 12.
Запись о смерти Нифонта в Киевском своде представляет для нас значительный интерес. Уже первые строки ее заставляют нас вспомнить Святославова летописца:
«...и тако успе с миром месяца априля в 15 день порозное неделе в субботу и положен бысть у Печерьском монастыри у Федосьеве пе-чере» 13.
Автор записи видит жизнь монастыря как бы изнутри. Он знает, что болел Нифонт 13 дней, что за три дня до болезни епископ видел чудесный сон. В тот день по окончании заутрени Нифонт вернулся в келью и лег вздремнуть; ему приснилось, что он стоит в Успенском соборе монастыря «на Святошине месте» и молится, чтобы ему увидеть давно умершего основателя монастыря Феодосия. Епископу снится, что кто-то из монахов спросил его, хочет ли он видеть Феодосия. «Аще узможно есть, покажи ми!» —ответил Нифонт. Сон кончился встречей с Феодосием, объятиями, поцелуями и чтением свитка, после чего епископ проснулся и стал, очевидно, рассказывать свой сон. Упоминание о «Святошине месте» ведет нас к Ольговичам, так как это — постригшийся в монахи двоюродный брат Святослава князь Никола-Святоша.
12 «Новгородская первая летопись...», стр. 29.
13 Ипатьевская летопись, стр. 332.
45
Далее в заслугу Нифонту ставится его борьба с митрополитом Климентом Смолятичем, ставленником Изяслава Мстиславича, а следовательно, врагом Святослава Ольговича и княжившего тогда в Киеве Юрия Долгорукого.
За выступления против Климента Нифонт назван здесь «поборником всей Руской земли». Сказано, что за это патриарх будто бы причислил его к святым. Кончается эта необычная некрологическая заметка так:
«Любовь же иместа [Нифонт] со Святославом с Ольговичем; бе бо Святослав сел без него Новегороде» 14.
Десятилетия, прошедшие со времени княжения Святослава в Новго-роде-Великом, позволили печерскому летописцу показать прошлые взаимоотношения князя и владыки в идеализированной форме. «Любовь» Нифонта, как мы помним, выразилась в том, что он в свое время отказался венчать Святослава Ольговича и поехал в Киев, чтобы договориться там о замене его другим, очевидно более покладистым, князем. Политическую поддержку Святославу епископ Нифонт оказал лишь в тот острый момент, когда было задумано убийство его брата Игоря и киевским митрополитом был поставлен Климент. Именно Климент вместе с тысяцким и наместником должен был созвать по приказу Изяслава то роковое вече, которое решило судьбу Игоря Ольговича. Но это было спустя много лет после того, как Святослав покинул Новгород. То, что летописец в 1156 г. неожиданно заключил статью о поборнике всей Русской земли упоминанием о дружбе именно со Святославом Ольговичем, сводит воедино все приметы Святославова летописца. В следующем, 1157 г. мы видим еще одну несомненно монастырскую, печерскую запись, воскрешающую в нашей памяти бухгалтерские отчеты Святославова летописца.
Умерла благодетельница Печерского монастыря старая полоцкая княгиня, вдова Глеба Всеславича, живая свидетельница далекой эпохи вещего Всеслава Полоцкого (его сноха). О ней сообщаются следующие обстоятельные сведения:
Она — дочь Ярополка Изяславича (умершего 71 год назад), ей — 84 года, она вдовствовала 40 лет.
Ее отец завещал монастырю:
Небльскую волость, Деревскую волость, Луцкую волость, земли в окрестностях Киева.
Ее муж внес вклад в Печерский монастырь:
600 гривен серебра,
50 гривен золота.
По смерти князя Глеба его вдова дала монастырю:
100 гривен серебра,
50 гривен золота.
14 Ипатьевская летопись, стр. 333.
46
По завещанию старой княгини монастырю переходило:
5 сел с челядь >
личные вещи покойной («все до повоя»).
Столь же обстоятельно записано и время:
«Бысть же преставление ее месяца генваря в 3 день, а в час 2 нощи, а в 4 вложена в гроб... у святого Феодосья у головах» 15.
Для полноты картины нам недостает только сведений об отношении автора записи к Святославу Ольговичу; все остальное есть: и точная дата, и точная запись вкладов, и даже северское произношение («у головах»). Напомним, что с 1151 г. Святослав Ольгович был признан полочанами своим сюзереном; полоцкое боярство (а может быть, и князья) выразило желание «имети отцем собе и ходити в послушаньи его». С тех пор в Киевской летописи появляется много детальных сведений о полоцких делах. Подробное описание погребения старой полоцкой княгини вполне входит в круг таких сведений, но говорит и о том, что автор этой статьи находился, очевидно, внутри Печерского монастыря и откапывал здесь финансовые записи, относившиеся к прошлому столетию (к 1086 г.) 16.
Все это подкрепляет предположение о том, что княжеский летописец около 1156 г. переместился в Киев, в Печерский монастырь, где продолжал заниматься летописным делом. С этого времени и начинается второй, монастырский период его деятельности. Очень важно отметить, что именно с этого года в киевском летописании происходит существенный перелом: во-первых, с 1156 г., по данным Н. Г. Бережкова, начинается новый уль-трамартовский счет годов (по которому от «сотворения мира» до «рождества Христова» прошло 5509, а не 5508 лет), а во-вторых, резко и широко раздвигаются географические ранки летописного рассказа и возрастает осведомленность летописца. Если ранее летописец следил за действиями двух-трех князей, присутствовал при их переговорах, ехал от города к городу вслед за своим князем, то теперь нет этого «эффекта присутствия». К летописцу стекаются сведения из Новгорода, Галича, Полоцка, Ростова и Владимира, Смоленска, Волыни, Турова, Вщижа, Минска и даже с берегов Дуная и из Салоник в Византии. Иногда это сведения о войнах и походах (особенно внимательно хронист следит за Полоцком, где были вассалы Святослава Ольговича), иногда записи о мелочах, вроде лунного затмения или проливных дождей в Галицкой земле.
Впервые появляется своего рода великосветская хроника Руси — записи о свадьбах, рождениях, похоронах разных, иногда третьестепенных
15 Ипатьевская летопись, стр. 338.
16 Возможно, что и подробная запись о смерти покровителя Святослава Ольговича Юрия Долгорукого 15 мая 1157 г. сделана рукой этого же летописца: «Пив бо Гюрги въ [вместо «у»] осменика у Петрила; в тъ день на ночь разболеся и бысть болести его 5 дний. И преставися Киеве Гюрги Володимиричь, князь Киевский месяца мая в 15 в среду на ночь, а заутра в четверг положиша у [вместо «в»] монастыри святого Спаса. И многа зла створися в тъ день: разграбиша двор его Красный и другый двор его за Днепром. .. И Васильков двор, сына его разграбиша в городе, избивахуть суждальци по городом и по селом, а товар их грабяче» (Ипатьевская летопись, стр. 336).
47
князей и княгинь в небольших удельных городках. Внимателен летописец к церковным делам, к назначениям епископов и к злополучным спорам о скоромной пище в великие праздники.
Киево-Печерский монастырь — своего рода духовная академия Руси, рассадник епископов для всех епархий — был связан со всеми русскими княжествами, и приток сведений в него отовсюду был вполне естествен. Большинство этих иногородних и иноземных сведений было не выписками из местных летописей, как часто считают, а записью рассказов живых людей, постоянно приезжавших в Киев.
Возможно, что инициатором летописи нового типа (точнее, летописи, воскрешающей старые общерусские традиции) был новый игумен Печерского монастыря Акиндин (Анкудин), избранный именно в 1156 г. и правивший монастырем до 1164 г., когда на его место был избран Поликарп.
Общерусская Печерская летопись не была историческим сочинением. Это была ежегодная хроника больших и малых дел, без специального подбора, хроника, находившаяся вне контроля великого князя Киевского. Богатый боярский монастырь мог позволить себе легкое политическое свободомыслие, так как судьбы князей в это время нередко были в руках боярства.
Но все же летописец не был, разумеется, равнодушным и беспристрастным наблюдателем. У него были свои положительные и отрицательные герои. Вот несколько примеров в дополнение к тем, которые уже приводились выше:
1157 г. Изяслав Давыдович Черниговский «нача рать замышляти» на Юрия Долгорукого и «Святослава Олговича подъмолвливашеть к собе въстати на Гюргя». Поступок Изяслава вдвойне некрасив: во-первых, он без всякого повода начинал войну, а во-вторых, подмолвливал Святослава, зная о его давней дружбе с Юрием. И летописец сумел показать своему читателю благородную твердость Святослава:
«Хрест есмь целовал к нему [к Юрию], а не могу без вины на нь въстати!» 17
1158 г. Вассал Святослава Ольговича Рогволод Полоцкий отправился из Чернигова, взяв у Святослава помощь, отвоевывать Полоцк. Полочане каялись в своих винах и обещали выдать Рогволоду его соперника, а он великодушно простил всех.
1158 г. Великий князь Киевский Изяслав Давыдович задумал войну с Галичем, добывая волость Ивану Берладнику. Он велит Святославу Ольговичу идти в поход, но тот на страницах летописи произносит речи, исполненные благородства, и посылает боярина сказать великому князю:
«Не велить ти брат [Святослав Ольгович] починати рати, а всяко велить ти ся воротити».
Когда же Изяслав «с яростью отвеща ему... не жалуй на мя, оже ся почнешь поползывати из Чернигова к Новугороду [Северскому]!», Святослав снова кротко говорит:
17 Ипатьевская летопись, стр. 336.
48
«... а яз, брате, не лиха хотя тебе бороню не ходити, но хотя ти добра и тишины земли Рускые» 18.
Приведенных примеров вполне достаточно для того, чтобы убедиться в том, что и в монастырский период, ознаменованный новым, значительно более широким взглядом на свои задачи, летописец по-прежнему считал главным положительным героем своей современности все того же Святослава Ольговича. И Юрий Долгорукий, и Андрей Боголюбский, и Рогволод Полоцкий, и Ростислав Смоленский обрисованы этим летописцем (может быть, иногда с использованием их личных летописей) положительными чертами лишь постольку, поскольку они поддерживали семейство Святослава. В частности, ряд подробных сведений об Андрее может быть объяснен тем, что Олег Святославич был женат первым браком на ^го дочери. Список земельных и денежных пожалований Андрея Боголюбского Богородицкой церкви в 1157 г. очень напоминает руку Святославова летописца, ценившего точность в имущественных делах.
Отрицательным героем этих лет показан Изяслав Давыдович, единственный великий князь, закончивший свою жизнь безземельным изгоем. Описывая смерть Изяслава, врага Святослава, летописец и здесь не преминул показать своего главного героя с хорошей стороны:
«Убьен же бысть Изяслав месяца марта в 6 день [1161 г.] и оттоле е [с поля боя] послаша и Чернигову. Святослав же спрятав [обрядив] тело его с слезами и положиша тело его в отни ему церкви у святою мученику Бориса и Глеба, месяца марта 13 день, день же бе тогда понедельник» 19.
С особой теплотой летописец говорит о старшем сыне Святослава Олеге, выросшем на его глазах. С осведомленностью очевидца приводит он подробности его жизни в Киеве в качестве почетного заложника у Ростислава, подчеркивает его победы над половцами и защищает владельческие интересы княжича.
Хорошо относился летописец к Ростиславу Мстиславичу Смоленскому, ставшему под конец жизни великим князем Киевским (1159—1167), но чувствуется, что и здесь летописец смотрит на великого князя сквозь призму его отношений к Ольговичам. Быть может, на окончательных положительных оценках сказалось то, что к моменту завершения летописи любимец летописца Олег Святославич был женат на княжне Агафье, дочери Ростислава.
К деятельности самого Ростислава автор Печерской летописи почти равнодушен; великий князь отодвинут на задний план, и его дела теряются среди многих дел других князей. Однако можно почувствовать, что летописец что-то сглаживал, устранял в своих описаниях те коллизии, которые, по всей вероятности, существовали в реальной жизни и отголоски которых все же звучат в летописи.
Торжественно изложив въезд Ростислава в Киев на великое княжение 12 апреля 1159 г., на первый день пасхи, летописец сообщает о встрече
18 Там же, стр. 342—343.
19 Там же, стр. 355.
4 Б. А. Рыбаков
49
Ростислава со Святославом в Моровийске, на полпути между Киевом и Черниговом, 1 мая. Летописец, по всей вероятности, присутствовал на этом «снеме», так как приводит подробный перечень даров великого князя, даров черниговского князя и знает, что «на заутрие же позва Святослав Ростислава к собе на обед и тако быста весела, паче вчерашнего дни... и тако разидоста усвояси». Но летописец знал и другое: «Святослав же еха к нему безо всякого извета». Этой фразой он выдал себя: очевидно, можно было ожидать каких-то неприятностей от великого князя. На следующий год Ростислав предложил Святославу: «Пусти ко мне детя Олга, ать познаеть кияне лепшия и берендиче и торки». За вежливой формой («пусть познакомится с боярами») скрывалось желание получить заложника. Так, сразу по вокняжении Ростислав взял заложником сына у Святослава Всеволодича для того, чтобы успокоить недоверие киевских бояр и берендеев, «бяху бо не верующе [Святославу] за свое согрешение». Приглашение Олега было таким же актом недоверия, но летописец и здесь изображает Святослава Ольговича человеком чистой души, которому не приходят в голову подозрения:
«Святослав же безо всякого извета пусти ему сын свой. Олег же при-шед в Ольжиче [под Киевом] посла к Ростиславу, река ему: „Брате! Где ми велиши стати?“ Ростислав же повеле ему у Олговы [Олегова могила под Киевом] стати, сам бо стояше у Шелвова селца под бор-# ком. И бысть у него по два дни на обеде.
Третий же день, едущю Олгови из товар на поездьство и се усрете и перед ними мужь ростиславль и рече: „Княже! Есть ми к тобе орудие велико, а извести ми ся, яко ти его не явити никому же“. И известися [обещал] ему. И рече ему: „Княже! Право ти молвлю — стерезися! Хотят тя яти“» 20.
Олег немедленно уехал из Киева, сославшись на болезнь матери. Летописец хочет выгородить Ростислава, который будто бы сам «не имеяше лиха в сердци, но злии человеци, не хотяче добра межи братьею видити, тако створиша».
Возможно, что под «злыми человеками» подразумевались влиятельные киевские бояре, не очень считавшиеся с князем, так как из дальнейшего выясняется реальность угрозы ареста Олега. Боярская дума самого Олега знала даже больше:
«Княже! А то ли ти добро есть, оже тя хотели Киеве яти, а Чернигов отдаютъ под отцем твоим?» 21
Боярская дума его отца собрала более точные сведения о положении дел: «... се не лжа есть, оже Роман Ростиславичь посылаеть из Смоленьска попа своего к Изяславу, река тако: „Отдаваеть ти батя“ [Ростислав] Чернигов, а со мною в любви поживи — а сам пакы хотел ти сына яти Киеве. А уже есй, княже, и волость свою [ты] погубил, держася по Ростислава, а он ти всяко лениво помогаеть“» 22.
20 Ипатьевская летопись, стр. 351.
21 Там же.
22 Там же, стр. 352.
50
Без резких выпадов против Ростислава, сообщая лишь факты (и то устами бояр), летописец подготовил читателя к оправданию измены Святослава Ольговича великому князю.
В 1161—1164 гг. сошли со сцены Изяслав Давыдович и Святослав Ольгович. Свое внимание летописец, как отмечалось, переносит на Олега Северского. Одновременно улучшаются отношения летописца с Ростиславом; Олег женился вторым браком на его дочери, а сестра Олега вышла замуж за племянника Ростислава.
Для выяснения личности Святославова летописца большой интерес представляет его запись о последнем путешествии Ростислава Мстисла-вича. Это — подробнейший рассказ, почти дневник о последних днях великого князя и о его сокровенных разговорах с киево-печерским игуменом Поликарпом. Судя по языку, он написан все тем же Святославовым летописцем: «усретоша», «усрете», «у великий пост», «усприяша» (вместо «въсприяша»).
Ростислав Мстиславич отправился зимой 1166/67 г. из Киева в Новго-род-Великий, чтобы примирить новгородцев со своим сыном. Летописец подробно описывает встречу на пути, в Чичерске, великого князя со своим зятем Олегом Святославичем и дочерью Агафьей, не забывая сказать об обедах и дарах. Проехав Смоленск и Торопец, князь заболел, доехал только до Великих Лук, где повидался с сыном и новгородцами, и возвратился в Смоленск. Сестра его, Рогнеда Мстиславна, уговаривала брата распорядиться о погребении его в Смоленске, в построенной им самим церкви, но он отказался, заявив, что если умрет, то его следует похоронить в Киеве, в Федоровском монастыре, а если выздоровеет, то пострижется в Печерском монастыре. Князя сопровождал в путешествии его духовник— поп Семен, со слов которого, возможно, и записаны подробности. Считать попа Семена автором нельзя, так как в тексте есть фраза, укоряющая его за то, что он был против пострижения князя в монахи:
«Тобе въздати слово о том к богу, зане же възборони ми от пострижения» 23.
Наибольший интерес представляет обширная вставка о происходивших ранее разговорах князя Ростислава с игуменом печерским Поликарпом. По языку этот раздел одинаков со всей летописью Святослава Ольговича (именно здесь встречено «у великий пост», «усприяша»):
«Молвяше бо Ростислав часто то слово к игумену печерьскому Поликарпу: „Тогда, игумене, взях мысль от пострижения, егда же приде ми весть из Чернигова о Святославли смерти Олговича“» 24.
Имя Святослава соединено здесь с именем Ростислава, пожалуй, на таком же шатком основании, как одиннадцать лет тому назад с именем Нифонта. Ростислав Мстиславич, бравший заложником сына у Святослава и намеревавшийся его «яти», т. е. посадить в заключение, пытавшийся откупиться от воинственного Изяслава и половцев за счет изгнания Святослава из Чернигова, «лениво помогавший» Святославу, едва ли был в действительности
23 Там же, стр. 362.
24 Там же.
4
57
таким близким другом Святослава Ольговича, чтобы по получении известия о его смерти захотеть уйти в монастырь и отречься от всего мирского. Мы вправе заподозрить искренность летописца.
Летописец вспоминает далее, что великий князь установил такой обычай:
«У великий пост во всякую суботу и в неделю сажаше на обеде у себе
12 черньца трийнадесят игумен Поликарп».
Печерские монахи часто пировали у князя Ростислава и он их «не тощих отпущаще». Сам князь будто бы «... по вся недели причащение имаше, слезами омывая лице свое и въздыханием частым смиряя себя и стонание от сердца своего испущая».
Князь часто беседовал с Поликарпом о своем желании уйти в монастырь:
Ростислав: «Хотел бых свободитися от маловременного и суетного света сего и мимотекущего и многомятежного жития сего, еже преди въспоминах ти».
Поликарп: «Вам бог так велел быти: правду деяти на сем свете, в правду суд судити и в хрестном целованьи вам стояти».
Ростислав: «Отце! Княжение и мир не может без греха быти. А уже есмь был немало на свете сем, а хотел бых поревновати, якоже и вси правовернии цари пострадаша. Якоже и святии мученици... усприяша венца нетленныя, якоже и самого правоверного царя Костянтина слышах глаголавша: „Аще бых ведал се ль честен лик чернецьский въсходяща с ангелы к престолу господню без пристава — снял бых венець и багряницю! “».
Поликарп: «Аще сего желаеши, княже, — воля божия да будеть!» Ответ князя, убедившего игумена в разумности его желания постричься в монахи, оказался неожиданным:
Ростислав: «Пережду и еще мало время — суть ми орудьица [мелкие дела]» 20.
Завершается эта некрологическая статья описанием смерти Ростислава 14 марта в селе Зарубе, вотчине его сестры Рогнеды, и погребения в Киеве 21 марта 1167 г. «у святого Федора». «Бысть же княжения его Киеве 8 лет без месяца».
Мы так подробно остановились на беседах князя с Поликарпом потому, что в русском летописании очень часто упорное и настойчивое упоминание какого-либо деятеля (даже в третьем лице) может быть истолковано как упоминание автора о себе. Василий при Владимире Мономахе, Петр Бориславич при Изяславе Мстиславиче, Кузьмище Киянин в повести о смерти Андрея Боголюбского, игумен Моисей при Рюрике Ростисла-виче давно уже признаны авторами определенных частей летописных сводов.
В данном случае летописец, несомненный доброжелатель Святослава Ольговича, передает доверительные беседы Ростислава с печерским игуменом Поликарпом и при этом ни разу не ссылается на источник своих
25 Ипатьевская летопись, стр. 363—364.
52
сведений. Передавая сокровенные мысли князя (вероятно, в очень значительной литературной обработке), летописец не говорит о том, что кто-либо посторонний рассказал ему об этом или что кто-нибудь из высоких собеседников, князь или игумен, сам поведал ему содержание келейных бесед. У нас остается единственный выход — признать автором летописи самого Поликарпа, который незадолго до этих событий, в 1164 г., стал игуменом Киево-Печерского монастыря 26.
Смерть Святослава Ольговича в том же 1164 г. и последующая женитьба Олега на Ростиславне действительно могли содействовать сближению новопоставленного игумена с великим князем Ростиславом. Конфликты монаха-летописца с Ростиславом на страницах его хроники из-за отношения к Святославу отошли в прошлое, и Поликарп, уже не простой иеромонах, а игумен, мог теперь не таить своего имени, а, наоборот, даже несколько подчеркивать близость великого князя с ним, игуменом Поликарпом.
С этого времени имя Поликарпа будет встречаться в летописи несколько раз.
В 1168 г., когда русские князья отправились в поход на половцев, «месяца марта в 2 день в день суботный середохрестное недели» тяжело заболел еще в начале пути брат великого князя Ярополк Изяславич и остался в городе Тумаще на Стугне.
«И посла Мьстислав к игумену Поликарпови и к Данилови попови своему, веля има ехати к брату Ярополку... Преставиже ся Ярополк, сын Изяславль месяца марта в седмый день четверток середохрестное недели и положиша тело его у святого Федора, идеже ему отец ле-жить» 27.
Эта вставка, разрывающая рассказ о походе, связана с последующим текстом характерной для нашего летописца фразой: «Мы же на предьнее възвратимся».
Наиболее интересная вставка с именем Поликарпа относится к 1170 г. В Дорогобуже-Волынском.умер князь Владимир Андреевич. Рассказ о его погребении и сопутствующих обстоятельствах написан двумя разными летописцами и помещен в своде с нарушением хронологии. Один из авторов называл князя или по имени, или полностью по имени и отчеству, а другой — почему-то только «Андреевичем». С именем Поликарпа имеются два отрывка, разъединенные чуждой вставкой другого автора (повествовавшего о злодеяниях соседнего князя Владимира Мстиславича) и связанные соединительной фразой:
«Того же лета исходяча, преставися князь Володимер Андреевичь месяца генваря в 28 и привезоша Вышегороду Феодоровы недели в пяток, бе бо лежал не погребен неколико днев.
26 В Ипатьевской летописи часть годовой статьи 1164 г. утрачена. В этом году на Русь пришел из Византии новый митрополит Иоанн. Речь посла византийского императора оборвана на полуслове. Это может объяснять отсутствие в Печерской летописи записи о смерти Анкудина и избрании Поликарпа.
27 Ипатьевская летопись, стр. 369.
53
И посла Глеб князь игумена святыя богородица Печерьского мана-стыря Поликарпа и Симеона игумена святого Андрея до Вышгорода, веля им доправити Володимира до Киева, а сам поеха на ону сторону в Городок, а оттуда в Переяславль».
Далее — вставка, возвращающая читателя к событиям двухнедельной давности:
«Мы же на преднее възвратимся. Наутрья же в суботу, поидохом с Володимиром из Вышегорода.. .» 28 29
Здесь перед нами драгоценное указание на то, что летопись писал один из игуменов, посланных в Вышгород для встречи тела Владимира Андреевича, — или Поликарп Печерский, или Симеон Андреевский.
Примененная здесь грамматическая форма «поидохом», т. е. форма первого лица, не оставляет в этом сомнений. Мы должны отдать предпочтение Поликарпу потому, что печерское летописание уже известно нам, и потому, что имя Поликарпа нам уже встречалось в таком контексте, ко-о 9Q
торыи предполагает его авторство .
Поликарп, Симеон, княгиня-вдова, дружина покойного князя выступили с гробом князя и его знаменем 15 февраля 1170 г. утром. Но князь Давыд Ростиславич Вышгородский не пустил княгиню, свою невестку, в Киев, так как возникла опасность захвата города другим князем. Летописец очень подробно записал все речи:
Давыд (княгине): «Како тя могу, ятры, пустити? А пришла ми весть ночесь, оже Мьстислав в Василеве».
Давыд (дружине Владимира Дорогобужского): «А кому вас годно, а идеть».
Дружина: «Княже! Ты сам ведаешь, что есмы издеяли кияном [при разгроме Киева в 1169 г.], а не можем ехати — избьють ны».
Поликарп (Давыду): «Княже! Се дружина его [покойника] не едуть с ним. А пусти своее дружины несколько — не кто ни конь доведа, ни стяга донеса».
Давыд: «Того стяг и честь с душею исшла... Ото ти Попове мучениче-скыи [попы Борисоглебской церкви Вышгорода]».
«И игумени, черньци, Попове, кияне... положиша и в манастыри свя-
28 Ипатьевская летопись, стр. 373—374.
29 Мысль о том, что автором части летописи был Поликарп, высказана М. Д. Присел-ковым и поддержана Д. С. Лихачевым. Однако оба исследователя связывали имя Поликарпа только с небольшой частью летописи времен Ростислава и Мстислава Изяславича (конец 1160-х «годов) и не касались совершенно взаимоотношений со Святославом Ольговичем, считая Святославова летописца другим лицом (М. Д. Приселков. История русского летописания..., стр. 53; Д. С. Лихачев. Русские летописи..., стр. 23). В более ранней своей работе («Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси». СПб., 1913) М. Д. Приселков признавал Поликарпа автором Печерской монастырской летописи, доведенной, как он думал, до 1182 г. Содержание этой летописи Приселков сужал (идя вслед за Шахматовым) до одних лишь внутренних монастырских сюжетов: записи о смерти игуменов, сочинения игумена Феодосия Грека, игуменские дела и речи Поликарпа (М. Д. Приселков. Очерки..., стр. 361—366).
54
тем Андреи месяца февраля в 15 день в первую неделю поста в су-боту» 30.
Последняя запись в Киевском своде о деятельности Поликарпа относится к 1171 г.; в ней, между прочим, последний раз встречается замена «въ» на «у»:
«.. .приде Роман Киеву и усретоша и с кресты митрополит и архимандрит Печеръский игумен и инии игумени вси и кияне вси и братья его». Так как летописание Романа Ростиславича до нас не дошло, то мы не можем судить о конце летописной деятельности- Поликарпа. Она могла оборваться при вступлении нового князя, но могла и продолжаться при не{м. Запись 1171 г. о победе Игоря Святославича над половцами не может быть отнесена к печерскому летописанию, так как ставит на первое место не киевского, а черниговского князя.
Далее в летописи оказывается двухлетний перерыв, с середины 1171 по начало 1173. г., и изложение ведется уже другой рукой летописца Ростиславичей.
Ольговичи, союзники Андрея Боголюбского, оказываются врагами Ростиславичей, и мы уже читаем в летописи не о славных делах левобережных князей, а о том, что «стоить Кыев без князя, пограблен Олговичи», или о том, что Олег Святославич, которому так доброхотствовал прежний летописец Поликарп, «зача рать... и поведе е на брата своего Святослава. .. города не взя, но что скота около Стародуба всех сел, заем и гна к Новугороду [Северскому]». А когда ему дали отпор, то он «толко по стреле стреливше побегоша, сам же утече князь в город, а дружину его изъимаша, а другую посекоша».
Кончились в летописи точные обстоятельные даты, исчез характерный диалектный признак — мена «въ» на «у» — и перестало мелькать на страницах летописи имя игумена Поликарпа, хотя сам печерский архимандрит был еще жив и успешно правил монастырем еще 12 лет.
Очевидно, в 1171 г. с вокняжением нового князя была начата и новая летопись, ведшаяся, по всей вероятности, уже не в Печерском монастыре, а в ином месте.
Мы не знаем, на каком годе окончилась летопись Поликарпа, имела ли она продолжение и определенную концовку, или оборвалась внезапно. Мы можем только сказать, что в своде игумена Моисея 1198 г. пользование летописью Поликарпа, прослеживаемое с 1141 г., оборвалось на 1171 г. описанием того, что делали Ольговичи (Святослав и Ярослав Всеволодичи, Игорь Святославич) в первый месяц княжения Романа Ростиславича.
Поликарп умер в 1183 г.:
«В то же лето преставися блажены аньхимандрит игумен Печерьской именем Поликарп месяца июля в 24 день в день святою мученику праз-ника Бориса и Глеба.
И спрятавше [обрядив] тело его, погребоша с конечными песньми, якоже сам заповеда.
50 Ипатьевская летопись, стр. 387.
55
По смерти же его бысть мятежь в манастыри; по старци бо оном не могоша избрати собе игумена и бысть скорбь братьи и туга и печаль велья — не подобашеть бо таковому силну дому поне един час без пастуха быти...» 31
Далее говорится о том, что братия «яко едиными усты» избрала в игумены попа Василия с Щековицы, и сам митрополит Никифор в присутствии двух епископов постриг его в монахи.
Данными Киевского свода не исчерпываются сведения о Поликарпе. В Лаврентьевской летописи разгром Киева в 1169 г. объясняется божьим возмездием «за митрополичю неправду», выразившуюся в отлучении печерского игумена Поликарпа, выступавшего против митрополита-грека в вопросе о скоромной пище в большие праздники.
Сущность этих споров в следующем: греческие церковники, искусственно поддерживавшие внешний аскетизм, утверждали, что если праздник приходится на постный день (среду или пятницу), то все люди, включая княжеско-боярские верхи, должны поститься, отказываться от мяса, яиц, сыра и молока. Но многие христианские праздники совпадали с древними языческими (Рождество — «Карачун», Новый год; Богоявление — «Водо-крещи»; Благовещенье, Иван-Купала, Ильин день и др.), на которых мясная пища была традиционной, ритуальной.
Русские епископы были склонны на компромисс с бытовой языческой традицией, находившей поддержку у князей, и выступали против формального аскетизма. Митрополит-грек и часть епископов бичевали мясо-едение, а наш Поликарп выступил против митрополита.
По данным Татищева, дополняющим Лаврентьевскую летопись, великий князь Мстислав Изяславич созвал многолюдный церковный собор (около 1168 г.). Посол Андрея Боголюбского игумен Федор (двоюродный брат Петра Бориславича) передавал мнение своего князя: митрополита сместить, выбрать самим нового, с патриархом Константинопольским не считаться, мясо есть.
Мстислав, как пишет Татищев, «хотя сам довольно письма учен был и законы знал, но ведая многих князей на себя ненависть, опасался епископов раздражать, дабы оные паче князей не возмутили и его Киева не лишили, — оставил без решения».
После собора, почувствовав, что великий князь не вмешается в его дела, митрополит Константин и двое епископов осудили Поликарпа, и он был заточен.
Одним из этих епископов был Антоний Черниговский, тот самый коварный византиец, которого Поликарп четыре года назад в своей летописи так смело назвал Иудой.
Лаврентьевская летопись говорит о том, что Святослав Всеволодич Черниговский, недовольный Антонием, «изверже и из епископьи». Это произошло уже после собора, на котором Антоний Черниговский выступал как полноправный епископ.
31 Ипатьевская летопись, стр. 423—424.
56
Очевидно, Поликарп был крупной фигурой в русской общественной жизни, если он возглавил борьбу князей и части епископата против митрополита. С именем Поликарпа связано крупное изменение в жизни Киево-Печерского монастыря — он был первым архимандритом из всех русских игуменов. Сан архимандрита означал тогда старшинство данного игумена над всеми игуменами других монастырей. Впервые Поликарп упомянут в этом звании в 1171 г., когда он встречал великого князя Романа. М. Д. Приселков предполагает, что введение нового звания связано с Андреем Боголюбским (после 1169 г.): «Влиянию Андрея нужно приписать освобождение игумена Печерской обители Поликарпа от „запрещения* митрополита и возведение Печерской обители в степень Лавры, а игумена— в сан архимандрита»32.
Последний вопрос, которого можно здесь вскользь коснуться, — это вопрос об отношении игумена Поликарпа к Киево-Печерскому Патерику. Как известно, последняя из трех частей Патерика написана неким Поликарпом. Вслед за этой частью идет описание смерти игумена Поликарпа в 1183 г. и избрания его преемника Василия, совпадающее с летописным рассказом. Список печерских игуменов доведен только до этих двух имен — Поликарпа и Василия.
Кроме того, в конце первой части помещен летописный рассказ о смерти и чудесном видении епископа Нифонта. Все это как бы сближает нашего Поликарпа с автором части Патерика. Мысль о таком сближении могла появиться еще в XV в., когда Касьян создал свои две редакции—1460 и 1462 гг. В XIX в. появилась специальная статья, доказывающая авторство игумена Поликарпа33.
Однако известно, что инициатором создания полного свода рассказов о Печерской обители и ее монахах был епископ Владимирский Симон (1214—1226), современник князя Юрия Всеволодича, княгини Верху-славы-Анастасии Всеволодовны, новгородского архиепископа Антония и других лиц, живших в XIII в.
Симон часто обращался в тексте к своему современнику, беспокойному честолюбцу Поликарпу, укорял его, поучая и ставя ему в пример печерских монахов первой половины XII в., о которых ему, Симону, рассказывали старцы, слышавшие сами от «самовидец», т. е. от людей 1130—1140-х годов (время игумена Пимена).
Поликарп написал послание к игумену Акиндину (Анкудину) и часто упоминает епископа Симона как своего старшего современника и советчика.
В одном месте приведен даже хронологический расчет, дающий 1239 год как год написания послания Поликарпа к Акиндину. Этот Поликарп, разумеется, не может быть отождествлен с игуменом Поликарпом, умершим в 1183 г. Путаница может произойти вследствие того, что печерским Акин-
32 М. Д. Приселков. Очерки..., стр. 403.
33 И. Л. Голос в защиту списателей Печерского Патерика, св. Симона епископа Владимирского и Суздальского и преподобного Поликарпа, архимандрита Киево-Печерской лавры, стр. 116—126.
57
дину и Поликарпу XIII в. соответствует другая печерская пара XII в.— Акиндин (1156—1164) и Поликарп (1164—1183).
Попытаемся воссоздать основные этапы жизни того летописца, которого можно предположительно связать с игуменом Поликарпом:
1136— Неизвестный нам по имени грамотей (имя Поликарпа он принял
1138 гг. после пострижения в монахи), возможно молодой «попин», по всей вероятности, уже в этот первый приезд Святослава Ольговича в Новгород сопровождал своего князя. Вел ли он уже тогда летописные записи, мы тоже не можем сказать. Но очень вероятно участие Поликарпа в написании известной грамоты Святослава Ольговича дому святой Софии, епископу Нифонту в 1137 г. Здесь в перечислении «сорочков» меха и гривен серебра часто меняются «въ» и «у»: «....в Кегреле 3, у Пуите — сорочек... у Векшензе два... в Отмине сорочек, в Тоиме сорочек, у Поме полъесорочка, у Тошьме сорочек... в Тервиничах 3 гривны, у Вьюнице гривна... у Тойвота гривна, в Липне полъгривны». Общение с епископской канцелярией должно было свести княжеского эконома со знаменитым Кириком, от которого могла быть заимствована манера пространного написания дат.
1139— Во второй приезд Святослава в Новгород, возможно, уже было 1141 гг. начато ведение княжеской летописи. Описание бегства князя снабжено такой деталью, как указание на штраф с пойманного Якуна в 1000 гривен и с его брата в 100 гривен. Рукопись этой летописи, по всей вероятности, осталась в Новгороде, где и была вскоре использована.
1141— Летописец находится вместе со своим князем в Северской земле;
1145 гг. ведет строгий учет всем уделам, получаемым Святославом и Игорем.
1146 г. Поликарп в Киеве. Ведет подробнейшую летопись коротких дней великого княжения Игоря и Святослава. Подробно записывает все пожелания киевского боярства о княжьих тиунах и суде. Описывает разгром Ольговичей.
1147— Сопровождает Святослава в походах и изгнании, выполняет ди-
1155 гг. пломатические поручения (если допустить правильность отождествления с «попином»), пишет грамоты от имени своего князя Изяславу Мстиславичу и Изяславу Давыдовичу, используя ходячие поговорки «мир стоит до рати, а рать до мира», и составляет точные описи пограбленного княжеского имущества.
1156— После смерти печерского игумена Феодосия II, когда миновала 1163 гг. «темная пора игуменства грека» (Приселков), постригается при игумене Анкудине в Киево-Печерский монастырь, где начинает вести новую общерусскую летопись, сохраняющую симпатии к Святославу Ольговичу.
1164— Летописец Поликарп избран игуменом Печерского монастыря. 1167 гг. К нему благоволит великий князь Ростислав. Поликарп защищает Олега Святославича.
58
1168— Поликарп возглавил движение против демагогического аске-
1169 гг. тизма, являвшееся по существу противодействием митрополиту-византийцу. Митрополит отлучил Поликарпа от церкви. Поход Андрея Боголюбского на Киев в 1169 г. содействовал освобождению Поликарпа.
1171 г. Начало княжения Романа Ростиславича, врага Андрея Боголюбского. Поликарп выступает в сане архимандрита. Обрывается Печерская летопись Поликарпа; в свод игумена Моисея из нее не вошло ничего позже 1171 г. В своде — перерыв с 1171 по 1173 г., когда мы видим уже летопись Ростиславичей, писанную, очевидно, Моисеем.
1183 г. Смерть архимандрита Поликарпа.
На протяжении тридцати лет мы наблюдаем постепенную эволюцию творчества этого летописца, выработавшего свою манеру изложения. Он любит подробности, точность описаний, но предпочитает описывать реальные ценности, а не ратные подвиги.
В его восхвалениях и порицаниях много церковной фразеологии и нередко ощущается наивное сгущение тонов, рассчитанное на неухищренного читателя. Политической широты у него нет. Поликарп умеет использовать диалог, прямую речь, которая очень оживляет его изложение.
Поликарп, занимавший важный пост и умерший всего за два года до написания «Слова о полку Игореве», не мог быть неизвестен автору поэмы, но точек соприкосновения у них было не так много. Поликарп любуется младшими Ольговичами — Олегом и Игорем и прощает все, а поэт лишь сочувствует Игорю, но не оправдывает его. Поэт восхищается Святославом Всеволодичем, а Поликарп в летописи оставил потомкам осуждение этого князя за притеснение двоюродных братьев-сирот. Летописец набожен и полон провиденциализма, а поэт дерзко заменяет христианские персонажи народными, языческими, достигая этим особой выразительности. Поэт вдохновлялся картинами боя и ратной символикой, а монах-летописец, описывая битвы, торопился изложить окончательный итог сражений и перечислить разрушения, причиненные войной.
Для автора «Слова» Поликарп был не только летописцем, т. е. хронистом текущих событий, но и живой связью поколений: он, Поликарп, знал старую полоцкую княгиню, которая несколько лет прожила при легендарном Всеславе Полоцком (ее свекор умер, когда ей было уже 28 лет); знал Поликарп и престарелого боярина Петра Ильича (родившегося еще до появления половцев в наших степях), половина жизни которого прошла под знаменами другого исторического героя «Слова» — Олега Святославича. Этот «добрый старец» должен был хорошо помнить и вещего Бояна — Боян пел славу «красному Романови Святославичу» тогда, когда Петр Ильич был уже взрослым человеком 22 лет.
Поликарп, вероятно старший современник поэта, связывал личными знакомствами далекую эпоху Ярославичей с современностью, как бы «свивая славы обаполы сего времени».
59
Летописные записи игумена Моисея
Самым сложным в анализе Киевского свода 1198 г. является рассмотрение его срединной части, примерно с 1171 по 1186 г. Поэтому целесообразно нарушить хронологический порядок и после деятельности Поликарпа рассмотреть деятельность того историка, которому довелось завершать работу всех южнорусских летописцев XII столетия.
Киевский летописный свод заключается пространной речью игумена Выдубицкого монастыря Моисея, произнесенной им 24 сентября 1198 г. по поводу окончания постройки подпорной стены, удержавшей старый монастырский храм, построенный еще отцом Мономаха над осы-павшейся кручей днепровского берега. Вслед за этой речью в Ипатьевской летописи идет знаменитый отрывок из летописи Романа Мстиславича и другие статьи галицкого летописания, не имеющие отношения к Киевскому своду.
По завершающему, концовочному месту речи Моисея в своде исследователи давно уже стали считать его самого составителем всего летописного свода.
Важно отметить, что три последние годовые статьи Киевского свода (6705, 6706, 6707 гг., соответствуют 1197 и 1198 гг.), включая сюда и речь игумена, совершенно одинаковы как по стилю, так и по кругу интересов их автора. Рассмотрев статьи и речь, мы сможем определить признаки литературного стиля и направление политических симпатий игумена Моисея, а на основании этих признаков вычленить из состава Ипатьевской летописи в других местах те статьи и редакционные вставки, которые можно считать принадлежащими перу такого интересного историка XII в.„ как Моисей Выдубицкий.
М. Д. Приселков выделил два таких признака: во-первых, приверженность автора к князьям Ростиславичам, а во-вторых, наличие определенного штампа в некрологических записях — «приложися ко отцем своим и дедом своим, отдав общий долг, его же несть убежати всякому роже-ному» L
Летописная запись 1197 г. начинается рассказом о смерти одного из Ростиславичей — Давыда Смоленского. Давыд Ростиславич, отрицательный герой «Слова о полку Игореве», умер в возрасте 57 лет 23 апреля 1197 г.
Летописный некролог состоит из двух частей: вначале говорится о предсмертном пострижении и погребении, дается восторженная характеристика умершего, который любил монастыри, игуменов, был крепок на рати и всегда стремился к великим делам, «злата и сребра не собираеть, но даеть дружине, бе‘ бо любя дружину, а злые кажня, якоже подобаеть царем творити». Далее описывается «исполненная всею благодатью» церковь Михаила архангела в Смоленске, построенная Давыдом (и стоящая до сих пор): «... такое же несть в полунощной стране и всим приходящим к ней дивитися изрядной красоте ее. . .»
1 М. Д. Приселков. История русского летописания. . стр. 48.
60
После этого летопись при помощи фразы «мы же на предлежащее возвратимся» снова, но более распространенно повествует о пострижении Давыда в монахи и о его смерти. Этот раздел некролога еще более насыщен риторикой. Кроме того, здесь появляется еще одна особенность — летописец часто прибегает к такому приему, как вставные речи от лица героя. Речи-молитвы обращены непосредственно к самому господу богу.
Первую речь о пострижении в монахи князь произносит, «слезами обливая лице свое», почувствовав приближение смерти.
Вторую пространную речь он будто бы произносит в монастыре, а третью речь, философского содержания, он говорит, уже «изнемогая ко исходу души». В этой «речи» проводится мысль, известная по поучениям против язычества, что бог создал мир для наслаждения людей и что он вправе строго судить непокорившихся его заповедям.
Князь умер, «приложися ко отцем своим и дедом своим, отдав общий долг, его же несть убежати всякому роженому».
В описании других событий 1197—1198 гг. мы чувствуем ту же руку придворного хрониста князя Рюрика, подробнейшим образом описывавшего дела своего князя. В Белгороде, резиденции Рюрика, была построена церковь:
«. .. высотою же и величеством и прочим украшением всем вдиве удобрена, по Приточнику, глаголющему: „Вся добра возлюбленая моя и порока несть в тебе“» 2.
.Летописец подробно говорит о пире по случаю освящения церкви, устроенном князем:
«Тогда же князь с единомысленною княгиней и со богобдимыми детми, созва духовный тый пир: епископа Андреяна, Юрьевского епископа и архимандрита Василья Печерьского игумена, Моисея игумена святаго Михаила Выдобичьского и прочий игумени и черноризьци и през-вутеры и весь священицкий чин и учредив я, немало дары великими почти я...» 3
В Киеве «боголюбивый» князь Рюрик освятил церковь Василия на Новом дворе.
Зимой 1197/98 г. у Ростислава Рюриковича родилась дочь: «...и на-рекоша имя ей Ефросенья, прозванием Изморагд, еже наречется дорогый камень и бысть радость велика во граде Кыеве и в Вышгороде. Приеха Мстислав Мстиславич и тетка ей Передслава и взяста ю [новорожденную] к деду и к бабе и тако воспитана бысть в Кыеве на Горах» 4. Незначительность события — рождение внучки у Рюрика Ростиславича — обратно пропорциональна многословию летописной записи.
Статья 1198 г. почти полностью посвящена постройке подпорной стены. Очень высокопарно и риторично автор сообщает читателям, что 10 июля, «суботе же имущи путь», великому князю Рюрику «от божественные купели духом пронаречену Василью» бог вдохнул мысль благу заложить эту
2 Ипатьевская летопись, стр. 473.
3 Там же, стр. 473—474.
4 Там же, стр. 474.
61
стену. Многие «самодержцы» киевского престола наблюдали печальное положение храма на обрыве берега, но никто не додумался до постройки стены. Впадая в библейский тон, Моисей начинает уподоблять род Рюрика ветхозаветным патриархам. Восторженными цитатами говорит он о детях Рюрика («.. . дети створю, яже возвестять правду твою, господи. . .»). Рюрик и его жена Анна названы совершающими «патриаршеский труд».
Прославляется Моисеем и архитектор, приглашенный Рюриком, «мастер не прост... именем Милонег, Петр же по крещению».
24 сентября 1198 г. стена была окончена5. В Михайлов-Выдубицкий монастырь на праздник окончания постройки съехались князья и княгини: сам Рюрик с женой и дочерью, сын его Ростислав с женой и князь Владимир, сын недавно умершего Святослава Всеволодича. Великий князь-одарил всех и «створи пир не мал» по случаю исполнения «таковой царь-ской мысли его». Выдубицкие монахи во главе с игуменом поблагодарили князя «яко единими усты глаголюще», т. е., очевидно, исполнили торжественную кантату, слова которой приведены в летописи. О том, что благодарственное слово было кантатой, говорится в самом его тексте:
«Отселе бо не на брезе ставше,
Но на стене твоего создания
Пою ти песнь победную,
Яко Мариам древле» 6.
Это — незаурядное литературное произведение, интересное как по форме,, так и по содержанию, хотя и перегруженное подобострастным возвеличиванием великого князя.
«Песнь» Моисея можно условно подразделить на три части. Первая часть является пространным вступлением от имени монастырской братии,, которая не знает, каким образом можно отблагодарить великого князя за его благодеяние, так как князь скромен и ничего, кроме молитвы о себе, не требует. Только бог и архистратиг Михаил могут достойно вознаградить князя. Монахи же просят принять их писание «акы дар словесен на похваление добродетелий».
Вторая часть содержит рискованное с церковной точки зрения уподобление дел великого князя делам самого бога. Риск уменьшался лишь тем, что Рюрик Ростиславич должен был быть доволен и польщен таким сопоставлением.
Мефодий Патарский, по словам Моисея, писал, что душа богомудрого человека подобна «малому небу», прославляющему бога словами и добрыми делами этого человека. Далее Моисей говорит о том, что настоящие небеса тоже прославляют бога своим мудрым устройством; в переводе это выглядит так:
«Небеса—безмолвная и бесчувственная материя;
Они подчинены своим собственным законам,
5 Н. Г. Бережков. Хронология русского летописания, стр. 210. В Ипатьевской летописи эти события помещены под 6707 и 6708 г. (1199 и 1200 гг.). Бережков убедительно доказывает, что и закладка, и окончание стены относятся к 1198 г.
6 Ипатьевская летопись, стр. 478.
62
Выдубицкий монастырь в Киеве
Но светом солнца и фазами луны,
Красотою звезд и незыблемой точностью времени
Они поведают славу бога-творца. . .»
Далее следует переход к земным делам великого князя:
«Зде же преболе нам того о тобе являеться:
Словеса бо честна и дела благолюбна
И держава самовластна
Ко богу изваянная славою паче звезд небесных,
Не токмо в Рускых концех ведома,
Но и сущим в море далече.
Во всю бо землю изыдоша по пророку богомирная словеса твоя
И в конець вселенныя — христолюбивная дела» 7.
Третья часть повествует о том, как хорошо стало всем киевлянам после постройки подпорной стены и как усилилась благодаря этому любовь киян к Выдубицкой церкви Михаила. Все это происходит ради нового чуда, «иже во дни царства твоего свершися», — теперь все могут твердо стоять на укрепленном берегу, радовать душу приятными видами, думая «яко аера достигше».
Теперь позабыты будут нелепые легенды о том, что церковь якобы держится на золотом волосе, спущенном с неба, или что она сама время от времени продвигается подальше от обрыва, в глубь монастыря.
Благодарственная песня кончается тем, что монахи, молитвенники князя, надеются и в будущем пользоваться княжеским благоволением и, ожидая милостей, будут смотреть на него, «яко же елень на источники водные», а с князем Рюриком, его приближенными и его царством пусть всегда будет бог «и да охранить его под покровом крыл своих архистратиг Михаил...»
Мы получили достаточное количество данных для характеристики Моисея как летописца. Игумен Моисей смотрит на события глазами церковника, интересуется всеми церковными делами во всех деталях, не забывая даже званых обедов для духовенства; он убежденный провиденциа-лист, видящий во всем волю милующего или карающего бога. Его текст изобилует цитатами из разнообразной христианской литературы. Он, судя по его речи, уделяет внимание философским вопросам в средневековом богословском духе. Он не чужд поэзии и иногда возвышается до настоящих поэтических образов, хотя чаще преобладает несколько тяжеловесная риторика. Особенностью его стиля являются вложенные в уста описываемых героев речи, обращенные к богу. Он пользуется двумя некрологическими штампами: 1) умерший князь «злата и сребра не собирал, но давал дружине»; и 2) (подмеченный Приселковым) «приложися ко отцам и дедам своим, отдав общий долг, его же несть убежати всякому роженому».
Моисей — придворный летописец Рюрика Ростиславича в самом прямом смысле слова. Он ограничил свой кругозор личными делами своего князя, его семейного круга и празднествами его двора в Киеве и Белгороде.
7 Ипатьевская летопись, стр. 472.
64
Только две заметки выходят за пределы этого узкого круга: сообщение о рождении сына Ивана у Всеволода Большое Гнездо и сообщение о смерти давнего недруга Рюрика — Ярослава Всеволодича Черниговского, на место которого «седе на столе его благоверный князь Игорь Святославличь».
Запомним эту единственную в своем роде аттестацию вступившего на престол князя, как «благоверного».
Игумен Моисей, а может быть и его патрон Рюрик, были в 1198 г. очень расположены к Игорю, заменившему несговорчивого, а порой враждебного Ярослава на таком важном княжении, как- великое княжение Черниговское.
Запасшись некоторым количеством признаков, мы можем начать выделение авторских текстов Моисея из состава скомпонованного им летописного свода 1198 г.
Тексты, которые можно приписать Моисею, предстанут перед нами в трех видах: во-первых, в виде целостных летописных статей, рассказывающих о сложных событиях, во-вторых, в виде отдельных редакторских вставок и дополнений, сделанных при составлении свода, и, наконец, в третьих, в виде некрологов Ростиславичей, братьев Рюрика или близких к ним людей. Руке Моисея принадлежит десяток некрологов 1167—1197 гг., но не всегда можно сказать, были ли они написаны точно в год смерти того или иного лица, или же они как редакторские вставки были включены в момент составления свода.
Самые ранние следы редакторских вставок Моисея ощущаются в описании смерти родоначальника всех Ростиславичей — князя Ростислава Мстиславича. Написанный Поликарпом некролог содержит два поэтических места, совершенно несвойственных суховатой манере Поликарпа. У умирающего князя «бе видити слезы его, лежачи на скранью его [на висках], яко женчюжная зерна». От имени Ростислава произносится речь-молитва, обращенная к богородице, являющаяся одним из лучших образцов этого жанра:
«. . . Помощнице обидимым, ненадеющимся надеяние.. .
Печальным утешение, грешным спасение!
... Милостью своею помилуй мене, грешного раба своего Михаила, Ризою мя честною защити. . .
Препояши мя силою свыше на невидимые и видимые врагы!» 8 Некролог завершен типичной моисеевской концовкой: «... приложився к отцем своим».
К этому же разделу ретроспективных вставок редактора можно отнести некролог сына Ростислава — Святослава — в 1170 г. В пользу позднего происхождения говорит пояснение: «. .. преставися князь Святослав Ростиславич на Волоце — бе бо тогда воюя Новгородьцкую волость». Умерший был «храбр на рати», любил монахов и попов, «имеяше дружину и именья не щадяше, не сбираше злата и сребра, но даваше дружине». Князь Святослав «приложися к отцем, отдав обьщий долг, его же несть убежати всякому роженому».
8 Ипатьевская летопись, стр. 364.
5 Б. А. Рыбаков
65
В Ипатьевской летописи на соседних страницах свода Поликарпа помещены три других некролога: Владимира Дорогобужского, Мстислава Изя-славича и Глеба Юрьевича. Ни в одном из них нет того некрологического штампа, которым так широко пользовался хронист Ростиславичей.
Рука Моисея, столь внимательного к старшему сыну Рюрика Рости-славича — Ростиславу (и к его семейным делам), ощущается в записи о рождении Ростислава в 1172 г.
Рюрик Ростиславич был изгнан из Новгорода (где новгородцы заменили его Юрием Андреевичем, будущим принцем-консортом Грузии) и вместе с женой ехал в Смоленск:
«... и бысть на Лучине верьбное неделе в пяток. Солнцю въсходящю, родися у него сын и нарекоша и в святем крещеньи дедне имя Михайло, а княже — Ростислав, дедне же имя.
И бысть радость велика о роженьи его и дасть ему отець его Лучин город, в нем же родися и поставиша на том месте церковь святого Михаила, где ся родил» 9.
Судя по деталям записи (вербная пятница, на восходе солнца), дата рождения Ростислава Рюриковича была в свое время записана современником, может быть даже свидетелем события, но в свод она могла быть включена и позднее, когда было уже известно, что на месте рождения княжича выстроена церковь. Возможно, что Моисей уже тогда вел семейную хронику Ростиславичей, но впоследствии брал из нее в свой свод далеко не все, а лишь то, что представляло для него интерес с позиций конца XII в. Поэтому так одиноко выглядит запись о рождении сына у одного из Ростиславичей на фоне событий 1170-х годов.
Перечисленные куски текста, предположительно связываемые с Моисеем Выдубицким, являются вставками в летописный свод печерского игумена Поликарпа.
Второй этап литературной деятельности Моисея (поскольку она отражена в своде 1198 г.) относится непосредственно к тому времени, когда закончился свод Поликарпа, — к событиям 1171 г. Здесь мы впервые встречаемся не со вставками или приписками, а с подробным летописным повествованием.
В 1173 г. великим князем Киевским ненадолго стал Рюрик Ростиславич, и события этого года описаны с позиций Ростиславичей, возможно, тем же Моисеем 10. Речь идет о попытках Андрея Боголюбского изгнать Ростиславичей из Южной Руси.
Андрей в союзе с Ольговичами начал действовать по обыкновению круто. Он послал к Ростиславичам мечника Михна, чтобы тот передал повеление: Рюрику покинуть Киев, Давыду уйти в Берладь, Мстиславу тоже
9 Ипатьевская летопись, стр. 386.
10 Между сводом Поликарпа и отрывками летописи Ростиславичей за 1173 г. существует, как уже говорилось, явный шов: за весь 1172 год (очевидно, очень бурный, судя по последующим конфликтам) не внесено ни одного события, кроме упомянутой выше вставки Моисея о рождении сына у Рюрика, сделанной, несомненно, не в 1172 г., так как в ней упомянута церковь, построенная после рождения Ростислава.
66
покинуть Русь. Андрей обвинял Ростиславичей в том, что они оказывают покровительство убийцам его брата — боярам, отравившим Глеба Юрьевича.
В изображении летописца Ростиславичам помогают бог и честной крест и молитва богородицы. Андрей же «исполнився высокоумья, разгордевся велми. .. погуби смысл свой невоздержанием. ..» («си бо вся быша от дьявола. . .»).
Главным героем летописца, однако, является здесь не Рюрик, а его младший брат Мстислав Ростиславич Храбрый.
Андрей посылает сказать Мстиславу: «... в тобе стоит все». Летописец восхищается Мстиславом: он «от уности навыкл бяше не уполошитися никого же». Храбрость Мстислава здесь выразилась в том, что он приказал остричь голову и обрить бороду Андрееву послу и в таком обезображенном виде отпустил его к грозному суздальскому князю.
Далее описывается поход войск Андрея на Киев в 1173 г. и бой под Вышгородом, где первое место снова отведено Мстиславу, который «много пота утер с дружиной своею и немало мужьства показа с мужьми своими». Самый бой описан очень поэтично:
«И бысть мятежь велик и стонава и кличь рамян и гласе незнаеми И ту бе видити лом копийный и звук [осколки] оружьиный От множьства праха не знати ни конника, ни пешець» 11.
Кончается эта летописная статья описанием поражения войск Андрея Боголюбского и благочестивым рассуждением о том, что «уже сбысться слово апостола Павла. . . возносяйся смириться, а смиряйся вознесеться».
Вполне в стиле Моисея церковническая вставка в летописный рассказ 1176 г. о поражении русских войск из-за нерасторопности Давыда Рости-славича. Как бы желая отвлечь читателя от несомненной вины Давыда,, редактор ссылается на божий промысел.
Еще раз рука летописца, поклонника Мстислава Храброго, встретится’ нам в описании последнего года жизни этого князя (1179—1180), когда он был приглашен княжить в Новгород. Многословно и слащаво летописец говорит о том, как Мстислав предан Южной Руси и что он поехал в Новгород лишь по просьбе братьев и дружины. В этом чувствуется рука южнорусского летописца. Описана торжественная встреча князя новгородцами, причем подчеркнуто, что он сел «на столе деда своего и отца своего со славою и честью великою». Перечисляя достоинства князя, летописец говорит об уважении его к своей боярской думе, о братолюбии, стремлении к великим делам и о том, что он «от всего сердца бьяшеться за отчину [здесь — отчизну] свою». Далее восторженно описываются эти «великие дела» Мстислава Храброго: он разгромил Чудскую землю, «ополонившеся челядью и скотом», навел порядок в Пскове и начал поход на Полоцк, оправдывая свой замысел тем, что хочет «оправити новгородскую обиду»: 112 лет тому назад дед полоцкого князя Всеслав взял Новгород и увез оттуда церковную утварь.
11 Ипатьевская летопись, стр. 391—392,
5*
67
13 июня 1180 г. Мстислав умер, и летописец, подробно описав похороны, вкладывает в уста новгородских бояр примечательный надгробный плач:
«Уже не можем, господине, поехать с тобою на иную землю поганых поработити во область Новгородьскую. Ты бо много молвяшеть, господине нашь, хотя на все стороны поганые. Добро бы ны, господине с тобою умрети, створшему толикую свободу навгородьцем от поганых Яко же и дед твой Мьстислав свободил ны бяше от всех обид. Ты же бяше, господине мой, сему поревновал и наследил путь деда своего. Ныне же, господине, уже к тому не можем тебе узрети. Уже бо солнце наше зайде ны {не] и во обиде всим остахом» 12.
Вставной характер плача бояр явствует из одной оговорки автора: он не сумел везде выдержать множественное число и однажды от имени лепших мужей написал «господине мой».
В последующем панегирике Мстиславу на первом месте в числе его добродетелей поставлена любовь к монастырям, монахам и игуменам, а уже на втором — мирские церкви и белые попы. Эта формула полностью повторяет слова некролога Святослава Ростиславича. Повторены и две другие известные нам формулы: «не сбирашеть злата ни сребра, но даяще дружине своей» и «приложися к отцем своим и дедом своим, отдав общий долг, его же несть убежати всякому роженому».
Кроме этих стандартных формул автор использует еще один, уже прослеженный нами прием — вставную прямую речь от имени героя 13.
Все эти признаки, включая и поэтический стиль плача новгородских бояр, заставляют нас признать автором этого некролога-панегирика Моисея.
К этому же 1180 г. относится рассказ о временном вокняжении Рюрика Ростиславича в Киеве и некролог Романа Ростиславича. Что касается некролога, то он полностью в стиле Моисея: и наименование князя царем, и речь в устах княгини, и сыновья, обливающие лица слезами, и характеристика князя, и заключительная формула об «общем долге». Из летописного же рассказа о киевских делах, быть может, следует связать с именем Моисея благочестивые рассуждения, вставленные в красочное описание заговора Святослава Всеволодича против Ростиславичей: деловой рассказ о фактической стороне дела разрезан риторической вставкой с типичными для Моисея литературными приемами.
Автор вставки вписывает в летопись мысли Святослава («помысли во уме своемъ, яко Давыда иму, а Рюрика выжену из земле и прииму един власть Рускую») и заканчивает почти теми же словами, какими ранее
12 Ипатьевская летопись, стр. 413.
13 Концовка некролога своеобразна. Там говорится о том, что не было на Руси земли, которая не хотела бы видеть князя Мстислава у себя: «И плакашася по нем вся земля Русская, не може забыти доблести его и Чернии Клобуци вси не могуть за-быти приголубления его». Так как это добавление сделано после формулы об «общем долге», обычно замыкавшей некролог, то можно думать, что несколько фраз после этой формулы приписано другой рукой.
68
Моисей оценивал дела Андрея Боголюбского: «. .. бог бо не любить высокий мысли нашия, възносящегося смиряеть».
Двумя фрагментами киевского или белгородского летописания, повествующими о войне с Андреем и о заговоре Святослава, и некрологом Мстислава Храброго ограничиваются следы литературной работы Моисея в 1173—1180 гг. Далее до 1186 г. идут только вставки в готовый текст, связанные, очевидно, с редакторской работой Моисея.
Первая вставка видна в конце описания войны Ростиславичей с Ольго-вичами. Эта концовка снова возвращает нас к имени Моисея:
«Рюрик же аче победу вюзма, но ничто же горда учини, но возлюби мира паче рати и пожити хотя в братолюбьи, паче же и крестьян деля пленяемых по вся дни от поганых и пролитья крови их не хотя видити. И размыслив с мужи своими угадав, бе бо Святослав старей леты и урядився с ним съступися ему стареишиньства и Киева, а собе взя всю Рускую землю и утвердившеся крестом честным и тако живяста у любви и сватьством обуемшеся» 14.
Резко выпадающая из стиля всего рассказа об усобице, эта концовка явно была вставлена в летопись позднее, во всяком случае не ранее 1183 г., когда Рюрик стал сватом Святослава, отдав дочь за его сына Глеба, из-за которого по существу и возгорелась война 1180—1181 гг.
Более определенно о руке игумена Моисея можно говорить в отношении дополнения текста, связанного с Давыдом Ростиславичем в 1185 г. Мы уже видели, как ссылкой на божью казнь редактор свода в летописной статье 1176 г. пытался смягчить вину этого своевольного и эгоистичного Ростиславича, пропустившего тогда половцев на Русь.
Теперь снова нужно было выгораживать того же Давыда, так как он покинул русские войска в самый решительный момент и тем способствовал половецким победам у Римова. Редактор прибегнул к тем же самым словам, какие он написал по поводу первого проступка Давыда:
«И се бог, казня ны, грех ради наших наведе на ны поганые, не аки милуя их, но нас казня и обращая ны к покаянию, да быхом востягнули от злых своих дел. И сим казнить ны нахожением поганых да некий смирившеся воспомянемся от злого пути» 15.
Текст с характерными признаками стиля Моисея (церковные даты, внимание к церковным делам и к семейным событиям Рюрика) мы встречаем под 1188 г., когда Рюрик Ростиславич женил 16-летнего сына на восьмилетней (!) дочери Всеволода Большое Гнездо.
Этот подробный и интересный рассказ написан вполне в духе той семейной хроники Рюрика, которую мы уже рассмотрели в связи с последними годами свода Моисея. Ретроспективный характер этой записи явствует из того, что епископ Максим Белгородский, венчавший юную чету
14 Ипатьевская летопись, стр. 421—422.
15 Приведем для сопоставления текст 1176 г., говорящий о том же Давыде Ростисла-виче: «И се бог попусти казнь на ны поганыя, а не аки милуя их, но нас кажа, обращая нас к покаянию, да быхом въстягнули от злых дел и сим казнить ны нахожением поганых — е бо батог его, да некий смърившеся въспомянемся от злого пути» [Ипатьевская летопись, стр. 409 (1176), стр. 437 (1185)].
69
в старой деревянной церкви Двенадцати апостолов, назван «блаженным». Это указывает на запись после смерти епископа. Максим умер в 1189 г.; следовательно, и запись сделана когда-то после этого года.
Далее вплоть до 1196 г. мы не можем обнаружить следов летописных или редакционных помет Моисея, ставшего около 1189 г. игуменом Вы-дубицкого Михайловского монастыря.
Последний период литературной работы Моисея охватывает три заключительных года Киевского летописного свода— 1196—1198.
В страницы, посвященные обостренной борьбе Рюрика Ростиславича с Ольговичами, в 1196 г. вписан некролог Всеволода Святославича, знаменитого Буй-Тура, составленный в очень доброжелательных тонах и снабженный излюбленным моисеевским штампом:
«Того же лета во Олговичех преставися князь Всеволод Святославич, брат Игорев, месяца мая. И тако спрятавше тело его вся братья во Олговичех племени с великою честью и плачем великым и рыданием — понеже бо во Олговичех всих удалее рожаем и воспитанием и возрастом и всею добротою и мужественною доблестью. . . И приложися ко отцем своим и дедом, дав общий долг, его же несть убежати всякому роженому» 16.
Секрет доброжелательства Рюрикова летописца к умершему Ольговичу заключается, очевидно, в том, что двумя годами позднее, когда составлялся свод и вносились поправки и вставки, Рюрик был кровно заинтересован в союзе с Игорем. Поэтому Всеволод и обозначен здесь как «брат Игорев», поэтому и точная дата не указана («месяца мая»), так как за два года она могла быть и позабыта.
На 1196 г. кончается большая, разносторонняя Киевская летопись, в которую Моисей вносил лишь небольшие дополнения, и далее идет разобранное нами вначале летописное повествование о семейных делах Рюрика Ростиславича, написанное целиком одной рукой, рукой игумена Моисея.
Путь Моисея-летописца в общих чертах можно представить себе так: появляется он как живой свидетель событий в 1170-е годы, в то время, когда основную Киевскую летопись вел Поликарп. Возможно, что Моисей находился при Рюрике, когда тот княжил в Новгороде и был изгнан оттуда (вспомним запись о рождении сына на пути из Новгорода).
В 1173—1180 гг. Моисей был, очевидно, летописцем брата Рюрика, Мстислава Храброго, и извлечениями из этой своей летописи он впоследствии пополнял свод за те короткие месяцы, когда Рюрик ненадолго становился великим князем Киевским,— в 1173 и 1180 гг. Очевидно, он смотрел на свой летописный свод, как на великокняжескую хронику Киева.
О Романе Мстиславиче Моисей ничего не писал (кроме некролога), что может быть связано с конфликтами между более благоразумным Романом и Мстиславом Храбрым, не умевшим удержать свой завоевательный пыл.
16 Ипатьевская летопись, стр. 467.
70
После смерти Мстислава в 1180 г. Моисей пишет вдохновенный некролог своему патрону и, очевидно, окончательно переходит к Рюрику, оказавшемуся старшим (после смерти Романа) среди Ростиславичей. Из двух резиденций Рюрика — Белгорода и Овруча — мы должны, по-видимому, отдать предпочтение первому: Моисей чаще говорит о Белгороде, о деталях белгородской архитектуры, о событиях, происходивших в этом городе и его окрестностях.
С 1196 г., когда резко оборвались летописные записи основного Рюрикова летописца (см. ниже), Моисей, уже как выдубицкий игумен, стал вести и хронику княжеских, церковных и дворцовых событий за годы 1197—1198 и редактировать имевшийся у него обильный летописный материал, формируя из него свод. Большинство вставок Моисея (взятых из старых собственных записей или сделанных по памяти), вероятно, относится к этим годам и объясняется реальной политической обстановкой. Как мы видели, большинство летописных записей Моисея носит ретроспективный характер: под 1170 г. он пишет о том, что тогда князь Святослав Ростиславич был в походе. Запись о рождении сына Рюрика сделана (или, точнее, внесена в свод) тогда, когда на месте рождения была уже построена церковь. Запись о приглашении Мстислава Ростиславича в Новгород помещена под 1178 г., но автор уже знает о смерти князя 13 июня 1180 г.
Обращает на себя внимание то, что ряд летописных статей Моисея прямо связан с изменениями княжеского достоинства Рюрика Ростиславича:
1173 г. Рюрик стал великим князем Киевским.
1176 г. Окончилась безраздельная власть Ростиславичей в Киеве. Моисей пишет о том, что в этом повинен не Рюрик, а Давыд. Возможно, что уже тогда установился дуумвират Святослава Всеволодича и Рюрика, так как Роман ушел в Смоленск, а Рюрик остался в Белгороде; об условиях же приглашения Святослава («Ростисла-вичи же... сгадавше, даша Киев Святославу») мы не можем судить из-за дефектности всех списков летописи, обрывающихся на этой фразе.
1180 г. Раскрытие заговора Святослава Всеволодича привело Рюрика на киевский престол как единоличного правителя.
1181 г. Повторное (и окончательное) установление дуумвирата Святослава и Рюрика. Статья уже говорит о событиях 1183 г., следовательно, внесена когда-то позднее. В этой поздней вставке очень явно стремление летописца показать читателям, что установление дуумвирата было добровольным актом Рюрика, который «возлюби мира паче рати и пожити хотя в братолюбьи».
Такими же поздними вставками, вероятно, следует считать две одинаковые приписки о божьих казнях, сделанные в оправдание неблаговидных действий Давыда: первый раз в 1176 г., когда он прозевал вторжение половцев, а второй раз в 1185 г., когда он бежал от сражения с Кончаком, которое предстояло всем русским силам.
77
Моисей — летописец Ростиславичей как династии. Недаром даже в своей речи 1198 г. он вспоминает о всех братьях Рюрика: «Братья же его быша добра и боголюбива». Именно он позаботился о том, чтобы Киевский свод был снабжен панегирическими некрологами самого Ростислава и его сыновей — Святослава, Романа, Мстислава, Давыда. Тех князей, которые княжили в Киеве «на отне и дедне столе», он не забывает назвать «царями», подтверждая цесарский титул, взятый на себя когда-то Ярославом Мудрым.
Будучи церковником, Моисей нигде не заслоняет церковью светской власти. На видном месте у него — бояре, лепшие мужи, с которыми князья должны советоваться, думать с ними думу.
На всех его редакторских ретроспективных вставках, проникающих как в летопись Поликарпа, так и в более поздние летописные материалы, подготовленные для свода времен Рюрика Ростиславича, лежит отпечаток исторической обстановки конца столетия.
Литературное наследие Моисея-летописца невелико по объему, но автору нельзя отказать в яркости и талантливости. Моисей в большей мере, чем кто-либо из современных ему летописцев, может быть назван последователем Кирилла Туровского, риторика которого оказала влияние на летописные статьи и особенно на благодарственную кантату Моисея («Днесь отъяшася от мног сердец помышления суетьня. . .»); легче всего на примере летописи Моисея можно понять примененное Кириллом Туровским сближение историков с витиями, летописцев с песнотворцами.
Киевское летописание в 1169—1174 годы
Процесс анализа летописных текстов не может замыкаться в рамках одной текстологии, без постоянного учета сложной и быстро меняющейся исторической обстановки, без непрестанного сопоставления с конкретными условиями, без учета взаимодействия князей, городов, летописцев.
Бурное десятилетие 1169—1179 гг. является особенно показательным в этом смысле. Как объяснить незавершенность летописного свода Поликарпа, оборванного на 1171 г., тогда как сам составитель его прожил до 1183 г.? Как объяснить чудовищные ошибки в датах и в последовательности событий на три и даже на четыре года, имеющиеся только в этом разделе свода? Как объяснить вторжение в Киевский свод мощного потока владимиро-суздальского летописания 1170—1176 гг. и в то же время полное исчезновение (не замеченное исследователями) великокняжеской летописи Романа Ростиславича, княжившего в Киеве с 1171 (с перерывами) по 1176 г.? С чем связана большая обстоятельность киевского рассказа о суздальских делах 1174 г., чем самих суздальских известий? Подобных вопросов возникает много. Очевидно, не только деятельность князей нельзя понять без учета особенностей тех летописцев, которые о них писали, но и творчество этих летописцев мы сможем понять, только сопоставив его с пестрой мозаикой междукняжеских отношений.
72
Порядок рассмотрения отдельных составных частей Киевского свода 1198 г. лучше всего принять такой: во-первых, надо рассмотреть период сближения киевского летописания с владимиро-суздальским, который никак не может быть объяснен только воздействием предполагаемых текстов Переяславской летописи; во-вторых, необходимо выяснить объем и исторические условия проникновения в Киев черниговского летописания. Гипотеза о Черниговском своде 1198 г., возникшем немедленно по вокняжении Игоря Святославича в Чернигове и столь же молниеносно включенном в Киевский свод (с последней статьей 24 сентября 1198 г.), требует строгой проверки.
Кратковременное включение Киевской земли в состав державы «вельми разгордевшегося» Андрея Боголюбского отчетливо отразилось на киевском летописании.
После успешного штурма Киева в марте 1169 г. великим князем, а по существу наместником Андрея стал его брат Глеб Юрьевич. В руках Юрьевичей объединились Суздаль, Киев и Переяславль-Русский; черниговские Ольговичи, смоленские Ростиславичи и половцы Кончака были союзниками Андрея. В походе на Киев участвовало примерно две трети русских князей, ставших временными вассалами Андрея Боголюбского. Не удивительно, что такие быстрые успехи вскружили голову суздальскому «самовластцу», и он, как мы увидим, решил ознаменовать овладение древней столицей созданием в Киеве особого типа летописания, своего рода цесарской хроники по византийскому образцу, прославляющей «крепкую, благочестивую, цесарскую руку благоверного князя Андрея».
Возможно, что первоначальным местом создания такой летописи был город Владимир, так как в киевское летописание эти тексты включены с опозданием на целый год.
Короткое княжение Глеба Юрьевича в Киеве (март 1169—январь 1171 г.) было как бы разрезано пополам победоносным вторжением в Киев Мстислава Изяславича с волынскими и галицкими полками. С февраля по 13 апреля 1170 г. Киев был в руках Мстислава. Все события от взятия Киева Глебом Юрьевичем в 1169 г. до вторичного взятия им же в апреле 1170 г. описаны одним летописцем-киянином. Никакого особого почтения к Глебу Юрьевичу в этой части свода мы не наблюдаем. Это и не удивительно, так как знаменитое трехдневное разграбление Киева происходило с ведома и в присутствии этого князя.
О Глебе сказано, во-первых, что он посадил сына в Переяславле, во-вторых, что он обманул дорогобужского князя, в-третьих, что он уклонился от участия в его погребении. В четвертый раз о Глебе Юрьевиче говорилось в связи с захватом Киева Мстиславом: Глеб вел на Киев полки хана Кончака. Половцы помогли Глебу вернуть Киев и возвращались к своим коноводам «много створивше зла, люди повоеваша»; когда же один мелкий князек, не разглядев в ночной темноте, с какими силами имеет дело, попытался напасть на половцев, то сначала он был разбит Кончаком и едва ускакал в свой городок, а потом его ожидала расправа со стороны самого Глеба — великий князь, защищая интересы половцев, приказал сжечь его город и раскопать земляные валы.
73
Как видим, Киевская летопись сохраняет некоторую независимость по отношению к князю, против которого уже зрел заговор среди самых верхов киевского боярства.
После победы над Мстиславом и вторичного овладения Киевом летописание резко меняется: в Киевскую летопись включаются статьи (одинаковые с Лаврентьевской), прославляющие могущественного самодержца Андрея и его братьев.
Две статьи относятся к 1169 г. (они помещены здесь с опозданием, после апрельских событий 1170 г.), а две статьи повествуют о походах 1170 г.
Задача этих статей состояла в том, чтобы показать, как князь Андрей вершит дела церкви и блюдет чистоту христианства, как его братья мужественно бьются с половцами на киевских полях, как полки Андрея смиряют непокорство вольнолюбивого Новгорода и обогащаются полоном за счет Волжской Болгарии. Один только географический размах должен был дать представление о широте политики нового властелина половины Руси.
Первый рассказ посвящен кровавой средневековой драме, начальные действия которой проходили в Суздальщине, а финал был разыгран в Киеве и его окрестностях.
Андрей Боголюбский вел крутую политику по отношению к церкви, выгоняя одного епископа за другим и выискивая новых, очевидно более покладистых, кандидатов. На этот раз жертвой самовластия стал суздальский епископ Федор, недавний союзник Андрея. Трудно разобраться в истинной причине конфликта; в изображении летописца она состояла в неповиновении «пронырливого и гордого» Федорца повелениям христолюбивого Андрея. Епископ запер все церкви и подверг интердикту Владимир. Он обрисован жадным взяточником и вымогателем, который многих людей лишил их сел, оружия и коней.
Расправа со «звероядивым Федорцем» преподнесена читателю очень торжественно, как чудо новой богородицы Владимирской. Против епископа действуют в полном согласии бог, богородица и «христолюбивый князь Андрей».
8 мая 1169 (?) г. епископ Федор был изгнан из Владимира и послан на суд митрополита в Киев.
Митрополит-византиец поступил с епископом по-византийски:
«Повеле его вести в Песий остров и тамо его осекоша и языка урезаша, яко злодею еретику и руку правую отсекоша и очи ему выняша. . .» 1 Бог, при посредстве князя Андрея, спас ростовских людей от епископа-еретика:
«. . . посетив Спасе люди своя рукою крепкою, мышцею высокою, рукою благочестивою царскою правдивого, благоверного князя Андрея»2 В этом летописном рассказе Андрей Боголюбский поднят на уровень византийского цесаря-базилевса, второго лица после бога. Киевское ле
1 Ипатьевская летопись, стр. 377.
2 Там же, стр. 378.
74
тописание до этой поры не знало еще ни такого любования жестокостью расправы, ни такого сближения князя с богом.
Второй рассказ тоже преподнесен как чудо, но уже не владимирской иконы, а местной киевской святыни — богородицы Десятинной. Здесь тоже с первых строк начинается сближение Андрея с богом: половцы, зная о смене князей в Киеве, явились к Глебу Юрьевичу, говоря ему:
«Бог посадил тя и князь Андрей на отчьне своей и на дедине в Киеве.
А хощем с тобою ряд положити. . .»
Половцы разделились надвое и подошли к Руси по двум берегам Днепра. Пока Глеб заключал ряд на левом берегу в Переяславле, правобережные ханы стремительно ворвались в русские земли, доскакали до Киева и взяли в окрестностях много пленных и скота.
В этих условиях любой другой летописец поспешил бы сообщить окончательный итог событий — половцы были настигнуты и разбиты. Но этот «царский» летописец знакомит читателя со всем церемониалом отправки авангарда: сначала Глеб сам хотел вести полки против вероломных ханов, но устами берендеев летописец напомнил о высоком положении Глеба Юрьевича — великий князь может выступать в поход только во главе большой армии всех своих вассалов, а сейчас должен послать одного из братьев.
Выбор пал на Михалка Юрьевича, тихого князя, известного своей ученостью. Летописцу нужно было показать, что Михалко не только «вельми изучен был писанию, с Греки и Латины говорил их языки, яко руским» 3, но и ратное дело знал хорошо. Автор снова проповедует политику крепкой руки и подробно передает, как войска Михалка избили три сотни безоружных пленных половцев, «не упустивше ни мужа». В главном бою Михалко был ранен тремя копьями, но сражение выиграл и возвратился в Киев как триумфатор, во главе воинов и освобожденных от половецкого плена русских людей.
К 1170 г. относится еще одна летописная статья, общая киевскому и владимирскому летописанию, повествующая о походе на Новгород. Она менее торжественна, чем те, которые мы рассмотрели, но есть в них всех и общие черты: прославление жестокости и оценка действий Андрея как исполнителя воли бога.
Если эти черты не являются результатом несколько более позднего редактирования, то они свидетельствуют о внутреннем родстве всех статей 1169—1170 гг.
В новгородском походе суздальские войска под водительством воеводы Бориса Жидиславича «много зла створиша: села взяша и пожьгоша и люди исекоша, а жены и дети и имения взяша».
Новгородцы мужественно оборонялись, и суздальцы после знаменитой битвы 20 февраля 1170 г., «не успеша ничтоже городу их», возвратились, страдая от болезней и голода («одва домы своя доехаша пеши, а друзии людье помроша з голоду»).
3 В. Н. Татищев. История Российская с самых древнейших времен (далее — Татищев), т. Ill, М., 1964, стр. 220.
75
Летописец вынужден признать, что «не бысть бо николиже толь тяжка пути людем сим», но через несколько строк дает неожиданно оптимистическую концовку. По его словам оказывается, что этим походом были наказаны новгородцы, привыкшие нарушать присягу и бесчестить князей: «. . . за грехи навел [бог] и наказа до достоянью [новгородцев] рукою благоверного князя Андрея». Здесь, очевидно, имеются в виду такие угодные богу действия, как сожжение новгородских сел, убийство мужчин и пленение женщин и детей.
Все эти статьи, представляющие в Лаврентьевской летописи почти сплошной текст, так же компактно включены и в Ипатьевскую.
Для киевских читателей эта летопись была не только повествованием о великих делах Андрея, но и предостережением и устрашением. Обезображенный страшной казнью епископ, изрубленные пленники, выжженные русские села с умерщвленным мужским населением — все это говорило не только о том, что князь Андрей, не выезжая из своего замка, распоряжался судьбами Киева и Новгорода, половцев и болгар, но и о том, что князь был крут, непреклонен и суров на расправу. Эти устрашающие страницы адресовались прежде всего владимирскому и киевскому боярству, привыкшему по своей воле менять князей, «вабить» одних и «показывать путь» другим.
«Цесарская» летопись Андрея Боголюбского, предназначенная, очевидно, для обеих частей его державы — для Владимира и для Киева, оказалась столь же недолговечной, как и сама держава.
Киевское боярство, не менее могущественное и независимое, чем новгородское, очевидно, плохо мирилось с политикой устрашения и «крепкой царской руки».
В свое время оно расправилось с Юрием Долгоруким, отравив его на пиру и разгромив дворы суздальцев; теперь наступила очередь его сына. 20 января 1171 г. Глеб Юрьевич умер, отравленный боярами Григорием Хотовичем (тысяцким?), Олексой Святославцем и Степаньцем. Похоронили его рядом с отцом в фамильной монастырской церкви Спаса на Берестове. Скромный некролог без всяких упоминаний о народной печали, обычных при описании великокняжеских похорон, провожал его не как великого князя, а как «кроткого братолюбца».
Далее началась путаница в государственных делах и путаница в летописях. На киевском столе на протяжении неполных четырех лет (1171— 1174) неподолгу княжили: Владимир Мстиславич Дорогобужский, Роман Ростиславич Смоленский, Всеволод Юрьевич, Рюрик Ростиславич, Святослав Всеволодич, Ярослав Изяславич Луцкий, снова Святослав Все-володич, а за ним опять Ярослав и вторично Роман Ростиславич (до 1176 г.).
Летопись игумена Поликарпа оборвалась на 1171 г.; 1172 год вообще выпал из позднейших сводов, и не потому, что в этом году «бысть тишина» или «не бысть ничего», а по причине полного беспорядка в киевском летописном деле, наступившего в эти годы многокняжения. Уже приходилось говорить о том, что некоторые летописные статьи этих лет поме-76-
щены с ошибкой в три-четыре года и последовательность событий сильно нарушена.
В основном в летописании начала 1170-х годов заметны три струи: хроника Мстислава и Рюрика Ростиславичей, хроника южнорусских Юрьевичей (ее мог вести Спасский монастырь на Берестове, например игумен Лука) и неясный пока для нас летописец-киевлянин, державшийся довольно независимо и, очевидно, не связанный с церковью.
Главное место принадлежит летописанию младших Ростиславичей, которое окрашивает всю эту часть Киевского свода резко враждебным тоном по отношению к Андрею Боголюбскому.
Ростиславичи здесь действуют «узревыпе на бога и на силу честного креста и на молитву святой богородице». Андрей Боголюбский изображен действующим «исполнивься высокоумья, разгордевся велми. . . и множеством вой огородився, ражьгся гневом», а так как «богови студна и мерьска хвала и гордость», то все действия Андрея рассматриваются как «вся быша от дьявола». Бог и дьявол — очень четкие ориентиры политической направленности летописцев.
Ростиславичи пустили глубокие корни в Киевщине. В то время, когда Роман сидел в Киеве (с июля 1171 г.,), Давыд владел Вышгородом, Мстислав (а потом Рюрик) — Белгородом; в тылу у них был родовой Смоленск.
Конфликт с Андреем достиг высшего накала в 1173 г. Андрей «възо-стрися на рать и бысть готов». Огромное войско двадцати князей двинулось на Киев; во главе его стоял старейший Святослав Всеволодич Черниговский, а воеводой был герой разгрома Киева в 1169 г. боярин Борис Жи-диславич.
Летописец Ростиславичей торжествует по поводу того, что поход, задуманный «от сети многолукавого дьявола», окончился полным провалом. «И тако възвратишася вся сила Андрея князя Суждальского: совокупили бо бяшеть все земли и множеству вой не бяше числа, пришли бо бяху высокомысляще, а смирении отъидоша в домы своя» 4.
Вслед за этим идет несколько разных по тону летописных заметок о том, как грабили Киев то Ярослав Луцкий, то Святослав Черниговский, а затем неожиданно, нарушая антиюрьевичскую направленность летописи, появляется восторженный некролог брата Андрея Святослава Юрьевича (11 января 1174 г.) и полная восхвалений повесть «Убьение великого князя Андрея Юрьевича Володимерьского».
Великим князем Киевским в этом году стал снова Роман Ростиславич и княжил до второй половины 1176 г.
Роман Ростиславич в источниках Татищева обрисован как мудрый князь, любивший книжность:
«Он был вельми учен всяких наук... Так, он часто беседами братьев своих и вельмож к тому поучал и к учению многих людей понуждал, устроя на то училища и учителей; греков и латинистов своею казною
4 Ипатьевская летопись, стр. 392
77
содержал... и так на оное имение свое истощал, что на погребение его принуждены были смольяне сребро и куны давать.. .»5
От такого князя, прославившегося любовью к просвещению, мы вправе ожидать подробной и интересной летописи, описывающей его княжение «на отне и дедне столе» в Киеве. А между тем, кроме нескольких строк о вокняжении Романа, мы не видим никаких следов его великокняжеского летописания.
Годы его княжения (июль 1171—зима 1172/73 г.; весна 1174—июль-август 1176 г.) заполнены в Киевском своде апологией его врага Андрея Боголюбского и младших братьев Андрея, действовавших под руководством другого врага Ростиславичей — Святослава Всеволодича Черниговского.
Как бы ни был незлобив Роман Ростиславич, но мы не можем допустить, что при нем в тогдашнюю Киевскую летопись 1171—1176 гг. могли попасть обширные повествования вроде «Повести об убиении Андрея Боголюбского», прославлявшей того грозного князя, которого так невоздержанно порицали летописцы Ростиславичей.
Мы знаем, что младшие Ростиславичи имели собственного летописца, красочно описавшего вражду с Андреем Боголюбским, и поэтому исчезновение летописания их старшего брата нельзя объяснить случайностью.
Можно высказать предположение, что с вокняжением Святослава в Киеве в 1176 г. враждебное ему летописание Романа было целиком изъято (а может быть, и уничтожено, так как доброхот Ростиславичей Моисей не разыскал его, не включил в свой свод 1198 г.), и на его место были поставлены оказавшиеся в распоряжении Святослава повествования о друге Святослава и враге Ростиславичей Андрее Боголюбском и о войне за его наследство в 1174—1176 гг., которая велась с ведома и при поддержке Святослава Всеволодича, отнявшего Киев у Ростиславичей.
Все это представляет очень большой интерес и поэтому подлежит подробному рассмотрению и проверке. Ключом ко многим сложным вопросам киевского и владимирского летописания является «Повесть об убиении Андрея Боголюбского», как ее обычно условно называют. Авторство ее приписывают Кузьмищу Киянину, одному из действующих лиц боголю-бовской трагедии 1174 г.6
5 Татищев, т. III, стр. 238, 239.
6 Впервые автором «Повести» назвал Кузьмищу Киянина К. Н. Бестужев-Рюмин в своем труде «О составе русских летописей...» (стр. 105—107). Подробный историографический обзор работ о «Повести об убиении» дал Н. Н. Воронин в статье «Повесть об убиении Андрея Боголюбского и ее автор» («История СССР», 1963, № 3, стр. 80—97). Разбор гипотез самого Н. Н. Воронина будет дан после ознакомления с содержанием «Повести».
78
Кузьмище Киянин (чернигово-владимирское летописание в своде 1198 года)
«Повесть об убиении Андрея Боголюбского», проникнутая почтительностью и симпатией к трагически погибшему князю, есть и в Лаврентьевской и в Ипатьевской летописях, но соотношение ее с окружающим текстом совершенно различно. Если в Лаврентьевской летописи «Повесть» хорошо согласуется с общим тоном владимиро-суздальского летописания, то в Ипатьевской она кажется каким-то громоздким чужеродным телом, насильственно вторгшимся в киевскую хронику, только что повествовавшую о злодеяниях распаленного яростью Андрея.
На первый взгляд даже кажется, что оба варианта «Повести» поменялись местами: краткий и более спокойный лаврентьевский текст лучше подходил бы к какому-либо постороннему, не владимирскому летописанию, а красочный пространный вариант Ипатьевской летописи, с большим количеством деталей и имен, известных только владимирцам, был бы более уместен на страницах владимиро-суздальской хроники.
Однако Ипатьевский вариант содержит явные признаки того, что он рассчитан на киевского читателя. В первых же строках дается пояснение о местоположении Боголюбовского замка: «. . . столь далече, якоже Вышего-род от Кыева, такоже и Боголюбый от Володимеря». Такое примечание нужно было только за пределами Владимирской земли и именно в Киеве.
Второй признак киевского предназначения содержится в описании плача горожан Владимира, ожидавших у Серебряных ворот своего города траурную процессию из Боголюбова. Когда владимирцы разглядели, что из замка уже «поча выступати стяг», они начали свой ритуальный плач, вопрошая умершего, не в Киев ли он поехал в ту церковь на Ярославовом дворе, для украшения которой он когда-то посылал мастеров. Только киевляне и могли знать, о какой именно постройке идет речь; только киевлянам (желая смягчить их сердца) и мог автор напоминать о добрых делах Андрея в Киеве.
Все это убеждает нас в том, что Кузьмище Киянин писал для киян. В лаврентьевском варианте все указания на Киев (и имя Кузьмища Кия-нина) устранены. Одно сопоставление объемов «Повести» в разных летописях уже говорит о том, что перед нами два разных произведения: Ипатьевский вариант относится к лаврентьевскому как 3 : 1. В дальнейшем «Повестью» Кузьмищи Киянина будем называть текст, включенный в Ипатьевскую летопись, а лаврентьевский вариант — кратким владимирским. Учитывая большое количество общих текстов, почти дословно совпадающих в обоих вариантах, нам надлежит решить вопрос о характере их взаимосвязи: сокращал ли кто-то «Повесть» Кузьмища Киянина, или же, наоборот, Кузьмище расширял и дополнял чью-то краткую повесть. В нашей научной литературе существуют сторонники обоих взглядов, и это заставляет нас внимательно сопоставить оба варианта «Повести об убие
79
нии Андрея Боголюбского» и попытаться определить ее исходную форму !.
Сопоставляя тексты Ипатьевской и Лаврентьевской летописей, мы прежде всего видим следующее:
1. Общими местами для обоих вариантов являются главным образом церковно-риторические тексты, прославляющие Андрея Боголюбского. Две трети краткого владимирского варианта состоят из этих общих текстов. В киевском варианте есть церковные тексты сверх того, что является общим.
2. Наибольшие расхождения видны в рассказах о самих событиях. Краткий владимирский вариант излагал их в четыре раза короче, чем вариант Кузьмища. Некоторые события целиком опущены владимирцем.
3. Во владимирском варианте отсутствуют пространные описания церквей, построенных князем Андреем, и их убранства.
4. Во владимирском варианте нет ни одного сведения и ни одного церковного текста сверх того, что есть в киевском.
В наших поисках надо направить внимание прежде всего на согласование тех частей текста, где есть пропуски или сокращенное изложение в кратком варианте. Если там обнаружатся шероховатости, то первичность краткого варианта вызовет сомнение. Приступим к разбору:
1. Лаврентьевская летопись: «... князь Аньдрей от млады версты Христа возлюби всепречистую его матерь; смысл бо очистив и ум, яко палату красну сию създа в Володимери и в Боголюбем, златом же и каменьем драгым и женчюгом украси ю иконами безценными...» (стр. 348). Приведенная фраза совершенно бессмысленна, и отдельные части ее грамматически не согласованы (смысл очистив, яко палату сию созда). Нельзя также одну палату построить в двух местах — и во Владимире, и в Боголюбове.
Все недоумения разъяснятся, когда мы обратимся к Ипатьевской летописи.
Ипатьевская летопись: «...князь Аньдрей от млады верьсты Христа возлюбив и пречистую его матерь; смысл бо оставив и ум; яко полату красну душю украсив всими добрыми нравы» (стр. 395).
Несколькими строками ниже о церкви Рождества богородицы в Боголюбове сказано:
«... и украси ю иконами многоценьными, златом и каменьем драгым и женчюгом... »
Не подлежит сомнению первичность Ипатьевского чтения, не содержащего никаких противоречий и дающего ясный смысл. Владимирский сводчик, сокращая текст, исказил его и присоединил к поэтической метафоре (украсив душу, как красивую палату) описание конкретного церковного здания 1 2.
1 См.: Н. Н. Воронин. Повесть об убиении..., стр. 80—83, 91—95.
2 Историки архитектуры иногда принимали эту искаженную метафору за упоминание реальной дворцовой палаты (см.: Н. Н. Воронин. Зодчество Северо-Восточной Рури XII—XV вв., т. 1. М., 1961, стр. 337).
80
Андрей Боголюбский.
Реконструкция М. М. Герасимова
2. Пространное описание нищелюбия Андрея в Ипатьевской летописи встречается дважды, а в Лаврентьевской оно сведено воедино и сокращено, но место склейки грамматически не сглажено:
Лаврентьевская летопись: «Паче же на милостыню зело охотив: ибо брашно свое и мед по улицам на возех слаше болным и по затворам» (стр. 349).
Слово «ибо» было бы на месте только при обратной конструкции фразы: князь посылал свой мед и брашно, ибо любил давать милостыню. В своем же существующем виде фраза свидетельствует о некоторой неумелости сшивки двух текстов.
3. Ясный рассказ Кузьмища о событиях 30 июня передан во владимирской летописи очень нескладно.
6 Б. А. Рыбаков
81
Ипатьевская летопись: «Убьен же бысть в суботу на нощь. И освете заутра в неделю на память 12-ти апостол. Оканьнии же оттуда шедше убиша Прокопья...» (стр. 400).
Лаврентьевская летопись: «Убьен же бысть в суботу на ночь. И освете заутра мертв в неделю на память 12 апостол налезоша и под сеньми лежаща...» (стр. 350).
Стремление к лаконичности в третий раз привело владимирского летописца к грамматическим и смысловым ошибкам, ясно свидетельствующим о том, что не Кузьмище расширял владимирский краткий текст, а, наоборот, владимирец сокращал «Повесть» Кузьмища.
К счастью, в нашем распоряжении есть данные для определения хронологии каждого варианта: в обращениях к убитому князю дважды помещена просьба о предстательстве нового великомученика перед богом.
1. Ипатьевская летопись: «Ты же, страстотерпьче, молися ко всемогущему богу о племени своемъ и о сродшщех и о земле Русъской, дати мирови мир» (стр. 397).
Ипатьевская летопись: «Молися помиловати братью свою, да подасть им победу на противные и мирную державу и царство честьно и много-летно во всея веки веком. Амин!» (стр. 403).
2. Лаврентьевская летопись: «Молися помиловати князя нашего и господина Всеволода своего же приснаго брата, да подасть ему победу на противныя и многа лета с княгынею и с благоподными детми и мирну державу ему и царство его ныня и присно в бесконечный веки. Аминь!» (стр. 352).
Обращения к Андрею в Ипатьевской летописи датируются тем временем, когда двое братьев убитого, Михалко и Всеволод, отвоевывали себе Владимирское княжение. Первый рубеж — это битва на Колакше (21 мая 1175 г.), после которой враги были побеждены и братья торжественно въехали во Владимир. Второй, окончательный рубеж — это смерть Михалка Юрьевича (20 июня 1176 г.), после чего летописец не мог уже говорить о «братьи своей». Внутри этого двухгодичного периода написания «Повести» Кузьмища (июль 1174—июнь 1176 г.) наиболее вероятным надо признать первую половину срока — зиму 1174/75 г., когда Владимирскую землю захватили Ростиславичи (не смоленские, а внуки Долгорукого), а оба брата Андрея Боголюбского жили в «Русской земле», в Чернигове, и готовили новый поход за братнее наследство.
Именно тогда и нужна была молитва о «победе на противные», о получении царства и о мире в «Русской земле».
Владимирский вариант, упоминающий одного Всеволода, составлен не ранее июня 1176 г., а по некоторым косвенным признакам (изъятие из «Повести» Кузьмища всех антибоярских мест) он связан с тем сводом, который свел данные после 1177 г., т. е. со сводом 1198 г. (по Ю. А. Лимонову) или более поздним.
В кратком владимирском варианте ощущается такое же выпячивание Всеволода, которое можно наблюдать в повторном рассказе о победе Михалка Юрьевича над половцами в 1169 г. Подробный первичный рассказ (6680 г.) изобилует передачами речей действующих лиц и перечислением
82
разнообразных жизненных деталей. Сокращение же, помещенное под другим годом (6681), крайне лаконично и передает только схему событий, обработанную уже при Всеволоде 3.
*
«Повесть об убиении Андрея Боголюбского» Кузьмища Киянина открывается подробным и восторженным описанием убранства двух церквей, построенных Андреем в Боголюбове и Владимире. •
Далее автор переходит к подробной панегирической характеристике князя, завершенной молитвой «о племени своем». Затем идет описание самого боярского заговора, «совета лукавого и пагубоубийственного». Этот раздел написан с большим драматизмом и экспрессией, достигая местами шекспировской выразительности.
Автору известны не только имена главарей (Петр Кучков — зять, Яким Кучкович, ключник Анбал или Амбал, ясин родом), но и все подробности трагической ночи: выбор срока (ночь с 29 на 30 июня 1174 г.), изъятие оружия из спальни Андрея, попытка проникновения в спальню, подкрепление вином в медуше, переговоры через дверь и борьба внутри спальни, когда пьяные заговорщики выломали двери «и боряхуся с ним велми — бяшеть бо силен и секоша и меци и саблями и копийныя язвы даша ему». Кузьма точно знал, что князь, которого считали убитым и покинули, спустился под сени и стонал, что заговорщики со свечами искали его по кровавому следу: «... то ть есме погибохом, вборзе ищете его».
Реалистическую картину убийства автор прерывает покаянной молитвой Андрея явно искусственного, вставного характера, нужной автору лишь потому, что в действительности князь умер без церковного отпущения грехов.
Кузьмище счел нужным сказать о том, что разграбление дворца начали сами знатные убийцы:
«... идоша на сени и выимаша золото и каменье дорогое и жемчюг и всяко узорочье и до всего любимого имения и воскладьше на мило-стьные коне, послаша до света прочь» 4.
Автору известны и их переговоры с горожанами Владимира, которые отвергли союз с заговорщиками.
После этого следует второй по объему (после описания церквей) раздел «Повести», посвященный действиям Кузьмища Киянина, имя которого повторяется здесь шесть раз. Весь раздел построен на диалогах Кузьмы с разными лицами из состава заговорщиков и обращениях к покойному князю. Так как авторство Кузьмища очень вероятно, то этот раздел представляет для нас большой интерес, позволяя поближе присмотреться к автору интересного литературного произведения и хотя бы приблизи
3 Везде упомянуты оба брата — Михалко и Всеволод. Последний, судя по подробному варианту, не участвовал в походе. Но в речи воеводы Владислава сохранилось первоначальное обращение к одному князю: «. .. повели, княже. ..»
4 Ипатьевская летопись, стр. 400.
6’
83
тельно определить его место при дворе, где он чувствовал себя уверенно и держался с достоинством.
Утром в воскресенье 30 июня, через несколько часов после убийства Кузьмище пришел на то место, где был убит Андрей, но трупа не нашел.
Кузьмище: «Кде есть убит господин?»
Кто-то из заговорщиков: «Лежить ти выволочен в огород. Но не мози имати его! Тако ти молвять вси. Хочемы и выверечи псом. Оже ся кто прииметь по нь — тот нашь есть ворожьбит, а и того убьем!» Кузьмище (плачет над телом Андрея): «Господине мой! Како еси не очютил скверных и нечестивых, пагубоубийственных, ворожьбит своих, идущих к тобе? Или како ся еси не домыслил победити их, иногда побежая полкы поганых Болъгар?»
Кузьмище (Амбалу ключнику): «Амбале, вороже! Сверзи ковер ли что ли, что постьлати или чим прикрыти господина нашего».
Амбал: «Иди прочь! Мы хочемь выверечи псом».
Кузьмище: «О, еретиче, уже псом выверечи? Помнишь ли, жидовине, в которых порътех пришел бяшеть? Ты ныне в оксамите стоиши, а князь наг лежить. Но молютися: сверъзи ми чтолюбо!»
Амбал сбросил ковер и плащ. Кузьмище обернул труп и понес (очевидно, с чьей-то помощью) в церковь.
Кузьмище: «Отомъкнете ми божницю!»
Слуги (паробки) князя Андрея, пьяные: «Порини и ту, в притворе. Печаль ти им!»
Кузьмище: «Уже тебе, господине, паробьци твои тебе не знають... Иногда бо аче и гость приходил из Царягорода и от иних стран из Руской земли и аче Латинин и до всего хрестьяньства и до всее погани и рече: „Въведете и в церковь и на полати, да видять истиньное хре-стьяньство и креститься — якоже и бысть: и болгаре и жидове и вся погань, видивше славу божию и украшение церковъное и те болма плачуть по тобе, а сии ни в церковь не велять вложити"»5.
Далее Кузьмище пишет о том, как на третий день игумен Кузьмодемь-янского монастыря Арсений с боголюбовскими клирошанами совершил отпевание, и тело Андрея было положено в саркофаг.
Подробно описаны грабежи в Боголюбове и Владимире и убийства бояр и мечников Андрея за обиды, причиненные ими населению городов и сел. На пятый или шестой день игумен Фео дул и демественник (регент) Лука по приказу владимирцев организовали торжественный перевоз гроба с телом во Владимир. Народ встретил его плачем (в котором упоминались добрые киевские дела Андрея). Похоронен князь был в созданном им Успенском Златоверхом соборе Владимира.
Повесть завершается похвалой Андрею, который здесь уже называется угодником божьим и сопоставляется с другими князьями, «умывшимися кровью мученическою», — Борисом и Глебом Владимировичами.
Последние слова «Повести» «молися помиловати братью свою, да по-дасть им победу на противные...» вполне отвечали реальной обстановке 6
6 Ипатьевская летопись, стр. 400—401.
.84
1174—1175 гг., когда в подмосковных лесах и под стенами Владимира решалась судьба братьев Андрея — Михалка и Всеволода Юрьевичей6.
Язык «Повести» в известной мере подтверждает южнорусское происхождение ее автора, но не столько киевское, сколько чернигово-северское. В «Повести» в нескольких местах проскальзывает указательное местоимение «та», «тот», употребляемое почти как постпозитивный артикль:
«Поеха, господине, в ту церковь, теми Златыми вороты... Бяше той церкви на велицем дворе... тех благ сподобися...»
Подобное явление мы наблюдаем только в источниках, связанных с Черниговом: разделы Киево-Печерского Патерика, посвященные Никону Тму-тараканскому («острова того...», «граде том», «места того», «людей тех», «на столе том»), часть летописного текста, связанного с Даниилом паломником, уроженцем Черниговской земли («смерд тот...», «лошадью тою», «лошадь ту.. .») 6 7.
В «Хожении игумена Даниила» это указательное местоимение, близкое по своей функции к постпозитивному члену, встречается очень часто («остров тот», «дуб тот» и т. д.). Вторым южнорусским северским признаком является замена «въ» на «у»: «усток», «заутра», «уздыханье», «у чюдной... богородице». Мы уже видели много примеров этого северского диалекта в летописи Поликарпа. Кузьмище соединил в своей повести и черниговские и северские диалектные черты, что, разумеется, нисколько не противоречит наименованию его «киянином», так как тот же Поликарп, обладатель северских диалектных признаков, с точки зрения суздальцев мог быть назван киянином, так как жил в Киеве и всем современникам был известен как игумен киевского Печерского монастыря. В этом смысле и Никон и Даниил тоже были в определенный период своей жизни «киянами».
Литературная форма «Повести об убиении» характеризуется умелым! сочетанием двух разнородных стилей — простого описательно-разговор
6 Оба летописных варианта совершенно ничего не говорят о роли Андреевой княгини в событиях 29 июня. Это молчание само по себе странно. Даже при погребении князя, описанном очень подробно, княгиня не упомянута, хотя за 6 дней со времени его убийства она могла бы приехать во Владимир из любого конца княжества. Татищев сообщает: «Княгиня же была в Боголюбове с князем и того вечера уехала во Владимир, дабы ей то злодеяние от людей утаить» (Татищев, т. III, стр. 198). На другой день после убийства, когда Кузьмище заботился о сохранении тела убитого, княгиня, «забрав все имение, уехала в Москву со убийцы». Год спустя Ми-халко 'JOpbee114 (по Татищеву) судил бояр-убийц и причастную к заговору княгиню. Среди большого количества легендарных материалов на эту тему есть и претендующие на достоверность. К ним в первую очередь относится миниатюра Радзивиллов-ской летописи, изображающая момент убийства, когда «Петр же отътя ему руку десную». Художник изобразил боярина, отрубающего левую (шуйюю) руку Андрея, и даму в длинном придворном платье, держащую отрубленную левую руку князя.
Антропологическое обследование скелета Андрея Юрьевича, как известно, подтвердило правильность рисунка, а не текста — отрублена была левая рука.
Наличие дамы среди заговорщиков может говорить или о достоверности слухов об участии в заговоре княгини, или о большой давности сложения легенд иа эту тему.
7 См.: Б. А. Рыбаков. Древняя Русь. .., стр. 281.
85
ного жанра (пример приведен выше) и несколько приподнятого патетического тона церковных панегириков. Обоими стилями автор владел достаточно хорошо, создавая живые картины происходивших событий и перемежая их не слишком пространными и своеобразными церковными восхвалениями.
Во всех отступлениях от реальной жизни (похвала умершему, обращения к нему, покаянная молитва Андрея) встречаются церковнославянские элементы: «добродеяние», «добронравен», «благоумные», «пагубоубийственные», «зверье свирепии». По отношению к иноверным народам применяется слово «погань» («поганые болгары» и т. п.).
При всем различии обоих стилей их нельзя рассматривать как результат искусственного слияния двух разных по языку произведений — все части органически слиты, но автор тонко чувствовал, каким стилем должна писаться та или иная часть. Один и тог же персонаж говорит разным языком с мажордомом-убийцей и с покойным князем; в последнем случае сразу появляются архаизмы и церковнославянизмы («како еси не очютил скверных и нечистивых пагубоубийственных ворожбит...»).
Идеология автора определяется легко. Он сторонник сильной княжеской власти, последовательный почитатель Андрея Боголюбского и враг заговорщиков. У него нет такого противопоставления князя боярам, какое мы находим, например, у Даниила Заточника, нет принципиального осуждения бояр, какое мы встретим в Лаврентьевской летописи в описании последующих за убийством лет. Там бояре как корпорация противостоят владимирцам, городскому посаду, «холопам-каменщикам». Здесь заговорщики плохи по одному тому, что подняли руку на князя, но они даже ни разу не названы здесь боярами, хотя в их принадлежности к боярству нет сомнений. Косвенным доказательством того, что Кузьмище был противником боярского правления, являются его симпатии к князьям Юрьевичам, а не к Ростиславичам Суздальским, которых выдвигали бояре. По тати-щевской версии, весь боярский заговор против Андрея созревал с ведома и при участии обоих сыновей Ростислава Юрьевича — Ярополка и Мстислава, которых упрекали в укрывании убийц. Им приходилось оправдываться:
«Мы стрыя нашего Андрея не убили и в совете том [заговоре убийц] не были.
Убили его народом за его неправду, что неповинно многих казнил и разорял, в братии князей Русских великие вражды и беспокойства чинил» 8.
Лаврентьевская летопись подтверждает тесную связь этих Ростиславичей 9 с боярскими кругами старых городов Ростово-Суздальской земли:
8 Татищев, т. III, стр. 108.
9 Их не следует смешивать с Ростиславичами Смоленскими, распоряжавшимися в эти годы Киевом. И те, и другие являлись правнуками Мономаха, но отцом Романа, Рюрика, Давыда и Мстислава (Ростиславичей Смоленских) был Ростислав Мсти-славич, а отцом Ярополка и Мстислава Ростово-Суздальских — рано умерший сын Юрия Долгорукого Ростислав Юрьевич. Следовательно, претендентами на владимирский стол выступали, с одной стороны, родные братья Андрея Михалко и Всеволод Юрьевичи и их племянники Ростиславичи — с другой.
86
«Сама князя млада суща, слушаста бояр, а бояре учахуть на многое имание...» «... бояре князю тою крепко дерьжахуся» 10.
«Повесть» Кузьмища Киянина является апологией княжеской власти, персонифицированной в личности Андрея Боголюбского.
Князь показан строителем городов, создателем церквей и победителем болгар. Автор «Повести» нашел очень красивое оправдание беспокойному нраву убитого князя: «... не постави бо бог прекрасного солнца на едином месте, а доволеюща и оттуда всю вселенную осветяща, но створи ему усток и полъдне и запад». Возможно, что здесь автор использовал образ, имеющийся в более раннем «Сказании о чудесах Владимирской иконы». Князь в «Повести» во всех своих делах приподнят над обычными людьми. Даже творя милостыню, он занят мыслью — не придет ли к нему в образе нищего сам Христос проверять его нищелюбие.
Осуждая повсеместное восстание в княжеском домене («в волости его»), во время которого «посадников и тивунов домы пограбиша, а самех и детские его и мечникы избиша, а домы их пограбиша», Кузьмище замечает, что восставшие незнакомы с простой истиной: «идеже закон — ту и обид много», считая эти обиды естественными.
Описание народной мести в Боголюбове и Владимире автор завершает рядом важных цитат, выражающих его отношение к княжеской власти:
«Пишеть апостол Павел: всяка душа властемь повинуется, власти бо от бога учинены суть. Естеством бо царь земным подобен есть всякому человеку, властью же сана вышыии — яко бог!» 11
В летописи Андрея Боголюбского за 1169—1171 гг. не раз летописец называл Андрея царем, писал о благочестивой царской руке и сближал его с богом («бог посадил тя и князь Андрей»). Не подлежит сомнению, что «Повесть об убиении» создавалась не в аристократическом боярском лагере, а в тех придворных кругах, которые были жизненно связаны непосредственно с князем и княжеским двором.
Антитезой «Повести» Кузьмища Киянина, возможно, является «Повесть о царе Адариане», появившаяся на русской почве не позднее XII в. Ее считают переводной, но греческий оригинал нам неизвестен; она могла быть и русской стилизацией под византийскую повесть с притчами.
Сущность повести состоит в том, что в некие времена жил древний царь Адариан (в иных списках Дариан), которому в результате «отшест-вия разума гордости ради» пришло на ум называться богом 12. Он повелел своим боярам, чтобы его называли богом. Горожане его столицы поставили ему невыполнимое, как им казалось, условие — завоевать Иерусалим. Царь Адариан «простре свое безумие.. собрався в силе тяжцей и шед поплени Иерусалим и многих пленников приведе в землю свою». После этого царь «с великим прещением и яростью» снова заставлял называть его богом, и испуганные подданные «убояшася и прозваша ево богом».
10 «Лаврентьевская летопись 1096 г.» (далее — Лаврентьевская летопись). СПб., 1897, стр. 356.
11 Ипатьевская летопись, стр. 402.
12 «Памятники старинной русской литературы, издаваемые Г. Кушелевым-Безбородко», вып. II. СПб., 1860, стр. 343—344.
87
Адариан хотел найти поддержку у философов и обратился к одному иэ них; тот обличил царя за то, что он вознес свое имя до небес и предрек падение «до ада».
Второй философ для проверки божественности рекомендовал царю уехать из своего царства и управлять им на расстоянии, как бог управляет землею с неба.
Третий философ попросил царя-бога спасти тонущий корабль. Царь ответил, что пошлет «множество народа и спасен будет корабль твой». Хитрый философ заметил,, что богу нет надобности беспокоить множество людей, а достаточно утишить ветер «да послушает тя море».
Огорченный царь искал утешения у жены, но царица была заодно с его «синклитом» и философами и заговорила с ним на крайне щекотливую тему: может ли царь отдать богу свою душу? Царь признал, что тогда он будет мертв, а царица торжествовала, утверждая, что если так, то он «царь еси, а не бог».
Если мы приложим эту иносказательную повесть к русской действительности XII в., то увидим, что все ее символические элементы могут найти себе реальное соответствие именно в связи с фигурой Андрея Суздальского.
Никого из русских князей современники не называли так часто царем и не уравнивали так с богом, как Андрея Боголюбского. «Повесть о царе Адариане» может быть рассмотрена как памфлет на Андрея: взятию Иерусалима гордым Адарианом соответствует взятие русской святыни Киева возгордившимся Андреем, а троекратной попытке Адариана опереться на авторитет христианских философов, цитирующих псалтырь, вполне соответствует троекратная попытка Андрея Боголюбского найти поддержку у епископов (Нестора, Леона, Федора).
Все три епископа были смещены князем, мечтавшим о собственной митрополичьей кафедре, и это крутое и бесцеремонное вмешательство в дела церкви также могло содействовать появлению памфлетной формы о царе, вообразившем себя богом. Название замка Андрея — Боголюбов©— тоже могло наводить на эти же мысли. Последний штрих повести об Адариане — царица, выступающая против зазнавшегося царя, — сближается с участием жены Андрея Улиты Кучковны в заговоре против князя. Тема беседы, выбранная царицей, прямо связана с вопросом о смерти и жизни царя.
Андрей Боголюбский, как явствует из «Повести» Кузьмища, заранее знал о готовящемся покушении на его жизнь, и разговоры на эту тему могли иметь место в действительности.
С именем самого Андрея прямо или косвенно связывают три литературных произведения, посвященных празднику Покрова богородицы. Н. Н. Воронин почему-то датирует их началом 1160-х годов13.
Возможно, что празднование Покрова действительно было установлено в первые годы этого десятилетия, но «Проложное сказание», «Слово на По
13 См.: Н. Н. Воронин. Русско-византийская церковная борьба в XII в. «Византийский временник», XXVI, 1965, стр. 208—218.
88
кров» и «Служба на Покров» содержат указания не на эти годы побед и благоденствия, а на тревожные и опасные времена. Андрей молится богородице: «... покрый кровом крилу Твоею низлагающи советы же и думы помышляющих на нъ злая и спаси ны,..» 14 От Покрова богородицы уничтожаются «советы помышляющих злая на души наши и телеса» 15.
Н. Н. Воронин приводит много выписок из «Службы на Покров», говорящих о просьбах спасти град и людей, защитить князя, дать ему «сдра-вие телеси» и победу на поганых, «подати победу князю нашему и погу-бити на нас воюющих». Особенно интересна фраза: «Гордыню и шатания низложи и совет неправедных князь разори, зачиняющих рати погуби. ..» 16
Все это никак не оправдано положением Андрея в начале 1160-х годов, когда он сослал в Византию своих братьев и стал «самовластцем». Но все эти просьбы о помощи вполне соответствуют тяжелой обстановке 1170— 1173 гг.: гибель войска в новгородских лесах, проигрыш кампании против Болгарии, убийство брата Глеба боярами, гордыня князей Ростиславичей, остригших Андреева посла и захвативших другого брата — Всеволода, потеря Киева и, очевидно, назревание внутреннего боярского заговора. Отсюда и просьбы о защите «от стрел, летящих во тьме разделения нашего», и надежды на богородицу как защитницу «роду нашему», и настойчивые мольбы сокрушить заговоры, «помышляющих злая на души наши и телеса».
От всех произведений Андрея веет страхом и беспомощностью обреченного князя, недавно владевшего половиной Руси, а в 1173—1174 гг. оставшегося только с одним своим градом, верным ему Владимиром, и ожидавшего постоянно «вражного убийства». Быть может, молитвенные обращения Андрея, направленные против «неправедных князь... зачинающих рати» (читай — Ростиславичей), были сложены в те долгие осенние месяцы 1173 г., когда Андреевы войска терпели поражения между Киевом и Вышгородом, а сам князь сидел в Боголюбовском замке и в одиночестве молился по ночам в дворцовой церкви богородицы. Повесть о гордом царе Адариане и покровский цикл Андрея — произведения, очевидно одновременные, но прямо противоположные друг другу, как «История» Курбского противоположна посланиям Грозного.
Иносказательный характер повести свидетельствует о том, что она создавалась еще при жизни «бога-царя», когда был нужен символический язык притчи. «Повесть о царе Адариане» могла быть сочинена или переведена с определенной целью — высмеять «высокоумничающего» само-властца, замучившего народ и боярство тяжелыми тысячеверстными неудачными походами, а быть может, и запугать его дерзкими намеками на то, что он не бог и не сможет вернуть себе свою душу, если ему придется расстаться с нею.
14 Там же, стр. 211.
15 Там же, стр. 212.
16 Там же, стр. 213.
89
Киевское боярство, отравившее наместника Андрея, владимиро-суздальское боярство, зарубившее самого князя, русский епископат, связанный с боярством, — вот та среда, в которой мог появиться в пору непрерывных поражений Андрея памфлет, подобный «Повести о царе Адариане», направленный в совершенно иную сторону, чем панегирическая «Повесть» Кузьмища Киянина. Если бы удалось доказать предположение о таком предназначении «Повести о царе Адариане», то мы получили бы интересный материал о борьбе двух политических направлений первой половины 1170-х годов.
*
После ознакомления с «Повестью об убиении Андрея Боголюбского» нас должны интересовать два вопроса: личность и общественное положение ее автора, Кузьмища Киянина, и вопрос о том, является ли данная «Повесть» его единственным литературным трудом, или возможно отыскать и другие следы его деятельности.
Кузьмище Киянин прежде всего не церковник, несмотря на знание им основной обиходной церковной книжности, так как все церковники обычно упоминаются вместе с указанием на их сан: игумен Феодул, игумен Арсений, поп Микулица, демественник (регент хора) Лука. О непричастности Кузьмы к церковному клиру может свидетельствовать разговор его с пьяными слугами по поводу открытия церкви, от которой у него не было ключей, и то обстоятельство, что он, заботясь о покойном, не имел права совершить отпевание тела. Не мог он быть и простым монахом, так как все летописцы-монахи, как правило, начинали перечисление добродетелей умершего с того, что он «излиха любил черньцы». В «Повести об убиении» сначала говорится о постройке и украшении церквей, затем о любви к церковникам вообще, о трезвости покойного и лишь после этого о чернецах и черницах. По всей вероятности, Кузьмище не был и боярином, так как бояре чаще всего писались с отчеством, и, кроме того, его царистская идеология свидетельствует отчасти против признания его боярином. Но следует сказать, что, судя по «Повести», Кузьмище принадлежал все же к каким-то видным дворцовым людям, долго прожившим при дворце (он помнил, что Амбал прибыл в бедной одежде, а теперь одет в бархат) и пользовавшимся весом и влиянием.
Во-первых, он был прекрасно осведомлен обо всем, что делалось в замке и во Владимире, и знал не только внешнюю сторону событий, но и их внутренний смысл (переговоры заговорщиков с владимирцами). Во-вторых, он держал себя смело, с достоинством: не побоявшись угроз («а и того убьем...»), он продолжает заботиться о теле убитого; твердо и резко разговаривает он и с самим мажордомом Боголюбовского замка, требуя и добиваясь покровов для трупа. Конечно, мы должны сделать поправку на то, что все эти смелые и благородные поступки описаны самим Кузьмой, но ведь описания предназначались для современников, которые хорошо знали, мог или не мог он говорить в таких тонах с одним из главарей дворцового переворота.
90
Третьим аргументом в пользу известности Кузьмища в дворцовых кругах Боголюбова является шестикратное упоминание его имени без каких бы то ни было пояснений. Очевидно, всем предполагаемым читателям «Повести об убиении» имя киянина Кузьмища было достаточно хорошо известно и не требовало никаких определений.
Возможно, что Кузьмище был одним из «милостьников» князя Андрея, понимая под этим термином широкий круг министериалов — от ключника-мажордома до дворцовой гвардии («милосьное оружие», «милосьные кони»).
В этом широком смысле и убийцы Андрея в Новгородской летописи названы милостьниками: «Убиши Володимири князя Андрея свои мило-стъници».
В «Повести» Кузьмища Киянина в уста Андрею вкладывается упрек убийцам: «Да бог отомьстить вы и мой хлеб». Следовательно, участники заговора рассматривались прежде всего как придворные, получавшие блага от князя. Конечно, под многозначным термином «милостьники» могли скрываться люди самого различного положения — от одетого в оксамит, вершившего все княжеские дела Амбала до дежурившего у дверей паробка Прокопия (в Новгородской летописи он именуется «кощеем малым»), названного в другом месте тоже милостьником.
Место Кузьмища на этой лестнице определяется отчасти его образованностью и книжностью. Подобную фигуру представлял собой автор «Моления Даниила Заточника», предлагавший князю свое перо ради того, чтобы обогреваться как солнцем княжеской милостью и быть причисленным к тем, которые «напитаются от обилия дому» княжьего. Он гордился своим литературным даром и твердо отделял себя от тех паробков и милостьников, которые служили князю своим мечом: «Аще есми на рати не велми храбр, но в словесех крепок».
Кузьмище Киянин ничем не проявил знания ратного дела, но показал себя явно «крепким в словесех».
Для того чтобы исчерпать все возможности определения общественного положения Кузьмы, нам следует подробнее рассмотреть самый пространный и рамый необычный раздел его «Повести», помещенный впереди всего остального текста, — описание церковного убранства.
Этот раздел уникален по подробности и профессиональности описания. Нигде во всем русском летописании XI—XII вв. мы не найдем ничего подобного. Обычно постройки церквей отмечались очень лаконично, указывалось время закладки или завершения, упоминался строитель церкви. В панегирике Ярославу Мудрому постройка главного собора всей Руси — святой Софии в Киеве — описана очень скромно:
«1037... заложи же [Ярослав] и церковь святыя Софья митро-полью. . . украси ю златом и сребром и сосуды церковными» 17.
Любитель цветистого стиля игумен Моисей описывает церковь в Белгороде так:
«Создане ей бывши благоверным и христолюбивым князем Рюриком
17 Лаврентьевская летопись, стр. 148.
91
Ростиславичем, высотою же и величеством и прочим украшениемь всем вдиве удобрене, по Приточнику глаголющему: вся добра воз-любленая моя и порока несть в тебе» (далее следует описание пира по случаю освящения церкви) 18.
Все остальные церковные записи XII в. о новых постройках укладываются в одну-две строки. В «Повести об убиении Андрея Боголюбского» описание церквей предваряет изложение самих событий. Вслед за заголовком и датой говорится о построении замка в Боголюбове, затем при помощи архитектурных сравнений автор хвалит Андрея Боголюбского. Далее следует описание разных архитектурных сооружений, требующее очень пристального внимания. Обычно оно воспринимается так:
1) описание церкви Рождества богородицы в Боголюбове;
2) упоминание крепостных сооружений Владимира;
3) описание собора Успения богородицы во Владимире, вслед за которым идут общие фразы о христианских добродетелях Андрея.
На основании такого членения текста историки искусства всегда использовали летопись для характеристики дворцовой церкви в Бого-любовском замке и первоначального вида Успенского собора во Владимире 19.
Однако это членение не может быть принято как достоверное, а отдельные части описания, как увидим, не являются одновременными.
В середине третьего раздела, который пока обозначен как описание Успенского собора, есть непонятная и ненужная фраза, разбивающая описательный текст:
«И всими виды и устроеньем подобна быста удивлению соломонове Святая Святых и в Боголюбом и в Володимере городе верх бо златом устрой. ..» 20
Подчеркнутые слова плохо согласуются с предшествующими и совершенно не увязываются с последующими. Издатели летописи пытались путем пунктуации внести ясность и ставили точку с запятой после слов «Святая Святых». Однако бессмыслица оставалась: в двух городах описывалась одна церковь. Все объясняется очень хорошо, если мы переместим упоминание Боголюбова и Владимира несколькими строками ниже, туда, где речь идет о любви Андрея ко всякой церковности. Тогда мы получим ясный и целостный текст:
«И в Боголюбом и в Володимере городе посемь же иныи церкви многы камены постави различные и монастыри многи созда»21.
18 Ипатьевская летопись, стр. 473. Подробное описание церковной постройки имеется в Киево-Печерском Патерике, но там все внимание сосредоточено на архитектурно-строительной стороне: выравнивание «долины», создание плана («очертания»), рвы под фундамент («корение») и процесс измерения пропорций здания деревянным эталоном (см.: Д. Абрамович. Киево-Печерский Патерик. Киев, 1931, стр. 8, 9). Только в XIII в. появляются сходные по степени подробности описания архитектуры в Галицком княжестве.
19 Н. Н. Воронин. Зодчество Северо-Восточной Руси..., стр. 159, 160, 184, 217, 223, 228, 337 и др.
20 Ипатьевская летопись, стр. 396.
21 Там же.
92
Лишними, мешающими воссоединению этих фраз являются строки, посвященные описанию купола, сводов, башни и флюгеров какой-то одноглавой церкви. Как уже говорилось, обычно это рассматривалось как продолжение описания Успенского собора. С этим согласиться нельзя.
Успенский собор уже был описан выше этих строк как пятиглавый храм с позолоченными куполами. Заключительная фраза сопоставляет его и Рождественскую церковь по пышности убранства с храмом царя Соломона: «. .. устроеньем подобна быста удивлению соломонове Святая Святых». После этого торжественного общего заключения нельзя возвращаться к таким мелочам, как флюгера и позолота на кровле; поэтому оказавшиеся лишними строки должны найти свое место за пределами описания Успенского собора, т. е. в описании дворцовой церкви Рождества богородицы в Боголюбове, которое не было завершено — в нем ничего не говорилось о внешнем виде церкви, ее куполе и сводах.
Итак, перед нами два описания двух церквей, по каким-то причинам перепутавшиеся: часть одного из них оказалась не на своем месте.
Естественно проверить степень одновременности обоих описаний. Здесь мы сразу наталкиваемся на анахронизм: первоначальный Успенский собор, построенный Андреем в 1158—1160 гг., имел только одну главу, один «верх»22. Пятиглавие появилось только после перестройки собора Всеволодом Большое Гнездо в 1189 г.: «...брат его Андрей постави об едином верее.. . Всеволод же четыре верхи назда и позлати» 23. Следовательно, описание Успенского собора как пятиглавого могло быть сделано не ранее 1189 г., т. е. спустя 13—15 лет после написания «Повести об убиении», и его, вероятно, надо связывать с летописным сводом 1183 г. или каким-либо близким по времени сводом эпохи Всеволода.
В Ипатьевской летописи мы видим ряд более поздних вставок, усиленно вводящих в летописное повествование имя или дела князя Всеволода. Одной из них и является, очевидно, вставное описание Успенского собора, приуроченное к эпохе Андрея, но отражающее реальную действительность времен его младшего брата.
Автор вставки об Успенском соборе явно подделывается под стиль основного текста «Повести» (узорочье, каменья, жемчуг), но в то же время у него есть выражения, отличные от «Повести»: «различными виды украси», «просвети церковь», «удивление» (вместо «украшение»).
Особенно явно различие в лексике при сличении сопоставимых понятий:
Рождественская церковь Успенский собор
«каньдЪлы» «поникандЬлы»
«р4пидш» «рипидьи»
«сосуды церковные» «суды служебные»
«созда», «створи церковь» «доспЬ церковь»
22 Н. Н. Воронин* Зодчество Северо-Восточной Руси..., стр. 168, рис. 59.
23 Там же, стр. 354, 546. Эти сведения поздних летописей полностью подтверждаются архитектурным анализом, показывающим одноглавие собора 1160 г.
93
Итак, различие авторов двух описаний подтверждено их различием в лексике.
По всей вероятности, вставка начинается с краткого описания строительно-фортификационной деятельности Андрея во Владимире, затем идет более пространное описание Успенского собора, а все завершается напоминанием о других церковных и монастырских зданиях, построенных князем Андреем в Боголюбове и Владимире. Концом вставки, по всей вероятности, надо считать упоминание о милостыне, так как оно дублирует более конкретный рассказ на эту тему, помещенный ниже.
Дух вставки очень определенный: один из редакторов конца XII в. счел, очевидно, слишком узким подход Кузьмища Киянина к архитектуре эпохи Андрея, обрисованной им только в рамках Боголюбовского замка, и решил расширить описание за счет Владимира, и в первую голову за счет кафедрального Успенского собора. Замысел же Кузьмища был иным: он не собирался описывать всю строительную деятельность Андрея Боголюбского, а в «Повести об убиении» хотел познакомить читателя с местом трагедии 29 июня. Поэтому описание начинается с белокаменного замка и затем сосредоточивается на той его части, где произошло убийство.
Приведем восстановленный текст без вставки:
«Создал же бяшеть собе город камеи именем Боголюбый Толь далече, якоже Вышегород от Кыева...
(князь Андрей) яко полату красну душю украси всими
добрыми нравы
Уподобися царю Соломону, яко дом господу богу и церковь преславну святые богородица Рожества посреде города, камену, созда в Боголюбом и удиви ю паче всих церквий подобна тое Святая Святых, юже бе Соломон, царь премудрый создал.
Тако и сий князь благоверный Андрей створи церковь сию в память собе и украси ю иконами многоценьными златом и каменьем драгым и жемчюгом великым безьценьным
И устрой е различными цятами
И аспидными цатами (дцками?) украси
И всякими узорочьи удиви ю
Светлостью же некако зрети, зане вся церкви бяше золота
И украсив ю и удивив ю сосуды златыми и многоценьными Тако, яко и всим приходящим дивитися и вси бо видивше ю, не могут сказати изрядныя красоты ея Златом и финиптом и всякою добродетелью
И церковным строеньем украшена
И всякыми сосуды церковными: ерусалим злат с каменьи драгими и репидии многоценьными, каньделы различными.
94
Издну церкви от верха и до долу и по стенам и по столпом ковано золотом Двери же и ободверье церкви златом же ковано Бяшеть же и сень златом украшена от верха и до деисуса. И всею добродетелью церковною исполнена, измечтана всею хитростью: верх бо златом устрой и комары позолоти И пояс златом устрой, каменьем усвети И столп позлати изовну церкви
И по комаром потки золоти и кубки и ветрила золотом устроена постави по всей церкви и по комаром около И всяк [сяк] обычай добронравен имеяшеть:
В нощь въходяшеть [Андрей] в церковь и свещи въжигивашеть сам...»
В этом гимне дворцовой церкви, напоминающем отдельными фразами «Слово о погибели земли Русской», все внимание автора сосредоточено на декоративной стороне, на различных изделиях златокузнецов: оклады и цаты икон, богослужебная утварь, золотая оковка стен, колонн, портала («ободверье»), В то же время писатель обошел молчанием собственно архитектурный облик здания и, что особенно странно, фресковую роспись храма. Автора интересовало только одно «узорочье», но зато его он преподнес читателю во всем сиянии золота, позолоты и самоцветов.
Надо сказать, что описание, сделанное Кузьмой, достоверно. Археологические раскопки остатков древнего «ободверья» показали, что полуколонны западного портала действительно были «златом кованы», обиты листами позолоченной меди 24.
Закончив описание внутреннего убранства церкви, доведя читателя до дверей, автор говорит о «сени, златом украшенной». Н. Н. Ворониным в 1937 г. был раскопан в непосредственной близости от западного портала белокаменный надворный киворий с княжеским знаком Андрея на камнях25. Наконец, медные позолоченные цаты найдены в Боголюбове, и во Владимире26. Образцом дверей с золотой наводкой могут служить так называемые Лихачевские врата, близкие к знаменитым дверям Суздальского собора27. Среди дошедшей до нас церковной утвари XII в. есть и «канделы», и «ерусалимы», и тончайшие изделия с «финиптом» — многоцветной эмалью. Одним словом, описание Кузьмища мы должны считать вполне заслуживающим доверия и вполне соответствующим русской действительности XII в.
Только теперь, воссоединив обе части, разрезанные вставкой, мы получаем полное описание боголюбовской церкви и «изодну», и «изовну».
2j Н. Н. Воронин. Зодчество Северо-Восточной Руси..., стр. 216, рис. 95. 2j Там же, стр. 251—258, рис. 123—126.
26 Там же, стр. 225, рис. 102; стр. 156, рис. 52а; см. также стр. 338 и 339.
27 А. И. Некрасов. Древнерусское изобразительное искусство. М.—Л., 1937, стр. 133, рис. 82.
95
Кузьмище Киянин, подробно рассказавший о том, как показывали иностранцам церковную ризницу, в этом описании как бы превратился в гида, который показывает своему читателю убранство церкви по строгой системе: закончив осмотр внутреннего вида (иконы, утварь, стены, колонны), он подводит читателя к дверям и как бы выводит его за пределы храма, заставляя любоваться золотым порталом, видимым только снаружи.
Сказав о портале, он указывает на «сень, златом украшену», находящуюся на дворе перед фасадом храма, и обращает внимание уже на наружный вид храма: купол, обитый позолоченной медью, ниже — кровля церковных сводов, тоже с позолотой, еще ниже — аркатурный пояс, украшенный золотом и самоцветами.
Вне церкви автор указывает на златоверхий столп (башню) и заключает свою экскурсию тем, что заставляет обратить внимание на такие декоративные детали, как золотые флюгера, кубки и птицы, поставленные по всей церкви и по каким-то сводам («комаром»), расположенным рядом с церковью.
Поразительное совпадение обнаруживаем мы, сопоставляя это описание с реконструкцией Боголюбовского замка, предложенной Н. Н. Ворониным на основании своих раскопок 28. Совпадение тем более интересно, что Н. Н. Воронин неправильно понимал текст «Повести об убиении Андрея», относя, вслед за другими исследователями, конец описания к Успенскому собору, а не к замковой церкви Рождества. Так, «сень» Н. Н. Воронин сопоставлял не с замечательным белокаменным киворием, обнаруженным при его собственных раскопках, а с предполагаемым внутренним надпрестольным киворием.
Посетитель Боголюбовского замка, вошедший в главные ворота и остановившийся посреди мощеного белокаменного двора, видел блистающую золотом Рождественскую церковь с ее окованным листами позолоченной меди западным порталом («ободверьем») и золотыми дверьми. В двух десятках шагов от церкви находился белокаменный киворий («сень»), украшенный золотом «от верха и до деисуса». То обстоятельство, что автор «Повести» описал сень после портала, убеждает нас в том, что он имел в виду не внутреннюю надпрестольную сень, а киворий вне церкви, открытый раскопками Воронина и составляющий особенность боголюбовского комплекса.
С северной стороны к храму примыкали переходы и массивная двухэтажная башня-«столп» тоже с позолоченным верхом. Особый интерес представляет фраза о постановке золотых декоративных фигур не только «по всей церкви», но «и по комаром около».
Раскопки Н. Н. Воронина, открывшие аркаду, виадук, ведший из церкви и «столпа» во дворец, помогают нам теперь понять эти последние слова в прямом соответствии с их смыслом: ветрила и птицы украшали всю церковную кровлю и покрытие сводов переходов.
Предлагаемое мной новое прочтение летописного описания боголю-
28 Н. Н. Воронин. Зодчество Северо-Восточной Руси..., стр. 252—253, рис. 122.
96
Боголюбовский замок. Реконструкция на основе летописи (Схема Б. А. Рыбакова)
бовской дворцовой церкви (с сенью и аркадой у «восходного столпа») полностью подкрепляется археологическими работами Н. Н. Воронина, не обратившего, к сожалению, внимания на то, что его архитектурная реконструкция так полно совпадает с летописным текстом.
Единственное несовпадение текста с воронинской реконструкцией касается южной башни, нарисованной исследователем для симметрии с северной лестничной башней. Текст «Повести» очень определенно говорит только об одной башне («столп»), очевидно о той, которая сохранилась до наших дней. Ее сохранности способствовала, канонизация Андрея, убитого у подножия «столпа восходного».
Основания для пририсовки второй башни весьма ненадежны. Н. Н. Воронин начинает поиски аргументов с миниатюр Лицевого свода XVI в., где на рисунке искусственно втиснуты в замковые стены Боголюбова и Рождественская церковь, и церковь Покрова на Нерли, находящаяся, как известно, вне замка 29.
Три башни, нарисованные на миниатюре, исследователь распределяет так: одну считает лишней, а две другие башни, по его мысли, дают «представление о двухбашенном дворцовом соборе». На самом деле только одна, средняя башня, так сказать, вплетена в собор. Но самый характер источника таков, что на него лучше в данном случае не опираться. Вторым аргументом Н. Н. Воронина являются данные раскопок у южного фасада Рождественского собора30. «Стратиграфия у южного фасада совершенно нарушена пристройкой к нему в XVI—XVII вв. ризницы» 31, «. . . условия сохранения архитектурных остатков здесь были совершенно катастрофичны», найдены здесь были «ничтожные остатки построек»32. Судя по публикации, здесь были найдены остатки белокаменной вымостки, лежащей «на чисто материковом грунте», находившемся в этом месте на уровне подошвы цоколя собора, и несколько камней, заглубленных (судя по чертежу на рис. 117) не более чем на 50 см. Считать их фундаментом массивной двухэтажной лестничной башни едва ли возможно. Очевидно, такие же сомнения были и у самого Н. Н. Воронина, который на общем плане Боголюбовского замка не решился обозначить южную «башню» 33. Не решился он показать и ход из церкви в предполагаемую южную башню на реконструкции боголюбовского собора (рис. 101), где нет никаких следов сообщения церкви с какой-либо пристройкой к южному фасаду. В рамках этой осторожности и нужно было автору оставаться последовательным, не предлагая рискованной реконструкции с двумя башнями, единственным достоинством которой является симметрия. Русская архитектура XI—XII вв. знает много примеров однобашенных пристроек к храмам. Черниговский Спасский собор, новгородские храмы Юрьева и Антониева монастырей, церковь
29 Н. Н. Воронин. Зодчество Северо-Восточной Руси..., стр. 243—244, рис. 116.
30 Там же, стр. 244—246, рис. 117, 119.
31 Там же, стр. 212.
32 Там же, стр. 244.
33 Там же, стр. 203, рис. 84.
7 Б. А. Рыбаков
97
Благовещенья на Рюриковом городище, киевский Спас на Берестове — вот перечень основных храмов, имеющих одну башню, пристроенную, как и в Боголюбове, к северо-западному углу здания 34.
Вступительная часть «Повести об убиении Андрея Боголюбского» иногда рассматривается как описание и прославление строительной деятельности князя вообще, но это, как мы видим, не так. Впечатление всеобщности возникает благодаря включению в «Повесть» более поздней вставки об Успенском соборе о пяти верхах, стилизованной под основной текст. В архитектурном описании нет ни Спасского собора в Переяславле, ни Покрова на Нерли, ни Спасского же собора во Владимире, известных зданий, построенных Андреем. Все пространное описание архитектурного убранства посвящено только одной замковой церкви. Кузьмище Киянин как драматург старался до изложения событий обрисовать во всех подробностях место будущего действия: те сводчатые переходы, по которым шел из ложницы смертельно раненный князь, тот столп восходный, за которым он прятался от убийц, рыскавших по двору с огнем и убивших его у подножия этой башни. Стоящая рядом церковь не была местом действия, и автор «Повести» умело вводит ее в поле зрения читателя рассказом о том, как любил князь Андрей по ночам один приходить в этот золотой храм, как он сам зажигал свечи в пустой церкви и в одиночестве молился. Используя метод контрастов, Кузьма противопоставил ночь молитвы ночи беззакония.
Особенности описания дворцовой церкви вносят дополнительную черт}7 в характеристику самого автора «Повести». Уже приходилось отмечать полное равнодушие Кузьмы к архитектурным формам как таковым, к скульптуре, украшавшей замок, к фресковой росписи, к майоликовой декорации, известной по археологическим данным. Все его внимание сосредоточено на двух видах изделий златокузнецов: на золотом узорочье с дорогими каменьями и великим жемчугом, во-первых, и на всех решительно формах применения оковки, позолоченной медью, во-вторых. Его старательное перо как бы составляет опись всех работ: окованы стены внутри храма, обиты медью колонны, окован портал, позолочен аркатурный пояс, крыты позолоченной медью своды, купол, кровля лестничной башни, киворий. Бросая последний взгляд на центральную часть дворцового комплекса, где должен был завершиться трагический акт, автор задерживает внимание читателя на таких в сущности второстепенных деталях, как позолоченные флюгера и какие-то птицы на крышах.
34 Ошибочная реконструкция церкви в Боголюбове как двубашенной повлияла на взгляды Н. Н. Воронина и в отношении Успенского собора во Владимире. Летопись говорит об одном «тереме» близ церкви внутри которого хранилось церковное имущество, но Н. Н. Воронин, опираясь на такое же шаткое основание, как башни на миниатюрах XVI в., говорит о двубашенной композиции и Успенского собора (см.: Н. Н. Воронин. Зодчество Северо-Восточной Руси..., стр. 161, 162, рис. 55). Совершенно неправомочно привлечение в качестве аргумента изображения церкви на фреске Дионисия в Ферапонтовом монастыре (рис. 54). Нет уверенности в том, что Дионисий, рисуя в конце XV в. одноглавый храм, имел в виду собор, уже триста лет увенчанный пятиглавием, а то, что он будто бы хотел воскресить первоначальный вид собора 1160—1185 гг., совершенно невероятно.
98
Особая приверженность Кузьмища к работам златокузнецов видна не только в разобранном выше описании Рождественской церкви, но совершенно неожиданно проявляется вдруг и в плаче горожан Владимира на похоронах Андрея Юрьевича:
«Уже ли Киеву поеха, господине? В ту церковь, теми Золотыми Вороты, их же делать послал? Бяше той церкви на Велицем дворе на Ярославле. А река: „Хочю создати церковь таку же, ака же ворота си — золота. Да будет память всему отечьству моему"»35.
Кузьмище Киянин сообщает здесь сведения, которых нет ни во владимирских, ни в киевских летописях, и поэтому каждая фраза должна быть комментирована.
Очевидно, незадолго до смерти Андрей послал мастеров в Киев ремонтировать или украшать Золотые ворота Ярославова города, носящие это имя до сих пор, и украсить золотом какую-то церковь внутри Ярославова двора; церковь эта должна была быть памятью «всему отечьству» Андрея Боголюбского, т. е. его роду, его предкам. Речь идет, разумеется, не о церкви Спаса на Берестове, где лежали отец и брат князя, так как она находилась далеко за городом. Нужно отыскать такую киевскую церковь, которая удовлетворяла бы двум условиям: во-первых, находилась бы внутри Ярославова двора, чтобы к ней можно было проехать «теми Золотыми Вороты», а во-вторых, была бы связана как-то с отцом Андрея, Юрием. Этим условиям удовлетворяет только Георгиевская церковь у Золотых ворот, построенная еще Ярославом Мудрым в честь своего христианского патрона, который был патроном и Юрия Долгорукого. Быть может, этим и объясняются слова «память всему отечьству»— от прапрадеда Георгия—Ярослава до отца Георгия—Юрия.
После грабежа Киева и киевских святынь в 1169 г. Андреевыми полками, вызвавшего резкое осуждение киевлян, великому князю нужно было предпринять какие-то заметные действия, которые могли бы загладить его вину.
Обновление Золотых ворот («их же делать послал») и соседней с ними церкви Георгия могло быть именно таким делом, которое должно было импонировать киевлянам и одновременно являться памятью всем предкам Андрея, правившим в Киеве.
Судя по тому, что никаких архитектурных перестроек в XII в. в Георгиевской церкви не производилось 36, можно думать, что работы в ней ограничились той программой, которая была описана Кузьмой: «Хочу сделать церковь такой же золотой, как и Золотые ворота», т. е. ее или покрыли позолоченной медью, или позолотили какие-то детали, или украсили золотыми вратами.
Говоря о пристрастии Кузьмища к златокованым и ювелирным вещам, следует вспомнить его рассказ об ограблении дворца заговорщиками: он не пишет ни о гривнах, ни о кунах, ни о книгах, которые являлись мерилом высшей ценности, а говорит лишь о том, что до рассвета
35 Ипатьевская летопись, стр. 402—403.
36 М. К. Каргер. Древний Киев, т. II. М.—Л., 1961, стр. 236.
караван дворянских коней увез «золото и каменъе дорогое и жемчюг и всяко узорочье». Снова все сосредоточено на золоте и «кузни многоценной».
*
Прежде чем перейти к поиску следов летописной работы автора «Повести об убиении Андрея Боголюбского» за пределами самой «Повести», нам надлежит рассмотреть последнее по времени суждение об ее авторе. В 1963 г. Н. Н. Воронин опубликовал статью на эту тему37.
Н. Н. Воронин считает, что автор «Повести» пользовался несколькими источниками, среди которых были и материалы судебного процесса над убийцами Андрея. Это — несколько искусственное построение, так как разговор у дверей спальни и предсмертная икота князя вполне могли появиться в «Повести» как вполне правдоподобный литературный домысел. О краже меча святого Бориса во дворце могли знать и без следствия. А такие действия, как отсечение руки, убийство милостника Прокопия и грабеж дворца, вообще не требовали подтверждений, так как рука была отсечена, и это всем было явно, Прокопий был убит, а грабеж в Боголюбове и во Владимире длился несколько дней и для очевидцев не требовал юридической документации. В целом предположение об использовании материалов судебного следствия (само по себе вероятное) ничем не подкреплено.
Основной вывод Н. Н. Воронина относительно личности автора таков: «Повесть об убиении» написал не Кузьмище Киянин, как считалось со времен Бестужева-Рюмина, а поп Микула. В другой своей работе Н. Н. Воронин, опираясь на В. О. Ключевского, с большой долей вероятности считал попа Микулу автором «Сказания о чудесах Владимирской иконы богоматери».
Рассмотрим те аргументы, на основе которых Микула признается автором «Повести об убиении».
1. Упоминание Вышгорода и Русской земли рассматривается как доказательство южного происхождения автора (стр. 83 и 95). Против этого спорить нельзя, но ведь и Кузьмище — киянин, человек южного происхождения. Поэтому все, что написано в пользу южнорусского происхождения Микулы, в равной степени должно быть отнесено и к Кузьме, а поэтому аргументом в пользу гипотезы Н. Н. Воронина не является 38.
2. Рассказ Кузьмища рассматривается как один из источников «Повести», но подход к его анализу вызывает недоумение: «Рассказ Кузь-
37 Н. Н. Воронин. Повесть об убиении. . стр. 80—97. J
38 Н. Н. Воронин допускает неточность, утверждая, что автор «Повести» просит молиться «о всей земле Руськой» (см.: Н. Н. Воронин. Повесть об убиении..., стр. 95). В летописи нет слова «всей», приведенного Н. Н. Ворониным с разрядкой (см.: Ипатьевская летопись, стр. 397). Непонятно также, почему мемориальные постройки Андрея в память умершего отца («память всему отечьству» — Ипатьевская летопись, стр. 403) Н. Н. Воронин интерпретирует как понятие родины (см.: Н. Н. Воронин. Повесть об убиении..., стр. 95).
100
Убийство Андрея Боголюбского заговорщиками (Миниатюра Радзивилловской летописи)
мища, вернувшегося (?) из Боголюбова, был записан и литературно обработан другим человеком, который в Боголюбове не был» (стр. 86). Во-первых, не ясно: куда вернулся Кузьмище, где происходила запись и на основании каких данных можно говорить о его переезде из Боголюбова?
Во-вторых, не представляется доказательным участие этого «другого человека»: автор «Повести» знал, по мысли Н. Н. Воронина, о готовящемся покушении на князя, а Кузьма, слова которого были записаны автором «Повести», якобы не знал о нем — «како еси не очютил. . . ворож-бит своих?» (стр. 86). Однако в словах Кузьмища нет никакого противоречия с тем местом «Повести», где говорится о том, что Андрей знал о заговоре, но «ни во что же вмени». Оплакивая убитого, Кузьма сожалел о том, что Андрей не нашел ранее возможности расправиться с заговорщиками: «Или како ся еси не домыслил победити их, иногда по-бежая полкы поганых Болгар?» Говоря так, Кузьма, как мы видим, предполагал, что сам Андрей знал о заговоре, но не хотел, «не домыслил» силой расправиться с ним. Об этом же говорит и то место в тексте, которое Н. Н. Воронин приписывает «другому человеку».
Фраза же о том, что Андрей «не очютил» убийц, относится не к заговору вообще, а конкретно к событиям ночи 29 июня: «. . . како еси не очютил. . . ворожбит своих идущих к тобе?». Речь здесь идет о том, что
101
заговорщики, миновав стражу, смогли проникнуть внутрь дворца, к самой ложнице князя. Никакого противоречия во всем тексте «Повести» нет. Однако Н. Н. Воронин решительно настаивает на своем выводе: «Несомненно, следовательно, что рассказ Кузьмища был переработан составителем «Повести» и дополнен конкретными подробностями, которых не мог знать пришлый киянин» (стр. 86).
Какие же это подробности? То, что Кузьма «якобы давно знал Амбала и еще помнил, как этот проходимец пришел в плохой одежде. . .», то, что дворец имел переходы, то, что церковь, возможно, имела притвор-балдахин на двух столбах с четырехликой капителью. . . Этот перечень дополнений завершается выводом: «Следовательно, автор «Повести» оснащает (?) рассказ Кузьмищи живыми реальными подробностями, хорошо знакомыми читателю. . .» (стр. 86).
Непонятно одно — почему предполагаемый автор все знал, предполагаемым читателям все это было хорошо знакомо, а вот Кузьмище, главное действующее лицо рассказа, ничего не знал — «не мог знать» — и кто-то за него должен был «оснащать» его повествование «конкретными подробностями».
3. Поп Микула представлен как «старый друг Андрея». Доказательством близости попа к князю Н. Н. Воронин считает то, что ему, Ми-куле, был известен тайный замысел князя — построить церковь в Киеве, замысел, выявившийся в народном плаче: «.. . автор вложил в него то, что народ никак не мог знать и что хорошо знал сам автор».
Эта мысль Н. Н. Воронина совершенно не вяжется с его мыслью о том, что Андрей послал в Киев «владимирских строителей, делателей Золотых ворот» (стр. 87). Отбросим отсутствующих в летописи «делателей» и возьмем самую сущность: из Владимира в Киев была отправлена артель мастеров («их же делать послал»), и жители Владимира, тот народ, который бояре называли «холопами-каменьницами», будто бы «никак не мог знать» о состоявшемся отъезде своих соседей. При чем здесь близость попа Микулы к Андрею?
4. Странное впечатление производит следующий абзац статьи Н. Н. Воронина: «. . . кажется, еще в одном месте рассматриваемой части «Повести» Микулица не назван, хотя явно и участвовал в ходе дела» (стр. 87. Курсив мой. — Б. Р.).
Речь идет об отпевании Андрея, которое, по летописи, совершил игумен Арсений, прибывший на третий день в Боголюбове и пригласивший боголюбовских клирошан совершить с ним обряд.
Н. Н. Воронин почему-то считает, что «кто-то с ним отпевал князя, но это не боголюбовский клирошанин. Думаем, что это и был Микула. . . приехавший в Боголюбов-город со своим соборным клиром из Владимира» (стр. 87). К счастью, для нас летописный текст предельно ясен: Арсений прибыл в Боголюбове один, отпевал один, ему помогали бого-любовские клирошане («. . . да отпою над ним. . .», «отпевше над ним погребальное со игуменом Арсенъем»). Больше того, Арсений прямо говорит, что люди из Владимира придут когда-то потом, «коли престанеть
102
Похороны Андрея Боголюбского (Миниатюра Радзивилловской летописи)
злоба си». А злоба утихла только на шестой день, тогда как отпевание происходило на третий день после убийства.
Из текста «Повести» нельзя извлечь не только «явного участия», но даже намека на то, что поп Микула с успенскими соборянами приехал из Владимира в Боголюбово и вместе с Арсением отпевал князя.
Как мог автор «Повести» умолчать об этом приезде, если он действительно был? Когда же, наконец, была снаряжена реальная похоронная процессия из Владимира в Боголюбово, то автор не забыл упомянуть ее руководителей — игумена Феодула и демественника Луку. А факт первичного отпевания во время разбушевавшейся «злобы» был гораздо важнее; чтобы начать погребальную службу над тем, кого хотели «выверечи псам», нужно было обладать гражданским мужеством.
Первым лицом, которое сразу же после убийства начало погребальный плач и заботы о теле покойного, был Кузьмище, отважно пренебрегший угрозами смерти. Вторым смельчаком оказался Арсений, пренебрегший запретом каких-то «старейших игуменов». Если бы поп Микула действительно сосвященствовал с Арсением в первом отпевании князя в церкви, то у автора «Повести» была бы только одна причина не упоминать этого смелого акта — ненависть к Микуле. Но, во-первых, Микула дважды упомянут в «Повести» в своем месте, а во-вторых, по мысли Н. Н. Воронина, он сам, поп Микула, и написал эту «Повесть», оснастив рассказ Кузьмища боголюбовскими деталями. Итак, ни одного аргу
103
мента в пользу авторства Микулы в нашем распоряжении нет. Из всех же лиц, упомянутых в «Повести», на первое место, несомненно, выдвинут Кузьмище Киянин: князь убит, казна разграблена, телохранитель князя убит, труп князя выволочен в сад, оружие из арсенала роздано сторонникам убийц, пьяные слуги готовы убить каждого, кто тронет тело Андрея, начался грабеж всего замка, который «страшно зрети...» Начать в этих условиях заботы о покойном мог только человек, достойный особого уважения. «Повесть» не только шесть раз упоминает имя Кузьмища и приводит его переговоры с «ворожбитами», но по любому поводу приводит и монологи Кузьмы. Такое усиленное внимание к личности «пришлого киянина», такое выдвижение его на первое место среди положительных персонажей трагедии может быть объяснено только тем, что он сам был автором всей «Повести об убиении» (за исключением поздней вставки об Успенском соборе и, может быть, некоторых частей панегирика Андрею) 39 *.
Подведем итоги. Кузьмище показан в «Повести» на самом первом месте, и ему в ней отведена значительная часть; Микула упомянут попутно и кратко. Кузьмище произносит много речей, Микула безгласен. Кузьмище до тонкостей знал дворцовую жизнь в настоящем и прошлом и был предан князю. О Микуле мы ничего не знаем; считать Микулу «старым другом», знающим все тайные замыслы князя, материал «Повести об убиении» не позволяет. Кузьма действует по собственной инициативе, а Микула — по распоряжению городских властей. Предполагать, что Микула инкогнито участвовал в отпевании князя и по непонятной причине умолчал об этом в своей «Повести», подменив себя игуменом Арсением, невозможно.
Разбор гипотезы Н. Н. Воронина должен в еще большей степени укрепить старую точку зрения на то, что автором «Повести об убиении Андрея Боголюбского» был Кузьмище Киянин, без ложной скромности преподнесший свою личность читателям Киевской летописи.
❖
Получив из самого состава «Повести об убиении» достаточно сведений о своеобразном облике ее автора, попытаемся решить второй вопрос: есть ли где-либо в летописи другие принадлежащие ему статьи?
В первую очередь наше внимание должен привлечь такой определенный рубеж во владимирском летописании, как 1160 год. Многие особенности летописного рассказа распределяются в тексте по ту или другую сторону этого рубежа. Так, например, южнорусские известия, широко вливавшиеся в летописание Северо-Восточной Руси середины XII в., обрываются на 1159 г. (осада Вщижа) и не идут далее. Большой
39 Дополнительным аргументом против участия попа Микулы в составлении «Повести» является то, что описание Успенского собора (где был попом Микула) не относится
к первоначальному тексту, а вставлено после 1189 г., когда собор стал пятиглавым.
104
интерес представляют для нас записи о строительно-декоративных работах, близкие по стилю к «Повести» Кузьмища Киянина. Для них 1160 год также является разделителем: все, что написано о событиях до 1160 г., носит явно ретроспективный характер и из самого текста явствует, что писалось это после 1160 г.
И, наконец, на 1160 г. падает резкое изменение самого характера летописания Андрея Боголюбского: если ранее летописец охватывал многие события в разных княжествах и знакомил читателей с политической жизнью Руси, то начиная с 1160 г. летопись превращается в очень узкую и краткую владимирскую церковную хронику, фиксирующую архитектурно-декоративные работы и погребения в Успенском соборе. Исключение составляет лишь статья 1164 г.
Следует отметить, что эта локальная хроника не нашла отражения 40 в киевском летописании .
Рассмотрим ту ретроспективную часть летописных заметок, близких по стилю к «Повести об убиении», которая предшествует 1160 г.41
Первая заметка относится к 1155 г. и описывает уход Андрея Юрьевича из Вышгорода во Владимир. Уходя из-под власти отца, Андрей взял с собой знаменитую византийскую икону, получившую впоследствии название Владимирской:
«И вкова в ню боле триидесят гривен золота, кроме серебра и каменья драгого и женчюга и украсив ю, постави ю в церкви своей Володи-мери».
Несмотря на то что данная заметка описывает первый самостоятельный политический шаг Андрея в 1155 г., написана она после того, как князь
40 1 160 г. Окончание постройки Успенского собора во Владимире. Пожар в Ростове, повредивший церкви.
1161 г. 30 августа завершение росписи Успенского собора.
1162, 1163 гг. Нет записей.
1164 г. Освящение церкви на Золотых воротах во Владимире. Закладка церкви Спаса во Владимире. «Ересь Леонтианская». Победа Андрея над болгарами.
1165 г. Погребение Изяслава Андреевича в Успенском соборе.
1166 г. Погребение Ярослава Юрьевича в Успенском соборе.
1167 г. Смерть великого князя Ростислава.
Далее в летописи идет хронологически перепутанный рассказ о взятии Киева и о других событиях 1169—1173 гг., завершающийся «Повестью об убиении Андрея»
41 Летописание Андрея Юрьевича до того, как он стал самостоятельным суздальским князем, относится к 1149—1151 гг., когда он вместе с отцом воевал за киевское княжение в Южной Руси.
Ю. А. Лимонов считает, что автором записей о рыцарских подвигах Андрея был сам князь Андрей (см.: Ю. А. Лимонов. Летописец Андрея Боголюбского. «Культура Древней Руси. Сборник в честь Н. Н. Воронина». М., 1966, стр. 116). Думаю, что оформление этой первой летописи Андрея следует связывать с первым уходом от отца в Суздаль в 1151 г., когда Юрий «встягавшю его много», пытаясь удержать сына в Руси.
Миниатюры Радзивилловской летописи завершают цикл подвигов Андрея очень определенной концовкой: изображены поле битвы у реки Рута (где был убит Владимир Давыдович Черниговский), единорог, павлин и шлем Андрея, потерянный им в бою (см.: «Радзивилловская летопись. Фотомеханическое воспроизведение». СПб., 1902, л. 191).
/05
-построил «церковь свою в Володимери» (Успенский собор), т. е. после 1160 г.
Вторая запись, говорящая об украшении церквей, помещена под 1157 г., но написана несомненно позднее: Юрий Долгорукий незадолго до -своей смерти заложил собор в Переяславле-Залесском; достраивал его уже Андрей, на что по тогдашним нормам требовалось около трех лет. Летописец уже знал о том, что собор окончен; следовательно, он писал около 1160 г. или позднее.
В заметке говорится об избрании Андрея суздальским боярством «за премногую его добродетель»: «...по смерти отца своего велику память створи: церкви украси и монастыри постави и церковь сконча, юже бе заложил преже отец его святаго Спаса камену в Переяславли Новем».
