Wf ИЗ w_
= тьмы «
веков
светлеющие
\1



из
тьмы
веков
светлеющие
лики
Минск
«Беларусь»
1994
ББК 63.3(4Беи)
И 32
УДК 947.6
Состави*к? лтт
Ю. Я. ГУРТОВЕНКО, Т. И. УЛЕВИЧ
Из тьмы веков светлеющие лики/Сост.
И 32 Ю. Я. Гуртовенко, Т. И. Улевич.— Мн.: Бе-
ларусь, 1994.— 192 с.: ил.
ISBN 5-338-00895-5.
Сложный путь прошла Беларусь за свою многове-
ковую историю. В разные ее периоды многие события,
значение отдельных личностей искажались. Поэтому в
данном сборнике авторы стараются восстановить исто-
рическую правду. Писатели, ученые, журналисты ве-
дут разговор не только о великих людях (Е. Полоцкой,
К. Туровском, Л. Сапеге), но и о малоизвестных. Таких,
как Д. Городенский, Л. Звяздовский, И. Карнач.
Для широкого круга читателей.
9470600000—022
и---------------10—92	ББК 63.3(4Беи)
М 301(03)—94
ISBN 5-338-00895-5
© Авторский коллектив, 1994
© Оформление. М. С. Басалыга, 1994
К ЧИТАТЕЛЯМ
Сегодня мы живем в новом духов-
ном свете. Белорусы начинают осозна-
вать себя как великая нация. Но без
знания своих корней, собственной
истории, культуры нельзя создать су-
веренное государство.
Наши предки отстаивали независи-
мость белорусской земли на протяже-
нии веков. Но память — это еще не
все. Надо правильно понимать исто-
рию. Ведь в разные периоды многие со-
бытия да и значение отдельных лич-
ностей в истории трактовались непра-
вильно, иногда чисто субъективно.
Поэтому в данном сборнике авторы
стараются показать сложный истори-
ческий путь Беларуси через судьбы ее
великих людей, начиная от Ефро-
синии Полоцкой и до поэта Максима
Богдановича.
Белорусский народ всегда стремил-
ся к свободе: не допустил на свои зем-
ли татаро-монголов, боролся с кресто-
носцами, восставал против крепостни-
чества и самодержавия.
Заботился о белорусском государ-
стве видный политический деятель
средневековья, прирожденный дипло-
мат и политик, незаурядный публи-
цист и литератор, сын дрогичинского
старосты Лев Сапега. Именно он был
среди тех, кто создавал Устав 1588 го-
да, написал к нему два предисловия.
Устав этот содействовал развитию бе-
лорусского языка и просуществовал
до 1840 года.
Некоторые имена в истории Бела-
руси забывались или замалчивались
надолго. Такая судьба постигла и пер-
вопечатника Франтишка Скорину.
1990 год был объявлен ЮНЕСКО
годом Скорины и прошел под знаком
этого великого человека в мировой
культуре. Выдающийся мыслитель-
гуманист, он высоко, как никто до не-
го на белорусской земле, поднял до-
стоинство человека.
Незаслуженно остался в тени и
другой первопечатник, тоже выходец
из Беларуси, Петр Мстиславец. Он
вместе с Иваном Федоровым основал
в Москве типографию, где были напе-
чатаны «Апостол» и два издания «Ча-
совника». Но Петру Мстиславцу суж-
дено было остаться вторым.
Все мы помним Кастуся Калинов-
ского, Тадеуша Костюшку. Но мало
кто знает их сподвижников: одного
из руководителей крестьянского анти-
феодального движения в Кричевском
старостве в первой половине XVIII
столетия Ивана Карпача, участника
восстания 1863 года на Беларуси и в
Польше Людвига Звяздовского. Тра-
гичным был этот период в истории
Беларуси, трагична и судьба этих
людей.
В 1990 году отмечалось 150-летие
со дня рождения Франтишка Богуше-
вича — нашего первого национально-
го поэта. Его поэзия актуально звучит
и сегодня.
Нам надо помнить завет Богуше-
вича: «Не пашдайце ж мовы нашай
беларускай, каб не умерлП»
Не случаен в этом сборнике очерк
о Максиме Богдановиче. Его поэзия
помогает пропагандировать белорус-
ский язык и исторические ценности
нашего народа.
Только недавно бывшая улица
Максима Горького, на которой стоит
дом, где родился поэт, переименована
в улицу Богдановича. Это произошло
в год его столетнего юбилея.
Процесс возвращения нелегок и не-
прост. Наша история не должна быть
чем-то далеким и неясным. Она при-
звана одухотворять нашу жизнь, и
долг ныне живущих возвратить из не-
бытия те народные традиции и куль-
турные ценности, которые не сумели
сберечь в удушливой атмосфере ста-
линизма и застоя. Именно возвраще-
ние культуры и ее основателей и опре-
делит судьбу нации.
1
4
ПОЛОЦКАЯ ДЕРЖАВА
ЕФРОСИНИЯ,
или
„ЯКО ЛУЧА
СОЛНЕЧНАЯ"
Бе родина — Полоцкое княжест-
во, сильное раннефеодальное
государство, которым два с по-
ловиной столетия правила самостоя-
тельная княжеская династия Рогволо-
довичей, или Изяславичей. По кня-
жеству проходили древние пути,
соединявшие Арабский халифат и Ха-
зарию с восточными славянами и
Скандинавией. Выгодное положение
торгового перекрестка, а также интен-
сивные этнические процессы между
племенами кривичей, дреговичей и
балтов были главными факторами
быстрого возвышения Полоцкой зем-
ли. В XII веке она по своей территории
равнялась таким крупным западно-
европейским государствам того вре-
мени, как герцогство Баварское и ко-
ролевство Португальское.
Свидетельством политической ста-
бильности Полоцкой земли является
тот уникальный для периода смут и
усобиц факт, что целое столетие ею
правили только два князя: Брячислав
Изяславич (с 1001 по 1044 год) и его
сын, воспетый в «Слове о полку Игоре-
ве» Всеслав Чародей (1044—1101).
При Всеславе княжество достигло сво-
его наивысшего могущества. Тогда же
был построен Софийский собор, тре-
тий такой храм на восточнославян-
ских землях, призванный символизи-
ровать равенство Полоцка с Киевом
и Новгородом. О международном авто-
ритете Полоцкой земли говорит близ-
кое родство Рогволодовичей с домом
византийских императоров Комнинов.
Дочь Всеслава Чародея была женой
цесаря Алексея.
Политическим и экономическим
сердцем княжества, ставшего истори-
ческой прародиной белорусов, являл-
ся Полоцк, один из древнейших сла-
вянских городов, впервые упомяну-
тый в «Повести временных лет» под
862 годом. В XI—XII веках здесь про-
цветают ремесла и торговля. Вместе с
6
Орлов Владимир
тем Полоцк с его монастырями и
церквами, с основанной в 992 году
епископской кафедрой — крупный
центр книжной науки. Никоновская
летопись не случайно сообщает о по-
лоцком князе Изяславе (умер в
1001 г.), что он «прилежаша пропита-
нию книг». Длительное время (пока не
была найдена известная Гнездовская
надпись) печать с именем этого князя-
книжника считали самым древним
образцом письменности восточных
славян.
На протяжении большей части
своей истории Полоцкое княжество
сохраняло независимость от Киева.
Конечно, это не означало оторван-
ности Полоцка от соседних земель,
с которыми он всегда поддерживал
тесные государственные, торговые и
культурные связи. Вместе с тем неза-
висимость, кроме политических и эко-
номических выгод, давала значитель-
но большую творческую свободу мест-
ным архитекторам, живописцам, дру-
гим талантам, которые были свободны
от необходимости обязательно ориен-
тироваться на киевские образцы. Та-
кие условия способствовали развитию
культуры с целым рядом своеобраз-
ных особенностей, что дает основания
называть Полоцкую землю не только
прародиной белорусов, но и колы-
белью будущей белорусской куль-
туры.
Здесь, на берегах Двины и Полоты,
в Полоцке либо в одном из ближай-
ших княжеских поместий-вотчин, око-
ло 1110 года и появилась на свет
девочка, которой предначертано было
присоединить к своему имени назва-
ние родного города и навсегда остать-
ся в истории.
ЮНОСТЬ ПРЕДСЛАВЫ
Будущая просветительница роди-
лась в семье князя Святослава-Геор-
гия, младшего сына Всеслава Чаро-
дея. Девочку назвали старинным по-
лоцким именем — Предслава. С дет-
ства она слышала предания о славных
предках. В сознание юной княжны
рано вошло имя непокорной Рогнеды,
которую Владимир Красное Солныш-
ко силой взял в жены, но не смог сло-
мать ее волю и вынужден был ото-
слать с малым сыном Изяславом на-
зад на родину. Предславу привлекала
и легендарная личность деда Всесла-
ва. Его битва с войском князей Ярос-
лавичей на Немиге, пленение и киев-
ская тюрьма, восстание 1068 года,
когда киевляне «прокричали» Всесла-
ва своим великим князем, его возвра-
щение в родной Полоцк и продолже-
ние борьбы с Киевом — рассказы об
этих событиях не только пробуждали
у княжны интерес к прошлому, но и
давали яркие примеры преданности
своей земле.
Училась Предслава в школе при
Софийском соборе либо дома, при кня-
жем дворе (это более вероятно). Наука
давалась ей значительно легче, чем
ровесникам. «Житие» отмечает лю-
бовь девочки к учению и ее большие
способности. Княжеская дочь имела
широкий доступ к книгам. Еще в роди-
тельском доме, кроме богослужебной
и другой религиозной литературы,
Предслава могла читать «Изборники»
с афоризмами и изречениями, пере-
веденный с греческого роман о подви-
гах Александра Македонского —
«Александрию», остросюжетную «По-
весть про Акира Премудрого»... Поз-
же им на смену пришли книги, давав-
шие богословско-схоластическое опи-
сание природы, знакомившие с антич-
ной историей.
От кормилицы, нянек, от матери —
княгини Софии она слышала сказки,
обрядовые песни, заговоры и закля-
тия. Своеобразное двоеверие и через
два века после принятия христианства
существовало на Полотчине даже в
княжеско-дружинной среде, а значит,
Предслава хорошо знала языческих
богов и древнебелорусскую мифоло-
7
Ефросиния, или «Яко луча солнечная»
гию. Она была среди зрителей, а воз-
можно, и среди участников русалий,
купалья, коляд и других дохристиан-
ских праздников.
Слава о красоте и образованности
Предславы разнеслась «по всем гра-
дам», и в Полоцк зачастили сваты.
«Житие» сообщает, что, когда княгине
исполнилось двенадцать лет (с такого
возраста девочка в то время считалась
невестой), родители решили выдать ее
замуж за сына некоего славного своим
богатством и княжением властелина.
Перед Предславой открывалась обыч-
ная для женщины ее круга судьба:
рождение и воспитание детей, хозяй-
ственные заботы, ожидание мужа из
похода или с охоты...
Однако неожиданно для близких
она избирает иную стезю. «Напол-
нившись мысли ея,— говорится в
«Житии»,— и рече въ себе: «Но что
успеша при нас бывший родове наши?
И женишася, и посягоша (выходили
замуж), но не вечноваша. И житие их
мимо тече. Слава их погыбе, яко прах,
и хужыпи паучины... А другыя паче
железу выя (шея) своя не преклониша,
но духовным мечем отсекоша от себя
плотские сласти... то ти суть памятни
на земли». Предслава приходит в мо-
настырь. Ее тетка, бывшая игуменьей,
пробует отговорить девушку, ссы-
лаясь на ее юный возраст и возмож-
ный гнев отца, но Предслава добивает-
ся своего и под именем Ефросинии
втайне от родителей принимает по-
стриг.
Причинами этого поступка «Жи-
тие» в соответствии с особенностями
жанра называет любовь княжны к Бо-
гу и жившее с малых лет у нее в сердце
желание стать Христовой невестой.
Такого объяснения, видимо, недоста-
точно. Как известно, Ефросиния не
пряталась за монастырскими стенами
от светских забот, а, напротив, играла
большую роль и в культурной, и в
политической жизни Полоцкой земли.
Думается, есть все основания гово-
рить, что Ефросиния отважилась на
свой жертвенный шаг уже после того,
как приняла решение послужить про-
свещению родной земли. Она прекрас-
но понимала, что в миру возможности
для таких трудов очень ограничены.
Было, возможно, и еще одно важ-
ное обстоятельство, ускорившее по-
стрижение,— суровая необходимость
избежать высылки на чужбину.
Около 1129 года за отказ идти в
поход на половцев киевский князь
Мстислав выслал полоцких князей в
Византию. Среди изгнанников лето-
пись называет и отца Ефросинии,
вместе с которым оставить родину вы-
нуждены были также ее мать и млад-
шая сестра.
ВРАТА ПОЗНАНИЯ
В формировании взглядов Ефроси-
нии Полоцкой, ставшей одной из обра-
зованнейших женщин своей эпохи,
исключительную роль сыграла лите-
ратура того времени.
Кроме библейских книг еще в
юности она не могла не читать произ-
ведений патристики — римских и ви-
зантийских богословов, считавшихся
«отцами церкви». В полоцких собра-
ниях книг хранились сочинения вы-
дающегося византийского проповед-
ника Иоанна Златоуста, учившего
христианским добродетелям, образно
изобличавшего человеческие пороки.
Распространены были в то время так-
же произведения Григория Назианзи-
на, Василия Кесарийского, Ефрема
Сирина, Иоанна Синайского... Патрис-
тическая литература имела большое
значение в становлении этических
идеалов. Тем же целям служили жи-
тия святых и патерики — сборники
коротких рассказов о людях, просла-
вившихся набожностью или аскетиз-
мом.
Каждый просвещенный человек
XI—XII веков должен был знать
историю своего народа. Следователь-
8
Орлов Владимир
но, Ефросиния изучала Несторову
«Повесть временных лет», вводившую
восточное славянство во врата всемир-
ной истории. Наряду с отечественны-
ми летописями знаменитая полочанка
читала и популярные тогда византий-
ские хроники, которые благодаря
династическим связям могли попа-
дать в Полоцк непосредственно из
Византии. Одна из таких книг «Хро-
ника Георгия Амартола», к примеру,
начиналась от сотворения мира, затем
излагала библейскую историю, исто-
рию вавилонских и персидских царей,
повествовала о римских и константи-
нопольских императорах.
Представление о мироздании дава-
ли произведения византийской науч-
ной мысли. Ефросиния, несомненно,
изучала так называемые «Шестодне-
вы» — книги, которые дополняли и
объясняли библейский рассказ о том,
как за шесть дней (отсюда и название)
Бог создал небо, землю, светила, рас-
тения, живых существ и человека.
«Шестодневы» были сводом всех изве-
стных в то время византийской науке
сведений о живой и мертвой природе.
Естественнонаучный характер носил и
такой памятник эпохи Ефросинии, как
«Физиолог», где речь шла преиму-
щественно о живых созданиях, в чис-
ле которых встречались, правда, и кен-
тавры, сирены и прочие мифические
существа. С рассуждениями о строе-
нии Вселенной можно было познако-
миться, читая «Христианскую топо-
графию» Космы Индикоплова. Он
утверждал, что земля плоская; небо,
которое видят люди, состоит из воды,
однако над ним существует еще одно
небо — незримое. Атмосферными яв-
лениями и движением светил управ-
ляют ангелы.
Основываясь на библейском уче-
нии, патристическая литература на-
зывала человека «микрокосмосом»
(малым миром), а природу — «макро-
космосом». Тем самым подчеркива-
лось органическое единство, в котором
должны существовать названные ми-
ры. Уже в раннем средневековье на
восточнославянских землях была вы-
сказана глубокая мысль о том, что
природа — храм, где человек осущест-
вляет свое творческое служение. Такие
взгляды разделяла и Ефросиния.
В ее руки должны были попадать
и сочинения, вступавшие в противоре-
чие с богословско-схоластическим
истолкованием мира,— например,
книги византийского ученого-энцик-
лопедиста Михаила Пселла, который
рассматривал природу как рассеянное
везде, невидимое, но постижимое
разумом начало.
Говоря о ее общественно-политиче-
ских взглядах, прежде всего хочется
сослаться на ученого из Санкт-Петер-
бурга Н. С. Серегину. Анализируя
текст найденного ею певческого цикла
XII века о Ефросинии, исследователь-
ница пришла к выводу, что в нем
утверждаются те же идеи, что и в
«Слове о полку Игореве»: пламенный
протест против братоубийственных
усобиц, необходимость союза восточ-
нославянских княжеств перед лицом
внешней угрозы. В посвященном Еф-
росинии Полоцкой каноне говорится:
« Князем сродником друг на друга дер-
зающе подъяти мечь возбранила еси,
яко оружие обоюдоостро словесем Бо-
жим устрашающем». Н. С. Серегина
полагает, что неизвестный автор «Сло-
ва» и полочанка были людьми одного
круга, близких убеждений и мировоз-
зрения, а возможно, и были знакомы.
Между прочим, этот вывод вполне со-
гласуется с гипотезой, согласно кото-
рой создатель «Слова о полку Игоре-
ве» был уроженцем либо даже жите-
лем белорусских земель.
Как известно, монастыри того вре-
мени были феодальными землевла-
дельцами. Мы не располагаем непо-
средственными известиями, как игу-
менья Ефросиния относилась к кресть-
янам и другому зависимому от монас-
тыря люду. Тут она, бесспорно, высту-
9
Ефросиния, или »Яко луча солнечная»
пала как представительница своего
класса, но, думается, не могла не раз-
делять взглядов Кирилла Туровского,
который в одном из своих «Слов»
высказывал возмущение тем, что влас-
тители «немилосердны к рабам своим
и рабыням, не дают им вдоволь еды
и одежды, и работою насилуют и ины-
ми бедами, и бьют ни за что».
ПРОСВЕТИТЕЛЬСТВА
ДУХ БЛАГОРОДНЫЙ
«Житие» повествует, что, постриг-
шись в монастырь, юная княжна с
позволения полоцкого епископа Ильи
поселилась в Софийском соборе в
келье-«голубнице» и «нача книгы пи-
сати своими руками». Процесс письма
тогда был чрезвычайно сложным и
медленным, к тому же требовал нема-
лой физической силы. Переписчиками
были почти исключительно мужчины.
Уже одно то, что молодая женщина
взялась за такое трудное дело, было
подвигом. Из «Жития» можно понять,
что часть переписанных Ефросинией
книг шла на продажу, а полученные
деньги по ее просьбе раздавали нуж-
дающимся.
Какие же книги долгими часами
изо дня в день переписывала она в
софийской «голубнице»? Вполне ве-
роятно, что перо просветительницы
выводило не только слова религиозно-
нравственных текстов, но и строки
византийских исторических хроник и
отечественных летописей, естествен-
нонаучных трактатов и популярных
тогда сборников афоризмов. Ефроси-
ния также переводила книги с гречес-
кого, а возможно, и с латинского язы-
ков. Некоторые историки небезоснова-
тельно связывают с ее именем созда-
ние оригинальных литературных про-
изведений, полоцкое летописание.
Возможно, именно она заложила осно-
вы уникальной библиотеки Софийско-
го собора, утраченной в годы Ливон-
ской войны. Из «Жития» известно,
что просветительница вела переписку
с Византией. Не будет противоречить
исторической вероятности мысль, что
Ефросиния переписывалась также со
своими соотечественниками и братья-
ми по духу Кириллом Туровским,
Климентом Смолятичем, с автором
«Слова о полку Игореве».
Она мечтала о том, чтобы перепис-
кой книг в Полоцке занимались не
единицы, а десятки грамотных людей.
Мечта воплотилась в реальность после
основания ею двух монастырей —
Спасского женского за две версты от
города, на берегу Полоты, а затем,
при церкви Богородицы, и мужского.
В созданных там книжных мастер-
ских-скрипториях существовала спе-
циализация: один мастер делал цвет-
ные инициалы и заголовки, второй —
миниатюры, третий — переплеты.
Разделение труда значительно увели-
чивало не только количество книг, но
и их художественный уровень. Из
скрипториев книги расходились по
всей Полоцкой земле и за ее преде-
лами.
Княжество имело большую потреб-
ность в образованных людях для сфе-
ры идеологии и управления. Школы,
конечно, были тут и до Ефросинии,
но создание ею новых монастырей, ее
активная педагогическая деятель-
ность дали развитию школьного дела
новый мощный импульс.
В школах того времени дети обуча-
лись чтению, письму, «цифири» и цер-
ковному пению. Высокообразованная
игуменья стремилась расширить гра-
ницы обычной школьной программы.
Кроме церковнославянского юные
полочане учили греческий, а может
быть, и латинский языки, приобрета-
ли знания по естественным наукам,
риторике, медицине. Большое внима-
ние, видимо, уделялось истории. Уче-
ники должны были хорошо знать ге-
неалогию династии Рогволодовичей,
важнейшие события прошлого Полоц-
кой земли и всего восточного славян-
10
Орлов Владимир
ства. Школа давала сведения и по
всемирной истории.
В своей педагогической деятель-
ности Ефросиния опиралась на муд-
рость народной дидактики. «Житие»
сообщает: «На всяк же день учаше
сестры своа: старыя же учаше чистоте
душевней и бесстрастию телесному,
говению образному, ступанию кротку,
гласу смирену, слову благочестну,
ядению и питию безмолвну, при ста-
рейших молчати, мудрейших послу-
шати, къ старейших покорением, къ
точным (равным) и меншим любовь
без лицемерна, мало вещати, а много
разумети».
Помощницами и опорой просвети-
тельницы в многочисленных заботах
и начинаниях были ее сестры: родная,
Гордислава (в монашестве Евдокия),
и двоюродная, Звенислава (в мона-
шестве Евпраксия).
ПЕРВАЯ МЕЦЕНАТКА
Находившаяся в центре культур-
ной жизни Полоцкого княжества Еф-
росиния предстает перед нами также
в роли собирательницы талантов,
своеобразной и, наверное, первой на
наших землях меценатки.
В середине XII века окончательно
сформировалась полоцкая архитек-
турная школа. Ее наивысший взлет,
связанный с творчеством зодчего
Иоанна, приходится на годы деятель-
ности Ефросинии. Это совпадение, ко-
нечно же, не случайное. Иоанн был
монахом одного из местных монасты-
рей. Игуменья Спасской обители вни-
мательно следила за его творчеством.
Задумав строить для своего монасты-
ря собор, она, естественно, обратилась
к Иоанну, на счету которого в то время
уже были такие примечательные со-
оружения, как церкви Параскевы-
Пятницы и Бориса и Глеба в полоцком
пригороде Бельчицах.
«И потом блаженная Ефросиниа
заложи церковь камену святого Спаса.
От начатка и устроена за 30 не-
дель»,— сообщает автор «Жития».
В его рассказе о строительстве храма
присутствует обязательное для таких
произведений чудо: в конце работы у
каменщиков кончилась плинфа (древ-
ний кирпич) и не было чем «верха
окончати», но назавтра после молитв
игуменьи мастера обнаружили «пли-
ты въ пещи». Однако подлинное чудо
совершили не молитвы, а могучий та-
лант Иоанна.
Возведенная за один строительный
сезон Спасская, или Спасо-Преобра-
женская (теперь ее часто и не совсем
верно называют Спасо-Ефросиниев-
ской), церковь представляет собой
трехнефный шестистолпный крестово-
купольный храм монастырского типа
размером 8Х 12 метров. Это вершина
архитектурной мысли Полоцка. Зод-
чий поставил перед собой задачу со-
здать композицию, устремленную
ввысь, и блестяще справился с нею.
Стоящая на берегу Полоты, чудесно
вписанная в ландшафт церковь и се-
годня, после проведенной в XIX веке
частичной перестройки, производит
удивительно сильное впечатление за-
вершенности и гармонии.
Поддержанные Ефросинией нова-
торские идеи Иоанна быстро распро-
странялись не только на родине, в
Полоцкой земле, но и в соседних кня-
жествах. В конце 80 — начале 90-х
годов XII века кто-то из полоцких
зодчих возвел в Смоленске княжеский
дворцовый собор архангела Михаила
и тем самым заложил основы смолен-
ской архитектурной школы. Пример-
но в то же время полочане построили
на Синичьей горе в Новгороде церковь
Петра и Павла.
Ефросиния способствовала и раз-
витию изобразительного искусства. Из
«Жития» мы узнаем, что, выполняя
просьбу знаменитой полочанки, ее
близкий родственник византийский
император Мануил Комнин и констан-
тинопольский патриарх Лука Хрисо-
11
Ефросиния, или '*Яко луча солнечная»
верг прислали в Полоцк образ Богоро-
дицы Эфесской, одну из трех икон,
которые согласно христианскому пре-
данию еще при жизни Девы Марии
написал с нее первый иконописец
апостол Лука. По мнению ряда иссле-
дователей, эта икона, хранящаяся ны-
не в фондах Русского музея в Санкт-
Петербурге, является самым ранним
образцом иконографического типа
Одигитрии (в переводе с греческого —
Путеводной) на восточнославянских
землях. Такие произведения обычно
стоят у истоков художественной тра-
диции. Наверное, именно поэтому
изображение Одигитрии — один из
самых излюбленных сюжетов в бело-
русской иконописи.
Полоцкие мастера были хорошо
знакомы с классической византийской
манерой живописи XI—XII веков, а
также с приемами романского искус-
ства. Наиболее индивидуализированы
в росписях Спаса женские лики. На
такое приближение к реальным обра-
зам не отваживались ни киевские, ни
новгородские художники. Особенно
волнует и впечатляет изображение
святой на северо-западном граненом
столпе, поддерживающем хоры. Лицо
с дугоподобными бровями и особенно
глаза написаны настолько проникно-
венно, с такой жизненной убедитель-
ностью, что невольно возникает
мысль: перед нами не святая, а реаль-
ная земная женщина. Испытующий и
твердый взгляд ее глубоких глаз гово-
рит о богатой и напряженной духов-
ной жизни, вызывает раздумья о до-
стоинстве человека, смысле его су-
ществования. Нет ничего удивитель-
ного, что некоторые исследователи
называют этот фрагмент фресок порт-
ретом самой Ефросинии Полоцкой.
С именем Ефросинии непосред-
ственно связано и создание полоцким
мастером Лазарем Богшей его знаме-
нитого креста — шедевра древнебело-
русского ювелирного искусства. Изго-
товленная по заказу игуменьи Спас-
ского монастыря в 1161 году реликвия
выполняла роль ковчега для хранения
полученных из Константинополя и
Иерусалима христианских святынь:
капли крови Иисуса Христа, части
креста Господнего, камня от гроба Бо-
городицы... Основа шестиконечного
креста (его длина около 52 сантимет-
ров) деревянная. Сверху и снизу дере-
во покрыто золотыми пластинками,
украшенными цветными перегородча-
тыми эмалями с изображениями свя-
тых, а также драгоценными камнями
и орнаментальными композициями.
Эмали полоцкого мастера не уступают
лучшим образцам византийского при-
кладного искусства, пользовавшегося
всемирной славой. Крест Ефросинии
одновременно и ценный памятник
древнебелорусской письменности. На
серебряных с позолотой пластинках,
которые закрывают боковые стороны
реликвии, выбит большой текст с ря-
дом исторических сведений.
Помещенное на кресте заклятие
обещало страшную кару всякому, кто
похитит, отдаст или продаст святыню.
И все-таки страх перед божьим про-
клятием не был всемогущим. Нико-
новская летопись сообщает, что в
1563 году, когда вблизи Спасо-Ефро-
синиевского монастыря во время оса-
ды Полоцка останавливался Иван
Грозный, крест Лазаря Богши нахо-
дился при нем. Как свидетельствуют
исторические источники, захватив
древнейший белорусский город, вой-
ско московского царя учинило там по
его приказу кровавую бойню. Было
полностью уничтожено все иноверное
население; 11 тысяч крестьян, укрыв-
шихся в Нижнем замке, царь роздал
своим подчиненным, и пленников мо-
розами погнали в глубь России. Взяты
в плен были и 50 тысяч мещан и шлях-
ты. Те, кто отказался от государевой
службы, вместе с женами и детьми
долго сидели в кандалах по тюрьмам.
Может, замаливая грехи после
этих страшных преступлений, Иван
12
Орлов Владимир
Грозный и приказал вернуть полоц-
кую святыню на ее прежнее место?
Дальнейшая судьба бесценного произ-
ведения Лазаря Богши полна приклю-
чений и загадок. Когда церковь Спаса
перешла к ордену иезуитов, крест
Ефросинии полочане хранили в Со-
фийском соборе. Во время оккупации
Полоцка французами крест ради его
безопасности был замурован в стене
собора. После того как царское прави-
тельство из-под палки перегнало бело-
русов-униатов в православие, крест
хранился в бывшей келье Ефросинии
в восстановленном Спасском монасты-
ре. В 1928 году реликвия, оказав-
шаяся в Полоцком финотделе, была
передана в музей. В последнее время
в печати появились сведения, согласно
которым исчезнувший в 1941 году
шедевр ювелирного искусства нахо-
дится в частной коллекции одного из
американских миллиардеров. Впрочем,
нельзя исключить и того, что крест не
покидал пределов нашей страны.
ПОСЛЕДНЯЯ ДОРОГА
Созданное по церковным канонам
«Житие Ефросинии Полоцкой» мол-
чит о политических событиях, проис-
ходивших в то время на земле наших
предков. Для нас же несомненно, что
княжна-игуменья была не созерца-
тельницей этих непростых и драмати-
ческих событий, а их активной участ-
ницей, что она почти полвека сущест-
венно влияла на политику Полоцка.
В годы высылки Рогволодовичей в
Византию она оставалась, возможно,
единственным представителем полоц-
кой династии на родине. Киевские
ставленники грабили страну, подры-
вая экономическую базу Полоцкой
земли, ходили походами на ее данни-
ков, расправлялись с приверженцами
полоцких князей. В таких условиях,
укрывшись в монастыре, Ефросиния
была своеобразным знаменем борьбы
полочан за независимость.
В последнее десятилетие жизни
просветительницы в Полоцке княжил
Всеслав II Василькович. Ефросиния
не могла не сравнивать этого князя
со своим могущественным дедом, его
тезкой. Легко догадаться, что сравне-
ние было не в пользу Всеслава II.
И все-таки ему, видимо, не без помощи
княжны-игуменьи, удается успокоить
междоусобные споры Рогволодовичей.
Возможно, именно этот относитель-
ный мир в Полоцкой земле и повлиял
на решение Ефросинии совершить на
склоне лет паломничество в Иеру-
салим.
Как сообщает «Житие», с собой в
далекую дорогу она взяла двоюрод-
ную сестру Евпраксию и брата Давы-
да. В этом многотрудном и опасном
путешествии Ефросиния имела встре-
чу с византийским императором Ма-
нуилом Комнином, шедшим войной на
венгров. Родственник принял ее очень
радушно и «съ великою честью посла
въ Царьград», где полочанку благо-
словил патриарх. Посетив храм св. Со-
фии и приобретя золотое кадило и
другие необходимые в святых местах
подарки, полоцкие паломники двину-
лись дальше и весной 1173 года до-
стигли Иерусалима. Заболев в пути,
23 мая того же года Ефросиния умер-
ла и была погребена в иерусалимском
монастыре св. Феодосия.
В 1187 году, готовясь к штурму
Иерусалима, султан Саладдин за вы-
куп позволил христианам покинуть
город. Вместе с другими реликвиями
православные монахи перевезли мо-
щи Ефросинии с Ближнего Востока в
Киев и перезахоронили в Киево-Пе-
черской лавре. (Символическая часть
мощей знаменитой полочанки нахо-
дится там и теперь и служит объектом
поклонения верующих.) В 1910 году
останки просветительницы торжест-
венно доставили в Полоцк, в основан-
ный ею Спасский монастырь. Там
в 1922 году при участии представи-
телей местных властей, духовенства,
13
Ефросиния, или ♦ Яко луча солнечная»
медиков и ученых состоялось вскры-
тие гроба с мощами. После этого мощи
отправили в Москву на выставку, а за-
тем — в Витебский краеведческий му-
зей. Во время оккупации, когда были
вновь открыты церкви и восстановлен
Спасский монастырь, мощи Ефроси-
нии возвратили в Полоцк. Происходи-
ло это с разрешения и с помощью
оккупационных властей (реликвию
сопровождал представитель штан-
дарт-комендатуры, в день прибытия
поезда с мощами в городе отменили
комендантский час), которые, конечно
же, заботились не о белорусской куль-
туре, а преследовали свои цели. Оста-
ется добавить, что теперь останки
просветительницы сохраняются в
Спасской церкви Спасо-Ефросиниев-
ского монастыря в Полоцке.
В ПАМЯТИ ПОТОМКОВ
Княгиня, игуменья, выдающаяся
просветительница, о которой «Житие»
говорит, что она — «небопарный орел,
попаривши от Запада и до Востока,
яко луча солнечная, просветивши всю
землю Полоцкую», Ефросиния остави-
ла о себе глубокую память в душе
народа.
Необычная судьба, самоотвержен-
ное служение родной земле, которое
возвысило полочанку над своей эпо-
хой, привлекают не только ученых-
историков. Образы выдающейся про-
светительницы и ее современников
зодчего Иоанна и мастера-ювелира
Лазаря Богши встают со страниц ро-
манов Таисы Бондарь «Спакуса» и
Алеся Асипенки «Святыя грэшнпа»,
повести Ольги Ипатовой «Прадсла-
ва». Нашей знаменитой соотечествен-
нице посвятили свои поэмы, стихи,
рассказы многие известные белорус-
ские литераторы — Данута Бичель-
Загнетова, Рыгор Бородулин, Генна-
дий Буравкин, Алесь Рязанов, Сергей
Соколов-Воюш, Олег Минкин, Петро
Ламан...
Личность просветительницы увле-
кает и современных художников.
Светская иконография Ефросинии на-
считывает уже несколько десятков
произведений. Среди них выделяются
полотна белорусских живописцев
Алексея Марочкина и Нинель Счаст-
ной, графические листы Арлена Каш-
куревича. Ее имя возникает в памяти
при знакомстве с одухотворенными
образами древних полочанок скульп-
тора Алеся Шатерника, который мог
бы стать автором памятника просве-
тительнице в Полоцке.
Чтобы глубже постичь душу вы-
дающегося человека, надо обязатель-
но побывать у него на родине. В Со-
фийском соборе, где восемь с полови-
ной веков назад Ефросиния «нача
книгы писати своими руками», теперь
концертный зал с органом и музейной
экспозицией.
В дни празднования 1125-летия
Полоцка произошло глубоко символи-
ческое событие. Под сводами Софий-
ского собора, где некогда нашла
приют юная Ефросиния, прозвучали
песнопения, созданные в ее честь в
далеком XII веке...	1аоо
1 Уоо
Перевел с белорусского автор

ЗЛАТОУСТ,
пачс всех
осенявший
&
Звезда Кирилла Туровского толь-
ко-только начинает заново вос-
ходить на белорусском небосво-
де. Даже в сравнении со знаменитой
современницей и соотечественницей
своей Ефросиньей Полоцкой, имя ко-
торой также замалчивалось до послед-
них лет, жизнь, личность и творчество
святителя как писателя и деятеля
культуры Древней Руси обидно мало
изучены и почти неизвестны совре-
меннику.
Родила его туровская земля, земля
наших предков-дреговичей, колыбель-
ную пели воды Припяти, взрастила
красота белорусского Полесья, подня-
ло росток восточнославянское право-
славие.
...Как заглянуть в глубину столе-
тий, почувствовать тогдашних людей
и попытаться понять их? Ведь практи-
чески не осталось знаков того далеко-
го двенадцатого века. Наверное, не
поможет в этом и воспетый Владими-
ром Короткевичем тысячелетний
Отец-Ду б, Вечное Дерево, «свидетель
всей писаной нашей истории», кото-
рый стоит (еще, будем надеяться) на
полесской земле вместе со своими
младшими, но также вековыми брать-
ями. Слово, только слово, сохранив-
шее движение души и стремления
человека, в летописях, легендах, пре-
даниях сохранившее дух времени...
В «Повести временных лет» из
Лаврентьевского списка 1377 года чи-
таем слово о начале Турова: «В лето
648... Бе бо Рогъволодъ прише и-за-
морья, имяше власть свою в Полоть-
ске, а Туры Турове, от него же и туров-
ци прозвашася...»
Было это, если перевести летопис-
ное летоисчисление на наше, в год
980-й. По народному преданию, осно-
ватель города князь Тур принял хрис-
тианство, крестился в колодце, кото-
рый и стали называть Тур-колодезем.
Город рос быстро, благодаря сво-
16
Мороз Владимир
ему выгодному географическому по-
ложению на пересечении разнообраз-
ных водных путей. Уже в X столетии
это крупнейший экономический и
культурный центр. Археологические
исследования показывают, что туров-
цы имели широкие экономические
связи, торговали с Причерноморьем,
Прибалтикой, Востоком. Местные мас-
тера хорошо знали многие ремесла.
Понятно, что все это не осталось
без внимания киевских князей, уже с
988 года в Турове правят представите-
ли династии Рюриковичей. Еще при
жизни Владимира, крестителя Руси,
в Турове сел его старший сын Свято-
полк. Тот Святополк, который по-
дослал убийц к своим братьям Борису
и Глебу, за что был прозван Окаян-
ным. Правда, великокняжеская власть
в Киеве досталась ему ненадолго.
Во времена великого князя Яросла-
ва Мудрого в Турове князьями были
также старшие его сыновья — снача-
ла Владимир, после его смерти Изя-
слав. При Изяславе — сыновья его
Ярополк, потом Святополк. Все это
свидетельствует, что в X—XI столе-
тиях Туров был вторым по своему
значению городом после Киева, пере-
ходным княжением к киевскому. От-
метим, что по своему положению он
был еще и плацдармом для походов
на ятвягов и литву.
Но не будем при всем том забывать,
что Туровское княжество — это земля
дреговичей, самостоятельного восточ-
нославянского племени, которое жило
своей самобытной жизнью.
После смерти Святополка Изясла-
вича (1113 год) Туров перешел во
владения Владимира Мономаха и его
потомков, играя роль только придатка
к Киевскому княжеству.
Интересна и линия христианского
развития Турова. Значение княжества
определило и то, что здесь была осно-
вана одна из первых епархий на зем-
лях восточных славян. Поставлена
она была святым Владимиром уже
в 1005 году. Первым епископом Ту-
ровским был Фома, и при нем начи-
нается интенсивное храмовое строи-
тельство. Тогда же Туровскому епис-
копству «в послушание» были прида-
ны города Брест, Пинск, Новогрудок,
Волковыск, Смердынь и другие.
В XI веке в городе существовал
Борисоглебский собор,' кафедра епис-
копов. При нем — монастырь. Соеди-
нен он был плотиной через реку Езду
с епископским двором, который являл-
ся одним из главнейших очагов древ-
нерусской образованности, книжнос-
ти, литературы. Позже женой Свято-
полка Изяславича Варварой основан
был женский монастырь, в честь ее
названный Варваринским.
Понятно, все храмы были деревян-
ными. Первая каменная церковь по-
является в Турове уже во времена
Кирилла, во второй половине XII ве-
ка. По ее фундаментам, планам уче-
ные отмечают, что некоторые черты
архитектуры и приемы работы отли-
чают это сооружение от киевской шко-
лы, здесь складывались предпосылки
формирования местной школы.
Нет давно Туровской церкви, как
не сохранились и все остальные. А бы-
ло в городе, по преданиям, 45 храмов.
К концу XVI века, как отмечают, их
было более семидесяти. Но это уже
значительно позже того времени, о ко-
тором мы ведем речь.
Трудно представить все это по се-
годняшнему Турову. Знаком древнос-
ти здесь осталось только городище
около притока Припяти — Струменя.
Осколком бывшей христианской мо-
щи — единственная небольшая цер-
ковь во имя всех святых, построенная
в 1810 году, да археологические
находки — наконечники стрел и ко-
пий, кресала, браслеты, перстни, ви-
сочные кольца, шахматные фигурки,
изделия из кости, уникальные свинцо-
вые иконки...
Восстанет ли вновь Туровская цер-
ковь XII века?
17
Златоуст, паче всех воссиявший
Но в те времена было иначе. Для
того и хотелось хоть немного предста-
вить изложенную выше предысторию,
чтобы понять появление Кирилла.
А тут еще был знак. У каждого
святого места есть своя реликвия, при-
помним хотя бы икону Жировичской
матери божьей, от которой и стал
монастырь. В Турове такая чудотвор-
ная святыня — каменные кресты. По
преданию, приплыли они по Припяти
против воды, и когда их останавлива-
ли около города, то вся вода сделалась
кровавой.
В научно-популярном фильме о
Кирилле Туровском, который снял по
моему сценарию режиссер Станислав
Гайдук, крест встает из воды как сим-
вол христианства, как сила против
язычества и безверья. Эмоциональный
получился кадр. И современный...
Туровские кресты — высотой более
полутора метров и шириной менее
метра. Сейчас они в той единственной
туровской церкви. Но их трудно охва-
тить целиком — укрыты вышитыми
рушниками, а немногие видные места
зацелованы верующими. Неудиви-
тельно — святыня.
Знак, таким образом, был. И ро-
дился Кирилл в лето 1130-е, как пи-
шут в летописях. Позднейший автор
жизнеописания святого Кирилла ску-
поват на факты биографии. Но и такое
короткое житие дает возможность
осмыслить его путь.
«Блаженный Кирилл рожден и
воспитан в граде Турове, богатых ро-
дителей сын, и не любящий богатства
и славы тленной мира сего; но паче
все прилежаше божии книги учению,
и добре извыче божественные писа-
ния...»
Образование Кирилл получил ос-
новательное. Скорее всего дома, в Ту-
рове; как мы отмечали, это был мощ-
ный очаг культуры. Свидетельство —
Туровское евангелие, рукописная кни-
га XI столетия, самая ранняя (из тех,
что сохранились) книга, созданная на
белорусских землях. Сохранилось
10 листов. Из художественного оформ-
ления выделяются инициалы, испол-
ненные в византийском геометриче-
ском стиле синим, красным и зеленым
цветом, текст помещен в порядке цер-
ковных чтений по неделям на весь год.
Книга, ясно, пергаментная, сохраня-
ется в библиотеке Академии наук
Литвы в Вильнюсе. Когда держишь
на просвет пергаментный лист, кажет-
ся, что просвечиваются все прошед-
шие века...
Значит, были скриптории в туров-
ских монастырях, значит, все было
как положено — проходили курс бо-
гословия, изучали греческий язык
(конечно же, читали греческие книги
в оригинале, и не только церковные,
но и светские), знали религиозную
литературу, обучались красноречию.
Все это накладывалось на природную
одаренность Кирилла.
«По времени же пришед в монас-
тырь, и бысть мних, и паче всех Богу
работаше, постом и бдением удручал
тело свое; и сотвори себя чисто при-
ятелище Святому Духу, и многим на
пользу бысть, уча и поучая мнихи
в покорении и послушании быти к
игумену...»
О монастырях хочется сказать осо-
бо. Не так и просто внедрялось у нас
христианство, фактически долгое вре-
мя существовало двоеверье, а в XII
столетии язычество активизирова-
лось, даже князья отказывались от
своих христианских имен. Тем боль-
шее значение приобретала деятель-
ность монастырей, потому что там
новые взаимоотношения, новая рели-
гия проповедовались не только сло-
вом, но и делом, личным примером.
Древние иноки своей преданностью
делу божьему заслужили уважение и
особенное расположение людей.
Да и сегодня далеко не каждый
человек может представить то же от-
шельничество в пещере. Представить
в смысле силы духа. Хотя мы вроде
2. Зак. 403
18
Мороз Владимир
образованные люди и считаем себя
неглупыми. Так и тогдашние люди.
Твердыней монашества был Печёр-
ский монастырь в Киеве, основанный
в середине XI века монахом Анто-
нием. Кирилл, сам будучи монахом,
с какой-то особенной симпатией отно-
сился к черноризцам, считал мо-
настырь духовным оружием на про-
тивного дьявола.
Ярко видно это в «Повести бело-
ризце и монашестве»: «Худое же и
потаенное житье — мнишство яв-
ляеть... И древо бо не возраста деля
высока, ни листвия, но плода деля
хвалимо бываеть: тако и мнихы не
монастырь славный творить, но доб-
рая детель мнишьская. И се яве есть
от Феодоса, игумена Печьрскаго, иже
в Киеве, понеже нелицемерно мнишь-
ствова, възлюбив бога и братью свою,
аки уды своя; тем же и бог възлюби
и место его ради прослави паче всех,
иже монастырь в Руси...»
Вот и тронули мы слово Кирилла.
Написалось «тронули» — ив самом
деле: когда читаешь лучшие места
ритмической, набегающей волнами
искусной прозы его, то возникает ощу-
щение музыки.
Отметим сразу, что из творческого
наследия Кирилла Туровского сохра-
нились три дидактические повести-
притчи: «Притча о душе и теле», от-
меченная уже «Повесть о белоризце
и монашестве», «Сказание об иноче-
ском чине»; восемь «слов»-пропове-
дей. Слова написаны на церковные
праздники, одни («Слово в неделю
цветоносную», «Слово на вознесе-
ние») — на двунадесятые праздники,
все остальные — на воскресные дни
первого круга недель церковного года,
от Пасхи и до пятидесятницы («Слово
на Пасху», «Слово о мироносицах»,
«Слово о расслабленном», «Слово па-
мяти отцов Никейского собора» и др.).
И еще часть наследия — гимнографи-
ческая: два канона и около 30 молитв-
исповедей. Это все то, где авторство
Кирилла не вызывает сомнений, уста-
новлено точно.
Писать свои произведения Кирилл
начал, будучи монахом. Но чтобы от-
даться делу полностью, он решается
на новый шаг — заключает себя в
столп. Нет сомнения, монах хорошо
знал на примере Киева отшельниче-
ство в печерах. Но для себя избрал
другую форму. Сразу приходит
мысль — а где же выкопать печеру
на полесской равнинности? Но, види-
мо, дело не в этом, суть спрятана
глубже. Не мог светоч земли белорус-
ской, как и Ефросиния Полоцкая, от-
городиться совсем от народа своего,
потому что несли они свет людям.
Столп же как раз давал возможность
и для духовных раздумий и писаний,
и для контактов с верующими. Это
просто — Кирилл учил со своего
столпа.
Примеров столпничества до Ки-
рилла Туровского на Руси не было.
Вероятно, кроме всего, вдохновлял
его и пример сирийских подвижников
V—VI веков Симеона Столпника и
Симеона Дивногорца. Для всего Туро-
ва и окрестностей это явление стало
значительным событием, авторитет
Кирилла неизмеримо вырос.
Как бывший архитектор пытаюсь
представить себе столп Кирилла. Пря-
моугольный или квадратный неболь-
шой сруб в несколько ярусов. Послед-
ним ярусом могла быть галерея под
четырехскатной крышей, с нее удобно
учить. Но, думается, галереи не было.
Учил монах-отшельник с крыльца
своего столпа, отворивши дверь. А на
втором ярусе была келья, где он при
слабом пламени свечи углублялся в
себя, читал книги и писал свои поуче-
ния. Здесь с миром связывало только
окно.
Сразу приходит выражение акаде-
мика Лихачева: «Окна — глаза хра-
ма». Окно обязательно должно было
быть, потому что Кирилл был боль-
шим оптимистом и жизнелюбом. По-
19
Златоуст, паче всех воссиявший
тому и не мог замуровать себя в пол-
ную тьму — окно тесно связывало его
с равнинными припятскими пейзажа-
ми, давало импульс творчеству.
Вот ликование поэта весны в «Сло-
ве в Новую неделю — о Фомине испы-
тании ребр господних»: «Ныне солнце
красуяся к высоте въсходить и радуя-
ся землю огреваеть... Днесь весна кра-
суеться оживляющи земное естъство,
и бурьнии ветри тихо повевающе пло-
ды гобьзують и земля семена питаю-
щи зеленую траву ражаеть. Весна убо
красная есть вера Христова... Ныня
древа леторасли испущають, и цветы
благоухания процвитають... Ныня ра-
таи слова словесныя уньца к духовно-
му ярму приводяще, и крестное рало
в мысьленых браздах погружающе,
и бразду покаяния прочертающе, семя
духовное всыпающе, надежами буду-
щих благ веселяться... Ныня реки
апостолскыя наводняються, и язычны
рыбы плодъ пущають, и рыбари, глу-
бину божыя въчеловечения испытае-
те, полну церковну мрежю ловитвы
обретають: реками бо, рече, раси-
деться земля, узрять и разболяться
нечестивые люди...»
Какой изящный параллелизм! Как
и подобает мастеру, проповедник до-
носит религиозное через эстетическое,
точно рассчитывая на человека. К то-
му же человека тех времен, когда
язычество далеко не сдало своих пози-
ций. Кирилл не отрицает ценности
земной, чувственной красоты, но ста-
вит ее значительно ниже духовной.
Краса природы символизирует духов-
ную божественную красоту. Весна
ликующая — символ возрождения
духа.
Пробыл в своем столпе Кирилл,
видимо, не так и долго. Как пишет
биограф — «неколико время». Но пи-
сания свои не смог оставить уже до
самой смерти.
В 1157 году в Турове основалась
самостоятельная княжеская линия в
лице Юрия Ярославича из потомков
упомянутого Святополка Изяславича.
При нем и принял епископство Ки-
рилл. Тогда это событие для столицы
любого княжества было очень значи-
тельным, епископа выбирали князь с
духовниками и уважаемыми жите-
лями города. А в случае с нашим
героем его уговаривали: «... и славен
бысть по всей стране той; и умолением
князя и людей града того, возведен
был на стол епископский...» «Умоле-
ние» понятно, так как личность от-
шельника Кирилла возвышала и кня-
зя, и город.
А ставил на епископство митро-
полит в святой Киевской Софии. Так
что можно утверждать, что в Киеве
Кирилл был. Где еще он бывал —
остается только гадать.
Одно бесспорно — в другие города
древней Руси летели мысль и слово
его. Кирилл хорошо разбирался в
политической и светской жизни пе-
риода раздробленности и княжеских
междоусобиц. Яркое свидетельство
тому — участие в деле Феодорца.
Коротко суть дела в том, что епис-
коп ростовский Феодорец задумал при
поддержке владимиро-суздальского
князя Андрея Боголюбского создать
автокефалию в княжестве, факти-
чески расколоть православную цер-
ковь. Может, и сам князь его руками
думал стать независимым от Киева
и иметь свою митрополию. Ведь не
пошел же Андрей на киевский пре-
стол, хоть и имел право, остался во
Владимире (две столицы?).
Но такая попытка самозванца-мит-
рополита вызвала резкое осуждение
князей и духовных чинов Древней
Руси. Решительно высказался и Ки-
рилл. Не это ли служило толчком к
написанию «Притчи о душе и теле
(о слепом и хромом)»: «...се помышле-
ния суть ищющих не о бозе света сего
санов и о телеси токмо пекущихся, ни
чающих ответа о делях въздати, но
акы суетну пару свою душю в ветр
полагающем...»
20
Мороз Владимир
И в «Слове о расслабленном»
встречаем отзвуки»: «...по въсприятии
же всякого священаго сана горе съгре-
шающему, реку же по мнишьстве, и по
иерействе, и в самом епискупьстве не
боящимъся бога...»
Епископ Кирилл не только ересь
Феодорца выкрывал, но и «Андрею
Боголюбскому князю многа послания
написал от евангельских и проро-
ческих указаний...» Конец же истории
таков — князь отвергнул зазнавшего-
ся епископа, и тот был жестоко
наказан.
Боролся святитель и с язычеством.
Позиция здесь однозначная: «...злые
и скверные дела, их же ны велить
Христос отступити — плясанье, буб-
ны, сопели, гусли, пискове, игранья
неподобный, русалья...»
Только в церкви, в Новом завете
видит Кирилл единственно истинный
путь. «Велика и ветха скровища, див-
но и радостьно откровение, добра и
силна богатьства, нескудно ближним
даеми дарове, славно и зело честьна
дому искуснии строители, обильны и
переполнены царское трапези мнози
остатци, от них же нищии препитаеми
бывають негиблещею ядью, но пребы-
вающею в живот вечьный. Словеса бо
еваггельская пища суть думам на-
шим...» («Слово в неделю цветонос-
ную».)
В книгах призывает писатель
искать смысл человеческого бытия.
Так и в «Притче о душе и теле»:
«Сладко бо медведный сот и добро
сахар, обоего же добрее книгий разум;
сия убо суть сокровища вечныя
жизни...»
Как не вспомнить здесь Франциска
Скорину: «Пожиточны же суть сие
книгы чести всякому человеку...» Как
созвучны мысли наших великих пред-
ков о книге как источнике мудрости,
хотя и разделяют их столетия. Как
созвучны они, наконец, и нашему вре-
мени, ибо так мало и сейчас желаю-
щих думать о вечном...
Хорошо было бы, чтобы молодежь
наша смогла прочитать все произве-
дения Кирилла Туровского на родном
белорусском языке. И приобщение к
древней культуре, и приобщение через
свое, национальное,— к христианст-
ву. Пока только первые робкие попыт-
ки...
Минорная нота понятна по тепе-
решнему времени. А на заре восточно-
славянского православия оптимизма
было больше. Чаще всего в писаниях
Кирилла встречаются слова «весе-
лие», «радость», «любы», «прослави-
ти», «воспети», «возвеличати», «укра-
сить словесы», «похвалити».
И насквозь одна мысль — о разуме
и нравственности, путях спасения:
«Что есть древо животное? — Смире-
номудрие, ему же корень исповеданье.
Исповем бо, рече, на мя безаконье
мое, и ты отпустил еси нечестье сердца
моего. Того корене стебло — благо-
верье. Вера бо твоя, рече, спасет тя;
все бо верующему дается. Того стебла
мнози и различны ветви — мнози бо,
рече, образи покаяния: слезы, пост,
молитва чиста, милостыни, смирение,
вздыхание и прокая. Тех ветвей добро-
детелий плод: любы, послушанье,
покорение, нищелюбье — мнози бо
суть путья спасения...»
Снова параллелизм, аллегория,
уже с деревом. Снова мастерство ритори-
ческой тирады. А вспомнив Тур-коло-
дезь и Припять-реку, по которой при-
плыли кресты, нельзя не вспомнить и
о воде: « Си же бе образ святаго креще-
ния: понеже не всегда вода та исцеля-
ше, нъ егда ю ангел възмутяше...»
Встретим и наше слово «Вялш-
дзень»: «...въскресение Христово Ве-
ликы день нарицается...»
Сколько ни цитируй произведения
Кирилла, не донести полно красоту,
искусство и мастерство поэта. Выход
один — почитать публикации (реаль-
но доступные) литературоведа Игоря
Петровича Еремина «Литературное
наследие Кирилла Туровского» в
21
Златоуст, паче всех воссиявший
«Трудах отдела древнерусской лите-
ратуры» Пушкинского дома (тт. 11,
12,13,15,18, соответственно 1955, 56,
57, 58, 62-го годов). Это пока един-
ственная серьезная публикация и ис-
следование произведений проповедни-
ка в наше время (правда, без молитв
и канонов). О временах более ран-
них — позже.
И последнее пока, на продолжение
разговора: «...ни ризами светлыми бу-
ди славен, но делы добрыми...» («Ска-
зание об иноческом чине».)
Около 1182 года Кирилл оставляет
кафедру, передает епископство Лав-
рентию, а сам «у святого Николы в
Турове» продолжает писательскую
работу, свои дела добрые. Но уже
недолго. «И тако доброчестен и бла-
гочестие пожив, и добре порученное
ему стадо упас, преставис в вечный
покой и бесконечные покои...» Рус-
ский исследователь Полевой показы-
вает дату смерти Кирилла около
1188 года.
Произведения Кирилла Туровско-
го надолго приковали внимание к себе
древнерусского читателя. Имя его не
исчезло после физической смерти.
Вскоре его канонизировали (не позд-
нее XIII века). Существует мнение,
что даже к сонму святых его причис-
лили прежде всего из соображения
национального престижа, как велико-
го писателя-проповедника, в искусстве
«витийства» равного своим греческим
предшественникам Иоанну Златоусту,
Григорию Разианзину, Епифанию
Кипрскому. Поэтому далеко не слу-
чайно в житии Кирилла написано с
ударением: «Златоуст, паче всех вос-
сиявший нам на Руси...»
Кстати, тот факт, что произведе-
ния его переписывались на протяже-
нии XIII—XVII столетий (а то и до
XIX), говорит сам за себя. Свидетель-
ствует, что они вошли в золотой фонд
древнерусской литературы. К тому же
переписывались бережно, существен-
но не изменялись. Вместе с речами
наиболее значительных византийских
и греческих авторов «Слова» Кирилла
включались в сборники-антологии
«Златоуст» и «Торжественник».
И не только переписывались. Мы
можем гордиться, что земляки наши
Иван Федоров и Петр Мстиславец да-
ли первый печатный памятник древ-
ней восточнославянской литерату-
ры — «Слово на вознесение» Кирил-
ла, помещенное в «Евангелии учи-
тельном», изданном в 1569 году в
Заблудове. Книга потом неоднократно
переиздавалась.
О популярности свидетельствует и
то, что имя «Кирила мниха», «святаго
Кирила», «Кюрила грешнаго», «Кю-
ри ла недостойнаго»,— так обычно им
подписывались произведения,— ста-
ло и псевдонимом, им подписывали
«Слова», которые и не принадлежали
Кириллу.
Особый интерес к творчеству Ки-
рилла Туровского виден в XIX веке.
Первым издал его произведения К. Ф.
Калайдович в книге «Памятники рос-
сийской словесности XII в.» (1821 г.).
Основательное издание текстов с лите-
ратуроведческой статьей академика
М. И. Сухомлинова (1858 г.), также
профессора А. И. Пономарева (1894 г.).
«Полным собранием» произведений
Кирилла в переводе на русский язык
можно назвать изданную в 1880 году
в Киеве епископом Минским и Туров-
ским Евгением книгу «Творения свя-
того отца нашего Кирилла епископа
Туровского» (даст Бог, она будет фак-
симильно воспроизведена).
Неудивительно. Вот что писал в те
времена историк церкви профессор Го-
лубинский: «Слова Кирилла Туров-
ского, не имея ничего общаго съ други-
ми современными ему словами и по-
учениями, представляють собою со-
вершенно такие же ораторские произ-
ведения, как слова современных нам
ученых проповедников. Если перевес-
ти ихъ на русский язык и сказать, что
они принадлежат такому-то современ-
22
Мороз Владимир
ному проповеднику, то разве самый
тонкий знаток дела не будет введен
в обман?»
О нашем времени мы уже говори-
ли. Правда, имя Кирилла Туровского
сейчас можно встретить во многих
публикациях. Но нужно продолжение
серьезных исследований, ведь, напри-
мер, гимнографическая часть насле-
дия Кирилла (молитвы и каноны)
почти не разработана. Нужен исследо-
ватель, именно белорусский и исследо-
ватель, и переводчик, чтобы достойно
отдать дань нашему великому сооте-
чественнику.
Требует серьезного исследования и
еще одна проблема. Это вопрос автор-
ства «Слова о полку Иго реве» в связи
с именем Кирилла Туровского. Сейчас
«Слово» считается общим памятником
для трех братских народов — бело-
русского, русского, украинского. Это
удовлетворяет всех, особенно в наше
непростое время с его национальными
проблемами. Но путь к истине не дол-
жен прерываться, тем более, что от
того, найдем мы автора «Слова» или
произведение так и останется аноним-
ным, оно не перестанет быть нашим
общим памятником. Ведь история вос-
точнославянских народов на то время
была практически общей, и делить
здесь нечего.
Русский исследователь С. К. Шам-
бинаго более полувека тому назад
указывал на аналогию литературных
приемов Кирилла Туровского и автора
«Слова». Но дальше дело не пошло,
ибо тогда не поощрялась, мягко гово-
ря, популяризация церковных деяте-
лей, даже прогрессивных.
А не так давно с основательной
статьей «Кто он — автор «Слова о
полку Игореве»?» выступил писатель
Борис Зотов (Вопросы истории № 1.
1989). Важная логическая посылка у
него — не мог такой гениальный поэт,
как автор «Слова», проявить себя один
раз. Блеснуть, подарить шедевр — и
исчезнуть. Безусловно, был известен
он современникам и другими своими
произведениями. Бесспорно также,
что автор «Слова» был духовного зва-
ния, ибо лучшие памятники искусства
XI—XII веков (здесь и зодчество,
и иконопись, и монументальное искус-
ство, и литература) связаны с цер-
ковью. Да и само «Слово» пришло
к нам из лона церкви.
Понять, какую роль в политиче-
ской и идеологической жизни в те
века нашей истории играло духовное
сословие, нам помогает С. М. Соловьев
в своей «Истории России с древней-
ших времен». Белое духовенство и
иноки, особенно высокого звания,
имели возможность знать современ-
ные события во всех деталях и иметь
сведения о событиях отдаленных.
Князь всегда сообщал о задуманном,
получал благословение, приходил с
вестью об окончании похода. Духов-
ные лица были послами, участвовали
в заключении договоров (в этом отра-
жается образованность, достоинство,
умение убедить, уважение к ним).
В тяжелых обстоятельствах князь со-
ветовался с ними. Они имели возмож-
ность хорошо знать подробности похо-
дов, потому что сопровождали дружи-
ны и, будучи наблюдателями, могли
сообщить самые точные сведения в от-
личие от воинов, которые искусно вели
бой. Понятно, все это в полной мере
относится и к епископу Туровскому
Кириллу.
Так вот. С большой долей объек-
тивности автор статьи конструирует
образ автора «Слова» как «совокуп-
ность наиболее важных черт личности
и ее формальных примет...» Главные
черты: творческие способности в на-
ивысшей степени, талантливость; ис-
пользование литературных памятни-
ков древнегреческой и византийской
культуры и в то же время опора на
народное творчество; христианское
мировоззрение; независимость, чув-
ство ответственности за судьбы нации;
блестящее знание истории, культуры,
23
Златоуст, паче всех воссиявший
фольклора, географии, образа жизни
княжеской верхушки, что указывает
на принадлежность к интеллектуаль-
ной элите; использование разных
диалектов... И делает вывод, что из
числа известных деятелей XII столе-
тия всем требованиям модели-портре-
та автора «Слова» удовлетворяет
только один человек, Кирилл Туров-
ский.
А впечатление, на первый взгляд,
что произведения Кирилла и «Слово»
написано разными людьми, понятно:
форму определяет задумка, сравни-
вать светскую героическую песнь с
церковной проповедью — все равно,
что сравнивать передовицу в газете
поэта с его лирическим шедевром.
Смотреть нужно глубже при анализе и
сопоставлении — учитывать поэти-
ческое видение мира, приверженность
к историческим примерам и анало-
гиям, к использованию простого язы-
ка, намеков, аллегорическое исполь-
зование сил природы, подтекста, мас-
терство по-художественному обхо-
диться с пространством и временем...
И надеется автор, что поможет в
дальнейшем, возможно, ЭВМ.
Если размышлять над версией, что
автором «Слова о полку Игореве» мог
быть Кирилл Туровский, а мне лично
именно так хочется думать, то на неко-
торые вещи и вообще на жизнь святого
смотреть надо уже несколько иначе —
Кирилл был человеком своего време-
ни, времени непростого, еще во многом
языческого, жестокого, с кровавыми
княжескими усобицами, борьбой за
власть, с успешными и трагическими
боевыми походами. Отсюда иначе ви-
дится и затворничество Кирилла в
столпе, наверное, это было не только
средство духовного сосредоточения, но
и своеобразный вызов, попытка своим
поступком повлиять на политическую
жизнь.
Те же княжеские усобицы Кирилл
испытал на себе. У Соловьева в первой
книге «Истории России...» (т. 2, гла-
ва 5) находим эпизод похода князей
на Туров против упомянутого Юрия
Ярославича с целью посадить на такое
важное княжение своего родича. Воз-
главлял поход киевский князь Изя-
слав Давыдович, с ним пошли «...Вла-
димир Мстиславич, Ярослав Изясла-
вич — из Луцка, Ярополк Андрее-
вич — от брата из Дорогобужа, Рюрик
Ростиславич — от отца из Смоленска,
пошли полоцкий и галицкий отря-
ды...» Туровская и Пинская волости
были опустошены, но Юрий крепко
бился на вылазках из Турова. Он ви-
дел, что одному не удержаться, поэто-
му посылал с просьбой к Изяславу:
«Брат, прими меня к себе в любовь!»
Но тот не соглашался, стремился обя-
зательно взять Туров и Пинск. Стоял
10 недель (можно представить жизнь
в осажденном городе!), и только па-
деж коней в стане нападающих спас
Юрия Ярославича, который и остался
княжить в Турове.
Посылал с просьбой... Очень воз-
можно, посылал именно Кирилл, ко-
торый на то время был уважаемым
монахом или уже затворником в стол-
пе. Безусловно, такие эпизоды усили-
вали мысль Кирилла о необходимости
единства всех восточнославянских зе-
мель (идея «Слова»), а не княжеских
усобиц. Тем более его борьбу за един-
ство русской церкви мы знаем.
Когда думаешь еще об авторе
«Слова», отчетливо доходит, что из
Турова хорошо виден и север, и восток,
и юг Древней Руси, легко покрывать
мыслью пространство в любую сто-
рону.
Время написания. «Слово», счи-
тают, написано в 1185 году. Кирилл
еще жил тогда, более того, был в рас-
цвете творческих сил, если судить хо-
тя бы только по возрасту. Некоторые
исследователи считают, что Лаврен-
тий занял епископскую кафедру после
смерти Кирилла. Но более притяга-
тельной и правдоподобной кажется
отмеченная версия, согласно которой
24
Мороз Владимир
административные обязанности тяго-
тили Кирилла, поэтому он доброволь-
но отдал епископство и еще лет пять-
шесть занимался своим любимым
делом.
Знал хорошо писатель и летописи,
как описываются в них события и бое-
вые походы. Начало «Слова памяти
отцов Никейского собора» (этот отры-
вок называют «о летописцах и песно-
творцах»): «Яко же историци и вития,
рекше летописьци и песнотворци,
прикланяють своя слухы в бывшая
межю цари рати и въпълчения, да
украсять словесы и въвеличать мужь-
ствовавъшая крепко по своемь цари
и не давших в брани плещю врагам,
и тех славяще похвалами венчають,
колми паче нам лепо есть и хвалу к
к хвале приложити храбром и вели-
кым воеводам божиим, крепко под-
визавыпимься по сыне божии своемь
цари, и господе нашемь Исусе Хрис-
те...»
А как умел Кирилл перебросить
мост от прошлого к настоящему, умел
сделать слушателей непосредственны-
ми участниками событий, в данном
случае евангельских: «Пойдем же и
мы ныне, братие, на гору Елеоньскую
умомь и узрим мысльно всея преслав-
ная, створившаяся на ней!» («Слово
на вознесение».) «Взидем ныне и мы,
братие, мыслено в Сионьскую горни-
цюд, яко тамо апостоли собрашася
и сам господь Исус Христос, затворе-
ны дверем, посреде их обретеся...»
(«Слово в новую неделю...») В резуль-
тате все смещалось — далекое стано-
вилось близким, давнее — сегодняш-
ним. Как не вспомнить здесь мастер-
ство владения пространством и време-
нем в «Слове о полку Игореве»!
Или плач богоматери в «Слове о
мироносицах». Обычно в прямой речи
у Кирилла идут в основном цитаты
из библейских книг. Здесь исключе-
ние — текст авторский, трогающе ли-
рический: «Тварь съболезнуеть ми,
сыну, твоего зрящи бес правды умьрщ-
вения... Ужаснуся небо и земля трепе-
щеть, июдейска не тьрпяще дерзнове-
ния; солнце помьрче и камени распа-
деся, жидовьское окаменение являю-
ще... Слышите, небеса и море с землею,
внушайте моих сльз рыдание: се бо
творець вашь от священник страсть
приемлеть, един праведьн за грешни-
ки и безаконьникы убиен бысть...»
Возникают ассоциации с плачем Яро-
славны.
Ответ на вопрос об авторстве «Сло-
ва о полку Игореве» впереди, надеем-
ся, он все же будет дан. Но один ответ,
касающийся Кирилла Туровского,
время дало давно. Ответ простой —
это мощный талант, который стоит
вместе с фигурой Ефросиньи Полоц-
кой у истоков нашей письменности
и вообще у истоков нашей древней
культуры. Культуры, которая непре-
рывно развивалась и дала белорусско-
му народу таких гигантов, как Фран-
циск Скорина, Василь Тяпинский,
Лаврентий Зизаний, Афанасий Фили-
пович, Симеон Полоцкий и многие
другие. Сегодня можно с уверен-
ностью сказать, что все же не удалось
времени порвать нить духовной, про-
светительской, культурной, художест-
венной традиции, которая тянется
сквозь историю белорусского народа
с давних столетий.
Время течет. Первым материаль-
ным знаком памяти нашей в независи-
мой Республике Беларусь восстал в
древнем Турове памятник святителю
Кириллу. Объемно воплотился иконо-
писный облик его: «Преподобный
отец наш Кирилл, епископ Туров-
ский... подобием надсед, власы с ушей,
брада с Николину, но не курчевата,
проста, ризы святительские... в руках
книга». Вот уже и зримо вернулся он
в свой родной город, осеняя его крес-
том благодати и мудрости вечных
истин.
К 1000-летию Православной церк-
ви на Беларуси, которое отмечалось в
1992 году, вышла книга А. Мельнико-
25
Златоуст, паче всех воссиявший
ва «Путь непечален. Исторические
свидетельства о святости Белой Ру-
си» — еще один шаг к духовному воз-
рождению. Осмысливая белорусский
путь, мы должны помнить не только
тех, кто положил свои силы и жизнь
на алтарь независимости Отечества,
но и тех, кто сложил их на духовный
алтарь Беларуси. Кирилл Туровский
высоко ценил подвиг духа: «...О бла-
женни святители, богонасаженаго ви-
нограда добрии делатели, от него же
всельстьное искоренисте терние, бого-
разумие въ вся человекы присадисте и
олядевшюю грехъми наших сердец
землю евангельскых словех ралом
възделаете! Вы есте рекы разумьнаго
рая, напоивъ же мир весь спасенаго
учения и греховную скверьну струями
вашего наказания омывающе!..»
(«Слово памяти отцов Никейского со-
бора»)
В этом же году издана и книга
Ю. Лабынцева «Напой росою благо-
дати», посвященная молитвенной поэ-
зии Кирилла Туровского. В ней фак-
симильно воспроизведены «Молитвы
на всю седмицу» Кирилла из книги
«Молитвы повседневные», тиснутой в
типографии белорусского православ-
ного братства в Вильно.
Исследователи считают гимногра-
фическую часть наследия, быть мо-
жет, лучшим из всего написанного
великим туровлянином. В его молит-
вах человек стоит в малости своей пе-
ред Создателем, и нет у человека дру-
гой надежды на спасение, как уповать
на Божее милосердие. «Подай же се-
мена святого Своего, напои росой бла-
годати Своей, дабы принес Тебе плод
покаяния. Дай укрепить ноги на неру-
шимом основании — твердом камне
веры!»
В этих словах разгадка жизни в
веках «Слова» Кирилла Туровского.
Потому что обращено оно к непрехо-
дящим, вечным духовным ценностям.
Здесь самый главный урок для нас,
наследников, если мы хотим выйти на
верный путь.
К сожалению, заедает часто грех
гордыни, самообманное ощущение по-
знания истины. Послушаем же Ки-
рилла, который всегда называл себя
грешным, недостойным. «Но тружает-
ся мой мутны ум, худ разум имея, не-
могый порядних словес по чину гла-
гол ати, но яки слеп стрелец смеху бы-
ваеть, немоги намеренаго улучити. Но
не буди нам особь подвигнути ненака-
зан язык, но от божественых вземлю-
ще писаний, со многою боязью еуаг-
гельских касаемо беседовати словес...»
(«Притча о душе и теле»)
Всем бы ощущение этой слабости
своей, смирение гордыни, а то готовы
мы, в большинстве своем неофиты пос-
ле семидесяти лет воинствующего
атеизма, указывать церкви, как ей
устраивать свою жизнь. «...Аще кто
слеп есть разумомь, ли хром неве-
риемь, ли сух мнозех безаконий от-
чаяниемь, ли расслаблен еретичь-
скимь учением — всех вода крещения
съдрава творить...» («Слово о расслаб-
ленном»)
Надежда все же остается. Когда
я думаю о Рогнеде, Изяславе, Ефро-
синии Полоцкой, Кирилле Туров-
ском — великих предках наших, стоя-
щих у истоков духовного и государ-
ственного бытования нашей древней
земли, то вспоминаю светлые дни
празднования 1000-летия Православ-
ной церкви на Беларуси. Тысячи лю-
дей! В Гродно, Минске, Заславле, По-
лоцке... Пришедших по своей воле.
Особенно в древнем Полоцке создава-
лось впечатление, что приобщиться к
высокому празднику православия вы-
шел весь город.
Значит, не погиб народ, как не ис-
чез в своей самобытности он через все
неблагоприятные для Беларуси века.
И в таком исходе есть и своя значи-
тельная доля Златоуста, воссиявшего
нам паче всех — Кирилла Туровского.

