William ButlerYeats
VISION

УильямБатлер Йейтс
ВИДЕНИЕ
логос
Москва
2000

ББК8
ИЗО
Составление, предисловие
К. Голубович
Общая редакция, комментарии
Н. Бавиной, К. Голубович
Художник
Андрей Бондаренко
Данное издание выпущено в рамках
программы Центрально-Европейского Университета
translation Project" при поддержке Центра по
развитию издательской деятельности
(OSI-Budapest) и Института "Открытое
общество. Фонд Содействия" (OSIAF-Moscow).
ч » >
* С EU
< à ►
ЙейтсУ.Б.
Й 30 Видение: поэтическое, драматическое, магическое. Пер. с англ. / Колл.
пер.; сост. и предисл. К. Голубович -. М.: Логос 2000. - 768 с.
Собрание сочинений У. Б. Йейтса (1865-1939), чьей основой является
трактат Видение (1925), представляет собой реконструкцию теории
культуры великого поэта и практического философа как иерархии практик
видения.
ISBN 5-8163-00121
© Издательство «Логос», Москва, 2000.
© К. Голубович, составление, предисловие.
© Т. Азаркович, Н. Бавина, К. Голубович, О. Исаева, Д Кротова, Е. Лавут, С. Лихачева, А.
Нестеров, К. Чухрукидзе - перевод, 1999.
© Н. Бавина, К. Голубович, редактура, комментарии.
© Т. Азаркович - комментарии, А. Нестеров - статья, комментарии.
© А. Бондаренко, оформление.

СОДЕРЖАНИЕ
К. Голубович. У. Б. Йейтс и западноевропейский канон i
I. Опыт пересказа
Душа священника(2) 3
Аристотель-книжник (2) 7
Бродячие фэйри (2) 8
О волшебных историях Ирландии(2) 10
II. Опыт традиций
Что такое народная поэзия?(1) 19
Кельтский элемент в литературе(8) 2 5
Символизм в поэзии(1) 3 5
Философия поэзии Шелли(1) 43
Уильям Блейк и его иллюстрации к
Божественной Комедии Данте(1) 63
Настрои(3) 82
Магия <6) 83
III. Литература как опыт
RosaAlchemica (8) 101
Скрижали закона(6) 119
Поклонение Волхвов(6) 129
IV. Опыт как литература
Ведьмы, колдуны и ирландский фольклор(1) 137
Сведенборг, медиумы и пустынные места(1) 146
PerArnica SilentiaLunae (5) 173
V. Творчество и современность
Священный залог(1) 207
Говорить под псалтирион(1) 210
Благородный театр Японии(1) 217
Трагический театр(1) 228
Поэзия и традиция(6) 2 34
Десять основных упанишад(8) 24 3

Современная поэзия(6)
247
VI. Мысль и современность
Епископ Беркли(4) 261
ЛуиЛамбер(8>'(2) 272
Один индийский монах(2) 279
VII. Политика и современность
Дебаты о разводе ^ 289
Монетная система Ирландии. Что мы сделали
или пытались сделать ^ 300
VIII. Видение
Видение(3) 309
IX. Произведение литературы.
Общее предисловие к моим сочинениям (1) 531
Страна сердечного желания(9) 54 3
Единственная ревность Эмер(9) 567
Чистилище(9) 583
Плавание в Византию(3) 593
X. Комментарии
А. Нестеров. У. Б. Йейтс: Sub Rosa Mystica 599
К Голубович. Примечания к Геометрии Видения б 18
Примечания и комментарии 62 3
Хронология жизни У. Б. Йейтса 710
Перевод с английского: Т. Азаркович [отмечены - <*>], Н. Бавиной
Р], К. Голубович р], О. Исаевой [«>], Д. Кротовой [<»], Е. Лавут р],
С. Лихачевой р], А Нестерова [<·>], К. Чухрукидзе Р].

В оформлении книги использована уникальная колода карта
Таро, в которой Младшие Арканы впервые обрели свои
«картинки», созданная под руководством д-ра Артура Эдварда Уэй-
та художницей американского происхождения Памелой Кол-
мэн Смит, бывшей членом Ордена «Золотая Заря» и
оформлявшей сценические декорации для ряда пьес У. Б. Йейтса.
На обложке - фотография Йейтса и «духа» (spirit-photo),
сделанная на действительном спиритическом сеансе.
Составитель и редакторы книги хотели бы выразить свою
искреннюю признательность В. Бавиной, М. Гринбергу, Д Дорден-Смит, Е. и Т.
Загревским, И. Ковалевой, Т. Михайловой, В. и В. Никифоровым, Е.
Петровской, И. Поповой, О. Седакоюй, Д Соросу, Ю. Стефанову, В.
Толмачеву, В. Фиддз, М. Чегодаеву, Институту "Открытое общество" и The
British Council за ту разнообразную и неоценимую поддержку,
которую они оказали проекту издания книги на пути его реализации.
True thanks to ILE (Dublin) just for the very fact that it exists.

Ксения Голубович
У. Б. ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
Мы, кажется, потеряли лучащийся мир,
гдеодиамысльострымчистьткраемпро-
резает другую,мир движущихся энергий,
«mezzo oscuro rade risplende in su perpetuate
effecto» - веществоДантовского Paradiso,
стекло под водой, „ эти реалии,
воспринимаемые чувствами,
взаимодействующие, «allui sitirU «
« это гармония в чувственности, «или
гармония чувственности*
Э. Паунд.
Часть I
Йейтс и Европа
I
Кризис
Уильям Батлер Йейтс (1865-1939) жил и писал в эпоху
развертывания так называемого кризиса Европы, которому многочисленные
авторы давали разные объяснения и имена. Многие пытались
выявить его причины, указав на изначальную несостоятельность
европейского пути, видя в нарастающем кризисе расплату за долгое
небрежение каким-то основным законом бытия, и пытались вернуться
назад, чтобы начать путь заново; понятия «возрождение» и
«обновление» вместе с понятиями «упадок» и «декаданс» на много лет вперед
определили стиль мышления европейцев.
Исподволь кризис терпело все геополитическое пространство
Европы, весь устоявшийся порядок - Восток и Запад, Север и Юг. И
претерпевая кризис вместе с тающей на глазах реальностью,
европейские художники открывали нечто новое: обнажалось само неведомое,
неоформленное, не имеющее никаких реальных определений -
будущее, которое ничтожит любое предположение о возможном
будущем. Предел, Неизвестное, Мистическое. Уничтожение любой
позитивности стало неотъемлемой чертой новой поэзии, и это было
одновременно и выходом из кризиса и соответствием ему. Выходом: ибо

11
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
именно в утрате чувства мистического, ограничивающего эгоизм
человека перед лицом того, что выше него, многие и видели трагедию
Европы1. Соответствием - поскольку мистическое, как беспорядок и
смятенность (как расплата), рассеивало Европу, превращая
реальность теперешнего в быстро уходящий сон. То, что называется
«рубежом веков» было кратким временем наибольшей силы и
стабильности европейской цивилизации, и одновременно временем
наиболее катастрофичным, иллюзорным по своему мироощущению, все
взрывалось изнутри.
Подобное настроение порождало различные эксперименты в
области письма, нарушая привычный строй фразы, отношения
субъекта и объекта, подчиненности образа понятию, то есть, нарушая
основное требование «ясности», которое столь долго правило Европой.
Все становилось обманчивым, не утверждением, а намеком, не
мыслью, а ассоциацией, не образом, а лишь его частью, символом, вторая
половина которого отпускалась «внутрь», «в глубины», - и все для
того, чтобы вернуть Европе ее утерянный сакральный смысл. Но на
поверхности или «в реальности» оставались лишь «тени», «блики»,
какие-то «черты», «узоры». Такая техника у Стефана Малларме была
доведена до высшего выражения: он первым начал
экспериментировать с типографскими шрифтами. Что читатель читает на странице
- неведомый «узор», пустоты или ведомое слово? Вот в чем тайна,
некоторое «волнение», «содрогание» завесы (Малларме): и такою
завесой, всей в складках, становится текст.
Даже если у поэта и существуют какие-то приватные смыслы,
которые он шифрует диковинным образом, то это жизнь
растрачивается на шифр, а не шифр обслуживает жизнь, и личные события важны
лишь в силу того, что они - та мозаика из которой шифр будет
составляться. В тонком слое бытия полувнятного шифра нет никакого
«содержания», никакого «положительного зерна», даже никакого «я»,
которое могло бы взять на себя ответственность за свои слова. Когда
терпят кризис всеобщие правила коммуникации, то место
говорящего становится вечно ускользающим (что и кому он мог бы сейчас с
уверенностью сказать?), частностью, которую общими категориями
нельзя уловить. Как только «я» осознает, что все определенные мнения
и пристрастия это, словами Верлена, - «риторика», навязывающая свои
нормы речевого построения, оно уже не может отождествить себя с
ними. Все, что «я» могло сказать, - уже сказано. И теперь истины,
высказываемые им, - истины молчания. Слова же образуют мгновенные,
необязательные «музыкальные» сочетания. И кроме тайны в них нет
ничего, или там толькоНичто.
Сущность литературы теперь - не жанр, не сюжет, даже не выра-
1 Ослабление воли познавать, усиление желания потреблять и
использовать (в этом критика Маркса, Ницше) исподволь подготавливали
Мировую Войну, которая, в сущности, обозначила начало заката Западной
Европы как главной политической, экономической и духовной силы мира.

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
Ш
жение чувств, но само письмо, которое определяет себя только
негативно и которое становится исключительно частным делом,
развертывающееся на фоне Невыразимого. Письмо не являет нам
объективные предметы, события, характеры, оно играет с тем conditio sine qua
поп, что в тексте каждый предмет, событие и характер не могут не
очерчиваться передающим их словом; и теперь и предмет, и событие,
и характер начинают колебаться по вертикали между собственной
формой и содержанием, между известным и неизвестным,
осмысленным и бессмысленным, а не продвигаться вдоль сюжетной линии.
Сюжет же рождается из таких колебаний, будучи всегда похожим на
сон или грезу, почти ничем. Такое ирреальное колебание называется
«чистой красотой». Каждый предмет описания - это произведение
чистой красоты, или поэзии, а каждое описание - это утонченная
двусмысленная, эротическая словесная поза, одна плавно переходит
в другую, создавая узор. Письмо или arte nuoveau это особая
эротичность частного бытия. Из такого письма родилась, например,
знаменитая графика Обри Бердслея - чей рисунок-фраза возникает из
изгибов и почти ощутимых поворотов черной линии на белизне листа.
Такой стиль Малларме называл «самым изысканным» кризисом
литературы.
II
Ренессанс
Однако кризис порождал и нечто новое: старые империи, все больше
ослабляя хватку, давали возникнуть новым образованиям, единым и
цельным. И если цельность всего мира была под вопросом, то
цельность этих образований не вызывала сомнения. В частности, таким
образованием была Ирландия, вот уже двести лет боровшаяся за
независимость от Британской короны. Чем слабее становилась
Британия, тем больше самоутверждалась Ирландия. Несколько поколений
агитаторов, политиков, памфлетистов, поэтов, художников,
революционеров2 создали образ единой «Ирландии», которым как воздухом
дышала вся нация. На пороге ХХ-го века это вылилось в знаменитое
движение «кельтского возрождения», требовавшее культурной
эмансипации от Англии, в котором участвовал и которое, в сущности,
возглавил молодой У. Б. Йейтс. Ирландские фольклористы больше не
отшлифовывали устные рассказы крестьян под правильную
английскую речь, а мифы о Кухулине и Дейрдре признавались ничем не
хуже классических мифов о Геракле и Елене Троянской, и гораздо
более годными для ирландских драматургов, нежели сложные
социальные темы, введенные Ибсеном и усвоенные Бернардом Шоу. На место
пародийного ирландца (всегда слуги) приходил образ Кельта.
Эта эмансипация давалась тем легче, что именно Англия, цита-
2 Общества «Объединенные ирландцы», союз фениев, «Молодая Ирландия*

IV
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
дель прогресса, с ее викторианской выправкой и стала в сознании
европейцев символом всего того, что мешает подлинной поэзии -
эгоизм (развитый в учении Бентама), позитивизм, рационализм,
морализм, прогрессивизим и здравый смысл, психологизаторство,
наукообразность, академизм. Поэты-викторианцы (прежде всего Тенни-
сон) с их длинными «энциклопедическими» поэмами становились
мишенью для критики.
Однако в отличие от европейского поэта, который теперь
становился все более космополитичным, многоязычным, сложным,
«беспорядочным», ирландец должен был делать нечто принципиально иное:
разрушать и соединять заново - в то же самое.
Йейтс приводит тому следующую причину: «Наша мифология,
наши легенды в корне отличаются от бытующих в других
европейских странах, ибо вплоть до конца XVII столетия они пользовались
вниманием - а возможно, и безоговорочной верой, - как крестьян,
так и дворян... Свои собственные мысли - быть может, отчаяние -
плод изучения нынешних обстоятельств в свете древней философии,
я могу вложить в уста бродячих поэтов XVII века, или даже некоего
воображаемого певца, поющего баллады в наши дни; и чем глубже
моя мысль, тем более правдоподобный, более крестьянский вид
обретают для меня певец и бродячий поэт» (с. 536. - Здесь и далее цит.
наст. изд.). Символизм, мифологизм, столь беспочвенные в
континентальной Европе, обретают при таком взгляде совершенно
твердую, реальную почву - они становятся самой нормой
существования, а не искалеченной частностью. Они суть основа народного
мышления, которого Европа уже лишена.
Поэту-ирландцу не нужно становиться беспорядочным -
сложным, лепечущим, заикающимся, бессмысленно заклинающим,
орущим или шепчущим, «уродом в семье», чтобы служить тайне истины;
ему достаточно быть предельно традиционным, предельно верным
простому общему порядку, или норме, как ее знают все. И хотя он
пишет не на гэльском, а на английском, он должен попытаться
избавиться от всего наносного, что успела со времен Шекспира развить в
себе английская поэзия («психология, наука, моральный пыл»), а
затем отобрать в ней лишь «чистое», лишь строго традиционное,
единое для всех и упорядоченное, и творить согласно старой мерке, -
той же, что когда-то основала и Европу.
Такое отношение стало возможным потому, что прямой и
простой порядок, или норма, никогда не были в Ирландии
скомпрометированы. Никаких двусмысленных тайн и скелетов в шкафу,
никакого семейного скандала и банкротств. Общественная норма - то
зеркало, в котором должен отразиться человек Сам Йейтс часто говорит
о «дисциплине зеркала» - постоянной сверке своих жестов и
действий с тем, насколько достойно это выглядит во взгляде других. Как
говорил ирландский националист, учитель Йейтса Джон О'Лири: «Есть

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
V
вещи, которых человек не должен делать даже для спасения нации»,
уточняя: «Человек не должен плакать на людях, чтобы спасти нацию»
(с. 235): уронить публично собственное достоинство - унизить и
разочаровать аудиторию.
Аудитория подразумевет «зрелище» - не просто обыденный вид, а
яркое сияние действующих лиц разыгрываемого спектакля. Каждый
жест публичного человека - для других, и в отношении обычного
жеста всегда чрезмерен, он не просто достигает конкретной
поставленной цели - он еще несет в себе элемент сообщения и
доказательства, он совершается ради всех, т. е. носит характер
жертвоприношения. Как пишет Йейтс, главным вопросом тогда было: «Чем он
пожертвует?» (с. 271), и на слуху были имена тех, кто постоянно
подвергается «огромному риску ради общего дела». Только так можно
произвести впечатление на аудиторию, или только так можно
соответствовать общему канону, а общий канон в Ирландии мерится жертвой
и подвигом.
Европейская публичная жизнь разъедаема недомолвками,
договорами по умолчанию, интригами, «политикой», множественностью
интересов, и потому общее служит скорее прикрытием, «пустой
риторикой», порядок публичной речи оказывается фикцией, аудитория
каждый раз бывает обманута, а кодекс чести - ощущается как
лицемерное требование удачной маскировки, закон хороших манер: не
надо ничего лишнего, чрезмерного. Позднее, когда то же самое
наступит в освобожденной Ирландии, Йейтс объяснит это тем, что
исчезло чувство риска и опасности, иными словами, правильное
больше не требует жертв, оно остается некой культурной абстракцией,
набором идей-симулякров. «Я не мог предвидеть, что класс,
начавший свое восхождение к власти в тени Парнелла3, изменит природу
ирландского движения и оно, не нуждаясь более в великих жертвах,
не заставляя рисковать отдельные личности, обойдется без
исключительных людей и деятельности ума, основанной на
исключительности момента» (с. 242). Вместо того, чтобы быть открытостью
публичного простора, всеобщее становится сферой сокрытия, из сферы
«блага», из арены «борьбы за достоинство» оно мутирует в сферу
«благополучия» и «хорошей мины», из сцены действия - в музей, который
необходимо укреплять и поддерживать. Сочетание риска и
публичности теперь весьма неприятно - это опасность огласки. И потому
частное бытие, избегая риска, старается все больше отстраниться, все
больше уходит в «молчание». И именно бунт против «всеобщего»,
выставление напоказ своей частности - того, что унижает свое
достоинство и чье достоинство может быть унижено, бунт урода в семье,
ужасного ребенка (Рембо, Верлен, Бодлер, Флобер, Стриндберг),
отстаивающего своего право на молчание и неадекватность - и
становится в Европе подлинным жертвоприношением; бунт, так и не про-
Ирл. лидер, оратор, глубоко почитаемый Йейтсом.

VI
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
зошедший в Англии4.
В Ирландии все не так. Вновь и вновь стремится она скинуть
оковы недомолвок и «договоренностей», запрещающих говорить то, что
знают все. Жизнь в Ирландии - открытое бытие риторического,
сотканное из говорящих действий и воздействующих слов, и риск
благополучием, а то и жизнью, - ее общая дисциплина, ее образцовое
поведение.
Это создает новую мифологию, которая прочно переплетается со
старой, когда рассказ о подвиге древнего героя легко ложится в один
ряд, в один «образец» с историей какого-нибудь современного побега
из-под стражи в английской тюрьме, причем и там и там будет
равная мера действительности и вымысла, возможного и невозможного,
или же, если идти совсем до конца, реальности и мистики; ибо
мистика в Ирландии - не безмолвное созерцание Непостижимого. Это
призраки и духи, маги и ведьмы, жители моря и жители холмов,
веселые святые и языческие боги - это целый мир действующих лиц, про
которых рассказывают разные истории; мистика - это некий
элемент преувеличения, невероятности, соггутствующий хорошему
рассказу, некое избыточное, драматическое качество, предназначенное к
публичной передаче, то же, которое присутствует в рассказе о подвиге.
О людях в Европе лучше молчать, о людях в Ирландии надо
говорить.
И Ирландия «говорит». Йейтс вспоминает о спорах, политических
речах, рассказах, мифах, знаменитых фразах, шутках, метких ответах
и хитрых вопросах, обо всех страстно проговариваемых убеждениях
и мнениях, клятвах, словах «любви и ненависти», обо всех сказах и
сказаниях, плохой и хорошей, но почти всегда политической, поэзии
- обо всем том речевом буйстве, которое окружает его в этой стране,
где постоянно оговаривается лишь одно: правильный порядок бытия.
Кодовое имя такого порядка - «Ирландия», и ожидающий ее прихода
мир был согласован с бурной, нацеленной в будущее и поминающей
прошлое речью.
Если голос Европы все тише, то Ирландия - это буквально vox
populi, если Европа бездействует, то Ирландия требует только
действия, если сюжет в Европе - лишь частная греза, то в Ирландии - это
общий миф, если Европу захлестывают волны неопределенности, то
Ирландия достигает предельной ясности, если Европа предает речь,
то Ирландия присягает на верность ей.
Речь эта не является чистой поэтической речью. Оторванные от
родного языка5, ирландцы в качестве литературной традиции имели
Об этом ср. замечание Йейтса «нет такой крамольной идеи, которая
не станет менее крамольной, если ее письменно изложить на честном
и хорошем английском» (с. 129).
В Ирландии, начиная с завоевания ее Кромвелем в XVII-м в. и на
продолжение последующих 200 лет было запрещено учить гэльскому,
гэльский стал уделом необразованных деревенских жителей.

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
VII
лишь английскую, поэтому «литературная традиция», «традиция
красивого» казалась противоречащей страстному духу обвинения, питавшему
пафмлетистов и сатириков, пронизьшавшему газетную поэзию, которую
сам Йейтс признавал «плохой». «Если бы эти поэты, которые неустанно
заполоняют страницы газет и балладных сборников своими стихами,
имели за собой хорошую традицию, то они писали бы прекрасным
языком и волновали бы каждого так, как волнуют меня» (с. 19). А
поскольку пишет Йейтс по-английски, то задача его пряма - присвоить
традицию себе, изъять ее из Англии.
Момент самопрояснения в отдельной стране общего публичного
пространства, где правит необговариваемый ценностный канон,
норма, где сбываются все истории, вероятные и невероятные, где
осуществляется напряженная, театрализованная коммуникация, где
постоянно чувство аудитории и яркой сценической высвеченности
одиноких судеб, где всякий жест совершается ради титанического
проявления личной силы и одновременно восстанавливает
закрывшуюся от нас в прошлом, но ранее существовавшую, бескорыстную
возможность такого свершения, открывая мир как целое поле
возможностей быть чрезмерным, этот момент - есть то, что входит в
европейское понятие Ренессанса, или расцвета, и не удивительно,
что именно Ренессанс, вместе с Древней Грецией, видится Йейтсу
предшественником современной ему Ирландии.
Что может быть лучшей местью Ирландца, чем перетянуть в
Ирландию сам центр английского языка, который создавался на основе
блестящего перевода Библии в XV в. и наследовался всеми
английскими поэтами от Шекспира до Колриджа, оставив Англию
прозябать в смуте и безвременье, подобно бесплодной земле, в той самой
современности, которая есть только производное смертности и
времени? Что может быть большей победой, чем пережить и присвоить
себе то, что дало Англии Шекспира? Что может быть триумфальнее, чем
здесь и сейчас, среди всеобщего кризиса, видя мир таким же, каким его
видели в пору цветения, делать тотальный и «по-ирландски
одинокий» жест - жест возрождения?
Не огорчайся и не красней быть похожим
На всех вдохновенных людей, переполненных песней,
На предков великих твоих от Гомера до Бена.
III
Метод работы Йейтса
Озабоченность порядком пронизывает все творчество Йейтса. Он
настаивал на традиционной форме в поэзии - на рифмах, размерах,
строфах, ибо сама форма традиционного европейского
стихосложения является образцом упорядоченности, некой сеткой жестко и
устойчиво наброшенной на язык. В получивших известность письмах к

Vlll
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
леди Дороти Уэллесли6 Йейтс советует никогда не ставить
синонимов, если можно обойтись одним и тем же словом, чем он отказывает
себе в той легкой смазанности, неточности которую дарует
синонимия. Он запрещает себе использование «низовых» слов, ибо всякое
низовое слово выглядит кричаще, отказывается от нейтральных слов,
обозначающих специальные термины или бытовые предметы, ибо в
них отсутствует та простая встроенность в общий порядок, что столь
характерна для традиционного поэтического словаря и столь
несвойственна разрозненной действительности и слишком
специальной научности. Йейтс неизменно пишет «нулевым стилем». В выборе
тем Йейтс всегда настаивает на «публичности», это не должно быть
слишком частным переживанием, слишком индивидуальным
опытом, наоборот, должно быть понятно всем, унаследовано от
предыдущих поколений, пропущено цензурой времени. И когда поэты
Европы постепенно стали переходить на верлибр и белый стих, на
рваный ритм, на бессмысленные словосочетания, Йейтс, наоборот,
начинает все больше «закручивать» стихи, рифмуя уже не как в юности
просто четверостишия, но пользуясь октавой, - наиболее
традиционной европейской формой, идущей от Данте, неизменно
придерживаясь строгого синтаксиса, правильно устанавливающего все
отношения между членами фразы.
Но этим дело не ограничивается. После завершения работы над
стихотворением Йейтс старался уничтожать черновики: никто не
должен был знать, через что прошло произведение, прежде чем
достичь той формы, которая ответила всем требованиям авторской
цензуры и выступила перед читателями. Неясность, усилие по ее
преодолению должны были исчезать в чистоте, детализированности,
безличности манифестируемой формы. Существен лишь
окончательный вариант7.
Как если бы этого было не достаточно, Йейтс постоянно
переписывал даже самые ранние свои стихи - не для того, чтобы изменить
смысл старых стихотворений, а скорее для того, чтобы согласовать
старый смысл с новым. Различие сохранялось, но оно было сверено с
последующим, настраивалось по нему, словно они становились
крайними пределами единого целого, чей смысл, подобно мелодии,
мог проясниться лишь в конце. Этот момент конца, всегда
относительный в течение жизни, но всегда правивший и управлявший
прошлым, в итоге сотворил особую упорядоченную целостность - авто-
ризированный корпус поэзии Йейтса, где разрывы и несоответствия
заменяются швами и скрепами и везде правит четкое правило и
образец. Если взять тот титанический труд, который стоит за всем,
изготовленным Йейтсом, мы увидим, что весь его мир это какое-то чу-
6 Letters on Poetry from W. В. Yeats to Dorothy Wellesley. London: Oxford
University Press, 1964.
7 Черновики, ставшие известными исследователям, извлекались, по
большей части, без ведома Йейтса его близкими из корзины.

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
IX
довищно нормированное и нормативное пространство.
IV
Подробности жизни
Так же как и в искусстве, в жизни Йейтс стремился к
упорядочиванию. Всякий поразивший его факт, должен был найти свое место в
общей структуре. Увидев на улице человека, несущего две рыбины, он
решает, что это образ двух душ, связанных одним телом, или же образ
двух тел, связанных одной душой, переводя событие с языка·
разнородной фактичности на язык упорядоченных системных категорий.
Системные категории это иное название для традиционной
европейской «метафизики». Каждая такая категория представляет собой
единство двух частей: «эмоция/интеллект», «плоть/дух»,
«созерцание/действие», и т. д. Одно не возможно без другого и, в то же время, одно
исключает другое, вместе они формируют «оппозицию».
Если подвести человека, событие, историю под одну из частей
оппозиции, то кого-то другого можно тут же подвести под вторую и,
таким образом, оба окажутся частями единого целого, общего
порядка. Если речь идет о людях, то личность человека, оказывается частью
некой общей сверх-личности. Так, автоматическое письмо,
приведшее к возникновению знаменитого эссе-трактата Видение (1925),
изначально было ответом на сложную ситуацию в жизни самого
Йейтса, оказавшегося связанным сразу с тремя женщинами - своей
давней любовью Мод Гонн, ее дочерью Изольдой Гонн, которой поэт
сделал предложение, и женщиной на которой он женился, Джордж
Гайд Ли, чья способность впадать в медиумный транс и послужила
условием начала автоматического письма8. Все многочисленные
комбинации четырех элементов, описываемые в трактате, - это
особенности взаимоотношений четырех конкретных людей и четырех
взаимосвязанных категорий «разум, эмоция, мораль, инстинкт», в их
единстве и конфликте. В терминах тех же комбинаций, только взятых
для «семейной», а не «эротической» сверх-личности, Йейтс определял
рождение своего сына Майкла и дочери Энн.
Точно так же Йейтс видит своих родителей. Отец - Джон Батлер
Йейтс, хорошо известный художник, близкий кругу прерафаэлитов,
чей дом в Дублине привлекал к себе многих ведущих деятелей
культуры того времени. Отец Йейтса был тесно связан с британскими
культурными кругами - он переписывался с Д Дж Россети, и ему бы-
8 Многие видели в этом хитрую уловку жены, пытавшейся спасти брак
Но на самом деле материал Видения настолько органичен мысли
самого Йейтса, что здесь нельзя предположить подделку. Кроме того,
интерес Джордж к оккультизму начался задолго до ее встречи с Йейт-
сом. Стоит так же добавить, что на участие Джордж указывали и сами
философские голоса, шедшие «через» ее личность. Вся система
является созданием «Даймонов» Йейтса и Джорджи.

χ
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
ло поручено иллюстрировать знаменитую драму Браунинга Пиппа
проходит. Йейтс вспоминает об отце как о человеке порывистом, кра-
норечивом, интеллектуальном. Именно на основе бесед и споров с
отцом, вырабатывалась ранняя эстетическая позиция РТ(ейтса.
Эмоциональность, интеллектуализм, образованность и
красноречие отца резко противоречили замкнутости и простоте матери. Из
скупых свидетельств мы знаем, что Сюзан Мэри Полликсфен
отличалась почти неженственной жесткостью, она запрещала детям
плакать, учила переносить боль без крика, почти никогда не выражала
эмоций, и муж часто говорил, что поскольку она никогда не
показывает своих чувств, он даже не знает, любит ли она его. Такой способ
поведения в корне отличался от способа поведения художника XIX
века, который подобно барометру, отражал всякое свое мгновенное
настроение. Но на деле ценности матери Йейтса, воспитанной на
легендарном западе Ирландии, были аристократическими, военными,
героическими или, как он сам позднее назовет, «трагическими»,
исключающими выражение обычных и повседневных реакций,
выказывающих лишь те чувства, которые достойны того, чтобы их увидели
другие. Йейтс видит своих родителей как сведенную воедино серию
категорий: «индивид/род», «личное/безличное», частное/всеобщее»,
«эмоциональное/спокойное» и даже «слабое/сильное». И эта серия сполна
воплощается в личности их сына: «Возможно как раз потому, что по
природе я человек стадный, забредающий то сюда, то туда в поисках
разговора и готовый предать из страха или из угоды свои самые
дорогие убеждения, я люблю гордые и одинокие существа»9.
Наделенный природой отца, он любит то, чем является его мать. Недаром
одной из немногих похвал, ценимых Йейтсом, была похвала отца,
сказавшего, что тот «наделил словом скалы Ирландии» - сочетание, лучше
всего выражающее идею индивидуальной насечки, производимой на
теле рода. Главной же любовью Йейтса стала та, кто была во всем ему
«противоположной», настоящим антиподом, Другим «я», второй
половиной его собственной личности, или же второй частью оппозиции.
Первая влюбленность Йейтса (в Лору Армстронг) закончилась
лишь несколькими пасторальными стихотворениями. Настоящий
удар «бессчастного счастья» наступил через несколько лет. Йейтс
встретился с ней 30 января 1889 г., когда она приехала к его отцу по
вопросу о подписке, сбор с которой мог бы поддержать
политических заключенных в Ирландии. По его воспоминаниям она вошла
как богиня, что является довольно точным описанием, ибо помимо
необыкновенной красоты девушка обладала еще и довольно высоким
ростом, почти шесть футов, - по представлениям ирландцев таким
ростом мог обладать только «бессмертный» (после христианизации
Ирландии им наделялся лишь Спаситель). Ее звали Мод Гонн, она
считалась одной из самых красивых женщин Ирландии.
Политика, которой она следовала, была более чем радикальной. Она
9 The Autobiography, Four Years: 1887-91, Macmillan, 1954. P. 18.

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
XI
участвовала в заговоре, имевшем целью взорвать корабли с частями
британской армии на борту, шедшие в Южную Африку во время
бурской войны. В ходе своих революционных странствий Мод Гонн
побывала и в России. Внешне она, согласно описанию Йейтса, казалась
созданной яростью и насилием: когда во время уличных боев
повсюду в Дублине бьется и летит в разные стороны стекло, «Мод Гонн
ходит с экстатичным взором, смеется, закинув голову».10 Она
становится его Еленой Прекрасной, образом величия и жестокой красоты
возвышенного героического века Гомера. Про себя же Йейтс говорил,
подразумевая свою, как ему казалось, пассивную созерцательную
природу: «не будь ее, я бы вряд ли встал из-за стола». "
Именно ей и посвящен сборник «Ветер в тростнике» («The Wind
among the Reeds», 1896), сделавший Йейтса знаменитым. Он любил ее
долгие годы, а ее отношение к нему было просто: «Потомки будут мне
благодарны, Уилли, за то, что я не вышла за тебя замуж: из-за этого ты
пишешь такие прекрасные стихи». Сама Мод выбрала себе в спутники
французского анархиста Люсьена Мильвуа, от которого у нее было
двое детей, чего Йейтс долгое время не знал. Впрочем, однажды в
1898 г., они заключили с Йейтс «мистический брак», который Мод
разорвала, выйдя за ирландского революционера Джона Макбрайда,
погибшего во время пасхального восстания 1916 года (об этом
восстании Йейтс написал одно из своих самых известных
стихотворений Пасха, 191б). Но сколько бы ни перечислять подробностей, а уже
в самом стиле изложения этих класических фактов биографии
Йейтса сказывается оппозициональный принцип, вместе Йейтс и Мод
образовывали единую категориальную серию: «созерцание/действие»,
«пассивное/активное», «мужское/женское», «мирное/военное» и т. д.
Оппозицию иного характера образовывала с Мод и Йейтсом еще
одна женщина, сыгравшая огромную роль в жизни поэта, - вдова
полковника Грегори, леди Августа Грегори, участвовавшая в
движении кельтского возрождения, собиравшая народные предания и
легенды и покровительствовавшая Йейтсу. Слишком эмоциональный
Йейтс и слишком яростная Мод находил себе в леди Грегори,
представительнице старой знати, «противовес» - «разум и традицию».
Множество людей - ирландцев, англичан, греков, египтян,
немцев, арабов, индусов, русских12, - знакомых только Йейтсу и извест-
10 The Autobiography, The Stirring of the Bones, 5.
11 Memoirs, ed. D. Donoghue, L. 1972. P. 124.
12 Густонаселенность йейтсовской прозы и поэзии бросается в глаза и
нередко вызывает насмешки. Однако нам представляется, что столь
прямое и заинтересованное отношение к реально жившим людям,
известным или нет, пронизывающее тексты, и было тем, что во многом
создавало йейтсовский мир. Для современного же читателя оно еще и
способно воссоздать утраченную во времени живую культуру.
Составленные нами примечания не дадут, конечно, полной информации, но
по крайней мере выполнят одну роль - они закрепят в сознании чи-

Xll
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
ных всем, населяют его поэзию и его прозу, и занимают свое место в
устраиваемом им едином универсуме, в общей системе мироздания
под названием «Романтическая Ирландия», создаваемой на основе
единого корпуса парных метафизических оппозиций, подобно тому, как
некогда триады схоластики создали Италию Данте.
Исходя из оппозиций, Йейтсом определяется и само поэтическое
письмо или искусство: «Ибо благородство искусств в смешении
противоположностей - крайней скорби и крайней радости,
совершенства личности и совершенства ее смирения, бьющей через край
бурлящей энергии и мраморной неподвижности» (с. 240). Мы увидим в
дальнейшем, что и стиль его прозы (эссе, критика, предисловия) -
это воздвижение множества оппозиций и раскрытие их сущности.
В художнике так же Йейтс определяет две личности, «эго» и его
«анти-эго» - Даймона, гения, который противостоит ему, борется с
ним, этим подвигая его на создание произведения искусства, которое
по своему настроению будет всегда противоположно личности
художника (время и вечность - другое имя этой оппозиции). В свою
очередь и произведения искусства делятся на те, что имитируют
(зеркальное равенство отражения реализма или же пародийное
самоунижение комедии), и те, что «озаряют» («лампа», которая
высвечивает «высшее» и отстраняет «низшее», т.е. трагедия).
Политика не избежала подобной же участи: правильным Йейтс
признает исключительно иерархическое общество, поделенное на
оппозиции (верха и низа, благородного и неблагородного,
священного и профанного); современная же демократия, движимая идеей
равенства и социальной справедливости, - это упадочное уравнение
противоположностей. В создаваемой Йейтсом метафизической
карте мира на одной стороне - Ирландия, Индия, Китай, Древняя
Греция, Египет, Византия, Япония, Париж конца прошлого века, а на
другой - Англия, Америка, все индустриализованные государства, позже
Советская Россия.
Война, опасность, конфликт как цель сообщества, кажутся Йейтсу
более желанными, чем мир, ибо война дает сбываться конфликту
противоположного, и поддерживает в нации чувство возвышенного,
любовь же к миру - это постепенное угасание. Есть два мира, как
говорит Йейтс, один мир - мир «свободы, вымысла, зла, племени, рода,
искусства, аристократии, конкретности, войны» и второй - мир
«необходимости, истины, доброты, механически организованного
общественного порядка, ремесла, демократии, абстракции, мира» (с. 345).
Расставление по оппозициям пронизывает весь язык Йейтса,
лишая его связи с каким бы то ни было «предметом» речи, ибо каждый
элемент оппозиции определяется не столько отношением к реально
существующим вещам или постэкспериментально устанавливаемым
понятиям, сколько отношением к своей паре: его невозможно отделить и
тателя то, что это все «было» на самом деле.

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
хш
рассмотреть «сам по себе», он сразу же и заранее предполагает
другой, и этот другой возникает в сознании незамедлительно, едва
назван первый. Из Йейтса мы не узнаем подробности реальной жизни
ирландских крестьян или японской аристократии. Оппозиция
полностью замкнута на себе самой, это как бы отдельная область, не имеющая
никаких «реальных» параметров.
V
Критика
Тем, кто научен не доверять «само собой разумеющимся»
называниям, потоку перечислений, похожему на заклинания, все это кажется
«абстракцией». Видеть в рыбине душу вместо того, чтобы насладиться ее
материальностью или материальностью слова, ее обозначающего
(например, его конкретного звука), представляется верхом
недальновидности. В глупости и абстрактности Йейтса обвиняли уже при жизни.
«Назад к вещам!» - вот призыв, подхваченный модернизмом, и весь круг
модернистов-англичан и американцев, начитанный в философии,
захваченный идеей «кризиса Европы», а стало быть и традиционной
метафизики, ее самодостаточного, соотнесенного лишь с самим собой
терминологического корпуса (преодолевающего простую наличность
слова), мог только удивляться, каким образом, обладая столь наивными
средствами, Йейтс мог писать такие хорошие стихи. Над этой
загадкой больше всего, конечно, бился У. X. Оден13, ее же пытался
разрешить и Т. С Элиот. Йейтс и сам понимал, как все это выглядит в чужих
глазах. Недаром Видение он посвятил американцу, модернисту Э. Па-
унду, как известно, обучившему Хемингуэя его телеграфному стилю.
Йейтс пишет «Ты возненавидишь эти общие места, Эзра, которые сами,
быть может, взяты из прошлого - с абстрактного неба...» (с. 330).
Но быть может, не перечисление является подлинным порядком
оппозиций, и не линеарное мышление - основой оппозициональнос-
ти, и быть может не то, что фиксируется с помощью «линеарности»
является теми реальными феноменами, которые описывает язык
оппозиций. Поскольку оппозиция опознается сразу, является чем-то
само собой разумеющимся, совершенно не критичным, неким
общим местом, данностью, почти банальностью, весьма вероятно, что
«реальность» ее, претерпевающая такой упадок сейчас, когда-то
могла быть открыта в своем цветении. По крайней мере так думал Йейтс
Удивительная зависимость Одена от Йейтса, отвергаемая даже по
политическим причинам (в отличие от Йейтса, традиционалиста,
связанного в какой-то момент с ирландскими фашистами, Оден был
социалистом, почти коммунистом), и глубокая оденовская
нетерпимость к нему является темой отдельного исследования. Но эта
взаимосвязь настолько очевидна, что даже можно утверждать, до некоторой
степени, что Оден есть модернистский перепев всего Йейтса и
одновременно некая магическая песня, спетая «против» него.

XIV
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
и, сам отвечая на собственную критику своей абстрактности, писал о
подлинном смысле своей системы: «Мое воображение на время
наводнили призраки, которые бормоча слова: "Великие системы",
протягивали мне выбеленные солнцем скелеты птиц и мне показалось,
что этот образ должен был обратить мою мысль к птице живой...» (с.
463). Система «костей» как-то и где-то обретает «жизнь». Но как и где?
Часть II
Канон14
I
Геометрия
Оппозиция - это две крайности в своем непосредственном, или
прямом соотношении. Иначе говоря это кратчайшее расстояние между
двумя точками. Такое расстояние есть прямая. А прямая -
кратчайшая потому, что так падает свет; именно такое падение света
считается нормальным условием нашего существования, описываемым
Евклидовой геометрией, и согласно ему, стало быть, видит взгляд. Говоря
об оппозициях, мы, таким образом, говорим вовсе не о вещах мира,
но скорее о законах света или видения, об особой геометрии, о
шифре, записывающем мир, как мир зримый и явный. Такой
говорящей записи не существует нигде; это не оставляющая тени тонкая
прозрачная пленка: веши выходят в зримость, проясненность, в
светлое поле из темноты своего несуществования. Оппозиции
описывают норму15.
Элементы оппозиций это «идеи», не сложные умозаключения, а
некие «простые моменты различения», моменты видимости, ясности,
или проясненности. Это как бы «капли зрения». Их видно сразу, ибо
они таковыми себя и показывают - как умное, как красивое, как
уродливое, как яркое, как тусклое или как земля/небо, солнце/луна,
леса/пустыня. Перед нами открытое светлое, публичное,
пространство, пространство падающего света, явное для всех.
Это приводит нас к очень древней концепции «видения», в
которой свет происходит не из внешнего источника, а из внутреннего, он,
подобно тому как это показывают иконописцы, есть везде, творит все,
являясь «не порождением наших чувств, но их родителем или
прародителем» (с. 273). Мир - чисто оптическое изделие, вместе с
человеком он создан светом, или из огня, ибо все сущее есть согласно
законам зрения или света, и подчиняется только им. Тогда нам остается
лишь этот лучащийся шифр - шифр ясности, шифр нормы,
традиционный шифр, который в отличие от полуясного шифра
символистов, разрушающегося шифра модернистов, и сломанного шифра
κ&νών (греч.) - правило, снурок, отвес, лот; (в пер.) норма, образец.
Norma (лат.) - наугольник, образец, правило.

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
XV
постмодерна, полностью разборчив и загадочен в силу этой своей
совершенной разборчивости, тайна - в ней.
Такой мир избегает научности, ибо его законы - законы простой
зримости, тогда как именно эта простая зримость мешает науке в ее
эксперименте, а философии в ее дискурсивном терминологичном
рассуждении, всегда идущем «за» видимое, превращающем мир в то,
что глазом увидеть нельзя. Работать только на зримости мира -
особое искусство, которым обладают маги, создающие иллюзии,
фокусники, обманывающие взгляд, крестьяне, сверяющиеся с приметами,
прекрасные женщины, заставляющие на себя смотреть, мудрецы,
делающие неясное очевидным, а очевидное глубоким, поэты, создающие
образы, но так же и все те, кто говорит о том, что ясно каждому, и
обретаясь среди этого ясного, только на его линиях и в его окаеме познает
себя и свою судьбу; в наших пословицах, поговорках, присказках,
шутках слышны отголоски той же самой простоты явленности, не
нуждающейся в доказательствах.
II
Аналогии
Такое пространство создается согласно единому лекалу, метке, черте «/»,
присутствующей во всякой оппозиции и отмечающей собой
отношение между «двумя». Взяв это за основу, мы увидим, что во-первых,
содержание любой оппозиции - это тот или иной аспект, та или иная
интерпретация главного и единственного типа связи «/», отношений
двух (один элемент порождает другой (мать-сын), преодолевает
другой (враги), тянется к другому (влюбленные), равен другому (братья)
и т. д.). Каждая оппозиция устроена как частичная аналогия целого.
Во-вторых, именно потому, что все оппозиции устроены согласно
единому лекалу и оно пристуствует во всякой оппозиции, все
возможные отношения могут разыгрываться между двумя частями
одной оппозиции. Целое может быть помещено вовнутрь одной из
своих аналогий. В этом случае избранная оппозиция будет «главной» а
все остальные, ее интерпретирующие, - частичными смыслами. Эти
смыслы частичны, ибо одна оппозиция «есть» другая не вообще, а
только при каком-то условии, лишь в каком-то отношении. И такое
частичное отношение, угол между двумя цельными оппозициями,
фиксируется третьей оппозицией, - частичной аналогией каждой из
двух цельностей (например, старик ~ несчастливому сопернику по
аналогии «утраты»).
В-третьих, поскольку всякий член оппозиции борется за себя,
другой для него является тотально другим, «внешним». Данное
пространство поделено на «человека» и «мир», каждый из которых и сам по
себе пронизан аналогиями (так, в «мире» лев ~ зиме по аналогии
«ярости»), и связан аналогиями с другим (распускающийся цветок ~ юная
девушка, старость -зима).

XVI
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
В-четвертых, оппозиции «видимы», тогда как отношение, их
связывающее и делающее их значимыми, «невидимо». «Невидимое»
остается вне поля зрения, поскольку оно есть то, что видит и различает,
оно внутри видимого. Такое внутреннее связующее отношение - это
«значение» или «смысл». Оно вбирает в себя всю внутреннюю
интригу, возможную между двумя. Область внутреннего, согласно
традиции, Йейтс называет «сердцем», тем срединным местом, где
существуют все страсти и все идеи, где придаются все значения, и
переживаются все смыслы.
Всякое внешнее выступает не само по себе, а так, как оно
понимается и видится «изнутри», в своем «внутреннем значении» - и только
так; с другой стороны, «внуренние значения» расчерчены согласно
тем же законам, что их внешние выражения - язык сердечной
страсти геометричен. Чувства, желания - это те же «углы аналогий»
прочерчиваемые внутри нас, это наше постоянное измерение себя и мира.
Мир и человек пронизаны геометрией страсти. Мы называем солнце
«радостным», луну «обманчивой», ум «высоким», девушку «цветущей».
Всякое отдельное сущее является в таком пространстве центром
притяжения определяющих его свойств, отобранных из пар
единичных элементов (высокое или низкое, уродливое или красивое,
нежное или жестокое, податливое или упорное и т. д.), которые творят
уникальный предмет или человека уникальностью своего набора -
ничем иным. Сами же по себе эти отношения общие, они - подобно
густосплетенной сети, родовым чертам, пронизывают мироздание.
Они имеются и у других вещей или людей (непроницаемость у
камня, дерева, лица, взгляда), нанизывая своих обладателей, как бусины
на леску, делая их членами единого семейства.
Йейтс называет это «ассоциациями», слыша в ассоциациях нечто,
больше похожее на «трест» или «цепь», чем на фривольную игру
произвольных смысловых оттенков, как у символистов, ибо всякая
ассоциация столь же усточива, сколь устойчив состав вещей. Ассоциация
лишает всякую вещь единоправного владения свойством, и делает
свойство одним из его многочисленных смыслов, доступным через
процедуру сравнения, а вещь, в свою очередь выступает в качестве
одного из возможных образов этого смысла, одним из возможных
носителей этого свойства. Поскольку свойств у вещи множество, то
всякая вещь разно-образна, или же многосмысленна. Свойства
подобны буквам, вещи и люди - сложенным из них словам, а сравнения,
аналогии и ассоциации - предикатам и объектам действия. Мир
похож на сеть или крону, ветвящуюся в разные стороны Мир устроен как
язык, а язык устроен по законам падения света.
На страницах этой книги не раз будут встречаться метафизические
портреты людей и вещей, состоящие из перечисления их свойств, из
прочерчивания линии визуальности от одного свойства к другому, из
тонкой работы стиля16. Переплетением сходств, выбранных элементов
От лат. stilus - тонкая палочка, выскребывающая черту.

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
XV11
оппозций, подразмеваемых ценностей, Йейтс набрасывает единый
образ на следящий за таким чертежом взгляд читателя, который учится
любить и ненавидеть вослед ему.
Так, по мнению Йейтса, поступали и «древние», которые
познавали не законы реальности, а свойства мира, и исследовали в вещах и в
людях законы свойств, уподобления и противоположения, изучали
множественную сеть «соприкосновений», изготовляли яды и любовные
напитки. Магия, в этом смысле, и есть знание свойств, на которые
можно влиять, изменяя аналогии зримости, чертя иллюзии. На том же
познании свойств-черт строится и астрология, и любой вид гадания.
III
Колесо
Поскольку все оппозиции созданы по одному лекалу, то универсум
четко разделяется на две части, на две основные аналогии: юность-
легкость-плоть-цветение-счастье-весна-ребенок-свет - в одной, ста-
рость-тяжесть-дух-упадок-горе-зима-старик-тьма - в другой, сначала
доминирует первое, потом, - второе, затем снова первое, образуя
цикл. Оппозиция есть символ цикличности, и ее геометрический
символ - круг, или колесо, как называет это Йейтс. Так отрезок
неожиданно становится кругом.
При таком рассмотрении две крайние точки отрезка должны
пониматься как места победы одного элемента оппозиции над другим.
Но этот момент победы первого элемента совпадает с началом
развития, нарастания второго: так, зима начинает приближаться с
середины лета, а лето - с переломного момента зимы. Йейтс
демонстрирует это в трактате Видение фигурой двойного конуса, где вершина, т.
е. наиболее узкая часть одного конуса, находится посредине
основания, или места наибольшего расширения, другого. Момент победы
или расцвета - момент середины движения первого конуса и начало
нарастания конуса ему противоположного.
Однако общее движение конусов заключено в круг, а это
подразумевает еще одну особенность. С момента расцвета начинается и
обратный путь назад - скорбный путь угасания победившего элемента,
вплоть до самого момента его смерти, или расцвета второго элмента.
Такое единое движение одного элемента оппозиции от начала до
середины и от середины до конца Йейтс разделяет на 28 фаз лунного
цикла, ибо луна отвечает за перемены. Поскольку сначала идет
«первый» элемент, то 28 фаз есть фазы движения этого первого элемента
от начала до конца, от рождения до смерти, в его нарастании и
убывании. Такое движение есть «жизнь». И потому при жизни человек
естественным образом ставит на первый элемент оппозиции и
боится второго как самой смерти.
При жизни человек не может познать второй элемент, скажем,
старость, в его силе, путь назад, это в сущности путь убывающей юно-

xvni
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
сти. Но поскольку второй элемент все-таки действует, то значит,
второй элемент начинает править после естественной смерти, или
после смерти Естества. Йейтс описывает стадии посмертного развоп-
лощения как победы знания над жизнью, духа над плотью, зимы над
летом, староста над юностью, Бога над Природой, разбивая
посмертное колесо на 12 зодиаков «духовного солнца».
После смерти нас не ждет, указывает Йейтс, никакое загробное
блаженство. Все, что описывается как рай и ад - создания
воображения, определенные стадии процесса развоплощения, изничтожение
чувственного содержания. От наиболее конкретных представлений
мы переходим ко все более абстрактным; когда прожив сначала
наиболее важные события прошлого, пройдя их последствия и узнав их
причины, мы проживаем наши представления о воздаянии за добро
и зло, причем затем они будут перевернуты, и мы познаем
представления, противоположные тем, что имели при жизни. Мы познаем
содержание, всех этих суждений, мнений, образов, причиняющих
нам муку или радость и постепенно освобождаясь от них, достигаем
своей фазы 15 (если все-таки продолжать пользоваться фазами) -
чистого растворения в мире «идей», которые, как известно,
располагаются на небесах. И здесь плоть это чистое светоносное ритмическое
тело; затем начинается путь назад - отпадение от целого,
установление своих новых частичных целей и объектов желания, это
угасание «второго» элемента, подводящее к началу «первого», к новому
рождению. Иными словами, простая система нашего видения
подразумевает бессмертие души и ее перерождение, метемпсихоз, на месте
разреза смерти - какой-то невероятный «выгиб», «выворот», «кульбит».
Мировая система, следуя линиям свойств, изгибается, смещается,
выворачивается наизнанку, не зная разрывов и швов, «без единого
гвоздя», она чудовищно эластична. «Майкл Робартес назвал
вселенную огромным яйцом, которое вечно выворачивается изнутри
наружу, не разбивая скорлупы» (с. 333), почему бы не назвать ее еще и
постоянно умирающим и постоянно восстающим из пепла живым
существом, фениксом? Почему бы не назвать ее Мировой Памятью,
великой мнемотехникой, способной удерживать все, и Воображением,
способным все предвидеть? Охватывая и мир и человека
одновременно, она есть некая общая живая система живых образов, всех
образов, возможных для зрения.
IV
Образы
Нарастание и убывание свойства, смысла, жизни есть на деле череда
образов, где одно и то же качество или свойство проявляется в
меньшей или большей степени на фоне противоположного. Так,
«легкость» может быть явлена в нежном цветке, раскрывающимся на еще
зимней почве, а может в танце девушки, в полете птицы, где почти не

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
XIX
чувствуется сил тяготения, и наоборот, образы могут быть разложены
в обратном порядке - по принципу угасания (где цветок останется
«последней радостью убогой земли), а затем быть смененными «вторым»
элементом, второй вереницей (образами «тяжести»). И так с каждой
оппозицией, проходящей через множество вещей, и с каждой вещью,
могущей стать образом множества оппозиций.
Каждый элемент есть подлинное добро для себя и величайшее зло
для другого. Поскольку первый элемент диктует свою
интерпретацию добра и зла, то прижизненная интерпретация вещей будет
противостоять посмертной. Если первая согласовывается с чувствами и
разумом человека, будучи естественной, то вторая идет против них,
будучи сверхъестественной: дух идет против плоти, знание против
жизни, интеллект против эмоции.
Так, при жизни распускающийся цветок и поющий соловей суть
образы «добра», а открытый гроб и старик в лохмотьях - образы «зла».
После смерти все изменяется. Те образы, что в жизни печальнее всего,
становятся наиболее адекватными выражениями знания:
испепеляющий огонь - вот символ абсолюта, зачатие как изнасилование
(стихотворение Леда и Лебедь (с. 499)) - вот отношение знания к
познающему, пустыня - вот подлинное место действия. Все радостные
образы обретают тут зловещий смысл, все свойства вещей обращаются
против «человеческой» интерпретации. Скажем, в системе Йейтса «мед» -
это тот мед, который хмелит души и вовлекает их в процесс
обретения плоти, в грязные канавы бытия и т. д. Каждый чувственный образ
приобретает некий идеальный смысл, или аналогию, которые надо
не чувствовать, а знать. Йейтс узнавал эти «перевернутые аналогии»,
читая неоплатоников и алхимиков, все эти «неученые хорошие
книги». Противоположное выжигает из образа всякую принадлежность к
чувственному порядку жизни. Поэтому часто возникают «двойные»
образы. Простая птица поющая на ветке в саду - теперь лишь голос
желания, завлекающий человека в плен, образ души, - это золотая
птица на золотой ветви. Это тот самый петух Юноны, чей резкий и
неприятный крик предвещает смерть - и новое рождение (Плавание
в Византию (с. 595)). Все это образы-идеи, пугающие в своей
жестокой ярости или в холодности своей страсти.
Впрочем и при жизни и после смерти один элемент оппозиции
может прикасаться к «злу», к тому, что сменит его, к некой другой
«правде», и тогда смыслы меняются. Так, юность прикасается к старости, ее
образы пронизывает «внутренняя» меланхолия, говорящая о некой
интеллектуальной печали - о знании смерти. И красота легко может
стать вестником скорого конца. Еще в юности Йейтс любил
приводить строку из Бена Джонсона: «Краса, как и печаль, живет повсюду»,
- указывая на то, «сколь прочно ее очарование держится на
сопоставлении красоты с печалью» (с. 22). Это тоже эмоциональная
метафора - но это метафора эмоций, прикасающихся к «другой» стороне
жизни, к знанию. Точно так же «печаль» старости, может, при-

XX
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
коснувшись к другой стороне бытия, стать «просветленной», как образ
будущего освобождения. Однако и то, и это есть чувство, нечто
«естественное». С другой же стороны, старость прикасается к «злу», и
возникает сама юность, во всей свой плосткой силе, это восхищенный
взгляд старика, который не известен ни юношеской стыдливости, ни
юношеской наглости. Как говорит безумная старуха Джейн епископу:
«Любовь основала свою обитель в месте испражнений»17 и это взгляд
яростен и сверх-(не)естесгвен. «Естественный» югляд, или шифр, есть
взгляд «юности», тогда как собственный шифр старости (несмотря на
то, что при жизни его можно встретить редко) это шифр
«сверхъестественный». Взгляд юности - это радость и печаль, если старость
говорит или шифрует на таком языке - то он вырождается в
сентиментальность. Подлинный взгляд старости, - это взгляд ликования и
ярости, ее язык радикальнейший язык, славящий, язвящий и
вожделеющий. В сущности, оба элемента составляют единое колесо,
которое как бы вращается сразу в двух направлениях - так что
возрастание на одном означает убывание на другом.
Колесо 28 лунных фаз и 12 зодиаков это всякое возможное
движение противоположностей, это и есть вся возможная система ясных
образов, правила дробления света, правила освещения, ибо свет прям,
но при этом двойствен - насколько нечто освещено с одной стороны
(в одном отношении), настолько же оно будет затемнено с другой;
удельный вес всякого образа один и тот же, разнится лишь
пропорции окрашенности (Йейтс называет это алхимическим термином
тинктура). Каждая фаза, как стадия этого движения уже отдельный
образ, или отдельный человек, отдельная мысль. Каждая фаза это еще
и тип человека, и в ней он может рождаться до четырех раз, прежде чем
перейдет в следующую фазу колеса. Все целое этого движения есть
Платонический Год (26 000 лет, по исчислению Йейтса18), потом
происходит переворот мира и все начинается заново19.
Все это вместе не дискурсивная система доказательства, не
грамматическая структура языка, не метод экспериментирования, а
сложная, подвижная система ценностей, живая оценивающая речь,
охватывающая всех и каждого, создающая единое целое мира и
человечества. Йейтс называет ее «языком сердца», на котором в его время еще
неплохо умели говорить в Ирландии.
17 Безумная Джейн и епископ (Crasyjane and the Bishop, 1930).
18 Из 28 фаз 1-ая и 15-ая (т. е. самые крайние точки, собственно
крайности) считаются абстрактными.
19 Вопрос Йейтса: «Но когда век ... возвращается, возвращается ли вместе с
ним тот же самый человек, или это новый, лишь на него похожий? А если это
тот же самый, то будет ли у него на носу прежняя бородавка?» {Видение).

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
XXI
Часть III
Канон невероятного
I
Геометрическая роза
Каждый момент системы - и часть, и целое, он подразумевает
остальные моменты, раскручивает их изнутри себя, создавая
последовательные образы каждой стадии, и вместе с ними восходит к одному
и тому же центру, общему истоку, всякое движение строго
последовательно и упорядочено. При таком видении мир напоминает
огромную розу, расширяющуюся и сужающуюся, каждый лепесток
которой имеет лицевую (человек) и обратную (мир) сторону, розу,
цветущую в двух направлениях, повторяющуюся во всех своих частях и
все же в каждой на новый лад.
Эта роза - у трубадуров и у Данте, у алхимиков и каббалистов,
романтиков, говорящих языком «сердца», теперь встречается у Йейтса -
она и есть основа визуальности, согласно ей и строится, весь
европейский поэтический язык, который есть ни что иное как работа с
линейкой: высчитывание точности аналогии, измерение сравнения,
паралеллей перенесения смыслов; все фигуры речи, все «тропы» - это
ни что иное, как развороты углов и повороты циркуля, замеры
пульсаций, постоянное проведение различения, установление углов
падения и преломления, способов отражения света, создающее
определенное пространство. Именно поэтому Йейтс, когда говорит о
возможностях театра, настаивает на минимуме декораций - вся визу-
альность, подобно гигантской стенной росписи, должна создаваться
самою же речью, возникать как световая иллюзия (окрашенный воздух)
перед глазами аудитории, и вместо пера для своего чертежа актер должен
использовать взгляд и чувство зрителя.
В этом способе выражения нельзя искать «содержания», как некой
нейтральной плоскости, на которую можно было бы свести весь
переносный смысл, распрямив его: образы здесь и есть основной язык,
а смысл это отношение между отстоящими элементами образа, как
бы протягивающийся жест от одного к другому, прикосновение, луч.
Аналогии, метафоры, метонимии недаром зовутся «фигурами» - ибо
их смысл есть некое заполненное внутреннее расстояние, полость,
создаваемая «отношениями» элементов (Йейтс говорит о видении
статуи, через которую проходит огонь, в другом месте - о лампе). «Фигуры
речи» объемны, и именно чувство взятого смыслового объема
придает им смысл. Если этот смысл делается «плоским», он превращается в
бессмыслицу: без расстояния, без внутренней полости, которая
создается определенными направлениями, отношениями, связями,
точка в точку, т. е. буквально, элементы образа не сочетаются, они не
относятся к самотождественной, реальной вещи, темной изнутри и
освещаемой лишь внешним светом, вещи, готовой к тому, чтобы

XXII
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
стать объектом человеческого осмысления, но никогда не
носительницы самостоятельного смысла. Вещь-как-образ существует
геометрически, в ней правит не тождество, а пропорция или «форма»
которая лишь тогда видна, когда озаряема единым смыслом изнутри. Если
этот смысл получается, все элементы образа, как и все элементы
любого сущего, «ясны».
Парадокс этого смысла, как указывает Йейтс (Что такое
народная поэзия?) в том, что его невозможно объяснить, вывести нашим
обычным разумом: «Когда я как-то раз вздумал почитать Омара
Хайяма одному из лучших свечников, тот спросил: "А что означает "Я
пришел как вода и как ветер уйду?""» (с. 22). Объяснить - невозможно
если его уже не понимают, если ему заранее не принадлежат, если уже
заранее не видят все сущее, вещь, человека, как образы или «знаки»,
шифрующие мир без лакун и разрывов, как части единой Книги.
При таком взгляде всякий предмет будто специально прописан,
будто сделан нарочно и даже нарочито. В нем правит «ярчайшее и
тончайшее разграничение чувства» (с. 226). Всякий извив его - часть
общей пропорции, всякое свойство - элемент, принадлежащий
целому, которое должно открыться. Именно эту черту сущего
улавливают традиционные художники, которые никогда не создают
«реалистических форм». Каждое сущее соотнесено, гармонизировано, урав-
новешано и ритмизировано, объемно, стилизовано. И всякое сущее,
разделяя свои свойства с другими, становится частью единого целого
- общей гармонии, ритма, равновесия, пульсации, которую оно в себе
проявляет. «Одна и та же форма отголосками множится, словно
подхваченная эхом, и в волне, и в облаке, и в скале»20 пишет Йейтс об одном
японском рисунке. И поскольку все эти внешние свойства суть
одновременно внутренние «смыслы», то перед нами каждое сущее
становится выражением единого Формо-смысла, который, в отличие от смысла
«реального», подвластного удостоверению и эксперименту, и
логического, служащего основой для процедуры вывода, озаряет из глубины,
приходит как «откровение», как «опыт» красоты самого мира. Йейтс
называет его «Воображением» или «Жизнью». Именно «жизнь» и есть то, чему
«соответствует» поэтический язык во всех своих частях и в целом.
II
Жизнь
Жизнь вовсе не простая данность существования, но неумолимое
движение от рождения к смерти, от смерти к рождению, которое
проходит поверх суеты, разнородности, разобщенности, царящих в
повседневности. Это невидимое движение проходит сквозь каждое
сущее, творит его от начала и до конца.
Из ранних мыслей: «Подлинное искусство выразительно и символично,
оно превращает каждую форму, каждый звук, каждый цвет, каждый порыв
в знаменье некой нерасчленимой (т. е. единой) чистой сущности» (с. 78).

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
ххш
Это некая абстракция, но ее идея состоит в том, что не мы - она
производит нас, мы сами ее изделия и произведения ее искусства.
Если «реальность» есть результат сознательного процесса
абстрагирования (от чувственных ощущений, от мнений, суждений и т. д.),
который обнажает в вещах работающие машины, подвластные
управлению (это открытие Йейтс приписывает Локку), то в понятии
«жизни» сознание достигает своего предела или непреодолимой немоты,
ибо оно пытается помыслить предел себя. Это то родовое место, где
сознание ощущает себя «творением» и творец его остается невидим.
Говоря о жизни, живущий говорит о том, с чем никогда не сможет
развязаться, ибо оно «завязывает», подобно почке или узелку, его самого.
Говоря о жизни, проявляющей себя в мире, мы должны
пользоваться не тем, что «разумно», «вероятно», «правильно» и
«соответствует реальности», но аналогиями, метафорами и метонимиями, тем,
что лишь относит и относится к целому. Ее же саму мы должны
обозначить как предел нашего понимания, не правдоподобное и не
аналогичное, а невероятное, ибо она не относится ни к чему из
сущего, относя все к себе.
В ней все сущее собраное в одну единственную объемную форму,
в одно единственное «общее место», в Геометрическую Розу как в
единый образ, в одно Великое Мгновение, в один «Образец», или
«Канон», которому принадлежит все. Сосуществование всего сразу в
«одном единственном мгновении» невероятно, невозможно. И именно
таким невероятным и невозможным будет этот объект-предел,
который одновременно является тем отвесом, каноном, по которому
вымерено каждое сущее. Какая-то невероятная мысль лежит в основе
всех наших мыслей.
III
Символы
Единый отвес - это сама оппозициональность, черта «/». Но что
такое эта черта, т. е. оппозиция как таковая? Будучи сочетанием
противоположностей оппозиция есть, в сущности, фиксация
невозможного положения дел, или из всего не невозможного самое трудное, как
определяет это Йейтс. Оппозиция - то, что потребовало бы невероятных
усилий для своего бытия: скажем, свести небо на землю, поместить
небо в человека, поднять человека во плоти на небо и т. д.
Оппозиция - это структура того, что не может быть, того, что нельзя
увидеть, - структура некоего невероятного сущего, «сводящего», или
«переводящего» друг в друга противоположности. Видение оппозиции -
это видение предела возможного для зрения и понимания.
Всякая вещь может стать такой невероятной вещью, ее образом.
Если это колесо, то оно вращается сразу в две стороны (видение
пророка Даниила), если это танец, то при всей своей интенсивности, он
кажется неподвижным (у Сведенборга), если это дерево, то с одной
стороны оно будет зеленым, с другой - сухим (обычное описание

XXIV
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
древа жизни)21, если это песня, то кажется, что поет тишина
(символисты), а песня и печальна и радостна, если это старик, то в нем
чудится юноша (эльфы), если это пламя, то, как говорит Йейтс в одном
из своих стихотворений, оно «не обожжет рукава»22, и кажется
«живым», если это человек - то у него есть крылья (ангелы), если это
живой, то он прекрасен как мертвец (см. «Фазы Луны»).
«Я видел однажды молодого парня, члена Ирландской церкви,
банковского клерка из Западной Ирландии, ввергнутого в транс. Не
сомневаюсь, он был вполне уверен, что яблоко Евы это яблоко из
зеленной лавки, однако он видел дерево и слышал, как в его кроне
вздыхают души, и видел яблоки с человечьими лицами, и,
приложившись ухом к одному из яблок, услышал шум, как если бы внутри
сражалось воинство» (с. 93). Яблоко-лицо, семена-армии, крона-
души, древесный сок-кровь (другое аналогичное видение)
сосуществуют вместе в одном видении «древа жизни» на равных правах, и
возникает странный образ, который обычно не увидишь. В сущности, в
нем соединяются заранее несоединимые, противоположные вещи;
создается оксюморон. Оксюморон вбирает в себя все значения
мгновенно, он является сочетанием двух оппозиций и всех возможных
интерпретаций. То, что было с этим объектом связано лишь по
аналогии (яблоко ~ лицо по аналогии округлости, или свежести), теперь
может войти прямо в его состав на правах части. Это и есть
мистическое видение, то место, где сходятся параллельные прямые, где часть
и целое совпадают, куда стекается мироздание и переплетается в
лабиринте, где в сущности обнажается сам «прием» его творящий.
Имя этого творящего приема, само по себе уже оксюморон, -
«единство противоположностей». Йейтс называет это «символом», ибо символ
есть то, что апофатически указывает на невозможное». Ибо символы
«словно бы цветы, растущие от незримых бессмертных корней,
словно бы руками, указуют путь в некий божественный лабиринт» (с. 64).
Описания мистиков это описания таких небывалых по составу
объектов-лабиринтов, которые столь часто встречаются в
средневековых гравюрах, вызывая у наших глаз странный интерес. В этих
объектах есть некий смысл, они суть наглядные образы и образцы
тайны, задевающие сами основы нашего существа. Это видение «всего».
Мир собирается в целое «космоса», это калейдоскоп или узор,
подобный любому этническому узору, вышивке, или же мандале, единый
образец для многого, присутствующий во многом, и то в чем
соприсутствует все, каждое сущее подчиненно лишь его ритму. Именно этгот
национальный23 образец и передает традиционное искусство.
Такие объекты-образцы, объекты-лабиринты, невозможно
придумать самому. И в этих образцах - уже вся литература, т. е. «искус -
21 У Йейтса встречается в стихотворении Колебания (Vascillation, II),
которое не приводится в данном сборнике.
22 Византия (1928).
23 natio (лат.) - рождение.

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
XXV
ство воображения», спрятанное в нас самих, искусство самой жизни.
Каноны искусства разных наций аналогичны, основаны на одном
(так показывали археологические изыскания Фрэзера и его школы),
но тем не менее каждый отличен, подобно тому, как отличны
способы строения метафор в разных ареалах мира24. Если все колесо и есть
мировой канон, то в каждой его части - своя завязь. В каждой его
части канон будет осмыслен каким-то одним образом, через что-то
одно. И Великая Роза Сердца с ее культом Прекрасной Дамы и
строгой геометрией зримости есть канон чисто западный.
Часть IV
Канон и современность
I
Основа канона
«Вся эта система основывается на том убеждении, что полная
реальность, символизированная Сферой, распадается в человеческом
сознании, как впервые показал Николай Кузанский, на серии
антиномий» (с. 444). Итак, подлинная реальность - сфера. Греки называли
сферой или сфайросом бога. Это фигура совершенства, тело, равное
и тождественное себе во всех частях. Она покоится внутри фигуры
оппозиции, которая есть две крайности, равноудаленные от центра,
замкнутые друг на друге (круг) и объемные (сфера). Сфера и есть
«невероятное». Сферичность и размытость Востока указывает именно на
такое понимание «канона» как тотальности Бытия. Однако, Йейтса
интересует не сфера; его интересует различие. Вся его система
посвящена различиям, хотя и основана на сфере: на месте сфайроса
Йейтс ставит противоположные конусы, или вихри, вращающиеся
друг в друге и в самих себе, но имеющие тот же удельный вес, что и
сфера - «противоположные состояния копируют вечность» будучи ее
«образом и подобием» (с. 484); именно вечность есть та реальность,
которая «известна лишь по аналогии» (с. 440). На месте покоя он ус-
танавливаяет «огненную молнию логоса», множественную
диалектику отношений, пронизывающих сферу. Он расчерчивает сферу,
создавая в ней «внешность».
Если сфера есть совершенное равновеликое тело, то здесь
оппозиции сотворяют верх и низ, право и лево, внутреннее и внешнее и т.
д., т. е. тело с органами, не бытие, а единство множественных
элементов в их бытии, Единство (а не тождество) бытия, которое еще Данте,
по словам Йейтса, сравнивал с «совершенно пропорциональным
человеческим телом». 28 лунных фаз тогда это 28 узлов единого тела, точно
О восточном отличии Йейтс знал прежд всего через Э. Паунда,
занимавшегося китайскими идеограммами, мало похожими на западную
метафору или аналогию.

XXVI
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
так же как и 12 знаков зодиака (известны изображения зодиакального
человека) - это сияющий геометрический человек, микро и макрокосм,
не знающий тяготения25. Это совершенный человек.
В этом человеке все противоположности одновременны.
Одновременность не означает смешения, она не творит нелепости. Дело
обстоит не так, будто одна нога у нашего человека детская, а вторая
старческая, что у него присутствуют оба половых органа, а лицо
разделяется уродливым шрамом. Это был бы просто аллегорический
человек, Франкенштейн, про которого нельзя сказать, что он
«идеально сложен». Наш человек - сивмол.
От аллегории символ, по мысли Йейтса, отличается своей
подвижностью, многозначностью. Он одновременно «и то, и это», а не
только «то или это». В отличие от движения колеса во времени, здесь
противоположности не взаимоисключают, а взаимодополняют друг
друга. Одна противоположносгь является объектом желания и целью
другой, ее избытком, их связывает не конфликт а самоэкзальтация,
самовозвышение: старость, «переливаясь» через себя, становится
юностью и наоборот. Это некая древняя юность и юная древность,
мужественная женственность и женственная мужественность. Эта
форма порождает и одновременно девственна. Эта форма есть
тотальный объект своего собственного желания, нарциссический
объект, автономный и автократичный. И все, что в обычном состоянии
разрезано на разное, стекается в нее как в свое целое, все люди, все
возрасты, населяют его как огромную соту, или как языки пламени
населяют пламя - это форма Человека-Человечества. Эта форма -
чистый избыток, чистое становление, подобно пламени.
Как верный ученик Блейка Йейтс знал, что это - «божественная
человеческая форма» (human form divine), или сам «Бог», ибо вне этой
формы Бог никак не действует, никак себя не проявляет. Как
последователь Сведенборга он представлял себе Божество как «Великою
человека», как бы органично составленного из душ всех людей, из
«Человечества». Как исследователь алхимии и читатель бальзаковской Серафи-
ты, он знал, что эта форма андрогинна, ибо она объединяет в себе
«сразу» все те противоречия, которые не совместимы в процессе
проживания жизни. Как фольклорист он замечал, что ее противоположные
характеристики приписываются в народе старым богам, или фэйри, и
древним и юным, и добрым и злым. Как изучающий Каббалу он видел,
что это первозданное состояние человека, Адам Кадмон, Мировое Древо,
Древо жизни, но как последователь христианской Каббалы скорее
проецировал его на человеческое тело, чем возводил к древу сефирот,
не имеющему человеческих очертаний. Как последователь Роберта
В этом отношении 28 лунных фаз считают совпадающими с большим
арканом карт Таро, набор карт-образов которого представляет собой
духовное путешествие Дурака (карты и низшей и одновременно
высшей) к достижению духовной мудрости и преображения; каждая фаза
тогда есть момент такого путешествия к очищению.

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
XXV11
Гроссетеста и экспериментаторов XVIII в., он разбирал существо света,
электричество, как саму телесность, ибо первоматерией, из которой
возник мир, был «свет». Как читатель Беркли полагал, что каждый
человек участвует в акте творения, что «внешнее» и «внутреннее»
составляют единое саморазличающееся бытие, а потому идея «материи»,
существующей независимо от сознания, совершенно излишня. Как
исследователь индийской мифологии, он знал, что эта форма
пребывает в трансе. Но в отличие от индуистского транса, приводящего к
растворению в сфере, к уничтожению противоположностей это транс
подвижный. Как говорит нам движение конусов на колесе это тело
Человечества, одновременно движется справа-налево, сверху-вниз,
снизу-вверх, изнутри вовне. Это тело танцует, это - танцевальное
тело, из которого нельзя изъять его танец. Этот «Человек» есть образ и
подобие вечности.
Этот белый человек и есть «общее место человечества», основа
всей риторики, и всего метафизического языка Запада, его идеал и
мера, его образец. Согласно этой мере, обегая его границы, строится
мысль и образ (от начала и до конца, от «головы до пят»). Йейтс
пишет, что для Дюрера, посетившего Венецию и увидевшего греческие
статуи, было ясно, что «человеческое тело как универсальная мера,
обнаруживаемая в пропорциях древних статуй, было первым
творением Бога» (с. 516). К нему наша риторика отсылает, взывает, его
выгораживает как светлое, публичное пространство, подобно тому, как
греки ставили свои статуи на площадях. Весь европейский канон
сделан по этому лекалу самоозаренной, выступающей из тьмы,
саморазвивающейся, автономной, единой, объемной, сбалансированной,
геометрической первоформы человека, произведения
божественного искусства. Поскольку этот образец собирает в себя все
многообразие мира, то этот человек узорчат, как бы составлен из элементов,
поэтому не только статуя, но мозаика и гобелен - те искусства, о
которых Йейтс упоминает.
II
Худшее
Искусство оказывается необходимым из-за падения человека.
Падение это Йейтс мыслит с юности совершенно библейским образом: к
нему привело желание познать добро и зло, отделив их друг от друга.
Вслед за своим учителем У. Блейком, чьи собрания сочинений, включая
всю его визионерскую мифологию, он публиковал и редактировал,
он считает это «падением» разума (Урицена в терминологии Блейка).
Недаром человек на лунном колесе 28 фаз как бы «спит», вытянувшись по
горизонтальной оси στ фазы начала к фазе расцвета, то есть лежит
поверженным, тогда как первочеловек был «стоящим» человеком, и его
цветущая голова находилась вверху.
Зодиакальный человек и человек лунных фаз не совпадают как
говорит Йейтс: они находятся под прямым углом друг к другу. На языке

XXVUl
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
оппозиций это объясняется тем, что противоположности распадаются
противоположным образом: если «падшее естество» будет «спать» и
займет горизонталь, то падший «дух» будет «перевернут», ноги вместо
головы, - и займет вертикаль. Благодаря этому павший мир сохранит
свое подобие райскому состоянию, он останется вместилищем сходств,
аналогий и метафор, но при этом в нем поселится то, что будет
кардинально отличать его от «рая» - убыль, ущерб, упадок. У каждой
противоположности появляется свой негативный двойник, свой
худший смысл. Противоположности начинают следовать одна за
другой - день за ночью, старость за юностью. Такое чередование-, «сначала
это, потом то» называется Временем.
Лучший смысл человек может вырабатывать только в первой
части колеса, пока первый элемент достигает цветения, вторая часть
колеса - это «убыль первого», если там и встречаются
завораживающие описания, то они всегда - примета близости «другого» мира.
Именно поэтому, согласно Йейтсу, каждая цивилизация разбита на
две фазы - нарастания и убывания. Греция и Рим, Византия и ее
падение, Ренессанс и современность, это символы цветения и заката,
именно потому, что во второй части колеса все больше правит
«худшее». И именно поэтому, как указывает Йейтс, в истории происходит
чередование, сначала цветет цивилизация «естественная» (Греция),
затем «сверхъественная», (Византия), но всякий раз «противоположный
элемент», чем бы он ни был, «худшим естеством» или «худшей
религиозностью», будет временем угасания (наша цивилизация подходит
сейчас к концу - Америка как новый эллинизм и завершение цикла).
Совершенная человеческая форма, или один из ее «видов»,
является лишь раз, и только в этот момент расцвета культуры появляется
«видение единого» или чувственная визуальность образа и подобия,
хотя в конце колеса возможно и мистическое предчувствие будущего
единства, противоположного нынешнему. Этот вид является
моментом торжества одной противоположности и растворения второй без
остатка в первой, так что здесь достигается подобие единства бытия,
победитель является не только собой, но еще и присваивает себе по
праву сильного «собственность» побежденного, на миг исчезают
«худшие» смыслы-двойники. Плоть «одухотворяется» или же дух
«воплощается». Это видение вечности.
Обратное движение - движение распада: из точки концентрации
одно отходит от другого, становится «за» другим», начинает
встречаться «после» него, становится в ряд на общей плоскости: у
победителя возникает худший смысл, который прерывает течение его
лучшего смысла, его право на смысловое подчинение себе второго
элемента, а у прежде побежденного возникает некий моральный
«двойник», некое оправдание, доказательство своей правоты, требующее
уравнения в правах. Разделенные «тенью» различия, или принципом
«реальности», оба элемента начинают со-существовать, причем так,
что встретиться им невозможно: «здесь» душа, «там» - тело, «здесь»

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
xxix
«черное» - «там» белое. А поскольку «здесь» и «там», «или-или», «это» и
«то», четкое разграничение, начинают править всем, то внутренняя связь
«оппозиций» истончается, и мир свойств распадается на мир вещей,
разделенных и не связанных друг с другом ни ритмом, ни
нанизывающим перетеканием, ни переходом друг в друга - только
постоянством «здесь» и «там». Их порядок - порядок перечисления и
чередования, учитывания, подсчета, переписи, статистики, экономики,
государства, демократии, равенства, операций денежных эквивалентов
и той религии, главный пафос которой - в морали.
Для такого режима благодетелем является не вечность, а время:
разнося противоположности, не давая им встречаться в одном и том
же месте, оно становится условием жизни, переводя «смерть» в режим
«смертности». В тусклом дневном свете смертности старость дряхла и
убога, юность - глупа и наивна, загробная жизнь бесплотна и
абстрактна до такой степени, что она вряд ли есть, мир пронизывается заботой,
сожалением и сентиментальностью, и все идет своим чередом.
Смертность есть тотальный взгляд извне, взгляд предельно отчужденный,
жизнь остывает под этим взглядом и превращается в плоскую
бытийную данность: «это есть это, а если станет тем - то уже не будет
этим», «на двух стульях не усидишь»! Эта данность порождает «разум»
и «здравый смысл». Они выдвигают собственную картину мира: это
линеарное движение, и прогресс, ибо смена одной
противоположности на другую постигается через отрицание, смененное оказывается
«худшим», сменяющее - «лучшим», но лучшим, не абсолютно, а
относительно, только до следующей смены.
III
Геополитика
Именно эта оппозиция между ранним и поздним правит в
отношениях Ирландии и Англии. Англия - оплот современной
цивилизации, Ирландия - древняя страна воображения. Но Ирландия, в свою
очередь, тоже разделяется на два враждующих лагеря; с одной
стороны, Ирландия - это область борьбы католицизм и протестантство,
религия Чуда и Авторитета и религия Разума и Морали, столь
непохожие друг на друга, находясь в разладе, воюют. Тем не менее вместе
они противостоят религии Воображения - народной религии
визионеров и веселых святых, «деревенской Ирландии», где дух и плоть легко
уживаются рядом, где разлад между оппозициями сменен на
взаимодополнение, или свободную игру между ними.
Чисто религиозная проблема старых богов, фэйри, решается
деревенскими католиками весьма просто: это ангелы, не достаточно
хорошие для Рая, но и не достаточно плохие для Ада, некие
капризные силы, дарующие то благословение, то проклятие, - силы
оппозиционные. За подобной теологической наивностью, на деле
скрывается принципиальная черта волшебных существ: это некоторые
срединные существа, оставшиеся между небом и преисподней, то есть

XXX
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
находящиеся в положении, соответствующем положению самой
земли («падшие - они тем не менее не пропащие, потому что они злые
безо всякого злого умысла», - говорят крестьяне (с. 8)). А поскольку
люди это и есть земные жители, то именно срединные духи больше
всего и влияют на жизнь крестьян, а ангелы и бесы католицизма,
спускаясь или подымаясь на землю Ирландии, тоже усваивают нечто
от капризного и веселого их характера. Деревенская Ирландия
оказывается центром, срединой, мироздания, местом сочетания
противоположного, находящимся между его «низом» и «верхом» в
универсуме построенном по вертикали. При явной, однако, доминанте
«плотского», или «языческого», которое становится «одухотворенным»
(отсюда и хрупкость, и существенность той грани, что отъединяет «фэй-
ри» от падших ангелов).
В мире современном при жестком свете реальности всякая вещь
мыслится эгоистически, и всякий преследует собственный интерес,
общество угнетает «социальная несправедливость», «борьба классов»,
а порядок навязывается как бы извне - «механически»; это порядок
буржуазного общества, современности, цивилизации «полицейских,
школьных учителей, фабрикантов, филантропов и банкиров», мир
усредненный, а не срединный, мир горизонтальный, а не вертикальный,
где порядок и норма навязываются извне. Где мир не сферичен а линеа-
рен и дискретен. Это - Англия и «посеянная» Англией современная
Ирландия. Здесь человек мыслит себя как совершенно ограниченное
существо (как «индивида»), должное выбирать, выносить решения,
спорить, отстаивать, доказывать что-то одно. Человек теряет свое
благородство, которое состоит в древнем праве видеть правду как добра,
так и зла. Приводя пример благородного отношения к «врагу» Йейтс
воспоминает слова Джона О'Лири, говорившего: «никогда не было
дела настолько дурного, чтобы его не защищали хорошие люди по
причинам, кажущимся им достойными» (с. 235). Или же поминает
слова старика из Голуэя: «Судия улыбается одною и той же улыбкой и
когда вознаграждает праведных, и когда обрекает вечному огню
пропащих» (с. 8). Однонаправленность, прямолинейность, настырность
свойственна режиму смертности, насаждающему ненависть и плохие
манеры (синоним ограниченности), ибо смертность боится
благородства, заключенного во внутреннем презрении к смерти, в
отсутствии страха и в свободе вести себя согласно наилучшему, даже тому,
которое противоположно. Смертный взгляд латентно присутствует в
жизни и управляет ею, а потому для этого режима существования
смерть - худшее из зол. Когда Йейтс в 1923 году получал
Нобелевскую премию по литературе то весь шведский королевский двор
отметил удивительное благородство манер поэта.
Так, проблема государства, оказывается и проблемой самого «Я»
человека, художника, поскольку именно он должен становиться «миро-
восстановителем», побеждая в себе некое «дневное», «обыденное»,
«разрозненное» начало.

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
XXXI
«Алкемон, ученик Пифагора, считал, что люди умирают потому,
что никак не могут соединить свои начала и концы: змея их жизни не
может удержать во рту своего хвоста», - пишет Йейтс (с. 358).
IV
Искусство
«Возможно, я лучше, чем сам думаю; возможно, моя робость отчасти
объясняется страхом заговорить плохо подобранными словами, -
скажем, упрекнуть мистера Уэллса голосом Бульвер Литтона; а
возможно, во мне сидит некий внутренний цензор, о каком говорят
психоаналитики, - да, несомненно, такой цензор во мне есть. Теперь,
когда я собрал воедино всю свою критическую прозу, многое кажется
мне увертками, намеренным уходом в сторону» (с. 208). Так Йейтс
объяснет то, почему даже когда говорят нечто, задевающее самые
дорогие его убеждения, он предпочитает молчать. Дидактичный
неправильный тон, раздраженный тон, как и «низовые слова», кажутся
ему большей неправдой, чем неправильное мнение. Низовое,
раздраженное есть «худшее», а худшее в искусстве должно молчать. Оно
может быть названо «худшим», «заклеймено», так многие стихи и
высказывания Йейтса полны яростью против мира, но сами по себе эти
ярость и раздражение в их неочищенности, а тем более
демонстрация того, против чего они направлены, никогда не найдут места в
поэзии и прозе Йейтса: худшее никогда не допустят к речи.
Выражающие его слова велят ему молчать.
Традиционное стихотворение по Йейтсу: это отделение
«худшего» смысла каждой противоположности от ее лучшего смысла (мы
сейчас не будем в подробностях разбирать его технику), и тонкое
незаметное для читательского глаза парадоксальное свивание и
отождествление лучших смыслов двух противоположностей, их как бы
«взлет» над оставленным телом «худшего». Эту технику можно было
бы назвать «алхимией», тем более что именно получение
светоносного духовного андрогинного тела, преображенного бессмертного
существования, и является подлинной задачей алхимика - его
философским камнем.2б
Между лучшими и худшими возникает «дистанция», не
существующая в режиме смертности - худшее полностью от лучшего отделяется -
оно держится на расстоянии и эта дистанция между «лучшим» и
«худшим» - есть в сущности, перечеркивание дистанции между
противоположностями, сведение их воедно с помощью дистанцирования их от
самих себя. «Любое искусство, сопряженное с творческим
воображением, всегда пребывает от нас на некотором расстоянии, и это
расстояние, раз навсегда выбранное, должно надежно отделять его от
натиска остального мира, той отстраненности от жизни, которая делает
правдоподобными необычные события, замысловатые слова» (с. 217).
Интересно было бы в этой связи продумать и древнее цирковое искусство.

xxxu
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
Такое соединение противоположностей всегда напрямую связано
с уничтожением режима смертности, «временности», или
чередования противопложностей. Противостоя смертности, искусство
выбирает смерть, отказываясь соблюдать дистанцию, оно играет самою
дистанцией; произведение искусства, по сути, есть осторожнейшая
«практика смерти»: «изощренная техника искусства, по видимости
воссоздающая своими средствами некую сверхчеловеческую жизнь,
научили гораздо большее число людей, как умирать, нежели
риторика или молитвослов» -пишет Йейтс (с. 226). Эта техника внутри
произведения постепенно все больше сокращающая дистанцию, притя-
гиаюващая противоположное, хитрыми перевивами мысли, внешне
четкими ходами-метафорами, которые вдруг формируют в сознании
читателя странную полноту смысла, открывая живое видение
совершенного, делое очевидным - невероятное.
Открытый смертью смысл оказывается настолько
превосходящим смыслы обычные, что человек начинает применять его и в
обыденности - тогда жизнь становится «благородной», «правильной», не
с точки зрения морали, а с точки зрения собственного «внутреннего
устава». Это некий высший баланс, высшая мерка, удерживаемый на
пределе сил эквилибриум. Каждый жест человека, тогда, «говорит»
сам за себя, его риторика глубока и метафизична, ее надо постигать,
как слово о жизни, как ее правду (какой бы горькой и болезненной
она ни была), как устав и установление, и после смерти он остается в
нашем воображении как яркий «полнокровный» образ, как некая
прекрасная, сильная и радикальная речь о благородстве и
достоинстве человека, речь бессмертного, использующая смерть как
стальную палочку для письма. Именно такую функцию возвращения
человечества вовнутрь сердца бога искусство и выполняет во всех
традиционных сообществах. А норма и есть ясное сияние наилучшего,
мера и баланс, которые даются лишь тяжелейшим трудом. Высшее
мастерство прячет труд и являет в простоте нечто невозможное -
нормальность невероятного. Вот каноническое требование всякого
искусства - искусства поэзии, жизни, войны, любви.
V
Критика
Чтобы достичь этого каждый художник должен «найти маску,
очертания которой позволят выразиться всему, в чем человек больше
всего нуждается и, может быть, больше всего боится, - и только этому»
(с. 183). Поскольку юность и старость противоположны, постольку в
юности и старости будут две разных маски, два стиля27. Ранний стиль,
27 В разные моменты возникают разные alter ego. В юности это безумный
народный поэт Рыжий Харанахан, в более позднее время - Майкл Робар-
тес, чей образ, как мы увидим в самом повествовании, очень
трансформировался со времен своего первого появления.

ЙЕЙТС И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ КАНОН
хххш
это стиль, когда все юное прекрасное стремится к развоплощению.
Девизом Йейтса здесь становится фраза Вилье де Лиль Адана «что до
жизни ее проживут за нас слуги»; смертность изживается в красоте и
меланхолии. Поздний стиль - наоборот то, что почти развоплощено
стремится к воплощению, смертность изничтожается искусством и
мощью парадокса. В момент смены стилей Йейтс пишет в одном из
писем: «Конец прошлого века был полон странного желания выйти
из формы к какой-то развоплощенной красоте, и теперь, мне
кажется, наступает противоположный импульс. Вокруг себя и в себе самом
я чувствую желание создавать формы, доводить реализацию красоты
до предела»28.
Это новое движение происходит через критику раннего стиля.
«Вы подменили смысл звуком, а мысль украшениями» (с. 346), - пишет
Йейтс самому себе в Видении и переходит к тому, что теперь должно
проступать «с кристальной ясностью». Но все это в сущности лишь
затем, чтобы смочь идти не путем «убыли юности» (как Вордсворд «додря-
хлевший до восьмого десятка, уважаемый и с выхолощенными мозгами»
(с. 187)), а путем нарастания «старости», перемещаясь из романтической
Ирландии в Византию, от прерафаэлитов к Микеланджело, от «желания
и жалоб» к «силе и ярости», проживая «следующую» по счету, вторую,
сверхъестественную юность: «И потому забыв, края родные,/ Я
прибыл в град священный Византии» (Плавание в Византию, с. 595).
В этом смысле модернисты, пришедшие после войны 1914 года, и
считавшие всю Йейтсовскую систему оппозиций немыслимой
абстракцией, лишенной реальности и даже совести, впервые
провозгласили главенство ненормированного, деформированного принципа,
важность позиции «обычного», комедийного или «низового»
человека, и потому сделали запретное: они дали слово смертности, тому, что
постепенно остается среди худшего, не признавая за лучшим права
на речь. Объявляя себя жителями «старого мира», модернисты не
переходили на сторону старости29. Они объявили худшее
единственным модусом существования, а лучшее - почти не доступным
человеку. Честность стала основным девизом модернизма, а стало быть и
строгое тождество, и буквализм; модернисты считают, что жизнь
поэта - жизнь обыкновенного человека, а стало быть, когда наступает
старость, поэт не может хвастаться каким-то притоком сил,
переходить на другую сторону бытия с помощью каких-то там
сверхъестественных голосов, сил, посланников, чар. Говоря о «революции»,
совершенной Элиотом, Йейтс пишет: «Ни одного романтического
слова или звучания, никаких воспоминаний ... отныне не допускалось.
28 The Letters ofW. В. Yeats, ed. Α. Wade, L, 1954. P. 402.
29 Знаменитая элиотовская фраза:«1 am old, I am old/ I shall wear the
bottom of my trousers rolled», написана , когда поэту не было и тридцати.
Позиция старости принимается Элиотом изначально, а бытовая
подробность дает реальную картину худшего самого по себе, не
способного к трансформации.

XXXIV
КСЕНИЯ ГОЛУБОВИЧ
Поэзия должна походить на прозу, и обе должны вобрать
современный им словарь; также не должно быть никакого особого сюжега.
Тристан и Изольда были отныне не более подходящей темой, чем
Пэддингтонский вокзал. Прошлое обмануло нас - примем же
нестоящее настоящее» (с. 252). Модернисты оставляют мир в
невозможности преображения, вместо Великого Мгновения, единой
роящейся соты образов, они предлагают бесконечное дробление во
временности, вместо точки конца - линию пребывания, вместо
страстной речи - язык, во всех его частностях и подробностях. «Мы - это
груда разбитых образов», - говорит Элиот, ибо в иконоборческим
пафосе отказывается смотреть на образ, одевать «маску». Недаром
Йейтс считал их наследниками викторианства, недром подчеркивал
их английскость. Элиот, этот поздний поэт (по Йейтсу фаза 23), по-
будцистски хочет забыть все образы, все подобия, все «связи» ради
момента «реальности» Божественного, который есть свобода, внеоб-
разная «точка» буквальности, совпадения, тождества. Именно этого и
не захотел для себя Йейтс, выбирая в знаменитом Плавании в
Византию форму золотой птицы (в сущности, драгоценного автомата),
которая будет петь благородной византийской знати то, «что
прошло, проходит и придет».
Примечание о книге
В этой книге представлен весь спектр размышлений Йейтса - вширь,
вглубь, кросскультурно, личностно, вся эклектичная мозаика того, к
чему имел отношение развиваемый им дискурс, а он имел
отношение ко всем возможным оппозициям сразу. Эта книга никогда не
составлялась Йейтсом, но выбор статей, эссе произведений весь
продиктован темами его главного эссе Видение. Книга в основном
следует хронологии жизни Йейтса, его юности и старости (от сказок о
фэйри и передаче индивидуального опыта художника, (Фаза 15 - три
«алхимических рассказа) к исследовательским статьям (рефлексия
над собой), статьям о театре (введение опыта аудитории), филосфии,
сенатским речам и до абстрактной сверхчувственной геометрии
Видения, регистрирующей возможности человеческого опыта в целом;
все это дублируется тремя пьесами из раннего, среднего и позднего
периода, где все, затронутое в статьях, становится живым принципом
действия. В конце же - наиболее загадочное стихотворение Йейтса
Плавание в Византию, которое мы оставляем без комментария на
волю воображения читателя. Все отступления от хронологии
объясняются тематически, ибо каждая отдельная часть обладает отдельной
структурой, и потому может начинаться как бы возвращением к
ранее сказанному, тем более что при публикации своих эссе сам Йейтс
мало придерживался хронологии: работа даже над старыми вещами
продолжалась для него и в настоящем. Позиция рассказчика
смещается вместе с предметом повествования, и в каждой фазе воссоздает-

йейтс: и западноевропейский канон
XXXV
ся вновь вся стереоскопия оппозиций, так что текст превращается не в
изложение предмета, а в сложную систему показа моментов
драгоценного смысла, правильного отношения, способного пронзить сознание.
Это в каком-то смысле автобиография, но только занятая не
перечислением фактов и случаев, расположенных в объективном
времени, а устанавливающая замеры человеку, показывающая его как образ
проживаемого времени, а время - как определенный рисунок и
образец. Данте считал, что все его три книги нужно помнить наизусть, ибо
восприятие их должно быть не линеарным, но одновременным. Так и
у Йейтса, несмотря на линеарность повествования, все моменты
общего движения должны соотнестись между собой; как хорошие
художники, мы должны наблюдать развитие той или иной линии
смысла сквозь время, как если бы создавали единовременный
портрет лица. От обычного лица этот облик будет отличен тем, что черты
доведены до совершенства, что каждая может открывать совершенно
невероятную констелляцию смысла, будучи изменчивой и
загадочной, многосмысленной, противоречивой, такой, которой в
«реальности нет», что этот облик странен и необычен, и стар и юн, ибо он -
произведение искусства. Эта книга - автопортрет Йейтса,
выполненный самим мастером, который тем более отвечает законам
символического искусства, что в нем нет прямой наррации, зеркального
сходства. Это некое плетение из всего, что есть, во всех его сочетаниях, узор,
который на расстоянии собирается в единый облик Этот облик и есть
маска или «автор» - тот, кто вненаходим, но всегда присутствует
подобно некоему источнику света, освещающему все и вся в произведении.
Он касается всего извне и изнутри, и все имеет существование,
вес, плотность, объем, благодаря его прикосновению, и держась в
бытии только им. Йейтс настаивает на том, что произведения имеют
параметры телесности своего автора (см. о Бальзаке и его теории
света в Луи Ломберу, отсюда и «качественность» авторских миров,
один с другим не возможно спутать. «Автор» - это то, чем мы только
должны стать и чем стать трудно. Такими авторами-масками были св.
Франциск и Гамлет, Беатриче и Данте, Гамлет и Шекспир - авторы-
произведения, маски, согласно которым собирался в единое мир и
род человеческий, как в своем символе, различаясь потому, что
Верховный Заклинатель, Управитель Всех является во Времени в разных
обличьях, наделяя разных людей, нации, времена разными узорами-
образцами, но всегда каноническими.
Только освоив канон, или бесконечную, ибо самозамкнутую, речь-
письмо человеческого рода, принуждающую к молчанию все
«индивидуальное», человек становится «автором» и начинает говорить: сам,
но не от себя. Бессмертные, ибо бесконечные, авторы - это члены
алой «алхимической розы», к сонму которых Йейтс хотел быть
причисленным, создавая свою «церковь поэтической традиции», когда «весь
мир лишь шевеление их губ» (с. 106).

I
Опыт пересказа
the fool.

ДУША СВЯЩЕННИКА1
В прежние времена были в Ирландии изрядные школы, где научались
разным наукам, и даже бедный из бедных знал тогда больше, чем
иные-многие из благородных сейчас. А что же до священников, они
были ученее всех, так что слава об Ирландии обошла весь свет, и
многие ч\*жестранные короли за обыкновение брали посылать сыновей в
далекий путь в Ирландию набираться учености в ирландских школах.
И вот, в одной их них учился в это время мальчик, который стал
дивом для всех из-за своего ума. Его родители были простые
труженики, и, конечно, бедные; но юный-то юный и бедный-то бедный, а
ни один господский сын не мог с ни сравняться в учености.
Посрамлены бывали даже учителя, попробуют они его учить, а он им скажет
такое, о чем они никогда не слыхали, и укажет им на их незнание.
Особо он был силен в ведении спора, и вот будет гнуть свое, пока не
докажет, что черное - это белое, а потом, когда ты уступишь,
поскольку его не переговоришь, он перевернет наоборот и покажет, что
белое и есть черное, а может, и вообще никакого цвета на свете нет.
Когда он подрос, его бедные отец с матерью были так им горды, что
решили сделать его священником, что и сделали наконец, хотя едва не
умерли с голоду, добывая деньги. И что ж, другого такого ученого
человека в Ирландии не было, и спорить он был силен как никогда, так что
никому было перед ним не устоять. Пытались даже епископы беседовать
с ним, но он им разом показал, что они не знают ровно ничего.
А в те времена не было школьных учителей и учили людей
священники, и раз уж он был умнейшим человеком в Ирландии, то
чужеземные короли посылали к нему своих сыновей до тех пор, пока ему
было куда их усаживать. Так что он весьма загордился и стал
забывать, как он был мал, и, что хуже всего, даже стал забывать Бога,
который сделал его тем, кто он есть. И обуяла его гордыня спорить, так что
слово за слово, и он доказал, что чистилища нет, а потом, что нет ада
и нету рая и что Бога нет, и наконец, что нет у человека души и он не
лучше, чем собака какая или корова, и когда он умирает, тут ему и конец.
«Кто-нибудь видел душу? -говаривал он. - Если сумеете мне
какую-нибудь показать, я уверую».

4
У Б. Й 1-Й ТС
На это никто не мог ничего ответить; и наконец все они стали
думать, что раз нет никакого мира иного, то каждый может делать, что
захочет в этом, и священник давал им пример, взявши молодую
красивую девушку в жены. Но поскольку ни один священник, ни один
епископ не взялся их венчать, ему пришлось самому совершить над
собою обряд. Вышел грех превеликий, но никто не посмел и слова
сказать, ведь все королевские сыновья держали его сторону и
прибили бы каждого, кто бы только попробовал прекратить эти мерзости.
Бедняги - все они верили ему и считали каждое его слово за истину.
Так и расходились его взгляды, и весь мир поворачивался ко злу,
когда однажды ночью с небес сошел ангел и сказал священнику, что
жить ему осталось двадцать четыре часа - и все. Тот задрожал и стал
просить хотя бы о малой отсрочке.
Но ангел был суров и сказал, что этому не бывать.
«На что тебе нужно время, греховодник?» - сказал ангел.
«О владыка, смилуйся над моей бедной душой», - упрашивал тот.
«Ого, так у тебя есть душа? - отвечал ангел. - Помилуй, да откуда
ты знаешь?»
«Она так и трепещет во мне, едва ты появился. Как я мог, глупец
такой, не подумать о ней раньше!».
«Правда, что глупец, - сказал ангел. - Какой был прок от всей
твоей учености, если она не открыла тебе, что у тебя есть душа?»
«О владыка, если мне предстоит умереть, скажи, скоро ли я попаду
в рай?» - спросил священник.
«Никогда, - отвечал ангел, - ты отрицал, что есть рай.»
«Тогда нельзя ли мне оказаться в чистилище, владыка?»
«Чистилище ты тоже отрицал; ты должен прямиком отправляться
в ад», - сказал ангел.
«Но я отрицал и ад, владыка, - отвечал священник, - так что туда
меня тоже нельзя отправлять».
Ангел пришел в легкое замешательство2.
«Ну ладно, - сказал он, - вот, что я могу для тебя сделать. Или ты
можешь жить на земле еще сотню лет, вкушая все какие ни есть
наслаждения, и потом будешь навек ввергнут во ад; или ты можешь
через двадцать четыре часа умереть в наиужаснейших муках и пройти
через чистилище, оставаясь там до Судного дня, если только ты
сумеешь найти одного-единственного верующего и верою стяжать себе
милость и спасение своей душе».
Священнику и пяти минут не понадобилось, на чем порешить.
«Я выбираю смерть через двадцать четыре часа, - сказал он, -
чтобы спасти наконец свою душу».
На это ангел дал ему наставления, как поступать, и оставил его.
Тогда священник сразу же пошел в большую комнату, где сидели все его
грамотеи и королевские сыновья, взывая к ним:

ДУША СВЯЩЕННИКА
5
«Скажите же по правде и не бойтесь говорить мне поперек
Говорите мне то, во что верите. Есть у человека душа?»
«Учитель, - отвечали те, - когда-то мы верили, что у человека есть
душа; но благодаря твоей науке больше мы в это не верим. Ада нет, и рая
нет, и Бога нет. В это мы верим, ведь этому ты нас научил».
Тогда священник стал бледным от страха и вскричал: «Слышите,
чему я вас учил - это ложь. Бог есть, и у человека есть бессмертная
душа. Теперь я верю в то, что раньше отрицал».
Но голос священника потонул в возгласах хохота, поскольку они
думали, что он всего лишь натаскивает их на спор.
«Докажи, учитель, - кричали они, - докажи. Кто когда-нибудь
видел Бога? Кто когда-нибудь видел душу?»
Вся комната пришла в движение от их смеха.
Священник изготовился отвечать им, но не мог вымолвить ни
слова; все его красноречие, вся его сила доводов оставили его, и он
только и мог, что ломая руки кричать: «Бог есть, Бог есть, Боже,
помилуй мою душу!»
И все они стали потешаться над ним и повторять его же слова,
которым он их учил: «Покажи нам его, покажи нам твоего Бога!»
И он бросился от них прочь, стеная от муки, поскольку понял, что ни
в ком не было веры, и как же ему было тогда спасти свою душу?
Тут он вспомнил свою жену.
«Она окажется верующей, - говорил он себе. - Женщины никогда
не отказываются от Бога».
Он пошел к ней; но она сказала, что верит лишь в то, чему он ее
научил. И что добрая жена перво-наперво и превыше всего на земле и
небе должна верить своему мужу.
Тогда его обуяло отчаяние, и он ринулся из дому и стал
спрашивать каждого встречного-поперечного, верит ли он. Но у всех был
один и тот же ответ «Мы верим только в то, чему ты нас учил», ведь его
учение разошлось по всей стране из конца в конец.
Тут он полуобезумел от страха, ведь время уходило. И в
уединенном месте он бросился наземь, рыдая и стеная от ужаса, ведь
приближался час, когда ему предстояло умереть.
Тут-то и проходил мимо малый ребенок.
«Спаси вас Бог», - сказал ему этот ребенок.
Священник подскочил на месте.
«Дитя, ты веруешь в Бога?» - спросил он.
«Я пришел из далекой страны, чтобы узнать о Нем, - отвечал
ребенок. - Ваша честь не покажет мне самую лучшую школу, какая есть
в здешних местах?»
«Самая лучшая школа и самый лучший учитель здесь неподалеку»,
~ сказал священник и назвал свое имя.
«Только не к этому человеку, - отвечал ребенок, - ведь как мне го-

6
У. Б. ЙЕЙТС
ворят, он отрицает Бога и рай и ад, и даже то, что у человека есть
душа, потому, что ее не видно; но я бы быстро его осадил».
Священник так и впился в него глазами, задавая вопрос: «Как?»
«А так, - сказал ребенок, - я бы попросил у него, пусть он покажет
мне свою жизнь, если он верит, что у него есть жизнь».
«Но он не может, дитя мое, - сказал священник, - жизнь нельзя
увидеть, она у нас есть, но она невидима».
«Тогда, раз у нас есть жизнь, хотя на нее нельзя поглядеть, может
быть у нас есть и душа, хоть и невидимая», - отвечал ребенок.
Когда священник услышал такие слова, он упал перед ним на
колени, плача от радости, ибо знал теперь, что спас свою душу; наконец
он встретил того, кто верует. И он поведал ребенку свою историю: всю
свою нечестивость, и гордыню, и хулы на Бога; и как явился ему ангел
и указал ему единственный путь спасения, верою и молитвами
верующего.
«Теперь, - сказал он ребенку, - возьми перочинный ножик и
всади мне его в грудь и до тех пор рази им плоть, пока мое лицо не
побелеет бледностью смерти. Тогда приглядывайся - как стану я умирать,
живая живинка выпорхнет из моего тела, и знай, что моя душа
воспарила ко Господу. И когда ты это увидишь, поспеши, и побеги в мою,
школу и созови всех моих учеников, чтобы они пошли и посмотрели,
что душа их учителя покинула тело и что все, чему он их учил, ложь,
ибо есть Бог, карающий за грехи, и рай и ад, и у человека есть
бессмертная душа, и ей уготовано вечное блаженство или мука».
«Я помолюсь, чтобы снискать храбрости и свершить это дело», -
сказал ребенок.
И он встал на колени и начал молиться. Помолясь, он взялся за
ножик и ударил им священника в грудь и раз за разом разил, пока не
исполосовал всю грудь; но священник все не угасал, ведь он не мог
умереть, пока не исполнился его срок Наконец как будто смертная мука
стихла, и лицо его застыло в неподвижности смерти.
Тогда ребенок, пристально следивший за ним, увидел, как нечто
красивое и живое с четырьмя белыми как снег крылышками отделилось от
мертвого тела в воздух и запорхало вокруг его головы.
Тогда он побежал призвать учеников; и когда они увидели, все
поняли, что это душа их учителя, и в изумлении и благоговении они
следили за ней, пока она не скрылась с глаз за облаками.
И это была первая бабочка, какую когда-либо видели в Ирландии;
и теперь все знают, что бабочки - это души умерших, ожидающие
чистилища, чтобы мукой обрести очищение и покой.
Но школы Ирландии изрядно опустели с той поры, поскольку
стали говорить, дескать, что толку ехать в такую даль за наукой, если
мудрейший человек в Ирландии все не знал, есть ли у него душа, пока
едва ее не потерял; а спасся, наконец, простою верою малого ребенка?

АРИСТОТЕЛЬ-КНИЖНИК
Приятель, умевший разговорить дровосека как никто другой, пошел
недавно проведать его старушку-жену. Она живет в хижине у самого
леса и набита старинными байками не меньше, чем ее муж На этот
раз она было заговорила о Гобане1, легендарном кузнеце, и его
мудрости, но потом сказала: «Аристотель-книжник тоже был куда какой
мудрый и уж какой умудренный, но разве пчелы не перемудрили его
под конец? Он хотел знать, как они строят соты, и он чуть не две
недели убил, глядя на них, и так и не углядел, чтобы они это делали.
Тогда он устроил улей со стеклянной крышкой, накрыл их этой
крышкой и думал, все будет видно. Но когда пришел и приложился глазом
к стеклу - было черно как в горшке, пчелы все стекло залепили
воском, он как был слеп, так и остался. Так поделом его еще не затыкали
за пояс, сказал он. Научили-таки его уму-разуму!».

БРОДЯЧИЕ ФЭЙРИ
Ирландское слово, обозначающее «фэйри», это гиихог -
уменьшительное от ши в банши. Фэйри - это дини ши (волшебный народ).
Кто они такие? «Они падшие ангелы, те, что не были достаточно
добрые, чтобы спастись, и не были достаточно злые, чтобы
пропасть», - говорят в народе. «Земные божества», - гласит Книга Арма1.
«Боги языческой Ирландии, - говорят ирландские знатоки
древностей, - Туата де Данани, Племена богини Дану2, которые, больше не
подкрепляемые молитвами и приношениями, умалялись в народном
воображении, пока в них не осталось росту всего несколько пядей».
И в доказательство приведут вам то, что предводители фэйри
носят имена древних героев Племени Дану, что те места, где они,
главным образом, собираются, - это могильные курганы племени Дану, -
и что Туата Де Данани звались также слуа-ши [их сиды] - волшебное
воинство, или маркра ши - поезд3 фэйри.
С другой стороны, многое свидетельствует за то, что это падшие
ангелы. Взять для примера, натуру этих созданий, их своенравие, повадку
по добру обходиться с добрыми, по худу - с худыми, их наделенность
всеми прекрасами, кроме одной, - совести, постоянства. Этих существ,
которых до того просто задеть, что нельзя ни в какую много о них говорить
и ни за что называть иначе, как «доброродиями» или еще даон махи,
что по-английски значит добрых людей; и однако которым до того легко
угодить - и они вовсю расстараются и отвадят от вас злую судьбу, если с
вечера им оставлять на подоконнике молока. Больше всего нам скажет
О них народное представление, говоря, что падшие - они тем не
менее не пропащие, потому что они злые безо всякого злого умысла.
«Земные» ли они «божества»? Возможно. Много поэтов и все мистики
и писатели оккультных книг во все времена и во всех краях утверждали,
что позади видимого встает порядок за порядком сознательных
сущностей, не с небесных кругов, а от земли, которые не имеют врожденного
облика, но меняются по своей прихоти или разумению тою, кто их видит.
Нельзя двинуть рукой без того, чтобы не оказать действия на несметное
их число или не обратить действия на себя. Видимый мир это просто их

БРОДЯЧИЕ ФЭЙРИ
9
оболочка. Мы оказываемся среди них во сне и вступаем с ними в игру и в
битву. Возможно, они людские души в горниле - эти создания прихоти.
Не надо думать, что фэйри - это вечно малютки. В них все
своенравно, даже их рост. Похоже, они принимают тот вид и размер,
какие по нраву. Главное, чем они занимаются, это гулянка, драка,
любовь и самая прекрасная музыка. Среди них есть только один
работяга -лепракаун - башмачник. Возможно, они снашивают свои
башмаки от плясок Около деревни Баллисодаре живет бабенка, которая
провела у них семь лет. Когда она воротилась домой, у нее на ногах
не осталось пальцев - она их напрочь поотплясала.
Они справляют три больших кануна в году: весеннее
равноденствие, летний солнцеворот и осеннее равноденствие. Каждый седьмой
год на весеннее равноденствие они затевают повсеместную драку, но
больше всего на «Плейн-а-Бон» (где бы оно там ни находилось),
поскольку жатва, лучшие ее колоски, принадлежит им. Один старик
рассказывал мне, что однажды видел их драку: они снесли всю
солому с крыши в самый ее разгар. Если бы кто-то еще оказался
поблизости, он бы просто увидел, как, проносясь, сильный ветер все взвихрил
в воздух. Когда листья и солома вихрем кружатся на ветру, это фэйри,
и мужик-земледел, скинув шапку, здравствует: «Дай им Бог!»
В канун летнего солнцеворота, когда на каждом крутогоре
зажигают костры в честь св. Иоанна, у фэйри бывает самое веселье, и
порой они похищают себе в жены красивых человеческих дочерей.
В канун осеннего равноденствия у них бывает самая хмурь, ведь в
соответствии со старым гэльским счислением это первая ночь зимы4.
Этой ночью они пляшут с призраками, и всё пука - морок, мара, и
ведьмы наводят чары, и девушки накрывают на стол угощение во имя
дьявола, чтобы в окно пришел призрачный двойник их будущего
возлюбленного и отведал их угощения. После осеннего
равноденствия ежевика делается нехорошая, потому что ее попортило марой.
Когда они злятся, то своими волшебными дротиками вводят в
столбняк людей и скотину.
Когда они радуются, они поют. Многие бедные девушки слышали
их и исчахли и умерли из-за любви к их пению.
Множество старых красивых мелодий Ирландии - это просто их
музыка, подслушанная украдкой. Умный поселянин не станет напевать
«красотка доит корову» вблизи от кургана фэйри, ведь они ревнивы и
не любят слушать свои песни из нескладных смертных уст. Кэролан,
последний из бардов Ирландии, заснул на кургане, и впредь с тех пор
напевы фэйри звучали у него в голове и сделали его тем великим
человеком, каким он и был.
Умирают ли они? Блейк видел, как хоронили одного из фэйри; но
У нас в Ирландии говорят, что они бессмертны5.

О ВОЛШЕБНЫХ И НАРОДНЫХ
ИСТОРИЯХ ИРЛАНДИИ
Доктор Корбетт, епископ Оксфорда и Норвича, давно оплакал кончину
английских фэйри. «Во времена королевы Марии, - писал он, -
Когда Том приходил домой с поля,
А Сие за подойником шла,
То шум подымали великий они
И спорились все дела».
А теперь, во времена Джеймса, они ушли-пропали, ведь они «старого
толка», и «их песни им были за Аве, Мария». Они еще встречаются в
Ирландии, даря дарами добрых и изводя зловредных. «Видели вы когда-
нибудь фею или что-нибудь вроде?» - спросил я у старика из
графства Слайго1. «Ну не докука ли мне от них», - был ответ. «Здешние
рыбаки знают что-нибудь про русалок?» - спросил я деревенскую
женщину в графстве Дублин. «Да уж, не любят они их видеть, - отвечала она,
- ведь те всегда приносят плохую погоду». «Вот человек, который
верит в привидения», - сказал иностранный капитан дальнего
плавания, кивая на моего знакомого лоцмана. «Там вон, - лоцман показал
на свою родную деревню Россес2, - их в каждом доме по нескольку».
Наверняка, тот уже старый и препочтенный догматик, Дух Времени,
так и не заставил внимать своему голосу у таможилов. Вскорости,
поскольку он с недавних пор приобрел чахлый вид, его чин по чину
забросают могильной землей, и другой, старый и препочтенный,
произродится на его место, и вовек будет слыхом о нем не слыхать у
таможилов, и вслед за ним будет другой, и за этим другим - иной. Это,
поистине, вопрос, бывает ли в кои-то веки слыхать о ком-либо из
этих важных персон за стенами газетных редакций, аудиторий и
гостиных и городских рестораций, и больше ли это Дух Времени,
нежели пена у рта, во всякий век. Как бы там ни было, целое полчище
подобных персон кельта сильно не переменит. Гиральд Камбрийский3
обнаружил, что в народе с западных островов4 не без язычества.
«Сколько есть-бывает богов?» - спросил некий священник совсем

О ВОЛШЕБНЫХ И НАРОДНЫХ ИСТОРИЯХ ...
11
недавно какого-то человека с острова Иннистор5. «На Иннисторе
один есть; но места тут, кажись, много», - сказал человек, и
священник всплеснул в ужасе руками, как и Гиральд каких-то веков семь
назад. Имейте в виду, я этого человека не виню; гораздо лучше верить во
многих богов, чем не верить ни в одного или думать, что есть только
один, но что он малость сентиментален, не приспособлен и не
создан для Х1Х-го века. Кельт и его кромлехи, его каирны6 - они
особенно не меняются, правда, разбирает сомнение, меняется ли вообще
кто-то когда бы то ни было. Несмотря на толпу тех, кто отрицает, и
тех, кто утверждает, мудрецов и учителей, у большинства из нас все та
же неприязнь к тому, чтобы за столом усаживалось тринадцать
сотрапезников, чтобы нам передавали соль, чтобы приходилось пройти
под лестницей или чтобы видеть одинокую сороку, егозящую своим
пестрым хвостом. Находятся, конечно, истинные дети света,
обратившие лице свое против всего этого, истребившие все это в себе; но
даже газетчик, замани ты его в полночь на кладбище, поверит в
призраков, поскольку духов видит каждый, кого поглубже ни колупни. Но
кельт духовидец и без колупания.
Однако надо заметить, что, если ты чужак, тебя никто не ждет с
рассказами о привидениях и преданиями о волшебном народе, даже
и в западной деревне. Ты должен ловко взяться за дело и завести
дружбу с детьми и стариками; с теми, кто не придавлен одной лишь
денной стороной бытия, и теми, над кем ее гнет все меньше и не
сегодня-завтра уберется совсем. Старые женщины самые сведущие, но
их не так-то просто разговорить, потому что волшебный народ
большие скрытники и терпеть не могут, чтобы о них судачили; а
разве мало историй о старухах, которых чуть не до смерти защипали
или которых сделало невладелыми проклятье фэйри?
Когда выбраны сети и раскурены трубки, тогда какой-нибудь
древний скопидом историй отмыкает свои уста, ведя свой рассказ
под поскрипывание снастей. Ночь в канун святых праздников тоже
изрядное время, и много историй можно было услышать в прежние
дни на бдениях по покойнику. Но священничество обратило лице7
свое против поминальных бдений.
В Местном обзоре Ирландии пишется, что, бывало, сказители
собирались вместе повечеру, и, если чье-то повествование отличалось
от прочих, тогда каждый сказывал свое, и дело решалось
большинством голосов, и тот, у кого рассказ расходился с другими, должен был
впредь придерживаться их приговора. Таким образом предания
передавались настолько точно, что длинная история Дейрдре8
рассказывалась в десятых годах нашего века почти слово в слово так же, как
и в стариннейших рукописях из Дублинского Королевского
общества. Разнились они только в одном месте, и тут очевидно было, что

12
У. Б. ЙЕЙТС
ошибка в рукописи - переписчик выпустил абзац по забывчивости.
Но эта точность, скорее, есть в сказках и песнях бардов, нежели в
легендах о фэйри, поскольку эти последние изрядно друг с другом
расходятся, обычно будучи приурочены к какой-нибудь соседней
деревне или местной знаменитости, посещаемой фэйри. В каждом
графстве есть обычно семейство или один человек, которые, как полагают,
попали в милость или впали в немилость, особенно у призраков, как
Хэкеты из замка Хэкет, Голуэй, ведущие свой род от фэйри, или
Джон-о'-Дэли из Лисаделль9, Слайго, написавший Эйлин Арун, песнь,
которую украли шотландцы и назвали Робин Адэр и которую Гендель
хотел написать больше, чем все свои оратории, и «О'Донахью» из
Керри1. Истории и легенды собирались вокруг таких людей, иногда
даже ради этого покидая более древних героев. Особенно их
притягивало к поэтам, поскольку поэзия в Ирландии всегда была таинственно
связана с магией.
Эти народные предания преисполнены простоты и
музыкальности, ведь это литература тех, для кого каждый эпизод, возникающий в
старой рутине рождения, любви, боли и смерти, неизменен из века в
век; кто все пропитывает сердечными соками; для кого все есть
символ. Это у них тот заступ, над которым с начала времен гнулся
человек. У людей из городов есть только машина, и она несет
вульгарность и прозу. У тех мало что происходит, и события долгой жизни
они могут перелистывать, посиживая у комелька. У нас же смысл не
успевает накопиться ни в чем и происходит слишком много вещей,
чтобы даже большое сердце могло их объять. Говорят, самые
красноречивые люди на свете - это арабы, у которых нет ничего, кроме
голого праха пустыни и опаленной наготы неба. «Мудрость низошла на
три вещи, - говорит их речение, - руку китайца, мозги француза и
язык араба». В этом и есть, как я понимаю, смысл той простоты,
которой так нынче взыскуют поэты и которую не обрести ни за какие деньги.
Самая большая достопримечательность и само воплощение
фигуры сказителя среди моих знакомых - это некий Пэдди Флинн,
ясноглазый маленький старичок, который живет в одной комнате под
худой крышей в деревне Б., «оно самое то место для красивого - т.е.
волшебного народа - во всем графстве Слайго», по его словам, хотя
другие приписывают эту честь Драмхеру или Драмклиффу10. Очень
набожный старик, к тому же! Случись ему войти в благочестивый
настрой, у вас может оказаться досуг для изучения его странной
физиономии и всклокоченной шевелюры, прежде чем он приступит к
житью-бытью фэйри или начнет пересказывать старые байки о Ко-
лумкилле11, чего он сказал, например, своей мамаше. «Мамаша, каково
нынче здравствуется? - Пуще хворается! - Завтра вам пуще хворать»,
Он жил какое-то время в Дублине и слышал ее тогда.

О ВОЛШЕБНЫХ И НАРОДНЫХ ИСТОРИЯХ ...
13
на другой день: «Мамаша, каково нынче здравствуется?» - «Пуще хво-
рается!» - «Завтра вам пуще хворать»; и на следующий: «Мамаша,
каково нынче здравствуется?» - «Лучше здравствуется, хвала Господу!» -
«Завтра вам лучше здравствовать». В таковой непочтительной манере
он расскажет вам о насаждаемой Колумкилле веселости духа. Потом
он, очень похоже, собьется на свою любимую тему - о том, как Судия
улыбается одною и той же улыбкой и когда вознаграждает
праведных, и когда обрекает вечному огню пропащих. Весьма
утешительным представляется это Пэдди Флинну, эта печальная
апокалиптическая веселость Судии. Не то, чтобы и его веселость казалась очень
земной - хотя это и очень осязательная веселость.
Когда я увидел его впервые, он готовил себе грибы; в другой раз он
спал под забором, улыбаясь во сне. Несомненно, некая радость не вполне
от этого косного мира светится в этих глазах - быстрых, как глаза
кролика, - среди множественности морщин, ведь Пэдди Флинн
очень стар. Во всей их веселости есть печаль, - печаль, которая со-
причастна их радости, неплотская печаль чисто инстинктивных
натур и любого животного. В тройном одиночестве - возраста,
чудаковатости и почти полной глухоты - ходит он по деревне, где его
донимает детвора.
Что касается подлинности его духозрения, то тут не все согласны
друг с другом. Однажды мы разговаривали о банши. «Я видел, как оно,
- сказал Пэдди Флинн, - внизу у самой воды дубасило реку руками».
Пэдди-то и был тем, кто сказал, что фэйри ему докучают.
Не то, чтобы Скептик так уж редко встречался в этих западных
деревнях. Я обнаружил его однажды утром, когда он вязал снопы на
своем с носовой платок лоскутке поля. Большая разница с Пэдди
Флинном: скепсис в каждой складочке на лице, да еще и человек
езжалый, чему свидетельство татуированный во все предплечье
индеец-могавк. «Путешествующие, - говорит священник по соседству,
качая на его счет головой и цитируя Фому Кемпийского12, - редко
приходят праведны». Я заговорил с этим Скептиком о привидениях.
«Привидения! - сказал он. - Нет ничего такого и не бывает. Но
волшебный народ - это само собой разумеется: ведь дьявол, когда пал с
небес, забрал с собой блаженных и поселил их в запустелых местах.
Они-то и есть фэйри. Но их становится мало, потому что время их
истекло, вишь, и они возвращаются. А привидения - нет, не бывает. Я
те еще кое-что скажу, во что я не верю - в адский огонь, потому что, -
понижая голос, - его просто придумали, чтобы дать работу
священникам и проповедникам». Вслед за чем этот столь исполненный
просвещенности человек возвратился к вязанию снопов.
Различные собиратели ирландского фольклора имеют, с нашей
точки зрения, одну огромную заслугу и, с точки зрения других, один

14
У. Б. ЙЕЙТС
огромный изъян. Они сделали свое дело скорее литературой, чем
наукой, и повествуют нам скорее об ирландских земледелах, чем о
первобытной религии человечества, или за чем там еще
фольклористы бродят с места на место. Чтобы их сочли за ученых, им нужно
было бы все свои тексты свести в графы - вроде счетов бакалейщика
- с наименованием предметов: «король фэйри», «королева». Вместо
этого они уловили самый голос народа, биение самой жизни, каждый
привносил то, что в его время было самым заметным. Крокер и Ло-
вер13, напичканные понятиями о шалой ирландской знати, видели
все в юмористическом свете. Литературный посыл в Ирландии их
времен исходил от класса, который - в основном из политических
соображений - не принимал населения всерьез и воображал страну
Аркадией для юмориста; ее странность, ее мрак, ее трагедия - они им
были неведомы. То, что они сделали, не было полной
фальсификацией; они просто раздули образ безалаберного мужика, чаще всего
встречающегося среди лодочников, извозчиков и мужской прислуги,
до образа целой нации и создали опереточного ирландца. Писатели
'48-го и голод14 в совокупности проткнули эту их дутую величину. В
их совместной работе были порыв и поверхностность
господствующего и праздного класса, а у Крокера все тронуто красивостью -
мягкой красивостью Аркадии. Карлтон15, по происхождению земледел,
во многих своих рассказах - я имел возможность дать лишь
некоторые, самые незначительные, - особенно в рассказах о привидениях,
ведет себя гораздо серьезнее, несмотря на весь свой юмор. Кеннеди16,
старый книгопродавец в Дублине, который, похоже, обладал чем-то
вроде подлинной веры в волшебный народ, следующий по времени. У
него куда меньше литературных способностей, но он замечательно
точен, часто буквально дословно передавая рассказанную историю.
Но лучшая книга со времен Крокера - это Старинные легенды11 леди
Уайльд. Весь юмор уступает в них место сильному чувству и чуткости.
Это сокровенная сердцевина кельта в те моменты, к которым он
проникся любовью за долгие годы гонений, когда, как в подушки, уходя в
дремы и внимая в сумерках волшебным балладам, отдается он думам
о душе и о мертвых. Это и есть кельт - правда, кельт грезящий.
Кроме этих есть еще два важных автора, которые пока еще ничего
не издали в формате книги, - мисс Легация Маклинток и мистер
Дуглас Хайд18. Мисс Маклинток точно и красиво пользуется
полушотландским диалектом Ольстера, мистер Дуглас Хайд занят сейчас
подготовкой тома сказок на гэльском, слово в слово записанных от
говорящих на гэльском языке жителей Роскоммона и Голуэйа19. Он,
возможно, заслуживает самого полного доверия среди всех. Он знает
нацию досконально. Другие видят некий срез жизни Ирландии; ему
понятны все ее составные части. Его произведения не смешные и не
мрачные; это просто сама жизнь. Я надеюсь, некоторые свои записи

О ВОЛШЕБНЫХ И НАРОДНЫХ ИСТОРИЯХ ...
15
он переложит в баллады, ведь он последний из бардов типа Уолша и
Калланана20, творчество которых будто припахивает торфяным
дымком. А это приводит на ум брошюры народных баллад и преданий.
Их, побуревших от торфяного дыма, можно найти на полках в домах;
их продают на каждом шагу, или продавали, разносчики, но их не
найти ни в одной городской библиотеке Сассенаха21. Королевские
волшебные повести, Сказки страны Фаль и Легенды о фэйри - вот
народная литература о волшебном народе.
Здесь даются некоторые стихотворные образцы литературы о
фэйри. Больше сходства с поэзией Шотландии, чем Англии.
Персонажи английской литературы о волшебном народе в большинстве
случаев попросту смертные в красивых личинах. В таких фэйри
никто никогда не верил. Это романтические пустышки из Прованса. Им
никто никогда не оставлял свежего молока на пороге.
Что касается моего собственного участия в этой книге, я пытался
представить в ней, насколько позволяет такое малое количество
страниц, все ирландские народные верования. Читатель, возможно,
убедится, что ни в одном из моих примечаний я не дал
рационального объяснения ни единому гоблину. За защитой я обращаюсь к
словам Сократа:
«Федр: Скажи мне, Сократ, здесь ли где-то, с Илиса, Борей, по
преданию, похитил Орифию22?
Сократ: Да, по преданию.
Федр: Не отсюда ли? Речка в этом месте такая славная, чистая,
прозрачная, что здесь на берегу как раз и резвиться девушкам.
Сократ: Нет, место ниже по реке на два-три стадия, где у нас
переход к святилищу Агры23: там и есть жертвенник Борею.
Федр: Не обратил внимания. Но скажи, ради Зевса, Сократ, сам ты
веришь в истинность этого сказания?
Сократ: Если бы я не верил, подобно мудрецам, ничего в этом не
было бы странного - я стал бы тогда мудрствовать и сказал бы,
что порывом Борея сбросило Орифию, когда она резвилась с
Фармакеей24 на прибрежных скалах; о такой ее кончине и
сложилось предание, будто она была похищена Бореем. Или он похитил
ее с холма Арея25? Ведь есть и такое предание - что она была
похищена там, а не здесь.
Впрочем, я-то, Федр, считаю, что подобные толкования хотя и
привлекательны, но это дело человека особых способностей; трудов у
него будет много, и не по чему другому, а из-за того, что вслед за
тем придется ему восстанавливать подлинный вид гиппокентав-
ров, потом химер26 и нахлынет на него целая орава всяких горгон
и пегасов и несметное скопище разных других нелепых чудовищ.
Если кто, не веря в них со своей доморощенной мудростью
приступит к правдоподобному объяснению каждого вида, ему
понадобится много досуга. У меня же для этого досуга нет вовсе.

16
У. Б. ЙЕЙТС
А причина здесь, друг мой, вот в чем: я никак еще не могу,
согласно дельфийской надписи, познать самого себя. И, по-моему, смешно
не зная пока этого, исследовать чужое. Поэтому, распростившись
со всем этим и доверяя здесь общепринятому, я, как только что и
сказал, исследую не это, а самого себя: чудовище ли я, замысловатее
и яростнее Тифона, или же существо более кроткое и простое и хоть
скромное, но по своей природе причастное какому-то
божественному уделу?»27.

π
Опыт традиций

ЧТО ТАКОЕ «НАРОДНАЯ ПОЭЗИЯ*?
Думается, что к размышлениям о «народной поэзии» меня
подтолкнуло общество «Молодая Ирландия»1. Обычно мы говорили обо всем,
что имело отношение к Ирландии, в особенности к ирландской
литературе и ирландской истории. Гэльского языка мы не знали, зато
воздавали большие почести ирландским поэтам, писавшим
по-английски, и часто цитировали их в своих выступлениях. В ту пору я без
запинки назвал бы вам даты рождения и смерти, а также
процитировал бы важнейшие строки поэтов, о которых вы и не слыхивали, и,
пожалуй, еще некоторых, чьи имена теперь уже и сам позабыл. В душе
я сознавал, что большинство из них писали плохие стихи, и все же их
окружал такой романтический ореол и в наших умах жила такая
горячая любовь к ирландской поэзии, что я постоянно твердил -
причем не только другим, но и самому себе, - что большинство из них -
хорошие поэты или, по крайности, недурные. Я читал тогда Шелли и
Спенсера2 (и даже попытался сплавить их стили воедино для одной
пасторальной вещицы, которая сейчас мне весьма не по вкусу3), и все
же, как мне кажется, Шелли и Спенсер никогда не волновали меня
столь же глубоко, как эти ирландские поэты. Однажды мне
подумалось так (и я хорошо помню тот самый день, когда мне так
подумалось): «Если бы кто-то изобрел стиль, который не являлся бы
английским и в то же время оказался бы музыкальным и полноцветным, то
многие другие подхватили бы жар его огня и у нас в Ирландии
зародилась бы по-настоящему великая школа балладной лирики. Если бы
эти поэты, которые неустанно заполоняют страницы газет и
балладных сборников своими стихами, имели за собой хорошую традицию,
то они писали бы прекрасным языком и волновали бы каждого так,
как волнуют меня». Затем, несколько позднее, мне подумалось так:
«Если бы у них было о чем писать, кроме политических взглядов, и
если бы они почаще писали о народных верованиях, как Аллингем,
или о старинных легендах, как Фергюсон4, то им было бы легче найти
свой стиль». А затем с решимостью, которая и поныне приводит меня
в изумление (ибо в тайниках своей души я никогда не был убежден, что

20
У. Б. ЙЕЙТС
художнику надлежит быть кем-то еще и что даже патриотизм у
художника - это нечто большее, чем всего лишь нечистое желание), я
взялся за разработку стиля и возможных тем, которые оказались бы наиболее
благодатными для сочинителей баллад.
Но благодатными, на мой взгляд, они так и не стали, а мое
желание сделать их таковыми, возможно, явилось одним из заблуждений,
в которые Природа вводит человека, так как ей известно, что о
расточаемых ею дарах не стоит и заботиться. Именно ради нее мы должны
расшевеливаться, однако мы не удосужились бы утром подняться с
постели или покинуть удобное кресло, если бы не ее заветный
«мешок с фокусами». От меня она потребовала стихов, а поскольку
затевать такое большое дело лишь ради того, чтобы мои книжки
лежали по столикам в гостиных, показалось бы сущим пустяком, то она
вложила мне в голову замысел сотворить целую литературу,
вытащила меня из Дублинской художественной школы, где я так бы и застрял
за нескончаемыми этюдами, и направила меня в библиотеку, где я
принялся читать дурные переводы с ирландского, и наконец в
Коннахт, где я подолгу просиживал у торфяных костров. Мне захотелось
сочинять «народные стихи», как у тех ирландских поэтов, ибо я был
убежден, что всякая хорошая литература обязательно народна по
существу, и даже лелеял надежду, что мелодрама театра Адельфи5
(которой сам никогда не видел) - тоже, быть может, хорошая
литература, и вдобавок ненавидел литературные кружки. Мне
представлялось, что писать следует без затей (затеи - удел кружков), но с
порывистой энергией, которая сама выправит все, что нужно, если оно
действительно идет от чистого сердца. Я пребывал в уверенности
(она не покидает меня и поныне), что в стихах каждого поэта
должны, словно в зеркале, сохраняться цвета его родного края и пейзажа,
причем в их подлинном соотношении; и когда я обнаруживал, что в
моих стихах чересчур много красного и желтого, «завезенных»
Шелли из Италии, то я двое суток кряду бился над тем, чтобы все
исправить, - и не так, как я принялся бы за дело сегодня: размывая и
взвинчивая ритм и придавая образам известную строгость, известный
зимний холодок, - а совсем иначе: постился и спал на досках. Я
негодовал на Мэтью Арнольда6, когда тот сетовал, что некто, переведя
Гомера балладным метром, попытался положить эпос на мотив «янки-
дудл». Мне казалось совершенно неважным, на какой мотив
положены стихи, коль скоро в них с достаточной частотой и достаточной
мощью чувствуется та самая порывистая энергия. И я восхищался
книгой Виктора Гюго о Шекспире7, так как тот бранил критиков и
литературные кружки и считал, что Шекспир писал без затей и без
преднамеренности, желая угодить любым вкусам. Я бы поистине
погряз в заблуждениях, если бы поверил в эту прямолинейную логику
(такова и логика газетных статей), которая так щекочет невежественное

ЧТО ТАКОЕ «.НАРОДНАЯ ПОЭЗИЯ·?
21
ухо; но я всегда знал, что линия Природы искривлена и что, хотя
каналы мы роем по прямой, реки знай себе текут по извилистым руслам.
Начиная с того дня и по нынешний я имел дело со стихами и
историями, которые люди сочиняют для самих себя, но лишь
некоторое время спустя узнал, что так называемая «народная поэзия»
никогда не создается самим народом. Лонгфелло, Кэмпбелл, миссис Хе-
манс, Маколей в своих Песнях, Скотт8 в своих поэмах - вот любимые
поэты подавляющей части среднего класса, то есть людей, которые
плохо знакомы с устной традицией, подобно пуповине связывающей
неграмотных (пока они верны себе) с истоками времен и с
основанием мира, и вовсе незнакомы с письменной традицией, родившейся
из устной. Я пришел к выводу, что Берне, о чьем величии толковали
для оправдания ничтожности других, являлся любимым поэтом
упомянутой части среднего класса как раз потому, что, хотя крестьяне, в
чьей среде он родился и жил, и сумели создать собственную
маленькую традицию (скорее традицию идейную, нежели речевую), из-за
религиозных и политических перемен были уже отрезаны от тех
образов и чувств, которые некогда с легкостью переносили их память в
мир, существовавший тысячелетия назад. Невзирая на
выразительность речи, которая ставит Бернса выше всех прочих популярных
поэтов, ему свойственна тривиальность чувства, бедность мысли,
несовершенное сознание поэтической красоты, характернейшее
выражение которого мы встречаем у Лонгфелло. Лонгфелло
популярен главным образом из-за умения рассказать историю или выразить
мысль так, что для их понимания не нужно ничего, кроме самих его
стихов. Его слова своей красотой не обязаны тем, кто употреблял их
прежде, и читатель легко схватывает мысль или суть рассказа, без
того, чтобы видеть их движение на фоне поблекшего занавеса, где
вышиты короли и королевы, их любовные похождения, сражения и
охотничьи выезды или священные знаки и образы - столь древние,
что никто уже не помнит, кого из богов или богинь они некогда
передавали немеркнущей памяти. Поэзия, которая не является «народной
поэзией», действительно подразумевает больше, нежели говорит
напрямую, - пусть мы, не ведающие, каково лишиться наследства,
понимаем, насколько больше, лишь читая ее наиболее типичные
образцы (Эпипсихидион Шелли или Спенсерово описание садов Адониса9)
или же сталкиваясь с чужим непониманием такой поэзии. Выйдите
на улицу, почитайте знакомому булочнику или свечнику какие-
нибудь стихи из тех, что не относятся к «народной поэзии». Я
слышал, как один булочник (прекрасно справлявшийся с хлебной
печью) упрямо твердил, будто Теннисон сам не соображал, что пишет:
«Белый филин в башне сидит, мудрым оком в окно глядит». Когда же я
как-то раз вздумал почитать Омара Хайяма одному из лучших свеч-

22
У. Б. ЙЕЙТС
ников, тот спросил: «А что означает "Я пришел как вода и как ветер
уйду?"» Или выйдите на улицу с какой-нибудь мыслью, простая суть
которой должна быть ясна каждому: возьмите, к примеру, строчку
Бена Джонсона «Краса, как и печаль, живет повсюду» - и вы
обнаружите, сколь прочно ее очарование держится на сопоставлении
красоты с печалью, унаследованном письменной традицией от устной,
которая, в свой черед, заимствовала его у древней религии. Или
возьмите нижеследующие строки, в простом смысле которых тоже нет
ничего такого, обо что можно было бы запнуться:
Наливается воздух тленом,
Закатились очи Елены.
Юность, слава, краса - все прах10,
- и выясните, чувствуют ли боль утраты те, кому не ведома любовь к Елене.
Я выбираю такие примеры наобум, потому что там, где я пишу
этот очерк, нет под рукой книг, - но для такого нехитрого опыта не
обязательно направляться строго на восток от солнца или на запад от
луны.
С другой стороны, когда Уолт Уитмен пишет с кажущимся
вызовом всякой традиции, он нуждается в традиции ради защиты, ибо и
мясник, и булочник, и свечник, если набредут случайно на его стихи,
станут лишь потешаться. Природа, как известно не терпящая
пустоты, заставляет их цепляться за общепринятые условности, но это не
скрывает того факта, что они низменные создания - как бы они ни
силились своей одеждой и манерами подражать людям
благовоспитанным и высокородным. Эти ревнители условностей высмеивают
любые способы самовыражения, нисколько не схожие с
привычными им, - как уличные мальчишки дразнят нелепо одетых
прохожих или стариков, которые на ходу разговаривают сами с собой.
Существует одна-единственная разновидность хорошей поэзии,
ибо поэзия литературных кружков, подразумевающая наличие
письменной традиции, по своему роду не отличается от истинной
народной поэзии, подразумевающей наличие устной традиции. И та, и
другая в равной степени причудливы и «непрозрачны», туманны для тех,
кто обделен пониманием, и обе, вместо этой очевидной логики, этой
ясной риторики «народной поэзии», блещут мыслями и образами,
чьи «предки были могучи и мудры», «близки к раю», существуя
прежде, чем «был человеку ведом дар зерна». Быть может, мы знаем о своем
происхождении не больше, чем знали люди о «рожденном для того,
чтоб стать царем»11, когда его нашли в той колыбели с рыжей
львиной гривой, - и все же где-то в глубине души мы знаем, что такие
песни распевали в храмах и в женских покоях, и трепещем от
узнавания, которым нас одаряют через тысячу эмоций наши нервы. Если
бы люди не помнили невозможных вещей или не помнили бы их
хоть наполовину и, быть может, если бы культ солнца и луны не оста-

ЧТО ТАКОЕ «НАРОДНАЯ ПОЭЗИЯ»?
23
вил по себе легкого следа благоговения, то разве пела бы аранская
рыбачка такую песню:
«Прошлой ночью во тьме о тебе говорила собака; и бекас говорил
о тебе из глубоких болот. Это ты - одинокая птица в лесах; это ты
будешь тосковать по подруге, пока не отыщешь меня.
Ты обещал мне и солгал мне, что придешь ко мне туда, где пасутся
овцы. Я свистнула и триста раз прокричала тебе, но нашла только
блеющего ягненка.
Ты обещал мне то, что трудно добыть: золотой корабль под
серебряной мачтой, дюжину городов и по рынку в каждом, и прекрасный
белый двор у берега моря.
Ты обещал мне подарить, чего нет на свете: перчатки из рыбьей
чешуи, туфельки из птичьей кожи и наряд из самого дорогого шелка
в Ирландии.
Матушка велела мне не разговаривать с тобой ни сегодня, ни
завтра, ни в воскресенье. Но поздно она мне сказала это: что проку
запирать дверь, когда дом ограблен...
Ты отнял то, что к востоку от меня, и отнял то, что к западу, ты
отнял то, что впереди, и то, что позади. Ты отнял луну, ты отнял у меня
солнце, и велик мой страх, что ты отнял у меня Бога».
Гэлы с шотландских островов не пели бы своей чудесной
свадебной песни невесте, если бы среди них не сохранилась память о том,
что Христос был единственным человеком ростом в шесть футов (не
выше не ниже) и во всех прочих отношениях на диво сложенным, - а
также древние символические наблюдения:
Я омываю твои ладони
В струях вина,
В очищающем огне,
В малиновом соке,
В медовом млеке.
Ты - отрада всякой радости,
Ты - свет солнечных лучей,
Ты - дверь самого гостеприимства,
Ты - непревзойденная путеводная звезда,
Ты - след лани на холме,
Ты - след лошади на равнине,
Ты - краса самой зари,
Ты - нега всех дивных желаний.
Дивное подобье Господа
На чистом лике твоем,
Прекраснейшее подобье на всем белом свете.
Вскоре я избавился от еще одного заблуждения относительно
«народной поэзии». Прежде чем я прочел об этом в какой-либо книге, я уз-

24
У. Б ЙЕЙТС
нал от простых людей, что для них понятие искусства или ремесла
неотделимо от понятия некоего культа, овеянного древними
обрядами и тайнами. Они едва способны отличить обычную ученость от
колдовства и потому обожают всяческие словечки и стихи, которые
остаются для них наполовину непонятными. Действительно,
совершенно очевидно, что до того, как вездесущая контора породила
новое сословие и новое ремесло, лишенное воспитания и родословия, и
поместила данное ремесло и данное сословие между лачугой и
замком, между лачугой и монастырем, народное искусство было так же
тесно переплетено с искусством избранных, как и народный язык с
его живым певучим ритмом, сочными оборотами и образами, словами,
полными далеких отголосков, созвучен и сроден неизменному языку
поэтов.
Сегодня я вижу в Ирландии новое поколение, которое рассуждает
об ирландской литературе и истории в обществе «Молодая
Ирландия» и в объединениях с еще более новыми названиями, и сейчас
появилось куда больше, нежели было в пору моего детства, людей,
стремящихся сочинять стихи для народа. Кроме того, они
пользуются поддержкой энергичного журналистского движения, и порой оно
толкает их на путь прямолинейной логики и ясной риторики
"народной поэзии". Это движение сознает, что в Ирландии нет
образованного меньшинства, но не сознает - хотя рьяно отметает все
английское, - что его собственные литературные идеалы
принадлежат скорее Англии, нежели какой-либо иной стране. Я питаю
надежду, что новые писатели не впадут в это заблуждение, ибо они пишут
по-ирландски, и к тому же для народа, которого контора не поразила
забывчивостью. Среди тех семисот или восьмисот тысяч человек,
которые знают ирландский с колыбели, пожалуй, не найдется ни
одного, кто настолько не владел бы устной традицией, чтобы не
отличить дурных стихов от хороших, если только он не обделен
природным умом. А среди всех, кто говорит по-английски в Австралии,
Америке и Великобритании, найдется ли больше узренных пророком
десяти тысяч, которые настолько владели бы письменной традицией,
коей образование подменило традицию устную, чтобы отличить
дурные стихи от хороших, - пусть даже природный ум сделал их
королевскими министрами или еще Бог весть кем? И положение не
изменится к лучшему, пока эти десять тысяч не возьмутся
проповедовать по городам и весям свою веру в то, что «воображение и есть сам
человек» и тот мир, что грезится воображению, и есть самый
прочный мир, и не завоюют сердца людей, подобно ученикам Того, Кто
Учеников послал по разным царствам,
Против религии и государства.

КЕЛЬТСКИЙ ЭЛЕМЕНТ В ЛИТЕРАТУРЕ
I
В Поэзии кельтов Эрнест Ренан1 отметил некоторые черты,
присущие, по его мнению, кельтской расе. Позволю себе несколько цитат -
хотя они известны всем и каждому «Ни одна раса не общалась столь
близко с тварным миром, поставленным ниже человека, ни одна раса
не полагала, будто это столь важно для жизни духа». Кельтам присущ
«своего рода реалистический натурализм», любовь к Природе ради
нее самой, живое чувство естественной магии, смешанное с
меланхолией, настигающей человека, едва он остается с природой один на
один и ему кажется, будто он слышит голос, раскрывающий тайну,
откуда пришел человек в этот мир и какая участь ему здесь уготована.
«Они терзают себя, ошибочно почитая грезы реальностью», и
«воистину их дар воображения, в сравнении с воображением, каким знала
его античность, предстанет бесконечностью в сравнение с чем-то
конечным и ограниченным». «Для этих народов история облеклась в
одну нескончаемую жалобу - и по сей день вспоминают они о своем
изгнании и бегстве за море». «Если кельты порой и кажутся веселы,
все равно за улыбкой их уже проблескивает слеза. Их застольные
песни кончаются как элегии; ничто не сравнится с радостной
скорбью кельтских народных мелодий». Мэтью Арнольд в Кельтской
литературе2 также называет страсть к Природе, дар воображения и
меланхолию характерными чертами кельтского характера, однако
описывает их значительно подробнее. Страсть кельтов к природе
проистекает из осознания не столько ее «таинственности», сколько
«красоты», и это прибавляет Природе «очарования и магии»;
воображение кельтов и свойственная им меланхолия - что-то вроде
«страстного, бурного, необузданного мятежа против тирании факта».
Кельтская меланхолия имеет мало общего с меланхолией Фауста или
Вертера - у них-то к тому есть причина, а кельтами движет нечто
«неизъяснимое, дерзкое и титаническое». Формулы эти у всех на слу-

26
У. Б. ЙЕЙТС
ху - их знают едва ли не лучше ренановых, на слуху и фрагменты
стихов и прозы, которые Мэтью Арнольд приводит, дабы показать,
что всякий раз, когда произведение английской литературы обладает
названными качествами, оно восходит к некому кельтскому
источнику. Думаю, никто из нас, пишущих об Ирландии, не станет
оспаривать правоту этих суждений, но стоит задуматься о том, что из
указанных качеств нам во благо, а что - во зло. Ибо, если этого не
сделать, рано или поздно нам угрожает безумие и враги выкорчуют
наши розовые сады, а на их месте разобьют капустные грядки3. Может
статься, нам пристало сформулировать аргументы Ренана и Мэтью
Арнольда заново.
II
Когда-то все народы верили, что деревья - это богини и боги и они
могут принимать человеческий или фантастический облик и
танцевать среди теней; что олени и вороны, лисы, медведи и волки, облака
и озера - все сущее под солнцем и луной, как и сами луна и солнце,
столь же божественны и изменчивы. В радуге древние видели
пренебрежительно отброшенный богом охотничий лук; в раскатах
грома им слышался грохот разбиваемого глиняного кувшина, которым
боги носят воду, или шум колес несущейся в небе божественной
колесницы; а когда над их головой внезапно пролетала стая диких уток
или воронья, они считали, что это мертвые спешат к месту
успокоения; и покуда они были склонны в любой былинке прозревать
великую тайну, они верили, что достаточно мановения руки или взмаха
священной ветвью, чтобы погрузить в смятение сердце и заставить
луну укрыться тенью затмения. Литературы древности полны
подобными образами, а поэты народов, и поныне не утративших этот
взгляд на мир, могли бы сказать о себе вслед за автором Калевали.
«Песням моим я учился у множества птиц, у множества вод»4. В Кале-
вале мать оплакивает утопленицу-дочь, которой смерть показалась
милее брака с постылым стариком, - материнские слезы столь
обильны, что становятся тремя реками, из вод их встают три скалы,
на вершине же тех вырастают три березы, в кронах их сидят три
кукушки и поют: одна - «любовь, любовь», другая - «жених, жених»,
третья же - «утешение, утешение»5. Создатели саг придумали белку,
снующую вверх-вниз по стволу священного ясеня Игдрасиль: она
доносит слова дракона, оплетающего корни древа, орлу, сидящему в
кроне, и слова орла - дракону6; пусть слагатели саг не столь
архаичны, как создатели Калевалы: они жили в более населенном и сложном
мире и постепенно проникались тягой к абстрактному мышлению,
уводящей человека от красоты, явленной зримо, но тем самым они,
возможно, все больше теряли навыки бесстрастного созерцания, кого-

КЕЛЬТСКИЙ ЭЛЕМЕНТ В ЛИТЕРАТУРЕ
27
рое одно лишь способно увести человека за границы транса и
заставить деревья, и тварей живых, и всякую вещь говорить голосами
человеческими.
В этом смысле древние ирландцы и валлийцы не столь архаичны,
как создатели Калевали, и все же они ближе к архаике, чем авторы
саг, отсюда -и своеобразие цитируемых Мэтью Арнольдом
примеров, где больше «природной магии» и «чувства тайны», чем
любования «красотой» природы. Во времена, когда он писал свой труд,
народные песни и поверья знали значительно хуже, чем ныне, и мне
кажется, вряд ли Арнольд мог понять, что наша «природная магия» - лишь
древняя религия, бытовавшая когда-то во всем мире: уходящее в
незапамятное времена поклонение Природе и трепетный перед ней
восторг, - восторг, что витает над всяким исполненным истинной
красоты местом, проникая в людское сознание. Эта религия
древности - в пассажах Мабиногион7, где рассказывается о сотворении
Блодьювидд: само ее имя означает «подобная цветам». Гвидион и Мат
создали ее из «чар и грез», «из цветов». «Они взяли цвет дуба и цвет
таволги и ракитника, и сотворили из него прекраснейшую и граци-
ознейшую девушку, и крестили ее святым крещением, дав ей имя
Блодьювидд»8; эту религию можно найти в не менее красивом
пассаже о горящем дереве, своей красотой этот отрывок наполовину
обязан прихотливому образу листьев, столь живых и прекрасных, что
они не могли быть ничем более живым и прекрасным, чем пламя: «И
увидели они высокое дерево на берегу потока, и одна сторона его
была охвачена пламенем от корней до кроны, тогда как другая -
зеленела и покрыта была тучной листвой»9. Все это очевидно
прочитывается в цитатах из английских поэтов, которые Мэтью Арнольд
приводит в доказательство, сколь многим английская литература обязана
кельтам; это заметно в китсовых строках: «Окно распахнуто на
пенный океан - и где-то там чудесного народа земля, - но путь к ней
позабыт»10, в его же «валах морских, что с пастырской заботой
смывают грех земли»11, в шекспировых «мозаиках полов небесных», что
«выложены золотом ярчайшим», в его Дидоне, стоящей «на диком
берегу», с «ивовой ветвью в руке», которой она, желая «вернуть
возлюбленного в Карфаген»12, чертит в воздухе ритуальные знаки, как то
делали в древности поклонявшиеся Природе и духам Природы. В
этих, как и во многих других примерах, приводимых Арнольдом, мы
видим восхищение и благоговейное удивление верующих, вдруг
оказавшихся среди сонма богов. Таковы восхищение и удивление,
сквозящие в Мабиногион при описании красавицы Олвен: «Волосы ее были
желтее цветов ракитника, а кожа - белее морской пены, руки ее -
прекраснее лилий, цветущих в лесу над гладью ручья»13. Таковы удивление
и восхищение, звучащие в строках:

28
У. Б. ЙЕЙТС
Встретимся ли мы на вершине холма, в долине или в лугах,
У колодца, или там, где спешит ручей,
Или на узкой полоске песка на берегу морском?14
Если бы люди не грезили о том, что из цветов можно сотворить
женщину неземной красоты или что она может явиться из родника на
лугу, из каменного колодца, - эти строки не были бы написаны. О да,
описания природы, созданные в манере, названной Арнольдом
«точной» или «греческой», ничего бы не потеряли, будь луговые
ключи или каменные колодцы лишь тем, чем они кажутся. Когда Ките, в
греческой манере, пишет, внося в мироздание легкость и яркость:
На берегу морском, в излучине речной иль у холма,
где крепость бережет его покой, - безлюдный город
в ясном свете утра15;
Когда в этой манере пишет Шекспир:
Я знаю, там на берегу
тимьян и львиный зев в цвету16
Когда Вергилий пишет в греческой манере:
Дремы приют, мурава, источники, скрытые мохом...
ИЛИ:
Сорваны желтый фиоль и высокие алые маки;
Соединен и нарцисс с душистым цветом аниса17, -
они смотрят на природу без всякого восторга, лишь с той
привязанностью, что испытывает человек к саду, где он прогуливается изо дня
в день, и мысли его во время оных прогулок исполнены приятности.
Они смотрят на природу почти так же, как смотрят на нее наши
современники, которые не лишены поэтического чувства, но больше
интересуются друг другом, чем миром вокруг, и он отступает для них
на задний план, выцветает, оставаясь вполне дружелюбным, вполне
уютным, - это видение людей, позабывших древние культы.
III
Люди, жившие в мире, где все сущее могло изменяться и принимать
иное обличие, - живущие в окружении сонма величественных богов,
чей гнев мог окрасить багрянцем закат, прорваться громом или
грозой, - эти люди были чужды нашим понятиям авторитета и меры.
Они поклонялись природе и природному изобилию, и, видимо, с
незапамятных времен частью справляемых среди холмов или в чаще
леса ритуалов были исступленные танцы, во время которых танцоров
охватывал неземной экстаз.· им казалось, что они видят богов или
богоподобных существ, души их устремлялись в надлунные сферы; и,
возможно, тогда и зародилось представление о благословенной
земле, населенной богами и мертвыми, вкушающими блаженство. Древ-

КЕЛЬТСКИЙ ЭЛЕМЕНТ В ЛИТЕРАТУРЕ
29
ние были одержимы воображаемыми страстями, ибо еще не ведали,
сколь скудны положенные нам пределы, - они были ближе к
древнему хаосу, всечеловеческому желанию, и перед глазами их стояли
извечные образцы. Когда был сотворен первочеловек, петляющий по
влажной от росы траве заяц мог замедлить свой бег и в удивлении
привстать на задние лапы; тонкая связка тростника под ногами могла
быть богиней, смеющейся среди звезд; малая толика волшебства,
легкое мановение руки, шепот губ - и люди могли обернуться зайцем
или связкой тростника, они ведали бессмертную любовь и
бессмертную ненависть.
Все народные литературы и все литературы, сохранившие связь с
народной традицией, восхищаются бессмертным и бесконечным.
Калевала восхищается семьюстами годами, что Ильматар
странствовала в морской пучине, беременная Вяйнэмейненом18, а
мусульманский король в Песне о Роланде, размышляя о величии Карла, вновь и
вновь повторяет: «Ему триста лет, когда ж он уймет свой нрав?» Куху-
лин в ирландских народных сказаниях алкает одного - победы, и вот,
одолев всех людей, он гибнет в схватке с волнами, ибо лишь волнам
дано взять над ним вверх. Юноша в ирландских народных песнях
умоляет возлюбленную уйти с ним в леса, чтобы смотреть, как
резвится в реке лосось, и слушать зов кукушки, забыв о смерти, ибо та
никогда не найдет их в сердце леса. Оссиан триста лет пробыл в
волшебной стране эльфов, он познал там волшебство любви и вот,
вернувшись на землю, он умоляет св. Патрика прервать на мгновение
молитвы и послушать пение дрозда, ибо это поет дрозд Деррикана,
которого Финн привез из Норвегии триста лет назад, и сам
пристроил ему гнездо на ветвях этого дуба. Правда ли, что если уйти в лес
достаточно глубоко, в чаще можно обрести все, что ищешь? Кто
знает, сколько веков поют лесные птицы?
Всякая народная литература - повествование о страстях,
современной словесности, музыке и искусству неведомых. - разве что те
напрямую - или каким-то окольным путем восходят к временам
древности. В древней Ирландии любовь почиталась смертельной
болезнью, и в «Любовных песнях Коннахта» есть стихотворение,
звучащее, как погребальный плач:
Моя любовь, о любовь моя, женщина, которая виной тому, что
стал я никчемен, женщина, зло от которой дороже чем благо
любое от иной женщины.
Мое сокровище, о сокровище мое, женщина с серыми глазами,
женщина, на сгибе руки которой никогда не покоиться моей
голове.
Моя любовь, о любовь моя, женщина, которой я обессилен,
женщина, которая обо мне не вздохнет, женщина, которая
никогда не воздвигнет мне камень надгробный.