Эта краткая статья прямо перекликается с тем местом «Повести», где говорится о заботах Андрея по увековечению «отечества» путем украшения золотом киевской церкви; здесь тоже на первом месте стоит «церкви украси».
Исключительно важны для нас две записи о постройке Успенского собора во Владимире. Под 1158 г. говорится о закладке собора Андреем 8 апреля, а под 1160 г. — о завершении архитектурно-строительных работ.
В записи 1158 г. перечислены всевозможные материальные блага, которыми князь пожаловал клир кафедральной церкви: «... свободы куп-леные и з даньми и села лепшая и десятины в стадех своих и торг десятый». В Ипатьевской летописи сохранилось продолжение: «Сверши же церковь 5 верхов и все верхы золотом украси...» Как мы уже видели, упоминание о пяти главах собора свидетельствует о позднем происхождении данного текста (не ранее 1189 г.) По всей вероятности, это относится к большей части записи 1158 г. Первоначальной можно считать только первую фразу:
«В лето 1158 заложи Андрей князь в Володимери церковь камену святую Богородицю, месяца априля в 8 в день святаго апостола Родиона во вторник».
Перечень сел и даней был, вероятно, приписан не ранее освящения церкви в 1161 г. В своем полном виде запись о закладке собора принадлежит не Кузьмищу, а тому более позднему автору конца XII в., который вставил в «Повесть об убиении Андрея» описание перестроенного Всеволодом пятиглавого Успенского собора.
Зато полное сходство с основным текстом «Повести» представляет запись 1160 г.:
«Создана бысть церкы святая Богородица в Володимери благоверным и боголюбивым князем Андреем. И украси ю дивно многоразличными иконами и драгим каменьем бес числа и сосуды церковными. И верх ея позлати.
По вере же его и по тщанью его к святей богородице, приведе ему бог из всех землъ мастеры и украси ю паче инех церквей».
Эта интереснейшая запись 1160 г. и является тем краеугольным камнем, от которого в обе стороны отсчитывались события до и после постройки Успенского собора.
106
Данную запись следует считать современной или близкой самому событию, так как в ней нет ни малейших следов позднего происхождения. По стилю она очень близка к «Повести» Кузьмища: «драгие каменья», «сосуды церковные» (вместо «суды служебные» у автора поздней вставки), «боголюбивый князь» и т. п. Даже порядок описания здесь тот же, что и у Кузьмы: сначала украшение внутренности церкви, затем -богослужебная утварь и, наконец, золотой купол. Важно отметить, что в отличие от поздних вставок, говорящих о позднем пятиглавии, здесь Андреевский собор правильно назван одноглавым, каким его и видели современники.
Исследователей давно волнует последняя фраза этой записи о приезде к Андрею Боголюбскому мастеров из разных земель. Первым комментатором, направившим всех последующих по неверному пути, был В. Н. Татищев, считавший, что здесь идет речь о мастерах-архитекторах. В примечаниях к «Истории Российской» он высказывает догадку, что мастеров Андрею прислал Фридрих Барбаросса, но не подкрепляет ее тючной ссылкой на источник 42.
Историки архитектуры часто повторяли татищевскую расшифровку летописной фразы вопреки тому, что архитектурная форма Успенского собора чисто русская, неразрывно связанная с более ранним белокаменным зодчеством. Романские элементы прослеживаются не в общем зодческом замысле, а лишь в орнаментальных деталях.
По прямому смыслу фразы «приведе ему бог из всех земель мастеры и украси ю...» речь идет не об архитекторах, а о декораторах, наполнивших новосозданный собор утварью и обивших его купол позолоченной медью, т. е. именно украсивших его.
Точное разъяснение записи о мастерах 1160 г. было сделано в 1194 г., когда летописец Всеволода Большое Гнездо хотел показать новый, более высокий уровень владимирского художественного ремесла в эпоху Всеволода по сравнению с временами Андрея Боголюбского, вынужденного приглашать мастеров из других земель.
Запись 1194 г. ретроспективно раскрывает перед нами перечень специальностей тех мастеров, которых приглашал Андрей:
Всеволод «не ища мастеров от Немець, но налезе мастеры от клеврет святое Богородици и от своих:
иных — олову льяти иных — крыти
иных — извистью белити».
Во всех трех случаях говорится не о постройке здания, а об отделке уже построенного собора: побелка стен, литье утвари и покрытие куполов и «сводов кровлей; два последних вида работ, как мы помним, постоянно интересовали Кузьмища Киянина.
Достоверность летописного сообщения о приглашении мастеров «от Немець» подтверждается сохранившимся образцом немецкой чеканной работы 1160-х гг. — большим сионом московского Успенского собора.
42 Татищев, т. III, стр. 487, прим. 483; стр. 500, прим. 547.
107
П. Б. Юргенсон считал, что это великолепное произведение романского искусства изготовлено на Руси ремесленниками, присланными Андрею императором Фридрихом I, т. е. теми самыми мастерами «от Немець». В. П. Даркевич установил, что первоначальная основа сиона принадлежит к изделиям школы кельнского мастера золотых дел Фридерикуса (1160-е годы) 43.
Побывал ли этот мастер сам во Владимире, присылал ли сюда своих подмастерьев или же экспортировал в Суздальскую землю свой «велми великий ерусалим злат», это установить трудно, но участие немецких-мастеров в украшении собора драгоценной утварью не подлежит сомнению. Русские мастера середины XII в. тоже умели делать превосходные «ерусалимы», образцом которых может служить новгородский сион из Софийского собора, так же как и успенский украшенный рельефными фигурами 12 апостолов.
Образцом тонкой работы русских мастеров Андрея Боголюбского является известный потир того Спасского собора в Переяславле, который был заложен Долгоруким, а достраивался его сыном. Снабжение богослужебной утварью производилось, конечно, после его постройки, т. е. уже при Андрее44. Следовательно, мастер переяславского потира — современник, а может быть, и сотрудник тех мастеров, которые отделывали Успенский собор в 1160 г. и снабжали его «сосудами церковными».
Татищев в пересказе «Повести об убиении» пишет, что князь Андрей «град же Владимир расшири и умножи всяких в нем жителей, яко купцов, хитрых рукоделъников и ремесленников разных населил»45.
Среди хитрых рукоделъников, изготавливавших церковную утварь, были, как мы видели, и немцы (школа Фридерикуса), и русские (мастер переяславского потира). В нашем распоряжении есть материалы и для того, чтобы определить национальную принадлежность другого разряда мастеров, тех, которые должны были «крыти» кровли и купол позолоченной медью. При ремонтных работах в Успенском соборе было найдено много листов позолоченной меди и медного кровельного кружева со славянскими цифрами на них. В. Н. Щепкин датирует эти цифры по палеографическим данным временем не позже 1160-х годов, что определяет отношение кровельных листов к первоначальному Андрееву собору4 1160 г.46
В. Н. Щепкин определяет три разных почерка, принадлежавших разным мастерам. На кровельных работах должна была трудиться целая: артель: одни выковывали медные листы, другие вырезали кружево под
43 В. П. Даркевич. Произведения западного художественного ремесла в Восточной Европе X—XIV вв. М., 1966, стр. 45—46.
44 См.: А. В. Орешников. Заметка о потире Переяславль-Залесского собора. «Археол. известия и заметки», 1897, № 11, стр. 344.
45 Татищев, т. III, стр. 197.
46 Цифровые пометы понадобились для того, чтобы на модели купола, расположенной на земле, заранее подогнать все листы, переметив их порядковыми номерами, разобрать их и снова собрать по номерам на высоте на настоящем каркасе в строгой последовательности заранее подогнанных частей.
108
зоров, третьи покрывали медь позолотой, четвертые укрепляли листы на месте; не менее трех грамотных мастеров руководили работой по окончательному монтированию золотой кровли.
Мы так долго задержались на разностороннем рассмотрении летописной статьи 1160 г. потому, что она может пролить свет на деятельность такого интересного писателя, каким без сомнения является Кузьмище.
Летописная фраза «приведе ему [Андрею] бог из всех землъ мастеры» приобретает теперь конкретность: новую утварь для новых церквей делали русские и немецкие мастера, а сложные и громоздкие работы по покрытию кровель выполняли русские люди. Если в отношении белокаменных работ у нас нет сомнений в том, что их выполняли сами владимирцы, клевреты Андрея («холопи каменьници»), то относительно ювелиров и «кузнецов золоту и меди» мы можем предполагать, в полном соответствии с текстом летописи, их приглашение действительно из разных земель (а не только от Немец). А для владимирского летописца такими иными землями в равной степени были Новгород или Смоленск, Киев или Чернигов, старые города с высокоразвитым художественным ремеслом.
В этой связи нельзя не вспомнить нашего Кузьмища Киянина, столь внимательного ко всем кровельным позолотным работам и ко всякому ^богатому узорочью. Его подробное описание дворцовой церкви в Боголюбове является уникальным во всем русском летописании XI—XIII вв. Ни один из самых знаменитых соборов древней Руси не удостоился такого описания, как эта церковь, убранство и золотая оковка которой воспроизведены автором с таким знанием дела.
Когда мы пытаемся восстановить процесс строительства русских церквей XII в., то угадываются три главные фигуры: зодчий, производивший расчеты пропорций и руководивший «каменьницами», художник, замышлявший многообразные фресковые композиции, и «хитрец», в руках которого были золото, серебро, каменья дорогие, жемчуг великий и медь позлащенная. Ничто не противоречит допущению, что автор «Повести об убиении Андрея Боголюбского» мог быть таким «хытрецом», главным декоратором златокованых храмов Андрея; подобное допущение объясняло бы и его преданность князю, и привилегированное положение при княжеском дворе, и повышенный интерес к украшению зданий, и даже его начитанность. Грамотность и образованность, знание церковнолитературных сюжетов были не помехой, а непременным условием действий средневекового мастера, на ответственности которого лежал сложный комплекс работ по созданию пышного и дорогого убранства соборов, справедливо называемых исследователями «глубинными книгами» средневековой мудрости.
*
Исходя из вышеизложенного рассмотрения владимирского летописания времен Андрея Боголюбского, скромную писательскую деятельность Кузьмища Киянина можно предположительно представить себе так:
109
будучи приглашен в числе мастеров «из всех земель» во Владимир из^ Киева или Чернигова (что более вероятно при учете диалектных особенностей Кузьмы) в связи с постройкой нового кафедрального собора в новой столице около 1160 г., южнорусский «хытрец» вел начиная с 1160 г. краткие годовые записи, преимущественно о строительных делах князя. Единственное отступление от лаконичного стиля сделано в годовой статье 1164 г., повествующей не только о постройке двух церквей, но* и о ереси епископа Леона и о походе самого Андрея на «поганых Болгар». Половину текста, посвященного походу, автор отводит иконе владимирской богоматери, взятой князем в поход; завершается эта половина справкой о том, что Андрей «взял бяше с собою ... и принес ю с славою и постави ю в святей Богородице [в Успенском соборе] Воло-димери Золотоверсей, идеже стоить и до сего дне». О победе над болгарами Кузьмище вспоминает и в своей «Повести»: «. . . како ся еси не домыслил победити их, иногда побежая полкы поганых Болгар?» Год болгарского похода является концом хроники, насыщенной архитектурными -справками. Далее идут краткие некрологические заметки, в которых дважды упоминается Успенский собор, но его уже не называют здесь «золотоверхим», как это было в статьях 1160, 1161, 1164 гг. Вероятнее всего, что эти заметки писала уже другая рука. Концовочный характер> летописной статьи 1164 г. подчеркнут не только рассказом о чудотворной иконе, завершающим описание похода, но и словами «идеже стоить и до сего дне», как бы прочеркивающими все время, протекшее от поставления иконы в соборе до дня написания этой статьи.
По всей вероятности, после победоносного похода на «поганых Болгар» — первого похода новосозданного Андреем Владимиро-Суздальского государства — возникла идея создания летописи, прославляющей князя 47.
Для новой летописи были использованы южнорусские материалы^ привлеченные только по 1159 г. и пополненные небольшими заметками, прославляющими Андрея Боголюбского начиная со времени его ухода в Суздальщину в 1155 г. и до разгрома Болгарии в 1164 г. Одни из этих заметок, как мы видим, являются поздними вставками (об иконе с дорогим узорочьем, об украшении церквей), написанными несомненно после 1160 г., когда был достроен Успенский собор.
47 К 1J64 г. относится «Слово великого князя Андрея Боголюбского о милости божией», в котором обосновывается установление нового праздника Спаса 1 августа в честь победы над болгарами. «Слово» проводит параллель между походом Андрея и крестовым походом на сарацин. Автором «Слова» считают самого князя Андрея, что не лишено вероятия- (см.: И. Е. Забелин. Следы литературного труда Андрея Боголюбского. «Археологические известия и заметки». М., 1895, № 2—3; Н. Н. Воронин. Сказание о победе над Болгарами 1164 г. и празднике Спаса. «Сборник к 70-летию М. Н. Тихомирова». М., 1963, стр. 88—92).
Мажорный тон «Слова» вполне соответствует положению нового княжества в системе русских земель в середине 1160-х годов. По сравнению с ним особенно мрачно выглядят те произведения Андрея, которые связаны с иконой богородицы и праздником Покрова, относящиеся, по всей вероятности, к последнему году жизни/ Андрея.
110
Летопись завершалась кратким перечнем построек «благоверного* князя Андрея» 1160—1164 гг. и двумя победами князя: первая победа политическая — над епископом Леоном, а вторая военная — над сильной Волжской Болгарией. У нас нет уверенности в том, что повествование о Леоне и о спорах с ним в Суздале и в Константинополе написано тем же автором, что и остальные статьи, но большинство статей 1155—1164 гг., прославляющих Андрея и его заботы о благолепии церквей, объединяются стилистически с «Повестью об убиении Андрея» и, вероятно, принадлежат тому же автору — Кузьмищу Киянину.
На 1164 г. обрывается краткая хроника этого автора, и вновь его рука ощущается после перерыва в несколько лет. Размеры этого интервала зависят от того, можно или нельзя признать написанными Кузьмою разобранные выше статьи «цесарского» летописания Андрея 1169— 1170 гг. Многие черты сближают их с «Повестью об убиении»: там прославляется крепкая царская рука Андрея, говорится о божественном происхождении власти, упоминается златоверхий Успенский собор. Общий дух статей (несколько разнящихся между собой) близок к духу «Повести»; но есть детали, не позволяющие приписать их одному автору. Так, в «Повести об убиении» много раз применяется слово «богородица», в летописных же статьях о Федорце, о Михалке и о новгородском походе наряду с ним или вместо него присутствуют слова «мати божия». Если это не более поздние редакторские вставки, то их можно рассматривать как признак отличия.
Неясен вопрос об описании похода на болгар зимой 1171/72 г., где отсутствует форма «мати божия», а частое наименование болгар погаными сближает с «Повестью», где болгары неоднократно именуются также погаными. По кругу интересов эта статья больше связана с самим Владимирским княжеством, чем с новоприобретенным югом. Быть может, на 1172 г. и должен закончиться период молчания летописца Кузьмы, и статью 6680 г. в Лаврентьевской летописи мы должны признать первой статьей новой, возобновленной летописи Кузьмища. Это очень вероятно, так как статья объединяет события двух лет: южные события января 1171 г. (смерть Глеба) и владимирские события зимы 1171/72 г. (поход Мстислава Андреевича на Болгарию). Завершается она вполне в духе андреевского летописания: «Тое же зимы посла Андрей князь Кыеву княжить Романа Ростиславича. . .».
В статье 1173 г. автор новой летописи снова вынужден напоминать читателям о том, что Успенский собор построил князь Андрей. Умершего сына Андрея он называет «благоверным».
Описание новгородских и киевских событий 1174 г. сделано с позиций Андрея; все неприятные детали сокращены, Ростиславичи показаны отрицательными чертами.
Особенно напоминает стиль Кузьмища некролог брата Андрея, болезненного Святослава Юрьевича. Здесь даже проскальзывают отмеченные ранее черниговизмы («болезнью тою», «ть. . . святый»). «Повесть об убиении Андрея» отделена от этого некролога лишь небольшим рассказом о киевских и черниговских делах, заимствованным из южного
777
источника. Но несомненно к владимирской андреевской летописи относятся сведения, непосредственно предваряющие «Повесть об убиении»:
«В то же время прислашася ко князю Андрею Роман с братьею своею, просяще Роману Ростиславичу Киева княжит. Князю Андрею рекшю: „Пождете мало — послал есм к братье своей в Русь. Какова ми весть будеть от них, тогда вы дам ответ"» 48.
Рассматривая летописные материалы, непосредственно предшествующие «Повести об убиении», следует сказать, что все сведения Владимирской летописи 1172—1174 гг. повторены в Киевской летописи, но в последней они разбавлены большим количеством материалов, почерпнутых из хроники Ростиславичей и других источников.
Итак, на 1172 г. падает какой-то рубеж во владимирском летописании (возобновление летописи Кузьмы?), а на 1171 г. в киевском летописании тоже приходится определенный рубеж — конец летописного свода игумена Поликарпа. Важно отметить, что хорошо известное в литературе повторное описание подвигов Михалка Юрьевича (то, которое М. Д. Приселков считал взятым из княжеского Переяславского летописца) включено в обоих случаях рядом с этими рубежами, что еще более укрепляет нас в мысли о существовании этих рубежей.
Интервал в летописной работе Кузьмища охватывает годы 1165— 1171. В качестве одного из объяснений может быть предложено допущение, что летописец-«хытрец» около 1165 г. уехал из Владимира в связи со строительством Боголюбовского замка и его двух храмов: внутреннего (церковь Рождества богородицы) и загородного (церковь Покрова на Нерли). Летопись не сохранила дат постройки этих храмов, но житие Андрея определяет время создания Покрова на Нерли как 1165—1166 гг.49
Самое умолчание летописи, столь внимательной к архитектурным сюжетам, говорит в пользу того, что строительство боголюбовских зданий началось после того, как эта летопись прекратилась, т. е. после 1164 г. Возвращение Кузьмища к летописному делу, возможно, связано с завершением всех строительных работ Андрея вне Владимира: в Боголюбове, а может быть, и в Киеве, куда посылались мастера создавать «золотую» церковь.
Итак, в итоге рассмотрения летописного текста до включения в него «Повести об убиении Андрея» можно отметить следующие части:
Около 1151 г. Суздальская летопись Андрея, в которой нет никаких следов участия Кузьмища.
1155—1157 гг. Отдельные ретроспективные вставки, сделанные после 1160 г., вероятно, Кузьмой.
1159 г. Последние внесуздальские (преимущественно черниговские) известия.
1160—1164 гг. Записи, современные событиям.
48 Ипатьевская летопись, стр. 394.
49 Н. Н. Воронин. Зодчество Северо-Восточной Руси. .., стр. 262.
112
1165—1171 гг. Перерыв в записях.
1172—1174 гг. Возобновление местных владимиро-суздальских записей.
*
Мы рассмотрели следы летописной работы того автора, который по ряду признаков близок к автору «Повести об убиении князя Андрея» на протяжении полутора десятков лет. Оставим • для удобства за этим автором его условное имя — Кузьмище Киянин; это отождествление подкреплено многими соображениями.
Нам надлежит разобрать еще ряд вопросов, связанных с летописанием после смерти Андрея: продолжал ли Кузьма свою писательскую деятельность или нет; можно ли установить точное время написания и обнародования его «Повести»; каковы причины того, что владимиро-суздальские известия дублировались в Киеве (где сидели враги Андрея и его братьев); где производились записи владимирских событий во время острой борьбы за владимирский престол?
Прежде чем анализировать летописи, попытаемся восстановить схему событий 1174—1176 гг.
1. Убийство Андрея произошло 29 июня 1174 г., в субботу. Похоронен он был 4 или 5 июля.
2. Боярство Ростова и Суздаля в союзе с Глебом Рязанским хочет пригласить не брата Андрея — Михалка Юрьевича, а его юных племянников-изгоев — Мстислава и Ярополка Ростиславичей. За ними послано посольство в Чернигов.
3. В Чернигове у Святослава Всеволодича находились и братья Андрея Михаил и Всеволод; все четверо отправились в Суздальщину, но Михаила поддержали только владимирцы. Боярство старых городов осадило Михаила во Владимире. После семи недель осады, примерно в середине ноября 1174 г., Михалко Юрьевич вернулся в Чернигов50.
4. Зиму 1174/75 г. в Суздальщине правили Ростиславичи в союзе с Глебом Рязанским.
5. 21 мая 1175 г. Михалко и Всеволод Юрьевичи отправились из Чернигова на Москву и Владимир.
Черниговский князь послал с ними свое войско под командованием сына Владимира. В Москве к ним присоединились владимирцы.
6. 15 июня 1175 г. в битве на Белеховом поле под Владимиром владимирско-черниговские войска Юрьевичей разбили Ростиславичей и боярские полки.
7. С 15 июня 1175 г. по день смерти (20 июня 1176 г.) Михалко Юрьевич княжил во Владимирской земле, посадив младшего брата, Все-
э0 Расчету времени помогают данные Татищева. В использованных им летописях говорится, что до 15 июня 1175 г. город Владимир был семь месяцев без князя (надо понимать без законного, с точки зрения автора, князя). Отсчитав семь месяцев от 15 июня, мы получаем 15 ноября 1174 г. как дату бегства Михалка из Владимира в Чернигов (см.: Татищев, т. III, стр. 213).
3 Б. А. Рыбаков
773
волода, в Переяславле-Залесском. Рязанский князь изъявил покорность и вернул иконы, книги и ценности, взятые им у Ростиславичей. По данным Татищева, Михалко произвел суд над убийцами Андрея и над княгиней.
8. После смерти Михалка ростовское боярство снова призвало Мстислава Ростиславича. Липицкая битва 26 июня 1176 г. дала победу Всеволоду. С этого времени Всеволод Большое Гнездо княжит во Владимире до конца дней своих.
9. Зимой 1176/77 г. Всеволод предпринял новый поход на Рязань в союзе со Святославом Черниговским, который прислал двух сыновей, Олега и Владимира, с войском. Глеб Рязанский разграбил замок Андрея в Боголюбове, но был разбит и взят в плен. За Глеба, которому грозила казнь, вступился Святослав Всеволодич Черниговский. Из-за этого наступило двухлетнее «розмирье» с Всеволодом.
Сопоставляя Ипатьевскую летопись с Лаврентьевской, мы замечаем', что события от смерти Андрея до 21 мая 1175 г. описаны в обеих летописях одинаково.
Автором описаний был владимирец, симпатизировавший Михалку Юрьевичу, но вполне примирившийся и с Ростиславичами (Юрьевичами), выгнавшими Михалка из Владимирской земли.
В этот текст, возможно, сделаны две вставки, направленные против ростово-суздальских бояр во главе с Дедильцем и Борисом Жидислави-чем (героем взятия Киева в 1169 г.). Вторая вставка защищает владимирцев от Ростова и Суздаля, боярство которых презрительно называло их «холопами-каменьницами». Кончается этот раздел краткой хроникой, написанной уже целиком с позиции Ростиславичей (ростово-суздальских) 51.
Никаких следов стиля и настроений Кузьмы мы в этих Статьях не видим. Вполне естественно, что явный сторонник Андрея был отстранен от летописного дела теми князьями и боярами, которых обвиняли в пособничестве убийцам Андрея 52.
51 «А Ярополка князя посадиша володимерьце с радостью в городе Володимере на столе, в Святей Богородицы [в Успенском соборе] весь поряд положивше». О Мстиславе тоже сказано, что его «посадиша. . . на столе дедне и отни с радостью великою».
52 Татищев сообщает интереснейшие подробности о действиях Михалка во время семинедельной осады Владимира (сентябрь—ноябрь 1174 г.). Он пытался заключить договор о разделе княжества, «но убийцы Андреевы наипаче ко изгнанию его прилежали». Михалко просил племянников: «Меня оставте во Владимире с покоем и не слушайте крамолников и злодеев, которые погубили стрыя вашего [Андрея]»; князь упрекал их в том, что «оных убийцов приняли в свое защищение» и что поэтому возникает подозрение об их участии в заговоре. Мстислав Ростиславич отвергал обвинение: «Мы стрыя нашего Андрея не убили и в совете том не были. Убили его народом за его неправду, что неповинно многих казнил и разорял; в братии князей русских великие вражды и беспокойства чинил» (Татищев, т. III, стр. 108). По всей вероятности, этот текст восходит к летописи самого Михалка (1175—1176).
Михалко должен был наследовать Юрию Долгорукому, но Андрей оттеснил его от престола в 1157 г., и неприязнь летописца к Андрею здесь ощущается. Возможно, что руке этого же автора принадлежит и дошедшая до нас вставка о ро-
114
Хронике ростово-суздальских Ростиславичей, описывающей радость подданных и свадебные дела (зима 1174/75 г.), резко противостоит рассказ о новом походе Михалка из Чернигова. Начало рассказа одинаково и в Ипатьевской и в Лаврентьевской летописях. Княжение Ростиславичей в ту же самую зиму здесь изображено самыми мрачными красками: юные князья смотрят на все из рук бояр; их детские «многу тяготу людемь сим створиша продажами и вирами».
Бояре подучили князей завладеть церковным имуществом:
«Святое Богородице Володимерьское золото и серебро възяста первый день, ключи полатий церьковных отъяста и город ея и дани, что бяше дал церкви той князь Андрей» 53.
Не удивительно, что «бояре князю тою крепко дерьжахуся». В этом введении к походу, объясняющем с позиций Михалка, владимирцев и черниговцев необходимость вмешательства в безобразное княжение Ростиславичей, мы можем уловить много черт, напоминающих нам стиль Кузьмы: и внимание к церковным сокровищам, и память об Андрее Боголюбском, и злоупотребление указательным местоимением («церкви той», «князю тою»).
На рассмотренном введении кончаются общие тексты Ипатьевской и Лаврентьевской летописей. Дальнейшее изложение различается как по кругу интересов, так и по содержанию статей, говорящих об одном и том же событии.
Очень важно отметить, что владимирский летописец знал южнорусский текст и частично пользовался им, как мы увидим далее.
В Ипатьевской летописи вслед за введением говорится о нападении Олега Святославича на Черниговское княжество. Летописец знает много деталей: указаны союзники Олега (киевские князья), перечислены взятые им города, сказано, что захваченный скот гнали от Стародуба до Новгорода-Северского. Со злорадством летописец сообщает о поражении Олега.
Статья о черниговских делах 1174/75 г. написана явно с позиций черниговского князя Святослава Всеволодича и не могла быть почерпнута из киевского летописания, так как коалиция киевских князей поддерживала Олега. И писалась она, вероятнее всего, в Чернигове. Прямым продолжением ее является рассказ об организации в Чернигове нового похода на Суздальщину.
Святослав Черниговский снарядил в помощь Михалку Юрьевичу черниговские полки во главе со своим сыном Владимиром. Летописец обнаруживает такое знание подробностей (особенно в отношении Владимира Черниговского), что заставляет предполагать в нем участника похода. Он указывает точную дату выступления из Чернигова — 21 мая
стово-суздальских боярах, которые «крестного целования забывше, целовавши к Юрью князю на меньших князех, на детех: на Михадце и на брате его. П реступивше крестъное целование посадиша Андрея, а меньшая [Михалка и Всеволода] выгнаши» (Ипатьевская и Лаврентьевская летописи). Вот где корни недоброжелательства к Андрею. Это, разумеется, писал не Кузьмище Киянин.
53 Ипатьевская летопись, стр. 406.
81
/75
1175 г., «в праздник Костянтина и Олены»; летописец знает, что князь Михалко внезапно заболел именно на реке Свини и что далее его везли на носилках; он знает старое боярское название Москвы — Кучково; здесь их встретил сын Андрея Георгий, будущий царь Грузии, загадочно исчезнувший со страниц летописи; он знает, что весть о движении врагов пришла тогда, когда Михалко сел обедать; знает, что княжич Владимир ехал в авангарде. Здесь у летописца появляется даже «эффект присутствия»:
«Едущю же Володимеру Святославичю напереде и выступи полк [вражеский] из загорья — вси во бронях, яко во всякомь леду. И уда-риша на них изнезапа и подъяша стяг» 54.
Летописец, начавший свое изложение описанием судьбы церковной ризницы, далее вводит читателя в круг реальной жизни, бытовых деталей, различных действующих лиц. Все это очень сближает данный рассказ с «Повестью об убиении Андрея». Владимирский вариант короче, суше; он лишен многих подробностей, но отдельные красочные выражения южнорусского варианта (как и в сокращении «Повести об убиении») здесь использованы. Так, приведена в усеченном виде красивая фраза о том, что «выступи полк из загорья вси во бронех, яко во всякомь леду и подъяша стяг...»
В то же время владимирский летописец лучше осведомлен о делах Ростиславичей и приводит текст грамоты, посланной одним из братьев. Все, что касалось участия черниговского княжича в событиях 1175 г., им опущено, и добавлено обширное рассуждение о политических правах города Владимира. Оно по стилю очень близко к «цесарской летописи» Андрея. Южный летописец настолько внимателен ко всему черниговскому, что его следует и называть черниговским. Он не только знал дату выезда полков из Чернигова (это мог знать и человек из окружения Михалка), но и следил за действиями черниговского княжича Владимира Святославича, воспевая их; победу над врагами он приписал не только богородице, патронессе Владимира Суздальского, но и святому Спасу, патрону Чернигова. После описания победы 15 июня летописец рассказал о том, что Михалко и Всеволод Юрьевичи одарили своего союзника Владимира Святославича и отпустили его в Чернигов. Описав торжественный въезд Юрьевичей во Владимир, летописец снова возвращается к Чернигову, называя черниговского князя просто, без всяких пояснений, Святославом:
«Бысть радость велика в граде Володимере. И потом посла Святослав жены их Михалковую и Всеволожюю, приставя к ним сына своего Олга проводити е до Москвы» 55.
Далее черниговский летописец описывает удачную войну этого Олега с Глебом Рязанским.
После статьи о чернигово-рязанской войне в Ипатьевской летописи существует большой пробел в 2V2 столбца, по другую сторону которого
54 Ипатьевская летопись, стр. 407.
55 Там же, стр. 408.
116
идет уже совершенно иной текст о киевских делах, писанный рукой человека, враждебного Святославу Всеволодичу Черниговскому. Ипатьевская летопись здесь дефектна, во-первых, и сильно потревожена вставками конца XII в. (игумена Моисея), во-вторых.
После второго пробела, отмечающего неисправности оригинала, в Ипатьевской летописи помещен фрагмент рассказа об окончательном разгроме Глеба Рязанского зимой 1176/77 г. Начало этого фрагмента дословно совпадает с текстом Лаврентьевской летописи.
В описании всех событий княжения Михаила Юрьевича и победоносного вокняжения Всеволода мы не ощущаем никаких следов сходства со стилем Кузьмища.
Заключив союз с Новгородом и Черниговом, Всеволод нанес окончательный удар своему беспокойному и сильному соседу — Глебу Рязанскому. Описание этого похода (зимой 1176/77 г.) сразу же вводит нас в знакомый круг сюжетов и выражений, свойственных автору «Повести об убиении»:
«Приде весть, оже Глеб... воюеть около Володимеря и с Половци с погаными. Много бо зла створи церкви Боголюбьской, юже бе украсил Андрей князь добрый иконами и всяким узорочьем, златом и сребром и каменъем драгым. И ту церковь повеле, выбивше двери, разграбити с погаными и села пожже боярьская. ..» 56
Наряду с описанием военных действий, полным бытовых и географических подробностей, автор пользуется и церковными сентенциями, что уравнивает эту летописную статью с «Повестью об убиении Андрея». Здесь совершенно нет признаков известного нам владимирского летописца, нет ненависти к боярам вообще, богородица не называется матерью божьей, нет выпячивания владимирцев. Даже по отношению к пленным боярам Дедильцу, Олъстину и Борису Жидиславичу автор проявляет сдержанность.
В этом походе, как и в весеннем походе 1175 г., участвовали черниговские войска с Владимиром и Олегом Святославичами. Текст Татищева дополняет летопись:
«А сынове Святославли [Владимир и Олег] со Владимиром [Переяславским] объехали Половцов и всех их порубили, не брав в плен никого, разве знатнейших до 20. Рязанцев же вельми много было побито...» 57
Соответственный текст Лаврентьевской летописи совершенно умалчивает о ратных подвигах сыновей Святослава Черниговского, как это мы могли уже наблюдать в описании весеннего похода 11.75 г. В Лаврентьевской сказано лишь: «А поганые Половцы избиша оружьем».
Татищевские дополнения касаются и торжественного въезда во Владимир в феврале или марте 1177 г.:
«Всеволод же учредя полки пошел во Владимир: на переди — Олег и
Владимир Святославичи с их полки, за ними Глеб Рязанский с сыном,
56 Лаврентьевская летопись, стр. 363—364.
57 Татищев, т. III, стр. 117.
777
и шурином [Мстиславом Ростиславичем] и со многими его пленники ведены связаны. За ними — Всеволод на коне со своими, та же Владимир Глебович с Переяславльцы» 58.
Очевидно, Татищев пользовался таким списком Южнорусской летописи, который не имел, подобно Ипатьевскому, крупных дефектов в этой части. Дополнения снова (как и в том случае, когда мы сопоставляли с Ипатьевской летописью для 1175 г.) расширяют наши сведения о черниговских полках.
На рассказе о разгроме Глеба Рязанского весной 1177 г. заканчивается сотрудничество летописцев Чернигова и Владимира. Между Святославом Черниговским и Всеволодом Владимиро-Суздальским встала фигура пленного рязанского князя. Для Всеволода это был самый опасный враг, потративший три года на беспощадную борьбу с братьями Андрея, разграбивший Боголюбово, спаливший Москву и оказавший вооруженную поддержку племянникам Всеволода.
Для Святослава Всеволодича Глеб Ростиславич Рязанский был троюродным братом, князем, не представлявшим никакой непосредственной угрозы и в то же время связанным династическими и церковными связями с Черниговом. Когда владимирцы требовали у Всеволода расправы с пленниками, то Святослав Всеволодич послал к Всеволоду черниговского епископа Порфирия в качестве ходатая за Глеба. Всеволод же, с детства знавший византийские методы расправы, в четыре месяца уморил Глеба в порубе, а Мстислава и Ярополка ослепил. Два года (1177—1179) Святослав и Всеволод враждовали, что сказалось и на летописании.
*
Рассмотрение владимиро-суздальского и южнорусского летописаний за годы междукняжеской борьбы после смерти Андрея привело нас к ряду предположений. Собственно владимирское летописание представлено двумя или тремя летописцами (летопись Михаила, хроника Ярополка Ростиславича, летопись Всеволода). Его дополняет летопись южнорусского, черниговского происхождения.
Различия владимирских и черниговских страниц значительны. Владимирцы неумеренно восхваляют свой город, неумеренно нападают на старое боярство. Стиль основного владимирского летописца напоминает киевскую летопись Андрея за 1169—1171 гг.; словарь его отличен от словаря «Повести об убиении». Так, например, если «Повесть» говорит о «милостьниках» и «паробках», то владимирский летописец применяет термины «гридьба» и «пасынки». Один из владимирских летописцев прямо продолжает стиль «цесарской летописи» Андрея 1169—1171 гг., заменяя «богородицу» «матерью божьей», применяя такие выражения, как «рукою благоверного князя», «новое чудо».
58 Татищев, т. III, стр. 117—118.
118
В отличие от этих владимирских летописцев южнорусский автор (текст которого частично сохранился в Ипатьевской летописи, в копиях и сокращениях в Лаврентьевской и в пересказе у Татищева) очень близок к Кузьмищу Киянину: он начинает свои летописные статьи описанием судеб церковного узорочья, вспоминает Андрея, «князя доброго», и время от времени у него проскальзывают те черты черниговского диалекта, которые мы отмечали у Кузьмища: «церкви той», «князю тою», «ту церковь». Он умело сочетает внимание к бытовым деталям с небольшой дозой церковных рассуждений.
Владимирский сводчик (может быть, 1178 г.?) знал произведения своего собрата (как знал он и «Повесть об убиении Андрея») и иногда включал южнорусский текст целиком, а иногда в сокращении (как это было и с «Повестью об убиении»).
Нас не должно удивлять то, что голос, близкий к голосу Кузьмища, слышится в эти годы из Чернигова и говорит о владимирских делах постольку, поскольку черниговские войска сыновей Святослава Всеволодича действовали во Владимиро-Суздальской земле.
Попытаемся представить себе положение во Владимире или в Боголюбове человека, подобного Кузьме, после убийства Андрея Боголюбского. Первый период (примерно июль—сентябрь 1174 г.) власть во Владимире принадлежала боярам Борису Жидиславичу и Дедильцу, которые отправились в Рязань к князю Глебу, о котором сами владимирцы говорили, что «убийство Андреево учинилось по научению Глебову» (Татищев), и пригласили тех князей, которые тоже обвинялись в причастности к заговору. Вполне вероятно, что крупнейший воевода Андрея, руководивший взятием Киева и проведший несчастные новгородский и болгарский походы, Борис Жидиславич не был в стороне от заговора; несколько позже он воевал с оружием в руках против родных братьев Андрея.
В этих условиях клеврет Андрея, сохранивший верность своему патрону в самый разгар «злобы сей», не мог не ощутить на себе влияния этой злобы. Во всяком случае, он уже не продолжал летопись непосредственно после убийства — хроника летних и осенних событий написана, как мы видели, другой рукой.
Второй период наступил после отъезда Михалка Юрьевича из осажденного Владимира в ноябре 1174 г. обратно в Чернигов, к Святославу Всеволодичу. Было бы совершенно естественным, если бы придворный летописец Андрея Юрьевича (последняя статья которого представляла собой панегирик в честь умершего брата Андрея Святослава) покинул опасный для него город вместе с уцелевшими Юрьевичами и прибыл с ними к давнему другу и союзнику Андрея Святославу Черниговскому. Князю Михалку Кузьмище мог быть нужен в качестве грамотного свидетеля событий в Боголюбовском замке с 29 июня по 3 июля 1174 г.
И именно в то время, когда Михалко находился в Чернигове, а во Владимире какой-то летописец писал о радости по поводу новых князей, где-то в неизвестном месте другой летописец писал о бесчинствах этих самых князей «в княженьи земли Ростовъскыя» (владимирец так не
119
написал бы), о разграблении ими церковного золота и о приезде в Чернигов послов от города Владимира по Михалка Юрьевича. Приезд Кузьмища (может быть, черниговца родом?) в Чернигов в условиях 1174— 1175 гг. очень вероятен. Это объясняет нам, почему вдруг описание владимирских дел начинает именно в эти месяцы перемежаться с описанием дел черниговских, а также и то, что владимирские события освещаются как бы из лагеря черниговских полков, дважды приходивших во Владимиро-Суздальскую землю в качестве союзников Юрьевичей.
Оказавшись в Чернигове, Кузьмище прославлял своим пером как брата Андрея Михалка, так и самого Святослава Всеволодича и его сына Владимира. Это тем более естественно, что спустя некоторое время княжич Владимир женился на дочери Михалка Юрьевича, скрепив этим политический союз отцов. Кузьмище описал два похода из Чернигова, в которых Владимир Святославич успешно помогал своему будущему тестю.
*
Для того чтобы закончить затянувшийся очерк о Кузьмище Киянине как летописце, работу которого мы проследили до 1177 г., нам нужно с этой же точки зрения посмотреть и на последующие годы.
Мы уже видели, что дважды рука Кузьмы обнаруживалась в летописных рассказах о таких событиях, в которых принимал участие черниговский княжич без удела Владимир Святославич: в 1175 г. Владимир помогал Михаилу Юрьевичу овладеть владимирским княжением; в 1176— 1177 гг. он участвовал в походе Всеволода Юрьевича на Глеба Рязанского.
После двухлетнего розмирья Святослава Всеволодича со Всеволодом Большое Гнездо именно Владимир, второй сын Святослава, послужил связующим звеном между Черниговом и Киевом, с одной стороны, и Суздальщиной — с другой:
в 1179 г. «... призва Всеволод Гюргевич Володимера Святославича к собе Володимерю и вда за нь свою братанъну Михалкову дчерь. Иде Володимер с женою к Чернигову, к отцю — ту бо живяше Святослав, пришед ис Киева» 59.
У Святослава, ставшего к этому времени великим князем Киевским, появилась в 1179 г. своя летопись (о ней подробнее см. в следующем разделе) с новыми специфическими чертами стиля. Но дважды, когда в событиях участвовал Владимир Святославич, мы снова видим знакомый нам стиль Кузьмища Киянина.
1. Зимой 1180/81 г. Святослав Всеволодич, временно утративший киевский престол и снова превратившийся на несколько месяцев в черниговского князя, предпринял из Чернигова поход на Всеволода Юрьевича. По пути к отцу присоединился Владимир Святославич:
59 Ипатьевская летопись, стр. 414.
120
«Святослав же сняся на пути сыном Володимером и со всим полком новгородьчким — бе бо сын его Володимер княжа в Новегороде Белицем. . .» 60
Войска врагов встретились на берегу речки Влены весной 1181 г. Здесь в летописи несколько раз проскальзывают характерные для Кузьмы черниговские диалектизмы:
«... бьяхуться обои об реку ту
бе бо река та твердо текущи...»
«... отступи дале от речкы тое...»
«Всеволод же изъимав ты послы...» 61
2. Второй летописный рассказ с такими же языковыми признаками относится к 1183 г. Всеволод (уже помирившийся со Святославом) задумал поход на болгар:
«... и приела ко Святославу помочи прося;
и пусти [Святослав] к нему сына своего
Володимера, рек ему: „Дай бог, брате и сыну,
во дни нашемь нам створити брань на поганыя*»62.
Несколько раз здесь встречается указательное местоимение, переходящее в артикль:
«И вышедше на остров тот...»
«... на том же острове...»
«... от стрельной той раны...»
Оба рассказа, и о битве на Влене в 1181 г., и о битве на Исадах в 1183 г., содержат много подробностей и ярких бытовых деталей, напоминающих «Повесть» Кузьмища и его последующие статьи. В первом случае точно сказано, кто из князей останется стеречь свою землю, кто пойдет в поход, с какими полками их встретил Всеволод, сказано, что речка Влена «твердо текущи, бережиста» затрудняла соприкосновение врагов.
В разговорном жанре передано обращение Святослава ко Всеволоду: «Брате и сыну! Много ти есмь добра творил и не чаял есмь сякого возмездья от тебе. Но же еси умыслил на мя зло и ял сына моего, да недалече ти мене искати — отступи дале от речки тое, дай ми путь, ать ближе к тобе перееду — Ать нас розеудить бог! Мне ли пути не даси, а яз тобе дам путь — ты перееди на сю сторону, а еде нас бог розеудить!» 63.
Любопытна феодальная формула, с которой обратился великий князь Киевский к князю Владимирскому: «брате и сыну». Она подчеркивала первенствующее положение Святослава, рассматривавшего Всеволода как своего вассала. Автору «Слова о полку Игореве» пришлось потом заглаживать горделивость своего предшественника и подчеркивать суверенное положение Всеволода.
60 Там же, стр. 418.
61 В своем окончательном виде текст Ипатьевской летописи содержит включения из летописи Всеволода, вставленные в черниговский рассказ.
62 Ипатьевская летопись, стр. 422.
63 Там же, стр. 419.
72Z
Так же обстоятельно описан и болгарский поход: упомянуты полки, воеводы, маршрут ладей и конницы, названы болгарские города.
Подробно сказано о смерти Изяслава Глебовича:
«Болгаре же, видевше множьство руских полков, не могоша стати, затворишася в городе. Князи же молодей уохвотишася ехати к воротом биться. И ту застрелиша сквозе броне под сердце Изяслава Глебовича, сыновца Всеволожа. И принесоша ле жива в товары и бысть печаль велика Всеволоду и всим княземь и дружине уныние» 64. Убитого княжича похоронили во Владимире, «у святой Богородице Золотоверхой» 65.
В последний раз знакомый нам стиль Кузьмища Киянина, восхваляющего золотое узорочье, встречается в летописи под 1184 г.
В 1184—1185 гг. после восьмилетнего перерыва киевское и владимиросуздальское летописания снова сблизились, снова стали повествовать об одних и тех же сюжетах и иногда почти дословно совпадать.
И там и здесь имеется рассказ о поставлении суздальского епископа Луки и о пожаре во Владимире, т. е. о событиях локальных, чисто владимирских. И там и здесь есть рассказы о борьбе с половцами, хотя эти события больше были связаны с южными землями.
Начало новому сближению было положено, по всей вероятности, назначением киевского игумена от Спаса на Берестове, «смиренного духом и кроткого» Луки, епископом в Ростов. Назначение это состоялось вопреки воле митрополита-грека, прочившего на ростовскую кафедру своего соотечественника, «но неволею великою Всеволода и Святославлею по-стави Луку епископом в Суждальскую землю» 11 марта 1184 г.
К дословным совпадениям следует отнести рассказ о грандиозном пожаре во Владимире 18 апреля 1184 г. Основной текст одинаков в обеих летописях, но в каждой из них есть пропуски и дополнения; очевидно, в дошедших до нас списках по-разному копировали какой-то более полный оригинал. Возьмем за основу текст Лаврентьевской летописи, а важнейшие дополнения Ипатьевской поместим в примечаниях.
«Того же лета бысть пожар велик в Володимери граде месяца априля в 18 день на память святаго Семеона, ужикы господня в середу. Погоре бо мало не весь город66 и церквий числом 32 и сборная церкви святая Богородица Златоверхая67, юже бе украсил благоверный князь Андрей и та загореся сверху и что бяше в ней дне (внутри) 68 узорочий, поникадила сребреная и ссуд златых и сребреных69 и порт золотом шитых и женчюгом70 и чюдных икон золотом кованых и ка-
Ипатьевская летопись, стр. 423.
65 В Лаврентьевской летописи есть аналогичный рассказ о болгарском походе, но совершенно самостоятельный.
66 Ипатьевская летопись: «... и княжь двор великый сгоре».
67 Ипатьевская летопись: «... и вся 5 верхов златая сгоре».
68 Ипатьевская летопись: «... вне и вну».
69 Ипатьевская летопись: «... бес числа»
70 Ипатьевская летопись: «. .. яже вешали на празник в две верви от Золотых ворот до Богородице, а от Богородице до владыцних сений в две же верви чюдных».
722
меньем драгым и женчюгом великим, им же несть числа... и вымы-каша из церькви на двор до всего, а ис терема куны и книгы и павог локы, укси церковные, иже вешаху на праздник и до ссуд, им же несть числа — все огнь взя без утеча...» 71
Текст Владимирской летописи производит впечатление первоначального. Он более полон, более точен (нет добавления о пяти верхах), снабжен записями, сделанными очевидцем, наблюдавшим, как во время пожара вытаскивали во двор деньги и книги, шелка и утварь. Киевский текст носит следы такой же обработки, какой подверглось первое описание Успенского собора (помещенное под 1174 г.) с его упоминанием о пяти главах; эта обработка могла быть произведена только после 1189 г., когда появилось пятиглавие. С другой стороны, в киевском тексте есть такие важные подробности (отсутствующие во владимирском), которые могли быть почерпнуты только из какого-то источника, современного самому событию. Таково, например, упоминание о пожаре великого княжьего двора; таков же подробный рассказ о том, как в праздничные дни развешивали узорчатые ткани на двух вервях от портала до епископского дворца. По всей вероятности, и Ипатьевский вариант и лаврентьевский восходят к одному общему источнику, более подробному, чем каждый из них.
Этим источником была запись, всеми своими деталями напоминающая «Повесть об убиении Андрея Боголюбского»: златоверхая церковь, благоверный князь Андрей, узорочье, золотые сосуды, иконы, кованные золотом и украшенные «каменьем драгым и женчюгом великим», — все это нам хорошо знакомо по тем летописным записям, которые выше были связаны с именем Кузьмища Киянина.
Но каким образом Кузьмище, ставший к этому времени летописцем Владимира Святославича, оказался во Владимире и стал свидетелем пожара 18 апреля?
Во-первых, киевский летописец, описавший (тоже как очевидец) поход на Болгарию в 1183 г., должен был побывать во Владимире осенью этого года, за несколько месяцев до пожара. У нас нет данных о том, немедленно ли возвратился князь Владимир Святославич в Киев, или задержался у Всеволода, пригласившего его в поход.
Во-вторых, следует принять во внимание, что незадолго до пожара, примерно в середине апреля, во Владимир должен был прибыть из Киева новый епископ Лука, поставленный 11 марта 1184 г. Путь от Киева до Владимира мог занять 28—35 дней72. Этот второй вариант наиболее ве-
Этими словами статья Ипатьевской летописи заканчивается. «Поучение по поводу пожара 1184 г., имеющееся только во владимирском летописании (как и панегирик епископу Луке), следует, очевидно, приписать другому автору (см. Б. А. Рыбаков. Даниил Заточник и владимирское летописание XII в. «Археографический ежегодник за 1970 г.» М., 1971, стр. 71.
71 Лаврентьевская летопись, стр. 372.
72 В 1175 г. Михаил Юрьевич шел от Чернигова до Владимира 25 дней. Добавим 3 дня на путь от Киева до Чернигова и получим минимум — 28 дней. Епископский поезд двигался, вероятно, не так спешно.
/23
роятен. У нас нет только (и никогда не будет) данных, о том, что Кузьмище находился в свите епископа Луки. Однако вероятность этого предположения очень велика. Спасский монастырь на Берестове был представителем интересов суздальских Юрьевичей в Киеве. Если придворный летописец Андрея Юрьевича в результате превратностей судьбы действительно оказался в Киеве, то игумен Спаса на Берестове Лука (не он ли был в 1174 г. тем демественником Лукой, который хоронил Андрея?) по своему положению должен был быть одним из наиболее близких к нему лиц. Когда же игумен стал епископом, то включение в его свиту летописца, прославлявшего своим пером не только давние дела Андрея и Михаила, но и прошлогодние победы самого Всеволода, вполне вероятно. Во всяком случае, поразительное сходство рассказа о пожаре во Владимире в 1184 г. со всеми летописными записями, сближаемыми с «Повестью об убиении», не подлежит сомнению и может быть объяснено или тем, что этот рассказ написан тем же автором, т. е. Кузьмищем Киянином, или же тем, что кто-то подражал его стилю. Однако против последнего допущения говорит то, что статья 1184 г. является последней в этом духе. Все, что писалось позднее о церковно-строительных делах, что давало повод снова выступить со стилизацией под Кузьмища, не содержит никаких элементов этой стилизации (например, завершение перестройки того же Успенского собора Всеволодом в 1189 г.).
*
Если принять все высказанные выше предположения и наблюдения, то можно наметить такую канву биографии Кузьмища Киянина на фоне русского летописания 1160—1170-х годов.
1. Около 1159—1160 гг. Кузьмище появляется во Владимире, быть может, среди тех «мастеров изо всех земель», которые были приглашены Андреем Боголюбским для строительства новой столицы. Происходил он, по всей вероятности, из Чернигово-Северской земли, так как в его речи иногда прорывается характерная черниговская диалектная черта — особое употребление указательного местоимения «тот» («поеха... в ту церковь, теми Золотыми вороты... бяше той церкви на велицем дворе...»). Северянской чертой является замена «въ» на «у» («уздыханье», «заутра», «У чудное», «усток» вместо «въсток» и др.). Грамотный, образованный мастер привез с собой в Суздальщину запас чернигово-северских сведений о событиях 1159 г., которые и были включены в летопись. Это были последние заметки о южнорусских делах, попавшие во владимирское летописание.
Любопытно отметить, что в 1159 г. у северского князя Святослава Всеволодича служил человек по прозвищу «Киянин». Киянин выполнял дипломатическое поручение князя и был отправлен из Новгорода-Север-ского в Киев к великому князю Изяславу Давыдовичу для решения вопроса о судьбе Ивана Берладника. Другие князья послали с той же целью видных бояр.
124
2. На протяжении пяти лет (с 1160 по 1164 г.) Кузьмище Киянин вел краткую погодную летопись, посвященную преимущественно церковному строительству князя Андрея. Возможно, что в эти же годы писалась более общая летопись эпохи Юрия и Андрея, для которой были использованы книги, вывезенные Андреем в 1155 г. из Киева и Вышгорода. Среди увезенных книг почти несомненно была иллюстрированная летопись Изяслава Мстиславича и его сына Мстислава, возможно взятая как трофей в Переяславле в 1154 г. Отсюда целый ряд миниатюр был скопирован в протооригинале Радзивилловской летописи; особенно доказательны те миниатюры, которым нет соответствия в тексте Владимирской летописи. Это означает, что текст был сокращен в большей степени, чем рисунки, повествующие о делах Изяслава, врага Юрия.
Другим источником летописи Андрея 1164 г. была более ранняя летопись о так называемых рыцарских подвигах Андрея, совершенных им на юге в 1149—1151 гг. во время борьбы Юрия за Киев. Эта летопись молодых лет была оформлена, возможно, во время первого ухода Андрея в Суздаль в 1151 г., когда Юрий не смог противостоять его стремлению к эмансипации.
Вторая летопись Андрея была завершена, по-видимому, в 1164 г., после блестящей победы над Болгарией. В ней за время 1155—1157 гг. есть ретроспективные вставки, принадлежащие Кузьмищу Киянину и касающиеся преимущественно украшения церквей и чудотворной иконы Владимирской богоматери золотом, камением драгим и жемчугом великим.
3. Анализ миниатюр Радзивилловской летописи показывает, что эта летопись 1164 г. была иллюстрирована. Для времени до 1154 г. были широко использованы миниатюры книг, взятых Андреем; к ним было добавлено несколько рисунков, иллюстрирующих деятельность Андрея. Самостоятельное иллюстрирование началось с 1154 г., года вокняжения Юрия Долгорукого в Киеве.
Эта часть отделена от предшествующей изображением огромного купола, обитого листами металла. Золотой купол (никак не связанный с текстом) является как бы иллюстративным эпиграфом к последующей части, где пойдет речь о княжеском возвышении Андрея. Следует отметить, что миниатюры содержат еще более проандреевскую тенденцию, чем самый текст. Так, например, второй уход Андрея в Суздальщину в 1155 г. в Лаврентьевской летописи описан просто: «... иде Андрей от отца своего Суждалю...» Миниатюра же изображает Юрия Владимировича торжественно восседающим на великокняжеском «царском» троне и столь же торжественно направляющим своего сына на далекое княжение.
Как мы знаем, Андрей ушел и на этот раз «без отня слова», ограбив вышгородский храм. Художник стремился придать характер законности этому факту, изображая самовольный отъезд сына как получение инвеституры от отца. Далее много раз художник рисовал князя на троне. Неоднократно изображались и золотые купола, что встречается далеко не во всех разделах Радзивилловской летописи. Миниатюра, изображающая молебен у владимирской иконы после победы 1164 г., является своего рода концовкой, завершающей десятилетний отрезок времени, совпадаю-
725
щий с самостоятельным княжением Андрея. Именно в эти годы мы ощущаем в летописи руку Кузьмища Киянина. Возможно, что иллюстрирование летописи велось под его наблюдением.
Там, где кончается текст Кузьмища, прекращается и иллюстрирование событий. Когда же вновь возобновляется текст Кузьмища, то вновь появляются миниатюры.
Приведу пример. Некрологические записи 1165—1167 гг., не имеющие никаких признаков сходства с «Повестью об убиении Андрея» и не причисленные поэтому к творчеству Кузьмы, не имеют иллюстративного сопровождения, хотя умершие лица были или близки к Андрею, или очень значительны: 1165 г. — умер сын Андрея Изяслав; 1166 г. — умер брат Андрея Ярослав; 1167 г. — умер великий князь Киевский Ростислав. Когда же в 1174 г. скончался бездеятельный, болезненный брат Андрея Святослав Юрьевич, то Кузьма написал торжественный некролог, а художник нарисовал миниатюру, изображающую погребение князя и здание церкви, увенчанное куполом 73.
4. За годы 1165—1170 мы не видим в летописи характерных архитектурных заметок Кузьмы, хотя широкое строительство Андрея продолжалось. По каким-то причинам Кузьма на целых шесть лет оторвался от Владимирской летописи, ведшейся, вероятно, при Успенском соборе. В 1165—1168 гг. причиной такого отрыва могло быть строительство в Боголюбове. Может быть, именно поэтому мы и не знаем дат постройки церкви Рождества богородицы в Боголюбове и церкви Покрова на Нерли. В 1169—1170 гг. такой причиной могла быть поездка в Киев, куда Андрей посылал мастеров делать Золотые ворота (может быть, пострадавшие-при штурме Киева) и украшать золотом какую-то церковь внутри города на Ярославовом великом дворе.
Недаром же Кузьмище Киянин при описании погребальной процессии с телом Андрея так неожиданно вспомнил у Серебряных ворот Владимира о Киеве и киевских постройках покойного князя.
Не потому ли он и прозвище получил «Киянин», что ездил на год или на два в Киев по поручению Андрея? Однако в том летописании, которое велось в Киеве и во Владимире за годы господства Андрея, Кузьма не участвовал. Стиль миниатюр Радзивилловской летописи за этот цесарский период резко отличается от той части, которая может быть связана с Кузьмищем.
5. Возврат Кузьмища Киянина к летописной работе мы наблюдаем в 1172 г. Им описаны тяжелый поход на болгар («бысть нелюб путь тъи...») зимой 1171/72 г. и последующие события до середины 1174 г. . В шести миниатюрах, относящихся к этим годам, мы видим проявление тех же черт, что и в летописи 1164 г.: неудачный поход на Болгарию
73 По данным Татищева, о смерти болезненного князя сожалели все ученые люди, «зане сей князь был вельми благоразумен, учен писанию; много книги читал и людей ученых, приходящих от Грек и Латин милостиво принимая, с ними почасту беседовал и состязание имел» (Татищев, т. III, стр. 196). В летописном некрологе проскальзывают отмеченные выше диалектные особенности: «болезнью тою», «тъ святыи» (Лаврентьевская летопись, стр. 347).
126
показан как победа; дважды изображен князь на троне, распоряжающийся судьбой Киева и Новгорода. О предпоследней миниатюре, изображающей погребение Святослава, уже говорилось — там изображена церковь с тщательно разделанной кровлей и куполом. Последний рисунок посвящен черниговским событиям. Весь подбор сюжетов для иллюстрирования типичен как для летописи 1164 г., так и для круга интересов Кузьмища. Это еще раз убеждает нас в том, что процесс иллюстрирования княжеской летописи Андрея Боголюбского и в 1164 г., и после перерыва Кузьмищевой летописи в 1172—1174 гг. шел не без руководства со стороны автора текста, который по роду своей основной деятельности, как предполагалось выше, мог быть связан с художниками.
6. В момент убийства Андрея Юрьевича его клеврет Кузьмище находился в Боголюбовском замке и был свидетелем того, как заговорщики, осуществив свой замысел, завладели дворцом и всем замком. Он был хорошо осведомлен и о том, что делалось во Владимире, где он оказался на шестой день после убийства. Дальнейшая судьба Кузьмища неясна: оставаться во Владимире ему, как явному стороннику Андрея, было небезопасно; он мог уехать с посольством в Чернигов сразу же после решения пригласить Ростиславичей-изгоев, мог покинуть Владимир в самом конце 1174 г., когда отсюда уезжал в Чернигов Михаил Юрьевич. Во всяком случае, от летописного дела Кузьма был отстранен. Текст, не очень доброжелательный к Андрею, писал не он, а в миниатюрах Радзи-вилловской летописи появляется совершенно новый стиль, характеризующий короткое княжение Михаила Юрьевича. Именно в это время на миниатюрах город стали изображать не в виде византийской четырехбашенной крепости, а в виде башни с зубцами, напоминающей шахматную ладью. Сокращенный пересказ «Повести об убиении Андрея» иллюстрирован именно так, с зубчатыми башнями. Близость миниатюр к самому событию явствует из двух фактов: во-первых, у Андрея отрубают левую руку (что подтверждено антропологами), а во-вторых, на миниатюре, изображающей убийство, нарисована дама, в которой нельзя не признать княгини Улиты Кучковны, самый образ которой почти бесследно исчез из текста летописей 74.
Итак, рисунки, иллюстрирующие «Повесть», сделаны не в той манере, в какой сделаны все остальные части летописи, связанной с Кузь-мищем Киянином. Они по содержанию очень близки ко времени события. В них еще не вкралась ошибка в определении отрубленной руки, из них еще не изъяли упоминание о княгине, которая «держаше к нему злую мысль» и подстрекала братьев к убийству своего мужа.
Так как при Всеволоде Юрьевиче появился третий стиль исполнения миниатюр, характеризующийся изображением городской архитектуры как бы в аксонометрии, то мы можем датировать оригиналы иллюстраций «Повести об убиении Андрея» только временем княжения Михалка— от середины 1175 до середины 1176 г.
74 Кроме Тверской летописи (см. ПСРЛ, т. XV. М., 1965, стб. 250).
727
7. Кузьмище Киянин был, по всей вероятности, в 1175 г. в Чернигове вместе с братьями Андрея Боголюбского, но в большей мере он был связан с сыном Святослава Черниговского Владимиром. Он, вероятно, сопровождал его в майско-июньском походе 1175 г. на Суздальщину и вернулся с ним в Чернигов после благополучного вокняжения Михалка во Владимире.
8. В июле—августе 1176 г. черниговский князь Святослав Всеволодич стал великим князем Киевским, сменив здесь Романа Ростиславича. Очевидно, в это время Святослав Киевский и произвел замену враждебного ему летописания Романа Ростиславича своей черниговской летописью Кузьмы, пронизанной чернигово-суздальскими политическими интересами.
Уехав в Киев, Святослав Всеволодич сохранил свой сюзеренитет над всем чернигово-северским комплексом княжеств. Зимой 1176/77 г. отсюда, из киево-черниговских владений Святослава, его сыновья (в том числе и Владимир) отправились походом в помощь Всеволоду Большое Гнездо против Глеба Рязанского. Поход этот, судя по уцелевшим отрывкам, описан Кузьмищем Киянином. Очевидно, летописец прочно связал свою судьбу с княжеской ветвью черниговских князей.
9. В 1180-е годы, несмотря на превратности судьбы, наш летописец верен Святославу и его сыну. Поход на Влену, предпринятый из Чернигова, описан Кузьмой; им же описано участие Владимира Святославича в походе Всеволода на болгар в 1183 г.
10. В 1184 г. Кузьмище Киянин написал летописную статью о пожаре во Владимире, куда он мог попасть в свите нового епископа, другогЬ киянина — Луки. Любопытно, что в миниатюрах Радзивилловской летописи снова возрождается стиль тех миниатюр, которые ранее сопровождали текст Кузьмища: повествование о пожаре завершено концовкой с архитектурным пейзажем, где в центре стоит стройный одноглавый храм, очевидно Успенский собор 1160 г., сильно пострадавший от пламени.
Во владимирском летописании последующих лет нет никаких следов работ Кузьмы. Очевидно, запись 1184 г. была случайным эпизодом.
*
После того как мы рассмотрели двадцатичетырехлетнюю летописатель-скую деятельность Кузьмища Киянина, нам следует точнее датировать главное и наиболее ценное произведение этого талантливого автора — «Повесть об убиении князя Андрея Боголюбского».
Широкие рамки даты определяются, как мы помним, временем погребения Андрея (6 июля 1174 г.) и временем вокняжения Всеволода (26 июня 1176 г.).
Речь идет не о создании личных черновых записей, а об обнародовании такого важного обличительного произведения, как рассказ очевидца об убийстве царственной особы.
128
Мы должны исключить первые месяцы после убийства, когда во Владимирской земле действовали «слушаху Дедильца и Бориса, рязаньскою послу».
Так же мало оснований считать временем создания «Повести» те несколько недель, когда Михалко выдерживал осаду во Владимире (сентябрь—ноябрь 1174 г.) Наиболее вероятными представляются два срока: те полгода, которые братья Юрьевичи провели в Чернигове (от конца 1174 до 21 мая 1175 г.), или тот год, когда Михалко Юрьевич княжил во Владимире. Нам следует взвесить аргументы в пользу каждого варианта.
Ко второму варианту не подходят: во-первых, рассчитанные на южан пояснения о местоположении Боголюбова («якоже Вышгород от Кыева»), а во-вторых, заключительные слова повести:
«... молися помиловати братью свою, да подастъ им победу на противные и мирную державу. . .»
Победа была уже одержана 15 июня, и время мирной державы Михалка Юрьевича уже наступило.
Все это ведет к тому, чтобы признать наиболее вероятным первый вариант: «Повесть об убиении Андрея Боголюбского» написана (не как черновые записи, а как повествование, предназначенное для чтения современниками) в Чернигове при дворе крупнейшего в те годы русского князя Святослава Всеволодича зимой 1174/75 г.75
Святослав Всеволодич продолжал политику своего предшественника Святослава Ольговича, связавшего себя с суздальским князем Юрием Долгоруким, и на протяжении ряда лет (ознаменованных не только удачами, но и поражениями Андрея Юрьевича) он неизменно являлся союзником владимиро-суздальского князя.
Святослав был старейшим из князей, стоявших под Киевом с войсками Андрея в 1173 г. Когда Ростиславичи объявили войну всем Юрьевичам, Святослав приютил у себя в Чернигове изгнанных из своих городов братьев Андрея, Михаила и Всеволода с их женами и детьми. Здесь же гостила в 1173 г. и сестра Андрея Ольга Юрьевна с сыном, бежавшая от мужа из Галича.
Быть может, даже закладка на княжьем дворе черниговского детинца церкви св. Михаила в 1173/74 г. была связана с длительным пребыванием здесь знатного изгоя Михалка Юрьевича, так как в семье самого Святослава не было сыновей с этим именем.
Во всяком случае, когда Михалко и Всеволод возвратились снова в Чернигов в конце 1174 г., потерпев жестокое поражение, но не утратив надежд, автор «Повести об убиении Андрея Боголюбского» мог найти здесь, в Чернигове, многочисленную и благодарную аудиторию. Именно здесь вполне уместны были и географические пояснения, приравнивавшие местоположение Боголюбова к местоположению Вышгорода, и подробней*
75 Киев или Вышгород, как место написания «Повести», должны быть категорически исключены, так как там господствовали враги Андрея и его братьев — князья Ростиславичи (Роман, Рюрик, Давыд, Мстислав), внуки Мстислава Великого.
9 Б. А. Рыбаков
129
шее, единственное в летописи описание всех деталей боголюбовской замковой церкви. Оно не так было нужно владимирскому читателю, хорошо знавшему роскошь княжеского замка (почему владимирский сводчик и опустил это описание), как далекому черниговскому двору Святослава.
Только в условиях зимы 1174/75 г., когда Михаил и Всеволод Юрьевичи, пребывая в Чернигове, готовились к новым сражениям с Ростисла-вичами Суздальскими, и мог автор «Повести» закончить свое молитвенное обращение такой фразой:
«Да подасть им [Михаилу и Всеволоду] победу на противные!»
Итак, «Повесть об убиении Андрея Боголюбского» Кузьмища Киянина следует считать написанной в Чернигове зимой 1174/75 г.; она была рассчитана на окружение Святослава Черниговского — друга и соратника Андрея — и на всех Юрьевичей с их дружинами, собравшихся в это время у Святослава в Чернигове.
Черниговский двор в 1175 г. в качестве гостя имел князя Михаила Юрьевича, которого татищевские материалы характеризуют как большого знатока литературы:
Михаил «ростом был мал и сух; брада узка и долга, власы долгие и кудрявы; нос нагнутый. Вельми изучен был писанию. С Греки и Латины говорил их языки, яко русским, но о вере никогда прения иметь не хотел и не любил, поставляя, что все прения от гордости или невежества духовных происходят, а закон божий всем един есть» 76.
За десять лет до «Слова о полку Игореве» при дворе Святослава, которого прославила великая поэма, прозвучала вдохновенно написанная трагедия, посвященная смерти грозного самовластца.
*
В зиму 1174/75 г., когда Святослав Всеволодич готовил в Чернигове новый поход на северо-восток, у юго-западных границ его княжества вспыхнула грозная война, начатая его двоюродным братом Олегом Святославичем Северским в союзе со всеми князьями Киевской земли. Враги взяли Лутаву и Моравийск, находившийся в одном дне быстрого конного пути от Чернигова. Это был прямой ответ Святославу на поддержку им братьев Андрея Боголюбского.
Исследователи давно связывают с этими событиями известное «Слово о князьях», которое считают написанным в Чернигове и приуроченным к празднику 2 мая 1175 г.77 «Слово» написано в назидание младшим князьям, начинающим усобицы против старших:
«Слышите князи, противящеся старейшей братьи и рать воздвижуще и поганые на свою братию возводяще, не обличил ту есть бог на страшном судищи. Како святыи Борис и Глеб претерпеста брату
76 Татищев, г. III, стр. 220.
77 П. В. Голубовский. Опыт приурочения древнерусской проповеди «Слово о князьях» к определенной хронологической дате. М., 1899.
130
своему не токмо отъятие власти, но отъятие живота. Вы же до слова брату стерпети не можете и за малу обиду вражду смертоносную въздвижете, помощь приемлете от поганых на свою братию» 78.
Идеалом автора являются не только Борис и Глеб, но и Давыд Святославич Черниговский, брат Олега «Гориславича», который всегда умело и миролюбиво улаживал усобицы.
Слово завершается гневными и грозными словами:
«Постыдитеся, враждующи на братию свою и на единоверники своя, вострепещете, восплачете пред богом! . .»
Если верно предложенное П. В. Голубовским приурочение «Слова о князьях» к войне Олега против Святослава Всеволодича в 1174— 1175 гг., то следует сказать, что в это время и год спустя эта проповедь могла восприниматься в Чернигове как словесное оружие не только против Олега Северского, но и против суздальских Ростиславичей, под* нявших руку на свою старейшую братию, стрыев Юрьевичей.
В Чернигове накануне того, как черниговский князь стал великим князем Киевским, очевидно, успешно развивалась литература, подкреп* лявшая политические замыслы Святослава: летопись фиксировала текущие события, «Повесть об убиении Андрея» приравнивала убитого князя к святым мученикам и призывала божественную помощь братьям убитого, «Слово о князьях» в общей форме бичевало вассалов и младших князей, начинавших усобицы против своих сюзеренов.
Киевская летопись Святослава Всеволодича
Как предположено выше, Святослав Всеволодич еще в бытность свою великим князем Черниговским (1164—1176 гг.) организовал при помощи суздальского эмигранта Кузьмища летопись, повествовавшую о делах и смерти друга и союзника Святослава — Андрея Боголюбского. Эта черниговская летопись говорила и о внутренних черниговских делах, и о широко задуманной черниговским князем борьбе за владимиро-суздальское наследство, осуществленной при его военной поддержке в 1174—1177 гг.
После того как Святослав отсудил и отвоевал себе Киев в 1176 г., мы не видим прямого продолжения этой летописи в годы 1176—1178, но к 1179 г. (как увидим ниже) в Киеве появляется новая летопись, описывающая события в духе Святослава. Наличие летописи Кузьмища Киянина позволило Святославу заполнить годы княжения в Киеве Ростиславичей своей чернигово-владимирской летописью, отвергнув (или уничтожив?) то, что было написано при Романе.
Новый летописец Святослава ясно и четко выражал свои симпатии этому великому князю, что и позволило прежде всего выделить его творчество из общего состава Киевского свода 1198 г., где одновременно с ним писали летописцы другого великого князя — Рюрика Ростиславича.
78 Там же, стр. 22.
9* I3t
О соперничестве двух ккязей-соправителей (Святослава и Рюрика) и о соперничестве их летописцев нам придется говорить в дальнейшем. Сейчас наша задача состоит в выделении, в выявлении тех частей свода, которые могут принадлежать летописцу Святослава, а следовательно, в определении тех признаков, которые позволят отличить Святославова хрониста от игумена Моисея, во-первых, и от другого безымянного Рюрикова летописца, во-вторых. Церковно-некрологическая манера Моисея разобрана в специальной главе (см. «Летописные записи игумена Моисея»).
Летописец Рюрика, писавший о военных и княжеских делах, обладал рядом специфических черт. Статьи Рюрикова и Святославова летописцев постоянно перемежаются, сливаются одна с другой, так что разделение их является делом нелегким. Можно наметить несколько формальных признаков, отличающих одного летописца от другого:
Летописец Святослава Всеволодича
1. Дата событий обычно пишется подробно, с указанием месяца, числа, дня недели и дня христианского святого.
2. Великий князь называется или просто Святославом, или (что встречается
. реже) с отчеством. Если совместно действует и князь Рюрик, то он именуется Рюриком Ростиславичем (с отчеством).
3. Половцы называются «погаными», половецкие ханы — «окаянными», «безбожными» и «треклятыми». В том случае, если половцы нападают на Русь, то к ним применяются библейские термины: «агаряне», «измаилтяне».
4. Торки, входившие в состав Русской земли, называются Берендеями (как и В летописи Поликарпа).
Имя торческого князя пишется: КУНЪТУГДЫЙ
5. Широко применяется церковная фразеология в самом тексте и в виде отдельных рассуждений о казнях божьих, о судах божьих и о знамениях.
6. Местами проглядывает черниговская диалектная черта: «беззаконных тех агарян», «богостудными теми агаряны» и др.
Летописец Рюрика Ростиславича
1. Дата почти всегда приблизительна: «того же лета», «тое же зимы», «тое же весны».
2. Чаще всего применяется формула «Сду-мав Святослав со сватом своим с Рюриком». По отношению к этим соправителям отчество почти не употребляется.
3. Половцы называются просто половцами, без всяких эпитетов.
4. Торки называются Черным Клобуком. Этот летописец очень внимателен к участию Черных Клобуков во всех военных действиях.
Устойчиво применяется написание КУНТУВДЬЙ.
5. Церковных выражений почти нет.
6. Все летописные статьи этого автора написаны на чистом киевском наречии.
Эта черта естественна для летописца того князя, который пришел в Киев из Чернигова.
В качестве примера приведем две летописные статьи близкого содержания:
1185 г. «Тое же весне князь Святослав посла Романа Нездиловича с Бе-рендичи на поганее Половце. Божиею помочью взяша веже поло-зецькеи, много полона и коний месяца априля в -21 на самый
132
Великъ день. Тогда же Святослав князь иде в Вятиче Корачеву орудей деля своих» L
1187 г. «Тое же зимы сдумав Святослав со сватом своим с Рюрикрм, посласта Черны Клобук на вежа за Днепр и Романа Нездило-вича воеводою, и взяша вежа за Днепром и возвратишася восвояси со славою и честью великою; Половци бо бяхуть шли в Дунай и не бе их дома в вежах своих» 1 2.
Совершенно ясно, что первая статья принадлежит летописцу Святослава, а вторая — летописцу Рюрика.
Святославов летописец постоянно выдвигает своего князя на первое место, интересуется его личными делами, сообщает о съездах всех черни-гово-северских князей, верховным сюзереном которых был Святослав, не порывавший связей с Черниговом. Ведя великокняжескую летопись, он очень лояльно относился к соправителю и сопернику Святослава Рюрику, величая его по отчеству и не забывая поделить славу побед между обоими князьями.
Он очень набожен и полон провиденциализма. Каждое нашествие «поганых половцев» он расценивает как наказание «за грехы наша», каждую победу — как божье заступление.
Летописец живет в Киеве. Когда Святослав в 1180 г. уехал в Любеч на съезд своих вассалов («ряды ему деющю»), то «еде же удеяся велико зло в Киеве: погореша дворове по Горе и церкви зажьжеся великая ми-трополья святая Софья».
Несколько необычно выделение «Горы» — нагорной части Киева. Такое обособление не могло быть естественным ни для жителя Ярославова города, ни для обитателя Печерских гор. Так мог сказать только житель киевского Подола. Именно на Подоле был расположен родовой двор Святослава, поставленный еще его отцом Всеволодом Ольговичем.
У Святославова летописца нас может удивить одна статья, завершающаяся словами о том, что Святослав и Рюрик «победу приемша молитвами святою мученику Бориса и Глеба» (1185). Церковь Бориса и Глеба в Чернигове не была кафедральной; вышгородский храм Бориса и Глеба не имел отношения к Святославу, так как Вышгородом владели Ростиславичи. Сами Борис и Глеб, как святые, не имели отношения к празднованию победы, совершенной 1 марта, т. е. не в их праздник.
Все разъясняется при детальном ознакомлении с топографией киевского Подола; нам поможет в этом запись о смерти Святослава Всеволодича в 1194 г.
Возвратившись в Киев из своего домениального Карачева больным, Святослав съездил в Вышгород поклониться мощам Бориса и Глеба; на обратном пути он хотел помолиться у гроба своего отца в Кирилловском монастыре, но церковь была заперта: «попови же отшедшю с ключемь». На следующий день умирающий князь снова поехал к «отню гробу»:
1 Ипатьевская летопись, стр. 430.
2 Там же, стр. 444.
133
«В суботу же еха ко святым Мучеником к церкви ту сугцей у святого Кюрила... в неделю же празднику бывшю и не може ехати с Нового Двора, но ту и празнова празник святую Мученику [Бориса и Глеба]» 3.
Следовательно, около Кирилловской церкви Всеволода-Кирилла, рядом со старым «Чурилиным двором», воспетым былинами, был поставлен (очевидно, после вокняжения Святослава в Киеве) Новый двор с церковью Бориса и Глеба.
Нам известно, что летописцы в выборе христианских патронов держались известной системы: во Владимире, где кафедральный храм был посвящен успению богородицы, победы приписывались молитвам богородицы, в Чернигове с его Спасским собором — Спасу, в Новгороде — святой Софии. Упоминание Бориса и Глеба в неурочный для них день может указывать только на то, что летописец имел какие-то веские причины приписывать победу именно им.
Если принять во внимание, что на Новом дворе великого князя Святослава близ Кирилловской церкви была церковь Бориса и Глеба, то все разъяснится. Так как главная общерусская борисоглебская святыня в Вышгороде была прочно захвачена Ростиславичами, то создание собственного храма Святославом Всеволодичем в своем родовом гнезде на Дорогожичах, у святого Кирилла, вполне естественно. Естественно и другое— что именно здесь и писалась летопись князя Святослава; поэтому летописец приписывал победу Борису и Глебу, поэтому основную часть Киева, возвышающуюся над долиной Лыбеди и Почайны, он назвал Горой (по тому же самому принципу, по которому жители Горы называли низменную часть Подолом). Быть может, перу этого же борисоглебского летописца (но еще до вокняжения Святослава в Киеве) принадлежит описание победы Игоря Святославича над половцами 20 июля 1171 г. Этот летописец ставит Святослава Черниговского на первое место, а Романа Киевского — на второе. Он подробно говорит о празднике Бориса и Глеба.
Для нас очень важно определить место творчества Святославова летописца во всей системе киевского летописания XII в.
Важной вехой в киевском летописании является 1179 год. Нужно отметить, что событий предшествующего, 1178 г., нет в летописи вовсе4. Не менее важно указать и на то, что на этот пустой год падает рубеж двух систем летосчисления: до 1177 г. включительно применялся улътрамартов-ский стиль, а начиная с 1179 г. — простой мартовский стиль счета годов.
Переломное значение 1179 г. видно и из того, что при описании событий 1177 г. была указана их двухлетняя давность, что дает нам 1177 + 2=1179. Это означает, что летописец в 1179 г., зная финал событий, занес их в летопись задним числом:
«И посла Святослав ко Всеволоду Пьрфюрия епископа Черниговьского и Офрема игумена святое Богородици и удержа е Всеволод 2 лете» 5.
3 Ипатьевская летопись, стр. 457.
4 Н. Г. Бережков. Хронология русского летописания. .., стр. 195, 200.
5 Ипатьевская летопись, стр. 411.
134
Кирилловская церковь XII в. в Киеве, где похоронен Святослав Всеволодич
Если мы приглядимся к летописным записям 1170—1180-х годов с точки зрения Святославова летописца, то увидим, что и в этом смысле 1179 год является порубежным.
До 1179 г. Святославов летописец или вписывал в Киевскую летопись готовые произведения, какими являлись «Повесть» и летопись Кузьмища Киянина (полностью соответствовавшие интересам Святослава), или же писал короткие заметки, возможно по памяти. Такие заметки впервые появляются там, где кончился свод Поликарпа в 1171 г. Стиль заметок своеобразен:
«В то же время седящю Святославу Всеволодичю вь Чернигове, а Ро-манови седящю вь Киеве и начата Половьци пакость творити по Рьси» 6.
Запись о киевских по своей сущности делах начинается с указания на то, что в Чернигове сидит Святослав. Великий же князь отодвинут на второе место.
В других заметках говорится о рождении племянника у Святослава, о постройке Святославом церкви на княжьем дворе в Чернигове (1173) без точной даты. Запись 1174 г. о юридических претензиях Святослава на Киев могла основываться на тексте грамоты.
Важная запись 1176 г., содержащая ряд признаков Святославова летописца («берендеи» вместо «Черного Клобука», церковные рассуждения о казнях божьих, упоминание «поганых» и общая антиростиславичская направленность), тоже содержит упоминание великого князя лишь в качестве второстепенного обстоятельства времени:
«В лето 6685 Приидоша Половци на Рускую землю на русалкой недели.
Седящю Романови в Киеве. . .» 7
Начиная с 1179 г. (6686 г.) мы видим уже не краткие заметки без особых подробностей, которые могли быть сделаны по памяти, а новую летопись с подробным изложением семейных и государственных дел Святослава Всеволодича Киевского и со сведениями о делах в Северской земле, в Рязани и в Суздальщине.
В 1179 г. впервые появляется в летописи новый цветистый стиль в описании половецких набегов, где половцы именуются «Измаильтянами» и «Агарянами».
Познакомимся с этой новой великокняжеской летописью более подробно. Вот состав ее статей за 1179 г.:
1. Святослав Всеволодич Киевский женил среднего сына Всеволода, на дочери польского князя Казимира. Великий князь назван без отчества и титула, просто Святославом. Так мог сделать только его летописец.
2. Всеволод Юрьевич пригласил сына Святослава, Владимира, в свою столицу и выдал за него свою племянницу, дочь Михалка. «Иде Володи-мер с женою к Чернигову к отцю — ту бо живяше Святослав, пришед ис Киева». Снова летописец проявляет внимание к великому князю, который не может расстаться с родным Черниговом.
6 Ипатьевская летопись, стр. 387.
7 Там же, стр. 408.
136
3. «Того же лета преставися Глебовая княгиня Рязаньская». Эта княгиня за два года до своей смерти обращалась к Святославу за помощью.
4. Кратко описано погребение матери Святослава Всеволодича в Кирилловской церкви в Киеве: «Юже бе сама создала».
5. «Того же лета месяца августа придоша иноплеменьници на Рускую землю, безбожнии Измаилтяне, оканьнии Агаряне, нечистии исчадья, делом и нравом сотониным именемь Концак, злу началник, правоверным крестьяном, паче же всим церквам, идеже имя божие славиться, сими же погаными хулиться, то не реку единемь крестьяном, но и самому богу врази. . .» Святослав изображен в дальнейшем изложении как мудрый полководец, заранее вышедший навстречу половцам и тем испугавший их.
6. Смерть Олега Святославича (16 января) и перераспределение столов в Чернигово-Северской земле: Игорь — в Новгороде-Северском, а Ярослав Всеволодич — в Чернигове.
7. Ярослав Черниговский выдал дочь за Владимира Глебовича Переяславского (8 ноября).
8. Ольга Юрьевна, дочь Долгорукого, крестила четвертую дочь Всеволода Большое Гнездо. Точной даты летописец не знает («до Дмитрова дни»), что вполне естественно, если он жил в Киеве.
Великокняжеская летопись Святослава оборвалась на 1180 г., когда он утратил на несколько месяцев Киев и вынужден был вернуться в Чернигов. Однако и в его черниговский период, отмеченный войной со Всеволодом зимой 1180/81 г., летописная работа велась. Выше мы связали описание этой кампании (стояние на речке Влене) с именем Кузьмища Киянина. Следует сказать, что существенной и резкой разницы между характером летописных статей, приписанных авторству Кузьмища, и статей разбираемого сейчас безымянного Святославова летописца нет; оба автора имеют ряд сходных черт.
Отличием является библейский стиль и нагромождение отрицательных эпитетов при описании половцев-врагов. Когда половцы были союзниками Святослава, этот стиль у его хрониста исчезал.
Возобновилась летопись Святослава (или, точнее, в своде игумена Моисея вновь появились выписки из нее) в 1183 г., когда произошло примирение и с Рюриком, и со Всеволодом:
«Князь Кыевьскый Святослав Всеволодичь ожени 2 сына: за Глеба поя Рюриковну, а за Мьстислава поя Ясыню из Володимеря Суждаль-ского, Всеволожю свесть. Бысть же брак велик» 8.
Святославову летописцу нужно приписать описание набега Кончака 23 февраля 1184 г. и разгрома Кобяка в том же году 30 июля на реке Ерели. Ему же принадлежит статья о разгроме Кончака весной 1185 г. Очень вероятно его участие в описании «полка Игорева», но этот вопрос уже разобран мной ранее 9. Им же, вероятно, внесено единственное сведение за 1186 г.:
8 Там же, стр. 422.
9 Б. А. Рыбаков. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, стр. 172—193.
137
«В лето 6694 месяца марта Святослав Всеволодичь святи церковь в Чернигове святого Благовещения, юже бе сам создал» 10.
Говоря об объеме великокняжеской летописи Святослава и ее хронологическом диапазоне, мы должны иметь в виду, что дошедшие до нас в составе свода 1198 г. выписки из нее никак не могут быть адекватны самой летописи, так как в 1190 г. произошла ссора Святослава с Рюриком и, очевидно, дух Святославовой летописи разошелся с духом Рюриковой. А ведь окончательная компоновка свода была в руках верного и давнего клеврета Рюрика — игумена Моисея. Святославов летописец описал кончину своего патрона 25 июля 1194 г. на Новом дворе, и Моисей включил это в свод, но между 1186 и 1194 гг. мы не видим в Киевском своде следов летописи Святослава Всеволодича.
Летописание Рюрика Ростиславича в 1187—1196 годы
Понять сущность событий конца XII в. и сложность их летописного отражения мы сможем, только учитывая своеобразие политического строя Киевского княжества этого времени.
Здесь очень многое определялось одновременным соправительством двух великих князей, представителей соперничавших княжеских фамилий Ольговичей и Ростиславичей.
Святослав Всеволодич, глава чернигово-северских Ольговичей, владел Киевом и числился старейшим с 1176 г. Какова была его реальная опора в Киевщине, нам не известно. Очевидно, он постоянно должен был рассчитывать на поддержку своего брата Ярослава Черниговского и двоюродного брата Игоря Северского, считавшихся формально его вассалами. Без этой поддержки ему было трудно завоевывать авторитет правителя и военачальника у киевского боярства, так как этот авторитет проверялся умением противостоять натиску Поля, половецкой степи.
Рюрик Ростиславич распоряжался «всей Русской землей», владел крупнейшими крепостями под Киевом — Белгородом и Вышгородом — и имел реальную опору в торческом Поросье, где находились главные военные резервы Киевской земли. Его положение было более прочным, так как в его распоряжении находились те самые Черные Клобуки, которые сами о себе говорили, что «в нас ти есть, княже, и добро и зло».
Когда Рюрик после смерти Святослава в 1194 г. стал единолично править Киевщиной, летописец отметил, что «обрадовася вся Руская земля о княженьи Рюрикове: кыяне и крестьяни и погании, зане всих приимаше к собе с любовью и крестьяны и поганыя».
Святослава, по всей вероятности, поддерживало киевское боярство, так как он дважды становился великим князем после проигрыша им сра
10 Ипатьевская летопись, стр. 439.
138
жений с Ростиславичами (1176 и 1181 гг.). Но боярство если и поддерживало Святослава, то не только ради политического равновесия, но прежде всего ради безопасности Русской земли. В 1180-е годы все оценивалось с точки зрения обороны Руси от Кобяка и Кончака. 1183 год был годом братолюбивого согласия как обоих соперничавших соправителей, так и Всеволода Большое Гнездо. Всеволод «прия великую любовь с Святославом» и просил у него помощи против Болгарии. Святослав с Рюриком «живяста у любви и сватьством обуемшеся»; политические союзы были скреплены браками: Святослав женил одного сына на родственнице Всеволода, а другого — на дочери Рюрика.
Последующие два года ознаменованы совместной борьбой Святослава и Рюрика с половцами. В эти напряженные годы (1184, 1185) складывалось положение, неблагоприятное для Святослава: Ярослав Черниговский упорно уклонялся от общих походов и сидел дома, а Игорь тоже уклонялся, но, пользуясь своей отдаленностью от основного театра действий, предпринимал сепаратные походы на окраины Половецкого Поля. Даже Святославов летописец должен был осудить такое положение, когда «своя братья [вассалы Святослава] не идоша, рекуще: „Далече ны есть ити вниз Днепра — не можем своее земле пусты оставити"» L
Катастрофа 1185 г. обострила отношения Святослава с Игорем (издавна враждебные) и ухудшила отношения с Ярославом и Рюриком. Внутри дуумвирата назревал новый конфликт. В летописном деле он выразился в том, что летописец Рюрика Ростиславича перестал пользоваться летописью Святослава. Последняя заметка в своде 1198 г. (если не считать некролога), взятая из Святославовой летописи, относится к 1186 г. (одна фраза о постройке князем церкви в Чернигове). Далее идет летописание Рюрика.
Летописец Рюрика тщательно фиксирует все проступки Ярослава Черниговского, приводившие к охлаждению между дуумвирами. Наиболее ярко освещен трудный зимний поход 1187 г., ставший благодаря Ярославу безрезультатным:
«Тое же зимы Святослав сославъся с Рюриком, сватом своим и сду-маста ити на Половце. Рюрик же улюби Святославлю речь и рече ему: „Ты, брате, еди в Черьнигов, совокупися же со братьею своею, а яз сдесе со своею“» 1 2.
Очевидно, Ярослава было нелегко поднять в поход, если вместо гонца к нему поехал сам великий князь. Войска пошли по льду Днепра — «бе бо снег велик» — и когда уже далеко отошли от Киева, то выяснилось, что «Ярославу же не любо бысть дале пойти. И поча молвити брату Святославу: „Не могу ити дале от Днепра — земля моя далече, а дружина моя изнемоглася“. Рюрик же поча слати ко Святославу, понуживая его, река ему: „Брате и свату! Нам было сего у бога просити, а весть ны есть: а Половци восе лежать — за полъдне...“»
Святослав согласился со сватом, но просил его уговорить Ярослава:
1 Там же, стр. 426.
2 Там же, стр. 440.
139
«Рюрик же посла ко Ярославу и рече ему: „Брате! Тобе было не лепо* измясти нами. А весть ны правая есть, ажь вежи Половецкия восе — за полъдне, а великого езду нетуть. А, брате, кланяютися: ты мене деля пойди до полуднья, а яз тебе деля, еду 10 днев!“ Ярослав же не хотя ехати, рече: „Не могу поехати один, а полк мой пешь. Вы бы есте мне поведале дома, же дотоле ити — И бысть межи ими распря. Рюрик же много понуживая их и не може их повести. Святослав же хоте ити с Рюриком, но не оста брата Ярослава. И возвратишася восвояси"» 3.
Неуступчивость Ярослава привела к тому, что тяжелый зимний поход в 800 .километров был сделан русскими войсками впустую.
То, что автор отвел так много места в летописи этой распре, может быть объяснено позицией Ярослава в годы оформления свода.
1196. «Тое же зимы в великое говенье сдумав Ярослав Всеволодичь, князь Черниговьский с братьею своею, переступив крестное целование, на чемь же бяшеть умолвил с Рюриком.. .» 4
Ярослав объявил войну Ростиславичам и разбил смоленские полки Давыда. Летописец приводит грамоту Рюрика, посланную Ярославу:
«Ажь еси поехал брата моего убить и обрадовался еси сему, то уже соступилъся еси ряду и крестного целования. А се ти крестные грамоты! А ты пойди ко Смоленьску, а яз к Чернигову, да како нас бог разсудит и крест честный» 5.
Для читателя летописи образ Ярослава Черниговского, так как он обрисован летописцем Рюрика, должен был вызывать очень определенную историческую ассоциацию и воскрешать образ его родного деда Олега Святославича, княжившего в том же Чернигове и также постоянно уклонявшегося от общих походов на половцев, то «не сдравуя», то по другим причинам. Недаром автор «Слова», повествуя о княжьем непособии Святославу, вспомнил недоброе имя «Гориславича». И в той части «златого слова», которая посвящена Ярославу, мы не видим призыва к общим действиям; Святослав не просит брата «загородить Полю ворота», он горько сожалеет о том, что не видит войск «сильного и богатого и многовоя брата моего Ярослава», что черниговцы, предки которых при прадедах (но не при деде!) звенели славой, побеждая Шарукана в 1068 г., теперь думают лишь о том, как самим, одним похитить и поделить славу сепаратных походов.
Конфликты Рюрика с Ярославом неизбежно ухудшали взаимоотношения со Святославом, который поневоле поддерживал родного брата. Переломным оказался 1188 год, когда Святослав предпринял еще одну неудачную попытку избавиться от соправителя. Сначала он, «утаився Рюрика», хотел получить себе Галич, а затем стал выдворять туда Рюрика, «а собе хотяшеть всей Руской земли около Киева». Дело шло к открытому «не-любью» между обоими великими князьями.
3 Ипатьевская летопись, стр. 440.
4 Там же, стр. 464.
5 Там же, стр. 465.
140
В этот переломный 1188 год ясно обозначились новые направления внешнеполитических связей Рюрика: в противовес Ярославу Черниговскому Рюрик сближается с его соседом Игорем Северским и со Всеволодом Большое Гнездо. Об этом ярко свидетельствуют браки малолетних детей, заключенные в 1188 г. Дочь свою Ярославу Рюрик выдал за двенадцатилетнего сына Игоря, а своего сына Ростислава женил на восьмилетней (!) девочке Верхуславе-Анастасии, дочери Всеволода Большое Гнездо.
В Киевском своде это событие подробно описано, очевидно, рукой Моисея, любителя семейных торжеств:
1188. «Того же лета с велика дни посла князь Рюрик Глеба князя, шю-рина своего с женою, Славна тысяцкого с женою, Чюрыну с женою иныи многи бояре с женами ко Юрьевичю к великому Всеволоду в Суждаль по Верхуславу за Ростислава. А на Боришь день [24 июля] отда Верхуславу, дщерь свою великый князь Всеволод и да по ней многое множьство бес числа злата и сребра. А сваты подари велики дары и с великою честью отпусти. Еха же по милое своей дочери до трех станов и плакася по ней отець и мати, занеже бе мила има и млада сущи осми лет...
. . . Приведоша же ю в Белгород на Офросеньин день [25 сентября], а заутра Богослова. А венчана у святых Апостол у деревяной церкви блаженым епископом Максимом. Створи же Рюрик Ростиславу велми силну свадбу, ака же несть бывала в Руси. И быша на свадбе князи мнози, за 20 князей. . .» 6
Союз со Всеволодом просуществовал до 1195 г., когда сваты, поссорившись из-за волостей, «хотеша межи собою востати на рать». Это заставляет нас отодвинуть все благожелательные Всеволоду статьи ко времени более раннему, чем 1195 г., т. е. к отрезку между 1188—1195 гг.
Союз Рюрика с Игорем оказался более прочным, чему содействовало непрерывное ухудшение взаимоотношений Рюрика со старшими Ольгови-чами — Святославом и Ярославом. Союз с Игорем приобрел особое значение после смерти его тестя Ярослава Галицкого, когда на галицком столе в 1189 г. после всяких мытарств утвердился друг Игоря (и брат его жены) Владимир Ярославич, проживший перед этим у Игоря в Путивле около трех лет. Владимир Галицкий тоже был включен Рюриком в орбиту своих союзнических связей, так как он был давним и непримиримым врагом Романа Волынского, воевавшего с Рюриком.
Так к середине 1190-х годов сложилась очень определенная и ясная ситуация: для борьбы со своими северо-восточными врагами — Ольго-вичами Рюрик отколол от Ольговичей Игоря и поддерживал союз с ним.
В 1201 г. (уже за рамками Киевского свода) союз Рюрика с Игорем, ставшим к этому времени великим князем Черниговским и главою всех Ольговичей, дал свои плоды: Ольговичи воевали под знаменами Рюрика 7.
6 Там же, стр. 443.
7 Никоновская летопись. ПСРЛ, т. X. СПб., 1885, стр. 34
141
Для борьбы с западным врагом — Романом Мстиславичем — Рюрик вступил в союз с Владимиром Галицким, и тот ради Рюрика «повоева и пожьже волость Романову».
В этой связи нам понятен и постоянный интерес летописи к Игорю, и стремление летописца во что бы то ни стало оправдать его, снять или смягчить те обвинения, которые возводились на него летописью Святослава. Понятен нам и интерес к Владимиру Галицкому, проявляемый: в ретроспективных вставках, включенных в свод после 1188 г.
Итак, союз Рюрика Киевского с Игорем Северским и с Владимиром Галицким на протяжении всего последнего десятилетия Киевского свода определяет в значительной мере симпатии летописцев Рюрика к этим двум дружественным между собой князьям.
*
Познакомившись в общих чертах с историческими условиями, в которых происходило оформление последних разделов Киевского свода, приглядимся внимательнее к тому главному, основному летописцу, которому принадлежит основная часть записей 1187—1196 гг. С этим летописцем Рюрика мы уже много раз встречались и тогда, когда выясняли характер великокняжеского летописания Рюрика, и тогда, когда противопоставляли его по ряду признаков летописцу Святослава Всеволодича; мы встречаемся с ним при анализе особой «Повести о походе Игоря в 1185 г.», автор которой использовал текст летописи Рюрика, и при описании всех военных действий в степи и на Днепре 8.
Мы уже познакомились со многими стилистическими и терминологическими приметами этого автора и его отличиями от других летописцев.
В наиболее чистом виде его летописное творчество, начавшееся, как увидим, очень давно, представлено на отрезке 1187—1196 гг., где есть лишь небольшое количество посторонних ему материалов: рассказ Моисея о Верхуславе 1188 г., некролог Святослава Всеволодича 1194 г. и несколько статей о событиях в Галиче и о судьбе Владимира Галицкого (1188—1189 гг.)
Главным отличием Рюрикова хрониста является его спокойный эпический тон и объективность изложения.
Летописца Рюрика отличает безукоризненность языка, ясность литературной формы. Мы не найдем у него той несколько назойливой риторики и любви к красивости, которые присущи Моисею. Мы не обнаружим на его страницах ни одной диалектной черты, отклоняющейся от норм литературного языка. У него нет ни нагромождения бранных эпитетов, как у Святославова летописца, ни склонности к оснащению своего рассказа церковными рассуждениями и цитатами. «Бог» и «честной крест» встречаются в его записях не чаще, чем в обычной бытовой речи.
8 См.: Б. А. Рыбаков. Киевская летописная повесть о походе Игоря в 1185 г. «Сборник в честь В. П. Адриановой-Перетц». Л., 1969, стр. 58—63; он же. «Слово о полку Игореве» и его современники, стр. 182—193.
142
В своих сообщениях этот автор в очень сжатой форме, без лишних слов дает широкую картину событий. Прежде всего он вскрывает причину события и, без всякого намека на провиденциализм, ищет ее в междукня-жеских отношениях; в его обрисовке причина конфликта всегда реальна. В начале изложения он перечисляет в строгом порядке феодального старшинства всех участников похода, указывает маршрут и конечный пункт похода, перечисляет полки врагов, подробно описывает дислокацию войск перед боем и с большим знанием тактики говорит о ходе сражения. От него нельзя ожидать такого замечания о жаркой битве, как «страшно бе зрети», встречающегося однажды у монаха Моисея. В неизвестном летописце чуется воин и воевода, превосходно знающий все тонкости военного дела — от больших стратегических замыслов до мелких подробностей марша или боя. Летописец немолод; к годовой статье 1187 г. он делает примечание: «И на ту осень бысть зима зла вельми — тако, иже в нашю память не бывала николиже». Написать так мог только человек, проживший долгую жизнь.
В его оценках явно проступает классовый принцип: он никогда не забывает сказать о том, что лучшая часть войска — это бояре, «лепшие мужи», с которыми князь думает думу и получает от них хорошие советы. Лепшие мужи изображаются рыцарственно-стойкими в бою. Особенно внимателен летописец к участию в событиях Черных Клобуков, среди которых он также выделяет «лутших мужей». Он говорит о влиянии торче-ской знати на политику некоторых князей и отмечает значительность военной и политической роли Черного Клобука вообще. В его текстах нередко встречаются тюркские слова: «сайгат» (трофей, подарок), «билинч» (весть?) «търтак» (земельное владение), «кощей» (раб, слуга).
В случаях разгрома половецких войск Рюриков летописец подробно перечисляет ханов и их сыновей с указанием их племенной принадлежности или географического размещения («Лукоморские», «Куль-Обич-ский» и т. п.)
Особенно отличает этого автора от остальных его современников объективность в оценке князей и их поступков. Он — летописец Рюрика Ростиславича, но его нельзя назвать безоговорочно придворным летописцем; у него есть известная широта и независимость суждений и совершенно отсутствуют дворцовая льстивость и низкопоклонство, заметные у его собратьев.
Сам Рюрик обрисован в спокойных, достойных тонах, без каких бы то ни было эпитетов и восхвалений. Писатель предпочитал характеризовать людей по их действиям, не прибегая к риторике.
В острой ситуации нараставших конфликтов между обоими великими князьями он умел вести летопись Рюрика таким образом, что ее можно было показать и Святославу. Примером может служить приведенный выше спор по поводу неблаговидных действий Ярослава Черниговского. Отношения соправителей обострились в 1190 г., когда Святослав «по обаде» (доносу) арестовал виднейшего торческого полководца Кунтувдея. По просьбе Рюрика Кунтувдей был выпущен и «нестерпя сорома своего иде в Половце».
143
На этот раз «тяжа» дошла до объединения всех Ольговичей против всех Ростиславичей и едва не привела к войне. Однако и эти события летописец сумел изложить как бы со стороны, не обвиняя ни Кунтувдея, перенесшего незаслуженный позор, ни половцев, которые в этом случае выступали мстителями за Кунтувдея, и не выгораживая особенно Рюрика, знавшего о набегах половцев и тем не менее уехавшего в свой домениаль-ный Овруч, далекий от театра действий.
Святослава этот летописец тоже не обвинял прямо, а при помощи старых договоров 1176 г. показал его неправоту и красочно изобразил, как сам Святослав эту свою неправоту признал. В связи с несправедливостью, допущенной по отношению к Кунтувдею — старому участнику русских походов в степь, летописец Рюрика, большой друг Черного Клобука, усиливает внимание к действиям торков против половцев.
Несколькими примерами хотелось бы иллюстрировать спокойное, почти независимое отношение нашего летописца к высшей власти Киевской земли — к Святославу и Рюрику.
1193 г. Князья разошлись по вопросу о мире с половцами. Летописец передает переговоры по этому поводу, объективно излагая аргументы каждой стороны. Рюрик говорил, что нужно иметь в виду три варианта отношений с половцами:
1) Мир.
2) «Путь учинить на зиму».
3) «Своея земле стеречи».
Святослав отвечал:
«Ныне, брате, пути немочно учинити, зане в земле нашей жито не ро-дилося бяше ныне. Абы ныне земля своя устеречи». Рюрик ответил, что если Святослав не собирается в поход на половцев, то он сам непрочь отправиться в Литву, «подеяти орудей своих».
«Святослав же нелюбьем рче ему: „Брате и свату! Ажь ты идешь из отчины своея на свое орудье, а яз паки иду за Днепр, своих деля орудей. А в Руской земле кто ны ся останеть?4* И теми речьми измяте путь Рюрикови» 9.
Если бы мы не знали других разделов летописи, то нам было бы трудно решить по этому отрывку, на чьей же стороне автор. Святослав отказался от похода в степь, но у него жито не уродилось, приходилось ограничиваться обороной. Рюрик же, говоривший соправителю, что «нам уже нелзе не доспешным быти», вдруг собрался в противоположную сторону, в Литву.
Совершенно законным является желание Святослава поехать в свой Карачев и естествен его вопрос: «А в Русской земле кто же из нас останется?»
В связи с тем, что и Святослав и Рюрик (по данным того же летописца) в равной мере стремятся замкнуться в своих доменах и уклониться от ответственности за оборону Русской земли, внимание летописца переносится на молодого Ростислава Рюриковича, сидевшего в Торческе,
9 Ипатьевская летопись, стр. 454—455.
144
Церковь в Овруче, построенная Рюриком Ростиславичем
*|0 Б. А. Рыбаков
в самой гуще Черного Клобука, и взявшего на себя защиту южных рубежей. Теперь летописные статьи начинаются иногда другой формулой: «Сдумавше лепьшии мужи в Черных Клобуцех. . .» (1192, 1193/1194). Рюрик Ростиславич, проживающий в Овруче или отправляющийся «орудий своих деля» в далекую Литву, иногда бывает заслонен этим торче-ским боярством и собственным сыном, который соглашался возглавлять походы, «не поведася отцю». Летописец любовно описывает как разгром половцев, так и разъезды Ростислава по Руси с раздачей трофейных даров: он приехал к отцу в Овруч с «сайгаты», заехал к дяде Давыду в Смоленск, а оттуда с женой зимним путем повез сайгат к своему тестю Всеволоду Большое Гнездо в Суздальщину (1193 и 1194 гг.)
Зимой 1193/94 г. случилось событие, которое Рюриков летописец изложил так же эпически, как и другие, но сквозь пименовское спокойствие явно чувствуется осуждение обоих великих князей, пренебрегавших обороной Руси и стремившихся в свои домениальные владения:
«Тое же зимы воеваша Половци по Убережи, поимаша торкы — Святослав бо и Рюрик много стояша у Василева, стерегше земле своея и еха Святослав за Днепр в Карачев, а Рюрик еха во свою волость и то слышавъше Половци воеваша по Убережи» 10.
Последняя черта, которую хотелось бы отметить у этого летописца, это стремление документировать свою хронику княжеских взаимоотношений подлинными документами, чем он напоминает летописца более раннего времени — Петра Бориславича.
Пока он описывает сравнительно спокойные годы, мы не ощущаем этой документальности, но когда мы знакомимся с записями о бурных годах борьбы Рюрика с Романом, Ярославом и Всеволодом (1195—1196), то тут явно выступает желание летописца подтвердить правоту Рюрика подлинными текстами грамот, посланных князем или полученных им. В них мы видим другой язык, даже иную орфографию, чем в основном тексте. Так, например, только в грамоте Рюрика Всеволоду встречена форма «Волго-вичи» вместо обычной «Ольговичи». Нередко авторский текст летописца повторно пересказывает то, что есть в грамотах. В одной из грамот Ольговичей приводится старая формула, выдвинутая Святославом Всеволодичем еще в 1174 г.: «...мы есмы не угре, ни ляхове, но единого деда есмы внуци. ..» Всего можно насчитать для этого периода свыше полутора десятков грамот. Некоторые из них довольно пространны и не сообщают никаких новых фактов; летописец вводит их в свою хронику, очевидно, потому, что считает посылку грамоты тоже историческим событием, подлежащим фиксации.
Одной из таких грамот, посланной осенью 1196 г. Рюриком Ростисла-вичем Всеволоду Большое Гнездо, и завершается неожиданно та часть Киевского летописного свода, которая была собрана и в значительной мере написана хронистом Рюрика Ростиславича.
Далее следуют резко отличные во всем дворцовые записи игумена Моисея, который ничего не изменял в тексте своего предшественника.
10 Ипатьевская летопись, стр. 456.
146
К творчеству этого автора нам придется еще возвращаться в связи с вопросом о составлении свода из тех разнообразных материалов, которые были разобраны в предыдущих главах. Но прежде чем перейти к этой последней стадии нашей работы, нам нужно рассмотреть весь комплекс записей, связанных с галицкими делами и Владимиром Ярославичем Галицким.
«Г аличанин»
В составе Киевского свода 1198 г. есть много сведений о галицких делах, преимущественно о судьбе нелюбимого сына Ярослава Осмомысла — Владимира Галицкого. Киевские записи о галицких делах очень несистематичны, отрывочны и далеко не всегда современны событиям.
За вторую половину XII в. можно наметить четыре комплекса таких записей:
1. В Киево-Печерской летописи Поликарпа есть галицкие сведения? за 1164 г.
2. В летописи Рюрика Ростиславича подробно и сочувственно описаны три изгнания княжича Владимира Ярославича из Галича его отцом Ярославом Осмомыслом. События датируются 1170, 1173 и 1184 гг. Запись последнего события произведена не ранее 1188 г.
3. Борьба за галицкое наследство после смерти Ярослава (1187— 1188 гг.) описана летописцем Рюрика.
4. Особым летописцем (может быть, тем, который записал второй комплекс) описаны злоключения Владимира Галицкого и его прочное во-княжение в Галиче в 1189—1190 гг.
Рассмотрим каждый комплекс особо.
В летописи Поликарпа очень подробно описано соперничество Святослава Всеволодича и Олега Святославича после смерти Святослава Ольговича в феврале 1164 г. Весь рассказ написан с позиций сына умершего князя, Олега, и целиком в духе Поликарпа. Удивляет лишь то, что лицемерный и двуличный черниговский епископ, тайно державший руку Святослава Всеволодича, везде назван «пискупом». Такое написание совершенно необычно для киевской литературы, и мы встречаем его только в Галицкой летописи XIII в.1
Непосредственно к этому рассказу примыкает заметка о небывалом наводнении в Галицкой земле, когда люди и телеги оказались на деревьях.
Почти рядом в летописи находится сообщение о том, что византийский царевич Андроник бежал к Ярославу Осмомыслу в Галич и получил здесь несколько галицких городов «на-утешение» (1164 г.) Когда же император прислал послов за своим «братдном», то князь отпустил Андроника, «приставив к нему пискупа своего Кузьму». В соседней годовой статье применяется уже обычное «епископ».
1 См., например, роспись владимиро-волынских «пискупов» под 1223 г.
10*
147
Надо думать, что вскоре после 1165—1166 гг. у Поликарпа появился какой-то галицкий информатор, живший в Киеве (по поводу неурожая в Галиче он говорил: «. . . бысть в них жатва дорога рамяно»), но следивший за событиями в Галицкой земле. Был он связан, судя по его симпатиям, с двором Олега Святославича, что не должно нас удивлять, так как родная сестра первой жены князя Олега была галицкой княгиней, а его брат, Игорь, в эти годы женился на галицкой княжне Ярославне. Таким образом связи Олега и Игоря с Галичем были налажены. Как уже говорилось выше, рассказ о борьбе за черниговское наследство обличает вероломство Святослава Всеволодича и защищает права Игоря и Всеволода.
По отношению к трем другим комплексам целесообразно сделать перестановку и сначала разобрать комплекс сведений, связанных с борьбой за галицкое наследство (третий комплекс), а затем уже ознакомиться подряд со всеми данными о Владимире Галицком (второй и четвертый комплексы).
Некролог Ярослава Осмомысла, умершего 1 октября 1187 г., написан церковником в духе игумена Моисея, с церковными сентенциями, но без характерного для Моисея трафарета («. .. приложися к отцам своим, отдав общий долг» и т. д.) Следует учитывать, что описание смерти Ярослава составлялось летописцем (или летописцами) Рюрика в особых условиях, когда галицкое боярство устроило «мятеж велик» и нарушило завещание Ярослава о престолонаследии. Ярослав оставил галицкий стол сыну своей любовницы, сожженной боярами Настасьи, и обделил законного наследника Владимира: «... бяшеть бо Олег Настасьичь и бе ему мил, а Воло-димер не хожаше в воле его и того деля не дашеть ему Галича».
Боярский мятеж закончился тем, что «переступивше крестное целование» галицкие мужи возвели на престол Владимира «и выгнаша Олга нз Галича». Олег «Настасьич» бежал к Рюрику Ростиславичу в Овруч. Наличие этого беглеца при дворе Рюрика, очевидно благоволившего к нему в это время, не могло не сказаться на характере летописной статьи 1187 г. Надо думать, что, предоставляя убежище изгнаннику, великий князь рассчитывал как-то воздействовать на галицкую политику.
Только с учетом этих намерений мы сможем понять особый характер статьи 1187 г.
Князь Ярослав Осмомысл показан здесь мудрым, красноречивым, прославленным в чужих землях полководцем. Очень подробно показана передача престола Олегу. Для торжественной церемонии умирающий князь «. . . созва мужа своя и всю Галичкую землю позва же и зборы [соборы] вся и манастыря и нищая и сильныя и худыя...
И се молвяшеть мужемь своим: „Се аз одиною худою своею головою ходя, удержал всю Галичкую землю. А се приказываю место свое Олгови, сынови своему меншему, а Володимеру даю Перемышль*’. И урядив я и приводи Володимера ко хресту и мужи галичкыя на семь, яко ему не искать под братом Галича» 2.
2 Ипатьевская летопись, стр. 442.
148
Летописцу нужно было показать, что гость Рюрика — Олег — вполне законный претендент, что именно ему у смертного одра Ярослава присягало боярство Галича и всей Галицкой земли 3.
Все это очень хорошо согласуется с поддержкой Олега Рюриком. Владимир, захвативший Галич, нарушает планы Рюрика и показан здесь клятвопреступником.
Следующая летописная статья 1188 г. писалась уже в других условиях, когда борьба за галицкое наследство расширилась. Часть галицкого боярства, недовольная Владимиром, обратилась к Роману Мстиславичу Волынскому, призывая его на престол. Роман был женат на дочери Рюрика, и могущественный тесть стал активно поддерживать зятя, оставив на произвол судьбы не оправдавшего его надежд Олега Ярославича. Роману удалось на короткий срок вокняжиться в Галиче, но Владимир вошел в союз с венгерским королем, и Роман со всеми своими сторонниками бежал из Галича, захватив «весь добыток» Владимира. В конце концов Роман стал князем-изгоем и оказался при дворе Рюрика; здесь же находились и га-лицкие бояре, и Рюриковна, Романова княгиня, и галицкие боярыни-«га-личанки», вывезенные Романом. Вот эта-то среда изгнанников и изгнанниц и была, очевидно, источником информации о событиях в Галиче. Краски в этой статье сильно сгущены по сравнению со статьей 1187 г., и Владимир Галицкий представлен здесь в самых мрачных тонах:
«Князящу Володимеру в Галичкой земли. И бе бо любезнив питию многому, и думы не любяшеть с мужми своими. И поя у попа жену и постави собе жену и родися у нея два сына. . . И се уведав Роман, ажь мужи галичкии не добро живуть с княземь своимь про его насилье; зане где улюбив жену или чью дочерь — поимашеть насильем» 4.
Обращает на себя внимание некоторое стилистическое сходство этой части статьи 1188 г. с известным отрывком Галицкой летописи (под 6709 г.), открывавшейся панегириком в честь Романа:
«... и губяше [поганых] яко и коркодил, и прехожаше землю их яко и орел.. .» 5
Быть может, к Киевской летописи Рюрика приложил в этом месте руку летописец его зятя, жившего при его дворе в Белгоооде. Продолжение этой части статьи 1188 г. содержит много мелких деталей боярского заговора, записать которые мог только участник заговора, сторонник Романа. Он знал не только ход событий, но и тайные замыслы заговорщиков. Так,
3 В. Т. Пашуто почему-то считает, что Ярославом был созван земский собор (!) (см.: В. Т. Пашуто. Черты политического строя древней Руси. «Древнерусское государство и его международное значение». М., 1965, стр. 11 —13).
Текст летописи не допускает разных толкований: присягали Олегу бояре, мужи. «Соборы» (белое духовенство) и монастыри были позваны умирающим князем для трехдневного покаяния и милостыни. В решении же вопроса о престолонаследии духовенство участия не принимало. Ярослав дважды обращался только к боярству. В. Т. Пашуто не обратил внимание на то, что если принять его допущение о созыве «земского собора», то придется признать, что в состав этого представительного учреждения входили и нищие.
4 Ипатьевская летопись, стр. 444.
5 Там же, стр. 480.
149
ему было известно, что заявление галицких бояр Владимиру о том, что с его попадьей они хотят поступить так же, как 18 лет тому назад его сторонники поступили с любовницей отца, являлось якобы только угрозой, только тактическим приемом:
«„Княже! Мы не на тя востале есмы, но не хочемь кланятися попадьи, а хочемь ю убити! А ты где хощешь, ту за тя поимемь" [т. е. найдем тебе новую жену]. И се рекоша ведаючи, ажь ему не пустити попадьи, но абы им како прогнати его и сим ему пригрозиша» 6.
Автор этих строк, как явный сторонник Романа и мятежных бояр, должен был сопутствовать Роману в его изгнании и мог тоже быть при дворе Рюрика 7.
То, что текст о пьянстве и разврате Владимира Галицкого (так красочно воплощенный в опере Бородина) не принадлежит основному Рюрикову летописцу, явствует и из двойственного отношения летописи к Владимиру. В том месте, где сказано, что хозяевами Галича стали венгры, летопись проявляет неожиданное сочувствие к Владимиру:
«Король. . . Володимера поя с собою во Угры опять, нужею, отъима добыток. И всади его на столп и с женою его. Король же бе велик грех створил — крест целовал к Володимеру. Но бог избави его [Владимира] от такыя нужа» 8.
Владимир бежал из венгерского плена год спустя. Автор этого сочувственного Владимиру места летописи уже знает о том, что «бог избави его». Следовательно, часть годовой статьи 1188 г. написана позднее и присоединена к тому тексту, который повествовал о пороках Владимира Галицкого.
Судя по точнейшему знанию имен воевод, маршрутов движения войск и хода военных событий, эту вторую часть статьи 1188 г., говорящую о событиях за пределами Галича, писал основной летописец Рюрика.
Борьба за галицкое наследство разгоралась. Святослав Всеволодич Киевский вошел в тайные сношения с венгерским королем, добиваясь Галича, и тем самым стал соперником Рюрика. Следующая летописная запись 1188—1189 гг. принадлежит целиком летописцу Рюрика и содержит как недовольство хозяйничаньем венгров в Галиче, так и некоторое сочувствие к обманутому венграми Владимиру:
«Угре же. . . почаша насилье деяти во всемь и у мужий галичкых по-чаша отъимати жены и дщери на постеле к собе и в божницах почаша кони ставляти и в избах и иная много насилья деяти. Галичани же почаша тужити велми и много каяшася, прогнавше князя своего [Владимира]» 9.
6 Ипатьевская летопись, стр. 444.
7 Что у Романа был свой летописец, явствует из отрывка под 6681 г. (август 1170г.): «Того же лета исходяща и приде весть к Романови о отни смерти. Роман же яви дружине своей и приятелем своим новгородьцем. И сгадавше дружина...» Так как отец Романа умер в августе, то «исходящим» год можно определить только по сентябрьскому счету, неупотребительному в Киевской земле.
8 Ипатьевская летопись, стр. 445.
9 Там же, стр. 447—448.
150
Эти строки, как и весь рассказ о конфликте дуумвиров и о попытке Ростислава Берладничича овладеть Галичем, написаны летописцем Рюрика. Порицание Владимира сменилось сдержанным сочувствием ему.
Интерес киевского летописца к галицким делам в это время объясняется тем, что оба киевских князя устремлялись к этому городу и едва не развоевались из-за него друг с другом. Церковь, обеспокоенная господством католиков в Галиче, подогревала заинтересованность князей в судьбах Галича: «Се иноплеменьници отъяли отчину вашю. А лепо вы бы по-трудитися!» — говорил митрополит Святославу и Рюрику.
С прочным вокняжением в Галиче Владимира в 1189 г. Киевская летопись Рюрика совершенно утратила интерес к Галичу.
❖
Теперь нашему рассмотрению подлежат комплексы галицких сведений в Киевском своде 1198 г., связанные с* жизнью Владимира Галицкого в те годы, когда он поневоле оказывался за пределами родной земли и его судьба переплеталась с судьбами героев киевского летописания.
Все эти записи благожелательны к Владимиру, все враждебны Ярославу Осмомыслу, изгонявшему жену и нелюбимого сына из Галича. Это—серия обвинительных актов против Ярослава. Первые три записи относятся к годам 1170—1171, 1173, 1184, но у нас нет уверенности в том, что они были своевременно включены в Киевскую летопись. Первая запись 1170—1171 гг. повествует о расправе галицких бояр с князем Ярославом Осмомыслом, заведшим любовницу и утеснявшим жену и сына Владимира. Княгина Ольга Юрьевна с сыном и боярами бежала в Польшу; галичане звали ее, обещая арестовать мужа («а князя ти имем»), что в конце концов и сделали:
«Поедь стряпять [вариант: вборзе], — извещали они Владимира,— отца ти есмы яли и приятели его, Чаргову чадь избиле. А се — твой ворог Настасъка. Галичани же накладъше огнь сожгоша ю, а сына ея [Олега] в заточение послаша. А князя водивше ко кресту, яко ему имети княгиню въправду. И тако уладившеся» 10. В этом рассказе есть речевые особенности, необычные для киевского словоупотребления, как, например, обратное значение слова «стряпать»: обычно оно означает «медлить», а здесь применено в смысле «борзо» («быстро»). Может быть, это тоже галицкая особенность, как и обратное значение слова «победа»?
Под 1173 г. рассказывается о втором бегстве Владимира от отца. Ярослав для войны с сыном нанял за 300 гривен польское войско и сжег два города у луцкого князя, оказавшего гостеприимство Владимиру. Из Луцка Владимиру пришлось бежать в Торческ к своему ую Михалку Юрьевичу. Тесть Владимира Святослав Черниговский обещал переправить его к другому дяде — Андрею Боголюбскому, но почему-то не сделал этого11.
10 Там же, стр. 384—385.
11 Владимир женился на дочери Святослава Всеволодича — Болеславе в 1167 г. Исходя из этого, можно приблизительно считать, что он родился около 1150 г., т. е. был
757
Рассказ о втором бегстве Владимира разрывает повествование о стремительно нарастающем конфликте Ростиславичей с Андреем Суздальским. Создается впечатление, что разбираемый отрывок является комментарием к включенному в это место куску летописи Кузьмища Киянина, где говорится о том, что Михалко, временно примкнув к Ростиславичам, «уря-дилъся, яко же Володимера Ярославича Галичькаго, сестричича Михаль-кова, дати Ростиславичемь и пустити и к отцю». Наш отрывок разъяснил как обстоятельства ухода Владимира от отца, так и родственные отношения с Михалком Юрьевичем, уточняя, почему Владимир ему приходился сестричичем: «. . . брат бо бе Михалко Ользе княгине». Не вставлен ли этот отрывок каким-либо редактором уже после того, как в Киевскую великокняжескую летопись была влита летопись Кузьмища?
Следующий рассказ касается третьего вынужденного путешествия Владимира Ярославича Галицкого в 1180-е годы. Он присоединен к рассказу об одном сепаратном походе Игоря Святославича, отказавшегося участвовать в общем походе 1184 г. на Ерель и предпринявшего вылазку на Мерл, вблизи границ своей Северской земли:
«В то же время Володимер Ярославичь Галичьский шюрин Игорев, бяшеть у Игоря, зане выгнан бяшеть отцем своим из Галича. Тъи же Володимер приде преже ко Володимерю к Романови. Роман, блюдяся отца его, не да ему опочити у себе. Оттоле же иде к Инъгварови До-рогобужю — и тот, блюдяся отца его и не прия его. И он оттоле еха ко Святополку Турову — и тый такоже отпусти его ко Давыдови Смо-леньску. Давыд же отпусти в Суждаль ко Всеволоду, уеви своему. Володимер же Галичькый, нитамо обрете собе покоя, приде к зяти своему Путивлю ко Игореви Святославичю. Той же прия с любовью и положи на немь честь велику. И за две лете держа и у себе. И на третъее лето введе и в любовь со отцемь его и посла с ним сына своего, зятя Рюрикова, Святослава» 12.
В известной мере рассказ о скитаниях Владимира Галицкого является для нас ключом к определению времени внесения в Киевскую летопись сведений о галицких делах.
Рассказ вписан под 1184 г., но автор уже знает о том, что два с лишним года Владимир прожил в Путивле у мужа своей родной сестры Евфро-синьи Ярославны. Добавим к этому долгий путь: Галич—Владимир-Волынский—Дорогобуж-Волынский—Туров—Смоленск—Владимир-Суздаль-ский—Путивль—Галич; на него должно было уйти еще около года. Следовательно, в этой статье описаны события, охватывающие отрезок времени около трех лет. Указывая, что в 1184 г. Владимир находился еще в Путивле, летописец прямо говорит, что он знает и дальнейший ход событий — примирение отца с сыном в Галиче при благожела-
ровесником Игоря Святославича. К 1188 г. он уже несколько лет был женат на галицкой попадье, родившей ему двоих сыновей. Болеслава умерла, очевидно, после 1173 г., но задолго до 1188 г., так как галичане считали Владимира в случае развода или убийства ими попадьи свободным и предлагали свои услуги в поисках новой невесты: «А ты где хощешь, ту за тя поимемь».
12 Ипатьевская летопись, стр. 428.
152
тельном посредничестве Игоря «на третье лето». У нас нет оснований отсчитывать три года от 1184 г., так как именно на третье лето (в 1187 г.) Ярослав Галицкий скончался. Следовательно, трехлетний срок эмиграции Владимира может приходиться только на промежуток 1182—1186 гг.
Когда же описание путей галицкого княжича и жизни у зятя в Путивле было внесено в летопись? Ответ на это дает последняя фраза статьи 1184 г.: Игорь послал в Галич вместе с Владимиром своего сына Святослава, зятя Рюрика. Это вполне естественно. Дядя взял своего маленького племянника для того, чтобы показать его родному деду, Ярославу Осмо-мыслу. Но дело в том, что зятем Рюрика Святослав Игоревич стал не в 1184 г., а только в сентябре 1188 г., через год после смерти своего деда Ярослава.
Совершенно ясно, что рассказ летописца о ссоре Ярослава с сыном, о злоключениях и о примирении внесен в летопись не ранее конца 1188 г., после крутого поворота во всей политике Рюрика Ростиславича, происшедшего в этом же 1188 г.
В своих расчетах на галицкое наследство Рюрик не достиг успеха: Олег «Настасьич» оказался, очевидно, слишком мелкой фигурой и степень законности его притязаний на престол была в глазах боярства невелика. Зять Рюрика Роман, дважды «повабленный» частью галицкого боярства, дважды с позором покидал Галицкую землю и только при поддержке тестя вернул себе город Владимир-Волынский.
Тайные переговоры Святослава с венгерским королем сильно меняли расстановку сил. Когда же Святослав раскрыл свои карты и предложил Рюрику в том же 1188 г. уйти из Киевской Руси в Галич и тем самым упразднить киевский дуумвират, Рюрик понял, что обстановка резко изменилась не в его пользу. Он спешно заключил два новых и очень важных союза: со Всеволодом Суздальским и с Игорем Северским.
Сватовство сына Рюрика к восъмилетней Верхуславе — дочери Всеволода— и выдача своей дочери за двенадцатилетнего сына Игоря — явные доказательства поспешности заключения новых союзов.
После заключения этих союзов в 1188 г. Святослав Всеволодич со своими черниговскими вассалами был прочно блокирован новыми союзниками Рюрика с тыла: Всеволодом с северо-востока и Игорем с востока. У Рюрика были развязаны руки для выполнения всех его западно-русских галицких замыслов, тем более что зять Роман Волынский еще не начал враждовать с ним и расценивался как союзник, могущий оказать давление на захваченный венграми Галич с севера.
В этих условиях Владимир Галицкий, пленник венгерского короля, из нежелательного соперника, каким он был в 1187 г., превращался в потенциального союзника. Галицкое боярство, испытав горечь венгерской оккупации, тоже готово было принять своего наизаконнейшего князя — сына Осмомысла и внука Юрия Долгорукого.
Летописная статья 1184 г. о Владимире Галицком и Игоре, написанная после заключения новых союзов в конце 1188 г., явно свидетельствует о том, что после 1188 г. летописание Рюрика возвращалось к этим лицам и ретроспективно дополняло текст положительными сведениями о них.
153
Примерно к этому же времени относится и составление при дворе Рюрика специальной «Повести о походе Игоря в 1185 году», реабилитирующей неудачливого князя. Очень вероятно, что ретроспективные вставки в Киевскую летопись Рюрика о тяжелой судьбе Владимира Галицкого сделаны этим же Галичанином, как мы условились его называть, привлеченным на рубеже 1180-х и 1190-х годов к летописной работе в Киеве.
Рассмотрим последнюю запись о судьбе Владимира Галицкого, сделанную не в порядке редакционной вставки в старый текст, а непосредственно после самого события и, может быть, поэтому отличающуюся особой живостью языка:
1189 г. «Того же лета ускочи Володимер Ярославичь из Угор из веже каменое. Ту бо держашеть и король и с попадьею его и с двеима детятема. Поставлен бо бе ему шатер на вежи. Он же изрезав шатер и сви собе ужище и свесися оттуду доловь. От сторожий же его бяста ему два во приязнь, яже и доведоста земли Немечкыя ко цареви Немецкому. Царь же уведав, оже есть сестричичь великому князю Всеволоду Суждальскому и прия его с любовью и с великою честью.
И преставя к нему мужь свой и посла его Казимиру в Ляхи, веля ему доправити Галича по своей воле: ял бо ся бяше [Владимир] давати цареви по 2000 гривен сребра до года.
Казимир же, приставя к нему мужь свой Миклая и посла его в Галичь.
Галичькии же мужи сретоша его с радостью великою князя своего и дедича. А королевича прогнаша из земли своея. А Володимер седе на столе деда своего и отца своего на Спасов день. И посла ко Всеволоду ко уеви своему в Суждаль, моляся ему: „Отце господине! Удержи Галичь подо мною, а яз божий и твой есмь со всим Галичемь, а во твоей воле есмь всегда".
Всеволод же Суждальский приела ко всим княземь и ко королеви в Ляхы и води я ко кресту на своемь сестричиче: Галича не искати николиже под нимь. Володимер же утвердився в Галиче и оттоле не бысть на нь никого же» 13.
Только после заключения союза между Рюриком и Всеволодом Суздальским могли появиться в Рюриковой летописи такие подобострастные по отношению ко Всеволоду строки, смутившие некоторых позднейших историков, склонных преувеличивать всемогущество Большого Гнезда.
Император Священной Римской империи Фридрих Барбаросса не только потому принял участие в делах бежавшего из плена Владимира, что тот был племянником Всеволода, а и потому еще, что галицкий князь-изгой обещал выплачивать Фридриху колоссальную сумму в 2000 гривен ежегодно. Правда, третий крестовый поход избавил его от этих платежей— Барбаросса умер в 1190 г.
Автор записи о последнем путешествии Владимира Галицкого, оче
13 Ипатьевская летопись, стр. 448—449.
154
видно, галичанин, так как знает точную дату «утверждения» князя — 6 августа («Спасов день»).
Не подлежит сомнению, что авторы записи о галицких делах 1188 г. и этой записи 1189 г. — разные лица, так как, говоря об одном и том же событии, они применяют разную терминологию:
1188. «Король... всади его на столп и с женою его».
1189. «Ускочи Володимер. . . из веже каменое, ту бо держашеть король и с попадьею его» 14.
Для понимания особенностей автора записи 1189 г. очень важно рассмотреть продолжение ее, повествующее о дальнейшей судьбе Фридриха Барбароссы:
«В то же лето иде царь немецкый со всею своею землею битися за гроб господень... И пришедшим им и бьющимся крепко с богостуд-ными тыми агаряны. Богу же тако попустившу гнев свой на весь мир, зане исполнися злоб наших вся земля и си вся наведе на ны господь грех ради наших, воистину суд створи и правы судбы его... Се [гибель крестоносцев] бо створи господь за грехы наша, казня всь мир и пакы обращая...» 15
Рассуждения о божьем гневе и о справедливости его суда чрезвычайно напоминают соответственные места в «Повести о походе Игоря 1185 г.» («И се бог казня ны грех ради наших наведе на ны поганыя, не аки милуя их, но нас казня и обращая...»; «Истинен господь и прави суды его зело»).
Конечно, и там и здесь — общие места средневековой церковно-поучительной литературы, но не каждый летописец обращался именно к этим шаблонам.
Концовка записи о третьем крестовом походе 1189 г. почти буквально совпадает с фразой из статьи о взятии Иерусалима арабами, помещенной в Киевском своде под 1187 г.:
1187. «...Да кто свесть ум господень, кто ли свесть тайная его створе-ная?»
1189. «...Кто бо свесть ум господень и тайная его твореная кто весть?» Снова налицо пользование одним литературным шаблоном и, по всей вероятности, не по книгам, а на память, как ходовое выражение, понравившееся автору. Несколько перефразировано это выражение в «Повести
14 Этому же автору записи 1189 г. могла принадлежать и интересная статья о посольстве от Рюрика к Всеволоду за невестой для сына в 1188 г. В отличие от Рюрикова летописца, никогда не называвшего Всеволода великим князем, в статье о приезде Верхуславы Всеволод назван великим князем, как и в статье о Фридрихе 1189 г. Статья изобилует такими подробностями, которые заставляют предполагать не только современника, но и участника посольства, одинаково хорошо знавшего как то, что происходило в Киеве и Белгороде, так и то, что делалось во Владимире. Перечислен состав посольства, указаны дни отъезда из Киева (первый день пасхи) и из Владимира (24 июля) и дейь приезда в Белгород (25 сентября); отмечены дары Всеволода. Указана такая подробность: Всеволод и его жена Мария «еха же по милое своей дочери до трех станов и плакася по ней».
15 Ипатьевская летопись, стр. 449.
755
о походе Игоря в 1185 г.»: «Тайны божия никто же не весть, а знамению творечь бог...»
Обе заметки (1187 и 1189 гг.) роднит и тема — в обеих автор сообщает сведения о событиях в Палестине. В первой речь идет о солнечном затмении, которое будто бы предрекало такое событие, как взятие Иерусалима сарацинами, а во второй, как мы видели, — о третьем крестовом походе.
Тематическое и стилистическое единство обеих заметок не подлежит сомнению. Из записи 1187 г. мы можем извлечь дополнительно одну важную для нас черту — автор ее проявляет особый интерес к Галичу, хотя сам, по-видимому, проживал в это время в Киеве:
1187. «Того же лета бысть знамение месяца сентября 15 день: тма бысть по всей земле, яко же дивитися всим человеком. Солнце бо погибе, а небо погоре облакы огнезарными... [далее о Иерусалиме] Тогда бо глаголахутъ тму бывшюю в Галичи, яко и звезды видити, середе дни солнцю померькшю. В киевьской стороне никто же не види в тъ час» 16.
О темноте во время затмения в Киевщине летописец сам знал, а о Галиче, единственном городе, который он счел нужным упомянуть, ему глаголали.
*
Подведем некоторые итоги рассмотрения сведений о галицких делах и о судьбе Владимира Галицкого.
1. Первый комплекс 1164 г. (наводнение в Галиче и приезд в Галич Андроника Византийского) соседствует с описанием борьбы за черниговский стол между Святославом Всеволодичем и братом Игоря Олегом. Применение формы «пискуп» объединяет все эти статьи и заставляет предполагать руку какого-то галицкого книжника. Время работы этого Галичанина должно быть близко ко времени самих событий, так как бытовые детали наводнения и имена членов свиты царевича Андроника едва ли могли сохраниться в памяти без своевременной записи.
Наиболее вероятно допущение, что печерским летописцем Поликарпом, живо интересовавшимся судьбой Олега Святославича и его братьев Игоря и Всеволода, был привлечен в конце 1160-х годов какой-то галичский автор, возможно из числа свиты жены Игоря Евфросиньи Галицкой. Судя по явно выраженной симпатии к Ярославу Осмомыслу, этот автор не может быть отождествлен с автором последующих рассказов о крутом нраве Осмомысла и о крутых расправах бояр со своим князем. Существовало, очевидно, два разных Галичанина, эпизодически принимавших участие в киевском летописании. Первый из них, связанный с Поликарпом, осветил лишь события 1164 г.; далее его рука в киевском летописании не ощущается.
2. Третий комплекс (а по времени написания — второй) галицких сведений о событиях 1187—1188 гг. следует связывать с летописцем Рюрика
16 Ипатьевская летопись, стр. 441.
156
и с окружением Олега «Настасьина» и Романа Волынского, проживавших в это время в качестве изгоев у Рюрика Ростиславича и доставлявших летописцу Рюрика информацию, враждебную Владимиру Галицкому.
Записи 1187—1188 гг. делались в летописи непосредственно вслед за получением известий о галицких делах.
3. Второй и четвертый комплексы, пронумерованные нами предварительно так потому, что они говорят о событиях то предшествующих смерти Ярослава Осмомысла (1170, 1173, 1184 гг.), то совершившихся уже после 1188 г., следует назвать третьей группой галицких записей, сделанных, как это было показано, ретроспективно, не ранее конца 1188 г., а по всей вероятности даже несколько позже этого года.
Эта третья группа представляет для нас наибольший интерес, так как написана она не столько с позиций Рюрика Ростиславича, сколько с позиций Игоря, Владимира Галицкого и Всеволода (что, впрочем, не противоречило духу политики Рюрика после 1188 г.).
Интерес к этой группе галицких сведений повышается еще и потому, что не подлежит сомнению их стилистическая близость к летописной «Повести о походе Игоря в 1185 г.»
Попытаемся внести некоторые хронологические уточнения, касающиеся времени написания статей третьей группы.
Под 1187 г. автор приводит данные о солнечном затмении и о взятии Иерусалима арабами, считая, что оба факта произошли в один день. Здесь, как отмечалось еще первыми издателями летописи, налицо две ошибки:
1) затмение было не 15, а 4 сентября 1187 г.;
2) 4 сентября крестоносцами был взят не Иерусалим, а прибрежный Аскалон (Иерусалим — 2 октября).
Очевидно, автор, собравший сведения о действиях крестоносцев, писал не по свежим следам, а спустя некоторое время, по памяти, так как даже в определении срока «тмы» в Киевской стороне он ошибся на 11 дней.
Под 6698 г. в Киевском своде описаны события, длительность которых несомненно выходит за рамки одного года. Один только третий крестовый поход продолжался с мая 1189 по июнь 1190 г. Владимир Галицкий, бежавший из башни королевского замка (вероятно, в Эстергоме?) в Германию, еще застал Фридриха Барбароссу до его выступления в поход из Регенсбурга. Побег Владимира совершился не позже, чем весной 1189 г. К началу августа 1189 г. Владимир был уже в Галиче. Летописцу известно также и то, что Владимир послал из Галича послов в Суздальщину ко Всеволоду и что Всеволод в свою очередь послал послов ко всем князьям и к польскому королю Казимиру. Послы проделали путь около 3000 км, на что должно было уйти не менее трех-четырех месяцев. Сведения же о договорах, заключенных Всеволодом, могли достигнуть Киева только к концу зимы 1189/90 г.
Вторая часть этой годовой статьи, посвященная третьему крестовому походу, знакомит читателя не только с началом похода, но и с его трагическим концом, гибелью «царя немецкого». Фридрих утонул 10 июня 1190 г. К этому сроку мы должны еще добавить два-три месяца на то, ятобы весть о смерти Барбароссы в далекой Киликии достигла Киева.
757
Следовательно, запись о конце третьего крестового похода могла быть сделана в Киеве только в последние месяцы 1190 г., что и оправдывает как летописную дату 6698 г., так и ошибки в статье 1187 г., написанной, вне всяких сомнений, той же самой рукой; автор сам сознается в том, что он пишет не о самых свежих новостях, а более обобщенно: «... мы же о сем поглаголем. Аще во дни наша преда господь град Ерусалим...»
Если мы вглядимся в эту часть Киевского свода, то увидим здесь определенную цезуру, падающую именно на 1190 г. Во-первых, все га-лицкие известия идут только до этого 1190 г. включительно, далее их нет вовсе. Во-вторых, с осени 1190 г. начинается «тяжа» Рюрика Ростиславича со Святославом из-за торческого хана Кунтувдея. На осень 1190 г. приходился какой-то рубеж в киевском летописании Рюрика Ростиславича. По ту и другую сторону этого рубежа главным летописцем был летописец Рюрика, но до осени 1190 г. рядом с ним работал некий Галичанин, последняя заметка которого о гибели Фридриха Барбароссы датируется временем не ранее августа—сентября 1190 г. Так как заметка того же Галичанина о событиях 1187 г. носит характер позднейших припоминаний и содержит две существенные ошибки, объяснимые именно позднейшей записью по памяти, то можно думать, что участие Галичанина в летописи Рюрикова летописца ограничено коротким сроком 1189—1190 гг. Мы уже видели, что запись о событии 1184 г. сделана им несомненно после «оф-росиньина дня» 1188 г., а учитывая недоброжелательство Рюрика по отношению к Владимиру Галицкому почти на всем протяжении 1188 г., мы должны отнести время благожелательных записей Галичанина о князе Владимире Галицком тоже к 1189 г., когда определились симпатии Рюрика к Владимиру.
❖
Произведенные выше расчеты позволяют нарисовать предположительно такую картину: в 1189—1190 гг. в Киеве при дворе Рюрика появился какой-то галичанин, церковник, книжник, явный сторонник князя Владимира Ярославича Галицкого, почтительный по отношению к покровителям своего князя — Всеволоду Большое Гнездо, Игорю Святославичу Северскому и Фридриху Барбароссе. Так как собственная заинтересованность Рюрика в судьбах Галича склонила его к поддержке изгоя Владимира, законного наследника Осмомысла, а посольство его нового союзника Всеволода Суздальского, поддерживавшего того же Владимира, еще более укрепило позиции Владимира, прочно севшего в Галиче, то естественно, что» сторонник Владимира Галицкого не только должен был быть хорошо принят при дворе Рюрика, но мог быть также привлечен и к Рюриковой летописи как знаток многократных и далеких странствий галицкого княжича от Германии и Венгрии на западе до Суздаля и Путивля на востоке.
Обращает на себя внимание совпадение таких деталей: время литературной работы Галичанина в Киеве определено нами как 1189—1190 гг. Время приезда послов от Всеволода к Рюрику («води я ко кресту, на 158
своемь сестричиче — Галича не искати николи же под нимь») определяется следующим расчетом: Владимир сел в Галиче 6 августа 1189 г.; его посол мог доехать до Владимира-Суздальского (около 1500 км) примерно за два месяца, т. е. к октябрю 1189 г. На обратном пути этот посол мог проезжать через Киев (около 1100 км) примерно через полтора месяца по выезде из Владимира, т. е. в ноябре—декабре 1189 г. (считая некоторое время на выполнение посольских дел у Всеволода).
Другими словами, галицкий посол (или кто-то из состава посольства) вполне мог быть тем галицким книжником, который оказался в Киеве в 1189—1190 гг. и вписал в летопись Рюрикова летописца биографию Владимира Галицкого и славные рыцарские дела его шурина и покровителя Игоря Северского, с которым Рюрик только что породнился осенью 1188 г.
Исходя из того, что Галичанин дождался в Киеве вестей о печальном конце Фридриха Барбароссы, можно думать, что он прожил в Киеве около года. За этот год он сделал ряд небольших дополнений к летописному тексту о судьбе Владимира Галицкого в 1170, 1173 и около 1184 г. Более пространно он описал недавние злоключения своего князя в Венгрии, Германии и Польше, уделив внимание делам крестоносцев, при поддержке вождя которых Владимир получил Галич.
Очень вероятно, что в том же 1190 г., до осенней ссоры двух дуумвиров, этот же галицкий книжник составил, вероятно по поручению летописца Рюрика, повесть о неудачном походе нового союзника Рюрика — Игоря Святославича — в 1185 г.17
Цель этой повести заключалась в снятии с Игоря после смерти Владимира Переяславского всех упреков и обвинений, содержавшихся как в людской молве, так и в летописях типа Лаврентьевской 18.
Возможность такого широкого вторжения Галичанина в летопись Рюрика наводит на мысль о том, что сам Рюриков летописец в эти годы заново составлял большой летописный свод и был заинтересован в пополнении его новыми материалами, особенно если эти материалы касались новоявленных союзников Рюрика — Игоря Северского, Всеволода Суздальского и Владимира Галицкого.
17 Б. А. Рыбаков. «Слово о полку Игореве» и его современники, стр. 172—182.
18 Перу этого Галичанина (а не Моисея) мог принадлежать и рассказ о приезде Верхуславы в 1188 г. В этом случае мы должны допустить, что Галичанин или примкнул к свадебному посольству, ехавшему во Владимир ко Всеволоду, или же находился там в момент приезда сватов.
Зная то, какую важную роль в судьбе Владимира Ярославича Галицкого сыграл его уй Всеволод (даже при дворе Барбароссы), мы должны считать совершенно естественной посылку ко Всеволоду специального посла от его племянника после того, как вопрос о галицком наследстве так обострился в 1187—1188 г. и помощь великого князя Суздальского была реально нужна. Признание этого тезиса повлечет за собой допущение двукратной посольской поездки Галичанина: первый раз он поехал после первого вокняжения Владимира в Галиче (на рубеже 1187 и 1188 г.), примкнув к киевским сватам, а второй раз — после второго его вокняжения 6 августа 1189 г.
159
Позволю себе закончить раздел, посвященный Галичанину, еще одним допущением, вытекающим из анализа тех материалов, из которых строился предполагаемый промежуточный свод 1190 г.
Союз Рюрика со Всеволодом Суздальским в конце 1188 г. должен был отразиться в летописании Рюрика не только в регистрации текущих событий, но и в привлечении для нового, конструируемого свода старых исторических материалов о Всеволоде. Лучшим собранием сведений о победоносной войне Всеволода за суздальское наследство в 1174—1176 гг. была летопись Кузьмища Киянина, включенная, как доказано выше, в свод Святослава Всеволодича 1179 г.
Летописные материалы Святослава были, как мы видели на примере «Повести о походе Игоря в 1185 г.» доступны летописцам другого дуумвира, Рюрика (по крайней мере до 1190 г., до пресловутой «тяжи»). И вот в главном произведении Кузьмища Киянина — «Повести об убиении Андрея Боголюбского» — мы находим такие позднейшие интерполяции, которые предположительно могут быть сопоставлены с литературным творчеством Галичанина. После описания добродетелей Андрея и его наивной веры в то, что сам Христос может явиться испытывать его, идет вставка, логически и грамматически совершенно не связанная с предыдущим рассказом:
«Темь достойно от бога победный венец приял еси, княже Андрею. . . кровью умывся страдания ти. . .» 19
«Победный венец» в данном случае означает мученический, смертный венец, т. е. слово «победа» понимается, как в Галицкой летописи и в «Повести о походе Игоря в 1185 г.», в смысле «поражение», «смерть».
Завершение этой вставки находится в другом месте (оно отделено куском текста Кузьмы о том, что Андрей заранее знал об убийстве):
«... ты же, страстотерпьче, молися ко всемогущему богу о племени своемъ и о сродницех и о земле Руськой, дати мирови мир. Мы же на преднее възвратимся» 20.
Последняя фраза — типичный редакторский прием, применяемый тогда, когда завершается позднейшая вставка.
Как мы уже видели, в заключение всей «Повести об убиении Андрея» автор просит убитого князя попечаловаться перед богом:
«. . . помиловати братью свою, да подасть им победу на противные и мирную державу и царство честьно и многолетно...» 21
Это слова, несомненно, прямо относятся к братьям Андрея — Михаилу и Всеволоду Юрьевичам, которым в момент написания «Повести» очень и очень нужны были и «победа на противные», и мирное княжение. Эта концовка отражает положение дел в начале 1175 г.
Молитва же «о племени своем и о сродницех», т. е. о младших родственниках, с братьями Андрея не связана. > Если допустить, что вся вставка — от «победного венца» до молитвы «о племени»—сделана Гали-
19 Ипатьевская летопись, стр. 397.
20 Там же, стр. 392.
21 Там же, стр. 403.
160
чанином, то все разъяснится полностью: галицкии книжник ходатайствовал перед новым страстотерпцем о том, чтобы Андрей молился о своем родном племяннике, каким приходился ему Владимир Галицкий. Добавления к «Повести об убиении Андрея» и восхваления князя должны были заслужить их автору благоволение Всеволода, а это как раз и было нужно стороннику неудачливого галицкого князя.
Второй раз руку Галичанина мы можем подозревать в архитектурных дополнениях к описанию Боголюбовского замка. Как выяснено выше, первоначальный текст Кузьмища Киянина содержал* только описание одной дворцовой церкви Рождества богородицы, где Андрей любил молиться по ночам в одиночестве, и у подножия которой его настигли убийцы. Такое ограничение было связано с самим замыслом повести-трагедии.
Несколько позднее другая рука вставила в летопись описание Успенского собора во Владимире. Это не было, как уже говорилось, исчерпывающим описанием всего строительства эпохи Андрея: пропущены храм Покрова на Нерли и другие постройки; автор упомянул только один кафедральный храм и сообщил читателю о том, что собор имел пять верхов, что могло быть только после перестройки собора Всеволодом, законченной к 1189 г. Приписать пятиглавие собору Андрея (бывшему одноглавым) мог или автор, писавший спустя много времени, или же заезжий человек, видевший своими глазами пять глав обновленного после пожара 1184 г. собора и не получивший сведений о его первоначальном виде.
В описании церковной утвари автор дополнения пользуется иной лексикой, чем Кузьмище Киянин. Некоторые его словосочетания мы найдем в Галицкой летописи. Так, Кузьма писал «сосуды церковные», автор дополнений— «служебные съсуды»; Галицкая летопись (под 1288 г.) — «служебные съсуды» (пять раз).
Перечисленные выше вставки в летописную «Повесть об убиении Андрея Боголюбского» могли принадлежать Галичанину, бывшему около 1189 г., а может быть до этого, в 1188 г., в составе галицкого посольства во Владимире-на-Клязьме, видевшему там пятиглавый собор и во время своей летописной работы в Киеве пополнившему «Повесть» молитвенным обращением к новому страстотерпцу Андрею, брату Всеволода и дяде Владимира Галицкого, которому этот автор так старательно служил своим пером.
Гипотеза о книжнике Тимофее
Пытаясь выяснить личность Галичанина, внесшего ряд интересных дополнительных статей в Киевский свод Рюрика Ростиславича и создавшего в Киеве «Повесть о походе Игоря в 1185 г.» в очень благожелательных к нему тонах, мы не можем пренебречь тем единственным шансом, который дает нам запись 1205 г. в Галицкой летописи.
К этому времени сыновья Игоря, по праву внуков Ярослава Осмо-мысла, княжили в Галиче и других городах Галицкой земли, вытесняя
1 1 Б. А. Рыбаков
161
из нее малолетних детей Романа Мстиславича, а порой и воюя друг с другом. Распрями Игоревичей воспользовалась Венгрия:
«Андрей же король, уведив безаконье галичкое и мятежь и посла Бенедикта с вой своими. И я Романа [Игоревича] в бани мыющася и посла и во Угры» Ч
Посланный королем Бенедикт бесчинствовал в завоеванном Галиче, «блуд творя и оскверняху жены же и черници и попадьи...» Венгерского вельможу обличал галицкий книжник, прибывший в Галич из Киева:
«Бе бо Тимофей в Галиче премудр книжник, отцество имея во граде Кыеве. Притчею рече слово о сем томители Бенедикте; яко в последняя времена тремя имены наречется антихрист. Бегаше бо Тимофей от лиця его — бе бо томитель бояром и гражаном... вправду бе антихрист за скверная дела его» 1 2.
Роману Игоревичу удалось бежать из плена, галичане вновь пригласили княжить всех братьев Игоревичей («сгрешихом к вам; избави ны томителя сего Бенедикта»). Просили они Владимира Игоревича, участника похода 1185 г. (Игоревичи «поидоша ратью, а Бенедикт бежа во угры»).
Книжник Тимофей, выступавший с риском для себя против Бенедикта, оказывался в силу этого сторонником Игоревичей, как много лет тому назад летописец с галицкой лексикой был горячим сторонником их отца Игоря Святославича и их уя Владимира Ярославича Галицкого. И летописец конца 1180-х годов, и премудрый Тимофей должны быть отнесены к разряду церковных писателей, насыщающих свой текст цитатами и притчами. Третьей чертой сходства является одинаковая антивенгерская настроенность сопоставляемых летописцев. Неизвестный по имени летописец писал о том, что в 1188 г. венгры «почаша насилье деяти во всем и у мужи галичких почаша отъимати жены и дщери на постеле к собе и в божницах кони ставляти и в избах...» О самом короле, отце Андрея, говорилось, что он «велик грех створил», нарушив уговор с Владимиром Галицким. То, что Тимофей называл венгерского наместника антихристом, мы уже знаем. Четвертой точкой соприкосновения является связь с Галичем и Киевом; для летописца, принимавшего участие в Киевском своде, мы уже установили, что писал он в Киеве, а интересовался делами Галича и галицкого князя. Тимофей писал в Галиче, но прибыл он сюда из Киева.
Всех перечисленных данных достаточно для того, чтобы предполагать, что киевский летописец-галичанин мог быть тем Тимофеем, о котором в 1205 г. писала Галицкая летопись. Однако для полной уверенности нам
1 Ипатьевская летопись, стр. 483.
2 Там же. Средневековые комментаторы Апокалипсиса считали, что имя грядущего антихриста должно быть выражено буквами, дающими в сумме «звериное число» — 666. Приводились три имени антихриста: Лампетис, Титан и Бенедиктос (Андрей Кесарийский).
Толкования имени Бенедикта—«худой руководитель, древний завистник, истинно вредный...» — книжник Тимофей очень удачно использовал для обличения венгерского вельможи Бенедикта (см.: Н. П. Сидоров. К вопросу об авторах «Слова о полку Игореве». «Слово о полку Игореве». М.—Л., 1950, стр. 165).
162
недостает очень важного звена — возможности сопоставить творчество неизвестного по имени летописца с творчеством Тимофея, охарактеризованным лишь одной фразой.
Имя Тимофея встречается в той же Галицкой летописи несколько позже. Речь идет о действиях Галицкого князя Мстислава Удалого, племянника Рюрика Ростиславича. Галицкое боярство, верное своим олигархическим традициям, постоянно интриговало против князей. В данном случае боярин Жирослав распространил слух, что Мстислав хочет привести половцев и дать им бояр «на избитье». Бояре разъехались по окраинам.
«Мьстиславу же пославшу отца своего Тимофея, яко всуе оклеветал мя есть к вам Жирослав» (1226).
Духовник князя был, очевидно, весьма уважаемым человеком, если ему удалось успешно закончить свою миссию среди неспокойного боярства:
«Тимофею же кленшюся им о сем, яко не сведущу Мьстиславу ничтоже о сем. И приведе бояре вси к нему. Князю же, обличившю Жирослава, изгна и от себе» 3.
Далее в летописи следует торжественное обличение боярина-клеветника библейскими фразами, возвращающее нас к «притчам» Тимофея 1205 г.:
«Якоже изгна бог Каина от лица своего, рекы: Проклят ты буди, стоня и трясыйся на земли! Якоже раздвиже земля уста своя прияти кровь брата твоего, такоже и Жирослав разъдвиже уста своя на господине своего. Да не будет ему пристанъка во всих землях Русских и во Угорьскых и ни в ких же странах, да ходить шатаяся во странах. Желание брашна да будеть ему, вина же и олу поскуду да будеть ему! И да будеть двор его пуст. И в селе его не будеть живущего...» 4.
Сохранность элементов летописания Мстислава Удалого в составе летописи Даниила Галицкого объясняется родственными связями князей: Даниил был женат на дочери Мстислава Анне.
Князь Мстислав Мстиславич до Галича десять лет княжил в Новгороде. Для нас представляет большой интерес ознакомление с новгородским летописанием за годы 1210—1218. На протяжении этих лет мы видим в Новгородской первой летописи своеобразное и красочное изложение событий, отличающееся от предшествующего и последующего.
Главным отличием является точка зрения летописца: обычно все новгородские хронисты смотрели на быстро сменявшихся князей со стороны Господина Великого Новгорода; здесь же летописец смотрит на город с позиций князя.
До Мстислава писали так: «Идоша новгородъци на Чьрнигов с князьмь Костянтиномь...» (1209 г.); «Новгородъци угонивше Литву ... с князьмь Володимеромь...» (1210); «Новгородъци богом избранного Митрофана въведоша в епископью» (1201). При Мстиславе Удалом начали писать по-другому: «Ходи Мъстислав на Чудь... с новгородъци» (1212); «Иде князь Мъстислав с новгородъци на Чудь на Ереву... к морю» (1214);
3 Ипатьевская летопись, стр. 499.
4 Там же.
п* /63
«Князь Мстислав и вси новгородьци послаша и [Добрыню Ядрейко-вича] в Русь ставитъся [в епископы]» (1211).
После Мстислава новгородцы писали о своих князьях уже так: «Вложи диавол князю грех в сердце, гнев до Твердислава без вины...» (1220).
Княжеский характер разбираемой части Новгородской летописи явствует из многих других мест текста. Так, например, вокняжение Мстислава рассматривается как волеизъявление самого князя, а не Новгорода:
«... пришел есмь к вам, слышав насилье от князь. И жаль ми своея отцины».
Так мог сказать только княжеский летописец. Сев в Новгороде, князь сменяет епископа и якобы распоряжается самим посадником («посла князь Мьстислав Дмитра Якуниця на Лукы с новгородьци города ставит»). А в уста новгородцев летописец вкладывает непривычные верноподданнические речи: «Камо, княже, очима позриши ты, тамо мы главами своими вьржем!» (1214).
Прощальная речь Мстислава, уходившего на юг «просити себе Галича», содержала такие слова, каких новгородец никогда не внес бы в свою летопись: «Поиде князь Мьстислав по своей воли Кыеву и створи вече на Ярославли дворе и рече новгородьцем: „Суть ми орудия в Руси, а вы — волъни в князех“» (1215). Как мы знаем, новгородцам не требовалось такого милостивого разрешения для смены князей.
Княжеская летопись Мстислава Удалого за время его княжения в Новгороде содержит несколько намеков на связь с Галичем. Так, после семидесятилетнего молчания новгородских летописей о Галиче здесь появляются сведения о борьбе галицкого боярства с Игоревичами (1214). В описании Липицкой битвы 1216 г. дважды встречается типичное для галицкого летописания употребление слова ^победа» в смысле смерти, гибели:
«На том победищи [Комиссионный список — «побоищи»] ... вой паде бещисла».
«О, мъного победы, братье — бещисльное число, яко не можеть ум человечьск домыслити избьеных...»
В описании Липицкой битвы в Новгородской четвертой летописи дважды упоминается без всякой видимой связи с ходом событий Галицкая земля и Галич (см. ниже).
Вполне вероятно допущение, что летопись князя Мстислава Мсти-славича и в Новгороде и в Галиче велась одним и тем же лицом, которым мог быть его духовник Тимофей, тождественный премудрому книжнику Тимофею, упомянутому в 1205 г.5
5 Имя Тимофей может повести нас по ложному следу, так как в Новгородской первой летописи под 1230 г. есть запись пономаря Тимофея. А. А. Шахматов справедливо отождествлял его с пономарем Яковлевской церкви Тимофеем, переписавшим в 1262 г. «Пролог», и связал с его именем пополнение Новгородского летописного свода в середине XIII в. (А. А. Шахматов, Обозрение русских летописных сводов XIV—XVI ввг М—Л., 1938, стр. 130).
Княжеский духовник, священник не мог по прошествии нескольких лет превратиться в скромного новгородского пономаря; пономарь, переписывавший книги в 1262 г., не мог быть тем же Тимофеем, которого в 1205 г. называли уже премудрым книжником. Возможно, что красочный стиль Тимофея I, писавшего в Новгороде
164
Косвенным подтверждением авторства Тимофея является то, что дата Липицкой битвы в Новгородской первой летописи обозначена именами трех святых: «...месяца априля в 21 на святого Тимофея и Федора и Александры цесариця». Во всех других случаях автор довольствовался указанием только одного святого. Поставленный здесь на первом месте Тимофей был, очевидно, незначительным и малоизвестным святым, так как он даже не попал в поздние святцы. Выдвинуть его на первое место могли только особые соображения.
Одна стилистическая черта объединяет все три интересующих нас раздела летописи: Киевскую летопись Рюрика, Новгородскую летопись Мстислава и Галицкую летопись времен того же Мстислава. Это — своеобразная манера перечисления людей разных категорий:
«Повесть о походе Игоря» (редакторская вставка около 1190 г.):
«Тогда бо не мало зло подъяша безвиньнии хрестьани, отлучаеми: отец от рожений своих, брат от брата, друг от друга своего
и жены от подружий своих,
и дщери от материй своих,
и подруга от подругы своея...» 6
Новгородская летопись Мстислава (Липицкая битва 1216 г.):
«Оле страшно чюдо и дивно, братье:
поидоша сынове на отця
брат на брата
раб на господина,
господин на раб...» 7
Галицкая летопись Мстислава (около 1221 г.):
«В суботу же на ночь попленено бысть около Белза и около Чер-вена Данилом и Василком и вся земля попленена бысть. Боярин боярина пленивше, смерд — смерда, град — града, якоже не остатися ни единой веси не пленене, еже притъчею глаголють книги: не остав-лешюся камень на камени» 8.