щит и меч
ПОНБМОНЬЯ
Среди полузабытых имен истории
особо стоит имя замечательного
полководца средневековья Да-
выда Городенского. В деле противо-
стояния и отпора агрессии крестонос-
цев на земли белорусского Понеманья,
Прибалтики и Северо-Западной Руси
вклад его очень велик. И по своим
ратным заслугам Давыд Городенский
поднимается наравне со своим праде-
дом Александром Невским.
Корни родословной Давыда Горо-
денского прочно связаны с Городен-
щиной. Его отец Давмонт был князем
небольшого Налышанского княжест-
ва, что располагалось на территории
настоящих Ошмянского и Сморгон-
ского районов и частично соседних
районов Литвы. Одна из немецких
хроник столицей Налышанского кня-
жества называет Крево.
Судьба и жизненный путь князя
Давыда весьма сложны и интересны.
Они переплелись с судьбой и жизнью
его отца Давмонта, имя которого гре-
мело во второй половине XIII столе-
тия. Давмонт пережил личную траге-
дию и столкновение с новогрудским
князем Миндовгом, с которым состоял
в родстве — их жены были родными
сестрами. В 1263 году умерла жена
Миндовга княгиня Марта. Миндовг
позвал плакать по ней сестру покой-
ной. Когда жена Давмонта приехала,
он объявил, что Марта, умирая, будто
бы приказала ему жениться на сестре.
И насильно оставил ее у себя. Грубое
насилие над женой стало началом
смертельной обиды Давмонта. Уже че-
рез год он жестоко отомстил обидчику.
Используя самолюбие племянника
Миндовга — молодого князя Траня-
ты, который рвался на новогрудский
престол, Давмонт неожиданно напал
и с его помощью буквально порубил
на куски Миндовга и двух его сыно-
вей. Так одна трагедия стала причи-
ной другой. После этих событий Дав-
28
Ткачев Михаил
монт больше не мог оставаться дома,
и в 1266 году вместе со своим двором
и тремя сотнями бояр выехал в Псков.
Здесь он становится служилым кня-
зем, это значит — фактически воен-
ным наемником. Окрещенный в пра-
вославие и получивший имя Тимофей,
Давмонт проявил себя как одаренный
военачальник и полководец в борьбе
псковичей против «безбожных нем-
цев».
Появление в Пскове служилого
князя вызвало сильное недовольство
новгородского князя Ярослава — сы-
на Александра Невского, который счи-
тал Псков своей вотчиной. Но пскови-
чи его не поддержали. И поэтому
пришлось смириться.
В 1268 году объединенное псков-
ско-новогрудское войско во главе с
Давмонтом разгромило ливонских ры-
царей около Визенберга. Через год
был разбит под стенами Пскова сам
магистр Ливонского ордена. Новго-
родский князь Ярослав, который рев-
ниво следил за успехами Давмонта,
пробовал в 1270 году его свергнуть,
однако псковичи возразили и не под-
чинились его требованиям. Разлад
утих, когда в 1282 году Давмонт же-
нился на Марии, дочери великого кня-
зя Дмитрия Александровича, внучке
Александра Невского. От этого брака
и родился Давыд — будущий воевода
Городенский. Свой последний бой Дав-
монт дал ливонским рыцарям в
1299 году. Возглавляемые самим ма-
гистром, ливонцы неожиданно ворва-
лись на псковскую землю, опустоши-
ли ее и начали осаду Пскова. Не дожи-
даясь новгородскую рать, Давмонт
решил неожиданно атаковать против-
ника и сделал дерзкую вылазку. Битва
произошла на берегу реки Великой,
недалеко от Петропавловского собора.
Много крестоносцев положили храб-
рые псковичи в этом бою, а Давмонт
вызвал на поединок закованного в
доспехи самого магистра и тяжело
ранил его в голову. Немцы, увидя
такой результат, позже прислали по-
слов и заключили мир. Судя по всему,
в этой битве под стенами Пскова
участвовал юный Давыд.
В том же 1299 году в Пскове начал-
ся страшный мор. От него 20 мая уми-
рает Давмонт, но, судя по всему, же-
лая спасти сына, он незадолго перед
этим отправляет его на родину. И тот
выехал в Городно, где поступил на
воинскую службу к брату великого
князя Витеня Ге димина. Блестящие
военные способности Давыда вызвали
у Гедимина любовь и уважение, и тот
вскоре выдал за него свою дочь Биру-
ту.
Начиная с 1300 года Городно и Го-
роденщина, которые считались клю-
чом ко всем землям белорусского По-
неманья, в личности Давыда получи-
ли на четверть столетия надежного
защитника. Авторитет его был на-
столько велик, что Гедимин, который
стал в 1316 году великим князем,
поручил ему возглавлять все те воен-
ные походы, в которых он сам не мог
участвовать. Гедимин оказывал Давы-
ду даже большее доверие, чем своим
братьям и сыновьям, не только в воен-
ных делах, но и в дипломатических
связях в качестве посредника с сосед-
ними землями. Особенно авторитетен
Давыд был в Пскове, где продолжали
считать его своим князем.
Оборона Городенского замка с тех
времен была доверена только Давыду.
А защищать его приходилось постоян-
но. Зимой 1305 года городенцы отбили
осаду крестоносцев во главе с комен-
дантом Бранденбурга комтуром Кон-
радом Лихтенхагеном. Рыцари рыска-
ли по всей округе и дотла ее разруши-
ли. Замок между тем выстоял, а через
два дня враг был отброшен конным
войском Гедимина, который как раз
подоспел на выручку. В следующем,
1306 году комтур Кенигсберга Эбер-
хард фон Вирненбург снова привел
под стены Городно сотню закованных
в броню рыцарей и 6 тысяч человек
29
Щит и меч Понемонъя
легких вершников. Расчет был сделан
на неожиданность и быстрое нападе-
ние. Однако противнику удалось за-
хватить и разрушить только подход
к замку, где расположился торгово-
ремесленнический посад. Руководи-
мые своим воеводой, городненцы за-
крылись в замке и долгое время му-
жественно отбивали штурмы против-
ника. Вскоре на рыцарей с тыла обру-
шилось войско, присланное Гедими-
ном. Ударов с двух сторон крестонос-
цы не выдержали и бросились уди-
рать.
В феврале 1311 года пятеро рыца-
рей и 400 конников из Пруссии, руко-
водимые комтуром Отто Бергом, тайно
прошли через заболоченную мест-
ность. Их вели проводники, которые
хорошо знали путь, что дало возмож-
ность неожиданно напасть на Город-
но. Убив и пленив многих людей в
пригороде, рыцари, однако, не рискну-
ли начать осаду замка. Нагруженное
рыцарское войско начало спешно от-
ходить. Однако его догнало войско
Гедимина, посланное в погоню. Его
возглавил Давыд, который разгромил
грабителей, убил двух рыцарей и уни-
чтожил часть конного отряда. Остат-
ки, бросив добычу, спаслись бегством.
Прусские хронологи тщательно
фиксировали все разбойничьи походы
своих «братьев-христиан» и обяза-
тельно указывали, сколько рыцарей
погибло. Даже когда погибал один
или двое. Это объяснялось тем, что все
они были, как правило, знатными
людьми из различных европейских
стран, князья, графы, дворяне. Кроме
того, было в этом и удивление: унич-
тожить закованных в броню рыцаря
и его коня считалось тогда невероятно
трудным делом. Закованный в броню
всадник и его боевой конь напомина-
ли своеобразный средневековый танк,
который таранил пеших воинов и лег-
ко вооруженную конницу, распростра-
няя вокруг себя смерть и ужас.
В том же 1311 году магистр Генрих
фон Плоцке со многими рыцарями
и пятью тысячами других воинов
выступил из Кенигсберга на Городно.
Однако дознавшись, что под городом
стоит лагерем войско во главе с Геди-
мином и Давыдом, крестоносцы поме-
няли маршрут. Они пошли к Салечни-
кам, где уничтожили в округе три
замка, сожгли несколько деревень,
захватили в плен 700 человек.
В сентябре 1314 года жители Го-
родно в составе войска, которым ру-
ководил князь Давыд, пришли на вы-
ручку жителям Новаградка (Ново-
грудка). Его осаждал большой отряд
крестоносцев во главе с самим магист-
ром Ордена Генрихом фон Плоцке.
Окружив Новаградский замок, рыца-
ри начали интенсивный обстрел и
энергичный штурм. Значительная
часть их войска жгла, грабила и раз-
рушала окрестные деревни. Первый
день осады замка успеха не принес.
Разбив возле города свой лагерь, все
рыцарское войско заночевало, а назав-
тра снова начало штурм новаградских
укреплений. Однако оно понесло при
этом значительные потери убитыми
и ранеными. В это время до Новаград-
ка подошло войско Давыда Городен-
ского. Достоверно, оно было незначи-
тельным, поскольку не пошло на
открытый бой с крестоносцами. Одна-
ко Давыд действовал не количеством,
а умением. Благодаря огромному во-
енному опыту, он незаметно захватил
военный лагерь рыцарей, уничтожив
30 человек охраны. Было захвачено
1000 боевых коней, провиант, все воен-
ное снаряжение, а также доспехи ры-
царей, которые спешились и пошли на
штурм, облегчившись от амуниции.
Одновременно войско Давыда забрало
провиант, оставленный рыцарями на
промежуточных бивуаках для обрат-
ного пути. Началось беспорядочное
бегство захватчиков. Все их попытки
получить еду и корм для коней в бли-
жайших от дороги селениях реши-
тельно пресекались воинами князя.
30
Ткачев Михаил
В результате рыцари магистра шли
без хлеба на протяжении многих дней,
голодали, поели последних коней; ста-
ли есть траву и корни деревьев, однако
многие умерли в дороге. Последние
группы захватчиков притащились до-
мой через шесть недель.
Давыд Городенский, опережая уда-
ры крестоносцев, сам и по поручению
князя Гедимина осуществлял дерзкие
рейды в глубину Пруссии. Так, в
1319 году во главе 800 воинов в разгар
весны, использовав половодье, он про-
шел безлюдными местами в одну из
областей Пруссии — Вогеншторф. Да-
выд действовал здесь огнем и мечом.
Захватив многих пленных и военную
добычу, его отряд возвратился домой,
хотя комтуры Ульрих Дрилебе и
Фридрих Квитц пробовали организо-
вать сопротивление и преследование.
Начало 20-х годов XIV столетия
ознаменовалось сближением и объеди-
нением белорусско-литовских земель
и Пскова под знаком борьбы с рыца-
рями Ливонского ордена. Главным
карающим мечом в этой борьбе был
блистательный талант полководца
Давыда Городенского. Уже в 1322 го-
ду новгородско-псковские летописи
отметили в Пскове его присутствие:
«князь Давыдко» прибыл сюда с вой-
ском защищать город от рыцарей.
Пробыв здесь некоторое время, он вер-
нулся в Городно, но ненадолго.
В 1323 году, когда в марте датские
рыцари нарушили мир, захватили
Гдов и побили псковских купцов, сно-
ва «послаша псковичи к Давыду кня-
зю в Литву». Его войско, отбив натиск
датчан, отбросило их за пределы
Псковской земли, а затем дошло до
Ревеля (сегодняшний Таллинн), кото-
рым владел датский король. Согласно
сведениям немецкого хронолога
П. Дусбурга, войско Давыда Городен-
ского уничтожило больше пяти тысяч
«знатных христиан», обворовало хра-
мы и забрало оттуда все драгоцен-
ности и реликвии.
Однако в мае немецкие рыцари «в
силе тяжко» снова напали на Псков-
щину. Они «приехаша в кораблях и
лодках и на конях, с пороки и с горо-
ды». Подойдя к Пскову, они начали
его осаду, которая продолжалась
18 дней. Не получивши помощи от
новгородцев, псковичи сразу же по-
слали гонцов на Городно, откуда в ско-
ром времени «приспе князь Давыд из
Литвы с людьми своими». Вместе с
псковскими ратниками Городенская
хоругва разгромила и прогнала рыца-
рей за реку Великую.
Блистательные победы городенско-
го каштальяна вызвали злость и лю-
тую ненависть у рыцарей, которые
искали случай отомстить ему. И сде-
лали это в следующем, 1324 году.
В начале марта, в большой пост, трое
рыцарей и 600 воинов тайно сделали
рейд с Натангии в окрестности Город-
но и дочиста разрушили родовое име-
ние князя Давыда, достоверно — Пут-
рышки, убили — 38 человек и, забрав
100 коней и большое количество дру-
гих домашних животных, отступили.
В ответ в декабре того же года Давыд
Городенский громил рыцарей в Мазо-
вии, а в 1326 году 1200 конников
и с отрядом польского войска осущест-
вил опустошительный кинжальный
рейд на Бранденбург. Союзники до-
шли до Франкфурта-на-Одере. Здесь
Давыд Городенский был по-преда-
тельски убит ударом в спину. Сделал
это польский рыцарь Андрей Гост,
подкупленный крестоносцами.
Так оборвалась жизнь этого заме-
чательного человека, который блестя-
ще продолжил противостояние и борь-
бу с агрессией рыцарей-крестоносцев
и стал последователем ратного талан-
та и славы своего отца Давмонта-
Тимофея Псковского и прадеда Алек-
сандра Невского.
...Тело героя своего Давыда принес-
ли городенцы на щитах домой и, как
говорит предание, похоронили его око-
ло стен древней Борисо-Глебской церк-
31
Щит и меч Понемонья
ви — Коложи, насыпав большой кур-
ган. Теперь шумит на нем громадный
клен, а стремительный Неман, кото-
рый протекает у подножия горы, несет
в вечность имя и славу князя Давыда.
Долг потомков, чтобы через какое-
то время перед Городенским замком,
кирпичные стены которого еще таят
в себе память о стальном мече воево-
ды, перед нами, наследниками, взды-
бил на пьедестале своего боевого коня
легендарный Давыд Городенский.


И НАЗВАЛИ
БОГАТЫРЯ-
БОРЕЙКО
На побережье Вилии, у подножия
высокой самородной горы, что
гордо вознеслась над живопис-
ной лесистой околицей, летом 1316 от
Рождества Христова года стоял по-
ходным табором великий князь Геди-
мин со своим двором, дружиною
и большим обозом. Красочные прос-
торные княжеские шатры и простые
полотняные наметы рядовых дружин-
ников пестрой бахромой обняли под-
ножие горы. Они вплотную подошли
к стремительному течению извилис-
той речушки Вильни, берега которой
сплошь поросли кудрявым ивняком
и ольшаником, обосновались возле
небольших заводей, где дружинники,
весело переговариваясь, поили своих
разномастных лошадей. Среди речных
водорослей серебрились рыбки-верхо-
водки, блестела стальной чешуей при-
личная плотва — рыба была.
Очередному привалу радовались
все: и сам Гедимин, который выбрался
из Новаградка развеяться от шумной
жизни столичного города, и воины,
которые засиделись в замковых коша-
рах, стремясь душой и молодыми
сердцами в поле, лес, на простор, где
можно галопом пронестись по полевой
дороге, пустить стрелу в перелетную
птицу или лесного зверя. Или покра-
соваться в седле, проезжая через не-
большие, но людные деревни и мес-
течки, бросая смешливые взгляды на
статных молодиц и дородных в соку
кабет.
Гедимин ко всему имел еще одну
заботу, по-настоящему государствен-
ную. Он надумал строить новую сто-
лицу своего Великого княжества Ли-
товского, Русского и Жемойтского.
После смерти старшего брата Витеня,
который правил в стольном Новаград-
ке, корона, государство и заботы брата
обрушились на голову и плечи Геди-
мина. Бывший городенский князь
вынужден был оставить любую сердцу
34
Ткачев Михаил
Городню с ее каменным замком, не-
земной красоты Божьими храмами, со
стремительным Неманом, который ки-
шел от разной рыбы. Весной, когда она
шла на нерест в Городничанку, копье,
брошенное в рыбный водоворот, плы-
ло торчком — так много ее было!
В Новаградке все сначала казалось
как бы чужим: и дворец, где половину
комнат занимала судовая братова с
двором; и величественный замок сре-
ди башен-глыб, где Гедимин чувство-
вал себя песчинкой, и слуги, имена
которых приходилось запоминать, хо-
тя ближайшие к князю — лажничи,
крайчи, чашник — были свои, горо-
денцы. С удивлением Гедимин отме-
тил для себя, что ему очень не хватает
Немана, реки, воды, к чему, оказалось,
незаметно прирос сердцем. Через окно
башни, где на втором и третьем эта-
жах расположились его канцелярия
и архив, с тоской смотрел князь на
пейзажи. Они были определенно все
же красивыми, но сердце стремилось
к родным городенским кругозорам.
Они так радовали сердце, когда он
поднимался на стены Городни, стоял
над отвесами Замковой горы и плыл
мыслями вслед за быстротечным,
стремительным Неманом. Из всех его
государственных забот и проблем са-
мую большую заботу приносила Же-
мойтия. Она, будто передовой дозор
и авангард, стояла на пути недобрых
и нежелательных соседей — кресто-
носцев, что обосновались, залив все
кровью, в Прусской земле. В целом в
государстве было более-менее спокой-
но. На Руси — в Полоцкой и Витеб-
ской землях — жизнь шла стабильно:
ход на Двину чужакам закрывали
два богатыря-купца, две заставы —
Полоцк и Витебск; Туров контролиро-
вал прорывы татаро-монголов с Киев-
щины и диких степей, давняя столица
летописной верхненеманской Лит-
вы — властительный Новаградок —
держала под своей надежной десни-
цей всю столичную новаградскую землю
з яе «грады мног!м1». Только здесь,
на Виленщине, и дальше на Запад,
в самой Жмути, все шло не так. Здесь
почти не было городов. Вильно, кото-
рый возник в XII столетии как даль-
ний форпост-колония Полоцка возле
слияния Вильни с Вилией (отсюда и
название), смотрелся одиноким гнез-
дом среди огромных пущ и глухих
лесных нетров, куда из Новаградка, из
Городни, из Полоцка надо было доби-
раться да добираться. Редкий купец
рисковал податься в Вильно со своим
товаром. С другой же стороны, Виль-
но, не равняясь с Новаградком, стоял
на судоходной реке. Вилия вливалась
в полноводный Неман и пребывала
дальше в его берегах до самого моря.
Да и окрестности здесь, на Виленщи-
не, очень похожи на гористую, милую
сердцу Городенщину. Не так будет
тоскливо без столичного города и его
неприступных укреплений, к которым
все же понемногу приросло сердце и
душа, без этого каменного великана-
замка, что, как Божья десница, воз-
вышался над всем Понеманьем. Не-
большой виленский замок с его остро-
кольной стеной и невысокими башня-
ми сиротливой деревянной короной
венчает необычайно красивую, высо-
кую красную гору. Но это же до време-
ни! И здесь можно будет заложить
новый замок, дать небольшому и раз-
бросанному вдоль Вильни Кривому
городу новую жизнь.
А покуда великий князь Гедимин
прохаживался по таборищу, смотрел,
слушал, как оно начинало звучать
своим обычным походным голосом,
наполняться движениями и действия-
ми многих сотен людей, скрежетом
железа, ржанием лошадей, запахом
дыма от старых пепелищ, где уже
булькало в котлах толокно и варилась
походная солонина.
На узком клине земли, возле боло-
тистого слияния Вильни с Вилией,
зеленел молодой листвой священный
чай с дубом Перуна. Там жили вайде-
35
И назвали богатыря — Борейко
лоты — перацы, которые караулили
сокровища. Дымок их вещего огня
едва видным хвостом пробивался
между купами деревьев. Никто не вы-
шел из этого участка леса на шум
и говор походного лагеря, что обосно-
вался в сотне шагов от него, но зоркие
глаза вайделотской стражи неотступ-
но следили за всем, что творилось в
долине. Князь откладывал свою встре-
чу с верховным перацом на завтра.
Завтра, отдавая уважение и подарки
Перуну, он поговорит с седоголовым
старцем о будущем Вильни. Жрец
упрямится, чувствует беду, ведь в но-
возаселенный город хлынут чужие
люди поганой веры, что носят на шеях
крест — будто бы знак вечного огня и
вечной жизни. Но это неправда,
вранье. Вечный огонь есть только
один. И он горит здесь, на капище
Перуна — Бога всех Богов. От него
пошла вся вечная жизнь...
Непростой впереди у Гедимина
разговор, непростой.
В предвечернее время, когда все
отдохнули после дневной попаски,
приказал князь молодым дружинни-
кам оседлать лошадей и построиться.
Маршалок Остик обещал показать вы-
учку своих воспитанников. И действи-
тельно, те лихо преодолевали барье-
ры, рубили мечами толстоватые шес-
ты-жерди, метко пускали стрелы в
расставленные лубяные щиты. Не-
сколько молодцев в горячке скачек
залетели в вайделотские владения, но
старцы, подняв над головами свои
клюки-посохи, скоро всех выперли из
священного леса...
...Ночь в таборище прошла спокой-
но. А назавтра, когда все после добро-
го сна радостно приветствовали моло-
дое яркое солнце, из-за холмов вместе
с ним в привиленскую долину спус-
тился целый караван незнакомых лю-
дей. Впереди ехал всадник, в нем,
правда, все узнали новаградского
каштальяна Лиса. А за ним в остро-
верхой войлочной шапке спешил
круглолицый чужак с белой хоругвью
на три хвоста — знак иностранного
гостя, которому дано разрешение кня-
жеской службой на свободный проезд
через всю землю державы.
Круглолицый, с усами и седой бо-
родкой, он, как влитой, сидел на мы-
шистой лошаденке, но по всему было
видно, что далекая дорога лежала за
его плечами. За ними ехало десятка
три вершников по два в ряд, шли
запасные и вьючные лошади.
В хвосте обоза огромная фура-
кибитка с очень высоким верхом. Ее
тащила тройка сильных лошадей, сле-
дом ехало несколько вершников.
Каштальян Лис быстро пошел к ве-
ликокняжескому походному намету.
— Гедимин! Кланяюсь тебе я, кня-
же, доброго дня! Только новости, к
сожалению, не очень хорошие. Привел
я к тебе посла от Золотой Орды, от
царя заволжского с требованием вы-
платить дань с земель всего нашего
Великого княжества.
— Какие еще послы?.. Какая
дань? Веди сюда этого татарина...
Хотя — не надо, я лучше выйду сам.
Пусть об этом он скажет принародно.
Между тем табор уже поднялся,
весь гудел, как потревоженная колода
пчел. Дружинники с оружием в руках
плотным кольцом окружили неждан-
ных гостей. Те слезли с лошадей, но
держали их за поводья, настороженно
глядели на княжескую стражу. Белая
хоругвь свидетельствовала, что эти
гости — послы, а им — путь чистый,
открытый, им гарантирована кня-
жеская защита и опека. И все-таки это
были чужаки.
Гедимин вышел из намета вместе
с Лисом и Остиком. Перед ним все
расступились.
— Посол царя заволжского! Перед
тобой великий князь! — сказал Лис.—
Читай свою грамоту.
Посланец хана отдал повод слуге,
подошел к князю, поклонился и, до-
став из кожаной кайстры скрученную
36
Ткачев Михаил
в трубку грамоту, начал читать. Читал
он нараспев, хорошо выговаривая все
слова. И какие слова! Они несли Ге ди-
мину несказанный позор и обиду. Они
требовали дань хану от всей Литов-
ской Руси!..
— С давних времен народ мой ни-
кому не платил дани! Ни Бату-хану,
ни тем, кто был после него и пробовал
набросить на нас свой аркан. И этого
не будет никогда!
Князь рывком вытащил наполови-
ну из ножен меч и со скрежетом задви-
нул его обратно. То же сделали и его
дружинники, кое-кто в горячке даже
поднял меч над головой.
Но это не очень испугало непро-
шеных гостей; посол хана, подняв гла-
за к небу, спокойно продолжал:
— Великий князь Гедимин! Твоя
твердость и смелость — радость для
твоих подданных.. Однако мой хан
имеет тысячи туменов войска, которое,
как божья саранча, разорит любую
землю и сделает рабами непослуш-
ных его воле. Твои батыри могут нас
отправить к праотцам, в белые юрты
Аллаха, но через месяц ханское вой-
ско будет стоять под стенами твоей
столицы Новаградка, и тучи стрел
закроют от твоих людей солнце.
— Зачем слушать этого татари-
на! — раздался громкий и злой голос
одного дружинника.— Возьмем их в
мечи — и дело с концом.
— В мечи их! — загудели вокруг.
Забряцали оружием, толпа разъярен-
но стала надвигаться на татарских
послов. Те схватились за свои кривые
сабли. Мгновение — и могла вспых-
нуть кровавая сеча.Но и это не смути-
ло ханского мурзу. Он поднял над
собой белый охранный флаг и выкрик-
нул со всей силы:
— Я — посол, гость князя!.. И ты,
Гедимин, сам дал мне свою охранную
пайцзу. Аллах не простит тебе измену
обычаям предков... Кровь невинного
посла принесет в твой дом войну.
Гедимин поднял руку. Дружина
постепенно умолкла. Татарин же,
стукнув древком хоругви о землю,
продолжал говорить. Сузив и без того
узкие глазки, он с каким-то непонят-
ным напором и уверенностью молвил:
— Мой властелин, хан над всеми
землями Золотой Орды знает, что
правда на ее стороне. Все земли вокруг
Сарая платят ему ясак. Ну, а когда ты
против, то вот тебе условие хана,— и
здесь посол надменно улыбнулся.
— Великий хан просил князя ска-
зать: «Есть у меня батыр необыкно-
венной силы. Когда ты, Гедимин, смо-
жешь выставить против него равного
по силе и тот победит в кулачном бою,
то я прощу тебе дань за все годы. Но
когда мой батыр победит твоего — за-
платишь всю дань и сам пойдешь в
мой плен».
— Так вот он, ханский батыр! —
посол повернулся назад и показал
рукой. Татары расступились, и над
толпой поднялся чрловек-гора, кото-
рый вылез из большущей фуры, где он
до этой поры сидел. Воин-великан был
в полторы сажени ростом, имел ши-
роченные плечи, большую, как котел,
голову. На круглом лице страшно
блестели глаза, большой мясистый нос
нависал над редкими усами и такой
же бороденкой. Он с высокомерием
смотрел вокруг, усмехался, оскалив-
ши огромные, как клыки дикого каба-
на, зубы. Опустив большущие, словно
лопаты, ладони вдоль мощного туло-
вища, он стоял, широко расставив но-
ги,и своей внешностью как будто гово-
рил: «Ну, кто из вас смелый? Выходи
помериться силой!»
От неожиданного появления тако-
го богатыря у многих дружинников
Гедимина даже челюсти отвисли. Сам
князь не без удивления смотрел на
неожиданный сюрприз ханского пос-
ла. Но решить дело должен он сам,
Гедимин. И, оценив неординарную
ситуацию, князь промолвил:
— Закон каждой земли — снача-
37
И назвали богатыря — Борейко
ла принять послов, накормить их с
дороги, а уже потом вести переговоры.
И он распорядился разместить посоль-
ство недалеко от своего табора.
Татары мгновенно разбили наме-
ты, закололи молодую кобылицу, и
скоро уже задымили их походные
костры. А в шатре Гедимина собра-
лась Ближняя Рада. Думу думали,
как быть с ханским посольством, с
требованиями выплаты дани-ордын-
щины и последней неожиданностью —
человеком-горой. Мысль уничтожить
посольство, втихаря всех перебив, Ге-
димин отбросил сразу. Об ордынщине
никто и слушать не хотел. Все снова
распалились, стали хвататься за ру-
коятки мечей.
Где это и когда было слышно, что-
бы Полоцкая земля и Литва платили
татарве унизительную дань!..
Лис, который выделялся среди
всех спокойствием, представительст-
вом и глубокой мудростью, подождал,
покуда утихнет галдеж и сказал:
— Гедимин! Братья! Не большое
это утешение — перебить полсотни не-
званых гостей. Мечи наши, благода-
рим Бога, еще не поржавели, а десни-
цы не дрожат. Горькая это доля —
святое дело вершить грешной рукой
и неправедным, предательским серд-
цем. До того же обычаи предков нель-
зя нарушать: послу и гостю — путь
чистый. Очень уж не терпится выйти
на двубой с этим богатырем, выста-
вить против него своего великана. Но
здесь одной силы мало, нужна сме-
лость, рассудительность, нужен борец,
воин. Я знаю одного храброго и силь-
ного, как тур, рыцаря — это твой зять,
Гедимин, каштальян Городенский
князь Давыд.
Все переглянулись. А что, действи-
тельно,— Давыд мог бы выйти против
татарина. Но Гедимин отрицательно
покачал головой:
— Нет, я против. Князь Давыд —
защита и меч от крестоносцев, что
рогом прут в наше Понеманье. Это
моя правая рука во всех воинских
делах, на нем ключ от западных ворот
княжества — городенского замка.
Нет, надо искать во всех городах и ве-
сях богатыря. Не перевелись они у нас,
есть. На том Ближняя Рада и постано-
вила: послать гонцов во все поветы
и объявить, что любой, кто захочет
выйти на двубой с татарским батыром,
как можно быстрей ехал в Вильню.
Всем владельцам замков послали гра-
моты. Таких людей неотложно на про-
тяжении двух недель присылать к
Гедимину.
Многие бояре и дворяне, кузнецы,
кожемяки, княжеские охотники-асоч-
ники, что с рогатиной не боялись хо-
дить на медведя, тура или зубра, поки-
дали свое занятие и направлялись в
Вильно. Скоро их собралось больше
сотни. Все они были готовы постоять
за честь своей земли, честь Гедимина,
потешить свое мужское самолюбие. Да
и великий князь обещал такому смель-
чаку достойные дары, земельные вла-
дения, а для рода и наследников —
пожизненные привилегии.
Все охотники и искатели рыцар-
ской славы собрались в круг на раду
и вскоре сообщили великокняжескому
маршалку Остику, что готовы пред-
стать перед великим князем на смот-
рины.
Гедимин всех их поприветствовал
и спросил:
— Так кто из вас готов к двубою?
— Все готовы! — дружно ответи-
ли охотники.
— Ну что ж, посмотрим, на кого
выпадет судьба и у кого хватит силы
и закалки. Позовите татар,— прика-
зал он.
Пришло посольство. Вперед вышел
татарский батыр. Вперев пудовые ку-
лачищи в бока, он с вызовом и высо-
комерием демонстрировал свою сили-
щу. Видя такого волата перед собой,
многие охотники Гедимина начали от-
ступать. Скоро осталось только три
рыцаря. Все рослые и могучие, как
38
Ткачев Михаил
пущанские дубы. Эти не побоялись.
Сначала Гедимин решил проверить их
силу и способности. Назначив двубой
на утро следующего дня и отпустив
татар в свой табор, он решил особым
способом проверить смельчаков: пус-
тить на них двух разъяренных быков.
Один из рыцарей так саданул мощно-
го быка, что выломал ему ребро с
мясом. Другой ударом кулака сбил
быку здоровенный рог. А третий стук-
нул кулаком в лоб другому быку,
который хотел поднять его на рога,
что и череп проломил, а бык — рух-
нул на землю.
Всех троих отметил и отблагода-
рил Гедимин. Подарил им дорогую
узорчатую одежду, приказал налить
в рога тура вино и, подойдя к тому
рыцарю, что сокрушил череп быка,
одарил его золотой цепью.
— Кто ты и откуда, смелый
воин? — спросил князь того, кому зав-
тра судьба наколдовала бой с татар-
ским батыром.
— Боярин я с Завилейщины, пра-
вославной веры человек, отец троих
детей.
— А как же звать тебя, боярин?
— Завтра, князь, я скажу тебе свое
имя... когда осилю татарина. А если
же нет... то это уже не будет иметь
никакого значения.
...Утро следующего дня пришло с
блеском солнечных лучей в буйных
каплях росы, что выпала ночью в
долине Вильни. Весело пели птицы,
пробуждался табор, слышался гомон
людей.
Маршалок Остик заглянул в намет,
где спал смельчак — боярин. Там бы-
ло пусто. «Что такое?.. Куда же он
подевался? Удрал?..» — мелькнула
мысль у старого вояки. Но один из
воинов, увидев удивленное лицо мар-
шалка, понял, кого тот искал, и пока-
зал рукой в сторону священной дуб-
равы.
Там в затенении семидесятилетне-
го дуба, что мощной шапкой поддер-
живал купол ясного неба, перед
стволом, какого не обнять и четырем
взрослым мужчинам, стоял на коле-
нях и горячо молился герой будущего
поединка. Он снял свой нательный
крест и, прикрепив к шероховатому
стволу, горячо шептал Богу свою прось-
бу — не обделить его своими щед-
ростями, укрепить дух и тело, взять
под милосердную опеку и защиту в
двубое с татарином. После моления
боярин поднялся с колен. Поцеловав
крест, надел его на шею. Потом, сде-
лав шаг, обнял холодноватый ствол
дерева, припал лицом к стволу, с кото-
рого местами облетела толстая, в че-
тыре пальца, кора. «Дуб — силу при-
дает...» — вспомнились боярину слова
своего отца, старого воина, который
не раз оголял меч против крестонос-
цев. Всегда, когда подходило время
отъезжать на войну, молился отец
возле старого дуба, что стоял на окра-
ине леса, за дворищем.
...Вокруг участников двубоя обра-
зовались кольца из людей. Воины и
слуги, жители Вильни и соседних де-
ревень, старцы и разные приходящие
ротозеи стояли на зеленом лугу, жда-
ли, когда начнется страшное и одно-
временно захватывающее зрелище.
Татарин стоял угрюмый, злой и
раздражительный. Бездействие в та-
боре посольства не пошло ему на поль-
зу. Все надоело: и чужие люди, что
днями торчали возле наметов, уста-
вившись на него, и однообразная еда,
и отсутствие кумыса, без которого не
лезли в горло куски конины и бара-
нины. Только ханская воля держала
его на месте, а то давно бы сокрушил
этот табор и двинулся в далекую при-
вольную степь.
Соперник стоял к нему спиной. Он
видел его широкие плечи, русую голо-
ву с длинноватыми волосами, стяну-
тыми кожаным ремешком. Белая по-
лотняная рубаха с красной узорчатой
каймой не могла скрыть гибкой силь-
ной стати. Татарин всматривался в
39
И назвали богатыря — Борейко
противника и чувствовал, что тот спо-
коен. Об этом говорил его внешний
вид. Соперник был занят лошадью.
Вот он положил две ладони на плечи,
прильнул к лошади и, что-то шепнув
ей, легонько оттолкнул от себя.
Борцы-кулачники сошлись в цент-
ре круга. Начался двубой. Бойцы на-
носили друг другу частые удары. Та-
тарин был левша. Он чувствовал, что
это было сопернику не по нутру. Одна-
ко удары татарина шли мимо цели.
Гибкий, быстрый боярин ловко избе-
гал ударов, чем окончательно разъ-
ярил татарского батыра. Когда тот
замахнулся со всей силы, чтобы по-
кончить с противником одним ударом,
боярин уклонился, и татарин, не
устояв на ногах, грохнулся наземь.
И тут же, словно молоты, обрушились
на его голову железные кулаки боя-
рина. Заревел, как лютый зверь, та-
тарский волот, подхватился и диким
тигром бросился на боярина, а тот
пригнулся и так дал головой в живот,
что татарин снова грохнулся наземь.
Сразу же барсом подскочил к нему
сильный боярин, схватил обеими ру-
ками, с криком поднял над собой да
как грохнул о землю, так у человека-
горы и душа отлетела.
Здесь уже дало волю своей радости
все Гедиминово воинство. «Богороди-
ца! Помогла-а-а! Богородица! Помог-
ла!..» — кричали они. Заревели тру-
бы, загремели барабаны. Все броси-
лись к боярину и стали его радостно
подбрасывать вверх. Тот слабо сопро-
тивлялся, устало усмехался. Правый
глаз заплыл кроваво-синей опухолью.
Рубашка прилипла к потному телу,
порвалась под мышками. Грудь ды-
шала часто, словно кузнечные меха.
Подошел, наконец, Гедимин, за
ним — Остик, Лис. Князь произнес:
— Как бы тебя ни звали, боярин,
а будешь ты теперь и навек зваться
«Борейко». Сильно ты боролся за свою
жизнь, за все наше государство, за мой
гонор и честь. Слава тебе, слава!..
И Гедимин, согласно давней тра-
диции, приказал возложить на голову
Борейки дубовый венок, обнял его,
одарил великими дарами, дал серебра
и золота. А еще отдал ему во владение
Станилавичи, Слоним, Збляны, Ка-
зылкишки и Саханово, а наследникам
его — Борейковичам — в добавле-
ние — и Мстибаво.
Так возник и пошел по свету боль-
шой род Борейки — Борейковичи.
Пусть не будет ему звода.
А татарские послы с Золотой Орды
больше никогда уже не искали дани
на Белой Руси и Литве.

время
чумы
ФРАГМЕНТЫ ПОВЕСТИ
I
Женщина хотела казаться без-
различной, но в слегка при-
щуренных агатовых глазах
под негустыми темными бровями
светилось любопытство.
— Это правда, что вы родились в
самом сердце варварства?
Мужчина молчал. Вопрос был не
из тех, на которые можно ответить
одним или двумя словами, и он заду-
мался.
Он был непривлекателен, по край-
ней мере, непривлекателен по канонам
этой страны и света, к которому при-
надлежала женщина. Невысокий и
широкий в плечах, с удлиненным
лицом, единственным достоинством
которого знатоки законов красоты
признали бы грубоватую правиль-
ность линий, с длинными сильными
руками, он был похож на простолю-
дина, но этому впечатлению проти-
воречил отражающийся в широко
посаженных глазах внутренний свет,
который выдавал человека не только
умного, но и образованного. Это
подтверждала и одежда: белая льня-
ная сорочка и строгий глухой кафтан
с квадратным вырезом, такой, какие
носят бакалавры и другие люди,
добывающие хлеб свой насущный сво-
бодными искусствами. Непривычные
для итальянцев пушистые вислые
усы, густые волосы цвета ржаной
соломы и нездешняя холодноватая
голубизна глаз свидетельствовали,
что человек этот из далеких пол-
ночных стран. На вид мужчине было
около сорока, и он прожил на свете
вдвое больше своей собеседницы.
— Вы заставляете даму ждать,—
недовольно сказала женщина, по-
правляя золотистые волосы.
— Я не хотел бы обидеть вас своим
ответом.— Мужчина говорил по-
итальянски, слегка растягивая сло-
ва.— Мне тоже приходилось читать
42
Орлов Владимир
книги, которые сообщают, что звезды
в моей стране светят днем и ночью,
что золота у нас неизмеримо больше,
нежели железа, а люди, подобно ци-
клопам, имеют по одному оку посреди
лба. Могу вас уверить, что эти
утверждения настолько же правдивы,
как и сведения о том, что по Риму
разгуливают медведи и что в Вечном
городе лежит вечный снег. Впрочем,
о количестве глаз у моих соотечест-
венников вы можете судить и сами,
стоит только внимательнее взглянуть
на одного из них.
Он, очевидно беспокоясь, что
последние слова прозвучали излишне
резко, бросил на женщину быстрый
взгляд, но та сидела, не меняя позы,
и, как и прежде, лениво обмахива-
лась прямоугольным шелковым вее-
ром с желто-зеленым рисунком замор-
ской птицы.
— Однако я склонен винить не
авторов этих книг и, тем более, не
читателей, которые вынуждены ве-
рить глупым выдумкам,— продолжал
мужчина.— Мы виноваты сами, ибо
еще не сумели сказать миру слово
правды о своей земле.
— Неужели у вас нет чудес, о
которых столько говорят? — разоча-
рованно и недоверчиво спросила
женщина.
— Дыма без огня не бывает. Ни-
кто, кроме нас, не имеет таких бес-
крайних лесов. Царство наших зверей
и птиц богатейшее в мире. Только
у нас живут зубры, которых охраняет
княжеская грамота. Мы и сами еще
не познали всех тайн наших пущ.
— Я слыхала, в юности вы были
простым охотником...
— Это правда.
— Расскажите.
Ее просьба прозвучала почти как
приказ.
— Охотниками были мой отец и
мой дед, и дед моего отца. Первый
раз меня взяли на охоту, когда мне
исполнилось семь лет. То полеванье
запомнилось мне навсегда. Когда
через две недели мы возвратились,
мать не встретила нас, а на месте
усадьбы чернело пепелище. Краем
пущи прошли татары...— Он на мгно-
вение умолк.— Пуща была моей пер-
вой школой. Я и теперь часто слышу
ее музыку...
Он подошел к креслу, где только
что сидела женщина, и положил на
спинку свои широкие ладони.
— В наших лесах нет такого зверя,
на которого мне не пришлось бы охо-
титься. Но это могут сказать о себе
многие. У нас каждый — охотник...
Мужчина откровенно любовался
донной Франческой. С того хмурого
и холодного зимнего дня, когда он
увидел ее у колонны в соборе святого
Павла и она показалась ему воплоще-
нием самой юности, он впервые был
с нею наедине.
Он смотрел на нее и рассказывал,
как еще ребенком переносил по снегу
легкие копья, как переплывал рядом
с конем реки и месяцами блуждал
в пуще. Ему хотелось, чтобы Фран-
ческа воочию увидела, как, вскинув
лук, меткий стрелок срезает журавлю
крыло, как летит по земле стремитель-
ная тень птицы и, пугаясь ее, молние-
носно срывается с места зубр. Он жаж-
дал, чтобы она услышала, как разно-
сится в сумерках резкое «гох! гох!»
и как, узнав самку, отзывается могу-
чим ревом и напролом, до крови обди-
рая бока, несется на голос охотничьего
манка обманутый лось...
Мужчина говорил и видел, что ее
большие глаза раскрываются еще
шире и с лица исчезает деланное
безразличие. Он ощущал радость от
власти своих слов, но вдруг в глазах
Франчески плеснулся испуг и тонкие
белые пальцы — словно она хотела от
чего-то защититься — сильно сжали
ручку веера.
— Достаточно,— холодно прозву-
чал ее голос, и мужчина с горьким
недоумением замолчал.
43
Время чумы
— Я хочу услышать, как звучит
на вашем языке ваше имя,— без вся-
кой связи сказала она.
Мужчина подумал, что для нее это
просто прихоть, не более. Коротенькой
паузы было достаточно, чтобы Фран-
ческа с каким-то облегчением рас-
смеялась.
— Он забыл свое имя,— взмах-
нув веером, проговорила она сквозь
смех.— Помнит всех своих зверей, а
имя — забыл.
Мужчина тоже улыбнулся — сдер-
жанно, но приветливо, и с удивле-
нием отметил про себя, что уже не
чувствует никакой обиды.
— На языке моего народа меня
зовут Микола. Микола Гусовский.
Он сказал всю фразу не по-италь-
янски, и Франческа, вслушавшись в
непривычное звучание чужих слов,
на миг сдержала свое веселье, однако
вскоре уже снова смеялась — без
всякой причины, как будто просто
для того, чтобы похвастать своими
красивыми зубами.
— Ми-ко-ла...— повторила она.—
Как же вы стали поэтом?
— Вы умеете выбирать трудные
вопросы, донна Франческа. Боюсь,
этот из тех, ответить на которые вооб-
ще невозможно.
Молчание затянулось, но донна
Франческа еще не собиралась закан-
чивать эту странную беседу, напоми-
навшую экзамен, где учитель и ученик
поменялись местами.
— Великий Петрарка,— она зау-
ченным движением отставила веер,—
спрашивал: поэзия — грех или свя-
тое призвание?
— Поэзия — радость,— убежден-
но сказал Гусовский.— Поэт творит
из хаоса свой мир.
— Где же тогда источник вашего
вдохновения?
Она, уверенная, что знает его ответ,
застыла в красивой позе.
— Где? — Эта уверенность не
укрылась от поэта.— Однажды я
слышал, как поют под звон канда-
лов пленные татары. Они враги моей
страны, но, когда я услыхал, как они
плачут о родине и о своих пустых
колчанах, у меня защемило сердце.
Здесь, в Риме, я понимаю их песню
еще лучше.
В агатовых глазах Франчески
было разочарование, но она не остав-
ляла своей игры.
— Разве вы пленный? Кто же в
таком случае пленил вас? — Она за-
крылась веером и взглянула на поэта
поверх желто-зеленой птицы.
Писаные и неписаные правила га-
лантности вынуждали его дать только
один ответ, которого так жаждала
юная капризница. Кажется, совсем
просто — сказать несколько обычных
слов. Но он знал, что не сможет пере-
ступить через некую преграду в самом
себе.
— Кто же пленил вас? — настой-
чиво повторила она.
— Тоска по родине,— ответил он,
замечая, как в ее глазах просыпа-
ется злость.
— Я хочу послушать ваши сти-
хи,— властно сказала Франческа.
Она стояла, полуобернувшись к
окну, и ветерок перебирал ее волосы.
Слегка вскинув голову, Гусовский
начал:
Нет ничего на земле,
что б не создано было для счастья.
Звезды мерцают во тьме,
освещают сиянием слабым,
Мощью таинственной;
пыль золотистую в воздухе чистом
Вспомнишь с восторгом.
Природы дары — быстролетные птицы,
Рыбы и звери,
плодов и металлов несчетные клады.
Пахаря радует нива
зерном урожая обильным...*
Краем глаза Гусовский заметил,
что из дверей делает какие-то зна-
ки госпоже черноволосая горничная.
Франческа кивнула ей и движением
руки велела поэту остановиться.
* Перевод с латинского Якова Парецкого.
44
Орлов Владимир
— Я получила ваше письмо,—
сказала она, глядя в окно.— Трудно
представить себе поступок более лег-
комысленный, нежели ваш. Вы забы-
ли, кто вы. Мне известно, что в спис-
ках королевского посольства нету
даже вашего имени. Только ваши поэ-
тические способности не позволяют
мне безотлагательно сообщить обо
всем моим отцу и брату. Если вы бу-
дете упорствовать, они смогут защи-
тить меня...
II
В эти минуты посол короля Поль-
ши и великого князя Литовского Си-
гизмунда I Старого при папском дворе
в Риме епископ Эразм Вителлиус
взволнованно расхаживал по длинной
галерее, с трех сторон окаймляющей
его резиденцию.
По лицу посла пробегала легкая
улыбка человека, которому вдруг
очень повезло. Сегодня у него действи-
тельно был один из тех дней, которые
Катулл имел привычку отмечать бе-
лым камешком, один из нечастых
за три года в Риме дней, когда Эразм
был доволен и собой, и ходом событий.
Сегодня он мог искренне простить
папе и чрезмерное увлечение охотой,
и веселые ночные пирушки, и другие
человеческие слабости, не украшав-
шие его святейшество Льва X. Сегодня,
пускай всего на несколько часов, Ви-
теллиус отрешился от неприятностей
последних месяцев. Отступили наго-
воры орденских послов, которые упор-
но боролись с его предложением пере-
вести Тевтонский орден на границу
с татарами, где рыцари могли бы дей-
ствительно защищать веру, а не гра-
бить соседей-христиан. На время
отошли куда-то в сторону интриги в
Польше.
Скоро он вынудит врагов прику-
сить свои подлые языки. Пурпур кар-
динальской мантии станет для короля
лучшим доказательством того, ка-
кими людьми должна богатеть дер-
жава. А когда Эразм Вителлиус ста-
нет кардиналом Вителлиусом, лучше
пойдут и посольские дела. Может,
именно тогда ему посчастливится
склонить папу к объединению хри-
стианских стран против Порты. Турки
и их вассалы крымчаки уже нависли
над Европой, словно туча с градом
над зрелой нивой. И Корона, и Ве-
ликое княжество познали силу и лю-
тость магометан, а король и магнаты,
как и прежде, проводят время в пре-
ступном спокойствии.
Сегодня Эразму верилось в лучшее.
Дипломатические победы уже не за
горами. Их залогом будет кардиналь-
ская мантия, которую поможет полу-
чить лира Гусовского.
Вителлиус ощутил в душе какую-
то неуютность. На миг его посетило
чувство вины перед своим секретарем,
однако он успокоил совесть тем, что
возвышение мецената не может не
благоприятствовать славе поэта, кото-
рого он опекает. И в самом деле, разве
сегодняшняя просьба папы не чудес-
ный подарок судьбы для них обоих
и, возможно, прежде всего, как раз
для Гусовского? Писать по заказу са-
мого Льва X! Конечно, папа — чело-
век со своими пороками, но мало кто
так тонко знает и чувствует поэзию.
Разве не он намеревался перенести
из Равенны во Флоренцию прах Дан-
те, который раньше хотели сжечь как
прах еретика? Сколько поэтов не
пожалели бы лучшей части собствен-
ной жизни, чтобы очутиться сейчас на
месте Гусовского!
Посол и его секретарь были одно-
годки, но сильнее всего их объединял
не возраст и общность многих взгля-
дов, не образованность, а нечто более
прочное. Эразму давно уже легче и
приятнее считать отечеством не Поль-
шу, а Великое княжество Литовское,
где начался его путь наверх — от
незаметного канцеляриста до еписко-
па и искушенного дипломата, имя
45
Время чумы
которого известно при всех европей-
ских дворах. Он не кривил душой,
называя секретаря своим земляком,
и зачастую с удивительным для себя
самого удовольствием говорил с Гу-
совским по-белорусински, на языке
Великого княжества.
В вечернем затишье галереи ему
изумительно ясно, словно в памяти
приоткрылась какая-то завеса, вспо-
мнилась их первая встреча, которая
могла стать и последней, ибо отпра-
виться с той охоты к праотцам Гусов-
скому было намного проще, нежели
возвратиться домой живым.
Это случилось в годы правления
короля и великого князя Александра,
в счастливую для Эразма пору, когда
он и Гусовский еще не знали, что их
пути не только пересекутся, но и не-
разрывно сплетутся, как две ссучен-
ные суровые нитки.
Хоть пуща тоже принадлежит ко-
ролю, не следует путать ее с королев-
ским дворцом, ибо древние ели и сос-
ны — не место для забав игривых ку-
пидонов. Однако в те дни в Налибоках
Александр словно забыл об этом и
легкомысленно пошел на поводу у ко-
ролевы Елены, которая пожелала
вдруг устроить охоту с развлече-
ниями.
День охоты выдался солнечным.
Накануне выпал первый слепящий
снег. На краю болота с островками
мерзлой осоки артель плотников соо-
рудила помост на пяти могучих, как
колонны, дубовых столбах, сплошь
устланный звериными шкурами и
коврами. Сама королева Елена —
дочь московского князя Ивана III,
а за нею и все придворные дамы
вырядились, будто на Рождество; от
разрумяненных морозом нежных щек,
от праздничной пестроты женских
одежд на сверкающей снежной бе-
лизне вмиг уставали и начинали сле-
зиться глаза.
За три сотни шагов от помоста рас-
тянулась цепь охотников с копьями и
тяжелыми мушкетами. Среди тех, кто
все напряженнее прислушивался к
звукам пущи и на всякий случай еще
раз проверял сошки мушкетов, Эразм
увидел самого себя, младше на два-
дцать лет. Он в этой пуще пятый
или шестой раз, уже добыл зубра и
трех лосей, но минуты ожидания, на-
верное, всегда одинаковы: сердце в
груди вырастает, кровь становится
горячее, и одновременно в ней чувст-
вуется и какой-то холодок, который
дает голове спокойную ясность и ре-
шительность.
Издали доносится слабый собачий
лай, потом еще и еще. В морозном
воздухе уже ясно слышатся челове-
ческие крики и конское ржанье. Шум
быстро приближается, и кровь бежит
по жилам короткими сильными толч-
ками.
Зубр показался на краю поляны
внезапно. Пробежав с полсотни шагов,
он на миг остановился, как будто для
того, чтобы дать себя разглядеть —
окутанный белым облаком пара,
огромный, как копна старого поры-
жевшего сена, с тремя копьями в за-
гривке. Из-за деревьев, сразу разде-
ляясь надвое, чтобы взять лесного
исполина в кольцо, вылетела на
вспененных лошадях погоня. Какой-
то лихой всадник на буланом коне
вырвался вперед и, наставив пику,
отважно ринулся на зверя. Король и
остальные конники приостановились,
утомленный зубр леновато повернул-
ся, принимая вызов. И тут произошло
непредвиденное: буланый посколь-
знулся на припорошенном снегом
льду и, потеряв равновесие, сбросил
хозяина на землю. Ловчие кинулись
на подмогу, но было поздно — разъ-
яренный зубр двумя скачками настиг
несчастного охотника и коротким
страшным ударом рогов выпустил из
человека дух.
Из сотни женских уст вырвался
крик, в котором смешались ужас и
восхищение. Только теперь зубр заме-
46
Орлов Владимир
тил нечто до сих пор им невиданное:
высокий помост с пестрой толпой ка-
ких-то крикливых существ. Зверь со-
дрогнулся от ярости. Не обращая вни-
мания на буханье мушкетов, он
пригнул лохматую голову и, подбра-
сывая тяжелый зад, молча помчал
прямо к помосту. Первый дубовый
столб слетел с лаги, словно тонкий бе-
резовый колышек. Победно рыкнув,
зверь развернулся и, пробежав под
помостом, так же легко сбил среднюю
сваю. Край помоста накренился, и
несколько придворных дам, онемев от
страха, очутились в снегу. Зубр раз-
вернулся снова. В его крутых боках
уже дрожало с десяток копий, но ги-
гант не сдавался. Пока стрелки подбе-
гали и лихорадочно наводили свои
мушкеты, зубр опустил мокрую от
крови голову и вновь пошел на помост.
И тогда охота не поверила своим гла-
зам. Между обезумевшим от ран зве-
рем и его жертвами, которые беспо-
мощно путались в своих тяжелых
шубах, оказался молодой ловчий с ро-
гатиной.
Зверь удивленно вскинул голову и
вперил в человека мутный взгляд,
полный невыразимого страдания и
ненависти. Тем временем коренастый
ловчий, пританцовывая, сделал на-
встречу зверю еще три шага и застыл.
Вытянув руку, он мог бы сейчас дотро-
нуться рогатиной до окровавленных
рогов. Зубр подобрался для последне-
го прыжка, но в тот самый миг, когда
он тронулся с места, ловчий в мгно-
вение ока отскочил в сторону и скрыл-
ся за стволом вековечной ели.
Начался жуткий танец человека и
раненого зверя. Они кружили вокруг
толстенного ствола, и вместе с ними
незримо танцевала в тишине сама
смерть. Сообразив, что свалить ель
невозможно, зубр пытался поймать
человека своим длинным, как змея,
языком. Любой из окруживших место
поединка стрелков знал, что такое
язык зубра. Взбешенным зубрам не
раз удавалось схватить охотника язы-
ком и, подтянув к себе, наколоть
несчастного на рога. Каждый знал об
этом, но никто не мог помочь моло-
дому ловчему. Кружение вокруг ели
было таким стремительным, что даже
князь Александр, славившийся как
меткий стрелок Великого княжества,
беспомощно отошел от мушкета.
Лесной исполин понемногу изне-
могал. Вот его туловище пронзила
дрожь, вот он пошатнулся, вот в сле-
пой ярости, уже предчувствуя неиз-
бежное, зацепил рогом ель, оставив
на стволе широкую белую полосу.
Уже все знали, кто победит в этом
поединке, и, когда широкое острие ро-
гатины вошло зубру прямо в сердце,
поляна взревела от восторга, вверх
взлетели магерки и треухи, и никто
не услышал предсмертного звериного
хрипа.
Зубр еще не умер, еще стоял на
коленях, хватая пастью снег, а отча-
янного ловчего уже обнимали, щу-
пали руками, словно не веря, что жив,
и франтоватый посыльный уже пере-
давал ему приглашение к столу его
королевской милости. Женщины и
сама королева глядели на молодого
охотника с нескрываемым интересом.
Эразм не спешил подходить: в
его сознании возникло острое ощу-
щение значимости этой минуты. «Кто
это?» — спросил он соседа-шляхтича,
и тот ответил: «Сын боярский Микола.
Наш, налибокский, из Гусова родом».
Когда Вителлиус наконец прибли-
зился, ловчего уже окружили дамы.
Они что-то наперебой щебетали своему
спасителю, и Эразм услышал, как
тот смело сказал кому-то на хорошей
латыни: «Aut caesar, aut nihil»*.
Таким было их знакомство, и
теперь, прогуливаясь по галерее, по-
сол еще раз поблагодарил небо за то,
что свело их. Он скажет Гусовскому,
чтоб не забыл о той охоте в своей
будущей поэме.
* Пан или пропал.
47
Время чумы.
Ill
Эразм ожидал за столом в своем
кабинете. Он был в новом кафтане
с золотой вышивкой, красиво выде-
лявшейся на темном бархате.
— Я прочитал «Янычара»,— за-
говорил он.— Твоя лира вновь пода-
рила мне наслаждение, а талант на-
помнил зрелую виноградную гроздь.
Похоже, что наши злопыхатели скоро
проглотят свои грязные языки. Я сде-
лаю все, чтобы поэма попала в руки
папы. Тем более теперь. А та сцена,
где янычар убивает мать... Твое чув-
ство, талант и фантазия творят там
истинное чудо.
— К сожалению, монсеньор, там
нет ни капли фантазии. Я встретил
этого человека на мосту Фабриция.
Он болгарин. В пять лет османы взяли
его по налогу крови. Остальное мон-
сеньор знает из поэмы.
— И это была его мать?
— В детстве он упал с дерева и
поранился. Умирая, она узнала его по
метке на щеке.
— О Боже, в какой жестокий век
прислал ты нас на землю!
Оба какое-то время молчали.
— Султан Сулейман выступил на
Белград,— связывая нить беседы, ска-
зал посол.— Из Болгарии доносят,
что приказано собрать десять тысяч
возов провианта для султанского вой-
ска. Турки ввели новую подать — за
труд, который их зубы затратят, что-
бы пережевать христианскую пищу.
А крымчаки тем временем опусто-
шают пограничные области Княжест-
ва и Короны.
— И Ватикан по-прежнему мол-
чит...
Поэт готовился услышать плохие
вести и потому был удивлен, когда
Эразм обнял его за плечи и загово-
рил о добрых известиях из папского
дворца.
— Пусть возрадуется твое сердце,
как наполнилось радостью мое. Папа
заинтересовался охотой у нас на севе-
ре и пожелал иметь в своих покоях
чучело зубра. Небо наконец услышало
наши молитвы. Тебе придется отло-
жить в сторону эпиграммы.
— Неужели монсеньор хочет по-
слать меня на охоту? — спросил Гу-
совский со сдержанной улыбкой и
каким-то неясным, но приятным пред-
чувствием.
— О шкуре зубра пускай заботит-
ся Радзивилл, а мы с тобой, Nicolaus,
должны добыть нечто более важное.
Папа желает иметь не только зверя, но
и правдивое поэтическое слово о его
привычках и о лесах, которые дают
ему пристанище. Ты не раз говорил,
что твой челн застоялся в гавани ти-
хих озер. Выводи его в море и не бойся
бури!
Гусовский молчал, сдерживая вол-
нение, а посол продолжал:
— Помни, что после Грюнвальда
о нас узнали во всем мире. Любой
итальянский вельможа хотел бы
иметь книгу про нашу страну. До ка-
ких пор будут распространять слухи
о варварстве и дикости наших земель?
Мы давно открыли для себя Запад,
и уже пришла пора показаться на
людях самим. Наше прошлое должно
принадлежать истории всей Европы.
Мечта последних лет начинала
сбываться, однако Гусовский не мог до
конца отдаться радостным чувствам,
ибо слышал в словах мецената недо-
сказанность.
— Сегодняшний день из тех, кото-
рые могут перевернуть всю жизнь,—
сказал он.— Но почему радость в гла-
зах Монсеньора тонет в печали?
Взгляды поэта и мецената встре-
тились. Они увидели друг у друга
поделенные надвое благодарность и
тревогу и одновременно в смущении
опустили глаза.
— Сегодня я получил письмо из
Кракова.— В голосе Эразма появи-
лась звенящая трещинка.— Интри-
ганы добились своего. Король прика-
48
Орлов Владимир
зывает нам возвратиться. Я уже не
посол.
Вителлиус сел. Его плечи бессиль-
но опустились, маска уверенного в
себе дипломата слетела с лица, как
сорванный ветром лист. Перед Гусов-
ским был слабый человек с погас-
шими глазами.
— Я уже не посол...— повто-
рил он.
IV
Светает. Еще сквозь легкий туман
сна Гусовский видит над кроватью
ягдташ из барсучьей шкуры. В бахро-
ме тускло поблескивают кованые
кольца. Тело до сих пор помнит, как
ягдташ приятно оттягивает плечо, и,
чтобы вспомнившееся ощущение было
полнее, он на миг закрывает глаза...
Ближе к окну, у самого стола, кол-
чан с дюжиной длинных стрел в лебе-
дином оперении. Такие же перья и на
столешнице, рядом с книгами, свечой
и песочными часами. На простенке,
под иконой Богородицы, висит не раз
протертый кровью из мизинца — чтоб
была удачной охота — самострел с
козьей ногой.
Тоска по лесной юности всегда
жила в нем, как живет в сушь под хво-
ей и мхом грибница. В этом году тоска
приходит к нему особенно часто, но
он встречает ее с радостью, потому что
вместе с нею оживают и окружают
его подзабытые звуки и запахи и он
слышит в своей комнате шум вековеч-
ных дремучих лесов. Он предавался
воспоминаниям всем своим сущест-
вом, и приходила минута, когда исче-
зали стены, исчезали дома и голоса
Вечного города, исчезал Тибр и широ-
кие кроны пиний, и он видел мирное
стадо зубров на том берегу Немана.
Потом ему было трудно поверить,
что эти ровные латинские строки на-
чертала на бумаге его, а не чья-то иная
невидимая рука, что их оставили
обычные чернила из сажи и орехов,
а не какое-то магическое вещество.
Вителлиус четвертый месяц путе-
шествовал по Италии, а он писал и
радовался своему одиночеству.
Позавтракал он, как обычно, в
таверне у моста Фабриция, где утром
подавали свежую рыбу и бокал деше-
вого вина. Нужно было возвращаться
к столу и бумаге. Сон обещал ему
удачливый день, однако Гусовский
неожиданно для себя направился
улицей в сторону Колизея. Трехъя-
русная аркада амфитеатра встретила
его тишиной и пустынностью. Когда-
то, в свои первые дни и месяцы в
Вечном городе, он часто приходил
сюда. Ему достаточно было закрыть
глаза и легонько нажать пальцами на
веки, и пустой амфитеатр до краев на-
полнялся гулом десятков тысяч голо-
сов. Он был то зрителем, то одним из
тех несчастных, которые, повернув-
шись к императорской ложе, вски-
дывали над головами мечи и отры-
висто кричали кесарю слова своего
мрачного приветствия.
Но сегодня утром его привело сюда
рожденное сном чувство некоего ожи-
дания.
Память позволяла ему творить
без перьев и бумаги. Прищурив глаза,
он повторил последнюю строфу, зву-
чавшую в мыслях одновременно на
латыни и по-белорусински. Поэма еще
не имела названия, но время от време-
ни, как радужная форель в чистых
неманских притоках, в сознании уже
проплывало: «Carmen de bisonte —
Песнь о зубре».
Гусовский увлекся работой и не
сразу заметил человека, который по-
явился на противоположной стороне
арены. Это был юноша в одежде шко-
ляра с вышитой холщовой котомкой
на плече. Он снял свою не слишком
обременительную ношу, вынул краю-
ху хлеба.
Подкрепившись, школяр постелил
на каменную скамью порядком заму-
соленный суконный плащ и с наслаж-
49
Время чумы
дением вытянулся во весь свой не-
малый рост.
В этот момент Гусовский наконец
заметил юношу. Однако он заметил и
другое: немного выше школяра среди
скамей амфитеатра воровато выгля-
нула и сразу же скрылась подозри-
тельная фигура в лохмотьях. Школяр
приладил котомку под голову и, вид-
но, уснул, а оборванец больше не пока-
зывался. Но вдруг опытный глаз охот-
ника заметил, как из-за камня
высунулась и начала потихоньку при-
ближаться к котомке длинная палка с
крюком на конце. Гусовский крикнул,
юноша вскочил на ноги, но было уже
поздно: вор убегал с котомкою во всю
прыть. Ловко перепрыгивая через
скамьи, он бежал как раз на Гусов-
ского, словно собирался найти у него
спасение. Школяр несся за ним огром-
ными прыжками, и казалось, что обор-
ванец не уйдет от возмездия. Но
когда между ним и поэтом осталось
каких-то полсотни шагов, а школяр
вот-вот должен был схватить бродягу
за шиворот, тот, немного свернув в
сторону, нырнул в нишу и словно про-
валился сквозь землю. Когда Гусов-
ский, укоряя себя за несметливость,
подбежал к черному лазу ниши, вспо-
тевший и запыхавшийся школяр уже
выбирался оттуда, видимо, поняв, что
его имущество исчезло в этом подзе-
мелье навсегда.
— Кадук на яго!* — выругался он
и, смахнув со лба пот, поздоровался
на латыни.
От неожиданности Гусовский даже
не ответил на приветствие.
— Кадук на яго! — обрадованно
повторил он проклятие и сжал расте-
рявшегося школяра в объятиях.—
Кадук на яго!
Нет, не зря приснился ему тот сон.
Не каждый день встретишь в Риме
человека из Великого княжества да
еще почти земляка — сколько тех
миль от Налибок до Несвижа.
♦ Черт бы его побрал! (бел.).
Долговязый, русый и зеленоглазый
школяр отвечал на расспросы весело
и со слегка плутовской улыбкой:
— Не пропаду! — В Несвиже лю-
ди хижи: солому толкут, блины пе-
кут, сено смажат — блины мажут.
Только вот книг жалко.
Он пригладил всклокоченные во-
лосы, наклонился к лазу, из которого
тянуло холодом, и, сложив ладони
раковиной, закричал:
— Эй ты, синьор прохвост! Хлеб
можешь есть, сорочку можешь носить,
а книги принеси завтра на это место
и положи на первой ступеньке. То-
гда Бог отпустил тебе твои грехи!
Подземелье отозвалось издеватель-
ским хохотом.
Итальянского языка школяру не
хватало, и он крикнул во мрак уже по-
своему :
— Чтоб тебя черти жарили столь-
ко дней, сколько слов в этих кни-
гах!
Василь — так звали школяра —
получил в Кракове звание бакалавра
и теперь направлялся за наукой в
Падую, где тоже могли учиться право-
славные. В этом году там читали лек-
ции два магистра-белорусина: Ян из
Полоцка — «Письма Цицерона», а
Мартин из Зельвы — «Этику» и «Ме-
тафизику» Аристотеля. Рим в стороне
от дороги, но он, Василь, сделал круг,
чтобы своими глазами повидать Веч-
ный город.
Гусовский вспомнил юность. Стро-
го ли придерживаются нынешние
студиозы устава? Неужели и впрямь
говорят в бурсе только по-латински?
Преподает ли еще в Ягеллонской alma
mater доктор медицины и свободных
искусств Матей из Вильни?
Доктора Матея, охотно отвечал ба-
калавр, избрали ректором Сиенско-
го университета. Уставы — чудесное
изобретение, иначе не было бы удо-
вольствия их нарушать.
Они дотемна ходили вдвоем по
Риму. Поэту не жалко было долгого
4. Зак. 403
50
Орлов Владимир
летнего дня. Этот веселый двадцати-
летний парень, перемерявший своими
длинными ногами половину Европы,
был живым напоминанием, что его
земля живет, стремится к науке, что
звучит ее язык, на котором уже есть
печатные книги.
Вечером они вдвоем — отец и сын,
на миг показалось поэту, сидели в
его комнате с прихваченным в таверне
кувшином молодого вина, которое
почти не хмелило, только делало все
предметы какими-то более четкими и
значительными, как бы открывая их
подлинную суть. Песочные часы, две
склеенные сургучом стеклянные лу-
ковицы с ситечком, переставали быть
просто часами и превращались в сим-
вол самого времени. Символами стано-
вилось и остальное — лук, очиненное
лебединое перо, белый лист бумаги...
Оказалось, краковские школяры
еще помнят эпиграммы Гусовского.
После одной из них, написанной на
самого ректора, он вынужден был
проститься с университетом и искать
защиты у Эразма Вителлиуса, кото-
рый в то время уже был епископом
плоцким и мечтал создать на севере
Короны очаг науки и искусств, рав-
ный далекой Падуе.
— От достойных людей,— загово-
рил Василь,— я слышал, что почтен-
ный поэт, выполняя волю папы, пишет
поэму об охоте на зубра...
— Этим людям действительно
можно верить.
— Как бы я хотел услышать хо-
тя бы несколько строк... Пусть они
напомнят нам о наших пущах...
Юноша ждал. На небо уже выплы-
ла луна, и в ее оливковом свете
Гусовский начал:
Впутаны летом в кровавые войны усобиц,
Ратники наши зимой получают в награду
Ими заслуженный отдых — охоту на зверя.
Не у литвинов ли Марс перенял их обычай —
Даже на отдыхе меч свой калить на морозах?
Войны! Презренное дело войны вызывает
Гнев мой, и слезы, и боль. Без конца,
в одиночку,
Войны ведем мы за всех,
за священное братство.
Страшный нас враг осаждает
и жаждет под корень
Нас истребить, как и имя Христа
в наших землях...
Дерзкий пришелец,
ворвавшийся в наши пределы,
Нагло твердя, что воюет не ради захватов,
Топит в крови иноверцев, сжигает селенья.
Там, где Орда пронесется, останется пепел,
Воронов тучи да псы одичалые. Если
Враг победит, лучше смерть нам принять,
отказавшись
От кабалы и страданий невольничьей жизни...
Василь порывисто встал.
— Злые языки утверждают, что
Эразм Вителлиус и его секретарь от-
реклись от Отчизны и ищут славы
и почестей в Ватикане. Теперь я знаю,
чего стоят эти слухи. Все свидетель-
ствует, что автора поэмы ждет евро-
пейская слава.
— Твоими устами говорит моло-
дость,— прервал его Гусовский.
— Нет. Доктор Скорина сеет зна-
ния среди нашего народа, но не менее
важно сеять в мире правду о нашей
земле и ее страданиях...
7
V
Оканчивается год 1521 от вопло-
щения Божьего. По Европе ползут
слухи о приближении нового потопа,
и легковерные люди уже строят ковче-
ги. Вассалы османов вновь вырва-
лись из крымских просторов, опусто-
шили Бельскую и Холминскую земли
и разбили поляков под Соколем. А ко-
роль Сигизмунд снова говорил о нем
на сейме неприязненные слова, повто-
ряя, что Вителлиус жаждет выгод не
государству, а самому себе. Почему же
тогда выгод для Короны и Княжества
не ищет сам король? Ждет, пока сул-
танский шатер появится на холмах
под Краковом или Вильней?..
Ветер шуршит высохшими стебля-
ми винограда.
Конкистадоры стирают с лица
земли древние государства Новой Ин-
51
Время чумы
дии. Второй год плывут где-то кара-
веллы этого португальца Магеллана,
собравшегося достичь Молуккских
островов западным путем. Если он
доберется до цели, значит, древние
мудрецы не ошибались и земля дейст-
вительно круглая, как шар...
Папа уже не допускает к себе почти
никого. Вчера посол беседовал с пап-
ским лекарем: пульс больного, а так-
же запах и цвет мочи указывают на
самое плохое. Папу занимает теперь
близкая встреча со Всевышним, а не
охота в северных пущах и не поэма,
которую он, Вителлиус, обещал препо-
днести ему на Рождество.
Эразму вспомнилось, как беседо-
вал с Гусовским, прочитав первую
половину «Песни». Посол и тогда при-
знавался себе, что прежде всего забо-
тится, чтобы поэма понравилась папе.
Но ведь и он был сначала диплома-
том, послом, а уже потом — мецена-
том. И вот, когда «Песнь о зубре» го-
това, папа лежит на смертном одре,
а он начинает стыдиться того разгово-
ра с Гусовским.
Поначалу он щедро хвалил безуко-
ризненную метрику поэмы, говорил о
свежести и полнозвучии строк.
— Пущу, охотников и князя Ви-
товта написал великий мастер,—
искренне восторгался он.— Ты достиг
почти невозможного. Ты выпускаешь
рой стрел по порокам общества, твоя
поэма превращается в политический
трактат, но при этом остается высокой
поэзией. Твой раненый зубр — чудес-
ная аллегория Отечества, воплощение
ее судьбы и символ ее былого величия.
— Я покривил бы душой,— про-
должал он,— если бы умолчал о том,
что отказываются принять мое сердце
и мой разум. Ты пишешь про испыта-
ние колдунов водой, про мясо глухаря
и другие языческие обычаи и суеве-
рия. Послужит ли это славе нашего
края?
— Неужто монсеньору показа-
лось, что подобные дикарские испы-
тания мне по душе? — отвечал Гусов-
ский.— Однако же обычаи отличают
один народ от другого. Лучшие из
них — такая же святыня, как родной
язык и свобода. Разве отыщем мы в
древних обычаях глубокие пороки?
Святость матери признают даже наро-
ды, не почитающие Девы Марии.
Словно ветром уносит нас от обрядов
и обычаев, которых придерживались
предки. Не превратимся ли скоро в
отсохшее от корней перекати-поле?
— Ты осмеливаешься бросать вы-
зов самому божественному Данте,—
не вступая в спор, продолжал Вите-
ллиус.— Данте изобличал тех, кто
уже попал в загробный мир, и карал
грешников руками неземных существ.
Ты же берешься судить тех, кого впра-
ве судить только небо. К тому же ум-
ный читатель сразу замечает, что ты
считаешь чудом не сотворение мира, а
его существование...
Гусовский больше не возражал, и
тогда он, Вителлиус, желал слышать в
молчании поэта согласие. Теперь же
ему хотелось, чтобы в том тяжелом
молчании был протест. Он знал, что не
сможет нарушить свои принципы и
взять собственные слова обратно, и
просил небо, чтобы Миколе хватило
силы самому отвергнуть его неиск-
ренние советы.
В дверях послышалось какое-то
движение. Вителлиус оглянулся. На
пороге в нерешительности застыл
слуга. На бледном лице был страх.
— Что случилось? — спросил по-
сол, уже зная ответ.
— Vossignoria reverendissima. Ва-
ше преосвященство... Господь забрал
душу его святейшества...
Посол готовился к этой вести, но не
думал, что ему будет так тяжело. Он
был, как корабль без парусов. Что обе-
щает ему, им обоим — ему и Гусов-
скому — будущее?
Невольно всплыл в памяти недав-
ний, уже второй визит турецкого «куп-
ца», который, славя аллаха и султана,
52
Орлов Владимир
напомнил, что Стамбул по-прежнему
готов принять его услуги. Он беседо-
вал с турком с глазу на глаз, но было
такое чувство, будто Гусовский рядом:
он, посол, даже ощущал взгляд, такой
же насмешливый, как и во время пер-
вого визита, взгляд острых голубых
глаз этого сына лесов. Эразм знал, что
все равно не даст воли темному чув-
ству мести, которое еще не остыло в
нем, но в те минуты он был благодарен
поэту и думал, что межа между ними
уже не такая непреодолимая.
Он уже не был послом, потому что
потерял того, кто признавал его пред-
ставителем державы, которая от него
отказалась. Но он оставался мецена-
том. Разве меценатов и спустя столе-
тия не вспоминают рядом с теми, чью
музу они оберегали от студеных вет-
ров эпохи? Со сложным чувством го-
речи и надежды Вителлиусу подума-
лось, что еще совсем недавно он был
опорой для Гусовского, а теперь они
словно поменялись ролями. Нет, все-
таки он оставался меценатом, и в этом
было его будущее.
VI
На перекрестке возле дворца делла
Канчелерия дорогу Гусовскому пре-
градил человек в одежде слуги.
— Синьора желает видеть его дав-
ний знакомый.
— Я тороплюсь,— нетерпеливо от-
ветил поэт. Пережив бессонную ночь,
которую воображение заселило са-
мыми мрачными образами и картина-
ми, он снова спешил к меценату.
Гусовский хотел обогнать незна-
комца, но тот не отставал.
— Здесь близко, и мой господин
не задержит синьора надолго. Я ищу
синьора уже второй день.
Слуга провел его через пыльные
покои покинутого дома, и из солнеч-
ной анфилады поэт попал в сумрак
за тяжелой резной дверью. Из-за
стола, стоявшего посреди сумрачной
комнаты, поднялся гибкий черно-
бородый человек в вишневом бархат-
ном жилете с богатой вышивкой, и
Гусовский узнал своего давнего недо-
брожелателя римского поэта Строцци.
Слуга исчез, и Гусовский оглядел-
ся. Окна были скрыты за тяжелыми
занавесями. На столе горели три
свечи, рядом с чернилами стоял зеле-
ный бокал с вином.
— У меня есть копия вашей но-
вой поэмы,— без вступления сообщил
Строцци.— Я прочитал ее.
— Это большая честь для меня,—
заметил Гусовский.— Кажется, рань-
ше синьор поэт не тратил времени на
чтение моих сочинений.
Они по-прежнему стояли друг про-
тив друга. Тонкая талия хозяина была
перетянута поясом, на котором висел
кинжал.
— Синьор Вителлиус рекомендо-
вал вас как знаменитого охотника,
который однажды спас от бизона саму
королеву,— пропустив насмешку ми-
мо ушей, своим обычным менторским
тоном продолжал Строцци.— Теперь
я знаю цену рекомендациям этого
посла без государства. Я никогда не
был и, надеюсь, не буду в вашей
Альбарутении, но даже мне известно,
что стадом бизонов, которые населяют
ваши леса, предводительствует не
самец, а самка. Это подтвердит любой
из соплеменников синьора поэта. Сам
же синьор поэт в своей поэме утвер-
ждает обратное. Странная ошибка! —
победно закончил Строцци.
— Действительно,— согласился Гу-
совский,— стадо водит зубрица. Но
я надеюсь, что моя поэма все-таки
не охотничье наставление, а нечто
иное. У поэзии свои законы и своя
правда.
Ответом была кривая усмешка, и
Гусовский с тоской понял, что все рав-
но не сумеет объяснить этому челове-
ку, зачем он сделал вожаком не зубри-
цу, а зубра. Однако в сердце не было
привычной враждебности. Было со-
жаление и вместе с ним неожиданное
53
Время чумы
чувство их, его и Строцци, общности.
Они принадлежали к одному миру.
Пускай Строцци всю жизнь писал
холодные поэмы, похожие на изящ-
ные, но мертвые полированные стату-
этки, изготовленные по древнему об-
разцу, пускай так, однако он, этот
Строцци, играя со смертью, остался
здесь, в зачумленном городе, и на его
столе тоже перья и стопка бумаги.
Пусть он опять сводит счеты, однако
же, вместо того, чтобы бежать от царя-
щего в Риме мора, он читал «Песню».
Они могли продолжать спор, могли
перейти, как случалось прежде, к
оскорблениям, но в эти полные дыха-
ния смерти дни они независимо от
своей воли и даже вопреки ей были
друг для друга опорой и поддержкой.
— Я всегда полагал,— почти доб-
рожелательно сказал Гусовский,—
что поэзия — это не набор красивых
статуэток, которые можно поставить
на столе или над камином. Поэзия
должна помочь человеку возвести
храм своей души. И властелину, и лю-
дям низкого звания.
— Храм души...— Строцци отпил
из бокала большой глоток.— Храм
души вместо Божьего храма. Синьор
поэт уже попал в паутину отступ-
ника Лютера.
— Нет, я не против храмов. Кра-
сота всегда пробуждает хорошие на-
чала. Прикоснувшись к возвышен-
ному, люди становятся лучше. Но я
знаю, что дух человека для Спаси-
теля дороже самого богатого собора.
Что касается Лютера, то во главе
новой церкви стоит волк в овечьей
шкуре. Сердце подсказывает мне: он
прольет столько крови, что христи-
анский мир еще ужаснется.
— А сравнивая малое с вели-
ким,— без всякой связи с прежним
злобно заметил хозяин,— синьор поэт
бессовестно списывает у Вергилия.
Гусовский, не сдержавшись, иск-
ренне рассмеялся.
— Вергилий, как мне помнится,
соотносит циклопов и пчел, а я — коз-
ла и зубра,— проговорил он сквозь
смех, который на минуту избавил его
от всех тяжелых забот.— Синьор
Строцци, к сожалению, дела не позво-
ляют мне и дальше наслаждаться
нашей беседой, но я хочу, чтобы вы
знали: в это утро вы излечили меня
от одиночества.
— Земные дела не должны интере-
совать нас,— надменно сказал Строц-
ци.— Мой дух уже свободен от них.
VII
Вителлиус передал, что желает
видеть его безотлагательно.
В доме посла его встретили встре-
воженные слуги и немногочисленные
члены посольства, вопреки королев-
скому приказу сохранившие верность
Вителлиусу. На пороге опочивальни
Гусовский едва сдержал слезы. То,
о чем он боялся даже подумать, слу-
чилось. Со времени их последней
встречи большое, полное силы тело
посла исхудало и высохло. В заострен-
ном лице появилось что-то неуловимо
детское. Эразм так любил жизнь, так
умел радоваться ей... Гусовскому по-
казалось, что за эти дни пролетели
все годы, которые Вителлиус еще мог
прожить. В опочивальне был полу-
мрак, потому что от яркого света у
больного болели глаза. В кадильницах
дымили уже ненужные пучки полыни
и можжевельника.
— Судьба давно преследует нас,
Nicolaus. Атропа* устала прясть мою
нитку.— Меценат виновато улыбнул-
ся. Его лицо сливалось с белизной
высоких подушек.
— Ты слыхал, что вернулся один
из кораблей Магеллана? — припод-
нявшись на ложе, слабым голосом
продолжал он.— Того португальца,
что хотел, идя на запад, достичь Мо-
луккских островов. Туземцы убили его
* Античная богиня, определявшая продолжи-
тельность человеческой жизни.
54
Орлов Владимир
где-то у китайских берегов, но корабль
принес весть, что земля действитель-
но круглая. Эта каравелла привезла
Магеллану вечную память потомков.
Nicolaus... Всевышнему угодно оста-
вить в чужой земле и меня, но я
хочу, чтобы мой корабль также при-
стал к родным берегам...
Откинувшись на подушки, он пере-
дохнул и продолжал:
— Вчера я снова читал твою «Пес-
ню». Год назад ты не согласился со
мной. Ты не принял моих советов,
и теперь я хочу признаться, что рад
этому. Тогда моими устами говорил
осмотрительный посол... Я рад, что ты
напоминаешь властелинам об их
преступно забытом долге... В своей
«Песне» ты философ и географ, исто-
рик и живописец, но всегда и прежде
всего ты — поэт. Nicolaus, сегодня ты
первый поэт Короны и Княжества.
Твои чувства разрывают оболочку
чужих слов, и в латыни я слышу
речь нашего края. У каждого великого
художника есть произведение, кото-
рое эллины называли памятником.
В нем остается сама душа творца.
Вместе с ним художник передает по-
томкам нетленный образ эпохи и От-
чизны. Ты воздвиг себе такой па-
мятник...
— Монсеньор... Этот памятник мы
воздвигали вместе...— Он хотел по-
дойти к кровати, но взгляд мецената
остановил его.
Несколько минут в опочивальне
стояло молчание. Заболевший чумой
был обречен, и Гусовский с болью
думал, как тяжело Эразму умирать.
Его мечта объединить Европу против
Османской империи осталась лишь
мечтой...
Впервые в жизни Гусовский думал
о Вителлиусе не как о меценате. Эразм
был единственным братом, который по
воле жестокой судьбы навсегда остав-
лял его.
По-своему, но то же чувствовал и
Эразм. Межа, когда-то лежавшая
между ними, исчезла, ее унес сам
поток времени, который смывает
все рожденное человеческой суетой
и предрассудками. Его стремление
вверх, к власти, к кардинальской ман-
тии ушло в прошлое, в безвозврат-
ность, а будущим был теперь этот че-
ловек, кого он, нисколько не покривив
душой, назвал бы не только первым
поэтом своей страны, но и одним из
первых поэтов Европы. Однако муд-
рец, изрекший это соблазнительное
«Scripta manent — Написанное ос-
танется»,— ошибался. Он, Вителлиус,
знает, как много из написанного и
достойного пережить столетия не пе-
режило и своих творцов, и потому,
собравшись с силами, он заговорил о
главном:
— Папа Лев уже давно в лучшем
мире. Пришла моя очередь. В Риме
теперь куда легче найти смерть, чем
мецената, который помог бы издать
твою «Песню». Ты не найдешь его и
среди поляков, потому что ты воссла-
вил не Ягайлу, а Витовта, не историю
Короны, а прошлое Великого кня-
жества. И все же езжай в Краков.
Напиши королеве Боне. Она чтит язы-
ки и высоко ценит поэтическое слово.
Ты знаешь, она основывает школы
и поощряет молодых белорусинов
учиться в итальянских университетах.
Напиши ей и напомни, что любая дер-
жава должна больше опираться не
на мощь оружия, а на силу духа. На-
помни, что римляне и эллины были
могучими тогда, когда процветали их
искусства, а как только начали ник-
нуть таланты, начался и упадок дер-
жавы. Сразу же после моей смерти...
— Наставник...
«Неизвестно, кто из нас настав-
ник,— с горечью подумал Вител-
лиус.— После моей смерти ты полу-
чишь деньги, которых хватит на доро-
гу до Кракова».
Гусовский поднес слабую руку ме-
цената к губам.
— Дай мне слово, что ты не ум-
55
Время чумы
решь, пока не напечатаешь «Пес-
ню»,— сказал Вителлиус.
VIII
Гусовскому удалось сделать почти
невозможное: он нашел возницу, ко-
торый в это время согласился ехать
в Болонью. Уже назначен день отъез-
да. Из Болоньи он доберется до Вене-
ции, оттуда до Тревизо и Остравы.
А там уже рукой подать до Кракова.
Он пробьется на прием к королеве
Боне. Он будет просить за свое дитя —
за «Песню». Он поклялся Эразму,
что не ляжет в землю, пока не возьмет
в руки книгу с поэмой.
А если враги Вителлиуса будут
мстить и поэту, которому покрови-
тельствовал посол?
...В тот вечер им овладело отча-
яние.
Мир вокруг него рушился. В этом
мире господствовали смерть и чудо-
вища. Гусовский почувствовал, как
огромные жернова начали перемалы-
вать его разум.
Нет, он не может, не должен сда-
ваться. Он должен победить этот хаос,
чтобы остаться человеком, самим со-
бой. Но как? Жернова вертелись быст-
рее и быстрее.
«Дверь открыта, можешь уйти»,—
загорелись в сознании слова Сенеки.
Он схватился за них как за спасение
и взял в руки кинжал.
Разум действовал вспышками, в
свете которых перед глазами возника-
ли облики людей, картины римских
улиц и храмов.
И вдруг он увидел совсем иное.
Отцовский дом под соломенной стре-
хой, вереницу дубов, Неман...
Подчиняясь таинственной силе, он
отшвырнул кинжал.
О пресвятая, пречистая Дева Мария!
Внемли мольбам нашим и заступись
за несчастных!
Взор обрати свой на наши поля, по которым
Войны жестокие катят, как волны морские.
Как под крылом материнским
убежище птенчик находит,
Так под твое покровительство мы прибегаем,
И как младенца заботливо мать поднимает
и нежит,
Так подними же и ты нас,
детей своих павших...
Он читал и не видел, как на пороге
столпилась кучка вооруженных лю-
дей. Яркий свет в окне привлек ночной
дозор. Стража принюхивалась к по-
лынному дыму и растерянно огляды-
валась. А в комнате все громче звучал
голос человека, сидевшего у стола с
книгами.
— Он молится,— прислушавшись,
сказал кто-то. Стража увидела, как
человек бросил бумаги на стол и
читал дальше уже по памяти.
— Им овладел дьявол,— со стра-
хом проговорил начальник дозора,
и его люди, торопливо крестясь, исчез-
ли во мраке галереи.
В насыщенном смертью воздухе,
над Франческой, над темными ули-
цами Вечного города, где властвовала
чума, звучал Голос.
♦ * *
Postscriptum. Король Сигизмунд I
Старый, узнав о смерти своего бывше-
го посла, наперекор его недоброжела-
телям признает, что Эразм Вителлиус
служил королю и республике поп
minus sedulo, quam honorifice — и
честно и славно.
Поэма Миколы Гусовского «Песнь
о зубре» с посвящением королеве
Польши и великой княгине Беларуси
и Литвы Боне Сфорца выйдет в 1523
году в Кракове. После этого Гусов-
скому останется еще десять лет жизни
и — вечность.	....
1&оо
Перевела с белорусского Валентина
Щедрина