30
У. Б. ЙЕЙТС
Моя тайная любовь, о тайная любовь моя, женщина, которая и
слова со мною не молвит, женщина, которая забывает меня,
едва покину ее.
Моя избранница, о избранница моя, женщина, которая не
глядит мне вслед, женщина, которая со мной не примирится.
Мое желание, о желание мое, женщина, нет которой дороже
под солнцем, женщина, которая не видит меня, когда сижу с
нею рядом.
Женщина, сокрушившая сердце мое, женщина, по которой
вечно вздыхать мне.
Другая народная песня кончается: «Озеро Эрна хлынет на сушу, горы
равниной станут, валы морские окрасятся в пурпур, земля напитается
кровью, долины и пустоши, где цветет вереск, холмами станут,
прежде чем ты узнаешь страданье, черная моя роза». Столь же безудержны
и безоглядны ирландцы и в ненависти. В одной из народных песен
кормилица О'Салливана19 Бере возносит молитву, чтобы те, кому
суждено предать его, не знали иного ложа, кроме раскаленных адских
камней. А ирландский поэт елизаветинской эпохи восклицает. «Трое
только и ждут моей смерти: Дьявол, ждущий мою душу, и плевать ему
на мое тело и богатство мое; черви, ждущие моего тела, и плевать им
на мою душу и мое богатство; мои дети, ждущие моего богатства, и
плевать им и на душу мою, и на тело мое. Исусе Христе, да будет воля
Твоя - чтобы им всем болтаться на одном суку». Подобная любовь и
ненависть не могут довольствоваться тем, что обречено смерти, они
жаждут продлиться в бесконечность, так что вскоре оборачиваются
любовью и ненавистью к идее. Любовник, любящий столь страстно,
вскоре окажется близок к тому, чтобы повторить вслед за героем
стихотворения A3.20: «Безбрежное желание пробуждается и растет,
позабыв о тебе».
Слова древнего поэта об ирландцах, что «возлюбили они много»21,
и поговорка, слышанная одним моим знакомым22 в горах
Шотландии1, будто ирландцам ничто не любо, - в сущности, говорят об
одном и том же, ибо только страстность души может быть причиной
того, что в Ирландии столько монастырей. Ведь и тот, кто охвачен
ненавистью - если та идет от полноты сердца, рано или поздно
начинает ненавидеть одну лишь идею; из этого идеализма в любви и
ненависти, полагаю я, и проистекает, в первую очередь, способность
ирландцев, когда дело доходит до политики, говорить и забывать то,
о чем другие никогда не говорят и не забывают. Земледелы и
скотоводы древности знали любовь и ненависть во всей их полноте: они
превращали друзей в богов, врагов - в демонов; их потомки, - те,
кому выпало хранить традицию, оказались не менее склонны к мифо-
Уильямом Шарпом, который, может статься, сам же ее и придумал, но
от этого та не перестала быть истинной (1924 г.).

КЕЛЬТСКИЙ ЭЛЕМЕНТ В ЛИТЕРАТУРЕ
31
логизации. Из этого «ошибочного принятия грез», которые, может
статься, и есть суть всего, за «реальность», которая, возможно, не
более чем проявление этой сути, - из этой «страстной, бурной реакции
против деспотизма факта», может быть, и рождается меланхолия, -
меланхолия, побуждавшая древних искать наслаждения в историях,
что оканчиваются смертью либо разлукой, тогда как наши
современники обретают таковое в историях, кончающихся перезвоном
свадебных колоколов; это она заставляла древних, которые, подобно
ирландцам старых времен, скорее были склонны к лирике, чем к
драматизму, черпать наслаждение в бурных, исполненных красоты
стенаниях. Жизнь их протекала в окружении бескрайних лесов, за
всякой вещью сквозила тайна, неистовство порывов, а переживание
красоты, полагаю, обрекало на одиночество; жизнь казалась столь
ничтожной, столь хрупкой и краткой, что ничего не запечатлевалось
в памяти ярче, чем повесть, оканчивающаяся расставанием и
смертью, и чем бурная, исполненная красоты жалоба. Мужчины рыдали
не оттого только, что возлюбленные их бросили, отдав сердце кому-
то, не потому, что знание сие стало горько в устах их25: стенающий
верит, что жизнь, сложись она иначе, могла быть счастливее, а значит
- менее достойной скорби, но потому, что они родились и должны
умереть, так и не утолив снедающую их жажду. И все благородные
герои мировой литературы, изведавшие истинную скорбь:
Кассандра, Елена и Дейрдре, Лир и Тристан, берут свое происхождение из
легенд, они - лишь образы, созданные примитивной фантазией,
отраженные в зеркальце современного и классического воображения.
Вот что за меланхолия охватывает человека, когда он «остается один
на один с природой», и полагает, что внимает голосу,
«раскрывающему тайну, откуда пришел человек в этот мир и какая участь ему здесь
уготована»: он слышит полный скорби крик рождения и смерти; что
еще, как не это, могло напомнить кельтам об «изгнании и бегстве за
море», что еще могло разворошить вечно тлеющие угли? Там, где
говорят на гэльском языке, нет более популярного поэтического
произведения, чем плач Оссиана, который он сложил, будучи уже
немощным стариком, сложил в память товарищей и возлюбленных
юности, в память трехсот лет, что провел он в стране фей, где его
держала любовь: все мечты бессильны устоять перед холодным
ветром времени, чье дыхание слышится в этих жалобах: «Тучи застлали
небо, тянутся друг за другом; так же тянулась ночь накануне: казалось,
конца ей не будет; нынешний день тянулся, будто и не угаснет, а
накануне едва я дождался ночной прохлады - казалось, конца не будет
дню тому: для меня всякий день слишком длинен... Нет никого, кто
был бы жалок, как я, и несчастен: я, нищий старик, пропитания ради
таскающий камни. Тучи застлали небо. Я - последний из фениев, ве-

32
У. Б. ЙЕЙТС
ликий Оссиан, сын Финна, слушаю звон колокольный. Тучи застлали
небо». Мэтью Арнольд цитирует плач Лливарха Старого24 как
типичный пример кельтской меланхолии, но я бы предпочел привести его
здесь как пример меланхолии древней: «О костыль мой, не осень ли к
нам пришла: папоротник красен и желт ракитник? Осень моя: все что
прежде любил, мне теперь ненавистно... Вот она старость: где кудри
мои, где зубы, где блеск глаз, что пленял женщин - осталась лишь
горечь. Четыре вещи я всю жизнь ненавидел - и вот разом они
обрушились на меня: кашель, старость, слабость и скорбь. Я стар, одинок и
сгорблен, кровь моя холодна; не мне теперь покрывают почетное
ложе: я жалкий калека, что с костылем ковыляет. Сколь горек жребий,
выпавший Лливарху, сколь горька эта ночь, к которой пришел он!
Скорби не будет конца, как нет облегченья от ноши». Один из елиза-
ветинцев, описывая экстравагантную скорбь, назвал ее «ирландским
стенанием»; и Оссиан, и Лливарх Старый, полагаю, ближе к нам,
современным ирландцам, чем те - к большинству людей. Вот почему и
наша поэзия, и большая часть наших размышлений проникнуты
меланхолией. «Ирландец, - пишет прекрасной прозой, первоначально
созданной на гэльском, доктор Хайд, - будет танцевать, заниматься
спортом, пить и восклицать, а на следующий день, сидя в своей
лачуге, примется копаться в себе, удрученный, больной и грустный,
облекая все это в плач по ушедшим надеждам, впустую растраченной
жизни, тщете всего сущего и приближении смерти».
IV
Мэтью Арнольд задается вопросом: сколь много должно быть в
идеальном гении от кельта. Я бы предпочел иную формулировку: сколь
много в идеальном гении от древних охотников, рыбаков и
танцоров, отплясывающих свой экстатический танец среди холмов или в
лесах? Конечно, жажда предельной эмоциональной раскованности и
беспросветной меланхолии чревата в мире сем множеством проблем
- она отнюдь не делает жизнь легче или упорядоченнее, но,
возможно, всякое искусство восходит к бытию, что превыше этого мира, и
именно о том следует кричать в уши нашей тщете и немощи, покуда
мир сей не станет пищей для искусства, не преобразится в видение25.
Конечно, как пишет Самюэль Палмер26, «преувеличение есть тот дух,
коим искусство живо, и нам должно стремиться к тому, чтобы всякое
преувеличение довести до крайности». Мэтью Арнольд говорил, что
если бы его спросили, «когда именно в Англии произошел тот
поворот, что англичане пристрастились к меланхолии и природной
магии», он бы «не раздумывая, ответил, что меланхолией англичане
обязаны своим кельтским корням; несомненно, от кельтов ведет свое
происхождение и природная магия».

КЕЛЬТСКИЙ ЭЛЕМЕНТ В ЛИТЕРАТУРЕ
33
Я бы сформулировал все это иначе: литература деградирует до
простой хроники событий, до выхолощенных, холодных фантазий, и
столь же холодных размышлений, если только ее не питают страсти
и верования древности, а из всех европейских источников древних
страстей и верований - славянского, финского, скандинавского и
кельтского, - лишь последний на протяжении многих веков был
близок основному потоку европейской литературы. И именно он вновь и
вновь вносил «животворящий дух преувеличения» в искусство
Европы. Эрнест Ренан поведал нам, как видения чистилища, вынесенные
пилигримами из пещеры Лох-Дерг27 (в языческие времена эти же
видения интерпретировались как прозрение посмертной судьбы душ
в нижнем мире - достаточно вспомнить, что и поныне пилигримы
добираются до священного острова на лодке, выдолбленной из
цельного ствола дерева28), обогатили европейскую мысль новой
символикой, связанной с покаянием; влияние этих представлений было столь
серьезно, что, как пишет Ренан: «Нет ни малейшего сомнения: к ряду
поэтических тем, которыми Европа обязана кельтам, следует прибавить
еще одну - Божественную комедию с ее архитектоникой».
Чуть позже легенды о короле Артуре, Круглом столе и святом
Граале, который, видимо, изначально был не чем иным, как котлом
ирландского бога29, вновь изменили литературу Европы, а возможно
- и сам эмоциональный склад европейцев, сформировав дух
рыцарства и дух рыцарского романа30. Еще позже к кельтским легендам
обратился Шекспир - именно оттуда ведут свою родословную его
королева Маб, так же, как видно, Пак, эльфы и феи в его пьесах. А на заре
нашей эпохи облик рыцарских романов - будто они были ими
изначально - обрели в мастерской обработке сэра Вальтера Скотта
сказания шотландских горцев, с присущей им экспрессивностью.
В наше время скандинавская традиция, преображенная
фантазией Рихарда Вагнера и Уильяма Морриса31 (а чуть раньше, полагаю -
Генрика Ибсена, более великого, чем они), стала основой нового
рыцарского романа, который Рихард Вагнер превратил в самое
страстное из искусств, ведомых современному миру. Сравниться с этим
новым романом по страстности могут лишь легенды о короле Артуре
и Граале, все еще не утратившие силы воздействия на воображение;
ныне открылся еще один источник легенд, - источник более
изобильный, чем любой другой в Европе: древнеирландские легенды:
повесть о Дейрдре, несравненнейшей из женщин, чьи красота и
мудрость сводили мужчин с ума; повесть о сыновьях Туиренна32, с ее
непостижимыми чудесами - видимо, это древнейшая версия легенды о
поисках Грааля; повесть о четырех детях, превращенных в четырех
лебедей и оплакивающих свою участь над зеркалом вод; повесть о
любви Кухулина к бессмертной богине и возвращении его домой, к

34
У. Б. ЙЕЙТС
смертной женщине, - и повесть о его многодневном сражении на
речной стремнине с любимым другом, которого он целует перед
началом боя - и над чьим мертвым телом рыдает, одержав победу;
повесть о его смерти и плаче Эмер; повесть о побеге Грайне с Диармай-
дом 33 - самая странная из всех повестей о женской неверности; и
повесть о возвращении Оссиана из страны эльфов, так же как
приписываемые ему рассказы о жизни среди волшебного народа и
многочисленные элегии. «Кельтское движение», как я его понимаю, берет
свое начало с открытия этого источника легенд, и невозможно
предсказать, сколь велико окажется его значение для грядущего, ибо
каждый новый источник несет с собой новое опьянение нашему
воображению. Сейчас это происходит в то время, когда воображение
мира готово к новому опьянению - так было в момент возникновения
легенд об Артуре и святом Граале. Реакция против рационализма
XVIII-го века слилась с реакцией против материализма века ХГХ-го, и
символистское движение, в Германии достигшее своего наивысшего
выражения в Вагнере, в Англии - в прерафаэлитах, во Франции - в
Вилье де Лиль-Адане и Малларме, а в Бельгии - в Метерлинке, это
движение, отчасти задевшее и вдохновившее Ибсена и Д'Аннуцио34 -
несомненно, единственное движение, говорящее нечто новое.
Искусство, размышляющее над силой своего воздействия, становится
религиозным и стремится, как сказал, кажется, Верхарн35, к созданию
священной книги. Оно должно, как то всегда происходит с
религиозной мыслью, выражать себя в легендах; но славянские и финские
легенды повествуют о странных и чужих нам лесах и морях;
скандинавские легенды, подхваченные великими художниками, все же
рассказывали о лесах и морях, не менее нам чуждых; валлийские
легенды были обработаны великими мастерами не меньше, чем легенды
греческие; и лишь ирландские легенды, чье действие
разворачивается среди знакомых нам лесов и морей, содержат в себе новую красоту
и могут дать наступающему веку наиболее запоминающиеся
символы, в которых он себя выразит.
1897
Это эссе могло бы быть много точнее, так же как и приводимые в нем
примеры, дождись я, покуда леди Грегори закончит свою книгу
легенд, Кухулин Муртемне*, - книгу, стоящую наравне со Смертью
Артура и Мабиногион.
1902

символизм в поэзии
I
Символизм, каким он предстает у писателей наших дней, не имел бы
никакой ценности, если бы не встречался также, под одной «личиной
или другой, у любого великого писателя, наделенного
воображением», - пишет мистер Артур Саймоне в Символистском течении в
литературе1 - этой глубокой книге, которую я не смею должным
образом восхвалить, так как она посвящена мне. Далее он показывает, что
многие глубоко мыслящие писатели в последние годы искали некой
философии поэзии в доктрине символизма и что даже в таких
странах, где доискиваться какой-либо философии поэзии считается
делом чуть ли не скандальным, находятся новые писатели, которые по
их примеру устремляются на эти поиски. Мы не знаем, о чем
беседовали между собой писатели былых времен, и лишь одна нелепица
дошла от разговоров Шекспира, который уже стоял на пороге нашей
эпохи; а рядовой журналист, видимо, уверен, что они говорили о
вине, женщинах и политике, но никогда не касались своего искусства -
или же никогда не касались его всерьез. Он убежден, что никто из
людей, имевших собственную философию творчества или теорию,
предписывавшую ему каноны сочинительства, не создал настоящего
произведения искусства и что лишены воображения те, кто пишет,
руководствуясь некими предварительными соображениями и
последующими рассуждениями, как пишет свои статьи он сам, журналист.
И он утверждает это с воодушевлением, потому что уже не раз
слыхивал нечто подобное на бесчисленных званых обедах, где кто-нибудь
упоминал - по беспечности или в глупой запальчивости - то книжку,
чересчур трудную для понимания и прямо-таки оскорблявшую
праздного читателя, то человека, который не позабыл, что красота -
это обвинение. Таковые формулы и обобщения, посредством
которых некий невидимый сержант муштровал идеи журналистов, а тем
самым - и идеи всей современности, породили, в свой черед, забыв-

36
У. Б. ЙЕЙТС
чивость, сходную с той, что нападает на солдат в бою, - так что
журналисты и их читатели позабыли, среди прочих подобных событий, о
том, что Вагнер потратил семь лет на упорядочение и разъяснение
своих идей, прежде чем приступил к сочинению своей наиболее
характерной музыки-, о том, что опера, а с нею и современная музыка,
возникла из бесед в доме флорентийца Джованни Барди2; наконец, о
том, что поэты Плеяды заложили основы современной французской
литературы, выпустив манифест. Гёте говорил: «Поэту требуется вся
философия мира, но он не должен пускать ее в свои стихи», хотя это
не всегда верно; и можно утверждать почти наверняка, что никогда
великое искусство - за пределами Англии, где журналисты
могущественнее, а идеи менее изобильны, чем где бы то ни было, - не
зарождалось без великой же критики в качестве своего глашатая или
истолкователя и защитника, - и быть может, по этой самой причине
теперь, когда пошлость с успехом вооружается и размножается,
великое искусство в Англии, по-видимому, умерло.
Все писатели, все художники любого рода - уже в силу того, что
они были наделены философским или критическим складом ума, и
возможно, хотя бы в силу того, что они осознанно сделались
художниками, - имели какую-то философию, какое-то критическое
осмысление своего творчества; и зачастую именно эта философия, или
эта критика, порождала для них самое поразительное вдохновение,
вливала в их земную жизнь некую толику жизни божественной или
той сокровенной действительности, которая единственно и была
способна заглушить в чувствах то, что их философия и критика
заглушали бы в разуме. Быть может, они не искали новизны, а лишь
стремились постичь и заново пережить чистое вдохновение давних
времен, но так как божественная жизнь состоит во вражде с нашей
обыденной жизнью и должна по необходимости менять свое оружие
и способы передвижения - как мы меняем наши, - то и вдохновение
являлось им в поразительных по красоте обличьях. Научное
движение привело за собой литературу, которая постоянно стремилась
затеряться за внешними личинами всех мастей: будь то мнение,
декламация, живописная описательность, словесная живопись или же
то, что мистер Саймоне презрительно назвал попыткой «строить из
кирпича и раствора под книжной обложкой»; а теперь писатели взялись
размышлять о многозначных элементах, о подспудных смыслах - о
том, что мы зовем символизмом у великих писателей.
II
В очерке Символизм в живописи я попытался описать тот элемент
символизма, что проявляется в картинах и в скульптуре, и слегка коснулся
символизма в поэзии, но вовсе не описал того извечного неопреде-

символизм в поэзии
37
лимого символизма, который составляет суть всякого стиля.
Нет, пожалуй, других строк, пронизанных большей
меланхолической красотой, чем эти, принадлежащие Бернсу:
The white moon is setting behind the white wave,
And Time is setting with me, O!3 -
[За белые волны белая сходит луна,
И Время со мною уходит, о!]
и строки эти дышат совершенным символизмом. Отнимите у них
белизну луны и волны, чья связь с закатывающимся Временем
чересчур тонка, чтобы ее воспринимал разум, - и они вмиг лишатся своей
красоты. Но когда все в них сопряжено - и луна, и волна, и белизна, и
закатное Время, и последний возглас меланхолии, - они вызывают
такое чувство, какое не способно вызвать никакое другое сочетание
красок, звуков и форм. Можно было бы назвать это метафорическим
письмом, но лучше назвать его символическим письмом, так как
метафоры недостаточно глубоки, чтобы волновать сердца, когда они не
являются символами, а когда они являются символами, то они
совершеннее всего, ибо тоньше всего, за исключением разве что
чистого звука, - и именно через них возможно наилучшим образом
постичь, что такое символ. Когда принимаешься мечтать, наслаждаясь
любыми прекрасными строками, какие только всплывают в памяти, -
оказывается, что и они схожи с теми, Бернсовыми. Возьмите блей-
ковскую строчку:
Как веселые рыбы в волнах, когда росы луна выпивает...4.
или строки Нэша:
Наливается воздух тленом,
Закатились очи Елены.
Юность, слава, краса - все прах, -
или же такие строки из Шекспира:
Тимон воздвиг нетленное жилище
На берегу - где грань соленых вод,
И каждодневно пены пышным валом
Его прибой бурливый мощно кроет5.
Или возьмите какую-нибудь совсем простую строчку, чья красота
проистекает из ее места в стихотворении, и взгляните, как она
сверкает ярким светом от множества символов, которые и придают
стихотворению его красоту, - как сверкало бы лезвие меча, отражая свет
объятых пламенем башен.
Все звуки, все цвета, все формы - из-за свойственной ли им
изначально энергии или же из-за закрепившихся за ними ассоциаций, -
вызывают неопределимые и вместе с тем четкие чувства или, как мне

38
У. Б. ЙЕЙТС
больше нравится думать, призывают к нам некие развоплощенные
силы, отпечатки которых в нашем сердце мы и зовем чувствами; а
когда звук, цвет и форма состоят между собой в неких музыкальных,
то есть прекрасных, отношениях, то они становятся как бы единым
звуком, единым цветом и единой формой и вызывают такое чувство,
которое складывается из четко обособленных ощущений и
одновременно является единым, целостным чувством. Та же глубинная связь
существует между всеми составляющими любого произведения
искусства - будь то эпос или песня, - и чем оно совершеннее, и чем
разнообразнее и многочисленнее те начала, что растворились в его
совершенстве, тем сильнее окажется порожденное чувство, мощнее
та сила, то божество, которое призывается к нам. Поскольку чувство
не существует - или не становится для нас воспринимаемым и
живым - до тех пор, пока не обретает своего выражения, будь то в цвете,
в звуке или в форме или во всех этих качествах сразу, и поскольку
каждое чувство порождается лишь одним-единственным,
неповторимым сочетанием или наложением этих элементов, то поэты,
художники и музыканты и, в меньшей степени, из-за того, что их
воздействие мимолетно, день и ночь, зима и лето непрерывно творят и
разрушают человеческий род. В действительности именно те
явления, что кажутся бесполезными или чрезвычайно слабыми, и
обладают подлинным могуществом, и все те вещи, что кажутся
полезными или сильными, - армии, мчащиеся колеса, различные виды
архитектуры, виды правления, рассуждения разума, - выглядели бы
сейчас несколько иначе, если бы в давние времена некий ум не отдался
целиком некоему чувству, как женщина отдается возлюбленному, и
не слил бы звуки, или краски, или формы, или все это вместе в
музыкальную целостность, так что вызываемые ими чувства смогли бы
вспыхнуть и в других умах. Маленькое лирическое стихотворение
порождает некое чувство, и это чувство обрастает другими и
вливается в них при сотворении какого-нибудь великого эпоса; и наконец,
испытывая потребность во все менее утонченном теле, или символе,
по мере собственного могучего роста, оно вытекает вместе со всем
тем, чем успело обрасти, за всякие пределы и оказывается в гуще
слепых инстинктов повседневной жизни, где движет свою силу внутри
других сил - как мы видим годовые кольца, одно внутри другого, на
срезе векового ствола. Должно быть, нечто подобное разумелось у
Артура О'Шонесси, когда его поэты говорят, что возвели Ниневию6
своими вздохами; и когда я слышу об очередной войне, или о
религиозных волнениях, или о какой-нибудь новой мануфактуре, или о
других событиях, какими полнится слух мира, - я никогда не бываю
до конца уверен: уж не произошло ли все это из-за пустячного напева,
какой наиграл на свирели фессалийский пастушок. Помню, как-то
раз я попросил одну вещунью выведать у кого-нибудь из богов, кото-

символизм в поэзии
39
рые, по ее уверениям, окружали ее, обретаясь в своих символических
телах, - чем может обернуться приятный, но, видимо, тривиальный труд
одного моего приятеля, - и тень будто бы ответила: «Погибелью народов
и разорением городов». Я вправду сомневаюсь, не просто ли отражает,
как в множащихся зеркалах, грубоватая вещественность этого мира,
будто бы порождающего все наши чувства, те чувства, которые посещали
одиночек в минуты поэтического созерцания; и являлась ли бы сама
любовь чем-то большим, нежели животный голод, когда бы не поэт и
его тень - жрец, - ибо если мы не верим в вещественность внешнего
мира, мы должны верить в то, что осязаемое есть тень незримого, что
прежде глупости существовала мудрость, а истины, прежде чем разглашать на
рыночных площадях, сохраняли в тайне. Одиночки в минуты
созерцания получают, как мне думается, созидательный толчок от низшей из
Девяти Иерархий7 и потому творят и разрушают человеческий род,
да и сам мир, ибо не правда ли, что, «меняясь, взгляд меняет все»8?
Все наши города - осколки дум сердечных,
А Вавилоны в камне - отраженья
Спесивого людского помышленья9.
III
Цель ритма, как мне всегда казалось, состоит в том, чтобы продлить
миг созерцания - миг, когда мы одновременно спим и бодрствуем,
этот исключительный миг творчества, который убаюкивает нас
манящей монотонностью и одновременно оставляет пробужденными,
дабы удерживать нас в таком состоянии, пожалуй, настоящего
транса, в котором ум, освобожденный от давления воли, раскрывается в
символах. Некоторые чувствительные люди, когда долго
вслушиваются в тиканье часов или долго вглядываются в монотонные
вспышки света, впадают в гипнотическое состояние; а ритм и есть тиканье
часов, только менее резкое, так что к нему необходимо
прислушиваться, и разнообразное, так чтобы слушатель не впадал в забытье и
не утомлялся чтением; между тем создаваемые художником узоры -
не что иное, как монотонные вспышки, вплетаемые в ткань
произведения, чтобы пленять глаз еще более неуловимыми чарами. Находясь
в медитации, я слышал голоса, которые забывал в тот же миг, как они
отговорили; а пребывая в еще более глубокой медитации, я
погружался в полное забытье, воспринимая лишь то, что приходило из-за
порога яви. Однажды я сочинял очень символическое и отвлеченное
стихотворение, и вдруг моя ручка упала на пол; когда я наклонился
подобрать ее, мне внезапно припомнилось некое фантастическое
происшествие, которое в то же время не казалось фантастическим, а
миг спустя и еще одно похожее происшествие, и когда я стал спра-

40
У. Б. ЙЕЙТС
шивать себя, когда же все это случилось, я понял, что припоминаю
собственные сны за много ночей. Я попытался вспомнить, что я делал
в предыдущий день, затем - что я делал в то утро; однако вся моя явь
куда-то ускользнула, и лишь после продолжительных усилий я сумел
вновь припомнить ее; но когда мне это удалось, то, в свой черед, от
меня ускользнула та, другая - более могущественная и поразительная
- жизнь. Если бы ручка не упала под стол и тем самым не заставила
меня отвлечься от тех образов, которые я сплетал в стихи, я бы так и не
узнал, что медитация перешла в транс, ибо я уподобился человеку,
который не сознает, что идет по лесу, потому что его взгляд устремлен
прямо на дорогу. Поэтому я думаю, что при сотворении и постижении
произведения искусства (тем более если оно полно узоров, символов
и музыки) мы увлекаемы к порогу сна, а быть может, и далеко за этот
порог, - и при этом мы даже не сознаем, что ступили за роговые
врата или за врата из слоновой кости10.
IV
Помимо эмоциональных символов, то есть символов, которые
порождают только чувства, - а в этом смысле любые притягательные или
ненавистные предметы могут служить символами, хотя их
соотнесенность между собой слишком слаба, чтобы доставлять нам
самодостаточное удовольствие в отрыве от ритма и мелодии, -
существуют и умственные символы, то есть символы, которые порождают
только мысли или мысли, перемешанные с чувствами; а вне весьма
определенных мистических традиций и менее определенных
критических суждений некоторых современных поэтов они-то
единственно и именуются символами. Большинство предметов принадлежит к
первой или второй разновидности, в зависимости от того, как мы
говорим о них и чем сопровождаем, ибо символы, сопряженные с
идеями, которые суть нечто большее, нежели осколки теней,
отбрасываемых на разум чувствами, которые они пробуждают, - это
игрушки для любителя аллегорий или педанта, и природа их
мимолетна. Но когда я говорю «белый» или «багряный» в обычной
поэтической строке, эти слова вызывают эмоции столь исключительные, что
я даже затрудняюсь сказать - отчего они волнуют меня; но если я
повторю то же предложение, поместив эти слова рядом с такими
очевидными умственными символами, как крест или терновый
венец, - то помыслы мои обратятся к чистоте и величию. Кроме того,
бесчисленные значения, придаваемые «белому» или «багряному»
узами разных тонких намеков, обнаруживают свое сродство и в
чувствах, и в разуме: волнуют зримо посредством ума - и волнуют незримо
за порогом сна, отбрасывая свет и тени неопределимой мудрости на
плоскость того, что казалось прежде, быть может, всего лишь тщетой

символизм в поэзии
41
и шумным буйством. Именно разум решает, где читателю надлежит
задуматься над вереницей символов, и если эти символы чисто
эмоциональны, он вглядывается в них сквозь завесу случайностей и
судеб мира; но если эти символы вдобавок и умственны, то он сам
становится частицей чистого разума, он сам смешивается с их
вереницей. Если я любуюсь при свете луны камышовым прудом, то к моему
наслаждению его красотой примешиваются воспоминания о
человеке, которого я видел как-то раз за плугом у кромки пруда, или о
парочке влюбленных, которые прогуливались здесь прошлой ночью; но
если я взгляну на саму луну и начну вспоминать ее древние имена и
значения, то окажусь среди божественных созданий и сущностей,
стряхнувших нашу бренность: вот башня из слоновой кости,
владычица вод, блистающая лань в зачарованном лесу, белый зайчик на
вершине холма, шут Феи с его сверкающим колпаком, полным
сновидений, и, быть может, мне послышится: «Сдружись с одним из этих
чудных образов», или: «Повстречай Господа на воздусех». Точно так же,
если некто восхищается Шекспиром, который довольствуется
эмоциональными символами, дабы легче снискать наше понимание, то
он приобщается ко всему театральному действу мира; если же его
захватит Данте, или миф о Деметре, то он приобщится к тени бога
или богини. Точно так же человек наиболее всего удален от
символов, когда занят теми или иными делами, зато душа парит среди
символов и раскрывается в символах, когда состояние транса, или
безумие, или глубокая медитация устранили из нее всякие побуждения,
кроме ее собственных. «И мне привиделось, - писал Жерар де Нер-
валь11 о своем умопомрачнении, - как постепенно облекаются
формой пластические образы древности, как обрисовываются, обретают
четкость их очертания, и казалось, они воплощают собой некие
символы, смысл которых мне оставалось лишь смутно угадывать». Живи
Нерваль в более раннюю эпоху, он бы примкнул к множеству таких
людей, чьи души утягивал аскетизм - с даже вящей полнотой, нежели
безумие было в силах утянуть его душу, - прочь от надежды и памяти,
от желания и раскаяния, дабы они раскрыли для себя те вереницы
символов, коим люди поклоняются у алтарей и кои они
умилостивляют воскурениями и приношениями. Но, принадлежа нашей эпохе,
он был как Метерлинк, как Вилье де Лиль-Адан в Акселе, как все те
наши современники, кого занимают умственные символы, - и явился
предвестителем новой священной книги, о которой, по чьему-то
выражению, начинают грезить все искусства. А разве может искусство
победить то медленное умирание людских сердец, которое мы зовем
мировым прогрессом, и вновь наложить персты на струны
человеческого сердца, если не облечется священными ризами религии, как в
Древние времена?

42
У. Б. ЙЕЙТС
V
Если бы люди признали теорию, гласящую, что поэзия волнует нас
именно своим символизмом, то каких перемен следовало бы ожидать
от нашей поэзии? Возвращения ли к обычаям наших предков, отказа
от описаний природы ради природы, нравственного закона - ради
нравственного закона, от исторических анекдотов и размышлений
на научные темы, которые столь часто губили живое пламя у Тенни-
сона, от напористости речи, призванной либо побуждать нас к неким
деяниям, либо отвращать от них? Иными словами, мы должны
понять, что наши предки заколдовали берилловый камень для того,
чтобы он разворачивал в своей сердцевине чудесные картины, а не
для того, чтобы отражать наши собственные смятенные лица или
ветви, качающиеся за окном. А вслед за этой переменой сущности, за
этим возвратом к воображению, за пониманием того, что законы
искусства, каковые суть скрытые законы природы, - это единственные
оковы для воображения, явится и перемена стиля, и мы выкуем для
серьезной поэзии такие энергичные - словно топот бегущего
человека - ритмы, какие изобретает воля с ее очами, вечно
устремленными к некоей цели; мы станем выискивать и прерывистых,
медитативных, органических ритмов, воплощающих само воображение,
которое свободно и от хотений, и от ненависти, ибо оно навсегда
разделалось со временем и лишь желает созерцать некую
действительность, некую красоту. И никто не сможет более отрицать важность
формы во всех ее видах, ибо пусть даже ты способен внятно
изложить некое мнение или описать некий предмет, когда слова твои
подобраны недостаточно верно, - но ты не сумеешь зримо облечь
плотью нечто, существующее за гранью чувств, если слова твои не будут
так же тонки, сложны, полны таинственной жизни, как цветок или
тело женщины. Форма искренней поэзии, в отличие от формы
популярной «народной поэзии», в самом деле может порой быть весьма
туманной, даже грамматически неправильной - как это обстоит с
некоторыми лучшими стихами в Песнях невинности и опыта, -
однако она должна обладать совершенствами, не подвластными
никакому анализу, должна играть тонкими нюансами, каждодневно
обретающими новый смысл, - причем все эти свойства должны быть
присущи ей независимо от того, коротенькая ли то песенка, сложенная в
минуту праздной мечтательности, или некий длинный эпос,
выросший из мечтаний одного поэта и в придачу еще сотни поколений
людей, чьи руки никогда не выпускали меча.

ФИЛОСОФИЯ ПОЭЗИИ ШЕЛЛИ
I. Его основополагающие идеи
В юности, живя в Дублине, я входил в группу людей, которые снимали
комнатку на одной убогой улице, чтобы проводить философские
дискуссии. Мои товарищи все больше увлекались некоторыми
современными школами мистического толка, а я так и не встретил ни
одного человека, который разделял бы мою собственную
неколебимую веру. Я думал, что только то из философии, что стало поэзией,
является незыблемым и что следует взяться за ее упорядочение,
ничего не отметая как «праздные выдумки» поэтов. Я думал (насколько
мне сейчас под силу припомнить те свои давние мысли), что если
судьбу нашего мира вылепил некий могущественный и
благосклонный дух, то познать эту судьбу мы можем скорее из слов,
накопленных в сердце мирового желания, чем из исторических записей или
из рассудочных построений, иссушающих сердце. Именно тогда я
стал уделять особенно пристальное внимание снам и прочим
видениям, и теперь я убежден, что воображению доступен некий путь к
истине, закрытый для разума, и что его заповеди - постигаемые в тот
миг, когда тело цепенеет, а разум смолкает, - самые крепкие, какие
только нам ведомы. Я перечитал Освобожденного Прометея1,
которого, как я прежде полагал, мои товарищи по кружку должны были
почитать священной книгой, - и теперь мне представляется еще более
четко, чем тогда, что ему принадлежит вполне определенное место
среди священных книг всего мира. Я помню, как ходил
расспрашивать сведущего ученого о глубоких смыслах этого произведения,
которые постигал скорее чутьем, нежели мыслью, - а тот говорил, что
это переложенная стихами Политическая справедливость Годвина2
и что Шелли - непримиримый бунтарь, убежденный, что с
низвержением королей и попов человечество возродится к новой жизни. Я
приводил строки о том, как зимородки прекратили охотиться за
рыбой и как ядовитые листья сделались съедобными, желая показать,

44
У Б. ЙЕЙТС
что Шелли разумел нечто большее, нежели политический переворот,
но робость мешала мне настаивать на своих доводах. Я по-прежнему
убежден, что просто невозможно не считать его (как считаег мой
знакомый ученый) неким туманным мыслителем, который
смешивает порой великую поэзию с надуманной риторикой, - если только не
сравнивать между собой такие строки, и прежде всего те, где
описывается восхваляемая им свобода, - сравнивать до тех пор, пока не
раскроется стоящее за ними мировоззрение. Представляется вполне
естественным, что его мышлению присуща чрезвычайная тонкость:
ведь, по словам миссис Шелли, он долго колебался, стать ли ему
метафизиком или поэтом. Она с сожалением отзывалась о его «погоне
за всем неясным и темным», а о том самом Освобожденном Прометее,
которого на протяжении трех поколений многие рассматривали как
переложенную стихами Политическую справедливость, говорила
таю «Требуется ум настолько же тонкий и проницательный, каков его
собственный, чтобы постичь те мистические смыслы, что рассыпаны
по всей поэме. От рядового читателя они ускользают в силу своей
отвлеченности и зыбкости, но при этом они далеко не туманны. Он
намеревался написать в прозе метафорические очерки о природе
Человека, которые прояснили бы многие темноты в его поэтических
сочинениях; от его записей осталось лишь несколько разрозненных
набросков, наблюдений, замечаний. Он считал эти философские
воззрения на Ум и Природу исполненными сильнейшего поэтического
духа» . Из этих разрозненных набросков и наблюдений, а также из
многих строк, прочитанных в их свете, вскоре становится ясным:
свобода в его понимании была чем-то настолько большим, нежели
свобода Политической справедливости, что она вполне отождестви-
ма с Интеллектуальной красотой, а возвещаемое им обновление было
чем-то настолько большим, нежели обновление, которое предвидели
многие мечтатели-политики, что оно могло явиться в своем
совершенстве лишь тогда, когда Часы сведут «Время в его могилу -
вечность». В Защите поэзии5 он будет утверждать, что поэт и
законодатель занимают свое почетное положение в силу одной и той же
способности: первый выражает в словах, второй - в общественных
установлениях свое видение божественного порядка, Интеллектуальной
красоты. «Поэты, в сообразии с обстоятельствами эпохи и
особенностями народа, к которым они принадлежали, в древнейшую пору
мировой истории именовались законодателями или пророками, и поэт
сочетает и объединяет в своем существе оба названных
предназначения. Ибо он не только живо зрит настоящее как оно есть,
обнаруживая те законы, по которым должно упорядочивать сущее в
настоящем, но прозревает сквозь настоящее и грядущее, и мысли его суть
завязи цветков и плоды позднейшей поры». «Язык, цвет, форма,
религиозные и гражданские обычаи действия, - все это орудия и сырье

ФИЛОСОФИЯ ПОЭЗИИ ШЕ/ШИ
45
поэзии». Поэзия - это «сотворение поступков и действий героя в со-
образии с неизменным ходом человеческой природы, существующей
в сознании творца, каковое само является прообразом всех прочих
сознаний». «У поэтов оспорили право на гражданскую корону,
отсуживая ее резонерам и купцам... Ныне допускают, что упражнять
воображение - отраднейшее занятие, но вместе с тем утверждают, что
упражнять разум - занятие более полезное... Пока механист
сокращает, а политэконом объединяет трудовые усилия, пусть они будут
уверены, что их рассуждения за недостатком соотнесенности с теми
первоначалами, которые принадлежат области воображения, - не
грозят (как полагают в современной Англии) разом обострить
крайности роскоши и нужды... Богачи сделались еще богаче, бедняки -
еще беднее... таковы следствия, неизбежно вытекающие из
неуклонного упражения в вычислительной способности». Эти слова вполне
могли бы принадлежать Блейку, который считал, что Разум породил
не только Уродство, но и все прочее зло в мире. Все книги
премудрости спрятаны в пещере волшебницы из Атласа (которая служит у
него одним из олицетворений красоты), а когда она переплывает
заколдованную реку (символ всякой жизни), жрецы отбрасывают свое
притворство, король возлагает свой венец на обезьяну, дабы
посмеяться над собственной властью, воины собираются вокруг наковален,
дабы перековать мечи на орала, влюбленные отбрасывают всякую
робость и друзья воссоединяются; между тем та сила, которая ъЛаоне
и Цитне4 побуждает сознание преобразователя восстать - и сама
восстает - против мировой тирании, - вначале предстает звездой
любви и красоты. А в конце Оды к Неаполю5 поэт взывает к «духу
красоты», моля его низвергнуть мировую тиранию - или исполнить ее
«гармонического пыла». Он называет дух красоты свободой, так как
деспотизм и, возможно, любая власть, - поскольку «кто чист душой,
тот не повелевает, и он не повинуется»6, - уклоняют добродетель с ее
дороги к красоте и так как он движет нас той любовью, служить
которой - и есть совершеннейшая свобода. Этот дух красоты движет
все сущее любовью - и поэт вновь и вновь восклицает, что любовь
есть восприятие красоты в мысли и в вещах, - и правит всем сущим
силою любви, ибо именно любовь побуждает душу выражать себя в
мысли и в действии, заставляя нас «пробудить во всех существующих
вещах единство с тем, что мы испытываем внутри себя». «Мы
рождены в этот мир, и внутри нас заключено нечто, с самого мига нашего
рождения все более и более взыскующее своего подобия». У нас
имеется «душа внутри души, которая описывает круг вокруг
собственного рая, пределы которого не осмеливаются перешагнуть ни боль, ни
печаль, ни зло», и мы всячески силимся разглядеть эту душу во
множестве зеркал, дабы обладать ею еще полнее. Шелли не желал бы дос-

46
У. Б. ЙЕЙТС
тигать мирового прогресса - сколько-нибудь более грубыми -
усилиями и не желал бы, чтобы мы противились злу. В Философском
обозрении реформы1 он предлагает реформаторам встретить «натиск
конницы» - в случае, если ее вышлют для разгона их сборищ, - «со
сложенным оружием», и «не потому, что деятельное сопротивление
неоправданно, а потому, что умеренность и отвага обернутся более
весомыми преимуществами, нежели самая решительная победа». В
Маскараде анархии* он дает им сходные советы, ибо свобода, как
звучно возвещает поэма, - «это любовь», и она способна заставить
богача облобызать ее стопы и - подобно последователям Христа -
раздать все свое добро и следовать за ней хоть на край света.
Он не верит в то, что преобразование общества способно дать
людям эту красоту, этот божественный порядок, не произведя
обновления в людских сердцах. Даже в Королеве Маб, написанной еще до
того, как Шелли обрел подлинную глубину мысли - или, точнее, до
того, как он нашел слова для выражения этой глубины (ибо я не
думаю, что на протяжении жизни человека глубина его мыслей сильно
меняется), - как мне кажется, он рвется не столько переменить
людские воззрения, сколько заклеймить проклятьем того змия, что
хитрее любой полевой твари, - «причину и последствие насилья». Он
снова и снова утверждает, что добродетельные - то есть те, кто
наделен «чистым желанием и всеобъемлющей любовью», - счастливы и
при тирании, и предвидит день, когда «Дух Природы», Дух Красоты
его более поздних стихотворений, чей «престол неизреченной
власти» возвышается в сердце каждого человека, сделает людей столь
добродетельными, что «обманный внешний блеск утратит //Свою
способность взоры ослеплять» и «безмолвно минет», и, по-видимому,
столь же тихо иссякнет торговля - «продажа-купля всех
произведений //Природы и искусности людской; без них могло бы обойтись
богатство, //Но надобность настойчиво их хочет».
Он был всегда - и по преимуществу - свидетелем этой
«неизреченной власти». Маддало из Юлиана и Маддало говорит, что душа
безвластна:
Вися в небесной озаренной башне,
Как этот черный колокол, душа
Желаний наших, мыслей рой всегдашний
Сзывает, чтоб сошлись они, спеша,
Вкруг сердца изболевшего молиться, -
но Юлиан, то есть сам Шелли, отвечает, как отвечали и основатели
всех религий:
Где, как не в наших помыслах, таится
Все, что нам говорит о красоте,
Что к правде нас влечет, к любви, к мечте?
Мы можем быть иными. И, когда бы

ФИЛОСОФИЯ ПОЭЗИИ ШЕЛЛИ
47
Столь слабыми мы не были, дела
Мечта бы никогда не превзошла9.
Между тем Монблан10 является сложной аналогией к этой мысли: там
речь идет об истоках души:
Здесь Дух живет,
Что над земным немолкнущим смятеньем
Незыблемый простер небесный свод,
Тот скрытный Дух, что правит размышленьем.
Он даже полагал, что люди могли бы стать бессмертными, будь они
безгрешны, и его Цитна увещевает моряков не питать угрызений
совести, ибо все живые существа столь же запятнаны, как и они. Так-то,
говорит она, время помечает людей и их помыслы, обрекая их
могиле. А кровавая «Красная Комета», образ зла в Лаоне и Цитне, начав
войну со звездой красоты, принесла с собой не только «Страх,
Ненависть, Обман и Тиранию», но и «Смерть, Тленье, Трус земной,
Погибель и Безумье бледное».
Когда будет побеждена Красная Комета, когда Демогоргон11
низвергнет Зевса, когда исполнится пророчество королевы Маб, -
зримая Природа вновь облечется своим совершенством. В одном из
замечаний к Королеве Маб Шелли провозглашает, что «не будет
излишней экстравагантностью предположить... что должно существовать
совершенное тождество между нравственным и физическим
улучшением человеческого рода», и заверяет, что «мудрость
несовместима с недугом и что, ввиду нынешнего состояния земного климата,
здоровье - в истинном и всеохватном смысле слова - находится вне
досягаемости цивилизованного человека». В Освобожденном
Прометее он видит, словно некий святой в экстазе, корабли,
проплывающие по мировым морям без всякого страха опасности.·
сквозь блеск
Волны морской, струенье ароматов·
И звуков нежных, -
и видит, как яд испаряется из всех растений и жестокость - из всего
живого и даже жабы и тритоны становятся прекрасными, и наконец
Время уносится «в свою могилу - вечность».
Эта красота, этот божественный порядок, частью которого станет
все сущее в некоем подобии телесного воскрешения, уже зримы
умершим и душам, пребывающим в экстазе, ибо экстаз - подобие смерти.
Умирающий Лионель12 слышит пение соловья и восклицает:
Ты слышишь светлые слова
Сквозь это ласковое пенье?
Ты слышишь звуков упоенье,
Что перед смертью, но жива,

48
У. Б. ЙЕЙТС
Душа, в расцвете исступленья,
Сознав, что жить не будет вновь,
Поет? Смерть разве не любовь,
Когда сольется с телом тело,
Не сон, когда дневное прочь
Уйдет, раздвинув жизни ночь,
Не мысль, что вьется, мчится смело
В морях миров, до их предела,
Не музыка, созвучий счет,
Когда возлюбленный поет?
Благословим же радость нашу
И выпьем сладостную чашу,
Где от певца небес дано
Нам золотистое вино.
А в самых знаменитых из всей его поэзии строчках о смерти
говорится как о возлюбленной. «Жизнь - купол разноцветного стекла -
блестящей Вечности пятнает белизну». «Умри, коль хочешь обрести
предмет своих желаний», и собственную скорую кончину он видит
словно в пророческом экстазе, ибо «огонь, влекущий всех», сияет
вокруг него, «хладной тленности губя туман последний». Даже после
смерти он будет по-прежнему влиять на мир живых, ибо Адонаис -
хотя и «взмыл в свой пламень первородный», и «там сияет, вечный и
свободный», и «превозмог сон жизни», - не покинул ни «зари-юницы,
ни лесных пещер, ни «нежных цветов и родников». «С Природою он
слился воедино», и «голосам небесным и земным» он «вторит, гений
всех мелодий», и отныне он принадлежит «мирам иным, где в
таинствах стихийных та же сила», которая «совпала с ним», и он направляет
смертные сущности к предназначенным им формам, и он же осеняет
людские умы в великие мгновенья, ибо
Смерть - разве только низменная мгла,
В которую сияние одето.
Дарует мысль сердцам свои крыла,
И выше смерти - вечная примета! -
В эфире грозовом живые вихри света13.
«Что касается размышлений Шелли о том, что произойдет с этим
бесценным духом, когда мы будто бы умрем, - писала миссис Шелли,
- то эти размышления в его уме окрашивались мистическим
идеализмом; некоторые строфы в поэме Мимоза14 выражают, в известной
мере, почти невыразимую идею - не о том, что, умирая, мы
переходим в иное состояние, покидая прежнее состояние, ввиду некоей
причины, как явной, так и неявной, в соответствии с нашим бытием,
- а о том, что те, кто воспаряют над обычной человеческой
природой, перестают восприниматься нашими несовершенными органами
чувств: они остаются в "любви, красе, отраде", в мире, созвучном им

ФИЛОСОФИЯ ПОЭЗИИ ШЕЛЛИ
49
самим, мы же, пребывая в путах "незнанья, мрака и вражды", не
видим их до тех пор, пока не возносемся к их высшему состоянию
благодаря очищению или самосовершенствованию». И не одни только
счастливые души, но также все благословенные места, движения,
порывы и события, о которых мы думаем, будто они давно канули в
небытие, - на самом деле превратились в частицы Вечного.
Но когда
Кругом незнанье, мрак, вражда,
Когда все суще лишь извне
И мы - лишь тени в зыбком сне,
Вот мысль моя; хотя скромна,
По размышлении она
Приятна будет для ума:
Что кажимость - и смерть сама.
И дева, и цветущий сад
С цветами, что его живят,
Свои не завершили дни:
Мы изменились, не они.
Прекрасному не страшен тлен,
Любовь не знает перемен,
Но нам вовек незрим их свет:
Ведь силы в ощущеньях нет15.
По-видимому, в своих размышлениях Шелли прикоснулся к той
памяти Природы, которую все визионеры считают основой своего
интуитивного знания; но я не знаю, думал ли он, подобно им, что все
доброе и злое продолжает вечно «думать думу и деять деяние», хотя,
быть может, и не сознавая того, - или же он думал, что только
«любовь, краса и радость» остаются нетленными. Те строки, где
говорится, как королева Маб пробуждает «все знанье прошлых дней» и все
добрые и дурные «времен событья давних и чудесных», -
несомненно, лишь часть замысловатых ухищрений поэмы, однако любые
ухищрения поэзии принадлежат системе воззрений древности и
потому вновь легко становятся воззрениями в умах тех, кто размышляет
о них с визионерской сосредоточенностью.
Для исполнения своей воли у Интеллектуальной красоты есть не
только блаженные умершие, но и духи-прислужники, которые
соответствуют дэвам Востока, и стихийные духи средневековой Европы, и
сиды древней Ирландии; их несколько навязчивое присутствие и,
возможно, незнакомство Шелли с их более традиционными
обличьями, придают порой его поэзии видимость беспочвенной фантазии.
В его стихах они беспрестанно меняются - как и повсеместно в
видениях мистиков, а также в видениях ирландских простолюдинов,
причем такие перемены отражают, в особом смысле, текучие пере-

50
У. Б. ЙЕЙТС
мены его собственного ума, когда он свободен от любых импульсов,
не исходящих от него самого или от сверхчувственной силы. Это и
«миров далеких отблески», досягающие нас в сновиденьях, и
духовные сущности, чьи тени дают усладу всем чувствам, и звуки,
свернувшиеся «в кристальных кельях светлого молчанья», и «виденья
сладостные, быстрые, чудные», которые в ожидании своего мига лежат,
«как хризалиды, в оболочках», и «ароматы» «в питомнике Эдемовых
садов», и «напитки», способные навевать «счастливый сон» или
превращать слезы в «диво и отраду»; и «златые гении, что речь держали к
эллинским поэтам в грезах»; и «призраки», которые принимают
обличья разных искусств, когда «разум, встав освеженным из объятий
красоты», «на них отбрасывает сжатые лучи, что суть
действительность»; и «хранители», движущиеся в «атмосфере помыслов
людских», как «птицы в недрах ветра, или рыбы - в глубине волны», или
как сама человеческая мысль, проникающая все сущее; и все они
примыкают к сонму счастливых Часов, когда Время исчезает:
Так с птичьей толпой
Над бездной морской
Летучие рыбы летят.
Эти-то силы и указывают путь Азии и Пантее, как они будут указывать
путь всем страстям человеческим, - словами, начертанными на
листьях растений, негромкими песнями, кружением эха, которым дана
власть «всех вести на сокровенные пути», «благоуханьем
замирающим» цветов и «росинок блеском солнечным», - за врата рождения и
смерти, дабы пробудить Демогоргона, вечность, и «откинуть» тот
«узорный покров, что жизнью мы зовем»16.
Но это еще и прислужники уродства и всяческого зла - вроде тех,
что являлись к Прометею:
Как от ярких роз
Воздушный свет струится, нежно-алый,
На бледное лицо склоненной жрицы,
Для празднества сплетающей венок,
Так с наших жертв, с их мрачной агонии,
Струится тень и падает на нас,
Давая вместе с формой одеянье,
А то бы мы без образа дышали,
Как наша мать, бесформенная Ночь.
Или вроде тех, чьи очертания поэт видит в Триумфе жизни,
отделяющимися от шествия, сопровождающего колесницу жизни,
когда «надежда» превращается в «желание», - тени, что «числом
подобны мертвым листьям/ Что вечером осенним облетают с
тополей», напоминающие тех, от кого отлетели, - пока (если я правильно
понимаю довольно темную фразу) они не «обовьются» «вкруг
призраков подвижных, словно солнце, когда творит фаницы облаков». Иные,

философия ПОЭЗИИ ШЕЛЛИ
51
«болтливые, как обезьяны-непоседы», а иные - «скелеты,
воплощенная тоска, под демонскими черными крылами высиживали что-то и с
птенцами бесовскими безмолвный разговор вели, смеясь усопшими
очами» над тем, что вернули себе прежнюю власть, которую прежде
одолжили земным тиранам; иные же, «как мошки малые в лучах»,
роились «на знатных, на законниках, попах»; а «иные, точно хлопья,
упадали на юное лицо или на грудь и таяли», «и тень теней одни из
них бросали, летя своим обманчивым путем», - эти тени,
обретающие новые формы благодаря тому «творящему лучу», в котором все
движется, как скопление пылинок.
Эти прислужники красоты и уродства, разумеется, были не просто
метафорами или живописными образами для человека, который
верил, что «мысли, называемые вещественными, или внешними,
предметами», отличаются лишь регулярностью появления от
«галлюцинаций, грез и безумных наваждений», и стремился
уменьшить такое различие, рассказывая, как видел «трижды, с
промежутком в два года или более, в точности один и тот же сон», и
умственному взору которого открывались такие видения, что на несколько
дней кряду ввергали его в нервное потрясение.
Тени, являвшиеся/точно смутный рой
Вампиров, что под яркими лучами
Тропического солнца вдруг толпой
Взметнулись, и ночными полосами
Легли в морях Индийских, странным сном,
На острове, окутанном волнами, - 17
несомненно, являлись неизмеримо большим, нежели просто
метафоричной или живописной фигурой речи, для человека, который в
ужасе разговаривал с собственным же призраком, который лишался
чувств при виде духа некоей женщины с очами на месте сосцов и
который пытался спалить лес - если верить рассказу миссис Уильяме, - так
как думал, что там укрылся черт, покушавшийся его убить.
В действительности мне представляется, что Шелли смог
пробудить в себе самом век веры, хотя бывали времена, когда он
сомневался - как сомневались порой даже святые, - и что он был бунтарем
потому, что услышал заповедь: «Если тебе ведомы сии вещи, блажен
ты, коли творишь их». Я перечитывал его Освобожденного Прометея
- впервые за много лет - в лесах Дрим-на-Рода, среди холмов Эхтге, и
время от времени посматривал в сторону Слиаб-на-нога18, где, как
говорят деревенские, разразится последняя мировая битва и будет
идти двое суток до третьих, а тогда священник поднимет чашу, и
наступит тысячелетие мира и покоя. И мне думается, от этой
загадочной песни исходит вера столь же простая и столь же древняя, какова
и вера деревенского люда, - только выраженная в форме, более под-

52
У. Б. ЙЕЙ'ГС
ходящей новой эпохе, и которая вместе с Блейком постигнет, что
Святой Дух есть «умственный родник» и что виды и степени красоты
суть образы его могущества.
II. Его основополагающие символы
Довольно рано Шелли заставил в своей поэме пленницу Цитну
постичь всю человеческую премудрость путем созерцания
собственного разума и начертать эту премудрость на песке в «знаках»: то была
«ткань мысли, сочетавшейся в узоры... основность их читали ясно
взоры, чуть тронь узор, и вновь черты в чертах», и то был «ключ истин
тех, что некогда в Кротоне туманно сознавались»19. Его ранние
романтические поэмы и значительная часть остальной поэзии
свидетельствуют о том, сколь сильно очаровали его мышление традиции
магии и магической философии, и трудно предположить, будто он
не размышлял подолгу над их учением о символах или знаках, хотя я
и не располагаю никакими сведениями о том, что он сколько-нибудь
глубоко изучал сей предмет. В его поэзии, помимо бессчетных
образов, лишенных четкой символической определенности,
обнаруживается множество образов, безусловно являющихся символами, причем
с годами он начал наделять их все более явным символическим
содержанием. Как мне видится, при сочинении ранних поэм Шелли
предоставлял своей подсознательной жизни настолько крепко брать
под уздцы его воображение, что слабо сознавал отвлеченное
значение образов, рождавшихся в кажущейся праздности ума. Всякий,
кому ведомо переживание любого мистического состояния души,
знает, как в уме проносятся глубокие символы1, смысл которых - если
только не впасть в заблуждение, что они вовсе бессмысленны, - быть
может, еще многие годы будет оставаться неразгаданным. И, я думаю,
всякий, кого неотступно преследовали подобные переживания, в
один прекрасный день, разглядывая какую-нибудь старинную книгу
или какой-нибудь старинный памятник, случайно нападал на
причудливый и замысловатый образ, прежде уже всплывавший перед
ним, - и, надо полагать, испытывал головокружение от внезапного
прозрения: быть может, наша индивидуальная память - частица
великой Памяти, век за веком обновляющей мир и людские мысли, а
потому наши мысли - не сама глубина, как нам мнится, а всего лишь
легкая пена над этой глубиной. Шелли это понимал - как явствует из
его слов о вечности прекрасного и о влиянии умерших, - но трудно
сказать, понимал ли он также, что великая Память - это и
вместилище символов, тех образов, что служат оболочкой для нетленных душ.
Сон Марианны [стихотворение Шелли 1817 г. -Прим. пер.] был,
несомненно, навеян чьим-то подлинным сновидением, но он сходен с
образами, являющимися мистику в состоянии бодрствования.

философия ПОЭЗИИ ШЕЛЛИ
53
Безусловно, ему были ведомы переживания всех мистических
состояний, кроме наиболее глубоких, и он ведал то единение с тварны-
ми вещами, которое непременно предшествует единению души с
нетварным духом. В прозаическом отрывке О жизни20, ошибочно
принимая свои исключительные переживания за самые обычные
переживания, доступные каждому, он говорит: «Давайте вспомним,
что мы ощущали детьми... Ведь мы не столь четко отделяли от самих
себя все то, что видели или чувствовали. Все это словно бы
составляло слитную массу. Существуют иные люди, которые в этом смысле
вечно остаются детьми. Те, кто подвержен состояниям души,
называемым мечтательностью, чувствуют, будто их существо
растворяется в окружающей вселенной, или же окружающая вселенная
растворяется в их существе». Должно быть, он ожидал, что мысли и образы
будут являться ему откуда-то извне его собственного разума, причем
этому разуму надлежало преодолевать свою зависимость от
конкретного времени и места, - ибо Шелли полагал вдохновение подобием
смерти; и едва ли он не сознавал, что такой образ, преодолевший
связь с конкретным временем и местом, уже становится символом,
переступает черту смерти и словно бы претворяется в нетленную
душу.
В 1814 году, когда Шелли с дочерью Годвина отправился на
континент, они проплыли по нескольким крупным рекам на открытом
судне, и позднее в прологе кЛаону и Цитне, подводя итог тем
обстоятельствам, какие сделали из него поэта, он оставил упоминание об
этом путешествии: «Я плыл по течению могучих рек и видел, как
восходит и заходит солнце и как проступают звезды, пока я денно и
нощно уносился по быстрому потоку между гор».
Возможно, Шелли видел какую-то пещеру - пересохшее русло
речки где-нибудь у берега, или поднимался по какому-нибудь
горному потоку вплоть до самого истока в недрах пещеры, - ибо после
возвращения в Англию реки, потоки и источники, протекающие через
пещеры или берущие в них начало, появлялись в каждом его
стихотворении, какой бы оно ни было длины, и всегда эти образы
наполнены явным символическим значением. Аластор21 проплывал в своей
лодке по подземной реке; а в последний раз встретить духа, которого
любил и за которым следовал, ему довелось, когда он глядел на свое
отражение в безмолвных водах колодца; умер же он там, где река
низвергалась в «провал бездонный»; и Атласская волшебница22
радостно (а он горестно) проплывала на своей ладье по подземной реке,
родилась же она там, где река истекала из пещеры. Когда Руссо, архе-
типический поэт из Триумфа жизни25, пробудился к виденью жизни,
рядом из пещеры бил родник; поэт из Эпипсихидиона встретил злую
красавицу «у заветного ключа», возле «куста лазурной белладонны»24;

54
У. Б. ЙЕЙТС
Цитна вынашивала дитя, будучи заточенной в большой пещере, «что
над бездной вод в кипении немолкнущем лежала, - прилив и днем и
ночью там ревет»25; ее возлюбленного Лаона ведут в его темницу в
высоком столпе через пещеру, где виднеется «прудок гнилой», а когда
он отправляется узреть завоеванный город, то спешивается у
оскверненного фонтана на рыночной площади - что предвещает
появление того духа в конце Освобожденного Прометея, который
разглядывает обновленный город из «водомета на народной агоре»; когда же
Лаон и Цитна умирают, то пробуждаются у источника и уносятся в
рай течением реки; по скончании всех дел Прометею и Азии суждено
поселиться в счастливом мире в пещере, где родник «с бодрящим
звуком брызжет»; а у источника, служившего местом свиданий неким
несчастным влюбленным, Розалинда и Елена26 поведали друг другу
свои несчастья; и под ивой возле источника началась несчастная
любовь между волшебницей и ее возлюбленным; кроме того, по
коротким стихотворениям и прозаическим отрывкам рассыпано
множество упоминаний пещер, рек, колодцев и источников, служащих
постоянными метафорами. Вполне может быть, что его подсознательная
жизнь зацепила какую-то мимолетную сценку и переплавила ее в
древний символ - силою одной лишь великой Памяти; однако столь
сведущий платоник, как Шелли, едва ли мог помыслить как о символе
хоть о какой-нибудь пещере, не вспомнив при этом о Платоновой
пещере, каковой является наш мир; к тому же столь прилежный
философ вполне мог держать в уме и сочинение Порфирия О пещере
нимф17. Когда сравниваешь Порфириево описание той пещеры, где
феакийский корабль оставил Одиссея, с Шеллиевым описанием
пещеры Атласской волшебницы - если выбрать эту из многих других
пещер, - то, пожалуй, в этом перестаешь сомневаться окончательно.
Что же на деле разумеет Гомер под гротом на Итаке, каковой
живописует в следующих стихах:
В самой вершине залива широкосенистая зрится
Маслина; близко ее полутемный с возвышенным сводом
Грот, посвященный прекрасным, слывущим наядами нимфам;
Много в том гроте кратер и больших двоеручных кувшинов
Каменных: пчелы, гнездяся в их недре, свой мед составляют;
Также там много и каменных длинных станов; за станами
Сидя, чудесно одежды пурпурные ткут там наяды;
Вечно шумит там вода ключевая; и в гроте два входа:
Людям один лишь из них, обращенный к Борею, доступен;
К Ноту ж на юг обращенный богам посвящен - не дерзает
Смертный к нему приближаться, одним лишь бессмертным
открыт он.м
Далее он рассуждает, что этот грот задолго до Гомера служил
святилищем, а «древние не сооружали святилищ без мифологических сим-

ФИЛОСОФИЯ ПОЭЗИИ ШЕЛЛИ
55
волов», - и затем принимается толковать гомеровское описание,
рассматривая его во всех подробностях. Древние, говорит он,
«посвятили грот нашему миру», а «текучую воду» и «пещерный мрак» они
почитали «подходящими символами для того, что этот мир
содержит». Он призывает вспомнить Зороастрову пещеру с родниками и
говорит, что пещеры зачастую служат символами «всякой незримой
силы, ибо подобно тому, как темны и мрачны пещеры, так и сущность
всех этих сил остается потаенной». Он цитирует утраченный гимн к
Аполлону в доказательство того, что обитавшие в пещерах нимфы
вскармливали смертных «из умственных родников», и утверждает,
что источники и реки символизируют порождение, и что слово
нимфа «обычно применяется ко всем душам, нисходящим в
рождение», и что двойные врата Гомерова грота суть врата порождения и
врата восхождения к богам через смерть, врата холода и влаги - и
врата жара и огня. Холод, говорит он, порождает жизнь в мире, а жар
порождает жизнь среди богов, и созвездие Ковша в небесах
расположено вблизи Рака, ибо именно там души, нисходящие с Млечного
Пути, получают глоток пьянящего холодного напитка, сулящего им
рождение. «Каменные кратеры и кувшины» посвящены наядам и, по-
видимому, служат вакхическим символом, а сделаны из камня
потому, что русла рек каменисты. Каменные ткацкие станки - это
символы «душ, нисходящих в рождение». «Ибо плоть образуется возле или
вокруг костей, каковые в телах животных напоминают камни», а также
потому, что «тело есть одеяние» не только для души, но и для всех
существ, становящихся зримыми, ибо «древние называли небеса
покровом, поскольку те были словно бы одеждами богов-небожителей».
В каменных кратерах и амфорах селятся пчелы (как толкует это
место Порфирий) оттого, что мед являлся символом, под которым
древние разумели «наслаждение, проистекающее от порождения».
Древние, говорит он, называли души не только наядами, но и
пчелами - поскольку те суть «действующая причина сладости»; но не все
души, «участвующие в порождении», именуются пчелами, «а те
только, кто будет жить по справедливости и, свершив те дела, какие
угодны богам, вновь возвратятся (на родные звезды). Ибо пчела любит
возвращаться на то место, откуда прилетела, и в характере ее
преобладают справедливость и трезвость». И вот, все вышеупомянутые
подробности я нахожу в описании пещеры Атласской волшебницы -
наиболее тщательно обрисованной из Шеллиевых пещер, - за
вычетом двух ворот, да и те дальним эхом отдаются в ее летних
путешествиях по подземной реке и в ее зимнем сне там, «где алого огня несяк-
нущий родник». Вместо каменных кратеров и амфор, полных меда,
здесь перед нами предстает отрада чувств: «в кристальных кельях
светлого молчанья была там тайных звуков глубина»; «напитков неж-

56
У. Б. ЙЕЙТС
ных влага в сосудах сохранялась там хрустальных»; вместо пчел - «как
хризалиды, в оболочках тут причудливые нежились Виденья»29, а вместо
«каменных станов» и «одежд пурпурных» - пряденье и вышиванье
волшебницы; сама же волшебница и есть наяда: ее родила одна из
Атлантид, которая возлежала «под сводом серых скал», пока объятья
солнца не растопили ее, превратив в облако тумана.
Если обратиться к Шелли за разъяснением образов пещеры и
источника, то делается ясно, сколь близка была его мысль к Порфирие-
вой. Ддя него мысль являлась непременным условием рожденной
жизни, иную же действительность он считал чем-то отличным от
мысли. В своем отрывке О жизни он писал: «Достаточно очевидно,
что разум не может являться основой всех вещей, как то допускают
распространенные философские учения. Разум - насколько нам
известны по опыту его свойства (а вне этого опыта любые доводы
тщетны), - неспособен порождать: он способен лишь
воспринимать»; в другом же месте он определяет разум как существование.
Вода для Шелли - великий символ существования, и поэт непрерывно
размышляет о его таинственных истоках. В своей прозе он пишет о
том, как «мысль с трудом пробирается по извилистому лабиринту
покоев, которые населяет. Она подобна реке, чей стремительный и
неостановимый поток рвется наружу... Пещеры разума темны и
тенисты; бывают они, впрочем, озарены блеском, прекрасным и ярким, но
сиянье это не выходит за пределы пещерных врат». Миновав в своей
ладье сокрытую под пещерными сводами реку - которая,
несомненно, символизирует ее собственную участь, - волшебница далее
плывет по Нилу «мимо озер Мериды и Мареотиды»30, и видит отражение
всей человеческой жизни в отбрасываемых на его воды тенях - «и
никогда не сглаживаются, но вечно трепещут», и блуждает «по
лабиринтам, где уединенье под Нилом, далеко от облаков, вьет сень
подземных улиц»31 - снова пещеры, - и вдоль берегов Нила; и, склоняясь
над несчастными, она сравнивает несчастье с борьбой, которая
«мутит поверхность жизни человечьей»; а так как волшебнице дано
видеть действительную суть вещей, то говорится, что она странствует «в
бестрепетных глубинах» тех «озер широких», по поверхности которых
мы носимся вслепую - «без руля, без звезд». Аластор32 называет реку,
по которой плывет, подобьем собственного разума и задумывается о
том, что после его смерти путь его мысли будет проследить так же
трудно, как спустя лишь краткий миг - путь речной воды, будь то в
океане, будь то в облаке. В Монблане - стихотворении, настолько
перегруженном побочными описаниями, что теряешь из виду логику
целого, - Шелли сравнивает протекание через наш ум «мира
бесчисленных созданий», каковые суть не что иное, как мысли (как он уже
разъяснил в другом месте), со струеньем Арвы по лощине, а
неведомые истоки наших мыслей - спрятанные где-то в «мирах далеких»,

ФИЛОСОФИЯ ПОЭЗИИ ШЕЛЛИ
57
чей «отблеск досягает нас во сне», он сравнивает с истоками Арвы,
затерявшимися в ледниках на горных вершинах. Цитна - там, где она
говорит о том, как превратить знаки в «ткань мысли, сочетавшейся в
узоры» на песке у «источника» морской воды в пещере, где заточена,
- упоминает о «пещере» собственного ума, поведавшей ей свои
тайны, и об «одном уме, прообразе других», который являет собой
«недвижную волну», где отражается «все, что подвижно в мире»; а затем,
попадая все больше под власть символа, она говорит, что становится
мудрее благодаря созерцанию тех образов, что поднимаются от
источника по зову ее воли. Вновь и вновь мы набредаем в стихах Шелли на
мимолетные упоминания о пещере человеческого разума, или о
пещерах его юности, или о пещере таинств, куда мы вступаем после
смерти, - ибо для Шелли, как и для Порфирия, этот символ - нечто
большее, нежели жизнь только в здешнем мире. Он может обозначать
всякую замкнутую жизнь: например, когда это обиталище Азии и
Прометея или когда это «мирная поэзии пещера», и он то обладает
всеми смыслами сразу, то наделен столь же малым значением, как какой-
нибудь древний религиозный символ, вплетенный в силу вековой
привычки в ковровые или гобеленные узоры.
Когда Шелли проплывал по этим большим рекам и видел и
воображал ту пещеру, которая связывалась с реками в его сознании, он
видел и полуразрушенные башни, а башня у него по крайности
единожды выступает символом, смысл которого противоположен тому
смыслу, символом которого служат пещеры. Возлюбленного Цитны
ведут через пещеру с оскверненным источником к высокой башне,
ибо, являясь дальновидным человеческим разумом, когда мир отверг
его, он должен устремиться к «башням царственных сил мысли». И
для Шелли невозможно забыть этого первого заточения, и Лионеля
заточают в башню за сходный проступок; а так как я знаю, как трудно
позабыть символический смысл, однажды обретя его, то, я думаю,
Шелли разумел нечто большее, нежели просто романтическую сцену,
когда описывал, как принц Атаназ предается своим таинственным
занятиям в озаренной башне над морем, и когда старый отшельник
выхаживает больного Лаона в полуразрушенной башне, куда море -
здесь, несомненно, отождествленное, как и для Цитны, с «единым
разумом», - забрасывает «блестящие песчинки» и «диковинные
ракушки морские». Башня - образ, значимый и для Шелли, и для Метер-
линка, - подобно морю, рекам и пещерам с источниками, является
весьма древним символом, и можно предположить, что с годами он
обретал бы все большую важность в его поэзии. Противопоставление
башни и пещеры в Лаоне и Цитне указывает на противопоставление
разума, обращенного вовне - на людей и предметы, - и разума,
обращенного вовнутрь - на самое себя. Как знать, имел ли это в виду

58
У. Б. ЙЕЙТС
сам Шелли, но в любом случае такое сопоставление, наряду с невесть
каким множеством других туманных смыслов и намеков, окутывает
поэму дымкой тайны. Лишь благодаря древним символам -
символам, наделенным бессчетными смыслами помимо тех одного или
двух, на которые делает упор сам автор, или того десятка, который
ему известен, - любое крайне субъективное произведение искусства
избегает бесплодности и поверхностности слишком сознательного
построения и тянется к изобильным глубинам Природы. Поэту,
преданному отвлеченным сущностям и чистым идеям, надлежит искать
в сумеречных огоньках, перебегающих от символа к символу, словно
бы до самых дальних уголков земли, ту дымку тайны, которую поэт
эпический и драматический умеет разглядеть в случайных
жизненных обстоятельствах.
Самый важный, самый точный из всех Шеллиевых символов -
символ, которым он пользуется с полным знанием его смыслов, - это
Утренняя и Вечерняя звезда. Она вечно восходит и заходит над
башнями и реками, и на ней - престол его гения. Олицетворенная в
образе женщины, она направляет путь Руссо - архетипичного поэта из
Триумфа жизни - под властью разрушительной жажды жизни, под
властью солнца, которое вскоре встретится нам в качестве символа
жизни, - и та же Утренняя звезда воюет против злого начала в Лаоне
и Цитне·. сперва как звезда - с Красной Кометой (каковая здесь
служит символом всякого зла, а в Эпипсихидионе - символом хаоса), а
затем как змея - с орлом (эти символы встречаются и у Блейка, и у
алхимиков)33; и Утренняя звезда является в образе крылатого юноши
женщине, которая олицетворяет человечество среди его горестей, в
первой песни Лаона и Цитны\ и к ней же взывает в Элладе хор
пленниц, которые именуют ее «светочем свободных» и «маяком любви» и
желают отправиться туда, где она скрывается, убежав от
сгущающейся ночи, - «в блаженном Эдеме, где нет ни рабов, ни царей» и «где
горы сияньем горят надо всеми», «над гладью сапфирных морей»34,
каковые суть для чувств не что иное, как противоположные земные
полушария, но - как мне думается - также и идеальный мир, царство
мертвых, для воображения; а в Оде к Свободе призывает Свободу
вывести мудрость из сокровенной пещеры человеческого разума
подобно тому, как Утренняя звезда выводит солнце из волн морских.
Мы знаем также, что, если бы поэма Принц Агпаназ была завершена,
то Шелли описал бы, как появляется Пандемос35 - низший гений
Звезды, как он опостылевает ей, как затем, с приходом смерти,
является ее подлинный гений, Урания, и как день настигает Звезду
вечером. Пожалуй, у Шелли едва ли найдется поэтическое произведение
любой длины, в котором бы она не встретилась как символ любви,
или свободы, или мудрости, или красоты, или какого-то иного
выражения той Интеллектуальной красоты, котррая, в представлении

ФИЛОСОФИЯ ПОЭЗИИ ШЕЛЛИ
59
Шелли, является главнейшей правящей силой мира; и ее
мерцающему летучему свету он подносит в дар все желания, которые подобны
Желанью звезды в мотыльке,
Утра - в ночи, а в береге - моря.
И чему-то, что там вдалеке,
Поклоненье из здешнего горя.
Когда ее гений является к Руссо, роняя росу из руки и попирая
ногами звезды, ибо она еще и гений зари, - она приносит поэту чашу
забвения и любви. Тот пьет, и его разум становится подобен песку «на
пустынном Лабрадоре», где отпечатались следы оленя и волка. А
затем перед его взором движется новое видение - жизнь - и холодный
дневной свет, а первое видение становится незримым присутствием.
Тот же образ Шелли держал в уме, когда сочинял такие строки:
Из области ночи к нам Геспер летит,
Трепещет в своей красоте обновленной
И, весь опьяненный,
Сверкает, блестит36.
Хотя я не думаю, что Шелли нужно было обращаться к Порфириеву
рассказу о чаше с холодным пьянящим зельем, которую подносили
душам умерших в созвездии Ковша, что рядом с созвездием Рака, - за
столь очевидным символом, как чаша, или что он не мог
самостоятельно найти образы волка и оленя и непрерывного полета Звезды, -
его стихи становятся насыщеннее, эмоциональнее и утрачивают
некоторую видимость праздной фантазии, когда я вспоминаю, что все
это - древние символы, которые по сию пору являются визионерам в
их грезах. Так как волк - лишь более мощный символ алкания и
желания, чем пес, - то Шеллиевы волк и олень напоминают мне одну
гэльскую поэму, где Ойсин вначале видит пса, гонящегося за оленем
по воде, а затем - юношу, преследующего женщину с золотым
яблоком; и одно голуэйское сказание, где говорится, как Ниав, чье имя
означает «сверканье» или «красота», явилась Ойсину в обличье
оленя37; и об одном видении, пригрезившемся моему другу, когда тот
вглядывался в темно-синий полог. Как-то раз, когда я находился в
обществе герметистов, один из них сказал другому «Вы ничего не
различаете на пологе?» Тот стал всматриваться в полог и вскоре узрел
такую сцену: черный охотничий пес вел по лесу какого-то человека,
затем пес свалился замертво в месте, носившем - непонятно, каким
образом, но визионеру это было точно известно, - название Встреча
солнц, а человек пошел вслед за рыжим псом, но потом рыжего пса
насмерть сразили копьем. Из лесной чащи за человеком наблюдал
белый фавн, но тот его не замечал, так как откуда ни возьмись
выбежал белый пес, и путник с дрожью последовал за ним. Но видевший

60
У. Б. ЙЕЙТС
все это уже знал, что в конце концов человек устремится за фавном и
тот отведет его к богам. Тогда ученейший из герметистов сказал: «Не
знаю, что символизируют эти псы и где находится то место Bei речи
солнц, но думаю, что фавн - это Утренняя и Вечерняя звезда». Я
почти уверен, что, когда тот человек увидел белого фавна, он уже уходил
прочь от тьмы и страстей мира, вступая в дневной свет частичного
обновления, и что это была Утренняя звезда, которая является во
второй раз, на склоне дня, уже как Вечерняя звезда. И я почти уверен, что
это была история принца Атаназа и та история, которая могла бы
приключиться с Руссо из Триумфа жизни, снова выброшенная
наружу из недр той великой Памяти, которая по сей день остается
матерью Муз, хотя люди и перестали в нее верить.
Быть может, именно эта память или, быть может, некий импульс
самой его природы, слишком неуловимый для его ума, послужили
причиной тому, что Ките, со своей любовью к воплощенным вещам, к
точности в форме и цвете, помещал Интеллектуальную красоту на
Луну; а Блейк, живший внутри той энергии, которую он называл
вечной отрадой, помещал ее же на солнце, где его олицетворение
поэтического гения трудится у горна. Я убежден, что имелась веское
объяснение тому, что эти поэты столь самозабвенно упивались
блеском светил, которые вселяли в Шелли тоску и тревогу. Луна - самый
изменчивый из символов, и не просто потому, что это символ
перемен. Как владычица вод, она повелевает жизнью инстинкта и
порождением тварей, ибо, как говорит Порфирий, даже «возникновение
образов» в «воображении» происходит благодаря «избытку влаги»; а
как холодный и изменчивый огонь на голом небосводе, она равно
повелевает и целомудрием, и безрадостным, праздным скитанием
порожденных тварей. Она может облекать Бога плотью и иметь
Гавриила своим вестоносцем, или являться людям в счастливые
мгновенья их жизни - как являлась Эндимиону38, или разрушать жизнь, неся
погибель своими стрелами; но так как она становится прекрасной,
лишь отдаваясь, и не является неким летучим идеалом, то ее не любят
чада желания.
Шелли мог взирать на нее лишь недружелюбным оком. Считается,
что он описал Мэри Шелли в ту пору, когда она показалась ему
холодной, в тех строках Эпипсихидиона, где рассказывается, как
женщина, подобная Луне, отвела его в свою пещеру, и сковала льдом
море его разума, и так околдовала Жизнь и Смерть своим «сребристым
голосом», что те покинули его с возгласом.· «Здесь спит чужой, не наш!
Умчимся прочь!».39 Когда Шелли описывает Луну как часть
прекрасного пейзажа, он может назвать ее прекрасной, но когда он прибегает
к олицетворению, когда его слова текут под воздействием той
великой Памяти или некоей таинственной приливной волны в недрах
нашего бытия, - он становится враждебным, или несколько отчужден-

ФИЛОСОФИЯ ПОЭЗИИ ШЕЛЛИ
61
ным, или в лучшем случае преисполненным жалости. Губы Луны
«бледные и ущербные»; она «хладная Луна», или «замерзшая и непостоянная
Луна»; или она «забытая», «ущербная» и «усталая», или она «скиталица»,
или она «бледна и сера», или «от усталости бледна», или «свершать свой
путь должна всегда, везде - одна», «не зная, на кого лучистый взор
склонить, не зная ничего, что можно полюбить»40; или «дрожит,
скользит» - как «иногда в тревожный час ночной встает с постели
женщина больная и горько плачет, бледный лик склоняя, исполнена
печали неземной»41; и даже когда она не больше звезды, оказывает
злостное воздействие, от которого губы любовников становятся
«мертвенными» или бледными. Она дарит радость лишь тогда, когда
Время уносится в свою могилу - вечность, ибо тогда дух Земли,
созидательный разум человека, наполняет ее собственным ликованием.
Шелли описывает духа Земли и Луны, носящегося над речушкой их
жизни, в строчках, которые читаются как полупонятое видение.
Человек превратился в «единую гармонию из многих душ», и «все вещи
притекают ко всему», и «любовь преобразила все в красу», и
«одушевление восторга» при виде этих перемен перетекает от одного духа к
другому, пока снега на «помертвелых горах» Луны не превращаются в
«ручьи говорящие»42.
Какой-то старинный писатель, склонный к магии, - уж не помню
кто, - советует: если хочешь преисполниться меланхолии, возьми в
левую руку серебряное изображение Луны, а если хочешь стать
счастливым, возьми в правую руку золотое изображение Солнца".
Солнце - это символ чувственной жизни, а также веры, радости, гордости
и энергии - по сути дела, целой жизни человеческой воли и той
красоты, которая и не манит издали, и не становится прекрасной, лишь
отдаваясь, но просто делает всех счастливыми, ибо она - красота.
Тейлор ссылается на слова Прокла43, называвшего солнце
«Демиургом всего наделенного чувствами мира». И потому вполне
естественно, что Блейк, который всегда восхвалял энергию и все возвышенное,
перетекающее за собственные границы, и который считал искусство
бесстрастным трудом, долженствующим упасти людей от сомнения и
уныния, а женскую любовь - злом, коль скоро она встает поперек
мужской воли, - зрел поэтический гений не в звезде-женщине, а в
солнце, и всей своей поэзией превозносил «солнце в его мощи».
Шелли же, напротив (за изъятием того места, где он прибегает к данному
образу для описания особенной красоты Эмилии Вивиани44, которая
явилась «как Символ Дня, как Воплощенье Солнца Золотого»), взирал
на солнце менее благосклонным оком. По-видимому, он глядел на
него с совершенным счастьем лишь тогда, когда оно являлось отума-
11 Уайльд рассказывал мне, что где-то прочел это. Он предлагал Берн-
Джонсу написать на эту тему картину. - 1924 г.

62
У Б. ЙЕЙ'ГС
ненным, или мерцало мягкими бликами на поверхности вод, или
светило так тускло, что лишь едва-едва приглушало блеск его
любимой Звезды; а в Триумфе жизни - единственной поэме, где солнце
является частью признанного символизма, - его мощь - это и существо, и
источник всякой тирании. Когда видение женщины, олицетворяющей
Утреннюю звезду, растворяется перед глазами Руссо, он зрит в
колеснице «новое виденье», струящее «холодный яркий свет», а в вышине
витает радуга, и с ее явленьем тени уходят от «листа и камня», а «толпа
густая» порабощенных ею душ «как бы в луче, что встал столбом, блистая,
казалась пляской атомов», иные же в танце «резвились, на ковре цветов
играя», не ведая о жалкой участи, ожидающей их Это «великие и в памяти
живые» души всех тех, кто при жизни носил «митры, шлемы и венцы
или гирлянды блеска огневые» и все же не сумел познать себя. Здесь
даже «Платон великий» - ибо он изведал и радость и печаль,
поскольку жизнь, которая не смогла одолеть его ни золотом, ни болью,
ни «старостью, иль ленью, иль неволей», одолела его любовью. Здесь все,
кто когда-либо жил на земле, кроме Христа и Сократа и «святой горстки»
тех, кто отринул все, сулимое жизнью, неотступно устремляясь в течение
всей жизни за формами летучего идеала, или тех, кто, «коснувшись мира
пламенем живым, к родному улетели вспять полудню, орлам подобно».
Мне представляется, что Блейк, который при всем своем
бунтарстве был рад самому факту жизни и не уставал говорить об этой
радости, - живи он в древности, поклонялся бы в языческих капищах
солнцу, а вот Шелли, который ненавидел жизнь, ибо искал в жизни
«больше, чем понятно смертным», - тот скитался бы, погруженный в
непрерывные грезы, по какому-нибудь святилищу Звезды
бесконечного желания.
И я представляю, как он преклоняет колена перед жертвенником,
где в светильнике из зеленого агата зыблется тонкое пламя, и его
взору вновь и вновь предстает одно и то же видение: ладья, плывущая
вниз по течению полноводной реки среди высоких холмов, где
виднеются пещеры и башни, устремляющаяся вслед за светом
единственной звезды. И как голоса шепчут ему, что у каждого человека есть
какая-то единственная сцена, какое-то единственное приключение,
какая-то единственная картина, которая является прообразом его
тайной жизни, ибо мудрость изъясняется прежде всего образами, и
этот-то единственный образ, если только размышлять над ним всю
жизнь, выведет его душу, высвободившуюся из пут незначительных
обстоятельств, убежавшую от приливов и отливов мира, - к той
дальней обители, где бессмертные боги поджидают всех, чьи души
сделались просты, как пламя, а тела - недвижны, как агатовый светильник.
Но родился он в ту пору, когда древняя премудрость иссякла, и
потому он довольствовался лишь писанием стихов - и зачастую
раздумьями о том большем, что стихи превосходило.

УИЛЬЯМ БЛЕЙК И ЕГО ИЛЛЮСТРАЦИИ
К БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЩИИ1
I. Его взгляды на искусство
Уильям Блейк стал первым писателем современной эпохи,
провозгласившим глубинную сопряженность всякого великого искусства с
символом. Приверженцев и проповедников аллегории было немало,
однако символическое воображение или, как предпочитал называть
его сам Блейк, «видение» - вовсе не аллегория, а «воспроизведение
того, что существует, - являясь действительным и неизменным». В
самом деле, символ - это единственно возможное выражение некой
незримой сущности, прозрачный светильник, таящий духовное
пламя; тогда как аллегория - лишь одно из многих возможных
изображений воплощенной вещи или сродного начала и относится не к
воображению, а к фантазии: если первое - откровение, то второе -
причуда. К счастью, в мою задачу не входит подробное изложение
взглядов Блейка на связь между символом и мышлением, ибо в
противном случае мне пришлось бы останавливаться на
многочисленных учениях, которые - хотя и были вполне доступны многим
простолюдинам: аскетам, закутанным в звериные шкуры, женщинам,
отбросившим всякое обыденное разумение, крестьянам, грезившим
средь своих стад на склонах холмов, - человеку нашей современной
культуры представляются чрезвычайно туманными. Тем не менее
необходимо хотя бы бегло затронуть эту связь, ибо именно в ней
следует искать ключа ко многим поступкам Блейка и ко всем заповедям,
определявшим его творчество.
Если бы некто вступил в «Ноеву радугу»2, писал он, и «сдружился
бы» с одним из «чудных образов», которыми она населена и которые
непрестанно побуждают его «оставить бренный мир», «то он восстал
бы из могилы и повстречал Господа на воздусех». Под этой радугой -
знаком уговора, дарованным тому, кто пребывает с Симом и Иафе-
том, «живописью, поэзией и музыкой» - «тремя силами в человеке,

64
У. Б. ЙЕЙТС
коими он сообщается с Раем, который уцелел в потопе "времени и
пространства"», - Блейк разумел формы той красоты, что осеняет
мгновенья нашего вдохновения: формы, которые в глазах
большинства - скопление эфемернейших фантомов, зато в его глазах - целый
сонм созданий древнее самого мира, этих граждан вечности,
которые вновь и вновь появляются в сознании художников и поэтов и
порождают все, к чему мы прикасаемся и что мы видим, отбрасывая
свои искаженные тени на «растительное зерцало природы». Эти
сущности и являются символами - словно бы цветами, растущими от
незримых бессмертных корней, словно бы руками, указующими путь
в некий божественный лабиринт. Если «мир воображения» - это
«мир вечности», как следует из такого учения, то тогда гораздо
важнее, нежели познавать человека и природу, научиться отличать
существа и сущности из мира воображения от иных - более мимолетных
- порождений фантазии, возникших в лишенные вдохновения
мгновенья, силою памяти или по капризу прихоти; а для этого лучше
всего очистить свой ум, словно пламенем, обратившись к творениям
великих мастеров, которые потому и велики, что им была дарована
божественная благодать - зреть непадший мир, огражденный от
других пламенным мечом, который обращается во все стороны; а еще
должно отвратиться от художников, которые рассматривают
«растительное зерцало» ради него самого, а не для того, чтобы
распознать в нем тени нетленных созданий и сущностей, и заглядывают в
собственный ум не с тем, чтобы сделать непадший мир мерилом
всего, что слышат, видят и ощущают чувствами, а с тем, чтобы прикрыть
нагой дух «гнилым тряпьем воспоминаний» о прежних ощущениях.
На протяжении первого жизненного периода Блейк силился
провести границу между двумя этими несходными школами, сохраняя
верность флорентийцам и тем самым убегая от чар тех, кто, как ему
думалось, обольщает сном природы дух, утомленный трудами
вдохновения; но лишь после возвращения в Лондон из Фелфама3 в 1804 г. он
окончательно избавился от «искушений и смятений», грозивших
уничтожить «творческие силы воображения» «руками венецианских
и фламандских демонов»4. До сего времени «Дух Тициана» (а следует
постоянно помнить о том, что Блейк видел лишь скверные гравюры
да те копии, что его ученик Палмер называл «лоточными подделками
под Тициана») «особенно способствовал зарождению в нем сомнений:
а можно ли вообще писать картины без модели? И как только он
посеял в душе Блейка такие сомнения, ему стало гораздо легче раз за
разом похищать у того видение». И воображение Блейка «ослабевало»
и «меркло», пока «ум его не оказался в полной власти воспоминаний
о природе и полотнах различных школ, вместо того чтобы должным
образом воплощать» источаемое самим видением. Теперь же он
писал: «О слава! О отрада! Я сумел поставить на место этого призрачно-

УИЛЬЯМ БЛЕЙК И ЕГО ИЛЛЮСТРАЦИИ...
65
го беса» (иными словами, он одержал верх над всецело рассудочной и
чувственной долей своего ума), «чье досадливое вмешательство
губило мои труды вот уже на протяжении последних двадцати лет моей
жизни... Я говорю с полной убежденностью и уверенностью в том, что
произошло со мной. Навуходоносор побарывал его семикратно, я же
- двадцатикратно; благодарение Богу, что я никогда не был таким же
чудовищем, как тот... Внезапно, на следующий день после посещения
Трухсесской картинной галереи» (это была галерея, где хранились
произведения Альбрехта Дюрера и великих флорентийцев), «меня
вновь озарил свет, которому я радовался в юности и который вот уже
двадцать лет как был сокрыт от меня - словно пребывал за плотным
заслоном дверей и ставней... Простите мне крайнее воодушевление или
скорее безумство, ибо я вправду опьяняюсь умственным видением
всякий раз, как берусь за карандаш или резец, как бывало со мной в юности».
Возможно, это письмо явилось выплеском мимолетного
воодушевления, однако корни его уходили гораздо глубже - вероятно, к
одному из прозрений относительно наступающей творческой мощи,
которую ощущает каждый творец и на которую учится полагаться;
ибо все его величайшие произведения были созданы, а принципы
искусства были сформулированы уже после этого времени. До тех
пор в его сочинениях почти ничего не говорилось о принципах
искусства - если не считать отрывочных упоминаний или беглых
намеков; теперь же он взялся всерьез писать об этом, причем не
туманными символическими стихами, а напористой прозой, прибегая
также к выразительным, пусть не очень поэтичным, рифмам. Он
толковал о духовном искусстве, восхвалял художников Флоренции и их
влияние и хулил все, что только было родом из Венеции и Голландии,
в своем Описательном каталоге, в Обращении к публике5, в заметках
о сэре Джошуа Рейнолдсе6, в Книге лунного света (от которой дошло
лишь несколько довольно неуклюжих рифмованных строк) и в
прекрасных отрывках Рукописной книги7. Ограничение его взгляда
проистекало из самой напряженности его видения; он был чрезмерно
буквальным реалистом по отношению к воображению, как другие
бывают реалистами по отношению к природе; а так как он верил, что
фигуры, зримые умственным оком в состоянии вдохновения, суть
«вечные сущности», символы божественных субстанций, то он
ненавидел любые изыски стиля, которые могли бы затемнить их
очертания. Одевать их отраженным светом - вот бы что это значило;
задерживаться с любованием на мягкой пластике волос или тела значило
бы задерживаться на наименее постоянном и наименее характерном,
ибо «великое и золотое правило искусства, да и жизни, таково: чем
четче, резче и напряженней очерк линии, тем совершеннее
произведение искусства; и чем она размытее и вялее, тем очевиднее изобли-

ев
У. Б. ЙЕЙТС
чается слабое подражание и бездушный плагиат». Вдохновению дано
зреть постоянное и характерное во всех его формах, а если ты его
лишен, то тебе приходится вялым рассудком подражать тому, что ты
видел прежде или помнил, и тем скатываться ко сну природы, где все
размягчено и текуче. «Великие изобретатели всех веков знали об
этом. Протоген и Апеллес8 узнавали друг друга по этой линии.
Рафаэля, Микеланджело и Альбрехта Дюрера мы узнаем по ней, и по ней
одной...9 Как еще нам отличить дуб от березы, лошадь от быка, если не
по этим очертаниям их границ? Как еще нам отличить одно лицо
или наружность от других, как не по линии ограничения и ее
бесконечным изгибам и движениям? Что за сила возводит дом и сажает
растение, если не определенная и решительная сила? Что отделяет
честность от подлости, если не жесткая и напряженная черта
прямоты и уверенности в действиях и намерениях? Уничтожьте эту черту -
и вы уничтожите самое жизнь: все снова обратится в хаос, поэтому
Всемогущий должен был провести свою черту, прежде чем дать
жизнь человеку и зверю». Он даже утверждал, что «мастерство
колориста зависит не от того, куда он накладывает краски, а как он
распределяет свет и тень, а все целиком зависит от формы или
очертаний»; я полагаю, он имел в виду, что цвет обретает яркость или
глубину в зависимости от того, помещен ли он в свет или в тень. Под
очертаниями Блейк разумел не ограничивающую линию, которая
отделяет изображенный предмет от фона, как предположил один из
комментаторов, а ту черту, которая отделяет его от окружающего
пространства, - и если вы лишены безупречного чутья к присутствию этой
границы, то вам вовсе не дано воссоздать подлинную красоту - разве
только «красоту, порою глупости присущую», красоту слепой и
размягченной чувственности, «плачевную случайность смертной и
гибнущей жизни», ибо «красота, подобающая подлинному искусству,
состоит в линиях или формах и чертах, способных стать
вместилищами интеллекта», а «лик или тело, которые наименее всего
изменяются от младенчества до старости, - вот лик и тело наивысшей
красоты и совершенства». Хвала Блейка суровому искусству не знала бы
цены, если бы к ней прислушался современный век, охваченный
восхищением к Корреджо10 и позднему Возрождению, к Бартолоцци и
Стотарду11. Что за беда, если в своем визионерском реализме, в своем
воодушевлении тем, что, быть может, и является величайшим
искусством, он не желал признавать, что художник, облекающий свое
видение светом и тенью, переливчатым или мерцающим цветом - так
что изображенный предмет наполовину теряется в этом узорочье, -
способен (как это удалось Тициану в его Вакхе и Ариадне) создать
своего рода талисман, наделенный необычайно могучей
интеллектуальной силой, подобно украшенным драгоценными камнями стенам
града, узренного некогда на Патмосе?12

УИЛЬЯМ БЛЕЙК И ЕГО ИЛЛЮСТРАЦИИ...
67
Прикрыть нетленные очертания красоты тенями и отраженным
светом и означало попасть под власть его «Валы» - томной
очарованности Природой, этим женским божеством, которое в
Пророческих книгах1* часто именуется «сладостной чумой», чьи дети ткут
паутину для уловления людских душ; однако имелся и более
плачевный случай, ибо в Природе есть и «мужская доля», или «призрак»,
который не полоняет, а умертвляет, и пребывает в извечной войне с
вдохновением. «Обобщать» формы и тени, «сглаживать»
пространство и линию в согласии с «правилами композиции» и живописи
(укорененными не в воображении, которое вечно взыскует
разнообразия и упивается свободой, а в рассудочном толковании ощущений,
вечно стремящемся свести все сущее к безжизненному и рабскому
единообразию), - а именно так поступало современное Блейку
популярное искусство, и именно так толковал он советы сэра Джошуа
Рейнолдса - означало впадать в «Энтутон Бенитон», или «озеро Удан
Адан», или в некие иные миры, которым Блейк дает множество
звучных фантастических имен, где равно мертвы и воображение, и плоть.
«Общее знание есть смутное знание, - писал он, - мудрость же
пребывает в частностях, в них же и счастье. И в искусстве, и в жизни
общие массы так же далеки от искусства, как картонный манекен - от
человека. У каждого человека имеются глаза, нос и рот, это известно
любому идиоту. Единственно же мудр и разумен тот, кто
принимается с вдумчивой дотошностью изучать поведение и намерения,
характеры во всех их ответвлениях, и на этой-то вдумчивой дотошности
зиждется всякое искусство... Как поэзия не допускает ни единой
буквы, лишенной смысла, так и живопись не допускает ни песчинки, ни
травинки, лишенных смысла, не говоря уж о бессмысленном мазке
или пятне».
На другую страсть своей эпохи, также проистекавшую из
«телесного разума», по выражению Блейка, - страсть к «тепловатой
умеренности», к безжизненной «здравости в искусстве и в жизни» - он
еще в прежние годы обрушивался с поразительной яростью. «Дорога
излишеств ведет ко дворцу премудрости», мы же должны лишь
«привносить свои весы и меры в смертный час». Этот протест, в заметках
о сэре Джошуа Рейнолдсе доведенный до смакования той мысли в
Жизнеописаниях живописцев14, будто Рафаэль «умер от распутства»,
так как распутство куда лучше скудости чувств, - по-видимому, и в
старости сохранял для него ту же важность, какую имел в молодости. Он
проповедовал такое отношение своим ученикам, и его выражение - в
чисто художественной форме - мы встречаем в дневнике Сэмюэля
Палмера за 1824 год: «Излишество есть сущностный животворящий
Дух, жизненная искорка, благовонная и пряная приправа изящного
искусства. Существует множество приемов в средствах, и ни крупи-

68
У. Б. ЙЕЙТС
цы, ни капли, ни даже тени приема не может быть в цели великого
искусства. В картине, чье достоинство состоит в чрезмерном блеске,
целое не может быть излишне блестящим, однако огдельные краски
таковыми могут быть... Нам следует не начинать с приема, а прежде
всего размышлять о чрезмерности и прибегать к приему лишь для того,
чтобы довести чрезмерность до самой ее крайности».
Эти три первоочередные заповеди - добиваться точности линий,
избегать общих трактовок и неизменно стремиться к изобилию и
пышности - подчеркивались с пламенной гневливостью,
противники же этих правил вновь и вновь нарекались «демонами» и
«негодяями», «прислужниками» праздных богачей; правда, по
свидетельству Палмера, в жизни Блейк был способен находить «исток
отрады во всяком искусстве» и всегда хвалил мастерство в любой из
школ - несомненно, не встречая среди друзей излишней тяги к
подчеркнутым преувеличениям. В Иерусалиме есть замечательные
строки: всецело смертная доля ума, «призрак», возводит «пирамиды
гордыни», и строит «столпы из недр преисподней, дабы достичь
небесных сводов», и силится отыскать премудрость в «пространствах меж
звездами», а не «на звездах», где та пребывает, - в то время как
бессмертная доля ума делает все эти труды бесплодными: превращает
его пирамиды в «груды песчинок», его «столпы» - в «пыль на
мушиных крыльях», а «звездные просторы» обращаются в «золотисто-
серебристого мотылька, который смеясь ускальзывает от его
судорожной хватки». Так, когда желание человека отдохнуть от духовных
подвигов, его стремление наполнить свое искусство лишь
беспримесным чувством и воспоминанием кажется, вот-вот восторжествует,
тогда-то некое чудо и преображает их, вознося к новому
вдохновению-, поэтому среди картин, рожденных чувством и воспоминанием,
то здесь то там слышится бормотанье нового обряда, прорывается
мерцанье новых талисманов и символов.
Как раз в ту пору, к какой относятся эти записи, и несколько позже
Блейк создавал разнообразные живописные серии, которые и
принесли ему львиную долю славы. Он уже завершил иллюстрации к
Ночным думам Юнга15 (эти огромные широко раскинувшиеся
фигуры, несколько скучноватые даже в светящихся цветах акварельного
подлинника, почти непереносимы в черно-белом воспроизведении)
и почти все иллюстрации к Пророческим книгам, которые
преисполнены мощной стихийной энергии, но скорее выглядят как наброски,
выполненные на скорую руку под внезапным наплывом
фантастических образов, нежели как продуманные работы. В извивах этих теней
видны не только - как заметил д-р Гарт Уилкинсон - «преисподние
древних народов, анакимов, нефалимов и рефаимов... гигантские
окаменелые формы, из коих пламя похоти и распаленная страсть
себялюбия давным-давно источила все животные силы и жизненные

УИЛЬЯМ БЛЕЙК И ЕЮ ИЛЛЮСТРАЦИИ...
69
соки»; это не просто тени, отбрасываемые силами, которые
заслонили от поэта свет, словно «дверями и ставнями», - но и тени тех, кто
вступил с ними в бой. К тому времени он уже выполнил свои
многочисленные рисунки к Мильтону (из них я видел лишь иллюстрации к
Обретенному Раю); воспроизведения рисунков к Кому су16,
опубликованные, по-моему, мистером Куотчем; и три или четыре
иллюстрации к Потерянному Раю, награвированные Беллом Скоттом, - серия
работ, которую один тонкий ценитель почитает величайшей во всем
творчестве Блейка; иллюстрации к Могиле Блэра17, в которых
серьезность и страсть боролись с механической гладкостью и тривиальной
слащавостью гравировки Скьявонетти; иллюстрации к Торнтонову
Вергилию18, влияние которых явственно ощущается в работах
группки живописцев-пейзажистов, окружавших его уже в старости и
любивших называть его учителем. Единственным человеком, воздавшим
должную хвалу этим иллюстрациям к Эклоге I, стал один из
участников этой группы, на которого я уже не раз ссылался выше.· «Во всех
этих рисунках розлито туманно-сонное мерцанье, которое
проникает в сокровенные тайники души, воспламеняя их, и дарует полную,
безграничную отраду, несравнимую с кричащим светом нашего
дневного мира. Они подобны всем другим произведениям этого
удивительного художника: плотский занавес отдернут, и из-за него
виднеется уготованный народу Божьему покой, который вкушали
наиболее просветленные и усердные святые и мудрецы». Теперь он
выполнил и большую серию работ - венец всей его жизни -
иллюстрации к Книге Иова и иллюстрации к Божественной комедии. До той
поры он порицал механические «точки и ромбики», «мазки и пятна»
Вуллетта и Стрейнджа1 1Э однако и сам прибегал к «точкам и
ромбикам», «мазкам и пятнам», пусть всегда и в соответствии с «жесткими и
четкими очертаниями». Но у Маркантонио, с чьими гравюрами его
подробно ознакомил Линнелл20, он обрел стиль, полный изящных
линий, стиль, в котором все билось трепетной жизнью, где сила
уживалась с хрупкостью. И в своих почти последних словах - письме,
написанном на смертном одре, - он нападает на «точки и ромбики» с
позиций еще более утонченного, чем обычно, символизма и
превозносит выразительные линии. «Я прекрасно знаю, что большинству
англичан по вкусу расплывчатое... Линия остается линией в своих
мельчайших отрезках, будь то прямая или кривая. Она сохраняет
собственную сущность, каковая не взаимоизмеряема никакой иной
Вуллетт и Стрейндж обрели известность, когда Блейк только начал
рисовать; должно быть, их имена представлялись Блейку в каком-
то смысле синонимами торжествующей посредственности.
Вуллетт имел привычку давать пушечный залп с крыши своего дома
всякий раз, как заканчивал важную работу.

70
У Б. ЙЕЙТС
мерой... однако со времен Французской революции» - иными
словами, с тех пор, как воцарилась эпоха разума, - «все англичане
сделались взаимоизмеряемы друг другом; безусловно, это удачное
общественное соглашение, но что до меня касается, то я с ним нимало не
согласен». Дантовская серия заняла последние годы жизни Блейка;
даже когда слабость не позволяла ему подняться с постели, он
работал, опершись о спинку кровати и взгромоздив увесистый альбом
себе на колени. Он выполнил сотню набросков, но оставил почти все
незаконченными (иные - едва начатыми) и частично награвировал
семь досок, из которых наиболее завершенная - Франческа и Пасло.
Как мне думается, она не уступает ни одной другой работе - разве
что лучшим иллюстрациям в Иове (а впрочем, быть может, и им не
уступает), - и являет во всем совершенстве блейковское мастерство в
передаче стихии - водоворота, куда увлекаемы пропащие души,
«водянистое пламя», как выразился бы он сам, мрачно-таинственные
воды и нависшие над ними грузные очертания тел. В иллюстрациях к
Чистилигиу царит безмятежная красота, под затянутым облаками
солнцем его Данте с Вергилием карабкаются по суровым скалам, а их
сон на гладких ступенях у вершины окутан покойным, томным и
мрамористам звездным восторгом.
Все в этой большой серии в известной мере дышит мощью и
движением, и не потому (как это принято говорить о творчестве Блейка),
что пламенное воображение прорывается сквозь туманную и
нерешительную технику, а потому, что здесь имеется то единственное
достоинство, какое возможно в любом искусстве: господство над
художественным выражением. Техника Блейка была несовершенной,
незавершенной, какова техника почти всех художников, какие только
силились низвести огонь с далеких вершин; но там, где совершенно и
завершенно его воображение, там и его техника наделена равным
совершенством и равной завершенностью. Он стремился дать
воплощение тончайшим восторгам, ценнейшим прозрениям, как до
него этого не делал ни один художник; его воображение и техника
изломаны и напряжены под тяжестью бремени куда большего,
нежели вместили воображение и техника любого иного мастера. «Я таков
же, как остальные, - писал Блейк, - и не менее их способен
изобретать и исполнять». И снова: «Никому не под силу улучшить
первоначальный замысел; а первоначальный замысел не может существовать
без исполнения - задуманного, очерченного и расчисленного будь
то Богом, будь то человеком... Я слыхивал, как одни говорят: «Дайте
мне мысль - и неважно, в какие слова вы облечете ее»; другие же
говорили: «Дайте мне образ - а зарисовать его уже не беда»... Но мысль
невозможно передать иначе, как «тщательно взвешенными словами,
подобающими ей, и образ невозможно зарисовать без тщательно
взвешенных линий, подобающих ему». Живя в эпоху, когда техника и

УИЛЬЯМ БЛЕЙК И ЕГО ИЛЛЮСТРАЦИИ...
71
воображение неизменно совершенны и завершенны, так как они уже
не силятся низвести огонь с небес, мы забываем о том, какими
несовершенными и незавершенными они оставались даже у величайших
мастеров: у Боттичелли, у Орканьи21 и у Джотто.
Ошибки в произведениях тех, чей дух возвышен, подобны
наиболее фантастическим ошибкам в их жизни: таков опиумный угар Кол-
риджа; таковы мечтанья Вилье де Лиль-Адана о престоле Греции;
такова ненависть Блейка к причинам и целям, смысл которых едва ли
наполовину был ему внятен; таково то истинное безумие, которое
восточные учения предписывают святым, ибо тот, кто наполовину
живет в вечности, претерпевает разрыв сухожилий рассудка, тело его
интеллекта умерщвляется на кресте.
II. Его взгляды на Данте
Склоняясь над огромным альбомом и набрасывая рисунки к
Божественной комедии, Блейк был исполнен убеждения, что он сам и
Данте - представители таких духовных состояний, которые обращены друг
к другу в вечном борении. Данте, будучи великим поэтом,
«вдохновлялся Святым Духом»; однако к его вдохновению
примешивалась определенная философия, выпестованная его собственной
эпохой, которую Блейк почитал мертвенной и враждебной
бессмертному и которая с древнейших времен восседала на горних
высотах и повелевала миром. Эта философия была философией
воинов, светских людей, священников, облеченных властью, всех тех,
кто, втянувшись в деятельную жизнь, привык судить и карать, а
отчасти (как он признавал) и философией Христа, который, явившись
в мир, должен был принять на себя бремена мира и который,
родившись от Марии - олицетворяющей закон в символическом языке
Блейка, - должен был «пойти по материнским стопам» и изгнать
менял из Храма. Противостояла же ей другая философия - сотворенная
не людьми мирских дел, поденщиками времени и пространства, а
Христом, облеченным божественной сущностью, и художниками с
поэтами, кого природа научила своим ремеслом сострадать всякой
живой твари и кто, ступая вслед за чистым и благоуханным
светильником, перешагивает через препоны ограничений и наконец
забывает о добре и зле, различая лишь всепоглощающее видение счастья и
несчастья. Первая философия, мирская, была учреждена ради помы-
кания телом и падшей волей и, покуда не называла свои «законы
благоразумия» «законами Бога», являлась необходимостью, так как «не
дозволено пользоваться свободой в этом мире без того, что зовется
нравственной добродетелью». Другая же философия, божественная,
была учреждена ради покоя воображения и непадшей воли, и, почи-

72
У. Б. ЙЕЙТС
таемая пусть даже и с излишним буквализмом, она позволяла людям
грешить разве что против благоразумия. Блейк именовал
приверженцев первой философии язычниками, каким бы именем они сами
себя ни прозывали, ибо язычники (как он толковал это слово) больше
почитают внешнюю сторону жизни - выражаясь его словами,
«войны, почести, победы», - чем потайную жизнь духа; приверженцев
же второй философии он называл христианами, ибо только те, чье
сострадание взращивали и направляли искусство и поэзия, способны
следовать христианской заповеди всепрощения. Блейк уже выявил
следы этой «языческой» философии у Сведенборга, Мильтона, Вордсворта,
сэра Джошуа Рейнолдса и у многих других, и она столь часто
воспламеняла его — и подвигала его на такие яростные парадоксы, что
ее ниспровержение стало всепоглощающей тягой всей его жизни,
пропитывая все его дела и мысли страстью высочайшего накала. Ее
царство неудержимо клонилось к упадку по мере того, как жизнь
понемногу утрачивала первобытную страстность и наивный натиск, но
Блейк первым объявил ее восприемника и сделал это, как полагается
революционистам, для которых «закон» есть «мать», с твердым
убеждением, что его противники черное называют белым, а белое черным,
и искренне полагал, что все, кто занят делами власти, причастны тьме
и «чему-то враждебному человеческой жизни». Здесь невольно
приходит на ум Шелли, который подхватил брошенный клич (пусть не
представив столь же яркого философского обоснования), а еще
больше вспоминается Ницше, чья мысль всегда стремится (пусть еще
более яростным потоком) по руслу, проложенному мыслью Блейка.
По его мысли, уходящее царство было царством Древа Познания;
грядущее же царство - это царство Древа Жизни: люди, вкусившие от
Древа Познания, расточали свои дни, гневаясь друг на друга и
расставляя ловчие сети; люди же, находившие себе пищу среди зеленой
листвы Древа Жизни, осуждали лишь праздных, и лишенных
воображения, и тех, кто забывает, что даже любовь, смерть и старость - это
художественное искусство.
В противостоянии этих царств и кроется объяснение тем
запальчивым пометкам, которыми испещрены поля его большого альбома,
и многим другим, еще более запальчивым изречениям, которые
записал в своем дневнике Крэбб Робинсон. Высказывания о прощении
грехов не нуждаются в особых разъяснениях и идут вразрез с
мнением превосходного комментатора мистера Геттингена, который -
хотя сам Данте замирал от жалости при рассказе Франчески - лишь
«сочувствовал» ей «до известной степени», попавшись в богословские
сети. «Представляется, будто Данте зрит Бога куда более
могущественным, чем Бога-Отца или Иисуса, - писал Блейк. - Ибо если Он
посылает дождь и злым и добрым, а Его солнце светит праведным и
неправедным, то Он никогда бы не сотворил бы Дантова Ада - да и

УИЛЬЯМ БЛЕЙК И ЕГО ИЛЛЮСТРАЦИИ...
73
библейского ада, каким его расписывают наши приходские
священники. Не иначе как он был создан самим духом тьмы - так мне это
видится». И вновь: «Все, что за месть, и все, что против прощения
грехов, - то не от Отца, а от Сатаны, обвинителя, отца Ада». И вновь, на
сей раз Крэббу Робинсону22: «Данте видел чертей там, где я не увидал
ни одного. Я вижу лишь добро». «Я никогда не встречал человека
настолько дурного, чтобы в нем не отыскалось чего-нибудь весьма
хорошего». Это всепрощение - совсем не всепрощение богослова,
получившего заповедь откуда-то извне, но всепрощение поэта и
художника, убежденного, что в мистическом видении явились слова:
«Воображение и есть сам человек», и убежденного, что на пути
собственного творчества он обнаружил: без совершенного сострадания нет
совершенного воображения, а следовательно, и совершенной жизни. В
другой раз он назвал Данте «безбожником, политиканом, погрязшим
в заботах мира сего; таким был и Мильтон, пока на старости лет не
вернулся к Богу, Который пребывал с ним в раннем детстве».
«Повсюду - безбожие, - уже объяснял он, - которое убеждено в
вещественности природного и недуховного мира». Данте, полагал он,
тоже был убежден в его вещественности, когда повиновался его
законам на том условии, что человеку впоследствии даруется счастье. Он
ставил рядом с Данте Сведенборга за заблуждение, в котором тот
именовал Природу «дальней частью Небес», словно бы нижней
ступенью лествицы Иакова, - а не сетью, сотканной Сатаной, чтобы
опутывать наши переменчивые радости и уловлять наши сердца в плен. По
листам его альбома (ныне разрозненным) то здесь, то там
разбросаны какие-то любопытные незаконченные диаграммы; одна из них,
будь все ее концентрические круги заполнены именами, могла бы
послужить своеобразной «шкалой вражды». Она изображает Рай, а
посередине - там, где из Земного Рая показывается Данте, - начертано
«Гомер», в следующем круге - «Сведенборг», а на полях написаны такие
слова: «Все в Дантовом Рае указует на то, что он сделал основанием
всего землю, и ее богиню Природу, память» - память о чувствах, - «а
не Святой Дух... Круглое чистилище - это рай, а круглый рай - это
пустота. В средоточии всего пребывает Гомер: я разумею поэзию
язычников». Утверждение о том, что круглый рай - это пустота,
служит доказательством живучести его представлений, а также его на
Удивление буквального толкования собственных символов; ибо это
не что иное, как новая форма обвинения, выдвинутого против
Мильтона многими годами ранее в Бракосочетании Неба и Ада. «У
Мильтона Отец - это рок, Сын - соотношение пяти чувств» (таково блейков-
ское определение разума, который враждебен воображению), «а
Святой Дух _ пустота». Данте, как и другие средневековые мистики,
высочайший порядок тварного мира символически изобразил как не-

74
У. Б. ЙЕЙТС
подвижные звезды, а Бога - как тьму, что простирается за ними, как
Рптит Mobile, Перводвигатель. Блейк же, погруженный в видение
собственной картины мира, где Бог всегда принимал человеческое
обличье, считал, что хотя мыслить Бога как символ, составленный
знаками внешнего мира, - уже кумиропоклонство, но, однако, же
представлять Его как пустынную бесконечность означает мыслить
Его посредством символа, наиболее далекого от Его сущности, -
символа, сотворенного разрушительным разумом, до пустоты
«обобщающего» «тончайшие подробности и частности жизни». Вместо
того, чтобы искать Бога в пустынях времени и пространства, во
внешней безграничности - как он выражался, в «отвлеченной
пустоте», - он, напротив, полагал, что, чем бесповоротнее он избавляется
от памяти о времени и пространстве, от разума, укорененного в
ощущениях, от нравственности, заложенной ради управления
миром; чем полнее он отдается во власть эмоции - прежде всего
эмоции, освобожденной от порывов телесного томления и пут телесного
разума, - то есть эстетической эмоции, - тем ближе он подступает к
Эдемскому «дышащему саду», по его прекрасному выражению, и к
неприкровенному лику Бога. Не существует иного подобающего
символа для Бога, кроме внутреннего мира, той истинной
человечности, различные грани которой он нарекал множеством имен:
«Иерусалим», «Свобода», «Эдем», «Божественное Видение», «Божье
Тело», «Божественное Человеческое Тело», «Божественные Члены» - и
потаеннейшим выражением которой являлись искусство и поэзия. Он
вечно воспевал Бога именно как такой символ:
Ведь Милость, Жалость, Мир, Любовь -
То наш Отец-Создатель.
И Милость, Жалость, Мир, Любовь
Суть в нас - его дитяти.
Являет Милость лик людской,
А Жалость - наше сердце.
И носит Мир спокон веков
Одежды человечьи.
Когда ж Любовь Господь творил -
Прообраз жизни вечной,
Божественную отразил
В ней форму человечью.
И всякий люд, в любых краях,
Молясь Любви предвечной,
Зрит Милость, Жалость, Мир, Любовь -
В той форме человечьей23.
Всякий раз, давая этому символу «местожительство» в пространстве,
он помещал его на солнце, породителе света и жизни; а во тьме за

УИЛЬЯМ БЛЕЙК И ЕГО ИЛЛЮСТРАЦИИ...
75
звездами, где погибают жизнь и свет, он помещал Ога и Анака, и
древних гигантов, и железный престол Сатаны.
Если я противопоставляю таким образом Блейка и Данте в свете
парадоксальной блейковской мудрости, как если бы на Дантовой
чаше весов не покоилась уже некая важная истина, то лишь потому, что
стремлюсь истолковать малопонятную философию, а не ту, что
давно и прочно укоренена в привычных воззрениях и учениях
христианства. Любая философия своей истиной на добрую половину
обязана эпохе и жившим в эту эпоху поколениям - а для нас добрая
половина философии Данте куда менее ценна, нежели его поэзия; между
тем истина, которую проповедовал, воспевал и живописал Блейк,
есть корень всхоленной и взлелеянной жизни — этого хрупкого и
совершенного цветка мира, взращенного в века бестревожной неги,
но обреченного прожить лишь краткую пору: такова жизнь феаков,
поведавших Одиссею, что любили они на свете только «пение,
музыку, пляску, свежесть одежд, сладострастные бани и мягкое ложе», пока
Посейдон не «задвинул горою великой их город»24; такова жизнь всех,
кто, вкусив с Древа Жизни, полюбил - сильнее, чем это умели
варварские века, когда ни у кого не было времени жить, - «тончайшие
подробности и частности жизни», эти малые осколки времени и
пространства, целиком захлестнутые прекрасным чувством, ибо столь малы,
что едва ли вовсе принадлежат времени и пространству. «Каждый
кусочек пространства размером с шарик человеческой крови, -
писал он, - распахивается в вечность, эта же растительная земля - лишь
ее тень». И снова: «Каждый миг времени короче удара пульса равен»
по смыслу и ценности «шести тысячам лет, ибо за такой срок
вершится труд поэта и все великие события эпохи зачинаются и
набухают за такой срок, за единый миг, за один удар пульса». Данте в
своем Чистилище наставлял, что и грех, и добродетель проистекают от
любви, а любовь проистекает от Бога; однако эту любовь он пристру-
нял сложным внешним законом, сложной внешней церковью. Блейк
же, напротив, испепелял презрением всякое зрелище внешних
сущностей, эту картину, через миг обреченную на погибель, и
проповедовал взлелеянную жизнь, внутреннюю Церковь, у которой нет иных
законов, кроме красоты, восхищения и труда. «Я не ведаю никакого
иного христианства и никакого иного евангелия, кроме свободы -
как тела, так и духа - упражняться в божественных искусствах
воображения, этого подлинного и вечного мира, по сравнению с которым
наша растительная вселенная - лишь бледная тень и в котором нам
предстоит жить в наших вечных или воображаемых телах, когда
спадут эти бренные растительные оболочки. Апостолы не ведали
никакого иного евангелия. Чем были все их духовные дары? И что есть
божественный дух? Что есть Дух Святой, как не умственный родник?

76
У. Б. ЙЕЙТС
Каков урожай Евангелия с его трудами? Что есть тот талант, который
грешно зарывать в землю? Каковы те сокровища небесные, что нам
должно накапливать себе? Что же это, как не духовные занятия и не
работа ума? Каковы все дары Евангелия, не все ли это умственные
дары? Разве Бог - не дух, коему должно поклоняться в духе и истине?
Разве дары духа - не все для человека? О святоши! горе тем из вас, кто
будет с презрением отворачиваться от искусства и науки. К вам
взываю я во имя Иисуса! Что есть жизнь человеческая, как не искусство и
наука? Еда ли это и питье? Разве тело не важнее одеяния? Что есть
бренность, как не то, что относится к телу, обреченному на погибель?
Что есть бессмертие, как не то, что относится к духу, не ведающему
погибели? Что есть радость небесная, как не процветание всего, что
причастно духу? Каковы муки адовы, как не невежество, леность,
плотская похоть и низвержение того, что причастно духу? Ответьте
же про себя на эти вопросы и изгоните из своего круга тех, кто с
презрением отворачивается от трудов искусства и науки, каковы одни и
суть труды Евангелия. Разве не ясно и не очевидно это для ума?
Можете ли вы помыслить и не признать в своем сердце, что трудиться в
знании и означает строить Иерусалим, а презирать знание означает
презирать Иерусалим и его строителей? И помните: тот, кто
презирает и высмеивает чужой духовный дар, клеймя его гордыней,
себялюбием и грехом, тот высмеивает Иисуса, подателя всех духовных
даров, кои всегда представляются грехами лицемерам, добровольно
погрязшим в невежестве. Но то, что является Грехом в глазах
жестокого Человека, не есть Грех в глазах нашего доброго Бога. Пусть
каждый христианин, насколько сможет, займется открыто и прилюдно,
перед всем Миром, неким Духовным поиском во благо Строительства
Иерусалима». Я привел здесь целиком эту длинную выдержку потому,
что, хотя эти строки служат краеугольным камнем всего блейковско-
го мировоззрения, они малоизвестны, будучи запрятаны (как почти
большинство его наиболее глубоких мыслей) в таинственных
Пророческих книгах. Эти тексты, туманно говорящие обо всем остальном,
неизменно ясны в данном пункте и возвращаются к нему снова и
снова. «Меня не заботит, хорош человек или плох, - такие слова
вложены здесь в уста Бога, - меня заботит лишь, мудрец он или глупец
Отбросьте святость и облекитесь разумом». Сия взлелеянная жизнь, которая
нам представляется чем-то искусственным, согласно этим книгам,
доподлинно является кропотливым обретением Золотого Века,
первобытной простоты, того простого мира, в котором жил и проповедовал
Христос, причем его беззаконие есть беззаконие Того, «кто, будучи самой
добродетелью, действовал по побуждению, а не по правилам», и -
Учеников послал по разным царствам,
Против религии и государства.
По сути, историческая фигура Христа послужила всего лишь верхов-

УИЛЬЯМ БЛЕЙК И ЕГО ИЛЛЮСТРАЦИИ...
77
ным символом творческого воображения, в котором искусство и
поэзия оттачивают и доводят до совершенства любую страсть и в
котором нам суждено поселиться, когда окончательно отринем смертное
тело; но до того часа человек должен терпеть тяготы множества
жизней и множества смертей. «Люди допускаются на Небеса не оттого,
что обуздали и смирили в себе страсти, а оттого, что взлелеяли в себе
разумение. Сокровища Небес - это не победы над страстями, но те
драгоценные реалии ума, от которых исходят страсти, не обузданные
ничем в своей непреходящей славе. Глупец не внидет на Небеса,
сколь бы велика ни была его святость. Святость не служит входной
платой на Небеса. Сюда нет дороги всем тем, кто, не имея
собственных страстей - ибо не имел и ума, - провел жизнь в обуздании и
смирении чужих страстей, прибегая к таким уловкам, как нищета и
жестокость всех мастей... Сегодняшняя Церковь распинает Христа
вниз головой. Горе, горе, горе вам, лицемеры!» В урочное время
человеку надлежит «возвратиться в мрачную долину, откуда он пришел, и
заново начать свои труды», но прежде этого возвращения он
наслаждается свободой воображения, покоем «божественного образа»,
«божественного видения», покоя, который превосходит границы
постижения: это покой искусства. «Я уже приблизился вплотную к
вратам смерти, - писал Блейк в одном из своих последних писем, - и
возвратился чрезвычайно слабым и дряхлым человеком,
раздавленным и сокрушенным, но это не затронуло во мне духа и жизни -
подлинного человека, то есть его воображения, которое живет вечно. В
нем я становлюсь лишь сильнее и сильнее, пока распадается это
нелепое бренное тело... Флаксмана25 больше нет, и все мы должны за
ним последовать, каждый к своему вечному дому, покинув
обманчивую богиню Природу с ее законами, дабы обрести свободу ото всех
законов Телесных Членов», этой природной множественности, «и
обрести сознание, в котором каждый - царь и жрец в собственном
доме». В этих словах о царе и жреце слышится воспоминание о
короне и митре, возложенных на голову Данте, прежде чем тот вступил
в пределы Рая. Наши отдельные воображения - лишь осколки
вселенского воображения, кусочки вселенского тела Божьего, и по мере
того, как мы расширяем свое воображение эстетическим
состраданием и преображаем красотой и покоем искусства печали и радости мира,
мы все больше отбрасываем ограниченного смертного человека и
облекаемся безграничным «бессмертным человеком». «Подобно тому, как
семя нетерпеливо следит за своим цветком и плодом и его крохотная
Душа тревожно вглядывается в ясные просторы - не показались ли
вдалеке незримые войска алчных ветров, - так и человек
приглядывается к дереву, к траве, к рыбе, птице, зверю, составляя из осколков
своего бессмертного тела стихийные формы всего растущего... Тяго-

78
У Б ЙЕЙТС
стно он воздыхает, тягостно обретается в своей вселенной, печалуясь
вместе с птицами над безднами, воя вместе с волками над трупами
убитых, мыча и блея вместе со скотиной, стеная вместе с ветром».
Одного лишь сочувствия всему живому мало: мы должны научиться
отделять их «оскверненную» часть от вечной, их сатанинское начало
от божественного; а достичь этого возможно извечным вожделением
красоты - единственной личины, сквозь глазные прорези которой
видна неприкрытая вечность. Итак, нам следует стать художниками
во всем и понять, что любовь, старость и смерть суть первейшие
среди искусств. Блейк утверждает, что в этом смысле «Христовы апостолы
были художниками», что «христианство есть искусство» и что «любые
дела человека суть искусства». Данте, обожествлявший закон, полагал
его противоположность - страсть - страшнейшим из грехов, и у него
те уделы Ада, где карается страсть, особенно велики. Блейк же,
обожествлявший свободу воображения, почитал «телесный разум»
страшнейшим из проклятий, ибо он побуждает воображение бунтовать
против власти красоты и переходить под власть телесного закона, а
сие есть уже «рабство египетское». Подлинное искусство выразительно
и символично, оно превращает каждую форму, каждый звук, каждый
цвет, каждый порыв в знаменье некой нерасчленимой чистой
сущности. Фальшивое же искусство не выразительно, а миметично,
подражательно, оно исходит не из опыта, а из наблюдения и служит
корнем всех зол, ибо побуждает нас цепляться за телесную жизнь
ценой любого грабежа и обмана. Подлинное искусство есть Огонь
Судного Дня, который загорается для каждого человека, когда тот
впервые влюбляется в красоту, и который стремится сжечь все сущее,
пока оно не станет «бесконечным и святым».
III. Иллюстраторы Данте
Покойный мистер Джон Эддингтон Саймондс писал (в предисловии
к фототипическому изданию дантовских иллюстраций Страдана -
довольно посредственного художника XVI века, - выпущенному
мистером Анвином в 1892 г.), что иллюстрации Гюстава Доре26,
«невзирая на очевидные художественные промахи, на мой взгляд,
следует признать первой удачей в ряду многочисленных попыток
перевести Дантовы понятия на язык пластического искусства». Такую
похвалу кричаще-демагогическому искусству можно хоть как-то
объяснить, лишь предположив, что человеку со столь чутким
темпераментом, который безошибочно исследовал бесчисленные течения
и влияния итальянского Возрождения, здесь несколько изменила
тонкость суждения и проникновенность чувства. Гораздо труднее
объяснить, почему этот замечательный ученый не только предпочел
иллюстрации Доре работам Боттичелли, по выражению самого Сай-

УИЛЬЯМ БЛЕЙК И ЕГО ИЛЛЮСТРАЦИИ...
79
мондса, «изящного и чувствительного мастера» - хотя «Доре
справился со своей задачей не благодаря драматическому накалу, чувству
прекрасного или какому-то внутреннему сродству с душой великого
поэта, а благодаря очень точному чувству света и тени», - но
предпочел их потому, что Доре «создал прихотливый мир, который делает
движение Дантовых dramatis personae27 живо представимым,
позволяя обычному разумению войти в эти обширные пределы, где
теснятся судьбы душ, верований и империй». Когда обычный ученый
находит такое же обычное разумение у иллюстратора, он полагает, с
оглядкой на собственное разумение, что это и есть точное
истолкование текста, тогда как творения исключительных умов видятся ему
выражением их личных воззрений и чувств. Доре и Страдан, по его
мнению, показали нам подлинный мир Данте, а вот Блейк и
Боттичелли выстроили собственные миры и выдали их за Дантовы - как
если бы Дантов мир был чем-то большим, нежели нагромождение
символов цвета, формы и звука, которые облекаются человеческим
содержанием в тот момент, когда они побуждают какой-нибудь ум
воспрянуть к неведомой напряженной и романтичной жизни; как
если бы то не были наши собственные печали, сожаления, страхи,
надежды и гнев, которые пробуждаются для кары или покаяния, пока
Данте совершает свое нескончаемое паломничество; как если бы
всякий поэт, или художник, или музыкант не был чародеем, который
вызывает - творя обряд уговора или заговора - существа
возвышенные или низменные, божеские или бесовские, чешуйчатые или свет-
лоризые, о которых он никогда не помышлял прежде, из бездонных
пропастей воображения, никогда не мысленных прежде; как если бы
благороднейшее достижение искусства не свершалось в тот миг, когда
сам художник окутывается мраком, одновременно осияя читателей
светом, как если жгучей и грозной зари.
Итак, оставим в стороне те рисунки к Божественной комедии, в
которых сквозит "посредственное разумение", и обратимся лишь к
тем рисункам, в которых магический обряд вызвал к жизни
необычные формы, магический свет воссиял на дантовский мир, отличный
от нашего собственного разумения в его посредственной
повседневности, на мир сложный и ни на что не похожий. Большинство серий
иллюстраций к Данте, а их существует изрядное количество, не стоят
даже беглого внимания. Генелли28 выполнил объемистую серию,
которая весьма недурна для «формальной» «обобщенной» манеры,
столь ненавистной Блейку, и весьма ничтожна в духовном
отношении. Генелли преобразил А) в пошлую Вальпургиеву ночь, некий
Шулер (я тщетно искал его имя в биографических справочниках - ясно
только, что он немец) предпослал каким-то вялым рисуночкам
несколько превосходных чертежей; а Страдан создал серию иилюстра-

80
У. Б. ЙЕЙТС
ций к Аду, которые отмечены столь многими тяжеловесными и
второстепенными художественными достоинствами, будучи крайне
невнятными в своем замысле, - что можно смело предположить: в
XVI веке они умиляли ту же самую публику, которая в XIX веке
умилялась гравюрам Доре.
Несмотря на множество сомнений, я испытываю искушение
поставить рисунки Флаксмана к Аду, Чистилигцу и Раю лишь
ненамного выше лучших из уже упомянутых, так как, по-видимому, он
никогда не был всерьез увлечен Данте и потому скатился до формальной
манеры, которая выглядит лишь бледным отсветом полнокровной
манеры, что мы встречаем в его Гомере и Гесиоде. Надо думать, его
рисунки к Божественной комедии сложат, с известной
почтительностью, в ту нетленную мусорную корзину, в которой Время
с тяжкими вздохами волочит за собой промахи великих людей. Но
возможно, я и не прав, так как Флаксман даже своими удачами
оставляет меня равнодушным, и я не питаю особых надежд когда-либо
преодолеть те ограничения, что накладывают на меня управляющие
мной звезды. Если Синьорелли29 не производит впечатления
чрезвычайно даровитого мастера (разве что местами), не считая его Ангела,
полного невинности и мощи, сходящего на берег с ладьи, на которой
он привез сонмище душ к подножию горы Чистилища, - то это
объясняется тем, что его знают главным образом по репродукциям
фресок, наполовину осыпавшихся из-за влажности. Малоизвестная
серия, выполненная Адольфом Штюрлером - художником немецких
корней, осевшим в первой половине нашего века во Флоренции,
весьма дурна в отношении рисунка, весьма патетична и впечатляюща
своими находками и богата любопытнейшими прерафаэлитскими
деталями. Здесь мы видим восхитительных и подвижных
персонажей, которые, поставив любовь выше разума, в последнем приступе
отчаяния внемлют приговору Миноса или в горестной меланхолии
ступают к подножию его трона, минуя край, где летают совы и рыщут
странные звери - бесплодные вместилища зла, которое не ведает ни
любви, ни ненависти - и Кербер, исполненный терпеливой
жестокостью. Однако во всех рисунках Штюрлера ощущается томление ума,
вершащего свой труд скорее вереницей выстраданных
мыслительных усилий, нежели решительностью и энергичностью единого
порыва, присущими подлинному созиданию; и потому они говорят
скорее о любопытном вкладе в наследие художественных методов,
нежели о силе воображения.
Единственные работы, которые могут соперничать с блейковски-
ми, - это рисунки Боттичелли и Джулио Кловио30, и то они скорее
противостоят им, а не соперничают с ними. Ибо Блейк так и не успел
продвинулся в своем Рае дальше первых карандашных набросков,
первых тонких слоев краски; Боттичелли же в своем Рае, на мой

УИЛЬЯМ БЛЕЙК И ЕГО ИЛЛЮСТРАЦИИ...
81
взгляд, достиг необычайно изощренной образности, а Кловио и вовсе
не принимался за Ад и Чистилище. Над воображением Боттичелли и
Кловио тяготела зловещая монастырская тень, и лишь когда они
преступили пределы мира или ушли в какой-то высокий покой, который
не от мира, - они обрели полную свободу. Блейк не был таким
мастером фигур и драпировок, как Боттичелли, зато он сострадал
персонажам и упивался пейзажами Ада и Чистилища гораздо глубже, чем
Боттичелли, и умел наполнить их изображения таинственным
духовным смыслом, восходящим, вероятно, к мистическому пантеизму.
Огонь Боттичелли ни в ком не воспламеняет чувств, а его колесница
Беатриче - отнюдь не символическая колесница Церкви, влекомая
грифоном (полульвом-полуорлом, знаком двойственной природы
Христа), а лишь атрибут какого-то средневекового карнавального
шествия, переданный с сухим техническим мастерством. Кловио,
иллюстратор требников, попытался создать - с присущей ему
чрезмерной легковесностью - рай, сотканный из безмятежного эфира,
отраженный в зеркальце, небеса, дружелюбные, кроткие, милые, -
небеса женщин и монахов; но едва ли можно вообразить, что его
живо волновал (как волнует современный мир) символизм зверя и
птицы, древа и горы, огня и тьмы. Именно глубокое постижение Блейком
всех существ и предметов, глубокое сочувствие страстным и
погибшим душам, достигшее крайней напряженности благодаря его бунту
против телесного закона и телесного разума, превратило его в
единственного идеального иллюстратора Ада и Чистилища-, в
безмятежной и восторженной пустоте Дантова Рая он не нашел иных символов,
кроме нескольких отвлеченных эмблем, отвлеченности же он не любил,
к тому же, изображая складки одежды и жесты Беатриче с Вергилием,
он добился бы еще меньшего успеха, чем Боттичелли и даже Кловио.
1897
P. S. Лет семь или восемь тому назад я попросил своего друга Эзру
Паунда указать на все элементы в языке моих стихотворений,
которые представляются ему отвлеченными, и от него я узнал, насколько
возросло стремление избавиться от отвлеченностей по сравнению с
тем, что казалось возможным для моего поколения. Теперь же, когда я
перечитываю свои давние очерки, меня берет стыд за такие
выражения, как «телесный разум», «телесный закон», и я задумываюсь о том,
как же попусту я растрачивал остроту своих тогдашних молодых
чувств. Хотелось бы верить, что писать иначе было невозможно, что
мы были вынуждены защищаться подобными средствами от людей и
предметов, о которых нам и слышать не следовало.
1924

НАСТРОИ1
Литература отличается от объяснительного и научного письма тем,
что творится она вокруг некоего настроя, или собрания настроев, как
тело творится вокруг невидимой души; и даже если она использует
доказательство, теорию, специальное знание, наблюдение и, как
будто бы, горячится в споре, утверждая или отрицая, - все это только для
того, чтобы сделать нас соучастниками в пиршестве настроев. Мне
думается, эти настрои суть работники и вестники Управителя Всего,
боги древних времен, все еще обитающие на своем тайном Олимпе,
ангелы более недавнего времени, нисходящие и восходящие по
своей сияющей лестнице2; и что доказательство, теория, знание,
наблюдение - это только, как говорил Блейк, «дьяволята, дерущиеся каждый
за себя», иллюзии нашей видимой, преходящей жизни, которые надо
заставить служить настроям, или мы лишимся места в вечности. Все,
что можно увидеть, пощупать, измерить, объяснить, понять,
оспорить, для художника, живущего воображением, лишь средство, ибо
он принадлежит к невидимой жизни и доносит ее вечно новое и
вечно древнее откровение. Мы много слышим о необходимых для него
разумных ограничений, но единственное ограничение, которому он
может повиноваться, - это тот таинственный инстинкт, что сделал
его художником и который учит его открывать бессмертные настрои
в смертных желаниях, неувядающую надежду в мелких притязаниях
и небесную любовь в половом влечении.

МАГИЯ
I
Я верую в практику и философию того, что мы договорились
называть магией1, в то, что я должен называть заклинанием духов, хотя я
не знаю, что они такое, в силу создавать магические иллюзии, в
откровения истины в глубинах ума, когда сомкнуты веки; и я верую в
три положения, которые, я так думаю, передавались преданием с
самых ранних времен и на которых основывается вся магическая
практика. Эти три положения таковы·
1. Границы нашего ума постоянно смещаются, и многие умы могут,
так сказать, вливаться один в другой и творить или обнаруживать
некий единый ум, некую единую энергию.
2. Границы наших памятей так же смещаются и наши памяти это
часть одной великой памяти - памяти самой Природы.
3. Этот великий ум и великая память могут быть закляты с помощью
символов.
Я часто думаю, что отвел бы эту веру в магию от себя, если бы мог, ибо
я стал видеть или воображать в мужчинах и женщинах, в зданиях, в
изделиях ремесла, едва ли не во всем, что воспринимают глаз и ухо,
некое зло, некое безобразие, происходящее от того, что на
протяжении веков медденно идет прахом то качество ума, которое делало эту
веру и ее свидетельства общим местом по всему миру.
II
Лет десять-двенадцать назад человек, с которым я с тех пор
рассорился по здравому поводу2, весьма редкий человек, полагавший свою
жизнь на занятие вещами, для других того не стоящими, пригласил
меня и моего приятеля, этот приятель уже умер, присутствовать при
магическом действии. Он жил неподалеку от Лондона, и по пути мой
приятель сказал, что не верит в магию, но один роман Бульвера Лит-

84
У. Б. ЙЕЙТС
тона3 настолько завладел его воображением что он собирается
посвятить магии изрядную долю своего времени и все свои помыслы.
Он жаждал повершъ в нее и упражнялся, хотя и не по-ученому,
геомантией, астрологией, хиромантией, изрядно и каббалистической
символикой, и однако сомневался, переживает ли душа тело. Его
ожидания от магического действия были исполнены скепсиса. Он не
надеялся ни на что большее, кроме некой романтической
обстановки, некой иллюзии, как если бы театральных подмостков, может, и
способной захватить на час согласное воображение. Заклинатель
духов и его красавица жена приняли нас в небольшом доме на краю
сада или парка в окрестностях Лондона, принадлежащего
эксцентричному богачу, в кабинете редкостей у которого заклинатель
наводил порядок и смахивал пыль; и свое заклинание он производил в
длинной комнате, в одном конце имевшей возвышение вроде
подиума, но обставленой скудно и убого. Мы с моим приятелем сели в
середине комнаты, заклинатель духов - на подиуме, а его жена между
ним и нами. Держа в руке деревянный жезл4 и повернувшись к доске
с многоцветными квадратами и числами на каждом из квадратов5,
которая стояла подле него на стуле, он произнес формулу заговора.
Почти сразу же мое воображение пришло в движение само по себе и
вызвало передо мной живую череду ярких образов, хотя ничуть не
слишком ярких для воображения, как я его всегда понимал, однако,
обладавших неким собственным побуждением, некой жизнью,
которые я не мог ни изменять, ни творить. Помню, что я видел ряд белых
фигур и спрашивал себя, подсказаны ли их головы в митрах
набалдашником в виде колпачка у жезла, и потом вдруг посередь них я
увидел образ моего приятеля. Я сказал о том, что увидел, и
заклинатель духов зычно крикнул: «Пусть его уберут!» - и как только он это
сказал, образ моего приятеля исчез, и заклинатель или его жена
увидели человека в черном в странной квадратной шапке, стоящим
среди белых фигур. Это мой приятель, сказала ясновидящая, каким он
был в одной из прошлых жизней, в той жизни, по которой оправлено
его настоящее, и эта жизнь теперь будет разворачиваться перед нами.
И я тоже, казалось, увидел этого человека со странной ясностью.
История разворачивалась в основном перед умственным оком
ясновидящей, но иногда я видел то, что она описывала, прежде, чем слышал
описание. Она подумала, что человек в черном мог быть фламандцем
из шестнадцатого века, и я смог увидеть, как он идет узкими
улочками, и подходит к узкой двери с какой-то ржавой железной вывеской
над ней. Он вошел; и желая выяснить, насколько у нас одно видение
на всех, я промолчал, когда увидел мертвое тело, лежащее на столе за
этой дверью. Ясновидящая описала, как он идет длинным залом и
поднимается на возвышение, которое сна назвала· кафедрой, и
начинает проповедовать. «Он какой-то церковнослужитель, я могу рас-

млгия
85
слышать его слова, похоже на нижненемецкий», - сказала она. Потом
после небольшой паузы: «Нет, я ошиблась. Я вижу слушателей; он
медик, читающий лекцию своим ученикам». Я спросил: «Вы видите что-
нибудь возле двери?», и она сказала: «Да, я вижу тело для
анатомирования». Потом мы снова увидели, как он выходит на узкие улочки; я,
следя за рассказом ясновидящей, иногда просто следовал за ее
словами, но иногда видел сам. Мой приятель ничего не видел; я думаю,
ему было заказано видеть - жизнь-то была его собственная, да и
думаю, ему было бы это невмочь в любом случае. У его воображения не
было собственной жизни. Вскоре человек в черном вошел в дом с
двумя фронтонами, смотревший на улицу, и поднялся на несколько
ступеней в комнату, где женщина-горбунья дала ему ключ; затем он
пошел по коридору и спустился по лестнице в глубокий подвал, где
было полно реторт и всевозможных странных сосудов. Здесь он как
будто оставался долгое время, и мы видели, что он, достав с полки, ест
хлеб. Заклинатель духов и ясновидящая принялись строить
умозрительные догадки о характере и привычках этого человека и, под
впечатлением от видения, решили, что его ум был захвачен
натурализмом, но его воображение разбудоражили рассказы о чудесах,
творимых магией в былые времена, и теперь он пытается повторить их при
помощи естественнонаучных средств. Вскоре кто-то из них двоих
увидел, как человек подходит к сосуду, стоявшему на медленном огне,
и извлекает оттуда какую-то штуку, бесчетное число раз обвитую
тканью, которую он частично разматывает, и наконец показывается
нечто, напоминающее человекоподобие, сделанное кем-то, кто не
умеет лепить. Заклинатель духов сказал, что человек в черном
пытался средствами химии создать плоть и, хотя это ему не удалось,
вынашивание им его замысла привлекло стольких злых духов, что это
человекоподобие частично ожило6. Он видел, как лежа на столе, оно
пошевеливается. В это мгновение я услышал что-то вроде слабого
повизгивания, но промолчал, как в тот раз, когда увидел мертвое тело.
В следующее мгновение ясновидящая произнесла: «Я слышу слабое
повизгивание». Потом его услышал и заклинатель, но он сказал: «Это
не визг; он вливает красную жидкость из реторты через прореху в
ткани; прореха сделана надо ртом человекоподобия, и жидкость
булькает весьма странным образом». Казалось, что промчалось
несколько недель, и вот кто-то из нас снова увидел человека, который
все еще занимался своим делом в своем подвале. Потом прошло как
будто еще несколько недель кряду, и мы увидели, что он слег и лежит
в комнате наверху, а рядом с ним стоит человек в остроконечной
шапке. Мы видели и человекоподобие. Оно было в подвале, но теперь
оно могло слабо елозить по полу. Я видел подобия, побледнее самого
человекоподобия, непрерывно отходившие оттуда, где оно ползало, к

86
У Б. ЙЕЙ'ГС
человеку на одре, и спросил заклинателя, что они такое. «Это
воплощения его страха», - сказал он. Вот человек в остроконечной шапке
заговорил, но я не помню, кто его услышал. Он заставил больного
подняться с постели и идти, опираясь на него, и в сильнейшем
страхе, пока они не спустились в подвал. Там человек в остроконечной
шапке совершил какое-то символическое знамение над человекопо-
добием, которое откинулась навзничь, словно заснув; и, вкладывая
своему спутнику в руки нож, сказал: «Я отнял у него магическую
жизнь, но ты должен отнять у него жизнь, данную тобой». Кто-то
увидел, как больной нагнулся, отсек голову человекоподобия от тела и
упал сам, словно нанес себе смертельную рану, ибо он наполнял че-
ловекоподобие своей собственной жизнью. И потом видение
изменилось, трепеща, и он снова слег с болезнью в комнате наверху. Там
он, казалось, пролежал долго, а человек в остроконечной шапке,
оставаясь при нем, нес бдение; потом, не помню как, заклинатель
обнаружил, что он, хотя частично поправившись, так и не выздоровел, и
что эта история разошлась по городу и сгубила его доброе имя. Его
ученики отступились от него, люди избегали его. Он был проклят. Он
был колдун.
История закончилась, и я взглянул на своего приятеля. Он сидел
белый как мел и словно громом пораженный. Насколько я помню, он
сказал: «Всю жизнь я видел себя во сне, как я делаю человека каким-то
таким способом. Когда я был ребенком, я все время придумывал, как
ухитриться и оживить труп». Потом он сказал: «Может, мое скверное
здоровье в этой жизни идет от того самого эксперимента». Я спросил
его, читал ли он Франкенштейна, и он сказал, что читал. Он был
единственным из нас, кто читал эту книгу, и он не был сопричастен
видению.
III
Потом я попросил открыть какую-нибудь из моих прошлых жизней,
и перед доской с многочисленными квадратами было произнесено
новое заклинание. Я хорошо не припомню, кто видел ту или иную
деталь, ибо теперь меня интересовало мало что, кроме самого
видения. Я сделал выводы насчет этого метода. Я узнал, что видение
отчасти может быть общим для нескольких человек.
Какой-то мужчина в кольчуге вошел в замок, и ясновидящая с
удивлением отметила, как скудно и грубо обставлены комнаты замка.
Не было ничего от того великолепия или блеска, которых она
ожидала. Человек прошел в большой зал и оттуда в смежную с ним
часовенку, где справляли некий обряд. Было шестеро одетых в белое девушек,
которые брали с алтаря что-то желтое, - я подумал, что это золото,
ибо хотя, как и моему приятелю, мне было велено не смотреть, я не

МАГИЯ
87
мог не видеть. Кто-то другой решил, что это желтые цветы, и девушки,
я думаю, хотя не припомню точно, возложили их на руки человеку в
кольчуге. Человек вышел в этот момент, и когда он проходил через
большой зал, кто-то из нас, я забыл кто, заметил, что он прошел по
двум могильным плитам. Затем видение оборвалось, но вскоре мы
увидели, как он стоит в монашеской рясе в окружении конных
латников посреди деревенской площади, оглашая какой-то свиток. Он
воззвал к крестьянам, толпившимся вокруг, и вскоре вместе с ними и
латниками высшего сословия отправился на корабле в какое-то
долгое путешествие. Видение снова оборвалось, и, когда мы смогли
приглядеться, они уже пристали к берегу, похоже, что в Святой Земле.
Под сенью ее пальм они взялись за некий сакральный труд. Простые
люди из их числа праздно стояли, а благородные носили большие
камни, доставляя их с определенных сторон - с четырех концов
света, я думаю, - с обрядовой строгостью. Заклинатель духов сказал, что
они, наверное, строят какой-то масонский дом. Его ум, как и умы
столь многих ученых любителей этих заповедных вещей, постоянно
наталкивался на масонство и обнаруживал его в удивительных местах.
Мы оборвали видение, чтобы поужинать, перебив его заговором, а
каким, я забыл; когда ужин подошел к концу, ясновидящая
воскликнула, что все это время, пока мы насыщались, они строились, и что
построили они не масонский дом, а огромный каменный крест, и
теперь все ушли, кроме человека в кольчуге и двоих монахов,
которых мы не заметили прежде. Он стоял спиной к кресту, ногами на
каменных приступках чуть над землей, раскинув руки в стороны.
Казалось, он простоял так весь день, но когда наступила ночь, он
направился в келейку рядом с двумя другими кельями. Я думаю, они были
похожи на кельи, которые я видел на Аранских островах7, но
наверняка не знаю. Казалось, пронеслось много дней, и каждый Божий
день он пребывао на кресте; и мы никогда не видели никого, кроме
него и двоих монахов. Казалось, пронеслось много лет, заставив
видение трепетать, словно встрепетнулись нанесенные ветром листья у
нас перед взором, и человек сделался стар и сед, и мы увидели, как
двое монахов, старые и седые, поддерживают его на кресте. Я
спросил заклинателя, почему этот человек там стоит, но прежде чем успел
он ответить, я увидел двоих, женщину и мужчину, встающих, как
один сон в другом, перед взором человека на кресте. Заклинатель
духов их тоже увидел и сказал, что один из них воздевает руки и руки
отрезаны по запястье. Я вспомнил о двух могильных плитах, по
которым прошел человек в кольчуге, идя через большой зал из часовни, и
спросил заклинателя, не несет ли этот рыцарь покаяния за
жестокость, и пока я его спрашивал, а он отвечал, что может быть, это и так,
но наверняка он не знает, видение, завершив свой круг, исчезло.