Наибольшее стилистическое сходство мы обнаруживаем между «Повестью о Липицкой битве 1216 г.» и «Повестью о походе Игоря в 1185 г.» Мы уже видели, что в обоих произведениях есть один и тот же художественный прием подробного перечисления, что галицкое происхождение автора одинаково сквозит в каждом из них («победа» в смысле поражения) и, наконец, что день Липицкой битвы обозначен как день святого Тимофея, хотя в этот день отмечалась память и более известных святых. Все
до 1218 г., воздействовал на стиль Тимофея II (пономаря), писавшего в середине XIII в. (например, описание голода 1230 г.). Однако в словаре двух Тимофеев есть различия: 1215 г.: «О, горе бяше! По търгу— трупие, по улицям — трупие, по полю — трупие; не можаху пси изъедати человек»; 1230 г.: «Мьртвьци по уличам и по търгу и по мосту по Великому от пес изъедаемы...»
6 Ипатьевская летопись, стр. 433.
7 ПСРЛ, Т. IV. СПб., 1848, стр. 22.
8 Ипатьевская летопись, стр. 494.
165
Княжеский шлем, найденный на месте Липицкой битвы
это было сделано только по Новгородской первой летописи, где рассказ о битве 21 апреля 1216 г. передан в сокращенном виде. Привлечение других материалов позволит шире провести сопоставление обеих «Повестей».
Существуют две редакции рассказа о Липицкой битве и других событиях 1216 г.: краткая — в Новгородской первой летописи и пространная — в Новгородской четвертой (и в Воскресенской). Обе они, по всей вероятности, являются разновременными сокращениями первоначальной подробной «Повести о Липицкой битве». При составлении Новгородской первой летописи сокращение было проведено основательно, хотя предыстория битвы оказалась здесь изложенной более подробно, чем в Новгородской четвертой летописи. Пространная редакция только в отдельных случаях содержит черты обновления языка («несупротивный
народ»); в основном же язык здесь соответствует началу XIII в. Даже в тех частях, которые являются превышением над текстом Новгородской первой летописи, хорошо сохранилось двойственное число («сами ведаста», «а вы, господина гайдата»),
хотя в отдельных случаях переписчик или редактор вносил пояснения («а мы два наделива»).
Обилие бытовых и ратных подробностей, детальное описание всех этапов битвы, точные данные о количестве полков и стягов и о числе убитых — все это убеждает в том, что, несмотря на поздний характер самой Новгородской четвертой летописи, «Повесть о 1216 г.» в ее составе достаточно полно отражает облик этой «Повести» в княжеской летописи Мстислава Удалого начала XIII в.
О княжеском характере «Повести» убедительно свидетельствуют хвалебные слова в адрес Ростиславовых внуков, особенно Мстислава Мсти-славича:
«Ростиславля же племени князи мудри суть и рядни и храбри... а Мьстислава Мьстиславлича и сами ведаета в том племени, оже дана ему храбрость из всех». «Князи же милостиви племя Ростиславле и до христиан добри» 9.
9 ПСРЛ, т. IV, стр. 22.
166
Главный герой кампании 1216 г. — Константин Всеволодич, ради которого велась вся война, оттеснен на второй план. Летописец же заставляет Константина произносить фразы, которые сразу отводят ему второстепенную роль: он, например, боится пройти мимо вражеских полков («измя-тут ны в тыл») и не рассчитывает на храбрость и стойкость своих ростовских войск:
«...мои люди к боеви не дерзи — тамо и розидутся в городы».
При перечислении князей летописец ставит на первое место Мстислава, затем его брата Владимира Псковского и только на третье — Константина.
В «Повести» много черт, связывающих ее как с Галицкой летописью времен княжения Мстислава в Галиче, так и с более ранней «Повестью о походе Игоря». К первым относятся лаконичные обрубленные выражения, иногда без сказуемых, того типа, какой представлен в Галицкой летописи изречениями «прегордого Фили»:
«Острый мецю, борзый коню — многая Руси».
В Мстиславовой летописи их довольно много:
«Мира не хочу. Мужи у мене» (ответ Ярослава Мстиславу). «Перемогай нас. Тобе вся земля» (Ответ Юрия Константину). «Ни мира емлю, ни отступлю».
Точки соприкосновения с «Повестью» об Игоре и другими галицкими статьями свода 1198 г. многообразны. К тому, что было сказано выше, следует добавить, что здесь встречается слово «год» в значении часа, времени. В «Повести 1185 г.» «в той год прибеже Беловолод Просович..», «Игорь же Святославличь тот год бяшеть в Половцех». В «Повести 1216 г.»: «А съступ был во обед год» (в обеденный час) 10. Речи Мстислава напоминают речи Игоря, вписанные летописцем-галичанином:
«Братья! Се вошли есмы в землю силную и зря на бога станем крепко, не озираемся назад; побегше не уйти... а коли любо умирати?.. »
Когда пешие воины врубились в полки врага и оторвались от своей тяжелой конницы, Мстислав сказал:
«Не дай бог, брате, выдати добрых сих людей».
Все это очень близко к «Повести 1185 г.» с ее риторическими вставками Галичанина («Братья! Сего есмы искале, а потягнем...», «Да недивно есть розумеющи, братья умрети», «Оже побегнем — утечем сами, а черни люди оставим, то от бога ны будеть грех. ..»).
Описание поля битвы у Липиц сходно с красочным описанием разгрома Глеба Игорем:
«Бяше бо слышати кричь живых, иже не до смерти убито, и вытие прободеных в Юрьеве городе и около Юрьева...»
Церковные сентенции, обильные в «Повести 1185 г.» и характерные для премудрого Тимофея, присутствуют и здесь:
«Молвяху бо мнозе о Ярославе: яко тобою ся нам много зла сътвори.
10 Трудно сказать, стоит ли причислять к чертам сходства такое общее выражение, как «бысть в веселия место — плачь» (1216). «Повесть 1185 г.»: «...в радости место наведена ны плачь и во веселье место — желю на реце Каялы».
167
Про твое бо преступление крестное речено бысть пророком Иоилем: „Приидите птица небесный, напийтеся крови человечьскыя, зверие^ наядитеся мяс человечьских!*»
Сопоставляя две повести, разделенные почти тремя десятками лет, мы обнаруживаем не только многочисленные черты сходства, но и определенное различие — «Повесть 1216 г.» является значительно более зрелым, более совершенным литературным произведением.
В «Повести о походе Игоря» перед автором стояла трудная задача реабилитации князя, очевидно не пользовавшегося популярностью после его действий в 1184—1185 гг. С этой целью он прибегал к риторическим вставкам, оставшимся чужеродными в общей ткани «Повести». Автор, писавший спустя три-четыре года, не был очевидцем событий и пользовался, как мы выяснили, двумя летописными рассказами, плохо уложенными им в свою композиционную схему. Он не сумел сгладить всех противоречий и оставил в своем тексте взаимоисключающие оценки замысла побега то как «благой мысли», то как «мысли высокой, неугодной господу». В своих авторских вставках он блеснул ярким пиитическим стилем,, но «Повесть о 1185 г.» в целом как единое монолитное произведение у него не получилась: материал, из которого он ее строил, выпирал острыми углами; составитель не сумел преодолеть противоречивые тенденции своих источников.
Совершенно иное мы видим в «Повести о Липицкой битве». Автор был, по всей вероятности, очевидцем сражения (что естественно, если отождествлять его с духовником Мстислава) и не нуждался в чужих материалах. Создание особой повести о событии, происходившем далеко от Новгорода и связанном с суздальскими делами, определялось тем, что один из суздальских князей — Ярослав Всеволодич — оказался прямым конкурентом Мстислава, приглашенным в его отсутствие одной из боярских партий в Новгород. Расправа Ярослава с враждебным ему боярством и купечеством определила союз Новгорода с князем Мстиславом Удалым: «. . . новгородьци к нему, яко с нимь и в живот и в смерть». Князь произнес на вече рыцарственную речь:
«Любо изыщю мужи новгородьстии и волости, пакы ли, а головою повалю за Новъгород» п.
В первой своей части «Повесть» не выходит за рамки обычной годовой летописной статьи, и лишь тогда, когда под Юрьевом-Польским сошлись силы Новгорода, Пскова, Смоленска и Ростова, с одной стороны, и вся сила Суздальской земли («бяше бо погнано из поселен до пешца») с самим Юрием Всеволодичем во главе — с другой, лишь тогда изложение получает особую приподнятость.
Главным отрицательным героем становится Юрий, и автор с большим мастерством лепит его злодейский образ:
1. Когда полки враждующих князей уже расположились на холмах вокруг Юрьева и Липиц, Мстислав, по словам «Повести», сделал попытку примирения и получил краткие, отрывистые и грубые ответы Юрия и Яро-
11 «Новгородская первая летопись», стр. 54.
168
слава, Мстиславова зятя. Вторичная попытка предложения мира тоже была отвергнута:
«Юрьи с Ярославом възнесшеся славою, видевше у себе силу великую, не прияста мира и начата пирование творити в шатре с своими бояры».
2. Расставив таким образом силы добра и зла, автор как бы вводит читателя в тот княжеский шатер, где Всеволодичи пируют с боярами, и там продолжает диалог сил мира и войны.
Боярин с символическим именем Творимир порицает воинственность своих князей и прославляет храбрость Мстислава. Против него выступает сторонник Юрия, хвастливо призывающий не бояться никого:
«Хотя бы и вся Руская земли и Галичская и Киевская и Смоленьская и Черниговьская и Новгородцкая и Рязаньская никако же противу сей силе успеют. Аще же нынешний полци — право, навержем на них седлы!»
3. Юрий и Ярослав показаны во всей неприглядности жестоких полководцев, прельщающих воинов богатой добычей («...вам же буди: кони, брони, порты. . .») и под страхом казни запрещающих брать врагов в плен:
«А человека оже кто имет живаго — тъй сам убит будет. Аще и златом шито будет оплечье — то убий его!» Беглецов обещают вешать и распинать...
4. В свете последующего полного поражения Юрия и Ярослава особенно остро звучат слова автора о том, как перед самым боем князья-братья начали заранее делить между собой всю Русь:
Юрий: «Мне же, брате Ярославе — Володимерьская земля и Ростовь-ская. А тебе — Новъгород. А Смоленьск — брату нашему Святославу. А Киев дадим Черниговьским князем. А Галичь — нам же».
Любопытно повторное упоминание Галича. В речи воинственного боярина Галицкая земля поставлена впереди всех княжеств. Здесь, при разделе Руси суздальские князья будто бы претендуют на далекий Галич, хотя ни один из их противников Галичем в ту пору еще не владел. Очевидно, у летописца было какое-то особое отношение к Галичу.
5. Описание самого боя построено на противопоставлении трусости Юрия и Ярослава, неуверенности Константина и спокойного мужества Мстислава Удалого, трижды прорубавшегося со своей секирой сквозь вражеские полки и не упускавшего общего руководства боем.
Итог сражения дан в двух планах: наряду с поименным перечислением убитых мужей и точными цифрами жертв боя (9233 человека) и потерь Юрия (17 стягов, 40 труб, т. е. боевых подразделений) и Ярослава (13 стягов, 60 труб) здесь приводятся и библейские слова пророка Иоиля, и поразительная по своей трагичности и жизненности картина поля битвы, с которого доносятся в город крики раненых и «вытье прободеных» копьями.
6. Очень зло и умело описано бегство Юрия Всеволодича с поля сражения. Автор переносит читателя во Владимир, где остался один «несупротивный народ» — попы, монахи, женщины и дети. В полдень горожане увидали скачущего всадника и обрадовались гонцу: «Наши одолеють». Радость была преждевременной — это прискакал в одной рубашке (без
169
кольчуги и подкольчужного подклада), загнав трех коней, сам великий князь Владимирский. Летописец не жалеет красок на изображение безрассудных суетливых действий князя:
«И се Юрьи прибегл один, нача ездити около града, глаголя: „Твердите град!“»
Владимир был осажден Мстиславом; загорелся княжеский дворец, а затем и весь город. На третий день рано утром
«... выехав Юрьи с двема братама и поклонися князем и рече Мьсти-славу и Володимеру: „Братья! Вам ся кланяю и челом бью вам: живот дайте и хлебом накормите. . .“»
7. Последним эпизодом «Повести» является рассказ о злобе Ярослава, задушившего после поражения в своих погребах пленных новгородцев.
Будучи осажден, он тоже униженно просил «накормить его хлебом», но Мстислав, не пожелавший даже заехать в побежденный Переяславль, приказал отнять у зятя свою дочь, Ярославову жену, и остановился в шатрах под городом. Летописец завершает свою «Повесть» описанием этой необычной ситуации:
«Ярослав же многажды высылася с молбою к Мьстиславу, прося княгини своея к собе. . . Мьстислав же не пусти дщери своея к нему». Князья разъехались по домам, «победивше силнии полкы и вземше свою честь и славу».
Такова эта интересная и мастерски написанная повесть. Автор ее вполне заслуживает наименования премудрого книжника.
На основании высказанных выше сопоставлений и догадок можно предположительно представить себе долгий жизненный путь нашего летописца, которого для простоты будем называть далее Тимофеем, хотя это имя столь же условно, как и имена других летописцев — Никона Великого и игумена Ивана, Моисея Выдубицкого и Германа Вояты, считаемых авторами летописей на основании отрывочных косвенных данных.
На киевском литературном горизонте наш летописец появляется в конце 1180-х годов. Если летописец был ранее связан с Владимиром Галицким, а следовательно, и с Игорем, у которого Владимир гостил в Путивле более двух лет, то совершенно естественно, почему он начал писать в Киеве не ранее 1188 г., так как именно в этом году Владимир был свергнут с престола и заточен венгерским королем, а его сторонники должны были скрываться, потому что венгры «почаша насилье деяти во всемь». Вполне закономерно было искать убежища в Киеве.
Одним из первых произведений Тимофея (около 1189—1190 гг.) была «Повесть о походе Игоря в 1185 г.», быть может первоначально существовавшая вне летописи, как самостоятельное произведение, понадобившееся Рюрику Киевскому после заключения союза с Игорем в 1188 г. Затем началась работа по созданию нового летописного свода Рюрика. Возвращение Владимира Галицкого на свой престол около 1189 г., после чего «оттоле не бысть на нъ никого же», совпало с пре-170
кращением галицких известий в Киевском своде. Очевидно, Тимофей снова вернулся в Галич к своему князю на рубеже 1180—1190-х годов.
В начале XIII в. в Галиче княжил сын Игоря, племянник Владимира Галицкого — Владимир Игоревич.
В связи с венгерским засильем, направленным против Игоревичей, упоминается премудрый книжник Тимофей, обличавший венгров церковными притчами. Около 1211 г. князей Игоревичей повесили галицкие бояре, сторонники венгров.
Король Андрей жестоко расправился со всеми противниками венгерской власти в Галиче: «...галицких бояр которников ят и мучи. .. инии же побегоша ко Мстиславу Ярославичу», который взял Галич, «но немного сидел». Снова появился венгерский королевич, начавший насильственно вводить католичество.
В это время антивенгерская партия ведет переговоры с Мстиславом Удалым, только что изгнанным из своей южной отчины и обосновавшимся в Новгороде. К нему было послано из Галича тайное посольство из числа «доброхотных к отечеству и хранящих твердо закон свой» 12.
Вероятно, в эти смутные для Галича годы премудрый книжник Тимофей, вынужденный и ранее скрываться от венгерских властей, снова покинул Галич и оказался в Новгороде у того самого Мстислава Удалого, на которого галичане возлагали такие надежды и к кому они слали послов, твердых в христианском законе.
Мстислав Удалой еще в ранней молодости побывал в Галиче, куда направил его стрый Рюрик. В 1196 г., начиная войну с Романом, Рюрик «сыновца своего Мьстислава посла в Галичь к Володимерю». В сопроводительной грамоте Рюрик просил Владимира Галицкого напасть на Романа с юга. Владимир совместно с Мстиславом «повоева и пожьже волость Романову около Перемиля». Во время этой успешной кампании галичане (а в их числе и Тимофей) могли познакомиться с молодым княжичем, вошедшим в историю с лестным для него прозвищем «Удалой».
Новгородская летопись Мстислава, княжившего с 1210 по 1218 г. (с перерывом в 1215 г.), делится на два раздела: с 1210 по 1213 г. идут короткие заметки обычного новгородского стиля, лишь обработанные рукой княжеского хрониста; с 1214 г. начинается красочное и подробное описание событий с перечислением действий и речей князя Мстислава. Украшением этой части является «Повесть о Липицкой битве». Быть может, и здесь не так уже случайно совпадение: в 1213 г. галичане посылают послов к новгородскому князю, и с этого года начинается перелом в его летописании — последующие события насыщены галицкой лексикой и неожиданными упоминаниями Галича и Галицкой земли. Важно напомнить, что это летописание Мстислава за годы 1214—1218 по целому ряду признаков сближается с летописанием его родного дяди Рюрика Ростиславича в конце XII в., как мы это видим на примере «Повести о походе Игоря в 1185 г.»
12 Татищев, т. III, стр. 377, Еропкинская летопись, 1213 г.
/7/
Мстиславу Удалому удалось нанести решительное поражение венграм^ и овладеть Галичем. Княжеская летопись Мстислава за годы его княжения в Галиче очень близка к его Новгородской летописи. Здесь и содержится одна из притчей его духовного отца Тимофея о лукавом Жирославе, в адрес которого Тимофей расточает библейские проклятия.
Как только закончилось княжение Мстислава в Галиче (около 1227 г.), так в Ипатьевской летописи появился заголовок новой, иной летописи:
«Начнем же сказати безчисленыя рати и великыя труды и частыя войны и многия крамолы и частая возстания и многия мятежи. . .» Этот заголовок нового исторического труда, посвященного делам Даниила, зятя Мстислава, подводит черту литературной деятельности книжника Тимофея, автора ряда летописных статей в киевском, новгородском и галицком летописании, начавшего свой путь в Киеве «Повестью о походе Игоря в 1185 г.» и завершавшего его при дворе Мстислава Удалого прославлением его побед и острым обличением его врагов.
Киевские великокняжеские летописные своды 1170—1190-х годов
Весь раздел, посвященный русскому летописанию эпохи «Слова о полку Игореве», был начат рассмотрением формальных различий отдельных летописцев, особенностей их стиля, а также разбором летописцев по признаку принадлежности к тому или иному великокняжескому двору. В нашем распоряжении оказалась целая галерея летописцев-современников «Слова», от примитивных хронистов вроде Поликарпа Печерского до риторов вроде Моисея Выдубицкого или величественнной фигуры Рюрикова летописца, позволившего себе не только описывать, но и оценивать дела князей.
Окончательное суждение о киевских историках XII в. мы сможем вынести лишь после того, как познакомимся не только с их авторским текстом, но и с их редакторской работой, с их отбором хроникального сырья для своих летописных сводов, с монтажом исторического сочинения из различных материалов.
В предыдущем изложении анализ текстов несколько раз подводил нас к мысли о том, что Киевскому своду 1198 г. предшествовали другие своды, составленные другими авторами. Рассмотрим хронологические рубежи этих летописных сводов, оговорившись, что наполнение каждого свода станет для нас ясным лишь после изучения всех материалов, в том: числе тех, которые еще не рассматривались нами.
1. Летописный свод Киево-Печерского архимандрита Поликарпа
Из всех предполагаемых летописных сводов второй половины XII в. наименее ясны контуры свода Поликарпа. Его собственная летопись вычленяется из общих материалов с достаточной убедительностью. Поли
772
карп, как мы выяснили, начинал свою летописную деятельность в качестве секретаря-летописца северского князя Святослава Ольговича, отца Игоря, и, вероятно, сочетал ее с учетом хозяйственных богатств своего князя, что наложило определенный отпечаток на ранний этап его хроники в 1140—1150-е годы.
Примерно с 1156 г. он ведет летопись в Печерском монастыре, продолжая проявлять симпатию к Святославу Ольговичу и его сыну Олегу. Поликарп был последним киевским летописцем, который вел летописание различных великих князей; этому содействовало, конечно, его положение архимандрита Печерского монастыря, дававшее ему некоторую независимость. Можно думать, что Печерская летопись-хроника на каком-то этапе превратилась в летописный свод, в который вошли, во-первых, княжеская летопись Святослава Ольговича начиная с 1146 г., во-вторых, фрагменты летописания Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского (1149—1159 гг.).
Третьим компонентом могли быть обширные записи Петра Борисла-вича, относящиеся к тем же годам, что и летописи Святослава и Юрия. Они могли попасть в руки Поликарпа после ссоры Петра Бориславича с великим князем в 1168 г., когда великокняжескую летопись Мстислава Изяславича стал вести Поликарп или кто-то из близких к нему людей 1.
Петр Бориславич и Поликарп были летописцами двух враждующих княжеских коалиций, но то обстоятельство, что Петр избегал резких выражений, не прибегал к таким примитивным литературным приемам, как, например, дьявол, подучающий князей на зло, могло позволить его противнику Поликарпу использовать через два десятка лет богатую фактическую основу летописи Петра Бориславича.
Если Печерский свод Поликарпа начал формироваться около 1168 г., то использование материалов Петра Бориславича было вполне естественно: ведь на киевском престоле тогда сидел Мстислав Изяславич, прославленный этим летописцем Петром за свою юношескую храбрость еще с 1150 г., а главный герой летописи Петра Бориславича — Изяслав Мстиславич был отцом великого князя Мстислава.
Четвертой составной частью свода Поликарпа была «царская летопись» Андрея и Глеба Юрьевичей, ведшаяся, возможно, митрополичьими людьми при Десятинной церкви в 1169—1170 гг.
Свод Поликарпа включен в Киевский свод 1198 г., очевидно, непосредственно самим игуменом Моисеем в последние годы XII в., но по уцелевшей в составе этого моисеевского свода части свода Поликарпа мы ничего не можем сказать о его концовке. Известная нам часть Печерского свода Поликарпа обрывается на 1170 г. Одним из последних известий является рассказ о походе Михалка Юрьевича на половцев в «первое лето» княжения Глеба Юрьевича в Киеве (подробный вариант 6680 г.; по Приселкову — Переяславская епископская летопись). Далее в Ипатьевской летописи идет пестрая мозаика разнородных сведений и затем снова повторяется в сокращенном виде рассказ о походе Михалка на по
1 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..стр. 340—341.
173
ловцев (6681 г.; по Приселкову — Переяславская княжеская летопись). Сам Поликарп не мог, разумеется, как современник этого похода, описать его дважды или включить в свой свод повторное описание из другой летописи. Когда летописные материалы XII в. стал сводить Моисей, эта событие отодвинулось уже почти на три десятка лет и ошибка была возможна.
Поликарпу принадлежит, по всей вероятности, начало описания княжения Романа Ростиславича в Киеве в 1171 г., но ни конца, ни продолжения этого описания в Киевском своде 1198 г. нет.
По каким-то причинам все летописание Романа (середина 1171 — начало 1173 г.; 1175 — середина 1176 г.) когда-то исчезло и в свод 1198 г. не попало. Эту операцию по изъятию летописи Романа Ростиславича едва ли следует связывать с именем Моисея, так как Роман был родным братом и сюзереном Рюрика, с которым они всегда действовали сообща. Маловероятно, чтобы кто-либо из летописцев Рюрика Ростиславича — Моисей или его основной летописец — счел нужным лишать свою летопись такого важного раздела, как описание трех лет великого княжения старшего из Ростиславичей, тем более, что основной хронист Рюрика дважды ссылался на «романов ряд».
Надо представлять себе дело так: обширный летописный свод Поликарпа был использован впоследствии позднейшими сводчиками, но конец его не был включен ни в один из тех сводов, которые дошли до нас. На годы 1170—1171 приходится какой-то редакторский шов, заполненный разными статьями; последняя уцелевшая статья Поликарпа о во-княжении Романа оказалась оторванной от основного массива Печерской летописи, и между этим отрывком и основным текстом вклинились разные заметки, взятые из других источников, в частности, краткий вариант статьи о походе Михалка Юрьевича на половцев, дублировавший уже имевшийся текст Печерского свода Поликарпа. Наличие шва, сшивки разнородных материалов подтверждается не только большими хронологическими ошибками в эти годы (до четырех лет!), но и тем, чта 1172 год вообще отсутствует в Киевском своде 1198 г. Летописный свод Поликарпа (в том виде, в каком он включен в свод 1198 г.) оборвался на середине 1171 г., на вокняжении в Киеве Романа Ростиславича.
Наши сведения о составе предполагаемого свода Поликарпа прекратились за 12 лет до смерти самого печерского архимандрита в 1183 г.
2. Летописный свод 1179 г. великого князя Святослава Всеволодича Переломный характер 1179 г. в Киевском летописном своде виден, во-первых, из того, что с этого года начинается новое, мартовское летосчисление, сменившее ультрамартовское счисление предыдущих лет; во-вторых, из того, что предшествующий 1178 год оказался в летописи пустым, а в-третьих, из того, что некоторые события 1177 г. описаны с указанием на их двухлетнюю длительность, что дает: 1177 + 2 = 1179. Это означает, что летописец в 1179 г., зная финал событий, занес их в летопись задним числом:
174
«И посла Святослав ко Всеволоду Перфюрия епископа Чернигова ского и Офрема игумена святое Богородици и удержа е Всеволод 2 лете» 2.
Кроме того, в 1179 г. резко изменился стиль изложения — вновь появилась общерусская (или, лучше сказать, общекняжеская) «великосветская хроника».
С 1179 по 1186 г. хорошо прослеживается летопись Святослава Всеволодича, продолжавшаяся, очевидно, до самой смерти Святослава в 1194 г., но включенная в свод Рюрика не полностью, а с изъятием тех лет, когда Рюрик и Святослав находились в «нелюбьи» (1187—1193); исключение было сделано лишь для некролога Святослава Всеволодича.
Хроника Святослава продолжала свод того разнородного материала, который черниговский князь привез с собой в Киев на великое княжение. Этими материалами были владимиро-черниговские произведения Кузьмища Киянина, состоявшие из Владимирской летописи Андрея (может быть, с 1159 г.), специальной «Повести об убиении Андрея» и описания борьбы за владимирское наследство в 1174—1177 гг., в которой Святослав Черниговский принимал живейшее участие, организуя походы Михалка и Всеволода Юрьевичей.
Хронологически владимиро-суздальские статьи в значительной своей части относятся ко времени великого княжения в Киеве Романа Ростиславича (1171 —1173, 1175—1176 гг.), и это объясняет нам таинственное исчезновение из Киевского свода Рюрика Ростиславича великокняжеской летописи его старшего брата Романа. Эту операцию мог проделать только Святослав Всеволодич, единственный великий князь, заинтересованный в такой замене. Святослав был союзником и другом Андрея Боголюбского и постоянным врагом Ростиславичей. Отсудив себе у Романа Киев и упрочившись в нем, Святослав, по всей вероятности, перенес великокняжеское летописание из Печерского монастыря, уничтожил (или отъединил от основной рукописи) летописание Романа Ростиславича, а образовавшуюся пустоту заполнил комплексом сочинений Кузьмища Киянина. Только таким путем могли попасть в Киевский свод написанные Кузьмищем Киянином панегирики Андрею, которого летописцы Ростиславичей называли разъярившимся самонадеянным гордецом.
Слияние же в одном своде враждебных и панегирических оценок Андрея могло произойти не ранее того времени, когда киевские Рости-славичи вошли в союз со Всеволодом Большое Гнездо.
Свод Святослава Всеволодича не включал в себя свода Поликарпа, так как иначе нельзя было бы объяснить дублировку рассказа о походе Михалка Юрьевича 1169/70 г. на половцев. Различие между двумя «переяславскими» рассказами об этом походе состоит еще в том, что во втором вставлено имя Всеволода. Независимо от того, участвовал ли Всеволод действительно в походе (что вполне вероятно) или нет, появление его имени во втором рассказе несомненно связано с такой ситуацией,
2 Ипатьевская летопись, стр. 411.
775
когда это имя нужно было вспомнить. И именно в 1179 г. такая ситуация сложилась: сын Святослава Всеволодича Владимир женился на племяннице Всеволода, дочери Михалка. Относить этот вариант к более позднему времени нельзя, так 'как составители позднейшего свода, как мы увидим, не пользовались термином «берендеи» и не применяли словосочетания «поганые половцы». Так мог писать или Поликарп, или летописец Святослава; Поликарп отпадает, так как он уже написал свой подробный вариант. Остается летописец Святослава, и при этом допущении все сходится: понятен интерес ко Всеволоду, ставшему в 1179 г. сватом Святослава Киевского, понятны дополнительные подробности, содержащиеся во втором варианте, несмотря на его краткость (упоминание р. Буг), — они могли быть получены от членов Михалковой Дружины. Дублировка рассказа о походе 1169/70 г. исключает использование свода Поликарпа при составлении свода 1179 г. при дворе Святослава Всеволодича.
Местом составления свода и написания последующей летописи 1179—1194 гг., вероятно, следует считать, как уже говорилось, тот двор Ольговичей на киевском Подоле, где находились Кириллов монастырь Всеволода Ольговича и церковь Бориса и Глеба, упомянутая летописцем Святослава Всеволодича.
3. Летописный свод 1190 г. великого князя Рюрика Ростиславича Оценивая содержание последних разделов Киевского летописного свода игумена Моисея с точки зрения его соответствия или несоответствия исторической обстановке времени оформления этого свода в 1197— 1198 гг., мы можем указать целый ряд летописных оценок, которые резко диссонировали с отношением Рюрика Ростиславича к этим лицам в указанные годы. Рюрик ссорился и собирался воевать со Всеволодом Суздальским начиная с 1195 г., а в великокняжеском своде Рюрика 1198 г. содержится много почтительных, почти панегирических записей о Всеволоде.
Наличие противоречий в летописной оценке Всеволода Большое Гнездо объясняется тем, что менялись сами взаимоотношения Рюрика и Всеволода, от родственного братолюбия в 1188 г. до реквизиции Всеволодовых городов Рюриком в 1196 г. Очевидно, мы должны искать следы какого-то промежуточного свода, составленного еще во времена дружественных отношений между князьями. Выбирать из разных летописей сведения о семейных делах Всеволода, о его международном политическом весе, о его нежной любви к дочери игумен Моисей не стал бы в те годы, когда Рюрик едва не начал войну со своим суздальским сватом. Но если уже существовала готовая законченная книга, где все это было написано, то средневековая традиция не мешала Моисею присоединить более раннюю рукопись к своему своду. Нам нужно только найти рубеж внутри свода 1198 г. на пространстве 1188—1195 гг.3 Таким рубежом,
3 Явным противоречием сказанному может показаться наличие владимиро-суздальских известий в Ипатьевской летописи в 1197 г., когда отношения Рюрика и Всеволода
176
как уже указывалось выше, был 1190 год. В этом году галицкий помощник киевского летописца Рюрика завершил свою работу и более никогда не привлекался к написанию великокняжеской летописи.
В 1190 г. наступил новый этап и во взаимоотношениях Рюрика с великим князем Святославом Всеволодичем: осенью 1190 г. Святослав захватил «по обаде» крупнейшего полководца Черных Клобуков (подвластных Рюрику) хана Кунтувдея (Кондувдыя), а Рюрик просил освободить хана, «зане бе мужь дерз и надобен Руси». Конфликт дошел до возврата Святославу крестоцеловальных грамот «романова ряда» 1176 г., т. е. до отказа от дуумвирата. Положение осложнялось тем, что оскорбленный Кунтувдей перешел на сторону половцев, «поча их во-дити, подътыча на воевание. . . и почаша часто воевати по Реи с Кунтув-деем».
В этой связи описание любви и дружбы Святослава и Рюрика накануне этих осенних конфликтов 1190 г. выглядит как концовка какой-то определенной части летописи:
1190. «Того же лета Святослав с сватом своим с Рюриком утишивъша землю Рускую и Половци примиривша в волю свою и сдумавша и идоста на ловы по Днепрю в лодьях на устья Тесмени.
И ту ловы деявша и обловишася множеством зверей. И тако наглу-мистася и во любви пребыста и во весельи по* вся дни и возврати-шася восвояси» 4.
Обычный сезон звериных ловов — осень, сентябрь; так что по времени эта братолюбивая охота двух дуумвиров непосредственно предшествовала осенней ссоре из-за Кунтувдея. Писал о любви и веселье летописец Рюрика (формула «со сватом...»); он же описывал и весь конфликт из-за торческого хана, продолжавшийся до зимы 1192/93 г., когда Рюрик единолично заключил мир с половцами, а Кунтувдея принял своим вассалом. Если бы летописная статья 1190 г. была написана в один прием, то едва ли автор ее счел бы нужным писать о слишком кратковременной любви двух соперников, продолжавшейся, вероятно, не долее самой царской охоты.
Все говорит за то, что на осень 1190 г. действительно приходится какой-то рубеж в великокняжеском летописании Рюрика Ростиславича, после которого летописец Рюрика продолжал вести только хронику, не пополняя ее ни летописью Святослава, ни галицкими сведениями.
достигли большого напряжения. В летописи сообщается о рождении сына Всеволода и о том, что «бысть радость велика в граде Володимери о роженьи его». Однако все разъясняется просто: новорожденный Иван Всеволодич назван здесь младшим из сыновей Всеволода («... родися сын менший»), а это говорит о том, что запись сделана или после 1212 г., когда умер Всеволод, или по крайней мере после 1205 г., когда умерла княгиня Мария, мать всех сыновей Всеволода. Автор записи знал, что других сыновей после Ивана у княжеской четы не было. Следовательно, эта запись в свод 1198 г. не могла входить и попала в Ипатьевскую летопись не из свода игумена Моисея, а из более поздней летописи. Возможно, что такого же происхождения и три записи о Всеволоде 1193 г.
4 Ипатьевская летопись, стр. 449.
12 Б. А. Рыбаков
777
Вспомним, что около 1190 г. (точнее, после 1188 г.) редактор сделал примечание к статье 1184 г.: Игорь послал к Ярославу Осмомыслу «сына своего, зятя Рюрикова Святослава». В 1184 г. восьмилетний мальчик не был еще ничьим зятем; он просто был отправлен к родному деду, очевидно для того, чтобы оказать тому знак внимания со стороны Игоря. Зятем Рюрика княжич Святослав стал лишь в конце 1188 г., когда «отда Рюрик дчерь свою Ярославу за Игоревича за Святослава в Новгород Северьский».
Другим примером ретроспективных вставок может служить рассказ о заключении Владимира Галицкого в башню венгерского королевского замка в 1188 г. с примечанием о том, что «бог избави его от такыя нужа». Следовательно, летописец знал о счастливом окончании мытарств Владимира, что произошло лишь в конце 1189 г.
Третьим примером является летописная статья 1188 г. о свадьбе Ростислава Рюриковича и Верхуславы Всеволодовны; венчавший их епископ Максим Белгородский назван «блаженным», что могло быть сделано только после его смерти: Максим умер летом 1189 г.
Все ретроспективные вставки ведут к одной дате:
запись 1184 г. сделана не ранее сентября 1188 г.
запись 1188 г. — августа 1189 г.
запись 1188 г. — лбта 1189 г.
Все эти наблюдения наталкивают на мысль о существовании промежуточного летописного свода, составленного не ранее конца 1189 г.
Зная о том, что в 1190 г. произошел резкий перелом во взаимоотношениях Рюрика и Святослава, после которого не имело смысла вспоминать об их совместной охоте, об их взаимной любви и о том, как они оба «утишили» Русскую землю, мы должны признать, что великокняжеский летописный свод Рюрика Ростиславича мог быть создан только в промежуток времени от конца 1189 до осени 1190 г.
Состав летописных статей 1170—1180-х годов в Ипатьевской летописи довольно точно отражает содержание этого свода.
Последний редактор — Моисей внес в него, как мы видели, лишь несколько некрологов Ростиславичей и несколько риторических примечаний к описаниям вокняжения великих князей. Существенным переделкам свод 1190 г., очевидно, не подвергался.
Судя по тому, что в составе летописного материала за два десятилетия мы обнаруживаем много статей летописца Рюрика, а после 1190 г. он становится почти единственным автором текста вплоть до 1196 г., его следует считать главным организатором свода 1190 г. Это был первый свод Рюрика, задуманный в ту пору, когда он начал широкую новую политику с опорой на новых союзников. И летописный свод отразил и лояльность по отношению к Святославу, и дружеское расположение к Всеволоду, и активную поддержку Игоря, и живой интерес к судьбе Владимира Галицкого.
Внимание к владимиро-суздальским делам удовлетворить было очень легко, так как уже существовавший Киевский свод 1179 г. содержал подробнейшее изложение их начиная с 1160-х годов. Летопись Святослава 178
Всеволодича, продолжавшая свод 1179 г., была очень важным источником при составлении свода 1190 г., так как Рюрик, очевидно, хотел подчеркнуть самим составом своей летописи ту мысль о «пребывании в любви», которой завершался весь свод 1190 г.
Для освещения деятельности Игоря, проходившей не на глазах у киевского боярства, а на далекой восточной окраине, были собраны дополнительные сведения, пополненные, вероятно, каким-то синодиком, содержавшим данные о точных датах рождения некоторых его сыновей.
Когда после смерти Ярослава Галицкого крупной политической фигурой стал его законный сын Владимир, то в своде Рюрика появилось много сведений о нем за целых два десятка лет, начиная от его беспокойной юности и кончая прочным вокняжением на галицком столе. Владимир Галицкий как бы объединял собой всех новых союзников Рюрика: Всеволод был его родным дядей, уем, принимал в нем живейшее участие и гарантировал ему безопасность со стороны всех князей и соседних королей; Игорь, его зять, был единственным русским князем, который приютил изгнанника и сумел примирить его с отцом. Именно в 1190 г., в первый год самостоятельного княжения Владимира в Галиче, и нужно было обо всем этом поведать в летописном рассказе. Рюриков летописец поступил очень мудро, привлекши к своей летописной работе в своде 1190 г. какого-то галицкого книжника, предположительно отождествленного мной с Тимофеем, преданного интересам своего князя и внимательного и ко Всеволоду, и к Игорю5. Некоторые ретроспективные вставки в готовый старый текст делались, как мы видели, в годы оформления свода, в 1189—1190 гг.
Какова хронологическая глубина свода 1190 г. и его взаимоотношение со сводом Поликарпа 1171 г. и со сводом 1179 г.?
Галицкие сведения 1165 г. нельзя, как выяснилось, приписывать руке того Галичанина, который писал о Владимире Галицком в 1189—1190 гг. Наиболее ранней вставкой Галичанина следует, вероятно, считать запись о бегстве Владимира и Ольги Юрьевны из Галича в 1170/71 г.
На протяжении свода Поликарпа мы не найдем ни одной поздней вставки, которую можно было бы связать с редакторской работой 1190 г. Создается впечатление, что свод летописца Рюрика 1190 г. не включал в себя свод Поликарпа.
Вставки о семейных делах Игоря не заходят глубже 1170 г.; под этим годом сказано о рождении старшего сына Владимира, а о женитьбе Игоря в 1169 или в начале 1170 г. не сказано ничего.
Дублирование рассказа о победе Михалка Юрьевича над половцами зимой 1169/70 г. (в первое лето княжения Глеба) тоже свидетельствует о том, что Печерский летописный свод Поликарпа долгое время не сливался с другими общими историческими трудами.
Сложнее определить взаимоотношение сводов 1190 и 1179 гг. По всей вероятности, конец свода Поликарпа и начало какого-то другого свода, описывавшего последующие события, претерпели сильную деформацию
6 Б. А. Рыбаков. «Слово о полку Игореве» и его современники, стр. 192—193.
12*
179
при их сшивке. Уже много раз приходилось говорить как о невероятной хронологической путанице именно в эти промежуточные годы (1170— 1173), так и о том, что 1172 год вообще исчез из летописи. Все это — результат соприкосновения двух разных книг, оказавшихся в руках не очень опытного редактора, каким и был, очевидно, игумен Моисей.
Четкого рубежа между сводом Поликарпа и последующими материалами нет; здесь все перепутано из-за двукратных сшивок.
В киевском летописании 1170—1173 гг. нет следов подробной великокняжеской летописи. Здесь много отдельных заметок, благоприятствующих Рюрику Ростиславичу и его братьям, Игорю Святославичу и Владимиру Галицкому. Естественно связать их со сводом 1190 г. и счесть началом этого свода (может быть, в значительной мере ретроспективным). Возможно, что начало свода 1190 г. было посвящено такой важной для его составителей теме, как первое вокняжение Рюрика в Киеве 24 марта 1173 г., и более ранним событиям, приведшим к нему.
В этих начальных статьях и коротких разрозненных заметках ощущаются три разные авторские руки: спокойный эпический тон Рюрикова летописца, риторический стиль Моисея и отрывки летописи Святослава Всеволодича, вкрапленные в летопись Ростиславичей. Возможно, что эти разные материалы в разное время попали в свод 1198 г.
Описание войны Ростиславичей против Андрея Боголюбского в 1173 г. сделано, вероятно, по ранним записям Моисея (главный герой у него не великий князь Рюрик, а Мстислав) и изобилует ругательствами в адрес Андрея. Далее в своде Моисея идет «Повесть об убиении Андрея», являющаяся панегириком Андрею. Трудно решить вопрос об использовании этой части свода 1179 г. в своде 1190. С одной стороны, «Повесть» резко расходится в оценке Андрея Боголюбского с летописанием Ростиславичей 1173 г., называющим Андрея «высокоумным», «разгордев-шимся», полным тех отрицательных качеств, которые «въсеваеть в сердце» дьявол. Ясно, что в близкие годы эти два .источника не могли соседствовать в одном переплете. С другой стороны, нельзя пренебречь теми дополнениями, которые сделаны рукой Галичанина в конце «Повести» (мученический венец—«победный» венец), где явно сквозит стремление снискать благоволение Андрея-мученика к его родному племяннику Владимиру Галицкому. К этому времени прошло уже 16 лет после смерти Андрея; Рюрик торжественно установил союз и родственные отношения с его братом.
Думаю, что дело надо представлять себе так: новый свод 1190 г. начинался с вокняжения Рюрика, описанного кратко и сдержанно, в духе основного летописца Рюрика, без гневной патетики, добавленной другим Рюриковым хронистом, Моисеем.
Широко используя летопись Святослава при описании 1180-х годов, Рюриков летописец и Галичанин могли в 1189—1190 гг. включить в свой свод и предшествовавший летописи Святослава свод 1179 г., в составе которого находились и «Повесть об убиении», и много материалов о во-княжении во Владимире нового союзника Ростиславичей — Всеволода Большое Гнездо. Резко диссонирующие со сводом 1179 г. сентенции по 180
поводу высокоумия Андрея могли быть вставлены Моисеем при составлении своего летописного свода 1198 г. уже в разгар ссоры Рюрика со Всеволодом.
Внутри свода 1190 г. есть один рубеж, который косвенно подтверждает то, что составители свода 1190 г. или использовали (включили) свод 1179 г., или по крайней мере считались с ним и не стремились особенно наполнить 1170-е годы подробными данными. Таким рубежом является 1182 год, оставленный в Киевской летописи пустым; кроме известия о смерти матери Владимира Галицкого, сестры Всеволода—Ольги под 1182 г., в летопись не внесено ничего.
Статьи по одну сторону этого рубежа—1180 и 1181 гг. — иногда содержат признаки того, что они написаны (или отредактированы) после 1183 г., т. е. по другую сторону того же рубежа. Таков конец статьи 1181 г., повествующей о возобновлении дуумвирата Святослава и Рюрика:
Рюрик «урядився с ним [со Святославом], съступися ему старей-шиньства и Киева, а собе взя всю Рускую землю. И утвердившеся крестом честным и тако живяста у любви и сватъствомъ обуемшеся» 6. Рюрик и Святослав породнились только в 1183 г., когда Святослав женил сына Глеба на Рюриковне, а сына Мстислава — на свояченице Всеволода 7.
Подробное и широкое изложение событий в объективном стиле Рюрикова летописца начинается с 1180 г., т. е. сразу после свода 1179 г., как бы примыкая к нему. Любопытно отметить, что в Ипатьевской летописи нет событий 1178 г. и нет даты 1179 (6687 г.), а вставленная в 1179 г. статья Моисея о жизни и смерти Мстислава Ростиславича отражает события сразу двух лет—1179 и 1180. Из этого мы явно видим, что сразу после 1179 г. в киевском летописном деле наступила такая же путаница, как и после свода Поликарпа, и наступила она по той же самой причине сшивки крупных кусков летописей и включения отдельных интерполяций как раз в места соприкосновения.
Общая конструкция летописного свода 1190 г. рисуется в таких чертах:
1. Составитель свода, летописец Рюрика, располагал своими собственными записями за 1170-е годы, краткими и локальными (Киев, Волынь, Дорогобуж), имел в своем распоряжении летописный свод Святослава Всеволодича и продолжавшую его летопись-хронику за 1180-е годы. По всей вероятности, у него не было великокняжеской летописи Романа Ростиславича, исчезнувшей около 1176 г., что и могло подтолкнуть составителя к использованию свода 1179 г., дававшего описание событий времени княжения Романа (в этом своде главное место принадлежало творчеству Кузьмища Киянина).
2. Одним из рубежей для летописца Рюрика Ростиславича было пер
6 Ипатьевская летопись, стр. 422.
7 Н. Г. Бережков. Хронология русского летописания, стр. 201. Летописная статья 6690 г.
76*7
вое вокняжение Рюрика на киевском престоле в 1173 г. Вокруг этой даты им были собраны имевшиеся в его распоряжении заметки. Вторым рубежом явилось установление не только юридического, но и фактического дуумвирата Рюрика и Святослава в 1183 г. Возможно, что тогда началась подробная летопись Рюрикова летописца, в центре внимания которой была судьба великокняжеского престола начиная с 1180 г., когда один из соправителей, Святослав, попытался взять единоличную власть.
3. Начиная с 1183 г., в своде 1190 г. широко используется великокняжеская хроника Святослава, и весь свод вплоть до 1186 г. представляет собой гармоничное сочетание летописей обоих дуумвиров.
4. В 1188—1190 гг. летописец Рюрика привлек к летописному делу Галичанина, давшего много сведений о Владимире Ярославиче Галицком. Ему было поручено составление особой повести о походе Игоря в 1185 г., сгладившей враждебные выпады против Игоря в летописи Святослава. В эти годы в свод были включены дополнительные сведения об Игоре Святославиче Северском.
5. На общем фоне свода 1190 г. резко выделяются позднейшие вставки с резкими оценками и церковной фразеологией, которые следует связать с позднейшей редакторской работой второго Рюрикова летописца — Моисея Выдубицкого.
6. Летописный свод 1190 г. был продолжен хроникой 1190—1196 гг., написанной тем же основным летописцем Рюрика с крайне незначительным привлечением других материалов.
4. Киевский летописный свод 1198 г. игумена Моисея
Игумен Моисей в меру своих сил продолжал летопись Рюрика Ростиславича после того, как в 1196 г. умолк голос летописца Рюрика. От своего предшественника он получил солидный том, содержавший разнородные материалы свода 1179 г., свод 1190 г. с его дополнениями, восходящими к 1170 г., и хронику Рюрикова летописца, продолжавшую свод 1190 г. погодными записями по 1196 г. включительно.
Главной заслугой Моисея следует считать включение в Киевский свод 1198 г. старых материалов Печерского свода архимандрита Поликарпа по 1171 г. Получение игуменом Выдубицкого монастыря в свои руки летописи независимого и старшего Печерского монастыря может быть объяснено только тем, что после смерти Святослава закончилось соправительство двух великих киевских князей и Рюрик Ростиславич стал единовластным князем Киева. Если ранее распорядителем церковных дел был Святослав (как мы видим по событиям 1184 г.), то теперь им стал Рюрик.
Соединение трех летописных сводов было проведено Моисеем не очень умело, грубоватой Статьи на месте швов перепутались, хронология была нарушена.
Моисей как редактор даже не устранил разницы в летосчислении и оставил без изменений чуждый ему ультрамартовский стиль (до 1178 г.)
У Моисея были материалы по княжеской ветви Ростиславичей. Это
182
не столько их семейная хроника, как думал М. Д. Приселков, сколько полный набор некрологов. Эти некрологи Моисей ретроспективно включал в соответственные места приготовляемого им свода.
Как редактор Моисей мало проявил себя. Его редакторские вставки немногочисленны и касаются главным образом тех моментов, когда Ростиславичи попадали в сложные положения в своей борьбе за великокняжескую корону (1173, 1176, 1180 гг. и др.) Моисей ограничивался короткими дополнениями в свойственном ему духе церковной риторики. Его дополнения четко отличаются от объективного тона основного летописца Рюрика, избегавшего словесных резкостей.
Анализ состава Киевского летописного свода 1198 г. за последнее тридцатилетие XII в., облегченный работами А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова, Д. С. Лихачева и А. Н. Насонова, привел меня к выводу о существовании нескольких предшествующих киевских сводов и к предположительному выделению творчества отдельных авторов:
1. Киево-Печерский летописный свод 1171 г., составленный из летописи Поликарпа, ведшейся при разных князьях, и летописных материалов Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского.
2. Летописи и летописные своды двух великих князей-соправителей— Святослава Всеволодича (свод 1179 г.) и Рюрика Ростиславича (свод 1190 г.). Свод Святослава включал в себя подробную «Повесть об убиении Андрея Боголюбского», а свод Рюрика — «Повесть о походе Игоря Святославича, внука Ольгова в 1185 г.», написанную, по всей вероятности, помощником Рюрикова летописца, выходцем из Галича. Каждый из этих сводов был продолжен погодной хроникой: свод 1179 г. — по 1194 г., а свод 1190 г. — по 1196 г.
3. Объединение всех материалов в единый летописный свод было произведено в Выдубицком монастыре во время единовластного княжения Рюрика Ростиславича. Составитель свода игумен Моисей внес несколько ретроспективных дополнений, продолжил хронику своего предшественника, прерванную на 1196 г., и завершил свод текстом торжественной кантаты в честь Рюрика 24 сентября 1198 г.
Дальнейшая судьба Киевского летописного свода 1198 г., вплоть до его включения в состав Ипатьевской летописи, лежит уже за пределами нашего исследования, так как количество материалов, включенных позднейшими летописцами и сводчиками XIII—XIV вв. в свод 1198 г., крайне незначительно и на моих основных выводах не сказывается.
Киевский комплекс исторических сведений XII в. не ограничивается тем, что сохранила нам Ипатьевская летопись. Интереснейшие материалы содержались в тех «манускриптах», которые были в 1720—1740-х годах в распоряжении В. Н. Татищева и частично использованы им в его «Истории Российской».
Без тщательного исследования татищевских известий мы не сможем продвинуться вперед в начатом изучении творчества историков эпохи «Слова о полку Игореве».
2
Известия татищевских рукописей и Киевский летописный свод 1198 года
В. Н. Татищев и источники^его «Истории Российской»
наменитые «татищевские известия», значительно расши-ряющие фонд наших сведений о русской жизни XII в., представляют исключительный интерес. Здесь мы видим и восполнение пропусков, имеющихся в известных нам
источниках, и сведения о неизвестных нам событиях, подробности сражений, могущие быть записанными только очевидцем или современником событий, записи о церковных соборах, многочисленные «речи» мудрых бояр и князей, являющиеся литературным приемом какого-то древнего
историка-полемиста, резко тенденциозные портретные характеристики ряда великих князей XII в. и многое другое. Именно для XII столетия особенно важны и значительны превышения татищевских данных над суммой известных нам летописных сведений. Но, к сожалению, в нашей научной литературе татищевские известия во всей их полноте ни разу
не подвергались серьезному анализу, хотя некоторые исследователи, предваряя такой анализ, решались высказывать весьма категорические суждения о достоверности этих сведений. Многие резкие определения в адрес В. Н. Татищева делаются нашими историками преимущественно на основании сводки татищевских дополнительных известий, составленной столетие тому назад К. Н. Бестужевым-Рюминым только для «Повести временных лет», т. е. только по 1110 г. Как увидим далее, этот период наименее насыщен дополнительными сведениями в «Истории Российской» и не позволяет раскрыть закономерности их появления.
Дилемма, возникшая в результате умонастроения скептиков, сводится к определению процесса появления дополнительных сведений в трудах Татищева: выписал ли историк их из каких-либо имевшихся у него источников, или выдумал сам с какой-то определенной целью. Для решения этой дилеммы достаточно ответить на пять вопросов.
1. Был ли у Татищева фонд источников, не сохранившихся до нашего времени?
184
2. He отыскивается ли что-либо из татищевских известий в ново-найденных учеными древних рукописях?
3. Равномерно ли хронологически распределяется то, что считают вымыслом Татищева? Не восполнял ли он своей фантазией бедность сведений об определенных периодах русской истории?
4. Не проводится ли в дополнительных материалах какая-либо система взглядов самого Татищева и все ли татищевские известия строго подчинены этой системе?
5. Соответствует ли дух татищевских дополнений основным тенденциям летописей (или отдельных летописцев) или не соответствует и находится с ними в полном противоречии?
Отрицательный ответ на первый вопрос решает нашу дилемму в пользу скептиков; положительный ответ на первый, второй и пятый вопросы (при отрицательных ответах на третий и четвертый) бесспорно решает дилемму в пользу достоверности основной массы татищевских известий.
Первый вопрос был заново подробно рассмотрен М. Н. Тихомировым, и на него дан убедительный положительный ответ: в руках В. Н. Татищева были летописи, не сохранившиеся до наших дней С. Л. Пештич, один из скептиков, считающий татищевские известия тенденциозным вымыслом самого Татищева, пытался сузить круг неизвестных нам источников, которым он мог пользоваться. В частности, Го-лицынскую летопись он отождествил с существующим поныне Ермолаев-ским списком Ипатьевской летописи1 2. Как я показал в статье о татищевских известиях, это отождествление совершенно неправомочно, так как в Голицынской летописи имелись сообщения, отсутствующие и в Ипатьевском и в Ермолаевском списках. Достаточно одного примера: под 1178 г. описан поход Мстислава Храброго на Чудь; Татищев в примечании 523 говорит, что «сей поход в трех летописях кратко, а в Голицынской пространно описан». Сопоставляя известные нам списки с тати-щевским текстом, мы видим, что и в Ипатьевском и в Ермолаевском списках помещена краткая версия, а у Татищева, по Голицынской рукописи, дан целый ряд подробностей: требование дани князем, задержка послов чудью, поход до р. Трейдера, три сражения у этой реки, перечень чудских и латышских племен, маневр тысяцкого Самца, подавшего князю дымовой сигнал, преследование чудских войск до Западной Двины3. В Ермолаевском списке все эти подробности похода 1178 г. отсутствуют4, и поэтому мнение С. Л. Пештича о тождественности Ермолаевского списка и Голицынской рукописи следует считать недоразумением5. Очень
1 М. Н. Тихомиров. О русских источниках «Истории Российской». В кн.: В. Н. Татищев. История Российская с самых древнейших времен (далее — Татищев), т. I, М.—Л., 1962, стр. 39—53.
2 С. Л. Пештич. Русская историография XVIII в., ч. I. Л., 1961, стр. 257—258.
3 Татищев, т. III, стр. 119; стр. 250, прим. 523.
4 «Полное собрание русских летописей» (далее — ПСРЛ), т. II. СПб., 1908. Добавл., стр. 48; Основной текст, стр. 608.
5 Б. А. Рыбаков. В. Н. Татищев и летописи XII в. «История СССР», 1971, № 1.
185
убедительно на более широком материале различие Ермолаевской и Голицынской рукописей доказано В. А. Кучкиным 6.
К источникам В. Н. Татищева, исчезнувшим, по всей вероятности, еще в XVIII в., мы должны отнести:
Раскольничью пергаменную летопись, доведенную до 1197 г.;
Голицынскую летопись, доведенную до 1198 г.;
Еропкинскую летопись;
Хрущовскую летопись;
Ростовскую (?) летопись.
Судьбы владельцев библиотек делают понятным для нас исчезновение этих рукописей с научного горизонта. Уцелели лишь академические и монастырские рукописи, использованные Татищевым.
Библиотека самого Татищева, находившаяся в селе Грибанове, вскоре после его смерти сгорела7, что объясняет исчезновение ценнейшей Раскольничьей летописи.
В библиотеке князя Д. М. Голицына «многое число таких древних книг собрано было, ис которых при описке растащено, да и после я по описи многих не нашел и уведал, что лучшие бывший герцог Курлян-ской (Бирон. — Б. Р.) и другие расхитили» 8.
П. М. Еропкин и А. Ф. Хрущов были казнены по делу А. П. Волынского в 1740 г. Татищев писал в Академию наук о том, что библиотека Хрущова распродается с молотка: «О книгах Хрущова прошу определения поскорее учинить, ибо у ней (вдовы Хрущова) разбирают врозь» 9.
Как видим, фонд рукописных материалов, не доступных в настоящее время нам, у Татищева был. Он указывал места хранения рукописей, составил реестр им и в примечаниях часто ссылался на эти летописи: на Раскольничью 16 раз, на Голицынскую 13, на Хрущовскую 6 (до 1230-х гг.), на Еропкинскую 2 раза.
Перейдем ко второму вопросу, связанному с интересующей нас дилеммой. Здесь достаточно будет одного примера. До 1900 г., до открытия А. А. Шахматовым Московского летописного свода 1479 г., в состав татищевских известий должно было входить сообщение о присяге Игоря и Святослава Ольговичей киевлянам в августе 1146 г. Текст Ипатьевской летописи, представляющий в данном месте часть летописи Поликарпа (сторонника Ольговичей), изображает события так: киевляне недовольны тиунами только что скончавшегося Всеволода Ольговича; Игорь и Святослав идут навстречу пожеланиям киевлян, обещают их «имети в правду и любити», и Игорь присягает киевским боярам «на всей их воли» 10.
6 В. А. Кучкин. К спорам, о В. Н. Татищеве. «Проблемы истории общественного движения и историографии». М., 1971, стр. 260—262.
7 В. С. Иконников. Опыт русской историографии, т. I, кн. 2. Киев, 1892, стр. 1085.
8 Татищев, т. I, стр. 124.
9 А. И. Андреев. Труды В. Н. Татищева по истории России. В кн.: Татищев, т. I, стр. 27.
10 «Летопись, по Ипатскому списку» (далее — Ипатьевская летопись). СПб., 1871, стр. 229—230. Этот любопытный эпизод отразился в сфрагистике: известна печать
186
У Татищева добавлено несколько строк о требовании киевлян отставить тиунов Ратшу и Тудора, а новых тиунов ограничить рамками строгой законности «по уставу отец и дедов наших». Игорь не придпринял никаких практических мер по отношению к виновным тиунам, и это было, во-первых, причиной разгрома тиунских дворов киянами (о разгроме есть и в Ипатьевской летописи), а во-вторых, поводом для отказа киевлян от Игоря и их перехода на сторону Изяслава н.
На первый взгляд эти татищевские дополнения могут показаться самостоятельными рассуждениями историка, пересказывающего более пространно лаконичный летописный текст. Однако сличение татищевского текста со сводом 1479 г. показывает непреложно, что Татищев не разбавлял летописный рассказ своими рассуждениями, а довольно точно (в первой редакции своей «Истории») копировал летописный текст:
Т атищев
«Брате! Аз целовал крест на том, иже ти имети правду и любити люди добрый; кому до кого обида будет, ино ти их су-дити в правду самому или мне, а тиуном не судити и не продавати, а прежним тиуном Ратше и Тудору не быти. А коим будет и быти, ино им имети суда уроком, яко положиша деды наша и люди не продавати» (т. IV, стр. 201).
Московский свод 1479 г.
«Аз, брате, целовал крест на том кыя-ном, яко быти тебе князем в правду, а людем, кому до кого будет обида, ино ти их судити в правъду самому или мне, а тиуном их не судити, ни продавати. А что были тивуни брата нашего Ратъша и Тудор, а тем не быти, а коимъ бу деть быти, ино им имати к суду уроком, а в свою волю им людей не продовати» (ПСРЛ, т. 25, стр. 37).
Далее дословное сходство утрачивается, но в своде 1479 г. приводится фраза, близкая по общему смыслу к татищевскому тексту: «... не поча [Игорь] по тому чинити, яко же люди хотяху и не угодно бысть им и послашася в Переяславль к Изяславу Мъстиславичю. ..» 12 Московский летописный свод 1479 г. не был в руках Татищева. Эрмитажный список его является копией конца XVIII в. и, следовательно, возник после смерти Татищева, а Уваровский список XVI в. был приобретен коллекционером только во второй половине XIX в. и в числе рукописей Татищева не значится. Следовательно, одно татищевское известие теперь, после шах-матовских изысканий 1900—1904 гг.13, полностью подтвердилось и перешло из разряда подозреваемых татищевских вымыслов в разряд достоверных летописных сведений.
А. Н. Насонов посвятил специальное исследование древнему южно-русскому источнику свода 1479 г., выяснив, что эта интереснейшая, но не дошедшая до нас летопись была доведена до 1196 г.14, как, добавим,
середины XII в. с изображением Георгия (патрона Игоря Ольговича) и Софии, покровительницы Киева (см.: Б. А. Рыбаков. Печать Георгия и Софии. «Краткие сообщ. Ин-та истории материальной культуры», вып. 2, 1949, стр. 106—108).
11 Татищев, т. II. М.—Л., 1962, стр. 162.
12 Там же, стр. 37.
13 Там же, стр. 3, предисловие.
14 А. Н. Насонов. Московский свод 1479 г. и его южнорусский источник. «Проблемы источниковедения», вып. IX. М., 1961, стр. 374.
187
Количественное распределение татищевских известий за годы 860—1200
и летопись «Мстиславова племени», обрывающаяся тоже на 1196 г. В руках В. Н. Татищева была какая-то летопись, отличающаяся от фрагментов хроники Поликарпа совершенно противоположной тенденцией: этот автор не выгораживал, а обвинял Ольговичей. Для нашей темы сейчас важно подчеркнуть основной вывод, что находки новых рукописных материалов подтверждают достоверность татищевских известий и добросовестность самого Татищева.
Рассмотрим третий вопрос, сопряженный с решением поставленной дилеммы. Ответом на этот вопрос может служить составленная мной диаграмма хронологического распределения татищевских известий
188
за годы 860—1200. В подсчеты вошли все события, мелкие детали описаний, а также «речи» и портретные характеристики князей. Исключены из подсчетов все случаи пояснительного распространения древнего текста, незначительные дополнения (вроде указания отчеств князей или их стольных городов), сделанные самим Татищевым и не требующие дополнительных источников.
Диаграмма дана в двух вариантах. Общая диаграмма показывает количественное распределение татищевских известий по годам с 860 по 1200 г. За единицу измерения взята одна строка нового издания II и III томов «Истории Российской» (1962 и 1963 гг.)
189
Вторая диаграмма охватывает только XII в., от конца «Повести временных лет» до конца Киевского свода 1198 г., но зато на ней даны три вида сведений: объем известий (в строках), условное количество отдельных . сюжетов татищевских известий и сопоставительно дан объем годовых статей Ипатьевской летописи (в строках издания 1871 г.)
К детальному анализу диаграммы мы обратимся после рассмотрения содержания татищевских известий. Сейчас можно ограничиться самым беглым обзором ее. Для IX в. дополнений нет; в X в. и первой половине XI в. есть несколько совершенно незначительных подробностей. Только в последней трети XI в. появляется несколько известий, возможно внесенных ретроспективно.
Совершенно иную картину дает нам XII век. Сразу после рубежа, отделяющего «Повесть временных лет» от последующего летописания, почти каждый год встречаются татищевские известия, иногда очень важные и подробные. Главный массив татищевских известий падает на время с 1146 по 1155 г., особенно подробно освещенное и в Ипатьевской летописи. На 200 лет, с 860 по 1060 г., приходится всего 92 строки дополнений, т. е. менее строки в среднем на год. На 50 лет, с 1061 по 1111 г., — 147 строк, т. е. в среднем около 3 строк на год, а на десять лет, с 1146 по 1155 г.,—887 строк, что дает внушительную среднюю — 88 строк дополнений в год.
Как видим, никакой равномерности в хронологическом распределении татищевских известий нет. Ранний период истории славян и Русского государства, так интересовавший самого Татищева, совершенно не отражен в дополнениях. Расхождение между текстом использованных источников (Нестор) и мыслями Татищева, посвятившего значительную часть первого тома вопросам скифо-сарматской истории, хорошо отражено в маргинальных пометах Татищева во втором томе. Там, где у Нестора речь идет о племенах, входивших в понятие «словенского языка», Татищев пишет на полях: «Разность славян от сармат», «Сарматы от Афета». Здесь был полный простор для фантазии и вымысла, но серьезный историк оставил текст источника в полной неприкосновенности, а свои гипотезы поместил только на полях, вне текста.
Наибольшая насыщенность «Истории Российской» дополнительными сведениями падает не на периоды, слабо освещенные летописцами, а как раз на самый подробный раздел Ипатьевской летописи. Это наглядно доказывает вторая диаграмма, на которой кроме объема татищевских известий показан объем годовых статей Ипатьевской летописи (1110— 1198 гг.)
Летопись Изяслава Мстиславича, написанная, по моему предположению, боярином Петром Бориславичем (1146—1154 гг.), составляет самый значительный, самый заметный массив на диаграмме.
Итак, мы видим, что авторские замыслы Татищева и степень полноты основных источников его «Истории» никак не отразились на хронологическом распределении дополнений: там, где недоставало источников, нет и дополнений, а там, где источники давали обильный материал,, оказался максимум дополнительных сведений.
190
Соотношение годовых статей Ипатьевской летописи и татищевских известий за XII в.
Переходим к четвертому вопросу. С. Л. Пештич обвинил В. Н. Татищева в том, что он «сознательно, в духе своих монархических и крепостнических взглядов заменял летописные сообщения своими версиями... заведомо фальсифицировал исторические источники в угоду своим общественно-политическим взглядам» (курсив мой. — Б. Р.) 15 16. С. Л. Пештич хотел, очевидно, выразить мысль, что все татищевские известия подчинены системе взглядов, определяющей характер дополнений. Но при чем монархические убеждения Татищева в сообщении о том, например, как были дислоцированы полки в битвах 1153 и 1184 гг., или о том, что Юрий Долгорукий из-за своей любовницы не управлял войском (1147), или о том, как боярин Лазарь всячески поносил князей перед строем войск и доказывал бесполезность князей (1181).? Два последних дополнения трудно уложить в монархическую систему взглядов.
Есть два круга вопросов, где могли проявиться личные убеждения В. Н. Татищева: отношение к церкви и взаимоотношения монарха, аристократии и дворянства. Взгляды самого Татищева нам хорошо известны: он был противником засилья церковников, рационалистом и поэтому в своей «Истории» стремился сократить церковные рассуждения, специально оговаривая это. Так, он выкинул из своей книги проповедь философов Владимиру, наставление епископов, похвальное слово Рюрику 1198 г. и ряд других сведений. Нередко Татищев был очень резок по отношению к церковникам, сомневаясь в подлинности документов, называя некоторые сообщения «баснями». Тем не менее Татищев помещал в «Истории» важнейшие исторические сведения церковного характера. В этом смысле интересно его сообщение о грамоте патриарха Луки Хризоверга Андрею Боголюбскому, которую он назвал «весьма сумнительной». «Для того, — продолжает Татищев, — я намерен был выкинуть, но понеже « 16
в ней нечто ко изъяснению гистории находится, того ради оставил» . Естественно, что такое критическое отношение к церковным делам и документам должно было обострить взаимоотношения Татищева с современным ему духовенством. «Явились некоторые с тяжким порицанием, якобы я в оной (в рукописи своей «Истории».—Б. Р.) православную веру и закон... опровергал». Испытав страх такого обвинения, Татищев «свез» рукопись в Новгород к архиепископу Амвросию и, пройдя такую добровольную цензуру, исправил' кое-что, дополнил примечания во второй редакции церковными рассуждениями, выкинул текст патриаршей грамоты, но основные мысли сохранил.
Эпизод с поездкой к архиепископу Амвросию очень важен и с источниковедческой стороны. Ведь начитанный владыка мог проверить не только личные оценки Татищева в примечаниях, но и собранный им обильный фактический материал. Амвросия не смутили ни послание Ма-нуила Комнена Изяславу, содержащее выпады против монашества, ни подробное описание церковного собора 1168 г., отсутствующее в дошедших до нас источниках. Значит, Татищев тогда мог предъявить своему
15 С. Л. Пештич. Русская историография XVIII в., ч. I, стр. 250.
16 Татищев, т. Ill, М.—Л., 1963, стр. 244; т. IV, М.—Л., 1964, стр. 444.
192
церковному консультанту — хозяину крупнейшего собрания рукописей — те древние летописи, из которых он, Татищев, взял эти интереснейшие данные 17.
Исключительно важно для нашей цели выяснение отношения Татищева к стержневой теме русского летописания XII в. — борьбе боярства с княжеской властью, опиравшейся на дворянство. Великие князья начиная со Всеволода Ярославича стремились управлять при помощи послушных им «уных», «детских», а «лепшие», «вятшие люди» стремились к ограничению княжеской власти боярской думой, советом крупнейших аристократов. Летописи полны описаний конфликтов между князьями, следующими за излишне воинственными «несмысленными» младшими дружинниками, вовлекающими князей и страну в невзгоды ненужных войн, и мудрыми вельможами, «смысленными людьми», стремящимися ограничить власть великого князя, цесаря Руси, боярским советом. В этом отношении особенно интересна летопись Петра Бориславича за годы 1146—1154 18. Здесь много раз говорится об острых столкновениях князя с киевским боярством, и всегда в этих случаях автор летописи, умно и верно служивший князю, оказывается на стороне боярства. Он не стеснялся назвать «несмысленными» незнатных советников князя, а «смысленными» тех бояр, которые пытались предостеречь князя от торопливых решений, грозивших поражением. Бояре всегда показаны более мудрыми, чем сам князь. Князь, пренебрегший советом вельмож, проигрывал бритву, и летописец приводил на своих страницах обидные для князя решения бояр: «. . . поедита в свои волости!» (1149); «Поеди, княже, прочь!» (1150).
В этой традиционной расстановке сил монарх—аристократия—дворянство, продолжавшей существовать и в XVIII в., мы можем очень точно определить политическую позицию самого В. Н. Татищева. Его борьба во главе дворянства с аристократическим Верховным Тайным Советом, его активная роль в уничтожении знаменитых кондиций, «затейки верховни-ков», его убежденная защита твердой самодержавной власти и монархических принципов прочно ставят его среди лагеря того «несмысленного» (с точки зрения вельмож) дворянства, которое противодействовало аристократическому конституционализму. Л. В. Черепнин верно определяет исторические взгляды Татищева: «Политическая история страны ему представляется как история борьбы самодержавия с аристократией, причем периоды усиления аристократии — это периоды упадка России» (курсив мой. — Б, Р.) 19. Для Татищева древняя боярская дума, не только ограничивавшая власть великого князя, но и изгонявшая или приглашавшая князей, должна была быть явным прототипом ненавистного ему Верховного Тайного Совета. Вот где могли бы разгуляться монархиче
17 Речь идет, разумеется, не о том, посылал ли император послание Изяславу или что собор действительно был созван Мстиславом, а о том, что в собранных Татищевым летописях такие записи на самом деле были.
18 См.: Б. А. Рыбаков. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963, стр. 336—345.
19 Л. В. Черепнин. Русская историография до XIX в, М., 1957, стр. 173.
13 Б. А. Рыбаков
193
ские вожделения В. Н. Татищева, вот когда историк, «сознательно, в духе своих монархических взглядов заменявший летописные сообщения своими версиями», мог приложить руку к летописным материалам и подправить их «в угоду своим общественно-политическим взглядам». Для этой не слишком благородной цели Татищеву достаточно было бы только слегка сократить летописный текст, опустить две-три наиболее острые фразы. Однако историк этого не сделал и там, где мы можем проверить его, оставил в неприкосновенности текст боярской летописи XII в.20 Мало того, одно из «дополнений» Татищева к описанию событий 1149 г. (когда великому князю, ослушавшемуся бояр, пришлось покинуть трон) целиком проникнуто духом надменного аристократизма:
«Тако познал Изяслав высокоумие свое, сколько вредно презирать советы старых, а последовать умам молодых и неискусных в воинстве людей...» 21
В тексте Ипатьевской летописи этой сентенции в духе верховников XVIII в. нет, хотя перед этим много говорилось о неразумии князя и уговорах благоразумных киян. Летописец отметил даже, что князь, проиграв битву, не въезжал в Киев (не посмел? не пустили?), а расположился на лугу напротив Выдубиц. Рассуждение о необходимости подчинения великого князя (которому только что предлагалось «царствовать» в Киеве) совету вельмож в татищевском тексте прямо продолжает красочный рассказ Киевского свода 1198 г., являясь его логическим завершением.
Как видим, собственные политические взгляды Татищева не повлияли на сохранность в его «Истории» таких рассуждений, с которыми он согласиться не мог.
В «Истории Российской» почти все дополнительные (по сравнению с летописными) «речи» вложены в уста знатных бояр, «верховников» XII в., и задача этих «речей» состоит в том, чтобы показать благотворное влияние олигархических кругов на князя и на ход дел. Старые бояре и тысяцкие руководят князем и нейтрализуют влияние «драчливого» и «несмысленного» дворянства. Другими словами, татищевские известия за весь XII в. по своей политической окраске таковы, что могли порадовать только верховников, но не боровшегося с ними Татищева.
Татищев включил в свою «Историю» федеративный проект Романа 1203 г., хотя он прямо противоречил его собственным монархическим взглядам (подобную форму правления «никто за лучшую почесть не может»).
Достойно удивления, что С. Л. Пештич не обратил внимания на то место в примечаниях к «Истории Российской», где Татищев со своих монархических позиций прямо полемизирует с автором своего источника.
Под 1155 г. в тексте первой и второй редакций «Истории Российской» приведен спор двух князей о лучшей форме правления для Руси: князь Юрий Ярославич Туровский в присутствии одобрявшего его Юрия Дол
20 Татищев, т. II, стр. 192; т. III, стр. 19 (ср.: Ипатьевская летопись, стр. 268, 279).
21 Татищев, т. II, стр. 192—193.
194
горукого стремился доказать, что нужна единая держава, управляемая твердой рукой. Непокорных князей необходимо сломить силой. Его тезис опровергал Андрей Боголюбский, защищавший право всех князей на свои «отеческие наследия», т. е. по существу отстаивал тот начальный этап сложения полутора десятков самостоятельных княжеств, который мы наблюдаем в реальной действительности в середине XII в.
Автор татищевского известия целиком на стороне Андрея и защищаемых им Изяславичей. Он резко настроен против Юрия Долгорукого, не уставая напоминать, что князь Юрий «веселия» и разврат предпочитает управлению и воинскому долгу; Юрия же Ярославича Туровского прямо называет «злодеем Изяславичей».
Какова же позиция самого Татищева? Татищев в специальном примечании к этому тексту пишет, что «всякому известно, что монархическим правлением все государства усиливаются», и он одобряет именно то, что предлагал «злодей» Юрий Туровский и одобрял «пьяница» Юрий Киевский, считая, что его рассуждение «политическое к приобретению силы, славы и чести государства», а рассуждения Андрея, одобренные автором татищевского источника, сам Татищев называл хотя и «благочестными», но приведшими к тому, что в течение времени «такое государей разделение безсилие изъявило».
Как видим, данное татищевское известие, типичное для всего XIII в., содержало политическую тенденцию, противоречащую собственным взглядам Татищева, но добросовестность подлинного ученого не позволила ему исказить источник и выкинуть из него то, что не совпадало с его монархическими взглядами 22.
В татищевских известиях могла содержаться какая-либо иная система, исходящая от автора «Истории», но не связанная с его политическими взглядами.
Большое подозрение у скептиков вызывают известные портретные характеристики русских великих князей. Если бы Татищев собирался включить в свою «Историю» вымышленные им портреты князей, то эта галерея должна была бы, естественно, начинаться с первого князя, Рюрика, и завершаться московскими князьями и царями. Но, к нашему удивлению, галерея начинается только лишь с двенадцатого князя после Рюрика и столь же внезапно исчезает в первые годы XIII в. Даже такой прославленный князь, как Всеволод Большое Гнездо, родоначальник всех великих князей и царей до 1598 г., почему-то не удостоился словесного портрета.
Можно утверждать, что никакой единой системы дополнений, исходящей от самого В. Н. Татищева, в его «Истории» нет. Ответ на четвертый вопрос получен.
Пятый вопрос касается соответствия духа татищевских известий духу тех или иных разделов русского летописания. Ответить с надлежащей обстоятельностью мы сможем только после исчерпывающего анализа всех
22 Татищев, т. III, стр. 53—54; прим. 464 на стр. 241—242; т. IV, стр. 247—248 (1-я редакция).
13е
195
татищевских известий, но, забегая вперед, можно сказать, что татищевские дополнения неоднородны, восходят к разным источникам, однако подавляющее большинство их восходит к какой-то татищевской рукописи, где находилась летопись «Мстиславова племени» (сына Мстислава — Изяслава и двух внуков — Мстислава и Рюрика)23. Такой рукописью мог быть «Раскольничий манускрипт», находившийся в руках Татищева почти с самого начала его работы над русской историей. Татищев его «от раскольника в Сибири в 1721 году получил, который был весьма древнего письма на пергаменте,,, В нем многих обстоятельств не находилось, которые в других написаны, и противо тому он содержал обстоятельства такие, которые в протчих ни одном не написаны, а наипаче разговоры и причины дел» 24,
Конечно, можно заподозрить Татищева в том, что именно эту, безусловно не дошедшую до нас, летопись он и сочинил сам (правда, неизвестно, с какою целью), но ведь, пишучи приведенные выше строки, помещая Раскольничью летопись в свой реестр под № 2, Татищев не мог знать, что эта рукопись впоследствии, после его смерти, сгорит и никто не сможет проверить те интереснейшие сведения, которые из нее почерпнуты.
Рукопись, пролежавшая при жизни Татищева три десятка лет в его коллекции (которой очень интересовались современники) и объявленная им как один из основных источников его «Истории» (к которой тоже был проявлен интерес как друзьями, так и недругами), не может вызывать у нас сомнений.
Летопись «Мстиславова племени» по своему духу очень близка к летописи боярина Петра Бориславича, широко представленной в Киевском своде 1198 г.
Подведем итоги рассмотрения дилеммы о степени добросовестности В. Н. Татищева.
Мы выяснили, что у Татищева был значительный фонд рукописей, исчезнувших впоследствии и не дошедших до нас. Новые открытия рукописей близких к тем, которые были у Татищева, подтверждают буквальную точность татищевских выписок. Татищевские дополнительные материалы крайне неравномерно распределяются хронологически и ни в коей мере не заполняют собой белых пятен в ранней русской истории, но наоборот, пополняют и без того подробно описанные периоды.
Все это позволяет отвести тяжкие обвинения в подлогах, вымыслах и сознательной фальсификации исторических источников, брошенные В. Н. Татищеву, и воспользоваться его «Историей Российской» как своеобразным летописным • сводом, где в многочисленных примечаниях автор свободно высказывает свои источниковедческие сомнения, вносит дополнения из доступной ему литературы, анализирует разноречие источников,
23 Б. А, Рыбаков. В. Н. Татищев и летописи XII в., стр. 102.
54 Татищев, т. I, стр. 123.
196
а в основном тексте добросовестно передает извлечения из летописей с минимумом авторских пояснений 25.
Этих предварительных замечаний достаточно для того, чтобы приступить к сплошному обследованию татищевских известий и в каждом отдельном случае оценивать степень достоверности.
Порядок рассмотрения целесообразно принять такой: в первую очередь ознакомиться с основным и целостным массивом известий за 1146— 1154 гг., затем рассмотреть все предшествующие известия, от конца «Повести временных лет» до 1146 г., и в заключение подойти к татищевским известиям 1155—1198 гг.
Татищевские известия 1146—1154 годов
Поиски ключа к татищевским известиям за XII век надо начинать с того крупнейшего компактного массива дополнительных известий 1146—1154 гг., который совпадает с годами великого княжения Изяслава Мстиславича Киевского и с подробной великокняжеской летописью за эти годы, являющейся самым замечательным разделом русского летописания за весь XII век.
Наша первая задача состоит в том, чтобы не выборочно, а сплошь выявить все без исключения превышения татищевского текста (как 1-й, так и 2-й редакции) над суммой известных нам летописных известий. При этом, разумеется, не должны приниматься во внимание татищевские расширительные переводы, пояснительные пересказы, отдаляющие текст источника от текста книги. Учитывать необходимо факты, то есть описание неизвестных событий, дополнительные сведения о маршрутах и дислокации войск, о географических пунктах, об отдельных лицах, точные даты событий, речи действующих лиц, сентенции авторов источников. Мы обязаны соединить рассмотрение реальных фактов исторического бытия XII в. и фактов литературной жизни того времени, так как для нас на этом этапе важно установить не столько правдивость летописцев, сколько соответствие татищевских известий (в своей основе) тем летописным источникам, которыми располагал автор «Истории Российской». С этих позиций, например, вымыш
25 Одним из главных аргументов С. Л. Пештича являлось различие между 1-й и 2-й редакциями рукописи В. Н. Татищева. Наличие большего количества дополнений во 2-й редакции натолкнуло С. Л. Пештича на мысль о большей степени подложности ее. Эта мысль не требует опровержения, так как при вторичном написании «Истории» Татищев мог повторно обращаться к своим источникам (а не только к своим выпискам, составившим 1-ю редакцию) и взять из них больше, чем в первый ряз. Антитатищевская концепция С. Л. Пештича и др. вызвала ряд возражений. См.: И. И. Смирнов, Очерки социально-экономических отношений Руси XII—XIII вв. М.—Л., 1963, стр. 255—256; А. Г, Кузьмин. Об источниковедческой основе «Истории Российской» В. Н. Татищева. «Вопросы истории», 1963, № 9, стр. 214—218; В. А. Кучкин. К спорам о В. Н. Татищеве, стр. 260—262.
757
ленная летописцем речь действующего лица (реального или тоже? вымышленного) также является фактом, подлежащим учету и проверке.
Вторая наша задача состоит в том, чтобы определить общий характер каждого из неизвестных нам летописных источников «Истории Российской» и найти его место в русском летописании XII или XIII в.
Избранный хронологический отрезок выгоден в этом отношении, так как богат резкими конфликтами двух княжеских коалиций, располагавших каждая своим летописанием. 1146—1154 гг. наполнены борьбой Мстиславичей с Ольговичами и Юрием Долгоруким. Дела Мстиславичей описаны летописцем Петром Бориславичем, а Ольговичей — летописцем Поликарпом; фрагменты летописания Юрия известны нам как по киевским, так и по суздальским сводам. Все эти материалы были у Татищева: Голицынская рукопись (если она была близка к Ермолаевскому списку Ипатьевской летописи), доведенная до 1198 г., содержала свод 1198 г., т. е. соединение летописей Петра и Поликарпа, Радзивилловская летопись представляла владимиро-суздальское летописание Юрия Долгорукого и Андрея Бого-любского. Некоторые дополнительные данные о 1140—1150-х годах были известны московским историкам XVI в. и отражены в Никоновской летописи, тоже известной Татищеву.
В своих примечаниях к этому отрезку истории Руси (409—461) Татищев ссылается на летописи Раскольничью, Голицынскую, Никоновскую, «Симонову», Новгородскую, на Степенную книгу и на Хронограф *.
Проследим, страница за страницей, все превышения текста «Истории Российской» В. Н. Татищева над известными нам летописными источниками по новому печатному изданию, в основу которого положен Воронцовский список 2-й редакции труда Татищева. Существенные расхождения с 1-й редакцией будут отмечены в примечаниях (Татищев, т. II, стр. 9). Обзор превышений удобнее вести по небольшим хронологическим отрезкам.
Первый отрезок охватывает лето 1146 г. (вокняжение Изяслава Мсти-славича). Начинаются дополнительные сведения с нейтрального известия, делающего более понятным текст Ипатьевской летописи.
1. (Т. II, стр. 161). Владимир Галицкий поверг мирные грамоты и начал войну со Всеволодом Ольговичем Киевским.
Далее следует обширное дополнение к тексту Ипатьевской же летописи, связанное с защитой прав на престол Изяслава Мстиславича. Всеволод Ольгович, умирая, просит киевлян принять в качестве великого князя его брата Игоря.
2. (Т. II, стр. 161). Тысяцкий Улеб напоминает Всеволоду, что «Изяслав Мстиславич есть сущий по отце его Мстиславе прямым.
1 Татищев, т. II, стр. 270, 272, 274; т. III, стр. 240—244.
Далее для удобства ссылки на «Историю Российскую» Татищева приводятся непосредственно в тексте с указанием тома и страницы. Изложение татищевских известий дано в тексте со втяжкой. Отдельные фразы из Татищева, вкрапленные в мой текст, взяты в скобки с пометой Тат. Разъяснения в цитатах, заключенные в квадратные скобки, и курсив везде мои (Б. Р.) 1-я редакция опубликована в IV томе «Истории» (М., 1964).
198
наследник». Улеб опасается, как бы не произошло «разорения граду», как было при Изяславе и Святославе (т. е. в 1068 г.), и советует спросить потомков Владимира.
Всеволод «весьма озлобился». Боярин Лазарь Сокольский (Саковский) успокоил умирающего князя, сказав, что все хотят исполнить его волю.
3. (Т. II, стр. 162). Резко отрицательная посмертная характеристика Всеволода.
4. Подробности присяги Игоря и Святослава Ольговичей киевскому вечу приведены в предыдущей главе.
Использованный Татищевым киевский летописец XII в. отрицательно относился к Ольговичам: тиунов Всеволода он обвинил в злоупотреблениях, а князей Игоря и Святослава представил правителями, выслушивающими поучения от киевлян и присягающими им на всей их воле, но очень скоро нарушающими присягу.
Текст того источника, которым воспользовался Татищев, прямо продолжает текст Ипатьевской летописи; правильно было бы говорить не о «татищевском дополнении», а о произведенном некогда (до XV в.) сокращении первоначального подробного текста Киевской летописи XII в.
5. (Т. II, стр. 162). «Киевляне, уведав, что Игорь грозит головами киевлян ту обиду Ратшину заплатить, или кто злодей смутил, бог весть и хотя от смятения удержались, но того же дня послали ко Изяславу звать его ко Киеву с войском, обещая ему помогать».
Изяслав, узнав о смерти Всеволода, не ответил Игорю.
6. (Т. II, стр. 163). Изяслав «изъявя печаль о смерти зятя своего...» сказал, что он не советовался со своими стрыями (Вячеславом и Юрием) и ответа дать не может.
Игорь нарушил клятву киевлянам, «а паче дал любимцам своим волю судить на мзде по их рассуждению и грабить».
В обращении киевлян, приглашавших Изяслава в Киев, есть дополнения, обидные для Ольговичей.
7. (Т. II, стр. 163). «...которые довольно нашим разорением насытились, жен и дочерей отнимали, имение грабили и с нами не яко подданными, но яко с неприятели поступали, чего более терпеть не можем».
Черниговский епископ Онуфрий (Гат.: «который тогда был вместо митрополита») требовал от киевлян соблюдения присяги Игорю.
8. (Т. II, стр. 163). «Токмо тем мало ему помог, ибо не токмо народ паче за такое принуждение озлобился и оную принужденною роту называя словами апостола Павла: „Всякое преступление и преслушание праведное приемлет мздовоздаяние“».
Игорь Ольгович и его союзники были разбиты 13 августа 1146 г., а сам Игорь пленен в болоте.
9. (Т. II, стр. 164). «Сим вся Игорева власть на великом княжении чрез тринадцать дней и то во всяком беспокойстве и беспорядке
199
продолженная, кончилась с погибелью многих невинных людей и сам, яко Авесолом, ища неправо царство получить, погибе».
Смерть Всеволода Ольговича и кратчайшее княжение Игоря Ольговича отражены в татищевских превышениях очень однозначно: все симпатии на стороне Изяслава Мстиславича, все дополнительные детали подчеркивают вероломство Всеволода, хищность Игоря и общую нелюбовь киевлян к обоим Ольговичам.
Особенно интересна речь боярина Улеба о правах Изяслава на престол. По строгому генеалогическому расчету Ольговичи имели более прав на киевский престол, чем кто-либо из Володимиричей, так как они были потомками Святослава Ярославича, среднего сына Ярослава Мудрого, а Володимиричи происходили от младшего сына, от Всеволода. Однако автор «речи Улеба» выдвигает другой принцип: Изяслав имеет преимущественное право, так как его отец Мстислав, сын Мономаха, был великим князем, для Изяслава киевский стол был «отчим», а Игорь получал престол от брата: их отец не сидел на киевском столе.
Сопоставляя татищевские превышения с известными нам летописями, мы должны сказать, что все перечисленные выше продолжают и дополняют только летопись Изяслава (Петра Бориславича). К летописи Ольговичей (Поликарпа) дополнений нет. Даже кажущееся нейтральным сообщение о том, что зачинщиком войны был Владимир Галицкий, тоже близко по духу летописи Петра Бориславича, для которого этот князь был личным врагом.
Княжеские характеристики и речи мудрых бояр здесь лишь только упомянуты в общем реестре и будут в дальнейшем разобраны все вместе, так как их нельзя рассматривать изолированно 2.
*
Рассмотрим татищевские превышения на следующем небольшом хронологическом отрезке — от 13 августа 1146 г. до 20 сентября 1147 г., от вокняжения Изяслава до убийства Игоря.
В Ипатьевской летописи на этом отрезке по-прежнему продолжается монтаж двух летописей — Поликарпа и Петра Бориславича. В тексте Ипатьевской летописи есть два пропуска; один из них падает на летопись Петра Бориславича, а другой — на летопись Поликарпа.
2 Что касается соотношения 1-й и 2-й редакций, то по приведенным выше дополнениям нужно отметить, что номера 1, 3, 4, 6, 7 есть в обеих редакциях, но совпадения, разумеется, не дословны.
Отсутствуют в 1-й редакции номера 2, 5, 8, 9. Из них номера 8 и 9 содержат цитаты из церковных книг и, конечно, не могут принадлежать перу Татищева, который обычно выпускал церковные рассуждения. В 1-й редакции есть существенная фраза, не попавшая во 2-ю редакцию: когда киевляне заявили Изяславу, что они пойдут под его знаменами, то Изяслав начал свою речь так: «Ач Всеволод неправе зая Киев и недобре люди храни...» (далее, как в Ипатьевской). См.: Татищев, т. IV, стр. 202. По своему духу это начало речи полностью совпадает со всеми другими дополнениями, взятыми, как мы видим, из летописи Изяслава.
200
Очень важно отметить, что пропуск в летописи Петра Бориславича восполнен текстом Татищева (т. II, стр. 168), а пропуск в летописи По-ликарпа не восполнен данными Татищева. Отнесение второго дефектного куска именно к летописи Святослава Ольговича сомнений не может вызвать, так как о его врагах, об Изяславе Мстиславиче и Мстиславе, сказано там, что действуют они «по дьяволю научению».
Первое дополнение в этих хронологических рамках связано с дипломатическим актом:
10. (Т. II, стр. 165). Вступив на престол, Изяслав послал извещение венгерскому королю (Гейзе II) и его жене (своей сестре), «что ему бог поручил неправо взятый престол отца своего получить. Произведен обмен подарками. Король обещал помощь войсками.
Следующее дополнение касается позиции Давыдовичей:
11. (Т. II, стр. 165). Давыдовичи просят Изяслава отпустить Игоря на свободу. Изяслав потребовал, чтобы сами Давыдовичи и их бояре клятвенно поручились, что Игорь не будет ничего домогаться; кроме того, Игорь должен дать двоих сыновей знатнейших вельмож «в залог»— тогда он его отпустит. «Но Давыдовичи, ведая, что Игорю, яко весьма властолюбивому, в покое не ужиться, роту дать за него отказались».
Давыдовичи все время колебались между враждующими сторонами, «играли душою», что и вызвало настороженное отношение к ним как летописца Изяслава, так и летописца Святослава Ольговича. Во втором их обращении к Изяславу, где они говорят о готовности воевать со Святославом, у Татищева добавлены слова: «...по нуже крест Всеволоду целовахом, а Святослав, он начнет искати брата и Киева, ино, призвав, имем его» (т. IV, стр. 203). Здесь взят текст 1-й редакции, но сообщение есть и во 2-й (т. II, стр. 165). К началу 1147 г. относится интересный договор о разделе владений Ольговичей:
12. (Т. II, стр. 166). Северскую землю Игоря Ольговича решено отдать черниговским Давыдовичам, а движимое имущество и челядь — Изяславу. Домен умершего Всеволода (землю вятичей) решено отдать его сыну Святославу, волость же Святослава Ольговича (Курск, Путивль и др.) разделить между Давыдовичами и Святославом Все-володичем, а имущество делить пополам между Изяславом и Святославом Всеволодичем. «Но как рабов, так и пожитки Изяслав себе выговорил для сестренича своего Святослава [Всеволодича], а не для себя и о том ему тайно сказал, чтоб никому не объявлял».
Надо сказать, что татищевский текст многое разъясняет, так как по Ипатьевскому тексту остается неясным, зачем сам великий князь поехал к черниговским князьям, если ему нужно было всего лишь сказать им: «идите на Святослава». Оказывается, Изяславу нужно было долго совещаться с Давыдовичами о выморочных владениях Всеволода, о владениях своего пленника Игоря и о возможных совместных захватах владений Святослава Ольговича. Тенденция татищевского источника остается прежней: Изяслав Мстиславич благороден — при разделе трофеев он заботится не о себе, а о своем племяннике.
201
Война со Святославом Ольговичем началась; Давыдовичи подошли к Путивлю и предложили путивльцам сдаться. «Они же, — говорится в летописи, — не дашась им».
13. (Т. II, стр. 167—168). Путивльские старейшины сдаваться не пожелали и ссылались на то, что они своему князю (Святославу Оль-говичу) крест целовали. А Давыдовичи хотят нарушить клятву, данную своему брату (двоюродному), надеясь на свою силу. Нельзя нарушать присягу, так как бог карает за это не только самих клятвопреступников, но и их детей. В качестве примера приводится отец их князя Олег Святославич, нарушавший клятвы, воевавший с братьями, приводивший половцев, разорявший государство и отдавший тысячи русских в половецкий полон, Олег хотя и много собрал, но покоя не нашел и всеми был ненавидим. А теперь бог мстит его детям (Игорю и Святославу) за неправды отцовы. Давыдовичи, осаждавшие Путивль, устыдились и сняли осаду (эта речь есть и в 1-й редакции — т. IV, стр. 205).
Рассказ о том поучении, которое будто бы прочли путивльские бояре Давыдовичам, отдает литературным вымыслом, сочиненным опять в пользу Изяслава: Ольговичи прокляты богом за грехи отца, ненадежные Давыдовичи обличены за то, что нарушили роту, данную Святославу Ольговичу, а Изяслав Мстиславич показан (это есть и в летописи, поэтому не включено сюда) благородным избавителем, которому путивляне охотно сдались.
14. (Т. II, стр. 168). Восполнение пропуска в Ипатьевской летописи (текст Петра Бориславича): Изяслав успокаивает жителей Новгорода-Северского, «чтоб они не опасались никоего разорения» и только выдали бы имущество Святослава.
15. (Т. II, стр. 169). Добавлено, что в бою «Святослава ранили в руку копьем».
Следующее дополнение связано еще с один укором Давыдовичам, который им сделали вятичи. Давыдовичи предлагали им убить Святослава Ольговича: «...се есть ворог нам и вам; а ловите его убити лестию и дружину его избити, а имение его на полон вам». Выделенные места есть только в Хлебниковском и Погодинском списках; в Ермолаевском списке их нет3, У Татищева же говорится: «. . . чтоб его они поймали или убили, а имение его все по себе разделили» (т. II, стр. 170). Наличие у Татищева слов, отсутствующих в Ермолаевском списке, говорит или против гипотезы С. Л. Пештича о тождественности Голицынской летописи Татищева Ермолаевскому списку, или же о том, что эти слова были взяты из неизвестной нам Раскольничьей летописи.
16. (Т. II, стр. 170). Старейшины вятичей отвергли предложение Давыдовичей, заявив, что они покорны тем, кого бог над ними поставил. «А руку на господина своего поднять не можем и никогда того в нас и в праотцех наших не бывало». Давыдовичи их похвалили, но
3 Ипатьевская летопись, стр. 27 прилож., стб. 338.
202
вятичей, поневоле, «за страх» учинивших роту Давыдовичам, стали считать клятвопреступниками.
Далее следует одно из колоритнейших дополнений, открывающее собой целую серию выпадов против Юрия Долгорукого, заключившего союз со Святославом Ольговичем против Изяслава.
Святослав Ольгович по приказу Юрия повоевал Смоленскую землю.
17. (Т. II, стр. 170—171). «...и с тем послал Юрию обвестить, на-деяся, что он новгородцев, яко в смятении бывших, покорит и принудит в свою волю.
Но ему повредила следующая причина: Юрий хотя имел княгиню любви достойную и ее любил, но при том многих жен подданных часто навещал и с ними более, нежели со княгинею, веселился, ночи сквозь на скомонех (музыка) проигрывая и пия препровождал, чим многие вельможи его оскорблялись, а младыя, последуя более своему уму, нежели благочестному старейших наставлению, в том ему советом и делом служили.
Между всеми полюбовницами жена тысяцкого суздальского Кучки наиболее им владела и он все по ее хотению делал. Когда же Юрий пошел к Торжку, Кучко, не могши поношения от людей терпеть, ни на оных Юрию жаловаться, ведая, что правду говорили, более же княгинею возмущен, не пошел со Юрием и отъехал в свое село, взяв жену с собою, где, ее посадя в заключение, намерялся уйти ко Изяславу в Киев.
Юрий, уведав о том, что Кучко жену посадил в заточение, оставя войско без всякого определения, сам с великою яростию наскоро ехал с малыми людьми на реку Москву, где Кучко жил. И пришед, не испытуя ни о чем, Кучка тотчас убил, а дочь его выдал за сына своего Андрея. Полюбя же вельми место то, заложил град и пребыл тут строя, доколе брак Андреев совершил».
К этому тексту, враждебному Юрию Долгорукому, Татищев делает интереснейшее примечание (т. II, стр. 270, прим. 418: «О строении Москвы в Раскольничьем манускрипте точно, как здесь, написано». См. также примечания к 1-й редакции — т. IV, стр. 439, прим. 298).
Итак, ключ к загадочной Раскольничьей летописи указан самим ее владельцем. Повествование-памфлет о Юрии Долгоруком появилось в тексте в тот самый момент, когда Юрий из далекого нейтрального князька превратился в лютого врага Изяслава Мстиславича, опасного ему не только поддержкой Ольговичей, но и притязаниями на Новгород, а впоследствии и на Киев.
Положительным героем в этом романическом эпизоде опять-таки является Изяслав, у которого собирался искать покровительства отъехавший от обидчика Юрия Кучко.
Следующее дополнение связано с поставлением Климента Смоля-тича в митрополиты по воле Изяслава без посылки в Царьград к патриарху. Новым здесь является речь великого князя при открытии собора.
18. (Т. II, стр. 171). «Ныне митрополит руский умре и церковь осталась без пастыря и начальника правления духовного, которого прежде
203
великие князи, избирая, посылали для посвящения в Константинополь. И ныне избрать в моей воле, но в Царьград к патриарху послать для учинившегося смятения и многих междуусобей в них не можно.
К тому же от оного митрополитов посвящения чинятся напрасно великие убытки, а паче всего чрез сию патриархов в Руси власть цари греческие ищут над нами властвовать и повелевать, что противно нашей чести и пользы». Далее Изяслав говорит почти то же самое, что в летописи связано с Онуфрием о праве епископов поставить митрополита. Клим Смолятич назван уроженцем Киева.
Ко всем рассказам о церковном соборе Татищев сделал три примечания (419, 420, 421), свидетельствующих о его непричастности к сочинению этих рассказов.
Небольшое дополнение относится к походу Святослава Ольговича на Мценск, на Мстислава Изяславича.
19. (Т. II, стр. 172). «Но Мстислав, уведав о том, не надеяся на кур-чан, с честию простясь с ними, якобы на время отъехал к отцу. Изяслав же, похваля его, посадил его в Переяславли».
Когда Святослав Всеволодич уехал (с разрешения Изяслава) к Давыдовичам в Чернигов, туда прибыл внук Юрия Долгорукого (?) или рязанский князь?
20. (Т. II, стр. 173). «Тогда же приехал с Ельца князь Андрей Ростиславич и все оные [черниговские] совокупно советовали, великого князя Изяслава поймав, Игоря освободить. Но тая оное злодейское намерение или паче совесть их грызла, чтобы продолжением умысл их не открылся. . .» (они приглашали Изяслава с войском 4).
В этом дополнении мало принципиально нового, так как о тайном заговоре Давыдовичей сказано в Ипатьевской летописи несколько раз, но татищевский текст в этом месте является довольно точным переводом Ипатьевского (почти без пояснений) и порядок сообщений сохранен летописный. Таких фраз, как приведенные под номером 20, в летописи нет; нет и имени князя Андрея Ростиславича.
Подробнее передана у Татищева речь киевлян, отговаривающих Изяслава от войны с Юрием Долгоруким, но считать ее особой цитатой едва ли возможно. Интересные подробности содержатся в описании посольства Изяслава к Давыдовичам в 1147 г. Как мы помним, оно может быть сближено с посольством Петра Бориславича по передаче жизненных подробностей. После того как посол раскрыл перед князьями тайные донесения, обличающие их («тако ми вошло во уши»), и князья, переглядываясь, «долго молчавше», посла попросили подождать. По та-тищевскому тексту черниговские князья в это время пытались выяснить, кто мог раскрыть заговор.
21. (Т. II, стр. 174). «. . . во-первых, дознаваясь, чрез кого сиа тайность открылась. Но никак подлинно дознаться не могли, понеже тот сам был тут в совете.
И оной [боярин, раскрывший Изяславу тайну] открыл не доброхот
4 Первая часть этого сообщения есть в Никоновской летописи (ПСРЛ, т. IX, стр. 173).
204
ствуя Изяславу, но ненавидя неправду и не желая междуусобного кровопролития и земли разорения, которое б необходимо за поима-нием Изяслава последовало».
Это еще один дополнительный штрих в пользу Изяслава — даже в среде его врагов, согласно татищевскому источнику, разумные и честные люди были на его стороне.
У Татищева есть дополнение к последним минутам жизни Игоря Ольговича.
22. (Т. II, стр. 176). «Игорь, видя, что его хотят убить, просил, чтоб дали ему священника изповедоваться. Но народ кричал на Игоря: „Когда вы с братом Всеволодом жен и дочерей наших брали на постели и домы грабили — тогда попа не спрашивали. И ныне поп не надобен!*».
Посмертная характеристика Игоря отрицательная.
23. (Т. II, стр. 176). Игорь храбр, но нелюбим народом за пренебрежение к постам. В монастыре вел себя как подобает монаху, но может быть и притворялся.
Автор характеристики пел с Игорем в церкви во Владимире. Очевидно, подразумевается Владимир^Волынский, где с 1135 г. сидел Изяслав Мстиславич, а владения Игоря в конце 1130-х—начале 1140-х годов располагались по соседству, в Черторыйске, Клецке, Бресте и Дрогичине.
Мы рассмотрели еще полтора десятка превышений татищевского текста над летописным. Все они без исключения удивительно единообразны и выражают одну и ту же тенденцию, полностью совпадающую с тенденцией летописца Изяслава Мстиславича (Ипатьевская летопись).
Дополнительные известия направлены против врагов Изяслава. Антипатия к Ольговичам поднята даже на некоторую историческую высоту — автор дополнений, как и автор «Слова о полку Игореве», бичует родоначальника этой княжеской ветви Олега Святославича, зачинателя усобиц, друга половцев, разорителя Русской земли.
Самыми мрачными красками обрисован жестокий прелюбодей Юрий Долгорукий, ставший врагом Изяслава.
Все важнейшие эпизоды известны не только во 2-й, но и в 1-й редакции: речь путивльских бояр об Олеге Святославиче, рассказ о Юрии и боярыне Кучке, характеристика Игоря Ольговича (т. IV, стр. 205, 207, 209—211).
Познакомимся с татищевскими известиями за следующий отрезок времени, от 20 сентября 1147 г. до 23 августа 1149 г. (изгнание Изяслава из Киева Юрием Долгоруким). Первое расхождение татищевского текста ,с летописным связано с приходом Глеба Юрьевича к Курску. По Татищеву дело обстояло так: сыновья Долгорукого — Глеб и Мстислав, действуя совместно со Святославом Ольговичем, подошли к Курску, но куряне.высказались в пользу Изяслава.
24. (Т. II, стр. 177). «Понеже киевляне давно Изяславу объявили и общенародною ротою утвердили ему на Ольговичев и Давыдовичев всею их возможностью помогать, а на племя Владимирово руки под
205
нять не хотят, да и все государство Руское имеет детей и внучат Владимировых в великом почтении, того ради советуем оставить войну противо роду Владимирова, рассуди то, что брата твоего Игоря не Изяслав убил, но Давыдовичи своею превратностию и непристойным противо Изяслава и киевлян предприятием... Мстислав Юрьевич, слышав о сем, немедленно возвратился в Суздаль к отцу».
В Ипатьевской летописи Мстислав Юрьевич не упомянут; курским князем в это время оказывается Мстислав Изяславич, и речь курян о «Во-лодимеровом племени» подразумевает Глеба Юрьевича.
В Лаврентьевской летописи ничего вообще не говорится о Курске, а Мстислав Изяславич показан как князь Переяславский, обороняющийся от Глеба Юрьевича.
Все наши источники очень противоречивы и заставляют предполагать здесь давнюю путаницу, возникновению которой способствовало наличие двух Мстиславов — Изяславича и Юрьевича. Рассуждение о Владимировом племени Татищев, очевидно, ошибочно отнес к Изяславу, хотя формально, как старший внук от старшего сына, Изяслав безусловно относился к этому «племени», но кияне в своей речи (между 27 июля и 20 сентября 1147 г.) под «Владимировым племенем» подразумевали Юрия Владимировича и его детей.
Та часть татищевского текста, где говорится, что «брата твоего Игоря не Изяслав убил», адресована, разумеется, не Мстиславу Юрьевичу, а Святославу Ольговичу, как и сказано в тексте и 1-й и 2-й редакций.
Источник Татищева не помог ему разобраться в противоречиях. У Татищева после обычного пересказа целого ряда событий 1147 г. вдруг появляется очень подробный рассказ, которому в летописи соответствует всего лишь одна фраза. Когда Глеб Юрьевич взял Остерский Городец, «Изяслав посла к нему, зова Киеву к собе; обещав же ся ити к нему и не иде».
25. (Т. II, стр. 178—179). Изяслав был оскорблен взятием Городца, но, «рассуди, чтоб стрыю своему Юрию не дать к войне сим малым обстоятельством большей причины», послал к Глебу «дворового» и велел ему сказать, что он, Изяслав, воюет с Черниговскими, «но до вас, яко брата моего и равного мне внука Владимирова, оное не касается». Не хочет он воевать и со стрыем своим Юрием. Глеба он упрекает за то, что тот послушал Ольговичей, которые все племя Володимирово ненавидят и ищут зла; напрасно Глеб силою взял то, что Изяслав мог дать «с любовию и честию». «Ежели же хочешь здесь иметь владение, как вас у отца много, то приди ко мне с любовию и увидишь, что я тебя наделю. . .»
Как видим, этот пространный вариант опять подчеркивает незлобивость и благородство Изяслава.
Дальнейшие события изложены тоже более подробно. Боярин Жирослав подговорил Глеба идти на Переяславль. У Татищева это дано как совещание боярской думы.
26. (Т. II, стр. 179). Боярин Волослав (в летописи Жирослав), ненавидя Изяслава, посоветовал Глебу идти на Переяславль, «где сын
206
Изяславль Мстислав еще младенец, то легко можешь его изгнать, а Переяславль, достав, обладать и сия область тебе будет не по милости Изяславли». Другие возражали: «Хотя оной [Переяславль] и легко достанешь, но удержать тебе одному противо Изяслава и на помочь черниговских твердо никак надеяться неможно...»
Есть подробности и самой осады Переяславля.
27 (Т. II, стр. 179). «В то же самое время половцы Глебовы, прибежав, зажгли некоторые строения перед градом, от чего во граде учинилось великое смятение».
У Татищева есть отличия и в передаче интереснейшего повествования Никоновской летописи о богатыре Демьяне Куденевиче. Летописный текст сокращен, но упомянуты такие детали, которых нет в летописи.
28. (Т. II, стр. 179). «На сем бою Демьян много половцев и от войск Глебовых, паче же кормильца Глебова Волослава убив, сам вельми тяжкими раны уязвлен, что едва жив в Переяславль приехав вскоре умре и погребен с честию великою».
Выделенного нет в Никоновской летописи.
В 1148 г. появляется дополнение, напоминающее более ранние дополнения 1118 и 1140 гг. (о них см. ниже) о верности Новгорода потомкам Мономаха и его сына Мстислава.
29. (Т. II, стр. 180—181). Новгородцы послали посольство во главе с епископом Нифонтом к Юрию просить мира. Юрий требовал принять его сына, «а новогородцы в том стояли, что они Владимиру отцу его и потом старейшему брату его Мстиславу о наследниках его роту дали».
«Новгород издревле принадлежит великому князю». Если Юрий получит Киев, то тогда и Новгород будет в его воле.
Так как Изяслав был сыном Мстислава, во-первых, и великим князем, во-вторых, то ясно, что и это татищевское известие относится к кругу Изяславовой летописи.
Краткий летописный рассказ о вторичном походе Глеба Юрьевича на Мстислава Изяславича к Переяславлю сохранился у Татищева в значительно более полном виде.
30. (Т. II, стр. 181). В начале обстоятельно говорится о подготовке Глеба к походу. «Но Мстислав хотя млад был, но довольно осторожен, всегда имел на путех стражи и вестником платил не скудно, чрез которых прежде, нежели Глеб, пришел, собрав войско, тою ночью навстречу Глебу вышел и в лесу на пути стал в сокровенном месте. А в Переяславле оставил воеводу, наказав, чтоб был в готовности и когда потребно немедля ему в помочь поспешил. И как Глеб, идучи, его миновал, тогда Мстислав, с тылу напав на неустроенное глебово войско, стал рубить, колоть и стрелять». Глеб побежал. «Тут Мстислав, пленя главного советника Станиславина в Переяславле, с жестоким мучением казнил и голову его ко Глебу послал, приказав при том, что оная много зла делала, а ныне смущать и ссорить братию не будет, а понеже он за многие дары более
207
Ольговичам, нежели тебе радел, того ради пошли оную к ним за награждение их убытков».
В этом отрывке нет ничего такого, чего не мог бы выдумать сам Татищев: осторожность Мстислава, хорошая оплата разведчиков, дислокация полков в лесу, засада, отрубленная голова боярина и речь, обращенная к Глебу. Но необходимо обратить внимание на две особенности: во-первых, долгое время перед этим Татищев точно, почти дословно переводил текст Ипатьевской летописи, не внося даже особых пояснений. Поэтому трудно объяснить, почему вдруг эпизод с новым походом Глеба заставил автора «Истории Российской» сочинять увлекательный, полный живых подробностей рассказ об этом неудачном походе. Во-вторых, необходимо помнить, что еще до Татищева, в XVI в. московским историкам были известны какие-то материалы, расширявшие предельно краткие сообщения Ипатьевской летописи о войнах Мстислава с Глебом в 1148 г. и именно за счет военных подробностей (о Демьяне).
Следующее татищевское известие является самым пространным. В нем речь идет о советах мудрых бояр Юрию Долгорукому по поводу похода на Киев.
31. (Т. II, стр. 181—183). Советы мудрых бояр клонятся к тому, чтобы Юрию не воевать с Изяславом, в Киев не стремиться, а заняться управлением своей землей. Подробнее это интересное произведение будет разобрано ниже. Расстановка симпатий и антипатий в этом литературном произведении точно такая же, как и во всех предшествующих дополнениях: Изяслав справедлив, Ольговичи и Давыдовичи коварны.
Небольшое дополнение есть у Татищева к грамоте Изяслава брату Ростиславу; недописанная (точнее, «недоцитированная») в Ипатьевской летописи, здесь она имеет продолжение.
32. (Т. II, стр. 183). «. . . обаче рассуди, хотя они [Ольговичи] нам много зла учинили и большее учинить хотели, но ныне мира просят, то мню, что лучше примиряся быть в покое. Ибо если воеваться станем, то стрый наш Юрий, им помогая, более нам во области Новогородской вреда учинит».
Во всех подобных случаях, уже встречавшихся нам и ранее, правильнее было бы говорить не о татищевских дополнениях, а о летописных сокращениях какого-то более пространного текста Киевской летописи XII в. Киевскую летопись сокращали и в Суздальской земле, и в самом Киеве, но тот протограф, который подвергался сокращениям, продолжал существовать и время от времени попадался на глаза историкам. Последний раз он оказался в сфере внимания Татищева.
Три разобщенных в тексте, но единых по содержанию дополнительных отрывка связаны с примирением Изяслава с Давыдовичами.
33. (Т. II, стр. 184). А). Получив ответ от Ростислава, Изяслав созвал думу, где голоса разделились: одни советовали отобрать пограничные города у Давыдовичей, другие рекомендовали заключить мир на прежних условиях.
208
Б). Черниговские Давыдовичи, выслушав киевских послов, решили: за Игоря не мстить, Изяславу и его братии зла не делать, быть с ним заедино, половцев на Русь не призывать, войны ни с кем не начинать. В этом они присягнули Изяславу.
В). Давыдовичи прислали послов — епископа Ефимия и пятерых бояр, которые после крестоцелования в Киеве отправились в Туров и Смоленск для приведения к кресту Вячеслава и Ростислава.
Сын Юрия Долгорукого Ростислав приехал к Изяславу в Киев. Летописные рассказы об этом различны; Татищев соединил данные Лаврентьевской и Ипатьевской летописей, но в той части, где Ростислав ругает Ольговичей и хвалит Изяслава, татищевский текст оказался полнее.
34. (Т. II, стр. 184—185). Среди прочего там есть: «. . . сии Ольго-вичи и отец их злодей деду и отцу моему и всем стрыям моим были и много им удумывая зла учинили». «Изяслав же Мстиславич — бра-танич мой и есть старейший по стрыям мне и не стыдно мне под его властию быть. . .»
К этим речам Ростислава Юрьевича Татищев делает примечание: «Сие сказание с сластолюбивым и свирепым нравом Ростислава, видится, не согласует; но паче верительно, что он от отца для ухищрения Изяслава послан, что и открылось» (т. II, стр. 272, прим. 428; сделана ссылка на прим. 434, где говорится о тенденциозности летописи).
Зимой 1149 г. Изяслав предпринял из Новгорода и Смоленска большой поход на Юрия Долгорукого; он с братом «послала бо бяшета из Смоленьска преже послы свои к Гюргеви...» Содержание посольских грамот известно нам только по Татищеву.
35. (Т. II, стр. 186). «Отче и стрыю! Хотя ты нам и нашим областям Новгородской и Смоленской многие обиды и разорения учинил, с подданных новогородских дань собирал, по путем едущих пограбил, град Новый Торг сжег и ныне многие вреды учинил, а мы у тебя ничего не отняли, ниже какую обиду учинили и для того положили искать отмщения и мира оружием. Однако ж, почитая тебя яко старейшего и не хотя в междоусобии кровь неповинную проливать и сами свое отечество государство Руское разорять, послали вас просить, чтоб ты в том нам управу учинил и сам пришел к нам на усть Медведицы или для разобрания жалоб и учинения мира прислал послов своих».
«Он же к нима, — говорится в летописи, — ни посла их опять пусти, ни своего пусти».
Есть небольшое дополнение и к концовке описания этого похода.
36. (Т. II, стр. 187). «И пришед [Изяслав] в Новград, одарив посадника, тысецкого и других бояр лучших, недолго медля поехал в насадах к Киеву по Днепру».
Последняя группа дополнений в этом разделе связана с походом Юрия на Киев в августе 1149 г.
Текст Ипатьевской летописи сокращен здесь даже больше, чем Лаврентьевской: пропущена перестрелка под Переяславлем, пропущено ска-
14 б. А. Рыбаков
209
зуемое в одной из фраз; неясно, к кому обращена речь Изяслава. Все это разъясняется татищевским текстом.
37. (Т. II, стр. 190). «Изяслав же, получа известие, что Юрий уже у Переяславля, немедленно велел войсками идти туда. Но вельможи киевские прилежно ему советовали и просили, чтоб он со стрыем своим не воевался, а дав бы сыну его одну область, помирился и крови напрасно не проливал». Далее вспоминается заявление киевлян о том, что с Владимировым племенем они не воюют. «Он же им отвечал: „Если бы стрый мой Юрий...*» (далее точно совпадает с летописью: «... оже бы пришел толико с детьми. ..»)
Изяслав Мстиславич пренебрег многократными советами киевских бояр, епископа Ефимьяна и мирными предложениями самого Юрия. Все это красочно описано в летописи рукой того же самого летописца, который вел с 1146 г. великокняжескую летопись. 23 августа 1149 г. Юрий Долгорукий разбил Изяслава, киевляне не захотели поддержать того князя, который вопреки их благоразумным советам хотел войны, и Изяславу пришлось бежать во Владимир-Волынский.
Татищевский текст на протяжении нескольких страниц является точным переводом Ипатьевской летописи, но после описания отъезда Изяслава из Киева с женой, детьми и митрополитом Климом в татищевском тексте есть интереснейшая концовка.
38. (Т. II, стр. 192—193). «Тако познал Изяслав высокоумие свое, сколько вредно презирать советы старых, а последовать умам молодых и неискусных в воинстве людей, которые более умеют о богатом убранстве, яко жены и лакомой пище и питии рассуждать, нежели о войне.
Они бо не видя неприателя и не смея к нему приближиться, побеждают и добычи делят. И таковые у неразсудных князей боле милости и чести, нежели храбрые и мудрые воини получают. Но когда беда приключится, тогда в них ни ума, ни верности нет, страхом объяты, яко трость ветром колеблема, не знают, где сами деваться и учиня худа, на невинных свою вину и безумство возлагая, паче оскорбляют». Это — прямое продолжение тех зафиксированных летописью споров на военных советах, где благоразумные предлагали Изяславу принять мирные условия Юрия, а «друзии же понуживахуть его, рекуче: „Поеди, княже! Привел ти бог, не упустим его [Юрия] прочь*».
И летописец, и автор татищевской концовки в равной мере осуждают Изяслава за пренебрежение советом мудрых бояр, хотя главными виновниками являются те неразумные, излишне воинственные дружинники, которые увлекли его в неравный бой.
Концовку писал, конечно, «мудрый воин», рассерженный на «неискусных в воинстве» и обиженный на князя, поверившего им. Я уже высказывал предположение, что этим мудрым воином мог быть летописец-боярин Петр Бориславич 5.
Рассмотренные нами еще полтора десятка татищевских известий не
5 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 342.
210
внесли ничего нового в сложившееся ранее у нас представление о характере этих известий. Все без исключения они написаны с позиций великокняжеского летописца Изяслава. Примечания 25, 26, 27, 30 дают расцвеченный многими подробностями рассказ о безуспешных домогательствах Глеба Юрьевича; здесь наряду с благородным Изяславом начинает вырисовываться новая фигура — молодой, но опытный в военном деле сын Изяслава Мстислав. Все симпатии автора на стороне Мстислава, как, впрочем, и в Киевской летописи.
Известия 32, 33 (А, Б, В), 34, 35, 37 дают более полный вариант летописного рассказа, оснащенный деталями, завершением недописанных фраз, изъятыми при сокращении грамотами. Этот комплекс подводит нас к важному вопросу о сокращениях в Ипатьевской летописи, сделанных иногда не очень тонко.
Особняком стоят известия 31 и 38, отличающиеся своим литературным характером; к их разбору мы еще вернемся в дальнейшем, но и сейчас ясно, что обе эти статьи написаны не против Изяслава, а в защиту его интересов.
Может показаться странным, что я таким образом трактую заключительную сентенцию II тома, в которой Изяслав порицается. Но с каких позиций порицается он? Если бы о причинах его поражения писал летописец враждебного лагеря, то он не стал бы сожалеть, что Изяслав послушался легкомысленных вояк. Вся композиция этой интересной концовки такова, что заставляет видеть в авторе человека из ближайшего окружения Изяслава, человека, сожалеющего о том, что князь не внял советам мудрых. Автор не придворный льстец, он скорее соратник князя,, сокрушающийся о том, что Изяслав увлекся речами недостойных людей. Важно отметить, что концовка хорошо связывается со всем летописным текстом, который по ряду признаков принадлежит Петру Бориславичу.
Татищевское известие под номером 38 является лучшим доказательством непричастности самого Татищева к сочинению сверхлетописных известий: в разбираемой концовке (как и в летописи) четко и определенно проводится аристократическая олигархическая идея полезности ограничения монархической власти киевского цесаря Изяслава боярской думой и вреда самовольных действий монарха, подстрекаемого младшими (но далеко не простыми) людьми. Обращаясь к XVIII в., к эпохе Татищева, мы можем сказать, что автор своеобразного поучения Изяславу отстаивал позиции Д. М. Голицына или А. И. Остермана против защитников всего шляхетства, вроде Татищева или Салтыкова, выступавших против аристократии. Первым пунктом кондиций, продиктованных Анне верховниками, был тот же самый тезис, который отстаивал и автор Ъоучения: «Ни с кем войны не всчинать».
*
Хронологические рамки следующего раздела возьмем такие: от 23 августа 1149 г. до 28 августа 1150 г. За этот год Изяслав успел вернуть себе Киев и снова его потерять.
14*
21Г
Первое татищевское известие связано с действиями Юрия Долгорукого в качестве великого князя.
39. (Т. III, стр. 9). Юрий старался расположить к себе всех и не давал воли Святославу Ольговичу мстить за старое. Юрий несколько раз собирал князей, чтобы предотвратить усобицу, и заставил присягнуть себе на верность. Он говорил о том, что может принять Изяслава на правах вассала. «Но некоторые благоразсудные киевляне, познав хитрости Юриевы, писали ко Изяславу, чтоб он, если уведает о Юриевом ласкательстве, никак тому не верил, но прилежал войском себя защищать или честным договором примириться и всегда в своем владении быть осторожну».
Дипломатическая подготовка Изяслава к новой войне в летописи начинается с посольств в Венгрию и Польшу; татищевское известие говорит об обращении Изяслава в первую очередь к своему ближайшему соседу Владимиру Галицкому.
40. (Т. III, стр. 9). Изяслав «. . . братанича Владимира Андреевича отпустил в Брест и Дрогичин и немедленно послал ко Владимерку Галицкому и ко братии, прося у них помощи.
Но Владимирко противно ему ответствовал, требуя от Изяслава городов, которые отец его Мстислав, яко издревле принадлежащие ко Вла-димерю, отнял, что Изяславу учинить было неможно; и рассудил, что он сих градов, яко давно мирными договоры утвержденных, требует, токмо ища причины ко вражде».
Снова в каждой строке звучит защита прав Изяслава.
У Татищева сохранилось известие еще об одном посольстве.
41. (Т. III, стр. 10). «Изяслав же послав ко стрыю своему Вячеславу Владимировичу Туровскому просить, чтоб ему учинил помочь и с вой-ски с ним совокупился или оные прислал для охранения земель его, обещевая его иметь во отца место и в Киеве посадить, ежели хочет.
Если же не хочет с ним в союзе быть, то принужден Изяслав будет его области наипервее, яко близ пути лежащие, разорять. Вячеслав ответствовал Изяславу, что он помогать ему противно брата не может, а советовал им примириться».
После того как Юрий уговорил союзников Изяслава, поляков и венгров, уехать, Изяслав обратился к союзникам с просьбой остаться до заключения мира с Юрием.
42. (Т. III, стр. 12). Изяслав, понимая, что Юрий хочет ослабить его, просил Болеслава и венгерского бана переместить свои войска ближе к Юрию. «Но поляки отреклись». Поляки и венгры решили все же уйти, «а надзирать, подлинно ли Юрий пристойного мира желает. Если же явится коварство, то всем собрать войска колико можно более и тогда его [Юрия] к надлежащему миру искать принудить».
Очень интересно следующее дополнение, связанное с просьбой Изяслава к Владимиру Галицкому о примирении с Юрием.
43. (Т. III, стр. 13, 14). Владимир пишет Изяславу о необходимости подчиняться старшим, в данном случае Юрию, и советует Изяславу удовольствоваться Владимиром-Волынским.
212
Изяслав отвечает Владимиру, что Юрий и Вячеслав действительно старше его, но у Юрия есть свой Ростово-Суздальский удел, «а Киев отец его, а мой дед, отдал отцу моему. По отце же моем Ярополк, стрый мой, яко старейший наследовал. И хотя междо тем Всеволод Киевом владел для того что я млад был и он меня имел за сына, а я его сестры ради старшей, почитал за отца. Умирая же, Всеволод некоторых злодеев наших, а паче лестию Игоря послушав, отдал Киев противо своего мне обещания Игорю.
Но я отечество [отчину] свое единою всевысшею божескою помощью получил и оной [Киев] бесспорно мне надлежит». Далее говорится о том, что Юрий, подстрекаемый Ольговичами, выгнал Изяслава из Киева, а теперь хочет выгнать его и из Владимира, а потом и других князей Юрий постарается лишить их отчин. Особенно страшен Ростислав, сын Юрия, который даже родным братьям не хочет дать уделов «и рад всех князей в един день погубить, а землю Рускую един сам овладать».
Эта «историческая справка» особенно интересна своей тенденциозностью: трудно представить жестокого и хищного Всеволода всего лишь регентом, местоблюстителем великокняжеского престола, ожидавшим совершеннолетия Изяслава. Трудно поверить, что Всеволод действительно обещал передать престол Изяславу, минуя своих братьев и сыновей. Враждебность к Юрию здесь такая же, как в известии 17, взятом из Раскольничьей летописи; сближаются эти два известия и по своей искусственности, литературности. Оба они — произведения апологета Изяслава, стремящегося опорочить Юрия и доказать права Изяслава на Киев.
44. (Т. III, стр. 15). Вячеслав советовал Юрию удовлетворить просьбу Изяслава о возврате завоеванного. «Но Юрий ни слышать о том не хотел».
45. (Т. III, стр. 16). Половцы взяли Торческ и много сел. Юрий «по некоей клевете гневаяся на Черных Клобуков якобы они Изяславу доб-рохотьствуют, в помочь войск им не послал». Черные Клобуки приглашают Изяслава в Киев и обещают поддержку.
Чувствуя непрочность своего положения в Киеве, Юрий Долгорукий хотел передать киевский стол Вячеславу. Это вызвало недовольство бояр.
46. (Т. III, стр. 16). Передаче престола Вячеславу воспротивился и сын Юрия Ростислав, говоря, что если Юрий уедет (в Суздаль), то «Изяслав немедленно паки Киевом овладает, которое возвращать уже гораздо труднее будет, нежели прежде. Юрий, ведая, что все киевляне и черные клобуки его не любят, не хотел принять совета сына своего Ростислава и других. Они же уговорили некоторых бояр его, чтоб от того удержали. „Если уже сам не хочешь в Киеве быть, то лучше призови Изяслава и ему отдай, то от него будет тебе благодарение и от всех людей похвала"».
47. (Т. III, стр. 16). Киевляне, «прося Вячеслава для его простоты, но не получа того, ко Изяславу тайно послали говорить, чтоб, собрав войско, смело шел к Киеву».
2/5
Татищевские известия за рассмотренный период времени однозначны со всеми предыдущими и вполне вписываются в летопись Изяслава. Киевские дела Юрия описаны тоже (или тем же) доброжелателем Изяслава.
*
Почти за весь 1150 год, очень подробно освещенный Киевской летописью (на девять десятых — Петра Бориславича), у Татищева нет никаких дополнений. За это время Изяслав Мстиславич отвоевал Киев, установил дуумвират с Вячеславом и снова вынужден был (на этот раз без боя) уступить Киев Юрию Владимировичу, выступавшему в союзе с Владимиром Галицким.
Хронологические рамки следующего нашего раздела — от зимы 1150/51 г. до конца 1151 г., когда Юрий окончательно был изгнан в Суздаль.
Зимой 1150/51 г. Изяслав просил Юрия (через Андрея Юрьевича) утвердить за ним земли на запад от Горыни. В летописи сказано кратко: «... и не хотящю ему волости дати». У Татищева приведен очередной выпад против Юрия Долгорукого.
48. (Т. III, стр. 20). Юрий не только отказался дать волости за Го-рынью, «но, возгордясь, сказал присланному: „Когда Изяслав не уляжется во Владимире, то я ему дам такую же область, какову он дал Игорю"».
Далее говорится о нелюбви к Юрию киевлян, ведших тайную агитацию против него и сносившихся с Изяславом.
Когда венгерский король, помогая Изяславу, вошел в Галицкую землю, Владимир Галицкий послал взятки венгерским вельможам и епископам.
49. (Т. III, стр. 21). Архиепископ же требовал от Владимирка, чтобы он принял католичество. Владимирко «обещал после в том их удовольствовать». Духовенство уговорило короля возвратиться.
Брат Изяслава — Владимир, будучи послан в Венгрию, решил там жениться. В летописи это событие освещено кратко.
50. (Т. III, стр. 21). Изяслав был недоволен возвращением короля из похода, но брак своего брата считал за честь. «Король, сговор с достойным великолепием совершив, вскоре для учинения брака ее ко Изяславу отпустил».
Подчеркнутые слова, имевшиеся в источнике Татищева, несколько смутили его и заставили дать особое пояснение о брачных обычаях (см. прим. 442 на стр. 239). Когда Гейза II пообещал Изяславу прислать в помощь 10 000 воинов, королева (сестра Изяслава) особенно старалась помочь брату.
51. (Т. III, стр. 21—22). «Паче же королева, почитая Изяслава, яко отца и ее разума ради у всех вельмож венгерских и у короля в великой силе будучи, наикрепчайше обнадеживала и всею силою помощи Изяславу старалась».
52. (Т. III, стр. 22). «...выбрав войска лучшего 10 000 отправили
214
с воеводой седмиградским и каморника королевского с деньгами на всякие для того войска потребности, что немедленно действом исполнили и собрав войска отправили».
У Татищева, отмечающего сведения, взятые из венгерских или польских источников (см. прим. 440, 441), в данном случае нет ссылки на иноземные источники.
Во время весеннего похода на Киев в 1151 г. Изяслав снова оказался между двух сил: впереди был Юрий, а на тылы нападал Владимир Галицкий. Изяслав обратился с речью к сопровождавшим его киевским боярам и венграм. Обращение к киевлянам в летописи есть (кроме концовки), а речи к венграм там нет.
53. (Т. III, стр. 22—23). «. . . не могу бо слышать жалобы слезной ос-тавших в Киеве и протчих верных мне, которые для меня от Юриа страждут». Потом говорил венграм: «Ваша храбрость и мужество довольно во всем мире известно и вы противо сильных царей греческих и немецких смело воюете и колико крат малыми вашими войски оных великие побеждали.
Тако и ныне надеюся, что себя в стыде, а меня к погибели не оставите. Для того хочу смотреть, если Владимирко со сынми Юриевыми совокупясь, меня постигнет, первее отведаю с ним, что мне бог даст, а ежели не постигнет, то я поспешу к Киеву и Юрия изжену».
Последующий за этим подробнейший дневник похода Изяслава на Киев (летопись Петра Бориславича) включен в Ипатьевскую летопись почти без сокращений. У Татищева есть только одна дополнительная фраза, превышающая его перевод летописного текста.
54. (Т. III, стр. 25). «...а киевляне [когда стало известно о приближении Изяслава к Киеву], хотя Юрия наипаче устрашить, сказали ему, якобы получили весть, что Изяслав Владимирка Галицкого и детей Юриевых полки совсем разбил».
Следующее дополнение связано с церковными делами.
55. (Т. III, стр. 26). По вокняжении в Киеве Юрия епископы Нифонт Новгородский и Федор Владимирский избрали митрополитом Константина, и многие игумены « со многим богатством» отправились в Царь-град. «И патриарх прозьбы их не презрил, а царь Мануил, ненавидяй чина монашеского [ангельского], писал ко Изяславу, якобы монахи туне богатства имеют и дабы монастыри разорить. Но Изяслав не принял совета царского».
Татищевское примечание 443 к этому тексту показывает, что умонастроение Мануила Комнена почерпнуто Татищевым у Барония («сей писатель его ненавистным чина ангельского имянует»). Татищев считает, что Мануил ополчился лишь на нерадивых, праздно живущих монахов и хотел поубавить их доходы. Все, что касается письма царя Мануила, к Баронию отношения не имеет. Судя по тому, что посольство было отправлено Юрием, а отвечал император уже Изяславу, датировать его можно весной 1151 г., когда произошла смена великих князей.
Едва ли император действительно предлагал упразднить монашество; возможно, что игумены монастырей, посланные Юрием с дарами для пат
275
риарха, навели его на какие-то мысли, которые и были изложены в письме к новому великому князю Изяславу.
17 апреля 1151 г. скончался в Переяславле старший сын Юрия Долгорукого Ростислав.
56. (Т. III, стр. 26). «Сей князь Ростислав желал всею Русью един обладать, для того отца своего на братию и сыновцы возмущая, многи беды и разорения Руской земле нанес и более хотел учинить, но бог смертию пресек хотение его, которым многие обрадовались, токмо един отец его по нем плакал».
С этой эпитафией может сравниться только известная нам злобная запись (очевидно, Петра Бориславича) о смерти в 1171 г. князя Владимира Мстиславича.
Вслед за записью о смерти Ростислава Юрьевича идет еще одно тати-щевское известие о половцах.
57. (Т. III, стр. 26). Половцы напали на Рязанское княжество, Переяславль и Курск, «понеже для междоусобной войны князей руских оборонять было некому».
Так как все эти земли лежали восточнее Днепра, то в этих словах содержится косвенный упрек в адрес Юрия Долгорукого, державшего Курск и Переяславль.
Утвердясь в Киеве, Изяслав стал готовиться к новой борьбе с Юрием.
58. (Т. III, стр. 28). «...Изяслав прилежал елико возможно войска умножить и оное в доброе состояние привести, для которого довольно от грек оружие купил и войскам своим раздавал». Кроме того, принимались тайные дипломатические меры к отторжению Давыдовичей от союза с Юрием.
Юрий Долгорукий и Святослав Ольгович предприняли еще одну попытку овладеть Киевом и явились к своим старым друзьям Давыдовичам, но в Чернигове, очевидно, уже дала результаты тайная деятельность дипломатов Изяслава.
59. (Т. III, стр. 28). Владимир Давыдович отказывается идти на Изяслава и Вячеслава. Изяслав Давыдович согласен с братом: «Я весьма, брате, сожалею, что и прежде для тебя Изяславу [Мстиславичу] роту преступил и противо его Юрию помогал, а ныне не хочу того учинить, но пойду ко Изяславу, понеже он прав есть пред стрыем своим Юрием». Далее приводится речь боярина Азария Чудина, тысяцкого князя Владимира (мы к ней вернемся ниже), о том, что Изяславу Мстиславичу помогает бог, что Юрий напрасно губит христиан и что князей Юрий «по единому изгубит».
Владимир Давыдович после угроз Святослава нехотя присоединился к нему и к Юрию.
У Татищева есть некоторые подробности размещения войск Изяслава под Киевом для отражения Юрия.
60. (Т. III, стр. 29). «... и поставя полки их Изяславли по Лыбети, а Ростисланли к Вышграду, довольствовали всем и звали князей к себе на обед. При том дарили их и воевод богато разными вещами».
Юрий, двигаясь вдоль Днепра, перешел его, наконец, у Заруба.
216
61. (T. Ill, стр. 29). «...и перешед, немедленно послал к Володимерку в Галич, прося его, чтоб он с войском к нему поспешил».
Упоминается тысяцкий великого князя Вячеслава.
62. (Т. III, стр. 30). «Он же призвав тысецкого своего Беловолоса».
В описании знаменитого боя на Руте 5 мая 1151 г., проигранного Юрием, Татищев был, вероятно, введен в заблуждение дефектными списками летописей, так как слил воедино два эпизода: смерть Владимира Давыдовича и тяжелое ранение Изяслава Мстиславича, которого едва не убила своя пехота (см. т. III, стр. 32).
К описанию этой битвы у Татищева есть дополнение.
63. (Т. III, стр. 33). «Тысецкой же Владимиров Азарий Чудин, видя князя своего Владимира [Давыдовича] убита и уведав, что Святослав с бою ушел, взяв несколько своих воинов, погнал за ним [Азарий за Святославом], хотя кровь господина своего отмстить; и гнав до Днепра, не постиг, зане Святослав, не ожидая своих, ушел.
Азарий видя дву главных Святославлих советников, оных побил и головы их к Святославу послал, тем свою обиду отмстя, а Святославу большую досаду учиня, сам возвратился к Киеву. Половцы же остальные ушли к Донцу, и была в них печаль немалая, понеже давно они столько вдруг людей, а паче знатных, не теряли.
По окончании бою Изяслав за Рут гнать и людей побивать никому не велел, токмо за Святославом гнав, много его людей побили и пленили». Небольшое дополнение есть у Татищева к рассказу о том, как Владимир Андреевич Дорогобужский, сторонник галицкого князя, перехитрил Мстислава Изяславича, послав его войску (6000 венгров) множество хмельного питья; венгры перепились и были разбиты Владимиром Галицким.
64. (Т. III, стр. 35). «Взяв же [Владимир Галицкий] главного венгерского воеводу и уведав, что падение войска от его оплошности учинилось, обрезав ему нос и уши, к королю послал».
Рассмотренные выше 17 татищевских известий за 1151 г. дают дополнительный материал, подтверждающий все сделанные ранее выводы о том, что все они связаны только с летописанием Изяслава Мстиславича.
*
Последний наш раздел охватывает время от начала 1152 г. до 13 ноября 1154 г. (смерть Изяслава Мстиславича). Первая татищевская подробность здесь касается путешествия Мстислава Изяславича в Венгрию за новой подмогой против Владимира Галицкого.
65. (Т. III, стр. 36). Мстислав по приказу отца должен был ехать прежде всего в Польшу, но его дядька Дорогил отговорил его, ссылаясь на то, что поляки берут деньги за помощь, но «ищут токмо князей руских в большее несогласие привести». Он хотел сам ехать в Польшу, так как знал их «самохвальный обычай», а Мстиславу советовал прямо ехать в Венгрию, где точнее исполняют обещания.
277
«Мстислав же, хотя весьма желал в Польше видеть их обычаи и на сеймах порядки, однакож, последуя совету тому, поехал в Венгры, а Дорогила отпустил в Краков к польским князем».
Боярин Мстислава имел основание сомневаться в надежности польских князей, так как в зиму 1149/50 г. они плохо помогали его отцу. Непосредственно вслед за этим дополнением идет другое, связанное с внутренними делами.
66. (Т. III, стр. 36). На съезде князей в Киеве (где не было Ольговичей, Изяслав Давыдович произнес речь против Юрия, считая, что верить его клятве нельзя, «и кто может знать его намерение и какой у них совет со Ольговичем [Святославом], которым никакой роте их верить неможно и опасно».
Очень опасно пребывание сына Юрия в Остерском Городце. «Я же наипаче опасаюсь, если они половцов приведут». Изяслав Давыдович предлагает разрушить Городец и сжечь, «чтоб Юрию тут пристанища не было». Кроме того, черниговский князь предлагал нанять половцев. «Тако согласясь, послали в Половцы с дарами и приговорили себе девять князей кроме Асалуковичей, вуев Святославлих».
В Ипатьевской летописи дана, по всей вероятности, версия Поликарпа: упомянуты три князя (на первом месте Изяслав Мстиславич), уничтожавших Городец, и подробно сказано о пожаре церкви святого Михаила с деревянным верхом. Здесь же, в татищевском известии, инициатива исходит не от Изяслава Киевского, а от Изяслава Черниговского и дана подробная мотивировка такой крутой меры.
Следующее дополнение связано с галицкими делами.
67. (Т. III, стр. 37). Владимирко, узнав о военных приготовлениях Изяслава и Гейзы II, «велел немедленно всем своим войскам от Дуная и сея страны Днестра к Галичу собираться. Також нанял болгар и сербов 30 000 за деньги, которые [наемники] пришед стали по Днестру близ Галича. И было войска его более 70000».
Кампания 1152 г. против Владимирка Галицкого описана в Ипатьевской летописи необычайно подробно, почти по дням. Описаны военные парады, дружественная встреча киевских и венгерских войск, привычки венгерского короля, ход битвы, разграбление загородного дворца под Перемышлем и княжеский снем после победы.
И все же у Татищева оказались дополнительные данные о ходе сражения.
68. (Т. III, стр. 37—38). а) Владимир Галицкий вел бои на всех бродах через Сан;
б) Дважды удалось ему привести в смятение венгров;
в) Изяслав, форсировав Сан, не мог пойти на помощь королю «ради глыбокого пред ним рва»;
г) Изяслав, дождавшись прихода нескольких венгерских полков, смял левое крыло войск Владимирка;
д) Король перешел Сан, но не мог развить успех;
е) Мстислав Изяславич, «взяв меч в руку», повел свои дружины на галичан;
218
ж) Король «со всем двором своим» врубился в галицкие полки;
з) Владимир, видя смятым свое левое крыло, сам «с лучшими своими людьми» въехал в полки венгров и Черных Клобуков, но едва вырвался из боя, так как союзные ему болгары и сербы отступили за болота.
Во всех этих эпизодах явно ощущаются слова очевидца, наблюдавшего бой своими глазами. И это вполне естественно, так как предполагаемый автор, Петр Бориславич, был участником этой кампании и завершал ее своим посольством к побежденному Владимиру Галицкому.
Дополнительно можно сказать о внимании автора к рыцарственности Мстислава Изяславича. «Мстислав же Изяславич, виде короля в печали, взяв меч в руку и со всеми своими людьми бросился в полки галицкие, сказав королю: „Ты за нас ныне терпишь, а мне стыдно напрасно стоять*. Король же, сожалея Мстислава, сам со всем двором своим за ним наступил...»
О Мстиславе есть еще одно дополнение.
69. (Т. III, стр. 38). После победы «Мстислава же Изяславича как король, так все венгры за его храбрость вельми благодарили и выхваляли, яко он более всех к победе споспешествовал».
Когда под Перемышлем в 1152 г. начался снем по поводу судьбы побежденного Владимирка, то выявились две разные точки зрения: Мстислав требовал смерти, а король склонялся к миру с галицким князем.
70. (Т. III, стр. 39). «Архиепископ, прельщенный великими дарами за Владимирка, со всеми вельможи венгерскими спорили и тайно, выходя из шатра, королю внушали: „Лучше нам, что русских князей больше, а не един и они, в несогласии друг друга воюя, нам не вредят, и нам их бояться не будет причины.
А ежели Владимирка отдать в руки Изяславу, стыд тебе будет пред всеми государи*».
Эффект присутствия в этом рассказе («...выходя из шатра»), может быть, не случаен — ведь Петр Бориславич был на этом снеме и прямо с заседания был послан к Владимиру с крестом. Также, вероятно, не случайно то, что сделано одно примечание о сепаратных переговорах Галицкого князя с королем.
71. (Т. III, стр. 39). Владимирко «с королем особной о убытках военных договор учинил».
Дополнительное примечание сделано и по поводу награды союзникам. 72. (Т. III, стр. 40). «Изяслав звал к себе воевод венгерских и архиепископа, всех дарил, каждого по достоинству, да на войско венгерское дал 1000 гривен серебра. От Владимирка же король и вельможи златом, сребром и товарами взяли более дву тысяч гривен».
Когда Юрий Долгорукий еще раз начал собираться войной на Изяслава, Владимирко пошел из Галича на Киев, но, испугавшись Изяслава, отступил и написал Юрию:
73. (Т. III, стр. 40—41). «...что он по обещанию Юриеву войска собрав, шел на Изяслава и уведав, что Юрий в Вятичах для веселей медлит, а Изяслав не опасаясь его «со всеми войски на меня пошел, для того я принужден остаться в моих землях; и как я три раза для
219
него [Юрия] великой труд и убыток нес, но Юрий своею оплошностью все теряет, для того я более со Изяславом воевать за Юрия не хочу» 6. Когда новый поход Юрия осенью 1152 г. кончился неудачей, Изяслав и его союзники собирались сообща преследовать врагов.
74. (Т. III, стр. 42). «...но вскоре получили известие, что Юрий и Святослав побежали к домам и множество коней пометали, ибо были уже крепкие морозы и груда»,
В летописи сказано кратко: «... идяху прочь не оставаюче, уже бо бяше к заморозу»; нет здесь ни такой подробности, как брошенные кони, ни такого архаичного слова, как «груда». После ухода Юрия в Суздаль был княжеский снем у Изяслава, о котором в летописи сказано только одно слово «угадаша». У Татищева раскрыто содержание снема.
75. (Т. III, стр. 42). «Изяслав Мстиславич со стрыем Вечеславом и всеми князи и вельможи учинили совет, что делать. И хотя Изяслав Давидович сильно домогался и просил, чтоб идти в область Свято-славлю и отмстить учиненную обиду, но Всеволодич [Святослав] просил, что то и его области будет не без разорения, а паче, что тем более злоба вкоренится и война междоусобная продолжится». Святослав Всеволодич обещал склонить к миру Святослава Ольговича.
В феврале 1153 г. Изяслав. осадил Святослава Ольговича в Новгороде-Северском.
76. (Т. III, стр. 42). Татищевский текст дает следующие точные подробности:
а) Поход начался 22 января (1153 г.);
б) К Новгороду-Северскому подошли 11 февраля;
в) Осаждающие устроили «ворох» у стен, «с которого во град стреляли и камение бросали»;
г) «Та же пороки приставя тотчас стену выломали». В примечании 455 Татищев разъясняет, что такое «ворох» и «пороки»;
д) «Февраля 16 послали по всей области Северской коней и скот отбирать, а гумна и дворы Святославли, чего не могли брать, пожгли, сел же и крестьян не разоряли»;
е) 1 марта Святослав Ольгович запросил мира.
Десятки военных кампаний и в летописи, и у Татищева оставлены без точных дат; относительно этого похода в летописи явно пропущено число («месяца февраля» начался приступ). У Татищева же приведены четыре даты для всех этапов кампании: 22 января, 11 февраля, 16 февраля. 1 марта. Снова перед нами сокращение подробных известий, произведенное когда-то при изготовлении Ипатьевского текста. А Татищев пользовался полным, несокращенным повествованием о походе 1153 г.
В описание посольства Петра Бориславича в Галич весной 1153 г. добавлена только одна фраза. Когда Петр упрекает князя в нарушении
6 Внутренние кавычки от слов «со всеми войски... » и до конца речи Владимира поставлены Татищевым, очевидно, потому, что здесь он точно цитировал слова источника. Это не может быть письмом Владимира к Юрию, так как о Юрии здесь говорится в третьем лице (Т. III, стр. 41).
220
крестоцелования, а Владимир издевательски отвечает ему: «... сий ли крестець малый?», то Петр говорит о божественной силе креста. У Татищева добавлено:
77. (Т. III, стр. 43). «. . . но паче что князь сказал, то и без креста должно быть твердо и велико».
Следующее дополнение связано с Юрием Долгоруким и его деятельностью в Суздальской земле. Отчаявшись овладеть Киевом, Юрий начал строить свою державу «Белой Руси». Он примирился с рязанскими и муромскими князьями, построил города Юрьев-Польский, Переяславль, Владимир, Кострому, Ярославль.
78. (Т. III, стр. 44). «...и другие многие грады теми же имены, как в Руси суть, хотя тем утолить печаль свою, что лишился великого княжения Руского. И начал те грады населять, созывая людей отвсюду, которым немалую ссуду давал и в строениях и другими подаяниями помогал. В которые приходя множество из болгор, мордвы и венгров, кроме руских, селились и пределы его многими тысячи людей наполняли».
Первая часть этого дополнения (о наречении имен городов в подражание Южной Руси) взята Татищевым из так называемой Новгородской летописи (см. прим. 458 на стр. 241); возможно, что и прославление колонизаторской деятельности Юрия взято оттуда же.
Большое дополнение связано с результатами посольства Петра Бориславича, закончившегося, как мы помним, полной договоренностью с новым князем Ярославом, сыном Владимирка.
79. (Т. III, стр. 44—46). «Изяслав, великий князь, совсем на Владимирка войска изготовя, ожидал токмо отповеди, но получа послов своего [Петра Бориславича] и Ярославлих, уведав о смерти Влади-мирковой, призвав послов, спрашивал, отдает ли Ярослав грады, взятые от Руси?
Но как те объявили, что они о том повеления не имеют, оных милостиво отпустил и своего к Ярославу послал с таким объявлением: „Что отца твоего бог судил, то оставляю на его волю святую. Что же ты отцем меня себе нарицаешь и обещаешься быть в моей воли, оное нам, а паче тебе, весьма полезно и я тебе мою любовь равномерно обещаю и о том прилежать буду, чтоб тебя никто не обидел. Паче же и помогать тебе противо твоих неприятелей хочу, дабы твоя область разши-рялась и множилась. Токмо ты возврати мне городы мои, которые отец твой неправо взял и за клятвенным обещанием удержал. Ты же ведаешь и видишь, еже бог всякие неправды наказует и не похочешь тому греху участником, а пролитию крови христианской причиною быть, ибо я не могу своего истинного оставить*.
Ярослав, прочет письмо, тотчас намерялся Изяслава удовольствовать и некоторые возвратить, но бояре его не восхотели, говоря: „Мы не хотим тем князю своему порока нанести, но положась на бога, будем его всею нашею возможностию защищать, доколе бог изволит*. И с тем посла Изяславля отпустили, прося токмо Изяслава, чтоб ныне Ярослава, яко человека младого и в войне незаобыклого оставил в покое,
227
обещевая Изяславу по времяни съехаться и о том договор учинить». Послом, знавшим, что именно намеревался делать Ярослав Осмомысл по прочтении письма Изяслава до решения боярской думы, едва ли был не Петр Бориславич, уже исторгший из уст Ярослава такие слова: «... прими мя яко сына... ать... подле твой стремень еждю всими своими полкы» 7 8.
Еще два дополнения относятся к разразившейся все же войне между Галичем и Киевом.
80. (Т. III, стр. 46—47). Точно указана дислокация киевских полков: в челе киевского войска стоял сам Изяслав; на правом крыле — Свя-тополк и Владимир Андреевич, а на левом — Мстислав Изяславич и черниговцы.
В описании этой битвы в Ипатьевской летописи явно ощущается пропуск.
Этот пропуск не обозначен пробелом, но явно угадывается по смыслу: «Утрий же день Изяслав же Мьстиславичь пойде в Киев у дом свой, зане братья его и дружина его разбеглися бяхуть. Бысть плачь велик по всей земли Г а дичь ст ей»
Подчеркнутая фраза вызывает недоумение: враг уходит из Галицкой земли, а его уход вызывает вместо радости «плач велик». Все разъясняется татищевским источником, где не было дефекта в этом месте.
81. (Т. III, стр. 47). В сумятице ночного сражения Мстислав Изяславич разыскивал отца и получил первоначально самые разноречивые сведения о местонахождении великого князя. Узнав, наконец, что Изяслав остановился у города, Мстислав, собрав 2000 воинов, возвратился и на рассвете встретился с 3000 галичан. «Се неприатель пред очми нашими, от которого мы целы отойти не можем, зане кони наши бежать уже не могут. Того ради лучше нам в бою честно, нежели бежав со стыдом, умереть». Галичане, не выдержав натиска, побежали, «а Мстислав, гоня, едва не всех порубил и 20 знатных пленя, пошел к отцу, которого о полудни наехал, благополучно идуща». Далее добавлено то, что есть и в Ипатьевской летописи и что стало понятным только после знакомства с выпиской из более исправной татищевской рукописи: «В Галицкой же земле о погибели так многих знатнейших людей был великий плач...»
Одно из последних дополнений этого раздела снова возвращает нас к Юрию Долгорукому в 1154 г.
82. (Т. III, стр. 47—48). «Юрий Владимирович не утолен сый в злобе на Изяслава, хотя стыд свой с себя свергнуть», предпринял новый поход.
«Обаче он, не рассуждая, что то наказание божие за неправду его, пошел в Вятичи и стал не дошед Козельска. Тут приехали к нему половцев малое число. Он же, видя, яко есть на него гнев божий за его клятвопреступство, советовал с детьми и бояры, что половцев над
7 Ипатьевская летопись, стр. 320.
8 Там же, стр. 322.
222
надежду его пришло мало и со оными идти опасно, а возвратиться стыд. На что некоторые представляя ему видимое божие несоизволе-ние советовали, чтоб с Изяславом твердо примирился и просил у него одному сыну удела. Другие же все то, к чему князь склонен, похвалили и советовали к войне».
(«Он послал в Половцы сына Глеба с бояры, приказав нанять их сколько можно более и пришли бы, как реки льдом покроются»)9. * Смерть Изяслава Мстиславича 13 ноября 1154 г. описана у Татищева подробнее, чем в летописи, хотя некоторые важные детали летописного рассказа пропущены:
83. (Т. III, стр. 48). «(Изяслав Мстиславич разболевся тяжко) призвав сына Мстислава, дал ему наставление, чтоб Вечеслава и стрыя своего Ростислава имел за отца и братию любил.
И призвав стрыя своего Вечеслава Владимировича, просил его, дабы детей его не оставил по нем и Ростислава бы из Смоленска взял в Киев для управления; что ему Вечеслав с плачем великим обещал. По отходе же Вечеслава остался Изяслав наедине с отцем духовным и всю ночь препроводил в молитве и покаянии ко господу богу о грехах своих.
Утром рано призвал всех вельмож и старейшин, которых благодарил за их к нему верность и любовь, и просил дабы, помня его милость, равно брата его Ростислава и детей любили и не оставляли.
О самом же полудни новембрия 13 при всем собрании рекше последнее: „Господи, к тебе привержен есмь от чрева матере моея и в руце твои предаю дух мой“.
И сие рекши, закрыв очи, успе с миром».
Последним дополнением этого раздела является характеристика Изяслава.
84. (Т. III, стр. 48). Характеристика Изяслава панегирическая; автор отметил только одни достоинства князя.
Из 20 дополнений за последние годы княжения Изяслава 19 относятся к летописи Изяслава, автор которой очень внимателен и к старшему сыну великого князя — Мстиславу. Дополнение 78, прославляющее градостроительную деятельность Юрия Долгорукого, взято, очевидно, в виде исключения не из киевского, а из какого-то владимиро-суздальского источника.
*
Мы рассмотрели страницу за страницей «Историю Российскую» и при сличении с известным нам летописным фондом выявили 84 татищевских известия только на пространстве одного великого княжения Изяслава Мстиславича с 1146 по 1154 г.
Татищевские известия, как и дошедшие до нас летописи (для этих лет главным образом Ипатьевская), очень тенденциозны. Тенденциозность
9 Взятое в круглые скобки есть в летописях (и в Ипатьевской, и в Лаврентьевской).
223
всех хроник, созданных в эти годы, обусловлена, как уже говорилось, острой и напряженной борьбой двух коалиций князей: одну возглавил Изяслав Мстиславич Киевский, а другую — Юрий Владимирович Суздальский; союзниками Юрия были Ольговичи и Владимир Галицкий. Ипатьевская летопись за эти годы резко и четко делится на летописание Изяслава и летописание Святослава Ольговича и Юрия 10.
Займемся статистикой.
Из 84 татищевских известий только в пяти случаях мы не можем уловить определенной тенденции (изв. 15, 58, 62, 63, 65). Это дополнительная информация без явной политической окраски: ранение в руку Святослава, нападение половцев, имя тысяцкого Беловолоса и т. п. Большинство сведений связано с Киевом. Из 79 известий только одно положительно оценивает деятельность Юрия Долгорукого (78), одно известие (31) содержит и порицание, и одобрение Юрия, а 77 или враждебны ему самому, или прославляют его врагов.
Положительные оценки действий Изяслава Мстиславича содержатся в 26 известиях; в шести из них доказываются династические, наследственные права Изяслава на киевский престол, в двух — права на Новгород и Волынь. Сверх того в семи известиях прославляются храбрость и полководческий талант его сына Мстислава. Таким образом, интересы Изяслава представлены 33 известиями.
Известий, враждебных Ольговичам, у которых Изяслав отнял Киев, — 13. Резко отрицательно характеризованы как сам родоначальник династии Олег Святославич (изв. 13, 24), так и все три его сына: Всеволод (изв. 2, 3, 7), Игорь, убитый не без участия Изяслава (изв. 5, 6, 7, 9, 11, 22, 23), и Святослав (изв. 7, 63, 74). Гордые, жестокие, вероломные, развратные Ольговичи обрисованы только в мрачных тонах.
Единственный, кого не затронули эти беспощадные строки, — это Святослав Всеволодич, сын Всеволода Ольговича. Он был еще очень молод, своего наследственного удела не имел и сам по себе опасности не представлял.
Очень интересна характеристика черниговских Давыдовичей — Владимира и Изяслава: до 1148 г. они характеризуются как двоедушные лицемеры и клятвопреступники, так как держали сторону Святослава Ольговича (изв. 20, 21, 24, 31). После того как в 1148 г. Давыдовичи целовали крест Изяславу Мстиславичу, они отражаются в татищевских известиях как мудрые, миролюбивые князья, которых лишь обстоятельства вынуждают иногда против их воли выступать на стороне Юрия и Ольговичей (изв. 33, 59, 66).
Владимир Володаревич Галицкий (обычно уничижительно «Влади-мирко») показан как зачинщик войн, взяточник, клятвопреступник (изв. 1, 40, 49, 70, 71).
Значительная часть татищевских известий посвящена Юрию Долгорукому и его сыновьям. Юрий — пьяница, развратник, бросающий войско
10 См.: К. Н. Бестужев-Рюмин. О составе русских летописей до конца XIV в. СПб., 1868; Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 309—310.
224
ради любовницы, плохой полководец, злобный неудачник, неугодный богу (изв. 17, 39, 42, 43, 44, 45, 46, 48, 66, 72, 73, 74). Коварным и жестоким предстает Ростислав Юрьевич (изв. 43, 56); несколько спокойнее говорится о Глебе Юрьевиче (изв. 25, 26, 27, 30), но тщательно подчеркиваются его военные неудачи в борьбе с Мстиславом.
Особое внимание в татищевских известиях уделено нелюбви киевлян к Юрию (изв. 39, 46, 47, 48, 53, 54), такая же нелюбовь отмечается и у Черных Клобуков (изв. 46), и у черниговского боярства (изв. 59).
Среди 84 татищевских известий 1146—1154 ,гг. одиноко стоит под 1152 г. похвала Юрию Долгорукому (изв. 78), где Юрий прославляется как строитель городов и храмов. Некоторые точки соприкосновения у этого известия есть с известием 31, но там Юрий порицается за то, что стремится завоевать столицу, «уповая в Киеве болыпия веселия иметь». Главная цель речи Громилы (изв. 31), которую мы разберем потом подробнее, состоит в том, чтобы отвлечь Юрия от союза с коварными Ольго-вичами и войны со справедливым Изяславом, показать Юрию, что ему выгоднее сидеть дома и заниматься благоустройством своей Суздальской земли, куда стекаются колонисты. Речь Громилы могла быть написана киевским летописцем Изяслава Мстиславича, а похвала Юрию 1152 г. (изв. 78) очень близка к владимиро-суздальским и московским панегирикам этому князю, часто помещаемым под этим же 1152 годом и.
Для нашей цели очень важно, что это одинокое благожелательное по отношению к Юрию известие (или часть его) Татищев снабдил ссылкой на источник — Новгородскую летопись, которую не следует путать, как доказал С. Л. Пештич, с академическим списком Новгородской первой летописи11 12. Эта Крекшинская рукопись могла быть «Степенной Новгородской»; самый характер краткого подведения итогов деятельности князя говорит в пользу источника типа степенной книги.
Итак, на протяжении 1146—1154 гг. мы встречаемся с двумя прямо противоположными тенденциями в татищевских известиях: одно известие прославляет Юрия Долгорукого, 78 известий направлено против Юрия. Если бы сам Татищев выдумывал свои дополнения, то трудно было бы объяснить такое непостоянство его фантазии, но в данном случае, мы, к счастью, избавлены от необходимости прибегать к подобным натяжкам, так как для каждой группы противоречивых источников Татищевым указан особый источник:
1) благожелательный к Юрию Долгорукому (78)—Новгородская летопись;
2) враждебный по отношению к Юрию (17) — Раскольничья летопись. В обоих известиях, имеющих ссылки на конкретную летопись, речь идет о деятельности Юрия в Суздальской земле, но как различны отобранные
11 См., например, Типографскую летопись под 1152 г., где перечисляются постройки Юрия во Владимире, Суздале, Переяславле и Юрьеве-Польском. «Тогда же Георгий князь в Суждале бе и отвръзл ему бог разумней очи на церковное здание...» (ПСРЛ, XXIV. Пг., 1921, стр. 77).