ТИТАН
ЭПОХИ
возрождения
На белорусском национальном
небосклоне Франциск (Франти-
шек) Скорина сияет сегодня
звездою первой величины. Как пер-
вопечатник, давший восточнославян-
ским народам книгу на понятном
для них языке. Как один из первых
в Европе переводчиков Священного
писания. Как выдающийся мысли-
тель-гуманист, синтезировавший в
своих предисловиях к изданиям
достижения двух эпох — Средневе-
ковья и Возрождения (Ренессанса).
Как первый на белорусской земле об-
щепризнанный ученый (доктор меди-
цины). Как зачинатель отечественного
стихосложения. Наконец, как привле-
кательная личность, неутомимый тру-
женик, подвижник, патриот.
Впрочем, звездой первой величины
Франциск Скорина сиял далеко не
всегда. Были столетия, когда его имя
оставалось неизвестным народу. Пер-
выми о значении Скорины заговорили
в XIX в. ученые — русские, чешские,
английские. Потом, на волне нацио-
нального пробуждения, пришло при-
знание. Особенно оно возросло в два-
дцатые годы нашего столетия, когда в
Беларуси широко праздновалось 400-
летие белорусского книгопечатания.
Однако в годы сталинизма и застоя
эта звезда, как и многие другие, резко
померкла. Скорину стали уничижи-
тельно называть «средневековым мо-
нахом», хотя таковым он никогда не
являлся. А те, кто его пытался реаби-
литировать от вульгаризаторских на-
скоков, впадали в другую крайность,
тоже вульгаризаторскую: делали пе-
реводчика Священного писания чуть
ли не атеистом, чуть ли не предтечей
революционного демократизма (пара-
доксально, что в качестве аргументов
использовались цитаты из скоринин-
ских предисловий, являвшиеся, в
свою очередь, скрытыми цитатами
из... Библии). Неожиданно белорус-
58
Мальдис Адам
ский первопечатник сменил имя, стал
Георгием, хотя сам Скорина последо-
вательно называл себя Франциском
(Франтишком), а единственное доку-
ментальное упоминание о «Георгие»
является несомненной опиской коро-
левского секретаря... Потребовались
новые научные труды, потребовалась
десятилетняя комплексная «скори-
нинская программа», осуществленная
в АН БССР с помощью широкой
общественности, в том числе и ученых
из Москвы и Ленинграда, Вильнюса
и Львова, Киева и Калуги, чтобы вер-
нуть звезде нашего великого земляка
ее первозданный свет.
Потом мы вступили в 1990 год,
объявленный ЮНЕСКО годом Скори-
ны. Торжественно отпраздновали 500-
летие со времени рождения белорус-
ского первопечатника. По-новому пе-
реосмысливаем его богатое наследие,
слова его предисловий, звучащие как
поучительное завещание потомкам,
как суровое предупреждение, наказ.
Что мы знаем сегодня о Франциске
Скорине, о его жизни и деятельности?
С одной стороны, будто бы и много:
в 1988 году вышла (как первенец «ско-
рининской программы») целая книга
«Францыск Скарына. Зборшк даку-
ментау i матэрыялау», заботливо со-
ставленная В. Дорошкевичем. В ней
более трехсот страниц, впервые со-
браны вместе десятки документов. Но,
с другой стороны, когда перечи-
тываешь их, приходишь к неутеши-
тельному выводу, что знаем мы о Ско-
рине все же мало. Неумолимое время
стерло даже точные даты его рожде-
ния и смерти. Загадок в жизни Ско-
рины больше, чем отгадок.
Первым документальным свиде-
тельством о существовании Францис-
ка Скорины является не его метрика
(метрик тогда еще не знали вовсе),
а запись о его поступлении в Кра-
ковский (Ягеллонский) университет в
зимний семестр 1504 года. Среди иных
студентов здесь назван и «Франциск,
сын Луки из Полоцка», внесший «2
гроша» вступительной платы.
Читаешь эту скупую строку — и
сразу же возникают непростые вопро-
сы. И первый среди них: так сколько
же лет было Скорине во время поступ-
ления в Краковский университет, ес-
ли, как мы сегодня считаем, родился
он в 1490 году? Четырнадцать? Но
возможно ли это? Ведь Скорина при-
был в Краковский университет, где
все обучение велось исключительно
по латыни, из далекого православного
Полоцка, в котором языками пись-
менности являлись церковнославян-
ский и старобелорусский языки, а
латинская культура делала (старани-
ями монахов открытого здесь в 1498
году монастыря бернардинцев, вознес-
ших костел под именем своего патрона
Франциска) лишь первые шаги. Ведь
даже Николай Коперник, современ-
ник Скорины, человек также исключи-
тельного интеллекта, к тому же возрос-
ший в латиноязычной среде,— даже
он поступил в тот же Краковский уни-
верситет только в восемнадцать лет...
Правда, были и другие примеры:
выдающийся польский поэт Ян Коха-
новский стал студентом альма матер,
основанной Ягеллонами (преимущест-
венно за деньги, собираемые с бело-
русских земель), в те же четырна-
дцать лет. Но то было в 1544 году, т. е.
на сорок лет позже. И опять: Коха-
новский воспитывался в латиноязыч-
ной среде, а Скорина — в славяно-
язычной... Значит, напрашивается
вывод: в 1504 г. Скорине было не че-
тырнадцать лет, а, по крайней мере, во-
семнадцать. И тут же, в подтвержде-
ние, вспоминаются слова белорусского
искусствоведа Миколы Щекотихина,
ставшего жертвой репрессий. Обратив
внимание на скорининский издатель-
ский знак (солнце, затмеваемое луной)
и сопоставив его с датой полного за-
тмения солнца в Полоцке (4 марта
1486 г.), он пришел к выводу, что эти
явления между собой эмоционально,
59
Титан эпохи возрождения
психологически взаимосвязаны и взаи-
мообусловлены и что дату рождения
Скорины следует перенести на четыре
года назад... Вроде бы привлекатель-
ная идея, но — тоже научно бездо-
казательная, документально ничем не
подтвержденная. Ведь затмения солн-
ца бывали в Полоцке и в иные близ-
кие годы. Вот почему в подавляю-
щем большинстве энциклопедических
справочников мира годом рождения
Скорины все же, несмотря на сомне-
ния, указывается 1490 год (или, более
осторожно, «около 1490 г.»).
Запись о поступлении Ф. Скорины
в Краковский университет порождает
и другие вопросы. Например, где он
получил первоначальное образова-
ние? Дома, под руководством отца
Луки (Лукаша), поставившего в По-
лоцке на широкую ногу торговлю ко-
жами — «скурам!» (отсюда, возмож-
но, и происхождение прозвища)? В при-
ходской школе полоцких бернардин-
цев? Или, может, в Вильно, где уже
существовали развитые традиции ла-
тинского обучения и где у купца Луки
Скорины несомненно было торговое
«представительство» (скорее всего, в
лице старшего сына Ивана)? И кто
указал отроку путь в Краков? Отец,
ездивший туда с товарами? Настоя-
тель полоцких бернардинцев Лев из
Ланьцута, являвшийся выпускником
того же Краковского университета?
Виленские меценаты, предугадавшие
его необыкновенное дарование? И на-
конец, «2 гроша» — много это или
мало? Вопросы, остающиеся без отве-
тов. Впрочем, нет. Ответ на последний
вопрос все же дают другие записи о
поступлении студентов (среди них
было много уроженцев белорусских
земель). Два гроша — это немного, это
свидетельство среднего достатка Ско-
рины. Другие его земляки платили
больше: по четыре и даже по семь
грошей.
Как бы там ни было, отцовские
(а может,меценатские?) деньги Фран-
циск Скорина истратил не зря. Акто-
вая запись Краковского универси-
тета, датированная 14 декабря 1506
года, свидетельствует, что уже через
два года после поступления (значи-
тельно скорее, чем многие сверстники)
он окончил обучение со степенью ба-
калавра свободных наук. Значит —
действительно получил хорошую пред-
варительную подготовку. Значит —
обладал недюжинными способно-
стями.
После Кракова Ф. Скорина исче-
зает из нашего поля зрения на
целых шесть лет. За это время он где-
то стал доктором искусств, где-то осно-
вательно штудировал медицину. Ибо
в конце 1512 года прибыл в Италию,
в знаменитый Падуанский универси-
тет, дабы, как бы мы сегодня сказали,
экстерном сдать экзамены на звание
доктора медицины. В одном из паду-
анских документов, включенных в
указанный сборник, об этом событии
сказано так: «...прибыл некий весьма
ученый бедный молодой человек, док-
тор искусств, родом из очень отдален-
ных стран, возможно, на четыре тыся-
чи миль и больше от этого славного
города, для того чтобы увеличить сла-
ву и блеск Падуи, а также процве-
тающего собрания философов гимна-
зии и священной нашей Коллегии.
Он обратился к Коллегии с просьбой
разрешить ему в качестве дара и осо-
бой милости подвергнуться испыта-
ниям в области медицины...» Далее
же говорится, что «молодой человек
и вышеупомянутый доктор носит имя
Франциск, сына покойного Луки Ско-
рины из Полоцка, русин».
И вот 14 ученых мужей принима-
ют экзамены — сначала пробный, а
затем особый — в «особо строгом по-
рядке». Однако чужеземец покорил
всех. «Он,— говорится в одном из до-
кументов,— проявил себя столь по-
хвально и превосходно во время этого
своего строгого испытания, излагая
ответы на заданные ему вопросы и
60
Мальдис Адам
опровергая выдвинутые против него
доказательства, что получил едино-
душное одобрение всех присутствую-
щих ученых без исключения и был
признан обладающим достаточными
знаниями в области медицины». Во
время голосования все шары «в знак
утвердительного мнения» были опу-
щены в красную вазу, а зеленая оста-
лась пуста.
В четвертом, заключительном до-
кументе падуанской «серии» наше
внимание привлекает одно загадочное
место. «Магистр Франциск» называ-
ется «секретарем короля Дации».
Большинство ученых считали, что под
Дацией следует понимать Данию:
мол, Скорина мог попасть туда в 1509
году в составе посольства польского
короля и великого князя литовского
Жигимонта (Сигизмунда) I Старого и
остаться там для службы (а возмож-
но, и для учебы в университете).
Но... тщательные поиски соответст-
вующих документов в Копенгагене,
произведенные западными учеными,
не дали никаких результатов (если
не считать одного-единственного, из-
вестного сегодня, экземпляра скори-
нинской «Пасхалии», найденного в
Королевской библиотеке). Тогда воз-
никла версия, что Дация — это древ-
няя Дакия, находившаяся на террито-
рии нынешней Румынии. Более того,
литовский ученый Э. Гечаускас на
первых Скорининских чтениях
(1986) заявил, что во время своей
командировки в Румынию нашел до-
кументальные подтверждения тому,
будто Ф. Скорина приобщился к сла-
вянскому книгопечатанию в бывшей
Валахии (теперь южная часть Румы-
нии) под руководством священника
Макария. Гипотеза литовского гостя
казалась правдоподобной (такая типо-
графия действительно существовала в
1508—1512 гг.) и весьма заманчивой,
ибо объясняла, где и когда Скорина
познакомился с печатным делом (в
1517 г. он выступил уже зрелым мас-
тером). Э. Гечаускасу тут же предло-
жили выступить (на любых условиях)
со статьей в белорусской печати. Но
он... отказался. Сенсационная находка
не опубликована до сих пор, и бело-
русским скориноведам остается лишь
гадать, насколько она реальна.
Однако вернемся к падуанским
документам 1512 года. После них —
опять пробел длиною более чем в де-
сять лет — факт весьма странный и
даже непонятный, особенно если
учесть, что в жизни Скорины это были
самые напряженные и самые творчес-
кие годы. В очень короткий срок
(по сравнению с переводами на другие
европейские языки) им был осущест-
влен перевод (на язык, близкий к
древнему белорусскому языку) всего
(или почти всего) Ветхого завета.
И притом перевод весьма и весьма
художественный и квалифицирован-
ный. Еще в 1826 году шотландский
философ-библист Э. Гендерсон убеди-
тельно доказал, что Скорина делал
свое великое дело творчески, опираясь
не на один текст, а на несколь-
ко — латинский, греческий, церковно-
славянский, чешский. Притом из каж-
дого источника переводчик брал то,
что ему больше всего подходило, им-
понировало. В это же время великий
полочанин создал в Праге Чешской
типографию, в которой в августе 1517
года издал Псалтырь, положив тем
самым начало белорусскому книгопе-
чатанию. За Псалтырью последовали
еще 22 иллюстрированные книги Вет-
хого завета, объединенные общим за-
главием «Б1бл1я руска, выложена док-
тором Франциском Скориною из слав-
наго града Полоцька. Богу ко чти и
людем посполитым к доброму на-
учению». Притом в первую очередь
издавались книги, имеющие ярко вы-
раженное общественно-воспитатель-
ное значение, и уже потом — узко
конфессиональные по своему значе-
нию... Где-то около 1520 года из Праги
Ф. Скорина переехал (скорее всего,
61
Титан эпохи возрождения
желая быть ближе к своему читателю,
потребителю) в Вильно, бывшее тогда
общим административно-культурным
центром белорусско-литовских зе-
мель. Здесь не позже 1522 г. (иначе
зачем же было бы давать святцы на
1523 год) он издал «Малую подо-
рожную книжку» (а по существу, ком-
плект из 21 книжки), чем положил
начало книгопечатанию на террито-
рии всего нынешнего Советского Сою-
за. За ней последовал «Апостол»
(1525) — первая точно датированная
книга на этой же территории...
Годы, что и говорить, напряжен-
ные, творческие, вдохновенные. Но
от них, к сожалению, не оста-
лось никаких документальных свиде-
тельств — только сами книги, снаб-
женные обстоятельными предислови-
ями, толкованиями отдельных слов и
лаконичными послесловиями, всегда
очень «личностными» («...пилностию
доктора Франциска Скорины с По-
лоцка», «...выкладом, пилностию и
працею доктора Франциска Скорины
с Полоцка-града», «...выложено и вы-
тиснено з великою пилностию док-
тором Франциском Скориною из слав-
ного града Полоцка»). Однако мы
лишь приблизительно знаем, где нахо-
дились пражская и виленская ти-
пографии Скорины. Нам совсем не-
известно, кто были его непосредствен-
ные помощники. Нет ни единого
документа, свидетельствующего, от-
куда и как он приобретал станок
(станки), шрифты, гравировальные
доски, бумагу, краски. Лишь самые
общие сведения сохранились о покро-
вителях первопечатника — знатных
виленских мещанах Богдане Онкове,
Якубе Бабиче, Юрии Одзвернике, за
которыми, возможно, стояли князья
Острожские. Наконец, мы не знаем,
как конкретно распространялись ско-
рининские издания, как они восприни-
мались в православной и католи-
ческой среде.
Если не считать довольно сомни-
тельного отчета о встречах «доктора
Франциска-поляка» (им мог быть и не
Скорина) с Лютером и Меланхтоном
в 1525 году и судебного декрета 1529
года, по которому за женой Скори-
ны Маргаритой («Маркгоретой») ее
детьми оставлялось право на «дом и
иншое именье и вси рухомые речи»
(на них претендовали другие род-
ственники), следующая значительная
группа документов, характеризую-
щих жизненный путь белорусского
просветителя,— три письма прусского
герцога Альбрехта к виленскому во-
еводе и канцлеру Великого княжества
Литовского А. Гаштольду и виленско-
му сенату, а также жалованная гер-
цогом подорожная грамота, датиро-
ванные 1529 годом. Между первым
и последним документом — разница
всего ь десять дней. Однако то-
нальность посланий весьма различна.
В первых трех Альбрехт превозносит
Скорину под небеса — «из внимания
к выдающемуся мужу несравненного
разума и художественного дарования,
светлого лекарского таланта и слав-
ного опыта». В последнем — тот же
«муж» уже вызывает высочайшее
«недовольство и нерасположение».
Причина такого изменения ясна:
уезжая из Кенигсберга в Вильно, Ско-
рина тайно прихватил с собой лека-
ря-«иудея» и печатника. Но вот поче-
му он это сделал? Чтобы продолжить
в Вильно печатное дело? Чтобы ото-
мстить герцогу-протестанту как ино-
верцу? Но ради чего тогда Скорина
вообще поехал в Кенигсберг? И какие
такие «дела» намеревался поручить
ему Альбрехт вкупе с Гаштольдом
в кенигсбергской протестантской ти-
пографии? Издание новых «русских»
книг? Вряд ли. Они были не на ру-
ку Гаштольду, придерживавшемуся
«пролитовской» ориентации. Тогда —
литовских? Весьма вероятно. Но это
ослабило бы «русские» позиции в кня-
жестве. А как истинный патриот Ско-
рина пойти на такое не мог. Этим,
62
Малъдис Адам
скорее всего, и объясняется его отказ
от «дела» и неожиданный отъезд
из Кенигсберга. А также — задержка
с началом книгопечатания (оно со-
стоялось в той же герцогской типо-
графии) на целых семнадцать лет.
Следующая группа документов,
познанские акты 1529—1532 годов,
мне, как исследователю, особенно до-
рога, ибо была добыта не без личного
риска. Дело в том, что в связи с воен-
ным положением, введенным в Поль-
ше в начале 80-х годов, копии этих
актов мы никак не могли добыть офи-
циальным путем. Варшавские и поз-
нанские архивные работники, ссы-
лаясь на то, что, мол, подобные копии
им запретили делать для западных
стран, отказывались их изготовить
и для белорусского издания. И тут на
помощь пришли познанские друзья,
снявшие за свой счет с документов
фотокопии. Но польская почта не
принимала их. И тогда друзья решили
передать их на познанском вокзале,
когда я в 1984 году возвращался из
ГДР. В застойные времена это было
чревато последствиями. Но цель оп-
равдала средства: документы были
получены. Не менее трудной задачей
оказалась расшифровка их текстов,
состоящих из витиеватой латинской
скорописи. Известные московские и
минские латинисты дружно утверж-
дали: это невозможно — даже за
несколько лет упорного труда. И тогда
за расшифровку взялся молодой бело-
русский ученый Александр Жлутко.
За три месяца он прочитал и перевел
все семнадцать текстов, что позволило
открыть неизвестную страницу в био-
графии нашего первопечатника.
«Познанское дело» Франциска
Скорины — это грустная и поучитель-
ная история о человеческой подлости
и человеческом благородстве, о победе
добра над злом. Оказывается, в
1529 году, после смерти Ивана Скори-
ны, брата Франциска, в подвале поз-
нанского дома его компаньона Якуба
Корбы осталось около пятидесяти ты-
сяч различных шкурок на общую
сумму в 400 флоренов. А поскольку
в торговое дело брата вкладывал день-
ги и Франциск Скорина, он прибыл в
Познань и начал хлопотать, чтобы
вернуть нераспроданный товар. Одна-
ко кредиторы Ивана не только кон-
фисковали шкурки, но и посадили
Франциска в познанскую долговую
тюрьму, где он в 1532 г. пробыл более
четырех месяцев, угрожали все новы-
ми и новыми процессами. Но тут в
неправое дело отважно вмешался сын
Ивана Роман. Он прибыл из Гданьска
на выручку дяде, взял на себя всю
ответственность за долги отца, сви-
детельствовал перед судьями. Более
того, дошел до самого короля Жиги-
монта I Старого и добился изменения
его прежних решений, основанных на
лживых доносах. Более того, Роман
выступил перед королем настолько
красноречиво и аргументированно,
что последний выдал Франциску Ско-
рине охранную грамоту. Учитывая
«добродетель, необычную ученость в
искусстве медицины, опытность и
умение Георгия Франциска Скорины
(вот откуда взялся в свое время Ге-
оргий! — Авт.) из Полоцка, доктора
искусств и медицины», высокий по-
кровитель повелевал всем вообще не
вмешиваться в дела своего подопеч-
ного, не арестовывать его и не «удер-
живать его имущество».
Выйдя на волю, Франциск Скорина
мог, пользуясь королевской милостью,
остаться в Вильно до конца своих
дней. Но жизнь не ладилась, атмос-
фера в столице Великого княжества
Литовского изменилась к худшему.
И где-то около 1535 года, после смерти
жены, виленский первопечатник ре-
шил вернуться в Прагу, город, где
увидело свет его первое печатное де-
тище. Думал ли он возродить там
типографию? Скорее всего, нет. Веро-
ятно, хотел достойно завершить
жизнь, прокормить и вывести в люди
63
Титан эпохи возрождения
своих двух сыновей-сирот — Фран-
тишка и Симеона. Ради этого посту-
пил на службу — садовником ко
двору короля Фердинанда I. Выращи-
вал для него диковинные фрукты, го-
товил из различных растений сна-
добья. Судя по документам 1535—
1539 годов, нашему великому земляку
служилось нелегко. Придворные в
своих донесениях упрекали его во вся-
ческих мыслимых и немыслимых на-
рушениях. Да и Фердинанд I, судя по
портрету, который висит в одном из
музейных залов Карлова университе-
та, был человеком самонадеянным,
жестоким. Вряд ли он даже подо-
зревал, что за его деревьями ухажи-
вает зачинатель книгопечатания од-
ного из славянских народов, уче-
ный с энциклопедическими знаниями.
Очевидно, больше тепла Скорине да-
рила его жена Анна, внучка Софьи
Голыпанской и Ягайлы, женщина
многострадальная, образованная, доб-
рая и, в отличие от Фердинанда,
любимая чехами. Когда летом 1989 г.
мы, группа скульпторов, писателей и
историков, осматривали ренессансный
дворец королевы Анны, старые де-
ревья вокруг него, возможно помня-
щие руку Скорины, как-то само собой
родилось предположение, что, может,
вернулся он сюда лишь потому, что
здесь была она, наследница древнего
белорусского рода?!
Однако служба при королевском
дворе была недолгой. В июле 1539 го-
да Франциск Скорина получил, по ве-
лению Фердинанда I, окончательный
расчет и покинул «в добром порядке»
выращенные им «померанцы, смо-
ковницы, фиговые и другие растения».
После чего, очевидно оставив млад-
шего сына Франтишка на попечение
друзей, отправился со старшим в по-
исках новой работы в Южную Чехию.
Как видно из сообщения хрониста
В. Гаека, 2 июня 1541 года «мальчик
Франтишек, сын былого доктора Ру-
са» погиб во время пожара на праж-
ском кремле — в доме священника
Яна из Пухова. А где-то в начале 1550
годов не стало и самого первопечат-
ника: 29 января 1552 года тот же
Фердинанд I пожаловал его сыну Си-
меону грамоту, дающую последнему
право наследовать имущество отца,
сошедшего (несомненно, незадолго до
этого) «на вечный покой». О том, что
Ф. Скорийа умер примерно в 1551 го-
ду, свидетельствуют и два декрета но-
вого польского короля Жигимонта
Августа, датированные августом и де-
кабрем 1552 г. Они также касаются
«определенных вещей или имущества,
оставленных после смерти доктором
Франциском Скориной» в Вильно и
оцененных «на сто пятьдесят коп в
литовской монете». Но претендовали
на них уже не ближайшие родствен-
ники Скирины, а Мартин Ганкович,
сын купца Богдана Онкова, финанси-
ровавшего издание первых белорус-
ских книг. Что же касается «Си-
меона по фамилии Рус с Полоцка»,
т. е. старшего сына Ф. Скорины,
то в 1577 году он еще жил в Крум-
леве на юге Чехии, продолжая тради-
ции отца, вел там врачебную прак-
тику. Очевидно, от Симеона Скорины
ведет начало та родовая ветвь, которая
в наше время дала Станислава Ско-
рину, доктора медицины и филосо-
фии, живущего ныне в Монреале (Ка-
нада) и возглавляющего там универ-
ситетские исследования в области
рака.
И еще один документ, помещенный
в сборнике, требует хотя бы краткого
комментария. Это — отрывок из ин-
струкции польского короля и великого
князя литовского Жигимонта Авгус-
та, выданной в 1552 году его послу,
который собирался отправиться к
римскому папе. Говорится же здесь
о том, что во время правления Жиги-
монта I Старого, т. е. в первой полови-
не XVI века, «какой-то его подданный,
решив отпечатать и издать на русском
языке Святое писание, прибыл к мое-
64
Мальдис Адам
ковитянам, эти книги были публично
сожжены по приказу князя, потому
что были изданы подданным римской
церкви и в местах, подлежащих его
власти». Из процитированных слов
следует, что Ф. Скорина (другого тако-
го печатника в те времена просто не
существовало) где-то в конце 20-х го-
дов ездил со своими виленскими
изданиями в Москву (очевидно, с
помощью того же Б. Онкова), руко-
водствуясь гуманными идеями просве-
щения и восточнославянского едине-
ния. Но его миссия доброй воли оказа-
лась преждевременной, непонятой.
И дело здесь не в «московской отста-
лости», как утверждают некоторые
скориноведы на Западе, а в отличии
культурных традиций. В Москов-
ском государстве господствовал тогда
культ книги рукописной, в которую
переписчик вкладывал, так сказать,
свою душу. Книга же печатная, осо-
бенно такая «личностная», как у Ско-
рины (с автопортретом, указанием на
светского издателя), хотя она и была
адресована православному «люду по-
сполитому», тем не менее могла быть
сожжена как книга небогоугодная,
еретическая. Потребовались еще деся-
тилетия, чтобы Иван Федоров и Петр
Мстиславец сломали устоявшуюся
традицию и продолжили усилия Ско-
рины, направленные на распростране-
ние высокой нравственности и про-
свещения.
Как видим, документальных дан-
ных о жизни и деятельности Фран-
циска Скорины сохранилось до обид-
ного мало. Сегодня мы можем лишь
предполагать, что делал и где нахо-
дился он в течение целых пятилетий.
Но что эти пятилетия были проведены
в учении, в упорном, настойчивом и
вдохновенном труде — сомнений в
том нет. Иначе не был бы переведен
Ветхий завет, деяния и послания апо-
столов, множество акафистов и кано-
нов. Иначе не были бы изданы (и
на каком художественно-полиграфи-
ческом уровне!) 42 книги (пользуюсь
здесь описанием скорининских изда-
ний, данным проф. Е. Немировским).
Книги Ф. Скорины, предисловия и
послесловия к ним, многочисленные
гравюры уже глубоко и всесторонне
рассмотрены в десятках сборников и
монографий (некоторые из них указа-
ны в конце статьи). Поэтому здесь
нет смысла подробно на них останав-
ливаться. Это действительно наша
гордость, наше национальное достоя-
ние, богатый и вечно живой источ-
ник мудрости — светской и духовной.
Здесь же хотелось бы еще сказать
несколько слов о том, что этот источ-
ник дает нам сегодня, что в мыслях
Скорины близко и созвучно нам, лю-
дям иного, отдаленного по времени
поколения.
Для нас сегодня весьма интересны
и актуальны взгляды Франциска Ско-
рины на взаимоотношения между
людьми, народами и государствами.
Это — органическая часть его строй-
ной системы взглядов на человека и
общество, сложившейся в итоге синте-
за средневековых традиций и ренес-
сансно-гуманистических влияний.
Указанной системе была свойственна
открытость. Свое, отечественное, вос-
точнославянское, древнерусское здесь
органически сочеталось с чужим, за-
паднославянским и западноевропей-
ским, творчески заимствованным и
усвоенным. Как мыслитель и худож-
ник слова, Скорина шел от отечест-
венного, национального к общечелове-
ческому.
У великого белорусского гуманис-
та органично и гармонично сочетают-
ся индивидуальное и общественное
начала. У Скорины вообще все по-
ренессансному уравновешено: духов-
ное и телесное, личное и общест-
венное — с тем, однако, что в цент-
ре этого триединства находится че-
ловек — по своей натуре существо
общественное, стремящееся «вкупе
жити» с другими людьми, объединен-
65
Титан эпохи возрождения
ными идеей всеобщего добра («поспо-
литое доброе»). В предисловиях Ско-
рины справедливое общество сравни-
вается с единым организмом, в
котором нужны и полезны все сосло-
вия, в котором «вси вкупе собе суть
помощни», каждый «свое имея даро-
вание к посполитого доброго размно-
жению да уделяеть, наиболей любовь
ко всим да соблудаеть». Конечно,
сегодня мы понимаем, что для фео-
дального общества такой идеал был
утопией. Однако по сравнению со сред-
невековыми представлениями, рас-
пространенными в Великом княжест-
ве Литовском, куда тогда входили и
белорусские земли, это был огромный
шаг вперед — к равенству не мнимо-
му, а действительному.
Как представитель ренессансно-
го гуманизма Франциск Скорина
утверждал равенство всех людей.
Прежде всего это равенство перед Все-
вышним, которому одинаковы и бога-
тые, и бедные. Затем это равенство
перед лицом закона, как «прирожо-
ного» (естественного), так и «написа-
но го». Им должна предусматриваться
«ровная свобода всем». Каждый чело-
век имеет право на свой выбор жиз-
ненного пути: «в чем кто изволит, в
том да пребываеть». Справедливые су-
ды, руководствуясь законом, обязаны
судить не «яко цари или властели
вышнии», но «явно ровнии и това-
рищи».
По мнению Скорины, права от-
дельного человека не должны проти-
воречить правам других людей. Ис-
ключение следует делать только «для
людей злых». Если они совершили
преступление, нарушили закон, то им
надлежит бояться наказания, одина-
кового для всех, независимого от со-
циального статуса. Взгляды белорус-
ского первопечатника здесь близки к
отдельным положениям Статута Ве-
ликого княжества Литовского 1529
года, в подготовке которого он, скорее
всего, участвовал. В то время, как во
многих странах Европы преобла-
дал суд инквизиционный, Статутом
предусматривались единые права для
всех жителей литовско-« русской»
державы.
Скорина подчеркивал, что норма-
ми «прирожоного», т. е. народного,
права определяются и взаимоотноше-
ния между людьми. Эти отношения
должны основываться на уважении
к каждой личности, на равенстве всех
членов общества, на справедливости
и человеколюбии. Не случайно в ско-
рининских предисловиях так часто
встречаются слова «любов», «люби-
ти», «друголюбие», «братолюбие»,
«ласка». В любви и уважении обязаны
жить «мужи со своими женами», ро-
дители со своими «чадами». В повсе-
дневном быту человеку следует руко-
водствоваться принципами альтру-
истической взаимности. В предисло-
вии к книге «Второго закону Moice-
ова» сказано: «Закон прироженый в
том наболей соблюдаем бываеть: то
чинити иным всем, что самому любо
ест от иных всех, и того не чинити
иным, чего сам не хощеши от иных
имети».
Все конфликты между людьми,
поучал Скорина, должны разрешаться
мирным путем, без взаимных обид и
злобы. Любовь и благожелательность
этичнее наказания, пусть и заслужен-
ного. «Не имамы о собе много гла-
гола ти, ни на иных гневатися», а тем
более «друга не оклеветати, ни осужа-
ти», советует белорусский гуманист.
Среди наиболее существенных мо-
ральных изъянов в том же преди-
словии к книге «Втораго закону
Moiceoea» называются «убийство, пре-
любыдеание, ненависть, татба, неспра-
ведливость, злоимание, неволя», ибо
они противоречат натуре человека,
направлены на то, чтобы лишить его
самого дорогого на свете — жизни и
свободы. Этическое учение Скорины,
особенно его призывы к мирному раз-
решению споров и противоречий меж-
5. Зак. 403
66
Мальдис Адам
ду людьми, было весьма актуальным
в Великом княжестве Литовском
XVI в., раздираемом междоусобицами
различных магнатских группировок.
Злободневно оно и сегодня, когда
отдельные группировки людей стре-
мятся к конфронтации, разжиганию
страстей.
Франциск Скорина вершил свое
великое дело во времена, когда акти-
визировалось формирование белорус-
ской народности. Наряду со стремле-
нием к централизации, укреплению
власти в Великом княжестве Литов-
ском, державе, этнически разнород-
ной, оживились децентралистские
тенденции, борьба «русского» и литов-
ского начал, дальнейшее размеже-
вание которых становилось тогда ак-
туальным и перспективным. Эта борь-
ба проявилась тогда, к примеру, в
заговоре Глинского, в междоусобице
Гаштольдов и Острожских, в «Хро-
нике Великого княжества Литов-
ского и Жемойтского» (1527), которая,
возможно, явилась своего рода отве-
том гаштольдовской группировки на
выход «русских» книг первопечатни-
ка. Скорининские издания сыграли
огромную роль в укреплении «рус-
ского» начала в княжестве, формиро-
вании белорусской народности и наци-
онального самосознания. Давая свое-
му народу, «людем простым поспо-
литым», печатную книгу на родном
языке, великий полочанин, говоря
словами академика В. Пичеты, «вво-
дил Белоруссию в семью славянских
и европейских народов», «заявлял о
праве белорусского народа на на-
ционально-культурное самоопределе-
ние». Благодаря Скорине белорусы
получили новые, большие возмож-
ности для развития своего просвеще-
ния, литературы, присоединения к
общеевропейской культуре, выхода на
историческую арену.
В своих воззрениях Франциск Ско-
рина руководствовался преимущест-
венно не средневековой, а ренессан-
сной концепцией народа. Как извест-
но, средневековый универсализм был
наднациональным, «космополитич-
ным». Белорусский же первопечатник
разделял национально-государствен-
ную доктрину Нового времени, про-
возглашавшую право каждого народа
на самостоятельное развитие. В преди-
словиях Скорины явное преимущество
над «христианским космополитом»
берет ренессансный патриот «русско-
го» края, родного Полоцка (полоцкое
происхождение им последовательно
подчеркивается). Патриотизм этот от-
личается сознательностью, действен-
ностью, страстностью. Крылатыми
стали уже слова из предисловия к
«Книге 1удифвдовици»«Понеже от
прирождения звери, ходящие в пусты-
ни, знають ямы своя; птицы, летаю-
щие по возьдуху, ведають гнезда своя;
рыбы, плывающие по морю и в реках,
чують виры своя; пчелы и тым подоб-
ная боронять ульев своих,— тако ж и
люди, игде зродилися и ускормлены
суть по Бозе, к тому месту великую
ласку имають». Скорина одобряет
«вдовицу 1удиф», которая «для места
рожения», защищая свою родину,
«выдала ест живот свой на небез-
печенство».
Консолидации белорусской народ-
ности содействовал скорининский пе-
ревод Библии на «рускый язык». Тем
самым этот язык переставал быть
«вульгарным просторечием», возвы-
шался, становился рядом с такими
«священными» языками, как древне-
еврейский, греческий, латынь. Не слу-
чайно у Скорины лексические при-
меры из этих языков весьма часто
ставятся в один ряд со словами, взяты-
ми из того «языка», с которого автора
предисловий «Бог на свет пустил».
Надо было обладать гражданским му-
жеством, чтобы утверждать такое,
когда в Европе был еще силен дух
средневековья. Вспомним, что в то же
время, в 1526 году, в Англии пове-
сили Циндаля, который хотел осу-
67
Титан эпохи возрождения
ществить аналогичное дело — издать
на родном языке Новый завет.
Однако страстная любовь Скорины
к своему народу, к родному языку
нигде не перерастала в национальный
эгоизм или эгоцентризм. Как, уважая
человеческую личность, белорусский
первопечатник уважал общество, со-
вокупность людей, так и, возвеличи-
вая «русский» народ, он нигде не обо-
соблял его, не противопоставлял дру-
гим народам, человечеству. Наоборот,
в предисловиях к скорининским изда-
ниям часто подчеркивается равенство
народов и их языков. Оказывается,
все разнообразие «языков, царств,
людей и народов» восходит к одним и
тем же первоосновам. Перед законом
одинаковы «вси народи, буди 1удеи
или еллини». «Каждый народ» может
провозгласить свое «права земская».
Такими же равноправными являются
все «языки, еже суть под солнцем».
По мнению Скорины, на таком же
равноправии и взаимном уваже-
нии должны основываться отношения
между государствами («царствами»).
Каждому из них надлежит быть суве-
ренным, единым, достаточно мощным,
чтобы в случае необходимости защи-
тить свою независимость, и достаточ-
но мирным, чтобы не обижать соседей.
Самая первая обязанность граждан —
почитать свое «царство», укреплять
его, но не за чужой счет. Патриотизм
Скорины не имел ничего общего с за-
мкнутостью или, тем более, нетерпи-
мостью, агрессивностью. Своими из-
даниями, своим личным примером бе-
лорусский просветитель активно со-
действовал вхождению родной стра-
ны в сообщество европейских госу-
дарств, их мирное сожитие.
Уместно будет напомнить, что в
первой половине XVI в. Великое кня-
жество Литовское находилось, как и
другие европейские страны того вре-
мени, в состоянии конфликта с сосе-
дями. Как раз в 1512—1522 годах
разгорелась очередная затяжная вой-
на княжества с Москвой — активной
его соперницей в «собирании» «рус-
ских» земель (Иван III только что про-
возгласил себя «государем всея Ру-
си»). В такой ситуации легко было
поддаться воинственным настроени-
ям, противопоставить одно государст-
во другому и тем самым подлить
масла в огонь. Однако в предисловиях
к изданиям Скорины такой враждеб-
ности и такого противопоставления
нет и в помине. Наоборот, белорусский
гуманист дает читателям, в том числе
и магнатам, выступавшим против
Московской державы, совершенно
иной образец для подражания. И об-
разец этот — мудрый Соломон, при
котором «был мир и покой по вся вре-
мена царства его». Идеал Скорины —
сильный, суверенный, абсолютный
монарх, который, однако, неуклонно
руководствуется правовыми нормами,
в том числе и в отношениях с другими
странами. Миролюбие, полезная для
всего общества «згода» — характер-
ная, определяющая черта каждого
законного правителя. Что же касается
беззаконников, тиранов (Навуходоно-
сор, Артаксеркс), то они, вслед за Биб-
лией, наделены в предисловиях Ско-
рины крайней агрессивностью. Это —
завоеватели, грабители, разрушители.
Франциск Скорина не осуждал
войны вообще. Как и правителей
(«О царех добрых и о злых»), он разде-
лял их на «законные» и «незакон-
ные», справедливые и несправедли-
вые. Первые из них ведутся ради за-
щиты отечества от иноземных захват-
чиков, освобождения из неволи.
И здесь, в справедливой войне, при-
годны все средства. На стороне пра-
ведников (Гедеон, Самсон) обыкновен-
но находятся природа, небесные силы.
Восхваляя патриотизм, мужество в
защите родины (Юдифь, Эсфирь),
Скорина, безусловно, показывал до-
стойный пример жителям своей дер-
жавы, которым тогда приходилось
отбивать татарские набеги.
68
Мальдис Адам
Совершенно иначе белорусский
гуманист относился к войнам неспра-
ведливым, захватническим — по его
мнению, они противоречат писаному
и неписаному праву, нравственно-
этическим нормам. В предисловии к
«Книжке плачу Еремиина» дана резко
отрицательная оценка действий вави-
лонского царя Навуходоносора, кото-
рый, взяв Иерусалим, по-варварски
разграбил храм Соломона, захватил в
плен «людей словутых», после чего
началось «опустение и скажение гра-
да». Плач Еремии на руинах Иеруса-
лима звучал во времена Скорины
(и звучит сегодня) как страстный про-
тест против разрушительных послед-
ствий войны, не покидающей после
себя «каменя на камени».
Проповедуя миролюбие, Франциск
Скорина возлагал большие надежды
на знания и искусство. Поэтическое
слово, музыка, по его мнению, делают
более мягким «жестокое сердце»,
укрепляют в человеке духовное нача-
ло и тем самым «людей в приязнь зво-
дять». Белорусский первопечатник
горячо рекомендует читателям псал-
мы Давида, ибо они «гнев и ярость
усмиряють, мир и покой чинять». Ско-
рине была свойственна ренессансная
вера в искусство как фактор сближе-
ния и взаимопонимания людей и на-
родов.
Такому мирному сожитию народов
и держав служила практическая дея-
тельность Скорины, неутомимого тру-
женика и путешественника. Переводя
и издавая одну из самых универсаль-
ных книг человечества, используя при
этом восточные (рукописные) и запад-
ные (печатные) образцы, он будто пе-
ребрасывал мост между странами
Восточной и Западной Европы, между
Русью Литовской и Русью Москов-
ской, охваченными тогда взаимной
враждой. Дело Скорины сближало
восточнославянские народы, всю
«братию своей Руси» (недаром его из-
дания распространялись и переписы-
вались в самых отдаленных уголках
России и Украины). Все это укрепляло
чувства общности, кровного единства.
Конструктивностью, терпимостью
отличались также конфессиональные
(религиозные) воззрения Франциска
Скорины. Будучи католиком, он, тем
не менее, адресовал свои издания пра-
вославному «люду посполитому».
В предисловиях знаменитого полоча-
нина нет отрицания или апологетики
ни одного вероисповедания. Исходя из
интересов всеобщего «блага», из инте-
реса своего народа, разделенного то-
гда (и теперь) в религиозном отноше-
нии, Скорина стремился подняться и
над православием, и над католициз-
мом, их разногласиями. Такая широта
мысления, такая надконфессиональ-
ность выглядят исключением в Евро-
пе XVI в., где часто вспыхивали
религиозные войны, жгли иноверцев.
Толерантность Скорины резко конт-
растирует и с более поздней веронетер-
пимостью, охватившей Беларусь на
волне контрреформации.
Идеи «згоды» между людьми, на-
родами и вероисповеданиями, которые
так настойчиво проповедовал Фран-
циск Скорина, не потеряли своего зна-
чения, притягательной силы и в наше
время, удаленное почти на пять столе-
тий. Наоборот, сегодня, когда перед
человечеством возникла задача спа-
сения «священного дара жизни» от
ядерной катастрофы, эти идеи приоб-
рели особое значение.
Нам сегодня во многом близки
нравственно-этические ценности, за-
ключенные в наследии Скорины, его
жажда духовного обновления челове-
ка и общества. Славный полочанин
высоко, как никто до него на белорус-
ской земле, поднял человека, его до-
стоинство. Но и показал его низмен-
ные инстинкты, предвидел, что, если
они возьмут верх, тогда «настануть
времена люта, в них же будут челове-
ци вельми зл1и». В предисловиях
Скорины прямо указаны средства, по-
69
Титан эпохи возрождения
зволяющие избежать таких времен:
не социальная престижность, а духов-
ность, добродетельность, милосердие,
служение другим людям ради всеоб-
щего блага.
Мы сегодня разделяем призывы
Скорины к миролюбию между наро-
дами, осуждение захватнических раз-
рушительных войн. Как предостере-
жение звучат нынче слова нашего
славного предшественника «о земли
же мертвых», «о сконании миру».
Белорусский первопечатник импони-
рует нам своей открытостью и комму-
никативностью, своим стремлением
объединить Восток и Запад, прибли-
зить свой народ к духовному насле-
дию других народов.
Нам сегодня также близка и по-
нятна веротерпимость Скорины. Она
созвучна той позиции, которая осу-
ществляется русской православной
церковью, всемирным экуменическим
движением.
Франциск Скорина, один из тита-
нов духа и дела эпохи Возрождения,
дал нам поучительный урок, как мно-
го может сделать один человек —
ежели он патриот и труженик — для
развития своего Отечества, для мир-
ного сожития и культурного взаимо-
обогащения народов.