88
У. Б. ЙЕЙТС
Видение, насколько я понял, ничего не значило лично, как
значило то другое, но оно, безусловно, было странное и красивое, хотя,
кажется, только я один увидел его красоту. Кто же придумал эту
историю, если это была всего лишь история? Ни я, и ни ясновидящая, и ни
заклинатель духов не делали этого, да он и не смог бы. История
зародилась в уме у троих, поскольку я не припомню, чтобы мой приятель
был как-то причастен, и она рождалась без суеты и без натуги, не
считая натуги держать умственное око открытым, и быстрее, чем
любое перо могло бы ее записать. Возможно, как сказал Блейк об одном
из своих стихотворений, что автор был в вечности. В последующие
годы мне пришлось увидеть своими глазами или узнать понаслышке
о многих таких видениях, и пусть я не собирался обращаться, хотя
обратился наполовину раз или два, в веру, что это были прежние
жизни, в заурядном смысле слова жизнь, мне предстояло узнать, что
почти всегда они имели какое-то вполне определенное отношение к
главенствующим настроениям и правящим событиям в этой жизни.
Возможно, они есть, в большинстве случаев - хотя видение, которое
я только что описывал, не подпадало, кажется, под этот случай -
символическая история этих настроений и событий, или скорее
символические очертания тех импульсов, которые создали их, послания,
так сказать, из праотеческого бытия вопрошающего.
Тогда эти два видения, если вспомнить мое ощущение тогда,
значили для меня не больше, чем доказательство верховенства
воображения, способности многих умов становиться как один, осиливая
друг друга сказанным словом и несказанной мыслью, пока они не
станут единой, напряженной, не знающей колебания энергией. Один
ум, несомненно, был главными мозгами, думал я, но все умы давали
понемногу, на миг создавая или обнаруживая то, что бы я назвал
сверхъестественным художником.
IV
Несколько лет спустя я гостил у друзей в Париже8. Встав до завтрака,
выхожу, чтобы купить газету. Обращаю внимание на прислугу,
девушку, приехавшую из деревни несколько лет назад, которая
накрывает на стол к завтраку. Проходя мимо нее, рассказываю себе одну из
тех длинных нелепиц, что рассказываются только про себя. Случись
то, чего не случилось, я поранил бы себе руку, думал я. И вижу себя с
рукою на перевязи в разгар каких-то ребяческих приключений.
Возвращаясь с газетой, в дверях встречаюсь со своими хозяином и
хозяйкой. Едва завидев меня, они кричат «Как! Bonne только что нам
сказала, у вас рука на перевязи. Мы решили с вами что-то стряслось
прошлой ночью, может на улице сбило...» или нечто в таком же роде.
Я ужинал не дома, на другом конце Парижа, и вернулся, когда все уже

МАГИЯ
89
улеглись. Я так сильно обаял своей фантазией девушку-прислугу, что
она увидела ее воочию и, кажется, чем-то большим, нежели умственным
взором.
Раз пополудни примерно тогда же напряженно думаю об одном
своем собрате по занятиям, для которого у меня есть известие и нет
уверенности, надо ли о нем писать. Дня через два получаю письмо из
того места за сотни миль от меня, где находится мой собрат. В тот
день, когда я так напряженно думал о нем, я внезапно там появился, в
самой людской толчее в гостинице, и казался таким же
вещественным, как если был во плоти. Только мой собрат, и больше никто,
увидел меня и попросил придти снова, когда все разойдутся. Я исчез, но
снова явился в середине ночи и передал ему известие. Сам я вовсе не
знал о том, что дважды ему являлся.
Я бы мог порассказать и о более странных образах, более
странных чарах, более странных фантазиях, которые наводили,
сознательно или бессознательно, из такой же дали мои друзья или я сам, не
будь оно так, что высшие энергии ума находят себе выход тогда и
только тогда, когда расшевелились глубины. Они находят себе выход
наружу в разгар событий слишком личных или слишком священных
для публичной огласки, или сами кажутся, не ведаю почему, из
области заповедных вещей. Я писал об этих прорывах наружу, об этих
расшевелившихся глубинах, не без тщания и не без подробностей, но
оставлю это книгой за семью печатями. В конце концов, можно лишь
принести свидетельство, и не столько затем, чтобы убедился тот, кто
не хочет верить, сколько затем, чтобы защитить того, кто верит, как
выражается Блейк, терпя неверие, недоверие и насмешку по мере
своих сил. Мне будет довольно показать, что в прежнюю пору верили,
как это делаю я, для чего привожу историю Школяра-цыгана,
описанную Джозефом Глэнвилом9. Джозеф Глэнвил умер и не будет
против неверия, недоверия и насмешки.
Школяр-цыган тоже умер, если только премудрые чародеи и в
самом деле не живут до тех пор, пока им не вздумается умереть, и он не
скитается где-то, даже если его и не встретишь, как представлял себе
Арнольд, «в какой-нибудь одинокой пивной на беркширских
болотах, на теплой лавке у камелька», или «перебредающим через узкую
полоску Темзы у Бэблок Хит», или полощущим руку в прохладном
потоке, или дарящим «ворох цветов - нежных белых анемонов,
темно-синих колокольчиков, напоянных росами летних вечеров»
девушкам, «что из далеких деревень пришли вкруг майского плясать
шеста», или «сидящим на берегу реки заросшей», живущим себе и
живущим «по сердца вольного веленью». Вот история, рассказанная
Джозефом Глэнвилом:
«Был не так давно в университете Оксфорда парень, которому

90
У. Б. ЙЕЙТС
природа не поскупилась вложить смекалки и прочей смышленности,
и однако не надеявшийся выбиться в люди, и пришлось ему по
бедности забросить свои книги и отправиться на все четыре стороны
зарабатывать на жизнь. И вот, нуждаясь день ото дня все больше, и
ища сотоварищей в помощь, чтобы дать себе роздых, он в конце
концов пристал к цыганскому табору, с которым его свел случай, и
усвоил себе их обычай добывать на хлеб. Когда он уже весьма поднаторел
в том, проезжала как-то мимо пара школяров, некогда знавшихся с
ним. Школяры вскорости высмотрели своего старого друга среди
цыган, и удивление их при виде его в таком обществе чуть было не
выдало его с поличным; но он знаком велел им не признавать его
перед этой компанией и, отведя одного из них в сторонку, попросил,
чтобы те отправились в гостиницу неподалеку, куда обещал к ним
придти. В согласии с этим, они пошли и он следом. После первого
приветствия друзья принялись расспрашивать, как он докатился до
такой невозможной жизни, что якшается с подобным сбродом.
Школяр-цыган, давши им отчет о нужде, которая завела его в подобные
житейские обстоятельства, сказал им, дескать те, с кем он водится, не
такие уж мошенники, за которых их принимают, но из поколения в
поколение среди них передается своего рода наука, и они творят
чудеса силою воображения, и он сам выучился многому из их искусства
и продвинул его более, чем сумели бы они сами. И чтобы
удостоверить правду своих слов, он сказал, дескать, он уходит в другую
комнату, оставляя их беседовать одних, а вернувшись, перескажет им суть
разговора; что он и проделал, давши им полный отчет о том, как
протекали их разговоры в его отлучку. Школяры, оторопевши от такого
неожиданного развития дела, не на шутку захотели, чтобы он
разрешил им эту загадку. Насчет чего он удовлетворил их, сказав, что
сделанное им сделано силой воображения, дескать, его фантазия повела
за собой их фантазию; дескать, сам он и предписал им разговор,
шедший между ними, пока был в отлучке; дескать, есть надежные
способы усилить свое воображение до той степени, чтобы ему поддалось
воображение другого, и когда-де он постигнет всю тайну, некоторые
стороны каковой еще ему неизвестны, он намерен отстать от этой
компании и дать всему миру отчет о том, чему научился».
Если всем, кто рассказывал о подобных событиях, они не
привиделись, нам бы стоило переписать свои летописи, ибо все люди, все
люди с творческим воображением наверняка, должны вечно
наводить чары, обольщения, иллюзии; и все люди, в особенности люди
тихого нрава, не живущие жизнью сильного «я», должны постоянно
подпадать под их власть. Наши самые умудренные мысли,
ухищренные намерения и отточенные чувства зачастую, я думаю, на самом
деле не наши, но вдруг, так сказать, извергаются из преисподни или
низвергаются с неба. Не правда ли, историку следовало бы помнить

МАГИЯ
91
об ангелах и бесах не меньше, чем о королях и солдатах, о
заговорщиках и мыслителях. Что с того, если ангел или бес, как и полагали
некоторые старинные писатели, впервые облекся олицетворенной
формой в чьем-то воображении? И что с того, «если Сам Бог
действует или пребывает только в бытующих существах или в людях»10, как
считал Блейк? Мы тем не менее должны признать, что невидимые
существа, далеко заходящие влияния, образы, изошедшие, может
быть, от какого-нибудь отца-пустынника, бременеют над залами
совещаний, кабинетами и полями сражений. Не женщина ли, вставшая
на давильный пресс, дала толчок той неуловимой перемене в
сознании людей, тому могучему течению мысли и воображения, о котором
писали многие немцы, - мы не можем знать наверняка, что это не
так, как не можем быть уверены, что страсть, предавшая столько
стран мечу, не зародилась в голове какого-нибудь пастуха, озарив на
мгновение его взор, прежде чем устремиться своим путем.
V
Мы можем не сомневаться, что варварские народы воспринимают
такие влияния более зримо и явно и, по всей вероятности, легче и
полнее, чем мы, так как наша жизнь в городах, оглушающая или
убивающая пассивную созерцательную жизнь, и наше образование,
которое увеличивает отделенный, служащий сам себе побуждением
разум, сделали наши души менее чувствительными. Наши души,
когда-то нагие на всех небесных ветрах, теперь одеты в тяжелые
одеяния и научились строить дома и разводить огонь у себя в очаге и
плотно запирать двери и окна. Ветер, конечно, может заставить нас
подсесть ближе к огню, может даже, задув, приподнять ковер и
засвистеть под дверью, но он мог учинить кое-что похуже в чистом поле в
давние времена. Один ученый человек, цитируемый м-ром Лэнгом в
его Сотворении религии11, утверждает, что память первобытного
человека и его думанье об отдаленных местах должны были обладать
яркостью галлюцинаций, поскольку в его сознании не было ничего,
чтобы отвлечь от них внимание - объяснение, как мне кажется,
недостаточное, - и далее м-р Лэнг цитирует некоторых
путешественников, с целью доказать, что дикари всегда живут на пороге видения.
Один лапландец, который хотел стать христианином и считал
видения всего лишь язычеством, признался путешественнику, которому
он дал самый подробный отчет о многих отдаленных событиях,
несомненно, читая о них в мыслях путешественника, «что не знает,
какая польза от глаз, раз вещи напрочь далекие - прямо перед глазами».
А сам я смог найти в одной из местностей Голуэя единственного
человека, который не видел того, что я не могу назвать иначе как духа-

92
У. Б. ЙЕЙТС
ми, и он уже впадал в детство. «Нет такого человека, кто бы косил луг,
а их не видел, уж в какой-нибудь раз наверняка», - сказали мне в
другой местности.
Если я могу ненароком напускать какие-то чары, какое-то
обольщение на своих собственных современников, проживавших годами в
больших городах, нет никакого повода сомневаться в том, что люди
могли нарочно наводить оболыценье куда сильнее, чары куда
сильнее, на более чувствительных людей старинных времен, или что
люди это все еще могут там, где старый житейский уклад остается
ненарушенным. Почему бы Школяру-цыгану не напустить чары на своих
друзей? Почему бы св. Патрику или тому, кто до него был героем этой
истории, не обойти со всеми своими присными врага под видом
стада оленей12? Почему бы таким же, как он, чародеям в Morte ä 'Arthur15
не придать для отвода глаз полчищам всадников вид каких-то седых
валунов? Почему бы римским легионерам, пусть они и отпрыски
цивилизации, уже терявшей чувствительность к подобным вещам, не
дрогнуть на миг перед наваждениями друидов Моны?14 Почему бы
отцу иезуиту, или графу Сен-Жермену, или тому, о ком эта история
рассказывалась впервые, не создать отвод глаз, выехав из города в
карете, запряженной четверяком, и через все Двенадцать Ворот
разом? Почему было Моисею и фараоновым магам для отвода глаз не
придать своим жезлам, как колдуны первобытных народов придают
обрывкам старой веревки, вид всепожирающих змей?15 Почему бы
тому средневековому чародею, творя отвод глаз, не заставить лето со
всем его пышноцветием грянуть в самый разгар зимы?
Не научимся ли мы однажды, как переписать наши летописи,
когда дело касается до подобных вещей?
Те, которые сегодня писатели с воображением, в прошлом могли
предпочесть куда более прямо действовать на воображение других.
Вместо того, чтобы обучаться своему ремеслу над листом бумаги и с
пером, они могли часами сидеть, воображая себя деревом или
камнем или зверем из леса, пока образы не делались столь живыми, что
прохожие оказывались лишь частью воображения мечтателя, и
плакали, смеялись или бежали прочь по его произволу. Разве музыка и
поэзия не произошли, по всей видимости, из тех звуков, которые
производили чародеи, чтобы помочь своему воображению
околдовать, обольстить, обаять чарами самих себя и прохожих? Сами эти
слова, которыми и воздают основную долю похвал музыке и поэзии,
вопиют к нам об их происхождении. И как музыкант или поэт
околдовывает, обольщает, обаяет чарами свой собственный ум, когда ему
нужно околдовать ум других, точно так же чародей творит или
открывает для себя, так же как и для других, сверхъестественного
художника или гения, тот кажущийся временным ум, созданный из
многих умов, чье действие я видел или думал, что видел в том приго-

МАГИЯ
93
родном доме. Похоже, он также стоял привратником у дверей16 тех
менее временных умов, гения семьи, гения племени или, может быть,
когда ему доставало величия души, гения мира. В нашей истории
говорится об убеждениях и открытиях, но в старинные времена, когда, я
так думаю, люди глаз не спускали с тех дверей, в истории говорилось
о заповедании и откровении. Они так же с пристальным и
терпеливым ожиданием взирали на Сион с его громами, как мы ждуще
смотрим на парламент и лаборатории. Мы всегда превозносим людей, в
ком индивидуальная жизнь пришла к своему совершенству, но они
всегда превозносили единый ум, свою основу всякого совершенства.
VI
Однажды я видел молодую ирландку, только что из монастырской
школы, введенную в глубокий транс, хотя и ни одним из способов,
известных гипнотизерам. В бодрствующем состоянии она считала,
что яблоко Евы это тот же сорт яблок, что можно купить у зеленщика,
но в трансе она видела Древо Жизни17, вздыхающее кроной, где
вместо древесного сока струились с вечным шорохом души и в листве
находили приют все птицы небесные, и на самой высокой ветви -
одна птица, увенчанная короной. Придя домой, я достал с полки
перевод Книги скрытой тайны1*, старой еврейской книги, и, разрезая
страницы, наткнулся вот на этот отрывок, про который никак не могу
подумать, чтобы я его когда-то читал: «Древо... есть Древо Познания
Добра и Зла ... в его кроне птицы селятся и вьют свои гнезда, души
ангелов находят приют».
Я видел однажды молодого парня, члена Ирландской церкви,
банковского клерка из Западной Ирландии, ввергнутого в подобный
транс. Не сомневаюсь, он тоже был вполне уверен, что яблоко Евы это
яблоко из зеленной лавки, однако и он видел дерево и слышал, как в
его кроне вздыхают души, и видел яблоки с человечьими лицами, и,
приложившись ухом к одному из яблок, услышал шум, как если бы
внутри сражалось воинство. Вскоре он заблудился, потеряв дерево из
виду, и подошел к границе Эдема, и оказался не на подступах к
пустыне, как его учили в воскресной школе, а на вершине великой горы
«высотой в две мили». Вся вершина эта, вопреки всему тому, что могло бы
казаться вероятным его бодрствующему уму, была большим садом,
обнесенным стеною. Несколько лет спустя я нашел средневековый
рисунок, который изображал Эдем как обнесенный стеною сад на
вершине горы19.
Откуда взялись эти замысловатые символы? Ни я, ни один-двое
присутствующих, ни ясновидящие никогда не видели, я убежден, ни
описания в Книге скрытой тайны, ни средневекового рисунка. Не

94
У. Б. ЙЕЙТС
забудьте, что образы сразу явились в однин миг целокупно во всей
своей сложности. Если кто-то может себе представить, что
ясновидящие, или что сам я или кто иной в действительности читали об
этих образах и забыли, и что знание сверхъестественного художника
о том, что хранилось в н^шей канувшей памяти, несет отчет за эти
видения, то есть без числа других видений, за которые требуется
отчитаться. Никто не может верить и верить в неправдоподобное
знание вечно. Например, я обнаруживаю в своем дневнике 27 декабря
1897 года, что ясновидящий, которому я давал один древний
ирландский символ, увидел Бригиту20, богиня держала «сверкающую и
извивающуюся змею», и, однако, я уверен, что ни он, ни я ничего не знали
о том, как она связана со змеем, пока несколько месяцев назад не
была опубликована Carmina Gaedelica21. А старая ирландка, не умевшая
ни писать, ни читать, описывала мне женщину, одетую как Диана, в
шлеме, коротком платье и сандалиях и на чем-то вроде котурнов. И
почему среди множества рассказов о видениях, которые я собрал в
Ирландии или которые для меня собрал один друг22, не встретишь
такого, где бы смешивался костюм разных периодов? Ясновидящие,
когда они лишь говорят по преданию, перемешивают все вместе и
наговорят про Финна МакКумхала23, как он отправился к Ассизскому
в Корк24. Едва ли не каждый, кто занимался такими вещами,
наталкивался в трансе или во сне на тот или иной новый и странный символ
или событие, который потом попадался ему в каком-нибудь
сочинении, какого он не читал и не слыхал. Такие примеры слишком мало
пока подвергались классификации или анализу, чтобы убедить
постороннего человека, но некоторые из них являются достаточным
доказательством для тех, с кем они приключались, доказательством
того, что есть память Природы, которая открывает события и
символы далеких веков. Мистики многих стран и многих веков говорили
об этой памяти; честные люди и шарлатаны, хранители традиций
магии, однажды станущих предметом изучения как часть фольклора,
в большинстве того, что есть значимого в их притязаниях,
опираются на эту память. Я читал об этом в Парацельсе25 и в какой-то
индийской книге, где пишется о людях прошлого как о до сих пор живущих
в недрах этой памяти, «думая думы и дея деяния». И я нахожу это в
Пророческих книгах Уильяма Блейка, который называет ее образы
«блистающими изваяниями Зала Лоса»26 и говорит о том, что все
события, «все повести любви», проистекают заново от этих образов.
Может, и хорошо, что столь немногие верят в это, ибо, верь в это
многие, многие бы покинули парламенты, университеты и
библиотеки и бежали в пустыню, чтобы изнурить тело и утихомирить
неспокойный ум так, чтобы еще живыми войти в те врата, в какие каждый
день входят мертвые; ибо кто из мудрецов стал бы заниматься
установлением законов или писанием истории, или определением зем-

МАГИЯ
95
ной тяжести, если бы все дела вечности показались доступными?
VII
Я нахожу у себя в дневнике магических событий за 1899 год, что я
очнулся в три пополуночи от кошмара и, вообразив себе символ,
который не даст повториться кошмару, я вообразил другой, простой
геометрической формы, вызывающий сны о пышном растительном
царстве, желая себе приятных сновидений. Я вообразил его себе
смутно, совсем засыпая, и заснул окончательно. Мне снились
невнятные сны, казалось, не имевшие никакой связи с тем символом. Около
восьми я проснулся, забыв на время и кошмар и символ. Вскоре я
снова задремал и наполовину во сне, наполовину въявь начал видеть,
как видится между сном и бодрствованием, огромные цветы и
виноградные грозди. Очнувшись, я признал то, что я видел во сне или въя-
ви, за нечто, восходящее к тому символу, прежде чем вспомнил, что
уже им пользовался. Я нахожу другую запись, правда, сделанную
некоторое время спустя после самого события, как я вообразил себе над
головой одного человека, который немного обладал ясновидением,
символ, составленный из простейшего символа воздуха и
простейшего символа воды. Этот человек, не зная, к какому символу я
прибегнул, увидел голубя, летящего с омаром в клюве. Я нахожу, что 13
декабря 1898 года с одной ясновидящей я воспользовался неким
символом в форме звезды, наставляя ясновидящую, чтобы она
пристально всмотрелась прежде, чем начинать видеть. Она увидела дом
из шероховатого камня и посередь дома - лошадиный череп. Я
нахожу, что воспользовался тем же символом за несколько дней до
этого с другим ясновидящим и что он видел дом из шероховатого камня
и посередь дома - нечто под холстиной, меченой молотом Тора. Он
откинул холстину и обнаружил золотой скелет с зубами из
брильянтов и глазами из каких-то неведомых матовых драгоценных камней.
К этому последнему видению я сделал примечения, указывая, что
незадолго до этого мы пользовались солярным символом. Солярный
символ часто вызывает видения золота и драгоценных камней. Эти
примеры я привожу не в подтверждение своих доводов, но для их
иллюстрации. Я знаю, что мои примеры вызовут во всех, кто не
сталкивался с подобным, или не склонен в пользу моих аргументов на
другой почве, самое естественное недоверие. Прошло долгое время
прежде, чем сам я признал присущую символам силу, потому что мне
долго казалось, что все можно объяснить силой одного воображения
над другим, или телепатией, как выразились бы в Обществе
психических исследований. Символ кажется обладающим силой, думал я,
просто потому, что мы мысленно придаем ему силу, и мы прекрасно

96
У. Б. ЙЕЙТС
обошлись бы и без него. В то время я пускал в дело не без сноровки
изготовленные символы вместо того, чтобы просто воображать их
себе. Обычно я давал их тому человеку, с которым занимался, говоря,
чтобы он приложил их ко лбу, не глядя на них; и иногда я ошибался. Я
узнал по этим ошибкам, что если я сам не воображал этот символ - в
каковом случае у ясновидящего бывало видение и того и другого, - то
символ, даденный мной по ошибке, и вызывал видения1. Потом я
встретился с одним ясновидящим, который мог сказать: «Мне
видится квадратный пруд, но я вижу по твоим мыслям - ты ожидаешь, что я
увижу овальный» или: «Символ, который ты воображаешь себе,
заставил меня увидеть женщину с кристаллом в руке, а должен я был
увидеть море при лунном свете». Я обнаружил, что едва ли когда-нибудь
символ не вызывал типичную для него сцену, типичное для него
событие, типичного для него персонажа, но что я практически никогда
не мог вызвать, неважно, как ярко я себе это представил, ни ту особую
сцену, ни то особое событие, ни ту особую личность, которые держал
в уме, а когда мог, то эти два видения вставали рядом.
Я могу теперь считать символы не менее, чем величайшей из всех
сил, пользуются ли ими сознательно магистры магических наук или
полубессознательно их наследники - поэт, музыкант и художник.
Сперва я пытался различать символы от символов, то, что я называл
символами по сути от символов по произволу. Но оказалось, что это
различение значит мало или вовсе ничего. Производят они свою
силу сами из себя, или у нее есть произвольная причина, не слишком
существенно, ибо они действуют, я так думаю, потому что Великая
Память увязывает их с определенными событиями, настроениями и
людьми. Вокруг чего бы ни вскипали человеческие страсти, оно
становится символом Великой Памяти, и в руках того, кто владеет
тайной, символ становится чудодеем, вызывателем ангелов или бесов.
Символы бывают самого разного рода, ибо все на небе или на земле
имеет нечто, связанное с собой, как чреватое смыслом, так и пустое, в
Великой Памяти, и никогда не знаешь, какие незапамятные события
могли погрузить их, вроде мухомора или амброзии27, в самую гущу
страстей. Знахари и знахарки в Ирландии иногда различают между
лекарственными зельями, которые производят лечение своими целе-
быми свойствами, и теми, что делают свое дело магически. Такие
магические снадобья, как льняные очески28, вода из развилки вяза,
делают свое дело, я так думаю, пробуждая в глубинах ума, где он
сообщается с Великим Умом и где он вдается в Великую Память, какую-то
Я забыл, что мое «подсознание» ясновидчески будет знать, что за
символ я действительно дал, и отзовется тому, что связано с этим
символом. Я однако уверен, что основные символы (корни символов, так
сказать) достигают тех ассоциаций, которые за пределами
индивидуального «подсознания». [1924]

МАГИЯ
97
целительную силу или какое-то гипнотическое повеление. Это не то,
что мы называем исцелением верой, поскольку ими пользовали много
и успешно, как подтверждает предание многих земель, детей и
животных, и мне они кажутся единственными медикаментами, которые без
опаски можно было доверить в древние руки. Сорвать не тот листок
означало уйти с прежней хворью, но если его съесть, можно было и
отравиться.
VIII
Я описал теперь ту веру в магию, которая почти невольно поставила
меня среди тех воздержанных и яростных умов, кто во вражде со
своим временем, кто не принимает бега дней, как они идут, просто и
радостно; и я взираю на то, что я написал с некоторой тревогой, ибо
я наговорил больше о древней тайне, чем многие среди моих
собратьев по учению считают правильным говорить. Я стал верить
столь многим странным вещам, испытав их на опыте, что вижу мало
поводов оспаривать правду тех многих вещей, что находятся за его
пределами; и, может статься, есть существа, которые блюдут эту
древнюю тайну, как утверждает предание, и они досадуют и, возможно,
мстят слишком скорым на язык. На Аранских островах ходит молва,
что если через меру говоришь о делах фэйри, язык у тебя станет как
камень, и мне кажется, хотя, без сомнения, естественнонаучный
рассудок назвал бы это самовнушением или чем-то вроде, но нередко я
чувствовал, что мой язык так и становится тяжелым и
неповоротливым. И не однажды, пока я писал это самое эссе, мне делалось не по
себе, и я выбрасывал какой-нибудь абзац, не из литературных
соображений, но потому, что какой-нибудь случай или какой-нибудь
символ, который, может быть, ничего и не значил бы для читателя,
казался, не ведаю почему, относящимся к заповедным вещам. Однако
я должен писать или я не рассчитаюсь ни за какую из сторон - ни за
добро, ни за зло; я должен доверить тот груз мудрости, который у
меня есть, кораблю письменного слова, и в конце-то концов я не
однажды провожал его в море с не меньшей тревогой, когда слово было
стихотворным. Мы, те, кто пишет, те, кто приносит свидетельство,
вынуждены часто слышать, как голос сердца гласит против нас же
самих, сокрушаясь о своих заповедных вещах, и я, конечно, не знаю,
но тот, чьи слова - о мудрости, порой может и должен побаиваться,
при той перемене, которая грядет на мир, гнева народа фэйри, чьи
земли это самое сердце мира - «Земля Животворного Сердца»29.
Удержится ли кто-нибудь вечно на той узкой стежке между словом и
молчанием, где если и встретишь, то только благоразумные
откровения? И должны же мы, каков бы ни был риск, возглашать о том, что

98
У. Б. ЙЕЙТС
воображение вечно стремится переделать мир в согласии с
импульсами и образцами в том Великом Уме и в той Великой Памяти?
Может ли быть нечто столь же важное, как провозглашать то, что мы
зовем романом, поэзией, «интеллектуальной красотой»,
единственным признаком того, что верховный Чародей или кто-нибудь из Его
доверенных, говорит слово о том, что было и что будет снова, когда
время развеется прахом?

ш
Литература как опыт
THE HERMIT.

ROSAALCHEMICA
Сколь благословен и счастлив
познавший таинства богов,
освятивший жизнь свою
и очистивший душу,
справляющий оргии на горах,
блюдя святую чистоту.
Еврипид1.
I
Тому уже больше десяти лет, как мне довелось в последний раз
встретить Майкла Робартеса. Что до его друзей и собратьев по изысканиям
- та наша встреча была первой и последней. Мне суждено было стать
свидетелем трагического их конца и пережить немало странного, и
все это столь изменило меня, что писания мои утратили свою
популярность, стали темны и невразумительны, а сам я едва ли не
уподобился нравом св. Доминику2. Я только что опубликовал Rosa Alcbemi-
са} небольшую работу об алхимиках, манерой своей несколько
напоминающую сочинения сэра Томаса Брауна3, и получил множество
писем от поклонников тайных наук, укоряющих меня за «робость»,
ибо они не могли поверить, что столь явное сочувствие их вере есть
лишь сочувствие художника, которое сродни жалости, - сочувствие
ко всему, что воспламеняет из века в век сердца человеческие. В ходе
своих изысканий я обнаружил, что исповедуемая ими доктрина -
вовсе не химическая фантазия, а целостная философия,
охватывающая мироздание, стихии и человека; и если они стремились получить
золото из неблагородных металлов, то для них это было лишь частью
великой трансмутации, преображающей все сущее в божественную
непреходящую субстанцию; постигнув это, я смог превратить свою
книжицу в прихотливую грезу, повествующую о преображении жизни в
искусство, в плач, что вызван безмерным стремлением достичь
мироздания, состоящего из чистых сущностей.
Предаваясь мечтам о написанной книге, я сидел у себя дома, в ста-

102
У. Б. ЙЕЙТС
рой части Дублина; благодаря моим предкам, игравшим не
последнюю роль в политике города и водившим дружбу со знаменитыми
людьми минувшей эпохи, дом этот стал чем-то вроде городской
достопримечательности; я сидел, чувствуя непривычное умиротворение,
ибо наконец-то воплотил давно лелеемый замысел и превратил мои
комнаты в выражение столь любимой доктрины. Со стен были
изгнаны портреты, представлявшие интерес скорее для историка, чем
любителя искусств; двери я занавесил гобеленами, изображавшими
павлинов4, чье оперение отливавало голубизной и бронзой, и они
преграждали вход суете и злобе дня - всему, что чуждо покою и
красоте; и теперь, созерцая Богоматерь Кревелли5 и размышляя о розе в
руке Девы, розе, чья форма была столь точна и изысканна, что скорее
казалась запечатленной мыслью, чем цветком, рассматривая на
полотне Франческо серое сумеречное небо, на фоне которого лица
пламенели восторгом, я знал все экстазы христианства - но без его
рабского повиновения обычаю и традиции; когда я размышлял о
древних богах и богинях, отлитых в бронзе, - мне пришлось
заложить дом, чтобы купить их, - я испытывал языческое наслаждение
бесконечным многообразием красоты - при этом свободный от
языческого страха перед недремлющей судьбой и мысли о
бесчисленных жертвах, призванных ее умиротворить; мне было достаточно
подойти к книжной полке, где каждая книга одета в кожаный
переплет с замысловатым тиснением, а цвет переплета тщательно
подобран: Шекспир, облаченный в золотисто-красный - цвет славы этого
мира, Данте - в тускло-красный цвет гнева, Мильтон - в серо-
голубой формального бесстрастия, - я мог испытывать любую из
человеческих страстей, не ведая при том ни горечи, ни пресыщения.
Я окружил себя всеми богами, ибо ни в одного из богов не верил, я
проживал все наслаждения, ибо ни одному из них не давал над собой
власти, пребывая извне, - одинокая, неразрушимая монада, зеркало
из полированной стали: захваченный победоносной силой этой
фантазии, я бросил взгляд на птиц Геры, мерцающих в отблесках
камина, словно оперение их было создано из драгоценных камней; и
моему сознанию, для которого символы были хлебом насущным, эти
павлины предстали стражами моего мира, преграждающими доступ
в него всему, что не проникнуто красотой столь же глубокой, как их
красота; и на мгновение мне показалось, как казалось уже не раз, что
возможна жизнь, лишенная горестей, кроме одной-единственной -
горести смерти; и тут же мысль, раз за разом неизбежно следовавшая
за этим переживанием, наполнила меня мучительной скорбью. Все
эти формы: Мадонна, исполненная чистоты наивной и грустной, и
восторженные лица, сияющие в свете утренней зари, и эти
бронзовые божества, не ведающие ничего, кроме своего бесстрастного дос-

KOSAALCHEMICA
103
тоинства, - все эти образы, которые столь легко спугнуть, образы,
проносящиеся в пространстве от одного отчаяния до другого, - все
они принадлежат миру божественному, миру, в котором мне
отказано; всякий опыт, сколь бы ни был он глубок, всякое восприятие, сколь
бы ни было оно утонченно и обостренно, будут дарить меня лишь
горькой грезой о бесконечной энергии, которой мне никогда не
причаститься, и даже в лучшие мои мгновения во мне будет два
человека, один из которых тяжелым взглядом смотрит на мгновенные
прозрения второго. Я окружил себя золотом, рожденным в чужих
тиглях; но высшая мечта алхимика - преображение истомленного
сердца в не ведающий усталости дух - была так же далека от меня,
как и от древнего адепта Великой науки. Я обернулся к своему
последнему приобретению - алхимической печи, которая, как уверял
меня продавец на улице Пелетье, в свое время принадлежала
Раймонду Луллию6, и, соединяя алембик с атанором, а рядом с ними
водружая lavacrum maris7, я постиг, чему учили алхимики, утверждая, что
все сущее, отделившееся от великой бездны, где обретаются духи,
являясь одним во множестве и множеством в одном, снедаемо
бесконечным томлением; гордый своим всезнанием, я посочувствовал
всепожирающей жажде разрушения, скрытой алхимиком под
покровом символов: всех этих львов и драконов, орлов и воронов, росы и
селитры, - стремлению обрести эссенцию, которая растворит все
тленное. Я повторил про себя девятый ключ Василия Валентина, в
котором он сравнивает пламя Судного Дня с горением алхимика, а
мир - с алхимическим горном и возвещает нам, что все, все должно
раствориться и лишь тогда божественная субстанция, материальное
золото или нематериальный экстаз пробудятся ото сна. Я растворил
смертный мир, я жил среди бессмертных сущностей, но так и не
обрел чудесного экстаза. Думая об этом, я откинул портьеру и устремил
взгляд во тьму; моему взволнованному воображению представилось,
что все эти маленькие точки света, усеявшие небо, - не что иное как,
горны неисчислимых божественных алхимиков, непрерывно
вершащих свое делание, обращающих свинец в золото, усталость в экстаз,
тьму - в Бога; и при виде их совершенной работы ощущение
смертности тяжким грузом легло мне на плечи и я заплакал, как плакали в
нашем веке многие мечтатели и поэты, стеная о рождении этой
совершенной духовной красоты, которая одна только и может
возвысить души, отягощенные столь многими мечтами.
II
Грезу мою оборвал громкий стук в дверь, и тем страннее было мне
слышать его, что посетителей у меня не бывает, слугам же велено не

104
У. Б. ЙЕЙТС
шуметь, чтобы не спугнуть мои видения. Недоумевая, кто бы это мог
быть, я решил сам открыть дверь, и, взяв с каминной полки
серебряный подсвечник, начал спускаться по лестнице. Слуги, видимо,
вышли в город, ибо, хотя стук разносился по всему дому, в нижних
комнатах не слышалось никакого движения. Я вспомнил, что прислуга
уже давно приходит и уходит по собственному усмотрению, на
много часов оставляя меня одного, ибо нужды мои ограничены
немногим, а участие в жизни - ничтожно. Пустота и безмолвие этого мира,
из которого я изгнал все, кроме снов, внезапно ошеломили меня, и,
открывая засов, я вздрогнул. За дверью я обнаружил Майкла Робарте-
са, которого не видел уже долгие годы. Непокорная рыжая шевелюра,
неистовый взгляд, чувственные нервные губы и грубое платье - весь
его облик был таким же, как и пятнадцать лет назад: нечто среднее
между отчаянным гулякой, святым и крестьянином. Он объявил мне,
что только что прибыл в Ирландию и хотел увидеться со мной, ибо у
него есть ко мне дело - право слово, это крайне важно для нас обоих.
Его голос отбросил меня во времена студенческих лет в Париже,
напомнив о магнетической власти, которой обладал надо мной этот
человек; к неясному чувству страха примешивалась изрядная доля
досады, вызванная неуместностью вторжения, покуда, освещая путь
гостю, я поднимался по широкой лестнице - той самой, по которой
когда-то всходили Свифт - балагуря и бранясь, и Каран8 -
рассказывая истории и пересыпая свой рассказ греческими цитатами - в
стародавние времена, когда все было проще, когда знать не знали
чувствительности и усложненности, привнесенных романтиками от
искусства и литературы, и не трепетали на краю некоего
невообразимого откровения. Я чувствовал, что руки мои трясутся, а пламя свечи,
казалось, дрожит и мерцает больше положенного, дикими отсветами
ложась на старинной работы французские мозаики, так что
изображенные на них менады выступали из стен, будто первые существа,
медленно обретающие облик в бесформенной и пустой бездне. Когда
дверь закрылась, павлиний гобелен, переливающийся, словно
многоцветное пламя, упал, отделив нас от внешнего мира, и я поймал
себя на ощущении, что сейчас произойдет нечто необычное - и
неожиданное. Я отошел к камину. Стоявшая на каминной полке, чуть в
стороне от майолик Орацио Фонтано9, бронзовая чаша-курильница,
куда я складывал старинные амулеты, оказывается, опрокинулась,
рассыпав свое содержимое. Я принялся водворять их на место -
отчасти чтобы собраться с мыслями, отчасти - движимый вошедшим в
привычку благоговением, которое, полагаю, подобает вещам, что
столь долго связаны были с тайными страхами и надеждами. «Я вижу,
- кивнул Майкл Робартес, - ты по-прежнему любишь благовония -
хочешь, я покажу тебе фимиам, подобного которому ты не встречал»,

ROSAALCHEMICA
105
- с этими словами он взял курильницу из моих рук и высыпал из нее
амулеты на полку, между атанором и алембиком. Я опустился в
кресло, а он присел на корточки рядом с камином и какое-то время молча
глядел в огонь, держа курильницу в ладони. «Я пришел задать тебе
один вопрос, - сказал он, - пусть же, покуда мы беседуем, этот
фимиам наполнит сладким ароматом комнату - и наши мысли. Он достался
мне от одного старика из Сирии - тот утверждал, что это благовоние
изготовлено из неких цветов - точно таких же, что осыпали тяжелые
багровые лепестки на ладони, волосы и ступни Христа в Гефсиман-
ском саду, облекая Его своим тяжелым дыханием, покуда молил Он о
том, чтобы миновали Его распятие и назначенный жребий». Из
небольшой шелковой ладанки он высыпал немного сероватой персти в
курильницу, поставил ее на пол и поджег - голубоватая струйка дыма
потянулась вверх и распалась в воздухе множеством клонящихся
вниз побегов, словно в комнате выросло баньяновое дерево Мильтона10.
Аромат, как это часто бывает с благовониями, наполнил меня
обволакивающей сонливостью, и я вздрогнул, когда вновь услышал голос
моего гостя: «Я пришел задать тебе тот же вопрос, что задавал в
Париже, - тогда вместо ответа ты бежал из города».
Он перевел на меня взгляд - отвечая, я видел, сквозь дым фимама,
как поблескивали его глаза, в которых плясал свет камина: «Ты
спрашиваешь - приму ли я посвящение в твой Орден Алхимической
Розы? Но ведь я не согласился на это тогда, в Париже, когда неутоленное
желание переполняло меня, - неужели теперь, когда моя жизнь
выстроилась под стать моим чаяниям, я дам свое согласие?»
«Ты сильно изменился с тех пор, - ответил он. Я читал твои книги
- а сейчас, видя тебя среди всех этих кумиров, я понимаю тебя лучше,
чем ты сам: я был со многими и многими, кто стоял на том же
распутье, что и ты. Ты отгородился от мира и собрал вокруг этих божков,
но если ты не пал к их ногам, тебя всегда будут переполнять
усталость и смятение, ибо человек должен или забыть о своем
ничтожестве перед лицом сумятицы и гомона сонмов, что наполняют мир и
время; или же он должен искать мистического единения с сонмом,
что правит миром и временем». И он пробормотал нечто, я не
разобрал слов, будто он обращался к кому-то невидимому.
На мгновение, казалось, комната погрузилась во тьму, как бывало
всегда, когда он собирался продемонстрировать какой-то
удивительный кунштюк, и в подступившей тьме павлины на гобелене,
закрывавшем дверь, замерцали еще более насыщенным цветом. Я стряхнул
наваждение, причиной которого, полагаю, были ожившие
воспоминания, да дым фимиама, стелящийся вокруг, ибо не могу допустить,
что ему удалось, как когда-то, поработить мой интеллект - ныне
вполне зрелый. Я обронил: «Что ж, допустим: мне нужна вера, нужна

106
У. Б. ЙЕЙТС
святыня, но во имя чего я буду искать ее в Элевсине, а не на горе Кал-
вар11?» Он подался чуть вперед и начал говорить с едва уловимой
интонацией распева, и покуда звучал его голос, я вновь должен был
бороться с наползающей тенью, будто сгустилась ночь, что древнее, чем
ночь солнца, и начала душить свет свечей и поглощать отблески,
пляшущие на рамах картин, на фигурках бронзовых божков, голубое
свечение фимиама сделалось тускло-багровым, и лишь павлины на
гобелене мерцали и сияли все ярче, словно каждый отдельный цвет в
их оперении был живым духом. Я соскользнул в забытье, подобное
сну, забытье, исполненное грез, и голос моего гостя проникал в них,
словно издалека. «Разве найдется кто-то, кто общался бы лишь с од-
ним-единственным богом?! - говорил он, - Чем дальше человек
уходит тропой воображения, чем утонченнее становится его понимание,
тем больше богов выходит навстречу ему и становится его
собеседниками, и тем больше человек подпадает под власть Роланда,
которому в последний раз в долине Ронсенваля поет рог голосом
телесных желаний и наслаждения; под власть Гамлета, созерцающего в
самом себе их агонию и распад и страстно по ним тоскующего; под
власть Фауста, озирающего в их поиске мир, но не способного их
обрести; под власть всех тех бесчисленных божеств, которых
сознание современных поэтов и писателей-романтиков наделило
духовными телами, - и под власть древних божеств, что со времен
Ренессанса мало-помалу отвоевали себе всю свою древнюю славу, - им
разве что не приносятся жертвы рыбой и птицей, да не украшают их
гирляндами и не окуривают благовониями. Многие полагают,
человечество само создало этих богов и теперь просто не может вернуть
их в небытие; но те, кто видел их, проходящих в звенящих доспехах
или мягких одеяниях, те, кто слышал, как боги взывают к нам хорошо
поставленными голосами, покуда мы лежим в трансе, что сродни
смерти, - те знают, что боги все время создают и развоплощают
человечество, которое, на самом деле - лишь шевеление их губ». Он
вскочил на ноги и принялся мерить комнату шагами - чтобы в моем
набирающем силу сне-пробуждении обернуться челноком, ткущим
необъятную багровую паутину - ее нити все больше и больше
заплетали комнату. Казалось, помещение наполнила необъяснимая
тишина, будто весь мир через мгновение погрузится в небытие, и
останутся лишь эта паутина да мелькание челнока. «Они пришли к нам; они
среди нас, - голос вновь набрал силу - все, кто привиделся тебе в
грезах, все, про кого ты вычитал в книгах. Лир - голова его все еще не
высохла после бури, и он смеется, потому что ты полагаешь себя
реально существующим, хотя ты - лишь тень, а его, вечного бога, ты
считаешь тенью; и Беатриче - губы ее чуть тронуты улыбкой, и
кажется, все звезды сгинут навеки, лишь только с этих губ сорвется

ROSAALCHEMICA
107
вздох любви; и Богоматерь, подарившая миру бога смирения,
который настолько околдовал людей, что они делают все, чтобы вырвать
из сердца всякую человеческую привязанность, дабы он один мог
безраздельно царить в нем, но Богоматерь держит в своей руке розу,
и каждый лепесток этой розы - бог; и - о, сладостен ее приход! -
Афродита - она идет, осененная тенью крыльев бесчисленных воробьев,
что вьются над ней, а у ног ее воркуют белые и сизые голуби». Я
увидел, как там, в самом сердце этой грезы, он простер вперед левую руку
- словно держал в ней голубку, другая же рука будто бы гладила ее
крылья. Мучительным усилием я попытался стряхнуть видение:
казалось, я отрываю и отбрасываю часть себя. В свои слова я вложил всю
убежденность, на какую был способен: «Ты увлекаешь меня в смутный
мир неопределенностей, наполненный ужасом; но человек велик
лишь тем, что способен превратить свое сознание в зеркало, с
безразличной четкостью отражающее все, явленное ему». Я почти
овладел собой, чтобы продолжить - однако все больше сбиваясь на
скороговорку: «Прочь отсюда! Прочь, изыди! Слова твои, как и твои
фантазии, - лишь иллюзии, они, как черви, что пожирают плоть
цивилизации, клонящейся к закату, да гнилые умы, что стремятся к распаду».
Внезапно волна гнева захлестнула меня: я схватил со стола алембик,
и, замахнувшись, уже готов был запустить им в незваного гостя12,
когда павлины на гобелене за его спиной вдруг надвинулись на меня,
стремительно увеличиваясь в размерах; алембик выскользнул из
бессильных пальцев, и я утонул в круговерти зеленых, голубых и
бронзовых перьев; отчаянно сопротивляясь наваждению, я слышал
доносящийся издали голос: «Наш мастер Авиценна13 пишет, что все живое
рождается из гнили». Вокруг было лишь сверкание перьев, я был
погребен под ним заживо и знал: веками я сопротивлялся этому - и все
же сдался. Я глубже и глубже погружался в бездну, где зелень,
голубизна и бронза, заполонившие весь мир, превращались в море
пламени, которое смыло и расплавило меня, и я кружился в этом
водовороте, покуда где-то там, в вышине, не раздался голос: «Зеркало
треснуло пополам», и другой голос отозвался ему «Зеркало
раскололось - вот четыре фрагмента», и голос из самой дальней дали
ликующее воскликнул: «Зеркало разбилось на неисчислимое множество
осколков»; и тогда множество бледных рук протянулось ко мне, и
странные нежные лица склонились надо мной, и голоса - стенание и
ласка смешались в них - произносили слова, что забывались, лишь
только были сказаны. Я был извлечен из потока пламени и
почувствовал, что все мои воспоминания, надежды, мысли, моя воля - все,
чем я был, расплавилось; мне казалось, я прохожу сквозь
бесчисленные сонмы существ, которые, открылось мне, были больше, чем
мысль, - каждое облачено в мгновение вечности: в совершенное

108
У. Б. ЙЕЙТС
движение руки в танце, в строфу, скованную ритмом, будто запястье,
перехваченное браслетом, в мечту с затуманенным взором и
потупленными веками. И когда я миновал эти формы - столь прекрасные,
что они пребывали почти за гранью бытия, исполнившись странного
состояния духа, что сродни меланхолии, отягощенный тяжестью
множества миров, я вошел в смерть, которая была самой Красотой, и
в Одиночество, которое - все множество желаний, длящихся и не
ведающих утоления. Все, когда-либо бывшее в мире, казалось,
нахлынуло и заполонило мое сердце; отныне я больше не знал тщеты слез,
не падал от определенности видения к неопределенности мечты, - я
превратился в каплю расплавленного золота, несущуюся с
неимоверной скоростью сквозь ночь, усеянную звездами, и все вокруг меня
было лишь меланхолическим ликующим стенанием. Я падал, и падал,
и падал, а затем стенание было лишь стенанием ветра в дымоходе, и я
очнулся - оказалось, я сидел за столом, уронив голову на руки. Алем-
бик все еще раскачивался в дальнем углу, куда он закатился, выпав из
моей руки14, а Майкл Робартес смотрел на меня и ждал ответа. «Я
пойду за тобой, куда бы ты ни сказал, исполню любое твое повеление
- ты показал мне вечность». «Я знал, когда началась буря, что ответ
будет именно таким - он нужен тебе же. Предстоящий путь не
близок: нам было велено воздвигнуть храм на границе, разделяющей
чистое множество волн и нечистое множество людей».15
III
Я не проронил ни слова, покуда мы пробирались безлюдными
улицами: опустошенное сознание безмолвствовало, привычные мысли,
привычный поток восприятия - все это куда-то исчезло; казалось,
некая сила вырвала меня из мира определенности и голым
выбросила посреди безбрежного океана. В иные моменты мне казалось, что
видение готово вернуться вновь, я почти припоминал открывшееся
мне, и меня охватывал экстатический восторг - был то восторг
радости или скорби, преступления или подвига, удачи или несчастья - не
знаю; или же из глубин сознания всплывали, заставляя учащеннее
биться сердце, надежды и страхи, желания и порывы, совершенно
чуждые мне в обычной, уютно-размеренной, пропитанной
осторожностью жизни; но тут я вдруг пробуждался, содрогаясь при мысли,
что совершенно непостижимое существо проникает в мой разум.
Немало дней потребовалось, прежде чем чувство это прошло
окончательно, но даже сейчас, когда я обрел прибежище в единственной
строгой вере, я с глубочайшей терпимостью отношусь к людям, чье
«я» - неопределенно-размыто, - к тем, что вьются в усыпальницах и
капищах, где странные секты справляют свои темные обряды, - ведь

ROSAALCHEMICA
109
мне тоже довелось испытать на себе, как казавшиеся незыблемыми
принципы и привычки отступают и тают перед лицом силы, которую
впору назвать hysterya passio или абсолютное безумие: власть ее надо
мной в том состоянии меланхолической экзальтации была столь
велика, что и поныне мысль о том, что эта сила может пробудится
вновь и лишит меня недавно обретенного душевного покоя,
приводит меня в дрожь. Когда мы вступили в серый свет полупустого
вокзала, мне показалось, что я неизмеримо изменился и забыл о
человеческом уделе - быть мгновением, трепещущим перед вечностью, -
а был самой вечностью, плачущей и смеющейся над мгновением;
когда же поезд наш, наконец, тронулся и Майкл Робартес заснул, -
заснул, едва мы отъехали от перрона, его лицо, совершенно
бесстрастное - на нем не отпечаталось и следа столь потрясших меня
переживаний, которые и поныне поддерживают мой дух вечно
бодрствующим, - его лицо предстало мне, пребывающему в состоянии
возбуждения, безжизненной маской. Я не мог отделаться от безумного
ощущения, что человек, таящийся за ней, растворился, как соль в воде, и
теперь - смеется ли он или вздыхает, взывает или угрожает, все его
действия определяются волею неких созданий, что выше или ниже
человека. «Это вовсе не Майкл Робартес: Майкл Робартес мертв, мертв
уже десять, а может быть, двадцать лет», - твердил я себе вновь и
вновь. Наконец, я провалился в беспокойный сон, время от времени
просыпаясь, чтобы увидеть из окна поезда какой-то городишко,
отблескивающий мокрыми черепичными крышами, или недвижное
озеро сияющее в холодном утреннем свете. Я был слишком погружен
в раздумья, чтобы спрашивать, куда мы едем, или обращать
внимание, что за билеты покупал Майкл Робартес, однако, глядя на солнце
(по положению солнца), можно было определить, что мы едем на
запад; чуть позже, увидев за окнами деревья, что росли, склонившись
к востоку, напоминая своим видом выпрашивающих милостыню
нищих, одетых в лохмотья, я понял, что мы приближаемся к
западному побережью. Внезапно, слева, среди низких холмов открылось
море - его тоскливую серость нарушали лишь белые всполохи
водоворотов да бегущие барашки пены.
Сойдя с поезда, мы на мгновение замешкались, высматривая
дорогу и наглухо застегивая плащи: с моря дул резкий пронизывающий
ветер. Майкл Робартес хранил молчание - казалось, он не хотел
прерывать мои размышления; и покуда мы шли узкой полоской берега
между прибоем и скалистой громадой мыса, я с новой для меня
ясностью осознал, сколь глубок был испытанный шок, выбивший меня из
привычной колеи мышления и восприятия, если только некое
таинственное изменение не затронуло самую суть моего сознания: иначе
- почему мне представилось, что серые волны, увенчанные клочьями

110
У. Б. ЙЕЙТС
пены, живут своей, исполненной особого смысла, фантастической
внутренней жизнью; и когда Майкл Робартес указал на кубическое
здание, казалось, стоявшее здесь издревле, - с подветренной стороны
к нему прильнула небольшая, явно более поздняя пристройка,
возведенная почти что у самого края разрушенной и пришедшей в
запустение дамбы, и сказал, что вот он, храм Алхимической Розы, меня
пронзила невероятная мысль, что море, покрытое валами белой
пены, предъявляет права на этот клочок суши, - оно было частью иной,
чуждой всякой определенности и упорядоченности, но проникнутой
страстью жизни, объявившей войну заурядности и мелочной
осторожности нашей эпохи, и теперь была близка к тому, чтобы
ввергнуть мир в ночь куда более темную16, чем та, которая настала после
падения античного мира. Частью своего сознания я насмешливо
понимал всю фантастическую нелепость такого рода страхов, но при
этом другая часть моего «я», все еще остающаяся под властью
видения, прислушивалась к грохоту, рождающемуся из столкновения
неведомых армий, и содрогалась, причастившись невообразимого
фанатизма, витающего над этими серыми волнами.
Пройдя несколько шагов вдоль дамбы, мы наткнулись на старика.
Судя по всему, то был сторож: он сидел на перевернутой бочке,
водруженной напротив прохода в дамбе, проделанного, очевидно, не
так давно, и угрюмо смотрел на горевший перед ним костер - так
зевака рассматривает металлический скарб, болтающийся под
днищем телеги лудильщика. Старик принадлежал к той породе людей,
что зовутся святошами: я обратил внимание на четки, свисавшие с
гвоздя, который удерживал обод бочки. Когда они попались мне на
глаза, я непроизвольно вздрогнул, хотя и сейчас не могу сказать, что
было тому причиной. Мы прошли мимо - и тут я услышал, как он
бормочет нам в спину на гэльском наречии: «Идолопоклонники,
идолопоклонники! Чтоб вам сгинуть в аду, вместе с вашими бесами и
ведьмами! Да пропадите вы пропадом - глядишь, сельдь вновь
вернулась бы в залив»; еще какое-то время я слышал его голос,
переходящий от бормотания к визгу и обратно. «Вы не боитесь, - спросил я, -
что эти неотесанные рыбаки могут сорвать свое отчаянье на вас?»
«Я и верные мои - мы уже давно за той границей, где нас нельзя
ни обидеть, ни нам помочь - мы присоединились к сонму
бессмертных духов, и наша смерть станет лишь окончательным завершением
Великого Делания. Что до этих людей - придет время, и они будут
жертвовать кефаль Артемиде, хотя, может, то будет какая-то иная
рыба, приносимая в жертву какому-нибудь новому богу, - но так будет,
когда люди вновь воздвигнут своим богам храмы из серого камня.
Ведь их царствию несть конца, хотя они и утратили часть былого
могущества, - и все же и ныне Сиды мчатся в каждом порыве ветра,

ROSA ALCHEM ICA
111
танцуют и играют в тавлеи, однако им не дано вновь отстроить свои
храмы, покуда на земле пребывают горечь муки и радость победы -
покуда не настанет день давно предсказанной битвы в Долине
Черной Свиньи17».
Избегая пенных брызг и ветра, который каждое мгновение грозил
сбить нас с ног, мы шли, держась ближе к стене, что тянулась вдоль
дамбы со стороны моря, - покуда в молчании мы достигли двери
квадратного здания. Майкл Робартес отпер дверь ключом - я обратил
внимание на ржавые отметины, оставленные на нем множеством
соленых ветров, и провел меня узким проходом, потом - вверх по
лестнице, не застеленной ковром, - и вот мы оказались в небольшой
комнате, стены которой были забраны книжными стеллажами.
«Сейчас тебе принесут поесть - исключительно фрукты, ибо перед
церемонией следует соблюдать умеренный пост, - объяснил Майкл
Робартес, - еще принесут книгу, посвященную доктрине и практикам
Ордена, - остаток зимнего дня ты должен провести за ее изучением».
Затем он покинул меня, пообещав вернуться за час до начала
церемонии. Я принялся бродить вдоль книжных полою то была одна из
самых полных алхимических библиотек, когда-либо виденных мной.
На стеллажах бок о бок стояли труды Мориенуса18, сокрывшего
бессмертное тело под грубой власяницей, и Авиценны, не знавшего
меры в питье, но даже в состоянии опьянения способного повелевать
бесчисленными легионами духов; Ибн Араби19, превратившего свою
лютню в обиталище духов, - играя на ней, он мог заставить человека
заходиться рыданиями или смехом, мог погрузить слушателей в
смертельный транс; Луллия, принявшего обличье красного петуха;
Фламмеля20, много веков назад получившего - вместе с женой Пар-
неллой21 - эликсир бессмертия и, если верить легенде, до сих пор
живущего в Аравии среди дервишей; и многих, многих других, менее
знаменитых авторов. Среди книг было чрезвычайно мало сочинений,
написанных мистиками, - исключение делалось лишь для мистиков
от алхимии: почти не сомневаюсь, что причиной тому - истовое
поклонение одному богу в ущерб всем остальным, да недостаток
чувства прекрасного, который у Робартеса был лишь неизбежным
следствием его веры; все же я приметил полное факсимильное издание
пророчеств Блейка - возможно, они попали сюда потому, что в его
озарениях присутствовали сонмы духов, подобных «рыбам веселым в
волнах, когда росы луна выпиваег». Я обратил внимание, что здесь
также обильно представлена поэзия и проза всех веков, однако
весьма странным образом: в этой библиотеке были только авторы,
уставшие от жизни - как это везде и всегда случается с великими - и
бросающие нам плоды своей фантазии как нечто, уже ставшее
ненужным тому, кто возносится в небо на огненной колеснице.

112
У. Б. ЙЕЙТС
Я услышал стук в дверь: вошла женщина и поставила на стол
блюдо, на котором лежало немного плодов. Когда-то она была довольно
красива, но сейчас лицо осунулось, щеки впали: встреть я ее в ином
месте, я бы сказал, что виной тому радости плоти и жажда
удовольствий, - но нет, то были восторги воображения и жажда прекрасного. Я
спросил ее о церемонии, однако не получил ответа - она лишь
покачала головой, давая понять, что ожидающий инициации должен
пребывать в молчании. Как только я утолил голод, женщина вошла вновь,
чтобы поставить на стол бронзовую шкатулку филигранной работы,
зажечь свечи и убрать тарелки с остатками трапезы. Оставшись один,
я принялся изучать шкатулку. На стенках и крышке ее были
изображены павлины Геры с распущенными хвостами, а внизу -
выгравированы звезды во всем их величии, будто убежденные, что небеса -
лишь часть их славы. В шкатулке лежала переплетенная в пергамент
книга, обложку которой украшал выполненный нежнейшими
красками и золотом рисунок алхимическая роза в ореоле множества
нацеленных в ее сердцевину стрел - однако все усилия поразить цветок
были тщетны, ибо, так и не достигнув мишени, стрелы ломались и их
обломки усеивали подножие куста. Текст был также написан на
пергаменте - красивым, ясным почерком - и перемежался
символическими рисунками и цветными миниатюрами, выполненными в
манере «Splendor Sous»22.
В первой главе рассказывалось о шести искателях истины - все
они были кельтами, - посвятивших жизнь изучению алхимии. И
один из них постиг тайну Пеликана23, другой - тайну Зеленого
Дракона24, кто-то - тайну Орла25, а кто-то - Соли26 и Меркурия27.
Дальнейшее профанам показалось бы простым совпадением
случайностей - однако за ним стояла воля высших сил: искатели встретились
в придорожной гостинице на юге Франции. И когда они сидели в
тенистом дворике и беседовали о таинствах Великой Науки, каждому
пришла в голову одна и та же мысль: алхимия есть последовательное
очищение души, покуда та не будет готова совлечь с себя смертное и
облечься в бессмертное28. Пролетела сова29, всколыхнув виноградные
лозы30, что беседкою оплетали двор, - и перед ними предстала
старуха, опиравшаяся на клюку, и, присев к столу, выговорила вслух то, что
мелькнуло в сознании каждого из бывших там в тот вечер. И поведав
основы духовной алхимии, повелев слушавшим основать Орден
Алхимической Розы, старуха встала и покинула беседку - когда же они
вскочили и устремились ей вослед, то обнаружилось, что старуха
исчезла. Шесть искателей основали Орден, объединили свое
достояние и отныне вели поиск сообща, и когда в совершенстве постигли
они алхимическое учение, им стали являться духи, и посвящать в
различные таинства, так что знания их от того прибывали и прибы-

ROSAALCHEMICA
из
вали. Затем книга объясняла суть этих таинств - насколько
дозволительно открывать эти таинства неофитам. Сперва подробно и долго
говорилось о том, что наши мысли обладают независимой
реальностью и из этого учения вырастают все прочие истинные учения. И
если, утверждала книга, представить облик живого существа, то
когда-нибудь одна из неприкаянных душ воплотится в этом облике и
придет в мир, будет действовать в нем, творя зло или благо, покуда не
придет за ней смерть; и приводилось множество тому примеров,
изложенных, как утверждалось в книге, в соответствии с тем, что
открыли боги ее создателям. Эрос учил их, как придавать облик
формам, которые станут пристанищем божественных душ, и тому, что
надо нашептывать спящему, дабы сознание его приняло нужную
форму. Ата31 - учила формам, через которые приходят в мир
демонические сущности, наполняя сознание - безумием, а сны -
кошмарами, по капле вливая их в кровь спящих; Гермес же учил тому, что,
если всю силу воображения направить на то, чтобы вообразить подле
себя сторожевого пса, он будет охранять ваш сон и отгонять от него
демонов - лишь самым могущественным из них дано справиться с
этим стражем и поработить ваше сознание, - однако, если образ,
рожденный воображением, окажется недостаточно ярок, пес будет
слабым, и демоны возобладают над ним, и собака вскоре умрет;
Афродита же учила, что если, сконцентрировав воображение, представить
голубя, увенчанного серебряной короной, и повелеть ему парить над
головой спящего, нежное его воркование притянет к спящему
сладостные грезы бессмертной любви и сенью своей они укроют его
смертный сон; так каждое из божеств, сопровождая даруемое им
откровение множеством предостережений и стенаний, открыло, как
любое сознание постоянно рождает новые сущности и посылает их в
мир, и с ними приходит здоровье или мор, радость или безумие. Если
вы породили зло и жестокость, то причиной тому - изъяны формы:
форма была безобразной, дерзкой, или в нее было вложено слишком
много жажды жизни, или же пропорции тела были нарушены,
деформированные жизненной ношей; но божественные силы являются
лишь в формах истинно прекрасных, что трепетно бегут
соприкосновения с существованием: облеченные во вневременной экстаз, они
проходят сквозь него с полуприкрытым взором, в молчании,
свойственном сну. Бесплотные же души, что воплощаются в формы, люди
называют «строем чувств» - и они есть причина всех великих
изменений в мире; всякий раз, когда маг или художник вызывает по своей
прихоти ту или иную душу, она вызывает в сознании мага, или
художника, или, если душа - демон, в сознании безумца или подлеца -
форму, в которую воплотится и, обретая через то голос или
пластический жест, изливается в мир. Такова первопричина всех великих

114
У. Б. ЙЕЙТС
событий; бесплотная душа, или божество, или демон входят сперва в
сознание людей смутным знаком и - изменяют его, изменяют ход
мыслей людских и людских поступков, и вот волосы, что были цвета
пшеницы, становятся иссиня-черными, или черные волосы
превращаются в пшеничные, и империи меняют свои границы на карте,
словно они - лишь палая листва, влекомая по земле ветром. В конце
книги приводились символические обозначения форм и цветовые
соответствия, связанные с богами и демонами, зная которые,
инициированный мог творить формы, призывая в мир любых богов и
демонов, обретя могущество Авиценны, повелевавшего теми, кто
таится за слезами и смехом.
IV
Майкл Робартес вернулся часа через два после заката и сказал, что
мне надо выучить шаги некоего танца, пришедшего из глубины
времен, ибо, прежде чем свершится инициация, я должен трижды
пройти в магическом хороводе, ведь ритм - это колесо Вечности, на
котором должно принять мучение и умереть все случайное и
мимолетное, чтобы дух вырвался на свободу. Оказалось, что шаги эти
несложны и имеют сходство с некоторыми па греческих танцев; в
молодости я слыл неплохим танцором, знал множество замысловатых
кельтских шагов, так что вскорости выучил и эти. Затем Майкл
Робартес облачил меня и облачился сам в одеяния, очертаниями
напоминающие те, что носили в Греции и Египте, - однако багрянец их
свидетельствовал о жизни более страстной, чем та, которую ведала
античность; в ладонь мне он вложил небольшую бронзовую
курильницу в форме розы, сработанную современным ремесленником, и
велел открыть небольшую дверь напротив той, через которую я
попал в эту комнату. Я положил ладонь на ручку, но, едва я это сделал,
как дым благовоний - возможно, виной тому таинственные чары
моего наставника - вновь погрузил меня в грезы: я привиделся себе
маской, лежащей на прилавке какой-то восточной лавки Множество
посетителей - глаза их были столь ярки и безучастны, что я знал: они
не люди, а нечто иное и большее, - вошли и стали примерять меня на
себя, покуда, рассмеявшись, не зашвырнули в дальний угол; однако
наваждение минуло в одно мгновение, ибо когда я очнулся, рука моя
все так же покоилась на ручке двери. Открыв дверь, я обнаружил за
ней изумительной красоты галерею: по стенам ее тянулись
мозаичные изображения богов, не менее прекрасные, но куда менее
аскетично-суровые, чем мозаики баптистерия в Равенне; цвет,
преобладающий в каждой мозаике, был, несомненно, символическим цветом,
присущим тому или иному богу, и перед каждым изображением ви-

ROSAALCHEMICA
115
села того же цвета лампада, источавшая странный аромат. Я шел от
одной мозаики к другой, в глубине души изумляясь, как же горсточке
энтузиастов в столь удаленном месте удалось претворить всю эту
красоту в реальность - перед лицом столь великого богатства,
утаенного от света, я был почти готов поверить в материальную алхимию;
с каждым моим шагом дым курильницы, стелящийся в воздухе, менял
свою окраску.
Я остановился: путь мне преграждала резная бронзовая дверь:
казалось, один за другим на меня накатывают морские валы, а сквозь
них проглядывают смутно угадываемые - и тем более ужасающие
личины. Судя по всему, кто-то, находившийся с той стороны двери,
слышал наши шаги, потому что раздался оклик: «Подошла ли к концу
работа, что вершит Негасимое Пламя?» - и Майкл Робартес произнес
в ответ: «Это золото - из атанора, золото без изъяна». Дверь
отворилась: мы оказались в просторной круглой зале, среди одетых в
багрянец мужчин и женщин, медленно кружащихся в танце. Со сводов зала
на нас смотрела огромная мозаичная роза; стены были выложены
мозаиками на сюжет битвы богов и ангелов: боги переливались
цветами рубина и сапфира32, ангелы же изображались блекло-серым
цветом, ибо, прошептал Майкл Робартес, они отреклись от своей
божественной природы и убоялись обнаженности сердца, обреченного
на одиночество, убоялись любви - и все ради бога смирения и
скорби. Своды залы поддерживали колонны, - они аркадой опоясывали
помещение, зачаровывая взгляд необычностью форм: казалось,
божества ветра, подхваченные горячечным водоворотом запредельного,
нечеловеческого танца33 устремились ввысь под звуки труб и цимбал;
из сгустка вихрящихся очертаний выступали простертые к нам руки,
служившие подставками для курильниц. Мне было велено вложить
мою курильницу в одну из этих протянутых ладоней и
присоединиться к танцующим, и вот, обернувшись, я увидел, что пол выложен
зеленым камнем и в центре его - мозаика: дымчато-серое, едва
различимое изображение Распятия Христова. Когда же я спросил Робар-
теса, что это значит, он ответил, что члены Ордена желают «попирать
Его единство своими бесчисленными подошвами»34. Танец длился,
подобно волнам, подступая к центру залы, чтобы отхлынуть вновь - и
узор его повторял рисунок лепестков розы над головой, и лился звук
невидимых инструментов, что пришли из глубины времен - никогда
прежде не слышал я им подобных; с каждым мгновением
неистовство нарастало, покуда, казалось, все вихри мира не пробудились под
нашими ногами. Я выбился из сил, отошел и встал у колонны,
наблюдая, как зарождаются и распадаются фигуры танца, подобные языкам
мятущегося пламени; постепенно я погрузился в полузабытье, когда
же очнулся, моему взору предстало зрелище кружащихся, медленно

116
У. Б. ЙЕЙТС
оседая в отяжелевшем от благовонного дыма воздухе, лепестков
гигантской розы, - не мозаики, но сонма живых существ, обретающих
облик по мере приближения к полу - облик невиданной красоты35.
Коснувшись пола, они присоединялись к танцующим: сперва
прозрачные, словно дым, с каждым шагом они приобретали все более
четкую форму, и вот я уже мог различать лица богов36 - прекрасные
греческие и величественные римские лики; имена иных я мог
угадать: по жезлу в руке37, по птице, парящей над головой38. И вот уже
смертная персть шла в танце рядом с бессмертной плотью; в
смятенных взорах, устремленных навстречу невозмутимым бездонно-
темным взглядам, горел огонь бесконечного желания - так смотрит
тот, кто наконец после неисчислимых скитаний, обрел утраченную
любовь своей юности. Порой, на одно лишь мгновение, я видел
одинокую призрачную фигуру, скользящую среди танцоров - лицо ее
скрывала накидка, в руке был зажат призрачный факел, - она
проплывала, как сон во сне, как тень тени, и пониманием, рожденным из
истока, что глубже, чем мысль, я знал: это - сам Эрос39, как знал и то,
что он скрывает свой лик, так как ни один мужчина и ни одна
женщина от начала веков не познали, что же есть любовь, не заглянули
ему в глаза, ибо Эрос - единственное из божеств, которое и бог, и дух,
и в страстях, насылаемых им, никогда не проявлена его сущность,
хоть и внятны смертному сердцу его нашептывания. Ибо, если
человек любит благородной любовью, он познает любовь через жалость,
не ведающую утоления, и доверие, не знающее слов, и сочувствие, не
ведающее конца; если же любовь его низка, то дано ему познать ее в
неистовстве ревности, внезапности ненависти и неизбывности
желания; но так ли, иначе - она является ему, скрытая под покровом, и
никогда не познает человек любви в чистой ее наготе. И покуда так
стоял я, погруженный в свои мысли, воззвал ко мне голос из среды
танцоров, облаченных в багрянец: «В круг, в круг, нельзя уклоняться
от танца; в круг! в круг! богам, чтобы стать плотью, нужна пища
наших сердец» - и я не успел даже отозваться, как непостижимая волна
страсти, казалось, то сама душа танца, что колышется в наших душах,
накрыла меня и увлекла в центр хоровода. Я танцевал с бессмертной,
исполненной величия женщиной: волосы ее были убраны черными
лилиями40, плавные жесты казались исполненными мудростью,
которая глубже, чем межзвездная тьма, - мудростью и любовью, равной
любви, что реяла над водами в начале времен; и мы танцевали и
танцевали, и дым благовоний струился над нами, обволакивал нас,
словно мы покоились в самой сердцевине мира41, и, казалось, прошли
века, и бури пробудились и, отбушевав, умерли в складках наших
одеяний, в короне ее тяжелых волос.
Внезапно я опомнился: веки женщины ни разу не дрогнули, лилии

KOSAAI.CHEMICA
117
не обронили ни единого лепестка, не колыхнулись - и тут я с ужасом
осознал, что танцую с кем-то, кто не человек, но - больше или
меньше человека, - кто пьет мою душу, как вол пьет придорожную лужу; и
я упал, и тьма накрыла меня.
V
Очнулся я внезапно, словно что-то меня толкнуло: я лежал на грубо
раскрашенном полу, на спине, так что видел над собой низкий
потолок с намалеванной в центре розой; стены помещения были покрыты
наполовину законченными фресками. Колонны и курильницы
исчезли; оказалось, что вокруг меня, разметавшись, спят два десятка
людей в растрепанных одеяниях; их запрокинутые лица походили на
маски, скрывающие за собой пустоту, - и все это освещал холодный
свет зари, проникающий сквозь высокое узкое окно, которое я
заметил только сейчас; за окном грохотало море. Неподалеку от меня спал
Майкл Робартес - рядом с ним, откатившись в сторону, валялась
резная бронзовая чаша, - судя по всему, в ней жгли благовония. Я
присел - и вдруг понял, что к гулу моря примешивается иной шум -
ропот недовольной толпы, раздраженные выкрики мужчин и
женщин. Вскочив на ноги, я бросился к Майклу Робартесу, принялся
тормошить его, тщетно пытаясь привести в чувство. Тогда, обхватив
тело под мышки, я попытался его приподнять - но Майкл лишь слабо
вздохнул во сне и откинулся назад; а голоса звучали все громче и
обозленнее; потом донеслись тяжелые удары - толпа пыталась
высадить дверь, что смотрела на дамбу. Внезапно послышался хруст
дерева - я понял, что дверь начала уступать, и бросился прочь из залы.
Передо мной был узкий коридор - я нырнул в него - некрашеные
половицы грохотали под ногами - наконец я увидел дверь, ведущую
на кухню; за дверью никого не оказалось - я проскользнул в дверной
проем - и тут до меня донеслись два сокрушительных удара; топот
шагов и крики заполонили дом - я понял, что дверь, выходившая на
дамбу, поддалась. Я рванулся из кухни на улицу, пересек внутренний
дворик, пронесся по ступенькам, ведущим к морю, и оказался на
берегу, с внешней стороны дамбы. Я бежал по кромке прибоя, а в уши
мне бился яростный крик. Там, где я спустился к морю, насыпь лишь
недавно облицевали гранитом, и он еще не успел порасти
водорослями, но, когда я решился выбраться на дорогу, оказалось, что передо
мной - старая часть дамбы, скользкая от зеленоватой слизи, и мне
стоило большого труда вскарабкаться по ней наверх. Стоя наверху, я
оглянулся на Храм Алхимической Розы, - крики рыбаков и их
женщин все еще были слышны, но стали значительно глуше - оказалось,
вся толпа ввалилась в дом; но тут на пороге показалась кучка народа.

118
У. Б. ЙЕЙТС
Выйдя на воздух, люди принялись собирать камни, подтаскивая их из
груды, сваленной возле дома, - очевидно, заготовленной на случай,
если шторм подмоет дамбу: будет чем укрепить гранитные плиты. Я
стоял, наблюдая за толпой, и вдруг старик - полагаю, тот самый
сторож, мимо которого мы проходили, - махнул рукой в моем
направлении и что-то выкрикнул; все лица разом обратились ко мне - так
волна вскипает белой пеной. Я сорвался с места и бросился прочь;
счастлив мой Бог, что привычка к гребле укрепляет руки и грудь, а не
ноги - иначе бы мне не спастись; и все же - покуда я бежал, не топот
преследователей, не их голоса, пышущие злобой, гнали меня вперед,
а - гул множества иных голосов, полных стона и ликования, что
заставляли звенеть воздух над моей головой, - ныне забытых мною, как
забывается сон в момент пробуждения.
И даже сейчас мне порой кажется·, я слышу жалобное и ликующее
пение этих голосов и мир неопределенности, что лишь наполовину
утратил власть над моим разумом и сердцем, готов поглотить меня,
превратить в своего раба; однако я ношу на шее четки, и когда я
слышу, или мне кажется, что слышу, пение голосов, я прижимаю их к
сердцу и шепчу: «Тот, имя кому - Легион, - он ждет у наших дверей42,
он обманывает наш разум утонченностью, он льстит красотой
нашему сердцу; но лишь в Тебе - спасение наше и вера»; и тогда война, что
бушует в моей душе, стихает и я обретаю мир.

СКРИЖАЛИ ЗАКОНА
I
«Разреши мне, Ахерн, - сказал я, - задать тебе вопрос, который хотел
задать тебе вот уже годы, и так и не задал, потому что мы стали почти
как чужие. Почему ты отказался от сана и разве что не в самую
последнюю минуту? Когда мы жили вместе с тобой, тебя не занимали ни
женщины, ни вино, ни деньги; и ты ни о чем не думал, а только о
теологии и мистицизме». Весь обед я подкарауливал какой-то момент,
чтобы вставить свой вопрос, и вот отважился, поскольку Ахерн
отбросил немного той сдержанности и того безразличия, которые раз
и навсегда, со времени его последнего возвращения из Италии,
заступили место нашей некогда тесной дружбы. Он только что
расспрашивал и меня о неких заветных и почти что святых вещах, и моя
откровенность, я думал, заслуживает подобной же откровенности и
от него.
Когда я заговорил, он поднимал бокал вина, которое так хорошо
умел выбирать и так мало ценил; и пока я говорил, он медленно и
задумчиво поставил его на стол, и так и держал в руке, и густой
красный отсвет вина лег на его длинные тонкие пальцы. Впечатление от
его лица и всей его фигуры в ту минуту до сих пор живо во мне и
неотделимо от другого, фантастического, впечатления - впечатления
человека, держащего пламенный сполох голой рукой. Он был для
меня в тот момент высшим типом людского рода, который,
превзойдя или пройдя под всю формалистику полуобразованности и всю
рационалистку привычных «верую» и «отрекаюсь», отвращается -
разве что мои ожидания лучшего для мира и для Церкви меня
ослепили - осуществимых желаний1 и озарений ради желаний, столь
беспредельных, и озарений, столь невещественных, что их
внезапный и удаленный пламень оставляет плотную тьму окрест нас. С его
натурой, в которой поровну есть от монаха и от искателя
приключений, ему непременно надо было превращать действие в мечтание и
мечтание в действие; и с такой натурой не бывает ни порядка, ни

120
У. Б. ЙЕЙТС
окончательности, ни удовлетворенности в этом мире. В
студенческую нашу бытность в Париже мы были вхожи в небольшой кружок,
посвятивший себя алхимическому и мистическому созерцаниям.
Больший правовер в большинстве своих убеждений, чем Майкл Ро-
бартес, он превзошел его в причудливой ненависти ко всей жизни, и
эта ненависть обрела себе выражение в любопытном парадоксе -
наполовину перенятом от какого-то фанатичного монаха,
наполовину выдуманном им самим - что прекрасные искусства были
посланы в мир с тем, чтобы смести царства и наконец саму жизнь, сея
повсюду безудержные желания, как мечут факелы в горящий город.2
Тогда та мысль была, я полагаю, не более чем парадокс,
вспетушившаяся молодая гордыня; и лишь после того, как он вернулся в
Ирландию, его вера получила ту закваску, от которой переобродили
наши одноплеменники с пробуждением в них жизни воображения.
И вот он встал со словами: «Пойдем, и я покажу тебе почему; ты, по
крайней мере, поймешь» - и, взяв со стола свечи, осветил длинный
мощеный проход, ведший к его личной часовне. Мы шли среди
портретов иезуитов и прелатов, из них - немало прославленных,
которых его род отдал церкви; среди гравюр и фотоснимков картин,
особенно его трогавших; и тех считанных живописных полотен,
которые его скудное богатство, по крохам нажитое на отказе себе в тех
вещах, какие вызывают желание у большинства, давало ему
возможность купить в его путешествиях. На фотографиях и в гравюрах были
шедевры многих школ; но вся их красота, будь то красота веры,
любви или некоего фантастического образа горы и леса, была красотой,
которой добиваются те, кто по складу характера всегда ищет
абсолютного чувства и кто обрел себе самое последовательное, хотя и не
самое совершенное выражение в легендах, обрядах и музыке кельтов.
Уверенность яростного или благого пыла на восторженных ликах
ангелов Франчески3 и на царственных лицах сивилл Микеланджело;
и неуверенность, словно бы душ, колеблющихся между волнением
духа и волнением плоти, в трепетных ликах с фресок в церквях
Сиены и в лицах, подобных слабым сполохам пламени, воображенных
современными символистами и прерафаэлитами, - они часто
превращали в моих глазах тот длинный, сумрачный, тусклый, пустой и
гулкий проход в преддверие вечности.
Едва ли не каждая деталь часовни, в узкую готическую дверь
которой мы вошли через порог, истертый догладка тайно молящими
антипапистских времен,4 была жива у меня в памяти; ибо это была та
часовня, где впервые тогда меня, мальчика и не более, задела средне-
вековость, теперь, как я думаю, направляющая всю мою жизнь.
Единственной вещью, которая казалась новой, был квадратный
бронзовый ларец, стоявший на алтаре перед шестью незажженными свеча-

СКРИЖАЛИ ЗАКОНА
121
ми и распятием черного дерева; в былые времена такие делались из
более драгоценных материалов для хранения священных книг. Ахерн
усадил меня на дубовую скамью, и, в самый пол поклонившись перед
распятьем, снял бронзовый ларец с алтаря и сел рядом со мною,
поставив его себе на колени. «Ты, должно быть, уже забыл все, что читал
о Иоахиме Флорском5, - сказал он, - потому что даже для человека
начитанного он немногим больше, чем просто имя. Он был аббатом в
Кортале в двенадцатом веке и лучше всего известен своим
прорицанием о том, в книге Expositio in Apocatypsin6, что Царствие Отца
прешло, Царствие Сына преходит и Царствие Духа ныне грядеши.
Царствие Духа должно стать полной победой Духа, spiritualis intelligentia1\
он его называл, над мертвою буквой. У него было много
последователей среди францисканцев более крайнего толка; их обвиняли во
владении его тайной книгой8 под названием Liber inducens in Evangelium
aeternum9. Визионерским кружкам снова и снова предъявляли
обвинения в хранении этой ужасной книги, в которой обрела себе
укрытие свобода Ренессанса, пока Папа Александр IV наконец не нашел ее
и не предал пламени. Я обладаю величайшим сокровищем в мире. У
меня есть копия этой книги; и взгляни, какие великие художники
изготовили ризы, которые ее облачают. Этот бронзовый ларец - работа
Бенвенуто Челлини; он покрыл его изображениями богов и демонов,
кои сомкнули вежды в знак того, что поглощены внутренним светом».
Он откинул крышку и достал книгу в кожаном переплете с
потускневшей серебряной филигранью. «Переплет ее сделал мастер,
работавший для Каневари, а Джулио Кловио, художник позднего
Ренессанса, чья работа была нежна и изящна, вынул из старой копии
начальную страницу каждой главы и на ее место вставил страницу,
увенчанную замысловатой буквицей и миниатюрным портретом
того или другого из великих, кто послужил примером в этой главе; а
там, где оставалось хотя бы немного места, он вкрапливал изящную
эмблему или изощренную виньетку».
Я взял книгу в руки и стал переворачивать золотообрезные, богато
иллюминованные листы, поднося их к свече, чтобы рассмотреть
фактуру бумаги.
«Где же ты взял эту удивительную книгу? - спросил я. - Если она
подлинная, о чем я не могу при таком свете судить, то ты обнаружил
одну из самых драгоценных вещей на свете».
«Она, несомненно, подлинная, - отвечал он. - Когда был
уничтожен оригинал, оставалась только одна копия, которая попала к
некоему лютнисту из Флоренции, а от него перешла к его сыну, и так из
поколения в поколение, пока не перешла к лютнисту, который
оказался отцом Бенвенуто Челлини, а от него к Джулио Кловио, а от
Джулио Кловио - к одному римскому граверу; и потом переходила от

122
У. Б. ЙЕЙТС
поколения к поколению, и вместе с ней передавалась история ее
странствий, пока книга не досталась семейству Аретино и, таким
образом, Джулио Аретино, художнику и преобразователю металлов,
упражнявшемуся каббалистическими мечтаниями Пико делла Ми-
рандолы10. Множество вечеров он провел со мной в Риме, рассуждая
о философии; и я наконец завоевал его доверие настолько полно, что
он мне показал вот это, свое наивеличайшее сокровище; и,
обнаружив, как я высоко ценю эту книгу, и чувствуя, что сам он стареет, и ее
учение ему уже не поможет, он продал ее мне, за совсем не великие
деньги, если принять во внимание ее превеликую ценность».
«Что за учение в ней? - спросил я. - Какое-нибудь средневековое
крючкотворство о природе Троицы, от которого сегодня лишь та
польза, что оно показывает, сколько вещей, неважных для нас, когда-
то потрясали мир?»
«Я так и не смог заставить тебя понять, - вздохнул он, - что для
веры нет неважных вещей, но даже ты согласишься, что эта книга
доходит до сердца. Ты видишь скрижали, где были заповеди по
латыни?» Я взглянул в конец комнаты, противоположный от алтаря, и
увидел, что две мраморных плиты исчезли, и что две огромных доски из
слоновой кости, словно большие копии тех малых досточек, что мы
вешаем над письменным столом, встали на их место. «Оно смело
долой заповеди Отца, - продолжал он, - и, сведя с места заповеди Сына,
заместило заповедями Святого Духа. Книга первая называется
Fractura Tabularum11. В первой главе упоминаются имена великих
художников, которые высекали себе образы и делали подобия
многих вещей и поклонялись им и молились на них12; во второй - имена
больших остроумов, которые употребляли имя Господа Своего Бога
всуе13; длинная же третья глава, выкрапленная лицами в ореоле
святости и выкаймленная орнаментом из крылий, воздает хвалу тем, кто
нарушал субботу14, а шесть остальных дней проводил в праздности и,
однако, прожил пристойную и приятную жизнь. Еще две главы
рассказывают о мужчинах и женщинах, которые поносили своих
родителей, памятуя, что их бог старше, чем бог их родителей15; а эта глава,
заставкой которой служит меч архангела Михаила, воздает хвалу тем
царям, что совершили тайное убийство и тем завоевали своему
народу мир, который был атоге somnoque gravata et vestibus versicoloribus,
«отягощенный любовью и сном и многоцветными ризами»; а та, что
имеет концовкой бледную звезду, содержит в себе жизни
благородных юношей, которые любили чужих жен и, преображенные в
воспоминания, преобразили сердца похудосочней в благотворный
пламень; и эта, с изображением херувима, - это история разбойников,
промышлявших на жизнь на море или в пустыне, жизнь, которую
книга уподобляет пению тетивы, nervi stridentis instar16, и две послед-

СКРИЖАЛИ ЗАКОНА
123
ние главы, что как жар и золото, посвящены злым насмешникам,
которые возводили напраслину на ближнего и тем не менее наглядно
показывали Предвечный Гнев17, а также тем кто, более других
домогались богатства и женщин18 и через это и поэтому покорились им и
умножились ими великие империи.
Книга вторая, которая называется Straminis Deflagratio19, излагает
наставления Иоахима Флорского, читанные им в его монастыре в
Кортале и позже в горной обители Ла Сила путешественникам и
пилигримам о законах множества стран, как в иной стране
непорочность добродетель, а разбой не большое дело, и в другой стране
разбой преступление, а порочность не большое дело, и о людях,
отдавших себя под власть этих законов и ставших decussa veste Dei sidéra,
звездами, отпавшими от риз Господа.
Книга третья, которая все завершает, называется Lex Sécréta1* и
описывает делание по истинному наитию, единственное Извечное
Благовестие, и заканчивается прозрением, которое у него было сред
горных пиков Ла Сила и в котором он увидел своих учеников
восседающими на престолах в голубых безднах неба и смеющимися
громогласным смехом, подобным шуршанию крылий Времени: Coelis in
coeruleis ridentes sedebant discipuli met super thronos: talis erat risus, qualis
temponpennati susurrus.
«Об Иоахиме Флорском знаю я самую малость, - отвечал я, -
разве о том, что Данте в Раю поместил его среди великих докторов
богословия. Если он исповедовал ересь столь необычную, я не могу
понять, как это никаких слухов не дошло до ушей Данте; и Данте не
мирволил врагам Церкви».
«Иоахим Флорский открыто признавал авторитет Церкви и даже
просил, чтобы все его изданные писания, и те, которым, по его воле,
предстояло выйти в свет, когда он умрет, были отданы на просмотр
Папе. Он рассуждал, что те, чье дело жизнь, а не откровение, - это
дети и Папа для них отец; но тайно учил о том, что некоторые другие,
и число их все возрастает, призваны не для жизни, а для откровения
той потаенной сущности Бога, которая есть краски и музыка, и
мягкость, и благоухание21; и что у них нет другого отца, кроме Духа
Святого. Так же как поэты, и художники, и музыканты трудятся над
своими произведениями, создавая их строй из вещей как
противозаконных, так и правозаконных, лишь бы только они содержали в себе ту
красоту, что сильнее могилы, эти дети Святого Духа трудятся над
моментами своей жизни, очми на той сияющей субстанции, которую
Время засыпало отбросами творения; ведь мир только для того и
существует, чтобы статься повестью, отворяющей слух грядущих
поколений; и ужас с согласием, рождение со смертью, любовь с
ненавистью, и самый плод Древа - это лишь снасти того превосходного ис-

124
У. Б. ЙЕЙТС
кусства, которое в том, чтобы отбить нас от жизни и собрать нас в
вечность, как голубей в их голубятню.
Вскоре я уеду и отправлюсь попутешествовать по многим странам,
чтобы изведать все случаи и судьбы, а когда я вернусь, то изложу свой
тайный закон на этих скрижалях слоновой кости подобно тому, как
поэты и романисты излагали начала своего искусства в предисловиях;
и я соберу вокруг себя учеников, чтобы, упражняясь в моем законе, они
смогли открыть свой закон, и Царствие Святого Духа упрочилось бы и
распространило свои пределы».
Он расхаживал взад-вперед, и я вслушивался в пыл его речей и
всматривался в возбужденность жестов с немалым беспокойством. Я
имел обыкновение приветствовать необыкновенные умозрения и
всегда находил их такими же безобидными, как персидская кошка,
которая, полуприкрыв созерцательные глаза, выпускает свои
длинные когти, полеживая у моего камина. Но теперь я был готов
ополчиться за правоверие, даже за прописные истины, и однако, я не
нашелся что сказать, кроме: «Не надо всех судить по закону, ведь
Христос заповедовал нам и любить».
Обернувшись, он сказал, глядя на меня сияющими глазами:
«Джонатан Свифт полюбил благородных людей этого города
силой того, что возненавидел своего ближнего как самого себя».
«По крайней мере, ты не можешь отрицать, что проповедовать такое
опасное учение это принимать страшную ответственность».
«Леонардо да Винчи принадлежит следующее благородное
изречение, - отвечал он, -"Надежда и желание вернуться домой к своему
былому состоянию напоминает желание света у мотылька; и человек,
который с неизменным страстным томлением дожидается каждого
нового месяца и нового года, считая вещи, по коим томится, всегда
запаздывающими со своим приходом, не сознает, что он томится по
собственной гибели". Какой тогда как не опасной может быть стезя,
что поведет нас в сердце Бога? Зачем тебе, ведь ты не материалист,
дорожить общей картиной и порядком этого мира, как тем, у кого
лишь этот мир и есть? Ты не ценишь писателей, которые ни о чем не
станут высказываться, если только их разум не знает, как ему сделать
проще то, что называется правильным; и что ж, ты будешь отрицать
подобную свободу за превосходным искусством, которое в основе
всех искусств? Да, из этой часовни я буду рассылать святых,
любовников, бунтарей и пророков - души, которые замкнут себя в кольцо
тишины и покоя, словно в гнездо, свитое из травы; и других, о которых
буду горевать. Пыль будет долгие годы садиться на этот ларчик, а
потом я открою его, и все смуты, что, возможно, окажугся, пламенными
сполохами Судного Дня22, вырвутся из-под этой крышки».
Я не стал его вразумлять в тот вечер, поскольку возбуждение его

СКРИЖАЛИ ЗАКОНА
125
было велико, и я побоялся вводить его в гнев; когда же я заглянул к
нему несколько дней спустя, его уже не было, а дом был заперт и пуст.
Я глубоко сожалел о несделанной попытке ни побороть его ересь, ни
испытать подлинность его удивительной книги. После своего
обращения я даже принес покаяние за прегрешение, меру которого я смог
узнать лишь несколько лет спустя.
II
Я прогуливался вдоль парапета по одной из дублинских набережных
лет через десять после нашего разговора, то и дело останавливаясь
поперебирать книги на каком-нибудь старом лотке, и размышляя,
что весьма любопытно, об ужасной судьбе Майкла Робартеса и его
братства, когда я увидел высокого, согбенного человека, который
медленно шел по другой стороне набережной. Я, оторопев, узнал в
безжизненной маске с потухшими глазами некогда решительное и
тонкое лицо Оуэна Ахерна. Я быстро пересек набережную, но не
успел пройти и нескольких ярдов, как он свернул всторону, словно
заметив меня, и поспешил прочь по примыкающей улице; я бросился
за ним, но лишь затем, чтобы потерять его из виду среди лабиринта
улиц к северу от реки. В последовавшие несколько недель я
расспрашивал о нем всех, кто был с ним когда-то знаком, но он никому не подал
о себе вестей; и без толку я стучал в двери его старого дома; и уже почти
убедил себя в том, что обознался, когда снова увидел его на узкой улочке
позади за Фор-Кортс и дошел за ним вслед до самых дверей его дома.
Я удержал его за руку; он обернулся, вовсе не удивившись; и,
действительно, может быть так, что ему, чья внутренняя жизнь впила в
себя внешнюю, разлука на годы была разлукой с утра до вечера. Он
стоял, придерживая дверь приоткрытой, словно с тем, чтобы не дать
мне войти; и, возможно, он расстался бы со мною без дальнейших
слов, не скажи я ему: «Оуэн Ахерн, однажды ты мне доверился, не
доверишься ли ты мне опять и не расскажешь ли, что сталось с идеями,
которые мы обсуждали здесь в этом доме десять лет тому назад, но ты,
пожалуй, их уж позабыл».
«Ты имеешь право узнать, - сказал он, - ибо, если я сообщил тебе
сами идеи, я должен сообщить тебе о той предельной опасности,
которую они в себе несут, или даже о том беспредельном пороке,
который они несут, но, когда ты узнаешь, нам нужно расстаться, и
навсегда расстаться, ибо я пропал и должен скрыться».
Я последовал за ним по мощеному проходу и увидел, что пыль и
паутина заглушали углы, и что картины посерели от пыли и затянуты
паутиной, и что пыль и паутина, покрывавшие багрец и синеву риз
витражных святых, сделали окно совсем тусклым. Он указал туда, где

126
У. Б. ЙЕЙТС
в смутной глубине слабо белели доски слоновой кости, и я увидел,
что они исписаны мелкими буквами, и я подошел к ним и начал
читать. Это была латынь, и это была изощренная казуистика,
снабженная многочисленными примерами, но из его ли собственной жизни
или из жизни других - я не знаю. Я успел прочесть всего несколько
фраз, когда мне представилось, будто слабый аромат начал
наполнять комнату, и, обернувшись, я спросил Оуэна Ахерна, не воскуряет
ли он благовония.
«Нет, - ответил он и указал туда, где на одной из скамей лежало
пустое и заржавленное кадило; когда он заговорил, слабый аромат
как будто улетучился, и это меня убедило, что мне это только
представилось.
«Это философия Liber inducens in Evangelium aeternum сделала тебя
несчастным?» - спросил я.
«Сначала я был преисполнен счастья, - ответил он, - потому что я
чувствовал некий божественный восторг, некий бессмертный огонь в
каждой страсти, в каждой надежде, в каждом желании, в каждом
сновидении, и я видел в гуще теней под листьями, в хляби между
волнами зод, в глазах мужчин и женщин, его образ, как в зеркале; и оно
было так, словно я вот-вот трону Сердце Бога. Потом все изменилось, и
я преисполнился горести, и в моей горести мне открылось, что
человек может придти к тому Сердцу только через чувство отлученности
от него, которое мы называем грехом; и я понял, что не могу
погрешить, потому что открыл закон собственного бытия и могу только
выразить или не суметь выразить свое бытие, и я понял, что Бог дал
простой и своевольный закон, чтобы мы грешили и каялись».
Он сел на одну из деревянных скамей и теперь молчал, и в
поникшей его голове, упавших руки и бессильном теле было больше
уныния, чем в любом образе, какой бы ни попадался мне в жизни или
в искусстве. Я пошел и встал, облокотясь об алтарь, и наблюдал за
ним, не зная, что и сказать; я подмечал его черное, наглухо
застегнутое пальто, короткие волосы, выбритое лицо, которые сохраняли
память о его стремлении к священническому служению, и понимал, как
его забрало католичество в самый припадок того головокружения,
которое он называл философией; и я подмечал его безжизненные
глаза и землистую кожу, и понимал, что католичество все, что сумело,
это удержать его на краю, и я исполнился муками жалости.
«Может быть, - продолжал он, - все, в чем нуждаются ангелы,
одаренные сердцем из Божественного Экстаза и телом из
Божественного Разума, это жаждать бессмертного начала, в надежде, в желании, в
сновидениях, но мы, чьи сердца сокрушаются поминутно, и чьи тела
истаивают, как вздох, мы должны поклониться и повиноваться».
Я подошел к нему ближе и сказал: «Молитва и покаяние сделают

СКРИЖАЛИ ЗАКОНА
127
тебя таким, как другие люди».
«Нет, нет, - сказал он, - я не из тех, за кого умер Христос, и
поэтому должен скрыться. Я поражен проказой, которой не может
исцелить даже вечность. Я видел все целое, и как я могу снова поверить,
что одна часть и есть целое? Я загубил свою душу, ибо я поглядел глазами
ангелов».
Вдруг я увидел, или я себе это представил, что в комнате
потемнело и смутные фигуры в багряных ризах воздевают бледные факелы
руками, белевшими как серебро, и склоняются над Оуэном Ахерном;
и я увидел, или я себе это представил, что капли, словно от горящей
смолы, упали с факелов и тяжелый лиловый дым, словно от курений,
всклубился от пламени и окутал нас. Оуэн Ахерн, которому
посчастливилось больше, чем мне, наполовину посвященному в Орден
Алхимической Розы, или который, возможно, был защищен своим
благочестием, успел снова погрузиться в уныние и бессилие и ничего
этого не видал; но у меня подгибались колени, ибо багряноносные
фигуры с каждой минутой делались все менее смутными, и я уже
слышал шипение смолы в их факелах. Они, казалось, меня не видят,
потому что их взоры были прикованы к Оуэну Ахерну; я то и дело
слышал, как они вздыхали от скорби по его скорби, и вскоре я
расслышал слова, которых я не смог разобрать за исключением того, что
эти слова - слова скорби и благости, как если бы бессмертный
обращался к бессмертному. Потом одна из них повела своим факелом, и
все факелы взреяли, и на миг оно было так, словно огромная птица из
огненных сполохов вострепенулась всем своим опереньем, и какой-
то голос вскричал как будто из воздуха с высоты: «Он даже ангелов
своих отягчил безумием, также и они поклоняются и повинуются, но
дай же своему сердцу сойтись с нашими сердцами, что созданы из
Божественного Восторга, и твоему телу сойтись с нашими телами,
что созданы из Божественного Разума». И при этом крике я понял,
что Орден Алхимической Розы был не от этого мира, и что он все еще
ищет в этом мире каких ни на есть душ, уловляемых его
сверкающими сетями, и когда все лица оборотились ко мне, и я увидел кроткие
глаза и немигающие веки, я преисполнился ужаса - и подумал, что
вот-вот они метнут в меня факелами, и все, что мне дорого, все, что
связует меня с духовным и социальным порядком, спалится дотла, и
моя сирая душа останется дрожать на ветру, что дует из надмирных и
надзвездных сфер; и тут голос вскричал: «Почему ты бежишь наших
факелов, сделанных из древес, под которыми плакал Христос в Саду
Гефсиманском? Почему ты бежишь наших факелов, сделанных из
благовонного древа после того, как оно уже исчезло из мира?»
И пока моему бегству вослед не захлопнулась дверь того дома, и
пока уличный шум не ворвался мне в уши, до тех пор я не мог обрес-

128
У. Б. ЙЕЙТС
ти себя и хоть малой доли своего мужества; и я больше никогда не
осмеливался проходить мимо дома Оуэна Ахерна с того дня, хотя я и
считаю его загнанным в некий далекий край теми духами, имя
которым - легион, и престол которых стоит в смутной бездне, и которым
он повинуется, и которых не видит.

ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ
Я читал поздней ночью вскоре после своей последней встречи с
Ахерном, когда услышал тихий стук в дверь; и на пороге я увидел
троих древних стариков с крепкими посохами в руках - им, дескать,
сказали, что я, должно быть, еще не лег, а им предстоит поведать мне
важные вещи. Я привел их в свой кабинет, и когда портьеры с
павлинами плотно сомкнулись за нашей спиной, я поставил стулья для них
поближе к огню, поскольку увидел, что ворс на их шерстистых
пальто и их длинные бороды, струившиеся почти им до пояса, покрывал
инеем. Сняв пальто, они наклонились к огню, согревая руки, и я
увидел, что в их одежде многое отдает провинцией нашего времени, но
кое-что, как мне показалось, напоминает городскую моду более
куртуазных времен. Когда они согрелись - а тепла они искали, я думаю,
не столько из-за ночного холода, сколько из-за приятного тепла ради
самого тепла, - они повернулись ко мне, так что их выдубленные
непогодой лица полностью осветились лампой, и поведали мне
историю, которую я сейчас расскажу. Сперва говорил один, потом другой,
и они часто перебивали друг друга от желания, какое бывает у
сельских жителей, рассказывая историю, не опустить ни единой детали.
Кончив рассказ, они заставили меня сделать запись всех бесед, на
которые ссылались, так чтобы все слова у меня были в точности, и
поднялись, собравшись уходить; и когда я спросил, куда они пойдут,
и что будут делать, и как мне их называть по имени, они ничего не
сказали мне, кроме того, что им заповедано непрестанно ходить по
Ирландии, пешим ходом и по ночам, чтобы жить близко к камням и
деревьям и в те часы, когда бодрствуют Бессмертные.
Я дал пройти годам, прежде чем записать эту историю, ибо я
всегда опасаюсь иллюзий, выходящих из складок потревоженной завесы
Храма1, что г-н Малларме считает характерным для наших дней; и
теперь я пишу это лишь потому, что пришел к мнению, что нет такой
крамольной идеи, которая не станет менее крамольной, если ее
письменно изложить на честном и хорошем английском.
Трое стариков были братями, которые смолоду жили на одном из

130
У. Б. ЙЕЙТС
западных островов и в жизни своей не интересовались ничем, кроме
тех античных авторов и тех древних гэльских писателей, которые
воспевали простую и героическую жизнь. Вереницами зимних
вечеров сказители-гэлы перепевали им старинные поэмы над кружкой
эля; вереницами летних ночей, когда гэльские сказители работали в
поле или уходили рыбачить, они читали друг другу Вергилия и
Гомера, потому что не стали бы веселиться в одиночестве, а так, как
веселились древние. В конце концов, человек, который назвался Майклом
Робартесом, приплыл к ним в рыбачьей лодке, как Святой Брендан2,
привлекаемый неким видением и призываемый неким голосом; и
поведал им о новом пришествии богов и вещей старины; и сердцем,
никогда не ощущавшим груза и давления нашего времени, но лишь
времен отдаленных, не чуя никакого неправдоподобия в том, что бы
он им ни рассказывал, просто все приняли и возрадовались. Шли
годы, и однажды старший из них, который в юности путешествовал и
иногда задумывался о других краях, поглядел на серые воды, на
которых люди видят смутные очертания Островов Юных3 - Блаженных
Островов, где гэльские герои ведут жизнь гомеровских феаков4 - из
воздуха над водами раздался голос, сказавший им о смерти Майкла
Робартеса. Они еще оплакивали его, когда средний из стариков как-
то уснул, читая Пятую Эклогу5 Вергилия, и незнакомый голос
заговорил его устами, и велел им отправляться в Париж, где умирающая
женщина откроет им тайные имена и тем так преобразит мир, что
новая Леда распахнет свое лоно лебедю и новый Ахилл придет под
стены Трои.
Они покинули свой остров, и поначалу им причиняло боль все то,
что они увидели в мире, и они пришли в Париж, и там младший из
них встретил во сне человека, который сказал ему, что они будут
бродить наугад до тех пор, пока те, кто направляет их стопы, не приведут
их к улице и дому, вид которого показали ему во сне. Они много дней
скитались и там и тут, пока однажды утром не оказались в узких и
обшарпанных улочках к югу от Сены, где из окон на них смотрели
женщины с бледными лицами и неприбранными волосами; и когда
они уже собирались повернуть назад, решив, что Мудрость не может
соседствовать с таким убожеством, вдруг пришли они к улице и дому
из сна. Старший из стариков, все еще помнивший те из современных
языков, которые он знавал в юности, подошел к двери и постучал, и
когда он постучал, следующий по старшинству сказал, что это-де
нехороший дом и не тот, который они искали, и стал убеждать его
спросить кого-то, кого там не могло быть, и уйти. Дверь открыла
разряженная старуха, которая сказала: «А, вы трое ее родичей из Ирландии.
Она целый день ждет вас». Старики переглянулись и последовали за
нею наверх, мимо дверей, из-за которых бледные женщины высовы-

ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ
131
вали неприбранные головы, в комнату, где спала красивая женщина, а
возле нее была сиделка.
Старуха сказала: «Да, они наконец пришли; теперь она может
умереть с миром», - и вышла.
«Нас попутали бесы, - сказал один из стариков, - ибо
бессмертные не стали бы говорить через такую, как эта».
«Да, - сказал другой, - нас попутали бесы, и надо скорей уходить».
«Да, - сказал третий, - нас попутали бесы, но давайте на минуту
преклоним колена, ибо мы у смертного одра той, что была
прекрасна». Они преклонили колена, и женщина, сидевшая у постели,
зашептала, наклонясь и будто охваченная страхом: «В ту минуту, когда вы
постучали, она вдруг забилась и закричала, как кричат женщины в
родах, и упала навзничь, словно в обмороке». Некоторое время они
всматривались в лицо на подушке и дивились неутолимому желанию,
словно бы начертанному на нем, и фарфоровой утонченности
сосуда, в котором горело столь гибельное пламя.
Вдруг второй по старшинству закричал петухом6 и кричал до тех
пор, пока не стало казаться, что вся комната идет ходуном. Женщина в
постели все еще была погружена в свой сон, подобный смерти, но
женщина, сидевшая у ее изголовья, перекрестилась и побледнела, и
младший из стариков вскричал: «Бес вошел в него, и нам нужно изыдти,
иначе он вселится и в нас». Прежде, чем они поднялись с колен,
звучный протяжный голос раздался из уст, кричавших петухом, и сказал:
«Я не злой дух, но Гермес, Пастырь Мертвых7, я вестник богов, и вы
услышали мое знамение. Женщина, лежащая здесь, родила, и тот,
кого она родила, имеет вид единорога8 и менее всего из всяких
живущих похож на человека, ибо он холоден, тверд и непорочен. Он
словно родился танцующим; и он в тот же миг покинул комнату, ибо
в природе единорога понимать, что жизнь коротка. Она не знает, что
он ушел, ибо остолбенела, пока он танцевал, но преклоните свой
слух, чтобы узнать имена, которым он должен повиноваться». Двое
других стариков молчали, но, наверное, смотрели на говорившего с
изрядной растерянностью, ибо голос заговорил опять: «Когда
Бессмертные станут ниспровергать сегодняшнее и возвращать
вчерашнее, никто не придет им на помощь, кроме того, кого сегодняшнее
отбросило. Кланяйтесь и кланяйтесь низко, ибо Бессмертные
выбрали эту женщину, в чьем сердце собирались все безумства, а в теле
просыпались все желания; женщину, которую изгнали из Времени и
которая возлегла на груди Вечности».
Голос затих во вздохе, и тут же старик очнулся ото сна и сказал:
«Говорил ли моими устами голос, как тогда, когда я уснул над
Вергилием, или я просто спал?»
Старший из них сказал: «Твоими устами говорил голос. Где пре-

132
У. Б. ЙЕЙТС
бывала твоя душа, пока твоими устами говорил этот голос?»
«Я не знаю, где пребывала моя душа, но мне снилось, будто я был
под самой крышею хлева, и, посмотрев вниз, я увидел осла и быка, и
еще я видел рыжего петуха, усевшегося на ясли; и женщину,
прижимавшую к себе ребенка; и троих стариков в кольчатом доспехе, на
коленях и с низко склоненными головами перед женщиной и
ребенком. Пока я смотрел, закричал петух, и человек в крылатых сандалиях
пронесся по воздуху и, минуя меня, прокричал: "Глупые старики,
однажды у вас была вся мудрость звезд". Я не понимаю моего сна и того,
что он нам велит делать, но вы, слышавшие голос, который выходил
из мудрости моего сна, знаете, что нам делать».
Тогда самый старший из стариков ответил, что нужно доставать
из карманов свитки пергамента, которые они принесли с собою, и
раскладывать их на полу. Когда они разложили их на полу, они
вынули у себя из карманов свои перья, сделанные из тех трех перьев, что
выпали из крыла старого орла9, который, если не врут, говорил о
мудрости со Святым Патриком.
«Он имел в виду, я так думаю, - сказал младший, ставя их
чернильницы сбоку от пергаментных свитков, - что добрые люди - они
нравятся миру и мир завладевает ими для себя, поэтому вечность
приходит через тех, кто не добрые или через тех, кого позабыли.
Возможно, христианство было доброе и нравилось миру, так что
теперь оно уходит и просыпаются Бессмертные».
«В том, что ты говоришь, нет мудрости, - сказал старший, -
поскольку, если Бессмертных много, не может быть единственного
Бессмертного».
«Но мне сдается, - отвечал младший, - что имена, которые мы
должны записать, суть имена одного, значит, должно быть так, что он
может принимать многие формы».
Тут женщина на постели шевельнулась, будто во сне, и протянула
руки, словно за тем, чтобы обнять существо, покинувшее ее, и
зашептала ласковые имена и, в то же время, имена странные - «жестокая
радость моя», «милая моя горечь», «о одиночество», «о ужас» - и снова
на время затихла. Потом голос у нее изменился, и она, уже не
испуганная и счастливая, а сделавшись, как всякая умирающая, столь
невнятно пробормотала какое-то имя, что сиделке пришлось склонить
ухо к самым ее губам.
Старший из стариков сказал по-французски: «Должно быть еще
одно имя, которого она не назвала нам, потому что она прошептала
его, когда испускала дух». Сиделка ответила: «Она просто бормотала
имя одного символистского художника, которым она увлекалась. Он
ходил на какую-то Черную Мессу, и это он научил ее видеть видения
и слышать голоса»10.

ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ
133
Вот и все, что поведали мне старики, и когда я думаю о том, о чем
они говорили, и о том, о чем они молчали, и о том, как они пришли и
как они ушли, то почти убежден, что, выйди я из дому проводить их, я
не нашел бы их следов на снегу Они могли, что бы ни говорил я или
кто-то другой, и сами оказаться бессмертными: бессмертными
бесами, которые пришли заморочить мне голову ложью с какою-то
непонятной мне целью. Кем бы они ни были, я свернул на дорогу, которая
уводит меня от них и от Ордена Алхимической Розы. Я больше не
живу искусственной и надменной жизнью, но стремлюсь потеряться
в молитвах и печалях толпы. Лучше всего мне молится в бедных
часовнях, где об меня обтираются шерстистыми пальто, когда я
преклоняю колени; и когда я читаю молитву от бесов, я твержу ту,
сложенную невесть сколько веков назад в помощь какому-нибудь
гэльскому страдальцу или страдалице, которые маялись тем же, чем маюсь я:
Seacht b-paidreacha fo seacht
Chuir Muire faoi η-a Mac,
Chuir Brighid faoi η-a brat,
Chuir Dia faoi η-a neart,
Eidir sinn' san Sluagh Sidhe,
Eidir sinn* san Sluagh Gaoith.
[Семь отцов святых семь раз,
Пошлите Марию с Сыном,
Пошлите Бригиту с ее покровом,
Пошлите Господа с Его силой,
Между нами и чудным сонмом,
Между нами и демонами воздуха.]

IV
Опыт как литература
THE MOON

ВЕДЬМЫ, КОЛДУНЫ И ИРЛАНДСКИЙ ФОЛЬКЛОР
I
Когда всю Европу охватила страсть к сверхъестественному,
Ирландия не осталась в стороне от этого повального увлечения. В своей
незавершенной автобиографии доктор Адам Кларк вспоминает, что,
когда он учился в школе в Антриме (а было это в конце XVIII века),
школьный товарищ рассказал ему про книгу Корнелия Агриппы1 о
магии и про то, что ее непременно нужно держать в цепях - иначе
она поднимется в воздух и улетит. А вскоре он прознал об одном
крестьянине, у которого имелась эта книга, позднее же подружился с
бродячим лудильщиком, у которого она тоже была. Как-то раз мы с
леди Грегори рассказывали деревенскому старику о видениях одного
нашего друга. Тот отвечал: «Знать, он к какому-нибудь обществу
принадлежал»; ведь люди часто приписывают магическую силу
оранжистам2 и масонам, и однажды в Донерейле пастух рассказал мне о
магическом жезле с начертанной на нем надписью: «Тетраграмматон
Агла»3. Ирландские видения и оккультные теории значительно
отличаются от английских и французских, ибо в Ирландии, как и в
Северной Шотландии, до сих пор живучи древние кельтские мифы;
впрочем, сходства куда больше, нежели различий. Записанный леди
Грегори рассказ о колдунье, которая в заячьем обличье заставляет
гончих псов кружиться в бешеной пляске, вспоминают, пожалуй,
чаще других ведьмовских историй. Ее рассказывают, наверное, в
каждом селе, где сохранилась хотя бы слабая память о колдовстве. Эту же
историю мы встречаем и в данных под присягой свидетельских
показаниях на суде над Джулианой Кокс - старухой, обвиненной в
колдовстве в 1663 г. в сомерсетширском Тонтоне, - цитируемых
Джозефом Глэнвилем. «Первым свидетелем был охотник. Он присягнул, что
отправился травить зайца со сворой гончих и неподалеку от дома
Джулианы Кокс наконец заприметил зайчиху. Собаки гнались прямо
за ней по пятам и прогнали ее так три круга, пока наконец охотник,

138
У. Б. ЙЕЙТС
увидав, что зайчиха совсем выбилась из сил и устремилась к
большому кустарнику, не побежал к тому кустарнику с тыла, чтобы поймать
ее там и уберечь от псов. Но, как только он дотронулся до зверька, тот
обернулся Джулианой Кокс головой она елозила по земле, а шары
(как он выразился) закатила под лоб. Узнав ее, он так испугался, что
волоса у него стали дыбом. Он решился заговорить с нею и спросил,
что привело ее сюда. Но та настолько запыхалась, что ничего не
могла ответить. Тут подбежали, заливаясь лаем собаки, готовые
подобрать дичь, но унюхали ее и прекратили гон. Охотник же отправился
со сворой восвояси, премного удрученный таковым происшествием».
Доктор Генри Мор4 - платоник, в письме Глэнвилю
истолковывающий этот рассказ, - поясняет, что Джулиана Кокс вовсе не
обращалась в зайчиху, но что «насмешливые демоны представили охотнику
и его гончим обличье зайчихи, причем один из этих демонов сам
перекинулся в такую форму, а другой вселился в тело Джулианы Кокс
и погнал ее в ту же сторону», при том, что до нужного момента она
оставалась невидимкой. «Слыхивал я про иных художников, которые
в огромных пейзажах рисовали небо столь похоже, что туда
устремлялись птицы, думая, что это настоящий воздух, и от удара валились
вниз. И если живописцы и фокусники с помощью ловкости рук
способны вытворять подобные странные дела, служащие к обману
зрения, - то вовсе неудивительно, что эти воздушные незримые духи
превосходят их во всяких обманных делах такого рода во столько же
крат, во сколько воздух легче земли». В другом месте Глэнвиль дает
собственное объяснение подобным происшествиям. Он полагает, что
основание такого чуда коренится в астральном теле, а Альбер де Ро-
ша находил сходное основание для чудес спиритизма. «Превращение
ведьм в разных животных, - пишет Глэнвиль, - нетрудно
представить себе, поскольку довольно легко вообразить, что сила
воображения способна придать этим пассивным и податливым вместилищам
любые формы», - и далее толкует те рассказы, где говорится, как
раны, нанесенные, например, заколдованной зайчихе, впоследствии
обнаруживаются на ведьмином теле, - в точности так, как какой-
нибудь французский гипнотизер толковал бы появление стигматов
на теле святого или святой. «Когда они чувствуют в своих плотных
телах раны, нанесенные их тонким оболочкам, то следует допустить,
что они вправду присутствовали по крайности в этих последних; и
понять, как эти раны переносятся на их другое тело, не труднее,
нежели понять, как недуги насылаются силою воображения или как
материнские фантазии вредят зародышу в утробе, чему имеется ряд
достоверных свидетельств».
У писателей магического или платонического толка той эпохи
часто говорится о преображении или отбрасывании проекции «звезд-

ВЦДЬМЫ, КОЛДУНЫ И ИРЛАНДСКИЙ ФОЛЬКЛОР
139
ного»5 тела ведьмы или колдуна. Как только душа покидает
физическое тело - пусть даже на краткий миг, - она переходит в эфирное
тело и обретает способность преображаться в любое обличье по
своему желанию или даже вопреки желанию - например, вселяясь в
какую-либо форму во сне.
Свой цвет, хамелеонам вторя, изменяют,
А тело то сожмут, то снова раздувают.
Одним из излюбленных рассказов таких авторов является история о
некоем знаменитом человеке - у Джона Хейдона6 это Сократ, -
который засыпает в присутствии друзей. Вскоре те видят, что возле его
рта вдруг появляется мышка и бежит к ручейку. Кто-то кладет
поперек ручейка меч, чтобы зверек мог переправиться, а через некоторое
время мышь вновь переходит поток по мечу и возвращается ко рту
спящего7. Тот пробуждается и рассказывает друзьям, что во сне
переходил широкую реку по огромному железному мосту.
Однако шатучий ведьминский оборотень - это еще не самое
страшное, что можно повстречать в полях или на дорогах вблизи
ведьминого жилища. Ведь ее можно считать настоящей колдуньей
только в том случае, если имеется сговор (или его видимость) между
нею и неким злым духом, который зовет себя чертом, - хотя Воден
полагает, что это часто (а Глэнвиль - что всегда) «чья-нибудь
человечья душа, оставленная Богом», ибо «черт хитер в кознях». Этот
призрак или черт обещал ведьме, что будет мстить ее недругам и что
сама она будет жить припеваючи, та же, в свой черед, позволит черту
пить свою кровь еженощно или когда тому вздумается.
В 1664 г., когда обвиняемая Элизабет Стайл· созналась в ведовстве
перед сомерсетским судом, судья приставил надзирать за ней троих
человек - Уильяма Тика, Уильяма Рида и Николаса Лэмберта, и
Глэнвиль приводит скрепленные присягой свидетельские показания
Николаса Лэмберта. «Около трех часов утра отделился от ее головы
блестящий яркий мотылек, примерно в дюйм длиною, и присел он
вначале на дымоход, а затем сгинул». Затем показались еще две мошки
поменьше и тоже сгинули. «Затем он, пристально взглянув на Стайл,
приметил, что та меняет наружность и на глазах делается все чернее
и страшнее, и одновременно огонь менял свой цвет. Засим свидетель,
а также Тик и Рид, поняв, что дух-искуситель возле нее,
присмотрелись к ее голове и увидели, что волосы как-то странно шевелятся,
приподняли их, и оттуда вылетел мотылек вроде большущего
«мельника», присел на стол и после сгинул. Вслед за тем свидетель и два
других человека снова взглянули на голову Стайл и увидели, что она
чрезвычайно красна, так что напоминает сырую говядину. Свидетель
спросил у нее, что это вылетело из ее головы, и та отвечала, что
бабочка, и спросила, отчего они не поймали ее. Лэмберт отвечал, что не

140
У. Б. ЙЕЙТС
смогли. Уж я думаю, ответила та. Немного погодя рассказчик и
остальные двое снова пригляделись к ее голове и увидели, что та
приняла прежний цвет. Свидетель снова спросил, что это был за мотылек,
и она созналась, что это был дух-искуситель, и что он щекотал ей
череп, и что обычно в этот час он к ней и прилетает». Эти дьяволы-
вампиры - и когда собирались на пир, и когда сновали туда-сюда по
ведьминым поручениям или по своим делам, - принимали обличье
хорька, или кота, или борзой, а иногда мотылька или птицы. На
процессах над несколькими ведьмами в Эссексе в 1645 г., отраженных в
государственных судебных отчетах Англии, главным свидетелем
выступал некий «Мэтью Хопкинс, дворянин». В 1730 г. епископ
Хатчинсон описывал, как он явился перед теми, кто смеялся над верой в
чародейство, и положил конец судам над ведьмами. «Хопкинс принялся
обыскивать и пускать на воду несчастных созданий, пока какие-то
джентльмены, вознегодовав на такое варварство, не схватили его и не
связали ему самому пальцы рук с пальцами ног, как он то проделывал
с другими, и затем спустили его на воду, и он плавал точно так же, как
и те. Это избавило от него страну, и весьма жаль, что не догадались
проделать такой опыт раньше». Когда связанного таким способом
бросали в воду и тот плавал на поверхности, это считалось
признаком ведьмовства. Между тем показания Мэтью Хопкинса на
удивление схожи с рассказом одного деревенского жителя, который
поведал леди Грегори, что собственными глазами видел, как его собака
дерется с какой-то тенью. У некой миссис Эдварде из Мэнинтри в
Эссексе колдовством сгубили хряков, и вот, «выйдя из дома
помянутой миссис Эдварде и направляясь к собственному дому, около
девяти или десяти часов вечера, вместе со своей борзой, он увидел, как
борзая внезапно подпрыгнула и куда-то помчалась, как будто почуяла
зайца. Когда же рассказчик поспешил увидеть, чей след так резво
взяла борзая, он заметил какое-то белое существо, величиной с котенка,
а рядом, чуть в сторонке, - свою собаку. И вот, этот белый чертенок,
или как бы котенок, принялся приплясывать вокруг борзой и, по всей
видимости, отхватил кусок мяса с плеча названной борзой; ибо, когда
борзая вернулась к рассказчику, жалобно скуля и подвывая, у нее на
плече кровоточил рваный укус. И далее рассказчик сообщил, что,
войдя в ту ночь в собственный двор, он заметил черное существо,
формой вроде кота, только втрое крупнее, которое сидело на
клубничной грядке, устремив взгляд на рассказчика, а когда тот подошел
к нему поближе, оно перемахнуло через частокол - к рассказчику,
как тот подумал, - но затем побежало по двору, а борзая за ним, к
большим воротам, укрепленным парой прочных веревок, и настежь
распахнуло названные ворота, а затем сгинуло. Помянутая же борзая
возвратилась к хозяину, дрожа и трясясь от страха». На том же про-

ВВДЬМЫ, КОЛДУНЫ И ИРЛАНДСКИЙ ФОЛЬКЛОР
141
цессе сэр Томас Боуис, рыцарь, утверждал, что «честнейший житель
Мэнинтри, который - уж он-то знает! - не молвит ни словечка лжи,
утверждал в беседе с ним, как однажды ранним утром, проходя мимо
дома названной Анны Уэст» (это имя судимой ведьмы) «в четвертом
часу - а ночь была лунная, - и заметив ее дверь открытой в столь
раннюю пору, заглянул в дом. И вот, откуда ни возьмись, появилось
три или четыре маленьких существа, в обличье черных кроликов,
прыгавших и скакавших вокруг него, а он, в руке имея крепкую палку,
принялся колотить их, думая поубивать, но не сумел. Наконец
изловчился он поймать одного рукой и, сжимая туловище, ударил палкой
по голове, думая вышибить ему мозги. Но и таким способом ему не
удалось умертвить это существо; тогда он схватил его туловище
одной рукой, а голову - другой и попытался свернуть ему шею. И когда
он скручивал и растягивал шею существа, оно обмякало у него в
руках, как пук шерсти. Он же, не желая отступиться от своей цели,
отправился к знакомому источнику неподалеку, чтобы утопить свою
добычу; но по дороге упал и не мог подняться, а падал снова, так что
под конец пришлось ползти к воде на четвереньках. Стиснув
существо покрепче, он погрузил руку по локоть в воду, и держал там
изрядное время, и когда, уверился, что то успело утонуть, разжал руку, - и
тут-то оно выскочило из воды в воздух и тотчас сгинуло». Однако
такие бесенята-вампиры не всегда оставались неуязвимы, ибо Глэн-
виль рассказывает, как некий Джон Монпессон, чей дом преследовал
такой бес, «завидя, что в дымоходе той комнаты, где он находился,
летает вроде само по себе полено, разрядил в него пистолет, после
чего возле очага и в различных местах на лестнице обнаружили
капли крови». Я вспоминаю об аранском старике, который слышал звуки
битвы в воздухе и после этого обнаружил кровь в рыболовном судке
и кровавые брызги по всей комнате, и еще я вспоминаю яму с
жертвенной кровью, которой Одиссей поил тени умерших.
Английские процессы над ведьмами отмечает та же будничность
и отсутствие изобретательности, что и английскую народную
поэзию. Ведьма замышляет кого-нибудь убить, а когда берет в мужья
черта, тот чаще всего представляется существом скучным и
домашним. Ребекка Уэст рассказывала Мэтью Хопкинсу, что черт предстал
перед ней, когда она собиралась укладываться в постель, и сказал, что
хочет жениться на ней. Он поцеловал ее, но сам был холоден, как
глиняшка, и обещался «быть ей любящим муженьком до самой
смерти», - хотя, судя по всему, эта Ребекка была одноногой. Зато
шотландские процессы столь же бурны и страстны, как и шотландская поэзия:
и здесь мы оказываемся в гуще мифологии, которая если и
отличается от ирландской, то лишь весьма незначительно. Здесь и оргиасти-
ческие похоть и ненависть, здесь и буйное бесстыдство, которое мог-

142
У. Б. ЙЕЙТС
ло бы стать благодатным материалом для поэтов и писателей -
романтиков, если бы мир вновь согласился наполовину поверить во
все эти небылицы. Колдуньи разделяются на отряды по тринадцать
человек, причем во главе каждого стоит самая юная, и хоть молодые
ведьмы жалуются, что объятия дьявола холодны как лед, все равно
предпочитают их своим мужьям. Он дарит их деньгами, но тратить
их нужно очень быстро, так как через два оборота часовых стрелок
они превращаются в сухие коровьи лепешки. Они часто летают в
Край эльфов или в Страну фей, перед ними расступаются горы, и,
проходя через их громады, они ужасаются «скрежетанью и
клокотанью», которое издают огромные «быки эльфов». Иногда они
сознаются в том, что шныряют толпами в обличье кошек, а когда
просыпаются утром, обнаруживают на своих земных телах царапины,
оставленные друг на друге во время ночных шатаний, или - если бродяжили в
заячьем обличье - собачьи укусы. Изобелл Годи, которую судили в
1662 г. в Лохлэе, признавалась: «В постель рядом с мужьями мы под-
кладывали вместо себя метлу до своего возвращения... а затем
улетали, куда нам надобно, как солома летает над дорогой. Мы летаем как
сухобыл, когда хотим, сухое былье и солома нам заместо коней,
зажимаем промеж ног и во имя дьявола приказываем: кони - на холм!
И если кто, неровен час, тот сухобыл в вихре увидит и не осенит себя
крестом, тех мы убиваем наповал, коли нам угодно».1 Когда они
убивают людей, продолжает она, души от них ускользают, «зато тела их
остаются с нами и служат нам всем конями, становясь размером с
соломинку». Ясно, что они одержат «тонкое тело»; надо полагать, это
те «животные духи», которые, по мнению Генри Мора, являются
звеньями между душой и телом и вместилищами всех жизненных
функций. В Шотландии такие суды вершились куда несправедливей, чем в
Англии, где всегда давали слово скептикам, высказывавшим свои
здравые сомнения; к тому же применялись одна за одной пытки,
которые исторгали все новые признания, и, разумеется, при этом
страдали неповинные люди - те, кто чересчур верил в собственные сны,
или те, кому удавалось исцелить больного под влиянием какого-
нибудь виденмя. Алисой Пирсон, сожженная в 1588 г., вполне могла
бы поменяться местами с Бидди Эрли или какой-нибудь другой
ученой женщиной сегодняшней Ирландии. Ее осудили за то, что она
«наведывалась неоднократно к Добрым соседям и к королеве Страны
эльфов, в различные годы недавно и прежде, в чем она сознавалась в
своих показаниях, заявляя, что не может точно сказать, сколько
пробыла среди них, и что у нее имелись друзья при тамошнем дворе,
каковые приходились ей родней по крови и водили хорошее знакомст-
Я осовремениваю старый нижнешотландский диалект этих цитат из
Криминальных процессов Питкэрна.

ВЦДЬМЫ, КОЛДУНЫ И ИРЛАНДСКИЙ ФОЛЬКЛОР
143
во с королевой фей. И что когда она ложилась спать, то никогда не
знала, в какие края унесется до рассвета». Когда же речь шла о
колдуньях, исцелявших болезни, то их наказание объяснялось точно так
же, как в собранных леди Грегори историях. Одну такую ведьму,
дававшую показания перед самим Яковом I, осудили за то, что она
«забрала хвори и недуги больного на себя, а немного погодя наслала их
на третье лицо».
II
Сегодня среди медиумов насчитывается больше женщин, чем
мужчин; так же и ведьм всегда было больше, нежели колдунов. В XVI и
XVII веках колдуны полагались на свои чародейные книги - в
отличие от ведьм, чьи видения и переживания, как представляется, лишь
наполовину умышленны, а даже когда умышленны, то вызываются
какими-нибудь заклинаниями наподобие детских считалок
Заяц лесной, Господь с тобой.
В шкурке зайца покажусь,
Снова бабой обернусь.
Заяц лесной, Господь с тобой.
Чаще всего колдунами были ученые люди, алхимики или мистики, и
если они порой имели дело с дьяволом - или каким-то духом,
которого называли этим именем, - то были среди них и аскеты, и святые-
еретики. Наша химия, наша металлургия, наша медицина во многом
обязаны тем случайным открытиям, которые они совершали в
поисках философского камня или эликсира жизни. Они были связаны
между собой в тайные общества и, возможно, владели неким забытым
умением освобождать душу от тела и отправлять ее за божественным
знанием. В одном письме Корнелия Агриппы, которое цитирует
Бомонт9, содержатся намеки на подобное умение. Вдобавок, колдуны,
как и ведьмы, творили множество чудес силою воображения, - или,
вернее сказать, своей способностью вызывать перед умственным
взором яркие, отчетливые картины. Как пишет Бомонт, арабские
философы учили, «что душа силою воображения способна совершать
то, чего ей желается, - проникать на небеса, обуздывать стихии,
разрушать горы, превращать долины в горы, и вытворять с
вещественными формами все, что пожелается».
Он, прежде чем за яства усадить,
Отправил гостя в чащу побродить.
Там лань с высокими тот увидал рогами:
Огромней их никто не зрел очами...
...И рыцарский турнир заметил средь равнин.
А следом, верную кажа усладу,

144
У. Б. ЙЕЙТС
Пред гостем даму воплотил - очей его отраду,
И тот с ней, мнилось, вместе танцевал.
Когда ж хозяин, кто сию волшбу нагнал,
Завидел, что пора, - в ладоши хлопнул разом,
И все пропало тут - успел моргнуть лишь глазом.
В отношении колдунов мы не располагаем столь же дотошными
сведениями, какие можно найти о делах ведьм, так как не многие
английские колдуны представали перед судом - этим единственным
учреждением той поры, занимавшимся психологическими
исследованиями. Однако появившийся в XVII веке перевод сочинения
Корнелия Агриппы De occulta phüosopbia10, с добавлением сомнительной
четвертой книги, напичканной заклятьями, прямо-таки наводнил
Англию и Ирландию колдунами, ведунами и чародеями всех мастей.
В 1703 г. преподобный Артур Бедфорд из Бристоля, цитируемый
Сибли в его большой книге по астрологии, рассказывал в письме
епископу Глостерскому, как к нему приходил за советом некий Томас
Перке. Этот Томас Перке жил вместе с отцом, оружейником, и
посвящал свой досуг математике, астрономии и поиску вечного
двигателя. Однажды он спросил у вышеупомянутого священника, дурное
ли дело общаться с духами, сам же так изложил свои взгляды: «С ними
возможно вступать в невинное общение - если не заключать с ними
сговоров, не наносить никому вреда с их помощью, не проявлять
чрезмерного любопытства к заповедным тайнам, - и сам он
беседовал с ними и слушал их пение к вящему своему удовольствию». Затем
он рассказал, что обычно по ночам отправляется к перепутью с
фонарем и свечой, освященными для этой цели, согласно
предписаниям из имевшейся у него книги, а заодно освятив и мел для
очерчивания круга. Духи являлись ему «в обличье крошечных девиц, ростом
фута в полтора... и говорили они голосами чрезвычайно визгливыми,
как древние старухи», а когда он просил их спеть, «те отходили чуть
поодаль, за кустарник, откуда до него доносились звуки настоящего
концерта, и была это столь изысканная музыка, какой он никогда
прежде не слыхивал; и в верхнем регистре слышалось нечто весьма
пронзительное и резкое, вроде свирели, но это придавало особую
прелесть звучанию остальных партий». Преподобный Артур Бедфорд
отказался от предложения познакомиться самому и познакомить
друга с этими духами, и сделал чинное предупреждение Перксу.
Несколько усомнившись в здравости его рассудка, священник задал ему
сложную математическую задачу, однако, увидев, что тот запросто
расправился с ней, счел его здоровым. Четверть года спустя молодой
человек пришел снова, но теперь по его лицу и глазам было видно,
что он тяжко болен. Он посетовал, что не внял предостережению
священника и вот его колдовство уже сводит его в могилу. Он поре-

ведьмы, КОЛДУНЫ И ИРЛАНДСКИЙ фольклор
145
шил обзавестись демоном-искусителем и прочитал в своей
чародейной книге, что для этого надлежит сделать. Ему предстояло сшить
книгу из девственного пергамента, освятить ее и взять с собой к
перепутью, а потом, кликнув своих знакомых духов, спросить у первого
из них его имя и записать это имя на первой странице книги, затем
спросить второго, и записать то имя на второй странице, и так далее
- пока у него не наберется достаточно демонов. С именем первого он
справился без труда - оно было древнееврейским, но остальные
стали являться в чудовищных обличьях - львиных, медвежьих и тому
подобных, или швыряли в него огненные шары. Ему пришлось стоять
там посреди этих ужасающих видений до самого рассвета, и от того
страха он не оправится уже до смерти. Я читал в одной книге XVIII
века, название которой теперь не припоминаю, о двух мужчинах,
которые очертили магический круг, и призвали духов луны, и
увидели, как те топчутся в облике огромных быков за чертой круга или
катаются, как клоки шерсти. Как уверял один из рассказчиков,
выслушанных леди Грегори, клок шерсти - это одна из наихудших форм,
какую может принять дух.
Должно быть, в Ирландии было еще немало подобных любителей
ведовских опытов. Предполагали, что один ирландский алхимик, по
имени Батлер, в начале XVIII века производил в Лондоне успешные
превращения, а в «Жизнеописании доктора Адама Кларка»,
выпущенном в свет в 1833 г., приводится несколько писем одного дублинского
стекольщика, где описано чародейство, силой которого в колбе воды
сами собой появились большие ящерицы. Алхимиком оказался
незнакомец, зашедший к нему в дом и заявивший, что способен свершить все,
что угодно, с помощью дьявола, «каковой есть друг всем
изобретательным джентльменам».

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА1
I
Лет пятнадцать тому назад я много болел и потому не мог работать, и
леди Грегори (начавшая в ту пору собирать предания для данной
книги) взяла меня с собой в поездку по хуторам, а потом, когда я уже
снова взялся за работу, продолжала в одиночку пополнять это
собрание - пока оно не выросло в ценнейшую - насколько мне известно -
книгу такого рода. Если не считать того, что однажды, услыхав
рассказ о «битве друзей» на Аранских островах, я догадался, что это,
возможно, облеченное в легенду прощание с умершим, - леди Грегори
не руководствовалась никакими моими теориями, а просто
передавала все как есть, под конец дня записывая каждую историю на
местном диалекте. Именно в эту пору она главным образом и обрела зна1
ние всех тех словечек, которые придают ее маленьким комедиям на
темы деревенской жизни особую прелесть и занимательность. Пока
перед нами разворачивалась эта древняя система верований,
открывая нежданные негаданные возможности и вероятия, мы как будто
переселились в мир грез, и однажды, когда мы повстречались со
стариком в лесу, леди Грегори обронила: «Быть может, этому старику
ведома тайна веков».
Я заметил множество аналогий в современном спиритизме и
занялся более пристальным их сопоставлением, впервые зачастив на
спиритические сеансы и взявшись читать авторов самого разного
толка, каких мне удалось отыскать на английском и французском
языках. Я находил немало волнующего, когда забирался на
чердачный этаж какого-нибудь дома в Сохо или Холлуэе2 и, уплатив
шиллинг, стоя в толпе горничных, ожидал услышать слова премудрости
из уст какого-нибудь старого толстяка-медиума. Это поистине
захватывающая драма, хотя, если мои читатели примутся гнаться за ней,
то наверняка все испортят, ибо серьезность и простота этого действа
требует ото всех - или почти всех - твердой веры в то, что умершие

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
147
близкие находятся где-то рядом.
Я ходил туда не ради свидетельств такого рода, какие показались
бы ценными для Общества психических исследований, - не более
чем стал бы выискивать их в Голуэе или на Аранских островах. Я
лишь сравнивал одну форму верований с другой - и, как Парацельс,
утверждавший, что набрался своих познаний от повитухи и висель-
ных дел мастера, я обнаруживал в этом особую философию. Когда я
пребывал в полном одиночестве в своей комнате, со мной
происходило нечто, убеждавшее меня в том, что существуют некие потайные
духи, способные предостерегать и увещевать нас, и - как сказал Ана-
толь Франс - если веришь в то, что Дьявол разгуливает по улицам
Лиссабона, то нетрудно поверить и в то, что ему под силу протянуть
руку через реку и зажечь сигарку Дон-Жуану. И все же я не думаю, что
слишком легко поддавался внушению, ибо я знаю, что мы творим
ложную красоту, отрицая уродство, и что если мы отрицаем
причины сомнения, то тем самым творим ложную веру, и что мы должны
пробудить все свое существо к деятельности, если собираемся
предложить Богу то, что, быть может, единственно и подобает для такого
случая, - согласную совокупность всех наших способностей. Правда,
порой я сомневаюсь - испытывая ту животную подозрительность
средневековья, какую я замечал даже среди набожных деревенских
женщин, когда те видели, как чья-то жизнь обрывается у них на
глазах, словно останавливаются часы, - уж не оборачиваются ли иногда
все откровения души, все самые весомые умозаключения легким
перышком в обыденной круговерти.
Я собирал воедино разрозненные мысли, записанные после
беседы с духом какого-нибудь медиума, впадавшего в транс или в
автоматическое письмо, Алленом Кардеком5, или неким американцем, или
мной самим, - или же выстраивал эти отрывки в определенном
порядке, пока наконец не чувствовал себя первооткрывателем многих
обширных обобщений. Я жил в непрерывном воодушевлении,
развлекаясь истолкованием Аранских островов через Холлоуэй и
постепенно сличая свои открытия с тем, что узнавал вместе с товарищами
о средневековой традиции, а также с грезами какого-нибудь
неоплатоника, платоника XVII века, Парацельса или японского поэта. Затем,
в один прекрасный день, я раскрыл Духовный дневник Сведенборга,
который не брал в руки вот уже лет двадцать, - и нашел там все
необходимое, даже некоторые мысли, которые я не поверял бумаге, так
как они казались мне чересчур фантастичными, не будучи
укоренены ни в какой традиции. Странно, как я мог столь основательно
позабыть о писателе, которого читал довольно-таки внимательно еще
прежде своего страстного увлечения Блейком и Бёме.

148
У. Б. ЙЕЙТС
II
Ведь именно Сведенборг утверждал в современном мире - в
противовес отвлеченным умствованиям ученого люда - доктрину и
практику пустынных мест, пастухов и повитух и открывал мир духов, где
были и пейзажи, сходные с земными, и человеческие формы,
гротескные или прекрасные, и все чувства, от наслаждения до боли, и
супружество, и войны, - словом, все, что можно живописать на холсте
или пересказать в историях, от которых волосы встают дыбом.
Сведенборг овладел научной премудростью своей эпохи, написал
бесчисленное количество трудов на латыни, первым сформулировал
небулярную гипотезу и выработал холодный отвлеченный стиль -
возможно, по причине своих усердных занятий камнями и
металлами (ибо он служил асессором в Горном управлении при шведском
правительстве) и постоянного сочинения на «мертвом» языке.
Как-то раз, на пятьдесят восьмом году жизни, Сведенборг
находился в гостинице в Лондоне, куда приехал для издания своей
очередной книги, и там перед ним явился дух - каковой, по его мнению,
был самим Христом, - и поведал, что отныне ему дозволено
сообщаться с духами и ангелами. С этого мгновения Сведенборг-
превратился в загадочного человека, описывавшего отдаленные события
так, словно они происходили у него перед глазами, и узнававшего
секреты покойников, - если только принять на веру те свидетельства,
которые представлялись убедительными Иммануилу Канту. Моряки,
перевозившие Сведенборга во время его многочисленных
путешествий, рассказывали, как он заклинал волны, и о попутных ветрах,
которые пригоняли их судно к месту назначения быстрее, чем когда-
либо прежде, а знакомый посланник описывал, как на его глазах одна
королева лишилась чувств, когда Сведенборг прошептал ей на ухо
какой-то секрет, известный лишь ей да ее покойному брату. И все это
выпало человеку, чуждому себялюбия, драматического темперамента
и яркого воображения, человеку, который изъяснялся сухим языком,
лишенным огня и чувства, человеку, в котором Уильям Блейк видел
лишь преобразователя и ниспровергателя старой Церкви, Самсона,
остриженного церквами, автора не книги, но сухого книжного
указателя. Сведенборг рассуждал о Небесах и Аде, о Боге и ангелах, о
человеческой участи так, как если бы восседал за большим столом в своем
правительственном кабинете, раскладывая кусочки минеральных руд
по квадратным коробочкам, прежде чем помощник запрет в шкаф.
Все ангелы некогда были людьми, говорит Сведенборг, и,
следовательно, люди, прежде вошедшие в Небесное государство (как он его
называет) и сделавшиеся ангелами, приближаются к нам сразу же
после нашей смерти и сообщают нам свои мысли - но при этом не

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
149
разговаривают, а глядят нам в лицо, восседая возле головы нашего
тела. Когда они чувствуют, что их мысль уже передана, то решают, что
пришла пора отторгнуть духовное тело от физического. Если человек
начинает чувствовать, что не в силах более выносить рядом этих
ангелов (а это, вне сомнения, случается, ибо в их присутствии он
способен думать и чувствовать, но ничего не видит), то им на смену
являются меньшие ангелы, принадлежащие больше истине, нежели
любви, и он вновь оказывается среди света, но, по всей вероятности,
эти ангелы тоже будут пребывать слишком высоко, и он вынужден
будет скользить от одного состояния к другому, пока несколько дней
спустя не окажется «среди тех, кто находится в согласии с его
жизнью в мире; с ними он обретает свою жизнь и затем - диво сказать! -
начинает вести жизнь, весьма схожую с тою, что вел он в мире». Это
первое состояние перемещения и привыкания, по-видимому,
соответствует некоему состоянию сна, которое - как всё чаще отмечают
современные провидцы - следует за наступлением смерти. Такое
медленное притекание подобного к подобному характерно для всей
религиозной системы Сведенборга. Затем следует период, который
может длиться либо кратчайшее время, либо много лет, пока душа
живет жизнью настолько сходной с прежней, земной, что даже может
не сознавать собственной смерти, ибо «когда духовное зрит и
касается духовного, это то же самое, как если бы природное касалось
природного». Такой «мир иной» древнейших народов - тех, чьи мертвецы
врате* или на волшебном холме, всех тех, кто провидит за гробовой
чертой не место вознаграждения или кары, а продолжение сей
жизни, со здешними быками и овцами, с гомоном рынка и шумом войн.
Сведенборг описывает то, что видел сам, и лишь частично объясняет
все это, ибо, в отличие от науки, которая основывается на прошлом
опыте, цель его труда - в силу самого его дарования - состоит в рас-
чищении от всяческих темнот пути к еще неведомому опыту. Он
впервые обнаруживает нечто, и то, что обнаружено, покуда
сохраняет безыскусность и простоту, - вправе, словно дитя в колыбели,
отложить на будущее доказательство своей ценности. Эта
напоминающая земное существование жизнь - порождение образотворной
силы разума, в наготе отъятого от тела, и составлено оно
преимущественно образами, сохраненными в памяти. Все наши труды уходят с
нами, и написанные нами книги можно раскрыть и прочесть или
отложить на будущее, пусть даже бумагу, на которой их отпечатали,
давно продали на обертки маслоделу. Читая Сведенборгово
описание, отмечаешь - а ведь такое открытие полагали характерным для
последнего поколения, - что, во-первых, «мельчайшие подробности,
входящие в память, остаются там навечно и уже не стираются» и там,
как и здесь, мы не всегда знаем все то, что хранится в нашей памяти,

150
У. Б. ЙЕЙТС
но по мере необходимости ангельские духи, водящие нашими
делами там, как и здесь, расширяя и углубляя наше сознание по своему
волению, способны извлечь из него все прошлое и заставить нас
заново пережить все наши проступки и увидеть наших жертв, «как если
бы те присутствовали во плоти, воссоздавая то же окружение, те же
слова и побуждения»; а во-вторых, что внезапно - «словно перед
взором распахивается» и вместе с тем продолжается «час за часом кряду»
целая сцена, - подобно давним проступкам, пробуждаются все
удовольствия и страдания чувственной жизни вновь и вновь, все бурные
события прошлой жизни словно вспыхивают и бурлят вокруг нас и
отнюдь не кажутся мороком воображения, ибо воображение ныне и
есть подлинный мир. И одновременно еще один импульс возникает и
исчезает, проносясь сквозь все остальное, - приготовление к
духовной бездне, ибо из небесного мира, непосредственно за гранью мира
форм, выпадают, так сказать, некоторые семена, которые прорастают
сквозь нас и принимают определенные очертания замысловатых
сцен и зданий - видоизменения форм, которые соотносятся путем
«соответствий» или «обозначений» с небесными непостижимыми
сущностями. Тем временем те, кто в прежней жизни любил или
воевал, видят друг друга словно в разворачивающемся сновидении, и им
грезится, должно быть, будто они ранят друг друга или убивают,
отсекая врагу руки по кисть или по локоть, или же что губы их
соединяются в лобзании, - и любому деревенскому недостает лишь
острого слуха и орлиной зоркости Сведенборга, чтобы услыхать звон
мечей в безлюдной долине или повстречать в озаренных луной полях
старого хозяина, что вышел на охоту со всеми своими гончими при
последнем полночном ударе часов. Но понемногу мы начинаем
меняться, и в нашем распоряжении остаются лишь те воспоминания,
которые мы успели соотнести со своими чувствами или мыслями; все
случайное или излишне привычное отмирает, и мы вступаем в
деятельную настоящую жизнь, ибо, если не считать того взывания к
прошлому, нас не наказывают и не вознаграждают за поступки,
совершенные в земном мире, - но лишь за те, что мы совершаем уже за
его пределами. До сей поры мы скрывали свое подлинное существо, и
те, кто жил добродетельно из страха или из чувства долга,
смешивались с толпой праведников и праведниц, и потому мудрецы и тупицы
оказывались связаны общим учением, - но ныне главенствующая
любовь начинает наново перекраивать обстоятельства и самое наше тело.
Сведенборг беседовал с тенями бывших ученых латинистов и
сведущих книжников-гебраистов и выяснил - так как прежде они всё
творили благодаря памяти и ничего - благодаря мысли или чувству,
- что они сделались простыми людьми. Мы уже встречались с
нашими друзьями, но, случись нам теперь (после их смерти) повстречать-

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
151
ся с ними впервые, нам не удалось их узнать, ибо все отныне
замешано наново, упорядочено и слито в единое целое. «У каждого человека
много любовей, но все они имеют отношение к его главенствующей
любви и сливаются с ней или же совокупно составляют ее», а наша
беззаветная преданность этой любви, словно верховному благу, -
мысль не новая, ибо Вилье де Лиль-Адан приводит слова Фомы Ак-
винского: «Вечность есть обладание всем собой как будто в едином
мгновении». Во время сплавов и разрывов человек словно перелетает
от одной «стаи» умерших к другой, вечно разыскивая тех, кто схож с
ним самим, ибо, отбрасывая все маски, он не способен более
выносить того, что не связано с его любовью, и даже приходит в
исступление, оказываясь в гуще предметов, чрезмерно для него утонченных.
Итак, и небеса, и ад всегда созидаются заново, и в аду или на
небесах каждый делает что хочет, и все пребывают в том окружении и той
обстановке, которые служат выражением их собственной природы и
являются порождением их собственных помыслов. Сведенборгу - так
как он принадлежит XVIII веку, не затронутому возрожденческим
духом романтизма, - внушает ужас всякая необитаемая скалистая
местность, и поэтому он убежден, что зло гнездится как раз в таких
местах, тогда как добро пребывает среди гладких лужаек и садовых
променадов, залитых ровным солнечным светом клод-лорреновских
пейзажей5. Он всё описывает будничным слогом - свои встречи с тем
или иным покойником и то место, где встретился с ним, - и все же
нам не следует понимать его буквально, ибо пространству (каким мы
его знаем) настал конец, а ему на смену понемногу приходит иное
состояние, так что куда бы ни устремлялась мысль какого-либо духа,
там неизбежно оказывается и сам этот дух. Вдобавок, не следует
полагать, будто один дух обособлен от другого - как обособлены друг от
друга люди, - ибо у них общие мысли и общая жизнь, а те, кого Све-
денборг именует небесными ангелами, каковые сами являются
медиумами по отношению к высшим ангелам, - сообщаются с людьми
и низшими духами через сонмы духов-посредников, однако не
передачей вестей, но так, словно бы на руку натянули сотню перчаток16, и
потому существует непрерывный ток наития от Бога к человеку. Он
перетекает к нам посредством как добрых, так и злых ангелов, ибо
темный огонь есть изнанка Божьей жизни, и злые ангелы обретаются в том
равновесии, каковым является наша свобода, иными словами, возле
шаткой постройки баснословного моста, коим служит острие меча.
Перед глазами тех, кто оказался на вышних небесах, «все сущее
смеется, резвится и живет», и не оттого, что оно просто красиво, а
В японской пьесе для театра Но Авои но Уйе описано изгнание духа,
который, в свой черед, одержим другим злым духом. Этого изгоняемого злого
духа изображет танцовщик в «ужасной маске с золотыми глазами».