12 С. Л. Пештич. Русская историография XVIII в., ч. I, стр. 253.
j5 Б. А. Рыбаков
225
факты, как резко противоречивы оценки! Благожелательный автор Новгородской летописи говорит о Юрии как о строителе больших городов, о его помощи горожанам-новоселам, о многотысячном потоке колонистов в его землю со Средней Волги. Враждебный автор Раскольничьей летописи знакомит читателей с интимной жизнью Юрия, проводившего целые ночи в попойках со своими любовницами. Здесь тоже говорится о постройке города, но сообщению об этом предшествует описание зверской расправы князя Юрия с мужем своей любовницы, ради чего князь даже отменил начатый поход.
Все остальные 77 известий этой группы объединены проявлением той же самой тенденции, которая так явно обнажилась в известии, взятом из Раскольничьей летописи. Все князья делятся именно так, как складывались военные коалиции тех лет:
Положительные:
Изяслав Мстиславич Мстислав Изяславич Ростислав Мстиславич
Гейза II
После 1148 г.:
Владимир Давыдович
Изяслав Давыдович
Отрицательные:
Всеволод Ольгович
Игорь Ольгович
Святослав Ольгович
Юрий Владимирович Долгорукий
Ростислав Юрьевич
Глеб Юрьевич
Владимир Володаревич
До 1148 г.:
Владимир Давыдович
Изяслав Давыдович
Совершенно такую же поляризацию исторических деятелей мы находим в той части Ипатьевской летописи, которую еще К. Н. Бестужев-Рюмин возвел к личной княжеской летописи Изяслава Мстиславича. Татищевские известия являются прямым продолжением этой части Киевской летописи середины XII в., восполняя пропуски, углубляя характеристики, сообщая второстепенные детали. Очень важно отметить то, что некоторые татищевские известия, для которых С. М. Соловьев, К. Н. Бестужев-Рюмин и другие исследователи XIX в. не могли найти летописных соответствий, теперь могут быть определены, как взятые из южнорусского источника-свода 1479 г., выявленного А. Н. Насоновым. Этот источник кончался 1196 г., очень близко к конечной дате Раскольничьей летописи — 1197 г.
Проникнутые единой тенденцией татищевские известия, вероятно, следует возводить к одному из его источников — Раскольничьей летописи, содержавшей, как можно судить по всей сумме приведенных выше выписок, более подробный (и более полемически заостренный) вариант Киевской великокняжеской летописи Изяслава Мстиславича.
Предположенное мной авторство Петра Бориславича не опровергается, а подкрепляется дополнительными татищевскими известиями. Во-первых, как мы видели, здесь много внимания уделено военному делу: дислокации полков, ходу сражений, численности войск, даже покупке оружия. Во-вторых, здесь постоянно подчеркивается роль боярства, внимание князей к боярам и боярской думе, мудрые речи бояр (изв. 2, 13, 16, 21, 31, 33, 36, 37, 38, 39, 59, 62, 63, 65, 83).
226
Но, пожалуй, самым существенным является обилие дополнений, связанных с теми событиями 1152—1153 гг., в которых принимал участие (по данным Ипатьевской летописи) боярин великого князя Петр Борисла-вич: состав наемных войск Владимирка Галицкого (изв. 67), важные подробности битвы на Сане (изв. 68), неблаговидные действия венгерских епископов во время заседания снема (изв. 70), сепаратный договор Владимирка с королем (изв. 71), дары венгерским рыцарям (изв. 72), отказ Владимира от союза с Юрием (изв. 73), подробная переписка Изяслава с Ярославом Галицким после возвращения Петра. Бориславича из Галича (изв. 79), подробности новой войны с Галичем (изв. 80, 81).
Все сделанные выводы носят предварительный характер, так как нам предстоит еще рассмотреть татищевские известия как до 1146 г., так и после 1154 г. и, кроме того, суммарно за весь XII в. то, что составляет особый жанр татищевских известий — княжеские портретные характеристики и речи мудрых бояр.
Ретроспективные статьи до 1146 года.
Раскольничья летопись, содержавшая наибольшее количество дополнений к Ипатьевской, открывалась «Повестью временных дей Нестора черноризца Феодосиева Печерского монастыря». Все татищевские дополнения к «Повести» опубликованы К. Н. Бестужевым-Рюминым и изучены А. А. Шахматовым при его реконструкции «Повести». Промежуток между последним событием Несторовой «Повести» и концовкой редакции Сильвестра в значительной мере критически разобран И. И. Смирновым (события 1113 г.)
Это позволяет мне не касаться тех татищевских известий, которые связаны с «Повестью временных лет». Исследованию подлежат те 30 лет, которые предшествуют рассмотренным выше и ограничены, с одной стороны, записью игумена Сильвестра (1116 г.), а с другой, — началом великокняжеской летописи Изяслава Мстиславича (1146 г.).
Первое, что сразу бросается в глаза при обзоре всех татищевских известий 1116—1146 гг., это — существование той же самой тенденции в оценке исторических лиц и событий, какая была выявлена нами для эпохи великого княжения Изяслава (1146—1154 гг.). Положительными героями здесь являются:
Владимир Мономах,
Мстислав Великий, сын Мономаха,
Ярополк Владимирович, сын Мономаха,
Изяслав Мстиславич, внук Мономаха.
1 См.: К. Н. Бестужев-Рю мин. О составе русских летописей..’.; А. А. Шахматов. Повесть временных лет. Пг., 1916; И. И. Смирнов. Очерки социально-экономических отношений...
15
227
Отрицательными героями оказываются хорошо знакомые нам по предыдущему обзору князья:
Юрий Долгорукий, сын Мономаха,
Игорь Ольгович,
Владимирко Галицкий и др.
Рассмотрим отношение автора татищевских известий ко всем перечисленным выше князьям за время с 1116 по 1146 г.
Владимир Мономах
Мономах показан в татищевских дополнениях чуть ли не потомственным владетелем Великого Новгорода.
1118 г. (Т. II, стр. 133). Владимир «... поехал в Ростов и Суздаль и велел лучшим новгородцам быть в Суздаль для утверждения закона, что им впредь, кроме его отродия на княжение не принимать и дань по уставу Ярославлю платить старейшему наследнику его, хотя б он сам в Новеграде не был.
Они же, все согласясь, послали людей знатных, которые, пришед ко Владимиру, подписались и клятвою утвердили. Владимир же неколиких отпустил возвратно с записью тою, чтоб все в Новеграде подписались, а других взял с собою в Киев, доколе все новгородцы крест на том целовали».
В Новгородской летописи событие 1118 г. изложено иначе: там нет ничего о наследственной власти, о дани, о Суздале. Упомянут сотский Ставр, заточенный Владимиром в Киеве2. Быть может, обе версии по-своему верны, но каждый автор освещал лишь часть событий. Окраска же татищевского известия заставляет вспомнить уже рассмотренный нами текст известия 29, где говорится о том, что новгородцы Владимиру и Мстиславу, сыну его, «о наследниках его роту дали» (1148 г.)
Зная последующие новгородские события, мы не можем признать эту роту действенной, но самого факта присяги, вынужденной тюремным заключением новгородских бояр, отрицать нельзя.
(Т. II, стр. 133). Подробно и красочно говорится у Татищева о присылке даров Мономаху от византийского императора Алексея в 1119 г.
В Киев прибыло «великое посольство» с богатыми дарами, главным среди которых были «венец царский» и скипетр. Дочь Мстислава (сестра Изяслава Мстиславича) была просватана за царевича Иоанна, «что Владимиру не противно явилось» 3.
Завершение дипломатических переговоров с Византией о земельных владениях на Дунае показано как благоприятное для Киева: «И была о сем Владимиру и всем людем радость великая» (т. II, стр. 132, 134—136). Большое место в татищевских известиях уделено войнам Владимира Мономаха с Ярославом Святополчичем, сыном давнего врага великого князя Святополка. Он именуется всегда уничижительно «Ярославцем».
2 «Новгородская первая летопись». М.—Л., 1950, стр. 21 и 205.
8 В примечании 370 Татищев говорит, что «о браке же его [Иоанна Комнена] нигде не нашел; может, в греческих находится» (Татищев, т. II, стр. 261).
228
Война 1117 г. кратко описана в Ипатьевской летописи, но причины ее там не указаны. У Татищева (т. II, стр. 132) подробно перечислены причины: Ярославец, «как был сам человек беспокойный», решил отобрать у Мономаха земли до самой Горыни, заключил союз с Польшей, стал обижать соседних князей и, наконец, решил развестись со своей женой, которая приходилась Владимиру Мономаху внучкой. Ход событий тоже у Татищева изложен подробнее.
Война 1121 г. отражена в Ипатьевской летописи одной фразой: «Приходи Ярослав с Ляхы к Чьрьвну при посадници Фоме Ратиборичи и воро-тишася опять не въспевше ничтоже» 4. Перевод этой летописной фразы помещен у Татищева не под 1121, а под 1120 г. и снабжен дополнительным эпизодом о походе воеводы Андриана в Польшу (выделено в тексте). 1120. (Т. II, стр. 134). «Ярославец с помощью поляков пришел к Червеню, где был наместник (посадник) Фома Ратиборич, которой, вышед из града; победил поляк и прогнал их за границы. Владимир же послал воеводу Андриана Почаина с полками в Польшу и тот, много попленя и разоря в Польше, возвратился».
Под летописным же годом этой войны 1121-м у Татищева помещен повторный рассказ о ней, другое значительно более подробное повествование, оснащенное множеством деталей (т. II, стр. 134—135):
1. Владимир в Смоленске улаживал дела с Полоцком.
2. Ярославец во главе 6000 поляков подошел к Червеню, где у Фомы Ратиборича было всего 1000 воинов.
3. Поляки пытались выманить защитников города на вылазку, «но Фома не токмо за город никого не пустил, но с града биться накрепко запретил, чтоб поляки думая, что в городе оборонять некому, тем отчаяннее приступ учинили или бы в действе и осторожности ослабели».
4. «Нощию же в предградии поставил [Фома] вина и меда множество, а людей во град ввел. Поутру поляки пошли предградие зажечь, но видя вина и меда готового множество, все оное к себе забрали и слободы зажгли».
5. «На другую ночь послал Фома к Ярославцу Василя Бора, якобы ушел из града. И той, пришед, объявил Ярославцу, что в городе народ в смятении, негодуют на Фому, что города не отдает». Василь Бор советует князю держать город в осаде, но часть войска разослать по селам «для забрания скота» и поджога сел.
6. «Ярославец, как сам легкомыслен был», половину войска разослал по селам, а оставшиеся осаждать «весь день до полуночи пили и веселились». Упившиеся полководцы «так забыли и стражи поставить».
7. Фома Ратиборич, узнав об удавшейся хитрости, «собрався из града выступил с пятию сты» и, зайдя с тыла, разбил польский обоз. Одновременно была совершена вылазка из крепости. Поляки были разбиты, и 1000 пленных и весь обоз достались воинам Фомы.
8. Владимир Мономах, узнав о подвигах Фомы, сделал его тысяцким во Владимире-Волынском и наградил золотой гривной и цепью.
4 Ипатьевская летопись, стр. 205—206.
229
На всем рассказе о военной хитрости Фомы, позволившей одной тысяче воинов разбить шеститысячное войско, лежит некоторый налет эпического сказания.
Последний этап войны, завершившейся в 1123 г. смертью Ярославца, описан в источниках необычайно разноречиво. По Стрыйковскому, рассказ которого приведен Татищевым в примечании 373, Ярослав с помощью венгров, поляков и западнорусских князей будто бы отбросил Мономаха и дал бой у самых ворот Киева, где и был убит. Татищев справедливо отвергает рассказ Стрыйковского (т. II, стр. 262).
В Ипатьевской летописи этому событию посвящено целое церковное поучение. Ярослав осадил не Киев, а Владимир-Волынский, где заперся сын Мономаха Андрей Добрый.
В воскресный день рано утром Ярослав с двумя спутниками начал разъезжать под стенами города и ругать князя Андрея, «разгордевшю, надеяся на множьство вой».
Какие-то два поляка, скрывшись под мостком, закололи Ярослава «оскепом».
«И тако умре Ярослав, един у толце силе вой, за великую гордость его, понеже не имеяши на бога надежи. . . Якоже писание глаголеть: весь узносяйся — сердцем нечист пред богом. Прочее, дружино и братье, разумейте: по котором есть бог — по гордом ли или по сми-реном?» 5
Татищевский текст дает третью версию смерти Ярослава:
15 мая 1123 г. Ярославец начал штурм Владимира со всех сторон.
«Андрей же, видя войска Ярославцовы в нестроении и разделении . . . так жестоко напал, что всех бывших при Ярославце побил и пленил, где и сам Ярославец убит».
Венгры и поляки поспешили заключить мир с Андреем, а шедший к нему на помощь Мономах повернул домой с берегов Стыри (т. II, стр. 136).
Неясно, почему Татищев даже не оговорил Ипатьевскую версию, которая могла быть ему известна по Голицынской летописи. Может быть, там были пробелы?
Некролог Владимира Мономаха представляет собой панегирик великому князю как человеку, полководцу и государю. К характеристике Мономаха добавлена эпическая легенда о происхождении его прозвища: во время его похода в Крым под Феодосией Владимир Всеволодич принял вызов «воеводы херсонесского», вышел с ним на поединок и победил его. В примечании Татищев приводит рассказ на эту тему Стрыйковского и делает интереснейшее и важное дополнение:
«Зде Стрыйковский согласно с рускою о поединке говорит, которое имеет быть тогда случилось, как он к Кафе в 1095 г. ходил (прим. 312). Токмо о поединке и взятии Кафы тогда ни в одном виденном мною манускрипте не написано, да и о походе его и при окончании жизни
5 Ипатьевская летопись, стр. 207.
230
о поединке токмо в двух написано, знатно оное давно утрачено» (т. II, стр. 263, прим. 376).
Примечание 312 (т. II, стр. 252) разъясняет нам, что теми двумя манускриптами, где сообщалось о поединке Мономаха, были «Симонова» летопись А. П. Волынского и одна из степенных книг. Объяснение прозвища «мономах» — «единоборец», вероятно, относится к более позднему времени, когда русские люди уже позабыли, что Владимир был внуком Константина Мономаха.
Самый факт похода в Крым и поединка тоже недостоверен, так как его нет в перечислении 83 больших и малых «путей», сделанном в «Поучении Мономаха».
Все татищевские дополнения, касающиеся Мономаха, могли в равной степени содержаться и в летописании Изяслава Мстиславича, и в летописании Юрия Долгорукого — для первого он был дедом, а для второго — отцом. Обилие же волынских дел может перевешивать чашу весов в пользу Изяслава, доменом которого был Владимир-Волынский, а Юрий к Волыни прямого отношения не имел.
Мстислав Владимирович (ум. в 1132 г.)
Первое дополнение относится к 1122 г., когда указано имя его жены — Любава Дмитриевна (т. II, стр. 135).
Второе дополнение относится к половецким набегам в первый год княжения Мстислава — упоминается река Хорол (т. II, стр. 138).
Третье дополнение сделано по поводу конфликтов, возникших в 1126 г. между западнорусскими князьями. Мстислав, послав войска, «велел вражду их своим вельможам разобрать и по справедливости разделя пределы, помирить». Делалось все это твердой рукой: один из зачинщиков усобиц, Владимирко Володаревич, «более на брата воевать не смел, ведая, что Мстислав может его всего лишить» (т. II, стр. 138).
Четвертое дополнение относится к излюбленной летописцами XII в. теме верности присяге. Мстиславу пришлось нарушить крестоцелование Ярославу Святославичу Муромскому; духовенство брало грех на себя. У Татищева приведено подробное высказывание Мстислава о двойственности его положения: он колебался между верностью присяге и устранением несправедливости (т. II, стр. 139).
Несколько подробнее, чем в летописи, дан знаменитый поход 1127 г. на Полоцк. Представляет интерес начало повествования о вражде потомков Владимира Святого и полоцких князей, помещенное под 1128 г.: «Выше писал я о вражде и ненависти междо князей полоцких отродиами Изяслав-лим и ЯрОславлим. ..» Далее передается легенда о Рогнеде, известная нам по Радзивилловской летописи.
Еще одним дополнением является известней рассказ о высылке полоцких князей в Византию в 1129 г. В Ипатьевской летописи событие изложено в одной фразе под 1130 г. и более подробно под 1140 г. (ретроспективно). У Татищева под 1129 г. все описано значительно подробнее, е постоянно ощущаемым стремлением подчеркнуть благородство Мстислава-правителя (т. II, стр. 142).
231
Когда Мстислав звал всех князей в поход на половцев, то «протчие все князи не отреклись, а полоцкие с ругательством отказали» 6 7, Мстислав разбил половцев, а затем решил наказать полоцких князей. Предварительно он послал своих воевод, которые должны были «полочаном во всех градах объявить», что их князья поступили недопустимо, использовав общий поход в степь для нападения на вассалов Мстислава. «И так Мстислав известен, что грады и земли тому невинна», он велел судить только князей. Пятерых князей привезли в Киев и отправили в Царьград. Если мы учтем, что в этом же году (как явствует из этого же татищевского известия) Мстислав посадил в Полоцке своего сына Изяслава, то все слова о сепаратизме полоцких князей в 1129 г. (полтора столетия уже не участвовавших в общерусских делах) мы должны воспринять как идеологическое обоснование захвата особого полоцкого стола киевским князем.
Другими словами, два летописных рассказа о блестящем походе на Полоцк в 1127 г. и о причинах исконной вражды Киева и Полоцка (Владимир, Рогнеда и Изяслав) неразрывно сливаются в единое по замыслу повествование, обосновывающее права Мстислава и его сына (участника похода 1127 г.) на управление Полоцким княжеством. И создан данный цикл статей, очевидно, летописцем княжеского двора Мстислава или Изяслава.
Перед посмертной, очень хвалебной, характеристикой Мстислава Великого у Татищева помещены еще два дополнения: сообщение о том, что Мстислав выдал дочь Елену за венгерского принца (впоследствии короля) Гейзу (т. II, стр. 143), и дворцовый анекдот об отношении Мстислава к любовнику своей второй жены.
С. Л. Пештич словами Карамзина отнес этот анекдот к «сказкам», взятым у Длугоша: «. . . наши летописцы, — цитирует он Карамзина, — не выдумывали таких непристойных басен» 1. Суть непристойной басни в том, что Мстиславу однажды донесли, что к княгине стал часто наведываться тиун Прохор Васильевич. Князь отвечал, что он сам нередко изменял своей первой жене, но она прощала ему это. «Ныне же я состарился. . . а княгиня, как человек молодой [она вышла за Мстислава в 1122 г.], хочет веселиться». Однако об этом никто не должен знать. Через некоторое время Прохора судили за злоупотребления в суде и грабежи людей. Его сослали в Полоцк, где он и умер в порубе. Рассказ о Любаве и Прохоре не бросает особой тени на старого Мстислава; наоборот, князь показан здесь мудрым, осторожным и твердым. А вот княгиня обрисована женщиной, которая может «учинить что и непристойное». Карамзин забыл, что летописцы были не чужды подобных фривольных тем и писали
6 Татищев не понял летописную фразу о Боняке и дал свое толкование, якобы полоцкие князья предлагали Мстиславу продолжать быть в дружбе с Боняком («Ты с Бо-няком Шолудяком здравствуйте оба...») На самом же деле летописец упрекает полоцких князей за то, что они «не слушахуть его [Мстислава], коли е зовяшет в Рускую землю в помощь, но паче молвяху [полоцкие князья] Бонякови Шелудивому во здоровье. . .» (Ипатьевская летопись, стр. 217).
7 С. Л. Пештич. Русская историография XVIII в., ч. 1, стр. 243. Карамзин нашел сходный эпизод у Длугоша, где он отнесен к польскому королю (1144).
232
о сестре Ярослава Мудрого, ставшей любовницей Болеслава, о любовнице Ярослава Галицкого Анастасии и ее сыне Олеге «Настасьине», о попадье—любовнице Владимира Галицкого, родившей ему двоих сыновей. А Печерский Патерик содержал новеллы, достойные Боккаччо (например, о Моисее Угрине).
По всей вероятности, рассказ о Прохоре и молодой княгине появился впервые не в летописании князя Мстислава, а уже после его смерти; едва ли князь, стремившийся к сохранению тайны, потерпел бы ее разглашение в летописи. Если же этот эпизод, завершившийся в Полоцке, связан с летописанием Изяслава Мстиславича (княжившего в последние годы жизни своего отца в Полоцке), то обнародование легкомысленного образа жизни княгини Любавы утрачивает характер случайности и становится вполне понятным.
Следует учесть, что молодая княгиня была мачехой Изяслава Мстиславича, что ее сыном был Владимир Мстиславич («мачешич»), антипатия к которому так ярко и беспощадно выражена в Киевской летописи Петра Бориславича. Родной сын Любавы Дмитриевны (родившийся в год смерти его отца) стал лютым врагом потомков Мстислава от первого» брака: уже через год после смерти Изяслава Мстиславича (своего сводного брата) он по приказу Юрия Долгорукого выгнал Мстислава Изя-славича из Руси и после этого пятнадцать лет враждовал с ним.
Княгиня, очевидно, была небезучастна к этой борьбе, так как Мстислав в конце концов выдворил ее из Киева за то, что сын ее «искал его головы».
Если летопись, при посредстве которой осуждение любвеобильной княгини попало к Татищеву, велась при дворе Изяслава или его сына Мстислава, то, повторяю, осуждение его мачехи было вполне естественно.
Изяслав Мстиславич
У Татищева подробнее и яснее дана ранняя история уделов, которыми владел Изяслав:
> 1125 г. — Изяслав получил Курск,
1129—1132 гг. — Полоцк,
1132 г. — Минск, Пинск, Туров (на короткий срок — Переяславль-Русский),
1133 г. — Минск, Пинск, Дрогичин,
1135 г. — Владимир-Волынский и Луцк.
В разных местах хроники событий 1132—1146 гг. говорится о защите интересов сыновей Мстислава после смерти отца. Наиболее обширное дополнение на эту тему помещено под 1133 г. (т. II, стр. 144—145) и посвящено княжескому съезду, созванному в Киеве Ярополком Владимировичем зимой 1133/34 г. Несмотря на то что Мстислав оставил четверых взрослых сыновей, все это татищевское известие посвящено почти исключительно одному Изяславу Мстиславичу, что, правда, отчасти объясняется тем, что разбойнические действия Юрия и Вячеслава Владимировичей привели к потере Изяславом Полоцка, Переяславля и Турова. Юрий Долгорукий, «ненавидя сыновцов своих Мстиславичев, не токмо сам, сколько мог Смоленского Ростислава обидел, но на Изяслава и протчих их братей братью свою возмущал».
233
Большой литературный интерес представляет «речь» великого князя Ярополка на съезде:
«Любезные братия моя! Суетно есть житие человека и все есть мимо-текущее. Едино благочестие, правда и мир бессмертных нас творит. Противно же тому злоба, зависть и ненависть, а наипаче ко братии, не токмо в житии сем беспокоит и мучит, но и по смерти божеский тяжкий суд и от человек поношение оставляет.
Отцы наши и деды не померли ли, но кто как жил, такову память о себе оставил. Ровно и нам помереть и каждой воздаяние по делом примет 8.
А чим кого обидит, ничего с собою не возмет.
И детям нашим неправо собранное непрочно, как вам от предков довольно прикладов памятно и видимо.
Где Ярополка братоненавистного наследие? Где Ольга завистливого имение и слава?
Его же делами и дети стыдятся. А отца нашего и деда кротость, справедливость и братолюбие по смерти их сияет и всюду прославляемо. . .» Далее Ярополк говорит, что князья, «преступи завет отеческ», обижают детей Мстислава. «Если не хотите, чтоб ваши дети брат брата изгонял, то дайте им собою приклад братолюбия». В итоге снема Изяслав получил пограничный Дрогичин и Пинск. Ярополк от себя одарил Изяслава золотом, серебром и одеждами.
Речь Ярополка, произнесенная (точнее, написанная летописцем) ради одного Изяслава, представляет значительный интерес не только своей риторикой, но и историческими ссылками. Братоненавистный Ярополк — это Ярополк Святославич, воевавший с братом Олегом, погибшим во рву Овручского замка в 977 г. Завистливый Олег — родоначальник Ольговичей, с которыми так упорно и жестоко воевал Изяслав впоследствии. Мы уже видели историческую ссылку на жадного и завистливого Олега в татищевском известии под 1146 г. Здесь упоминание Олега в качестве главного отрицательного героя русской истории может служить хронологической приметой: старший из Ольговичей — Всеволод — выступал союзником и покровителем Изяслава почти до самой своей смерти в 1146 г., и говорить о том, что «его же [Олега] делами и дети стыдятся» в той летописи, которая так пространно защищает права Изяслава, было невозможно при жизни Всеволода Ольговича. Более вероятно, что эта риторика внесена в летопись после 1146 г., когда началась кровавая борьба Изяслава с Ольговичами.
Под 1138 г. есть дополнение к описанию войны Ярополка Киевского со Всеволодом Черниговским. Дополнение (т. II, стр. 150) касается опять судьбы Мстиславичей: Новгород и Владимир-Волынский закреплены за Святополком и Изяславом; черниговские Ольговичи не должны вступаться в домены Мстиславичей.
Под тем же 1138 г. есть еще одно обширное татищевское известие, связанное с походом Ярополка, Вячеслава, Андрея на Болеслава Польского.
8 Начало речи Ярополка есть в Никоновской летописи (ПСРЛ, т. IX, стр. 157).
234
Возможно, что верховное военное командование было возложено на их племянника Изяслава Мстиславича: «. . . да сыновец его Изяслав с их полками».
В описание похода вкраплена речь Андрея Доброго о храбрости; она начинается с прославления Мономаха и Мстислава. Битва в окрестностях Галича завершилась победой русских. Татищев в примечании 397 (т. II, стр. 266—267) подробно доказывает независимость русской версии от польских источников.
В 1139 г. скончался великий князь Ярополк, удостоенный краткой, но лестной характеристики, и начинается княжение Всеволода Ольговича. Татищевское известие, посвященное вокняжению Всеволода, представляет очень большой интерес для нас, так как центральное место в этом сообщении отведено Изяславу (т. II, стр. 151).
Узнав о смерти Ярополка, Всеволод, предвидя борьбу с Юрием, задобрил всех Ольговичей и послал письмо Изяславу Мстиславичу:
«Хотя тебе по отце Киев надлежит, но дядья твои, а паче Юрий, не дадут тебе удержать.
Как сам знаешь, что и прежде вас изгоняли и если бы не я, то б вы никакого удела от Юрия получить не могли.
Того ради ныне хочу я Киев взять и вас яко братию содержать. Не токмо ныне надлежащими владениями вас удовольствую, но и по смерти моей Киева мимо тебя ни сыну моему не отдам. Токмо вы не сообщайтесь противо меня со стрыями вашими». Изяслав скрепил договор крестоцелованием.
Очень сомнительно, чтобы хитрый и расчетливый Всеволод заранее подписал отречение от права передачи престола по наследству. Сомнительно и то, чтобы такой документ, если бы он существовал, имел законную силу в глазах всех других русских князей: ведь для Всеволода киевский престол не был «отним», его отец не был великим князем. Следовательно, его собственные права были призрачны. А договор с Изяславом (опять-таки если он существовал) предусматривал будущее завещание Всеволода в пользу Изяслава в обход старшего колена Владимировичей (Юрия, Андрея, Вячеслава) и в обход Ольговичей, родных братьев Всеволода.
Юридических и реальных несуразностей в предложении Всеволода очень много, и это заставляет усомниться в существовании такого выгодного для Изяслава документа. Зная, что в 1146 г. Изяслав силой оружия взял Киев, мы можем предположить, что «договор 1139 г.» возник под пером летописца уже после 1146 г., как оправдание его действий post factum. Конечно, нельзя отрицать того, что изворотливый Всеволод, боявшийся не только Володимиричей, но и своих родных братьев, мог предложить Изяславу такой эфемерный договор, но помещение его в летопись не могло произойти при жизни Всеволода.
Немедленно по вокняжении Всеволод попытался выгнать Изяслава из Волыни. У Татищева есть несколько мелких дополнений к рассказу об этом Ипатьевской летописи (т. II, стр. 152): нарушение клятвы Всеволодом, посылка двух вельмож, стремление Изяслава уехать в Смоленск.
235
Интересное дополнение относится к зиме 1142/43 г. (т. II, стр. 155), Оно все целиком посвящено Изяславу и его победе над самонадеянным Игорем Ольговичем.
Игорь и Святослав Ольговичи, недовольные тем, чем наделил их брат Всеволод, осадили в Переяславле Вячеслава. После двухмесячной осады Изяслав подошел по правому берегу Днепра близко к Переяславлю и просил Игоря, «чтобы по учиненному их клятвою утвержденному договору» Ольговичи не требовали Переяславля, так как это — владение Мономаха, и Мстиславичи могут вступиться за Вячеслава Владимировича.
«Игорь, выслушав слов от присланного, спросил: „Где Изяслав?“ Посол же, видя, что они о приближении Изяслава неизвестны, сказал, что стоит у Вышгорода. Игорь же, в гордости презирая Владимировичев, рекл: „Скажи, чтоб он не шумел, за печью сидя, как сверчок, а шел бы сюда! Если же он сюда идти не хочет, то я его сыщу и во Владимире". Изяслав, услышав такие поносительные слова и угрозы, не ожидая брата, ту ночь чрез Днепр переправился и на рассвете напал на полки Игоревы. И хотя Ольговичи трикрат более войска имели, но храбро-стию Изяслава так побеждены, что лучших людей и большую часть войска потеряв, со стыдом к Чернигову ушли. От чего пословица прошла: „Сверчок тьму таракан победил", понеже черниговские князи прежде звались тмутараканские, а тьма значит 10 000 тараканов».
В Ипатьевской летописи эта победа описана в одной фразе.
Итогом этих событий было то, что Изяслав кроме Владимира-Волынского стал владеть и Переяславлем-Русским, сосредоточив в своих руках (считая Смоленскую землю Ростислава) огромные владения, сжимавшие полукольцом Киевское княжество с юга, запада и севера.
С точки зрения летописца Изяслава было очень важно показать своего князя борцом за право и при помощи хорошо запоминающегося каламбура подчеркнуть поражение самонадеянного Игоря, первого претендента о на киевский престол .
В той горячей и азартной торговле русскими городами, которая велась в княжение Всеволода его друзьями и врагами, Всеволод, по Татищеву, обещал в 1141 г. дать Игорю Киев после своей смерти (т. II, стр. 156).
Вопросом о престолонаследии у Татищева открывается годовая статья 1143 г. В кратком виде под 1145 г., перебитая сообщением о комете, эта статья есть и в Ипатьевской летописи.
Сопоставим оба текста:
Ипатьевская летопись. «В лето 6653. Посла Всеволод по братью свою по Игоря и Святослава и по Давыдовича по Володимира и Изяслава.
9 Еще до прихода Изяслава под Переяславль Всеволод Киевский послал в помощь Вячеславу «Лазоря Саковьскаго с Печенегы. ..» (Ипатьевская летопись, стр. 222). Татищев, употребивший это же обозначение в примечании 399, говорит: «Здесь я положил печенеги из Радзивилловского и Раскольничьего, в Никоновском черные клобуцы, в Голицынском торки, в Новгородском одном берендеи, но, видимо, все одно:> (Т. II, стр. 267).
236
И придоша Киеву. И тогда явися звезда превелика на западе, испу-щающи луча (пробел в 7 строк)
... и нам Володимир посадил Мьстислава сына своего по собе в Киеве, а Мьстислав Ярополка брата своего. А се я молвлю: оже мя бог поиметь, то аз по собе даю брату своему Игореви Киев.
И много замышлявшу Изяславу Мьстиславичю нужа бысть целовати крест. . .» (стр. 227).
Татищевский текст (Т. II, стр. 156—157) подробнее, без пропуска, без вставки о комете и с передачей таких деталей, которые свидетельствуют о рассказе современника: первое заседание снема было во дворце у Всеволода, второе — на следующий день на сенях у Владимира Давыдовича.
В татищевском тексте сказано, что кроме Ольговичей и Давыдовичей на снеме были Изяслав и Ростислав Мстиславичи, а «Вечеслав и Юрий Владимировичи о том не знали». Всеволод начал речь (в летописи это начало отсутствует):
«Братия, известно вам, что всяк свое дает сыну, яко и закон рус-кий показует, или брату. Но великое княжение есть иного состояния, ибо Владимир дал Киев по себе старейшему сыну Мстиславу, а Мстислав отдал брату своему Ярополку без согласия князей».
Далее следуют подробные рассуждения о вреде неясностей в вопросе ю престолонаследии. Все согласились с кандидатурой Игоря, «токмо Изяслав Мстиславич говорил ему: „Отче! Ты прежде обещал мне Киев после себя отдать, а ныне отдаешь иному“». Всеволод подтвердил, что обещание было дано, но война Изяслава с его, Всеволода, братьями все изменила.
Автор татищевского источника пользуется любым случаем, чтобы напомнить своим читателям о правах Изяслава на Киев (даже если эти права и отменялись). Как мы помним, в речи боярина Улеба в 1146 г. при обсуждении последней воли умирающего Всеволода снова встает вопрос о том, что «Изяслав Мстиславич есть сущий по отце его Мстиславе пря-мый наследник». Весь комплекс заметок о «правах» Изяслава на великокняжеский престол говорит, во-первых, об искусственности этих построений, где желание преобладает над доказательной силой, а во-вторых, о времени внесения их в летопись. До фактического вокняжения Изяслава в Киеве, т. е. в эпоху Всеволода, было бы очень странно говорить о правах Изяслава при наличии двоих (а до 1141 г. троих) сыновей Мономаха, имевших право наследовать престол отца и бывших на одно колено старше своего племянника Изяслава. Мне эти заметки представляются написанными после 1146 г. и ретроспективно вставленными в описание событий более ранних лет.
Итак, к положительным героям татищевских известий 1116—1146 гг. относятся три поколения одной княжеской ветви: сам Владимир Мономах, его старший сын Мстислав и сын последнего Изяслав. Доброжелательным, но слабым обрисован сын Мономаха Ярополк; к его главным положительным чертам отнесено то, что он защищал права осиротевших Мстиславичей. Все это показывает нам, что между татищевскими изве-
237
стиями до 1146 г. и после этого года нет в этом отношении никакой разницы; и те и другие могла писать одна рука.
Отрицателъные герои
В хронологическом порядке первым отрицательным героем выступает враг Мономаха (и сын его врага) «Ярославец» Святополчич, князь Владимира-Волынского, убитый под стенами своего города в 1123 г. войсками Андрея Владимировича. Быть может, особое внимание к злым делам Ярославца вызвано тем, что он хотел развестись со своей женой, дочерью Мстислава, к которому так благоволил автор татищевских известий.
Устойчиво, на протяжении всего тридцатилетия показан отрицательными чертами Владимирко Володаревич (впоследствии Галицкий), так хорошо известный нам по описанию посольства Петра Бориславича. По завещанию отца он получил в 1124 г. Звенигород, но сразу же начал усобицу с братом Ростиславом. Мономах, а потом Мстислав силой власти и оружия сдерживали враждующих братьев (т. II, стр. 138). Под 1143 г. у Татищева помещено обширное дополнение о делах Владимирка (т. II, стр. 158). Объединив силы всех западнорусских князей, Владимирко успешно воевал с болгарами и греками, «обладав всеми грады до Дуная». После смерти брата Владимир,
«хотя всею землею Червенскою обладать, начал изгонять братаничев своих и сыновцев, поотнял городы их: у Васильковичев — Пере-мышль, а у Ростиславичев — Свиноград и другие, оставя им по одному городу малому». По жалобе обиженных князей Всеволод пригласил Владимира в Киев на съезд, «но Владимирко не токмо ничего по тому исполнить не хотел и с неучтивостью Всеволоду ответствовал», но и грозил ему войной. Князья, связанные со Всеволодом, послали послов к Владимиру Володаревичу, чтобы он отказался от своих «высокомышленных домогательств», но тот «презрел то увещание» и «с поношением Всеволоду и протчим князем ответствовал». В Ипатьевской летописи есть два рассказа под 6652 г. о войне с Владимиром Галицким. В одном из них (состоящем всего из двух фраз) причиной войны указано то, что Всеволод посадил во Владимире-Волынском своего сына Святослава. Поход описан предельно кратко: «Всеволод же с братьею иде на нь». Второй, более подробный рассказ непосредственно примыкает к первому: «Того же лета ходиша Ольговичи на Володимирька». В этом рассказе есть явный пропуск, восполняемый по Лаврентьевской летописи.
Но ни в одном из вариантов нет упоминаний об утеснении Владимиром младших родичей и отторжении их отчин. Оценка Владимирка в подробном рассказе Ипатьевской летописи, подчеркивающем его жестокость («. . . многы люди исече, и иныя показни казнью злою»), и в татищевском известии одинакова.
Отношение к Ольговичам в Ипатьевской летописи и в татищевских известиях неодинаково. Всеволод Ольгович в большинстве разделов Ипатьевской летописи показан жадным, хитрым и вероломным политиком, боящимся «оже ся братья съвъкупила в едину мысль» и радующимся, 238
когда ему удавалось рассорить братьев («рад быв разлученью их»). Эти жалобы на Всеволода, по всей вероятности, записаны Поликарпом, летописцем одного из обиженных им братьев. Наряду с этим в Ипатьевской есть куски придворной, льстивой летописи самого Всеволода 10. У Татищева добросовестно пересказано и то и другое, но в дополнительных, сверх Ипатьевской и Лаврентьевской летописей, известиях мы видим оценку Всеволода только с позиций Изяслава Мстиславича: то Всеволод показан покровителем и союзником, обещающим Изяславу Киев (и тогда вспоминается, что он — зять Изяслава, женатый на его сестре Агафье), то он рисуется «властолюбивым» и «коварным», нападающим на Изяслава, «но бог сам его [Изяслава] невинность оборонил» (т. II, стр. 152).
Игорь и Святослав Ольговичи отражены в дополнениях неравномерно. Младший из братьев, Святослав, хотя и действовал совместно с Игорем, но самостоятельной роли не играл и особых, ему адресованных порицаний не удостоился. Игорь же обрисован, как мы видели (т. II, стр. 155), самонадеянным, вероломным князем и плохим полководцем, позволившим Изяславу с силами втрое меньшими, чем у Игоря, все же разбить его в 1141 г. Крайне любопытна запись поговорки о сверчке (Изяслав «был возрастом мал»), победившем «тьмутаракан».
Не очень лестно показан Игорь и в 1143 г., когда Всеволод требует от родного брата специальной клятвы «всех братию равно любить, никого не обидеть», чтобы у князей «сумнительства не было». С этим вполне согласуется интереснейшее примечание, сделанное уже к тексту 1146 г., о том, что хотя киевляне и не сожалели о смерти Всеволода, «но притом более еще тягости от Игоря, ведая его нрав свирепый и гордый, опасались» (т. II, стр. 162).
Не забыт был в этом разделе татищевских известий и Юрий Долгорукий, главный отрицательный герой летописания Изяслава 1146— 1154 гг. Ненависть к племянникам, «возмущение братии», жадность Юрия упомянуты в татищевских известиях уже под 1133 г.
Именно действия Юрия Владимировича и привели к созыву его братом Ярополком специального княжеского съезда, на котором произносилась речь о вреде братоненавистничества с историческими ссылками на прапрадеда Ярополка и завистливого Олега Гориславича.
Итак, по обрисовке положительных и отрицательных героев татищевские известия 1116—1146 гг. не отличаются от известий последующего периода (1146—1154 гг.)
И там и здесь главной фигурой, по отношению к которой производилась классификация князей на хороших и плохих, был Изяслав Мстиславич. Для более раннего времени автор татищевских дополнений производил резкое разграничение среди сыновей Мономаха: к хорошим, мудрым, храбрым отнесены Мстислав (отец Изяслава), Ярополк и Андрей. В разряд плохих, ненасытных, вероломных попали Вячеслав и Юрий Долгорукий. Принцип разграничения братьев указан в одном из тати-
10 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 306—307.
239
щевских известий: любовь или ненависть к «Мстиславичам», т. е. в первую очередь к Изяславу (т. II стр. 144—145).
Живейший интерес и симпатии к Изяславу сквозят не только в описании его действий, но даже в географической подборке летописных данных. Доменом Изяслава Мстиславича и всех его потомков стала с 1135 г. Волынь, и татищевские известия значительно расширяют круг наших сведений о Волыни, используя для этого даже какие-то полуэпические повествования, вроде рассказа о военной хитрости Фомы Ратиборича, брата того Ольберга Ратиборича, который стал прототипом былинного Алеши Поповича.
Дополнительные сведения о Волыни и Галиче известны за годы 1117, 1119, 1120, 1121, 1122, 1123, 1124, 1126, 1138, 1139, 1143, 1144, 1145. Применительно к Волыни татищевские известия разъясняют загадочную заметку Ипатьевской летописи под 1145 г. о жестокой расправе Владислава Польского со своим вельможей Петроком: Петрок был ослеплен, ему вырезали язык и выгнали «и иде в Русь». Летописец считает, что это возмездие за то, что Петрок обманом пленил князя Воло-даря. К заметке о Петроке сделано примечание: «О нем же бе в задних летех писано»11. Однако в «задних летех» под 1122 г. в Ипатьевской сказано только: «Володаря яша ляхове льстью, Василкова брата». Тати-щевское известие под 1122 г. действительно говорит о Петроке. Как явствует из примечания 372 (т. II, стр. 261), рассказ, помещенный Татищевым, не зависит от польских источников, так как Татищев приводит разночтения с Кромером и Стрыйковским (см. также примечание 397). У Длугоша нет упоминания Петрока.
Володарь Перемышльский повоевал польские земли; Болеслав просил мира, и Володарь стал ждать послов. «Был же у Володаря воевода Петрок, родом поляк, который, ослепясь дарами . . . дал знать поляком, что у Володаря войско многое разпущено и сам ездит на охоту с малыми людьми». Болеславу удалось внезапно захватить Володаря в плен. Воеводы русские отбили натиск поляков, но князь был уведен ими. Василько выкупил Володаря, дав наличными 1200 гривен, а за 800 гривен послав в залог сына Володарева Ростислава. Володарь, вернувшись из плена, «собрав 50 сосудов великих сребряных дивной греческой и венгерской работ, послал и тем сына выкупил» (т. II, стр. 135).
Рассказ о воеводе Петроке интересен не только тем, что демонстрирует осведомленность автора татищевских известий в западнорусских делах, но и тем, что убедительно показывает сокращения, произведенные когда-то в тексте Киевской летописи. Следом сокращения осталась запись о «задних летех».
Первым крупным самостоятельным уделом Изяслава был Полоцк, в завоевании которого он принимал такое активное участие в 1127 г. У Татищева помещен под 1127—1131 гг. целый цикл известий о полоцких делах, который будет рассмотрен ниже. С уходом Изяслава из Полоцка в татищевских известиях прекращаются сведения о Полоцке. Не
11 ПСРЛ, т. II. СПб., 1908, стр. 21.
240
обходимо сделать оговорку, что волынские и полоцкие дополнения могли быть взяты Татищевым непосредственно из неизвестных нам летописей (например полоцкие дела из манускрипта Еропкина или Хрущова) и не обязательно должны были проходить через призму летописи Изяслава.
Мы уже отметили много черт сходства между летописью Изяслава Мстиславича, известной нам по Ипатьевской летописи и по татищевским известиям за 1146—1154 гг., и более ранними татищевскими известиями за 1116—1146 гг.
Поскольку нам хорошо известно, какое большое внимание военному делу уделял летописец Изяслава, нам небезынтересно проверить эту сторону и для предшествующего периода. Примером подробного описания похода в Ипатьевской летописи может служить известный поход на Полоцк «четырьми пути» в 1127 г.12 и поход на Галич в 1144 г., а примером внимания к военным подробностям в татищевских дополнениях может быть отсутствующее в летописях описание похода 1138 г. против Болеслава Кривоустого, где с русской стороны участвовал и Изяслав Мстиславич (т. II, стр. 150—151). Всем своим обликом это донесение о военных действиях напоминает нам подобные отчеты о войнах Изяслава в 1148—1152 гг., автором которых был, по всей вероятности, Петр Бо-риславич.
Последний вопрос, который нам необходимо поставить, это вопрос о времени написания татищевских известий рассматриваемого тридцатилетия.
Как уже говорилось, некоторые дополнения, по всей вероятности, внесены в ту летопись, которой пользовался Татищев, не непосредственно в том году, к какому отнесено событие, а ретроспективно, в более позднее время. Это безусловно относится к рассказу о княгине-мачехе и тиуне Прохоре; все рассуждения о правах Изяслава на киевский стол должны быть отнесены ко времени не ранее 1146 г.
С точки зрения Изяслава Мстиславича подборка отрицательных материалов о Владимире Володаревиче Галицком могла появиться в летописи этого князя не ранее 1150 г., когда Владимир из союзника Изяслава превратился в союзника Юрия Долгорукого, скрепив этот союз женитьбой своего сына Ярослава на Ольге Юрьевне.
Неправдоподобные и тенденциозные уверения автора татищевских дополнений в том, что Новгород будто бы обязался приглашать князей только из потомства Мономаха и Мстислава Великого, очень созвучны статье Ипатьевской летописи о посещении Новгорода Изяславом в 1148 г., когда князь и его сын «посласта подвойскеи и бириче по улицам кликати, зовучи к князю на обед от мала и до велика», а новгородцы в ответ кричали князю: «Ты нашь князь, ты нашь Володимир, ты нашь Мьстислав!» и собрались все идти против Юрия.
Все это позволяет думать, что татищевские известия взяты не непосредственно из хроники событий, а из такой летописи, окончательное
12 Б. А. Рыбаков. Военное дело. «История культуры Древней Руси», т. 1, М., 1948, стр. 414; Л. В. Алексеев. Полоцкая земля. М., 1966, стр. 28, рис. 73.
Б. А. Рыбаков 2,41
формирование которой происходило не ранее великого княжения Изяслава Мстиславича. Это, разумеется, не исключает того, что в руках великокняжеского летописца Изяслава могли быть разные более ранние хроники, например западнорусских дел.
По оценке же лиц и событий мы не смогли уловить разницу между известиями 1116—1146 гг. и известиями 1146—1154 гг. И те и другие татищевские известия в равной мере являются интереснейшими фрагментами подробной субъективной летописи Изяслава Мстиславича.
Татищевские известия 1154—1197 годов
Татищевские известия за вторую половину XII в. менее монолитны и менее однородны, чем рассмотренные нами известия 1116—1154 гг. Многие годы вообще лишены дополнений (1166, 1167, 1170, 1179, 1186, 1187, 1190, 1192, 1193, 1194 гг. — даты даны по Татищеву) или эти дополнения очень лаконичны.
Самым существенным является то, что свои дополнительные материалы для этой эпохи Татищев черпал не только из Раскольничьего манускрипта, как преимущественно было ранее, но и из других источников
Большинство дополнительных сведений по-прежнему развивает те самые темы, которые в Ипатьевской летописи я связал с именем Петра Бориславича: Мстислав Изяславич в Киеве в качестве гостя или великого князя, все этапы вокняжения Рюрика Ростиславича, его соправительство со Святославом Всеволодичем и единовластие Рюрика, ознаменованное борьбой со Всеволодом Большое Гнездо.
Вне этой тематики лежит прежде всего комплекс известий 1169 г. о переходе Петра Бориславича на сторону Андрея Боголюбского и о его брате (или сестричиче) епископе Федоре, казненном с разрешения Глеба Юрьевича. Источником этих сведений для Татищева явилась Никоновская летопись 1 2.
Второй комплекс, выходящий за рамки авторского текста летописи Петра Бориславича, — это «Повесть об убиении Андрея Боголюбского», о роли княгини в убийстве и о суде Михалка Юрьевича над убийцами. Этот комплекс восходит к Еропкинской рукописи, которую Татищев в примечании 512 назвал «Степенной Еропкина». О суде над Кучкови-чами и княгиней Татищев пишет: «О казни ее [княгини] во многих пропущено, а в некоторых Степенных разно описано. . . Но я точно из манускрипта Еропкина взяв, яко обстоятельнейшее внес» (т. III, стр. 250, прим. 520).
1 Источниковедческие примечания, в которых Татищев в той или иной степени раскрывает русские источники своих сообщений, многочисленны: 477, 478, 484, 486, 491, 493, 501, 502, 503, 512, 513, 514, 515, 520, 522, 524, 525, 530, 536, 541, 546, 549, 562, 565.
2 ПСРЛ, т. IX, стр. 237—241.
242
Третий случай извлечения дополнительных данных Татищевым относится к 1182 г. В дополнении подробно говорится о войне Василька Ярополчича Дрогичинского с Владимиром Володаревичем Минским, на стороне которого были полоцкие князья (т. III, стр. 127—128). «Сие взято из манускрипта Хрущова, а в прочих пропущено. Из сего видно, что некто в области Полоцкой писатель Несторову летопись дополнял. В польских же нечто подобное, но невероятное находится» (т. III, стр. 251, прим. 530).
Четвертый комплекс, относящийся к 1185 и 1188 гг., дополняет сведения о боях в Северской земле после поражения Игоря на Каяле и о выкупе русских князей из половецкого плена и возвращения Игоря. Выше я уже высказал свои соображения по поводу этих интересных и подробных сведений — они предположительно могут восходить к летописанию Всеволода Чермного начала XIII в. Наиболее вероятной летописью, в составе которой могла сохраниться хроника Всеволода Чермного, следует назвать татищевскую «Симонову», несомненно, доведенную до конца первой четверти XIII в. (т. III, стр. 265, прим. 617). Наличие черни-гово-северских известий во владимиро-суздальской «Симоновой» летописи может быть объяснено тем, что Всеволод Святославич в бытность свою великим князем Киевским в 1212 г. выдал дочь за Юрия, сына Всеволода Большое Гнездо.
За исключением этих четырех комплексов сведений, взятых из Никоновской, Еропкинской, Хрущовской и какой-то летописи XIII в. (следовательно, не Раскольничьей и не Голицынской, завершающихся: в XII в.), почти все остальные татищевские известия 1154—1196 гг. могут быть сопоставлены с сохранившимися в Ипатьевской летописи фрагментами летописи Петра Бориславича.
Рассмотрим татищевские известия в хронологическом порядке, сгруппировав их в небольшие разделы.
Первый раздел (1154—1157 гг.) целиком совпадает с последним княжением Юрия Долгорукого в Киеве.
После того как один за другим умерли два великих князя — Изяслав Мстиславич и Вячеслав Владимирович, владеть Киевом хотели: Ростислав, уже находившийся в столице, Изяслав Черниговский и Юрий Долгорукий. Первое дополнение содержит речь киевских вельмож, пытающихся удержать Ростислава от неосторожной войны с Изяславом и настаивающих на мирных переговорах (т. III, стр. 50). Добавлено, что когда Ростиславу пришлось все же бежать из Киева, то уехал он в Смоленск «с великою робостию, хотя за ним никто не гнал» (т. III, стр. 51). Рассудительная речь бояр и поспешное бегство князя не послушавшего боярского совета, — это уже знакомый нам мотив в летописи Петра Бориславича.
В данном случае осуждение Ростислава летописцем вызвано предательской политикой князя по отношению к своему племяннику и соратнику Мстиславу Изяславичу Переяславскому: испугавшись войск противника, Ростислав просил мира и отдавал ему и свой Киев, и чужой Переяславль. «Мьстислав же то слышав, оже даеть под ним Переяславль,
16
243:
рече: „Да ни мне будеть Переяславля, ни тобе Киева!“ И рек, поворота конь Мъстислав под собою с дружиною своею от стрья своего»3.
Юрий Долгорукий пребывал «в дому веселяся» (т. III, стр. 51). Изяслав Давыдович, учитывая соотношение сил, уступил Киев Юрию: «Юрий же рад был, чтоб, в мире и покое, живя, веселиться, а не по степям с войском влачиться. . .» (т. III, стр. 52).
Первым великокняжеским делом Юрия было преследование Мстислава Изяславича. Татищевское известие подчеркивает его вероломство:
«Юрий Владимирович, идучи в Киев, хотя Ростиславу и Святославу часто с клятвою обещал со всеми князи рускими мир и любовь иметь, но скоро всеянная в нем злоба на Изяслава и его детей возбудила его ко изгнанию оных от их отчизны» (т. III, стр. 52).
По приказу Юрия пошли на Мстислава Юрий Ярославич Туровский, Ярослав Галицкий и Владимир Мстиславич. Все эти три князя заслужили порицание Петра Бориславича в последующие годы.
«Киевляне, видя, что Юрий неправо востал на детей Изяславлих и со Давидовичами не в согласии, а Святославу не верили и вельми опасаясь, чтоб зла коего не приключилось, стали прилежно Юрию советовать, чтоб с Ростиславом согласился, надеяся чрез Ростислава и сыновцам его, Изяславичам покой от Юриа получить, ибо помня многие добродеяния и милости, паче же доброе правление отца их, прилежно Юрию советовали, чтоб с Ростиславом согласился и в любви пребывал» (т. III, стр. 53).
Большой интерес представляет обширное дополнение, посвященное княжескому съезду по поводу судьбы Мстислава. Из Ипатьевской летописи мы знаем только, что Ростислав просил Юрия за Мстислава, но тот побоялся приехать: «...иметь мя Дюрги!» У Татищева съезд 1155г. изображен подробно (т. III, стр. 53—54). Мы подходим здесь к краеугольному камню всей историко-политической концепции автора этого раздела татищевских известий. Здесь расставлены все плюсы и минусы, изложены во всей противоречивости два разных взгляда на политический идеал XII в.:
«. . . Стал Ростислав прилежно его просить [Юрия] о братиах своих и о сыновцах, на что Юрий хотя склонился и созвал совет, чтоб рассмотреть требования и владения оных, где главнейший его советник, а Изяславичев злодей Юрий Ярославич стал говорить: „Весьма есть дело полезное и богу приатное помириться со сыновцы своими, всем же подданным есть в мире жить польза немалая, ибо в мире не токмо плоды и скоты, но людие множатся и богатятся, а войнами все уменьшается и разоряется.
Но надлежит на то смотреть, чтоб оставя войну не нанести себе боль-шаго стыда, вреда и разорения. Сего ради весьма бы хорошо Юрию с сыновцы и протчими мириться, если бы все князи его яко старейшего, так как отцем и великим князем имянуют, яко сынове слушали так, как у Рюрика, Ольга, Игоря и Владимира подвластные князи были и по
3 Ипатьевская летопись, стр. 327.
244
их воле поступали и без воли бы великого князя ничего не начинали. Но ныне видим все иначей, ибо поссоряся о владениях или о чем другом, начинают войну друг противо друга: един против другого приводит половцов, другой венгров или поляков и сии, а наипаче половцы, пришед на помощь, не жалея землю Рускую разоряют, людей побивают и в плен отводят и сами, что далее, то более усиливаются, а христиане, погибая, умаляются и в безсилие приходят. Яко же и Христос рек: „Аще царство разделится, не может стоять Тако ныне видим Рускую землю, на многие .части разделенную, не иное можем уповать и вскоре ожидать, что иноплеменники, пришед, всеми обладают, погубят землю Рускую и славу отец наших, которым мы пред многими цари и князи хвалимся, угасят вовеки.- Ты же, отче, имеешь владение великое Руское, Белоруское и Новогородское. Почто боишися им противиться и не хочешь их в надлежащее покорение привести? Что веришь их роте и креста целованию, которого никогда не хранят и учиня роту, брат брата убивает или владения лишает, к чему за главную причину почитают токмо, когда к тому силу и способ имеют.
Но все то бог на тебе взыщет, зане тебя поставил начальника над всеми! » л
Как опытный полемист, привыкший к изложению своих политических взглядов в форме споров в боярской думе, автор этой статьи поставил на первом месте речь сторонника Юрия, проповедника его неограниченного господства над другими князьями. Аргументы этого апологета единодержавия неотразимы: единство ограждает от иноземных вторжений, единство подразумевает отсутствие усобиц, прославленная единая Русь уже существовала в историческом прошлом, единство царства подкреплено авторитетом церкви. Однако нас настораживает то, что эта правильная речь вложена в уста мелкого князька, представленного читателю в качестве «злодея», и то, что Юрий Туровский предлагает всю полноту единодержавной власти именно Юрию Долгорукому, князю, который «более о веселиях, нежели о разправе и воинстве прилежал». Кроме того, подтекстом этой речи был призыв к продолжению тяжелой междоусобной войны, без которой Юрию не удалось бы установить свое господство. И действительно, далее мы читаем:
«Сия речь всем киевляном от любви к Изяславичам и другим многим, желающим покоя весьма прискорбна явилась. Но видя великого князя оное похваляюща противное разсуждать удержались, а Юрий согласовал не мириться со Изяславичи».
Защитником противоположной точки зрения показан ни кто другой, как сын Долгорукого Андрей, недовольный самовластием отца и в этом же году покинувший бурный юг ради строительства своего самостоятельного княжества в Суздальщине.
4 Речь Юрия Ярославича есть и в 1-й редакции (см.: Татищев, т. IV, стр. 247— 248).
245
Приехав в Киев, Андрей «наедине, с покорностью» говорил отцу: «Отче! Почто хочешь на братию твою воевать и их отеческих насле-дей лишать?
Ты бо и без того много имеешь, что бо тебе будет, ащи и весь мир, приобрящешь, а душу свою отщетишь, какой ответ в день судный пред судиею нелицемерным дашь?
Не ведаешь ли того, что, ища и малое чужее, свое большее теряют? Возпомяни Ярополка и Святополка, которые, погубя братию хотяще едини всем владеть, сами погибли.
Не надейся, отче, на силу твою в неправой войне, вспомня, что правым бог помогает с малым войском или и ни с чем побеждать. . .» (т. III, стр. 54).
Юрий признал правоту сына и согласился примириться с Изяслави-чами. Впрочем, глава их, Мстислав, «ведая Юриеву на него злобу и превратность, не хотел ему себя вверять» (т. III, стр. 54).
Симпатии автора татищевских известий явно на стороне Мстислава и ставшего его защитником Андрея.
Андрей показан победителем в споре о форме правления на Руси. Ушедшей в прошлое единой империи Владимира он противопоставляет незыблемость «отеческих наследий», т. е. принцип Любечского съезда 1097 г., вошедший в жизнь после 1132 г. Юрий Туровский защищал давнюю историю, а Андрей отстаивал то новое, что только что рождалось и утверждалось в эти годы, — кристаллизацию самостоятельных княжеств-государств; войну же с государями этих формирующихся княжеств он считал «неправой», неугодной богу.
Совершенно очевидно, что выбор Андрея Боголюбского в качестве литературного героя, борющегося против единовластия, мог быть сделан только до того, как он сам начал силой оружия подминать под себя и собственных бояр, и Киев, и Новгород, жестоко подавляя каждую попытку протеста.
Исключительную важность представляет для нас мнение самого В. Н. Татищева, высказанное им в примечании 464 по поводу найденного им в его манускриптах интересного спора о политических формах: «Сии два разсуждения едино другому противно. Первое политическое к приобретению силы, славы и чести государства, ибо то довольно всякому известно, что монархическим правлением все государства усиливаются и разпространяются, от нападений неприятелей безстрашны, как гл. 46.
Другое же на правилах морали и закона естественного утверждается и есть подлинно, взирая на гражданина правильно и благочестно; но иное к сему правительству право, как то совершенно после такое государей разделение безсилие изъявило» (т. III, стр. 241—242).
Итак, сам В. Н. Татищев на стороне Юрия Ярославича и Юрия Долгорукого, отстаивающих монархическое правление, от которого «государства усиливаются»; он против взглядов, приписанных здесь Андрею, так как (несмотря на их соответствие принципам морали) в политической сфере реализация этих взглядов неизбежно бы «безсилие изъявила».
246
Значит, Татищев и автор татищевских известий находятся в разных политических лагерях 5.
Продолжим ознакомление с татищевскими известиями. Андрей Юрьевич, установив мир, решил отправиться в свою Суздальскую землю, которая «без князя стояла в великом непорядке». Юрий не отпускал сына. «Он же, потерпя неколико и оскорбяся делами и веселиями отцовыми, за что все на отца его негодовали», ушел на северо-восток (т. III, стр. 55).
К 1156 г. относится заметка о прибытии нового митрополита в Киев:
«Вскоре по том пришел и митрополит Константин, и, по своей ли злобе или угождая Юрию, клял великого князя Изяслава, причитая ему в вину, что митрополита поставил собою без благословения пат-риарша».
Равнодушный вообще к церковным делам древней Руси, Татищев здесь делает обстоятельное примечание (465), где евангельскими текстами и сочинениями Иоанна Златоуста доказывает неправоту Константина, не имевшего права злобствовать и проклинать (т. III, стр. 242).
Война Юрия с Мстиславом все же вспыхнула. В 1156 г. Юрий совместно с галицким и волынскими князьями осадил Червень. Дополнение опять в пользу Мстислава:
«Мстислав ночью вышед, напал на галицкий обоз и так оной разбил, что если бы от Юрия помощь не поспела, то б всех побил. Но Мстислав, видя помочь Юрьеву, с честью во град возвратился. А Ярослав, потеряв близ половины людей, забыв свою похвальбу, прижался обозом к Юрию» (т. III, стр. 57—58).
В 1157 г. войну с Юрием начал Изяслав Давыдович Черниговский, «так долго тая свою злобу на Юриа, паче же видя его более о веселиах, нежели о расправе и войне прилежащего» (т. III, стр. 58).
Ростислав и Мстислав вошли в союз с черниговским князем.
«И сей (Мстислав), хотя младший и меньше войск имел, но в союзе почитан был за первого, понеже храбрости его ради и доброго распорядка в бою всем был страшен» (т. III, стр. 58).
Когда 15 мая 1157 г. Юрий Долгорукий умер после пира у осьмен-ника Петрилы и киевляне разграбили дворы суздальцев, то у Татищева добавлено:
«Вы нас грабили и разоряли, жен и дочерей наших насиловали и несть вам братия, но неприятели» (т. III, стр. 60).
Посмертная характеристика Юрия Долгорукого резко отрицательна: любитель жен, сладких яств и питий, Юрий не занимался управлением, поручив все своим любимцам. Вопреки справедливости, нарушая договоры, «многие войны начинал, обаче сам мало что делал, но больше дети и князи союзные». По своей оплошности три раз был изгнан из Киева.
5 Как интересно было бы С. Л. Пештичу обратить внимание на это сделанное самим Татищевым противопоставление своих взглядов взглядам автора используемой им летописи!
247
Враждебность по отношению к Юрию и явное расположение из всех других русских князей к врагу Юрия, Мстиславу Изяславичу, вполне определяют лицо автора этих татищевских известий.
❖
Следующий период (1157—1165 гг.) охватывает короткое княжение Изяслава Давыдовича и все княжение Ростислава Мстиславича (за два последних года—1166—1167 — татищевских известий нет).
В Киевской летописи за эти годы мы находим очень немного фрагментов летописи Петра Бориславича, что объясняется преимущественным пребыванием Мстислава Изяславича вне Киева, в своем волынском домене. Только дважды — в 1159 и в 1161 гг.—он появлялся на киевском горизонте, и оба раза его дела описывало перо летописца Петра. К первому приходу Мстислава под Киев татищевских дополнений нет; ко второму есть. Добавлено, что в походе 1161 г. участвовали Владимир Андреевич и Юрий Ярославич (т. III, стр. 75). Подробнее передан рассказ о выделении черноклобуцкого авангарда для разведки сил Изяслава Давыдовича. В Ипатьевской летописи сказано кратко: «Мстислав же пусти е [Черных Клобуков]». У Татищева (т. III, стр. 75):
«Мстислав же не хотя их собою удержать, учинил совет, созвав всех князей и вельмож, где были и черных клобуков старейшины, и объявил всем прозьбу оную [о выделении авангарда]. На которое говорили все, что неполезно наперед посылать, ибо если их поймают, то они принуждены будут истинну о войске нашем сказать. Если же и благополучно возвратятся, видев войска велики у Изяслава, могут в своем войске страх нанести. Мстислав же сказал: „Что про нас узнают — то хорошо, а что мы про них подлинно узнаем — то всего лучше". И тако вооружа черных клобуков, отпустил и сам за ними пошел». Споры и переговоры на военном совете не настолько интересны, чтобы кому-либо понадобилось придумывать их. Мы скорее поймем редактора летописного свода, который решил вычеркнуть описание этих споров, не повлиявших на конечный результат. Автором же подробного рассказа вполне мог быть летописец типа Петра Бориславича, внимательный ко всем деталям тактических замыслов. Быть может, весь рассказ был приведен ради заключительного княжеского афоризма, подчеркивающего мудрость Мстислава.
Победа над Изяславом Давыдовичем в марте 1161 г. в Ипатьевской летописи описана кратко, а в Никоновской летописи и у Татищева есть ряд взаимно дополняющих друг друга сведений. Так, в Никоновской добавлено, что «удариша его [Изяслава] ис самострела в мышку», что князья-победители сожалели ненасытного князя, что умирающий просил пить и ему дали вина6. Татищев частично использовал данные Никоновской летописи (например, о вине), но, кроме того, располагал и другими материалами, в Никоновскую не вошедшими:
6 ПСРЛ, т. IX, стр. 220.
248
«Полков же черниговских и северских множество побили и пленили,, а многие, бежав через Днепр, потонули. И Всеволодичи со Ольгом едва бегом спаслися.
Сия есть мзда неутолимой злобы и властолюбия, сие есть воздаяние за клятвопреступство от бога: много неправо собрав, все вдруг погубил. Еще кто весть кий суд примете в будущем!»
Эта суровая оценка действий только что скончавшегося у ног победителей Изяслава напоминает нам не менее жесткие слова, обращенные к умершему Юрию Долгорукому (татищевское известие) и к умершему Владимиру Мстиславичу (Ипатьевская летопись). Все три объекта этих надгробных порицаний — враги Мстислава Изяславича.
Продолжение этого татищевского известия выдает летописца Мстислава:
«Ростислав, великий князь, пришед с победою в Киев со сыновцем своим Мстиславом Изяславичем, которому весь народ паче всех князей, яко победителю хвалы возклицал... Потом Ростислав, учиня великий пир для Мстислава и протчих князей и одаря их, отпустил» (т. III, стр. 75).
Второй темой татищевских известий 1157—1167 гг. являются церковные вопросы, изложенные с позиций Мстислава. Острый конфликт между Мстиславом, защищавшим права митрополита Климента Смолятича, и Ростиславом, соглашавшимся принять нового митрополита Константина из Царьграда, отражен всеми летописями и особенно подробно Никоновской.
Татищевский текст передает беседу Мстислава со своим двоюродным братом Романом Смоленским, о которой в Ипатьевской летописи сказано, что беседа состоялась в Вышгороде (в 1159 г.) «и ту распри бывше межи има... речи продолжившися и пребывши крепце межи ими».
«Мстислав стоял твердо за Клима, понеже человек был вельми ученый, для которого невеждами был ненавидим». Мстислав высказывал Роману удивление по поводу того, что его отец защищает «злодея моего отца», несмотря на то что он, Мстислав, добыл Киев Ростиславу. Мстислав подробно обосновывал принцип одобрения церковным собором кандидата, намеченного великим князем. Далее Мстислав говорил о том, что Константин самовольно уехал в Царьград и место митрополита у патриарха «купил серебром и златом» (т. III, стр. 68). Спустя пять лет, когда умер присланный из Византии митрополит Федор, князь Ростислав, убедившийся за это время в правоте Мстислава, «хотя оправити Клима в митрополью» (Ипатьевская летопись), но император не желал лишаться такого важного для греков поста и прислал поставленного в Царьграде Иоанна.
Далее следует татищевское известие, восполняющее пропуск в Ипатьевской летописи. Там Ростислав излагает те же самые принципы, которые ранее в «тяжких речах» излагал Мстислав (т. III, стр. 79).
Прибывший в 1164 г. в Киев императорский посол начал говорить речь: «Молвить ти царь: аще примеили с любовью благословение от свя-тыя Софья...» Далее в Ипатьевской летописи идет пропуск. По смыслу
249
начала речи посла ясно, что Ростислав мог и не принять второго митрополита. В любом случае летописная статья предполагает ответ великого князя послу о своем решении принять или не принять Иоанна.
С. Л. Пештич подозревает Татищева в том, что он, очевидно, воспользовался пробелом в летописи для пропаганды своих идей о безусловном подчинении церкви государству и «заполняет пробел летописи следующей тирадой: Аз сего митрополита за честь и любовь цареву и патри-аршу прииму, но впредь аще патриарх без изволения нашего противо правил святых апостол поставит митрополита не имамы приняти, но будут избирати епископы» (1-й редакция). Зачем подозревать Татищева в «заполнении пробела тирадой», если нам по летописи известно,- что Ростислав «хотя оправити Клима», т. е. того митрополита, который был поставлен наперекор грекам русскими епископами? В то же время нам известно, что митрополит Иоанн остался в Киеве, значит, был принят великим князем. Утраченный в ряде списков конец статьи логически должен быть именно таким; личные взгляды Татищева здесь не при чем.
Третья тема за рассматриваемое десятилетие связана со взаимоотношениями Новгорода и «Володимерова племени». Как мы помним, для татищевских известий эта тема не нова: она появилась в 1118 г. и снова возникла в 1140 г. В 1157 г. пришлось еще раз возвращаться к вопросу о новгородском княжении. Претендентами на новгородское княжение были сын Юрия Долгорукого — Мстислав и сыновья Ростислава — Святослав и Давыд. У Татищева приведена «речь» Ростислава, обращенная к Мстиславу Юрьевичу (т. III, стр. 61):
«Брате! Мы — равные внуки Владимировы, его же [Мономаха] вся Руская земля мимо старейших Святославичев избрала себе государем и целовали ему крест, а по нем сыном его, внучатом и всему племяни его. Он же по себе великое княжение Руское отдал старшему своему сыну, а моему отцу [Мстиславу Великому]. Твоему же отцу с лесною и польскою землями — Белую Русь [Суздаль]».
Далее Ростислав говорит, что его отец «Новград завещал владеть старейшему от рода Владимира и сынов его. И на том новогородцы общенародно крест ему целовали, но что отец твой, а мой стрый, оставя отца своего завещание и преступи роту, воевал на старейшего моего брата, помогая племени Святославлю усилется, изгонял брата моего и меня и лишил владения Руского, чрез что Давидовичи и Ольговичи получили силою, а не по наследию всю Русь и неколико раз обладали Новымградом».
Ростислав удовлетворен приглашением новгородцев и хочет установить навсегда определенный порядок княжения в Новгороде:
«Предостерегайте, чтоб [Новгород] не отшел от старейшего рода нашего». Мстислава- Ростиславича (внука Юрьева) он отпустил с миром, скрепив сказанное крестоцелованием.
Правовая сторона этой «речи», конечно, несолидна: Святославичи, как представители старшей княжеской ветви, оказываются неправомочны, так как Мономах в обход их был избран великим князем и будто бы утвердил Новгород за своим потомством. Как и во всех предшествующих 250
подобных расчетах (1118, 1139, 1140, 1141 гг.) генеалогически-юридиче-ские соображения нашего автора интересны не своей сомнительной достоверностью, а определенностью и устойчивостью своей тенденции: провозглашать право на новгородское княжение монополией только одной княжеской линии — Мстиславичей, т. е. практически для конца 1150-х гг.— Ростислава Мстиславича и Мстислава Изяславича.
Следующее дополнение связано с дальнейшей судьбой Святослава Ростиславича, посаженного отцом в Новгороде в 1157 г. Три года спустя новгородцы, «восташа на князь свой», заперли его «в истобке», княгиню послали в монастырь, дружину заковали, а казну разграбили; потом Святослава перевели в отдаленную Ладогу. Ростислав в ответ посадил проживавших в Киеве новгородцев в погреб, где 14 человек задохнулись. Татищев приводит текст грамоты великого князя в Новгород:
«Вы мне роту с крестным целованием учинили, что вам сына моего иметь себе князем по его воли и до его смерти не отступать. А ныне учинили вы клятвопреступство...» Далее великий князь угрожал новгородцам расправой. «Они же, возгордевся, не только того не исполнили, но и послов посажали в заключение и обесчестили» (т. III, стр. 71).
21 июня 1160 г. новгородцы «введоша» нового князя, внука Юрия Долгорукого, и у Татищева за этим следует интересная новелла о бегстве Святослава и его княгини из Ладоги в Полоцк:
«На третий день после приезда отцовских послов один из сторожей, видя Святослава „в великой жалости", сказал ему: „Если ты хочешь быть свободен, то я могу то сделать, хотя б то с великим моим разорением было, надеяся на то, что чрез сие тебе и Новуграду пользу учиню. Токмо ты умей сие тайно содержать". Святослав сказал: „Какая мне польза может быть? Если я избавлюсь, а княгиню оставлю, то большую мне горесть и стыд нанесу". Оной отвечал: „О сем, княже, не думай, трудно бо токмо тебе избавиться, а княгиня может избавиться, когда хочет, и стрый ее Рохволод может ее выпросить". Но Святослав не хотел того, чтоб княгиня осталась. Оный же упросил на 3 дни сроку, хотя прежде помыслить о княгине и немедля, поручив стражу другим, сам поехал в Новгород. А приехав, уговорил княгиню надеть монашеское платье, чтоб ей можно за монастырь вытти, где брат его с коньми был готов. И тако вечеру уже бывшу, посадя ее на конь и одну из ее рабынь, велел наскоро ехать к Полоцку. А сам, возвратясь, Святославу сказал о всем, чему он вельми обрадовался и той день всех стражей упоил. А как ночь пришла, то Святославу и дву рабом его была лодиа приготовлена, на которой седши с рыбаками, уехал до Спаса. А тамо имея кони готовы, ехал в Полоцк.
Рохволод же обрадовався им, держав три дни и одаря, послал его проводить до Смоленска.
А княгиню новогородцы, догнав, возвратили» (т. III, стр. 71—72).
Данный рассказ несколько выделяется из общей массы разбираемых сведений. По своему стилю он ближе стоит к тем немногим полоцким известиям, которые Татищев извлек из Еропкинской летописи, как, напри
257
мер, рассказ 1217 г. о Святохне, по поводу которого Татищев в примечании 597 писал: «Сие выписано из летописца Еропкина, которой, видно,, что пополниван в Полоцке». Жена Святослава была племянницей Рогво-лода Полоцкого, а сам Святослав был кузеном жены Рогволода. Возможно, что это и определило поиски убежища именно в Полоцке. Хотя рассказ о злоключениях сына Ростислава и был тематически связан с речью Ростислава о его правах на Новгород, но он, этот рассказ, подчеркивал нежелательную сторону данной темы — своеволие и могущество новгородцев, не желавших считаться с княжескими претензиями.
Новгородская тема прозвучала у Татищева в начале годовой статьи 1161 г. (т. III, стр. 76), где излагается просьба новгородцев к Ростиславу снова дать им его сына Святослава. Послы сваливали вину в разграблении князя на черных людей. Ростислав заявил, «что все оное зло не от подлости, но от несытного грабления и хищения вельмож и неправого суда, а слабого и непорядочного правления происходит».
С Новгородом связано еще одно дополнение 1165 г. Новгородский епископ просил митрополита дать ему сан архиепископа и подчинить Смоленскую и Полоцкую епархии. Решал этот вопрос великий князь:
«Ростислав, разсудя довольно, что подчинение епископов новогородскому ему не безвредно, умножат силу его [Новгорода], паче же князем Смоленскому и Полоцкому может впредь быть не безобидно, архиепископом ему быть позволил, а о подчинении епископов отказал» (т. III, стр. 80).
Одно неопределенное татищевское известие 1162 г. говорит о посылке Андреем Боголюбским войск многих князей во главе с его сыном Изя-славом против половцев на Дон. В походе участвовали рязанские и муромские князья. Русские оказались среди болот и потерпели поражение, на сумели уйти из степей (т. III, стр. 78). Источник этого известия определить трудно.
Последнее еще не рассмотренное нами татищевское известие за время княжения Ростислава относится к 1160 г. и посвящено коварным действиям Изяслава Давыдовича, стремившегося рассорить Ростислава со Святославом Черниговским. Кончается это не совсем ясное для нас дополнение сожалением автора записи по поводу скрытия «смут-ников»:
«. .. но тем нехорошо оба учинили, что не хотели клеветников, облича, наказать, опасаясь, дабы впредь правду приносить не пресечь. И для того сего зла не искоренили, паче же отросли умножили» (т. III, стр. 72).
Татищевские известия от смерти Юрия Долгорукого до смерти Ростислава Мстиславича по-прежнему прославляют Мстислава; появляется симпатия к Ростиславу (в его отношениях с Новгородом), но в конфликтах Ростислава с Мстиславом автор явно становится на сторону Мстислава, показывая, что в конце концов и Ростислав согласился с племянником. С общим настроением в пользу Мстислава вполне согласуется и посмертная характеристика Ростислава Мстиславича (т. III, стр. 83У как князя, который «о воинстве и судех не радел, того ради в воинстве?
252
мало счастия имел и в судех тиуны его мздою богатились и было от их убогим утеснение».
Особняком стоит рассказ 1160 г. о бегстве Святослава из Ладоги, восходящий, по-видимому, к Еропкинской (полоцкой) летописи, и рассказ о походе Изяслава Андреевича на Дон в 1162 г.
*
Третий период охватывает время от вокняжения Мстислава в Киеве до его смерти (1167—1170 гг.) В Ипатьевской летописи вся первая половина княжения Мстислава (до ссоры князя с Бориславичами) описана Петром Бориславичем, а самый конфликт и последующие события — очевидно, Поликарпом. В татищевском изложении великокняжеской летописи нет дополнений к подробному тексту Петра Бориславича, кроме двух фраз: 1) «Ростиславичам для любви, яко братаничам дал Выш-град» (т. III, стр. 84) и 2) «. . . приходите с войски ко Киеву [призыв ко Снепородскому походу 1168 г.], а я с моими готов буду напереди!» (т. III, стр. 87).
Из событий, которые были вне поля зрения Петра Бориславича, у Татищева есть неизвестно откуда взятое сообщение 1168 г. о рождении сына Владимира (Петра в крещении) у Глеба Юрьевича Переяславского (т. III, стр. 86), по случаю чего князь роздал нищим 200 гривен и монастырям 300 гривен. По бухгалтерскому стилю это сведение могло принадлежать Поликарпу. Данное татищевское известие вызывает сомнение, так как противоречит даже тем летописным материалам, которые были у самого Татищева, — Радзивилловской и Голицынской летописям.
Под 6677 г. в Радзивилловской летописи и под 6680 г. в Ипатьевской сказано о том, что «Володимер в то время бяше мал, яко 12 лету». Событие, о котором идет речь (приход половцев), произошло в «первое лето» княжения Глеба в Киеве, т. е. после 8 марта 1169 г. и до 8 марта 1170 г. Следовательно, Владимир родился в 1157—1158 гг., а по Татищеву — на десять лет позднее, в 1168 г. Очевидно, Татищев или пользовался каким-то дефектным источником, или же ошибся в размещении этой статьи сам.
В татищевском тексте 1169 г. (следует считать 1168 г.) дан анализ положения великого князя, поясняющий земельные конфликты Мстислава с волынскими князьками (т. III, стр. 89):
«Мстислав же видя, что великое княжение Киевское осталось и так весьма скудно, что все грады, издревле к Киеву принадлежащие, другие князи владели, яко
в Переяславле — Глеб Юрьевич
в Городце — Михалко Юрьевич
в Вышграде и всю Древлянскую землю — Ростиславичи
Поросье Васильку Юрьевичу дано
Пересопница, Дорогобуж и Бужеск — Владимир Андреевич владел и тем сила великого князя так умалилась, что его уже мало почитали». -Это сообщение никак нельзя считать комментарием Татищева, так как
253
о принадлежности Бужска Владимиру, а Городца Михалку в летописях: не говорится.
Единственное крупное событие, о котором в тексте Ипатьевской летописи (и всех других, известных нам) не говорится ничего, — это церковный собор 1168 г.
Собор был созван по поводу споров о постах: русскому духовенству во главе с архимандритом Поликарпом хотелось отменить пост, если постные дни (среда и пятница) приходились на большие праздники. Подоснова этих споров была, очевидно, в том, что большим христианским праздникам соответствовали большие языческие праздники, укоренившиеся в народе. На языческих праздниках мясо, сыр и яйца обычно были обязательной, ритуальной пищей, и отменить запрет скоромного было* проще, чем бороться с древней традицией. Греки же, ради показного аскетизма, упрекали русских в ослаблении веры. Митрополит-грек был против Поликарпа и его единомышленников.
«И было о том прение многое и распря великая. Мстислав же, великий князь, положил созвать на собор всех епископов, игуменов, священников и монахов ученых.
И сошлося их до ста пятидесяти. От Андрея Юрьевича пришел Фе-дорец, игумен суздальский. У которых было прение многое. Одни держались митрополита — Антоний, епископ Черниговский и Антоний епископ Переяславский и другие благоразумные игумены, священники и монахи. Другие утверждали мнение Поликарпово, отвергающе уставы Студитовы». Многие отговаривались незнанием или предлагали послать на рассмотрение патриарха, но князья этого не одобрили. «Андрей Юрьевич писал ко Мстиславу, дабы митрополита ссадить и выбрать епископам иного и потом на соборе беспристрастно рассмотреть, представляя от власти патриархов в Руси великий вред и напрасные убытки, о чем Федорец паче всех прилежал.
Но Мстислав, великий князь, хотя сам довольно письма учен был и законы знал, но ведая многих князей на себя ненависть, опасался епископов раздражать, дабы оные паче князей не возмутили и его-Киева не лишили, оставил без решения» (т. III, стр. 87—88).
В описании собора, происходившего, очевидно, летом 1168 г., между двумя походами на половцев (а следовательно, до конфликта Мстислава с Бориславичами), мы явно ощущаем руку летописца Мстислава: он поддерживает старую идею Мстиславова отца о поставлении митрополита русскими епископами без посылки в Византию, он против Поликарпа, ярого защитника Ольговичей, он характеризует Мстислава как ученого» князя, знающего церковные законы. Ничто не мешает нам продолжать-сближать этого летописца с Петром Бориславичем — ведь главным борцом за автокефалию русской церкви здесь назван брат Петра Бориславича, Федор, «паче всех прилежавший» ссадить митрополита Константина II.
Рассказ о церковном соборе, на котором Мстислав уклонился от определенного решения, «ведая многих князей на себя ненависть», по своему тону очень созвучен тем местам Киевской летописи за этот же год, где* 254
говорится о князьях, современниках Мстислава, что «сердце их не бе право с ним». Это — последнее татищевское известие, извлеченное из более подробной великокняжеской летописи Мстислава; далее следует ссора князя со своим летописцем, а затем и потеря им великого княжения.
Взятие Киева войсками Андрея Боголюбского в 1169 г. более подробно отразилось не в Ипатьевской, а в Никоновской летописи, откуда Татищев и почерпнул подробности о переходе Петра Бориславича к Глебу Юрьевичу и о его содействии осаждавшим Киев. Из летописи близкой к Никоновской, но не тождественной ей взята Татищевым и характеристика Федора, очень скоро впавшего в немилость и казненного на Песьем острове. Можно высказать предположение, что жестокая расправа Юрьевичей с братом (или «сестричичем» по Никоновской летописи) Петра Бориславича могла вернуть последнего в лагерь Мстислава. Татищевское известие, относящееся к кратковременному возвращению Мстислава в Киев в 1170 г., подтверждает это. Когда половцы начали преследование уходящего Мстислава,
«Мстислав же, умысля половцев научить впредь гоняться, пошел якобы на побег и велел стрыю и брату идти поспешнее и если половцы нападать будут, чтоб елико можно оборонялись.
А сам, выбрав лучших людей до тысячи, пошел в сторону, лесом. Половцы же, мня бегущее войско легко разбить, смело гнали и неко-лико оставших побили и побрали. Мстислав, усмотри, что половцы довольно его миновали, пришед на них с тыла, напал на рассеенных и неосторожных половцев так побил, что их мало ушло» (т. Ш, стр. 95).
Это единственное дополнительное известие за целых два года (1169 и 1170) снова возвращает нас к той поре, когда этот летописец восхвалял храбрость и полководческий талант Мстислава. Корреляция с Киевской летописью здесь полная, так как там взятие Киева Мстиславом тоже описано рукой старого Мстиславова летописца.
Завершить этот раздел мы можем двумя эпитафиями.
В начале 1170 г. в тяжелом новгородском походе скончался незадачливый новгородский изгнанник, двоюродный брат Мстислава — Святослав Ростиславич. Он охарактеризован как добродетельный князь; он «в воинстве был храбр, в суде справедлив», милостив, щедр, «учен был греческого языка и книги охотно читал».
19 августа 1170 г. умер в своем Владимире-Волынском сам князь Мстислав Изяславич, «храбрый и мудрый». Его характеристика наиболее хвалебна: он красив, силен, отважен, весел, но рассудителен, много читал книг и часто проводил время в боярской думе; детей своих наставлял в том, «что честь и польза князя состоит в правосудии, расправе и храбрости».
*
Следующий отрезок времени— 1173—1177 гг., — отмеченный для известного нам киевского летописания вторжением владимирско-черниговского творчества, и в татищевских известиях также характеризуется оби
255
лием дополнительных выписок из всех не дошедших до нас татищевских источников. В примечаниях 512, 514, 515, 520, 522 Татищевым упоминаются летописи Еропкинская, Симонова, Раскольничья, Хрущовская и степенные книги. Тот автор, за летописным творчеством которого по татищевским известиям мы до сих пор следили, отходит в тень, как впрочем, на этом же отрезке времени отошел в тень и предполагаемый Петр Бориславич в Ипатьевской летописи.
На протяжении 1173—1174 гг. мы еще чувствуем руку автора, благосклонного к потомкам Мстислава Великого. К 1173 г. (у Татищева 1174) относится еще одно рассуждение о правах потомства Мстислава на Новгород (т. III, стр. 99) с повторением прежних утверждений, что «нового-родцы колико крат деду и отцу нашим и нам [Ростиславичам] крест целовали, что нас не отступать». Андрей Боголюбский заявил, что он имеет больше прав на Новгород, так как является старейшим среди потомков Владимира. Татищев делает к этому известию примечание (508), где полемизирует с Андреем, но в конце замечает, что «сила обыкла ломать закон» (т. III, стр. 249).
Тот же мотив верности потомкам Мстислава звучит и в речи Черных Клобуков, обращенной к сыну Андрея, Мстиславу, в 1173 г.:
«Також черные клобуки, уведав, что Ольговичи Киева и великого княжения домогаются, объявили сыну Андрееву: „Мы издревле роту дали Владимиру и по нем Мстиславу, сыну его, что нам всегда быть верным отродию их“» (т. III, стр. 103).
Этот же тезис отстаивается и в следующем дополнении, связанном с вокняжением в Киеве в конце 1173 г. Ярослава Изяславича Луцкого (сына Изяслава Мстиславича):
«Рюрик сильно домогался Киева, но Ярослав [Галицкий] ему внятно разсудил, что оное по правости надлежит Изяславлю, яко большего брата, сыну Ярославу Луцкому, чего никто правильно спорить не мог. Тако согласись дали преимущество Ярославу Изяславичу, внуку Мстислава Великого и объявили его великим князем Руским декабря 20 дня, который посажден с великим великолепием» (т. III, стр. 103). Далее говорится о том, что Новгород пригласил Рюрика, а Давыд и Мстислав Ростиславичи остались в своих городах (Вышгороде и Белгороде).
На этом временно прерываются дополнения летописца, озабоченного судьбой «Мстиславичей», т. е. до 1170 г. — Мстислава Изяславича, а в 1173—1174 гг. — Ярослава Луцкого и входивших в силу Ростиславичей.
Далее следует целая серия дополнительных татищевских известий с подробностями убийства Андрея Боголюбского: участия княгини в убийстве, сговор убийц с Ростиславичами—Юрьевичами (внуками Юрия Долгорукого), благородство и мудрое правление Михалка, суд над убийцами и княгиней, проведенный Михалком, и казнь их (см. т. III, стр. 105, 106, 108, 109, 112, 113). Завершается эта серия хвалебным некрологом Михалка Юрьевича 1176 г. (т. III, стр. 115). По поводу двух наиболее пространных статей Татищев дважды ссылается на Еропкинскую ле-256
топись: текст на стр. 105—106 (см. прим. 512), текст на стр. 113 (см. прим. 520). По оценке действующих лиц (Михалка, жены Андрея) и по тематике эти два известия совершенно одинаковы со всеми остальными, что дает нам право объединить их в одну группу и считать взятыми из Еропкинского манускрипта (с пополнением из степенных книг).
Неясно происхождение татищевского известия о рассуждениях Святослава Всеволодича по поводу суздальского наследства (т. III, стр. 107). По своему духу оно очень близко к тому чернигово-владимирскому летописанию 1174—1176 гг., которое предположительно связано с именем Кузьмища Киянина, но в каком манускрипте это дополнение уцелело — нам неизвестно.
Эпизод с ложным ослеплением суздальских князей и их последующим «исцелением» взят Татищевым из его Симоновой летописи (т. III, стр. 118—119, прим. 522). Там содержатся строки, отсутствующие в известных нам летописях, например о том, что «убивство Андреево... учинилось по научению Глебову» (Рязанского) (т. III, стр. 118).
*
Новый раздел татищевских известий открывается дополнением к «Повести о Мстиславе Ростиславиче Храбром», принадлежащей, как доказывалось выше, перу игумена Моисея и написанной не ранее 1180 г.
Татищев в примечании 523 говорит о походе Мстислава на чудь (под 1178 г.), что «сей поход в трех летописях кратко, а в Голицынском пространно описан...» Краткая версия говорит о том, что во главе 20 000 воинов Мстислав вошел в Чудскую землю и повоевал ее, «стоя в ней до того же дни» (Ипатьевская летопись). До какого особого дня князь находился в земле Чуди, остается неизвестным. Здесь явно ощущается пробел. Татищевское дополнение передает много подробностей похода: Мстислав первоначально потребовал дани, чудь удержала послов и дани не дала. Мстислав воевал до реки Трейдера и провел три сражения. У Трейдера собрались ливонцы, зимегола, куры, торма, ерва; они укрепились засеками. Мстислав послал тысяцкого Самца обойти озеро и по дымовому сигналу узнал о завершении обхода. Мстислав гнал чудь до Двины (т. III, стр. 119).
Поскольку у Татищева есть точная ссылка на Голицынскую летопись, мы можем еще раз усомниться в отождествлении ее с Ермолаевским списком Ипатьевской летописи — ведь в Ермолаевском списке нет этого дополнения 7.
Второе дополнение связано тоже с Мстиславом Ростиславичем. Здесь подробнее передано содержание грамоты его старшего брата, Романа, запрещавшего ему поход на Полоцк. Роман советует направить силы новгородцев на иноверных, и Мстислав задумал поход на Емь Заволоц-кую (т. III, стр. 120—121).
7 ПСРЛ, т. II. Добавление, стр. 48; основной текст, стр. 608.
Б. А. Рыбаков
257
Очевидно, в Голицынской летописи содержался более полный текст свода игумена Моисея.
Мстиславу Храброму дана очень хорошая посмертная характеристика: милостив, правосуден, щедр, давал много денег на выкуп пленных, храбр, немногословен, терпелив (т. III, стр. 121). Однако в татищевском тексте эта характеристика отнесена к Мстиславу, внуку Юрия. Сам Татищев в примечании 525 недоумевает, как мог такой плохой князь заслужить похвалу современника. Следовательно, ошибку нужно возводить к источнику (к переписчикам первоначального текста) 8.
К 1180 г. у Татищева относится дополнение, касающееся Игоря Святославича. Когда Святослав Всеволодич неожиданно напал на Давыда, а потом бежал в Чернигов, Игорь произнес речь, изложенную в Киевской летописи отрывочно и неясно, а у Татищева подробно:
«Весьма бы лучше тебе в покое жить и перво примириться со Всеволодом и сына свободить и согласяся, обще всем Рускую землю от половец оборонять, а хотя что и начать, то было прежде с нами и со старейшими вельможи советовать.
Но когда все то ты презрил и сам един начал, то мы, если что худо последует, не виновны...» (т. III, стр. 123).
Это дополнение сделано вполне в духе тех новых политических союзов, которые Рюрик Ростиславич заключил в 1188 г. со Всеволодом и Игорем и печать которых лежит на всем Киевском летописном своде 1190 г.
Далее следует восторженный некролог Романа Ростиславича; этот князь был «вельми учен... славу и богатство презирал, неправды тяжко ненавидел» (т. III, стр. 123).
Новое дополнение связано с боями 1181 г. под Киевом, когда Святослав и Игорь хотели изгнать Рюрика из столицы. К рассказу о полководческой нерасторопности и трусливости Мстислава Трипольского добавлена речь Рюрикова тысяцкого Лазаря о воинском долге, храбрости и стойкости. Бояре показаны здесь главной силой войска, так как они подают пример простым воинам и именно они, а не князья, побеждают врагов (т. III, стр. 126). Эта речь настолько интересна и так близка к боярскому летописанию середины XII в., что мы вернемся к ней в дальнейшем.
Следующее татищевское известие представляет собой благородную «речь» Рюрика, уступающего Киев Святославу Всеволодичу (т. III, стр. 126):
«Почто мы за области, председания и пустое предпочтение с братиею биемся, кровь христианскую проливаем не токмо сами, но и нечестивых призывая половцев, государство разоряем и войско насущих неприятелей потребное междоусобием губим.
8 Запутаться в двух Мстиславах Ростиславичах очень легко, так как оба они кончали жизнь в Новгороде и умерли один вслед за другим. Записи об обоих князьях идут в Лаврентьевской летописи рядом: «В лето 6687. Преставися Новегороде... князь Мстислав Ростиславичь, внук Гюргев; положен бысть в святей Софьи... В лето 6688. Преставися князь Мьстислав сын Ростиславль внук Мстиславль... и положен бысть в святей Софьи».
258
Чим сие лучше разбойничества, еже силою другого, нападши, грабить и убивать? На ком оного бог более взыщет, яко на князе и какой ответ можем в день судный пред ним дать?
Не все ли великое владение и богатства оставя, наги предстанем ему? Се же Святослав есть мне старейший отцем и леты. Хотя, конечно, Киев с честию великого князя утвержден в племяни Владимирове, но сей есть от дочери деда моего Мстислава и отец его был великим князем, не жаль мне ему сие уступить» (т. III, стр. 126).
Речь Рюрика с ее мотивом первородства всех потомков Мстислава Великого напоминает нам и претензии на Новгород, встреченные в татищевских дополнениях в 1118, 1140, 1157 гг., и обоснование притязаний на великое княжение в 1157 и 1173 гг.
Из манускрипта Хрущова взято известие о ссоре Василька Ярополчича Дрогичинского с Владимиром Володаревичем Минским в 1182 г. (г. III, стр. 128, прим. 530).
Из неясного источника взята интересная предыстория похода на болгар в 1183 г. (т. III, стр. 128): Волжская Болгария вела «непрестанный торг» с Русью, продавая жито, узорочья и разные товары в русских городах по Волге и Оке. Русские грабили болгарских купцов, те жаловались Всеволоду, но князь разбойников не унял, и болгары собрали войско и разорили русские земли, после чего Всеволод и предпринял поход. Обратившись за помощью к Святославу Киевскому, он закончил свою грамоту так:
«А когда тебе на иноверных помочь потребна, я не обленюся самт придти или все мои войска тебе послать» (т. III, стр. 128).
Не об этом ли обещании вспоминал два года спустя автор «Слова»,, когда обращался ко Всеволоду: «...не мыслию ти прелетети издалеча?» Начало описания болгарского похода изобилует подробностями: размещение войск в Коломне, Ростиславле и Борисове, пятидневные пиры; с союзными князьями, движение судов к устью Клязьмы и др. (т. IIL стр. 129).
Следующее дополнение относится к 1184 г., к знаменитому походу на Кобяка. Здесь подробно указано построение полков Владимира Глебовича Переяславского (т. III, стр. 132). В завершении описания этого похода добавлено, что
«Святослав и Рюрик, видя к себе такую неизреченную божескую-милость и храбрость, паче же мудрость Владимира в воинстве воздал» на том месте господу богу должное благодарение, а Владимира во всех полках выхваляя прославляли...» (т. III, стр. 132).
«...Пришедши же к Ворсклу, дали Владимиру в награждение всех тех князей и подлых, которых его полком взяли и оных отпустил он на тяжкой окуп» (стр. 132).
Дополнительный штрих дан к рассказу Ипатьевской летописи (1184 г.) о судьбе Владимира Ярославича Галицкого. После точного перевода текста Ипатьевской летописи у Татищева следует:
«Ярослав, прияв сына Владимира и наказав его словами, дал ему Свиноград [Звенигород?], но жить велел в Галиче, дабы он не мог
17*
259
кое зло делать. Святослава же [Игоревича] одарив, с честию отпустил» (т. III, стр. 133).
Эти подробности вполне в духе основной записи в летописи Рюрика, внимательной к Игорю и Владимиру Галицкому.
В тексте Татищева указана точная дата попытки Игоря присоединиться к общерусским силам — 26 февраля. Была великая вьюга, войска Игоря не могли найти пути, и он «к бою не поспел» (т. III, стр. 134). Источник этой точной даты неясен; получить ее путем своих собственных расчетов Татищев не мог.
*
Большой интерес представляют татищевские дополнения к летописным рассказам о походе Игоря в 1185 г. Хотя Татищев знал Радзивил-ловскую летопись и следы пользования ею видны, например, в описании солнечного затмения, но изложение свое он подчинил летописи Ипатьевского типа.
Можно указать три отличия татищевского текста от Ипатьевской летописи: 1) некоторые риторические вставки расширены; 2) важнейшая риторическая вставка Галичанина — речь-молитва Игоря на поле боя — опущена; 3) в ряде случаев усилена боярская тенденция повествования.
Сопоставим слова Игоря по поводу затмения. В летописном тексте выражена мысль, что божьей тайны никто не знает и мы посмотрим, что нам бог даст — добро или зло. В татищевском тексте помимо этого сказано, что бог может наказать и без знамения, а знамения часто не приносят зла; кроме того, неизвестно, кому, какому народу дается небесное предостережение, так как оно видно в разных землях.
Татищевское примечание 536 исключает мысль о расширении летописного текста самим Татищевым: «Что же до толкования о предзнаменовании принадлежит, то уже известно, что все меланхолики боязливые всякое чрезвычайное приключение худым предзнаменованием почитают». Татищев обычно опускал или сокращал всякие рассуждения о божественном; нигде в других местах, где говорится о затмениях солнца или луны, он не добавлял никаких собственных соображений. Здесь же свое мнение он вынес в примечание.
Краткая речь Игоря перед боем на Сюурлии («Братья, сего есмы искале, а потягнемь!») у Татищева дана значительно распространеннее:
«Игорь... созвал князей и воевод, говорил им: „Мы сюда пришли, желая сыскать неприятелей, которых ныне видим пред нами, но див-люся вельми, что вижу многих печальных и прежде времяни ослабевающих. Того ради надобно разсудить, что здесь нуждно вооружиться крепко на брань и положась на бога с честию умереть или победить. Если же кому не мило биться, то лучше оному отойти. и других не смущать, на что есть время.
А я не могу уже со стыдом бежать, но придаюся в волю божию". И велел оное во все войско объявить. И хотя многие желали бы от объявшего их страха возвратиться, но за стыд никто себя не явил» (т. III, стр. 135).
260
Все рассуждения Игоря даны здесь вполне в духе «Повести» Галичанина, стремившегося подчеркнуть своими вставками в текст Петра Бориславича рыцарственность Игоря.
Есть дополнения и к описанию трагического субботнего утра, когда Кончак окружил войско Игоря:
«Поутру рано половцы со всею силою напали на чистом поле на [идущие к Донцу] полки Игоревы и объехали кругом. Тогда многие начали на Игоря нарекать, что завел их в пустыню погубить, что ему весьма прискорбно слышать было. И говорил им: — „Шли ведаючи на неприятеля, не ища несчастья, и кто о том мог ведать, чтоб такое множество половцев собраться могло.................................
Нарекание же на меня есть безумно, которым не токмо себе не поможете, но паче, смутя войско, вред и погибель учините. Того ради нуждно стать всем единодушно"» (т. III, стр. 135—136).
Нападки на Игоря и его благородные мужественные ответы могли входить в литературный замысел Галичанина, и эти «речи» могли быть в составе его «Повести». Во всей деловой части Татищев очень точно и без пояснительных распространений переводит текст Ипатьевской летописи. Но в том месте, где у Галичанина в деловой текст вставлена покаянная молитва Игоря (после слов «. . . яко и оружья в руку его не доста и бьяху бо ся идуще вкруг при езере»), в татищевском тексте есть продолжение делового рассказа о битве:
«Тогда половцы, видя главного предводителя [Игоря] в руках своих, жестоко напали, стреляя из тмочисленных луков и самострелов. Таже с копьи и сабли въехав в утомленные полки руские, многих порубили, а достальных с князи разобрали по рукам более 5000. Тако кончися сей несчасливый бой во вторую неделю Пасхи...» (т. III, стр. 136). После этого снова идет текст, точно совпадающий с Ипатьевской летописью. У нас нет никаких оснований сомневаться в достоверности татищевского дополнения. Особенно убеждает в этом дата — «во вторую неделю пасхи». Усилия многих ученых, производивших расчеты пути, выяснили, что первая битва на Сюурлии произошла в пятницу 10 мая 1185 г., а окончательное поражение войск Игоря— 12 мая, т. е. действительно к концу второй недели после пасхи (пасхальной недели). Могут сказать, что Татищев сам доискался этой даты, действуя тем же методом, что и позднейшие исследователи, но это исключено, так как исходные данные у Татищева были иные, чем те, которыми пользуемся мы: начало похода и в 1-й и во 2-й редакции у него 13 апреля, а не 23, как должно было бы быть. Произвести верный расчет с ошибочными исходными данными немыслимо.
Интересно отметить, что в татищевских известиях еще более, чем в летописном тексте, подчеркнута ведущая роль боярства. В летописи, как мы помним, автор резко разграничивает тех, кто побежал с поля боя («мало от простых или кто от отрок боярских»), и тех, кто мужественно устоял («не бяхуть бо добре смялися ... добри бо вси бьяхуться идуще пеши»). Эта тенденция очень явно проступает и в татищевском тексте.
261
Когда разведка у Сальницы донесла, что половцы готовятся к боям, то Игорь (в летописи) произнес известную фразу о том, что возвращение без боя — позор. В татищевском тексте эта рацырственная фраза приписана воеводам (т. III, стр. 135).
Когда на берегах Сюурлия половцы «пустиша по стреле на русь и тако поскочиша», в татищевском тексте мы находим интересное дополнение:
«Воеводы же, видя их побежавших, не веря им в том, но видя их войско великое и что сами далеко за реки зашли, говорили, чтобы за ними [половцами] не гнать. Но молодые князи, не слушая совета старых, желающе честь прежде времяни приобрести, не ведая, что к тому многое искусство потребно... не взяв повеления от старших пошли за реку к половцам» (т. III, стр. 135).
В число «молодых» и безрассудных здесь попали Святослав Ольгович, Владимир Игоревич и Ольстин Олексич, Прохоров внук.
В третий раз дополнение о преимуществах мудрой старости над отчаянной молодостью вложено в уста Святослава Киевского:
«О, младость неразсудная! Мнят бо и надеются единой своей храбрости еже они под предводительством старейших и искуснейших видели, не мня, что к тому много разума и искуства в военных делах потребно, ибо не столько сила, сколько смысл искусных неприятели побеждает. . .» (т. III, стр. 136).
В Ипатьевской летописи есть сожаление о том, что Игорь и Всеволод «не воздержавше уности отвориша ворота на Русьскую землю», но основная мысль татищевского известия иная — это как бы продолжение порицания за пренебрежение к «смыслу искусных», к «советам старых». Все это очень напоминает летописца Рюрика Ростиславича с его вниманием к боярству.
В татищевских известиях 1185 г. есть еще одна тема, связанная с выкупом пленных у половцев. Неожиданное упоминание «Всеволодовой княгини» наталкивает нас, как предположено мной ранее, на мысль о том, что здесь перед нами фрагменты летописания Всеволода Чермного9. К ним же следует отнести, по всей вероятности, и рассказ о возвращении Игоря из плена, и сведения о дальнейшей судьбе Овлура.
Недостаточно ясно, к которой из этих двух групп следует отнести рассказ об отражении Олегом Святославичем (сыном великого князя) и воеводой Тудором нашествия Гзака на Северскую землю (т. III, стр. 138). С одной стороны, там говорится о военной хитрости, приводятся точные цифры общего количества половецких войск, количества пленных и убитых, прославляется полководческая распорядительность воеводы — все это свидетельствует в пользу первого летописца, автора дополнений о воево-
s Б. А. Рыбаков. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, стр. 200.
Предположение о летописи Всеволода Чермного не единственное решение вопроса о записи 1210—1211 гг. Участие Константина Ростовского в свадебном посольстве, быть может, ведет нас к летописанию Константина, фрагменты которого сохранились у Татищева, но более ранние записи могут восходить к киево-черниговской летописи Всеволода Чермного.
262
дах. Но внимание к сыну Святослава Всеволодича, интерес к самой Северской земле указывают на великокняжескую летопись Святослава или на чернигово-северское летописание. Возможен и такой вариант: первоначально сведения об успешных действиях Олега были занесены в великокняжескую летопись Святослава Киевского, а затем они были использованы при составлении «Повести о походе Игоря» (очень внимательной к Святославу) и сохранились в той, более подробной, ее редакции, которая оказалась в руках Татищева. В Ипатьевскую же летопись попала несколько сокращенная редакция «Повести», без всего того, что есть в та-тищевском тексте; комплекс сведений о выкупе в «Повесть» не входил.
*
За последнее десятилетие рассматриваемого периода в татищевском тексте мы находим около полутора десятков дополнений, отсутствующих в известных нам летописях. Их можно сгруппировать в пять групп разного происхождения.
В статьях конца XII в. ощущается вторжение летописания Романа Мстиславича о войне Романа с Мешком Польским (т. III, стр. 158 и прим. 559) в 1195 г. Статьи этого рода идут и далее, вплоть до смерти Романа в 1205 г.
Вторую группу составляют сведения о северских делах. Под 1188 г. сообщается о выкупе Буй-Тура Всеволода из половецкого плена за 200 гривен или 200 пленников половецких (т. III, стр. 145). Это сообщение однотипно тем, которые были выше отнесены мной к летописанию Всеволода Чермного начала XIII в. Под 1191 г. в Ипатьевской летописи говорится о чернигово-северском походе на половцев на Оскол; у Татищева есть интересное дополнение о военной хитрости Игоря, стилистически очень похожее на только что разобранный рассказ 1185 г. об Олеге и Тудоре. Так как к этому году прекратилось использование летописи Святослава, то более уверенно можно относить сообщение об оскольском походе к летописцу Рюрика, по-прежнему заинтересованного в Игоре как в союзнике.
Третью группу составляют незначительные дополнения к владимиросуздальским известиям о войне с Рязанью. Когда половцы пограбили землю рязанских князей, воевавших в это время со Всеволодом Большое Гнездо, неизвестный автор счел нужным сопроводить описание события своим нравоучением (т. III, стр. 145):
«И сие им учинилось за их злодеяние, что братию изгоняли, преступи роту, яко премудрый глаголет: „За грех царя казнит бог землю". Роман бо [Рязанский] слушая княгини своея, по некоей ее тайной злобе на Всеволода, и ее любимцев, изгонял его, а бояре ему в том безсовестно помогали, но после сами все невдолге погибли, о чем ниже явится».
У Татищева это событие помещено под 1188 г., но оно должно быть датировано 1186 г. Годовая статья 1186 г. в Лаврентьевской летописи изобилует «притчами», позволяющими сближать этот раздел летописи
263
Всеволода с творчеством Даниила Заточника 10. Приведенное выше дополнение должно было завершать годовую статью 6695 г. Тогда становится понятным употребление прилагательного «премудрый» без существительного— выше (в Лаврентьевской летописи) уже было сказано: «Соломон премудрый».
Нравоучение несколькими гранями соприкасается с тем разделом летописи, который был сближен с Даниилом Заточником: во-первых, здесь применена очень острая и опасная формула «за грех царя казнит бог землю», что заставляет вспомнить описание пожара 1192 г., полное таких же острых утверждений. Во-вторых, здесь корень зла усматривается в действиях злобной княгини, что напоминает нам многочисленные сентенции Даниила о злых женах.
Четвертую группу составляют два дополнения к описаниям галицких событий; оба они написаны в пользу Владимира Ярославича Галицкого. Галицкие вельможи просили Владимира выполнить волю отца и не враждовать с Олегом «Настасьичем»,
«... На что он им отвечал: „Хотя крест отцу моему целовали, но оное по нужде, противо закона. Я же есмь старший и со Ольгом помирился, то вы уже ничего противоречить не можете и непристойно вам на пролитие крови христианской смятение начинать"» (т. III, стр. 146).
Второе дополнение относится к 1188 г., когда среди галицкого боярства усилилась провенгерская партия:
«Вельможи галицкие. . . крепко держали сторону королевскую, иные великих награждений ради от короля продавали свое отечество, думая, что таким неправо полученным богатством вовеки сами и их дети будут веселиться. Но вскоре потом сами и с имением неправедным погибли. О, господи! Что сие есть, не дивно бы было, если бы то делали несмысленнии невежди, но дивно, что мудрейшие вельможи ослепясяг не видят, как прежде их множество за неверность к отечеству погибло и памяти в наследии не остается, сами то презирая, творят и сами после совсем погибают» (т. III, стр. 148).
Оба дополнения вполне в духе Киевского летописного свода 1190 г., составленного при участии Галичанина, защищавшего интересы Владимира Галицкого. К этой группе дополнений близко примыкает еще одно, где рука летописца, напоминающего Петра Бориславича, ощущается вполне явственно. Это — восторженная характеристика Ярослава Галицкого в его некрологе и его предсмертной речи (т. III, стр. 143), к которым мы еще вернемся в дальнейшем. Она не могла быть написана Галичанином, так как Ярослав в 1187 г. оставлял престол не Владимиру, интересы которого защищал Галичанин, а побочному сыну Олегу. Разобранное выше дополнение на стр. 146 должно было с позиций Галичанина восстановить права Владимира. А киевский. летописец Рюрика, следуя за своим князем, некоторое время выражал симпатии Олегу, нашедшему приют у Рюрика в Овруче. К моменту составления свода 1190 г. интересы Рюрикова ле
10 Б. А. Рыбаков. Даниил Заточник и Владимирское летописание. «Археографический ежегодник», 1971. г
264
тописца и его галицкого помощника уже совпадали, оба они стояли за Владимира. Незадолго до окончания Раскольничьей летописи в последний раз встречено рассуждение о преданности новгородцев «Володимерю племени» (т. III, стр. 165).
Большой интерес представляет последняя серия дополнений, связанных с вспыхнувшим в 1195 г. конфликтом между Рюриком Киевским и Всеволодом Большое Гнездо. Как мы помним, в Ипатьевской летописи этот конфликт очень подробно и полно, с привлечением дипломатических документов, отражен летописцем Рюрика, ведшим в это время единолично летопись единственного великого князя. Все вопросы распределения волостей Рюрик после смерти Святослава. Всеволодича решал, очевидно, сам-друг с братом Давыдом, что вызвало недовольство Всеволода.
У Татищева рассказ о земельной тяжбе со Всеволодом начинается с очень своеобразного предисловия какого-то церковника:
Всеволод хотел наделить пятерых своих сыновей за счет «русских» городов в Приднепровье, «не взирая на предведение божие, яко и малое праведное имение богатит чада, яко пророк глаголет: „Не видех праведника оставлена, ниже чада его просят хлеба*. А о богатящихся неправо и презирающих милость божию той же глаголет: „Да будут сынове его сиры и жена его вдова, ходя преселятся и изгнаны будут из домов своих*. Ненавидяй брата своего Андрея, аще многи церкви от собрания неправого воздвиг. Но где суть сынове его?» (т. III, стр. 156). Церковником, злобно вспоминавшим двадцать лет спустя после смерти Андрея Боголюбского его грабежи, вполне мог быть игумен Моисей, защищавший интересы Рюрика и помнивший походы войск Андрея на Киев. Возможно, что это запоздалое порицание Андрея и злорадство по поводу его потомства сохранилось в Голицынской летописи, как будто бы более пространной, чем Ипатьевская. Последующие дополнения принадлежат другой руке и не содержат ничего церковного.
Рюрик, узнав о недовольстве Всеволода разделом городов и щедрым наделением Романа, зятя Рюрика, «оскорбился сим»,
«. . . опасаяся, чтоб не дать тем к тяжкой и равномерной войне причины, как у Юрия [Долгорукого] со стрыем его Изяславом [Мстиславичем] от такого ж требования произошла» (т. III, стр. 157). Всеволожи послы потребовали от Рюрика тех самых городов, которые Рюрик с целованием креста только что дал Роману. Фактически Всеволод требовал соправителъства с Рюриком, так как обладание такими городами, как Торческ, Треполь, Корсунь, Богуслав и Канев, означало бы утверждение Всеволода во «всем Черном Клобуке». «Рюрик, не хотя того [кре-стоцелования Роману] нарушить, давал ему [Всеволоду] иные городы, но Всеволод, ненавидя всего плямени Мстиславля, как отец его и брат оного ненавидя изгоняли, но бог их соблюдал, не хотел иной волости взять, токмо Романову» (т. III, стр. 157).
Здесь автор переходит к историческим воспоминаниям о преследовании Юрием Долгоруким и Андреем Боголюбским «племени Мстиславля», т. е. Изяслава и Ростислава Мстиславичей в первом случае и их сыновей (Мстислава Изяславича и всех Ростиславичей) во втором.
265
В возникшем очень остром конфликте, приближавшем к войне со Всеволодом, киевское боярство искало путей примирения с Романом Волынским и другими волынскими князьями и рекомендовало оставить статус-кво:
«Киевские вельможи все Рюрику советовали, что ему не прилично, преступи роту, у зятя [Романа] отняв, Всеволоду отдать и за то с зятем и другими князи войну начать, рассуждая: „Какую, Рюрик, надежду можешь иметь на Всеволода, если здесь война начнется, и чего можешь бояться, если б Всеволод хотел силою что взять, когда сих [князей Южной Руси] не оскорбишь? К тому рассмотри договоры преждние, как Всеволод, взяв .от брата твоего Романа и от Святослава Новград, вечно Руской земли и Киева отрекся, а ныне, преступая роту, требует от тебя волости и хочет тебя со всеми князи поссорить"» (т. III, стр. 157).
Позиция киевского боярства изложена здесь очень ясно и убедительно. Автор этой последней речи мудрых киевских бояр хорошо знал дипломатическую историю Киева и ссылался здесь на договоры двадцатилетней давности, на знаменитый «романов ряд» 1176 г., упоминаемый в летописи под 1190 г., знакомя с такой важной стороной этих договоров, как отказ Всеволода от Киева, не отраженный летописями. Автор достаточно смел не только для того, чтобы давать советы великому князю (которыми Рюрик, кстати, пренебрег), но и для того, чтобы осудить двуличность митрополита Никифора; князь велел митрополиту отыскать грамоты
«.. . Всеволодовы с Романом Ростиславичем и Святославом Всеволоди-чем о волостях, за что хочет быть война со Всеволодом. Митрополит же, имея те грамоты у себя в хранилище церкви Софейския, ведая, что в них написано и вместо ежебы отвращать от греха и клятвопреступления, паче научал тому» (т. III, стр. 157).
В этих трех «дополнениях», отделенных друг от друга лишь несколькими летописными фразами, уцелевшими при сокращении первоначального полного текста, дается не только конечный результат событий, но и вся подготовка их, полная внутренних противоречий. В авторской оценке хода дел для нас нет ничего нового: автор — сторонник «Мстиславля племени», враг Юрия Долгорукого и его сыновей; автор — выразитель стремлений киевского боярства, пытавшегося удержать мир внутри Руси, он смело дает советы великому князю и открыто порицает главу русской церкви. Когда же Рюрик склонился к циничному предложению Никифора, то наш автор-боярин не преминул заметить, что князь сделал это, «презрев совет мудрых мужей» (т. III, стр. 157). Добавим к этому, что автор хорошо знает дипломатический архив. Все перечисленные черты сближают автора дополнений (как и основного летописного текста) с хорошо известным нам .дипломатом-летописцем) ведшим много лет подробную, яркую, окрашенную субъективными оценками летопись «Мстиславля племени».
266
Раскольничий манускрипт Татищева
Подведем итоги нашему сплошному сопоставлению «Истории Российской» В. Н. Татищева с летописями.
Всего за XII в. (1116—1198 гг.) удалось выделить 186 дополнительных “татищевских известий, отсутствующих в уцелевшем до наших дней летописном фонде. В это число вошли и большие статьи о неизвестных нам событиях, и мелкие дополнения к летописным заметкам.
Как явствует из изложенного выше, в татищевских известиях преобладает тенденция прославления «Мстиславова племени». Для первой трети XII в. она сказывалась во внимании к Владимиру Мономаху и самому Мстиславу Великому. В середине столетия она проявлялась восхвалением Изяслава Мстиславича и его сына Мстислава; в последней трети XII в.— в симпатиях к внуку Мстислава Рюрику Ростиславичу и его союзникам. Из 186 известий к этой основной группе следует отнести 162 известия, т. е. 87%. Оставшиеся 13% (24 известия) охватывают чрезвычайно пестрый и разнородный материал, весьма неравномерно размещенный в тексте «Истории»: для времени до 1146 г. можно указать только одно известие 1122 г. о воеводе Петроке. Ко времени великого княжения Изяслава (1146—1154 гг.) относится только пять мелких, незначительных дополнений, не содержащих признаков тенденциозности, и одно известие, проникнутое противоположной тенденцией (похвала Юрию).
Ко второй половине XII в. (1154—1198 гг.), когда известное нам киевское летописание (Ипатьевская летопись) нарушалось черниговско-суздальскими вставками, относится почти три четверти татищевских известий, не укладывающихся в рамки летописания «Мстиславова племени» (17 известий). Среди них выделяются две компактные группы: дополнительные сведения об убийстве Андрея Боголюбского и о суде над убийцами (пять известий) и сведения о выкупе пленных и о возвращении Игоря в 1185 г. {семь эпизодов). Остальные пять известий таковы: о походе Андрея Боголюбского на половцев в 1162 г., два известия о событиях на Волыни (1182 и 1195 гг.), дополнительные данные о походе на Волжскую Болгарию в 1183 г. Последним известием является дополнение к описанию рязанской войны Всеволода Большое Гнездо в 1186 г.
Исключительную важность приобретают для нас ссылки Татищева на его летописные источники.
Одно из самых ярких известий основной группы — обличение Юрия Долгорукого (1147 г., номер 17) в разврате, пьянстве и убийстве собственного тысяцкого приведено Татищевым со ссылкой на Раскольничью летопись (прим. Татищева 418, т. II, стр. 270). В другом случае (подробности победоносных действий Мстислава Ростиславича, брата Рюрика, в 1178 г.) Татищев ссылается на Голицынскую летопись (прим. 524, т. III, стр. 250). Противоположная тенденция проявилась в известии 78 (1152), приведенном со ссылкой на Новгородскую летопись.
Не менее важно отметить, что те 13% татищевских известий, которые не укладываются в летописание «Мстиславова племени», имеют ссылки на
267
Еропкинскую летопись, Хрущовский манускрипт, Новгородскую летопись и степенные книги. Так, пять дополнений к «Повести об убиении Андрея Боголюбского» восходят к Еропкинской летописи (прим. 512 и 520). Изолированное сообщение о мелких волынских событиях 1182 г. — к рукописи Хрущова (прим. 530). Как выяснено выше, семь эпизодов 1185—1188 гг. (выкуп русских пленников Всеволодовой княгиней, возвращение Игоря и судьба потомства Овлура) могут быть возведены к летописанию Всеволода Чермного начала XIII в., и тем самым исключается их отнесение к Раскольничьей или к Голицынской летописям, завершенным еще в XII в. К таким же более поздним материалам, очевидно, следует относить и сообщение о войне Романа Мстиславича с поляками в 1195 г.; оно могло попасть сюда из летописи Романа начала XIII в.
Незначительный остаток разнородных известий XII в., для которых Татищев не указал источника и о которых мы тоже не можем ничего сказать с полной определенностью, мог восходить к так называемой Симоновой летописи Татищева XIII в. (поход Андрея на половцев в 1162 г., детали похода на Болгарию в 1183 г. и детали рязанской войны 1186 г.).
Летописные источники дополнительных данных Татищева для XII в., как мы видим, объединяются в две неравные по объему группы:
1. Летописи «Мстиславова племени» — 87%. Есть ссылки Татищева на Раскольничий и Голицынский манускрипты.
2. Не относящиеся к «Мстиславову племени» (нейтральные или враждебные)— 13%. Есть ссылки Татищева на летописи Еропкинскую, Хрущовскую, Новгородскую.
Некоторые известия этой группы по результатам анализа должны быть» отнесены к летописанию XIII в. и тем самым не могут быть возведены ни к Раскольничьей, ни к Голицынской летописям, кончавшимся XII в. (предполагаемые летописи Всеволода Чермного и Романа Мстиславича).
Татищевские дополнительные известия не прекратились в XIII в., но они в этом столетии приобрели совершенно иной характер: перестали освещать историю киевских событий с позиций Рюрика Ростиславича и уделяли главное внимание владимиро-суздальским и ростовским делам, сообщая много дополнений о Константине Всеволодиче. Небольшой цикл киевских известий рубежа XII и XIII вв. дан не с позиций Рюрика, а с позиций его непримиримого врага Романа Мстиславича, не только воевавшего с Рюриком, но даже насильственно постригшего своего тестя (Рюрика) в монахи.
Итак, летописание «Мстиславова племени» отражено в Раскольничьей и Голицынской летописях и не перекрещивается ни с Еропкинской, ни с Новгородской, ни с Хрущовской летописями и не переходит в XIII в. Все замыкается на 1195 г., когда дополнительные татищевские известия освещают нарастание конфликта Рюрика со Всеволодом Суздальским и дают исторические справки о вражде отца Всеволода — Юрия Долгорукого со стрыем Рюрика — Изяславом Мстиславичем в 1146—1154 гг.,. как бы связывая единой концепцией всю летопись этой княжеской линии за полвека.
268
Хронологически летописание «Мстиславова племени» прекращается в конце XII в., совпадая во времени с завершением двух очень важных летописей — Раскольничьей (1197) и Голицынской (1198). Последнее упоминание термина «Мстиславово племя» относится к 1195 г.; Роман Мстиславич (убитый в 1205 г.) хотя и был прямым правнуком Мстислава по старшей линии, тем не менее никогда не включался в это династическое определение. Следовательно, в конце XII в. летопись «Мстиславова племени» велась другой ветвью — Ростиславичами, как это мы можем утверждать и для известной нам Киевской летописи Петра Бориславича и Моисея (Ипатьевской).
Для внесения ясности нам необходимо рассмотреть вопрос о соотношении Раскольничьей и Голицынской летописей в качестве источников татищевских известий. К счастью, ссылка на Голицынскую летопись сделана Татищевым к такому известию, которое содержит определенные признаки авторства.
В Ипатьевской летописи под 6686 г. помещена повесть о последних годах жизни Мстислава Ростиславича Храброго, где говорится о его победах в Чудской земле и о его смерти в Новгороде. По целому ряду признаков эта повесть должна быть приписана перу историка-витии игумена Моисея. Еще М. Д. Приселков выделил характерную некрологическую формулу, присущую летописанию Ростиславичей («. .. приложися к отцам своим и дедам своим, отдав общий долг его же несть убежати всякому ро-женому...») Последний раз эта формула была употреблена в 1197 г. в некрологе Давыда Ростиславича, написанном почти несомненно Моисеем. Эта же формула завершает и некролог Мстислава Ростиславича, умершего в 1180 г.
Татищевское дополнение 1178—1180 гг. органически связано с известным нам текстом Ипатьевской летописи. Как было выяснено мной выше, основное различие двух летописцев Рюрика Ростиславича — Петра Бориславича и Моисея — заключалось в обилии или отсутствии церковной фразеологии. Если мы применим этот принцип к татищевским известиям XII в., то увидим, что руке выдубицкого игумена можно приписать лишь крайне незначительное количество дополнений. Возможно, что кроме более полного варианта повести о Мстиславе Храбром Моисеем внесен под 1195 г. набор цитат из книг пророков по поводу жадности Всеволода. Именно Моисею, описывавшему в свое время с позиций Ростиславичей «высокоумие» Андрея Боголюбского в 1173 г., было бы естественно вспомнить теперь, двадцать лет спустя после смерти Андрея, что князь разбогател от «собрания неправого» и «где суть сынове его?»
К летописи Моисея следует возвести и совет Романа Ростиславича не воевать против христиан, а идти в поход на неверных (1179 г., т. III, стр. 120—121).
Всего руке Моисея с достаточной определенностью можно приписать лишь три дополнения. Весь остальной текст летописи «Мстиславова племени», отраженной в татищевских дополнениях, совершенно лишен элементов церковности, как и тот текст Ипатьевской летописи, который можно возводить к Петру Бориславичу. Даже при описании церковного собора
269
1168 г., где был полный простор для клерикального стиля, автор обошелся без него, объяснив позицию князя чисто политическими причинами.
Это дает право сделать вывод, что в Голицынской летописи отражена только второстепенная часть летописи «Мстиславова племени» — несколько* более полный текст Киевского летописного свода игумена Моисея 1198 г. Именно этим годом, именно речью Моисея в честь Рюрика 24 сентября 1198 г. заканчивается в Ипатьевской летописи Киевский свод Моисея,, а у Татищева — его Голицынская летопись.
Основной же массив татищевских известий (159), 85% их, представляющий собой летопись определенной княжеской ветви, мы должны возводить к Раскольничьему манускрипту Татищева. Многочисленные литературные отступления, обилие вводных «речей» настоятельно возвращают нас к словам самого Татищева о Раскольничьем манускрипте как о рукописи, содержащей такие материалы, которых нет в других летописях (см. т. I, стр. 123).
Сказанное можно пояснить диаграммой (см. стр. 271).
*
Вторая важнейшая наша задача состоит в том, чтобы сопоставить все татищевские известия с намеченными выше отдельными летописцами XII в., произведения которых были использованы при составлении Киевского летописного свода 1198 г.
Едва ли имеет смысл по единичным выпискам Татищева из Еропкинской, Хрущовской и Новгородской летописей пытаться определить авторство этих известий. Ни с одним из намеченных выше авторов их нельзя связывать безоговорочно. Можно предположить, что наиболее полный комплекс дополнительных сведений об участии жены Андрея в его убийстве и о справедливом возмездии принадлежит перу Кузьмища Киянина. Главным положительным героем этого комплекса является Михалко Юрьевич, которому Кузьма явно симпатизировал, считая, что «правда и свя-тый Спас — с Михалком». Но настаивать на том, что Еропкинская рукопись содержала более полный текст Чернигово-Владимирской летописи Кузьмища Киянина, оснований недостаточно. Ничего невозможно сказать и о волынских известиях из Хрущовской рукописи.
Единственное место в татищевских известиях (из числа не относящихся к летописанию «Мстиславова племени»), которое хорошо связывается с известными нам летописями, это помещенное под 1189 г., но относящееся к 1186 г. сообщение о делах в Рязанской земле, украшенное цитатой из притчей Соломона. Оно является прямым продолжением текста Лаврентьевской летописи в той ее части, которую я счел возможным сблизить с Даниилом Заточником. Но нам неизвестна та рукопись, из которой Татищев взял его.
На значительно более твердой почве мы стоим при сопоставлении основной массы татищевских известий, т. е. фрагментов Киевской летописи «Мстиславова племени».
270
Количественное соотношение татищевских известий, взятых из разных манускриптов
Анализ Киевского летописного свода 1198 г. (в Ипатьевской летописи) показал, что основными киевскими авторами, использованными при составлении свода, были: Поликарп, Петр Бориславич (со своим помощником Галичанином), Моисей и безымянный составитель великокняжеской летописи Святослава Всеволодича. Каждый из этих авторов представлен в своде Моисея в извлечениях; мы нередко ощущаем пропуски, недомолвки, не очень умелое сокращение.
Московские историки XVI в. отыскали какую-то рукопись, содержавшую более полный текст летописи Поликарпа: Никоновская летопись на пространстве от 1137 до 1170 г. (т. е. как раз в диапазоне летописи Поликарпа) содержит целый ряд дополнений, прославляющих Святослава 'Ольговича, Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского. Всем им присущ тот грубоватый церковно-риторический стиль, который так характерен для архимандрита Поликарпа. Можно привести несколько примеров.
Описание поражения Святослава 13 августа 1146 г., когда князь «бежа на устье Десны за Днепр» (Ипатьевская летопись), дополнено в Никоновской:
«Святослав Олгович с побоища того убежа в Новъгород Северский с малою дружиною, плачюще горко, глаголаще сице: „Увы мне грешному! Что сотворити имам? Старейшего брата, великого князя Киевского Всеволода Олговича лишихся, отойде бо ко господу и другого ми сладкого и любезного брата, великого князя Киевского Игоря Олговича супротивнии въсхитиша. О душе моя убогая! Что сотворимь, камо ся денем? ..“» 11
Когда войска Изяслава Мстиславича взяли Путивль, то к Святославу пришла весть, что
«хотят за ним вси ити Новугороду Северскому и оступити его в Но-вегороде Северском и вземше его ослепити и злей смерти предати...» 12 Мотивы просьбы Игоря Ольговича о пострижении в монахи, приведенные в Никоновской, очень близки к мысли о пострижении Ростислава Мстиславича, записанной Поликарпом (Ипатьевская летопись):
Никоновская 1146 г.: «... повели мя пострищи во иноческий чин, да не вижу злыа смерти брата моего великого князя Святослава Олговича Черниговского. . .» 13 14
Ипатьевская 1167.: «Молвяше бо Ростислав часто то слово к игумену Печерьскому Поликарпу: „Тогда, игумене, взях мысль от пострижения, егда же приде ми весть из Чернигова о Святославли смерти Олго-вича » Л
В обоих случаях судьба Святослава Ольговича показана как фактор воздействия на судьбу других лиц: только еще узнав о походе против Святослава, Игорь просится в монахи; великий князь Киевский, находясь в зените своего могущества, узнав о смерти Святослава готов будто бы снять с себя «венец и багряницю».
11 ПСРЛ, т. IX, стр. 169.
12 Там же, стр. 170.
13 Там же, стр. 171.
14 ПСРЛ, Т. II, стр. 94.
.272
Свойственная Поликарпу придворная льстивость ярко выступает и в дополнениях Никоновской летописи. О походе Изяслава Мстиславича на Святослава Ольговича в 1152 г. сказано так:
Изяслав «непщева голыми руками взяти его [Святослава] и сице воз-несеся — смирися, не успе бо ничтоже: бе бо Новъград Северский крепок зело, князь велики же Святослав Олговичь непобедим бе!» 15.
Составители Никоновской летописи выписали из своего источника и сведения о смерти новгород-северского тысяцкого Ивана Богданова в 1148 г., и заметку о приезде в Киев княгини Юрия Долгорукого из Но-восиля в 1155 г. и о необычайном почтении Юрия и Святослава Ольговича к епископу Нифонту, о котором новгородцы суетно глаголали, что он «святые Софии имения много истощи и раздаде ово патриарху. . . ово митрополиту Киевскому. . .» 16
В никоновских дополнениях, как и в своде Поликарпа, слиты воедино несколько неуклюжие прославления и Святослава Ольговича, и Юрия Владимировича. Когда Мстислав Изяславич заставил Юрия и Ярослава Галицкого снять осаду Владимира-Волынского в 1156 г. и им пришлось возвратиться из далекого похода с пустыми руками, автор никоновских дополнений вкладывает в уста Юрия Долгорукого пространную речь о христианском смирении:
«Аз есмь уже старец, а сей [Мстислав] еще млад есть, но есть во страстех мнозех настоащаго жития. Аз уже во страсе мнозе конечного жития... мне же, уже на концы жития сущу, не кровопролитием и сваром, но длъготръпением и смирением уступати» 17 18.
В Никоновской летописи подробнее, чем где-либо, переданы все легенды о враге Мстислава Изяславича митрополите Константине и о всевозможных чудесах в связи с его погребением в 1159 г. Здесь благочестивый Святослав Ольгович, приютивший выгнанного митрополита, резко противопоставлен «зломысленному» Мстиславу.
Вероятно, к этому же источнику мы должны возвести, во-первых, продолжение рассказа Ипатьевской летописи о переходе Петра Бориславича, Нестора Жирославича (!) и Якова Дигеневича от Мстислава к Глебу Юрьевичу в 1169 г. и, во-вторых, характеристику «Федора калугера, сес-тричича Петра Бориславича» в 1170 г.:
«Приат же сей Феодор святый иноческий образ в Киеве в Печерском монастыре. Бе же сей дръзновенен зело и безстуден — не срамляше бо ся сей ни князя ни боярина и бе телом крепок зело и язык имеа чист и речь велеречиву и мудрование кознено. И вси его бояхуся и трепетаху; никто же бо можаше противу ему стоати. Неции же глаго-« 1 я
лаху о нем, яко от демона есть сеи, инии же волхва его глаголаху» .
Сумма дополнений в Никоновской летописи за время от 1137 до 1170 г. позволяет думать, что в Москве в середине XVI в. была известна более
15 ПСРЛ, т. IX, стр. 196.
16 Там же, стр. 177, 203, 206, 207.
17 Там же, стр. 207. Форма написания «длъготръпън1ем» говорит в пользу древности оригинала, так как сохранение глухих совершенно не характерно для XVI в.
18 ПСРЛ, т. IX, стр. 239.
18 Б. А. Рыбаков
273
полная редакция свода игумена Поликарпа, посвященного истории двух непримиримых врагов среднего поколения «Мстиславова племени» — Святослава Ольговича Северского и Черниговского и Юрия Долгорукого. По своей политической ориентации, по стилю, по обилию церковных сентенций никоновские дополнения составляют одно целое с летописью Поликарпа. Очевидно, Моисей, включая труд Поликарпа в свой свод спустя три или четыре десятка лет после смерти главных героев, нашел все-таки нужным выкинуть многие второстепенные детали и многословные отступления автора.
*
Как видим, почти за двести лет до Татищева общерусские исторические труды начали пополняться дополнительными материалами, почерпнутыми из отысканных в XVI в. оригиналов или копий тех летописей, которые еще в XII в. подвергались сокращению. Историки эпохи Грозного обратили внимание на летописи с определенной тенденцией прославления Юрия Долгорукого, родоначальника московских царей, и его активного союзника Святослава Ольговича. Можно было бы даже заподозрить их в том, что они сами сочинили слезливые сентенции Юрия и Святослава, если бы этому не препятствовали архаизмы языка, свидетельствующие в пользу XII в.
Татищев, пользуясь теми же летописями, которые уже были известны историкам XVI в., брал из них в ряде случаев больше, чем взяли составители Никоновской летописи. Так, можно думать, что Симонова летопись Константина Ростовского была знакома московским историкам, внесшим в свой сводный труд часть предсмертной речи князя Константина 1218 г. Татищев же, очевидно после повторного обращения к оригиналу, дал целых три поучения Костантина Мудрого и сообщил даже такие детали, как то, что свиток с текстом речей был отдан Никанору, дядьке княжича Василька. В примечании 600 Татищев пишет, что «сие выписано точно из летописца Симонова... Речь же сего великого князя не во всех [летописях] равно, но во многих сокращено или испорчено» (т. III, стр. 262). Примером такой сокращенной передачи и является Никоновская летопись.
Круг источников, собранных Татищевым, оказался шире, чем у его предшественников. Жемчужиной его собрания был, вне сомнений, Раскольничий манускрипт, писанный на пергамене «весьма древняго письма... оный для древности наречия и начертания кроме того раскольника никто списать не мог. . . он содержал обстоятельства такие, которые в протчих ни одном не написаны, а наипаче разговоры и причины дел».
Теперь, после произведенного анализа, нам уже не кажутся эти слова Татищева такими загадочными: мы знаем, что только в одной второй половине этой летописи (XII в.) содержалось 159 дополнительных известий, «которые в протчих ни одном не написаны». Мы знаем, что среди этих 159 дополнений содержится 52 «речи». Из них на первом месте 14 речей мудрых бояр, далее идут 12 речей Изяслава Мстиславича и его сына Мстислава, а остальные речи от 1131 по 1195 г. принадлежат разным 274
князьям от Мстислава Великого до Рюрика Ростиславича. Особенно насыщены речами бояр и князей 1146—1168 гг.
Только к Раскольничьей летописи, резко враждебной Юрию Долгорукому, могут быть возведены портретные характеристики князей, исключительно контрастные и тенденциозные: Мстислав, его сын, его внук обрисованы самыми положительными чертами; все их враги — Ольговичи, Юрий Долгорукий — показаны развратниками, пьяницами, плохими правителями и полководцами. Если в том дополнении, которое документировано Татищевым, как взятое из Раскольничьей летописи, о Юрии говорится как о любовнике жены своего тысяцкого, бросившем войско ради утех, то в его посмертной характеристике эти его качества даны в обобщенном виде: «. . . великий любитель жен, сладких пищ и пития; более о веселиах, нежели о разправе [управлении] и воинстве, прилежал...»
Напомню еще раз о том, что невозможно приписать весь этот пронизанный внутренним единством комплекс литературному вымыслу В. Н. Татищева «в угоду своим монархическим взглядам», так как именно по вопросу об оценке Юрия Долгорукого Татищев и разошелся с автором дополнений: древний летописец порицал Юрия за автократизм, жадность и расчет на силу оружия, а Татищев полагал, что прав защитник Юрия; («а Изяславичев — злодей»), так как «монархическим правлением все государства усиливаются».
Теперь, когда мной выделены все татищевские дополнения и намечена’ их группировка как по княжеским домам, так и по манускриптам, самым, интересным является сопоставление основной массы дополнений, взятых. Татищевым из древней Раскольничьей летописи, с известным нам текстом: Киевского свода (Ипатьевская летопись). Если дополнения Никоновской летописи черпались из рукописи, содержавшей более полный текст свода игумена Поликарпа, то по поводу 159 дополнений, взятых из Раскольничьей рукописи, можно говорить о том, что они отражают более подробнукг редакцию летописи Петра Бориславича, занятой, как и татищевские известия, делами «Мстиславова племени» (подробнее см. часть III).
Татищевские известило «Мстиславовом племени» не представляют собой: самостоятельного целого; они могут быть поняты только в связи с Ипатьевской летописью, как свидетели существования более распространенного текста, являвшегося, очевидно, первоначальным.
Очень важно отметить, что основные сгустки татищевских дополнений; этой группы полностью совпадают с теми массивами статей Ипатьевской: летописи, которые были сопоставлены мной с творчеством Петра Бориславича и сходного с ним Рюрикова летописца.
1. Годы, предшествующие вокняжению Изяслава Мстиславича в Киеве, даны и в Ипатьевской летописи, и в татищевских дополнениях ретроспективно. В дополнениях явно сквозит желание приписать Изяславу династические права на Киев и психологически оправдать войну, начатую Изя-славом против Игоря и Святослава Ольговичей.
2. Главным, основным массивом и летописного (ипатьевского) текста, и татищевских дополнений (половина всех дополнений) «раскольничьего» типа является великокняжеская летопись Изяслава 1146—1154 гг.
18*
275>
3. На протяжении 1154—1167 гг. татищевские дополнения появляются только в те годы, когда Мстислав Изяславич оказывался з Киеве, в поле зрения киевского летописца «Мстиславова племени».
4. Интересные дополнения о церковном соборе 1168 г. относятся к короткому княжению Мстислава в Киеве. В полном соответствии с Ипатьевским текстом дополнения обрываются на ссоре Мстислава с Петром Бори-славичем и снова появляются (после казни Федора, брата или племянника Петра Бориславича) в связи с приездом Мстислава в Киев.
5. К 1170-м годам относится очень мало и летописных и татищевских известий, принадлежащих руке этого летописца. Именно в эти годы наблюдается наибольшее количество дополнений из Еропкинской и Голи-цынской летописей.
6. Новый массив летописных данных и татищевских известий мы встречаем начиная с 1180 г. Дополнения этого раздела полностью подчинены политическим симпатиям летописного свода 1190 г. Рюрика Ростиславича.
7. Последние дополнения относятся к последним годам работы Рюрикова летописца и обрываются за год до окончания его летописи, на 1195 г. Чрезвычайно интересным мостиком к великокняжеской летописи Изяслава является то татищевское дополнение, где спустя почти полвека вспоминается «тяжкая война» Изяслава с Юрием.
Полная хронологическая и смысловая сопряженность полутора сотен татищевских известий о «Мстиславовом племени» с текстами того киевского летописца, который писал об этой же княжеской ветви в своде 1198 г., позволяет сделать нам основной заключительный вывод:
Раскольничий манускрипт Татищева, содержавший 85% всех дополнений XII в., представлял собой полную, еще не подвергшуюся сокращению Киевскую летопись двух поколений «Мстиславова племени»: Изяслава Мстиславича и двух внуков Мстислава — Мстислава Изяславича и Рюрика Ростиславича. Летопись на протяжении полувека настолько устойчиво сохраняет единый стиль, единую политическую концепцию и широту кругозора, что должна быть обязательно сочтена произведением одного человека.
3
Летописец
Петр Бориславич
Петр Бориславич и его летопись в составе Киевского свода 1198 года
л нализ Киевского свода 1198 г. показал нам сложность его А состава и позволил наметить контуры облика нескольких jrA летописцев второй половины XII в. Сознательно до поры //7/ до вРемени был оставлен в тени крупнейший летописец той
эпохи— Петр Бориславич.
Детальное ознакомление с материалами, извлеченными из татищевских рукописей, и знакомство с Никоновской летописью XVI в. показало, что свод 1198 г. представлял собой мозаику из сильно сокращенных разнородных летописных материалов XII в. Игумен Моисей как редактор систематически сокращал всякую литературщину, не включая в свой свод многие рассуждения и сентенции, придуманные летописцами «речи» и портретные характеристики князей, устранял резкую тенденциозность своих разноречивых источников, сглаживал полярность некоторых оценок. Истинный облик каждого летописца при этом сильно видоизменялся, бледнел, исчезало различие между отдельными авторами, причем резче всего искажался облик наиболее талантливых авторов, обладавших индивидуальным стилем и применявших кроме обычного хроникального жанра другие жанры, свойственные полемической литературе.
Ни Ипатьевская летопись сама по себе, ни сумма извлечений из «Истории Российской» Татищева, искусственно вырванных нами из контекста лишь по принципу исчезновения их источников, не могут дать нам, будучи взяты порознь, полного облика тех летописцев, трудами которых так критически пользовался Моисей Выдубицкий. Анализ должен смениться синтезом. Драгоценные для истории русской общественной мысли XII в. татищевские материалы должны слиться с обычными летописными.
Гипотеза о Раскольничьей рукописи Татищева как о подробной летописи «Мстиславова племени» должна быть проверена путем совместного рассмотрения Ипатьевской летописи и татищевских дополнений за весь XII век.
277
Последнее, что надлежит нам сделать, перед тем как приступить к интереснейшему синтезу, — это выяснить причины необычайно близкого сходства тех летописных статей, которые условно обозначались мной как записи Петра Бориславича, и тех, которые были условно названы записями основного летописца Рюрика Ростиславича. Это сходство не ограничивается только страницами Ипатьевской летописи, но, как мы видели, продолжается и в извлечениях из труда Татищева.
С летописцем Рюрика (в рамках Ипатьевской летописи) мы знакомы пока только по его последним трудам 1180—1190-х годов. Как автор он привлекает нас ясностью языка, отсутствием церковного витийства, великолепным знанием военного дела и эпической объективностью изложения, подкрепленного в важных случаях подлинными дипломатическими документами. Как составитель летописного свода 1190 г. он показал себя человеком широких воззрений, сторонником мирного соправительства дуумвиров под главенством Святослава, патриотом, строго осуждающим всех уклоняющихся от защиты Руси.
Для Игоря он в своем своде сделал то, что автор «Слова» сделал для него в поэзии, — постарался смягчить его вину, подчеркнуть его доблесть и отвагу и показать необходимость общерусских согласных действий против половцев.
Летопись этого автора внезапно оборвалась в 1196 г., вполне возможно, что в связи с его смертью. Уже в 1187 г. он был немолод, так как отмечал суровую зиму такими словами, какие мог сказать лишь проживший долгую жизнь человек: «... иже в наше память не бывала николи же».
В предшествующих разделах, посвященных анализу Киевского свода 1198 г., трижды шла речь о творчестве этого безымянного летописца: в разделе о киевском великокняжеском летописании, в разделе о летописцах Рюрика и Святослава (принципы разграничения) и при характеристике свода 1190 г. Эту же могучую фигуру мы постоянно ощущаем при рассмотрении многочисленных татищевских известий, отразивших текст не дошедшей до нас летописи «Мстиславова племени».
В дальнейшем изложении примем такую последовательность: первоначально рассмотрим творчество и биографию нашего летописца по материалам Ипатьевской летописи, а затем перейдем к комплексному рассмотрению данных Ипатьевской и Раскольничьей летописей.
Для нас пока осталось невыясненным начало летописной работы интересующего нас автора. Пользуясь указанными выше формальными признаками, мы можем уловить его руку в летописании 1167—1173 гг. (со следами неумелого редактирования его текста каким-то церковником). Спускаясь еще глубже, мы встретимся с его стилем в записях 1159 г. и 1162—1163 гг.1
1 Признаками стиля Рюрикова летописца в этих записях следует считать подробное перечисление всех князей-полководцев, описание маршрута войск, имена русских и торческих бояр, чисто военные детали сражений. См.: «Летопись по Ипатскому списку» (далее — Ипатьевская летопись). СПб., 1871, стр. 343, 344, 354—357. Именно в этих записях определяется собирательное значение термина «Черный Кло-
278
Но самым интересным и неожиданным в нашем ретроспективном путешествии оказывается то, что значительный массив летописных статей за 1146—1155 гг., связанных с Изяславом Мстиславичем, почти неотличим от той группы статей 1181—1196 гг., с которыми мы уже в известной мере познакомились в предшествующих разделах.
Единство летописного стиля можно проследить по пунктам:
1. Язык обеих групп летописных статей четкий, ясный, без диалектизмов, свойственных, например, Поликарпу.
2. И в первом массиве статей 1146—1155 гг., и во втором массиве статей 1181 —1196 гг. мы видим прежде всего светского летописца, избегающего церковной риторики и даже церковных дат.
3. В обоих случаях летописец заявляет себя сторонником бояр и защитником боярских прав и чести.
4. Оба массива статей написаны с превосходным знанием не только дипломатических дел, но и всех стратегических и тактических подробностей походов и сражений.
5. В обоих случаях летописные статьи внимательны к Черным Клобукам, как главной военной силе Киевщины.
6. В обоих случаях летопись ведется как киевская хроника.
7. Оценки князей и их поступков делаются не путем словесных восхвалений, или порицаний, а посредством соответственного подбора фактов. В ряде случаев и в 1146—1153 и в 1194—1195 гг. в летопись включаются подлинные дипломатические документы.
8. При описании походов в обоих случаях перечисляются все князья, в них участвующие, и все пленные половецкие ханы. Наиболее значительные князья обычно пишутся только по именам без отчеств.
9. В обеих группах отсутствует придворная льстивость. Критерием для оценок является отношение того или иного князя к обороне Южной Руси от половцев.
10. Ряд перечисленных выше общих признаков создает впечатление - объективности, «эпичности» изложения, общих для обеих групп.
Сходство двух массивов, несмотря на большой хронологический разрыв между ними, очень велико. Его нельзя, однако, считать результатом поздней обработки записей 1150-х годов в 1180-е годы. Автор первого массива несомненный современник событий: он участвовал в походах своего князя, присутствовал на военных советах и княжеских съездах, выполнял важные дипломатические поручения 2.
бук»: берендеи, ковуи, торки и печенеги (1161 г.), явно видна симпатия автора к Черному Клобуку. Кроме стилистических особенностей, эти короткие заметки отличаются от соседних с ними определенной симпатией к Мстиславу Изяславичу. Подбором фактов автор заметок подтверждает правоту Мстислава в его спорах с самим великим князем Ростиславом (1159 и 1161 гг.).
2 См. Б. А. Рыбаков. Боярин-летописец XII в. «История СССР», 1959, № 5; он же. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963.
279
Остаются два допущения: а) оба массива летописных статей писал один человек; б) автор второго массива был учеником и последователем первого автора.
Оба допущения вероятны, но оба они встречают и ряд трудностей. Трудно допустить, что ученик копировал решительно все черты своего учителя; ведь речь идет не о примитивном восприятии отдельных признаков, навыков, мелких особенностей письма, а об идеологии в целом, о политическом кругозоре, об уровне развития. Талантливые ученики берут нечто от учителя, но всегда вносят и свое; в талантливости автора статей 1181—1196 гг. у нас не возникало сомнений, но нового по сравнению с первой группой статей в общем стиле ничего не появилось.
Признать обе группы статей произведением одного автора тоже на первый взгляд трудно. Здесь возникают два возражения: мог ли один человек писать на протяжении пятидесяти лет, и почему его летопись велась не непрерывно, а с большими интервалами?
Первое обстоятельство только кажется препятствием. Не говоря уже о летописных примерах долголетия (Ян Вышатич умер 90 лет от роду, боярин Олега Святославича Петр Ильич тоже достиг 90 лет), мы не должны представлять себе этого летописца каким-то феноменом — ведь для того, чтобы начать деятельность княжеского секретаря, ездившего с князем в походы, ведшего его архив и писавшего дневники его дел, достаточно было иметь от роду 20—25 лет3. К концу жизни ему было 70—75 лет, что не выходит за обычные нормы длительности жизни. Наш летописец был, по всей вероятности, ровесником Святослава Всеволодича (родился в 1120-е годы — умер в 1194 г.) и свою вторую группу статей, 1181 —1196 гг., писал уже в «серебряной седине».
Рассмотрим, является ли препятствием второе возражение, связанное с фрагментарностью, прерывистостью летописи этого предполагаемого автора. Если брать два основных массива его статей, то между ними будет интервал в 25 лет. Этот интервал (1156—1180 гг.) падает на то время, когда киевское летописание переходило из рук одной княжеской ветви в руки другой, когда в него вторгались то суздальские, то черниговские летописные материалы. В этих условиях мы не имеем права говорить о прерывистости того или иного летописания; мы можем говорить лишь о том, что сводчики 1171, 1179, 1190, 1198 гг. сочли нужным сохранить тот или иной материал. Иногда они что-то выбрасывали из своих источников или пользовались ими только выборочно. Кроме того, следует напомнить, что интервал не был абсолютно пустым: время от времени в Киевской летописи появлялись статьи интересующего нас автора.
Большое значение приобретает следующее наблюдение: наш автор опи
3 Берестяные тетради новгородского ученика Онфима— мальчика лет 10—12 — свидетельствуют о том, что он бойко и красиво писал, знал цифирь, учил церковную службу и даже изучал коммерческую арифметику, т. е. довольно рано подготовился к практической деятельности. Даниил Заточник был молодым, холостым человеком, но поражал современников своей образованностью, начитанностью и природным умом, заставляя подражать своей знаменитой челобитной. Поэтому княжеский секретарь 20—25 лет не должен нас удивлять.
280
сывает дела некоторых князей лишь тогда, когда они княжат в Киеве или совершают походы из Киева.
Летописец начал свою деятельность как хронист Изяслава Мстиславича в тот момент, когда тот стал великим князем Киевским.
Начиная с 1152 г. наш «эпический» летописец все более уделяет внимание сыну великого князя — Мстиславу Изяславичу. Голос его сразу замолкает, как только Мстислав после смерти отца и ссоры со стрыем «повороти под собою коня» и покинул Киев (1155 г.). За Изяславом наш летописец иногда следовал на Волынь (1151 г.), но ради его сына он, очевидно, Киева не покидал.
Каждое последующее появление новых статей этого автора связано с появлением на киевском горизонте князя Мстислава:
1159 г. Мстислав и Черные Клобуки участвуют в войне с Изяславом Давыдовичем.
1161/62 г. Мстислав с галичанами и Черными Клобуками снова воюют против Изяслава Давыдовича.
1163 г. Мстислав фактически стал соправителем своего дяди Ростислава, получив все земли Черного Клобука — Торческ, Белгород, Канев.
1167—1168 гг. Короткое княжение Мстислава в Киеве. Ярко и красочно описано этим же летописцем. Последняя часть описания отредактирована другой рукой.
1170 г. Ряд заметок о Мстиславе (Киев и Дорогобуж-Волынский).
После смерти Мстислава в 1170 г. наш летописец фиксирует часть киевских событий с позиций Ростиславичей (племянников Изяслава Мстиславича). Таковы записи 1173 г. о вокняжении Рюрика Ростиславича. Возможно, что этому же автору принадлежит текст 1176 г. о преступлении Давыда Ростиславича и текст 1180 г. о заговоре Святослава Всеволодича (?). *
Начиная с 1181 г. этот летописец выступает как летописец Рюрика.
Как оказалось, прерывистость изложения не опровергает, а подтверждает внутреннюю связь всех летописных статей нашего долголетнего автора:
1. Он служил своим пером трем князьям, связанным ближайшим родством: Изяславу Мстиславичу (1146—1154 гг.), его сыну Мстиславу (1150—1160-е годы), его племяннику Рюрику Ростиславичу (1173, 1181—1196 гг.)
2. Перерывы в его летописании связаны с прекращением великокняжеской деятельности или отъездами из Киева этих князей.
Все это, вместе взятое, делает вполне допустимым предположение об одном авторе, последовательно ведшем в Киеве летописи Изяслава, его сына и племянника, т. е. тех именно лиц, которые иногда объединялись собирательным термином «Мстиславово племя» (сын и двое внуков Мстислава Великого).
281
Заслуга выделения тех летописных статей, которые объединены выше под названием первого массива, принадлежит К. Н. Бестужеву-Рюмину.
Говоря о составе южнорусского летописного свода, известного нам по Ипатьевской летописи, Бестужев-Рюмин отмечает: «С 6654 г. (1146) по 6662 (1154) главным источником свода служило подробное сказание об Изяславе Мстиславиче, написанное его современником и, вероятно, даже соратником» 4. Исследователь шаг за шагом рассматривает весь летописный текст, отделяя творчество «сторонника Изяслава» от сторонников Ольговичей и отмечая множество подробностей, говорящих о том, что летописец Изяслава был очевидцем и участником походов, княжеских переговоров и посольств в чужие города (1147, 1152 гг.)
Подробный анализ отражения в летописи восьми лет княжения Изяслава Бестужев-Рюмин завершает крайне интересным выводом: «Нельзя ли, однако, считать описание княжения Изяслава частью подробной летописи, которую вел его соратник и продолжал до семидесятых годов XII века?» 5
К сожалению, за целое столетие никто не занялся разработкой важных и плодотворных наблюдений Бестужева-Рюмина. Один из его современников — И. П. Хрущов скептически отнесся к его выводам, но высказал очень важную мысль об авторе одной из частей жизнеописания Изяслава Мстиславича: «История посольства Петра Бориславича от Изяслава к Володимеру Галицкому есть отрывок мемуара этого самого Бориславича» 6.
Скептицизм И. П. Хрущова в отношении целостности сказания об Изяславе можно понять, так как «сказание» это раздроблено на несколько десятков фрагментов, отделенных друг от друга кусками летописания враждебных Изяславу авторов. Враги оказались соседями на страницах летописного свода в результате позднейшей работы сводчиков 1171 и 1198 гг. Фрагментарность политической биографии Изяслава (в ее доступном для нас виде) затрудняет восприятие ее как целостного произведения, но не опровергает обоснованных выводов К. Н. Бестужева-Рюмина.
Гипотеза И. П. Хрущова об авторстве Петра Бориславича безусловно заслуживает внимания. Речь идет о ярком описании посольства боярина Петра Бориславича к Владимиру Володаревичу в Галич.
В 1152 г., когда великий князь Изяслав Мстиславич и венгерский король Гейза II осадили Владимира Галицкого в Перемышле, Петр Бо-риславич был послан во главе посольства к побежденному князю, с крестными грамотами о феодальной верности Изяславу и возврате захваченных городов.
4 К. Н. Бестужев-Рюмин. О составе русских летописей до конца XIV в. СПб., 1868, стр. 79.
5 Там же, стр. 103. В тексте опечатка: вместо XII в. напечатано ошибочно XI в.
6 И. П. Хрущов. О древнерусских исторических повестях и сказаниях. Киев, 1878, стр. 181.
282
«Володимир же на всем на том целова хрест. Но лежа творися, акы изнемагая ранами, но ран на нем не было» 7.
Примечание летописца о ранах позволяет говорить о том, что автор рассказа мог быть свидетелем процедуры крестоцелования в Перемышле.
После заключения мира, когда король вывел свои войска, Владимир нарушил присягу. На следующий год Изяслав снова послал того же Петра Бориславича к Владимиру Галицкому требовать соблюдения условий мира. Интереснейший рассказ об этом посольстве ведется от третьего лица, но изобилует такими подробностями переговоров, такими деталями жизни самого посла, что создает «эффект присутствия», и невольно напрашивается мысль о том, что Петр Бориславич сам записал в летопись свое посольство. Помимо того, что подробно передан диалог посла и князя, в описании посольства сказано, что когда рассерженный князь выгнал посла, то «не даша Петрови ни повоза ни корма — Петр же поеха на своих коних». Упомянуты и насмешливые слова князя, брошенные вдогонку Петру. Сказано, что посол вечером заночевал в селе Болшеве, и когда запели петухи, к нему прискакал гонец из Галича. Подробно описаны все грустные размышления Петра Бориславича, ожидающего повторной неприятной встречи с князем:
«Петр же тем печален бяше велми, оже ему бяше опять в город поехати, творяшеться прияти муку пуще того. Петр же тужашеть» 8.
С такими же подробностями описан и его возврат в Галич. Петр приехал на княжий двор, навстречу ему сошли с сеней слуги в траурных черных плащах, посла пригласили на сени к князю и поставили ему стул, чтобы он мог сесть перед княжеским троном. Подробно описано удивление Петра, когда он увидал, что на троне вместо грозного Владимира сидит его юный сын Ярослав. Оказалось, что старый князь умер накануне на том самом переходе, с которого он обругал Петра Бориславича. Сообщены детали внезапного заболевания князя и даже способ лечения: больного «вложиша в укроп», т. е. окунули в горячую ванну (этот метод вошел даже в сказки, где героя для выздоровления заставляют прыгать в кипящий котел).
В конце описания посольства приведен текст грамоты нового князя, где Ярослав подтверждает свою вассальную верность Изяславу:
«. . . прими мя яко сына своего Мьстислава, тако же и мене. Ать ездить Мьстислав подле твой стремень по одиной стороне тебе, а яз по другой стороне подле твой стремень еждю всими своими полки» 9. Признание Петра Бориславича автором этого описания посольства не вызывает сомнений.
Анализируя летописные материалы середины XII в., я пришел к убеждению, что вывод об авторстве Петра Бориславича следует расширить на весь комплекс летописных статей, связанных с великим княжением
7 Ипатьевская летопись, стр. 313.
8 Там же, стр. 319.
9 Там же, стр. 320.
283
Изяслава Мстиславича (1146—1156 гг.), и на отдельные статьи более позднего времени, т. е. другими словами, следует гипотезу Хрущева соединить с гипотезой Бестужева-Рюмина 10 11.
В настоящее время, подвергнув анализу весь состав Киевского летописного свода 1198 г. и особенно подробно остановившись на летописцах последней четверти столетия, я считаю, что псевдоним Рюрикова летописца, создателя второго массива, должен быть раскрыт. Оба массива, как мы видели, настолько однородны по всем стилистическим признакам, что если мы начнем ретроспективно отыскивать более ранние статьи летописца Рюрика, то неизбежно должны будем включить в его творчество и весь первый массив. А если первый массив написан Петром Бориславичем, то, следовательно, исчезает и анонимность автора второго массива. Он будет для нас уже не просто безымянным Рюриковым летописцем, а киевским боярином (по Татищеву даже тысяцким) Петром Бориславичем. Как и все попытки связать ту или иную часть летописи с определенным лицом, и эта попытка дает, разумеется, лишь условный результат. Условность летописца Петра Бориславича нисколько не больше, чем шахматовского Никона Великого или игумена Ивана, или Моисея Выдубицкого. Во всех случаях атрибуции летописей (может быть, за исключением имени Нестора) все исследователи опирались только на сумму своих собственных догадок и логических умозаключений. В нашем примере с Петром Бориславичем материала для умозаключений больше, чем во многих других случаях.