увидеть
мстислаеца
Всю жизнь, как удается просле-
дить ее по обнаруженным до сего
времени свидетельствам, ему
суждено было оставаться вторым.
Правда, в предзакатную уже свою
пору он наконец возглавил друкарню
в Доме Мамоничей и единолично, хотя
и отвешивая во все стороны поклоны
(ну, да разве мало тех поклонов зем-
ных в первопечатном московском
Апостоле!), подписал Послесловие к
виленскому Евангелию, затем к Псал-
тыри. Но когда он, казалось бы, твердо
заявил себя самостоятельным масте-
ром, тут его и потеснили, а затем вовсе
отстранили от «дела» недавние благо-
детели. Итог, уже знакомый по судьбе
Иоанна Гутенберга: мастер становит-
ся лишним, когда выведано и освоено
его мастерство. Правда, судьи из
Вильни поступили более справедливо,
чем их коллеги из германского Майн-
ца столетием раньше. Но не пошли ли
на эту тяжбу остатки сил и последние
годы его жизни?
Вот в общих чертах судьба челове-
ка, чьему имени суждено сохраниться
в веках рядом с именем Ивана Федо-
рова. Некоторые исследователи даже
считали, будто вторым на Москве он
стал лишь потому, что являлся при-
шлым. Но пока заметно слышнее го-
лоса тех, кто прямо или косвенно
проводит мысль: да, имя сохранилось,
но потому только, что Петру Тимо-
фееву Мстиславцу посчастливилось
стать «клевретом» московского перво-
печатника, вкладывая однозначно в
смысл этого слова значение «помощ-
ник». «В XVI—XVII веках слово
«клеврет» означало просто — «со-
трудник», «сотоварищ». А иные попу-
ляризаторы говорят еще прямее —
помощником был-де Мстиславец. Зна-
чит — не мастер.
Но сколько мы знаем исследований
о помощниках? А судьба и деятель-
ность этого человека привлекали
72
Ялугин Эрнест
историков и литературоведов постоян-
но. В нем была загадка. Работ о Мстис-
лавце, правда, не так уж много, но
среди них несколько весьма интерес-
ных и принадлежащих перу серьез-
ных ученых. Особенно выделяется
исследование Антонины Сергеевны
Зерновой. Там, между прочим, есть
такая примечательная фраза: «Мсти-
славец, занимавший в Москве второе
место после своего знаменитого това-
рища, остался в тени». Прочитывает-
ся — незаслуженно остался. Много
раньше, в 1895 году, российский ис-
следователь Е. Голубинский говорил
даже о превосходстве Мстиславца над
Федоровым. В самом деле: если иметь
в виду первоначальный этап совмест-
ной работы московских первопечатни-
ков, то — пожалуй. Правда, Е. Неми-
ровский (и он в этом не одинок)
склонен считать, что Иван Федоров с
самого начала друкарской деятельно-
сти в Москве уверенно владел всеми
тонкостями печатного дела. Весьма
остроумно доказав в своей интересной
книге «Иван Федоров в Белоруссии»,
почему герб белорусских шляхтичей
Рагоз сходен с гербом московского
первопечатника, автор выдвигает за-
тем гипотезу о пребывании последнего
в Краковском университете, в пору
учения в котором он еще прошел и
практику типографского дела либо у
Флориана Унглера, либо у Мацея
Шарфенбергера, либо у Иеронима
Виетора. Однако обратим внимание,
что в ту пору в Новгороде существо-
вала целая улица Федоровых шляхет-
ного рода, выходцев из Беларуси.
Большей частью они во времена погро-
мов, учиненных городу еще царем
Иоанном Третьим, высылаются в
Москву и иные местности центра для
быстрейшей, как мы теперь говорим,
ассимиляции (Иван IV Грозный лишь
завершил уничтожение новгородской
цивилизации). Если московский Фе-
доров из тех, что очень похоже, то
отпадает сложная проблема, как кра-
ковского бакалавра «свободных
искусств» переправить в привилеги-
рованную кремлевскую церковь Ни-
колы Гостунского и устроить там
диаконом. А диакону, столь совер-
шенно владевшему печатным делом,
не надо будет таить это умение с кон-
ца 30-х годов XVI века до лета
1552-го, когда царь в последний раз
обращался к иноземному королю с
просьбой прислать друкаря и получил
от датского Христиана Третьего «лю-
тора» Ганса, которого скоро же спро-
вадили обратно, дабы не распростра-
нял диссидентства на «святой
Москве».
Если же Федоров — новгородец,
тогда дело проще: и митрополит Ма-
карий, и влиятельный при царском
дворе священник Благовещенского со-
бора Сильвестр были выходцами из
Новгорода и, безусловно, старались
поддерживать «своих». Тем более,
если заметили у них книжное умель-
ство и смышленость. Новгород, не-
смотря на учиненный ему московски-
ми царями разгром и тщательное ис-
требление «беспокойных людишек»,
еще некоторое время обладал нема-
лым культурным потенциалом, накоп-
ленным им за века существования там
самоуправления, сходного с бытовав-
шим в средневековых городах Запад-
ной Европы. Много лет занимавшийся
археологическими работами в Новго-
роде В. Янин в этой связи заметил,
что «хорошо известные... шедевры
новгородской архитектуры и живопи-
си» не были «цветами, выросшими на
пустыре... искусство Новгорода пита-
лось живительными соками развитого
общественного вкуса». Исследователь
подчеркивает затем: «...высоко разви-
того эстетического вкуса простых го-
рожан». Вот почему, когда после зна-
менитого московского пожара Иван
IV поручил Сильвестру «восста-
новить роспись кремлевских соборов,
пострадавшую от огня, Сильвестр вы-
звал иконописцев из родного города».
73
Увидеть Мстиславца
Нашлись среди новгородцев и умель-
цы книжного дела, ставшие затем
мастерами Печатного двора на Моск-
ве. Исследователь книгопечатного де-
ла в Великом княжестве Литовском
А. Анушкин предполагал, что и Петр
Мстиславец тоже не минул Новгоро-
да, «славившегося своей культурой и
книжными людьми». В Москву же
попал, когда там шла подготовка к
созданию типографии и повсюду ра-
зыскивались умельцы, способные к
«изображению книг художественным
тиснением... оказался одним из самых
сведущих мастеров и стал «клевре-
том» (сотоварищем) Ивана Федорова...
разделив с ним славу московского пер-
вопечатника». Добавим, настолько
сведущим, что отпала надобность в
дальнейшем обращении за помощью к
иноземцам. Хотя, снова обратим на
это внимание, она требовалась еще в
1552 году, когда остальные сотрудни-
ки будущего Печатного двора уже
находились в Москве. Но, как гово-
рится в Послесловии к московскому
«Апостолу» 1564 года, «царь... повеле
нещадно даяше от своих царских со-
кровищ... на составление печатному
делу и книг упокоению » именно двоим
«делателем» — диакону Иоанну Фе-
дорову да Петру Тимофееву Мстис-
лавцу.
И по прошествии некоторого време-
ни, когда официальное мнение о пер-
вопечатниках могло как-то изменить-
ся, «Сказание известно о воображении
книг печатного дела», изданное на
Москве уже в первой половине сле-
дующего, XVII столетия, снова точно
указывает тех, кто поименно назван в
Послесловии, характеризуя их так:
«...искусни бяху и смышлени к таково-
му хитрому делу». И опять подчерки-
вается: Иван IV «...нещадно повеле
даяти от своея царския казны на со-
деяние» книг «вышереченным тым
мастером, Иоанну и Петру; и прочим
клевретом их». Хотя «прочие клевре-
ты их», то есть Федорова и Мстислав-
ца, к тому времени самостоятельно вы-
пускали книги — стали мастерами.
В Послесловии Часовника 1565 года
снова не забыли упомянуть, что книга
издана «подвиги и тщанием труды же
и снисканием... Ивана Федорова да
Петра Тимофеева Мстиславца». Поз-
же, в Предисловии к заблудовскому
Евангелию учительному (1569 г.), на-
писанному от имени князя и гетмана
Великого княжества Литовского Гри-
гория Ходкевича, эти имена снова
называются рядом, причем издатель
подчеркивает, что он «изобретох себе
в этом деле друкарском людей не-
ученых».
Прибегнем теперь к свидетельству
человека «со стороны», но тем не ме-
нее весьма пристрастному. Сымон
Будный, сообщая о своей встрече с
московскими первопечатниками, гово-
рит о споре с ними по вопросу исправ-
ления сознательных искажений в
древнеписных священных текстах. По
мнению Будного, для исправления ис-
кажений «маркиановских, гомозиан-
ских... и других еретиков» мало тех
сил и книг, которыми располагали
его собеседники, и «мало для этого го-
лов Ивана Федорова и Петра Тимо-
феева Мстиславца». Тем не менее Буд-
ный посчитал нужным отметить, что и
за проделанную ими работу, за «учи-
ненное... им другие должны быть бла-
годарны...» (Цитирую по тексту, при-
веденному в книге Г. Я. Голенченко
«Русские первопечатники и Сымон
Будный». К., 1965, с. 156). Сымон
Будный, «рассматривавший свою дея-
тельность как служение народу»
(С. А. Подокшин), пропагандировав-
ший идеи равенства всех сословий и
ответственности государства за благо-
денствие каждого подданного, разра-
ботавший свою теорию о войнах (спра-
ведливых и захватнических), вряд ли
такой человек мог всерьез заинтересо-
ваться деятельностью типографов, за-
ботящихся только о соблюдении орто-
доксальности библейских текстов или
74
Ялугин Эрнест
о слепоте шрифта. Друкари в ту пору
в Великом княжестве Литовском были
уже далеко не в новинку. Значит, Буд-
ного привлекло в Федорове и Мстис-
лавце нечто созвучное его граждан-
ственному настроению, хотя их под-
ход к делу для него и неприемлем.
Что должно еще заметить: бело-
русский гуманист в данном случае
представляет первопечатников из
Московии в единстве, «головы» Федо-
рова и Мстиславца думают какую-то
одну думу и решают одну задачу,
близко затрагивающую самого Буд-
ного. Речь, безусловно, идет об этиче-
ских (с эстетическими купно) социаль-
ных позициях. Какими они представ-
ляются у Петра Мстиславца, об этом
чуть позже. Да, твердо полагаем, та-
кие позиции у Мстиславца были. И по
меньшей мере вызывает недоумение,
когда ему некоторые исследователи в
лучшем случае отводят роль только
способного технического исполнителя
чужих замыслов.
Однако встречаешься и с более
странными вещами. Скажем, весьма
авторитетные в своей области специа-
листы А. А. Зимин и А. Л. Хорошке-
вич в книге «Россия времени Ивана
Грозного» упомянули Мстиславца
лишь предпоследним в ряду предпо-
лагаемых типографов, изготовивших
в Московском государстве на протяже-
нии 50—60-х годов XVI века несколь-
ко книг без выходных данных. А за-
тем читаем: «1 марта 1564 г. был за-
вершен первопечатный «Апостол», в
августе-октябре 1565 г. увидели свет
издания Часовника. Над изданием
трудился Иван Федоров, рассматри-
вавший свое дело как высокое призва-
ние». Следует, видно, понимать, что
остальные «клевреты» подобным об-
разом свое дело не рассматривали.
Авторы цитируют, что сказал о своем
призвании Федоров много лет спустя,
и отмечают к тому же, что «отпечатан-
ный красивым и четким шрифтом,
украшенный многочисленными за-
ставками и иллюстрациями, испол-
ненный с большим художественным
вкусом, «Апостол» находился на
уровне самой высокой полиграфиче-
ской техники своего времени», но и в
этом случае, даже в качестве техниче-
ского помощника,Мстиславец почему-
то не упомянут. А. С. Демин в напи-
санной им третьей главе уже указан-
ной коллективной монографии «Рус-
ская старопечатная литература...»
лишь в самом начале говорит о «зна-
менитом Апостоле Ивана Федорова и
Петра Мстиславца», а далее, как
будто спохватившись, следует этой
новой (советской?) традиции и пишет:
«Апостол» Ивана Федорова 1564 г.».
И получается впечатление, что назы-
вается еще какой-то «Апостол», из-
данный московским первопечатником
уже единолично. Далее автор в том же
духе и продолжает: «...менее чем
через год тот же Иван Федоров в
Москве напечатал Часовник», «федо-
ровский Апостол», «первые книги
Ивана Федорова». В той же книге в
главе четвертой исследовательница
А. Е. Елеонская, отметив сначала,
что в Послесловии «Апостола» на-
стойчиво подчеркивается инициатива
самого царя в приставлении «к печат-
ному делу диаконца Ивана Федорова
да Петра Тимофеева Мстиславца», в
дальнейшем уже ничтоже сумняшеся
пишет о «Послесловии к Часовнику
Ивана Федорова». Или: «Федоров...
поместил в книгах заблудовской,
львовской и острожской печати пре-
дисловия и послесловия...» Хотя в
каждом конкретном случае степень
авторства московского первопечатни-
ка вообще разная, не говоря уже о том,
что везде странно забыт Мстиславец.
К сожалению, подобного рода наблю-
дения легко продолжить.
Но почему такой разнобой у моло-
дых, в основном, российских исследо-
вателей? Тема-то давно не новая. Во-
просу первопечатных московских
книг посвящены уже сотни и сотни
75
Увидеть Мстиславца
работ, вышли отдельные монографии,
у Е. Немировского даже «трилогия».
Литератор В. Прибытков, автор книги
«Иван Федоров», изложил на страни-
цах «Литературной газеты» дело та-
ким образом: «Иван Федоров... изы-
скал способ отливать литеры (?!), на-
ладил печатный станок, подготовил
тексты и...» — ждешь, что затем по-
следует хотя бы приказ Мстиславцу
винт крутануть, не все же самому. Но
авторская «объективность» подвину-
лась несколько в иную сторону: «Под-
нимал печатное дело Иван Федоров не
один,— читаем далее.— Поддержал
царь Иван Васильевич, потребовалось
благословение митрополита Макария,
помощь образованнейших людей эпо-
хи — Адашева, Курбского, Вискова-
того, помощь мастеров-товарищей».
Приехали, как говорится!
К чести популяризаторов, нередко
они не просто интерпретируют в за-
данных «параметрах» кем-то добытую
«руду», но и сами пытаются постиг-
нуть истину, для чего проводят иссле-
довательскую работу не меньшего
объема, чем добросовестные ученые-
профессионалы. К тому же художни-
ческое чутье и обостренное чувство
справедливости делают их сочинения
особенно интересными. В нашем слу-
чае это обширное эссе Сергея Наровча-
това, завершенное им всего за не-
сколько лет до кончины. Читатели
давно оценили Наровчатова как та-
лантливого поэта, который в стихах
нередко обращался к темам россий-
ской и русской истории. В эссе «Печат-
ное дело на Руси» живость изложения
материала никак не помешала автору
оставаться дотошным и верным факту
исследователем. Показывая во всем
величии подвиг Ивана Федорова на
ниве книгоиздания, Наровчатов крат-
ко, но емко высветил и фигуру Петра
Мстиславца. Более того, он подошел,
на наш взгляд, ближе, чем кто, к раз-
решению вопроса о начале московско-
го книгопечатания. Наровчатов доста-
точно убедительно связал предшест-
вующую этому событию деятельность
великого белорусского просветителя
Франтишка Скорины, который «в пол-
ном смысле этого слова образовывал
своего читателя» и которого «не толь-
ко белорусская, но и общеславянская
культура поставила... в красный угол
своей памяти». Автор обратил внима-
ние на то, что «известия о Скорине об-
рываются в 1541 году, а далеко не все
исследователи находят связь между
его деятельностью и московским кни-
гопечатанием, возникшим вскоре...
На наш взгляд,— утверждает С. На-
ровчатов,— такая связь есть». А далее
автор приглашает читателя еще раз
проанализировать свидетельство анг-
лийского посла Джильса Флетчера.
В научный оборот оно введено давно,
однако первую часть его, замечает
С. Наровчатов, «либо опускают, либо
сопровождают недоуменными знака-
ми». Вот это место: «...еще при покой-
ном царе (имеется в виду Иван IV.—
Э. Я.) привезли из Польши в Москву
типографский станок и буквы, и здесь
была основана типография...» Хотя
такой авторитетный исследователь,
как Е. Немировский, и склонен допус-
тить, что типографский станок и лите-
ры привез из Кракова Иван Федоров,
предпочтительнее представляется вер-
сия С. Наровчатова, заявившего по
поводу свидетельства Флетчера, что
никакого недоумения первая часть его
вызывать не должна, ибо ясно, что
речь шла о Великом княжестве Литов-
ском, которое по его принадлежности
к Польской Короне (здесь автор нето-
чен: Польша и Великое княжество в
ту пору составляли федерацию само-
стоятельных государств — Речь Пос-
политую.— Э. Я.) Флетчер отождест-
вил с Польшей. В Вильне недавно за-
вершилась деятельность Скорины, но
плоды его продолжали пожинаться.
И достаточно назвать, продолжает
С. Наровчатов, имя Петра Мстислав-
ца, сотоварища Ивана Федорова,
76
Ялугин Эрнест
чтобы обнаружить прямую связь бело-
русского книгопечатания с русским —
вплоть до привоза типографских при-
надлежностей.
«Существует немало предположе-
ний,— замечает С. Наровчатов,— от-
куда и где почерпнул «Николы Чудо-
творца Гостунского диакон Иван
Федоров» свои знания печатного дела.
А именно ему вместе с Петром Мсти-
славцем было поручено устроение
книгопечатания в Москве. Предпола-
галась немецкая, итальянская, южно-
славянская преемственность, но тому,
что было совсем под рукой, уделялось
значительно меньше внимания».
В самом деле странно. На первый
взгляд, конечно. Кстати, еще ведь в
XIX столетии ряд ученых говорили
о том, о чем вновь пришлось напоми-
нать-вспоминать С. Наровчатову. Так,
К. Н. Бестужев-Рюмин в книге «Рус-
ская история», вышедшей еще в 1885
году, уверенно утверждал, что, если
даже Петр Мстиславец не был перед
тем в числе мастеров типографии Ско-
рины, все же «дело не могло обойтись
без влияния на Москву». Почти теми
же словами, хотя несколько осторож-
нее, говорили об этом А. Н. Пыпин
и В. Д. Спасович в своей «Истории
славянских литератур» (СПб, 1879 г.):
«Полагают, вероятно, не без основа-
ния, что движение, начавшееся в за-
падной Руси, не осталось без влияния
на Москву: думают, например, что...
Петр Мстиславец был одним из масте-
ров в типографии Скорины и в Москву
пришел из Вильни». С. Наровчатов
допускал, что «начальная деятель-
ность» Мстиславца проходила в Вели-
ком княжестве, а печатному искусству
* будущий сподвижник Ивана Федо-
рова мог... научиться у ближайших
преемников Скорины». Что по ряду
причин менее убедительно.
Не вызывало сомнений у Наров-
чатова и белорусское происхождение
Петра Тимофеева. «Судя по фамилии
(в те времена фамилии носили харак-
тер прозвища, исключая небольшое
число наследственных),— отметил
Наровчатов,— он происходил из
Мстиславля, города в Великом кня-
жестве Литовском, вблизи московской
границы». Это полностью совпадает с
мнением А. Зерновой: «...прозвище
Петра Тимофеева говорит о его связи с
городом Мстиславлем и Белоруссией».
Между прочим, что касается слова
«прозвище», то и в современном бело-
русском языке оно имеет значение,
равное тому, которое россияне позаим-
ствовали у немцев,— «фамилия».
Можно добавить еще, что о белорус-
ском происхождении Мстиславца сви-
детельствует также сословная принад-
лежность, зафиксированная в судеб-
ном иске к купцам Мамоничам,— ме-
щанин, то есть коренной житель го-
рода. В Великом княжестве Литовском
это звание было наследственным. Со
второй половины XV века мещанами
являлись постоянные жители города,
платившие подати,— ремесленники,
мелкие торговцы, домовладельцы и
т. п., с XVI столетия — те, кто подпа-
дал под юрисдикцию Магдебургского
права. В России же мещанское сосло-
вие выделилось гораздо позже, с 1775
года, однако и тогда оно еще было
ограничено в праве передвижения.
Отметил также С. Наровчатов
«близость Мстиславля к Полоцку —
родине Франциска Скорины». Бли-
зость в ту пору не только географи-
ческую: «...деятельность великого бе-
лорусского просветителя распростра-
нилась на все окрестные земли».
С. Наровчатов даже посчитал нужным
повторить ниже: «Естественно пред-
положить, что развитие в этих землях
печатного дела и стало ближайшим
образцом для московского книгопе-
чатания. Петр Тимофеев Мстиславец
мог стать соединительным звеном
между преемниками Франциска Ско-
рины и Иваном Федоровым». И еще
хочется обратить внимание вот на эту
мысль Наровчатова, что к «великой
77
Увидеть Мстиславца
личности первопечатника» (разуме-
ется, московского Федорова) можно
вернее всего подойти «как раз через
его менее известного друга».
А этого «друга», поди же ты, не-
которые российские авторы новой
формации вообще опускают. Полага-
ем, иные поступают так исключитель-
но ради краткости. А некоторые во-
обще из соображений возвышен-
ных — с целью как повыразительнее
подчеркнуть авторское восхищение
незаурядной личностью Федорова. Но
вот сам московский первопечатник
вряд ли одобрительно отнесся бы к по-
добному культу своей личности. Тем
более — в ущерб сотоварищам. Судя
хотя бы по его Послесловию к львов-
скому «Апостолу», Иоанн Федоров
никак не стремился приписать все за-
слуги издания книг исключительно
себе. Вряд ли также ставил он везде
местоимение «мы» в том значении,
в каком употребляли его коронован-
ные особы. Он был не только челове-
ком артельным, но и, судя по всему,
ревностным приверженцем христиан-
ской морали раннего периода, твердо
придерживался заповеди апостола
Павла — ничего не делать по любо-
прению или по тщеславию, но по сми-
ренномудрию почитать один другого
выше себя.
Лишь одна слабость замечается в
его суждениях о сильных мира сего,
когда он после многих мытарств по-
селился во Львове, однако и она объ-
яснима евангельским мироощущени-
ем,— он, кажется, по-прежнему верил
в доброту «благочестивого царя Ивана
Васильевича», которому, конечно же,
наговаривали на друка рей и «многие
ереси умышляли» его начальники и
священноначальники. Вера в доброго
царя, ревнителя евангельской спра-
ведливости и кротости, защитника
«малых сих» от алчности воевод и
прихлебателей их,будет еще несколь-
ко столетий держаться в народных
массах. Так что же говорить о средне-
вековье с его феодальным разбоем,
который верховная власть почти ни-
как не сдерживала даже в Великом
княжестве Литовском, где уже име-
лась даже весьма прогрессивная по
тем временам конституция.
И вдруг такой спаситель просто-
народья и обличитель боярских зло-
употреблений объявился! Не без по-
мощи церкви, конечно, быстро разно-
сится по окрестным землям слух о
ревностном исполнении молодым мос-
ковским царем церковных обрядов и
защите им православия, что понима-
лось в народе как защита норм жизни,
сформулированных в евангельских
заповедях. «Критика боярских зло-
употреблений, одобренная свыше и
как бы возведенная в ранг официаль-
ной доктрины,— отмечает Р. Скрын-
ников,— способствовала пробужде-
нию общественной мысли в России.
Передовые мыслители приступили к
обсуждению назревших проблем пре-
образования общества». Москва ста-
новилась притягательным центром
для всех, кто хотел послужить «хри-
стианскому» делу, в том числе и для
православной части населения сосед-
него Великого княжества. Когда стало
известно об учреждении печатни для
выпуска «истинно христианских
книг», объявился на Москве и Петр
Тимофеев Мстиславец.
Почему он оказался из Мстислав-
ля, а не, скажем, Лоска, Витебска,
Орши? Наряду со случайностью тут
имеется и своя закономерность. Мы
не знаем, к счастью, где, в каком месте
родится следующий талант или даже
гений. Но одно известно: для такого
рождения все-таки нужны хоть мало-
мальски сносные условия человече-
ского существования и достаточно
развитая культурная среда. Значит,
таковое уже имелось, хотя и не могло
на тот момент удовлетворить в доста-
точной мере развивающийся талант.
Вторая причина: в средневековой Ев-
ропе, не имевшей современных
78
Ялугин Эрнест
средств коммуникации, в ремеслен-
ных цехах был свой метод избегать
застоя и приобщаться к «мировому»
опыту,— молодые умельцы-горожане
совершали ученическое странствие.
Уже Гёте в более позднее время с
похвалой отзывался об этом обычае,
описав юного «бравого ремесленни-
ка», бредущего в дальний край: «ро-
дина обязала его набраться сноровки
на стороне и не возвращаться к родно-
му очагу, покуда это ему не удастся».
Приветствовал такого рода странст-
вия, бывшие в обычае еще в давнее
время во Франции, и Руссо, отмечая,
однако, что они приносили пользу,
когда совершались молодыми людь-
ми, «которые родились с хорошими
задатками, получили хорошее воспи-
тание» и путешествуют «с искренним
желанием» постигнуть тайны нового
мастерства. То есть первичное обуче-
ние они должны были уже пройти,
получив по меньшей мере звание под-
мастерья. Петр Тимофеев всей жизнью
доказал свою высокую нравствен-
ность. Была она особого рода — это
была нравственность православного
христианина, твердо уверовавшего в
истинность учения. Натура художни-
ческая, он впитал христианские догмы
глубоко и еще с детских лет, пройдя,
по всей вероятности, выучку в мона-
стырской школе. Мстиславль тех вре-
мен таковую имел, как имел целый
ряд крупных православных монасты-
рей, основание которых относят к
XIV, а то и концу XIII века. Так,
выдвинутый аванпостом в сторону
Смоленска Пустынский монастырь до-
подлинно известно, что был основан в
1380 году князем из Ольгердовичей
Семеном-Лингвеном. Тупичевский,
находившийся недалеко от городско-
го детинца,— и того ранее. Последний
особенно почитался. Полагают, в нем
была не только библиотека, но и ма-
стерская по изготовлению книг (ре-
монтом их занимались практически
во всех монастырях). Велась также
летопись, предание о которой про-
никло в ряд работ белорусских иссле-
дователей.
А то, что Мстиславец в детстве
прошел хорошую выучку в монастыр-
ской школе, где учеников заставляли
вызубривать наизусть не только ака-
фисты и молитвы, но и обширные
тексты из Ветхого и Нового заветов,
очень чувствуется по стилистике его
послесловий к виленским изданиям.
Это почти во всех случаях типичный
церковнославянский язык, хотя его
никак не назовешь мертвым. Автор
вкладывал в написанное душу живую,
и слово живое ощущается даже сквозь
оковы церковнославянизмов. Вот эти
особенности воспитания, поиск «ис-
тинного», незамутненного источника
веры способствовали тому, что моло-
дой Петр Тимофеев из родных мест
в конце концов очутился в Московии,
где объявился «зело христолюбивый»
царь. Ведь христианство в его перво-
начальном виде не признавало госу-
дарственных границ. Мир делился на
«братьев по вере» и пребывающих во
грехе иноверцев, нечестивых, хуже
которых были только диссиденты, от-
ступники. В глазах католиков тако-
выми являлись приверженцы визан-
тийского обряда, а у тех — наоборот.
И никто уже не помнил, что произо-
шло это разделение, когда расколо-
лась непримиримо надвое великая
Римская империя. И так как католи-
чество в Великом княжестве брало
верх и поддерживалось властями,
православные оглядывались по сторо-
нам. Их византийские святыни были
осквернены турками, а на восходе вос-
сиял «третий Рим», в нем же обретал-
ся истинный вероучитель Максим
Грек (мало кому даже из высшего
духовенства было известно, что сидел
он в узилищах и слезно молил отпус-
тить его на родину) и поборник пра-
ведности, всех заповедей Христовых
молодой царь Иван. А молодым, на-
чинающим и верят больше.
79
Увидеть Мстиславца
Кого прежде всего ищут на чужби-
не? Земляков, понятно. Но не к Ивану
же Пересветову идти за поддержкой,
хоть про того и было, конечно, извест-
но — его «затеи» и обличение «лени-
вых богатых», державу разрушаю-
щих, сам царь слушает. Тем не менее
оставался Пересветов простым «во-
инником», сам искал покровителей
среди боярства. Реальной опорой
пришлому белорусу (прозывали его,
конечно, литвином) мог быть другой
земляк — князь Федор Михайлович
Мстиславский, зять царя и его дум-
ный боярин. Можно полагать, на то
и надеялся молодой друкарь, когда
решил попытать счастья на Москве.
Ясное дело, не на самого князь-Федо-
ра, а на его челядников, слуг, среди
которых могла оказаться какая-либо
родня Петру. А вот с их помощью уже
мог Мстиславец завязать знакомство
с другими земляками. С той же бла-
гочестивой грамотейкой Марьей-лит-
винкой, в дом которой послушать ум-
ные речи и свое сказать хаживал кое-
кто из членов Избранной рады, в том
числе могущественный Алексей Ада-
шев. От него же путь к другому силь-
ному человеку — попу Сильвестру, а
тот держал в поле зрения диакона
Иоанна Федорова, который мог помо-
гать Макарию еще в бытность того
новгородским архиепископом состав-
лять Великие Минеи Четьи. Немалое
количество писателей, художников
и переписчиков более двадцати лет ра-
ботало над этим сводом церковной
литературы, исполненной «в духе про-
славления Русской земли как един-
ственного центра истинного христи-
анства», замечают А. А. Зимин и
А. Л. Хорошкевич в книге «Россия
времени Ивана Грозного».
Был ли Петр из Мстиславля в
московском печатном деле только
«мастером производственного обуче-
ния», которому все равно какие книги
с его помощью создаются, раз за это
платят больше, чем в другом месте?
Впрочем, и Ивана Федорова, хоть и
признавали однозначно «мозгом» дру-
карни, но до последнего времени как-
то не отделяли от устремлений, ска-
жем, митрополита Макария да, пожа-
луй, и самого царя. Между тем ис-
следователи начинают обнаруживать
в послесловиях первопечатных мос-
ковских книг нечто такое, мимо чего
раньше проходили. Например, то, что
Послесловие к Часовнику 1565 года
резко отличается своим настроением
от Послесловия к первопечатному
«Апостолу», хотя разница во време-
ни их публикации составляет всего
какой-нибудь год. Восхваление дея-
ний царя вдруг потускнело, зато на
первый план выдвинулись скрытые
или прямые цитации христианских
заповедей, которые современниками
могли легко прочитываться как оппо-
зиционные взятому Иваном IV курсу
на жестокость и подавление всякого
инакомыслия. На это указывает А. Де-
мин, солидаризируясь с точкой зрения
академика Д. С. Лихачева о «свое-
образной интеллектуальной оппози-
ции всему духу времени», которая
возникла в 60-е годы и продолжала
активно развиваться в ответ на пере-
мену политики Ивана Грозного.
По-разному толкуют уход Федоро-
ва и Мстиславца в Великое княжество.
Вплоть до того, что первопечатников
представляют агентами и пропаган-
дистами идей Грозного в соседнем
государстве, к которому тянулась ру-
ка Москвы. Но если даже это внешне
было так и обставлено, все равно уход
фактически можно расценивать поч-
ти однозначно, как активную форму
протеста, когда других способов бо-
роться за свои идеалы друкари уже
не видели. Особенно это следует от-
нести к Мстиславцу. Неспроста же
считают, что идею ухода в Великое
княжество подал именно он (В. При-
бытков). Разочаровавшись в своем
идоле, Мстиславец вспомнил о родине.
И уже навсегда московский царь
80
Ялугин Эрнест
для него как бы перестает существо-
вать.
Однако христианским заповедям
Мстиславец будет также твердо верен
до конца дней. Отныне надежда его
только на «братьев» и призыв к ним,
не к «начальникам» — этим он на-
учился не доверять, на опыте познав,
что о добролюбии они помнят до той
поры, пока не утвердятся самодержав-
но. Наверное, он и гетману Ходкевичу,
который пригласил их с Федоровым
в свое имение и предоставил неплохие
условия для работы, не очень низко
кланялся — у средневековых бело-
русских горожан была своя цеховая
гордость.
Как потомственный представитель
ремесленного сословия, Мстиславец
не считал для себя зазорным работать
по найму у мещан и принял предло-
жение группы богатых виленских го-
рожан православного вероисповеда-
ния оборудовать друкарню в доме
купцов Мамоничей. Надо полагать,
подобное предложение было сделано
и Ивану Федорову, но тот его откло-
нил. А. Зернова считает, что «весьма
возможно, что Иван Федоров, как че-
ловек приезжий, не мог вполне оце-
нить значения унии и не сознавал, что
положение Ходкевича сделалось бо-
лее шатким. Мстиславец же, как бело-
рус, лучше понимал культурное зна-
чение Вильни... В большом городе,
где яснее сознавали необходимость
просвещения и острее испытывали
нужды в книгах, книгопечатание су-
лило большие удачи, чем в Заблудо-
ве», имении гетмана. Отныне москов-
ские первопечатники в землях Вели-
кого княжества пошли каждый своей
дорогой, хотя и тот, и другой остались
верны общему делу — «духовные се-
мена по Вселенной разсевати», как
выразился Иван Федоров, делу борьбы
против невежества, «неразумия лю-
того», «развращенности и лукавства»,
за «просветительную благодать», как
о том же сказал в своих послесловиях
к виленским изданиям Петр Мстисла-
вец.
Начав работать раздельно, друка-
ри показали, что как мастера достой-
ны друг друга. Но наряду с особен-
ностями каждого в их мастерстве
сохранялось то общее, что было ре-
зультатом их прежнего совместного
труда. Тем не менее, как отметил
искусствовед В. Шматов, Мстиславец
в дальнейшем не только искусно при-
меняет прежние приемы граверской
и печатной техники, но быстро про-
должает развивать и совершенство-
вать свое умельство. А. Зернова также
отмечает, что печатание виленских
изданий «выполнено с большим ма-
стерством; в этом отношении Петр
Мстиславец не уступает Ивану Федо-
рову».
Но вот парадокс: даже «отпустив»
Федорова из Московии, некоторые
российские исследователи не снимают
с него нимб «первопроходца истинной
веры» в чужих странах. Особенно
огорчает, когда с этим сталкиваешься
в работах серьезных и авторитетных
исследователей. Один яркий пример:
Е. Немировский, имея в виду 70—
80-е годы XVI столетия, пишет: «Под-
линным героем этого периода истории
белорусского кригопечатания был
Иван Федоров». Что касается «героя»,
то уж скорее таковым можно назвать
неистового Будного. Да и Мстисла-
вец, судя по его виленским предисло-
виям, выглядит более активно-граж-
данственным. Но читаем дальше:
Федоров «развил и умножил лучшие
традиции Франциска Скорины. Он
внес в белорусское книжное дело све-
жую струю, обогатив его опытом мос-
ковских мастеров». Верно, если, во-
первых, иметь в виду друкарей,
ориентирующихся на православие,
но в Беларуси того периода свою пе-
чатную продукцию выпускали также
католики и сторонники унии. А во-
вторых: ну, а Мстиславец? Ныне до-
стоверно известно: шрифты и орна-
81
Увидеть Мстиславца
ментика Мстиславца появились потом
в изданиях Острожской друкарни 90-х
годов XVI века и первого десятиле-
тия XVII. Что, наряду с федоров-
скими, им, Мстиславцем, внесенные
в оформление книги характерные
черты творчески переработанного ви-
зантийско-русского стиля, его приемы
еще долгое время оказывают отчет-
ливое влияние на книгоиздательское
дело в Восточной Европе, прежде всего
в Вильне, Москве, Киеве, Могилеве,
Львове, Чернигове, и даже в Румынии
(А. Зернова). Е. Немировский тоже
не отрицает этого, но начало у него
выглядит продолжением. Федоров-
скую эстафету, пишет он, «подхвати-
ли Петр Мстилавец, Василий Гарабур-
да...» — далее следует ряд белорус-
ских мастеров книжного дела более
позднего периода, начинавших тогда,
когда Мстиславец по сути дела закан-
чивал.
И зададимся наконец вопросом, ко-
торый упорно избегают нынешние
российские исследователи: был бы в
истории культуры восточного славян-
ства Иван Федоров, если бы судьба в
свое время не свела просвещенного
диакона храма Николы Гостунского
с молодым мастером из далекого
Мстиславля?
Возможно. Но полагаем все же:
талант и мастерство последнего спо-
собствовали тому, чтоб это произошло
известным нам способом, а не как-то
иначе. В свою очередь, Мстиславец не
мог не оказаться под воздействием мо-
гучей личности Федорова,и лишь в ко-
нечный период своей жизни он решил
трудиться один.
Будем же всегда ставить эти имена
в московский и заблудовский периоды
их духовного подвига, как ставили
их они сами,— Иван да Петр.
Его переезд в Вильно, согласие со-
трудничать с купцами Мамоничами
свидетельствуют о «западности» ми-
ровосприятия Мстиславца. Каким бы
щедрым и просвещенным ни был фео-
дал, равное социальное партнерство с
ним исключалось. Мамоничи же пред-
ставляли силу в определенной степени
демократическую, горожан, их в то
время наиболее прогрессивную, про-
свещенную и деятельную часть.
Они — основа издательского пред-
приятия, поэтому хоть и смущало,
однако казалось не очень существен-
ным, что их поддерживают опять же
титулованные вельможи — слуцкие
магнаты Олельковичи, князь из Мос-
ковии Андрей Курбский, бежавший от
дикого самодурства Иоанна Четверто-
го. Что ж, они тоже исповедуют право-
славие, а верх брал католицизм, су-
ливший не только социальные пере-
мены (некоторым казалось, что от
него пошла крамола реформации, то-
рившей дорогу буржуазным отноше-
ниям), но и подчинение страны иному
государству: в его обличье надвига-
лась на входившее на правах федера-
ции в Реч Посполитую Великое кня-
жество полонизация. В том, что в от-
личие от своих современников Будно-
го и Тяпинского, ратовавших как раз
за реформацию, Мстиславец был сто-
ронником просвещения своего народа
с помощью Слова в его старославян-
ской одежке, была драма, если не тра-
гедия этого незаурядного человека.
Между тем его мироощущение, от-
ношение к окружающей действитель-
ности все же не укладывались в пара-
метры именно православной церков-
ной догмы. В Послесловии к первой
книге, выпущенной в Вильне, явствен-
но ощущается гражданственность
Мстиславца, его личность. Он не же-
лает, как то предписывает византий-
ство (и вообще традиционное хрис-
тианство), смиренно относиться к су-
ществующему порядку, фактически
объявляет себя воителем «против не-
разумия лютого». Тут явно просвечи-
вает вольномыслие, тот самый протес-
тантизм, «люторство» и «ересь каль-
винская», которые вроде бы отвер-
гает.
6. Зак.403
82
Ялугин Эрнест
Однако до какой степени вольно-
мыслие все же присуще Мстиславцу?
Ясно, что в тексте Послесловия, кото-
рый нам известен, себя, свое суждение
о мире и человеческом бытии автор
смог выразить лишь в той степени, в
какой ему это дозволила «цензура»
в лице издателей. То есть настолько,
насколько это не противоречило инте-
ресам (если уж не полностью с ними
совпадало) самих купцов. Вред «де-
лу», коммерции они позволить не мог-
ли. И когда внимательно вчиты-
ваешься в текст Послесловия Мсти-
славца, можно уловить — борьба тут
велась за каждое слово между друка-
рем и издателями, которые хоть и под-
держивали магнатскую группировку,
ратовавшую за соблюдение чистоты
православия, втайне все же начинали
посматривать на лагерь Петра Скарги.
Пройдет не так уж много времени, и
Мамонич-младший уже открыто пре-
даст бывших союзников, терпящих
одно поражение за другим.
Но вот Мстиславец снова в Вильне.
Возвратившись из долгого странствия,
более продолжительного, чем пола-
галось по самому суровому уставу це-
ха, получил наконец возможность
доказать свою готовность работать
самостоятельно. Это неважно, что тебя
признали где-то. Издавна так было,
и в том имелся свой смысл: иноземные
твои почести засверкают лишь в том
случае, если по приходе сработаешь
«штуку», сдашь этот суровый экза-
мен так, что тебя признают мастером
земляки.
Евангелие 1575 года и есть этот
мастерский экзамен Петра Тимофеева
сына Мстиславца. Первая его работа,
под которой он подписался первым. За
ней последовали другие. И что-то в
них, конечно же, оказалось даже ис-
полненным лучше, совершеннее.
А все-таки в этой первой работе Ви-
ленского периода есть не только не-
повторимое — всякая вещь настояще-
го большого мастера неповторима да-
же для него самого. В ней — как бы
автопортрет Мстиславца. Он во всем.
В буквицах — всякая сработана, как
произведение искусства. В горящей
киновари заставок и начал в сочета-
нии с черным шрифтом текста — ни
убавить ничего, ни прибавить. А
шрифт? Его такие именно очертания
взяты неспроста, а в результате ка-
кого-то отбора душевного. Ведь чего
бы проще, кажется,— позаимствовать
у предшественников. Библия-то гу-
тенберговская, да что там — своего
же учителя, Скорины, вот как хороша.
А Мстиславец тем не менее для чего-
то изучает полуустав старых бело-
русских книг рукописных. Абрис же
буквиц органично сочетается с ри-
сунком. Вглядимся в лица, попыта-
емся разобрать их человеческую суть.
Несуетные, с достойным вдохновени-
ем, со взглядом в будущее, с внутрен-
ним движением души. Апостолы —
Матфей, Марк, Лука, Иоанн... С кого
списано? Четыре разных человече-
ских характера. Сильные, энергичные
люди. Вот Матфей — плотный, с се-
деющей длинной бородой, с цепким
умным и твердым взглядом — мог бы
быть виленским либо Мстиславским
купцом. Из тех, кто отваживался хо-
дить и в «иные» земли, а потом рас-
сказывать либо даже писать о своих
«хождениях» поучительные «сказа-
ния». А Иоанн? Этот умудренный
многотрудной жизнью человек, облы-
севший, с глубокими складками от
тяжелых раздумий на челе, со взгля-
дом, в котором видна тревога за то,
что он видит вдали, по правую руку
от себя (будущее?). И как бы продол-
жающий спор. И в споре ссылающий-
ся в подтверждение какой-то истины
на книгу. Он мог быть и купцом, и ре-
месленником — мастером какого-ли-
бо высокого ремесла. Не книжного
ли дела? Кстати, и книг у него не одна,
как у остальных, а две. Внушитель-
ные фолианты в крепком переплете,
с металлическими застежками. Не об-
83
Увидеть Мстиславца
ращается ли он к землякам, указывая
на «просветительную благодать» зна-
ния, «духовного сего пива»? Авто-
портрет самого мастера — Мстислав-
ца? Я много раз рассматривал эти
гравюры, пытаясь постичь их тайный
код, смысл. Рассматривал в несколь-
ких экземплярах. И есть среди них
особенный, который показал мне ныне
уже покойный Мастер из Ветки под
Гомелем Федор Григорьевич Шкля-
ров.
Однажды Федор Григорьевич при-
слал мне письмо — приглашал по-
смотреть новый экземпляр виленского
Евангелия Мстиславца. А попала к
собирателю эта необыкновенная в сво-
ем роде книга так. Хранилась она у
старого жителя деревни Леонтьево
Якова Даниловича Душечкина. Много
раз Шкляров просил его подарить
Евангелие, но получал отказ. Но вот
как-то на Духов день пригласил при-
ехать. И в торжественной обстановке,
в присутствии множества односельчан
вынес книгу на вытянутых руках, как
святыню, поцеловал и передал дирек-
тору Ветковского краеведческого му-
зея Шклярову со словами: «Няхай
будзе для ycix людзей».
А вскоре случилась большая беда:
глубокой ночью из-за неисправного
дымохода загорелась хата Душечки-
на. В огне погибло все имущество, в
том числе и несколько старинных
книг. Затем умер сам Яков Данилович.
Вот и Федора Григорьевича Шкля-
рова не стало. И Леонтьево, пронзен-
ное чернобыльской радиацией, види-
мо, опустеет, а жители ее разъедутся
кто куда. Останется на свете нетлен-
ной только эта книга Мстиславца,
которую, по подсчетам сотрудницы
Ветковского музея Г. А. Нечаевой,
хранили в роду старообрядцев Душеч-
киных более десяти поколений. Оста-
лись землякам и всем нам и слова
Якова Даниловича — «Для ycix лю-
дзей».
Осталась не только его книга, как
свидетельство того, каких высот мас-
терства достигали наши предки еще в
XVI столетии, никогда не ослабевал
интерес к практической, так сказать,
стороне достижений Мстиславца. Мас-
терство нашего земляка питало потом
не одно столетие не только белорус-
ское, но и русское, украинское книго-
печатание. Убедительных примеров в
научной литературе собрано много.
Но вот еще штрих, который привле-
кает внимание: прошел какой-то де-
сяток с небольшим лет, как угасла
мстиславцевская деятельность в Виль-
не,— и вдруг начала выпуск книг дру-
карня Кутейновского монастыря под
Оршей. А ведь это мало того, что ря-
дом с Мстиславлем, монастырь еще и
напрямую был связан с Тупичевским
в самом Мстиславле. А в конце
XVII — начале XVIII столетия уже в
Могилеве получила широкую извест-
ность друкарня Богоявленского брат-
ства, ставшего одним из центров борь-
бы белорусов с полонизацией. Друкар-
ню эту с начала 1680 года арендовал
Максим Вощанка — отличный гра-
вер-ксилограф и крупный деятель бе-
лорусского книгопечатания XVII сто-
летия. Отличными граверами были
потом и сын его Василий и ученик Фе-
дор Ангилейка. И у всех троих чув-
ствуется общий учитель — Мстисла-
вец. Выходит, сам он — не нечто слу-
чайное на земле белорусов.

6ЛИКИИ
подвижник
Церковная уния 1596 года, под-
писанная в древнем белорус-
ском городе Бресте, как ни одно
другое событие из прошлого нашего
Отечества, на протяжении уже почти
четырех столетий притягивает внима-
ние многих историков и представите-
лей различных религиозных конфес-
сий, причем как в нашей стране, так
и за рубежом. Она не перестает быть
объектом острых дискуссий, которые
приобретают нередко поистине дра-
матический характер. И это далеко не
случайно. Единение католической и
православной церквей в XVI веке —
исторический феномен всей европей-
ской цивилизации. Актуальность дан-
ной проблемы сохранилась и в наше
время, когда в мире одновременно
идут процессы как нарастания эку-
менического движения, сотрудниче-
ства между разными религиозными
течениями, так и резкого размежева-
ния конфессий.
После многолетнего и едва ли не
бесплодного изучения преимущест-
венно «общественных формаций» и
«классов» мы наконец все более при-
ходим к осознанию того, что историю
творят не мифические силы, а кон-
кретные люди. Только поняв их уст-
ремления и непростые духовные иска-
ния, можно проникнуть в логику об-
щественных процессов, услышать дей-
ствительную поступь истории. Данное
правило полностью применимо и при
изучении Брестской церковной унии.
Поиск истины в данном случае тре-
бует немалых усилий, внимательного
анализа исторических фактов и боль-
шого числа архивных документов. Но
все же главное — проникнуть во внут-
ренний мир людей, осуществивших
идею унии на практике, увидеть во
всей полноте их помыслы и свер-
шения.
86
Саверченко Иван
ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ
К числу тех, кто стоял у истоков
создания униатской церкви Великого
княжества, принадлежит Ипатий
(Адам) Потей. Именно он, в силу сте-
чения многочисленных обстоятельств,
в конце XVI века оказался тем чело-
веком, усилия воли которого и интел-
лект кардинально повлияли на ход
исторических процессов в средневе-
ковом белорусском государстве, на
несколько столетий определили ха-
рактер его церковно-религиозной жиз-
ни. Однако в нашей древней истории
трудно найти другого человека, оцен-
ки деятельности которого были бы
столь неоднозначны и противоречивы.
Попытаемся же с помощью Клио раз-
гадать тайну этой уникальной личнос-
ти, интерес к которой с течением вре-
мени не только не пропадает, но на-
оборот — все более увеличивается.
Родился Потей на Брестчине в 1541
году в шляхетской семье. Его отец —
Лев Потей, о чем известно из анналов
отечественной истории, служил «най-
высшим писарем» короля Сигизмунда
I Старого, а также одно время занимал
весьма ответственную и важную
должность подскарбия Великого кня-
жества, т. е. отвечал за финансы го-
сударства. Мать — Анна Лощанка, по
свидетельству позднейших биогра-
фов,— образованнейшая женщина.
Детство Потея, получившего при рож-
дении имя Адам, прошло, таким обра-
зом, в окружении высшей аристокра-
тии того времени, что, несомненно, на-
ложило отпечаток на воспитание
юноши, во многом предопределило
его будущую жизнь.
Первоначальное образование По-
тей получил в Несвижской проте-
стантской школе. После смерти отца
осиротевший юноша, с благословения
и при материальной поддержке из-
вестного в то время мецената Николая
Радзивилла Черного, давшего образо-
вание не одному из будущих знамени-
тостей, в середине 50-х годов поступа-
ет в Краковский университет на фа-
культет свободных наук, где полсто-
летия назад учился белорусский пер-
вопечатник Франциск (Франтишек)
Скорина. Овладение латинским, гре-
ческим и польским языками, а также
основательные познания в области
риторики, диалектики, математики,
геометрии, астрономии и музыки —
таков был результат пребывания ода-
ренного уроженца Беларуси в этом
известнейшем в Европе высшем учеб-
ном заведении.
Блестяще образованный юноша
был замечен Сигизмундом II Авгус-
том и приближен ко двору, где он и
находился до смерти монарха в 1572
году. Служба при дворе, а также
симпатии и особое покровительство
Сигизмунда II Августа, однако, не
развратили молодого человека и не
сделали из него льстеца и карьериста.
В данном случае произошло обрат-
ное — еще более укрепились приобре-
тенные в родительском доме добро-
порядочность и скромность, что, в со-
четании с тонкими манерами и хоро-
шим вкусом, позволяло современни-
кам Потея видеть в нем человека весь-
ма обаятельного.
В скором времени молодой при-
дворный женится на девушке из пра-
вославной семьи по имени Анна —
дочери волынского князя Головни-
Острожецкого. Брак был счастливым;
Анна родила троих сыновей и три
дочери.
Когда Потею минуло 33 года, он
оставляет кальвинизм и возвращается
в православие, что произошло, скорее
всего, под влиянием жены. Случи-
лось это, правда, тогда, когда Потей,
под давлением обстоятельств, вынуж-
ден был после смерти Сигизмунда II
Августа покинуть службу при дворе.
К 1580 году он занимает долж-
ность брестского судьи и прилежно
исполняет свои обязанности. При этом
находит величайшее удовольствие в
87
Великий подвижник
собирании книг и рукописей, создании
своей библиотеки, а также неустан-
ном чтении сочинений по философии,
богословию и древней истории. В 1589
году Потей получает от нового короля
Сигизмунда III Вазы привилегию на
брестское каштелянство, а вместе с
ним и место в сенате.
Возведение брестского судьи в се-
наторы являлось не только призна-
нием его добросовестного труда.
Должность сенатора, как правило, по-
лучали за большие заслуги перед Оте-
чеством. Судя по всему, Потей был
вознагражден прежде всего за прими-
рение православных и католиков,
противостояние между которыми осо-
бенно усилилось с приездом в 1588
году в Великое княжество патриарха
Иеремии и угрожало перерасти в не-
поправимую трагедию для всего бело-
русского государства.
Взойдя на высшую ступень иерар-
хической лестницы, Потей значитель-
но улучшает свои имущественные де-
ла и даже начинает заниматься фи-
лантропией. Около 1590—91 годов он
организует в Бресте православное
братство, по типу известного тогда
львовского, и выделяет средства на
открытие при нем общедоступной
школы, а также госпиталя для бедных
и нищих.
В жизни Потея, казалось, все скла-
дывалось вполне благополучно. Ему
минуло 50, трудно было ожидать
впереди чего-то необыкновенного. Од-
нако судьба распорядилась иначе: все
жизненные испытания сенатору и
брестскому каштеляну, как показали
последующие события, предстояло
еще пройти.
В начале 90-х годов умирает жена
Анна. Пережив горе, Потей все же
сохранил уверенность в жизни. А че-
рез некоторое время, оптимистически
глядя в будущее, даже решился на
второй брак. Но именно с принятием
этого, как оказалось впоследствии —
рокового, решения в его жизни все
перевернулось. Что же тогда произо-
шло?
Красивейшая из женщин Великого
княжества, дочь полоцкого воеводы
Николая Дорогостайского, которой
брестский каштелян и сенатор предло-
жил свою руку и сердце, не пожелав
связывать свою жизнь с овдовелым
«стариком», отвергла его предложе-
ние. А Потей, ко всеобщему удивле-
нию, отправился в... монастырь.
Лишь по прошествии нескольких
лет, когда все улеглось, смирившийся,
но едва ли погасивший в молитвах
свою любовь к полоцкой воеводине,
Потей в 1594 году в письме к князю
Христофору Радзивиллу писал: «Ес-
ли панна Дорогостайская станет от-
правлять каждого жениха в монахи,
как поступила со мной, то будем
ждать, не сделается ли и она сама
когда-нибудь монахиней. А уж я и
молебен отслужил бы, если бы Гос-
подь отплатил ей за мою обиду тем же
клобуком, какой я теперь ношу. Впро-
чем, я избрал себе благую часть, и что
случилось, о том не жалею, ибо на-
всегда простился с миром и его ра-
достями...»
ЖРЕБИИ БРОШЕН
Оказавшись в монастыре, Потей
и близко не нашел в нем ожидаемого
душевного покоя и тишины. Наоборот,
именно там, в лоне церкви, он в скором
времени испытал небывалые личные
потрясения.
В начале 1593 года умер владими-
ро-брестский епископ Мелетий Хреп-
тович-Бужинский. На освободившую-
ся должность король Сигизмунд III,
по настоянию князя Константина
Острожского, предложил кандидату-
ру Потея. В марте 1593 года состоя-
лось его посвящение в епископы.
Получив духовное имя Ипатия, Потей
взошел на владимиро-брестскую ка-
федру, полный решимости исполнить
свой пасторский долг.
88
Саверченко Иван
Православная церковь Великого
княжества, оказавшись в то время по
сути в изоляции от всего православ-
ного мира, переживала труднейшие
времена в своей истории. Общепри-
знанный центр православия — Кон-
стантинополь — находился в руках
турецких султанов, воле которых бы-
ли подчинены едва ли не все действия
патриархов. Соседнее московское па-
триаршество, основанное в 1589 году,
всякий раз заявляя о своем лидерстве
и превосходстве над другими право-
славными церквами, выступало ско-
рее в роли конкурента, чем надежного
партнера. Но, главное, на православ-
ную церковь Великого княжества в
то время усилилось давление проте-
стантов. Именно в такой, далеко не
простой ситуации, требующей неор-
динарных решений, в среде право-
славных иерархов стала активно об-
суждаться давняя идея соединения с
римско-католической церковью.
Еще в марте-апреле 1590 года в
Белзе состоялось тайное совещание
четырех православных епископов Ве-
ликого княжества — Леонтия Пель-
чицкого (пинского), Дионисия Зби-
руйского (холмского), Кирилла Тер-
лецкого (луцкого) и Гедеона Балабана
(львовского), где они приняли реше-
ние — начать подготовку к унии. Ле-
том того же года, на проходившем в
Бресте церковном соборе (20—24
июня), они открыто заявили о своих
намерениях, приглашая других дея-
телей церкви поддержать их план. Но
тогда предложение четырех епископов
большинство иерархов встретило с
опаской. Митрополит Михаил Рогоза
также осудил эти намерения, пригро-
зив в случае неповиновения серьез-
ным наказанием.
Несмотря на сопротивление, дело
хотя и медленно, но продвигалось впе-
ред. Семена были высеяны, для их
произрастания требовались лишь вре-
мя и надлежащие условия.
В 1590—1593 годы инициаторы
унии предпринимают ряд мер по при-
влечению на свою сторону сенаторов,
князей и шляхты. В скором времени
их уже поддерживали представители
высшей государственной власти Поль-
ши и Великого княжества, среди ко-
торых были канцлер Лев Сапега,
князь Константин Острожский и ко-
роль Речи Посполитой Сигизмунд III
Ваза. Такова в общих чертах преды-
стория униатской идеи на землях Ве-
ликого княжества.
Ипатия (Адама) Потея, вступив-
шего в должность владимиро-брест-
ского епископа, также как и многих
других деятелей церкви, в то время
тревожило нарастание конфликтов
между православными и католиками.
Но еще более его беспокоили выступ-
ления протестантов, агрессивно бо-
ровшихся за свои права. Размышляя
о судьбах христианства и будущем
православной церкви Великого кня-
жества, епископ все чаще начинал
возвращаться к мыслям, высказан-
ным ему еще во времена его сенатор-
ства папским нунцием кардиналом
Коммендонием, о необходимости и
огромной значимости для всего хри-
стианства единения православной и
католической церквей. Вновь и вновь
Потей внимательно перечитывает
страницу за страницей сочинение
Петра Скарги «О единстве», издан-
ное еще в 1577 году в Вильно и вы-
звавшее бурю дискуссий, поскольку
его автор со свойственной ему аргу-
ментированностью призывал к еди-
нению как единственному средству
преодоления многовековой вражды
и раскола.
После долгих, мучительных разду-
мий владимиро-брестский епископ
наконец делает свой окончательный
выбор. Он становится убежденным
приверженцем униатской идеи и все-
цело отдается ее воплощению в жизнь.
Что же побудило Потея склониться
к унии, каковы были мотивы решения
и последующих за ним действий?
89
Великий подвижник
Всесторонний анализ поступков
Потея позволяет утверждать, что все
его старания в пользу унии вовсе не
были продиктованы стремлением при-
обрести богатства или получить ка-
кие-либо личные выгоды. По своему
душевному складу Потей принадле-
жал к числу тех людей, кто ради вы-
сокой идеи готов был на самопожерт-
вование. Сам епископ, впоследствии
объясняя свои действия, писал:
«Я просил и жаждал покоя для поль-
зы веры и единения, невзирая на
ущерб для моей личности». Отсут-
ствие меркантильных расчетов в дей-
ствиях Потея, его альтруизм вынуж-
ден был даже признать, спустя не-
сколько веков, ортодокс православия
митрополит Макарий. В своей широ-
ко известной «Истории русской церк-
ви» он, касаясь деятельности влади-
миро-брестского епископа, в частно-
сти, отмечал: «Нет достаточного ос-
нования отрицать, что Ипатий Потей
действовал на своем поприще по убеж-
дению» (Спб., 1881. Т. 10. Кн. I. С.
412).
Приобщение Потея к делу унии,
как показало время, имело решитель-
ное влияние на судьбу всего униатско-
го движения. Ибо к моменту разверты-
вания острейшей религиозной поле-
мики в середине 90-х годов XVI века
владимиро-брестский епископ являл-
ся наиболее образованным среди всех
деятелей православной церкви Вели-
кого княжества, о чем неоднократно
говорили даже его оппоненты. Так,
еще в 1588 году луцкий католический
епископ Бернард Матеевский в письме
к папскому послу Анибалу писал о
Потее, что тот «по своему авторитету,
образованию и опытности — человек
недюжинный и в религиозных делах
самый сведущий между своими». Но
наиболее полно о необычайной эруди-
ции и глубокой теоретической подго-
товке епископа свидетельствуют его
сочинения, написанные в конце XVI—
начале XVII века. В них, к примеру,
можно найти многочисленные ссылки
на античных философов и поэтов —
Платона, Аристотеля, Цицерона, Де-
мосфена, Пиндара, Сапфо, Вергилия,
которых ортодоксальная христиан-
ская церковь, как известно, считала
язычниками и с подозрением отно-
силась к их идеям.
Факты говорят о том, что мало кто
из современников Потея мог соперни-
чать с ним и в знании святоотеческой
литературы, так называемой патри-
стики. Сочинения средневековых пи-
сателей-теологов, причем как греко-
византийской, так и римско-католи-
ческой церквей, он знал досконально.
Особо почитал среди них — Августи-
на, Амброзия Медиаланского, Иоан-
на Златоуста, Василия Великого, Гри-
гория Нисского, Кирилла Иерусалим-
ского, Дидима Александрийского и
Иоанна Дамаскина. Кроме того, Потей
прекрасно изучил гражданскую и цер-
ковную историю европейских наро-
дов, что, безусловно, обогащало его
разум, позволяло с учетом глубинных
исторических процессов оценивать
происходящие события, наиболее объ-
ективно определять их общественную
значимость.
Таким образом, совершенно не слу-
чайно, что с того момента, когда идею
унии поддержал владимиро-брест-
ский епископ, ее реализация очень
сильно ускорилась.
Понятно теперь также, почему
Ипатий Потей вскоре становится фак-
тическим лидером униатского движе-
ния и главным его теоретиком.
Уже в 1593 году владимиро-брест-
ский епископ включается в разработку
принципов единения православной и
католической церквей, вокруг чего
среди самих сторонников унии разго-
релись горячие дискуссии. Из архи-
вов униатской церкви известно, что
разногласия между ними возникли
главным образом по двум вопросам.
Первый — следует ли при подписании
унии ограничиваться только рамками
90
Саверченко Иван
православной церкви Великого кня-
жества или необходимо добиваться
участия в ней также Греческой и Мос-
ковской церквей, т. е. постепенно го-
товиться к созданию союза всего за-
падного и восточного православного
мира? И второе принципиальное по-
ложение. Под чьей властью — папы
римского или греческого патриарха —
должно произойти объединение?
Константин Острожский и его еди-
номышленники не только настаивали
на необходимости присоединения к де-
лу унии Москвы и Греции, но и требо-
вали, как обязательное условие при ее
оформлении, привлечения к ней всех
протестантских течений, предлагая
при этом объединение под властью
Константинополя.
Ипатий Потей, являясь в принци-
пе сторонником всеобщего объедине-
ния католической и православной
церквей, исходя из реально сложив-
шейся ситуации, доказывал, что в
условиях конца XVI века приобщить
к делу унии Московскую и Греческую
церкви, по ряду причин, невозможно.
Среди многих обстоятельств, мешав-
ших тому, владимиро-брестский епи-
скоп называл отсутствие у патриар-
хов сильной власти — в отличие от
папы римского — и их нежелание при
любых условиях и оговорках отка-
заться от многовекового стремления к
первенству и главенству над всем
христианским миром, с чем, в случае
подписания унии, им неизбежно при-
шлось бы незамедлительно согла-
ситься.
Союз с реформаторами, в проти-
вовес князю Острожскому, имевшему
с ними связи, в том числе и родствен-
ные, Потей полностью исключал, ибо
находил их религиозную доктрину
несовместимой с учением Христа.
После предварительных согласова-
ний и уточнений, о которых известно
из сохранившейся переписки тех вре-
мен, Ипатий Потей добился наконец
того, что православный поместный
собор 1594 года, проходивший в Брес-
те, большинством голосов, в том числе
и при согласии митрополита М. Рого-
зы, принял Соборную Грамоту (вто-
рого декабря 1594 г.), в которой были
определены первостепенные цели объ-
единения церквей. Кроме достиже-
ния мира между двумя конфессиями
в Грамоте также подчеркивалась дру-
гая, не менее важная задача — объ-
единение усилий православных и ка-
толиков в борьбе с «еретическими сек-
тами», т. е. протестантизмом.
Тогда же, в декабре 1594 года,
православные иерархи, сторонники
унии, приняли и другую Грамоту, на-
правив ее королю Сигизмунду III.
В этой Грамоте главным образом фор-
мулировались условия, на соблюде-
нии которых настаивали православ-
ные лидеры, готовящие унию. Так,
белорусские и украинские иерархи
требовали, в случае подписания цер-
ковного союза, сохранения в велико-
княжеской церкви всех восточных об-
рядов и церемоний; ни от кого не за-
висимого распоряжения своими зе-
мельными владениями, церквами и
монастырями; отправления ритуалов
по старому юлианскому календарю;
права на участие епископов в госу-
дарственном управлении (места в се-
нате); ликвидации юридической силы
грамот греческих патриархов; коро-
левской защиты от их возможных
претензий; равенства прав с католи-
ческими епископами и возможность
самим избирать своего митрополита.
Все изложенные условия были по-
вторены почти без изменений в Гра-
моте от 12 июня 1595 года, адресован-
ной папе римскому Клименту VIII.
В своем ответном послании папа рим-
ский обязался неуклонно выполнять
все требования великокняжеских пра-
вославных иерархов взамен на их со-
гласие признать над собой его власть.
Таким образом, очевидно, что все
православные соборы Великого кня-
жества, проходившие в 1593—1595
91
Великий подвижник
годах, не приняли предложений кня-
зя Острожского, отдав предпочтение
концепции унии, выработанной Ипа-
тием Потеем.
Константин Острожский, узнав
о решениях клира, отвергших его тре-
бования, выступил с «Окружным По-
сланием» (24 июня 1595 г.), в котором
объявил митрополита и епископов
«врагами и супостатами», а Ипатию
Потею пригрозил физической распра-
вой. Свои угрозы князь, несомненно,
привел бы в исполнение, если бы не
Лев Сапега, взявший владимиро-
брестского епископа под защиту.
В письме к К. Острожскому канцлер
потребовал оставить в покое Потея,
заявив, что ни он, ни король никогда
не позволят совершать в государстве
незаконные действия.
В1595 году Потей, желая привлечь
к унии как можно больше сторонни-
ков, пишет и издает в Вильно сочи-
нение «Уния греков с костелом рим-
ским», значение которого в истории
отечественной, да и вообще всей сла-
вянской культуры необычайно вели-
ко. Достаточно сказать, что автор
«Унии» впервые в славянской лите-
ратуре заговорил не о различиях пра-
вославной и католической церквей,
а о том, что их объединяет, указывая
общее между этими двумя важнейши-
ми течениями христианства. Кроме
того, сочинение И. Потея положило
начало целому направлению культу-
ры — униатской литературе Беларуси
конца XVI—XVIII веков, которая, к
сожалению, до настоящего времени
как следует не изучена даже специа-
листами, не говоря уже о знакомстве
с ней широкого круга читателей. Заб-
вение униатской литературы, у исто-
ков которой стоял И. Потей, лишь
обедняет представления современни-
ков о древней белорусской культуре.
Правда, эта ошибка в наше время
вполне поправима.
Осенью 1595 года униатская идея
вступила в заключительную фазу
своего осуществления, что было свя-
зано в первую очередь с поездкой
владимиро-брестского епископа Потея
вместе с К. Терлецким и большой
свитой, состоящей из духовных и свет-
ских лиц, к папе римскому. 23 де-
кабря .1595 года Климент VIII в тор-
жественной обстановке принял вели-
кокняжескую делегацию. Потей и Тер-
лецкий, выполняя поручение собора,
присягнули папе римскому, причем за
себя и других, на вечное соединение
церквей под его властью. На следую-
щий день состоялась служба, которую
вели поочередно великокняжеские
владыки и Климент VIII. Потею и
Терлецкому папа римский оказал
большую честь, сделав их своими
«придворными прелатами». В первых
числах января 1596 года посольство
выехало из Рима. Поездка была удач-
но завершена, однако на родине И. По-
тея ожидали новые неприятности.
В Варшаве в это время проходил
Генеральный Бальный Сойм, на ко-
тором православные депутаты мин-
ского, новогрудского, полоцкого, во-
лынского и киевского поветов, узнав
о возвращении Потея из Рима, объ-
единились вокруг князя Острожского
и потребовали от короля лишения
владимиро-брестского епископа его
архиерейского сана. Однако Сигиз-
мунд III, признав их претензии не-
обоснованными, защитил И. Потея.
Наконец летом 1596 года все при-
готовления к унии были завершены.
На церковном соборе в Бресте, про-
ходившем 6—8 октября 1596 года,
состоялось подписание соглашения
между православной и католиче-
ской церквами. Однако случилось
непредвиденное — часть православ-
ных не согласились на церковный со-
юз с католиками. Они тут же провели,
под председательством прибывшего в
Брест патриаршего экзарха Никифо-
ра, свой собор, где осудили действия
иерархов, подписавших унию, и 8 ок-
тября приняли Грамоту о низверже-
92
Саверченко Иван
нии униатского митрополита и епи-
скопов.
Таким образом, в результате про-
тиводействия большой группы право-
славных, в Великом княжестве, вместо
ожидаемого мира и покоя, после осен-
него собора 1596 года наметилась тен-
денция к еще большему размежева-
нию конфессий и увеличению числа
конфликтов на религиозной основе.
ПОЛЕМИЧЕСКИЙ талант
После курьезных событий, произо-
шедших в Бресте, Ипатий Потей и его
единомышленники оказались в слож-
нейшей ситуации. Гуманный по своей
сути шаг единения церквей вызвал
недоверие значительной части право-
славного населения Беларуси, что,
конечно, вполне объяснялось стремле-
нием представителей восточной церк-
ви сохранить в неизменности преж-
ние порядки и подчиняться, по мно-
говековой традиции, греческим патри-
архам, а вовсе не папе римскому.
Но как бы то ни было, в Великом
княжестве с этого момента начался
длительный период противостояния,
продолжавшийся несколько десяти-
летий.
Православные историки прошлого
нередко ставили И. Потею в вину его
шаги по укреплению униатской церк-
ви, с чем вряд ли может согласиться
современный исследователь. В данном
случае идеализация действий униатов
или, наоборот, православных совер-
шенно недопустима. Подобные край-
ности, несомненно,— грубейшая исто-
рическая ошибка. Во все времена
наличие различных конфессий — яв-
ление вполне нормальное для обще-
ства, но при условии их взаимной
терпимости и толерантности. Когда
же борьба идей переходит границы
взаимоуважения и, что еще хуже,
превращается в полное неприятие
друг друга, то это неизбежно ведет к
трагедии.
Именно поэтому события конца
XVI — начала XVIII века, повлек-
шие за собой нарушение обществен-
ного равновесия, в своем общем исто-
рическом значении могут быть оцене-
ны не как победы одних и поражения
других, а как большая трагедия всего
белорусского народа. Однако такой
подход к событиям далекого прошлого
вовсе не предполагает признания рав-
нозначности вины или одинаковых
заслуг всех исторических деятелей
того времени. Ход событий после 1596
года, прослеживаемый по докумен-
там, подтверждает, что деяния одних
носили гуманный, созидательный ха-
рактер, а других — разрушительный.
Какой же по своей сути являлась в
тот период деятельность И. Потея?
Будучи епископом, а с 1600 года
и униатским митрополитом, И. Потей,
наделенный чрезвычайными полномо-
чиями властями Речи Посполитой,
имел достаточно сил, чтобы привести
к послушанию всех, кто противился
его решениям. Однако он, понимая
всю важность и ответственность нача-
того дела, не пошел по пути насилия.
Во всех случаях митрополит действо-
вал исключительно в рамках законов
Великого княжества и, может быть,
как никто другой из тогдашних дея-
телей церкви, заботился об их укреп-
лении. Он не совершал преступле-
ний и не чинил разбоя: все его споры
с православными, касающиеся разде-
ла церковного и монастырского иму-
щества, рассматривались в судебном
порядке, благодаря чему нам сегодня
и известно о них. И. Потей не озлобил-
ся и не свернул с избранного пути и
после того, когда на него было совер-
шено покушение с целью убийства.
Униатский митрополит предпочи-
тал бороться со своими идейными
противниками пером, глубоко осозна-
вая, что правое дело можно вершить
только честным путем. Так, после по-
явления в 1597 году антиуниатского
«Апокрисиса» Потей пишет «Спра-
93
Великий подвижник
ведливое описание Брестского собора»
(Вильно, 1597 г.), в котором аргумен-
тированно доказывает, что подписа-
ние унии не противоречило церковно-
му праву и законам Великого княже-
ства. Еще через год появляется его
острое публицистическое «Послание к
князю Константину Острожскому».
Особенно ярко полемический та-
лант Потея проявился во время его
литературной дискуссии в 1598—1599
годах с клириком Острожским. При-
мечательно, что митрополит готов был
спорить со своими оппонентами бук-
вально по всем проблемам, касающим-
ся организации церковной жизни.
Так, невзирая на оскорбительные вы-
пады клирика Острожского, Потей
приглашал его к себе во Владимир,
чтобы, «глядя друг другу в глаза, по-
говорить о всех волнующих делах».
Широкую известность среди населе-
ния Великого княжества получили
также замечательные произведения
И. Потея «Гармония» и «Ответ патри-
арху Мелетию».
Как известно из исторических ис-
точников, униатский митрополит был
удивительным проповедником. Про-
поведи Потея, несмотря на теологи-
ческую углубленность, благодаря его
таланту, встречались с необычайной
теплотой и любовью, проникая в серд-
ца слушателей. Не последнюю роль
в этом играло и то обстоятельство, что
Потей всегда писал и говорил свои
проповеди на прекрасном старобело-
русском языке, которым владел пои-
стине виртуозно.
Думая о будущем Отечества и уни-
атского движения, И. Потей много сил
отдавал развитию просвещения и
строительству школ. В 1597 году он
основал первую униатскую школу в
Бресте, куда пригласил преподавать
доктора богословия, грека по проис-
хождению, Петра Аркудия. Еще через
четыре года, по его распоряжению,
был открыт коллегиум при виленском
Свято-Троицком монастыре, ректором
которого стал Петр Федорович Суме-
ретникович, также рекомендованный
митрополитом. Ежегодно по 250 зо-
лотых И. Потей выделял из своих
средств на деятельность школы во
Владимире.
В отличие от многих тогдашних
мыслителей Потей, несмотря на раз-
личные обстоятельства, на протяже-
нии всей своей жизни выступал про-
тивником войн и насилия как сред-
ства решения проблем. «Мир между
христианскими народами,— писал
митрополит,— даже если он неспра-
ведливый, всегда лучше вражды и
войны, какими бы справедливыми они
ни назывались». От этих слов И. По-
тей никогда не отступал и во время
дискуссий с жаром доказывал право-
ту своей позиции.
Развивая идеи гуманистов, Потей
осуждал стремление к изолирован-
ности и конфессиональной замкну-
тости, приветствуя открытые и дру-
жеские контакты между людьми раз-
ных стран. В письме к клирику Ост-
рожскому, критически отзывавшему-
ся о модных в то время среди бело-
русских князей и шляхты путешест-
виях по Европе, И. Потей подчерки-
вал: «У меня нет никаких причин
осуждать тех, кто ездит по свету и на-
блюдает вещи, достойные внимания,
чего тут — в Польше, Литве, Руси и
Волыни — не найдешь и днем с ог-
нем».
* * ♦
18 июля 1613 года митрополит
Ипатий (Адам) Потей, когда ему ис-
полнилось 72 года, ушел из жизни.
Похоронили его с большими почестя-
ми во Владимирском кафедральном
соборе.