152
У. Б. ЙЕЙТС
оттого, что они пробуждают тончайшие соответствия формы и
чувства в движениях сердца и, будучи словно бы укоренено в этом
изменчивом сердце, все сущее постепенно само изменяется и
переливается текучим мерцанием. Одеяние каждого в точности отвечает его
склонностям, причем благороднейшим образом облачены те, кто
наделен наибольшей мудростью и наибольшей любовью, в порядке
восхождения от мерцающей белизны, через одеяния многоцветные и
одеяния огнеподобные, - вплоть до ангелов высочайших небес,
которые пребывают нагими.
На западе Ирландии деревенские жители говорят, что после
смерти каждый человек растет вверх или вниз - к своему тридцатилетию
(вероятно, оттого, что в таком возрасте Христос начал свое
служение) - и, достигнув его, остается навечно в этом состоянии; так и
Сведенборговы ангелы вечно устремлены к «весенней поре своей
жизни» и становятся все краше и краше, «чем больше тысячелетий
проживают», а женщины, умершие хворыми и дряхлыми, но
проведшие жизнь в вере и милосердии и истинной любви к мужу или
возлюбленному, возвращаются «по прошествии лет» к юности, какой не
ведало и зеркало Едены, «ибо стариться на небесах означает молодеть».
Вокруг Сведенборга шла перемежающаяся «битва друзей», и в
иных случаях, если бы добро не стояло на его стороне, злое воинство,
подстроив крушение экипажа или что другое в этом роде, наслало бы
на него гибель, ибо у всякого сообщества добрых духов имеется
противовес - злобное толпище, и те существа, что туда входят, делаются
от века к веку все мерзее и гаже. «Лица их в массе ужасны и лишены
жизни, аки трупы, иные из них черны, иные огненны, словно факелы,
иные усыпаны жуткими струпьями, нарывами и язвами; у многих же
вовсе не видно лица, а вместо него показывается нечто волосатое или
костистое, а у иных, кроме зубов, вовсе ничего не видно». Между тем
друг другу они представляются обычными людьми, а свою истинную
сущность обнаруживают, лишь когда на них падает небесный свет,
которого они и страшатся пуще всех напастей; а живут они как будто
в злобном веселии и вечно горят в огне, каковой есть Божия любовь и
премудрость, превращенная в их собственную алчность и неверие.
III
В историях леди Грегори рассказывается о человеке, который
слышал блеяние волшебных новорожденных ягнят в ноябре, и
существует множество указаний на перевертывание времен года: наша весна -
это «их» осень, наша зима - «их» лето; как любила повторять Мэри
Бэтгл, старая служанка моего дяди Джорджа Поллексфена7, все
сновидения теряют правдивый смысл после того, как начинает бродить

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
153
сок; а леди Грегори узнала где-то в Слиаб-Охте, что если во время
поста рассказать свой сон деревьям, то эти деревья засохнут. Сведен-
борг тоже усматривал некое сходное противопоставление миров
здешнего и потустороннего: если духи скрыты от нашего зрения и
осязания, объясняет он, это оттого, что их свет и тепло - это мрак и
холод для нас, а наши свет и тепло - это мрак и холод для них,
однако они способны видеть наш мир сквозь наши глаза и таким образом
превращать наш свет в свой свет. Однако, по всей видимости, он
предостерегает нас от движения, чью философию он сам возвестил или
создал, когда советует не искать сознательно связи с существами,
стоящими близко к небесным чинам. В обычное время они не видят
нас и не подозревают, что мы находимся рядом, но стоит нам
обратиться к ним - как мы рискуем угодить в их обманные сети. «У них
страсть к выдумкам», и они не всегда сознают, что плетут выдумки.
«Было мне явлено многократно, что духи, беседовавшие со мной,
даже не понимали, что они-то и есть те самые мужчины или женщины,
о коих я тогда мыслил; да и прочие духи не ведали противного. Так,
вчера и сегодня явился некто, прежде знакомый мне в жизни. И это
видение столь походило на него во всех отношениях, насколько
ведомо мне, что не могло и быть большего сходства. Ибо существуют
целые роды и виды духов, своими способностями сходных с теми,
что есть у тех умерших, с которыми мы желаем встретиться, и когда
подобные друг другу вещи вызываются памятью человека и таковыми
представляются перед ними, то те полагают, будто они и есть те
самые люди. Иной же раз они вступают в область фантазии других
духов и полагают, будто сами являются теми, а порой кому-нибудь из
них мнится, будто он Дух Святой», и коль скоро они отождествляют
себя с любовью или воодушевлением человека, то способны погубить
его, причем ангел способен настолько полно слиться с человеком,
что сам едва понимает, «что он не знает о себе того, что знает этот
человек», и, беседуя с человеком, духи могут изъясняться с ним лишь
на его родном языке и делают это не задумываясь, ибо «происходит
это так, как иногда человек говорит что-то и не задумывается о своих
словах». Когда же они покидают человека, «они возвращаются к
собственному ангельскому или духовному языку и не ведают более
ничего о человеческом языке». Им даже не дозволяется беседовать с
человеком, черпая из собственной памяти, ибо, делай они так, человек
полагал бы, «будто то, о чем он тогда думал, принадлежало ему, тогда как
на самом деле оно исходило бы целиком от этого духа». Именно
такие внезапные воспоминания, порой случайно всплывающие невесть
откуда, без Божьего изволения, и внушали древним грекам представ
ление о том, что они уже жили когда-то прежде. Тело у духов столь же
пластично, сколь и разум, и легко принимает привычные нам формы:

154
у. б. йёйтс:
так, Сведенборг вспоминает, что видел лицо одного духа,
непрерывно менявшееся и одновременно сохранявшее определенное единство
родовых черт. Оно просто «примеряло» на себя очертания отдельных
призраков из того сонмища, к которому принадлежало, - то есть тех,
кто был связан в единую опосредующую общность духов.
И он повторяет вновь и вновь, что видел, как в мгновение ока
возникают дворцы и горные цепи и всевозможные пейзажи, и даже
верит в существование невообразимых шаек волшебников, которые
городят всю эту бутафорию из плутовства или озорства.
IV
В Сведенборговой манере выражения есть некая кажущаяся
поверхностность. Мы следим за гладким повествованием, порой
неправдоподобным, но, как нам думается, неизменно внятным, ибо его
нравственные понятия просты, его «технические термины» постоянно
повторяются, и по большей части для постижения его «соответствий» -
мы бы сказали, его символизма - нам следует лишь обратиться к
указателю в Arcana Celestia*. Однако вскоре мы обнаруживаем, что
ступает он по этой поверхности с усилием, полным почти такого же
изумления, как если бы ему предстояло ходить по водам, что заколдованы
до какой-то зеркальной недвижности; а между тем его ученик и
антагонист Блейк подобен скорее человеку, плывущему по бурливому
морю, где одна поверхность раскрывается за другой и под
прорванной глубью разверзается следующая глубь. Один позднейший мистик
сказал про Сведенборга, что тот лишь наполовину чувствовал,
наполовину зрел, наполовину осязал царствие небесное, а его
отвлеченный, сухой стиль, его привычка видеть во всем лишь одно
первоначало, отсутствие рассуждений на нравственные темы сделали его
основателем новой церкви, тогда как Уильям Блейк, с каждым годом
своей жизни становившийся все более волнующим художником,
становился одновременно все более невнятным. Тяга ко всему
определенному и чувственному и равнодушие ко всему отвлеченному и
общему суть очертания (как я толкую это слово) всего, что исходит не
от ученых умствований, а из самой древности - из «народа», мы бы
сказали, а на некоторых языках (и языки эти - сплошная поэзия),
например на ирландском, выразить отвлеченную мысль попросту
невозможно. Таковая тяга покидала Сведенборга сразу, как только он
отвлекался от видений. Она была неотъемлема от его первобытной
духовидческой способности, однако не составляла единства с его
повседневным существованием, тогда как Блейк превратил ее в
настоящую страсть и сделал первоосновой всей своей мысли. Блейка
приводила в ярость любая живопись, где подробности тонут в обоб-

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
155
щениях, и он сетовал, что после Французской революции англичане
сделались столь же неотличимы друг от друга, как точки и ромбики в
механистичных гравюрах его эпохи, и ненавидел историю, которая
предоставляет нам рассудочные выкладки и объяснения прошлых
событий, а заодно и собор Святого Павла, ибо он зародился в
математическом уме, и уверял Крэбба Робинсона, что всем прочим
предпочитает человека счастливого и бездумного. В отличие от Сведенбор-
га, он был убежден, что священна древняя история любого народа, а
не только евреев, и таким образом, отвергая понятие власти и
заявляя, что «волу и льву закон един - насилье», он считал, что «все живое
свято», и говорил, что человек, стоит ему лишь развить в себе дар
видения, узрел бы истину в том обличье, какое согласовано с его
собственной «энергией воображения» и пребывает лишь в таком сходстве
с истинами, являющимися другим людям, какое наблюдается и между
внешним обликом разных людей. Блейк, появившийся на свет, когда
Сведенборг только начал будоражить умы, выросший вместе с бра-
том-сведенборгианцем, который досаждал ему «советами о хлебе
насущном», и имевший, пожалуй, ближайшим другом сведенборги-
анца Флаксмана, с которым вскоре рассорился, - ответил на недавно
переведенное сочинение О Небе и Аде яростным всплеском
парадоксов Бракосочетания Неба и Ада9. По его словам, Сведенборг, «словно
Ангел, сидит на гробе, и слова его - на плащанице», после того, как
воскрес Христос, то есть человеческое воображение. Поскольку
память самого Блейка полнилась образами из живописи и поэзии, он
находил гораздо более глубокие «соответствия», и вместе с тем в его
мальчиках и девочках, гуляющих или танцующих по гладким лугам в
золотом сиянии - словно в пасторальных сценках из гравюр по
дереву или меди его учеников Палмера и Калверта10, - проглядывает
безмятежное сведенборгианское небо. Однако попадаем мы туда не
благодаря послушанию, но благодаря той энергии, каковая «есть вечное
блаженство», ибо «сокровища небес - это не отрицание страстей, но
сущность разума, откуда и источаются все страсти, необузданные в
своей вечной славе». Блейк и слышать не желает о «мудреце и глупце»
и восклицает «Стряхните святость и облекитесь разумом!»
Выше, нежели все души, кои, согласно богословам, обрели свое
конечное состояние, над добром и злом, никем не обвиняемы и
никого не обвиняя, живут те, кто пришел к свободе, и чувства их
обострены вечностью; они дудят, или пляшут, или резвятся, «как веселые
рыбы в волнах, когда росы луна выпивает». Где-то совсем поблизости
- Мерлин, которого, согласно Кретьену де Труа, положили в одну
могилу с умершими влюбленными, зато христианские святые отсюда
далеко. Твердо веря в то, что распятие и воскресение ежедневно
вершатся в каждой человеческой душе11, а не просто являются историче-

156
У. Б. ЙЕЙТС
скими событиями, которые оказались свершены впустую, коли
человек обречен снова в муках рождаться из материнского чрева, забыв о
своем избавлении, - Блейк мог придерживаться той героической
доктрины, от которой ангел из магического камня велел отказаться
сэру Томасу Келли, и сохранять «смутное воспоминание» о том, как
пребывал рядом «с Христом и Сократом», и, волнуемый видом холма
или дерева не менее глубоко, нежели человеческой красотой, он зрел
весь Мерлинов народец, духов «растительной природы» и тех
маленьких фей, которых мы «зовем случайностью и удачей». Он открыл
путь к религиозной жизни для тех, в чьих глазах художники и поэты
романтического течения пришли на смену богословам, однако
пастухи и повивальные бабки, узнай они о Блейке, прославили бы его
самого в преданиях, но отвернулись бы от его мысли, смекнув, что он
на посылках у их господ. Как и Сведенборг, Блейк считал, что небеса
приближаются с «возрастанием чувственных радостей», ибо зрение и
слух, вкус и прикосновение обретают все большую остроту с
течением ангельских лет, - но, в отличие от Сведенборга, он мог поделиться
с другими «возросшими и разросшимися чувствами», а большинство
людей чутьем понимают, что отвлеченные понятия с книжным
указателем - это намного безопасней.
V
Впервые, насколько я знаю, философию Сведенборга для
спиритических сеансов приспособили француз Аллен Кардек и американец
Джексон Дэвис, сапожницкий подмастерье. Я нахожу, что Дэвис с его
туманным, словоохотливым и претенциозным стилем почти
непригоден для чтения, и все же его книги, выдержавшие множество
переизданий, полны историй, которые были бы в самом деле чарующими
и волнующими, живи автор в Коннахте или каком-либо еще месте,
где сама народная масса говорит на сочном образном языке. Его мать
была искушена в деревенских суевериях и звала знахаря, когда ей
мнилось, будто соседка навела порчу на ее корову, но лишь на
пятнадцатом году он обнаружил в себе самом особый дар - это случилось,
когда в его родную деревню, Поукипси, заехал странствующий мес-
мерист12. Он был очарован новым чудом и, замесмеризированный
соседом, сделался ясновидящим: принялся описывать недуги
присутствующих и «считывать» время с часов, которых физически не мог
видеть своими глазами. Однажды этот сосед так и не сумел
полностью вывести Дэвиса из транса, и тот выскочил на улицу, а потом лег
спать больным и словно отупевшим. Посреди ночи он услыхал голос,
призывавший его подняться, одеться и следовать за ним. Он
проходил милю за милей, то дивясь необычайной яркости звезд13 и однаж-

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
157
ды повстречав на пути видение пастуха со стадом овец, то вновь
спотыкаясь во мраке и холоде. Он пересек замерзший Гудзон и тут
лишился чувств. Пробудился он в горной долине, снова увидел пастуха-
визионера с его стадом и красивого крошечного старичка, который
показал ему некий свиток и велел вписать туда свое имя.
Немного погодя Дэвис вышел, как ему показалось, из этого месме-
рического состояния и обнаружил, что находится в Кэтскиллских
горах, в сорока с лишним милях от дома. Вновь перейдя Гудзон, он
ощутил, что на него накатывает транс, и пустился бежать. Он
пробежал, как ему казалось, много миль и на бегу лишился чувств.
Очнувшись, он увидел, что сидит на могильной плите посреди кладбища,
окруженного лесом и обнесенного высокой оградой. Многие
надгробья треснули от древности. Долгое время пробеседовав с двумя
важными призраками, он спотыкаясь пошел дальше. Через некоторое
время он вновь оказался дома. Был уже вечер, и месмерист стал
расспрашивать Дэвиса, где тот побывал с тех пор, как они потеряли его
из виду предыдущим вечером. Он чувствовал сильный голод и лишь
смутно припоминал свое возвращение, так как деревенские дороги
мелькали у него перед глазами лишь в краткие мгновения
бодрствования. Теперь ему казалось, что одним из тех призраков, с которыми
он беседовал на кладбище, был врач Гален, а другим - Сведенборг.
С этого часа оба призрака являлись Дэвису снова и снова: один
давал советы по распознаванию болезней, второй наставлял в
философии. Он процитировал отрывок из Сведенборга, и представлялось
совершенно невозможным, чтобы хоть один экземпляр только что
переведенной книги, где содержались эти слова, мог попасть к нему в руки,
ибо один сведенборгианский служитель в Нью-Йорке дотошно
отслеживал путь каждого экземпляра, достигавшего берегов Америки.
Сам Сведенборг не раз пускался в похожие сомнамбулические
странствия, и о них же нередко упоминается в историях леди
Грегори: так, одна женщина признавалась, что, когда жила среди фей,
часто бывала рада поесть корма из свиных корыт.
Однажды в детстве Дэвис шел по лесу, спеша домой, и вдруг
услыхал за спиной чьи-то шаги. Он принялся бежать, но шаги - хотя и не
казалось, что они убыстряются, как будто некто продолжал себе
неторопливо идти, - все равно приближались. Вскоре Дэвис увидал
подле себя седовласого старика, и тот сказал ему: «От жизни не
убежишь» - и спросил, куда тот направляется. «Я иду домой», - отвечал
мальчик, тогда призрак промолвил: «Я тоже иду домой» - и исчез.
Позднее еще дважды, тоже в детстве, и в третий раз, уже в молодости,
его нагонял тот же самый призрак и они обменивались теми же
словами, но в последний раз Дэвис спросил, отчего тот исчезает так
внезапно. Призрак отвечал, что это вовсе не так - просто Дэвис предпо-

158
У. Б. ЙЕЙТС
лагает, будто «перемены состояния» в нем самом - это «появление и
исчезновение». Затем призрак прикоснулся одним пальцем к его
голове сбоку, и то место, до которого он дотронулся, навсегда осталось
онемелым - как подобные бесчувственные участки, которые всегда
выискивали на теле обвиняемых в ходе процессов над ведьмами. Можно
вспомнить и «касание» и «поглаживание» из ирландских преданий.
VI
Аллен Кардек, чьи книги гораздо легче читать, нежели сочинения
Дэвиса, сам не обладал медиумистическими способностями. Он
собирал - как он был убежден - высказывания духов, говоривших
посредством огромного множества людей, впадавших в транс или
оставлявших записи «автоматическим письмом», и в них сохранена
главная суть Сведенборговой мысли, однако, подобно Дэвису, эти
духи не верят в существование вечного ада, и подобно Блейку, они
описывают народы нечеловеческих существ, силы стихий и
заявляют, что душа не есть порождение чрева и что она проживает много
жизней на земле. Муки смерти, повторяют они вновь и вновь, не
столь страшны, как муки рождения, и, имей наши уши достаточно
острый слух, мы бы расслышали за блаженными стонами любящих и за
отрадой, приходящей вместе со сном, жалостный крик духа, которого
силою заманивают в колыбель. Кто же это написал: «О Пифагор -
столь добрый, столь мудрый, столь велеречивый, в последнем
плавании не я ли научил тебя, нежного отрока, плести канаты?»14
Такие верования, распространенные среди спиритистов на
континенте, отвергаются спиритистами в Англии и Америке, и если кто-
нибудь расспрашивает «голоса» об этом на спиритическом сеансе, то
те отвечают, принимая во внимание национальность медиума. Я
даже сам слышал, как тот, кого принимали за тень старого морского
офицера-англичанина, выразил свой протест следующей
замечательной фразой: «Я не клал своих весел крест-накрест - я просто
положил их рядом».
VII
Точно так же, как любитель гашиша обнаруживает в складках
занавеса какую-нибудь фигуру - искусно нарисованную, полную изящных
деталей, целиком выстроенную из теней, - которая представляется
чужому взгляду или позднее его собственному совсем в ином виде
или не представляется никак - так и Сведенборг обнаруживал в
Библии особый символизм, отвечавший его личному видению. Если
Библия на его стороне, как это тогда казалось, ему не требовалось

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
159
иных подтверждений, однако если бы он жил в эпоху, когда
современная критика ослабила ее авторитет, то, пусть даже его вынудили
бы признать, что первобытные воззрения всех остальных народов не
менее священны, - обратиться за подтверждением своей правоты он
мог бы лишь к собственному дару. Возможно, он мог бы даже сделать
определенный упор на своей способности разузнавать секреты
покойников и стать медиумом. И все же более вероятно, что он
отказался бы от этого, ибо дар медиума состоит не в том, чтобы накалить все
чувства и умственные способности, пока они как будто не
воспламеняются, - а главным образом в том, чтобы все их целиком или
частично заглушить, в то время как телом медиума управляет чужой
разум. Он в высшей степени подвержен состоянию транса и, приходя в
себя, ничего не помнит, тогда как мистики и святые утверждают, что,
переживая экстаз, ни на миг не утрачивают ясности сознания. В
самом деле, автор Волшебницы Сидонии15, человек действительно
ученый и сведущий, считал такие провалы памяти верным знаком того,
что в человека вселяется дьявол, хотя такое мнение чересчур
категорично. Лишь вчера, прогуливаясь по полю, я сочинил хорошую
фразу, испытав чувство триумфа, а уже полминуты спустя не мог
вспомнить даже о чем она была, и прошло несколько долгих минут, прежде
чем я снова сумел внезапно извлечь ее из недр памяти. По большей
части - хотя и не всегда - именно такое бессознательное состояние
медиумизма (быть может, опасное состояние), по-видимому, и делает
возможными разного рода «физические феномены» и то затенение
индивидуальной памяти некой спиритуальной памятью, которое Све-
денборг считал случайным и незаконным.
Описывая и объясняя такой медиумизм и тем самым делая
вразумительными рассказы с Аранских островов и из Голуэя, я лишь
изредка буду повторять выражения: «говорят, будто», или «мистер
такой-то сообщает», или «как заверяют лучшие авторы». Я буду писать
так, как если бы описываемое мной повсеместно известно,
повсеместно принимается на веру, а мне остается лишь напомнить читателю
о том, что он уже и сам знает. Даже будучи недоверчивым, он хотя бы
на несколько минут доверит мне свое воображение, ибо в худшем
случае я покажу ему горгону или химеру, поглазеть на которую всегда
находились охотники, - не утверждая ничего такого (а знаю я об
этом немало), чего не содержалось бы в представлениях многих
здравомыслящих людей или же в очевидных выводах из этих
представлений, а если ему угодно нечто большее - что ж, он найдет это у
лучших авторов"1б.
11 Помимо хорошо известных книг Аксакова, Майерса, Лоджа, Фламма-
риона, Флурнуа, Максвелла, Альбера де Роша, Ломброзо, мадам Биссон,
Деланна и пр., я широко использовал исследования Охоровича, публи-

160
У. Б. ЙЕЙТС
VIII
Некоторое время после смерти все духи, а «привязанные к земле», как
их называют, личинки (как предпочитал их именовать Бомонт,
платоник XVII века), - те, кто не в силах освободиться от старых
привычек и желаний, - на протяжении многих лет, порой даже веков,
сохраняют прежнюю форму своих земных тел и продолжают вести
прежние дела: свататься, или ссориться, или складывать цифры за
столом, привычно погрязая в скучных обязанностях или окунаясь в
омут страстей. Сегодня же, пока исход великого сражения в Северной
Франции еще не решен, если я не поленюсь подняться под самую
крышу старого дома в Сохо, где в окружении горничных восседает
медиумша, - то, должно быть, услышу, как кто-нибудь требует вестей
от Гордона Гайлендера о Мюнстере Фюзилье, и тучная старуха
примется рассказывать на диалекте кокни, что мертвые еще не
подозревают о своей смерти, а продолжают куда-то идти, спотыкаясь в
воображаемом дыме и шуме, и что ангельские духи все пытаются пробудить
их, но тщетно.
Те же, кто достиг более благородной формы, появляясь на
спиритических сеансах, создают себе временные тела - обычно сходные с
теми, что у них были при жизни, - путем бессознательного
напряжения памяти или намеренно, дабы их могли узнать. Дэвис с присущей
ему прямолинейностью уверял, что первые шестьдесят футов
атмосферы служат отражателем и что почти в каждом случае за
спиритическим столом мы беседуем с пустым подобием, сам же дух в это
время пребывает далеко-далеко. Подобия же эти создаются из некой
субстанции, которая берется у медиума, теряющего вес, и - в
меньшей степени - у всех присутствующих, потому-то во время сеанса
свет следует гасить или приглушать или занавешивать чем-нибудь
красным, как в фотолаборатории. Подобие вначале отделяется от
тела медиума в виде светящегося облака или вроде светящейся грязи,
исторгаемой из его тела - быть может, из его рта, или из бока, или из
нижних частей телаш 17. Затем можно наблюдать, как это туманное
ковавшиеся в течение последних десяти-двенадцати лет во
французских Annales des Sciences Psychiques и в английских Ежегодниках
психологических наук, а также труды профессора Хислопа, публиковавшиеся
в течение последних четырех лет в Журнале и Отчетах Американского
общества психических исследований. Я и сам выступал довольно
активным исследователем.
Генри Мор считал, что «животные духи» - это «непосредственные
орудия души во всех жизненных и животных функциях», и приводил
слова Гарпократа, современника Платона, о том, что «ум человека...
питаем не едой и питьем через желудок, но ясным и светящимся
веществом, кое образуется выделением из крови». Охорович же думал, что

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
161
облако сгущается и, уменьшаясь, преображается в голову или руку, а
иногда в целую человеческую фигуру или принимает звериное обличье.
Я вспоминаю одну историю, которую рассказал мне стюард моего
друга в Голуэе, - о фэйри, игравших на поле в хоккей: они будто бы
выходили из тел людей, стоявших на обоих воротах, и снова
исчезали в них. А из медиума порой выходит какой-нибудь калека или
старик, согбенный годами, и объясняет, что если бы ни какой-нибудь
фамильный портрет или то, на что он наткнулся в наших
воспоминаниях, он бы подзабыл, как выглядела его повседневная одежда или
черты лица, запамятовал кашель, хромоту или костыль. Иногда же,
напротив, наблюдается потрясающая правильность внешних черт,
так что начинаешь подозревать, что это подобие никогда не жило на
земле, что это лишь искусственная красота, которая, быть может, и
являла себя древним грекам во время священных мистерий. Быть
может, образцом для нее послужил какой-нибудь слепок из Ватикана
или Блумсбери18? Или перед нашим взором всплывает личина столь
же загадочная и притягательная, какими кажутся Хмурящийся
человек Сервиана или Человек со сломанным носом Родена. А однажды
среди спиритистов прошел слух - к смятению простодушных
верующих, - что пока один французский медиум пребывал в трансе,
рядом материализовался грузный пожилой господин, нюхавший
табак и облаченный в костюм стародавней эпохи, и кто-то опознал в
нем Тартюфа из «Комеди-Франсез». Нечасто встретишь
полновесного призрака - ведь мертвецы прижимисты, - и потому нередко лишь
голова или малая часть туловища - не больше, чем требуется для
узнавания, - показывается над складками одежды, под которой
угадывается пустота, а иной раз недосчитываешься руки или ноги; иногда
же какой-нибудь Revenant19 позаимствует чужое, наполовину готовое,
подобие, и тогда изможденный старик предстает обладателем юных
девических рук И не каждый явленный призрак дышит и движется,
ибо у некоторых распределение света и тени иное, нежели в комнате,
где проводится сеанс: это могут быть плоские картинки с
мерцающими подвижными глазами; иногда же в одну кучу валятся
вещественные предметы (быть может, «выплывшие» из соседского гардероба, а
затем «вплывающие» обратно), и из них сплетается привидение,
наряду с той светящейся грязью или испарениями, - почти столь же
отчетливое, как те картины Антонио Манчини20, где в тяжелую
масляную массу мазков вкраплены для усиления объемности обломки
тюбиков из-под краски. Иногда появляются животные, почему-то
весьма часто медведи, но чаще всего птицы и собаки. Если призрак
заговаривает, то редко когда он покажется ловким или живым на
иногда наблюдаемые определенные овальные огоньки, возможно, и
являются корнями самой личности.

162
У. Б. ЙЕЙТС
язык, ибо он является только для того, чтобы быть узнанным, а
сознание его напряжено и отрывочно; а если такие собаки залают, то
человек, понимающий язык наших собак, не сможет определить по этому
лаю, голоден ли пес, или испуган, или рад снова встретиться с
хозяином. Все происходящее кажется театральным действом или пустым
трюкачеством. Мы - зрители некой фантасмагории, которая словно
проступает на фотографической пластинке или оставляет отпечаток
в мягком парафине. Теперь мы понимаем, почему платоники XVI и
XVTI веков и визионеры вроде Бёме и Парацельса не отделяли
воображения от магии и почему Бёме утверждал, что воображение
«творит и придает вещественную форму своим порождениям».
Однако, как правило, особенно в последние годы, не
показываются вовсе никакие призраки, а если и показываются, то лишь смутно и
зыбко, но отнюдь не весомо, взамен же раздаются голоса,
перелетающие то туда, то сюда во мраке или в полутьме; или же говорить
начинает сам медиум, впавший в транс, или без всякого транса
принимается записывать нечто, неведомое ему самому и исходящее от
чужого сознания. Глэнвиль, платоник XVII века, говорил, будто
высшие духи наименее других способны к материализации, а из
некоторых польских опытов представляется очевидным, что разум тех, кто
вступает в общение со спиритистами, возрастает сообразно с
экономией вещества и энергии. Теперь зачастую во время таких туманных
явлений людям кажется, будто они беседуют с самими покойниками.
Они говорят или пишут на каком-то неведомом медиуму языке и
правильно приводят свои позабытые имена или описывают события,
которые удается подтвердить лишь спустя недели усердных поисков.
То и дело среди них обнаруживаются мудрые и благосклонные
создания, которые несколько осведомлены о грядущем и не прочь
поделиться добрым советом. Надо думать, они творят из некой более
тонкой субстанции, чем фосфоресцирующая грязь, или из паутинных
испарений, которые можно увидеть или потрогать, образы, не
полностью отличные от них самих - фигуры некоего галантного
театрального действа, не слишком измученные и не слишком
экстравагантные, чтобы выражать их помыслы.
И все же нам не удается вырваться из плена фантасмагории или
надолго позабыть, что мы пребываем среди тех, кто меняет обличье.
Порой наш собственный разум сотворяет эту загадочную
субстанцию (которая, быть может, и есть сама жизнь) - следуя зову желания
или подстегиванию памяти, - и тогда мертвецы, уже не помнящие
собственных имен, становятся действующими лицами драмы,
изобретенной нами самими. Джон Кинг, на сотнях сеансов радовавший
любителей мелодрамы рассказами о своих земных похождениях в
облике знаменитого флибустьера Генри Моргана21, разъяснял спи-

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
163
ритистам более научного склада, что он всего лишь некая сила; а
какой-нибудь фантом, давно свыкшийся со вполне благопристойным
именем, отвечая на вопрос набожного католика, может с веселостью
заявить, что он - сам дьявол. И не только нынешние умы ставят в
тупик тени, наделенные фантазией: так, друзья графа Альбера де Роша22
однажды записывали какие-то имена и случаи, а затем обнаружили,
что, хотя фамилия, названная им тенью, принадлежит лицу
историческому, его имя и все приведенные случаи были взяты из романа,
печатавшегося в ту пору в какой-то клерикальной газете, которую
никто из них и в руки никогда не брал.
Все эти тени напились крови из жертвенной ямы и сделались
безумными. Порой они и сами произносят это слово, говоря, что мы
навязываем им безумие, так как не утихомириваем собственный ум,
или что ум, не оцепеневший вместе с телом, принуждает их еще
более изощренно, ибо то и дело кто-нибудь из них берет свои слова
обратно, утверждая, будто ему мешало близкое соседство чужой,
более сильной тени.
Когда я ребенком жил в Слайго, как-то раз конюший, обходя двор,
встретил покойного хозяина и сказал ему, чтобы тот ступал бродить
на маяк; тогда хозяйка уволила его за то, что он осмелился прогнать
призрак ее мужа в такую даль. Мне рассказывали, что привидения
обязаны отправляться туда, куда им велят, и все эти угрозы утопить
непослушливого духа на дне Красного моря с помощью старинных
гримуаровгъ да и всякого рода экзорцизм и заклятья подтверждают,
что наше воображение податливо и послушно. Призраки, если
воспользоваться современным термином, "внушаемы", и их можно
изучать по гипнотическим состояниям транса или по нашим
сновидениям, которые суть не что иное, как гипноз навыворот, глина
лепщика для наших внушений или - если следовать Духовному дневнику24 -
для внушений незримых существ. Сведенборг писал, что каждый из
нас пребывает среди духов-спутников, которые спят, когда мы спим,
и становятся dramatis personae25 наших сновидений и всегда
являются той чужой волей, которая борется с нашей собственной мыслью,
искажая ее нам назло.
IX
Быть может, мы ведем речь о Протее из древних мифов, которого
следовало крепко держать, иначе тот отрекался от своих пророчеств,
- и слух наш полнится множеством предостережений. «Не стремись
к миру, великолепному в своем мраке, где пребывает неверная
пучина, где окутанный облаком Аид забавляется игрой непостижимых
образов», - говорит халдейский оракул26, ведь среди этих облаков и

164
У. Б. ЙЕЙТС
изменчивых форм вечно царит обман; мы показываем фокусы или
проигрываем целые состояния с помощью той же колоды карт, с
которой и гадаем о будущем. Конечно, настоящих магов, которые
дивили своими мощными чарами, столь же непостижимыми, что и
падение метеора, в средневековье насчитывалось не так много, как
фокусников-забавников, легко совершавших чудеса по своей воле; а в
наши дни фокусник Гудини27, которого французское правительство
отправило в Марокко, сумел подорвать престиж тамошних дервишей,
которым их хрупкие фокусы давались ценой долгих постов и молитв.
Но иногда человек может быть одновременно и магом, и
фокусником, и шутником. В одной ирландской истории незнакомец кладет
на ладонь три камышинки и говорит, что сейчас сдует ту, что
посредине, а крайние так и останутся лежать, затем же придерживает эти
крайние камышинки пальцами другой руки и дует. Однако затем он
вытворяет и более удивительный трюк. Существует немало людей,
умеющих шевелить ушами, - он же показывает, что умеет шевелить
только одним ухом, а потом, приковав к себе всеобщее внимание,
зажимает одно ухо двумя пальцами. Теперь же, когда зрители
благожелательно улыбаются, наступило время для чуда. Он достает из
мешка моток шелковых ниток и подбрасывает в воздух - и вскоре
кажется, будто другой конец нити приклеился к облаку. Затем он
извлекает из того же мешка сперва зайца, потом собаку, затем юношу и,
наконец, «прекрасную, со вкусом одетую молодую женщину» - и их
всех запускает бегом вверх по шелковой нити. Как уверяют старые
писатели, связь фокусника с магом не прерывается и после смерти, а
лишь придает «ловкости рук» еще большую мощь и действенность.
Те, кому предстоит вновь зажить в нас, становясь частью наших
мыслей и страстей, по-видимому, задаются целью поддерживать в нас
хорошее расположение духа. И какая-нибудь юная девушка,
испытавшая вместе с друзьями потрясение в темной комнате спирити-
стов, когда мы попросим ее погрузиться в транс в освещенной
комнате, поведает нам, что до ее лица дотрагивается чья-то тень, тогда
как мы ясно видим, что она сама дотрагивается до него собственной
рукой; или мы увидим, как, все еще не размыкая глаз, она участвует в
каком-нибудь фокусе, для выполнения которого необходимо
невероятное владение мускульным движением. Возможно, во
фрагментарном промежуточном мире немало и таких душ, которые вечно
пребывают на грани, вечно остаются детьми. Опыты доктора Охорови-
ча28 часто срываются из-за голой девочки ростом в один фут один
дюйм, которая постоянно появляется перед взором его медиума и
заявляет, что она никогда не жила на земле. Он даже
сфотографировал ее, оставив фотокамеру в пустой комнате, где та обещала
показаться, но он настолько не уверен в ее честности, что сомневается, уж

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
165
не подсунула ли она под объектив снимок из иллюстрированной
газеты. В одной из историй леди Грегори рассказывается, как
деревенский житель встречает на дороге незнакомца и тот угощает его
вроде бы чем-то вкусным и сытным, но чуть позже беднягу
выворачивает наизнанку, и оказывается, что он наелся рубленого сена,
вспоминается и Робин Гудфелло29 с его складным табуретом, и
золото ведьм, которое на поверку оборачивается засохшим коровьим
навозом. И вне сомнения, лишь из-за нашей поглощенности
единственным вопросом - собственным физическим выживанием, и из-за
любви, привязывающей нас к покойникам, всяческие гномы и
нимфы древности не принимаются вновь за свои проделки.
X
Плутарх в своем трактате о божестве, или даймоне30, говорит, что
души просвещенных людей возвращаются на землю, дабы стать
учителями живых, на чье существование они влияют, оставаясь
незримыми; а медиумы, если спросить у них, как они спасаются от
обманных соблазнов потустороннего мира, отвечают, что их оберегают
провожатые. Одна женщина-медиум рассказывает, что в детстве
пасла гусей на американской ферме и однажды к ней подошел старик в
странноватом пальто. Сперва она приняла его за живого человека, а
он дал ей обычные благие наставления или добрые советы и исчез. С
тех пор он появлялся снова и снова, а теперь, когда ей приходится
зарабатывать на жизнь своим даром, он предупреждает ее о лукавстве
духов или остерегает от непосильного труда, но иногда она не
слушается и попадает в беду. А старый врач-колдун из рассказа леди
Грегори узнавал, как лечить хвори, от покойной сестры, с которой
встречался время от времени - особенно же на Хэллоуин - на краю
сада. Однако были у него и другие помощники, погрубее сестры, и
однажды его даже отколотили за неповиновение.
Реджинальд Скотт31 делится блестящим замыслом, как найти
провожатого. Вы обещаете какому-нибудь умирающему молиться за
упокой его души, если тот станет являться вам после смерти и помогать в
случае нужды; а рассказы о матерях, навещающих по ночам своих
детей-сироток, распространены среди спиритистов не менее
широко, чем среди простонародья в Голуэе или Мэйо. Однажды
горничная-француженка сказала моему приятелю, помогавшему ей в какой-
то любовной интрижке: «У вас есть ученые занятия, у нас же - только
наши страсти». Вот потому-то, думается мне, перед нами гораздо
реже разверзаются стены, чем перед бесхитростными бедняками.
Вместе с тем, согласно доктринам Сохо и Холлоуэя, а также утверждению
Плутарха, те самые ученые занятия, которые несколько обескровили

166
У. Б. ЙЕЙТС
для нас живой мир, способны привлечь к нам добрых, сведущих и
опытных людей, которые возвращаются на землю, чтобы узреть
продолжение и завершение собственных или сходных чужих трудов. «Я
всерьез полагаю, - писал сэр Томас Браун, - что многие таинства,
приписываемые нашей собственной изобретательности, на деле были
любезно открыты для нас духами; ибо эти благороднейшие небесные
создания дружески взирают на земную жизнь своих сродников»32.
XI
Многое из того, что собрала леди Грегори, кажется лишь крохами со
стола древних философов или же заготовками того же теста, из
которого те месили свой хлеб. Если бы не мое невежество - ведь
греческий я совсем позабыл, а латынь моя и без того была скудна, - я бы
наверняка обнаружил много сходного у греков, возможно, у древних
авторов, писавших о медицине, а также у писателей Возрождения и
латинского Средневековья. А так мне приходится довольствоваться
переводами или платониками XVII века, чьи сочинения доступны для
моих целей, так как обильно цитируются в свидетельских
показаниях и признаниях судебных процессов над ведьмами - описаниях
вроде тех, что встречаются в наших коннахтских историях. Я
располагаю стихами и прозой Генри Мора и располагаю трудами двух
друзей Генри Мора, Джозефа Глэнвиля и Кедворта33 - его
Интеллектуальной системой Вселенной - тремя томами, испещренными
яростными пометками какого-то несогласного богослова; к этому можно
прибавить два очерка мистера Дж Р. С. Мида34, вырезанные из его
журнала Quest. Все эти авторы много и часто цитируют Плотина,
Порфирия и Платона, а также более поздних писателей, в
особенности Синезия35 и Иоанна Филопона36, в котором в VII веке
платоновская школа обрела свой конец.
Не следует полагать, что наши души берут начало с мига
рождения, ибо, как заметил Генри Мор, человек может с таким же успехом
думать, будто порождает «душу новую из душ», что и надеяться
«солнца луч поймать в кулак» или «за радугу схватясь, окрасить руки».
Внутри нас пребывает «воздушное тело», или «духовное тело»,
которое прежде нашего рождения и являлось нашим единственным
телом, и станет таковым вновь, когда мы умрем; его «ваяющая сила» и
сформировала наше земное тело, точно так же, как в урочный час,
должно быть, будет формировать наш призрак или привидение.
Мистер Мид приводит слова Порфирия, утверждавшего: «Души,
которые любят тело, держат при себе влажный дух и сгущают его
наподобие облака» и тем самым делаются видимыми - и точно так же
делаются видимыми все призраки мертвых; правда, некроманты37, со-

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
167
гласно Генри Мору, умеют облегчать и ускорять такое сгущение с
помощью «испарений от масла, муки и молока и прочих подобных
яств, а также вина, воды, меда». Вспоминается, как однажды голая
девочка-бесенок, преследовавшая доктора Охоровича, описала, как
вызывает собственный зрительный облик, кладя кусок промокашки
туда, где должен находиться живот, и как эта промокашка становилась
влажной, поскольку, по ее словам, пока материализация не
довершена, она является лишь влажным паром. Филопон говорит, что это
воздушное тело, сжимающее в себе таким образом пар, «принимает форму
физического тела, как вода, замерзая, принимает форму сосуда, куда
налита», но вдобавок оно способно на бесконечные дальнейшие
превращения, ибо «само по себе не обладает какой-то особой формой».
Зато Генри Мор считает, что оно имеет-таки некую особую форму,
ибо «его ваяющая сила» находит человеческий облик наиболее
«естественным», хотя «неистовое желание переменить свое обличье на
какое-то другое порой заставляет привидение походить на совсем
иное существо; однако такая насильно вызванная перемена не может
длиться долго». Поэтому «лучшие гении» предпочитают показываться
в «человеческом обличье, хотя, быть может, не в точности повторяя
все подробности телесного строения», а лишь те, что «подобают
таковому раздельному состоянию» (то есть раздельному от тела) или
«необходимы для лучшей передачи зримой внешности человека», в
соответствии с желанием и фантазией «дорисовывая» одежду и
украшения. Материализация, сказали бы мы, влечет за собой лишь то
сходство, которого достаточно для узнавания. Возможно, Мор лишь
повторяет Филопона, который думал, что привычное обличье тени,
то подобье, в котором она как бы застывает на время, можно заново
«расцветить и переменить с помощью фантазии», и «вполне
вероятно, что, когда душа желает обнаружить себя, для создания своей
зримой формы она приводит в действие собственное воображение; а
еще возможно устроить посредством сговора с демонами, чтобы она
показывалась и вновь делалась невидимкой, сгущаясь и разрежаясь
попеременно». Порфирий, добавляет Филопон, ссылается на Гомера,
утверждавшего, что после смерти тени людей живут среди образов,
знакомых им по земной жизни, то есть духовное тело запечатлевает в
себе призрак умершего. Между тем Синезий, живший в конце Г/ века
н.э. и водивший дружбу с Ипатией38, тоже говорит, что духовное тело
способно принимать любую форму и тем самым предоставляет нам
возможность достичь после смерти собственного очищения. Еще он
добавляет, что по этой причине оракулы уподобляют человеческие
души после смерти образам из сновидений. Появившийся в XVII веке
английский перевод сочинения Корнелия Агриппы£>е occulta
philosophic* некогда пользовался столь широким успехом, что этой книгой

168
У. Б. ЙЕЙТС
зачитывались даже ирландские крестьяне и ирландские
странствующие лудильщики. Возможно, именно Агриппа воздействовал на
народные представления, когда писал, что злонравные мертвецы
видят «в фанатазиях своего разума» те жизненные формы, которые
«наиболее буйны и яростны... То небесный свод рушится им на голову, то
их пожирают языки неистового пламени, то они тонут в пучине вод,
то под ними разверзается земная твердь, то они обращаются в
различных зверей... А то их хватают и истязают демоны... И все это
происходит, как бывает во сне». Древние, пишет он, называли такие души
«запечными домовыми» (хобгоблинами), а Орфей именовал их
«насельниками снов», говоря: «Врата Аида отворить невозможно-, внутри
обитают насельники снов». Это и в самом деле сны - но те сны,
которые занимают место, имеют вес, измерение, и поскольку их тела
сотканы из настоящего воздуха, они (как считалось прежде) только и
могут, что передвигаться с помощью ветра, взметая солому и пыль;
хотя они одного веса с ветром, им нужно лишь почувствовать его
дуновение, рассуждает доктор Генри Мор, или, если это необходимо,
они находят укрытие в каком-нибудь доме или за стеной, или
сгущают себя прямо из сильного ветра и пара. Но есть среди этого
воздушного народца и добрые сновидения, хотя и нельзя в точности назвать
сновидением то, что скорее сопоставимо с невообразимыми
глубинными добродетелями и, следовательно, наделено устойчивостью и
некой общей мерой. Генри Мор прерывается посреди своего сухого,
ученого и отвлеченного трактата О бессмертии души, чтобы
восхвалить «их приятные повадки... их изящные танцы, их мелодичное
пение и игру со звучанием столь сладостным и нежным, что можно
вообразить, будто сам воздух складывается в ноты и издает
совершенные музыкальные звуки без помощи какого-либо земного
инструмента». Он представляет их обитателями разреженного верхнего
воздушного слоя, откуда земля кажется лишь «волнистым молочным
светом» - какой мы видим луну, - и восклицает, что они «поют,
играют и танцуют вместе, пожиная законные удовольствия самой
животной жизни, в неизмеримо высшей степени, нежели доступны нам
в этом мире, ибо здесь все, так сказать, "отдает бочкой", ко всему
примешана некоторая толика грязи».
Однако существует и другое рождение, или смерть, когда мы
переходим из воздушного к блестящему, или эфирному, телу, причем «в
воздушном теле душа может пребывать в течение долгих веков, а в
эфирном - вечно», и, собственно говоря, именно в эфирном теле
коренится «все то природное тепло, какое есть во всех рожденных
поколениях», хотя в нас она более не способна светиться. В своем
истинном обличье оно живет непредставимой жизнью, и порой его
описывают как «круглую или овальную фигуру», которая непрестан-

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
169
но кружится среди богов и среди звезд, а порой говорят, что оно
имеет больше измерений, нежели может постичь наш скудный рассудок.
Прошлой зимой мистер Эзра Паунд редактировал рукопись
покойного профессора Феноллозы39 - переводы японских пьес для
театра Но - и зачитывал мне многие из этих текстов. И почти всё, что
поминавшаяся мной старая толстуха из Сохо узнает от своих духов-
искусителей, уже содержится в непревзойденной лирической поэзии
этих причудливых и щемящих драм, которые некогда исполняли -
то есть пели и танцевали - в домах японской знати. В одной из пьес
жрец спрашивает дорогу у девушек40, собирающих травы. Он
спрашивает, далек ли путь до города, а девушки принимаются сетовать на
свою горькую участь - ведь они рвут кресс-салат в холодных
влажных болотах, проваливаясь по колено в топи, - и сравнивают себя со
знатными дамами из большого города, которые рвут салат лишь для
забавы и ничем не утруждают себя в дни, когда студеный ветер гуляет
в рукавах. Он спрашивает, как зовется деревня, куда он забрел, и нет
ли поблизости дороги, которая ведет к деревне Оно. Одна из девушек
отвечает, что всякому, кто знает это название, известна и дорога, а
другая возражает: «Да кто же не знает этого названия - ведь оно
написано на стольких картинах, и всем знакомы те сосны, которые там
всегда нарисованы». Вскоре холод разгоняет всех девушек, лишь одна
остается и рассказывает жрецу, что на самом деле она - дух,
принявший плотский облик, чтобы побеседовать с ним и попросить его о
помощи. Именно ее могила так прославила деревушку Оно. Мучаясь
угрызениями совести из-за того, что позволила сразу двум юношам
влюбиться в себя, она отказалась выбрать из них одного. Ее отец
сказал, что отдаст дочь тому, кто покажет себя лучшим стрелком.
Вступив в состязание, оба пронзили стрелами одно и то же крыло дикой
кряквы, и их объявили равными по меткости. Девушка, устыженная и
огорченная тем, что стала причиной таких бед и вдобавок сделалась
повинной в смерти невинной кряквы, покончила с собой. Она
думала, что этим положит конец всем бедам, но оба влюбленных
покончили с собой на ее могиле, и с тех пор она терпит страшнейшие
наказания и муки. Стоит ей лишь прикоснуться к любому столбу, и тот
занимается огнем, ибо сама она постоянно горит. Тогда жрец
говорит, что ей нужно лишь прекратить верить в собственные наказания
- и они вмиг прекратятся. Она с благодарностью выслушивает совет,
но перестать верить она не в силах, и пока она говорит - мучения
вновь набрасываются на нее, и она устремляется прочь, объятая
пламенем. Все эти ужасы породило ее собственное воображение,
застращанное предрассудками. Здесь приходит на ум общавшийся с
Лоренсом Олифантом Лейк Харрис41, который однажды спросил у
тени: «Откуда тебе известно о твоем проклятии?» И услыхал в ответ. «Я ви-

170
У. Б. ЙЕЙТС
дел собственные мысли, гнавшиеся за мной, как пылающие корабли».
В другой пьесе, насыщенной еще более пронзительной
лирической поэзией, жрец бродит по какой-то старой деревне. Он
описывает само путешествие и окружающий пейзаж, а время от времени хор,
сидящий сбоку сцены, вступает со своей песнью, поясняя ход
действия. Жрец встречается с двумя духами: у одного в руке красная
трость, а у другого - грубая тканина, на обоих - одежда стародавней
эпохи. Но жрец, будучи чужаком, решает, что на них местные
деревенские наряды. Они принимаются петь, словно бормоча такие
слова: «Мы запутались - чья вина в том, любовь моя? Запутались, как
перепутаны листья травы в этой грубой тканине или как жалкое
насекомое, которое копошится и пищит в высохших водорослях. Мы не
знаем, где теперь наши слезы - они затерялись в подлеске этой
вечной пустоши. Мы не бодрствуем и не спим, и проводим ночи в
скорби, что и сама в конце концов - призрак, и что нам все эти картины
весны? Думать во сне о том, кто ничуть о тебе не думает, - не столь же
это тщетно, как сновидение? И все же такова и есть настоящая
любовь. Сердца наши вместили многое, тела же - ничего, и мы не
вершим ничего, лишь воды слезной реки быстро мимо текут»42. Жрец
решает, что это супружеская чета, но не может взять в толк, отчего
при них красная трость и грубая тканина. Они просят его выслушать
их рассказ. Давным-давно юноша и девушка жили в этой деревне, и
ночь за ночью, три года кряду, юноша подкладывал заколдованную
красную трость - любовный талисман - под окно девушки, но та
делала вид, что ничего не замечает, и знай себе ткала. И вот юноша
зачах от горя и умер, и его похоронили в пещере, положив туда его
заколдованные красные трости, а вскоре умерла и девушка. Теперь же,
поскольку они так и не поженились в земной жизни, они и в смерти
остались неженатыми. Жрец, который все еще не понимает, что они
рассказали ему свою собственную историю, просит отвести его к
этой пещере и говорит, что эту удивительную историю обязательно
расскажет дома. Хор описывает их путь к пещере. Влюбленные идут
впереди, а жрец следует за ними. Они целый день пробираются через
заросли высокой травы, в которой утопают узкие тропки. Они
спрашивают дорогу у крестьянина-жнеца. Затем наступает ночь,
промозглая и морозная. Поднимается буря, падают листья, и ноги
путников вязнут в грязных лужах, оставленных осенними ливнями; на
склоне горы лежит длинная тень, а из густого плюща, обвившего
сосну, выглядывает сова. Наконец они достигают пещеры: она
расцвечена любовными талисманами - красными тростями, а рядом растут
«орхидеи и хризантемы, скрывая вход в лисью нору». Влюбленные
«проскальзывают в глубь пещерной тени», а жрец, оставшись в
одиночестве, из-за холода не может уснуть и решает провести всю ночь в

СВЕДЕНБОРГ, МЕДИУМЫ И ПУСТЫННЫЕ МЕСТА
171
молитве. И он молится о том, чтобы влюбленные наконец
соединились. Вскоре, к его изумлению, пещеру озаряет свет, и он видит
кругом «людей, беседующих между собой и расставляющих ткацкие
станки и раскрашенные красные трости». Отовсюду выползают
призраки и благодарят жреца за его молитву, говоря, что благодаря его
жалости «любовные обеты долгой череды прошлых воплощений»
наконец сбываются в сновидении. Тогда ему является видение,
разворачивающее перед его взором эту любовную историю, а хор
сравнивает щелканье ткацкого станка со стрекотаньем сверчков. Чуть
позже ему показывают брачные покои и влюбленных, пьющих из
свадебного кубка. Близится заря. Восходящее солнце отражается в
свадебном кубке, и тут же певцы, тканина и заколдованная трость
рассыпаются на кусочки и исчезают как дым, как сновиденье, и не
видно больше ничего, кроме «заброшенной могилы на холме, где
ветер утренний колышет сосновые иглы».
Мне вспоминается та аранская история, где говорится о
влюбленных, после смерти явившихся к священнику и попросивших
поженить их. Призраки довольно часто являются к медиумам, желая
завязать нити былых земных связей в какие-то новые узлы. Одному
хочется разыскать призрак своего старого врага, чтобы попросить
прощения, другому - возобновить прежнюю дружбу. Наше служение
мертвецам не ограничивается только нашими молитвами - оно
способно расшириться, сравнявшись с границами нашего воображения.
Я слыхал о привидении, предупреждавшем женщину-медиума, чтобы
она взяла обратно свое обещание некоему старику, которому та
некогда пообещала себя после смерти, желая избавиться от него. То, что
связано обетом здесь - будь то в любовных клятвах или же в
ведьмовском заговоре, - может сбыться там, в иной жизни, подобной
сновидению. Если наше земное существование - поскольку оно
представляется ареной выбора и причины - это единственная почва, куда
засевается всякое семя, то становится ясно, отчего наше воображение
имеет такую власть над умершими и почему им следует держаться
подальше от наших глаз и ушей. В Британском музее, в конце
египетского зала, рядом с лестницей, стоят две статуи: одна являет собой
пышную декоративную фигуру, а вторая - скрупулезнейший в
передаче подробностей натуралистичный портрет. Пышно-декоративное
изображение предназначалось для украшения какого-то
общественного места, а другое - подобно всем прочим натуралистичным
произведениям искусства той эпохи - для захоронения вместе с мумией.
Египтологи рассказывают, что такие изваяния, погребенные подле
мертвеца, должны были сослужить ему службу в загробной жизни.
Вне всякого сомнения, они помогали умершему создавать из своего
духовного тела зримый призрак, наделенный узнаваемыми чертами,

172
У. Б. ЙЕЙТС
а всяческие лодки, лошади или их уменьшенные изображения,
которые находят в древних погребениях, служили своего рода
«подсказками» для гаснущей памяти или для фантазии, слишком скудной,
чтобы вообразить и тем самым заново воплотить прежнее земное
окружение. Несколько лет назад пастух из Донерейла43 рассказывал
мне о своей тетке, которая явилась после смерти совершенно нагая и
велела родственникам сшить одежду и отдать ее нищенке, при этом
неустанно поминая ее саму1*. Вскоре она явилась родным еще раз -
уже в той самой одежде - и поблагодарила их.
XII
Разумеется, в большинстве сочинений, написанных задолго до нашей
эпохи, о теле призрака говорилось как о чем-то кратковременном,
искусственном, подобном сновидению, полуживом. В них постоянно
набредаешь на такие, например, фразы: «Они крадут или хитростью
добывают себе тело» (это слова сэра Томаса Брауна). Вспоминается
эпизод из Божественной комедии, где Данте, оказавшись среди
райских сфер, беседует с блаженными мужами, хотя те обретаются там
лишь в призрачном образе, а в действительности пребывают в
лепестках желтой розы; и еще приходит на ум эпизод из Одиссеи, где
Одиссей разговаривает не с самим «Гераклом могучим», а с его
«призраком воздушным», в то время как «сам он с богами на светлом
Олимпе сладость блаженства вкушал близ супруги Гебы, цветущей
дочери Зевса от златообутой владычицы Геры», вокруг же призрака
«мертвые шумно летали... как летают в испуге хищные птицы; и,
темной подобяся ночи, держал он лук напряженный с стрелой на тугой
тетиве и ужасно вдруг озирался, как будто готовяся выстрелить»44.
14 октября 1914 г.
Сходная история рассказана у Геродота. Периандр, которому явился
призрак жены, жалуясь, что «мерзнет нагая», заставил всех женщин
Коринфа собраться, надев свои лучшие одежды, а затем велел раздеть
их и все одежды сжечь.

PER AMICA SILENTIA LUNAE
Пролог
Мой милый «Морис»1, помнишь тот день в Кальвадосе2 прошлым летом,
когда твой черный персидский «Минналуш», целую милю шедший за
нами, вдруг услыхал шорох крыльев в зарослях ежевики? Мы долго
окликали его ласковыми именами, но напрасно. Он, казалось, собрался
провести ночь в ежевике. Он прервал разговор, часто прерывавшийся и раньше,
на определенных мыслях столь издавна для меня привычных, что
можно назвать их моими убеждениями. Когда я приехал обратно в
Лондон, то ум мой снова и снова обращался к тем разговорам и я не
нашел покоя, покуда не выписал в эту книжку все, что я говорил или
хотел бы сказать. Прочти это как-нибудь, когда «Минналуш» спит.
У.Б.Йейтс.
11 Мая, 1917 г.
EGO DOMINUS TUUS3
HlC:
По серому песку, близ мелкого ручья
Под старой башней обветшалой4,
Где лампа светится над старой книгой,
Робартесом оставленной когда-то,
Ты при луне ступаешь осторожно
И хоть полжизни мимо пролетело,
Ты ищешь, грезя прежним заблужденьем,
Магические формы.
ILLE:
Помогают
Мне образы взывать к тому, с чем я

Не в силах совладать, что мне труднее
Всего понять, обдумать, оценить.
НЮ:
А я себя найти хочу, не образ.
ILLE:
То наша современная мечта.
Ведомы ею, мы познали свойства
И механизмы тонкие рассудка,
Но утеряли рук своих невинность.
Перо, резец, иль кисть держа в руке, -
Мы либо критики5, либо творим вполсилы,
Сконфужены, усталы, лишены
Друзей своих поддержки.
Ню
И однако,
Пример христианского воображения,
Я говорю о Данте Алигьери,
Так полно выразить себя сумел,
Что впалые черты его лица
Нам кажутся теперь привычней
Любых других. Христос лишь исключенье.
ILLE:
И что ж, нашел себя он? Или голод,
Его черты точивший незаметно,
Подобен голоду по яблоку тому,
Что выросло на ветке недоступной?
Неужто этот призрак - человек,
Которого знал Лапо или Гвидо*?
Скорее из обратного себе
Он создал некий образ, походящий
На каменное, древнее лицо,
Что пялится на лагерь бедуина
Со скал в оконных и дверных проемах7,
Иль смотрит вверх, простертое средь трав,
Верблюжьего навоза и песка.
Он свой резец направил к самой твердой
И самой неприступной из пород.
Его позорил Гвидо за распутство,
Осмеянный и надо всем смеясь,
Карабкаться навеки обреченный
По шаткой лестнице и есть свой горький хлеб,
Небесную нашел он справедливость,
И женщину небесной чистоты8.

PER AM1CA SILENTIA LUNAE
HlC:
Но есть конечно люди, чье искусство
Не из трагической борьбы сотворено,
Кто любит жизнь и вечно ищет счастья,
А как найдет - немедля воспевает.
ILLE:
Не воспевает! Те, кто любит мир,
Ему в деяньях служат, умножая
Свое богатство, власть, почет, известность.
Когда ж они рисуют или пишут,
То будет это все равно - деянье:
Биение мухи в банке с конфитюром'.
Дурачит умный ритор всех вокруг,
Сентиментальный рифмоплет - себя.
Искусство же - реальности виденье.
Какая доля мира остается
Художнику, тому кто пробудился
От общих заблуждений? -лишь тоска,
Усталость, безысходность.
Ню
И однако
Никто не станет отрицать у Китса
Любови к миру. Стоит только вспомнить
Ликующую радость его слога.
ILLE:
Его искусство счастливо, а ум
- Кто знает? Только его вспомню -
Перед собою вижу мальчугана,
Приникшего, расплющив нос, к витрине,
Хотя сошел в могилу он до срока,
И кажется, желаний не насытив,
Но создал, хоть был беден и несведущ,
И роскошью мирскою обделен,
Внебрачный сын начальника конюшен,
Песнь роскоши10.
HlC:
Но лампу засветил
Зачем ты над своей раскрытой книгой
И чертишь знаки на песке зачем?
Ведь стиль твой, в ходе долгого труда
И подражанья старым мастерам
Уж найден.

176
ILLE:
Я хочу не новой книги,
А образа. Те, кто свои познанья
Из книг черпал да из своих писаний
Ничем на свете не владеют, кроме
Своих сердец, слепых, ошеломленных.
Того, кто полон тайны призываю,
Кому еще лишь предстоит пройти
По влажному песку, вблизи ручья
И быть похожим на меня, мне тенью,
И в то же время мне же антиподом,
И, подле этих знаков задержавшись,
Открыть мне тихо все, чего ищу,
И прошептать мне это, будто в страхе
Что птицы в предрассветном своем крике,
Раскроют нашу тайну нечестивым.
ANIMA HOMINIS
I
Когда я возвращаюсь домой, повстречавшись с людьми, которые для
меня чужие, а иной раз даже после разговоров с женщинами, я
прохожусь по всему, что говорил, мрачно и разочаровано. Возможно, я
все преувеличивал, от желания подразнить или поразить, от
враждебности, которая не что иное как страх; или все мои естественные
мысли захлестывались неуправляемой симпатией. Мои сотрапезники
отнюдь не вызывали к себе смешанные чувства и как я мог удержать
голову на плечах, среди образов воплощенного добра и зла,
неприкрытых аллегорий?
Но когда я закрываю дверь и зажигаю свечу и призываю
мраморную Музу, искусство, где ни мысль и ни чувство не приходят на ум
оттого, что другой человек подумал или почувствовал нечто иное,
ибо теперь не должно быть противодействия, только действие, и мир
должен тронуть мне сердце, чтобы сердце тронулось собой, и мне
мечтается, как око не смигнет перед штыком: мне с легкостью и
радостью думается, я весь - доблесть и уверенность. Когда мне придется
облекать рифмами то, что я нашел, это будет нелегким трудом, но
сию минуту я верю, что нашел собственного «себя», а не
противоположного. Наверное, лишь отлынивание от труда убеждает меня, что «собою»

PER AMIGA SILENTIA LUNAE
177
я был не больше, чем кошка целебной травой, которую ест в саду.
Как мог я ошибаться и принимать за себя то преувеличенное
состояние, которое с раннего отрочества сделало меня суеверным? То,
что приходит столь же завершенным, столь же до тонкостей
устроенным, как те замысловатые, ярко высвеченные здания и пейзажи,
являющиеся в один миг, когда я пребываю между сном и явью,
должно приходить свыше и извне меня. Порой я вспоминаю то место у
Данте, как он видел у себя в спальне «Владыку грозного образа», и как,
видно, «взысканный даром внутренней речи, так что дивно было
внимать, он говорил многие вещи, среди каковых я смог понять лишь
немногие и из них сию "Ego dominus tuus"»11; или если эти состояния
обнаруживаются, так сказать, не в жесте, - как человеческий образ, -
но в том или ином прекрасном пейзаже, наверное, Бёме это тот, о
ком я подумаю, и о том краю, «где мы вечно находим себе утешение в
превосходной красоте процветания разновидных цветов и растений,
как древесных, так и прочих, и всевозможных плодов».
II
Когда я раздумываю над складом ума моих друзей из художников и
движимых чувством писателей, я обнаруживаю похожий контраст. Я
порой говорил одной близкой приятельнице12, что ее единственный
недостаток это привычка слишком строго судить тех, кто не
пользуется ее симпатией, и она же писала комедии, где самые гадкие люди
кажутся лишь дерзкими детьми. Она не знает, почему создала этот
мир, в котором никто никогда не судим, это великое прославление
снисходительности, но мне так кажется, что ее идеал красоты - это
сон, компенсирующий натуру, опустошенную чрезмерной
разборчивостью. Я знаю одну известную актрису13, которая в частной жизни
похожа на капитана пиратского корабля, под дулом мушкета
заставляющего свою команду ходить по струнке; и на сцене она
превосходней всего представляет женщин, пробуждающих жалость и
желание потому, что нуждаются в нашей защите, и вызывает полное
поклонение в роли одной из тех юных королев, нафантазированных
Метерлинком, в которых так мало воли, так мало собственного «я»,
что они кажутся тенями, вздыхающими на краю мира. Когда я
последний раз виделся с ней в ее доме, она жила в вихре слов и
движений, не слушала и не слышала, и все окружавшие ее стены были
завешаны женскими портретами, сделанными Берн-Джонсом14 в его
поздний период. Она пригласила меня с тем, чтобы я защищал этих
женщин, извечно слушающих, и столь же необходимых ей, как
созерцательный Будда японскому самураю, от французского критика,
который убеждал ее принять вместо них к сердцу постимпрессионистское

178
У. Б. ЙЕЙТС
изображение румяной, обнаженной толстухи на турецком ковре.
Есть, конечно, некоторые люди, чье искусство это не столько
противоположное качество, сколько компенсация какой-нибудь нечаянг
ности здоровья или обстоятельств. Во время массовых волнений по
поводу премьеры «Повесы с Запада» Синг15 впал в сумбур, утратил
ясность ума и вскоре заболел - по правде, напряжение той недели,
возможно, и ускорило его смерть, - и, как оно обычно бывает у мягких и
молчаливых людей, соблюдал аптекарскую точность во всех своих
высказываниях. В своем искусстве он создавал, услаждая собственное
ухо и умственный взор, удальцов-краснобаев, «которые в волокитстве
и с шумом будут проматывать жизнь ... покуда не грянет Судный
День». В другую пору этот человек, обрекаемый слабым здоровьем на
жизнь монаха, находит утеху и забаву с «великими королевами ...-
чета и ровня от начала и до конца». По истине, во всем своем
воображении он наслаждается всеми прелестями физической жизни, - в
жизни, когда луна вызывает отлив. Последний акт Дейрдре, Скорбь
Приносящей16, где его искусство достигает пика благородства, был
написан на смертном одре. Он не был уверен, грядет ли иной мир,
оставлял свою суженную и недописанную пьесу - «что за напрасная
трата времени», сказал он мне; он совсем не хотел умирать, но в
последних репликах Дейрдре и в среднем акте он принял смерть и
отпустил жизнь милостивым жестом. Он наделил Дейрдре чувством,
которое казалось ему самым желанными, самым трудным, самым
достойным, и может быть, видел в тех счастливых семи годах, ныне у нее
истекающих, исполнение своей собственной жизни.
III
Когда я думаю о каком-нибудь великом поэтическом писателе
прошлого (реалист - это историк, и он затемняет внутренний раскол
свидетельством своих глаз), я осознаю, если представляю себе
очертания его жизни, что творчество - это бегство человека ото всего его
целого гороскопа, слепая борьба в тенетах звезд. Уильям Моррис,
благополучный, занятой, крайне раздражительный человек,
описывал приглушенные цвета и меланхоличные чувства, последовав за
ленностной Музой дальше, чем кто бы то ни было в его время; а Сэ-
видж Лэндор превосходил нас всех в спокойном благородстве, когда
держал в руках перо, и в обыденном буйстве страсти, когда
откладывал его в сторону17. В Воображаемых Беседах он словно бы
напоминал нам, что Венера Милосская - это камень, и при этом писал, когда
оттиски от печатника пришли не так скоро, как он ожидал: «Я дал
себе зарок порвать все черновики и наброски и впредь на будущее
ничем не заниматься. Я пытался убить время сном и две трети суток

PER AMIGA SILENTIA LUNAE
179
проводил в постели. Могу о себе сказать, я покойник». Воображаю
Китса, родившегося с той жаждой роскоши, что была обычна для
многих на заре Романтизма, жаждой, которую он, в отличие от
богатого Бекфорда18, не имел возможности утолять красивыми и
диковинными вещами. Это заставляло его искать воображаемые услады;
невежественный, бедный, со слабым здоровьем и небезупречными
манерами, он знал, что к осязаемой роскоши ему не подступиться; знакомясь с
Шелли, он мучился досадой и недоверием, поскольку, как вспоминает Ли
Хант19, «слишком чувствительный к своему происхождению,
склонен был видеть в каждом родовитом человеке своего природного
врага».
IV
Лет тридцать назад, я прочел одну прозаическую аллегорию Симеона
Соломона20, которая давно не переиздается, и теперь ее не достать, и
помню оттуда, или мне кажется, что помню, выражение: «полый образ
исполненного желания». Всякое радостное искусство представляется
мне таким полым образом, но когда его очертания выражают еще и
ту бедность или отчаяние, которые засадили за работу его создателя,
мы называем это трагическим искусством. Ките только и дал нам что
свою мечту о роскоши; но читая Данте, мы не долго избегаем
конфликта, отчасти потому, что нередко его стихи - это зеркало его
собственной истории, но, главным образом, потому, что эта история -
такая ясная и простая, что сама обладает качеством искусства. Я не
ученый знаток Данте и лишь читаю его в переводах Шедвелла или
Россетти, но я убежден, что он славил самую чистую из когда-либо
воспетых поэтами женщин и Божественную Справедливость не
просто потому, что смерть унесла эту даму, а Флоренция изгнала ее
певца, но и потому, что он должен был побороть в своем собственном
сердце несправедливую гневливость и любострастие; хотя, в отличие
от тех великих поэтов, кто, будучи в ладу с миром, в раздоре с самими
собой, он воевал на два фронта. «Всегда, - говорит Боккаччо, - и в
юности, и в зрелые годы среди всех своих доблестей он находил
место для распутства»; или как предпочел повернуть Мэтью Арнольд,
«вел он себя крайне распущено». Гвидо Кавальканти, в переводе
Россетти,21 находит в своем друге «слишком много низкого»:
Хоть речи ваши обо мне, сердечны и добры,
Заставили меня поэта в вас ценить,
Ваш образ жизни впредь уж не позволит
Показывать, что стих мне дорог ваш.
И когда Данте встречает Беатриче в Раю, разве не устыжает она его в
том, что, едва лишившись ее присутствия, он последовал, вопреки

180
У. Б. ЙЕЙТС
предостерегающим снам, за ложными образами, и теперь, спасая его
наперекор его самоукорам, она сошла к «Вратам Смерти» и выбрала
ему Вергилия в проводники22? А Чино да Пистойя23 жалуется, что в
Комедии, «его милые ереси... разят добро и оставляют зло на воле»:
Пустые приговоры, в коих лгал он,
Отбросить прочь как скорлупу пристало б.
Но из-за всходов тех свидельств ложных
Гнев итальянцев и французов правый
На ту гордыню, позабыв про славу,
Пасть точно Марк на Цицерона может.
И сам Данте обращается к Джованни Гвирини «в его предсмертный час»24:
Король, чьих слуг не перечесть,
Которых и в могилу с ним отправят,
Велит мне ярость горькую убавить
И к Консистории великой взор возвесть.
V
Мы создаем из раздора с другими риторику, но из раздора с самими
собой - поэзию. В отличие от риторов, чей голос крепнет при
воспоминании о толпе, которую они покорили или еще покорят, наш
голос звучит из нашей слабости; и, под ударом знания об
одиночестве, даже пред лицом наивысшей красоты, наш ритм сбивается в
дрожь. И мне кажется также, что ни один хороший поэт, сколь
беспорядочно он ни живи, никогда даже в жизни житейской, не стремился
к удовольствию как к самоцели. Джонсон и Даусон25, друзья моей
юности, были беспутные люди, один пьяница, другой пьяница и
бабник, и тем не менее в них имелась уравновешенность людей, которые
разгадали жизнь и пробуждаются от сновидения; и помыслы обоих -
у одного и в жизни, и в искусстве, у другого больше в искусстве,
нежели в жизни, - непрерывно занимала религия. Так же и ни один поэт
из тех, о ком я слышал или читал, или кого я знал, не был
сентиментален. «Другое я», «анти-я» или «антитетическое я», как его можно
было бы назвать, приходит лишь к тем, кто больше уже не
обманывается, чья страсть - сама реальность. Сентиментальные люди - это люди
дела, которые верят в деньги, положение, в свадебные колокола, и
быть счастливым в их понимании это быть настолько занятым делом
ли безделием, чтобы не помнить ни о чем, кроме ближайшей цели.
Они находят свое удовольствие в кубке, наполненном у летейских
берегов, а для пробуждения, для озарения, для откровения
реальности традиция предлагает нам другое слово - экстаз26. Один старый
художник27 писал мне, что он бродил по нью-йоркским набережным
и встретил там женщину, нянчившую больного ребенка, и, втянув ее в

PER AMICA SILENT1A LUNAE
181
разговор, услышал ее рассказ; рассказ и о других детях, которые
умирали: долгую, трагичную повесть. «Я хотел ее писать, - говорит он, -
и если бы я отказался ото всей этой боли, то не смог бы поверить в
собственный экстаз». Мы не должны производить какую-то ложную
веру, пряча от собственного разумения причины своего сомнения,
ибо вера есть высочайшее достижение человеческого разума и
единственный дар, который человек может принести Богу, и,
следовательно, приношение должно быть честным. Не должны мы и, пряча
уродство, создавать ложную красоту как наше приношение миру. Тот,
и никто другой, сможет создать величайшую мыслимую красоту, кто
выдержал все мыслимые муки, ибо лишь когда мы видели и
провидели то, чего боимся, нам будет наградой тот слепящий, невиданный и
непредвиденный легкий на ногу странник. Мы не могли бы его
обнаружить, не будь он по своей сути одной с нами сущности, и, тем не
менее, одной сущности лишь как вода с огнем, шум - с тишиной. Не
из невозможных вещей он то, что есть самого трудного, ибо одно
только то, что легко дается, никак не может быть долей нашего
существа; «не долго искал - скоро потерял», как говорит пословица. Я
обнаружу, что мрак полон света, пустота - изобилия, когда пойму, что у
меня ничего нет, что звонари на башне приуготовили для
бракосочетания души похоронный звон.
Последнее знание часто приходило быстрее всего к мятущимся
людям и несло новое смятение до поры. Когда жизнь одну за другой
убирает в мешок свои фиглярские штуки, теми, что обманывают нас
дольше других, вполне могут быть винный кубок и чувственный
поцелуй, ибо наши Палаты, Торговая и Общин, это не то же самое, что
божественные палаты нашего тела, и безумие их не то, что
перебродило на солнце. Поэт, поскольку он не может пребывать в самом пре-
дивном доме, а живет среди ураганов, атакующих его порог, может
экдать себе пощады.
VI
Я думаю, христианские святые и герои вместо того, чтобы быть
просто неутоленными, совершают намеренную жертву. Помню, я
однажды читал биографию человека, который, переодетым до
неузнаваемости, совершил рискованное путешествие к русским ссыльным в
Сибирь, и он рассказывал, как, очень боязливый в детстве,
воспитывал себя, бродя по ночам опасными улицами. Святые и герои не
бывают довольны тем, чтобы временами переходить в тот полый образ,
а потом возвращаться в свое разнородное я, но они бы всегда, если
бы только могли, сохраняли сходство с антитетическим «я». Тип
отбрасывает свою тень на тип, ибо всякий великий поэтический стиль

182
У. Б. ЙЕЙТС
имеет святого или героя, но когда поставлена точка, Данте может
вернуться к своим будуарным шашням, а Шекспир - к своей
«хмельной чаше». Они не искали никакого невозможного совершенства -
разве что имея дело с бумагой или пергаментом. Так и святой или
герой, поскольку трудит свою собственную плоть и кровь, а не
утруждает бумагу или пергамент, имеет более намеренное понимание той
другой плоти и крови.
Несколько лет назад я начал думать, что наша культура, с ее
доктриной честности и самоотчета, сделала нас мягкими и пассивными,
и что Средневековье и Ренессанс с полным правом в своих
доктринах основывались на подражании Христу28 или какому-нибудь
античному герою. Святой Франциск и Цезарь Борджиа сделали из себя
сильную творческую личность, отворотившись от зеркала к
созерцанию маски. Когда мне пришла эта мысль, ничего другого в жизни я
уже не видел. Я не мог писать пьесу, какую задумал, ибо все
становилось аллегорическим, и хотя я изорвал сотни страниц в попытке
избежать от аллегории, мое воображение стало бесплодным почти на
пять лет, и мое бегство наконец удалось лишь тогда, когда я высмеял
свою собственную мысль в комедии29. Я все думал об элементе
имитации в стиле и в жизни, и о жизни, заходящей дальше
преувеличенного подражания. В старом дневнике я обнаруживаю: «Думаю,
счастье зависит от того, есть ли сила накинуть маску какой-то другой
жизни, от возрождения чем-то, что не твое «я», чем-то, созданным в
один момент и постоянно обновляющимся; счастье в том, чтобы
играть в игру, в какую играет ребенок, где теряется бесконечная боль
самоотчета, счастье - в той преуродливой или пресерьезной
размалеванной личине, надетой, чтобы спрятаться за ней от ужаса быть
судиму... возможно, все грехи и дела мира это лишь бегство мира от
бесконечного слепящего луча света»; и еще, несколько раньше: «Если
мы не можем вообразить себя не такими, какие мы есть, а другими, и
постараться усвоить себе это второе «я», мы не можем задать себе
сами устав, хотя можем принять его от других. Активная добродетель,
в отличие от пассивного приятия нормы, следовательно, театральна,
осознанно драматична, это ношение маски... Вордсворд30, каким бы
великим поэтом он ни был, столь нередко оказывается плоским и
тяжеловесным отчасти потому, что его моральное чувство, будучи не
им созданным уставом, а простым подчинением, не имеет
театрального начала. От этого он становится все популярнее у журналистов
не худшего разбора и политиков, занимающихся книгописанием».
VII
Мне думалось, герой нашел висящей на Додонском дубе31 древнюю

PER AMICA SILENTIA LUNAE
183
маску, в чем-то, возможно, идущую от Египта, и он изменил ее по
своему чутью, слегка тронув здесь и там, позолотив ей брови или
отчеркнув золотом линию скул, и наконец, когда он посмотрел через ее
глазницы, то узнал дыхание другого, вдох и выдох, дышащие внутри
его дыхания через прорезь губ, и его глаза в тот же миг приковал к
себе духовидческий мир: а как иначе может бог явиться нам в лесу?
По добрым неученым книгам, Тот, Кто держит далекие звезды в своей
овчарне, является без посредников, но, по указанию Плутарха и по
опыту старух из Сохо, пользующих своей чародейщиной, поштучно
за шиллинг, молоденьких служанок, получается, что неизвестный
живой может завоевать в качестве Даймона32 кого-нибудь из
прославленных умерших; но добавлю к этому еще одну мысль: Даймон не
приходит как подобное к подобному, но ища себе свою
противоположность, ибо человек и Даймон утоляют голод в сердцах друг друга.
Оттого, что дух прост, а человек разный и путанный, друг с другом у
них вяжется только тогда, когда человек нашел маску, очертания
которой позволят выразиться всему тому, чего человеку больше всего не
достает и чего он, может быть, больше всего боится, - и только этому.
Чем ненасытнее в желании всего, чем решительней в отказе от
обмана или легкой победы, тем теснее узы, тем яростней и
определенней антипатия.
VIII
Думаю, что все религиозные люди верили в некий перст, но не наш,
управляющий житейскими событиями, и что, как говорится в
Вильгельме Мейстере, случай - это рок; и, кажется, Гераклит сказал:
Даймон - это наш рок33. Когда я думаю о жизни как о борьбе с Даймоном,
который вечно подвигает нас на самый тяжкий труд среди того, что
не невозможно, то понимаю, почему у человека глубокая вражда с его
роком, и почему человек только то и любит, что свой рок В одной
англо-саксонской балладе некий человек зовется именем, которое
словно должно вобрать всю его героичность, «Жадный до рока». Я
убежден, что Даймон избавляет нас и вводит в обман, и что он сплел
те тенеты из звезд, и закинул со своего плеча34. Потом мое
воображение бежит от Даймона к возлюбленной, и я угадываю аналогию,
ускользающую от разума. Я помню, что греческая древность велит нам
искать главные звезды, те, что управляют врагом и возлюбленной,
среди тех, что готовы зайти, как говорят астрологи, в Седьмом Доме35;
и что, возможно, «плотская любовь», которая «основана на духовной
ненависти», есть образ борьбы человека с Даймоном; я даже
спрашиваю, себя не существует ли некоего тайного союза, некоего ночного
перешептывания между Даймоном и возлюбленной. Я вспоминаю,

184
У. Б. ЙЕЙТС
как часто влюбленные женщины становятся суеверными и верят, что
могут принести своим возлюбленным удачу; и я вспоминаю
старинную ирландскую историю о трех юношах, которые пошли перед
сражением просить помощи в дом богов Слиаб-на-мон36.
«Сначала вам надо жениться, - сказал им один из богов, - потому что
удача и неудача мужчины приходит к нему через женщину».
Иногда я с полчаса фехтую на заходе дня и когда, наконец,
закрываю глаза, головой на подушке, то вижу, как рапира пляшет передо мной
пуговкой мне в лицо. Мы всегда встречаем в глубинах ума какое бы мы ни
делали дело, куда бы нас ни уносило мечтание, эту другую Волю.
IX
Поэт находит и создает себе маску от разочарования, герой - от
поражения. Желание, которое утоляется, это не великое желание, и то
плечо не испробовало всей своей силы, которое не надсаживалось о
несокрушимые ворота. Только святой не бывает введен в обман,
наляг он плечом или простри неутоленные руки. Он взойдет, не
сбиваясь с пути, к антитетическому «я» мира, индиец - сужая свою мысль в
медитации или изгоняя ее в созерцании, христианин - подражая
Христу, антитетическому «я» античного мира. Ибо герой любит мир,
пока мир не сломит его, а поэт - пока мир его не предаст; но святой
отвернулся от мира, пока мир был еще обходителен, и поскольку
отвергнул сам искус, будет носить маску такой, какой ее нашел. Поэт
или герой, на каком бы дереве они ни нашли свою маску, слегка
меняют ее очертания, так их переполняет фантазия, но святой, чья жизнь
это лишь круг заведенных обязанностей, не нуждается ни в чем, в чем
не нуждается весь мир, и день за днем бичует в себе римских и
христианских завоевателей: Александр и Цезарь изнуряются голодом в
его келье. Его рожденье не от разочарования и не от поражения, а от
искушения, подобного искушению Христа в пустыне, - созерцанию в
единый, вечно обновляющийся, миг всех царств от мира сего: все
они, поскольку отвергнуты, непрерывно присутствуют, выставляя
свои пустые престолы. Эдвин Эллис37, помня о том, что Христос тоже
знал меру Своей жертвы, в прекрасном стихотворении представил себе,
что встречается на Голгофе с «Малым Христом», Христом, который,
может бьпъ, зажиточно прожил жизнь, не зная греха, и теперь скитается
«одиноким усталым призраком день и ночь».
Я видел его, уходящего прочь,
«Почто Ты покинул!», - я начал кричать.
А гвозди, вонзаясь, терзали мне плоть.
Он бросил меня, чтобы счастья искать.
И все же святой избавлен - несмотря на свой мученический венец и

PER AMICA SILENTIA Lt JNAE j g tz
бдение над своими страстями - от поражения, от обманувшейся
любви, и от скорби расставания.
О, ночь, ты за собой вела,
О, тьма, прекраснее зари,
О, ночь, ты счастье нам дала,
Когда друг к другу мы пришли
На празднество любви.
На грудь цветущую мою,
Что для него обнажена,
Любимый голову свою
Склонил, и, точно веера,
Шумели кедры до утра.
Но ветер утренний подул,
Шепча о приходящем дне,
Ко мне он руку протянул,
И с лаской, в полной тишине,
Нанес сквозную рану мне.
Душа все стала забывать
И льнет моя щека к тому,
Кто сам пришел меня забрать;
Мир погружается во тьму,
И все забыв, иду к нему*·.
X
Человеку, взявшемуся за перо или резец, не позволено стремиться к
оригинальности, ибо у него одно дело - страсть, и он не может петь
или ваять не на новый лад, потому что ни один удар судьбы не похож
на другой. Он подобен призрачным любовникам из японской пьесы,
обреченным скитаться бок о бок и никогда не сойтись, которые
рыдают: «Мы не бодрствуем и не спим, и проводим ночи в скорби, что и
сама в конце концов - призрак, и что нам все эти картины весны?»39.
Если мы, найдя маску, чуем, что она не подойдет под наше
настроение, пока мы не подправим ей золотом скулы, то мы делаем это
украдкой, и только там, где дубрава Додоны сеет наигустейшую тень,
ибо если б Даймон мог увидеть наше кустарничество, он бы тут же
бросился вон, будучи нашим врагом.
XI
Много лет назад я видел, между сном и явью, женщину небывалой
красоты, посылавшую в небо стрелу из лука, и с того момента, когда я
стал впервые догадываться о ее смысле, я много думал о разнице ме-

186
У. Б. ЙЕЙТС
жду круговращением в природе и прямой линией, названной у
Бальзака в Серафите «Чертой Человека»40, но лучше назвать ее чертой
святого или мудреца. Я думаю, что мы, будучи поэтами и
художниками, кому заказано посылать стрелы за пределы осязаемого, должны
идти от желания к усталости и, таким образом, снова к желанию, и
жить - лишь ради того мгновения, когда видение явится нашей
усталости, как грозная молния, - в смирении, подобно скотине. Не
сомневаюсь, что эти вздымающиеся круги, эти изгибистые дуги, в
жизни ли одного человека или целой эпохи, математичны, и что кто-то в
мире или по ту его сторону, предвидя событие, обозначил пунктиром
на календаре время жизни какого-нибудь Христа, Будды или
Наполеона: что любой посыл, в чувстве или в мысли, подготавливает в
темноте самой своей все возрастающей ясностью и крепостью своего
собственного исполнителя. Мы ищем реальность, медленно трудя
нашу слабость, и нас отбрасывает прочь от безграничного и
непредвиденного. Только, будучи святым или мудрецом, и отвергая опыт как
таковой, мы можем, говоря в образах христианской Каббалы41,
оставить внезапные молнии и путь змея и сделаться лучником, который
нацеливает стрелу в средоточие солнца.
XII
Доктора медицины обнаружили, что некоторые ночные сны, - всех я
им не отдам, - это наши неисполненные дневные желания и что наш
ужас перед желаниями, осужденными совестью, сбивает и тревожит
сны. Они изучали только вторжение в сон начал, которые остались
неутоленными без очистительного отрезвления. Мы можем утолить в
жизни лишь некоторые из страстей, и при этом каждую лишь
отчасти, и наши характеры отличаются лишь потому, что никто в этой
сделке не торгуется одинаково. Торг, компромисс всегда стоит под
угрозой, и когда он нарушен, мы впадаем в бешенство или в истерику
или в какое-то помрачение; так что когда изморенная, отвергнутая
страсть проявляет себя во сне, мы, до того как проснуться, разрушаем
логику, дававшую ей способность действовать, и тем самым
повергаем ее обратно в хаос. Но страсти, когда мы знаем, что они не смогут
получить утоления, становятся видением; видение, спим мы или
бодрствуем, длит свою силу с помощью ритма и образца, колеса, на
котором мир - это бабочка. Нам не нужно защиты, но видению она
нужна, ибо если мы начинаем интересоваться сами собой, своей
жизнью, мы выпадаем из поля видения. Мы это или видение, кто
создает образец, кто приводит колесо во вращение, трудно сказать, но у
нас, без сомнения, есть сотни способов держать его при себе: мы
выбираем себе образы из прошлых времен, мы отворачиваемся от на-

PER AMICA SILENTIA LUNAE
187
шей эпохи и стараемся почувствовать, что Чосер нам ближе, чем
ежедневная газета. Видение принуждает нас убрать все, что оно не
может в себя включить, и оно переносит нас, когда приходит во сне, к
тому моменту, когда даже дрема смыкает глаза и сновидение видит
сны; нас поднимает к ясному свету, и, мы забываем даже собственные
имена и дела и, тем не менее, полностью осуществленные в самих себе,
шепчем, как Фауст: «Остановись, мгновение», но шепчем напрасно.
XIII
Поэт, когда он стареет, спрашивает себя, не может ли он сохранить
свою маску и способность видения без новой горечи и нового
разочарования? Смог ли бы он и захотел ли бы, зная, как бренны его
силы с самой юности, повторить Лэндора, который прожил, любя и
ненавидя, осмеянный, но непобежденный, вплоть до глубокой
старости, потеряв все, кроме милости своих Муз?
Все Музы породила Память, учат нас;
Ее уж нет, а эти - все со мною.
И за плечо трясут, и петь зовут меня42.
Конечно, может он думать, теперь, когда я обрел видение и маску, я
больше могу не страдать. Наверное, он купит себе старенький домик
и будет, как Ариосто, копаться в своем саду и думать, что в
неизменном возвращении птиц и листвы, или солнца и луны, и в вечернем
полете грачей он сможет обнаружить ритм и образец, подобные тем,
что являлись ему во сне, и, таким образом, никогда не очнуться от
видения. Но потом он вспомнит о Вордсворде, додряхлевшем до
восьмого десятка, уважаемом и с выхолощенными мозгами, и,
поднявшись в какую-нибудь опустевшую комнату, отыщет забытую там
юностью горчащую корку.
ANIMA MUNDI
I
Я всегда стремился сблизиться по складу ума с индийскими и
японскими поэтами, со старухами из Коннахта, с медиумами из Сохо, с не
принявшими пострига братиями, которых представлял
забывшимися в каком-нибудь средневековом монастыре своими деревенскими
снами, с учеными авторами, во всем обращавшимися к древности;
погрузить свой ум во всеобщий ум, где он почти неотделим от того,
что мы начали называть «подсознательным»; освободить его ото все-

188
У. Б. ЙЕЙТС
го, исходящего от советов и комитетов, от мира, каким он видится из
университетов и многолюдных городов; и, чтобы так думать, я
бормотал заклинания, посещал медиумов, искал наслаждения во всем
том, что разворачивало труднейшие вопросы в чувственных образах
или волнующих фразах, восприняв от абстрактных школ лишь
несколько рабочих терминов, настолько старых, что они кажутся не
более, чем обломками несущих балок, попавших в заросли ежевики и
бурьяна, и пошел на выучку в школу, где всякая вещь видна: «A Tenedo
Tacitae per Arnica Silentia Lunae» (от Тенедоса в тиши, под защитой луны
молчаливой)45. Было время, я собирался подтвердить свои выводы
цитатами из дневников, куда записывал некоторые странные события сразу
после того, как они случались, но теперь я передумал - я только скажу,
как арабский мальчик, ставший визирем: «О брат, я верил пескам
пустыни и размышлял над речениями древности»44.
II
В одном письме Гёте, я даже не помню где, встречается объяснение
заклинанию духов, хотя он подразумевает литературу и ничего
больше. Он говорит об одном своем приятеле, сетовавшем на
литературное бесплодие, что тот слишком умен. Нужно дать образам
принять форму вместе со всеми их связями и взаимосвязями, прежде чем
к ним подходить с критическим разбором. «Если слишком скоро стать
делать им разбор, - писал он, - они и вовсе не примут формы». Если
ты придержишь свою разборчивость, обнаружил я, или обретя навык,
или если у тебя дар, впав в поверхностный транс, перед тобой начнут
стремительно проходить образы. Если ты можешь придержать еще и
желание и дать им волю принимать любой вид, постепенно тебя
поглотит всего целиком, и они станут яснее по цвету, отчетливее по
очертанию, и ты придешь вместе с ними в движение в средоточьи
того, что кажется мощным светом. Но проходят образы перед тобой,
сцепленные определенными связями, ведь и в первый миг ты вызвал
их через их связь с традиционными образами и звуками. Ты
обнаружил, каким способом, если можешь лишь придерживать волю и
разум, извлекать из подсознательного что угодно, частицей чего ты уже
обладаешь. Те, кто следуют старому правилу, сохраняют неподвижным
тело, бессонным и ясным - ум, опасаясь больше всего перепутать
мысленные образы и объекты восприятия; они стремятся стать как будто
отполированным зеркалом.
У меня нет от природы дара этого ясного спокойствия, как я
обнаружил вскоре, поскольку мой ненормальный ум никогда не знает
покоя; и мне редко доводилось насладиться той внезапной
ослепительной четкостью формы, которая заставляет понять почти вопреки

PER AMICA SILENTIA LUNAE
189
себе, что это не просто воображение. Поэтому я изобрел новый
способ. Я обнаружил, что после заклинания мой сон иной миг полнится
светом и образами, всем тем, чего я не мог найти, пока бодрствовал; и
я выработал символизм природных предметов, чтобы возбуждать в
себе сны или, вернее, видения, ибо в них нет сумятицы снов, кладя на
подушку или возле кровати определенные цветы или листья45. Даже
теперь, спустя двадцать лет, озарения и смыслы, приходившие мне от
ветки боярышника или других растений, кажутся, изо всех
мгновений моей жизни самыми счастливыми и мудрыми. Прошло время, и,
возможно, из-за потускневшей новизны, символ потерял силу, или
мой сон, из-за работы в Ирландском Театре, ставшей слишком
увлекательной, потерял отзывчивость. У меня были собратья по этим
занятиям, и то они, то я делали какое-нибудь открытие. Перед
умственным оком, во сне ли наяву, вставали образы, которые вскоре тебе
предстояло обнаружить в какой-нибудь книге, никогда не читанной,
и, понапрасну поискав объяснений в современной теории
подавленной личной памяти, я начал верить в некую Всеобщую Память,
передающуюся от поколения к поколению. Но этого было не достаточно,
потому что в этих образах проглядывали намеренность и
разборчивость. Они имели связь с тем, что ты знал, и однако, расходились от
твоего знания вширь. Если за ними не стояло никакого ума, зачем бы
я вдруг наткнулся на соль и несгораемую серу, или размягчение
золота, как их понимали алхимики, или на какую-то деталь каббалист-
ской символики, удостоверенную наконец одним ученым
книжником по его никогда не публиковавшимся рукописям, и кто мог так
хитроумно сложить в одно целое, действуя по какому-то закону
ассоциаций и, однако, с явной намеренностью и личностным
отношением, тот или иной мифологический образ? Он являл себя нескольким
умам, по осколку каждый раз, и его смысл проявлялся лишь тогда,
когда вся головоломка складывалась в одно. Меня не оставляла
мысль, что наши упражнения дали нам соприкоснуться или сойтись
с теми умами, что упражнялись в том же, что и мы, в ту или иную
эпоху, и все еще понимали, думали и разбирались. Наша обыденная
мысль, конечно, не более чем полоска пены на узкой отмели
необъятного моря света, - Anima Mundi Генри Мора или «бессмертное
море, нас вынесшее сюда»4* Вордсворда, - на бережку которого резвятся
дети, и были те, кто плавал по нему или плавал в нем, искатели,
которые знали, возможно, все его берега.
III
Мне всегда приходилось заставлять себя удерживать воображение на
умах, стоявших за персонификациями, и, однако, сами персонифи-

190
У. Б. ЙЕЙТС
кации были яркими и живыми. Умы, владычествующие над этими
видимо изменчивыми образами, имели несомненную форму, и сами
эти образы казались отражениями как будто бы в живой субстанции,
чья форма - лишь изменение формы. По традиции и ощущению,
символом нашей собственной жизни мыслилась земля, место
разнородных вещей, образы как отражения символизировались водой,
сами же образы могли пониматься только как воздух; и надо всем
этим, с уверенностью чувствовал я, были определенные цели и
правящие любови, огонь, который все превращает в простое. Однако и
сами образы четверичны, и об их смысле частично судится по
преобладанию одного из четырех начал или по преобладанию пятого, завесы,
скрывающей четыре других, птицы, рождаемой из огня.
IV
Мы жаждали узнать, что это за умы, - хотя бы лишь фамильное или
крещенное имя - что-то нами угадывалось и, тем не менее, всегда
оставалось безличным. Ощущение соприкосновения возникало,
пожалуй, только два или три раза с ясностью и определенностью, но
оно оставило у всех, у кого возникло, какой-нибудь след -
неожиданная тишина посреди мысли или, может быть, неясный голос в
решительную минуту. Правы ли были наши учителя, когда с такой
вескостью заявляли, что нам следует тем и довольствоваться: знать об этих
присутствиях, казалось, дружеских и рядом с нами, но лишь как
«призрак» в стихотворении Колриджа, и думать, возможно, о них как о
тех, кто обрел законченную самоосуществленность в одном
абсолютном мгновении, по словам святого Фомы?
Все, что земного было в ней,
Все признаки происхожденья, рода,
Исчезли. Не читалось ничего
На просветлевшем лике, обращенном
Вверх к небу, под расселиной скалы, -
Лишь духа след ее, она сама,
Сквозь плоть светясь, была видна47.
V
Однажды ночью я услышал голос, который сказал: «Любовь Бога к
каждой человеческой душе бесконечна, ибо каждая человеческая
душа неповторима; ни одна другая не отвечает той же потребности в
Боге». Наши учителя отрицали не то, что личность переживает тело
или что в своих более приблизительных очертаниях она даже может
прилегать к нам какое-то время после смерти, а только то, что нам

PER AMICA SILENTIA LUNAE
191
следует ее искать в тех, кто умер. Однако, когда я поразговаривал с
деревенскими, то обнаружил, что они искали и находили все те
старые немощи, изъяны и повадки, которые, будучи у живых, бередили
сердце. Ведун из Спидала48, получивший ведение от призрака своей
сестры, замечал, год от года в канун дня Всех Святых встречаясь с ней
на границе сада49, что она все седеет. Возможно, она должна была
избывать свой век в окрестностях родного дома, умерев до своего часа?
Поскольку никакие авторитеты не казались мне выше этого знания,
возвращающегося вспять к началу мира, я начал изучать спиритизм, столь
презираемый Станислаусом де Гюайта50, тем единственным
красноречивым и искушенным ученым, кто писал о магии в нашем поколении.
VI
Я знаю многое, чего бы мне никогда не узнать, не обращай я в по-
смертии внимания на то, что там, как и здесь, есть приблизительного
и бессвязного; и не обнаружь я, что медиумы из Коннахта и Сохо не
знают ничего такого, насчет чего я бы не мог просветиться у Генри
Мора, которого при жизни называли «наисвятейшим человеком из
всех, ходившим по земле».
Все души имеют оболочку, или тело, и как только ты сказал это
вместе с Мором и платониками, ты избегнул абстрактных школ,
постоянно взыскующих власти какой-то церкви или институции, и
обнаружил себя заодно с великой поэзией и суеверством - которое
только и есть что народная поэзия - в приятном и опасном мире.
Красота действительно лишь жизнь тела в каком-то идеальном
состоянии. Оболочка человеческой души это то, что обычно
называлось животными духами, и Генри Мор приводит такую фразу из
Гиппократа: «Ум человека ... питается не от снедей и пития из чрева, а от
прозрачной светящейся субстанции, которая идет в дело
посредством осаждения из крови». Эти животные духи заполняют все части
тела и образуют эфирное тело, как называли его некоторые авторы
XVII-го века1. Душа имеет пластическую силу и может после смерти
или при жизни, если оболочка на время покинет тело, придать ей
По-моему этот отрывок правильно отражает мысль Генри Мора, но
теперь я думаю, что он лучше соответствовал бы фактам, если бы я
описал эту «прозрачную светящуюся субстанцию» как чувственно-
материальную оболочку, смоделированную с «эфирного тела» или
с истинной «оболочки», и если бы я свел к этому слова «животные
духи». Ее нужно рассматривать, однако, как нечто переживающее
на время человеческое тело. Духи не берут от нее вещество, из
которого они сделаны, но загораются от нее светом, как одна свеча
загорается от другой. (1924)

192
У. Б. ЙЕЙТС
[оболочке] любую форму, действуя по воле воображения, хотя с тем
большим усилием, чем больше в той несходства с привычной отроду.
Равно и для живых и мертвых, чистота и обилие животных духов
составляет главную силу. Душа может вылепить из них привидение, как
если бы облаченное жизнью, и сделать его зримым, показав его перед
нашим умственным оком, или, встраивая в его субстанцию
определенные частицы, извлеченные из тела медиума, пока оно не сделается
столь же зримым и осязаемым, сколь и любой другой объект.
Помогая такому телостроительству, древние совершали приношение
пшеничными снопами, душистой смолкой, и ароматом фруктов и цветов,
и кровью жертв. Полуматериализовавшаяся оболочка медленно
проступает из кожи тускло светящимися каплями или сгущается из
светящегося облака, и свечение меркнет по мере того, как увеличивается
вес и плотность. Ведьма, заходившая дальше медиума, жертвовала
медленно оживающему призраку известное количество своей крови.
Оболочка, раз отделившись от живого мужчины или женщины,
может вылепливаться душами других так же легко, как и своей
собственной душой, и, кажется, даже душами живых. На некоторое время
она становится частью того потока образов, которые я сравнил с
отражениями в воде. Но как же получается, что даже души, никогда не
державшие стека скульптора или кисти художника, создают
совершенные образы? Те материализации, что вдавили свои сильные
черты в твердый парафин, оставили изваяния, придумать и исполнить
которые хорошему художнику понадобилось бы много часов. Как же
получается, что простая невежественная женщина могла, по мнению
Генри Мора, отделив свою оболочку, придать ей до того знатное
сходство с зайцем, что вся охота, и лошадь, и собаки, и человек,
пускалась за ним под звук рожка? Не в том же ли здесь сложность, что и с
теми до тонкости прорисованными картинами и узорами, которые
возникают из темноты, представляясь законченными в одно
мгновение, когда мы лежим в полусне, или с теми изощренными образами,
которые проносит в моменты вдохновения или заклинания перед
нашим умственным оком? Наши животные духи или оболочки суть
лишь, так сказать, сгущения оболочки Anima Mundi и придают
субстанцию ее образам в слабой материализации нашей обыденной
мысли, или в более плотной, когда на нас сходит дух. Невелико,
должно быть, дело, когда эти образы обмакнулись в нашу оболочку,
снять их портреты фотографической камерой. Генри Мор утверждал,
что курица, напуганная ястребом, когда ее топчет петух, высиживает
ястребоголовых цыплят потому (я не из ярых сторонников этого
факта), что прежде чем душа нерожденной птицы создала форму,
«глубоко затронутая фантазия матери» извлекла из общего
вместилища форм перебивающий образ. «Мировая душа, - продолжает он, -

PER AMICA S1LENT1A LUNAE
193
вмешивается и вкрадывается во все порождения вещей, пока материя
текуча и податлива, что наводит человека на мысль, что Мировая
душа не может пребывать праздной в преображении оболочки
демонов, но потворствует их фантазиям и желаниям и тем помогает
облечь их и выразить их к их [демонов] угоде и удовольствию; или
иногда это может статься против их воли, как неподатливость фантазии
матери обрекает ее на рождение урода».
Хотя образы, кажется, расплываются или сносятся в сторону, это,
может быть, только мы переменяемся относительно их, то теряя, то
находя, вместе с изворотами своего ума; и, конечно, Генри Мор
говорит как по писанию, заявляя, что эти образы могут быть крепкими на
правильную ощупь, как «хрустальные столпы», и та же «кровь с
молоком», как мы сами, - на правильный глаз. Шелли, добрый платоник, в
ранних своих произведениях, кажется, ставил эту всеобщую душу на
место Бога, взгляд, который, как можно обнаружить у друга Мора
Кедворта, то отстаивали, то оспаривали античные авторы, но Мор
дает нам почву под ногами своим определением. Всеобщая душа,
отделенная от своей оболочки, это «субстанция бестелесная, но без
смысла и осуждения проницающая всю материю во вселенной, и
упражняющая пластическую силу на ней, согласно всеразличным
предрасположениям и поводам, на тех ее частях, над которыми
работает, и вызывает таковые проявления в мире, управляя частями
материи и их движением, каковые нельзя свести к простым
механическим силам». Я должен предположить, что «смысл и осуждение»,
представление и направленность, это всегда способности
индивидуальной души и что, как сказал Блейк, «Бог действует или пребывает
только в бытующих существах или в людях».
VII
Старое теологическое представление об индивидуальной душе как о
бесплотной или абстрактной повело к тому, что Генри Мор называет
«спором-распрей» о том, сколько ангелов «в сапогах со шпорами
могло бы сплясать на кончике иглы», и позволило рационалистической
физиологии убедить нас, что наши мысли не имеют телесного
существования, кроме как в молекулах головного мозга. Шелли был того
мнения, что «мысли, которые называют реальными или внешними
объектами», отличаются лишь регулярностью, с которой они
приходят, от «галлюцинаций, снов и идей сумасшедшего», и упоминал, что
ему снился, тем самым умаляя отличие, «три раза с перерывом в два и
более года один и тот же самый сон». Если все наши умственные
образы, не менее, чем привидения (и я не вижу основания различать),
это формы, существующие во всеобщей оболочке Anima Mundi и от-

194
У. Б. ЙЕЙТС
раженные в наших отдельных оболочках, то многих горбатых тут
можно исправить. Я убежден, что логический процесс или ряд
взаимосвязанных образов имеет тело и возраст51, и я думаю об Anima
Mundi как о некоем огромном водоеме или саде, где он растет
отмеренным ему ростом, как огромная водоросль, или благоуханно
ветвится в воздухе. Действительно, как сад Адониса у Спенсера:
Есть тот рассадник изначальный
Где все рожденное увянет в свой черед52.
Душа, посредством изменений «витальных соответствий», по словам
Мора, притягивает к себе определенную мысль, а эта мысль,
посредством ассоциации, притягивает к себе череду других мыслей, наделяя
их жизнью в оболочке, которая отмеряется по силе первого
восприятия. Семя посажено прорастать, и этот рост может продолжаться
помимо власти, помимо даже ведома, души. Если я хочу «передать»
мысль, то могу задумать, скажем, Золушкин башмачок, а мой адресат
увидит выходящую из дымохода старушку; или, ложась спать, могу
пожелать проснуться в семь утра и, больше уже не вспоминая об
этом, я проснусь точно в это время. Мысль довела себя до
завершения, определенные акты логики, изгибы и узлы в стебле, оформились,
как будто вне видимости и вне досягаемости. Мы постоянно заводим
себе эти растения-паразиты и позволяем им клубиться помимо
нашего ведома, и можем стать, как та героиня Бальзака, которая,
прожив безгрешную жизнь, затевает на смертном одре убежать со своим
отвергнутым возлюбленным. После смерти мечта, желание, которым
она, пожалуй, перестала верить, которые она, пожалуй, перестала
помнить, снова и снова были должны возвращаться со всей своей
тоской и радостью. Мы можем только не захотеть и не заводить это
блуждающее последствие или, если уж оно завелось, удерживать его в
свете разума, где время летит галопом, и, таким образом, не дать ему
соскользнуть в инертную оболочку. Дело живых в том, чтобы
освободиться от нескончаемой последовательности объектов, а мертвых - в
том, чтобы освободиться от нескончаемой последовательности
мыслей. Одно последствие порождает другое, и в них есть сила из-за всех
тех вещей, которые мы делаем не ради них самих, а ради какого-то
воображаемого добра.
VIII
Спиритизм, из народного ли предания, из салонов ли, озарения Све-
денборга и умозрения платоников, и японские пьесы изображают
дело так, будто на определенном большаке или в определенном доме
можно увидеть совершенное убийство, которое совершается заново,
а в определенном поле - выезд охоты мертвецов, которая выезжает с

PER AMICA SILENTIA LUNAE
195
лошадьми и собаками, или древнее побоище армий, бьющихся над
костьми и пеплом. Мы подводим свою память к Anima Mundi, и эта
память становится на время нашим внешним миром·, и все
мгновения страсти возобновляются снова и снова, ибо страсть желает
своего возобновления как никакого другого события, и что бы там ни
было от соответственного ей удовлетворения или раскаяния, это и
будет зачатком в нас рассуждения; и не только события жизни мы
вспоминаем, ибо мысли, вскормленные томлением и страхом, все
эти растения-паразиты, что проскользнули у нас между пальцами,
возвращаются, словно веревка другим концом, чтобы ожечь по лицу;
и, как пишет Корнелий Агриппа, «мы можем навлечь на себя сон,
будто горим в огне и мучимы демонами», и некоторые спириты
жаловались, дескать, нелегко им придется, пробуждая тех, кто умер с верой,
что не восстанет, пока не прозвучит трубный глас. Некоего призрака
в японской пьесе охватило огнем из-за выдуманных угрызений, и
хотя буддистский монах объясняет, что огонь уйдет сам по себе, если
призрак только перестанет в него верить, призрак не может
перестать верить. Корнелий Агриппа называл такие грезящие души
«нечистью», и, когда Гамлет отказался от расчета с самим собой простым
кинжалом из-за того, какие «сны приснятся в смертном сне», это была
не просто литературная выдумка53.
Душа , кажется, может в действительности изменять объекты,
создаваемые вокруг нас памятью, как она может изменять и свой
собственный вид; но чем больше изменение, тем больше и усилие, и тем
скорее возврат к привычному образу. Несомненно, что и в том, и в
другом случае усилие это часто ей не по силам. Несколько лет назад я
был при том, как одна женщина обратилась к мадам Блаватской54 от
имени своей подруги, которая из ночи в ночь видела своего только
что умершего мужа разлагающимся трупом и чувствовала запах
могилы. «Когда он умирал, - сказала мадам Блаватская, - то думал, что
могила это конец, и мертвый теперь не может отделаться от своей
выдумки». Один брамин как-то сказал моей знакомой актрисе, что
терпеть не может лицедейства, поскольку, если человек умрет, играя
Гамлета, то так вечно и будет Гамлетом. Однако спустя время душа
освобождается отчасти и превращается в сказочного «оборотня» и
может наводить, как средневековый маг, какие угодно иллюзии.
Какой-то ирландский селянин, говорится в одной из книг леди Грегори,
перекусил по пути с незнакомцем, и чуть погодя его вырвало, тут он и
обнаружил, что ел травяную сечку. Вспоминаются и духи, которые
являют себя в образах диких тварей.

196
У. Б. ЙЕЙТС
IX
Мертвые по мере того, как настоятельность страсти истощает себя,
обретают некую меру свободы и могут повернуть побуждение,
движущее событиями, начатыми при жизни, в каком-нибудь новом
направлении, но давать новое начало они не могут иначе, как через
живых. Потом постепенно они постигают, хотя по-прежнему живут
лишь в собственных воспоминаниях, гармонии, символы и образцы,
словно все переделал на свой лад некий художник, и движат ими
чувства, приятные не из-за какого-то воображаемого добра, но сами по
себе, как у детей, пляшущих в хороводе; и я не сомневаюсь, что они
занимаются любовью в этом единстве, о котором Сведенборг
говорил, что оно есть союз всеобщего тела и издали кажется раскаленным
белым сиянием. Вплоть до этого тень имела общение с тенью в
момент общего воспоминания, которое, как фигура в танце,
возвращается, неся ужас или радость, но теперь они притягиваются подобное
к подобному, и у их сборищ и сонмов есть ритм и образец. Это
притягивание друг к другу и притягивание всех к центру, и, однако, без
потери самотождественности, было подготовлено их долгим
испытанием самих себя, своей нравственной жизни, кому они делали в ней добро,
кому причиняли зло, и даже испытанием ее нехоженных троп, и все их
мысли сформировали облочку, и сказались на делах и обстоятельствах.
X
Есть две реальности - одна земная, другая Состояние Огня". Вся
сила от земного состояния, ибо только там все противоположности
встречаются и только там возможна крайность выбора, полная
свобода. И там разнородность и зло, ибо зло это дрожь напряжения
между противоположностями; но в Состоянии Огня все - сама музыка и
сама легкость. Состояние между - это состояние воздуха, где образы
живут лишь заемной жизнью, жизнью памяти или той, что ложится
отсветом, когда они символизируют пламенный свет и жар огня: это
область теней, которых кружит «водоворот тех, кто обречен исчеза-
нию» и которые плачут, как тени тех влюбленных в японской пьесе:
Чтоб нам исполниться силой,
Тонка пусть субстанция наша,
Когда я писал это эссе, я еще не понимал, насколько полной должна
быть антитеза между человеком и Даймоном. Когда у человека упадок,
у Даймона - расцвет, а упадок Даймона - это расцвет человека; и то,
что я назвал земным состоянием человека, это состояние огня
Даймона. Я мог бы это и понимать, поскольку все это вытекает из слов,
написанных нищим на стенах Вавилона в Песочных часах. (1924)

PER AMICA SILENTIA LUNAE
197
Покажемся мы хоть сейчас -
Пусть это всего лишь во сне -
В образе нашего плача55.
После стольких пульсаций ритма душа должна перестать хотеть
своих образов и может словно бы смежить глаза.
Когда вся последовательность подходит к концу, время подходит
к концу, и душа облекается ритмическим, или духовным, или
светящимся телом, и созерцает все события на своей памяти и каждое
возможное побуждение в законченной самоосуществленности в
одном абсолютном мгновении. Это состояние есть единственно
одушевленное, все остальное - иллюзия, и оттуда возникают все страсти,
и как некоторые считают, само тепло нашего тела.
Время клонится в прах,
Как свеча во тьму,
Лес на дальних холмах
Отошел ко сну —
Из чреды моих грез,
Порожденных огнем,
Потерял я одну5*.
XI
Душа не может знать многого до тех пор, пока не стряхнет привычку
ко времени и месту, но до этого срока она должна удерживать свое
внимание на том, что близко, мысля объекты один за другим, как мы
ведем глазами или проводим по ним пальцем. Ее интеллектуальная
сила если что и может, то только возрастать и меняться по мере того,
как ее восприятия становятся одновременными. Однако уже и сейчас
мы, кажется, иной миг избавляемся от времени в том, что называем
предвидением, и от места, когда видим далекие вещи в одиночном
сне и в пересекающихся снах. Два-три года назад, когда я был в
медитации, моя голова оказалась в неком условном солнечном ореоле, и
когда я лег спать, мне привиделся длинный сон о женщине с
полыхающими волосами. Я проснулся и зажег свечу и вскоре обнаружил
по запаху, что, проделав это, подпалил собственные волосы. Совсем
недавно я видел сон, что пишу рассказ и в то же самое время видел,
что сам я один из героев в этом рассказе, и стараюсь тронуть сердце
одной девушки, наперекор намерению автора; и поперек всему этому
другой «сам» пытался ткнуть пуговкой рапиры большой китайский
кувшин. Темность Пророческих книг Уильяма Блейка, написанных в
состоянии озарения, почти целиком происходит от этих
пересекающихся снов. Каждый знает со слов или по опыту о внезапном
узнавании, во сне или нгяву, о каком-то событии, большей частью, беде,

198
У Б. ЙЕЙТС
происходящем вдалеке с кем-нибудь из друзей.
XII
Мертвые, живущие в своих воспоминаниях, убежден я, это источник
всего того, что мы называем инстинктом, и их любовь с их желанием
это и есть, в полном неведении, то, что гонит нас за пределы рассудка
или, может статься, наперекор нашему интересу; и сновидные лесные
куницы это и есть, в полном неведении, старшие каменщики живых
куниц, строящих вокруг крестовины церковных окон свои
хитроумные гнезда; и, в свой черед, призраки зажигаются острейшим
наслаждением от согласия между их светящейся чистой оболочкой и
нашими сильными чувствами. Порочить могущество или милость Бога
было бы думать, что тем детям Александра, которые умерли жалкой
смертью, не даны были многие жребии, ни им, и ни убитому во
младенчестве Цезариону, которого Клеопатра родила Цезарю, ни
недолго жившему Периклу-младшему, которого родила Аспазия, - им,
бывшим столь благородного рода57.
XIII
Поскольку даже самые мудрые из мертвых могут распоряжаться
лишь своими воспоминаниями, как мы распоряжаемся фигурами на
шахматной доске, и повиноваться только известным на память
словам, тому, кто намеревается стать магом, зороастрийский оракул не
позволяет изменять «варварские слова» заклинаний. Связь с Anima
Munäi происходит через ассоциацию мыслей, образов или объектов;
и прославленные мертвые, и те, оставившие по себе лишь слабое
воспоминание, могут еще - и лишь за это и ни за что другое, в полном
неведении, мы дорожим посмертной славой, - пройти коридором и
сесть на свободный стул. Перчатка и имя могут вызвать того, кто их
носил; тени подступают к нам вплотную середь своих старых
нетронутых жилищ и «материализация» сама по себе, может быть, идет легче в
стенах или у скал и деревьев, приводящих им на память какой-то миг
душевного переживания, пока у них еще были одушевленные тела.
Без сомнения, мать возвращается из-за гроба и руками, которые в
минуту спешки могут стать зримыми и материальными, сумеет
приголубить заброшенное без призору дитя или качнуть колыбель; и во
все времена люди знали и не сомневались: когда душу обуревает
смятение, это те, которые тень и песнь,
там обитают,
И, точно ветры света, в бурной тьме летают5·.

PER AMICA SILENTIA LUNAE
199
XIV
Недолгое время они живут снова этими моментами страсти, не ведая,
что умерли, но вот они это узнали и тогда могут совсем или
наполовину проснуться, чтобы посещать нас. Как изменяется их сон по мере
того, как время уходит капля за каплей и их восприятия умножаются?
Становятся ли они осанистей, ярче ли блестят их глаза? Конечно, сны
тем дольше не отступают, чем сильнее была страсть при жизни: Елена
по-прежнему может отворить дверь своей спальни Парису или
следить за ним с городской стены и знать, что ей снится сон, потому лишь,
что дни и ночи исполнены горечи или звезды несчитано ярки.
Несомненно, о мертвых страсгниках мы могли бы воскликнуть словами Бена
Джонсона, относившихся ни к кому другому, как к Шекспиру: «Столь
набитые жизнью, они только и могут порастать в жизни бытьем»59.
XV
Приток от их отраженной в зеркале жизни, их, тех, кто сами
получили ее от Состояния Огня, ниспадает на извилистый путь, называемый
Путь Змея, и этот приток, притекающий равно к человеку и зверю,
называется природным. Бывает другой приток, он не природный, а
интеллектуальный, и идет от Огня, и он нисходит через те души,
которые надолго ли, накоротко ли, выходят из жизни в зеркале, как мы
во сне выходим из жизни в теле, и хотя он может ниспасть и на
спящего змея, он, главным образом, ниспадает на прямые пути.
Поскольку какой-то человек похож на всех прочих людей, приток находит его на
извилистом пути, а поскольку он святой или мудрец - на прямом.
XVI
Даймон, пользуясь посредничеством своих теней, вновь и вновь
приводит человека на место выбора, усиливая соблазн, чтобы выбор мог
быть настолько последним, насколько возможно, озаряя события
собственным светом, направляя свою жертву на какое бы то ни было
дело, среди дел не невозможных, самое трудное. Он мучается
человеком, как иной мужчина со стойкой душой мучается женщиной,
которую и любит-то, потому что она сумасбродна и переменчива. Его
нисходящая сила это не кривая и не прямая, а зигзаг, озаряющий
пассивные и активные свойства, два сорта плодов с древа: это
внезапная вспышка молнии, ибо все его акты мгновенны. Мы постигаем
в один удар пульса, и после идет медленный спад.

200
У. Б. ЙЕЙТС
XVII
Каждого Даймона влечет к какому бы ни было человеку, или если его
природа более общая, к какой бы ни было нации, от которой он
больше всего отличается, и он ваяет по своему собственному образу
антитетическую грезу того человека или нации. Евреи уже показали
на драгоценных металлах, на кичливой роскоши храма Соломона ту
страсть, которая сделала их заимодавцами всего мира. Не будь они
алчными, любострастными, недалекими, и докучливыми, поболе всех
народов своего времени, само воплощение было бы невозможно; но
это интеллектуальный импульс от Состояния Огня оформил их
антитетическое «я» в антитетическое «я» античного мира60. Так что,
всегда импульс от того или иного Даймона - это то, что придает нашему
смутному неудовлетворенному желанию красоту, смысл и форму,
приемлемую для всех.
XVIII
Только в стремительной и неуловимой мысли или в неясных словах,
слышных, когда в голове тишина, может мысль духа дойти до нас
лишь чуть превратной; ибо ум, схватывающий объекты
одновременно, согласно мере своей свободы, помыслит не ту же самую мысль,
что ум, постигающий объекты один за другим. Цель большинства
религиозных учений, настояния на подчинении Божьей воле, прежде
всего, в том, чтобы обеспечить пассивность оболочки там, где она
наиболее чиста и наиболее разрежена. Когда мы пассивны там, где
оболочка груба, мы становимся проводниками, и духи, которые лепят
себе плоть из той грубой оболочки, лишь редко и с большим трудом
высказывают свои собственные мысли и сохраняют свою
собственную память. Они подвергаются своего рода опьянению и одуряются,
по словам старых авторов, как от меда, и с готовностью принимают
нашу память за свою собственную, а себя - за кого или за что нам
угодно. Мы обморочиваем и подчиняем их, ведь как только они
оказываются среди представлений последовательных объектов, наш
рассудок, будучи лишь орудием, созданным и отточенным этими
объектами, оказывается сильней, чем их интеллект, и они могут лишь
повторять, с краткими проблесками другого состояния, наше знание
и наши слова.
хгх
Одна моя приятельница однажды увидала во сне многих драконов,
ползущих вверх по отвесному утесу и постоянно свергающихся. Генри

PER AMICA SILENTIA LUNAE
201
Mop считал, что те, кто, проживя века, не нашел ритмического тела и не
перешел в Состояние Огня, рождаются вновь. Эдмунд Спенсер, один из
учителей Мора, утверждал о таком рождении, не приводя его причины:
Потом назад они вернутся вновь,
Чтоб в том саду опять произрастать.
Ведь им до сей поры не довелось
Боль распадения и смерти испытать.
Так незаметно пролетят века,
А после Он преобразит их вид
Иль в мир изменчивый пошлет, пока
В исток начальный вновь не возвратит.
Так колесо судьбы без устали кружит*1.
XX
Но, без сомнения, Состояние Огня, где движению чувства не ставится
никакой внезапной препоны, где нет ни стены, ни заставы, - это то, к
чему нам надо бы всегда восходить; и маска, сдернутая с дуба, это
лишь вообразившееся мне ритмическое тело. Мы можем обращаться
к этому последнему состоянию любым именем, если только мы не
молимся ему, как вещи или как мысли, и большинство молящих
называют его мужчиной или женщиной или ребенком:
Являет Милость лик людской,
А Жалость - наше сердце.
В нас самих Рассудок и Воля, которые как муж и жена, подносят к
сокровенному алтарю смеющееся или плачущее дитя.
XXI
Когда я вспоминаю, что Шелли называл наши умы «зерцалами того
огня, которого все жаждут»62, я не могу не задать вопроса, который
задавался всеми, отчего или из-за кого зеркало пошло трещинами. Сам я
начинаю изучать то единственное «сам», которое могу познать, - самого
себя, и сново наматывать нить на веретено.
В определенные моменты, всегда непредсказуемые, меня
охватывает счастье, по большему обыкновению, когда я наугад открыл
какую-нибудь книгу стихов. Иногда это бывают мои собственные
стихи, когда вместо того, чтобы обнаруживать новые огрехи ремесла, я
читаю со всем тем волнением, с каким их впервые писал. Невзначай я
могу сидеть где-то в переполненном ресторане, книга передо мной
открыта или захлопнута - мое волнение перебежало за край
страницы, я смотрю на незнакомцев рядом с собой так, будто знал их всю
жизнь, и мне кажется странным, что нельзя с ними просто загово-

202
У. Б. ЙЕЙТС
рить: во мне все вызывает расположение, у меня больше нет ни
страхов ни нужд, я даже не помню о том, что этот счастливый настрой
должен пройти. Кажется, будто оболочка внезапно очистилась и
расширилась и так озарилась, что образы из Anima Mundi, воплощенные
в ней и пьяные этой сладостью, могут, вроде деревенского пьяницы,
подпустившего красного петуха под собственную соломенную
крышу, спалить время дотла.
Может пройти час прежде, чем настроение уйдет, но недавно я
кажется понял, что впадаю в него как только перестаю ненавидеть. Я
думаю, что общее условие нашей жизни это ненависть - я знаю, что
со мной это так - раздраженность публикой или частными
событиями или людьми. Невеликое дело забывчивая прислуга или
нерасторопные лавочники, но как простить неучтивость Карлейля*3 или
риторику Суинберна*4, или ту женщину, которая оглашает обеденный
стол воркотней из своей ежедневной газеты? И всего лишь неделю
назад я ненавидел спаниеля, вспугнувшего куропатку с гнезда, и
форель, заглотившую приманку и сорвавшуюся с крючка. По книгам,
счастье к нам приходит от противоположного ненависти, но я не
уверен, поскольку мы можем любить несчастливо, и, говоря без
прикрас, когда я закрываю книгу, слишком взбудораженный, чтобы
продолжать чтение, или в тех кратких сгущенных сонных видениях во
мне бывает нечто такое, что, хотя и побуждает меня к любви, больше
похоже на невинность. Я пребываю в таком же месте, где Даймон, но
я не думаю, что он со мной, пока не начну создавать новую личность,
разбираясь среди тех образов, вечно стремясь утолить голод,
рожденный из разочарования обыденной диетой; и все же пока я пишу
слова «я разбираюсь», я полон неуверенности, не ведая, когда я перст,
когда прах. Однажды двадцать лет назад, словно очнувшись от сна, я
обнаружил, что мое тело неподвижно застыло, и услышал чужой
голос, говорящий моими губами, как если это губы из камня: «Мы со-
творяем образ того, кто спит, и это не тот, кто спит, и мы зовем его
Еммануил»*5.
XXII
Когда я поднимаюсь или спускаюсь по лестнице и прохожу мимо
мавританского свадебного сундука, в котором храню свои
«варварские слова», мне интересно, приду ли я опять к ним, ибо меня
еще морочат те голоса, которые еще говорят, как с Одиссеем, но без-
гласо, как летучие мыши66, - или теперь, когда вот уже скоро
состарюсь, к какому-то простому благочестию, похожему на благочестие
старой женщины?
9 Мая, 19П г.

PER AMICA SILENTIA LUNAE
203
Эпилог
Мой дорогой «Морис», я часто жил во Франции, когда тебя еще не
было на свете или в твою бытность малым ребенком. Как раз тогда,
когда я поехал туда в первый или во второй раз, Малларме написал:
«Наш век проникнут содроганием завесы Храма». Повсюду можно
было встретить молодых писателей, говорящих о магии. Знаменитый
английский ученый попросил меня вместе с ним посетить Станисла-
са Гюайта, потому что один он не отваживался пойти в его
загадочный дом. Время от времени в обществе германского поэта Даутен-
дея67 я встречал серьезного шведа, о котором я много лет спустя
узнал, что это был Стриндберг, искавший в то время философский
камень в мебелированных комнатах у Люксембургского сада; а как-то в
другой раз, в доме поэта Стюарта Меррилла68, я беседовал с одним
молодым арабским ученым, который показывал крупное золотое
кольцо безо всякой отделки, принявшее форму его пальца. В золоте
не было отверждающей примеси, сказал он, потому что кольцо
сделал его учитель, еврейский раввин, из алхимического золота. Мой
критический ум - друг он мне или враг? - потешался, а я, тем не
менее, был в восторге. Париж оказался не менее легендарным, чем
Коннахт. Эта новая гордость, гордость посвященного, добавилась к
гордости художника. Вилье де Лилль-Адан, высокомернейший из людей,
совсем недавно умер. Я читал его Акселя внимательно и прилежно,
как читают священные книги - французский я знал очень плохо - и
рукоплескал его постановке. Поскольку я не мог следить за диалогом,
я не заскучал даже тогда, когда Аксель с Командором пустились в
философскую дискуссию на полчаса вместо того, чтобы начинать дуэль.
Если я и почувствовал нетерпение, то лишь оттого, что задерживался
выход адепта Януса, ибо я надеялся уловить тот момент, когда Аксель
восклицает: «Я знаю этот светильник, он горел еще до Соломона»; или
тот другой, когда он восклицает: «Что касается жизни, ее проживут за
нас слуги».
Искусство слова была высокомерным еще до того, как его
коснулась магия. Рэмбо писал: «Разве я старая дева, чтобы бояться объятий
смерти?» И повсюду в Париже и в Лондоне молодые люди хвастались
своими мансардами и дескать, какое им дело, что там ценит толпа.
Прошлым летом ты, достигнув того же возраста, в котором был я,
когда услышал о Малларме и Верлене, с похвалой говорила о
французских поэтах, которых читает современная молодежь. Клоделя я
уже немного знал, но ты впервые прочла мне из Жамма** диалог поэта и
птицы, вызвавший у нас слезы, и целый том «Мистерии любви Жанны
Д'Арк» Пеги70. От прежнего, ничего не осталось, только одна забота о
религии, ибо эти поэты все подчиняли Папе, и все, даже Клодель, гор-

204
У. Б. ЙЕЙТС
дый вития, утверждали, что видят мир глазами виноделов и
углежогов. Уже не душа, сама для себя мотив и сама для себя учитель -
магическая душа, - но Франция-Мать и Церковь-Мать.
Не прошли ли мои мысли по тому же кругу, хотя свое предание я
обрел не в лоне католической церкви - ведь не она была церковью
моего детства - но там, где, я полагаю, бытует предание более
древнее и всеобщее?
2 мая, 1917 У. Б. Й.

ν
Творчество и современность
THE HANGED MAN. |

СВЯЩЕННЫЙ ЗАЛОГ1
Когда мне было тридцать, я считал лучшими современными
картинами четыре или пять портретов Уотса2 (его аллегорические полотна
мне не нравились - разве не аллегория навредила Эдмунду
Спенсеру?); четыре или пять картин Мэдокса Брауна; четыре или пять работ
раннего Милле3; четыре или пять работ Россетти, где несколько
фигур участвовали в некоем драматическом действии; и бесчисленное
множество гравюр Уильяма Блейка, который вызывал мой особый
интерес. Когда мне было тридцать пять или около того, одна
талантливая дама попросила меня защитить ее от немецкого знатока
искусства. Свой чудесный дом она превратила в настоящий храм для
нескольких поздних работ Берн-Джонса.
Берн-Джонсовы творенья
Ей сохранили зренье.
Когда я пришел к ней, тот уже прочно водрузил на стул в гостиной
эпигона Ренуара (а может быть, подделку), изображавшую
обнаженную толстуху, лежащую на турецком ковре, и принялся честить Берн-
Джонса пустым и устарелым. Хозяйка увела меня в другую комнату и
стала упрекать за мое молчание, но затем нашла для меня извинение:
должно быть, меня просто сбил с толку вид «расфуфыренной жены»
знатока. Я же такого извинения для себя отнюдь не находил, потому
что, напротив, остался очарован этой хрупкой и изящной белокожей
женщиной.
Несколько позднее поэты моложе меня, - в особенности один,
наиболее хорошо мне знакомый, - взялись поносить то
романтическое содержание, которое английская литература, по-видимому,
разделяла со всякой великой литературой, те традиционные размеры,
которые, по-видимому, возникали и развивались вместе с самим
языком, - а я по-прежнему молчал, хоть и чувствовал все больший гнев. Я
молчал, потому что робок по природе - кроме как перед листом
бумаги или шумливой публикой в театре Эбби4, но даже и в этих
случаях моя отвага ограничивается определенным кругом тем. Возможно,
я лучше, чем сам думаю; возможно, моя робость отчасти объясняется

208
У. Б. ЙЕЙТС
страхом заговорить плохо подобранными словами, - скажем,
упрекнуть мистера Уэллса голосом Бульвер Литгона; а возможно, во мне
сидит некий внутренний цензор, о каком говорят психоаналитики, - да,
несомненно, такой цензор во мне есть. Теперь, когда я собрал
воедино всю свою критическую прозу, многое кажется мне увертками,
намеренным уходом в сторону. Могу ли я изменить что-либо к лучшему
теперь, когда мне чужды почти все равно?
Я никогда не заявлял однозначно, что осуждаю все, стоящее вне
традиции, или что существует некое содержание, сходящее свыше
подобно тому «залогу», о кагором толкуют некоторые философы5. В
конце своего очерка О стиле Патер* говорит, что книга, написанная
согласно изложенным им принципам будет написана хорошо, но
будет ли то великая книга, или нет, - зависит от ее содержания. Для
меня содержание есть нечто, унаследованное от предыдущих
поколений, часть того соглашения, которое было заключено от моего
имени с моими соплеменниками до моего рождения. Я не могу
порвать с ним, не порвав одновременно с частью собственного
естества, и порой оно являлось мне в сверхобычных переживаниях: я
встречался с древними мифами в сновидениях, залитых ярким
светом; я полагаю, это имеет нечто общее с той мудростью или чутьем,
которое направляет перелетных птиц.
Некая табель ценностей, всегда - геройское ликование,
интеллектуальная любознательность, и тому подобное, - и некая общая тема: в
Японии это горный китайский пейзаж, в Греции - связанные в циклы
предания, в Европе - христианская мифология, та или иная
национальная тема. Я веду речь о поэтах и наделенных творческим
воображением писателях; великие романисты-реалисты почти все без
исключения описывают знакомые сцены и знакомых людей; реализм
всегда злободневен, и его общей темой выступает само общество.
Флобер оправдывал неудавшийся образ главной героини Саламбо,
говоря: «Я не мог посетить ее». Мне вспоминается немецкая актриса,
которая сказала в беседе в репортером: «Чтобы узнать человека,
нужно поговорить с ним, отобедать с ним, переспать с ним. Поэтому я
могу утверждать, что знаю мистера Бернарда Шоу». Далее, мне
хотелось бы свести все виды искусства воедино, чтобы восстановилась их
старинная связь: художник рисовал бы то, что описал поэт, музыкант
перелагал бы слова поэта на нехитрые мотивы - так чтобы их могли
напевать за работой извозчик или машинист. Не ратую я и за
неизменность традиций. Я бы только порадовался, если бы какой-нибудь
богач, собираясь жениться, попросил мистера Т. С. Элиота и
танцовщицу Нинетт де Валуа найти еще музыканта и втроем сочинить новую
брачную литургию, ибо подобная литургия могла бы вернуть
утраченное содержание художественным искусствам и заодно сослужить
хорошую службу духовенству. Я допускаю существование других тем, даже

СВЯЩЕННЫЙ ЗАЛОГ
209
тех, за которыми не стоит традиция; я никогда не винил братьев Ка-
раччи в том, что они изображали мясницкую лавку7 (из которой сами
и вышли), да почему бы и той голой толстухе не походить на свиную
тушу? Однако первенство остается за темами, которые мы разделяем
с другими и наследуем от других, - в той мере, в какой они
затрагивают наши чувства.
Когда это более невозможно, мы сломлены и разбросаны, вроде
вязанки сухого хвороста, и настает время читать критические статьи
и обсуждать наши взгляды. В молодости я думал (тут не обошлось без
Уолта Уитмена), что поэт, художник и музыкант должен заниматься
исключительно самовыражением. Когда место традиции заняли
лаборатории, кафедры и газеты, эта мысль нас оберегала. Быть может,
дело по-прежнему так и обстоит в провинции, но порой, когда
провинция не слышит, я могу высказать правду. Оправдание поэта - не в
самовыражении, а в той публике, которую он находит или творит;
это публика, оставленная ему другими, если он обычный популярный
сочинитель; но это новая публика, новая форма жизни, если речь о
подлинно даровитой личности. Однажды кто-то увидел прекрасную,
цветущую женщину, выходившую из трактира с кружкой эля, и
обратил на нее внимание Россетги; а двадцать лет спустя миссис Лэнгтри
посетила Уотса и очаровала его своей простотой. Леди Грегори
слышала эту историю от самого Уотса8. Два художника творили
собственную публику; два типа красоты определяли, какой породе суждено
возобладать.
Я утверждаю, что наш первейший долг - описывать, или
изображать, желанные места, состояния ума, людей. Рембо в своем
знаменитом стихотворении показал, что ловля вшей была добротной и
законной темой «серебряного века»; радикально настроенные критики
побуждают наших живописцев расписывать стены всяческими
кубами, треугольниками, овоидами, грубыми на ощупь, или богами и
богинями, настолько искаженными рубенсовским преувеличением,
настолько изуродованными слащавыми кукольными личиками, что
способны остудить всякое желание. Мы достигли той точки в
развитии любой цивилизации, где Цезаря убивают, где Александр
подхватывает роковую хворь и умирает·, личность на грани истощения, и
всем заправляет судьба - наделенная сознанием, желанием, властной
хваткой. Но одна моя родственница носит серебро - множество
колец, а от золота равнодушно отворачивается; есть такие поэтические
кружки, где занимаются тем, что для меня всегда оставалось
непонятным, - книжки по просодии, да и художественные школы
становятся день ото дня все умнее. (Обо всем этом я написал в Видении, но
эта книга предназначена, если воспользоваться выражением Якоба Бёме,
«лишь для моих соучеников»).

ВТОРЯ ПСАЛТЕРИОНУ
I
Я всегда сознавал, что мне что-то не нравится в пении, и естественно,
мне не нравится печатный текст на бумаге, - но теперь-то наконец я
понимаю почему, ибо я отыскал кое-что получше. Только что я
слушал стихи, которые были прочитаны со столь безошибочным
чувством ритма, со столь безупречным уважением к их смыслу, что, будь я
мудрецом и умей я научить горстку людей искусству так читать
стихи, я бы никогда больше не раскрыл книжки стихов. Моя
приятельница, которая была у меня в гостях всего несколько минут назад,
опирая о колено прекрасный струнный инструмент, пробегала
пальцами по струнам и читала отрывки из Жаворонка Шелли, жалобы
сэра Эктора над телом Ланселота из Смерти Артура и кое-что из
моих стихов. Везде, где ритм был особенно тонок, и везде, где чувство
особенно приближалось к экстазу, ее мастерство достигало вершины,
и вместе с тем - пусть порой она вторила голосом тихому
музыкальному мотиву, - это не было пением (как поют в наши дни), а
оставалось обычной речью. Одна певучая нота, одно лишь слово, пропетое
так, как поют в церквах, вмиг все испортили бы; но не было это и
декламацией, так как она проговаривала слова под определенные - как
для песни - ноты, аккомпанируя себе на музыкальном инструменте,
сладостные и негромкие звуки которого, сливаясь со звуками
произносимыми, подсказывали ей перемену нот. Другой чтец мог бы
повторить все ее приемы, за исключением эффекта, производимого ее
прекрасным голосом, - голосом, который уже сам по себе мог бы
принести ей славу, если бы единственное искусство,
предоставляющее голосу чтеца совершенную возможность для выражения,
ценилось у нас столь же высоко, как в античном мире.
II
С самой детской поры мне всегда очень хотелось послушать чтение

ВТОРЯ ПСАЛТЕРИОНУ
211
стихов под арфу - как, представлялось мне, читал свои поэмы Гомер,
- ибо не вполне естественно наслаждаться искусством, пребывая в
одиночестве. Найдя хорошие стихи, мы спешим прочесть их кому-
нибудь, и как было бы чудесно, если бы мы все могли слушать их,
сидя подле друзей и любимых. Я воображал себе - как воображал,
наверное, каждый, чьему сердцу дорога поэзия, - людей с горящим
взором, гармонично вторивших голосом ропоту струн, и слушателей
в пестроцветных одеяниях, безмолвных и воодушевленных. Всякий
раз, как я рассказывал кому-нибудь о своей мечте, я слышал в ответ,
что мне нужно писать для музыки, но, когда я слышал пение, я не
различал слов, а даже если различал, то их естественное звучание
было изменено и их естественная музыка тоже была изменена или же
все тонуло в другой музыке, которой я не понимаю. Что толку
сочинять любовную песенку, если певец произносит вместо «любовь» - «лю-
бо-о-о-о-о-овь», а если даже он и произносит «любовь», то не
соблюдает точного местоположения и веса этого слова в общем ритме? Как
и любой другой поэт, сочиняя стихи, я произносил их на певучий
лад; а порой, шагая в одиночестве по деревенской дороге, я читал их
громким певучим голосом и думал, что, набравшись смелости, смогу
читать их точно так же и другим людям. Однажды я шел по
дублинской улице вместе с мистером Джорджем Расселом («А.Э.»), и он
принялся читать свои стихи с уверенностью, какая присуща людям,
обладающим внутренним светом. Он не обращал ни малейшего
внимания на то, что люди останавливались как вкопанные и принимались
глазеть на него: он читал себе и читал одно стихотворение за другим.
Как и я, он не разбирался в музыке, но был убежден, что написал эти
стихи для исполнения под некое музыкальное сопровождение, и
однажды он попросил сначала человека, игравшего на каком-то
духовом инструменте, а затем скрипача написать подходящую музыку к
его словам и сыграть ее. Скрипач ее сыграл, но нот не стал
записывать; а музыкант с духовым инструментом заявил, что ее сыграть не-
возможно^ потому что она содержит четверть тона и от этого
прозвучит фальшиво. Нас это ничуть не убедило, и однажды, когда мы
гостили у голуэйского друга, сведущего музыканта, я попросил его
послушать наши стихи и, главное, прислушаться к нашему чтению. И
тогда обнаружилось, к удивлению м-ра Рассела, что не все его
стихотворения сложены на разные мотивы, а к удивлению музыканта - что
все они сложены на два совершенно определенных мотива, которые,
по-видимому, напоминают простенькие арабские мелодии.
Возможно, именно под такую музыку исполнял свои Песни невинности
Блейк в гостиной миссис Уильяме, и возможно, он тоже скорее читал,
нежели пел. Что касается меня, то я не часто сочинял на какой-либо
мотив, хотя порой такое случалось, - и вместе с тем мои стихи всегда
ложились на ноты, которые можно было записать и сыграть на орга-

212
У. Б. ЙЕЙТС
не у моего друга или обратить их в нечто вроде григорианского
гимна1, если просто пропеть без аккомпанемента. У меня наблюдалось
больше разнообразия, чем у мистера Рассела, неизменно верного
своим двум мотивам: одному - для длинных, другому - для коротких
строк; я же порой не мог дважды прочесть стихотворение одинаково.
Вернувшись в Лондон, я показал нотную запись, сделанную для
исполнения на органе, мисс Флоренс Фарр2 - моей приятельнице,
которая только что была здесь у меня, - и она прочла ее, красотой
своего голоса придав моим словам совершенно новое качество.
III
Но вскоре мы с ней заплутали в чаще ошибок: мы пытались просто
говорить под музыку - уж не знаю, под чьим злостным влиянием, -
пока наконец не возненавидели два соперничающих мотива и ритма,
которые нередко дисгармонировали друг с другом: мотив и ритм
стиха - и мотив и ритм музыки. Затем мы попытались, послушавшись
человека, который полагал, что речь от пения отличают четверть
тона и более краткие интервалы, - записать то, что мы произносили,
в виде волнистых линий. Обнаружив нечто похожее на эти
волнистые линии в тибетской музыке, мы преисполнились такой
уверенности, что испещрили изрядный кусок картона (которым теперь я по
утрам растапливаю камин) волнистыми линиями нотных знаков - в
качестве наглядного примера для лекций; но наконец мистер Дол-
меч3 побудил нас вернуться к первоначальному замыслу. Он
изготовил для нас чудесный инструмент - полупсалтерион-полулиру, - в
котором содержатся, как я понимаю, все хроматические интервалы в
речевом диапазоне человеческого голоса. Затем он научил нас
регулировать свою речь при помощи обычных музыкальных нот.
Некоторые из нотных записей, которым он нас обучил (где нет
особого ритма, повторяющихся звуковых мотивов), похожи на эту,
сделанную для песни из первого акта Графини Кэтлин4.
Она написана в старом ключе «до», и, как меня уверяют, это
наиболее разумный способ записи, ибо она оказалась бы «ниже нотной
линейки в дискантовом ключе или выше ее в басовом ключе».
Центральная линия нотной линейки «соответствует среднему
фортепьянному "до"; следовательно, первая нота стихотворения - "ре"».
Знаки долготы и краткости над слогами - это не пометки для
скандирования, а указания, над какими слогами следует ускорить или
замедлить движение голоса.
[О бурное сердце, не надо спешить;
Поведать любви твоей скорбной нет сил;
Напевом печальным ее ты прикрой.
Тот, кто мог мир пред собой преклонить,

ВТОРЯ ПСАЛТЕРИОНУ
213
Двери овчарни бескраней прикрыл
Бледными звездами, тихой луной.]
Ж
, 11 91
Im - - pet - u - ous heart, be still, be still; Your sor-row-ful love
may never be told; Cover it up with a lonely tune.
He who could bend all things to rïis will Has covered the door
of the infinite fold With the pale stars and the wandering moon.
Разумеется, нам нужна гораздо менее сложная нотная запись, нежели
певцу, и нам даже дозволено вносить легкие изменения некоторых
предписанных нот, когда того требует драматическая
выразительность и когда не звучит инструмент. Эта нотная запись,
регулирующая общее течение звука, оставляет за нами свободу добавлять
сложную драматическую выразительность, не передаваемую никакими
знаками, которая должна компенсировать любителю речи отсутствие
сложной музыкальной выразительности. Обычная речь
бесформенна, и ее разнообразие сродни тому разнообразию, которое отличает
плохую прозу от выверенной речи Мильтона или все то, что
бесформенно и пусто, от всего, что наделено формой и красотой. Любой
оратор, хотя бы немного знакомый с великой традицией
риторического искусства, в корне отличается от простого спорщика, ибо
знает, как придать своему голосу ту легкую монотонность, которая
словно огонь пробегает по жилам.
Даже вторя единственной ноте, тихо звучащей на псалтерионе,
при достаточной привычке проговаривать слова не задумываясь
можно достичь бесконечного разнообразия выразительности. По
сути, всякое искусство есть монотонность во внешних чертах во имя
внутреннего разнообразия, жертвование броскими эффектами ради
эффектов негромких, своего рода аскетическое обуздание
воображения. Но этому новому искусству - я хочу сказать, новому для
современной жизни - придется особо тренировать и слушателей, и
исполнителей, ибо для добровольного отказа от привычных броских
эффектов потребуется время, и поначалу многие будут ощущать
лишь монотонность там, где вскоре надлежит распознавать разнооб-

214
У. Б. ЙЕЙТС
разие - столь же непредсказуемое, каким оно предстает в чертах
лица или в выражении глаз. Современная актерская игра и декламация
приучили нас заострять внимание на броских эффектах - пока мы
не привыкли думать, что жест и интонация, копирующие случайные,
поверхностные стороны жизни, важнее, нежели ритм; и все же
теоретически мы сознаем, что именно этот ритм отличает хорошее
произведение от дурного, будучи блеском, ароматом и духом всякой
подлинно живой литературы. Я не хочу сказать, что нам следует
непременно исполнять свои пьесы под музыку, ибо драматической поэзии
понадобится собственный метод, я же до сей поры
экспериментировал лишь с короткими лирическими стихотворениями; но я убежден,
что если люди какое-то время послушают, как звучат лирические
стихи в музыкальном сопровождении, они вскоре уже не смогут без
негодования слушать, как читают стихи в наших ведущих театрах.
Они приобретут особую тонкость слуха, которая начнет требовать
новых приемов от актеров и даже публичных ораторов, и быть
может, они станут по-новому прислушиваться к голосам друг друга, так
что поэзия и ритм прочно войдут в нашу повседневную жизнь.
Я не могу предсказать, какие перемены предстоит претерпеть
этому новому виду искусства и какая мера удачи суждена ему, - но я
легко представляю коротенькие прозаические рассказы с
метрическими диалогами, которые чудесно читались бы под струны. Как
знать, быть может, появится некий орден, взявший себе имя от
Золотой фиалки трубадуров (или иное, в том же духе), куда допускались
бы лишь хорошо обученные и наделенные приятным обхождением
ораторы, который будет оберегать новое искусство от дурной славы.
Они должны не допускать как непозволительных певучих нот, так и
безжизненных прозаических интонаций и неослабно сознавать -
сколь бы далеко ни заходили их опыты, - что их подлинной целью
является поэзия, а не музыка; и они будут помнить наизусть, как
ирландец Файл, великое множество стихов и нот, чтобы никогда не
склоняться над книгой - что разрушает всякую драматическую
выразительность и перечеркивает ощущение необузданной стихийной силы,
с которой мое мальчишеское воображение исконно связывало образ
вдохновенного барда. Они бы странствовали с места на место, чтобы
исполнить свои стихи или короткие рассказы везде, где в просторном
зале набралось бы десятка два или четыре поэтически настроенных
слушателей или парочка поэтически настроенных друзей у камелька;
поэты же станут сочинять для них стихи и маленькие истории - к
вящему посрамлению печатных и бумажных книг. Я лично, по
крайности, отныне намереваюсь писать все свои поэмы для сцены, а все
стихотворения - для чтения под псалтерион - если только некий
могучий ангел будет хранить меня на стезе моих благих побуждений.
1902 г.

ВТОРЯ ПСАЛТЕРИОНУ
215
IV. Стихи для псалтириона
Взаимосвязи между музыкой и речью еще предстоит стать
предметом научного изучения - не менее важным, чем само это
художественное открытие. Мне думается, в такой взаимосвязи мы разглядим
весьма древнюю стадию развития музыки с ее собственной великий
красотой, а те, кто любит лирическую поэзию, но не умеет отличить
один мотив от другого, воспроизводят то состояние ума, которое
порождало музыку и вместе с тем не ведало той отвлеченности
эмоций, что доставляет нам удовольствие самим перетеканием звуков,
разлученных со словами. На этой стадии сочинение слов являлось
сознательным творчеством, а музыки - бессознательным, ибо нет
таких истоков, которые сохранялись бы в разуме, как ни одно живое
существо не помнит собственного рождения.
Следующие далее три нотные записи принадлежат мисс Фарр, и
по большей части она сопровождает слова игрой на псалтерионе. А
после записей мисс Фарр я привожу две музыкальные записи
мистера Арнольда Долмеча на мои стихи, и еще одно - на стихи мистера А.
Г. Буллена - прекрасного знатока поэзии, который ненавидит любую
музыку, кроме музыки самой поэзии, и не знает такого инструмента,
который не преисполняет его душу яростью и отчаянием. Я не
утверждаю, будто существует один-единственный верный способ
прочесть стихотворение, ибо разные мотивы подойдут разным
исполнителям, или даже одному исполнителю в минуты различного
душевного настроя, - но, как правило, чем больше музыка самого стиха
превращается в движение целой строфы, одновременно отстраняясь от
смысла (как это часто происходит в поэзии мистера Суинберна), тем
меньше разнится чтение поэта. Я имею в виду - когда он читает свои
стихи наедине с собой или не осознавая присутствия слушателей,
ибо перед слушателями он станет вспоминать о несовершенстве
собственного слуха к нотам и мотивам - и собьется на обыденную речь
или нечто близкое ей.
Иногда выходит сочинять на какой-то вдруг всплывший в памяти
мотив. Я написал (и до сих пор читаю) стихотворение,
начинающееся со слов: «Осень сошла на листву, что нас любит»5 - на какой-то
традиционный мотив, хотя я не мог распознать с чужих уст ни этот,
ни какой-либо другой мотив, а Балладу об отце Джиллигане - на
мотив Старого доброго англичанина*. Однако когда ритм носит
более личную окраску, чем в этих простеньких стихах, мелодия всегда
будет самобытной и личной - равно и для поэта, и для читателя,
наделенного чутким слухом; и мелодии эти вновь и вновь будут
всплывать во всей своей красоте.
1907 г.

216
У. Б. ЙЕЙТС
V. Замечания Флоренс Фарр к ее нотным записям
Поупражнявшись некоторое время в чтении стихов под звуки
псалтериона, я совершила любопытное открытие. Я старалась, чтобы в
моем исполнении они звучали красивее, нежели слова священников
на торжественной мессе, чем оперный речитатив и чем актерское
проговаривание речей под музыку в мелодраме. А открытие мое
заключалось в том, что те, кто изобрели эти способы чтения, уже
сказали о них в точности то же самое, что говорили мистер Арнольд Дол-
меч и мистер У.Б. Йейтс о моем искусстве. Каждый может убедиться в
этом самолично, отправившись в библиотеку и прочитав работы
специалистов, где описывается, как ранние литургические
песнопения, простое хоровое пение, хвалитны или мелизматы рождались из
древней традиционной музыки. А если почитать об истории
возникновения оперы и о «nuove musiche» Каччини7 или обратиться к
музыке Монтеверди8 и Кариссими9, чей расцвет пришелся на начало XVII
века, - то выясняется: эти маэстро утверждали, что изо всех сил
стремятся придать дополнительную красоту словам поэта, зачастую используя
простые гласные звуки, когда требуется чисто вокальный эффект для
передачи радости или печали. Нет звуков прекраснее, чем чередование
гимна или плача и размеренного голоса декламатора. В самом
чередовании кроется нечто завораживающее.
Сегодня, читая эти музыкальные записи VIII и XVII веков, можно
подумать, будто Церковь и опера объединились в своем желании
сделать прекрасную речь еще более прекрасной, - но стоит ли
говорить, что, задайся мы целью проверить таковую надежду, мы
убедимся в полной ее беспочвенности. В отправлении ритуала отсутствует
экстаз, а речитативом, разумеется, оперные певцы пользуются вовсе
не так, чтобы в нас рождалась тяга к подражанию.
Когда новички пытаются читать тексты под музыкальные ноты,
они естественным образом скатываются к тем интонациям, какие
часто можно услышать в наших краях во время различных
религиозных обрядов. И лишь когда они по необходимости приучаются
использовать собственное воображение и выражать сокровеннейший
смысл слов, лишь когда им удается донести свою мысль до всех
слушателей и облечь каждое слово особенной неповторимой красотой
- лишь тогда этот метод заново претерпевает воскрешение из
мертвых и превращается в живое искусство.
Именно вера в силу слов и наслаждение чистотой звука вновь
вернут простое хоровое пение и речитатив в разряд великих
искусств, какими их именовали те, кто первыми за них взялся.
Ф.Ф,1907г.