Рассмотрим две группы фактов: во-первых, включение в летопись текста подлинных дипломатических документов, а во-вторых, биографические данные о Петре Бориславиче.
*
Результатом посольства Петра Бориславича к галицкому князю в 1153 г. была грамота Ярослава Осмомысла к Изяславу Киевскому. Грамота эта почти полностью вошла в летописный текст с сохранением таких своеобразных выражений, как «подле твой стремень еждю» п.
Вез эту грамоту в Киев Петр Бориславич; в Киевской летописи она завершала описание его посольства, составленное, как предположил И. П. Хрущов, самим Петром Бориславичем. Служба Петра князю Изяславу, а затем его сыну Мстиславу точно подтверждена прямыми свидетельствами летописи. В великокняжеской летописи Изяслава, написанной так, чтобы подчеркнуть все достоинства Изяслава и все козни и
10 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 304—316, 336—340, 358.
11 «Бог отца моего понял, а ты ми буди в отца место. А ты ся с моим отцем сам ведал, что межи има было, а то уже бог осудил.
Аче бог отца моего понял, а мене бог на его месте оставил, а полк его и дружина его у мене суть, разве одино копие [эскадрон] поставлено у гроба его, а и то в руку моею есть.
Ныне, отце, кланяютися, прими мя яко сына своего. . .» (Ипатьевская летопись, стр. 320; конец грамоты уже приведен выше).
284
вероломства его врагов, содержится еще 62 грамоты из княжеского архива Изяслава. Это — дипломатическая переписка Изяслава с Юрием Долгоруким, Гейзой II, чернигово-северскими князьями, с братом Ростиславом, дядей Вячеславом, киевлянами и др. Метод документирования летописи возник не случайно, а тогда, когда противники Изяслава заявили: «То нам ворог всим Изяслав — брата нашего убил!» Подбор дипломатических документов должен был опровергнуть этот опасный тезис и доказать как невиновность Изяслава, так и клятвопреступления Ольговичей. Вполне естественно, что дипломат Петр Бориславич вос-12
пользовался дипломатическим архивом своего князя .
Самый факт включения в летопись описания посольства Петра Бориславича, описания перенасыщенного мелкими бытовыми подробностями, касающимися не сущности событий, а личной жизни посла, свидетельствует о том, что боярин Петр был хозяином летописи, распоряжавшимся ею полновластно. Примечательна и такая деталь: назвав себя в официальной части (отправка посла) по имени и отчеству, в описании своих бесед и личных переживаний он 22 раза называет себя только по имени — Петром. Если бы летописец был другим лицом, то такое различение было бы непонятно.
Воспроизведение в летописи подлинных дипломатических документов со всеми особенностями их стиля, орфографии, диалекта (а в венгерских грамотах — и плохого русского языка) характеризует весь первый массив летописных статей, все бурное княжение Изяслава. А это уже серьезный аргумент в пользу одной авторской или редакторской руки, так как летописцы других князей к методу документирования не прибегали 12 13.
И вот на другом конце киевского летописного повествования XII в., в условиях внезапного обострения междукняжеских отношений мы снова встречаемся с методом дипломатического документирования, примененным тем летописцем, все стилистические особенности которого идентичны особенностям Петра Бориславича.
В 1195 г., после смерти Святослава Всеволодича (1194), дуумвират не возобновился, и Рюрик Ростиславич стал единовластным великим князем. Как и следовало ожидать, исчезновение дуумвирата сразу же привело к обострению всех междукняжеских отношений и к увеличению числа претензий к Рюрику. Всеволод Большое Гнездо стал требовать себе волостей в Южной Руси, Роман Мстиславич противился перераспределению, Ярослав Всеволодич Черниговский враждовал как с Рюриком, так и с его братом Давыдом Смоленским.
Два года споров, конфликтов и войн (1195—1196) привели к появлению 14 дипломатических грамот в летописи.
Восемь из них являются «отпусками», копиями писем Рюрика своим друзьям и врагам; три — копиями писем к Рюрику; две связаны с Да-
12 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 334—336.
13 Летописец Святослава Ольговича — Поликарп применял не дипломатическую, а хозяйственно-бухгалтерскую документацию, перечисляя в летописи количество кобыл, стогов сена и корчаг вина.
285
выдом Ростиславичем, и только одна грамота от Олега Святославича к Ярославу не связана с великокняжеской перепиской.
Грамоты сохраняют своеобразие языка и произношения. Так, например, во втором письме Рюрика Всеволоду (1196 г.) есть форма «Волговичи» вместо общеупотребительной на этих же страницах формы «Ольговичи».
После смерти Святослава Рюрик предложил нечто вроде соправитель-ства своему брату Давыду, а так как вскоре Давыд начал сепаратные действия, мало считаясь с интересами Рюрика, то летописец, как сторонник Рюрика, привел документ, подтверждающий самые добрые намерения Рюрика по отношению к брату:
«Брате! Се ве [оба мы] осталася старейши всех в Руськой земле. А поеди ко мне Кыеву: что будеть на Руской земле думы и о братьи своей, о Володимере племени — и то все укончаеве, а сами ся во здо-14
ровьи видеве» .
Ольговичи хотели заключить с Рюриком сепаратный мир, который позволил бы им спокойнее продолжать войну со Всеволодом и Давыдом; они пишут Рюрику:
«Брате! Нам с тобою не бывало николи же лиха. Аже есмы не укон-чали сее зимы ряду со Всеволодом и с тобою и с братом твоим Давыдом, а то ны еси близь, а целуй с нами крест, како ти ся с нами не воевати, доколе со Всеволодом и с Давыдом любо ся уладим, любо ся не уладим» 14 15.
Когда Ярослав узнал, что смоляне недобро живут с Давыдом, а по-лочане открыто воюют против Давыда, то пошел походом на Смоленск. Рюрик, узнав об этом, послал наперерез гонца со старыми клятвенными грамотами и письмом:
«Ажь еси поехал брата моего убить и обрадовался еси сему, то уже соступилъся еси ряду и крестнаго целования.
А се ти крестьныя грамоты. А ты пойди ко Смоленьску [на Давыда], а яз к [твоему] Чернигову — да како нас бог разсудить и крест честный!» 16.
Приведенных примеров достаточно для того, чтобы убедиться в одинаковости метода документирования в 1150-е и в 1190-е годы.
Как только оборвалась летопись Петра Бориславича в 1196 г., так тотчас же прекратилось дополнение летописи подлинными дипломатическими документами, хотя общая обстановка оставалась по-прежнему напряженной.
*
Киевлянин Петр Бориславич был, по всей вероятности, сыном того Борислава, двор которого в Киеве упомянут в летописи как географический ориентир в 1151 г.:
14 Ипатьевская летопись, стр. 458.
15 Там же, стр. 463.
16 Там же, стр. 465.
286
«Вячеслав [и] Изяслав не ходяща в город, стаста товары перед Золотыми вороты у Язины. А Изяслав Давыдовыч ста межи Золотыми вороты и межи Жидовьскими, противу Бориславлю двору.. .» 17 Двор Борислава находился в самой аристократической части Киева, в треугольнике между Золотыми воротами, Софийским собором и Львовскими воротами. Если этот Борислав был отцом летописца (а имя Борислава встречено в источниках только один раз), то сам летописец должен был быть в 1151 г. не старым человеком, так как Борислав упоминается как существующий владелец двора.
У Петра Бориславича было двое братьев. Нестор Бориславич упоминается вместе с Петром в 1168 г. О втором его брате говорит Татищев под 1169 г.; это известный епископ ростовский Федор, «брат тысяцкого киевского». Он был «велъми учен и сладкоречив, ведый вся преданна и уставы церковные» 18, дважды ездил в Византию. Федор был сначала обласкан Андреем Боголюбским, а затем, после ряда конфликтов с митрополитом, он был выдан великому князю Глебу Юрьевичу и мучительно казнен в 1169 г. («...и прокляли его собором, а книги, писанные им, на торгу пред народом сожгли») 19. Если источник, из которого взял эти сведения Татищев, достоверен, то представляет большой интерес характеристика учености и «сладкоречия» брата Петра Бориславича.
Сам Петр Бориславич упоминается в летописи как «муж Изяславль» в 1152 г., когда он вместе с вельможами венгерского короля приводил к присяге Владимира Галицкого в Перемышле 20.
В 1153 г. Петр Бориславич был отправлен из Киева в Галич и оставил рассмотренное нами подробное описание своего посольства.
Еще раз его имя встречается в летописи в 1168 г.
Петр и Нестор Бориславичи были боярами великого князя Мстислава Изяславича, сына их предыдущего сюзерена. Во время снепород-ского похода в марте 1168 г. Мстислав обидел всех князей (а может быть и бояр), «оже утаивъся их пусти на вороп [захват добычи] седель-никы свое и кощее ночи заложивъся, отай. И сердце их не бе право с ним»21. Боярин, служивший еще отцу великого князя, решил, очевидно, явочным порядком устранить несправедливость:
«Холопи ею [Петра и Нестора] покрале коне Мьстиславли у стаде и пятны свое въсклале, разнаменываюче» 22.
Конечно, бойкие холопы могли сделать это и без боярского слова, но на тавреных княжеских конях оказались повторные клейма Борислави-
17 Там же, стр. 296.
18 В. Н. Татищев. История Российская с самых древнейших времен (далее — Тати-щев), т. III. М., 1964, стр. 91.
19 Там же.
20 В тексте летописи под 1152 г. он назван Петром Борисовичем (Ипатьевская летопись, стр. 312), но в описании второго посольства, где посол правильно назван Петром Бориславичем, сказано, что выбор пал на него «зане тый же бяшеть и в Пе-ремышли с Королёвы мужи водил к хресту» (там же, стр. 318).
21 Ипатьевская летопись, стр. 369—370.
22 Там же, стр. 370.
287
чей, а это было уже уликой против самих братьев. Князь Мстислав «отпустил от себя» Петра Бориславича и Нестора за вину их холопов, «озлобив» тем самым своих бывших вассалов.
Братья Бориславичи связали свою судьбу с князьями Ростиславичами и сообщили Давыду, что Мстислав собирается их (Рюрика и Давыда) арестовать на пиру. В этом могла быть доля истины, так как еще до вокняжения Мстислава Рюрик и Давыд участвовали в заговоре и «целовали крест, якоже взяти им волость у Мьстислава по своей воли». Эпизод с ночной погоней за добычей, когда Мстислав обогатился тайком от своих соратников, тоже не содействовал укреплению симпатий.
Началось разбирательство; Мстиславу пришлось повторной присягой подтверждать «истинную любовь к всей братье». Ростиславичи тоже целовали крест к Мстиславу.
На предложение выдать тех, «кто ны сваживаеть», Давыд резонно ответил: «... а пакы ми кто повесть, оже тех выдам?» 23
До поры до времени (может быть, до изгнания Мстислава из Киева) Бориславичи остались приятелями (коммендантами) Ростиславичей, но в конце концов Давыд их, очевидно, выдал, так как их имена стали все же известны летописцу, враждебному Бориславичам, разукрасившему рассказ о конфликте и «вселукавым дьяволом», и «злыми человеками», которые могут такое замыслить, что «и бес того не замыслит».
По данным Никоновской летописи и «Истории» Татищева, в 1169 г., когда присягавшие Мстиславу Ростиславичи соединились с его врагами и осадили Мстислава в Киеве, братья Бориславичи, хорошо знавшие киевскую крепость, указали своим новым сюзеренам на слабые места в обороне города.
В этом же году произошла расправа нового великого князя Глеба Юрьевича с епископом Федором, братом Бориславичей. То, что Татищев именно в этом месте назвал Петра Бориславича киевским тысяцким, наводит на мысль, что Петр Бориславич стал тысяцким после взятия Киева войсками Андрея Боголюбского, но едва ли после казни своего брата он захотел остаться на этом высоком посту при том самом князе, который дал санкцию на жестокую византийскую казнь.
Таковы немногочисленные, но интересные факты биографии киевского боярина Петра Бориславича. Он был участником княжеских походов, крупным дипломатом, возглавлявшим посольства и, судя по данным Татищева, крупным полководцем, удостоенным высшего звания тысяцкого.
Едва ли можно называть его изменником за переход от Мстислава к Рюрику и Давыду Ростиславичам, так как конфликт из-за коней не был достаточным основанием для «озлобления» такого боярина, который почти два десятка лет служил отцу Мстислава и самому Мстиславу. Положение «отпущенного» вассала заставляло его искать нового сюзерена, и это было законной нормой феодального порядка. Ростиславичи «прияли» его, он стал их «приятелем» и по отношению к ним соблюдал феодальную верность во время их войны с Мстиславом.
23 Ипатьевская летопись, стр. 371.
288
С 1146 по 1149 г. наш летописец постоянно сопутствует великому князю Изяславу Мстиславичу и прилагает много усилий к тому, чтобы доказать его правоту в спорах и распрях с Юрием Долгоруким, Ольго-вичами (Игорем и Святославом) и привыкшими «играть душою» черниговскими Давыдовичами (Владимиром и Изяславом).
В острой ситуации, когда Изяслава Мстиславича обвиняли в убийстве Игоря, летописец двумя десятками дипломатических грамот стремился документировать правоту Изяслава и лживость его врагов.
С большой подробностью описаны посольские дела. Описание посольства в Чернигов к Давыдовичам в 1147 г. содержит такие же признаки личного присутствия автора, как и разобранное выше посольство Петра Бориславича. Посол был не только передатчиком грамот. Отпуская его, Изяслав дал ему наказ: «оже ти ся не имуть по любви хреста целовати, скажи же им, како есме слышали», т. е. посол должен был сообщить князьям данные разведки, собранные в Чернигове Улебом. Когда Давыдовичи действительно отказались от присяги, посол сообщил им то, что «вошло во уши» великому князю:
«Они же [Давыдовичи] ничтоже могоша отвещати, толико съзре-шася и долго молчавше. И рече Володимир послу Изяславлю: „Поиди вон, поседи; опять тя взовем. . .“» 24
Эта живая сценка с молчаливо переглядывающимися братьями уравнивает посольство 1147 г. с посольством 1153 г. и позволяет вспомнить имя Петра Бориславича.
Еще одно очень подробное описание посольства от Изяслава к Ольго-вичам помещено под 1149 г.
Киевское боярство и Черный Клобук занимают главное место среди тех политических сил, с которыми летописец связывает судьбы Русской земли. Вокняжение Изяслава изображено как избрание его на престол киянами и Черным Клобуком. Под «киянами» нельзя понимать простых людей Киева, так как прямо сказано, что «приехаша от киян мужи».
Летописец очень внимателен к боярам; он всегда стремится упомянуть бояр, исполнявших те или иные поручения, говорит о судьбе бояр побежденных князей. Он внимателен и к боярским родословиям: «Ивор Гюргевич, Мирославлъ внук» (ср. в 1185 г. Ольстин Олексич, Прохоров внук).
Летописец-боярин рассматривает участие киян в княжеских походах как свободное волеизъявление киевского боярства. Изяслав задумал в 1147 г. поход на Юрия Долгорукого в союзе с Давыдовичами, а кияне внесли существенный корректив:
«Княже! Ты ся на нас не гневай — не можем на Володимире племя [на Юрия] рукы възняти! Олня же Олговичь — хотя и с детми...» 25
24 Там же, стр. 244—245.
25 Там же, стр. 243.
19 Б. А. Рыбаков
289
Летописец придает очень большое значение мнению киевского боярства. В 1149 г. Изяслав предполагал дать генеральное сражение Юрию под Переяславлем. Кияне предостерегали своего князя: «Мирися, княже, мы не идем», но князь уговорил киевлян и дошел с ними до Переяславля. Юрий предлагал мир при условии передачи ему (Юрию) Переяславля, «а ты седи царствуя в Киеве».
Летописец с присущим ему талантом изображает упрямство Изяслава и печальные последствия его:
«И бысть наутрея Изяслав отслуша обеднюю у святом Михаиле и по-иде из церкве. И Ефимьяну же епископу слезы проливаючю и моля-щюся ему:
„Княже! Умирися со стрыем своим! Много спасение примеши от бога и землю свою избавиши от великия беды". Он же не восхоте, наделся на множество вой» 26.
Летописец уже осуждает своего князя, противопоставляя надежду на свою силу надежде на бога.
22 августа Изяслав созвал военный совет. Некоторые бояре предостерегали его:
«Княже! Не езди по нем [Юрии]: отъяти пришел земли, а трудился [обессилел], а еде пришел — не успел ничтоже. А то уже поворотился прочь, а на ночь отъидеть. А ты, княже, не езди по немь» 27.
Другие советчики рекомендовали дать бой Юрию, и эти слова Изяслав «излюби». Однако военные действия в тот день ограничились лишь перестрелкой. Юрий повернул к месту своей ночевки. Изяслав созвал еще одну думу. Все князья были против сражения: «. . . не езди по них, но пусти е в товары свои». Снова нашлись горячие головы, которые решили, что Юрий уже бежит. На рассвете Изяслав начал сражение. Описание боя таково, что заставляет предполагать, что летописец сопровождал князя в бою:
«Яко солнцю въеходящю, ступишася и бысть сеча зла межи ими. И первое побегоша Поршане и потом Изяслав Давыдовичь и по сих Кияне. И бысть лесть в Переяславцех. . . Видивше же полци Изя-славли и Ростиславли — смятошася. Изяслав же полком своим съехася с Святославом Олговичем и с половиною полка Гюргева и тако проеха сквозе не и за ними будучи узре, иже полци вси по-бегли...» 28
Определить ту точку, откуда полководец увидал бегство своих войск, мог только тот, кто вместе с ним пробивался через вражеские полки, кто «проеха сквозь не». Прискакав сам-третей в Киев, Изяслав Мстиславич обратился от себя и брата к киянам с вопросом: «. . . можете ли ся за наю бити». Киевляне ответили отказом:
«Господина наю князя! Не погубита нас до конца.( Се ныне отци наши и братья наша и сынови наши на полку они изоимани, а друзии
26 Ипатьевская летопись, стр. 266.
27 Там же.
28 Там же, стр. 267.
290
избьени и оружие снято. А ныне, ать не возмуть нас на полон — 29 поедита в свои волости...»
Изяслав уехал с женой и детьми во Владимир-Волынский, взяв с собой киевского митрополита Климента Смолятича и, по всей вероятности, нашего летописца, так как та же самая рука продолжала описывать дипломатическую и военную подготовку Изяслава к реваншу. Летописцем включено в свою хронику девять грамот за время пребывания на Волыни.
Петр Бориславич не назван в этих разделах летописи, но мы вполне можем согласиться с К. Н. Бестужевым-Рюминым, что все жизнеописание Изяслава написано одним соратником Изяслава. В этом убеждает и знакомство с подробностями посольских дел, и боярская тенденция летописца, переходящего от прославления князя к его осуждению в том случае, когда он пренебрегает советом своих мужей. Здесь летописец явно становится на сторону киян и оправдывает их отказ помогать князю.
Самостоятельность мышления, уменье по достоинству оценить отрицательные черты в своем князе, обстоятельное документирование летописного текста — все это роднит летопись Изяслава с летописью его племянника Рюрика в конце XII в., подтверждая гипотезу о едином авторе.
*
Вторично великим князем Изяслав стал через год после разгрома под Переяславлем, в середине 1150 г.
Летописец, очевидно, едет с князем и фиксирует все подробности движения: из Владимира князь прибыл в Луцк, где ночевали; наутро двинулись на Пересопницу против Глеба Юрьевича. Сам Глеб укрылся в городе, но его дружина и его табуны коней были захвачены; Глеб сдался. Изяслав дал побежденному княжичу обед, а затем Глеб был отправлен под наблюдением Мстислава Изяславича по маршруту Дорогобуж—Коречьск—Ушеск. А Изяслав шел от Дорогобужа на Гольск и и на Куниль и далее к Черным Клобукам, принявшим его с радостью. . .
Эти подробности приведены мной для того, чтобы показать специфику летописной манеры нашего хрониста.
Въезд Изяслава со всеми полками в Киев описан как повторное избрание его великим князем. Как и в 1146 г., летописец применяет прием троекратного описания волеизъявления киян: 1) кияне торжественно встречают Изяслава; 2) кияне нарекают его своим князем («Ты — нашь князь! Поеди же к святой Софьи, сяди на столе отца своего и деда своего»); 3) множество киян пришло к великокняжескому дворцу, чтобы помочь Изяславу освободиться от дяди Вячеслава, считавшего себя великим князем.
Затем летописец очень детально описывает установление дуумвирата Вячеслава и Изяслава с переходом всей фактической военной власти к Изяславу.
29 Там же, стр. 268.
19!
291
В верховьях речки Ольшаницы Изяславу пришлось отражать натиск наступавшего на него Владимира Галицкого с «силою великою». Снова летописец с эпическим спокойствием говорит о советах киевлян и Черных Клобуков князю: «. . . но ты нашь князь, коли силен будеши, а мы с тобою, а ныне — не твое веремя; поеди прочь!» Изяслав ответил Черным Клобукам в рыцарственном духе: «Луче, братье, измрем еде, нежели сей сором възмем на ся!» Вопрос решили кияне, сказавшие князю: «Поеди, княже, прочь», и побежавшие с поля боя.
Изяслав с дружиной вернулся в Киев, но здесь в то время, когда Изяслав обедал, на левом берегу появился Юрий Долгорукий, и киевляне, уже отрекшиеся от Изяслава, стали перевозить войска Юрия в ладьях через Днепр. Изяслав снова уехал в свой домен, а кияне ввели в Киев Юрия Долгорукого.
Снова летописец, по всей вероятности, последовал за князем и вполне возможно был занят дипломатической подготовкой нового похода, так как в летопись включено множество подробностей о делах венгерского короля, зятя и союзника Изяслава. В Венгрию был направлен сводный брат Изяслава Владимир «мачешич»; летопись говорит о походах ГейзыП, о женитьбе княжича Владимира на дочери венгерского бана, об отъезде молодой жены на Волынь, о свадебных подарках и речах короля. Здесь, как и в ряде других случаев, мы снова наблюдаем «эффект присутствия» летописца. Одним из действующих лиц этой летописной статьи был Владимир Галицкий, с которым дважды встречался потом Петр Бориславич. О нем сообщается, что когда король перешел Гору (Карпаты), то Владимир начал подкупать венгерского архиепископа, двух епископов и королевских вельмож «и вда золото много и умъзди, я, да быша воротили короля». Это происходило тогда, когда «рекы ся смерзывають», «о Дмитрове дни» (26 октября).
Когда посольство Владимира возвратилось к Изяславу, то летописец зафиксировал простые родственные слова старшего брата:
«Брате! Бог ти помози, оже ся еси потрудил моея деля чести и своея.
Но зде пакы моей сносе, а твоей жене удолжилося».
Пребывание на Волыни летописца-киевлянина, связанного с киевским боярством, не может нас удивлять, так как с Изяславом ушла часть киевских бояр, о которых он сам говорил:
«Вы есте по мне из Рускые земли вышли, своих сел и своих жизний [пашен, имений] лишився..., но любо голову свою сложю, пакы ли отчину свою налезу и вашю всю жизнь. . .» 30.
Изяслав со своими войсками и с десятью тысячами венгров двинулся весной 1151 г. на Киев. Благодаря летописцу мы знаем все города, через которые шло форсированным маршем это войско, где ночевали, где обедали, какие речи произносил князь, где и как происходили стычки с противником, что сообщали пленники о дислокации Владимира Галицкого 31. Снова приводятся речи мудрых бояр, дающих князю умные советы,
30 Ипатьевская летопись, стр. 284.
31 См. Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 313, карта.
292
полные глубокого знания стратегической обстановки. Встретившись с войсками Владимира Галицкого, Изяслав собирался дать ему бой, но мудрые бояре предложили другую программу действий:
«Княже! Нельзе ти поити на нь: се пред тобою река, но еще зла. Како на нь хочеши поехати? А еще стоить [Владимир] заложивъся лесом. Ныне же того, княже не прави, но поеди Киеву своей дружине [друзьям]. Аже ны Володимер где постигнеть, а ту ся с ним бьемы... Ныне же, княже, не стряпай, но поеди, а что ти будешь на Тетереви, а ту к тобе дружина твоя вси приедуть, а что ти бог дасть и до Бе-лагорода дойдеши перед ним, а боле дружины к тобе приедеть — а болши ти сила» 32.
Боярская дума начертала князю стратегический план на 350 км. Князь внял советам, затем на пути повторно советовался с дружиной и в конце концов действительно ворвался в Белгород и Киев, заставив ничего не подозревавшего Юрия бежать в ладье за Днепр.
Третье появление Изяслава в Киеве летописец ставит в прямую зависимость от его внимания к советам своей дружины.
❖
С весны 1151 г. по день своей смерти в 1154 г. Изяслав Мстиславич княжил в Киеве. На эти годы приходятся две большие военные кампании Изяслава: война с Юрием Долгоруким в апреле—мае 1151 г. и война с Владимиром Галицким в 1152 г., в завершении которой играл такую видную роль боярин Петр Бориславич, принимавший присягу от побежденного Владимира.
В 1151 г. Юрий переправился через Днепр по Зарубинскому броду. Изяслав, стоявший у Ивана (городище Иван-гора на Днепре), хотел дать бой ему, но снова мудрые бояре и Черные Клобуки стали «устягы-вать» его от опрометчивого шага. Снова была предложена разумная, точно рассчитанная программа: Изяслав должен отправиться в Киев и приготовиться оборонять его, Владимир Мстиславич возглавит Черных Клобуков, которые заедут за своими стадами и кибитками с семьями и тоже отправятся к Киеву; «а вы будите до вечера в Киеве», рассчитали советчики. Изяслав послушался и в битве на Лыбеди отбил Юрия от Киева. Юрий отступил к р. Руту южнее Киева. Киевляне на этот раз не удерживали Изяслава, но пошли с ним на Юрия.
«Эффект присутствия» по-прежнему ощутим в летописи: «Сташа у Звенигорода на ночь; заутра же в середу въсташа позде и не дошедшие сташа у Васильева обеду»; в четверг, «переже солнца. . прейдоша вал на чистое поле. . .»; «и тако устроил бог мьглу, якоже не видети ни-камо же, толико до конецъ копья видити и постиже дождь. . ., мьгла же подъяся в полъдни и уяснися небо»; «шедше, сташа противу ему ту же на ночь, якоже стрелы не доходяхутъ — тако стояхуть межи собою».
32 Ипатьевская летопись, стр. 286.
293
Петр Бориславич у Ярослава Осмомысла в 1152 г, (Миниатюра Радзивилловской летописи)
Близость летописца к великому князю явствует из записанной летописцем фразы Изяслава, сказанной по поводу поражения Мстислава под Дорогобужем:
«И рече слово то, якоже и переже слышахом:
Не идеть место к голове, но голова к месту. . .»
Значит, летописец и ранее когда-то беседовал с князем и слышал от него эту поговорку.
Поход на Галич в 1152 г. Изяслава и Гейзы II описан также очень подробно, с большим вниманием ко всем воинским церемониям. Если в 1149 г. летописца заинтересовало посвящение в рыцари, производимое польским королем («и ту пасаше Болеслав сыны боярскы мечем.. .»), а в 1151 г. турнир, устроенный венграми в Киеве у святой Софии, то теперь его внимание привлекли военные парады при встрече короля Венгрии и «царя» Руси.
Летописец, очевидно, наблюдал грандиозную битву под Перемышлем, где со стороны одного только короля было выставлено 73 полка. Владимир Галицкий едва ускакал с поля боя с Избыгневом Ивачевичем. Город Перемышль по наблюдениям летописца «про то его не взяша, оже бяше двор княжь вне города на лузе над рекою над Саном и ту бе товар в нем мног и тамо наринушася вси вой».
Под стенами Перемышля произошло два снема, в результате которых Петр Бориславич был послан к осажденному Владимиру Галицкому. 294
В летописи сохранились записи речей Изяслава, Гейзы, Мстислава Изяславича, грамоты Владимира. Изяслав настаивал на смерти Владимира. Подкупленное католическое духовенство настраивало короля на мирный лад. Особенно решительно выступал молодой Мстислав, который «велми препираше короля».
Летописец (его можно было бы прямо назвать Петром Борислави-чем) включил в свою хронику и проект резолюции снема, и окончательный вариант той грамоты, которую Петр Бориславич с боярами и королевскими вельможами повез в Перемышль к Владимиру Володаревичу, который принес присягу, «творися акы изнемагая ранами, но ран на нем не было!»
В 1153 г. Петру Бориславичу пришлось вторично ехать к Владимиру в Галич напоминать об этой присяге. Его посольство описано с обычной для этой летописи любовью к деталям и красочному изложению побочных обстоятельств.
13 ноября 1154 г. скончался великий князь Изяслав. Но летопись его соратника не оборвалась с его смертью. Временно хозяином положения в Киеве при безвольном и бессильном Вячеславе стал Мстислав, сын покойного Изяслава, которому в летописи его отца всегда уделялось много внимания. На киевский престол был приглашен брат Изяслава — Ростислав Смоленский, о котором летописец сказал: «. .. посадиша в Киеве Ростислава киане. . .»
Описание борьбы Ростислава с возможными конкурентами на киевский стол ничем не отличается от прежней летописи Изяслава. Новый великий князь задумал после смерти Вячеслава поход на Чернигов:
«Мужи же бороняхуть ему поити Чернигову, рекучи ему: „Се бог поял стрыя твоего Вячеслава, а ты ся еси еще с людми Киеве не утвердил. А поеди лепле в Киев же с людми утвердися"».
Летописец подробно фиксирует речь киевских бояр, стремящихся ограничить власть князя. А так как князь мужей не послушал, то летописец с подробностями описывает поражение Ростислава, не забыв упомянуть даже о том, что когда князь бежал с поля боя, то «на первем поскоце лете под ним конь».
Симпатии летописца на стороне Мстислава: еще до начала сражения Ростислав «видев многое множество половец и убояся»; тогда он стал просить мира ценой интересов Мстислава, отрекаясь и от своего Киева, и от Мстиславова Переяславля:
«Мьстислав же то слышав, оже даеть под ним Переяславль, рече: „Да ни мне будеть Переяслявля, ни тобе Киева! “ И рек, повороти конь Мьстислав под собою с дружиною своею от стрья своего»33.
Этим эпизодом и завершается летопись Петра Бориславича за годы 1146—1154. Симпатии летописца устойчивы: Изяслав Мстиславич (до тех пор, пока он не перестает слушаться бояр), его сын Мстислав и его сводные братья Ростислав Мстиславич Смоленский (не выходивший из воли великого князя) и младший Владимир. Изменение отношения
33 Ипатьевская летопись, стр. 327.
295
кого-либо из современников к Изяславу или Мстиславу сразу (как мы видели на примере Ростислава) влечет за собой и изменение позиции летописца.
Антипатии летописца тоже устойчивы. Это — постоянные враги Изяслава: Юрий Долгорукий, его сын Глеб, всегда приводивший половцев, Святослав Ольгович Северский, Владимир и особенно Изяслав Давыдовичи Черниговские (иногда они были союзниками Изяслава Мстиславича, но ненадежными), Владимир Володаревич Галицкий и ряд других более мелких князей.
Таким образом, вся летопись Петра Бориславича пронизана единством языка и стиля, единой боярской идеологией, единством политических симпатий к Изяславу и его окружению, единым уважительным отношением к Черному Клобуку.
*
Во время княжения в Киеве Изяслава Давыдовича, Юрия Владимировича Долгорукого и Ростислава Мстиславича (1154—1167 гг.) в Киевской летописи, ведшейся уже совершенно другими авторами, появляются короткие заметки о Мстиславе. Они резко делятся на две категории: одни говорят о Мстиславе враждебно, а другие спокойно и доброжелательно; враждебные повествуют о делах Мстислава на Волыни, а доброжелательные — о его приездах в Киев.
В 1155 г. Юрий послал на Мстислава своих вассалов — Юрия Ярославина Туровского, своего зятя Ярослава Осмомысла и Владимира Мстиславича «мачешича» 34. Мстислав был изгнан из Владимира-Волынского, где сел Владимир Мстиславич, ставший отныне лютым врагом Мстислава. В 1156 г. Мстислав напал на обидчика, захватил его жену и мать (мачеху своего отца), которая только что побывала в гостях у венгерского короля, давшего «много имения тещи своей». Мстислав, «всадив я на возы везе я, Лучьску посла», «а дружину его изограби и товар весь отъя, иже бе принесла из Угор Мъстиславляя». Князь, захвативший в плен двух женщин и ограбивший старуху, жену своего деда, представлен здесь не в лучшем виде.
Под 1159 г. подробно и беспристрастно сказано об участии Мстислава в войне против Изяслава Давыдовича. Снова, как и в летописи 1146—1154 гг., перечисляются военные подробности, указываются имена торческих бояр, дается точная география театра военных действий. Очень объективно изложен спор Мстислава с Ростиславом из-за мит
34 Владимир был сводным братом Изяслава от брака Мстислава Великого с новгородской боярышней. От этого же брака был, очевидно, и Ростислав, так как в 1151 г. при перечислении князей названы Вячеслав, Изяслав и брат его Ростислав... и «Володимер брат Ростиславль». Несколько ниже сказано, что Изяслав и Ростислав «отрядиша Володимера брата» своего. Если же Владимир специально определяется как брат Ростислава, то, значит, они — родные братья, в то же время оба они и сводные братья Изяслава. В 1154 г. Ростислав, распоряжаясь имением умершего дяди, «прок имения... приказа Мъстиславли княгини матера своей». Значит,. Ростислав был таким же «мачешичем», как и Владимир.
296
рополита: Мстислав отвергал Константина «зане клял ми отца» и защищал Климента, поставленного в Киеве еще в 1147 г. По своему стилю эта статья вполне сходна с летописью Петра Бориславича.
В 1161 г. снова Мстислав появился под Киевом и снова в летописи оказывается запись о нем, сделанная полностью в стиле Петра Бориславича: перечисление полков, точные маршруты, наименование Черного Клобука, подробности боев южнее Белгорода в бору у озер, перечисление взятых в плен бояр и т. п.
Даже указано имя человека, зарубившего в бою князя Изяслава Давыдовича,— Воиборь Негечевич (очевидно, какой-то торческий боярин); судьба этого черного клобука интересовала летописца, и под 1162 г. он отметил, что во время половецкого нашествия «Въибора убиша, иже бяше Изяслава убил».
Летописец описал третью ссору Мстислава с Ростиславом в 1161 г. и снова не нарушил своего объективного тона:
«Том же лете поеха Изяславичь Мьстислав ис Киева розъгневавъся на стръя своего на Ростислава и много речи въста межи ими. Давыд же без отня повеления еха в Торцьскый, а посадника Мьсти-славля Вышка ем, приведе к Киеву».
Гнев Мстислава, помогавшего Ростиславу победить Давыдовича, оправдан — виноват Давыд, сын Ростислава, проявивший недопустимое своевольство. С этого времени все статьи, близкие по стилю к летописи Петра Бориславича, всегда отмечают неблаговидные поступки Давыда (1176,1185 гг.)
Последняя заметка о Мстиславе из этой промежуточной группы относится к 1163 г.:
«Створи мир с Мьстиславом Ростислав, възвороти все городы Мьсти-славу: Торьскый и Белъгород, а за Трьполь да ему Канев» 35.
Треполь, которым ранее владел Мстислав, был только что отдан Владимиру Мстиславичу, что еще более обострило вражду Мстислава и «ма-чешича».
Заметки о Мстиславе 1159—1163 гг. производят впечатление поздних вставок, включенных при составлении того или иного свода из каких-то хроникальных записей не великокняжеского характера. Частным характером этих записей, вероятно, и объясняется их некоторая настороженность по отношению к Ростиславу и Давыду.
Петр Бориславич определенно не вел великокняжеской летописи Ростислава, но сочувствующие Мстиславу заметки могли принадлежать его руке, если он, допустим, вел в Киеве свои частные записи летописного типа.
❖
Стиль Петра Бориславича во всех его типичных формах появляется на страницах Киевской летописи в 1167 г. одновременно с вокняжением
35 Ипатьевская летопись, стр. 357.
297
в Киеве Мстислава Изяславича. Точно так же, как в 1146 и в 1151 гг., большое внимание уделено всем подробностям подготовки к овладению престолом и юридической правомочности Мстислава. В короткое княжение Мстислава (15 мая 1167 г.— 8 марта 1169 г.) летописца занимают два сюжета, преподнесенных им с прежним блеском и мастерством. Это, во-первых, заговор князей и измена Владимира Мстиславича, с которым Мстислав воевал уже 12 лет, и, во-вторых, победоносный поход 1168 г. на половцев, организованный Мстиславом, когда на Орели и Снепо-роде русские ополонились кощеями и чагами.
Первый комплекс обрисовывает отрицательного героя — Владимира, изменившего своему сюзерену, отрекшегося от своих бояр и пытавшегося поднять торков на великого князя. Этот злодей был по достоинству наказан. Второй комплекс прославляет активную борьбу с половцами и положительный герой там — Мстислав 36.
Однако в этом исключительно ярком и интересном повествовании, построенном по принципу контраста, есть две особенности, которые нарушают его стилистическую и логическую стройность.
Во-первых, панегирическая характеристика Мстислава в дальнейшем снижается рассказом о жадности князя, захватившего ночью, тайком от других, большую добычу, «и сердце их [других князей] не бе право с ним». Во-вторых, удивляет то, что стройный и местами даже поэтический стиль описания похода перебит неуклюжими вставками, сделанными рукой церковника. Как мы знаем, дешевая церковная риторика была совершенно чужда нашему летописцу, упоминавшему бога или честной крест в редчайших случаях.
Сопоставим две речи Мстислава к князьям по поводу необходимости оборонительных походов; одна из них (вторая в хронологическом порядке) совсем не тронута чужой рукой, а первая, открывающая собой годовую статью 1168 г., привлекла внимание редактора-церковника и подверглась дополнительной обработке.
Вторая речь (после похода на Снепород):
«Се, братье, половцем есме много зла створили, веже их поймали есмы, дети их поймали есмы и стада и скот. А тем [половцам] всяко пакостити Гречнику нашему и Залознику. А быхом въшли противу Гречнику! И люба бысть речь всее братье и рекоша ему братья: „Тако буди! Тъ есть нам на честь и всее Руской земли"» 37.
Первая речь (до похода; предполагаемые вставки в тексте выделены курсивом и взяты в скобки):
«Братье! Пожальтеси о Русской земли и о своей отцине и дедине, оже несуть хрестьяны на всяко лето у веже свои, а с нами роту взимаюче, всегда переступаюче. А уже у нас и Гречьский путь изъотимають и Соляный и Залозный. А лепо ны было, братье (възряче на божию помочь и на молитву святое богородици) поискати отець своих и дед своих пути и своей чести — И угодна бысть речь его (преже богу и)
36 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 339, 340.
37 Ипатьевская летопись, стр. 370.
298
всее братье и мужем их. И рекоша ему братья вся: „Бог ти, брате, помози в том (оже ти бог вложил таку мысль в сердце) а нам дай за крестьяны и за Рускую землю головы свое сложити (и к мучени* ком причтеном быти“» 38.
Простота и ясность второй речи (без дополнений) подчеркивают искусственность и даже грамматическую несогласованность вставок в первой речи. Как можно «воззреть» на божью помощь и на молитву? Как может бог помочь в том, что он вложил мысль в сердце? Если исключить все несуразные дополнения, то перед нами будет превосходный зачин летописного повествования о далеком и успешном походе, напоминающий зачин «Слова о полку Игореве».
Как же произошло это вторжение чужеродного материала, испортившего первоначальный текст? Все разъясняется тем, что в судьбу летописи предполагаемого Петра Бориславича здесь вторгается судьба реального киевского боярина Петра Бориславича, холопы которого перепятнали княжеских коней.
Конфликт Мстислава с Бориславичами отразился в резкой цезуре ® летописном тексте 1168 г. Цезура начинается со слов:
«Искони же вселукавый дьявол, не хотяй добра всякому христианину и любви межи братьею: начаста молвити Бориславича Петр и Нестер зле речи на Мьстислава к Давыдове, лжюча. . .» 39
Эту часть летописи Мстислава вел, очевидно, тот церковник, в чьи руки после конфликта попала летопись Петра Бориславича и кто пытался разбавить благочестием его последнюю статью в великокняжеской летописи Мстислава. Мы можем даже назвать имя этого продолжателя и «редактора». В начале похода в Тумаще (ныне с. Старые Безра-дичи) умер брат Мстислава Ярополк; Мстислав поручил игумену Поликарпу и своему духовнику Даниилу похоронить брата. Запись об этом сделана рукой церковника, вставившего точные даты по церковному календарю, которым Петр Бориславич никогда не пользовался: Ярополк умер «месяца марта в седмый день в день четверток середохрестьное недели». Вставка отделена от основного текста фразой: «Мы же на предь-нее възвратимся».
Имя Поликарпа как автора нам уже встречалось годом раньше при описании смерти Ростислава и встретится через два года после разбираемых событий, при описании погребения Владимира Андреевича Дорогобужского, где он говорит от первого лица («поидохом»). По всей вероятности, продолжателем и дополнителем летописи опального боярина стал игумен Поликарп, любивший и подробные церковные даты, и благочестивые сентенции, выраженные без особого литературного мастерства. Автором этой церковной части мог быть и поп Даниил, духовник великого князя, но для нас в данном случае имя второго автора безразлично; важно изменение характера летописи.
138 Там же, стр. 368.
в9 Там же, стр. 370.
299
Совпадение резкой цезуры в великокняжеской летописи Мстислава' с опалой Петра Бориславича в 1168 г. является наиболее надежным доказательством авторства Петра Бориславича, описавшего первую часть княжения Мстислава 40.
*
После разрыва вассальных отношений Петра Бориславича по отношению к Мстиславу летом 1168 г. до смерти Мстислава 19 августа 1170 г. в Киевской летописи есть семь записей о Мстиславе:
1. Конфликт Мстислава с Владимиром Андреевичем Дорогобужским 1168 г.
2. Изгнание Мстислава из Киева коалицией одиннадцати князей: в 1169 г.
3. Война Мстислава с Владимиром Дорогобужским 1169—1170 гг. (?)
4. Поход Мстислава на Киев (начало) 1170 г.
5. Поход Мстислава на Киев (продолжение).
6. Отступление Мстислава из Киева 13 апреля 1170 г.
7. Смерть Мстислава 19 августа 1170 г.
Во всех этих заметках (кроме последней) ощущается хорошо знакомый нам стиль Петра Бориславича: сжатое деловое изложение без церковных словес, подробное освещение военной и географической стороны событий, перечисление князей и бояр (вплоть до дворского и тиуна), упоминание «ряда» с князьями и киянами и т. п.
Однако тон записей о Мстиславе уже совершенно иной, чем в 1167—1168 гг. Здесь нет ни почтительности, ни благожелательности, сквозящих в статьях Петра Бориславича, написанных до ссоры. Если ранее о вокняжении Мстислава говорилось так:
«Вниде Мьстислав в град месяца мая в 15 день и седе на столе Ярославля и отца своего и дед своих...», то теперь летописец не только не вспоминал такого далекого предка, как Ярослав Мудрый, но вообще ограничился кратчайшей формулой:
«И вшед в Киев, взем ряды с братьею. . .»
Все это очень естественно, если признать автором заметок того же Петра, Бориславича. Он сохранял спокойный объективный тон, не прибегал к таким колоритным персонажам, как дьявол или бес, но и не делал никаких усилий для прославления обидевшего его князя, сохраняя, впрочем, интерес к нему.
Заметки о Мстиславе расчленены вставками Поликарпа, который, очевидно, оставался главным лицом в киевском летописании до 1171 г. Первая и третья заметки по нашей нумерации представляют собой единый, рассказ, но они раздвинуты описанием взятия Киева (составленным из текстов Петра, Поликарпа и, может быть, Моисея). Четвертая и пятая записи являются сплошным единым рассказом о походе Мстислава на Киев, но сюда вклинилось продолжение рассказа Поликарпа о погребении
40 См.: Б. А. Рыбаков. Древняя Русь. . ., стр. 340.
300
Владимира Дорогобужского. Пятая и шестая записи ничем не разделены, .но здесь явно ощущается значительный пропуск — нам осталось неизвестным, кто и когда напал на княжащего в Киеве Мстислава; в тексте уцелел лишь конец статьи.
Расположение статей в Ипатьевской летописи таково:
3. Война Мстислава с Вла-
димиром Дорогобужским.
Погребение Влад. Анд. Дорогобужского (Поликарп, начало).
Владимир Мстиславич у Дорогобужа.
4. Поход Мстислава на
Киев (начало).
Погребение Влад. Анд. (Поликарп, конец).
5. Поход Мстислава
на Киев (конец).
6. Отступление из Киева (без начала).
Из рассмотрения всей совокупности разных статей складывается следующее впечатление: заметки, приписываемые Петру Бориславичу, очевидно, прошли через руки Поликарпа (местами «Черный Клобук» заменен «Берендеями») и попали в его свод 1171 г., но, как уже выяснено выше, последние разделы этого свода видоизменялись, перекраивались и неизбежно пополнялись ошибками как в хронологии, так и в последовательности отдельных частей. Вспомним, что именно сюда вклинилась «цесарская» летопись Андрея Боголюбского, ведшаяся при Десятинной церкви. Отдельные нарушения текста могли произойти и тогда, когда свод Поликарпа был привлечен Моисеем в 1198 г.
Если остановиться на мысли, что комплекс статей о Мстиславе принадлежит его прежнему летописцу, хорошо знавшему и его бояр (Дмитр Хоробрый, Олекса дворский, Сбыслав Жирославич, Иван Творимирич, Род, посадник Паук), и его домениальные волынские дела, то для нас представят интерес еще две темы, встреченные в соседних заметках и очень близкие по своей форме к заметкам о Мстиславе. Одна из них — это отрицательные черты нового великого князя Глеба Юрьевича (обман Владимира Дорогобужского, привод Кончака в Киев, расправа с Васильком Ярополчичем за нападение на половцев). Коснуться этой темы мы сможем только после ознакомления с татищевскими данными о родстве Петра Бориславича с епископом Федором, казненным по санкции Глеба.
Вторая тема нам уже знакома — это активная нелюбовь летописца Петра Бориславича к вероломному, заносчивому «мачешичу» Владимиру Мстиславичу. Блестящий памфлет на князя, покинутого боярами и обстрелянного берендеями, не мог быть продиктован только интересами Мстислава; летописец внес и от себя большое чувство антипатии, может
301
быть из-за того, что Владимир так спокойно расстался со своими боярами: «възрев на децскы — а се будуть мои бояре!»
В рассматриваемом нами сейчас разделе Киевской летописи заметка о Владимире Мстиславиче примыкает к началу рассказа о смерти и погребении Владимира Андреевича Дорогобужского в начале 1170 г.:
«Володимир же Мьстиславичь бе в Полонем. Слышав же, оже Андреевичи Володимир умерл и иде к Дорогобужю. Дружина же Андреевича не пустиша его в город. Он же посла к Славнови и к дружине рече: „Целую к вама крест и к княгини вашей, якоже ми на вас не позрети лихом, ни на ятровь свою, ни на села ее, ни на ино ничтоже“. И целова крест к нима и вниде в град и переступи крестьное целование съзаутрья — так бо бяше к всей братьи своей верътлив, не управливаше к ним хрестъного целования. И уклонися на имение и на села и на стада Андреевича и погна княгиню из города. Она же вземши князя [гроб-с телом] иде на Вручий Вышегороду» 41.
Год спустя в Киевской летописи появились заметки о вокняжения Владимира Мстиславича в Киеве, но они непохожи на обычные записи такого рода. Здесь не только нет упоминания отчего и деднего стола или толпы умиленных киевлян во главе с духовенством, здесь рассказывается о том, что и на киевский-то стол Владимир пробрался «утаився» и «преступив крест».
Как мы помним, смерть Владимира Мстиславича 10 мая 1171 г. отмечена такой злобной эпитафией, с которой может спорить лишь запись о смерти Святополка Окаянного:
«И бысть седенья его всего Киеве 4 месяце. Се же много подъя беды, бегая передо Мьстиславом ово в Галичь, ово в Угры, ово в Рязань, ово в Половцих за свою вину, занеже не устояше в крестном целованъи, всегда же и того гоняше» 42.
Здесь мы видим прямое напоминание событий 1167 г., когда Мстислав-после судебного разбирательства упрекал Владимира в клятвопреступлении: «Брате! Хрест еси целовал, а и еще ти ни уста осхла...»
После смерти Владимира вражда летописца перешла на его сына Мстислава Трепольского. Его предательство отмечено в 1176 г., когда он открыл ворота Ольговичам, его трусость засвидетельствована в 1181 г., когда он побежал, не разобравшись в обстановке. Летописец Рюрика (па нашему предположению — тот же Петр Бориславич) подробно говорит о мужестве бояр (в том числе бывшего боярина Мстислава — Сдеслава Жирославича) и воеводы Лазаря. Всю летописную статью он завершает порицанием сына Владимира Мстиславича как за отдачу Треполя в 1176г., так и за бегство («Олговичем и Половцемь добро творя») в 1181 г.
Эта устойчивая антипатия к «мачешичу» и его сыну хотя и не имеет сама по себе доказательной силы, но все же связывает летописание Мстислава с летописанием Рюрика 1180-х годов и с промежуточными невеликокняжескими записями 1170-х годов.
41 Ипатьевская летопись, стр. 374.
42 Там же, стр. 386—387.
302
В разобранных выше заметках о Мстиславе и его врагах нас может остановить от приурочения их к Петру Бориславичу известная нам ссора Бориславичей с князем из-за коней и передача Давыду Ростиславичу Петром и Нестором Бориславичами тайных замыслов Мстислава. Но мы должны учесть, во-первых, прослеженное нами изменение тона записей, а во-вторых, то, что новые друзья Бориславичей, вроде Глеба Юрьевича, сына Долгорукого, очень скоро стали их врагами. А это могло изменить и взаимоотношения между Бориславичами и Мстиславом — у них оказались общие враги.
Одним из сложных вопросов является выяснейие времени и способа проникновения выявленных нами частных, не связанных ни с каким великим князем записей в киевскую официальную летопись Моисея Выду-бицкого.
То, что великокняжеская летопись Мстислава, ведшаяся Петром Бориславичем до ссоры с князем, прошла через редакторские руки Поликарпа или кого-либо еще, не вызывает сомнений. Но точно так же не вызывает сомнений и то, что Петр Бориславич в своей последующей летописно-редакторской работе в 1180-е годы не воспользовался сводом Поликарпа, так как иначе он устранил бы весь позорящий его рассказ о краже коней и о доносе, обильно сдобренный упоминаниями бога и божьей правды на стороне Мстислава и беса со вселукавым дьяволом на стороне Бориславичей.
Частные киевско-дорогобужские заметки о Мстиславе и «мачешиче», продолжавшие в ином тоне прежние две темы великокняжеского летописания 1167—1168 гг., могли быть включены в свой свод Моисеем после 1196 г., когда он включал в него свод Поликарпа 1171 г. Тогда и могла произойти отмеченная выше путаница: статьи Петра Бориславича разделены статьями Поликарпа, а единый, несомненно целостный рассказ самого Поликарпа о погребальном шествии с телом Владимира Дорогобужского оказался расчлененным вклинившимся текстом Петра Бориславича о походе Мстислава на Киев в 1170 г. Получение Моисеем частных, личных записей Петра Бориславича нас не должно удивлять, так как оба они были единомышленниками, оба служили своим пером одному и тому же князю более двух десятков лет.
❖
Последние летописные записи о Бориславичах подвели нас к новым лицам— Давыду и Рюрику Ростиславичам, двоюродным братьям Мстислава. Бориславичи обратились со своим предупреждением к Давыду. Мы уже выяснили, что считать их слова доносом или клеветой никак нельзя, хотя Поликарп (или поп Даниил) и говорил, что «и бес того не замыслить, еже зол человек замыслить». Ростиславичи сговаривались против Мстислава еще до его вокняжения, о чем Мстислав знал от своих «приятелей». После похода 1168 г. «сердце их не бе право с ним» и скоро они «на-чашася снашивати речьми братья вси на Мьстислава и тако утвердив-шеся крестом братья». А уже весной 1169 г. Ростиславичи, нарушив при
303
сягу великому князю, с оружием в руках изгоняли Мстислава из столицы. Следовательно, в словах Бориславичей отражались реальные отношения между князьями.
После судебного разбирательства имена Петра и Нестора остались в тайне — Давыд их тогда не выдал. Но, как уже говорилось, в конце концов имена Бориславичей летописец узнал, очевидно, от Давыда. Это не могло способствовать продолжению хороших отношений с Давыдом. В условиях начала 1170-х годов самым естественным для Петра Бориславича был путь сближения с Рюриком Ростиславичем, в «приятелях» которого он уже состоял ранее.
Летописные фрагменты 1170-х годов и большая летопись 1180-х годов, завершенная сводом 1190 г., убеждают нас в том, что тот летописец, которого мы связали с именем Петра Бориславича, стал летописцем Рюрика и вел его великокняжескую летопись, необычайно сходную с летописью его дяди Изяслава и двоюродного брата Мстислава.
Первые признаки ведения летописи Рюрика Петром Бориславичем мы находим в 1173 г., когда над частью киевского боярства нависла угроза выдачи их на расправу Андрею Боголюбскому. Бояре эти поименованы: Григорий Хотович (очевидно, тысяцкий Глеба Юрьевича), Степанец и Олекса Святословец. Бояре обвинялись в том, что они отравили (в январе 1171 г.) князя Глеба Юрьевича. Обращаясь к Ростиславичам, под покровительством которых находились бояре, Андрей Юрьевич определил их не только как убийц его брата, но и как лиц, опасных для всех князей вообще: «...а то суть ворозе всим нам». Очевидно, Григорий Хотович и его товарищи принадлежали к тем высшим боярским кругам «смыслен-ных», которые противостояли крутому режиму суздальских завоевателей Киева.
Петр Бориславич в 1168 г. упоминал Константина Хотовича, попавшего в плен к половцам; не подлежит сомнению, что это брат Григория, так как отчество Хотович (торческое?) слишком редкостное.
Ростиславичи, вставшие на защиту Григория Хотовича, пользуются симпатией летописца. Военный захват Киева изображен так:
«Князь же Рюрик, сын Ростиславль, вниде в Кыев славою великою и честью и седе на столе отець своих и дед своих» 43.
В записях о борьбе Ростиславичей с Андреем сказывается редакторская рука Моисея, насытившего текст церковными выражениями и резкостями в адрес Андрея.
После значительного массива суздальско-черниговских известий 1174— 1175 гг., вклинившихся в Киевскую летопись при посредстве свода 1179г., мы снова видим фрагменты той летописи, которую можно возвести к Петру Бориславичу. События 1176 г., когда Давыд Ростиславич пропустил по оплошности половцев на Русь, и последовавшая затем смена великого князя описаны, по всей вероятности, Петром Бориславичем (объективность изложения, интерес к боярам, упоминание Черных Клобуков, нелюбовь
43 Ипатьевская летопись, стр. 388.
304
к сыну Владимира Мстиславича — все это черты, сближающие с Петром Бориславичем).
Начиная с событий 1180—1181 гг. идет рассмотренная выше летопись Рюрика, возобновленная как великокняжеская, по всей вероятности, в 1183 г., когда оба соправителя — Святослав и Рюрик, забыв старые обиды, «живяста у любви и свтъством обуемшеся».
Тот анонимный летописец, которого мы постоянно называем «основным летописцем Рюрика Ростиславича» (вторым был игумен Моисей), теперь с достаточной долей вероятия может быть отождествлен с Петром Бориславичем. В общий итог длительной летописной деятельности Петра Бориславича мы должны включить не только интереснейшую великокняжескую летопись Изяслава Мстиславича, но и Киевский свод двух соправителей 1190 г., составленный при участии галицкого книжника, и великокняжескую хронику 1190—1196 гг., ведшуюся в княжение Рюрика.
По-настоящему летописцем собственно Рюрика он стал только после 1191 г., когда все резче обозначалось соперничество и «нелюбье» дуумвиров, а свод 1190 г. отразил еще в полной мере симпатии киевского боярства и к Святославу, и к Рюрику, а за пределами Киева — к Игорю Святославичу.
Дошедшее до нас летописное наследие того летописца, которого со значительной степенью вероятия можно считать киевским боярином Петром Бориславичем, очень велико, хотя местами от него сохранились лишь фрагменты. При всей условности выделения статей одного автора из сложного по составу и недоброкачественного по своей сохранности ( особенно в 1170-е годы) летописного свода 1198 г. попытаемся все же дать диаграммное представление о летописном творчестве Петра Бориславича (см. стр. 306). В качестве единицы измерения взяты строки издания Ипатьевской летописи 1871 г. В подсчет вошли и те куски летописи Петра Бориславича, которые были использованы его предполагаемым помощником Галичанином.
При взгляде на диаграмму четко выделяются два массива великокняжеских летописей: 8 лет княжения Изяслава Мстиславича (давшие 2274 строки летописного текста Петра Бориславича) и 16 лет княжения Рюрика Ростиславича (987 строк плюс 160 строк Галичанина). Великокняжеская летопись Мстислава Изяславича отразилась в 177 строках. В подсчет вошли и 74 грамоты, включенные автором в текст летописи (62 за время 1146—1154 гг. и 12 за 1194—1196 гг.)
Промежуточные заметки о Мстиславе, Владимире «мачешиче» и его сыне, о Ярославе Изяславиче обычно невелики по размеру, но все вместе дают 460 строк. Во всех разделах есть не более сотни строк, отнесение которых к нашему автору не очень надежно.
Все летописные статьи, автором которых можно считать Петра Бориславича, содержат около 3890 строк. Для сравнения можно привести такие
2Q Б. А. Рыбаков
305
цифры: «Повесть о походе Игоря в 1185 г.» содержит 230 строк, а «Повесть об убиении Андрея Боголюбского» — 260 строк.
Всего в Ипатьевской летописи с 1146 по 1196 г. содержится около 7680 строк; следовательно, творчество Петра Бориславича, составляющее половину всей этой части свода 1198 г., равняется сумме статей всех остальных летописцев, использованных Моисеем: Поликарпа, Кузьмища Киянина, Галичанина, летописца Святослава Всеволодича, самого Моисея.
Естественно, что такой яркий, талантливый и плодовитый автор должен быть объектом самого пристального внимания и глубокого изучения.
306
Формирование летописи «Мстиславова племени»
Соединив разрозненные части единой некогда летописи потомков Мстислава Великого, официальные великокняжеские разделы которой сохранились в своде 1198 г., а более субъективные литературные записи — в одной из рукописей татищевской библиотеки, мы оказываемся перед интереснейшим историческим трудом XII в., далеко опередившим все современные ему хроники.
В отличие от большинства летописцев того времени, этот автор, как уже говорилось, был далек от церкви. В его ясном и точном языке не было церковной витиеватости, в его философии отсутствовал провиденциализм. Светский писатель, полководец и дипломат, он обладал еще одной чертой, выгодно выделявшей его из общей массы средневековых летописцев,— он выражал свои, а не княжеские мысли, он не был придворным подневольным летописцем и мог временами, не нарушая феодальной верности, подняться до мудрого осуждения торопливых и необдуманных действий своего князя.
Чем же являлась летопись Петра Бориславича (удобнее пользоваться этим условным именем), если она не была ни монастырской, ни придворной, хроникой? Мало сказать, что это была летопись определенной княжеской ветви; нужно определить, почему этот, независимый в своих суждениях историк служил своим пером именно «Мстиславову племени». Во всех разделах его труда на самом видном месте стоит киевское боярство, то «вабящее» князей на престол, то изгоняющее их из Киева. Автор называет по имени и отчеству многие десятки бояр, отмечая их должности (воевода, посадник, дворский, тысяцкий) и их вассальную принадлежность тому или иному князю. Некоторые бояре на протяжении десятков лет служили одному князю (Рагуйла Добрынин, 1147—1167 гг.), другие переходили из одного княжества в другое (Жирослав Иванкович в 1146 г. был посадником Вячеслава в Турове, а к 1158 г. оказался боярином Святослава Ольговича Черниговского).
Но для большинства киевских бояр характерна прочная связь с Киевом, Киевской землей. Князья менялись, бояре оставались; летописные данные о боярах-киянах таковы:
Иван Войтишич, 1127 г. — боярин Мстислава Владимировича
1139—1146 — Всеволода Ольговича
1146 — Игоря Ольговича
1146 — Изяслава Мстиславича
Лазарь Саковский, 1142 — боярин Всеволода Ольговича
1146 —1 Игоря
1146 — тысяцкий Изяслава Мстиславича
1181 — воевода Рюрика Ростиславича
Петр Бориславич, 1152 — боярин Изяслава Мстиславича
до 1168 — Мстислава Изяславича
1169 — тысяцкий Глеба Юрьевича
Сднслав Жирославич 1169 — боярин Мстислава Изяславича
1181 — Рюрика Ростиславича
1193 — Мстислава Мстиславича Удалого
Григорий Хотович, 1169 — тысяцкий Глеба Юрьевича
1170 — коммендант Ростиславичей
1171 — дворский Мстислава Изяславича
Олекса (Святословец), 1171 — коммендант Ростиславичей
20’
307
У нас достаточно данных, чтобы утверждать, что великие князья менялись не столько в результате усобиц, сколько в итоге боярских замыслов, и приведенную выше фразу следует изменить так: бояре оставались в Киеве, меняя князей.
Первым боярским князем в Киеве, избранным боярством вопреки династическому старшинству, но в силу своих многолетних действий против половцев, был Владимир Мономах. Переход киевского престола к его сыну Мстиславу не был результатом ни волеизъявления умиравшего монарха, ни действия какого-либо обычая — ведь сам Владимир, управлявший делами Руси в годы болезни своего отца, не сумел остаться на отнем золотом столе, так как, очевидно, раздражил киевскую знать «творимыми вирами» и «продажами». Боярство предпочло тогда слабого и, как казалось, покорного Святополка Изяславича.
Вокняжение в 1125 г. сына Мономаха (тоже управлявшего делами с 1117 г.) означало то, что киевские вельможи сочли Мстислава достойным преемником своего хитроумного и воинственного отца. Короткое княжение Мстислава ознаменовано присоединением Полоцка, сильным давлением на Новгород и, самое главное, разгромом половцев во всех прилегающих к Руси степях, не только на Дону, но и далее на восток, чуть ли не до Урала.
Добрый и «благоумный» Ярополк не смог удержать огромную империю Мстислава. Едва успел он вызвать своего племянника Всеволода из Новгорода для того, чтобы тот держал стратегически важный Переяславль, как в тот же день «до обеда выгна и [Всеволода] Юрьи, стрый его и седе в нем 8 дний». «И раздьрася вся земля Русьская», как сказал новгородский летописец.
Вскоре начал свои яростные атаки на Киев Всеволод Ольгович Черниговский. Когда Ярополк умер, Всеволод внезапно захватил Вышгород, запалил окраины Киева и силой взял столицу. Вот тут-то летописец и вспомнил Мстислава, «много поту утершего» за Русскую землю...
За шесть лет княжения Всеволода вполне созрел боярский заговор против Ольговичей: «Яко вы [Ольговичи] начали есте перво нас губити». Поэтому когда скончался этот князь-разбойник, печально известный киевлянам с давних пор, то «едва кто по нем, кроме баб любимых, заплакал... но при том более еще тягости от Игоря, ведая его нрав свирепый и гордый опасались». И хотя киевляне заставили Игоря присягнуть им на всей их, киевлян, воле, но дни нового князя из Ольговичей были сочтены. Киевскому боярству нужен был князь более сильный и решительный, чем Ярополк, но менее хищный и вероломный, чем Юрий Долгорукий или породнившиеся с половцами Ольговичи.
В боярском заговоре, приведшем к смене династии, участвовали крупнейшие киевские бояре: Иван Войтишич, служивший еще Мстиславу Великому, тысяцкий Улеб, Лазарь Саковский (связанный с Черным Клобуком), Василь Полочанин и Мирослав Хиличь внук. Они пригласили сына Мстислава — Изяслава, помогли ему одержать победу и служили потом избранному ими князю; Лазарь вскоре стал тысяцким. Так родилась связь киевского боярства с «Мстиславовым племенем», не прерывавшаяся до 1203 г.
308
В 1151 г. в условиях новых атак на Киев, на этот раз со стороны Юрия Долгорукого, киевское боярство предложило остроумнейший выход из положения, объединив в своеобразном дуумвирате своего любимца Изяслава Мстиславича со старейшим представителем другой княжеской ветви — нелепым и беспомощным Вячеславом, единственное достоинство которого заключалось в том, что он, как старший брат, мог сказать Юрию: «... яз тебе старей есмь не малом, но многом: аз уже бородат, а ты ся еси родил...» Система дуумвирата, изобретенного киевской знатью, просуществовала до 1194 г.
Киевскому боярству пришлось покориться Всеволоду Ольговичу, трижды покориться Юрию Долгорукому и однажды — грозному сыну Юрия, Андрею. Но каждый раз это было подчинением превосходящим силам (нередко половецким), и каждый раз бояре, фактические хозяева своего города, начинали организовывать внутреннее противодействие незваному гостю. Когда Изяслав появлялся под стенами Киева, кияне прогоняли Юрия и открывали ворота представителю «Мстиславова племени». Когда же Изяслава не стало, а Юрий «в веселиях» распоряжался Киевом, бояре нашли новый способ борьбы: после одного из таких веселий у ос-менника Петрилы великий князь «на ночь разболеся» и через пять дней освободил киевлян от себя, а киевляне ограбили и избили суздальскую дружину Юрия.
Когда Андрею Боголюбскому удалось подчинить себе Киев и поставить там своим наместником брата Глеба, киевское боярство терпело это самовластие очень недолго: менее чем через два года группа бояр отравила Глеба Юрьевича. В эту группу входили крупнейшие вельможи Киева: тысяцкий Глеба Юрьевича Григорий Хотович, бывший дворский Мстислава Изяславича Олекса Святословец и др. Самое интересное то, что и князья Ростиславичи, и их летописец взяли под защиту бояр-заговорщиков, из-за которых Андрей послал новые войска на Киев. С начала 1170-х годов киевское боярство стало поддерживать и выдвигать внуков Мстислава — Смоленских Ростиславичей Романа и Рюрика, добавив в систему дуумвирата с 1176 г. представителя могущественных Ольговичей — Святослава Всеволодича. В результате этой системы двадцать лет были прожиты без усобиц, пока сын Долгорукого — Всеволод Большое Гнездо не вспомнил о старых отцовских притязаниях.
Летопись киевского боярства очень точно отразила все этапы боярской политики: борьбу с Андреем из-за убийства Глеба боярами, приглашение в Киев в качестве старшего соправителя Святослава, побежденного своим соперником Рюриком, и в последние годы жизни летописца — борьбу со Всеволодом, описанную им совершенно так же, с теми же приемами документирования, как он описывал борьбу за Киев в середине столетия.
Защита интересов «Мстиславова племени» была для киевского боярства защитой своих собственных интересов. Киевляне никогда не проявляли беззаветной верности потомкам Мстислава. Они просто считали эту княжескую ветвь наиболее приемлемой для себя, но иногда говорили довольно откровенно:
309
«А ныне, ать не возмут нас на полон — поедита в свои волости». (Ипатьевская летопись, 1149 г.)
«Ты нашь, князь, коли силен будеши [говорили Черные Клобуки Изяславу], а мы — с тобою.
А ныне не твое веремя, поеди прочь!» (Ипатьевская летопись, 1150 г.) Последнюю фразу произносят не киевские бояре, а торческие ханы, но характерно то, что летописец Изяслава счел нужным эту циничную и дерзкую фразу поместить на страницах своей великокняжеской летописи. Этот же автор, Петр Бориславич, подробно и дружественно показал, как Изяслав набрал новые войска, стал силен и как кияне, «услышавше Изяслава, изидоша противу ему с радостью». Возможно даже, что летописец сопровождал Изяслава в его форсированном марше на Киев.
Само понятие «Мстиславова племени» было выборочным, а не абсолютным. Боярство не поддержало младшего сына Мстислава Великого — Владимира «мачешича», и тот совершил недопустимый с боярских позиций поступок. Воззрев на «детских», он самонадеянно заявил: «... а се будуть мои бояре!». Как мы помним, боярский летописец не пожалел красок для изображения мытарств и бед этого недостойного представителя «Мстиславова племени». Когда же Владимиру Мстиславичу (при поддержке Давыда) удалось стать великим князем Киевским, то этот князь в расцвете сил (ему было всего 40 лет) подозрительно быстро умер. На масленицу он въехал в Киев, а уже на русальной неделе ему «бысть болезнь крепка» и он умер, сопровожденный гневной эпитафией нашего не слишком кроткого боярина-летописца.
Все известное нам приводит к мысли, что как выбор «Мстиславова племени» в качестве наиболее желательных киевских князей, так и выдвижение на первое место летописи великих князей «Мстиславова племени» прочно связаны с традиционной политикой киевского боярства в XII в.
То, что крупнейшее историческое произведение второй половины XII в. посвящено делам князей «Мстиславова племени», не является случайностью. Не случайно и то, что в нем так ярко проступает защита интересов крупного киевского боярства, нуждавшегося в обороне Руси от половцев и в выборе таких князей, которые, думая о «строе земельном», воспринимали бы советы боярской думы. Не удивительно и то, что вел эту летопись один из представителей киевской знати, вассал сына и внуков Мстислава, насытивший свой первоначальный вариант летописи многочисленными речами мудрых вельмож в боярской думе.
*
Летопись «Мстиславова племени» началась, по всей вероятности, со времени вступления на киевский престол Изяслава Мстиславича. В пользу этого говорят ретроспективные статьи 1130—1140-х годов, обосновывающие династические права Изяслава на Киев в противовес Ольговичам, представителям старшей княжеской ветви. Рубежом между хроникальной и ретроспективной частями исторического труда Петра Бориславича следует считать 1146 г.
310
Необходимость создания новой Киевской летописи диктовалась небывалой сложностью обстановки в 1146 и в 1147 гг., особенно после убийства киевлянами Игоря Ольговича на дворе великого князя. Сам Изяслав прекрасно понимал, что ему «порока [порицания] всякого от людей не уйти», так как все будут говорить: «Изяслав велел убити!» А враждебный летописец Святослава Ольговича (Поликарп) записал такое обращение своего князя к Юрию Долгорукому: «Брате! То нам ворог всим Изяслав— брата нашего убил!»
Киевскому боярству, призвавшему Изяслава для борьбы с Ольгови-чами, нужно было обосновать свой выбор, показать реальные злодеяния Ольговичей и преимущества Мстиславичей. Для этого необходимо было создать новую летопись, щедро снабженную подлинными документами и освещающую киевскую историю с позиций избранника киевлян. Летописцем Изяслава Мстиславича стал, как можно предполагать, молодой сын киевского боярина Борислава, жившего у западных ворот Киева по соседству с княжескими дворами.
Первой задачей великокняжеского летописца Петра Бориславича было описание вокняжения Изяслава в Киеве. Бежавший из Киева летописец Ольговичей Поликарп представил все события как заговор двоедушных киевских вельмож, вдохновленных на измену злокозненным дьяволом. Петр Бориславич сумел изобразить захват Киева Изяславом как всенародное избрание:
1. «И не угоден бысть кияном Игорь и послашася к Переяславлю к Изяславу, рекуче: „Поиде княже к нам; хочем тебе**».
2. «Изяслав же се слышав и съвъкупи воя своя, поиде на нь [на Игоря] ис Переяславля, взем молитву у святого Михаила, у епископа Ефимья».
3. «И переиде Днепр у Заруба и ту прислашася к нему Чернии Кло-буци и все Поросье и рекоша ему: „Ты — нашъ князь, а Олговичь не хочем; а поеди вборзе, а мы с тобою!**».
4. «И поиде Изяслав к Дерновуму^и ту совокупишася вси Клобуци и Поршане. Том же месте прислашась к нему Белогородьци и Василевци тако же рекуче: „Поиди! Ты — наш князь, а Олговичевъ не хочем!**».
5. «Том месте приехаша от Киян мужи, нарекуче: „Ты — нашъ князь! Поеди! Олговичев не хочем быти акы в задничи [не хотим быть имуществом, передаваемым по наследству]. Кде узрим стяг твой ту и мы с тобою готовы есмь!**» (Ипатьевская летопись, 1146 г.)
Летопцсец великолепно использовал прием ретардации, развивая, кроме того, в каждом новом пункте новую мысль: сначала предложение киян в общей форме, потом благословение у епископа, затем выражение воли важнейшего военного резерва Руси — Черных Клобуков. Приглашение в Киев сопровождается отказом киян от Ольговичей. Далее летописец говорит о том, что к Изяславу (находившемуся около Канева) прибывают посольства и с юга (с берегов Роси), и с севера, с другого конца Перепе-това Поля, с последнего оборонительного рубежа — из Белгорода и Василева. Наконец, приехали киевские бояре, возмущенные тем, что Ольговичи передают их по наследству от брата к брату. Бояре сказали самое
311
главное: как только мы увидим твои знамена, мы перейдем на твою сторону.
Из летописи Поликарпа мы знаем, что киевляне сдержали свое слово, и перед самым боем у стен Киева «видив Игорь и вси его вой, оже Кияне, пославшеся и пояша у Изяслава тысячкого и со стягом...»
С первых же шагов летописец зарекомендовал себя мастером изображать факты и воздействовать подбором фактов на симпатии читателей.
Факт приглашения Мстислава можно было бы изложить в одной фразе: «Позван был Изяслав всею Русскою землею», но наш автор не побоялся четырехкратного повторения и дал широкую и яркую картину посольств и войск, скачущих со всех концов к лагерю Изяслава.
*
Дальнейшая летописная работа Петра Бориславича шла в двух направлениях: во-первых, он вел хронику бурных и необычных событий. 1146—1147 гг., а во-вторых, вероятно в эти же годы, принялся за историческую, ретроспективную часть своего труда. Ведь изощренная защита прав Изяслава на престол, обнаруженная нами в этой исторической части, имела смысл только тогда, когда эти права кто-то мог оспаривать, т. е. до той поры, пока был жив великий князь Киевский Игорь Ольгович, побежденный, арестованный, постриженный в монахи, но юридически продолжавший оставаться тем великим князем, которому в начале августа 1146 г. киевляне принесли присягу.
Представить себе этот исторический труд во всем объеме нам нелегко. Раскольничья летопись Татищева несомненно открывалась «Повестью временных лет» Нестора \ но возводить все отличия татищевского изложения «Повести» (кроме оговоренных ссылками) к Раскольничьей рукописи мы не имеем оснований. Наше внимание должна привлечь только последняя часть, посвященная соперничеству Мономаха и Свято-полка в 1093—1113 гг., к сожалению лишенная татищевских ссылок на рукописи. Здесь в эпизодах борьбы Мстислава Великого с Олегом Святославичем, родоначальником Ольговичей, разбросано много похвал Мстиславу и порицаний Олегу в 1096 г., накануне Любечского съезда (т. II, стр. 104—109).
Кто-то из древних летописцев вспомнил об этой борьбе 1096 г. при вокняжении Мстислава в 1125 г.: «Мстислав еще юн сый и бися на Ко-локше с Олгом Святославичем... и одоле ему Мстислав и прогна его во Тмутаракань...»1 2 Из татищевских дополнений к рассказу о событиях 1096 г. представляет интерес «речь» Мстислава к новгородцам:
«Мстислав, познав намерение Ольгово [овладеть Новгородом], созвав знатнейших новогородцев, объявил им все разсуждая, если Ольга так
1 Татищев, т. I, стр. 123; т. II, прим. 60, 61, 96, 124, 135, 220, 274 (далее для удобства ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы).
2 Никоновская летопись, ПСРЛ, т. IX, стр. 153. Татищев ошибочно поместил рассказ о битве на Колокше под 1113 г.
312
властолюбивого и свирепого допустить в Новгород, то уже они конечно принуждены будут, потеряв свои преждние вольности поступать по его единому хотению и требовал на то их совета, говоря: „Если они силою не хотят Ольгу предъуспеть и ему [Мстиславу] помочь учинить, то он принужден, не ожидая Ольга ближе, их оставить и с честию к отцу отъехать
Новгородцы, ученя великий совет, объявили речь Мстиславлю всенародно, где без всякого прекословия все согласились собрать войско сколько много возможно, идти и силою выгнать Ольга из владения Владимирова и его детей...» (т. II, стр. 107).
В дальнейшем изложении много раз встретится этот мотив верности Новгорода детям Владимира и Мстислава. Вполне возможно, что Петр Бориславич, включая в свою летопись «Повесть временных лет», сделал в ее последней части несколько дополнений о вражде двух родоначальников княжеских ветвей — Мстислава и Олега. Сделано это было, разумеется, с позиций Мстислава.
Где-то за пределами «Повести временных лет», во втором или третьем десятилетии XII в., начиналась, как мы видели выше, ретроспективная часть летописи «Мстиславова племени». Определить ее начало сравнительно легко. События за время великого княжения Владимира Мономаха описывались, по всей вероятности, несколькими летописцами. Один из них вел краткую хронику военных и семейных дел русских князей, другой, судя по стилю церковник, подробно описывал некоторые события: празднование столетия смерти Бориса и Глеба в 1115 г., осаду города Владимира «Ярославцем» Святополчичем в 1123 г. и др. Возможно, что этот второй автор был летописцем младшего сына Мономаха Андрея Доброго, писавшим в 1120-е и 1130-е годы особую летопись, в которой после смерти могущественного Мстислава отстаивал интересы «Володимиричей», теснимых Ольговичами3.
Великокняжеская летопись Мстислава Великого была (за одним исключением) однотипна с краткой хроникой его отца и не отличалась особой выразительностью. Татищевские известия за годы 1113—1127 содержат интересные и красочные дополнения к известным нам летописным данным, по они очень фрагментарны и определить их происхождение трудно. Одни из них могли восходить к той же летописи Андрея Доброго, княжившего на Волыни (о Ярославце, о пленении и выкупе Володаря и пр.), другие были почерпнуты из каких-то киевских дворцовых полубылин (подвиги Фомы Ратиборича, брата Ольбега, возможного прототипа образа Алеши Поповича). Вполне возможно, что весь этот разнородный материал, почерпнутый из разных источников первой трети XII в. (вплоть до устных), входил в летопись Петра Бориславича как заполнение пробела между «Повестью временных лет» и его собственным повествованием о делах Изяслава Мстиславича. Однако эти фрагменты не были авторским творчеством нашего летописца и не составили целостного рассказа. В них мы замечаем только стремление пополнить краткую хронику отца и деда
3 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь. . ., стр. 306.
5/5
Изяслава двумя группами сведений: теми, которые шли на пользу памяти этих князей, и сведениями о западнорусских землях, где впоследствии оказался волынский домен Изяслава.
Решение задачи о начале авторского текста Петра Бориславича (не касаясь отдельных редакционных вставок) связано с упомянутым исключением в лаконичной хронике Мстислава. Этим исключением было подробное и яркое освещение событий, связанных с Полоцком, завершившихся вокняжением в нем Изяслава Мстиславича в 1129 г. Уже одно то, что главным героем похода на Полоцк в 1127 г. представлен один из его младших участников, безвестный еще тогда курский князек Изяслав, должно насторожить нас. В самом тексте содержатся все те признаки, по которым мы в других местах Киевской летописи выделяли разделы, принадлежащие Петру Бориславичу: прекрасное знание стратегической обстановки, внимание ко всем подробностям военных действий, постоянное подчеркивание важной роли бояр и воевод, отсутствие церковной риторики — все это хорошо знакомые нам приметы этого историка.
Цикл полоцких известий 1127—1131 гг. не сохранился в компактном виде; в Ипатьевской летописи уцелело на месте только описание похода 1127 г., а причина ссылки полоцких князей в 1130 г. сообщена только девять лет спустя, в 1139 г. Известная легенда о Рогнеде в Ипатьевской летописи не уцелела и сохранилась только во владимиро-суздальском летописании, где ее могли оставить по той причине, что полочане в 1151 г. признали своим сюзереном Святослава Ольговича, друга Юрия Долгорукого. По своему характеру вводного эпизода с речами действующих лиц легенда о Рогнеде совершенно одинакова, однородна с теми многочисленными «речами», которыми изобилуют татищевские известия. Если бы Лаврентьевская и Радзивилловская летописи не сохранили этой легенды в своем составе, то она, вероятно, была бы признана таким же вымыслом Татищева, как и все другие вводные эпизоды с речами мудрых бояр, находимые нами в его «Истории Российской». Однако Татищев пользовался в этом случае не Радзивилловской летописью, известной ему, а иной. Признаком отличия являются начальные слова в татищевском тексте, где цитируемый автор пишет от первого лица (сам Татищев писал от первого лица исключительно в примечаниях, а не в основном тексте): «Выше писал я о вражде и ненависти междо князей полоцких отродиями Изяславлим и Ярославлим. . .» По всей вероятности, легенда о Рогнеде взята, как и легенда о Юрии Долгоруком, из Раскольничьей летописи, давшей основной фонд татищевских дополнений. Будучи собраны (как у Татищева) воедино, все сведения о полоцких делах образуют значительный цикл, резко отличающийся от всего предшествующего изложения летописцев Владимира и его сыновей, где в большинстве случаев описание каждого события укладывалось в одну недлинную фразу 4. Совершенно иное находим мы в комплексе полоцких известий.
4 Примером лаконичного изложения может служить летописная статья 6629 г. в Ипатьевской летописи: «В лето 6629 г.
1. Прогна Володимер Береньдичи из Руси, а Торки и Печенези сами бежаша.
314
С точки зрения автора великокняжеской летописи Изяслава Мстиславича, выбор полоцкого Цикла в качестве отметного начала, яркой киноварной строки, долженствующей отделить биографию этого князя от всего •предшествующего повествования, был вполне закономерен. Ведь в результате именно этих событий молодой княжич,, сидевший в отдаленном Курске, бывшем в те годы примером беднейшего удела («лепши ми смерть, нежели Курьское княженье»), превращался сразу в значительного монарха, сюзерена целого гнезда мелких полоцких князей.
Схема событий 1127—1129 гг. могла бы быть выражена столь же лаконично, как и в хрониках Владимира и Мстислава: Мстислав повелел воевать Полоцкую землю, князей полоцких услал в Царьград, а в Полоцке посадил сына своего Изяслава.
Но перед нашим автором стояла сложная литературная задача — ему нужно было найти оправдание действиям великого князя, посягнувшего на давний суверенитет Полоцка, доказать правомерность необычайной ссылки в Византию и выгодно осветить своего главного героя, который еще только вступал на многотрудный путь войн и усобиц. Следует заранее оговориться: Петр Бориславич оценивал деятельность князей не как придворный панегирист, а подходил к ней с очень определенным критерием полезности для всей Русской земли в условиях половецкой опасности.
Рассмотрим по эпизодам полоцкий цикл с точки зрения литературного мастерства, проследим затем, как и какими средствами автор достигал своей цели.
1. Свое изложение полоцких событий умный автор начинал не с описания агрессивных действий киевского князя, а со ссылки на помещенное в его летописи («выше писал я. . .») подробное и красочное описание конфликта за 11 лет до похода на Полоцк. В Лаврентьевской летописи об этом событии сказано кратко: «Володимер поиде к Меньску.. .* Сам Владимир Мономах в своем «Поучении» не приводил никаких обоснований похода на Минск: «И на ту осень идохом с Черниговци и с половци с Читеевичи к Меньску: изъехахом город и не оставихом у него ни челядина, ни скотины» 5.
В Ипатьевской летописи под 1116 г. помещен пространный рассказ о походе Мономаха на князя Глеба; основа рассказа написана, очевидно, церковником («Володимер же съжалися тем, оже проливашеться кровь в дни постные великого поста»), но в окончательной обработке его, по всей видимости, принял участие летописец вроде Петра Бориславича,
2. Том же лете приходи Ярослав с Ляхы к Чьрьвну при посадници Фоме Рати-боричи и воротишася опять не въспевше ничтоже.
3. Того же лета преставися митрополит в Киеве Никифор месяца априля.
4. И бысть знаменье в солнци и луне одиного месяца.
5. И княгыни Мьстиславля умре месяца января в осмыйнадесят.
6. Того же лета заложи церкви святого Ивана в Копыреве конци».
* «Летопись по Лаврентьевскому списку» (далее — Лаврентьевская летопись). СПб., 1897, стр. 239.
315
внесший много военных и дипломатических подробностей. В еще большей мере руку Петра Бориславича мы ощущаем в татищевском варианте:
«Глеб Полоцкий, сын Всеславль зачал войну на великого князя Владимира; разорил Дрягович области Смоленской и Луческ сжег. И хотя Владимир посылал к нему, чтоб от того зла унялся, но он тем пачее возгордясь, с великим поношением посланным Владимировым ответствовал, хваляся области Владимировы отнять» (т. II, стр. 131).
Владимир видел себе в этом «наглую обиду». Описание военных действий совпадает с ипатьевским текстом; у Татищева добавлено только, что, начав прочную осаду, Мономах «учредил по всем путям крепкие заставы, а с земли Глебовой собрать корм для людей и коней». Подробнее в «олитературенном» виде показано у Татищева и заключение мира. Владимир, приняв послов Глеба, просившего мира, «. . . весьма рад тому был, рассуждая, что долгим в зиме стоянием [осада началась 28 января] войско изнурить и город, взяв, разорить, яко руской, пользы ему нет, Глебу же наказания довольно учинено. Однако же, хотя ему больший страх в сердце вкоренить и милость с трудом показанную, более памятну зделать, при-творясь, с великим гневом им отказал, объявя, что не будет прощения, доколе Глеба и его на то злобивших советников окованных к нему не приведут. И отпустил присланных в горести тяжкой, а тайно послал их научить чтоб Глеб просил о предстательстве других князей» (т. II, стр. 131).
Глеб Всеславич, «видя себя в погибели», обратился к другим князьям и по их предстательству Владимир дал ему мир:
«И наутрее Глеб с женою, детьми и его вельможи, пришед ко Владимиру в собрании всех князей просил прощения» (там же).
Автор этой наиболее подробной редакции не столько излагал события, сколько стремился подчеркнуть безусловную виновность одного из полоцких князей и показать великодушие и мудрость Мономаха, заставившего драчливого Всеславича просить прощения перед лицом «всех князей» 6.
Во времена Мономаха война с полоцкими князьями не требовала очевидно, никаких оправданий, как мы можем судить по циничным словам самого Владимира. Обвинение минского князя (с подчеркиванием того, что он происходит из полоцких Всеславичей) в «наглой обиде» и даже в посягательстве на самую Киевскую державу («области Владимировы») было, по всей вероятности, сделано ретроспективно, в то время, когда писалось о походе сыновей и внуков Владимира на внуков Всеслава в 1127 г. Именно этот распространенный вариант рассказа о событиях 1116 г. с расставленными в нем положительными и отрицательными оценками и мог быть основанием для ссылки на то, что полоцкие Всеславичи киевским Яросла-вичам «всегда обиды чинить не преставали», как было сказано под 1128 г.
2. В описании самого похода 1127 г. на «кривских» князей автор стремился поразить широтой стратегического замысла Мстислава Великого.
6 В татищевском тексте выпала фраза о «постных днях», но мы бессильны решить, кто в этом повинен: Петр ли Бориславич, чуждый церковности, изъял эти слова из имевшегося у него текста, или же это сделал сам Татищев, также не любивший церковной риторики и нередко опускавший ее.
316
ОМБ'ИгпЙ. ItMMMsi Н(йА(\^(кё*%
Изяслав Мстиславич берет город Логожск в 1127 г. (Миниатюра Радзивилловской летописи)
Автор как бы расстелил перед читателями карту всей Руси и начертил на ней гигантский треугольник, образованный такими городами, как Владимир-Волынский на западе, Новгород Великий на севере и Курск на востоке; из этих и других городов внутри треугольника войска шли на Полоцкую землю. Сторона такого треугольника превышала 800 км по прямой. Далее перечислены князья-полководцы: двое братьев .Мстислава, трое его сыновей, трое вассальных князей. Не забыт и воевода Иван Войтишич, ведший Черных Клобуков. Войскам указаны четыре полоцких города, на которые они должны напасть в один и тот же день—11 августа 1127 г.
Большей точности в описании похода ожидать нельзя. Подбором фактов автор выразил свое восхищение полководческим талантом Мстислава Киевского. Недаром художник, создавший (или перерисовавший) миниатюры Радзивилловской летописи, изобразил на полях рукописи кошку, поймавшую мышь.
Успех всей кампании приписан быстрым и благородным действиям одного из младших ее участников — Изяслава Мстиславича: он сумел отрезать войско логожан от города Логожска и взять в плен одного из полоцких князей, который «быв бо посреде пути и острашивъся не мога поити ни семо, ни онамо». Мягкость обращения с этими пленными побудила жителей города Изяславля (под Минском) сдаться главному полководцу — Вячеславу Владимировичу при условии, что с ними обойдутся «бес па-
317
кости» и не возьмут «на щит». Таким образом, главным героем оказался» князь Изяслав Мстиславич.
Л. В. Алексеев сделал интересное наблюдение, что рассказ о походе 1127 г. неожиданно оборвался после того, как автор изложил участие в нем Изяслава Мстиславича7, как бы потеряв интерес ко всему остальному или, быть может, не располагая достаточными сведениями о действиях других отрядов.
Политическим итогом похода было назначение в Полоцк ставленника князя Рогволода (Бориса) Всеславича Друцкого.
3. Новый князь Полоцкий вскоре умер, а остальные полоцкие князья, очевидно, поторопились почувствовать себя снова независимыми. В последующем рассказе летописец с большим мастерством противопоставляет сепаратизм Всеславичей мудрым и патриотичным действиям Мстислава Киевского:
1129 г. «Князь великий Мстислав, имея великое попечение о сохранении доброго в князех порядка и покоя и охраняя государство от нападения неприятельского, видя же половцов часто на русские пределы нападающих и желая достаточно их смирить, послал ко всем князем обвестить, чтоб с войсками прислали вельмож на совет» (т. II, стр. 142).
Все русские князья согласились воевать с половцами, и только строптивые полоцкие «с ругательством отказали» Мстиславу.
Далее следует одно из поэтических мест полоцкого цикла, оказавшееся в Ипатьевской летописи перенесенным на десять лет позднее (когда полоцкие князья уже вернулись из Византии):
Полоцкие князья «.. . не слушахуть его [Мстислава] коли е зовяшеть в Рускую землю в помощь, но паче молвяху Бонякови Шелудивому во здоровье. И про се ся Мьстислав разъгневася на не и хотяше на ня ити, но нелзе бо бяшеть ити — зане бяху бо тогда налегли Половце» на Русь и тому стояшеть бьяся с ними, ся перемагаяся. Се бо Мьстислав Великый наследи отца своего пот Володимера Мономаха Великого. Володимир сам собою постоя на Дону и много пота утер за землю Рускую, а Мьстислав, мужи свои посла, загна половци за Дон и за Волгу и за Яик. И тако избави бог Рускую землю от поганых. И упорозьняся Мьстислав от рати и помяну первеи посла по Кривитьстеи князе по Давыда [Всеславича], по Ростислава и Святослава и Рогъволодича два и усажа у три ладьи и поточи и Царьграду за неслушание их. А мужи свои посажа по городам их».
В татищевском тексте (где это сообщение правильно помещено под 1129 г.) о полоцких делах сказано значительно подробнее. Главное внимание обращено на то, .чтобы снять с киевского князя какую бы то ни было вину в расправе с полоцкими князьями:
Мстислав «. . . послал в Полоцк воевод своих и велел им всем полоча-ном во всех градех объявить, что князи их учинили ему великую обиду и вместо чтоб всем обще Рускую землю от всех неприятелей защищать
7 Л. В. Алексеев. Полоцкая земля. М., 1966, стр. 260.
575
и оборонять, они не токмо сами на половцев со всеми князи не пошли, ни войск не послали и в то время нападение на пределы братеи его учинили. ..
И как Мстислав известен, что грады и земли тому невинна, для того велел токмо князей взять на суд в Киев пред братию, а городов и земли не разорять и крови русской не проливать. . .» (т. II, стр. 142). Подчеркивание справедливости великого князя и защиты им общерусских интересов дано здесь далеко не бесцельно. Выгнав полоцких князей из их родовых отчин, «в Полоцк же Мстислав определил сына своего Изяслава». Вот поэтому-то летописец Изяслава и старался показать как военные успехи своего героя, так и моральное право захвата Полоцка. Тяжесть высылки полочан в Византию смягчена указанием на то, что император Иоанн Комнен, зять Мстислава, «приняв их, определил им довольное на содержание и послал в войско, бывшее противо сарацын, где они с похвалою служили» (т. II, стр. 142) 8.
4. Полоцкий цикл снабжен не только подробными рассуждениями о делах 1127—1129 гг., но и интереснейшей исторической справкой, основанной на былинах и преданиях. Задача этой справки — показать, что уже с давних пор, с эпического времени Владимира Красное Солнышко, «мечь взимають Роговоложи внуци противу Ярославлим внуком».
Легенда о Рогнеде и ее сыне Изяславе начинается, так же как и рассказ «Повести временных лет», под 980 г. сватовством юного Владимира к дочери полоцкого князя Рогволода. Одинаков и мотив отказа Рогнеды: «.. . не хочю розути робичича, но Ярополка хочу»; этот же мотив удержался и в былине о женитьбе Владимира: «. . . еще ваш-то князь есть хо-лопище».
Возможно, что из былин в текст 1128 г. проник образ Добрыни. В первоначальном тексте, в «Повести временных лет», Добрыня вообще не упоминается в описании полоцких дел, а здесь он поставлен даже впереди самого князя:
«И бе у него Добрына воевода храбор и наряден муж. И съ посла к Рогволоду и проси у него дщере за Володимера. . .» После отказа Рогнеды «. . . пожалися Добрына и исполнися ярости и поемъше вой идоша на Полтеск и победиста Рогволода. . . и Добрына поноси ему [полоцкому князю] и дщери его — нарек ей робичица и повеле Володи-меру быти с нею пред отцемь ее и матерью» 9.
Во всем этом рассказе воевода Добрыня представлен главной фигурой: он посылает послов, он собирает войска и побеждает Рогволода, он же велит князю опозорить Рогнеду, получившую после этого горькое имя Го-риславы.
Вторая половина легенды посвящена другому сюжету. Рогнеда-Гори-слава уже стала матерью княжича Изяслава; Владимир начал пренебрегать ею: «... поя же пакы ины жены многы». Однажды ночью Рогнеда хотела зарезать мужа, но тот успел схватить ее за руку. Она объясняла Влади
8 Эти сведения есть ив 1-й редакции «Истории Российской» (см., т. IV, стр. 188).
9 Лаврентьевская летопись, стр. 285.
319
миру, что раньше он из-за любви к ней завоевал Полоцк и убил ее отца, «а се ныне не любиши мене. . .»
За покушение на него Владимир решил убить княгиню «и повеле ей устроитися во всю тварь цесарьскую, якоже в день посяга ея». Рогнеду в торжественном свадебном уборе он собирался поразить мечом, но она научила сына выйти против отца тоже с обнаженным мечом. Владимир, увидав сына, «поверг меч свой», и созвав боярскую думу, отдал дело на суд бояр и поступил по их совету — княгиню помиловал и выделил ей и сыну отчину. Город, построенный Владимиром для Изяслава, — Изяславль близ Минска — тот самый полоцкий город, под которым происходили бои в 1127 г. Боярские симпатии нашего автора проявились вполне: воевода Добрыня отомстил за оскорбление князя, мудрые киевские бояре предотвратили кровавую трагедию в княжеском дворце 10.
Легенда-былина о заносчивой и злобной Гориславе вплетена в полоцкий цикл для того, чтобы показать исконные права потомков Владимира карать и миловать потомков Рогволода Полоцкого.
5. Косвенно с полоцким циклом связан рассказ о неверности княгини Любавы Мстиславу. Эпилог этого рассказа приводит в Полоцк, где умер в заточении любовник княгини:
1131 г. «Пришедши же Мстислав в Киев, прилежал о разпорядке государства. Единою на вечер, беседуя он с вельможи своими и был весел. Тогда один от его евнух, приступи ему, сказал тихо: «Княже, се ты, ходя, земли чужия воюешь и неприятелей всюду побеждаешь, когда же в доме, то или в суде и о разправе государства трудишься, а иногда с приятели твоими, веселясь, время препровождаешь, но не ведаешь, что у княгини твоей делается: Прохор бо Васильевич часто со княгинею наедине бывает. . .» (т. II, стр. 143).
Мстислав, усмехнувшись, рассказал рабу, что его первая жена, Христина, спокойно относилась к его похождениям «и тем наиболее к ее любви и почтению обязывала». Теперь же роли переменились: князь состарился, а его вторая жена молода. Важно, чтобы не было никакой огласки. Однако князь «по некоем времяни тиуна Прохора велел судить за то, якобы в судах не по законам поступал и людей грабил, за что его сослал в Полоцк, где вскоре в заточении умер» (там же).
Это дворцовый анекдот о мачехе Изяслава Мстиславича был внесен в летопись, конечно, не при Мстиславе, а попал откуда-то издалека, может быть даже не при написании летописи в 1146—1147 гг., а позднее, при повторном обращении к старой летописи в 1167—1168 гг., когда главным отрицательным героем был Владимир Мстиславич «мачешич», сын той самой новгородской боярышни Любавы Дмитриевны, которую летописец уличил в измене. Татищевский рассказ о Любаве и Прохоре помещен под 1131 г.;' Владимир родился тоже в 1131 г.11, а такая хроно-
10 Неясные отголоски покушения княгини сохранились в былинах о женитьбе Владимира, где в конце действует женщина-воин и ее сын-младенец (см., например, «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым». М., 1938, стр. 68—70).
11 Н. Г. Бережков. Хронология русского летописания. М., 1963, стр. 135.
320
Князь Владимир Святославич и княгиня Рогнеда (Миниатюра Радзивилловской летописи)
логическая близость уже содержит в себе намек на не совсем чистое происхождение «мачешича», претендовавшего потом на великокняжеский престол. При полоцком дворе Изяслава Мстиславича в 1129—1132 гг. лучше всего могли знать все версии о шалостях княгини из первоисточника.
Полоцкий цикл 1127—1131 гг. ярко выделяется из всего предшествующего изложения. В системе той большой летописи Петра Бориславича, которая открывалась «Повестью временных лет», а завершалась хроникой великого княжения Изяслава, полоцкий цикл играл роль пышного заголовка, торжественного запева в повествовании о делах этого князя. Автор начал свой рассказ об Изяславе с того момента, когда молодой княжич волею судьбы оказался вознесенным на высокий и недоступный для киевских принцев полоцкий стол.
Литературная манера автора проявилась в необычайной географической широте его рассказа: на этих страницах мы видим Русь от Новгорода до торческих степей и от Буга до Курска; мы узнаем о далеких битвах с сарацинами и о бегстве половцев из пределов Европы за Урал. Автор может блеснуть и хорошим знанием истории, опустившись на полтора столетия вглубь. Кроме того, мы постоянно ощущаем стремление автора оживить свой рассказ реальными лицами, жизненными ситуациями; мы видим то Брячислава, окруженного идущими на него войсками и не знающего, куда ему деться, то княжьих отроков, явившихся на рассвете с награбленным добром, то дерзких полоцких князей, отка
21 Б. А. Рыбако)
321
зывающихся от похода в степь, то три корабля, снаряженных для их отправки в Константинополь, а то вдруг страницы летописи перенесут нас в княжеский дворец и покажут нам ревнивую Рогнеду или ставшего выше ревности Мстислава. . . Не удивительно, что даже в сокращенной владимиро-суздальской передаче полоцкий цикл сохранил целых 10 миниатюр, посвященных походу 1127 г., легенде о Рогнеде и высылке полоцких князей в Царьград (Радзивилловская летопись). Все в этом небольшом, но ярко написанном цикле направлено на прославление или оправдание самого Мстислава (даже анекдот о Прохоре не портит благородного облика князя) и его сына, получившего Полоцк. Но вместе с тем автор никогда не забывает ни интересов боярства, ни того важнейшего критерия оценок, которым он пользовался и в дальнейшем, — общерусской значимости княжеских дел.
*
Полоцкий цикл летописных статей был не только выигрышным началом биографии Изяслава Мстиславича, но и концовкой описания двух блестящих княжений Владимира Мономаха и Мстислава. Далее при добром, но, очевидно, безвольном Ярополке начался разброд; все князья один за другим выходили из повиновения Киеву. Судьба Володимири-чей и особенно осиротевших Мстиславичей стала сложной.
Возможно, что нашему летописцу принадлежит в значительной мере «речь» великого князя Ярополка на княжеском съезде 1133 г. Начало речи насыщено церковными рассуждениями о благочестии; оно сохранилось не только у Татищева, но и в Никоновской летописи. Возможно, что это какая-то часть Ярополчьей летописи. Но там, где кончается совпадение с Никоновской (см. выше), начинается текст, типичный для летописца «Мстиславова племени»: здесь идут исторические примеры из эпохи Владимира Святого («Где Ярополка братоненавистного наследие? . .) и из сравнительно недавней эпохи Олега Гориславича («Где Ольга завистливого имение и слава, его же делами и дети стыдятся?»). Последняя ссылка на наследие Олега может помочь уточнению датировки всей этой вставной речи: до декабря 1146—января 1147 г. все владения Олега Святославича сохранялись в руках его сына Святослава, и только после этой зимней кампании они оказались разделенными между Изяславом Мстиславичем и черниговскими Давыдовичами, победившими и Святослава, и его союзника Юрия Долгорукого. Очевидно, данное дополнение к летописи Ярополка писалось не ранее 1147 г. Конец «речи» Ярополка целиком посвящен детям Мстислава:
«Ныне с горестию вижу, как вы, неправо преступи завет отеческ и забыв к ним любовь и благодеяние отеческое старейшего брата нашего Мстислава, детей его обидите... Вы [Вячеслав и Юрий] довольно в памяти имеете, как брат наш, а их отец Мстислав по смерти отца нашего [Мономаха] по завещанию его всем нам уделы раздал и никого не изгонял, но еще от всех защищал и охранял. . .» (т. II, стр. 144—145).
Неравная борьба Мстиславичей со своими дядьями привела в 1134 г.
322
к союзу их со Всеволодом Ольговичем Черниговским (мужем их сестры) и с Новгородом Великим. Летописец здесь вкладывает в уста новгородцев благородные слова в пользу Мстиславичей:
«Владимировичи [Ярополк, Вячеслав, Юрий] сами тому винны, что сыновцев своих, детей болыпаго брата Мстислава хотя обидеть и наследиа лишить, половцов приводя, землю Рускую разоряют. Мы же Мстиславу о его детех крест целовали и должны их защищать и оборонять, кто бы на них ни напал и за них повинны мы головы свои класть, а не бегать со стыдом» (т. II, стр. 146).
Эти слова в летописи Изяслава Мстиславича были вполне пригодны и в 1 $47 г., когда новгородцы снова поддерживали Мстиславичей против того же Юрия.
Постоянный интерес нашего летописца к военным делам позволил ему (вероятно, по рассказам участников) дать наиболее полную в наших источниках картину боя новгородцев Всеволода Мстиславича с суздальцами Юрия Долгорукого на Жданей Горе 26 января 1135 г.
К тому времени, когда писался этот раздел летописи, прошло около десятка лет после битвы; князь Всеволод уже умер, и его дружина в какой-то части, наверное, перешла к его брату Изяславу. Таким образом, недостатка в информаторах у Изяславова летописца, вероятно, не было, и он мог указать, что полк Всеволода Мстиславича стоял на правом крыле, полк новгородского тысяцкого Петрилы Микульчича — на левом, а посадника Иванка Павловича — рядом со Всеволодом, в челе (см. т. II, стр. 147).
Литературные дополнения к описанию событий 1132—1134 гг. носят явно характер позднейших, ретроспективных рассуждений, навеянных как враждой с двумя Ольговичами после смерти Всеволода Ольговича (зятя Изяслава), так и обновленным союзом Изяслава с Новгородом в 1147—1149 гг., когда новгородцы говорили Изяславу: «Ты — нашь Володимир, ты — наш Мстислав!» (Ипатьевская летопись, 1149 г.)
В 1134 г. после кратковременного владения Дрогичином и Пинском Изяслав Мстиславич получает новый удел, ставший постоянным доменом его самого и его наследников, — Владимир-Волынский. С этого времени и внимание летописца переключается на западнорусские земли. По данным Ипатьевской летописи, представляющей сильно сокращенный вариант за эти годы, установить заинтересованность летописца в волынско-галиц-ких делах нельзя, а из материалов, использованных Татищевым, это вытекает с несомненностью.
В 1138 г. великий князь Ярополк по просьбе Володаревичей и Васильевичей предпринял большой поход на Болеслава Польского, подробнейшим образом описанный. Наряду с вводными речами, где прославляются Мономах и Мстислав, в описании этого похода мы впервые ощущаем «эффект присутствия», позволяющий думать, что автор был участником похода, сопровождая своего князя Изяслава. Вот несколько примеров: кормилец князя Андрея, воевода Зев, «ехав, внятно обоз Болеславов и место рассмотрел» и взял в плен нескольких поляков. «Оные объявили, что Болеслав стоит за Галичем на лугах междо болоты и позади его горы
21
323
и ждет Ярополка, приготовяся. О войске его сказали, что гораздо более, нежели Ярополкова, а Перемышльские князи стоят у гор Венгерских.. .» (т. II, стр. 150).
Как поразительно похожа эта живая запись допроса языков на запись, сохраненную в Ипатьевской летописи под 1150 г. и принадлежавшую перу летописца Изяслава!
«И ту изяславли стрелци яша у галичан мужа и приведоша к Изяславу.
И упрашаша его Изяслав, река ему: „Князь твой где?"
Он же рече: „Ото — за городом первый лес. Ту перея весть на тя, ту же и ста, не дерзну пойти сквозе лес, но тако рече [князь Владимир]: „Оже пойдем сквозе лес, то побиються с нами, а сила наша за нами далече. А ту ся сождем"».
Вторым примером рассказа очевидца является описание военной хитрости Ярополка. Великий князь отпустил двух знатных пленников, уверив их, что русское войско возвращается домой:
«А Ярополк по отпуске их весь день и ночь шел около за горы со всеми войски. И о полуночи взошли на горы позади поляк, откуду ему все огни польские были видны... И как стало разсветать, услышали шум в войске польском, из которого познали, что Володаревичи бой начали. Тогда Ярополк велел, в трубы возтрубя и в бубны ударя, с великим криком нападение с гор всеми войски учинить» (т. II стр. 150).
Предположение о личном участии летописца в сражении под Звенигородом в 1138 г. нисколько не нарушает всего того, что говорилось о Петре Бориславиче. Если Петр Бориславич умер, как мы допускаем по резкому прекращению его летописания, в 1196 г., и если в момент смерти (или оставления им летописного дела) ему было около 75 лет, то в галицком походе он участвовал юношей лет 17. Едва ли он в это время был уже летописцем, но личные впечатления и воспоминания помогли ему тогда, когда в середине 1140-х годов он принялся за летопись.
Описание семилетнего княжения в Киеве Всеволода Ольговича в Ипатьевской летописи соткано из самых различных материалов; там есть фрагменты летописи самого Всеволода, есть фрагменты враждебной ему летописи Андрея Владимировича; какие-то куски принадлежат, вероятно, Поликарпу и лишь незначительная часть — Петру Бориславичу. Между тем татищевский текст свидетельствует о богатстве первоначальной летописи Изяслава Мстиславича. Такое расхождение между основной редакцией и ее сокращением объясняется прежде всего оценкой событий в основной редакции.
Как мы видели выше, летописец Изяслава в эти годы (1139—1146) несколько симпатизировал Всеволоду Ольговичу (зятю Изяслава), будто бы обещавшему Изяславу в трудную для себя минуту великокняжеский стол:
«...тебе, — пишет Всеволод Изяславу, — по отце Киев надлежит, но дядья твои, а паче Юрий, не дадут тебе удержать..., По смерти моей Киева мимо тебя ни сыну моему не отдам», (т. II, стр. 151).
324
Это малодостоверное свидетельство почти несомненно внесено в летопись в условиях 1146—начала 1147 г., когда Изяславу, фактически уже владевшему Киевом, все еще нужно было задним числом подкреплять свое моральное право на захват столицы вооруженной рукой.
В дальнейшем Всеволод Ольгович показан таким же врагом Изяслава, как и все Ольговичи:
«Всеволод, великий князь, колико своим властолюбием, а паче Игорем понуждаем, чтоб не токмо Владимировичев, но и шурьев своих Мсти-славичев противо клятвенного обещания уделов лишить» 12.
Особое место в этом разделе летописи занимает Игорь Ольгович, естественный претендент на киевский стол; так же как безупречный, с позиций нашего летописца, Мстислав передал престол брату Ярополку, так Всеволод мог и хотел передать престол своему брату Игорю. Литературная борьба с Игорем Ольговичем была одной из главнейших задач летописца Изяслава. Мы уже видели, что события зимы 1142/43 г. описаны Петром Бориславичем так, что поражение самонадеянного Игоря было не только выставлено напоказ, но и высмеяно. Игорь назвал Изяслава «сверчком», а после победы Изяслава под Переяславлем появилась поговорка-каламбур: «Сверчок тьму таракан победил», — основанная на тмутараканских связях Ольговичей. Сверчок-Изяслав получил в результате победы очень важный стратегический пункт — Переяславль-Русский, откуда он начал готовить завоевание Киева.
Второй литературной задачей Петра Бориславича являлся показ всех злокозненных действий Владимира Володаревича Галицкого, того самого Владимирка, который в 1152 г. выгнал Петра Бориславича, посла великого князя, из Галича на некормленых лошадях.
В 1144 г. Всеволод Киевский пошел войной на «многоглаголивого Владимирка»; в походе участвовал и Изяслав. Снова, как и в 1138 г., мы замечаем в летописных рассказах «эффект присутствия»: указаны речки, горы, болонья, гати, болота.
Летописцем отмечен и союз Владимирка с Игорем, направленный прямо против Изяслава: «Оже мя умиришь с братом, — пишет Владимир Игорю,—то по Всеволожи животе помогу ти про Киев»13.
Петр Бориславич очень охотно рассказал о ненависти галичан к Владимиру. Зимой 1144/45 г. галицкий князь отправился на охоту в Тисме-ницу, а галичане в его отсутствие пригласили к себе Ивана Берладника. Три недели галичане защищали князя Ивана Ростиславича, а когда ему во время одной из битв пришлось ускакать на Дунай, то галичане еще целую неделю отбивались от своего князя Владимирка. Когда же Владимир вернул себе Галич, то «многы люди исече, а иныя показни казнью злою» 14 Под 1146 г. описан последний поход Всеволода на Владимирка Галицкого, вызванный воинственностью Владимира. В этом походе тоже участвовал Изяслав, и здесь в летописи тоже много подробностей.
12 Татищев, т. II, стр. 152.
13 Ипатьевская летопись, стр. 226.
14 Там же.
325
Среди летописных заметок широкого охвата, освещающих дела во всей Руси, в этом разделе есть несколько кусков личной летописи Изяслава Мстиславича, где он называется только по имени:
1141. «В то же лето посла Изяслав к сестре своей [Агафье Мсти-славне, великой княгине Киевской] рече: „Испроси ны у зятя Новгород Великый брату своему Святополку“. Она же тако створи» 15.
1143. «Тое же зимы изниде Изяслав к стрыеви своему Дюрдеви Суж-далю и не уладився с ним, иде ко брату своему Ростиславу Смолень-ску и оттоле иде к другому брату своему Святополку Новугороду и тамо же зимова.
И приде Изяслав из Новагорода у Переяславль свой и быв у своее братьи.
Того же лета Изяслав отда дчерь свою Полотьску за Борисовича за Рогъволода. И Всеволод, князь Киевський прииде и с женою и с всими бояры на свадбу» 16.
Свадьба состоялась в Переяславле.
Эту личную хронику Изяслава нельзя возвести к Петру Бориславичу. Скорее всего это — фрагменты переяславской личной летописи Изяслава. Здесь имя Юрия Долгорукого дано в форме «Дюрди», тогда как во всех текстах, относимых к Петру Бориславичу, мы видим «Гюрги». Этот автор поясняет, что Всеволод — «князь Киевский», чего никогда не делал никто из киевских летописцев. Свое местопребывание на левом переяславском берегу летописец подтвердил двумя заметками, примыкающими к хронике семейных дел Изяслава:
«Бысть знаменье за Днепром в Киевъской волости. . .»
«В то же лето паде снег велик в Киевъской сторони коневи до черева на великдень» 17.
Из этой переяславской хроники Петр Бориславич взял то, что было связано с деятельностью его князя. Предположительно можно думать, что переяславский летописец довел свою хронику до отъезда Изяслава из Переяславля в Киев в августе 1146 г. Обращает на себя внимание наличие церковного стиля в двух татищевских дополнениях, враждебных Игорю Ольговичу. В одном из них цитируются слова апостола Павла. В другом летописец говорит, что власть Игоря, полная беспокойства и беспорядка, «кончилась с погибелью многих невинных людей и сам, яко Авесолом, ища неправо царство получить, погибе» (т. II, стр. 164).
Для Петра Бориславича подобные ссылки и параллели совершенно нехарактерны.
Последняя запись этого летописца-церковника, прославляющего Изяслава Мстиславича, относится к описанию его торжественного въезда в Киев после победы над Ольговичами в 1146 г.:
«Изяслав же възрёв на небо и похвали бога и силу животворящего креста о таковой помощи его с великою славою и честью въеха в Киев
15 Ипатьевская летопись, стр. 221.
16 Там же, стр. 224.
17 Там же, стр. 225.
326
и выидоша противу ему множество народа, игумени с черноризъци и Попове всего города Киева в ризах и приеха к святой Софьи и покль-нися святой богородици. ... Се же есть пособьем божиим и силою честнаго хреста и заступлением святаго Михаила и молитвами святое богородици» 18.
Упоминание святого Михаила снова возвращает нас к Переяславлю-Русскому, так как кафедральный собор Переяславля был наречен именем архангела Михаила.
При составлении своей летописи Петр Бориславич, очевидно, использовал записи своего переяславского единомышленника, осветившего вне-киевский период жизни Изяслава в своей узкокняжеской хронике.
Повествование о княжении Всеволода или, точнее, о делах Изяслава Мстиславича в пору княжения Всеволода, завершается уже известным нам описанием боярской думы у постели умирающего Всеволода в 1146 г. Старый боярин, тысяцкий Улеб, напоминает о том, что «Изяслав Мстиславич есть сущий по отце его Мстиславе прямый наследник». Улеб обращается к истории и напоминает о событиях 1068—1073 гг., когда дед Ольговичей Святослав положил «начало выгнанью братню». Тысяцкий Улеб и Лазарь Саковский — это реальные исторические лица, упоминаемые не только в татищевском тексте, но и в Ипатьевской летописи как бояре, перешедшие от Ольговичей к Изяславу.
На этом кончается ретроспективная часть Изяславовой летописи. Далее следует уже разобранное нами во всех подробностях «всенародное избрание» Изяслава киянами, Черными Клобуками и горожанами южных городов, побудившее его идти с оружием в руках против Ольговичей.
Как видим, летопись Изяслава составлялась в своей ретроспективной части не как особое, замкнутое в себе произведение, а как широко задуманное общерусское повествование, открывающееся «Повестью временных лет» (очевидно, в редакции 1118 г.?), продолжающее и в XII в. сохранять свой размах. На этом общем фоне, как киноварные строки, выделялись большие и малые статьи, посвященные Изяславу Мстиславичу. Многообразный полоцкий цикл отмечал первое самостоятельное княжение Изяслава на старинном и богатом столе Полоцка. Много хороших черт найдено для характеристики Мстислава и Ярополка. Как антитеза им обрисованы отрицательными чертами Юрий Долгорукий, Ольговичи и Владимир Галицкий.
Автором, очевидно, использованы и некоторые летописи, и переяславская княжеская хроника Изяслава, и рассказы очевидцев о событиях недавнего времени, и дружинные предания о более отдаленных временах первой четверти XII в. Нельзя отрицать и возможности личных воспоминаний автора-дружинника о трех походах в Галицкую землю (1138, 1144, 1146 гг.)
Уже в этой части автор заявил себя историком, ссылающимся то на Рогнеду и Владимира, то на Ярополка Святославича (оба примера относятся к X в.), то на события бурных 1068— 1078 гг., то на печальный
18 Там же, стр. 233.
327
пример Олега Святославича (ум. в 1115 г.). Здесь уже проявилась и та своеобразная манера украшения сухого хроникального текста речами и диалогами действующих лиц, легендами и историческими анекдотами, которая стала нам известна главным образом (но не исключительно) по данным Татищева.
К жанру «речей» близко примыкают подробные портретные характеристики, которые мы рассмотрим позднее, в связи с разделом летописи за 1150—1160-е годы. Можно только напомнить, что положительно охарактеризованы: Владимир Мономах и его сыновья — Мстислав и Ярополк, а отрицательно — Святополк Изяславич и Ольговичи — Всеволод и Игорь. Вторая задача, решение которой мы откладываем на будущее, — это вопрос о наличии миниатюр в летописи Петра Бориславича. Предварительно можно сказать, что из 59 миниатюр Радзивилловской летописи с 1125 по 1146 г. подавляющее большинство соответствует летописи «Мстиславова племени»: 6 миниатюр посвящено Мстиславу, 7 — Изяславу Мстиславичу (включая мелкие личные дела), 10 — «полоцкому циклу», 19 — злодеяниям Ольговичей и 6 — Володимерку Галицкому и войне с ним.
*
Рассмотрение всей совокупности данных о ретроспективной части летописи Петра Бориславича позволяет уточнить время начала его летописной работы.
Личный хронист Изяслава, переяславский церковник, писавший о семейных делах князя и его поездках по Руси, закончил свою хронику в связи с отъездом князя в Киев в августе 1146 г. Использование этих записей Петром Бориславичем дает нам terminus post quem его собственной летописи— 13 августа 1146 г.
Риторическое восклицание «где Ольга завистливого имение и слава?», помещенное под 1133 г., тоже содержит хронологическое указание: до января 1147 г. наследником всех владений Олега был его сын Святослав, и только после того, как Изяслав Мстиславич «ражьже сердце болма на Святослава, бе бо храбор, крепок на рать» и загнал своего врага «за Лес у Вятиче», все имение наследников Олега перешло к победителям, а это случилось после 16 января 1147 г.
Наблюдения над записями о походах Изяслава приводят к такому выводу: будущий летописец, по всей вероятности, участвовал в походе на Галицкую землю в 1138 г., что сказалось на множестве зафиксированных им деталей. Он слышал допрос пленных поляков, знал о ложном маневре Ярополка, видел передвижение русских войск к правому крылу поляков и в полночь хорошо различал с высоты гор огни костров в польском лагере...
Однако смена переяславского церковника киевским дружинником произошла, как мы видели, не ранее августа 1146 г., когда Изяслав сменил Переяславль на Киев.
328
Великокняжеская летопись Изяслава Мстиславича как широкое предприятие с большим географическим и хронологическим диапазоном началась, по всей вероятности, в зиму 1146/47 г., после того как несколько позатихла первая фаза борьбы Изяслава со Святославом Ольговичем и помогавшим ему Юрием Долгоруким. Отдельные хроникальные записи нового летописца могли, разумеется, вестись и ранее, но, судя по составу статей Ипатьевской летописи, где преобладают выписки из летописи Поликарпа, первые месяцы княжения Изяслава были описаны Петром Бориславичем сравнительно кратко. Не много за это. время и татищевских дополнений. Из них наиболее интересно рассуждение об Олеге Святославиче, приуроченное к событиям конца декабря 1146 г., но написанное, вероятно, несколько позднее, когда обнаружился отход черниговских Давыдовичей от великого князя, т. е. в июле—августе 1147 г.
Как мы помним, путивльские бояре стыдят Давыдовичей, предложивших им изменить своему князю. В качестве примера того, что происходит с клятвопреступниками, путивльские бояре привели Олега Святославича, которому принадлежал Путивль: он не соблюдал верности присяге, воевал с братиею, приводил половцев и тысячи русских отдал им в плен. Поэтому Олег хотя и много собрал богатства, «но сам по смерть покоя не имел и всегда от всех ненавидим быв, боялся».
Потребность в новой подробной летописи, отражающей с позиций Изяслава все сложные междукняжеские отношения, стала особенно настоятельной в середине 1147 г., когда Святослав и Юрий, во-первых, пригласили значительные силы половцев и бродников, а во-вторых, начали склонять к союзу черниговских Давыдовичей. Обострило противоречия и самовольное (без одобрения патриарха) избрание 27 июля 1147 г. нового киевского митрополита Климента Смолятича, поставленного собором русских епископов по воле Изяслава.
Киевскому боярству, еще не ощутившему всей тяжести руки Юрия Владимировича, главными врагами представлялись Ольговичи, в состав которых они включали и северских князей, и черниговских Давыдовичей. Они помнили и грабительские наезды Всеволода Черниговского (например, в 1135 г.), отраженные в былинах о Чуриле Пленковиче, и семилетнее самоуправство Ольговича в Киеве, приведшее к разгрому тиунских дворов и военной измене верхушки киевского боярства Игорю в 1146 г.
В условиях необычайного усиления чернигово-северско-суздальской коалиции, опиравшейся на половцев, летом 1147 г. назревала потребность в решительном устранении князя-монаха Игоря. Эта идея должна была объединить и киевское боярство, и его избранника князя Изяслава Мстиславича. Вот в этой-то чрезвычайно напряженной и необычной обстановке и потребовались две такие меры, как поставление своего митрополита и создание своей летописи.
Подробное и документированное изложение текущих событий начинается именно с этого времени — с лета 1147 г. (Игорь был убит 19 сентября).
Изложение событий начинается с описания боярской думы. На этот раз речи мудрых бояр уцелели не в татищевских известиях, а в Ипать-
329
евскои летописи, т. е. в тексте, подвергшемся еще в древности сокращению.
Относительно великокняжеской летописи Изяслава следует сказать вообще, что доля татищевских дополнений в ней сравнительно невелика. Самих дополнений по количеству сюжетов и строк здесь больше, чем в других разделах, и именно тех дополнений, которые можно связывать с авторством Петра Бориславича, но по сравнению с огромным объемом его же текста, сохраненного в Ипатьевской летописи, процентное соотношение выкинутого при сокращении невелико. Описание боярской думы в июле—августе 1147 г. в Ипатьевской летописи является хорошим примером тех «речей», которые древний редактор XII в. обычно опускал и которые, как правило, сохранились не в Ипатьевской летописи с ее сводом 1198 г., а лишь в той уникальной рукописи (Раскольничьей), которая, очевидно, не подвергалась в такой степени редакторской обработке.
Задумав совместно с Давыдовичами поход на Юрия и Ольговичей, Изяслав собрал, так сказать, расширенное совещание боярской думы с представителями киевского боярства:
«Изяслав же созва бояры своя и всю дружину свою, кияне» (и изложил им свой план похода из Киева, Чернигова, Смоленска и Новгорода).
«Кияне же слышавше, рекоша: „Княже! Не ходи с Ростиславом на стрыя своего — лепле ся с ним улади. Олговичем веры не ими, ни с ними ходи в путь!"» (в этом случае к Ольговичам причислены черниговские).
«Изяслав же рече им: „Целовали ко мне хрест [черниговские князья], а думу есми с ними думал, а всяко сего пути не хочю отложити. А вы — доспевайте!"
Кияне же рекоша: „Княже! Ты ся на нас не гневай — не можем на Володимире племя рукы възняти. Олня же Олговичь — хотя и с детми!“
Изяслав же рече им: „А тот добр, кто по мне пойдет"» 19.
Этот своеобразный диалог между великим князем и недавно пригласившим его в Киев киевским боярством интересен для нас и по форме, и по содержанию. По форме это описание совещания Изяслава с киянами очень характерно для всего творчества Петра Бориславича: князь и боярство выступают здесь как две равные силы. В стиле изложения нет никакой придворной льстивости или приниженности. Бояре не исполнители княжеской воли, а свободные люди, сами решающие свою судьбу и стремящиеся своими разумными советами предостеречь князя от неосторожных шагов. О своих симпатиях и антипатиях боярство заявляет весьма решительно, и летописец самим построением речи оправдывает бояр, отказывающихся от войны с Юрием Долгоруким.
По существу совещание великого князя с киевской знатью интересно для нас тем, что здесь сразу же очень явно обозначилось стремление боярства сохранять мир с другими князьями. Киевляне охотно выступали
19 Ипатьевская летопись, стр. 243.
330
на воину только в тех случаях, когда возникала угроза половецкого вторжения (безразлично, был ли это самостоятельный набег половецких ханов или же наемных половцев приводили русские князья). Именно поэтому киевское боярство и было готово идти на Ольговичей «даже с детьми», так как половцы были их постоянными союзниками. Святослав Ольгович — сын половчанки, родной племянник половецких ханов — постоянно получал большую военную помощь от «уев своих». Всякая возможность союза северских Ольговичей с черниговскими Давыдовичами создавала серьезную угрозу всей Киевской земле. А Юрий Долгорукий был далеко, и хотя он тоже был связан с половцами (у него жена была половчанка), но непосредственной угрозы не представлял. Поэтому политическая программа киевского боярства в 1147—1149 гг. складывалась так: с Юрием примириться (это киевляне повторили Изяславу и в 1149 г.), а Ольговичей и Давыдовичей смирить силой оружия.
И наш летописец на первых же страницах своей летописи фиксирует эту программу, подробно документирует то, что кияне склоняли великого князя к миру с Юрием, но князь, полагаясь на верность Давыдовичей, предпочел войну. Вполне возможно, что подробность фиксации опиралась на личные впечатления летописца, присутствовавшего на заседании думы. Вопрос был решен полюбовно: бояре не мешали князю идти в поход, а князь пригласил желающих участвовать в нем.
Следующий сюжет, для изображения которого летописец не пожалел пергамена, — неожиданная (но предсказанная боярами!) измена черниговских князей.
Изяслав Мстиславич выступил из Киева, оставив там брата Владимира, шестнадцатилетнего княжича. Один из старейших киевских бояр, бывший тысяцкий Улеб, поехал в Чернигов и очень быстро «прибеже ко князю своему Изяславу», услышав, что Давыдовичи и их вассал Святослав Всеволодич целовали крест Святославу Ольговичу, «хотяче убити лестью Изяслава».
Затем сам Изяслав получил весть от приятелей из Чернигова: «Княже! Не ходи оттоле никамо — ведут тя [в поход] лестью, хотят убити, любо яти во Игоря место...» Источник этих важных сведений навсегда остался для нас тайным: в одном случае сказано о вестях, данных «прия-телями»-клиентами, а в другом случае князь скажет: «...тако ми вошло в уши». А между тем именно эти анонимные вести и послужили юридическим обоснованием убийства князя Игоря.
После получения этих драгоценных вестей, добытых в результате поездки боярина Улеба, великий князь посылает официальное посольство в Чернигов, в котором, как я предполагаю (см. выше), принимал участие летописец Петр Бориславич. Когда черниговским князьям было предъявлено обвинение в заговоре на жизнь Изяслава, они, как мы помним, «ничтоже могоша. отвещати, толико съзрешася и долго молчавше...» Владимир и Изяслав Давыдовичи не захотели в присутствии киевского посла обсуждать свое неудобное положение: «Поиди вон, поседи, опять тя взовем». По татищевскому тексту мы знаем, что князья долго дознавались, «чрез кого сиа тайность открылась. Но никак подлинно до
357
знаться не могли, понеже тот сам был тут в совете» (т. II, стр. 174). Летописец спешит обелить того черниговского мужа, который раскрыл заговор: он сделал это не из предательства, «но ненавидя неправду и не желая междоусобного кровопролития и земли разорения, которое б необходимо за поиманием Изяслава последовало» (там же).
Перед нами явный сговор киевских и черниговских бояр, решивших путем обнародования тайных договоров Давыдовичей с Ольговичами и Долгоруким предотвратить неизбежную усобицу.
Весь эпизод измены Давыдовичей летописец тщательно документирует: запись прений в боярской думе, новости, принесенные разведкой, подробное описание всего хода посольских переговоров в Чернигове. К своим словам о виденном и слышанном Петр Бориславич начал с этого времени добавлять текст подлинной дипломатической переписки 20.
К посольскому отчету о поездке в Чернигов в августе—сентябре 1147 г. приложены следующие документы:
1. Грамота Владимира Давыдовича к Изяславу Мстиславичу с предложением пойти на «Дюрдев Суждаль» с тем, чтобы во всеоружии заключить мир с Юрием или, если придется, воевать с ним.
2. Вторая грамота была дана великим князем своему послу для передачи черниговским князьям. Она содержала просьбу повторить присягу в верности, «ако на сем пути ни тяжи имети, ни которого же извета».
3. Третья грамота была дана тому же послу про запас, если Давыдовичи не захотят крест целовать. Она содержала те самые данные боярской разведки: «. . . яко на сем пути вам любо мя [Изяслава] яти, любо убити в Игоря место».
4. Следующая грамота — ответ Давыдовичей на «запасную» грамоту Изяславова посла:
«Брат! Целовали есме крест к Святославу Ольговичу — жаль бо ны есть брата нашего держиши, Игоря, а он уже чернець и схимник. А пусти брата нашего — а мы подле тебе ездим. Тобе бы, брате, любо ли, а быхом мы твоего брата держали?»21
Подлинность грамоты не вызывает сомнений: если бы летописец Изяслава хотел сочинить документ, обличающий Давыдовичей, то в нем должен был содержаться хотя бы косвенный намек о покушении Давыдовичей на жизнь или свободу великого князя «в Игоря место». Но в черниговской грамоте очень точно обозначены условия восстановления вассального договора: отпусти на свободу схимника Игоря — и мы снова будем верны тебе. Это условие аргументировано вполне понятными родственными чувствами. Для сочиненного документа последняя фраза, обращенная по существу против Изяслава, была бы совершенно излишней. Примером сочиненного псевдодокумента может служить запись Поликарпа под 1146 г., когда Давыдовичи вместе с Изяславом громили владения Святослава. Поликарп вкладывает в уста черниговских князей такие не
20 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 316—319, 334—336.
21 Ипатьевская летопись, стр. 245.
332
возможные слова (даю их в переводе): «Вот мы оба начали злое дело, совершим же до конца братоубийство, пойдем, искореним Святослава и займем все его владения!» Петр Бориславич на голову выше своего литературного соперника, он не унижается до таких наивных вымыслов, а приводит в своей летописи подлинные документы. Это не означает того, что каждый приводимый им документ сам по себе правдив, адекватен жизненным фактам. Автор великокняжеской хроники копировал в ней, как можно думать, те реальные документы, которые хранились в княжеском архиве и могли быть при любом возникшем - споре показаны заинтересованным лицам или «повержены» в случае разрыва отношений.
Мне уже приходилось подробно анализировать ту обширную дипломатическую переписку, которую Петр Бориславич так старательно включал в свою великокняжескую государственную летопись. За годы 1147— 1153 в летопись было включено 62 грамоты, различающиеся по стилю, языку и даже по орфографии, нередко резко отличные от авторской повествовательной части летописи. В грамотах венгерского короля, например, мы видим цветистый образный стиль в сочетании с плохим знанием русского языка; в письмах князя Вячеслава — злоупотребление буквой «t»; в смоленских грамотах ощущается западнорусское цоканье; северские грамоты содержат «у» вместо предлога «в» и именуют Юрия «Дюрди» и т. п. Повторю здесь сделанные ранее заключения: «При рассмотрении всех грамот рождается следующий вывод: подбор грамот из всего княжеского архива подчинен главному замыслу летописца, но текст каждой отдельной грамоты приводился без искажений, даже если кое-где в отобранной грамоте и содержались нелестные для Изяслава Мстиславича фразы. Все это проистекало из взгляда на летопись как на отчет князя, как на сборник фактов и материалов, которые должны были убеждать собратьев князей и их боярские думы в правоте Изяслава, чтобы ’ и 22
„говорить летописцем во время споров» .
«Мы же на предлежащие возвратимся», к событиям лета 1147 г. Изяслав разорвал отношения с изменившими ему Давыдовичами и послал им грамоту, повторявшую все, что нам уже известно по летописи, в том числе и обвинение в покушении на убийство. В конце своей посольской речи посол «поверже им грамоты хрестьныя». Наступала кульминация событий 1147 г. Изяслав Мстиславич, находясь далеко от Киева, на реке Супое, послал к киевлянам «ать молвить речь мою к ним и скажеть льсть черниговьских князий». Вече собралось, как и в 1113 г., у святой Софии 19 сентября 1147 г. Все события этого трагического дня описаны с документальной точностью. Послами Изяслава были двое киевских бояр — Добрыня и Рагуйло (в Лаврентьевской летописи — Радило) 22 23. Княжеские послы приветствовали от имени Изяслава князя Владимира, митрополита Климента Смолятича, тысяцкого Лазаря и всех киевлян
22 См.: Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 334.
23 В Ипатьевской летописи описание посольского обряда опущено. В Лаврентьевской упомянуто двое послов и описаны их действия на вече; подробнее всего события изложены у Татищева.
333
(«...тогда Добрынко словом княжим говорил») (т. II, 175). Содержание великокняжеской грамоты приведено в летописи полностью, так как это был документ, составленный князем специально для того, чтобы снять с себя все обвинения и показать общность своей позиции с позицией киевлян, ненавидевших Ольговичей. Здесь в летописи в шестой раз говорится о том, что Давыдовичи хотели Изяслава «любо яти, любо убити про Игоря»24. Юридической силы эти обвинения не имели, так как источник их ни разу не был указан, но многократность повторения создавала впечатление достоверности.
В письме Изяслава к киянам не содержится ни малейшего выпада против Игоря, но вся настроенность великокняжеской грамоты, предназначенной для чтения на вече, такова, что она должна была поднять весь Киев против ближайшего соперника — Чернигова и против всех Ольговичей вообще:
«Ныне же, братья кияне, чего есте хотели, чим ми ся есте обечали — пойдите по мне к Чернигову на Олгович, доспевайте от мала и да велика, кто имееть конь, кто ли не имееть коня, а в лодьи: ти [Ольговичи] бо суть не мене одиного хотели убити, но и вас иско-ренити!»
Летописец говорит о единодушии киевлян с Изяславом и об их желании идти на Ольговичей «и с детми». Далее летописец вводит, как и в полоцком цикле, историческую ссылку. «Един человек» на вече вспомнил о событиях 1068 г., когда «... высекше Всеслава из поруба злии они и поставиша князя собе и много зла бысть про то граду нашему».
Историческая справка служила оправданием призыва покончить с Игорем. Народ пошел убивать Игоря в Федоровский монастырь. В составе Киевского свода 1198 г. летопись Петра Бориславича перемежается выписками из летописи Поликарпа. Очищенный от житийных рассуждений Поликарпа в пользу Игоря, текст Петра представляет большой интерес. Летописец тщательно фиксирует все меры, предпринятые администрацией для спасения жизни Игоря:
1. Княжич Владимир сказал киянам: «Того вы брат мой не велел».
2. Климент Смолятич, тысяцкий Лазарь и тысяцкий Рагуйло уговаривали киевлян «како быша не убили Игоря».
3. Владимир вскочил на коня, чтобы ехать к Игорю, но народ запрудил мост и киевляне опередили княжича.
4. Момент захвата Игоря киевлянами в воротах Федоровского монастыря описан дважды. Создается впечатление, что, будучи любителем документации, летописец использовал здесь какие-то официальные свидетельские показания. Принять одно из описаний за фрагмент летописи Поликарпа нельзя, так как оба они одинаково защищают наместника Изяслава княжича Владимира:
24 1) О заговоре на жизнь Изяслава доносил ему его боярин Улеб; 2} вести о том же от «приятелей» Изяслава; 3) грамота Изяслава Давыдовичам; 4) вторая грамота Изяслава Давыдовичам; 5) письмо Изяслава брату Ростиславу; 6) грамота Изяслава киевлянам 19 сентября 1147 г. (дважды говорится об убийстве).
334
Первое описание
«И скочи Володимир с коня и огъну и (Игоря) коръзном, река кияном: „Братье моя, не мозите сего створити зла, не убивайте Игоря*.
И доведе и Володимир ворот матере своея. И ту начата Игоря убивати и удариша Володимира бьюче Игоря. Михаил же видя то и скочи с коня, хотя помочи Володимиру. Володимир же вмча и во двор матере своея, Игоря хороня и затвори ворота. Бьюче же Михаила, оттор-гоша хрест на нем и с чепьми, а в нем — гривна золота».
Второе описание
«И пригна Володимир Мьстиславличь и скочи с коня, паде на Игори.
И тако Игорь въста и вниде в двор Мьстиславль.
И тако людье яша Володимира и хотеша убити про Игоря.
И тако из Народа стояще и възреша Игоря, вбегша в Мьстиславль двор и тако народ двигнушася и выломиша ворота и тако побита» 25.
Рассказ о том, как добивали Игоря, «ругающеся царьскому и свя-щеному телу» на княжьем дворе, взят в свод 1198 г. из летописи Поликарпа. Как это щекотливое и компрометирующее обстоятельство было изложено Петром Бориславичем, мы не знаем. Из татищевских сведений мы извлекаем интереснейшее свидетельство о том, что когда Игорь понял неизбежность смерти, то стал просить попа для исповеди.
«Но народ кричал на Игоря: „Когда вы с братом Всеволодом жен и дочерей наших брали на постели и домы грабили, тогда попа не спрашивали, и ныне поп не надобен!"» (т. II, стр. 176)
5. Когда Владимир узнал, что труп Игоря находится на Торговище, он послал тысяцкого, чтобы похоронить убитого. Здесь же попутно приведены слова киевлян, обеляющие самих киян и их князя:
«Не мы его убили, но Олговичь, Давыдовичь и Всеволодичь, оже мыслили на нашего князя зло, хотяче погубити лестью» 26 27.
Вся серия летописных алиби Изяслава завершается описанием слов самого Изяслава, получившего весть от брата о свершившемся:
«Изяслав же слышав то и прослезився и рече: „Аще бых ведал, оже сяко сему быти, то аче бы ми и далече того [Игоря] блюсти отслати, а могл бых Игоря съблюсти".
И рече Изяслав своей дружине: „То мне есть порока всякого от людий не уйти, тем есть речи — Изяслав велел убити!
Но тому бог послух, яко не повелел, ни науцил, а то уже богови “ 27 судити » .
Бояре утешали Изяслава, повторяя, что истинными виновниками являются клятвопреступники Ольговичи.
Великий князь после этого повоевал немного на южных рубежах Черниговского княжества и распустил войска. В летописи Петра Бориславича мы ощущаем какую-то цезуру, приходящуюся на время вынужденного мира — позднюю осень с ее распутицей:
25 Ипатьевская летопись, стр. 248.
26 Там же, стр. 249.
27 Там же, стр. 250.
335
«И поидоста Киеву, рекоша своей дружине, кияном и смолняном: „Доспевайте вси, доколе рекы ся установять. Пойдем же к Чернигову, а како ны с ними бог дасть“. Пришедша же Киеву и похвалиста бога и поклонистася святым церквам и пребыста у весельи» 28.
Летопись Петра Бориславича за первый год своего существования выявила все особенности ее талантливого автора: любовь к фактам, умение убеждать читателя подбором событий и речей, документирование хроники посольскими отчетами, записями прений в боярской думе, копиями подлинных дипломатических грамот, может быть даже протоколами опроса свидетелей. Военные действия описаны с большой точностью; достаточно сказать, что при изложении военных событий только последнего месяца летописец упомянул 15 географических пунктов. Исторические ссылки, имеющиеся в ретроспективной части, есть и в этой хроникальной части.
Очень вероятно, что хроника за август 1146—сентябрь 1147 г. и ретроспективная часть, продолжающая «Повесть временных лет», писались одновременно. Автор очень горячо отстаивает интересы Изяслава Мстиславича, князя, который своим враждебным отношением к Ольговичам был так близок киевскому боярству. Петр Бориславич сделал все возможное для того, чтобы снять с Изяслава обвинение в подстрекательстве к убийству Игоря, однако по принципу qui prodest, продолжавшему действовать и в средние века, устранение Игоря было в равной мере выгодно и Изяславу, и киевскому боярству. Обеляя Изяслава, Петр Бориславич обелял свою боярскую среду. Действительным оправданием столь решительных действий могло быть только стремление оградить Киевскую землю от половецких вторжений, происходивших нередко по инициативе Ольговичей.
Для того чтобы показать устойчивость этой плохой традиции, летописцу и приходилось обращаться к истории (благо «Повесть временных лет» была у него под руками) и писать о том, что сам родоначальник династии Ольговичей — Олег Святославич «воевався со братиею, приводя половцев, государство разорял и колико тысяч христиан в плен оным неверным предал».
❖
События двух последующих лет (1148—1149) поставили летописца в сложное положение: Ольговичи и Давыдовичи присягнули Изяславу Киевскому в верности, а Юрий Долгорукий разбил Изяслава, и киевляне изменили своему любимому князю.
Зима 1147/48 г. началась тем, что Глеб Юрьевич, сын Долгорукого, отнял захваченный ранее Изяславом Остерский Городец, форпост Юрия на юге. Летописец подробно говорит о миролюбии Изяслава, не желающего ссориться с Юрием Долгоруким. В Остерский Городец, находящийся
28 Ипатьевская летопись, стр. 253.
336
на полпути между Киевом и Черниговом, Изяслав послал своего придворного «и велел ему говорить с ласкою». Обращение великого князя к сыну Юрия состояло из уверений в миролюбии и нападок на Ольговичей, которые «сердцем всех ненавидят и ищут зла». В заключение Изяслав соглашался принять Глеба Юрьевича как вассала. Далее летописец прибегает к своему излюбленному приему описания боярских советов. У хороших князей обычно бывают хорошие бояре, подающие мудрые советы, а злые дела князей — результат дурных советов злых бояр:
«Воевода его [Глеба] и кормилец Волослав [в Ипатьевской летописи — Жирослав], доброхотствуя более Святославу, нежели своему господину или паче ненавидя Изяслава, по научению Давыдовичев его удержал, а присоветовал ему идти к Переяславлю: „где сын Изяславль Мстислав еще младенец, то легко можешь его изгнать, а Переяславль достав, обладать и сия область тебе будет не по милости Изяславли“.
В чем другие спорили, представляя: „Хотя оной и легко достанешь, но удержать тебе одному противо Изяслава и на помощь черниговских твердо никак надеяться неможно...“» (т. II, стр. 179).
Перед нами снова описание боярской думы, но на этот раз такой думы, на заседании которой наш летописец присутствовать не мог. Вероятнее всего, что эти материалы были получены от плененных Мстиславом Глебовых бояр после его победы над Глебом.
Начиная с этого времени мы замечаем в летописи Петра Бориславича внимание к княжичу Мстиславу Изяславичу. Быть может, некоторые вставки о Мстиславе были сделаны ретроспективно в 1167—1168 гг.. когда Петр Бориславич вел великокняжескую летопись Мстислава. Одной из таких более поздних по происхождению вставок мне представляется интереснейший рассказ о богатыре Демьяне Куденевиче. Он известен нам как по Татищеву, так и по Никоновской летописи; в последнем случае княжич Мстислав назван «великим князем», что косвенно подтверждает предположение о позднем происхождении рассказа.
В Никоновской летописи один за другим помещены два рассказа о Демьяне:
1148. Глеб Юрьевич отправился на помощь Давыдовичам.
«Князь велики же Киевский Изяслав Мстиславичь зва его к себе, он же не поиде к нему, но иде на сына его, великого князя Мстислава к Переяславлю и тамо пришед не успе ничтоже: бе бо у Мстислава Изяславича воинства много в Переяславли собрася, но и Демьян богатырь Куденевичь тамо». Глеб отошел «с убытком»29.
Глеб Юрьевич вторично пошел на Переяславль. На рассвете гонцы известили Мстислава о приходе врага (этот эпизод есть и в Ипатьевской летописи):
«Он же скоро воста и посла воиньства собирати и сам спешно тече к Демьяну богатырю Куденевичю... Демьян же Куденевичь в той час иде на конь с слугою своим Тарасомь и точию пять отрок его зело младых взыдоша на кони. Безвестно бо бе и вси кождо разыдошася —
29 Никоновская летопись. ПСРЛ, IX, стр. 177.
22 Б. А. Рыбаков
337
он зде, он онде. Демьян же Куденевич скоро тече с своим слугою на конех и сретаеть князя Глеба Юрьевича на поле близ посада и нападает яро на воинство его и убивает многих нещадно.
Князь же Глеб Юрьевич ужасеся зело и скоро побеже назад, а к Демьяну Куденевичю посла, глаголя: „На любовь и на мир приидох, а не на рать“.
Демьян же Куденевичь с слугою своим Тарасом возвратися в Переа-славль и многу честь приа от господина своего великого князя Мстислава Изяславичя» 30.
Рассказ о вторичном приходе Глеба с половцами к Переяславлю повторен в Никоновской летописи в другом варианте:
«Того же лета приидоша мнози Половци с Давыдовичи и со княземь Глебом Юрьевичем и взяша град Дегин и безвестно идоша к Переа-славлю на великого князя Мстислава Изяславичя и нощию приидоша к Переаславлю на ранней заре и посад зажгоша, никому же их ведящу, яко ратнии приидоша. Они же оступиша град и бысть во граде много смущение и плачь. Демьян же Куденевичь един выеде из града, не имеа ничтоже одеаниа доспешняго на себе, паче же помощи божиа и много бив ратных, настрелен быв от половець и изнемог возвратися во град. Ратнии же вси страхом обдержими, бежаша спешно кождо въсвоаси.
Демьян же до конца изнеможе от ран и скоро тече к нему князь велики Мстислав Изяславич и дары многи дая ему и власти обе-щевая. Он же рече: „О, суетия человеческаго! Кто мертв сый желает дарования тленнаго и власти погибающиа?"
И сиа рек, усну вечным сномь и бысть по нем от. всех плачь велий во граде» 31.
Татищевский рассказ на. первый взгляд представляет собой сокращение обоих никоновских вариантов, но в нем есть и отличия. Во-первых, там главной враждебной силой показаны половцы. Демьян побивает половцев; «половцы, познав его, возопили: „Здесь есть Демьян!"» (т. II, стр. 179). Сказано здесь и то, что Демьян не только половцев побил, но и убил кормильца Глебова — Волослава. Знакомство Татищева с Никоновской летописью нам известно, но в данном случае не подлежит сомнению, что в руках В. Н. Татищева была еще какая-то рукопись, из которой и были почерпнуты данные, отсутствующие в обоих никоновских вариантах 32.
Повествование этой неизвестной летописи не содержало никаких черт воздействия былины о Сухане, возникшей полвека спустя после смерти Демьяна. Вероятно, из этого же источника взято Татищевым более под
30 Никоновская летопись, стр. 177—178.
31 Там же, стр. 178.
32 На московское летописание XVI в. оказала, очевидно, влияние известная былина о Сухане Одихмантьевиче, восходящая, по моему мнению, к концу XII в. В Никоновской летописи эту былину, по всей вероятности, совместили с летописной легендой о Демьяне 1148 г. (см.: Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 145—150; см. также: В. И. Малышев. Повесть о Сухане. М.—Л., 1956, стр. 36—39).
338
робное, чем в Ипатьевской летописи, описание еще одной победы Мстислава над Глебом. Там говорится, что «Мстислав хотя млад был, но довольно осторожен, всегда имел на путех стражи и вестником платил не скудно...»
Главного советника Глеба боярина Станиславина Мстислав казнил «...и голову его ко Глебу послал, приказав при том, что оная много зла делала, а ныне смущать и ссорить братию не будет, а понеже он [боярин] за многие дары более Ольговичам, нежели тебе радел, того ради пошли оную к ним [к Ольговичам] за награждения их убытков» (т. II, стр. 181).
Летописец дал эффектную концовку двухлетней междоусобной войны: отрубленная голова суздальского боярина, помогавшего Ольговичам, должна была предостеречь боярство других земель от происков против великого князя.
К осени 1148 г. после ряда побед Изяслава и его сына был заключен мир с Ольговичами и Давыдовичами на том, чтобы «ворожду про Игоря отлоЖити, а Руской земли блюсти и быти всим за один брат». Оставался враждебным только Юрий Долгорукий, о котором Изяслав говорил его сыну: «...отец твой с нами не умеет жити». Но в этом вопросе взгляды великого князя и киевского боярства сильно разошлись: Изяслав хотел войны, а боярство — мира с Юрием. И летописец отразил в своем труде взгляды боярства, а не князя.
Бояре и князья в полемических разделах летописи Петра Бориславича
На страницах Киевской летописи, в Ипатьевском списке и в подборке татищевских известий, почерпнутых по всей вероятности из Раскольничьей рукописи, мы постоянно наблюдаем стремление боярского летописца Петра Бориславича выйти за рамки простой хроники, сухой регистрации событий. Каждую летописную статью, каждый подбор фактов и подтверждающих их документов наш историк стремится написать целенаправленно, с определенным, нужным ему подтекстом. Выражая волю могущественной киевской феодальной аристократии, Петр Бориславич как бы от имени «смысленных», «лепших людей» тонко, но смело поучает князей и пишет своего рода политические трактаты, облекая их в литературную форму мудрых речей, произносимых князьями, а чаще боярами. Все они неразрывно связаны с насущными задачами той новой эпохи, которая наступила после распада Киевской державы Мономаха и Мстислава Великого. В то же время все «речи», независимо от того, приписывались ли они киевским, ростовским или черниговским боярам, выражали интересы прежде всего киевского боярства.
Возможно, что вводные речи-трактаты и панегирические или памфлетные характеристики князей относятся ко второй фазе работы Петра Бо-
22*
339
риславича над своей летописью русской жизни середины и второй половины XII в. и не сразу были введены им в летопись.
Рассмотрение этих новых для русского летописания жанров начнем с наиболее яркой речи-трактата, произнесенной (как преподносит нам это автор источника) в боярской думе Юрия Долгорукого в 1148 г.
То событие, к которому был приурочен татищевский рассказ с суждениями бояр о княжеской политике, происходило до примирения с Давыдовичами L В Ипатьевской летописи в двух строках изложена только сущность: «В то же веремя приехаша поели их [Ольговичей] от Гюргя и не обретоша собе в нем помочи»1 2. Охлаждение Юрия Долгорукого к союзу с чернигово-северскими князьями и было причиной того, что все они (Владимир и Изяслав Давыдовичи, Святослав Ольгович и Святослав Всеволодич) написали Изяславу Киевскому, что хотят мира с ним. В татищевском тексте о пребывании чернигово-северских послов у Юрия Долгорукого летом 1148 г. повествуется значительно пространнее. Это повествование дано вполне в духе Петра Бориславича, очень часто прибегавшего к форме прений мудрых бояр с неразумными:
«Послы князей черниговских и северских пришли к Юрию, бывшу ему тогда в Ростове, и говорили ему, с чем присланы. Потом представляли имянем князей их: „Киев есть отеческое тебе и дедовское наследие. И хотя Вечеслав есть тебе старейший брат, но он не в состоянии то принять и содержать. Для того Изяслав, презря ваше старейшинство, похитил [киевский престол] и Вечеслав ему уступил. Но ты старейший по Вечеславе и тебе оное наследие достоит, токмо потребно тебе самому о том труд приложить; князя же наши Давидовичи и Ольговичи готовы тебе помогать. И когда Киев получишь, тогда твои области Ростовскую и Польскую раздели сыном твоим, как было при отце твоем. И как тогда старейшинства его и мужества ради во всей земле Руской была тишина и всюду во всем изобилие и размножение явилось, тако и ты можещи то же учинить» (т. II, стр. 182) 3.
В этих словах, якобы сказанных послами Ольговичей, явно ощущается Авторство летописца «Мстиславова племени». Не могли послы Ольговичей хвалить Владимира Мономаха, всю жизнь враждовавшего с Олегом Святославичем. Не могли они упоминать и о его «старейшинстве», так как в действительности Давыд и Олег были представителями старшей линии Ярославлих внуков и только боярское избрание в 1113 г. привело Владимира в Киев. «Речь» послов мы должны считать в какой-то мере плодом литературного творчества Петра Бориславича.
«Юрий же, вельми сим прельстяся, тайно в сердце возрадовался, уповая в Киеве болыиия веселия иметь, нежели в своих владениях. Послам же, возблагодари, отвечал, что о том со своими вельможи посоветовав ответ им даст».
1 Ипатьевская летопись, стр. 257.
2 Там же, стр. 256.
2 Это повествование есть и в 1-й редакции «Истории Российской» (см. т. IV, стр. 213—214).
.340
Характеристика Юрия Долгорукого как князя, прежде всего думающего об удовольствиях и даже в Киев стремящегося, «уповая большия веселия иметь», полностью совпадает с той, уже известной нам обрисовкой Юрия в 1147 г., веселящегося ночи напролет со многими женами, на которую у Татищева сделана ссылка на Раскольничью летопись (т. II, стр. 170—171, прим. 418). По всей вероятности, и эти рассуждения, не очень лестные для Юрия, взяты из той же Раскольничьей летописи. Впрочем, задачи летописца были разными: в первом случае Петр Бориславич старался ввести Юрия в летопись как нового врага Изяслава, а следовательно, как злодея. Не исключено, что такое сгущение красок (или сильное желание их сгустить) возникло несколько позднее и отражает не взгляды летописца 1147 г., когда Юрий только вспомогательными отрядами поддерживал издалека Святослава Ольговича, а взгляды тех лет, когда он уже покняжил в Киеве, наполнил столицу своими суздальскими дружинами и устрашил киевлян наемными войсками половцев. В разбираемом сейчас разделе летописи Петра Бориславича сквозит желание киевского боярства отдалить Юрия от Киева, уговорить его жить привольной жизнью в своем благословенном Суздальском Ополье. Вполне возможно, что наиболее крупные землевладельцы Ростово-Суздальской земли так же, как и киевские бояре, не были заинтересованы в войнах и далеких тысячеверстных завоевательных походах. Однако мы «на предлежащее возвратимся».
«Заутро, собрав Юрий всех своих вельмож и воевод, объявил им просьбу и представление черниговских и северских князей и требовал их совета, как бы ему великое княжение получить. На которое ему многие стали советовать, чтоб собрав войск сколько можно и совокупней с черниговскими смело шел на Изяслава. Но старейшие, почитай все, молчали. Что Юрий видя, прилежно требовал совета от Громилы, яко весьма искуснаго и мудрейшего паче других советника, который сидел, якобы ничего не слышал и не разумел. И на третий княжий вопрос оной встав и поклонясь, начел говорить: „Княже! Младые ваши вельможи и советники, надеяся на вашу к ним милость, говорят не ожидая старейших, мня, что они от матерей всю мудрость приобрели и их слова утверждают, яко непоколебимое. И когда они на войну советуют, то я как могу сказать, что в дому сидеть? Ты ведаешь сам, что я при отце твоем вырос и на войне состаревся, благодарю бога, что никогда в том порока себе не нанес. Ныне же состарелся и на войну идти не могу, для того и совет мой вам может будет неприятен. Но ежели совершенно хочешь от меня ведать, что из того полезно или вредительно, то тебе истинное мое мнение скажу. Во-первых, о великом княжении и на Киеве быть по твоему достоинству весьма бы честно и полезно, если б оное было в том состоянии, как было при Ярославле, отце твоем Владимире и брате Мстиславе, которые сами государством, а не ими люди владели; их князи местные боялись и яко отца чтили. Но потом брат ваш Ярополк и Всеволод [Ольгович] так упустили, что все князи равны ему [великому князю] быть хотят, не слушают и не почитают, но на него востая, воюют, области отби
341
рают и разоряют, то и тебе никакой чести не прибудет"» (т. II, стр. 182).
Позиция летописца, излагающего заседание боярской думы Юрия Долгорукого, ясна и интересна. Отрицательными героями показаны безымянные молодшие дружинники, подстрекающие Юрия на войну с Изяславом Мстиславичем, а положительным героем — старый боярин, служивший еще Владимиру Мономаху. В изображении этого боярина положительными историческими героями Руси являются (кроме Ярослава Мудрого) Владимир Мономах и Мстислав Великий, т. е. те же самые князья, которых прославляет сам летописец «Мстиславова племени». Суровая оценка Ярополка Владимировича исторически оправдана — с него действительно начинается феодальная раздробленность. Зачисление в слабые правители Всеволода Ольговича оправдано, во-первых, нелюбовью летописца к нему, а во-вторых, обилием усобиц и войн в его время.
Главная задача нашего боярского летописца состояла в том, чтобы убедить всех своих современников в превращении Киевской Руси в Киевское княжество с меньшей территорией, меньшей властью, а следовательно, и с меньшим богатством. Автор рассчитывал на классовую солидарность боярства разных княжеств и на примере мудрого Громилы хотел показать, что старые годами (и положением) бояре должны открыто и твердо противостоять «младым советникам», увлекающим своих князей в военные авантюры. Попутно автор стремится показать опасное для любого великого князя криводушие Ольговичей, а затем начинает соблазнять князя блестящими перспективами развития его Северо-Восточной Руси:
«И хотя тебя ныне Ольговичи за старейшего почитают и отцем называют, но сие токмо льстя, чтоб их от Изяслава избавить. Когда же сядешь в Киеве, то увидишь, что оные не лучше тебе, как Изяславу будут.
Если мыслишь тамо великое владение приобрести, то напрасно трудиться о том, чтоб пустых и разореных войнами земель искать, где уже мало и людей остается и впредь еще меньше будет, а без людей земля есть безполезная пустыня.
Се же имеешь во своем владении поль и лесов изобильно, а людей мало. Ты весьма изрядно разсудил, что начал городы строить и людей населять. И в твое малое время сколько оные князи войнами своих земель опустошили, столько тебе, в покое бывшему, они [враждующие князья] своими людьми земель населили. Понеже к тебе, слыша тишину и благоденствие, а паче правосудие в земле твоей, идут люди не токмо от Чернигова и Смоленска, но колико тысяч из-за Днепра и от Волги пришед поселились и людей, следственно всяких доходов и обилий каждогодно умножается и затем еще поль и лесов много.
Того ради советую тебе оставить их [опустевшие киевские земли], самому прилежать дома о устроении земли. И узришь вскоре плоды сих трудов твоих, что у тебя будет более градов и сел, нежели у них. А когда людей будешь иметь довольно — не потребна тебе вся оная Русь! Ты будешь всем страшен и от всех почитаем».
342
Основа программы изложена: Юрию Долгорукову не нужно стремиться к Киеву, разоренному русскими князьями (и половцами), а следует устраивать свою обширную Суздальскую землю, куда со всех сторон притекают колонисты, обогащающие его княжество. Колонизация Владимиро-Суздальской Руси была важным и достоверным историческим явлением XII в.4 Так что усиленное расхваливание преимуществ жизни в своем безопасном домене выглядело вполне правдоподобно.
В последующих словах ростовского боярина в большей мере проглядывают симпатии и антипатии киевского летописца:.
«„Коли же хочешь сыну коему в Руси владение достать, то пошли с любовию ко Изяславу просить и, чаю, что дать, как прежде Глебу обещал, не отречется. Не худо же и воеваться, когда потребно, но при том хранить твердо, чтоб своего не потерять более, нежели приобрести можно. Войну бо начать есть в нашей воли, когда хотим, а мир — как неприатель даст. Ежели тебе хотя в войне счастие будет и Киев со всею Русью обладаешь, но не угадаешь, когда и как помиришься, а наипаче, ведая черниговских князей коварные превратности, что они никому далее, как их польза требует, надеждны быть не могут. Польза же их в том зависит, чтоб племя Владимирово как можно утеснить и обезсилить. И тако они никогда не допустят тебе с пользою мир учинить, а когда мира не будет, твоя земля всемерно людьми не умножится, но оскудеет. К тому же, оставя дома без довольного войска, надобно опасаться, чтоб болгары и печенеги, уведав о твоем дальнем отлучении, землю твою не опустошили. Если же тебе приключится в войне несчастие, то уже конечно, чужие войска приведешь в свою землю и погубишь более, нежели искать хочешь. И недобро тогда у сильного и счастливого неприятеля мир просить. И сие я вам сказал, сколько разумел*.
Сия речь так всем люба явилась, что никто слова противно не сказал. И положили, что самому Юрию остаться в доме, а для исполнения обещания послать к Ольговичам в помочь сына или дву с приличным войском, выбрав людей молодых, чтоб оные тамо войне обучались» (т. II, стр. 182—183).