В 1569 году в Люблине Великое
княжество подписало договор с
Польской Короной. В результа-
те на карте Европы возник новый воен-
но-политический союз двух равно-
правных держав. Его целью было,
объединив усилия, совместно противо-
стоять внешнему врагу.
Выдающееся место в борьбе Вели-
кого княжества за самостоятельность,
его противостоянии непрекраща-
ющимся во второй половине XVI —
начале XVII века военным вторже-
ниям Турции, Швеции, Московской
Руси и крымских татар принадлежит
личности исключительно одаренной и
многогранной — Льву Ивановичу Са-
пеге, прирожденному дипломату и
политику, незаурядному публицисту
и литератору, образованнейшему
юристу и ученому.
В ОКРУЖЕНИИ ГУМАНИСТОВ
Блестящий
КАНЦЛ&Г
Не создана до сих пор летопись
деяний древнейшего белорусского ро-
да Сапегов, к которому принадлежал
отец Льва Сапеги дрогичинский ста-
роста Иван Иванович Сапега, и знаме-
нитого в прошлом дома Друцких-Со-
колинских, из которого происходила
его мать.
В семье, где 4 апреля 1557 года
родился Лев Сапега, было еще двое
сыновей — Григорий и Андрей и три
дочери — Анна, Софья и Феодора. По
свидетельству близких, способности
Льва Сапеги проявились уже в раннем
детстве. Одаренный мальчик пример-
но в семилетием возрасте был направ-
лен родителями в Несвиж,в известную
школу при дворе Радзивиллов. При-
мечательно, что отец и мать Льва
были свободными от религиозного фа-
натизма и поэтому без колебаний по-
слали своего ребенка в протестантскую
школу, заботясь прежде всего о его
образовании. По-видимому, от своих
96
Саверченко Иван
родителей уже в раннем детстве Лев
Сапега перенял веротерпимость и
разумное отношение к вере. Эти ка-
чества он сохранил на протяжении
всей своей жизни, всегда уважая
различные конфессии, но никогда не
доходя до воинственности и религиоз-
ной нетерпимости.
Несвижская школа, где предстояло
учиться Льву Сапеге,— это было са-
мое лучшее в то время учебное заве-
дение на территории Беларуси,
созданное князем Николаем Радзи-
виллом Черным. Этот богатейший
белорусский магнат, являясь покро-
вителем поэтов, художников и ученых,
в середине XVI века пригласил к
своему двору многих весьма извест-
ных в тогдашнем научном и культур-
ном мире людей: Франциска Лисма -
нини, Яна Ласского, Сымона Затиуша,
Франциска Станкара, Джорджо
Бландрату, Мартина Кровицкого, Тэ-
нанда, Статориуса, Шомана, Любель-
чина и других, которые создавали
здесь свои произведения, занимались
переводами, а впоследствии — подго-
товкой и изданием знаменитой «Брест-
ской Библии» 1563 года.
Именно в Несвиже, под крышей
дома Радзивиллов, в 1562 году бело-
русские мыслители — Сымон Будный,
Лаврентий Кришковский и Матвей
Кавечинский — издали «Катехизис»,
служивший учебником в протестант-
ских школах. Можно думать, что как
раз «Катехизис» 1562 года и был той
книгой, по которой Лев Сапега на-
учился читать на родном языке и из
которого он получил первоначальные
сведения о мире и Боге.
Кружок гуманистов в Несвиже,
члены которого были по-европейски
образованными людьми, решающим
образом повлиял на формирование
характера Льва Сапеги, во многом
определил его будущую судьбу. Неиз-
гладимое впечатление на восприимчи-
вого юношу произвели увлеченность
гуманистов науками, их культура и
широкий круг познаний. Поэты,
художники, ученые, владевшие едва
ли не всеми европейскими и класси-
ческими языками, создали в 50—70-е
годы XVI века в Несвиже при дворе
Радзивиллов настоящий культ фило-
логических наук, поклонником кото-
рого стал Лев Сапега.
Богатейшая радзивилловская биб-
лиотека, где были собраны сочинения
греческих и латинских писателей
античности, окружение высокообразо-
ванных людей и исключительно про-
фессиональное преподавание в школе
способствовали тому, что Лев Сапега
уже в юном возрасте кроме родного
белорусского прекрасно овладел поль-
ским, немецким, латинским и отчасти
греческим языками. Разум одаренного
юноши, вскормленный филологией,
был готов к глубокому освоению уни-
верситетского курса.
В 13-летнем возрасте Лев Сапега,
вместе с детьми Радзивилла Черного,
его сверстниками — Юрием и Станис-
лавом — едет в Германию и поступает
в знаменитый Лейпцигский универси-
тет, где на протяжении нескольких
лет изучает историю римского и цер-
ковного права, глубоко анализирует
сочинения античных философов, осо-
бенно Платона и Аристотеля, штуди-
рует произведения средневековых
историков и философов-схоластов, на-
конец, проникается идеями Лютера,
Кальвина, Цвингли и становится при-
верженцем протестантизма. Правда,
впоследствии о своем юношеском ув-
лечении реформационным учением он
скептически скажет: «Был я тогда
подвержен соблазнам и глуп, как ов-
ца, особенно когда учился в немецких
еретических школах».
Но университет дал Льву Сапеге
все, что он позднее так блестяще ис-
пользовал в своей жизни.
НА СЛУЖБЕ У КОРОЛЯ
Возвращение Льва Сапеги из Гер-
мании на родину совпало с трудным
97
Блестящий канцлер
временем бескоролевья в Речи Пос-
политой после смерти в 1572 году
последнего из Ягеллонов, бездетного
короля Сигизмунда II Августа. Одна-
ко начиная с 1576 года, с избранием
королем семиградского воеводы Сте-
фана Батория, для Сапеги все изме-
нилось в лучшую сторону. Судьба ока-
залась благосклонной к нему: его
опекун, князь Радзивилл Рыжий, брат
умершего в 1565 году Радзивилла
Черного, смог определить Льва на
службу при королевском дворе.
Стефану Баторию, достаточно про-
свещенному монарху, был симпатичен
образованный молодой человек,
скромный в поведении, но всегда ста-
рательно выполнявший все поруче-
ния, даже те, которые его сверстники
сочли бы скучными и неинтересными.
К тому же юноша удивлял всех при-
дворных авторитетов юридической
науки абсолютным знанием всех тон-
костей законодательства Великого
княжества и Польской Короны и да-
же, указывая на несовершенство
отдельных статей, предлагал пути их
исправления, ссылаясь при этом на
нормы римского права и законода-
тельство западноевропейских госу-
дарств. Показателен один случай,
произошедший в присутствии Стефа-
на Батория, во время так называемого
задворного королевского суда, где
рассматривалось дело отца Льва, Ива-
на Сапеги.
Выступая в роли защитника, Лев
Сапега, блистая юридической подго-
товленностью, удивлял всех присут-
ствующих на суде стройностью и ло-
гичностью своих аргументов, завер-
шенностью излагаемых мыслей.
Обладая замечательной памятью, он с
безукоризненной точностью цитиро-
вал по памяти статьи Статута 1566 го-
да, с легкостью отвергал все высказан-
ные ему контраргументы. Трудно ска-
зать, был ли прав отец Льва Сапеги,
но, как бы то ни было, процесс был
безукоризненно выигран.
Молодой Сапега, имея приятную
внешность, отличался корректностью
и всегда уважительным отношением к
окружающим. Но главное, Лев от
природы был наделен исключитель-
ной работоспособностью; он умел
подолгу и без суеты заниматься одним
делом и в конце придать ему такую
абсолютную завершенность и блеск,
что ни у кого не возникало и мысли,
чтобы что-то исправлять или переде-
лывать. Вовсе не случайно Стефан
Баторий прозорливо заметил в этом
рассудительном, не по годам вдум-
чивом юноше талант «государствен-
ного человека». Конечно, тогда моло-
дому Сапеге не доставало жизненного
и политического опыта, у него не было
и особой жажды к богатству и славе.
Но все это к нему пришло позднее,
когда он ощутил наслаждение боль-
шой властью.
Главным условием получения ка-
кой-либо значительной государствен-
ной должности в сложной иерархи-
ческой структуре Речи Посполитой
являлось преданное служение королю
и заслуги по защите государства.
Особенно высоко ценились ратные
подвиги на полях сражений.
Для Льва Сапеги, мечтавшего о
карьере, вскоре представилась воз-
можность отличиться — в 1579 году
началась война Речи Посполитой с
восточным соседом — Московской
Русью. Сформировав на собственные
средства гусарский полк и став во
главе его, молодой, но весьма искус-
ный и энергичный офицер мужествен-
но действовал в сражениях за Великие
Луки, Заволочь и при осаде Пскова.
После окончания военных действий в
1581 году Лев Сапега в награду за
подвиги, совершенные на глазах ко-
роля, получил весьма престижную и,
главное, перспективную должность
секретаря Канцелярии Великого кня-
жества. С этого времени он становится
человеком, которому доступны все
важнейшие государственные тайны
7. Зак. 403
98
Саверченко Иван
Великого княжества, начинается его
карьера как политического деятеля.
В ИНТЕРЕСАХ ОТЕЧЕСТВА
Уже в первый год пребывания
Льва Сапеги на посту секретаря Кан-
целярии определилось его главное
жизненное кредо и смысл всей буду-
щей деятельности: он становится бор-
цом за сохранение независимости
Великого княжества в составе Речи
Посполитой, постоянно заботясь об
укреплении его экономической и поли-
тической мощи.
Первым значительным шагом
Льва Сапеги на этом пути являлось
создание им в 1581 году вместе с
канцлером Остафеем Воловичем и
подканцлером Радзивиллом Перуном
Трибунала Великого княжества —
высшего государственного суда, приз-
ванного обеспечить правовой порядок
на территории всего княжества. По-
скольку в Польше, претендовавшей на
лидерство в Речи Посполитой, учреж-
дение подобного типа существовало
уже около 11 лет, то создание Трибу-
нала Великого княжества имело так-
же престижные соображения: оно
должно было продемонстрировать си-
лу государства, его жизнестойкость
и способность достичь на всей своей
территории торжества закона.
Еще лучше возможности для
реализации своего плана — создания
мощного белорусского государства —
Лев Сапега получил через несколько
лет, когда за успешные переговоры
в Москве, завершившиеся подписа-
нием исключительно необходимого и
весьма выгодного для всей Речи По-
сполитой 10-летнего мира с Москов-
ской Русью, он в 1585 году был назна-
чен подканцлером Великого княжест-
ва. Однако неожиданная смерть Сте-
фана Батория, по исторической леген-
де отравленного кем-то из его врагов,
внесла свои коррективы и в жизнен-
ные планы приближенного к королю
Льва Сапеги, изменила на ближайшие
почти два года характер его деятель-
ности. В истории Речи Посполитой на-
чался сложный период очередного
бескоролевья, отмеченный острейшей
борьбой за престол между тремя круп-
нейшими государствами Европы:
Швецией, Священной Римской импе-
рией и Московской Русью.
Главными претендентами на коро-
левский престол были — Максими-
лиан, родной брат Рудольфа, главы
Священной Римской империи, рус-
ский царь Федор, незадолго перед
этим взошедший на трон после смерти
своего отца Ивана IV Грозного, а
также представитель рода Ягеллонов
по женской линии Сигизмунд, сын
шведского короля Иоанна III и Ека-
терины Ягелленки, внук знаменитого
Густава Вазы.
Лев Сапега, принявший самое
деятельное участие в драме, разыграв-
шейся на конвокационном (предвы-
борном) и элекционном (выборном)
соймах 1587 года, талантливо сыграл
сложнейшие роли в политическом спе-
ктакле избрания короля и смог выйти
к финальной сцене победителем.
Важнейшей задачей для Льва Са-
пеги во всей европейской политике
было стремление отстоять интересы
Великого княжества и, несмотря на
всеобщий упадок и неустроенность,
которые, как правило, наступали в
Речи Посполитой в период бескоро-
левья, достичь возвышения Отечества.
И это ему удалось благодаря его про-
думанным и взвешенным действиям,
терпению и выдержке, а главное —
той проницательности и политическо-
му чутью, которыми он был наделен
сполна.
Поддерживая вначале кандидату-
ру русского царя Федора и ведя пере-
говоры с его послами, Сапега в то же
время внимательно наблюдал за рас-
становкой сил на политической арене
и действиями противников. Для него
важна была победа с наименьшими
99
Блестящий канцлер
потерями, поэтому, когда чаша весов
склонилась в сторону Сигизмунда, он,
взвесив все возможные последствия,
отказался от дальнейшей поддержки
кандидатуры Федора и предложил
Сигизмунду условия, на которых Ве-
ликое княжество соглашалось при-
знать его королем и великим князем.
Сигизмунд, которому еще пред-
стояло с помощью силы доказать со-
перникам свое право на королевский
престол, вынужден был пойти на ком-
промисс, необходимый Льву Сапеге,
и принять условия, высказанные
белорусскими князьями.
Каковы же были результаты дей-
ствий Льва Сапеги? Каков был их
эффект? История показала, что
только благодаря им Великое кня-
жество вышло из этой сложной си-
туации, возникшей в центре европей-
ской политики, без каких-либо су-
щественных потерь. Было достигнуто
главное: княжество, продолжая вхо-
дить в так необходимый для него
союз с Польшей, оставалось в то же
время независимым государством.
В нем по-прежнему были сохранены
все атрибуты средневековой державы:
строго очерченные и достаточно силь-
но охраняемые государственные гра-
ницы, разветвленная система местных
властей разных уровней, подчиня-
ющихся высшим государственным
органам. В княжестве также продол-
жал осуществлять свои полномочия
свободный и демократический выс-
ший законодательный орган — Баль-
ный Сойм, действовало независимое
правительство — У рад, сохранилось
учреждение для внешнеполитических
сношений — Великая Канцелярия,
функционировали свои правоохрани-
тельные и карающие органы, были
отдельные финансы и валюта, а также
армейские формирования, подчинен-
ные непосредственно великому гет-
ману княжества. Таков был результат
усилий Льва Сапеги и его единомыш-
ленников.
Кроме того, Сигизмунд был
вынужден подписать Статут 1588 го-
да, подготовленный в заключитель-
ном варианте и отредактированный
лично самим Львом Сапегой, который
также написал к нему замечательное
предисловие, пронизанное гуманисти-
ческим пафосом и свидетельствующее
о незаурядных литературных способ-
ностях тогдашнего подканцлера.
Используя трудное положение ко-
роля, осложненное к тому же втор-
жением крымских татар, Лев Сапега
добился от него Утвердительной гра-
моты от 28 января 1588 года, которая
признавала действительную юриди-
ческую силу третьего Статута Вели-
кого княжества. Летом того же года
подканцлер на собственные средства
издал этот кодекс законов, не имев-
ший, кстати, по степени своего совер-
шенства равного во всей западно-
европейской юридической мысли, и
разослал в местные суды всех бело-
русских воеводств.
Статут 1588 года, действуя на тер-
ритории княжества до 1840 года,
сыграл исключительно важную роль в
сохранении белорусской народности, в
какой-то степени не позволил белору-
сам раствориться среди поляков.
И это, по-видимому, благодаря двум
важнейшим статьям Статута, соглас-
но которым всем иноземцам, и прежде
всего полякам, ни под каким предло-
гом не разрешалось получать в дар
или покупать земельные владения на
всей территории княжества, а также
занимать какие-либо должности, что,
естественно, служило серьезным пре-
пятствием для проникновения туда
польской шляхты и в конечном счете
сдерживало начавшийся уже во вто-
рой половине XVI века процесс
ополячивания белорусов.
И другой весьма важный момент.
В Статуте 1588 года было законода-
тельно зафиксировано, что государст-
венным языком на всей территории
Великого княжества является не
100
Саверченко Иван
польский, а белорусский язык, кото-
рый в Речи Посполитой иногда назы-
вался «русским языком». «А писар
земский,— говорилось в первой части
четвертого раздела Статута,— мает
по-руску литерами и словы рускими
все листы, выписы и позвы писати,
а не иным языком и словы».
Однако опасность устраты кня-
жеством самостоятельности оконча-
тельно не исчезла и после вступления
в силу Статута 1588 года. К сожа-
лению, король Сигизмунд III на про-
тяжении всего пребывания на прес-
толе являлся сторонником возвыше-
ния Польши. Свои симпатии к
полякам он объяснял тем, что они
сделали для получения им короны
куда больше, чем белорусские князья.
А в 1590 году он под воздействием
польской католической магнатерии
предпринял попытку ущемить права
Великого княжества и навязать свою
волю белорусскому дворянству, не
считаясь с недавно утвержденным
Статутом. В чем же это проявилось?
После смерти краковского католи-
ческого епископа Сигизмунд III при-
гласил на эту должность преданного
белорусского католика Юрия Радзи-
вилла, занимавшего до того вилен-
скую кафедру, и предложил, в свою
очередь, взамен на вакантную долж-
ность в Вильно — тогдашнюю столи-
цу Беларуси — поляка Матеевского,
что, как известно, было грубейшим
нарушением закона княжества, запре-
щавшего полякам занимать здесь
любые должности, в том числе и в
церковных структурах. Настойчивые
действия короля по осуществлению
своих намерений вызвали протест
Льва Сапеги, занимавшего к тому
времени канцлерский пост княжества.
Несмотря на то что Сапега сам в
1586 году принял католическую веру,
он, как и другие белорусские князья,
в антизаконных действиях короля
увидел начало весьма опасного про-
цесса полонизации белорусов, к кото-
рой настойчиво стремились иерархи
польской католической церкви. Этот
пример красноречиво свидетельствует
о том, что для Льва Сапеги интересы
своего народа и княжества были выше
конфессиональных интересов, что в
истории европейских государств
встречалось исключительно редко.
Можно даже сказать — это уникаль-
ный случай патриотизма, свидетель-
ствующий, кроме того, и о личном
мужестве Льва Сапеги. Ибо не следует
думать, что несогласие с волей короля
в то время было весьма простым и
безобидным делом. Это вовсе не так.
Наоборот, всякий, даже очень могу-
щественный магнат, выступая против
монарха, тем более такого властного,
каким был Сигизмунд III, рисковал
многим, ибо ставил на карту все свое
будущее: политическую карьеру, по-
ложение в обществе и, главное, мате-
риальное благополучие. Лев Сапега,
конечно, не был аскетом и вовсе не
желал расставаться запросто со свои-
ми «привилеями», приобретенными
на протяжении всей предшествующей
жизни. Он прекрасно знал, на что
идет, но не испугался и принял вызов
короля. Значит, можно думать, инте-
ресы княжества, судьба белорусского
народа, сохранение его самобытной
культуры и многовековых традиций
были для него превыше собственных
благ и даже будущего своего рода,
что еще раз свидетельствует о мужест-
ве этого человека. Кстати, после
напряженной борьбы с королем, кото-
рая длилась около десяти лет, Лев
Сапега выиграл этот сложный поеди-
нок и не только не пострадал, но и
защитил права княжества, добившись
назначения на виленскую католи-
ческую кафедру 26 апреля 1600 года
белоруса Бенедикта Войны.
ТАЛАНТ ДИПЛОМАТА И ПОЛКОВОДЦА
Будучи канцлером, а с 1625 года
и великим гетманом княжества, Лев
101
Блестящий канцлер
Сапега защищал интересы Отечества,
пользуясь всем набором бывших тогда
в употреблении политических, дипло-
матических и военных средств, не
заботясь, к сожалению, особо об их
«чистоте» и гуманности, что было
абсолютно в духе того жестокого
времени, когда почти ничего нельзя
было добиться иным путем. Жестокий
век требовал жестоких мер. Это, к
большой печали, тогда являлось не-
избежным в политике и даже нередко
в личных взаимоотношениях между
людьми.
Лев Сапега все же отдавал пред-
почтение мирному решению между-
народных вопросов, и он был поистине
гением дипломатии! Особенно ярко
дипломатический талант Сапеги про-
явился в 1600 году, когда Речь Поспо-
литая, вступив в затяжную войну со
Швецией (король Сигизмунд III
желал во что бы то ни стало получить
корону), нуждалась в мире с Москов-
ской Русью. Наделенный Генераль-
ным вальным соймом Речи Посполи-
той и королем исключительными
полномочиями, Лев Сапега в сентябре
1600 года направился во главе по-
сольства в Москву с тем, чтобы
подписать с восточным соседом «веч-
ный мир».
Поездка оказалась исключительно
сложной, ибо с русской стороны нару-
шились все статьи тогдашнего между-
народного этикета взаимоотношений с
дипломатическими посольствами. За
внешней заботой встречавших скры-
валось безразличие и неприязнь,
дорожный реестр не обеспечивал
реального благополучия, получаемые
продукты питания были непригод-
ны для употребления. Оскорбительная
встреча в Вязьме вызвала возмущение
послов и Льва Сапеги, что вовсе не
улучшило положение дел в дальней-
шем пути. Однако все эти унижения
не шли ни в какие сравнения с отказом
царя Бориса Годунова принять гостей
незамедлительно после их прибытия.
Ссылаясь на болезнь ног, Годунов
оттягивал встречу, что вместе с не-
приятными встречами с русскими боя-
рами и назойливыми поучениями
приставов выводило из себя послов.
И только пожар, случившийся в Моск-
ве 16 ноября 1600 года, от которого
едва ли не пострадали, по сути, изоли-
рованные от внешнего мира послы,
заставил царя наконец принять Льва
Сапегу, после чего начались длитель-
ные и временами драматичные пере-
говоры.
Предложенные Львом Сапегой 24
статьи «вечного мира» после жарких
дискуссий с известными русскими
дипломатами того времени — Иваном
Татищевым, Стефаном и Иваном Го-
дуновыми, Михаилом Оболенским,
Василием Плащевым и другими —
были, с некоторыми уточнениями,
приняты. Результатом переговоров
стал 22-летний мир, так необходимый
в тот момент Великому княжеству
и Польше.
Политические и дипломатические
методы борьбы на международной
арене того времени не всегда были
эффективными. Куда более внуши-
тельным аргументом признавалось
наличие многочисленного, хорошо
вооруженного и обученного войска.
И великий канцлер княжества, оста-
ваясь сыном своего времени, к боль-
шому сожалению, не гнушался подоб-
ными средствами, если в том возника-
ла необходимость.
В 1609 году, когда Московская
Русь, вступив в эпоху «смутного
времени», была истерзана казацкими
восстаниями и измотана войной с Лже-
дмитрием II, известным в истории
под именем «Тушинского вора», Лев
Сапега был одним из тех, кто на Вар-
шавском сойме (15 января 1609 года)
высказался за немедлительное начало
войны с Москвой, рассчитывая на
быстрый и легкий успех. Его поддер-
жал другой могущественный магнат
Речи Посполитой — Николай Олес-
102
Саверченко Иван
ницкий. Вскоре их точка зрения побе-
дила, и была начата широкая военная
кампания, возглавляемая лично Си-
гизмундом III.
Канцлер преследовал в этой войне
конкретные цели. Он стремился рас-
ширить границы Великого княжества
на востоке, включив в его состав
смоленские земли. Кроме того, вос-
хождение на московский престол ко-
ролевича Владислава, что являлось
главной целью всей кампании, обеспе-
чивало постоянную безопасность
восточных земель Беларуси. Однако
планам канцлера в 1609—1613 годах
не суждено было осуществиться.
Правда, он не отказался от них пол-
ностью, и снова, через пять лет, при-
нял участие в походе на Москву, кото-
рый также не увенчался успехом.
Вникая в исторические процессы
прошлого и оценивая место и роль в
них Льва Сапеги, приходишь к убеж-
дению, что без такой сильной личнос-
ти — пусть весьма противоречивой,—
как канцлер Сапега, белорусское
средневековое государство в конце
XVI — первой половине XVII века
вряд ли сохранило бы свою независи-
мость, не говоря уже о возвышении
и том могуществе, которого оно и в
самом деле достигло благодаря его
деятельности. Подтверждением того
служат и события 1625—1629 годов,
когда на территорию княжества вторг-
лись шведские войска короля Густава-
Адольфа. Трагические события того
времени Сапега описал в своем «Днев-
нике».
Именно он, великий канцлер, в
этот сложнейший для Беларуси пе-
риод, когда к вражескому вторжению
прибавились неурожай и моровое
поветрие, смог сплотить вокруг себя
все силы княжества и, пожертвовав
всем своим личным состоянием, сде-
лал все возможное для защиты
Отечества в трудный час. Об очень
многом говорит тот факт, что Лев Са-
пега отдал тогда все имеющееся у
него золото и серебро на содержание
войска, выплатив только воинству
несколько десятков тысяч флоренов из
своих запасов, ибо государственная
казна была абсолютно пуста. Приме-
чательно, что примеру отца последо-
вал его сын, Ян, маршалок княжества,
также отдавший все свои деньги и
отчаянно сражавшийся вместе с отцом
во главе созданного им на свои средст-
ва полка.
Исключительно благодаря Льву
Сапеге 26 сентября 1629 года в Алт-
марке был наконец подписан мир со
Швецией, хотя и далеко не выгодный
для княжества, но свидетельствую-
щий о его непокоренности.
ЗА ТОРЖЕСТВО ЗАКОНОВ
В своей государственной деятель-
ности Сапега много внимания уделял
внутренней жизни княжества, забо-
тясь о его процветании, согласии
между различными общественными
слоями и религиозными конфессиями,
хотя это и было далеко не просто,
особенно если учесть, что в Беларуси,
как ни в одной другой европейской
стране, одновременно существовали в
то время католическая, православная,
протестантская, униатская (после
1596 года), мусульманская и иудей-
ская церкви, а также различные
евангелические общины.
Участие Льва Сапеги в религиоз-
ной борьбе конца XVI — начала
XVII века трудно оценить однознач-
но. Несомненно только одно: его дей-
ствия и в этой области всегда опреде-
лялись общегосударственными инте-
ресами княжества.
Канцлер был сторонником Брест-
ской унии 1596 года между право-
славной и католической церквами. Он
лично присутствовал в качестве коро-
левского комиссара при подписании
этого акта и выступил с пространной
речью в защиту создания униатской
церкви, с которой он связывал, во-
103
Блестящий канцлер
первых, прекращение беспрестанных
конфликтов между католиками и
православными, что, естественно,
ослабляло княжество, и, во-вторых,
сохранение белорусской культуры как
от полонизации, так и от русифи-
кации.
Опасения Льва Сапеги были дале-
ко не напрасными, они имели доста-
точно к тому оснований. Учреждение
в 1589 году московского патриар-
шества, поставившего целью объеди-
нить под своим крылом всех право-
славных по концепции: «Москва —
третий Рим, а четвертому не бы-
вать»,— весьма насторожило чуткого
к таким заявлениям канцлера, пре-
красно понимавшего, что они означа-
ют на практике и к чему могут
привести, если вовремя не остепенить
русских православных иерархов во
главе с их патриархами и самодер-
жавцами. С другой стороны, планы
польской католической церкви были
ему известны давно.
Именно поэтому в сложившейся
ситуации Лев Сапега, как и прежде,
стремясь защитить интересы кня-
жества, сделал ставку на униатскую
церковь, которая, подчинившись рим-
скому папе, избавлялась таким обра-
зом от претензий Москвы, но, сохра-
нив восточные обряды, оставалась в
то же время достаточно сильной и,
главное, независимой, насколько это
было тогда возможно. Превращение
униатского костела в национальную
религию белорусов стало, в вопросах
религиозного устройства княжества,
стратегической задачей Льва Сапеги,
что и было впоследствии осущест-
влено.
Однако Сапега никогда не был
сторонником насилия и жестокости в
вопросах веры, о чем свидетельствует
его литературная полемика с полоц-
ким униатским архиепископом Иоса-
фатом Кунцевичем, не прислушав-
шимся к мудрым советам канцлера и
в результате поплатившимся своей
жизнью из-за нетерпимости и рели-
гиозной воинственности.
Более того, благодаря таланту
Льва Сапеги, его умению в нужный
момент пойти на компромисс, успо-
коить страсти верующих, Беларусь
обошли неминуемые (при таком
конгломерате конфессий) религиоз-
ные войны и пресловутая «охота на
ведьм», которые, как известно, в тот
период были весьма характерными
для всей Европы.
Заботясь об укреплении Республи-
ки во главе с монархом и будучи
первым лицом в Великом княжестве,
Лев Сапега, естественно, выступал
против всяких нарушений законнос-
ти, разрушительных восстаний
крестьянской бедноты и горожан, а
также необузданных в своих дейст-
виях шляхетских рокошей. Негодова-
ние и протест вызвали у него казац-
кое выступление Лободы и Наливайко
в 1594—1596 годах и длительные
неурядицы в Могилеве в первом деся-
тилетии XVII века, старостой которо-
го он являлся.
* * *
В конце жизни Лев Сапега подолгу
занимался упорядочением главного
государственного архива княжества,
так называемой метрики (всего 556
томов). Под его руководством она
была бережно переписана наново.
Много средств он отдавал на построе-
ние храмов. Покровительствовал
художникам и литераторам. Собрал
прекрасную библиотеку, завещав ее
своему внуку. Умер великий гетман
седьмого июля в Вильно на 77 году
жизни и был похоронен в костеле
святого Михаила.
Свершенное Львом Сапегой на про-
тяжении его многотрудной жизни,
вне всякого сомнения, заслуживает
того, чтобы его имя было увековечено
в памяти потомков.

миссия
ПАПСКОГО
нунция
Третий день кто-то невидимый и
огромный разъяренно хлопал
ставнями и швырял в узорчатые
стекла пригоршни снежной крупы.
Третий день снаружи окна были зана-
вешены непроглядной белой пеленой,
и папский нунций Кантельми никак
не мог избавиться от ощущения, что
его покои не на главной улице столич-
ной Варшавы, а где-то в самом глухом
уголке этой огромной страны.
Кантельми зябко поправил наки-
нутую на узкие плечи кунью шубу и
пододвинул тяжелое кресло с грифо-
нами на подлокотниках поближе к
камину. Смуглое и узкое аристократи-
ческое лицо нунция оставалось, как
всегда, непроницаемым, и все же
можно было заметить, как где-то в са-
мой глубине умных агатовых глаз то
и дело вспыхивали искорки злости.
В какой другой стране могут позво-
лить себе опаздывать к представителю
папы? Где еще дворяне осмеливаются
обращаться к королю за освобожде-
нием из-под стражи безбожника, уста-
ми которого говорит сам дьявол?
О как непросто исполнять тут поруче-
ния его святейшества! Минуло больше
года, как в Риме узнали о преступных
писаниях брестского подсудка* Лы-
щинского, а он пускай себе и сквозь
решетку, но еще видит солнце. А те-
перь шляхта Великого княжества Ли-
товского нагло требует, чтобы этот че-
ловек свободно защищался перед
судом всех сословий. Однако для него,
Кантельми, не бывает невыполнимых
поручений. Он победит, несмотря ни
на что, в том числе и на кусливые
иголочки боли, которые с рождества
завелись в левой почке и о которых
он забывает лишь во сне.
Нунций отпил из серебряного куб-
ка три глотка подогретого отвара
трав. Говорят, при его болезни может
помочь русинская баня, да он все не
* Заместитель земского судьи.
106
Орлов Владимир
решится испробовать это лечение ди-
карей, что, по слухам, весьма напо-
минает мучения грешников в преис-
подней. Может, рискнет, когда сейм
закончит процесс и дело церкви побе-
дит. По крайней мере, будет приятно
осознавать, что его ад — не вечен.
Он прошелся по комнате и, чув-
ствуя, как боль понемногу отпускает,
взял со стола фолиант в голубом пере-
плете.
Книга, с которой нунций вновь
устроился в кресле, была не совсем
обычной. Он задумчиво листал пожел-
тевшие, исписанные разными почер-
ками страницы. «Жизнь человека —
это сумма его поступков»,— всплыло
в памяти древнее изречение. Да, сей-
час перед ним вся жизнь этого безбож-
ника, странная и непоследовательная
до возмущения. Прекрасное образо-
вание, в тридцать лет — проректор
Брестского коллегиума. Впереди бле-
стящее будущее, которому будет бла-
гоприятствовать орден... И вместо
научной деятельности — школка в ро-
довом имении, где он учил крестьян-
ских детей чтению, счету и письму.
Вместо карьеры — выход из ордена,
который никогда не прощает отступ-
никам. В то время трактат еще не был
начат, но поведение уже выдает его.
Нунций пробежал глазами страницу.
«Пренебрегая таинством христиан-
ского брака, выдал дочь замуж за
родственника... На богоугодные дела
жертвует не больше тре;х флоринов в
год... При жизни составил завещание,
где приказал тело свое после смерти
сжечь, а пепел захоронить у дороги,
начертав на могиле богохульную
надпись...»*
* В материалах судебного процесса над зна-
менитым белорусским философом-атеистом Кази-
миром Лыщинским сохранился текст этой надпи-
си: «Путник! Не обмини этих камней. Ты о них
не споткнешься, если не споткнешься на истине.
Познаешь истину у камней, ибо даже люди, знаю-
щие, что это правда, учат, что это ложь. Учение
мудрецов — умышленный обман».
«После смерти сжечь...— повторил
про себя нунций.— После смерти...»
Сумма поступков Лыщинского долж-
на дать в результате ноль, ничто, и
его, нунция, старанием так и будет.
День расплаты уже близок.
Вот они, листы, которые одновре-
менно с удовлетворением почему-то
всегда вызывают у него и чувство
брезгливости. Браславский стольник
Ян Бжоска оказался для ордена на-
стоящим подарком.
Сосед и друг, который выкрады-
вает преступный трактат и еще кое-
что, необходимое следствию... А ка-
ким благородным гневом, какой нена-
вистью дышат строки его доноса,
громко названного «Манифестом»!
Не слишком ли легкое объяснение —
сто тысяч талеров, которые Бжоска
должен атеисту? Человеческая натура
не такая простая вещь. Браславский
стольник прекрасно знает, что Лы-
щинский не из тех людей, которые
сажают друзей в долговую яму. К то-
му же и деньги эти у безбожника не
последние, человек он богатый. Нет,
каждое слово в доносе искреннее, каж-
дое идет из души. Из души благона-
дежного ничтожества, которое будет
во все времена мучительно завидовать
человеку талантливому.
О да, этот Лыщинский — человек
необыкновенного ума. Дни, проведен-
ные за чтением его трактата, он, Кан-
тельми, никогда не назовет прошед-
шими втуне. Если бы брестский под-
судок нашел лучшее применение
своим способностям, они вдвоем мог-
ли б вечерами вести беседы за бокалом
доброго вина. Однако сегодня шлях-
тич Лыщинский — самый опасный из
еретиков Речи Посполитой, а возмож-
но, и всей Европы, а он — нунций его
святейшества папы римского, его воля
и разум принадлежат Богу и ордену
самых преданных слуг Христа. Орден
требует с корнем выполоть даже са-
мые хилые ростки вольнодумства, а
тут, на этой скверно ухоженной почве,
107
Миссия папского нунция
поднялось настоящее древо с соблаз-
нительными налитыми отравой пло-
дами. Но он любит иметь дело с опас-
ными врагами. Тогда вкус победы осо-
бенно сладок. А победа — это не тот
день, когда преступника лишают сво-
боды или жизни, а тот, когда он, нун-
ций, видит сломленную волю врага у
своих ног. Ибо именно это и есть на-
стоящая победа.
Нунций отпил еще глоток лечеб-
ного отвара. Надо будет взять с собой
в Рим запас этих трав с дикарским на-
званием «медвежьи ушки». Он выбрал
из серебряного блюда с грецкими оре-
хами самый крупный и с минуту смот-
рел на изящные ореховые щипчики в
виде пасти дикого вепря. И вдруг сде-
лал ими неуловимое движение, и зве-
риные клыки защелкнулись.
Орех попался полный и приятный
на вкус. Кантельми подбросил в ка-
мин березовых поленец и скосил глаз
на часы. Еще только половина пятого.
Нет, он просто становится слишком
подозрительным. Очевидно, у его се-
годняшнего гостя и в мыслях нет на-
меренно опаздывать. Виной всему эта
жуткая гиперборейская вьюга.
Он знает, что человек, лошади ко-
торого пробиваются в этот час через
столичные сугробы, в душе мнит себя
местным Цицероном. И не без основа-
ния, в противном случае их встреча
просто бы не состоялась. Следует при-
нять во внимание и его судебную прак-
тику. Сорок пять лет. Больше, чем он,
Кантельми, прожил на свете. И потом,
инстигатор* — особа светская, а для
шляхетских послов, берегущих свои
привилегии, как зеницу ока, это весь-
ма важно. О, с его помощью Кантель-
ми подготовит сейму отменного троян-
ского коня.
Чуткое ухо нунция сквозь метель-
ные вздохи уловило едва слышимый
перезвон бубенцов. Кантельми сло-
жил ладони и, опустив веки, зашептал
слова молитвы.
* Обвинитель (лат.).
В комнату беззвучной тенью про-
скользнул и застыл у порога монах-
служка. Почувствовав его присутст-
вие, нунций вопросительно поднял
глаза.
— Инстигатор Великого княжест-
ва Литовского бакалавр философии и
свободных искусств Сымон Курович!
Кантельми не однажды видел
инстигатора на сейме, однако возник-
шая в дверях фигура, каким-то чудом
втиснутая в лосиный жупан с золоты-
ми застежками, вновь поразила нун-
ция своими размерами и дремотной
мощью. Этот белорусин, которому
пошел седьмой десяток, сущий мед-
ведь. Говорят, еще в прошлом году он
осилил на охоте своего лесного соро-
дича.
Курович приник к руке нунция
мягкими мокрыми губами, и тот ощу-
тил смешанное чувство брезгливости и
гордости от власти над этим вели-
каном.
В комнате сгущались сумерки. Мо-
нах, под сутаной которого в том месте,
где носят короткий меч, что-то подо-
зрительно топорщилось, подошел к
большому бронзовому канделябру,
однако нунций мягким жестом оста-
новил его.
— Нам не нужен свет, брат Джу-
зеппе,— сказал он по-итальянски.
Монах поставил на низкий столик
два тонких венецианских бокала и
серебряные блюдца с изюмом и цука-
тами. В бокалы полилось густое и
темное, как кровь, вино.
— Оставь нас, Джузеппе, и прика-
жи, чтобы в дом никого не впускали.
Кантельми несколько поспешно
указал гостю на кресло напротив:
нунцию показалось, что инстигатор
уже сам намеревался сесть. Они слиш-
ком высокого мнения о себе, эти руси-
ны, подумал нунций, слушая, как под
огромным телом Куровича жалобно
заскрипело дубовое кресло.
— Много наслышан о господине
инстигаторе,— заговорил нунций,—
108
Орлов Владимир
и чрезвычайно обрадован долгождан-
ным знакомством.
Небольшие острые глазки Курови-
ча поблескивали настороженно и
хитро.
— И все услышанное,— продол-
жал нунций,— позволяет с уверен-
ностью утверждать, что такой человек
мог бы оказать честь любой европей-
ской державе. Наиболее преданные
почитатели вашего юридического та-
ланта сравнивают ваше красноречие
с цицероновским... Да-да, с цицеронов-
ским,— повторил Кантельми, удов-
летворенно отмечая на лоснящемся
бритом лице инстигатора отсвет
польщенного самолюбия.
— Ваше преосвященство, у каж-
дого человека с положением есть свои
льстецы...
— Однако из уст даже неискрен-
них поклонников умный человек
услышит больше правды, нежели из
уст откровенных недоброжелателей,
которые пользуются лишь черным
цветом,— заметил нунций.— Я пред-
лагаю поднять бокалы за ваши новые
победы. Вчера я писал о вас его свя-
тейшеству в Рим...
— Это большая честь, ваше пре-
освященство.— Высокий бокал цели-
ком скрылся в ладони инстигатора.—
Я теряюсь в догадках, чем заслу-
жил его...
— Мы, слуги божьи, привыкли це-
нить людей не только и не столько за
их былые деяния. Мы исходим из того,
что лучший поступок каждого угодно-
го небу человека — не в прошлом, а в
будущем, так же, как в будущем и
наитяжелейшее злодеяние каждого из
врагов Христа. К первым это будущее
должно прийти, других необходимо
как можно скорее лишить его.
— Мне всегда казалось, что цер-
ковь больше интересует второй
случай.
— Вы рассуждаете как юрист...—
Нунций погасил в душе вспышку раз-
дражения и, смочив губы в душистом
вине, потянулся к блюдцу с изюмом.
По углам сгустилась темнота.
Вспышки пламени выхватывали из
нее замысловатые узоры на завешан-
ных восточными коврами стенах.
— Буду с вами искренен. Рим весь-
ма обеспокоен вольномыслием, кото-
рое свило гнездо в вашей стране, и
прежде всего в Великом княжестве.
Опасно ошибался еще ваш ученый пе-
чатник Скорина. Кстати, святой церк-
ви до сих пор неизвестно, к какому
вероисповеданию он себя причислял.
Плохая трава быстро растет. Госпо-
дину инстигатору, несомненно, знако-
мо и имя Сымона Будного*, который
загубил свою душу, осмелившись
критиковать Новый завет. Еще сто лет
тому назад в диспуте с представите-
лями ордена в Полоцке он защищал
тезис, что душа умирает вместе с те-
лом и нету ни рая, ни ада. Я уверен,
он давно убедился в обратном. Наш
Спаситель милостив, но я все же тешу
себя надеждой, что там, где пребывает
сейчас этот еретик, он встретился и со
Скориной, и с Тяпинским**, и со мно-
гими другими...
Застывший, как монумент челове-
ческой мощи, инстигатор наконец по-
шевелился.
— Позвольте заметить, ваше пре-
освященство, что зараза вольнодум-
ства затронула все христианские стра-
ны. Достаточно вспомнить ваших не-
достойных этого наименования сооте-
чественников Джордано Бруно и Ва-
нини***...
Нунций тонко усмехнулся.
— Но мы беспощадно выпалываем
куколь с нашей нивы, а у вас он про-
цветает.
Курович согласно склонил голову.
Пламя в камине опало, жаркие
угли покрылись пеленой пепла. В ком-
нате стало совсем темно. Мрак погло-
тил распятого Христа на стене.
*	Белорусский философ и просветитель.
*	* Белорусский гуманист и книгоиздатель.
*	** Итальянский философ-атеист. В 1619 году
был сожжен на костре.
109
Миссия папского нунция
— Я хотел побеседовать с вами,
господин инстигатор, о деле шляхтича
Казимира Лыщинского...— Тут нун-
ций перешел на шепот, который почти
исчезал в вое метели...
II
Сотни взглядов сошлись в одной
точке. Одни смотрели с жадным или
ленивым любопытством, другие с жа-
лостью и проблеском сочувствия,
третьи — чаще всего люди в сута-
нах — с нескрываемой ненавистью, а
то и страхом. Глаза многих стреми-
лись встретиться с его глазами, но
взгляд человека в шляхетском платье,
которого вели по проходу к позорной
скамье, был устремлен поверх моря
голов. Человек был стар, высок, но
сгорблен, с совершенно белыми пря-
дями в длинных рыжеватых волосах.
Его вытянутое бледное лицо с запав-
шими глазами несло отпечаток стра-
дания и отрешенности, однако дер-
жался он с таким достоинством, что
выглядел не подсудимым, а одним из
степенных послов сейма.
Светские послы, не говоря уже о
духовных, не раз и не два слыхали его
имя. Это тот самый брестский подсу-
док Лыщинский, дело которого выне-
сено сегодня на рассмотрение. Даже
самым неутомимым поклонникам Ба-
хуса, что все свободное от государ-
ственных обязанностей время не выле-
зали из-за хмельных столов в варшав-
ских дворцах и корчмах, известно, что
лифляндский бискуп Поплавский на-
значен чрезвычайным судьей. Ему по-
ручено допросить подсудимого, изу-
чить его писания и вынести приговор.
Говорят, этот Лыщинский и впрямь
богохульник и безбожник, каких свет
не видывал. Но это уже дело десятое.
Церковь судит свободного шляхтича!
Покушение на святые вольности бла-
городного сословия!
Появление чрезвычайного судьи
на подиуме сейм встретил гробовым
молчанием. После первых слов декла-
рации с приговором молчание стало
напряженно-угрожающим. И вдруг
зал взорвался криком.
— Таким образом, упомянутый
Лыщинский является врагом Бога и
природы! — попытался перекрыть
галдеж Поплавский, но зычный голос
бискупа утонул в возмущенном крике,
как затянутая в омут щепка.
Чинный сейм вмиг превратился в
местечковый базар. Первыми вскочи-
ли с мест послы Великого княжества.
Какой-то мелкорослый краснощекий
и вислоухий шляхтич в зеленом каф-
тане из дешевого сукна взобрался на
скамью и фальцетом выкрикнул:
— С каких это пор сутанники
шляхту судят? Требуем нового разби-
рательства!
— Нового разбирательства! —
словно турьи рога на охоте, заревели
десятка два закаленных в сеймовых
баталиях глоток.
Светские послы Короны* одобряю-
ще гудели. Поднялась вся Посольская
палата. Члены Сената обеспокоенно
переговаривались. Спокойными среди
этой бури страстей казались двое —
человек на скамье подсудимых и пап-
ский нунций. Правда, смуглое лицо
Кантельми чуть заметно побледнело:
даже он не предвидел такого единоду-
шия. Темный румянец вернулся на его
щеки, когда на подиуме выросла вели-
чественная фигура инстигатора Куро-
вича. По залу словно покатились не-
видимые волны, и каждая принужда-
ла затихнуть еще несколько десятков
ртов.
— Плачь, заливайся слезами, моя
несчастная Отчизна! — Курович воз-
дел руки.— Куколь, кинутый на не-
винную землю дьяволом, дал богатые
всходы! Плачь, моя Отчизна, ты дала
*	Польское королевство, которое вместе с Ве-
ликим княжеством Литовским, куда входили бело-
русские земли, составляло федеративную держа-
ву — Речь Посполитую.
110
Орлов Владимир
жизнь чудовищу и потому достойна
этих слез!
Инстигатор возвысил голос, одна-
ко необычное начало речи и без того
установило в зале и, казалось, во всем
дворце звенящую тишину. Где-то в
далеком покое били часы, и в их при-
глушенных ударах слышалось что-то
жуткое и неумолимое.
— Своим лживым пером,— тяже-
ло, будто камни, падали в тишину
слова инстигатора,— он исписал це-
лые тома, в которых доказывал, что
нет Бога ни на небе, ни на земле. Как
и надлежит слуге дьявола, он писал
их втайне, хоронясь от людей в ноч-
ном мраке. Но он забыл, какие самоот-
верженные слуги есть у нашего Спаси-
теля. Радениями одного из них след-
ствие располагает пятнадцатью тетра-
дями трактата под названием, которое
отказывается вымолвить язык хрис-
тианина. Эта книга, где собраны пре-
ступные высказывания разных авто-
ров и заморских философов, называет-
ся...— Курович умело выдержал
паузу,— она называется «О несущест-
вовании бога».
По залу пролетел шелест. Нунций
отыскал взглядом вислоухого шлях-
тича в зеленом кафтане. Тот сидел,
втянув голову в плечи. Кантельми мо-
литвенно сложил руки на коленях и
вознес глаза к небу.
— ...Кроме трактата, который
можно сравнить разве что с клубком
аспидов, мы имеем вот эту, взятую в
библиотеке безбожника книгу.—
И инстигатор с гримасой брезгливос-
ти указал на том, что лежал на столи-
ке рядом с ним.— На ее полях рукою
Лыщинского начертаны слова, кото-
рые с возмущением отринет каждое
богобоязненное сердце.— Курович
так, словно боялся обжечься, взял
книгу и, держа ее в отставленной
руке, прочитал: — «Значит, бога
нет...»
А он актер, подумал нунций и по-
жалел, что в письме в Рим нельзя бу-
дет передать всех оттенков речи. Он
перевел взгляд на подсудимого и заме-
тил, что лицо Лыщинского, прежде
отрешенное, стало сосредоточенным.
Теперь оно отражало работу мысли,
и от этого открытия повеяло легкой
тревогой.
— ...Разве можем мы,— гремел
далее Курович,— назвать христиани-
ном и гражданином человека, кото-
рый считает святое писание собранием
сказок и преданий, а уважаемых бо-
гословов называет ремесленниками
пустозвонства, ползучими змеями и
слепцами, которые морочат нам го-
лову, утверждая, что зрят во тьме?..
Кое-кто из шляхтичей, особенно
среди белорусинов и жмудинов, пряча
в рукав улыбку, толкал под бок соседа.
Скамьи с духовными послами недо-
вольно загудели: не слишком ли да-
леко простирается красноречие пана
обвинителя? А мой медведь не так
прост, скорее одобрительно, нежели с
раздражением, отметил Кантельми.
Однако его все сильнее занимал под-
судимый, который внимательно слу-
шал оратора и вместе с тем глазами
словно бы искал кого-то в зале. Нун-
ций дорого заплатил бы, чтобы узнать,
о чем думает сейчас этот человек.
Откуда такое спокойствие? Покор-
ность судьбе? А может, он подгото-
вился защищать свою жизнь, потому
что не может не понимать, что тут
пахнет самой жестокой карой? Скорее
последнее. Он, Кантельми, готов при-
сягнуть, что безбожник что-то на-
думал.
Нунций поймал себя на том, что от
волнения начал постукивать пальца-
ми по поручню.
— ...Вместо порядка, самим госпо-
дом Богом установленного в виде
стольких сословий, властей и коро-
левств, он желал видеть мир без пра-
вителя, народы без властелинов, а Ка-
питолии без судей...
Легким движением плеча Курович
сбросил бобровую мантию и картинно
Ill
Миссия папского нунция
поднял могучую, как палица, руку.
— Я обвиняю его в том, что на
265 страницах своего трактата он
осмелился представить Бога порожде-
нием человеческой фантазии и низ-
верг его с недосягаемых высей, припи-
сав управление землей и небом естест-
венной природе. Самого же господа
Бога он назвал выдумкой и химерой,
лишенной реального бытия. Страшное
преступление требует страшной кары.
Dixi*.
И вновь в установившейся тишине
где-то далеко упали глухие удары
часов.
— Шляхтич Лыщинский! — про-
звучал голос маршалка.— Сейчас вам
будут предъявлены бумаги, которые
высокий сейм имеет основания счи-
тать вашими.
Вновь сотни взглядов скрестились
на человеке, сидящем на позорной
скамье, но теперь сочувствие и жа-
лость одних были глубоко сокрыты,
а ненависть других возросла настоль-
ко, что, казалось, начала разливаться
в воздухе.
Подсудимый бережно положил ла-
дони на стопку тетрадей в кожаных
обложках и с минуту оставался непо-
движным. Затем он осторожно пере-
листал несколько страниц и поднялся.
— Шляхтич Лыщинский! При-
знаете ли вы эти бумаги своими?
Подсудимый, скрестив руки на гру-
ди, с достоинством выпрямился.
— Признаю,— сказал он замер-
шему в ожидании залу.
Подобный шуму деревьев под вет-
ром гомон не успел затихнуть, как
Лыщинский заговорил снова:
— Но хочу сообщить высокому
сейму...— нунций весь подался впе-
ред,— что собранные здесь мысли я
собирался опровергнуть во второй
части трактата, которую намереваюсь
написать, дабы привести там новые
доказательства существования Хрис-
та...
♦ Я сказал (лат,).
Обескураженный таким поворотом
дела маршалов ударил в гонг.
Со скамей с белорусско-литовской
шляхтой послышались выкрики:
— Пускай говорит! Право шлях-
тича!
— Послы высокого сейма,— объ-
явил маршалов,— желают слышать
ваши доказательства.
III
— Ты можешь идти, брат Джу-
зеппе.
Кантельми откинул капюшон
простой монашеской сутаны. Тонкие
малокровные губы нунция усмеха-
лись доброжелательно и слегка заго-
ворщицки.
Он впервые видел этого человека
так близко. Темные провалы глазниц,
спутанные волосы. Небольшой шрам
над левым уголком губ. «Отличился
в турецкую кампанию,— промелькну-
ла в памяти запись в голубой книге.—
Принимал участие в кампаниях мос-
ковской и шведской...» Замызганные
рукава когда-то богатого кунтуша.
Пятьдесят пять лет, а выглядит теперь
на все семьдесят. И вновь это спокой-
ствие на лице. На что он надеется?
— Поверьте,— мягко сказал Кан-
тельмй,— мой визит вызван искрен-
ним стремлением помочь вам. Ваше
право сомневаться в моих словах,
однако, оставшись с вами наедине, я
даже рискую.
— Чем? — в глазах Лыщинского
вспыхнули искорки насмешливого
любопытства.
— На духовную особу, которая без
свидетелей беседует со слугой дьяво-
ла, независимо от ее сана падает тень
подозрения...
— Как вы сказали? Со слугой дья-
вола? — Лыщинский громко рассме-
ялся, и нунция неприятно поразило,
что смех не был деланным.— Ваше
преосвященство, я могу биться об за-
112
Орлов Владимир
клад на мое имение под Брестом, что
вы сами не очень верите во всех этих
слуг дьявола и в самого ангела-от-
ступника, если не сказать больше...
Неужели вы предполагали, что в этих
стенах будет смердеть серой?
Нунций на мгновение смутился, но
сразу овладел собой.
— Я понимаю, долгие месяцы за-
ключения...
— Незаконного заключения, ваше
преосвященство...
— ...не могут не наложить отпе-
чатка на поведение и слова челове-
ка,— невозмутимо продолжал нун-
ций.— Однако ваш ум стоит того,
чтобы простить вам этот... как у вас
говорят?., выбрик.
Яркие язычки свечей задрожали,
стены дохнули зимней стылостью.
В углу, там, где стоял застланный тон-
ким серым покрывалом топчан, разме-
ренно капало с низкого, черного от
копоти свода. Кантельми прислушал-
ся к больной почке и плотнее запахнул
сутану. От щели в стене по полу полз-
ла белая полоска снега.
— Ценю ваш вчерашний ход. Не-
написанная часть трактата, где будут
опровергнуты выводы первой... Орди-
нарный ум на такое не способен. Одна-
ко ваши новые доказательства сущест-
вования Господа выглядят... не совсем
убедительно. Впрочем, возможно, я
просто не все как следует расслышал.
Согласитесь, на сейме было довольно
шумно...
Узник вопросительно поглядел
нунцию в глаза, но Кантельми гордил-
ся тем, что мог выдержать любой
взгляд.
— Я сказал,— слегка нервничая,
заговорил Лыщинский,— что в каж-
дом роду существ есть самое совер-
шенное. Во Вселенной таковыми явля-
ется Солнце, среди животных — че-
ловек, а в мире разумных созданий
наиболее совершенное существо —
бог.
— Весьма, весьма интересно. Од-
нако, извините,— глаза нунция ме-
таллически блеснули,— ваши доказа-
тельства, по существу, представляют
собой нечто вовсе противоположное.
Из слов господина философа выте-
кает, что он придерживается опасной
и осужденной церковью теории Мико-
лая Коперника, который ставит в
центр мироздания Солнце, хотя бес-
спорно, что его центром является
наисовершеннейшая Земля, населен-
ная созданными по образу и подобию
божьему людьми. Далее вы утверж-
даете, что человек — высшее живот-
ное. Не свидетельствует ли это о со-
мнениях в том, что Адама и Еву сотво-
рил Бог? Видимо, господин философ
слишком ревностно изучал сочинения
Аристотеля. Тот, как известно, пола-
гал, что люди должны выводить свою
генеалогию от обезьян. Можно ли
представить что-нибудь более бес-
смысленное и нелепое? А чего стоит
ваше третье доказательство, которое
низводит господа Бога нашего до
уровня ангелов и самого грешного че-
ловека!
Заметьте,— с грустью сказал нун-
ций после продолжительного молча-
ния,— не исключено, что мои слова не
совсем соответствуют моим собствен-
ным взглядам. Но это позиция церк-
ви.— Он поднял палец.— Повторяю:
церкви! На моей родине, а также во
многих других христианских странах
любого из ваших доказательств было
бы достаточно, чтобы отправить чело-
века на аутодафе. Вы хотели спасти
себя, но только усугубили свое поло-
жение.
— Я знаю,— спокойно ответил
Лыщинский,— что инквизиторы по-
слали на костер миллионы людей и по
менее важным причинам. К счастью,
на моей родине инквизиция отменена
еще двести лет тому назад*. Судите
сами, ваше преосвященство, у кого в
* Введенная в 1436 году в Великом княжестве
Литовском инквизиция спустя 43 года была ликви-
дирована.
113
Миссия папского нунция
этом смысле больше основания гор-
диться родиной.
Улыбку продолжал шрам, и от это-
го она казалась еще саркастичнее.
Кантельми почувствовал, как в боль-
ную почку впилась новая иголка.
— Вам грозит костер...— негромко
проговорил нунций.
Страх! Пусть лишь одно мгнове-
ние, но он видел на лице этого челове-
ка страх!
— Ваши бискупы настаивают
именно на такой каре. Боюсь, что пос-
ле речи Куровича...
Белая снежная полоска на полу
начала превращаться в маленький су-
гроб. В темнице стало совсем холодно.
Со свода уже не капало. Лыщинский
поднес озябшие руки к канделябру.
— Вы говорите, костер... Вы верите
в то, что вместе с человеком можно
сжечь мысли, которыми он прибли-
жался к истине?
— Бумага неплохо горит...
И вновь на бледном лице мелькнул
страх. Сейчас, подумал нунций, сей-
час!
— Заклинаю вас поверить, я ваш
друг,— ломким от волнения голосом
заговорил он.— Я хочу спасти вас.
Я хочу спасти ваш трактат. Он нужен
будущим поколениям. Вы будете
жить. Вы еще обнимете жену, будете
качать на коленях внуков. У вас будет
возможность писать книги!..
На лице Лыщинского боролись не-
доверие и надежда.
— Вы только должны... Это един-
ственный выход... Вы должны... во
имя будущего торжества истины...
вернуться в лоно ордена.
— Вернуться в лоно ордена! —
Узник и его огромная сгорбленная
тень на стене затряслись от хохота, и
нунций в страхе отшатнулся.— Вер-
нуться в лоно ордена! Чтобы глядеть
на старшего, как на самого Христа,
чтобы отдаться во власть начальника,
как труп, который можно поворачи-
вать во все стороны? Этого вы хотите?
Или как там еще в тринадцатом пара-
графе? Чтобы ни в чем не ошибиться,
мы обязаны верить, что то, что мы ви-
дим белым, есть черное, если таким.его
называет церковь...
— Цитируете Лойолу...* — още-
рился нунций.— Как я понял, вы не
готовы принести жертву на алтарь
истины. Ну что же, в таком случае
церковь позаботится, чтобы после вас
не осталось ничего. Потомки не будут
знать даже вашего имени. Ваша
жизнь закончится тщетно, как жизнь
бабочки в пламени свечи.
Надолго повисло молчание. Двум
людям по обе стороны неуклюжего
стола было уже не о чем говорить, но
Кантельми нарушил тишину:
— У вас есть еще одна возмож-
ность облегчить свою судьбу.
Лыщинский насмешливо поднял
бровь, и нунцию показалось, что
страх, который он недавно видел в
глазах этого человека, ему только по-
мерещился.
— В «Манифесте» вашего соседа и
друга...— губы нунция тронула ледя-
ная усмешка,— Яна Бжоски я нашел
весьма любопытное место. Он пишет,
что вы щедро делились своими взгля-
дами. «Он заражал этой наукой, как
ядовитой заразой, невинные умы юно-
шей и людей зрелого возраста...» Вы
не назвали б мне несколько имен? Це-
на — надежный тайник для вашего
трактата. Скажем, столетия три спус-
тя его неожиданно найдут в библиоте-
ке Виленской академии. Пройдет вре-
мя, ваша alma mater будет гордиться
таким воспитанником. Всего несколь-
ко имен...
— Ваше преосвященство, мне ка-
жется, среди нас действительно есть
служка Вельзевула...
Кровь отхлынула от лица нунция,
и он вскочил.
— Вы забываете, что святая цер-
* Основатель ордена иезуитов. Лыщинский
цитирует «Духовные упражнения» Лойолы, где
излагались принципы поведения членов ордена.
8. Зак. 403
114
Орлов Владимир
ковь имеет средства развязать язык
самым упорным!
— Я полагаю, что на этот раз свя-
той церкви придется лишь облизнуть-
ся.— Узник тоже поднялся.— Наша
шляхта может отдать голоса за кос-
тер, но свои привилегии она будет за-
щищать до последнего. Шляхтича не
отдадут на пытку. Даже если от него
пахнет серой,— устало закончил он.
— Запомните...— прошипел нун-
ций,— у вас был единственный шанс.
Вас сожгут...
— По крайней мере, на несколько
минут можно будет согреться.
— Вы... вы...— задохнулся Кан-
тельми и вдруг с бессильной злостью
на себя самого понял, что вместе с не-
навистью он вопреки своей воле испы-
тывает к Лыщинскому и что-то совсем
иное.
Неужели он беседовал с безбож-
ником не только ради дела ордена, не-
ужели в словах о спасении была хоть
крупица правды? — знобко кутаясь в
шубу, думал нунций по дороге домой.
Неужели атеист приобрел над ним,
представителем папы, какую-то
власть? Нет, это невозможно...
IV
— Расследовав дело Казимира
Лыщинского, обвиненного шляхтичем
Бжоской с шестью свидетелями, рав-
ными ему по происхождению, мы убе-
дились, что обвиняемый заслужил бо-
лее суровую кару, нежели за крими-
нальные преступления, и вынесли сле-
дующий приговор...— торжественно
звучит голос маршалка.— Написан-
ные Лыщинским безбожные письма
предать огню при исполнении право-
судия в его правой руке на эшафоте,
самого же обвиняемого сжечь живым
и превратить в пепел. Имущество кон-
фисковать, разделив пополам между
изветчиком и казной. Дом, в котором
приговоренный творил постыдные
писания, разрушить как пристанище
умалишенного. Земля его имения дол-
жна навеки остаться пустынной и бес-
плодной... Оглашено в год от рожде-
ния Сына божьего 1689, месяца марта
двадцать восьмого дня...
Нунций будто вновь слышит, как
на вчерашней сессии сейма спесивый
маршалок Радзивилл читает королев-
ский декрет. Безбожник на скамье
подсудимых слушает приговор не про-
сто спокойно, а даже с каким-то
величием, и он, Кантельми, снова ока-
зывается в плену уже знакомой бес-
сильной злости...
Весь сегодняшний день он борол-
ся с болезненным желанием еще раз
увидеть осужденного, беседовать с
ним. Ради чего? Чтобы хоть на миг
вновь увидеть в его глазах страх?
Кантельми не смог бы ответить с уве-
ренностью и где-то в глубине души бо-
ялся встречи, однако легкий возок уже
покачивается на выбоинах, а в памяти
почему-то оживает церемония в косте-
ле святого Яна.
Лыщинский вслед за этим ли-
фляндским толстяком Поплавским по-
вторяет слова отречения... Обряд отпу-
щения грехов — легкие удары лозой
по оголенной спине еретика... Удо-
влетворенные лица бискупов. Любо-
пытство и то же удовлетворение во
взглядах короля и королевы. И один
он, Кантельми, не чувствует себя побе-
дителем.
Он до сих пор бьется над загадкой:
почему Лыщинский согласился на
отречение? Ненадолго уснула его
воля? Или, может, надеялся на спасе-
ние? Тогда, три недели назад, приня-
тый приговор еще держали в тайне?
Нет, он не мог не понимать, что судьба
его решена. А может, в тот день, в ко-
стеле святого Яна, его покорность
была притворной, может, отрекаясь от
своих преступных ошибок, он лишь
издевался над всеми и над ним,
представителем папы? Этот человек
способен и на такое. Недаром киев-
ский бискуп Залусский говорит, что у
115
Миссия папского нунция
Лыщинского алмазное сердце. Тот са-
мый Залусский, который в своей речи
потребовал смерти для еретика...
Вот и сумрачные стены монастыря,
где безбожник проведет последнюю
ночь. Выходя из возка, нунций поднял
глаза вверх. Вокруг крестов, воткну-
тых в мутное вечернее небо, кружили
грачи, и черные птицы внезапно пока-
зались Кантельми большими хлопь-
ями пепла.
И вновь тяжелые, окованные же-
лезными полосами двери, и вновь сты-
лость узилища и сгорбленная фигура
на топчане.
— А я ожидал вас, ваше преосвя-
щенство. Я знал, что вы придете,—
первым заговорил Лыщинский.— Со-
блазнительно понаблюдать, как ведет
себя осужденный за день до смерти, не
так ли?
— У меня иные цели...
— О, простите, ваше преосвящен-
ство. Я совсем запамятовал. Вы, ко-
нечно, снова решили искренне помочь
мне.
— Да. Мне кажется, человеку
всегда легче прощаться с этим миром,
имея хотя бы искорку надежды на ми-
лость нашего Спасителя.— Нунций
перекрестился.— Я готов принять
вашу исповедь.
— Вы не находите, ваше пре-
освященство, что с самого начала наш
разговор становится беспредметным?
Какой сарказм в этой усмешке! Но
у него, нунция, есть еще одно средство
принудить безбожника пошатнуться.
— Чтобы сделать разговор более
предметным,— Кантельми смотрел на
янтарные четки в своих руках,— я
сообщу вам одну интересную новость.
Среди послов сейма мы нашли одного
из учеников и последователей госпо-
дина философа... Помните Матея из
Ружан, вашего друга по коллегиуму
и академии? Он у нас в руках...
Нунций бросил мгновенный взгляд
на осужденного. В глазах того было
мучительное волнение.
— Он в наших руках,— проникно-
венно продолжал нунций, теперь гля-
дя Лыщинскому прямо в глаза,— но
вы не должны тревожиться за судьбу
друга. Орден ничем не даст ему по-
нять, что мы знаем о его преступле-
ниях перед Богом. Безусловно, до кон-
ца дней он будет под тайным надзо-
ром, однако мы решили оставить его
на свободе. Мы решили так после сей-
мового сбора голосов. Матей выска-
зался за ваше сожжение... О, я вижу
боль на вашем лице...— Голос нунция
звучал ровно, в нем нельзя было рас-
слышать и намека на радость.— Но
ведь ваш друг сохранит жизнь и сво-
боду, по сути дела, благодаря вам. Не-
исповедимы пути господни...
— Мне кажется, я начинаю пони-
мать, зачем вы пришли снова, ваше
преосвященство... Однако не слишком
ли мала цена — победа над челове-
ком, жизнь которого, по вашим сло-
вам, закончится впустую?
— Вы еще сомневаетесь в этом? —
спросил нунций, удивленный прони-
цательностью осужденного.— Сегод-
ня палач сжег ваши сочинения. Что
теперь останется после вас?
— Я отвечу вам,— помолчав, про-
молвил Лыщинский.— Недавно мне
приснился странный сон. Наверное,
такие сны и бывают лишь раз в жиз-
ни... Я летал. Удрал от домашнего
учителя латыни, бежал по теплой
зеленой стежке и вдруг — полетел...
Глаза осужденного глядели уже не
на нунция, а куда-то сквозь него.
— ...Внизу имение, наши липы,
куст калины на раздорожье, а я лечу
все дальше и...— Узник неожиданно
осекся и продолжал уже совсем иным
тоном:— Так вот, ваше преосвящен-
ство, после смерти каждого человека
останется его земля и его народ. И они,
а не церковь и не ваш орден, решают,
как человек прожил отмеренное ему и
чего стоит эта жизнь.
— Народ... Не будьте наивным,
господин философ. Ваш народ уже на-
116
Орлов Владимир
половину забыл, кто он. Все озабочены
лишь тем, чтобы набить чрево. Прой-
дет еще лет сто, и ваш народ исчез-
нет, растворится в более цивилизо-
ванном. Этому благоприятствует по-
литика ордена...
— Мою землю многие хотели по-
корить. Одни, бесспорно, с дозволения
и во имя вашего бога мечами отни-
мали у ее людей жизнь. Другие, по-
умнее, отравляли золотом и красивы-
ми льстивыми словами душу и разум
ее лучших сынов. Но моя земля всегда
поднималась, и она еще выпрямится,
чтобы сбросить со своих плеч весь
сброд, в том числе и таких искренних
друзей, как вы, ваше преосвященство.
Вот почему у меня, осужденного
безбожника, который завтра умрет,
нет зависти к вам.
По-прежнему размеренно капало с
потолка, по-прежнему дрожали огонь-
ки свечей, однако нунцию показалось,
будто что-то изменилось. На миг у
него мелькнула сумасшедшая мысль,
что это не Лыщинский, а он ждет каз-
ни, что это ему читали вчера приговор.
Неужели он не ошибается, видя в за-
павших горячечных глазах напротив
жалость?
На нунция вдруг навалилась тупая
усталость, которая заглушила даже
боль в почке. Он тяжело поднялся и
молча двинулся к дверям, однако мно-
голетняя привычка оставлять послед-
нее слово за собой остановила его.
— Король заменил костер отсече-
нием головы,— сказал он через плечо,
стоя на пороге.
Лыщинский с издевкой усмех-
нулся.
— Если вам представится случай,
передайте нашему монарху, что я
всегда считал его человеком в высшей
степени благородным.
V
За лиловыми узорчатыми стекла-
ми сгущаются сумерки. Конец марта.
В Риме и по всему Лацио цветут сады,
а здесь еще идет снег. Кровь на снегу...
Когда это он видел кровь на снегу?..
Перед Рождеством, на королевской
охоте в лесах под Брестом. Под Бре-
стом, где-то там, откуда этот безбож-
ник... На снежном полотне расплыва-
лось из-под убитого зубра большое
пунцовое пятно. А человеческая
кровь? Снег шел всю ночь, значит,
эшафот тоже был белый.
Нунций сидит в своем кабинете за
столом с богатым чернильным прибо-
ром. В крыльях причудливой позоло-
ченной птицы торчат заточенные лебе-
диные перья, и пламя камина бросает
на них багровый отсвет. Не потому
ли он медлит браться за перо? Какая
глупая сентиментальность!
Он поднимается и подходит к окну.
Сегодня тот долгожданный день, ко-
гда он наконец сообщит папе, что
правосудие свершилось. А на душе,
как и прежде, уже привычный веред,
от которого не помогает молитва.
Может, виной всему его болезнь, с
надеждой думает нунций. А если и
нет, то вот сейчас он обернется,
сейчас заговорит с Джузеппе, что мол-
чаливо ожидает уже целую минуту, и
должно прийти освобождение от это-
го бремени. Он просто вычеркнет без-
божника из памяти.
— Да? — требовательно говорит
нунций, по-прежнему стоя спиной к
слуге.
— Ваше преосвященство, приго-
вор исполнен.
— Говори...
— На площади Старого рынка па-
лач отрубил ему голову,— слегка уди-
вленно продолжает Джузеппе.— Тело
отвезли за город и сожгли. Пеплом
выстрелили из пушки.
— Как он встретил смерть? —
спрашивает нунций, напрасно пыта-
ясь найти в душе хоть какое-то
облегчение.
— С достоинством и показал себя
117
Миссия папского нунция
полностью подготовленным к ней,
ваше преосвященство.
— Ты можешь идти.
Монах медлит.
— Что еще, Джузеппе?
— К вам инстигатор Великого
княжества Литовского Курович.
— Скажи, что меня нет дома,— с
нескрываемым раздражением говорит
нунций и, быстро справившись с со-
бой, уже спокойно добавляет: — Нет,
лучше скажи, что я пишу срочное по-
слание в Рим. Передай инстигатору,
что я ожидаю его завтра.
1984
Перевела с белорусского
Валентина Щедрина