БЛАГОРОДНЫЙ ТЕАТР ЯПОНИИ
I
Я сажусь за письменный стол с разгоряченным воображением,
побывав в мастерской у мистера Дюлака1 - выдающегося художника,
иллюстратора Тысячи и одной ночи. Там я видел маску и головной убор,
предназначенный для актера, которому предстоит исполнять роль
Кухулина в постановке моей пьесы. Надев эту благородную полугре-
ческо-полуазиатскую личину, он воплотит некий образ, должно быть,
являвшийся в мистических грезах последователям орфического
культа. Смею надеяться, мне удалось добиться той отстраненности от
жизни, которая делает правдоподобными необычные события,
замысловатые слова. Я написал маленькую пьесу, которую можно
разыграть в обычной комнате и на столь скромные средства, что
спектакль окупится, даже если его посмотрят какие-нибудь сорок-
пятьдесят любителей поэзии. Декораций не будет вовсе, ибо трое
музыкантов (чьи словно обожженные солнцем лица, надеюсь, ясно
дадут понять, что они долго скитались из деревни в деревню по
некой волшебной стране наших снов и грез) будут описывать место и
погоду, а временами вступать в действие и сопровождать его звуками
барабанов, гонгов, флейт и цимбал. Сами актеры не станут
погружаться в буйство страстей, неуместное в камерном пространстве
нашей гостиной: зато музыка, красота форм, голос, - все это
достигнет кульминации в пантомимическом танце.
В действительности, благодаря японским пьесам, «переведенным
Эрнестом Феноллозой и завершенным Эзрой Паундом», я изобрел
некую - изощренную, чуждую прямолинейности и символическую -
форму драмы, не нуждающуюся ни в толпе, ни в прессе для того,
чтобы проторить себе дорогу, - иными словами, аристократическую
форму. Когда эта пьеса и ее постановка встанут на гладкую колею (я
употреблю все свое старание на то, чтобы она оказалась как можно
более гладкой), я надеюсь написать следующую пьесу в том же роде и
тем самым довести до конца свой давно вынашиваемый замысел -

218
У. Б. ЙЕЙТС
восславить в драме жизнь Кухулина. Затем же, как я надеюсь, дав ряд
представлений для удовольствия моих личных друзей да нескольких
десятков людей с хорошим вкусом, я сформулирую все находки данного
метода и возьмусь за что-нибудь новое. Преимущество этой
благородной формы как раз и состоит в том, что она вовсе не поглощает твою
жизнь целиком, что немногочисленный ее реквизит можно «убрать в
коробку» или развесить по стенам, которые он прекрасно украсит.
II
И все же такое упрощение не есть просто экономия средств. На
протяжении почти трех столетий людское измышление приводило к
тому, что и человеческий голос, и движения тела казались все менее и
менее выразительными. Я давно уже задавался вопросом: почему те
куски текста, которые необычайно волнуют при чтении или прого-
варивании в ходе репетиций, кажутся заглушёнными или
смазанными во время спектакля? Я упростил декорации: так, например,
Песочные часы1 играли то на фоне зеленого занавеса, то среди
восхитительных ширм цвета слоновой кости, придуманных Гордоном Крей-
гом3. С каждым новым упрощением голос возвращал себе часть
былой значимости, и все-таки даже если стих приближался по степени
накала, скажем, к Кубла Хану или Оде западному ветру*, то есть к
наиболее характерной поэзии нашего времени, меня все равно не
покидало ощущение, будто звук доходит до меня сквозь какую-то
пелену. Пышное зрелище подмостков, мощная игра света и тени,
расстояние между мною и актерами - все это нарушало интимный
настрой. Я невольно вообразил актеров в некоем восточном саду, где
перед игрой им, пожалуй, требовалось лишь расстелить коврик И это
чувство посещало меня, не только когда я прислушивался к речи
актеров: оно даже возрастало, когда я наблюдал за их движениями или
слушал пение по ходу спектакля. Я люблю все виды искусства, до сих
пор напоминающие о том, что некогда они зародились в
простонародье, и мне не ранит слух лишь такое пение певца, когда кажется,
будто обычная речь вдруг занялась пламенем, когда сдается, будто тот
перешел на пение почти непроизвольно. И я извожусь от тоски и
скуки (хотя весьма сожалею о таковой своей ограниченности), когда
певец походит уже не на живого человека, а на техническое
изобретение. Чтобы как-то утешить себя разъяснением, я говорю, что он
превратился в духовой инструмент и уже не поет так, как пели бы
люди действия - моряки или погонщики верблюдов, - оттого, что
ему приходилось состязаться с оркестром, где всегда победа остается
за самым громким инструментом. Человеческий голос способен
становиться громче, лишь становясь менее внятным, обретая некое
новое музыкальное звучание рева или вопля. Поскольку поэзии неведо-

БЛАГОРОДНЫЙ ТЕАТР ЯПОНИИ
219
мо ни то, ни другое, голос должен освободиться от этой
состязательности и найти свое место в соседстве небольших инструментов,
звуки которых слышны, пожалуй, лучше всего вблизи. Нужно, чтобы
хоть несколько поэтов научились вновь слагать стихи так, как в
древности это делали все, - не для печатной страницы, а для
публичного пения. Движение тоже стало менее выразительным, более
широковещательным, менее сокровенным. Вчера, зайдя в гости к другу, я
оказался среди десятка людей, которые смотрели, как компания
испанских парней и девушек, профессиональных танцовщиков,
исполняла какой-то национальный танец прямо в гостиной. Несомненно,
их обучение было долгим, трудным, изматывающим, но теперь их
движения были полны неподдельной радости - в этом было нельзя
обмануться. Они находились среди друзей, и все действо казалось
просто-напросто детской игрой; но насколько же мощным,
страстным и захватывающим было это зрелище - а вот еще более чудесное
искусство, отделенное от нас огнями рампы, в сравнении с этим
представлялось всего лишь добросовестным и профессиональным.
Прекрасно находиться в достаточной близости от артиста, чтобы
проникнуться к нему личной симпатией, - и в достаточной
близости, чтобы почувствовать встречную симпатию.
Постановка моей пьесы стала возможной благодаря японскому
танцору, которого мне довелось видеть в мастерской, в гостиной и на
крохотной сцене, освещенной превосходными сценическими
огнями. И только в мастерской и в гостиной, где освещение было
наиболее привычным для глаза, я разглядел в нем трагический образ,
который расшевелил мое воображение. Именно там, где ни нарочитое
освещение, ни сценическое обрамление не создавали никакого
искусственного мира, он был способен - поднимаясь с пола, где сидел
скрестив ноги или выбросив вперед руку, - отступить от нас и
погрузиться в какую-то несравненно более могучую стихию жизни. А
поскольку такое отдаление достигалось единственно человеческими
средствами, то отступал он лишь для того, чтобы, так сказать,
водвориться в глубинах ума. И зритель осознавал вновь - при каждом
таком отступлении, каждый раз одаряющем нас чем-то все более
небывалым, — что мерой величия любого искусства является лишь его
сокровенность.
III
Любое искусство, сопряженное с творческим воображением, всегда
отстоит на некотором расстоянии, и это расстояние, однажды
выбранное между ним и напористым миром, нужно твердо удерживать.
Стихи, обряды, музыка и танец в сочетании с действием нуждаются в
жесте, костюме, выражении лица, сценической постановке, которые

220
У. Б. ЙЕЙТС
помогали бы блюсти порог. Искусства же, свободные от творческого
воображения, довольствуются тем, что помещают часть мира, каким
мы его знаем, в какое-то место само по себе, как вставляют свои
фотографии в шикарную или простую рамку, - но те виды искусства,
которые мне интересны, - пусть они по видимости отдаляют от нас и
от мира вереницу фигур, образов, символов, - позволяют нам
ненадолго заглянуть в глубины ума, дотоле остававшиеся слишком
зыбкими, чтобы мы могли туда проникнуть. А поскольку к глубинам ума
возможно приблизиться лишь средствами наиболее человеческими,
наиболее тонкими, то нам следует не доверять физической
удаленности, всякого рода механизмам и громкому звуку.
Нам было бы полезно поучиться у Азии, ибо удаленность от жизни
в европейском искусстве происходит всего лишь от трудностей с
материалом. В наполовину азиатской Греции после
натуралистичных Фидиевых драпировок Каллимах5 еще мог вернуться к
стилизации ниспадающих складок, а в Египте в ту самую эпоху, когда для
одного захоронения была с совершенным натурализмом вырезана из
дерева статуя деревенского старосты, в общественных местах
водружались изваяния, полные величавой условности, которая,
несомненно, подразумевает стоящие за ней традиционные пропорции и
некую философскую обоснованность. Духовная живопись XIV века
перешла в Тинторетто, а живопись Веласкеса - в современную, без
всякого чувства утраты в противовес обретениям. Между тем
живопись Японии, за отсутствием нашей европейской луны,
взбаламучивающей мозги, постигла, что ни один из стилей, когда-либо
приносивших отраду благородному воображению, не утратил своей
важности, - и потому она избирает стиль в соответствии с предметом
изображения. В литературе у нас тоже возникла иллюзия перемены и
прогресса: искусство Шекспира перешло в искусство Драйдена, а тем
самым в прозаическую драму - в процессе непрерывного прогресса,
как казалось, если изучать его по частям. Будь мы греками - иными
словами, европейцами лишь наполовину, - почтенная толпа забила
бы камнями (пусть и напрасно) первого, кто осмелился бы соорудить
расписную сцену или принялся бы сетовать, что монологи
неестественны, - вместо того чтобы со вздохами твердить: «Мы не в силах
вернуться к искусству нашего детства, сколь оно ни прекрасно». Лишь
наша лирическая поэзия сохранила свои азиатские обычаи и
обновляла себя, возвращаясь к своей собственной юности, яростными
переворотами постоянно отвергая то, что называют ее прогрессом.
Стало быть, вполне естественно, что я обращаюсь к Азии, взыскуя
сценической условности, более строгого лица, хора, не
принимающего участия в действии, и, возможно, пластики движений,
копирующей игру марионеток XIV века. Маска позволит мне заменить
непримечательное лицо какого-нибудь актера или лицо, разукра-

БЛАГОРОДНЫЙ ТЕАТР ЯПОНИИ
221
шенное им в угоду его собственному вульгарному вкусу,
великолепным произведением скульптора и настолько приблизить зрителей к
действу, чтобы им были слышны малейшие модуляции голоса. Маска
никогда не кажется просто грязным лицом и, как близко ни подходи,
остается произведением искусства; мы ничего не теряем и из-за
неподвижности черт, ибо глубокое чувство обнаруживает себя в
движениях всего тела. В поэтичной живописи и скульптуре лицо кажется
тем более благородным, что лишено любопытства, острого внимания
- всего того, что мы обобщаем расхожим словцом реалистов -
«живость». Возможно даже, что бытие - это качество, которым в
совершенстве в полноте обладают лишь мертвые, и, как будто зная это, мы
поэтому с таким волнением всматриваемся в лик Сфинкса или Будды
Разве мыслимо забыть лицо Шаляпина, исполнявшего партию
Великого Могола в Князе Игоре?6 Тогда казалось, будто маска,
прикрывавшая верхнюю половину лица, превращает его в древнюю птицу-феникс
на излете положенной тысячи лет премудрости, готовую снизойти в
огненное гнездо. И разве не выиграли величие и мощь от этой
неподвижности, застывшей во властном достоинстве?
IV
Реализм был изобретен для простонародья и всегда радовал его.
Сегодня он продолжает радовать всех тех, чей ум, воспитанный лишь
школьными учителями да газетами, лишен памяти о красоте и
подлинной тонкости чувств. Тот эпизодически проступавший
юмористический реализм, который столь усиливал воздействие
елизаветинской трагедии (вспомним хотя бы старика с аспидом в
Клеопатре7), силою самого контраста вознося трагический конфликт ввысь
над привычной «приливной точкой» Корнелева придворного театра,
изначально был призван потрафить простому люду, стоймя
толпившемуся перед подмостками на застланной камышом земле; но
величавые речи писались поэтами, когда они держали в уме своих
покровителей в закрытых галереях над сценой. Фанатика Савонаролы всего
лишь сто лет как не стало, и брошенная им в риторическом пылу
жалоба, что по всей Европе князья Церкви и государства заняты
искусством, и только, все еще была наполовину верна. Подлинная
поэзия, чтобы быть понятой, нуждается в богатой памяти и, подобно
старой школе живописи, взывает к традиции - причем не только
упоминаниями о «летейском бреге» или «Дидоне пред шумливыми
волнами», но и своим ритмическим строем, своим лексиконом; ибо
ухо должно отмечать легчайшие вариации старых каденций и в
привычном словоупотреблении - все тонкости поэтического стиля, где нет
места крикливой прямоте, куда нет доступа выскочке или журналисту.
Подтолкнем же народное искусство к более полному реализму

222
У. Б. ЙЕЙТС
(это будет и честнее), ибо коммерческое искусство деморализует
своей компромиссностью, своей недоговоренностью, своим
идеализмом без искренности или изящества, своим притязанием на то,
что невежеству под силу постичь красоту. А в стенах мастерской или
гостиной мы можем сотворить подлинный театр красоты. Со времен
Китса и Блейка поэты припадали к источнику Шекспирова искусства,
отбирая в нем лишь наименее широковещательные, наименее
«народные» черты, - и вот в таком-то театре они найдут свою
настоящую аудиторию и сохранят полную свободу. Европа очень стара:
она видела, как многие виды искусства уже описали круг, она вкусила
плодов каждого цветка и познала, какие семена дает каждый из
плодов. Теперь же для нее настала пора уподобиться Востоку и зажить
неспешно и обдуманно.
V
Покуда у меня гостишь, не оскорбит
Твой вкус прокисшее, из непромытой бочки,
Вино от неухоженной лозы.
Ты влаги той вкусишь, которой на пирах
Эгейцы древние свершали возлиянья.
А кубок изукрашен не хмельной
Селян ватагой грубых, но любезной
Богам картиной - их отображеньем.
Японский театр Но, обретший популярность на исходе XTV века,
вобрал в себя танцы, исполнявшиеся при синтоистских святилищах в
честь духов и богов (а также молодыми вельможами при высочайшем
дворе), и старинную лирическую поэзию и, возможно, получил свою
окончательную форму и философию от монахов созерцательной
школы буддизма. Автором (или, быть может, лишь постановщиком)
многих пьес был некий Дайме (мелкопоместный феодал) из древней
столицы Нары, приходившийся современником Чосеру. Он привез
их ко двору сегуна в Киото. С той поры сегун и его двор были
настолько же поглощены драматической поэзией, насколько микадо и
его двор - поэзией лирической. Когда в Лондоне впервые играли
Гамлета, в Киото Но уже превратился в непременную часть
официальных церемоний, а молодых вельмож и придворных, которым
запрещалось посещать народный театр - являвший в Японии, как и
везде, место мимикрии и натурализма, - всячески побуждали
присутствовать и самим играть в спектаклях, где совокупность речи,
музыки, песни и танца порождала образы благородной и причудливой
красоты. Когда произошла современная революция, после краткого
периода непопулярности Но впервые перебрался в некоторые
чопорные официальные театры, а в 1897 г. один военный корабль
получил название Такасаго - в честь одной из знаменитейших пьес.

БЛАГОРОДНЫЙ ТЕАТР ЯПОНИИ
223
Иные из бывших благородных семейств сегодня совсем бедны, их
мужчины, возможно, не более чем слуги или рабочие, но они по
прежнему завсегдатаи этих театров. Слово «Но» означает
«совершенство»8, и это их совершенство, как и горстки образованных людей,
которым понятны литературные и мифологические аллюзии, цитаты
из древней поэзии, вкрапленные в речи героев или хора, - это их
доблесть, часть их воспитания. Сами же актеры, в отличие от
презираемых актеров народного театра, из поколения в поколение
передавали свое изощренное мастерство, и даже ныне какой-нибудь актер
может обнародовать свое фамильное древо как лучшее
доказательство своей искусности. В 1906 г. один актер написал в деловом
циркуляре (я цитирую из паундовской редакции записей Феноллозы), что
однажды женщина его дома, насчитывающего тридцать поколений
знати, увидела во сне, как с небес к ней спускается маска, и вскоре
родила сына, который стал актером и отцом актеров. Его семья,
утверждал он, до сих пор владеет грамотой от одного микадо XV века,
пожаловавшего им театральный занавес - понизу белый и
пурпурный поверху.
Существовало пять семейств этих актеров, и, поскольку до
революции им запрещалось выступать на публике, они получали от
государства земельные наделы или денежное жалованье. Бело-пурпурный
занавес, скорее всего, вешали на стену позади актеров или над
входной дверью, поскольку сцена в театре Но представляет собой
площадку, окруженную с трех сторон зрителями. Здесь не стремятся к
«натуралистическим» эффектам. Актеры носят маски и в своей
пластике основываются на движении марионеток самые знаменитые из
всех японских драматургов сочиняли исключительно для
марионеток Быстрое или медленное движение, долгий или краткий момент
неподвижности, затем следующее движение. Поют актеры столько
же, сколько говорят, а при этом присутствует хор, который
описывает место действия, поясняет мысли героев и никогда не становится,
как в греческом театре, участником происходящих событий. В
момент кульминации, вместо хаоса природных страстей, исполняется
танец - серия поз и движений, которые изображают или битву, или
свадьбу, или мучения призрака в буддийском чистилище. Недавно,
изучая иные из этих танцев с японскими актерами, я заметил, что их
идеал красоты, в отличие от греческого и подобно эстетическому
идеалу, воплощенному в картинах Японии и Китая, заставляет их
замирать в миг мускульного напряжения. Интерес представляет не
человеческая фигура, но ритм, в котором она движется, и их
искусство торжествует, выразив этот ритм во всей его напряженности. Почти
нет колебательных движений рук или торса, которые и составляют
красоту наших танцев. Их движение начинается от бедра, причем
верхняя часть торса постоянно сохраняет неподвижность, и, по-

224
У. Б. ЙЕЙТС
видимому, в каждый жест и каждую позу вкладывается определенный
смысл. Танцоры пересекают сцену в скользящем движении, создавая
впечатление не волнообразного течения, а скорее непрерывной
последовательности прямых линий.
Гравюрный кабинет Британского музея закрыт сейчас по
соображениям экономии военного времени, поэтому мне остается лишь
описывать по памяти те театральные эстампы, где корабль
представлен простым каркасом из ивовых веток и прутьев, выкрашенным
зеленой краской, плодовое дерево - кустом в кадке, а маски актеры
привязывают лентами, собранными в пучок на затылке. Это детская
игра, обернувшаяся благороднейшей поэзией, и в ней нет места
жизненным наблюдениям, так как поэт показывает нам все то, что мы
чувствуем и воображаем в тишине.
В рукописях Феноллозы Эзра Паунд обнаружил историю, которая
уже сделалась преданием среди японских актеров. Как-то раз в одном
японском городке юноша по пятам следовал за статной старухой, и
наконец та обернулась и спросила: «Почему ты идешь за мной?» -
«Потому что вы так интересны». - «Неправда, - я слишком стара,
чтобы быть интересной». В ответ он рассказал ей, что собирается
играть старух в театре Но. Она же ответила: если он хочет стать
знаменитым актером Но, ему не следует наблюдать за жизнью, как и не
следует накидывать маску старости и обкрадывать музыку
собственного голоса. Он должен уметь обозначить старуху —- и, однако, найти
все это в собственном сердце.
VI
В самих пьесах я различаю красоту и тонкость, которые, как мне
представляется, можно проследить вплоть до их тройственного
истока. Любовные печали - будь то любовь отца и дочери, матери и
сына, юноши и девушки, - надо думать, обязаны своим
благородством придворной жизни; тот же, с кем приключаются все
происшествия, - странник, обычно явившийся из дальних краев, - чаще всего
оказывается буддийским монахом; и случайная тонкость ума тоже,
вероятно, имеет буддийское происхождение. Приключение же
нередко представляет собой встречу с духом, богом или богиней в
некоем священном месте или возле овеянной легендами гробницы; и
эти бог, богиня или дух порой заставляют меня вспоминать наши
собственные ирландские легенды и верования, которые некогда, быть
может, мало чем отличались от тех, что бытовали среди синтоистов.
Плащ из перьев, потеряв который лунная богиня (или лучше звать
ее феей?) не может вернуться на небо, - чем это не красная шапочка
наших морских фей: если украсть ее, они останутся на суше; а
любовники-призраки в Нисикиги напомнили мне тех аранских юношу с

БЛАГОРОДНЫЙ ТЕАТР ЯПОНИИ
225
девушкой из рассказа леди Грегори, которые после смерти являются
монаху и просят их обвенчать. Эти японские поэты испытывают то
же чувство перед склепом, перед лесом, то ощущение трепета,
которое порой выказывают наши деревенские жители, говорящие по-
гэльски, если в разговоре упомянешь о замке Хэкетт или каком-
нибудь священном источнике; потому-то, наверно, им нравится
начинать многие пьесы с того, что путник выведывает дорогу, задавая
вопрос за вопросом, - условность, весьма мне любезная, ибо когда я
только взялся за сочинение поэтических пьес для ирландского
театра, мне пришлось отказаться от тщеславного намерения возвратить
некоторым местам их былую святость или окутывавшую их
романтику. Я волен был развернуть действие пьесы У берега Байли9, но в
скороговорке действия я попросту не находил передышки для
описаний побережья, или моря, или огромного тисового дерева, которое
некогда росло там; и в Королевском пороге я не находил места -
прежде чем приступить к старинной истории - для того, чтобы
упомянуть о мелководной речушке, редкой поросли деревьев и каменистых
полях нынешнего Горта. Однако в Нисикиги повесть о влюбленных
утратила бы весь свой пафос, если бы мы не увидели забытую могилу, где
«хоронится лисица» средь «орхидей и пышных хризантем». Люди,
изобретшие такую условность, походили на нас больше, чем греки и
римляне, - они походили на нас даже больше, чем Шекспир и Корнель.
Их чувство всегда было самоосознающим и реминисцирующим,
тысячью нитей связанным с живописью и поэзией. Они поверяли
мыслью все, что поглотило или поглотит время, и обретали
наслаждение в воспоминаниях о знаменитых любовниках на месте действия
их бледной страсти. Они странствовали в поисках диковинного и
живописного: «Я совершаю путь, не думая ни о каком особенном
месте - словно облако. Любопытно, окажется ли в той стороне морю или
деревушка Кефу, что, по слухам, лежит поблизости». Когда же
странник по пути спрашивает верную дорогу у девушек, те говорят, что он
найдет ее по нескольким соснам - а уж их-то он непременно узнает,
ведь многие художники рисовали их.
Любопытно, не фантазирую ли я, обнаруживая в самих пьесах
(ведь пока мало что из них переведено, и возможно, меня вводят в
заблуждение случайности или характерные особенности того или
иного поэта) обыгрывание единичной метафоры - столь же
настойчивой и взвешенной, каков повторяющийся ритм линии в китайской
и японской живописи. В Нисикиги призрак девушки несет с собой
полотнище, которое она продолжала плести из травы вместо того,
чтобы отворить возлюбленному дверь спальни, - и этот мотив
травяной плетенки вновь и вновь появляется, то как метафора, то как
сопутствующая деталь. Влюбленные, которым ныне, в их призрачной
воздушности, остается лишь горевать о неутоленной любви, «спле-

226
У. Б. ЙЕЙТС
тены, как сплетаются травы в узор». И снова они уподобляются
незаконченному полотнищу: «Тела, не имеющие ни основы, ни утка, даже
ныне не соединились: поистине постыдная история, повесть, что
устыдила бы богов». Перед тем, как привести монаха к гробнице, они
проводят день, «отводя травы с заглохших троп в Кефу», а селянин,
указывающий им путь, «режет траву на холме». Когда же наконец молитва
монаха скрепляет их браком, невеста говорит, что он навел «призрачный
мост над дикой травой, над той травой, где живу я»; а под конец невеста с
женихом показываются на миг «из-под сени любовной травы».
В Хагоромо плащ из перьев, принадлежащий фее, тоже создает
ритмический повтор. В чудесный день нарождающейся весны
«оперенье Небес не роняет ни перышка, ни искры», и «камень земли не
слишком стирается от того, что его задевает легкий звездный подол».
Смутно впоминается тысяча японских картин или что бы ни пришло
первым на память: расписная ширма кисти Корина10, скажем,
недавно выставлявшаяся в Британском музее, где одна и та же форма
отголосками множится, словно подхваченная эхом, и в волне, и в облаке,
и в скале. Если обратиться к европейской поэзии, то я вспоминаю,
что у Шелли постоянно встречаются источник и пещера, широкий
поток и одинокая звезда. Пренебрегая характером, что
представляется нам существенным ддя драмы (подобно тому как японские
художники пренебрегают объемностью и глубиной - будь то в живописи или
составляя ряд немногочисленных цветов в вазе), японские поэты
открыли путь сотням замысловатых и очаровательных подробностей.
VII
Эти пьесы возникли в век непрестанных войн и сделались частью
воинского воспитания. Эти воины, по характеру имевшие немало
общего и с Ахиллом, и с Уолтером Патером, наряду с буддийскими
монахами и женщинами всячески превращали жизнь в обряд: игра в
мяч, чайная церемония, любые важные государственные события -
все это обращалось в ритуал. В живописи, украшавшей их стены, и в
стихотворениях, которые они читали вслух, можно обнаружить
единственно безошибочную примету великой эпохи - ярчайшее и
тончайшее разграничение чувства и образы, более мощные, чем это
чувство; это непрерывное присутствие реальности. Истинно то, что
Божество дарует нам, согласно Своему обету, не Свои мысли и не
Свои убеждения, но Свою плоть и кровь, и я полагаю, что изощренная
техника искусства, по видимости воссоздающая своими средствами
некую сверхчеловеческую жизнь, научила гораздо большее число
людей, как умирать, нежели риторика или молитвослов. Ведь мы
верим тем мыслям, которые зародились не в одном нашем мозгу, а во

БЛАГОРОДНЫЙ ТЕАТР ЯПОНИИ
227
всем теле. Минойский воин из музея на Крите - с украшенным
голубкой щитом на руке или в шлеме с крылатым конем - отлично знал
свое место в жизни. Когда Нобудзанэ11 изобразил нам святого Кобо
Дайси в детстве, с видом кротким и строгим стоящим на коленях в
цветке лотоса, он явил нашим глазам одновременно и красоту жизни
и приятие смерти.
Я не в силах вообразить, чтобы этим молодым воинам и
женщинам, которых они любили, пришлись бы по нраву неучтивость и
театральщина Карлейля - да, наверное, и велеречивость Гюго. Таковы
пороки индустриальной эпохи, они являют механическое сцепление
идей; но когда мне вспоминается любопытная игра, которую японцы
называли - создавая путаницу чувств, возможно, характерную и для
нашей собственной эпохи, - «вслушиванием в аромат курений», мне
думается, что иным из них была бы понятна проза Уолтера Патера,
живопись Пюви де Шаванна12, поэзия Малларме и Верлена. Когда в наш
век вернулся героизм, он привнес с собой в качестве главного дара
искренность приема.
VIII
Вот уже несколько недель кряду я шлифую свою пьесу в Лондоне:
лишь здесь я могу получить ту помощь, которая мне необходима, -
оформительское мастерство мистера Дюлака и виртуозность
движений мистера Ито; и все же мне отрадно думать, что труды мои пойдут
во благо моей родной страны. Возможно, когда-нибудь одна из моих
пьес в той форме, какую я задумал для постановок в Европе, вновь
пробудит - звуча на гэльском ли, на английском ли языке - древние
воспоминания под склонами Слиаб-на-мон или Кроаг-Патрик13; ибо
эта форма не нуждается ни в декорациях, испаряющихся вместе с
деньгами, ни в театральных зданиях. В то же время я сознаю, что
лишь тешусь подобными мечтами; ибо, если мои писания удержатся
на плаву, они уйдут в море, и трудно вообразить, в какие края занесет
их ветер. Разве сказки Оскара Уайльда, которые он сочинял для
мистера Рикеттса, мистера Шэннона да еще нескольких дам, не
пользуются превеликой славой в Аравии?
Апрель 1916 г.

ТРАГИЧЕСКИЙ ТЕАТР
В печатных критических статьях о драме Синга Дейрдре, скорбь при-
носягцая я не нашел ни единого слова о тех качествах пьесы, которые,
на мой взгляд, и превращают ее в благороднейшую трагедию. Вместо
этого о пьесе судят по тем моментам, которые, на мой взгляд, лишь
служат «колесами и шкивами», необходимыми для движения действия,
но сами по себе важности не представляют.
С другой стороны, те, с кем я просто говорил о пьесе, никогда не
вспоминали об этих «колесах и шкивах», но если пьеса их
Действительно притягивала, то их притягивало в ней то же, что и меня. Свой
круг художников, поэтов, приятных собеседников, ценительниц
портретов Рикара или музыки Дебюсси - словом, всех тех, чьи
чувства немедля улавливают каждое изменение в лике луны, нашей матери,
- взирал на сцену с одним настроением; другие же - те, кто смотрит
по пьесе каждый вечер, кто растолковывает рядовому зрителю, по
вкусу ли ему та или иная пьеса, - взирали на нее с настроением
настолько иным, что становится совершенно ясно: существует некий
корпус догматических воззрений - будь он укоренен в инстинктах
или же в памяти, - который разводит эти два разных подхода.
Например, в критических статьях замечен лишь один драматический
момент: когда во втором действии Дейрдре подслушивает, как ее
возлюбленный говорит, что она может наскучить ему, - но никто,
насколько я помню, не избрал для похвалы или разъяснения третье
действие. Между тем именно оно одно и удовлетворяло автора, и оно
же прямо-таки изобиловало «крылатыми» фразами, подхваченными
сразу же, как опустился занавес, и повторявшимися еще много дней
после спектакля.
Как повествует Синг, Дейрдре и ее возлюбленный возвратились в
Ирландию, хотя было почти очевидно, что им суждено погибнуть
там, ибо смерть лучше разбитой любви, - и у разверстой могилы,
которая была вырыта для одного из них, но поглотила обоих, -
поссорились, потеряв все, ради чего отдали жизнь. «Не больно ли
лишаться покоя могилы, раз мы уже стоим на ее краю?» Так восклицает
Дейрдре, охваченная необоримой страстью, которая затем нарастает

ТРАГИЧЕСКИЙ ТЕАТР
229
и нарастает - пока само горе не перенесет ее за пределы горя в
чистое созерцание. До тех пор пьеса оставалась лишь незавершенной и
слабо выстроенной работой Мастера, монотонной и меланхоличной,
почти черновиком, но с этого мига я, затаив дыхание, прислушивался
к незабываемым фразам, и по мере того как они накатывали и
отступали в своей величественной печали, актриса, чья игра до того
казалась мне неуклюжей и недоговоренной, как и сам текст, восходит к
вершинам того трагического экстаза, какой и являет собой лучшее
достижение искусства (а возможно, и жизни). И наконец, когда Дейр-
дре, объятая острейшим отчаянием, перед тем, как лишить себя
жизни, с состраданием прикасается своими пальцами к тому, кто убил ее
возлюбленного, мы все почувствовали, что актриса превратилась,
пускай на миг, в создание благородного ума, впитавшего свое
искусство из воздуха бесплодных островов; и мы оказались перенесены за
пределы времени и наших «я» - туда, где страсть, словно во мгновенье
ока проживя тысячу очистительных лет, превращается в мудрость; и
казалось, что мы тоже потрогали, почувствовали и увидели некую раз-
воплощенную сущность.
Одна из догм печатной критики гласит, что если пьеса лишена
определенного характера, то она композиционно недостаточно
крепкая для постановки на сцене, и что суть драматического
момента - это всегда противостояние характеров.
В поэтической же драме, как принято считать, имеется антитеза
характера и лирической поэзии, ибо лирическая поэзия - сколь бы
она ни волновала при непосредственном чтении - способна, по
мнению этих критиков, лишь мешать действию. И все же если
мысленно вернуться на несколько веков назад, когда царила великая
эпоха драмы, то мы увидим, что характер умаляется и порой вовсе
исчезает, зато лирическое чувство бьет ключом и временами в диалог
вкрапляется лирический размер - или текучий размер, прекрасно
ложившийся на музыку, или более тяжеловесный размер сонета.
Внезапно мы понимаем, что характер присутствует постоянно лишь в
комедии и что есть множество трагедий - например, у Корнеля,
Расина, а также среди греческих и римских трагедий, - где характер
вытеснен страстями и побудительными мотивами: так, один
персонаж ревнив, а другой - влюблен или полон раскаяния, или гордости, или
гнева. У драматургов, сочинявших трагикомедии (а Шекспир всегда
сочинял трагикомедии), действительно всегда имеется характер, однако
нетрудно заметить, что характер этот определяется именно в
комедийных эпизодах - скажем, в минуты Гамлетовой веселости; тогда как в
великие минуты - когда Тимон заказывает себе гробницу, когда
Гамлет восклицает к Горациа «Ты отрекись на время от блаженства»1, когда
Антоний вспоминает «сверх многих тысяч прежних - последний
поцелуй»2 - все пропитано лиризмом, сгущенной страстью, «цель-

230
У. Б. ЙЕЙТС
ностью огня». Точно так же нетрудно заметить, что характер никогда
не достигает полной определенности в этом колеблющемся свете,
сколь бы обстоятельственно и постепенно ни разворачивались
события, - как это происходит у Фальстафа, перед которым страсть не
ставит никакой цели, или как это происходит в Генрихе V, чья
поэзия, вовсе не тронутая лирическим пылом, имеет ораторский
оттенок; и точно так же, когда трагическая греза воспаряет к самой
вершине, мы не говорим: «Как верно показан этот человек! Случись мне
повстречаться с ним на улице, я узнаю его», ибо на сцене мы всегда видим
самих себя, и если это трагедия любви, то, наверно, мы вновь на миг
обретаем верность своей юности и покидаем театр с затуманенным
взором, грустя о давней любви.
Мне кажется, репетируя перевод Плутней Скапенаъ в Дублине и
заметив, насколько эта вещь лишена всякой страсти, я наконец понял
то, что мне следовало бы сознавать с самой первой строчки, которую
сочинил: трагедия всегда должна размывать и разбивать те преграды,
что стоят между людьми, и что на этих-то преградах и держится
здание комедии. Однако я не питал уверенности относительно
местоположения этого здания (ведь мы всегда колеблемся в своих догадках,
когда они не подтверждаются чужими свидетельствами), пока мне не
рассказали об одном письме Конгрива4. Он описывает внешние и
поверхностные выражения «юмора», на которых основан фарс, а затем
определяет и сам «юмор» - эту основу комедии - как «единственный
возможный для данного человека способ действовать и говорить,
который и отличает его речь и поступки от речи и поступков всех
прочих людей», и добавляет, что «страсти пола чересчур сильны,
чтобы юмор мог одержать над ними верх». Иными словами - как я
понимаю, - в неиспорченной юности в человеке, независимо от пола,
можно найти лишь зачатки так называемого характера, ибо, как тот
же Конгрив удачно замечает в другом своем изречении, характер
растет со временем, подобно золе от сгорающей палки, и крепнет к
середине жизни, пока годам к семидесяти в человеке едва ли остается
еще что-нибудь, кроме характера.
С тех пор я обнаружил антагонизм между любым старым
искусством и нашим новым искусством комедии и понял, почему в
девятнадцать лет терпеть не мог романов Теккерея и новой французской
живописи. Большая картина, изображавшая кокоток за столиками
уличного кафе, кисти некоего подражателя Мане, висела в
Королевской Ирландской академии в те времена, когда я учился там в натурном
классе, - и я день за днем пребывал в унынии. Я не находил ни одного
желанного уголка, ни мужчины, на которого хотел бы походить, ни
женщины, которую мог бы полюбить, ни Золотого века, ни приманки,
которая питала бы тайную надежду, ни приключения, в котором я был
бы героем одного из сюжетов той нескончаемой истории, что я рас-

ТРАГИЧЕСКИЙ ТЕАТР
231
сказывал себе днями напролет. Спустя годы я увидел в Люксембурге
Олимпию Мане и, по правде говоря, рассматривал ее без
враждебности — скорее, пожалуй, так, как рассматривал бы какого-нибудь
неподражаемого рассказчика, чья выверенная и красивая жестикуляция
доставляет мне удовольствие, хотя я и не понимаю его языка. Я
возвращался к этой картине снова и снова, с промежутками в несколько лет,
повторяя: «Когда-нибудь я все пойму», но, лишь когда сэр Хью Лейн5
привез в Дублин Еву Гонсалес и я сказал себе: «Насколько совершенно
показана эта женщина, не похожая ни на одну из других женщин, когда-
либо живших на свете», я понял, что внутри себя давно претерпеваю ту
ссору между трагиком и комиком, которую Хромой Бес у Лесажа6
показывал юноше, залезшему в окно.
Есть искусство половодья: это искусство Тициана, когда его Арио-
сто, его Вакх и Ариадна облекают новыми образами грезы юности, и
искусство Шекспира, когда он рисует нам Гамлета, оторванного от
жизни страстными метаниями своей одержимости. И мы зовем такое
искусство поэтическим, потому что для наслаждения им от нас
требуется нечто большее, чем повседневный настрой; и потому что оно
упивается мигом восторга, возбуждения, грезы (или готовностью к
такому мигу, как в спокойном лице Ариосто - сходном с неким
сосудом, который вскоре до краев наполнится вином). И есть другое
искусство, которое мы зовем реалистичным, потому что характер
способен выражать себя совершенным образом лишь в реальном мире,
будучи плоть от плоти этого мира, и потому что мы понимаем его лучше
всего посредством утонченной проницательности чувств, каковая есть
не что иное, как полная пробужденность, повседневный настрой -
холодный и кристально-ясный.
Возможно, мы не найдем ни того, ни другого настроя в его чистом
виде, но в преимущественно трагическом искусстве можно
различить приемы, призванные исключить или ослабить характер,
уменьшить хватку этого повседневного настроя, обмануть или заглушить
присущее ему чересчур ясное восприятие. Если реальный мир и не
отвергается целиком, он показывается лишь мельком, и на те места,
которые мы оставляем пустыми, мы призываем ритм,
пропорциональность, стилистический рисунок, образы, напоминающие нам о
неохватных страстях, о смутности прошлых времен, обо всех
химерах, что витают над гранью забытья; если же мы живописцы, то будем
выражать личное чувство через идеальную форму: прибегнем к
символизму, создававшемуся поколениями, к маске, в глазные прорези
которой проглядывает развоплощенная сущность, к стилю,
вобравшему умение стольких мастеров, что трудно отыскать в нем намек
или сходство с современностью; или же опустим какую-то из
составляющих реальности, как это происходит в византийской живописи -
ведь там нет ни массы, ни объемности; и вот, в высший миг трагиче-

232
У. Б. ЙЕЙТС
ского искусства, нас посещает странное ощущение - как будто
волосы становятся дыбом. А когда мы влюбляемся (пусть даже в
юношеском угаре), разве не исключаем мы характер или его приметы,
чтобы поток чувств не находил ни скалы, о которую мог бы разбиться,
ни теснины, которая могла бы его сузить, которая представляется
неземной, потому что индивидуальная женщина теряется в
лабиринте ее очертаний, словно жизнь, содрогаясь, замирает в покое и
безмолвии или под конец вовсе угасает? Какая-нибудь случайность черт,
какое-нибудь обещание будущего характера могут действительно
снять с нас напряжение, «придать занимательности» - подобно тому,
как юмор старика с корзиной придает занимательности сцене
самоубийства Клеопатры; но если дело дойдет, как мы мечтали в безумии
любви, до того, чтобы умереть за женщину, мы поймем, что ценность
диссонансу придает мелодия. И мы не выбирали заблуждения,
выбирая внешние приметы того нравственного гения, что живет в
воздушном обиталище страстей, и потому умеем поместить ее в один
ряд с созданиями великих художников и поэтов. В мастерской мы
вольны твердить друг другу: «Характер - вот единственная красота»,
но, выбирая себе жену, или отправляясь в гимнастический зал, чтобы
совершенствовать свое тело для женских глаз, мы помним об
академической форме, пусть даже несколько расширяя сферу своего
интереса и избирая «красоту художника», поскольку находим, что
верить в огонь гораздо легче, если тот сотворил пепел.
Когда мы взираем на лица, изображенные на старинных
трагических картинах - будь то Тициан или какой-нибудь средневековый
китайский художник, - мы видим на них печать грусти и
серьезности, даже некоторой пустоты, как это бывает на лицах людей, ждущих
страшной беды (на самом деле, порой кажется, будто графическое
искусство, в отличие от поэзии, воспевающей саму беду, служит
прославлением этого ожидания). Между тем в современном искусстве,
будь то в Японии или Европе, напротив, бьет ключом, поет, веселится,
болтает или озабоченно смотрит «живость» (разве это не опорное
слово во всех мастерских?), то есть энергия, подчиненная самым
обычным моментам нашего существования.
Разумеется, здесь произрастают Древо Жизни и Древо Познания
Добра и Зла, укорененное в предметах наших забот, и если мы порой
забываем об их столь разных достоинствах, то происходит это,
несомненно, из-за того, что нам стала нравиться путаница их
переплетенных ветвей. Трагическое искусство - искусство страстное,
потопляющее преграды, смущающее разум, - волнует нас тем, что
заставляет погружаться в мечту, захватывает и затягивает столь сильно, что
почти ввергает в забытье. Фигуры на сцене увеличиваются до такой
степени, что, можно сказать, становятся самим родом человеческим. Мы
ощущаем, как наше сознание резко распахивается - или же медленно

ТРАГИЧЕСКИЙ ТЕАТР
233
расширяется, словно некое озаренное луной и кишащее образами море.
То, что находится перед нашими глазами, постоянно исчезает и снова
возвращается в миг возбуждения, им же и вызванного, и чем сильнее оно
завораживает, тем больше мы забываем о нем.
Август 19 Юг.

ПОЭЗИЯ И ТРАДИЦИЯ
I
Когда умер О'Лири1, я не смог заставить себя пойти на его похороны,
хотя некогда мы тесно сотрудничали: я содрогался при мысли, что
увижу возле его могилы стольких людей, чей национализм
отличается от всего того, чему учил он или что мог бы разделить я. Он, как и
его друг Джон Ф. Тэйлор,2 придерживался романтической концепции
ирландской национальности; на нее Лайонел Джонсон и я опирались
в своем искусстве и в критике, если мы и опирались на что-то, кроме
литературы. Быть может, его дух, если ему еще есть дело до старых
друзей и он их видит, примет это мое оправдание за отсутствие, за
которое мне неловко. Я многому научился у него и многому у Тэйло-
ра, которого всегда буду считать величайшим оратором из всех, кого
слышал; и та идеальная Ирландия, ради которой я тружусь, отныне
живущая только в воображении, всегда останется во многом их
Ирландией. Они были последними, кому было присуще понимание
жизни и национальности, сформированное поколением Грэттана,
читавшим Гомера и Вергилия, поколением Дэвиса, которое было
пронизано идеализмом Маццини и европейских революционистов
середины прошлого века3.
Как известно, О'Лири присоединился к движению фениев без
всякой надежды на успех, лишь потому, что считал такое движение
полезным для морального облика народа; и он, не сетуя, принял свое
длительное заключение. И до самых последних дней О'Лири считал,
хотя и часто говорил о тюремной жизни, что описание ее тягот
умалило бы его римское бесстрашие. Ценность человеческих поступков
в моральной памяти, неизменно высокий полет мысли в совершении
их казались ему более значимыми, чем их немедленный результат,
если сама мысль о возможности успеха все же оставалась, несмотря
на череду неудач. Человеку не пристало лгать и тем более ронять
свое достоинство в угоду патриотизму; и я слышал, как он говорил: «У
меня есть лишь одна религия, старая персидская: стрелять из лука и

поэзия И ТРАДИЦИЯ
235
говорить правду», и еще: «Есть вещи, которых человек не должен
делать для спасения нации», и еще: «Человек не должен плакать на
людях, чтобы спасти нацию», и еще он говорил, чтобы мы не забывали о
справедливости в своей страсти противоречить: «Никогда не было
дела настолько дурного, чтобы его не защищали хорошие люди по
причинам, кажущимся им достойными». У его друга было горячее и
насыщенное воображение, которое разделяло людей в зависимости
не от их достижений, а от степени их откровенности и владения
простой и, по-моему, слишком прямолинейной логикой, которая
казалась ему главным признаком искренности. Ни один из них не
обладал пониманием стиля или литературы в правильном смысле
этого слова, хотя оба были великими читателями; но поскольку их
воображение могло удовлетвориться лишь великим, оба они, и в
особенности Джон О'Лири, надеялись стать свидетелями величия
ирландской литературы. Когда Лайонел Джонсон, Катарина Тинан4
(какой она была тогда) и я начали реформировать ирландскую
поэзию, мы думали не обрывать нить, ведущую к Грэттану, которую
вложил нам в руки Джон О'Лири, хотя нашей задачей и мог бы стать
поиск новых путей в лабиринте. Мы стремились сделать ритм более
сложным, а форму более органичной, чем у старых ирландских
поэтов, писавших по-английски, но в то же время сохранить верность
тем пламенным идеям и возвышенному складу ума, которые и были,
как нам верилось, самой нацией, если сущность нации может быть
выражена в интеллекте. Если бы вы спросили древнего спартанца,
что сделало Спарту Спартой, он ответил бы: «Законы Ликурга»5, а
многие англичане оглядываются на Беньяна6 и Мильтона так же, как
мы оглядывались на Грэттана и Митчела7. Лайонел Джонсон сумел
вобрать в свое искусство часть этой традиции, не воспринятую
мною, потому что у него был дар, которого мне всегда недоставало, -
выражать политическую мысль изящным поэтическим слогом. Я же
был в большей степени озабочен самой Ирландией (у него-то были
другие интересы) и потому перенял от Аллингема и Уолша их
страсть к деревенскому спиритизму, а от Ферпосона - увлечение
героическими сказаниями; так что, хотя я и видел все через призму
европейской литературы, свои символы обрел в Ирландии. Одна
мысль часто с преследовала меня. Под свежим влиянием Уильяма
Морриса, и в первую очередь под влиянием его личности, я мечтал,
чтобы ирландская ненависть разрослась до такой степени, что мы
стали бы ненавидеть с патриотической страстью то, что ненавидели
Моррис и Рескин. Митчел только что еще не подлил этой ненависти,
воспринятой от Карлейла, у которого она была более раннего и,
думаю, более грубого сорта, в кровь Ирландии, и разве не были мы, в
конце концов, бедным народом с древней отвагой, непахаными
полями и варварским даром самопожертвования? Рескин и Моррис

236
У. Б. ЙЕЙТС
растратили себя понапрасну, потому что не нашли страсти, которая
повлекла бы за собой их мысль, но в народной памяти есть
нерастраченная страсть и готовый образ ддя любой мысли и действия. Также,
вероятно, можно было бы найти в новой философии спиритизма,
казалось, достигшей пика в работах Фредерика Майерса8 и в
исследованиях множества безвестных людей, то, что могло бы превратить
деревенский спиритизм в разумную веру, которая придала бы силы
всему остальному. Новая вера казалась столь простой и доказуемой,
и, сверх того, столь тесно переплетенной с обычным течением
жизни, что она могла бы воспламенить все существо человека и
освободить его от тысячи обязательств и сложностей. Нам предстояло выковать
в Ирландии, на старой наковальне нашей традиции, новый меч ддя
великой битвы, которая в конце концов должна была восстановить старый,
прочный, радостный мир. Пока я, движимый этой идеей, одно за другим
основывал общества, которые рано или поздно превращались в то, что я
всегда презирал, одна часть меня, задорная и насмешливая, наблюдала за
этим, а другая часть произносила речи, все более далекие от реальности,
тогда как умонастроение мое делалось все более подавленным и
тяжелым. Мисс Мод Гонн своей красотой и искренностью все еще
собирала огромные толпы жителей трущоб и говорила им о «Матери
Ирландии со звездным венцом над головой»; но постепенно
политическое движение, с которым она была связана, обнаружило, что
построить нечто прекрасное и долговечное слишком трудно, и
ограничилось нападками на мелочи и мелких людей. Все движения
держатся в большей степени тем, что они ненавидят, чем тем, что любят, ибо
любовь разделяет, индивидуализирует и умиротворяет, но более
благородные движения, те, на которых только и может опираться
литература, ненавидят вещи значительные и непреходящие. У всех, кому
не чужды старые традиции, есть что-то от аристократии, однако
против нас с самого начала, хотя сперва и не так резко, выступили
люди со скадом ума, не имевшим влияния в поколении Грэтгана и
почти не имевшим его в поколении Дэвиса; с тем складом ума, что сделал
новую нацию из когда-то старой и полной воспоминаний Ирландии.
Я помню, что когда мне было двадцать лет, я как-то спорил по пути
домой из общества «Молодая Ирландия», что Ирландия, с ее иератической
церковью, ее готовностью взять на себя интеллектуальное лидерство -
Джон О'Лири тоже много говорил об этой готовности1' - ее латинской
ненавистью к срединным тропам и неоконченным спорам, никогда не
создала бы демократического поэта типа Бернса, хотя не раз пыталась
это сделать; ее гений всегда будет одинок Всякий раз, беседуя с каким-
Я не раз слышал, как он говорил: «Я не стал бы утверждать, что наши
люди отличают хорошее от плохого, но скажу, что они не
проникаются ненавистью к хорошему, если им указать на него, как это делает
множество людей в Англии».

поэзия И ТРАДИЦИЯ
237
нибудь деревенским стариком, я слышал истории и поговорки, которые
могло породить только воображение, способное понять Гомера лучше,
чем Субботний вечер поселянина и Горную маргаритку3\ потому что
это - древнее воображение, в котором было время улечься осадку; и я
полагаю, что профессиональные литераторы и теперь могли бы
позаимствовать страсть и тему, хотя вряд ли мысль, у таких рассказчиков. Именно
такому старому, изломанному стеблю, думал я, и привились самые
прекрасные розы.
II
Тот, кто дрожит пред огнем и водой,
И ветрами, что дуют тропами звезд,
Пусть звездные ветры, огонь и вода
Его спрячут, ведь нечего делать ему
С их гордой, величественной толпой10.
Три типа людей создали все прекрасные вещи. Аристократы создали
прекрасные манеры, поскольку их положение в мире ставит их выше
страха жизни; деревенские жители создали прекрасные сказания и
верования, поскольку им нечего терять и потому они не боятся; а
художники создали все остальное, поскольку Провидение наделило
их беспечностью. Все они оглядываются на долгую традицию, ибо,
чуждые страха, они всегда держались того, что им нравилось.
Остальные же, пребывая в вечной тревоге, обладают немногим, что
было бы хорошо само по себе, и поэтому вечно перескакивают с одного
на другое, ибо все, что они делают или имеют, должно быть
средством достижения чего-то еще. У них так мало веры в то, что вещь
может иметь конечную цель в себе самой, что они не поймут, если вы
скажете: «Все наиболее ценные вещи бесполезны». Они
предпочитают стебель цветку и верят, что живопись и поэзия существуют для
того, чтобы было образование, любовь - для того, чтобы были дети,
театры - для того, чтобы занятые люди могли отдохнуть, а праздники
- для того, чтобы занятые люди смогли продолжить свои занятия.
Испокон веков они боятся и ненавидят то, что имеет ценность в себе
самом, ибо эта ценность может вдруг, подобно огню, уничтожить их
Книгу Жизни, в которой мир представлен цифрами и символами; и
более всего другого они боятся непочтительной радости и
неуправляемой грусти. Им кажется, что те, кто освобожден своим
положением, бедностью или традициями искусства, несут в себе что-то
ужасное, какой-то свет, невыносимый для глаза. Они часто жалуются на ту
заповедь, по которой мы можем делать почти все, что хотим, если
делаем это с радостью, и думают, что свобода » это лишь
легкомысленные игры с миром.
Если мы хотим оказаться в обществе своих единомышленников, нам
нужно вернуться к зубчатым стенам, к королевским дворам, к высо-

238
У. Б. ЙЕЙТС
ким скалам, к маленьким городам, обнесенным стенами, к шутам,
таким, как тот шут Карла V, что потешался над собственной смертью;
к герцогу Гвидобальдо, сраженному болезнью, или к герцогу
Фридриху в расцвете сил11, ко всем, кто понимал, что жизнь - не жизнь,
если не живешь ради созерцания или восторга.
Несомненно, мы не могли бы наслаждаться столь куртуазной
вещью, как легкая любовная поэзия, если бы она была грустной;
поскольку, лишь когда мы радуемся какой-то вещи и можем играть с
нею, мы показываем свое владение ею и наш ум достаточно ясен,
чтобы быть сильным. Свирепый огонь и сокрушающий меч суть
части вечности, и они слишком велики для человеческого глаза, писал
Блейк; и только перед такими вещами, как любовь Тристана и
Изольды, перед благородной или облагороженной смертью, свободный ум
разрешает себе мимолетную грусть. Чтобы освободиться от всего
остального, мрачной злобы, торжествующей добродетели,
расчетливой тревоги, смутной подозрительности, уклончивой надежды, мы
должны возродиться в радости. Поскольку в чистой скорби есть
подчинение, мы должны скорбеть только о том, что больше нас, не
торопясь признавать это величие, но все то, что меньше нас, должно
подстегивать нас к радости, ибо чистая радость овладевает и
оплодотворяет·, и так до конца дней силе надлежит смеяться, а мудрости -
оплакивать.
III
Учтивость и самообладание в жизни, как и стиль в искусстве,
являются очевидными признаками свободного ума, ибо и то, и другое
возникает из намеренного оттачивания всех вещей и умения
противостоять замешательству и унынию, что бы их ни вызвало. Японцы
испокон веков причисляли учтивость к героическим свойствам, писатель
же, которому не приходится прикладывать ума к своей жизни,
поскольку он должен научиться своему мастерству, может многим
уступать в повседневной учтивости, но никогда не должен забывать о
собственном стиле, который, в сущности, и является хорошими
манерами в словах и споре. Он - истинный создатель хороших манер
во всей их тонкости, ибо только ему доступны древние письмена, и,
прочтя их, он, словно некий мистический придворный, что украл
ключи с пояса Времени, может бродить в свое удовольствие среди
великолепия ушедших царств.
Иногда, быть может, ему позволяются вольности шута или даже
безумца с пучком соломы, но он никогда не выйдет из дому без личной
печати. Его благовоспитанность во все времена давала ему особую
свободу, и, так как воспитан он на музыке слов, ему позволено выбирать
любую тему, в отличие от торговцев тканью (купцов), которые по спра-

ПОЭЗИЯ И ТРАДИЦИЯ
239
ведливости обязаны придерживаться строгих правил в разговоре. Кому
быть свободным, если не ему? Ведь никому больше не дано непрерывное,
сознательное, самодовлеющее счастье - стиль, «единственная
бессмертная вещь в литературе», по словам Сент-Бёва12; энергия, остающаяся
нерастраченной после всего того, что требуется для фабулы или сюжета,
удовольствие, остающееся нетронутым после того, как достигнута
непосредственная цель, - он разжигает из этого свой неповторимый костер, в
чьем своевольном пламени преображаются слова, звуки и события. Это
демонстрация силы, когда необходимая работа уже сделана; это тайна
мастера и его ремесла, неотделимая от его существа, и явственней всего
она проступает в буре эмоций или перед лицом смерти. Герои Шекспира,
когда над ними сгущается последняя тьма, говорят в экстазе, который
наполовину - подчинение скорби, наполовину - последняя игра и
насмешка победного меча перед побежденным миром.
Это выражается как в словах, так и в расположении событий, и
еще в той примеси экстравагантности, иронии, неожиданности,
которая привносится после того, как удовлетворены требования логики
и установлено то, что не более чем необходимо, и это помещает вас
не в круг необходимости, но в ловушку свободы самовосхищения:
это, скажем, пена над чашей, султан из фазаньих перьев на голове
лошади, павлин, украшающий пирог. Если это делается очень
сознательно, очень намеренно, как в комедии, поскольку комедия жанр
более личный, чем трагедия, - то мы называем это фантазией, даже
злостной фантазией, понимая, как она должна раздражать тех, у кого
привязаны гири к ногам. Эта радость, поскольку она должна творить
и повелевать, остается в руках и на языке художника, но глаза его
приступают к смиренному, скорбному созерцанию великих
непоправимых вещей; все, к чему он прикасается, он делает подобным
себе, а то, что предстает перед ним в чистом созерцании, отлично от
него, - все это выделяет его среди прочих. Погрузить его в грезу
может и враг, и любимая, и общее дело, и фениксу остается лишь
раскрыть свои новые крылья в горящем гнезде; но ненависть и надежда
сгорают в этой грезе, и если любимая будет хвастаться песней, а враг
испугается ее, это значит не то, что им принадлежат ее хвала и хула, а
то, что нелегко поджечь прутья священного гнезда. Стихи могут
сделать его любимую знаменитой, как Елена, или принести победу
общем}' делу, но не потому, что служат тому или другому, а потому, что
людям нравится чтить и помнить то, что служило созерцанию. Было
легче сражаться или даже умирать за дом Карла со стихотворением
Марвелла13 в памяти, но нет такого рьяного служения, которое не
стало бы сорняком на чистой почве, где растет чудо. Тимон
Афинский, размышляя о собственном конце, велит построить себе могилу
на песчаной отмели у моря, а Клеопатра прикладывает змею к своей
груди, и слова их трогают нас потому, что их скорбь - не только их

240
У. Б. ЙЕЙТС
собственный страх могилы или змеи, но это скорбь о судьбе всех
людей. Оттачивающая радость сохранила эту скорбь чистой как в
любви, так и в ненависти, ибо благородство искусств в смешении
противоположностей - крайней скорби и крайней радости,
совершенства личности и совершенства ее смирения, бьющей через край
бурлящей энергии и мраморной неподвижности; и ее алая роза
распускается на пересечении двух перекладин креста и там, где
встречаются смертные с бессмертными, а время - с вечностью. Ни один
новичок еще не сорвал этой розы, не нашел этого места встречи, ибо
к пониманию самого себя, к умению отпирать слова можно прийти
только после многих посещений великих Мастеров и едва ли без
врожденной памяти о подобном. Даже знания недостаточно, поскольку
«беспечность», которую Кастильоне считал необходимой при хороших
манерах, необходима и тут, а если она не дана человеку, то он будет
угрюм и пусть уж лучше занимается другим делом.
IV
Когда я впервые увидел Джона О'Лири, воображение каждого юного
католика с интеллектуальными амбициями питалось поэзией
«Молодой Ирландии»; даже стихи наименее известных ее поэтов
обсуждались со страстным пылом в обществах «Молодой Ирландии»
и им подобных, и праздновались их дни рождения. Литературная
школа, к которой принадлежу я, пыталась взять за основу многое из
того, что было предметом этой поэзии, а еще больше владело
нашими умами стремление основать в ирландской литературе настоящую
художественную традицию при помощи беспощадной и страстной
критики. Я думаю, что это наша критика поставила Клэренса Мэнга-
на14 во главе поэтов «Молодой Ирландии» вместо Дэвиса, а вслед за
ним сэра Сэмюэла Ферпосона, который умер не очень известным
поэтом. Наши, и в особенности мои, нападки, на стихи, обязанные
своей известностью моральной или политической ценности,
подняли бурю негодования, которую сегодня даже я с трудом себе
представляю. В ответ были атакованы наши стихи, но не за что-то,
свойственное только нам, - а за все то, что у них было общего с признанной
в мире поэзией, и прежде всего за недостаток риторики, отказ от
проповедования доктрин или размышления над якобы насущностью
общего дела. Теперь, после стольких лет, я вижу, сколь естественны,
даже поэтичны были наши противники, показавшие, что толпы не
могут вызвать в себе определенных высоких чувств без помощи
привычных стихов, равно как и поверить, что мы не оскорбляли чувств,
нападая всего лишь на стихи. Я недавно прочел в газете, что сэр
Чарльз Гэван Даффи15 на смертном одре читал свое любимое
стихотворение, одно из худших патриотических стихотворений Молодой

ПОЭЗИЯ И ТРАДИЦИЯ
241
Ирландии, и все это вновь всплыло в памяти, так как противники
нашей школы провозглашали его своим лидером. Когда я был в
Сиене, я заметил, что византийский стиль сохранялся в ликах мадонн на
протяжении нескольких поколений уже после того, как он уступил
более естественному стилю в не столь любимых ликах святых и
мучеников. Страсть успела привыкнуть к этим узким, почти японским
глазам и впалым щекам и сочла бы перемену святотатством. Так что
мы не нашли бы слушателей, если бы Джон О'Лири, безупречный
патриот, не поддержал нас. Для него было так же ясно, что писатель
не должен писать плохо или пренебрегать примерами великих
Мастеров в пылу выдуманной или настоящей преданности делу, как и то,
что не должно лгать во имя дела или впадать в истерику. В те дни я
верил, что начнется новая интеллектуальная жизнь, подобная
Молодой Ирландии, но более глубокая и индивидуальная, и что если бы
нам удалось принять за основу несколько простых принципов, новые
поэты и писатели создали бы бессмертную музыку. Думаю, я был еще
большим слепцом, чем Джонсон, хотя сужу об этом скорее по стихам,
чем по тому, что помню из его речей, поскольку он никогда не
говорил об идеях, но, как было принято в его поколении в Оксфорде,
лишь о фактах и непосредственных жизненных впечатлениях. У
других такое отречение было всего лишь позой, поверхностной
реакцией на беспорядочное изобилие середины века, но в его случае это
была коренная жизнь. Он во всем был традиционалистом, из
прошлого бравшим фразы, настроения, взгляды, и не любил идеи не
столько за их неопределенность, сколько за то, что они делали ум
изменчивым и беспокойным. Он мерил ирландскую традицию
другой, более великой, и остро чувствовал их разночтения, хотя часто
бывали минуты, когда в его воображении они сливались воедино.
Ирландия на протяжении всей одноименной поэмы говорите ним голосами
великих поэтов, а в Мертвых Ирландии она - все еще мать
совершенного героизма, но тут тоже возникают сомнения.
Ирландия, скорбишь ли ты
О том, что по путям великолепным
Печально твои рыцари ушли?
А в Дорогах войны, посвященных Джону О' Лири, он отказывается от
веры в героическую Ирландию, как от мечты.
Старинная мечта, виденье!
Ведь чтобы уступил оралу меч,
Оружье заблистать должно в сраженье
И славы кельтской пламя тем возжечь.
То поле брани - в области сознанья,
И тот, кто мудростью вооружен,
Им завладеет, в солнечном сиянье

242
У. Б. ЙЕЙТС
Блестя оружием, восстанет легион;
И верной Инисфайл величие и славу
Воинственная правда возвратит,
И лишь тогда ее святое право
Законом непреложным возвестит.
Я не думаю, что кто-либо из нас предвидел по мере того, как увядала
вера в вооруженное восстание, что так же увянет старинный
романтический национализм и что у молодежи убавится готовности
получать удовольствие от того, что она считает литературой. Поэтическая
трагедия и, в сущности, все наиболее насыщенные формы
литературы утратили влияние на основную массу людей в других странах, как
только жизнь стала благополучной, а чувство комического, которое
осуществляет социальную связь в мирные времена, как чувство
трагического - во время войны, стало источником вдохновения для
массового искусства. Я всегда знал это, но верил, что память об
опасности, реальность которой иногда казалось достаточно близкой,
продлится достаточно долго, чтобы дать Ирландии возможность
собственной изобразительности. Я не мог предвидеть того, что новый
класс, начавший свое восхождение к власти в тени Парнелла,
изменит природу ирландского движения и оно, не нуждаясь более в
великих жертвах, не заставляя рисковать отдельные личности, обойдется
без исключительных людей и деятельности ума, основанной на
исключительности момента. Джон О'Лири потратил немало
умственной энергии на безуспешную борьбу с аграрной партией, считая, что
в ней - корень произошедших перемен, но лиса, забравшаяся в
барсучью нору, пришла не оттуда. Власть перешла к мелким лавочникам
и к клеркам, к классу, который, как считал О'Лири, был готов отдать
власть другим, к людям, которые поднялись над сельскими традициями,
не изучив городских и даже не получив образования; к тем, кто из-за
бедности, незнания, суеверной набожности наиболее подвержен
всевозможным видам страха. Стремление к быстрой победе, быстрой
выгоде заменило все, и жившая во всех, кто подвергался огромному
риску ради общего дела, в О'Лири и Маццини, во всех одаренных
натурах убежденность в том, что жизнь больше дела, угасла; мы же,
художники, те, кто не служит какому бы то ни было делу, но лишь
обнаженной жизни и, более того, жизни в ее благородных
проявлениях, где сливаются воедино радость и грусть, мы, Ремесленники
Великого Мгновения, подаем, как и повсюду в Европе, одинокие голоса
протеста. Великое мгновение Ирландии миновало, но она не
наполнила объемистого сосуда крепким и сладким вином, и только мы
наполнили свои фарфоровые кувшины в преддверии суровой зимы.
август 1907

ДЕСЯТЬ ОСНОВНЫХ УПАНИШАД
Мое знание индийской философии столь поверхностно, что не мне
выступать ее истолкователем - я бы хотел сделать лишь несколько
замечаний, связанных с моими собственными размышлениями и
современным состоянием поэзии.
Шри Пурохит Свами попросил меня написать предисловие - при
том, что сам мог бы справиться с этой задачей вдвое лучше: он знает
и санскрит, и английский, тогда как я - лишь английский. До, после и
во время его девятилетнего паломничества по Индии каждое утро
Шри Пурохит Свами начиналось с того, что декламировал на
санскрите Авадхут Гиту, авторство которой приписывается особо им
почитаемому отшельнику Даттатрейе, жившему в незапамятные
времена, и две упанишады: сочиненную им самим Садгура-упанишаду и
Мундакья-упанишаду; а по вечерам он пел песни собственного
сочинения, развлекая хозяев, приютивших его, и приобщая их мудрости:
простому люду он пел на маратхи или хинди, образованным - на
санскрите. Санскрит - неизменный, чуждый местным акцентам,
санскрит ему хорошо знаком и не сходит с ею уст.
На протяжении сорока лет мой друг, Джордж Рассел (А. Э.),
цитировал мне отрывки из упанишад, и все это время я говорил себе:
когда-нибудь я выясню, знает ли он, о чем говорит. Между нами
изначально существовал антагонизм - тот антагонизм, что связывает по-
настоящему близких друзей. Не раз я спрашивал у него, кто
переводчик, и порой даже покупал рекомендованную книгу... но и лучшие из
ученых мужей не могли перебороть мой скепсис. Все эти латинизмы,
насильственно составленные из нескольких корней слова,
пересыпанные иноязычными вкраплениями фразы и ломаный, вывихнутый
язык: «Что за сонмы богов в Себе Ты, Всеведающий, сочетаешь,
желания истребляя человека, агрессии преисполнившись»; вся эта
словесная шелуха и невнятица: «О! Воистину,..!», и «Несомненно...», и
«Увы!» - разве имеют они что-либо общего с песнями, которые пели
тысячи лет назад земледельцы - и поныне поют их потомки? И когда
я встретил Шри Пурохит Свами, я предположил, не отправиться ли
нам в Индию и не сделать ли перевод, который бы читался так, слов-

244
У. Б. ЙЕЙТС
но оригинал был написан на английском. «Чтобы хорошо писать, -
учил Аристотель, - пишите как обычные люди, но думайте как
мудрецы», - любимая цитата леди Грегори - я повторяю ее изо дня в
день. Однако мысль о поездке в Индию пришлось оставить - на это
не было ни здоровья, ни денег - и мы выбрали Майорку, скрывшись
там от телефонных звонков и плохой погоды. Именно на Майорке
была выполнена вся работа, хоть продвигалась она вовсе не так, как
планировалось: я надеялся, что переводиться мне будет легко и в
удовольствие, а вышло, что заниматься делами я смог лишь в
промежутках между приступами затянувшейся болезни. И все же я
удовлетворен; мне удалось избежать этого смешанного, насильственно
сочлененного, латинизированного, загрязненного и ломаного языка,
способного заморозить любую веру. Можем ли мы верить ли не верить,
покуда не облекли свои мысли в слова, не нашли для них язык,
которым привыкли выражать любовь и ненависть - и все оттенки
смыслов, их разделяющие? Когда на нас снисходит вера, мы вскакиваем,
пускаемся в пляс, смеемся или заламываем руки; математик впадает в
опьянение; обретение веры есть прерогатива людей действия.
Я погрузился в работу, движимый не столько желанием удивить
Джорджа Рассела - пусть меня порой и охватывала грусть, что ему
уже не увидеть результатов этих трудов: несколько месяцев назад он
ушел из жизни, - сколько желанием задеть что-то в самом себе. В
неосознанной одержимости Рассела Востоком запечатлелась некая
потребность нашей эпохи и свойственная той увлеченность
неведомым. Медицинские исследования, которые когда-нибудь
глубочайшим образом затронут религиозную философию, ведь их
доказательства касаются и пилигрима и божества, хотя не эти работы
сейчас в центре внимания, уже подтвердили существование
способностей, которые, соединившись в одном человеке, превращают того в
йога, творящего чудеса. Все больше и больше начинает казаться, что
наука подходит к основополагающей мысли упанишад. Европейские
исследователи, отвергающие спиритизм Лоджа и Крукса, однако
признающие существование самих феноменов, утверждают, будто
индивидуальное «я» обладает такой силой и знанием, что кажется,
они готовы отождествить его с безграничным, не ведающим скорби
«Я», вмещающим в себя все и всюду присутствующее, и в этом «Я»
искать не только живых, но и мертвых.
Однако наша потребность в неведомом и увлеченность им берут
свое начало из нескольких источников. Период с 1922 по 1925 г. -
один из самых бурных периодов развития английской литературы,
когда та отбросила свою одержимость социальными проблемами и
занялась мифотворчеством, созданием мифов, подобных тем, что
знала античность, - литература погрузилась в последние вопросы
бытия. Назову лишь поэмы Т. С. Элиота, Пожухшие листья Олдоса

ДЕСЯТЬ ОСНОВНЫХ УПАНИШАД
245
Хаксли - книгу, проникнутую буддийским отвращением к жизни -
или тем отвращением, которое Шопенгауэр не столько нашел в
латинском переложении упанишад, сделанном на основе персидского
перевода, сколько сам додумал, проникшись этим текстом, - ряд
стихотворений - Семь дней Солнца, Матрица, Преображение Феникса У.
Дж. Тернера, стихи Дороти Уэлсли, Герберта Рида1 - все они
развертываются как миф, вовсе не похожий на те, что порой создавали, в
погоне за романтической многозначительностью, писатели во
времена моей юности, - новые мифы рождены новейшими
достижениями мысли, их питательная среда - мир человеческого сознания. А
совсем молодое поколение привносит в литературу увлеченность
психологией, когда художник иследует одержимость с дотошностью
вооружившегося лупой ювелира.
Стремясь к чистому смыслу, Дэй Льюис, Макнис, Оден, Лора Рай-
динг2, с моей точки зрения, отбросили слишком многое: старые
метафоры, саму эстетическую традицию поэзии:
Где-нибудь на высоком горном уступе
свали хлам безжалостных абстракций, столь убогих в
своей наглости;
но тем самым они приблизились - возможно, ради этою кое-что стоило
принести в жертву - к области, где некие полуазиатские шедевры,
некие новые упанишады способны привлечь наш рассеянный взор.
Когда я был молод, мы много спорили о традиции, и
эмоциональные друзья моей молодости: Фрэнсис Томпсон, Лайонель Джонсон,
Джон Грей3 - обрели ее в христианстве. Но вот вышла Золотая
ветвь4 - и христианство сочли слишком юным и мозаичным, теперь
мы, вслед за Эзрой Паундом штудируем Конфуция или, подобно Т. С.
Элиоту, видим в христианстве кладовую символов, способных
выразить то ли слишком старые, то ли слишком новые идеи, или вслед за
Генри Эирбаблом заявляем: «Я - прихожанин англиканской церкви,
но не христианин». Шри Пурохит Свами и я предлагаем молодому
человеку, ищущему, как Шекспир, Данте, Мильтон, глубины чувств и
обобщений, познакомиться с самыми древними из философских
сочинений, существующих в этом мире. Это именно сочинения, а не
священные тексты - их пели задолго до того, как они были записаны.
Европейские ученые - правда, не очень уверенно - полагают, что
упанишады были созданы незадолго до 600 г. до н. э. - чуть раньше,
чем родился Будда, но индусы считают их значительно старше.
Какова бы ни была датировка, именно эти лесные отшельники стояли у
истоков философии; нет ни одной фундаментальной проблемы
бытия, из тех, что и поныне заставляют спорить различные
философские школы, которая не была бы затронута упанишадами.
Мне доставляет удовольствие думать, что, обращаясь к Востоку,
независимо от того, остаемся ли мы при этом в лоне церкви или нет,

246
У. Б. ЙЕЙТС
мы в не меньшей мере обращаемся к древнему наследию Севера и
Запада; так, один из дошедших до нас фрагментов, по которому
можно судить о том, чем же была языческая философия ирландцев, -
Гимн Амаргенаь, кажется созданным где-нибудь в Азии; что система
мышления, подобная мышлению упанишад, хотя, возможно, и не
столь хорошо структурированная, когда-нибудь распространится по
всему свету, как сегодня распространено мышление, называемое
западным1; наше нынешнее поклонение перед Востоком обнажает
нечто в нас самих, унаследованное от далеких предков, - нечто, что мы
должны вытащить на свет, иначе мы не сможем утолить религиозный
инстинкт, который впервые в истории нашей цивилизации требует
искупления человека как целого.
Упанишады - это учение мудрости (буквально - «сидение у ног»,
или, точнее, - «сидение у ног учителя»), учение мудрости вед. Каждая
из упанишад примыкает к определенному разделу вед и часто берет
от него свое название. Так, Катха-упанишада - это часть Катха-
брахманы Яджурведы*. Шри Пурохит Свами опустил пять глав,
которыми обычно начинается Чхандогья-упанишада, ибо они столь
переплетены с ритуалом, что ныне их не изучают даже в Индии - хотя
до сих пор декламируют. По той же причине из Брихадараньяка-
упанишады он выбрал лишь те места, что не содержат такой отсылки
к ритуалу. Еще ряд фрагментов был опущен не потому, что в них
содержатся ритуальные предписания, а потому, что они просто-
напросто повторяют уже сказанное в другом месте. Упанишады
представлены в этой книге в том порядке, в котором они должны
изучаться согласно традиции.
Все индусы, находящиеся на правительственной службе, с недавних
пор обязаны носить брюки - это правило до известной степени
провозглашено лондонским торговцем, экспортером товаров в Индию,
решившим специализироваться на производстве брюк. Вслед за
флагом идет образ мысли.

СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ
выступление по радио
За время, прошедшее со смерти Теннисона, появилось, кажется,
больше хороших лирических поэтов, чем в любой сопоставимый
период начиная с XVII-ro века - не великих, но тех, кому удалось
написать три-четыре лирических стиха, которые смогут надолго
остаться в нашей литературе. Так казалось не всегда; еще два года назад
я сам утверждал бы противоположное; я назвал бы двух-трех поэтов и
сказал бы, что особенно больше никого и не было. Но затем мне
пришлось посвятить все свое время изучению этой поэзии. Был клуб
поэтов - вы, возможно, знаете, как он назывался, Клуб рифмоплетов,
- который впервые собрался, наверное, за несколько месяцев до
смерти Теннисона и существовал в течение семи-восьми лет. Он
собирался в таверне под названием «Чеширский сыр» на Флит-стрит. В
моей памяти остались два члена этого клуба: Эрнст Доусон, робкий,
молчаливый, немного меланхоличный, с рыхлым телом, смутными
мыслями и Лайонел Джонсон, целеустремленный, прямой, со скупой,
догматичной речью, почти карлик, но великолепно сложенный, с
чертами, словно вырезанными из слоновой кости. Он был главным
вдохновителем клуба и придавал ему самобытность. Никаких поистине важных
открытий сделать нельзя, говорил он, и науке следует ограничиться
кухней или мастерской; только философии и религии под силу
разрешить великую тайну, но они уже сказали свое слово много лет назад;
джентльменом он считал того, кто знал древнегреческий. Мой же ум
был занят грубыми спекуляциями, чего я стыдился. Я помню, как
молился о том, чтобы суметь сосредоточить свое воображение на самой
жизни, подобно Чосеру. В те дни я был убежденным аскетом и в то же
время завидовал беспутной жизни Доусона. Я думал, что должно быть
проще мыслить как Чосер, если живешь среди болезненных, элегантных,
трагических женщин, населяющих поэзию Доусона и изображенных
его друзьями Кондером и Бердсли. Вы, должно быть, знаете эти
знаменитые строчки, вошедшие в столькие антологии:

248
У. Б. ЙЕЙТС
Нам принадлежат давно,
Знавшим радость, знавшим горечь,
Песня, женщины, вино.
Когда я повторял эти прекрасные строки, мне никогда не приходило
в голову поинтересоваться, почему мой знакомый Доусон не был
похож на человека, познавшего радость и горечь. Провинциал,
сознающий свою неуклюжесть и недостаток самообладания, я еще
больше завидовал Лайонелу Джонсону, который, казалось, был
знаком со всеми влиятельными людьми. Если кто-нибудь упоминал об
известном церковном деятеле или политике, он обязательно говорил:
«Я хорошо знаю его» - и цитировал какой-нибудь разговор,
обнажавший всю душу этого человека. Он никогда не опускался до
сатиры, будучи для этого слишком учтивым и справедливым.
Чувствовалось, что эти разговоры происходили в точности так, как он
рассказывал. Прошли годы, прежде чем я узнал, что жизнь Доусона, за
исключением тех моментов, когда он ходил в Клуб рифмоплетов или в
гости к друзьям, которых он выбрал по причине их крайней
респектабельности, представляла собой непрерывное пьянство и разврат с
дешевыми проститутками; что Лайонел Джонсон никогда не был
знаком с этими известными людьми, что он никогда не был знаком
ни с кем, потому что он вставал с наступлением ночи и напивался в
кабаке или полночи работал, а всю другую половину сидел со
стаканом виски у локтя, уставясь на бархатные занавески, защищающие от
пыли выстроенные вдоль стен книги, и представлял себе марионеток,
которые и были истинными спутниками его ума. Он был знаком с
Доусоном, но тогда Доусон был никем, и он был убежден, что
облагодетельствовал его. Его не интересовали женщины, и на этот предмет
он был особенно красноречив. Однажды лунной ночью кто-то из
моих друзей видел, как они возвращались из пивной «Корона»,
только что закрывшейся; их заплетающимся ногам едва хватало ширины
Оксфорд-стрит, и Лайонел Джонсон разглагольствовал. Мой друг
остановился, чтобы подслушать его; Лайонел Джонсон толковал кого-то
из Отцов Церкви. Их благочестие, окрашенное у Доусона -
покаянной тоской, у Джонсона - скорее, благородным экстазом, зажигалось
особым светом в их ярких кукольных представлениях, населенных
всеми этими элегантными, трагическими кающимися грешниками,
великими людьми, празднующими свой триумф. Вы, возможно,
знаете стихотворение Лайонела Джонсона, начертанное на статуе короля
Карла, или то характерное стихотворение, которое начинается так:
«Гляди, благородные всадники скачут, спутники Христа». В моем
нынешнем настроении, когда я думаю о его ученых изысканиях и о том,
что религиозное чувство у него никогда не отделялось от чувства
прошлого, я наиболее живо вспоминаю сто Церковь Мечты :

СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ
249
Печально мертвые листья на резком ветру шуршат,
Где в низкой стоит долине храм, одинок и сир;
Дрожат старинные окна - буря, буря вблизи,
И в этих окнах святые в преддверии бури дрожат.
Все еще здесь они - много веков назад
Зажегся тусклый огонь их золотых порфир,
Наедине с Христом, о мире они скорбят,
Ибо и их покинул этот осенний мир.
Один лишь святой отец причащенья обряд вершит,
Шепчет он на латыни молитвы старческим ртом;
Тихо качнет кадило, и сладостный дым летит,
Мистический дым благовоний в храме клубится пустом.
Нет никого, но старец Господа не гневит -
Довольно ему вечерни и памяти о былом.
Были и другие поэты, в основном на несколько лет моложе; их не
захлестнула первая волна страстей, и они вели упорядоченную домашнюю
жизнь. Но они тоже были частью реакции на все викторианское.
На газоне в нескольких сотнях ярдов от Марбл-Арч стоит церковь
в стиле Иниго Джонса1. Ее проектировал член «Клуба рифмоплетов»,
чье архитектурное творчество в той же мере, что и поэтическое,
существовало не столько само по себе, сколько для того, чтобы
продемонстрировать его гений знатока. Мне иногда кажется, что этот
шедевр, эта, возможно, самая маленькая в Лондоне, церковь - наиболее
подходящий символ того, что было наиболее характерно в искусстве
моих друзей. Их стихи, казалось, говорили: «Вы будете помнить нас
еще дольше оттого, что мы так малы и нечестолюбивы». В то же
время мои друзья были в высшей степени амбициозными людьми; они
стремились отражать жизнь, какой она бывает в свои самые
насыщенные мгновения, мгновения, короткие именно в силу этой
насыщенности, - и только в эти мгновения. В викторианскую эпоху самые
знаменитые поэтические строки оказывались часто отрывками из
длинных поэм, часто очень длинных и полных мыслей, которые
можно было бы выразить и в прозе. Короткие лирические
стихотворения казались случайностью, остановкой посреди более серьезной
работы. Кто-то приводил слова Браунинга, который якобы сказал, что
мог бы написать огромное количество лирики, было бы ради чего
стараться. Цель моих друзей и моя собственная, даже если порой она
и вынуждала нас предпочесть желудь целому дубу, малое -
большому, освободила нас от множества вещей, которые мы считали
нечистыми. Суинберн, Теннисон, Арнольд, Браунинг допускали немало
психологии, науки, морального пыла. Разве не.сказал Верлен об In
Memoriam: «Когда сердце его должно было быть разбито, он всего
лишь предавался воспоминаниям»? Мы старались писать, как поэты
Греческой антологии, или как Катулл, или как лирики эпохи короля

250
У. Б. ЙЕЙТС
Якова, - как все, писавшие, пока поэзия еще была чиста. Мы не
заглядывали вперед и не озирались вокруг, предоставляя это прозаикам, -
мы оглядывались. Мы считали, что в самой природе поэзии -
смотреть назад, подобно тем сведенборгианским ангелам, что, по
описаниям, вечно движутся к заре своей юности. И в этом все мы, и путные
и беспутные, были согласны.
Когда я вспоминаю о «Клубе рифмоплетов» и с грустью думаю о
его неудачливых членах, мне приходит на ум еще один кружок,
отличавшийся полным согласием. Он собирался вокруг Чарлза Рикеттса,
одного из величайших знатоков всех времен, художника, в чьей
резьбе по дереву жило вдохновение Россетти, чьи картины отражали
богатую цветовую гамму Делакруа. Изучая его искусство, мы словно
имели дело со своим двойником. Мы тоже всегда считали, что стиль
должен гордиться своим происхождением, своей воспитанностью на
традиции, что показная оригинальность неуместна как в искусстве,
так и в хороших манерах. Когда «Клуб рифмоплетов» распадался, я
читал восторженные отзывы о первой книге Стерджа Мура2 и
почувствовал ревность. Он не принадлежал к «Клубу рифмоплетов», а мне
хотелось верить, что все хорошие поэты были у нас; но как-то
вечером Чарльз Риккетс привел меня в дом Ричардса на набережной и
представил меня Эдит Купер3. Против моей воли она вложила мне в
руки книгу Стерджа Мура и заставила меня читать из нее и принять
участие в обсуждении некоторых стихотворений. Я сдался. Я взял
назад все слова, что говорил против него. Более всего меня тронуло
стихотворение под названием Умирающий лебедь-.
О лебедь с серебряным горлом!
Сражен, сражен! Твою грудь
Кинжал поразил проворный,
К сердцу пускаясь в путь.
Звени же, звени, о горло,
Серебряная труба,
Пой, заливай любовью
Того, кто убил тебя.
Через край, через край пусть льется
Любовь; и окрашена кровью
Последняя будет тропа
К реке - золотые лучи
Понесут тебя по волнам
В нимбе солнечном... Так учи,
О Боль высокая, учи любить его;
Пускай любовь узнает божество.
Сама Эдит Купер4 казалась сухой, манерной, набожной,
требовательной старой девой; вместе со своей теткой, некоей мисс Брэдли, она
писала под именем Майкл Филд трагедии в елизаветинском стиле,

СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ
251
которые по прошествии сорока-пятидесяти лет я вспоминаю как
местами сильные, но испорченные натянутостью чувств и вымучен-
ностью метафор; к тому времени их уже совершенно забыли, но под
влиянием Чарльза Риккетса она начала изучать греческий и обрела
второе «я», вторую молодость. Тогда она начала писать, хотя я в
течение многих лет и не знал об этом, серию маленьких стихотворений,
гениальных в своей простоте, в чем-то напоминавших лирику Лэн-
дора, хотя ее голос был не так глубок, но высок, прозрачен и сладок.
Тебя, Алкей, я старше, и ко мне
Не должен льнуть ты и любви алкать,
Но как любовь отвергнуть, что вдвойне
Деметре увядающей сладка?
Мелодий арфы слаще, золота ценней
Твой голос для меня; но боль мне грудь сдавила:
Любимой в старости, мне не забыть тех дней,
Когда, как ты, напрасно я любила.
И вот еще одно, которое скорее намекает, чем говорит открыто, и
потому очень трогательно:
Теперь, уже немолодою,
Задарена, в почете я живу,
И юноши у ног моих толпою
Как будто ждут, что тайну им открою
Служенья божеству.
Ко мне невеста нежная в смятенье
Спешит, чей голос тих,
Но слышно мне души ее моленье:
«О, как Apec в победном снаряженье,
Приди, возлюбленный жених!»
Мое поколение, не принимавшее викторианского риторического
морального пафоса, в итоге отвергло любую риторику. Во Франции,
где было похожее движение, поэт написал: «Возьми риторику и
сломай ей шею». Люди стали подражать старым балладам, потому что
старая баллада не бывает риторичной. Я думаю о Шропширском
парне, о некоторых стихотворениях Харди, о Колыбельной Святой Елены
Киплинга и его же Зеркале. Я не стану читать этих знаменитых
стихов, но предпочту им стихотворение, о котором никто не слышал.
Когда я был молод, Йорк Пауэлл, оксфордский профессор, был
известен своей необычайной образованностью, и лишь несколько близких
ему людей, возможно, лишь те, кто был гораздо моложе его самого,
знали, что он не был таким сухарем, каким казался. С верхней
площадки омнибуса, где-то между Викторией и Уолхэм-Грин, он
указывал мне на ломбард, который однажды был ему очень полезен; я был у
него в Оксфорде, когда он отвечал кому-то, предложившему ему стать

252
У. Б. ЙЕЙТС
проктором, что чем старше он становится, тем меньше разницы
видит между добром и злом. Он ходил на бокс вместе с моим братом,
которому было около двадцати лет; и в большой рукописной газете,
состоявшей из оттиснутых вручную рисунков и стихов, которую
выпускал мой брат и которая давно уже не выходит, я обнаружил
стихотворение, которое теперь прочту. Это перевод с французского,
из Поля Фора.
В постели с милым она была, когда к ней смерть пришла;
В церковный двор ее внесли на восходе дня;
Там и осталась лежать она, в белом, в чем была,
В липкой грязи с головы до ног, осталась лежать одна.
И дружно все вернулись назад на закате дня;
И пели: собаке собачья смерть - померла, мол, как и жила;
С милым в постели она была, когда ее смерть пришла,
А мы на работу в поле идем утром каждого дня.
Стихи, которые я прочел, определенными чертами напоминают всю
современную поэзию вплоть до Мировой войны. Кентавры и
амазонки Стерджа Мура, Тристан и Изольда благородного сочинения Бинь-
она - об этом всегда слагались поэмы; о моей Дейрдре, о моем Куху-
лине писали веками, и нашей публике ничего другого и не
требовалось. То и дело какой-нибудь юный революционер хвастал, что его
взору открыто настоящее или будущее, а то и отвергал всю
предшествующую поэзию вплоть до Данте, но мы были довольны; мы писали
так, как писали всегда. Затем миропорядок был поколеблен Мировой
войной. Прежде цивилизованные люди верили в прогресс, в будущее без
войн, в постоянно растущее благосостояние, но теперь молодые
властители дум начали задумываться, существует ли вообще нечто устойчивое и
стоит ли оно того, чтобы за это бороться. На третий год Войны появился
самый революционный человек в поэзии за всю мою жизнь, хотя его
революция и была всего лишь стилистической, - Т. С. Элиот
опубликовал первую книгу. Ни одного романтического слова или звучания,
никаких воспоминаний, абсолютно ничего похожего на живопись Рикет-
тса отныне не допускалось. Поэзия должна походить на прозу, и обе
должны вобрать современный им словарь; также не должно быть
никакого особого сюжета. Тристан и Изольда были отныне не более
подходящей темой, чем Пэддингтонский вокзал. Прошлое обмануло нас -
примем же нестоящее настоящее.
Рассвет пришел в себя, дыша
Тяжелым перегаром,
Топчут башмаки
По грязным тротуарам
В кофейни в ранний час
В такую пору
Является подчас

СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ
253
Мысль о бесчисленных руках,
Что подымают штору
В дешевых номерах.5
Мы, писатели старшего поколения, не любили этой новой поэзии, но
были вынуждены признать ее сатирический накал. Некоторые
революционные военные поэты, молодые люди, которые чувствовали, что
тыкавшаяся вслепую безумная страсть стариков оторвала их от
работы и приятной жизни, именно в Элиоте обрели большую часть своего
стиля. Мне думается, что они стояли слишком близко к своей теме,
чтобы их работа обрела непреходящую тему, но их социальная
страсть, их чувство трагического, их современность перешли к
молодым влиятельным поэтам сегодняшнего дня: Одену, Спендеру6,
Макнису, Дэй Льюису и другим. Некоторые из этих поэтов -
коммунисты, но даже в тех из них, кто таковыми не является, есть
безграничная социальная горечь. Некоторые пишут о Войне, хотя никто из
них не был тогда достаточно взрослым, чтобы служить в армии:
Слышал я, они смеялись, целовались и шептались
Под покровом ночной темноты;
Но теперь красотки смолкли, от веселия отвыкли
Вянут, вянут городские цветы.
Не скажу я, кто был краше - девушки иль парни наши;
Доносился смех с вечерних аллей.
Но во фландрских передрягах командиры при наградах
Растеряли деревенских парней.
Эту поэзию поддерживают критики, которые считают ее поэзией
будущего - в молодости я много слышал о музыке будущего - и
нападают на все, не относящееся к их школе. Один поэт старшего
поколения называет их «горлопанами». Иногда они, вооруженные
разочарованием, последовавшим за Великой войной, нападают на мисс
Эдит Ситвелл7, которую я считаю серьезным поэтом. В толпу своих
фавнов, кошек, коломбин, клоунов, злых волшебниц, во всю эту
фантасмагорию, напоминающую мне балет Спящая красавица, любимый
последним из царей, она вносит ночной кошмар смерти и
разложения. Я рекомендую вам Клоун и сердце и Жалобу Эдварда Блэстока
как самые трагические стихотворения нашего времени. Ее язык -
традиционный литературный язык, но вывернутый, рваный,
усложненный, вздыбленный то тут, то там натянутыми сопоставлениями,
неестественными связями, которые в нем порождает ужас или какая-
то неистовость, бьющаяся в ее крови, какая-то примитивная
одержимость, с которой цивилизованность уже не может совладать. Я
считаю ее темной для понимания, она раздражает и приводит в восторг.
Пожалуй, больше всего она мне нравится, когда она кажется
ребенком, напуганным и увлеченным историей, которую сам придумывает.
Я прочту вам маленькое стихотворение, которое она назвала Ослиная

254
У. Б. ЙЕЙТС
рожа, но прежде я должен объяснить его систему образов, на
разгадку которой у меня ушла пара минут, не потому, что она неясна, а
потому, что образы следуют один за другим слишком быстро, чтобы
понять их при первом слушании. Мне нравится считать Ослиную
Рожу персонажем, которого придумал какой-нибудь ребенок, сидя в
потемках у окна в детской. Небо в звездах - это освещенные бары и
пивные, а льющийся свет - ослиное молоко, от которого пьянеет
Ослиная Рожа. Но тот же свет в следующий момент превращается в
яркие нити, спускающиеся спиралями, чтоб соткать платье
Коломбине, а еще в следующий момент - в молоко, струящееся по
прибрежному песку - невольно думаешь о мерцающей пене - возле
моря, которое ревет как осел, и само оно как ослиная шкура, грубая и
волнистая. Вдоль берега деревья, а под деревьями бобры строят
Вавилон, и бобры эти думают, что шум, который Ослиная Рожа
наделала во хмелю, - это бой Каина с Авелем. Затем каким-то образом, когда
видение исчезает, звездный свет превращается в дома, которые строят
бобры. Но их Вавилон и их дома подобны белому кружеву, и нам
говорят, что все их разрушит Ослиная Рожа.
Слушая это стихотворение, нужно превратиться в двух человек
мудреца, который, возможно, увидит в Ослиной Роже оглушающую
ярость природы, и ребенка, который слушает стишок, столь же мало
поддающийся логике, как Много, много птичек.*
Ослиная рожа
Ослиная Рожа пила
Звезд ослиное молоко...
Струя молока вилась
Из мерцающих высоко
Небесных пивных, чтоб соткать
Платье для Коломбины
И разлиться на дивных песках
У моря шкуры ослиной,
Где прилива слышится стон.
Там строят бобры Вавилон,
И, тонкие сваи ставя,
Толкуют между собой:
"Неужто Каин и Авель
Затеяли новый бой?"
О нет! То Ослиную Рожу
Из небесных прогнали пивных,
И теперь она уничтожит
Стены домов кружевных!
Я думаю, глубинную философию должен порождать ужас. Под
нашими ногами разверзается бездна; наши унаследованные убеждения, пред-

СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ
255
посылки наших мыслей, эти Отцы Церкви, которых толковал Лайонел
Джонсон, проваливаются в эту бездну. Хотим мы того или нет, но нам
приходится задавать древние вопросы: Есть ли реальность? Есть ли
Бог? Существует ли душа? Мы восклицаем вместе с Индийской
Священной книгой: «Горлышко бутылки заткнули золотой пробкой;
выдерните ее! Выпустите реальность!»
Спустя семь лет после завершения Войны, семь лет размышлений,
появились Семь дней солнца Тернера, Матрица Дороти Уэллесли,
Преображения феникса Герберта Рида, Бесплодная земля Т. С. Элиота;
длинные философские поэмы; и сейчас еще молодые поэты-
коммунисты усложняют короткие лирические стихотворения
трудной метафизикой.
Если вы любите поэзию, а обращаюсь я именно к тем, кто ее
любит, вы знаете Бесплодную землю, но, может быть, не знаете других
названных мною стихов; хотя вы определенно знаете стихотворение
Дороти Уэллесли, восхваляющее лошадей, и, возможно,
стихотворение Тернера, посвященное горе с романтическим названием,
находящейся где-то в Мексике. Для троих из них, а может быть, и для всех
четверых то, что мы называем твердой почвой, было произведено
человеческим умом из неизвестного сырья. Думать так заставляют их
не Кант или Беркли, ставшие уже вчерашним днем, но нечто,
витающее в воздухе с тех пор, как знаменитый французский математик
написал: «Пространство - творение наших предков»9. Элиот, со своим
умом ученого и историка, добавил к этому следующую мысль, взятую,
возможно, у Николая Кузанского: реальность выражается в серии
антиномий, или это то непостигаемое нечто, на чем зиждется центр
качающейся доски.
В незыблемой точке мировращенья.
Ни плоть, ни бесплотность.
Ни вперед, ни назад. В незыблемой точке есть ритм,
Но ни покой, ни движенье. Там и не равновесье,
Где сходятся прошлое с будущим. И не движенье -
ни вперед,
Ни назад, ни вверх, ни вниз. Только в этой незыблемой точке
Ритм и возможен, и в ней - только ритм.10
Все они - пессимисты; Дороти Уэллесли считает, что счастливы одни
только «незачатые», то есть еще не растворившееся в том
субъективном творении, именуемом миром. Они - та часть неизвестного
сырья, которую отверг производитель. Они избежали этой пьггки для
чувств, томительного автоматического повторения одного и того же
ощущения, описанного Элиотом. Я прочту вам отрывок из ее поэмы
Матрица-.
Где же тогда нерожденные?
Движутся ль сквозь эфир

256
У. Б. ЙЕЙТС
Облачные обломки
Вечно страдающих душ?
Нет, не это им суждено.
Толпятся в сердце земли;
И, отторгнуты плугом,
В глину отброшены;
В камне они сидят в разрезе
Аметиста съежился человек,
Пигмей, частица матки,
Каменной матки,
Извечно, всегда, теперь.
Все вещи там - его:
Свет на воде и листья,
Нежный побег дикой розы;
Прекрасны, как для рожденных,
Звезды и для незачатых;
Сумерки и рассвет их взору
Любезней, чем взору рожденных.
Тернер, поэт, математик, музыкант, считает, что ужас мира - в его
красоте. Прекрасные формы обманывают нас, поскольку стоит их
ухватить, они растворяются в том, что он называет «сумятицей
ощущений»; и они губят нас, затаскивая в колеса и приводные ремни
природы; если бы это было возможно, он, как буддист или эстет, убил
бы или отменил желание. Мужчины и женщины кажутся ему не
марионетками из поэзии Элиота, повторяющими снова и снова одни и
те же тривиальные движения, а отражениями ужасного Олимпа. Я
прочту вам его стихотворение о дефиле манекенщиц.
Я видел манекенщиц,
Как лилии, золотых и белых,
Тела их качались длинные на блестящих полах
В Reville или Paquin,
Извиваясь в цвете и линии,
Как тропические цветы,
Яркие, словно молнии,
Или, скрытый в темных мехах,
Бледный солнца проблеск
В английском осеннем лесу.
И я наблюдал эти мягкие взрывы жизни,
Как наблюдают сгорание звезд астрономы.
Жестокость сверхъестественной силы
На лицах их,
Белы орбиты
Невычисляемых сил.
^ я не желал их бледных тел,
Но лилии ощущал белизну

СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ
257
На небе своем;
И твердость их тонких изгибов -
Как прекрасную теорему
В своем мозгу.
Но в выражении этих лиц -
Ужас.
Жестокость в глазах, ноздрях и губах -
Боль
о цветок страсти, ты вьешься, ты кружишь,
ты духовное вращенье,
ты смеешься на пьедестале,
Пеония райского сада!
Вероятно, меня слушают сейчас многие ирландцы обоего пола, и они
могут удивиться, почему я ничего не сказал о современной
ирландской поэзии. Я не сделал этого потому, что она движется в другом
направлении и относится к другой истории. Современная
ирландская поэзия началась в гуще того заново открытого народного
мышления, которое я описал, цитируя перевод Йорка Пауэлла из Поля
Фора. Английское движение, обузданное реализмом Элиота и
социальным пафосом военных поэтов, подготовило приход внеличност-
ной философской поэзии. Поскольку в Ирландии до сих пор жива
фольклорная традиция, ее поэты не могут выкинуть из головы, что
они сами, добрые и злые, низкие и высокие, останутся в памяти
простых людей. Вместо того, чтобы обратиться к имперсональной
философии, они укрепили и углубили свою индивидуальность. Тут я привел бы в
пример Синга или Джеймса Стивенса11, людей, которыми не устаю
восхищаться. Но я предпочитаю цитировать поэзию, о которой вы могли
никогда не слышать, хотя она относится к величайшей лирике нашего
времени.
Каких-то двенадцать лет назад политические врага пришли в дом
сенатора Гогарти12, когда было известно, что он принимает ванну и не
сможет дотянуться до револьвера, заставили его одеться, привели в
пустой дом на берегу Лиффи. Они ничего не сказали ему, но он был
уверен, что его взяли в заложники и застрелят сразу после неизбежной
казни одного заключенного. Полный самообладания и бесстрашия,
он бежал и, плывя в холодной декабрьской реке, обещал ей двух
лебедей, если благополучно выплывет. Несколько недель спустя я стал
свидетелем того, как в присутствии главы государства и других
именитых граждан он выпустил двух лебедей. Эта история дает
представление о человеке - эрудите, остроумце, поэте, веселом искателе
приключений. Годы спустя человек, отдавший по обету лебедей, отдает
новую дань:
Высоким мужам, коим слава чужда,
Гордым женам, чьи спины прямы

258
У. Б. ЙЕЙТС
(Так ходили островитянки, когда
Любви возводили храмы) -
Вам пою эту песню. В веках
Вы - Красоты опора.
Вас немного - теперь редка
Эта хладность и властность взора.
Сильным и одиноким
Лучшие песни сложили.
Сделал Венеру строгую
Музой своей Вергилий.
Вот еще одно стихотворение, характерный пример стихов, которые
возрождают в лирической поэзии чувство героизма:
Друзья всегда идут за нами
Туда, где все, что мы любим, в чести,
Туда, где живет Красота веками, -
Отчего же нам страшно за ними уйти?
Когда минуют мгновенья славы,
К чему замедпивать свой уход?
Пускай снискали мы века лавры -
Вечность иной открывает счет.
Не трепещи же, когда над тобою
Смерть заносит тупой клинок;
Покинь безропотно поле боя,
Хотя и Цезарь того не смог.
Читая вам это стихотворение, я старался читать его ритмично; я,
возможно, плохой чтец или читаю плохо, оттого что расстроен или
смущаюсь; но другого способа чтения нет. Стихотворение - это
ритмы обычной речи, усовершенствованные и соединенные с глубоким
чувством. Читать стихи как прозу, чтобы непривычным к поэзии
слушателям было проще понять, означает превращать их в плохую,
цветистую прозу. Если кто-нибудь читает с какой-нибудь трибуны
свои или чужие стихи как будто это проза, я прошу вас от имени
поэтов, живых, мертвых и нерожденных, протестовать в любой форме,
которая придет в вашу, возможно, еще юную голову; если чтение
происходит по радио, я прошу вас выразить свое возмущение в
письме. Уильям Моррис, выходя из зала, где кто-то читал или
декламировал его Сигурда Фольсунгахъ, сказал: «А мне ведь, черт побери,
стоило большого труда превратить эту вещь в стихи».

VI
Мысль и современность

ЕПИСКОП БЕРКЛИ
I
Творческое воображение, будь то в литературе, живописи или
скульптуре, оскудело со смертью Шекспира, высшая энергия перешла
в иные сферы, как если бы Шекспир, Данте, Микелавджело родились
заново, с прежним величием, с прежней безграничностью замысла, но
говорили теперь на грубом, почти непонятном языке. И спустя два или
три поколения, когда на изобретения науки люди будут смотреть как на
нечто обычное и поймут, что наука в силу своего метода ограничена
лишь внешней стороной вещей, ни один образованный человек не
усомнится в том, что эволюция философии от Спинозы к Гегелю есть
величайшее из достижений разума.
II
Я в восхищении от неистового юноши, в чьи студенческие годы
свежи еще были воспоминания о битве при Бойне, которая велась, по
словам Молине1, за ирландскую, а не за английскую корону, от того,
кто с сыном Молине в качестве секретаря создал тайное общество
для изучения философии «соседствующей нации». Тем, кто эту
философию, философию Ньютона и Локка, свел к трем фразам, после
каждой написал, что ирландцы думают иначе, а на следующей
странице - что печатается для того, чтобы узнать, не согласны ли с
ирландцами в других краях. То, каким он был тогда, одиноким, говорливым,
восторженным ниспровергателем, оставалось в нем и в последующие
годы, хотя потом - лишь проглядывало или угадывалось,
подразумевалось. И вина не биографа, а сухих свидетельств или постности его
собственной позы, что он не встает во весь полнокровный рост. Но в
конце концов, когда мы вникаем в собственный опыт, жизненный
или литературный, много ли там тех, кто предстает объемно? Сам я
сейчас могу вызвать в памяти лишь нескольких близких друзей,
старую женщину на общественном сборище в Америке, с которой я не

262
У. Б. ЙЕЙТС
сказал ни слова, образ, представший мне в неожиданной вспышке
света под закрытыми веками, Уильяма Морриса и
полусимволический образ Джонатана Свифта. И однако, я обязан Джозефу Хоуну
тем, что Беркли живет среди этих образов, хотя и без их объемности,
тем, что, когда мозаика их изменится, когда одни или другие частицы
уйдут, он будет все еще жить среди них. Более того, я сознаю теперь
то, о чем когда-то лишь смутно догадывался, что две эти фигуры, стоя
рядом и вызывая один и тот же отклик, Свифт и Беркли, задевают
всех тех, у кого чувство ответственности за современную мысль
Ирландии отнимает сон.
III
Мне противно вспомнить его портрет в преподавательской комнате
Тринити-колледжа, эту приставшую маску, которую граверы и
художники держали для некоторых вызывавших особое восхищение
людей. Такая же маска - Блейк у Филлипса2, никак не вяжущаяся с
посмертным слепком сильного блейковского лица, или скульптура
принца-консорта на Лейнстр-Лон; гладкая общеприятная маска
голдсмитовского Добряка5 - абстракция, ускользнувшая из виду
тогда, когда Свифт и Беркли, видя насквозь, высмеивали ей подобные.
Портрет кисти Вандербэнка4 куда занятнее; художник, осиленный
человеком, вызывавшим его восхищение, взбивает рукава сутаны в
пышные рукава тициановских женщин и сглаживает лицо до
неопределенной полуживотной венецианской миловидности. Взгляд
отвлекается от богов или сатиров на заднем плане - вырисованные
фигурки слишком мелки для моих глаз, - чтобы заглянуть под чашу
со святой водой или за кресло, ожидая найти одну из тех собачек, на
которых завели моду венецианские куртизанки. С не меньшим
недоверием и с еще меньшей симпатией я отвергаю того Беркли,
которого донесла до нас эпистолярная традиция его времени; мудреца в
представлении благородных разбойников - роль, которую Беркли
принимал, чтобы его не бросило умирать с голоду на каком-нибудь
чердаке поколение, устрашенное религиозным скептицизмом и
политической анархией, и которую он любил потому, что она
скрывала от него самого и от других его собственную анархичность и
скепсис. Из Книги обыкновенностей* видно, что он принял ее не без
колебаний и любил не всем сердцем. «NB. Проявлять крайнюю
осторожность, дабы не дать Цервки или церковникам ни малейшего повода
для обвинений... даже неплохо отзываться о схоластах...» «NB. Не
давать воли своей сатирической природе». Чем-то не вполне реальным
веяло от его общественной жизни, что делало его тем более
привлекательным в глазах современников и, возможно, было главной
составляющей его необыкновенной способности убеждать, как если бы

ЕПИСКОП БЕРКЛИ
263
он был неким иератическим образом. И только в тех
умопостроениях, которые кажутся милой слабостью великого человека, -
подлинный Беркли. Мы напрасно ищем какой-то другой жизни, в кругу
друзей и учеников, задаемся вопросом, что еще он по привычке утаивал.
Что же было сказано им в тех трех проповедях выпускникам, что
навлекли на него столько подозрений? Не то, наверное, что он
говорит в длинном и неудобочитаемом эссе по утилитарной этике,
написанном, дабы спасти репутацию6. Был ли Бермудский проект7 с его
городом ученых, так тщательно спланированный, с островерхой
башней в центре и рыночными площадьми по четырем углам, чем-то
большим, чем темой для разговора? Он не взял с собой тех серьезно
настроенных членов Тринити-колледжа, что предлагали ему свои
услуги и, наверное, с удовольствием обращали бы американских
индейцев - существует же Миссия Тринити колледжа в «диких краях», -
и привез в Америку портретиста и нескольких приятных в общении
молодых богачей, и знался лишь с охотниками на лис и учениками-
имматериалистами. Или он думал, что если ему удастся остановить
всякую мысль при помощи дурмана своей утопии - какой мыслитель
не испытывал подобного соблазна, - то маска станет лицом? Тот, кто
не может жить, должен грезить. Не дегтярная ли настойка8 - панацея,
ставшая ему известной от американских индейцев, - внушила
Беркли мысль, что, хоть он и не может внести покой в умы людей, он мог
бы дать покой их телам и тем воплотить неправдоподобно благостный
образ - мечту времени, которое после анархии религиозных войн,
духовного мученичества Донна, Эль Греко и Спинозы стремилось к миру
и лести? Первая волна творческого воображения уже сошла, вторая -
еще не поднялась.
Я вспоминаю своего отца, друзей, даже пьяного соотечественника,
раз летней ночью ввалившегося в мое купе из вагонного коридора,
людей, рожденных, как мы все, по-ирландски одинокими, их
любознательность, их велеречивость, их взрывную натуру, их чувство
мистического, приходящее к старости, их готовность рядиться в то, что
им скажут другие, без полной уверенности, что за наряд они надевают,
временами нападающую на них ребячливую тягу к суетному. В XVIII
столетии четверо или пятеро таких людей были гениальны, двое или
трое из них гениальны сегодня.
IV
Вошло в обычай превозносить английский эмпирический гений,
английское чувство реальности, однако весь XVIII век, когда
создавалась ее Индийская империя, Англия жила во имя некоторых
громоздких умопостроений, реальность которых стояла в зависимости
только от воли. Я говорил в ирландском Сенате о том, что католическая

264
У. Б. ЙЕЙТС
церковь не приемлет развод, и вывел отсюда, что все любовные пары,
обходящиеся без священника или регистрационных книг,
аморальны; я обратился к вопросу об образовании и вывел, что человек, не
способный прочесть газеты, - несчастное существо второго сорта;
будь я делегирован в Сенат какой-нибудь религиозной организацией,
я обязательно вывел бы, что ребенок, уловленный в сети иной веры,
погубил свою душу; а будь моя страна в состоянии войны... - но кто
не служит подобным абстракциям? Без них была бы невозможна
коллективная жизнь. Они обслуживают нас так же, как жестяные
формочки в виде листьев для украшения яблочного пирога, и мы верим в
них, им служим и поклоняемся. Как можем мы верить в истину,
которая всегда подобна мотыльку, трепещущему и в то же время способному
вселять ужас? Я и мой друг, оба взрослые люди, договорились однажды до
того, что испытали настоящий ужас перед маленьким белым мотыльком
в Бернгем-Бичез. И из всех этих абстракций самая полная, самая
полезная была изобретена Локком, когда он отделил первичные качества от
вторичных9. И с того дня по сю пору представление о физическом
мире без цвета, звука, вкуса и осязаемости, хоть и разоблаченное
Беркли10, как через пятьдесят лет после него Бёрк разоблачит
Уоррена Гастингса11, хоть и показанное им как просто разросшаяся
абстракция, как простая категория ума1 12, остается главной
предпосылкой науки, основанием любого учебника. Это представление
работало, а механические изобретения следующего столетия, его символы,
казалось его подтверждавшие, работали еще лучше, и лучше всего оно
работало в Англии - где надпись Эдмунда Спенсера над вратами его
волшебного города как будто заканчивалась словами «не слишком верьте», -
в других же местах оно превратилось в более вульгарную половину того
диалектического материализма, который князь-социалист Мирский13
называет «прочным краеугольным камнем европейского социализма», и
все предсказанное Беркли зло - его работа.
V
Чувство смысла в том, что постоянно, а это отчетливо другое, чем
полезное; в том, что существует на свой единственный и
неповторимый лад; в той правде, что восторжествует, в том, что античность
называла сферой, а это отчетливо другое, чем плоский круг, - это
чувство исходит от одиночек или от сообщества, где одиночки про-
Это, конечно, не менее верно и для пространства-времени, чем для
абстрактного пространства Ньютона. Русский математик Васильев в
своей книге Пространство, время и движение называет Беркли
«одним из самых глубоких мыслителей всех времен» и добавляет:
«....бессмертной заслугой Беркли было то, что он решительно отверг
объективную реальность пространства».

ЕПИСКОП БЕРКЛИ
265
цветают, от индийцев с миской для подаяния, монахов, где их
занятие - смелое приключение, от людей, вызывающих сбой в машине,
опрометчивых людей, посиживающих у обочины и чувствующих
ответственность за все, что существует:
Не огорчайся и не красней быть похожим
На всех вдохновенных людей, полных ритма и песен,
На предков великих твоих от Гомера до Бена.
Рожденные в таком сообществе, Беркли с его верой в ощущение, в то,
что асбтрактные идеи - это просто слова, Свифт с его любовью к
природному совершенству, гуингмам, с его неверием в систему
Ньютона и ни в какие машины, Голдсмит и его наслаждение
подробностями грубой жизни, которое шокировало современников, Бёрк с его
убеждением, что любое государство, если оно растет не так, как
медленно разрастается дерево в лесу, есть государство тираническое, -
все они наталкивались в Англии на противоположное, которое и
подстегивало их выразить собственную мысль и довести ее до
полной ясности.14
VI
Если Эксперимент со временем* 15 Дж У. Данна16 хорошо обоснован,
если наши еженощные сны представляют отчасти смесь прошлых и
будущих событий; если при небольшом усилии мы можем
вымыслить такую же грезу наяву (и здесь мой личный опыт служит тому
поддержкой), я могу наверное расценивать умствования людей,
затянутых в машину, как простое пророчествование, и наверное даже
могу намекнуть, что пророческое вдохновение, когда сходит дух и
человек начинает пророчествовать, мы почитаем перед всяким
другим потому, что духи так часто вселяются в стадо. У Беркли были свои
апостолы, но их бывало двое-трое через большие промежутки во
времени и пространстве; и не было такого человека, пока не прошло много
лет, который бы пожил от души потому, что приобщился их мысли.
VII
Беркли считал, что Семь Дней - это не сотворение солнца и луны, че-
u Эксперименты Дж. У. Данна имеют огромную ценность, его
объяснения противоречивы. Никакое нагромождение измерений, с тем, что
последовательно в низшем измерении и одновременно в высшем, не
приведет его к Чистому Акту, или Вечному Мгновению, источнику как
одновременности, так и последовательности. Его Бесконечный
Наблюдатель не бесконечен. Изложение Мак-Тагтартом в чем-то
похожей теории во втором томе его Природы существования не
противоречит ни самому себе, ни философской традиции.

266
У. Б. ЙЕЙТС
ловека и зверя, но их выход во время, или в человеческое ощущение, или
в ощущение того или иного духа; что его письменный стол, когда
комната кажется пустой, существует в уме того или иного духа или
возвращается обратно в вечность. Хотя он не мог описать таинство - язык его
эпохи не был для этого приспоблен, - на таинство намекают его вкрадчивые,
искрящиеся фразы; мы, может быть, в первый раз за все время чувствуем,
что вечность всегда у нас за спиной или скрыта от глаз не больше, чем на
толщину двери. Чистично это обязано его использованию
обыкновенных словш, умеренному применению точных определений, его
убежденности, что он должен, насколько это возможно, вставать на нашу
точку зрения, тому, что он остается, каков бы ни был предмет, интересным
собеседником, непринужденным джентльменом, поездившим по свету,
чье внимание нам льстит, тем трем диалогам между Гиласом и Фило-
нусом17 - единственному философскому спору со времен Плотина,
который оказался произведением искусства, будучи столь учтивым,
столь здравым. Когда мы в такой хорошей компании, что за дело, если у
каждого порога ревет труба архангела Михаила?
VIII
Несколько лет назад я опубликовал страницы из дневника, где были
такие строки: «На днях моей сестре Лолли приснилось, что она видит
три мертвых тела на кровати. Одно лежало лицом к стене, лицо
другого было под розовой маской, похожей на детскую игрушку, и не
успела она взглянуть на третьего, как кто-то надел маску и ему. Пока
она смотрела на них, тело которое было лицом к стене, вдруг
шевельнулось. В ту же ночь Дж видела во сне три длинных похоронных
процессии и то, что ей показалось мертвым телом на кровати. Она
решила, что это тело ее брата, который недавно умер. Она легла
рядом с телом, и вдруг оно шевельнулось. Той же ночью моей сестре
Лили приснилось, что она получила три телеграммы».
Я хотел бы обратить внимание Дж У Данна на эти сны, чтобы он
посмотрел вправо и влево, а не только вперед и назад, и я его уверяю,
что если он проведет эксперимент, то обнаружит совпадающие во
времени и соответствующие друг другу грезы даже в жизни наяву, как
он обнаруживал пророческие грезы, и что там, где есть уток, там есть
и основа.
Романтическое направление кажется связанным с философией
идеализма, натуралистическое направление, Стендалево зеркало18,
бесцельно бредущее по дороге, - с механистической философией
Локка так же, как связаны совпадающие во времени, соответствую-
Беркли пользовался обыкновенными словами их принципа. В них
легко выражается ощущение, объяснял он в Книге обыкновенностей,
но не те абстрактные идеи, которые он осмеивал.

ЕПИСКОП БЕРКЛИ
267
щие друг другу грезы, не только там, где есть какое-то
прослеживаемое влияние, но всей своей сущностью, и я вспоминаю, что монахи в
Фиваиде (или это было у Мареотического моря?), по их
утверждению, «защищают крепостные стены», подразумевая, возможно, что все
люди, чьи мысли носятся над «бессознательным», соучастники в
Божественном акте, воздействуют на других согласно их состоянию и что
одни чувствуют, другие - думают, что одни думают, иные - делают.
Когда я говорю об идеалистической философии, я скорее думаю о
Канте, чем о Беркли, бывшем одновременно идеалистом и реалистом,
и скорее - о Гегеле и его последователях, чем о Канте; когда я говорю
о романтическом движении, я больше думаю о Манфреде, больше о
Прометее Шелли, больше о Жане Вальжане, чем о тех традиционных
фигурах Папы у Броунинга и разносчика, напоминающего факира, в
Прогулке19.
IX
Романтическое направление с его бурным героизмом, с его
утверждением личного «я» сошло на нет, уступив место новому
натурализму, оставляющему человека безоружным перед содержанием его
собственного сознания. Вспоминаются Anna Livia Plurabelle Джойса,
Кантос Паунда20, произведения чрезмерной искренности, человек,
чьи действующие способности напряженно и томительно
бездействуют, постукивает одним пальцем в такт колоколу, который звенит и
гудит в глубинах его собственного сознания. Вспоминается Пруст,
который, еще завороженный жесткой каркасностью у Стендаля,
кажется готовым закрыть глаза и вглядываться в узоры на изнанке век
Это новое искусство, которое в одно и то же время зародилось в
разных странах, кажется связанным - как три телеграммы оказались
связанными с тремя телами - с той формой новой реалистической
философии, которая полагает, что первичные и вторичные качества
одинаково независимы от сознания*; что в одно и то же время объект
iv Это определение взято из «Введения» М. У. Каткин к ее подборке из
Беркли. Мор в Опровержении идеализма, манифесте нового реализма,
лишь подтвердил объективность показаний органов чувств, сырья, из
которого сознание создает объекты чувственного восприятия, однако
не так давно он выдвинул в качестве допустимого, что суждение может
являться формой восприятия, а МакТаггарт включил это допущение в
свою идеалистическую систему. Будущей философии придется
принимать во внимание видения и опыт, подобные тем, что описаны в
«Эксперименте со временем», «Приключении» и у Ости в
«Сверхъестественных способностях». События могут представать в настоящем для
известных способностей, будучи далекими по времени для всех
остальных. Некие исследователи убеждены, что через медиума миссис
Крэндон они получили отпечатки пальцев человека, умершего лет

268
У. Б. ЙЕЙТС
может обладать противоположными свойствами. Эта философия,
кажется, готова последовать примеру искусства, которое быстрее
обрело для себя совершенство, и после того, как она решит, что
монета бывает блестящей и тусклой, овальной и круглой, горячей и
холодной, глухой и звонкой сама по себе, полагать, что и любимый
деньгами счет, и наше отвращение или удовольствие при их виде, и
решение, ради которого мы кидали бы монету, и наш загад на орла
или решку - все это независимо от сознания, которое, став
прерывным и случайным, снова съежившись, юркнуло в зеркало. Какие-
нибудь индийские буддисты могли бы так думать, бросай они монету
вместо игральных костей. Если вы спросите меня, почему я не
принимаю учение, столь приемлемое и подходящее, в своем более сыром
виде столь явно возрожденное для того, чтобы снять науку с вертела,
на котором поджаривал ее Беркли, я могу лишь ответить, как Зарату-
стра: «Разве я бочка с воспоминаниями, чтобы приводить вам свои
причины». Где-то среди этих воспоминаний нечто заставляет меня
отвергать то, чем бы оно ни было, что - заимствуя метафору у Кол-
риджа - рассеивает сознание в дробинки гремучего серебра. И
почему я, чьи предки так и не приняли анархический субъективизм XIX
века, должен принять за него расплату, зачем мне похмелье во чужом
пиру? Согласен: знаки пророческого вдохновения, особенно в
Америке, так сгустились вокруг этого нового направления в философии,
настолько сообразного политическому и общественному
направлению нашего времени или же настолько легко преобразуемого в
желание примкнуть к чему-то или к кому-то, либо потеряться в чем-то
или в ком-то, что, быть может, это крик петуха на заре нашей
эллинистической эры.
X
В Книге обыкновенноапей Беркли пишет: «Дух - действующее - то,
что есть душа, и Бог - это воля, и только воля»; и потом, памятуя о
маске, которую он никогда не должен снимать, добавляет:
«Конкретное сочетание воли и разума я назову личностным сознанием, не
личностью, дабы не навлечь обвинений, ибо есть только одно воле-
ние, общепризнанное как Бог. [Мет]. Всячески избегать определения
Личности, или особых упоминаний об этом». Потом, вспомнив, что
один из членов его тайного общества спрашивал, соединяются ли
наши отдельные личности в единой воле, вопрос, рассматриваемый
двадцать назад; и термины «идеалист» и «реалист» скоро потеряют
свой смысл, если фотографии, которые я видел и которые раздавались
в Париже тридцать лет назад, можно повторить и сфотографировать
ментальные образы, то все различия, проводившиеся Беркли между тем,
что создал человек, и тем, что создает Бог, исчезнут.

ЕПИСКОП БЕРКЛИ
269
Плотином в Четвертой Эннеаде2\ но опасный в XVIII веке, он пишет:
«О чем вы справшиваете - так это о слове, «соединять» всего лишь
слово». Число не обладает сущностью, будучи как все абстрактные
идеи, частью языка. Из более поздних его работ явствует, однако, что
он мыслил о Боге как о чистом, неделимом акте, личностном, по
причине соприсутствия воли и разума, который, в отличие от
Чистого Акта италийской школы, создает «пассивные идеи» - ощущения,
как будто бы выталкивает их вовне себя22; и в этом акте все существа -
от Небесных чинов до мужчин и женщин и вплоть до всего, что ни
есть живого*, соучаствуют в меру того, чего каждый стоит: это не Бог
протестантской теологии, но такой Бог, который оставляет место
собственному человеческому достоинству. Когда я перебираю одну
за другой все эти мысли, я забываю о маске предводительствующего
своему стаду епископа и вспоминаю того Беркли, что спросил у
краснокожего его зелья, раздраженного*1 23 одиночку без правил,
которого я могу испытать на оселке своих любимых цитат и признать
не суетным и не скучным: «Старый охотник, говорящий с богами, или
вождь в высоком шлеме, плывущий в Тенедос с войском друзей»24, и
последний великий дельфийский оракул, чествующий память Плотина:
«Берег, омытый волной... люди златого Зевесова века... справедливый
Эак, Платон, Пифагор величавый и весь хор бессмертной любви»25.
v Беркли называют утилитаристом, даже первым утилитаристом, и эссе
о Пассивном послушании служило бы подпоркой этому мнению, не
будь оно лишь публичным оправданием, где все должно быть знакомо
и понятно. Лишь в Книге обыкновенностей Беркли полностью
откровенен, и там в §639 я нахожу: «Довольство кажется скорее...
составляющим суть воления». Это, кажется, то, что имел в виду один ирландский
поэт, сказав о некоей девушке: «Радость внутри движет тобой», то же
самое имел в виду и я, сказав: «Бесцельная радость - это чистая
радость». Беркли был, должно быть, знаком с De Origine Mali
архиепископа Кинга, где вся радость полагается в зависимость «от акта самого
агента и от его выбора», не от внешнего объекта. Более чистоты -
более радости. Один деревенский из Слайго как-то сказал мне: «Господь
улыбается, даже когда приговаривает пропащих». Беркли умышленно
отказывался давать определение личности и не решался сказать, что
Человек, поскольку является самим собой, поскольку является
личностью, цело-нацело отражает акт Бога. Его Бог и Человек кажутся
отрезанными друг от друга. Нужен был следующий шаг, и потому, что
Беркли его не сделал в своих произведениях, Блейк испещрил
яростными примечаниями Сейрис, а потому, что сам он этот шаг сделал,
некоторые рисунки - глава «Благословляющего Христа» в «Жизни»
Моны Уилсон, например, - обладают невероятной неподвижной
энергией. Это ни с какой точки зрения не сочетается с наружной
постнической маской Беркли.
Я подразумеваю его нападки на Шефтсбери.

270
У. Б. ЙЕЙТС
XI
Только там, где ум приобщаяется чистой энергии, искусство или
жизнь обретают стремительность, объемность, единство; когда это
созерцание утрачивается, мы рисуем себе какое-то еле текущее
событие, мы отвращаем свое умное око от всего остального, чтобы сполна
испытать свою собственную пассивность, свою личную трагедию,
или, как паук из свифтовой притчи26, ошибочно принимаем за
большое богатство то, что сучим из собственного нутра, и осмеиваем
пчелу, у которой нет ничего - только ее жужжание и крылья, ее воск и
мед, ее сладость и свет. «Бог», «Рай», «Бессмертие» - эти три слова и
связанные с ними мифы определяют подобное созерцание.
Философия может отрицать за ними всякий смысл, некоторые из
величайших человеческих творений - это такое отречение, но мы его
считаем вульгарным и скудоумным, если оно не вопиет о себе с
отчаянием. И как показывает история, отрицание это должно снова и
снова возвращаться к вопросу, им же поставленному. Джамбаттиста
Вико говорил, что нам нужно отвергнуть всю философию, которая
не исходит из мифа. И эти три слова невозможно произнести, не
снискав простоты кочевника-номада или паломника.
XII
В молодости Беркли описывал summum bonum27 и действительность
Рая как физическое наслаждение, полагая, что это представление
сделает и то и другое более внятным для простых людей. И хотя
позднее Беркли от него отказался, и не только по несочетаемости с
маской, к нему возвращаешься, вспоминая сказанное Блейком о
«расширенных, и многочисленных чувствах», его описание Рая как
улучшения чувствования и вспоминая обличение Лэйком Харрисом Све-
денборга как получеловека, который «полуувидел, полупочувствовал,
полуотведал Царства Небесного»28.
Беркли нащупывал свою дорогу назад в простые времена. Я думаю
о дзэнском монахе с его ожиданием, хотя, может быть, лишь в
качестве стимула пассивности, аромата неведомых цветов, когда
созерцание достигло высшей точки; о дзэнском художнике, собирающем в
один и тот же могучий ритм все вещи, которые у его предшественника
столь основательно стояли каждая по отдельности29.
Когда Беркли отказался от того первого взгляда, он возвел на
место восприятия не какую-то абстрактую мысль или закон, но некое
неопределенное и неопределяемое предощущение духов с их
взаимосвязями30. В поисках путеводной нити я вспоминаю,
надоумленный Колриджем, о контрасте между кормилицей Джульетты и
Гамлетом31, о том, что Шекспир выводил кормилицу с натуры по памяти,

ЕПИСКОП БЕРКЛИ
271
пассивному чувственному впечатлению, но Гамлета и весь
королевский двор, всю «вещь искусства», выводил из себя в чистом
неделимом акте. Без сомнения, были мистики, думавшие, что они знают
столь же прямым знанием окружающие их создания, как будто бы
соучаствуя во вневременном акте их творения. И я однажды побывал
у каббалиста, чей день прошел в попытках увидать мир глазами его
канарейки; к ночи он сообщил, что все предметы для нее цветные, но
не имеют очертаний. Метод его созерцания был, вероятно, ошибочен.
XIII
Сорок лет назад молодые интеллектуалы, которых не удовлетворяла
политическая поэзия «Молодой Ирландии», бывшая некогда основой
ирландской политики, заменили ее на интерес к древним сказаниям
и современным крестьянам, и теперь молодые опять недовольны.
Наследственная политическая цель достигнута; их стране больше не
требуется их помощи. Вопрос, который я слышал снова и снова: «Чем
он пожертвует?», больше не задают, все встало вверх дном; теперь это
их цели не достигнуты, теперь это им нужна помощь. Они начали
спрашивать, что такого может их страна дать им. Джозеф Хоун
обращает их внимание на тот самый XVIII век, когда в голове у
Ирландии так прояснилось, что она изменила мир.
Июль 1931

ЛУИЛАМБЕР
Время от времени я встречаю кого-нибудь, читавшего ./Ty« Ломбера в
отрочестве, - и обнаруживается, что и мой собеседник, и я включаем
этот роман в число своих священных книг - книг, которые говорят о
человеческом предназначении с таким мистическом правом, что
делаются содержанием размышлений о Боге. Однако Луи Ломбер -
более или менее материалистичен; все вещи происходят из
субстанции, из которой берут общее начало электричество, тепло и свет1.
Животное в своем мозгу, в меру его развитости, претворяет
субстанцию в волю. Эта воля производит из себя мысль и чувство и с их
помощью поглощает все больше и больше изначальной субстанции.
Хотя мы говорим о пяти чувствах, существует лишь единое,
«просвещение», ибо чувство вкуса, чувство слышания, чувство
обоняния, суть свет, или зрение, преображенный различными
изменениями изначальной субстанции. Бальзак, описывавший в истории Луи
Ламбера времена своей учебы, в библиотеке Вандомского колледжа,
основанного учеными монахами-ораторианцами2, мог найти труды
Бонавентуры или его современника Гроссетеста3; для Бонавентуры
слух, вкус и обоняние - это формы света, тогда как для Гроссетеста
свет дает форму первоматерии. Свет - это телесность, заявляет
последний, или то, из чего телесность сотворена, - некая точка, откуда
сферическое пространство, или телесность, истекает как из ничто,
чудо, которое повторяется, когда бы мы ни зажгли свечу. Луи Ломбер,
похоже, придает этой древней доктрине, греческой по
происхождению, материалистический оборот, подставляя на место аморфной
первоматерии нечто, что является не столько эфиром той науки,
которая начала вытеснять эту доктрину на закате XVII в., сколько тем
универсальным началом, лишенным качеств, которое описывает его
Крукс4: тем материальным Абсолютом, который Бальтасар Клаас5
искал на дне своих алембиков и реторт. Беркли, противоположный
Бальзаку физически и умственно, на место первоматерии подставил
Бога, а в Сейрисе, подобно Гроссетесту, сделал свет, или зримость
(наше первичное восприятие или ощущение), общей формой всех
отдельных объектов6.

ЛУИЛАМБЕР
273
и
Нет никаких свидетельств того, что Бальзак полагал, будто объекты
существуют лишь в восприятии или, пользуясь формулой более
позднего идеализма, что вещи существуют лишь в мыслимом; его
могучее тело, его воображение, которое видело везде вес и величину,
наука его времени - все это побуждало его, как и Декарта, считать,
что материя независима от сознания. Что тогда заставило его
полуобратиться к средневековой гипотезе? В некий момент жизни -
возможно, когда он был еще в коллеже, - до или во время работы над
Трактатом о воле, авторство которого он отдает Луи Ламберу,
Бальзак, должно быть, пережил - или столкнулся с кем-то, прошедшим
через такое переживание, - сверхъестественный опыт, сходный с
тем, что вновь и вновь описывается на страницах Человеческой
комедии. Некоторые пассажи Серафиты предполагают знакомство с
состоянием, известным мне в юности, - состоянием, превосходящим
сон, когда образы, зачастую прекрасные, отчетливые до мельчайших
подробностей, являются осеянные светом, образы, в слове или в
действии выражающие какую-нибудь духовную идею и отлитые в такие
формы или сделанные из материала такой пробы, что заставляют
всякую человеческую плоть показаться бренной7. Тогда, должно быть,
и случилось ему узнать или отчасти провидеть предметы, далекие в
пространстве и времени, возможно, в далеком прошлом, подобно
видению, посетившему Люсьена де Рюбампре перед смертью8. Что-то
более глубокое, более кровное, чем простое умствование, толкало его к
Сведенборгу, возможно, - к Бонавентуре и Гроссетесту; вынуждало его
думать, что человеческое сознание способно во время какого-нибудь
эмоционального кризиса или, как с Луи Ламбером, в приступе
гениальности удержать в себе все, что есть значительного в истории
человечества, и соотнести эту историю со вневременной реальностью.
Для этого Бальзаку нужно было посчитать свет или огонь не
порождением, но родителем или прародителем физических чувств19, и
возродить учение о животных духах. «У Платона в Тимее, - пишет Беркли,
- упоминается нечто подобное огненной сети, лучам огня в
человеческом теле10. Не предположить ли тогда, что животные духи струятся или
даже мчатся по нервам?» Этот огонь, конечно, та же самая энергия,
которая в Серафиме обособляется от воли, и это, несомненно, благодаря
ее действию воля способна превзойти человеческий жребий или
действовать за пределами обычных чувств. «Если верить Диогену Лаэрт-
скому, - пишет Беркли, - философы-пифагорейцы полагали, что есть
чистое тепло, или огонь, имеющее в себе нечто божественное, причаща-
Я полагаю, что, возможно, Элифас Леви нашел свой «астральный свет» не
у Сен-Мартена, как он утверждал, там его тщетно искал один известный
мне весьма глубокий знаток мистики XVIII в., - а у Бальзака.

274
У. Б. ЙЕЙТС
ясь которого человек становится причастным богам11. А согласно
платоникам, небеса определяются не столько своим
местоположением, сколько чистотой. Чистейший и прекраснейший огонь есть
Небеса, учит Фацин».
III
Погружение Луи Ламбера в состояние глухонемой беспомощной
мудрости накануне того, что должно было стать его счастливой
женитьбой, - или в то безумие, которое было бегством от конфликта
между желанием вечности и сексуальным желанием, - заставляет
вспомнить некоторые эксперименты бальзаковской эпохи. По мере
того, как углубляется месмерический транс, подопытный достигает
не просто видения далеких мест, как то описано Бальзаком в Урсуле
Мируэ12, но мудрости. Возможно, какие-нибудь Деплен или Бианшон
указывали, что во время этих экспериментов тело становится
холодным как лед, словно тепло происходит не от него самого, но от
отсутствующей теперь души - старинное учение, поддержанное г-ном Кар-
рингтоном в его любопытной книге13. Тело, утверждает он в
полемическом задоре, берет тепло не от сжигания пищи, но черпает таковое из
неведомого источника, покуда мы спим. Будь наши нынешние
физические исследования известны Бальзаку, он сказал бы, что медиум,
погружаясь в транс, холодеет, а термометр может зарегистрировать
похолодание в воздухе, «спириты» же вновь и вновь описывают
ослепительные огни, безмолвно перелетающие по комнате, как источник
энергии, используемой при левитации предметов или для «материализации»
голосов; не прошел бы Бальзак и мимо предположения Охоровича,
что некие световые объекты яйцеобразной формы, внезапно
появляющиеся из темноты и в ней исчезающие, суть не что иное, как
неразложимый физический минимум личности.
IV
Наделяя человека двумя природами - одна из которых ангелическая,
- Луи Ламбер колеблется; возможно, говорит он, у человека и не две
природы, возможно, хотя мы всего лишь люди, мы способны на
непостижимые действия, которые, в нашем восхищении перед
непостижимым, мы приписываем духовным существам. Вот два учения,
под знаком которых проходят современные психические
исследования, - спиритуализм и анимизм, первое из них получило
распространение в англосаксонских странах, где сестры Фокс14 оказали
столь сильное воздействие, второе - на континенте, где месмеристы,
скорее через Бальзака, Жорж Санд, Дюма, чем через непосредственное
влияние, приучили исследователей думать, что личное озарение или

ЛУИЛАМБЕР
275
состояние силы могут быть вызваны опытным путем. Когда Бальзак
говорит устами Серафиты или описывает игру герцогини де Ланжена
органе, он имеет в виду Небесный хор, но когда он создает какого-нибудь
Деплена или Бианшона15, он, я думаю, одновременно и анимист, и
материалист.
Воля, притянувшая к себе, гласит один из афоризмов Луи Ламбе-
ра, достаточное количество субстанции (света или материи),
становится могущественнейшим механизмом, ибо она подобна сильному
потоку, вбирающему в себя потоки меньшие, она даже может
обретать качества субстанции: «быстроту света, всепроникающую силу
электричества», или же ей становится внятен некий «X», неведомое
нечто, которое сжигает и горит, Слово, которое вечно производит
субстанцию. Здесь, пусть только на мгновение, мысль Бальзака и
мысль Беркли совпадают. Слово - это то, что превращает число в
движение, но число (разделение, величина, исчисление) описывается
Серафитой как мнимость, вовлекающая в сферу мнимого всю нашу
науку. Два и два не может быть равно четырем, ибо в природе нет
двух одинаковых вещей. Всякая часть есть отдельная вещь и потому
сама по себе целое, и так далее. Является ли движение реальностью
или оно так же мнимо, как и число, - его исток? Бальзак лишь
мимоходом касается этого и идет дальше, захваченный драмой. Можно
было бы, конечно, восполнить пробелы в его мысли, подставить
определения вместо его туманных намеков - не потеряйся при этом человек с
бычьей шеей, могучий едок, человек, чья работа так же полнокровна как
его тело, механицист и материалист, чертивший обгорелой тростью
по черному мраку такие священные и тревожные символы.
Современный художник, полагающий, как Уистлер16, что картина
должна быть совершенной с первого наброска, развиваясь
приумножением своих деталей, но не единства, знает, что произведение
искусства должно оставаться подвижно-текучим вплоть до конца
работы, что переделав какой-нибудь малый штрих или оттенок цвета,
приходится переделывать и дальше. Художник знает также,
наученный разочарованиями и усталостью, что, если первый набросок
лишен единства, он не будет знать, как довести дело до конца. Но та
правда, что есть в произведении искусства, есть и в самой жизни
живописца или драматурга, и если произведение искусства не
оказывается замкнутым в самом себе, то, значит, его первый набросок
оформлял страсти и страхи, рожденные другим наброском,
сделанным не к произведению искусства, но к жизни. Узкий знаток может
собирать факт за фактом, откладывая синтез, пока не узнает больше, а
человек - нет, поскольку без синтеза он не способен ни понимать
правильно, ни воспринимать. Джейн Остин, Вальтер Скотт, Филдинг17
получили тот, другой набросок в его самой простой и ясной форме по
наследству, Бальзаку же пришлось искать его в самом себе. Его на-

276
У. Б. ЙЕЙТС
бросок - это Луи Ломбер, и доказательство правдивости сего
наброска в том, что благодаря ему стала возможна Человеческая комедия.
В Человеческой комедии общество рассматривается как борьба за
выживание, каждый персонаж - как выражение воли, это та же
борьба, которую Дарвину предстояло описать несколько лет спустя, но без
того, против чего восстает наш инстинкт: без дарвиновского
превознесения случайного отбора. Привилегии, гордость, право
собственности рассматриваются как самосохрание рода от индивидуалиста,
вооруженного Свободой, Равенством, Братством; а поскольку
Французская революция произошла недавно, Бальзак предпочитает ту
сторону Исторической Антиномии, где процветают хорошие
манеры, а ум слишком возвышен для происков и страха. Он мог воздать
должное и Екатерине Медичи, сохранившей Государство, эту
персонификацию рода, и Наполеону, Государство создавшему18; но боясь,
как мне кажется, чтобы ненависть не передалась его мысли, он не
стал вводить ни одного из главных действующих лиц революции,
лишь однажды воплотив в персонаже далекого прошлого, в Кальвине,
то, что он называл войной Идей с Государством. В его произведениях
воля или страсть, которая не что иное, как слепая воля, - всегда на
пределе, или подходит к нему; всего остального как будто и нет, либо
же оно фантастично или бурно, чтобы воля, словно и не делая этого,
могла превзойти естество. Шарль Гранде, когда повесть подходит к
кульминации, съездил в Индию, заработал целое состояние и
вернулся назад раньше, чем мы успели перевернуть страницу·, Бальзак, с
такой легкостью изобретающий детали, знает, что здесь они только
ослабили бы напряжение пульса Комедии. К тому же где-то на заднем
плане все время должны невидимо присутствовать Вотрен, Серафита,
Тринадцать19. Он создает невозможное, чтобы все казалось
возможным. Он подобен тем художникам, что наносят пятна чистого цвета,
одно рядом с другим, зная, что в человеческом глазу они соединятся в
яркий блеск волны, в мягкий коричневый окрас травяного семечка. И этот
его мир, где все залито ослепительным светом, а вовсе не Франция
историков, для тысяч читателей по всей Европе и стал Францией начала
XIX века.
V
Двадцать лет назад я с удовольствием читал Достоевского, Толстого,
Флобера, но больше ни разу их не открыл. Я принадлежу поколению,
которое возвращается лишь к Бальзаку. Русские заставляют нас
занимать позицию в отношении той или иной точки зрения автора, а
Флобер делает все бесплотным 1ем своим убеждением, что жизнь -
не больше чем запах с кухни, долетающий из-за оконной решетки. Но
Бальзак, когда книга закрыта, оставляет нас в пестрой толпе, что за-

ЛУИЛАМБЕР
277
полняет ложи и галерку оперы; даже внимая Серафите среди ее
снегов20, мы возвращаемся к той самой толпе, которая всегда права,
поскольку в ее жилах так много истории, к тем королям, генералам,
дипломатам, прекрасным дамам, к тому юному Бианшону и к тому
юному Деплену, ко всем тем обносившимся молодым художникам,
что сидят на галерке. Толстой, Достоевский, Флобер призывают себе
в поддержку ученых и еретиков, читатели оказываются над их
смыслами или вне их; они судят, и они отвергают, но читатели Бальзака и
его смыслы - там, в переполненном театре, увиденные его глазами,
они стали философией, не перестав быть историей. Мы оказываемся
под этим впечатлением не потому, что героев такое множество (в
Войне и мире их почти так же много), а потому, что у Бальзака тот
первый набросок, который дает единство, - это та самая матрица,
приспособленная им к своей надобности и к своему времени,
которая определила облик Европы. Стендаль создал современное
искусство; семинария в Красном и черном, в отличие от той, что описана
Бальзаком в Луи Ломбере, принадлежит его собственному времени, и
судить о ней следует по меркам его эпохи, она целиком отразилась в том
праздном зеркале, которое затем опустошит современную литературу.
Но что-то еще в школе заставило Бальзака, как и разум Луи Ламбера,
обратиться вспять, принять все то, что таилось в его крови и в его нервах То
здесь, то там в Блейке, в Китсе, в Бланте, в Броунинге (ибо я не могу судить
о ритме никакого языка, кроме родного) я слышу этот глубокий,
мужской звук, который идет, полагаю, от совершенного созвучия
интеллекта и крови, отсутствующего в других после смерти Каули. Эти же
четверо, писавшие стихи, ритм которых совмещал поступь быка и трели
соловья, не были современными: один отвергал нас, двое -
игнорировали, а еще один - превзошел. Я нахожу, как мне кажется, нечто равное
им на тех страницах Человеческой комедии, которые внезапно
поражают нас до дрожи мудростью более глубокой, чем интеллект, и,
кажется, требуют себе отважного и сильного читателя. С отрочества на мою
жизнь как бы отбрасывал тень тот перечень прославленных женщин из
Поисков абсолюта, что заканчивается фразой: «Блаженны
несовершенные, ибо их есть Царствие любви». Его мог бы составить Данте или
какой-нибудь великий средневековый монах, проповедуя в Реймсе.
VI
Недавно выступая с лекциями в Америке, я приглашал слушателей за-
да-вать вопросы, и постоянно меня спрашивали о книгах, которые
тогда все читали, книгах, о которых я ничего не слышал. И однажды я
сказал: «Лайонел Джонсон считал, что человек должен прочесть все
на свете хорошие книги до сорока, после сорока он ему должно быть
довольно шести». Тут кто-то спросил, каковы мои шесть книг, и я

278
У. Б. ЙЕЙТС
ответил, что мне нужно шесть авторов, а не шесть книг. Я назвал
четырех, выбирая не из тех, кого должен был бы назвать, но из тех, кто
действительно сильнее других меня тронул, и сказал, что забыл
имена двух остальных. «Первым идет Шекспир, - сказал я, - потом
Тысяча и одна ночь в последнем английском переводе, затем Уильям
Моррис, от которого я получил все великие сказы, включая Гомера и саги,
вместе, затем Бальзак, уберегший меня от преклонения перед
якобинцами, носившими рясу, и якобинцами, предпочитавшими колпак»21.
Июль 1934

ОДИН ИНДИЙСКИЙ МОНАХ
I
Написавши предисловие к прекрасной Гитанджали Тагора1, сейчас,
через двадцать лет, я привлекаю внимание читателя к книге,
сравнимой, может статься, с той по значению - книге Шри Пурохита Свами
Один индийский монах. Немногим больше года тому назад в доме м-
ра Стерджа Мура я повстречался с ее автором, только что
приехавшим в Европу. Он был прислан Учителем, или духовным
руководителем, чтобы заниматься истолкованием религиозной жизни Индии,
но у него не было четкого плана. Печатать ли ему свои стихи, или
ехать в Америку, как Вивекананда2. Он съездил в Рим, посчитав
попросту вежливым заплатить дань уважения Святому Папе, но, хоть и с
благословления настоятелей наиправовернейших индуистских
храмов, и по рекомендательному письму «учредителя Бхарат-Дхарма
Махамандал», аудиенции не получил. Потом он отправился в Англию
и обратился к поэту Лауреату3, принявшему его как своего гостя. Ему
около пятидесяти, его здоровье подорвано суровостями религиозной
жизни, наверное когда-то он был очень крепок и еще сейчас хорош
собой. Он наводит на мысль о каком-нибудь католическом богослове,
который вращается в высшем свете, к кому приходят на исповедь
персонажи со страниц Генри Джеймса, кто имеет некое положение
при дворе, где, не повысив тона, приковывает к себе пристальнейшее
внимание, но все это только на первый взгляд. Он - это нечто куда
более безыскусное, детски бесхитростное и древнее. Как-то за ленчем
Свами и я, Стердж Мур и атташе Египетской миссии, чрезвычайно
хорошо начитанный в европейской литературе, обсуждали его идеи
и планы на будущее. Атташе, рожденный в иудейской семье, из
поколения в поколение живущей среди магометан, оказался куда
большим христианином в своих воззрениях, чем Мур или я. Вскоре он
заметил: «Ну, я полагаю, если что и важно, то это делать добро, какое
возможно». «Ничуть не бывало, - ответил наш монах, - если вы
зададитесь такою целью, некоторым вы, наверное, поможете, но ваша

280
У. Б. ЙЕЙТС
собственная душа окажется несостоятельной. Я должен делать то, что
велит мой Учитель, ответственность на Нём». Эта сентенция,
высказанная безо всякого желания ошеломить, заинтересовала меня тем
более, что подобное я уже слышал от других индийцев. Однажды,
когда я гостил у Уилфрида Бланта4, я беседовал с одним чрезвычайно
религиозным магометанином, которого удерживали там, чтобы он не
впутывался в политические неурядицы в Индии. Он говорил о
грядущей независимости Индии, но заявил, что урядицы в Индии не
будет никогда. «Есть только три вечных нации, - сказал он, - Индия,
Персия, Китай; в Греции стала урядица, и Греция мертва». Еще я
помню, как один даровитый индийский ученый-словесник,
повстречавшийся мне в Лондоне, когда я расспрашивал среди индийцев о
Тагоре, сказал о некоем индийском лидере: «Мы не думаем, чтобы он был
искренен; он учил добродетелям только потому, что считал, что
Индия в них нуждается». В этом ратовании за самопроизвольность души
мне видится то лучшее, что есть в Азии, и то, в чем она сильнее всего
отличается от Европы; а возможно, и объяснение того, почему
против истовости нашей морали и желания властвовать над Природой
она выставила свой аскетизм и свою учтивость.
После ленча мы засиделись еще часа на два, пока монах, в ответ на
мои расспросы, рассказывал о своем детстве, о жизни в университете,
о формах духовности, которые он повидал, о семилетней медитации
в стенах своего дома, о девяти годах странничества с миской для
подаяния. Наконец я сказал: «Индийские представления толкуют и
перетолковывают, не испытываем мы недостатка и собственных
представлений; разговоры себя исчерпали, а опыта нам недостает.
Напишите о том, о чем вы только что говорили; не подпускайте
ничего из философии, разве то, что извлекает смысл увиденного или
сделанного».
Впоследствии я обнаружил, что напугал и потряс его, поскольку
индийский монах, который говорит о себе, идет вразрез со всякой
традицией; но что, долго испытуя свою совесть, он пришел к выводу,
что традиции больше над ним не властны и что, кроме того, как он
объяснил Стерджу Муру, достигший определенной стадии
посвящения монах, ничему не подвластен, кроме воли своего Учителя. Он
внял моему совету и, глава за главой, приносил книгу Стерджу Муру
на правку. Стердж Мур, один из лучших наших критиков, то скажет
«Тут вы нам наговорили слишком много, а тут недоговариваете; дайте
нам увидеть этот храм отчетливее», то вычеркнет здесь, а там
заменит, помогая ему овладевать нашим европейским чувством формы.
II
И вот передо мной лежит законченная книга; мне кажется, это то,

один ИНДИЙСКИЙ МОНАХ
281
чего я ждал с семнадцати лет. Примерно в этом возрасте, от скуки,
какую нагоняет мир, увиденный глазами ирландского
протестантизма, своими голыми абстракциями навевающего мысль о хлорке, я
принялся расспрашивать у деревенских о привидениях. Десяток лет
спустя леди Грегори с моей помощью собрала эти истории в своей
книге Видения и верования. Снова и снова мы переживали с ней такое
чувство, будто нисходим в волокняную тьму, в нутряную полость-
матрицу, из которой все изошло, в некое состояние, которое свело
воедино, словно в общий узор, «блаженства, агонии» и те видения,
пугающие собак и лошадей; но чего-то так и недоставало. Мы
набрели на духовидцев, о которых нельзя было сказать, христиане они или
язычники, нашли воспоминания о фокусниках, вроде тех, что в
Индии, напали на обрывки древнего верования, которое связывает
Вечность с полем и дорогой, а не со зданиями; но эти духовидцы, эти
воспоминания и обрывки были странные и диковинные и как если
бы накрытые стеклянным музейным колпаком; я находил кое-что из
того, что хотел, но не все - исчезало рассудочное начало. Когда Шри
Пурохит Свами описывает свой путь вверх по тем семи тысячам
ступеней на горе Гирнар5, ту скрипучую кровать, тот стук деревянных
подметок в старом полузабытом маленьком храме и увязывает все
это с древним учением, философией, удовлетворяющей разум, - я
нахожу все, что хотел.
III
Византийские мистики-богословы - Симеон, Каллист, Игнатий6 и
многие другие - научали молитве, или умному деланию, схожей с
его. Подвижник должен был непрестанно произносить· «Господи Иисусе
Христе, помилуй мя»; в наше время один русский странник,
последователь их школы1, повторяя эти слова изо дня в день по двенадцати
тысяч раз, «Господи Иисусе Христе», вбирая в грудь воздух, «помилуй
мя», выдыхая, пока слова не сделались автоматическими и не начали
говориться во сне; он стал, по его словам, не тем, кто говорит, но тем,
кто слушает11. Шри Пурохит Свами пишет: «Я повторял Гаятри, самый
священный Мантрам, и так навык, что продолжал это и во сне. Когда
1 Преподобный Р. М. Френч перевел его автобиографию на английский
язык и назвал ее Путь паломника. «О личности этого паломника
ничего не известно, - пишет он, - каким-то образом рукопись или ее
копия попала в руки к монаху с Афона, у кого она и была обнаружена
настоятелем монастыря св. Михаила в Казани».
u Комментарий Свами: «В Индии некоторые йоги практикуют Аджапа-
джапа-Мантрам. Аджапа-джапа очень короткая и простая. На вдохе они
повторяют "Сохам" - и на выдохе - "Хамсах". "Сохам Хамсах" обозначает:
"Я тот Хамса" - нетленная самость, или душа».

282
У. Б. ЙЕЙТС
я беседовал с другими, мой ум безотчетно сам себе бормотал: "Дай
нам созерцать совершенное сияние того Божества, да просвятит Он
наши умы"».7 Русский паломник просил сухую корку у порога; какой-
нибудь монах с Афона странничает сейчас в миру, пробавляясь
«пятьюдесятью желудями в день». Привычный рацион моего индийского
монаха - молоко и фрукты, но его подвижнические лишения бывали
зачастую гораздо большими; об одном таком паломничестве: «На
пути я отказывался и от молока, и от плодов и только иногда отпивал
воды; когда бы я ни присел отдохнуть под сенью какого-нибудь
дерева, мой товарищ славословил Учителя (их Божественного Господина
Даттатрею8) и старался найти и принести мне воды».
IV
Молитвы, однако, непохожи между собой, поскольку молитва
русского подразумевает первородный грех, молитва же индийца просит об
озарении разума; и непохожесть эта основополагающая, и в ней,
возможно, исток всех дальнейших различий. Русский, как и
большинство европейских мистиков, не доверяет видениям, хотя и признает их
за реальность, он кажется равнодушным к Природе, может быть,
испытывает перед ней страх, как св. Бернар, который проходил мимо
Швейцарских озер, отводя глаза. Индиец же, напротив, ищет
подступиться к Богу через видение, непрестанно говоря о грозной красоте
горных громад, прерывая молитву, чтобы послушать пение птиц, с
восторгом вспоминая соловья, который помешал его медитации,
усевшись к нему на голову и запев, спустя долгие годы он помнит
белизну покрывала, мягкость подушки, золотое шитье на туфле.
Подобные вещи поистине суть часть «сияния того Божества». Первые
четыре века христианства мыслили с ним заодно; византийские
богословы, называвшие свой великий собор «Святая Мудрость»,
воспевали их; так же поступали и ирландские монахи, которые слагали
бессчетные стихи о птице небесной и звере лесном и учили, что
Христос был прекраснейшим из человеков. Какой-то ирландский
святой, чье имя я позабыл, пел: « Над зверями есть зверь, всем птицам
есть птица, человекам всем есть человек».
V
«Многое и другое сотворил Иисус но если бы писать о том подробно,
то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг»9, но
христианство полагает свое основание на четырех коротких книгах и
долго настаивало на том, что всем должно толковать их в
одинаковом смысле. Бывали времена, художник подвергал себя опасности,
хотя бы мало-мальски сдвигая с места гвозди на Кресте. Книги вели-

один ИНДИЙСКИЙ МОНАХ
283
чайших святых попадали на следствие в Святую Палату; Восток и
Запад кажутся противоположностями друг друга: столь независимый
духовно и столь готовый преклониться перед завоевателем Восток -
и столь независимый политически и столь готовый преклониться
перед своею Церковью Запад. Восток, исполненный духовных смут,
понес от Запада, и от этих смут произродилось дитя, западное
складом и лицом. Со времен Ренессанса литература, наука и изящные
искусства оставили лоно церкви и вне ее искали разнообразия,
необходимого для их существования; возможно, теперь началось
оплодотворение обратного порядка - Восток как мужское. Всегда
находившись под наиболее сильным влиянием тех искусств, которыми я сам
занимался, я помню, что восхищение наше выпадало тем работам
старых мастеров, где «валер», или чувство веса и объема, что и есть
собственно европейское открытие, выражен менее всего: какой-
нибудь цветок у Боттичелли, словно бы живущий отдельной умной
жизнью.10 Затем я думаю о чувственной неспешности, привнесенной
Спенсером в английскую литературу, о магии Кристабели или Кубла
Хана11, о мудром коробейнике из Прогулки, об Ахазуэросе из Эллады
- и мудрость, магия, чувственность отдают Азией. Мы впрямую
позаимствовали у Востока и, чтобы восхищаться и подражать, в нашем
собственном прошлом избирали то, что в нем есть наименее
европейского, словно нащупывая путь назад, к нашей общей матери.
VI
Возможно, догматизм был необходимым удержем на европейскую
неистовость; как аскетизм на азиатскую плодовитость.
Когда Христос говорит: «Я и Отец Одно», Его можно истолковать
как Шри Пурохит Свами толкует слова своего Учителя: «Я есть
Брахма». Единица присутствует во всех числах, Брахма во всех людях,
хотя самосознает себя только в аскете; очевидность же признает и
обычный человек, ведь побейте ученика - а спина окажется
исполосованной у аскета, и аскет, если ему благоугодно, избудет в своем
собственном теле эпидемию, которая могла бы унести всю деревню.
Так же и не может одиночный образ, Христос ли, Кришна или Будда,
представлять Бога, исключая все другие образы. Начинал Шри
Пурохит Свами с почитания Бога, каким Он представлялся на некой
религиозной картине с волнующей предысторией, но без
художественных достоинств и попавшей к нему по стечению обстоятельств его
собственной жизни; однако перед восхождением на гору Гирнар его
учитель передал ему взглядом «видение безвидного», хотя Свами и
забыл записать этот случай в своей книге; после этого Свами все же
может почитать Бога в любом Его образе, кроме образа, который
выберет сам. Это посвящение с его окончательной свободой само по

284
У. Б. ЙЕЙТС
себе есть олицетворение постепенного освобождения души в
течение многих перевоплощений ото всего, что есть внешнего и
предопределенного.
Свами - странствующий певец и сказитель оттуда, где вся
народная литература религиозна; однако все его стихи - это песни
любовные, колыбельные или же песни, воспевающие «дружеское чувство» к
товарищу или учителю, ибо, в его понимании и в понимании его
слушателей, он может предложить Богу лишь то служение, которому
научает служение человеку, мужчине или женщине; и никакое
отдельно взятое служение не будет олицетворять собой полноту
отношения человека к Богу. Его должно воспевать как супруга, невесту,
дитя и друга. Я попросил перевод этих песен, которые Свами поет
приятным, не очень сильным голосом под музыку с более узкими
интервалами, чем европейская, особенно же перевод тех, что
написаны на маратхи, его родном языке; ибо как поэту показать себя с
лучшей стороны вне пределов родного языка? Тем не менее он мне
прислал переводы также с урду и хинди, поскольку в своем
паломничестве он обходит всю Индию, лишь два месяца проводя в родном
штате, а петь он должен везде. Поэт-англичанин, пишущий
церковные гимны не сам от себя, а от лица паствы, является ритором12;
индийская же традиция, основанная на самом жгучем личном
переживании, должна порождать поэтов. В стихах Свами прекрасный
драматический замысел, но лишь тот, для кого один из этих трех языков
родной, скажет, привносит ли он тот иррациональный элемент,
который сделал «Много, много птичек» бессмертной. Это перевод с
маратхи:
Прекрасны глаза Его, взоры прекрасны,
Любовь в них стоит непомерно прекрасна,
Прекрасны уста Его, и поцелуй -
Явленье любви непомерно прекрасно,
Прекрасны слова Его, обетованье,
Есть ли он, нет его, равно прекрасно,
Мука любви непомерно прекрасна.
Это перевод с хинди:
Я знаю, что я согрешил,
Что ничего нельзя поправить
Да будет Твоя воля.
Коль Господин желает мой, то пусть не говорит.
Я лишь прошу, чтоб в милости своей
Он от меня в пути не отступался.
Я буду жить по правде,
Пусть он меня не примет -
О Боже, ты Господь мой,
Я - твой раб.