Таков этот интереснейший политический трактат XII в., говорящий о возникновении противоречий между князьями и земским боярством. Князья, опираясь на молодшую дружину, более связанную с княжьим двором, чем с вотчинными владениями, легко поддаются уговорам начать какую-нибудь войну, и тем легче, чем заманчивее цель. Боярство же заинтересовано в спокойном хозяйствовании в своих вотчинах, а вовсе не в разорительных и тяжелых походах за тридевять земель. Представитель киевского боярства при посредстве государственной, великокняжеской летописи, предназначенной не столько для потомков, сколько для современников, как бы обращается к ростово-суздальскому боярству с подробной обрисовкой минусов Киевского княжества, его разоренности, опустошен
4 Ю. В. Готье. Заметки о ранней колонизации Ростово-Суздальского края. «Труды Секции археологии», т. 4. М., 1928.
343
ности, а затем переходит к разъяснению главной идеи всего своего столетия: наступила пора строительства отдельных княжеств, заботы об их земельном строе, обороны их от врагов, правосудия внутри княжества. Счастлив тот князь, земля которого не подвергается ни половецким набегам, ни нападениям ведущих усобицу русских князей; Юрий и является таким счастливцем — в его Суздальское Ополье стекаются колонисты со всех сторон, его земля богатеет, он строит города, отвечая боярскому идеалу князя XII в. Зачем же поднимать всю свою землю в поход за тысячу верст, против Киева, поход, который может завершиться не только победой, но и тяжким поражением? Вполне возможно, что реальная позиция старого ростовского боярства была действительно такова, какой обрисовал ее в речи Громилы киевский летописец. Пришлось же полтора десятка лет спустя другому летописцу сознаться, что когда сын Юрия, Андрей, позвал своих бояр в поход, то они «идучи не идяху». Князь не должен слушать задиристых и самоуверенных молодых советников; истинные мудрые советники князя — старые бояре, заботящиеся о своей родной земле, о своем князе. Эти мудрые участники боярской думы предусмотрели все, начиная от общего направления княжеской политики и кончая конкретными, практическими шагами: примириться с Изяславом, просить у него удела для сыновей в Руси и ни в коем случае не верить» ни Ольговичам, ни черниговским Давыдовичам, привыкшим «душою играти». С точки зрения обрисовки киевского боярского летописца интересно не только то, что он и в «речи» ростовского боярина похвалил. Мстислава и его сына Изяслава, но и то, как он закончил свое повествование о боярской думе Юрия Долгорукого: «И положили, что самому Юрию остаться в доме...» Не князь определял норму своего поведения, а ему бояре «положили» остаться в своем домене.
Изложение событий Петром Бориславичем в этом трактате не отклоняется от того, что зафиксировано летописями: Юрий действительно не пошел всей своей землей против Изяслава, он действительно послал в помощь Давыдовичам только своего сына Ростислава (Лаврентьевская летопись), получившего в конце концов удел на Руси от великого князя.
Трактат о преимуществах благоденствия в своем домене перед переменчивым счастьем военных авантюр в чужой земле имел смысл (как литературное произведение) только в том случае, если он мог воздействовать на ту влиятельную среду, которая была в силах удержать Юрия Долгорукого от похода на Киев, — на ростово-суздальское боярство. Летопись и на этот раз подкрепляет реальную основу трактата: князь Ростислав Юрьевич провел всю зиму 1148/49 г. в Киеве, подготавливая, как оказалось, поход своего отца на Киев, подговаривая киян и берендеев перейти на сторону Юрия.
Следовательно, речь старого Мономахова боярина, произнесенная в Ростове, могла быть известна в Киеве через бояр Ростислава, прибывшего в Киев после переговоров черниговских послов с Юрием, а кроме того, литературное оформление этой (весьма правдоподобной по своей сущности) речи в Киевской летописи именно в этих условиях было вполне оправданно. Ведь только через ростово-суздальских бояр киевский пи
344
сатель и мог рассчитывать на какое-либо влияние на Юрия Долгорукого. Поэтому речь Громилы мы должны рассматривать не как вольную фантазию на политические темы вне времени и пространства, а как попытку литературным путем воздействовать на окружение Юрия в тот самый момент, когда его сторонники подготавливали почву для свержения Изя-слава. Судя по тем комплиментам Юрию, которые рассыпаны в рассуждении о его Суздальской земле, летописец был сторонником мирного завершения конфликта между Изяславом и Юрием, что и проявилось вскоре при описании им событий 1149 г.
*
Колоритные и содержательные речи мудрых бояр, сохранившиеся в татищевской записи, более, чем другие жанры, вызывали подозрения в недостоверности, придуманности, хотя сам Татищев говорил о том, что Раскольничья летопись тем и отличалась от других, что содержала «разговоры». Косвенным аргументом в пользу подлинности может служить наличие речи ростовского боярина не только в окончательной редакции «Истории Российской», но и в первой, содержащей выписки из источников. В пользу подлинности говорит и то полное вхождение всех элементов «речи» в реальную обстановку 1148/49 г., которое отмечено выше.
Но хотелось бы обратить внимание скептиков на то, что «речи мудрых бояр» как жанр известны не только по татищевским записям, но и по дошедшим до нас летописям. Мы уже видели запись речей мудрых бояр, относящуюся к июлю—августу 1147 г. в Ипатьевской летописи. Полной аналогией речи боярина Громилы является речь боярина Твори-мира в Новгородской четвертой летописи, неизвестной Татищеву.
В 1216 г., накануне знаменитой Липицкой битвы, боярство пыталось отговорить Юрия и Ярослава Всеволодичей от генерального сражения с Мстиславом Удалым и новгородцами (сражения, позорно проигранного Юрием и Ярославом):
«И тако Юрьи с Ярославом възнесшеся славою, видивше у себе силу великую, не прияста мира [предложенного Мстиславом] и начаста пи-рити в шатре с своими бояры. Молвит же тако Творимир боярин: „Княже Юрьи и Ярославе! Меньшая братья в вашей воли; оже бы по моему гаданию—лучши было мир взять и дати старейшинство Константину [союзнику Мстислава Удалого]. Да же зрим, что сих мало есть при наших полцех, Ростиславля же племени [Мстислав — внук Ростислава] князя мудри суть и рядни и храбри, а мужи у них, Нов-городци и Смолняне, дерзъки суть к боеви, а Мьстислава Мьстиславича и сами ведаета в том племени, оже дана ему храбрость из всех. А вы, господина, гадаита! » °
Близость «речи Творимира» к «речи Громилы» несомненна. Она вполне
6 «Новгородская четвертая летопись». ПСРЛ, т. IV. СПб., 1848, стр. 22. Сохранение здесь двойственного числа указывает на современность этой «речи» самому событию.
345
закономерна, если для летописания Мстислава Удалого принять мою гипотезу авторства Галичанина — ведь этот летописец, как можно думать, начинал свою летописную деятельность в Киеве в конце 1180-х годов под руководством Петра Бориславича.
В Ипатьевской летописи в рамках Киевского свода 1198 г. много раз встречаются речи мудрых бояр или князей; они изложены менее пространно, чем приведенные выше, но очень убедительно свидетельствуют о том, что этот жанр не был изобретением Татищева. А целый ряд точных исторических совпадений и однозначность боярских высказываний всегда в пользу «Мстиславова племени» не оставляют сомнений в подлинности. Еще раз напомню о том, что политическая направленность В. Н. Татищева, убежденно отстаивавшего прогрессивность монархического централизма, диаметрально противоположна исторической концепции того автора, который вписывал в летопись речи мудрых бояр. Он отстаивал суверенность и право на самостоятельное развитие всех крупных русских княжеств середины XII в., считая, что у них было только одно общее обязательство — дружная совместная борьба с половцами, в чем он предвосхитил идеи «Слова о полку Игореве».
Уточнение даты написания «речи Громилы» может быть сделано только после рассмотрения всех частей летописи за 1148—1149 гг. Один из разделов хроники княжеских дел завершался описанием княжеского съезда 14 сентября 1148 г. в Остерском Городце, между Киевом и Черниговом, на который съехались: Изяслав Киевский, Владимир Черниговский и его брат Изяслав, а также Ростислав Юрьевич, получивший удел на Волыни. На снеме решено было идти на Юрия «ако ледове стануть». В заключение великий князь дал обед своим союзникам, «и тако обедавше и пребывше у весельи и у любви и разъехашася». В этом разделе летописи осенью 1148 г., когда создавался широкий стратегический план похода против Юрия, миролюбивая речь ростовского боярина была бы диссонансом. Не соответствовало бы только что заключенному миру с Давыдовичами и упоминание в «речи» их «коварных превратностей».
Зимой 1148/49 г. летописец, возможно, сопровождал своего князя в далекий поход на верхневолжские владения Юрия через Смоленск и Новгород. Подробно описаны встреча братьев в Смоленске и обмен дарами: «Изяслав да дары Ростиславу, что от Рускыи земли и от всех царьских земль, а Ростислав да дары Изяславу, что от Верьхних земль и от Варяг». Братья условились встретиться со всеми своими войсками на устье реки Медведицы на Волге.
Великий князь отправился в Новгород за войском. Новгородцы встретили его в трех днях пути от Новгорода, а в одном дне пути — «всими силами усретоша».
Изяслав въехал в Новгород в воскресенье; здесь его встретили сын Ярослав и бояре. Все отправились к обедне в Софийский собор. Князья послали подвойских и бирючей «по улицам кликати, зовучи к князю на обед от мала и до велика. . .» На следующий день после такого всенародного пира было созвано вече, где Изяслав приглашал новгородцев идти
346
войной на Юрия, говоря, что он «пришел семо, оставя Рускую землю вас деля и ваших деля обид. . .» Новгородцы по описанию летописца восторженно встретили предложение князя:
«Ты — нашь князь, ты — нашь Володимир, ты — нашь Мьстислав! Ради с тобою идем. . .»
«Княже! Ать же пойдем и всяка душа: аче и дьяк и гуменце ему прострижено, а не поставлен будет и тъи поидеть» 6.
Изяслав и Ростислав Мстиславичи пошли вниз по Волге до Углича и устья Мологи, «начаста городы его [Юрия] жечи и села и всю землю его воевати обапол Волъгы». Весной, на вербной неделе (20—27 марта 1149 г.), когда уже вода была «по чрьво коневи на леду», войска разошлись по домам. Степень подробности описания позволяет говорить о личном участии летописца в походе. Время разорения земель Юрия никак не подходило к написанию «речи Громилы», где прославлялась мирная жизнь домена Юрия Долгорукого.
По возвращении Изяслава в Киев, где-то в апреле—июне 1149 г., произошло изгнание из Киева Ростислава Юрьевича обратно к его отцу, так как он был обвинен в измене Изяславу. 24 июля 1149 г. Юрий Долгорукий пошел в поход на Изяслава. Это было первое выступление самого суздальского князя против Киева. Юрий привел с собой половцев из дальних становищ и, конечно, Ольговичей. Целый месяц он стоял примерно в 100 км северо-восточнее Киева, на Остре.
Позиция киевского боярства резко изменилась: если оно спокойно и, может быть, даже благожелательно относилось к тому, что Изяслав с новгородскими, псковскими и карельскими силами громил западную окраину княжества Юрия, то теперь, когда Юрий с половцами стоял в двух днях пути от Киева, киевское боярство решительно высказалось за мир с Юрием Долгоруким: «Мирися, княже! Мы не идем». Юрий подошел к Переяславлю; Изяслав сумел уговорить киевлян и, переправившись у Витечева, пошел на сближение с Юрием. Летописец, который три года тому назад так красочно описывал всенародное избрание переяславского князя Изяслава на великое княжение, теперь с той же подробностью и с тем же мастерством говорит о том, как киевляне пытались склонить Изяслава к миру.
1. В летописи приведена грамота, посланная Юрием Изяславу. Юрий, не желая проливать «крови хрестьянскы», просит: «Дай ми Переяславль, ать посажю сына своего. . . а ты седи, царствуя в Киеве.. .» 7
2. Епископ Ефимьян (тот самый, который благословлял Изяслава на завоевание Киева в 1146 г.) «слезы проливаючю и молящюся ему: „Княже! Умирися с стрыем своим — много спасения примеши от бога и землю свою избавиши от великия беды"»8. Летописец решается уже на критику великого князя: на увещания епископа князь ответил отказом, «надеяся на множество вой, река: „Добыл есми головою своею Киева и Переяславля!“»
6 Ипатьевская летопись, стр. 259.
7 Там же, стр. 266.
8 Там же.
347
3. Боярская дума решала вопрос о генеральном сражении с Юрием, «Мужи же ему едини молвяху: „Княже! Не езди по нем. Отъяти перешел земли, а трудился, а еде пришед не успел ничтоже, а то уже поворотися прочь, а на ночь отъидеть, а ты, княже, не езди по нем!“» Изяслав же послушался тех, кто «понуживал» его напасть на Юрия, и перешел Тру беж.. Юрий уклонился от боя и к вечеру ушел в свой лагерь.
4. Военный совет снова решал вопрос о решительной битве. Князья говорили Изяславу: «не езди по них, но пусти е в товары свои. . .» Князь снова послушал других, которым показалось, что «бежать уже!», и Изяслав на рассвете 23 августа 1149 г. начал бой. Изяслав пробился сквозь полки Святослава Ольговича и, уже «за ними будучи», увидал разгром всех своих полков. «Сам-третий» он прискакал в Канев.
5. Прибыв в Киев, Изяслав и Ростислав обратились к киевлянам с вопросом, могут ли они снова биться за них, Мстиславичей. Кияне ответили:
«Господина наю князя! Не погубита нас до конца. Се ныне отци наши и братья наша и сынови наши на полку они изоимана, а друзии избьени и оружие снято. А ныне, ать не возмуть нас на полон — поедита в свои волости! А вы ведаета, оже нам с Гюргем не ужити. Аже по сих днех
Q
кде узрим стягы ваю — ту мы готовы ваю есмы» .
Летописец-киянин со всей беспощадностью обрисовал тяжелое положение князя, пошедшего против мнения своих мужей и не захотевшего мириться с Юрием: обоим Мстиславичам пришлось спешно покинуть Киев; Ростислав уехал в Смоленск, а Изяслав с женой и детьми — в свой «дом», во Владимир-Волынский.
Бывший великий князь взял с собой митрополита; Климент Смолятич тоже стал de facto бывшим митрополитом. Татищевские записи сохранили интересную концовку этого раздела летописи Петра Бориславича:
«Тако познал Изяслав высокоумие свое, сколько вредно презирать советы старых, а последовать умам молодых и неискусных в воинстве людей, которые более умеют о богатом убранстве, яко жены, и лакомой пище и питии рассуждать, нежели о войне. Они бо, не видя неприятеля и не смея к нему приближиться, побеждают и добычи делят.
И таковые у неразеудных князей боле милости и чести, нежели храбрые и мудрые воины получают. Но когда беда приключится, тогда в них ни ума, ни верности нет, страхом объяты, яко трость ветром колеблема, не знают, где сами деваться и учиня худа, на невинных свою вину и безумство возлагая, паче оскорбляют» (т. II, стр. 192—193). Мы рассмотрели сейчас один из интереснейших разделов русского летописания XII в. Автор, не нарушая феодальной верности своему князю, оценивает его действия с каких-то более общих позиций, то поощряя его союз с Новгородом, то пытаясь воздействовать на Юрия Долгорукого и удержать его в безопасном отдалении от Киева, то порицая князя за пренебрежение к советам мудрых и сокрушаясь о том, что князь попал
9 Ипатьевская летопись, стр. 268.
348
в беду, слушая неразумных, неискусных в воинстве людей, оказавшихся у него в чести.
Теперь вырисовывается и дата того замечательного рассуждения о преимуществах домениальной жизни, которое составляет сердцевину всего этого раздела летописи Петра Бориславича: оно не могло быть написано ранее окончания похода против Юрия (27 марта); положив месяц пути до Киева по весенней распутице — не ранее конца апреля — начала мая 1149 г. Оно было уже бесполезно 27 августа, когда Юрий Долгорукий вошел в Киев и достиг великого княжения.
Наиболее вероятным временем написания речи Громилы является тот месяц, который Юрий с войсками провел на рубеже Киевского и Черниговского княжеств, «стояше у Белы Вежи [Старой] месяць, съжидаюче к собе Половець и от Изяслава покорения». Вот в это-то время, боясь разорения своих земель, киевское боярство и было особенно заинтересовано в том, чтобы оба враждующих князя больше прислушивались не к младшим воинственным дружинникам, а к старшему боярству, склонному к миру. Так и произошло, очевидно, что главным героем этого раздела Киевской летописи стал старый ростовский боярин, служивший еще Мономаху; его устами была произнесена та истина, которая была нужна в момент усобицы и ростовскому боярству Юрия, и киевскому боярству Изяслава.
*
Продолжим рассмотрение жанра «речей» в летописи Петра Бориславича. После большого и хорошо продуманного рассуждения о преимуще-<твах отчинного владения, особенно выгодного киевскому боярству, так как принцип устроения своей земли каждым князем избавлял Киев от разорительных посягательств различных честолюбцев, летописец неоднократно возвращается к этой важной и актуальной теме.
В 1150 г., когда Юрий Долгорукий Киевский пытался разбить Изяслава Мстиславича в его собственном домене, Изяслав Волынский обратился за посредничеством к Владимирку Галицкому; тот советовал Изяславу покориться великому князю:
«Ты довольно знаешь, что издревле в Руси старейших почитали и им младшие безпрекословно повиновались. Тогда Руское государство процветало в силе, в чести и богатствах умножалось. Ныне ты сам знаешь, что Юрий тебе есть старейший, а ты на него с войском идешь и хочешь кровь христианскую проливать безпутно. Того ради советую тебе покориться, старейшинства его [Юрия] ради и остаться при своем владении во Владимире, а я биться вам никоему не допущу» (т. III, стр. 13).
Смысл этой тирады заключается не в том, чтобы вернуть Русь к древним временам единовластия (хотя оно и считалось временем благоденствия), а в том, чтобы прекратить усобицы, признавая при этом домениалъ-ные права Изяслава:
349
Ответ Изяслава исходил из того же принципа незыблемости доме-ниальных владений. Юрий должен довольствоваться своим уделом и не посягать на Киев, а тем более на уделы других князей:
«Брате! Что Юрий мне и по Вечеславе во всех сынех Владимировых старейший, о том мы все известны и спора нет, но он имеет, от отца данной, великой удел Ростовский и Суздальский, а Киев отец его,, а мой дед [Владимир Мономах] отдал отцу моему.
По отце же моем Ярополк, стрый мой, яко старейший наследовал.. И хотя междо тем Всеволод Киевом владел, для того, что я млад был [?] и он меня имел за сына, а я его, сестры ради старшей, почитал за отца. Умирая же, Всеволод некоторых злодеев наших, а паче лестию Игоря послушав, отдал Киев противо своего мне обещания Игорю.
Но я отечество свое единою всевысшею божескою помощью получил и оной [Киев] безспорно мне надлежит. Но Юрий, не хотя быть своим: доволен, хочет меня и Владимиря лишить, Луцк осадил и людей губит. И хотя сие помощию вашею и других достанет, но не будет тем доволен, как я известно и верно ведаю, что хочет черниговским, а может и тебе то же учинить и тако всех князей наследей отеческих лишить. И кто может ему тогда противиться — разве едино правосудие божеское» (т. III, стр. 13—14).
Как видим, наш летописец вовсе не стремился вернуть Русь ко временам единовластия Ярослава или Мономаха. Здесь у него заметна определенная нелогичность, возникшая в пылу полемики: вся Русь под властью Мономаха (или Мстислава)—это хорошо, а вся Русь под властью Юрия — очень плохо и несправедливо. Обосновывая свои права на Киев, Изяслав в изображении летописца стремился доказать только то, что выморочная столица является его, Изяслава, законным уделом, а вовсе не то, что нужно воскресить единовластие киевского князя. Наоборот, летописец боится единовластия и особенно предостерегает против Ростислава Юрьевича, хорошо известного киевскому боярству по зиме 1148/49 г., проведенной Ростиславом в Киевской земле у Изяслава:
«Сие, прошу, рассуди и помогай ему [божескому правосудию], чтоб тебе или твоим детем от сына его Ростислава властолюбивого, равно как мне, лишение отеческого наследия не последовало. Тогда все князи руские на тебя будут со слезами жаловаться. Видишь бо сына Юриева Ростислава, который не одним токмо нам, но и единородным братьям своим надлежащих уделов дать не хочет и рад всех князей в един день погубить, а землю Рускую един сам обладать» (т. III, стр. 14).
Еще и еще раз приходится отмечать, что взгляды главного положительного героя летописи (и совпадающие с ними взгляды самого летописца) на идею единодержавия резко противоречат политической концепции Татищева. Летописец боится ликвидации уделов и сосредоточения власти в руках одного князя, особенно если этим князем окажется Ростислав Юрьевич. За те несколько месяцев, которые Ростислав провел поблизости от Киева, он сумел найти себе сторонников среди киевского боярства и Черных Клобуков и даже составить заговор против Изяслава, ушедшего 350
Изображения Черных Клобуков. XII в.
б волжский поход: «. . .много зла бяше замыслил, — доносили о нем киевляне Изяславу, — подъмолвил на тя люди берендиче и кианы; толико бы бог отцю его помогл, и оному [Ростиславу] было въехавши в Киев и дом твой взяти и брата твоего яти и жену твою и сына твоего. . .» Летописец подробно описывает свидание Изяслава с Ростиславом на днепровском острове Выдубицы весной 1149 г. За Ростиславом была послана ладья, перевезшая на остров самого князя и часть его свиты; ему был поставлен особый шатер. Изяслав отказался устраивать подробное разбирательство и отослал опасного вассала обратно к отцу в Суздаль.
557
После победы Юрия над Изяславом Ростислав, зачинщик отцовского похода, получил Переяславль и весьма напористо рекомендовал отцу не делиться ни с кем своей цесарской властью в Киеве.
Киевское боярство, боясь чьей бы то ни было автократии, изобрело в это время гибкую и интересную политическую форму — диархию, одновременное соправительство двух князей-дуумвиратов. Выбирая этих соправителей из двух наиболее влиятельных княжеских домов, боярство действительно сократило усобицы.
Зарождение этой идеи относится к 1150 г. Юрий Долгорукий, зная недовольство им киевлян, предполагал передать Киев Вячеславу и уйти в свой домен. Ростислав отговаривал отца от этого шага:
«Юрий, ведая, что все киевляне и Черные Клобуки его не любят, не хотел принять совета сына своего Ростислава и других. Они же [киевляне] уговорили некоторых бояр его, чтоб от того удержали, которые оставя преждние свои разсуждения, говорили Юрию: „Если уже сам не хочешь в Киеве быть, то лучше призови Изяслава и ему отдай, то от него будет тебе благодарение и от всех людей похвала.
А если сие учинить не хочешь и в своем намерении останешься, то, конечно, Киевом ни тебе, ни Вечеславу долго не владеть.
Хочешь ли Вечеславу честь учинить и нарекания избыть — то посади его с собою, почитая, яко старейшего, а управляй сам“» (т. III, стр. 16). Таким путем киевское боярство на целых полвека установило своеобразное двоевластие, устранив опасность единодержавия.
Изяслав Мстиславич оказался настолько умен (или бояре настолько сильны), что, захватив стремительным кавалерийским броском Киев весной 1151 г., сохранил систему дуумвирата, покаялся перед Вячеславом в нанесенных ему обидах и пригласил старика княжить в Киеве, а сам стал управлять и водить в бой как свои полки, так и полки стрыя.
В конце марта Изяслав возобновил в новой форме дуумвират, а уже 6 апреля 1151 г. в Переяславле неожиданно скончался в возрасте около 40 лет ярый сторонник автократии князь Ростислав Юрьевич. Наш летописец проводил этого внука половецких ханов крайне злой и смелой эпитафией, которая по резкости суждений может сравниться разве лишь с эпитафией Владимира «мачешича»:
«Сей князь Ростислав желал всею Русью един обладать; для того отца своего на братию и сыновцы возмущая, многи беды и разорения Руской земле нанес и более хотел учинить, но бог смертию пресек хотение его. . .» (т. III, стр. 26) 10.
Боярское кредо еще раз было высказано на страницах летописи в связи с новым походом Юрия на Киев непосредственно после смерти Ростислава в 1151 г. Если ранее Петр Бориславич выражал свои главные мысли устами ростовского боярина, то теперь он заставляет произносить мудрые
10 В источниках Татищева была, очевидно, сильная разноголосица в отношении Ростислава Юрьевича: «Сей Ростислав в некоторых манускриптах оправдан с порицанием Изяслава, особливо у Симона епископа и в других, которые ненавидя Изяслава обвинили» (т. II, стр. 274, прим. 432).
352
речи черниговского боярина, как бы демонстрируя единомыслие всего боярского слоя, независимо от государственных границ.
Святослав Ольгович прибыл в Чернигов для того, чтобы поднять братьев Давыдовичей в совместный с Юрием Долгоруким поход на Изяслава Киевского. На общем совете происходят прения:
Владимир Давыдович (не хочет идти в поход):
«Понеже ныне Вечеслав, старейший брат Юрьев престол Руский приял, того ради не достоит Юрию на старейшего воевать и нам помогать про-тиво Вечеслава — не без греха. И для сего паче же для домашних моих нужд идти не могу. . .» Изяслав Давыдович:
«Я весьма, брате, сожалею, что и прежде для тебя Изяславу [Мсти-славичу] роту преступил и противо его Юрию помогал. А ныне не хочу того учинить, но пойду ко Изяславу, понеже он прав есть пред стрыем своим Юрием».
Боярин Азарий Чудин (тысяцкий Владимира Давыдовича):
«Княже! Доколе будете воеватъся? Ища себе владения, христиан губите. Видите ли, что Изяславу в правде бог помогает. Не взял ли брат ваш Всеволод лестию Киев и по себе отдал Игорю, хотя Изяслава лишить?
Но бог Изяслава предивным судом оправдал: Юрий дважды покусился Киев обладать и дважды его лишаясь много тысяч христиан погубил, но противо воли божеской ничего не успев со стыдом и великим убытком принужден бегать.
Ныне же еще хотите христиан губить, помогая Юрию, не разсудя того, что Юрий, наконец, всех вас по единому изгубит или владений лишит или половцы, видя в вас несогласие и в силах оскудение, пришед, всеми вами обладают».
Святослав Ольгович (Азарию):
«Ты боишься или подкуплен от Изяслава и не хочешь молодую жену оставить, отговариваешь воевать. . .» (т. III, стр. 28).
Вполне возможно, что наиболее крупные землевладельцы из числа черниговских бояр, вроде тысяцкого Азария Чудина, действительно старались удержать своих князей от новой усобицы, затеваемой Юрием и Святославом, но нам можно сейчас ограничиться только литературной стороной: что именно, какие тезисы отстаивал на своих страницах летописец в форме споров в боярской думе.
Владимир Давыдович санкционирует дуумвират и признает бесспорным старейшинство Вячеслава перед Юрием. Вспомним, что сам Вячеслав упрекал Юрия, младшего брата, в претензиях на старшинство: «Яз тебе старей есмь не малом, но многом: аз уже бородат, а ты ся еси родил...» Выдвижение Вячеслава на первое место было хорошим шахматным ходом со стороны киевского боярства.
Наиболее интересна, конечно, речь очередного мудрого боярина. Он резко и смело обличает находящихся перед ним князей в том, что ради личной корысти они губят христиан. Он указывает на две главные опасности для Руси: первая из них — Юрий Долгорукий, стремящийся любой
23 Б. А. Рыбаков
353
ценой к самовластию, а вторая — половцы, пользующиеся усобицами и ослаблением русских сил.
С большим литературным мастерством Петр Бориславич воспользовался жанром «речей» при описании событий апреля—мая 1151 г. Предостережение тысяцкого было сделано накануне того похода, в котором Владимир Давыдович, вопреки своему желанию, принял все же участие. Незадолго до 23 апреля он отверг совет своего тысяцкого, а уже 5 мая Владимир Давыдович был убит войсками Изяслава Мстиславича. Летописец еще раз использовал прием возмездия за пренебрежение к боярским советам. Читатели летописи, уже знавшие о результатах похода (Владимир убит, Святослав, Юрий и половцы бежали в разные стороны), с особым чувством должны были воспринимать описание боярской думы накануне похода, когда можно еще было избежать трагической развязки.
Новое литературное произведение на тему об автократии и феодальной суверенности относится к 1155 г. Мы уже дважды разбирали его ранее, так как оно особенно интересно тем, что идею самовластия, идею единой монархии здесь защищают отрицательные герои летописи (Юрий Долгорукий и злодей Юрий Ярославич) и к ним присоединяется В. Н. Татищев, а идею самостоятельности и независимости отдельных княжеств отстаивает положительный, герой — Андрей Боголюбский, недовольный своим отцом и скоро его покинувший, «оскорбяся делами и веселиами отцовыми»; к нему явно присоединяется наш летописец «Мстиславова племени», защищающий в данном случае уже третье поколение — Мстислава Изяславича (внука Мстислава Великого).
Это красочное произведение завершает собой значительный цикл «речей» 1140—1150-х годов; далее следует перерыв на много лет, и лишь с возобновлением летописи Петра Бориславича при другом представителе того же третьего поколения — Рюрике Ростиславиче — мы снова наблюдаем возвращение автора к этому жанру. Летописцу нужно было показать нерасторопность, трусость и неопытность молодого трепольского князька, сына Владимира «мачешича», — Мстислава — в 1181 г. В Ипатьевской летописи уцелело многое о деятельности храбрых бояр Рюрика («лепшие мужи осталися») и о бегстве дружины Мстислава и самого князя. Тати-щевский текст сохранил интереснейшую речь тысяцкого Лазаря к Рюриковым дружинам, собиравшимся уже бежать вслед за Мстиславом Владимировичем:
«Лазарь, ездя по полкам, говорил: „Стыд нам великой есть не видя неприятеля и не отведав счастия бежать. Что же князь ушел — то нам ущерб невелик, понеже его руки немного б неприятелей побили как то всегда не княжие, но наши руки побивают,
И что половцы постереглись [насторожились] сие нам не опасно, понеже они мнят, что мы, учиня опыт и видя неудачу, все побежали; для того они теперь меньше нас опасаются. И еще ночь темна, когда мы на них нападение учиним, то, конечно, они, не ведая сколько нас, в смятение придут. Да хотя бы нам и силы их совсем збить не стало, нам тыл не загорожен, токмо вас прошу не разбиваться разно и не метаться на пожитки, но держаться вкупе, крепко и смотреть на воевод ваших..
354
И тако или их победим, или, учиня опыт, отступим, все то с честию нам будет**.
Сими словами так ободрили войско свое, что все единогласно сказали: „Лучше с честию помереть, нежели с бесчестием бежать и не дадим неприятелям ругаться нами**» (т. III, стр. 126).
«Речь» тысяцкого Лазаря произносилась как бы от целой группы воевод, действиям которых должны подражать остальные дружинники: сам тысяцкий Рюрика Ростиславича, Лазарь (может быть, Лазарь Саков-ский, известный нам с 1146 г.?), Борис Захарьич, Сдеслав Жирославич.
В «речи» Лазаря особенно интересны слова о князьях и боярах, с предельной ясностью обрисовывающие позицию летописца: безразлично, есть ли князь при войске или нет; не князья руководят боем, а вреводы; на них, на воевод, должны смотреть воины.
Автором подробно описан и конец этого сражения без князей, с одними боярами: «... и тогда убиша половецького князя Козла Сатановича и Елтута, Кончакова брата и два Кончаковича яша и Тотура и Бякобу и Кунячюка богатого и Чюгая и свое отполониша поганые» (Ипатьевская летопись). Приведший половцев Игорь Святославич, «видев половце по-бежены, и тако с Концаком въскочивша в лодью, бежа на Городець к Чернигову» (Ипатьевская летопись).
Итак, бояре, воеводы спасли Киев от половецкого разгрома и прогнали князей, приведших Кончака.
Как уже говорилось ранее, победа Рюриковых воевод над Святославом, Игорем и Кончаком неожиданно завершилась возобновлением дуумвирата, где Святославу Всеволодичу было отведено первое место.
Не подлежит сомнению, что это, как и тридцать лет назад, было делом рук тех же бояр-победителей, которые решили воссоздать остроумную систему княжеского равновесия. Летописец Рюрика слегка смягчает боярское решение «речью» Рюрика, исполненной благородства:
«Почто мы за области, председания и пустое предпочтение с братиею биемся, кровь христианскую проливаем не токмо сами, но и нечестивых призывая половцев, государство разоряем и войско на сущих неприятелей потребное, междоусобием губим?
Чим сие лучше разбойничества, еже силою другого, нападши, грабить и убивать? ..
Се же Святослав есть мне старейший отцем и леты. Хотя, конечно, Киев с честию великого князя утвержден в племяни Владимирове, но сей [Святослав Всеволодич] есть от дочери деда моего Мстислава и отец его был великим князем; не жаль мне “ему сие [Киев] уступить» (т. III, стр. 126).
Начиная с этого 1181 г. киевское боярство очень активно поддерживает Святослава Всеволодича, заставив его разорвать союз с половцами и решительно воевать с Кобяком и Кончаком. Летописец Рюрика — Петр Бориславич повторил все свои старые рассуждения 1140-х годов об исключительных правах «Мстиславова племени» на Киев и оправдал предоставление старшинства Святославу тем, что он — сын Агафьи Мстиславны, т. е. тоже принадлежит к тому же клану, что и Рюрик. В последующем ле-
23*
555
тописном повествовании, как мы помним, Святославу отводится первое место; киевское боярство поддерживает не только идею, но и практику со-правительства.
Главная мысль «речи Рюрика» 1181 г. полностью совпадает с содержанием «речи Азария Чудина», внесенной в летопись под 1151 г. Устами Рюрика летописец снова призывает прекратить губительные усобицы и не позволять половцам разорять Русь.
Последняя речь мудрых бояр помещена в конце летописи Петра Бориславича, бывшего к этому времени, очевидно, уже в преклонных годах.
Когда со смертью Святослава сама собой прекратилась система сопра-вительства, Всеволод Большое Гнездо решил потребовать от Рюрика в 1195 г. какой-то доли в южнорусских землях. Летописец вспомнил по этому поводу давние, хорошо известные ему распри «Юрия со стрыем его {Рюрика] Изяславом» середины XII столетия.
Рюрик фактически сделал своим соправителем (может быть, не без согласия бояр) своего зятя Романа Мстиславича, дав ему Торческ, Треполь, Корсунь, Богуслав и Канев, т. е. все Поросье и Черный Клобук. Именно этих городов и добивался Всеволод:
«Всеволод ненавидя всего племяни Мстиславля, как отец его и брат [Юрий Долгорукий и Андрей Боголюбский] онаго ненавидя изгоняли, но бог их соблюдал, не хотел иной волости взять, токмо Романову» (т. III, стр. 157).
Всеволод угрожал Рюрику войной. Боярство рекомендовало оставить status quo, защищая по существу старую систему киевского двоевластия (в данном случае Рюрик и Роман).
«Киевские вельможи все Рюрику советовали, что ему не прилично, преступи роту, у зятя отняв, Всеволоду отдать и за то с зятем и другими князи войну начать, рассуждая: „Какую, Рюрик, надежду можешь иметь на Всеволода, если здесь война начнется и чего можешь бояться, если б Всеволод хотел силою что взять, когда сих [южнорусских князей] не оскорбишь. К тому рассмотри договоры преждние, как Всеволод, взяв от брата твоего Романа и от Святослава Новгород, вечно Руской земли и Киева отрекся, а ныне, преступая роту, требует от тебя волости и хочет тебя со всеми князи поссорить"» (т. III, стр. 157). Как знакомы нам еще по летописанию Изяслава Мстиславича все тезисы этой речи киевских бояр: стремление погасить княжеские распри, вера в то, что договоры между князьями могут решать судьбу Новгорода, и обязательное занесение на страницы летописи мнения боярской думы. Будучи летописцем-документалистом, Петр Бориславич и здесь ссылается на старые договоры двадцатилетней давности, приводя их в обоснование боярских советов.
На протяжении всей своей летописной деятельности в качестве великокняжеского летописца Петр Бориславич отстаивал взгляды киевского боярства, которые сводились к ликвидации княжеских усобиц, установлению равновесия между соперничающими княжескими линиями путем дуумвирата и к повышению авторитета такого органа, как боярская дума. Основу нового порядка, установившегося после 1132 г., Петр Бориславич видел 356
1100
1110
1120
ИЗО
1140
1150
1160
1170
. 1180
1190
1200
1210
1220
1237
РЕЧИ
Диаграмма хронологического распределения «речейй в татищевских известиях
в признании суверенных прав каждого крупного княжества, выкристаллизовавшегося из единой Киевской Руси и в борьбе против автократизма. Его политический идеал достаточно ясно обрисован в многочисленных «речах» бояр и князей (в основе которых может лежать истинное умонастроение), которые умело вводились им в текст хроники, превращая порой летопись в политический трактат. Этот идеал — мирная жизнь полутора десятков русских княжеств, управляемых мудрыми боярами и возглавляемых храбрыми князьями, не выходящими из воли боярской думы. Все князья должны довольствоваться своими уделами и только в одном случае должны объединять свои военные силы — в случае нападения половцев.
Ради провозглашения всех этих боярских взглядов Петром Бориславичем и были написаны его талантливые «речи», не выходящие из рамок правдоподобия, так как они каждый раз отражали определенную жизненную ситуацию.
Основной массив «речей» падает на 1146—1155 гг. Вполне возможно, что первая «олитературенная» редакция великокняжеской летописи сложилась еще во время последнего княжения Юрия Долгорукого, которого киевскому боярству не удалось удержать в почтительном отдалении от Киева.
Более точно решить вопрос об общем характере этой «литературной» редакции и времени ее возникновения мы сможем после ознакомления с портретными характеристиками русских князей XII в., представляющими собой не менее яркий раздел летописи Петра Бориславича, чем «речи» мудрых бояр.
*
Интереснейшей особенностью татищевских известий являются колоритные портретные характеристики русских князей XII—XIII вв. Вместо безликих фигур, различающихся лишь своими поступками и словами, вложенными в их уста летописцами, мы получаем целую галерею живых образов с индивидуальными чертами.
Святополк Изяславич оказывается высоким, худым, с длинными черными волосами, длинной бородой и острым взглядом; его соперник Мономах — красавец с высоким лбом и большими глазами, с рыжеватыми кудрями и широкой бородой, невысокий, но очень сильный.
Братья Ольговичи очень различны по внешности: Всеволод — высокий, толстый, лысый, длинноносый (Святослав тоже был «тяжек телом», по свидетельству Ипатьевской летописи), а Игорь был среднего роста, сухонький, смуглый, с узенькой и маленькой бородкой — типичный половчанин, пошедший всей своей статью в мать-половчанку. Изяслав Мстиславич пошел в деда: красив, невелик ростом, кудряв; таков же был и его сын Мстислав, но о нем сказано дополнительно, что он «широк плечами и крепок, яко его лук едва кто натянуть мог».
Юрий Долгорукий ничего не унаследовал от отца: он был высоким, толстым, его белое лицо с маленькими глазками и небольшой бородкой украшено «долгим и накривленным» носом. Сыновья его были несхожи
358
между собой: у Андрея был высокий лоб, рыжие кудрявые волосы, как у деда, «великие и светлые очи»; он был невысок, но «широк и силен вельми», что испытали на себе заговорщики, проникшие в его спальню. Его сводный брат — Михалко Юрьевич — «ростом был мал и сух, брада узка и долга, власы долги и кудрявы, нос нагнутый.. .»
Наряду с описанием внешности эти характеристики обрисовывают человеческие и государственные качества князей по наличию или отсутствию в их характере храбрости, распорядительности, щедрости, знания законов, женолюбия, склонности к пирам, гордости и т. п.
Эти общие оценки разнообразились индивидуальными чертами. Так, например, мы узнаем, что Игорь Ольгович был любителем охоты и церковного пения, а Михалко Юрьевич любил беседовать с византийцами и европейцами на греческом языке или по-латыни; Святополк Изяславич обладал прекрасной памятью и «за многая бо лета бывшая, мог сказать, яко написанное»; Роман Мстиславич был «вельми яр во гневе» и «косен языком — когда осердится, не мог долго слова выговорить. . .»
Важность и интерес таких живых черт не подлежат сомнению, но перед нами снова встает вопрос о степени достоверности, так как нет ничего легче, как обвинить автора XVIII столетия в создании вымышленных портретов, что действительно было бы в духе времени. С. Л. Пештич нашел даже побудительную причину для Татищева сочинить словесные портреты русских князей: «...желание Татищева видеть свою „Историю Российскую" с изображениями средневековых правителей России наложило отпечаток и на окончательную обработку текста его исторического труда. Не отсюда ли (от гравюр Касселя) галерея портретов-характеристик русских князей в „Истории Российской" Татищева, особенно пополнившаяся при окончательном составлении 2-й редакции произведения?» 11 Как мы знаем по осуществленным в XVII—XVIII вв. сериям фантастических портретов русских государей, они начинались Рюриком и кончались последним царствовавшим монархом. Художников не смущало полное отсутствие каких бы то ни было сведений о внешности многих персонажей. Если бы В. Н. Татищев хотел идти по этому, обычному для его эпохи, пути, то мы должны были бы получить такую же полную галерею князей и царей, какую создавали художники того времени.
Но у Татищева нет полной галереи. Ни Рюрик, ни Олег, ни Владимир Равноапостольный, ни Ярослав Мудрый не получили в его «Истории» словесных портретов. Первым князем, обрисованным у Татищева портретными чертами, оказывается Святополк Изяславич (ум. в 1113 г.), двенадцатый великий князь Руси по счету самого Татищева.
Такие благие начинания, как измышление портретных черт, обычно проявляются с самых первых страниц подобных трудов, а неожиданное появление этой особенности после изложения 250 лет русской истории требует иного объяснения. Столь же странным должно показаться и исчезновение портретных характеристик в самом начале XIII в. Казалось бы, что
11 С. Л. Пештич. Русская историография XVIII в., ч. 1, стр. 233 (курсив мой.— Б. Р.)
359
с точки зрения всей последующей истории России было бы очень важно показать читателям облик такого князя, как Всеволод Большое Гнездо (ум. в 1212 г.), — ведь его потомки правили Россией до 1598 г., но у Татищева нет его портрета, как нет описания и последующих князей.
Все татищевские портреты замыкаются в сравнительно узкую дату 1113—1205 гг. и, следовательно, отражают особенности летописной манеры только очень ограниченного отрезка времени. При решении вопроса об авторстве следует рассмотреть два возможных варианта: 1) автор писал в конце этого 92-летнего отрезка и, следовательно, не мог видеть своими глазами всех своих героев и 2) портретная манера возникла в более ранней части этого хронологического отрезка и, возникнув, воздействовала на манеру других, более поздних летописцев; в этом случае летописцы могли правдиво описывать своих современников, внешность которых была им известна.
Факты заставляют нас принять второй вариант. Описывая князя Игоря Ольговича, летописец обнаружил не только знание общих черт его характера, но и полную осведомленность в поведении князя в январе— сентябре 1147 г., когда Игорь был монахом Федоровского монастыря в Киеве:
«Егда же в монастыри был под стражею, тогда прилежно уставы иноческие хранил, но притворно ли, себя показуя, или совершенно в покаяние пришед — сего не вем.. .» (т. II, стр. 176).
Летописец, автор портретной характеристики, говорит здесь о себе в первом лице. В соседних строках автор прямо говорит о своем личном знакомстве с Игорем:
«Часто мне с ним случалось в церкви петь, когда был он во Владимире» (там же).
В. Н. Татищев обратил особое внимание на это любопытное место своего источника в главе «О последовавших Нестору летописателях». Он выделяет особого летописца, продолжившего «летопись Сильвестра». Летописец этот жил, по его мнению, в Киеве или на Волыни: «Он о себе в 1146 г. сказует, что в 1143 г. с Игорем II в Володимере в церкви часто певал...» (там же, стр. 122) 12.
Неизвестно, по каким материалам Татищев датирует совместное пение на клиросе 1143 г.; скорее всего это результат его собственного расчета. Игорь, никогда не владевший Владимиром, был ближе всего к этому городу именно в 1143 г., когда он получил от брата Брест и Дрогичин. От Бреста до Владимира-Волынского берегом Западного Буга всего три
12 С. Л. Пештич почему-то решил «поправить» Татищева и изложил его мнение так: «...в 1147 г. этот безымянный летописец пел во Владимирской церкви вместе с Игорем Святославичем» (С. Л. Пештич. Русская историография XVIII в., ч. 1, стр. 245). Под «Игорем II» никак нельзя подразумевать Игоря Святославича, никогда не занимавшего великокняжеского стола, а в эти годы еще не родившегося. Это — Игорь Ольгович. Вторую описку С. Л. Пештич допустил, переправив тати-щевскую дату на 1147 г. С 17 августа 1146 г. по день своей смерти 19 сентября 1147 г. Игорь был пленником в Киеве и Переяславле и никоим образом не мог петь в церкви во Владимире-Волынском.
360
дня пути (150 км), а так как в январе 1143 г. Изяслав Мстиславич, враг Игоря, покинул Владимир и начал там княжить в этом же году родной племянник Игоря — Святослав Всеволодич, то визит дяди к племяннику в 1143 г. вполне вероятен; всякая другая дата, кроме 1143 г., ненадежна. Возможно, что ход рассуждений Татищева был именно таков.
Татищев высказывал очень интересные мысли об этом летописце середины XII в.: «Он же видимо, что искусен был в живописи, что едва не всех в его время бывших князей лица и возраст [рост] описал, что во многих списках пропускано и сокращено...» (т. I, стр.'122).
Предположение о том, что появившийся в середине XII в. жанр словесного портрета вызвал подражание в дальнейшем, подкрепляется резким различием оценок русских князей XII в. и оценок начала XIII в. Отметим, что водораздел проходит примерно там, где кончается Раскольничий манускрипт 1197 г. Все оценки в хронологических рамках 1113—1197 гг. совпадают со взглядами летописца «Мстиславова племени»; в конце XII в. он выступает как летописатель Рюрика Ростиславича, порицающий его зятя Романа, вошедшего в союз с Ольговичами: «Роман вельми власти и чести желателен был». Роман показан воинственным клятвопреступником, обманывающим митрополита и поднимающим руку на своего тестя Рюрика. Как мы знаем, эта свара завершилась тем, что Роман в 1203 г. насильно постриг в монахи как Рюрика, так и его жену и дочь (своих тещу и жену). Посмертные характеристики Романа и Рюрика написаны, несомненно, другой рукой, рукой сторонника Романа и врага Рюрика: 1205 г. «Сей Роман Мстиславич, внук Изяславов, ростом был хотя не весьма велик, но широк и надмерно силен; лицем красен, очи черные, нос великий с горбом, власы черны и коротки. Много веселился с вельможи, но пиан никогда не был. Много жен любил, но ни едина им владела. Воин был храбрый и хитр на устроение полков.,. Всю жизнь свою в войнах препровождал, многи победы получил, а единою побежден был. Того ради всем окрестным был страшен...» (т. III, стр. 174—175).
По структуре и стилю эта характеристика явно подражает тем, которые писались в XII в., но по своему хвалебному тону в отношении Романа она резко от них отличается. Мы знаем, что у Романа Мстиславича было свое летописание. Поэтическое вступление в повествование о нем сохранилось в Ипатьевской летописи под 6709 г. Фрагмент лицевой летописи, сочувствующей Роману, сохранился (в копии) в Радзивилловской летописи (1200—1204 гг.). К числу этих проромановских летописных материалов относятся характеристики Романа и Рюрика. Последняя не содержит описания внешности, но по основному своему составу близка к другим характеристикам:
1211 г. «Апреля 19 дня преставися в Киеве князь великий Рюрик-Василий, сын Ростиславов, быв на великом княжении 37 лет, но междо тем от зятя Романа и Всеволода Чермного 6 раз изгоняем и был пострижен. Много пострада, не имея покоя ниоткуду, понеже сам питием многим и женами обладай был, мало о правлении государства и своей безопасности прилежал.
361
Судии его и по градом управители многую тягость народу чинили, для того весьма мало он в народе любви и от князей почтения имел, но для силы свата его Всеволода Юрьевича не смели его более свергнуть. ..» (т. III, стр. 184—185).
Летописец XIII в. прекрасно овладел формой княжеских характеристик, построив свои сочинения в этом жанре по рецептам своего предшественника, но острие этого разящего оружия он обратил против того самого князя, которого предшественник так защищал и прославлял. Итак, княжеские характеристики тех немногих лет, которые следуют после окончания Раскольничьей летописи в 1197 г., диаметрально противоположны характеристикам XII в., синхронным этому манускрипту. Автор отрицательного отзыва о Рюрике и положительного отзыва о Романе не был тем летописцем, который прославлял Рюрика, а Романа даже не включал в понятие «Мстиславова племени», хотя формально Роман и принадлежал к нему.
Значит, мы с полным основанием можем говорить о разных авторах для разных хронологических пластов и не можем считать все княжеские характеристики написанными в XIII в. ретроспективно. Один из авторов, как доказано еще Татищевым, жил в середине XII в.13
*
Два десятка княжеских характеристик XII в. распадаются на несколько групп. Прежде всего мы должны выделить те некрологические статьи, которые связаны не с утраченными татищевскими источниками, а с известными нам летописями.
К ним относятся некролог Святослава Всеволодича (1194 г.), взятый, как показано выше, из летописи этого князя, некролог Буй-Тура Всеволода (1196 г.) и два некролога Ростиславичей — Святослава (1172 г.) и Давыда (1197 г.), написанных, как доказал Приселков, игуменом Моисеем. К владимиро-суздальскому летописанию восходит некролог Святослава Юрьевича (1173 г.) и отчасти (в своей панегирической оценке) некролог Андрея Боголюбского (1174 г.).
Нашему рассмотрению подлежат подробные характеристики, данные таким князьям XII в., как:
1. Святополк Изяславич (ум. в 1113 г.)
3 Традиция создания княжеских характеристик того типа, который сложился еще в XII в., просуществовала в Западной Руси до конца XIII в. Примером может служить обрисовка князя Владимира Васильковича, внука Романа Мстиславича, в 1289 г. (в Ипатьевской летописи): «Сий же благоверный князь Володимер возрастом бе высок, плечима велик, лицем красен, волосы имея желты кудрявы, бороду стригый, рукы же имея красны и ногы; речь же бяшеть в нем толъста и устна исподняя дебела, глаголаше ясно от книг, зане бысть философ велик, и ловець хитр, хоробор, кроток, смирен, незлобив, правдив, нь мьздоимець, не лжив, татьбы ненавидяще, йитья же не пи от возраста своего. Любовь же имьяше ко всим, паче же и ко братьи, своей, во хрестьном же целованьи стояше со всею правдою истиньною, нелицемерною; страха же божия наполнен, паче же милостыни прилежаше монастыре набдя.. . » Далее следует пространная характеристика в обычном церковном духе (см.: Ипатьевская летопись, стр. 220—221).
362
2. Владимир Всеволодич Мономах (1125)
3. Мстислав Владимирович (1132) без портретных черт
4. Ярополк Владимирович (1139) без портретных черт
5. Всеволод Ольгович (1146)
6. Игорь Ольгович (1147)
7. Изяслав Мстиславич (1154)
8. Юрий Владимирович Долгорукий (1157)
9. Ростислав Мстиславич (1167)
10. Мстислав Изяславич (1170)
11. Андрей Юрьевич Боголюбский (1174)
12. Михалко Юрьевич (1176)
13. Мстислав Ростиславич (1180)
14. Ярослав Владимирович Осмомысл (1187) без портретных черт.
Первая группа (№ 1 —10) представляет собой перечень великих князей Киевских только с одним изъятием — пропущен Изяслав Давыдович, умерший, правда, не великим князем, а изгоем, добивавшимся возврата Киева. Вторая группа (№ 11 —14), хронологически более поздняя, выглядит более случайной.
Между первой и второй группами существует пропуск; в списке великих князей, оборванном на Мстиславе Изяславиче, отсутствуют:
Глеб Юрьевич (ум. в 1171 г.)
Владимир Мстиславич (1171)
Ярослав Изяславич (в Киеве до начала 1175 г.?)
Роман Ростиславич (1176)
Обращает на себя внимание то, что время княжения этих князей в Киеве падает на самые смутные годы киевского летописания, когда прекратилась летопись Петра Бориславича и хроника киевских событий 1171—1176 гг. формировалась из разрозненных отрывков, оттесненных на второй план потоком владимиро-черниговского летописания.
Если мы разделим характеристики всех 14 князей на положительные и отрицательные, то получим следующую картину:
Положительные:
Владимир Мономах Мстислав Великий Ярополк Владимирович Изяслав Мстиславич Мстислав Изяславич Андрей Боголюбский Михалко Юрьевич Мстислав Ростиславич Ярослав Осмомысл
Отрицательные:
Святополк Изяславич Всеволод Ольгович Игорь Ольгович Юрий Долгорукий Ростислав Мстиславич
Эта картина не представляет для нас чего-нибудь нового. Именно так поляризуются симпатии и антипатии в летописи Петра Бориславича (включая как ипатьевские, так и татищевские данные). Единственное рас
363
хождение портретной характеристики с основным текстом летописи касается Андрея Боголюбского, что объясняется, конечно, сложным составом источников, использованных для обрисовки Андрея Татищевым.
Все предположения о времени составления характеристик (или их групп) и об авторстве могут быть сделаны после детального рассмотрения каждой из них.
Характеристики составлялись по довольно подробной анкете:
внешность (рост, сила, красота, черты лица, волосы);
черты полководца (распорядительность, «хитрость к устроению полков», храбрость, победы и поражения);
черты правителя (совет с дружиной, правосудие, надзор за тиунами, отношение к нуждам народа);
ученость (любовь к книгам, знание законов, споры с книжниками, знание греческого и латыни);
отношение к церкви (чтение литературы, любовь к церковному пению, отношение к духовенству);
дворцовый быт (пиры с дружиной, склонность к пьянству и разврату, влияние женщин);
черты характера (гордость, честолюбие, храбрость, рыцарственность, вспыльчивость, щедрость и др.).
Описание внешности князя отсутствует только в трех случаях: в характеристике Ярослава Галицкого (являющейся по существу изложением «мудрых речей») и в характеристиках сыновей Мономаха — Мстислава и Ярополка. Непрерывная серия портретов начинается с 1146 г., т. е. одновременно с подробной и пространной великокняжеской летописью Изяслава Мстиславича, писанной Петром Бориславичем. Завершается эта великокняжеская серия Мстиславом Изяславичем (1170 г.), дела которого описывал, как я пытался доказать, тот же автор.
Словесные портреты Татищева привлекли внимание такого исследователя миниатюр, как А. В. Арциховский, установившего по отношению к татищевским описаниям, что «многие кенигсбергские (радзивилловские) миниатюры оказались довольно точными иллюстрациями» 14. Наблюдения А. В. Арциховского над совпадениями словесных портретов с миниатюрами можно свести в такую таблицу:
Имя князя Всего изображений данного князя Из них совпадающих с данными Татищева
Владимир Мономах 20 15
Всеволод Ольгрвич 10 9
Игорь Ольгович 8 6
Изяслав Мстиславич 34 25
Юрий Долгорукий 13 10
14 А. В. Арциховский. Миниатюры Кенигсбергской летописи. Л., 1932, стр. 16—17.
364
Учитывая неизбежную утрату иконографических черт при перерисовках XIII и XV вв., мы должны признать очень высоким процент сохранности портретных черт для основного ядра героев летописи 1113—1157 гг. и согласиться с исследователем, что «такие наблюдения позволяют предположить иконографическую традицию, восходящую к XII в.» 15
Рассмотрим первые десять характеристик XII в. То обстоятельство, что в портретных характеристиках есть небольшой перерыв (внешность Мстислава и Ярополка не описана), заставляет нас вспомнить о том, что и в самой летописи есть цезура, падающая тоже на 1146 г., — с этого года начинается великокняжеская летопись Изяслава Мстиславича, а до этого года шло ретроспективное описание с использованием иных летописных материалов.
Создается впечатление, что не Петр Бориславич был изобретателем нового жанра портретной документации, что этот жанр родился в окружении Мономаха, как, впрочем, и метод документирования летописи дипломатической перепиской. Дело в том, что две первые княжеские характеристики вышли из одного лагеря и должны рассматриваться совместно. Князь Святополк Изяславич обрисован скупым, сребролюбивым, разорившим торговцев и ремесленников. В государственных делах он слушался своей любовницы, за что «от князей терпел поношение и часто вред с сожалением, и ежели бы Владимир [Мономах] его не охранял, то б давно Киева Святославичами лишен был» (т. II, стр. 128). Происхождение этой характеристики из кругов Владимира или Мстислава не вызывает сомнений.
Описание черт Владимира Мономаха является пышным панегириком: «. . . украшенный добродетельми, прославленный в победах, которого слава 1всюду распространилась. . .» В отличие от Петра Бориславича, избегавшего церковных выражений, автор этого панегирика их широко применял: «Он [Мономах] не был горд... но паче славу и честь за вся победы воздавал богу, на него единого надеялся, и за то ему бог престол мимо старейших даровал.. .» Мономах охарактеризован как храбрый, распорядительный полководец, защитник правосудия и законности, страшный врагам и любимый подданными.
Одна деталь позволяет видеть в авторе характеристики современника князя; Владимир тяготился поражением под Треполем, «о чем никогда упоминать не мог, частию от жалости по утопшем тогда брате Ростиславе, которого вельми любил, частию от стыда, что непорядком Святополковым к тому приведен» (т. II, стр. 137). Битва под Треполем произошла за 32 года до смерти Мономаха; нужно было долго прожить рядом с князем, чтобы иметь право написать, что он никогда не мог вспоминать об этом единственном своем поражении.
Итак, две первые портретные характеристики 1113—1125 гг. производят впечатление написанных именно в это время.
Характеристики Мстислава и Ярополка, положительные, но краткие, падают на ретроспективную часть летописи Петра Бориславича, чем, быть
15 А. В. Арциховский. Указ, соч., стр. 17 (курсив мой. — Б. Р.).
365
1100
- ХАРАКТЕРИСТИКИ КНЯЗЕЙ
ОТРИЦАТЕЛЬНЫЕ
ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЕ
I Святополк I '
। Изяславич I 1113 \ \
Летописание Владимира Мономаха
(Владимир t Мономах '
Всеволод Ольгович Игорь Ольгович
1146
1147
Юрий I s.
Долгорукий I 1157
Летописание Изяслава Мстиславича
.... I Изяслав
1 Мстиславич
Ростислав Мстиславич
Андрей Боголюбский
Летописание
Мстислава Изяславича
| Мстислав | 1170 I Изяславич
(Михалко ।
Юрьевич I _____. Летописание ^юрИка 1180 I Ростиславича
1 Мстислав J Ростиславич |
КОНЕЦ РАСКОЛЬНИЧЬЕГО МАНУСКРИПТА
1110 1120 ИЗО 1140 1150 1160 1170 1180 1190 1200 1210 1220
1237
/
Диаграмма хронологического распределения княжеских портретных характеристик
может, и вызвано отсутствие описания внешности братьев. О Мстиславе Владимировиче сказано:
«Он был великий правосудец, в воинстве храбр и доброразпорядочен. Всем соседем его был страшен к подданным милостив и разсмотрителен. Во время его вси князи Русские жили в совершенной тишине и не смел един другого обидить. Сего ради его всии именовали Мстислав Великий. Подати при нем хотя были велики, но всем уравнительны и для того всей приносили без тягости» (т. II, стр. 143).
О Ярополке сказано еще короче:
«Был великой правосудец и миролюбец, ко всем милостив и веселого взора; охотно со всеми говорил и о всяких делах советовал, для того всеми яко отец любим был» (т. II, стр. 151).
Одновременно с началом подробной великокняжеской летописи Петра Бориславича в 1146 г. появляется и непрерывный ряд княжеских характеристик с портретными чертами. Молодой летописец воспринял прием, выработанный каким-то историографом Мономаха, и блестяще применил его в пространном литературном варианте своего труда.
Оценки князей внутри самих характеристик совершенно однородны с оценками их в окружающем тексте.
Ознакомимся первоначально с характеристиками положительных героев.
Изяслав Мстиславич
«Сей князь великий был честен и благоверен, славен в храбрости. Возрастом мал, но лицем леп, власы краткие, кудрявы и брада малая круглая. Милостив ко всем, не сребролюбец и служащих ему верно пребогато награждал, о добром правлении и правосудии прилежал, был же любочестен и не мог обиды чести своей терпеть, владел 8 лет и 3 месяца; всех лет жил 58. По нем остались три сына: Мстислав в Переяславле, Ярослав во Владимире и Ярополк при матери» (т. III, стр. 48).
В этой оценке нет ничего церковного, автор ее смотрит на князя с позиции тех, кто верно служил ему и кого он пребогато награждал. Вся огромная летопись 1146—1154 гг. представляет собой обоснование этой характеристики.
Мстислав Изяславич
«Сей князь роста был не вельми великого, но широк плечима и крепок, яко его лук едва кто натянуть мог. Лицем красен, власы кудрявы и краткие носил. Мужествен был во брани; любитель правды. Его храбрости ради все князи его боялись и почитали. Хотя часто с женами и дружиною веселился, но жены ни вино им не обладало. Он всегда к расправе и разпорядку был готов, для того мало сыпал, но много книг читал, и в советех о росправе земской с вельможи упражднялся. и детей своих прилежно тому наставлял, сказуя им, что честь и польза князя состоит в правосудии, росправе и храбрости» (т. III, стр. 95—96). О храбрости и полководческих талантах Мстислава в летописи говорилось много и часто. Примеры уже приводились выше неоднократно. На первый взгляд нас может смутить несоответствие этой панегирической оценки ги
367
потезе об авторстве Петра Бориславича, поссорившегося с Мстиславом в 1168 г. Но здесь мы должны вспомнить, что уход Петра Бориславича от Мстислава к Юрьевичам должен был быть недолгим. После расправы с епископом Федором (Бориславичем?) Петр неизбежно должен был уйти от Глеба Юрьевича, и, судя по симпатии летописца к Мстиславу в 1170 г. (через несколько месяцев после казни Федора), он вернулся к своему прежнему сюзерену Мстиславу, храбрость и военную хитрость которого он снова стал прославлять (т. III, стр. 94—95). Мстислав скончался 19 августа 1170 г. Его характеристика могла быть написана, очевидно, около этого времени.
Половинчатой является оценка Ростислава Мстиславича. Мы помним, как почтительно и восторженно описал последние дни этого князя Поликарп. Посмертная оценка содержит как бы резюме этого благочестивого некролога:
«Сей князь. . . прилежал о церкви святой и едва когда минул пение. Чин святительский чтил и многу милостыню священником, вдовицам и сирым давал» (т. III, стр. 83).
Непосредственно за этими благожелательными словами начинается критическая часть оценки Ростислава:
«О воинстве и судех не радел: того ради в воинстве мало счастия имел. И в судех тиуны его мздою богатились и было от них убогим утеснение» (т. III, стр. 83).
Первая часть о милостыне духовенству вполне подтверждена известной грамотой Ростислава епископу Мануилу Смоленскому около 1139 г. Вторая часть оценки станет нам понятной только в свете гипотезы о летописце Изяслава и Мстислава: в 1154 г. после смерти отца Мстислав рассорился со стрыем Ростиславом, торговавшим его, Мстислава, отчиной. Я уже приводил выше гневные слова Мстислава: «„Да ни мне будеть Переяславля, ни тобе Киева! “ И рек, поворота конь Мьстислав под собою с дружиною своею». Ростислав в этой битве действительно «мало счастия имел» и едва не погиб из-за споткнувшегося коня. Взаимоотношения дяди и племянника обострились и из-за споров о митрополите Клименте Смолятиче. Наличие отрицательной в своей основной, «княжеской», части характеристики Ростислава (после двух панегириков его брату и племяннику) определенно указывает нам на то, что оценка давалась с позиций крутого и непримиримого племянника.
*
Пожалуй, наиболее интересной частью княжеских словесных портретов являются памфлетные, злые обрисовки всех врагов Изяслава и Мстислава— Всеволода Ольговича, Игоря Ольговича и Юрия Долгорукого.
Всеволод Ольгович
«Сей великий князь муж был ростом велик и вельми толст, власов мало на главе имел, брада широкая, очи немалые, нос долгий. Мудр был в советех и судех, для того, кого хотел: того мог оправдать или обвинить. Много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах,
368
упражнялся. Чрез сие киевляном от него тягость была великая, и как умер, то едва кто по нем, кроме баб любимых, заплакал, а более были ради, но при том более еще тягости от Игоря, ведая его нрав свирепый и гордый, опасались» (т. II, стр. 162).
Всеволод Ольгович вокняжился в Киеве помимо воли киевского боярства, всегда боявшегося власти Чернигова над Киевом. В свое время, в 1127 г., Всеволод в союзе с половцами разбойническим налетом выгнал своего дядю Ярослава из Чернигова, «а дружину его исече и разъграби». После смерти слабовольного Ярополка он, «събрав мало дружины с братом своим Святославом и с Володимером Давыдовичем», оказался уже под стенами Киева. Ольговичи «изрядив полкы... нача зажигати дворы, иже суть пред городом в Копыреве конци. . .» В пламени городских пожаров Всеволод стал великим князем. Такие насильственные действия не прощались.
Среди киевских былин сохранилась былина-новелла о молодом Чуриле Пленковиче, повествующая как о «тягости великой киевляном», так и о плаче любимых баб:
«Ай же ты, Чурилушка Пленкович... А киевскими бабами уплаканный» 16.
Летопись приводит много примеров хитрости и лукавства Всеволода; татищевские известия пополняют их.
Характеристика Игоря Ольговича несколько более сдержанная. Летописец, очевидно, слишком много знал о роли Изяслава в убийстве Игоря и остерегался дать волю своим чувствам по адресу убитого князя. Даже вплетенные в характеристику Всеволода слова о «свирепом и гордом» нраве Игоря не были повторены.
Духовенство, вероятно, очень рано позаботилось о написании «жития» Игоря, объявленного великомучеником. Как бы в противовес этому, автор портретной характеристики Игоря говорит о внимании Игоря только к художественной стороне религии («читатель книг и в пении церковном учен»), но в то же время считает нужным сказать, что Игорь Ольгович пренебрегал церковностью.
Почти обязательный в портретных характеристиках вопрос об отношении к женщинам был очень тактично изъят из посмертной оценки Игоря и помещен в основной текст повествования, в тот его раздел, где говорится о причинах народного гнева:
«Народ кричал на Игоря: „Когда вы с братом Всеволодом жен и дочерей наших брали на постели и домы грабили, тогда попа не спрашивали, и ныне поп не надобен!“» (т. II, стр. 176).
Игорь Ольгович
«Сей Игорь Олговичь был муж храбрый и великий охотник к ловле зверей и птиц, читатель книг, и в пении церковном учен. Часто мне с ним случалось в церкви петь, когда был он во Владимире. Чин священнический мало почитал и постов не хранил — того ради у народа мало
16 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 136.
24 Б. А. Рыбаков
369
любим был. Ростом был средней и сух, смугл лицем, власы над обычай, как поп, носил долги, брада же уска и мала. Егда же в монастыре был под стражею, тогда прилежно уставы иноческие хранил, но притворно ли себя показуя, или совершенно в покаяние пришел, сего не вем, но что бог паче весть совести человек» (т. II, стр. 176).
Для нас очень важно, что автор сам удостоверил себя как современника и очевидца, лично знавшего Игоря Ольговича. Короткая фраза о совместном пении в церкви интересна еще в одном отношении — она явно свидетельствует о светском, а не о духовном происхождении автора. Ни священник, ни дьякон не могли бы сказать так о пении с князем на клиросе на равных правах.
Всеволод и Игорь Ольговичи были для летописца Петра Бориславича законченными сюжетами; в основном массиве его летописи 1146—1154 гг. к ним уже не приходилось обращаться. Брат их Святослав интересовал киевское боярство, но лишь постольку, поскольку за ним стояла могучая фигура Юрия Долгорукого, которому посвящено много разделов летописи за целую четверть столетия.
Эпитафия Юрия Долгорукого представляет собой квинтэссенцию всех летописных высказываний о нем.
Юрий Владимирович Долгорукий
«Сей великий князь был роста не малого, толстый, лицем белый, глаза не вельми, великии нос долгий и накривленный, брада малая, великий любитель жен, сладких пищ и пития, более о веселиях, нежели о расправе и воинстве, прилежал; но все оное состояло во власти и смотрении вельмож его и любимцев, и хотя, несмотря на договоры и справедливость, многие войны начинал обаче сам мало что делал, на большее дети и князи союзные: для того весьма худое счастие имел, и три раза от оплошности своей Киева изгнан был. По смерти отца своего Владимира Мономаха получил в удел Белую Русь, а по смерти Изяслава взошел на престол всея Русии, и в Киеве скончался. Имел от дву жен 11 сынов» (т. III, стр. 60) 17.
17 В предварительных редакциях оценка Юрия дана короче, но смысл остается тот же: «Бысть муж воин и не миролюбив, во владение его междо всеми князи велие смятение и кровопролитие Христианом бысть» (т. IV, стр. 250).
Зачеркнутый вариант:
«Был роста среднего, весьма толст и плешив, очи великие, нос краткий, нагнут. Вельми прилежал о веселии со женами и любил много пить и есть, а о распорядке государства мало мыслил, но более всем властвовали и управляли советники и любимцы его» (там же, стр. 280). Трудно сказать, чем вызвано такое существенное разногласие в описании внешности князя в разных редакциях. Едва ли можно рассматривать его как доказательство смены татищевских фантазий — ведь это единственный случай во всех характеристиках. Теоретически можно допустить, что политические взгляды Татищева могли повлиять на оценку деятельности того или иного князя, но распространять это на обрисовку внешнего облика князей невозможно. Не все ли равно было Татищеву, какого роста был Юрий или какой длины был у него искривленный нос? Более вероятно, что данное место в источнике читалось плохо, было, может быть, дефектным и потребовало повторного обращения к источнику. Наблюдения А. В. Арциховского над миниатюрами, как мы помним, подтверждают правильность портрета второй редакции. Об этом же может говорить
370
Интересно проследить за тем, как на протяжении своей летописи Петр Бориславич отражал любопытную эволюцию отношений киевского боярства к Юрию Владимировичу. По записям 1148—1149 гг. мы уже видели, что летописец был свободен от необходимости выражать только княжескую точку зрения и смотрел на события достаточно широко, с позиции действительных хозяев Киевской земли — бояр, даже если она расходилась с княжеской. В отношениях киян к Юрию Долгорукому мы можем наметить пять этапов.
1. В 1147 г. Юрий поддержал последнего Ольговича — Святослава — и выступил против Изяслава, против того князя, которого облюбовали себе киевские бояре во главе со своим тысяцким. Летописец сразу же создает на своих страницах неприглядный образ нового врага. Юрий, живший в далекой Залесской Суздальской земле, куда «залегли дороги прямоезжие», был мало известен в Киеве. И вот читатели летописи знакомятся с ним: летописец как бы подводит их к границе Юрьева княжества, маленькой усадьбе Москве, и позволяет отсюда посмотреть на темные и страшные дела, творящиеся в глухих лесах вятичей:
«Юрий хотя имел княгиню любви достойную и ее любил, но при том многих жен подданных часто навещал и с ними более, нежели со княгинею, веселился, ночи сквозь на скомонех (?), проигрывая и пия, препровождал. Чем многие вельможи его оскорблялись, а младые, последуя более своему уму, нежели благочестному старейших наставлению, в том ему советом и делом служили» (т. II, стр. 170).
Здесь сразу затронуты две темы: разврат Юрия и поддержка этого образа жизни младшей дружиной при осуждении со стороны боярства. Конфликт Юрия с боярством обострился из-за того, что князь сошелся с женой тысяцкого:
«Междо всеми полюбовницами жена тысецкого Кучка наиболее им владела и он все по ее хотению делал».
Когда Юрий, помогая Святославу Ольговичу, двинул войска на Торжок, оскорбленный князем боярин осуществил право отъезда:
«Кучко, не могши поношения от людей терпеть, ни на оных Юрию жаловаться, ведая, что правду говорили, более же княгинею возмущен [подговорен], не пошел с Юрием и отъехал в свое село, взяв жену с собою, где, ее посадя в заключение, намерялся уйти ко Изяславу в Киев» (т. II, стр. 170—171).
Реакция разгневанного князя на отъезд боярина должна была показать читателям летописи, что Юрий излишне крут, самовластен и с боярской честью не считается:
«Юрий, уведав о том, что Кучко жену посадил в заточение, оставя войско без всякого определения, сам с великою яростью наскоро ехал с малыми людьми на реку Москву, где Кучко жил. И пришед, не ис-пытуя ни о чем. Кучка тотчас убил, а дочь его выдал за сына своего Андрея. . .» (там же, стр. 171).
и известная икона св. Георгия из Кремля, очевидно патрональная икона Юрия и, как таковая, вероятно, несущая некоторые портретные черты.
24
371
Трагедия в Москве должна была предостеречь киевское боярство от выражения симпатий к Юрию Долгорукому, князю, бросившему войско на произвол судьбы, «без всякого определения» для того, чтобы ворваться в боярский замок и здесь, «не испытуя ни о чем», убить ни много ни мало — тысяцкого, главу суздальского боярства.
Так как именно в эти годы писалась и ретроспективная часть летописи Петра Бориславича, то и там отразилась его антипатия к Юрию.
Как мы помним, под 1133 г. помещена «речь» великого князя Ярополка, вызванная тем, что Юрий, не довольствуясь своим «лучшим пределом», возмущал всех на Изяслава и других Мстиславичей. В этой речи Ярополк вспоминал о своем «братоненавистном» тезке, жившем два века тому назад, и о «завистливом Олеге», отце тех Ольговичей, которые угрожали Киеву.
2. Второй этап отношений киевского боярства и Юрия Долгорукого падает на 1148—1149 гг., когда суздальский князь подобрался к Киеву; один его сын упорно штурмовал Переяславль, а другой проник троянским конем в самую столицу. Оба они, и Глеб и Ростислав, потерпели поражение, и Юрий двинулся к Киеву сам. В Киеве, как мы знаем по событиям 1150 г., многие жители были сторонниками Юрия: «...кияне же мнози поехаша в насадех к Гюргеви. . .» (Ипатьевская летопись). Петр Бориславич в эти годы уже не описывал Юрия злодеем, а всячески убеждал в необходимости мира с Юрием и подчеркивал его миролюбие, его стремление повернуть назад; это, очевидно, отвечало действительности, так как Юрий простоял целый месяц в 100 км от Киева. К этому времени, к 1149 г., и относится, как мы видели выше, замечательное произведение нашего летописца, обращенное к Юрию и его ростово-суздальскому боярству — «речь боярина Громилы», описывающая преимущества жизни в Суздаль-щине, вдали от беспокойного юга. Задача этого произведения нами уже выяснена — нужно было подтолкнуть Юрия к миру и к возвращению в свой благословенный удел.
Завершается этот раздел критикой действий Изяслава, отклонившего мир и проигравшего сражение с Юрием.
3. Третий этап наступил тогда, когда Юрий утвердился в Киеве и во всех окрестных землях, когда киевляне и их соседи не по рассказам летописца, а на своей судьбе убедились в самовластии Юрия и Ростислава Юрьевича. «Благорассудные киевляне, познав хитрости Юриевы, писали ко Изяславу», предостерегая своего князя-изгнанника. Теперь они могли уже сравнивать Юрия с Изяславом. Петр Бориславич принадлежал к той части киевского боярства, которая сожалела о смене Изяслава Юрием. Он порицает «властолюбивого Ростислава», который «рад всех князей в один день погубить». Летописец приветствует дуумвират Юрия и Вячеслава, но агрессивность Юрия и его сына пугает киевлян.
«Слышав киевляне, что Юрий намерен Изяслава погубить, многие о том плакали и все, как знатные, так подлые, Юрия наипаче не взлю-били и тайно стали стараться, чтоб Изяслава паки на Киеве иметь. Но явно учинить ничего не могли, токмо тайно некоторые устрояли для Юрия различные увеселения и пиры со многим питием, чтоб его от на
372
мерения к войне тем отвратить и его войска праздностию в слабость привести» (т. III, стр. 20).
В эту осень 1150 г. началась широкая агитация против Юрия:
«Другие тайно черниговским опасность от Юриева властолюбия и ненависть вкореняли, по всем градам Юриеву злобу и свирепость разсе-вали, понося его беспорядочное житие и правление, и со Изяславом имели пересылку, но все так тайно происходило, что Юрий, упражд-няясъ в своих веселиах, ничего уведать не мог» (там же).
Это происходило зимой 1150/51 г., накануне знаменитого форсированного марш-броска Изяслава от Владимира до Киева. Самый приход его был подготовлен киевским боярством. Петр Бориславич, как мы видели, несомненно относился к тем, кто доводил до сведения современников (и потомков) «злобу и свирепость» Юрия Долгорукого и «поносил его беспорядочное житие и правление».
4. Четвертый этап относится к годам 1151 —1154, когда Изяслав прочно обосновался в Киеве, а Юрий пытался с помощью половцев добиться перелома в свою пользу. Петр Бориславич продолжал на страницах своей летописи войну против Юрия.
Злорадная эпитафия Ростислава Юрьевича обвинила князя в стремлении «всею Русью одному обладать». Летописец не хотел скрыть своей радости по поводу того, что «бог смертию пресек хотение его». В пользу Изяслава и против Юрия и Ольговичей написана «речь тысяцкого Азария Чудина», напоминавшего о половецкой опасности. Внимание к этому боярину привлечено в летописи еще раз: в битве на Руте, где пал Владимир Черниговский, его тысяцкий Азарий решил отомстить Святославу Ольговичу, увлекшему Владимира в этот несчастный поход:
Азарий Чудин «гнав до Днепра — не постиг, зане Святослав не ожидая своих, ушел. Азарий, видя дву главных Святославлих советников, оных побил и головы их к Святославу послал» (т. III, стр. 33).
Так были наказаны те черниговские бояре, которые склоняли князей к поддержке Юрия Долгорукого. Летописцем подчеркивается преданность киевлян Изяславу и их стремление силой отогнать Юрия от Киева: «Ать же пойдуть [против Юрия] вси, како можеть и хлуд в руци взяти; пакы ли хто не пойдеть — нам же и дай, ать мы сами побьемы!» (Ипатьевская летопись). Это очень напоминает возгласы новгородцев, шедших на помощь Изяславу зимой 1148/49 г.
К 1152 г. относится речь Изяслава Давыдовича против Юрия и половцев. После сожжения Остерского Городца Юрий поневоле ушел в свой домен, где жил «веселяся по своему обычаю». Даже отправившись в поход, «Юрий в Вятичах для веселей медлит».
С особой силой звучит теперь новая тема — половцы, приглашаемые Юрием: «Отъперълюеве и Токсобици и вся Половецъкая земля, что же их межи Волгою и Днепром» (Ипатьевская летопись). Летописец фиксирует все половецкие грабежи в Чернигове, Путивле и других местах.
Последнее упоминание Юрия и половцев при жизни Изяслава относится к 1154 г. Юрий, «не утолен сый в злобе», собирался в новый поход на Киев. Конский мор приостановил поход. Тогда Юрий «послал в По
375
ловцы сына Глеба с бояры, приказав нанять их сколько можно более» (т. III, стр. 48).
5. Последний этап связан с последним вокняжением Юрия в Киеве в 1155 г., после смерти Изяслава. «Всеянная в нем злоба» на Мстислава Изяславича заставила его предпринять ряд акций на западе. Киевское боярство стало ориентироваться на сына Юрия — Андрея. Летописец пишет, что Андрей стремился хозяйничать в своем Суздале, «оскорбяся делами и веселиами отцовыми».
Киевляне, очевидно, были заинтересованы в том, чтобы главная масса суздальских дружин возвратилась в свои далекие земли и очистила Киев. Поэтому они и поддерживали Андрея, уходившего от отца. Мы видели уже, как мастерски отразил летописец на своих страницах спор представителей двух политических концепций: сторонников единой империи и автократизма (Юрий Долгорукий, Юрий Ярославич) и защитника самостоятельного развития выкристаллизовавшихся княжеств-королевств (Андрей Боголюбский). Летописец явно на стороне Андрея. Речь его противника, «злодея» Юрия Ярославича, «всем киевляном.. . желающим покоя, весьма прискорбна явилась». Татищев же, как мы помним, встал на сторону «злодея».
Под 1157 г. снова повторено, что Юрий Долгорукий «более о веселиах, нежели о расправе и войне, прилежал» (там же, стр. 58). Как мы только что видели, устройство «веселий» было для киевского боярства одним из средств борьбы с Юрием. На одном из таких веселий у осьменника Пет-рилы Юрий и заболел. Киевляне разгромили дворы Юрия, его сына Василия и избили всех суздальцев по городам и селам, приговаривая: «Вы нас грабили и разоряли, жен и дочерей наших насиловали и несть нам братия, но неприятели!» (там же, стр. 60).
Как видим, посмертная характеристика Юрия Долгорукого совершенно одинакова со всеми заметками о Юрии, рассеянными в тексте, и отражает позицию киевлян, испытавших на себе тяжесть правления суздальского пришельца. Давно высказывалась мысль, что Юрий был отравлен киевскими боярами. К этому можно добавить, что загадочная смерть его сына Ростислава, быть может, также связана с каким-нибудь боярским заговором. А относительно Глеба Юрьевича мы достоверно знаем, что Андрей винил в его смерти крупнейших киевских бояр, «яко те суть умориле брата моего Глеба».
Летописные памфлеты на Юрия Долгорукого, принадлежащие, как можно думать, перу Петра Бориславича, представляют огромный исторический интерес. Летопись писалась не единовременно, а на протяжении целого десятка лет и поэтому отразила все оттенки отношений киевских правящих кругов к Юрию, от восхваления жизни в его далеком суздальском домене до «вкоренения ненависти» к князю, когда он становился слишком бесцеремонным хозяином Киева.
Десятилетняя борьба киевского боярства с Юрием Долгоруким в разных условиях и на разных дистанциях послужила для боярского летописца основанием для изложения и аргументации своих политических взглядов.
374
*
Портретные характеристики давались Петром Бориславичем только великим князьям Киевским, «царям Руси». Но пятеро великих князей 1160—1170-х годов остались без словесных портретов. Помимо высказанного выше предположения, что пропуск связан с теми темными годами киевского летописания, от которых до нас дошли лишь сильно перепутанные фрагменты, следует сказать, что трое из пропущенных князей умерли не в Киеве и не в высоком звании великого князя: Изяслав Давыдович убит в 1161 г. за Белгородом, Ярослав Изяславич умер в неизвестное время в Луцке, а Роман Ростиславич скончался смоленским князем в 1180 г.
Владимир Мстиславич, «мачешич», враг Мстислава Изяславича, удостоился, как мы помним, эпитафии не менее злой и жестокой, чем Ростислав Юрьевич. Следовательно, Петр Бориславич не забыл о нем, но обычного великокняжеского портрета не дал.
Короткий некролог Глеба Юрьевича написан рукой церковника, монаха, сторонника Юрьевичей: «Сей бе князь братолюбец, к кому либо крест целовашеть, то не ступашеть его и до смерти. Бяше же кроток, благонравен, монастыре любя, чернецькый чин чтяше...» Так мог написать, например, Лука, игумен Спасского-на-Берестове монастыря, где похоронены рядом Юрий и Глеб, но не боярин-летописец, брат которого был замучен по приказу Глеба. Возможно, что в связи с той сложной ситуацией, которая создалась тогда, когда открылся заговор киевских бояр, отравивших Глеба, и стали известны их имена, портретная характеристика Глеба, написанная Петром Бориславичем (вероятно, слишком резко), была изъята из летописи, может быть даже самим автором.
Три портретные характеристики во второй половине летописи Петра Бориславича не связаны прямо с галереей великих князей Киевских: Андрея Юрьевича, Михалка Юрьевича и Мстислава Ростиславича. К ним нужно добавить лестную оценку Романа Ростиславича, лишенную описания внешности князя.
Проще всего решить вопрос о двух Ростиславичах, оба они — братья Рюрика Ростиславича, при дворе которого Петр Бориславич дописывал свою летопись.
Мстислав Ростиславич «муж был возрастом средний, лицем лсп, власов мало, токмо на затылке имел». Он милостив, правосуден, не жаден к имению служащих ему, давал много денег на выкуп пленных. Храбр, немногословен, терпелив. «Когда кем приведен был на гнев, часто, раз-смеявся, сказал: „Сей человек безумный сам на себя влечет зло“, или, избегая ярости, сам вышел в другой покой». За легкие вины князь наказывал сам увещевая, а за тяжелые посылал к судьям «и смотрел, чтобы право судили и осудя наказывали» (т. III, стр. 121) 18.
18 Далее у Татищева приведен известный плач новгородских бояр по Мстиславе Храбром, но здесь историк запутался в двух Мстиславах Ростиславичах, умерших в Новгороде один за другим. Татищев отнес плач и характеристику к внуку Юрия, тогда
575
Очень положительно охарактеризован и старший брат Рюрика, Роман: «Он был вельми учен всяких наук и как он сам честь, славу и богатство презирал, неправды тяжко ненавидел и хотя многу во младости храбрость изъявил и вельми силен был, но войны ненавидел, разве принужден был.
Так он часто беседами братьев своих и вельмож к тому поучал и к учению младых людей понуждал, устроя на то училища и учителей греков и латинистов своею казною содержал и не хотел иметь священников не ученых. И так на оное имение свое истощил, что на погребение его принуждены были смольяне сребро и куны давать по изволению каждого. И как народом все его любили, то собрали такое множество, что более было, нежели в год князю приходило» (т. III, стр. 123—124). Однако Роман Ростиславич обрисован здесь не как великий князь (о нескольких годах его княжения в Киеве даже не упомянуто), а как князь Смоленский. Подробное описание народной любви к Роману на первый взгляд может удивить нас, но вероятнее всего, что Петр Бориславич привел это здесь для контраста с нелюбимым им Давыдом Ростиславичем: Давыд был «не много учен», а Роман поучал и князей, и бояр; Давыд «не любяшет мира», а Роман ненавидел войны, смолняне живут «недобре с Давыдом», а Романа народ любил. Характеристика Романа была скрытым упреком Давыду.
Обрисовка Мстислава и Романа Ростиславичей вполне естественна для летописания их брата Рюрика. Несколько труднее объяснить наличие портретов Андрея и Михалка Юрьевичей.
Характеристика Андрея Боголюбского содержит ряд церковных черт, которые хорошо соотносятся с оценкой князя Кузьмищем Киянином, но невозможны для Петра Бориславича. Кто и когда соединил благочестивый панегирик со словесным портретом Андрея, едва ли удастся решить. Летопись, прославляющая мудрость Михалка Юрьевича, расходится с некрологом Андрея в оценке этого князя. Мстислав, племянник Андрея, сказал послам Михалка:
«... мы стрыя нашего Андрея не убили и в совете том не были, а убили его народом за его неправду, что неповинно многих казнил и разорял, в братии, князех русских, великие вражды и беспокойства чинил» (т. III, стр. 108).
Нельзя утверждать, что такая нелестная оценка исходит от Петра Бориславича, хотя после казни епископа Федора и особенно после грандиозного карательного похода Андрея в 1173 г. он должен был думать именно так.
Быть может, по тому же принципу контраста, по которому положительный Роман противопоставляется отрицательному Давыду, в летописи
как это несомненно относится к другому Мстиславу — внуку Мстислава Великого брату Рюрика. Татищев сам чувствовал неуверенность в атрибуции: «Но взирая на его прежние поступки, как он [Юрьев внук] был в Ростове, то ни мало не согласно и власно, как бы о другом сказывал» (т. III, стр. 251, прим. 525). В 1-й редакции правильно сказано: «внук Мстислава Володимеровича» (т. IV, стр. 293).
376
в противовес Андрею показан положительный Михалко Юрьевич: «Михалко Юрьевич... о управлении земском крайне прилежал, для сего часто, как ему возможность допускала, ездил по городам, хотя ведать — везде ли люди право судятся и нет ли где от управителей обид, якоже и по селам проезжая, земледельцев прилежно спрашивал и всем, приходящим к нему двери были не заперты. Такого же ради ведения поехал в городы к Волге... Был на великом княжении един год и 5 дней. Ростом был мал и сух, брада узка и долга, власы долгие и кудрявы, нос нагнутый. Вельми изучен был писанию, с греки и латины говорил их языки, яко руским, но о вере никогда прения иметь не хотел и не любил, поставляя, что все прения от гордости или невежества духовных происходят, а закон божий всем един есть» (т. III, стр. 115). Этот некролог-панегирик как бы возвращает нас на два десятка лет назад, когда Петр Бориславич в «речи ростовского боярина» рисовал привлекательную картину удаленной от всех опасностей Суздальской земли, куда идут колонисты из всех стран, где каждый князь мог считать себя счастливым. Юрий пренебрег уделом, Андрей погиб «за его неправду», а вот перед читателем идеальный князь для благословенной земли: умен, учен, воевал мало, а все разъезжал по своему княжеству, контролируя управителей.
Обрисовка Михалка Юрьевича настолько однородна по всем своим составным частям с портретными характеристиками 1146—1170 гг., что ее легче приписать перу того же Петра Бориславича, чем доказать какое-то иное, стороннее происхождение. Косвенно в пользу Петра Бориславича говорит фраза о невежестве духовенства и то, что Михалко был очень близок к Святославу Всеволодичу, к которому этот летописец был весьма внимателен.
Отступал ли Петр Бориславич от принципа портретного изображения великих князей Киевских, описывая Андрея (фрагмент с описанием внешности) и Михалка? Андрей Боголюбский после 1169 г., вероятно, считал себя великим князем, царем Руси. Он упрекал Ростиславичей в том, что они «не ходят в его воле». О расправе с епископом Федором говорилось: «. . . посетив спасе люди своя рукою крепкою, мышцею высокою, рукою благочестивою царскою. . . князя Андрея».
Обратим внимание на интронизацию Глеба Юрьевича, который считался великим князем: «Мьстислав же Андреевичь посади стрыя своего Глеба Киеве на столе» (1169 г.). Половцы говорят Глебу: «Бог посадил тя и князь Андрей...» Интересно и то, что на всем пространстве 1169— 1171 гг. в Ипатьевской летописи Глеб Юрьевич ни разу не назван великим князем («Глеб князь», «князь Киевский»). Следовательно, великим князем считался Андрей, а Глеб рассматривался только как его «посадник». Тогда понятно, почему в некролог Андрея попал словесный портрет, приличествующий лишь великим князьям.
Михалко Юрьевич в 1173 г. был пять недель князем Киевским после Романа Ростиславича: «Михалко же из Торцького сам не иде в Кыев, но
377
посла в онь брата Всеволода...» Формально с 17 февраля по 24 марта 1173 г., когда Роман покинул Киев и уехал в Смоленск, Михалко Юрьевич числился великим князем Киевским, а Всеволод был его наместником. Следовательно, и эта характеристика может расцениваться как великокняжеская; тогда единственным исключением будет только «лишний» портрет Мстислава Ростиславича. Не произошла ли когда-то путаница в характеристиках двух братьев, умерших в один год, не оказался ли словесный портрет великого князя Романа присоединенным к пышному некрологу Мстислава Храброго?
❖
Последняя княжеская характеристика в рамках летописного свода 1190 г. представляет собой соединение традиционной посмертной оценки (без описания внешности, так как говорится не о великом князе) с «речью мудрого князя» и интересна для нас тем, что дает образ идеального князя, как он рисовался нашему летописцу уже на склоне его лет. Это — характеристика Ярослава Владимировича Галицкого, «Осмомысла» в «Слове о полку Игореве». Петр Бориславич познакомился с Ярославом в Галиче, в первый день его княжения в 1153 г., когда киевского посла, выгнанного князем Владимиром, вернули с пути и он предстал перед новым князем. Посольство тогда завершилось успешно. В 1187 г., в год смерти Ярослава Галицкого, двор Рюрика хорошо относился к Ярославу, и когда его наследнику Олегу, благословленному отцом на смертном ложе, пришлось бежать, то его приютил Рюрик Ростиславич в своем Овруче.
Ярослав Осмомысл
«Сей князь был честен и славен во всех землях. Сам на войну не ходил, но войска его посылал в помочь другим, яко: венгром, поляком и русским князем с воеводами. Со всеми князи жил в любви и совете; паче прилежал о устроении земли и тако всем соседем был страшен. Никто не смел на него нападать, зане воеводы, непрестанно греком, венгром и чехом помогая, искусны в воинстве и храбры в битве были. Земля же его во всем изобиловала, процветала и множилася в людех, зане ученые хитрецы и ремесленники от всех стран к нему приходили и грады населяли, которыми обогащалась земля Галицкая во всем. По Дунаю грады укрепил, купцами населил, торгующим чрез море во Греки и ремесла устрояющим от своих имений помогал. Он щедр был, милостив и правосуден. Того ради множество иноземцев ему служило. Изучен был языком, многие книги читал, в церковном чине многое исправлял и клирос устрояя и наставляя, зловерия искоренял, а мудрости и правой вере наставлял и учить понуждал. Монахов же и их доходы к научению детей определил» (т. III, стр. 143).
Перед нами еще одно прославление князя, довольствующегося своей отчиной и заботящегося прежде всего о процветании своей земли.
В отличие от своего отца, нередко доходившего до Киевщины и мечтавшего завоевать для себя Киев, Ярослав не претендовал на великое кня
378
жение, не выступал сам впереди своих полков. Если автор «Слова о полку Игореве» и говорил о том, что Осмомысл «отворял врата Киеву», то оба раза это были только галицкие полки и оба раза они отворяли врата столицы тому князю, которому сочувствовал летописец, — Мстиславу Изя-славичу (1159 и 1167 гг.).
В более позднее время Ярослав дважды посылал полки с воеводами в помощь Рюрику Ростиславичу (в 1181 г. и против половцев в 1184 г.). Это уже обеспечивало Ярославу симпатии Петра Бориславича не только во время их свидания в Галиче, но и в последующее время.
В оценке Ярослава Галицкого, как и в оценке Михалка Суздальского, подчеркивались прежде всего их увлеченность строительством своей земли, своего отчинного княжества, установление правосудия, заботы о городах ремеслах и торговле, привлечение колонистов. Оба идеальных с точки зрения летописца правителя показаны людьми умными, учеными, начитанными; оба они несколько критически относятся к духовенству. Прославляя Ярослава Осмомысла, Петр Бориславич отстаивал свои политические взгляды, сводившиеся к признанию суверенных прав всех определившихся к тому времени крупных самостоятельных княжеств.
Владимиро-Суздальское княжество Михалка и Всеволода Юрьевичей и Галицкое княжество Ярослава были наиболее яркими и убедительными примерами процветания таких обособленных земель. Ярослав был даже лучше Михалка. Михалко просто не воевал против Киева и спокойно управлял своей землей, а Ярослав ко всему тому еще и посылал свои могучие полки в распоряжение великого князя.
Идеальный князь представлен в летописи Петра Бориславича не только характеристикой автора, но и собственной «речью» Ярослава, вложенной в уста умирающему князю:
«Отцы, братия и сынове! Се уже отхожу суетного света сего. Ведаем бо, яко бог нас поставил князей владеть людьми и управлять, но я довольно искусился, что не столько нашей власти, сколько тяжчайшего служения людем. Я должен был доднесь всем служить, каждодневно в суде и разправе упраждняяся, нуждным помогать, обиди-мыя оборонять, винных смирять и наказывать, да не большее зло без-страшием возрастет. Паче же всего [должен был] от клеветников и вернейших мне охраняться, дабы кого невинно не оклеветали и недостойного не выхваляли, от которых многой государству вред приключается. Войско [должен был] устроять так, чтобы земля и подданные без опасности от неприятелей были, но оные [войска] так содержать, дабы в мире будучи, должности своей не забывали и народу тягости и обид не чинили. Да и то [должен был] хранить, чтоб всяк хлеб службою или купечеством, ремеслом или работою иметь мог, а никто празден не был. Подати так распределить, дабы на всякую потребу не оскудевало, а дающие без плача и стенания приносили. И сие, сколько мне возможно было, прилежно хранил, смутителей и наветни-ков не слушал, а клеветников пред всеми или для их заслуг тайно, наедине, обличал и впредь то делать запрещал. Но я, как человек, многие пороки во мне имел и над желание мое все управить не мог. Бог же,
379
яко сердцевидец, весть [знает], что я желал, но слабости ради не исполнил...» (т. III, стр. 143).
«Поучение Владимира Мономаха», тоже дающее образ идеального князя, не с такой широтой обрисовывает круг обязанностей добросовестного правителя. Там больше говорится о личных качествах князя: он должен быть милостив и правосуден, но должен за всем смотреть сам и «в дому своем», и на войне не полагаться на тиунов или сторожей; в разъездах по своей земле князь должен следить за отроками и не позволять им делать пакости... Здесь же все отражает иную эпоху: князь не ездит ни по своему княжеству, ни в далекие походы — он посылает воевод, он организует войско в дни мира и войны, он устанавливает подати и, кроме того, заботится о материальном благополучии купцов, ремесленников и крестьян. В некрологической характеристике и в «речи Ярослава» отсутствует только одно качество, которым Петр Бориславич обычно наделял своих положительных героев. Здесь ничего не сказано о том, что князь должен думать с вельможами своими, совещаться с боярской думой. Сделано это, вероятно, не по случайной забывчивости автора, а потому, что своевольное галицкое боярство всегда шло против Киева. Это галицкие бояре женили юного Ярослава на дочери Юрия Долгорукого, бояре свели на нет выгодную для Киева договоренность Петра Бориславича с Ярославом, когда галицкий князь просил Изяслава: «Отче! Кланяютися, прими мя яко сына... ать ездить Мьстислав подле твой стремень по одиной стороне тебе, а яз по другой стороне подле твой стремень еждю всими своими полкы» 19.
Галицкие бояре не доверяли князю руководство битвой, а в 1158 г. задумали изменить Ярославу ради Ивана Ростиславича Берладника. Это глава галицких бояр Константин Серославич в 1170 г. изменил в решительный момент Мстиславу Изяславичу и, «съписавъше грамоту ложь-ную», увел галицкие полки из-под Киева, лишив Мстислава великого княжения. Защищая дочь Долгорукого, этот же Константин Серославич и другие бояре добились избиения сторонников Ярослава и сожжения его любовницы Настаски.
Сразу же после смерти Ярослава Осмомысла галицкие бояре, только что присягнувшие Олегу «Настасьичу», устроили «мятеж велик» и переступили крестное целование. Положительная оценка Ярослава давалась Петром Бориславичем в то самое время, когда любимец Ярослава — Олег «Настасьич» искал приюта при дворе Рюрика Ростиславича.
Нет, не мог летописец Рюрика похвалить боярскую думу покойного галицкого князя. Он мог поставить в заслугу Ярославу Осмомыслу лишь то, что он «смутителей и наветников не слушал», а клеветников обличал.
В итоге рассмотрения всех великокняжеских портретных и просто княжеских характеристик мы должны сказать, что все они органически сливаются с тем обширным разделом киевского летописания 1146—1196 гг., который можно назвать летописью «Мстиславова племени» и предположительно связать с киевским боярином Петром Бориславичем.
19 Ипатьевская летопись, стр. 320.
380
Князь Всеволод Святославич («Буй-Тур»). Реконструкция М. М. Герасимова
Пространная, расцвеченная панегириками и памфлетами, «речами мудрых бояр», документированная дипломатической перепиской, дневниками походов, протоколами княжеских снемов, полная независимых авторских оценок, эта летопись представляет собой исключительное явление в нашей средневековой исторической литературе, и автор ее должен быть поставлен в один ряд с таким выдающимся историком, как Нестор. Можно думать, что, создававшаяся постепенно, с 1146 г., эта летопись достигла наибольшей полноты в составе Киевского свода 1190 г. Ее ретроспективная часть (не считая «Повести временных лет» и других чужих материалов) открывалась сложным и разнообразным полоцким циклом 1120-х годов, ее сердцевину составляла великокняжеская летопись Изяслава Мстиславича, особенно наполненная и документальными и литературными разделами, а завершалась она в новых условиях 1188—1190 гг. «Повестью о походе Игоря в 1185 г.» и подробной характеристикой Ярослава Осмомысла, сближающейся со знаменитой оценкой Ярослава в «Слове о полку Игореве». В первую половину 1180-х годов летопись представляла собой по существу хронику деяний киевских князей-дуумвиров — Святослава Всево-
381
лодича и Рюрика Ростиславича; после ссоры соправителей свод 1190 г. продолжался тем же Петром Бориславичем как летопись только одного Рюрика.
На всем протяжении летописи автор сохраняет независимость суждений и оценок, исходя из интересов всей Киевской, Русской земли.
Яркое и необычное, написанное в своеобразной манере, сочинение Петра Бориславича, вероятно, несколько испугало игумена Моисея, когда оказалось в его руках. Придворный пиит, мастер хвалебных некрологов и подобострастных кантат, Моисей, сливая воедино летопись Поликарпа с летописью Петра Бориславича, изъял из последней почти все литературные отклонения, рискованные оценки, слишком пристрастные характеристики князей.
Мы не знаем точной даты пергаменного Раскольничьего манускрипта Татищева, но одно то, что его «для древности наречия и начертания кроме того раскольника никто списать не мог», позволяет видеть в нем древний список, а может быть, и оригинал интереснейшего исторического сочинения XII в., где были написаны «наипаче разговоры и причины дел».
*
Жизненный путь киевского летописца Петра Бориславича был уже обрисован на основе летописных данных, главным образом при помощи той части его собственной хроники, которая уцелела в составе Киевского свода 1198 г. Теперь, после анализа татищевских материалов (снявшего, на мой взгляд, все подозрения), мы получаем возможность более разностороннего показа жизни этого историка и публициста XII в. Суммируя все высказанные ранее предположения, биографию Петра Бориславича можно представить себе так.
В последние годы княжения Владимира Мономаха у известного киевского боярина Борислава родился сын, названный Петром. Годы его отроческих постригов, ратного и книжного учения падали на блестящее княжение последнего фактического цесаря .всей Руси — Мстислава Великого, прославившегося как победами над половцами, так и умением смирять слишком самостоятельных русских князей. Возмужание Петра приходилось на княжение Ярополка Владимировича, когда Русь неожиданно быстро распалась на полтора десятка самостоятельных княжеств, равнявшихся каждое хорошему западноевропейскому королевству. Главной силой везде становилось местное боярство.
Первый раз в летописи Петра Бориславича «эффект присутствия» ощущается в 1138 г., в описании похода на Болеслава Польского. Только участник событий мог рассказать о том, как в полночь с гор были видны костры польского лагеря, как на рассвете был услышан шум отдаленного боя, как затрубили сигналы атаки. Возможно, что этот поход был боевым крещением 17—20-летнего боярского сына. Главное командование русскими войсками было возложено тогда на Изяслава Мстиславича. Здесь и мог молодой Бориславич попасть в поле зрения этого хитроумного и опытного полководца. Во всяком случае, тот пункт, откуда будущий
382
Избрание Владимира Мономаха великим князем в 1113 г. (Миниатюра Радзивилловской летописи)
летописец разглядывал поляков, где он слушал допрос пленных самим великим князем, был, очевидно, невдалеке от главной ставки.
В 1143 г. будущий летописец определенно находился уже при Изя-славе Мстиславиче в его домене Владимире-Волынском, так как он сам говорит о себе, что ему приходилось петь в церкви совместно с князем Ольговичем, владевшим тогда соседним Дрогичином. Совместное пение с князем на клиросе подтверждает вывод о том, что летописец был светским человеком и не принадлежал (по крайней мере тогда) к духовенству. К этому времени Изяслав владел и Переяславлем-Русским, где летописец оказался в момент приглашения его князя на киевский стол.
В недоброе княжение Всеволода Ольговича Петр уже находился в орбите обиженного, оттесненного, но еще могучего «Мстиславова племени», старейшиной которого был Изяслав, разъезжавший по всей Руси, вплоть до Новгорода, Смоленска и Суздаля, улаживая свои дела.
Дважды за это время, в 1144 и 1146 гг., Изяслав Мстиславич принимал участие в походах на «многоглаголивого» Володимерка Галицкого. Оба раза описание этих походов заполнено большим количеством подробностей, и мы вправе предполагать участие будущего летописца в этих кампаниях против князя, ставшего потом его личным врагом.
Летопись Изяслава Мстиславича в эти годы вел какой-то церковник, живший с ним в Переяславле; он писал о личных и семейных делах князя: о его просьбах к сестре Агафье (великой княгине), о далеких поездках к братьям, о недоразумениях с дядей Юрием Долгоруким.
383
Перелом в судьбе Изяслава Мстиславича (а вместе с ним и его молодого рыцаря) произошел в августе 1146 г., когда после смерти Всеволода виднейшие киевские бояре во главе с тысяцким Улебом составили заговор в пользу Изяслава и пригласили его в Киев.
Война с Ольговичами, начавшаяся в Киеве, продолжалась под стенами Новгорода-Северского, Путивля и Карачева. Петр Бориславич (вероятнее всего, еще не в качестве летописца) участвовал в этой многоверстной погоне за Святославом Ольговичем, сохранив нам об этом ряд живых зарисовок.
Сложный в юридическом и моральном смысле раздел вотчин пленного Игоря Ольговича, запутанные договорные отношения с черниговскими Давыдовичами и стремление нового великого князя Изяслава Киевского вести широкую европейскую политику и поведать urbi et orbi о своих добродетелях и о лукавстве своих врагов ставили перед ним задачу отыскания умного и образованного секретаря-печатника, хранителя и аналитика крестоцеловальных грамот, летописца, который сумел бы дать не просто хронику событий, а как бы отчет о княжеских делах, документированный и в силу этого поневоле убедительный рассказ о ратях и рядах великого князя.
Избранный боярством, как и его дед Мономах, Изяслав привлек к этой работе представителя одной из аристократических семей Киева молодого боярина Петра Бориславича. Один брат его, Нестор, был тоже боярином; другой брат (или «сестричичь») стал впоследствии епископом, автором каких-то отреченных книг, удостоившихся сожжения на торговой площади. Этот Федор, как утверждали его враги, «бе телом крепок зело и язык имеа чист и речь велеречиву и мудрование кознено». Вот из этой семьи и был выбран Изяславом канцлер-летописец, ведший важнейшие государственные дела великого князя.
Задумав окончательное устранение постриженного в монахи, но остававшегося юридически великим князем, Игоря Ольговича, Изяслав тщательно продумал все детали. Помимо целого ряда дипломатических и демагогических мер, разработанных опытным пятидесятилетним князем, ему для уверенности в успехе нужны были два человека — собственный митрополит и собственный летописец.
В день своих именин, на память святого Пантелеймона 27 июля 1147 г. Изяслав заставил русских епископов избрать на пост митрополита своего ставленника, известного своей образованностью писателя Климента Смо-лятича из Зарубского монастыря на Переяславщине.
Примерно в это же время, в 1147 г., великий князь поручил Петру Бориславичу вести грандиозную, небывалую по своей подробности великокняжескую летопись «Мстиславова племени». Киевский престол должен был по праву старшинства принадлежать потомкам Изяслава (старшего сына Ярослава Мудрого), но они были загнаны князьями-соперниками в Припятское Полесье и реальной силой не располагали. На втором месте были потомки Святослава, второго сына Ярослава Мудрого, княжившего в Киеве, но представителями этой ветви были теперь ненавистные Ольговичи и ненадежные Давыдовичи. Сила церкви и сила литературного 384
таланта должны были компенсировать для самой младшей ветви Моно-машичей отсутствие прямых династических прав. Впрочем, как уже не раз говорилось, здесь была еще одна, решающая, сила — воля боярства.
Итак, свой путь историка Петр Бориславич начал одновременно с появлением во главе русской церкви такого известного и яркого человека, как Климент Смолятич. Быть может, первые шаги молодого боярина-летописца были как-то направлены Климентом.
Новая летопись «царя» Изяслава (как изредка именует его летописец) была широкой по хронологическому диапазону, так как включала всю «Повесть временных лет» (может быть, впервые после редакции Мстислава 1118 г.), ретроспективную часть 1116—1146 гг., полную восхвалений Мстислава и Изяслава и упреков задним числом в адрес Ольговичей. Эта историческая часть завершалась подробнейшей и обширной хроникой дел Изяслава Мстиславича. В этой новой великокняжеской летописи многое было заимствовано из летописания эпохи Мономаха, в частности манера документирования летописного рассказа. Но здесь появилось и то, чего еще не было в старых русских летописях: олитературенные рассказы о княжеских сеймах, о заседаниях боярской думы, «речи мудрых бояр», памфлеты и портретные характеристики великих князей. Можно думать, что новая великокняжеская летопись была иллюстрирована миниатюрами.
Молодому летописцу приходилось не только переписывать в свою хронику дипломатические документы, но и самому участвовать в дипломатических переговорах. Кроме известного посольства 1153 г. в Галич, когда Петр Бориславич прямо назван в летописи по имени, его участие в посольствах мы можем уловить с середины 1147 г. (поездка в Чернигов).
Летом 1149 г., когда киевское боярство упорно убеждало Изяслава согласиться на мир с Юрием Долгоруким, а Изяслав начал битву и проиграл ее, у нашего летописца наметился конфликт с князем: князь, забрав с собой митрополита, ушел в свой домен во Владимир-Волынский, а летописец, очевидно, до поры до времени остался в Киеве и занес в свою летопись горькие слова, отнюдь не предназначавшиеся для княжьих очей.
Находясь в Киеве и описывая киевские события 1149—1150 гг., летописец одобрил мудрое боярское изобретение — дуумвират Вячеслава и Юрия, но наряду с этим занес на свои страницы очень много враждебного Юрию. Несомненно, что его летопись в эти годы не являлась великокняжеской. В это время, по его словам, «некоторые благоразсудные киевляне, познав хитрости Юриевы, писали ко Изяславу, чтоб он, если уведает о Юриевом ласкательстве, никак тому не верил. . .» После неудачной попытки Изяслава овладеть Киевом в 1150 г. Петр Бориславич, судя по всему, продолжал оставаться в своем родном городе, ведя свою частную хронику событий. По его словам, в это время одни киевляне устраивали для Юрия «пиры со многим питием», чтобы «его войска праздно-стию в слабость привести», а другие тайно «по всем градам Юриеву злобу и свирепость разсевали, понося его беспорядочное житие и правление и со Изяславом имели пересылку» (т. III, стр. 20). Одним из этих тайных сторонников Изяслава был, вероятно, и сам Петр Бориславич. Не он ли поехал из Киева на Волынь приглашать Изяслава?
25 Б. А. Рыбаков 385
Во всяком случае, когда Изяслав с венгерскими полками в 1151 г. двинулся на Киев, летописец вновь вел дневник княжеского похода, отмечал не только имена полководцев, но и города, села, урочища, через которые проходил Изяслав, указывал, где он ночевал, где кормил коней, перед кем и какие речи произносил.
После вторжения Изяслава в Киев, когда боярство открыло ему город, летописец уже не покидал своего князя до самой его смерти, но начиная с 1152 г. особенно ощущается интерес Петра Бориславича к Мстиславу, сыну великого князя, княжившему в Переяславле.
Когда после смерти отца Мстиславу пришлось «поворотить коня» от вероломного стрыя Ростислава и уехать на Волынь, летописец снова остался в своем Киеве и всегда находил случай похвалить в своих записях храбрость Мстислава, время от времени оказывавшегося в поле его зрения в Киеве или под Киевом.
Со смертью Изяслава Мстиславича в 1154 г. прекратилась великокняжеская летопись Петра Бориславича, но умный киевский боярин не перестал вести своих записей, ставших теперь его личной летописью. К чести автора, каких-либо существенных изменений от этого не произошло, он по-прежнему оставался врагом Юрия Долгорукого. Первый год княжения Юрия летопись Петра Бориславича еще сохраняет свой публицистический, общественный характер, она еще насыщена рассуждениями и «разговорами» о политическом строе Руси, о хороших и плохих князьях. В эти годы у Петра Бориславича появляется еще один положительный герой — Андрей Юрьевич Боголюбский, выгодно отличавшийся от своих старших братьев тем, что перестал подчиняться отцу, прекратил нападения на домен Мстиславичей и скрылся с киевского горизонта в свой далекий суздальский удел.
Киевское боярство (и выразитель его мыслей и надежд Петр Бориславич) ненавидело коварного Ростислава Юрьевича, подстрекавшего отца к автократизму и ликвидации феодальной самостоятельности недавно родившихся княжеств. Боярство недолюбливало безличного Глеба Юрьевича, являвшегося в Киевскую землю всегда в окружении наемных половецких войск; киевские бояре, вотчины которых находились в Среднем Поднепровье, естественно, очень боялись каждого половецкого вторжения или даже случайного наезда. Поэтому они уделяли такое повышенное внимание Черным Клобукам — постоянным защитникам Руси (и именно Киевщины) от половцев.
Когда киевское боярство почувствовало, что ему не удастся убедить Юрия уйти из Киева в свой суздальский домен, да и Суздальщина оказалась захваченной его сыном, то и летопись Петра Бориславича утратила свой общественный характер. Только споры о митрополичьем столе и защита летописцем Климента Смолятича оживляли страницы его хроники. Такой период затишья длился более десятка лет, с 1156 по 1166 г. В 1167 г., после смерти Ростислава Мстиславича, киевским великим князем стал любимец летописца, представитель третьего поколения «Мстиславова племени» — победоносный Мстислав Изяславич, красавец и силач, «яко его лук едва кто натянуть мог».
386
Фреска Кирилловской церкви в Киеве с изображением воина
Петр Бориславич снова вел уже не частные заметки, а великокняжескую летопись, воспевая в торжественных выражениях общерусский поход против половцев, организованный великим князем Мстиславом. Второй темой была мастерски описанная борьба Мстислава с его дядей Владимиром Мстиславичем.
К этому времени наш летописец достиг уже высшей ступени боярской иерархии — он стал киевским тысяцким, а его брат Федор, служивший Андрею Боголюбскому, был уже епископом Ростовским.
Но здесь произошло известное нам охлаждение между Мстиславом и братьями Бориславичами, — Петром и Нестором. Бояре, недовольные разделом трофеев снепородского похода 1168 г., самовольно исправили княжескую несправедливость, в результате чего Мстислав отдалил братьев, а великокняжеская летопись на этот раз не осталась в руках Петра — ее переделывал и продолжал игумен Поликарп.
Киевское боярство, может быть возглавляемое Петром Бориславичем, повторило то, что оно сделало в 1146 г., когда, заранее сговорившись с Изяславом, оно открыто перешло на его сторону в момент боя. Теперь заговор был составлен против Мстислава, роль тысяцкого Улеба играл тысяцкий Петр, а содействовали теперь тому самому Андрею Боголюбскому, которого 14 лет назад летописец Петр Бориславич противопоставлял князьям-злодеям как положительного героя.
В 1169 г. на очень короткий срок Петр Бориславич перешел под знамена Глеба Юрьевича, ставшего наместником Андрея в Киеве. Однако конфликт Андрея с епископом Федором, выдача епископа митрополиту и зверская, в византийском стиле, казнь Федора на Песьем острове под Киевом, осуществленная с разрешения князя Глеба Юрьевича, не могли не сказаться на отношении Петра Бориславича к обоим Юрьевичам. Вероятно, в это время он примирился с Мстиславом, так как посмертная характеристика этого князя в летописи Петра Бориславича полна восхвалений, а эпитафия его врага Владимира Мстиславича наполнена враждебностью. В 1170—1171 гг., судя по обилию мелких провинциальных заметок (особенно часто дорогобужских), наш автор, может быть, вынужден был покинуть Киев, где правил Глеб, и жить на Волыни, в безопасном отдалении от убийцы его родича. Киевское боярство пыталось освободиться от деспотизма Андрея и его брата Глеба. Нужна была какая-то иная сильная княжеская веувь, с которой киевская аристократия могла бы связать свою судьбу. Черниговские Ольговичи не подходили для этой цели, так как близость их домена к Киеву позволила бы им слишком активно вмешиваться во все киевские дела. Выбор пал на смоленских Ростиславичей, «приателем» которых Петр Бориславич стал сразу после ссоры с Мстиславом.
Новый киевский тысяцкий Григорий Хотович и группа крупных киевских бояр поступили с Глебом Юрьевичем так же, как и с его отцом,— Глеб был отравлен, а Ростиславичи не только не выдали заговорщиков Андрею, но позволили себе и дерзость, обрив наголо суздальского посла. В летописи Петра Бориславича все это изображено с явным сочувствием к Ростиславичам.
388
Собор во Владимире-Волынском, построенный Мстиславом Изяславичем
Из четырех братьев, сыновей Ростислава Мстиславича, ближе всего связал свою судьбу наш летописец с князем Рюриком, холоднее всего были отношения с Давыдом Ростиславичем, дважды пропускавшим половцев на Русь.
Оставаясь до конца своих дней летописцем Рюрика Ростиславича, Петр Бориславич продолжал быть выразителем общебоярских интересов, которые по ряду пунктов совпадали с общенародными. Так, боярство было против усобиц и войн, боярство активно стремилось оградить Русь от половцев; это отражало интересы всех людей южной, пристепной Руси.
В политическом отношении боярство стремилось укрепить свои позиции возобновлением дуумвирата. Дважды, в 1176 и 1181 гг., вспыхивала война между Рюриком и Ольговичами, приводившими с собой несметные силы половцев (в их числе и самого Кончака). Ольговичей возглавлял теперь Святослав Всеволодич Черниговский, уже посидевший однажды 12 дней на отнем златом столе. Но, очевидно, Святослав значительно более, чем его отец, нравился киевскому боярству. Несмотря на то что Рюрик дважды разбивал Святослава в бою, Святослав неожиданно каждый раз оказывался великим князем, притом старшим в дуумвирной паре. К слову сказать, Святослав входил (по материнской линии) в состав «Мстиславова племени» и был, как и Рюрик, родным внуком Мстислава Великого.
Следует сказать, что дуумвират Святослава и Рюрика, скрепленный волей киевского боярства, продолжался 18 лет, до самой смерти Святослава в 1194 г., и действительно устранил усобицы и позволил разгромить крупнейших половецких ханов вроде Кобяка и Кончака.
Петр Бориславич вел великокняжескую летопись Рюрика, но почти всегда выдвигал на первое место «великого и грозного» Святослава, используя для этого Святославову летопись.
Ведя с 1146 г. летопись двух поколений «Мстиславова племени» (Изяслав— сын Мстислава, Мстислав и Рюрик — внуки), Петр Бориславич достиг почтенного возраста, и когда новые исторические условия, новые союзы Рюрика (с Игорем Святославичем Северским и Всеволодом Большое Гнездо) потребовали обновления великокняжеской летописи, он взял себе в помощники молодого и безусловно талантливого полугаличанина, полукиевлянина, связанного с Игорем и его шурином Владимиром Галицким. При несомненной условности всех приурочений авторства назовем все же этого помощника Тимофеем.
После 1187 г. наметилось устойчивое «нелюбье» между Рюриком и Святославом; потребовались не только новые союзники, но и новая летопись, нацеленная, во-первых, на отображение борьбы с половцами, во-вторых, на защиту новых союзников (особенно Игоря, провинившегося в 1185 г.: «.. .оже князь извинит — то в волость?») и, в-третьих, на отстаивание определенных интересов в Галиче, оккупированном венграми. В этих целях при дворе Рюрика и создается новый летописный свод 1190 г., в который вошла вся великокняжеская летопись Изяслава (всегда дружившего с отцом Рюрика) с «Повестью временных лет» и ретроспективной летописью 1116—1146 гг.; сюда вошли и частные заметки Петра 390
Церковь Пантелеймона в Галиче времен Ярослава Осмомысла
Бориславича разных лет, и начало великокняжеской летописи Мстислава, и дорогобужские заметки, и сложное по своему составу (благодаря включению владимиро-суздальских известий) летописание Святослава Всеволодича.
Петр Бориславич и Тимофей создали интереснейшее историческое сочинение XII в., оставляющее далеко позади такие примитивные монастырские хроники, как свод Поликарпа.
Ученик Петра Бориславича выступает здесь не только как составитель небольших заметок о галицких делах, но и как автор целостной повести о печальном походе Игоря в 1185 г.
Мы уже выяснили, что он находился под сильным воздействием «Слова о полку Игореве», но, зная цветистый характер главного произведения Петра Бориславича — летописи Изяслава, мы обнаружим, что молодой (и, как выяснилось, недостаточно опытный) ученик летописца в самой манере введения в повесть «речей» явно подражал своему учителю. Вспомним, что спустя много лет, когда Тимофей, уже опытный, старый книжник, описывал победу своего князя Мстислава Удалого (племянника Рюрика) на Липицком поле, он точно так же, как и его учитель, вводил в летопись описание заседания боярской думы и «речь»
391
боярина Творимира, поразительно сходную с речами мудрых бояр в летописи Петра Бориславича. После создания Киевского летописного свода 1190 г. Петр Бориславич еще шесть лет вел хронику дел князя Рюрика, интересуясь судьбой торческого хана Кунтувдея, борьбой с половцами и вновь подняв свой труд до уровня безупречного государственного отчета 1140-х годов во время внезапно вспыхнувшей вражды Рюрика со Всеволодом Суздальским. Здесь снова приводятся речи бояр и князей, летопись снова документируется подлинными грамотами и обстоятельно перечисляются все претензии Всеволода и все ответы Рюрика. Служа пером великому князю, летописец не утратил своей прежней независимости и свободы суждений. По самому важному и жизненному вопросу — о защите Руси от половцев — Петр Бориславич нередко возвышал свой голос и в своей летописи упрекал не только Ярослава и Святослава Всево-лодичей в уклонении от необходимых походов, но и самого Рюрика за то, что тот устранялся от обороны Руси, «орудий своих деля». Таковы были последние страницы летописи Петра Бориславича.
Но это была уже лебединая песня престарелого историка, она оборвалась на 1196 г. внезапно и неожиданно. Государственная летопись Рюрика Ростиславича перешла в руки выдубицкого игумена Моисея и превратилась в придворную семейную хронику князя Рюрика, где говорилось о похоронах и рождениях, о пирах с участием духовенства, а самым крупным событием, которому была посвящена длинная пиитическо-философская кантата Моисея, оказалась постройка небольшой подпорной стены у Михайловского храма на берегу Днепра.
Еще совсем недавно летопись Петра Бориславича поражала читателей широтой своего кругозора: Венгрия и Польша, владения Фридриха Барбароссы и Византия, Волга и Яик, Карелия и Новгород, Дешт-и-Кыпчак и Волжская Болгария, а теперь все сузилось до столовой палаты великокняжеского дворца и вместо князей, королей, императоров, султанов, посадников и крестоносцев летописец занят годовалой внучкой своего князя...
Из русской жизни ушел один из замечательнейших людей XII столетия, патриот, всегда призывавший к борьбе с половцами, сторонник мира, враг усобиц, талантливый историк и публицист, являвшийся блестящим представителем русской феодальной культуры эпохи «Слова о полку Игореве».
4
Автор «Слова о полку Игореве»
Автор «Слова о полку Игореве» k tss по данным самой поэмы
акончив громоздкий и утомительный для читателя анализ всег0 русского летописания второй половины XII в., мы получаем в результате значительную галерею русских пи-9 сателей, современников и собратьев по перу автора «Слова Г о полку Игореве». Они очень различны по литературной манере, по своей придворной принадлежности, по своим симпатиям и антипатиям. Одни из них были друзьями и соратниками, быть может, учителями и учениками, другие — политическими противниками; их разноречивые записи и повести сошлись вместе в одной книге тогда, когда многих из них уже не было в живых, в самом конце XII столетия, когда рука последнего по времени летописца, выдубицкого игумена Моисея, соединила несоединимое ранее.
Теперь мы можем приступить к своей главной задаче — к сопоставлению этой галереи реальных (но с условными именами) историков-летописцев с автором «Слова», заявившим себя тоже историком, обозначившим свою поэму как повесть исторического характера «от Старого Владимира до нынешнего Игоря». Облик поэта, его положение в обществе, его место среди князей, его замыслы и стремления могут быть выявлены только из самой поэмы, рассмотренной на общем фоне всей русской жизни XI и XII вв. К счастью, поэма вся заполнена личностью ее автора; все оценки, призывы, намеки — все окрашено авторским отношением к событиям и людям. Авторский подтекст настолько сливается порой с речами героев, что даже знаменитое «златое слово» Святослава Всеволодича некоторые исследователи хотят приписать самому автору. Автор «Слова о полку Игореве» ничего не говорит о себе, но своим живым, страстным отношением к современникам и к людям далекого прошлого, своим знанием различных разделов жизни он с достаточной полнотой раскрывает себя.
Никем из исследователей не оспаривается принадлежность автора «Слова» к дружинному, рыцарскому слою. Нередко его не без основания
393
считают даже членом старшей дружины, боярином. Не подлежит сомнению и широкая образованность, книжность нашего автора.
Интерес к личности великого поэта всегда был так велик, что давно уже делались попытки раскрыть его имя, связать его с каким-либо историческим лицом, упоминаемым древними летописями. Его искали среди бояр и книжников, но при этом почти не обращали внимания на всю сумму его примет, извлекаемых из самой поэмы.
Первым именем, с которым был сопоставлен автор «Слова о полку Игореве», было имя премудрого галицкого книжника Тимофея, упоминаемого летописью под 1205 г.1 Ход рассуждений создателя этой гипотезы Н. Головина таков: автор «Слова» — уроженец Киева, был подданным Игоря и с перемещением сыновей Игоря на галицкий стол сопровождал их в Галич и здесь обличал врага Игоревичей, венгерского полководца Бенедикта, называя его антихристом («притчею рече слово о сем томителе Бенедикте, яко в последняя времена треми имены наречется антихрист»). Главной ошибкой Головина следует считать его полное невнимание к подчеркнуто светскому характеру «Слова о полку Игореве», к пренебрежению автора «Слова» церковной литературой вообще и притчами в частности.
Новая гипотеза об имени автора «Слова» возникла в 1938 г. Писатель Иван Новиков также исходит из предполагаемой близости автора к Игорю. Он считает, что «Слово» могло быть написано только лицом, знавшим Игоря по половецкому плену, и из четырех упоминаемых летописью лиц (Овлур, сын тясяцкого, конюший, поп), Новиков выбирает сына тысяцкого. Опираясь на сведения Татищева, где говорится о женитьба Овлура-Лавра на дочери тысяцкого Рагуила, Новиков считает автора сыном этого тысяцкого и, следовательно, шурином Овлура2.
Однако И. Новиков не останавливается на этом допущении и отыскивает имя автора. Этим именем оказывается уже известное нам имя премудрого книжника Тимофея. Количество натяжек еще более возросло: доказать самое существование «Тимофея Рагуйловича», склеенного из двух разных исторических лиц, нелегко, а связать его со «Словом» еще труднее. К указанным выше возражениям против Тимофея добавляется еще одно: если его предполагаемая сестра в 1185 г. была такой юной, что еще не выходила замуж, то и сам поэт, сын Рагуила, должен был быть еще очень молодым в момент написания поэмы. Однако все исследователи сходятся на том, что автор «Слова», с его широчайшим кругозором, глубоким знанием истории и его свободной манерой обращения к князьям, был человеком зрелых, если не преклонных лет.
В 1945 г. поэт Алексей Югов предложил в авторы «Слова» «словуть-ного певца Митусу», упоминаемого Галицкой летописью под 1241 г.3 Воз
1 Н. Головин. Примечания на «Слово о полку Игореве». М., 1846, стр. XXVIII— XXX.
2 И. Новиков. «Слово о полку Игореве» и его автор. (Б. м.), 1938, стр. 77—80.
3 Алексей Югов. Историческое разыскание об авторе «Слова о полку Игореве». «Слово о полку Игореве». (Б. м.), 1945, стр. 177. Статья изобилует историческими ошибками и написана неубедительно.
394
растной критерий действует и здесь: в 1185 г., за 56 лет до летописного упоминания, певец Митуса должен был быть совсем молодым человеком.
Гипотезы Н. Головина и А. Югова были тщательно разобраны Н. П. Сидоровым, который указал на источник притч Тимофея об антихристе («Толкование на Апокалипсис Андрея Критского»), справедливо отверг отождествление церковного начетчика с автором «Слова» и подтвердил принадлежность к церкви другого кандидата в авторы — певца Митусы: «митуспевание» — антифонное пение в церкви на два клироса, а «митуса» — главный певец, регент 4 *.
Еще одна гипотеза высказана в 1956 г. генерал-лейтенантом В. Г. Федоровым. Он считает автора «Слова» черниговцем по происхождению, принадлежащим к ближайшему окружению Игоря. Опираясь на сведения Татищева, что Игорь бежал из плена «сам-пят», Федоров произвольно включает в эту пятерку Игоря, Овлура, тысяцкого Рагуила, его сына и конюшего. Автором «Слова» он считает тысяцкого Рагуила и отождествляет его с известным по летописи Рагуилом Добрыничем — тысяцким князя Владимира Мстиславича (упоминается в 1147 и в 1167 г.) °.
Можно согласиться с В. Г. Федоровым, что автора «Слова» следует искать среди старшей дружины, боярства и что «автор «Слова» помимо одаренности должен был обладать еще и большим жизненным опытом, глубоким знанием не только военного дела, но и истории Руси» 6.
А что мы знаем об исторической эрудиции Рагуила Добрынина? Можем ли мы быть уверены в том, что автор «Слова» действительно относится к новгород-северскому боярству Игоря?
С. Тарасов предложил в авторы «Слова» Кочкаря, «милостника» князя Святослава Всеволодича7. О Кочкаре мы знаем только то, что в 1180 г. Святослав замыслил захват Давыда Вышгородского во время охоты на Днепре, «сдумав с княгинею своею и с Кочкаремь, милостьником своим и не поведе сего мужемь своим лепшим думы своея». Никаких данных о литературном таланте, начитанности или даже о простой грамотности этого княжьего слуги у нас нет. Д. С. Лихачев справедливо писал: «Нередко болезненное стремление к значительным выводам и „открытиям" без уравновешивающего это стремление чувства научной ответственности приводит к поспешным, хотя и эффектным, выводам... Кого только не предлагали, например, в авторы „Слова о полку Игореве": Ми-
4 Н. П. Сидоров. К вопросу об авторах «Слова о полку Игореве». Сб. «Слово о полку Игореве». Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.—Л., 1950, стр. 165, 166, 172. Первым творцом гипотезы о Митусе Н. П. Сидоров называет проф. Н. В. Водовозова (там же, стр. 164), но, к сожалению, в его посмертной статье нет ссылки на публи-
кацию. А. Югов ничего не говорит о Водовозове как о своем предшественнике.
6 В. Г. Федоров. Кто был автором «Слова о полку Игореве» и где расположена река Каяла? М., 1956, стр. 151, 153, 157, 159.
6 Там же, стр. 157.
7 С. Тарасов. Возможный автор «Слова о полку Игореве». «Новый журнал». Нью-Йорк, 1954. Цит. по работе: Р. О. Якобсон. Изучение «Слова о полку Игореве» в США. «Труды Отделения древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР» (далее —ТОДРЛ), вып. XIV. Л., 1958, стр. 100.
395
тусу, Беловолода Просовича, Кочкаря — милостника Святослава Киевского, сына тысяцкого, самого князя Игоря и т. д.» 8
Все высказанные выше гипотезы объединены принципом случайности. Из летописи выхватывается то или иное имя, устанавливается та или иная степень близости носителя этого имени к Игорю или Святославу — и задача считается решенной: такое-то лицо могло написать «Слово о полку Игореве». Осторожнее всех поступил И. Новиков, который, создав такое искусственное сочетание, как «Тимофей Рагуйлович», не стал настаивать на нем, а в конце своей книжки написал об авторе «Слова о полку Игореве»: «Что мы знаем о нем? Очень мало! Но одновременно и очень много... Перед нами открыта его внутренняя жизнь, а внутренняя жизнь гениального человека — это целый огромный мир» 9.
В поисках автора, во всех предположениях и отождествлениях мы прежде всего должны руководствоваться самой поэмой, отразившей миропонимание автора, его взгляды на прошлое и настоящее Руси. Прав И. П. Еремин, говорящий об авторе, что «он действительно заполняет собою все произведение от начала до конца. Голос его отчетливо слышен везде: в каждом эпизоде, едва ли не в каждой фразе. Именно он, „автор*, вносит в „Слово* и ту лирическую стихию, и тот горячий общественно-политический пафос, которые так характерны для этого произведения» 10.
Первый пункт характеристики автора «Слова» — это его отношение к церковности. Большинство писателей и летописцев того времени принадлежали к духовенству, что явно обнаруживалось в языке, стиле, подборе цитат, в любви к сентенциям, даже в обозначении дат и, разумеется, в провиденциализме при оценке причин событий.
Даже писатели, не связанные с церковью, как Владимир Мономах или Даниил Заточник, щедро уснащали свои произведения христианскими сентенциями и цитатами.
Автор «Слова о полку Игореве», подобно античным поэтам, наполняет свою поэму языческими божествами. Боян у него — «Велесов внуче»; злое начало олицетворено Дивом и Девой-Обидой; ветры — внуки Стри-
8 Д. С. Лихачев. Вопросы атрибуции произведений древнерусской литературы. ТОДРЛ, т. XVII. Л., 1961, стр. 18. Была попытка признать автором «Слова» Святославова песнотворца Ходыну, но А. В. Соловьев справедливо отверг ее, считая Ходыну современником Бояна и песнотворцем не Святослава Всеволодича, а его прадеда Святослава Ярославича (см.: А. В. Соловьев. Восемь заметок к «Слову о полку Игореве». ТОДРЛ, т. XX. М.—Л., 1964, стр. 376). М. В. Щепкина считает возможным толковать слова поэмы «пети было песнь Игореви, того внуку» как доказательство того, что автор «Слова» — родной внук Бояна (см: М. В. Щепкина. О личности певца «Слова о полку Игореве». ТОДРЛ, т. XVI, Л., 1960, стр. 73, 74). В более осторожной форме эту мысль высказал еще в 1926 г. В. Н. Перетц: «Годилося би онуков! Бояновому так сшвати шсню Iropeei». (В. Пе-ретц. «Слово о полку 1горев1м» — пам’ятка феодально! Укра!ни — Руси XII вжу. Кшв, 1926, стр. 150).
9 И. Новиков. Указ, соч., стр. 84.
10 И. П. Еремин. «Слово о полку Игореве» как памятник политического красноречия Киевской Руси. Сб. «Слово о полку Игореве». Под ред. В. П. Адриановой-Перетц.
М.—Л., 1950, стр. 111.
396
бога, русские люди — внуки Даждьбога; Карна и Желя— славянские валькирии. Великим Хорсом названо солнце. Полуязыческими силами представлены и Ветер-Ветрило, и Днепр-Словутич, и тресветлое солнце. От языческих богов почти незаметен переход к природе вообще, ко всему живому, что оказывается вещим, знающим судьбу людей и пытающимся предостеречь их.
Анимистическое одухотворение природы поднято на такую поэтическую высоту, что отдельные христианские признаки низведены на роль скромных топографических ориентиров (Пирогощая, Софийские соборы Киева и Полоцка). В. Н. Перетц и С. П. Обнорский отмечают полное отсутствие в «Слове» цитат из церковной литературы 11 и «почти полное отсутствие слов церковно-религиозного оборота» 12.
С. А. Богуславский, а вслед за ним Д. С. Лихачев, В. П. Адрианова-Перетц и Н. П. Сидоров прекрасно показали, что вся философская и историческая концепция автора «Слова» резко отличается от христианского провиденциализма. Он не только не цитирует ни одной церковной книги, не только отдает предпочтение языческим образам, но он мыслит иначе, чем все церковные писатели его эпохи. «Ум его пригвожден земным вещам». Все события прошлого и настоящего он объясняет реальными жизненными причинами, а не божественным предопределением 13.
Широкое пользование образами языческой романтики и явный отказ от общепринятого провиденциализма не только отделяли автора от церковников, но и противопоставляли его им. Как мы хорошо знаем, противопоставление себя церкви в средние века могло дорого обойтись такому вольнодумцу. Нужно было очень высоко стоять на социальной лестнице, чтобы позволить себе думать и говорить так, как не позволяет церковь. Вспомним переписку Климента Смолятича с пресвитером Фомой, в которой сам митрополит всея Руси оправдывался перед простым священником и уверял, что никакой «философии» в его письмах нет и что он не основывался на еллинских писаниях «от Омира [Гомера] и от Аристотеля и от Платона».
Автор «Слова о полку Игореве» был повинен перед церковью не в философии и не в цитировании афоризмов Аристотеля, а в тяжком грехе воскрешения своих русских языческих богов, против которых почти два столетия боролась церковь.
Стрибог и Сварог, Даждьбог (Дажьбог) и Велес в его поэме оказались на таком почетном месте, что совершенно заслонили собой незначительные элементы, христианства. Это — явное свидетельство высокого по
11 В. Перети. «Слово о полку IropesiM»..., стр. 54.
12 С. П. Обнорский. Очерки по истории русского литературного языка старшего периода. М.—Л., 1946, стр. 182.
13 С. А. Богуславский. Слово о полку Игореве. Историко-литературный очерк. М., 1938, стр. 15, 16; Д. С. Лихачев. Исторический и политический кругозор автора «Слова о полку Игореве». Сб. «Слово о полку Игореве». Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.—Л., 1950, стр. 13, 19, 21; В. П. Адрианова-Перетц. «Слово о полку Игореве» и устная народная поэзия. «Слово о полку Игореве», стр. 318; Н. П. Сидоров. К вопросу об авторах «Слова»..., стр. 166.
397
ложения нашего поэта, его социальной неуязвимости. Он был, очевидно, достаточно могущественным, для того чтобы писать так, как он хотел 14.
Вторым пунктом обрисовки облика автора «Слова» является определение его социального положения. Принадлежность автора «Слова» к дружинному слою никогда не вызывала у исследователей сомнений. Е. В. Барсов в своей фундаментальной трехтомной работе о «Слове» посвятил целый раздел теме дружинного быта Киевской Руси 15.
Автор «Слова» не просто человек своей эпохи, часто видевший воинов со стороны и умеющий описать их. Он сам — опытный воин, слышавший и топот конницы в степи (великолепна его аллитерация: «... в пяток по-топташа поганыя полкы половецкыя...»), и мелодичный свист ветра в притороченных вертикально кавалерийских копьях, когда полк идет по взгорью («копья поют»). Он знает, что множество коней на водопое возмутят «реки и озеры», что «потоки и болота» высохнут от перехода через них многочисленного войска. Автор видит не отдельных воинов, а тысячи всадников, кони которых топчут холмы и овраги, иссушают мелкие ручьи, поднимают ил в озерах; он знает, как стучит земля и шумят степные травы от быстрого бега половецких кибиток.
Автор не только знает весь ассортимент оружия и доспехов, но, как тонкий знаток иноземного снаряжения, может различить «оварские шеломы», «шеломы латинские», «сулицы ляцкие». Многое говорит за то, что автор «Слова о полку Игореве» был не простым воином, а принадлежал к старшей дружине, т. е. к боярству. В пользу этого прежде всего свидетельствует его свобода в обращениях к князьям-современникам и к их предкам. «Стоя на высоте государственного идеала земли Русской, автор и сам чувствует себя свободным от внешних стеснений, стоит выше князей, раздает им похвалы и порицания, и притом как властный носитель исторической истины и правды... Он дорожит дружинными понятиями рыцарской чести и славы, но, как человек государственный, он скорбит в то же время об удельной розни, о княжьих крамолах, так губивших силу Русскую» 16. В 1934 г. В. И. Невский утверждал, что «автор „Слова" несомненно принадлежал к высшему, привилегированному сословию, к дружинно-боярскому: он был боярином и дружинником» 17. «Я почти не сомневаюсь, — писал Н. П. Сидоров, — что автор „Слова" принадлежал к старшей (а не младшей) дружине» 18. Эта мысль подкрепляется целым
14 Д. С. Лихачев справедливо считает, что возрождение язычества на Руси в XII г. было частью общеевропейского процесса (см.: Д. С. Лихачев. «Слово» и особенности русской средневековой литературы. В сб.: «Слово о полку Игореве» — памятник XII в.» М.—Л., 1962, стр. 310—312)l Е. В. Аничкову в свое время удалось доказать интересную мысль об эволюции взглядов на язычество на протяжении XI и XII вв. К XII в. установился более терпимый взгляд на языческих богов, но все же открытое опоэтизирование славянских божеств в «Слове о полку Игореве» далеко выходило за рамки допустимого.
15 Е. В. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. 1. М., 1887, стр. 213—273.
16 Там же, т. 1, стр. XV.
17 «Слово о полку Игореве». «Academia», 1934. Предисловие В. И. Невского, стр. 47,51.
18 Н. П. Сидоров. К вопросу об авторах «Слова»..., стр. 169.
398
рядом соображений: отсутствие подобострастия и критика княжеских действий, широкая образованность и начитанность, прекрасное знание взаимных отношений всех княжеских домов во всех уголках Руси, тонкое знание военного дела, русского и иноземного оружия, независимая позиция не только по отношению к князьям, но и к церкви. Все это обрисовывает нам не просто члена княжеской дружины, а боярина, близкого к князьям и привыкшего давать им мудрые советы.
Косвенно об этом же говорит и прекрасное знание им такой аристократической забавы, как соколиная охота. Автор сам был, очевидно, большим любителем охоты с соколами, так как сквозь всю поэму пронес целую систему соколиной символики. Игра на гуслях — соколиная охота на лебедей; русские всадники в степи — соколы; пленные князья — опутанные соколы с подрезанными крыльями; киевский великий князь — сокол, защищающий свое гнездо; Роман Волынский — сокол, высоко парящий в небе; мелкие волынские князья — «не худа гнезда шестокрилци»; Игорь, стремительно бегущий из половецкой неволи, — сокол, летящий в тумане; юный Игоревич — соколич... Автор «Слова» все время как бы приподнимает своих читателей над землей, позволяя им взглянуть на события с высоты птичьего полета, соколиного полета. Сокол, как известно, видит птицу за Р/г км, он бьет птиц в открытом пространстве, летя с невероятной скоростью 100 м в секунду. Образ сокола не только поэтичен, но и предельно точен. Нужно глубоко знать и любить соколиное дело, чтобы сделать его как бы вторым планом всей поэмы, начинающейся соколами-перстами Бояна и завершающейся опасением хана Гзака, что теперь русские соколы начнут их «бити в поле Половецком».
Итак, наиболее вероятно, что автор «Слова о полку Игореве» был видным боярином. При уточнении биографических черт начинаются разногласия: одни ученые утверждают, что он был придворным певцом Игоря, разделявшим с ним и поход, и плен, другие видят в нем приближенного Святослава Всеволодича (черниговца или киевлянина родом), третьи считают его выходцем из Галича, попавшим на восток в свите Евфросиньи Ярославны или ее брата. Есть даже мнение о том, что на 1Q киевском юге это — «залетная птица», прилетевшая с севера .
Эта разноголосица может быть устранена двумя путями: анализом языка «Слова» и рассмотрением политических симпатий его автора.
Лингвисты занимались преимущественно хронологической стороной лексики и грамматики «Слова», убедительно доказывая принадлежность «Слова» во всех его частях к XII в.19 20
19 Сводку мнений см. в кн.: В. Перетц. «Слово о полку 1горев1м»..§ 8, стр. 52—56. Дольше всех галицкую гипотезу отстаивал А. С. Орлов (см.: А. С. Орлов. «Слово о полку Игореве». М.—Л., 1946, стр. 204).
20 С. П. Обнорский. Указ, соч., стр. 193—197. С. П. Обнорский очень тонким анализом отделил более поздние черты, внесенные переписчиком в конце XIII и в XIV в. и последним писцом XV—XVI вв., новгородцами или псковичами по происхождению. Хронологическим вопросам посвящена и статья А. Н. Котляренко «Сравнительный анализ некоторых особенностей грамматического строя «Задонщины» и «Слова о полку Игореве» (в сб. «Слово о полку Игореве» ,и памятники Куликов-
399
Пока что лингвисты не дали географического, диалектного определения языка «Слова». С. П. Обнорский писал, что язык «Слова» — «нормальный русский литературный язык старшей поры... одинаковый на севере и на юге»21. Этот вывод сделан на материале «Русской Правды», «Поучения Мономаха» и «Моления Даниила Заточника». Заметим, что первые два памятника бесспорно киевского происхождения, а «Даниил Заточник», возможно, связан по происхождению с киевским югом, так что вывод о полной однородности русского языка в XII в. на юге и на севере нельзя считать непреложным.
Расчленение нашего летописного фонда на летописание киевское, черниговское, галицкое, суздальское, новгородское, рязанское, псковское позволит точнее восстановить картину русского языка и его областных оттенков в XII в.
Не вторгаясь в чуждую мне область лингвистики, выскажу два наблюдения над языком летописей, относящихся к нашей теме. Галицкие летописи, как говорилось выше, употребляют слово «победа» в смысле поражения (битва на Калке: «бысть победа на вси князи Рускыя...») Автор «Слова о полку Игореве» применяет слово «победа» в общепринятом общерусском смысле: «Дон ти, княже, кличет и зоветь князи на победу». Для Галицкой летописи характерно «унот» вместо «уношь» (юноша); «Слово о полку Игореве» знает вторую, не галицкую форму («уношу князю Ростиславу...») Для черниговской литературы («Хождение игумена Даниила» и отрывки Черниговской летописи Святослава Всеволодича) характерно употребление указательного местоимения «тот», «та» на правах постпозитивного артикля («остров тот», «река та» и т. п.).
В «Слове о полку Игореве», как и во всех киевских литературных памятниках, нет и следа этой черниговской локальной особенности. Приведенных данных, разумеется, недостаточно для того, чтобы окончательно 'отвергнуть галицкое или черниговское происхождение автора «Слова», но они предостерегают нас от слишком решительного отказа от Киева как от места происхождения автора.
Хорошее знание автором тюркской лексики говорит в пользу его приднепровского происхождения. В Левобережье Днепра тюрки-ковуи жили более обособленно от русских, чем в Правобережье, где Черный Клобук составлял неотъемлемую часть Киевщины, где все крупные военные и политические операции проводились в XII в. совместно с Черным Клобуком, где, наконец, крупные русские города (Юрьев, Богуслав, Корсунь, Канев) были вкраплены в торческий массив. Эти соображения тоже говорят в пользу киевского происхождения автора «Слова».
ского цикла. К вопросу о времени написания «Слова». М.—Л., 1966, стр. 193—196. Хронологические выводы А. Н. Котляренко Ф. П. Филин назвал «неотразимыми» (см.: В. Д. Кузьмина, Б. А. Рыбаков, Ф. П. Филин. Старые мысли, устарелые ме-. тоды (ответ А. Зимину). «Вопросы литературы», 1967, № 3, стр. 169).
21 С. П. Обнорский. Указ, соч., стр. 196.
400
Более определенные данные о близости автора «Слова о полку Игореве» к двору того или иного князя мы сможем извлечь из самой поэмы. Правда, среди исследователей существует значительная разноголосица как в отношении князя-патрона, так и относительно сущности самой поэмы, цели ее написания, ее политической направленности. Недостаточно изучены исторический раздел поэмы, задачи, цели этого раздела, не выяснены должным образом историческая концепция автора и соотношение исторического экскурса с оценкой современных ему событий.
Все это заставляет нас заняться подробным рассмотрением поэмы с целью более точного определения облика ее автора.
Первый комплекс вопросов связан с определением конечной цели поэмы. Является ли она воспеванием похода князя Игоря или ее задача — прославление Святослава Киевского? Написана ли она для укрепления русского единства вообще и 1185 год выбран случайно или же поэт придавал большое значение событиям именно этого года? Верны ли предположения о том, что поэма написана ретроспективно, спустя несколько лет просто как историческое припоминание, или же «Слово о полку Игореве» должно было активно воздействовать на русских князей в разгар событий?
В нашей научной литературе одиноко прозвучал голос Н. К. Гудзия, утверждавшего, что автор «Слова», писавший свою поэму в 1185 г., не был ни сторонником, ни апологетом Игоря Святославича, а защищал Игоря лишь потому, что его «невыгодно было изображать с явно отрицательной стороны» при выполнении задачи организации общего похода против половцев. «Чтобы успешнее объединить князей, нужно было внушить им жалость к разгромленному Игорю...» 22
Для выяснения характера и общей направленности поэмы и, в частности, отношения ее автора к Игорю нам следует внимательно рассмотреть цели и военно-политическое значение похода Игоря. Мнения ученых и здесь расходятся: одни считают поход Игоря незначительным пограничным рейдом, другие — грандиозным по замыслу походом сквозь всю Половецкую степь.
За год до своего поражения Игорь действительно предпринял небольшой рейд на реку Мерл, протекавшую неподалеку от границ русских поселений. Это был безопасный поход, полностью исключавший угрозу окружения, но и не особенно опасный для половцев, так как затрагивал лишь незначительную часть степи.
От участия во всех общерусских походах на половцев Игорь уклонялся: он не участвовал ни в разгроме Кобяка в 1184 г., ни в отражении Кончака ранней весной 1185 г. Его действия в 1184 г. не особенно благовидны: «Половци оборотилися противу Руским княземь, и мы без них [без половецких войск] кушаимся на вежах их ударити» (Ипатьевская летопись).
22 Н. К. Гудзий. «Слово о полку Игореве». В кн.: «Слово о плъку Игореве». М., 1938, стр. 23—26.
26 Б. А. Рыбаков
401
Вся деятельность Игоря во время напряженной войны с объединенными силами половцев в 1184—1185 гг. не может вызвать одобрения и объяснить нам появление посвященной ему поэмы. В 1185 г., после отражения в феврале Кончака от границы Руси, положение было следующим: Кончак сумел сохранить все свои основные силы (русские взяли только «меныпицу» его войск) и, вероятно, не оставлял надежды на новый поход, так как в мае половцы ездили по степи «с доспехом».
Предвидя это (или зная об этом), Святослав Всеволодич начал организовывать большой поход в глубь степей, ради чего он отправился в Ко-рачев по «вой». Игорь, как вассал Святослава, не мог не знать о готовящемся общерусском походе «на Дон», в котором его северские войска обязаны были принять участие. И в тот момент, когда великий князь углубился в далекую землю вятичей, Игорь увел все свои войска в Половецкую степь. Едва ли мог он рассчитывать на разгром Кончака одними своими силами, если сам великий князь изыскивал дополнительные ресурсы для встречи с ханом.
На представления о грандиозности похода Игоря безусловно повлияло «Слово», где говорится не только о синем Доне (под которым могли подразумевать Северский Донец), но и о «конце Поля Половецкого», и о желании «поискати града Тьмутороканя». Если бы все эти поэтические гиперболы были верны, то как объяснить, что Игорь после легкой победы над одним половецким кочевьем не продолжил свой путь на юг, к Великому Дону, к желанной Тмутаракани?
«Полк Игорев» был задуман не для того, чтобы встретиться в степи с Кончаком, разбить его, отомстить и предотвратить новое нападение хана, и поэтому с точки зрения киевского поэта ни замысел похода, ни тем более его позорное выполнение не могли вызвать одобрения и должны были резко осуждаться как измена общему делу. Это и выражено в поэме словами иноземцев, которые «поют славу Святъслав-лю, каютъ князя Игоря», пересевшего «из седла злата, а в седло ко-щиево».
В более мягкой форме эта же мысль о предосудительности сепаратного похода выражена в словах Святослава, обращенных к Игорю и Всеволоду: «... рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати...»
За девять лет до сюурлийской трагедии тот же Святослав за несравненно меньшую вину требовал от Ростиславичей отказа от княжения, так как Давыд Ростиславич по своей небрежности (или по нежеланию вступать в бой с половцами) «не притягл» вовремя, и половцы ворвались на Русь:
«Ряд нашь так есть: Оже ся князь извинить — то в волость, а мужь — у голову!» 23
Тогда, в 1176 г., эта суровая формула была приведена в действие:
23 «Летопись по Ипатскому списку» (далее — Ипатьевская летопись). СПб., 1871, стр. 409.
402
сам великий князь Киевский Роман Ростиславич за вину младшего брата вынужден был покинуть киевский престол, перешедший к Святославу.
Вина Игоря была несравненно значительней: если в 1176 г. половцы повоевали только шесть пограничных городков, даже не поименованных в летописи, то теперь, в 1185 г., было повоевано и разорено все Посемье и, самое главное, были порублены или пленены в степи тысячи воинов со всей Северской земли — из Новгорода, Путивля, Трубчевска, Рыльска, Курска и других городов. И если, несмотря на все это, певец нашел множество тонких и сильных средств оправдания князя Игоря, смягчения его несомненной вины, то причина этого лежит далеко за пределами личной симпатии к Игорю и искать ее надо в общем положении всей Южной Руси летом 1185 г.
Военная обстановка на Руси после разгрома войск Игоря 12 мая была крайне опасной и даже угрожающей.
Первый поход Кончака в феврале 1185 г. окончился для него неудачей только в том смысле, что ему не удалось осуществить свой грандиозный замысел, «похупся яко пленити хотя грады Рускые и пожещи огньмь». Весенняя распутица, «талая стопа за Хоролом», уберегла его силы от преследования. Каковы были эти силы, явствует из того, что в погоню было послано 6000 (!) торческой конницы во главе со знаменитым «поганым толковином» ханом Кунтувдеем. Вероятно, с этой неудачной попыткой настигнуть Кончака саблей или стрелой и связан известный образ в «Слове о полку Игореве»: «тощие тулы» — пустые колчаны союзников-торков.
Вторая встреча Кончака с русскими войсками оказалась для него неожиданным сюрпризом: он узнал о задержке войск Игоря где-то в верховьях Снепорода—Самары и «неготовыми дорогами» помчался навстречу верной добыче. Окружение и уничтожение северских войск, во-первых, давало Кончаку и другим ханам большие трофеи оружием, доспехом и конями, во-вторых, сулило колоссальные денежные суммы за выкуп князей и знати, а в-третьих, решительно меняло баланс военных сил Руси и Половецкого Поля в пользу степняков, так как открывало возможность легкого вторжения в Северскую землю, державшую ранее одну треть всей южной оборонительной линии Руси.
Третья встреча русских с половцами и произошла в Северской земле, где Гзак сжег Путивль и разгромил города по Сейму. Здесь взамен воинов, уведенных Игорем в степь, воевали киевские отряды, наспех снаряженные Святославом.
Четвертое соприкосновение половцев с Русью за 1185 г. связано с победоносным походом Кончака на Переяславское княжество, когда горели побежденные города, была осаждена сама столица и смертельно ранен князь Владимир. Только один Днепр отделял могущественного хана от его заветной цели — Киевской земли. Соединенными силами многих князей, пришедших на помощь Святославу, Кончака удалось отогнать от Переяславля, но благоприятный момент для генеральной битвы был упущен из-за измены Давыда Ростиславича:
26
403
«Володимер же слашеться ко Святославу Всеволодичю и ко Рюрикови Ростиславичю, понуживая их к собе, да быша ему помогле — они же опоздишася, сжидающе Давыда (со) Смолняны...» 24
Кончак вторично ушел из Руси, сохранив свои силы и обогатившись трофеями в разоренном им Переяславском княжестве.
Многие ошибки в оценке «Слова о полку Игореве» происходили оттого, что исследователи неверно исчисляли длительность пребывания Игоря в половецком плену. Сознательная ретардация в летописном рассказе (соколиная охота, выписка попа из Руси) искажала хронологическую перспективу и создавала видимость очень длительной жизни князя в плену. При этом игнорировалось, во-первых, прямое указание Лаврентьевской летописи, что «по малех дних ускочи Игорь князь у Половець», а во-вторых, прямое же свидетельство Киевской летописи о том, что Игорь бежал, боясь возвращения Кончака из его переяславского похода.
Шарлемань, раскрывший нам природу в строках поэмы, показал, что Игорь бежал тогда, когда еще пели соловьи, т. е. не позже конца июня. Это был июнь не 1186 г., как думал этот исследователь, а июнь 1185 г., когда Кончак возвращался с берегов Днепра. Игорь мог быть в Киеве у Святослава Всеволодича уже в июле—августе 1185 г. Положение Северского княжества, а вместе с ним и всей Приднепровской Руси продолжало оставаться угрожающим.
Взглянем на карту Руси. Из всех крупных княжеств, обладавших серьезным военным потенциалом, в активной борьбе против половцев могли принять участие только четыре: Киевское, Галицкое и Волынское на Правобережье и далеко-далеко на северо-востоке — Суздальское княжество Всеволода Большое Гнездо.
Между ними лежала широкая полоса земель, которые по разным причинам выбывали из числа воителей с Полем Половецким. Северская земля, как уже говорилось, была вдвойне опустошенной, Переяславская получила тяжелый удар в конечном счете в результате того же поражения Игоря, а также из-за измены Давыда.
Эти два княжества были жертвами неудачного полка Игорева. Черниговское княжество Ярослава Всеволодича выбывало из игры по воле его князя, всегда уклонявшегося от участия в общерусских походах против половцев. Сильное, удаленное от зоны половецких набегов Смоленское княжество Давыда Ростиславича обособилось от общерусской оборонительной политики не без желания самого князя Давыда, тоже неохотно выступавшего против половцев.
В итоге образовалась огромная компактная территория от верховий Западной Двины до Северского Донца и от Днепра до верховий Оки, на военные ресурсы которой нельзя было рассчитывать при организации обороны от Кончака. Поражение Игоря образовало брешь в русской обороне величиной в одно княжество; «княжье непособие» Ярослава и Давыда расширило эту брешь до угрожающих размеров, выведя из строя еще три княжества.
24 Ипатьевская летопись, стр. 436.
404
В тяжелых условиях непрерывных яростных атак Кончака такое омертвление четырех звеньев русской оборонительной цепи делало бесплодными усилия Святослава по организации нового похода, могущего предотвратить вторжение Кончака. А Кончак, как мы помним, был силен, его победы должны были привлечь к нему новые племена и орды; побег же венценосного пленника, вероятно, до предела разгневал воинственного Шаруканида. Одним словом, над Русью летом 1185 г. нависла совершенно реальная, почти неотвратимая угроза половецкого вторжения, равного по силе давнему походу самого Шарукана Старого-, отраженному в былинах в крайне гиперболических образах.
Известно было даже направление, куда может быть нанесен этот новый страшный удар, — Северское княжество Игоря, князя без бояр и дружин.
Нужны были чрезвычайные меры для того, чтобы собрать все русские силы, устранить княжеское непособие и прежде всего помочь Игорю, обезопасить обезлюдевший участок обороны, «загородить Полю ворота», неосмотрительно распахнутые северским князем.
Все это, вместе взятое, определяет время написания «Слова о полку Игореве» — тревожного, страстного призыва к единству действий всех князей: оно было насущно необходимо летом и осенью 1185 г., когда положение было до крайности обострено внешней опасностью и внутренними неладами; оно было бы уже бесполезно в 1186 г., когда о половцах ничего не было слышно, и за весь год летописец занес в свою летопись только одну фразу о постройке Святославом Благовещенской церкви в Чернигове.
Мы должны исключить не только тихий 1186 г., но и следующий (последний из возможных), 1187 г., так как в «Слове о полку Игореве» нет призыва к Владимиру Глебовичу Переяславскому, тяжело раненному в мае—июне 1185 г. А к 1187 г. Владимир, будучи «дерз и крепок к рати», почувствовал себя в силах принять участие в походе, но 18 апреля в пути скончался. В «Слове» Владимир упоминается как живой, но стонущий «под ранами» (половцы пронзили его тремя копьями). Следовательно, крайняя дата написания «Слова», terminus ante quem, должна определяться не 18 апреля 1187 г., как это обычно делается, а 1185 годом, когда, во-первых, был вполне актуален призыв «загородить Полю ворота», а во-вторых, князь Владимир Переяславский был еще жив, но к нему бесполезно было обращаться с этим призывом ввиду его тяжелого состояния.