милость
князя
гетонимл
Мы, уряд Кричевской магдебур-
гии, выслушав обе стороны,
^установили, что вышепоимено-
ванные верховоды четыре года целые
волости бунтовали, ордынансов к ним
от ясновельможного князя Радзивил-
ла присылаемых не признавали, а гу-
бернаторов и поставленных ими по
фольваркам подстарост изгоняли,
били и мордовали, имущество их на
свой пожиток обращали и наконец на
людей пана своего милостивого Геро-
нима Радзивилла, подчашего Велико-
го княжества Литовского, дважды,
под Кричевом и под Церковищами, с
оружием в руках выступить отважи-
лись.
Посему мы, уряд Кричевской маг-
дебургии, в соответствии с правом по-
сполитым раздела I артикула 3 Стату-
та 1588 года о таковых своевольных
купах строго описанного, заботясь,
чтобы в будущем такого не повтори-
лось и не делалось, присуждаем и при-
казываем разбойников Ивана Карпа-
ча, Стеся Бочку, Василя Ветра, Мики-
ту из Боровки, Ивана Труса, Наума
Буяна, Андрея Костку, Василя Поча-
енка и Ваську Костина живых поса-
дить на кол; Ивана Докуку, Захарку
Семашку, Янку из Баранкова, Микиту
из Тупичина на виселицу повесить;
Сымону Вороне, Игнату Малуненку,
Ивану Кривуле, Яну Голенке отрубить
голову.
Каковое дело перед бурми-
страми, а также райцами,
лавниками и всем магистра-
том Кричевским вышепоиме-
нованным бунтовщикам и
разбойникам объявлено и до
книг магдебургских записано
года от воплощения сына бо-
жего 1744, фебруария 22 дня.
Так знайте, что за один день и две
ночи до казни его милость князь Ге-
роним Радзивилл сказал мне: «Слу-
шай, Карпач, а ежели прикажу пять
120
Орлов Владимир
твоих друзей-баламутов помиловать,
тогда мы с тобой пиво сварим?»
Я сразу и не смекнул, какой он торг
начинает, а князь: « Ну ладно, хочешь
поторговаться — бери еще троих».
Сказал, будто кинул мне эти три
души, как пейсатый Лейба кидает на
весы три селедки в своей лавке под ра-
тушей. «Пять и еще три. Ровно поло-
вина. Подумай, пушкарь».
Князь дал мне ночь на раздумье,
и ночь та стала для меня страшнее
за битву под Церковищами. Полков-
ник Пястжецкий разбил под Церкови-
щами нашу рать, да, ей-богу, там мне
было легче; там княжьи жолнеры
убивали нас, а мы — жолнеров, там,
на поле, все было просто, а тут я
мог спасти половину моих побрати-
мов, да ради этого осудить должен
был на погибель другую половину, а
они ведь тоже поднимали вместе со
мною людей на восстание, а теперь
кормили со мною острожных вшей и
ждали смерти...
А было так. В сумерки, аккурат
Сымон Ворона показку рассказывал,
как цыган исповедовался, открылись в
нашей каморе двери, и тот поручик с
кривым носом, что к нам приставлен
был, с порога, будто ерихонская труба,
ревет: «Карпач, пся костка! Князь Ге-
роним к себе требует!» Ну, я с побрати-
мами на случай, коли на этом свете
уже не свидимся, обнялся, и повели
меня в княжьи покои. Возле замка нас
еще какой-то шляхтич в доломане
на лисьем подбое остановил. Все гро-
зился, что скоро они и самого Вощи-
лу* изловят и над валом за... повесят,
а потом у жолнера факел выхватил и
хотел мне бороду подпалить, да пору-
чик не дал, видать, боялся, что князь
не похвалит, когда от меня, будто от
смаленого вепря, смердеть будет.
Гомонить со мною князь Героним
начал ласково и не по-польски, а по-
♦ Предводитель Кричевского восстания, круп-
нейшего выступления белорусских крестьян в
XVIII веке.
нашенски, по-белорусински, и не за-
икался, почитай, стало быть, пребы-
вал под доброю чаркой — я в этом,
столько годов крестьянские жалобы к
нему доставляючи, уже добре смы-
слил. Но знал и то, что разум у его
милости вино никогда не замутит,
хоть бы и целый бочонок вылакал.
— Ну что, певень кричевский? —
спрашивает.— Все ты ко мне в гости
ездил, а теперь я к тебе заявился.
А сам в халате с павлиньими перь-
ями на кушетке сидит, верней, не на
кушетке, а словно кот на коленях у
вылежанки* своей примостился. Ку-
черявая такая да сытенькая, бельмоч-
ками осоловелыми на него глядит и
ручкой по плешине гладит. Года два,
как я его милости не видел. Еще и
тридцати князю не стукнуло, а уже
больше на старого, чем на молодого,
похож. Плешь на всю голову, лицо то
ли от вина, то ли от хворобы какой,
словно мартовский снег, расползлось,
одни глаза те же остались, этакие
острые, что, сдается, порезаться о них
можно. Нет, думаю, не просто так
князь поручика за мной прислал.
— Припозднилася твоя ми-
лость,— отвечаю,— а то бы уж через
твои ребра овечки сено таскали.
А он не гневается, а гогочет
и девку свою от удовольствия щиплет.
— Складно говоришь, пушкарь!
Люблю тебя за разум, ей-богу, люблю.
А два разумных человека и столко-
ваться могут, а? К тому же, ежели
еще знакомые давние. А мы с тобой,
Карпач, уж, верно, годков с двадцать
знаемся. С той поры, как ты матушке
моей жалобу от кричевских мужиков
принес. Помнишь ли? Я, хоть и мал
тогда был, тебя запомнил.
— Это,— спрашиваю, — когда
твоя княжеская милость кота под сто-
лом душила?
— Вот-вот! — обрадовался. —
А ты, жалостная душа, у меня того
кота отнял.
* Наложница.
121
Милость князя Геронима
Тут меня от его веселости зло раз-
бирать начало.
— Это,— говорю,— видать, тогда
твоя милость на котах училась, чтоб
потом людей этак хватать.
А князь:
— Ай, молодец, ай, люблю! И за
разум люблю, и за смелость!
А я из-за того, что никак раску-
сить не мог, куда он разговор клонит,
совсем осерчал.
— А знаешь,— спрашиваю,— что
в тот раз, как ты из кота дух выпустил,
я твоей княжеской милости родитель-
ницу в лапти обул?
Ну и рассказал, как носил жалобу
на арендаторов Волковицких. Те, шку-
родеры, за два года из Кричевского
староства* сто тысяч злотых сверх
инвентарей выбили и себе в карман
положили. Княгиня тогда при мне
универсал арендаторам писала и
сильно на них грозилась. Не ведала
благодетельница наша, что учил я ко-
гда-то в братской школе тривий с ква-
дривием**, хоть и не доучился. Коли
б знала, не тыкала б в тот универсал
пальцем с перстнем, ибо не крепкое
свое слово посылала она арендаторам
в нашу защиту, а приказывала при-
слать ей медовухи и клюквенного ва-
ренья. Хотела меня вокруг пальца
обвести, да сама дулю с маком съела,
потому что возил я потом ейный уни-
версал по весям и читал не про ва-
ренье, а про то, что велит нам княги-
ня на бунт супротив арендаторов под-
ниматься и о том ей быстрее отписы-
вать.
Князь выслушал и аж ногами
затопал:
— Ай, молодец! Ай, матушка не-
забвенная!
♦ В средневековой Речи Посполитой — госу-
дарственное имение, порой огромных размеров,
которое король давал во временное пользование
феодалам.
♦♦ Циклы учебных дисциплин в средневеко-
вых белорусских школах: травий — грамматика,
риторика, диалектика; квадривий — арифметика,
геометрия, астрономия, музыка.
А потом вдруг серьезным стал и с
коленей у своей вылежанки слез.
— Хватит, — говорит, — пуш-
карь, а то за хаханьками дела не сла-
дим. Что там о тебе в приговоре ска-
зано? На кол?
— На кол,— отвечаю.
— А не хочется, видать, а?
И ему, мол, тоже посылать меня
на смерть не хочется. И недорого он у
меня за мою голову попросит. Сказал
и что-то из шкафчика тащит. Глянул
я, а это вроде как тот сшиток*, в кото-
рый чеботарев сын Кузьма по приказу
Вощилы все про наше восстание запи-
сывал.
И правда, развернул князь сшиток
и читает: «Писал Кузьма, Стэсев
сын».
— Ой,— кричит,— спасите меня!
Как же эти каракули зваться будут?
Может, евангелие от Кузьмы? Га-га-
га! А кто у вас за Христа был?
Васька Вощила? Что ж это он за вас
на крест не пошел? Добренький Хри-
стосик! Сам пятки подмазал, а свое
добро на Украину еще загодя перевез.
Все наоборот. Тот за людей смерть
принял, а за этого вы примете.
— Не за него примем,— говорю,—
а за то, что воли хотели. Не было б
Вощилы — другой нашелся бы. И пус-
кай твоя милость не богохульствует и
Христа с Вощилой не равняет. Чело-
век этот не святой и в Бога не больше
нас с тобой верует, но что помнить его
будут дольше, чем твою милость, тут я
тебе голову на колодку положить
могу. Ради этого Кузьма свой диари-
уш** и писал, а верней, не диариуш,
а историю, ибо писан он на память де-
тям нашим и внукам.
А князь снова от хохота покаты-
вается:
— Геродот новый нашелся! Га-
га-га!
Кто этот Геродот был, я не знал,
* Тетрадь.
*♦ Хронологические записи, нечто вроде днев-
ника.
122
Орлов Владимир
хоть имя такое вроде некогда и слыхи-
вал. Потому про Геродота я спорить
не стал, однако говорю:
— Пускай твоя милость не вельми
тешится. Кузьма в стане под Церкови-
щами свою историю еще в один сши-
ток списал, и теперь он вместе с Кузь-
мою далеко.
А Радзивилл зубы скалит: не даль-
ше пекла Кузьма, а что переписал —
тоже ему, князю, на сохранение оста-
вил. И из шкафчика еще один сшиток
тащит. Взглянул я: тот самый, в ры-
жем переплете. И такая тогда злость
меня за сердце взяла, что князь, как
поднял на меня глаза, так сразу пи-
столю из-за пояса и вытащил.
— Ой,— говорю,— дождется твоя
милость, когда Вощила назад придет.
А он пистолю в руке вертит и спо-
койно так:
— Я, Карпач, хочу, чтоб и ты его
второго пришествия дождался. И цена
моя дешевая. Эти вот каракули,— на
сшиток кивает,— мы на забаву нашим
наследникам спрячем, а ты новую
историю сочинишь. Напишешь, как
хорошо вам под моей властью жилось.
А потом, мол, пришли из-за кордона
бунтовщики, а я вас, сирот, в мило-
сердии своем оборонял, и вы сами этих
смутьянов закордонных моим жолне-
рам ловить и стрелять помогали.
А года от рождения Сына божьего
1744-го, напишешь, был в Кричеве
великий праздник, ибо покарал князь
Радзивилл разбойников с присными
их, а тех, кто за правду стоял, всех
вознаградил. И никогда вы в таком
счастье не жили, ибо не видел еще свет
христианский властелина более муд-
рого и справедливого, нежели Геро-
ним Радзивилл.
А потом, стало быть, я, Иван Кар-
пач, имя свое подписать должен, что-
бы и меня рядом с его княжеской
милостью годов через триста или пять-
сот вспоминали как человека к его
вельможности приближенного.
Послушал я и говорю:
— Пускай твоя милость извиняет,
я ж с тобой и нынче на одном поле с...
не сяду, а ты хочешь, чтоб через три-
ста годов у тебя в дружках ходил.
А он как будто слов моих и не слы-
шит. Полную, значит, мне волю, как
перепишу, дает. Захочу — со всем
скарбом в Московию отъехать могу,
отпускает.
— А чего я там,— спрашиваю,—
не видал? Как говорится, на Подолье
пироги на кольях, а мы пришли да
чирья нашли. Тут хоть ломоть хлеба
чем посолить есть, а там у людей и со-
ли нету. Какого лиха мне туда пода-
ваться, когда оттуда к нам бегут? Да
там,— говорю,— ежели про Петрову
дочь, что на троне сидит, или про нем-
чика, которого она себе на замену вы-
писала, ежели о них слово не то
вымолвишь, язык вырвут — ив Си-
бирь. А ежели молишься не так, как
патриарх Никон велел, так тебя даже
из могилы достанут и собакам на по-
живу кинут. Лучше уж я в свою землю
лягу, хоть и много по ней гадов
ползает.
Да только князю слова мои, что
стенке горох. Неволить не будет, лишь
бы Кузьмины сшитки переписал, а
там, ежели в Московию не хочу, могу
и при его милости как у бога за пазу-
хой жить.
— Хочешь, — спрашивает, —
каждую ночь новую девку посылать
буду? — У него, мол, гарем не хуже,
чем у турецкого падишаха. А коли
охота, и со шляхтянками позаба-
вляться можно. Хочешь, ее хоть сегод-
ня бери? — И на вылежанку свою по-
казывает, а та зубы скалит: видать,
по-нашему ничего не кумекает.
Князь с ней как будто по-немецки
заговорил, и она, сучка, к нему тянет-
ся, не ведает, что он мне отдать ее
хотел. Я поначалу не понимал, о чем
они там лопотали, а потом скривилась
вдруг эта немочка, как от дурного
воздуха, и, слышу, уже на латине ло-
почет: маргаритас анте поркас. По-
123
Милость князя Геронима
нашему это будет: перлы перед свинь-
ями сыпать. Я, сказать правду, книгу
после школы в руках держал нечасто,
да с дюжину разных латинских пре-
мудростей, что когда-то нам монах
Иосафат на память учить приказывал,
в голове на всю жизнь зацепились.
Ну, я мозгами пошевелил и говорю:
— Не из свиней мы, а из Кричев-
ских пушкарей, которым еще сам ко-
роль Степан Батура великие вольно-
сти дал и которые московских людей
пушкарскому делу учили. И на латине
мы твоей милости тоже сказать кое-
что осилим. Нон бене про тото либер-
тас,— говорю,— вендитур аура. Не
продавайте воли ни за какое золото.
Они с князем зенками хлопают, а у
меня сердце от радости танцует, что
так все ловко вышло. Вот тебе, княже,
мой ответ. А теперь прикажи назад в
острог вести, пойду к Абраму на пиво
собираться.
Радзивилл лицом потемнел и с пи-
столей играет. Ну, думаю, ежели
стрельнет теперь, так и совсем ладно,
не надо будет пугалом на колу тор-
чать. Не ведала еще моя душа, какие
ей страдания пережить уготовано. Так
легко стало, будто умереть — это как
Сож летом переплыть.
Вот в эту минуту он и сказал:
— Слушай, Карпач, а ежели при-
кажу пять твоих дружков-баламутов
помиловать, тогда мы с тобой пиво
сварим?
А потом сказал:
— Бери еще троих. Пускай как раз
половина будет.
И тут душа моя поколебалась, а
князь, заметив это, схватил перо и то-
ропит: давай имена ему быстрей, кого
я послезавтра с кола да с виселицы
снять хочу.
— Восемь живых душ,— гово-
рит,— в твои руки отдаю. На все четы-
ре стороны пойдете. Хотите — тихо
живите, хотите — на Сечь подавай-
тесь или тут, в старостве, снова ка-
затчину заводите. Думай, Карпач!
Не знал я, что делать, и, чтобы вре-
мя выиграть, попросил у князя позво-
ления побратимов своих в остроге
спросить.
А он мне:
— Ты что, пушкарь, рехнулся?
Как ты у них спрашивать будешь?
Кто из вас жить хочет, а кому этот
свет немил стал?
Правду князь говорил. Но как же
это, думаю, одних вызволить, а дру-
гих на смерть осудить? Я же не Бог,
а человек грешный, никто мне такой
власти не давал.
— Как же я,— спрашиваю,— в
глаза их сиротам и вдовам глядеть
буду — тех, кого на смерть обреку?
— А зачем,— князь говорит,— им
в глаза глядеть? В майорат, в Белую,
к себе заберу. Там у меня, пушкарь,
инфантерии шесть тысяч, да гусары с
кавалерией, да отдел гран мушкете-
ров, как у французского короля. В ге-
нералы произведу или над артилле-
рией поставлю?
— А совесть? — спрашиваю.
А князь:
— Да где она? Видел ты ее когда-
нибудь или, может, руками щупал?
У него, мол, лакей один есть, так
он, лакей этот, хвалиться любит, что
за свою совесть семь коз купил.
— А я тебе, Карпач,— смеется,—
лучшую цену даю — жизнь. И не од-
ну, а вместе с твоей целых девять
жизней.— И опять за перо: давай ему
для рескрипта имена.
— Неужто твоя милость думает,—
отвечаю,— что с такой тяжестью на
душе жить можно? Да эти побратимы
мои неспасенные не то что в Белую —
на край света ко мне каждую ночь
приходить будут.
Задумался князь на минуту и на
немочку свою цыкнул, которая снова
что-то лопотать начала.
— Ладно, пушкарь,— говорит,—
коль у тебя душа такая деликатная,
можешь не восемь, а девять своих ба-
ламутов вызволить. Смекаешь? Этот
124
Орлов Владимир
девятый на твое место станет, а ты —
на его.
Мучился я, как тот странник возле
сказочного камня, от которого стежки
расходятся. И такое отчаяние нава-
лилось, что хоть волком вой, хоть кри-
чи, да не докричишься ни до кого и
сам эту стежку выбирать должен.
А князь, чтоб на нем шерсть горела,
насквозь видит, что у меня на душе
творится. Пробежался по зале и снова
к немочке своей курчавой на колени,
будто кот мартовский, вскочил.
— Подумай,— говорит,— Кар-
пач.— Или перепишешь, или всех на
тот свет. Терциум нон датур — ежели
такой ты у нас ученый, что и латину
знаешь. Иди. Ночь тебе на раздумье.
Вернулся я в камору и в своем углу
на солому повалился, как после самой
лютой пытки. Все вкруг меня собра-
лись, и Сымон Ворона спрашивает:
«Снова над огнем подвешивали?»
«Хуже»,— говорю и замолчал, не мог
им ничего сказать. И они, побратимы
мои, которые меня первым после Во-
щилы признавали, тоже молчали, все
равно как знали, что Радзивилл ска-
зал, знали, что, ежели будет на то моя
воля, могу из каждых двоих одному
жизнь оставить. Некоторые даже по-
ближе пересели, словно напоминали,
чтоб случаем о них не забыл. Обвел
я их всех глазами и чувствую: сердце
разрывается.
Среди побратимов моих разные
люди были. Двое или трое завсегда
искоса на меня глядели: не могли
понять своим умом, чего я добиться
хочу. В кадках, мол, сала полно, шест-
ки от окороков да колбас ломятся, и в
поле, и в хлеву все родит и не перево-
дится. И мельницу с сукновальней
держит, и привилегии у них, у Карпа-
чей, от короля, и бурмистром избран.
Ему что — мало? Их правда: и мель-
ницу имел, и в гумнах мыши от голода
не подыхали, и в погребе грибов да
солений хватало. Да как такому, что
не каждый день хлеб ел, докажешь:
не тот во всем этом смак, ежели на
своей извечной земле ты, будто при-
мак, живешь, никакой власти не
имея? Ежели даже язык, на котором
наши законы писаны, у нас отняли, и
в магистратах, и в судах все по-поль-
ски. Разве просто голодному объяс-
нить: то мне нужно, что в кадке на
зиму не засолишь? Нашему народу
Бог эту землю дал, значит, наша и
власть тут должна быть. Когда еще
меня на свете не было, дед мой Змитер
и батька Илья с кричевскими мещана-
ми жолнеров хоругви Рыгора Огин-
ского, хорунжего Великого княжества
Литовского, что в старостве на постое
была, стреляли и рыбу в Соже ими
кормили. Видать, такой печатью воль-
нолюбивой весь наш род помечен...
Был среди тех шестнадцати, что
вместе со мной смерти ждали, и тезка
мой Иван Кривуля. Когда мы присту-
пом на Кричевский замок пошли, он
один троих гренадеров в рукопашной
уложил. Да, верно, такая уж натура
у человека поганая, что я сперва не о
смелости его подумал, а о том, что он
пять лет назад у меня триста злотых
одолжил и до сих пор не отдал. Да
разве ж мог я его за эти злотые на
смерть осудить?
А еще сидел в каморе человек, что
отбил когда-то у меня девицу и себе в
жены взял. Однако не мог же я челове-
ка из-за того губить, что на его женку
грешным делом и теперь поглядывал,
особливо когда Домна моя, страдали-
ца, легочного недуга не осилила?
Ну и такие там были, что без вся-
кой на то причины не шибко меня
жаловали, и я их нелюбовь чуял и сам
не вельми к ним льнул. Однако чтоб за
это смертью карать... Не было бы мне
тогда прощения ни перед Богом, ни пе-
ред самим собой. Не мог я их на смерть
осудить, а набралось этих побратимов
моих аккурат восемь. Так что же вы-
ходит: их вызволять, а тех, кто сердцу
ближе, на виселицу?
Василь Ветер самого от смерти из-
125
Милость князя Геронима
бавил, когда под замковым валом ме-
ня гусары окружили и вязать начали.
Сымон Ворона — вот уж веселая
душа, видать, и на виселице показку
расскажет,— сосед, в восстании с пер-
вого дня. С Андреем Косткой на одной
улице росли. Игнат Малуненок три ме-
сяца в овине прятал, когда арендато-
ры Ицковичи из-под земли меня
достать велели и душу вынуть.
Кого спасать, Господи? А склонял-
ся я уже к тому, чтоб княжью цену
принять. Пускай, думаю, хоть поло-
вина нас уцелеет, хоть горстка зерен
на новый посев останется. Уснули дав-
но побратимы, а я все считал и пере-
считывал и так и этак. Забыл и про
холод, и про вшей с блохами, ни храпа
не слышу, ни духа тяжелого от уша-
та — как будто не на прелой соломе
под кожушком верчусь, а на высокой
горе стою и вокруг темень непро-
глядная.
И тут словно звезда в этой темени
зажглась. Скажу все побратимам! Хо-
чу, мол, чтоб половина из нас ради
нашего кровного дела из острога вы-
шла. А кому жить, кому помирать —
пускай Бог рассудит! Кто короткую
соломинку вытащит — прощай, бра-
ток, а кто длинную — на волю пойдет.
И сам вместе с ними жребий тянуть
буду. Ну а те, кому жить выпадет,
снова людей поднимут и за все раскви-
таются. И с Радзивиллом, и со своими
иудами.
Не успел думу эту додумать, как
Савка Молчун вспомнился. Вот по
кому, по первому, веревка плачет!
Правду говорят: кто тихо ходит, тот
густо месит. Замесил Молчун на на-
шей крови себе пирог, да скоро пода-
вится. Только вот же диво какое:
тешиться моя душа должна была, что
скоро найдем мы своему побратиму
бывшему осиновый сук, ан нет —
вспомнил про Савку, и сразу коготок
по сердцу царапнул, а по радости
трещинка пробежала. Однако словно
бы не заметил я этого, а все думал,
как мы снова мещан и волощан на
князя поднимем, и верил отчего-то,
что сам длинную соломинку вытяну.
Так незаметно и уснул, и приснил-
ся мне сон, как будто косим мы с
Савкой Молчуном у нас на Лашнев-
ском лугу, а в какое время — не ра-
зобрать: то ли вечер поздний, да что-
то ночь не приходит, то ли рассвет, да
никак солнце не встанет. Косим мы в
этих чудных сумерках, Савка впереди
косой машет, а я из сил выбиваюсь и
все равно догнать его не могу. А он
еще косу точить станет и смеется.
Правда, не с издевкой, а добродушно
так, как своему. Дошел Савка уже до
края луга и новый прокос мне навстре-
чу начал. Поравнялись мы, вынули
из-за голенищ оселки, начали косы то-
чить. И тут он мне: «Давай косами
меняться». «Давай»,— отвечаю, а
сам радуюсь: ну, теперь от него не
отстану. Поменялись, и точно, стал я
сажень за саженем догонять. Остано-
вился косу поточить, вытер ее травой и
вижу: коса Савкина в крови. Ну, ду-
маю, утенок подлез или иная какая
птаха попалась. Еще раз вытер — все
равно кровь на косе. Я снова выти-
рать — а кровь из самого железа ка-
плями выступает. Такой меня страх
одолел, что руки онемели и нету сил
эту страшную косу в кусты закинуть.
Взглянул я на Савку, а он уже не в со-
рочке косит, а в красном кунтуше и с
саблей на боку. И тогда только вспо-
мнил я там, во сне, кто такой этот
Савка. Хочу его косу кровавую от рук
оторвать, а она словно приросла.
Тут под своим кожушком и подхва-
тился. Сон слетел, и такая тоска нава-
лилась, что надежды, с которыми за-
сыпал, ни капельки даже на самом
донце не осталось. Думал я про этот
чудной сон, и чем больше думал, тем
больше разумел, что недаром ко мне
Савка Молчун приходил, недаром.
Был этот Савка холопом шляхтича
Голынского и, как восстали мы, под-
нял своего пана на вилы просто посре-
126
Орлов Владимир
ди двора и к нам подался. Воевал
смело да еще из дуба пушки делал:
хоть они только один раз стрельнуть
могли, а службу сослужили нам доб-
рую. Коли б таких пушек побольше,
может, и взяли б мы Кричевский
замок. А так полковник Пястжецкий
под замком полтыщи наших людей
поклал, да, почитай, сотню в полон за-
брал и на смерть засудил: половину
повесить, а другую — на кол. А так
случилось, что аккурат в эти дни Кри-
чевский кат* кабана колол да руку по-
вредил. Полковник и объявил, что,
ежели кто из бунтовщиков ката заме-
нит, тому он жизнь дарует. Как объ-
явил, так Савка и вызвался. Без мало-
го сотню полоненных с душой разлу-
чил и так полковнику Пястжецкому
по душе пришелся, что велел тот
прежнему кату полсотни плетей от-
считать и гнать в три шеи, а катом
Савку поставил.
А рассказал об этом сторож маги-
стратский, что сбежал из Кричева к
нам под Церковищи. Принес сторож с
собой ратушную книгу со всеми город-
скими расходами, и прочитали мы в
той книге, что купил магистрат ново-
му кату сукна красного семь локтей
и четверть на кунтуш и полотна на
жупан и на портки десять локтей, а
еще шапку королевскую с бараньей
опушкой, сапоги и пояс вишневый,
и за все разом с саблей уплачено
50 золотых и 20 осьмаков. Кузьма по
наказу Вощилы все это тоже в свой
сшиток списал.
Думал я неотступно про Савку и
разгадать пытался, отчего он во сне
смеялся так приязненно и косу мне
отдал. И вдруг услыхал я снова Князе-
вы обещания, и не просто услыхал, а
особенно — будто сквозь смех Савкин.
И тогда словно упала с очей моих пе-
лена, и содрогнулся я, потому что от-
крылась мне истинная княжья цена, и
понял я: ежели приму ее — не Сав-
ку, а меня первого на осиновом суку
вешать надобно.
Не мог я уж больше в ту ночь
заснуть — лежу, и вся жизнь моя
перед глазами проходит.
Вот первую жалобу в Несвиж несу.
Тогда не понимал еще, что Радзивил-
лы с арендаторами одним миром ма-
занные, думал: заступятся, оборонят.
Быстро ту правду раскусил, да все од-
но возил от староства жалобы, чтоб
князь хоть чуток арендаторам хвост
прищемил, ибо они его овечку уже не
только стригли так, что шкуры кусок
отхватить могли, а живцом резать на-
чинали. А при братьях Ицковичах
вовсе невмоготу стало.
Всплыло в памяти, как первый раз
к ним в руки попал. Лежу на козлах в
пыточной избе, а подле они, Гдаль со
Шмуйлой, в лапсердаках стоят и бель-
мами блискают. «Это тебе, робак*, за
жалобу, что в мир возил! А это — что
к князю в Гродно черти тебя носили!
А это — что из Кричева съехал и сре-
ди быдла мужицкого отаборился, чтоб
бунты супротив нас заводить. А это
тебе, Карпач, за атаманство твое!»
Гдаль:
— Выбили мы из вас миллион
злотых и еще столько выбьем.
А Шмуйла:
— А из тебя, гой, душу выбьем.
Гдаль:
— Уймись, Карпач, а то женка у
тебя молодая да пригожая, детки у те-
бя малые...
А Шмуйла:
— Уймись, гой, а то, бывает, съе-
дят детки не то или в реку купаться
побегут и с камня в омут оступятся...
Я, зубы сжавши, чтоб не стонать,
плети считаю: девяносто, сто, сто
двадцать...
А Гдаль:
— Комиссаров княжеских тебе за-
хотелось! Да мы за тысячу талеров
любого комиссара с потрохами купим!
* Палач.
* Червь (польск.).
127
Милость князя Геронима
И покупали. А то, бывало, вместо
княжеских — своих, подставных, ко-
миссаров посылали, как того Шиман-
ского, что двести тысяч квитков за
уплаченный чинш собрал и как в воду
канул, а Ицковичи давай заново этот
чинш взыскивать. Ну а попадется сре-
ди княжеских комиссаров человек, у
которого совесть еще не усохла, дак
такую стражу арендаторы выставят:
не то что человек — кот не проберется.
Да только я любую стражу мог прой-
ти. Ладно-таки над Ицковичами по-
смеялся, когда разбили они для одно-
го такого комиссара бочку с пивом, а
оттуда не пиво в кружки полилось, а я
с жалобой вылез. Но отомстили они
мне так, что и самому лютому ворогу
не пожелаешь.
Долго я в ту острожную ночь под
березкой стоял, на которой Катеринка
на своей косе висела. Пошла с малым
Томашем за земляникой, а назад я
свою доченьку, посиневшую уже, на
руках принес. Томашек тогда от
Гдалевых людей во мху под выворот-
нем схоронился, да с того дня у него,
сына моего единственного, язык от-
нялся...
Все мои сорок годов в памяти про-
шли, до тех дней, как поднялись и вё-
ски, и поташни, и стеклодувни, как все
староство за косы, за цепы да за ружья
схватилось, потому что не посеяли
люди осенью озимину, не было чем
сеять, а весной прокатилась молва, что
вновь князь Героним аренду Ицкови-
чам обещает, стало быть, отдает нас на
дикие надругательства и на погибель.
А что с той поры приключилось — у
Кузьмы, в его истории было, которую
князь Героним на свой лад переписать
хочет.
Видать, и его милости в ту ночь ху-
до спалось: как чугун с утренней по-
хлебкой нам в камору притащили, так
следом и поручик всунулся.
Князь в том самом чугае с павли-
ньими перьями меня встретил, только
на свою плешь парик натянул, как
немцы носят, и вылежанка при нем
новая — худая да чернявая. Как
меня увидел, отпихнул ее и слуге:
скорее его дорогому гостю вина на-
илучшего и дичи. Не успел я рта
раскрыть, а слуга уже тетерева жа-
реного на блюде волочет и штоф с
вином. А я и вчера не вечерял и сего-
дня острожной баланды похлебать не
успел. Ну, думаю, княже, пускай твоя
душа, а мое чрево потешатся. Умял я
этого тетерева за малинку, вином за-
пил и за завтрак благодарю. А его ми-
лость усмехается и мне бумагу и пузы-
рек золотой с чернилами подсовывает.
— Ну,— говорит,— пушкарь, бу-
дем с тобой нашу историю для по-
томков писать.
Когда-то, значится, ее прочитают и
в Кричеве перед ратушей памятник
ему из камня или из бронзы поставят,
как в других странах давно делается.
И лицо у него такое, будто он уже на
этот памятник любуется.
Тут я ему дулю под нос и закрутил.
— Вот тебе,— говорю,— твоя ми-
лость, история.
И с другой стороны дулю:
— А вот тебе памятник.
Князь сперва на меня вытара-
щился — и молчит, словно у него
язык завязался. А потом:
— Ты что, певень кричевский, бе-
лены объелся? Пиши, а то завтра
на кол полезешь! — И пистолю свою
из-за пояса рвет.
А я:
— Пускай твоя милость стреляет.
Сытому да хмельному помирать —
одна радость.
Тогда он губу закусил и пистолю
назад заткнул.
— Пиши, — говорит. — Всех вы-
пущу. Всех шестнадцать, чтоб твоя
душа деликатная не мучилась. Только
больше в мои руки не попадайтесь!
Пиши: лета от рождения Сына божь-
его 1744-го... Все на волю пойдете!
— Да нет, — отвечаю, — не на то-
го твоя милость нарвалась. Ежели я
128
Орлов Владимир
эту историю перепишу, так твой Савка
Молчун супротив меня ангелом будет.
Он же только жизнь у живых отнима-
ет, а ты хочешь, чтоб я у всех своих
побратимов — и у живых, и у мерт-
вых честь отнял. Да меня после этого
сама земля не примет. У нас же не
осталось уже ничего, кроме чести.
Кроме того, что помним еще, что не
безродные и убогие, что и под Грюн-
вальдом и под Оршею ворогов своих
били. Не,— говорю,— княже, дьяво-
лову метку ты на мне не поставишь.
Помру завтра с побратимами моими,
чтобы помнили о нас дети наши и де-
тям своих детей эту память передали.
Даст бог, и Кузьмину историю когда-
то сыщут, и всю правду про восстание
и про те издевательства прочитают.
Тут он Кузьмины сшитки из шкаф-
чика выхватил — ив камин.
— Вот где их дети твоих детей
сыщут!
И парик свой с плеши сорвал и то-
же в огонь.
— Запомни, — кричит, — правед-
ник! Пока наша на этой земле власть,
по нашему указу и историю вам пи-
сать будут. Захотим — черную ночь
ясным днем объявим, захотим — во-
рогов ваших вашими же благодете-
лями сделаем. И вы, робаки, уже через
полсотни лет одно то помнить будете,
что нам выгодно. Еще катам своим
памятники поставите. Ты писать не
хочешь — другой найдется. Да у меня
под рукой тысяча таких, что за одно
мое слово ласковое мать ведьмой, а от-
ца антихристом назовут.
— Вот они,— отвечаю,— пускай
тебе твою историю и пишут.
А он:
— Э нет, пушкарь, слишком все
просто будет...
А потом вроде как спохватился:
— Напишут. И для внуков, и для
тех, что теперь живут, кое-что напи-
сать могут. Такое, что и смертью не
отмоешься, все равно с дьявольским
клеймом помрешь.
— Крови,— говорю,— люди боль-
ше, чем чернилам, верят.
А он:
— Э нет, Карпач. Люди писаному
слову верить привыкли. Велю вот на-
писать, что это ты за тысячу злотых
моих жолнеров под Церковищи тайно
привел... Ты привел, а я по старому
обычаю измену принял, а изменника
на кол... Вот тогда и поглядим, крови
или чернилам поверят.
— Не боюсь,— отвечаю,— ибо пе-
ред Богом и перед народом душа чи-
стой останется.
— Бог, Карпач, высоко, а народ...
Народу нас... на тебя! Ты что, на-
кормил его, народ этот, или горелкой
напоил, чтоб все вповалку лежали?
Одно что завтра людей потешишь, как
над городом закукарекаешь? А чтоб
дольше кукарекал, прикажу тебя не в
исподнем на кол сажать, а в кожухе
да в валенках. Любуйся на народ, и
народ пускай на тебя любуется. А я
приду в рай тебя проводить. Гляди
только, не вознесись раньше времени.
На том беседа наша и закончилась.
Думал, с легким сердцем в острог
возвращаться буду, а на душе черным-
черно.
И не успели жолнеры меня назад
привести, а поручик наш кривоносый
уже за Сымоном Вороной прибежал.
Тот нам показку рассказывал, как па-
на квасом угощали. Выпил, стало
быть, пан кварту и спрашивает, много
ли еще такой вкуснятины... Тут Сымо-
на и забрали.
Вернулся он веселый, сел на свое
место и, будто ничего не случилось,
оттуда, где остановился, дальше по-
казку ведет: «А Михаська пану: ой,
паночку, много. Вчерась туды крыса
вбухалась, дак коли мама доставать
лазила, ей еще по пуп было».
Поручик, в дверях стоя, тоже до-
слушал и Василя Ветра к князю повел,
как будто за то, что Василь громче
всех смеялся. Да я уже догадался, что
тут к чему. И Ворона, и Ветер когда-то
129
Милость князя Геронима
со мной вместе в братской школе учи-
лись. Выходит, теперь и за них Радзи-
вилл взялся. Я сам у Вороны спраши-
вать ничего не стал, а кто спросил, тем
он только рукой махнул: завтракать,
значит, князю скучно было, ну а он,
Сымон , дюжину показок ему расска-
зал, да таких, что его милость аж по-
давилась. Сказал и поближе к коптил-
ке в кости играть сел: больше, мол, и
гомонить не о чем.
Ветра дольше не было, и не сам он
обратно пришел, а жолнеры на руках
принесли и, как мешок, в угол кинули.
Избит Василь был, но сердце мое во-
зрадовалось: понял я, что на этот раз
его милость только облизнулась.
Третьего, под самую ночь, Андрея
Костку взяли. Среди нас еще трое гра-
мотных были, однако после Костки
уже никого не трогали. Зато угощение
нам от князя Геронима дали, чтоб он
сам эдак каждый день угощался. При-
несли два гайдука решета с булками и
гогочут:
— Вот вам, баламутам, его кня-
жья милость булок сладких с изю-
мом посылает, чтоб в последнюю ночь
спалось лучше!
Взяли мы по булке, откусили, жу-
ем. А булки и впрямь смачные — и
сладкие, и теплые. Жуем, и тут из
угла, где посветлее, кричит кто-то:
— Хлопцы, а изюм-то княжий с
усами!
Пригляделся я, и точно, вместо
изюма — тараканы в булке. Бесится,
значит, князь Героним, не выходит по
его воле.
Так наша последняя ночь и насту-
пила. Долго мои побратимы не засы-
пали, каждый с боку на бок крутился
и о своем думал. С вечера еще Сымон
Ворона никак угомониться не мог,
пока не закричали на него: «Обрыдел
ты, Сымон, со своими показками! Ты
на свете один, как перст, свой век
вековал, вот зубы и скалишь, а нам
женок с детками вспомнить надобно
да перед смертью за них помолиться».
Мне тоже Домна моя покойница
вспомнилась, да Катеринка, Гдалевы-
ми людьми замученная, и подумалось,
что, коли правду в церкви про тот
свет говорят, дак, может, завтра я с ни-
ми и свижусь. Нет худа без добра, вы-
ходит. А потом — аж слезы наверну-
лись — про сына, про Томаша, поду-
мал, который после того страха в лесу
уже пять годков только мычит, а слова
вымолвить не может. Как он немой
жить будет? Как человеку жить, на
своей земле родного языка не имеючи?
И снова думки к Сымону Вороне и
к Андрею Костке повернули. Ежели
Андрея к князю водили, значит, и Во-
рона, и Ветер своего согласия не дали.
Да и Костка дать не мог, не из таких
он. Под Церквищами двух родных Ан-
дреевых братьев княжеские казаки у
него на глазах пиками закололи, и за
каждого он перед полоном поквитать-
ся успел. Нет, не из таких. К тому же
дошла до острога весть, что гусары
его женку силой взяли и над ней
надругались.
Да только все равно какая-то тень
на моей душе лежала, потому что,
ежели человек не в поле, не на виду у
всех, а один на один с тем ворогом,
что в нем самом сидит, тогда стократ
человеку тяжелее. Не выдержал я и
позвал шепотом Андрея. Не отозвался
он, однако так тихо в том углу стало,
что понял я: не спит, а говорить не хо-
чет. Зато Сымон Ворона голос подал,
хоть мне казалось: уж этот-то третьи
сны видит.
— Что,— спрашиваю,— Сымон?
Не спится?
— Да нет,— отвечает.— Спится.
Это я с тобой оттуда, со сна, гомоню.
Хочешь, могу и показку тебе оттуда
сбаять?
— Не надо, — говорю, — спи
дальше.
Василь Ветер, слышу, стонал, сто-
нал и захрапел, а эти двое, как и я,
без сна лежат. Может, и им ту самую
цену Радзивилл назначил и ночь на
9. Зак.403
130
Орлов Владимир
раздумье дал? Может, и они теперь
мучаются: кого спасать? — а о том,
чем за эти души спасенные заплатить
придется, не думают?
Опять я Андрея позвал, и опять он
промолчал. Тогда Вороне зашептал,
да на этот раз и он не отозвался.
И рассудил я так, что все одно измен-
щика словом не остановишь, а силь-
ной душе правда сама открыться дол-
жна, и помолился, чтоб дал Бог ихним
душам силы. Однако самому, чувст-
вую, этой силы не хватает, потому как
зашевелилась в голове думка: а захо-
тят ли меня, Карпача, дружки мои
вызволить, ежели на то их воля будет?
Отогнал я эту думку постыдную, а тут
новая в голову лезет: а коли захотят?
Неужто жизнь, чужой изменой ку-
пленную, приму? Ну а ежели двери от-
кроют и скажут: ступай на все четыре
стороны — тогда что делать?..
Лишь под утро сон меня осилил,
и приснилось, что мы с Сы моном и с
Андреем в Соже голышом купаемся и,
как когда-то, раков на мелководье
ловим. И слышим: кличет нас кто-то.
Глядим, а это князь Героним в лодке
плывет и ту немочку кучерявую на
коленях держит.
«Эй, вы,— кричит,— баламуты!
Всех на волю отпускаю!» Закричали и
мы что-то, да что — не успел я услы-
шать, потому как загремели острож-
ные двери, и уже стоял на пороге пору-
чик с факелом, а за ним жолнеры
толпились.
Начали мы к смерти готовиться,
да только поручик одному Андрею
Костке собираться велел. Взглянул я
Андрею в глаза, и Сымон Ворона на
него внимательно поглядел, и Василь
Ветер на соломе приподнялся. Побра-
тим же наш очей не отвел и нам всем
на расставанье улыбнулся этак ле-
гонько.
А потом долго мы не ждали. Ан-
дрея обратно не вели, да вместо него
сам полковник Пястжецкий, каланча
усатая, со сворой своей в камору за-
явился, и новый кричевский кат,
бывший наш дружок Савка Молчун,
за их спинами отирался, аккурат та-
кой, как во вчерашнюю ночь мне при-
мерещился — в кунтуше красном, в
шапке с бараньей опушкой и с саблей
на боку. Полковник указ княжеский
читать стал, и по этому указу я,
Сымон Ворона, Василь Ветер и Игнат
Малуненок, что когда-то меня в овине
прятал, и еще четверо наших должны
были умереть сегодня, а остальным
восьмерым и самому Костке приказы-
вал Радзивилл ждать и на его ми-
лость надеяться.
Мы с Вороной переглянулись и все
поняли. Сперва я обрадовался даже,
что суждено помереть, а не жить. Ко-
стке-иуде за это кланяясь. Да сразу
сердце сжалось: а как же побратимы
мои, те, которых Радзивилл на волю
отпустит? Так и не узнают, какая цена
за их жизнь заплачена? А полковник
уже рукой махнул, чтоб мы, восьмеро,
выходили.
И тогда я сорочку на груди рванул
и тем, кто княжеской милости ждать
оставался, кричу:
— Братья мои! Слово вам перед
смертью молвить хочу! Продал нас
Костка! И вас, и нас, что на смерть сей-
час пойдем, и тех, что под замком да
под Церквищами полегли, и тех, ко-
му Савка Молчун головы снял, и тех,
кто по лесам и за кордоном схоронил-
ся! Всех продал! Знаете вы, что по ука-
зу Вощилы Кузьма, Стэсев сын, все
про наше восстание записывал, чтоб
правда про нас и внукам и правнукам
дошла. Так ведайте, что князь эту
правду спалил, а Костка ее по-новому
переписать согласился! Ведайте, что
он Радзивилла родным отцом нашим
и защитником назовет и права его на
нашу извечную землю подтвердит!
За это князь вас на волю и отпускает!
Полковник опомнился и ко мне:
— Молчать, волчье мясо!
И жолнерам:
— Вязать его!
131
Милость князя Геронима
— Бра ты мои! — кричу.— Честь
у нас отнимают! Последнее...
Скрутили меня и в рот соломы на-
пихали. А Наум Буян, из тех восьме-
рых, которым ждать было приказано,
и спрашивает, будто я ему ответить
могу:
— А может, брешешь ты, Карпач?
Хочешь, чтоб веселей помирать было?
Чтоб всем кагалом на тот свет пошли?
Мычу я, а полковник и свора его от
хохота покатываются. И вдруг Сымон
Ворона кожух скинул и закричал, что
я святую правду говорю. Его, Ворону,
князь тоже искушал.
— Помрем, браты, вместе,— уда-
рил себя в грудь Сымон,— а чести не
продадим!
И Сымону рот соломой заткнули,
а Наум:
— Гляди ты, раскричались!..
Но уже с сомнением так про-
молвил.
Тут Василь Ветер сорочку на себе
задрал и спиной к нам повернулся:
— Глядите, браты! — А спина у
него исполосована, что глядеть страш-
но.— Глядите! Это за то, что сказал
князю: хоть в с... целуй, а брехню по
твоему указу писать не буду. Правду
Карпач говорит! Помрем все, а чести
не продадим! Пускай наша кровь Ко-
сткину брехню пересилит!
Накинулись на Василя жолнеры и
головой к полу пригнули.
— Выводи! — полковник коман-
дует.
И в эту минуту Наум:
— Браты,— кричит,— верю	я
Карпачу! Продал нас Костка! Не хочу
с дьявольской печатью жить!
И вслед за ним еще побратимы
мои из тех, кого Костка вызволить хо-
тел, закричали, что вместе с нами на
смерть пойдут. Понятное дело, уми-
рать, когда воля блеснула, никто не
хотел, да теперь и их души укрепи-
лись. Полковник так диву дался, что
ус себе на палец накрутил, а что даль-
ше делать — не знает. Послал пору-
чика к князю. Кривоносый мигом и
назад.
— Ну, волчье мясо,— ногой пол-
ковник топнул,— пускай по-вашему
будет. Всем в пекло захотелось —
лезьте!
Сымон Ветра поднял и, за плечи
его обнявши, чтобы тот идти мог, пер-
вый к дверям пошел.
— Позволь, пане полковник,—
возле Пястжецкого остановился,—
показку тебе на прощание рассказать.
— Ну, что там у тебя, волчье мясо,
за показка?
— А такая, пускай пан не гневает-
ся, показка, что спал один человек
три дня и три ночи, пока его свояк не
растолкал. Ну, говорит, и поспал ты,
братка! А он ему: вот голова! Разве ж
тот свет под боком? А ты разве на том
свете был? А как же! И в раю был, и по
пеклу ходил. И что там в пекле? А не
бойся, свояк, наших там никого не
видал.
Сымон замолчал, а Пястжецкий не
выдержал и спрашивает:
— Ну и кого он там, волчье мясо,
видел?
А Сымон:
— Пускай пан полковник не гне-
вается, одних чисто полковников!
Полнюсенькое пекло!
...Была это последняя Сымонова
показка, потому что откатилась на
площади перед ратушей голова его на
снег, а вслед за нею и Игната Малу-
ненка голова, и Ивана Кривули, кото-
рый когда-то у меня деньги занял и
отдать не успел. И у каждого Савка
Молчун перед тем, как секиру из-за
плеча опустить или петлю захлест-
нуть на шее, прощения просил. Все
отворачивались, один Сымон в глаза
ему глянул:
— Прощу, если следом за нами
Костку на тот свет отправишь!
Махнул Савка последний раз секи-
рой, а тогда нас к кольям повели...
Эй, Василь Ветер! Эй, Стэсь Бочка!
Эй, Наум Буян! Отлетели и от них ду-
132
Орлов Владимир
ши, лютый мороз скорее, чем кол, уби-
вал. Все мои побратимы отошли, один
я еще за жизнь держался, потому как
исполнил князь обещание — посади-
ли меня на кол, чтобы мучился доль-
ше, в кожухе да в валенках. Правда,
и мне мало уже оставалось. Толь-
ко думка не отпускала: пересилит ли
кровь наша Косткину брехню? Не за-
будут ли внуки, какие мы страдания
за волю принимали?
А Савке Молчуну и его живодерам
все передыху не было. С людьми упра-
вились, теперь колокол с Параскевы
Пятницы смертью карали за то, что
звонил, когда мы на замок приступом
шли. Язык колоколу вырвали, щеки
алебардами посекли и потащили к
проруби, чтоб веки вечные безголо-
сый на дне лежал.
Тем временем люди уже по хатам
греться разошлись. А за ними и каза-
ки, что вокруг, пики скрестивши, стоя-
ли, в корчму потянулись. Теперь, кто
припозднился, совсем близко к кольям
подойти мог. И подходили, и каждому
я говорил: гляди!
Гляди, баба с решетом пирогов!
Гляди, хлопец! И ты, человек пере-
хожий в заплатанном зипуне, тоже
гляди! Не каждый день кричевских
бурмистров на кол сажают! Глядите
все! Смейтесь, плачьте, только не за-
бывайте! Гляди и ты, брюхатая! По-
том сыну расскажешь, как мы помер-
ли. Может, и он захочет когда-либо
хозяином на своей земле быть. А не
сын, так внук. Гляди, запоминай!
И думал я сквозь боль свою, что
такой, видать, на этой земле неписа-
ный закон: чтобы не забыли люди, что
они все же люди, а не черви земляные,
должен кто-то идти на костер, на ви-
селицу, на кол. И ежели те, за кого он
смерть принимает, глядят на его муче-
ния с радостью, как глядели когда-то
на Христа на Голгофе, все равно нель-
зя их ненавидеть, а верить надо, что не
за быдло умираешь, а за людей. Все
равно надо любить их — хотя бы за
то, что продолжат род человеческий.
И тогда, когда уже боль совсем
утихла, когда один холод остался,
увидел я, что идет ко мне князь Геро-
ним в горностаевой шубе, а за ним
полковник Пястжецкий с остальной
свитою. К самому колу только Радзи-
вилл с полковником подошли. Пол-
ковник ус на палец накрутил и мол-
чит, а князь хохочет:
— Ну что, Карпач, не вознесся
еще? Видать, и на небе дурни не на-
добны. Ты вот ворон пугаешь, а твой
дружок вашу историю переписывает.
Тешится, что себя и еще восемь душ
от смерти избавил. Чего глядишь?
Пускай пишет. Напишет, тогда мы его
сюда и приведем. А подпись твою по-
ставит. Слышишь, пушкарь? Твою!
Га-га-га!
Хотел ответить ему, что колокол
кричевский в реке утопить можно, а
память людскую не утопишь. Не уто-
нет она, пока хоть одна живая душа
на нашей несчастной земле воли хо-
чет. Хотел ответить так, да не смог, по-
тому что мороз у меня уже язык отнял.
А Радзивилл, словно мысли мои
прочитавши, вниз, на берег, взглянул,
где Савка Молчун возле колокола су-
етился, и говорит:
— Гляди, Карпач! Вашими же ру-
ками у вас и жизнь, и честь отнимаем.
Было так и до конца дней будет!
Повернулся и пошел. И такое отча-
яние меня взяло, что начал я смерть
кликать, хоть она и без того совсем
близко стояла.
Уже не мог я даже рукой шевель-
нуть, уже от холода думки одна за
другой замирали, и весь я как будто в
ледяную глыбу вмерз.
Последняя мысль в этом льду теп-
лилась — про сына. Почему Томаш,
кровинка моя безголосая, проститься
не пришел? Неужто возненавидел от-
ца? Неужто проклял за Катеринку и
за немоту свою? Неужто на том все
наши мучения и кончатся, что нас на
кол да на виселицу, а детей наших не-
133
Милость князя Геронима
мыми сделают и ненавидеть нас на-
учат?
Услыхала смерть, что зову ее, и
пришла. И в последнее мгновение —
не знаю, что это было: явь или нет —
увидел я внизу своего Томаша. «Сы-
нок! — закричал ему. — Сынок!»
Только не было у меня уже языка, од-
ни губы чуть-чуть шевельнулись. И у
него, у сына, вижу: тоже уста шеве-
лятся, он, безголосый мой, тоже кри-
чит что-то, а я услышать не могу.
И тогда обнял Томаш кол, на кото-
ром я помирал, упал на колени и
затрясся в своем беззвучном крике.
И тогда лед, что душил меня, а может,
не лед, а сам купол небесный раско-
лолся, и услышал я:
— Тя-тька!!!
1987
Перевела с белорусского
Валентина Щедрина


ПОКА
НБ ПОГАСЛА
СВБЧА
Мальчик мой! Дорогой Ежи!
Случилось почти невероятное.
Я вновь могу сказать тебе:
«Добрый день!» Хочу верить, что он
для тебя действительно добрый. Я так
давно в тюрьме, что мне иногда ка-
жется, что на свободе уже никого нет.
Лишь о тебе я никогда так не думаю.
В эти минуты я пытаюсь предста-
вить, где ты теперь, чем занимаешься.
Если зимние вакации не окончились,
ты, наверное, дома, в нашем тихом
уголке, где часто странствует моя
душа. Вижу, как ты мчишься на гол-
ландских коньках по пруду, что за
березовой аллеей. Вижу, как ты, еще
раскрасневшийся от мороза, сидишь
возле грубки на плетеной кушетке с
книгой на коленях. Мне хочется за-
глянуть через твое плечо: какая это
книга? Может, том Плутарха? Твоя
мать писала мне в Париж, что ты
увлекся историей...
С каким чувством читаешь ты пер-
вые строчки? Пожалуй, я согласен на
любое, кроме страха.
Решай сам, стоит ли показывать
это письмо матери, отцу или дяде Кон-
стантину. Ты знаешь их отношение ко
мне после ареста. Однако не будем
слишком сурово их судить: трудно
найти человека, которому родство с
государственным преступником при-
несло бы радость. Лучше всего сожги
это письмо. Тогда совесть у меня будет
спокойна.
Вообще моим адресатам не везет.
Письмо к моей сестре, а твоей матери,
свое короткое путешествие закончило
в следственном деле. Недавно из мило-
стивого позволения я писал к его ве-
личеству. Казалось, я был сама благо-
намеренность (разве что позволил себе
сказать в адрес величества два-три
слова, которые не рискну повторить
здесь), однако наш самодержец также
не дождался весточки от одного из
своих благодарных подданных.
136
Орлов Владимир
И все же я живу верой, что ты про-
чтешь это письмо. Оно пойдет иным
путем. Мне выпала счастливая карта,
Ежи. Среди тюремщиков появился
надзиратель из неутвержденной ду-
бейковской шляхты, из тех самых Ду-
беек, что на половине дороги между
стольным Несвижем и моим родным
имением.
Когда видишь этого человека впер-
вые, припоминаются истории про кол-
дунов и отравителей, однако в его гру-
ди бьется благородное сердце.
— Пане,— тихо заговорил он со
мной однажды, поставив на подокон-
ник тюремный ужин,— я помог бы
вам бежать, но вы уже не дойдете и
до дверей. Что я могу сделать для вас?
Поначалу я колебался, но, когда он
сказал, что его отец воевал под штан-
дартами Костюшко, я доверился ему.
У него большая семья, а я имел
сто рублей серебром: их переслал не-
давно твой дядя Константин (не в ка-
честве ли компенсации за то, что был
слишком разговорчив на допросах?).
В конце концов мне удалось убедить
своего благожелателя, что мне деньги
уже не понадобятся, а увеличивать
доходы пана коменданта и его своры
я не стремлюсь.
— Ваши деньги будут жечь мои
руки,— сказал он.
Я весьма рассчитываю на него, по-
тому что нам с тобой о многом надо
побеседовать.
На Востоке я слышал от одного
мудреца: если хочешь долго жить, как
можно чаще гляди на зеленую траву,
на текущую воду и на красивых жен-
щин. Полтора года я лишен всего это-
го. Не потому ли я так скоро отправ-
люсь в последнее путешествие?
Нет, это не обо мне сказано: «Fe-
lix opportunite mortis — Счастлив,
кто умирает вовремя», но, ей-богу, се-
годня я в хорошем настроении. Я стал
такой важной птицей, что меня боятся
генералы. О моей судьбе радеет шеф
жандармов, главнокомандующий дей-
ствующей армии и даже сам Нерон*,
с которым я так неудачно пытался на-
ладить переписку.
Здесь, в Вильне, уже получив про-
гонные, вторую неделю сидит столич-
ный фельдъегерь, чтоб сопроводить
меня в славный город Тобольск. Па-
лач должен сломать над моей головой
шпагу, затем меня ожидают лишение
имущественных прав и сибирские ко-
пи. Так в нашей империи судят самых
опасных государственных преступни-
ков. Ну как, тебе еще не захотелось
спрятаться под кровать, как в тот рож-
дественский вечер, когда я переодел-
ся медведем?
Только в этот раз палач, видимо,
останется без работы (конечно, не-
надолго), а бравого фельдъегеря пе-
тербургские приятели поздравят со
скорым возвращением. Судьи отме-
рили мне двадцать лет каторги, но и
теперь им не удастся потереть руки,
потому что у меня осталось не два-
дцать лет, а в лучшем случае двадцать
дней. Как раз достаточно, чтоб мы
с тобой смогли не спеша побеседовать.
Но для такой беседы мне просто
необходимо мысленно представить
своего визави. Мы простились, когда
тебе было всего десять лет и зим, и,
пока я путешествовал из Европы в Аф-
рику, а потом из угла в угол моей ка-
меры (восемь с половиной шагов), ты
незаметно превратился из мальчика в
юношу.
В моих путешествиях воспомина-
ния о тебе были самым дорогим, что я
имел. В минуты досуга я осторожно
перебирал их, как коллекционер бес-
конечно рассматривает драгоценные
камни из своего ларца. Вот этот
опал — та пасха, когда ты гостил у
меня и мы с тобой и кучером Янкой
напали на мое имение. Вместо писто-
летов у нас были петарды и трещотки,
у тебя отклеились огромные черные
* Так герой этого рассказа вольнодумец Алек-
сандр Незабытовский (1819—1849) называл в
своих письмах царя Николая I.
137
Пока не погасла свеча
усы, а пан Янушевский, бросив жену,
вскочил в бричку и с перепугу едва не
загнал лошадей. А вот этот гранат —
день, когда мы нашли в архиве пи-
ратскую карту с помеченным на ней
кладом. В полночь мы откопали возле
конюшни совсем новый горшок с
пятью золотыми. «Буек* Олесь,—
шептал ты,— а пираты будут нам
мстить, да?..» Извини, я становлюсь
сентиментальным. Наверное, это тоска
по сыну, которого у меня никогда не
будет.
Всюду ты был моим невидимым
спутником, в любой момент я мог вы-
звать из памяти десятилетнего шалу-
на с каштановыми кудряшками и в
испачканных зеленью штанишках,
которого лакей только что снял с бере-
зы. Таким и еще немного недоволь-
ным, что тебя оторвали от изучения
грачиных гнезд, ты был в день нашей
последней встречи, когда у крыльца
стояла моя коляска. Но однажды по-
нял, что такого тебя уже давно нету.
И вот тут произошло нечто любо-
пытное...
Как-то во времена студенчества я
ехал из Дерпта через Петербург и в
доме, где остановился, увидел не-
сколько картин Алешкевича**. Меня
особенно тронул один портрет — дама
в голубом платье с веткой лавра в руке
и вместе с нею дети: две девушки и два
юноши. Впечатление было сильное и
свежее, однако наиболее глубоко за-
пал в память один из юношей, слегка
курчавый, почти круглолицый, с ум-
ными глазами и печатью мечтательно-
сти во всем облике. Помню, я сразу по-
думал: из такого никогда не вырастет
негодяй. И вот спустя много лет, пы-
таясь представить тебя, я вдруг уви-
дел не милое дитя в испачканных шта-
нишках, а этого мечтательного юношу
* Дядя, брат матери (польск.).
♦♦ Известный белорусский живописец, полот-
на которого находятся теперь в художественных
музеях Минска, Москвы, Варшавы, Кракова и дру-
гих городов.
в кружевной сорочке с большим от-
ложным воротником. Может, когда-
нибудь ты сможешь сравнить, на-
много ли ошиблось мое воображение,
но для меня ты останешься таким до
последней минуты.
А сейчас садись поближе, вот сюда,
на край моей постели, и я готов отве-
чать на твои вопросы. Предвижу, что
их немало, и некоторые ты мог уже за-
дать матери или дяде Константину.
Боюсь, что их ответы находятся от ис-
тины примерно на таком же расстоя-
нии, как мой любимый Несвиж от Па-
рижа.
Прости, Ежи! Я совсем забыл о сво-
ем портрете, а ведь ты, наверное, так-
же хочешь видеть своего дядюшку.
У меня борода по пояс, расчесанные
пятерней грязные волосы до плеч, гла-
за... Нет, лучше попроси у матери да-
герротип, который я послал вам из
Франции (подозреваю, что теперь он
лежит в потайном ящичке бюро), и по-
гляди на серьезного молодого челове-
ка с прической a la Sultan Mahmoud.
Он довольно самонадеянно держит в
руке гусиное перо, а локтем оперся на
стопку бумаги. На драпировке можно
разобрать слово «Liberte»* — дагер-
ротипист был завзятым республи-
канцем.
Лучше представляй меня таким...
Теперь я полностью к твоим услу-
гам. Читаю в твоих синих глазах глав-
ный вопрос: как я очутился в одиноч-
ной камере?
О, в обвинении много пунктов, од-
нако их перечислением я займусь не-
много позже.
Один умный человек сказал, что в
России два проводника: язык — до
Киева, а перо — до Шлиссельбурга.
Это ответ на твой первый вопрос, по-
тому что Виленская тюрьма мало чем
отличается от шлиссельбургских ка-
зематов. По крайней мере, выйти от-
сюда не менее трудно.
♦ Свобода (фр.).
138
Орлов Владимир
— Подсудимый Незабытовский!
Вы обвиняетесь в том, что... Пункт пер-
вый: осуждали способ правления в
империи. Пункт второй: дикой бра-
нью оскорбляли государя императора
и иных особ дома Романовых, как ны-
не здравствующих, так и почивших
в бозе. Пункт третий: призывали к ор-
ганизации тайных товариществ и вос-
станию жителей всех племен, состоя-
ний и вероисповеданий. Пункт четвер-
тый: проявляли непримиримую враж-
дебность к монархии и любовь к рес-
публике. Пункт пятый... Однако до-
вольно.
Ну как, племянник, нагнал на тебя
страху? Видно, не очень, потому что
в твоих глазах стало лишь больше
любопытства. Каким образом я попал
в руки наших доблестных жандар-
мов? Между прочим, это действитель-
но весьма занятная и не менее поучи-
тельная история.
Ты, возможно, слыхал, что я напи-
сал какие-то крамольные книги. Это
правда, твой дядя из разряда людей,
которые осмеливаются доверять бума-
ге свои сомнения и даже стремятся
распространить их среди соотечест-
венников. Я автор семи книг, они изда-
вались в Вильне и Париже.
— Но никто не знает литератора
Александра Незабытовского...—
вполне справедливо замечаешь ты.
В ответ я мог бы сказать, что не
искал славы, а лишь желал принести
хоть каплю пользы нашей многостра-
дальной земле. Однако тогда я был бы
неискренен. Homo sum... Я человек...
Я мечтал об известности. В твоем воз-
расте за одну бессонную ночь я напи-
сал сравнительное жизнеописание На-
полеона и Александра Македонского.
Всю жизнь я укрощал жажду сла-
вы. Я убеждал себя, что не могу ни
дня быть счастливым, пока несчастно
мое Отечество. И все же было много
дней, когда я забывал об этом и чувст-
вовал себя счастливым. Я был молод,
Ежи! Но однажды, чтобы одолеть свой
непомерный гонор, я дал себе обеща-
ние, что ни на одной моей книге не
будет стоять мое имя. И я не нарушил
слова.
Мои первые драмы были напеча-
таны в Вильне с разрешения цензуры.
Впрочем, Шекспир спокоен за свои
лавры: великого драматурга из меня
не вышло. Утешаюсь тем, что мои ли-
тературные экзерсисы все же чего-то
стоят. Не каждый сочинитель получа-
ет в качестве гонорара двадцать лет
каторги.
Я сдержал слово, хотя это и далось
мне с великими муками. Сколько сил
отняло издание романа! Поначалу
издатели не хотели набирать текст,
потом кровожадная и боязливая свора
парижских торговцев книгами отказа-
лась купить роман, испугавшись его
названия... «Мечты о славе, любви и
свободе»? Упаси Господь!
Как я ожидал в Мадриде почто-
вый дилижанс, с которым отправили
мою книгу! И вот два тома у меня в ру-
ках, и вместе с радостью — понима-
ние, что, кроме двух-трех друзей, ни-
кто в мире не знает и вряд ли когда-
нибудь узнает имя автора. Горькова-
тая радость.
Теперь ты знаешь, что я ехал за
границу не только лечить чахотку.
Кстати, возвратясь памятью в то
время, хочу тебя немного развеселить.
Генерал-губернатор дважды клал под
сукно мои прошения о выдаче загра-
ничного паспорта. Никаких основа-
ний для подозрений у него не было.
Тогда почему? Если догадаешься —
отдаю дамасскую саблю из моей го-
стиной.
Однажды в Вильне у нас с губер-
натором состоялась незабываемая
встреча. Представь такую картину.
Бал у князя R. Я веду светскую беседу
с дамами и вдруг замечаю, что все во-
круг меня проглатывают языки и со
страхом вперяются во что-то за моей
спиной. Оглядываюсь — и что? Сам
ясновельможный пан Миркович. Гла-
139
Пока не погасла свеча
за, как у филина, щеки и левая нога
трясутся.
— Как вы смели, сударь, явиться в
таком виде?! Я сам, сам, сам остригу
вас!
У губернатора есть чудесная при-
вычка топать ногами. Княжне стало
дурно. И тут я шаркаю ножкой и этак
вежливо отвечаю:
— К вашим услугам, пан ци-
рюльник...
Вот тебе, Ежи, прекрасный пример
того, какие люди занимают в нашей
империи государственные посты.
Посмейся, мой мальчик, посмейся,
тебе так идет смех...
Как у нас говорят, зимний день —
с воробьиный клюв. Время зажигать
свечу. Ты не понимаешь, Ежи, какая
это роскошь — свеча. Представь себе
двенадцать, четырнадцать, шестна-
дцать часов тьмы с царапаньем по уг-
лам, от которого тьма становится еще
более глухой. Представь бесконечную
ночь, когда начинает казаться, что
уже никогда не рассветет. А самое
ужасное, что можно уснуть и про-
снуться по-прежнему во тьме, не зная,
продолжается вечер или уже близко
утро. Тогда возникает ощущение, что
тебя просто не существует, что ты умер
или еще не успел родиться. В такие
минуты доходишь до того, что бешено
радуешься, услышав шаги часового,
потому что они, по крайней мере, на-
поминают, что ты в этом мире не оди-
нок, что есть не только мрак, но и туск-
лый, оплетенный паутиной фонарь в
коридоре... Но теперь я Крез! Комен-
дант наконец разрешил передать мне
шесть фунтов свечей. Целых шесть
фунтов, Ежи!
Ну вот, свеча уже горит, делая мое
жилище таким уютным, и мы можем
продолжать беседу.
Ты, конечно, не против услышать о
моих приключениях и в цивилизован-
ных странах, и в краях, которых не
сильно коснулись сомнительные блага
нашего времени. Нет, в плен к канни-
балам я не попал, зато басконские раз-
бойники три дня держали меня в пе-
щере, ожидая выкупа. Если останется
время, непременно расскажу об этом,
а пока у нас есть более важные темы.
Давай перенесемся с тобой на пол-
тора года назад. Садись в мою ко-
ляску! Ее верх поднят, и теплый ветер
обвевает наши лица. Это ветер возвра-
щения. Кони бегут по дорогам Гали-
ции, а в мыслях я подъезжаю к Клец-
ку, я уже вижу с Ляховской горы на-
шу дубраву и ели смоличских* ал-
лей, уже взбегаю на крыльцо...
И вдруг сердце сжимает тревога.
Я вновь в Галиции. Виселица на
местечковой площади. Сожженная де-
ревня. Мы с Рыгором ехали по местам,
где в прошлом году лилась кровь. Ав-
стрийцы вначале позволили крестья-
нам громить шляхетские отряды, а по-
том пришли имперские войска... Боже,
когда же и тут, и у нас господа рево-
люционеры поймут, что победить без
крестьянских кос так же просто, как
повалить дуб без топора. Если бы в
1794-м или в 1830-м** наши мужики
получили землю и волю...
Австрийские жандармы попада-
лись нам буквально на каждом шагу,
все говорило о том, что по ту сторону
границы их голубомундирных роди-
чей из российской политической по-
лиции будет не меньше. Мое беспо-
койство передалось и Рыгору.
— Глядите, пане Волесь, чтоб не
наелись мы с вами верещаки***,—
повторял он едва не при каждой встре-
че с этими господами.
В последнем австрийском местечке
Броды я задержался. Надо было что-
то делать с моими книгами и рукопи-
сями. Хотя они и были анонимными,
все равно везти их в Россию легально
*	Деревня Смоличи, имение А. Незабытов-
ского.
*	* Имеются в виду восстание Тадеуша Кос-
тюшей и восстание 1830—1831 годов в Польше,
Белоруссии и Литве.
♦*♦ Белорусское национальное блюдо.
140
Орлов Владимир
значило бы по своей воле садиться в
тюрьму. Оставалось договориться с
контрабандистами, а хочу заметить,
что этим уважаемым ремеслом там не
занимаются разве что грудные дети.
Целый день я искал среди этих ма-
зуриков физиономию, которая вызва-
ла бы у меня доверие, и каждый пы-
тался мне что-то сбыть. Признаюсь,
что не удержался и купил-таки литой
слуцкий пояс с золотыми нитками,
который по ту сторону границы при-
своил удалой полицейский пристав.
Вечером в бродовской корчме к мо-
ему столу осторожно подсел черня-
вый парубок, который сразу пришелся
мне по душе каким-то наивным дет-
ским взглядом. Я не стал торговаться,
а еще накинул к его цене пять фло-
ринов.
Назавтра мы с Рыгором переехали
границу. Перед российским шлагбау-
мом коренник споткнулся, Рыгор по-
бледнел и начал истово креститься.
Офицер стражи обратил на это внима-
ние, и я был вынужден объяснить все
приливом патриотизма.
— В такие минуты,— с пиететом
сказал я,— каждый российский под-
данный переживает нечто подобное.
Офицер любезно согласился и при-
нялся собственноручно трясти мои
саквояжи.
Никакой крамолы там не было, и
таможню я покинул, беспечно насви-
стывая под осуждающими взглядами
Рыгора «Вэндруй, дзевчина»*...
Отъехав с десяток верст, мы оста-
новились в уездном городишке.
Остальной багаж должен был при-
быть ночью.
На четвертый день ожидания в те-
чение какого-то часа мне трижды по-
пался на глаза вертлявый человек в
замасленном лапсердаке. Теперь толь-
ко дурак мог сомневаться, что мы с
Рыгором действительно наелись ве-
рещаки.
* Польская народная песня.
Я не знал, что губернатор уже под-
писал приказ о моем аресте. Мешок с
контрабандой...
Прости, Ежи, на сегодня я рас-
стаюсь с тобой. Старший надзиратель
приказал гасить свет. Оказывается,
заключенные, по крайней мере поли-
тические, должны в это время спать.
Сейчас около шести вечера. Вот и вся
радость от моих свечей...
* * *
Входи, мальчик мой, входи. Я так
рад снова видеть тебя в своем одино-
ком пристанище.
Вчера я забыл описать его. Кроме
четырех стен, у меня есть нары и крес-
ло, которое поставили, когда болезнь
больше не позволила мне вставать.
Вообще, уже целую неделю я живу,
как английский лорд. Вместо голых
досок у меня перина и две пуховые
подушки. На мне шелковый шлафрок,
а возле постели стоит пара ботинок,
в которых я никуда не схожу. Кстати,
от меня только что ушел тюремный
капеллан. Он принес новость, что Бог
услышал мою просьбу и мне вернули
право на ежедневную прогулку. Le
bon Dieu envoye toujours des cullottes
a ceaux, qui n’ont pas de derriere*.
Еще у меня есть пыльное окошко в
глубокой нише. Утром на подоконнике
звенели синицы, значит, морозы при-
жмут еще сильнее. Буду молиться,
чтобы не замерзли чернила и перо не
стало беспомощным. Любопытно,
слышны ли на небе молитвы атеистов?
Решетку на окне ты видишь и сам.
В одиночной камере, без книг, без
бумаги и перьев, которые появились
у меня только на днях, разум всегда
должен иметь какое-то занятие, иначе
он окажется в плену у химер. К сча-
стью, никаким тюремщикам еще не
удавалось зарешетить окно памяти.
Поэтому моя камера почти никогда не
*	Милосердный бог всегда дает штаны тем, у
кого нет зада (фр.).
141
Пока не погасла свеча
бывала безлюдной. Я часто беседовал
с филоматами*. Мицкевич читал мне
здесь «Пана Тадеуша». А временами
мне становится тесно, и я вновь от-
правляюсь путешествовать. У меня бо-
гатый выбор. Бой быков в Кадисе, Ко-
лизей, который напоминает, что все
империи рано или поздно развали-
ваются. Однако знаешь, Ежи, уже дав-
но я больше всего люблю блуждать по
смоличским околицам. Люблю при-
сесть под суслон и погомонить с людь-
ми, которые никогда не прочтут моих
книг и вряд ли поймут, для чего я жил
на свете. Но разве поэтому я имею пра-
во любить их меньше?
Днями я повстречал в этих блуж-
даниях мою няньку Химу из Левоно-
вичей. Угадай, о чем я попросил ее?
Снова рассказать мне сказку про трех-
главого змея, что стережет королев-
ский скарб. Если бы ты был малень-
ким, мальчик мой, я усадил бы тебя
сейчас на колени и ты тоже слушал бы
Химины сказки. Но ты уже взрослый,
и вчера мы остановились на приказе
о моем аресте.
Тот чернявый контрабандист из
бродовской корчмы был человеком
местного пристава, а в моем мешке
вместе с книгами и рукописями лежа-
ла часть фамильного архива. Были
там и письма на имя некоего Алек-
сандра Незабытовского.
Поначалу следствие вел штабс-ка-
питан Миллер. Не знаю чего ради —
чтобы вызвать меня на откровенность
или чтоб услышать пикантные при-
знания в ответ — этот rondelet** сиба-
рит на допросах рассказывал о своих
успехах у женщин.
Вот он пускает голубые кольца ду-
шистого дыма от дорогой сигары, и
его ленивый мягкий баритон звучит
совсем доверительно:
* Тайное студенческое товарищество в Ви-
ленском университете. В 1823 году было разгром-
лено царскими властями.
** Кругленький, пухленький (фр.).
— Александр Христофорович, ну
неужели вы верите, что существую-
щий в России строй можно изменить?
Еще никогда монархия не была такой
сильной. Мне кажется, вы вели себя
просто несерьезно. Зачем вам рево-
люция? Разве для людей нашего
с вами круга закрыты какие-нибудь
возможности для полнокровной жиз-
ни? Полнокровной во всех отношени-
ях. Может, вами руководило желание,
чтобы такие возможности были у каж-
дого? Однако, согласитесь, тогда их
не будет иметь никто.
Спорить с ним все равно, что про-
сить волка не есть мяса, и потому я
считаю за лучшее отмалчиваться.
— Дорогой Александр Христофо-
рович...— Ему приятно лишний раз
назвать меня на свой лад, видимо, до-
гадываясь, что у меня это имя вызы-
вает не самые лучшие чувства. Не ве-
лика честь быть тезкой господина Бен-
кендорфа.— Дорогой Александр Хри-
стофорович, к чему привело вас ваше,
мягко говоря, неспокойное перо? Вы,
один из самых богатых помещиков
уезда, человек, привыкший к роскоши,
проводите время в сырой, холодной
камере. И это с вашим здоровьем. Гру-
бая еда, несвежая одежда, простите,
насекомые... Даже только ради сохра-
нения человеческого достоинства я на
вашем месте сделал бы все возможное,
чтобы облегчить свою судьбу. Уже од-
но признание вины...
Однако у нас со штабс-капитаном
были разные представления о челове-
ческом достоинстве и способах его со-
хранения.
Победы над виленскими дамами
давались Миллеру легче, чем над по-
литическими преступниками, и наше
знакомство длилось недолго.
Второго следователя назначил сам
генерал-фельдмаршал Паскевич, граф
Эриванский, светлейший князь Вар-
шавский и прочая, и прочая. Об этом
господине Явецком стоит поговорить
немного подробнее.
142
Орлов Владимир
Если Rondelet, несмотря на все
свои слова о сочувствии, относился
ко мне, по существу, абсолютно без-
различно (и за это я был ему по-своему
благодарен), то статский советник
Явецкий искренне любил меня. Да-да,
любил. Протеже генерал-фельдмар-
шала любил меня за то, что я так свое-
временно подвернулся ему для нового
шага наверх. От статского советника
к действительному статскому, от св.
Анны с короной до св. Владимира. На-
верное, нечто похожее испытывает к
своей жертве палач, когда знает, что
после смерти осужденного сможет по-
греть руки. Кто осмелится назвать
чувство палача неискренним?
В скобках замечу, что как литера-
тор я навсегда сохраню благодарность
господину Явецкому. Такого предан-
ного и внимательного читателя не
имел, наверно, и сам господин
Бальзак.
Я скоро почувствовал его любовь и
тогда поставил перед собой цель: сде-
лать все, чтобы следователь вознена-
видел меня, чтобы я стал на его пути
ступенькой не наверх, а вниз.
Не нужно было большого таланта,
чтоб догадаться сравнить почерки в
моем прошении о поездке за границу
и в захваченных жандармами рукопи-
сях. К тому же в мемуарах я стремил-
ся быть предельно правдивым, и след-
ствию было очень просто соотнести
анонимные мемуары с жизнью Не-
свижского помещика Незабытовского.
Короче, Явецкому мечталось, что не
сегодня, так завтра он услышит мое
полное признание и будет триумфа-
тором. В самом деле, опровергнуть его
доказательства было невозможно.
Зато, Ежи, их можно было не при-
знавать.
Представь себе гибкого смуглого
мужчину лет сорока, который чем-то
напоминает циркового артиста. На
нем безукоризненный светло-серый
сюртук, сшитый у лучшего варшав-
ского портного, на галстуке белеет
крупная жемчужина, и вообще он
оставляет приятное впечатление чело-
века, довольного собой и другими.
Сегодня Явецкий явно в настрое-
нии, а в такие дни за столом ему не
сидится.
— Ну-с, господин Незабытов-
ский,— весело говорит он, похаживая
по кабинету,— утром я закончил чи-
тать один чрезвычайно заниматель-
ный роман под названием... хм...
«Мечты о славе, любви и свободе». На-
деюсь, по этой причине разговор у нас
получится более содержательным, чем
в прошлый раз.
— Мне всегда интересно погово-
рить с человеком, который читает кни-
ги,— отзываюсь я.
— А еще интереснее познакомить-
ся с человеком, который их пишет,
не так ли?
— Кого господин следователь име-
ет в виду?
— Ваша недогадливость поистине
безгранична. Однако вернемся к делу.
У нас теперь тысяча восемьсот сорок
восьмой год. Таким образом, до пред-
сказанной вами революции остаются
считанные годы, если не месяцы...
— Не совсем понимаю вас, госпо-
дин следователь. О каком предсказа-
нии идет речь? Меня никогда не
прельщала роль оракула.
— О вашем, господин Незабытов-
ский.— Сцепив за спиной холеные
короткие руки, он продолжает мерить
кабинет. Ход беседы ему пока, видимо,
нравится.— Я говорю о пророчестве,
которое вы делаете в своем романе.
— Но я никогда не писал романов.
Признаюсь, даже письма к друзьям
даются мне с трудом.
— Тем не менее почерк рукопи-
си,— он кивает на две пухлые папки
на столе,— совпадает с почерком ва-
шего дневника.
— К сожалению, господина следо-
вателя ввели в заблуждение. У меня
нет привычки заводить дневники.
— Чудесно, чудесно...— Явецкого
143
Пока не погасла свеча
не так просто вывести из себя.— А что
вы, сударь, скажете насчет этого лист-
ка бумаги? Между прочим, на нем
перечисляются названия разделов
упомянутого романа. И, между про-
чим, листок я нашел в вашей спальне.
В следственной практике это называ-
ется вещественным доказательством.
— Вы уже добрались до моей
спальни? Поздравляю, поздравляю...
Значит, по мнению господина следо-
вателя, я составил содержание неиз-
вестного мне романа. Простите, но это
противоречит логике.
Серый сюртук на мгновение засты-
вает, а затем садится за свой застлан-
ный зеленым сукном стол.
— Тогда как вы объясните появле-
ние этого листка в вашем имении?
— Но ведь вы же ездили зачем-
то в такие морозы за двести верст в
мои Смоличи...
Он откидывается в кресле — еще
один признак, что его настроение ме-
няется. В связи с этим у меня мель-
кает безобидная идея.
— Простите, господин следова-
тель. Роман, о котором вы говорите,
занял в разговоре так много места, что
я осмелюсь просить вас хотя бы в двух
словах очертить его сюжет и идею.
— С большим удовольствием, гос-
подин подследственный,— отвечает
серый сюртук с иронией, которая сви-
детельствует, что птица попалась в
мои сети.— В романе описывается
жизнь в западных губерниях после
победы некоей, с позволения сказать,
народной революции. Известный вам,
вероятно, сэр Томас Мор должен по-
двинуться, чтобы освободить место ав-
тору новой утопии. Только его фанта-
зия, к большому сожалению, направ-
лена не на усовершенствование жизни
государства, а на подрыв ее святых
основ. Вот идея этого неизвестного
вам романа. Вы удовлетворили любо-
пытство?
— Отчасти. Однако, господин сле-
дователь, позвольте заметить, что ва-
ше поведение несколько странно. Вна-
чале вы безапелляционно заявили, что
роман написал я, а потом согласились
рассказать автору его же сюжет. Вы не
видите здесь противоречия?
Осповатый писарь, который в ожи-
дании показаний ловит мух, страдаль-
чески морщится, чтоб не рассмеяться.
Следователь вспыхивает, как девица
от скабрезного слова, и цвет сюртука
подчеркивает малиновую пунцовость
его лица. Проходит не меньше мину-
ты, прежде чем он обретает способ-
ность продолжать допрос.
— В таком случае...— Господин
Явецкий говорит по-русски лучше
прирожденного русака, но в состоянии
раздражения у него неизбежно проре-
зывается польский акцент, и это лишь
прибавляет господину следователю
злости.— В таком случае, милостивый
государь, я также отмечу одну стран-
ность. В заметках некоего путешест-
венника имеется воспоминание, что по
Египту он путешествовал в турецком
уборе. А среди ваших вещей, отправ-
ленных в Смоличи после ареста,
нашли точно такой же убор. Вот шаро-
вары, вот зеленый тюрбан, вот точно
такие же ножны со звездочками...
Он выкладывает свои трофеи из
ящика на стол, который становится
похожим на прилавок восточного ба-
зара, и продолжает:
— По-вашему, все это появилось в
имении также в результате моего ви-
зита?
— Вполне возможно.
Писарь в углу прикусывает губу и
отворачивается к стене...
Пойми меня правильно, Ежи. Я не
строю из себя героя, я просто хочу
убедить тебя, что даже в самом труд-
ном, невыносимо трудном положении,
когда уже, кажется, нет и не может
быть никакого выхода, у человека обя-
зательно остается возможность
борьбы.
Слышу твой вопрос:
— А ради чего, вуек, ты вел эту
144
Орлов Владимир
борьбу? Не умнее ли было признать
неопровержимые факты?
Ты говоришь, что тогда они, во вся-
ком случае, оставили б меня в покое
и не таскали на бесконечные допро-
сы. А знаешь, какую бешеную радость
чувствовал царь, когда после Сенат-
ской площади члены русских товари-
ществ давали свои показания? Мы с
тобой не имеем права упрекать этих
страдальцев, но я ни за какую награду
не согласился бы подарить подобную
радость рыцарям из Третьего отде-
ления. Судьба предоставила мне слу-
чай показать столпам престола их бес-
.силие, и отказаться от такого шанса
было бы преступлением.
И потом, допросы нравились мне.
Не делай такие круглые глаза — в са-
мом деле нравились. Не только пото-
му, что я видел перед собой врагов и
мог с ними сражаться. Надзирателям
и конвоирам запретили разговаривать
со мной, и допросы стали единствен-
ной ниточкой связи с внешним миром.
Здесь я мог узнать, что происходит
за пределами моей клетки. Иногда я
ожидал допроса, как путешественник
в пустыне ожидает глотка теплой во-
ды из почти пустой фляжки.
Однажды уже новый следователь,
видимо, имея целью показать мне, ка-
кая судьба уготована любому восста-
нию, сообщил, что в Вене был мятеж,
но войска императора взяли город.
— Думаю, в Венгрии им будет
труднее,— во власти какого-то вдох-
новения заметил я, хотя на самом деле
не имел никакого представления о
том, что происходит в Венгрии.
— Разгром мадьяров — дело са-
мого близкого будущего,— отчеканил
следователь.— Тем более император
Франц-Иосиф обратился за помощью
к нашему государю.
— Значит, в Венгрии тоже рево-
люция?! — Я не мог да и не хотел
скрывать радость.
— Но в России мы ее не допустим,
господин Незабытовский.
Спустя несколько дней я неожи-
данно смог использовать новость. Ме-
ня пожелал лицезреть весь синклит.
Я говорю о виленской следственной
комиссии. Поначалу ее председатель
Чавати — явный мадьяр и по фами-
лии и по облику — ради проформы
поинтересовался, какие вопросы име-
ются у подследственного. Тогда я и
спросил, что господин подполковник
чувствует в эти дни, когда его братья
по крови воюют за свободу.
Надо было видеть, как он вскочил
с кресла.
Кстати, тот допрос фактически на-
чался и закончился моим вопросом.
* * *
Ты заметил, Ежи, что на середине
предыдущей страницы буквы вдруг
начали подпрыгивать и наползать
одна на одну, словно их выводила
чужая рука, а затем снова выровня-
лись? Я дописал ту страницу теперь,
а тогда, вчера, неожиданно провалил-
ся в некий странный сон, где мое со-
знание растаяло, как снежинка на
чьей-то ладони. Нам с тобой повезло:
на посту был как раз мой доброже-
латель. Он забрал исписанные листы,
а последний спрятал у меня на груди.
Сегодня я распорол край перины,
и на будущее мы условились, что здесь
будет наш тайник.
Это глухое забытье было так похо-
же на смерть... Зато теперь, словно
в отплату, я чувствую прилив сил,
наверное, сумел бы даже подняться
и сделать несколько шагов. Но не буду
рисковать, ибо должен закончить это
письмо. Сутки небытия — предупреж-
дение, что надобно торопиться.
Еще два слова о следствии. Гос-
подин Явецкий возвратился в Вар-
шаву умасливать недовольного патро-
на. Дело передали в военный суд,
я отказался давать показания, и обви-
нительный акт стал одновременно и
приговором. Что-что, а судить в нашей
145
Пока не погасла свеча
империи умеют. Однако достаточно
об этом.
Так вот, Ежи, сегодня я проснулся
со странным ощущением, что во сне
река времени совершила плавный по-
ворот и я вновь попал в благосло-
венную пору детства. Я лежал с за-
крытыми глазами и был двенадца-
тилетним мальчиком, который часто
просыпался среди ночи от какой-то
щемящей радости. За окнами пан-
сионного дортуара гулял ветер, това-
рищи спали, а я лежал под теплым
одеялом и думал, что мне суждена
необыкновенная, не такая, как у дру-
гих, жизнь. Я не понимал и не мог
понимать, в чем ее необычайность,
трагичной или счастливой она будет,
но я и не жаждал такого понимания —
было достаточно радости, от которой
замирала душа.
Сегодня я вновь пережил те мину-
ты. И вдруг время обрушилось на
меня бешеным вихрем, и за одно мгно-
вение пронеслись все прожитые годы.
открыл глаза: на темной стене
зимнее утро уже начертало окно с
решеткой. Допустим невозможное, по-
думал я. Тот мальчик в миг счастли-
вой бессонницы увидел камеру и себя
самого на этих нарах. Как бы он жил
дальше?..
Мне кажется, у каждого человека
был или еще будет день, час или
минута, о которых он может вспом-
нить лишь спустя много лет, а может,
и вовсе не вспомнит, но именно от
них начинается, по сути, его жизнь.
В Италии я был знаком со слепым
нищим. Винченцо — так звали этого
старика, которому не было и сорока,—
поведал мне свою историю. В детстве,
играя в руинах замка, он невольно
стал свидетелем расстрела. У обомше-
лой стены австрийские солдаты рас-
стреливали троих итальянцев. Самый
молодой из них перед залпом крик-
нул: «Передайте моей матери, что я
никого не выдал!»
Винченцо должен был получить
наследство от дяди-банкира и стать
добропорядочным буржуа. Вместо это-
го в неполных пятнадцать лет он стал
карбонарием, а в девятнадцать возгла-
вил венту. Слепым его сделали ав-
стрийские тюрьмы.
Такой день есть и у меня. Мне
было семь или восемь лет, как раз
тот возраст, когда человек еще бес-
смертен и живет в ладу со всем миром.
Я носился по имению и забежал на
псарню поиграть со своим сеттером.
Ежи, то, что я увидел, и теперь стоит
перед глазами. На псарне секли кре-
постного мужика. Его молодое тело
было распято на широкой скамье, и по
исполосованной спине бежала тонкая
красная струйка.
Потом я видел это во сне, только
там привязанным к наклонной скамье
человеком был я сам. Я просыпался
не от боли, а уже от свиста плети...
Сон повторялся много раз, словно кто-
то заботился, чтобы я всегда помнил
тот день и черные от боли и нена-
висти глаза того человека... Он нена-
видел и меня, холеного панича, в
ужасе застывшего на пороге.
Может, теперь я заслужил его про-
щение?
Я побродил по свету, Ежи, но нигде
не видел большего издевательства над
человеческим достоинством, чем в
этой империи. За самое мизерное не-
послушание чиновника — на гаупт-
вахту, студента — в солдаты. Это, так
сказать, свободных подданных. А что
говорить о рабах?
Ты не слыхал, как одному там-
бовскому помещику пришло в голову
пожить турецким пашой? Завел себе
сераль с тремя десятками красивых
крестьянок, выписал откуда-то евну-
хов, а деревню начал обращать в ма-
гометанство. Слава богу, соседи по-
дали жалобу в синод.
А в наших губерниях разве на-
много лучше? Прежде православных
в униатство гнали, теперь униатов
обратно в православную веру пере-
10.Зак.403
146
Орлов Владимир
крестили из-под палки. Как-то зашел
я на проповедь в церковь — отчасти
из любопытства, отчасти из желания
подразнить правоверных католиков.
Послушал бы ты, как священник рас-
пинался, доказывая, что под царем
нашему мужику живется вольнее, чем
под королем. Я сам чуть не поверил.
А один из этих осчастливленных му-
жиков потом на паперти и говорит
другому: «Прежде хоть в солдаты
не брали, а теперь Петрачка моего на
двадцать пять годков в рекруты по-
вели. Ужо на небе с сынком сви-
димся».
Вот и все, что получили.
Ежи, уже два раза свой день анге-
ла я встречал в неволе. Осенью мне
исполнится тридцать лет... Прости, я
оговорился... Я не увижу не только
осени, но и весны.
Тридцать лет... Кажется, в таком
возрасте взошел на эшафот смолен-
ский дворянин Каховский. Тот самый,
что на Сенатской площади не един-
ственный ли из восставших отважил-
ся нажать на курок. Столько же бы-
ло Канарскому* и Савичу**. Надеюсь,
ты знаешь эти имена.
Герой — не тот, кто сделал больше
других. Герой — тот, кто сделал все,
что мог. Поэтому я не могу назвать
свою жизнь необыкновенной. Что я
успел? Написал проект освобождения
крестьян и не успел дать вольную
своим крепостным. Составил план дея-
тельности нелегального товарищества
и не успел основать его. Мечтал взять
в руки оружие, а теперь едва держу
перо...
И все же, Ежи,я без стыда взгляну
в глаза мальчику, что просыпался
посреди ночи в пансионной спальне.
Представляю, как где-то в салоне,
между десертом и вистом возникает
разговор обо мне, и кто-то, прикрывая
ладонью зевок, заключает: «Я не по-
* Участник восстания 1830—1831 годов.
** Белорусский революционер-демократ, поэт
и публицист.
нимаю, господа, ради чего прожита
его жизнь...» Ежи, я верю, что ты
смог бы...
* * *
Мальчик мой, я пишу после дол-
гого перерыва. Три дня и три ночи
меня как будто не существовало.
Предчувствую, что в следующий раз
могу уже не вернуться из этой черной
бездны, а мне еще необходимо сказать
тебе нечто важное.
У меня эйфория, но разум мой
ясен. Меньше всего я хочу, чтобы ты
видел в этом письме что-то ментор-
ское. Сегодня у меня снова был капел-
лан. Я отказался от исповеди. Если
хочешь, считай всю нашу беседу испо-
ведью тебе.
Ежи, не перебивай меня и прости,
если сегодня в моих словах не будет
той последовательности, к которой ты
привык.
Память переносит меня в жаркий
южный день. Мы со слугой отдыхали
в тени платана у таверны. Рядом
пели несколько молодых итальянцев.
Не могу похвалиться совершенным
знанием итальянского, однако уверен,
что жандармы не одобрили б этой
песни. Она была о путешественнике,
который мечтает возвратиться домой,
но его земля в неволе, и только птицы
там свободны.
Трудно объяснить, что произошло
со мной в тот момент. Я услышал
вдруг совсем иную песню. Я знал ее,
но никогда не считал своею. А теперь
мне казалось, что я не смогу дальше
жить, если не запою ее, эту песню,
которую поют у нас простые люди.
— Рыгор, ты знаешь такую пес-
ню? — страшно волнуясь, я напел ему
первые слова.
— А як жа, паночку,— удивился
он.— У нас ее все ведають.
— Пой, Рыгор!
И мы запели. Возможно, это были
лучшие минуты моей жизни, минуты,
за которые не жалко отдать годы.
147
Пока не погасла свеча
Сакол, сакол,
Высока лятау,
Высока лятау,
А што ж ты вщау?
Ой в!дау, в1дау,
Зялёна жыта,
А У тым жыце
Казака забгга.
Заб1тага, несхаронена,
Ой паросла трава
Скрозь рабёрачю,
Ой адкшела кроу
Кругом сэрданька.
Прыляцел! ой
Да тры пташачю,
Тры пташачю —
Родны сёстрачкЕ
Адна пташачка
Села у ножанью,
Друга пташачка —
У галованью,
Друга пташачка —
У галованькЕ
А трэцяя каля сэрданька...
Я не заметил, как итальянцы об-
ступили нас.
— Grazia,— поблагодарил хозяин
таверны.— Мне неизвестно, какого на-
рода эта песня, но вы пели душой.
Сердце так часто опережает наш
разум. Именно тогда я впервые за-
сомневался: кто я?
Потом я много думал об этом.
Я вспоминал, как в варшавском пан-
сионе товарищи насмехались над
моим протяжным произношением,
вспоминал, как преподаватель исто-
рии всегда говорил про великую Поль-
шу, словно нашей земли просто не
существовало. Я уже не мог оставать-
ся спокойным, когда на нас смотрели
свысока, когда эти спесивые паны ве-
леречиво рассуждали о своей истори-
ческой миссии. В таких случаях я
спрашивал, а что делал бы под Грюн-
вальдом король Ягайло, если бы наш
Витовт не привел свои сорок полков?*
Мы называем себя литвинами, но
из уст одного человека я слышал иное
слово — белорусы. Ты не представ-
ляешь, как бы я хотел поговорить
с ним теперь. Если я не ошибаюсь,
его фамилия была Марцинкевич**.
Тогда он служил в Минске, а я в кан-
целярии игуменского маршалка. По-
мню, на губернском съезде над паном
Марцинкевичем насмехались, мол,
свитка ему больше по душе, нежели
сюртук. Он писал стихи на крестьян-
ском наречии. Почему-то я уверен,
что, если он не оставил своего занятия,
ты об этом человеке еще услышишь.
Помню, за столом он сказал тост
на наречии, и была буря хохота.
Следователь Явецкий делал мне
очные ставки с кучером Янкой и слу-
гами из имения. Какими глазами гля-
дели они на меня, когда я тоже заго-
ворил на их языке! Скорее всего по-
думали, что пан тронулся умом. А пан
просто понял, что он одной с ними
крови, что у него есть свой народ, без
которого человек подобен мотыльку,
которого несет ветер...
Ежи, мальчик мой, свеча догорает,
а дотянуться до новой сам я не смогу.
Я хочу, чтобы ты запомнил: нель-
зя служить человечеству, не служа
своему народу...
Свеча погасла. Пишу эти слова
в темноте. Может, завтра мы еще
встретимся, но я боюсь уйти, не про-
стившись.
Дай мне твою руку, Ежи!..
* Имеется в виду Грюнвальдская битва.
*	* Белорусский поэт, драматург и театраль-
ный деятель.	79S5
Перевела с белорусского
Валентина Щедрина