один индийский МОНАХ
285
А вот перевод с урду:
Делать мне это?
Делать мне то?
Я с пустыми руками,
И пусты разговоры.
Ничего не буду я делать,
Никогда не буду я делать.
Заповедь зная служить Тебе,
Должен держаться, не спать я;
Не то я просплю свою жизнь.
Служить я тебе не гожусь,
Но спать сторожко умею,
Глаз не смыкая, умею
Всегда притвориться смешливым,
И могу над собою поплакать;
Но смех мой пропал навсегда,
И слезы утратили прелесть.
Это тоже перевод с урду:
Поистине чудеса!
Ты еси Господь Всё Могущий.
Я попросил могущества немного,
И ты мне миску дал для подаянья.
VII
Наша негодующая мораль, наш единообразный закон, возможно,
даже наш общественный дух проистекают из христианского
убеждения, что душе дана лишь одна жизнь, чтобы обрести спасение или
погибель: учтивость Азии - из убеждения, что жизней дается много. В
Индии есть гетеры, которые проводят в медитации помногу часов в
день, без ощущения греха ожидая, когда наступит час, может,
множество жизней спустя, оставить мужчину для Бога. Пока же они -
знающие свое дело гетеры. Аскеты, говорится в нашей книге, жили в
их домах и принимали там паломников. Короли, князья, нищие, солдаты,
гетеры и дураку обочины - все равны в глазах святости, ибо у каждого
путь другой, каждый ожидает своего часа.
VIII
Начитанного в житиях европейских поборников веры книга эта
может сначала разочаровать; жизнь автора не лепится ни с какого
освященного образца. Не поверяется испытанным монастырским
уставом. Ему доставляет удовольствие вспомнить, как легко ему давалось
учение в колледже, как он осилил борца, проявил храбрость перед

286
У. Б. ЙЕЙТС
ножом убийцы; а все же, пусть он и выкажет все наши слабости и
суеты, у него есть то, чего нет у нас, хотя когда-то и было -
героическая экстатическая страсть, не избытая ни годами, ни.превратностя-
ми жизни. Некоторые индийские, китайские и японские
изображения Будды и других Божеств имеют круглый бугорок в центре лба;
восхищенные подвижники, как если бы отмеченные печатью Бога,
иногда сподабливались подобной метки. Это соответствует словно
гвоздем нанесенным ранам в ладонях и стопах некоторых
христианских святых, но символизм их иной. Раны знаменуют искупительную
жертву Бога - «Господи Иисусе Христе, помилуй мя» - эта же круглая
метка - третий глаз, орган не физического восприятия, а прямого
умозрения истины, превыше всех антиномий, как и сама метка
расположена выше глаз, ушей, ноздрей с их двойственностью - «сияние
того Божества». Во время наших первых встреч тюрбан Шри
Пурохита Свами скрывал его лоб до самых глаз, но за ленчем в один жаркий
день он снял свой тюрбан, и я увидел круглый бугорок. В одной
французской больнице на ладонях и стопах пациентов
гипнотическим воздействием производились отметины, чем-то напоминающие
те, что остаются от гвоздей, и сделалось обыкновением, даже если эти
раны, удостоверенные свидетелями, у святых бывали более
глубокими, болезненными, обезображивающими, приписывать такие раны
самовнушению. Мои собственные штудии, не по верхам и не за
короткое время, вынуждают меня признавать внушение, но с пылом
какого-нибудь убого невежественного католика отрицать то, что
внушение производит сам восхищенный. Когда-нибудь я спрошу
Шри Пурохита Свами, не тогда ли эта метка появилась впервые у
него на лбу, когда он без памяти лежал на вершине горы Гирнар.
5 сентября, 1932

νπ
Политика и современность

ДЕБАТЫ О РАЗВОДЕ
/ / июня 1925 г. В феврале 1925 г. нижняя палата парламента
Ирландии (Daü Eireanne) обратилась к комитету по регламенту с
просьбой сформулировать правило, препятствующее внесению
законопроектов о разводе a vinculo matrimonii Когда предложение
передали в сенат, председатель, лорд Гленави, опротестовал его как
попытку осуществлять законодательную власть принудительными
методами. 11 июня сенат рассмотрел доклад комитета и принял
резолюцию: сформулировать правило, согласно которому
законопроекты о разводе должны быть обсуждены в первом чтении в обеих
палатах, прежде чем поступить на рассмотрение сената. Таким
образом, каждый получал бы возможность поддержать
законопроект о разводе с правом вступления в новый брак; нижняя палата
могла провалить любой такой законопроект, отказав ему в первом
чтении. Разумеется, в любом случае, благодаря подавляющему
католическому большинству в нижней палате и в сенате принятие
любого частного законопроекта о разводе становилось фактически
невозможным.
Председатель·. На повестке дня следующий пункт: «Доклад
межпарламентского комитета по регламенту (дела частные) о состоянии
законопроектов, касающихся брачного права, в Ирландском
Свободном государстве (рассмотрение возобновляется)». По данному
вопросу поступило предложение от имени сенатора Дугласа.
Сенатор Дуглас предложил направить послание в нижнюю
палату с просьбой поддержать резолюцию сената, согласно которой
частные законопроекты о разводе "должны быть обсуждены в
первом чтении в каждой из палат, прежде чем сенат приступит к их
рассмотрению п.
Д-р Йейтс: Прежде чем выскажется сенатор Дуглас, я бы хотел
отметить, что кое-кто из нас желает обсудить вопрос по существу.
Приемлемо ли с точки зрения процедуры начать обсуждение до того, как
сенатор Дуглас изложит свою резолюцию?
Председатель-. Я надеюсь, что каждый сенатор обсудит предложе-

290
У. Б. ЙЕЙТС
ние по существу, и не иначе. Полагаю, что спрашиваете вы вот о чем:
дозволено ли обсудить основной вопрос - быть или не быть разводу
a vinculo matrimoniP.
Д-р Йейтс: Да.
Председатель·. Этот вопрос, несомненно, проистекает из доклада
и предложения; я не стану препятствовать общей дискуссии, ежели
таково желание палаты.
Д-р Йейтс·. Чтобы направить дискуссию в нужное русло, мне
придется выступить против предложения сенатора Дугласа.
Председатель·. Это позволит вам рассмотреть проблему во всех
подробностях.
Д-р Йейтс. Иду на это скрепя сердце.
После того, как сенаторы обсудили ряд технических вопросов,
председатель возвращается к теме бракоразводного
законодательства в следующих словах:
Председатель: Возможно, палата предпочла бы посвятить остаток
дня обсуждению проблемы развода; ежели таково общее желание
палаты, прения возобновляются. Я предоставляю слово сенатору
Йейтсу1.
Д-р Йейтс: Я решился высказаться по данному вопросу после долгих
колебаний и не без страха, однако порою долг призывает нас
обратиться к самым что ни на есть прописным истинам, дабы
просветить народ. Я нисколько не сомневаюсь в том, что некоторое время в
этой стране разводов не будет. Я не рассчитываю повлиять на результаты
голосования палаты. К палате я не обращаюсь. Те, кто взывают к палате,
имеют привычку иногда обращаться и к репортерам.
Полковник Мур: Нет, нет.
Председатель: Будьте так любезны, сенатор, обращайтесь ко мне.
Не думаю, что сенатор Йейтс намеревался оскорбить палату, однако
замечание его прозвучало крайне нелестно.
Д-рЙейтс: Я не хотел задеть ничьи чувства. Мне следовало сказать
иначе: я обращаюсь не только к палате. Не сомневаюсь, что при
несколько иных обстоятельствах разрешить проблему не составило бы
труда. Судя по тому, что я слышал от людей самых разных, многие
одобрили бы очень простой выход, а именно: члены палаты
католического вероисповедания не должны присутствовать на
представлении законопроекта, который касается лишь протестантов и лиц,
католиками не являющихся; пусть с ним работают парламентарии-
протестанты или отдельный комитет, протестантами назначенный.
Выступление Йейтса для многих не явилась неожиданностью,
поскольку он уже опубликовал тезисы одного из первых вариантов речи
в газете Джорджа Расселла Айриш стэйтсмен от 4 марта, 1925 г. -
[Здесь и далее по этому тексту прим. сост. сборн. W. В. Yeats, The Senate
Speeches, ed. D. R. Pearce. Bloomington, I960.].

ДЕБАТЫ О РАЗВОДЕ
291
Сдается мне, врожденный инстинкт должен был бы подтолкнуть
представителей обеих палат к какому-то подобному решению; на
мой взгляд, очевидно, что с точки зрения как национальной
политики, так и национальной репутации этот шаг показался бы вполне
разумным.
Наверное, самая сокровенная политическая мечта этой нации -
объединить в единую нацию Север и Юг. Но если когда-либо Север с
Югом и впрямь сольются, Север не уступит ни одной из свобод,
которыми уже владеет по своей конституции. Тогда вам придется
даровать чужому народу то, в чем вы отказываете своим землякам. Если вы
даете понять, что правительство этой страны, Южной Ирландии,
намерено руководствоваться постулатами католицизма, и только
ими, Севера вам не заполучить вовеки. Вы возведете непреодолимую
преграду между Севером и Югом, вы умножите количество
католических законов, в то время как законы Севера, в том числе и о разводах,
постепенно приблизятся к английским образцам. Вы внесете раскол
в нацию. Не думаю, что палате когда-либо приходилось принимать
решение более значимое, нежели то, что вот-вот будет принято. Вы
не получите Севера, если навяжете меньшинству то, что
меньшинство считает деспотическим законодательством. А я готов поручиться: в
течение ближайших нескольких лет меньшинство недвусмысленно
даст понять, что и впрямь считает крайним деспотизмом закон,
отнимающий права, которыми пользуются начиная с семнадцатого
века. Эти права завоеваны радениями Джона Мильтона и других
великих людей, и завоеваны в борьбе, что стала одним из славнейших
эпизодов в истории протестантов.
Но в силу известной причины эта страна не поступила по
первому побуждению, равно как и сенат, и нижняя палата. Кое-кто из вас,
вероятно, знает: комитету, учрежденному для создания Конституции
Свободного государства, настоятельно советовали внести в документ
статью о нерасторжимости брака, но комитет ответил отказом. И это
стало выражением политического сознания Ирландии. Сейчас вас
вынуждают последовать совету тех, кто воплощает не политическое
сознание, но сознание религиозное. Я признаю, что членам палаты
крайне трудно противиться давлению со стороны. В ходе долгой
борьбы этой страны с Англией католическое духовенство встало на
сторону народа и благодаря этому обрело влияние, в Европе
беспрецедентное. Вам приходится непросто; я уверен, что непросто
приходится и сенатору миссис Уайз-Пауэр, этому несгибаемому борцу...
Миссис Уайз-Пауэр: Не вижу, с какой стати приводить в пример
меня.
Председатель·. Ссылки такого рода на членов палаты являются
нарушением процедуры.
Д-рЙейтс: Я отлично понимаю, что членам палаты трудно проти-

292
У. Б. ЙЕЙТС
виться совету архиепископа О'Доннелла.
М-р Фитцджеральд: По-моему, атмосфера накаляется.
Д-р Йейтс: Все мы распалимся не на шутку прежде, чем
обсуждение подойдет к концу.
Председатель·. К порядку, к порядку; обращайтесь к председателю
собрания.
М-р Фаррен: Дозволено ли сенатору ссылаться на конкретных лиц?
Председатель: Это вопрос такта; я здесь не судья. Я не вправе
диктовать, что тактично, а что нет, с точки зрения процедуры такие
ссылки нарушением не являются.
Д-р Йейтс: В обращении архиепископа О'Доннелла к Обществу
Католической Правды от октября прошлого года содержатся следующие
слова:
«Никакой силе на земле не дано расторгнуть брачные узы, кроме
разве смерти-, и это справедливо для всех, кто носит крест на
груди, вне зависимости от вероисповедания. Разу-меется, мы
слышали, что часть наших соотечественников поддерживает
разводы. Ну что ж, с уважением и сочувствием ко всем нашим
ближним, и не иначе, мы вынуждены заметить, что мы ставим
супружество этих людей выше, нежели они сами. Брак их
нерасторжим перед Господом, и мы не вправе нарушать Господню
волю, содействуя его расторжению*.
Иначе говоря, вы собираетесь осуществлять законодательную власть
на чисто теологической основе и навязывать собственную теологию
лицам, не исповедующим вашу религию. Речь не о том, что с
юридической точки зрения трудно или невозможно даровать меньшинству
то, чего большинство для себя не желает. Вы намерены настаивать на
том, чтобы прихожане ирландской церкви или те, кто ни в какую
церковь не входит, приняли для себя точку зрения библейских
комментариев, либо авторитетного источника как такового - словом,
точку зрения, которой они заведомо не придерживаются. Если вы
издаете законы на такой основе, не вижу, почему бы не пойти еще
дальше. Не вижу, почему бы вам вовсе не запретить гражданские
браки, памятуя, что гражданский брак - не брак в глазах церкви...
М-р Ирвин: Дозволено ли процедурой зачитывать речь по бумаге?11
Председатель: Строго говоря, нет, но известное послабление
всегда допускалось. Собственно говоря, когда разбирается вопрос
настолько сложный, я лично считаю, что придерживаться текста речи,
не уклоняясь в сторону, зачастую весьма полезно. А зачитывание по
документам упрощает сенаторам задачу. В защиту данного сенатора
я считаю своим долгом отметить, что зачитывает он только цитаты.
По причине слабого зрения, Йейтс не мог на ходу заглядывать в свои
конспекты, но вынужден был подносить листки к правому глазу, так
что создавалось впечатление, будто он зачитывает речь по бумаге.

ДЕБАТЫ О РАЗВОДЕ
293
М-р О'Фаррелл: Думаю, сэр, вам следует призвать сенаторов
сдерживать свои чувства, даже если они не согласны с выступлением. Мы
взглядов оратора не разделяем, однако голову терять незачем.
Председатель: Тем более в отношении сына Ирландии, столь
выдающегося, как сенатор Йейтс.
Д-р Йейтс·. Есть темы, в обсуждении которых заранее следует
тщательно взвешивать слова. Да послужит мне это оправданием.
Согласно помянутому мнению, гражданский брак - прелюбодеяние в той
же степени, как повторное вступление в брак лицами разведенными.
Не вижу также, с какой стати останавливаться на достигнутом, ведь
мы преподаем в университетах и школах и печатаем в книгах многое
из того, что католическая церковь не одобряет. Раз попытавшись
издавать законы на религиозной основе, вы открываете путь
всевозможным проявлениям нетерпимости и религиозным гонениям. Я не
уверен, что в стране не найдется людей, готовых подтолкнуть вас в
нужном направлении. Я искренне уважаю его высокопреосвященство
доктора О'Доннелла. Я слышал, что он - человек способный и
энергичный, и в защиту процитированной речи могу сказать, что, хотя
содержание ее здравомыслием не отличается, зато по форме она
весьма корректна. Но как прикажете оценить следующий пассаж из
статьи отца Питера Финлея?
«Отказ узаконить развод не заключает в себе несправедливости
к отдельным прослойкам населения и ни в чем не нарушает
гражданской и религиозной свободы, что конституция
гарантирует всем и каждому. Скажите еще, что запрещение
самосожжений есть посягательство на свободу вдовы-индуски. Право
индусской вдовы покончить с собою на погребальном костре мужа,
как вменяет ей в обязанность ее религия, куда более понятно,
нежели право любого из представителей христианского
сообщества отослать от себя жену и предаться публично узаконенному
разврату. Запрещая самосожжение, Англия поступила по
справедливости, во исполнение самоочевидного и веского морального
обязательства. Ирландское Свободное государство поступит по
справедливости и во исполнение самоочевидного и веского
морального обязательства, отказавшись узаконить развод вне
ограничений и повторный брак».
В первой части эссе автор сравнивает развод с полигамией,
грабежом и убийством. Я почти ничего не знаю о жизни отца Финлея.
Возможно, человек это выдающийся и незаурядный, но я уверен: мало
кому из членов палаты доставит удовольствие мысль идти по стопам
того, кто вопиюще неучтиво отзывается о практике, принятой у
самых цивилизованных наций современного мира - в Германии,
Англии, Америке, Франции и в скандинавских странах. А ведь он должен
знать, что по любой статистике, по любым стандартам, кроме самых
узких, эти нации, затмевающие нас деяниями, превзошли нас и в

294
У. Б. ЙЕЙТС
добродетели. Отца Питера Финлея поддержал, а по части
оскорбительных выпадов даже превзошел священник ирландской церкви,
епископ Мит. Несомненно, видя, что нерасторжимый брак - цель его
страстных мечтаний, по крайней мере для виновной стороны, - в
других странах привил мужчинам и женщинам исключительную
терпимость к различным формам сексуальной распущенности, он
утверждает, что с каждым неверным мужем или женой следует
обходиться как с преступником, повинным в разбое, подлоге и
смертоубийстве. Однако, говоря об отношении обоих к палате, между отцом
Финлеем и епископом Мит есть одно разительное отличие.
Возможно, что отец Финлей в силах повлиять на итоги голосования палаты,
но я уверен, что епископу Миту этого до сих пор не удавалось. Более
того, даже если все протестантское епископство Ирландии выступит
с заявлением по данному вопросу, палата все равно проголосует так,
как считает нужным. И в этом - величие церкви, в лоне которой я
рожден: в законодательных дискуссиях мы раз и навсегда поставили
наших епископов на место. Даже если обсуждается законодательство,
имеющее прямое отношение к религии, мнение
священнослужителей принимается в расчет, только исходя из познаний и
способностей каждого в отдельности. Право на развод и многие другие права
протестантские сообщества отстояли вопреки самой что ни на есть
яростной оппозиции собственного духовенства. Живой,
изменчивый, совершенствующийся ум человеческий рано или поздно
отказывается принимать такие законы от людей, чьи представления
основаны на интерпретации сомнительных текстов Евангелия.
Необходимо признать, и я говорю это, не страшась возражений, что на
сегодняшний день ни один видный ученый Европы не считает
Евангелие историческим документом в строгом значении слова.
Значимость Евангелия - в духовном смысле, но никак не в историческом.
Когда священник советует государственным деятелям строить
законодательство на отрывке, возможно, исторически необоснованном,
это означает взывать к людскому невежеству. Я уверен: большинство
тех, кто отстаивает нерушимость брака, находятся под впечатлением,
будто тем самым в стране поддерживается нравственность. Думаю,
прежде, чем они окончательно укрепятся в своем мнении, им стоило
бы изучить состояние нравственности в странах, где брак нерушим,
- в Испании, Италии, у народов Южной Америки. Мы не заимствуем
себе у этих наций экономику, сельское хозяйство или техническое
образование, зато предлагаем заимствовать брачное право. Но
прежде, на мой взгляд, разумно было бы исследовать влияние брачного
права на эти нации. Я обратился к авторитетным источникам и
обнаружил, что в целом свидетельства моральной неустойчивости по
большей части успешно замалчиваются. В печати нет сообщений о
бракоразводных процессах. В браке рождается обычное число детей,

ДЕБАТЫ О РАЗВОДЕ
295
хотя, по моим наблюдениям, отцовство зачастую установить
непросто; впрочем, общественное мнение не поощряет любопытства на
этот счет, и принято пресекать попытки узнать больше об
эмоциональной стороне взаимоотношений мужчин и женщин. В
современном обществе ощущается потребность1" в счастье, что усиливается с
ростом образования, а мужчины и женщины, вынужденные
оставаться вместе против воли и вопреки здравому смыслу, вскорости
забывают о долге по отношению друг к другу.
Вы собираетесь ввести нерасторжимый брак, но допустите
раздельное жительство супругов. Здесь ничего не поделаешь. Вам
придется позволить молодым людям, которые не могут оставаться вместе
в силу какой-либо нестерпимой обиды, разъехаться и жить
раздельно. Вы предложите мужчинам и женщинам в расцвете сил до конца
дней своих соблюдать монастырский закон. И вы надеетесь, что
преуспеете в том, чего вся Европа не сумела добиться за последние 2000
лет? Вы навяжете молодежи законы монастыря? Если нет, то
нерасторжимый брак уровень нравственности в этой стране не повысит.
Некий видный английский судья, основываясь на своем богатейшем
опыте, утверждал, будто ничто так не поощряет беспорядочных
связей, как разъезд при невозможности вступления в новый брак.
Вопрос этот, как мне известно, вызывает изрядный интерес. Я
отчасти представляю себе мнение тех, кто составит новое поколение
этой страны, - может статься, лучше, чем большинство членов
палаты. Так что дам-ка я по ходу выступления этим молодым людям
добрый совет, хотя они, возможно, куда менее возбудимы по натуре
своей, нежели я. Я настоятельно попрошу их не кипятиться по пустякам.
Незачем ссориться с айсбергами, плавающими в теплой воде. Эти
проблемы разрешатся сами собой. Отец Питер Финлей и епископ
Мит одержат кратковременную победу - ну и пусть себе.
Я сказал, что страна эта отличается терпимостью, и, однако,
памятуя, что на главных наших улицах высятся небезызвестные
монументы, я вынужден поправиться: разумнее было бы сказать, что страна
колеблется.
Я нисколько не сомневаюсь в том, что, когда айсберг растает,
страна и впрямь сделается крайне терпимой. В общем и целом
монументы обнадеживают. Я имею в виду О'Коннелла, Парнелла и
Нельсона. С О'Коннеллом у нас проблем не возникало. При жизни
О'Коннелла говорилось, что, дескать, палку нельзя перебросить через
забор работного дома, чтобы не попасть в какого-нибудь из его
отпрысков^, но он верил в нерушимость брака, а когда умер, сердце его
В материалах Сената читаем: «..взаимоотношений мужчин и женщин в
современных обществах. Это - потребность...» и т. д. Приведенный
вариант заимствован из исправленного Йейтсом экземпляра текста.
Остроту пословице придает слово «работный дом», означающее при-

296
У. Б. ЙЕЙТС
самым что ни на есть пристойным образом сохранили в Риме. Не
скажу наверняка, в бронзовой или мраморной урне, но сохранили; не
сомневаюсь, что в художественном плане урна эта так же убога, как
прочие «художества» того периода. Изрядная заварилась шумиха по
поводу Парнелла, когда он женился на женщине, ставшей в
результате миссис Парнелл.
Председатель·. Может быть, оставим мертвых в покое?
Д-р Йейтс: Я продолжаю. Оставлять мертвецов в покое мне бы
очень не хотелось. Когда это произошло, мне помнится, ирландские
католические епископы выступили с декларацией: дескать, Парнелл
тем самым усугубил одно преступление другим. Здесь, по сути дела, и
заключается основное различие между нами. По мнению любого
ирландского джентльмена-протестанта этой страны, Парнелл
исполнил свой прямой долг как человек чести. А теперь вы намерены
сделать так, чтобы исполнение прямого долга стало невозможным, и
оскорбить тем самым влиятельное меньшинство своих
соотечественников. Мне очень хотелось бы привлечь внимание епископа Мита
к Нельсону. Есть предложение убрать памятник Нельсону, поскольку
он мешает движению. А я бы предложил протестантскому епископу
Миту отстаивать ликвидацию памятника исключительно из
соображений морально-этических. Тут-то все и разъяснится, и мы узнаем,
кто же на самом деле представляет общественное мнение: епископ
Мит или англичане, преподающие биографию Нельсона своим детям
и всей страной почитающие ее образчиком патриотизма. Епископ
Мит, в отличие от своих ирландских предшественников восемьдесят
лет назад, не стал бы возводить колонну в честь Нельсона. Он бы
предпочел возвести для него виселицу, ибо Нельсона следовало либо
вздернуть, либо сослать на каторгу. Думаю, я не слишком обидел
покойных, напомнив, что есть среди нас три объекта для благотворных
размышлений, способные, может быть, подучить нас терпимости.
Мне хотелось бы закончить на более серьезной ноте, ибо речь
идет о вопросе великой важности. Ну не прискорбно ли: не прошло и
трех лет с тех пор, как страна эта завоевала независимость, а мы уже
обсуждаем меру, которую меньшинство этой нации сочтет
вопиющим деспотизмом. Я с гордостью почитаю себя типичным
представителем этого меньшинства. Мы вам не мелкая сошка, - мы, в кого вы
метите. Мы - потомки славнейшего европейского рода. Мы - нация
Берка, нация Граттана, нация Свифта, нация Эммета1 и Парнелла. Это
мы создали львиную долю современной литературы этой страны. Это
мы создали то лучшее, что отличает ее политическое сознание. И все-
таки я не до конца сожалею о случившемся. Я смогу выяснить - а
ют для безработных или нетрудоспособных. Стихотворение Йейтса
Три памятника, написанное года два спустя, развивает мысль,
выраженную в этом абзаце.

ДЕБАТЫ О РАЗВОДЕ
297
если и не я, то мои дети, - утратили мы стойкость или нет. Вы
определили наше положение и обеспечили нам поддержку народа. Ежели
стойкости мы не лишились, тогда победа ваша будет недолгой, а
поражение - окончательным, и тогда нацию возможно станет
преобразовать к лучшему.
Председатель: Я тут проглядел этот доклад*... Насколько я
понимаю, перед нами - просто исторический документ. В нем не
содержится ни рекомендаций, ни выводов. На мой взгляд, утвердив доклад,
палата никоим образом не свяжет себя обязательством выступить за или
против доктрины.. Я говорю это лишь мимоходом, для того только,
чтобы, по возможности, помешать дебатам выродиться в желчное
препирательство по вопросу как таковому, в то время как обсуждаемый доклад -
документ довольно бесцветный.
М-р Фаррен: Вам не кажется, что открытие ваше слегка запоздало?
Председатель: Открытие сделано, и я констатирую факты.
М-р Фаррен: Одну из сторон мы выслушали. Я больше не в силах
мириться с тем, что вы позволяете оратору излагать дело столь
пристрастно. Я настаиваю на том, чтобы выслушать и противоположную
точку зрения.
Председатель: Ваше замечание несправедливо и в высшей
степени неприемлемо с точки зрения процедуры. Будьте добры, сядьте. Не
думаю, что слово «настаивать» вполне корректно.
М-р Фаррен: Я протестую...
Председатель: Сядьте; вы нарушаете установленный порядок.. Я не
намерен прерывать дебаты Таких полномочий у меня нет, теперь, когда
сенатор Йейтс открыл прения именно так и не иначе...
Полковник Мур День выдался жаркий, и выступавший сенатор
разгорячился - как в прямом, так и в переносном смысле. На наших
глазах пот лил с него ручьями, когда оратор изрекал блестящие
фразы, коими славится повсеместно... Жаль, что вопрос он рассматривает
с абсолютно сектантской точки зрения. Сенатор позволил себе
резкие выпады в адрес всевозможных епископов и разнообразных
политиков. Он измыслил видимо-невидимо преступлений, якобы ими
совершенных... и сделал ряд заявлений, что истине никоим образом
не соответствуют. Он утверждает, будто протестантизм
символизирует... я не скажу, свободу, но пресловутый вопрос о разводе.
Посмотрим, так ли это. До Реформации разводов вообще не существовало. В
последние дни жизни королевы Елизаветы английский парламент,
состоящий сплошь из протестантов, принял постановление (сорок
v Дональд О'Салливан отмечает, что лорд Гленави на протяжении
долгой и блестящей парламентской карьеры приобрел привычку являться
на заседания, так и не удосужившись прочесть резюме, и за несколько
секунд схватывал суть дела, вплоть до мельчайших подробностей. В данном
случае, пока выступал Йейтс, он прочел доклад в первый раз.

298
У. Б. ЙЕЙТС
четвертое на счету Елизаветы), развод категорически запрещающее...
Он говорит, что в шестнадцатом веке...
Д-рЙейтс: В семнадцатом веке.
Полковник Мур: Теперь сенатор утверждает, что в семнадцатом. В
течение последующих сотни лет, в период от 1600 до 1700 годов
было зафиксировано только пять случаев развода... В качестве
авторитетного источника сенатор цитирует поэта Мильтона. Не знаю, писал
ли поэт Мильтон о разводах...
Д-р Йейтс: Одно из самых знаменитых прозаических
произведений Мильтона посвящено проблеме развода2; сенатору следовало
ознакомиться с ним еще в школе.
Полковник Мур: Как бы то ни было, поэт с женой не разводился.
Его жена умерла.
Председатель: Мы не можем выносить на повестку дня вопрос о
том, что сталось с женой Джона Мильтона.
М-р О'Фаррелл: Создайте комиссию3.
Полковник Мур: Хорошо же, мы довольно всего слышали, а
теперь...
Председатель: Разве уже сказанного недостаточно? С дамой вы
покончили.
Полковник Мур: Полагаю, мне следует оставить без ответа многое
из сказанного, хотя вопрос заслуживает самого пристального
внимания, как в силу позиции самого сенатора, так и благодаря его
красноречию. Я слышал выступления сенатора в местах самых разных. Он -
превосходный оратор, и только что произнесенная речь ничем не
уступает тем, что мне доводилось слышать прежде. Досадно, что нам
не дозволяется ему ответить.
Председатель: Я вас вовсе не прерывал.
Полковник Мур: Что ж, теперь я не расположен спорить.
Председатель: Тогда не жалуйтесь на судьбу, ибо я вас к молчанию
не обязываю.
Полковник Мур: Хорошо же... Нынешняя молодежь сочетается
браком, отлично сознавая, что брак этот продлится не более года.
Д-р Йейтс: Вот вам древняя ирландская разновидность брака.
Полковник Мур: И к чему она ведет? Результат - ложь, и
притворство, и бесчестье... почему бы не принять американский метод и не
сказать: «Я дам развод любой явившейся ко мне паре. Пусть развод
получают все желающие».
Д-р Йейтс: Я с сожалением обнаружил, что, по-видимому,
употребил слово «давление» и палата решила, что речь идет о давлении на
отдельных лиц. Я не это слово собирался использовать, и не это
слово стоит в моей рукописи. Оно вырвалось в запале. На самом деле я
имел в виду воздействие прессы, и проповедей, и всех документов,
касающихся общественного мнения в пределах этой страны, то есть

ДЕБАТЫ О РАЗВОДЕ
299
давление вполне законное. Мне пришлось строить речь на том, что
члены палаты сочли религиозной подоплекой, потому что я подумал,
будто опровергать мне предстоит один-единственный аргумент,
богословский. Ни в прессе, ни вообще в пределах страны мне еще не
доводилось видеть и слышать дискуссий, что не представляли бы
собою чистой воды религиозный диспут, и лицемерием было бы
подходить к нему на иной основе.
Полковник Мур: Я-то надеялся, что сенатор оставит тему религии.
Он изменил ход речи, но снова возвращается к прежнему.
Д-р Йейтс: Я не думаю, что давление оказывают на отдельных лиц,
но лишь то, что в ирландской прессе используются аргументы...
М-р Беннетт: Говоря о повестке дня, сенатор Йейтс выдвинул еще
одно предложение или ему дано право высказаться вторично?
Д-р Йейтс: Мне особенно не посчастливилось...
Председатель: Сенатор Йейтс высказался ранее по поводу
предложения утвердить доклад. Теперь он высказывается по поводу
предложения сенатора Дугласа, а это не одно и то же. До сих пор я
позволял ему говорить в порядке разъяснения, но теперь вынужден
попросить его вернуться к предложению сенатора Дугласа. Сенатор волен
вдаваться в любые разъяснения, если считает, что его неправильно поняли,
но, как только он закончит, я обязан рекомендовать ему перейти к
предложению сенатора Дугласа.
Д-р Йейтс Я могу говорить о предложении сенатора Дугласа,
только обращаясь к вопросу общего характера, а права вторично
высказываться по вопросу общего характера у меня нет. В порядке
разъяснения, однако, могу сказать, что отнюдь не собирался задеть
своей речью трех великих мужей, чьи статуи высятся на нашей
главной магистрали. Возможно, всему виной - моя врожденная
испорченность. Я не верю, что отсутствие целомудрия зачеркивает память
об этих великих умах. Я по-прежнему почитаю их людьми
выдающимися; им страна многим обязана. И они не перестают быть людьми
выдающимися в силу мелких грешков. Вот вам еще свидетельство
моей вопиющей порочности: не думаю, что в Европе найдется хоть
один государственный деятель, который бы не примирился охотно с
распущенностью Ренессанса, если бы мог обеспечить своей стране
его гений. Гений - сам по себе добродетель, и беспорядочность в
вопросах пола - лишь пятнышко на его репутации.

МОНЕТНАЯ СИСТЕМА ИРЛАНДИИ
Что мы сделали или пытались сделать,
У. Б. Йейтс, председатель комитета
I
Поскольку самые знаменитые и красивые монеты чеканились в
греческих колониях, особенно в Сицилии, мы решили послать их
снимки, приложив еще фотографию одной карфагенской монеты,
выбранным нами художникам и попросили по возможности
воспользоваться ими в качестве образцов. Но у греческих монет есть два
преимущества, для нас неприемлемые: у них одна сторона не
обязательно уравновешивает другую и любая может быть выбита горельефом; в
то время как наши монеты должны легко подбрасываться и крутиться,
на радость игрокам в орлянку, и укладываться в столбики, к вящему
удовольствию банкира.
II
Мы спросили совета касательно символики, и общественность
предложила округлые башни, волкодавов, трилистники, одиночные или в
венках, и Договорный камень Лимрика1; а «Общество антиквариев»
порекомендовало избегать патриотических эмблем вообще, потому
что даже символу трилистника нет еще и ста лет. Впрочем, мы бы
отказались от них в любом случае: следовало выбрать такие образы,
которые позволили бы художнику проявить всю свою выдумку и
мастерство. А поскольку Ирландия - первое из современных государств,
которое проектирует монетную систему в целом, а не одну монету
сейчас, а другую - спустя годы, по мере того, как старые матрицы
стираются или меняются вкусы, хотелось бы, чтобы монеты имели
какое-то отношение друг к другу. Из греческих монет наиболее
красивы те, на которых изображены боги и богини в образе мальчиков и
девочек, или те, где изображены животные или что-то незатейливое,

МОНЕТНАЯ СИСТЕМА ИРЛАНДИИ
301
вроде пшеничного колоса. Но эти отрадные фигуры, будучи
переименованы в Гибернию2 или Свободу, покажутся отвлеченными и
пустыми, а колос уже принят несколькими современными нациями.
А если предпочесть зверей и птиц, художник, как показывает
многовековой опыт, может создать шедевр и, как нам кажется, доставить
удовольствие тем, кто дольше прочих засматривается на каждую
монетку, - то есть детям и людям искусства. Кроме того, найдешь ли
символику лучше для земли, где ездят верхом, ловят лосося и
разводят скот?
III
Мы могли бы выбрать персонажей из истории Ирландии, святых или
национальных вождей, но исполнительный совет исключал
современников, а портретов святой Бригитты или короля Брайана до нас
не дошло. Во избежание академической трафаретности, художнику
пришлось бы измыслить характерную, но неузнаваемую голову.
Передо мною шведская серебряная монета и шведская бронзовая
медаль - обе исполнены мастерски, - на которых изображена голова
Густава Вазы, короля Швеции времен Средневековья. Но эти
примечательные черты так же знакомы народу, как подробности его жизни,
послужившие темой для двух знаменитых пьес. И даже будь у нас
такой персонаж, современный художник, возможно, предпочел бы не
намекать на то, что уже известно, но, сочетая линии, создавать новую
красоту.
IV
Но как правительству выбрать художников? Что мы можем
посоветовать? Правительству следует отринуть идею открытого конкурса.
Хороший художник не станет изо дня в день работать, рискуя ничего
не добиться. Участников должно быть всего несколько человек; вне
зависимости от того, выберут его эскиз или нет, художнику следует
что-то заплатить; и он должен знать, кто его соперники, чтобы все-
таки доверять нашему разумению. Мы решили, что семерых
претендентов вполне достаточно, и из них трое должны быть ирландцы. Мы
очень надеялись привлечь Чарльза Шэннона, выдающегося мастера-
рисовалыцика, чьи впечатляющие шапочки и облачения выборные
старейшины «Кингз инн» променяли на парики и мантии, но он
отказался3. Так что нам остались двое известных дублинских скульпторов,
Альберт Пауэр и Оливер Шеппард, и еще Джером Коннор4, недавно
прибывший из Нью-Йорка. Прежде чем отобрать оставшихся
четырех кандидатов, мы, при помощи посольств и друзей, составили
целую коллекцию современных монет. Если нам попадалось нечто дос-

302
У. Б. ЙЕЙТС
тойное восхищения - итальянская монета с колосом или та, что с
фашистской эмблемой, шведская серебряная монета с изображением
Густава Вазы, американская монета с бизоном, - мы выясняли имя
художника и запрашивали новые образчики его работ, если до сих
пор не были с ними знакомы. В придачу мы изучили произведения
различных медальеров, и, хотя серебряный Густав Ваза вызвал наше
искреннее восхищение, мы предпочли бронзового, работы
талантливого шведского скульптора Карла Миллеса. Карл Миллес и Иван Ме-
стрович5, скульптор и медальер, выразили в своем творчестве
яростный пульс энергии, неведомый прошлым векам, многим они кажутся
самыми выдающимися скульпторами наших дней. Мы написали им
обоим, а также Джеймсу И. Фрэзеру, автору бизона и нескольких
великолепных декоративных скульптур, и Публио Морбидуччи6,
дизайнеру монеты с фашистской эмблемой, но Фрэзер ответил отказом,
а Местрович откликнулся слишком поздно1. Фрэзера мы заменили
американским скульптором Мэншипом7, создателем стилизованной,
исполненной благородства Дианы с псами. С англичанами вышла
заминка-, на ум не приходило ни одно известное имя из тех, кем бы мы
восхищались одновременно как скульптором и медальером. После
некоторых колебаний, ибо Чарльз Рикетгс рекомендовал С. В. Карлайна,
создателя впечатляющей медали Зебрюгге и прелестной медали,
отчеканенной в честь Флиндерса Петри, мы выбрали, по рекомендации
секретаря Британской школы в Риме, Перси Меткалфа, молодого и до поры
малоизвестного скульптора.
V
Когда художник впервые принимается за дело, иногда ему
приходится поэкспериментировать, прежде чем он вполне овладеет новой
техникой. Поэтому мы порекомендовали следующее: автор сам
должен вносить все необходимые изменения и, если для этого ему
понадобится поехать в Лондон или в любое другое место, расходы ему
возместят. Некий ирландский художник сделал великолепный эскиз
для печати Дублинской Национальной галереи, но его рисунок, в
основе которого - печать одного ирландского аббатства, был
искажен монетным двором: прямые углы и линии средневековой
композиции были подменены академически округлыми очертаниями.
Вспомним ярость Блейка, рисунки которого выходили
приглаженными и безжизненными из рук гравера, подменившего собственной
работой - авторскую. Представитель монетного двора похвалил и поре-
Мы написали на неправильный адрес, и письмо дошло к адресату
очень нескоро. Местровик сделал один превосходный эскиз, но, узнав,
что сроки прошли, великодушно подарил его Свободному государству
Ирландии. - У. Б. Й.

МОНЕТНАЯ СИСТЕМА ИРЛАНДИИ
зоз
комендовал прочим нациям наши меры предосторожности,
защищающие художника, который берется за новую работу и еще не овладел
ремеслом, от ремесленника, который никогда не станет художником.
VI
Мы отказались смотреть на эскизы монеты до тех пор, пока не
увидим их все вместе. Имя каждого художника, если работа была
подписана, закрывалось гербовой бумагой. Образцы разложили на столах,
за исключением одного комплекта, прикрепленного к доске, которую
установили вертикально на каминной полке. Мы рассчитывали, что
отличим работы авторов по стилю, но опознали только мощную руку
Миллеса, чьи эскизы и были на доске над камином. Один из
комплектов далеко превосходил остальные по тому, как декоративные
элементы заполняли все свободное пространство внутри окружности;
этот набор, работы Перси Меткалфа, отличался такой неповторимой
индивидуальностью стиля и был столь замечателен, что нам не
хотелось перемешивать его с другими. Хотя мы голосовали за каждую
монету в отдельности, полагаю, мы все были в этом убеждены. И мое
убеждение меня глубоко огорчало. Прежде я был уверен, что мы
сможем смешать работы трех или четырех авторов и от этого наши
монеты только выиграют. Более того, я уже написал Миллесу или кому-
то из его друзей, что, дескать, немыслимо, чтобы мы не взяли хотя бы
одну монету художника столь великого. С искренним огорчением
вынуждены мы были отложить в сторону такие прекрасные
разработки; если бы наше правительство заказывало эскизы не на
конкурсной основе, у Морбидуччи или Мэншипа, лучших результатов и
желать было бы нельзя, овен Мэншипа и бык Морбидуччи просто
великолепны; Мэншип создал абсолютно новое творение,
Морбидуччи использовал быка с греческой монеты, посланной ему в качестве
образца. Чтобы лучше оценить энергичность и образность эскизов
Миллеса, я говорю себе, что эти монеты были найдены в
сицилийской земле, что они передавались из рук в руки торговцами
Средиземноморья две тысячи лет назад и более, - и обнаруживаю, что его
невиданный бык, два коня и сердитый вальдшнеп и впрямь обладают
сверхъестественной силой. Но все они вырезаны горельефом, все
предполагают более примитивные матрицы, чем мы используем сегодня; и
отлитыми монетами не сыграешь в орлянку и их не уложишь в столбики.
Что могу я сказать об ирландских художниках, что хорошо
проявили себя в той или иной области своего ремесла? «О'Лири» Шеп-
парда, ныне - собственность Муниципальной галереи, и «Котел»
Пауэра, выставленный в Дублинской Национальной галерее, достаточно
широко известны, а «Эммет» Коннора еще может прославиться. Скажу
одно: если бы много лет назад в Дублине обосновался кто-нибудь из та-

304
У. Б. ЙЕЙТС
лантливых мастеров рисунка и начал бы давать уроки, Дублин показал
бы себя не в пример лучше... Сэр Уильям Орпен8 повлиял на
дублинскую живопись не только потому, что подарил ей знание техники, но, в
первую очередь, тем, что привнес в школу Дублина собственную
задорную силу. Работы Меткалфа, Миллеса. Морбидуччи, Мэншипа
демонстрируют живость их ума; и образы, выходящие из-под их руки,
символизируют эту энергичность, которая, в свою очередь, передается и зрителю.
VII
Поскольку некоторые из животных символизируют нашу наиболее
значимую отрасль экономики, эскизы были представлены министру
земледелия и его экспертам, и мы с тревогой ждали результатов. Я вот
уже много лет не бывал в Шартрском соборе, но помню, что у
главного входа высятся фигуры ангелов или святых, причем их
одухотворенное величие и архитектурный эффект в целом построены на том,
что пропорции тела заметно удлинены по отношению к величине
головы, вопреки реальности. Художник, который должен вписаться в
отведенное пространство и дать намек на некое духовное свойство
или ритм движения, сталкивается с необходимостью скрадывать или
преувеличивать. Искусство, как сказал один французский критик, -
это уместное преувеличение. С другой стороны, эксперт по конине,
говядине или свинине обречен воспринимать свой предмет как
отвлеченный, в отрыве ото всего прочего. Монеты пострадали куда
меньше, чем мы опасались. Конь в первом варианте казался живее,
нежели в окончательном; когда, применяясь к технической точке
зрения, задние ноги сдвинули под корпус, а голову опустили ниже,
все жилы как будто обмякли; с открытых просторов мы попадаем в
манеж. Но, с другой стороны, сознавать, что на нашей монете в
полкроны изображен настоящий ирландский гунтер, охотничья лошадь,
совершенство во всех отношениях, и рисунок доставит удовольствие,
в придачу к художникам и детям, еще и наездникам - это уже кое-что.
От первого из быков пришлось отказаться, хотя это и был один из
лучших эскизов; выступая в качестве идеала, он бы мог плохо
отразиться на евгенике скотного двора; однако новый бык в своем роде
ничуть не хуже. О свинье я горюю, хотя и признаю, что состояние
рынка в отношении свиной щековины не позволяет использовать
прежний вариант. Рисунок - все равно что музыкальное сочинение;
измените одну деталь, и менять приходится все в целом. Вместе с
круглыми щеками пришлось отказаться и от вскинутой головы, и от
нахально-умудренного вида, и от славных толстопузых поросят.
Вместо этого перед нами - недовольные и беспокойные создания, более
похожие на товар, но менее живые.

МОНЕТНАЯ СИСТЕМА ИРЛАНДИИ
305
VIII
Здесь я высказал собственные мнения и впечатления; не сомневаюсь,
что с некоторыми из них комитет не согласится, однако иначе
написать не могу. У каждого из нас - своя точка зрения, хотя мне,
например, припоминается только одно решение, принятое не единогласно.
Одного из членов пришлось забаллотировать, потому что он пожелал
заменить волкодава заячницей9 на том основании, что ему известен
один-единственный случай, когда волкодав столкнулся с зайцем - и
позорно сбежал. Мне жаль, что встречи наши подошли к концу, ибо
все мы изрядно привязались друг к другу.
То, что осталось договорить, выражено в самом названии
комитета. Работа наша не была бы выполнена столь быстро и успешно, если
бы министерство финансов не назначило нам в секретари м-ра Мак-
Коли. Обходительный, компетентный и терпеливый, он обладает к
тому же чувством порядка, повергающим меня в благоговейное
изумление.

vm
Видение

Послание Эзре Паунду 311
Рапалло 311
Введение в Видение 315
Послание Эзре Паунду 328
Истории о Майкле Робартесе и его друзьях:
отрывок из записи, сделанной его учениками 331
Фазы Луны 349
Книга I: Великое Колесо 355
Часть I: Основной символ 357
Часть II: Рассмотрение Колеса 368
Часть III: Двадцать восемь воплощений 388
Книга II: Полный символ 444
Книга III: Суд над душой 465
Книга IV: Великий год древних 481
Книга V: Голубь или Лебедь 497
Ночь всех умерших: Эпилог 525

ПОСЛАНИЕ ЭЗРЕ ПАУНДУ
Рапалло1
I
Горы, закрывающие бухту ото всего, кроме южного ветра, голые
бурые плети низкорослого винограда и ветви высоких деревьев
смазывают их очертания словно мягким туманом; дома, зеркально
отраженные в почти недвижном море; уступчатая веранда в нескольких
милях отсюда, напоминающая какой-то китайский рисунок Крошка
перламутровых ракушек, намытых тонкой линией вдоль кромки
воды в Рапалло. Маленький городок, описанный в Оде греческой вазе2.
Где еще мог бы я, которому запрещены и зимы Дублина, и сутолока
людных мест, проводить те из зим, что мне еще остались? По
широкой дороге, выложенной вдоль моря, проходят итальянские
крестьяне или рабочие, посетители магазинчиков, знаменитый немецкий
драматург3, брат цирюльника, похожий на оксфордского
профессора, британский шкипер на пенсии, итальянский князь, потомок
Карла Великого, не более богатый, чем мы все остальные, несколько
туристов, блуждающих в поисках тишины и покоя. А поскольку здесь
нет ни громадной гавани, полной яхт, ни громадного желтого пляжа,
ни громадного танцевального зала, ни огромного казино, то богатые
где-то в других местах проводят свою напряженно-деятельную жизнь.
II
Здесь мне найдется, с кем поговорить. Эзра Паунд, чье искусство
полностью противоположно моему, чьи статьи хвалят то, что я
сильнее всего ругаю, человек, с которым я спорил и враждовал бы больше,
чем с кем бы то ни было, если б нас не единила взаимная
привязанность, вот уже много лет живет у моря, снимая комнаты, выходящие
на плоскую крышу. В течение последнего часа мы сидели на этой

312
У. Б. ЙЕЙТС
крыше, где разбит сад, обсуждая его огромную поэму4, из которой
пока что опубликовано только двадцать семь кантос'. Я нередко
находил там яркие картинки королей, дам, валетов, но никогда не
понимал, почему колоду нельзя было сдать совсем в другом порядке.
Теперь он наконец-то объясняет, что поэма, когда будет закончена
сотая кантос, обретет структуру, сходную с фугами Баха5. Не будет
никакого сюжета, хроники событий, логики рассуждения, но только
две темы - Сошествие в Аид из Гомера6 и Метаморфоза из Овидия, а
также, вперемешку с этим, средневековые и современные
исторические персонажи. Он попытался создать картину наподобие той, что
Портеус хвалил Никола Пуссену в Неведомом Шедевре7, где все
закругляется или вырывается за черту, за контур - привычки
интеллекта - из пятен красок и их оттенков. Это должна быть работа не менее
характерная для искусства"8 нашего времени, чем картины Сезанна,
столь близкие по духу той, что хвалил Портеус, или Улисс9 с его сно-
виденческими ассоциациями слов и образов - поэма, в которой не
будет ничего, что можно взять и продумать отдельно, ничего, что не
было бы частью самой поэмы. Он нацарапал на оборотной стороне
конверта какие-то ряды букв, которые представляли эмоции или
архетипические события - я не могу найти им никаких адекватных
определений - А В С D, затем J К L М, затем каждый из этих рядов
повторился, после чего появились те же А В С D, но в обратном порядке,
и тоже были повторены, затем возник новый элемент - Χ Υ Ζ, а за
ним какие-то буквы, которые уже не повторялись, и потом
всевозможные комбинации XYZhJKLMhABCDhDCBA, и все это
перемежалось одно другим. Он показал мне на стене фотографию
фрески Козимо Туры10, состоящей из трех уровней: на верхнем - Триумф
Любви и Триумф Целомудрия, в середине - знаки Зодиака, на
нижнем - какие-то события времен самого художника. Нисхождение и
Метаморфоза, ABCDhJKLM- это его неподвижные элементы, они
заняли место Зодиака, архетипические персонажи, Χ Υ Ζ - место
Триумфов, а некоторые современные события, его неповторяющиеся
буквы, - место событий времен Козимо Туры.
Теперь, когда у меня вновь появился досуг, я мог бы убедиться, что
Сейчас уже сорок девять.
Мистер Уиндем Льюис, чья критика кажется вполне справедливой человеку
моего поколения, нападает на такое искусство во Времени и Западном
человеке. Если мы откажемся, утверждает он, от форм и категорий
интеллекта, то не остается ничего, кроме ощущения, «вечного потока». Однако все
такие отказы отступают перед сознательным умом, ибо, как говорит декан
Свифт в своих размышлениях о женщине, рисующей лицо умирающего:
Материя, как логики нам скажут,
Без формы жить не сможет никогда;
А форма - я скажу вослед им - также
Увянет без материи зерна.

ВИДЕНИЕ ПОСЛАНИЕ ЭЗРЕ ПАУНДУ
313
эта математическая структура есть нечто большее, чем просто
математика, что на первый взгляд бессвязные детали составляют вместе
единую тему, что здесь нет никаких огрехов ни в тоне, ни в цвете, что
все здесь Hodos Chameliontos11, все - кроме того странного уголка, где
можно ненароком увидеть какую-нибудь прекрасную деталь, подобно
великолепно нарисованной ноге на злополучной картине Портеуса.
III
Иногда часов в десять вечера я следую за ним на улицу, по одну
сторону которой расположились отели, а по другую - пальмы и море.
Там, вынув кости и мясные объедки, он начинает созывать кошек. Он
знает все их истории: та вон полосатая кошка выглядела сущим
скелетом, пока он не начал кормить ее; а эта раскормленная толстуха -
любимица хозяина гостиницы, она никогда не клянчит со столов
посетителей и прогоняет из сада других негостиничных кошек; эта,
черная, и та вон, серая, несколько недель назад подрались на крыше
четырехэтажного дома, сорвались оттуда, превратившись в клубок
когтей и шерсти, и теперь избегают друг друга. Однако сейчас, когда
я припоминаю всю эту сцену, мне кажется, что он не испытывает к
кошкам никаких чувств - «некоторые из них так неблагодарны», - а
один знакомый рассказал мне, что Эзра ни разу не погладил кошку из
кафе, и я совершенно неспособен вообразить его себе с собственной
кошкой. Кошек притесняют, собаки пугают их, хозяйки морят их
голодом, мальчишки забрасывают камнями, все говорят о них с
презрением. Если б это были человеческие существа, мы бы осудили их
притеснителей с продуманной яростью, присоединились бы к
притесняемым, даже организовали бы их и, как хорошие политики,
отдали бы свою добрую волю за власть. Я рассматриваю его критические
статьи в этом новом свете, его похвалы писателям, которым не
повезло, которые остались после Войны калеками или инвалидами,
прикованными к постели, а затем вспоминаю одного человека12,
совершенно на него не похожего, единственного друга, сохранившегося со времен
моего позднего отрочества, женщину, изнемогшую от чрезмерности
того, что казалось слепой в своем благородстве жалостью: «Я буду
бороться, пока не умру, - написала она однажды, - против жестокости
мелкого честолюбия». Была ли эта жалость характерной для его поколения,
пережившего Романтическое Движение, а также и для нашего с ней, -
тех, кто видел, как оно умирает (я ведь тоже революционер), - и не было
ли во всем этом капли истерики, на самом дне чаши?
IV
Я раздумывал, не пойти ли мне в церковь, не поискать ли мне обще-

314
У. Б. ЙЕЙТС
ства англичан, живущих на виллах. Ведь в Оксфорде я постоянно
ходил в Часовню Всех Святых, хотя и никогда - во время службы, и
некоторые части Видения были продуманы именно в ней. В Дублине я
некоторое время ходил в церковь св. Патрика13 и просто сидел там,
но она была слишком далеко; а однажды, когда мы выходили из Сан-
Амброджио в Милане14, я, помнится, даже сказал своему другу: «Это -
моя традиция, и я не позволю никакому священнику обобрать меня».
Иногда я сомневался, не простая ли застенчивость, происходящая от
длительного перерыва, мешает мне ходить на службы, но вчера,
усомнившись в сотый раз, сидя в кафе у моря, я услышал голос,
сказавший по-английски: «Этот наш новый преподобный не так уж плох.
Я репетировал все утро с его хором. Мы пели гимны, затем Боже,
храни короля, потом еще кое-какие гимны, потом Он славный парень. А
были мы в той гостинице в конце эспланады, где продают лучшее
пиво». Я, наверное, слишком анемичен для столь британской веры; и
потому буду сидеть по пустым церквям и удовольствуюсь компанией
Эзры Паунда с его путешествующими американцами.
V
Все, что есть трудного или механического в моей книге, закончено;
все, что остается, может быть добавлено в момент отдыха от
написания стихов. Наверное, именно эта мысль о сброшенном бремени
заставила меня подумать о посещении церкви, если только не сами
горы, блистающие на солнце, наполнили меня чувством, похожим на
благодарность. Декарт отправился в паломничество к какой-то
святыне Девы Марии, когда сделал свое первое философское открытие,
так и горная тропа из Рапалло в Зоальи кажется мне теперь чем-то
существующим лишь в моем собственном воображении, - чем-то,
что открыл я сам.
Март и октябрь 1928.

Введение в Видение
Обычай публиковать введения к
книгам, которые Бог знает когда выйдут в
свет, либо совершенно нов, либо приме -
нялсяуже столь долго, что скромная
моя начитанность не позволяет мне
установить его происхождение.
Свифт1.
I
На днях леди Грегори сказала мне: «Вы теперь стали гораздо
образованней, чем десять лет назад, и гораздо убедительней в споре». И я
привожу Башню и Винтовую лестницу1 в свидетельство тому, что
моя поэзия гораздо состоятельней. Подобным изменением я обязан
невероятному опыту.
II
24 октября 1917 года в полдень, через четыре дня после нашей
свадьбы, моя жена3 привела меня в полное изумление своей попыткой
автоматического письма. То, что вышло у нее в бессвязных
предложениях, почти совершенно неразборчивым почерком, было настолько
интересным, иногда настолько глубоким, что я убедил ее посвящать
час или два в день этому неизвестному нам писателю, и проведя
полдюжины таких часов, предложил ему посвятить остаток моих дней
упорядочиванию и разъяснению этих разбросанных предложений.
«Нет, - ответили мне, - мы пришли дать тебе метафоры для поэзии».
Поначалу неизвестный писатель заимствовал свою тему из моего
только что вышедшего эссе Per Arnica Silentia Lunae. Я провел там
различение между совершенством, достигаемым человеком благодаря
борьбе с самим собой, и совершенством, идущим от борьбы с
обстоятельствами, и на основе этого простого различения он построил деталь-

316
У. Б. ЙЕЙТС
но разработанную классификацию людей соответственно той или иной
мере воплощения в них одного или другого типа. Он подкрепил свою
классификацию серией геометрических символов и расположил эти
символы в таком порядке, который сразу же отвечал на вопрос,
задававшийся в моем эссе, а именно, не мог ли бы какой-нибудь пророк
наколоть булавкой на календаре дату рождения какого-нибудь Наполеона или
Христа. Система символов, бывшая полностью неизвестной ни мне,
ни моей жене, безусловно ждала своего выражения, и когда я
спросил, как долго это займет, то мне ответили, что - годы. Временами,
когда моя мысль возвращается назад в те первые дни, я вспоминаю,
что Парацельс Браунинга4 не раскрыл секрета до тех пор, пока, по
велению византийского наставника, не написал своей духовной истории,
что перед инициацией Вильгельм Мейстер5 прочел свою собственную
историю, написанную другим, и я сравниваю Per Arnica с такого рода
повествованиями.
III
Когда автоматическое письмо началось, мы находились в отеле на
опушке Эшдаунского леса, но скоро вернулись в Ирландию и
провели большую часть 1918-го года в Глэндлауге, в Россес Пойнт, в Кул
Парке и в доме рядом с ним, в Тор Баллили6, всегда более или менее в
одиночестве - моя жена, скучающая или утомленная своими почти
ежедневными занятиями, и я, не думающий и не говорящий почти ни
о чем другом. В начале 1919-го года наш тогдашний Сообщитель
(Communicator), - а таковые постоянно обновлялись, - сказал, что
скоро они сменят метод, перейдут с письма на устное слово,
поскольку это будет меньше утомлять мою жену, но смены не
происходило еще в течение нескольких месяцев. Я путешествовал с лекциями
по Америке7, чтобы заработать на ремонт крыши для Тор Баллили,
когда смена эта наконец наступила. Мы ехали в поезде где-то по
Южной Калифорнии, занимая одно из небольших спальных купе с двумя
полками. Моя жена, которая вот уже несколько минут спала, вдруг
начала говорить во сне, и с этого момента практически все вещание
стало происходить именно таким образом. Говорили мои учителя,
казалось, не изнутри ее сна, но как бы поверх него, как если бы сон
был волной прилива, на которой они плыли. Случайное слово,
сказанное перед тем, как она засыпала, зачинало сон, который как бы
снизу вторгался в вещание, чтобы смутить или перекрыть его, как в те
разы, когда она представляла себя кошкой, лакающей молоко или
спящей, свернувшись в клубок, и потому немой. Эта кошка
возвращалась ночь за ночью, и однажды я попытался прогнать ее, издав звук,
обычно издаваемый, когда изображаешь собаку, чтобы позабавить
ребенка; жена проснулась, вся дрожа, и ее потрясение было настоль-

ВИДЕНИЕ: ПОСЛАНИЕ ЭЗРЕ ПАУНДУ
317
ко сильным, что я никогда не осмеливался больше повторять это.
Отсюда стало понятным, что, хотя рациональные способности моих
сообщителей были пробуждены, ее способности спали или же, что она
отдавала себе отчет в том, какое понятие стоит за этим звуком, но не в
самом этом звуке.
IV
Когда бы я ни получал определенный сигнал (я объясню это позже), я
готовил карандаш и бумагу. После того, как они однажды погрузили
мою жену в транс, когда она сидела на стуле, я предложил, чтобы,
прежде чем усыплять ее, они убеждались, что она лежит. По-
видимому, они находились в полном неведении относительно
окружающих нас внешних обстоятельств, так что могли сделать это в
самом неподходящем месте; однажды они подали сигнал в ресторане -
потому, как они затем объяснили, что мы говорили о саде, и они
решили, что мы находимся именно там. Кроме тех случаев, когда они
начинали какую-то новую тему и говорили или писали около
дюжины предложений без всяких вопросов с моей стороны, я всегда
должен был спрашивать сам, и всякий вопрос должен был возникать из
предыдущего ответа и относиться к избранной ими теме. Мои
вопросы должны были быть тщательно сформулированы, и поскольку, по
их утверждению, они мыслят быстрее нас, задаваемы без задержек и
колебаний. Меня постоянно упрекали в неясных или нечетко
заданных вопросах, однако я не мог задавать их лучше, поскольку с самого
начала стало ясно, что хотя все их объяснения и толкования
основываются на одной-единственной геометрической концепции, они
нарочно не дают мне эту концепцию исследовать. Они сменяли тему,
как только мой интерес доходил до предела или мне начинало
казаться, что следующий день наконец откроет то, что, как я вскоре
обнаружил, они намеривались скрывать от меня до тех пор, пока все не
ляжет на бумагу. Ноябрь 1917 года был отдан объяснению двадцати
восьми типических воплощений или фаз и движения Четырех
Способностей, а затем, 6 декабря, был нарисован конус, или вихрь, и
соотнесен с посмертным судом над душой; как только я уже почти
обнаружил, что воплощения, или фазы, и суд одинаково подразумевают
конусы и вихри, один внутри другого, вращающиеся в
противоположных направлениях, так сразу же два подобных конуса были
нарисованы и связаны не с судом и не с воплощением, но с европейской
историей. Они начертили свою первую символическую карту этой
истории и отметили на ней главные годы кризисов в июле 1918 года,
- за несколько дней до публикации первого немецкого издания
Заката Европы Шпенглера8, который, хотя и основывается на другой
философии, дает те же годы кризиса и делает те же общие выводы,

318
У. Б. ЙЕЙТС
что и карта моих учителей, - а затем они вдруг возвратились обратно
к суду над душой. Я думаю, они поменяли тему таким образом,
поскольку, если б я уловил их главную идею, мне бы не хватило ни
терпения, ни любознательности следить за ее применением у них, и
вместо этого я бы предпочел какое-нибудь собственное прочтение,
наверняка, весьма поспешное. Однажды они велели мне не
заговаривать ни с кем ни об одной из частей системы, кроме как о
воплощениях, - части, которая к тому моменту была уже почти полностью
разъяснена, - поскольку, если бы я это сделал, люди, с которыми я
говорил, начали бы передавать мои слова другим, и сообщители
могли бы принять их ошибочное понимание за свою собственную мысль.
V
По той же причине они просили меня не читать ничего из
философии до тех пор, пока разъяснение не будет закончено, что
увеличивало мои трудности. Кроме двух или трех главных платоновских
диалогов я не был знаком ни с какой философией. Споры с отцом,
чьи убеждения были сформированы нападками Джона Стюарта
Милля на сэра Уильяма Гамильтона9, рано уничтожили мою
интеллектуальную самоуверенность и заставили меня уйти от умозрения к
прямому опыту-переживанию мистиков. Когда-то я знал Блейка
настолько подробно и глубоко, насколько вообще позволяли его
незаконченные и путаные Пророческие Книги, я читал Сведенборга и Бё-
ме, а посвящение меня в Герметические исследователи10 наполнило
мой ум образами Каббалы, но ни в Блейке, ни в Сведенборге, ни в
Каббале не было теперь ничего, что могло бы мне помочь. Однако
таинственные наставники побуждали меня читать историю согласно
их исторической логике, а жизнеописания - согласно их двадцати
восьми типическим воплощениям, дабы я мог дать конкретные
выражения их абстрактной мысли; и имея перед собой все это знание, я
начал читать с наслаждением, какого не испытывал с мальчишеских
лет, когда все еще только предстояло узнать, делая постоянные
открытия; а если мысль моя слишком скоро возвращалась назад к их
чистой абстракции, они говорили «Нам нужна пища».
VI
Поскольку, как они объясняли, вещание скоро закончится, то другие,
кого они называли Обманыватели (Frustrators), попытаются запутать
нас или заставить даром потерять время. Кем были эти обманыватели,
почему они вели себя подобным образом, никогда удовлетворительно
не объяснялось и никогда не объяснится, если только я не закончу Суд
над душой (Книгу III этого сочинения), но они всегда были изобрета-

ВИДЕНИЕ ПОСЛАНИЕ ЭЗРЕ ПАУНДУ
319
тельны, а иногда даже жестоки. Автоматическое письмо вдруг
начинало распадаться, становилось сентиментальным, путаным, а когда я
указывал на это, сообщитель говорил: «С такого-то и по такой час или
в такой-то и такой день, все было обманыванием». Я раскладывал
рукопись, и сообщитель вычеркивал все вплоть до вопроса, с
которого начиналось письмо, но если бы я не обнаружил обманывания, он
бы так ничего мне и не сказал. Накладывала ли на него ограничения
та драма, которая была частью условий возможности вещания,
становилась ли эта драма частью самого вещания, должен ли был быть
сначала задан вопрос, чтобы его ум прояснился? Только однажды он
нарушил правило и, не дождавшись вопроса, объявил трех- или
четырехдневную работу от начала и до конца обманыванием. Один из
его предшественников сказал, что геометрические символы были
созданы лишь мне в помощь, и это как будто предшественнику не
'нравилось; другой же жаловался, что я использовал эти символы
лишь для того, чтобы сделать их мысль механичной; и какой-то Об-
маныватель, без сомнения, сыграл на моей слабости, когда описывал
геометрическую модель состояние души после смерти, как болванку,
которую можно точить на токарном станке. Такая внезапная и резкая
перебивка указывала на ум, пребывающий в тенетах сна, которые он
мог бы скинуть, если бы достаточно захотел, подобно тому как мы
иногда можем сбросить с себя ночной кошмар. Отчасти их целью и
было доказать, что все приобретения человека проистекают из
конфликта с тем, что противоположно его подлинному существу. Не
было ли и само вещание таким конфликтом? Один из них сказал, будто
оставляя за мной право решать, какую же роль я сам буду играть в их
сне: «Запомни, мы обманем тебя, если сможем». С другой стороны,
они, кажется, интересуются всем, что обычно интересует живых
людей; например, в Оксфорде, где мы раньше с женой проводили зимы,
один из них, услышав уханье совы в ночном саду, попросил
разрешения ненадолго замолчать: «Подобные звуки, - сказал он, - доставляют
нам огромное удовольствие». Но некоторые обманыватели заставали
нас совершенно врасплох. Например, за несколько месяцев до того,
как вещание подошло к концу, сообщитель объявил, что он
собирается изложить некое новое направление в философии и, казалось,
добавил: «Но, пожалуйста, не записывай ничего, - когда мы закончим,
я продиктую краткое обобщение». Он говорил почти калсдую ночь в
течение, я думаю, трех месяцев, и наконец я сказал: «Позволь мне
делать заметки, я не могу держать все это в голове». Он с
неудовольствием обнаружил, что я ничего не записал, и когда я рассказал ему о
голосе, ответил, что это было обманыванием и что, конечно же,
«кратко обобщить» он ничего не может. Я уже замечал, что если
перебить их мысль, то они потом должны будут дожидаться момента,
когда вновь смогут вернуться к ней, и что они, хотя и могли предсказы-

320
У. Б. ЙЕЙТС
вать некоторые физические события, подобные моменты
предсказать не могли. А позже, если только сообщитель не снилось во сне то,
что он говорил, обманывание стало принимать, как будет видно, еще
более ожесточенную форму.
VII
Автоматическое письмо и речь во время сна иллюстрировались или
сопровождались странными феноменами. Когда мы остановились в
деревне под Оксфордом11, то в течение двух или трех ночей
сталкивались с чем-то, что походило на теплый дух, внезапно
подымавшийся от земли на одном и том же повороте дороге. А как-то ночью, когда
я намеревался рассказать жене об одном русском мистике, забыв, что
потом она может неправильно истолковать прошлые события своей
собственной жизни, неожиданно между нами разразилась вспышка и
тяжелый удар обрушился на стол и стул. Часто - обычно как сигнал
того, что, когда жена заснет, явится кто-то из сообщителеи, - они
использовали свист. Сперва я склонен был считать, что подобные
свисты, сама того не ведая, издает моя жена: однажды, когда я слышал
свист, а жена нет, она почувствовала, будто какое-то дыхание
проходит через ее губы, как если бы она свистела. Но я вынужден был
отказаться от подобного объяснения, когда на другом конце дома слуги
испугались «свистящего призрака», испугались настолько, что я
просил сообщителеи избрать себе какой-нибудь другой сигнал.
Благовонные запахи были наиболее частым феноменом, иногда это был
запах фимиама, иногда - фиалок, роз или какого-нибудь другого
цветка, и наши знакомые чувствовали их так же хорошо, как и мы
сами, хотя однажды, когда моя жена почувствовала запах гиацинта,
мой знакомый почувствовал запах одеколона. Когда родился наш
сын12, весь дом наполнился ароматом роз, и его почувствовали и
доктор, и мы с женой, и у меня нет никаких сомнений, что его
почувствовали, хоть я их об этом и не расспрашивал, сиделка и слуги.
Подобные запахи чаще настигали нас в дверном проеме или в каком-
нибудь небольшим замкнутом пространстве, но иногда они
исходили из моего кармана или от ладоней рук. Однажды, когда я вынул
руки из карманов по дороге в Гластонбери, от них шел сильный аромат,
и когда я спросил жену, что это такое, она сказала: «какой-то
весенний цветок, возможно, гластонберийский терновник»13. Я редко знал
причину появления этих запахов, не знал я и почему выбирался тот
или иной их сорт, но иногда они служили подтверждением чему-то
сказанному мною. Как-то я упомянул об одном китайском
стихотворении, в котором старый чиновник описывает свою будущую
отставку, которую он собирался проводить в деревне, где старцы
посвящают себя занятиям классикой, и неожиданно воздух наполнился аро-

ВИДЕНИЕ: ПОСЛАНИЕ ЭЗРЕ ПАУНДУ
321
матом фиалок; той же ночью один из сообщителей объяснил мне,
что в таком месте человек способен избежать «узлов» страсти,
мешающей Единству Бытия, страсти, которую потом надо будет
искупать между жизнями или в другой жизни. (Не нашел ли и я именно
такой деревни здесь в Раппало? Ибо хотя Эзра Паунд еще совсем не
стар, но мы, как те старцы, обсуждаем с ним Гвидо Кавальканти, а
ссоримся лишь изредка).
Иногда, если я заболевал, комнату наполнял какой-то терпкий
запах, похожий на запах смолистого леса, а иногда, хотя и нечасто,
запах становился совсем неприятным. Обычно это служило
предупреждением: запах кошачьих экскрементов объявлял приход существа,
которое необходимо будет прогнать, запах огарка - что сообщите-
лям «нужна пища». Вскоре после рождения сына я пришел домой и
прямо заявил жене: «Майкл болен». Запах жженных перьев открыл
мне то, что утаили от меня и она, и доктор. Когда постоянное
сообщение уже подходило к концу и начиналась работа по исследованию
и упорядочиванию фрагментов, мне сказали, что теперь Обманыва-
тели начнут нападать на мое здоровье и на здоровье моих детей, и
однажды днем, узнав по запаху жженных перьев, что в течении трех
часов один из моих детей заболеет, я, прежде чем смог обрести хоть
немного самообладания, почувствовал какой-то средневековый
беспомощный ужас перед колдовством. Мне не удается найти разницы
между естественным и сверхъестественным запахом, кроме той, что
естественный запах приходит и уходит постепенно, а
сверхъестественный возникает неожиданно и так же неожиданно исчезает. Но
были и другие феномены. Иногда наставники комментировали мои
мысли, звоня в маленький колокольчик, слышимый только моей
жене; как-то днем мы оба, и жена и я, в один и тот же час услышали, она
в Баллили, а я в Куле, звуки дудочки, три или четыре ноты, а однажды
я услышал настоящий взрыв музыки посреди ночи. Когда постоянное
сообщение через автоматическое письмо и во сне подошло к концу,
сообщители время от времени произносили вслух то слово, то целое
предложение. Скажем, я диктую своей жене, а некий голос возражает
против какой-то фразы, и откуда он идет, я знаю не больше, чем
откуда шел свист, хотя я и был уверен, что проводником ему служит моя
жена. Как-то раз один японец, ужинавший вместе с нами, говорил о
философии Толстого, восхищающей теперь столь многих
образованных японцев, и я неожиданно страстно начал возражать ему: «Это
настоящее безумие для Востока, - сказал я, - он должен встречать
Запад во всеоружии», и многое другое того же рода; когда гость ушел,
я принялся корить себя за столь напыщенные речи, но вдруг услышал
следующие слова, произнесенные громко и отчетливо: «Ты сказал то,
что мы хотели, чтобы ты сказал». Жена, писавшая письмо в другом
конце комнаты, ничего не слышала, но обнаружила, что пишет эти

322
У. Б. ЙЕЙТС
слова в письме, где они не имеют никакого смысла. Иногда жене
являлись привидения: перед рождением нашего сына она видела
большую черную птицу, затем людей в одеждах конца шестнадцатого и
конца семнадцатого веков. Были и еще более странные феномены,
которые я предпочел бы теперь не оглашать, ибо они кажутся столь
невероятными, что нуждаются в длинном рассказе и в более
глубоком обсуждении.
VIII
Изложения во сне подошли к концу в 1920-м, и я начал утомительное
изучение пятидесяти или около того тетрадей с автоматическим
письмом и тех, тетрадей, гораздо меньших числом, где было
записано то, что говорилось во сне. Возможно во сне произносилось вслух
столько же слов, сколько было записано автоматически, но там я мог
только излагать вкратце, и многое терялось из-за обманывания и
помех. У меня уже был составлен один алфавитный указатель в форме
большой рукописной книги, но теперь я сделал гораздо больший,
организованный по типу карточного каталога. Вскоре, хотя я пока не
занимался ничем, кроме двадцати восьми фаз и исторической схемы,
мне было велено начать писать, ибо нужно ловить момент между
созреванием и гниением, - там была одна метафора о яблоках, еще
только готовых упасть и уже упавших. Когда же я начал, они
показывали мне, посылая знак за знаком, что помогают и одобряют меня.
Нередко, перестав писать, я складывал руки и обнаруживал потом,
что ладони пахнут розами; иногда та истина, которую я долго и
безуспешно искал, приходила ко мне во сне, или же, наоборот, я
чувствовал, что меня нечто останавливает, - но это происходило еще с
мальчишеских лет, - когда я составляю в уме или на бумаге то или
иное предложение. Когда в 1926-ом году вышел английский перевод
книги Шпенглера, несколькими неделями позже Видения1, я
обнаружил, что одинаковыми у нас были не только даты, которые я указывал, но
все метафоры и символы, казавшиеся исключительно моим
произведением. Оба, и он и я, передавали символическое различие между
греческим и римским миром, сравнивая пустые или раскрашенные глаза
греческих статуй с просверленными зрачками римских, оба мы в качестве
иллюстрации римского характера приводили натуралистический
портрет и головы, прикрученные к готовым телам, оба обнаруживали одно
и то же значение в круглых птичьих глазах византийских скульптур,
хотя он или его переводчик предпочел «вперенные в бесконечность»,
моему «вперенные в чудо». Мне не было известно ни об одном общем
источнике, ни об одной связи между ним и мной, если только это не:
Опубликовано Вернером Лаури (Werner Laurie) в 1925-ом году.

ВИДЕНИЕ ПОСЛАНИЕ ЭЗРЕ ПАУНДУ
323
Те жители стихий, что ходят тихо
Вкруг моего стола, туда-сюда14.
IX
Первая версия этой книги, Видение, кроме той части, что посвящена
двадцати восьми фазам, и той, что названа Голубь или Лебедь,
приводимых мной здесь без изменений, заставляет меня краснеть от стыда.
Я неправильно истолковал всю геометрию и в своем философском
невежестве не смог понять те различия, от которых зависит
связность целого, и поскольку жена моя высказывала нежелание, чтобы
доля ее участия в этой работе стала известной, а я не хотел оказаться
единственным автором книги, то я придумал совершенно
неправдоподобную историю о некоем арабском путешественнике, которую
мне надо будет еще исправить и для которой я должен буду однажды
найти подходящее место, ибо сам же был настолько глуп, что
написал полдюжины стихотворений, непонятных без нее".
X
Когда пришла первая верстка, я почувствовал себя избавленным от
обещания не читать философских сочинений и начал с Беркли — с
Беркли, потому что один молодой революционер15, ведший
чрезвычайно опасную жизнь, как-то сказал мне: «Вся философия,
необходимая человеку, есть у Беркли», и потому что Леннокс Робинсон16,
услышав, как я цитирую эту фразу, купил мне на дублинской
набережной старое издание его работ. Потом я попросил у своей жены
список того, что она читала: два или три тома Вундта17, Гегелевскую
Логику, Плотина Томаса Тэйлора, латинские произведения Пико
делла Мирандолы и огромное количество средневековой мистики. Я
пропустил Пико, поскольку забыл всю свою школьную латынь, а моя
жена, когда вышла за меня замуж, сожгла сделанный ею перевод, дабы
«облегчить багаж». Я не надеялся обнаружить, что сообщители каким-
то образом повторяют то, что было ею прочитано, - у меня уже были
доказательства, что они никак не зависят ни от ее, ни от моей памяти,
но я надеялся найти нечто, на основе чего была выработана их
символическая геометрия, нечто использованное в том же смысле, в
каком они использовали Per Arnica Silentia Lunae. Я прочел
несравненный перевод Плотина, выполненный МакКенной18, некоторые части
даже по нескольку раз, и перешел от Плотина к его
предшественникам и последователям, - из ее списка или нет. В течение четырех лет
я не читал ничего другого, разве что иногда какую-нибудь историю о
u Майкл Робартес и его друзья является исправленной версией

324
У. Б. ЙЕЙТС
грабеже или убийстве, чтобы выбросить все из головы. При этом,
хотя чем больше я читал, тем глубже понимал то, чему меня учили, я
нигде не нашел ни подобного геометрического символизма, ни того,
что могло бы его породить, кроме разве вихря Эмпедокла19.
XI
Я бы мог еще два или три года продолжать чтение, если бы в Каннах
не произошло следующего события. Я слег с пневмонией и общим
нервным расстройством, частично поправился, но заболел вновь и
проводил дни, в основном в лежачем положении и размышляя о
медленно сужающемся круге. Два месяца назад я мог дойти до гавани в
Алжесирасе20, две мили; месяц назад - до гавани в Каннах, миля21; а
теперь вот считаю и две сотни ярдов более чем достаточными. Круг
начал расширяться снова, когда однажды днем, вернувшись без
четверти пять с прогулки, я услышал, как жена запирает свою комнату.
Затем, судя по ее застывшему взгляду, не просыпаясь, она вошла ко
мне через смежную дверь и легла на диван. Едва только сообщитель
начал говорить, раздался шум: кто-то пытался войти в ее комнату, и я
вспомнил, что каждый день в пять часов няня приводит туда нашу
дочь22. Жена услышала их и, будучи в полусне, упала, попытавшись
подняться на ноги, и хотя сумела скрыть свое смятенное состояние,
пострадала от потрясения. Сообщитель появился на следующий день,
но позже вчерашнего, и только затем, чтобы вновь и вновь повторять
на разные лады: «Этого больше не случится, в этот час больше никто
не придет», а потом приходил день за днем обсуждать то, что я
написал. Интересы моей жены - музыкальные, литературные,
практические, она редко комментирует то, что я диктую, кроме разве что
каких-нибудь оборотов речи; она могла бы прокомментировать это не
больше, чем собственное автоматическое письмо в те времена, когда
малейшая ошибка оборачивалась для нее новой усталостью.
Сообщитель же, не зависящий ни от ее неведения, ни от ее знания, не
терпел никаких ошибок Он также не более чем терпел мои
философские исследования и был приведен в настоящую ярость их
вторжением не столько в то, что я написал, сколько в мои вопросы,
сформулированные не в его терминологии. Это привело к одной из тех ссор,
которые, как я замечал, почти всегда предшествуют наиболее ясным
утверждениям, и которые рождаются из желания независимости,
подчас ведущего к несправедливым нападкам, но лишь потому, что
стоит больших усилий его поддерживать. «Я всегда боюсь, - сказал он
в извинение, - что когда мы не на высоте, то можем воспринять от
тебя ошибочное толкование». Я почти забыл - более длительного
сообщения, чем одно-два предложения, не было вот уже на
протяжении четырех лет, - насколько подробно до малейших деталей владе-

ВИДЕНИЕ ПОСЛАНИЕ ЭЗРЕ ПАУНДУ
325
ли они тем, что сам я мог знать лишь в отдаленном наброске,
насколько уверены они были и самовластны. Иногда они казались мне
всего лишь вестниками; они ничего не знали, кроме той мысли, что
привела их; или они забыли ее и должны обратиться к тем, кто послал
их. Но вот несколько минут - и они проводят различие между тем,
что в их терминологии называется Началами и Способностями,
между откровением и опытом, между пониманием и рассуждением,
между высшим и низшим умом, которое занимало святых и
философов со времен Будды.
XII
Я слышал, как моя жена в обрывках фраз из самого обычного сна
использовала обороты речи, характерные для философских голосов.
Иногда философские голоса сами становились смутными и
тривиальными или каким-то другим образом напоминали мне сны Более
того, само их учение подтверждает это сходство, потому что один из них
сказал мне в первые месяцы сообщения: «Мы часто лишь созданные
формы», а другой, - что духи не говорят человеку, в чем правда, но
создают такие условия, скажем такой перелом судьбы, при которых
человек вынужден прислушиваться к своему Даймону. И вновь и вновь они
настаивали, что вся эта система является произведением Даймона моей
жены и моего и что это так же удивительно для них, как и для нас.
Простые «духи», сказали мои учителя, это «объективное», отражение и
искажение; реальность же обнаруживается Даймоном в том, что они
называют, в честь Третьего Лица Святой Троицы, «Я, рожденным Духом». Тогда
как блаженных духов надо искать в «Я», одинаковом для всех людей.
Многое из того, что случилось, многое из того, что было сказано,
предполагает, что сообщители были некими персонажами сна,
разделяемого моей женой, мною, иногда другими, - а они, как я еще
должен буду однажды доказать, говорили через других без каких бы
то ни было изменений в характере присущего им знания или потери
присущей им власти - сна, который мог принимать объективную
форму в звуках, галлюцинациях, запахах, вспышках света, движении
предметов. Отчасти принимая, отчасти отвергая это объяснение, -
по причинам, которые я не могу здесь обсуждать, - и утверждая
Сообщительность Живых и Мертвых, я вспоминаю, что Сведенборг
писал обо всех, кто находится между небесным состоянием и смертью
как об изменчивых, причудливых и обманчивых персонажах наших
снов; что Корнелий Агриппа приписывает Орфею следующие слова:
«Не должны отворяться Плутона врата, ибо за ними - народ,
населяющий сны». То, что я сам мог бы сказать о них, находится в книге

326
У. Б. ЙЕЙТС
Суд над душойт, но поскольку это пришло, когда все возраставшая
усталость моей жены уже начала осложнять сообщение, а также из-за
моих собственных оплошностей, книга эта является самой
незавершенной из пяти моих книг.
XIII
Некоторых, а возможно и всех читателей, которых я более всего ценю,
кто читал меня многие годы, оттолкнет то, что покажется им
произвольным, грубым и сложным символизмом. Однако именно такой символизм
всегда сопровождал способ выражения, объединявший спящий ум и ум
бодрствующий. Можно вспомнить шестикрылых ангелов Даниила23,
пифагорейские числа24, столь почитаемую книгу Каббалы, где борода
Бога свивается и развивается среди звезд, а все ее волоски
пересчитаны, те сложные математические таблицы, которые Келли видел в черном
камне доктора Ди25, диаграммы Ло в его Бёме26, где стоит поднять
бумажный клапан, чтобы обнаружить одновременно и человеческие
внутренности и звездное небо. Уильям Блейк считал эти диаграммы
достойными Микеланджело и остался совершенно непонятым именно
потому, что сам никогда не нарисовал ничего подобного. Имея под кожей
такой вот твердый символический скелет, мы можем потом заменить
трактат по логике Божественной комедией или песенкой о розе, или
просто удовольствоваться жизнью, воплощающей нашу мысль.
XIV
Некоторые свяжут только что рассказанную мной историю - и будут
ненавидеть меня за эту связь - с народным спиритуализмом,
который так и не рискнул четко определить, чего он хочет, чтобы затем,
подобно всем великим духовным течениям, пройти через трагедию
раскола и отвержения, и который вместо того, чтобы спросить себя,
не является ли он чем-то почти невероятным, поскольку либо
совершенно нов, либо уже забыт, цепляется за все неясное и тривиальное,
что есть в народном христианстве. На все это я отвечу так: Музы
напоминают тех женщин, что прокрадываются ночью на улицу,
отдаются неизвестным матросам, а затем возвращаются обратно -
говорить о китайском фарфоре (ибо самый лучший фарфор, как
утверждал один японский критик, делают там, где жить тяжелее всего) или
о девятой симфонии27 (их девство возобновляется подобно луне), за
той лишь разницей, что Музы иногда вступают в этих грязных
притонах в свои наиболее длительные связи.
ш
Книга теперь закончена, но она менее подробна, чем мне бы хотелось.

ВИДЕНИЕ ПОСЛАНИЕ ЭЗРЕ ПАУНДУ
327
XV
Некоторые спросят, верю ли я в действительное существование моих
кругообращений луны и солнца. Если говорить о тех из них, что
заключают все известное нам время в единое кругообращение, Блейк
называл это «ударом пульса»28, - то они явно символичны; но что
делать с теми, которые недвижно прикрепленные, подобно бабочкам
на булавке, к срединной дате, к первому дню нашей эры, разделяют
нашу действительную историю на периоды равной длины? На этот
вопрос я мог бы ответить, что если иногда, захлестнутый чудом, как и
полагается всякому, кто находится в самом его средоточии, я и
воспринимал эти периоды буквально, то потом довольно скоро
приходил в себя; и теперь, когда система ясно стоит перед моим
мысленным взором, я считаю их просто неким стилистическим
оформлением и переоформлением человеческого опыта, - сравнимым с кубами
на рисунках Уиндема Льюиса или с яйцевидными формами в
скульптурах Бранкузи29. Они помогли мне удерживать в единой мысли
реальность и справедливость.
23 ноября 1928 и позже

Послание Эзре Паунду
Дорогой Эзра,
никогда не избирайся в сенат своей страны1. Что касается моего, то
после проведенных там шести лет я понял, что от него следует
держаться подальше. Ни ты, ни я и никто другой из нашей легко
возбудимой братии не сможет побороть этих старых законников,
банкиров, дельцов, ибо лишь память и привычка стали править миром.
Нависая над впереди стоящим стулом, они точно обращаются к полдю-
жине себе подобных на каком-нибудь заседании совета директоров,
и есть ли, нет ли смысла в их словах, неизменно сохраняют чувство
морального превосходства. Когда вслед за ними выступает политик,
чья мысль оформлена газетами и публичными собраниями, это
выглядит так, будто кто-то читает вслух Юджина Эрама2 на манер, в
котором его читали в дни моей юности. Однажды, когда я оказался в
дублинском банке, на прилежащих к нему улицах началась ружейная
пальба; мне сказали, что в течение часа или двух никто не сможет
выйти из здания, и пригласили на обед к директорам. Обедали мы в
комнате, окна которой выходили во двор; время от время я вставал и
смотрел из окна на молодого солдата, который выбегал из-под
прикрытия стены, падал на колено и стрелял через решетку ворот.
Республиканцы3 атаковали здание рядом, но хорошо ли был защищен
банк? Сколько таких вот молодых солдат стоят, бегут, падают на
колено вокруг нас? Банкиры обсуждали обычные дела, ни один не
подошел к окну, ни один даже не спросил, стрелял ли сейчас молодой
солдат или это стреляли в него; им приходилось чуть повышать голос, как
делают, случайно попав в ресторан, где играет оркестр.
Если ты войдешь в сенат, твой горячий ум сразу откроет что-
нибудь чрезвычайно важное и твоя партия пригласит тебя на одно из
тех закрытых частных заседаний, где и происходит на самом деле вся
законодательная работа; но те десять минут, которые они уделят тебе
после с невозмутимым спокойствием проведенного двухчасового
обсуждения следующего на повестке билля, протянутся неизмеримо
дольше, чем твоя вера в самого себя. Нет, Эзра, те общие места, что
делают политиками всех людей, а некоторых из них даже
красноречивыми, не столь истинны теперь, как прежде. Мы с тобой, те самые
впечатлительные и убежденные политики, тот молодой человек, чи-

ВИДЕНИЕ ПОСЛАНИЕ ЭЗРЕ ПАУНДУ
329
тающий Юджина Эрама, нынче столь же неуместны, как и первые
сочинители матросских песен в век пароходов. Когда бы я ни вставал,
чтобы произнести речь и как бы долго я ни обдумывал свои слова, все
равно, - если я не говорил о том, что касалось искусства или
зависело не от точных знаний, но от общественного мнения (а мы,
литераторы, истинные дети общественного мнения, хотя бы мы и
презирали своего родителя), - мне всегда было стыдно; и вскоре, пусть даже я
произносил всего несколько слов, но тело мое немало потрепано
временем, стыд превратился в физическую боль.
II
Я посылаю тебе введение в книгу, которая, когда она будет закончена,
объявит приход нового божества. Эдип лег на землю в точке
пересечения между четырьмя священными предметами, был омыт, как
омывают мертвецов, а затем вместе с Тесеем вошел в самое сердце лесной
чащи, пока посреди раскатов грома не раскрылась земля,
«расколотая любовью», и он живой не погрузился в землю. Я хотел поставить
его противовесом Христу, который, распятый стоя на кресте,
поднялся живым на абстрактное небо, и я вижу его полностью отделенным
от Афин Платона, ото всех этих разговоров о Боге и о Едином, ото
всей этой коллекции совершенств, образом из гомеровского века.
Когда уже стало очевидно, что он должен навлечь на себя свое
собственное проклятье, не продолжал ли он все еще вопрошать, а когда он
получил тот же ответ, который некогда сам дал Сфинксу, то,
охваченный ужасом, сходным с ужасом Гулливера и Цветов зла, разве не
выколол он себе глаза? Он гневался на своих сыновей, и этот
яростный гнев был благороден не в силу какой-то общей идеи, или защиты
общественного закона, но потому, что, казалось, заключал в себе всю
его жизнь без остатка, и дочь, которая служила ему, как служила
Корделия Лиру, - вот тоже человек гомеровского типа, - казалось,
прислуживала не старому бранчливому бродяге, а самому гению. Он не
ведал ничего, кроме своей мысли, но потому, что он высказывал
только свою мысль, им владела судьба, и царства падали и
поднимались по его слову. Дельфы, этот камень у самого земного пупа4,
говорили через него, и хотя народ содрогался и гнал его прочь, они
говорили о древней поэзии, благословляя ветви над головой, траву под
ногами, Колон и его лошадей. Мне кажется, ему не хватало
сострадания, в виду того, что это должно было быть состраданием к самому
себе, и однако он стоял ближе к бедным, чем святой или апостол, и я
шепчу про себя истории Круахана или Круаахма5 или историю о том
придорожном кусте, который засох, проклятый Рафтери1 6. Что если
Был ли Эдип знаком фиванским лицедействующим «королькам»? Одно из
тех жизнеописаний, «взятых из добрых авторов* в конце норговского Плу-

330
У. Б. ЙЕЙТС
Христос и Эдип или, если переменить имена, св. Катерина
Генуэзская7 и Микеланджело - это две чаши весов, два конца качелей? Что,
если каждые две тысячи и несколько лет нечто происходит в мире, делая
одно сакральным, другое - прюфанным; одно - мудрым, другое - глупым;
одно - чистым, другое - грязным; одно - божественным, другое -
дьявольским? Что, если существует некая арифметика или геометрия,
которая может с точностью измерить наклон весов, глубину опускания чаши,
и таким образом датировать приход этого нечто?
Ты возненавидишь эти общие места, Эзра, которые сами, быть
может, взяты из прошлого - с абстрактного неба, - и однако ты тоже
написал Возврагцение, и хотя ты и объявляешь в нем лишь некую
перемену стиля, но, возможно в словах и в образах, оно дает мне более
точные определения, чем мои собственные:
Видишь, они возвращаются, ах, ты увидь,
Движенья их пробные, тихие ноги,
Трудности в шаге и неуверенные
Колебанья.
Видишь, они возвращаются, один за другим
Со страхом, как в полусне,
Так, будто снег сомневаться обязан,
И шептать на ветру,
И вернуться наполовину.
Те, кто были «Крылатые благословеньем»,
Несокрушимые,
Боги крылатых сандалий!
С ними свора серебряных псов,
Нюхают воздуха след!
Гэй! Гэй!
Те, что спешили замучить,
Остронюхи,
Те, что были душами крови,
Медленны в общей связке,
Мертвенны те, кто их держат.
тарха, описывает встречу Эпаминонда и того, кого я хотел бы считать
каким-то успокоением эдиповой тени. «Даже, когда они вышли из Фив,
разные воины говорили, что есть множество плохих знаков. Ибо когда они
выходили из ворюг, Эпаминонд встретил Глашатая, который, следуя
древней церемонии и обычаю, привел слепого старика, как будто тот был
беглецом; и Глашатай прокричал громка "Не изгоняйте его из Фив и не
приговаривайте его к смерти, но верните его назад и спасите ему жизнь"».
Принятым объяснением является то, что тот бьи беглым рабом, радушно
встречаемого по традиционному обряду, потому что вернулся по доброй воле;
но воображение сомневается насчет этого беглеца - старого, слепого раба.

ИСТОРИИ О МАЙКЛЕ РОБАРТЕСЕ
И ЕГО ДРУЗЬЯХ:
отрывок из записи, сделанной его учениками

Хадцон, Дадцон и Дэниел О'Л ири ' '
Меня восхищали ребенком.
Но где их шумный бравый сбор
Плясал и жил во весь опор,
Не знаю до сих пор.
Хадцон, Дадцон и Дэниел О'Л ири
Меня восхищали ребенком.
Я трем другим их место дал,
Всяк падал духом, но не пал
И девку Мудрость обожал.
Хадцон, Дадцон и Дэниел О'Лири
Меня восхищали ребенком.
Чья жизнь тяжка, чья мысль смела,
Жгут ни за что свои тела,
Смеюсь над тем, кто жжет дотла.
1
Ребенком я произносил это слово, как будто оно рифмовалось со
словом «dairy» («деэри» - лавка, где торгуют молоком).

I
В одиннадцать часов вечера, на нижнем этаже дома по Альберт-Роуд,
Риджентс Парк, мы сидели втроем у камина, двое молодых людей и
молодая женщина. Вскоре пришел третий молодой человек,
подвинул стул к нашему кружку и сказал: «Вы меня не узнаете, но я шофер; я
всегда присутствую на собраниях, чтоб не сплетничали». Я спросил:
«Где мистер Оуэн Ахерн?». «Оуэн, - ответил он, - сейчас вместе с
Майклом Робартесом, они готовят доклад». Я спросил: «А почему
непременно должен быть доклад?» А он ответил: «Ну, доклад всегда
полагается. Пока же я должен рассказать вам свою историю и
выслушать ваши. Остается еще предостаточно времени, - когда я выходил
из кабинета, Майкл Робартес назвал вселенную огромным яйцом,
которое вечно выворачивается изнутри наружу, не разбивая
скорлупы, а такое вечно выбивает из колеи Оуэна».
«Меня зовут Дэниел О'Лири, больше всего меня интересует чтение
стихов вслух, и я даже хочу основать какой-нибудь театрик, где бы
ставили пьесы в стихах. Вы, может, помните, что за несколько лет до
Великой войны реалисты изгнали из театра все, что еще оставалось
от ритмической речи. Я надеялся, что, пока я был на войне, пока
голодал после нее, здравый смысл успел возродиться, и, желая в этом
убедиться, пошел посмотреть Ромео и Джульетту. Я застал этих
известных актеров - Мистера... и Миссис... за их кухонной болтовней. И
вот внезапно мне пришла мысль: что случится, если вот сейчас я
сниму ботинки и запущу одним в Мистера..., а другим в Миссис? Могу
я задать своей будущей жизни настолько жесткое и однозначное
направление, чтобы это действие оказалось не просто одной из моих
причуд, но формой подлинного самовыражения? Я вспомнил всю
свою жизнь, начиная с раннего детства и решил, что могу. "Ты не
осмелишься", - сказал я вслух, но тихим голосом. "Осмелюсь", -
возразил я себе самому, и начал расшнуровывать ботинки. "Нет, не
осмелишься", - снова сказал я и, поспорив с собой таким образом, встал и
запустил ботинками.
К сожалению, хотя я и могу заставить себя сделать все что угодно,
мне недостает истинного мужества, то есть самообладания в
непредвиденных обстоятельствах. Я плохо прицелился. Если бы я кидал
крокетный мяч в ворота, а они гораздо меньше, чем актер и актриса,
я бы не промахнулся; но тогда один ботинок упал в партер, а второй
попал в музыканта, или в такую медную штуку в его руке. Я выскочил
через боковую дверь и побежал вниз по лестнице. Едва я сбежал вниз,
как услышал позади шум шагов и решил, что это, наверное, кто-
нибудь из оркестрантов, что еще усилило мою панику. Реалисты
превращают наши слова в гравий, а музыканты и певцы - в мед и масло,

334
У. Б. ЙЕЙТС
и мне нередко казалось, что какой-нибудь музыкант однажды меня
покалечит. Входная дверь открывалась на узкую улочку, и по этой
улочке я бежал до тех пор, пока не попал с разбегу в объятия
пожилого джентльмена, стоявшего на углу, около двери большого
автомобиля. Он втащил меня в машину, у меня настолько перехватило
дыхание, что я не мог сопротивляться, и машина отъехала. "Наденьте вот
эти ботинки, - сказал он. - Боюсь, они слишком большие, но я
решил действовать наверняка, еще я принес вам пару чистых носков". Я
был в такой панике, а все было так похоже на сон, что я послушно
выполнил то, что мне было велено. Он выбросил заляпанные грязью
носки в окно и сказал: "Вам не надо рассказывать, что такое вы
натворили, только если вы не захотите рассказать об этом Робартесу.
Меня же попросили подождать на углу человека без ботинок". Он
привез меня сюда. Остается добавить, что с той ночи шесть или семь
месяцев я живу в этом доме и что для меня большая радость наконец
поговорить с людьми моего поколения. Вы, по крайней мере, не
испытываете никакого сочувствия к предыдущему поколению, которое
с младенчества всасывало в себя Ибсена из гигиенической бутылочки
Арчера1. Вы даже лучше Робартеса поймете, почему тот протест
навсегда для меня останется одним из главных событий моей жизни».
«Я презираю своих родителей, - сказала молодая женщина, - но
их родители мне нравятся». «Откуда мистер Ахерн мог знать, -
спросил я, - что произойдет? Ведь вы подумали об этом своем протесте
только в театре». «Робартес, - ответил О'Лири, - видит то, что должно
произойти, как бы между сном и бодрствованием ночью или поутру
- до первой чашки чая. Благочестивый католик Ахерн считает это
язычеством или чем-то вроде того и в глубине души ненавидит это,
но с самого детства вынужден был делать, то, что ему говорит
Робартес. Но Робартес сказал, что вам не следует задавать мне вопросов,
поэтому прошу вас представиться и рассказать свои истории».
«Меня зовут Джон Даддон, - сказал я, - эта молодая девушка
настаивает на том, чтобы ее называли Дениз де Лиль-Адан, а тот
высокий светловолосый молодой человек - Питер Хаддон. Он получает
все, что захочет, и я его ненавижу. Мы были друзьями, пока Дениз не
начала крутить с ним роман». В этот момент меня перебила Дениз,
говоря, что я голодал, пока Хаддон не купил мои картины, что он
купил семь больших пейзажей, тридцать зарисовок и девять ее
портретов, я же запросил за все это двойную цену. Хаддон остановил ее,
говоря, что он дал бы больше, если бы смог себе это позволить, ибо мои
картины доставляют ему величайшее наслаждение, а О'Лири умолял
меня продолжить рассказ. «Сегодня в полдень, - сказал я, - Хаддон
пришел ко мне в студию, и я подслушал, как они с Дениз назначили
встречу в кафе Руайель 2. Я предупредил ее, что она пожалеет, если
пойдет, а она в ответ заявила, что никакого такого разговора между

ВИДЕНИЕ: ИСТОРИИ О МАЙКЛЕ РОБАРГЕСЕ
335
ними не было. Я купил тяжелую трость и встал возле кафе Руайель,
ожидая, когда они покажутся. Вскоре оттуда вышел человек Я решил,
что это Хадцон, и ударил его тростью по голове. Он упал на тротуар, и
я подумал: "Я ударил своего единственного благодетеля, и это самое
прекрасное, что только можно сделать", и мне захотелось танцевать.
Затем я увидел, что на тротуаре лежит вовсе не Хадцон, а какой-то
незнакомый пожилой джентльмен. Я нашел портье из кафе, сообщил
ему, что пожилой джентльмен упал в обморок, и мы отнесли его в
аптеку, находившуюся чуть дальше по той же улице. Но я знал, что
правда откроется, как только он очнется. Я проскользнул в кафе,
нашел столик Хаддона, рассказал ему, что случилось и спросил у него
совета. Он сказал: "Надо убедить этого джентльмена не предъявлять
судебного иска". Итак, мы вернулись в аптеку, где уже собралась
небольшая толпа. Пожилой джентльмен сидел в маленькой задней
комнатке, бормоча: "Мое обычное везение... Рано или поздно это должно
было случиться". Хадцон сказал: "Это был несчастный случай, сэр; вы
не должны обижаться на то, что вас сбили с ног по ошибке вместо
меня". "По ошибке вместо вас? - переспросил пожилой джентльмен
уставившись не мигая на Хаддона. - Прямой, открытый человек,
прекрасный, прямой человек - я не в обиде". А затем, как будто он вдруг
подумал еще о чем-то, добавил: "Я не скажу ни слова полиции при
том условии, что вы и эти молодые люди согласитесь встретиться с
одним моим другом и выпить немного вина"».
II
Вскоре вошел Ахерн вместе с высоким пожилым человеком. Ахерн,
теперь, когда я увидел его при хорошем освещении, оказался тучным,
малоподвижным, бородатым человеком со скучным,
невыразительным взглядом, тогда как другой был худощавым, загорелым,
мускулистым, с хорошо выбритым лицом и живыми, ироничными глазами.
«Это Майкл Робартес», - сказал Ахерн и вынул из буфета поднос с
бутербродами, стаканы и бутылку шампанского, поставил их на
небольшой столик и принес стулья для себя и Робартеса. Робартес
спросил, кто есть кто, ибо он уже знал наши имена, и сказал: «Я ищу
достойных молодых людей в ученики. Ахерн выступает моим
посланником. О чем будет наш разговор? Об искусстве?» Дениз
смущается стариков, а Хадцон обращается к ним не иначе как «сэр», чем
заставляет смущаться их, поэтому просто для того, чтобы что-нибудь
сказать, я ответил: «Нет, это моя профессия». «О войне?» - спросил
Робартес, а Хадцон ответил: «Это моя профессия, сэр, и я устал от
нее». «О любви?» - спросил Робартес, а Дениз, чья борьба с
застенчивостью всегда переходит в наглость, сказала: «О нет, это моя
профессия. Лучше расскажите нам историю вашей жизни». «Ахерн, книгу», -

336
У. Б. ЙЕЙТС
сказал Робартес. Ахерн отпер книжный шкаф, принес кусок сафьяна
и извлек из него старую, потрепанную книгу. «Я собрал вас здесь, -
начал Робартес, - чтобы рассказать, где я нашел эту книгу, что
последовало за этой находкой и что последует. Я основал небольшое
каббалистическое общество в Ирландии; но, обнаружив, что время и
место против меня, распустил его и покинул страну. Я отправился в
Рим и там страстно влюбился в балерину, у которой в голове не было
ни единой мысли. Все могло бы обернуться хорошо, если б я
довольствовался тем, что имел-, если бы я понял, что холодность и
жестокость, преображаясь в ее теле, становятся нечеловеческим величием;
что я поклоняюсь в теле тому, что сам же ненавижу в воле; что наше
суждение и осуждение это некая Юдифь и оно рассекает сталью то,
что взволновало плоть; и что те, кого одобряет мое суждение, кажутся
мне, - таково влияние моей луны, - непереносимо скучными. Чем
больше пытался я изменить характер моей возлюбленной, тем
больше обнаруживалось взаимной ненависти. Ссора, последняя из
многих, разлучила нас в Вене, где танцевала ее труппа, и чтобы сделать
эту ссору по возможности окончательной, я стал жить с
невежественной девушкой из народа, сняв меблированные комнаты,
нарочитые в своей убогости. Однажды ночью я упал с кровати и когда зажег
свечу, то обнаружил, что рухнувшая с одного конца кровать подперта
развалившимся стулом и старой книгой в переплете свиной кожи.
Утром оказалось, что книга называется Speculum Angelorum et
Hominumby написана неким Гиральдусом и напечатана в Кракове в
1504 году, за много лет до знаменитых краковских публикаций4. Она
была очень ветхой, из середины были выдраны все страницы; но там
все еще оставалась серия аллегорических рисунков: человек,
раздираемый надвое орлом и каким-то диким зверем, человек, секущий
свою тень, человек, стоящий между горбуном и дураком в шапке с
бубенцами, и так далее (числом они доходили до двадцати восьми),
портрет Гиральдуса, рисунок единорога, повторенный много раз,
большая диаграмма в форме колеса, где фазы луны объединялись с
яблоком, желудем, чашей и тем, что выглядело как скипетр или жезл5.
Моя любовница нашла эту книгу в стенном шкафу, где ее оставил
последний жилец, священник-расстрига, присоединившийся к
табору цыган и пропавший вместе с ним, и она вырывала из середины
страницы, на растопку. Хотя от латинского текста осталось совсем
немного, я провел следующие несколько недель, сравнивая один
отрывок с другим и со всеми непонятными диаграммами. Однажды я
вернулся из библиотеки, где предпринял бесплодную попытку
отождествить моего Гиральдуса с Джиральдо из Болоньи,

ВИДЕНИЕ ИСТОРИИ О МАЙКЛЕ РОБАРТЕСЕ
337
Портрет Гиральдуса из Speculum Angelorum etHominum

338
У. Б. ЙЕЙТС
- и обнаружил, что любовница моя меня покинула - либо из
отвращения к моим занятиям, либо, как я надеюсь, ради более
внимательного к ней мужчины. Ничто больше не могло отвлечь меня от моих
мыслей, вновь и вновь возвращавшихся к моим прошлым
увлечениям, очень немногочисленным и несчастливым, начиная с отроческой
платонической любви, наиболее страстной изо всех, и наконец я
погрузился в полное отчаяние. Я всегда знал, что любовь должна быть
неизменной, и однако каждая моя любовь, выпив свое масло до дна,
умирала, - и никогда не было среди них вечно горящей лампады». Он
опустил голову на грудь, и мы сидели в тишине, пока Дениз не
сказала: «Нам не стоит ни в чем себя винить до тех пор, пока мы не в браке.
Я всегда считала, что ни церковь, ни государство не должны давать
разводов ни при каких обстоятельствах. Необходимо поддерживать
существование символа вечной любви». Робартес, казалось, не
слышал, поскольку продолжил тему там, где оставил ее: «Любовь
содержит в себе все Кантовы антиномии, но именно первая из них
отравляет нам жизнь. Тезис - нет начала; антитезис - начало есть; или как
предпочитаю я. тезис - есть конец; антитезис - конца нет.
Исчерпанная самим воплем, что она никогда не кончится, моя любовь
умирает; без этого вопля она была бы уже не любовью, а желанием,
желание не знает конца. Стоны рождения и смерти раздаются в одно
и то же мгновение. Жизнь не является серией эманации
божественного разума, как то воображают себе каббалисты, но
иррациональною горечью, не упорядоченным спуском с уровня на уровень, не
водопадом, а водоворотом, вихрем.
Однажды ночью, между тремя и четырьмя часами утра, когда я
лежал без сна, мне пришло в голову помолиться у Гроба Господня. Я
пошел, помолился, стал спокойней, до тех пор пока не сказал себе:
"Иисус Христос не понимает моего отчаяния. Он часть порядка и
разума". Днем позже старый араб непрошено вошел ко мне в комнату.
Заявив, что был послан, он встал над томом Speculum'a, раскрытым на
колесе с размеченными фазами луны, и сказал, что это тайное учение
его племени, нарисовал два вихря, вращающихся друг против друга,
- узкий конец одного упирается в широкое основание другого, - и
показал, как мое единое колесо и два его вихря имеют одно и то же
значение. Он принадлежал к тому арабскому племени, которое
называло себя юдвали, или диаграмматиапамиу6 поскольку они обучают
своих детей танцам, оставляющим на песке следы, полные
символического значения. Я присоединился к этому племени, перенял его
одежду, обычаи, мораль, политику с тем, чтобы завоевать его доверие,
и перенял знания. Я сражался вместе с ними и добился высокого
положения. Ваш молодой полковник Лоуренс7 никогда и не подозревал
о действительной национальности старого араба, воевавшего на его
стороне. И так, уравновешивая всякое удовольствие опасностью, да-

ВИДЕНИЕ: ИСТОРИИ О МАЙКЛЕ РОБАРТЕСЕ
339
бы кости мои не размякли, я завершил круг своей жизни».
III
Тремя месяцами позже, Хаддон, Дениз, О'Лири и я сидели в тишине
около того же камина. В течение последних нескольких дней мы
ночевали и обедали в доме с тем, чтобы Робартес мог не прерываться в
своих уроках. Робартес вошел, неся с собой ларчик из резной
слоновой кости, и сел, поставив ларчик себе на колени. Дениз, которая весь
день едва сдерживала свое возбуждение, сказала: «Никто не знает,
почему я называю себя Дениз де Лиль-Адан, но я решила рассказать мою
историю». «Ты рассказывала эту историю полдюжину раз в кафе Ру-
айель, - сказал Хаддон, - не хватит ли?».
В этот момент Ахерн ввел в комнату хрупкую бледную женщину
лет тридцати пяти и человека в очках, казавшегося немного старше
ее. Когда Ахерн нашел для них стулья, Робартес сказал: «Это Джон
Бонд, а это Мэри Белл8. Ахерн привез Джона Бонда из Ирландии с
тем, чтобы вы могли выслушать, что он вам расскажет, а Мэри Белл -
потому, что она кажется мне подходящим хранителем для того, что я
ношу в этом ларце. Но я настаиваю, чтобы прежде, чем Джон Бонд
расскажет свою историю, Дениз рассказала свою; судя по тому, что я
о ней знаю, я уверен, что это послужит превосходным вступлением».
Дениз начала: «Я читала в постели Акселя где-то между
двенадцатью и часом ночи второго июня прошлого года. Число, которое я
никогда не забуду, потому что в ту ночь я встретила человека,
которого буду любить всегда. Я пролистывала страницы того акта, где
влюбленные находятся в склепе под замком. Аксель и Сара решают скорее
умереть, чем обладать друг другом. Он говорит о ее волосах, будто
полных аромата лепестков мертвых роз - хорошая строка, мне
хотелось бы услышать ее от кого-нибудь однажды; а затем идет
знаменитая фраза: "Что касается жизни, ее проживут за нас слуги". Я все
удивлялась, что толкнуло их на столь нелепый поступок, когда вдруг
погасла свеча. Я сказала: «Даддон, я слышала, как ты отпер окно и
прокрался на цыпочках по полу, но я не думала, что ты задуешь свечу".
"Дениз, - ответил он, - я ужасный трус. Я боюсь незнакомок в
пижамах". Я сказала: «Нет, дорогой, ты не трус, ты просто застенчив. Но
почему ты называешь меня незнакомкой? Я думала, что ясно
выразилась, когда сказала, что сплю на нижнем этаже, что больше на этом
этаже никого нет и что я оставлю окно открытым". Пять минут спустя
я сказала: "Даддон, ты импотент. Перестань дрожать и сядь к огню. Я
дам тебе вина". Выпив кларета и немного успокоившись, он сказал:
"Нет, на самом деле я не импотент, я трус, только и всего. Когда
Хаддон устает от девушки, то с ней любовью занимаюсь я, и все просто.
Он постоянно говорил ней, но если и не говорил, то это неважно. Он

340
У. Б. ЙЕЙТС
мой лучший друг, и когда они с девушкой побывают вместе в постели,
то она как будто уже член нашей семьи. Дважды я встречался с
девушками сам по себе и дважды терпел полную неудачу, как теперь. Я и так
не питал особых надежд, когда лез сегодня в окно, но все-таки какие-
то надежды у меня были, потому что ты ясно дала мне понять, что не
против моего прихода". Я сказала: "О мой дорогой, как
восхитительно; теперь я все понимаю про Акселя! Он был просто застенчив. Если
бы он не убил во втором акте Командора, - а это было бы гораздо
более драматично в конце пьесы, - он мог бы послать за ним, и все
обернулось бы хорошо. Командор не был его другом, конечно, Аксель
ненавидел его; но он был родственником. Впоследствии Аксель мог
бы думать о Саре как о члене семьи. Я люблю тебя, потому что ты не
стал бы так стесняться, если бы не чувствовал ко мне глубокого
уважения. Ты чувствуешь ко мне то же, что я - к епископу в стихаре. Я ни
за что теперь не откажусь от тебя". Даддон сказал, ломая руки: "Что же
мне делать?" Я сказала: "Веди Командора!", он сказал, мгновенно
приободрясь: "Привести Хаддона?"
Двумя неделями позже Даддон и я уже были во Флоренции. У нас
было много денег, поскольку Хаддон только что купил большую
картину, и мы были в восторге друг от друга. Я сказала: "Я пошлю Хаддо-
ну небольшой портсигар". То была одна из тех малахитовых вещичек,
что продаются во Флоренции. Я попросила выгравировать на нем
слова: "В память о 2-ом июня". Он спросил: "Почему ты положила в
него только одну сигарету?" Я ответила: "Он все поймет".
Теперь, - закончила Дениз, - вы знаете, почему я назвала себя в
честь автора Акселя». Я сказал: «Ты хочешь всегда помнить о той ночи,
когда я познакомил тебя с Хаддоном?» Она сказала: «Ну и глуп же ты.
Это тебя я люблю и всегда буду любить». «Но ты же любовница
Хаддона?» - возразил я. На что она ответила: «Когда мужчина дает мне
сигарету и мне нравится ее сорт, то мне тут же хочется еще сотню, но
пачка уже почти пуста».
«А сейчас, - сказал Робартес, - настало время для Джона Бонда».
Джон Бонд, устремив озадаченный взгляд сначала на Дениз, а затем
на меня, начал. «Около пятнадцати лет назад эта женщина вышла
замуж за превосходного джентльмена, намного старше ее, жившего в
большом доме на более мирной стороне Шэннона9. Ее брак был
бездетным, но счастливым и продолжал бы оставаться таковым, если б
на девятом его году ей не посоветовали провести зиму за границей.
Она поехала на юг Франции одна, поскольку муж ее был занят
научной и благотворительной деятельностью, которую не мог оставить. Я
же отдыхал в Каннах после того, как закончил рукопись книги о
перелетных птицах. В Каннах мы встретились и полюбили друг друга с
первого взгляда. Воспитанные в самых строгих традициях
ирландской католической церкви, мы были страшно напуганы и прятали

ВИДЕНИЕ ИСТОРИИ О МАЙКЛЕ РОБАРТЕСЕ
341
свои чувства. Я бежал из Канн, но только с тем, чтобы найти ее в
Монако, из Монако, чтобы найти ее в Антибах10, из Антиб, чтобы вновь
найти ее в Каннах, и так до тех пор, пока, случайно не встретившись в
одном отеле, мы настолько не покорились судьбе, что поужинали за
одним столом, а попрощавшись навеки в саду, - мы покорились ей
полностью. Через некоторое время она забеременела. Она была
первой женщиной, вошедшей в мою жизнь, и если бы я не помнил
одного эпизода из жизни Вольтера, то был бы совершенно беспомощен. У
нас не было ни гроша; во имя себя и ребенка она должна была
возвратиться к мужу немедленно.
Поскольку Мэри Белл оставляла мои письма без ответа, я решил,
что она хотела напрочь выбросить меня из своей жизни. Я узнал о
рождении нашего ребенка из газет и ничего не слышал об этом в
течение пяти лет. Я согласился занять должность в дублинском музее,
специализируясь на ирландских перелетных птицах, и вот однажды
днем в четыре часа служитель привел ее в мой кабинет. Я был очень
тронут, но она говорила со мной как с незнакомцем. Я был "Мистер
Бонд", а она "была очень огорчена тем, что отнимает у меня время",
но я "был единственным человеком в Ирландии, который мог бы
предоставить ей необходимые сведения". Я понял намек и стал
учтивейшим Куратором, готовым "помочь Исследователю". Она желала
изучать гнезда определенного вида перелетных птиц и считала, что
единственно строгим методом будет делать их собственными
руками. Она находила и копировала гнезда в своей округе, но поскольку
дело, зависящее исключительно от личного наблюдения, идет
медленно, она хотела бы узнать, что по этому поводу опубликовано.
Каждый вид предпочитает какие-то особые материалы, прутики,
лишайники, травы, мхи, клочки волос и т. д., и создает свою особую
архитектуру. Я рассказал ей о том, что знаю, послал книги, записки ученых
обществ и отрывки, переведенные с иностранных языков.
Несколькими месяцами позже она принесла мне гнезда стрижей, воробьев,
коростелей, камышниц, сделанные ее собственными руками, да так
хорошо, что когда я сравнил их с природными гнездами в
застекленных стеллажах с чучелами птиц, то не мог обнаружить никакой
разницы. Ее манера изменилась; теперь она была смущенной, почти
таинственной, как будто она что-то скрывала. Она хотела сделать
гнездо для птицы определенного размера и формы, но не могла или не
хотела назвать ее вида, - только семейство. Она хотела получить
сведения о привычках гнездовья этого семейства, взяла несколько книг,
и, сказав, что ей надо успеть на поезд, ушла. Месяцем позже меня
вызвали телеграммой к ней домой. Она встречала меня на маленькой
станции. Ее муж умирает и хотел бы проконсультироваться со мной о
той своей научной работе, которую вел все последние годы; он не
знал о нашем с ней знакомстве, но был знаком с моей работой. Когда

342
У. Б. ЙЕЙТС
я спросил, в чем состояла его научная работа, она сказала, что он
объяснит это сам, и стала говорить о доме и его окрестностях.
Ужасающие полуготические ворота, через которые мы только что
прошли, были произведением ее свекра, но я должен обратить внимание
на громадные платаны и дубы, на отдельный участок земли, где
растут кедры, за домом тоже большие посадки. В семнадцатом веке там
был дом, но теперешний дом построен в восемнадцатом, когда
большинство деревьев уже было посажено. Артур Янг11 описал эти
насаждения и говорил о той огромной перемене, которую они сделают в
облике местности. Она думала, что человек, посадивший деревья и
знавший, что никто из его потомков раньше правнука не будет стоять
в их тени, обладал благородной и щедрой уверенностью. Она также
думала, что в этом было что-то ужасное, ибо ужасно стоять под столь
могучими деревьями и спрашивать: "Достоин ли я такой
уверенности?"
Двери открыл пожилой человек, встретивший нас с улыбкой
деревенского слуги. Пока она вела меня вверх по лестнице в мою комнату,
я заметил, что стены покрыты фотографиями и гравюрами,
портретами грилльонского клуба12, фотографиями, подписанными
знаменитостями шестидесятых и семидесятых прошлого века. Я знал, что
отец мистера Белла был человеком большой культуры, что сам
мистер Белл в молодости служил в министерстве иностранных дел, но
сейчас я встретился с доказательствами того, что и один и другой
были лично знакомы с большинством известных писателей,
художников и политиков своего времени. Я вернулся на нижний этаж, где
застал Мэри Белл за чайным столиком. Рядом с нею сидел маленький
мальчик. Я уже начал различать в его лице наследственные черты
своей семьи, как она сказала: "Все считают, что он очень похож на
своего двоюродного дедушку, знаменитого адвоката из Чэнсери,
друга Голдсмита и Берка, но вы можете судить сами, вот портрет его
двоюродного дедушки кисти Гейнсборо13". Затем она отослала
мальчика, велев не шуметь, поскольку отец болеет. Я стоял у окна,
выходившего в сад, и, заметив множество квадратных ящиков, слишком
больших для ульев, спросил, для чего они. Она сказала: "Они связаны
с занятиями мистера Белла" и, казалось, несклонна была продолжать.
Я прошелся по комнате, изучая семейные портреты, картину Питера
Лили14, меццо-тинто15, вставленные в раму письма от Чэтама и Хора-
са Уолпола16, дуэльные шпаги и пистолеты, развешанные на стенах
теми поколениями, которые не заботились о том, насколько все это
совместимо между собой, раз это напоминает им об их прошлом.
Вскоре вошла сиделка и сказала: "Мистер Белл просил мистера Бонда
подняться к нему. Он очень слаб, конец его близок, но он просил
передать, что когда выскажет все, что у него на сердце, то умрет более
счастливым. Он желал бы видеть мистера Бонда одного". Я проследо-

ВИДЕНИЕ ИСТОРИИ О МАЙКЛЕ РОБАРТЕСЕ
343
вал за ней вверх по лестнице и нашел старика лежащим в огромной
кровати с пологом, в комнате, на стенах которой висели копии с
картин Мурильо и его современников, привезенные из Италии во
времена великого похода, и одна современная картина - портрет Мэри,
когда ей было немногим более двадцати, написанный Сарджентом17.
Старик, который когда-то был, наверное, жизнерадостным и
приветливым, улыбнулся и попытался приподняться с подушек, но со
вздохом откинулся навзничь. Сиделка поправила подушки, велела
мне позвать ее, когда больной закончит свой рассказ, и вышла в
гардеробную. Он сказал: "Когда я ушел из министерства иностранных
дел потому, что хотел служить Богу, я был еще очень молод. Я хотел
сделать людей лучше, но не хотел оставлять и этого поместья, а здесь
никто и никогда не поступал плохо, разве что так, как поступают
дети. Провидение окружило меня таким благолепием, что изменить
хоть что-либо было бы с моей стороны святотатством. Но вот я
женился, и мне все больше стало казаться, что грешно не сделать хоть
что-нибудь в благодарность за столь великое счастье. Я много думал
и наконец вспомнил, что птицы и звери, бессловесные твари всех
видов грабят и убивают друг друга. И там я мог изменить что-то, не
совершая святотатства. Я никогда не воспринимал книгу Бытия
буквально. Страсти Адама, вырванные из его груди, превратились в птиц
и зверей Эдема. Соучастники в первородном грехе, они могут стать
соучастниками и в спасении. Я понимал, что даже за самую длинную
жизнь можно сделать лишь очень немного, и, в особенности желая
облагодетельствовать тех, кому не хватало того, что в избытке имел я
сам, я решил посвятить свою жизнь кукушкам. Я сажал их в клетки и
теперь у меня так много клеток, что они стоят одна за другой вдоль
всей южной стены сада. Моей главной целью было, разумеется,
убедить их высиживать яйца; но в течение долгого времени они были
столь упрямы, столь нерадивы, что я почти отчаялся. Однако
рождение сына придало мне новые силы, и год назад я убедил наиболее
старых и умных птиц начать выкладывать по кругу спички, прутики и
клочки лишайника, но, хотя число тех, кто может делать это, и
увеличивается, тем не менее, даже самые умные не делают никаких
попыток свить их в единое целое. Я умираю, у вас же гораздо больше
познаний, чем у меня, и я прошу вас продолжить мою работу'. В этот
момент я услышал голос Мэри Белл за моей спиной: "В этом нет
необходимости, кукушка свила гнездо. Из-за Вашей длительной
болезни садовники стали невнимательны. Я только что случайно нашла
его: это прекрасное гнездо, законченное вплоть до того, что выстлано
пухом". Она незаметно вошла в комнату и сейчас стояла подле меня,
протягивая ему большое гнездо. Старик попытался взять его, но был
слишком слаб. "А теперь позволь слуге Твоему отойти с миром", -
прошептал он. Она положила гнездо на подушку возле больного, тот

344
У. Б. ЙЕЙТС
повернулся к нему и закрыл глаза. Позвав сиделку, мы тихо вышли из
комнаты и, затворив двери, оказались рядом. Мы почти минуту
молчали, потом Мэри бросилась ко мне в объятия, выговорив между
всхлипами: "Мы подарили ему великое счастье".
Следующим утром, когда я спустился к завтраку, я узнал, что
мистер Белл умер во сне незадолго до рассвета. Мэри не спускалась, а
когда через несколько часов я ее увидел, то она не говорила ни о чем,
кроме мальчика: "Мы должны посвятить ему свои жизни. Ты должен
подумать о его образовании. Мы не должны думать о себе".
На похоронах среди соседей и арендаторов Мэри заметила
неизвестного старика, а когда похороны закончились, он представился
как мистер Оуэн Ахерн. Он рассказал нам о тех картинах, которые
возникали перед глазами мистера Робартеса каждое утро в течение
нескольких дней подряд, пока он дожидался своего чая. Эти картины,
принадлежа сокровенной стороне нашей жизни, - наши первые
встречи на юге Франции, наша первая встреча в музее, кровать с
пологом и с гнездом на подушке, - настолько поразили нас, что мы тем
же вечером отправились в Лондон. Весь день мы говорили с
мистером Робартесом, этим вдохновенным человеком, и Мэри Белл, по его
просьбе, согласилась выполнить одно задание. Я же возвращаюсь
завтра в Ирландию и до ее возвращения займусь делами поместья и
ее сыном».
IV
Робартес сказал: «Теперь я хотел бы задать два вопроса, и вы четверо
должны мне ответить. Мэри Белл и Джон Бонд не должны отвечать,
потому что я ничему не учил их. Цель их жизни уже предопределена».
Затем он повернулся к О'Лири, Дениз, Хаддону и мне и сказал:
«Доказал ли я вам путем практических демонстраций, что душа
переживает тело?» Он посмотрел на меня, и я сказал: «Да»; а затем после
меня другие, говоря по очереди, сказали: «Да». Он продолжил: «Мы
прочитали эссе Свифта о разногласиях и беспорядках у греков и
римлян18; вы слышали мои комментарии, исправления, дополнения.
Доказал ли я вам, что цивилизации приходят к концу, когда они
отдали весь свой свет, как сгоревший фитиль, и что наша уже близка к
завершению?» «Или к изменению», - поправил Ахерн. Я сказал,
говоря от имени всех: «Ты доказал, что цивилизации сгорают и наша
близка к завершению». «Или к изменению», - поправил еще раз
Ахерн. «Если бы вы ответили иначе, то я бы отправил вас прочь, ибо
мы собрались здесь обсудить тот ужас, который грядет».
Мэри Белл открыла ларчик из слоновой кости и вынула из него
яйцо, размером с лебединое, и, став между нами и мрачными
оконными шторами, подняла его так, чтобы мы могли увидеть его цвет.

ВИДЕНИЕ ИСТОРИИ О МАЙКЛЕ РОБАРТЕСЕ
345
«Гиацинтово-синее, как сказано у одного греческого лирика», -
промолвил Робартес. «Я купил его в Тегеране у старика в зеленой чалме;
оно переходило от старшего сына к старшему сыну в течение многих
поколений». «Нет, - сказал Ахерн, - ты никогда не был в Тегеране».
«Возможно, Ахерн и прав, - ответил Робартес, - иногда мои сны
открывают факты, а иногда они в них теряются, но неважно. Я купил
это яйцо у старика в зеленой чалме в Аравии, или в Персии, или в
Индии. Он рассказал мне его историю отчасти так, как она передается
устной традицией, а отчасти так, как она записана в обнаруженных
им древних рукописях. В течение какого-то времени яйцо
находилось в сокровищнице Харуна ар-Рашида19. А попало оно туда из
Византии в качестве выкупа за принца императорского дома. Несколько
столетий его предыдущей истории не столь важны. Во времена
правления Антонинов20 путешественники видели, что оно висело на
золотой цепи, под крышей спартанского храма. Те из вас, кто начитан
в классике, сразу узнают в нем потерянное яйцо Леды: заключенная в
нем таинственная и чудесная жизнь все еще не разбила своей
скорлупы. Я возвращаюсь в пустыню через несколько дней с Оуэном
Ахерном, а эта дама, избранная божественной мудростью, будет
носить его и хранить. Когда я найду указанное место, мы с Оуэном
выроем мелкую ямку, куда она и должна будет положить это яйцо, и
предоставим его вынашивание солнечным лучам». Потом он стал
говорить о двух уже выведенных яйцах, о том, как Кастор и
Клитемнестра разбили одну скорлупу, а Елена и Поллукс другую, о
последовавших за этим трагедиях, и задавался вопросом, что же проклюнется
из третьей скорлупы. Затем последовало длинное рассуждение,
основанное на философии Юдвали и Гиральдуса, иногда выразительной
и яркой, иногда темной и неясной. Я записал несколько фрагментов,
не пытаясь восстановить их контекст или привести их в
последовательность.
«Я основываюсь на третьей антиномии Иммануила Канта, тезис:
свобода, антитезис: необходимость; но я перефразирую ее. Каждое
действие человека говорит как и об абсолютной и отдельной свободе
души, так и об исчезновении души в Боге; говорит о том, что
реальность - это и множество существ, и единое существо; и эта
антиномия является не видимостью, которую нам навязывает мышление, а
самою жизнью, - с ее коловращениями, водоворотом и горечью.
После века необходимости, истины, доброты, механически
организованного общественного порядка, ремесла, демократии,
абстракции, мира приходит век свободы, вымысла, зла, племени, рода,
искусства, аристократии, конкретности, войны. Прогорел ли наш век до
дна?
Смерть не может разрешить этой антиномии. Жизнь и смерть
суть ее выражения. С рождением мы входим во множественное, а по-

346
У. Б. ЙЕЙТС
еле смерти мы бы исчезали в Едином, если б Аэндорская волшебница
не вызывала нас обратно, и она не раскается, даже если мы возопим к
ней вместе с Самуилом: «Для чего ты тревожишь меня, чтобы я
вышел?»21, вместо того чтобы заснуть на ее груди.
Брачное ложе является символом разрешенной антиномии, и
было бы больше, чем символом, если бы там человек мог терять и вновь
обретать себя, но он засыпает. Этот сон - то же, что и сон смерти.
Дорогие хищные птицы, готовьтесь к войне, готовьте своих детей
и всех, до кого докричитесь, ибо как может нация или род без войны
превратиться в ту "яркую небывалую звезду"22 Шекспира, которая
освещает дороги отрочества. Поверяйте искусства, мораль, обычай,
мысль Фермопилами; заставьте богатых и бедных поступать в
отношении друг друга таким образом, чтобы они могли стоять там вместе.
Любите войну за ее ужас, чтобы переменилась вера, а цивилизация
обновилась. Мы желаем веры - и ее не имеем. Ибо вера приходит от
потрясения, и она нежеланна. Когда род открывает через явление и
ужас, что совершенные не могут сгинуть и что даже несовершенных
нельзя надолго пресечь, кто может победить такой род? Вера
возобновляется постоянно в муке смерти».
Ахерн сказал:
«Если даже следующий божественный приток и войдет в семьи и
роды, почему уж столь необходима война? Не могут ли они развить
свои характерные черты каким-то другим способом?» Он сказал что-
то еще, но я не слышал, поскольку смотрел на Мэри Белл, застывшую
с экстатическим взглядом. Дениз прошептала: «Она отлично
справилась, но Робартес должен был попросить меня подержать его,
поскольку я выше ростом и мой опыт натурщицы тоже помог бы».
Робартес положил яйцо обратно в ларчик и попрощался с
каждым из нас по очереди.
ДжонДаддон.
Дорогой мистер Йейтс,
Я имею доступ к документам, содержащим записи слов и дел Робар-
теса. Существуют дневники, которые вел мой брат Оуэн во время их
скитаний по Ирландии в 1919, 1922 и 1923 годах. Если буду жив, а
мой брат согласится, я могу опубликовать часть из них, ибо оба они
всегда находились там, где жизнь была наиболее напряженной и
рискованной, и среди солдат Свободной республики, ополченцев,
сельских джентльменов, бродяг и воров встречались с событиями,
напоминающими, если их опубликовать так, как они записаны, вне
контекста и объяснений, недавние картины мистера Джека Йейтса23,
где мы догадываемся об изображаемом по нескольким смелым
цветным мазкам. Существует запись, сделанная учениками Робартеса в

ВИДЕНИЕ ИСТОРИИ О МАЙКЛЕ РОБАРТЕСЕ
347
Лондоне, содержащая его диаграммы, пояснения к ним, а также
длинное повествование Джона Даддона. Вы прислали мне три
стихотворения, основанные, как вы выразились, на «ереси»: Фазы Луны,
Двойное Видение иДарХаруна ар-Рашида. Первые два, если сравнить
их с тем, что я обнаружил в дневниках, довольно точны, если сделать
скидку на их сжатость и преувеличения. В Харуне ар-Рашиде,
кажется, перепутаны даты, ибо, согласно истории, которую поведал моему
брату Робартес, основатель секты Юдвали Куста Бен Лука24 был
молодым или довольно молодым человеком, когда умер Харун ар-
Рашид. Тем не менее, как поэтическое допущение это имеет право на
существование.
Я сравнил то, что вы прислали мне из своей неопубликованной
книги, с диаграммами и пояснениями, записанными его учениками,
и не нашел существенных отличий. Меня нисколько не изумил, хотя,
конечно, и заинтересовал, тот факт, что вы смогли сами
восстановить утраченные части Speculum'a или того, что уцелело на
недоступных стоянках Юдвали. Я припоминаю, что Платон символизировал
словом «память» отношение ко вневременному, но Даддон, больший
буквалист, и находит сходство между вашим лицом и лицом Гираль-
дуса в Speculum'e. Я прилагаю фотографию гравюры на дереве25.
Вы спрашиваете, не остыли ли до сих пор Робартес и мой брат от
той старой ссоры, и в чем эта ссора состоит. Вот что я смог
обнаружить, после того как опросил различных людей. Около тридцати лет
тому назад вы из «незначительного эпизода» создали Rosa Alchemica,
Скрижали Закона и Поклонение волхвов. Робартес, тогда еще
молодой человек, при весьма неохотной помощи моего брата, основал
некое общество для изучения Разоблаченной Каббалы2* и тому
подобных книг, изобрел какой-то свой ритуал и снял для собраний старый
сарай на пирсе Хоут27. Вскоре среди сортировщиков сельди и
скумбрии стали распространяться дурацкие слухи, а некие девушки (из
Глазго, как говорит мой брат, поскольку вообще-то они приезжают со
всех концов) разбили окно. Вы вывели из этого убийство Робартеса и
его друзей и, хотя мой брат включил в их ритуал Христа, изобразили
какую-то оргию в честь языческих богов. Мой брат очень зол из-за
этих богов, но, Робартес думает, только чтобы доказать свое
правоверие. Робартес не сетует на ваше описание его смерти и говорит, что
никто не счел бы Ахерна и Робартеса из этих фантастических
историй действительно существовавшими людьми, если бы не
возмущение, высказываемое Оуэном. Однако Робартес (и это я подтверждаю
на основании собственных сведений) сетует на вас из-за вашего
стиля в этих историях и говорит, что вы подменили смысл звуком, а
мысль украшениями. То, что случилось непосредственно перед его
разрывом с Европой, должно было быть очерчено с почти
неестественной резкостью. Однажды я написал ему, опротестовывая это. Я

348
У. Б. ЙЕЙТС
сказал, что вы писали эти сказки так, как тогда писало большинство
писателей в доброй половине Европы, что такая проза это то же
самое, что иные называли «абсолютной», а иные «чистой поэзией»; что
хотя ей не доставало темпа и разнообразия, она смогла бы
приобрести их, как то сделала елизаветинская проза после Аркадии7*, если бы
не произошло повсеместного отката к чувственному и актуальному;
что романтический вымысел, припертый к стенке, имеет право
немного покуражиться. На что он ответил, что, когда свеча догорела,
честный человек не притворяется, что топленое сало и есть пламя.
ДжонАхерн

ФАЗЫ ЛУНЫ
Старик прислушался, вступив намост;
Он с другом, и идут они на юг
Плохой дорогой. Обувь их в грязи,
Бесформен коннемарский1 их наряд.
Но твердо держат шаг они, спешат
Так будто их постель еще не близко,
Хоть поздняя луна и на ущербе.
Старик прислушался, вступив намост.
АХЕРН:
Что это был за звук?
РОБАРТЕС:
Наверно крыса,
А может быть, камышница всплеснула
Иль выдра проплыла в ночном потоке.
Мы на мосту, а эта тень вон - башня2,
Там виден свет, а значит, он за чтеньем.
Он находил, как все его природы,
Одни лишь образы; а выбрал это место,
Быть может, за свечу из башни дальней,
Где ночью Мильтонов сидел платоник3,
И принц мечтательный - у Шелли4.
Свет одинокий, что гравировал
Сэмюэл Палмер5, - образ тайнознанья
Добытого трудом. Он ищет в книгах,
То, что вовек не сможет он найти.
АХЕРН:
Но почему б тебе, кто все познал,
В дверь запертую тут не постучать
И не сказать ему настолько правды,
Чтоб он увидел: в его жизни всей
Навряд ли сыщется и крошка истин,

350
У. Б. ЙЕЙТС
Что хлебом твоим ежедневным служат.
Когда ж доскажешь, снова прочь уйти?
РОБАРТЕС:
Он обо мне писал в том странном стиле,
Которому у Патера 6 учился,
Чтоб закруглить рассказ, сказал, я умер,
И мертвым я останусь для него.
АХЕРН:
О спой еще раз мне о переменах
Луны, хоть это речь, но все же - песня:
"мой автор пел ее мне"7.
РОБАРТЕС:
Луна имеет двадцать восемь фаз:
Она бывает темной, светлой
И месяцами роста и ущерба.
Двадцать восемь, и все же двадцать шесть
Тех колыбелей, в коих должен будет
Качаться бесконечно человек
Нет жизни человеческой впотьмах.
Весь первый месяц и до половины
Второго месяца нас манят грезы
И человек, как птица, прост и счастлив;
Но стоит лишь луне начать полнеть,
Идет он вслед причуде из причуд,
Не полностью неисполнимых, самой тяжкой,
Хоть тело и напугано умом,
Как плеткою свистящей, но отныне
Все больше формируясь изнутри,
Становится все лучше и прекрасней.
Одиннадцать прошло, и тут Афина
За волосы хватает Ахиллеса,
Повержен Гектор в прах, явился Ницше -
Герой рожден двенадцатой луной.
Рожденный дважды, дважды похоронен*,
Он должен перед полнолуньем стать
Слабее червяка. Тринадцать лун
К войне с самой собой толкают душу.
В начале битв рука слаба, а после, -
В безумии четырнадцати лун, -
Душа дрожит, все больше застывая
В своем прекрасном светлом лабиринте!
АХЕРН:
Пой песню, пой; пой до конца и пой
Мне о награде этого пути!

ВИДЕНИЕ ФАЗЫ ЛУНЫ
РОБАРТЕС:
Мысль образом становится, и телом
Становится душа: и слишком оба
Прекрасны, чтоб лежать им в колыбели,
И одиноки для мирских дорог:
Душа и тело выброшены прочь,
Вовне, за грани видимого мира.
АХЕРН:
Все потаенные души мечтанья
Кончаются в прекрасном теле
Мужчины или женщины.
РОБАРТЕС:
Ты, что же,
Не знал о том?
АХЕРН:
Поется в древней песне,
Возлюбленные наши получили
Своих прекрасных, длинных пальцев бледность
У смертных ран, иль в высях на Сионе,
Иль у бича кровавого в руках
Своих же. Так они бегут, летят,
Стремясь от колыбели к колыбели,
Пока краса не выпадает им
Из одиночества их тела и души.
РОБАРТЕС:
Влюбленный знает это сердцем.
АХЕРН:
А этот ужас в их глазах, должно быть,
Есть память иль предвидение часа,
Когда пропитано все будет светом,
Когда раскрыты будут небеса.
РОБАРТЕС:
Когда луна полна, то существа,
Возникшие из полноты ее,
Встречаются крестьянам на холмах,
И те в испуге убегают прочь:
Душа и тело, чуждые всему,
Стоят одни средь чуждости своей,
И в созерцанье пойманы, где взор
Души теперь прикован неотрывно
К тем образам, что прежде были мыслью.
Иначе, неподвижны и отдельны,

352
У. Б. ЙЕЙТС
Нарушить могут образы покой
Сияющих и безразличных глаз.
И вслед за этим Ахерн рассмеялся
Своим немного дребезжащим смехом.
Все думая о человеке в башне,
Его свече бессонной и пере,
Работающем тяжко до зари.
РОБАРТЕС:
И вслед за тем идет ущерб луны:
Душа, вдруг ужаснувшись, узнает
О полном одиночестве своем,
Трясется вновь по многим колыбелям,
Слугою мира ставши, выбирает
Себе из всех его заданий тяжких,
Но все же исполнимых, то заданье,
Что будет ей труднее всех, несет
Как бремена на теле и в себе
Убожество и грубость работяги.
АХЕРН:
А перед полнолунием душа
Сперва себя искала, мира - после.
РОБАРТЕС:
Поскольку ты забыт совсем, стоишь
Одной ногой в могиле, не писал
Ни разу книги, - мысли твои ясны.
Купец, политик, пастор, реформатор,
И верный муж, и верная жена -
Все это колыбель на колыбели,
В побеге все, все устремились прочь,
И безобразны все, ведь безобразье
Одно спасает от мечты.
АХЕРН:
А те,
Кому последний месяц дарит волю?
РОБАРТЕС:
Поскольку все из темноты они,
Как те, другие, были все из света,
То так же их уносит прочь из мира,
И в облаке они кричат друг другу,
Подобные мышам летучим;
Желанием совсем не обладая,
Сказать они не могут ничего:

ВИДЕНИЕ ФАЗЫ ЛУНЫ
Что хорошо, что плохо, и что значит
Служения триумф; а говорят,
Что только в ум им ветры ни вдувают,
Обезображенные больше, чем само
Бывает безобразие, отныне -
Без образа, податливы как тесто,
Они тела меняют вмиг по слову.
АХЕРН:
А что затем?
РОБАРТЕС:
Когда все тесто будет
Замешано, так чтоб принять могло
Оно любую форму, по желанью
Природы-повара, то первый месяц
Покатится опять.
АХЕРН:
Но избавленье!
Ты песню не закончил, продолжай!
РОБАРТЕС:
Горбун, Святой, Дурак, - они уже
Последние из месяцев. И здесь
Между безобразьем ума и тела
Натянут лук пылающий, который
Стрелу пускает ввысь, освобождая
Из вечного вращенья колеса
Красы жестокой, мудрой болтовни,
- Из этих недр ревущего прибоя.
АХЕРН:
Когда бы не были постели далеки,
Я б постучал к нему и, нагло встав
Под грубой древесиной его крыши,
В дверях той залы, где царит безмолвье,
Устроенной для мудрости великой,
Которую ему не отыскать,
Я б роль сыграл, ведь через столько лет
Меня б он не узнал и, верно, принял
За пьяницу какого из деревни;
Я б все стоял, шептал, пока бы он
Слов не поймал: «Горбун, Святой, Дурак»,
Пока бы не расслышал, что они
Приходятся на три луны последних.
Потом ушел бы я, чуть-чуть шатаясь.
А он бы день за днем ломал мозги,

354
У. Б. ЙЕЙТС
Но так и не нашел в словах значенья.
Затем он стал смеяться потому,
Что то, что трудным кажется, - на деле
Столь просто. Из орешника метнулась
Внезапно мышь летучая и с криком
Пронзительным над ним кружиться стала.
В окне высоком башни свет погас.

ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО

Великое Колесо
из Spéculum Angelorum etHominum

КНИГА I: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
Часть I: Основной символ'
I
«Когда Разногласие, - пишет Эмпедокл, - уходит в самые глубины
вихря», - в самый дальний его предел, не в центр, указывает Бернет, -
«Согласие достигает центра, и в него втягиваются все вещи так, чтобы
быть только одним, но приходят они не все сразу, а постепенно из
разных мест, и по мере того как они приходят, Разногласие удаляется
к самому дальнему пределу ... и в той мере, в какой Разногласие
устремляется вовне, Согласие ласковым, бессмертным, безграничным
потоком течет вовнутрь»1. И опять: «Никогда бесконечное время не
избавится от этой пары; и они преобладают по очереди, когда
замыкается круг, и проходят друг перед другом и усиливаются каждый в
свою очередь»2. Это был тот Раздор, который Гераклит называл
«отцом всех, царем всех», та Распря или Война, которая, по его
словам, «одних объявляет богами, других - людьми, одних творит
рабами, других - свободными»3, и мне помнится также, что Любовь и
Война - обе вылупились из яиц Леды.
II
Согласно Симплицию1, позднему комментатору Аристотеля,
Согласие Эмпедокла соединяет все элементы в «однородную сферу», а
затем Разногласие разделяет их и, таким образом, создает тот мир, в
котором мы обитаем, но даже та сфера, что создается Любовью, все
равно не является неизменной вечностью, ибо Согласие, т.е. Любовь,
[О символизме Видения см. гл. комментариев «Примечания к
геометрии Видения» - Прим. ред.]
Как его цитирует Пьер Дюэм в Системе мироздания (Le Système du
monde), т.1, с. 75 (Система мира: Истории космологических учений от
Платона до Коперника в 10 тт. (1913-59)).

358
У. Б. ЙЕЙТС
дарит нам лишь подобие того, что неизменно.
Если представить себе вихрь Разногласия так, будто он
сформирован кругами, уменьшающимися до тех пор, пока они не
превращаются в ничто, а противоположную ему сферу Согласия как
формирующую собой противоположный вихрь, причем вершина
каждого из вихрей находится в середине основания другого, то тогда мы
получим фундаментальный символ моих наставников.
Если назвать незакрашенный конус «Разногласием», а другой
«Согласием» и при этом рассматривать их как границы вихря, то сначала,
например, можно увидеть, что вихрь «Согласия» уменьшается по
мере того, как нарастает вихрь «Разногласия», а после этого представить
себе, что вихрь «Согласия» нарастает по мере того, как «Разногласие»
уменьшается и тд, один вихрь внутри другого - и так всегда4. Здесь
властвует мысль Гераклита: «[одно] живет за счет смерти другого, за
счет жизни другого умирает»5.
Первыми вихрями, которые ясно описала философия, были
вихри Тимея6, те, что формируются круговращениями «Иного»
(создателями всех отдельных вещей), - планетами, как они восходят
или заходят по обе стороны экватора. Природа этих вихрей прямо
противоположна тому кругу неподвижных звезд, что составляет круг
«Тождественного» и дарует нам знание универсалий. Алкемон,
ученик Пифагора, считал, что люди умирают потому, что никак не могут
соединить свои начала и концы: змея их жизни не может удержать во
рту своего хвоста. Мой друг, поэт и ученый, доктор Штурм7, прислал
мне описание вихрей у Св. Фомы Аквинского: сначала там
описывается круговое движение ангелов (которое, хотя и имитирует круг
«Единого», кажется не более связанным с видимыми небесами, чем
фигуры, нарисованные моими наставниками), затем движение
человеческого интеллекта по прямой линии, а в конце - вихрь,
совмещающий оба эти движения, который создается подъемом и спуском
ангелов" между человеком и Богом. Еще он нашел мне у Макробия8, у
В моих Кельтских сумерках, в эссе, озаглавленном О тех, кто
дружит с фэйри, я описал подобные подъем и спуск Я нашел то же
движение в некой истории, слышанной мною в Килтартане, и заподозрил

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
359
доктора Ди и у одного неизвестного средневекового автора отрывки,
в которых описываются души в их перемене от вихря к сфере и от
сферы к вихрю. Мне еще многое предстоит рассказать о сфере как о
месте предельного покоя.
Время от времени к вихрям отсылают, но оставляют их
совершенно неисследованными, мистические писания Сведенборга. В
Рппсгрга9, обширной научной работе, сделанной до начала его
мистической жизни, он описывает двойной конус. Вся физическая
реальность, вселенная в целом, всякая солнечная система, всякий атом,
являются двойным конусом, где присутствуют «два полюса один
против другого, и эти два полюса имеют форму конусов»ш. Меня не
очень волнуют его объяснения того, каким образом эти конусы
развились из точки и из сферы, или его доказательства того, что именно
они управляют всеми движениями планет, - как и сам Сведенборг в
своих более поздних мистических сочинениях, я считаю, что все
геометрические формы могут иметь лишь символическое
отношение к внепространственной реальности Mundus Intelligibilis. Из
писателей единственным, кто, как мне известно, точно таким же образом
использовал двойной конус, был Флобер. Он много раз говорил о
том, что хочет написать историю под названием Спираль, и хотя он
умер, не успев даже начать ее, кое-что из его слов о ней было собрано
и опубликовано10. История эта должна была описывать судьбу
человека, великолепие снов которого все возрастает по мере того, как его
дневная жизнь делается все более несчастной, так что в конце концов
полное крушение его реальной любви совпадает с женитьбой на
принцессе из грез.
III
Двойной конус или вихрь, как он используется моими наставниками,
более сложен, чем у Флобера. Линия - это движение без расширения,
и, таким образом, она может считаться символом времени,
субъективности, - поток идей у Беркли (у Плотина*, очевидно, -
«ощущение»); плоскость, пересекающая ее под прямыми углами, является, тогда,
символом пространства или объективности. Линия и плоскость
соединяются в вихрь, который должен то расширяться, то сужаться в
зависимости оттого, набирает ум субъективности или объективности.
Отождествление времени* " с субъективностью, возможно, столь
в ней какой-то средневековый символизм, неизвестный мне в то
время [Ср. рус пер. У. Б. Йейтс, Кепьтские сумерки, Спб, 1998, пер. В. Ми-
хайлина. О тех, кто дружит с фэйри, ее. 96-102 - прим. пер].
ш Переводы Сведенборгианского общества, т. И, с. 5 55.
н Эннеады, vi. 1.8 (пер. МакКенны).
т Джованни Джентиле суммирует кантианские время и пространство:

360
У. Б. ЙЕЙТС
же старо, сколь и сама философия; все, к чему мы можем
прикоснуться, за что можем взяться, а пока я не имею в виду никакой другой
объективности, обладает формой или величиной, тогда как наши
мысли и эмоции обладают длительностью и качеством: мысль вновь
и вновь возвращается или уже стала привычной, лекция или
музыкальная композиция измеряются по часам. Однако чистое время и
чистое пространство, чистая
Время
Пространство
Субъективность
Объективность
субъективность и чистая объективность - плоскость в основании
конуса и точка в его вершине - это только воображаемые абстракции.
IV
Мои наставники раз или два использовали этот единый конус, или
вихрь, но скоро заменили его на двойной конус, или вихрь,
предпочитая рассматривать субъективность и объективность как два
пересекающихся состояния, борющихся одно против другого. Если по
своему ходу музыкальная композиция стремится изобразить лай
собак или шум морских волн, то она не полностью пребывает во
времени, - она предполагает объем и вес. В том, что я называю конусом
Четырех Способностей, которые являются тем, что сделал сам
человек в этой или прошлых жизнях, - но о том, что формирует человека,
«Кант говорил, что пространство - это форма внешнего чувства,
время - форма внутреннего. Он имел в виду, что мы представляем себе
природу, то, что мы называем внешним миром, и считаем
существующим до того, как начались наше знание и наша духовная жизнь, -
в пространстве, тогда как множественность объектов нашего
внутреннего опыта или то, что мы определяем как различное и
многообразное в развитии нашей духовной жизни, мы представляем не в
пространстве, но во времени» (Теория сознания как чистого искусства,
глава ix, в переводе Г. Уилдона Kappa). Он считает, что эти
определения, которые, по видимости, разделяют пространство и время,
нуждаются в переформулировке. Однако будет показано, когда я перейду к
тому, что назвал Четырьмя Началами, что в моих символах его
описание времени подразумевается как опространствливающий акт.

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
361
я скажу чуть позже, - субъективный конус называется
антитетической тинктурой, ибо он возникает и живет за счет постоянного
конфликта со своей противоположностью; объективный же конус -
это конус первоначальной тинктуры, ибо, в то время как
субъективность - у Эмпедокла, как мне кажется, это «Разногласие» - стремится
отделить человека от человека, объективность приводит нас вновь к
той неразличенной массе, с которой мы и начинались. Я предложил
слово тинктура12, постоянное слово у Бёме, а мои наставники взяли
слово антитетический из Per Arnica Silentia Lunae.
Я никогда не читал Гегеля, но ум мой с детства был полон Блейком,
так что я всегда видел мир как конфликт - Спектр и Эманацию - и
всегда мог отличить друг от друга противоположность и отрицание.
«Противоположности позитивны, - писал Блейк, - отрицание не
является противоположностью». «Насколько же велика пропасть
между простым и пресным!» И вновь - «Есть место на дне могил, где
противоположности равно истинны».
Я никогда не выражал конфликт в логической форме* 13, никогда
не думал, как Гегель, что противоположные точки качелей отрицают
друг друга, или что весенние овощи «сняты», как только проходит их
сезон.
Конусы тинктур отражают реальность, но сами по себе являются
не более чем стремлением к ней, иллюзией. Реальностью, как вскоре
станет видно, является только сфера. Антитетическим конусом,
оставленным незакрашенным на моей диаграмме, мы, по мере его
расширения, все больше выражаем внутренний мир нашего желания и
воображения, тогда как первоначальным - закрашенный конус - мы,
по мере его расширения, все больше выражаем ту объективность ума,
* Хотя реальность и нелогична, она становится таковой в наших умах,
если мы находим логические опровержения писателю или движению,
которое вышло из моды. Всегда существует ошибка, не имеющая
ничего общего с «конфликтом», который создает жизнь. Кроче в своем
исследовании Гегеля отождествляет ошибку с отрицанием.

362
У. Б. ЙЕЙТС
которая, в терминах словаря Мюррея14, делает «акцент на том, что
является внешним в отношении ума», «поглощено скорее внешними
вещами и событиями, чем внутренней мыслью», и стремится «обнажить
действительные факты, не окрашенные мнениями или чувствами».
Антитетическая тинктура эмоциональна и эстетична, тогда как
тинктура первоначальная разумна и моральна. Внутри этих конусов
движется то, что мы назвали Четырьмя Способностями-. Воля и
Маска, Ум и Тело Судьбы.
Пока я не поясню во всех подробностях свои геометрические
диаграммы, будет достаточно описать Волю и Маску как волю и ее
объект, или как Есть и Должно (то, что должно или должно было бы
быть), а Творческий Ум и Тело Судьбы - как мысль и ее объект, или как
Знающее и Знаемое. К этому можно добавить, что первые две
Способности - лунарные, антитетические, или природные, две вторые -
солярные, первоначальные, или разумные. Отдельный человек
классифицируется согласно местоположению своей Воли, или выбора, в
диаграмме. На первый взгляд существуют только две Способности,
ибо только две из четырех, Воля и Творческий Ум, активны, но вскоре
станет видно, что два противоположных конуса, изображающие
Способности, могут быть размечены таким образом, что Воля одного
конуса будет Маской другого, Творческий Ум одного будет Телом
Судьбы другого. Все, что желает, может стать желанным, отвергаемым
или принятым, всякий творческий акт может быть увиден как факт, а
всякая Способность - поочередно то щит, то меч.
V
Эти пары оппозиций вращаются в противоположных направлениях,
Воля и Маска - справа налево, Творческий Ум и Тело Судьбы, как
часовые стрелки, - слева направо. Я ограничусь пока Волей и Творческим

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
363
Умом, волей и мыслью. В то время, как Воля достигает наибольшего
расширения своего антитетического конус?., она тянет за собой
Творческий Ум - мысль все больше и больше подчиняется воле, - но
Творческий Ум остается на таком же расстоянии от узкого конца
своего конуса, на каком Воля от - широкого конца своего. Затем, как
будто насыщенная чрезмерным расширением, Воля позволяет
возобладать Творческому Уму, и он ее тянет за собой до тех пор, пока не
ослабнет еще раз. Пока Творческий Ум, скажем, тянется за Волей к
степени наибольшего расширения ее антитетического конуса, он все
больше и больше загрязняется Волей, в то время как Воля освобождает
себя от всякого загрязнения. Мы можем, однако, изобразить две эти
Способности в тот момент, когда они достигают полного расширения
антитетического конуса, с помощью поперечных сечений конуса.
Закрашенная, или первоначальная часть, - это загрязнение Воли-,
незакрашенная, или антитетическая часть; - это загрязнение
Творческого Ума. Мы можем заменить позиции на конусах любым из двух
символов: мы можем представить Творческий Ум приближающимся к
степени крайнего расширения антитетического конуса,
изменяющимся в узкий конец первоначального конуса, а затем
расширяющимся вновь; Волю же мы можем представить достигающей узкого
конца первоначального конуса, а затем, в тот же самый момент, когда
сменяет конусы Творческий Ум, переходящей в широкий конец
антитетического конуса, и сжимающейся еще раз. Эта диаграмма
иногда используется моими наставниками и дает им то выражение,
которое часто потом встречается и у нас: «взаимоперемена
тинктур», но она неудобна. И по этой причине мои наставники всегда
представляют Способности движущимися по внешней стороне
диаграммы. Сразу же перед полным антитетическим расширением
они поставлены таким образом:

364
У. Б. ЙЕЙТС
Сразу после антитетического расширения - таким:
Я вижу вихрь Воли достигающим полного антитетического
расширения - незакрашенный конус - на нижней части диафаммы или
движущимся справа налево, а вихрь Творческого Ума
приближающимся к нему по верхней стороне, - слева направо, а затем их обоих,
проходящими друг мимо друга в месте полного расширения, а затем
отходящими от него, Воля - по верхней стороне, Творческий Ум - по
нижней, и всегда вовне диафаммы до тех пор, пока они снова не
пройдут друг мимо друга в месте полного первоначального
расширения. Эта движения являются всего лишь удобным графическим
обобщением того, что более точно можно было бы называть движением двух
вихрей. Эти вихри движутся не только вперед к первоначальному и
антитетическому расширениям, но обладают еще и собственным
круговращением, вихрь Воли - справа налево, а Творческого Ума -
слева направо. Вскоре я рассмотрю смысл этих круговращений.
VI
Маска и Тело Судьбы занимают те положения, которые наиболее
противоположны по своему характеру позициям Воли и Творческого Ума.
Т.У.