Напряженность обстановки в 1185 г. обусловила и особую приподнятую тональность поэмы, и резкие, разящие строки в адрес зачинателей кровавых усобиц, позволяющих поганым со всех сторон приходить с победами на Русь, и особое отношение к Игорю, вину которого автор хотел заслонить его рыцарскими мечтами, словами и делами. С этой целью автор старается представить замысел похода Игоря как проект большого наступления на Поле Половецкое, он постоянно подчеркивает личную храбрость Игоря, его пренебрежение знамением и приметами. Он сравнивает князя Игоря то с солнцем, то с соколом, который далеко залетел, пресле
405
дуя птиц, — до самого моря. Поражение Игоря автор описывает как грандиозное общерусское несчастье, когда «въстона... Киев тугою, а Чернигов напастьми. Тоска разлияся по Руской земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи...» Несчастья Игоря, как в античном эпосе, объясняются вмешательством богов — Дива, Обиды. Но самым действенным художественным приемом автора «Слова» является, конечно, изображение двух фигур на разных концах Половецкого Поля: на северной его окраине, на стенах пограничного Путивля, откуда на десятки километров виден край степи, плачет и взывает к Ветру, Днепру и Солнцу княгиня, а на другом конце степи князь-пленник готовит опасный побег и скачет, рискуя жизнью, прячется в прибрежных камышах, стремясь к своей Ярославне, олицетворяющей Русь. Слушатели поэмы знали, что князь увидит сожженными половцами те заборола Путивля, на которых княгиня призывала своего ладу к себе... Все поэтические средства были употреблены на то, чтобы расположить русских князей к Игорю, заставить их забыть о его провинности и помочь ему, его обездоленной земле, а следовательно, всей Руси.
Рассмотрение «Слова о полку Игореве» на фоне конкретной исторической обстановки 1185—1187 гг. приводит к мысли, что, во-первых, оно написано в разгар событий, как вполне реальное и своевременное обращение какого-то киевлянина к тем русским князьям, которые могли и должны были летом 1185 г. спасти Южную Русь от нависшей над ней угрозы. Во-вторых, мы видим, что поэма, написанная в таких исключительных условиях, не позволяет считать ее созданной в окружении Игоря Святославича. В ней содержится твердое осуждение Игоря, а все старания автора смягчить его вину, примирить современников с Игорем прямо вытекают из общей задачи поэмы — собрать воедино все русские военные силы и закрыть образованную Игорем брешь. Игорь поневоле стал центральной фигурой поэмы, так как нужно было в самую первую очередь помогать земле Игоря.
Автор поэмы слишком мало говорит о Северской земле и слишком подчеркивает общерусскую значимость единства всех князей для того, чтобы признать в нем северянина, члена Игоревой северской дружины. Достойно примечания, что потерпевшую беду Северскую землю он не выделяет из состава Черниговского княжества, сюзереном которого продолжал оставаться Святослав Киевский, враждебный Игорю. Если бы автор находился при дворе Игоря, был его ближайшим соратником, то он ни в коем случае не умолчал бы о своей Северской земле. А в «Слове» по поводу поражения северских войск сказано только: «А въстона бо, бра-тие, Киев тугою, а Чернигов напастьми», О разоренном Гзаком Северском Посемье, о сожженном Путивле не сказано ни слова; они как бы закрыты великокняжеским Черниговом, стольным городом Левобережной Руси. Самого понятия «Северская земля» в «Слове» нет нигде, что является серьезным аргументом против признания автора придворным поэтом Игоря Святославича Северского.
Сторонники северского происхождения автора «Слова» обычно опираются на яркость изображения похода Игоря, битвы и побега, находя
406
в нем «эффект присутствия». Но ведь и сон Святослава, и разгадывающие его киевские бояре описаны так, как если бы сам автор присутствовал при рассказе князя и слышал обращение бояр к князю. «Эффект присутствия» ощутим и в разговоре половецких ханов, скачущих по следу Игоря, хотя мы прекрасно понимаем, что в данном случае это обычный литературный прием. Если автор был участником битвы на Каяле, то он не мог слышать беседу Святослава с боярами в киевском тереме; если автор бежал вместе с Игорем из плена, то он не мог слышать переговоры Кончака с Гзой. Во всем описании полка Игорева нет ничего такого, чего автор не мог бы узнать от самого Игоря или от его свиты во время пребывания Игоря в Киеве у Святослава в июле—августе 1185 г. Почему-то считается, что певец поет свою славу, встречая Игоря, въезжающего в Киев: «Возвращающихся из походов князей жители обычно встречали, выходя им навстречу, пением славы. .. Таким образом, здесь в «Слове» изображена типичная картина возвращения князя: Игорь въезжает в город, ему поют славу, он едет прежде всего в храм» 25. В поэме говорится не о въезде Игоря в Киев, а об его отъезде из Киева: «Игорь едет по Боричеву к святей богородици Пирогощей. . .» Известный Боричев взвоз, по которому когда-то влекли идола Перуна, был спуском с киевской «Горы» (где были кремль и княжеские дворцы) к Подолу. Успенская Пирогощая церковь находилась внизу, на Подоле, на пути к переезду через Днепр на Черниговскую сторону. Человек, едущий по Боричеву взвозу к Пирогощей, покидал Киев, ехал по направлению к Чернигову. «Слава» Игорю провожала князя, приехавшего в Киев просить помощи и возвращавшегося к себе домой.
Мы должны представить себе дело так, что Святослав Всеволодич и Рюрик Ростиславич, приняв Игоря в Киеве, созвали ряд князей или их представителей и решали на этом снеме общерусские вопросы обороны от Кончака и помощи обездоленной Северщине. В дополнение к дипломатическим переговорам князей на прощальном пиру и могла быть исполнена великая поэма, которая должна была смягчить сердца недругов Игоря и вдохновить всех князей «загородить Полю ворота».
В своих последних строках автор провожает Игоря из Киева, прощается с ним. Миссия Святослава и Рюрика по оказанию помощи Игорю, как мы можем судить, увенчалась успехом; просимая помощь, очевидно, была оказана, так как за весь 1186 г. Кончак не посмел напасть на Русь, а в 1187 г. сами русские князья выступили в степь.
Успех переговоров, подкрепленных пламенным «Словом о полку Игореве», отражен и в концовке поэмы: Игорь уезжает из Киева, и «страны ради, гради весели». Автор как бы благодарит князей и их дружины за стремление бороться с половцами: «Здрави, князи и дружина, поборая на христьяны на поганыя плъки. Князем слава, а дружине». Эти слова относятся уже не к Игорю. Их естественнее отнести к слушателям поэмы. А слушателями поэмы в великокняжеском дворце могли быть (кроме Свя
25 Д. С. Лихачев. Комментарий исторический и географический. «Слово о полку Игореве». М.—Л., 1950, стр. 465—466.
407
тослава, Рюрика и их сыновей) все те князья, которые еще не успели разъехаться после недавних героических битв с Кончаком за Днепром, или те, чьи резиденции находились неподалеку от Киева.
Возвращаясь к вопросу о возможности отнесения автора «Слова» к ближайшему окружению князя Игоря, следует заметить, что придворный певец Игоря обязательно завершил бы подробную картину бегства князя из плена возвращением его в родную Северскую землю, в свою столицу, встречей с трогательно призывавшей его Ярославной. Именно этот сюжет и был разработан в тех фрагментах Северской летописи, которые использовал Татищев: княгиня скачет навстречу Игорю, народ ликует, Игорь награждает своего спасителя Овлура. Автор поэмы все это пропустил; он отметил только возвращение Игоря в «Рускую землю» и его пребывание в Киеве, откуда он уехал, неся «странам и градам» радостную весть, очевидно о получении просимой помощи.
Все это еще раз убеждает нас в том, что автор был киевлянином и смотрел на события не как придворный князя Игоря, а как представитель Киева, интересующийся общерусской стороной событий26.
Приведу еще один очень существенный аргумент против причисления автора «Слова» ко двору Игоря Святославича. Коалиция северских князей под предводительством Игоря названа в поэме то «Ольговым хоробрым гнездом», то «Ольговичами».
Собирательная форма «Ольговичи» далеко не безразлично употреблялась летописцами XII—XIII вв. Мы встречаем ее в Ипатьевской летописи в хронологических рамках 1116—1196 гг., в Лаврентьевской (выписки из киевских летописей) —1127—1210 гг. и в Новгородской первой — только за время 1203—1204 гг. (повторение владимиро-суздальских данных). В Киевской (Ипатьевской) летописи форма «Ольговичи» встречается только у враждебных этой княжеской ветви летописцев, очень часто в сочетании «Ольговичи и половцы» или «Ольговичи и Юрий», нередко в сопутствии с такими словами, как «велика злоба», «не хочем Ольговичей», «не има веры Ольговичам», «оже на Ольговичи-то с детьми!», «половцы и вороги мои Ольговичи», «Ольговичам и половцам добро творя. . .» Почти все эти места принадлежат перу Петра Бориславича; употребление собирательной формы «Ольговичи» обрывается в Ипатьевской летописи одновременно с летописью Петра Бориславича в 1196 г. Ни Поликарп, ни летописец Святослава Всеволодича никогда этой формы не употребляли, заменяя ее или перечислением князей, или нейтральным «братия его», «своя братия» (по отношению к Святославу
26 Д. С. Лихачев в своей очень важной работе о кругозоре автора «Слова» высказал верную мысль (идущую вразрез с мнением большинства), что «его [автора „Слова"] позиция во всяком случае не позиция придворного Игоря Святославича, как и не придворного Святослава Всеволодича. И в этом случае он независим» (Д. С. Лихачев. Исторический и политический кругозор..., стр. 45; см. также стр. 36, 41, 43). Однако, подводя итоги своему исследованию, Д. С. Лихачев считает, что автор мог быть приближенным как Игоря, так и Святослава, но сохранявшим независимость суждений (там же, стр. 51).
408
Всеволодичу). Однако не нужно думать, что форма «Ольговичи» была в какой-либо степени обидной или неудобной, порицающей; трижды киевский летописец применяет ее в тех случаях, когда Ольговичей не нужно было ругать: в 1167 и 1191 гг., когда они воевали против половцев, и в 1196 г., в некрологе Буй-Тура Всеволода, который был «во Олговичех всих удалее рожаемь и воспитаемь и возрастом и всею добротою и мужественою доблестью». Просто Ольговичи, очевидно, чаще оказывались противниками тех князей, которым служил летописец, и лишь изредка — союзниками.
В «Слове о полку Игореве» отражен тот случай, когда автор поэмы не выступает против Ольговичей, а, наоборот, стремится вызвать сочувствие к ним и говорит об их рыцарственности:
«Олговичи, храбрый князи, доспели на брань. ..»
Применение же той собирательной формы, которая употреблялась при дворах Мстиславичей и Ростиславичей и никогда не применялась при дворах самих Ольговичей, свидетельствует в пользу того, что автор «Слова о полку Игореве» не имел отношения ко двору Игоря Святославича, одного из «Ольговичей». На этом основании ставится под сомнение и принадлежность автора «Слова» ко двору старейшего из Ольговичей в эти годы — самого Святослава Всеволодича. Обратим внимание на то, что в «Слове» при описании событий не назван по имени тот русский князь, который впервые нанес поражение половцам — прадед Святослава Киевского, отец Олега Гориславича (родоначальника Ольговичей), черниговский князь Святослав Ярославич.
Автор «Слова» дважды говорит о событиях, связанных с ним: черниговские «были» князя Ярослава Всеволодича «побеждают, звонячи в прадеднюю славу», т. е., вспоминая победы поколения прадедов, а прадедом Ярослава был Святослав Ярославич (ум. в 1076 г.). Второе косвенное упоминание победы Святослава Ярославича содержится в известных словах о пении готских дев, воспевающих пленение славянского князя Буса и радующихся отмщению за половецкого хана Шарукана, взятого в плен Святославом Ярославичем под Сновском 1 ноября 1068 г.27
Трудно допустить, что придворный поэт одного из Ольговичей (безразлично Игоря или Святослава), поэт, столь щедрый на исторические параллели, упустил бы эти два случая и не упомянул бы имя знаменитого прадеда там, где оно прямо просилось на страницы поэмы, где оно могло бы быть хорошо сопоставлено с именем другого Святослава — правнука, воспетого автором. И если наш автор, у которого каждое сказанное слово и каждое умолчание полны глубокого смысла, этого не сделал, то невольно зарождается сомнение в близости автора к кому бы то ни было из современных ему Ольговичей.
27 «Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов» (далее — Новгородская первая летопись). М.—Л., 1950, стр. 190; А. А. Шахматов. «Повесть временных лет». Пг., 1916, стр. 218, прим. 7.
409
Однако этот вывод настолько расходится с общепринятой точкой зрения, что для его проверки нам необходимо более подробно рассмотреть как всю историческую концепцию автора «Слова», так и его отношение к своим современникам.
Исторические взгляды автора «Слова о полку Игореве»
Автор «Слова о полку Игореве» дважды обозначил свою повесть-песню как произведение историческое: «Почнем же, братие, повесть сию от Старого Владимира до нынешнего Игоря». В концовке он еще раз возвращается к хронологическому диапазону поэмы: «Певше песнь старым князем, а потом — молодым пети!» Весь этот замысел — сопоставить две различные исторические эпохи — приподнимает поэму на особую высоту. В своем большинстве писатели XII в. (в том числе и летописцы) не являлись по сути дела историками — они регистрировали современные им события, лишь изредка заглядывая в прошлое; они никогда не ставили перед собой задачу сравнения настоящего с прошлым. Мы называем летописцев историками прежде всего потому, что они дают нам исторический материал, потому, что их летописи — прекрасный исторический источник для нас, но по системе своего мышления летописцы были ближе к журналистам, занятым проблемами своей современности, чем к настоящим историкам. Автор же «Слова» с самого начала объявил себя подлинным историком, который, подобно Бояну, будет свивать славы «обаполы сего времени», т. е. сопоставлять, сравнивать настоящее с прошедшим.
В поэме существуют три хронологические глубины. В самых нижних слоях поэтической памяти лежат отголоски каких-то сказаний о «времени Бусовом», «о веках Трояних». Средний слой составляют яркие рассказы о «первых князьях» — о Всеславе Полоцком, Олеге Тмутараканском, Всеволоде Киевском и его сыне Владимире Мономахе. Вторжение части этих рассказов в повествование о битве на Каяле нельзя считать первоначальным. Резкое нарушение логической последовательности явилось результатом, надо думать, перемещения листов обветшавшей рукописи при повторном переплете L Исторические экскурсы о князьях XI в., находившихся друг с другом в тесном взаимодействии, в оригинале поэмы должны были быть расположены в одном месте и составлять целостный раздел, посвященный единой теме.
Верхним хронологическим слоем в поэме являются размышления автора о судьбе своих современников и призывы к единым действиям всех русских князей в 1185 г.
Все три хронологических слоя объединены яркой и, очевидно, хорошо знакомой слушателям поэмы фигурой поэта-сказителя Бояна, как бы взя-
1 Б. А. Рыбаков. «Слово о полку Игореве». и его современники. М., 1971, стр. 39—41.
410
того творцом «Слова» себе в соавторы. Диалог автора «Слова» с Бояном, сложное чувство восхищения и иронии необычайно оживляют поэму, но вместе с тем и придают ей большую напряженность, так как автор «Слова» с первых же строк противопоставил себя своему знаменитому предшественнику: он подражал Бояну в его «старых словесах», воспроизводил приподнятую, чуть вычурную форму изложения, свойственную Ве-лесову внуку, но сразу же отказался от «замышления» Бояна, от следования ему в оценке событий.
Облик Бояна вызвал в нашей научной литературе значительно меньше споров, чем пресловутый Троян или Старый Владимир, так как многочисленные обращения автора «Слова» к Бояну и цитирование его афоризмов позволяют определить как время деятельности этого поэта, так и круг его интересов. Теперь уже можно не возвращаться к старым гипотезам Венелина и П. П. Вяземского о том, что Боян — сын болгарского царя или славянское обозначение Гомера 2.
Диапазон поэтической деятельности Бояна определен автором «Слова» достаточно четко:
«... песнь пояше Старому Ярославу
Храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред плъкы Касожьскыми Красному Романо в и Святъславличю».
Хронологически самым ранним является известный эпизод с богатырским поединком Мстислава Тмутараканского и Черниговского, записанный в «Повести временных лет» под 1022 г. Мстислав пошел походом из Тмутаракани на племена касогов; касожский князь Редедя предложил решить дело единоборством: «Да аще одолееши ты, то възьмеши имение мое и жену мою и дети мое и землю мою; аще ли аз одолею, то възьму твое вьсе». Мстислав одолел, «удари имь о землю и вынья ножь, зареза Редедю».
Н. В. Шляков усмотрел отзвук песнотворчества Бояна в летописном рассказе о Лиственской битве между Мстиславом Тмутараканским и Ярославом в 1024 г.:
«И бывъши нощи, бысть тьма, мълния и гром дъждь. . . И бысть сеча сильна. Яко посветяше мълния бльщатеться оружие И бе гроза велика и сеча сильна и страшьна!»
Действительно, в летописи XI в. не так много подобных отступлений3. На обеих летописных статьях (1022 и 1024 гг.) лежит явный отпечаток дружинного эпоса.
Время написания и исполнения этих ранних песен Бояна о победах Мстислава следует, по всей вероятности, ограничить княжением Мстислава (ум. в 1036 г.), так как трудно предположить, чтобы при дворе Ярослава Мудрого воспевались подвиги его брата и врага — Мстислава. После смерти бездетного Мстислава его черниговские и тмутараканские владения перешли к Ярославу. Надо думать, что в это время и придворный пе
2 П. П. Вяземский. Замечания на «Слово о ильку Игореве». СПб., 1875, стр. 5, 13—18.
3 Н. В. Шляков, Боян. «Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук СССР» (далее — ИОРЯС), т. I, ч. 2. Л., 1928, стр. 496.
411
вец черниговского князя перебрался на двор киевского великого князяг где и пел песнь «Старому Ярославу».
В свое время я высказал предположение, что с именем Бояна можно связывать былину о Соловье Будимировиче, повествующую, как доказал А. И. Лященко, о сватовстве Гаральда Норвежского к княжне Елизавете Ярославне 4. Это происходило в 1040-е годы., т. е. тогда, когда Боян уже находился при дворе Ярослава и мог воспеть такие интересные события, как двукратный приезд варяжского конунга и его женитьбу на дочери Ярослава 5 * * В.
Крайний хронологический предел творчества Бояна определен в запеве «Слова» упоминанием «красного Романа Святославлича». Имя этого князя снова уводит нас в Тмутаракань, так как Роман княжил именно в этом далеком южном городе. Сюда к нему бежали один за другим герои усобиц 1070-х годов, упоминаемые в «Слове о полку Игореве»: в 1077 г. сюда бежал, прокняжив восемь дней в Чернигове, Борис Вячеславич, а на следующий год у Романа в Тмутаракани нашел приют сам Олег Святославич, тоже бежавший сюда из Чернигова. Здесь, в Тмутаракани, на протяжении всего лета 1078 г. подготавливался грандиозный междоусобный поход Олега на Чернигов, завершившийся битвой на Нежатиной ниве, где пали и великий князь Изяслав, и неудачливый честолюбец Борис, а Олег снова бежал в Тмутаракань к Роману. Мстя за поражение брата, Роман на следующий год во главе половецких войск двинулся на Русь, дошел до Сулы, но великий князь Всеволод перехитрил своего врага и заключил мир с приведенными им половцами. Роман возвратился вместе с половцами, но где-то в степях на пути в Тмутаракань половцы убили его 2 августа 1079 г.
«И суть кости его и доселе тамо лежаща
сына Святославля, вънука Ярославля. . .»
4 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963, стр. 78—85.
5 Стилистически необычайно близки между собой запев былины и тот стилизованный запев в «Слове о полку Игореве», который автор связал с Бояном. И там и здесь — широчайшая географическая картина, созданная поэтом «летая умом под облакы». В «Слове» это обобщенная картина весны 1185 г., когда табуны половецких коней прикочевали на свежие травы у границы Руси, когда в Киеве праздновали победу над Кончаком, а северские князья подготовились к походу в степь:
«Чи ли въспети было, вещей Бояне, Велесов внуче:
Комони ржуть за Сулою Звенить слава в Кыеве Трубы трубять в Новеграде Стоять стязи в Путивле... »
В былине дается широкая картина древних путей из Варяжского моря к Новгороду, Пскову, Белоозеру и направление магистрального пути в Киев через Смоленск:
«Реки да озера к Новугороду А мхи да болота к Белу-озеру Да чисто поле ко Опскову, темные леса Смоленские...» («Песни, собранные П. Н. Рыбниковым», т. П. М., 1910, стр. 434).
412
«Слова эти как будто взяты из песен, которые любят описывать, как дождь мочит в степи богатырские кости», — писал по этому поводу К. Н. Бестужев-Рюмин6. Вполне вероятно, что в летописный текст попала фраза из какой-то известной тогда песни Бояна о трагической гибели «красавца Романа.
Итак, хронология творчества знаменитого предшественника автора «Слова о полку Игореве» определяется в запеве такими крайними датами, как княжение Мстислава Тмутараканского в годы 1022—1036 и смертью Романа Тмутараканского в 1079 г., т. е. сроком в 43—57 лет.
Начало и конец его поэтической деятельности связаны с югом, с Тмутараканью, где Мстислав побеждал Редедю, а Олег, Роман и Борис поднимали половецкие орды против русских князей7. Когда после смерти Мстислава Ярослав Мудрый стал «самовластцем Русской земли», Боян какие-то годы пел при его дворе, а после смерти Ярослава, когда «воздвиглись свары, зависть, клевета и братоненавидение», Боян оказался снова в Тмутаракани или, во всяком случае, был связан с той княжеской ветвью, которая часто владела Тмутараканью.
Очень важны указания концовки «Слова о полку Игореве», где в последний раз упоминается имя Бояна:
«Рек Боян и Ходына, Святъславля песнотворца старого времени Ярославля, Олъгова коганя хоти:
„Тяжко ти головы кроме плечю, Зло ти телу кроме головы!“»
Эта известнейшая фраза вызвала множество противоречивых толко-° 8 ®ании .
В последнее время установилось понимание начала фразы, предложенное в 1894 г. И. Е. Забелиным; РЕКЪБОЯНЪИХОДЫНА делится на слова так: «Рек Боян и Ходына.. .», что хорошо согласуется с двойственным числом «песнотворца», т. е. «двое поэтов», «оба поэта»6 7 8 9. Загадочные слова «Ольгова коганя хоти» переводятся двояко: «любимцы (Боян и Ходына) кагана Олега...» (И. Е. Забелин) или «любимая кагана Олега...» («любка державця Олега...» — В. Н. Перетц). В первом случае речь идет о двух поэтах — Бояне и Ходыне, являвшихся любимцами Олега Святославича, а во втором — о княгине, жене Олега, к которой
6 К. Н. Бестужев-Рюмин. О составе русских летописей до конца XIV в. СПб., 1868, стр. 4.
7 Тмутараканские связи Бояна хорошо рассмотрены М. Н. Тихомировым в его статье «Боян и Троянова земля» (сб. «Слово о полку Игореве». М.—Л., 1950, стр. 176, 177).
8 Сводку их по 1926 г. см.: В. Перетц. «Слово о полку IropesiM». .., стр. 326—328.
9 И, Е. Забелин. Заметка об одном темном месте в «Слове о полку Игореве». «Археологические известия и заметки». М., 1894, 110, стр. 297—301.
413
обращаются песнотворцы 10. А4. В. Соловьев убедительно доказал, что на основании переводных памятников древности слово «хоть» можно толковать только в смысле «любимая», «жена», как это видно и по другому месту «Слова о полку Игореве», где речь идет о том, что в пылу битвы Буй-Тур Всеволод позабыл все на свете: и Чернигов, и золотой трон, и ласки «своя милыя хоти, красныя Глебовны». Если это так, то мы получаем еще один датирующий признак. Нельзя считать вслед за А. В. Соловьевым, что «Боян обращался с припевкою к жене Олега («Ольгова коганя хоти!»), должно быть, когда его из Тмутаракани «источиша за море в Византию в 1079 г.» 11
Автор «Слова» постоянно соблюдал однозначность, симметрию сопоставляемых событий: плен Буса — плен Шарукана — плен Игоря. Воспоминание о словах Бояна и Ходыны поставлено в поэме там, где говорится не о плене Игоря, а о его возвращении в Русскую землю. Симметричным этому событию было не изгнание князя Олега из Тмутаракани на остров Родос, а возвращение Олега из Византии. Только тогда Олег и стал каганом:
«В лето 6591 (1083). Приде Ольг из Грьк Тьмутороканю
и исече Козары, иже беша съветьници на убиение брата его [Романа} и на самого» 12.
После этого Олег стал на целых 11 лет повелителем «Матрахи, Зихии и всей Хазарии» и имел полное право именоваться каганом 13. Кстати сказать, Олег и женился на Феофании Музалон во время своего изгнания, так что в 1079 г. песнотворцы и не могли еще обращаться к Ольговой хоти — ее еще не было.
Осенью 1185 г., когда в Киеве приветствовали вырвавшегося из плена Игоря, было вполне уместно вспомнить слова старого поэта, обращенные сто лет тому назад к бабке Игоря по поводу ее вернувшегося из изгнания мужа.
Таким образом, мы получаем крайнюю дату живого слова Бояна — 1083 год. Последняя упомянутая в «Слове» «припевка» Бояна была, вероятно, взята из какой-то торжественной оды по случаю возвращения Олега с молодой женой и утверждения его в отцовских и братних владениях в Тмутаракани 14.
Бурные, но печальные события в жизни Олега, происходившие после его «каганства» в Тмутаракани, никак, ни одним намеком не отразились
10 А. В, Соловьев. Восемь заметок..., стр. 374—378; В. П. Адрианова-Перетц. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI—XIII вв. Л., 1968. стр. 186, 187.
11 А. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве». «Исторические записки», 1948, № 25, стр. 87.
12 Лаврентьевская летопись, стр. 198.
13 А. В. Соловьев. Восемь заметок..., стр. 378.
14 Иногда время творчества Бояна растягивается до смерти Всеслава Полоцкого, до 1001 г. Основанием служит припевка: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божия не минути». Из этих слов, во-первых, не видно, что божий суд уже настиг Всеслава, а во-вторых, следует учесть, что «предсказать» смерть Всеслава можно было и не дожидаясь факта его смерти.
414
в «Слове», и у нас нет права отодвигать дату 1083 г. в более позднее время. Менее обоснованна, конечно, ранняя дата творчества Бояна. А. В. Соловьев, например, сомневается в том, что Боян был современником всех тех князей, о которых он пел 15. Для того чтобы рассеять эти сомнения, следует обратить внимание на то, что Боян пел свои песни не о князьях, а князьям: «Аще кому хотяше песнь творити. ..», «.. . песнь пояше Старому Ярославу, храброму Мстиславу. . ., красному Романови Святъславличу». Во всех этих случаях говорится о живых людях, которым поэт пел свои произведения. Боян мог не быть, свидетелем самых ранних событий, как, например, поединка с Редедей, но он должен был быть современником самого Мстислава.
В итоге этих рассуждений мы получаем следующий «послужной список» Бояна: первоначально он был связан с Мстиславом, затем с Ярославом Старым, потом с его сыном Святославом и сыновьями Святослава— Романом и Олегом, родоначальником Ольговичей. Гусли Бояна зазвучали еще до 1036 г. и продолжали рокотать славы князьям вплоть до 1083 г., т. е. на протяжении около полувека.
Среди враждующих княжеских коалиций второй половины XI в. Боян воспевал чернигово-тмутараканских Святославичей, нередко приводивших половцев на Русь. Это очень важно учесть при оценке отношения автора «Слова» к своему известному и прославленному предшественнику.
В последние годы в научный оборот вошел новый документ с именем Бояна — купчая-graffito на Бояню землю в Софийском соборе в Киеве. Исследователи «Слова» очень осторожно отнеслись к этой находке, так как, во-первых, имя «Боян» известно нам не только из «Слова о полку Игореве» — оно есть в новгородской грамоте Тешаты (конец XIII в.) и не является уникальным, а во-вторых, С. А. Высоцкий датировал надпись второй половиной XII в., что отдаляло купчую на сто лет от знаменитого песнотворца 16. Думаю, что С. А. Высоцкий ошибся в датировке этой интереснейщей надписи. Приведу весь текст (см. фото на стр. 416).
Всеволожая княгиня купила («крила») землю Бояню всю за 700 гривен, дав за нее задаток в 70 гривен собольих. Начертания таких характерных букв, как Ж и Ч, указывают на последнюю четверть XI в., встречаясь в надписях 1068, 1073, 1076, 1092, 1096 и 1097 гг.17 Начертания букв в и 6 сближают купчую запись с надписями середины XI—самого начала XII в. Передвинуть запись во вторую половину XII в. по палеографическим признакам невозможно. А это делает необоснованным и ее приурочение к вдове Всеволода Ольговича, умершей в 1179 г. Более вероятно отнесение покупки Бояней земли к жене Всеволода Ярославича, умершей 7 октября 1111 г. В пользу этой даты (конец XI—начало XII в.)
15 Л. В, Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве», стр. 87, прим. 49.
16 С. А. Высоцкий. Древнерусские надписи Софии Киевской XI—XIV вв. Киев, 1966, стр. 69, табл. XXVII—XXVIII; В. П. Адрианова-Перетц. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI—XIII вв., стр. 51, 52.
17 См.: Б. А. Рыбаков. Русские датированные надписи XI—XIV вв. М., 1964, стр. 16—19.
415
pas'<S*h ( Y
rptwb* Xi ^7~ 317 ~3 г _
nnNZV€ - лд4/ь ^аБ7-А С’гМмМЧХ1>' Л
zt* ^N^A3^^K(1AVM;rtt<NAr^Nl(Hf0tAKJr0
T* ' ? _
1 \ SG Ьйдо^Л А. ГЦ дД {To Щ 0 d? н >( ^
4~w*K_ ’’f* Aren't: aTJe tj/ii-А П4 ’('„- p>
'a -.TtrAVi. ' Т1нм‘1/АКнл-^1 AI^HAd ПАТ(ДСмл V < л »f’•'’ -^Hr'i,c4 ЛЛНХААЬКО
лЛнЛ’ЦА^К\О^ЛР|<А fkvvbtiNl ДАНХ А Л
\SiA; fAliN ’Л
•™В'1А ._ч^fT/мокан Д £ ^|< А п г
аоЬ.Ч;-2 ^А'^^^кАп^кй
^^TW^MHOtA^X^ к1(пА7ьлллфкма-
Г’АЧН МАммт,.. лг-, . ?... .к... N1
"tN»)'
-гТМ/ЛНЛО(Л^)(«д1
rA NM ЙЛм/06Цй абъдХлднаНкм Ж
(f Vi^tc *r Гц н б L n 2 (о eo лип Лк что флм ApANHUkCtwvGC'IT'i РРЧВКц’х--^. ®
KA
Купчая на «Бояню землю» (конец XI—начало XII в.) Надпись на стене Софийского собора в Киеве
говорит и состав послухов. Между перечнем попов и бояр (три последних имени с отчествами) указаны два послуха с необычными определениями по женским именам: Михаил Елисавиничь и Иван Янъчин. Ели-сава — порфироносная вдова, мать Святополка Изяславича, умерла 4 января 1107 г., а Янка — дочь Всеволода Ярославича, основательница Янчина монастыря, скончалась 3 ноября 1112 г. Оба выделенных мною послуха были, очевидно, духовниками княгини Елисавы и княжны Янки, а так как со смертью их «духовных дочерей» их функции кончались, то и наименование этих попов по Елисаве и Янке ограничено датой до 1107— 1112 гг. Самостоятельные действия Всеволожей княгини естественнее отнести ко времени после смерти самого великого князя и, таким образом, датировать купчую запись о Бояней земле 1093—1107 гг., но, зная
416
о юридической независимости русских женщин средневековья, можно допустить и более раннюю ’ дату. Ранний рубеж может быть еще понижен, так как Янка, как вполне полноправное юридическое лицо (основательница монастыря), упоминается уже в 1086 г. Палеография купчей записи этому не противоречит, так как содержит признаки, сближающие ее с надписями 1068—1091 гг.18
Следует отметить, что Бояня земля покупается неизвестно у кого; ее владелец (к моменту купли) не указан. Вероятно, сам Боян к этому времени уже умер, но его имя еще осталось за его (может быть, выморочной?) землей. Не этим ли объясняется то, что запись о купле сделана так всенародно у самого входа в Софийский собор?
Текст граффито сам по себе не дает нам права отождествлять Бояна-песнотворца с Бояном-землевладельцем, но хронологическое препятствие теперь устранено: последняя припевка Бояна относится к 1083 г., а Бояня земля могла быть куплена уже в 1086 г.
Сумма в 700 гривен была очень значительной; в 1100 г. Святополк дал Давыду Игоревичу два городка (Дубно и Черторыйск), а другие князья дали ему по 200 гривен. По этому расчету Бояня земля равнялась стоимости (или доходу) семи городков. Тот Боян, которому принадлежала земля, по своему имущественному положению может быть приравнен к боярину. К сожалению, у нас нет никаких данных о местоположении Бояней земли.
а) «Время Бусово»
В своих глубоких исторических экскурсах автор «Слова о полку Игореве» опускается в такие эпохи, о которых ничего не писал даже Нестор: Троян, горы на Трояновой тропе, Троянова земля на море у Дона, Бусово время, воспеваемое готскими девами тоже на берегу синего моря. Наиболее вероятно, что источником этих сведений о событиях в горах и приморских землях Приазовья или Причерноморья был тмутараканец Боян. Ведь недаром упоминание тропы Трояней прямо связано с Бояном, с его уменьем «свивать славы обаполы сего времени», т. е. сопоставлять современное ему с какой-то древностью.
Анализ этой древности удобнее всего начать с наиболее ясного, со «времени Бусова». Упоминание о нем дано в таком контексте:
«Темно бо бе в третий день: два солнца померкоста, оба багряная стлъпа погасоста
18 Купчая запись с перечислением 12 послухов (написанная, очевидно, кем-то из со-фиян) была скреплена двумя подписями:
КЪСНЯТИНЪ
КЪСНЯТИНЬ ОТРОКЪ.
Не тот ли это Коснячко Перенег, который около 1072 г. кодифицировал «Русскую Правду» как представитель Всеволода, мужа покупательницы Бояней земли?
27 Б. А. Рыбаков
417
и с нима молодая месяца Олег и Святъслав
тъмою ся поволокоста
и великое буйство подаста хинови
На реце на Каяле тьма свет покрыла.
По Руской земли прострошася половци акы пардуже гнездо.
Уже снесеся хула на хвалу
Уже тресну нужда на волю
Уже връжеся Дивь на землю.
Се бо готъскыя красныя девы
въспеша на бреве синему морю
звоня рускым златом
поют время Бусово,
лелеют месть Шароканю».
Верную историческую расшифровку этого места дал впервые О. Ого-новский в 1876 г.: «Время Бусово, — это, несомненно, то время, когда Бооз, король Антов-Славян, умер трагической смертью» 19. Существует ряд объяснений слов «время Бусово», исходящих или из топонимических данных (Бусов Яр на Северском Донце, Бусова Гора, над Лыбедыо в Киеве), или из семантики корня «Бос» — «чародейник», «язычник»; «Бус» — «дьявол» 20.
Без всяких доказательств в одном из комментариев к «Слову» говорится, что «Бус, очевидно, один из прославившихся победами половецких ханов»21. Бус как половецкий хан должен за полной недоказанностью отпасть, а Бос — язычник, колдун, — быть может, приведет к истолкованию имени антского князя Боза-Буса, а заодно и всей чародейской топонимики, но не снимет обращения к антской древности.
Славянский князь Боз (Boz, Booz, Box) упомянут готским историком Иорданом в связи с событиями 370-х годов:
«Придется нам вновь вернуться к древним их [остроготов] скифским поселениям и представить так же последовательно генеалогию и деяния остроготов.
Про них известно, что по смерти короля их Германариха они, отделенные от везеготов и подчиненные власти гуннов, остались в той же стране, причем Амал Винитарий удержал все знаки своего господствования.
19 О. Огоновсъкий. «Слово о полку Игореве» — поетичний пам’ятник Руськой письменности XII вшу. Льв1в, 1876, стр. 86. Цит. по словарю-справочнику «Слово о полку Игореве», составленному В. Л. Виноградовой (вып. 1. М.—Л., 1965, стр. 79).
20 См.: В. Перетц. «Слово о полку IropesiM»..., стр. 264. М. В. Щепкина, следуя И. Срезневскому (и Г. Ильинскому), считает, что слово «бос», множественное «босове», передает греческое слово «демон» (см.: М. В. Щепкина. Замечания о палеографических особенностях «Слова о полку Игореве». ТОДРЛ, IX. Л., 1953, стр. 25; Боню Ст. Ангелов. Заметки о «Слове о полку Игореве», III, Бусови врани. Время Бусово. ТОДРЛ, XVI. Л., 1960, стр. 53, 54. «Фраза „время Бусйво",— пишет Ангелов, — означает время дьявола, мрака, ночи времен язычества» (там же, стр. 54).
21 «Слово о полку Игореве». Ред. текста, его прозаический перев. и коммент, проф. Н. К. Гудзия. М., 1938, стр. 344.
418
Подражая доблести деда своего Вультульфа, он, хотя и был ниже Гер-манариха по счастью и удачам, с горечью переносил подчинение гуннам. Понемногу освобождаясь из-под их власти и пробуя проявить свою силу, он двинул войско в пределы антов и, когда вступил туда, в первом сражении был побежден, но в дальнейшем стал действовать решительнее и распял короля их Божа (Boz) с сыновьями его и с семьюдесятью старейшинами для устрашения, чтобы трупы распятых удвоили страх покоренных. Но с такой свободой повелевал он едва в течение одного года (гунны убили его на реке Эрак и установили господство над остроготами)» 22.
Германарих умер где-то между 370 и 376 гг. Остроготы в это время, по мнению Е. Ч. Скржинской, жили «вдоль левого берега нижнего Днепра и, возможно, здесь же, на нижнем Днепре, скорее всего на правом берегу, жили те анты, которых возглавлял Бож» 23.
М. Н. Тихомиров сближал имя антского князя с Бугом и бужанами, а Е. Ч. Скржинская — со словом «вождь». Оба толкования основываются на ставшей традиционной, но никем не доказанной передаче латинского «Boz» формой «Бож», а не «Боз»24. А. А. Шахматов, поддержавший своим авторитетом толкование Огоновского о тождестве Буса «Слова о полку Игореве» и антского князя IV в., считает правильной передачу текста Иордана в форме «Боз» 25. Сочетание «времени Бусова» с песнями готских дев на берегу моря делает бесспорным толкование Огоновского—Шахматова. Готы, как хорошо показал Васильев, долгое время, вплоть до XVI в., сохранялись в Приазовье и в Крыму26. Очевидно, готские девушки, в 1185 г. жившие под властью половцев, пели те самые древние сказания о Винитаре и Бозе, которыми шесть веков тому назад воспользовался Иордан. В руки прибрежных, приазовских готов попала добыча, взятая у тех воинов Игоря, которым удалось доскакать до Азовского моря («а прочим в море истопоша»). Как бы в благодарность за это готские девушки, звоня русским златом, вспомнили о древней победе над славянами, об имени антского князя и лелеяли «месть Шароканю».
О. Огоновский ошибочно отнес эту месть за половецкого хана к разгрому Шарукана в 1107 г. Тогда, в 1107 г., русские войска гнали половцев от Сулы до Хорола на протяжении 40 км: «Половьци же ужасъшеся, от страха не възмогоша ни стяга поставити, нъ побегоша, хватающе коне, а друзии пеши побегоша. Наши же почаша сещи, женуще я, а дру-гые руками имати и гънаша я ноли до Хорола. Убиша же Таза, Бонякова брата, а Сугра яша и брата его. А Шарукан едъва утече, отъбегоша же товара своего иже възяша русъстии вой...» Судьба Шарукана-Старого
22 Иордан. О происхождении и деяниях Гетов. Перев. и коммент. Е. Ч. Скржинской. М., 1960, стр. 115 (река Эрак, — очевидно, Днепр).
23 Иордан. Указ, соч., стр. 320. Анты, вероятнее всего, жили не на Нижнем, а на Среднем Днепре.
24 Иордан. Указ, соч., стр. 322.
25 А. А. Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени. Пг., 1919, стр. 9, 10.
26 А. А. Васильев. Готы в Крыму. «Известия ГАИМК», т. V. Л., 1927.
27*
419
в 1107 г. не может быть полностью уподоблена ни трагической судьбе Боза-Буса в 370-е годы, ни судьбе Игоря в 1185 г. И Бус и Игорь были взяты в плен, а Шарукан, проиграв битву, отделался тогда только утратой своего обоза.
К сожалению, ошибку Огоновского повторили последующие комментаторы «Слова» (Д. С. Лихачев, Л. А. Дмитриев и др.), забывшие о том, что в жизни Шарукана была ситуация, совершенно тождественная плену Буса и плену Игоря:
«В лето 6576 (1068)...
Посем же Половчем воюющим по земле Рустей. Святославу сущу в Чернигове и Половцем воюющим около Чернигова. Святослав же собрав дружины неколико, изиде на нех ко Сновьску. ..
И одоле Святослав в 3-х тысящах, а Половец бе 12 тысяце. И тако биеми, а друзии истопоша в Снови, а князя их яша Шаракана в 1 день ноября. И възвратишася с полоном в град свой Святослав; Всеслав же седе в Киеве» 27.
Поражение половцев под Сновском в 1068 г. закончилось пленением хана Шарукана. Таким образом, автор «Слова» нисколько не погрешил против правил поэтического сопоставления: он не сравнивал плен Буса или Игоря с бегством Шарукана («едъва утече») в 1107 г., а сопоставлял три одинаковых положения: во-первых, пленение князя Игоря, доставившее радость приазовским готам, во-вторых, пленение в древности князя Буса, о чем по этому случаю вспомнили готские девы, и, в-третьих, плен Шарукана, долгое время остававшийся неотмщенным. Теперь, после того как внук Шарукана Кончак взял в плен правнука Святослава Игоря, можно было «лелеять месть Шароканю», радоваться совершившемуся отмщению, воспевать его.
Автор «Слова» мастерски сочетал здесь все три своих хронологических горизонта: древнюю антскую старину, первые битвы с половцами за сто с лишним лет до воспеваемых им событий и «былины сего времени».
Интересно отметить, что, обращаясь к своим современникам, автор «Слова» свободно, без всяких пояснений напоминает им о «времени Бусо-вом» как о чем-то им хорошо известном.
Не потребовало объяснения и другое напоминание о далеких готско-гуннских временах—г уподобление половцев гуннам («Хинова», «хиновские стрелы»). А. И. Соболевский давно уже отождествил этот степной народ с гуннами-хунну, далекими предшественниками половцев в южнорусских степях 28.
Соединение в одном месте поэмы «Хиновы» (поражение Игоря «вели
27 «Новгородская первая- летопись», стр. 189—190. А. А. Шахматов в своем издании «Повести временных лет» (Пг., 1916), где в основном тексте стоит: «...а кънязя их яша рукама...» (стр. 218), пишет в примечании: «...первоначальным чтением [Начального свода] было: яша Шарукана» (стр. 218, прим. 7).
28 A. Sobolewskij. Altrussisches хынь. «Archiw fur Slavische Philologie», XXX, 1909, стр. 474. А. В. Соловьев, соглашаясь с основным определением Соболевского, считает, что «Хинова» может означать и венгров, которых в средние века рассматривали как потомков гуннов (см.: А. В. Соловьев. Восемь заметок..., стр. 365—369).
420
кое буйство подаста Хинови») и «времени Бусова» говорит об ассоциативной связи между этими понятиями. Вспоминая время войн славян с остготами, нельзя было не вспомнить о том народе, который утвердил свое господство и над славянами, и над готами, — о могущественных «хунну», хозяевах всех степей.
В XII в. хозяевами степей были половцы, такие же азиатские кочевники, как и гунны (проникшие в наши степи в 350—370-е годы). Совершенно естественно, что, напоминая о князе Бусе, певец впервые в поэме вспомнил о гуннах, а затем дважды (в обращении к Роману и в плаче Ярославны) использовал это иносказание «половцы-гунны».
Встает вопрос о том, откуда, из какого источника автор «Слова о полку Игореве» и его слушатели или читатели могли почерпнуть сведения о содержании готского эпоса, упоминания Буса и Хиновы? Таким источником, в одинаковой мере известным и поэту, и его аудитории, могли быть сказания южанина Бояна, почерпнутые в свою очередь у потомков тмутараканских готов-тетракситов.
б) «Века Трояни»
Наиболее спорным из всех персонажей «Слова о полку Игореве» является, безусловно, загадочный Троян. Он не выступает сам как личность или сверхъестественное существо; в поэме упоминаются только прилагательные, образованные от его имени: Трояновы века, седьмой век Троянов, Троянова земля, Троянова тропа. Напомню те знаменитые четыре места, где упоминаются прилагательные, образованные от имени Трояна.
1. «О Бояне, соловию старого времени! Абы ты сна плъкы ущекотал, Скача, славию по мыслену древу, летая умом под облакы Свивая славы обаполы сего времени, рища в тропу Т рояню чрес поля на горы».
2. «Были вечи (веци) Трояни минула лета Ярославля были плъци Олговы Ольга Святьславличя».
3. «Уже бо, братие, невеселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла Въстала Обида в силах Дажьбожа внука вступила девою на землю Трояню въсплескала лебедиными крылы на синем море у Дону плещучи Упуди жирня времена».
4. «На седьмом веце Трояни връже Всеслав жребий о девицю себе любу
421
Тъй клюками подпръся, окони и скочи к граду Кыеву и дотчеся стружием злата стола киевьскаго».
Не углубляясь пока в разбор сложного «трояньего» комплекса, можно предварительно сказать, что Троян, судя по прямому смыслу приведенных отрывков, как-то связан с архаической частью творчества Бояна, когда он, Боян, сопоставлял старое с современным, «свивая славы обаполы сего времени». В прошлом была какая-то эпоха Трояна — «века Трояни»; Все-<лав Полоцкий (1044—1101) добился удачи «на седьмом веке Трояни». С именем Трояна связаны те приазовские земли «на синем море у Дону», где окончательно были уничтожены войска Игоря, «силы Дажьбожа внука».
Важность расшифровки сущности образа Трояна не подлежит сомнению, однако единомыслия среди ученых не было ни сто лет тому назад, ни в наши дни. Почти все старые точки зрения, высказанные когда-то, снова участвуют в своеобразном ученом состязании.
Обзор литературы до 1926 г. сделан В. Н. Перетцом 29. Второй обзор сделал в 1941 г. Н. С. Державин. Новейшие работы будут приведены в связи с разбором разных мнений.
Представления исследователей о Трояне можно свести к следующим: Троян — Боян,
Троян — римский император Марк Ульпий Траян (98—117 гг.), Троян — один из русских князей (родоначальник династии) или трое князей,
Троян — божество (балканское или славянское).
Экзотическими определениями можно считать сопоставление всего «трояньего» в «Слове о полку Игореве» с гомеровскими троянцами (П. П. Вяземский) и недавно возникшее мнение, что Троян — это христианская Троица (Л. Н. Гумилев)30. Отождествление Трояна с Бояном, сделанное
29 Приведу важнейшие исследования XIX—начала XX в.: Ф. И. Буслаев. Сербская сказка о царе Трояне. «Москвитянин», 1842. № 11; Киянин Дмитрий. Рассуждение о том, что в древней России Поросско-украинские и Дунайские Трояновы валы построены были не римским, а русским Трояном. Киев, 1845; П. П. Вяземский. Замечания на «Слово о пълку Игореве», стр. 309—352; М. А. Максимович. Изъяснение мест в «Слове» с именем «Троянь». «Труды I Археологического съезда». М., 1869, стр. 128; И. Е. Забелин. История русской жизни, ч. I, М., 1908, стр. 519— 522; Вс. Миллер. Взгляд на «Слово о полку Игореве». Троян. М., 1877, стр. 99— 111; он же. По поводу Трояна и Бояна «Слова о полку Игореве». «Журнал Министерства народного просвещения», 1878, декабрь, стр. 239—267; Е. В. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник Киевской дружинной Руси, т. 1, стр. 376—384; А. И. Яцимирский. Тропа Трояня. «Древности Московского археологического об-ва»,* т. III. М., 1902, стр. 119—125; А. В. Лонгинов. «„Слово о полку Игореве*. Источники и мифология». «Записки Одесского об-ва истории и древностей», т. XXIX. Одесса, 1911; 77. М. Дашкевич. Славяно-русский Троян и римский император Траян. В сб. «Serta Borysthenica». Киев, 1911; В. Н. Перетц. «Слово о полку 1горев1м»..., стр. 147—149.
80 77. 77. Вяземский. Замечания на «Слово о плъку Игореве»; Л. Н. Гумилев. Поиски вымышленного царства. М., 1970, стр. 324 (см. рецензию: Б. А. Рыбаков. О преодолении самообмана. «Вопросы истории», 1971, № 1).
422
в XIX в. Н. С. Тихонравовым, в наши дни отстаивает А. Югов31. Такое отождествление основывается на возможности наличия в одном из промежуточных списков лигатуры букв «Т» и «Р» О ), которая могла быть принята переписчиком за букву «Б».
Выражение Боян «рища в тропу Трояню» А. Югов переводит так: «Боян понесся Бояковыми путями...»32 Седьмой век Трояна он считает «семым веком», т. е., по его толкованию, «этим самым», а «земля Трояня» у Югова оказывается (в форме «земли Бояней») Киевской Русью33. Возврат к отождествлению Трояна с Бояном не нашел отклика у современных исследователей.
Признание Трояна «Слова о полку Игореве» римским императором Траяном было одной из первых попыток осмысления загадочного имени, однако в такой прямолинейной форме оно вызвало серьезные возражения и было остроумно высмеяно еще Пушкиным. Правда, такой крупный знаток «Слова о полку Игореве», как А. С. Орлов, соглашался со многими сближениями «трояньих» прилагательных с именем императора: «Земля Трояна — значит территория древней Дакии, завоеванной Траяном; тропа Трояна — это или дорога по ущелью Балкан, проложенная Траяном... или вал от Дуная и Днестра до Днепра». А. С. Орлов отмечал слабость аргументов сторонников исторического Траяна в расшифровке «веков Трояних». Обзор гипотез А. С. Орлов заканчивает фразой: «Но как бы то ни было гипотеза с римским Траяном и теперь еще не лишилась популярности»34. Н. С. Державин, обновляя старое толкование, счел возможным понимать «Трояновы века» двояко, учитывая, во-первых, что Киевская держава возникла через семь веков после императора Траяна (это, однако, не согласуется с отсчетом веков до Всеслава Полоцкого) и, во-вторых, что Всеслав жил «на седьмом веке после падения римского владычества в Киевско-Дунайской области»35. К этой последней мысли (с учетом поправки о римском владычестве в Киевщине) мне еще придется вернуться в дальнейшем.
М. Н. Тихомиров очень своеобразно поставил вопрос о Трояне. В своей статье «Боян и Троянова земля» он пишет, что три упоминания Трояна в «Слове о полку Игореве» (кроме Девы-Обиды, вступившей на землю Трояню) восходят к творчеству Бояна, певца южных чернигово-тмутара-канских князей. С этим вполне можно согласиться. Трояновой землей М. Н. Тихомиров считает Болгарию и Молдавию или, шире, — Придунай-ские земли, давая тем самым понять, что он признает связь ее с историческим Траяном, владевшим этими землями36.
31 А. Югов. Троянова земля или — Боянова? «Слово о полку Игореве». Библиотечка школьника. М., 1970, стр. 217—225.
32 Там же, стр. 221.
33 Там же, стр. 225.
34 А. С. Орлов. «Слово о полку Игореве». М.—Л., 1938, стр. 93, 94.
35 Н. С. Державин. Троян в «Слове о полку Игореве». «Сборник статей и исследований в области славянской филологии». М.—Л., 1941, стр. 25—44.
36 М. Н. Тихомиров. Боян и Троянова земля, стр. 175—187. Причины, заставившие Бояна вспомнить о Трояне, указаны Тихомировым без достаточных оснований: ему
423
Очень часто исследователям хотелось поставить на место Трояна кого-либо из русских князей. Одни устремлялись к фольклорному или историческому троебратству (Кий, Шек и Хорив; Рюрик, Синеус и Трувор; триумвират Ярославичей), другие — к отдельным выдающимся князьям, вроде Святослава, или, пренебрегая относительной хронологией (века Трояна предшествуют летам Ярослава), даже Всеслава Полоцкого и Владимира Мономаха. В последнее время этой русской теорией соблазнился А. Г. Кузьмин. Исходя из представления, что седьмой век Трояна «следует понимать как седьмое поколение, идущее от Трояна», он видит в Трояне родоначальника русской княжеской династии. «Считая Всеслава в седьмом поколении, мы получим следующий генеалогический ряд:
7. Всеслав
6. Брячислав
5. Изяслав
4. Владимир
3. Святослав
2. Игорь
1. Троян
«Как можно видеть, — продолжает А. Г. Кузьмин, — Троян по такому расчету оказывается основателем династии русских князей, непосредственным предшественником (отцом?) Игоря»37. В гипотезе А. Г. Кузьмина есть два уязвимых места. Во-первых, в перечисленных им семи династических звеньях отсутствуют княгиня Ольга, правившая Русью после 945 г., и князь Ярополк Святославич, княживший после Святослава. Во-вторых, автор сам признает, что «одним из главных доводов, которые можно выдвинуть против признания Трояна легендарным родоначальником династии русских князей, является упорное молчание о нем Начальной летописи» 38.
Наиболее распространенной является гипотеза, предполагающая в Трояне какое-то языческое божество. Главная роль в укреплении этой гипотезы принадлежит Ф. И. Буслаеву39. Основана гипотеза на балканском (болгарском и сербском) фольклоре, где известны песни о языческом царе Трояне, обладавшем несметными богатствами. В его столице стоял
кажется, что Боян вспомнил о Трояновой земле в связи с тем, что князь Святослав Ярославич будто бы предполагал «совершить поход в Болгарию» (стр. 183). Никаких данных о подобных замыслах у нас нет. Не менее искусственно и другое построение М. Н. Тихомирова. Он считает, что автор «Слова о полку Игореве» потому взял из «замышления Боянова» образ Трояна, что в 1186 г. половцы воевали на территории Болгарии, т. е. в «Троянской земле», по Тихомирову. Не обосновав невозможности создания поэмы в 1185 г., немыслимо говорить о влиянии на ее поэтические образы болгарских событий 1186 г.
37 А. Г. Кузьмин. «Слово о полку Игореве» о начале Русской земли. «Вопросы истории», 1969, № 5, стр. 58. А. Г. Кузьмин сам зачеркнул свою гипотезу, поставив альтернативно вместо полоцкого генеалогического ряда киевский: «Весьма любопытно, что аналогичная последовательность получается и в том случае, если учитывать князей, выделенных в летописи заголовками: 7. Изяслав; 6. Ярослав; 5. Владимир; 4. Ярополк; 3. Святослав; 2. Игорь» (там же, стр. 48).
38 Там же, стр. 65.
39 Ф. И. Буслаев. Очерки народной словесности и искусства, ч. 1.М., 1861, стр. 385,387.
424
серебряный идол, которому он заставлял поклоняться и христиан. Змей отнял у города воду, а святой Георгий победил змея и заставил царя Трояна разбить языческого кумира.
Есть сербская сказка о царе Трояне с козьими ушами, напоминающая фригийский миф о Мидасе. Есть легенда о руинах города Трояна в Сербии. Этим городом некогда правил краль Троян, боявшийся солнца, так как лучи могли растопить его. Он по ночам ездил к любовнице в Срем и возвращался до рассвета, пока однажды не попал под солнечные лучи и был растоплен.
В расшифровку загадочного Трояна давно уже включились румынские ученые. Ссылаясь на труд М. А. Убичини, Е. В. Барсов писал: «Румыны не могут ни на небо смотреть, ни грома слышать, ни на землю взглянуть без того, чтобы не представить при этом Трояна» 40.
Отмечается множество конкретных топонимов, связанных с Траяном (Траянов вал, Траянов мост, Траянова дорога) и ведущих свое начало от исторического императора Траяна, но наряду с этим указывается и ряд вторичных производных, происходящих, по-видимому, от мифологизированного Траяна: Млечный Путь — путь Траяна; курганы — могилы Траяна, снежные завалы — «траяны».
Наиболее фундаментальную работу в духе языческой гипотезы написал румынский исследователь А. Болдур. Вывод его таков: Троян — божество зимы, родственное славянскому Триглаву; представления о нем возникли после заселения Подунавья славянами в VI—VII вв., но имя бога образовано от имени императора Траяна41. Обильный материал, приведенный Болдуром, свидетельствует о необычайной популярности имени Траяна в Румынии; в большинстве случаев он возвращает нас к императору Траяну. Если Млечный Путь назывался или «Путем Траяна», или «Путем рабов», то мы должны возводить это наименование к императору, покорившему Дакию и уведшему в рабство многие тысячи даков. Между прочим, прежние защитники языческой теории признавали, что в основе многих мифологических сюжетов о царе Трояне лежат предания об императоре Траяне, обожествленном римлянами42.
Предположение Болдура о наличии славянского божества зимы основано только на рассуждении: раз у восточных славян существовали светлые боги, боги солнца, плодородия, веселья, любви, то, с другой стороны, должны были существовать и мрачные боги.
Вполне естественно, что для смешанного населения Подунавья и Балкан, где сохранялись предания о жестоком завоевателе Траяне, разбившем могущественное государство Дакию и оставившем множество реальных следов своего владычества (города, дороги, мосты, триумфальные монументы), имя Траяна могло послужить основой позднейших представлений о мрачном божестве, но распространять эти представления, возникшие в совершенно определенных исторических условиях, на русские земли, до
40 £. В. Барсов. Указ, соч., т. 1, стр. 380.
41 А. Болдур. Троян «Слова о полку Игореве». ТОДРЛ, XV. Л., 1958, стр. 7—35.
42 См.: Вс. Миллер. Взгляд на «Слово о полку Игореве». Троян, стр. 101.
425
которых Траян никогда не доходил, где нет никакого «трояньего» фольклора, мне представляется крайне неосторожным.
Фольклор о царе Трояне и следы обожествления Трояна (как злого бога зимы) прослеживаются только там, где действовал и повелевал в начале II в. реальный Марк Ульпий Траян, обожествленный, как каждый император Рима.
В прямой зависимости от определения загадки Трояна решались и загадки трех прилагательных: «земли Трояней», «тропы Трояней» и «веков Трояких». «Земля Трояня» определялась то как Дакия, завоеванная Траяном, то как Придунайские земли (включая Болгарию и Молдавию), тоже связанные с легионами Траяна, но чаще всего предпочитали толковать ее как Русскую землю, Киевскую Русь вообще, или специально Чернигово-Север-ское княжество.
В «тропе Трояней» видели то балкано-дунайские дороги, проложенные Траяном, то «валы Траяна» в северо-западном Причерноморье и Приднепровье, то известный памятник, воздвигнутый в Добрудже (Адамклиси) в честь императора Траяна (Tropheum Traiani), но нередко переводили это понятие в область отвлеченного, считая «тропу Трояню» путем божественного вдохновения. Еще многозначнее было определение «веков Трояних». Век определялся то как поколение, то как длительность человеческой жизни, то как столетие или тысячелетие, а иногда писали о полной условности понятия «век», и в особенности «седьмой век». В соответствии с этим была крайне изменчива и начальная точка отсчета семи веков Трояних: отсчитывали от смерти императора Траяна (117 г.), от падения, римского владычества (IV в.), от начала славянской колонизации Балканского полуострова (V—VII вв.), от Халкедонского церковного собора 451 г., от 660 г.43, от легендарного Кия и от рубежа IX и X вв., когда мог жить прародитель русских князей. Как видим, путаница во всех вопросах продолжает существовать до наших дней.
❖
В настоящее время наиболее популярной, принятой в большинстве изданий «Слова о полку Игореве» является языческая гипотеза, отрицающая историчность Трояна. Она исходит из таких положений: Троян — русское языческое божество; «земля Трояня» — Русская земля; «тропа Трояня» — божественные пути вдохновения, по которым мысленно рыщет поэт Боян; «века Трояни» — «несколько веков русской истории, предшествовавших времени Ярослава, веков языческих, дохристианских... Все-слав Полоцкий действует напоследок языческих времен» 44.
43 Е. И. Чепур, О веках Трояна в «Слове о полку Игореве». «Питания icTopii та культури слов’ян, ч. II. Кшв, 1963, стр. 152—154. Автор определил век в 60 лет и началом этого счета полагает введение нового летосчисления в Болгарии в 660 г. (там же, стр. 153).
44 Д. С. Лихачев. Исторический и политический кругозор..., стр. 23 и 24.
426
Сила и слабость этой гипотезы в отказе от выявления той конкретности, которая заложена автором «Слова» в его поэтических образах. Легче избегнуть возражений, переведя спорные положения в плоскость отвлеченного, нереального. Но трудно говорить о том, что божественное вдохновение «рыщет через поля на горы», — слишком эта фраза связана с земными конкретными обстоятельствами. Трудно говорить о княжении Ярослава Мудрого как о рубеже языческого и христианского периодов. Все современники Ярослава (митрополит Илларион, Иаков Мних, летописцы), которые были несравненно ближе к этому рубежу, чем мы, отдавая должное церковному строительству Ярослава, определяют конец языческой поры крещением Руси при Владимире Святом в 988 г. Это настолько определенный в глазах средневековых людей рубеж, что говорить о том, будто бы Всеслав Полоцкий, княживший в то время (1044—1101 гг.), когда были учреждены епархии, построены соборы, учреждены монастыри, написаны богословские трактаты, переведены и переписаны тысячи книг, «действовал напоследок языческих времен», с моей точки зрения, рискованно. Такое утверждение свидетельствует о внутренней слабости самой языческой гипотезы, которая из отдельных языческих черт Всеслава (и то почерпнутых едва ли не из эпоса о Волхе Всеславьиче) создает целую эпоху. Но тогда эту закосневшую пору язычества нам нужно будет продлить до 1185 г., когда киевский поэт спокойно называет повелителями природы и человечества Хорса и Даждьбога, Стрибога и Велеса.
Не забудем и о том, что сам Всеслав, князь-чародей, слушал в Киеве звон колоколов своего полоцкого кафедрального собора и, следовательно, хорошо вписывался в круг своих вполне православных современников. Его чародейство показано в поэме не как отрицание христианства, а как обладание чудесной силой, позволяющей ему то летать на туче, то слушать церковный благовест за 500 км 45.
Рассмотрим главный (и единственный) аргумент в пользу языческой гипотезы. Основанием для ее построения служит упоминание Трояна среди других языческих богов в апокрифическом «Хождении богородицы по мукам», где порицаются люди, которые «Трояна, Хърса, Велеса, Перуна на богы обратиша»46. Используя «Хождение богородицы», исследователи считали вслед за И. И. Срезневским, что рукопись апокрифа относится к XII в. Однако, как выяснилось позже, рукопись датируется концом XII (?) —началом XIII в., следовательно, мы не можем отвергнуть допущения, что «Троян» мог попасть в апокриф из «Слова о полку Игореве»,
45 Не усиливает позиции языческой гипотезы и ссылка на соображения Н. Н. Воронина: «Его [Всеслава Полоцкого] борьба против Новгорода имеет антицерковный характер. Он грабит в Новгороде Софию... » Всеслав действительно кроме колоколов «взял ерусалим церковный и сосуды служебные», о чем помнили и сто лет спустя (Ипатьевская летопись, 1178 г.), но ниоткуда не видно, что он брал церковную утварь в побежденном городе с какой-то особой антицерковной целью. Тогда и новгородцев, взявших в 1188 г. в Сигтуне знаменитые церковные врата и водрузивших их в Софии, тоже следует .считать еретиками или борцами против христианства.
46 В. Перетц. «Слово о полку IropeeiM»..., стр. 148.
427
как, например, из «Слова» попала в летопись река «Каяла» 47Ни в лето* писных перечнях славянских языческих богов, ни в многочисленных по* учениях против язычества XI—XIII вв. имени бога Трояна мы не найдем. Один из старых текстов, на который ссылаются сторонники этой гипотезы, относится к XVI в. Это — «Слово и откровение святых апо* стол». Здесь порицается «неверный род человеческий», люди
«... еже съгрешают и да разумеють учение отца своего и да быша разумели многии человеци и в прелесть велику не внидут, мняше богы многы: Перуна и Хорса, Дыя и Трояна и инии мнози — ибо яко то человеци были суть, старейшины: Перунь в Елинех, а Хорсь в Кипре; Троянъ бяше царь в Риме, а друзии другое» 48.
Не подлежит сомнению, что император Траян был в свое время обоже* ствлен на всей территории Римской империи, включая Балканы и Причерноморье. Грандиозный монумент, воздвигнутый Траяном на рубеже Юго* Восточной Европы и Балканского полуострова в Адамклиси, гигантская Траянова колонна в Риме и подобные им сооружения, которыми отмечались победы Траяна в землях, колонизованных вскоре славянами, должны были содействовать укреплению представлений об обожествленном императоре. Но это не дает нам права числить Траяна в коренных славянских богах. Троян, как основное славянское божество, по которому определяются все языческие, дохристианские времена (по третью четверть XI в. включительно), абсолютно ничем не доказан, а перенесение грани между язычеством и христианством с эпохи Владимира Равноапостольного, как назвала его потом церковь, на эпоху Ярославичей выглядит крайне неубедительно.
Крайне неубедительно и отождествление Трояновой земли с Русской землей, допускаемое целым рядом исследователей. С таким отождествлением не согласуются два обстоятельства: во-первых, Троянова земля в тексте «Слова» связана с Доном и морем, которыми русские к этому времени уже не владели, а во-вторых, языческим патроном русского народа назван не Троян, а Даждьбог (Дажьбог):
«Уже бо братие, не веселая година встала;
Уже пустыни силу прикрыла.
Встала Обида в силах Дажъбожа внука, вступила девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синем море у Дону плещучи, упуди жирня времена».
Языческим олицетворением Руси выступает здесь, как и в другом месте, бог-податель благ — Даждьбог.
47 Предварительный список славяно-русских рукописей XI—XIV вв., хранящийся в СССР. «Археографический ежегодник за 1965 г.», № 143. М., 1966, стр. 197.
48 Н. Гальковский. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. «Записки Московского археологического института», т. XVIII. 1913, стр. 51, 52.
428
При Олеге Гориславиче в результате усобиц «погибашеть жизнь Дажъ-божа внука; в княжих крамолах веци человекомь скратишась». Теперь, в результате победы Кончака, снова пострадали силы того же Дажъбожа внука.
Даждьбог, один из богов пантеона Владимира, древнее верховное божество славян, прямо назван прародителем русских людей, внуков этого бога, и выражено это много определеннее, чем все, что написано в «Слове» о Трояне.
«Трояня земля» выступает здесь не как место проживания русских людей, а как место проявления злой сущности Девы-Обиды, плещущей своими лебедиными крыльями «на синем море у Дона». Мифологические образы «Слова о полку Игореве» ведут нас к последним трагическим эпизодам битвы с половцами: поражение русских войск изображено как проявление зла, «обиды», а разгром остатков русских полков, доскакавших до моря, показан как буйство злой мифической лебеди, плещущей крыльями там, где только 15 русских мужей вырвались из окружения, «а прочий в море истопоша».
«Трояня земля» по прямому смыслу поэмы находится между тем «полем безводным», где полтора дня шла неравная битва (где-то в верховьях Самары), и тем берегом (или у того берега) Азовского моря, где половцы добивали последних русских беглецов, а готские девушки завладели «русским златом». Нельзя было точнее обозначить место гибели последних русских воинов, как словами «на синем море у Дону». Готские поселения находились в той части северного берега Азовского моря, которая была расположена ближе всего к предполагаемому месту битвы 12 мая 1185 г. Именно сюда, в район Мариуполя и Бердянска, и могли доскакать беглецы, избегнувшие плена на реке Сюурлий. Этот участок побережья близок к дельте Дона, к римскому Танаису. Не знаю, стоит ли придавать какое-либо значение тому, что здесь, близ г. Бердянска, есть село Трояны, — мы, к сожалению, не знаем времени возникновения этого названия.
*
Как видим, ни сопоставление веков Трояна с эпохой господства язычества у славян, ни уподобление земли Трояна Русской земле не могут быть приняты нами даже в качестве гипотез.
Император Траян, рассматриваемый как историческое лицо в точных хронологических рамках, тоже не может быть принят нами для расшифровки всего «троянего», что есть в «Слове», так как нам не удастся без натяжек отыскать семь веков в отрезке времени от 117 г. (смерть Траяна) до 1068 г. (вокняжение Всеслава Полоцкого в Киеве). Арифметика дает нам в этом случае 951 год и «век» почти в 136 лет; если считать от воцарения Траяна, то «век» будет равен 138,5 года. Результаты расчетов явно непригодны. Над подобными вычислениями иронизировал еще Пушкин49. Обратим внимание на то, что в «Слове о полку Игореве» нет Трояна как
49 А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. IX. М., 1937, стр. 296, 297.
429
такового, а есть только четыре прилагательных от имени Троян. Кроме того, следует учесть, что автор дважды говорит о «веках» Трояна, применяя в этой же фразе к конкретному историческому лицу (Ярославу) выражение «лета». Значит, время княжения Ярослава Мудрого (35 лет) измеряется летами, а время Трояна — веками. Реальный исторический император Траян царствовал меньше, чем Ярослав, — 19 лет и, разумеется, автор поэмы не мог срок его царствования обозначить как «веци Трояни». «Трояними» веками могло быть названо какое-то более длительное явление. В литературных памятниках слово «век» встречается в различных смыслах: срок человеческой жизни, время вообще, тысячелетие, вечность50.
Наше понимание века в смысле столетия (происходящее, очевидно, от предельного срока жизни человека) не зафиксировано русскими древними памятниками, но является общеславянским, а следовательно, древним. Фраза в поэме «в княжих крамолах веци человекомь скратишась» не противоречит пониманию слова «век» как длительности человеческой жизни, величины крайне неустойчивой по отношению к отдельным лицам, на в редко достижимом идеале выражающейся сроком в сто лет, в один век.
В связи с загадочным Трояном употреблено не единственное, а множественное число — «веци»; следовательно, речь идет не о жизни одного Трояна, а о нескольких поколениях или о нескольких столетиях, окрашенных именем Трояна, т. е. о какой-то эпохе, начало которой в представлении русского средневекового поэта связано с Трояном. Вот в этом смысле можно говорить об императоре Марке Ульпии Траяне, правившем в Риме с 98 по 117 г.
В истории славянских народов мы знаем эпохи, когда имена выдающихся людей покрывали собой жизнь нескольких поколений. Так, имя князя Владимира — первого князя, победившего степняков, стало эпическим именем, объединившим события по крайней мере за два с половиной столетия. Имя Карла Великого вошло во все славянские языки как нарицательное, как обозначение правителя, царя — «король».
Имя императора Траяна связано с первым соприкосновением славян с Римской империей. До Траяна в Причерноморье существовали изолированные греческие города, с которыми славяне были очень слабо связаны. Зарубинецкая археологическая культура, характеризующая состояние восточных славян в эпоху Тацита и Плиния, когда римляне знали о далеких славянах лишь понаслышке, подтверждает разобщенность греко-римского мира и славян. Ни торговли, ни культурного общения славян с южными городами мы не видим; славянская первобытность вплоть до I в. н. э. еще не была тронута налетом цивилизации.
При императоре Траяне Римская империя переживала период наивысшего расцвета и могущества. Восточные рубежи империи достигли Армении, Парфии и Аравии. Для народов Средней и Восточной Европы особенно существенным оказалось завоевание Траяном Дакии в 101—106 гг. Траян продвинул здесь рубеж империи на 500 км к северу от Дуная; Рим
50 См. «Словарь-справочник „Слова о полку Игореве"», составленный В. Л. Виноградовой (М.—Л., 1965, стр. 95, 96).
430
стал соседом прикарпатских славян. Отдельные римские города, как, например, Калисия Клавдия Птолемея (современный Калиш), быть может связанные с янтарным путем, оказались в это время в самой глубине славянских племен.
В результате победоносных походов Траяна Рим устанавливает контроль над всем северо-западным Причерноморьем (Истр, Тира, Ольвия). Устья всех рек, вытекавших из славянских земель (Днестр, Южный Буг, Днепр) оказались во власти Траяна.
Славянская культура лесостепного пояса стала быстро преображаться под воздействием торговли с Римом: появилось плужное земледелие, возросли плотность населения и объем поселений, были восприняты римские зерновые меры, в славянских землях появилось огромное количество римской серебряной монеты. Науке известно множество кладов римских монет, породивших целую литературу. Клады до эпохи Траяна в лесостепной зоне неизвестны. «Массовый приток римских монет.. . начался приблизительно со времени правления Траяна»51. Известно 132 пункта находок монет Траяна. После Траяна целое столетие, вплоть до императора Ком-мода, продолжается интенсивная торговля славян лесостепи с Римом, продолжается массовый приток римского серебра, выражающийся в десятках тысяч монет 52.
В диаграмме количества римских монет кривая делает резкий скачок вверх именно в эпоху Траяна (см. вклейку).
Географически клады монет Траяна и его преемников охватывают всю славянскую лесостепь, от бассейна Вислы до Сейма, Ворсклы и Оскола (почти не заходя в степь) 53.
51 М. Ю. Брайчевський. Римська монета на територн Украши. Кшв, 1959, стр. 47, 50
52 Там же, стр. 229 и 235. В. В. Кропоткин проявил непонятное для нумизмата наивное понимание процесса попадания монет в состав клада, зарытого в землю. На том основании, что зарывать, прятать свои сокровища в землю население лесостепи начало лишь во времена Марка Аврелия в 161 —180 гг. (вероятно, в связи с набегами готов), В. В. Кропоткин делает неожиданный вывод, что «массовый приток римских монет в Восточную Европу начался не в I или начале II в. н. э., а во второй половине этого столетия». «Приток римских денариев в Восточную Европу продолжается очень недолго — приблизительно со 180 по 235 г. н. э., т. е. около 50 лет...» (В. В. Кропоткин. Экономические связи Восточной Европы в I тысячелетии н. э. М., 1967, стр. 39 и 111).
Здесь у В. В. Кропоткина происходит путаница двух совершенно различных явлений: приток монет в результате внешней торговли, их обращение в качестве денежного знака, с одной стороны, и, с другой стороны, необходимость прятать свои сокровища в случае возникновения какой-то опасности. Нумизматам давно известно, что дата упрятывания клада не отражает расцвета торговли. Известно также и то, что монеты далеко не сразу после получения их новыми владельцами зарываются ими в землю. Поэтому вывод Кропоткина следует считать недоразумением. То обстоятельство, что 39 кладов из 66 точно датированных кладов I—начала V в. зарыты с последними монетами 180—211 гг., т. е. в очень ограниченный тридцатилетний промежуток времени (см.: М. Ю. Брайчевський. Указ, соч., стр. 236, табл. III), может указывать нам на время вторжения готов, когда обстановка в славянской лесостепи обострилась и владельцы денежных богатств вынуждены были скрывать их в земле и не всегда могли вернуться к зарытым кладам.
53 В. В. Кропоткин. Клады римских монет на территории СССР. М., 1961, рис. 25.
43?
В конце IV в., очевидно в связи с нашествием гуннов, приток римских монет прекратился. Последние более или менее заметные находки падают на время императоров Константина II (337—361 гг.), Валентиниана I (364—375 гг.) и Феодосия Великого (379—395 гг.) 54, т. е. уже на «время Бусово».
Все это дает нам право сопоставить «века Трояни» с той длительной эпохой мирного и плодотворного соприкосновения приднепровских и волынских славян с римскими центрами Подунавья и Причерноморья. Римские легионеры не добрались до славянской лесостепи во II—IV вв.; славянская знать приобретала римскую драгоценную утварь, украшения, накапливала денежные сокровища из римских денариев, и три столетия связи с Римом были для славянских племен Киевщины и Волыни веками расцвета и благоденствия.
Позади этих трех веков лежала примитивная первобытность, оторванность славян от общеевропейской цивилизованной жизни, а после того как закончились эти «Трояни века», снова наступило время упадка, тяжелых набегов степняков, время беспокойства, неустойчивости и неизбежного регресса.
Не удивительно, что в глазах самих славян эта счастливая эпоха, открывающаяся именем божественного Траяна, получила эпическое наименование «веков Трояних». Вполне оправданно сопоставление двух таких благоприятных эпох: «Были вечи Трояни, минула лета Ярославля...» Время Ярослава Мудрого было тоже временем расцвета и спокойствия: внешние враги побеждены, усобицы еще не разгорелись, города расцветали, Европа искала связей с Киевом. Каждая из этих эпох противопоставлялась тяжким временам, сменявшим счастливые: вслед за «веками Трояна» наступило мрачное «время Бусово», годы поражений и разгрома. «Лета Ярославля» сменились погибельными годами «полков Олеговых».
«Седьмой век Трояний» мы сможем определить только в том случае, если примем высказанное выше допущение, что «Трояни века» — это II—IV вв. н. э., века римского господства в Причерноморье, века восприятия славянами Приднепровья элементов римской культуры. Произведем самый элементарный арифметический расчет. О семи веках говорится в связи с вокняжением Всеслава Полоцкого в Киеве. Освобождение Всеслава из поруба восставшими киевлянами и провозглашение его великим князем Киевским произошло, как известно, 14 сентября 1068 г. Попробуем безо всяких мудрствований понять слово «век» как век, а семь веков как семь столетий, 700 лет: 1068—700 = 368 г.
Отсчитывая семь веков от известной нам даты, мы получаем 368 г. н. э., время царствования императора Валентиниана I (364—375 гг.). Именно в это время гунны начали проникать в Причерноморье, побеждая готов и покоряя античные города. Вскоре после смерти этого императора, при его преемнике Валентиниане II (375—392 гг.), готы победили антов, распяли Боза-Буса и наступило «время Бусово».
54 М. Ю. Брайчевсъкий. Указ, соч., стр. 235
432
«Седьмой век Троякий» отсчитывался русским поэтом от падения римской власти в ближайших к славянам областях под натиском «Хинови» — кхунну», о чем, вероятно, сохранились сказания, вроде тех, которые пели готские девы летом 1185 г.
Что же представляла собой «земля Трояня»?
«Слово о полку Игореве» дает нам лишь один точный географический ориентир, связанный, очевидно, с самым последним эпизодом поражения русских воинов — с гибелью их на морском берегу. «Обида», проявившись первоначально «в силах Дажьбожа внука», т. е. в .русских полках Игоря, в его главных силах, разбитых в «поле безводне», затем «вступила девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синем море у Дону...» Здесь под «землей Трояней» подразумевается самый северо-восточный угол греко-римских владений с городом Танаисом в дельте Дона. Но едва ли этим можно ограничить «Трояню землю». Исторический Траян связан с Дунаем, Дакией, Добруджей. Исключить из «Трояней земли» эти западно-черноморские и дунайские земли, конечно, нельзя. Едва ли у русского книжника XII в. могло быть четкое представление о границах Римской империи, но то, что почти все побережье моря входило в «Трояню землю», он, по-видимому, знал. Быть может, потому-то и потребовалось поэту уточнение «у Дону», чтобы обозначить, в какой именно части обширной древней империи завершилось печальное событие 55.
*
Нам осталось еще рассмотреть «тропу Трояню», связанную в «Слове о полку Игореве» с творчеством Бояна. Боян воспевал старые походы,
«... летая умом под облакы свивая славы обаполы сего времени, \ рища в тропу Трояню
чрес поля на горы».
Для нас очень важно признание автора «Слова», что Боян пел не только о современных ему походах, но и о более древних, сопоставляя их, соединяя хвалу полководцам «обаполы сего времени». Для этого ему нужно было подняться на орлиную высоту. Нужно было скакать по ка-
53 Большой интерес представляет наименование древних земляных валов «Траяно-выми». Часть этих валов проходит в Молдавии и, вероятно, связана с походами Траяна в Дакию. Неясно лишь, кого и от кого они защищали: римлян от сарматов или местное население от римлян Траяна? Меньше сомнений в этом смысле в отношении валов на Киевщине, где никогда не было легионов Траяна. «Трояновым валом» здесь называется вал, идущий по левому, северному берегу Роси и ограждающий основную массу поселений Черняховской культуры от нападений с юга со стороны «Трояновой земли» (см.: Е. В. Барсов. Указ, соч., т. 1, стр. 377).
Возникли эти валы или в скифское или в антское время. Имея общую оборонительную линию, славянские поселения II—IV вв. не были укрепленными посел- • ками — «Трояновы валы» избавляли от необходимости укреплять каждое село в отдельности.
28 Б. А. Рыбаков
433
кой-то «Трояней тропе» через поля, степи на горы. Для тмутараканского или киевского певца, каким был Боян, пути через степи вели на юг и юго-восток, где горы были на Кавказе, в Крыму, или на юго-запад, к Карпатам и Балканам. В крымско-кавказской топонимике нет имени Траяна, а Подунавье и Балканы полны ею. Поэтому едва ли нам следует относиться к «тропе Трояней» как к отвлеченному понятию. Нельзя согласиться с А. Болдуром, который пишет, что «выражение — Боян рыщет по тропе Трояна — означает, что ...он пытается угадать пути верховного распорядка, начертанного Трояном, иначе говоря, прочитать будущее в книге судеб русского народа» 56.
В «Слове о полку Игореве» говорится о сопоставлении Бояном двух разных эпох, из которых одна — это его современность, события 1022— 1079—1083 гг., а другая — какое-то более раннее время, когда герои его славословий устремлялись из степей («чрес поля») к каким-то горам. Если Боян знал о событиях антской эпохи IV в. («время Бусово»), то мы без всяких натяжек можем допустить, что он должен был знать и о более удачных походах антов на Балканы, начавшихся около 530 г.
Этими же путями шел, вероятно, на Балканы и Святослав в 970 г., но безымянность упоминания говорит в пользу каких-то более древних походов. Походы антов 530—602 гг. были многочисленны и успешны: завоевывались города, князья обогащались византийской утварью, колонизовались новые земли, часть дружин, очевидно, возвращалась в свои славянские края. Вероятно, большой комплекс русских и украинских песен о Дунае своими истоками восходит к этим дунайско-балканским походам. Летописный Кий именно в это время воевал на Дунае, строил здесь город, а затем «яко же съказаютъ... пришьдъшю в свои град Кыев, ту живот свой съконьча». Сказание о князе Кие и его дунайском походе Нестор узнал от кого-то из своих современников, в числе которых был и Боян. Знакомство Бояна с подобными сказаниями о победоносных славянских походах VI в. через степи на горы вполне вероятно.
А. С. Орлов приводит интереснейшие данные о «Траяновой дороге» и «Траяновых вратах» в ущелье (Porta Traiana), которыми шел через Балканский хребет византийский полководец Коментиол, воевавший со славянами 57.
Обратимся к первоисточнику, к хронике Феофилакта Симокатты, где в VIII книге повествуется о событиях, датированных здесь 600 г.:
«Коментиол... отправился в Новы [на Дунае] и, желая пройти так называемой Траяновой военной дорогой, собрал там некоторых из местных жителей и потребовал, чтобы они дали проводника... Местные жители отсоветовали Коментиолу идти этой тропой.
Придя в гнев, двоих из тех, которые ему это говорили, он велел казнить. Тогда жители Нов сказали Коментиолу, что нет у них человека, который смог бы показать ему этот путь, но что за 12 миль отсюда
50 А. Болдур. Указ, соч.» стр. 35.
67 А. С. Орлов. «Слово о полку Игореве», стр. 92—93.
434
Один из рельефов «Трофея Траяна» в Добрудже. (Бухарестский исторический музей)
остался еще глубокий старик 102 лет от роду; они утверждали, что он знает военную дорогу императора Траяна.
Отправившись в эти места, стратиг Коментиол велел этому старику стать его проводником. Старик сильно колебался и выражал неудовольствие; он предупреждал стратига, что это тяжелое предприятие, подробно рассказывал ему о трудности пути, о бывающих там холодах, о том, насколько дик этот путь, — ведь по этой дороге не ходили вот уже лет 90. Но стратиг настаивал, не слушая старика... и ромейские войска приступили к этому переходу. И вот случилось, что в эти дни ударил необычайно сильный мороз, все покрылось глубоким льдом, а так как еще поднялся сильный и резкий ветер, то многие из ромейского войска погибли; погибла и большая часть вьючных животных. В крайне плачевном состоянии Коментиол с трудом добрался до Филиппо-поля» 58.
Во время набегов славян на Византию перед ними стояли две преграды — Дунай и Балканский хребет. Дунай славяне часто переходили именно там, где Коментиол начал свой путь, близ Нов у устья Янтры. Пройдя горный перевал «Траяновой тропой», славянские дружины оказывались в цветущей Казанлыкской долине с ее благодатным климатом. Естественно, что подобные героические переходы через горы могли оставить след в народных эпических сказаниях славян.
Траянский перевал существует и в настоящее время; он расположен в 50 км западнее знаменитого Шипкинского перевала. В январе 1878 г. корпус генерала Карцева, повторяя путь стратига Коментиола, прошел на юг древним Траянским перевалом (который именно так и обозначен на военных картах), «по тропе, доступной лишь коню и пешеходу»59.
Вот наиболее вероятное объяснение «тропы Трояней» в песнях Бояна.
Подведем итоги слишком затянувшемуся рассмотрению четырех прилагательных в «Слове о полку Игореве».
1. Земля Трояня. Римская империя (с которой славяне сблизились впервые при Траяне); греко-римские города Причерноморья.
2. Века Трояни. Три столетия жизни греко-римских областей Причерноморья, от походов Траяна 101—106 гг. до нашествия гуннов («хунну», «хиновы») в 350—370-е годы. Для приднепровских славян это были века резкого подъема культуры, обогащения, мирной жизни (до 370-х годов).
3. Седьмой век Трояний. Седьмое столетие после падения «Трояней земли» под натиском гуннов, т. е. 1050—1070-е годы, что вполне соответствует вокняжению Всеслава в Киеве (1068 г.)
4. Тропа Трояня. Проложенная или использованная императором Траяном горная тропа через Балканский хребет, использовавшаяся в VI— VII вв. и, вероятно, служившая одним из главных путей вторжения славян в пределы Византийской империи.
58 Феофилакт Симокатта. История. М., 1957, стр. 178, 179. О дате события см. стр. 12, 13 и 214. Ошибка А. С. Орлова объясняется тем, что в начале VIII книги у Феофилакта действительно идет речь о 593 г.
69 См. «Атлас офицера». М., 1947, карта 161; А. С. Орлов. «Слово о полку Игореве», стр. 92—93.
436
Небывалое продвижение Римской империи при Траяне в непосредственное соседство со славянами, подчинение почти всех античных городов, начало интенсивных торговых и культурных связей со славянами при Траяне, а также традиционное обожествление Траяна, как римского императора, увековеченное в грандиозных монументах (как раз на славянских военных путях), — все это и обусловило то, что имя Траяна стало эпическим обозначением и всего греко-римского юга, и времени процветания этих областей, и путей, пролегающих по ним 60.
При таком историческом понимании «Трояней Земли» и «Трояних веков» особенно неубедительно выглядит «языческая гипотеза», опирающаяся на болгаро-сербский и румынский фольклор. В Дакию и Мезию Траян пришел как завоеватель во главе огромной армии, прокладывавшей дороги, строившей крепости, опустошавшей селения, разрушавшей царства и уводившей тысячи и тысячи рабов. Здесь Траян, обожествленный римлянами, мог стать одним из богов зла (зимы, холода) для местного дако-фракийского населения.
Но эти балкано-дунайские фольклорные отголоски культа Траяна-Трояна (давно смешавшиеся с какими-то фригийскими мифами) абсолютно неправомерно переносить на русскую почву, так как для восточных славян эпоха, начатая Траяном, была эпохой благоденствия и процветания. Бурные и тяжелые для славян события готских и гуннских войн конца IV в., «времени Бусова», положили конец и «земле Трояней», и счастливым «векам Трояним». Обида, вставшая в силах «Дажьбожа внука», в неудачной войне с Винитаром, оборвала течение «жирных времен».
*
Вполне возможно, что к историческому разделу мы должны относить и наиболее архаичную часть языческих сюжетов «Слова о полку Игореве».
Конечно, одухотворение природы, предостерегающей Игоря, обращения Ярославны и Игоря к солнцу, ветру и рекам, оборотничество тех князей, которым автор сочувствует (Всеслав-волк, Игорь-горностай, гоголь, волк, сокол), — все это в большей степени поэтические приемы, чем доказательства анимистических воззрений автора.
К такому же обиходному язычеству нужно отнести и Обиду, Карну, Желю как олицетворение горя-злосчастия и смертной печали. Но в «Слове о полку Игореве» есть два небесных божества и два божества благоденствия людей, которых нельзя отнести к разряду безобидных олицетворений: Стрибог и Хоре на небе и Дажьбог и Велес над людьми.
Великий Хоре сосуществует в поэме с Тресветлым Солнцем (в плаче Ярославны) и, следовательно, относится к какому-то более архаичному слою.
80 В кратком и менее аргументированном виде эти положения высказаны мной в книге «Древняя Русь...», стр. 14—18.
437
Отличие Стрибога от других богов в том, что его внуки — не люди, а стихии, ветры. Этим он приподнят на особую, небесную высоту. Внуки же Дажьбога и Велеса — люди; внуком, потомком скотьего бога Велеса является песнотворец, а потомками Дажьбога — русские люди вообще, русский народ.
Исходя из вполне допустимого предположения, что Бояну могли быть известны и им могли исполняться (может быть, вкрапленные в славы современным ему князьям) песни-славы и песни-плачи IV—VI вв. о Бусе, о битвах с Хиновой, о последующих победоносных походах славян на Дунай и по Трояновой тропе в Византию, о дунайских войнах Кия, мы можем допустить и то, что эти верховные божества языческих славян упоминались в древних эпических сказаниях, доживших до эпохи Ярослава Мудрого. Языческие
образы могли быть взяты из Надгробие половецкого воина древнеславянской дружинной
поэзии: Стрибожьи внуки веют стрелами, смелый князь скачет на юг, пересекая путь Великого Солнца; Дажьбог покровительствует русичам, а внук Велеса воспевает их славные дела; злобный Див слетает на землю, сзывая врагов Руси.
Здесь все архаично, все связано с далекой языческой стариной. Среди языческих богов «Слова о полку Игореве» еще нет Перуна, культ которого, как доказал Е. В. Аничков, является очень поздним государственным культом киевских Игоревичей X в.61
Славянские племенные сказания IV—VI вв. должны были содержать такие и подобные им указания на участие богов в судьбах людей; более
того, трудно представить себе догосударственный эпос без этих языческих элементов, выражавших миропонимание древних славян. Недаром летописец конца XI в., углубляясь в далекую древность IV—VI столетий, упрек-
61 £. В. Аничков. Язычество и древняя Русь. СПб., 1914, стр. 319.
438
нул «мудрых и смысленных» полян в том, что они были язычниками: «... жруще озером и кладязем и рощением».
Мне кажется, что обилие языческих образов в «Слове о полку Игореве» объясняется не только тем, что в XII в., как справедливо отметил Д. С. Лихачев, проще смотрели на древних богов62, но и тем, что имена многих божеств были донесены до русских людей XI и XII вв. в составе древнеславянского эпоса, а это как бы снимало ответственность с позднейших исполнителей и с тех, кто использовал образы этой древней эпической поэзии, вроде автора «Слова».
Автор «Слова», как мы знаем, не был провиденциалистом, у него нет церковного взгляда на причины событий, но он не был и еретиком или богохульником. Упоминание Стрибога, Хорса, Велеса и Дажьбога было, по всей вероятности, заимствованием из общеизвестной тогда исторической поэзии добылинного периода.
Языческие элементы в «Слове» — прежде всего свидетельство глубокого проникновения автора в седую славянскую старину (включая и ее мифологию) и, кроме того, доказательство независимости его суждений. Он решил обогатить свою поэму романтикой древней поэзии и смело использовал устаревшие, но все еще вполне понятные образы добрых и злых языческих богов, проявив себя при этом более историком и поэтом, чем реставратором язычества.
в) Полемика автора «Слова» с Бояном
Заглядывание в глубины славянской языческой древности, в «Троя-новы века» и «время Бусово» было для автора «Слова о полку Игореве» своеобразным историко-поэтическим орнаментом, по всей вероятности заимствованным им из сказаний Бояна.
Настоящий, важный для доказательства главной идеи автора, исторический раздел поэмы посвящен не этой отдаленной старине, а тому, сравнительно близкому, времени, когда жили и воевали деды и прадеды современников поэта — XI веку. Дела, наполнявшие это столетие, были воспеты Бояном, и поэтому для нас огромное значение имеет торжественное отречение автора «Слова» от Бояна:
«Начати же ся тъй песни по былинамъ сего времени, а не по замышлению Бояню. . .»
Важность исторического раздела, о котором заявлено в запеве, для понимания всей поэмы, ее общего духа, ее направленности не подлежит никакому сомнению. Однако в нашей научной литературе о «Слове» существует такая разноголосица по коренным вопросам исторического раздела поэмы, что возникает необходимость систематизации разногласий и нового рассмотрения основных объектов спора.
162 «Слово о полку Игореве». Библиотека^ поэта. Л., 1967, стр. 24. Вступительная статья Д. С. Лихачева.
439
Исследователей последних лет нельзя разделить на два или три лагеря с четко очерченной позицией, так как согласие внутри какой-либо группы достигается не по всем вопросам, а по отдельным элементам концепции; по другим же элементам часть единомышленников (в одном вопросе) может примыкать к другой группе ученых.
Так, например О. В. Творогов, соглашаясь с Д. С. Лихачевым почти по всем вопросам, восстает против интересной и убедительной конъектуры Д. С. Лихачева о Ярославлих и Всеславлих внуках. Д. С. Лихачев, принимая почти все выводы А. В. Соловьева, расходится с ним в оценке отношения автора «Слова» к Олегу Святославичу. М. Н. Тихомиров, соглашаясь с А. В. Соловьевым и А. Юговым в вопросе о черниговских симпатиях автора «Слова», резко расходится с А. В. Соловьевым и Д. С. Лихачевым в историческом осмыслении ключевой фигуры исторического раздела — «Старого Владимира». Одним из многочисленных примеров серьезных расхождений исследователей является вопрос об отношении автора «Слова о полку Игореве» к Бояну, певцу определенной ветви потомков Ярослава Мудрого — Святослава Ярославича и его сыновей — Олега и Романа, чернигово-тмутараканских князей.
А. В. Соловьев писал о Бояне, что он не только предшественник автора «Слова», но «может быть, и учитель». «Певец „Слова*—вернее всего черниговец (или северянин), представитель чернигово-тмутараканской школы вещего Бояна». Речь идет у А. В. Соловьева не о формально-поэтической стороне творчества Бояна (с чем можно было бы согласиться), а о династических симпатиях автора «Слова»: «Ему дороги северские князья, храбрые Ольговичи... Хоть и с укоризною, но с искренним восхищением он [автор «Слова»] вспоминает их общего деда Олега Бориславича»63. «Симпатии автора „Слова*, — пишет И. П. Еремин, — к князьям черниговской династии Олега Святославича не подлежат сомнению» 64. Расширяя свою мысль, А. В. Соловьев пишет: «Но он очень холоден к Моно-машичам и о Владимире Мономахе говорит лишь вскользь, с враждебной иронией»65. А. В. Соловьева частично поддержал М. Н. Тихомиров: «Черниговские симпатии Бояна и автора „Слова о полку Игореве* проявляются и в их насмешливом отношении к Владимиру Мономаху. Грозный облик Олега Святославича, вступающего в золотое стремя в граде Тмуторокани, противопоставляется слабости Владимира Мономаха: „А Владимир по вся утра уши закладаше в Чернигове*». М. Н. Тихомиров считает, что такая «грубоватая и насмешливая характеристика» Мономаха принадлежит Бояну, а автор «Слова» лишь привел ее, соглашаясь с ней (по отношению к ранним годам Владимира)66. Такое уравнивание политических
63 А. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве», стр. 86, 87, 88, 90.
64 И. П. Еремин, Указ, соч., стр. 127. Д. С. Лихачев очень убедительно и ярко противопоставил этой точке зрения взгляд на Олега как на начинателя усобиц и союзника половцев: «Вся характеристика разрушительной деятельности Олега построена на противопоставлении ее созидательному труду земледельцев и ремесленников» (Д. С. Лихачев. Исторический и политический кругозор, стр. 25).
65 Л. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве», стр. 88.
66 М. Н. Тихомиров. Боян и Троянова земля, стр. 18Q.
440
позиций автора «Слова о полку Игореве» и Бояна проистекает не столько из анализа исторической ситуации XI в., сколько из желания усмотреть традицию бояновой школы у поэта, относимого без оговорок к кругам Ольговичей конца XII в.
Как видим, по самым важным пунктам исторической концепции автора «Слова о полку Игореве» у всех исследователей нет единомыслия. Нет и единой стройной системы, а есть лишь мозаика взглядов на различные элементы исторического раздела поэмы. Все это вынуждает нас тщательно рассмотреть исторические взгляды киевского поэта на фоне всех доступных нам источников по истории Руси XI—XII вв.
Свои обращения к князьям-современникам автор «Слова о полку Игореве» расположил так, что последними оказались полоцкие князья, испытавшие натиск северных «поганых» и, невзирая на это, действовавшие недружно. Обращение к полоцким князьям, потомкам Всеслава, облегчало композиционно переход к историческому разделу, начинавшемуся с княжения Всеслава в Киеве, т. е. с 1068 г.
Переходом от печальной современности к историческим урокам в поэме служит обращение ко всем русским князьям:
«Ярославля и вси внуце Всеславли!
Уже понизите стязи свои,
Вонзите свои мечи вережени, Уже бо выскочисте из дедней славе — Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую на жизнь Всеславлю.
Которою бо беше насилие от земли Половецкыи».
В тексте первого издания 1800 г. стоит «Я рославе и вси внуце Всеславли» (стр. 34), и исследователи долго отыскивали того Ярослава, к которому могло быть отнесено это обращение. Предлагали и Ярослава Черниговского (уже упомянутого ранее), и Ярослава Владимировича (адресата Даниила Заточника), и незначительного Ярослава Пинского, но это никак не могло объяснить главной мысли автора, стержня всей поэмы, заключенной в этом абзаце: «Распри позволяли половцам торжествовать над нами». Ведь длительные раздоры полоцких князей, происходившие где-то на краю земли, остальных русских княжеств не касались, а уж к половецким набегам и вторжениям вообще никакого отношения не имели. Если бы речь шла только о недружном гнезде полоцких князей и каком-то Ярославе, который почему-то всех их уравновешивал своей персоной, то напоминание о половцах осталось бы без объяснений.
Следует обратить внимание на то, что данный абзац подводил итог своеобразному обзору всей Руси, от Карпат до Волги и от степи до Западной Двины; в обзоре говорилось обо всех князьях, и все они, кроме полоцких (у которых были свои враги-язычники—литовцы), призывались поэтом к войне с половцами. В этом смысле «земля Русская» уравновешивалась с «жизнью Всеславлею», но если оставить текст первого издания, то останутся и непримиримые смысловые противоречия.
441
Выход был найден Д. С. Лихачевым, предложившим в 1950 г. читать «Ярославли [внуки] и вси внуци Всеславли...» 67 Аргументация Д. С. Лихачева настолько убедительна и новое чтение настолько логически связывает весь абзац в единое целое, что можно не только принять это чтение, но и основывать на нем ряд выводов.
Итак, соединительное звено между обзором русских княжеств 1185 г. и временами «дедней славы» содержит главную мысль поэмы: порицание обеим ветвям «Володимироваплемени»— Ярославичам и Всеславичам — за крамолы и которы, позволяющие «поганым» нападать на Русь. Этим звеном читатель уже подготовлен к рассмотрению какой-то более ранней эпохи, которая, с одной стороны, была временем дедней славы, а с другой — временем первых усобиц, первоистоком княжьих крамол. Ссылки автора «Слова» на «первую годину», «первых князей», на то, что Боян помнит «пръвых времен усобице», хронологически неопределенны.
Говоря отвлеченно, здесь под «первыми» могли подразумеваться и усобицы сыновей Святослава Игоревича в 977—980 гг., и междоусобная борьба сыновей Владимира Святого (1015—1024 гг.), и усобицы сыновей и внуков Ярослава Мудрого в 1073—1094 гг. Определенным хронологическим указателем может быть упоминание Половецкой земли: оно исключает усобицы 970-х годов и усобицы 1015—1024 гг., когда половцы еще не появились в наших степях, и позволяет определенно говорить только об усобицах 1060—1090-х годов, протекавших в условиях половецкой опасности.
Перечень событий и действующих лиц в историческом разделе (Изяслав и Всеволод Ярославичи, Всеслав Брячиславич, Олег Святославич, Борис Вячеславич) уточняет хронологический диапазон раздела: 1066— 1078 гг. Это были годы, когда Боян воспевал Святослава (ум. в 1076 г.), его сыновей (Романа и Олега) и враждебно оценивал действия Всеслава Полоцкого.
Об этих же людях, современниках Бояна, повел свою речь и автор «Слова» спустя сто с лишним лет после него. Автор поэмы дал очень точное определение задач и хронологических рамок своего исторического экскурса:
«Были вечи Трояни
минула лета Ярославля;
были плъци Олговы, Ольга Святьславличя».
Огромный хронологический промежуток почти в целую тысячу лет обозначен в поэме ^вумя крайними вехами: «века Трояни»—три века процветания и благоденствия приднепровских славян, впервые соприкоснувшихся с цивилизованным античным миром (II—IV вв. н. э.), и «лета Ярославли» (1019—1054)—последняя пора процветания и спокойной жизни без усобиц и кочевнических наездов. Этим далеким и близким «векам» и «летам» противопоставлены войны Олега Святославича, а чтобы у слушателей и читателей поэмы, знавших, вероятно, былины о Вольге
67 Д. С. Лихачев. Комментарий исторический и географический, стр. 450—452; он же.
Исторический и политический кругозор..стр. 39.
442
Святославиче, павшем жертвой в братоубийственной войне в 977 г., не возникало неверных ассоциаций, поэт подробно поясняет, что речь идет о другом Олеге, родоначальнике чернигово-северских Ольговичей, внуки которого (Святослав Киевский, Ярослав Черниговский, сам Игорь Северский), вероятно, присутствовали при первом исполнении поэмы.
Начинается исторический раздел «Слова о полку Игореве» с фразы-эпиграфа, раскрывающей смысл поэмы и смысл обращения к делам дедов князей 1185 г.: «...которою бо беше насилие от земли Половецкой». А вслед за этим эпиграфом идет искрометный перечень сказочных дел князя Всеслава Полоцкого, полный намеков и недомолвок, понятных современникам поэта, но требующих от нас внимательного рассмотрения и расшифровки.
Может показаться, что поэт вспомнил о Всеславе лишь попутно, в связи с тем, что он только что говорил о полоцких князьях, но многочисленные и разносторонние исследования «Слова о полку Игореве» убедительно показали, что в поэме нет ничего лишнего, нет ничего случайного, что здесь все тщательно продумано и взвешено, все подчинено общей цели. Исходя из этого, мы не можем воспринимать раздел, посвященный Всеславу, как случайное припоминание, а должны попытаться найти его истинное место в исторической концепции автора, преподнесенной нам в якобы небрежной поэтической форме.
Для этого мы должны рассмотреть, во-первых, те основные события, которые происходили после «лет Ярославлих», а во-вторых, те источники, из которых мы об этих событиях узнаем.
Первым крупным событием был поход в 1060 г. троих Ярославичей (Изяслава, Святослава и Всеволода) и Всеслава Полоцкого на торков, прижатых к русской границе на Суле появившимися в степях половцами. Запись о победе над торками летописец закончил фразой: «... тако бог избави хрьстияны от поганых». Однако уже на следующий год новые хозяева степей — половцы попробовали свои силы, и хан Сокал разбил Всеволода Ярославича. В 1064—1066 гг. происходит борьба за Тмутаракань между двумя внуками Ярослава Мудрого — сиротой Ростиславом и сыном Святослава Глебом, хорошо известным нам по знаменитому «тмутаракан-скому камню» 1068 г. Князя Глеба трижды сажали на тмутараканский стол и дважды сгоняли с него. Вероятно, эта неустойчивость и побудила его как-то закрепить свое имя на тмутараканском мраморе во время его последнего княжения.
В 1065 г. «почя Всеслав рать копити». В 1066 г. «приде Всеслав и възя Новъгород с женами и с детми...» 68 Ранней весной 1067 г. трое Ярославичей, мстя за Новгород, пограбили южный край Полоцкой земли, взяв Минск, «иссекоша муже, а жены и дети възяша на щит». Всеслав успел прискакать в Немиге (теперь в черте города Минска) и дал бой Ярославичам: «... бысть сеча зла и мънози падоша». Всеслав проиграл битву 3 марта 1067 г. В июле Ярославичи коварно заманили Всеслава к себе, поклявшись на распятии, «яко не сътворим ти зъла»< Схватив
68 «Новгородская первая летопись», стр. 17, Синодальный список.
443
Всеслава под Оршей, они отправили его в Киев и вместе с двумя его сыновьями заключили в поруб, башню без дверей, где узники протомились 14 месяцев.
В 1068 г. произошло первое серьезное нападение половцев на Русь, приведшее в конечном счете к смене великих князей: «Гнев божий бысть: придоша Половци и победиша Русьскую землю». Нашествие Шарукана отразилось даже в былинном эпосе:
«На широком раздолье Шарк-великан похаживав...
Ко святой Руси Шарк-великан дорожку прокладывав,
Жгучим огнем уравнивав,
Людом христианским речки-озера запруживав;
Во дикие леса люд христианский, руссийский, разбегается. ..» 69
В ночном сражении на Альте под Переяславлем в сентябре 1068 г. войска всех Ярославичей были разбиты половцами. Киевляне просили у великого князя Изяслава коней и оружия, но князь отказал, и киевляне, восстав против князя, вынудили Изяслава бежать из Киева. Народ освободил заключенного в порубе Всеслава и провозгласил его князем Киевским, главой Руси.
Через полтора месяца после поражения Святослав Черниговский разбил половцев под Сновском и взял в плен самого Шарукана.
В 1069 г. Всеслав покинул киевлян под Белгородом, не вступая в бой с силами Изяслава и Болеслава Польского. Изяслав снова стал великим князем и даже изгнал Всеслава из Полоцка. Под 1071 г. летопись говорит о новых битвах Всеслава и о знаменитом эпизоде с волхвами на Белоозере. 1072 год ознаменован перенесением мощей Бориса и Глеба в новую церковь в Вышгороде.
В 1073 г. Святослав совместно со Всеволодом выгнал великого князя Изяслава (искавшего союза со Всеславом) и стал великим князем, дав младшему брату Чернигов. В 1076 г. молодые князья Владимир Мономах и Олег Святославич ходили воевать против поляков. В этом же году умер под ножом хирурга Святослав Ярославич, и на полгода в 1077 г. трон киевского цесаря занял Всеволод, давший Чернигов своему сыну Владимиру Мономаху. Далее уже начинаются события, связанные с «полками Олега», к которым мы вернемся в дальнейшем.
Источники, из которых мы узнаем об этих событиях, крайне фрагментарны, а в ряде случаев очень тенденциозны. Главным источником наших сведений о событиях 1060—1070-х годов является Киевская летопись, вошедшая в «Повесть временных лет» Нестора. Новгородская летопись дала только несколько дополнений, связанных с нападениями Всеслава Брячиславича Полоцкого на Новгород.
Киевскую летопись во второй половине XI в. вел, по мысли А. А. Шахматова, Киево-Печерский монастырь. Еще В. Н. Татищев предположил, что один из этапов киевского летописания завершался 1093 г. Шахматов связал этот этап (1074—1093 гг.) с именем печерского игумена
69 «Песни, собранные П. Н. Рыбниковым», т. II. М., 1910, стр. 697.
444
Иоанна и выделил предшествующий этап (1061 —1073 гг.), когда автором летописи был, по его предположению, Никон (впоследствии тоже игумен) 70.
Шахматову дело рисуется так: в 1072—1073 гг. в Печерском монастыре игумен Никон написал новый летописный свод, использовав для отрезка времени 1061 —1073 гг. личные записи и припоминания и рассказы боярина Яна Вышатича. В 1073 г. Никон будто бы был удален Святославом за то, что на страницах летописи узурпация Святославом киевского трона была резко осуждена. Далее печерскую летопись вел игумен Иоанн до 1093 г., когда его тоже постигла кара за выступление против Святополка и он был сослан в Туров 71.
Трудность анализа киевского летописания объясняется многократным редактированием летописи в разных политических условиях: летописание времени Изяслава могло редактироваться в годы княжения Всеволода; летописание времени Всеволода могло редактироваться при сыне Изяслава Святополке (летописец Нестор), а все поименованные разделы, как выяснил Шахматов, несли на себе следы позднейшей редактуры времени Мономаха. Схема Шахматова—Приселкова, вероятно, потребует некоторых уточнений в процессе последующих изысканий.
Очень важно узкотекстологическую схему сопоставить со сменой великих князей в Киеве. По отношению к Изяславу Ярославичу можно признать верными соображения Шахматова, что видные деятели Печерского монастыря (Антоний и Феодосий) осуждали клятвопреступления Изяслава и что это отразилось в летописи. Княжение Всеволода отражено летописцем доброжелательно, за исключением последних лет, когда князь перестал прислушиваться к голосу боярской аристократии. Большой интерес представляет вопрос о летописи Всеслава Брячиславича. Хотя официальный позднейший редактор обо всем его княжении написал только одну фразу («Вьсеслав же седе Кыеве месяць 7»), в тексте «Повести временных лет» уцелело все же пространное рассуждение о силе честного креста, наЬисанное рукой сторонника Всеслава. Нашествие половцев поставлено в прямую связь с клятвопреступлением Изяслава: «Изяслав целовав крьст и я и [Всеслава Полоцкого]; темъ же наведе бог поганыя. Сего же [Всеслава] яве избави крьст чьстный».
Для нашей цели особенно важно отношение летописцев к среднему из Ярославичей — Святославу Черниговскому. Оно не укладывается полностью в шахматовскую схему. Тмутараканские записи 1064—1066 гг. более сочувственно относятся к Ростиславу, врагу Святослава и его сына Глеба; с другой стороны, записи 1069—1071 гг., когда вторично княжил Изяслав, говорят об известной симпатии к Святославу (Святослав защищает киян от брата Изяслава; волхвы хотят быть судимы не боярином, а самим князем Святославом). В летопись Никона вклинился кусок черниговской княжеской летописи Святослава:
70 А. А. Шахматов. Разыскания о русских летописных сводах. СПб., 1908, стр. 421, 441.
71 Там же, стр. 421.
445
1068. «По семь же Половьцем воюющем по земли Русьсте. Святославу сущю Чьрнигове. И Половьцем воюющем около Чьрнигова. Святослав же събьрав дружины неколико, изыде на ня к Снъвьску. И узьреша Половьци идуща воя, пристроишася противу. И видев Святослав мъножьство их, рече дружине своей: „Потягнем! Уже нам не льзе камо ся дети". И удариша в коне. И одоле Святослав в трьх тысящах, а Половьць бе 12 тысящи. И тако бьеми, а дру-зии потопоша в Сьнови. А князя их яша Шарукана в 1 дьнь ноября. И възвратися с победою в град свой Святослав»72.
Кто и когда вставил в Киевскую летопись это важное сообщение о разгроме Шарукана черниговскими войсками Святослава, нам не известно 73.
Среди редакторов последующих лет не было сторонников Святослава — его сыновья не занимали великокняжеского стола. Это могло произойти только во время княжения Святослава в Киеве в 1073—1076 гг. А здесь мы сталкиваемся с самым интересным: в Киевской летописи отсутствуют следы летописания времени княжения Святослава в Киеве. «Повесть временных лет» содержит только две заметки, резко враждебные Святославу: одна под 1073 г. о его вокняжении, а другая под 1075 г. о приезде к Святославу немецких послов. Вызывает сомнение гипотеза Шахматова о конфликте между летописцем Никоном и великим князем Святославом, будто бы происшедшем в 1073 г.74 Гипотеза основана на содержащемся в Киевской летописи резком осуждении действий Святослава:
1073. «Въздвиже диявол котору в братии сеи Ярославичих. Бывъши распьри межю ими: быста с себе Святослав с Вьсеволодъм на Изяслава.
И изиде Изяслав ис Кыева, Святослав же и Вьсеволод вънидо-ста в Кыев месяца марта 22 и седоста на столе на Берестовемь, преступивъша заповедь отъню.
Святослав же бе начало выгънанию братъню, желая большая власти. Всеволода бо прельсти, глаголя, яко: „Изяслав сватиться с Вьсеславъмь, мысля на наю; да аще его не вариве — имать на прогънати". И тако възостри Въсеволода на Изяслава.
72 А. А. Шахматов, «Повесть временных лет». Пг., 1916, стр. 217—218, прим. 7; он же. Разыскания о русских летописных сводах, стр. 454. Шахматов отмечает, что данный отрывок не относится к труду Никона.
73 Обращает на себя внимание особое ритмическое построение данного отрывка Черниговской летописи. Он напоминает, с одной стороны, полуэпические записи X в. о славных делах Святослава Игоревича («Уже нам некамо ся дети», «уже: сьде пасти, потягнем мужьскы!»), а с. другой стороны, ту запись о смерти Святославова сына Романа в 1079 г., которую исследователи связывали с именем Бояна: «. . .суть кости его и доселе лежаче тамо, сына Святославля, внука Ярославля» (см.: Н. В. Шляков. Боян, стр. 494—495). Летописная запись 1068 г. о небывалой победе Святослава, разбившего вчетверо превосходящие силы половцев, отдает дружинным эпосом и точно так же, как и запись 1079 г., могла быть отголоском, летописной фиксацией песен Святославова песнотворца Бояна.
74 А. А. Шахматов. Разыскания о русских летописных сводах, стр. 458.
446
... А Святослав седе Кыеве, прогънав брата своего, преступив заповедь отъню, паче же божию. Велий бо есть грех преступающим заповедь отьца своего... Не добро бо есть преступати предела чюжаго»75 76 77. Разумеется, если бы такой известный человек, как игумен Печерского монастыря, начал описание княжения нового цесаря Руси со слова «дьявол», то конфликт был бы неизбежен. Но, во-первых, такое резкое, явно враждебное выступление монастыря, ведшего по существу государственную летопись Киевской Руси, исторически маловероятно. Во-вторых, если бы именно эти резкие слова о дьяволе и боге возмутили Святослава и побудили его выслать Никона, то как объяснить то, что они остались в летописи? Уничтожить одну страницу книги много легче, чем сослать игумена (о чем, кстати, мы ничего не знаем — Никон просто уехал в Тмутаракань). В-третьих, мы должны обратить внимание на то, что этот враждебный по отношению к Святославу тон не прекращается с предполагаемой отставкой Никона в 1073 г. Мы встретим его почти в конце княжения Святослава, в 1075 г., когда к Святославу прибыл Бурхард, посол императора Генриха IV:
«Святослав же величаяся, показа им богатьство свое; они же, видевъше бещисльное мъножьство злата и сьребра и паволок, реша: „Се ни в чьтоже есть, се бо лежить мьртво. Сего суть къметие лучшие — мужи бо ся доищуть и болыпа сего!“ Сице ся похвали Иезекия, цесарь Июдейск к сълом цесаря Асурийска, егоже вься възята быша в Вавилон. Тако и по сего [Святослава] съмърти въсе имение расы-пася разно» 7Q.
Враждебный автор писал, как видим, уже после смерти Святослава (1076 г.), т. е. в те годы, когда, по Шахматову, готовился новый свод печерского игумена Иоанна, выразителя идей крупного киевского боярства, «смысленной», старшей части княжьих мужей.
Княжение Святослава в Киеве отражено в Печерской монастырской летописи этими двумя отрицательными характеристиками и «Повестью о начале Печерского монастыря», помещенной под 1074 г. в связи со смертью игумена Феодосия. К годам великого княжения Святослава (1073—1076) эта «Повесть» отношения не имеет и ничего о них не говорит, но о Святославе там говорится применительно к 1069 г. в совершенно другом тоне:
«В си же времена приключися прити Изяславу из Ляхов и поча гне-ватися Изяслав на Антония из Вьсеслава. И присълав Святослав в нощь, поя Антония Чьрнигову» 17.
Из этого драгоценного свидетельства мы, во-первых, узнаем, что Печерский монастырь симпатизировал Всеславу Полоцкому (чем может объясняться сохранение фрагмента его летописи), а во-вторых, — что Святослав, пытавшийся отвести гнев Изяслава от мятежных киян (статья
75 «Летопись по Лаврентьевскому списку» (далее — Лаврентьевская летопись). СПб., 1897, стр. 178.
76 Там же, стр. 192—193.
77 Там же, стр. 188.
447
1069 г.), укрыл у себя Антония Печерского, спасши его от карательных действий брата. Здесь Святослав Черниговский показан защитником обижаемых киевлян и печерских монахов.
Дело представляется мне таким образом: Печерский монастырь во время княжения Святослава в Киеве внес в свою летопись под 1074 г. («Повесть о начале монастыря») историческую справку о благородном поступке Святослава в 1069 г. Возможно, что так же ретроспективно были внесены сведения о покровительстве Святослава киянам и о кровавой расправе над киевлянами Мстислава Изяславича в том же 1069 г. Естественнее всего, что именно в это время был внесен в Киевскую летопись (опять-таки ретроспективно) отрывок из Черниговской летописи Святослава о победе над Шаруканом в 1068 г.
Во время княжения Святослава в Киеве в Печерском монастыре должна была вестись, как и в предшествующие годы, летопись княжеских дел, но она до нас не дошла. Невозможно отнести ко времени его княжения те две приведенные выше записи, которые настолько враждебны Святославу, что написание их в то время, когда он был великим князем, исключено. А если мы их отбросим, то окажется, что четырехлетнее княжение Святослава вообще не отражено в летописи; уцелели только ретроспективные вставки его времени (в его пользу) в статьи предшествующих лет. Надо думать, что описание четырехлетнего княжения Святослава было кем-то изъято из «Повести временных лет». Враждебные же Святославу статьи 1073 и 1075 гг., рисующие Святослава захватчиком трона, нарушителем присяги, действующим по научению дьявола, жадным скрягой, лишающим своих дружинников золота и серебра, написаны не в его княжение, а позже. В каждой из этих статей содержится точное указание на это: в статье 1075 г. прямо сказано, что накопленные Святославом сокровища «по сего смерти. . . расыпася разно», а статья 1073 г. говорит о том, что «Святослав же бе начало выгънанью братьню». Следовательно, автор записи знал о продолжении того, что начал Святослав, а ближайшие по времени усобицы произошли в 1076 и 1078 гг., когда Борис Вячеславич захватил на восемь дней Чернигов, а сын Святослава Олег привел половцев на Чернигов.
Летописец мог назвать Святослава инициатором усобиц только в том случае, если он уже знал о последующем «выгнаньи братии» а следовательно, писал он уже тоже после смерти Святослава, в тяжелую пору «полков Олеговых». Печерское летописание этого времени очень определенно отражало интересы крупного киевского боярства, стремившегося всеми средствами устранить княжеские свары и которы, приводившие к смене князей и городских властей, к наезду чуждых дружинников из других земель, к ослаблению борьбы с «погаными». С этих позиций Святослав был летописью осужден. Ведь все четыре года его княжения киевское боярство знало, что Изяслав в Польше готовит новый поход на Киев в союзе с польским королем; Киев и Киевская земля, где были расположены боярские вотчины, должны были стать ареной грандиозной схватки двух братьев, двух государств; кроме того, на горизонте существовала третья сила, враждебная всей Руси, — половцы, — вступившая 448
в действие как раз в то время, когда писались обличительные, гневные статьи против Святослава.
Так, на мой взгляд, обстоит дело с летописью. Но в нашем распоряжении есть еще один круг своеобразных исторических источников, которые могут быть нами использованы после их сопоставления с летописями. Это — былины.
В 1963 г. я сделал попытку исторического осмысления цикла киевских былин, связанных с кочевническим царем Кудреваном и русским героем, освобождаемым из погреба и получающим коня и оружие от князя. Многое в этом социально заостренном цикле стерлось, перепуталось, видоизменилось, но сквозь пестроту позднейших переделок удается разглядеть и облик грозного Шарукана («Кудревана», «Шарк-великана»), и его потомков Отрака и Кончака («Артака», «Коныпака»), и освобождение Всеслава из поруба, получение оружия и победу над половецкими ханами, у которых воинской силы было у кого по сорок тысячей, «а у самого собаки [Кудреванки-царя]—дак числа-сметы нет». Имя Всеслава в позднейших переделках или было заменено стандартным эпическим именем Ильи Муромца, или превратилось в Василия, но действия его всегда заставляют вспоминать летописный рассказ 1068 г. Герой, которому суждено освободить Киев, оказывается, сам мечтал стать киевским князем: «Я заутра буду во Киеве князем. . . Завтра сам буду править княжеством!» Узнав о таком сопернике, князь засаживает героя «во глубок погреб да сорока сажен», как Изяслав засадил в поруб Всеслава.
В былинах сохранилось описание и нашествия Кудревана, и прихода киевлян на княжий двор, прямо возвращающее нас к летописному рассказу о приходе киян 15 сентября 1068 г. на двор Изяслава, когда «люди взвыли»:
«Приехали на широкий двор княженецкий
Стали князя выкликивать:
„Ты нас не кормишь, не поишь, не жалуешь Есть-то-пить во Киеве е кому,
А заступить на Киев-град некому"» 78.
Даже дележ княжеского имущества после бегства Изяслава и вокняжения Всеслава, столь красочно описанный летописью, тоже нашел отражение в былине:
«А и молодой Волх [Всеславьевич] тут царем насел
А то [дружина его] ин стали — люди посадские.
Он злата-серебра выкатил
А и коней, коров табуном делил» 79.
Для восставших киевлян, как мы помним, главной задачей было оснащение конями и оружием для продолжения войны с Шаруканом. Былинный Волх Всеславьич, поэтический двойник летописного князя-волхва Всеслава, оделяет киевлян после победы:
78 Цит. по кн.: Б. А. Рыбаков. Древняя Русь. . ., стр. 93.
79 Там' же.
29 Б. А. Рыбаков
449
«А добрые кони по семи рублей А вострые сабли по пяти рублей А оружье булатное по шести рублей...» 80
Сохранилось в эпосе и воспоминание о пленении Шарукана 1 ноября 1068 г.:
«Шарка-великан ен [богатырь] до дому дотаскивая» 81.
Особый интерес представляет былина о Волхе Всеславьиче и Индейском царстве, герой которой еще со времен С. Шевырева, С. М. Соловьева и Е. В. Барсова отождествлялся с князем Всеславом Полоцким 82.
Итак, киевский цикл былин сохранил много черт реальных событий бурного 1068 г. В былинах нет следов князя Святослава (хотя пленение Шарукана — Шарк-великана воспето), но есть имя и дела Всеслава Полоцкого, князя, избранного самими киевлянами. Единственное расхождение с летописями — далекий южный поход Всеслава (Волха Всеславьича) в «Индейское царство», но он, как увидим, найдет соответствие в «Слове о полку Игореве».
Теперь, зная канву событий и направленность летописных записей, мы можем приступить к анализу вдохновенных строк «Слова о полку Игореве», посвященных Всеславу Брячиславичу Полоцкому. Почему исторический раздел начинается несколько неожиданно — с семимесячного княжения Всеслава в Киеве? Ответ на это дан самим автором поэмы, предварившим, как мы знаем, свои исторические рассуждения фразой о вреде усобиц: «. . . которою бо беше насилие от земли Половецкыи». Далее идет молниеносный пробег мысли автора по семи столетиям славяно-русской истории и остановка мысли на определенном историческом моменте:
«На седьмом веце Трояни
връже Всеслав жребий о девицю себе любу
Тъй клюками подпръся о кони и скочи к граду Кыеву
и дотчеся стружием злата стола Киевского».
Всеслав стал киевским князем 15 сентября 1068 г., через день-два после разгрома всех русских войск Шаруканом на Альте. Упоминая во-княжение Всеслава, поэт сразу вводил своих слушателей и читателей в трагическую обстановку первого серьезного поражения Руси, наиболее тяжелого насилия от земли Половецкой. Но Всеслав для поэта не только хронологический ориентир — он также и князь, добровольно избранный киевлянами. Киевляне не упомянуты в строках «Слова», посвященных Всеславу, но автор, очевидно, неотступно думал о них, своих согражда-
80 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 97.
81 Там же, стр. 91.
82 Е. В. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник..., т. 1, стр. 425.
450
Князь Всеслав Киевский. Торжество креста над дьяволом (Миниатюра Радзивилловской летописи)
нах далеких времен, так как неожиданно употребил местоимение, понятное нам только при обращении к летописи. Конец княжения Всеслава связан с приходом под Киев Изяслава и Болеслава Польского и описан в летописи так:
«И приде Белугороду Вьсеслав и бывъши нощи, утаивъся Кыян, бежа из Белагорода Полотьску. . .»
В «Слове о полку Игореве» это изложено так:
«Скочи от них лютым зверем в плъночи из Белаграда».
Обозначив Всеславовым княжением в Киеве начало своего исторического экскурса, автор «Слова» далее говорит только об одном избраннике киевлян. Для него не существует ни Изяслава, робеющего перед восставшим народом и приводящего поляков в Киев, ни Всеволода, чьей судьбой распоряжается Святослав, ни самого Святослава, победителя половцев. Воспет и восторженно воспет только один Всеслав.
Начав с 1068 г., автор поэмы касается затем событий 1066—1069 гг., когда Всеслав покинул свое Полоцкое княжество и вышел на более широкое поле. Он начал с завоевания Новгорода в 1066 г.:
«Отвори врата Нову-граду, разшибе славу Ярославу».
«Слово о полку Игореве» все полно намеков и недомолвок; по поводу каждой фразы мы должны думать не только о том, о чем она говорит, но и о том, о чем она умалчивает. В приведенной выше фразе проскальзывает антипатия к Изяславу — ведь это его сын Мстислав сидел тогда в Новгороде и был побежден Всеславом. Антипатия объяснялась, по-видимому, жестокими карательными действиями Мстислава в 1069 г., казнившего
29*
451
(вероятно, не без согласия отца) 70 киевлян, «а другыя слепиша, другыя же без вины погуби, не испытав». Поэт радуется, что Всеслав завоевал город, в котором некогда с помощью наемных варягов распоряжался Ярослав (еще не заслуживший тогда прозвища Мудрого); в словах «разшибе славу Ярославу» мы ощущаем даже некоторое злорадство. Присущая автору «Слова» независимость суждений вполне проявилась здесь. Автор еще раз заявил себя киевлянином — ведь именно из Новгорода повел Ярослав в 1015 г. войска на Киев, углубив и развив начатую Святополком усобицу, превратив ее в десятилетнюю войну.
Далее в «Слове» идет освещение событий, завершившихся битвой на Немиге 3 марта 1067 г. Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи проделали путь в 450 км, чтобы достичь юго-западных рубежей Полоцкого княжества Всеслава. Здесь они изрубили население Минска, взяли жен и детей в плен и уже возвращались через Немигу, когда их настиг проскакавший 500 км от Новгорода Всеслав:
«Скочи влъком до Немиги с Дудуток.
На Немизе снопы стелют головами
Молотят чепи харалужными
На тоце живот кладут веют душу от тела.
Немизе кровави брезе не Бологом бяхуть посеяни — посеяни костьми руских сынов».
Всеслав хотя и проиграл битву на Немиге, но этим кровопролитным сражением с тремя князьями он предотвратил победоносное шествие Яро-славичей по другим городам Полоцкой земли. Поэтическая картина, воссозданная автором «Слова», говорит о большом уроне с обеих сторон, о гибели «руских сынов». Русские сыны — это не только и не столько полоцкие воины, сколько воины, приведенные Ярославичами из Киевской земли, из Черниговской и Переяславской. Летопись подтверждает, что «бысть сеча зъла и мънози падоша».
Автор «Слова» пропускает вероломство великого князя Изяслава, заключение Всеслава в поруб и даже о киевском восстании 15 сентября 1068 г. говорит слишком уж иносказательно: Всеслав «. . . клюками под-пръся о кони и скочи к граду Кыеву. . .» «Клюки» — это хитрости, козни, может быть, даже свары. Какие хитрости помогли заключенному в поруб Всеславу, мы не знаем. Возможно, что есть какая-то связь хитростей, помогших Всеславу, с неясной для нас частью летописного рассказа о киевском восстании. Получив на вече отказ великого князя, киевляне «сташа у двора Брячиславля и реша: „Пойдем, высадим дружину свою ис погреба*. И разделишася надъвое: половина их иде к погребу, а половина их иде по ‘мосту; си же придоша на къняжь двор...» Во время переговоров части киевлян с Изяславом, когда они «начяша пьретися с кънязьмь», княжий двор пополнился той половиной восставших, которая от Брячиславля двора пошла высаживать свою дружину из погреба. Ясно, что этот «погреб» не тождествен «порубу» Всеслава, так как если бы это была одна и та же тюрьма, то Всеслав был бы уже освобожден,
452
а летописец говорит о том, что только теперь и возникла опасность освобождения Всеслава восставшими: «И реша дружина кънязю: „Се зъло есть; посъли к Вьсеславу — а ти, призъвавьше льстию к окъньцю, проньзуть и мечьмь!“» Киевляне с криком бросились к порубу и «вы-секоша Вьсеслава ис поруба. . . и прославиша и среде двора къняжа». Значит, кроме Всеслава и двоих его сыновей, засаженных в поруб еще летом 1067 г., в Киеве оказались какие-то дружинники, заключенные в погребе. Киевляне, собравшиеся на вече, сочувствовали им, называли их «своей дружиной». Заключение в погреба было обычной мерой массовых репрессий83. Но в отличие от поруба, где заключенные сидели годами (Судислав, брат Ярослава Мудрого, просидел 24 года), погреб был временным местом изоляции. Летописный рассказ мы должны расширительно понимать так: после вероломного заключения Всеслава Бря-числавича в поруб среди киевских дружинников появились сторонники полоцкого князя, недовольные Изяславом. Их поддержали такие церковные авторитеты, как организатор русского монашества Антоний Печерский. Возможно, что создался даже заговор в пользу Всеслава, блестящего полководца, особенно нужного киевлянам в условиях половецкого натиска 1068 г. По-видимому, заговор провалился — Антонию, как мы знаем, пришлось бежать от гнева Изяслава в Чернигов, а какие-то дружинники оказались в погребе. Мысль об их освобождении была высказана киевлянами у двора Брячиславля, в котором следует видеть двор Брячислава Полоцкого, занимавшего, по данным северных саг, в пору усобиц 1019— 1021 гг. три года великокняжеский трон в Киеве 84.
Связь дружинников, заключенных в погребе, со Всеславом и симпатии восставших киевлян к Всеславу были известны придворным великого князя еще до освобождения полоцкого князя киевлянами: увидав освобожденных дружинников, придворные посоветовали убить Всеслава.
Все это означает, что еще до открытого восстания против Изяслава часть киевлян заявила себя сторонниками Всеслава, задумала какие-то «клюки» в его пользу и осуществила их 15 сентября. Так можно в свете летописных данных понять выражение «Слова» «клюками подпръся. . .» 85
Автор «Слова о полку Игореве» явно симпатизирует Всеславу Полоцкому, разделяя взгляды тех киевских дружинников, церковных (а мо
83 1161 г. Ростислав Мстиславич «повеле изоимати новгородци и уметати е у Пере-сеченьскый погреб и в одину ночь умре их 14 мужи» (Ипатьевская летопись, стр. 350).
1216 г. Ярослав Всеволодич в Переяславле-Залесском «повеле въметати в погреб что есть новгородьць, а иных в гридницю и ту ся издъхоша в множестве» («Новгородская первая летопись», стр. 56).
84 R. Jakobson. The Vseslav epos. Selected Writings, v. IV. Paris, 1966, p. 361—362.
85 Давние споры ведутся по поводу выражения «о кони» (или «окони»). А. Потебня в свое время предлагал читать слитно «окони», т. е. «став конным», «сев на коня» (см.: В. Н. Перетц. «Слово о полку IropeeiM» . . ., стр. 292). Д. С. Лихачев полагает, что адесь речь идет о тех конях, которых так недоставало киевлянам для борьбы с "половцами (см.: Д. С. Лихачев. Комментарий исторический и географический, стр. 455—456). А. Югов со ссылкой на В. Даля предложил исходить из глагола «оконить» — докончить, уладить, узаконить (см.: А. Югов. «Слово о полку Игореве». М., 1970, стр. 186).
453
жет быть, и народных) кругов, которые сочувствовали и содействовали Всеславу в 1068—1069 гг. Отметим, что в 1069 г., когда Изяслав с польскими силами продвигался к Киеву, все киевляне вышли к Белгороду защищать своего, ими самими избранного князя Всеслава. Значит, симпатии киевлян к Всеславу были достаточно прочными.
Семимесячное пребывание Всеслава Брячиславича на русском престоле летописью, как мы видели, не отражено, а в «Слове о полку Игореве» есть драгоценные строки, восполняющие этот пробел:
«Всеслав князь людям судяше, князем грады рядяше, а сам в ночь влъком рыскаше: из Кыева дорискаше до кур Тмутороканя, Великому Хръсови влъком путь прерыскаше».
Как судил Всеслав, как он улаживал сложные княжеские домениаль-ные дела, нам, к сожалению, не известно.
Совершенно особый интерес представляет сообщение поэмы о поездке в Тмутаракань. Дважды, как мы видели, в «Слове» говорилось о сказочных поскоках полоцкого князя, и оба раза это соответствовало реальным событиям: в 1067 г. он примчался на помощь разоренному Минску на Немигу, а в 1069 г. ночью ускакал от киевлян из-под Белгорода. У нас нет никаких оснований сомневаться и. в третьем сказочном беге Всеслава из Киева в Тмутаракань. Поход (или поездка) через всю Половецкую степь был, очевидно, очень стремительным, если ему была подобрана такая сказочная параллель, как пробег за одну ночь, до петухов, пути в тысячу километров. Такое далекое путешествие было невозможно в условиях зимы или весенней распутицы. Указание на то, что Всеслав предпринял поход, «князем грады рядяше», может косвенно говорить о самой первоначальной фазе великого княжения, когда новый цесарь должен был установить взаимоотношения «со всею князьей».
Самый факт поездки Всеслава в Тмутаракань и благополучного возвращения в Киев говорит о достижении им каких-то (военных? дипломатических?) успехов в самой глубине Половецкой земли. Правда, половцы еще только появились в наших степях и едва ли сразу расселились по всему их пространству; возможно, что какие-то обходные пути в Тмутаракань были еще свободны от половцев.
Поскольку нам известно, что изгнанный киевлянами Изяслав бежал в Польшу и повел оттуда на Киев польские наемные войска, то можно думать, что и Всеслав совершил свой стремительный бег в поисках союзников или наемников, а может быть, и табунов коней, которых так недоставало киевлянам в 1068 г. Быть может, не случайно в эпосе о Волхе Всеславьиче говорится о походе в какое-то южное царство (Индейское, или Турецкое, или Ордынское), после которого были «добрые ко^и по семи рублей». Одна из былин (из цикла былин о борьбе с Кудреваном-Шару-каном) неожиданно сообщает о том, что рать для спасения Киева посылается не только из Киева, но и из степей, и от Синего моря:
454
«Которых слал от Синя-моря, Которых слал от Чиста-поля, А которых слал от Почай-реки [т. е. от Киева]»86.
По времени тмутараканская поездка Всеслава должна относиться к сентябрю—октябрю 1068 г., когда снега еще не закрыли путей через степь. Возможно, что в разгроме половцев в конце 1068 г. принял участие не только Святослав Черниговский, но и Всеслав Киевский. О половцах сказано дважды: они, во-первых, воюют «по земли Русьсте», а во-вторых, «около Чернигова». Вот этих последних и разбил Святослав. А как обстояло дело в остальных частях Руси?
Автор «Слова» упомянул поездку-поход в Тмутаракань среди важнейших государственных дел нового князя: суд, умиротворение князей и поход на юг. Совокупность эпических материалов позволяет предполагать, что разгром половцев, на целых десять лет оставивших Русь в покое, не был делом только одного трехтысячного отряда черниговских воев Святослава, а был как-то связан с тысячеверстным походом киевского князя Всеслава в Тмутаракань. Это и давало право поэту, поставившему своей целью анализ противодействия Руси «насилию от Половецкой земли», умолчать о победе Святослава. Сказав о богатырской поездке своего героя через всю степь, автор, очевидно, напомнил то главное, что обеспечило Руси десятилетний мир, пока Олег Святославич не поднял половцев в поход на Русь в 1078 г.
Интересный комплекс исторических ассоциаций возникает при чтении следующих строк, относящихся к пребыванию Всеслава в Киеве:
«Тому в Полотске позвониша заутренюю рано у святыя Софеи в ко-локолы, а он [Всеслав] в Кыеве звон слыша».
Ранняя заутреня упомянута для того, чтобы подчеркнуть сказочную стремительность Всеславова похода: он закончил его до рассвета, до петухов; звон к заутрени означал восход солнца, конец колдовских действий князя-чародея. Но князь все же не колдун, он, как все христиане, слушает благовест. Полоцк упомянут, по-видимому, тоже не случайно. Кому еще из русских князей удавалось повелевать из Киева в одну сторону Тмутараканью, а в другую — Полоцком? По всей вероятности, во время своего великого княжения Всеслав Брячиславич распоряжался и Новгородом, взятым им недавно на щит; бывший новгородский князь Мстислав ушел с отцом в Польшу, а новый князь — Глеб Святославич — появился, очевидно, только после ухода Всеслава с великокняжеского престола и помимо его воли, так как 23 октября 1069 г. Всеслав повторно напал на Новгород, где начал княжить Глеб, сидевший ранее в Тмутаракани87.
Новгород не назван прямо в «Слове» как владение Всеслава Киевского, но в строках о колокольном звоне можно уловить тонкий намек на Новгород— ведь в Полоцке звонили новгородские трофейные колокола!
86 «Песни, собранные П. В. Киреевским», вып. 1. М., 1860, стр. 18.
187 В. Л. Янин полагает, что Глеб получил новгородский стол от своего отца «во время семимесячного киевского княжения Всеслава», но это маловероятно (см.: В. А. Янин. Новгородские посадники. М., 1962, стр. 50).
455
«При сем епископе [Стефане] в лето 6575 князь Всеслав, сын Бря-числавль, Полоцкой взя Новгород до Неревского конца и пожже. И пойма все у святей Софии: и паникадила и колоколы и отъиде» 88. Обо всех деталях взятия Новгорода Всеславом хорошо помнили современники автора «Слова о полку Игореве»: в 1178 г. князь Мстислав (сын Ростислава Мстиславича) задумал поход с новгородцами на полоцкого князя:
«... ходил бо бяше дед его на Новгород и взял ерусалим церковный и сосуды служебные...» 89
Во время ареста Всеслава Ярославичами в 1067 г. Полоцк не был ими взят, и новгородские колокола продолжали звонить в Полоцке, по всей вероятности, в одноименном кафедральном соборе святой Софии. Кроме того, в Киеве в 1068 г. существовало живое напоминание о колоколах Софии Новгородской — сюда явился их бывший хозяин, новгородский епископ Стефан. Епископы редко ездили в столицу; Стефан мог приехать сюда в качестве жалобщика на Всеслава, ограбившего его собор; а может быть, Изяслав хотел устроить над плененным Всеславом княжеско-епископский суд, вроде того, который предполагался над Олегом Святославичем в 1096 г. Судьба Стефана оказалась печальной:
1068. «Пойде епископ новгородский Стефан к Киеву и тамо свои его холопи удавиша его» 90.
Едва ли такое небывалое событие, как убийство епископа, произошло до восстания 15 сентября, — тогда оно было бы описано в Печерской летописи; маловероятно, чтобы расправа со Стефаном состоялась в самый момент восстания, так как этот день описан в летописи с большими подробностями. Наиболее вероятно, что слуги удавили новгородского епископа во время великого княжения Всеслава, о котором мы не знаем из летописи ничего.
Учитывая все эпизоды 1066—1068 гг., можно сказать, что у Всеслава во время его царствования в Киеве был повод вспомнить не только о своем отчинном Полоцке, но и о колоколах, напоминавших о его крупнейшей победе, когда он, скопив рать, «връже жребий о девицю себе любу» и «отвори врата Новуграду».
Поэтическая биография Всеслава закончена. Исследователи давно отметили хронологическую непоследовательность в изложении событий: 1068—1069—1066—1067—1068 гг., но не обратили внимания на то, что вначале поэт как бы представил Всеслава своим слушателям как князя Киевского, обозначив начало и конец его великого княжения («... дот-чеся стружием...»— сентябрь 1068 г. и «скочи от них...» — апрель 1069 г.), а затем перешел к последовательному изложению главных со
88 «Новгородская третья летопись». «Полное собрание русских летописей» (далее — ПСРЛ), т. III, стр. 212. Это известие есть и в Новгородской первой летописи под 6574 (1066) г.: «Приде Всеслав и възя Новгород с женами и с детми. И колоколы съима у святые Софие. .. и понекадила съима» (стр. 17).
89 Ипатьевская летопись, стр. 412.
90 «Новгородская третья летопись», стр. 212: «...и тамо свои его слуги удавиша».
456
бытий накануне и во время княжения в Киеве: взятие Новгорода в 1066 г., битва на Немиге в 1067 г., установление порядка во всей Руси в 1068 г. и тмутараканский поход, очевидно тоже в конце 1068 г.
Используя летопись, говорящую о рождении Всеслава от волхования, и эпос о князе-чародее, наделенном волшебной силой, Волхе Всеславьиче, автор «Слова» создает ярчайший образ полумифического и в то же время вполне реального князя, быстро промелькнувшего на русском горизонте, но оставившего глубокий след в народном и дружинном творчестве. Сказочные тысячеверстные поскоки, полет на' синей туче («обесися сине мьгле»), волшебные превращения в быстрого волка или гибкую рысь — все это создавало образ необычного, сверхъестественного героя, который мог быть соперником самого солнца, Великого Хорса. Образ Всеслава поднят поэтом на такую высоту и преподнесен в таком приподнятом, возвышенном тоне, что исчезло все личное, человеческое: нет его ареста в шатре Изяслава под Оршей, нет его долгого томления в киевской темнице, нет изгнания из Полоцка и неудачи под Новгородом у Зверинца. Поэтом отобраны большие дела Всеслава, имевшие значение для всей Руси; поэт любуется тем, как избранник киевлян распоряжается князьями, сыновьями и внуками Ярослава Мудрого, как быстро и удачно совершил он загадочный для нас опасный поход навстречу половцам в приморскую Тмутаракань. Мало того, восставая против усобиц, крамол и котор, автор «Слова» прощает Всеславу его поход на Новгород и даже не скрывает своего злорадства по поводу расшибленной славы князя-патриарха, отца и деда русских князей 1060-х годов — Ярослава Мудрого. Сыновья Ярослава оставлены в тени; они не названы по именам, о них не сказано ни плохого, ни хорошего; поэт пренебрег ими. Даже битва на Немиге описана безымянно. Особенно показательно отношение автора «Слова о полку Игореве» к прадеду Игоря и Святослава Всеволодича — к Святославу Ярославичу. Ведь ему принадлежит первая победа над половцами. Автор поэмы не забыл о нем, но не захотел ставить его имя рядом с именем своего любимца Всеслава. Победа черниговских дружин Святослава, как уже говорилось, дважды подразумевается в поэме: готские девы Приазовья радуются поражению войск Игоря, радуются отмщению за плен Шарукана 1 ноября 1068 г.: Кончак, внук Шарукана, взял в плен Игоря — правнука Святослава.
В обращении к Ярославу Всеволодичу Черниговскому говорится о его черниговских «былях», служилых кочевниках, овеянных «прадедней славой». А прадедом Ярослава был тот же Святослав, победивший половцев Шарукана с помощью каких-то (вероятно, тмутараканских?) могутов, тат-ранов, шельбиров и ольберов. О победе под Сновском говорится дважды, но оба раза лишь намеком, и честь победы отдана не князю, а его наемным, иноязычным войскам.
Подведем итоги: в разделе, посвященном Всеславу, автор «Слова о полку Игореве» выразил свое отношение к важнейшим историческим деятелям времен первого нашествия половцев в 1068 г. В оценках поэта-историка учитывалось прежде всего отношение того или иного князя к Киеву, к интересам киевлян. Все трое Ярославичей так или иначе про
457
винились в те годы перед киевлянами: Изяслав и Всеволод не позволили продолжать борьбу с половцами, не дав киевлянам оружия и коней; Изяслав повел поляков на Киев и учинил расправу над сторонниками Всеслава, казнив и ослепив их «без вины»; Святослав, едва только Киев успокоился, «положил начало выгнанью братии», подговорив Всеволода изгнать Изяслава. Снова пошли на Киев наемные польские войска, и только внезапная смерть Святослава, оказавшаяся очень кстати, спасла Киев от кровопролитного сражения. Даже битва на Немиге, когда все трое Ярослави-чей увели «русских сынов» в далекую землю дреговичей и засеяли ее русскими костями, тоже молчаливо поставлена им в вину. Автор поэмы пристрастен и даже несправедлив в своем отношении к Святославу Яро-славичу, умалчивая о нем как о победителе Шарукана. Автор молчит о всем триумвирате, но его молчание о Святославе наиболее, если так можно сказать, красноречиво. В такой отрицательной оценке Святослава автор «Слова» сходится с киевскими летописцами конца XI в. Киевское боярство противостояло тогда княжеской практике переходов князей, переделов, усобиц, свар и крамол. Половецкая опасность делала эти княжеские которы величайшим злом, могущим привести к катастрофе.
Историки 1090-х годов резко осудили Святослава за то, что он силой захватил киевский престол, согнав с него родного брата; все это происходило на глазах у киевлян, и они с предельной резкостью связали действия Святослава с дьяволом. Историк 1185 г. молчаливо присоединился к отрицательной оценке Святослава и его братьев, противопоставив им того князя, которого киевляне (первый раз в истории Киева) сами избрали себе и прославили посреди княжьего двора. Побежденный Ярославичами, затем обманом брошенный ими в тюрьму, Всеслав противопоставлен всем сыновьям Ярослава, все его беды оплаканы, его действия оправданы, опоэтизированы, переведены в былинно-сказочный эпический план старинных княжеских слав. Невольно напрашивается сопоставление со старыми словесами мастера таких слав Бояна. Однако здесь автор весьма определенно предостерегает нас от возможной ошибки. В концовке этого раздела он выражает свое сочувствие Всеславу: «Аще и веща душа в друзе [дръзе?] теле, нъ часто беды страдаше» и тут же рядом приводит недоброжелательное мнение Бояна:
«Тому вещей Боян и пръвое припевку смысленый рече: Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду — суда божия не минути!» 91.
91 Выражение «птицю горазду» нельзя переводить как «птице умелой», отождествляя самого Всеслава с птицей (Д. С. Лихачев, Объяснительный перевод. «Слово о полку Игореве». М., '1950, стр. 97). Ближе всего мы подойдем к сущности выражения, если вспомним средневековый способ гадания по птицам: «Веруем в волхвы и ворожу и на горшее поучаем — веруем в поткы [птицы] и в дятля и в вороны и в синици. Коли где хощемь пойти которая переди пограет, то станем послушающе правая или левая ли. Аще ны пограеть по нашей мысле, то мы к собе глаголемь: „Добро ны потка си, добро ны кажеть...“ Егда ли что ны на пути зло створиться, то учнемь дружине своей глаголати: „Почто не вратихомся, а небезлепа ны потка не дадяше пойти, а мы ее не послушахом*4» («Слово Кирилла
45S
Признавая Всеслава хитроумным, способным полководцем, которому гадания по птицам предрекали победы, Боян, песнотворец Святослава, произносит свой приговор как мрачную угрозу, напоминая ему не только о неизбежной смерти, но и о том, что в будущем мире его ждет божий суд. Все акценты расставлены с предельной ясностью: для Бояна Всеслав— виновник несчастий, ускользавший много раз от людского суда, но обреченный на осуждение высшего небесного судилища, а для автора «Слова о полку Игореве» самая колоритная, самая романтическая фигура 1060-х годов — стремительный, победоносный чародей, не случайно избранный киевлянами в князья.
*
Второй частью исторического раздела «Слова о полку Игореве» является страстное и гневное, полное глубокой боли за судьбы Руси повествование о междоусобных войнах, поднятых Олегом Святославичем в 1078 г., уже после смерти его отца.
В связи с тем, что многие исследователи считают автора «Слова» сторонником Ольговичей, певцом чернигово-северских князей, для нас особенно важен подробный разбор этого раздела 92.
Важен этот раздел и для выяснения взаимоотношений автора «Слова» и Бояна, воспевавшего отца Олега — Святослава, самого «кагана Олега» и его брата Романа Тмутараканского. Значение этого раздела определяется хотя бы тем, что именно отсюда брал материал в 1307 г. псковский писец Диомид, порицая усобицы современных ему князей.
о злых дусех». Цит. по кн.: Н. Галъковский. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси, т. II. «Записки Московского археолог, ин-та», т. XVIII, 1913, стр. 68—69).
Такие своеобразные ауспиции проводились перед походом. Очевидно, Всеславу Полоцкому птицы всегда предсказывали удачу, он был «птицю горазд».
О. В. Творогов приводит любопытное место из «Моления Даниила Заточника» (рукопись Ф. Буслаева), где ощущается большая близость к «Слову о полку Игореве»: «Поведаху ми, яко той суд божий надо мною и суда не божия ни хитру уму, ни горазду не минути» («Слово о полку Игореве». Библиотека поэта. Л., 1967, стр. 518). Автор «Моления» — Псевдо-Даниил — в 1220-х годах, очевидно, слышал чтение «Слова о полку Игореве» («. . . поведаху ми.. .»?).
92 Отрывок об усобицах Олега резко, без всяких переходов разрывает ткань повествования о втором дне сражения Игоря с половцами. Вклинивание этого отрывка в описание боя логически не оправдано. По всей вероятности, отрывок размером в один лист (по расчетам А. И. Соболевского) механически при повторном переплете переместился со своего первоначального места в середину описания битвы 11 мая 1185 г. Первоначально он, по всей вероятности, находился сразу же вслед за разделом о Всеславе Полоцком. Только при таком компактном расположении исторических отрывков оправданны строки, идущие в издании 1800 г. вслед за воспеванием Всеслава: «О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвых князей...» Это восклицание оправданно только в том случае, если оно заключает описание бедствий Руси в результате крамолы Олега, т. е. если произведена предлагаемая мной перестановка (см. подробнее: Б. А. Рыбаков. «Слово о полку Игореве» и его современники, стр. 39—42).
459
В то же время раздел о «полках Олеговых» легче поддается раскрытию, чем поэтическая биография Всеслава. Здесь нет хронологической путаницы, нет событий, не отмеченных летописью, ясны основные оценки, а темные места успешно расшифрованы исследователями, хотя некоторые разногласия остались.
Хронологически все сосредоточено только на событиях одного года (1078), и в такое ограничение вложен глубокий смысл: именно в этом году русские князья впервые в истории вошли в союз с половцами, привели половецкие войска на Русь, чтобы с их помощью решать свои межкняжеские споры и свары. И этими князьями были Олег Святославич и его двоюродный брат Борис Вячеславич.
Источниками наших сведений о 1078 г. являются летопись и «Поучение Владимира Мономаха». Направленность их одинакова, так как летопись писалась в княжение Всеволода, отца Мономаха. После смерти Святослава Ярославича в 1076 г. обстановка сложилась так: Изяслав снова занял великокняжеский стол и примирился со Всеволодом. Двое братьев — Изяслав и Всеволод — были старшими в роде Владимира Святого и по праву старшинства поделили между собой крупнейшие города Руси. Изяслав получил вновь Киев, откуда он был недавно изгнан Святославом, а Всеволод получил Чернигов. Здесь впервые в русской истории вступили в конфликт два наследственно-владельческих принципа?, право братьев и право сыновей.
Ярослав Мудрый в свое время решил проблему вполне в духе средневековья: своего родного брата Судислава он засадил в поруб задолго до своей смерти, а умирая передал великокняжеский киевский стол своему старшему сыну Изяславу, а брата оставил в тюрьме. Через пять летг укрепившись каждый на своем княжестве, Ярославичи освободили старика Судислава, просидевшего в заключении почти четверть столетия, привели его к присяге и постригли в монахи. В 1073 г., когда Святослав Черниговский выгнал старшего брата из Киева и переехал в Киев, сделалось неясным юридическое положение Чернигова. Святослав должен был бы передать его брату Всеволоду, но, судя по «Поучению Мономаха», Всеволод оставался в Переяславле. После смерти Святослава Всеволод перешел в Киев (1 января 1077 г.); кто был посажен в Чернигове, мы не знаем, но 4 мая Чернигов был внезапно захвачен племянником Всеволода Борисом Вячеславичем. «Ярославли внуки» выступили на сцену и начали кровопролитную борьбу за уделы, не считаясь со старшинством. У Всеволода и его сыновей нашлось достаточно сил, чтобы через восемь дней выгнать Бориса из Чернигова. Борис бежал из Чернигова в Тмутаракань.
Вскоре стало известно, что изгнанник Изяслав идет с польскими войсками (как и в 1069 г.) отвоевывать свой Киев. Всеволод признал права старшего брата и вернул ему Киев, а сам получил Чернигов. Сюда, в Чернигов, был переведен (очевидно, великим князем) Олег Святославич. Ни летопись, ни «Поучение» не говорят о том, в качестве кого появился Олег в бывшем уделе своего отца, теперь по праву старшинства принадлежащем Всеволоду Ярославичу. Вероятнее всего, что он оказался при дворе Всеволода для удобства наблюдения за ним. Всеволод и Мономах дали 460
в честь полугостя-полупленника обед на Красном дворе. Так закончился 1077 год.
Следующий, 1078 г. открылся бегством Олега Святославича тоже ъ Тмутаракань, к брату Роману, где уже находился Борис Вячеславич. В это время в Новгородской земле был убит Глеб Святославич, самый старший из Святославичей 93, и Тмутаракань стала главным гнездом мятежных «Ярославлих внуков»; здесь среди тюркских, аланских и горских касожских племен легко было найти союзников и наемников. Здесь Олег и начал готовить свой поход на Всеволода Черниговского и Переяславского.
«Тъй бо Олег мечем крамолу коваше и стрелы по земли сеяше.
Ступает въ злат стремень в граде Тьмуторокане —
Той же звон слыша давный великый Ярославль сын Всеволод...» 94
.Летопись говорит об этом так:
«Приведе Олег и Борис поганыя на Русьскую землю и поидоста на Всеволода с Половци. Всеволод же изиде противу има на Съжице и победита Половци Русь» 95 96.
В этой битве 25 августа 1078 г. погибли многие бояре, в том числе Иван Жирославич, Тукы («Чудин брат»), советовавший Изяславу в 1068 г. крепче стеречь Всеслава, и Порей, сопровождавший в 1064 г. князя Ростислава в Тмутаракань. Эти хорошо известные киевлянам бояре находились теперь в войсках Всеволода. Битва была, по всей вероятности, где-то южнее Переяславля. После победы Олег и Борис со своими половецкими союзниками двинулись к Чернигову. В это время на помощь отцу подоспел из Смоленска Владимир Мономах:
«И пройдох сквозе Половечьскыи вой, бьяся до Переяславля и отца
QR налезох с полку пришедша» .
Путь на Чернигов был отрезан половцами, и отец с сыном оказались
93 У Святослава Ярославина было пятеро сыновей: Глеб, Давыд, Роман, Олег и Ярослав. Все они изображены на известной миниатюре «Изборника Святослава». Давыд и Ярослав не принимали участия в усобицах, и на каких уделах сидели они до 1097 г., нам не известно.
94 В издании 1800 г. последняя строка читается так: «Тоже звон слыша давный великый Ярославь сын Всеволожь» (стр. 15). Из всех поправок этой явно испорченной строки можно принять только толкование «сын Ярослава Всеволод», так как поход Олега был направлен против Всеволода, сидевшего в Чернигове.
Ярослав Всеволодич Черниговский (ум. в 1200 г.), на которого указали первые издатели, не мог слышать звона стремян Олега, так как родился уже после смерти Олега. Не мог здесь подразумеваться и Ярослав Мудрый, который умер за 24 года до похода Олега из Тмутаракани (см.: А. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова. . .», стр. 75).
Не могли здесь подразумеваться и какие-нибудь ранние походы Олега, так как к моменту смерти Ярослава Мудрого отцу Олега было только 27 лет, а Олегу, четвертому сыну в семье, по самому минимальному счету, могло быть не более 4— 5 лет.
95 Лаврентьевская летопись, стр. 194.
96 Там же, стр. 239.
461
в Киеве, где склонили Изяслава к походу на Олега и его половцев. Изяслав с Ярополком и Всеволод с Владимиром двинулись к Чернигову. Наступал кульминационный момент «полков Олеговых» 1078 г. Как во времена Шарукана, десять лет тому назад, князья всей Южной Руси выступали против половецкой земли, но место Шарукана занял русский князь Олег Святославич, предводительствуя половцами.
У Чернигова создалась своеобразная ситуация. Олег и Борис уже овладели городом, но ушли куда-то за Чернигов, что вполне соответствует словам поэмы: «.. .стрелы по земли сеяше». Чернигов не открыл ворот великому князю, и Владимир Мономах начал штурм города, а сам Изяслав со Всеволодом выступили навстречу возвращавшимся Олегу и Борису. Владимир взял окольный город, сжег его, а сторонники Олега закрылись в древнем кремле. Так как главные силы ушли от города, то дружина Мономаха оказалась в положении двусторонней опасности: Олег, обойдя Изяслава, мог внезапно напасть на Чернигов извне, а запертые в кремле Олеговы дружины угрожали Владимиру изнутри. Поэтому войска Мономаха должны были крепить все ворота черниговской крепости, особенно по большому периметру окольного града, только что взятого штурмом и, следовательно, разрушенного. С этой ситуацией и связана строка «Слова о полку Игореве»:
«Той же звон слыша давний великый Ярославль сын Всеволод, а Владимир по вся утра уши закладаше в Чернигове».
«Уши», «ушаки», «проушины» — проемы или скобы в устоях ворот для укрепления ворот горизонтальными бревнами-засовами97. Следовательно, «закладывать уши» означало «укреплять ворота», что вполне соответствовало задачам полководца, оказавшегося в полусожженной крепости.
Несмотря на то что подобное толкование было предложено еще Аполлоном Майковым более ста лет тому назад98 99, многие исследователи понимали слово «уши» буквально и делали из этого далеко идущие нелестные для Мономаха выводы, влиявшие даже на общую оценку духа поэмы.
А. В. Соловьев писал о Мономахе: «Он упоминается не в связи с Киевом, а в связи с Черниговом, где сидел в 1093 г. как незаконный захватчик. Живая ироническая картина этого трусливого захватчика, зажимающего уши в страхе от звона, возвещающего ему приезд законного вотчича, — вот изображение Мономаха с точки зрения черниговского певца, для которого на первом месте — интересы его черниговских князей и их предков... Поэтому в примечании к сказанному мы и утверждаем, что оба упоминания „Старого Владимира" относятся к Владимиру Красное Солнышко, к единодержавцу Русской земли» ".
97 Л. Махновец. Комментарий к изданию «Слова». «„Слово о плъку Игореве* та його поетичш переклади i пересшви». Киш, 1967, стр. 495.
98 Е. В. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник..., т. 1, стр. 185. См. также: Д. Д. Манъсагов. О некоторых непонятных местах «Слова о полку Игореве». «Изв. Чечено-Ингуш. ин-та истории, языка и литературы», т. I, вып. 2. Грозный, 1959, стр. 160—162.
99 А. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве», стр. 75, прим. 14 (выделено мной. — Б. Р.).
462
В приведенной обширной выписке затронуты важнейшие вопросы исторической интерпретации «Слова о полку Игореве»: 1) автор «Слова» — поэт, воспевающий предков черниговских князей, т. е. Олега Святославича; 2) Владимир Мономах — отрицательный персонаж, подлежащий осмеянию за трусость и осуждению за незаконный захват Чернигова; 3) положительным героем «Слова» является Владимир Святой. Все три основополагающих тезиса базируются на приведенной выше строке о закладывании ушей. Это вынуждает нас внимательно рассмотреть построение А. В. Соловьева, напоминающее опрокинутую пирамиду, опирающуюся на свою вершину, где на очень узком материале («уши») строятся чрезвычайно широкие выводы обо всей исторической и политической концепции автора «Слова о полку Игореве».