Gloria victis!*
пятеро
; грозу
К тесноватой хате лесника было
сумеречно и плавал слабый за-
пах мяты и еще каких-то трав,
пучками висевших на шестке в тем-
ном надпечье. Порванная подушка,
рассыпанные рядом с ней на полатях
перья и треснувший горшок-двойчат-
ка в придверном углу говорили глазу,
что хозяева покинули свое жилище
и когда вернутся — неизвестно.
Но теперь люди здесь были. Двое
совсем молодых и двое мужчин по-
старше в одинаковых серых свитках
без шнуров и в высоких, до колен,
сапогах, смахивали на охотников. Ка-
залось, они с самого раннего утра
рыскали по лесу, и теперь, в разра-
зившийся ливень, пуща нежданно-
негаданно подарила им это убежище.
Но они не были охотниками.
Возле холодной печи стояли в пи-
рамиде четыре штуцера военного об-
разца, с какими не ходят на лесную
дичь, а за поясом у каждого из четве-
рых был револьвер или пистолет. Трое
мужчин примостились у окон, куда
время от времени бросали насторо-
женные взгляды, и только четвертый
навзничь лежал на бурнусе**, по-
стланном на полатях у глухой стены.
Правая его рука была на перевязи.
Кроме них, в хате был пятый, но
он ничуть не походил на охотника,
потому что на нем ладно сидел темно-
зеленый мундир с красными погонами
капитана императорской армии.
Пятый был пленным.
Все молчали, и, хотя каждый из
них молчал на свой лад, думали они
сейчас об одном и том же.
Каких-то пару часов назад широ-
кий, поросший травою двор перед ха-
той был полон голосов и конского
ржания. Потом гомон затих, и у ко-
лодца замер строй вооруженных лю-
* Слава побежденным! (лат.).
** Вид верхней одежды.
150
Орлов Владимир
дей. На обомшелом колодезном срубе,
опускаясь с короткого древка до зем-
ли, висело выцветшее знамя. Люди
поочередно выходили, целовали
его — кто стоя, кто преклонив коле-
но — и исчезали за стволами тесно
обступивших поляну мрачноватых ве-
ковых елей. Одни, прежде чем ступить
под зеленую сень леса, приостанав-
ливались и что-то кричали на про-
щание, другие не оглядывались и
только ускоряли шаг либо погоняли
лошадей...
Неделю назад под покровом ночи
отряд инсургентов вошел в уездный
городок Горы-Горки на самом востоке
Беларуси. На площади его уже ждали
несколько десятков студентов местно-
го земледельческого института. Без-
оружным тут же были выданы штуце-
ра и ружья.
Застигнутая врасплох инвалидная
команда* сопротивлялась отчаянно,
но недолго. Повстанцы взяли цейх-
гауз, казармы и казначейство и без
единого выстрела заняли институт.
Дольше всех отстреливался из окон
своей квартиры начальник инвалидов,
но на заре, которую торопило зарево
пожаров, стрельба унялась, и весь го-
род оказался в руках инсургентов.
Командовал повстанцами высоко-
лобый темно-русый человек в конфе-
дератке. Ему было около сорока, одно
плечо выше другого, и отзывался он
на имя Топор. Под хмурым утренним
небом Топор обратился с речью к не-
большой толпе собранных на площадь
обывателей. Пять-шесть человек в чи-
новничьей одежде безуспешно стара-
лись устроить овацию. Топор передер-
нул плечами, соскочил с пароконки,
на которой стоял, и отдал приказ
готовиться к выступлению.
Вскоре сидевшие за закрытыми
ставнями перепуганные мещане снова
услышали залпы. Повстанцы отдава-
ли воинские почести погибшим сорат-
* Регулярное воинское формирование, со-
стоявшее из военнослужащих нестроевой службы.
никам. Их хоронили под молодыми
березами на высоком речном берегу.
Времени на то, чтобы сбить гробы,
не было, и товарищей предали земле,
завернув в реквизированные персид-
ские ковры.
Под вечер, оставив тяжелораненых
в институтском дортуаре и забрав на
конском заводе рысаков, инсургенты
выступили из города по дороге на
Кричев. Топор вел свои сто пятьдесят
сабель и ружей на соединение с отря-
дом Косы. У повстанцев был приказ
захватить могилевский артиллерий-
ский парк и пробиваться на запад.
Взятие Горок было их первым и по-
следним успехом.
За шесть дней, сжигая бумаги во-
лостных управ, задерживая почту и
нарушая телеграфную связь, отряд
прошел лесными и полевыми дорога-
ми больше сотни верст. В деревнях
повстанцы собирали мужиков и чита-
ли им манифест о наделении землей
и отмене барщины. Но день ото дня
этот поход все больше напоминал кру-
жение обложенного зверя. Оршанский
и кричевский отряды уже были раз-
громлены, и командир оршанцев Бу-
ди лович ждал в крепости расстрела.
По окрестностям еще ходили слухи,
что под рукой у Топора чуть ли не
полтысячи отчаянных молодцов, с со-
седней Смоленщины еще летели в сто-
лицу панические телеграммы с прось-
бами о подкреплениях, но брошенные
против отряда четыре регулярные ро-
ты и два десятка казаков с орудием
все плотнее и плотнее сжимали свое
кольцо. Чтобы отрезать мятежникам
путь за Днепр, все паромы и лодки
были переведены на другой берег, и
при них стояли крестьянские карау-
лы. За поимку повстанца с оружием
мужики получали от батюшки царя
пять рублей, за безоружного — три.
Вчера на рассвете, пустив карате-
лей по обманному следу, Топор пере-
правился через Проню и сжег за собой
паром. Однако надежда на то, что от-
151
Пятеро в грозу
ряд прорвется в минские леса, уже
погасла даже в самых отважных серд-
цах.
Сегодня возле этой затерянной в
лесных дебрях хаты Топор, настоя-
щего имени которого не знал, пожа-
луй, даже его адъютант, отдал инсур-
гентам последние распоряжения. Он
говорил рублеными, до конца понят-
ными фразами, лишенными всякого
пафоса. Сражаться теперь до послед-
него — значит, оказать услугу цар-
ским генералам. Повстанцы должны
выйти из окружения во имя даль-
нейшего служения делу. Выйти же
можно лишь небольшими группками.
Кто не чувствует в себе решимости
продолжать борьбу, пусть склады-
вают оружие. Сдавшиеся еще попадут
под объявленную правительством ам-
нистию. В ровном голосе командира
не было и тени растерянности или
сомнений. Так мог говорить только
человек, который выполнил свой долг
и может умереть с чистой совестью.
После роспуска отряда у хаты лес-
ника, на которую наползала черная
с желтоватым подбрюшьем грозовая
туча, вместе с Топором остался его
адъютант Здислав Миткевич и еще
двое: вольнослушатель земледельче-
ского института Соколов с прострелен-
ной рукой и командир уже не суще-
ствующего первого взвода студент
Осип Антонович. Они остались не по-
тому, что были друзьями. Если не
брать в расчет приятельских отно-
шений командира и адъютанта, эти
четверо были просто товарищами по
оружию. Их соединяла, может, и не
осознанная еще до конца мысль, что,
пока они вместе, жив и отряд. Была
и другая причина — пленный офицер,
от которого ни на шаг не отходил
Антонович. Капитана артиллерии
Криницкого взяли на почтовой стан-
ции после бешеной ночной перестрел-
ки, где один повстанец был убит на-
повал, а второму пуля угодила в жи-
вот, и его пришлось оставить в доме
станционного смотрителя. Участь
пленного, не получившего ни цара-
пинки, была пока не решенной.
Тронутый ржавчиной маятник не-
весть кем заведенных ходиков неуто-
мимо отрезал мгновение за мгнове-
нием, собирал их в томительные ми-
нуты, а дождь и не думал успокаи-
ваться. Он поливал соломенные кры-
ши пустого хлева и сеновала, возле ко-
торого приткнулась брошенная по-
встанцами повозка, мыл голые черные
ветви растущего под окнами молодого
дуба, который, не доверяя первому
теплу, не спешил выбрасывать лист,
прибивал к земле листья еще не рас-
пустившихся одуванчиков. Небо над
хатой было тяжелым. В такие вот ми-
нуты, под таким небом людей одоле-
вают самые мрачные и безнадежные
мысли. Тем более когда рядом ходит
смерть, а за одним она может явиться
совсем скоро, ведь он сражался против
четверых других и убил их сподвиж-
ника, а может и двух, потому что
раненный в живот вряд ли мог вы-
жить.
Молчание стало гнетущим. Чтобы
нарушить невыносимую тишину, кто-
то должен был хотя бы просто ска-
зать что-нибудь. Наверное, острее всех
ощутил эту необходимость адъютант
Миткевич, приземистый горбоносый
человек с бакенбардами и следами
недосыпания на лице. Несмотря на
свою репутацию молчуна, первые за
полчаса слова произнес именно он.
— Мне вспомнился мой дед по
материнской линии. Старик любил
повторять, что в любой переделке
прежде всего надо закусить.
Топор с легкой улыбкою кивнул,
и адъютант открыл погребец. Он раз-
вернул на краю выщербленного стола
салфетку, и на ней появились черные
сухари, кусок солонины и оплетенная
ремешками фляжка. Пожалуй, только
теперь все вспомнили, что у них с са-
мого утра не было во рту и маковой
росинки. Люди стряхнули оцепенение
152
Орлов Владимир
и повеселели, только Криницкий по-
прежнему безучастно сидел на един-
ственном в хате стуле. Но когда Топор
жестом пригласил пленного к столу,
тот тоже будто очнулся и без уговоров
подсел поближе.
Командир и адъютант отпили из
фляжки сидя и без слов. Когда при-
шла очередь Антоновича, он вскочил
и, театрально подняв руку, провоз-
гласил: «За возрождение Отчизны!»
Это был высокий, по-девичьи строй-
ный и тонкий в кости юноша с мяг-
кими чертами безбородого лица. Ес-
ли бы не вишневое родимое пятно во
всю правую щеку, он, бесспорно, слыл
бы красавцем. Антонович пил, запро-
кинув русую голову, на тонкой шее
перекатывался острый кадык.
— Вы забыли, что мы не на банке-
те,— заметил командир, когда юноша
оторвался от фляжки.
Чистая смугловатая щека Антоно-
вича вспыхнула, однако он промол-
чал и передал фляжку раненому. Тот
неловко принял ее здоровой рукой и
всего лишь помочил губы. Родители
раненого инсургента двадцать лет на-
зад явно промахнулись, окрестив сы-
на Аполлоном. Его некрасивое широ-
кое лицо с редкими, словно бы
выщипанными усиками и неладно
скроенное тело настолько не соответ-
ствовали имени, что оно восприни-
малось почти как насмешка. Одни
только глаза Соколова были удиви-
тельно красивы своей живой синевой,
в глубине которой светились доброта
и участие.
Топор через стол подал фляжку
пленному.
— Да здравствует христианское
милосердие,— с иронией сказал тот.—
Человека прежде кормят, поят, а уж
потом...
Он не договорил.
Капитан Криницкий прожил на
свете чуть больше тридцати. У него
было обветренное волевое лицо с от-
крытым взглядом карих глаз и узки-
ми твердыми губами под темной ще-
точкой усов. Скорее всего он раскаял-
ся в своих словах, потому что хрустел
сухарем несколько смущенно. Анто-
нович бросал на пленного не предве-
щавшие ничего хорошего косые взгля-
ды. Соколов смотрел на капитана с
состраданием, лица же Топора и адъ-
ютанта оставались невозмутимыми, и
что-либо прочесть на них было не-
возможно.
Подкрепившись, раненый занял
свое место на бурнусе. Топор и адъю-
тант опять устроились возле окон, а
студент привалился к стене и задре-
мал. Сон согнал с его лица мрачное
выражение, чувственные губы трону-
ла совсем детская улыбка.
Греметь стало ближе, гроза воз-
вращалась. Неожиданно гром разо-
рвал ровный шум дождя где-то совсем
рядом, и Антонович, вздрогнув, от-
крыл глаза. Какую-то минуту на его
лице еще лежала печать навеянной
сном мечтательности, но студент
вспомнил, где он, и улыбка погасла,
как слабый огонек от порыва ветра.
— Вы знаете, что мне присни-
лось? — тоскливо и в то же время со
злобой спросил он после недолгого
молчания и сам же ответил: — То,
что случилось ровно год назад.
— Мы все понимаем,— ирониче-
ски отозвался командир, чистивший
на коленях револьвер.
— Я знаю, гражданин* Топор, вам
будет смешно. А мне хочется гово-
рить об этом. Я буду рассказывать
и смеяться вместе с вами,— с какой-то
болезненной запальчивостью сказал
юноша.— Так вот, год назад, как раз
в эти дни,— продолжал он,— мы уст-
роили праздник с маневрами. Какое
было время! Собрались в фольварке
за две версты от города. Сперва пели
гимны, говорили речи. Потом упраж-
нялись в стрельбе. Догадайтесь, какие
у нас были мишени? — Антонович
* Форма общения у повстанцев 1863—1864 го-
дов.
153
Пятеро в грозу
обвел товарищей гордым взглядом.—
Российские гербы. Да-да, мы стреляли
в российские гербы. Тому, кто с пя-
тидесяти шагов с двух выстрелов по-
падал орлу в обе головы, мадемуазель
Гелена подносила бокал освященной
воды...
При упоминании этого имени Соко-
лов зашевелился, удобнее устраивая
раненую руку. Пленный заметил его
движение и взглянул на Соколова с
интересом.
— ...Потом фейерверк...— Антоно-
вич на миг закрыл глаза.— Но самое
веселое было после. На обратном пути
отыскали на окраине плетень саженей
на пятнадцать, дали залп и в момент
взяли эту фортецию штурмом. Пред-
ставляете? И тут словно из-под земли
вырастает писклявый толстяк Ивер-
сон, наш надзиратель. «Вы немедлен-
но долыпны разойдис! Иначе вы ис-
портите себе фею шизнь!» Пока он
запугивал нас от имени дирекции,
мы еще терпели, но когда стал гро-
зить от имени государя императора —
тут уж не выдержали. Вам не при-
ходилось видеть, как ведут в хлев
норовистого барана? Конча тянул его
за галстук, а я подгонял дрючком...
Через два месяца прикатила следст-
венная комиссия, но свидетелей, есте-
ственно, не нашлось, и гер надзира-
тель остался с носом. Какой был
праздник, господа! Пускай бы он
длился вечность...
— Пусть бы.вечностью стал день,
когда город был нашим,— подал го-
лос раненый.
— Вы помните, как нас принима-
ли у профессора Жабенки? — живо
поддержал его Антонович.— Как ма-
демуазель Гелена с сестрой танцевали
для нас польку...
— Я полагаю, господин Иверсон
уже донес и на них,— обронил Топор.
— Всего пять дней назад! Не-
ужели только пять дней? — Антоно-
вич будто не слышал последних слов
командира.— Этот порыв, и победа,
и мысли, что все еще впереди... Пять
дней. А теперь?..
— Жизнь не любит мечтателей,
гражданин Антонович. Она с ними
жестока.— Командир закончил чис-
тить револьвер и привычным движе-
нием заткнул его за пояс.— Я не про-
тив того, чтобы вы предавались прият-
ным воспоминаниям, но учтите, что
мы не одни.
Глаза студента уперлись в плен-
ного и зажглись неприкрытой нена-
вистью.
— Гражданин Топор, я не пони-
маю, почему вы до сего времени не
приказали... У нас есть право мести,
и я...
Встретив властный взгляд коман-
дира, он осекся, однако успокоить его
горячую кровь было непросто.
— И все же мы не зря взяли в руки
оружие. Не зря! — спустя минуту
вновь заговорил Антонович. Он стре-
мился убедить, видимо, не столько
товарищей, сколько самого себя.—
Наша кровь обозначила границы бу-
дущей Отчизны!
— Господа из правительства оста-
лись бы вами довольны,— сказал ко-
мандир.
— Ни в Литве, ни в Польше наши
войска не взяли больше ни одного
города! — с вызовом ответил студент,
и раненый одобрительно кивнул ему.
— Могу только повторить свои
слова,— устало проговорил Топор.—
Впрочем, я не виню вас. В ваши годы
человек откликается на красивые при-
зывы скорее, нежели на доводы рас-
судка.
— Что вы хотите этим сказать? —
Антонович поднялся и стал нервно
прохаживаться от стола к двери и об-
ратно.— К участию в восстании меня
побудили убеждения, а не красивые
призывы. И не какие-либо иные при-
чины...
— Какие же бывают иные при-
чины? — заинтересовался командир.
Раненый почему-то насторожился.
154
Орлов Владимир
— Какие? Вы слыхали, как попал
в отряд Арлицкий? Теперь я могу от-
крыть его тайну. Однажды на биваке
мы разговорились, и он признался, что
невеста требовала от него доказа-
тельств смелости.
— Браво! Браво! — непритворно
рассмеялся пленный.— Любовь как
основа политических взглядов, или
как избавиться от жениха. Господа,
вы позволите мне присоединиться к
разговору? Можете считать это по-
следним желанием.
Он говорил веселым, беззаботным
тоном, позволяющим принять его сло-
ва за довольно рискованную, но все
же шутку.
— Никто не вправе отказать чело-
веку в последнем желании,— в тон
пленному ответил Топор.
— Между прочим,— сказал адъю-
тант, обращаясь к Антоновичу,— Ар-
лицкий брал цейхгауз так, словно всю
жизнь только тем и занимался, что
брал цейхгаузы.
Губы студента искривила презри-
тельная усмешка:
— Мне всегда казалось, что он в
любой момент готов перебежать от
нас к Беклемишеву.
Слова юноши приглушил раскат
грома, но пленный расслышал их.
— Господин Антонович, вы упо-
мянули здесь имя нашего губернато-
ра. Известно ли вам, где его пре-
восходительство сделал себе карьеру?
— В полиции,— глядя не на Кри-
ницкого, а куда-то в сторону, ответил
студент.
— Совершенно верно. Но известно
ли вам, что в молодости он молился
на Фурье и проходил по делу Пет-
рашевского?.. Вот что делает с горя-
чими головами время...
Антонович остановился напротив
пленного и положил руку на револь-
вер.
— Это похоже на издевательст-
во...— с угрозой произнес он.
— Гражданин Антонович!
— Гражданин Топор? — резко
обернулся на голос командира сту-
дент.
— Что еще вы хотите нам сооб-
щить? — спокойно осведомился То-
пор.
— Что... что, несмотря ни на что,
мы победим!
В этой мальчишеской выходке бы-
ло что-то настолько отчаянное и тро-
гательное, что холодные глаза коман-
дира потеплели.
— Возможно,— с неожиданной
мягкостью сказал он.— Но не здесь.
Здесь у нас ничего не выйдет. C’est
une affaire flambee*. Мужики верят
в царя и не верят нам, а без мужиков
мы ничего не стоим. Вдобавок господа
из Виленского правительства отмени-
ли все акты красных**. Пусть кто-
нибудь из этих «революционеров»
только попадется мне. Даю слово,
жить он будет до первого подходя-
щего сука.
— У Косы было двадцать мужи-
ков,— сказал Антонович.
— А куда они делись через два
дня? — сухо спросил Топор.
— Вспомните,— не сдавался сту-
дент,— как вы читали манифест в
церкви и мужики целовали вам руки...
— А вечером того же дня упреди-
ли казачьи разъезды,— горько улыб-
нулся командир.— Мужики хотят
земли, а такого восстания помещики
боятся, как черт ладана. Тут весь их
патриотизм улетучивается прямо на
глазах. Вчера они платили долг перед
Родиной тем, что шатались по по-
местьям в конфедератках и поднима-
ли тосты...— Искоса взглянув на сту-
дента, он не закончил фразу.— А се-
годня садятся и строчат такие вот
письма.
Топор вытащил из кармана свитки
вскрытый конверт.
— Нашел в мешке с перехвачен-
ной почтой,— пояснил он и с брезгли-
*	Гиблое дело (фр.).
*	* Левое крыло восстания.
155
Пятеро в грозу
вой гримасой стал читать: — «При-
ставу третьего стана Пуцилло К. Е.
Вчерашнего дня, возвратившись до-
мой из губернского города Могилева,
нашел я у себя в фольварке людей,
которые разграбили мой дом и, собрав
крестьян, объявили им какую-то про-
тивозаконную свободу. А затем покор-
нейше прошу ваше благородие...»
И так далее. Подпись: «Помещик Ав-
густ Минкевич».
Антонович плюнул в кочережник.
— Но есть и другие! — ударил он
по столу ладонью.
— С нами лучшие люди импе-
рии! — Раненый сел и спустил с пола-
тей ноги. На его некрасивом лице
проступил румянец.
Пленный повернул коротко остри-
женную голову и насмешливо произ-
нес:
— Судя по вашему выговору, по
крайней мере с одним из этих людей
мы имеем честь состоять в знаком-
стве.
— С восстанием солидарны мно-
гие мои земляки. Вот...— Левой рукой
Соколов неуклюже развернул на коле-
не сложенный вчетверо измятый
лист.— Это воззвание ходило в Ор-
шанском гарнизоне.
Пленный как будто чему-то обра-
довался. Он приблизился к Соколову
и заглянул в бумагу.
— «Солдаты и офицеры, не оба-
гряйте рук своих...» Да-да...
Под тяжелым взглядом Антонови-
ча капитан вернулся на свой стул,
но на его лице осталось непонятное
оживление.
— Имею честь сообщить, что мне
этот... документ известен. Если позво-
лите...
Он скосил глаза на Топора, и тот
в знак согласия наклонил голову.
— Так вот. Месяца полтора назад
к нашему полковнику Мухину яви-
лись фейерверкер и двое рядовых с
точно такой же прокламацией, как та,
которую вы, господин студент... изви-
няюсь, господин инсургент, держите
в руке и которая вызывает у вас такой
восторг. Только не подумайте, что сол-
даты пришли агитировать полковни-
ка. Они пришли с доносом. Это так
свойственно людям, господа.— Плен-
ный улыбнулся какой-то тусклой
улыбкой.— Они сказали, что прокла-
мацию вместе с пятиалтынным вру-
чил им на улице некий молодой чело-
век в белом нагольном полушубке.
Пятиалтынный, естественно, уже ус-
пел бесследно исчезнуть. Господин
полковник доставил воззвание город-
ничему, кстати, душевному своему
приятелю, через которого мы и узнали
дальнейшие обстоятельства. Вечером
и ночью полиция, как и следовало
ожидать, никого не нашла, а утром
городничий вспомнил, что собствен-
ными глазами видел этого человека
в полушубке. Более того, городниче-
му было даже известно его имя. Это
был... здесь, господа, я делаю нота-
бене... это был писарь седьмого округа
путей сообщения Мечислав Савинич,
приехавший погостить из Могилева.
А в Орше также писарем служит в
казначействе его родной брат. И вот
городничий вызывает этого оршан-
ского писаря, и тот подтверждает, что
у брата действительно есть белый по-
лушубок. А спустя четверть часа —
прошу заметить, господа, сколько вре-
мени понадобилось одному человеку,
чтобы решиться погубить другого,—
спустя четверть часа в управу при-
мчался и сам этот Мечислав Савинич.
Прибежал и давай допытываться у го-
родничего, не подозревают ли его в
злонамеренности. И, между прочим,
заявил, что, если получит свидетель-
ство о невинности, готов открыть под-
линного преступника.
Четверо инсургентов слушали на
редкость внимательно.
— Мы с вами, господа, прекрасно
понимаем, что никакого свидетельства
о невиновности человек получить не
может,— продолжал пленный.— Хо-
156
Орлов Владимир
тя бы по той причине, что подобных
свидетельств в природе попросту не
существует. Нечто подобное и растол-
ковал ему городничий. Но Савинич
заявляет, что познакомился с подмет-
чиком воззваний в кофейне, с первых
же слов заподозрил его и решил под-
держать знакомство исключительно
с целью донести в полицию. И на-
столько, заметьте, вошел в роль, что
начал уже не просить, а требовать
бумагу о том, что донес первым. Но
городничий наш не дурак и цену
сбить умеет. Действительно, почему
бы не донести сразу, без вручения
прокламаций на улицах. На этом пре-
пирательство кончилось, и Савинич
без обиняков объявил, что подметчик
воззваний пешком направился в Ви-
тебск. Тут же он изъявил желание
лично участвовать в погоне и выехал
с двумя полицейскими на почтовых
лошадях. На шестой или седьмой вер-
сте они догнали человека, имевшего
при себе пистолет. и пачку прокла-
маций. Теперь его ждет каторга.
— Мерзавец...— процедил Анто-
нович.— Стрелять таких.
Пленный поднял бровь.
— Кого вы имеете в виду?
— Вашего Савинича!
— Насчет мерзавца полностью с
вами согласен. Однако мой он в та-
кой же степени, как и ваш, господин
инсургент.
Снова ударил и рассыпался сухим
треском гром.
— Зачем вы рассказали нам эту
историю? — поинтересовался коман-
дир, когда раскаты затихли.
— Чтобы спросить, как вы соби-
рались победить с такими патриота-
ми, как Савинич?
— И только?
Пленный утвердительно кивнул. В
уголках его твердых поджатых губ за-
стыла странная улыбка, хотя в полу-
мраке это могло просто казаться.
— Сколько бы негодяев ни было
среди какого-либо народа, я верю, что
честных людей у него все равно боль-
ше,— сказал раненый.— Я... мы все...
хотели бы считать человеком чести
и вас.
Антонович, протестуя, взмахнул
рукой.
— Поберегите силы, господин Со-
колов,— язвительно произнес плен-
ный.— Поверьте, у вас ничего не вый-
дет.— Он с издевкой усмехнулся.—
Честно говоря, я меньше удивился бы,
встретив среди инсургентов себя, а не
вас. Вы, русский человек, дворянин...
Что вас сюда привело? Может, опять
же каприз какой-нибудь ветреницы?
— Если восстание победит, это
приблизит и освобождение моей Ро-
дины,— ломким голосом сказал ра-
неный.
— Вы, милейший, занялись софи-
стикой. Ваш народ и ваша Родина
свободны.
— Народ, господствующий над
другими, не может быть свободным.
Он развращается и живет в духовном
рабстве.
Узкие глаза Топора раскрылись
шире и смотрели на Соколова с радост-
ным удивлением.
— Вы знаете, что вас будут судить
куда суровее, чем многих ваших дру-
зей? — после долгой паузы спросил
пленный.
— Mon siege est fait*.— Охвачен-
ный волнением, Соколов дернул ране-
ной рукой и сморщился от боли.—
Я не знаю, какая судьба нас ждет,
но меня не оставляет чувство, что эти
несколько дней — главные дни в моей
жизни. Человек должен чем-то оправ-
дать свой приход на землю...
Из-за спины пленного Антонович
знаками выражал однокашнику свое
восхищение.
— Вы еще очень молоды...— В
голосе Криницкого уже не было язви-
тельности, а слышалось нечто иное:
то ли сострадание, то ли непонят-
ная грусть.
* Я сделал свой выбор (фр.).
157
Пятеро в грозу
— Не все можно списать на воз-
раст, господин капитан,— заметил То-
пор.
Соколов продолжал морщиться и
никак не мог удобнее пристроить
руку. Миткевич оторвался от окна,
кивком приказал студенту сесть на его
место и начал делать перевязку. Не-
которое время был слышен только
дождь.
— Никто в такой ливень сюда не
сунется,— Антонович отвернулся от
окна и стал наблюдать за умелыми
движениями адъютанта.
— У кого-нибудь осталась кор-
пия*? — спросил тот, разматывая ры-
жий от засохшей крови бинт.
Антонович подхватился и достал
из лядунки маленький сверток. Про-
звучавшие при этом слова были не-
обязательными, но не сказать их он,
очевидно, не мог.
— Эту корпию щипала мадемуа-
зель Гелена...
Сосредоточенность на лице ране-
ного вдруг сменилась растерянностью,
но он тут же овладел собой. Миткевич
положил на рану свежей корпии и
стал бинтовать. Закончив, он разорвал
край бинта зубами и завязал акку-
ратный узелок.
— Больно? — спросил он и, не до-
жидаясь ответа, принес со стола
фляжку.
В нетопленой хате было прохлад-
но, и на этот раз раненый сделал
несколько глотков. Он сразу закаш-
лялся, и Миткевич бережно похлопал
ладонью по его спине. Потом протя-
нул фляжку командиру. Тот покачал
головой. В глазах студента, совсем как
у мальчишки, собирающегося отко-
лоть какой-нибудь номер, запрыгали
чертики, но чертики эти были отнюдь
не веселыми. Получив фляжку, он
встряхнул ее и с вызовом объявил:
— За нашу великую Отчизну в
границах семьдесят второго года!
* Нитки, используемые при перевязке ран
вместо ваты.
— Кажется, я уже объяснял, что
мы не на банкете.— В спокойном го-
лосе Топора прорезались нотки раз-
дражения.— Складывается впечатле-
ние, что у нас с вами разные цели.
Я против исключительных прав дво-
рянства. Я за то, чтобы мужики полу-
чили землю и настоящую волю. Без
этого на возрождение великой Отчиз-
ны они, извините, хотели...
— Как вы...— задохнулся Анто-
нович.— Как вы можете?
— Могу. Хотя бы потому, что сде-
лал для этого возрождения больше,
чем вы, гражданин бывший командир
первого взвода. Кстати, я надеюсь,
что вы не будете убеждать меня, что
местные крестьяне принадлежат к
польскому племени?
— Значит, вы из сепаратистов?!
Из тех, «то нашли себе эту Беларусь
и уцепились за нее, как утопающий
за соломинку? Я слыхал, кто-то из
них даже издает на этом, с позволения
сказать, наречии газету.
— А почему вас это так взволно-
вало?
— Да потому что теперь, как ни-
когда раньше, надо объединиться под
одним знаменем. Кое-кто из наших
учил по-мужицки в тайной школе*.
Я всегда называл это ошибкой. Буду-
щее для этого народа только в слия-
нии с нами.— Студент решительно
размахивал фляжкой.
— Почему? — В голосе Топора
уже не было раздражения. Спор увлек
его по-настоящему.
— Потому что... Скажите, где их
поэты? Где историки? Политики?..
У них никого нет.
Узкие карие глаза Топора за-
жглись веселой злостью.
— Гражданин Антонович, вам
случайно не знаком способ, которым
можно доказать, что органы слуха
у пауков расположены на ногах?
* В Горках накануне восстания существова-
ла нелегальная белорусская школа, где преподава-
ли студенты земледельческого института.
158
Орлов Владимир
— 9
— Паука садят на стол и прика-
зывают бежать. Он бежит. Тогда ему
отрывают ноги и снова велят: «Беги!»
Он не может. Отсюда делается вывод,
что уши у паука на ногах.
— Я не совсем понимаю...— насто-
роженно отозвался юноша.
— Тот же принцип доказатель-
ства, гражданин Антонович. Сперва
языку целого народа оставляют права
только в крестьянской хате, а потом
разводят руками: мол, этот народ не
способен создать литературу. Сперва
отнимают у него историю, заставляют
забыть прошлое, которым мог бы гор-
диться любой европейский народ, а
потом недоумевают: где же его исто-
рики?..
— Браво! — заговорил плен-
ный.— Весьма остроумная теория. Бо-
юсь, вашему юному другу нечего бу-
дет возразить.
— Вас можно поздравить, граж-
данин Топор,— с сарказмом сказал
Антонович.— У вас появился после-
дователь.
Топор, оставив слова юноши без
ответа, обратился к пленному:
— Господин Криницкий, я пони-
маю, почему вы слушали нас столь
внимательно.
— Если вы имеете в виду мою
родословную, то не ошиблись. Я из
коренной полоцкой шляхты. Однако,
господин Топор, я не хочу, чтобы вы
тешили себя цллюзиями. Честь для
меня дороже жизни. И потом, даже
если бы меня не связывала присяга
и я сочувствовал вашим взглядам, не
в моих правилах ввязываться в без-
надежные предприятия.
— Какие предприятия вы назы-
ваете безнадежными? — спросил То-
пор.
— Те, после которых не остается
ничего, кроме крови и сирот,— не ме-
нее резко ответил пленный.— Воз-
можно, для вас и ваших друзей по-
следнее обстоятельство и несущест-
венно, а у меня двое детей, и я отвечаю
за них перед Богом и самим собой.
— У него их четверо.— Топор по-
казал на адъютанта.
Пленный смутился, у него был вид
человека, переживающего свою вину.
Могло даже показаться, что капитан
знал, сколько детей у Миткевича. Ми-
нуту спустя он взял себя в руки, и все
же голос его звучал уже не так уве-
ренно.
— Если я не ошибаюсь, господин
Топор, вы сами давеча признали, что
проиграли свою игру.
— Я собираюсь с вами спорить,
господин капитан!
— Полагаю, последнее слово в
этом споре все равно останется за
вами.
Зловещий смысл сказанного снова
заставил раненого сесть. В поисках
поддержки он провел глазами по хате
и остановил взгляд на ходиках. Гиря
уже опустилась почти до самого пола.
В глазах Соколова мелькнуло отчая-
ние. Антонович, напротив, оживился.
Только адъютант ничем не обнаружи-
вал своих чувств и держался так,
словно разговор шел о вещах, никогда
не занимавших его мысли.
— Я буду с вами спорить,— по-
вторил Топор.— Да, теперь наша
борьба скорее всего обречена на по-
ражение. Но это не означает, что она
кончится ничем. Часть людей во все
времена имела свойство ввязываться
в так называемые безнадежные пред-
приятия. Если бы не они, не эти люди,
мы с вами теперь сидели бы не здесь,
а коротали время где-нибудь у самова-
ра, рассуждая, почему тот получил
очередной чин, а у этого вышла за-
минка. Мы были бы благонадежными
подданными империи, счастливыми
счастьем сытых животных. Вы пони-
маете, о чем я? О том, что называется
идеалами. Я уверен: если бы не герои
Костюшки, не восстание тридцатого
года, не существовало бы ни сегод-
няшнего меня, ни моих людей. И вас,
159
Пятеро в грозу
капитан, тоже.— Топор еще выше
поднял правое плечо.— Идеалы жи-
вы, пока они живут в сердцах. Уцелев
только в книгах, они умрут. Книги
можно спрятать от людей, а можно
попросту сжечь. Чтобы идеалы жили,
за них надо умирать. А поэтому —
gloria victis! Пускай и теперь мы не
победим, но в конце концов люди пой-
мут, чо они не стадо, а народ.— Топор
сжал пальцы в кулак.— Народ! У не-
го уже есть имя и когда-нибудь по-
явится достоинство.
— Поищите для своих проповедей
безусых юнцов,— со злобой отклик-
нулся пленный.— Со мной у вас ни-
чего не выйдет. Лучшее, что вы мо-
жете сделать,— не тянуть время, а
расстрелять меня, pour encourager les
autres*.
Антонович приблизился к коман-
диру и что-то шепнул. Топор про-
молчал. Его низкие брови нависли
над глазами еще ниже.
За окнами шумел дождь. Пленный,
положив нога на ногу, с отсутствую-
щим видом смотрел на ходики. На них
было без пяти пять. Соколов старался
встретиться глазами с Топором, но тот
молча изучал пыльный угол.
Стрелки ходиков показали пять.
Пленный внезапно встал.
— Господин Топор, мне нужен
конвоир.
Студент вскочил с лавки. Топор
с адъютантом обменялись быстрыми
взглядами, и Миткевич тоже под-
нялся.
— Пойду я,— возразил Антоно-
вич и шагнул к дверям. Он был бле-
ден, как смерть.
— Нет,— сказал адъютант.
— Я! — почти крикнул студент.
— С иконы над столом укоризнен-
но смотрели на людей васильковые
глаза Николы-чудотворца.
— Командир первого взвода.— От
хлестких слов Топора юноша неволь-
* Чтобы взбодрить других (фр.).
но вытянулся.— Пойдет Миткевич.
Это приказ.
Антонович, закусив нижнюю губу,
резко отвернулся. Его била нервная
дрожь.
Когда дверь закрылась, раненый
лег лицом к стене. Топор с Антоно-
вичем напряженно следили, как плен-
ный и державшийся шага на три по-
зади адъютант миновали под дождем
колодец и скрылись за углом сено-
вала.
Через минуту в небе загремело,
и почти тотчас громыхнуло еще раз.
Раненый вздрогнул и сел. Неприкры-
тая боль в синих глазах сделала его
лицо трагически красивым.
— Ходики...— начал и не догово-
рил Соколов.
Командир покосился на застыв-
ший маятник и, передернув плечами,
не ответил. Антонович нервно смотрел
в окно. Наконец на тропинке показал-
ся Миткевич. Он шел один.
— Я понимаю, на войне надо быть
жестоким,— словно боясь тишины, за-
говорил раненый.— Но как это страш-
но... Когда человек укрывался с тобой
от дождя и ел твои сухари...
— Не забывай, что он убил Домо-
рацкого и ранил Кончу,— отрывисто
сказал студент.
В сенях стукнула дверь, на пороге
стоял Миткевич. Он был похож на
человека, которого с головой окунули
в воду. С бороды капало, у ног момен-
тально набежала лужа. Не произнеся
ни слова, адъютант приложился к
фляжке. Антонович тоже молчал, но
было заметно, что его грызет какая-то
неотступная мысль. Ему хотелось что-
то спросить, однако он медлил, как
будто этот вопрос имел для него какое-
то чрезвычайное значение. И все-таки
Антонович решился:
— Он... чувствовал?
Смысл вопроса дошел до Миткеви-
ча не сразу. Он скинул промокшую
напрочь свитку, с трудом стащил с
ног сапоги и только потом ответил:
160
Орлов Владимир
— Неужели вы не поняли, что он
сам не хотел тянуть?
— Он что-либо говорил вам? —
настороженно продолжал Антонович.
— Нет.
— Мне показалось, ваш выстрел
совпал с ударом грома,— допытывал-
ся студент.
— Я не желал бы вдаваться в под-
робности.
— Почему вы уходите от отве-
та? — подозрительно спросил Анто-
нович.
Адъютант промолчал. Студент с
минуту колебался и вдруг бросился
к двери.
— Сейчас будет буря,— сказал
Миткевич.
Топор чуть заметно улыбнулся.
Соколов догадался, подхватился с по-
латей и, забыв о раненой руке, воз-
бужденно забегал из угла в угол. Адъ-
ютант заметил, что ходики стоят,
подтянул гирю, пустил маятник.
Антонович ворвался вихрем.
— Тела нет! Вы отпустили его! —
С перекошенным лицом он бросился
к Миткевичу. Адъютант мгновенным
движением выбил из его руки револь-
вер и наступил ногой. Они, оба про-
мокшие до нитки, тяжело дыша, стоя-
ли друг против друга.
— Я находил у вас пристанище
и хлеб,— задыхаясь, говорил сту-
дент.— Я любил вас за мужество,
за то, что ваши деньги были день-
гами восстания. Я до последнего ве-
рил, что вы... А вы оказались него-
дяем, господин Миткевич. Я могу плю-
нуть вам в лицо!.. Гражданин Топор,
прикажите арестовать вашего адъю-
танта!
— В чем вы его обвиняете? —
с непроницаемым лицом спросил ко-
мандир.
— В том, что он отпустил на сво-
боду своего старого приятеля капи-
тана Криницкого.
— Как?! — Раненый был непри-
ятно поражен.
— Я был принят в его доме,—
студент с презрением кивнул на Мит-
кевича,— и не раз встречал там Кри-
ницкого, слышал это имя. Я чувство-
вал, чувствовал, но я надеялся до
последней минуты... Только поэтому
я смолчал и позволил идти ему. Какая
наивность!..
— Гражданин Миткевич, это прав-
да? — звонким голосом спросил ране-
ный.
— Да, мы были знакомы,— вы-
держав его взгляд, ответил адъютант.
— Вы слышите? Слышите? — по-
вернулся Антонович к командиру.
— Я это знал.
— Вы хотите сказать, что дога-
дались?
— Нет, я знал это с самого на-
чала.
— Значит, вы... тоже надеялись,
что...— В голосе юноши жила на-
дежда.
Топор покачал головой.
— Тогда почему вы приказали ид-
ти ему?
— Позвольте мне не отвечать на
ваш вопрос. Когда-нибудь вы поймете
сами.
— Это измена! — закричал Анто-
нович.— Измена! Измена! — Он был
страшен. Родимое пятно на щеке при-
обрело жуткий пепельный оттенок.
— Опомнись, Осип,— заговорил
Соколов.— Ты сошел с ума.
Студент повел вокруг себя непони-
мающим взглядом, бессильно опу-
стился на лавку и, обхватив руками
голову, заплакал.
— Он стрелял в нас... Он убил
Доморацкого...— вырывалось у него
сквозь всхлипы.— Мы вместе росли...
Они не жалеют нас, а мы... Я должен
был убить его... Хотя бы одного вра-
га... Хотя бы одного...
— Участие в восстании измеряет-
ся не числом убитых,— сказал Топор.
Он смотрел на юношу со сдержан-
ным сочувствием.
Плечи Антоновича тряслись от
161
Пятеро в грозу
рыданий, и раненый не выдержал:
— Осип! Мадемуазель Гелене бы-
ло бы стыдно за тебя.
Эти негромкие слова возымели не-
ожиданное действие.
— Что ты сказал? Какое ты име-
ешь право вспоминать здесь ее имя?
— Оно дорого и мне,— мягко отве-
тил Соколов.
— Что? — Студент вскочил. Он
уже не плакал.
— Уйми свою бессмысленную рев-
ность,— с легкой грустью отозвался
раненый.
— Я хочу, чтобы ты высказался
яснее!
— Осип, мы не одни.
— Я требую!
— Ну хорошо,— мучительно крас-
нея, сказал Соколов.— Я... признался
мадемуазель Гелене... в своих чув-
ствах.
В установившейся тишине появил-
ся какой-то новый звук. Это тикали
ходики. Дождь слабел, небо уже не
гремело.
Топор* разложил на столе карту.
— Будем пробираться в Моги-
лев,— сказал он после раздумья.—
В ближайшем поместье сменим одеж-
ду. Из Могилева на запад, туда, где
восстание продолжается.
За окнами посветлело, на небе
появились голубые лоскутки.
— Кроме того,— продолжал ко-
мандир,— у нас есть повод нанести
в Могилеве визит некоему писарю
Савиничу. Вы слышите, гражданин
Антонович? Если вы будете настаи-
вать, мы, пожалуй, поручим этот ви-
зит вам.
Студент кивнул сдержанно, но в
его глазах была благодарность.
— Надо идти,— сказал командир.
Мужчины поднялись и разобрали
из пирамиды ружья.
* Инсургенты, ставшие героями этой исто-
рии,— реальные лица и выведены под их подлин-
ными именами. Под прозвищем «Топор» скрывал
свое имя один из представителей «красного» крыла
восстания 1863—1864 годов, в то время повстан-
ческий военный начальник Могилевской губернии
Людвик Звяждовский (1825—1864).
1985
Перевел с белорусского автор

„НА ВСЮ
БЕЛАРУСЬ
МИЛЛИОН
ПРОКУРОРОВ."
Восстание 1863—1864 годов на
территории Беларуси, Литвы и
Польши явилось после трех раз-
делов Речи Посполитой «последним
усилием угнетенного народа с целью
сбросить ненавистное, унизительное
ярмо». Так определил его роль один
из летописцев белорусской истории
XIX века поэт Янка Лучина, ибо поэ-
ты (настоящие поэты) являются са-
мыми объективными, неподкупными
хронистами поступков своего народа
и крутых поворотов своей эпохи. Тог-
дашние летописцы иного направле-
ния — царские официозные историки
и литераторы — окрестили восстание
«мятежом», «бунтом», «польской ин-
тригой», попыткой «сумасбродного
народа решить давно решенный
спор».
И вновь — в который уж раз на
планете! — падали с плеч самые муд-
рые, светлые головы, послушно-холод-
ная рука палача захлестывала петлю-
удавку на гордых несгибаемых шеях,
пули карателей обрывали молодые
трепетные жизни, под барабанный
треск прогоняли «сквозь строй» юно-
шей, взрослых мужчин и даже ста-
риков — уничтожали, отрывали от
родного крова лучших сынов и до-
черей Родины. «Траурное одеяние во-
шло почти во все шляхетные дома,
ибо не было семьи, не оплакавшей
хотя бы одного из своих родственни-
ков, погибшего в восстании, посажен-
ного в острог, страждущего среди си-
бирских льдов или уральских рудни-
ков» (Янка Лучина). Можно добавить:
и даже тот, кто уцелел,— сгорал от
ностальгии в чужих, пусть себе даже
и экзотических, краях. Ибо праведно
сказал Ф. Скорина: «...тако ж и люди,
игде зродилися и ускормлены суть
по Бозе, к тому месту великую ласку
имають».
164
Янушкевич Язэп
ПТИЦЫ И ГНЕЗДА
Старосветский дом Казимира и
Констанции из Головней Богушевичей
после разгрома восстания оставили
сразу двое сыновей — 24-летний
Франтишек и 23-летний Валерий, ко-
торые открыто «ушли в мятеж» с ору-
жием в руках. Так подсказали им
сердце и совесть, так продиктовало се-
мейное воспитание, героическое про-
шлое народа — все, что позже, взра-
щенное глубинным талантом, позво-
лило одному из них стать самым
ярким поэтом-демократом Беларуси
XIX века.
Франтишек-Бенедикт, сын Кази-
мира Богушевича, родился 21 (по ста-
рому стилю 9) марта 1840 года «у два-
ры Св1ранах» (теперь это Вильнюс-
ский район Литвы), арендованном в то
время родителями будущего поэта.
Вскоре семья перебралась в родовое
имение Кушляны Ошмянского уезда.
Там пролетело детство, оттуда пода-
лись сыновья владельца Кушлян в
недалекую Виль ню за образованием.
В списке учеников Виленской гимна-
зии, бывших «не в состоянии вносить
положенную за обучение плату», фа-
милия Франтишка встречается с 1852
года рядом с именем младшего брата
Валерия. Видимо, подождав, когда и
меньшему отроку подойдет возраст,
отец отдал их в гимназию «на пару»;
так легче помогать: одна квартира,
один рубль — как-нибудь разделят.
В постановлении педагогического
совета от 17 июня 1861 года Франти-
шек был назван в числе четырех луч-
ших выпускников гимназии. Кроме
того, за «преуспеяние» в дисципли-
нах отличники получали право на чин
XIV класса — самую низшую чинов-
ничью ступеньку в пресловутом «табе-
ле о рангах» царской России. Похоже,
данная перспектива самым наилуч-
шим образом поощряла сына небога-
того кушлянского шляхтича к науке.
Получив 26 июля 1861 года аттестат
на руки, Богушевич в тот самый
день, «побуждаемый ревностным же-
ланием продолжать образование в
высшем учебном заведении», подал за-
явление на имя ректора Петербург-
ского университета Плетнева, не за-
быв при этом приложить прошение
об увольнении от денежных взносов,
так как, «не имея решительно ника-
ких материальных средств, ни посто-
ронней помощи», не мог внести по-
ложенных 50 рублей за право обуче-
ния. Так от ранней юности и до по-
следних дней нужда черным вороном
будет сопровождать все устремления
поэта к лучшей жизни.
Зачисленный 15 сентября на пер-
вый курс Петербургского университе-
та по математическому разряду, Бо-
гушевич так и не начал учебу: в знак
протеста против новых университет-
ских правил, ограничивавших права
учащихся, студенты, возвратившись с
летних каникул и возбужденные ре-
волюционными выступлениями в го-
родах и деревнях царской России,
отказались принимать свои зачетные
книжки. Противостояние окончилось
кровавой стычкой с жандармами на
университетском дворе 24 октября,
а вскоре, 14 ноября, Богушевич пишет
новое, теперь уж последнее заявление
на имя ректора с просьбой об отчисле-
нии из университета «по причине тя-
желой болезни» и «неблагоприятного
климата», чтобы по совету доктора
«отправиться на место моей родины».
Своим заявлением Богушевич упре-
дил ход событий: вскоре сам ректор
подаст прошение об отставке «по со-
стоянию здоровья», а 24 декабря
власти посчитают за лучшее временно
закрыть столичный университет.
После неудавшейся учебы в Петер-
бургском университете Франтишек на-
чинает учить других, устроившись
учителем в небольшой частной школ-
ке на Лидчине, открытой на средства
владельца имения Доцишки Алек-
сандра Зверовича. Там же застало
Франтишка восстание 1863 года. Во
165
*На всю Беларусь миллион прокуроров...»
время одного из боев инсургентов с
царскими карателями возле имения
отряд, возглавляемый вначале леген-
дарным партизаном Людвиком Нар-
буттом, а после его гибели Александ-
ром Пародовским-Острогой, был раз-
бит казаками и перешел за Неман
в Августовскую губернию. Близкие
к поэту люди утверждали, что этот
путь проделал и молодой учитель из
Доцишек, пока не был ранен в ногу
в августовских лесах.
20 ЛЕТ НА ЧУЖБИНЕ
Возможно, кому-то следующее
сравгение покажется кощунственным,
но уже тогда 23-летний защитник
родного народа ощутил, что родился
под счастливой звездой: после уду-
шения восстания, когда соратники
звенели цепями на сибирских этапах,
его спрятали братские степи Украины.
Видимо, не без помощи влиятельных
родственных связей (мать поэта при-
ходилась племянницей бывшему ор-
шанскому епископу, возглавлявшему
когда-то, до упразднения, Литовскую
униатскую епархию, Андриану Голов-
не), а также благодаря денежной под-
держке, оказанной молодым ученым-
филологом Яном Карловичем, родо-
вое имение которого Подитва нахо-
дилось недалеко от Доцишек, Франц
тайком простился с отчим домом и
выехал в украинский городок Нежин,
на долгих 20 лет покинув родной
край.
7 мая 1865 года Франтишек Богу-
шевич подал заявление директору Не-
жинского юридического лицея с
просьбою о зачислении его в студен-
ты. Правда, «ревностно заняться при-
способлением себя к государственной
службе», как написал в заявлении
«дворянин Богушевич», не давала из-
вечная нужда, ибо его дополнитель-
ное прошение, поданное как когда-то
при поступлении в Петербургский
университет об освобождении от де-
нежных взносов за право обучения
и о назначении стипендии, теперь не
было удовлетворено «по причине от-
сутствия вакансий».
Нелегкая учеба окончилась 26 ию-
ля 1868 года, а 17 августа, когда
Богушевичу выписывали на руки ат-
тестат, он уже «состоял на службе»
в Чернигове, откуда в 1869 году пере-
велся в Кралевецкий уезд судебным
исполнителем. Через два года (он
успел за это время поработать и в
Стародубском уезде) мы снова видим
Богушевича в Чернигове. Удивитель-
но, но и здесь он долго не задержался,
еще раз сменив место работы: 21 июля
1871 года приказом по министерству
юстиции он был назначен судебным
следователем в Грязевецкий уезд Во-
логодской губернии. Размышляя над
служебной одиссеей бывшего выпуск-
ника Нежинского юридического ли-
цея (через год он снова вернется на
Украину, чтобы 7 месяцев поработать
старшим следователем Борзнянского
уезда и перейти на службу в Коно-
топ), замечаешь одно: на родину бу-
дущий поэт не возвращался, перевода
по службе туда не просил. Неудиви-
тельно, ибо местные губернские ведо-
мости все еще печатали объявления
о конфискации имущества повстанцев
1863 года. Скитание на просторах
империи шло не от хорошей жизни:
над бывшим инсургентом из отряда
Нарбутта — Пародовского дамокло-
вым мечом висела угроза разобла-
чения.
Только в 1876 году в Белоруссии
будет отменено осадное положение,
введенное в связи с восстанием Кали-
новского. А через семь лет коронация
нового императора Александра III
(27 мая 1883 г.) сопровождалась ши-
рокой амнистией политическим пре-
ступникам: тысячи участников вос-
стания, «виновных в польском мятеже
1863 года», будут прощены. Тогда-то
и решится переехать на Беларусь из
обжитого Конотопа Франтишек Богу-
шевич, кавалер ордена св. Станислава
166
Янушкевич Язэп
3-й степени, коллежский советник, по-
дорвавший на государственной служ-
бе и без того незавидное здоровье,
не наживший капитала и решивший-
ся хоть на старости лет улучшить
материальное положение частной ад-
вокатской практикой. 2 февраля
1884 года он подаст в Конотопский
уездный суд прошение об отставке,
а 25 марта шагнет на булыжную мо-
стовую в Вильне, увидит город своей
юности, и не один, а с женою Габриэ-
лей, минчанкой, от которой имел дочь
Констанцию (Туньку) и сына Томаша-
Вильгельма.
НЕТ РЕКИ БЕЗ ИСТОКА
Исследователи творческого пути
Богушевича не пришли к единому
мнению^ на каком языке начал писать
свои произведения поэт: на белорус-
ском, польском или украинском? «К
студенческим годам (в Нежинском
лицее.— Я.Я.) относятся первые лите-
ратурные опыты Богушевича. Под
влиянием Шевченко он пишет свои
стихотворения на украинском языке»,
которые, «к сожалению, потом унич-
тожил»,— убеждают украинские уче-
ные (Г. Василькивский). Однако с
не меньшей долей вероятности можно
возразить: первые поэтические строч-
ки Богушевич слагал во время герои-
ческих и трагических дней восстания
Кастуся Калиновского, когда каждый
отряд инсургентов пел свою боевую
песню на белорусском или польском
языках. Оно и понятно — не в 40,
и даже не в 27 лет, а обыкновенно
в юношеском возрасте пробуждается
в душе поэтический голос.
Первое же известное публичное
выступление Богушевича-литератора
состоялось 4 апреля 1885 года на
страницах польского журнала «Kraj»,
издававшегося в Петербурге. Вилен-
ский присяжный адвокат Франтишек
Казимирович Богушевич, становив-
шийся по вечерам виленским коррес-
пондентом, писал о «снижении цен на
зерно» и «соответственном снижении
цен на все сельскохозяйственные про-
дукты и местные изделия», иными
словами — об экономическом кризи-
се; о годовом собрании акционеров
местного земельного банка; о судей-
ской практике в северо-западных
губерниях. Сегодня невозможно полно
представить творческий портрет клас-
сика белорусской литературы XIX ве-
ка без вот этих виленских корреспон-
денций — саркастических и болез-
ненно-правдивых, статистически-ин-
формационных и ярко публицистиче-
ских; благодаря им росло, выковыва-
лось мастерство Богушевича-публи-
циста.
Когда слово стало ему подвласт-
ным, он поднялся выше: подслушав
чаяния миллионного народа, вынес их
на суд праведный. «Братцы м!лыя,
дзещ Зямл1-матк1 маёй! Вам ахвя-
руючы працу сваю, мушу з вам! пага-
варыць трох! аб нашай дол!-нядол1,
аб нашай бацькавай спрадвеку мове,
каторую мы сам! ды i не адны мы,
а усе людз! цёмныя «мужыцкай»
завуць, а завецца яна «беларус-
кай».
Как было здешнему крестьянину,
прожившему век целый в деревне,
не поверить более сведущему, быва-
лому и умному одноплеменнику, го-
ворящему на одном с ним языке: «...я
шмат гдзе быу, шмат чаго в!дзеу i чы-
тау: i пераканауся, што мова нашая
ёсць такая людская i панская, як i
французская, альбо нямецкая, альбо
i 1ншая якая...» Как было им не пове-
рить человеку, пусть даже чужому,
незнакомому, если в каждой строчке,
в каждом слове звучало жизненное
предостережение: «Шмат было так!х
народау, што стращл! наперш мову
сваю, так як той чалавек прад ска-
наннем, катораму мову займе, а потым
i зус!м замёрл!». Как было им не услы-
шать надрывный клич: «Не паюдай-
це ж мовы нашай беларускай, каб
167
«На всю Беларусь миллион прокуроров...»
не умёрлП» Ибо это стучал в их раз-
уверившиеся сердца, умерщвленные
души человек, у которого, и в самом
деле, чувствовалось, не год и не два
был отобран язык, и молчал он мучи-
тельно долго, пока небеса не спослали
ему милость свою говорить на родном
языке.
Наполовину пробужденный на-
род — еще не народ, точно так же и
язык наполовину ассимилированного
края уже не язык. Душа же этого
люда становится подмененной, чу-
жою, ибо «г а в о р к а, язык i ёсць адзе-
жа душы»,— просто и мудро соединял
Матей Бурачок в одно душу людскую
и ниспосланный природой материн-
ский язык. Возвышая свой голос в
защиту родного края, еще тогда осо-
знав необходимость напоминания на-
роду, что он — Народ, великий поэт-
пророк как бы предчувствовал крово-
точащие строчки, вырвавшиеся через
столетие у его последователя, народ-
ного поэта Беларуси Пимена Пан-
ченко :
Якая там за мову барацьба,
Кал! расце нашчадак партизана
3 душою баязл!уца i раба.
Основательность развития каждой
национальной литературы опреде-
ляется наличием всех литературных
жанров. На всем пути становления
новой белорусской литературы XIX
века ей недоставало внушительной
кроны: собственной национальной
прозы — как свидетельства полного
освоения литературного материка.
Подержав в руках корректуру
своего первого сборника «Дудка бела-
руская», изданного в подпольной ти-
пографии Вл. Анчица (Краков, 1891)
с ярким предисловием, проникновен-
ные строчки из которого цитирова-
лись выше, Богушевич в одном из пи-
сем к своему неизменному сердечно-
му опекуну Яну Карловичу уведом-
лял: «Дудка» переходит к песням и
прозаической повести». Вероятнее все-
го, разговор зашел о рассказе «Тра-
лялёначка», увидевшем свет в сле-
дующем году в той же самой краков-
ской типографии Анчица.
В своем первом опубликованном
прозаическом произведении Франти-
шек Богушевич создал характерный
образ Бартка Соска — духовного бра-
та белорусского гобсека Антона Соб-
ковича, выведенного Дуниным-Мар-
цинкевичем в комедии «Залёты». Од-
нако круг проблем, затронутых в рас-
сказе «Тралялёначка», шире, чем при-
выкли считать наши критики. В про-
изведении неоднократно упоминается
«ганарал», прежний владелец имения
Заморовки, приобретенного Бартком
Соском: «Ад нас да Замораую не-
далёка, а ле туды н1хто не учашчае:
там пан надта дз!к! яюсь быу, Пры-
балдоу звауся: сам казау, што ён гана-
рал, але мундзеру таго, каб ям там
быу у яго ганаральсю, блщкучы,— та-
го тхто не вщзеу, хоць крычау па-
ганаральску i б!уся». Сколько ж таких
«гараналау», начиная от душителя
национально-освободительного вос-
стания 1794 года генералиссимуса Су-
ворова, имение которого на Кобрин-
щине, «всемилостивейше» пожало-
ванное Екатериной II, разбазарил в
карты да на водку сын его Аркадий,
кутило в Беларуси со времен разделов
Речи Посполитой? Особенно эта волна
залила Беларусь после восстания 1863
года. «О водворении русского эле-
мента в Северо-Западном крае» — так
внушительно звучал специальный
царский рескрипт, подписанный
Александром II с целью форсирова-
ния русификации новоприобретенных
пространств. Кроме очевидного поли-
тико-национального угнетения, такие
«ганаралы», как Прибалдов, развали-
вали экономику Беларуси, изводили
землю.
«Данный рассказ в своей сюжет-
ной основе в значительной степени
напоминает стихотворение Богушеви-
168
Янушкевич Язэп
ча «Немец»,— справедливо подметил
Степан Александрович:
От цяпер згадай ты — хто юм кал! стане?
Аб пану hi весщ, Hi слыху, Hi звания,
Жыд панам зраб!уся, немец яшчэ болыпы,
А мужык быу голы, цяпер яшчэ гольшы!
Так i на гародзе: лебяда, кратва,—
Толью вырв! рэпу — дык зарастуць жыва,
Так як чорт насее! Ото ж так i людзе:
Тутэйшы запне, дык вораг прыбудзе!
Вот с какой горькой иронией писал
поэт в этом произведении о бесконеч-
ной чехарде владельцев наших месте-
чек и деревень.
Вслед за «Тралялёначкай» в Кра-
кове вышла еще одна книжечка-по-
весть на белорусском языке, правда,
без знакомого псевдонима Матей Бу-
рачок, вообще без титульного листа.
Вместо него сразу шел текст, как в
листках легендарной «Мужыцкай
прауды». Слова в нем обжигали душу
каждого, кто брал ту брошюрку в руки
и читал: «Гаспадары, для Вас тшым
тэта апавяданне... Вы ж i павшны
ведаць, сколь Ki церпяць вашыя браты
пад царсюм ярмом. Апавядання гэ-
тыя смутныя i страшныя, а нядоля
наша вял!кая!..» Видимо, по традиции
от ранних исследований по истории
новой белорусской литературы XIX
века приписывать наиболее совершен-
ные художественные произведения
самым ярким творческим фигурам на
литературном небосклоне (Дунину-
Марцинкевичу в свое время припи-
сывали большинство анонимных сти-
хотворений — от антиправительст-
венных гимнов до поэмы «Тарас на
Парнасе») эту прокламацию засчита-
ли в актив Богушевича. Думается,
что в данном случае такой автори-
тетный ученый, как автор капиталь-
ного . исследования «Белорусы»
Е. Карский, не ошибся: когда читаешь
прокламацию «Гаспадары...», сердце
пронизывает та же боль, что и при
чтении «Прадмовы» Матея Бурачка,
его стихотворения-поэмки «Хрэсьб1ны
Мацюка».
«КРАСИВЫЙ ЭТО ТАЛАНТ»
Если молчат поэты — молчит на-
род, немеет земля. Но Богушевич по-
прежнему не выпускал из своих рук
волшебной «дудю-самаграйю», писал
и писал новые стихотворения.
Ох, дайце ж мне смык,
Каб усюды грау!
Хоць бы сам я зн!к,
Абы голас дау;
Каб той голас чуць
Па усёй зямлц
Гдзе людз! жывуць,
Гдзе да у ней жылП
Такой страстной исповедью откры-
вался второй поэтический сборник
Ф. Богушевича «Смык беларуск!»,
вышедший в 1894 году в Познани (?)
под новым псевдонимом «Сымон Рэу-
ка з-пад Барысава». «Ня рауня я Бу-
рачку,— ён лепей, можа, знае жыццё
мужыцкае, больш, можа, вщзеу i чуу;
але так мне спадабалшя яго тыя вер-
шы, што i я здумау папрабаваць што-
кольвек нашсаць»,— признавался
«новый» белорусский песняр. С высо-
ты векового пути, пройденного бело-
русской литературой со времени вы-
хода в свет поэтических книг Фран-
тишка Богушевича, отчетливо видишь
и осознаешь: и один в поле Поборник,
если ты Народный Поэт; и один За-
щитник, если свой талант ты кладешь
во имя обиженных и обездоленных;
если ты, как Христос, делаешь все,
чтобы утолить изверившихся духов-
ным хлебом.
Для возрождения белорусской ли-
тературы и национального самосозна-
ния Франтишек Богушевич на склоне
XIX столетия сделал то, что в чеш-
ской — гениальные мистификаторы
Вацлав Ганка и Иозеф Линда своими
известными рукописями.
Ради правды следует отметить, что
в этом благородном подвижническом
деле у Богушевича были и соратники,
и предшественники. «Где-то там, в
больших городах, тонкие знатоки спо-
рили о том, какой следует быть поэ-
зии — заоблачной или земной, понят-
ной или таинственной. Для Богуше-
169
«На всю Беларусь миллион прокуроров...»
вича данного вопроса не существова-
ло. Иная забота руководила им. Надо
было утолить духовный голод народа,
ждавшего своего первого хлеба»
(Г. Киселев). Исследователь подметил
главное, хотя высказался, возможно,
не совсем точно: первый духовный
хлеб здешний люд получил все же из
рук Яна Чечота и особенно белорус-
ского дударя (В. Марцинкевича). Иное
дело, что со времени появления «Та-
лона», «Вечерниц», «Купалы» Дуни-
на-Марцинкевича прошло сорок лет,
полжизни, отмеренной человеку; на
этой земле появилось новое поколе-
ние, совершились значительные об-
щественно-политические преобразова-
ния. Они-то и обусловили главную
отличительную черту поэзии Богуше-
вича: глубокое национальное созна-
ние — итог развития белорусской на-
ции и ярко выраженное социальное
звучание всего творчества поэта —
итог той же самой капиталистической
формации с последующим расслое-
нием на классы имущих и неиму-
щих. Поэтому, естественно, Богуше-
вича не могли полностью удовлетво-
рить книги близких предшественни-
ков да и некоторых современников,
что давало ему основание для кри-
тической оценки; мол, они «як бы
смеючыся з нашага брата тсаны».
Впрочем, в защиту Дунина-Марцинке-
вича (и в оправдание Богушевичу)
можно вспомнить изречение: «Ты де-
лаешь что-то первый, затем приходит
преемник и делает это лучше тебя».
Но если Винцент Дунин-Марцин-
кевич в какой-то мере изведал славу
белорусского литератора еще при жиз-
ни, Франтишек Богушевич снискал ее
только после смерти. Хотя нам, потом-
кам, и стали известны высокие слова,
сказанные Элизой Ожешко в адрес бе-
лорусского поэта. В одном из писем к
Яну Карловичу она призналась: «Не-
давно был у меня г. Богушевич и чи-
тал мне свою, только что написанную
по-белорусски сказку, длинную, пол-
ную фантазии, восхитительную. Кра-
сивый это талант. Польские стихо-
творения его слабые, но белорусские,
по моему мнению, отличные. Нужно
изо всех сил поощрять его к творче-
ству в этом направлении».
В повседневной жизни среди ви-
ленчан и окрестных крестьян, кото-
рых злая судьба и горький удел за-
ставляли по временам стучаться в
двери Виленского окружного суда, он
прослыл милосердным адвокатом, не-
поколебимым защитником унижен-
ных и неправедно оскорбленных, на-
деленным чутким, отзывчивым серд-
цем (редкий случай среди судебных
служак). Эхо народной популярности,
горячей любви и бесконечного уваже-
ния к Богушевичу-адвокату ясно зву-
чит в словах прошения крестьянина
Кревской волости Михаила Вольского
на имя председателя Виленского
окружного суда (1892 год):
«Присяжный поверенный г. Богу-
шевич, здешний уроженец, хотя и не
знает меня, но известен мне своим
терпением и своею снисходитель-
ностью выслушивать на родном бело-
русском наречии тех, кто обращается
к его помощи о защите, поэтому, при
моей неразвитости, преклонных летах
и уже туговатости на слух, я, про-
ситель, был бы вполне счастлив, ес-
ли бы выбор пал на Него...»
Автограф, оставленный поэтом на
прошении неграмотного" крестьянина,
растрогал тогда старого человека, ви-
димо, не меньше, чем теперь волнует
нас каждое найденное неизвестное
стихотворение Матея Бурачка: «Вести
дело Вольского безвозмездно согла-
сен». И кто знает, если бы мужицкий
заступник не совершал подобных по-
ступков, родилось ли в душе его да-
лекого последователя признание, от-
литое в строках, пожалуй, самых про-
никновенных:
На усю Беларусь кпльён пракурорау,
I толыа адз!н, толью ён адвакат.
(Рыгор Семашкевич)
170
Янушкевич Язэп
Понятно, что такое адвокатское
милосердие (кто посчитает, скольким
загнанным и затравленным царский
суд выносил оправдательный приго-
вор благодаря участию присяжного
поверенного Богушевича) большого
достатка в семью не приносило: жили
скромно и по-прежнему в долгах. И
по-прежнему на виленской улице Кон-
ной (теперь улица Арклю) возле квар-
тиры Богушевичей часто можно было
видеть крестьянские возы, толпу бо-
родатых мужиков в белых самоткан-
ках. В письмах к Яну Карловичу он
сетовал: «Материальная нужда пе-
риодически отведывает меня, и теперь
я нахожусь под сильным ее влиянием;
перемены могут наступить только че-
рез несколько месяцев». Проходило
полгода, и поэт оправдывался: «Часть
моего долга — 100 р.— отсылаю, сто-
крат благодарен за помощь; остаюсь
виновным еще 350 р., которые поста-
раюсь выслать в обещанный срок.
Я давно б рассчитался, если бы меня
не подводили уважаемые граждане-
клиенты! С нашей профессией каж-
дый день тяжелее добывать хлеб, и не
знаю, что будет в старости, которая
уже не за горами».
Поэтому счастливым даром судьбы
стало для Богушевича наследство, по-
лученное им после смерти варшав-
ского родственника Тадеуша в 1896
году (личность неизвестная исследо-
вателям; зато известен размер насле-
дия: около 30 тысяч рублей). Поэт
смог рассчитаться с долгами, заново
отстроить запущенную отцовскую
усадьбу в Кушлянах и там, бросив
опостылевшую службу в царском су-
де ради куска насущного хлеба, пол-
ностью посвятить себя творческой ра-
боте. Впрочем, на 20 мая 1898 года,
когда Богушевич подал прошение на
фактическое освобождение от обязан-
ностей присяжного поверенного при
Виленском окружном суде, у него уже
созрел острый конфликт с некоторы-
ми коллегами и начальством. Оно по-
нятно, ведь «белой вороне» везде не-
уютно.
Видимо, от неприятия его «чуда-
честв», от того, что он «не такой адво-
кат, как все остальные», семья не при-
няла Богушевича как поэта белорус-
ского. Трагедия, омрачившая старость
Матея Бурачка: от взрослых детей
особенно больно выслушивать упреки
в «хлопоманстве». Эта семейная дра-
ма Богушевича отражает, как в зер-
кале, всю трагедию наших националь-
ных пиитов: что значило объявить се-
бя поэтом Белой Руси (его предшест-
венник из Малой Люцинки — един-
ственное счастливое исключение в
истории белорусской литературы XIX
века).
Но чем плотнее стена преград —
семейных, цензурных,— тем сильнее
отражается эхо рожденного поэтом
слова в людских душах. Сам народ
жаждал встреч с поэзией песняра-
защитника, раскупая тоненькие кни-
жонки, контрабандным путем проби-
равшиеся на местечковые базары в
плетеных коробах книгоношей. Воз-
можно, не один из них тогда заплатил
за свой «товар» тюремным заключе-
нием или даже жизнью (вспомним
новеллу Владимира Короткевича
«Книгоноши»). Вероятнее всего, книги
Франтишка Богушевича шли в Бела-
русь через так называемый «литов-
ский коридор» на прусско-русской
границе; во второй половине века,
когда царизм пытался всю письмен-
ность на Жмуди перевести в кирил-
лицу с латиницы, литовские книги,
издаваемые латиницею где-то в Тиль-
зите или Кёнигсберге, тысячами воз-
вращались на родину благодаря само-
отверженным книгоношам (в память
о них в современной Литве отмечает-
ся народный праздник «День книго-
ноши»). Контрабандными путями
пробиралось в Беларусь и второе изда-
ние «Дудю беларускай», переиздан-
ной в Кракове в 1896 году.
171
♦На всю Беларусь миллион прокуроров,..»
голос чистый,
ПРОНИКНОВЕННЫЙ
Франтишек Богушевич — эпоха в
белорусской дооктябрьской литерату-
ре. Такого книжного звездопада,
увиденного нашим краем на склоне
прошлого столетия благодаря Богуше-
вичу, не было со времен выхода пер-
вых белорусско-польских сборников
поэзии Винцента Дунина-Марцинке-
вича. В творчестве белорусского дуда-
ря тогда чувствовалось заметное влия-
ние фольклорного этнографизма.
Поэзия же его последователя и про-
должателя — яркий образец критиче-
ского реализма, чистый без фаль-
шивинки голос, проникновенный от
отчаяния. Только имея это огромное
чувство человеколюбия, можно с эпо-
хою разговаривать на равных и са-
мому стать измерением эпохи. Если
Дунина-Марцинкевича после выхода
всех его печатных сборников еще жда-
ла впереди бессмертная «Пинская
шляхта», то звездный период в твор-
честве Богушевича совпал с послед-
ними десятилетиями его нелегкой
судьбы: прижизненные сборники поэ-
та составили стихотворения, написан-
ные им в течение 15 лет. Только осо-
знав подобное, поймешь величие твор-
ческого и гражданского подвига, со-
вершенного Матеем Бурачком за пол-
тора десятилетия. • К нему поэт шел
всю сознательную жизнь:
Сорак гадоу б’юся,
Н!як не звярнуся,
Шяк не натраплю
Вадз!цы хоць каплю,
Ды такой вадзщы.
Ды з такой крынщы,
Што, як хто нап’ецца.
Дык вольным стаецца
А он жаждал осуществить для род-
ной земли куда больше! «Медленно
(очень медленно, потому что после
дневных хлопот остается мало свобод-
ного времени и мыслей) рождаются
песни и иного характера стихотворе-
ния»,— с острой тоской жаловался
Франтишек в письмах к Яну Карло-
вичу, признаваясь, что юридические
«талмуды» отбирают у него лучшие
минуты жизни.
Но никакие житейские невзгоды не
могли убить душу Богушевича-поэта.
Из-под пера в минуты вдохновений
выливались новые строфы, с которы-
ми виленский адвокат спешил позна-
комить своего старшего мудрого прия-
теля. «Цитирую здесь одну [песню],
объясняющую пословицу или скорее
присказку: «Молись, бабка, чтоб му-
жик помещиком не стал!»
Мал!ся ж, бабулька, да Бога,
Каб я панам школ! не быу:
Не жада у бы школ! чужога,
Сваё дзела як трэба pa6iy [...]
Каб па двойчы мне грошы не браць
За преданы кусочак ралл!,
Каб сваю мне зямельку араць
I умёрщ на ёй хоць кал!...
Хотя, как бы по иронии, судьба
позволила поэту в самые последние
годы жизни стать полновластным хо-
зяином в отцовских Кушлянах. Вот
содержание «Выписи из крепостной
Виленского Нотариального Архива
книги по Ошмянскому уезду за 1898
год»: «Тысяча восемьсот девяносто
восьмого года февраля двадцать чет-
вертого дня явились к Эммануилу
Георгиевичу Божинскому-Божко, Ви-
ленскому нотариусу в конторе его на-
ходящуюся по Немецкой улице в доме
Куликовой, известные ему лично и к
совершению актов законную право-
способность имеющие дворяне: Франц
и Аполинарий Казимировичи Богуше-
вичи и Анна Казимировна Мнихович,
урожденная Богушевич [...] с объявле-
нием, что они, Франц и Аполинарий
Богушевичи и Анна Мнихович, совер-
шают раздельную запись следующего
содержания: после смерти дворянина
Казимира Осиповича Богушевича
осталось недвижимое имение Кушля-
ны с принадлежностьями [...] Ныне
наследники Казимира Богушевича —
Франц и Аполинарий Богушевичи и
Анна Мнихович, не желая на даль-
нейшее время оставаться в общем вла-
172
Янушкевич Язэп
дении наследственным недвижимым
имением и не находя возможным раз-
делить таковое в натуре, постанови-
ли разделить таковое следующим
образом: первое) дворянка Анна
Казимировна Мнихович урожденная
Богушевич получает в полную и
исключительную собственность: а)
усадебный участок называемый Пус-
тошь-Кушляны [...] Дворянин Аполи-
нарий Казимирович Богушевич в за-
мене упадающей на его долю части в
наследственном недвижимом имении
получает при подписании сей раздель-
ной записи от Франца Богушевича
денежную выплату наличными деньга-
ми в две тысячи шестьсот шестьдесят
семь рублей серебром. Третье) дворя-
нин Франц Казимирович Богушевич
получает в полную и исключительную
свою собственность всю остальную
часть имения Кушляны...»
В родимых Кушлянах Богушевич
продолжал кропотливый труд по со-
ставлению словаря белорусского язы-
ка, мечтал об издании грамматики,
сам как писатель остро чувствуя не-
нормативность, неразработанность бе-
лорусского литературного языка. И,
главное, писал. За год до смерти он
сдал в Виленскую губернскую типо-
графию небольшую книжонку под на-
званием «Белорусские рассказы Бу-
рачка». По-видимому, всерьез напу-
ганный ее содержанием, виленский
отдельный цензор по внутренней цен-
зуре обратился за консультацией
к столичному начальству в Петербур-
ге: «Виленская губернская типогра-
фия доставила мне для разрешения
к печати приложенную при сем руко-
пись на белорусском наречии под за-
главием «Белорусские рассказы Бу-
рачка». Ввиду вопроса, не кроется ли
в такого рода сочинениях тенденция,
кроме «малорусской», создать еще
«белорусскую» литературу и таким
образом разбить и ослабить литератур-
ное и национальное единство, а вслед-
ствие этого и политическое могущест-
во русского народа, имею честь покор-
нейше просить Главное управление
по делам печати с возвращением мне
этой рукописи почтить меня уведом-
лением, может ли она быть дозволена
к напечатанию».
Судьба рукописи, запрещенной
столичными церберами, теперь неиз-
вестна. Такая же судьба бессловесно-
сти была уготована третьему, состав-
ленному поэтом, сборнику стихотворе-
ний «Скрыпачка белорусская». Воз-
можно, обратись поэт снова к услу-
гам краковского или иного «закор-
донного» издателя, тем самым про-
должив заложенные «Мужыцкай
праудай» и так удачно подхваченные
«Дудкай беларускай» да «Смыкам
бела ру с Ki м» традиции распростране-
ния нелегального и неподцензурного
белорусского художественного сло-
ва,— сегодня мы знали бы творческое
наследие Матея Бурачка куда более
полно.
Горько звучит, однако в свои 60
лет поэт мог бы сказать, что «за-
жился на этой земле». Его соратники-
сеятели на неблагодарном в конце
XIX века для белорусского художе-
ственного слова литературном попри-
ще не выдерживали этого хотя и по-
четного, но и неимоверно тяжелого
бремени и один за другим оставляли
родной народ. От черной оспы, под-
хваченной в промозглых цитаделях
Петропавловской крепости, сгорел 24-
летний Адам Гуринович (1894 г.);
изможденный болезнями, разбитый
параличом, отошел минчанин Янка
Лучина (1897 г.); как «несостоятель-
ный должник, и умопомешанный» в
слуцкой богадельне кончил жизнен-
ный путь белорусский поэт, аристо-
крат по происхождению Ольгерд Обу-
хович (1898 г.).
Последние месяцы жизни Богуше-
вича в родных Кушлянах протекали
далеко не радостно. Еще несколько лет
тому, во время путешествия в узком
кругу друзей от Вильна до Ковна по
173
*На всю Беларусь миллион прокуроров...»
родимым рекам Вилии и Неману поэт
сильно застудился. «Любимый Ада-
сю,— обращался он в одном из по-
следних писем к своему коллеге адво-
кату Адаму Карповичу,— вот уже
второй месяц опухший, лежу в кро-
вати, болят почки. Грустно мне, ибо
не получаю никаких вестей о том, что
делается в Вильно и что с тобою, мой
дорогой? Будь любезен, пиши...»
28 (15) апреля 1900 года в своем
имении Кушляны отошел и Франти-
шек Богушевич, vel Матей Бурачок,
alias Сымон Ревка из-под Борисова.
В день смерти сын Томаш сделал ри-
сунок отца «на божай пасцель>. Исху-
далый старик, с заострившегося плеча
сползло одеяло, впалое лицо, тонкие
руки... За месяц перед тем на этой же
кровати изможденный долгой бо-
лезнью хозяин Кушлян подписал фи-
нансовый отчет об открытии барелье-
фа Адаму Мицкевичу в Вильне. От-
крытие — потаенное, скрытое от чу-
жого глаза — совершилось тайком в
костеле святого Яна на рассвете
18 (6) июня 1899 года. Осознание,
что детей твоих в гимназиях застав-
ляют петь возвышенные гимны и воз-
лагать цветы к подножию монумен-
тов, понаставленных в честь убийц
твоего народа, а сам ты, чтобы отме-
тить 100-летие со дня рождения вы-
дающегося поэта-земляка с мировым
именем, вынужден, словно вор, пря-
таться в собственном доме,— напол-
няло гневом сердца благородных лю-
дей. Подписи под отчетом членов
мицкевичского комитета в Вильне —
последние автографы поэта — из кон-
спиративных соображений были уни-
чтожены.
О чем думал в те прощальные
дни поэт-демократ? Может, он снова,
как однажды, называл себя «челове-
ком, родившимся не в свою эпоху»?
Признание, вырвавшееся из его души,
когда писал стихотворение «Призрак
надежды»:
...О, я ужо бачу далёк! час тэты,
Як адраджаецца род чалавечы,
Як люд яднаецца з цэлага свету,
Прауда — ягонаю уладаю вечнай...
(Перевод П. Бителя)
И он поднялся на защиту правды
посполитого люда, на столетия вперед
дав «миллионам прокуроров», вынес-
ших его родному народу нечелове-
ческий вердикт на «отмирание и слия-
ние», достойный ответ: свое талант-
ливое, мужественное, выстраданное в
цепенеющем молчании и потому воз-
рожденное навеки живое Слово.