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
365
Если Воля и Творческий Ум достигают полного антитетического
расширения, то Маска и Тело Судьбы достигают полного
первоначального расширения, и так далее. В вышеприведенной фигуре
человек является почти полностью антитетическим по своей природе.
В следующей диаграмме - почти полностью первоначальным.
Следующая диаграмма - полностью первоначальное состояние, которое
является сверхъестественным, подобно полностью антитетическому.
Воля
Т. У.
В следующей же диаграмме он на полпути между первоначальным и
антитетическим и движется в сторону антитетического
расширения. Все четыре вихря наложены друг на друга.
к^^ Маска ^л
^Ч. Т.У. ^s^
Воля
т.е.

366
У. Б. ЙЕЙТС
Теперь мне надо только поставить ряд чисел по бокам, чтобы
получить, как я скоро покажу, классификацию всякого возможного
движения мысли и жизни. Мне было велено расставить эти числа в
соответствии с фазами луны, включая в них и полную луну и безлунную
ночь, когда луна находится ближе всего к солнцу. Безлунная ночь
называется Фазой 1, а полнолуние - Фазой 15. Фаза 8 начинает
антитетические фазы, те, в которых светлая часть луны больше, чем
темная, а Фаза 22 начинает первоначальные фазы, где темная часть
больше, чем светлая. В Фазах 15 и 1, соответственно,
антитетическая и первоначальная тинктуры достигают своего наивысшего
напряжения. Скажем, человек Фазы 13 - это человек, чья Воля
находится в этой фазе, а диаграмма, которая показывает положение
Способностей для таким образом помещенной Води, описывает его
характер и судьбу. Последней фазой является Фаза 28, и эти двадцать
восемь фаз составляют месяц, каждый день и каждая ночь которого
составляют одно воплощение и
Фаза 1
Фаза 15
тот развоплощенный период, который за ним последует. Пока что
меня волнует только воплощение, символизируемое луной ночью.
Фаза 1 и Фаза 15 не являются человеческими воплощениями,
поскольку человеческая жизнь невозможна без борьбы тинктур. Они
принадлежат к тому порядку существования, который мы
рассмотрим после. Фигура, которую я использовал для изображения Воли
при почти полной субъективности, представляет собой луну сразу
перед тем, как ее круг становится полным; а вместо того, чтобы
использовать темный диск с белой точкой для воли при почти полной
объективности, я предпочитаю воображать себе последний полумесяц. Но
гораздо удобней расставить эти цифры вдоль круга таким образом:

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
367
Фаза 22
ci
η
ci
е
u
Vil
Фаза 8

Часть II: Рассмотрение Колеса
I
Уже в первые месяцы обучения я получил свое Великое Колесо
лунных фаз таким, каким оно напечатано в конце этого параграфа, но я
ничего не знал о конусах, объясняющих его, и хотя в моем
распоряжении находилось достаточно определений и описаний
Способностей в их разных положениях, я не знал, ни почему они проходят
друг мимо друга в определенных местах, ни почему две из них
вращаются слева направо, подобно дневному движению солнца, а две -
справа налево, подобно луне в Зодиаке1. Даже написав первый
вариант этой книги, я считал геометрический символизм настолько
сложным и трудным, я так мало понимал его, что отложил его до
более позднего раздела; и поскольку в то время, по указанным выше
причинам я должен был использовать некий романтический
антураж, то я описал Великое Колесо как след на песке, оставленный
хороводом загадочных танцоров, озадачивший багдадского халифа2 и
его ученых мужей. Я пытался заинтересовать моих читателей
необъяснимым правилом большого пальца, каким-то образом
объясняющим весь мир.

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
369
Север
Полная *
объективность
Юг
Полная
субъективность
Запал
Открытие силы
II
Это колесо является всяким законченным движением мысли, жизни,
двадцати восьми воплощений, одного воплощения, одного суждения
или мыслительного акта. Человек ищет свою противоположность

370
У. Б. ЙЕЙТС
или противоположность своего положения, достигает предмета
своих устремлений в той степени, в какой тот достижим, в Фазе 15, и
возвращается1 снова к Фазе 1.
Фаза 15 называется Солнце в Луне, поскольку здесь солярная или
первоначальная тинктура поглощается лунарной, но, с другой
точки зрения, это Маска поглощается Волей. Все становится красотой.
Маска, так сказать, волит себя как красоту, и поскольку, как говорит
Плотин, однородные вещи бессознательны, эта Фаза является
идеальным, сверхъестественным воплощением. Фаза I называется Луна в
Солнце, ибо здесь лунарная или антитетическая тинктура
поглощается первоначальной или солярной, но, с другой стороны, это Тело
Судьбы поглощается Творческим Умом. Человек становится податлив
и послушен, что похоже - кроме тех случаев, когда в дело вторгается
сверхъестественная сила, - на подобную стали упругую
пластичность воды, с которой исчезла последняя рябь. Вскоре мы
рассмотрим Начала, где станет возможной чистая мысль в своем единстве,
но пока, в Способностях, где активность и единство всегда
природные или лунарные, единство в первоначальных фазах будет
моральным - и в Фазе I такой моралью становится полное подчинение.
Всякое возможное единство всегда порождается Маской.
Антитетическая Маска описывается в автоматическом письме как «форма,
сотворенная нашей страстью, чтобы соединить нас с самими собою».
Эта желанная «самость» является тем Единством Бытия, которое
Данте в Пире сравнивал с «идеально сложенным человеческим телом»3.
Тело Судьбы - это сумма, а не единство факта, - факта в его влиянии
на отдельного человека. Только в Четырех Началах обнаружим мы
Эмпедоклово Согласие. Воля очень похожа на Волю, описанную Кро-
че11. Когда на нее не воздействуют другие Способности, в ней нет ни
эмоции, ни морали, ни интеллектуальных интересов, но она знает,
как делаются вещи, как открываются и закрываются окна, как пере-
Схожее круговое движение, главное в работах Джованни Джентиле,
является, как я прочел где-то, полуосознанным основанием всей
политической мысли современной Италии. Индивидуумы и классы
достигают полноты своей личности, а потом опускаются обратно с тем,
чтобы обогатить массу. Правительство должно признать,
утверждается в его книге, что, раз все хорошее было создано классовой борьбой,
война классов, хотя ею и можно как-то управлять, никогда не должна
кончаться. Это прямая противоположность марксистского
социализма и одновременно старое изречение Гераклита: «Война (Полемос)
или Распря отец всех, царь всех: одних объявляет богами, других -
людьми, одних творит рабами, других - свободными».
Четыре Способности в чем-то напоминают те четыре момента,
которым Кроче посвятил свои четыре книги; то, что совпадение между
ними не более близкое, связано с тем, что Кроче редко прибегает к
антитезису и антиномии.

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
371
ходятся дороги, это - все, что мы называем полезностью. Воля ищет
только собственной непрерывности, и лишь благодаря стремлению к
своей прямой противоположности, - к тому самому объекту желания
или моральному идеалу, который изо всех возможных вещей
является для нас наиболее сложным, и только путем жесткого,
насильственного навязывания этой формы Телу Судьбы может Воля достичь
самопознания и самовыражения. Фаза 8 и Фаза 22 - это фазы борьбы и
трагедии, первая является борьбой за то, чтобы найти личность,
вторая — за то, чтобы потерять ее. После Фазы 22 и перед Фазой I, ведется
борьба за то, чтобы принять навязываемое судьбой единство, а с
Фазы I по Фазу 8, - чтобы избежать его.
Все такие абстрактные высказывания, однако, могут запутать,
поскольку каждый раз мы имеем дело с конкретным человеком, скажем,
с человеком Фазы 13 или Фазы 17. Четыре Способности никак не
могут быть абстрактными категориями философии, - будучи
результатом четырех памятей Даймона или же полной и предельной
«самости» человека. Его Тело Судьбы, серия событий, навязанных ему
извне, сформировано из памяти Даймона о событиях его
предыдущих воплощений. Маска, или объект желания, или идея добра,
сформирована из его памяти о моментах восторга в его прошлых жизнях;
его Воля, или обычное «я», - из его памяти о всех событиях его
нынешней жизни; его Творческий Ум - из памяти об идеях (или
универсалиях), развернутых конкретными людьми в прошлых жизнях или
же их духами между жизнями.
III
Когда мне нужен какой-нибудь образ, который смог бы достаточно
ярко описать Великое Колесо как индивидуальную жизнь, я
обращаюсь к комедии дель арте или импровизированной итальянской
драме. Режиссер, Даймон, предлагает своему актеру унаследованное
либретто, Тело Судьбы, и Маску, или роль, как можно более не похожую
на его природное я, или Волю, и оставляет его импровизировать с
помощью своего Творческого Ума диалог и подробности действия.
Актер должен обнаружить или открыть некое существо, которое
живет только за счет предельного усилия, когда все жилы исполнителя,
так сказать, натужены, а его способности полностью активны. Но это
лишь антитетический человек. Для первоначального человека я
обращаюсь к комедии дель арте в момент ее упадка. Воля слаба и не
способна творить свою роль, а если она и преображает себя, то
только следуя принятому образцу, становясь обыкновенным клоуном или
шутом. У нее лишь одна цель: затронуть чувства толпы, а если она и
вставляет «отсебятину», то лишь затем, чтобы подпустить в действие

372
У. Б. ЙЕЙТС
побольше злободневных намеков. В первоначальных фазах человек
должен перестать желать Маску и Образ, прекратив всяческое
самовыражение, и заменить желание самовыражения стремлением к
самопожертвованию. Вместо созданной Маски он теперь имеет
подражательную Маску, и когда он осознает это, то его Маска может стать
исторической нормой, обобщенным образом человечества. Автор
Подражания Христу, без всякого сомнения, был человеком поздней
первоначальной фазы. Антитетическая Воля и Маска всегда
свободны, первоначальные Воля и Маска - всегда насильственны; свободные
Маска и Воля суть личность, тогда как насильственные Маска и Воля
являются нормой, кодом, тем окоротом, который именно потому
дарует силу, что сделан насильно. Насколько бы привычной ни была
личность, она, начиная с простого индивидуального обаяния в
ранних и до сложных ролей, разыгрываемых ею в поздних
антитетических фазах, - всегда остается непрестанно возобновляемым
выбором; но когда наступают первоначальные фазы, человек все более и
более складывается под влиянием извне.
Антитетические люди, такие, как Лэндор, сами по себе неистовы,
ибо ненавидят все, что мешает их личности, но интеллект их
(Творческий Ум) - мягок в суждениях, тогда как первоначальные люди, чья
ненависть совершенно безлична, неистовы в своем интеллекте, но
кротки сами по себе, как, без сомнения, был мягким Робеспьер.
Перед Фазой 15 Маска описана как «откровение», поскольку
благодаря ей человек познает самого себя, увидев в себе личность; тогда
как после Фазы 15 она является «сокрытием», ибо сам человек
становится все более бессвязным, смутным, раздробленным, а интеллект
человека (Творческий Ум) все сильнее озабочен предметами,
имеющими отношение не к его внутреннему единству, но - к единству
общества или материально-чувственного мира, которые он познает
благодаря Телу Судьбы. Человек все больше подражает другим, все
больше выставляет себя напоказ, все больше играет в личность. Он
превращается теперь в растворяющийся неистовый фантом,
который пытается схватить и удержать самого себя. Антитетический
человек перед Фазой 12 описан как исполненный ярости против
всего в мире, что мешает его самовыражению; после Фазы 12, но перед
Фазой 15, его ярость превращается в нож, обращенный против него
самого. После Фазы 15, но перед Фазой 19, он переполнен
фантазиями, постоянно стремится убежать от всего, что прельщает в мире и,
тем не менее, тайно признает это, непрерывно играя с тем, что
должно будет его поглотить. Первоначальное - это то, что служит,
антитетическое - то, что творит.
В Фазе 8 - «Начало Силы» - начало собственной чувственности
человека. Подражание, которое подчиняло его навязанной Маске,
национальной норме, этой ненавидимой теперь условности, прекрати-

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
373
лось, и началась его собственная норма. Первоначальное и
антитетическое равны и борются за господство; и когда эта борьба
окончится казнью слабости и приуготовлением к ярости, Маска вновь
становится добровольной. В Фазе 22 - «Искушение Силой» - человек
делает последнюю попытку навязать свою личность миру, пока
Маска не станет вновь навязанной, а место личности не займет характер.
К этим двум фазам, а возможно, и ко всем фазам колеса, человек, по
словам моих наставников, может возвращаться вплоть до четырех
раз, прежде чем сможет двинуться дальше. Под человеческим
существом понимается то, что разделяется на Четыре Способности, под
индивидуальностью - Вопя, взятая в отношении себя самой, под
личностью - Воля, взятая в отношении добровольной Маски, под
характером - Воля, взятая в отношении насильственной Маски. Личность
сильнее всего около Фазы 15, индивидуальность - около Фазы 22 и
Фазы 8.
В последних фазах, Фазах 26,27 и 28, Способности изнашиваются,
становятся все более прозрачными, и человек видит себя, так сказать,
поставленным против сверхчувственного; но этого я коснусь
позднее, когда буду говорить о Началах.
IV
Воля вглядывается в нарисованную картину, Творческий Ум-в
фотографию, но оба вглядываются во что-то прямо себе
противоположное. Творческий Ум содержит все универсалии, по крайней мере,
настолько, насколько его память позволяет ему их использовать,
фотография же разнородна. В картине есть отбор, в фотографии - задан-
ность Судьбой, ибо под Судьбой или Необходимостью - а мне
понадобятся оба эти слова - понимается то, что приходит извне; Маска
же предназначена - ибо Предназначение есть то, что приходит к нам
изнутри. Мы лучше всего сможем объяснить разнородность
фотографии, если представим ее фотографией многолюдной улицы,
которую Творческий Ум, не будучи под воздействием Маски, созерцает
холодно и спокойно. Картина же, напротив, содержит в себе всего
несколько вещей, а созерцающая их Воля исполнена страсти и
одинока. Когда господствует Воля, Маска или Образ «чув-ственны»; когда
господствует Творческий Ум - они «абстрактны»; когда господствует
Маска — они «идеализированы»; а когда Тело Судьбы, - они
«конкретны». Автоматическое письмо определяет «чувственное» весьма
необычным образом. Предмет является чувственным, если я отношу его
к себе, — «мой огонь, мой стул, мое ощущение», в то время, как «некий
огонь, некий стул, некое ощущение» - все конкретны и все
принадлежат Телу Судьбы-, в свою очередь, «огонь, стул, ощущение», посколь-

374
У. Б. ЙЕЙТС
ку на них смотрят как на представителей определенного рода,
«абстрактны». Для настоящего скупца его собственные деньги -
«чувственны», чужие деньги - «конкретны», деньги, которых ему не хватает, -
«идеализированы», а деньги, о которых говорят экономисты, -
«абстрактны».
V
В Таблице, в разделе XII, описаны характерные черты Способностей в
различных фазах, и с ее помощью могут быть обнаружены фазовые
характеристики человека во всякой отдельной фазе. Эти описания не
должны рассматриваться как исчерпывающие, но лишь как намеки и
предположения, могущие вызвать в воображении все Четыре
Способности в любой отдельно взятой их фазе.
Они записывались автоматическим письмом, иногда по два-три,
иногда сразу по восемь-девять. Если б Таблица была потеряна, то
даже теперь, после многих лет использования, я не смог бы
воспроизвести их. Я бы счел, что они свидетельствуют о более длительном
пользовании, чем пользовался ими я, если бы я не помнил, что
создатели записи притязали на скорость мысли, невозможную для наших
умов. Я вспоминаю те изощренные картинки, которые мы видим
между сном и явью, зачастую столь сложные по замыслу и композиции,
что отняли бы немало времени у художника.
В Фазах 11 и 12 возникает то, что называется открытием
тинктур, в Фазе 11 открывается антитетическая, в Фазе 12 -
первоначальная. На этот момент колесо заменяется конусом, вихрь, восходя
или нисходя, окружает конус, что завершает его движение вокруг
конуса, в то время как большее движение завершает фазу. Открытие
подразумевает отражение Четырех Способностей вовнутрь: мир, так
сказать, зеркально отражен в личности, Единство Бытия становится
возможным. До этого мы были частью чего-то еще, но теперь все
находится внутри нашей собственной природы. Половая любовь
становится самым важным событием жизни, ибо противоположный пол
- это и есть одновременно избранная и сужденная нам природа.
Личность ищет личность. Каждая эмоция начинает соотноситься с
другой, подобно тому как соотносятся музыкальные ноты. Как будто
мы прикоснулись к одной музыкальной струне и она заставила
вибрировать остальные. Антитетическая тинктура {Воля и Маска)
открывается первой потому, что все нечетные числа -
антитетические, а первоначальная тинктура открывается в Фазе 12 потому, что
все фазы, обозначенные четными числами, - первоначальны. Хотя
все Фазы, с Фазы 8 по Фазу 22, в целом - антитетические, а все
фазы, с Фазы 22 и по Фазу 8, в целом - первоначальные, однако при дру-

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
375
гом анализе индивидуальные фазы являются поочередно
антитетическими и первоначальными. В Фазе 18 первоначальная
тинктура закрывается еще раз, а в Фазе 19 - антитетическая. В Фазах 25 и
26 происходит новое открытие, а в Фазах 4 и 5 - новое закрытие, но
теперь тинктуры открываются не в личность, а в ее отрицание - в
Целое, воспринятое объективно. Можно считать, что субъективные
фазы формируют свое отдельное колесо, его Фаза 8 будет
располагаться между Фазами 11 и 12 большего колеса, его Фаза 22 - между
Фазами 19 и 20; и что объективные фазы формируют другое
отдельное колесо, его Фаза 8 - между Фазами 25 и 26, его Фаза 22 - между
Фазами 4 и 5. Это колесо между своими Фазами 8 и 22, не являясь
субъективным, с точки зрения человека, является причастностью или
подчиненностью человека божественной личности, переживаемой
как духовная объективность, тогда как его первые три и три
последние фазы являются физической объективностью. Во время этой
духовной объективности, или духовной первоначальности,
Способности «истончаются», а Начала, которые, взятые с точки зрения
Способностей, являются Сферой, сияют сквозь них. В Фазе 15 и Фазе 1
возникает то, что называется взаимоперемена тинктур: те мысли,
эмоции, энергии, которые были первоначальными перед Фазой 15
или Фазой 1, становятся антитетическими после них, а те, что были
антитетическими, становятся первоначальными. Мне сказали,
например, что перед исторической Фазой 15 в антитетическом
качестве каждого среднего европейца преобладали разум и желание, а в
первоначальном - племя и эмоция, и что после Фазы 15 все это было
перевернуто, и его субъективная природа, которая до того была
страстной и логичной, исполнилась энтузиазма и стала
сентиментальной. Я мало воспользовался этой взаимопеременой в моем описании
двадцати восьми воплощений, потому что, когда я его создавал, я не
понимал отношения между переменой и Единством Бытия. Всякая
фаза сама по себе является колесом; индивидуальная душа
пробуждается яростным маятниковым колебанием (можно вспомнить о
колебаниях Верлена между церковью и борделем), которое длится до тех
пор, пока душа не погружается в то Целое, где все противоположности
едины, а все антиномии - разрешены.
VI
Правила поиска Истинной Маски и Ложной
Когда Воля находится в антитетических фазах, Истинная Маска
является результатом действия Творческого Ума противоположной
фазы на эту же (противоположную) фазу; а Ложная Маска
является результатом воздействия Тела Судьбы противоположной фазы
на ту же фазу.

376
У. Б. ЙЕЙТС
Истинная Маска Фазы 17, например, это «Упрощение
посредством интенсивности», она произведена от Фазы 3, преображенной
Творческим Умом этой фазы, который описывается как «Простота», и
идет от Фазы 27, являющейся фазой Святого.
Ложная Маска Фазы 17 это «Рассеяние», она произведена от Фазы
3, преображенной Телом Судьбы этой Фазы, взятым из Фазы 13, и
описывается как «Интерес». В дальнейшем мы увидим, что это слово
описывает с большой точностью тот тип «Рассеяния», который
ослабляет людей Фазы 17, когда они пытаются жить в первоначальной
тинктуре.
Когда Воля находится в первоначальных фазах, Истинная Маска
является результатом действия Тела Судьбы противоположной
фазы на эту фазу; а Ложная Маска - действием Творческого Ума
противоположной фазы на эту фазу.
Истинная Маска Фазы 3 - это «Невинность», она произведена из
Фазы 17, измененной Телом Судьбы этой Фазы, которое описывается
как «Потеря», и идет из Фазы 27, являющейся фазой Святого.
Ложная Маска Фазы 3 - «Глупость», взята она их Фазы 17,
преображенной Творческим Умом, который описывается как «Творческое
воображение посредством антитетической эмоции», и идет от
Фазы 13. Первоначальная Фаза 3, когда она пытается жить
антитетически, становится беспорядочной, потому что внутри своей Маски
она не может творить. С другой стороны, когда она живет в
соответствии с первоначальностью и верна фазе, она перенимает у своей
противоположности наслаждение преходящими вещами, видит «мир
в песчинке, а небеса в полевом цветке» 4 и становится играющим
ребенком, ничего не ведающем о последствиях и целях. На саму же
Фазу 17 «Потеря» влияет как навязанный этой фазе отказ от
первоначального желания, ибо Тело Судьбы враждебно всем
антитетическим натурам.
Лишь длительное знакомство с системой может сделать понятной
Таблицу Масок, Творческих Умов и тд (см. Раздел XII); ее надо
исследовать с помощью двух следующих правил·.
- в антитетических фазах человек стремится с помощью
Творческого Ума избавить Маску от Тела Судьбы;
- в первоначальных фазах человек стремится с помощью Тела
Судьбы избавить Творческий Ум от Маски.
VII
Правила поиска Истинного Творческого Ума и Ложного
Когда Воля находится в антитетических фазах, Истинный
Творческий Ум берется из фазы Творческого Ума, преображенного Творческим

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
377
Умом той фазы; тогда какЛожный Творческий Ум взят из фазы
Творческого Ума, преображенного Телом Судьбы той фазы.
Например, Истинный Творческий Ум Фазы 17, «Творческое
Воображение посредством антитетической эмоции», взят из Фазы 13 в
том, как эта фаза преображена уже своим Творческим Умом,
описанным как «Субъективная истина», идущим из Фазы 17.
Ложный Творческий Ум, «Навязанное самоосуществление», взят из
Фазы 13 в том, как эта Фаза преображена своим Телом Судьбы,
«Насильственной любовью», «насильственной любовью к другому»,
взятой из Фазы 3.
Когда Веля находится в первоначальных фазах, Истинный
Творческий Ум берется из фазы Творческого Ума, преображенного Телом
Судьбы этой фазы; тогда какЛожный Творческий Ум взят из фазы
Творческого Ума, преображенного Ложным Творческим Умом этой
фазы.
Например, Истинный Творческий Ум Фазы 27 описан как
«сверхчувственная восприимчивость», и взят он из Фазы 3 в том, как эта
фаза преображена своим Телом Судьбы, взятым из Фазы 13 и
описанным как «Интерес»; тогда как Ложный Творческий Ум описан как
«Гордость» и взят из Фазы 3, преображенной Истинным Творческим Умом
этой фазы, который взят из Фазы 27 и описывается как «Абстракция».
VIII
Правило поиска Тела Судьбы
Тело Судьбы каждой отдельной фазы является действием всей
природы фазы ее Тела Судьбы на эту отдельную фазу. Поскольку же Тело
Судьбы всегда первоначально, оно всегда поддерживает
первоначальные фазы и противостоит фазам антитетическим-, в этом оно прямо
противоположно Маске, которая поддерживает антитетические
фазы и противостоит первоначальным.
IX
Подразделения Колеса
Исключая четыре фазы кризиса (Фазы 8? 22, 15, 1), каждая четверть
состоит из шести фаз или двух групп, по три фазы в каждой. Первая
фаза каждой группы может быть описана как явление силы, вторая -
как явление нормы, или как упорядочивание сил, а третья - как
явление веры, причем вера является либо признание или подчинение
некоему качеству, которое становится силой в следующей фазе5. Это
происходит потому, что каждая триада сама является колесом и име-

378
У. Б. ЙЕЙТС
ет тот же характер, что и Великое Колесо. Фазы с 1 по 8 соотносятся
со стихией земли, будучи фазами зарождения и роста; фазы между
Фазой 8 и Фазой 15 - со стихией воды, потому что сила образотвор-
чества здесь достигает своей наивысшей точки; фазы между Фазой 15
и Фазой 22 - со стихией воздуха, поскольку воздухом, или
пространством, вещи отделяются друг от друга, и интеллект достигает своей
вершины; а между фазы Фазой 22 и Фазой 1 - со стихией огня,
потому что здесь все вещи делаются простыми. Воля сильнее всего в
первой четверти, Маска - во второй, Творческий Ум - в третьей, Тело
Судьбы - в четвертой.
Существуют также и другие разделения и свойства, которые мы
рассмотрим позднее.
X
Разногласия, Оппозиции, Контрасты
Человек начинает осознавать себя как отдельное существо в силу
воздействия Оппозиции и Разногласия: эмоциональной Оппозиции
Вопи и Маски, интеллектуальной оппозиции Творческого Ума и Тела
Судьбы, Разногласия между Волей и Творческим Умом, Творческим
Умом и Маской, Маской и Телом Судьбы, Телом Судьбы и Волей.
Разногласие - это всегда насильственно навязанное понимание
несхожести Воли и Маски, Творческого Ума и Тела Судьбы. Существует также
насильственное влечение мевду Оппозициями, ибо Воле естественно
желать Маску, а Творческому Уму - естественно воспринимать Тело
Судьбы; в первом случае собака лает на Луну, во втором - орел
неотрывно, по естественному праву, смотрит на солнце6. Однако когда
Творческий Ум обманывает Волю в антитетических фазах,
подставляя ей какой-нибудь первоначальный образ Маски, или когда Воля
предлагает Творческому Уму ту эмоцию, которая должна
предназначаться одной только Маске, то опять во всей своей простоте
возникает Разногласие - из-за встряски эмоции, из-за вымученности Образа.
С другой стороны, сама Маска может соскальзывать на Тело Судьбы,
пока мы наконец окончательно не перепутаем то, чем мы хотим
быть, с тем, чем мы должны быть. А поскольку Разногласия из-за
круговращения Четырех Способностей время от времени становятся
Оппозициями, как, скажем, в Фазе 15, когда Творческий Ум
становится напротив Маски, то они разделяют и все свойства Оппозиций.
Одновременно, по мере того как Способности приближаются друг к
другу, Разногласие становится тождеством, и та или другая из
Способностей - в соответствии с тем, имеет ли это место в Фазе 1 или в
Фазе 15,- ослабляется и наконец поглощается, Творческий Ум -
Волей в Фазе 15, Воля - Творческим Умом в Фазе 1 и т.д.; если же это про-

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
379
исходит в Фазе 8 или Фазе 22, то преобладает сначала одна, потом
другая Способность, и присутствует неустойчивость.
Без такого постоянного Разногласия посредством Обмана не
было бы никакого сознания, никакой активности; Обман - это
технический термин моих учителей, его можно заменить на «желание».
Жизнь - это постоянная, пусть и тщетная, попытка четырех лопастей
мельницы придти к двойному созерцанию - Образа избранного и
Образа сужденного.
Существуют также Гармонии, но они, будучи связаны с целой
фигурой, должны быть рассмотрены в другой части Системы.
XI
Четыре Совершенства и Четыре Автоматизма
Мы сможем прояснить природу Четырех Совершенств лишь тогда,
когда их фазы будут изучены во всех подробностях: например, станет
очевидно, что самопожертвование - характерная добродетель тех
фаз, где господствуют инстинкт или племя, и в особенности тех трех
фаз, которые идут перед началом отражения всех Способностей
вовнутрь. Автоматизм в антитетических фазах порождается Маской и
Творческим Умом, когда они отделены от Тела Судьбы и Воли, из-за
отказа от конфликта или отдыха от него; в первоначальных же фазах
он возникает из Тела Судьбы и Воли, когда те устают бороться за
полное первоначальное существование или же отказываются от борьбы.
Это не обязательно означает, что человек не верен фазе или, как
говорится, находится вне фазы; наоборот, самые сильные натуры - это
как раз те, кто чаще всего нуждаются в Автоматизме, чтобы
отдохнуть. Именно в этом, возможно, и состоит тот бессознательный
элемент нашего наслаждения искусством и литературой, который
пробуждается в нас ритмом и образцом. Однако человеческое существо
всегда будет вне фазы, если оно по какой-либо другой причине,
кроме как из необходимости в отдыхе, отказывается от конфликта с
Телом Судьбы, источника всей антитетической энергии, неизбежно
впадая в подражательный или творческий Автоматизм, либо же если
в первоначальных фазах он отказывается от конфликта с Маской, и
тогда впадет в Автоматизм послушный или инстинктивный.
XII
Таблица Четырех Способностей
Каждая Способность помещена за номером той фазы, где она
формируется, а не за номером той, на которую влияет.

380
У.БЙЕЙТС
1 Воля
Ι 1. Никакого
Ι 2. Начало энер-
1 гии.
1 3. Начало често-
1 любия.
1 4. Желание пер-
1 воначальных
1 объектов.
1 5. Отделение от
1 невинности.
6. Искусственная

индивидуальность.
7. Обретение

индивидуальности. 1
8. Война между
идивидуальность
ю и родом.
1—__ 1
Маска
отсанщкроме
тогОуЧто
Истинная.
Иллюзия.
Ложная.
Разочарование.
Истинная.
Упрощение
посредством
интенсивности.
Ложная. Рассеяние.
Истинная.
Интенсивность,
достигаемая
посредством эмоций.
Ложная.
Любопытство.
Истинная.
Убеждение.
Ложная.
Властность.
Истинная.
Фатализм.
Ложная. Суеверие.
Истинная.
Самоанализ.
Ложная.
Самоприспособление.
Истинная.
Самопожертвование.
Ложная. Самоут
верждение. [
Творческий Ум
это совершенная
Истинный. Физическая
деятельность.
Ложный. Хитрость.
Истинный.
Сверхчувственная
восприимчивость.
Ложный. Гордыня.
Истинный. Начало
абстрактного
сверхчувственного.
Ложный. Очарование
греха.
Истинный. Риторика.
Ложный. Духовная
надменность.
Истинный.
Созидательная эмоция.
Ложный.
Авторитарность.
Истинный. Творчество
посредством жалости.
Ложный. Желание,
влекомое самим собой.
Истинный. Спайка.
Ложный. Отчаяние.
Телосудь-
бы
податливость
Насильственная 1
любовь к миру.
Насильственная 1
любовь к
другому.
Насильственная 1
интеллектуальная
деятельность.
Насильственная 1
вера. 1
Насильственная 1
эмоция. 1
Насильственная 1
чувственность. 1
Начало силы. 1

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
381
1 Воля
1 9· Вера занимает
1 место индивиду-
1 альности.
1 10. Разрушитель
1 образов.
1 11. Пожиратель.
1 Строитель погре-
1 бальных костров.
1 12.Предшествен-
1 ник
1 13. Чувственный
1 человек
1 14. Одержимый
человек
15. Никакого
| Маска
Истинная.
Мудрость.
Ложная. Жалость к
себе.
Истинная. Опора
на самого себя.
Ложная.
Обособленность.
Истинная. Созна-
Ложная.
Самосознание.
Истинная.
Самоосуществление.
Ложная.
Самозабвение.
Истинная.
Отречение.
Ложная.
Соревнование.
Истинная.
Забвение.
Ложная.
Злобность.
описания, кроме
того
Творческий Ум
Истинный. Господство
интеллекта.
Ложный. Искажение.
Истинный.
Драматизация Маски.
Ложный.
Самоосквернение.
Истинный.
Эмоциональный интеллект.
Ложный. Неверный.
Истинный.
Эмоциональная философия.
Ложный. Навязанный
соблазн.
Истинный. Творческое
воображение
посредством
антитетической эмоции.
Ложный. Навязанное
самоосуществление.
Истинный. Горячность.
Ложный. Упрямая воля.
что это совершенная \
Тело судьбы 1
Приключение,
пробуждающее

индивидуальность.
Человечность.
Естественный
закон.
Поиск 1
Интерес. 1
Ничего, кроме 1
монотонности. 1
красота \

382
У.БЙЕЙТС
1 Воля
Ι 16. Положитель-
1 ный человек.
1 17.Даймониче-
1 ский человек.
1 18. Эмоциональ-
1 ный человек.
1 19. Утверждаю-
1 щийся человек.
20. Конкретный
человек.
21.
Приобретающий человек.
Маска
Истинная.
Играющий на
свирели Пана.
Ложная. Ярость.
Истинная.
Невинность.
Ложная. Глупость.
Истинная.
Страсть.
Ложная. Воля.
Истинная.
Избыток.
Ложная.
Ограниченность.
Истинная.
Справедливость.
Ложная. Тирания.
Истинная.
Альтруизм.
Ложная. Делови-
тость.
| Творческий Ум
Истинный.
Эмоциональная воля.
Ложный. Ужас.
[^Истинный.
Субъективная истина.
Ложный. Мрачность.
Истинный.
Субъективная философия.
Ложный. Война между
двумя формами
выражения.
Истинный. Подрыв
морали.
Ложный.
Самоутверждение.
Истинный. Господство
посредством
эмоционального ограничения.
Ложный. Реформация.
Истинный.
Самодраматизация.
Ложный. Анархия.
Тело судьбы 1
Дурак-сам
свое Тело
Судьбы.
Никакого, кроме
безличного
действия.
Горбун - сам
свое Тело Судь- 1
бы.
Преследование. 1
Объективное 1
действие. 1
Успех. 1

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
383
1 Воля
1 22. Равновесие
1 между честолюби-
1 ем и созерцанием.
1 23. Восприимчи-
1 вый человек.
1 24. Конец често-
1 любия.
1 25. Обусловленный
1 человек.
1 26. Многоликий
1 человек, также
1 названный
Горбуном
27. Святой.
28. Дурак..
1 Маска
Истинная.
Мужества
Ложная. Страх.
Истинная.
Способность.
Ложная.
Неясность.
Истинная.
Управление.
Ложная.
Инертность.
Истинная.
Отречение.
Ложная.
Моральное равнодушие.
Истинная.
Самопреувеличение.
Ложная.
Самозабвение.
Истинная.
Самовыражение.
Ложная.
Самопоглощенность.
Истинная.
Безмятежность.
Ложная. Недове-
рие к себе. |
Творческий Ум
Истинный.
Многообразность.
Ложный. Бессилие.
Истинный.
Героическое чувство.
Ложный.
Догматическая чувствительность.
Истинный.
Идеалистичность.
Ложный.
Насмешливость.
Истинный.
Социальный интеллект.
Ложный.
Ограниченность.
Истинный. Первое
появление характера.
Ложный. Искажение.
Истинный. Простота.
Ложный.
Абстрактность.
Истинный. Надежда.
Ложный. Угрюмость.
1 Тело судьбы 1
Искушение
силой.
Насильственные
триумфальные
достижения.
Насильствен- 1
ный успех в 1
действиях. 1
Насильственный 1
провал дейст- 1
ВИЙ. 1
Насильственное 1
разочарование. 1
Насильственная 1
утрата. 1
Насильственная 1
иллюзия. 1

384
У. Б. ЙЕЙТС
XIII
ЧЕРТЫ НЕКОТОРЫХ ФАЗ
Четыре совершенства
В Ф. 2, Ф.З, Ф. 4. Самопожертвование
В Ф. 13 Самопознание
В Ф. 16, Ф. 17, Ф. 18 Единство Бытия
В Ф. 27 Святость
ВФ.4
ВФ. 18
ВФ. 12
ВФ.26
ВФ.1
ВФ.8
ВФ. 15
ВФ.22
С Ф. 8 по <
С Ф. 12 по
С Ф. 15 по
СФ. 19 пс
D. 12.
»Ф. 15.
>Ф. 19.
> Ф. 22.
Четыре типа мудрости'
Мудрость Желания
Мудрость Сердца
Мудрость Интеллекта
Мудрость Знания.
Четыре схватки
Моральная
Эмоциональная
Физическая
Духовная или сверхчувственная.
Ярость, фантазия, и т.д.
Ярость
Духовная или сверхчувственная Ярость
Фантазия
Мощь.
Я даю Четыре Типа Мудрости так, как они были даны мне. Не раз я
менял местами Сердце и Интеллект, подозревая здесь ошибку; но
пришел к заключению, что мои наставники поместили их правильно, ибо
природа мудрости зависит от позиции Творческого Ума.

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
385
XTV
ОБЩИЙ ХАРАКТЕР ТВОРЧЕСКОГО УМА"
(1)Влияя на 28,1,2 из 2,1,28. Управляемый.
(2) на 3,4, 5,6 из 27,26,25,24. Преобразующий.
(3) на 7,8,9 из 23,22,21. Математический.
(4) на 10,11,12 из 20,19,18. Интеллектуально страстный.
(5) на 13 из 17. Неподвижность.
(6) на 14,15,16 из 16,15,14. Эмоциональный.
(7) на 17,18,19, 20 из 13,12,11 10. Эмоциональный страстный.
(8) на 21,22,23 из 9,8,7. Рациональный.
(9) на 24 из 6. Послушный.
( 10) на 2 5,26,27 из 5,4,3. Ясность.
XV
ОБЩИЙ ХАРАКТЕР ТЕЛА СУДЬБЫ, ВЛИЯЮЩЕГО НА ОП-
РЕДЕЛ ЕННЫЕ ФАЗЫ
(1) Влияя на 28,1,2 из 16,15,14. Радость.
(2) на 3,4, 5,6 из 13,12,11,10. Дыхание.
(3) на 7,8,9 из 9,8,7. Буря.
(4) на 10,11,12 из 6, 5,4. Напряжение.
(5) на 13 из 3. Болезнь.
(6) Влияя на 14,15,16 из 2,1,28. Мир.
(7) на17,18,19,20 из 27, 26,25,24. Скорбь.
(8) на 21,22,23 из 23,22,21. Честолюбие.
(9) на 24 из 20. Успех.
(10) на 25, 26, 27 из 19,18,17. Поглощенность.
XVI
ТАБЛИЦА ЧЕТВЕРТЕЙ
Четыре схватки внутри антитетического
Первая четверть. С телом. В первой четверти
Вторая " С сердцем. должно победить тело, во
Третья " С умом. · второй - сердце и тд.
Четвертая " С душой.
Эта и следующая Таблица разделены на десять разделов, потому что
они были даны мне в этой форме; у меня не было достаточно
уверенности в своих знаниях, чтобы переложить их в более удобные
двенадцать разделов. Вначале мои наставники также разделили великое
колесо на десять разделов.

386
У. Б. ЙЕЙТС
Четыре Автоматизма
Первая четверть. Инстинктивный.
Вторая " Подражательный.
Третья " Творческий.
Четвертая " Послушный.
Четыре Состояния Воли
Первая четверть. Инстинктивное.
Вторая " Эмоциональное.
Третья " Интеллектуальное.
Четвертая " Моральное.
Четыре Состояния Маски
Первая четверть. Интенсивность (влияние на третью четверть).
Вторая " Терпимость (влияние на четвертую четверть).
Третья " Условность или систематизация
(влияние на первую четверть).
Четвертая " Самоанализ (влияние на вторую четверть).
Недостатки ложного творческого ума, которые приводят к
возникновению ложной маски.
Первая четверть Сентиментальность.
Вторая " Грубость (желание голых фактов жизни).
Третья " Ненависть.
Четвертая " Бесчувственность.
Замечание-, в первоначальных фазах эти недостатки отделяют Маску
от Тела Судьбы, в антитетических — Творческий Ум от Тела Судьбы.
Господство стихий
Земля
Вода
Воздух
Огонь
Первая четверть
Вторая четверть
Третья четверть
Четвертая четверть
XVII
НЕКЛАССИФИЦИРОВАННЫЕ СВОЙСТВА
Маска, которую носят, - моральная и эмоциональная
Маска, которую несут, - эмоциональная.

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
387
Абстракция
Сильна в 6,7,8.
Наиболее сильна в 22,23,25
Начинается в 19, уменьшается в 20, снова увеличивается в 21.
Три энергии
Образы из «я» дают эмоции.
Образы из мира дают страсть.
Образы из сверхчувственного дают волю.
Насильственные и свободные способности
В первоначальных фазах Маска и Воля насильственны, а
Творческий Ум и Тело Судьбы свободны.
В антитетических фазах Творческий Ум и Тело Судьбы
насильственны, а Маска и Воля свободны.
Два состояния
Первоначальное значит демократическое.
Антитетическое значит аристократическое.
Два направления
От Фазы 1 к Фазе 15 - к Природе.
От Фазы 15 к Фазе 1 - к Богу.
Отношения
Между Волей и Маской, Творческим Умом и Телом Судьбы -
оппозиции или контрасты.
Между Волей и Творческим Умом, Маской и Телом Судьбы
-разногласия.
Виды объективности
С Фазы 23 по Фазу 25 Физическая объективность.
С Фазы 26 по Фазу 28 Духовная объективность.
Сознание
С Фазы 8 по Фазу 22 - Воля.
С Фазы 28 по Фазу 8 - Творческий Ум.

Часть III:
двадцать восемь воплощений
Фаза 1 и взаимоперемена тинктур
Когда мы опишем наиболее поздние фазы, станет видно, что каждое
достижение человека, после Фазы 22, является уничтожением
индивидуального интеллекта и обнаружением моральной жизни. Если
индивидуальный интеллект медлит и не уходит, он оборачивается
высокомерием, самонадеянностью, стерильной абстракцией, ибо так
или иначе, но под давлением все возрастающей первоначальной
тинктуры человек вынужден идти сперва на служение, а затем и на
полную поглощенность первоначальным Целым - либо чувственной,
либо сверхчувственной объективностью.
Но сейчас, когда старое антитетическое становится новым
первоначальным, моральное чувство превращается в упорядочивание
опыта, который, в свою очередь, должен искать некоего единства,
всей полноты опыта. Одновременно с этим, когда старое
первоначальное становится новым антитетическим, прежнее осознание
объективного морального закона превращается в подсознательный,
бурный инстинкт. Мир строгого обычая и закона разрушен
«самовластной тайной яслей»1.
Фазу 1, раз она не является человеческой, лучше всего описывать
после Фазы 28. Ни одна из фаз, где тинктуры открываются Целому,
кроме Фазы 27, не создает характера достаточной отчетливости,
чтобы ему можно было найти исторические соответствия.
Фаза 2
Воля - Начало Энергии
Маска (из Фазы 16). Истинная - Играющий на свирели Пана.
Ложная - Ярость.
Творческий Ум (из Фазы 28). Истинный - Надежда.
Ложный - Угрюмость.

ВИДЕНИЕ· ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
389
Тело Судьбы (из Фазы 14) - «Никакого описания, кроме
монотонности».
Когда такой человек живет вне фазы и желает своей Маски, позволяя
ей господствовать в Творческом Уме, то он копирует эмоциональный
взрыв Фазы 16, насколько ему позволяет разница в фазах. Человек
предается неистовому животному самоутверждению, ломая все на
своем пути, - ибо Творческий Ум, не усвоив духовной поглощенности
Фазы 28, награждает его лишь невежеством и угрюмостью.
Но только Грозное Дитя
Предстанет перед Пастухом,
Он дико крикнет: «Родилось!»
И в ужасе покинет Дом.2
Когда этот человек живет соответственно фазе, то он использует Тело
Судьбы с тем, чтобы очистить свой интеллект от влияния Маски. Он
освобождает себя от эмоции, а Тело Судьбы, взятое из Фазы 14,
отталкивает разум назад к его собственному сверхчувственному импульсу
до тех пор, пока он не подчиниться тому, что неизменно
повторяется. Маска, теперь полностью навязанная, превращается в
ритмический импульс. Он отдается Природе, как Дурак (Фаза 28) отдавался
Богу. Он ни аморален, ни жесток - он невинен; легкое дуновение
ветерка, слегка волнующее поверхность водной бездны3. В нашем веке,
наверное, никто не встречался с ним, и, разумеется, не существует
никаких записей о подобных встречах, но, если бы такая встреча
произошла, он запомнился бы как чистый образ радости, гораздо
более живой, чем другие люди, - живой всем своим существом, само
олицетворение или обобщение естественной природной жизни. Он
принимает решения не потому, что взвешивает их в уме, но
благодаря своей нерушимой радостности, и если он рождается посреди
механически строгого порядка, то создает себе в нем место подобно
собаке, роющей ямку в рыхлой земле.
Здесь, как и в Фазе 16, обычное положение дел иногда
переворачивается, и вместо уродства, характерного для всех представителей
первоначальных фаз, рождается красота. Новая антитетическая
тинктура (перерожденная старая первоначальная) - яростна. А
перерождение, когда оно становится произведением крайнего
контраста с прошлой жизнью индивида, подчас яростно настолько, что, не
имея никаких чуждых примесей, оказывается способным изменить
свою физическую судьбу. Оно навязывает первоначальности и
самому себе особую форму красоты. Человек обретает ту мускульную
гармонию, ту силу животного добронравия, со всей подобающей им
миловидностью, какую мы встречаем в Танцующем Фавне4. Но за
исключением этих редких случаев тело человека грубо, не уродливо, но
грубо, в силу недостатка чувствительности, и потому более всего
пригодно для тяжелого физического труда.

390
У. Б. ЙЕЙТС
В глазах лирических поэтов, берущих свои Маски из ранних фаз,
человек Фазы 2 преображается. Устав от энергии, которая
ограничивает, определяет и судит, устав от интеллектуального самовыражения,
эти поэты жаждут какого-то «сокрытия», какого-то трансцедентного
опьянения, и тело со своими инстинктами, воспринятое
субъективно, становится их увитой плющом чашей5. Возможно, даже Тела
Судьбы из ранних фаз окажется достаточным, чтобы создать нужный
им Образ, но когда такое Тело Судьбы влияет на Фазы 13 и 14, Образ
получается более чувственным, более схожим с нашим
непосредственным опытом.
Образ - это миф, женщина, пейзаж или что угодно, что может
являться внешним выражением Маски.
Прикроют жезлы драгоценные вуалью,
Рассыплют жемчуг Инда государи,
Великий Брахма в небесах стенает,
И жречество вослед ему рыдает,
Пред взглядом Вакха молодого замирая 6.
ФазаЗ
Воля - Начало честолюбия.
Маска (из Фазы 17). Истинная - Невинность.Ложная - Глупость.
Творческий Ум (из Фазы 27). Истинный - Простота.
Ложный - Абстракция.
Тело Судьбы (из Фазы 13) - Интерес.
Если он живет вне фазы и копирует фазу себе противоположную, то
напоминает деревенского олуха, чья глупость с помощью своего рода
«игры всерьез» замыкает разум в кругу избитых идей и мнений.
Неспособный к последовательной мысли и моральной
целеустремленности, человек живет в жалкой попытке составить и удержать хоть
какой-нибудь жизненный план, лепя заплатку на заплатку только
потому, что этого ожидают от него другие, или просто из эготизма. С
другой стороны, если он использует Тело Судьбы, чтобы очистить
свой Творческий Ум от Маски, если позволит чувствам и своей
бессознательной природе господствовать над интеллектом, то начнет
наслаждаться всем мимолетным и преходящим. А раз для себя он не
требует ничего и сам себе ничего не выбирает, раз он не считает одну
вещь лучше другой, то он не испытывает и боли от того, что все
проходит. Почти полностью лишенная интеллекта, эта фаза наделяет
человека совершенным физическим здоровьем, ибо, хотя тело еще и
находится в очень близком соприкосновении со
сверхъестественным ритмом, оно больше не поглощено им: глаза и уши вновь
открыты, один инстинкт уравновешен другим, а всякое время года несет с
собой особое, лишь ему присущее наслаждение.

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
391
Кто радость властно подчинил —
Тот жизнь крылатую убил.
Кто любит радости полет,
Тот только в вечности живет.7
В глазах лирических поэтов, из которых столь многие принадлежали
к капризной Фазе 17, этот человек становится Образом,
соединяющим в себе простоту и интенсивность; он будто стоит среди
желтеющих злаков или свисающих гроздей винограда. Он подарил Лэн-
дору его пастухов и гамадриад, Моррису - его Воды волшебных
островов\ Шелли - его бродячих влюбленных и мудрецов9, а Феокриту -
все его стада и пастбища; и о чем еще мог думать Бембо10, когда
воскликнул: «Хотел бы я быть пастухом, чтоб ежедневно смотреть на Ур-
бино!»11?
Воображенные в каком-нибудь антитетическом уме, смена
времен года и телесное здравие становятся образами нескончаемой
страсти и телесной красоты.
Фаза 4
Воля - Желание внешнего мира.
Маска (из Фазы IS).Истинная - Страсть.Ложная - Воля.
Творческий Ун (из Фазы 26). Истинный - Первое появление характера.
Ложный - Искажение.
Тело Судьбы (из Фазы 12) - Поиск
Когда он живет вне фазы, то всячески пытается достичь
антитетической Мудрости (ибо отражение вовнутрь уже началось),
отъединяясь от инстинкта (отсюда «искажение») и стараясь насильно навязать
себе и другим различные абстрактные или общепринятые идеи,
которые, будучи за пределами его опыта, для него просто «игра
всерьез». Не обладая ни антитетическими способностями, ни
первоначальной наблюдательностью, он не обладает и целью, блуждая слепо,
сознавая только, что существует нечто, известное всем остальным,
что не является простым инстинктом. Но если он верен своей фазе,
если интерес его связан со всем, что происходит вокруг, со всем, что
возбуждает инстинкт («поиск»), он настолько увлечен миром, что не
испытывает никакого желания требовать чего-либо для своей
отдельной воли. Хотя природа, приняв форму страсти, все еще
господствует в его мысли, однако, теперь инстинкт становится более
рефлексивным. Человек полон практической мудрости - мудрости
поговорок и пословиц, мудрости, основанной на конкретных примерах12.
Он не видит и не понимает ничего из того, что находится за
пределами его телесных чувств, но чувства эти способны расширяться и
сжиматься в зависимости от того, что нужно ему или тем, кто ему
доверяет. Это как если бы он неожиданно очнулся ото сна и поэтому

392
У. Б. ЙЕЙТС
увидел больше и запомнил больше, чем остальные. У него есть
«мудрость инстинкта», мудрость, которая неизменно пробуждается в
нем в ответ на те чаяния, надежды и нужды, что связаны с
благоденствием его или его племени (Тело Судьбы из Фазы 12 - он действует,
исходя из того, что может в племени соответствовать личности,
причем такой, чьим организующим принципом будет мысль). Люди
противоположной фазы или из фаз почти противоположных, устав от
мудрости, которую сохраняют и с неуверенностью, и с трудом, видят
в людях этой фазы образы счастливого покоя. На ум приходят два
отрывка из Браунинга:
Старый охотник в беседе с богами
Иль в Тенедос отплывавший с друзьями13.
Давным-давно жил-был король,
И была молода земля,
И ближе, чем нынче, к ней был небосвод,
И локоны короля
Расходились вокруг его млечного лба,
Словно вкруг места между крутыми
Рогами жертвенного быка,
И как новорожденное дитя
Спокоен он был и невинен.
Ибо он отдавался какому-то сну,
Ни дряхлости был не подвластен, ни злу,
Отраву годов он смог миновать
(Столь Боги любили его в его сне),
И, прожив так долго, казалось, зачем
Ему было еще умирать?14
Открытие и закрытие тинктур
Начиная с Фазы 26, первоначальная тинктура господствовала
настолько полно, а человек был настолько глубоко погружен в Судьбу, в
жизнь, что не существовало никакого отражения в рефлексии,
никакого опыта, ибо то, что рефлексирует, то, что приобретает опыт, было
потоплено. Человек не мог думать о себе как о чем-то отдельном от
того, что он видит с помощью телесного глаза или умственного
взора. Он не любил и не ненавидел, хотя его самого могли и любить и
ненавидеть. Бирдалона в Водах волшебных островов (женщина Фазы
3, отраженная в антитетическом уме) влюбляется в возлюбленного
своей подруги, а он - в нее15. Скорбь ее глубока, но нет никакой
борьбы, а ее решение исчезнуть - внезапно, точно ею руководит некая
сила, над которой она не властна. Может, она вовсе и не решалась
исполнить то, что повелели ей ее таинственные предки, а просто и не
рассузкдая подчинилась глубинной воле своего народа? Не дитя ли

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
393
она «Рока», и не являются ли все наиболее первоначальные фазы
детьми «Рока», обнаруживающими бессознательную склонность ко
всему, что перед Фазой 1 определяет их Судьбу, а после Фазы 1 - их
племя, народ? Каждое достижение их души, когда пройдена Фаза 1,
вырастает из глубин их тела, а все усилия направлены на то, чтобы
заменить то, что сковано Судьбой и превращено в порядок и обычай,
на жизнь, где все растворено инстинктом; для них испытывать алкать,
вкушать и желать и значит становиться мудрым.
Между Фазой 4 и Фазой 5 тинктуры перестали погружаться в
Единое, и начинается отражение вовнутрь, рефлексия. Мевду Фазами
25, 26 и Фазами 4, 5 начинается приближение к полному
подчинению Бал«, сначала Богу, а затем, когда проходит Фаза 1, - Природе, и
это подчинение является почти совершенной формой свободы Тела
Судьбы, нараставшей постепенно, начиная с Фазы 22. Когда Человек
отождествляет себя со своей Судьбой, когда он может сказать «Твоя
Воля - наша свобода»16 или когда он совершенно естествен, являясь
неотъемлемой частью окружающего, - он свободен, хотя бы все его
действия и можно было предвидеть, хотя бы всякое его действие и
являлось логическим следствием того, что ему предшествовало. Он
весь - Судьба, но у него нет никакого Предназначения.
Фаза 5
Воля - Отделение от Невинности.
Маска (из Фазы 19)Истинная - Успех.Ложная - Ограниченность.
Творческий Ум (из Фазы 25). Истинный - Социальный Интеллект.
Ложный - Ограниченность.
Тело Судьбы (из Фазы 11) - Естественный закон.
Вне фазы, в поисках антитетической эмоции, он совершенно
выхолощен - меняя одну неискреннюю позу на другую, он идет по
кругу среди моральных образов, вырванных из своего окружения и
потому бессмысленных. Он настолько гордится любым отличием от
общепринятого, что становится каким-то злым или веселым Панчем,
с дубинкой в деревянных ручках, раздающей удары направо и налево.
Его Тело Судьбы насильственно, ибо он перевернул основные
условия своей фазы и оказался втянутым в конфликт с миром, не
предлагающим ему ничего, кроме соблазнов и глупых положений. Когда он
верен фазе, то представляет собой прямую противоположность
всему этому. Абстракция действительно началась, но приходит она к
нему в виде части внешнего опыта, отрезанной от целого и лишь
поэтому пригодной стать объектом рефлексии. Он больше не осязает,
не ест, не пьет, не мыслит и не чувствует слиянно с Природой, но
видит ее как то, от чего сам себя отделяет и чем может овладеть, пусть.

394
У. Б. ЙЕЙТС
только на мгновение, и лишь отдельным насильственным актом
мысли или ощущения. Природа как будто наполовину исчезла, но на
этом месте появились законы Природы, так что с помощью своих
знаний человек способен менять ее ритмы и сезоны. Он живет только
одним мгновением, но с такой интенсивностью, которой не знали
Фазы 2, 3 и 4. Воля достигает своей наивысшей точки, и человек
больше не похож на того, кто пробудился лишь наполовину. Он
разрушитель, нарушитель, скиталец, основатель сект и народов, и эту
свою миссию он выполняет с поразительной, необычайной
энергией, почитая высшей наградой жизнь в ее ослепительном свете.
Увиденный поэтом противоположной фазы, человеком,
прячущим свою исчезающую эмоцию за каким-нибудь незавершенным
жестом, это - байроновский Дон Жуан или его Гяур.
Фаза 6
Воля - Искусственная Индивидуальность.
Маска (из Фазы 20). Истинная - Справедливость.
Ложная - Тирания.
Творческий Ум (из Фазы 24). Истинный - Идеалистичность.
Ложный - Насмешливость.
Тело Судьбы (из Фазы 10) - Человечество.
Пример: Уолт Уитмен.
Если бы Уолт Уитмен жил вне фазы, то желание доказать, что все его
эмоции здоровы и понятны, поставить свое здравомыслие надо всем,
что сделано не по его мерке, вскричать: «Тридцать лет и в
прекрасном здравии!», - превратило бы его в какого-нибудь надутого
демагога; и когда бы мы ни думали о нем, то вспоминали бы Торо17,
который, подняв с земли свиную челюсть, где сохранились все до единого
зуба, записал, что здесь тоже все в прекрасном здравии. Чтобы верить
в самого себя, он заставлял бы верить в себя окружающих. Но, будучи
верным фазе, он использовал свое Тело Судьбы (весь свой интерес к
толпам, случайным любовным связям и привязанностям, к
суммарному человеческому опыту), чтобы очистить свой интеллект от
антитетической эмоции (всегда неискренней от Фазы 1 до Фазы 8).
Подстерегаемый и преследуемый теперь уже недобровольной
Маской, он создал Образ смутного, полуцивилизованного человека.
Импульс к творчеству он получил от демократичного добродушия, от
школ, колледжей, публичных дискуссий. Абстракция уже родилась,
но она остается абстракцией сообщества, традиции; так что в
отличие от Фаз 19, 20 и 21, здесь синтез начинается не с логических
умозаключений из фактов наблюдения, но с умозаключений, сделанных
на основе целостности человеческого опыта или на основе какого-то
отдельного опыта отдельного человека или сообщества, вроде: «У

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
395
меня есть такое и такое-то чувство. У меня есть такое и такое-то
убеждение. Что следует из этого чувства? Что следует из этого убеждения?»
Если Фома Аквинский, чья историческая эпоха была почти той же
фазы, суммирует в абстрактных категориях весь возможный
человеческий опыт не с тем, чтобы знать, но с тем, чтобы чувствовать, то
Уолт Уитмен создает каталоги всего, что его тронуло или смогло
развлечь, с тем, чтобы стать более поэтичным. Собственный опыт
становится теперь всепоглощающим, он подчиняет себе факты
наблюдения, затопляет саму истину, если истина понимается как нечто, стоящее
отдельно от импульса, инстинкта и Воли. Импульс или инстинкт
начинают становиться всем, и через короткое время, хоть и не сейчас,
они должны будут, потопляя абстрактные каталоги и категории,
потрясти разум до основания, наполнив его смятением и ужасом.
Фаза 7
Воля - Обретение Индивидуальности.
Маска (из Фазы 21). Истинная - Альтруизм.Ложная - Деловитость.
Творческий Ум (из Фазы 23). Истинный - Героическое чувство.
Ложный - Догматическая чувствительность.
Тело Судьбы (из Фазы 9) - Приключение, возбуждающее
индивидуальность.
Примеры: Джордж Борроу18, Александр Дюма, Томас Карлейль,
Джеймс Макферсон19.
В Фазах 2, 3 и 4 человек двигался в границах, определяемых
традицией или сезонами, но после Фазы 5 границы становятся все более
неопределенными; общественные нормы и то, что зависит от
привычки, почти растаяли, даже каталогов и категорий Фазы 6 уже
недостаточно. Находясь вне фазы, человек желает быть человеком Фазы 21-
невозможное желание, ибо тот является вершиной интеллектуальной
сложности, а все люди от Фазы 2 до Фазы 7, включительно,
интеллектуально просты. Не интеллект, а инстинкты достигают сейчас своей
высшей сложности - человек околдован ими и скоро станет
совершенно беспомощен. В нем уже почти исчез характер, который,
находясь вне фазы, постоянно стремится присвоить себе еще только
нарождающуюся личность, и хотя человек еще не может ни обладать
какой-то личностью, ни даже ее себе представить, но видя, что его
собственные мысли и эмоции присущи всем и каждому, он создает
на ее месте некий велеречивый и агрессивный фантом и, обманывая
других, обманывает себя (вскоре мы увидим, что, в свою очередь,
Фаза 21, вне фазы, станет находить удовольствие в болтовне о своей
воображаемой naivete).
Когда же Фаза 7 себе верна, то подчиняется Телу Судьбы, которое,
будучи взято из фазы, где впервые обнаруживается личность, претво-

396
У. Б. ЙЕЙТС
ряется в формы характера, столь подвластные индивидуальной Воле,
инстинкту, что они, действительно, чрезвычайно походят на
личность. Однако эти формы характера - не опираясь исключительно
на самих себя, как личность, - не отделимы от окружающих их
обстоятельств: их жест, их поза всякий раз рождены ситуацией и
всякий раз забываются, стоит ей миновать. Это как бы - последний акт
мужества, презрение к тем псам, что вскоре разорвут человека на
части. Такие люди обожают историю, запоминающиеся сцены,
приключения. Они наслаждаются поступками, которые не способны
рассматривать отдельно от закатного солнца, шторма на море или
какой-нибудь великой битвы и которые вдохновлены эмоциями,
трогающими всех слушателей, ибо понятны всем.
Александр Дюма явил эту фазу во всем ее совершенстве, Джордж
Борроу - тогда, когда она немного сбивается, ибо Борроу в иные
моменты достаточно выпадал из фазы, чтобы сознавать, что наивен, и
болтать о воображаемой интеллектуальной субъективности, - как
когда он бравирует всеми этими приступами совершенно
неправдоподобного ужаса20 или щеголяет тем, что владеет множеством языков.
Карлейль, подобно Макферсону, показал фазу в наихудшем ее
проявлении. Он никогда не мог и никогда не должен был интересоваться
ничем, кроме исторических личностей, но он использовал их в
качестве многочисленных метафор для обширной публичной риторики,
для выражения мыслей, которые, лишь по видимости принадлежа
ему, были порождением агрессивных проповедников и злобной
невежественной паствы. Эта риторика была столь шумной и
угрожающей, а его собственная энергия столь великой, что прошло два
поколения, прежде чем люди заметили, что он не написал ни одного
запоминающегося предложения, если, конечно, не прибегал к грубому
юмору. Половая импотенция без сомнения ослабила Тело Судьбы и
усилила Ложную Маску, однако, берет сомнение, могли ли помочь
пластыри из муравьиных личинок там, где было столь много
неискренности.
Фаза 8
Воля - Война между индивидуальностью и родом.
Маска (из Фазы 22). Истинная - Мужество.Ложная - Страх.
Творческий Ум (из Фазы 22). Истинный - Многообразность.
Ложный - Бессилие.
Тело Судьбы (из Фазы 8) - Начало силы.
Примеры: Возможно, Идиот Достоевского.
Вне фазы - это состояние ужаса; в фазе - это мужество, не
сломленное поражением.
С Фазы 1 до Фазы 7 происходило постепенное ослабление всего пер-

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
397
воначального. Характер фоля, взятая в отношении насильственной
Маски) стал индивидуальностью {Волей, взятой в отношении самой
себя), но теперь, хотя индивидуальность и продолжается еще в
течение следующей фазы, должна возобладать личность (Воля, взятая в
отношении свободной Маски). Пока преобладала первоначальная
тинктура, тинктура антитетическая перенимала ее способ
видения; характер и индивидуальность человека углублялись только за
счет его вегетативных и чувственных способностей, возбуждаемых
Телом Судьбы, - лишь так первоначальная природа могла
приблизиться к антитетической эмоции. Но теперь необходимо выпустить
бутылку нужно разбить. Борьба идеалистической мысли или
привычных богословских мнений с инстинктом, ума - с телом,
убывающего первоначального - с возрастающим антитетическим должна
теперь разрешиться, поэтому на некоторое время вегетативные,
чувственные способности должны получить над человеком полную
власть. Только тогда Волю можно заставить осознать всю слабость
Творческого Ума, не поддержанного Маской, и таким образом
позволить навязанной Маске измениться в свободную. Всякое новое
изменение в законах морали, всякое новое общественное установление
было попыткой души, действуя через Творческий Ум, упорядочить
свои инстинктивные и вегетативные способности, и теперь она
должна почувствовать, что больше не может обеспечивать этого
порядка. По самой природе такой борьбы, где душа должна потерять все
формы, полученные ею от объективного сознания мира, эта фаза
отказывает нам в историческом примере. Мы перебираем возможные
примеры, но лишь затем, чтобы решить, что Хартли Колридж21 не
среди них, что брат Шарлотты и Эмили Бронте22 может показаться
таковым, но лишь потому, что мы мало о нем знаем, и что Идиот
Достоевского почти несомненно является примером этой фазы. Однако
Идиот Достоевского был уже слишком зрелым, он слишком много
раз проходил через цикл двадцати восьми фаз, чтобы способствовать
нашему пониманию. Здесь в большинстве своем обитают те
малоизвестные прожигатели жизни, которые неспособны избавиться от
какого-нибудь чувственного искушения - вина, женщин, наркотиков -
и которые в непрерывном конфликте своей жизни не могут создать
ничего постоянного. Человек, как мне было сказано, до четырех раз
рождается в этой фазе, прежде чем антитетическая тинктура
возьмет верх. Подобно утопающему, он цепляется за всякую
соломинку, и именно это цепляние, эта, на первый взгляд, тщетная
попытка дотянуться до силы, посреди крушения всех тех принятых
мнений и привычек, что являются опорой первоначального человека,
и помогает ему наконец войти в Фазу 9- Он должен обрести свою
силу, претворив тот самый инстинкт, который до сих пор был его
слабостью, и таким образом собрать воедино свои расчлененные и ело-

398
У. Б. ЙЕЙТС
манные части. Соединение Творческого Ума и Маски в
противоположность Телу Судьбы и Воле, усиливает эту борьбу, разделяя природу
на две половины, внутри которых нет взаимоперемены качеств.
Человек неотделим от своей судьбы, он не может видеть себя отдельно
от нее, он также не способен отличить эмоцию от интеллекта. Он
безволен, его влечет то туда, то сюда, а его лишенный всех эмоций
интеллект, собранный в математическую Фазу 22, постоянно
подставляет ему в качестве объекта желания эмоцию, похожую на какую-
то безличную механическую энергию, и мысль, работающую
подобно колесу и поршню. Он в «подвешенном» состоянии; у него нет
уклона, и до тех пор, пока уклон этот не появится, пока человек не
нащупает силу в себе самом, его мысль и его эмоция будут приводить
его к верному суждению, но они не смогут ему помочь. Подобно тем,
кто в Фазе 22 должен растворить драматическую Маску в
абстрактном разуме, чтобы открыть для себя конкретный мир, он должен
растворить разум в простом безличном инстинкте, в племени, чтобы
обнаружить для себя драматичную Маску и выбрать себя, а не свою
Судьбу. Мужество - его истинная Маска, а многообразие, у которого
нет никакой привычной цели, - его истинный Творческий Разум:
только их может вобрать в себя фаза наибольшей возможной
слабости из фазы наибольшей возможной силы. Когда его пальцы
смыкаются вокруг соломинки, - это и есть мужество, а его изменчивость -
в том, что любая волна может подхватить эту соломинку. В Фазе 7 он
старался и работал из честолюбивого намерения изменить свою
природу, как если бы человек, у которого не было сердца, должен был
вдруг полюбить, - но теперь страшный шок возвратил ему сердце.
Только шок, возникающий из наивеличайшего конфликта, может
дать наивеличайшее изменение, - изменение из первоначального в
антитетическое и обратно из антитетического в первоначальное.
И ничто не должно вмешиваться. Человек не должен осознавать
ничего, кроме самого конфликта, отчаяние его необходимо, и изо всех
людей он более всех искушаем: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты
Меня оставил?»23.
Фаза 9
Воля — Вера занимает место индивидуальности.
Маска (из Фазы 23). Истинная — Способность.
Ложная — Неясность.
Творческий Ум (из Фазы 21). Истинный — Самодраматизация.
Ложный — Анархия.
Тело Судьбы (из Фазы 7) — Насильственная чувственность.
Примеры: Безымянный художник.
Вне фазы человек этот слепо блуждает, находясь в полном неведении,

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
399
но становится могущественным и цельным - стоит ему попасть в нее
обратно. Его мощь тогда напоминает металлический стержень и
колесо, которые он наконец смог обнаружить внутри самого себя. Он
должен попытаться с помощью Творческого Ума избавить Маску от
Тела Судьбы, - то есть вырезать и потом носить теперь уже
свободную Маску и благодаря этому защитить и освободить Образ. Пока он
это делает, огромная уверенность присутствует в выражении его «я»,
неистовое «я», оперирующее с математическим расчетом,
наслаждение прямой и прямым углом. Но если человек пытается жить в
соответствии с первоначальной тинктурой, использовать Тело Судьбы,
чтобы избавить Творческий Ум от Маски, жить с объективным
любопытством и честолюбием, все перемешивается, Воля пытается
самоутвердиться с дикой и ужасающей жестокостью. Все, кто
принадлежит фазам, где личность еще очень не значительна, стоит им
оказаться вне фазы, - грубы и жестоки, но после Фазы 12, когда
начинается подлинная личность, грубая жестокость уступает место
ускользающей капризной холодности - «обманчивый, изменчивый,
клятвопреступный Кларенс»24: в их первоначальных отношениях - всегда
не достает простоты, а их антитетические связи часто
сопровождаются мучительнейшими сомнениями. Когда антитетический
человек находится вне фазы, он воспроизводит первоначальное
состояние, но с эмоциональной инверсией: любовь к Образу или Маске
становится страхом перед ними, или, после Фазы 15, - ненавистью;
Маска либо сама цепляется к человеку, либо преследует его в Образе.
Бывает и так, что человек преследуем обманчивой надеждой, тайно
питаемой или повсеместно разглашаемой, что он сможет
унаследовать Тело Судьбы и Маску противоположной себе фазы. Он пытается
избежать антитетического конфликта, просто принимая то, что
противостоит ему, и таким образом искажает ход своей
антитетической жизни. В Фазе 9 Тело Судьбы, которое еще недавно очищало ум
Карлейля и Уитмена от абстрактного единства, становится
чувственностью (поднимающимся половодьем инстинкта из Фазы 7) -
новым, теперь уже реальным, единством. И вот вместо того чтобы
овладеть этой чувственностью, этим реальным единством, лепя из себя
некую форму, исполненную драматизма и страсти, способную на
огромное самообладание (либо же находя сходную форму в Образе),
человек становится тупым и неумелым. Именно в этой фазе, чаще,
чем в остальных, мы встречаем, мужчин, боящихся, презирающих и
мучающих женщин, которых они любят. И однако за этим
взбаламученным, захлестнутым, необузданным «я» прячется, возможно, самая
смущенная и застенчивая душа, сознающая себя пойманной в
жесткий конфликт, между или-или, который она не в силах
контролировать. О ней говорится: «душа, обнаружив свою слабость в Фазе 8,
начинает обретать внутреннюю доблесть среди ярости Фазы 9». И

400
У. Б. ЙЕЙТС
опять: «Фаза 9 обладает самой искренней верой, какую только может
иметь человек, в собственное желание».
Один художник сказал как-то раз исследователю этих символов,
об известном деятеле, его любовнице и их детях: «Она больше не
интересуется его работой, не дает того сочувствия, которое ему
необходимо, почему же он не оставит ее, чем он обязан ей и ее детям?»25.
Исследователь обнаружил, что этот художник был кубистом с могучим
воображением и заметил, что форма его черепа несет в себе какое-то
угрюмое упрямство, притом, что его манеры и речь в целом очень
мягки и приятны.
Фаза 10
Воля - Разрушитель образов.
Маска (из Фазы 24). Истинная - Управление.Ложная - Инерция.
Творческий Ум (из Фазы 20). Истинный - Господство посредством
эмоционального ограничения. Ложный - Реформация.
Тело Судьбы (из Фазы 6) - Насильственная эмоция.
Пример: Парнелл26.
Если он будет жить согласно противоположной фазе, воспринятой
как первоначальное состояние - а это та фаза, где умирает
честолюбие - у него не останется никакой эмоциональной силы {Ложная
Маска·. Инерция) и он начнет предаваться неуправляемой перемене,
реформированию безо всякого видения формы. Он примет любую
форму {Маску или Образ), которой только ни восхищаются
окружающие, и обнаружив, что она ему чужда, гневно отбросит ее прочь,
но лишь затем, чтобы выбрать другую, не менее чуждую. Он нарушает
свой покой и покой своих близких даже больше, чем Фаза 9, - ибо
Фаза 9 не интересовалась другими иначе, как в отношении самой
себя. Если же он останется верным фазе и использует свой интеллект,
дабы избавиться от власти племени (Тело Судьбы находится в Фазе 6,
где закрепляются нормы племени) и создать некую особую норму
личного поведения, предполагающую, однако, «божественное право»,
то он станет гордым, властным и практичным. Он не сможет
полностью избежать влияния своего Тела Судьбы, но будет подчинен ему в
его наиболее личной форме; не каким-то стадным симпатиям, но
почти наверняка - трагической любви какой-нибудь женщины27. И
хотя Тело Судьбы все время будет стараться уничтожить Маску,
теперь оно может навязать ей ту борьбу, которая еще оставляет
возможность победы. По мере того как фазы Тела Судьбы и Маски
приближаются одна к другой, они начинают кое-что перенимать друг у
друга; эффект действия взаимной ненависти становится менее
бурным, менее жестким, менее очевидным. Эффект воздействия Тела
Судьбы Фазы 10, например, чуть менее жесток и очевиден, чем эф-

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
401
фект воздействия «насильственной чувственности» Фазы 9- Теперь
это - «насильственная эмоция». Фаза 9 не обладала никакой
сдержанностью - теперь сдержанность появилась, а вместе с нею - гордость;
все меньше нужды настаивать на грубости фактов жизни с тем, чтобы
избежать их чар; субъективная ярость все менее нерасчетлива, а
оппозиция Воли и Маски больше не вызывает в человеке восторга перед
безличной точностью и силой, свойственной машине (которой еще
недавно были эмоция и мысль), - но скорее воздвигает в нем некий
пылающий запрет, нечто вроде идола, которому должны
приноситься жертвы. В этих личных жертвах и состоит норма, ибо личность
больше не воспринимается исключительно как грубая сила - с ее
помощью человек старается высвободить творческую энергию из
массы эмоции. Он никогда в этом полностью не преуспевает, и
потому его жизнь лишена покоя, оставаясь конфликтом между личной
гордостью и родом и постоянно переходя от кризиса к кризису. Фаза
9 не знала сексуальной разборчивости, теперь же возникает более
личная эмоция, создаваемая, однако, скорее обстоятельствами, чем
уникальной красотой того или иного тела или характера. Можно
вспомнить Фауста, который в каждой девке готов был признать Елену
Прекрасную, стоило ему выпить ведьмарского зелья, но любил одну
Гретхен. Можно вспомнить того человека, который посвятил всю
жизнь любви только потому, что некая молодая женщина в
капризной своей праздности написала зонтиком на снегу его имя28. Здесь
присутствует все та же ярость, все то же желание избежать своего
предназначения, но, однако, - уже не просто с помощью
уничтожения противоположной себе судьбы. Постепенно приходит смутное,
еще очень абстрактное предчувствие какого-то мира, какого-то
образа, какого-то состояния, гармонически соответствующего эмоции,
- чего-то, что можно было бы поставить на пустой пьедестал, как
только видимый мир, его образы и обстоятельства будут уничтожены.
С меньшим желанием самовыражения, чем в Фазе 9, но с большим
желанием действия и управления, человек (Творческий Ум из Фазы 20,
фазы величайшей драматической способности) видит всю свою
жизнь как пьесу, в которой есть только одна хорошая роль. Никто
никогда не сможет обвинить его в этом, сказав, что он всего лишь
актер на сцене, ибо он всегда будет носить одну и ту же неизменную
каменную Маску (Фаза 24, «Конец честолюбия», воспринятая
антитетически). Если он одержит победу, то, управляя толпами, сам,
возможно, истощит свое честолюбие, ибо, подобно богу из северной
мифологии, что висел три дня на утесе, он собственная жертва
самому себе. Моисей, когда спускался с горы, тоже, вероятно, имел на лице
такую каменную Маску, причем и Скрижали, и Маску он вырезал из
одного камня.
Джон Морли29 вспоминает о Парнелле, чья жизнь доказывает его

402
У. Б. ЙЕЙТС
принадлежность этой фазе, что у того был наименее дискурсивный
разум изо всех, какие он только знал, а это всегда характерно для
фазы, где уже потерян практический интерес ко всему, что не отвечает
какой-нибудь личной цели, в то время как философское и
художественное любопытство еще не открыты. Он производил на своих
современников впечатление полной невозмутимости, но его биограф
как-то записал, что после речи, казавшейся особенно грубой и
бессердечной, все его ладони были в крови - он изодрал их ногтями. А
во время яростного обсуждения в Комнате для Заседаний № 15,
которое и привело к его отставке, другой будущий биограф был
поражен в этом наисдержаннейшем человеке невоздержанностью на язык
в том, что касалось функций пола, безразличием, сходным с
безразличием математика, оперирующего с функциональными
уравнениями. А между тем миссис Парнелл30 писала, как во время ночной бури
на пирсе в Брайтоне в расцвете своих сил он держал ее над
ревущими волнами, а она лежала замерев, зная, что если пошевельнется, он
утопит и ее, и себя.
Фаза 11
Воля - Пожиратель. Строитель погребальных костров.
Маска (из Фазы 25). Истинная - Отречение.
Ложная - Моральное равнодушие.
Творческий Ум (из Фазы 19). Истинный - Подрыв морали.
Ложный - Самоутверждение.
Teno судьбы (из Фазы 5) - Навязанная вера.
Примеры: Спиноза, Савонарола.
В то время как Фаза 9 удерживалась от своей субъективности
личными отношениями, чувственностью, различного рода грубостью, а
Фаза 10 - связью с людьми по практическим соображениям,
эмоциями, порождаемыми подобными связями, или некой трагической
любовью, в которой тоже присутствует элемент общего интереса,
Фазе 11 препятствует ее любовь к собственным убеждениям,
приверженность к организованной вере или же интерес к организации и
управлению самим по себе. Человек этой фазы одинок лишь
наполовину и защищает то одиночество, в котором не может и никогда не
будет жить. Его Маска, взятая из фазы абстрактной веры, постоянно
предлагает ему хитросплетения математических формул, или нечто
тому подобное, противоположное его природе. Вскоре мы увидим,
что человек Фазы 25, той, где находится Маска нынешней фазы,
создает религиозную систему - точно так же, как Фаза 24 создает норму,
- с целью исключить все, что покажется трудным для олухов и
плутов. Но человек Фазы 11, напротив, систематизирует, доводит себя до
какого-то безумия в своих убеждениях, чтобы сделать интеллект -

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
403
интеллект во имя интеллекта, возможным, и, пожалуй, - в своей
ярости против сметанной на скорую руку привычной мысли, - чтобы
сделать все, кроме интеллекта, невозможным. И он станет
противоположностью всему этому, если будет завоеван своим Телом Судьбы
(из Фазы 5, где общий инстинкт впервые объединяется с
рефлексией), - тогда его потянет за любым привлекательным вероучением
или общим интересом, ради которых он подменит свою
интеллектуальную ярость какой-нибудь особой формой личной гордости и, таким
образом, превратится в горделивого прелата, приверженца традиции.
В Спинозе мы находим фазу в ее наиболее чистой и ярко
выраженной форме. Он видел божественную энергию во всем, что
наиболее индивидуальным образом выражает отдельную душу, и посвятил
свою жизнь доказательству того, что такое выражение является
формой благоденствия мира, а не, как может показаться, анархией. Под
влиянием Тела Судьбы его Маска заставила бы его искать счастья в
подчинении чему-то жесткому, застывшему и внешнему; но Маска,
освобожденная Творческим Умом, уничтожает внешние и
общедоступные соображения и делает впервые возможным одинокое
представление о Боге. Можно представить, что среди теологов того
времени, всегда искавших какой-нибудь готовой формулы, какой-
нибудь пастушеской овчарки для простых умов, он превращался в
настоящего волка и бежал в непролазную чащу. Но, конечно, его
пантеизм, сколь бы ни был он любезен простой ученой кафедре, едва ли
помог бы ему ораторствовать в зале суда или с кафедры
проповедника. За всеми его холодными дефинициями, математической оформ-
ленностью которых он так гордился, угадывается размолвка с
мыслью его отцов и единоплеменников, которую ему навязывали чуть ли
не до разрыва сердца: ведь без удара судьбы ни одна натура не
расколется надвое.
Фаза 12
Воля - Предшественник
Маска (из Фазы 26). Истинная - Самопреувеличение.
Ложная - Самозабвение.
. Творческий Ум (из Фазы 18). Истинный - Субъективная
философия. Ложный - Война между двумя формами выражения.
Тело Судьбы (из Фазы 4) - Насильственное интеллектуальное
действие.
Примеры: Ницше.
Вне фазы человек находится в состоянии непрерывного
противоборства, его ведет от одной неестественной позы к другой, он полон
сомнений; внутри фазы он подобен чаше, не помнящей ничего,
кроме своей полноты. Его фаза называется «Предшественник», ибо она

404
У. Б. ЙЕЙТС
еще раздроблена и яростна. Фазы действия, где человек в основном
определяет себя практическими отношениями, закончены или уже
заканчиваются, а фазы, где он определяет себя посредством образов
ума, только начались или начинаются; фазы ненависти к какой-то
внешней судьбе уступают место фазам ненависти к себе самому. Фаза
12 - фаза громадной энергии, ибо в ней Четыре Способности
равноудалены друг от друга. Оппозиции (Воля и Маска, Творческий Ум и
Тело Судьбы) уравновешены разногласиями, а те, будучи
равноудаленными между тождеством и оппозицией, находятся на пике своей
интенсивности. Природа осознает самую высокую степень обмана и
доходит до исступления в желании правды о самой себе. Если Фаза 9
обладала самой большой из возможных верой в свое собственное
желание, то теперь присутствует самая большая вера в ценности,
создаваемые личностью. Это прежде всего фаза героя, человека, который
сам преодолевает себя, и потому больше не нуждается, как в Фазе 10, в
подчинении или, как в Фазе 11, в убеждении других для того, чтобы
подтвердить свою правоту. Наконец родилось одиночество, хотя это
одиночество нарушается постоянно и удерживается с трудом.
Человек больше не нуждается в голой анатомии Фазы 11; каждая мысль
сопровождается теперь звуком и метафорой, а здравомыслие
человека происходит не из его отношения к фактам, но из его приближения
к собственному единству. Вот почему здесь мы будем встречать
мужчин и женщин, для которых факты станут опасным наркотиком или
возбудителем. Факты идут от Тела Судьбы, а Тело Судьбы взято из той
фазы, где инстинкт до всяких усложнений рефлексии достигает
наибольшей убеждающей силы. Человека преследует серия случаев,
которые, если только он не встретит их антитетически, приведут его
ко всевозможным временным амбициям, противным его природе, -
возможно даже присоединят его к какой-нибудь небольшой
воинствующей секте (семья или непосредственное окружение Фазы 4, в ее
интеллектуальном варианте). Эти амбиции он защищает
интеллектуально поверхностными утверждениями, памфлетами, напыщенными
речами, мечом фанфарона, проводя свою жизнь в неприятном
маятниковом колебании между какой-нибудь насильственно принятой
обыденной позой и бесплодным догматизмом, не значащим ничего
вне тех обстоятельств, которые его породили.
Если же, однако, он встречает эти случаи ответным пробуждением
своего антитетического бытия, в нем присутствует благородная
экстравагантность, бьющий через край фонтан его личностной
жизни. Он обращается к Истинной Маске и, изымая ее своим
философическим интеллектом (Творческим Умом) изо всего, что только
локально и временно, провозглашает философию, являющуюся
логическим выражением ума наедине с объектом его желания. Истинная
Маска, взятая из ужасающей Фазы 26, называемой фазой Горбуна,

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
405
обратна всему эмоциональному, будучи эмоционально холодной, -
не математической, ибо интеллектуальная абстракция кончилась в
Фазе 11, но мраморно чистой. В присутствии Маски Творческий Ум
обретает обособленность фонтана, струящегося при лунном свете.
Однако, мы всегда должны уметь различать между эмоциональной
Волей, теперь достигающей наивысшей степени тонкости и
сложности в своих чувствах и все более осознающей свою силу, и тем, чем
она хочет быть, - одинокой, гордой, невозмутимой Маской. Точно
так же как мы должны различать Волю и ее разногласие в Творческом
Уме, в котором нет никакого бегства от жизни. Человек следует за
Образом, созданным или выбранным Творческим Умом из того, что
предлагает Судьба, пытается настичь этот Обргз и овладеть им; а тот
колеблется между конкретным и чувственным. Образ стал
личностным; и теперь, хотя и не столь решительно, как позже, появляется
только одна, избранная, форма красоты; эротический Образ
рисуется будто алмазом и раскрашен теми бледными красками, которые
скульпторы некогда накладывали на статуи. Как и все перед Фазой 15,
человек переполняем мыслью о собственной слабости и не знает другой
силы, кроме силы Образа или Маски.
Фаза 13
Воля - Чувственный человек.
Маска (из Фазы 27). Истинная - Самовыражение.
Ложная - Самопоглощенность.
Творческий Ум (из Фазы 17). Истинный - Субъективная истина.
Ложный - Угрюмость.
Тело Судьбы (из Фазы 3) - Навязанная любовь к другому.
Примеры: Бодлер, Обри Бердсли, Эрнст Доусон.
Это, как мне было сказано, единственная фаза, где возможна полнота
чувственности, то есть чувственность без примеси любого другого
элемента. Отныне становится возможным совершенное
интеллектуальное единство - Единство Бытия, воспринятое в умственных
образах; чему противостоит Судьба (Фаза 3, где тело становится
отдельным и целым), предлагающая равную закругленность и
целостность в ощущениях. Воля теперь становится зеркалом либо
эмоционального опыта, либо ощущения, в соответствии с чем ее и
раскачивает между Маской и Судьбой. Хотя она и является воском для всякого
впечатления своих эмоций или органов ощущений, однако,
посредством страсти к истине (Творческий Ум) она превращается в свою
противоположность и получает от Маски (Фаза 27), находящейся в
Фазе Святого, девственную чистоту эмоции. Если она живет
объективно то есть, подчиняет себя ощущениям, то становится угрюмой,
видит каждое ощущение отдельно от другого в свете постоянного

406
У. Б. ЙЕЙТС
анализа (Творческий Ум в Фазе рассеяния). Фаза 13 - фаза
чрезвычайной важности, потому что это самая интеллектуально
субъективная изо всех фаз и потому что только здесь в антитетической
жизни может быть достигнуто то, что соответствует святости в жизни
первоначальной-, не самоотречение, но выражение во имя выражения.
Влияние этой фазы на некоторых писателей способствовало тому,
что в своей литературной критике они возводили интеллектуальную
искренность на то место в литературе, которое в теологии занимает
святость. В этой фазе «я», пока оно борется с Телом Судьбы,
обнаруживает в себе формы эмоциональной угрюмости, которые другие
признают за свои собственные; подобно этому Святой может
принять на себя болезни других. Здесь почти всегда присутствует
поглощенность теми метафорами, символами и мифологическими
образами, через которые мы определяем то, что кажется нам в жизни
самым странным и мрачным. Ненависть к самому себе достигает своей
наивысшей точки, и через эту ненависть происходит медленное и
постепенное высвобождение интеллектуальной любви. Есть моменты
триумфов и моменты поражений, каждый - в своей наиболее
крайней форме, ибо субъективный интеллект не знает меры:
первоначальная тинктура ослабла, а потому ослабло и чувство количества,
антитетическая же тинктура озабочена лишь качеством.
Начиная с этой фазы, если только не с Фазы 12, и до Фазы 17 или
окончания Фазы 18, счастливая любовь встречается редко. Поскольку
мужчина должен найти женщину, чья Маска приходится на его
собственное Тело Судьбы или Маску либо же совсем рядом с ними, и
если, к тому же, он хочет встретить сильное сексуальное увлечение, выбор
становится все ограниченнее, а жизнь - все трагичнее. И подобно
тому, как все сложнее становится найти женщину, так вообще все
сложнее становится найти какой бы то ни было объект любви. При
такой нехватке подходящих объектов желания отношения между
человеком иДаймоном все более напоминают борьбу и даже вражду.
Фаза 14
Воля - Одержимый Человек
Маска (из Фазы 28). Истинная - Безмятежность.
Ложная - Недоверие к себе.
Творческий Ум (из Фазы 16). Истинный - Эмоциональная воля.
Ложный - Ужас.
Тело Судьбы ( из Фазы 2) - Навязанная любовь к миру.
Примеры: Ките, Джорджоне31, многие прекрасные женщины.
По мере того как мы приближаемся к Фазе 15, личная красота все
возрастает, а в Фазе 14 и в Фазе 16 становится возможной
величайшая человеческая красота. Цель человека должна теперь быть в том,

ВИДЕНИЕ· ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
407
чтобы высвободить те объекты, которые становятся образами его
желания, из возбужденной сутолоки и беспорядочности своего Тела
Судьбы, и при стечении определенных обстоятельств запечатлеть на
них полный характер Маски, которая, будучи взятой из Фазы 28,
оказывается свертыванием или исчезновением этих объектов вовнутрь
самих себя. Именно этот акт интеллекта, совпадающий с моментом
зачатия, дарит человеческому телу его красоту. Тело Судьбы, взятое из
фазы наибольшей физической энергии, возможной для человека, но
энергии без цели, как у ребенка, работает в направлении
противоположном такому свертыванию, но само, однако, оставляет от своих
объектов не многим больше, чем их чистую радость, чем
наисладчайший их мед. Образы желания, высвобожденные и подчиненные
Маске, взаимоотделены и недвижны (Творческий Ум из фазы
жесточайшего разбрасывания). Образы Фазы 13 и даже Фазы 12 тоже были
такими, но в гораздо меньшей степени. Когда мы сравниваем эти
образы с образами следующей фазы, каждый будто рассматривается
ради себя самого; они плывут в безмятежном чистом воздухе или
покоятся, спрятанные в какой-нибудь долине; но если они движутся, -
то лишь под музыку, которая все время возвращается к одной и той
же ноте, или же в танце, который вращается в себе таким совершенным
образом, что танцоры кажутся бессмертными.
Когда человек оказывается вне фазы, когда его увлекает
первоначальная любознательность, он осознает свою первоначальную
слабость, и его интеллект становится не более, чем страстью к
пониманию или защитой от одиночества; он может стать безумным, или
даже использовать свою сознательную слабость и вызванный ею ужас
как магнит для чужих симпатий, - как средство господства. В Фазе 16,
как мы увидим, обнаружится желание принять на себя всевозможную
ответственность; но теперь ответственность отвергается,
превращаясь в орудие подавления, - когда упавшее бремя берут на себя другие.
Здесь рождаются женщины наиболее трогательные в своей красоте.
Елена32 была из этой фазы; и она возникает перед мысленным взором
оттачивающей некий личный устав, словно хочет претворить свою
жизнь целиком в образ одной-единой антитетической энергии.
Кажется, само олицетворение мягкости и покоя, на деле она
непрерывно рисует алмазом по стеклу. Однако среди своих грехов она не
насчитает того, что не нарушает этот ее личный устав (чем бы это ни
показалось в сравнении с уставом остальных); но если она потерпит
неудачу именно в этом, она не станет обманывать себя - и потому
при всей томности ее движений, при всем ее равнодушии к
действиям других, ум ее не знает покоя. Она много бродит в одиночестве, как
если бы сознательно размышляла над тем своим шедевром, что еще
только родится при полной луне, невидимым, однако, человеческому
взору; и когда она возвращается домой, она смотрит на своих домо-

408
У. Б. ЙЕЙТС
чадцев робеющим взглядом, как если бы знала, что у нее исчезла вся
сила самосохранения, что от ее когда-то первоначальной тинктуры
не осталось ничего, кроме разве что странной безответственной
невинности. Наверное, в раннем возрасте ее жизнь подвергалась очень
большой опасности из-за того благородства, того переизбытка
антитетических энергий, которые могли так подавлять исчезающую
первоначальность, что вместо того, чтобы стать выражением этих
мощных энергий, ее жизнь превращалась лишь в слабое хлопанье
крыл или же складывание их в каком-то меланхолическом покое. Чем
больше опасность, тем ближе она подходит к конечному единению
первоначального и антитетического, где бы она уже ничего не
желала; она теперь ничему не служит, между тем, как она одна кажется
способной сослужить службу. Не потому ли, что она желает столь
малого, дает столь мало, мужчины умирают и убивают, служа ей?
Можно вспомнить о Вечном Идоле Родена: коленопреклоненный
мужчина, сцепивший за спиной руки в смиренном обожании, целует
чуть ниже груди молодую девушку; а та, не понимая, смотрит из-под
полуприкрытых век. Возможно, если бы мы увидели ее немногим
позже, с раскрасневшимся лицом, швыряющей деньги на зеленое
сукно в каком-нибудь игорном доме, мы удивились бы тому, что
действие и форма могут настолько не соответствовать друг другу, не
понимая ни что Маска Дурака - это избранный ею наряд, ни ее ужаса
перед смертью и окончательной неподвижностью. Можно тут
вспомнить женщин Берн-Джонса, но не Боттичелли, в которых
слишком много любопытства, и не Россетти, в которых слишком
много страсти; и когда перед умственным взором мы видим эти
чистые образы, собравшиеся вокруг Спящего Артура или столпившиеся
на Золотой лестницеъъ, мы задумываемся, не преисполнили ли бы и
они нас удивления или отчаяния из-за какого-то своего
сумасшествия, страсти к самому низкому удовольствию или рабской
зависимости от наркотика.
В поэтах, принадлежащих данной фазе, мы тоже находим, что
Тело Судьбы действует как возбудитель или наркотик Вордсворд,
содрогаясь от одиночества, везде, кроме нескольких страниц,
наводнил свое искусство общими мнениями, общими чувствами; а в
поэзии Китса, хотя в ней и мало половой страсти, присутствует та
чувственная преувеличенность, которая вынуждает вспомнить про
жгучий перец, попавший на язык, словно бы это был его символ. Мысль
исчезает в образе; и у Китса, в каком-то смысле совершенного
воплощения типа, интеллектуальная любознательность - на пределе
слабости; там, где его поэзия достигает своих вершин, вряд ли
найдется хоть один образ, чья субъективность не была бы усилена еще и
тем, что он уже использовался у многих великих поэтов, художников,
скульпторов, ремесленников. Человек почти достиг предела той раз-

ВИДЕНИЕ ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
409
работки самого себя, которая в качестве высшей своей точки имеет
полное поглощение временем, и где пространство может
присутствовать только в виде символов или образов ума. Даже в деталях здесь
остается очень мало от простого наблюдения, все становится грезой.
У Вордсворда одиночество души, все углубляясь, свело человечество,
увиденное объективно, к нескольким тающим фигурам, на
мгновение обрисованным меж горой и озером. Соответствующий гений в
живописи - это гений Монтичелли после 1870 года и, возможно, гений
Кондера34, хотя в творчестве Кондера присутствуют элементы,
напоминающие предыдущую фазу.
Из-за неопределенного характера своего Тела Судьбы все
рожденные в антитетических фазах перед Фазой 15 подвержены
действию внезапной ярости и насилия; эти ярость и насилие кажутся
случайными, непредвиденными и жестокими — именно здесь
женщин крадут разбойники и насилуют клоуны.
Фаза 15
Воля. Никакого описания, кроме того, что это совершенная красота.
Маска (из Фазы 1).
Творческий Ум (из Фазы 15).
Тело Судьбы (из Фазы 1).
Теперь Тело Судьбы и Маска тождественны; точно так же
тождественны Воля и Творческий Ум; или, вернее, Творческий Ум теперь
растворен в Воле, а Тело Судьбы - в Маске. Нельзя различить мысль и
волю, усилие и достижение, и это является завершением медленного
процесса; нет ничего, кроме грезящей Воли и Образа ее грез. Начиная
с Фазы 12, все образы, все каденции ума удовлетворяли человека
настолько, насколько выражали это переплетение воли и мысли, усилия
и достижения. Слова «музыкальный», «чувственный» - лишь
описания этого процесса. Мысль преследовалась не как средство, но как
цель - стихотворение, картина, греза становились самодостаточны.
Это конечное слияние Воли и Творческого Ума невозможно отделить
от слияния Маски и Тела Судьбы. Без Маски и Тела Судьбы Воле было
бы нечего желать, Творческому Уму - нечего воспринимать. Начиная
с Фазы 12, Творческий Ум был настолько пропитан антитетической
тинктурой, что все больше сводил свое созерцание действительных
вещей к созерцанию тех, что напоминали умственные образы,
желанные для Воли. Человек выбирал, формировал, переформировывал,
сужал круг своей жизни, был все больше и больше художником,
становился все больше и больше «выдающимся» во всех своих
предпочтениях. Теперь созерцание и желание, соединенные в одно целое,
обитают в мире, где всякий излюбленный образ имеет свою воплощен-

410
У. Б. ЙЕЙТС
ную форму, а всякая воплощенная форма - любима. Эта любовь не
знает ничего о желании, ибо желание предполагает усилие, и хотя
р^зделенность с любимым объектом не прекратилась, любовь
принимает это как необходимое условие продолжения собственного
существования. Судьба известна здесь в качестве границы, задающей
форму нашему Предназначению, а поскольку мы не можем желать
ничего вне этой формы, то Судьба становится выражением нашей
свободы. Случай и Выбор стали взаимозаменимы, не перестав быть
самим собой. Поскольку всякое усилие прекратилось, то всякая
мысль перешла в образ, ибо никакая мысль не может существовать,
если в процессе размышления или среди внезапно налетевшего
ужаса она не движется к собственному уничтожению. Всякий образ
существует отдельно от другого, ибо если образы будут как-то связаны
между собой, душа пробудится от своего неподвижного транса. Все,
что человек испытал как мысль, стало зримым для него как целое, и
таким путем он воспринимает, не как то, чем они будут для других, но
согласно своему собственному восприятию, все порядки бытия. Его
собственное тело обладает наивеличайшей возможной красотой,
становясь тем телом, в котором будет вечно обитать душа, когда все
ее фазы уже повторились в соответствии с выпавшим числом, - это
тело мы называем очищенным или Небесным Телом. Там, где человек
пытался жить вне фазы, стремясь прожить антитетические фазы,
как если бы они были первоначальными, теперь присутствует ужас
одиночества - одиночества, которое насильственно, болезненно, и
медленно принимается душою, преследуемой страшными снами.
Даже для самых совершенных наступает время боли, прохождение через
видение, в котором зло открывает свой последний смысл. В такой
момент Христос, говорят, скорбел о длине времени и о том, что
человеческий удел не стоит человека, тогда как его предшественник
скорбел, а его последователь будет скорбеть о краткости времени и о том,
что человек не стоит своего удела; но этого пока еще нельзя понять35.
Фаза 16
Воля - Положительный Человек.
Маска (из Фазы 2). Истинная - Иллюзия.
Ложная - Разочарование.
Творческий Ум (из Фазы 14). Истинный - Горячность.
Ложный - Упрямая воля.
Тело Судьбы (из Фазы 28) - Насильственная иллюзия.
Примеры: Уильям Блейк, Рабле, Аретино36, Парацельс, многие
прекрасные женщины.
Несмотря на сходство с Фазой 14 в своей предельной
субъективности, Фаза 16 контрастирует с ней. Она берет свое Тело Судьбы из Фазы

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
411
Дурака, фазы поглощения, а Маску из того, что можно было бы
назвать фазой Младенца, фазой бесцельной энергии, физической
жизни самой по себе, тогда как Фаза 14 брала свое Тело Судьбы от
Младенца, а свою Маску - от Дурака. Судьба навязывает Фазе 14
бесцельное возбуждение, но сама по себе Фаза 14 была захвачена
самопоглощающей антитетической грезой. Фазе 16 навязана похожая
греза, а в себе самой она обнаруживает бесцельное возбуждение. Эти
возбуждение и эта греза, обе, иллюзии, так что Воля, будучи
неистовой, распыляющей энергией, должна использовать свой интеллект
{Творческий Ум), чтобы различать между иллюзиями. Обе они
иллюзии потому, что из-за малости первоначальной природы, чувство
фактичности невозможно. Если она использует свой интеллект,
который является самым узким, самым непреклонным и даже самым
жестоким из возможных для человека, чтобы освободить в себе
бесцельного ребенка (открыть Маску и Образ в игрушке ребенка), то она
сможет найти наиболее сияющее и радостное выражение души,
окружив себя какой-нибудь волшебной страной, какой-нибудь
мифологией мудрости или смеха. Ее собственная распыленность, ее порыв
к неупорядоченному и неограниченому, после недвижного транса
Фазы 15, нашли себе антитезис, а потому обрели самосознание и
самообладание.
Если человек начнет подчинять свой интеллект Телу Судьбы, то
этот интеллект выкажет всю свою жестокость и узость, служа одной
абсурдной цели за другой, - пока не останется ничего, кроме какой-
то навязчивой идеи, какой-то истерической ненависти. Посредством
этих абсурдных целей, взятых из фазы поглощения, Тело Судьбы
гонит Волю назад к ее субъективности, искажая Маску до тех пор, пока
Воля не станет видеть лишь в этих целях объект своего желания. Она
ненавидит не противостоящее желание, как делают фазы
нарастающей антитетической эмоции, - но противостоящее желанию. Не
способная ни на что, кроме ни на что не способного идеализма, Воля
действует только в рамках мифа или же в его защиту, и, обреченная
видеть одну сторону светлой, она видит другую - неизменно черной;
кто ж еще, кроме дракона, ляжет поперек дороги святому Георгию? В
людях этой фазы обычно проявляются обе природы, ибо оставаться
верным фазе - значит вести непрерывную борьбу. Временами они
полны ненависти, - Блейк пишет о «фламандских и венецианских
демонах», и о какой-то своей картине, уничтоженной «злыми чарами
Стоддарта»37, и эта их ненависть всегда близка безумию; временами
же они создают комедии Аретино и Рабле или мифологию Блейка, и
находят символизм, дающий выражение полнящемуся и
брызжущему уму. Здесь всегда присутствует элемент безумия, почти всегда -
упоения какими-то яркими, сияющими образами - символами
сосредоточенной силы: кузнечным горном, сердцем, человеческой фи-

412
У. Б. ЙЕЙТС
гурой в ее наиболее мощном развитии, солнечным диском, каким-то
символическим изображением половых органов, ибо бытие должно
хвастать победой над собственной непоследовательностью.
Начиная с Фазы 8, человек судил о том, что верно, что неверно, все
чаще исходя из отношения ко времени: правильным действием и
верным побуждением, он считал те, которые хотел или мог делать и
обдумывать бесконечно; его душа желала «навеки обладать самой
собой в одном единственном мгновении»; но теперь человек вновь
начинает судить о действии или побуждении по их отношению к
пространству. Если до сих пор действие или побуждение были
верными именно потому, что были верными только для одного человека,
хотя для него они оставались таковыми всегда, то вскоре правильное
действие или побуждение должны будут стать правильными для
всякого человека при сходных обстоятельствах. После перемены, вера в
бессмертие убывает, хотя и медленная убыль; возобновится же вера
только по прошествии Фазы 1.
Среди тех, кто принадлежит этой фазе, могут встречаться великие
сатирики, великие карикатуристы, которые, однако, жалеют
прекрасное, поскольку это их Маска, и ненавидят уродливое, ибо это их
Тело Судьбы, и которые поэтому несходны с теми художниками в
первоначальных фазах, например с Рембрандтом, которые жалеют
уродливое, а прекрасное - либо идеализируют, либо считают
пресным, тайно презирая или даже ненавидя его.
Здесь также есть прекрасные женщины, чьи тела приняли на себя
образ Истинной Маски, в них присутствует сверкающая
интенсивность, нечто от «Пламенного Дитяти» елизаветинской лирики38. Они
двигаются как королевы, и кажется, что за спиной они несут колчан
со стрелами, мягки они только с теми, кого выбрали или подчинили
себе, или же с собаками, следующими за ними по пятам39. Не зная
меры ни в щедрости, ни в иллюзии, они отдадутся нищему, если он
напомнит им какую-нибудь религиозную картину, и будут верными
ему до гроба; а если они пойдут другой дорогой и выберут дюжину
любовников, то умрут в полном убеждении, что никто, кроме их
первой или последней любви, не касался их губ, ибо они похожи на тех,
чья «девственность возобновляется, подобно луне». Вне фазы они
превращаются в сварливых фурий, особенно если их возлюбленный
сделал неверный шаг в той кадрили, где все фигуры - их
собственного сочинения, и изменяются без предупреждения, стоит какой-
нибудь новой фантазии овладеть их воображением. Возможно, и в
самом деле верно, что, когда тело обладает великим совершенством,
то в уме обязательно найдется какой-то изъян, какое-то отторжение,
какое-то ужасное несоответствие Маске-, так, Венера вне фазы
выбрала хромого Вулкана. Но здесь также встречаются и очень уродливые
люди, их тела покалечены и перекручены яростью новой первона-

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
413
чальности, но там, где столь уродливо тело, оказывается возможной
великая красота ума. Это на деле единственная антитетическая фаза,
где возможно настоящее уродство, и она соответствует Фазе 2,
единственной первоначальной фазе, где возможна подлинная красота.
Начиная с этой фазы и далее мы будем встречать тех, кто
поступает жестоко, вместо тех, кто претерпевает жестокость; и
приготовляемся к встрече с теми, кто способен любить живого человека, а не
образ, созданный воображением, хотя пока что эта любовь вряд ли
представляет собою нечто большее, чем навязчивую идею на почве
верности. Но по мере того как нарастает эта новая любовь, чувство
красоты увядает.
Фаза17
Воля - Даймонический Человек
Маска (из Фазы 3). Истинная - Упрощение через интенсивность.
Ложная - Рассеяние.
Творческий Ум (из Фазы 13). Верный - Творческое воображение
посредством антитетической эмоции. Ложная - Навязанное
самоосуществление.
Тело Судьбы (из Фазы 27) - Насильственная утрата.
Примеры: Данте, Шелли, Лэндор.
Его называют даймоническим человеком, так как Единство Бытия и
последующее выражение даймонической мысли здесь дается легче,
чем в любой другой фазе. Она контрастирует с Фазой 13 и Фазой 14,
где Воля отделяла умственные образы один от другого с тем, чтобы их
было легче познавать. Теперь все течет, меняется, мерцает,
перекликается или смешивается с чем-то еще, но в отличие от Фазы 16, - не
разбиваясь и не ушибаясь друг о друга, ибо в Фазе 17 - центральной
Фазе триады - нет безумия. Воля распадается на куски, но без взрывов
и шума. Человек, ставший отдельным фрагментом, ищет скорее
образы, а не идеи, и его интеллект, гнездящийся в Фазе 13, тщетно
пытается их синтезировать, проводя с помощью своего румба40 линию,
которая оказывается не более чем наметкой контура разрыва стручка.
Высшей целью человека, как и в Фазе 16 и как во всех последующих
антитетических фазах, будет спрятать и от себя и от других эти
распад и беспорядок, и он прячет их под эмоциональным образом
Фазы 3, как Фаза 16 прятала свою непомерную жестокость под
сияющим образом Фазы 2. Будучи верен фазе, интеллект должен
направить всю свою синтезирующую мощь на достижение этой цели.
Он находит себе не страстный миф, подобно Фазе 16, но некую
простоту, которая, однако, способна на предельную внутреннюю
интенсивность. Эта Маска может представлять интеллектуальную или
эротическую страсть, так что человек начнет казаться каким-нибудь Axa-

414
У. Б. ЙЕЙТС
зуерусом или Атаназом41, станет суровым Данте Божественной
Комедии?2; а соответствующим такой Маске Образом может быть Венера
Урания43 у Шелли, Беатриче - у Данте или даже Великая Желтая Роза
Рая44. Если Воля верна фазе, то, находя свою Маску, она приобретает
интенсивность, которую, однако, никогда не будет нарочно
драматизировать, оставаясь неизменно лиричной и личностной. Такая
глубоко личная интенсивность, хотя она и является совершенно
умышленным приобретением, кажется всем остальным самим
очарованием этого человеческого существа. Тем не менее, Воля неизменно
отдает себе отчет в существовании Тела Судьбы, - оно постоянно
уничтожает полученную интенсивность, этим предоставляя Воле
«рассеивать» самою себя.
В Фазе 3, не как Маска, но как фаза, человеку даруется полное
физическое здравие и внутреннее равновесие, хотя там нет ни красоты,
ни эмоциональной интенсивности, но в Фазе 27 находятся те, кто
отказывается ото всего, чем является Фаза 3, и кто ищет все, к чему
эта фаза слепа. Тело Судьбы, взятое из фазы полного отказа, - это
«потеря», и оно работает на то, чтобы сделать невозможным «Упрощение
посредством интенсивности». С помощью своего интеллекта человек
выбирает какой-нибудь объект желания, чтобы найти воплощение
Маски в Образе (возможно, это будет какая-нибудь прекрасная
женщина), а Тело Судьбы похищает у него этот объект. Тогда интеллект
(Творческий Ум), который в наиболее антитетических фазах лучше
всего описывать как воображение, должен подставить на это место
некий новый объект желания и, в меру своих сил и достигнутого
внутреннего единства, соотнести то, что похищено, и то, что его
похитило, с новым образом, а то, что угрожает этому новому образу, -
со своим единством. Если внутреннее единство личности уже в
прошлом или еще только должно наступить, человек все равно может
оставаться верным фазе - тогда он использует свой интеллект для
того, чтобы выделить себе Маску и Образ из множества чувственных
форм или же умственных понятий.
Когда человек живет вне фазы, он старается избежать
субъективного конфликта, если соглашается на него, то неохотно, и все время
надеется, что Тело Судьбы как-нибудь само отомрет. Тогда к нему
начинает приставать маска Маска, а Образ - вводить в соблазн. Человек
будет чувствовать, что его предали, что его преследуют и мучают, и
так до тех пор пока, запутавшись в первоначальном конфликте, он
наконец не взъярится на все, что уничтожает его Маску и Образ.
Нередко его будут посещать кошмары, ибо его Творческий Ум
(отклоненный от Образа и Маски к Телу Судьбы) неизменно придает
мифологическую или абстрактную форму тому, что возбуждает его
ненависть. Он даже может решить, что способен избежать злосчастья,
завладев безличным Телом Судьбы противоположной себе фазы, про-

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
415
меняв страсть на рабочий стол и гроссбух.
По привычке к постоянному синтезу, из-за все нарастающей
сложности энергии, порождающей множество интересов, а так же
из-за все еще слабого восприятия вещей в их весе, объеме и массе
люди этой фазы действуют как фанатики, пропагандисты, стадные
существа. Но поскольку Маска упрощения держит пред их
внутренним взором образ одинокой жизни охотников и рыболовов и «рощ,
любимых страстью бледной»45, они ненавидят вечеринки, толпы,
пропаганду46. Шелли вне фазы пишет памфлеты и мечтает обратить
мир, прогнать деловых людей и свергнуть правительства47, а потом
вновь и вновь возвращается к тем своим двум образам одиночества -
юноше, поседевшему под бременем мыслей, и старцу в усыпанной
ракушками пещере, про которого можно сказать в разговоре с
Султаном, что он: «столь же недоступен, сколь Бог или Ты»48. С другой
стороны, как подвержен Шелли кошмарам! То он видит под деревом
дьявола, то на него набрасываются воображаемые убийцы49, а то,
подчиняясь голосу, по его мнению сверхъестественному, он создает
Ченчи, лишь с тем, чтобы возвратить Беатриче Ченчи ее ужасного
отца50. Его политические враги предстают в чудовищных,
бессмысленных образах. И, в отличие от Байрона, который на две фазы позже,
он никогда не видит того, что ему противостоит, таким, каким оно
есть на самом деле. Данте, оплакивавший свое изгнание, как
наихудшее из всех возможных зол для такого, как он, был, по свидетельству
современников51, столь горячим фанатиком, что если ребенок или
женщина начинали в его присутствии выступать против его партии,
он мог забросать их камнями. Но в случае Данте мы встречаем поэта,
достигшего Единства Бытия, и как поэт он видел все приведенным к
общему порядку вещей; его интеллект служил одной только Маске,
подчинявшей себе даже те вещи, что ей противостояли, и согласной
созерцать как добро, так и зло. Что касается Шелли, в котором даже
как в поэте внутреннее единство было получено лишь частично, то
он, напротив, искал некую компенсацию своей «потери» - тому, что у
него забрали детей, ссоре со своей первой женой, последовавшему
сексуальному разочарованию, ссылке, злословию (было всего три-
четыре человека, говорил он, которые не считали его чудовищем
несправедливости), - в своих мечтах о будущем человечества. Ему не
хватало прозрения Зла, он не мог воспринять мир как непрерывный
конфликт, и потому он, хотя, вне всякого сомнения, и был великим
поэтом, не стал поэтом величайшего толка. Данте, претерпевая
несправедливость и потеряв Беатриче, нашел для себя божественную
справедливость и небесную Беатриче, тогда как справедливость
Освобожденного Прометея - это всего лишь неопределенная
пропагандистская эмоция, а женщины, ожидающие ее прихода, - не более,
чем женщины-облака52. Это происходит отчасти потому, что век, в

416
У. Б. ЙЕЙТС
который жил Шелли, был уже настолько сломленным, что Единство
Бытия стало почти невозможным, а отчасти еще и потому, что,
будучи вне фазы там, где дело касалось его практического рассудка, он
подвергался, в особенности в своих поэмах, автоматизму,
ошибочно принимаемому им за некое поэтическое нововведение.
Антитетические люди (как только пройдена Фаза 15) используют
автоматизм с тем, чтобы ускользнуть от ненависти или, вернее, спрятать ее
от самих себя; возможно, все в моменты усталости отдаются на волю
создаваемых ими фантастических образов или почти механического
смеха.
В Per Arnica Silentia Lunae рассматривался Лэндор. Один из самых
неистовых и жестоких из известных мне людей, он использовал свой
интеллект с тем, чтобы высвободить некий мистический, духовидче-
ский образ совершенного здравия (Маска в Фазе 3), видимый им в
формах самого чистого и классического искусства, какое только
можно себе представить. Дцинство Бытия в нем присутствовало
настолько полно, насколько это вообще позволял его век, и он обладал, хотя и
не в полной мере, Прозрением Зла.
Фаза 18
Воля - Эмоциональный человек.
Маска (из Фазы 4). Истинная - Интенсивность, достигаемая
посредством эмоций. Ложная - Любопытство.
Творческий Ум (из Фазы 12). Истинный - Эмоциональная
философия. Ложный - Навязанный соблазн.
Тело Судьбы (из Фазы 26) - Насильственное разочарование.
Примеры: Гёте, Мэтью Арнольд.
В течение этой фазы антитетическая тинктура закрывается, и
человек теряет непосредственное знание своей прежней
антитетической жизни. Конфликт между той долей жизни чувства, которая
принадлежит только единству человека, и той долей, которая у него
общая с другими людьми, подходит к концу, начиная уничтожать
подобное знание. Ноктюрн Влюбленного или Ода западному ветру53
теперь скорее всего невозможны и уж конечно не характерны. Если
отобрать у него способность к действию и интеллект, вплотную с
действием связанный, человек вряд ли сможет сам восстановить
жизнь своего воображения; и когда он спрашивает себя: «Кто же я?»,
то находит трудным рассматривать свои мысли и эмоции в их
внутреннем соотношении, но ему становится гораздо легче
рассматривать их в связи со своими делами, действиями, поступками. А сами
эти действия, дела и поступки он может видеть с новой
отчетливостью. Теперь, впервые после Фазы 12, становятся почти истинными
слова Гёте: «Человек познает себя только посредством действий, и

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
417
никогда - посредством мысли»54. Одновременно с этим
антитетическая тинктура начинает достигать, без прежней борьбы и
самоанализа, своей активной формы - любви (как союза эмоции и
инстинкта) или, когда находится вне фазы, - сентиментальности. Воля
пытается найти некую форму эмоциональной философии с тем,
чтоб освободить эмоциональную красоту (Маску) от
«разочарования», которое, в отличие от «иллюзий» Фазы 16, самих по
себе непрерывных, позволяет Воле периодически пробуждаться.
Воля, со своей закрывающейся антитетичностью, обращается от
жизни образов к жизни идей, она колеблется, любопытствует и ищет
в своей Маске (взятой из фазы, где расцветают все телесные
способности) то, что под антитетическим взглядом преобразуется в
мудрость эмоций.
В следующей фазе Воля уже распадется на части; уже и сейчас она
сохраняет свое единство только путем обдуманного
уравновешивания одного опыта другим (Творческий Ум в Фазе 12, Тело Судьбы в
Фазе 26). Поэтому она и должна желать той фазы (хоть и
преображенной в эмоциональную жизнь), где мудрость кажется случайным
свойством физического. Объектом ее желания больше не является
единый образ страсти, ибо теперь Воля должна все соотносить с
общественной жизнью: человек стремится стать не мудрецом, не Аха-
зуерусом, но мудрым царем, и ищет он себе женщину, которая
напоминает мудрую мать. Теперь, и впервые, любовь к женщине (едва
только он согласится на «разочарование»), независимо от красоты
или от назначения, становится признанной - хотя еще и не вполне
достигнутой - целью человека. Тело Судьбы идет из фазы, где
«мудрость познания» превращает Маску и Образ не в объекты желания, но
в объекты познания. Гёте, конечно, не женился на своей кухарке, как
то утверждал Бедцос55, но он и не женился на женщине, которой
желал, а его скорбь по ее смерти доказывает, что, в отличие от Фазы 16 и
Фазы 17, быстро забывающих свои сломанные игрушки, он мог
любить то, что разочарование может дать. Когда человек старается жить
объективно, он заменяет свою эмоциональную мудрость
любопытством, искусственно изобретает объекты желания, даже может сказать,
хотя это и было сказано человеком более поздней фазы: «Я еще
никогда не влюблялся в заклинательницу змей»56. Ложная Маска будет
давить и преследовать его, и, отвергая конфликт, он летит прочь от
Истинной Маски при каждом своем искусственном выборе. Соловей
отвергнет шип розы и останется среди образов вместо того, чтобы
перейти к идеям, и хотя человек все еще разочарован, он уже не
сможет посредством философии заменять желание того, что жизнь у
него отняла, любовью к тому, что жизнь принесла ему. Воля близка к
месту, отмеченному знаком Головы на большой карте, где, даже
будучи верным фазе, можно выбирать свою Маску почти холодно и на-

418
У. Б. ЙЕЙТС
меренно, тогда как Творческий Ум взят из места, отмеченного знаком
Сердца, и потому он более страстен и менее разборчив, чем если бы
местоположением Воли были Фаза 15 или Фаза 17, - хотя пока что он
еще не любит спорить, доказывать, убеждать, еще не разгорячен. Воля
в Голове использует Сердце с поразительным мастерством и, из-за
все возрастающей первоначальности, начинает осознавать
присутствие аудитории, хотя пока еще и не начала нарочно, ради эффекта,
драматично разыгрывать свою Маску, как она будет это делать в Фазе 19.
Фаза 19
Воля - Утверждающийся человек
Маска (из Фазы 5). Истинная - Убеждение.Ложная - Властность.
Творческий Ум (из Фазы 11). Истинный - Эмоциональный интеллект.
Ложный. - Неверный.
Тело Судьбы (из Фазы 25) - Насильственный провал действий.
Примеры: Габриэле д'Аннунцио57 (возможно), Оскар Уайльд,
Байрон, одна актриса58.
Эта фаза - начало всего искусственного, абстрактного,
фрагментарного и драматичного. Единство Бытия больше невозможно, ибо
теперь человек должен жить лишь в осколке самого себя и драматично
разыгрывать этот осколок. Первоначальная тинктура закрывается,
возможность познания себя посредством действия прекращается.
Человек знает полностью лишь ту долю себя, которая судит о фактах
ради действия. Когда человек живет в соответствии с фазой, им
вместо какого-то правящего настроения управляет убеждение, и он
действует успешно в той мере, в какой способен находить такое
убеждение. Его целью будет поставить интеллект, легко обращающийся к
декламации, эмоциональному напору, на службу своему убеждению в
мире, где усилие как раз настолько же, насколько горячо желанен его
объект, ни к чему не приводит. Человек желает быть сильным и
устойчивым, но раз Дцинство Бытия и знание себя - в прошлом, и для
единства, ухватываемого первоначальным умом, - еще слишком
рано, он переходит от одного напористого утверждения к другому.
Сила от его убеждения, взятая из антитетически преображенной
Маски первой четверти, не основана на общественном долге, как может
показаться, но формируется лишь на время, подлаживаясь под какой-
нибудь личный кризис. Его мысль чрезвычайно впечатляет и очень
драматична, возникая всякий раз из какой-то непосредственной
ситуации, обнаруженной или созданной им самим, и может обладать
большой непреходящей ценностью в качестве результата
самовыражения необычайно интересной личности. Эта мысль - всегда
открытое нападение; в ней всегда присутствует неожиданный оборот
смысла, какая-то опасная экстравагантность; временами она прини-

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
419
мает вид страстного провозглашения какой-нибудь общей идеи, и
это - тоже нападение, лишь несколько более завуалированное.
Поскольку его Творческий Ум взят из Фазы 11, человек должен пытаться
разрушить все, что ограничивает его личность, но эта личность им
понимается как некий фрагментарный, мгновенный всплеск
интенсивности. Владение образностью, находящееся под угрозой или
теряемое в Фазе 18, может быть теперь полностью восстановлено, но в этих
образах будет гораздо меньше от символа и гораздо больше - от факта.
Грезы перестали питать жизнеспособность человека, и началась
жизнеспособность, питаемая фактами, конечной целью которой становится
полная власть над реальным миром. Течение воды после порога
продолжается на другом, более низком уровне; лед превращается в воду, вода
- в пар: начинается новая химическая фаза.
Когда человек находится вне фазы, то в нем живут ненависть или
презрение к другим, и вместо поиска убеждения, во имя самого
убеждения, человек подбирает мнения лишь затем, чтобы навязать себя
остальным. Он тираничен и капризен, и его интеллект зовется
«Неверным», поскольку используется лишь для достижения победы и в
один миг меняет свои прежние постулаты, и начинает наслаждаться
новой позой, не заботясь о том, имеют ли старое и новое хоть какую-
то преемственную связь между собою. Маска произведена от фазы,
где начинается извращенность, где начинается искусственность, а ее
разногласие - от Фазы 25, последней фазы, где искусственное еще
возможно; Тело Судьбы поэтому является насильственным провалом
деятельности, - ибо именно в деятельности многие из этой фазы
видят лучшее средство самовыражения.
Но будь он внутри или вне фазы, человек всегда испытывает
желание избежать Единства Бытия или какого-нибудь приближения к
нему, ибо отныне такое единство становится подделкой. И в той мере,
в какой душа хранит в себе память о возможной Целостности, в ней
наличествует сознательная антитетическая слабость. Она должна
теперь разыгрывать Маску посредством Воли и очень боится Образа
- прежней антитетической тинктуры в ее расцвете, - хотя этот
Образ и мог бы показаться ей бесконечно желанным, если б только
она могла обнаружить в себе это желание.
Когда душа раздирается столь сильными противоречиями, ее
бегство от них, едва оно происходит, может оказаться настолько
радикальным, что подводит ее под Ложную Маску и под Ложный
Творческий Ум. Весьма типична в этом отношении одна актриса: она
окружает себя картинами Берн-Джонса в его поздний период, почитает
их, как если бы они были святыми изображениями, в то время как
манеры ее шумны, властны и эгоистичны. Лица на картинах - лица
молчаливых женщин, а она не замолкает ни на секунду; однако все
эти лица не являются, как я думал раньше, ее Истинной Маской, но -

420
У. Б. ЙЕЙТС
лишь частью того несоответствия, которое Истинная Маска должна
теперь уметь прятать от других и от себя. Если бы эта актриса
подчинилась их влиянию, то стала бы неискренней в своем искусстве,
пользуясь эмоцией, которая ей больше не принадлежит. Точно так же
и в Уайльде я нахожу нечто милое, женственное и неискреннее,
рожденное его восхищением писателями 17-й и более ранних фаз, а
многое из того, что в нем есть жестокого, своевольного и наглого,
рождено его желанием бегства.
Антитетическая Маска приходит к людям Фазы 17 и Фазы 18 как
форма их силы, а когда их искушают драматично ее разыгрывать
перед другими, то делают они это порывисто, судорожно, и в этом
нет убедительности силы, ибо они не любят жеста; но слабость
антитетического теперь уже началась, и хотя оно все еще сильнее, оно
не может не замечать нарастающей первоначальности. Это уже не
абсолютный монарх, и он передает власть в руки либо
государственных деятелей, либо демагогов, сменяя и тех и других по своему желанию.
Здесь мы встречаем мужчин и женщин, любящих тех, кто обирает
или бьет их, как если бы душа была опьянена своим открытием
действительной, а не воображаемой человеческой природы или находила
тайное наслаждение в том, что образ ее желания вдребезги
раскололся. Как если бы она восклицала: «Я хочу, чтобы мною обладало то, -
или же, - я хочу обладать тем, что Человечно. И какое мне дело до
того, хорошо это иди плохо». Здесь нет разочарования, - ибо они нашли
то, что искали, но то, что они искали и нашли, - не более чем осколок
Фаза 20
Воля - Конкретный Человек
Маска (из Фазы 6). Истинная - Фатализм.Ложная - Суеверие.
Творческий Ум (из Фазы 10). Истинный - Драматизация Маски.
Ложный - Самоосквернение.
Тело Судьбы (из Фазы 24) - Насильственный успех в действиях.
Примеры: Шекспир, Бальзак, Наполеон.
Подобно фазе перед нею, а также тем, что сразу за нею последуют, эта
фаза - фаза распада и разъединения внутренней природы человека.
Энергия ищет теперь те факты, которые, будучи отделимы один от
другого, могут быть четче увидены или четче выражены. Но когда
сохраняется верность фазе, сохраняется и некое подобие прежнего
единства или, вернее, возникает новое единство, которое является не
Единством Бытия, но единством творческого действия. Человек
стремится объединить то, что было недавно разломано убеждением,
не навязывая эти самые убеждения себе и другим, но проецируя
вовне роль или множество ролей. Он может творить, ровно в той мере,
в какой может видеть эти драматичные роли как отдельные от себя и,

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
421
однако же, как олицетворяющие его целостную природу. Маска
берется из Фазы 6, где человек, подчиняясь первоначальной тинктуре,
еще только становился некой обобщенной формой, как в поэзии
Уолта Уитмена. С помощью драматизации человек должен спасти эту
Маску от Тела Судьбы, взятого из Фазы 24, где господство морали
умирает перед тем, как господство внешнего мира сможет
проявиться во всей полноте. Тело Судьбы называется «насильственным
успехом», успехом, который катится и укатывает дорогу, пропитывает все
творчество, который упивается всем внешним движением,
промачивает все насквозь смазками и маслами; который превращает
разыгрываемую человеком роль в самоосквернение: «Я превратил себя в
шута»59. Из-за необходимости видеть драматичный образ или образы
в их индивидуальности, то есть помещенными в конкретное
окружение, человек ищет какое-то поле действия, какое-то зеркало и причем
обязательно не своего собственного изготовления. В отличие от
Фазы 19, он терпит неудачу в ситуациях, полностью созданных им
самим, или в произведениях искусства, где сюжет и характер ничем не
поживились у мировой истории. Его фаза называется «Конкретный
человек», потому что обособление частей, начавшееся в Фазе 19,
преодолевается во второй фазе триады, а соподчинение этих частей
достигается открытием конкретных отношений между ними. Его
способность к абстракции, находясь под влиянием этих конкретных
отношений, зачастую оборачивается всего лишь эмоциональным
интересом к таким обобщенностям, как «Бог» и «Человек», - какой-
нибудь Наполеон, например, мог лишь указать на звездное небо,
говоря, что оно доказывает существование Бога. Человек наслаждается
конкретными образами, которые, в отличие от исполненных
страстью образов Фазы 17 и Фазы 18 или нарочитых образов Фазы 19,
открывают через сложное страдание, всеобщее предназначение
человека. Чтобы выразить это страдание и это предназначение, человек
должен скорее олицетворять, чем характеризовать, скорее творить,
чем наблюдать людское толпище - которое есть ни что иное как его
Маска во множащем зеркале, - ибо первоначальное еще не
достаточно сильно, чтобы заменить утраченное Единство Бытия единством
внешнего мира, воспринятым в форме факта. В человеке, если только
ему не помешает гороскоп, эта множественность является самым
богатым источником силы, она наделяет его философией импульса и
отваги, а также некой сверхпроводимостью, умением играть любую
роль, какая только ни увлечет его воображение-, но ради возможности
действовать часть этой природы должна быть сломлена, и одна,
главенствующая, роль или группа образов должна будет оказаться
предпочтительнее другой.
Наполеон видит себя Александром, идущим на завоевание
Востока; Маска или Образ должны принять историческую, а не мифологи-

422
У. Б. ЙЕЙТС
ческую или сновиденческую форму - форму найденную, а не
сотворенную; он короновался в одеянии Римского императора. Шекспир,
другая великая фигура этой фазы, был - если судить по немногим
известным биографическим фактам и таким эпитетам, как «милый» и
«мягкий», применявшимся по отношению к нему современниками60,
- человеком, чья собственная личность казалась слабой и
бесстрастной. В отличие от Бена Джонсона, он не дрался на дуэлях; держался
подальше от споров и распрей в свой задиристый и вздорный век;
даже не жаловался, когда кто-то воровал его сонеты61; он не
верховодил в таверне Русалка*1, но - через Маску и Образ, отраженные во
множащем зеркале, - он создал самое страстное изо всех
существующих искусств. Он был величайшим из современных ему поэтов
отчасти потому, что, полностью верный фазе, творил всегда изнутри
Маски и Творческого Ума, и никогда - из одной только ситуации, из
одного только Тела Судьбы-, и если б мы имели о нем больше
сведений, то смогли бы обнаружить, что успех пришел к нему как нечто
враждебное и непредвиденное, как нечто, что пыталось насильно
навязать ему некую интуицию внешней, независимой от него Судьбы
(состояние Фазы 6) и, таким образом, сделать его суеверным. Оба - и
Шекспир, и Бальзак - использовали Маску творчески, исследовали ее,
чтобы запечатлеть ее истинную ипостась, и то, что было сказано
Томасом Лейком Харрисоном', духовидцем и полу-шарлатаном63, о
Шекспире, может быть сказано об обоих: «Часто волосы на голове у
него вставали дыбом, и вся жизнь его вдруг превращалась в склеп,
оглашаемый эхом».
Если в Фазе 19 мы посредством внешней Маски творим мир
воображения, в чье реальное существование мы верим, хотя и остаемся
отделенными от него, то в Фазе 20 мы вступаем в этот мир и
становимся его частью; мы исследуем его, мы нагромождаем исторические
доказательства, изгоняем мифы и символы и заставляем его казаться
реальным миром - тем, где проживаются наши реальные жизни.
Это фаза честолюбия: у Наполеона - личного честолюбия
драматурга; у Шекспира - честолюбий персонажей его пьес; это не
честолюбие одинокого законодателя Фазы 10 (где помещен Творческий
Ум), которое отвергает, сопротивляется и сужает, но творческая энергия.
Фаза 21
Воля - Приобретающий человек
Маска (из Фазы 7). Истинная - Самоанализ.
Ложная - Самоприспособление.
Я цитирую из книги, ходившей по рукам его последователей. Я видел
ее много лет назад и теперь вспоминаю ее то смутной, то вульгарной,
то великолепной по стилю.

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
423
Творческий Ум (из Фазы 9). Истинный - Господство интеллекта.
Ложный - Искажение.
Teno Судьбы (из Фазы 23) - Насильственные триумфальные
достижения.
Примеры: Ламарк64, мистер Бернард Шоу, мистер Уэллс65, Джордж
Мур.
Преобладание антитетическое тинктуры столь невелико, что
Творческий Ум и Тело Судьбы почти равны ей в своем контроле над
желанием. Водя едва способна помыслить Маску отдельно от или в
преобладании над Творческим Умом и Телом Судьбы, однако
поскольку она может это сделать, здесь присутствует личность, а не характер.
Тем не менее будет лучше использовать другое слово и посему Фазы
21, 22, 23 описываются, подобно фазам, им противоположным, как
фазы индивидуальности, где Воля исследуется не столько в
отношении Маски, сколько в отношении самой себя. В Фазе 23 новое
отношение к Маске как к тому, от чего нужно бежать, станет уже
совершенно очевидным.
Антитетическая тинктура благородна и, если судить ее по
меркам тинктуры первоначальной, зла, тогда как первоначальная -
добра и банальна; и эта фаза, последняя, перед тем как
антитетическое уступит свое превосходство, была бы почти полностью доброй,
если б не ненавидела свою же собственную банальность. Личность
здесь обладает почти той же неподатливостью, неизменностью, что и
характер, но это не характер, поскольку она всегда еще присвоена. В
Наполеоне мы можем увидеть самих себя и даже представлять себя
наполеонами, но личность человека Фазы 21 кажется созданием его
особенных обстоятельств, его собственных ошибок, а его поведение
- присущим лишь ему одному и невозможным для других. Мы сразу
же говорим: «Как он индивидуален!» Теоретически, то, что человек
выбирает, должно быть выбором, возможным и для других, -
возможным в какой-то момент или в каких-то целях; но на практике мы
обнаруживаем, что никто из этой фазы не имел личных
подражателей и не создал ни одной нормы общественного поведения, которая
могла бы называться его именем. Воля довела интеллектуальную
сложность до ее последней запутанности - запутанности, созданной
непрерывным приспособлением ко все новым моментам и
обстоятельствам логической цепи; и целью индивидуума, когда он верен
фазе, является достижение - путем полного господства надо всеми
этими обстоятельствами - самоанализирующеей, самосознающей
простоты. Фаза 7 трепетала в ужасе перед своей интеллектуальной
простотой, тогда как он должен трепетать перед своей
интеллектуальной сложностью.
Находясь вне фазы, вместо того чтобы стремиться к этой
простоте посредством своей властной, созидательной воли, он выводит на

424
У. Б. ЙЕЙТС
всеобщее обозрение какую-нибудь воображаемую naivete, даже
начинает грубо погрешать в своем творчестве, поощрять в себе всяческие
глупости назло или из сентиментальности или решается на холодно
рассчитанную непристойность, разыгрывая порыв. Он находится
под влиянием ложной Маски (эмоционального
самоприспособления) и Ложного Творческого Ума (искажение: неистовая Фаза 9, на
которую действует «насильственная чувственность»). Он видит все
антитетическое как зло и желает этого зла, ибо подвержен чему-то
вроде одержимости дьяволом, которая в реальности является просто-
напросто театральной инсценировкой. Когда он живет согласно
первоначальности, то именно потому, что его приспособляемость
может быть повернута в любую сторону, его тянет ко всему, что
причудливо или гротескно: к страстям, созданным умом, к симулированным
эмоциям; он принимает любую позу, лишь бы она напоминала ему и
другим то горячее сердце, которого он столь тщетно жаждет-, он
превращается в болтуна или шута. Подобно одному персонажу в Идиоте
у Достоевского, он пригласит других рассказать о самых дурных
своих поступках, чтобы самому исповедоваться в том, что украл
полкроны, и предоставил за все отвечать служанке66. А когда все набросятся
на него, - будет изумлен, ибо знает, что исповедь его не была
правдой, а если и была, то сам поступок был не более чем трюком, позой и
все это время он был преисполнен добра, которого глубоко стыдится.
Живет ли он, соответствуя фазе, и взирает на жизнь без эмоции
или живет вне фазы и симулирует эмоцию, Тело Судьбы все равно
тянет его прочь от интеллектуального единства; но в той мере, в
какой он живет вне фазы, он гасит конфликт, отказывается
сопротивляться, плывет по течению. Будучи внутри фазы, он усиливает
конфликт до предела, отказываясь ото всякой деятельности, которая не
является антитетической: он становится интеллектуально
подавляющим, интеллектуально неповторимым. В этом случае он
воспринимает противоположную себе простоту как некую обширную
систематизацию, в которой единая воля навязывает себя множеству
живых образов или событий - всему, что у Шекспира и даже у
Наполеона наслаждалось до этого своей независимой жизнью; он тиран и
должен убить соперника. Если он романист, то его персонажи
должны следовать не своим собственным, а лишь им избранным путем,
постоянно подтверждая его тезис; он будет любить хитросплетения
ума больше, чем поток жизни, а в качестве драматурга будет
создавать характеры и ситуации без страсти и без привязанности к ним,
при этом, однако) оказываясь великим мастером на сюрпризы -
никогда нельзя будет сказать наверняка, куда попадет хотя бы один из
его пороховых зарядов. Стиль существует теперь как знак хорошо
сделанной работы, как некая энергия и точность в движении; в
художественном же смысле стиль больше невозможен, поскольку напря-

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
425
жение воли слишком велико, чтобы допустить еще и
недосказанность. Писатели этой фазы являются важными общественными
фигурами и после смерти существуют в качестве исторических
памятников, ибо вне своего времени и жизненных обстоятельств они не
имеют никакого значения.
Фаза 22
Воля - Равновесие между честолюбием и созерцанием.
Маска (из Фазы 8). Истинная - Самопожертвование.
Ложная - Самоутверждение.
Творческий Ум (из Фазы 8). Истинный - Спайка.
Ложный - Отчаяние.
Тело Судьбы (из Фазы 22) - Искушение силой.
Примеры: Флобер, Герберт Спенсер67, Сведенборг, Достоевский,
Дарвин.
Пока не будет достигнута точка равновесия, цель человека остается
той же, что и у Фазы 21, за исключением того, что достигаемый
синтез будет более полным и ощущение тождества между индивидуумом
и его мыслью, между его желанием и его синтезом будет нарастать.
Особенность этой фазы состоит в том, что такое равновесие в ней не
только достигается, но и преодолевается, - впрочем индивидуум
может возвращаться сюда, как мне говорили наставники, не один, хотя
и не более четырех раз. Когда же равновесие достигнуто, целью
человека становится использование Тела Судьбы с тем, чтобы избавить
Творческий Ум στ Маски, а не использование Творческого Ума для
того, чтобы избавить Маску от Тела Судьбы. Человек делает это,
используя интеллект в отношении фактов мира таким образом, что исчезает
последний остаток личности. Воля, вовлеченная в свою решающую
битву с фактами внешнего мира {Телом Судьбы), должна покориться,
пока не увидит себя неотделимой от природа, воспринимаемой как
факт. Воля должна увидеть себя слитой с природой посредством
Маски, победителем, либо потерявшим себя в том, что он победил,
либо погибшим в момент победы, либо отказавшимся от победы,
принесла ли ее сила логики, сила поступка или сила руки. Воля,
начиная с Фазы 8, все больше видела себя Маской, формой личной
силы, но теперь она должна увидеть эту силу сломленной. Начиная с
Фазы 12 и по Фазу 18, этой силой владела, или должна была владеть,
натура в целом; но начиная с Фазы 19, ею владел лишь осколок, делая
ее все более профессиональной, все более отвечающей
определенному складу характера или же потребностям ремесла.
Постепенно Воля становится все более абстрактной, и чем
больше она стремится найти целостность и единство природных фактов,
тем абстрактней она становится. Это напоминает какую-нибудь раз-

426
У. Б. ЙЕЙТС
литую жидкость, слой которой тем тоньше, чем шире она
растекается, - и так, - пока она не превращается в пленку. То, что в Фазе 21
было стремлением к осознанной простоте, бегством от логического
усложнения и дробления, теперь (посредством Маски из Фазы 8)
оборачивается желанием уничтожить интеллект. В Фазе 21 человек
все еще хотел изменить мир, все еще мог быть Шоу или Уэллсом, но
теперь он уже не хочет ничего менять, ему не нужно ничего, кроме
того, что он называет «реальностью», «истиной», «Волей Бога»:
сбиваясь и уставая от своих попыток схватить слишком много, рука
должна ослабнуть.
Здесь происходит та взаимоперемена между долями ума, которая
напоминает взаимоперемену между старым и новым
первоначальным, старым и новым антитетическим в Фазе 1 и Фазе 15. Однако
это лучше поясняется на Колесе Начал, которые я опишу в Книге И.
Ум, проявлявший преимущественно эмоциональный характер в ходе
антитетических фаз и называвшийся поэтому Жертвой, теперь
выказывает преобладающе интеллектуальный характер и называется
Мудрецом (хотя до того как не прошла Фаза 1, ум, будучи верным
фазе, может использовать интеллект лишь для того, чтобы интеллект
уничтожить); с другой стороны, тот ум, что был преобладающе умом
Мудреца, принимает на себя Саможертвование. В точке равновесия
истощается одно природное начало, и противостоящее начало
контролирует ум. Можно вспомнить о тех приступах
сентиментальности, которые охватывают жестокосердных людей, и приступах
жестокости, охватывающих людей сентиментальных. В Фазе 8,
ослепленной и задыхающейся, похожей взаимоперемены нет. Я вернусь к
этому в Книге II. Человек Фазы 22 обычно не только систематизирует
до полного истощения воли, но обнаруживает истощенность воли во
всем, что исследует. Если Ламарк, вероятней всего, был из Фазы 21, то
Дарвин, скорее всего, был человеком Фазы 22, - его теория развития
путем выживания случайных удачливых видов, по-моему, как нельзя
лучше выражает такое истощение. Но сам по себе человек здесь
никогда не слаб, его мысль всегда решительна и определенна. Если он и
приводит все к молчанию, то это - молчание, возникающее из
напряжения, и вплоть до момента равновесия человека не интересует
ничего, кроме того, что работает с самым большим напряжением и
усилием, на какое только способно. Флобер является высшим
литературным гением этой фазы68, его Искушение Св. Антония и Бувар и
Пекюше69 являются ее священными книгами: одна - описывает
воздействие фазы на ум, где все конкретно и чувственно, другая - на
более логичный, обыденный, любопытный современный ум. В обеих
- ум исчерпывает все знание в пределах своей досягаемости и
истощенный, погружается обратно в осознании тщетности всякого
усилия. Метод Флобера принадлежит этой фазе не меньше, чем изби-

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
427
раемый им материал. Нельзя ни на миг усомниться в том, что Флобер
был этой фазы: все должно быть безлично; он не должен ни любить,
ни ненавидеть событие или характер; он - Стендалево «зеркало,
бесцельно бредущее по дорогам»; и когда мы смотрим с его точки
зрения, мы тут же отказываемся от собственных честолюбивых амбиций
под влиянием какого-то странного, далекого и беспристрастного взора.
Мы тут же чувствуем, что этот человек, который
систематизировал просто соединяя одну эмоциональную ассоциацию с другой,
неожиданно становится твердым, холодным, неуязвимым, что это
зеркало не хрупко, а из несокрушаемой стали. «Систематизировал» -
единственное слово, приходящее на ум, но оно подразумевает
слишком большую и подробную разработку, тогда как у Флобера одна
ассоциация пристраивает себя к другой, подобно тому, как цепляются
и льнут друг к другу тонкие щепки и клочки бумаги в миске с водой. У
Достоевского «спайка» менее интеллектуальна, менее упорядочена,
он, как легко можно почувствовать, достиг точки равновесия
посредством своей жизни, а не искусства; была потрясена вся его воля, а не
только ее интеллектуальная часть. Его персонажи, в которых он
отразил эту свою сломленную волю, даже осознают, в отличие от Бувара и
Пекюше и от персонажей Искушения, присутствие какого-то
неуловимого Целого, которое они называют Богом. И на какое-то одно
мгновение тот осколок, то отношение, средоточие самого нашего
существа, сломлено; они в Удан-Адане и «стенают на краю небытия,
стенают по Иерусалиму слабыми, почти нечленораздельными
голосами»70, но время полного подчинения еще не настало.
Сведенборг проходит через точку равновесия после пятидесяти;
его ум, поразительно сухой и сдержанный, жесткий, осязаемый и
холодный, подобно тем минералам, свойства которых он исследовал по
поручению шведского правительства, исследует теперь новую
область науки: экономику и естественную историю Небес, замечая, что
нет ничего, кроме эмоции, ничего, кроме всеуправляющей любви71.
Желание господствовать исчезло в нем настолько полно, а «спайка»
настолько глубоко проложила себе дорогу в подсознание, - в темное
и потаенное, - что мы называем это не иначе как видением. А вот
если бы он находился вне фазы, попытался бы устроить свою жизнь в
соответствии с личной Маской, то стал бы педантичным и наглым -
Буваром или Пекюше, переходящим от одной глупости к другой,
безнадежно и неутомимо.
В мире действия подобная глупость может привести к ужасным
последствиям, ибо там люди будут умирать и убивать друг друга во
имя какого-нибудь абстрактного синтеза, и чем более абстрактен
этот синтез, тем дальше уводит он их от раскаяния и компромисса; и
чем больше препятствий возникает на пути к этому синтезу, тем
сильнее жестокость и грубость их воли. Эта фаза столь же трагична,

428
У. Б. ЙЕЙТС
сколь и противоположная ей, и более ужасна, чем она, ибо человек
этой фазы прежде, чем будет достигнута точка равновесия, может
стать разрушителем и гонителем, олицетворением несправедливости
и насилия; а всего вероятней, - поскольку крайняя жестокость такого
человека будет всегда сменяться моментами отречения и отчаяния,
предшествующими равновесию, - его система станет орудием
насилия и гонений в руках других.
Поиск Единства Факта с помощью одной способности, вместо
Единства Бытия с помощью всех, отделил человека от его гения. Это
символизируется на Колесе постепенным отдалением друг от друга
(по мере того как мы отступаем от Фазы 15) Вели и Творческого Ума,
Маски и Тела Судьбы. Во время сверхъестественного воплощения
Фазы 15 мы должны были принять абсолютную тождество Воли, или
«я», с ее творческой силой, тождество красоты с телом; потом в
течение некоторого времени «я» и его творческая сила, хотя и отдалялись
друг от друга, но были соседями и родственниками: какой-нибудь
Лэндор или Моррис, как бы жестоки они ни были, какими бы детьми
ни казались, всегда будут необыкновенными людьми. В Фазах же 19,
20 и 21 гений делается профессиональным, чем-то, что появляется,
лишь когда берутся за работу; становится возможным заносить
ошибки и глупости талантливых людей в записные книжки; ведь
именно этим занялись под старость Бувар с Пекюше. Кто-то сказал,
что Бальзак в полдень был очень невежественным человеком, но в
полночь за чашкой кофе знал обо всем на свете72. В человеке
действия, скажем, в каком-нибудь Наполеоне, его глупости и ошибки
всегда глубоко спрятаны, ибо действие есть форма абстракции,
сокрушающая все, что не может выразить. В Фазе же 22 глупость
становится очевидной, - ее можно найти, например, в переписке Карла
Маркса, в его банальных оскорблениях; тогда как Флобер показался
Гонкуру человеком, полном необдуманных мыслей. Флобер, как считал
Анатоль Франс, был не умен. Достоевский же, стоило ему отложить
перо, представал в глазах людей, поначалу всячески признававших
его гений, каким-то истеричным дураком. Можно вспомнить
Герберта Спенсера, мазавшего чернильной пробкой виноградины на ковре
в меблированных комнатах, чтобы окрасить их в свой любимый цвет
- «грязно-фиолетовый». С другой стороны, по мере того как Воля все
дальше отодвигается от Творческого Ума, она все больше
приближается к Телу Судьбы, а с этим все больше возрастает наслаждение
безличной энергией и неодушевленными объектами, и, напротив, по
мере того, как Маска отдаляется от Тела Судьбы и приближается к
Творческому Уму, мы все больше наслаждаемся тем, что искусственно,
тем, что специально изобретено. Символы теперь могут стать нам
ненавистными, уродливое и произвольное - приятным, ибо так мы
сможем быстрее уничтожить всякую память о Единстве Бытия. Мы

ВИДЕНИЕ· ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
429
определяем себя из своей среды - из среды, воспринятой как факт, -
вместе с тем, интеллект настолько ускользает от нашей «хватки», что
мы созерцаем его энергии совершенно от себя отдельно, не чувствуя
себя способными ими управлять, и даем каждой из этих энергий
подходящее имя, словно они являются живыми существами. Теперь,
когда Воля и Тело Судьбы, Творческий Ум и Маска едины, нас уже не
четверо, но двое; а жизнь, едва равновесие достигнуто, становится
актом созерцания. Больше не существует желанного объекта,
отличного от мысли, нет больше Воли, отличной от процессов природы,
понимаемой как факт, а сама мысль, видя, что не может больше ни
начаться, ни кончиться, оказывается неподвижной. Интеллект
сознает себя как свой собственный объект желания; а Воля - как мир; нет
ни изменений, ни желания изменений. На некоторое время желание
формы прекратилось, и становится возможным абсолютный реализм.
Фаза 23
Воля — Восприимчивый Человек.
Маска (из Фазы 9). Истинная - Мудрость. Ложная - Жалость к себе.
Творческий Ум (из Фазы 7). Истинный - Творчество посредством
жалости. Ложный - Желание, влекомое самим собой.
Тело Судьбы (из Фазы 21) -Успех.
Примеры: Рембрандт, Синг.
По причинам, о которых мы поговорим позже, вне фазы он
тираничен, угрюм и поглощен самим собой. Внутри фазы характер его
энергии аналогичен желанию Фазы 16 ускользнуть от полной
субъективности, только теперь во взрыве безумной радости он ускользает
от систематизации и абстрактности. Часы остановились, и их нужно
завести заново. Первоначальной тинктуры теперь больше, чем
антитетической, человек должен освободить свой интеллект ото всех
мотивов, основанных на личном желании, и сделать он это может
при помощи внешнего мира, впервые рассматриваемого и
исследуемого ради него самого. Отныне человек должен истреблять в себе
любую мысль, которая стремится систематизировать мир, делая что-
то не потому, что хочет или должен, но потому, что может. Иными
словами, человек смотрит на вещи с точки зрения своего ремесла,
трогает, пробует и исследует их, как ремесленник. Однако, по
природе своей энергии, он неистов и анархичен, подобно всем, кто
принадлежит первой фазе своей четверти. Поскольку им не владеет
систематизация, им не владеет никто, и только овладев своим ремеслом,
он может избежать чувства, что ему препятствуют и противостоят
другие люди; и его владение своим ремеслом должно существовать
не ради себя самого, хотя и достигалось оно ради себя самого, но
ради того, что оно открывает, - ради обнажения (для руки и для гла-

430
У. Б. ЙЕЙТС
за, а не для мысли и эмоции) человеческой природы как таковой.
Подобное открытие всегда останется неизменным сюрпризом,
непредвиденной наградой за мастерство. В отличие от антитетического
человека, человек этой фазы должен использовать свое Тело Судьбы
(теперь это всегда его «успех»), дабы освободить свой интеллект от
своей личности. Только сделав это, избежит он добровольной Маски
и найдет свой истинный интеллект, в то время как Истинная Маска
настигнет его самого.
Истинная Маска берется из безумной Фазы 9, где впервые
обнаруживается жизнь личности, но берется она из этой фазы так, как
тою владеет Тело Судьбы той же Фазы 9, произведенное от Фазы 7, -
«насильственная чувственность», - где поток инстинкта захлестывает
едва ли не с головой. Эта Маска называется «мудростью», и эта
мудрость (личность, отраженная в первоначальном зеркале) является
некой обобщенной человечностью, переживаемой в форме
непроизвольного наслаждения «мелкими подробностями» жизни. Человек
стирает с оконного стекла след своего дыхания и смеется от
наслаждения при виде пестрой сцены, открывающейся перед ним. Но это
наслаждение никогда не будет просто наслаждением, ведь
Творческий Ум человека находится в Фазе 7, где инстинктивная жизнь,
достигая своей почти наивысшей сложности, претерпевает внешний
абстрактный синтез; его Тело Судьбы находится в Фазе 21 и тянет его
к интеллектуальной жизни, а его Воля помещается в фазе бунта
против всякого интеллектуального обобщения, всякой интеллектуальной
абстракции. Поэтому, наслаждаясь, человек одновременно
конструирует некое целое, и это целое должно быть целым события, целым
картины. Это целое совсем не инстинктивно, телесно и естественно,
как это может показаться: в действительности, фаза заботится лишь о
том, что человечно, индивидуально и морально, хотя многие,
наоборот, скажут, что ее волнует лишь все аморальное и бесчеловечное,
ибо она будет враждебна или равнодушна к морали в виде серии
интеллектуальных обобщений. Если это Рембрандт, то своего Христа он
найдет через интерес к анатомии, свету и тени; если это Синг, то он
испытает злобное удовольствие от контраста между его героем,
обнаруженным им благодаря инстинктивной склонности к комедии, и
любым героем, засевшим в умах людей73. Неважно, Синг он или
Рембрандт, но он готов пожертвовать всякой условностью, возможно,
всем, что люди сговорились между собою почитать, ради
потрясающей темы или модели, которую доставляет удовольствие писать.
Однако в ходе всего этого, вследствие самой природы его Маски,
возникает некое другое суммарное обобщение, проходящее в кости и
нервы. Синг он или Рембрандт, но он никогда не является тем простым
технарем, каким кажется, хотя, если спросить, что он имел в виду, он
не найдет что ответить, либо ответит не к месту, или по-детстки.