Во-первых, Владимир появился в Чернигове не в 1093, а в 1078 г. Во-вторых, Владимир, как и его отец, получил Чернигов из рук великого князя, цесаря Руси 10°, следовательно, Владимир Мономах был не только законным властителем Чернигова, но и отчичем; юридически он выгодно отличался от Олега Святославича, который не получал Чернигова ни от отца, ни от великого князя. В 1094 г. Олег с помощью половецких войск силой взял Чернигов, выгнав Мономаха. В-третьих, нельзя перемещать события 1078 г. на 15 лет вперед, как это делает А. В. Соловьев. Олег дважды приводил половцев на Чернигов — в 1078 и в 1094 гг., но все события, описанные в «Слове», и все упоминания князей строго замыкаются в этом разделе только в рамках 1078 г.: Всеволод Ярославич уже умер ко времени второго похода, Борис Вячеславич убит в 1078 г., Изяслав Ярославич тоже убит в 1078 г. Четвертое возражение уже высказано выше — нельзя понимать слово «уши» буквально при большом количестве переносных значений. Уши есть у колокола, у медного котла, у ушата; евангельское изречение о верблюде, который не может пролезть в «игольное ушко» (в маленькую калитку в стене), ведет нас к иносказанию. Таким же иносказанием, дожившим до наших дней, являются уши ворот, позволяющие запирать их изнутри засовами. О. В. Творогов, комментируя это место, не принял «зажимания ушей в страхе», но высказал недоумение: «...в „Слове* говорится о том, что уши закладывались „по вся утра*. Но разве на ночь ворота оставались открытыми?» 101
В конкретных условиях сентября—октября 1078 г. Владимир Мономах, сидя в черниговском окольном городе, стерег укрывшихся в «дънеш-нем (внутреннем) граде» и, ожидая появления главных сил Олега (ко-
Даже М. Н. Тихомиров, не разделяющий многих ошибочных взглядов А. В. Соловьева, понял слово «уши» буквально: «. .. продолжительное княжение в Чернигове Владимира Мономаха оставило след в „Слове" только в виде насмешливого указания на то, что он закладывает себе уши, чтобы не слышать, как Олег Святославич вступает в Тмутаракани в золотое стремя» (М. Н. Тихомиров. Боян и Троянова земля, стр. 177).
100 1078. «Всеволод же седе Кыеве на столе отца своего и брата своего, приим власть Русьскую всю и посади сына своего Володимера Чернигове. . .» (Лаврентьевская летопись, стр. 197—198).
101 «Слово о полку Игореве». Библиотека поэта, стр. 490.
463
торый мог пойти на выручку засевших в кремле), вел круговую разведку вокруг города. Утром разведчиков, вероятнее всего конных, впускали в город и снова закрывали и запирали засовами крепостные ворота — днем враг и так был бы виден. Поэт очень лаконично и образно, минуя многословный пересказ обстановки, дал представление о напряженности тех дней, когда по утрам, вместо того чтобы, как в мирное время, распахнуть все ворота и начать обычную жизнь большого города, князь вынужден был «по вся утра» закладывать уши крепостных ворот обширного посада Чернигова. Никакой насмешки над Мономахом в этой строке, разумеется, нет.
3 октября 1078 г. на Нежатиной ниве у речки Канины в 2—7 км восточнее Чернигова произошла битва Изяслава и Всеволода с Олегом и Борисом. «Бысть сеча зла. Первое убиша Бориса, сына Вячеславля, по-хвалившагося велми». Затем был заколот копьем сам великий князь Изяслав. Битва еще продолжалась, но вскоре «побеже Олег в мале дружине и одва утече, бежа Тмутороканю». «Слово о полку Игореве» берет из битвы два самых значительных трагических эпизода — смерть двух князей:
«Бориса же Вячеславлича слава на суд приведе И на Канину зелену паполому постла 3 обиду Олгову, храбра и млада князя».
Нас интересует здесь оценочная сторона. Принимая толкование Д. С. Лихачева, мы должны отнести слова о младом и храбром князе не к Олегу, а к Борису и перевести «славу» как «похвальбу», что будет совпадать с летописным текстом102. Ведь именно Борис настаивал на сражении; когда Олег собирался уже примириться со стрыями, Борис ответил: «Ты готова зри, аз им противен всем похваливъся велми, не ведый, яко бог гордым противится». Именно эта мысль как бы переведена на поэтический язык в «Слове». Союзник Олега хотя и назван храбрым (что, вероятно, соответствовало истине), но осужден поэтом. Жажда славы привела его на суд, и приговор этого суда принес ему смерть, как виновнику усобицы 103.
В совершенно иных выражениях и в летописи, и в «Слове» говорится о смерти Изяслава Ярославича.
Летописец подробно говорит о траурном кортеже, привезшем по Десне тело великого князя из Чернигова в Киев, о встрече гроба Ярополком Изяславичем. Летописец (очевидно, Нестор?) вложил в уста Ярополка панегирик Изяславу, его кротости и братолюбию. В «Слове о полку Иго-
102 Д. С. Лихачев. Комментарий исторический и географический, стр. 412.
J03 Единственное выражение, которое можно было бы истолковать как сочувствие Олегу, это слова «за обиду Олгову», но оно означает не больше чем «за чужое дело». Автор ни одним намеком не дал понять, что он считает Олега обиженным. Упоминания Всеволода и Владимира тоже не содержат ничего, что давало бы нам право назвать их обидчиками или притеснителями Олега.
реве» есть расхождения в деталях, но общий тон совпадает с летописным:
«С тоя же Каялы Святополк повелея отца своего междю угорьскими иноходьци ко святей Софии къ Киеву» 104.
Резкое различие отношения автора «Слова» к двум погибшим на Нежа-тиной ниве князьям хорошо выявлено в приведенных двух отрывках. Смерть смутьяна и хвастуна Бориса, шедшего во главе половецких войск, показана как исполнение приговора высшего суда; труп его показан на фоне зеленой прибрежной травы. Смерть Изяслава, поддержавшего Всеволода и Мономаха, преподнесена читателю как торжественное христианское погребение в кафедральном соборе Киева, в святой Софии, бывшей символом города.
Никаких сомнений в том, что автор «Слова» не был певцом черниговских Ольговичей и их предка Олега Святославича, не оставляет концовка раздела о полках Олеговых:
«Тогда, при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами погибашеть жизнь Даждьбожа внука, в княжих крамолах веци человекомь скратишась. Тогда по Руской земли ретко ратаеви кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие».
Убийственная характеристика набегов Олега с половцами не имеет ничего общего с прославлением Олега. Трудно согласиться с А. В. Соловьевым, писавшим, что «. . . именно Олег Святославич, воспетый некогда Бояном, особенно дорог сердцу певца „Слова*. Хотя о нем и сказано с укором, что он мечом крамолу коваше, все же левей, восхищается его удалью...» 105 Олег обвинен поэтом не за какой-то отдельный поступок,
104 Эти строки принадлежат к числу темных мест «Слова». Давно уже предлагалась поправка, дававшая симметричное изображение обеих смертей:
1) Борис «...на Канину зелену паполому постла»; 2) Изяслав «с тоя же Канины. ..» (см.: Е. В. Барсов. «Слово о полку Игореве» как художественный памятник..., т. 2, стр. 196).
По летописи, тело Изяслава везли в ладье, а в поэме названы венгерские кони. Это противоречие устраняется тем, что путь от Чернигова до Киева был проделан по реке, а заключительный, самый торжественный отрезок от киевской пристани до Софии мог быть пройден только на конях. Как павшего в бою, Изяслава везли не в экипаже, а «между иноходцами», как возили раненых. Святополк не упомянут летописью, но ничто не мешало ему приехать из Новгорода на похороны отца и великого князя. Летопись говорит о погребении Изяслава не в Софии, а в Десятинной церкви. И. М. Кудрявцев устранил противоречие в указании места погребения Изяслава, подтвердив правильность текста «Слова» (см.: И. М. Кудрявцев.' Заметка к тексту «С тоя же Каялы Светополк...» в «Слове о полку Игореве». ТОДРЛ, т. VII. М.—Л., 1949).
105 А. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве», стр. 75.
30 А. Рыбаков 465
не за нарушение верности сюзерену или крестоцелования равному князю (за что обычно упрекали летописцы) — он обвинен как бы от имени всей Русской земли, всего русского народа, включая пахарей, павших в результате половецких разбоев, за несчастья, понесенные всей страной. Он введен в историю с новым именем — «Гориславич», что никак не может быть связано с испытанным им горем, так как тотчас же за этим отчеством-эпитетом идет список его преступлений перед внуком Даждьбога, перед всей Русью. И недаром потомки цитировали именно это место «Слова о полку Игореве», пытаясь воздействовать на своих враждующих князей.
*
Заглядывая в «усобицы первых времен», поминая «первую годину и первых князей», поэт остановился только на двух датах, на двух годах той поры русской истории, когда кончилось единовластие Ярослава, — 1068 и 1078 гг.
Годы выбраны в согласии с программой, изложенной в начале исторического раздела: «вражда князей облегчает победу половцев».
1068 г. — год первого массированного удара половецких орд.
1078 г. — год первого значительного участия половцев в русских княжьих крамолах и усобицах.
Автор «Слова о полку Игореве» очень исторично подошел к решению своей задачи. Он не стал перечислять всего того, что мог вычитать из летописи, что сохранила память киевской дружины о половецких набегах, о приводе половцев русскими князьями; он ограничился напоминанием о первых случаях «насилия от земли Половецкой».
Теперь, после того как мы строку за строкой, намек за намеком рассмотрели исторический раздел «Слова о полку Игореве», мы можем подойти к главной теме: можно ли отождествлять взгляды Бояна и автора «Слова о полку Игореве», как это пытаются делать некоторые исследователи? С этим связан ответ и на второй вопрос: был ли автор «Слова» певцом чернигово-северских князей, панегиристом современных ему Ольговичей, как считают многие?
Не подлежит сомнению, что прославленный поэт-гусляр Боян был хорошо знаком слушателям «Слова о полку Игореве»; о нем можно было говорить намеками, напоминаниями, его манеру легко опознавали. Репертуар Бояна тоже, очевидно, был известен людям конца XII в., и автор «Слова», по всей видимости, черпал из него такие сведения, которых он не находил в летописях. Автор «Слова» не скупится на похвалы Бояну: он — вещий, он — потомок самого Велеса (как античный Орфей — сын Аполлона); Боян, как орел, летает умом под облаками, он сопоставляет героические дела прошлого и настоящего, «свивая славы обаполы сего времени», его волшебные десятиструнные гусли рокочут славу князьям.
Помня об историческом замысле своей поэмы, автор «Слова» самый запев стилизует под Бояна, двумя вариантами («не, буря соколы за-несе. . .» и «комони ржут за Сулою. . .»), воскрешая поэтическую манеру
466
соловья старых времен. Дань уважения знаменитому предшественнику отдана сполна, но еще Пушкин почувствовал: «...если не ошибаюсь, ирония пробивается сквозь пышную хвалу» 106.
Познакомившись со всеми видами источников, освещающих бурное десятилетие 1068—1078 гг., попытаемся представить себе на основании характеристик «Слова о полку Игореве», как мог бы, как должен был бы Боян осветить события тех лет и действующих лиц.
Боян был современником этих событий: «Боян бо вещий... помня-шеть бо, рече, първых времен усобице». Боян был певцом одной из воюющих сторон в 1078 г. Песнотворец Святослава Ярославича и Романа Святославича Тмутараканского, он воспевал и главного героя «полков Олго-вых» — Олега Святославича. Связь Бояна с домом чернигово-тмутаракан-ских князей не подлежит сомнению. Из событий, предшествовавших 1068 г., Боян должен был поведать о тмутараканских делах 1064—1066 гг., и прежде всего об успешном походе самого Святослава в 1065 г. События 1068 г. Боян должен был изложить с позиций Святослава Ярославича Черниговского. Здесь у Святославова песнотворца был такой выигрышный сюжет, как победа Святослава над Шаруканом 1 ноября 1068 г.
Можно допустить, что захват Киева в 1073 г. потребовал какого-то поэтического оправдания. Противником Святослава в этих действиях был не только Изяслав Киевский, но и Всеслав Полоцкий. Святослав, «желая болшее власти, Всеволода бо прелсти, глаголя, яко Изяслав сватится со Всеславом, мысля на наю». Не отсюда ли идет «припевка» Бояна о Все-славе, угрожающая полоцкому витязю божьим судом? Припевка была элементом какой-то песни. Песня могла быть посвящена Всеславу.
«Полки Олеговы» 1078 г. должны были быть изложены в песнях Бояна с акцентом на победу Олега и Бориса над Всеволодом в битве на Сожице» где погибло множество видных Всеволодовых бояр. Мог существовать и плач о погибшем на Канине Борисе Вячеславиче, подобный плачу о Романе Тмутараканском. Как мы знаем, одно из возвращений Олега из изгнания или отдаления сопровождалось благожелательной припевкой Бояна; речь шла, как выяснилось выше, очевидно, о 1083 г. Таково в общих чертах должно было быть освещение событий придворным певцом Святослава, Романа и Олега.
Автор «Слова» хорошо знал творчество Бояна, кое-что из него цитировал, но весь свой рассказ о старых и современных княжеских распрях он построил по совершенно иной схеме, отказавшись от схемы Бояна в первых строках своей поэмы: «Начати же ся тъй песни по былинам сего времени, а не по замышлению Бояню».
Отбор событий и героев в «Слове о полку Игореве» иной, чем мы можем предполагать у Святославова песнотворца. В 1068 г. единственным героем, действующим на фоне безымянных сил, обрисован Всеслав Брячи-славич Полоцкий. Он наделен чертами эпического богатыря, для создания его образа широко использованы былины, он в полном смысле слова вдох
106 И. П. Лапиикий. «Слово о полку Игореве» в оценке А. С. Пушкина. Сб. «Слово о полку Игореве». М.—Л., 1950, стр. 281.
30!
467
новенно воспет автором «Слова о полку Игореве». Недолговечное царство Всеслава обозначено такими ориентирами, как Киев—Полоцк—Новгород— Тмутаракань: от Черного моря до Балтики. Всеслав представлен как вершитель княжеских судеб, а среди тех князей, которых он рядил, были и Святослав, и его сыновья. Злобной припевке Бояна, которую не забыл процитировать автор «Слова», он противопоставил свое сочувствие обладателю «вещей души». Этим автор «Слова» еще раз вступил в полемику с Бояном.
Блестящий Всеслав, Волх Всеславьевич, заслонил собой всех троих Ярославичей, их имен нет в поэме. Даже победа Святослава Черниговского над Шаруканом, прекрасно известная автору «Слова», не попала в его поэму как самостоятельный эпизод. Где же здесь традиции школы Бояна, как можно называть автора «Слова» «черниговским певцом, для которого на первом месте — интересы его черниговских князей и их предков»? 107
1078 г. Автор «Слова» говорит о двух группах, двух враждующих коалициях русских князей. На одной стороне — великий князь Киевский Изяслав, его сын Ярополк, Всеволод Черниговский и его сын Владимир Мономах. На другой стороне — Олег, сын Святослава, и Борис Вячеславич. Первый воюющий лагерь показан в спокойных доброжелательных тонах: Всеволод справедливо назван «великим» (он успел уже полгода поцарствовать в Киеве), а его сын Владимир в опасной и необычной ситуации сентября—октября 1078 г. показан вовсе не трусливым захватчиком, зажимающим уши от страха, а разумным полководцем, крепящим крепость. Победа Олега над Всеволодом 25 августа в поэме не упомянута даже намеком (если не считать множественного числа: «плъци Олговы»). Великий князь Изяслав сам по себе нашего поэта не интересовал. Его, как исторического лица, в поэме нет; есть описание погребальной процессии, подчеркивающее грандиозность и трагичность сражения под Черниговом: впервые в русской истории цесарь Руси был убит в бою с русскими князьями; Изяслав был первой столь значительной жертвой усобиц. Другой лагерь представлен в поэме по существу только Олегом; следуя правилу древних говорить о мертвых лишь хорошее или промолчать, автор «Слова» вежливо упомянул Бориса, выбрав для его похвальбы (в летописи «похваливъся велми») наиболее мягкую форму — «слава», но не стал связывать с его именем разорение Руси. Главное действующее лицо этого раздела — Олег; два похода 1078 г. — августовский и октябрьский — названы «походами Олега», хотя в обоих участвовал и Борис. Олег выведен на сцену в маске злодея: «Тъй бо Олег мечем крамолу коваше и стрелы по земле сеяше». Этим его походам, в которых он возглавлял половецкие войска, придана историческая значимость — они гиперболически противопоставлены семи столетиям русской истории, от веков мирной торговли славян с Римом до расцвета Киевской Руси при Ярославе Мудром. В таком же широком общерусском плане дан итог выкованной Олегом крамолы: гибель людей, гибель их достояния, умолкнувшие пахари, трупы на полях и вороны над ними... Снова для придания большей исторической значимости автор
107 А. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве», стр. 75.
468
Рельеф XI в. из Михайловской церкви в Киеве с изображением св. Дмитрия — патрона Изяслава Ярославина.
использует древний фольклор: «. . . погибашеть жизнь Даждьбожа внука». Никакого восхищения удалью Олега в поэме нет и в помине. Есть торжественное и гневное осуждение; поэт выносит свой беспощадный приговор Олегу как бы от имени всего русского народа.
Рассмотрение исторического раздела «Слова о полку Игореве» в сопоставлении со всеми источниками позволяет оценить автора «Слова» как историка. Прежде всего нужно отметить смостоятельность и смелость его суждений. Он не побоялся полемически заострить историческую часть своей поэмы, выступив против прославленного, признанного повествователя о делах дедов — Бояна. Более того, самое обращение к истории было вызвано, очевидно, желанием противопоставить замышлению Бояна, взгляду придворного поэта Святослава и черниговских Святославичей какую-то иную, более широкую, общерусскую точку зрения на события, связанные с появлением половцев в степях. Полемика ведется вежливо, с изобилием комплиментов поэтическому таланту Бояна, но твердо и страстно.
Автор «Слова», как историк, не побоялся рассортировать князей второй половины XI в. (родоначальников тех князей, к которым обращена поэма) на первостепенных и второстепенных. С не меньшей смелостью автор «Слова» проявил свои симпатии и антипатии, иногда совпадающие с летописными оценками, иногда резко с ними расходящиеся. Зная исторические факты, мы иногда захотим упрекнуть автора в отсутствии объективности, но не будем с этим торопиться.
469
В разряд малоинтересных для поэта-историка деятелей попали все трое Ярославичей. Старший, Изяслав, изгнанный киевлянами, не действует в поэме; труп его везут для погребения, и опознать его мы можем только по сыну Святополку — имени Изяслава в поэме нет. Нет в ней и имени Святослава, хотя его победа над Шаруканом (хорошо известная поэту) и давала право на упоминание. Вероятно то, что Святослав «положил начало выгнанью братню» и поставил Киев под угрозу новых усобиц, и настроило киевского поэта против черниговского князя. Кроме того, Святослав — отец Олега «Гориславича».
Молчание поэта есть явное осуждение двух великих князей — Изяслава и Святослава. В разряд второстепенных зачислен и Борис Вячеславич, которого читатель видит только убитым, на зеленом покрове прибрежной травы. Спокойнее относится он к давнему великому Всеволоду, сыну Ярославлю, и к Владимиру Мономаху. Мнение исследователей о холодном или насмешливом отношении автора к Владимиру основано на примитивном толковании злосчастных «ушей». Что же касается места Владимира в событиях 1078 г., то оно в поэме не преувеличено и не преуменьшено. Следует помнить, что в 1078 г. это был еще молодой 25-летний князь, подручный своего отца, совершивший еще только 14 походов из тех 83, которые он описал в своем «Поучении».
Настоящих героев в историческом разделе двое: Олег Святославич, разоритель Руси, предводитель степняков, крамольник, нарушитель распределения княжеских столов, и Всеслав Полоцкий и Киевский, промелькнувший на русском горизонте, как та «звезда превелика, лучи имущи акы кровавы», которая появилась одновременно с началом походов Всеслава в 1065 г. Автор «Слова» восхищен личностью и делами этого князя; он дал о Всеславе как бы поэму в поэме, восторженно следя за молниеносными перескоками и перелетами волшебника Волха Всеславьича, оправдывая даже взятие им Новгорода. Думаю, что такое приподнимание Всеслава над всеми его современниками, выделение его на исключительное место среди всех великих князей Киевских связано прежде всего с тем, что это был князь не по праву династического старшинства, не по праву силы, а князь по праву выбора киевлян. Он вторгся в длинный ряд Яро-славлих сыновей и внуков не по своему честолюбию, а по воле восставших против Изяслава киевлян. Это они, желавшие продолжать проигранную битву с половцами киевские дружинники рассекли поруб полоцкого пленника и прославили его среди опустевшего двора киевских князей. Нам, очевидно, никогда не удастся восполнить утрату летописи времени великого княжения Всеслава в Киеве, но полное согласие былин и «Слова о полку Игореве» говорит о том, что первый избранный киевлянами князь, очевидно, действительно сделал что-то очень важное для Киева (а значит, и для Руси) своим тмутараканским походом 1068 г.
Исторический раздел «Слова о полку Игореве» говорит о нескольких событиях, случившихся впервые: первый разгром войск Руси половцами, первое избрание князя киевским вечем, первая княжеская усобица с участием половцев. Боян несомненно пел обо всех этих событиях (но, очевидно, с позиций Святослава и Олега), и обращение автора «Слова»
470
к событиям 1068—1078 гг. было полемикой с Бояном, противопоставлением киевской точки зрения черниговским симпатиям Бояна к Святославу и Олегу. Оценка Святослава и Олега автором «Слова» совпадает с отрицательной оценкой их в Киевской летописи игумена Иоанна, отражавшей интересы киевского боярства. Забегая несколько вперед, следует сказать, что в 1183—1185 гг. именно черниговский князь Ярослав Всеволодич уклонялся от походов, срывал их своей медлительностью, сговором с половцами. Положительной фигурой 1180-х годов был дважды предпочтенный киевлянами Святослав Всеволодич. Какие-то нити поэтических сопоставлений тянутся от «великого и грозного» Святослава Киевского, вы-торгнувшего, как вихрь, поганого Кобяка из Лукоморья, к сказочному Всеславу Киевскому и от забывшего прадеднюю славу Ярослава Черниговского к Олегу Черниговскому.
г) «Старый Владимир»
Остро встал в нашей научной литературе вопрос о князе Владимире, «Старом Владимире», который дважды упомянут в важнейших пунктах «Слова о полку Игореве». Первый раз имя «Старого Владимира» поставлено в начале поэмы, там, где автор определяет хронологические рамки своей повести:
«Почнем же, братие, повесть сию От старого Владимира до нынешнего Игоря».
Второй раз оно поставлено в конце исторического раздела, там, где автор от времен Всеслава и Олега, от первых усобиц 1068—1078 гг. возвращается к печальной действительности своих дней, к конкретным княжеским раздорам во время отражения набега Кончака в 1185 г.:
«О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвых князей! Того Старого Владимира не льзе бе пригвоздити к горам Киевским».
Вся поэма задумана как сопоставление двух эпох; воспоминания о более ранних временах вызывают у автора двойственное чувство: печаль по поводу поведения «первых князей» и сожаление о том, что «Старого Владимира» нет на Киевских горах среди современных поэту князей. В этом сожалении явно ощутимо противопоставление Владимира тем князьям, которые заставили стонать Русскую землю. В тексте Владимир поставлен после печальной годины первых князей, очевидно как такой правитель, которому удалось прекратить стон. Все это очень точно соответствует исторической действительности конца XI—начала XII в.: сначала были полки Олеговы 1078 г., затем полки Олеговы 1094—1095 гг., смиренные Владимиром Мономахом, и, наконец, в 1095—1117 гг. систематическая и победоносная борьба с половцами, во время которой русские князья были возглавлены и объединены тем же Владимиром Мономахом. Ясность си
477
туации не вызывает сомнений в том, что под «Старым Владимиром» в поэме подразумевался именно тот князь, который прекратил усобицы Олега Святославича, привел его на княжеский съезд в Любече в 1097 г. и нанес серию сокрушительных ударов половцам, — т. е. Владимир Мономах, о котором младшие современники «Слова о полку Игореве» хорошо помнили, что он «пил золотым шоломом Дон, приемши землю их [половцев] всю» (Ипатьевская летопись, 1201 г.).
Первые издатели приняли «Старого Владимира» за Владимира Святого. С. М. Соловьев убедительно доказал, что речь может идти только о Владимире Мономахе 108. Эти две точки зрения на исторический идеал автора «Слова» вступили между собой в борьбу в нашей научной литературе. Еще в начале XX в. В. А. Келтуяла пытался отстоять взгляд издателей 1800 г. Его единственный аргумент очень неясен по существу: «... автор прилагает эпитет „старого* к Ярославу Мудрому; это ясно указывает на то, что под Старым Владимиром надо разуметь Владимира Святого»109. Если Ярослав Мудрый назван «старым», то чем вызвано такое хронологическое ограничение второго «старого» князя, почему он должен быть обязательно предшественником Ярослава, а Ярослав не может быть его предшественником? Логики в аргументации Келтуялы нет. Келтуялу смущало еще и то, что будто бы слишком мало времени прошло после смерти Мономаха, чтобы называть его старым. Во-первых, прошло целых шесть десятилетий; действующими лицами стали молодые Владимиры: Владимир Переяславский, родной правнук Мономаха, и находящийся с ним в одном генеалогическом колене Владимир Игоревич, правнучатный племянник «Старого Владимира». Во-вторых, Владимир Мономах запомнился русским людям не тем юношей, каким он был в 1078 г., на заре своей деятельности, а могущественным 72-летним цесарем Руси, «его же имени трепетаху вся страны и по всем землям изыде слух его». Третьим возражением, окончательно снимающим все сомнения этого порядка, является эпитет хана Шарукана: в 1068 г. он назван в летописи просто Шаруканом, а в 1107 г. летописец именует его уже «Шару-каном Старым», что вполне естественно, принимая во внимание прошедшие 39 лет.
Советские историки и литературоведы долго отстаивали и развивали установившуюся точку зрения на «Старого Владимира» как на Владимира Мономаха. В 1934 г. об этом писали В. Ф. Ржига и С. К. Шамбинаго, в 1938 г. — Б. Д. Греков и Н. К. Гудзий; эта точка зрения была принята в академической истории русской литературы (1941 г., автор С. К. Шамбинаго). В 1946 г. А. С. Орлов посвятил специальную главу сопоставлению эпохи Игоря Святославича с эпохой «Старого Владимира» — Владимира Мономаха 110.
108 С. М. Соловьев. История России с древнейших времен, т. III. Изд. 2. СПб. (б. г.), стб. 766—767, прим. 1.
109 В. А. Келтуяла. Курс истории русской литературы, ч. I, кн. 1. СПб., 1913, стр. 744.
110 «Слово о полку Игореве». Academia, 1934, стр. 234 и 292 (статья В. Ф. Ржиги и С. К. Шамбинаго); Б. Д. Греков. Автор «Слова о полку Игореве» и его время.
472
В 1948 г. вышла интересная и содержательная статья А. В. Соловьева, в которой, к сожалению, есть два пункта, вызывающие серьезные возражения. Об одном из них речь уже шла выше: это признание автора «Слова» певцом черниговской школы Бояна, сторонником Ольговичей и врагом Мономашичей. Второй сомнительный пункт — утверждение, что «Старый Владимир» это Владимир Святой, т. е. возвращение на позиции издателей 1800 г.111 Точку зрения А. В. Соловьева принял Д. С. Лихачев, она вошла в «Словарь-справочник „Слова о полку Игореве*», комментаторы, поясняя тексты с упоминанием «Старого Владимира», уверенно пишут, что «эту точку зрения разделяет сейчас большинство ученых» 112. К меньшинству, не убежденному доводами А. В. Соловьева и Д. С. Лихачева, следует отнести М. Н. Тихомирова и И. У. Будовница 113.
Каковы же аргументы сторонников возвращения к фигуре Владимира Святого? А. В. Соловьев повторяет тезис В. А. Келтуялы: «...называть Мономаха „старым* в 1185 г. нет оснований. Он еще слишком близок...» Ответ на это мной уже дан выше.
«Старый Владимир, — продолжает А. В. Соловьев, — это давний, отдаленный Владимир, это крайняя граница кругозора певца». Давним и отдаленным от людей 1185 г. был и Владимир Мономах, начавший первые битвы с половцами за 107 лет до этой даты и приходившийся прадедом (Святославу, Рюрику, Давыду, Владимиру) и прапрадедом (Роману) героям «Слова». А что касается крайней хронологической границы кругозора, то она лежит значительно дальше, за пределами Киевской Руси, и упирается во «время Бусово».
Если бы автор «Слова» действительно хотел выдвинуть Владимира Святого на видное место, как символ лучших времен, то он не преминул бы сделать это в том хронологическом пробеге, который у него предшествует полкам Олеговым, но он этого не сделал. От отдаленных веков Трояна автор сразу перешел к летам Ярославлим, минуя время Владимира I. Сторонники гипотезы А. В. Соловьева не смогут со своих позиций объяснить этот пропуск. А. В. Соловьев полагает, что Владимир I должен был быть упомянут как прямой предок всех героев «Слова». Этот аргумент тоже не выдерживает критики, так как в поэме, принимая поправку Д. С. Лихачева, есть два генеалогических ряда: Ярославичи и Всеславичи — одни по сыну, а другие по внуку Владимира Святого. Если бы автор «Слова» хотел показать общего прямого предка и извлечь из этого какой-то вывод, то он должен был где-то сказать о единстве Воло-
«Историк-марксист», 1938, № 4; «Слово о полку Игореве». М., «Советский писатель», 1938, стр. 341, 346; «История русской литературы», т. I. М.—Л., 1941, стр. 383; А. С. Орлов. «Слово о полку Игореве», стр. 135—160.
111 А. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве», стр. 73, 75, 85, 96, 99.
112 Д. С. Лихачев. Исторический и политический кругозор..., стр. 10—11; В. Л. Виноградова. Словарь-справочник «Слова о полку Игореве», вып. 1, стр. 120—121. О. В. Творогов. Комментарий. В кн. «Слово о полку Игореве», стр. 472—473.
113 М. Н. Тихомиров. Боян и Троянова земля, стр. 180; И. У. Будовниц. Идейное содержание «Слова о полку Игореве». «Изв. АН СССР. Серия истории и философии», т. VII, № 2, 1950, стр. 156.
473
димиричей, об общем происхождении всех Володимировых внуков. Автор пренебрег этим отдаленным родством, так как оно не соотносилось с реальной действительностью XII в., когда каждая княжеская ветвь владела своей отчиной.
А. В. Соловьев совершенно безосновательно отнес слова о первых усобицах к междоусобной борьбе сыновей Владимира I. Если бы это было так, то должны были бы быть названы Святополк Окаянный, зачинщик усобиц, и его жертвы — Борис и Глеб. Мстислав назван в поэме не как соперник Ярослава, а как покоритель северокавказских касогов. Кроме того, «первые князья», современники и участники «первых усобиц», названы по именам: Всеслав Полоцкий, Олег Тмутараканский, Всеволод Киевский и Черниговский, Владимир Мономах, Борис Вячеславич и Святополк Изяславич. Ведь после перечисления именно их славных и бесславных дел воскликнул певец о стоне Русской земли и высказал сожаление о невозможности вечной бдительности Старого Владимира. Хронологически, как выяснено выше, это определяется 1066—1078 гг. А. В. Соловьеву кажется аргументом в пользу его гипотезы скромность упоминания Мономаха в этом разделе: он «не назван ни „великим*, ни „давним* („старым*), ни Мономахом» 114. Напомню еще раз, что Владимир и не был в эти годы (а не в 1093 г., как совершенно ошибочно полагает Соловьев) ни великим, ни старым — он был мальчиком 13 лет во время взятия Новгорода Всеславом и 25-летним молодым человеком в битве на Канине; автор еще не подводил здесь итога всей более чем полувековой деятельности Владимира Мономаха.
Д. С. Лихачев воспринял гипотезу А. В. Соловьева, но усилил лишь формулу утверждения, но не аргументацию: «. . . под старым Владимиром следует несомненно разуметь не Владимира Мономаха, как предполагало большинство исследователей, а Владимира I Святославича, так как именно этот последний и может служить начальною историческою вехою повествования „Слова*» 115.
По поводу заключительной фразы исторического раздела (о невозможности «пригвоздить» Владимира к Киевскому нагорью) Д. С. Лихачев снова повторяет: «... и здесь несомненно имеется в виду Владимир I Святославич с его многочисленными походами» 116. Упоминанием о походах Владимира I на Польшу, на вятичей, на ятвягов, на радимичей, на болгар, на Корсунь и на хорватов Д. С. Лихачев не усилил, а ослабил позиции А. В. Соловьева, так как эти походы никакого отношения к главной мысли «Слова о полку Игореве» не имели. Автора «Слова» интересовало
114 А. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве». стр. 75.
115 Д. С. Лихачев. Исторический и политический кругозор..., стр.. 10. Присутствие Владимира I в системе взглядов Д. С. Лихачева нарушает другие элементы этой системы. Ведь считая «века Трояни» последними временами язычества и относя их к. 1060-м годам (стр. 24), Д. С. Лихачев лишает Владимира I одного из важнейших его государственных дел — введения христианства, которое всегда рассмат» ривалось средневековыми книжниками как конец господства язычества и неизменно связывалось с именем Владимира Святого или Равноапостольного.
116 Д. С. Лихачев. Исторический и политический кругозор..., стр, 10.
474
Любеч — замок Владимира Мономаха. Реконструкция Б. А. Рыбакова на основании раскопок 1957—1960 гг.
прежде всего «насилие от земли Половецкой», и в этом смысле только деятельность Владимира II Мономаха, утишившего внутренние распри и загнавшего половцев «за Железные Врата», могла интересовать поэта.
Старый Владимир был противопоставлен поэтом тем первым князьям, которые усобицами ослабляли Русь, а о них нам гадать не приходится. «Слово» называет их по именам, мы знаем точные даты их походов, знаем, что их время обобщено под названием «полков Олеговых». Владимир Мономах, враг и победитель Олега, враг и победитель Итларя, Белдюза, Тугоркана, Шарукана, Урусобы, самого Боняка («а всех лепших князий инех— 100»), заставил Олега участвовать на Любечском съезде, где был сформулирован тот самый тезис, который определяет главную направленность «Слова о полку «Игореве»:
«Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору деюще, а Половци землю нашю несут розно и ради суть, оже межю нами рати? Да ныне отселе имемся по едино сердце и блюдем Рускые земли! Кож до да держить отчину свою...»
Созыв Любечского съезда был заслугой Владимира Мономаха, как и организация систематического успешного наступления на половцев, о котором с чувством глубочайшей признательности русские люди вспоминали и в середине XII в., и в начале XIII в., а следовательно, прекрасно помнили и в 1185 г.
Владимир I Святославич не имел дела с распрями князей, не вел наступательных действий против степняков (печенегов) и не мог, разумеется, иметь никакого отношения к тем полкам Олеговым, от которых убавлялась сила Даждьбожа внука и стонала Русская земля.
Владимир II Мономах мечом и пером боролся с княжескими сварами и усобицами, 47 лет воевал с половцами, очистив на время степь от них, и именно он, Мономах, смирил неугомонного Олега «Гориславича», так беспощадно осужденного автором «Слова о полку Игореве» за опасное сочетание усобицы с приглашением половцев в качестве своих союзников.
Нас должно удивлять не то, что Мономах воспет в «Слове» под именем «Старого Владимира», а то, что о нем слишком мало сказано.
В запеве, обозначая свою тему, автор «Слова» сказал, что он будет повествовать от времен «Старого Владимира» до времен Игоря. Это не означает того, что автор обязался тем самым дать всю историю Руси за сто лет; он, следуя манере Бояна, предполагает «свить славы обаполы сего времени», сопоставить между собой две эпохи: первый половецкий натиск и первые усобицы, с одной стороны, и современное положение — с другой.
Свое обещание автор выполнил, но мы ощущаем все же некоторую неудовлетворенность. О Владимире Мономахе сказано только под 1078 г., когда впервые послышался звон стремян крамольника Олега, а затем, несколько неожиданно, при переходе от истории к современности Владимир упомянут уже как «Старый», но упомянут так, как если бы читатели уже знали, чем хорош, чем славен этот Владимир, которого нужно было бы навсегда оставить на Киевских горах: «... того Старого Владимира». Грамматическая форма этой фразы такова, что давно уже заставляла ис
476
следователей предполагать здесь пропуск 117. Пропущен, очевидно, какой-то абзац о славных делах Владимира Мономаха, абзац, поясняющий причину воспоминания о нем с точки зрения общего духа поэмы. Так как хронологически главные дела Мономаха происходили после войн Олега Святославича, то и место их в поэме должно быть сразу после описания крамол Олега. Только после изложения, хотя бы в двух-трех фразах, патриотических подвигов Мономаха можно было продолжать рассказ о нем, применяя указательное местоимение «того».
Если в «Слове о полку Игореве» ощутим пробел, связанный с именем Владимира Мономаха, то в русской литературе начала XIII в. есть произведение, где в ситуацию яростных усобиц 1212—1216 гг. вторгается восторженное воспоминание о победах Владимира Мономаха. Речь идет о «Слове о погибели Русской земли», близость которого к «Слову о полку Игореве» отмечалась с самого момента открытия памятника.
Думаю, что гипотеза Соловьева — Лихачева, заменяющая Владимира Мономаха Владимиром I, затруднила правильное понимание и более полное сближение обоих «Слов».
В своей предыдущей книге я сделал попытку сближения того раздела «Слова о погибели», где говорится о Владимире Мономахе, с анализируемым сейчас местом «Слова о полку Игореве», где сокращенно говорится о «Старом Владимире». Не буду повторять всей громоздкой аргументации118, а изложу основной вывод: поэтические воспоминания о победах Мономаха и процветании Руси в его время в «Слове о погибели» могут являться цитатой (может быть, по памяти) из «Слова о полку Игореве». Доказать этот тезис очень трудно. Более определенно можно говорить о том, что в «Слове о полку Игореве» мог быть подобный, похожий раздел, воспевающий «Старого Владимира». Однако текст «Слова о погибели» не восполняет всего пропущенного: нет перехода от полков Олеговых к полкам Владимировым. Если бы мы захотели заполнить пробел в «Слове о полку Игореве», то кроме выписки из «Слова о погибели» мы должны были бы вставить какую-то соединительную фразу, использовав для ее конструирования зачин поэмы 119.
117 С. М. Соловьев писал, что «мы необходимо должны предположить здесь рассказы о борьбе Мономаха и последующих князей с половцами» (С. М. Соловьев. История России с древнейших времен, т. III, стб. 766). С. М. Соловьев допускал пропуск в начале поэмы. А. И. Соболевский тоже предполагал, что в рукописи «Слова» была одна или несколько страниц с описанием дел «Старого Владимира» (А. И. Соболевский. «К „Слову о полку Игореве"». ИОРЯС, т. 2, 1929).
1118 Б. А. Рыбаков. «Слово о полку Игореве» и его современники, стр. 68—85.
119 В зачине «Слова о полку Игореве» есть некоторая грамматическая неясность: «Почнем же, братие, повесть сию от Стараго Владимера до нынешняго Игоря; иже истягну ум крепостию своею и поостри сердца своего мужеством, наплънився рат-наго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половецькую за землю Руськую». По прямому смыслу слово «иже» должно относиться к Игорю Святославичу; с этим согласуется и построение сердца мужеством и наполнение ратным духом. Но большие сомнения возникают при отнесении к Игорю слов «наведе своя храбрыя плъкы на землю Половецкую за землю Руськую». Игорь погубил свое войско, пересел в кощеево седло, «великое буйство подал Хинови». Это все не свидетельствует о мудрости его замысла, о том, что Игорь «истягну ум крепостию своею». Глагол «на-
477
Высказанную выше мысль лучше всего можно иллюстрировать сводным текстом, который даст нам приблизительное представление о том, как мог выглядеть соответственный раздел «Слова о полку Игореве». Еще раз должен оговорить условность такой реконструкции и непригодность ее для каких бы то ни было выводов. Текст «Слова о погибели» дан по изданию Ю. К. Бегунова 120, связующие слова, не имеющие основы в источниках, вставлены мной дважды: 1) «един бо князь тогда»; 2) «Володимер сын Всеволожь».
По языку, стилю и ритму вставленный мной кусок из «Слова о погибели» чрезвычайно близок ко всему «Слову о полку Игореве» и органически с ним сливается:
«Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-божа внука. В княжих крамолах веци человекомь скратишась. Тогда по Руской земли редко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть
трупиа себе деляче
а галици свою речь говоряхуть хотят полетети на уедие.
О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвых князей!
Един бо князь тогда
Наведе на поганые свои храбрые полки
за землю Руськую —
Володимер сын Всеволожь,
Которым то Половьци дети своя полошаху в колыбели, А Литва из болота на свет не выникываху, А Угры твердяху каменыи городы железными вороты, Абы на них Великий Володимер тамо не взъехал. А Немци радовахуся далече будучи за синем морем. Того Старого Владимира
Нельзе бе пригвоздити к горам Киевским.
Сего бо ныне сташа стязи Рюриковы а друзии — Давидовы, Нь розно ся им хоботы пашут, копиа поют...»
вести» означает нанести удар, нанести поражение, смерть (см. И. И. Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка. М., 1958, стр. 268). Все это хорошо согласуется с победами Мономаха и абсолютно не применимо к походу 1185 г., закончившемуся не наведением полков на половцев, а гибелью войска. Исходя из этих противоречий, я думаю, что весь зачин относится к «Старому Владимиру» Мономаху, а слова «до нынешнего Игоря» следует как бы заключить в скобки. Текст же о «наведении полков» может дать материал для недостающей соединительной фразы в реконструкции.
120 Ю. К. Бегунов. Памятник русской литературы XIII в. «Слово о погибели Русской земли». М.—Л., 1965, стр. 182—284.
478
«Старым Владимиром» завершается особый исторический раздел «Слова о полку Игореве». Нет смысла спорить о том, действительно ли в «Слове о погибели» уцелела точная цитата из киевской поэмы о 1185 г., или там использовано припоминание по памяти, или же только выражены сходные мысли и оценки. Ведь непреложно доказать использование «Слова о полку Игореве» нельзя; можно лишь предполагать его, исходя прежде всего из того, что печальному герою разорения Руси — Олегу Тмутара-канскому — должен быть противопоставлен какой-то положительный герой, защищавший Русь от половцев и смирявший княжеские распри. Герой этот назван по имени — «Старый Владимир»; в нем убедительнее всего видится враг Олега, смирявший его и прославившийся разгромом половцев, — Владимир Мономах.
Принцип экономии изобразительных средств удержал автора поэмы от повторений, от превращения в повествователя, и он ограничился только одним эпизодом, только первым походом Олега в союзе с половцами. В поэме оказались лишними такие события, как второй приход Олега из Тмутаракани в 1094 г., погоня за Олегом в 1096 г. и даже созвучный поэме Любечский съезд. Нет в ней и последующих неблаговидных действий Олега, когда он, отговариваясь нездоровьем, уклонялся от походов в Половецкую землю.
Единственный намек на события, происшедшие после 1078 г., содержится вне исторического раздела, в конце поэмы, когда Донец, спасший Игоря, противопоставляется речке Стугне, погубившей брата Владимира Мономаха, в 1093 г.:
«Не тако ти, рече, река Стугна худу струю имея пожръши чужи ручьи и стругы рострена к устью
уношу князю Ростиславу затвори. Днепрь темне березе плачется мати Ростиславля
по уноши князи Ростиславе. Уныша цветы жалобою
и древо с тугою к земли преклонилось».
Великий мастер психологического рисунка, автор поэмы отнюдь не случайно напомнил здесь о далеких событиях конца XI в. Лиричный и страстный призыв Ярославны, удача дерзкого побега Игоря невольно уводят слушателей от главной темы поэмы, успокаивают их благополучным (для одного князя) исходом событий. Нужно еще раз в конце «трудной повести» напомнить хотя бы одним примером о трагических исходах схваток с половцами.
Тяжелый 1093 год начался конфликтом только что избранного великого князя Святополка Изяславича со старым киевским боярством, с «большею дружиною», со «смысленными» боярами. Слушая воинственно настроенных своих отроков («несмысленных»), Святополк
479
разозлил половцев, и те отказались пролонгировать мирный договор, заключенный с прежним князем. Предстояла ненужная война; «смыс-ленные» советовали ему войти в союз с Владимиром Мономахом, но когда князья съехались под Киевом, то между ними возникли конфликты, и половцы беспрепятственно грабили Русь:
«... и взяста межи собою распря и которы... Половцем воюющим по земли; и реша има мужи смыслении: „Почто вы распря имата межи собою, а погании губять Землю Русьскую?“» 121
В «Повести временных лет» здесь выступают хорошо знакомые нам три разнонаправленные силы: враждующие князья, половцы, использующие княжеские распри, и мудрые бояре, прекращающие эти распри и направляющие княжеские полки против «поганых». Именно этот комплекс и господствует в поэме, так что возврат к 1093 г. сделан ее автором далеко не случайно. Летописец на стороне киевской «большей дружины»; с ней солидарен и Владимир Мономах. Владимир, Ян Вышатич и все «смыслении мужи» предлагали заключить мир, стоя на берегу Стугны «в грозе сей». Их не послушали, возникла новая распря, победило мнение «не-смысленных» и Святополка, а в результате — разгром русских войск, завершившийся смертью княжича Ростислава:
«Бысть брань люта. Побеже и Володимер с Ростиславом и вой его.
И прибегоша к реце Стугне [о которой было сказано, что „навод-нилася велми тогда" ] и вбреде Володимер с Ростиславом и нача ута-пати Ростислав пред очима Володимерима и хоте похватити брата своего и мало не утопе сам. И утопе Ростислав, сын Всеволожь.
Володимер же пребред реку с малою дружиною, мнози бо падоша от полка его, и боляре его ту падоша... Ростислава же искавше обретоша в реце и вземше принесоша и Киеву и плакася по немь мати его и вси людье пожалиша си по немь повелику, уности его ради...» 122
Вот этот-то летописный рассказ о битве 26 мая 1093 г., несомненно хорошо знакомый первым слушателям поэмы, и перевел на язык поэзии наш автор, заставляя разглядеть за печалью княгини то общерусское горе, которое было вызвано княжескими сварами. Слушатели или читатели поэмы в этом месте должны были вспомнить не только княжеские которы и наезды половцев, но и мужественную фигуру Владимира Мономаха, стоявшего заодно с «лучшими людьми», думавшего так, как думали мудрейшие бояре.
Все поведение Владимира Мономаха в 1093 г. было созвучно основному тону «Слова о полку Игореве»: ведь он мог, поддавшись возникшим сварам и которам, уклониться от совместного похода с самонадеянным Святополком еще в Киеве у Выдубичей, мог повернуть коня на Стугне, когда победило безрассудное мнение «несмысленных», но он смирял себя, прекращал которы и храбро вступил в лютую брань с половцами.
Смерть Ростислава в омутах наводнившейся Стугны и плач овдовевшей и утратившей сына княгини должны были напомнить и об опасности
121 Лаврентьевская летопись, стр. 212.
122 Там же, стр. 213.
480
котор, и об отважном патриотизме Владимира Мономаха. Поэт знал, что своим лирическим намеком он напоминал также и о тех страницах общеизвестной в княжеских кругах летописи, на которых описывалось подробнее, чем где-либо, тягостное разорение Руси половцами. Два месяца спустя после поражения на Стугне, 23 июля Святополк был разбит половцами под самым Киевом на Желани: «... и мнози погыбоша и быша мертви, паче неже у Трьполя. Святополк же приде Киеву сам-третий...» 24 июля, в день Бориса и Глеба, был взят половцами Торческ; по поводу всех несчастий 1093 г. в летопись внесено специальное поучение о гневе божьем:
«Сего ради пророк глаголаше: „Преложю праздникы ваша в плачь и песни ваша в рыданье". Сотвори бо ся плачь велик в земли нашей, опустеша села наши и городи наши, быхом бегающе пред врагы нашими. .. „Вы худи есте и лукави и аз пойду к вам яростью лукаво," — тако глаголеть господь бог Израилев... сего ради земля мучена бысть: ови ведуться полонени, друзии посекаеми бывают друзии на месть даеми бывають, горькую смерть приемлюще, друзии трепещють, зряще убиваемых друзии гладом умаряеми и водною жажею... овы вяжемы и пятами пхаеми и на зиме держими и уравняеми. . . . Согрешихом и казними есмы; якоже створихом, тако и страждем: городи вси опустеша, села опустеша. Прейдем поля, идеже пасома беша стада конь, овца и волове — все тоще ныне видим. Нивы поростъше, зверем жилища быша...» [половцы ведут русских пленников в свои кочевья]. «... Ве-доша в веже... мъного роду хрестьянска стражюще: печални, му-чими, зимою оцепляеми, в алчи и в жажи и в беде.
Опустневше лици, почерневше телесы. Незнаемою страною, языком испаленым нази ходяще и боси, ногы имуще сбодены терньем. Со слезами отвещеваху друг к другу, глаголюще: „Аз бех сего города" и други: „а яз сего села" тако съупрашаются со слезами, род свой пове-дающе...» 123
Этим великолепным плачем о Русской земле завершался Киевский летописный свод 1093 г. Плач-поучение написан от первого лица («се бо аз грешный и много и часто бога прогневаю...»), и автор его, по всей вероятности, был свидетелем половецких наездов на окрестности Киева. В эпоху «Слова о полку Игореве» это красочное и страстное произведение русские книжники знали очень хорошо и выписывали из него обширные цитаты (Лаврентьевская летопись под 1184 и 1185 гг.) 124.
123 Там же, стр. 215—218.
124 1093 г. «Да никто же дерзнеть рещи, яко ненавидими богомь есмы. Да не будеть! Кого бо тако бог любить, яко же ны возлюбил есть? Кого тако почел есть, яко же ны прославил есть и възнесл? Никого же!» 1184 (6693) г. «Да никто же дерзнеть рещи, яко ненавидими богомь есмы. Да не будеть! Кого тако бог любить...» (и так далее, как в 1093 г.)
1185 (6694) г. «Но да никто же можеть рещи, яко ненавидит нас бог. Не буди то!., (далее сходно с 1093 и 1184 гг.) (Лаврентьевская летопись, стр. 218, 373, 319).
31 Б. А. Рыбаков 481
В этом и был смысл поэтического намека автора «Слова». Сказав об удаче побега, призывая слушателей порадоваться освобождению Игоря, поэт своим напоминанием о стугнинской трагедии воскрешал в памяти целый ряд мрачных картин, донесенных летописью. Вероятно, не без умысла поэт довольно точно повторил в строках поэмы летописный текст: Стугна «наводнилась велми» («пожръши чужи ручьи...»), князь Ростислав утонул (Стугна его «затвори»); тело юного князя «принесоша и Киеву и плакася по немь мати его» (на киевском днепровском берегу «плачется мати Ростиславля по уноши князи Ростиславе»). Такое сознательное воспроизведение летописной записи должно было обратить внимание слушателей или читателей к причинам и последствиям поражений на Стугне и Желани в том злополучном 1093 г.; они должны были помнить и пылающие города, и «пятами пхаемых» русских пленников с почерневшими телесами.
Они, читатели поэмы, могли вспомнить и соседний летописный текст, где говорилось о женитьбе Святополка на дочери Тугорхана и о нападении Олега Святославича на Владимира Мономаха.
1094 г. «Приде Олег с Половци ис Тъмутороканя и приде Чернигову. Володимер же затворися в граде. Олег же приде к граду и пожже около града и манастыре пожже... Половци же начаша воевати около Чернигова, Олгови не възбраняющю, бе бо сам повелел им воевати.
Се уже третьее наведе поганыя на землю Русьскую... много крестьян изгублено бысть, а друзии полонени и расточени по землям. ..» 125
Не включая событий 1093—1094 гг. в своей исторический раздел, может быть не желая описывать поражение Мономаха, вынужденного уступить Чернигов Олегу («ехахом сквозе полкы половьчские не в 100 дружине и с детми и с женами и облизахутся на нас акы волци, стояще и от перевоза и з гор. . .»), автор «Слова о полку Игореве» все же заставил своих читателей вернуться к тяжелым и поучительным событиям 1093 г., вслед за которыми последовала новая серия «полков Олеговых». Такова художественно-психологическая роль кажущегося случайным противопоставления благородного Донца зловредной Стугне.
❖
Какова же общая идея всех исторических экскурсов автора «Слова о полку Игореве»? Она очень проста и ясно выражена в начале исторического раздела: беды Руси происходят от княжеских усобиц, во время которых половцы легко вторгаются внутрь Русской земли.
Бесповоротно осужден Олег Святославич, приводивший половцев на Русь. Даже на обрисовке его отца Святослава сказалась неприязнь поэта к Олегу: победа Святослава над Шаруканом упомянута безымянно, по
125 Лаврентьевская летопись, стр. 218.
482
ходя. В таком отношении к Святославу и Олегу явно ощутима полемика с Бояном, придворным певцом обоих этих князей. Поэт не только отрекается от замышления Бояня, но создает совершенно иную концепцию русской истории, с другими положительными героями. Поэт равнодушен к Ярославу Мудрому (хотя и противопоставляет «лета Ярославли» «полкам Олеговым»), к Изяславу Ярославичу и Святополку Изяславичу. Поэт восторженно вспоминает Всеслава Полоцкого и Владимира Мономаха; по сыну и отцу честь — Всеволод Ярославич помянут более почтительно, чем его отец и братья. Уделено внимание брату и мачехе Владимира Мономаха.
Автор, несомненно, хорошо знаком с Киевским летописным сводом 1093 г.: Всеслав Полоцкий ускакал в 1069 г. по летописи от киян, а по «Слову» — просто «от них», хотя о киянах в поэме не было речи. Смерть Ростислава, как говорилось выше, описана в точном соответствии с летописным текстом. Иногда поэт знал больше того, что сохранили до нас летописи: южный тмутараканский поход Всеслава нам не известен; только косвенные данные эпоса о Волхе Всеславьиче подтверждают рассказ «Слова». Сопоставляя историческую концепцию автора «Слова» со взглядами летописцев второй половины XII в., мы видим, что поэт полностью устранил монашеский провиденциализм и идею наказания за грехи людские. Поэма свободна от церковной идеологии и фразеологии. Взамен цитат из пророков автор «Слова» щедро насытил свое произведение красочными образами славянского язычества. Исторический кругозор автора «Слова» был шире, чем у известных ему летописцев: он знал (может быть, из эпоса или из песен Бояна?) о далеких «веках Трояних» и о тяжелом «времени Бусовом», когда впервые предки русских потерпели поражение: где-то в степях.
Говоря о знакомстве автора с летописью, следует сказать, что оценки поэта совпадают с оценками тех разделов летописного свода, где отстаивается очень определенная точка зрения крупного киевского боярства, «смысленной», «большей дружины». В связи с этим стоит отметить, что оба положительных героя — Всеслав и Владимир — объединены не династической принадлежностью, а фактом избрания их киевлянами: Всеслав — в 1068 г., Владимир Мономах — в 1113 г.
Несмотря на краткость и поэтический гиперболизм исторических заметок, мы видим в них результат свободного и умного осмысления прошлого Руси, мы ощущаем руку писателя, бывшего более историком, чем составители киевских хроник.
Автор «Слова о полку Игореве» как историк стоял много выше современных ему летописцев не только потому, что сумел стать выше средневекового провиденциализма, но прежде всего потому, что он в отличие от них занимался не регистрацией современных событий на страницах хроники, а заглядывал в глубины исторического прошлого.
Обращение автора к истории 1060—1070-х годов было связано с его стремлением разглядеть первоистоки тех отрицательных и положительных явлений, которые так волновали всех современников. Явления эти были общерусскими, они не ограничивались рамками какого-либо княжества: речь шла о половецкой агрессии, угрожавшей по меньшей мере десятку
31
483
княжеств, и о княжеских усобицах, «нелюбьи», «непособии» великому князю, что тоже охватывало несколько государств. Политик и историк, искавший причины явлений и смотревший на события с общерусской позиции, он был на голову выше князей-политиков и летописцев-историков.
Автор «Слова» и современные ему князья
Характеристика автора «Слова о полку Игореве» складывается из трех разных частей: из его исторических взглядов, из его отношения к современным ему князьям и из сопоставления поэта-историка с другими современными ему историками-летописцами.
Исторический раздел «Слова» неразрывно связан с оценкой автором тех князей и княжеских династий, среди которых он жил и которых он оценивал в своей поэме. Подробный анализ взглядов автора нередко приводит нас к иным выводам, чем установившиеся в нашей научной литературе; в частности, это относится к вопросу о взаимоотношениях автора «Слова» с чернигово-северскими Ольговичами.
Рассмотрение исторического раздела «Слова о полку Игореве» укрепило наши сомнения в том, что автор поэмы может быть отнесен к придворным кругам Игоря Святославича или Святослава Всеволодича. Трудно связать с княжеской ветвью Ольговичей поэта, который специально углубился в историю прошлого столетия, чтобы доказать, что дед этих князей, давший им имя «Ольговичей», был главным злодеем Руси и первым в самых черных делах. Тонко проведенный спор с Бояном, восторженное отношение к Всеславу Полоцкому и Владимиру Мономаху заставляют нас отказаться от княжьих дворов Ольговичей как того места, где могла родиться поэма.
Напомню еще раз, что самый термин «Ольговичи», употребляемый автором «Слова», никогда не применялся летописцами самих князей Ольговичей, а был в ходу только у летописцев других князей.
Метод исключения (в данном случае чернигово-североких земель) сужает район наших поисков, но для дальнейших уточнений необходим анализ «златого слова», в котором речь великого княЗя незаметно переходит в авторскую речь.
Перечень русских князей 1185 г., к которым поэт обращается или с призывом загородить ворота Полю, или с сожалением по поводу их отсутствия, расшифрован исследователями почти полностью; есть только два спорных места, вызывающих разные решения. Во-первых, неясно, какой именно Мстислав назван совместно с Романом («А ты буй-Романе и Мстиславе. . .»). Под храбрым Романом, парящим, как сокол, и побеждающим Литву и половцев, все исследователи понимают Романа Мстиславича Волынского, сидевшего тогда в столице Волыни — Владимире. Это не вызывает никаких возражений. Но Мстиславов в эти годы было несколько. Родного брата Мстислава у Романа не было, но был двоюродный
484
брат Мстислав Ярославич Немой, княживший тоже на Волыни, в Пере-сопнице и Луцке. По степени родства это наиболее близкий Роману волынский князь, сын его стрыя, внук одного деда. Иногда в Мстиславе, подручнике Романа, видят Мстислава Всеволодича Городенского из особого княжеского дома захудалых потомков рано умершего младшего сына Ярослава Мудрого — Игоря. Обоих этих Мстиславов разделяет степень родства с Романом, но сближает географическое положение их княжеств. Однако о Мстиславе Всеволодиче, кроме этого, мы ничего дополнительно не знаем, а близость Мстислава Ярославича к его двоюродному брату помнилась еще сорок лет спустя: когда в битве на Калке сын Романа Даниил Галицкий был ранен в грудь, ему на помощь бросился старый друг его отца князь Мстислав Ярославич Немой:
«Видев же то Мстислав Немый, мнев яко Данило прободен бысть и потече тъй [Мстислав] на них [на татар], бо той мужь крепок. Понеже ужика сы Роману, от племене Володимеря Манамаша: бе бо велику любовь имея ко отцю его [к Роману, отцу Даниила], яко по смерьти своей власть свою дая князю Данилови»
При таком бесспорном свидетельстве о «великой любви» князя Мстислава Немого к своему «ужику», близкому родичу Роману Волынскому, мы, конечно, должны предпочесть его всем другим Мстиславам тех лет, в том числе и Мстиславу Городенскому. Мстислав Немой был участником разгрома Кобяка в 1184 г.
Сложнее решить вопрос о «трех Мстиславичах», упоминаемых вслед за Романом и Мстиславом:
«Инъгварь и Всеволод и вси три Мстиславичи, не худа гнезда шестокрилци! Не победными жребии собе власти расхытисте! Кое ваши златыи шеломы и сулицы ляцкыи и щиты? Загородите Полю ворота
своими острыми стрелами. . .»
Ингварь и Всеволод Ярославичи — это родные братья упомянутого выше Мстислава Немого, сыновья князя Луцкого Ярослава Изяславича; оба они в 1181 г, помогали Рюрику Ростиславичу отстаивать Киев.
Сомнения вызывают присоединенные к Ингварю и Всеволоду неизвестные «Мстиславичи». Д. С. Лихачев прав, отвергая такое толкование, при котором тремя Мстиславичами объявляются те же Ингварь со Всеволодом плюс Мстислав Немой. «Мстиславичами» они будто бы названы по прадеду 1 2.
1 ПСРЛ, т. VII, стр. 131. В 1226 г. Мстислав Немой действительно «давшу отчину свою князю Данилови и сына своего поручив Ивана» (ПСРЛ, т. II, стр. 166).
2 Д. С. Лихачев. Комментарий исторический и географический, стр. 447.
485
Однако и предложенное Д. С. Лихачевым решение тоже едва ли может нас удовлетворить: «...здесь, — пишет Лихачев, — несомненно имеются в виду единственные в ту пору на Руси три брата, сыновья Мстислава Изяславича — Роман, Святослав и Всеволод (эта мысль подсказана мне [Д. С. Лихачеву. — Б. Р.] Ив. М. Кудрявцевым)»3. Ошибка состоит в том, что эти трое братьев не были единственными тремя братьями Мстиславичами в ту пору. Мы знаем еще троих сыновей Мстислава Ростиславича Храброго — Владимира, Мстислава Удалого и Давыда4. Существует мнение, что этих Мстиславичей не следует принимать во внимание по причине их малолетства в 1185 г.5, но это мнение неосновательно. Произведем примерный расчет. Их отец был младшим из пяти сыновей Ростислава Смоленского; четвертый сын — Давыд — родился в 1140 г.; пятый, последний сын, мог родиться примерно в 1141 —1145 гг., и если он женился, как принято было тогда, лет 18, то его первенец мог родиться около 1160—1164 гг., т. е. в 1185 г. этому первенцу могло быть 21—25 лет, а его младшим братьям по 19—24 года. Допуск здесь значителен; даже если мы увеличим его и примем возраст братьев Мстиславичей всего в 16—20 лет, то и тогда эти князья не могут быть исключены. Они, конечно, были молоды в 1185 г., о чем свидетельствует безымянность и сум-марность их упоминания в поэме, но не настолько, чтобы не мочь участвовать в походе. Итак, перед нами не один, а два «комплекта» Мстиславичей, и мы должны взвесить доводы в пользу каждого из них.
Трое сыновей великого князя Мстислава Изяславича (Роман Волынский, Всеволод Белзский и Святослав Берестейский) по местоположению своих княжеств и по происхождению вполне подходили бы к определению, данному в поэме: они и польскими копьями могли воевать, и принадлежали к хорошему роду. Непреодолимым препятствием является то, что Роман Мстиславич, признанный сюзерен всех волынских князей, прославленный полководец, отбивший Андрея Боголюбского от Новгорода, победитель литовцев, венгров, ятвягов и половцев, князь-сокол, «высоко плавающий в буести», уже назван и воспет в поэме, как и подобает ему, на самом первом месте среди всех волынских князей и князьков. Не мог поэт, известный нам своей поразительной точностью определений, загнать Романа Мстиславича в самый конец волынского раздела и здесь повторно, но уже безлично, безымянно упоминать его в составе трех Мстиславичей после того, как были названы по именам двое или трое его двоюродных братьев. Во-первых, не оправдан повтор: ведь если бы поэт хотел упомянуть родных братьев Романа, то это проще было бы сделать там, где говорится о самом Романе, а если он поздно вспомнил о них, то мог просто сказать о двоих Мстиславичах, не унижая Романа повторным упоминанием среди его вассалов. Во-вторых, мы должны помнить о том внимании к генеалогии, которое проявляли люди средневеко-
3 Д. С. Лихачев. Комментарий исторический и географический, стр. 447.
4 Н. Головин. Родословная роспись потомков великого князя Рюрика. М., 1851, стр. 21, № 240, 241, 242.
5 С. Н. Плаутин. «Слово о полку Игореве». Париж, 1958, стр. 50.
486
бья; для них место любого князя в списке определялось степенью генеалогического старшинства. С этих позиций то же повторное упоминание Романа в фразе «и вси три Мстиславичи» мне представляется невероятным. Можем ли мы подразумевать под этими тремя Мстиславичами; названными последними в обращении к волынским князьям, сыновей Мстислава Ростиславича Храброго? По своему происхождению они могли быть названы «не худа гнезда шестокрильци», так как были внуками великого князя Киевского, а их отец в 1170-е годы прославился победой над войсками Андрея Боголюбского и победоносными походами из Новгорода. Прощаясь с умершим в 1180 г. Мстиславом Храбрым, новгородцы говорили:
«Добро бы ныне, господине, с тобою умрети, створшему толикую свободу новгородьцем от поганых, якоже и дед твой Мьстислав свободил ны бяше от всех обид» 6.
Мстислав был связан и с киевским югом, где «Чернии Клобуци вси не могуть забыти приголубления его». После смерти отца трое Мстиславичей стали вассалами своего дяди (стрыя) великого князя Рюрика, и по его призыву полки двух братьев участвовали в войне с Кончаком в длительной кампании 1180—1181 гг. Именно здесь судьба свела осиротевших княжичей с другими вассалами Рюрика — Ингварем и Всеволодом, с которыми их объединил в своей поэме автор «Слова».
Когда начался конфликт Рюрика Ростиславича со Святославом в 1180 г., то только двоих князей Рюрик и призвал себе на помощь: «.. . посла по братью свою по Ярославиче: по Всеволода и по Инъгвара и приведе е к собе». Помог ему тогда и Ярослав Осмомысл, приславший галицкие полки с воеводой Тудором. Летом 1181 г., когда обстановка еще более обострилась и Святослав с помощью Кончака и Кобяка завладел Киевом, Рюрик направил свои полки против союзных Святославу половцев. Для нашей темы очень важно отметить, что в составе этих войск были полки тех Мстиславичей, судьба которых нас в данном случае интересует. Здесь были: Рюриков полк с воеводой Лазарем, Черный Клобук во главе с князем Мстиславом Владимировичем (сыном «мачешича»), воевода «Борис Захарьичь с полком своего княжича Володимера и Сде-слав Жирославичь с Мъстиславлим полком». Под «Мстиславлим полком» никак нельзя подразумевать полк князя Мстислава Владимировича, так как в предыдущей фразе было описано бегство этого Мстислава со своим полком7. О воеводе Борисе Захаровиче мы знаем, что именно ему умирающий Мстислав Храбрый поручил сына Владимира.
Под «Мстиславлим полком», поставленным в перечне после Владимирова полка, мы можем подразумевать только полк младшего брата кня
6 Ипатьевская летопись, стр. 413.
7 Мародеры из числа Черных Клобуков ночью «въбегоша во Мьстиславль полк. Мстислав же мнев, яко побежени суть и тако возмятошася дружина Мьстиславля и не може их удержати Мьстислав и Черных Клобук ни людей своих и сам бежа с ними и Черный Клобук». Это говорится о полке Мстислава Владимировича. Трусливому Мстиславу «мачешичу» противопоставляются храбрые полки Рюрика, Владимира и Мстислава, разбившие половцев Кончака и Кобяка и взявшие в плен брата и двоих сыновей Кончака.
487
жича Владимира — полк княжича Мстислава, заслужившего впоследствии почетное прозвище Удатного. Когда один «Мстиславль полк» (Мстислава Владимировича) бежал из-за ложного ночного переполоха, то другой «Мстиславль полк» (Мстислава Мстиславича) под командованием воеводы Сдеслава Жирославича «възревше на бог и поехаша противу половцем».
Таким образом, мы видим, что еще за четыре года до того как поэт назвал в одном перечне Всеволода и Ингваря и «всех трех Мстиславичей», почти все они (Всеволод и Ингварь Ярославичи, Владимир и Мстислав Мстиславичи) уже воевали под одними знаменами против одних и тех же врагов.
Княжичи Мстиславичи еще не водили сами полков, но ведь и полк великого князя возглавлял воевода, а не сам Рюрик. Такое решение вопроса о «трех Мстиславичах» мне представляется наиболее убедительным. Оно, во-первых, устраняет такую грубую натяжку, как допущение двукратного призыва к Роману Мстиславичу: вначале как к главе всех волынских князей, а в конце среди безымянных Мстиславичей; при этом сам Роман и его родные братья оказываются в перечне позади двоюродных. Во-вторых, отстаиваемое мной отождествление троих Мстиславичей с тремя сыновьями Мстислава Храброго вполне объясняет группировку их в поэме вместе с Ингварем и Всеволодом. Кроме того, оно не содержит никаких дополнительных неясностей или противоречий: «не худа гнезда» вполне отвечает их происхождению от Мономаха и Мстислава Великого; их молодость ощущается как в этом напоминании о гнезде, так и в отсутствии личных имен, а «золотые шеломы и сулицы ляцкыи и щиты», перечисленные в «Слове», относятся не только к ним, но и к остальным волынским князьям, соседившим с Польшей.
Единственная малопонятная нам (но ничему не противоречащая) фраза «не победными жребии собе власти расхытисте» может говорить только о законности их владений, полученных не в результате военного успеха, так как отрицание «не» относится к глаголу «расхищать». Распространенный пояснительный перевод может быть таков: «Вы владеете своими землями, полученными не в качестве раздела завоеванного вами». Летопись подтверждает такое толкование. Некролог Мстислава Храброго,, написанный игуменом Моисеем, содержит предсмертную речь-завещание князя: «И възрев на дружину свою и на княгиню... и поча им молвити: „Се приказываю детя свое Володимера Борисови Захарьичю и со сим даю брату Рюрикови и Давыдови с волостью на руце...“». Домен Мстислава не мог находиться в Новгородской земле (князь умер в Новгороде),, так как там не было наследственной княжеской собственности. Сам Мстислав в 1161 г. сидел в Белгороде, завоевывал в 1174 г. Треполь (где потом оказался его сын), «приголубливал» Черных Клобуков и считал именно Южную Русь своей отчиной. Когда новгородцы в 1178 г. приглашали его к себе, то Мстислав Ростиславич «не хотяши ити из Руской земли, река им, яко: „Не могу ити из отчины своея и со братьею своею разойтися"». Вполне возможно, что земли, полученные Мстиславичами от отца, находились где-то на юге по соседству с владениями их дяди и сюзерена Рюрика Киевского, что и позволило поэту объединить трех
488
братьев с Ингварем и Всеволодом, владения которых примыкали к Киевщине с запада.
Опираясь на все сказанное выше, я буду в дальнейшем исходить из. того, что князь Мстислав, поставленный поэтом вслед за Романом Мсти-славичем Волынским, — это Мстислав Ярославич Немой (ум. в 1226 г.), а «вси три Мстиславичи» — сыновья Мстислава Ростиславича Храброго: Владимир (ум. в 1226 г.?), Давыд (ум. в 1226 г.) и Мстислав «Удатный»^ или, как его принято называть, «Удалой» (ум. в 1228 г.)
❖
Автор «Слова о полку Игореве», окидывая взором всю Русь, не применял никакого общего, собирательного имени к русским князьям. Ни в исторических экскурсах, ни в обращениях к своим современникам он не объединял их под именем Владимировых или Игоревых внуков (подразумевая «Игоря Старого», убитого в 945 г., и Владимира I Святого). Поэт пользуется делением русских князей на две ветви: на полоцких Всеславичей и на многочисленных потомков Ярослава Мудрого; среди последних он выделяет однажды Ольговичей8. Всеславичи и Ярославичи имели общего предка — Владимира Святого (Всеслав его внук, а Ярослав— сын), но автор, при всем его стремлении к объединению русских сил, не воспользовался общим происхождением, что еще раз подтверждает высказанную выше мысль о том, что под «Старым Владимиром» никак нельзя подразумевать Владимира I.
Всеславичи и Ярославичи показаны в поэме не только как две давно обособившиеся княжеские ветви, но как два разных берега Русской земли, омываемых враждебным морем «поганых» племен: литовских на северо-западе и половецких на юге.
«Уже бо Сула не течет сребреными струями к граду Переяславлю И Двина болотом течет оным грозным полочаном под кликом поганых».
Пограничная Сула и уходящая в чужие земли Западная Двина, центр южной обороны Переяславль-Русский и оплот на северо-западе Полоцк — вот два фронта войны с «погаными». Наличием собственных военных забот автор оправдывает полоцких князей, традиционно уклонявшихся от борьбы с половцами. По всей вероятности, прав А. В. Соловьев, считаю
8 Как уже говорилось выше, я принимаю конъектуру Д. С. Лихачева, который вместо «Ярославе и вси внуце Всеславли» («Слово о полку Игореве», изд. 1800 г.) читает: «Ярославли и вси внуце Всеславли...» (см. «Слово о полку Игореве». М., Изд-во АН СССР, 1950, стр. 25 и стр. 450—452. Д. С. Лихачев. Комментарий исторический и географический...) Только лихачевское чтение придает смысл этой фразе, так как во всей русской истории XII в. не было такого Ярослава, с которым можно было бы сопоставить всех потомков Всеслава Полоцкого как нечто целостное.
489
щий, что внимание, оказанное поэтом полоцким князьям, объясняется их родственными связями со Святославом Всеволодичем Киевским, женатым на полоцкой княжне Марии Васильковне9. Отметим, что поэт воспевает не всех полоцких князей, а только тех, которые были союзниками Святослава Киевского, его шурьев Васильковичей: Всеслава Полоцкого, Брячи-слава Витебского и Изяслава, убитого в не известной нам битве с литовцами. В 1181 г. Всеслав и Брячислав воевали на стороне Святослава против Давыда Смоленского и Глеба Рогволодовича, правнука Всеслава Полоцкого.
Длительные раздоры между полоцкими князьями оправдали включение их, «Всеславлих внуков», в общее порицание всем русским князьям конца XII в. за их которы:
«Ярославля и вси внуце Всеславли!
Уже понизите стязи свои, вонзите свои мечи вережени. Уже бо выскочисте из дедней славе — вы бо своими крамолами Начясте наводити поганыя на землю Рускую на жизнь Всеславлю.
Которою бо беше насилие от земли Половецкыи!»
Как в начале этого раздела Двина и Сула, Полоцк и Переяславль обозначали два театра военных действий, так и здесь, в конце своего осмотра русских княжеств, поэт указал два угрожаемых направления: «землю Русскую» — Южную Русь, терпящую насилие от половцев, и Полоцкое княжество, подвергающееся опасности литовских наездов.
Рассмотрим отношение автора «Слова» к Ольговичам. Оно не однозначно, как не однозначны устремления и действия самих чернигово-се-верских Ольговичей.
Вполне ясно и не вызывает разноречий отношение автора к Игорю Святославичу: осуждение всех сепаратных действий и выпячивание личной храбрости и рыцарственности Игоря. Величественный замысел поискать «града Тьмутороканя», преломить копье в конце поля Половецкого сопровождается такими авторскими ремарками, которые сразу снижают эти горделивые, но невыполнимые мечты: «...спала князю ум похоти...» Неразумный сепаратный поход погубил все северское войско и навлек неисчислимые беды на Русь: «Игорева храбраго плъку не кресити»; над русскими землями полетели валькирии Карна и Желя, «жены руския въсплакашась», «въстона ... Киев тугою, а Чернигов напастьми; тоска разлияся по Руской земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи», «по Руской земли прострошася половци, акы пардуже гнездо». Сам великий князь со слезами на глазах обвиняет своих двоюродных братьев в траги
9 Л. В. Соловьев. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве», стр. 82—83.
490
ческой торопливости: «рано еста начала... себе славы искати», «се ли створисте моей сребреней седине?» В великокняжеских палатах иноземные гости
«Кають князя Игоря
иже погрузи жир во дне Каялы, рекы половецкыя
рускаго злата насыпаша.
Ту Игорь князь выседе из злата седла
а в седло кощиево.
Уныша бо градом забралы а веселие пониче».
Все приведенные слова поэта — тяжелый обвинительный акт Игорю от имени погубленных им воинов, их жен и вдов, от имени всей Руси и ее великого князя, от имени православной и католической Европы. Если бы поэт не сказал всего этого, если бы он преуменьшил размеры катастрофы, то в его речи прозвучала бы фальшь, он не достиг бы своей высокой цели — помочь общими силами Игорю ради спасения от новых несчастий всей Руси.
Из этой общей устремленности рождался и второй мотив поэмы — храбрость и рыцарственность князя Игоря, смелого сокола, долетевшего почти до моря. Игорь не щадил себя, заранее связав свою судьбу с судьбой своих воинов: «С вами, русичи, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону!» Игорь был, очевидно, в гуще боя, был ранен, и об этих ранах поэт не устает напоминать, объединяя их с судьбой всей Руси:
«Вступита, господина, в злата стремень за обиду сего времени, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!»
В обрисовке Буй-Тура Всеволода меньше осуждающих нот; автор восхищается его «сведомыми кметями» курянами, полон уважения к богатырским подвигам Всеволода в двухдневном бою, но при сопоставлении со Святославом Киевским досталось обоим братьям: «Тии бо два храбрая Святъславлича — Игорь и Всеволод — уже лжу убудиста которою. . .» Поэт вынужден напомнить об опасности сепаратных, разрозненных действий, приводящих к большим несчастьям 10.
Не придворный поэт северского князя, а русский патриот, осуждающий проигравшего битву честолюбца и смиряющий свое осуждение ради общего дела, написал то, что мы читаем в разных разделах «Слова о полку Игореве». Сдержанное осуждение сквозит и в обращении Святослава Киевского к его родному брату Ярославу Черниговскому. Мы помним,
10 Летописный некролог Всеволода Святославича, написанный, очевидно, игуменом Моисеем, проникнут глубокой симпатией к нему: «. . . бо во Олговичех всих удалее ро-жаемь и воспитаемь и возрастом и всею добротою и мужественою доблестью. . .» (Ипатьевская летопись, 1196 г.).
491
как часто уклонялся Ярослав от общерусских походов на половцев, как поворачивал коней в полудне пути от половецких кочевий, как за три месяца до гибели Игоревых войск Ярослав направил к Кончаку своего боярина Ольстина Олексича, того самого Ольстина, Прохорова внука, который принял участие в походе Игоря, но его войска первыми побежали с поля боя, и это было причиной пленения Игоря.
Войск Ярослава не было среди тех «помочей», которые сзывал Святослав после поражения Игоря, когда Кончак стоял против Киевского нагорья: «А уже не вижду власти сильного и богатого и многовоя брата моего Ярослава...», так как Ярослав «в Чернигове совокупив вой свои стояшеть» (Ипатьевская летопись). Нелюбовь автора к левобережным Ольговичам ярко проявилась в обращении к Ярославу. Собственно говоря, это даже и не обращение к нему, а сетование по поводу бездействия Ярослава, написанное в третьем лице. Перечислив семь разрядов черниговских воев — «были», «могуты», «татраны», «шельбиры» «топчакы», «ревугы», «ольберы» (возможно, потомки уцелевших алано-болгарских племен?), автор вспоминает о звоне прадедней славы. Прадеды поколения Ярослава Всеволодича — это современники Святослава Ярославича, княжившего в Чернигове и пленившего в ноябре 1068 г. самого Шарукана. Однако об этом важном и красочном событии поэт говорит вскользь,, мимоходом, не воспевая его (как он воспевал деятеля тех же лет Всеслава), а только укоряя прадедней славой своих современников. Киевляне, слушатели поэмы, должны были помнить, что всего лишь четыре года тому назад Ярослав Всеволодич с Игорем привели Кончака и Кобяка на Русь и на короткий срок даже въехали в Киев. «Ольговичи и половцы...» писал тогда летописец Петр Бориславич, объединяя левобережных князей с врагами Руси.
Ярослав Всеволодич по всем своим действиям настолько сходен со своим дедом Олегом Святославичем, что невольно возникает мысль о сознательной аналогии, задуманной автором «Слова о полку Игореве». Образ Олега «Гориславича» важен был в поэме и сам по себе, для того чтобы напомнить о том, кто первым вступил в союз с половцами, но он имел еще две грани: во-первых, Олег был родоначальником Ольговичей и, во-вторых, сходство внука с дедом было настолько велико, что избавляло поэта от необходимости в открытую обличать Ярослава, второго ПО' могуществу Ольговича, достаточно было намеков.
Еще один намек, и тоже враждебный Ярославу Черниговскому, содержится в заключении раздела, посвященного этому князю:
«Се у Рим кричат под саблями половецкыми а Володимир под ранами.
Туга и тоска сыну Глебову!»
Непосредственным виновником взятия Римова половцами был, конечно, Давыд Ростиславич Смоленский, из-за отъезда которого с театра военных действий «князе руские опоздишася». Но не случайно все же поэт поместил рядом сожаление об отсутствии Ярослава и тугу смертельно» 492
раненного Владимира Глебовича — ведь храбрый князь был зятем черниговского Ольговича; все слушатели поэмы прекрасно знали, что в осажденном половцами Переяславле находилась родная дочь Ярослава Черниговского, и он, отец, не послал своих войск на помощь.
Сторонникам того взгляда, что автор «Слова» был придворным певцом Ольговичей, очень трудно отстоять свои позиции. Во всяком случае, все отчинные левобережные земли Ольговичей должны быть исключены. Из всех тогдашних Ольговичей остается один Святослав Всеволодич Киевский, которому поэт симпатизирует без оговорок и без намеков, но юн не только один из Ольговичей, он великий князь, и поэтому рассмотрение отношения к нему вынесем в конец главы.
❖
Рассмотрим перечень тех князей, к которым автор поэмы обратился ю призывом о помощи. На первом месте стоит сын Юрия Долгорукого — Всеволод Большое Гнездо. Киевляне долго враждовали с его отцом; его самого в свое время предпочли смоленским Ростиславичам, но в 1185 г. имели полное право пожалеть об отсутствии его многочисленных войск: незадолго до полка Игорева «Всеволод Суждальский... прия великую любовь с Святославом и сватася с ним...» В 1183 г. Всеволод просил у Святослава помощи против Волжской Болгарии. У Татищева передан текст грамоты Всеволода к Святославу:
«Отче и брате! Се болгоры соседи наши, народ безбожный суть вельми богати и сильны, ныне пришед по Волге и Оке, якоже и конми с великим войском многие городы разорили, людей бесчисленно пленили, коим я един противиться не могу...
Половцов же призывать не хочу, ибо они с болгары язык и род един, опасался от них измены, ниже хочу, чтоб они за моею саблею пленников набрав, ко вреду Руской земли усиливались.
Того ради прошу у тебя, да пришлешь мне в помочь достаточное войско, сколько сам заблагорассудишь. А когда тебе на иноверных помочь потребна, я не обленюся сам прийти или все мои войска тебе послать» п.
Святослав помощь дал, поход был успешен, и Всеволод тем самым оказался в долгу у Святослава Киевского. Обращение поэта к далекому суздальскому князю было вполне оправдано недавним обещанием самого Всеволода.
Впрочем, в отличие от всех других князей, которых автор «Слова» призывал встать за землю Русскую, ко Всеволоду он с таким призывом не обратился. Он только соблазнял князя возможным обилием полона и как бы спрашивал Всеволода, не думает ли он «прелетети издалеча отня злата стола поблюсти». Возможно, что это вытекало из реальной военной обстановки лета 1185 г. Кончак и Гзак были рядом, за Сулой,
11 Татищев, т. III, стр. 128.
493
а помощь от Всеволода могла подоспеть не ранее чем через месяц— полтора после посылки к нему гонца 12.
Киевский великокняжеский летописец Святослава Всеволодича пишет о Всеволоде Суздальском несколько свысока, рассматривая его как вассала киевского князя: «Дай бог, брате и сыну, во дни наша нам створити брань на поганыя. ..» Киевский поэт ничем не выражает какой бы то ни было зависимости Всеволода и обращается к нему как к вполне суверенному государю, подчеркивая его военное могущество, подтвержденное недавно победой над Волжской Болгарией: «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти!»
Вслед за Всеволодом Владимиро-Суздальским, находившимся далеко за левым флангом русской обороны, поэт переходит к центру Руси, обращаясь к Рюрику Киевскому и Давыду Смоленскому. Отношение автора «Слова» к братьям Ростиславичам различно, как резко различно было поведение братьев в этой войне с Кончаком и еще ранее, в 1176 г., во время нападения половцев. В 1176 г. великим князем был старший брат Рюрика и Давыда — Роман Ростиславич. На русальной неделе «придоша половци на Рускую землю». Рюрик и сыновья Романа выступили против половцев, «Давыд же бяше не притягл и бывши распре межи братьею». Кончилось дело победой половцев, которые «победита полкы руськее и много бояр изъимаша», и сменой великого князя: место Романа занял Ольгович — Святослав Всеволодич Черниговский, прямо обвинивший Давыда:
«...ряд нашь так есть: оже ся князь извинить — то в волость, а мужь у голову. А Давыд — виноват!»
Этот эпизод и отражен в обращении автора «Слова» к обоим Ростиславичам. Автор напоминает братьям об их совместном поражении, когда храбрые дружинники, будучи ранены, рыкали как туры, когда боярские или княжеские золоченые шлемы «по крови плаваша» 13. Напоминает он
12 Эта отдаленность Владимиро-Суздальской земли от Киева привела к интересной ошибке: автор «Слова» говорит о рязанских князьях Глебовичах как о послушных вассалах Всеволода («Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти удалыми сыны Глебовы»). Такими они и были с 1180 г., когда двое Глебовичей просили покровительства у Всеволода («ты — господин, ты — отец...»), а остальные вынуждены были подчиниться суздальскому князю и позволить ему «поряд створити всей братьи, роздати им волость их комуждо по старейшиньству» (Лаврентьевская летопись, 1180 г.). В 1183 г. рязанские Глебовичи были еще послушными «шереши-рами» и участвовали в походе на Болгарию. В 1185 г. «бысть крамола зла вельми в Рязани», и старшие Глебовичи вышли из повиновения, «восприимше буй помысл, начаша ся гневати на нь» (на Всеволода Большое Гнездо). Киевский поэт летом 1185 г. еще не знал о новых событиях в далекой Рязани и продолжал считать всех удалых Глебовичей вассалами Всеволода. Это обстоятельство, во-первых, исключает возможность позднейшей фальсификации «Слова» (фальсификатор, читавший летописную статью 1185 г., не стал бы говорить о покорности рязанцев), а во-вторых, подтверждает близость времени написания поэмы ко времени самого полка Игорева: гонцы из Рязани или из Владимира еще не доскакали до Киева, еще не известили о рязанской крамоле.
13 Б. А. Рыбаков. Отрицательный герой «Слова о полку Игореве». «Культура древней Руси». М., 1964, стр. 240—241.
494
только намеком, не восхваляя Рюрика и не порицая «непритягшего» Давыда, но слушателям поэмы все было ясно, так как они хорошо помнили и дорого обошедшуюся Ростиславичам оплошность Давыда девять лет тому назад, и вражду Святослава с Давыдом в 1180—1181 гг., и отсутствие Давыдовых полков в походах 1184 и 1185 гг. Киевляне могли вспомнить и то, что еще в 1168 г., во время самого многолюдного похода в степь Давыд под предлогом нездоровья отказался от участия в нем.
Совсем свежа была в памяти неслыханная измена Давыда во время отражения Кончака у Киевских гор в мае—июне 1185 г. Святослав и Рюрик с «помочьми» стояли у Канева, а Давыду был поручен важнейший брод через Днепр у Треполя. Полки Давыдовы отказались форсировать Днепр: «...уже ся есмы изнемогле», хотя ни в одном бою они не участвовали. За Днепром половцы штурмовали Переяславль, громили Римов, а русские князья «опоздишася сжидающе Давыда [со] Смоляны». Впрочем, ждать его было уже бесполезно: «Давыд возвратися опять [вспять] со Смолняны».
С этой изменой связано и сочувствие автора Владимиру Переяславскому («...туга и тоска сыну Глебову»), и осуждение «княжьего непосо-бия», вложенное в уста Святослава. О трусливом бегстве Давыда поэт вспомнил еще раз там, где он подводил итог своим историческим разысканиям:
«О, стонати Руской земли, помянувше первую годину и первых князей!
Того Старого Владимира
нельзе бе пригвоздити к горам Киевьскым: сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии — Давыдовы
Но розно ся им хоботы пашут, копиа поют!»
Здесь у поэта не простая констатация только что описанного положения на Киевских горах, когда Давыд ушел восвояси, а Рюрик мужественно двинул полки на Кончака, — здесь Рюрик Ростиславич, великий князь Киевский, поднят почти на один уровень со своим великим прадедом — «Старым Владимиром» — и показан как продолжатель его благородного дела защиты Руси. По отношению к Рюрику поэт избегал велеречивости и пышных похвал, но достаточно твердо поставил его на почетное место. Рюрик и Давыд даны автором «Слова» в таком же противопоставлении, как Владимир Мономах и Олег «Гориславич»; этим противопоставлением и заканчивается весь исторический раздел «Слова».
В призыве о помощи в «Слове о полку Игореве» вслед за Ростисла-вичами стоит Ярослав Осмомысл Галицкий, а далее идут волынские князья, возглавляемые Романом Мстиславичем.
Если мы расположим всех князей, упомянутых в «златом слове» (кроме полоцких), в порядке генеалогического старшинства, то увидим,
495
что поэт строжайшим образом следовал этому старшинству и его порядок есть порядок генеалогический:
5-е колено от Ярослава Мудрого 1. Ярослав Всеволодич Черниговский
2. Всеволод Юрьевич Суздальский
-6-е колено 3. Рюрик и Давыд Ростиславичи
4. Ярослав Владимирович Галицкий 7-е колено 5. Роман Мстиславич, Мстислав Немой
6. Ингварь и Всеволод Ярославичи
7. Мстиславичи.
Однако в этом перечне есть существенные изъятия, говорящие о некоторой тенденциозности автора. С одной стороны, он включил в свой перечень очень мелких князьков и княжичей, а с другой — пренебрег многими княжескими ветвями.
Автор «Слова о полку Игореве» подробно объяснил, почему он не призывал к защите Руси многочисленных полоцких князей: у них были свои заботы, свои враги; из всего полоцкого гнезда Всеславлих внуков (фактически правнуков) автор упомянул только Васильковичей, шурьев Святослава Всеволодича Киевского. Но без всяких объяснений отвергнуты автором сыновья Юрия Ярославича Туровского (линия Свято-полка Изяславича)—Ярополк, Святополк, Ростислав, Глеб Туровский, Ярослав Пинский, хотя двое последних участвовали в прошлогоднем походе Святослава и Рюрика на Ерель против Кобяка.
Не обратился поэт с призывом и к сыновьям Владимира Мстиславича «мачешича» — Мстиславу, Ростиславу, Святославу, хотя их дорого-бужско-трепольские владения прямо подходили к театру военных действий против Кончака и сами они входили в понятие «околних князей». Это были сыновья «великого царя Владимира», по выражению Даниила Заточника. Генеалогически все эти неупомянутые князья относились к тому же шестому колену Ярославлих внуков, что и Рюрик и Ярослав Осмомысл. Автор «Слова» назвал семерых князей из младшего, седьмого, колена и обошел своим призывом две значительные княжеские ветви, связанные к тому же высоким родством с европейскими королевскими домами.
К каким же избранным князьям, к каким землям обратил поэт свои пламенные слова? Прежде всего это цепь больших, пограничных со степью княжеств (из которой выпало северское звено)—княжества Суздальское, Черниговское, Киевское, Галицкое.
Помимо географо-стратегического принципа здесь присутствует и напоминание о родственных связях князей с Игорем или его женой: Всеволод Суздальский — родной дядя Евфросиньи Ярославны, Ярослав Осмомысл — ее отец, тесть Игоря; Ярослав Черниговский — тесть храброго Владимира Переяславского, принявшего на себя удар всех войск Кончака. Эта часть перечня вполне ясна и понятна. Для оценки субъективных взглядов автора интереснее вторая часть — обращение к князьям «второго эшелона». Здесь автор отбирает князей только «Мстиславова племени», понимая под ним потомков Мстислава Великого от его первой жены.
496
Взглянем на краткую генеалогическую таблицу. Симпатии автора «Слова» выявились очень определенно. Они заставляют нас вспомнить четко выраженное в летописи пристрастие Петра Бориславича к «Мстиславову племени».
Споры исследователей о том, кого следует считать «тремя Мстиславичами», не влияют на общую оценку симпатий автора «Слова», так как все предлагаемые варианты замкнуты в рамках того же «Мстиславова племени».
Антипатии автора «Слова» тоже возвращают нас к тому же киевскому летописцу: в «Слове», как и в летописи, проявлено пренебрежение к сыновьям «мачешича» и к сыновьям «злодея Изяславичей» Юрия Туровского.
❖
Особо следует рассмотреть отношение автора «Слова о полку Игореве» к главной фигуре поэмы, к Святославу Всеволодичу Киевскому. Не подлежит сомнению восхищение автора полководческой, антиполо-вецкой деятельностью Святослава. В качестве ближайшего примера выбран поход 1184 г., завершившийся разгромом и пленением хана Кобяка. Великий и грозный Святослав усыпил «лжу», притрепав ее своими сильными полками; он «наступил на землю Половецкую», ему поют славу немцы, венецианцы, греки и мораване, одновременно порицающие Игоря.
Обращение к русским князьям начинается «златым словом» самого Святослава и незаметно переходит в авторский текст поэта, который идет как продолжение его речи, как призывы с соизволения «великого и грозного» Святослава. Главная мысль «златого слова» — необходимость единства действий, необходимость «пособия» князей Руси великому князю: «Но се зло — княжье ми непособие...»
В нашей научной литературе мы часто встречаемся с оценкой автора «Слова» как борца за единство Руси против феодальной раздробленности. Однако в самой поэме мы не найдем опоры для этой точки зрения. Кристаллизация самостоятельных княжеств-королевств все еще ощущалась как новое, положительное явление. Господствующий класс — боярство — стремился к мирному созидательному развитию, резко осуждая княжеские усобицы, но никогда не проповедуя возврата к единой империи XI в. Русским землям в конце XII в., когда оборона южных рубежей была уже доведена до совершенства, нужна была только согласованность действий всех князей, отсутствие не только прямых усобиц, но и котор и распрей. В «Слове о полку Игореве» нет ни одного намека на желательность ликвидации самостоятельных и суверенных княжеств. Наоборот, каждый из крупных князей воспет именно как независимый в своих замыслах и действиях монарх, сюзерен своих вассалов; Ярославу Черниговскому подвластны были могуты, татраны, Всеволоду Суздальскому— рязанские князья; Ярослав Галицкий грозит Венгрии, судит суды до Дуная, отворяет ворота Киеву. Ни в одном из обращений нет и следа подчиненности этих князей Киеву, киевскому князю. Все они
l/g 32 Б- А. Рыбаков
497
прославлены своим могуществом и самостоятельностью. Поэт не собирался возвращать историю вспять к единой Киевской Руси. На самого великого князя Киевского поэт смотрит не как на общерусского сюзерена, а лишь как на полководца, осуществляющего общерусские походы против половцев. Игорь и Всеволод названы «сыновцами» (хотя были двоюродными братьями) Святослава не по его великокняжескому месту в Киеве, а по положению Святослава как старейшего в Ольговичах и сохранявшего домениальные права в Левобережье.
В характеристике Святослава нет ничего, что говорило бы о его первенствующем положении среди князей, о каких бы то ни было его великокняжеских правах. Он — полководец, ведущий русские войска по-холмам и яругам, через потоки и болота к половецкому Лукоморью; он — победитель Кобяка, старый сокол, не дающий . своего гнезда в обиду. Заметную роль при князе играет его боярская дума: бояре знакомят его* с положением дел, бояре указывают ему образ действия: «Дон ти, княже, кличет и зоветь князи на победу».
Политическую программу автора «Слова» можно представить себе близкой к программе новгородского боярства: князь должен быть руководителем военных сил и должен прислушиваться к воле боярства. Но в отношении противодействия усобицам других князей поэт не возлагает на великого князя Киевского никаких надежд и не наделяет его особыми правами в отношении других суверенных государей.
Как мы знаем, Святослав княжил совместно с Рюриком; «Слово» не дает нам почувствовать этого. Впрочем, и в реальной жизни, и в Киевской летописи Святослав всегда безусловно выдвинут на первое место. Дважды Святослав проигрывал сражения за Киев (в 1176 и 1181 гг.), и оба раза военный проигрыш оборачивался для него политической победой. В 1176 г. к Святославу, стоявшему у Витечева, приехали Черные Клобуки и кияне, сообщившие, что «уже Роман шел к Белуго-роду», и фактически открывшие ворота столицы Святославу, въехавшему в Киев 20 июля. Врагами Святослава были не киевляне, а Ростиславичи, от которых он вскоре и бежал, но потом неожиданно получил Киев, вероятно по воле киян, воздействовавших на Ростиславичей. Рюрик оба раза занимал второе место в этом дуумвирате. Даже летописец Рюрика неизменно применял формулу, отводившую решающую роль Святославу: «Сду-мав князь Святослав со сватом своим Рюриком...» В летописном своде 1190 г., готовившемся в скриптории Рюрика, описание событий 1183— 1185 гг. составлено так же, как и «Слово о полку Игореве»: преобладают сведения о делах Святослава, похвалы ему (почерпнутые из его летописи), а о Рюрике говорится скромно и мало. Очевидно, для киевского боярства в эти годы важнее всего было удержать на киевском престоле представителя беспокойных и связанных с половцами Ольговичей. Киевлянам, вероятно, казалось, что вокруг убеленного сединами и умудренного многолетним опытом Святослава легче было сплотить других князей для защиты Руси; поддерживая Ольговича Святослава, кияне надеялись обезопасить себя со стороны всего Левобережья. Когда же в 1187 г. окончательно выявилось бессилие Святослава заставить-
498
своего родного брата Ярослава действовать против половцев, киевляне перенесли свое внимание на Рюрика. В 1185 г. главной политической фигурой для киевлян был еще Святослав, что и отражено в «Слове». Явно выраженное почтение к Святославу в «Летописи Мстиславова племени» Петра Бориславича находило опору и в генеалогии: Святослав Киевский был родным внуком Мстислава Великого — его матерью была Агафья Мстиславна.
Суммируя все, что можно извлечь из самого «Слова о полку Игореве» о его авторе, следует сказать, что автор выглядит влиятельным киевлянином, мудро и независимо оценивающим как современных ему князей, так и их предков. Автор враждебно настроен к Ольго-вичам: он выпустил имя Святослава Ярославича даже из описания пленения Шарукана, он навеки заклеймил Олега Святославича, обосновав право называть его «Гориславичем»; он осудил и современных ему Ольговичей — бездеятельного Ярослава Черниговского и безрассудных честолюбцев Игоря и Всеволода Северских. Конечно, сама задача поэмы заставляла автора смягчить вину Игоря, подчеркивать его рыцарственность, фиксировать внимание на его личной храбрости, но эти оправдания не заслонили в поэме тоски и печали всей Руси. Осуждая Ольговичей, автор вступает в полемику с прославленным Бояном, песнотворцем Святослава Ярославича и «когана» Олега Святославича.
Из современных ему князей поэт отдает предпочтение «Мстиславову племени», перечисляя девятерых князей этой княжеской ветви и умалчивая о потомках Святополка и Владимира «мачешича». Прямому осуждению из его современников подвергся Давыд Ростиславич.
Положительными героями поэмы, торжественно воспетыми автором «Слова», являются три князя, избранные на престол по воле самих киевлян: Всеслав Полоцкий, Владимир Мономах и Святослав Всеволодич.
Главным тезисом автора является смелое осуждение княжеских котор и крамол, облегчающих нападения половцев на Русь.
Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве»
Когда мы перемещаем свое внимание с князей, современных автору «Слова о полку Игореве», на тех летописцев, которые описывали княжеские дела, то мы как бы переходим из мира реальных людей с подлинными именами, родословиями, биографиями в мир условных лиц, имена которых ненадежны и лишь угадываются нами. Впрочем, условным является отождествление литературных фигур хронистов и составителей сводов с определенными историческими лицами, а не сами летописцы, резко отличающиеся друг от друга своим стилем, мастерством, симпатиями и антипатиями. В результате анализа творчества летописцев перед нами встают очень определенные, колоритные, наделенные индивидуальными чертами живые люди, «слуги своего времени», то ведущие ярост
32
499
ную полемику друг с другом, то почтительно продолжающие дела предшественников. Они все по-средневековому анонимны; лишь изредка у кого-нибудь из них неожиданно напишется на страницах летописи фраза в первом лице, и мы узнаем, что летописец участвовал в событии: шел за княжеским гробом, пел с князем на клиросе, присутствовал на торжестве епископской хиротонисии. Иногда сквозь ткань рассказа, ведущегося в третьем лице, угадывается очевидец: передаются детали личного быта, тайные беседы с глазу на глаз, зрительное восприятие сражения, мемуарная обстоятельность дипломатических переговоров. Это и позволяет наделять в ряде случаев наших летописцев именами реальных исторических лиц с большей или меньшей степенью условности. Условные имена летописцев, введенные А. А. Шахматовым и М. Д. Приселковым (Никон Великий, печерский игумен Иоанн, выдубицкий игумен Моисей и др.), облегчают изложение и не препятствуют анализу. В кругу киевских историков и витий, летописцев и песнотворцев эпохи Святослава Всеволодича находился и автор «Слова о полку Игореве», сочетавший в себе, как мы видели, и витию, и историка. Мы обязаны провести сопоставление его облика, обрисованного на основе поэмы, с обликом его современников и собратий. Заранее следует оговориться, что перед нами неизбежно встанут трудности сопоставления двух разных жанров — поэтического и хроникального; жанровая специфика неизбежно будет затруднять каждую попытку сближения поэта с тем или иным летописцем. Ведь если бы все произведения Пушкина были анонимны, то «Полтаву» и «Историю Петра» исследователи могли бы и не приписать одному автору.
Ряды киевских писателей 80-х годов XII в. поредели незадолго до написания «Слова о полку Игореве»: около 1182 г. скончался блестящий церковный проповедник Кирилл Туровский, а в 1183 г. — архимандрит Печерского монастыря Поликарп, с именем которого я условно связал северское и часть киевского летописания 1130—1170-х годов L
В поле нашего зрения остаются четыре летописца: безымянный хронист Святослава Всеволодича и три летописца, связанные с двором Рюрика Ростиславича: Петр Бориславич, «Галичанин» (Тимофей?) и игумен Моисей. Пятым в этом перечне мог бы быть Кузьмище Киянин, связанный отчасти со Святославом Всеволодичем и доживший, возможно, до 1184 г. Однако Кузьмища не стоит включать в перечень киевских летописцев, так как он находился по всей вероятности в Чернигове, при дворе безудельного княжича Владимира (описание похода 1183 г.),
1 Если не принимать во внимание гипотетического отождествления этого летописца с Поликарпом (а следовательно, и даты смерти Поликарпа), то все равно сумма его летописных записей не может быть сближена со «Словом о полку Игореве», во-первых, потому что обрывается на полтора десятка лет ранее похода Игоря, а во-вторых, в силу весьма посредственных литературных способностей этого летописца-бухгалтера, ведшего учет стадных кобыл, стогов сена и княжеских денежных расчетов. Мир летописца был крайне узок, а его симпатии всегда лежали на стороне тех князей, которые, как истые Ольговичи, приводили половцев на Русь (Святослав Ольгович). Сказанного достаточно для того, чтобы не производить подробного сопоставления Поликарпа с автором «Слова о полку Игореве».
500
а в Киеве у Святослава был свой хронист. Как летописец одного из Ольговичей, как автор, любящий щеголять цитатами из церковной литературы, Кузьмище Киянин не сближается с автором великой поэмы. Кроме того, по своему образу мыслей Кузьма (мастер золотого узорочья?) нигде в своих записях не поднимался на высоту такого судьи князей, каким был автор «Слова». Княжеский милостник Кузьмище — примитивно мыслящий монархист, круг интересов которого ограничен стенами княжеского замка, церковной ризницей и княжеской сокровищницей. Его талант проявлялся в драматических мизансценах, диалогах, деталях событий; широких полотен он, в отличие, например, от Петра Бориславича, в своих летописных записях не создавал.
Вернемся к киевским летописцам. Наиболее далек от автора «Слова» летописец Святослава. Единственное, что их сближает, — это уважение к Святославу Всеволодичу, но оно по-разному у каждого из них проявляется. Придворный летописец показывает читателю мир глазами великого князя и в той последовательности, в какой Святослав узнает о событиях. Поэт же смотрит на Святослава несколько со стороны. События идут своей чередой: движутся русские полки в степь, скачут половцы, происходит сражение, радуются добыче готские девы, и лишь тогда по принципу контраста говорится об удачном прошлогоднем походе Святослава. Святослав не входит в число хронологических определителей — время изменяется от «Старого Владимира» до нынешнего Игоря, а не Святослава. Святослав даже не показан как предводитель соединенных русских сил летом 1185 г. Святослав в поэме — удобная центральная фигура пользующегося уважением старого князя, от имени которого можно обратиться ко всем другим князьям. Летописец же подобострастен и выражает свои мысли готовыми церковными формулами: Святослав идет «поущаемь божиим промыслом»; половцы «побегоша гоними гневом божиим, святей богородице»; «створи же бог победу сю месяца июля в 30 в понедельник в память святаго Ивана Воиника» и т. д. Ничего подобного нет у автора «Слова». Летописец внимателен к сыновьям Святослава, неоднократно называя в трех годовых статьях 1183—1185 гг. Глеба, Мстислава, Владимира, Всеволода Чермного, а автор «Слова» не счел нужным вообще упомянуть о сыновьях, так как фраза о старом соколе, не дающем своего гнезда в обиду, относится ко всем Ольговичам, к гнезду в династическом, а не семейном смысле — ведь сыновьям Святослава никто не угрожал. Но самым главным, конечно, остается церковность языка Святославова летописца, насыщение текста библейскими терминами («придоша Измаилтяне безбожнеи половци») и настойчиво проводимый летописцем провиденциализм. Летописца Святослава вполне можно считать придворным хронистом великого князя, тогда как в отношении автора «Слова» следует согласиться с определением Д. С. Лихачева: «Его позиция во всяком случае не позиция придворного Игоря Святославича как и не придворного Святослава Всеволодича... он независим в своих суждениях» 2.
2 Д. С. Лихачев. Исторический и политический кругозор. . стр. 45.
501
В первую очередь наше внимание должны привлечь два летописца-витии, украшавшие текст своих хроник и повестей красочными поэтическими отступлениями. Один из них — составитель киевской летописной повести о походе «Святославича Игоря, внука Олгова» в 1185 г., автор, условно обозначенный Галичанином и еще более условно сопоставленный со сторонником Игоревичей галицким книжником Тимофеем. Другой — выдубицкий игумен Моисей, составитель летописного свода 1198 г., автор ряда однотипных некрологов князей Ростиславичей (мысль М. Д. Приселкова) и составитель философско-поэтической кантаты, пропетой монахами «едиными усты» в честь киевского цесаря единодержавца Рюрика Ростиславича. Витийство обоих авторов чисто церковное. У Тимофея (для удобства буду пользоваться этим условным именем) наиболее поэтическим местом является покаянная молитва Игоря, искусственно вставленная в описание разгрома русских войск близ Сюурлия 12 мая 1185 г. Достаточно напомнить только начало вставки, чтобы сделать два важных для нашей темы вывода:
«И тако во день святаго воскресения наведе на ня господь гнев свой, в радости места наведе на ны плачь и во веселье места — желю на реце Каялы...» 3
Во-первых, летописец выступает здесь в роли церковного проповедника, красочноречие которого поставлено на службу провиденциализму, что абсолютно не свойственно автору «Слова», а во-вторых, на этой поэтической вставке явно ощущается прямое воздействие «Слова о полку Игореве»: только здесь употреблено народное, необычное для летописания слово «желя», известное нам по поэме, и, кроме того, река Сюурлий названа в этой вставке «Каялой», как и в поэме. Вероятно, следует оставить в силе предположение о том, что вся повесть о походе Игоря и событиях 1185 г. составлялась на основе двух киевских летописных источников в 1189—1190 гг., когда «Слово о полку Игореве» уже существовало и воздействовало на современников. Конечно, можно допустить и другое: галичанин Тимофей сначала написал по следам событий в 1185 г. «Слово о полку Игореве», а затем около 1190 г., участвуя в составлении нового летописного свода, написал «Повесть о 1185 г.», где цитировал самого себя. Мысль о книжнике Тимофее как авторе «Слова» была высказана еще Н. Головиным в 1846 г.; галицкое происхождение автора поддерживал А. С. Петрушевич (1887), а в недавнее время А. С. Орлов: «...я сам остаюсь при том убеждении, что „Слово о полку Игореве* создавалось не без участия галицкой руки» 4.
3 Ипатьевская летопись, стр. 433.
4 А. С. Орлов. «Слово о полку Игореве», стр. 198. В последующие годы галицкую гипотезу поддерживал писатель Алексей Югов, считавший автором «Слова» Галицкого «словутного певца» Митусу (А. Югов. «Слово о полку Игореве», стр. 210—212).
502
Определение составителя летописной «Повести о 1185 г.» как галичанина по происхождению было сделано мной, в частности, на основании особого употребления там слова «победа» в смысле «поражение», что встречается только в Галицкой летописи. Так вот этого-то галицкого лексического признака и нет в «Слове»; там слово «победа» дается в прямом, а не обратном смысле («погании... прихождаху с победами. ..»)
Летописец Тимофей не мог быть автором поэмы, но, по всей вероятности, знал ее и даже пытался подражать ей, хотя дух его церковных сентенций резко отличался от духа поэмы с ее свободой мысли, отсутствием церковной фразеологии и широким применением языческой символики. Автор летописной «Повести о 1185 г.», как и автор «Слова о полку Игореве», стремился выгородить Игоря, оправдать, обелить его, но если поэт делал это очень тонко, подчеркивая мужество и рыцарственность незадачливого князя, гиперболизируя враждебные Игорю силы и отвлекая внимание читателей превосходной языческой лирикой плача княгини, то летописец, очевидно по молодости и неумению, составил довольно нескладную повесть, где главными оправданиями Игоря явились вложенные ему в уста (кстати и некстати) благочестивые восклицания и молитвы.
Выдубицкий игумен Моисей известен нам прежде всего как составитель того Киевского летописного свода, из которого мы черпаем наши основные сведения о XII в. Он слил свод Петра Бориславича 1190 г. (сократив его) со сводом Поликарпа, оставив в своем своде владимирско-черниговское летописание Кузьмища Киянина. Перу Моисея, возможно, принадлежит летописание киевских Ростиславичей в 1170-е годы; более твердо можно говорить о продолжении Моисеем летописи Петра после 1196 г. и о некрологах Ростиславичей. Моисею принадлежит и заключительная хвалебная кантата в честь Рюрика. Игумен Моисей — типичный придворный летописец, круг интересов которого замкнут стенами княжеского дворца. Его интересуют дела княжеской семьи, он подробно пишет о новорожденной внучке Рюрика Евфросинье-Измарагд, об освящении церквей, о пирах великого князя с духовенством. Дела Руси не отразились в его хронике. Яркое представление о его подобострастии царедворца дает завершающее свод произведение, которое я назвал кантатой. Оно написано талантливо, но в нем так много придворной льстивости и гиперболических похвал, что этим оно выделяется из всех современных ему летописных статей. Повод для написания кантаты был, как мы помним, необычайно мелок: великий князь дал средства на постройку подпорной стены, укрепляющей днепровскую кручу в восточной части Михайлово-Выдубицкого монастыря; игумен и братия решили отблагодарить великого князя. Но на какую торжественную высоту поднял Моисей свою песнь в честь Рюрика! Развивая мысль Мефодия Патарского о том, что «малое небо — богомудрого душа», Моисей угодливо приравнял душу монастырского благодетеля к небесам: небо с его изумительной размеренностью движения светил «поведает славу» бога; точно так же прославляют бога и добрые дела Рюрика, маяства его свершися». Русь, где царствует Рюрик Ростиславич (к этому времени уже без соправителя), — это «держава самовластна, ко богу изваяная славою паче звезд небесных. . .» Добрые дела
503
Рюрика «изъидоша. . . в конец вселенный»; сам Рюрик сопоставляется с пророком Моисеем и Соломоном 5.
Льстивое высокопарное витийство игумена Моисея, ложная патетика монашеского красноречия, несмотря на кажущийся вселенский размах, на самом деле посвящены мелкому знаку княжеского внимания. Мировоззрение игумена-панегириста очень далеко от свободного и широкого взгляда на мир автора «Слова о полку Игореве».
Оба летописца-витии, и Галичанин и игумен Моисей, являются представителями иной среды, чем та, к которой принадлежал автор «Слова». Они — церковники, воспитанные на церковной литературе и любящие щеголять цитатами из нее. Оба они представляют наиболее распространенный тип средневекового летописца, сочетавшего почтительность (а порой и угодливость) к князьям с навязчивым христианским провиденциализмом. Иное дело Петр Бориславич — главная и исключительная фигура русского летописания XII в. Он далек от церковников и церковности; в принадлежащих его перу фрагментах Киевского летописного свода 1198 г. нет цитат из пророков, нет провиденциализма. Редкие напоминания о силе бога и честного креста не выходят за рамки обычного бытового словоупотребления, а иногда связаны прямо с богохульством его врагов; вспомним, как Владимир Галицкий, нарушив крестоцелование, издевался: «... сий ли крестець малый...», и Петр Бориславич вынужден был сказать о силе креста, силе, наказующей клятвопреступников.
Церковные дела Петра Бориславича не интересовали, церковным календарем с указанием дней святых, недель поста или праздников он не пользовался. В отдельных случаях он записывал события по славянскому языческому календарю: «.. . придоша половци на русалной неделе» (1176 г.)
Как только поставлен вопрос о сходстве автора «Слова о полку Игореве» с кем-либо из современных ему киевских летописцев, так перед глазами исследователей должна встать величественная фигура Петра Бориславича— боярина-летописца, дипломата и яркого полемиста, талантливого писателя, умно и справедливо судившего князей и их дела. Он был единственным светским писателем, единственным рыцарем среди многих игуменов, архимандритов и «попиков», причастных к летописанию, а следовательно, и тем единственным киевским летописцем, которого можно сопоставлять с поэтом, призывавшим к консолидации русских сил в борьбе с половцами. Предшествующее раздельное рассмотрение творчества Петра Бориславича и автора «Слова о полку Игореве» уже подготовило нас к такому сопоставлению и сближению. Теперь нам надлежит сравнить все детали, все стороны их творчества, опираясь на реконструируемую полную редакцию летописи Петра Бориславича (Раскольничья летопись Татищева), для того чтобы определить допустимую степень сближения или отождествления.
5 Игумен Моисей, возможно, вышел из школы Кирилла Туровского или подражал ему. Рефрен «днесь» («днесь бо сбытье божественных словес его»; «днесь... понав-ляются острови...»; «днесь и множество верных кыян. .. мняться, яко аера до-стигше») напоминает одно из лучших слов Кирилла Туровского с таким же рефреном («днесь весна красуется...»)
504
*
Автора «Слова о полку Игореве» и летописца Петра Бориславича объединяет, насколько мы можем судить, единство времени и места жизни. Вся поэма построена с позиций киевлянина. Здесь, а не в Чернигове (как в летописи) Святослав узнает о поражении Игоря, сюда, в Киев, приезжает Игорь, здесь ему поют славу и отсюда он едет домой мимо Пирого-щей церкви на Подоле. Автор хорошо знает урочища Киева («дебрь Кияня») и хочет именно на Киевских горах вечно видеть Владимира Мономаха. Киевское происхождение автора «Слова» (или по крайней мере проживание в Киеве) едва ли подлежит сомнению. Летописец Петр Бориславич (оставим ему это удобное условное имя) несомненный киевлянин; об этом косвенно говорит двор боярина Борислава у Жидовских ворот и то, что Петр Бориславич был киевским тысяцким. Вся летопись ведется с позиций киевского боярства, и принадлежность автора к знатным киянам не может вызывать сомнений. Оба автора сходны не только по месту жительства, но и по возрасту. В авторе «Слова» исследователи давно угадывали опытного пожилого или старого человека, которому мудрость и возраст давали право оценивать и поучать князей. Возрастом, а не только приверженностью к феодальной генеалогии объясняется внимание автора к отцам многих героев: «удалые сыны Глебовы», «вси три Мстиславича», «Туга и тоска сыну Глебову», «Красная Глебовна», «Ярославна». Автор, очевидно, хорошо знал старшее поколение, частично уже ушедшее (Глеб Юрьевич умер в 1171 г., Глеб Ростиславич Рязанский — в 1177 г., Мстислав Храбрый — в 1180 г.), и княжеская молодежь рассматривалась им как сыновья и дочери того наполовину опустевшего поколения. Старшую генерацию своих современников поэт называет просто по именам, без отчеств (Святослав, Ярослав, Рюрик, Всеволод, Ярослав Осмомысл), что косвенно тоже может говорить о «серебряной седине» поэта, дававшей ему право на такую простоту. Петр Бориславич в летописи точцо так же именует тех же князей без отчеств, тогда как его современник, хронист Святослава, неукоснительно добавляет отчества к именам князей. Возраст летописца, на основании изложенных ранее гипотез, определяется к 1185 г. примерно лет в 65—67.
Социальная среда обоих интересующих нас авторов одинакова: поэт несомненно принадлежал к старшей дружине, к боярству, был широко образованным представителем русской аристократии (что не мешало ему отстаивать общенародные интересы Русской земли). Прекрасное знание военного дела, степной природы, зрительная и музыкальная впечатляемость образов войска на марше, топота кавалерийской лавы, тонкое знание русского, европейского и восточного оружия — все это обличает в нем военного человека, знатока военного дела, что хорошо связывается с отсутствием в поэме каких бы то ни было церковных сентенций. Введенная поэтом речь киевских бояр, не только толкующих сон Святослава, но и указывающих великому князю, что он должен делать («Дон ти, княже, кличет зоветь князи на победу!»), говорит о том важном значении, которое
33 Б. А. Рыбаков
505
автор «Слова» придавал боярской думе. Не исключена возможность того, что боярин-поэт сам входил в состав великокняжеской думы.
Само «Слово о полку Игореве» с его обращением «Братие!», с его здравицей в честь князей и дружины производит впечатление ораторского слова, обращенного к составу княжеского съезда, где кроме князей была и «братия» поэта — дружина («а мы уже, дружина, жадни веселия»), к которой он обращался как равный к равным.
Петр Бориславич точно так же превосходно знал военное дело, от стратегических замыслов и дипломатической подготовки до мелких деталей марша, занесенных им в дневник похода. Он великолепно разбирался в сумятице боя и мог на своих страницах очень точно воспроизвести и дислокацию полков, и их маневры, и перегруппировки в ходе сражения. Его живо интересовали рыцарские обычаи европейских союзников, и он писал об обряде посвящения в рыцари («мечем пасаше»), о королевских военных парадах. В летописи Петра Бориславича последовательно и упорно защищаются интересы бояр, «лепших людей», «смысленной» старшей дружины. Летописец присутствовал на военных советах, на княжеских сне-мах. Петр Бориславич, как мы помним, с одного из таких съездов, где участвовал и венгерский король, был делегирован к Галицкому князю. По всей вероятности, он был членом боярской думы уже тогда. Сан киевского тысяцкого давал Петру Бориславичу почетное место в великокняжеской думе. Возможно, что при сложении хитроумной системы княжеского дуумвирата в Киеве, возобновленной в 1176 г., наиболее крупные представители киевского боярства, независимо от их личных вассальных связей с тем или иным князем (Петр был связан, очевидно, с Рюриком), участвовали в боярской думе старейшего великого князя, т. е. Святослава Всеволодича. Или же практиковались совместные заседания боярских дум обоих соправителей, о чем прямо говорит стандартная фраза летописи Петра Бориславича: «Сдумав князь Святослав со сватом своим Рюриком. . .» О начале больших походов в степь князья «думали», разумеется, совместно со своим боярством.
Старейшинство Святослава, юридически признанное и его соперниками Ростиславичами, обусловило выдвижение его имени и его дел на первое место как в поэме, так и в летописи за 1183—1185 гг. Но ни автор «Слова», ни Петр Бориславич не принадлежали к непосредственному окружению Святослава.. В поэме, как уже говорилось, употребляется собирательный термин «Ольговичи», никогда не применявшийся летописцами Всеволода Ольговича, Святослава Ольговича (Поликарпом), Игоря Святославича, Святослава Всеволодича. Резкое осуждение родоначальника Ольговичей — Олега Святославича — и выдвижение в положительные герои Владимира Мономаха, постоянного врага Олега, ясно определяют династическую позицию поэта. Из тех одиннадцати князей, к которым поэт обратился с призывом встать за землю Русскую и загородить Полю ворота, десять князей— потомки Мономаха и только один Ярослав Галицкий, тесть Игоря, принадлежал к другой княжеской ветви. Из десяти Мономашичей, названных в поэме, девять относились к тому «Мстиславову племени», истории
506
которого посвятил свою летопись Петр Бориславич6. Есть еще одно разительное совпадение между поэмой и этой летописью: в «Слове о полку Игореве» обойдены призывом такие княжеские ветви, как сыновья Юрия Ярославича Туровского, сыновья Владимира Мстиславича, хотя нам известно, что некоторые из них участвовали ранее в походах против половцев. В летописи Петра Бориславича Юрий Туровский был назван в свое время злодеем, а Владимир «мачешич» сопровожден в могилу такой гневной эпитафией, какой нигде больше в летописях нет. И сын Владимира — Мстислав — подвергся жестокому осуждению в летописи за то, что с боя «побегл, Олговичемъ и половцемъ добро творя».
«Слово о полку Игореве» и Киевский летописный свод Петра Бориславича 1190 г. в равной мере проявляют симпатию к Игорю Святославичу, стремясь всячески выгородить и оправдать северского князя, найти причины его отсутствия во время общерусских походов, подчеркнуть мужественность и личную храбрость Игоря и Буй-Тура Всеволода. С большой симпатией и поэма и летопись относятся к молодому Владимиру Глебовичу Переяславскому, принявшему на себя удар всех войск Кончака.
Одинаковы и антипатии поэта и летописца. Помимо указанных выше туровских князей и сыновей «мачешича», резкому осуждению подвергнуты Ярослав Черниговский и Давыд Смоленский, постоянно уклонявшиеся от обязанностей обороны Руси от половцев. И поэма, и летопись заглядывают в историческую глубину, отыскивая там истоки княжеских котор и крамол. Отрицательным героем русской истории прошедшего столетия в обоих случаях оказывается один и тот же князь — родоначальник Ольговичей, Олег Святославич. Напомню еще раз общеизвестные строки поэмы:
«Тъй бо Олег мечем крамолу коваше и стрелы по земли сеяше
Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами погибашеть жизнь Даждьбожа внука. В княжих крамолах веци человекомь скратишась. Тогда по Руской земли ретко ратаеве кикахуть Нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче. . .»
В летописи Петра Бориславича (в ее пространной редакции, сохраненной Татищевым) мы точно так же найдем резкое осуждение Олега Святославича. Как автор «Слова» углубился в историю для того, чтобы показать всю неприглядность дел Олега Святославича, так и Петр Бориславич в своей обширной летописи несколько раз заглядывал в прошлое, показывая читателю мрачную фигуру Олега Святославича. В 1096 г. Олег
6 Между прочим, следует отметить, что по женской линии и Святослав Всеволодич относился к «Мстиславову племени». Мстислав Великий был его родным дедом; Агафья Мстиславна, жена Всеволода Ольговича, — мать Святослава.
33*
507
назван «властолюбивым и свирепым»; под 1133 г. Петр Бориславич помещает «речь» великого князя Ярополка, восклицающего: «Где Ольга завистливого имение и слава? Его же делами и дети стыдятся. . .» Когда речь идет о современных летописцу Ольговичах, он нет-нет да вспомнит о самом Олеге: «Сии Ольговичи и отец их злодей деду и отцу моему. .. много зла учинили» (1148 г.) Но, пожалуй, самым близким к «Слову.о полку Игореве» является то напоминание Петра Бориславича об Олеге, которое он поместил под 1147 г., вложив его в уста старейшинам Путивля, отказавшимся сдать город Давыдовичам:
«Княже господине! Мы князю нашему [Святославу Ольговичу] крест целовали и онаго преступить ни для чего не хотим. Вы же преступаете роту, брату вашему данную, единственно надеяся на силу не бояся суда божия и не думаете о том, как бог за то других самих или детей их наказывает. Видите сами, колико Олег Святославич не храня данной роты, воевався с братиею, приводя половцев, государство разорял и колико тысеч христиан в плен оным неверным предал.
И хотя он много собрал, но сам по смерть покоя не имел и всегда от всех быв ненавидим, боялся. Но ныне видите, что с детьми его делается— не мстит ли бог на них [Ольговичах] неправды отцовы?»7 Здесь в прозаической форме, в пересказе XVIII в. звучат те же самые осуждения Олега в задумывании крамол, в разорении Руси, в пленении многих тысяч простых русских людей, что и в поэме. А ведь к моменту составления этой части летописи Петра Бориславича со времен «полков Олеговых» прошло целых семь десятков лет. Значит, здесь это — обращение к довольно далекой старине, как и в «Слове о полку Игореве».
Следует отметить, что как поэт, так и сопоставляемый с ним летописец в равной мере оценивали князей с позиций их полезности в деле обороны Руси от половцев. Этот важный патриотический критерий позволял каждому из них становиться выше мелких феодальных дрязг и судить князей с известной высоты. Лейтмотив «Слова о полку Игореве»: «Князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами победами нарищуще на Рускую землю.. . которою бо беше насилие от земли Половецкыи» — находит полную параллель в летописи Петра Бориславича; в уста мудрому боярину им вложены такие слова: «Княже! Доколе будете воеваться? Ища себе владения, христиан губите... Половцы, видя в вас несогласие и в силах оскудение, пришед, всеми вами обладают» 8.
Автор «Слова» в своем орлином полете видит всю Русь и всю Половецкую степь, от Сулы до Волги и Тмутаракани. Он извиняет отсутствие некоторых князей в противостоящих половцам полках в одном случае дальностью расстояния (Всеволод), в другом — наличием своего местного фронта борьбы с соседями (полоцкие князья). Автор летописи тоже судит князей за усобицы, за неучастие в борьбе с половцами, за пренебрежение советами мудрых бояр, за увлечение необдуманной воинственностью мо-лодшей дружины. Эта способность к самостоятельному мышлению, эта
7 Татищев, т. II, стр. 167—168.
8 Там же, т. III, стр. 28.
508
редкостная в средневековье независимость и широта суждении резко выделяют и поэта, и летописца из всех известных нам книжников XI— XIII вв. и, разумеется, роднят их друг с другом.
Чрезвычайно важно выявить оценку политической структуры Руси XII в., даваемую поэтом и летописцем. Здесь мы тоже обнаружим удивительное единодушие. Автор летописи вводит в свое повествование (может быть, как литературный прием) описание боярской думы Юрия Долгорукого, где устами старого боярина, служившего еще Владимиру Мономаху, излагается та новая обстановка, которая сложилась после смерти Ярополка Мстиславича и Всеволода Ольговича: Киевщина сильно разорена («а без людей земля есть бесполезная пустыня»); процветают те княжества, где князья заботятся о своей земле, о правосудии и не опустошают земель войнами. В качестве примера такой процветающей страны приведена Суздальщина, куда «идут люди не токмо от Чернигова и Смоленска, но колико тысяч из-за Днепра и от Волги». Прямым продолжением этой мысли являются известные строки поэмы, обращенные к сыну Долгорукого:
«Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти!»
Автор поэмы, как и автор летописи, не осуждает существования больших суверенных государств, вроде Владимиро-Суздальского княжества Всеволода Большое Гнездо или Галицкого княжества Ярослава Осмомысла. Наоборот, он воспевает каждого «господина» своей земли, восхищаясь его могуществом и самостоятельностью.
В этом отношении интересно сопоставить две оценки Ярослава, близкие одна к другой по времени: в 1185 г. поэт написал свой панегирик, а два года спустя, в 1187 г., в летописи дан некролог Ярослава, подводящий итог его долгого княжения.
В «Слове о полку Игореве»:
1 «Галичкы Осмомысле Ярославе!
Высоко седиши на своем златокованнем столе, подпер горы Угорские своими железными полки, заступив королеви путь.
Грозы твоя по землям текут...»
В летописи приведена фраза самого Ярослава Владимировича:
«Се аз одиною худою своею головою ходя, удержал всю Галичкую землю». Он был «честен в землях и славен полкы: где бо бяшеть ему обида, сам не ходяшеть полкы своими, но посылашеть я с воеводами».
В «Слове о полку Игореве»: «Отворяеши Киеву врата. . .»
В летописи Петра Бориславича, знавшего Ярослава с первого дня его
509
княжения (когда боярин-посол уговорил Ярослава стать вассалом Изяслава Киевского), трижды говорится о галицкой помощи Мстиславу Изя-славичу: в 1158, 1167 и в 1170 гг.
В «Слове о полку Игореве»: «Затворив Дунаю ворота. . . Суды рядя до Дуная».
В полной редакции летописи: «По Дунаю грады укрепил, купцами населил. ..» Там же есть общая оценка благословенной Галицкой земли, сделанная вполне в духе «Слова»:
«Земля же его [Ярослава] во всем изобиловала, процветала и множи-лася в людех, зане ученые хитрецы и ремесленники от всех стран к нему приходили и грады населяли, которыми обогащалась земля Галицкая во всем» 9.
Как видим, прозаическая характеристика очень близка к поэтической.
И в поэме, и в летописи мы видим полное признание сложившейся карты русских княжеств без какого бы то ни было стремления к ее переделу или сосредоточению власти в руках великого князя Киевского. Обосновывается необходимость единства действий («. . . не дай бог на поганые ездя, ся отрещи — поганы есть всим нам обьчий ворог!»), но нигде нет ни малейшего следа призыва к единой Киевской Руси, к лишению отдельных князей их власти, их отчин, их прав суверенных государей. Политическая программа как в поэме, так и в летописи Петра Бориславича одинакова.
❖
Автор «Слова о полку Игореве» по мере сопоставительного рассмотрения отдельных его черт все более и более сближается с тем киевским летописцем второй половины XII в., который по целому ряду признаков был сближен мной с киевским боярином Петром Бориславичем, упоминаемым на страницах летописей с 1152 по 1169 г.
Оба они киевляне почтенного возраста, оба бояре, чуждые церковности, оба сторонники «Мстиславова племени», признающие сюзеренитет Святослава, который по матери был родным внуком Мстислава. Оба они настроены против княжеских усобиц, оба призывают к совместной борьбе с половцами, считая, что княжьи распри облегчают половцам победу над Русью. Оба они признают незыблемость и суверенность сложившихся к их времени княжеств. Автора «Слова» и автора летописи объединяют интерес к русской истории и общие отрицательные и положительные герои прошлого (Олег Святославич и Владимир Мономах). Кроме того, они едины и в своем умении смотреть на всю Русь с большой исторической высоты и в смелых оценках верных и ошибочных действий князей прошлого и настоящего, где они выступают мудрыми судьями.
Произведенный сравнительный разбор не дал ни одной черты различия или расхождения. Перед нами как бы два двойника: безымянный поэт и летописец с условным именем.
9 Татищев, т. III, стр. 143.
510
В литературном отношении нам трудно сопоставить повествовательное изложение летописи с блестящей поэмой, полной к тому же намеков и недомолвок. Произведение ораторского красноречия, как его определил И. П. Еремин, «Слово о полку Игореве», естественно, многими чертами отличается от летописи, но в то же время есть и очень важные признаки единства мышления. Петр Бориславич каждое крупное событие предварял как бы взглядом на карту Руси, очерчивая общую обстановку и намечая перемены в ней. Обзор может охватывать Киев и Новгород, Венгрию и Польшу, Карелию и Половецкую степь, Прикарпатье и Суздаль. Такие же широкие картины мы видим и в «Слове»: половецкие комони за Сулой, колокольный звон в Киеве, готовые полки в Путивле, Курске и Новгороде-Северском. Злобный Див предупреждает о русском походе всю Половецкую «незнаемую» землю, от той же Сулы до Азовского моря, до Крыма и Тмутаракани и на восток до Волги. Победа половцев тоже показана с широким географическим размахом: русские разбиты на Каяле в поле безводном, Киев и Чернигов опасаются половецких наездов, у синего моря готские девы воспевают победу. Княжество Ярослава Галицкого, победы Романа Волынского, стремительные походы Всеслава Полоцкого — все это как бы переложено на карту и очерчено широко и точно.
Петр Бориславич обладал несомненно большим литературным талантом. Даже по фрагментам сокращенной редакции его исторического труда (Ипатьевская летопись) о нем можно говорить как о мастере композиции, умеющем подбором фактов и речей действующих лиц добиться убедительности рассказа. Полная редакция (Раскольничья летопись) показывает нам необычайную многогранность его литературной формы: едкий памфлет, «речи» мудрых бояр, великолепная галерея княжеских портретов со смелыми субъективными характеристиками. Две редакции истории князей «Мстиславова племени», возможно, были разделены еще самим Петром Бориславичем. Задача краткой, деловой редакции состояла в документированном освещении деятельности князей. Существенным подспорьем для автора здесь являлся княжеский архив дипломатических писем и крестоцеловальных грамот. Эта редакция, естественно, дальше всего от «Слова о полку Игореве». В другом жанре была написана подробная редакция, содержавшая «разговоры и причины дел». Здесь больше литературного вымысла, явственнее проступают субъективные оценки, здесь шире ставятся общие вопросы русской жизни, но и этот памфлетно-полемический жанр тоже был далек от жанра «Слова о полку Игореве».
Однако следует сказать, что в отдельных случаях в летописи Петра Бориславича (и именно в том разделе, который достаточно достоверно может быть связан с его именем) проступают признаки поэтического жанра. Возьмем описание похода великого князя Мстислава Изяславича в 1168 г. в Ипатьевской летописи. В этот поход пошло множество русских князей от верховий Днестра и Волыни до Курска. Поход направлен был в половецкое Лукоморье, на Снепород и Ерель. Успех общерусского похода был значителен: «. . . толико взяша полона множьство, якоже всим руским воем наполнитися до изобилья и колодникы и чагами и детми их и челядью и скоты и конми. Хрестьяны же отполонивше, пустиша на
577
свободу вси». Сквозь грубую редакторскую правку какого-то церковника ** 10
явственно проглядывает поэтический запев повествования о походе .
«А лепо ны было братье... поискати отець своих и дед своих пути и чести».
Как не вспомнить здесь запев поэтического рассказа о другом походе:
«Не лепо ли ны бяшет, братие, Начати старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича».
У Петра Бориславича в его описании похода 1168 г. встречаются такие слова, как «кощей» и «чага». Именно эти слова вспомнил поэт, обращаясь ко Всеволоду (участнику похода 1168 г.):
«Аже бы ты был, то была бы чага по ногате, а кощей по резане».
Тюркские слова, являющиеся своеобразной приметой «Слова о полку Игореве», встречаются и в русском летописании, но только в записях Петра Бориславича, что может служить последним общим штрихом, объединяющим поэму и данный раздел Киевской летописи XII в. Петр Бориславич на протяжении всего своего исторического труда очень внимателен к «поганым толковинам», к Черным Клобукам, составлявшим оплот Южной Руси от половцев и.
10 Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 340.
11 Русско-торческие былины о Сауре Ванидовиче и Сухане Одихмантьевиче, которые можно приурочить к событиям 1168 и 1190 гг., во многом созвучны и летописи Петра Бориславича (сочувствие хану, служившему великому князю), и «Слову о полку Игореве»: в былинах есть и редкое слово «хоботы», и наименование Днепра «Днепром-Словутичем» (см.: Б. А. Рыбаков. Древняя Русь..., стр. 139—150).
Послесловие
Простая задача — сопоставление автора «Слова о полку Игореве» (не только поэта, но и блестящего историка) с другими русскими историками его времени потребовала очень длительного и громоздкого анализа всего нашего летописного фонда и тех рукописей, которые были в руках у В. Н. Татищева. Серия промежуточных гипотез, касающихся сходства или различия отдельных летописных фрагментов, привела к выводу (тоже, разумеется, гипотетическому), синтезирующему результаты анализа: среди русских летописцев выявилась яркая фигура автора обширной и разносторонней летописи «Мстиславова племени», одной из ветвей Мономашичей, потомков Мстислава Великого. Выписки из этой интереснейшей летописи были сделаны выдубицким игуменом Моисеем, придворным хронистом великого князя Рюрика Ростиславича, внука Мстислава, для своего летописного свода около 1198 г. Эти фрагменты, соединенные Моисеем с выписками из других летописей, сохранились в списках типа Ипатьевского, Хлебниковского, Ермолаевского. Полная авторская редакция могла быть только в уникальном Раскольничьем манускрипте В. Н. Татищева, сгоревшем за полвека до гибели «Слова о полку Игореве». Таким образом, все рассуждения ведутся на основе двух сгоревших рукописей. Конечно, такое состояние источников чрезвычайно затрудняет положение исследователя и позволяет скептикам смело говорить о «дыме пожарищ», на основе которого будто бы и делаются широкие выводы.
В данной книге автор исходил из другой точки зрения, считая драгоценным все, что уцелело от этих пожаров, и стремясь в меру своих сил воскресить по сохранившимся фрагментам общую картину.
Степень обоснованности высказанных выше гипотез различна, как различна и уверенность автора в надежности тех или иных своих построений. При проверке гипотез быть может следует отделить расчленение летописного фонда на отдельные самостоятельные части от условно прикрепленных к этим частям имен летописцев. Поликарп, Кузьмище, Петр Бориславич — возможно всего лишь удобные обозначения, не более аргументированные, чем введенные предшествующими исследователями имена Никона, игумена Иоанна, Германа Вояты, игумена Моисея, попа Микулы.
513
Но от выделения тех кусков летописи, к которым прикреплены эти имена, автор не хотел бы отказываться без нового пересмотра проблемы.
Автор имеет право и даже обязан исходить из гипотез, родившихся в процессе исследования, и создавать окончательное построение, основанное на внутренней убежденности в правильности выбранных им путей. Как и всякая историческая концепция, предложенное построение подлежит проверке, критике, быть может полному пересмотру. На суд читателей выносится представление о гениальном писателе второй половины XII столетия, сочетавшем труд историка-летописца с вдохновением поэта. Он не только сумел соединить то, что его современник Кирилл Туровский поделил между историками и витиями-песнотворцами, но и подняться выше тех задач, которые ученый епископ ставил летописцам и поэтам — воспевать войны между цесарями и прославлять героев. Петр Бориславич (если принять это условное имя) и в летописной прозе и в поэтических строках песни об Игоре не только воспевал мужественных полководцев, но и постоянно призывал на протяжении нескольких десятков лет загородить Полю ворота, стоять за Русскую землю.
И в летописи и в поэме он смело учил русских князей верности феодальной присяге, патриотизму, заботливому отношению к своим землям.
Летопись «Мстиславова племени» Петра Бориславича представляет собою совершенно исключительное явление в истории русской средневековой культуры.
Если замечательное сочинение Нестора «Повесть- временных лет» было, в отличие от более ранних хроник, первым собственно историческим трудом, осветившим начало русской государственности, то летопись Петра Бориславича оказалась по существу первым русским политическим трактатом необычайной литературной яркости, посвященным выяснению главных задач русских княжеских домов в пору строительства более прогрессивной политической формы — суверенных феодальных княжеств-земель.
Киевский историк на страницах своей обширной летописи умно и тонко отстаивал интересы князя, избранного киевлянами и Черным Клобуком — Изяслава Мстиславича. В своих исторических экскурсах он поддерживал авторитет другого избранника киевлян — Владимира Мономаха и не уставал порицать и чернить его врага Олега Святославича. В своей поэме автор ввел специальный исторический раздел, где воспевал двух князей, избранных киевлянами, — Всеслава Полоцкого, Волха Всесла-вьича и того же Мономаха, заклеймив на сотни лет незабываемыми строками завистливого Олега Гориславича, зачинщика крамол и котор. В «Слове о полку Игореве», как и в летописном своде 1190 г., на первое место поставлен князь, дважды приглашенный по воле киевлян (несмотря на проигрыш сражений), — Святослав Всеволодич. Такое предпочтение избранникам киевлян — тоже часть политической программы историка-боярина.
Введение жанра «речей» и серии портретов киевских цесарей придают особую остроту историческому труду русского Светония XII в.
Наш историк не был жрецом абсолютной истины. В своей летописи он тенденциозно обосновывал право на престол Изяслава Мстиславича и резко враждебно выступал с ретроспективными обвинениями Олега Свя
514
тославича. В «Слове о полку Игореве» он не менее тенденциозно умолчал о заслугах отца Олега в разгроме Шарукана. Не сказал он в полный голос и всей правды об Игоре, защищая и выгораживая этого Ольговича и в своде 1190 г. и в своей поэме. Натуралистическую достоверность он принес в этом случае в жертву общерусской благородной идее сплочения сил для борьбы с половцами.
Политическая программа Петра Бориславича была вполне прогрессивна для середины и второй половины XII в. Он считал необязательным принцип наследования княжеской власти и на первое место ставил волеизъявление киевлян; он не поддерживал устаревший и эфемерный принцип княжеского старшинства. В управлении страной и войском, в делах мира и войны он был сторонником ограничения княжеского волюнтаризма коллективным вмешательством «смысленной» боярской думы.
За боярской думой (и городским вечем?) он признавал право отказать князю в помощи и даже лишить его великокняжеского трона. Вместе с тем наш автор не пытается тянуть историю вспять и возрождать единую Киевскую державу. И в летописи и в поэме он признает право каждого крупного княжества (вроде Галицкого или Владимиро-Суздальского) на суверенитет и полную независимость.
Из отношения к мелким князьям-вассалам можно уловить, что он не был сторонником их полной самостоятельности, неизбежно ведшей к дальнейшей феодальной раздробленности.
Два важнейших политических принципа пронизывают и летопись, ведшуюся на протяжении многих лет, и поэму, созданную автором «в серебряной седине»: мирное без усобиц и свар строение князьями своих земель и совместная борьба с половецкими наездами. С большой высоты своего соколиного полета над всей Русью не от имени только одних киевских «лепших мужей», а от имени всего русского народа, всех воев и ратаев-пахарей обращается наш автор к князьям Русской земли. Без униженности, без упования на божье милосердие, но эпически спокойно в летописной прозе и взволнованно-величаво в своей песне он обращается к могущественным князьям, то повествуя, то порицая, то призывая, но всегда ставя на первое место не династические интересы, не выгоду отдельных лиц, как бы высоко они ни стояли, а интересы всей Руси, всего русского народа XII столетия.
Нельзя доказать непреложно, что «Слово о полку Игореве» и летопись «Мстиславова племени» действительно написаны одним человеком. Еще труднее подтвердить то, что этим лицом был именно киевский тысяцкий Петр Бориславич. Здесь мы, вероятно, навсегда останемся в области гипотез. Но поразительное сходство, переходящее порою в тождество, почти всех черт обоих произведений (с учетом жанрового различия) не позволяет полностью отбросить мысль об одном создателе этих двух одинаково гениальных творений.
Автор этой книги рассчитывает на товарищескую критику историков, которая может быть выражена или в форме дополнительных аргументов, прочнее обосновывающих высказанные выше положения, или в форме разрушения слабых звеньев предложенной концепции.
Содержание
Предисловие ............................................................. s
1. Русские летописцы эпохи «Слова о полку Игореве» 7
Исторические и формальные признаки отдельных авторов-летописцев .................................................................. 7
Изучение состава Ипатьевской летописи за XII в. Труды К. Н. Бестужева-Рюмина, А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова, Д. С. Лихачева, А. Н. Насонова. Проблема летописания Переяславля-Русского. Разнохарактерность стиля отдельных частей Киевского летописного свода 1198 г. Различия формул княжеской титулатуры. Различия в пользовании церковной терминологией. Особенности записей дат. Велась ли в Киеве систематически великокняжеская летопись? Анализ киевского великокняжеского летописания от Ростислава Мстиславича (1159—1176 гг.) до Рюрика Ростиславича (по конец свода 1198 г.). Отсутствие следов летописей ряда князей (Владимира Мстиславича, Ярослава Изяславича, Романа Ростиславича) и наличие материалов, враждебных ряду князей
Летописец Поликарп...................................................... 36
Признаки авторства игумена Поликарпа в Киевском своде 1198 г. Связь Поликарпа с князем Святославом Ольговичем. Первые следы летописания Святослава Ольговича 1136—1137 гг. (Новгородская летопись). Летопись Святослава в составе Киевского свода 1198 г. Формальные особенности стиля летописца Святослава Ольговича за 1140—1160-е годы (даты по церковному календарю, подробное знание княжеского хозяйства, северские диалектные черты). Гипотеза о перемещении княжеского летописца в Киево-Печерский монастырь. Поликарп и великий князь Ростислав Мстиславич. Реконструкция биографии летописца Святослава Ольговича (1136—1156 гг.), ставшего впоследствии монахом Поликарпом (1156—1183 гг.)
Летописные записи игумена Моисея........................................ 60
М. Д. Приселков и выделяемые им признаки авторства Моисея. Летописные статьи 1197—1198 гг. Кантата в честь великого киязя, сочиненная Моисеем 24 сентября 1198 г. Ретроспективные записи Моисея 1170—1180-х годов. «Повесть о Мстиславе Храбром» 1180 г. Схема летописной работы Моисея
Киевское летописание в 1169—1174 годы................................... 72
«Цесарская» летопись Андрея и Глеба Юрьевичей 1169—1171 гг. Казнь епископа Федора. Поход Михалка Юрьевича на половцев. Новгородский поход 1170 г. Летописание Ростиславичей 1173—1174 гг.
Кузьмище Киянин (чернигово-владимирское летописание в своде 1198 года)................................................ . . . . 79
«Повесть об убиении Андрея Боголюбского» по Ипатьевской и Лаврентьевской летописям. Авторство Кузьмища Киянина. «Сказание о царе Адариане» — антитеза повести Кузьмища. Кузьмище и церковное узорочье. Новая реконструкция Боголюбовского замка на основе повести Кузьмища. Владимирская летопись 1160—начала 1170-х гг., ее внимание к узорочью. Прекращение записей Кузьмища поел»*
516
Победы врагов Андрея Боголюбскогд. Борьба за бузДальекое наследство. Черниговский летописец Владимира Святославича и его близость к Кузьмищу Киянину. Описание пожара во Владимире в 1184 г. Предположительная схема летописной деятельности Кузьмина. Вопрос о лицевой владимирской летописи. Уточнение даты написания «Повести об убиении Андрея». «Слово о князьях» 1175 г.
Киевская летопись Святослава Всеволодича.............................................131
Летопись 1179 г. Признаки различия летописцев двух князей-соправителей — Святослава Всеволодича и Рюрика Ростиславича. Борисоглебская церковь в Киеве как место ведения хроники. Записи о победах над Кобяком и Кончаком. Некролог Святослава
Летописание Рюрика Ростиславича в 1187—1196 годы .... 138
Дуумвират Рюрика и Святослава. Фиксация летописцем Рюрика неблаговидных действий Ярослава Черниговского. Союз Рюрика со Всеволодом Большое Гнездо и Игорем Святославичем Северским. Стилистические особенности и политические симпатии Рюрикова летописца; объективность и отсутствие придворной льстивости
«Галичанин».............................................................* 147
Комплексы галицких сведений в Киевской летописи за 1164—1189 гг. Галицкий информатор Поликарпа 1165—1166 гг. Борьба за Галич после смерти Ярослава Осмомысла. Ретроспективные записи 1170— 1184 гг. о Владимире Галицком. Запись о вокняжении Владимира в Галиче. Общий обзор галицких -сведений в Киевском своде 1198 г. Летописец-галичанин в Киеве
Гипотеза о книжнике Тимофее.......................................................161
Талицкий книжник Тимофей. Притчи Тимофея в защиту Игоревичей 1205 г. Притчи Тимофея в защиту Мстислава Удалого. Новгородское княжеское летописание Мстислава Удалого. Сходные черты
-киевской «Повести о походе Игоря в 1185 г.», новгородской «Повести о Липицкой битве 1216 г.» и ^галицкой летописи Мстислава 1221 г. Предполагаемый жизненный путь киевского и галицкого летописца Тимофея
Киевские великокняжеские летописные своды 1170—1190-х годов. 172
''Свод киево-печерского архимандрита Поликарпа. Летопись Петра Бориславича и использование ее
«я 1168 г. Свод 1179 г. Святослава Всеволодича. Использование летописи Кузьмища Киянина. Свод
’1190 г. Рюрика Ростиславича. Ретроспективные записи в нем. Семейная хроника Игоря. Создание Галичанином «Повести о походе Игоря в 1185 г.» для свода 1190 г. Свод игумена Моисея 1198 г.
2. Известия татищевских рукописей и Киевский летопис-
.ный свод 1198 года......................................... 184
В. Н. Татищев и источники его «Истории Российской» .... 184
'Методика проверки достоверности татищевских известий. «Манускрипты», не дошедшие до нас. Невозможность отождествлять Голицынскую рукопись с Ермолаевской. Подтверждение новыми находками тех текстов, которые ранее были известны только по Татищеву. Хронологическое размещение татищевских известий с 860 по 1200 г.; незначительность превышений в рамках «Повести временных лет»
.а обилие их на протяжении XII в. Два массива известий: 1146—1154 гг. и 1180—1196 гг. Различие политических взглядов древнего автора расширенного летописного текста и самого В. Н. Татищева. Ошибочность взглядов С. Л. Пештича на В. Н. Татищева как фальсификатора исторических источников. «Раскольничий манускрипт» как наиболее вероятный источник большинства татищевских известий
Татищевские известия 1146—1154 годов........................................................197
’Борьба за киевский великокняжеский стол после смерти Всеволода Ольговича. Татищевские известия
-как продолжение летописи князя Изяслава Мстиславича. Однозначность и тенденциозность татищев-
-ских выписок; враждебность к Ольговичам и к их родоначальнику Олегу Святославичу. Близость
5/7
татищевских известий к летописи Петра Бориславича. Убийство Игоря Ольговича в 1147 г. Враждебность автора татищевских известий к Святославу Ольговичу и Юрию Долгорукому. Прославление Мстислава Изяславича. Критика великого князя с боярских позиций (1149 г.). Нападки на Юрия Долгорукого (Раскольничья рукопись). Война с Владимирком Галицким. Подробности размещения полков и течения боя. Подробности посольства Петра Бориславича в 1153 г. Смерть Изяслава Мстиславича в 1154 г. Итоги рассмотрения массива известий за 1146—1154 гг. Резкое деление князей на положительных (сыновья и внуки Мстислава Великого) и отрицательных (Ольговичи, Долгорукий, Владимирко Галицкий). Близость всех дополнений к летописи Петра Бориславича
Ретроспективные статьи до 1146 года............................................227
Однозначность ретроспективных вставок с основным массивом 1146—1154 гг. Положительные герои: Владимир Мономах, Мстислав Великий, Изяслав Мстиславич. Отрицательные герои: Владимир Воло-даревич Галицкий, Игорь Ольгович, Юрий Долгорукий. Двойственная характеристика Всеволода Ольговича (зятя Изяслава Мстиславича). Особое внимание к делам Изяслава Мстиславича. Доказательства ретроспективности большинства известий, помещенных в летопись не ранее 1146 г.
Татищевские известия 1154—1197 годов......................................... 242:
Неоднородность татищевских известий этого периода. Выписки из Еропкинской и Хрущовской летописей. Сохранение прежней тенденции в ряде известий (порицание Юрия Долгорукого и панегирическое отношение к Мстиславу Изяславичу). Церковный собор 1168 г. Дополнения к «Повести об убиении Андрея Боголюбского» (Еропкинская летопись). Выписки из Голицынской летописи (1180 г.) Дополнения к «Повести о походе Игоря в 1185 г.» и к истории Северской земли 1188—1191 гг. Рязанские и галицкие дела. Конфликт Рюрика Ростиславича со Всеволодом Большое Гнездо (1195— 1196 гг.) Защита интересов «племени Мстиславля». Позиция киевского боярства
Раскольничий манускрипт Татищева...............................................267
Общий состав татищевских известий за XII в. Летопись «Мстиславова племени» (87%) и все остальные рукописи (13%). Совпадение окончания Раскольничьей рукописи с окончанием летописи «Мстиславова племени». Использование составителями Никоновской летописи XVI в. более полной редакции летописи Поликарпа. Раскольничья летопись Татищева — более полная редакция летописи Петра Бориславича
3. Летописец Петр Бориславич........................................ 277
Петр Бориславич и его летопись в составе Киевского свода 1198 года.........................................................277
Важность совместного рассмотрения данных Ипатьевской летописи и татищевских «дополнений». Близость летописной манеры Рюрикова летописца к стилю летописных статей 1167—1173 гг. и более ранних статей 1162—1163 и 1146—1154 гг. Связь летописца с Киевом и с князьями «Мстиславова племени»
(сын Изяслав и двое внуков — Мстислав и Рюрик). Гипотеза И. П. Хрущова об авторстве Петра Бориславича и распространение ее на все однородное летописание 1146—1196 гг. Документирование летописи дипломатической перепиской — дополнительная черта единства летописи 1146—1154 и 1195— 1196 гг. Принадлежность Петра Бориславича к высшему киевскому боярству. Летописные сведения о Петре Бориславиче 1152—1169 гг. Петр Бориславич как летописец великого кияэя Изяслава Мстиславича; служба Петра Бориславича Мстиславу Изяславичу и конфликт 1168 г. Частные записи Петра Бориславича. Переход Бориславичей к князьям Ростиславичам. Служба Петра Бориславича Рюрику Ростиславичу. Значительность летописного наследия Петра Бориславича
Формирование летописи «Мстиславова племени»....................................307
Политическая роль киевского боярства в XII в. Избрание Владимира Мономаха. Боярский заговор против Ольговичей 1146 г. Система княжеского дуумвирата 1151—1194 гг. Боярский заговор против Глеба Юрьевича 1171 г. Симпатии киевского боярства к «Мстиславову племени». Создание летописи «Мстиславова племени» в 1146 г. Хроника событий и историческая ретроспекция в летописной работе
518
Петра Бориславича. Полоцкий цикл известий 1127—1131 гг. —торжественное начало летописи Изяслава Мстиславича. Ретроспективные статьи 1133—1146 гг. Фрагменты личной хроники Изяслава. Новая летопись Изяслава Киевского как общерусское историческое сочинение. Боярский характер летописи Петра Бориславича. Убийство Игоря Ольговича и необходимость документирования великокняжеской летописи
Бояре и князья в полемических разделах летописи Петра Бориславича ........................................................................339
Литературно-полемическая часть боярской летописи Петра Бориславича. «Речи» и характеристики князей. «Речь» боярина Громилы 1148 г.— политический трактат в интересах киевского боярства. Аналогии «речам» татищевских известий в Ипатьевской и Новгородской летописях. Осуждение летописцем великого князя за пренебрежение советами боярской думы (1149 г.) «Речи», враждебные Юрию Долгорукому и Ольговичам. Аристократические тенденции в «речи» воеводы Лазаря (1181 г.) Боярская дума и конфликт Рюрика с Всеволодом (1195 г.) Положительные и отрицательные характеристики князей 1113—1211 гг. Две группы княжеских портретов: 1113—1187 гг. и 1205—1211 гг. Полная связь характеристик первой группы с творчеством Петра Бориславича. Прославление «Мстиславова племени» и памфлетная обрисовка Ольговичей и Юрия Долгорукого. Наличие памфлетной характеристики Юрия в Раскольничьей летописи. Портреты Ростиславичей и Юрьевичей. Некролог Ярослава Осмомысла — боярский политический трактат конца XII в. Общий очерк деятельности Петра Бориславича
4. Автор „Слова о полку Игореве" зэз
Ав тор «Слова о полку Игореве» по данным самой поэмы . . . 393
Попытки определения имени автора поэмы (Н. Головин, И. Новиков, А. Югов, В. Г. Федоров). Важность данных самой поэмы для выяснения облика ее автора. Равнодушие автора «Слова» к церковности. Привлечение автором языческих образов. Принадлежность автора к высшим феодальным Кругам. Вероятность киевского .происхождения автора. Невозможность принадлежности автора к окружению Игоря Святославича Северского: отсутствие упоминаний Северской земли; осуждение Игоря; употребление собирательной формы «Ольговичи», никогда не применявшейся летописцами Ольговичей
Ис торические взгляды автора «Слова о полку Игореве» .... 410
Автор «Слова» — историк, сопоставляющий разные эпохи. Три хронологических горизонта в поэме. Боян. Следы его поэтической деятельности. Боян — придворный певец Святослава и его сына Олега. Хронология песен Бояна (1022—1083 гг.) Купчая на «Бояню землю» в Софийском соборе в Киеве, новая датировка ее
а) «Время Бусово»............................................................. 417
Расшифровка Огоновского и Шахматова. Антский князь Бус по данным Иордана. Поэтическая триада: пленение Буса около 375 г.—пленение Шарукана в 1068 г.—пленение Игоря в 1185 г.
б) «Века Трояни».................................................................421
«Троянова земля», «Троянова тропа», «Века Трояни». Обилие научных гипотез. Языческая гипотеза. Ее слабые стороны. Роль императора Марка Ульпия Траяна в судьбах славян и их соседей. Начало оживленных торговых связей при Траяне. Клады римских монет в славянских землях. «Века Трояни» — господство римлян в Причерноморье (I—IV вв. н. э.) «Земля Трояня» — античные колонии юга. «Тропа Трояня» — одна из дорог через Балканский хребет. Данные Феофилакта Симокатты о троя-новой тропе через Балканы. Языческие сюжеты «Слова о полку Игореве». Возможность проникновения их из древней дохристианской эпической поэзии
в) Полемика автора «Слова» с Бояном..............................................439
Различное понимание отношения автора «Слова» к Бояну. Гипотеза Д. С. Лихачева о «Ярославлих и Всеславлих внуках». Летописные сведения о Всеславе Полоцком. Всеслав и киевское восстание 1068 г. Отражение личности Всеслава в былинах. Положительная оценка Всеслава автором «Слова» и замалчивание им деятельности Святослава Ярославича. Тмутараканская поездка Всеслава. Всеслав и Новгород. «Полки Олеговы». Война Олега Святославича с Всеволодом и Владимиром Мономахом в 1078 г. Осуждение автором «Слова» действий Олега. Оценка Мономаха автором «Слова». Полемика автора «Слова» с Бояном, сторонником Олега
519
г) «Старый Владимир».........................................................471
Споры об определении «Старого Владимира». Аргументы сторонников Владимира Святославича (980— 1015 гг.) и Владимира Мономаха (1113—1125 гг.) Мономах —победитель половцев и противник княжеских распрей. Гипотеза о цитировании «Слова о полку Игореве» в «Слове о погибели Русской земли». Напоминание автора поэмы о войне с половцами в 1093 г. Общая идея исторического раздела л Слова»
Автор «Слова» и современные ему князья......................................484
Невозможность отнести автора к кругам князей Ольговичей.
Перечень князей в «златом слове». «Три Мстиславича» — сыновья Мстислава Храброго. Симпатия автора к Игорю, вызванная общерусской задачей борьбы с Кончаком. Отрицательное отношение к Ярославу Черниговскому и Давыду Смоленскому. Обращение к князьям за помощью ограничено (за исключением Осмомысла и Всеволода) князьями «Мстиславова племени». Антипатии автора «Слова» сходны с антипатиями Петра Бориславича. Отношение автора «Слова» к Святославу Киевскому. Признание автором полной суверенности крупных русских княжеств 1180-х годов. Боярская дума при Святославе. Киевское боярство и первенство Святослава в дуумвирате
Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве»...........................499
Четыре киевских летописца 1180-х 'годов: Петр Бориславич, Галичанин, игумен Моисей и хронист Святослава Всеволодича. Мотивы исключения из перечня Кузьмища Киянина. Церковный характер летописания Моисея, Галичанина и летописца Святослава. Невозможность сближения их с автором поэмы. Петр Бориславич — главная фи'гура русского летописания XII в. Совпадение всех характерных черт творчества Петра Бориславича с чертами автора «Слова о полку Игореве». Единство исторических рзглядов; осуждение Олега «Гориславича», восхваление Мономаха. Единство политических взглядов
Послесловие ................................................................513
Борис Александрович Рыбаков
РУССКИЕ ЛЕТОПИСЦЫ
И АВТОР „СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ*
Утверждено к печати
Научным советом по истории мировой культуры Академии наук СССР
Редактор издательства Г. В. Шелудько
Художник Е. А. Суматохин
Художественный редактор В. Н. Тикунов Технические редакторы
СР. М. Хенох, Н. Н. Плохова
Сдано в набор 4/XI 1971 г.
Подписано к печати 30/ХП 1971 г.
Формат 70X901/ie« Усл. печ. л. 38,02
Уч.-иад. л. 37.9, Тираж 16200 экз. Бумага № 1< Т-30610. Тип. аак. 645.
Цена 2 р, 58 к.
Издательство „Наука*. Москва, К-62,
Подсосенский пер., 21
1-я тип. издательства „Наука"
Ленинград, В-34, 9 линия, д. 12