первый
день
весны
Человек отложил вечное перо и
задумался.
«Александр должен умереть.
Он умрет, а вместе с ним умрем и мы,
его враги и убийцы...»
За окном еще было темно, но где-то
уже рождался новый день. «Первый
день весны»,— подумал человек.
Этой ночью он неожиданно для
себя самого спал крепко и без снов, но
проснулся, словно подкинутый таин-
ственной силой, очень рано. Сегодня
у него много дел, куда больше, чем в
обычный человеческий день, и первым
из них было вот это — перо и лист бу-
маги, на котором останутся его мысли.
В комнате, вся обстановка кото-
рой состояла из узкой, как гроб, кро-
вати, стула и незастланного стола у
окна, было прохладно, но человек не
ощущал холода. Взгляд его оторвался
от окна и скользнул по столу. Рядом
с керосиновой лампой стояла большая
тарелка из грубого фарфора, на ней
темнела горка пепла от сожженных
вчера бумаг. Человек открыл форточ-
ку, вытряхнул пепел в предутренний
мрак и поставил тарелку на подокон-
ник. Порядок на столе понравился
ему, но, чтобы вновь взяться за перо,
человеку еще чего-то недоставало.
Он взял лампу и подошел к неболь-
шому овальному портрету, что висел
на голой стене над кроватью. С по-
желтевшей фотографии смотрела мо-
лодая женщина в белом платье. Они
были удивительно похожи: стоявше-
му перед портретом человеку тоже
было не больше двадцати пяти лет,
у него был такой же высокий чистый
лоб и внимательный взгляд из-под
тонких бровей, такой же уверенный
и красивый рисунок губ...
Он снял фотографию, и его лицо
передернулось: от света по стене
разбегались тараканы. Взяв с подо-
конника книгу, он на миг задержал
ее в руках — это был институтский
176
Орлов Владимир
курс физики, потом поставил книгу
домиком и пристроил портрет так, что-
бы встречать взгляд матери.
Было слышно, как этажом выше
уже завозилась, ставя самовар, при-
слуга. Он еще несколько мгновений
помедлил, а потом склонился над сто-
лом. Перо легко, словно человек писал
обычное письмо, забегало по бумаге.
Не перечитывая, он положил лист
в карман сюртука и сразу начал
одеваться.
Резко хлопнула дверь парадного.
Проводив взглядом легкий возок с без-
заботным женским смехом, человек
с наслаждением вдохнул морозный
воздух.
В конусах света от фонарей ветер
кружил редкие сухие снежинки. Через
улицу ползли белые змеи поземки. Че-
ловек удивился, что не мерзнет в своей
не очень теплой одежде. Первый день
весны, снова подумал он.
Женский смех из саней еше звенел
в ушах, и ему вспомнился другой,
грудной и тихий, как голубиное вор-
кование, смех Юли, и в памяти всплы-
ла вся недавняя поездка домой. По-
жалуй, только теперь, на продутой
ветром улице, он по-настоящему по-
верил, что те три дня не пригрези-
лись ему, а действительно были.
Все это было. И заметенная вьюгой
вечерняя дорога с густыми синими те-
нями от сугробов, и фырканье укры-
той дерюжкой лошади, и приязнен-
ное молчание знакомого мужика, ко-
торый не раз подвозил его, еше гимна-
зиста, от станции. А потом — сонная,
занесенная снегом до самых стрех
деревня, и поместье, и дохнувшие при-
ветливым теплом двери, и обрадован-
но-недоверчивый вскрик Юли.
Пока подносили вознице чарку и
торопливо собирали на стол в гости-
ной, он открыл саквояж с петербург-
скими подарками: апельсинами и
рахат-лукумом для сластены Юли и
коробкой гаванских сигар — отцу.
Сестра незаметно подкралась сзади
и, положив подбородок ему на плечо,
с переливами в голосе спросила:
— Ой, Игнась, и кто тебе так кра-
сиво уложил вещи? Видно, какая-то
барышня?
— Ну, конечно. У меня много ба-
рышень есть,— шутя ответил он.
Еще перед отходом поезда, на
столичном вокзале, невнимательно
слушая соседа по купе, который, за-
дыхаясь от патриотизма, читал газет-
ное сообщение, что генерал Скобелев
взял последний форт текинцев в За-
каспийской степи, Игнат решил за-
быть, что его ожидает, и жить эти
три дня беззаботно и счастливо, как
в былые времена, когда приезжал до-
мой из гимназии. Правда, он не очень
верил, что из его замысла что-то по-
лучится, однако временами ему дейст-
вительно удавалось забыть обо всем
и чувствовать себя беззаботным. На-
верное, сама душа понимала, что эти
три дня необходимы ему именно та-
кими.
Счастливая беззаботность охваты-
вала его поутру, когда он просыпал-
ся на старой, знакомой с детства пе-
рине и безмятежно смотрел на мороз-
ные кружева на оконных стеклах.
В эти минуты вспоминалось все свет-
лое и бесценное — девочка-подросток,
с которой они на сочельник неумело
и, видно, оба впервые в жизни цело-
вались в холодных сенях, странст-
вующий шарманшик-поляк, которого
отец приютил в имении на целый
месяц...
Он перелистывал в постели
«Шляхтича Завальню»*, и сокрытые
в этом томике давнишние детские
страхи — змей из петушиного яйца
и колдунья Белая Сорока — казались
ему более реальными, чем постоянные
наблюдения за царскими выездами и
лекции о динамитных устройствах.
Рядом с одинокой фигурой ран-
* Книга одного из основателей новой бело-
русской литературы — Яна Барщевского.
177
Первый день весны
него прохожего остановился извозчик.
Человек отрицательно помахал рукой.
У него еше было время побыть наеди-
не со своими воспоминаниями, с тем
самым дорогим, что у него оставалось.
Юля, любимая сестра. Она так ни
о чем и не догадалась...
Она раскладывала после ужина
пасьянс, а он маленькими глотками
пил заваренный на доннике чай.
— Что говорят карты? — с виду
беспечно, но с какой-то легкой тре-
вогой спросил он.
— Что скоро твое венчание,— по-
краснев, ответила сестра.
— Представляю, как ты теперь
живешь там, в Петербурге,— мечта-
тельно продолжала она.— Весь день
занимаешься наукой, а вечером... Ве-
чером вы с нею едете в театр. На-
верное, вы бываете на балах. Пред-
ставляю, как ты ведешь ее под руку
через зал, оба такие молодые, кра-
сивые...
— Погадай себе,— мягко остано-
вил он сестру, глядя на тонкие темные
ободки своих ногтей — тс. к и не от-
мытые следы долгой работы со шриф-
тами. «Она узнает обо всем, но пускай
это будет не теперь»,— думал он. Иг-
нат не хотел, просто не мог разрушить
созданный ее фантазией мир, в кото-
ром он будто бы жил. В этом мире
не было места нелегальной типогра-
фии, арестам, казням на рассвете.
— Погадай себе,— повторил он.
Те три дня ему было хорошо и с
отцом, хотя они никогда не были
близки. Игнат заметил, что после
смерти матери этот мрачный, порой
даже деспотичный человек как-то сра-
зу поседел и утратил всю свою не-
давнюю уверенность. Сидя за столом,
отец тайком бросал взгляды на та-
кой же, как и в убогом петербург-
ском жилище сына, овальный портрет
и потом долго протирал носовым
платком пенсне. Это трогало Игната
и заставляло простить отцу его непо-
нимание, его прежние упреки, что
сын, лучший выпускник Белостокской
гимназии, забил себе голову химера-
ми, того и гляди накличет беду на
весь род Гриневицких. Игнату хоте-
лось, чтобы отец не знал, что сын уже
полгода как исключен из института,
и он старательно переводил все риско-
ванные разговоры на события в Гри-
невичах и округе. Отец ничего не за-
мечал, охотно и как-то суетливо от-
вечал на пустые вопросы и вызывал
еще большую жалость.
Но все было, видимо, не так просто.
В последний вечер он попросил
отца сыграть на скрипке, и тот не-
ожиданно заиграл полонез, посвяшен-
ный Костюшко. Уже назавтра, в поез-
де, когда за окном проносились об-
литые неживым лунным светом засне-
женные белорусские леса и в душе
вновь зазвучала торжественная и пе-
чальная мелодия полонеза, Игната
обожгла внезапная мысль: «Неужели
отец догадался?..»
В ту ночь у него был приступ
отчаяния. Ему казалось, что край уже
невозможно разбудить, что все надеж-
ды сгорели в пламени последнего
восстания и остался лишь холодный
пепел. «Не поспешили ли мы назвать
этот люд нацией? — думал он.— Хо-
тим заявить о его правах, назвали
будущий журнал «Гомоном»*, но за-
гомонит ли белорусский люд, восста-
нет ли? А может, снова будет выда-
вать борцов, вязать инсургентов?..»
Очнувшись от воспоминаний, Гри-
невицкий понял, что уже несколько
минут стоит перед нужным ему домом
на Тележной. Как и условлено, в окне
был виден вазон с геранью. Карман-
ные часы показывали без пяти восемь.
Вслед за Игнатом по одному появи-
лись и трое остальных. Поздоровав-
шись, они замолчали, и, пожалуй,
молчание это было более искренним,
чем какая-либо возможная беседа.
Двое остались в прихожей, уст-
* Нелегальный гектографический журнал,
орган белорусской фракции «Народной воли».
12. Зак. 403
178
Орлов Владимир
роившись около двери на застланной
зеленым бархатом кушетке. Третий,
высокий блондин с полным лицом
и длинными, зачесанными назад во-
лосами, которому не набежало еше и
двадцати, прошел к Гриневицкому, и
на душу Игната сразу легла уже при-
вычная тень. Он убеждал себя, что
должен прежде всего уважать этого
юношу, самого молодого среди них,
за согласие жертвовать жизнью, убе-
ждал, что своими мыслями оскорбля-
ет его, однако был уверен, что на
месте Исполнительного комитета он
избрал бы четвертым другого. В пове-
дении этого человека что-то насто-
раживало. Даже сейчас Игнат увидел
нарочитость в том, как блондин лис-
тал взятую с этажерки «Ниву». Но
это была все-таки не неприязнь, а тре-
вога. Бросить бомбу не так уж и труд-
но, думал Игнат. Куда труднее остать-
ся до конца человеком. Как он будет
вести себя, когда попадет в руки жан-
дармов? Не возобладает ли над всем
инстинкт самосохранения, не захле-
стнет ли душу желание жить, выжить
любой ценой? А там умеют сломать
слабого, там умеют провести душу
через все круги предательства.
Где-то, еше скрытое домами огром-
ного города, взошло солнце. Где-то
спешила сюда Софья. Где-то ожидали
сегодняшнего взрыва товариши. Они
услышат его, услышат и в столице,
и в самых отдаленных уголках им-
перии. Взрыв будет предупреждением
всем тиранам, будет местью за его
оболганный, униженный народ.
С пристальным вниманием глядя
на зацветавшую герань, Гриневиц-
кий поймал себя на том, что в его
сознании звучат строки из утреннего
письма. Было такое ошушение, будто
кто-то достал завещание из кармана
и читает его вслух, и он, Игнат, жадно
вслушивался в каждое слово.
«Что будет дальше?.. Я боюсь,
меня пугает мысль, что впереди еше
много дорогих жертв. Последняя
смертельная битва, я верю, уже неда-
леко. Она зальет поля и нивы кровью,
но история свидетельствует, что рос-
кошное древо свободы требует чело-
веческих жизней. Я не буду жить ни
одного дня, ни одного часа в светлую
годину победы, когда народы империи
станут свободными... Судьба осудила
меня, но это необходимо. Это необхо-
димо ради тех, кто придет после нас...»
Он боялся услышать хотя бы тень
фальши или неискренности, но не ус-
лышал, и с этой минуты завешание
принадлежало уже не ему, а тем, кто
останется.
Софья пришла около девяти —
они уже начали было волноваться. Он
узнал быстрый стук ее каблуков в ко-
ридоре. При встрече он обычно цело-
вал ей руку. Софье это никогда не
нравилось, но всякий раз она с гри-
маской недовольства все же терпела
его церемонность и позволяла при-
тронуться губами к своим коротким
и сильным пальцам. Гриневицкий не
собирался отступать от обычая и се-
годня, однако вид Софьи остановил
его. Бледная и осунувшаяся, с болез-
ненным блеском в глазах и пятнами
нездорового румянца на шеках, она
поставила на стол тяжелый узел и,
едва переводя дыхание, села.
— Андрея... арестовали...— вы-
дохнула она*.
Игнат заставил себя остаться на
месте. Спокойно, приказал он себе.
Спокойно.
Спустя минуту Софья поднялась и,
знакомым движением сняв с головы
платок, заговорила своим обычным
негромким голосом:
— Наши техники сделали лишь
половину снарядов, по одному на
каждого.
Ее на миг прервал приход росло-
го мужчины с черной бородой. Рядом
с узлом Перовской он осторожно
опустил свой и одними глазами груст-
* А. Желябов, вместе с С. Перовской воз-
главлявший подготовку казни Александра II.
179
Первый день весны
но улыбнулся Игнату. Это был руко-
водитель техников Кибальчич.
— У вас не будет снарядов для
защиты,—продолжала Софья.—И за-
пасных на случай неудачи тоже не
будет.
Она обвела взглядом мужчин. Ки-
бальчич виновато уставился в пол,
однако Гриневицкий знал, что и Ки-
бальчич, и земляк-могилевец Рыгор
Исаев — все техники сделали, что
могли, и даже больше.
Софья задержала спокойный
взгляд на Игнате, и он удивился,
как эта маленькая женщина владеет
собой после ареста любимого. Лишь
минуту слабости, одну минуту позво-
лила она себе, чтобы стать такой, ка-
кою он ее знал. Может, потому, что
еще никогда не любил, он не при-
знавал главенства женщины, но Со-
фье он готов был подчиняться с ра-
достью.
— Помните, что мы должны счи-
тать это не только долгом, но и
честью партии,— сказала Софья, не
отводя глаз, словно нашла в Грине-
вицком поддержку своему спокойст-
вию и мужеству.
— Мы готовы,— несколько по-
спешно ответил он. Поспешно — по-
тому что боялся, что заговорит этот
полнолицый блондин и они услышат
ненужные и напыщенные слова.
Софья быстро взяла карандаш и
уверенно набросала план.
— Что на Малой Садовой? — слег-
ка картавя «л» и даже сейчас стес-
няясь этого, спросил Гриневицкий.
— Там уже ждут,— ответила Со-
фья, но ее сообшение не могло поко-
лебать его необъяснимой уверен-
ности, что все решит не мина в
подкопе на Садовой, а они четверо,
даже не четверо, а только один
из них.
— Если взрыв не удастся, царь
скорее всего направится вот сюда,—
Софья указала карандашом,— на Ма-
нежную площадь. Тут самое опасное
и ответственное место. Михаил Ива-
нович*,— подняла она глаза на Игна-
та,— руководство партии считает...
— Можете не продолжать,— ска-
зал он.— Ваш выбор совпадает с
моим.
Перед уходом, когда все уже
было условлено и он держал под
мышкой завернутую в салфетку бом-
бу, похожую на небольшой ком снега,
взгляд Игната вновь остановился на
розовой герани. По обе стороны ва-
зона на подоконнике стояли две об-
вязанные ситцевыми платками же-
стянки с динамитом. Неясная мысль,
мелькнувшая у него раньше, вдруг
сделалась безжалостно четкой. Он по-
нял, что это его последние цветы, и
подумал: как, наверное, удивилась бы
Софья, узнав, что в эту минуту он
жалеет, что больше не увидит ни
скромных слезок, которых так много
на лугах за Гриневичами, ни своих
любимых ландышей.
Теперь, на площади, это сожаление
и весь разговор на Тележной были
уже далекими и отторгнутыми от не-
го. Они остались за какой-то чертой,
там же, где перед этим он оставил
завещание и воспоминания о доме.
Он вынул из кармана часы. Боль-
шая стрелка приближалась к малой,
чтобы встретиться с нею на цифре 12.
Наступало время, когда царь имел
привычку выезжать в манеж на смотр
гвардии. Занятие, достойное такого
государственного деятеля, как импе-
ратор. Чего еще ожидать от челове-
ка, с малолетства приученного к плац-
парадам, от солдафона, который ви-
дит в подданных полк, а в Отчизне —
казарму?
В дни, когда Игнат с товарища-
ми следил за царскими выездами,
до мелочей изучая путь его экипажа
по петербургским улицам, он не раз
пытался проникнуть мыслями в созна-
ние императора, под этот лоб с залы-
* Конспиративное имя Гриневицкого.
180
Орлов Владимир
синами, что иногда мелькал в затем-
ненном окне кареты. Он не мог найти
там ничего более существенного, чем
боязнь бунта и благоговение перед
дядей, германским императором. Гри-
невицкий часто искал в себе нена-
висть к царю и не находил ее. Он не-
навидел не Александра, а все то, что
стояло за его обликом. Однако изред-
ка Игнат чувствовал, что вопреки
своей воле в далеком темном уголке
сознания он на какую-то йоту еще
оставался подданным государя импе-
ратора. Он знал: это не остановит
его, но окончательно избавиться от
этого чувства он сумеет лишь в самую
последнюю минуту.
Первое мартовское солнце напрас-
но старалось согреть землю, но утрен-
ний ветер угомонился, и на площади
было довольно людно: можно было
не беспокоиться, что он привлечет
внимание полиции.
Неподалеку молодая дама в со-
больей шубке кормила голубей. Возле
изящных саней почтительно стоял ку-
чер с хозяйкиной муфтой и пышным
пирогом на серебряном подносе. Дама
отламывала большие куски и бросала
их птицам. Неожиданно из-за саней
выскочил маленький оборванец, схва-
тил в обе руки по куску пирога и
бросился к ближайшей подворотне.
Кто-то из прохожих захохотал.
Меряя площадь неторопливыми
шагами вышедшего на воскресную
прогулку мелкого столичного служа-
щего, Игнат сделал вывод, что думать
в эти минуты про царя — роскошь,
которую позволить себе он уже не
может.
Ему вдруг пришло на память, как
давно, в гимназические годы, его по-
разила смерть их преподавателя сло-
весности. Тот застрелился из-за не-
счастной любви, и Игнату несколько
дней не давал покоя вопрос: что
думает и чувствует человек перед
смертью и что такое сама смерть?
«Вот ты и получил возможность
дать себе самый полный ответ»,— по-
думал он.
Он вспомнил, что еще не простил-
ся с друзьями. Точнее, он постоянно
помнил об этом, но все откладывал
и откладывал, чтобы быть с ними в по-
следние минуты, однако теперь, еше
раз взглянув на часы, понял: пора.
Первым был Желябов, и Игнат
всем своим существом возмутился
против мысли, что он больше не уви-
дит детской Андреевой улыбки, не
услышит его голоса. Он с нежностью
подумал, что даже теперь, арестован-
ный, Андрей помогает им. Министр
внутренних дел уже, несомненно, до-
ложил царю, что главный заговорщик
схвачен, а значит, опасность для его
величества миновала.
Была половина первого. «Ну, да-
вай обнимемся и с тобой, дорогой ты
наш изобретатель и философ». Игнат
увидел меланхоличные глаза Кибаль-
чича и подумал, что всегдашнее спо-
койствие этого молчаливого мечта-
тельного хохла — результат не толь-
ко его силы воли, но прежде всего —
силы мысли. Он никогда не подтру-
нивал над мечтой друга о воздуш-
ной лодке. Вспомнилось, как Ки-
бальчич что-то чертил прутиком на
снегу даже тогда, когда они ездили за
Смольный монастырь испытывать
снаряды. «Да хранит тебя судьба для
науки...»
Теперь он знал, что такое смерть:
глухая черная стена, которая навсег-
да отделяет от друзей.
Он увидел себя в сырной лавке,
откуда вели подкоп под Малую Са-
довую. Они, изнеможенные до того,
что все тело становилось чужим и уже
почти не подчинялось разуму, вы-
ползли из подкопа и повалились
на ящики со свежей землей. Это
тогда один из них, франтоватый
флотский офицер, любимец женщин,
на которого кое-кто из организации
глядел настороженно, говорил им:
«Я не теоретик, я не занимаюсь рас-
181
Первый день весны
суждениями. Я делаю то, что могу.
Жить сейчас без борьбы просто не-
достойно. В России нечем дышать,
воздуха нет...»
Уже было около часа дня. Царский
экипаж должен был появиться с ми-
нуты на минуту. Игнат напряженно
смотрел вдоль улицы, но вместо ка-
реты с казачьим эскортом заметил
Софью. Она взмахнула белым пла-
точком, и это был знак, что их ожи-
дание напрасно: царь поехал по дру-
гим улицам, и два пуда динамита
в подкопе стали бесполезны.
Игнат был обрадован и одновре-
менно слегка растерян, что судьба
подарила ему еще какой-то час. Он
не ожидал отсрочки и не знал, чем
это время заполнить, а потому с об-
легчением вздохнул, когда Софья при-
казала собраться в кондитерской на-
против Гостиного двора. Он уже дав-
но забыл, что возможность заняться
столь простым и обычным челове-
ческим делом, как еда, может при-
нести такую радость. Ощущая на ко-
ленях тяжесть бомбы, Игнат съел всю
порцию горячих пирожков с чаем
и удивился, что товарищи оставили
свои тарелки нетронутыми и смотрят
на него с восхищением. Наверное,
они, даже Софья, завидуют его вы-
держке. «Если бы вы знали, что я
просто голоден со вчерашнего вечера».
Кондитерская помещалась в полу-
подвале, и, подняв глаза, в небольших
запыленных окнах можно было на-
блюдать бесконечную вереницу спе-
шащих по Невскому человеческих
ног.
На Екатерининском канале, куда
они пойдут теперь, и в воскресенье
обычно пустынно. Царь должен возв-
ращаться с развода гвардии именно
там. Значит, ненужных жертв не бу-
дет.
Они вышли из кондитерской по
одному и сошлись уже на канале.
Приближаясь к своему месту, Игнат
встретился с Софьей и улыбнулся
ей едва заметной улыбкой. Белору-
сочка, дочь белоруски... Она так ни-
когда и не узнает, что он...
Он не ошибся: на набережной
было безлюдно, только сторожа под-
метали панель возле сада и непода-
леку от Театрального моста маячили
две какие-то фигуры, явно полицей-
ские агенты. Сверток с бомбой был
небольшой и нетяжелый, не больше
пяти фунтов, но его нельзя было
спрятать в карман, и внимательному
оку шпиков он мог показаться по-
дозрительным. Поэтому Гриневицкий
решил не прогуливаться по набереж-
ной и, прислонившись спиной к па-
рапету, остался на месте.
Все его благоразумие постепенно
куда-то исчезало, и душу брал в ле-
дяные руки страх. Ему показалось,
что бомба, эти стеклянные трубочки
с серной кислотой, фитили, взрывча-
тый желатин, уже стали частью его
тела, что кровь по его сосудам гонит
уже не сердце, а прямоугольная же-
стянка со смертельным содержимым.
Разум на мгновенье превратился в
утлый челн, пляшущий на волнах
страха. Но лишь на мгновение.
Игнат очнулся, и с этой минуты все
его чувства обострились. Мир стал
болеё зримым, более слышимым и ося-
заемым. Гриневицкий с жадным лю-
бопытством увидел чистое и холод-
ное, но уже неуловимо весеннее небо
над городом, услышал, как внизу, на
льду, ссорятся вороны, услышал де-
сятки иных звуков. Он взял с перил
горсть свежего снега и стал его есть,
как некогда в детстве. Мир показался
ему совершенным, и в тот же миг он
услышал цокот копыт.
Сначала Игнат услыхал его каким-
то таинственным внутренним слухом,
так как слышать царский экипаж на
самом деле он еще не мог. Но цокот
приближался. Вот он стал тише —
это на повороте от Михайловского
театра на канал кучер придержал
коней, и они шли тихим шагом. И сно-
182
Орлов Владимир
ва, уже громко, копыта ударили
по обледеневшей мостовой.
На набережной кони император-
ского экипажа пошли крупной рысью,
и казаки из эскорта взяли вскачь.
Карета обогнала взвод юнкеров. Ца-
рю отдали честь два встречных пре-
ображенца. Экипаж был совсем близ-
ко и догонял самого младшего из
метателей бомб. У Гриневицкого
еще успела мелькнуть тревога, и ка-
рета поравнялась с юношей.
То, что происходило дальше, было
Игнату знакомым, будто все это он не
однажды видел во сне. Юноша по-
вернулся лицом к экипажу и метнул
под ноги рысакам бомбу. Воздух
потряс взрыв, подобный залпу десятка
орудий. Трое казаков свалились на-
земь, вверх поднялось густое облако
снега. Зазвенели разбитые стекла зда-
ний на той стороне канала.
Спустя несколько мгновений че-
ловека, бросившего бомбу, уже держа-
ли полицейские и казаки, к ним бежа-
ли преображенцы с юнкерами. «Начи-
нается подлинное испытание»,— по-
думал он о блондине.
— Схвачен ли преступник? — до-
несся зычный голос Александра.
Игнат почувствовал, что для него
и для царя спасения уже нету.
Сердце отсчитывало секунды. Он
нашел глазами Софью на том берегу
канала и, оторвавшись от парапета,
медленно пошел вперед. Черная стена
была рядом, но он не боялся. Гри-
невицкий ощущал Софьин взгляд,
ощущал ее мысли и мысли тех, кто
ждал на конспиративных квартирах
или в волнении ходил по улицам;
от каждого из них тянулись к нему
невидимые нити, которые не позво-
ляли ему остановиться и которые он
должен был оборвать вторым взры-
вом.
Оставалось шагов десять. Все за-
слонило лицо царя с густыми бакен-
бардами. Гриневицкий еще раз с об-
легчением убедился, что не чувствует
к этому человеку ничего, кроме без-
различия. Царь был бы для него пус-
тым местом, если бы за этим взглядом
слегка выпуклых глаз не было крови,
не было сотен повешенных и убитых
в тюрьмах, не было попранной, рас-
пятой Отчизны.
Он стоял уже почти рядом с царем.
Игнат почувствовал: что-то случи-
лось со временем. Время словно
остановилось, а может, поплыло в об-
ратную сторону, превратив гомон
толпы в гулкую тишину, и в ней
зазвучал полонез.
Гриневицкий со спокойной реши-
мостью сделал последний шаг и вски-
нул руки с бомбой над головой...
«Схвачен ли преступник? Схва-
чен ли преступник?» Над ним скло-
нилось лицо с бакенбардами. Но ба-
кенбарды на глазах исчезали, усы и
волосы императора седели, а выпук-
лые глаза превращались в стеклышки
пенсне, и он слышал отцов голос:
«Помни, ты лучший выпускник гим-
назии. Твои способности обеспечат
тебе блестящую карьеру и прославят
наш род». Облик отца начинал дро-
жать, как тронутое ветром водяное
отражение, и таял в пространстве,
уступая место даме, которая кормила
голубей на Манежной. Однако внима-
тельнее присмотревшись к ней, Игнат
увидел, что это не женщина, а самый
молодой из их четверки, и усатый
кучер с подносом на самом деле не
кучер, а жандармский полковник, и
на подносе у него не пирог, а дина-
митный снаряд. Бледные пухлые губы
блондина кривились и шептали:
«Я хочу жить... Жить хочу...», пол-
ковник усмехался, а он, Игнат, в от-
чаянии кричал: «Не смей! Не смей!»
Новые и новые видения рождались
в его сознании и исчезали: одни по-
степенно, словно их развеивал ветер,
другие гасли, как гаснет от дуновения
огонек свечи, и в хаосе этих виде-
ний, сквозь содом звуков и слов чистой
183
Первый день весны
струйкой просачивался откуда-то, то
усиливаясь, то почти исчезая, печаль-
ный голос отцовской скрипки...
В это самое время в пропахшей
карболкой палате придворного госпи-
таля немолодой профессор читал ме-
дицинский акт:
— Доставлен в бессознательном
состоянии... На лбу масса кровото-
чащих ранок. Правый глаз нечувст-
вителен к свету...
— Простите, господин профессор,
я не медик,— прервал чтение следо-
ватель в штатском платье, который
неотлучно сидел у кровати.— Меня
интересует другое. Скажите, его мож-
но хотя бы на минуту вернуть в со-
знание?
— Это может теперь только Бог.
— Я слышу в ваших словах со-
чувствие, господин профессор,— бес-
цветным голосом проговорил следо-
ватель, изучая носки своих ботинок.
— Только как медика к пациен-
ту,— поспешно сказал профессор и
после короткого молчания доба-
вил: — Для меня он прежде всего
безнадежный больной.
— Для всех нас он прежде всего
цареубийца, человек, который поднял
руку на священную особу государя.—
Следователь говорил с тем же, что и
раньше, застывшим выражением на
чисто выбритом лице, но в голосе про-
резались металлические интонации.
Седой профессор, отведя глаза,
смотрел на спрятанного под бинтами
неподвижного человека.
Гриневицкий был в подкопе под
Малой Садовой. Это был уже не под-
коп под улицу: пути обратно не было,
их завалило, прижало землей, и они
отчаянно пробивались из завала на-
верх, к свету, к воздуху и воде. Он
знал, что осталось совсем немного,
может, несколько взмахов лопаты, и
придет освобождение. Из последних
сил Игнат сек неподатливую землю
над головой, и вот сверху посыпались
камни и песок, и он увидел выход.
Но вместо солнечного света там
было чье-то чисто выбритое лицо.
— Имя... Скажите мне ваше
имя...— ласково, почти нежно просил
принадлежащий этому лицу голос.
Он помнил свое имя и, обрадован-
ный, что помнит, хотел крикнуть:
«Гриневицкий!», но за ласковостью
голоса таилось что-то иное, и он успел
сдержать готовый вырваться из груди
крик.
— Имя... Мне надо только имя...
Имя! — повторял голос, и вкрадчивая
ласковость превращалась в стылую
злобу.
Гриневицкий наконец понял, где
он и кто с ним говорит. Но вместе
с возвращением сознания его изранен-
ное тело, каждую его клеточку прон-
зила нечеловеческая боль.
— Имя! Имя! — вскочив на ноги,
кричал следователь.
Боль разрывала на тысячу частей,
и единственным избавлением было но-
вое забытье, но к Игнату еще тянулись
ниточки, которые он ощущал перед
взрывом на канале, и, прежде чем со-
рваться в бездну, на самом краю об-
рыва он успел услышать свой голос:
— Не... знаю...
Боль сразу отпустила, но бритое
лицо в отверстии над головой не ис-
чезало, и Гриневицкий замахнулся на
него снова оказавшейся в руках ло-
патой.
Отверстие засыпало землей, и он
разгребал ее — поначалу лопатой,
а потом, совсем выбившись из сил,
руками, и последние капли надежды
поддерживало в нем сознание, что он
не одинок, что где-то рядом пробива-
ются к свету другие.
В тот момент, когда солнечные
лучи брызнули Гриневицкому в глаза,
следователь встрепенулся и вопроси-
тельно посмотрел на профессора. Док-
тор молча склонил седую голову.
1985
Перевела с белорусского
Валентина Щедрина

сиять
в синей
ысоте
К нашем древнем и вечно юном
мире, на земле поднебесной
с ее древними и юными горо-
дами и весями много ли вы найдете,
хоть обойдите все континенты, чтобы
на городских площадях возвышались,
отлитые в бронзе, не всадники в до-
спехах при мечах и гербах, не мону-
ментальные фигуры государственных
мужей с манускриптами законов на
каменных скрижалях, не скорбящие
Христовы распятия, а впрямь нечто
неожиданное для бронзы — человек
с цветком в руке, юноша — с василь-
ками. Стать бессмертным в бронзе —
да еще за поэтическое творчество в
начале нынешнего, XX столетия, ког-
да люд на Белой Руси и за народ
не считался, будучи будто бы на века
обречен своей социальной недолей и
политическим бесправием на отлуче-
ние от высших стремлений челове-
ческого духа к правде, свету, доброте,
красоте. Но судьба определила иначе.
А может быть, вовсе и не судьба,
а сам человек, чье имя теперь и ве-
домо, и любимо не только на Бела-
руси, 100-летие со дня рождения ко-
торого по решению ЮНЕСКО отме-
тили во всем мире. В декабре 1991
года юбилейные празднества, посвя-
щенные Максиму Богдановичу, про-
шли в Москве, Киеве, Львове, Виль-
нюсе, Риге. В 1990 году этой высокой
чести был удостоен Франциск Ско-
рина — в связи с 500-летием со дня
рождения. Максим Богданович —
юбиляр ЮНЕСКО 1991 года, юный
юбиляр. Но это стечение обстоя-
тельств — символично дважды: и в
выравнивании, так сказать, мудрости,
поэзии возрожденческого гуманизма
и национального пробуждения в их
исторической давности, историческом
первоутверждении с их же утвержде-
нием в нынешнем, XX столетии, у
склона которого мы находимся, и в
том, что Максим Богданович стал пер-
186
Лойка Олег
вым из белорусских художников XX
столетия, воплотившим образ Фран-
циска Скорины в поэзии. К васильку
как образу, символизирующему род-
ной край, Максим Богданович шел
от Ф. Скорины — первооткрывателя
мудрости и красы на земле своих
предков,— шел, чтобы остаться не-
повторимой личностью и подвижни-
ком национального возрождения, что-
бы самому стать опорой, импульсом,
силой вспомогающей, утверждающей,
вдохновляющей...
Памятник поэту-юноше с василь-
ками в руке, он сегодня — в центре
столицы Беларуси, в Минске — возле
Оперного театра, на бывшей Троиц-
кой горе, когда-то здесь и стоял дом,
в котором родился будущий поэт.
Улица тогда называлась Александ-
ровской. Родился Максим Богданович
в семье учителя, окончившего семи-
нарию в Несвиже. Год был 1891-й,
9 декабря. Но лишь полгода семья
Богдановичей прожила с младенцем
в Минске. Из-за болезни отец расстает-
ся с учительством, становится бан-
ковским служащим, переехав в Грод-
но. И опять же — ненадолго: 4 ок-
тября 1896 года от туберкулеза уми-
рает Мариля Апанасовна Богдано-
вич — мать будущего поэта. Проща-
ние с могилой мамы стало для Мак-
сима прощанием с родиной, с Бела-
русью — прощанием надолго, ибо
лишь летом 1911 года, окончив в
Ярославле гимназию, в Вильню и на
Молодеченщину на месяц приедет он,
а второй его приезд уже непосредст-
венно в Минск — после окончания
Ярославского демидовского юриди-
ческого лицея — состоится в октябре
1916 года. Всего пять месяцев про-
живет Максим Богданович в Минске.
В феврале 1917 года — тяжелоболь-
ным — он выедет на лечение в Ялту.
25 мая его уже не станет. Туберкулез,
который подтачивал его груди вось-
мой год, был тогда неизлечим...
Кратким был жизненный путь
Максима Богдановича, еще короче —
творческий: первое печатное произве-
дение М. Богдановича «Музыка» по-
явилось в газете «Наша шва» в 1907
году, первый и единственный сборник
его стихотворений «Венок» вышел
в Вильно в 1913 году. С 1911 года
М. Богданович занимался активной
литературно-критической деятель-
ностью, став в белорусской литера-
туре XX столетия блестящим кри-
тиком и — рядом с академиком
Ф. Е. Карским, автором фундамен-
тального трехтомного труда «Бело-
русы » — авторитетнейшим историком
старобелорусской и белорусской лите-
ратуры XIX столетия. Ряд статей
М. Богдановича, в первую очередь
«Глыбы и слои» (1911), «За три года»
(1913), «Забытый путь» (1915), «Но-
вый период в истории белорусской
литературы» (1912—1913), «Белорус-
ское возрождение» (1914), «Краса
и сила» (1914),— все они остаются
интересными и возбуждающими лите-
ратуроведческие дискуссии до сих
пор.
Но М. Богданович был еще и от-
личным публицистом, специально
сосредоточивая свое внимание на
проблемах славянского мира — по-
литических, общекультурных, лите-
ратурных. Был он и непревзойденным
переводчиком, а в рамках родной
литературы — часто первопереводчи-
ком как античных, средневековых,
так и современных европейских ав-
торов.
Максим Богданович как худож-
ник, мыслитель, историк — это вооб-
ще уникальное, феноменальное явле-
ние. Белорусский поэт, рожденный
над Свислочью и Неманом, удиви-
тельно — как он стал белорусским,
если рос, воспитывался с пяти лет над
Волгой? Уже в этом во многом не-
постижимая загадка Максима Богда-
новича. А еще большая в том, как это
он смог в свои семнадцать — двад-
цать пять лет стать неизмеримостью,
187
Сиять в синей высоте
ибо его творчество не вкладывается
ни в рамки своего времени, ни в рамки
многих отдельных эпох, которые чело-
вечество, прежде всего европейское
творчество, пережило, прошло, начи-
ная от античных Эллады и Рима.
Выдающийся деятель национального
возрождения, Максим Богданович
равным образом чувствовал себя и в
координатах вообще европейского
Возрождения, вообще европейского
Просвещения, и в связях с Антич-
ностью, и с традициями духовности
Средневековья, причем не только
европейского, но и азиатского, не
только раннего — со «Словом о похо-
де Игоревом» и скандинавскими са-
гами, но и позднего, бароккового.
В условиях ускоренного литератур-
ного развития, каким определялась
литературная страда Беларуси нача-
ла XX столетия, он сам это ясно осоз-
навал и сам был соучастником того,
как белорусская литература, по его
же словам, проходила «повторитель-
ный курс» всех стилей и школ, на-
правлений и течений, эстетик и форм,
кои человечество, Европа прежде
всего, до сего выработали. Поэтому
сам Максим Богданович — это совме-
щение координат и параметров самых
разных. Эстетик романтизма и реа-
лизма, новопарнасского символизма,
поэтик форм классических твердых
и раскованного верлибра, классиче-
ских и фольклорно-песенных, эпиче-
ски-сказательных и пр. Максим Бог-
данович — это, говоря его же слова-
ми-образами, «глыбъя и слои»,—
глыбья и слои единой толщи, слои —
эстетически разнохарактерные — в
единой своей спрессованности. Не
ищите стыков, связок. Все — в одной
личности: личность все объединяет,
как и цель, задачи, идеал,— тот
идеал, который, по А. С. Пушкину,
есть цель искусства. Чувство красо-
ты, прекрасного — оно объединяет.
Творческий путь Максима Богдано-
вича — это, разумеется, движение,
эволюция, наслоения, перепады. Но
прежде всего — движение вперед.
Движение — с биением сердца в гру-
ди, всегда взволнованной, опечален-
ной, убежденной; полной веры и оза-
боченной судьбами родного народа,
судьбой родной литературы, судьбой
человека и людей на земле; опеча-
ленной людской и народной недолей
и убежденной в доброй воле сердца
и разума человеческих; полное верой
солнце и молодой месяц, в победу гар-
монии и красы, доброты и искреннос-
ти. А самый первичный двигатель ду-
ши поэта — это, как у Алигьери Данте
в поэтической системе его мироздания,
любовь: любовь к жизни, к людям, к
Белой Руси, гнезду своего рождения,
к красоте и доброте, спаянным в еди-
ном возрожденческом образе Ма-
донны.
Говоря о Максиме Богдановиче во-
обще, нельзя не сосредоточиться еще,
по крайней мере, на трех очень су-
щественных моментах. Это, во-пер-
вых, на привлекательности, обаятель-
ности личности поэта, драматизме и
трагизме его жизненной судьбы, на
сугубо личностной трагедии его как
поэта — юноши гениального и вообще
на трагедийности его как поэта на-
ционального, личная трагедия кото-
рого стала символом трагизма исто-
рических судеб белорусов. Максим
Богданович — это самоосознанное до
самых глубоких глубин белорусское
возрождение XX века — в его исто-
ках, неповторимости, духовной мощи
и богатстве, красе. Но белорусскому
возрождению вообще было суждено,
как и поэту Максиму Богдановичу,
трагедийное поприще репрессий 20—
30-х годов, попрания в долгие после-
военные годы — вплоть до перевала
перестройки. Суждено в смысле дог-
матического осуждения на исход, на
небытие. Физическая смерть поэта
Максима Богдановича, вроде бы и на
счастье, отгородила его от того, что
несло белорусской литературе лихо-
188
Лойка Олег
летье вульгаризма, национального ге-
ноцида, разнационализования нации.
Ведь не только через раскрестьянство-
вание крестьянства прошли мы, не
только через расчеловеченье человека,
но, действительно, и через разнацио-
нализование, которому всей своей
личностью и творчеством противо-
стоял Максим Богданович. Как поэт
Максим Богданович, будто Христос,
смертью смерть попрал. А может, луч-
ше сказать: славой своей, своим
поэтическим гением смерть попрал,
ибо его смерть стала началом его бес-
смертия. А его бессмертие стало зало-
гом бессмертия его народа; его, поэта,
жизнь, стала легендой его народа,
окрыляющей, вдохновляющей и еже-
ли и печалящей, то по-пушкински:
«печаль моя светла», собственно, и
по-богдановичски: «Не счесть в не-
бесах светлых звезд, не счесть в сердце
светлых дум». И поэтому трагизм
Богдановича — трагизм преодоления
с воскресением надежды. Потоптанное
в небытие да воспринят. Нет места
изуничтожению живых криниц-род-
ников, зерен, которые пусть и тысяче-
летиями пролежали в египетских пи-
рамидах, но дают и всходы и зеленя,
как нет места и обузданию стреми-
тельного времени, всадникам на бе-
лых лошадях в их погоне из прошед-
шего в будущее, которое есть у каж-
дого человека на земле, у каждого на-
рода!
Чувства национальной гордости,
национального достоинства героиче-
ской истории собственного народа,
вершин его национальной мудрос-
ти — светской, книжной, религиозно-
христианской и юридически-право-
вой, мифологически-языческой, фоль-
клорно-песенной и сказочно-фантас-
тической — все это в Богдановиче-
мыслителе и поэте в основе, на первом
плане. И это естественно у него как
деятеля национального возрождения
и просвещения. Но такою же естест-
венной была в нем протеистическая
сила его поэтического дарования, в
свое время так гениально присущая
А. С. Пушкину и в которой Ф. М. До-
стоевский видел прежде всего общече-
ловеческую сущность пушкинского
гения. Максим Богданович духом
своим тоже был причастен вот к
этой — пушкинского характера —
протеистической силе воссоздания
иных национальных характеров,
иных поэтических систем чувствова-
ния и изображения внешнего мира.
И все это следует считать вторым
художественно-творческим дном по-
этического таланта Максима Богда-
новича. И не будь его, этого второго
дна у Максима Богдановича, разве он
смог бы создать не только многочис-
ленные образы, ставшие символами
родной природы, родной красы, Бела-
руси вообще — образы лешего, водя-
ного, кукушки, стратим-лебедя, слуц-
ких ткачих, василька, Вероники,
зорьки Венеры, той же Погони, но и
свой знаменитые подражания и насле-
дования, в которых черноокую Аниту
испанцы воспринимают за испанку, а
Ингеборг и Оскара скандинавы — за
скандинавов, а развеселого русского
парня русские — за русского.
И есть еще третья черта, роднящая
Максима Богдановича ближе всего с
нашим временем,— это его самочув-
ствие поэта не столь земное, сколь
пространственно-космическое, поэти-
ческое видение себя под звездами и
между звезд — звезд светлых и тем-
ных, созвездий близких и далеких. То
началось уже в ранних стихотворе-
ниях поэта с его видением, «как дро-
жат от ветра звезды», с видением
«воздуха в струнах солнца золотых»,
«дрожащими крыльями», по которым
ударяет мотылек, и те «звенят еле
слышно». Свое продолжение затем
поэзия звезд имела в стихотворении с
приглашением взглянуть «в души —
колодцы со слезами», которые и
ночью, и в полдневный час в зеркале
своем звезды отражают. Так именно
189
Сиять в синей высоте
души людские в их сродненности со
звездами виделись поэту, так именно
еще мицкевичская тема звезд над на-
ми и под нами оригинально разви-
валась молодым белорусским поэтом,
чтобы наконец дать свой вариант мо-
тива стремления к звездам сквозь
тернии,— дать уже в поздней лирике
стихотворением 1915 года:
Хто мы тагая?
Тольки падарожныя — папутнпси
сярод нябёс,
Нашто ж на зямлг
Сварю и звадю, боль и горыч,
Кали ъсе мы разам ляц!м
Да зор?
Как актуально, как упредительно
звучат эти вопросы поэта без ответа
поэта!.. А ведь это звучало еще в са-
мом начале XX столетия: «...все мы
вместе летим к звездам!» Он, поэт,
начала столетия, чувствовал уже себя,
как мы, люди его заката,— чувство-
вал задолго до спутника в космосе, за-
долго до человека в космосе...
И все же Максим Богданович —
поэт прежде всего земной, пластич-
ный, онтологичный.
Он больше всего любит сумерки,
время, когда вечереет, когда все уми-
ротворяется в тишине, когда голосу
напрягаться нечего: доверительные
интонации, тихий тон, едва ли не по-
лушепот строки. Но всегда у поэта над
всем этим все же бисер звезд, всегда
душа его причастна к их сиянию, све-
ту вообще. И может быть, одной из
наиболее всеобъемлющих формул по-
этического восприятия мира у Макси-
ма Богдановича и является вот эта:
Не зл!чыць у небе светлых зорак,
Не зл1чыць у сэрцы светлых дум.
Даже умирая, поэт чувствовал се-
бя в ореоле светла, и потому писал:
«В стране светлой, где я умираю...»
Не траурно-черным виделось ему по-
следнее пристанище его жизни. Строч-
ки ложились определенно: «в белом
доме», «возле синей бухты». Прико-
ванный к постели, ведь он уже не ви-
дел ни дома, ни бухты. Они были —
вне, но они были и в нем, в поэте,—
памятью глаз и тем триумфальным,
чем всегда для поэта был свет.
И именно в паре со светом Богда-
новича-поэта всегда шла красота, ви-
димая, конечно, только при свете, а не
во мраке ночи или пропасти. О, каким
он был зрячим на красоту, как искал
ее, как радовался ей и горевал вместе
с ней, при ней и без нее. Краса у него
прежде всего в паре с добротой (это
в цикле «Мадонны»). Краса у него
в паре с неволей, муками души, раз-
битыми судьбами (стихотворение о
слуцких ткачихах). Краса у него и ря-
дом с горем народным, социальной
неустроенностью, национальным бес-
правием (во всей лирике поэта граж-
данского пафоса),и, наконец, она, кра-
са, видится поэтом даже в трагизме
смерти (цикл «Смерть и любовь»). Что
это? «Чистая» поэзия? Максим Богда-
нович — поэт «чистой» красы? Что
поэт красоты — да! Но при чем здесь
«чистая», «нечистая»? Вообще, слиш-
ком долго мы пытались прорываться
к истине между будто бы поэзией
искусства для искусства — «чистой»,
а значит, ненародной, элитарной и
поэзией гражданственной, а значит,
народной, демократической, передо-
вой и т. д. А ведь на самом деле поэзия
одна, и если она есть, то есть, если
явствует, то явствует. И — главное —
явствует она при наличии непремен-
ного условия — ориентации на идеал,
на художество, на прекрасное. Только
при красе, только при светлом может
наличествовать поэзия. И что нельзя
делить поэзию на разные лагеря, на
аристократически-чистую и будто бы
ненародную и на народно-революци-
онную и будто бы только народную —
это в нашем XX столетии, может быть,
нагляднее всего и показал и лучше
всего доказал Максим Богданович,
только красу имея за идеал, только
190
Лойка Олег
на ее светлоокий маяк выруливая на-
циональную поэзию.
Удивительное в Максиме Богдано-
виче й то, что,'будучи младшим, как
и Максим Горецкий, в плеяде выдаю-
щихся деятелей национального воз-
рождения начала XX столетия, стал
вровень со старшими ее представите-
лями — Янкой Купалой и Якубом Ко-
ласом.
Ведь обычно в семье младший брат
старшему подначален. Это предпо-
лагает вторичность меньшего брата.
Но в искусстве, и об этом свидетель-
ствует и наша белорусская литература
XX столетия, такого не бывает. Стало
даже наоборот: Янка Купала, Якуб
Колас всесторонне выявили нацио-
нальный субстрат родной литерату-
ры; великие первопроходцы по ниве
народной жизни, в изображении глу-
бин народного духа они будто бы
впрок отобрали шанс у более молодых
своих современников. Этого шанса
последних действительно будто бы ли-
шала полнота выражения у Янки
Купалы и Якуба Коласа того, что в
поэтиках реализма и романтизма на-
зывается народностью. Полнота эта у
Янки Купалы и Якуба Коласа была
исчерпывающей, итоговой. На ней,
как на фундаменте, начала возводить-
ся храмом вся белорусская литература
XX столетия. На полноте купаловско-
коласовской народности начинался и
Максим Богданович: начинался сти-
хами ученическими — более под Ко-
ласа, чем под Купалу. Но начало то
было, говоря современным словом, бо-
лее инкубаторским, ибо было не зримо
глазу — читательской аудитории
«Нашай швы». Пленение, восхищение
Купалой и Коласом прошли два Мак-
сима — один над Волгой, второй —
в Богатьковке. Но они же мгновенно
и вышли из-под них, чтобы стать ря-
дом с Янкой Купалой и Якубом Ко-
ласом — Максим Богданович сборни-
ком «Венок», Максим Горецкий —
сборником «Рунь».
И этим, вслед за Купалой и Кола-
сом, в белорусской литературе начала
XX столетия тоже утверждалась на-
родность, но уже иного эстетическо-
философского варианта, иных образо-
творческих принципов, иных худо-
жественных целей. Иное это было, не
механическое «плюс» к купаловскому
и коласовскому. Иное это было уже и
не на ниве купаловско-коласовского,
ибо было над нею, на новом уровне —
в одночасье, в одномыслии возрожден-
ческом. Но то было вознесение над
итоговым купаловским и коласовским
ради новых начал, ради нового освое-
ния и открытия художественных воз-
можностей слова белорусского, отра-
жения судеб народных и националь-
ного характера — с выходом в новые
концептуальные системы понимания
бытия вообще, человека и природы,
человека и вселенной. И выход Мак-
сима Богдановича на свой уровень
был настолько упреждающим время,
что, по существу, во второй половине
XX столетия преимущественно Мак-
сим Богданович стал единым инспи-
ратором, прематором движения на-
циональной поэзии вперед. Купала
был и остается продолжением в поэ-
зии Владимира Ходыки, Максима
Танка, Аркадия Кулешова, Анатолия
Велюгина, Владимира Короткевича,
Рыгора Бородулина, Янки Сипакова,
Алеся Рязанова, Анатолия Сыса.
И однако же очевидно зримо влияние
Купалы на современную поэзию все
же в единицах, в которых вместе с тем
часто чувствуемо равно и влияние
М. Богдановича, как и у В. Коротке-
вича, и у Я. Сипакова, и у А. Рязано-
ва, и у А. Сыса. Влияние же Максима
Богдановича, особенно на современ-
ном этапе, слишком очевидно у тех
более ста молодых поэтов, плеяда ко-
торых заявила о себе в самые послед-
ние годы.
А если брать векторы воздействия
Богдановича на нашу национальную
поэзию в историческом срезе, да еще
191
Сиять в синей высоте
учитывая белорусскую в мире диаспо-
ру, то именно в этом случае мы увидим
воочию и все те нити, что связали с
М. Богдановичем и Владимира Жил-
ку, и Игната Кончевского, и Наталью
Арсеньеву — в 20-е годы, Ларису Ге-
ниюш, Хведора Ильяшевича — с 30-х
годов, Масея Седнева, Сергея Дергая,
Михася Стрельцова и других — в по-
слевоенное время. Этим мы касаемся
всего лишь вершинных проявлений
влияния М. Богдановича. Можно гово-
рить именно о массовости богданович-
ского влияния на современную поэ-
зию, да и не только на нее, но и на
всю нынешнюю белорусскую литера-
туру и культуру, в целом на сегодняш-
нее национальное возрождение, кото-
рое действительно крепчает и духов-
ным могуществом Максима Богдано-
вича, и неизмеримой любовью поэта к
родной земле, к родному слову, к род-
ному народу и его истории.
Кто сказал, что человек рождается
однажды? Став поэтом, он вновь и
вновь рождается в каждом читателе.
И мы, белорусы, можем только радо-
ваться, чуя сегодня, как все громче и
шире звучит наш Максим Богданович
на планете в XX столетии. Вот слова
русского исследователя и переводчика
М. Богдановича Игоря Поступальско-
го: «Венок» Максима Богдановича в
единстве с некоторыми стихотворе-
ниями, написанными им примерно в
то же время,— это, без сомнения, пре-
дмет гордости каждого просвещенного
белоруса, всех просвещенных славян
и «таким образом,— достояние и ми-
ровой культуры». Чешский исследова-
тель М. Богданович Вацлав Жидлиц-
кий подчеркивает у него «осознанный
артистизм» и то, что Максим Богда-
нович доказал, что «белорусский язык
чувствует себя великолепно и в метрах
Петрарки и Верлена». А Ян Гуща —
польский поэт и переводчик Богдано-
вича — говорил о нем как о человеке,
«отмеченном гениальностью». О «за-
видной интеллектуальности белорус-
ского лирика, публициста и критика
Максима Богдановича» пишет и его
английская переводчица Вера Рич,
отмечая: «Что б там в англо-саксон-
ском литературоведении ни утвер-
ждалось о так называемом примити-
визме и чисто крестьянской патриар-
хальной тематике белорусской лите-
ратуры, звезда М. Богдановича, взой-
дя на литературном небосклоне, ярко
пролила свет на самое существен-
ное — правду. А правда эта в том, что
не только белорусская литература,
как говорил сам Богданович, «несет
народам свой дар», но и сам Максим
Богданович как лучший представи-
тель этой литературы входит в пан-
теон великих поэтов мира как равный
среди равных». Оценка — самая высо-
кая, но ее действительно и заслужил,
и заслуживает Максим Богданович,
юноша из-под светлой утренней звез-
ды, поэт с родным цветком василька в
руках, всем тем, что родному народу и
всем людям в мире в наследство оста-
вил.
СОДЕРЖАНИЕ
К читателям...................................... 3
Орлов Владимир. Ефросиния, или «Яко луча солнечная» 5
Мороз Владимир. Златоуст, паче всех воссиявший .... 15
Ткачев Михаил. Щит и меч Понемонья.............. 27
Ткачев Михаил. И назвали богатыря — Борейко......33
Орлов Владимир. Время чумы...................... 41
Малъдис Адам. Титан эпохи возрождения........... 57
Ялугин Эрнест. Увидеть Мстиславца............... 71
Саверченко Иван. Великий подвижник.............. 85
Саверченко Иван. Блестящий канцлер.............. 95
Орлов Владимир. Миссия папского нунция..........105
Орлов Владимир. Милость князя Геронима..........119
Орлов Владимир. Пока не погасла свеча...........135
Орлов Владимир. Пятеро в грозу..................149
Янушкевич Язэп. «На всю Беларусь миллион проку-
роров...» ......................................163
Орлов Владимир. Первый день весны...............175
Лойка Олег. Сиять в синей высоте................185
Литературно-художественное издание
ИЗ ТЬМЫ ВЕКОВ
СВЕТЛЕЮЩИЕ ЛИКИ
Составители
Гуртовенко Юрий Яковлевич
Улевич Тамара Ивановна
Редактор Т. И. Улевич
Художник М. С. Басалыга
Художественный редактор И. Г. Славянин
Технический редактор Я. С. Шляшинская
Корректоры Н. Н. Масаренко, Л. Г. Кузьмина
Сдано в набор 05.01.93. Подл, в печ. 28.01.94. Формат 60Х
Х84'/в. Бумага офс. № 1. Гарнитура школьная. Офсетная
печать. Усл. печ. л. 22,32. Усл. кр.-отт. 46,5. Уч.-изд. л. 16,4.
Тираж 9000 экз. Зак. 403.
Ордена Дружбы народов издательство «Беларусь» Министер-
ства информации Республики Беларусь. Лицензия ЛВ № 2.
220600, Минск, проспект Машерова, 11.
Диапозитивы текста изготовлены на Минском ордена
Трудового Красного Знамени полиграфкомбинате МППО
им. Я. Коласа. 220005, Минск, Красная, 23.
Минская фабрика цветной печати. 220115, Минск, ул. Корже-
невского, 20.