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
431
Художники и писатели Фазы 21 и Фазы 22 изымали все личное из
своего стиля в поисках холода металла и чистоты воды, он же будет
наслаждаться светом и характерными особенностями модели, хотя
все это он находит скорее во внешнем мире, чем создает сам. Синг
берет свои ритм и строй речи на Аранских островах, Рембрандт -
наслаждается всеми случайностями видимого мира; однако в чем бы
ни состояло их наслаждение реальностью, ни один не показывает ее
без некоторого преувеличения, ибо каждый наслаждается всем, что
своевольно, всем, что бежит интеллектуальной связности,
воспринимая мир так, как если бы тот был большим бурлящим котлом. Оба
будут тяжело и мучительно работать, ибо после Фазы 22 желание уже
не творит, и его место заняла воля; но то, что они обнажают - всегда
радостно. Если Шекспир посредством стиля, исполненного радости,
показывал меланхолическое видение, взыскуемое издалека (его стиль
- за игрой, а ум - за работой), то Синг должен заполнять множество
записных книжек, прикладывать ухо к дыре в потолке74; а какого
терпения, вероятно, стоило Рембрандту выписывание знаменитого
кружевного воротника, хотя, чтобы найти сюжет, ему было достаточно
лишь открыть глаза. Находясь вне фазы, пытаясь выбрать свою Маску,
человек угрюм угрюмостью остальных и тираничен тиранией
остальных, ибо не способен творить. В Фазе 9 господствовало желание,
и она описывалась как имеющая наибольшую, какая только
возможна для человека, веру в свое собственное желание, однако от нее Фаза
23 получает не желание, но жалость, не веру - но мудрость. Жалость
нуждается в мудрости, как желание нуждается в вере, ибо жалость
первоначальна, тогда как желание антитетично. Когда жалость
отсоединяется от мудрости, у нас появляется Ложная Маска, жалость,
сходная с жалостью пьянчуги, жалость к самому себе, хотя иногда и
предложенная для отвода глаз другому, - жалость, развращенная
желанием. Есть ли такой, кто чувствовал жалость в Рембрандте, в Синге,
и не знал бы, что она неотделима от мудрости? В работах Синга есть
много жалости к себе, облагороженной жалостью ко всему, что живет
на свете; и однажды актриса, игравшая его Дейрдре вложила это в
один жест75. Конхобар, убивший мужа Дейрдре и ее друзей, вступает в
перебранку с Фергусом76, требующим отмщения; «Подите прочь, -
вскричала она - с этой вашей дурацкой перепалкой»; и мгновением
спустя, двигаясь как сомнамбула, она прикоснулась к руке Конхобара
в жесте, полном нежности и сострадания, как если бы говорила: «И ты
тоже живешь». В ранних неопубликованных работах Синга,
написанных до того, как он обнаружил диалекты Арана и Уиклоу,
присутствует задумчивая меланхолия и мрачная жалость к себе. Он должен
был пройти через эстетическое преображение, сходное с
религиозным обращением, прежде чем стал тем отважным, радостным,
ироничным человеком, которого мы знали. А его эмоциональная жизнь,

432
У. Б. ЙЕЙТС
в том, в чем она еще оставалась искусственной и намеренной,
должна была перейти от Фазы 9 к Фазе 23, от самосозерцательной
меланхолии к ее прямой противоположности. Это преображение, должно
быть, показалось ему откровением его истинного «я», его подлинного
морального бытия; тогда как открытие своего «я» у Шелли пришлось
на тот момент, когда он впервые создал страстный образ,
заставивший его забыть о самом себе. Возможно, это случилось тогда, когда
Шелли перешел от сутяжнической риторики Королевы Маб к
одиноким грезам Аластора. Первоначальное искусство более всего ценит
искренность в отношении к «себе» или к Воле, но к - «себе»
активному, преобразующему, воспринимающему.
Четверть Интеллекта была четвертью рассеяния и обобщений,
игрой в волан с первой четвертью животного роста, но четвертая
четверть - это четверть ухода и сосредоточения, в которой активный
моральный человек должен принять в себя и переработать в
первоначальном сострадании пафос эмоционального самоосуществления
второй четверти. Если он не принимает и не преобразует, то
погружается в невежество и застой, не думает ни о чем, кроме своих
интересов, или же становится орудием в чужих руках, так что в Фазе 23,
как раз потому, что внутри нее должна присутствовать радость от
всего непредвиденного, человек может становиться возмутительно
грубым. Однако в отличие от человека третьей четверти, он не
способен к ненависти, будучи в полном неведении или же равнодушным
к чувствам других. Рембрандт сострадал уродству, ибо то, что мы
называем уродством, для него было бегством от всего обобщенного,
готового и известного. Если б он даже нарисовал прекрасное лицо в
той манере, в какой понимает красоту человек антитетический,
оно бы так и осталось условностью, художник видел бы его сквозь
марево скуки.
Когда сравниваешь работы Рембрандта с работами Давида77, чьей
фазой была Фаза 21, работы Синга с работами мистера Уэллса; то
сравниваешь людей, чья антитетическая тинктура распадается и
тает, с людьми, в ком она, как при последнем сопротивлении,
сжимается, сосредотачивается, выравнивается, преобразуется, уплощается.
А Рембранд с Сингом все смотрят и хлопают в ладоши.
Действительно, как в первом, так и во втором случае, в событиях присутствует
столько же избирательности, но в Фазе 23 события кажутся
потрясающими потому, что они ускользают от интеллекта.
Все Фазы после Фазы 15 и перед Фазой 22 распускают то, что
соткано соответствующими им фазами перед Фазой 15 и после Фазы 8.
Человек Фазы 23 имеет в своей Маске, взятой из Фазы 9,
противоположность, которая самим его «я», до тех пор, пока он не использует
разногласие этой противоположности, свое Тело Судьбы из Фазы 21,
чтобы изгнать Маску и освободить интеллект, очистить жалость от

ВИДЕНИЕ· ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
433
желания и превратить веру в мудрость. Творческий же Ум,
разногласие Воли, идет из фазы инстинктивного рассеяния и должен
превратить яростную объективность «я» или Воли в наслаждение всем, что
просто движется и дышит: «Как веселые рыбы в волнах, когда росы
луна выпивает»78.
Фаза 24
Воля - Конец честолюбия.
Маска (из Фазы 10). Истинная - Опора на самого себя.
Ложная - Обособленность.
Творческий Ум (из Фазы 6). Истинный - Созидательная эмоция.
Ложный - Авторитарность.
Тело Судьбы (из Фазы 20) - Объективное действие.
Примеры: Королева Виктория, Голсуорси79, леди Грегори.
Теперь, когда Маска кажется тем естественным, природным «я», от
которого он должен бежать, человек работает над тем, чтобы
превратить в себе все, что идет от Фазы 10, в некое качество Фазы 24. В Фазе
23, когда человек находился там, где, казалось, обитает его природное
«я», он был мрачен и поглощен самим собой, но теперь абстракция
начинает питать в нем самодовольство и презрение к другим, -
именно так природное «я» приближается к мастерству
самовыражения Фазы 10. Моральность, став пассивной и напыщенной,
вырождается до бессмысленных форм и формул. Но под влиянием Тела
Судьбы, распускателя, и разногласия Фазы 10, человек освобождает
интеллект от Маски в ходе непрестанной безличной деятельности. И
вместо того, чтобы сжигать интеллектуальную абстракцию в огне
ремесла, как то делала Фаза 23, Фаза 24 размалывает моральную
абстракцию на своих мельничных жерновах. Эти жернова, созданные
освобожденным интеллектом, являются некой нормой личного
поведения, которая, будучи сформирована из социальной и исторической
традиции, остается всегда очень конкретной для данного человека.
Все жертвуется этой норме, моральная сила достигает теперь своей
высшей точки; ярость Фазы 10, направленная на то, чтобы
уничтожить все, что препятствует человеку извне, теперь превращается в
полное подчинение воле других. Здесь появляется как большое
смирение - «она умирала каждый день своей жизни»80, - так и великая
гордость, гордость от принятия нормы, безличная гордость того, кто
подписывается: «слуга всех слуг». Здесь нет никаких философских
способностей, но нет и нелюбви к философии или науке: они часть
мира, а мир принимается целиком. Человек может проявлять
большую нетерпимость к тем, кто нарушает норму или ей
сопротивляется, и великую терпимость ко всему злу в мире, которое, он не
сомневается, пребывает вне мира, неважно, наверху или внизу. Норма

434
У. Б. ЙЕЙТС
должна править, и поскольку она не может быть собственно
интеллектуальным выбором, то всегда выступает под эгидой традиции,
связанной с семьей, службой, профессией, и неизменно остается
частью истории. Норма приходит как то, что суждено, ибо ее
подсознательная цель - заставить сдаться всякое личное честолюбие. И хотя
человек подчиняется этой норме с болью, - разве есть место
милосердию среди такой строгости?! - при этом он исполняется радостью
подчинения себя другим и милосердием, - ибо что же еще может быть
в самоотдаче? - к тем, на кого эта норма не распространяется: детям
и безымянным толпам. Немилосердный к тем, кто служит, и к себе
самому, милосердный, когда взирает на тех, кому служат, человек не
устает прощать.
Мужчины и женщины этой фазы создают искусство, где
индивидуумы существуют лишь для того, чтобы давать выражение какой-
нибудь исторической норме или исторической традиции, всем
действиям или чувствам, записанным в Книге Народа, как это называл
Рафтери81, установленным законами общества или государства или
даже изложенным в справочнике или Книге пэров. Судья в своем
кресле -для них всего лишь судья, заключенный же на скамье
подсудимых - это тот вечный преступник, которого мы знаем по легендам
или по Голубой книге82. Больше всего они презирают человека
богемы, правда, до тех пор, пока он не превратится в цыгана, жестянщика,
каторжника или кого-нибудь в том же роде и, таким образом, не
обретет исторической санкции, не придет, так сказать, к какой-то
унаследованной норме или принятому отношению к подобной норме.
Они подвергают все свои действия самой решительной проверке и,
однако, не обладают ни психологией, ни самосознанием, ни каким-
либо ими же сотворенным мерилом, лишь без конца спрашивая: «А
так же ли хорошо я исполнил свой долг, как такой-то и такой-то?»
«Столь же ли решителен и несгибаем был я, как мои предки?» И хотя
они могут жить в полном одиночестве, оставаясь совершенно
равнодушными к презрению пусть даже всего мира, дело вовсе не в том,
что они нашли сами себя, а в том, что их нашли верными. Та же самая
богема в их глазах - это не целиком индивидуальные люди: в них
всего лишь исполняется проклятие, еще до рождения наложенное
Богом или общественной необходимостью.
Вне фазы, когда вместо безличного действия они стремятся к
личной эмоции, в них всегда присутствует - при невозможности
желания - жалость к себе и посему неудовлетворенность людьми и
обстоятельствами, а также переполняющее чувство одиночества и
заброшенности. Ими отвергается любая критика, а небольшие
личные права и предпочтения, в особенности же те, что поддерживаются
привычкой или общественным положением, утверждаются с
настоящей жестокостью, выказывающей полное равнодушие к правам

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
435
и предпочтениям других; тут мы встречаем бюрократа или
церковнослужителя из сатиры, тирана, неспособного ни к внутренней
чуткости, ни к сомнению.
Поскольку их интеллект идет от Фазы 6, а их энергия, воля или
уклон взяты из Фазы 24, они должны, будучи внутри фазы, видеть
наилучшее выражение почитаемой ими нормы в самом многообразии
человеческой жизни; именно так работал ум королевы Виктории в
лучшие минуты, в отличие от ума Уолта Уитмена. Их эмоциональная
жизнь - перевертыш эмоциональной жизни Фазы 10, подобно тому
как все, что было автократгичным в Виктории является перевертышом
личной автократии Парнелла. Они бегут στ Маски с тем, чтоб дать ей
превратиться, когда она станет насильственной, в ту смешанную
форму гордости и смирения, которой держится любой
профессиональный или общественный порядок
Будучи вне фазы, они перенимают от Фазы 10 ту обособленность,
что была хороша для Фазы 10, но разрушительна там, где человек
обязан жить для других и среди других; от Фазы 6 они берут ее
племенные инстинкты и превращают их в абстрактную моральную или
общественную условность и, таким образом, контрастируют с Фазой
6, подобно тому как ум королевы Виктории в своих худших
проявлениях контрастировал с умом Уолта Уитмена. Будучи же верны фазе,
они превращают эти инстинкты в некую конкретную норму,
основанную на примере, взятом из прошлого или настоящего.
То, что характеризует все фазы последней четверти со все
возрастающей интенсивностью, теперь начинает становиться очевидным:
это преследование и изгнание всякого инстинкта, когда народ
преображается в моральную идею, в то время как интеллектуальные
фазы третьей четверти со все нарастающей интенсивностью
преследовали и изгоняли эмоцию. Мораль и интеллект преследуют,
соответственно, инстинкт и эмоцию, которые ищут себе защиты.
Фаза 25
Воля - Обусловленный человек
Маска (из Фазы 11). Истинная - Сознание себя.
Ложная - Самосознание.
Творческий Ум (из Фазы 5). Истинный - Риторика.
Ложный - Духовная надменность.
Тело Судьбы (из Фазы 19) - Преследование.
Примеры: Кардинал Ньюмен83, Лютер, Кальвин, Джордж Герберт84,
Джордж Рассел.
Будто нарочно созданный для жестокой, надменной веры, подобно
тому как Фаза 24 была будто специально создана для надменной,
жестокой морали, человек этой фазы должен по существу перевер-

436
У. Б. ЙЕЙТС
нуть самого себя, перейти из Фазы 11 в Фазу 25; использовать Тело
Судьбы, дабы освободить интеллект от Маски, до тех пор пока этот
интеллект не признает над собой власти какого-нибудь
общественного закона, каких-нибудь жизненных обстоятельств или условий,
какой-нибудь религиозной системы: возможно, христианских
убеждений. Он должен уничтожить все личное, что есть в вере;
уничтожить необходимость в интеллекте путем распространения на него
любого общественного договора, как то делала Фаза 23 с помощью
своего мастерства, а Фаза 24 - с помощью своей нормы. С Волей,
идущей на убыль, со слабеющим и распадающимся интеллектом ему,
точно так же как Фазе 23 или Фазе 24, будет необходимо попасть в
такую ситуацию, которая подчинила бы его какому-нибудь
конкретному синтезу (Тело Судьбы находится в Фазе 19, являющейся
разногласием Фазы 11). Однако если Воля станет преследовать Ложную
Маску, та же самая ситуация заставит ее преследовать и угнетать других
людей, а если Истинная Маска все-таки найдет ее - то самой терпеть
угнетения и преследования. Фаза 19, Фаза Тела Судьбы, является
фазой слома, и когда Воля находится в Фазе 25, то это будет сломом
индивидуальной воли человека под давлением религиозных убеждений
или жизненных обстоятельств. Именно в этом фаза видит свою
основную цель и радость. Возможно, ее назвали Обусловленный Человек
потому, что всякая мысль человека появляется тут по причине каких-
то особенных обстоятельств или условий действительной жизни,
либо же в попытке изменить эти условия и обстоятельства
обращением к общественной совести. Он силен, полон инициативы,
общественного интеллекта; поглощение едва началось; его цель -
наложить ограничения и узы, сделать людей хорошими, сделав для них
невозможным быть другими, так обустроить жизнь запретами и
обычаями, чтобы люди были хорошими от природы так же, как они от
природы черные, белые или желтые. Он бывает способен на большое
красноречие, владеет всеми конкретными образами, которые,
однако, никогда не являются выражением его собственной личности, ибо,
хотя погружения в мир еще нет, и, напротив, присутствует ясность,
четкое самоопределение, тем не менее, есть бьющая через край
общественная совесть. Ни один человек никакой другой фазы не может
оказывать того же мгновенного и сильного воздействия на
громадные толпы, ибо как только ушли нормы, их место занимает всеобщая
совесть. Он не должен обращаться к личным интересам, или же
слишком использовать доказательства, требующие длинных рассуждений и
обоснований, или прибегать к техническим терминам, ибо его сила
покоится на нескольких простых убеждениях, сформировавшихся
вместе с ним; интеллект ему нужен лишь для их выражения, а вовсе
не для доказательства, и отдельно от этих убеждений человек этой
фазы неэмоционален и внутренне бессилен. Он представляет собою

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
437
не что иное, как одно всепоглощающее стремление сделать всех людей
хорошими, и это хорошее одновременно и конкретно, и безлично, и
хотя преэкде он называл его именем какой-нибудь церкви или государства,
теперь он в любой момент готов дать ему какое-нибудь другое имя, ибо в
отличие от Фазы 24, у него нет гордости, чтобы питать ее прошлым.
Движимый всем, что безлично, он становится сильным подобно
тому, как в обществе, уставшем от изысканных блюд, становится
сильным тот, чья жажда воды и простого хлеба сильнее, чем у остальных.
Поскольку Фаза 11 является фазой рассеянной личности и
пантеистических снов, он, будучи вне своей фазы, может стать
сентиментальным и смутным, перенестись в какую-нибудь
эмоциональную абстракцию, его голова будет полна образов, давно оторванных
от жизни, и идей, давно оторванных от опыта, он станет бестактным
и безвкусным и будет проповедовать свои мнения с невероятной
надменностью - самой большой, на какую только человек способен.
Если даже он станет совершенно добрым, то и тогда он вряд ли
сможет вполне избежать своей надменности; с каким это старым другом
кардинал Ньюмен прервал все отношения из-за незначительного
расхождения в теологическом вопросе?
Жизнь в Ложном Творческом Уме порождает во всех
первоначальных фазах бесчувственность, подобно тому как жизнь в Ложной
Маске порождает эмоциональный консерватизм и банальность, ибо этот
Ложный Творческий Ум, не получая никакой поддержки от Тела
Судьбы и никакого оформления - от индивидов и их интересов,
простаивает в бездействии. В Фазе 25 эта бесчувственность -
бесчувственность судьи, приговаривающего человека к пытке, государственного
мужа, принимающего резню как историческую необходимость.
Можно вспомнить то явное безразличие, с которым Лютер относился
к злодеяниям, творимыми то крестьянами, то над ними, в
зависимости от того, как его наущали.
Гений Рембрандта и Синга был описан как типичный для Фазы 23.
Первая фаза триады является выражением безотносительной силы.
Они удивляли толпу, но не стремились управлять ею; а те, что были
выбраны в качестве примеров Фазы 24, лишь обращали толпу к
моральной норме. В Фазе же 25 человек стремится управлять толпою, не
будучи ни ее выразителем и не удивляя ее, но навязывая ей духовную
норму. Синг, перерожденный в Фазе 25, заинтересовался бы не
первоначальной силой и трагичностью своих аранских крестьян, но
условиями их жизни, их верованиями, а по какой-то эксцентричности
(не своей фазы, но своего гороскопа) - не теми, которые роднят их с
католиками, как сделал бы Ньюмен, но теми, которые сближают их с
японскими крестьянами, или же он увлекся бы их верованиями как
частью универсальной народной религии и философии. Он
использовал бы эту религию и философию, чтобы убить в себе последний

438
У. Б. ЙЕЙТС
остаток абстрактного индивидуального мышления, и однако, эти
религия и философия, в той форме, в какой он на них способен,
всегда окажутся немного искусственными и нарочитыми, хотя и всегда
конкретными. Подчинение или поглощение духовным
первоначальным пока еще невозможно и пока еще никак не мыслимо.
Интенсивность воображения в поэтах этой фазы всегда
возбуждается какой-нибудь формой пропаганды. Джордж Герберт был
несомненно этой фазы; так же как и Джордж Расселл (A3.), хотя в данном
случае признаки и затемнены тем, что в ранние годы на него
оказывали влияние поэты и художники срединных антитетических фаз.
На основе такого предположения, ни духовидческая живопись
Расселла, ни его видения «природных духов» не являются истинными
для этой фазы. Каждое стихотворение, на создание которого его
вдохновила какая-нибудь из форм философской пропаганды, всегда
точно, тонко, оригинально, тогда как его духовидческая живопись
обнаруживает в себе влияние других людей: Постава Моро85,
например. Эта живопись, подобно многим из его «видений», является
попыткой жить в Маске и вызвана идеями, основанными на
антитетическом искусстве. То, чем диалект был для Синга, тем же была
практическая деятельность организатора кооперативов для
Расселла86, он находил точную мысль и искреннюю эмоцию в выражении
убеждения. Он узнал практически, но не теоретически, что должен
лететь прочь от Маски. Его творчество никогда не должно было быть
ни осознанно эстетическим, ни осознанно умозрительным, но
подражанием некой центральной Сущности - Маска как его
преследователь, - осознанно воспринимаемой как нечто отличное, никогда
не непосредственно близкое, хоть и навеки соединенное с его душой.
Его Ложная Маска подсказала ему, что весь смысл состоит в том,
чтобы стать «природным духом», ибо все фазы до Фазы 15 покоятся в
природе как отличной от Бога, а в Фазе 11 эта природа начинает
интеллектуально осознавать свою прямую связь со всем тварным
миром. Когда он желает Маски вместо того, чтобы лететь от Маски
прочь и этим заставить ее преследовать себя, Маска вместо интуиции
Бога подсовывает ему поддельную интуицию природы. И эта
поддельная интуиция облачается в идеальные и общепринятые образы
чувства, вместо некой формы абстрактного убеждения, чему причина
- характер его гороскопа.
Фаза 26
Водя - Многоликий человек, также называемый «Горбуном».
Маска (из Фазы 12). Истинная - Самоосуществление.
Ложная - Самозабвение.
Творческий Ум (из Фазы 4). Истинный - Начало абстрактного
сверхчувственного. Ложный - Очарование греха.

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
439
Тело Судьбы (из Фазы 18) - Горбун свое собственное Тело Судьбы.
Это самая сложная из фаз и первая из тех, примеры которых почти не
встречаются в личном опыте. Хотя, думаю, где-нибудь в Азии не
составило бы особого труда найти примеры, по крайней мере, для
последних фаз цикла - для Фаз 26,27 и 28. Если такие воплощения
возникают в современной европейской цивилизации, то они остаются
неизвестны - им не хватает средств для самовыражения. Тем не менее, сам
этот тип мы можем воссоздать из его символов и без помощи опыта.
Вся старая абстракция - морали или религии - теперь истощена,
но в этом, на первый взгляд, природном человеке, в Фазе 26, когда он
вне фазы, осуществляется попытка подставить на место старой
абстракции - новую, создавая тем самым видимость самовыражения.
Стремясь к эмоции, человек доходит до самого глубокого
одиночества, какое только возможно среди людей, ибо все нормальные связи с
себе подобными - связи общего обучения, общего интереса к
сделанной работе, к условиям жизни, норме, общей вере - уже
пройдены; так что, будучи вне фазы, он за неимением личности должен
создавать ее искусственное подобие.
Возможно, одна только историческая клевета, заставляет нас
видеть в Нероне человека этой фазы, ибо ему недостает того
физического безобразия, которое, как нам говорили, является первым из
ограничений, накладываемых данной фазой на развитие личности.
Безобразие это может быть любого рода, большим или малым, - горб,
собственно, лишь символизирует его, сразу препятствуя любым
честолюбивым амбициям в духе Цезаря или Ахиллеса. Он совершает
преступления не потому, что хочет, или, как человек Фазы 23, вне
фазы, потому что может, но потому, что хочет быть уверенным, что
может, и он преисполнен злобы, поскольку, не находя мотива, кроме как
в собственном честолюбии, он завидует мотиву в других. Он весь
состоит из напыщенных жестов, и чем напыщеннее жест - тем больше
он выказывает себя неспособным к эмоции, тем очевидней его
бесплодие. Если он живет среди религиозно настроенных людей, то,
скорее всего, его величайшим искушением будет отвергнуть Бога и
стать Иудой, - тем, кто предает не за тридцать сребреников, но ради
того, чтобы самому называться творцом.
Исследуя, каким же образом он становится верным фазе, мы были
озадачены туманностью описания ее Тела Судьбы·. «Горбун - свое
собственное Тело Судьбы». Это Тело Судьбы взято из Фазы 18 и
(отраженное в физическом бытии Фазы 26) может быть лишь таким
обособлением какого-нибудь переменного свойства - увечность, -
которое разбивает замкнутую на себе Ложную Маску (Фаза 18
является сломом Фазы 12). Все фазы, начиная с Фазы 26 и по Фазу 11
включительно, должны быть стадными; начиная же с Фазы 26 по Фазу 28,
если фаза проживается верно, возникает либо соприкосновение со

440
У. Б. ЙЕЙТС
сверхчувственной жизнью, либо погружение тела в свой
сверхчувственный исток, либо желание такого соприкосновения или
погружения. В Фазе 26 произошло бессознательное истощение всей
моральной жизни, в вере или в поведении, а также истощение всей
подражательной жизни, - жизни осуждения и одобрения. Воля должна
найти им замену, и, как всегда в первой фазе триады, энергия будет
яростной и обрывочной. Поскольку моральная абстракция больше
невозможна, Воля иногда ищет ей замену через познание жизни
людей и животных, вырванных, так сказать, с корнем из своей среды,
лишенных всех обоюдных связей; здесь может присутствовать
ненависть к одиночеству, постоянное добродушие через силу, однако то,
чего она ищет, не несет в себе общественной морали, это нечто
радикальное и невероятное. Когда Иезекииль лежал на «правом и левом
боку» и ел навоз, чтобы поднять «других людей до видения
бесконечного»87, он, возможно, стремился к тому же; как и тот индийский
мудрец или святой, что совокуплялся с ланью.
Если, родившись в этой фазе, человек стремится не к жизни, но к
познанию каждой отдельной жизни в ее отношении к
сверхчувственному единству, а более всего - к познанию каждой отдельной
физической жизни или действия, ибо только они полностью конкретны,
то он может, поскольку видит эти жизни и действия в отношении к
их источнику, а не в их отношении друг к другу, видеть и
безобразность их и бессилие с чрезвычайной остротой. Свои собственные
прошлые действия он также должен судить отдельно друг от друга и
каждое - в его отношении к его истоку, и потому этот исток,
переживаемый не как любовь, а как знание, будет присутствовать в его уме
как ужасный и неумолимый суд. До сих пор, он мог сказать
первоначальному человеку: «Так же ли я хорош, как тот-то и тот-то?», а еще
будучи антитетическим, - говорить: «В конце концов, я же не
потерпел краха в своих добрых намерениях в целом»; он мог еще
простить себе; но как прощать там, где каждое действие судимо само по
себе и ни один добрый поступок не может отвлечь осуждение от
совершенного рядом с ним поступка злого? Он стоит на ужасном,
слепящем свету и желал бы, если б только это было возможно, родиться
червем или кротом.
Начиная с Фазы 22 и до Фазы 25, человек соприкасался с тем, что
называлось физическим первоначальным или физическим
объективным; начиная с Фазы 26 и до Фазы 4, первоначальное становится
духовным; затем вновь, на три фазы, физическое первоначальное
возвращается. Духовное, в этой связи, может считаться той реальностью,
которая известна лишь по аналогии. Как можем мы познать то, что
причиной своей имеет лишь самое себя? В последнем и в первом
полумесяце лунная природа не более чем тонкая завеса; глаз смотрит на
солнце и слепнет.

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
441
Фаза 27
Воля - Святой.
Маска (из Фазы 13). Истинная - Отречение.
Ложная - Соревнование.
Творческий Ум (из Фазы 3). Истинный - Сверхчувственная
восприимчивость. Ложный - Гордыня.
Тело Судьбы (из Фазы 17) - Ничего, кроме безличного действия.
Примеры: Сократ, Паскаль.
В этом, на первый взгляд, природном человеке, произведенном из
Маски, присутствует непомерное желание духовного права; все его
мысли и действия своею целью имеют выражение духовного рвения
либо притязание на духовное право. Соревнование тем напряженнее,
что основывается оно не на доказательствах, а на каком-то
психологическом или физиологическом отличии. В Фазе 27, центральной
фазе души - той триады, что озабочена только душой и ее
отношениями, - человек, когда находится вне фазы, утверждает за собой
некую особую способность или некое преимущество сверчувствитель-
ности, выходящее за пределы возможного для других; у него есть
тайна, делающая его лучше, чем все остальные.
Когда он верен фазе, он заменяет соревнование эмоцией
самоотречения, древний труд судить и разоблачать грех - битьем себя в
грудь и экстатическими выкриками, что он должен покаяться, что он
даже хуже других. Он не воспринимает, подобно Фазе 26, отдельные
жизни и действия яснее, чем жизнь в целом, ибо теперь жизнь в
целом неожиданно явила ему свой исток. Если он обладает
интеллектом, то использует его лишь для того, чтобы тот служил восприятию
и самоотречению. Его радость - в том, чтобы быть ничем, не делать
ничего, не думать ни о чем, позволив жизни в ее целостности, жизни,
выраженной во всем человечестве, излиться и выразить себя
посредством его действий и мыслей. Он не тождествен ей, и еще не
поглощен ею, ибо если б он был таковым, то не мог бы знать, что он ничто,
что он больше не обладает даже своим телом, что должен отвергнуть
в себе даже желание спасения, ибо эта полная жизнь и любит в нем
его уничиженность.
Прежде чем «Я» уходит из Фазы 22, как сказано в записи, оно
должно достичь того, что зовется «Эмоцией Святости», и эта эмоция
описывается как соприкосновение с бессмертной жизнью. Она
приходит в тот момент, когда оставлены всякие попытки синтеза, когда
судьба принимается полностью. В Фазах 23, 24 и 25 говорится, что
мы используем эту эмоцию, но не переходим Фазы 25, пока
интеллектуально не осознаем природу святости, а святость описывается
как отречение от собственного спасения. «Эмоция Святости» в Фазе
22 это перевертыш того осознания чуть брезжущей личности в Фазе

442
У. Б. ЙЕЙТС
8, которое Воля относит к некому коллективному действию, пока не
пройдена Фаза 11. После Фазы 22 человек начинает осознавать нечто,
чего он не может ухватить интеллектом и что является
сверхчувственной средой, окружающей всякую душу. В Фазах 23, 24 и 25 он
оставляет все попытки ее интеллектуального понимания и
одновременно посредством совершенства ремесла, морали, веры соотносит
ее со своими физическими чувствами и способностями. В Фазах 26,
27 и 28 он позволяет этим физическим чувствам и способностям
погрузиться в сверхчувственное. Он, если бы то было возможно, не
осязал, не вкушал, не видел: «Человек не воспринимает правду; Бог
воспринимает правду в человеке»88.
Фаза 28
Воля - Дурак
Маска (из Фазы 14). Истинная - Забвение.Ложная - Злобность.
Творческий Ум (из Фазы 2). Истинный - Физическая деятельность.
Ложный - Хитрость.
Тело Судьбы (из Фазы 16) - Дурак свое собственное Тело Судьбы.
Будучи природным человеком и, желая своей Маски, Дурак
становится злобным - не как Горбун, завидующий всем, кто может
чувствовать, но из ужаса и зависти ко всем, кто может действовать
эффективно и с умом. Настоящая же его задача - это превратиться в свою
прямую противоположность, перейти от подобия Фазы 14 к
реальности Фазы 28, и он делает это под влиянием собственного тела и ума -
он сам и есть свое Тело Судьбы, ибо совершенно не обладая активным
интеллектом, он, кроме своего ума и тела, не владеет ничем из
внешнего мира. Он - только соломинка, гонимая ветром, и в голове
ничего, кроме ветра, и тело - безымянное кружение и верчение, и иногда
его еще называют «Дитя Бога». В наихудших случаях его руки, ноги,
глаза, его воля и чувства подчиняются смутным бессознательным
фантазиям, а в наилучших - он знал бы всю мудрость мира, если бы
только мог что-либо знать. Физический мир предлагает его уму
образы и события, никак не связанные с его нуждами и желаниями; его
мысли суть бесцельные мечтания; а его поступки бесцельны так же,
как и его мысли; и именно в этой бесцельности он и обретает свою
радость. Его важность станет яснее по мере того, как будет
разрабатываться система в целом, а пока можно только добавить, что мы
обнаруживаем все многообразие его форм, постепенно переходя от
деревенского дурачка к Шуту Шекспира.
По тусклым водам озерка,
Где две любви лежат - убийца и убитый,
Пузырится пустая радость
Безрадостного дурака89.

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКОЕ КОЛЕСО
443
Фаза1
Воля. Никакого описания, кроме того, что это совершенная
податливость.
Маска (из Фазы 15).
Творческий Ум (из Фазы 1).
Тело Судьбы (из Фазы 15).
Это уже сверхъестественное воплощение, как и в Фазе 15, ибо здесь
существует лишь полная объективность, а человеческая жизнь
никогда не может быть полностью объективной. В Фазе 15 ум был
окончательно поглощен своим бытием, но теперь тело окончательно
погружено в свою сверхъестественную среду. Образы ума уже даже не
неуместны, ибо нет места, с которым бы они соотносились, а
поступки не могут больше быть аморальными или глупыми, ибо нет того,
кого можно было бы за них осуждать. Мысль и склонность, факт и
объект желания неразличимы (Маска исчезла в Теле Судьбы, Воля - в
Творческом Уме), то есть наличествует полная пассивность, полная
податливость. Ум стал равнодушен к добру и злу, к истине и лжи; тело
стало неразличенным, подобным опаре; чем совершенней душа, тем
безразличней ум, тем более тело подобно опаре; и ум и тело
принимают любую форму, любой образ, какие только на них ни
запечатлеваются, исполняют любой замысел, какой только им ни навяжут,
являясь, по сути, орудиями манифестации сверхъестественного -
последним звеном между живыми и более могущественными сущесг-
вами. Здесь присутствует и великая радость; но это радость
сознательной податливости; это именно та податливость, то размягчение
или запруживание, где все, что до сих пор было знанием,
превращается в инстинкт и способность. Не всякая податливость подчиняется
всякому господину, и когда мы рассмотрим и цикл, и гороскоп, то
станет видно, каким образом те, кто является орудием тонкой
сверхъестественной воли, отличаются от орудий более грубых
энергий; но и высшие и низшие - все они одинаково автоматичны.
Закончено в Тор Баллили, 1922,
во время Гражданской Войны90

Книга II:
ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
I
Я ничего не знал о Четырех Началах, когда дописывал свою
последнюю Книгу: связность записи пропала из-за обманывания или по
моей собственной невнимательности. Способности человека являются
добровольными и благоприобретенными силами и их объектами;
тогда как Начала - это врожденное основание Способностей, и они
должны действовать друг на друга сходным образом, хотя мои
наставники, дабы избежать путаницы, дали Началам совершенно
особую геометрию. Вся эта система основывается на том убеждении, что
полная реальность, символизированная Сферой, распадается в
человеческом сознании, как впервые показал Николаи Кузанский, на
серии антиномий. Начала это те же Способности, но только как бы
перенесенные с вогнутого зеркала на выгнутое. И теперь перед нами
Кожица, Тело Страстей,Дух и Небесное Тело, где Дух и Небесное Тело
- это ум и его объект (Божественные Идеи в их единстве)1 \ а Кожица
В следующем отрывке из Друга (The Friend) Колридж ставит «разум»
там, где я пишу «ум». «Я не возражаю против того, чтобы вместе с Яко-
би и моим другом Гельвецием определить разум как орган, имеющий
то же отношение к своему духовному объекту, универсальному,
вечному, необходимому, что глаз имеет к материальным и загрязненным
феноменам. Но затем стоит добавить, что разум является органом,
тождественным своим объектам. Так, Бог, душа, вечная истина и тд.
являются объектами разума; но они сами и есть разум ... ибо что бы ни
являлось сознательным знанием самого себя, уже является разумом».
Позже он различает между «внешним чувством и умственным взором,
являющимся разумом»; на следующей странице - между разумом и его
объектом, или, как сказано у тс, Духом и Небесным Телом,
«рассуждение (или разум в этом своем втором смысле) не состоит в идеях или в
их четкости, но всего лишь в усмотрении того, совпадают они друг с
другом или нет, когда уже присутствуют в разуме».

ВИДЕНИЕ ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
445
и Тело Страстей, соответствующие Воле и Маске, - это чувства"
(импульс, образы; слух, видение и тд образы, с которыми мы
ассоциируем самих себя - ухо, глаз и тд) и объекты чувств. Кожица символизирует
само тело человека. В своем конфликте Начала раскрывают
реальность, но ничего не создают. Они обретают единство в Небесном Теле.
Тогда как Способности - в Маске.
Можно считать, что Колесо или конус Способностей завершает
свое движение между рождением и смертью, тогда как Колесо Начал
— включает в себя еще и период между жизнями. В период между
жизнями господствуют Дул: и Небесное Тело, тогда как Кожица и Тело
Страстей господствуют при жизни. И снова солярный день и лу-
нарная ночь. Однако если бы мы пожелали сравнить оба колеса или
конуса между собой, рассматривая их так, словно они движутся с
одной скоростью, заключая Начала в фигуру двойного конуса,
нарисованного и отнумерованного тем же образом, что и конус
Способностей, и после этого наложив его на конус Способностей, то линия,
проведенная между Фазой 1 и Фазой 15 на первом, встала бы под прямым
углом к линии, проведенной между теми же фазами на втором. Фаза
22 на конусе Начал совпала бы с Фазой 1 на конусе Способностей.
«Лунарный Юг в Солярном Востоке». Однако на практике мы никогда
не делим колесо Начал на дни месяца, но только - на месяцы года.
В момент смерти сознание переходит от Кожицы к Духу; Кожица
и Тело Страстей исчезают, что соответствует насильственному
навязыванию Вели и Маски, после Фазы 22. Дух отворачивается от Тела
Страстей и цепляется к Небесному Телу, пока они не становятся
единым целым и пока в конце концов не остается только Дул:; чистый
ум, содержащий в себе чистую истину и зависящий только от самого
себя. Так, при жизни в первоначальных фазах Творческий Ум
цепляется к Телу Судьбы до тех пор, пока ум, не встречающий перед собой
больше никаких препятствий, не перестает творить, пока не
останутся лишь «все духи вместе» - бессвязные факты и бесцельной ум - и
не начинается полное уничтожение всего, что требует от человека
какого-то волевого усилия.
За Кожицей (или физическими чувствами) стоит жзждаДаймона
сделать внятными для себя некоторых из Даймонов, а органы чувств
суть не что иное, как эта жажда, ставшая зримой. Тело Страстей
является суммой всех этих Даймонов. Дух, с другой стороны, - это
чистое знание Даймона, ибо в Духе Даймон знает всех Даймонов без
исключения, как Божественные Идеи в их Единстве. Все эти идеи
присутствуют в Небесном Теле. Небесное Тело отождествляется с
необходимостью. Когда мы воспринимаем Даймонов как Тело Страстей,
они подчинены времени и пространству, причине и следствию; ко-
В индийской философии имеются активные и пассивные чувства.
Видеть - пассивно, ходить - активно.

446
У. Б. ЙЕЙТС
гда они познаются Духом, ими управляет исключительно
интеллектуальная необходимость, ибо то, что Дух познает, он тут же делает
частью самого себя. Но Дух не может познать Даймонов в их единстве
до тех пор, пока не воспримет их вначале как объекты чувств, так что
Тело Страстей существует для того, чтобы «спасти Небесное Тело от
одиночества». В описании этих символов, было сказано, что Небесное
Тело стареет по мере того, как молодеет Тело Страстей. Иногда
Небесное Тело является тем заключенным в башне, которого
освобождает и спасает Дуд:, иногда же, постарев, оно превращается в
олицетворение зла. Оно преследует, терзает и заключает в тюрьму Даймонов1"2.
II
Поскольку Даймон посредством Кожицы ищет в Теле Страстей то,
что ему нужно, постольку, когда преобладает Тело Страстей, все
становится Предназначением; человек под властью своего Даймона
действует невзирая на веления ума; тогда как посредством ума или
посредством прямого видения Духа человек обнаруживает Судьбу
или Необходимость, лежащую за пределами его личности, в Теле
Судьбы или в Небесном Теле*.
Тело Страстей в другом своем аспекте тождественно
физическому свету; не серии отдельных образов, которые мы наызваем этим
именем, но физическому свету так, как его понимали средневековые
философы, Беркли в Сейрисе, Бальзак в Луи Ломбере, - творцу всего
внятного чувству.
Именно из-за отождествления света с природой мои наставники
ш См. Умственный Путешественник Блейка. Ни Эдвин Эллис, ни какой-
либо комментатор, ни я не объяснили этого стихотворения в целом,
хотя то одному, то другому из нас удавалось объяснить в нем какие-то
отрывки. Исследователь Видения поймет его сразу же. Неужели и
Блейк, и мои наставники опирались на какой-то доселе неизвестный
исторический источник, возможно, на какое-то объяснение лунного
круговращения?
iv В Герметических Фрагментах проводится похожее различение.
Необходимость нисходит, как они говорят, на нас через события жизни,
и ей должно подчиняться. Предназначение сеет семена этих событий
и подстрекает злых людей. Один фрагмент добавляет «Порядок»,
связывая «Необходимость» и «Предназначение», и отождествляет его с
космосом. Эти три элемента, кажется, составляют гегелевскую триаду.
Я обобщаю это из Герметики Скотта фрагм. vii и фрагм. viii и фрагм.
iii из Асклепия. Раздел 39. Различие между их точкой зрения и моей - в
том, что я не могу думать, что Предназначение вдохновляет только
злых людей. Герметические Фрагменты полны платоновского
интеллектуализма. Предназначение становится злым и жестоким, когда
Страстное Тело подчиняется Необходимости.

ВИДЕНИЕ: ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
447
сделали антитетический, или лунарный, конус Способностей
светлым, а солярный оставили темным. В конусе Начал светлым является
солярный конус, а другой - темным, но их свет это мысль, а не
природа1' 3.
III
Дух - это будущее, Тело Страстей - настоящее, Кожица - прошлое,
она берет свое имя от той оболочки, которую сбрасывает проросшее
зерно. Тело Страстей является настоящим, творением, светом,
объектами чувств. Кожица - это прошлое, и не только потому, что
объекты должны быть уже отброшены прежде, чем нам станут известны
их образы, но и потому, что эти образы подпадают под те готовые
формы и установившиеся повторяемости, которые были созданы
нашей прошлой жизнью или жизнями. Иногда Кожица
отождествляется с народом или инстинктом. Она является недобровольное «я»,
подобно тому как Воля является добровольным. Однако я не вполне
уверен, что понимаю, почему Дуд: - это будущее. Я бы понял, если б
мои наставники сказали, что будущим является Небесное Тело, ибо
идеальные формы делаются очевидными лишь посредством чаяния;
но, возможно, они имеют в виду, что в действительности мы ищем не
формы, ибо, пребывая отдельно от нас, они остаются иллюзорными,
но Духа как полного самоосуществления. Не говорят ли иногда духи:
«У нас нет настоящего, мы - это будущее»*, имея в виду, что являются
Коллинс Саймон в своем указателе ^Началам человеческого знания
называет Свет «Ощущением, а не условием или причиной такового, как
пытаются тому учить физики». Беркли, согласно Хоуну и Росси, понимал под
Светом не «Ощущение», но то, что «выводит ощущение вовне
...псшуматериальный посредник», обнаруживаемый исключительно
разумом; но тут прав Саймон, ибо Беркли говорит о том Свете, который
животные видят там, где нам все кажется темным, и использует это,
чтобы доказать, что Свет вездесущ. В Книге обыкновенностей он сам себя
предупреждал против теологически опасной темы личности. Уж не
считал ли он в своих сокровенных мыслях Свет творческим актом
универсального «Я», обитающего во всех отдельных самостях? Гроссе-
тест, епископ Линкальнский, описывал Свет как саму телесность и считал,
что в совокуплении с первоматерией он породил все тела Пьер Дюэм
анализирует его философию в Системе мироздания, т. v, ce. 356, 357, 358.
Плотин описал Свет, видимый нашим глазам, когда они открыты, и
видимый ими, когда мы трем закрытые глаза, как Свет, идущий из самой души.
Современный термин «Астральный свет» подразумевает этот
источник и, возможно, взят у какого-нибудь платоника семнадцатого века,
который символизировал звездою душу, однако популярные писатели,
которые также используют этот термин, кажется, думают, что только
Свет, видимый в Духовном Видении, идет от той звезды.
Данте описывает духов в Аде как тех, кто не имеет настоящего, и по мере

448
У. Б. ЙЕЙТС
реальностью, которую мы можем воспринимать под категорией
будущего. С другой точки зрения, у духов не может быть ни прошлого,
ни настоящего, ибо Кожица и Тело Страстей уже исчезли. Мои
учителя никак не характеризуют Небесное Тело, но оно вне всякого
сомнения безвременно. В Способностях, по-видимому, соотношение
обратное. В Способностях Маска (формы, созданные «нашей
страстью, чтобы соединить нас с самими собой», в антитетических
фазах - красота) явно будет безвременной, Воля - будущим, Тело
Судьбы, или Факт, - настоящим, Творческий Ум - прошлым. Прошлое
Способностей абстрактно, это - серия суждений. «Когда умер Цезарь?»,
«Каков химический состав воды?». Память - это серия суждений. Но
такие суждения подразумевают отношение к чему-то, что памятью не
является; это что-то и есть Даймон, который содержит в себе самом
сосуществующими в одном вечном мгновении все события нашей
жизни, все, что мы узнали из других жизней, или то, что он обнаруживает в
себе от других Даймонов. Видя, что объект и суждение подразумевают
пространство, мы можем назвать Кожииу и Творческий Ум этим
именем, ибо в них обоих Время опространстливается.
На колесе Способностей Воля преобладает в течение первой
четверти, Маска - в течение второй, Творческий Ум - третьей, Тело
Судьбы - четвертой. На колесе Начал Кожица (молодая, еще не открытая
Кожица) преобладает в первой четверти, Тело Страстей - в течение
второй, Дух - третьей, а Небесное Тело - четвертой. Если мы
разместим будущее, настоящее, прошлое и безвременное по четырем
четвертям каждого колеса, в их соответствии каждой Способности или
Началу, то мы обнаружим, что настоящее и безвременное, прошлое и
будущее займут на них противоположные четверти.
IV
Подлинная реальность, не будучи ни единой, ни множественной, ни
согласием, ни разногласием, символизируется бесфазной сферой, но
поскольку все вещи в человеческом опыте распадаются на серии
антиномий, - сфера, в тот момент, когда о ней размышляют,
становится тем, что вскоре будет описано под именем тринадцатого конуса.
Все вещи присутствуют для нашего Даймона (или Я, Рожденного
Духом, как его называют тогда, когда оно обитает в сфере)
заключенными в одном вечном мгновении, но это мгновение по
необходимости будет совершенно непознаваемым и непонятным для всех, кто
привязан к антиномиям. Поэтому мои наставники последовали за
традицией, заменив это мгновение на Запись, где образы всех
прошлых событий навеки остаются, «думая думы и дея деяния». В попу-
того, как они приближаются к настоящему, все становится смутным.
Однако их будущее не является будущим, имеющим духовную свободу.

ВИДЕНИЕ: ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
449
лярном мистицизме их называют «картинами в астральном свете» -
термин, ставший повсеместным в середине XIX-го века, - Блейк же
называл их «блистающими изваяними Зала Лоса». Мы можем описать
их как Тело Страстей, изъятое из времени.
V
Мои наставники, держась как можно ближе к феноменальному миру,
уделили мало времени сфере, которую можно символически
обозначить, но которую нельзя познать, и некоторые случайные фразы
показывают, что все необходимые символы у них имелись. Пытаясь
вообразить себе Четыре Начала в сфере, я с некоторой долей
сомнения отождествляю Небесное Тело с Первой Ипостасью Бытия у
Плотина, Дуд: - со Второй, держащей Первую в своем неподвижном круге;
развоплощенных Даймонов, или Я, Рожденных Духом, - с Третьей
Ипостасью, или душой мира (Святым Духом христианства), держащей
Вторую в своем движущемся круге4. У Плотина имеется еще и четвертое
состояние, которое является Третьей Ипостасью Бытия, отраженной
сначала как ощущение и его объект (наши Кожица и Тело
Страстей), а затем как дискурсивный разум (почти что наши
Способности). Кожица, будучи частью сферы, сливается с Д Рожденном Духом.
Первая подлинная Ипостась бытия А
Небесное упело / \
Вторая П.И.Б. Третья П.И.Б.
Дух Страстное тело
I
Кожица
Δ
Первоначальная Тринктура Антитетическая Тринктура
отраженная форма отраженная форма
Второй П.И.Б. Третий П.И.Б.
Но эта диаграмма подразумевает спуск от Начала к Началу, падение
воды с уровня на уровень, тогда как система, изображающая
феноменальный мир как иррациональный вследствие серии составляющих
его неразрешимых антиномий, должна символизироваться как по-

450
У. Б. ЙЕЙТС
стоянное возвращение к одной и той же начальной точке. Решенная
антиномия возникает не в вышнем источнике, но в недвижном
центре водоворота, или за его краем™.
Теперь я должен перечислить некоторые случаи взаимодействия
Способностей и Начал, не включенные в мои диаграммы.
Эмоции формируются Волей, а действуют на них Маска и
Небесное Тело или Маска и Тело Страстей. Когда Воля, Тело Страстей и
Маска действуют вместе, то удовольствие и боль заключаются в
самом действии, но когда Воля действует в одиночку, все превращается
в абстрактную полезность, экономику, механику, направленную на
поддержание существования. Когда Тело Страстей и Небесное Тело
уступают место Маске, мы останавливаемся на каком-нибудь
эстетическом процессе, на таком-то количестве мастерства, вложенном в
бронзу или краску, или на таком-то образе, вызывающем эмоцию
ради самой эмоции. Когда объединяются Маска и Тело Страстей,
мы желаем эмоции, возбуждающей наши телесные чувства. Когда
объединяются Маска и Небесное Тело, нас охватывает любовь,
антитетическая в отношении нашего нормального «я». Когда к
подобным комбинациям добавляется Творческий Ум, то тогда желание и
любовь оформляются или объективируются либо в действии, либо в
произведении искусства. Когда Творческий Ум отделен στ Духа, то
существуют лишь абстрактная мысль, классификация, силлогизм,
число, - все, посредством чего устанавливаются факты, а сумма
подобных фактов является миром науки и здравого смысла.
Объединяясь с Духом, Творческий Ум дает не факт, а истину, не науку, а
философию. Сами по себе Начала не могут различать между фактом и,
например, галлюцинацией. Так, Рёскин5, согласно Франку Харрису6,
однажды увидел призрак кошки, сидящей в углу комнаты, и
наклонился, чтобы вышвырнуть ее в окно. Кошка эта могла иметь куда
более значительный вид, чем обычная домашняя кошка, возможно, в
ней даже воплотилась сама идея кошки, как если бы она была
произведением великого художника и каждым своим движением
символизировала Дух и Небесное Тело-, возможно, эта кошка являлась и другим
- существуют же дома, наваждаемые духами животных, - но ей никто
не подстилал подстилки, она не смогла бы опрокинуть кувшина и не
занимала никакого постоянного места в той непрерывной
последовательности образов, той сумме фактов, которая еще не имеет в себе
никакой самостоятельной ценности. Неискреннее искусство
рождается из завоевания Маски Кожицей и Телом Страстей, 2
коммерческое искусство - из завоевания ее Волей. Обычный реализм - из
завоевания ее Телом Судьбы и т.д.
Водоворот является антитетическим символом, водопад -
первоначальным.

ВИДЕНИЕ ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
451
VI
Мне было велено выделить Фазам 1,8, 15, 22 каждой по месяцу, а
другим фазам по трети каждого месяца и начать год так, как начинался
год в ранню эпоху Рима - лунным месяцем, соответствовавшим
марту, когда день становится длиннее ночи.
Март Фаза 15
Апрель Фазы 16,17,18
Май Фазы 19,20,21
Июнь Фаза 22
и так далее.
Нет никакой особой причины, по которой март, июнь и тд. должны
иметь одну фазу, а все остальные - три; это просто классификация, а
не символизм. Соотношение между колесом двадцати восьми Фаз и
колесом двенадцати месяцев является столь же неразрешимым для
символиста, как и соотношение солнечного и лунного года для
древнего астролога. Я же должен оставить за собой право считать всякий
период - располагается ли он между солнечными знаками или
включен в лунную Фазу - простым микрокосмом, содержащим дни,
месяцы, годы. В Мартовские Иды, в мартовское полнолуние, наступает
весеннее равноденствие, символизирующее первый декан Овна,
первый день нашего символического или идеального года, в середине же
каждого месяца знак меняется. Овен меняется на Тельца в середине
второго месяца, в середине Фазы 17, и τ д. Воля отмечает свой путь по
лунным месяцам, Творческий Ум - по знакам зодиака7. Когда Великое
Колесо знаменуется лунным месяцем, система символов кажется
проще, ибо лунарные периоды являются естественными фазами
такого месяца, в то время как каждый солярный период начинается и
заканчивается в середине фазы.
Солярный период - это день от восхода до восхода, или год от
марта до марта, месяц же идет от полнолуния до полнолуния. С
другой стороны, лунарный период - это день от заката до заката, год от
сентября до сентября, месяц от безлунной ночи до безлунной ночи.
Иначе говоря, каждый месяц или фаза, когда мы берем ее в целом,
является двойным вихрем, движущимся от Фазы 1 к Фазе 28, или двумя
периодами, солярным и лунарным, которые, по словам Гераклита,
«живут смертью друг друга, умирают жизнью друг друга».
Если считать, что Восток, как в Астрологии, символизирует
голову, то диагональ, проведенная от Востока на солярном колесе,
пересечет под прямым углом ту же линию, проведенную от Востока на
лунном. Мои наставники запечатлели это в моей памяти, говоря, что
человек на солнечном колесе стоит вертикально, тогда как на лунном
лежит горизонтально, подобно спящему. Дабы малые колеса и вихри-
водовороты, бегущие от рождения к рождению, смогли стать частью

452
У. Б. ЙЕЙТС
символической системы колеса двадцати восьми воплощений и при
этом не нарушили ее четкости, мои наставники предпочли дать
Началам этих маленьких колес конусы, которые нельзя было бы спутать
с конусами Способностей. Главной мыслью было показать, что
Кожица начинает свой путь из центра колеса воплощенногоДаймона, а
Дух - от его окружности, как если бы он получил импульс от того, что
за пределами Даймона. Эти конусы проводятся через центр колеса от
Способности к Способности: два конуса с основаниями,
соединенными посредине колеса между Творческим Умом и Телом Судьбы, и два
с вершинами, соединенными посредине колеса между Волей и Маской.
Внутри этих фигур движутся Начала, Дух и Небесное Тело - внутри
фигуры, похожей на бубновый туз, или ромб; Кожица и Тело
Страстей - внутри фигуры, похожей на клепсидру Первая фигура
разделена на знаки Зодиака (хотя ее столь же легко можно разделить по
четырем сторонам света, где Восток, или восход, занимает место
весеннего равноденствия), вторая - разделяется на двадцать восемь
лунных фаз. В конусах Духа и Небесного Тела присутствует только
один Вихрь, вихръДуха, Небесное же Тело представлено всем ромбом.
Единство Духа и Небесного Тела достигается постепенно и наступает
тогда, когда вихрь доходит до своего наибольшего расширения. Тут
присутствует только один вихрь потому, что в то время как Кожица
встречается с объектом себе чуждым, объект Духа имеет сходную с
ним природу. Вихрь Кожицы начинается в центре (его Фаза 1),
достигает своей Фазы 8 там, где окружность можно обозначить как
Маску, возвращается к центру за Фазой 15, проходит через него к своей
Фазе 22, здесь окружность можно обозначить как Волю, и
заканчивает вновь в центре. Можно записать эти движения по краям фигур,
фазами - для Кожицы, знаками зодиака - для Духаш. Кожица и Тело
Мои наставники иногда дают Маске и Воле свои собственн ые знаки

ВИДЕНИЕ ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
453
Страстей движутся справа налево, а единый вихрь Духа - слева
направо. Кожица и Тело Страстей остаются всегда
противоположными, Тело Страстей - в Фазе 15, когда Кожица - в Фазе 1, и тд Когда
Кожица находится в Фазе 15, Дух выходит из Овна. Он достигает
Рака, когда Кожица находится в Фазе 22, а Весов - когда та находится в
Фазе 1. Когда Дух у края колеса, Кожица - у его центра.
Если конус и ромб наложить друг на друга (см. ел. диагр.), то мы
получим простую фигуру, соответствующую двойному конусу (см.
стр. 366 и пр.). Наложенные таким образом ромб и клепсидра
вращаются, подобно лопастям ветряной мельницы. Ромб представляет
собой сферу, ибо при наибольшем своем расширении Дуд: обнимает все
колесо. Хотя для удобства мы и делаем ромб остроугольным, подобно
фигуре игральной карты, при наибольшем расширении его надо
считать соприкасающимся с окружностью колеса, - где колесо встречается
с вихрем Тринадцатого Конуса. И действительно, его вихрь
соприкасается с окружностью в любой ее точке. Ромб - это удобная замена
сферы, клепсидра - двух встречающихся сфер. В отношении же
колеса ромб и клепсидра являются двумя пульсациями, если одна
расширяется, другая - сжимается. Я вижу их медузой в чистой воде.
Вышеприведенная фигура показывала положение ромба и
клепсидры, когда Воля на колесе проходит Фазу 17. Следующая диаграмма
- показывает эти конусы, когда Воля на колесе двадцати восьми Фаз
находится в Фазе 15.
зодиака; эти лунарные зодиаки считаются справа налево, а линия,
соединяющая Рака и Козерога в лунарном зодиаке, пересекает линию,
соединяющую Рака и Козерога в солярном, под прямым углом. «Лунар-
ный Юг в Солярном Востоке». Я не внес их в описание, для простоты,
но вернусь к ним позже [см. Великий Год древних, разд. VI. - прим. пер].

454
У. Б. ЙЕЙТС
В Фазах 15, 22, 1 и 8 колеса воплощений конусы накладываются.
Эти вихри совершают свое движение, будь то движение двенадцати
месяцев или двадцати восьми дней, пока Водя, как она отмечена на
окружности, проходит до конца свою фазу, - их Кожица начинается
в центре, когда фаза начинается, и возвращается в центр, когда фаза
заканчивается. Время от времени автоматическое письмо заменяет
этой фигурой само колесо, и вращающиеся конусы рисуются без
всякого содержащего их круга, - тогда фаза определяется их
положением в отношении друг друга. Сообщители часто царапали это на полях
или на кусочках бумаги без всякой связи с тем, что мне тогда
говорили, как если бы напоминали себе о той Фазе, о которой будут
говорить позднее.
VII
Четыре Способности также движутся в конусе Начал. Их двойной
вихрь накладывается на половину конуса Кожицы и Тела Страстей,
лежащего между Волей (Волей окружности колеса) и центром колеса.
Когда Кожица достигает Фазы 8, Способности находятся в Фазе 15;
когда Кожица достигает Фазы 15, они - в Фазе 1. В то время, как Воля
(имеется в виду Воля на окружности) проходит через половину своей
фазы, а Кожица проходит от Фазы 1 к Фазе 15, Способности
завершают свое движение, от Фазы 1 к Фазе 28, и, когда их движение
представляет собой одно воплощение, исчезают по его завершению.
Теперь заступают Начала, определяя состояние между смертью и
рождением. Смерть, наступающая, когда вихрь Духа находится в Овне,
символизируется весной или восходом; рождение, которое
наступает, когда вихрь Духа находится в Весах, - осенью или заходом.
Воплощенная жизнь является ночью или зимой, развоплощенная -
днем или летом.

ВИДЕНИЕ: ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
455
VIII
Считается, что Великое Колесо двадцати восьми воплощений, если
только какая-нибудь неудача не приведет к повторению фазы, длится
около двух тысяч с чем-то лет, а двенадцать таких вихрей составляют
один великий конус или год примерно из двадцати шести тысяч лет.
Но эти двадцать шесть тысяч лет* суть не что иное, как некое среднее
арифметическое, удобная мера длины: очень многое может и
укорачивать и удлинять целое или какую-то часть целого.
Предположительно все люди когда-то проходили через свой год в одном и том же
темпе; в одно и то же время все находились в одной и той же фазе, но
постепенно некоторые отстали, некоторые вырвались вперед, и
теперь существует год, который кончается, когда свертывается
жизненный период отдельного человека, и другой, Великий Год,
являющийся нормой или чем-то средним для огромного множества
индивидуальных годов. Когда я приступлю к описанию Великого Года
античности, то укажу на тот факт, что у Прокла имелась сходная
концепция и он наделял даже самую малую из живых тварей
собственным индивидуальным годом.
IX
Гегель отождествляет Азию с Природой; он рассматривает весь ход
цивилизации как бегство от Природы, частично удавшееся Греции,
полностью - христианству. Эдип (Греция) разрешил загадку
Сфинкса (Природы) - и заставил ее броситься в пропасть, несмотря на то,
что сам человек оставался невежественным и неумелым. Я принимаю
это определение. Когда большая диаграмма колеса была нарисована
впервые, все, начиная с Фазы I и по Фазу 15, было подписано словом
Природа; все, от Фазы 15 до Фазы I, - словом Бог. Тем не менее я
полностью отвергаю гегелевское описание Природы в Философии
Истории, - описание, которое кажется мне применимым только к
первым восьми фазам. Точно так же и Азия видится мне совершенно по-
другому. Азия первоначальна, солярна и становится Природой
только в Фазе 1. Колесо Великого Года следует рассматривать как брак
между символической Европой и символической Азией, когда одно
Мои наставники играют здесь с периодом, необходимым для
завершения перехода равноденствия от Овна к Овну. Это было частью
литературной традиции, начиная с Эдмунда Спенсера, описавшего это в
Королеве Фей (Книга V, вступ. строфы i-ii). Но наставники мои, однако,
взяли здесь двадцать шесть тысяч лет современной астрономии,
вместо тех тридцати шести тысяч, которые Спенсер взял из
платоновского Года.

456
У. Б. ЙЕЙТС
порождает другоех 8. Когда Великий Год начался своим
символическим полнолунием в марте, - Христос, или христианство, был
рожден Востоком от Запада. За этим рождением воспоследовало
духовное господство Азии. После него должна наступить эра, когда Запад
будет рождать от Востока, - эра, которая, в свою очередь, будет
похожа на свою Мать. Лунные Месяцы, длящиеся каждый по 2 200 лет в
году, насчитывающем 26 000 лет, суть годы цивилизации, тогда как
Солнечные Месяцы той же символической длины* 9 соответствуют
периодам религии.
Каждый солнечный месяц может считаться обращением
Творческого Ума и Тела Судьбы, начинающегося и кончающегося, когда
Творческий Ум находится в Овне, а каждый лунный месяц -
обращением Воли и Маски, начинающимся и кончающимся, когда Воля
находится в Фазе 1. Но когда мы хотим показать, как это вообще делает
автоматическое письмо, что каждая цивилизация и релегиозный
завет являются противоположностью своим предшественникам, то
единое обращение состоит из двух солярных или же из двух лунных
месяцев. Например, классическая цивилизация - с 1000 г. до Р.Х. до,
скажем, 1000 г. после Р.Х. - представлена движением Воли от Фазы 1,
места своего рождения, к Фазе 15, месту смерти, а наша цивилизация
находится почти посредине движения Воли от Фазы 15 к Фазе 1.
Исследователь древнего символизма обнаруживает в брахманской
системе символов два двухнедельных периода, один, когда нарастает
свет, другой, когда нарастает тьма: две недели, в течение которых свет
луны растет, представляют собой антитетическую цивилизацию, а
две, в течение которых он убывает, - цивилизацию первоначальную.
Около срединной точки лунного месяца классической цивилизации
ж Флиндрс Петри в Переворотах Цивилизаций говорит, что восточная
фаза на пять сотен лет опережает Европу, и обращает внимание на
совпадение расцвета азиатской цивилизации и упадка европейской.
Моя же система, кажется, подразумевает, что расцвет арабской
цивилизации и христианства это один и тот же феномен. Европейское
искусство не выходило из-под влияния искусства восточного, как
показал японский толкователь Боттичелли, вплоть до установления
♦тонального валера» как главного средства художественной
выразительности после Ренессанса. Это сопровождалось упадком
христианства. Однако трудно сказать, как далеко и насколько буквально мне
стоит идти в толковании своих символов.
х1 Мы можем сравнить эти равные периоды с воплощениями той же
длительности, приписывавшимися Платоном его человеку Эру, его
идеальному человеку, чей индивидуальный год в 36 000 лет или в 360
воплощений следующие поколение отождествили с платоновским
Годом, платоновский Год является средним или нормой, установленной
для различных индивидуальных годов, но Год идеального человека
ему соответствует.

ВИДЕНИЕ· ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
457
- первый декан Овна на Великом Колесе - пришел первоначальный
христианский завет, дитя, рожденное в Пещере. Около срединной
точки нашей цивилизации должно придти антитетическое
откровение, родится буйное дитя Алтаря*" 10. Противоположность между
лунарным и солярным усиливается соответствием лета двум
темнеющим неделям, а зимы - двум светлеющим.
X
Когда я соотношу этот символ с реальностью, меня начинают
посещать многообразные фантазии. Великое Колесо вращалось
бесчисленное количество раз, прежде чем животное превратилось в
человека, и еще множество раз, прежде чем человек научился пахать землю.
Охотничий век уступил место сельскохозяйственному, когда наше
теперешнее обращение принесло Фазы 4 или 5. И там же, в Фазах 4
или 5, или чуть позже могла возникнуть священная легенда о
годичном путешествии солнца, символ всей истории и индивидуальной
жизни, основание всех ранних цивилизаций; а в фазах, где стало
возможным Ццинство Бытия, скорей всего, зародились те
цивилизации (Египет или Шумер), которые положили начало прогрессивной,
сознательной, цивилизованной жизни, изобретя письменность.
Является ли брак между Европой и Азией еще и географической
реальностью? Не знаю. Возможно, символическое колесо вневремен-
но и внепространственно.
Когда я ищу в истории конфликт или союз антитетического и
первоначального, я, кажется, обнаруживаю там тот конфликт или
союз племен, что в качестве универсального закона установили Петри
и Шнайдер17. Народ, живший вдали от других, и тем самым обретший
единство обычаев и чистоту крови, посредством миграции,
иммиграции или завоевания вступает в союз с другим народом. Возникает
народ (новое антитетическое), который не является ни тем ни
другим, и после 500 лет он производит, или так кажется, что он
производит, свою особую культуру и цивилизацию. Эта культура живет лишь
в немногих победивших классах; затем приходит период революции
(Фаза 22), заканчивающийся цивилизацией полицейских, школьных
учителей, фабрикантов, филантропов, - это второе и вскоре
сходящее на нет цветение нации. ШнайдерхШ обнаруживает три таких
культуры, каждую в ее двойном цветении, в Китае и Индии, четыре в
Египте, - хотя и вызывает сомнение, может ли последний подража-
Я говорю о двух символах, открытых Фробениусом в Африке: Пещера,
символ народов, движущихся на Запад, и Алтарь в центре
расходящихся дорог, символ народов, движущихся на Восток.
История мировой цивилизации Германа Шнайдера, в пер. Маргарет М.
Грин.

458
У. Б. ЙЕЙТС
тельный период считаться отдельной культурой, две - у греков, одну
с половиной - у римлян, и я забыл, сколько в Персии, Вавилоне,
Иудее. Все эти культуры, как мне было велено их рассматривать,
достигнув точки Ахиллеса в своем первом цветении, находят себе какого-
нибудь благочестивого Энея во втором, причем второму расцвету
предшествуют всякие утопические мечты, ни к чему, как правило, не
приводящие, ибо ни одна цивилизация не может потратить то, чего
не заработала. Точно так же и у Святого: ведь любовь, которую он
приносит Богу в своей двадцать седьмой фазе, была найдена им в
какой-нибудь прошлой жизни на груди женщины, его верность и
мудрость были подготовлены за тысячу лет до этого в служении
плохому господину и именно поэтому бродячий индийский певец
воспевает Бога как женщину, мужа, возлюбленного и ребенка.
Историки обычно считают Грецию прогрессом в отношении
Персии, Рим в том или другом смысле - прогрессом в отношении
Греции, и не верят, чтобы кто-то предпочитал охотничий век веку
сельскохозяйственному. Я же, с другой стороны, должен считать все
цивилизации в своем расцвете равными; каждая фаза возвращается,
и потому, в некотором смысле, возвращается и всякая цивилизация.
Век охотников и век, сразу за ним последовавший, я представляю
себе как такое время, когда бодрствующее сознание человека еще не
достигло своей теперешней усложненности и устойчивости. Страх
смерти был почти неизвестен, некоторые люди ложились на землю и
умирали по своей воле, а мир богов располагался настолько близко,
что в него можно было с легкостью попасть - через оргиастический
обряд или аскетический транс. Видения приходили и уходили,
принося успокоение посреди трагедии.
XI
О Началах я буду писать мало, кроме тех мест, где напишу о жизни
после смерти. Они наполняют Способности содержанием, а
Способности - это то единственное, что очевидно и осознано в
человеческой истории. Вико11 как-то сказал, что мы знаем историю потому,
что сами ее создаем, и что раз природа создана Богом, то только Бог
и может знать ее.
Теперь я должен объяснить одну подробность этой системы
символов, вошедшую в мою поэзию и, путями, которые я не готов сейчас
обсуждать, - в мою жизнь.
Когда Воля проходит через Фазы 16, 17 и 18, то Творческий Ум
проходит через Фазы 14, 13, 12 или из знака Овна в знак Тельца, то
есть он находится под общим влиянием союза Марса и Венеры**. А
Я излагаю то, что за этим следует, не столько для теперешнего
использования, но, скорее, потому, что как-нибудь позже я смогу вернуться к этой те-

ВИДЕНИЕ: ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
459
когда, с другой стороны, Воля проходит через Фазы 12, 13 и 14, то
Творческий Ум проходит через Фазы 18, 17 и 16, или из знака Рыб в
знак Водолея, то есть находится, так сказать, под влиянием союза
Юпитера и Сатурна. Эти два союза выражают столь многие вещи, что,
несомненно, при случае являются и умом, направленным вовне -
любовью и ее обольщением, - контрастирующим с
интроспективным знанием о самопорожденном единстве ума, с интеллектуальной
возбужденностью. Эти два союза стоят, подобно геральдическим щи-
тодержателям12, охраняющим тайну пятнадцатой фазы. В строках,
написанных много лет назад в первом экстазе откровения, я
сравнивал одного со Сфинксом, а другого - с Буддой. Я должен был бы
поставить Христа вместо Будды, ибо, согласно моим наставникам,
Будда был под влиянием Юпитера-Сатурна.
Хотя я видел это лишь в уме,
Ясней уж ничего не видеть мне
При свете лунном, будто бы воочию,
Пятнадцатою лунной ночью.
Одна хвостом хлестала и с вниманием
Взирала на познанье и незнанье,
Освещена луной, в триумфе интеллекта
С недвижной головой, высоко вздетой.
Другого были темные зрачки
Прикованы к любви и нелюбви,
Но не несли ему покоя тайны,
Поскольку те, кто любят, - те печальны.13
XII
Поскольку религиозный завет начинается и заканчивается в Фазе 15,
союз Марс-Венера господствует в его начале, а Сатурн-Юпитер - в
его конце. Фазы, где осуществляется подобное господство, - это те
фазы, где возможна Целостность Бытия. Приток, который
господствует в первоначальном завете, приходит немного позже начала
самого первоначального завета, вероятно, в Фазе 16, а тот, что
господствует в завете антитетическом, - приходит задолго до завершения
предшествующего первоначального завета, скажем, в его Фазе 26; это
не столько проклевывание новой жизни, сколько оживление старого
интеллекта. Первоначальное откровение, таким образом, начинается
под Марсом-Венерой, а антитетическое - под Сатурном-
Юпитером14.
ме и пробудить сей сухой астрологический скелет к живой и полной жизни.

460
У. Б. ЙЕЙТС
XIII
Нации, культуры, школы мысли могут иметь своих Даймонов. Эти
Даймоны могут двигаться внутри Великого Года так же, как
индивидуальные мужчины и женщины, и, говорят, они по своей воле
используют мужчин и женщин в качестве своих тел. Лейбниц15, чьи
логические монады несколько напоминают мое восприятие Даймонов,
считал, что должны существовать монады гораздо большие, чем
монады индивидуальных мужчин и женщин. Лайонел Джонсон любил
приводить Дионисия Ареопагита: «И Он установил границы своих
народов, согласно числу своих ангелов»16, однако Сведенборг
полагал, что все ангелы когда-то были людьми.
XIV
Двенадцать месяцев или двенадцать циклов могут рассматриваться
не как колесо, но как расширяющийся конус, ему противостоит
другой конус, который тоже можно увидеть рассеченным на двенадцать
циклов или месяцев. Поскольку вершина одного конуса находится в
центре основания другого, то вновь устанавливается двойной вихрь
или водоворот. Двенадцать циклов или месяцев второго конуса от-
нумерованы таким образом, что его первый месяц является
последним месяцем первого конуса, лето одного - зимой другого. Это
напоминает любой двойной конус нашей системы. Переход от Фазы 1 к
Фазе 15 всегда, назовем ли мы его месяцем, или шестью месяцами,
или двенадцатью месяцами, или индивидуальной жизнью,
направляется против перехода от Фазы 15 к Фазе 1; и неважно, рассматриваем
ли мы конус воплощенной или развоплощенной жизни, - вихрь
Кожицы или Воли прорезает вихрь Духа или Творческого Ума со все тем
же сезонным™ конфликтом; бытие, бегущее в будущее, минует бытие,
бегущее в прошлое, два следа постоянно стирают друг друга... носок к
пятке, пятка к носку.
Для простоты я буду рассматривать вихрь в нашем
расширяющемся конусе в качестве целого человеческой жизни, не останавли-
Я считал, что обнаружил сходный антитезис во временах года, когда
один крестьянин сказал, что слышал в ноябре, как в земле фей блеют
ягнята, а также когда прочел в одной героической легенде о
сверхъестественных цветах, распускающихся зимой. Возможно, я себя
обманул, но даже если и так, то именно из этого обмана я получил
начальные строки моей пьесы Песочные Часы: «Где тот отрывок, что я должен
объяснить моим ученикам сегодня? А вот он, и книга говорит, что
нищий написал на стенах Вавилона: "Есть две страны, одна видимая,
другая нет; и когда у нас зима, то в той стране лето, а когда у нас
ноябрьские ветры, у них родятся ягнята"».

ВИДЕНИЕ: ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
461
ваясь на распределении в нем Способностей и Начал, а
контрастирующий с ним конус - как вторую часть антиномии, как «духовную
объективность». Хотя, когда мы находимся в первом месяце нашего
расширяющегося конуса, мы и оказываемся в двенадцатом месяце
второго, а когда во втором - первого, то в одиннадцатом - второго и
так далее, тем не менее, тот месяц другого конуса, который
соответствует нашему, всегда называется моими наставниками Тринадцатым
Циклом, или Тринадцатым Конусом, ибо каждый месяц это конус.
Именно этот цикл может вывести нас из двенадцати циклов времени
и пространства. Ведь тот конус, что пересекает наш, является
конусом лишь в той мере, в какой мы думаем о нем как об «антитезисе
нашему тезису», но если настало время нашего освобождения, он
становится безфазной сферой, иногда называемой Тринадцатой
Сферой: всякий меньший цикл содержит в себе сферу - некое
отражение или вестника своего грядущего окончательного
освобождения. Внутри сферы живут все души, которые были отпущены на
свободу, и всякий Даймон, и всякое Я, Рожденное Духом; наш
расширяющийся конус, по всей видимости, прорезает ее вихрь; духовный
поток идет от ее окружности, а одушевленная жизнь - из центра.
«Вечность также, - говорит Гермес17 в диалоге Асклепия, - хотя сама
по себе и недвижна, предстает в виде движения». А когда у Шелли Де-
могоргон - вечность - приходит из центра земли, он может придти
оттуда лишь потому, что Шелли заменил такую сферу на землю5™1.
XV
Можно считать, что все эти символы обозначают отношения между
мужчиной и женщиной, а также рождение детей. Мы можем считать
антитетический и первоначальный конусы, или колеса,
господством то мужчины, то женщины, при этом ребенок рождается либо в
Фазе 15, то есть на Востоке, и перенимает первоначальный характер
своего отца, находящегося в Фазе 1, то есть на Западе, либо он
рождается в Фазе 1, то есть на Западе, и перенимает антитетический
характер своего отца, находящегося в Фазе 15, то есть на Востоке, и так
далее. Мужчина и женщина поочередно становятся то Западными, то
Восточными. Такие символические дети находятся либо, так сказать,
под печатью Сатурна и Юпитера, либо - под печатью Марса и
Венеры18. Отвергая собственную мать, они показывают свой истинный
характер, лишь когда их цикл входит в последнюю четверть. Можно
Шелли, в книгах которого было больше философии, чем считалось во
времена моей молодости, возможно, знал, что Парменид представлял
реальность в виде недвижной сферы. Миссис Шелли говорит о
«мистических значениях» его Освобожденного Прометея, понятных
лишь столь же тонкому уму, сколь и его собственный.

462
У. Б. ЙЕЙТС
также видеть в Колесе выражение попеременного чередования двух
желаний и считать, что власть женщины начинается на
символическом Востоке или в Овне и помещается в Творческом Уме, а власть
мужчины, помещается в Воле и начинается на символическом Западе,
когда Водя находится в Фазе 1, а Творческий Ум-в Весах или на
полпути своего следования (Умственный Путешественник Блейка).
Колесо может стать для нас и образом рождения символических детей,
связанных единой судьбой. Когда мы рассуждаем об этом колесе, то,
по сути, воссоздаем жизни Христа и Св. Иоанна, ибо именно такое
символическое место они и занимают в христианском годичном
цикле: Христос зачат весной и рождается в середине зимы, зачат - в
радости, рожден в скорби, а св. Иоанн зачат осенью и рожден в
середине лета, зачат в скорби, рожден - в радости. Ковентри Пейтмор19,
опираясь на авторитет церкви, считал Христа сверхъестественной, а
Св. Иоанна естественной любовью, и любил повторять, что Леонардо
изображал Диониса как Св. Иоанна, а Св. Иоанна - как Диониса. Но не
стоит продолжать дальше: весь символизм этой книги относится к
зачатию и рождению, ибо все вещи - это единая форма, разделенная
и размноженная в пространстве и времени.
Существуют некие числа и не вполне вразумительные вычисления
в Государстве Платона, которые должны были намекать, но утаивать
методы, принятые у философов-правителей для обеспечения того,
чтобы правильные родители зачинали правильных детей, и было
также предсказано, что когда эти числа и вычисления будут забыты,
Государство придет в упадок Недавняя специальная работа, Платон
Тэйлора, допускает, что «Золотое Число», на котором были основаны
все эти вычисления, это 36 000 лет или лунный год из ЗбО дней, где
каждый день - это 100 лет. Если вообразить себе эти дни или
воплощения в виде периодов, в которые символический человек
попеременно то стареет, то молодеет - как это с ним происходит в
некоторых других платоновских периодах - то получится, за исключением
длины и нумерации, мое Великое Колесо из двенадцати циклов.
Конечно, Платон мог использовать этот идеальный год с периодами
равной длины просто для того, чтобы напомнить, что все-таки имеет
дело с мифом. Однако мои наставники утверждают, что человек,
скажем, седьмого цикла, женившись на женщине, скажем, шестого
цикла получит ребенка определенного типа, что этот тип в дальнейшем
преображается другими фазами, а также местом и временем
рождения ребенка, которые сами по себе являются выражением
взаимодействия циклов и фаз. Поставит ли однажды какой- нибудь
математик все это под вопрос, и даст ли ответ, как не могу сделать я, и
подтвердит ли он все это, или то, с чем имею дело я, тоже - миф?

ВИДЕНИЕ· ПОЛНЫЙ СИМВОЛ
463
XVI
Когда мои учителя видят женщину как цель мужчины и его предел, а
не мать, они делают ее символом Маску и Тело Судьбы, объект
желания и объект мысли, одно - постоянно открывает то, что другое
уничтожает (седьмой дом гороскопа, где встречаешь врага и друга);
мои учителя ставят эту двойную противоположность в постоянную
оппозицию Воле и Творческому Уму. В Книге III я возвращусь к этим
своим символам, с помощью которых мне наверняка удастся лучше,
чем раньше, объяснить Умственного Путегиественщка Блейка.
XVII
Я описал теперь уже немало символов, символических отображений
людей или эпох, которые кажутся механическими именно потому,
что увязаны в единую структуру, и множить число которых, именно
потому, что они всегда говорят одно и то же, может показаться
ненужным. И однако, всякий символ, кроме тех случаев, когда он был
заключен в огромном отрезке времени и потому не доступен
непосредственному опыту, вызывал передо мной некий очерк
человеческой судьбы, и этот силуэт, однажды вставший передо мной,
возникал повсюду, как если бы была только одна судьба, как мой
собственный силуэт являлся бы мне повсюду в комнате, полной зеркал. Когда
обнаруживаешь, скоро это станет понятно, в определенный момент
между жизнью и смертью тех, кого древние легенды называли
Оборотнями, то обнаруживаешь иллюстрации каждому моменту в ходе
европейской истории, каждому уму, идущему от посылки к
заключению, каждой любви, проходящей свой путь до конца. Папа Пий XI20
сказал в одной Энциклике, что естественный союз мужчины и
женщины по-своему свят. Он вне всякого сомнения имел в виду брак Христа и
Церкви, тогда как я вижу в нем символ того вечного мгновения, когда
разрешается антиномия. Но не само разрешение. Есть один отрывок из
Лукреция, переведенный Драйденом21, к вящему возмущению его
врага Кольера22, отрывок, который вполне убеждает.
XVIII
Мои наставники отождествляют сознание с конфликтом, а не со
знанием, подставляют вместо субъекта и объекта и обслуживающей их
логики борьбу за обретение гармонии, обретение Единства Бытия. У
них и логический и эмоциональный конфликт одинаково ведут к
некой реальности, всегда конкретной, чувственной, телесной. Мое
воображение на время наводнили призраки, с бормотанием:
«Великие системы» протягивающие мне выбеленные солнцем скеле-

464
У. Б. ЙЕЙТС
ты птиц, и мне показалось, что этот образ должен был обратить мою
мысль к птице живой. Эта птица, когда она ест, пьет, испражняется,
строит гнезда, дает жизнь, кормит своих птенцов, однозначна
истине; не лежат ли все познаваемые истины на этом пути от яйца к
праху? Обрывки, записанные японскими монахами по достижении
Нирваны и одним индийским монахом, не смолкают у меня в ушах:
«Сижу на склоне горы и смотрю на хижину. Спрашиваю у старика-
крестьянина: Сколько раз ты закладывал свое имение и выкупал из
заклада. Я нахожу удовольствие в шорохе камыша». «Больше юноша
не выходит из-за вышитых занавесок среди сладких клубов
благовоний; вокруг него друзья и музыканты-флейтисты; что-то очень
хорошее с юношей приключилось, но об этом он может сказать лишь
любимой». «Вы спросите, в чем твоя религия, и я ударю вас по губам».
«Ах! Ах! Молния перечеркивает небо, она проходит от края до края
неба. Ах! Ах!»^123
м Я сравнил эти воспоминания с их источником ъДзен Буддизме Судзу-
ки, великолепной и чрезвычайно интересной книге, и обнаружил, что
они совершенно правильны, кроме лишь тех мест, где я заменил слова
на те, что звучали лучше.

Книга III:
СУД НАД ДУШОЙ
I
В стихотворении Морское Кладбище Поль Валери описывает
приморское кладбище - воспоминание места, увиденного в детстве, как
объясняет один из комментаторов. Полуденный свет - это не
ведающий перемен абсолют, а его отражение в море - ouvrage pure d'une
éternelle cause-, «чистое творение, созданное вечной причиной». Море
разбивается в эфемерную пену жизни; памятники мертвым
принимают, так сказать, сторону света и убеждают поэта своими надписями
и лепными ангелами, что он - свет, но поэт не убежден: червь
пожирает не только мертвых, но - как любовь к себе, ненависть к себе, чем
бы это ни называть, - пожирает и живущих. Затем после нескольких
горьких стансов и как раз тогда, когда я особенно глубоко тронут, он
неожиданно и неприятно меня отрезвляет. Этот столичный житель,
который перевидал стольких реформаторов и который усвоил
неотделимую от хорошего воспитания науку отрицать то, от чего нет
исцеления, восклицает: «Жестокий Зенон! Зенон из Элей!», обличая его
апорию о черепахе и Ахиллесе, поскольку она подразумевает, что это
только кажется, будто вещи проходят, и с большим красноречием
живописует свою радость от того, что человеческая жизнь
непременно должна пройти*г. Я уже хотел поместить это его
стихотворение среди моих священных книг, но теперь не могу - ибо не верю
ему. Возвращаясь мысленно на несколько лет назад в Нормандию, я
вспоминаю красивую девушку2, на берегу у самого моря певшую
сочиненные ею самою слова и мелодию. Она думала, что совершенно
Профессор Брэдли тоже считал, что мог бы стоять у смертного одра
своей жены или возлюбленной и при этом нисколько не страдать
желанием бессмертия души и тела. Да, ему было сложно примирить
личное бессмертие с излюбленной им формой абсолютного идеализма, а
кроме того, он ненавидел простосердечие, - надменный, сухой человек

466
У. Б. ЙЕЙТС
одна и, стоя босой между сушей и морем, высоко подняв голову, пела
о цивилизациях, которые были и которых нет, заканчивая каждый
стих возгласом: «О Господи, пусть хоть что-то останется!»
II
Я не могу себе представить ни одной эпохи без столичного поэта и
поющей девушки, хотя я и убежден, что Упанишады - кто-то уже
одарил ее Пирамидами - были обращены только к девушке.
Некоторые Упанишады описывают три состояния души:
бодрствование, сон со сновидениями и сон без сновидений, или глубокий
сон, и говорят, что человек переходит от бодрствующего состояния
через сновидение ко сну без сновидений еженощно и - в момент
смерти. Сон без сновидений - это состояние чистого света или
совершенной тьмы, как угодно. В сновидениях «дух служит светом себе
самому». Там «нет ни повозок, ни лошадей, ни дорог он сам их себе
создает».
III
Дух - это не те изменчивые образы, которые в древних системах, как
и в Морском кладбище, иногда символизирует море"3, но свет"1, и он
наконец вбирает обратно в себя, в свою неизменную чистоту все, что
познал и прочувствовал. Я убежден, что некогда это древнее
обобщение, особенно если им еще предполагалось сходство между
призраком («отделившимся от тела духом») и ночным сновидением, было
универсальным верованием: ибо повсюду я обнаруживаю его или
какую-нибудь основанную на нем практику. Я встречаю его и в
старой ирландской литературе, и в современном ирландском
фольклоре, и в японских пьесах, и у Сведенборга, и в феноменах
спиритуализма, где оно нередко сопровождается убеждением, что живые
могут помогать мертвым в их видениях и фантазиях. Один фермер
около Донерейла рассказал мне как-то, что его собственная тетка сразу
после смерти явилась ему совершенно голой и пожаловалась, что не
может присоединиться к другим духам до тех пор, пока кто-нибудь
не скроит по ее мерке платья и не отдаст от ее имени какой-нибудь
бедной женщине. Когда это было сделали, она появилась в этом
платье - поблагодарить за него. Раз, когда я гостил в Кул Парке, туда из
деревни пришла старуха, желая поведать леди Грегори, что у
призрака сэра Грегори обтрепался рукав и что надо бы от его имени отдать
Это, кажется, Порфирий написал, что порождение образов в уме
происходит от воды.
В моей символической системе - солнечный, интеллектуальный свет,
а не лунный свет, восприятие.

ВИДЕНИЕ СУД НДД ДУШОЙ
467
пальто какому-нибудь нищему. А один человек, после многих лет
возвратившийся из Вест-Индии, рассказывал мне, и некоторым другим о
привидении одной женщины, с которой он когда-то был знаком, на
ней было платье, которого он у нее не видел и которое оказалось, как
он потом выяснил, копией платья с ее портрета, сделанного уже
после его отъезда из Англии. Можно ли с помощью подобных историй
попытаться объяснить все эти миниатюрные дома, лодки, оружие,
рабов, все эти портреты и статуи, захороненные в древних гробницах?
Мои знакомые лондонские спириты вот уже несколько лет подряд
украшают рождественское дерево подарками, на каждом из которых
стоит имя какого-нибудь умершего ребенка, и сидя в темноте
рождественской ночью, они слышат голос взрослого человека, будто
снимающего подарки с дерева, и радостные голоса детей, звучащие все
громче, пока подарки раздаются. И однако подарки висят где висели,
а на следующий день их передают в больницу. Может ли быть что-
нибудь более египетское, более ассирийское по духу? Самое главное,
что вещи должны раздаваться от имени покойных, портрет - быть
портретом самого привидения, подарки для детей должны быть
подписаны их именами и розданы им, а не просто висеть на елке. В
сновидениях мы заканчиваем то, что начинали или еще только хотели
начать, когда бодрствовали. Я вспоминаю о двух призраках
влюбленных, моливших бродячего буддистского монаха поженить их, о двух
других4, что, согласно аранской легенде, явились со сходной
просьбой к католическому священнику, о молодой женщине-медиуме,
которая обещала выйти замуж за старика, но только после смерти, и
которая по требованию своих наставников должна была взять это
обещание обратно, иначе ей, хотя она не собиралась этого делать,
возможно, пришлось бы обещание выполнить. Я вспоминаю об
одном индийце, сказавшем Флоренс Фарр, что терпеть не может
лицедейства, поскольку, если человек умрет, играя Гамлета, то останется
Гамлетом и после смерти. Но может происходить и следующее: дух
может встречаться с другим духом в комнате сеансов, чтобы
попросить прощения за нечто, сделанное при жизни, - прощение не всегда
даруемое. А однажды по просьбе одной умершей сестры милосердия
я отыскал дом, где жила и умерла старшая сестра, под началом
которой та служила в Крыму, и она пришла поблагодарить меня. Раз я
соединил их жизни здесь, - она нашла ее там, хотя и, будучи менее
святой, она не смогла разделить ее состояние. Я отвел от нее кошмар,
словно сидя у постели сомнамбулы.
IV
Мандукья-Упанишада описывает четвертое состояние, которое
достигается не во сне без сновидений, но при созерцании и бодрствова-

468
У. Б. ЙЕЙТС
нии. Это состояние чистого света для тех, кто достигает его, -
состояние, в котором душа (это подтверждают многие древние
символы) соединяется с блаженными мертвыми.
Поскольку мы потеряли способность посредством сновидений
(как собственных, так и чужих) находить тех из мертвых, кто еще не
прошел очищения, а посредством размышления и созерцания - тех
из них, кто уже обрел освобождение, религия не может дать ответ
атеисту, а философия говорит о первопричине или конечной цели,
когда мы хотим знать, кем были незадолго до зачатия и кем будем
после похорон.
V
Период между смертью и жизнью разделяется на состояния,
аналогичные шести солнечным месяцам между Овном и Весами1*. Первое
состояние называется Видением Кровных Родных - в нем мертвой
видит всех, кто был связан с ним через Кожицу и Тело Страстей.
Привидения, увиденные в момент смерти, составляют часть этого
видения, синтез, до исчезновения, всех импульсов и образов, которые
составляют Кожицу. За ним следует Медитация - она соответствует
тому, что на Великом Колесе мы называли «Эмоцией Святости»; здесь
появляются Дух и Небесное Тело. Дух получает свое первое видение и
понимание Небесного Тела, но, чтобы видеть и понимать, он
нуждается в помощи воплощенных, ибо без них у него нет ни воли, ни
языка. В течение Медитации* Кожица и Тело Страстей сами по себе
исчезают, однако, какое-то их подобие может сохраняться еще
долгое время, как это происходит с Маской и Волей в первоначальных
фазах. Если Кожица не уходит, то Дух продолжает чувствовать боль и
удовольствие, надолго оставаясь неким блекнущим искажением
живого человека, возможно, опасным суккубом или инкубом5, живущим
ь Они соответствуют приблизительно Фазе 22, Фазам 23, 24, 25, Фазам
26, 27, 28 и тд. на колесе Способностей, если представить его
находящимся под прямым углом к колесу Начал.
* Автоматическое письмо говорит, что Медитация длится до похорон и
усиливается заупокойной службой и мыслями друзей и скорбящих. Я
оставил это утвервдение за рамками текста, потому что оно не
казалось мне столь уж необходимым выводом из символа, но, скорее,
утверждением некоего опыта, которое невозможно удостоверить. Хотя
общее значение этого несомненно состоит в том, что
церемониальное уничтожение тела символизирует отделение Духа от Кожицы. В
другой раз автоматическое письмо описывает Дуд: поднимающимся от
головы при смерти, Небесное Тело от ног, Страстное Тело от
гениталий, тогда как Кожица остается простертой в теле (сама Кожица,
видна объективно) и имеет его форму. Дул: описывается как
проснувшийся от своего сна в мертвом теле.

ВИДЕНИЕ СУД НАД ДУШОЙ
469
за счет чувств и нервов других. Если при жизни ему был свойствен
глубокий, почти животный эготизм, усиленный каким-нибудь
трагическим обстоятельством, то Кожица просуществует века,
объединяясь с Духом и даже получая некое подобие жизни во время
празднования годовщин или благодаря какому-нибудь необычайно
восприимчивому человеку (или людям), связанному с прошлой жизнью
покойного.
В третьем развоплощенном состоянии, состоянии, которое я
опишу позже, Дух может отринуть человеческую форму и принять
облик из социальной или религиозной традиции прошлой жизни,
символизирующей его состояние. Замок Лип6 (хотя он и был сожжен
во время гражданской войны и до сих пор еще лежит в руинах)
посещает так называемый злой дух, появляющийся в виде овцы с
короткими ногами и разлагающейся человеческой головой. Скорее
всего, это - тот образ, в который спроецировал себя человек, чья
Кожица, эготически преувеличенная и знакомая с религиозными
символами, была разорвана в момент смерти между двумя страстями:
глубоким ужасом перед разложением тела и приниженным
религиозным смирением. Если Тело Страстей не исчезает, то Дух находит
Небесное Тело только после длительных и болезненных снов о
прошлом. Из-за этих сновидений второе состояние иногда называется
еще Сновидением Вспять. Если смерть была страшной или
трагичной, то Дух будет прикован к Телу Страстей еще в течение многих
поколений. Игрок, убитый в потасовке, может требовать назад свои
деньги* 7, человек, считавший, что со смертью все кончается, может
увидеть себя разлагающимся трупом*1, а живой мужчина может
увидеть (в зеркале или как-то иначе) призрак своей умершей
возлюбленной, которая, думая, что на нее не смотрят, пудрится, - как в
стихотворении мистера Дэвиса:
Ночь первую ее в могиле
Смотрел я в зеркала,
Она сидела на постели,
Беззвучна и бела.
Я видел, как рукой она искала
Коробку с пудрой
В складках покрывала.
Она все на меня смотрела,
Боясь мой встретить взгляд,
Покойный д-р Авраам Уоллес рассказал мне, что однажды привел
медиума в дом с привидениями и поговорил как раз с таким вот
призраком. Позднее он обнаружил в Ежегодных Записках за 1770 год, или
около того, запись об именно такой потасовке, произошедшей в этом доме.
Я набрел на этот пример много лет назад; он показался мне довольно
достоверным.

470
У. Б. ЙЕЙТС
И пудрила лицо и тело,
Чтоб вновь я был ей рад.
Потом любовь моя легла,
Улыбкою светя,
Считая, что красу спасла,
Несчастное дитя.8
VI
На самом деле, имя второго состояния*"1 (Тельца) - это Возвращение,
ибо его целью является отделить Дуд: от Тела Страстей, физической
природы, и от Кожицы, боли и удовольствия. В Видение снов о
Прошлом Дух должен вновь и вновь проживать все наиболее глубоко
затронувшие его события. Здесь не может быть ничего нового, одни
только старые события в зависимости от интенсивности
сопутствующей им страсти предстают то в ярком, то в тусклом свете. Они
являются Духу в порядке своей интенсивности, или светозарности, и
повторяются вновь и вновь. Первыми идут наиболее интенсивные -
обычно это те, что причинили боль. Однако при Возвращении Дух
должен проживать все события в порядке их происхождения, ибо
Небесное Тело заставляет Дух исследовать каждое страстное событие
вплоть до его истока, покуда все не будет соотнесено, выстроено,
обдумано, превращено в знание и не станет ему сопричастным. То, что
мешаетДуху освободиться, можно сравнить с узлом, который должен
быть теперь развязан, или с яростным маятниковым колебанием,
которое должно наконец прекратиться, обретя равновесие; можно еще
вспомнить и о гомеровском контрасте между Гераклом, идущим
среди ночи с луком в руке, и Гераклом - освобожденным духом,
счастливым богом среди богов. Именно об этом я думаю, когда читаю
перевод Уильяма Морриса:
Видел я там наконец и Гераклову силу, один лишь
Призрак воздушный; а сам он с богами на светлом Олимпе
Сладость блаженства вкушал близ супруги Гебеи, цветущей
Дочери Зевса от златообутой владычицы Геры9.
После того как какое-то событие запрет Дух в Сновидении Вспять, он
переживает это событие в Возвращении, превращает его в знание, а
затем снова впадает в Сновидение Вспять. Конкретные события Дух
находит в своем Теле Страстей, а вот имена действующих лиц этой
драмы и их реплики, - теперь, когда Кожица и Тело Страстей у него
исчезли и Дух остался без своих Способностей, - он должен получить
от какого-нибудь Воплощенного Ума, и сделать это он может потому,
что все духи обитают в нашем подсознании или, как говорил Сведен-
Приблизительно Фазы 23, 24, 25 на колесе Способностей.

ВИДЕНИЕ: СУД НАД ДУШОЙ
471
борг, являются Действующими Лицами наших сновидений131. Тут
вспоминаются все эти призраки, обитающие в местах, где они жили
прежде, что постоянно встречаются в литературе5110стран всего мира
и являются центральной темой в японской драме Но. Хотя духовидец
может видеть их только, когда Дух соединен с Телом Страстей, в
действительности, эти события повторяются вновь и вновь, - пока,
наконец, позабытые Духом, не растворятся в Тринадцатом Конусе.
Чем полнее Сновидение Вспять, тем полнее Возвращение и тем
счастливей или удачней будет следующее воплощение*1. После каждого
события, которое он переживает в Сновидение Вспять, Дух начинает
исследовать не только причины, но и следствия этого события.
Если сила души была особенно велика, а ее действия повлияли на
особенно большое число людей, то Сновидение Вспять и
Возвращение могут продолжаться с уменьшающейся болью и радостью еще
столетия. Для того, чтобы сделать Тело Страстей себе понятным, Дуд:
может не только подключаться к умам других, но также изучать
нужные ему письма и книги, когда они попадаются на глаза живущим51".
ы Мои наставники говорили, что при определенных обстоятельствах
Дух может получать знание о таких вещах, как язык, от Кожиц других
умерших, но только в том случае, если эти Кожицы отделены от своих
Духов. По видимости, разум должен как бы отпустить мысль, прежде
чем она станет общей собственностью. Несколько лет назад кто-то на
собрании, как мне кажется Общества Психических Исследований,
предположил, что мы передаем мысль в тот момент, когда перестаем ее думать.
ж См. Приключение (изд. "Faber&Faber"). Эта анонимная книжка
является произведением двух женщин, одна из которых - глава Колледжа Св.
Гуго в Оксфорде, другая - ее предшественница. В ней до мельчайших
подробностей описывается их видение Марии Антуанетты,
королевского двора и садов Пти Трианона в том виде, в каком эти сады
существовали до Революции, а также проведенное исследование,
подтвердившее фактическую точность видения. Двух дам, гулявших в садах
Пти Трианона, посетило одно и то же видение. Я обнаружил,
насколько это позволяют скудные записи, свидетельства о сходном видении,
посетившем и мою семью, а лоцманы из Слайго и голуэйские
фермеры рассказывали мне о видениях, в которых, кажется,
воспроизводились костюмы прошлых времен.
** Ср. отчет о Сновидении Вспять, который Сведенборг дает в Небесах и
Аде. Мое описание отличается от данного им просто потому, что он
отрицал или умалчивал о перерождении. Кто-то предположил, что он
нарочно хранил молчание, что это была одна из тех тем, которые
казались ему запрещенными. Но, скорее всего, это молчали его
наставники. Они говорили с христианскими церквами, объясняя им
«свернутые пелены», но даже то, что они говорили или пытались сказать,
наполовину превратилось в опийный сон благодаря вере этих церквей в
буквальность библейского вдохновения.
"" Если бы какой-нибудь Робинзон Крузо умер на острове и с ним рядом

472
У. Б. ЙЕЙТС
При этом, однако, ему не дано видеть то, что не имеет отношения к
его сновидению, - ибо он не помнит и не знает, что умер. Если
событие, случившееся с ним, коснулось многих, ему может казаться, что
эти многие находятся рядом с ним; но это лишь образы сновидения, -
каждый должен видеть свой сон в одиночестве.
Иногда под влиянием Небесного Тела и так называемых
Обучающих Духов (Духов Тринадцатого Конуса) Дух способен не просто
видеть сон, идя за последствиями своих действий, но и исправлять их,
стараясь обратить внимание живущих то на одно, то на другое. Среди
ирландских крестьян я обнаружил верование, что умершие родители
могут иногда приносить удачу своему ребенку или семье, в которой
он живет. С другой стороны, и наши действия влияют на покойных.
Несколько лет назад в моем доме начали раздаваться какие-то
необъяснимые тихие голоса и шорохи, и мне было сказано, что Дух
умершей женщины хочет обнаружить некоторые факты, необходимые
для своего Сновидения Вспять, для чего мертвой необходимо
устроить обсуждение этих фактов среди живых, или что Обучающие Духи
хотят помочь ей, устроив подобное обсуждение. Именно из такого
Сновидения Вспять у мертвых (хотя и не у тех, кто связан с нашим
прошлым) получаем мы образность своих ночных снов. А путаница
сновидений во многом происходит оттого, что образ принадлежит
какому-то неизвестному лицу, а эмоция, имена, язык принадлежат
только нам. Продолжая на протяжении многих лет пристально
наблюдать за своими снами, я знаю, что пока я вижу сны «в словах», я
знаю, что мой отец будет, скажем, высоким и бородатым. Но, с другой
стороны, если я увижу сон «в образах» и изучу его сразу по
пробуждении, то смогу обнаружить, что отец представляется мне стулом или
окуляром телескопа, но никогда - в своем естественном обличье,
поскольку мы сбрасываем конкретную память (теряем связь с
влияющей на нас Записью), но не абстрактную, когда мы спим.
. Обучающие Духи - это Духи Тринадцатого Конуса или их
представители, которые могут избираться из любого состояния, и они те,
кто заменяет Кожицу и Тело Страстей сверхчувственной эмоцией и
образностью; заменяют то, что исчезло, тем, что «бессознательно» или
неявно; сам Дух способен только к познанию. Они проводят Дул: по
всем поступкам прожитой им жизни, а поскольку они стремятся об-
не было бы никакого свидетеля, даже какого-нибудь мистера
Пятницы, то он мог бы, по словам моих наставников, получать необходимую
себе информацию и из одной только собственной Кожицы, однако
его Сновидение Вспять было бы очень несовершенным. Он не был бы
похоронен не только физически, но и духовно. Поскольку
содержимое его Кожицы слишком похоже на него самого, он продолжал бы
смотреть сквозь то же самое оконное стекло, на котором еще недавно
лежал след его дыхания.

ВИДЕНИЕ СУД НАД ДУШОЙ
473
наружить подлинный источник всякого поступка, то они могут (если
это позволяют убеждения, принятые Духом при этой жизни)
провести его и по прошлым жизням, - особенно тем из них, которым
выпало то же расположение Четырех Способностей***1 пна колесе цикла,
что и у его нынешней фазы. Не стоит, однако, приписывать этим
Обучающим духам ту бескорыстную благотворительность, которую
наши истощенные платонизм и христианство обычно приписывают
ангелическим существам. Для Духов Тринадцатого Конуса наши
поступки, как совершаемые в жизни, так и припоминаемые после
смерти, - это нектар и амброзия, каждый раз придающие им отдельность,
твердость и цельность.
Но одного знания прошлого далеко недостаточно. В дополнение к
Сновидению Вспять и Возвращению вторая стадия содержит еще и
то, что называется Фантасмагорией. Фантасмагория существует для
того, чтобы истощить не физическую природу и не боль с
удовольствием, но эмоцию, и является она произведением Обучающих Духов.
Физическая и моральная жизнь завершились, и к ним больше нечего
добавить, точно так же должна завершиться и исчезнуть надежда: ибо
только то, что завершено, можно познать и отбросить. Перед
духовным взором возникают здания, воздвигнутые мыслью в одно
мгновение; Духу кажется, что другие духи едят, пьют, курят, рождаются и
стареют. Возможно, с помощью Обучающих Духов появляется
Рождественское дерево, спускается Христос, какой-нибудь ангел или
святой, одетые, как на картинах и статуях. Если жизнь была дурной,
тогда дурной будет и Фантасмагория - преступник завершит свое
преступление. Все это необходимо для человеческой души, которая
прежде отделяла воплощенное бытие от развоплощенного, погружая
последнее в свое «подсознание». Фантасмагория завершает не
только жизнь, но и воображение. Корнелий Агриппа пишет о тех из
мертвых, что воображают себя «окруженными пламенем и
преследуемыми демонами», называя их, согласно переводчику тринадцатого века,
Прошлые воплощения, соответствующие его Четырем Способностям,
по видимости, сопутствуют всякому живущему человеку. Когда
родился мой сын, доктор, его мать и я почувствовали аромат роз,
распространившийся по всему дому. Много лет спустя я прочел в книге,
называвшейся Жизнь в детской триста лет назад (я забыл имя ее
автора), об обычае, дошедшем до семнадцатого века, омывать
новорожденных младенцев, делая «благовонную ванну с красными розами», катать
их в лепестках роз со щепоткой соли, или, когда родители могли себе
это позволить, опрыскивать розовым маслом. Как мне кажется,
Тринадцатый Конус может посылать формы из любого воплощения, но
только они всегда должны соответствовать положению Способности или
Начала, будь то в теперешнем или в более раннем цикле. Если это так,
то тогда я могу объяснить появление во время видения одного
древнего критского мифа, описанное в моей книге Автобиографии.

474
У. Б. ЙЕЙТС
«нечистью». Различные легенды о духах, которые появляются,
понуждаемые моральным или эмоциональным страданием, надо относить
к этому состоянию а не к Сновидению Вспять, где принуждением
физическое. Я вспоминаю об одной девушке из японской пьесы, чей
дух рассказывает священнику о небольшом грехе - если это можно
вообще назвать грехом, - который кажется ей великим лишь в силу
ее преувеличенной совестливости12. Ее окружает пламя, и хотя
священник говорит, что стоит перестать в него верить, оно тотчас
исчезнет, девушка все равно в него верит, ибо не может иначе, пьеса
завершается неким изощренным танцем - танцем ее агонии. Я
вспоминаю о тех историях, которые я уже обобщил, где дух стремится
совершенствовать не столько какое-нибудь событие, касающееся
живых, сколько собственное эмоциональное и моральное спокойствие.
VII
В конце второго состояния, все события прошлой жизни становятся
единым целым и могут быть наконец отброшены. Эмоциональная и
моральная жизнь тоже сливаются воедино и завершаются, но -
только с точки зрения нормы, исповедовавшейся Духом в течение
жизни. Сам же. Дух остается неудовлетворен до тех пор, пока после
третьего состояния, соответствующего Близнецам** и называемого
Смещениями, он вообще не очистится от добра и зла. Поскольку
человек делал добро, не ведая о зле, или зло, не ведая о добре, постольку
его природа переворачивается, и он находится в таком состоянии до
тех пор, пока не обретает недостающего знания. Дуд: живет, - я
цитирую автоматическое письмо, - «наилучшую возможную жизнь среди
наихудших возможных условий» или наоборот. Однако здесь уже нет
никакого страдания: «ибо в состоянии равновесия нет ни эмоции, ни
ощущения». В пределах добра и зла своей предыдущей жизни ... душа
приводится к созерцанию добра и зла, так что «ни ее крайнее зло, ни
ее крайнее добро не могут вызвать в ней ни ощущения, ни эмоции». Я
вспоминаю одну из самых красивых Эннеад, в переводе МакКенны:
«Безразличие Развоплощенных»13. Это состояние, в отличие от
предыдущих, называется истинной жизнью; душа здесь свободна в том
смысле, что она подчинена лишь необходимой истине, а Небесное
Тело, как мне было сказано, присутствует теперь воочию, без всяких
«Посредников».
За этим следует состояние, соответствующее Раку, которое, как
говорят, проходит бессознательно или в тот момент сознания,
который называется Бракосочетанием или Блаженством. Это полное
равновесие после конфликта Смещений: добро и зло сливаются во-
Мои наставники не используют астрологического значения этого или
какого-либо другого знака, кроме Тельца, Рыб и кардинальных знаков.

ВИДЕНИЕ СУД НДД ДУШОЙ
475
едино. За сим следует маятниковое колебание, переворачивающее
прежнюю жизнь; и это длится до тех пор, пока новое рождение и
смерть еще раз не принесут Смещений и Бракосочетания, добившись
переворота не просто в знании, но в самой жизни, или до тех пор,
пока Дуд: полностью не освободится от добра и зла*1'. Мои наставники
описали Бракосочетание следующим образом: «Небесное Тело - это
Божественная Мантия, одолженная всем нам, она спадает, когда
осуществляются брачные отношения, и открывается Христос»; слова
эти, кажется, согласуются со словами Гимна Душе Бардезана 14, где
сыну Царя, спящему в Египте (физической жизни) посылается
мантия, которая также является образом его тела31* Он отправляется в
царство Отца, завернувшись в эту мантию.
VIII
В Очищении (соответствующем знаку Льва) новые Кожица и Тело
Страстей занимают место старых; они созданы из старых, но,
теперь так сказать, чисты. Вся память пропадает, Дух не знает больше
своего имени, он наконец свободен и связан только с другими
такими же свободными Духами. Хотя новая Кожица и Маска уже
рождены, они не появляются, ибо подчинены Небесному Телу. Затем Дух
должен заменить Небесное Тело, увиденное как целое, своей
собственной отдельной целью. Подставивши эту цель, он становится
самообразующимся, самодвижущимся, податливым для себя самого —
для себя такого, каким он был сформирован в ходе предыдущих
жизней. Если его природа уникальна, то для своего перерождения он
должен будет найти не менее уникальные обстоятельства. Он может
оставаться в Очищении веками - стать, если он умер в каком-нибудь
примитивном сообществе, хранителем колодца или храма или же
быть призванным Тринадцатым Конусом ухаживать за только что
умершими. Мне вспоминаются те призраки в старинных одеяниях,
которых деревенские духовидцы нередко заставали за исполнением
подобных обязанностей. «Мы не властны ни над чем, - сказал мне
"* Перевороты Перемещений и Очищение отражаются в чередовании
Мудреца и Жертвы. Солярный Юг (Рак) - это Лунарный Восток Лу-
нарный Восток - это Фаза 22. Перемена Мудреца и Жертвы
соответствует взаимоперемене Тинктур, но в противоположной точке (Фаза
8) не существует переворота, поскольку колесо Способностей
завершает свое движение, когда колесо Начал прошло лишь половину
положенного ему расстояния (Книга И, раздел vii).
** Живой человек видит Небесное Тело через свою Маску. Будучи еще
молодым человеком однажды ночью я проснулся и обнаружил свое
тело абсолютно застылым и услышал голос, исходивший из моих губ,
который, однако, не был моим голосом: «Мы сотворяем образ, того,
кто спит и это не тот, кто спит, и мы зовем его Еммануил».

476
У. Б. ЙЕЙТС
обитатель такого состояния, - кроме как над очищением своего
намерения», а когда я спросил, от чего? - он ответил: «от сложности».
Очищение может потребовать от мертвого завершения какого-нибудь
синтеза, оставленного незаконченным в прошлой жизни. И
поскольку действовать и творить способны только живые, дух может искать
помощи у тех из них, в чье «бессознательное» или в чьего
воплощенного Даймона ему позволяет вселиться некое сходство целей или
повеление Тринадцатого Конуса. Те, кто преподал мне эту систему,
казалось, сделали это не ради меня, но ради самих себя**".
Собственная цель Духа является ему в виде некой прекрасной совершенной
формы, ибо во время Очищения в Небесном Теле представлены
именно те формы, которые потом воспроизводятся в искусствах и науках.
Составляя вместе разрозненные утверждения, я вспоминаю, как кто-
то из духов однажды сказал мне: «Мы ничего не делаем в одиночку,
каждое действие делается многими в одно и то же мгновение». Их
совершенство - это разделяемое намерение или идея. В своем
воображении я соединяю их с одним своим давним убеждением, что
творческая сила лирического поэта зависит от того, насколько полно
он способен усвоить какое-нибудь одно из общих традиционных
отношений: влюбленный, мудрец, герой, хулитель жизни. Они
возвращают нас обратно к духовной норме. Они могут, однако, с
позволения Тринадцатого Конуса, так подействовать на события наших
жизней, чтобы заставить нас внять тому совершенству, которое хотя
и кажется их, есть творение нашего собсгвенногоДаймона.
IX
Шестое и последнее состояние (соответствующее Скорпиону),
называемое Знание Наперед, должно заменить эту совершенную
прекрасную форму на ту форму следующего воплощения, которую для нас
уготовила Судьба. Дух не может переродиться до тех пор, пока не
увидит до конца своей будущей жизни и не примет ее. Дух теперь
почти полностью соединен с Кожицей и Телом Страстей и может
испытывать сильнейшую любовь и ненависть, ибо видит самые
отдаленные следствия самых обычных поступков живых, - разумеется,
если эти следствия являются частью его будущей жизни. Пытаясь
предотвратить их, он может стать одним из тех «обманывателей»,
которых так боятся некоторые медиумы. Однако без помощи Трина-
Они говорят, что им помогают только слова, произнесенные в трансе
или написанные автоматическим письмом. Они принадлежат к
«бессознательному», и только то, что идет от них же самих, им подходит.
Мои собственные интерпретации их не касаются. В таком состоянии
транса иногда кажется, будто сны проснулись сами и однако же,
остались снами.

ВИДЕНИЕ: СУД НАД ДУШОЙ
477
дцатого Конуса он не может влиять на жизнь каким бы то ни было
образом - разве что попытаться оттянуть свое перерождение. А с
помощью Тринадцатого Конуса он может устроить все обстоятельства
таким образом, чтобы его уникальная природа переродилась как
можно удачней. Надо думать, подобные духи собираются скопом -
поскольку у них еще нет индивидуальности - и, с согласия
Тринадцатого Конуса, играют роль, похожую на ту, что современная
психология отводит «цензору». Во время сна в утробе Дух принимает
свою будущую жизнь, объявляет ее справедливость.
X
Перед Бракосочетанием о Духах говорят как о мертвых. После этого
они уже именно духи, если употреблять это слово так, как оно
обычно употребляется. Во время Сновидения Вспять Дух находится
наедине со своим сновидением; во время Возвращения - в присутствии
тех, кто участвовал в событиях, исследуемых по ходу Сновидения
Вспять; во время Фантасмагории и в Смещениях - в присутствии
тех, кого ему посылают, соответственно, Тринадцатый Конус и
Небесное Тело; в Очищении - тех, кого он сам себе выбирает.
В Медитации он принимает ту форму, которую имел
непосредственно перед смертью; в Сновидении Вспять и в Фантасмагории, если
он появляется перед живыми, - форму своего сновидения; в
Возвращении - форму, которую имел во время исследуемого события; в
Смещениях - форму, наиболее знакомую другим во время его жизни;
в Очищении - любую форму, какую придумает себе сам, ибо теперь
он Оборотень из легенды:
Как говорили, быть она могла
В любом обличье, средь густого леса
Нередко в виде девушки прелестной,
Стояла перед ним она.
Учила знакам и слала виденья
В чащобах Крэйвена, на холмах Кемберленда15.
Сновидение Вспять представлено на конусе и колесе
периодическими остановками движения.
В Индии буддисты перестают приносить жертвы за мертвого
через три поколения после его смерти, ибо после этого времени, как
они считают, он уже должен был найти себе другое тело. Типичные
серии жизней, описанные моими наставниками, предполагают в
среднем тот же самый период, но иногда перерождение наступает
очень скоро. Если Дух не в силах покинуть своего Сновидение Вспять,
не в силах закончить искупления, то новая жизнь может придти
очень скоро и быть как бы частью его сновидения и, таким образом,
повторять случаи из прошлой жизни. И в Европе, и в Азии встречают-

478
У. Б. ЙЕЙТС
ся рассказы о тех, кто умирает в раннем детстве и перерождается
почти моментально.
Чем полнее искупление или чем меньше в нем нужды, тем удачней
будет последующая жизнь. Чем полнее проживается жизнь, тем
меньше нужды в искуплении, или тем оно полнее. Ни Фантасмагория ни
Очищение, и никакое другое состояние между смертью и рождением
не должны считаться наградой или раем. Ни между смертью и
рождением, ни между рождением и смертью не может душа обрести
ничего большего, чем мимолетное счастье, а ее цель - быстро пройти
по кругу и обрести от него свободу.
Те, кто населяет «бессознательный ум», являются либо дополнением,
либо противоположностью сознательного ума, и находятся там они,
если только это не посланники Тринадцатого Конуса, по какому-то
духовному родству или из-за уз, созданных в течение прошлых жизней.
XI
Все непроизвольные поступки и события жизни суть результаты
воздействия вращения и пересечения вихрей; но вихри могут
перебиваться или искажаться большими вихрями, разделяться на два
меньших вихря или размножаться на четыре и так далее. Единообразие
природы зависит от постоянного возвращения вихрей к одной и той
же точке. Иногда индивидуумы первоначальны и антитетичны в
отношении друг друга и соединены такой сильной связью, что
формируют общий вихрь или серию вихрей. Этот вихрь или эти вихри
не может разорвать никакой другой больший вихрь до тех пор, пока
не наступает усталость. Мы все до определенной степени встречаем
одних и тех же людей и, несомненно, в некоторых случаях
формируем нечто вроде семьи из двух, трех и большего количества людей,
которые приходят вместе жизнь за жизнью до тех пор, пока все
страстные отношения между ними не исчерпываются, ребенок в одной
жизни - это муж, жена, брат или сестра в следующей. Иногда, однако,
одно и то же отношение будет повторяться, вращая свое колесо вновь
и вновь, особенно, как говорят мои наставники, там, где
существовало сильное половое влечение. Все эти страсти, было сказано,
содержат «жестокость и обман», - я вспоминаю о сходных утверждениях Д.
Г. Лоуренса в Радуге и в его Влюбленных Женщинах - и эти
антитетические жестокость и обман должны искупаться в первоначальном
страдании и подчинении, иначе старая трагедия повторится снова.
Искупление жестокости и обмана происходит между рождением
и смертью, ибо они суть активные действия, но их жертва должна
искупить то свое неведение, которое сделало их возможными, между
смертью и рождением. Жертва должна в Смещениях пережить акт
жестокости, но уже не как жертва, а как тиран; в то время как тиран,

ВИДЕНИЕ: СУД НАД ДУШОЙ
479
согласно самой необходимости его или ее природы, должен стать
жертвой. Но если один мертв, а другой жив, то они находят друг друга
через мысль и символ: тот, кто был пассивен, а теперь активен, может
изнутри контролировать другого, когда-то тирана, а теперь жертву.
Если этот акт связан с Возвращением или Очищением, то тот, кто
управляет изнутри, переживая в форме знания то, что раньше было
тиранией, дарует не боль, но экстаз. Тот же, кто должен искупить
совершенное им действие, нуждается для этого в каком-то
заместителе^11, или символе своей бывшей жертвы, и предлагает свое
подчинение или служение какому-то другому мужчине или женщине; а его
бессознательный ум знает, что этот акт сужден судьбой и что
никакого нового вихря тут не зачинается. Искупление, поскольку оно
предлагается живому вместо мертвого, называется «искуплением за
мертвого», но в реальности это искупление згДаймона, ибо страстная
любовь идет от Даймона, который стремится с помощью единения с
каким-то другим Даимоном восстановить свою истинную природу
поверх всех антиномий. Души жертвы и тирана неразрывно связаны,
и если посредством взаимообщения живых и мертвых не
осуществляется очищения, то эти узы могут продолжаться жизнь за жизнью, и
это справедливо, ибо не было бы никакой нужды в искуплении, увидь
они один в другом именно того другого, а не что-то еще. Искупление
завершается, и маятник останавливается для каждого в один и тот же
момент. Существуют и другие узы: господин и слуга, благодетель и
облагодетельствованный, всякое отношение, которое укоренено
глубже интеллекта, может стать такой связью. Мы обретаем счастье,
говорят мои наставники, от тех, кому мы служили, а экстаз - от тех,
кому делали зло.
XII
Иногда существует связь между воплощенным Даимоном и Духом
Тринадцатого Конуса. Связь эта, созданная только неподвижным
вниманием самого Даймона, будет проходить через те же стадии, что
и связь между человеком и каким-нибудь обычным развоплощенным
духом. Если Саможертвование за Мертвого рождается из действия,
которое предотвращает союз двух воплощенных Даймонов и потому
является предотвращением или отказом от какого-то отдельного
опыта, то Саможертвование за Духа Тринадцатого Конуса
производится из предотвращения или отказа от опыта как такового. Этот
отказ может возникать из гордости, из страха причинить боль себе или
Мой бомбейский друг однажды видел индийскую крестьянку, стоявшую у
дороги' со множеством цветов рядом с нею. Она давала цветок каждому
прохожему со словами «Я даю это своему Господину». Ее Господином был бог
Кришна, но страстные могут воздавать своим умершим сходные почести.

480
У. Б. ЙЕЙТС
другому, из того, что мы называем аскетизмом, - причина может
быть разной, но Дух Тринадцатого Конуса страдает от голода. Такой
Дух может сам создавать события, которые подстрекали бы человека
отказаться от опыта: и св. Симеон будет насильно взведен на свой
столп. В кружениях вихрей воплощенный Даймон, в свою очередь,
страдает от голода, но голод у него не на естественный, а на
сверхъестественный опыт, ибо, вынужденный заступить место Духа, он
преображает томление естества - Или! Или! Лама Савахфани!? - и это
состояние называется Саможертвование за Я, Рожденное Духом, и
описывается как единственное средство обрести
сверхъестественного проводника. Так близко все эти связи напоминают друг друга, что
в большинстве аскетических школ Индии неофит, истязуемый своею
страстью, будет молить Бога прийти к нему в виде женщины и
вступить с ним в сношение; и символ этот нисколько не субъективен, ибо
наутро его подушка будет пропитана храмовым благовонием, а грудь
его окажется желтой от шафрановой пыли какого-нибудь храмового
приношения. Такой опыт, однако, быстро истощается, уступая место
сверхъестественному единению. Иногда Бог может выбрать кого-
нибудь из живущих в качестве символа Самого Себя. Если аскет -
женщина, то тогда какого-нибудь бродячего монаха, если мужчина -
какую-нибудь бродячую монахиню, но такая любовь коротка. Иногда,
однако, Саможертвование за Я, Рожденное Духом, и
Саможертвование за Мертвого совпадают и дают жизнь, истязуемую одновременно
и духовностью, и страстью. Жестокость и неведение, что
напоминают Мудреца и Жертву из Книги I, составляют зло, как его видят мои
наставники, и являются тем, что делает возможным сознательный союз
Даймонов Мужчины и Женщины или Даймона Живущего и какого-
нибудь Духа Тринадцатого Конуса, которое и есть освобождение от
рождения и смерти.
Тринадцатый Конус является сферой, поскольку он
самодостаточен; но человеку он кажется конусом. Увиденный таким образом, он
даже начинает сознавать себя, подобно тому как какой-нибудь
великий танцор, безупречный цветок современной культуры, танцуя
примитивный танец, осознает и свою жизнь и танец. Существует
средневековая история о человеке, которого преследовал его ангел-
хранитель, ибо ревновал к его возлюбленной, и такие истории,
кажется, подходят к реальности куда ближе, чем наша абстрактная
теология. Все возможные связи могут возникать между человеком и его
Богом. Я говорю только о Тринадцатом Конусе как о сфере и, однако
же, я могу сказать, что вихрь или конус Начал является в реальности
сферой (хотя для человека, прикованного к рождению и смерти, он
никогда не будет таковым) и что только антиномии заставляют нас
видеть в нем конус. Существует только один символ, хотя зеркала и
отбрасывают многие отражения и все разные.

Книга IV:
ВЕЛИКИЙ ГОД ДРЕВНИХ
I
Когда какой-нибудь благочестивый римлянин I века до Р. X.
задумывался о первом месяце нового Великого Года1, то о ком он при этом
думал - об идеальном владыке, предсказанном Вергилием, или же об
Аттисе, умершем и воскресшем в начале старого лунного года? Какую
из двух несовместимых идей он предпочитал: Триумф или
Жертвоприношение, Мудреца или Жертву? Когда ожидал того или другого?
В ту эпоху, когда Марий2 отправился домой, замышляя мятеж,
положивший начало римским гражданским войнам, народное
воображение было потрясено множеством пророчеств: пылали ярким
пламенем древки римских орлов3; три ворона перенесли своих птенцов
в открытое поле, общипали их до костей и отнесли кости обратно в
гнезда; в храме мышь грызла священное зерно, а когда ее поймали,
родила пятерых мышат и пожрала их; и самое большое чудо - звук
трубы, раздавшийся с ясного чистого неба. Этруски объявили, что
эта труба означала «перемену века и общий переворот мира»4.
Поколением спустя Вергилий прорицал в своей эклоге:
Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской,
Сызнова ныне времен начинается строй величавый.
Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство.
(Дева Луцина] Уже Аполлон твой над миром владыка.
При консулате твоем тот век благодатный настанет,
О Поллион! - и пойдут чередою великие годы5.
II
Цезарь и Христос всегда стоят друг против друга в нашем
воображении. Не отправил ли Данте Иуду и Брута прямо в пасть Сатаны6? За
девять месяцев до убийства Цезаря его изображение пронесли среди

482
У. Б. ЙЕЙТС
образов богов в праздничной процессии во время Ludi Circenses7; и
тогда же Цицерона достиг слух, позднее опровергнутый, что Котта,
официальный толкователь Оракула, предложил, обращаясь к Сенату,
«чтобы тот, кого мы действительно имели Царем, действительно
получил царский титул, если только мы хотим жить в безопасности».
Если это на самом деле было начертано в книгах Сивиллы, то к
какому человеку - или к какому времени - это относилось?1 Цицерон
считал, что эти книги пишутся таким образом, чтобы подойти
любому человеку и любому времени, и добавлял «давайте попросим их
Жрецов, извлечь из своих книг на свет что угодно, но только не
Царя». Он писал это после убийства. Неужели те, кого Цицерон в другом
месте называет «религиозной партией Сивиллы», обнаружили
предсказание, которое поколением позже воспел Вергилий?
Действительно ли они верили, что их мистический царь восстановит на земле
справедливость, «деву Астрею»?8 И на что надеялось полувосточное
население римских трущоб, когда подстрекаемое одним фанатичным
«коровьим», «конским» или «глазным» доктором, ученые расходятся во
мнениях относительно его рода занятий, - в Клэре и Голуэе моей
юности тоже были такие люди, - оно сжигало тело Цезаря на
Капитолии и, возможно, с каким-нибудь традиционным обрядом
обожествления воздвигало ему статую и ему поклонялось? Именно жители
трущоб изгнали тираноубийц из Рима, а когда Долабелла9, зять
Цицерона, разбил и покарал их, Цицерон воздал ему благодарность за
деяние, равное по доблести и важности убийству Цезаря. Не
унаследовал ли потом дом Юлиев нечто от этого обожествления и от тех
пророчеств?
Цезарь был убит в 15-й день Марта - в месяц жертв и спасителей.
За два года до этого он установил наш солнечный Юлианский
календарь10, и празднования в честь Аттиса, чье тело по легенде было
обнаружено в тростнике, несколько поколений спустя стали проводиться
именно в этот день, хотя, перед тем, как «Иды» потеряли свое
первоначальное значение, для проведения этой церемонии нужно было
дожидаться полнолуния или ;ке пятнадцатого дня лунного марта11.
Даже Пасха, которую все остальное христианство отмечает в первое
полнолуние после весеннего равноденствия, нередко отмечается
христианами, живущими по юлианскому году, за день до
пятнадцатого дня солярного марта". Словно магический характер полнолуния
был перенесен теперь на те день и ночь, когда луна существует лишь,
так сказать, юридически или формально. Можно вспомнить
утверждение Моммзена12, что, хотя Цезарь и выбрал наименьшее из двух
зол, все равно, начиная с его правления и до самого своего конца,
См. Письма Цицерона к Аттику, XIII. 44 и его De Divinatione.
Жертвоприношение, совершавшееся в ходе еврейской Пасхи, имело
место на четырнадцатый лунный день и ночь, считавшиеся полнолунием.

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКИЙ ГОД ДРЕВНИХ
483
римское государство было уже мертво, простой машиной.
III
«По общему согласию, люди измеряют год, - писал Цицерон, - по
возвращению солнца или, другими словами, по обращению одной
звезды. Но когда целое созвездие возвращается в то положение, с
которого оно начинало, воссоздавая после долгого перерыва первую
карту небес, то это можно называть Великим годом, в котором
насчитывается, я едва ли осмелюсь сказать, сколько поколений людей». Но
этот Великий или Величайший год иногда подразделялся на
меньшие периоды либо возвращением солнца и луны в свое изначальное
положение, либо возвращением планеты, или двух планет, или всех
планет к какому-то изначальному положению, либо же созданием
ими какой-нибудь астрологической конфигурации. Иногда Великий
год отделяют от действительного местоположения звезд и делят на
двенадцать месяцев, каждый месяц, тогда, состоит из двух
двухнедельных периодов - когда сначала нарастает свет, потом тьма, -
иногда же, одновременно с этим, его еще разделяют на четыре сезона. Ни
у одного из классических авторов я не встречал никаких
нарастающих и убывающих двухнедельных периодов, но они присутствуют в
Упанишадах и в Законах Ману13, ибо в древности Великий Год и его
Месяцы царили надо всем миром. Вероятно, вначале этот Год был
просто многократным увеличением естественного года,
увеличением, становившимся все более сложным с распространением
греческой астрономии. Но меня волнует именно его наиболее простая,
наиболее символическая форма, с ее конфликтом светлого и
темного, жара и холода.
IV»
Анаксимандр, философ-досократик, считал, что существуют две
бесконечности, одна - бесконечность сосуществования, где ничто не
стареет, другая - последовательности и смертности, когда один мир
приходит вослед другому и длится всегда одно и то же количество
лет14. Эмпедокл и Гераклит считали, что вселенная имеет сначала
одну форму, а затем - ей противоположную, которые постоянно
чередуются15. По всей видимости, они хотели сказать, что мир
пожирается огнем, когда планеты встают в знаке Рака так, чтобы можно было
провести линию через все их центры и центр земли, и уничтожается
водой, когда они тем же образом встают в Козероге. Огонь - это не
Большинство цитат и обобщений взято из книги Пьера Дюэма
Система мироздания, т. 1, гл. ν, разделы vi и vii.

484
У.Б.ЙЕЙТС
то, что мы обычно называем огнем, но «огонь небесный», «огонь, в
котором вся вселенная возвращается назад к своему семени», а вода -
это не то, что мы называем водой, но «лунная вода», - то есть
Природа. Любовь и Раздор, Огонь и Вода преобладают по очереди. Любовь
приводит все вещи к Единому, а Раздор разделяет их, но Любовь - это
неизменная вечность не более, чем Раздор. Отсюда, возможно, и
возник подробно объясняемый в этой моей книге символ - символ
бесфазной сферы, разбивающейся на фазы в нашем сознании, та нерас-
члененная реальность Николая Кузанского, которую человеческий
опыт расчленяет на противоположности. Именно здесь, по словам
Пьера Дюэма, мы впервые обнаруживаем учение о подражании,
позднее подхваченное Платоном, - ибо противоположные
состояния копируют вечность.
Но когда век Огня или Воды возвращается, возвращается ли
вместе с ним тот же самый человек, или это новый, лишь на него
похожий? А если это тот же самый, то будет ли у него на носу прежняя
бородавка? Одни думали так, другие - иначе. Уничтожался ли
полностью мир при солнцестоянии, или только обретал новую форму? Фи-
лолай считал, что огонь и вода уничтожают только старую его форму
и тут же вскармливают новую16. Следует ли один мир за другим без
передышки? Эмпедокл считал, что между ними должно быть
промежуточное состояние отдыха17.
Пока идеи были всем, а индивид ничем, лишь красота и истина
имели значение, как у Платона и Сократа, но уже Плотин считал, что
всякий индивид имеет свою Идею, своего вечного двойника, - и
Величайший Год вместе с Великими Годами (которыми были его
Месяцы) превратился в поток душ. Для следующего поколения казалось
совершенно ясным, что Вечное Возвращение, хотя для потока в
целом оно и остается неизменным, прекращается рдя мудрецов, - ибо
мудрецы способны выйти из круга. Прокл обнаружил в Золотом
Числе Государства Величайший Год, то есть «наименьшее простое число
всех обращений, видимых и невидимых», а в Тимее - гораздо
меньший год, «являющийся наименьшим простым кратным» обращений
восьми сфер, и считал, что человеческий ум способен исчислить
только этот последний.
Однако платоновские выкладки сделаны затем, чтобы ученые
смогли вычислить Золотое Число, и ученые предложили
четырнадцать различных решений. Тэйлор считает, что этими выкладками
предполагается 36 000 лет, 360 воплощений платоновского человека
Эра. Прокл - что подлинная длительность мира обнаруживается
лишь тогда, «когда мы начинаем размышлять над числовым
единством, над единой саморазвертывающейся силой, единым творческим
актом, совершающим свою работу, - над тем, что наполняет все вещи
универсальной жизнью. Мы должны видеть вещи свертывающими

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКИЙ ГОД ДРЕВНИХ
485
свои отдельные пути и возвращающимися вновь к началу; мы
должны видеть все возвращающимся в самое себя и таким образом
завершающим самим собой тот круг, что выпадает на это число; или
видеть то единство, которое обнимает собой бесконечное количество
чисел, содержит в себе неустойчивость Диады и, вместе с тем,
определяет все движение, будучи его началом и концом, именно по этой
причине называясь Числом или Совершенным Числом». Это как если
бы на бесчисленных циферблатах, на одних, обозначающих только
минуты, других - только секунды, некоторых - только часы,
некоторых - месяцы, некоторых же - только годы, должен был завершиться
круг времени, когда часы на башне Биг Бен пробьют двенадцать в
последнюю ночь столетия. В качестве символа подобного единства
мои наставники предлагают те меньшие единства, которые
сочетаются в целокупность произведения искусства, не оставляя остатка, но
мы, если хотим, можем заменить этот символ на те меньшие
моменты общего движения, которые соединяются в круг, соединяя у Гегеля
в его Логике не летнее солнцестояние с летним солнцестоянием, но
абсолют с абсолютом. «Месяцы и Годы тоже исчисляются, но они не
являются совершенным числом - это лишь части других чисел.
Время развертывания вселенной совершенно, ибо оно не является
частью чего бы то ни было, но целым, и по этой причине походит на
вечность. Прежде всего оно является целостным, но только вечность
может придать существованию ту законченную целостность, которая
всегда остается в самой себе; целостность же времени
развертывается, а развертывание является лишь временным образом того, что
всегда остается в самом себе».
V
Утверждение, что все вещи возвращаются к семени Огня в летнее
солнцестояние Великого Года, могло звучать более естественно для
грека, ибо афинский год начинался в середине лета. Но откуда-то из
Малой Азии, возможно, из Персии, распространилось учение, где
внимание переводилось с Рака и Козерога на Овна, - с крайних
точек, где мир уничтожается, к точке на полпути, где он
восстанавливается, где Любовь начинает преобладать над Раздором, День - над
Ночью. Всемирный потоп поднимается из Козерога, продолжается в
течение двух последующих знаков и иссякает в то мгновение, когда
появляется мировосстановитель. В таком случае сотворение мира
становится тождественным его восстановлению. Для многих
христиан и иудеев (хотя эта догма вскоре и перестала быть ортодоксальной)
не только один Мессия, но и Дух, носившийся над водами, и Ной на
горе Арарат казались такими мировосстановителями. «Некоторые
христиане, - писал Немесий, епископ Эмесский18, - хотят, чтобы мы

486
У. Б. ЙЕЙТС
считали Воскресение как-то связанным с восстановлением мира, но
они странным образом обманывают себя, ибо словами Христа
доказано, что Воскресение не могло произойти более одного раза, что
оно случилось не из-за периодического обращения, но по Воле Бо-
ra»iv. Однако эта догма возникает вновь и вновь в различных формах
как узнаваемая ересь, вплоть до XIII века, хотя, например, Фрэнсис
Томпсон19, большой ученый, великий поэт и верующий человек,
совершенно не думал о ней, когда писал:
Не только в цикле человека
Ты разглядел здесь план от века,
Ты сердца разглядел здесь цикл:
Не только жизни смертной годы,
Не только круг земной природы,
Но возраст сердца вновь и вновь
В кружащем вихре достигает
Предела, где царит Любовь,
И все в огне своем сжигает.
VI
Христос восстал из мертвых в полнолуние первого месяца года -
месяца, который был назван в честь Марса, управителя первого из
двенадцати знаков.
Я не знаю, использовал ли кто-нибудь, кроме моих наставников,
этот архетипический месяц для составления нового лунного цикла,
равного по значению солнечному. Если коснуться того символизма,
который я до сих пор ради ясности опускал, то на этот месяц они
наложили отдельный зодиакальный круг, где полная луна заходит в
Козероге. Два абстрактных зодиака (лунарный и солярный) так
накладываются друг на друга, что линия, проведенная между Раком и
Козерогом на одном, будет находиться под прямым углом к сходной
линии на другом. Поскольку Козерог это самый южный знак -
«лунарный Юг в солярном Востоке», - то линия, проведенная между
Востоком и Западом на одном находится под прямым углом к линии,
проведенной между Востоком и Западом на другом. Поскольку каждый
период времени это одновременно и месяц и год, то два зодиака
могут быть наложены друг на друга, при этом знаки на лунарном круге
будут идти справа налево, а на солярном - слева направо. У них во
многом один и тот же характер, и подобно кругам Иного и Того же в Ти-
ы Цит. по Пьеру Дюэму Система мироздания, т. ii, часть 2, гл. i, раздел
viii. Этот раздел показывает отношение Отцов Церкви к Великому
Году и представляет собой большой интерес. В своей защите свободы
воли они, кажется, знают Вечное Возвращение в его наиболее
механической форме. Их доказательства не влияют на позицию Прокла.

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКИЙ ГОД ДРЕВНИХ
487
мееу они, соответственно, являются кругами частного и общего. В
первом движется Воля и ее противоположность, во втором -
Творческий Ум и его противоположность, или мы можем считать первое
колесом Способностей, а второе - колесом Начал.
VII
Философы не достигли между собой никакого согласия в том, что
касается длины Великого Года, каждый из них имел отдельный
способ исчисления, но большинство разделяло его на 360 дней или 365,
соответственно преобладающему взгляду на количество дней в году.
Стоики во времена Цицерона полагали, что он разделяется на 365
дней по 15 000 лет в каждом дне. Сам Цицерон считал, что Великий
Год начался с момента солнечного затмения во времена Ромула20, -
не знаю уж, действительно ли он так думал или просто хотел
посрамить местную мамашу Шиптон21, вставшую на сторону его врагов. Но
почему все-таки Вергилий произнес то самое пророчество, которое в
Средние века повсеместно считалось возвещающим о Христе?22
Сходные пророчества звучали и в других местах, ибо мир
предчувствовал начало великих перемен, но мне неизвестно ни одной книги, где
были бы указаны источники этих пророчеств.
VIII
Во II веке до Р. X. Гиппарх23 обнаружил*, что зодиакальные созвездия
движутся и что, следовательно, через определенное количество лет
солнце в момент весеннего равноденствия больше не будет
восходить в созвездии Овна. Его открытие, по всей видимости, оставалось
незамеченным вплоть до Ш-го века после Р. X., когда Птолемей24
закрепил за каждым градусом (днем) по 100 лет* - так что Овен теперь
стал возвращаться в свое изначальное положение лишь каждые 36
000 лет, то есть после 360 воплощений человека Эра. Птолемей
назвал эти 36 000 лет платоновским Годом, и с тех пор они и были
известны под этим именем. Но если восьмая сфера, сфера
неподвижных звезд, теперь движется, то, стало быть, дневное движение
необходимо перевести в девятую сферу, или в абстрактные зодиаки,
разделенные на двенадцать равных частей, где первый месяц года,
яростный как таран, должен - куда бы при этом ни направилось созвез-
Если судить только по письменным источникам, то именно Гиппарх
открыл предварение равноденствий, однако некоторые ученые
полагают, что он всего лишь познакомил греко-римский мир с этим очень
старым азиатским открытием.
На самом деле срок приблизительно на треть меньше, и предварение
равноденствий в целом занимает около 26 000 лет.

488
У. Б. ЙЕЙТС
дие - получать свою воинственную мощь от Овна, а середина зимы
заимствовать свои холод, слякоть, оскудевшую и худую, как козьи
мощи, жизнь - от Козерога, даже если созвездие Козерога при этом и
отклонилось от своего изначального положения. Точно так же и
каждая индивидуальная жизнь должна до конца нести на себе ту печать,
которую получила при рождении.
Новые открытия Птолемея подтвердили убеждение Плотина, что
звезды сами не влияют на человеческую судьбу, но являются лишь
некими указателями, позволяющими нам вычислять условия
состояния вселенной на каждый конкретный момент времени, а посему и ее
воздействие на индивидуальную жизнь*" 25. «Невозможно, чтобы
какая-то одна отдельная форма, - говорит Гермес в отрывке, откуда я
уже приводил несколько слов, - пришла к бытию, полностью
сходному с другой формой, если они возникают в различное время и в
местах, различным образом расположенных; формы меняются в
каждый миг и в каждый час обращения небесного круга ... тип, таким
образом, сохраняется неизменным, но в последовательные моменты
он производит копии себя самого столь же многочисленные и
различные, сколь и обращения небесной сферы; ибо сфера небес
меняется по мере того, как обращается, тип же никогда не меняется и
никогда не обращается». Точно так же и в нациях при их рождении
запечатлевался характер, взятый из целого, и у них, как и у индивидов,
существуют периоды подъема и упадка: когда при Сулле26 с небес
зазвучала труба, этрусские мудрецы, согласно Плутарху, объявили, что
этрусский цикл, 11 000 лет, подходит к концу и «снова с высоких небес
посылается новое племя»27.
IX
Синцел28 говорил, что новая эпоха началась, когда созвездие Овна
возвратилось в свое изначальное положение, и что именно в этом и
состояло учение «греков и египтян ... как сказано в Генетике Гермеса
и в Койранидах79»^. Был ли Птолемей первым, кто назвал дату этого
возвращения? В любом случае, изобретатель девятой сферы, будь то
Птолемей или кто другой, обязан был проделать это вычисление. Ка-
Это учение, должно быть, широко распространилось в Средние Века. В
графстве Клэр леди Грегори как-то рассказали, что «в небесах есть
женщина» и все, что она ни делает в каждый отдельный момент, то
ребенок, рожденный в этот же момент, делает на протяжении всей своей
жизни. Мистер Робин Флауэр нашел сходную историю на Бласкетских
островах; и не обвинял ли мистер Уиндем Льюис мистера Бертрана Рассела в
том, что тот превратил мистера Смита в мистера Четыре-с-половиной-
часа-пополудни в своем объяснении пространства и времени.
Цит по Древним Календарям и созвездиям Эммелин Мэри Планкетт ( 190 3).

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКИЙ ГОД ДРЕВНИХ
489
кова эта дата? Я не читал его Альмагеста30 и вряд ли уже когда-нибудь
прочту, и ни один из известных мне историков или комментаторов его
открытий этой даты не называл. Она будет зависеть от того дня, который
он выбрал для равноденствия (в Риме - март 25), и от того, какая звезда
отмечает конец Овна и начало Рыб. Она наверняка была достаточно
близка к убийству Цезаря, чтобы представить Римскую империю в
ореоле чуда, и к Распятию, чтобы даровать ранней Церкви, не веди она
своей борьбы с греческим фатализмом, величайшее из ее чудес:
Потом запели Музы все
О Magnus Annus по весне.31
X
На карте Двадцати восьми воплощений - Книга I, часть 2, разд. I -
знак Овна находится между Фазами 18 и 19. Прошло несколько лет,
прежде чем я понял значение этого знака или других кардинальных
знаков на первоначально полученной через автоматическое письмо
карте. Это то положение, которое займет весеннее равноденствие в
центральный момент следующей религиозной эпохи или в начале
следующей антитетической цивилизации, ибо данная позиция
равноденствия отмечает фазу Воли на колесе в 26 000 лет. Это Овен
или солярный Восток двойного конуса отдельной эпохи Воли,
помещенный внутри колеса Великого Года. Сейчас это колесо достигает
центральной точки Фазы 17, где должен начаться следующий приток.
Оно перешло в Фазу 16 в конце XI века, когда началась наша
цивилизация. Про это положение между Фазами 18 и 19 сказано, что оно
порождает наибольшую интеллектуальную мощь, ибо является
центром той четверти Колеса, которая символизирует логический
интеллект и еще потому, что это один из четырех моментов, где
Способности находятся на равном удалении друг от друга: конфликт, и
следовательно интенсивность сознания, равномерно проницает все
человеческое существо. Соответствующий момент на меньшем колесе
нашей готической цивилизации настал на исходе семнадцатого века,
перед первым десятилетием восемнадцатого, когда, как полагает
Оливер32, европейский интеллект достиг наивысшей точки своего
развития. Это момент высшей абстракции: я думаю не только о
Спинозе, Лейбнице, Ньютоне, но еще и о тех монахах в Пор Рояле33, что
резали живых собак для изучения кровообращения, считая более
низких животных не более чем автоматами, созданными так, чтобы
своим воплем и хрипом изображать предсмертную агонию. То, что
такой момент как-то отражает еще только наступающий больший
период, несомненно наделяет его особой важностью, особой
формирующей силой, но это не поможет нам узнать, какую именно
форму примет абстракция в ту новую религиозную эпоху, которая вскоре

490
У. Б. ЙЕЙТС
должна будет начать свое движение к антитетической
цивилизации и к конкретно-чувственному единству Фазы 15. Но хотя
исторический символ, заключенный в промежуток времени слишком
большой, чтобы воображение могло его охватить, а опыт - объяснить, и
может показаться кому-то слишком теоретическим, слишком
произвольным для какой бы то ни было практической цели - тем не менее,
в нашей мифологической системе он совершенно необходим, ибо
мы не считаем, подобно Вико, что все цивилизации постоянно
возвращаются к одной и той же точке.
XI
В начале Книги V помещена диаграмма, где все даты были отмечены
моими наставниками. В этой диаграмме они использовали новую
систему конусов, которая нигде еще не применялась. Если
пропускать черные цифры, то она довольно проста. Она показывает, что
религиозный вихрь, расширяется по мере того, как сужается вихрь
светский, до тех пор, пока в одиннадцатом веке направление
движения конусов не переворачивается. Маска и Тело Судьбы суть религия,
Воля и Творческий Ум - светская жизнь. Что касается черных цифр,
то они позволяют моим наставникам расположить на прямой линии
четыре исторических периода, соответствующие
месторасположению Четырех Способностей, которые, выражаясь словами
Флиндерса Петри, «одновременны». Действительно, если мы станем
продвигать линию Способностей вниз от ее начальной точки, от момента
рождения Христа (Год 1, Фаза1 красными буквами) к XI веку (Фаза 1
конец предыдущей и начало нашей цивилизации), с Волей по левую
красную линию, Телом Судьбы — по левую черную, Маской - на
следующей и тд., а затем начнем сдвигать линию обратно вверх (к Фазе
1 - концу нашей цивилизации), переменив порядок Способностей
так, как это сделано на диаграмме, то тогда окажется, что каждый
момент эры создается четырьмя взаимодействующими периодами.
Если же линию, проходящую через каждую позицию Четырех
Способностей, оставить той же длины, что и основания треугольников, и
каждый раз отмечать на ней двадцать восемь фаз, начиная с Фазы 1
по левую руку, то тогда на ней можно будет увидеть, какую позицию
занимают Способности на обычном двойном конусе, который
завершил свое движение в две тысячи лет всей нашей исторической
эры. Мои наставники один или два раза нацарапали фигуру с таким
образом размеченной линией на полях автоматического письма, в то
время как писали о чем-то другом, предоставляя мне самому
догадываться, к чему она относится. Если рассмотреть линию, рассеченную
таким вот образом, то можно обнаружить, что, хотя в настоящий
момент мы переходим в Фазу 23 на конусе нашей цивилизации, мы нахо-

ВИДЕНИЕ: ВЕЛИКИЙ ГОД ДРЕВНИХ
491
димся между Фазами 25 и 26 на конусе нашей исторической эры. Я
считаю, что конфликт между религиозной и светской мыслью, поскольку он
управляет всем самым сокровенным и духовным во мне, должен быть
проекцией эпохи, и я нахожу его на этом медленно вращающемся
конусе. Его Четыре Способности, таким образом найденные, - это
четыре периода времени, извечно сосуществующих, четыре
сосуществующих акта; поскольку мы их видим во времени, мы объясняем их
воздействие, говоря, что духи трех периодов, которые кажутся нам
прошлым, присутствуют в нашем настоящем, хотя они и невидимы.
Когда наша историческая эра достигнет Фазы 1, или начала новой
эры, антитетический Восток оплодотворит первоначальный Запад,
и рожденное дитя, или эра, будет антитетическим. В отличие от
этого, первоначальное дитя, или эра, преобладающе западные, но
поскольку был оплодотворяем Восток, - восточные телом, и если я прав,
считая, что мои наставники подразумевают не только символический, но
и географический Восток, - то азиатские. И только, когда то тело
начинает дряхлеть, Западная Церковь может зримо возобладать.
XII
Вот уже несколько лет мое воображение глубоко волнуют работы
Йозефа Стржиговски34, пожалуй, самого философичного из
археологов. Для него, как, разумеется, и для моих наставников, Восток это не
Индия или Китай, но Восток, оказавший влияние на европейскую
цивилизацию, - Малая Азия, Месопотамия, Египет. Именно от
семитского Востока он ведет все искусство, которое придает Христу
атрибуты царственности. Это искусство заменяет кроткого бородатого
эллинистического Христа Христом Пантократором, делает церковь
иерархичной и властной. Согласно моим символам, Восток, будь то
на колесе Начал или Способностей, это всегда человеческая сила,
будь то Воля или же Дух, доведенная до своего высшего предела. На
декоративной диаграмме из Speculum Angelorum etHominum в начале
Книги I, Восток отмечен скипетром. Все натуралистические
изображения человеческих фигур, считает Стржиговски, идут с Юга,
неважно - из Индии или Египта. Я с ним совершенно согласен - не
сравнивал ли Данте Единство Бытия (единство человека, а не Бога), и тем
самым антитетическую тинктуру, с идеально сложенным
человеческим телом? Однако я не вполне уверен, но более чем наполовину
убежден, что его географический и мой символический Север это
одно и то же. Тем не менее, Стржиговски пишет, что именно с
кочевников-арийцев Северной Европы и Азии начинается весь
геометрический орнамент, все нерепрезентативное искусство. А когда затем
он начинает описывать это искусство как подчинение всех деталей
украшению некой данной поверхности и связывает его с купольны-

492
У. Б. ЙЕЙТС
ми и арочными сооружениями, где ничто не мешает впечатлению от
здания в целом, и с теологией, которая настолько возвышает
Божество, что всякий след человека в нем окончательно исчезает, - тогда
мне хочется спросить, уж не является ли нерепрезентативное
искусство нашего собственного времени первым симптомом начавшегося
возвращения к первоначальной тинктуре? Запад у Стржиговски
почти никак не характеризуется, говорится лишь, что это зеркало,
отражающее любое движение. В диаграмме из цикла историй о Ро-
бартесе Запад символизируется чашей - ибо это эмоциональная или
природная опьяненность. Если перевести его географические
символы на язык системы, то можно сказать, что Юг и Восток являются
человеческим образом и интеллектуальным авторитетом, тогда как Север
и Запад - сверхчеловеческим образом и эмоциональной свободой.
XIII
Германский путешественник Фробениус обнаружил у коренных
жителей Африки две символические фигуры, одну, основанную на
символе Пещеры, другую - на символе центрального Алтаря и
шестнадцати дорог, расходящихся от него; племена Пещеры, по-видимому,
имели восточное происхождение, тогда как племена дорог двигались
на восток с атлантического побережья. Такие племена и два их
символа промелькнули повсюду. Он обнаружил различные методы
ворожбы, основанные на символизме дорог в самой глубине на
Востоке, и на символизме Пещеры - на Западе. Их представляешь
существующими бок о бок, подобно светлым волосам Севера и темным
волосам Юга. Не знаю, нсколько его поддерживали другие этнологи, но
обширное умопостроение Шпенглера наверняка отчасти основано
на его открытии, и мне сдается, что мои наставники* которые
столько знали о Шпенглере, кое-что знали и о Фробениусе. К символу
Пещеры Шпенглер обращается постоянно, ссылаясь при этом на Фро-
бениуса, однако, как мне кажется, он переворачивает его смысл; к
Алтарю и расходящимся дорогам Шпенглер не обращается никогда,
но во всех своих интерпретациях фаустианского, или современного,
ума, он подразумевает именно их. В Герметических Фрагментах
Пещера отождествляется с Небесами, точно так же с небесами она
отождествляется и у Шпенглера, но для герметического писателя
небеса были кругом звезд и планет, источником всех календарей,
символом рождения и перерождения души. Пещера есть Время, и назы-
С удивлением я отмечаю, хотя я и не придаю этому большого
значения, что этруски, обладавшие, согласно Фробениусу, мифологией
центрального Алтаря, поворачивались, подобно Творческому Уму, с
Востока на Запад, когда молились, тогда как племена Пещеры - подобно
Воде, с Запада на Восток

ВИДЕНИЕ- ВЕЛИКИЙ ГОД ДРЕВНИХ
493
вать ее Пространством, как это делает Шпенглер, значит страдать от
одержания современной концепцией конечного пространства,
всегда возвращающегося к своей изначальной точке; и ничто, кроме
подобного одержания тем, что кто-то назвал «философией времени»
наших дней, не могло заставить Шпенглера отождествить фаустианскую
душу, которая, как он сам же указьшает, создала огромные окна соборов и
вечно движется вовне, вечно ища безфаничности, - со Временем. Для
древнего человека расходящиеся дороги и такой ум, который я тоже
считаю в основном западным, не могли предполагать ничего иного,
кроме Пространства. Однако, хотя Шпенглер и перевернул значение
символов, он столь часто описывал их так, как если бы он этого не
сделал, что я нахожу (вынося за скобки его великую ученость и
недостаток какой бы то ни было учености у меня), что мысли наши
движутся в одном русле. Возможно, он умалчивал об Алтаре и
расходящихся дорогах из боязни, присущей любому ученому, что слишком
упрощающая метафора может бросить тень сомнения на честность
его исследования.
XIV
Только более поздние Упанишады, согласно некоторым ученым,
осознавали, что душа перерождается. Они заменили учением о карме
жертвоприношение и ритуальное очищение. Сначала почти единственным
источником символов было именно жертвоприношение, его дым имел
одно значение, его поднимающийся огонь - другое, и его поддерживали
брамин и жрец; затем пришло новое учение, «которого не ведал ни один
брамин»х 35. Место всеуравнивающего пантеизма заступили
бесчисленные души, непохожие друг на друга, а также то убеждение, что ничего,
кроме этого не существует, или что не существует ничего, кроме
ничто. Таково было учение, которое вначале проповедовал не жрец, а
царь, - учение, которое всегда мне казалось аристократичным, для
одиночек и антитетическим. Я не знаю, что писал Фробениус на
немецком, ибо не владею этим языком, но вполне возможно, что в
Древней Индии он тоже обнаружил свои Алтарь и Пещеру там, где я
обнаружил свое первое различие между первоначальными и
антитетическими цивилизациями.
XV
Когда началось автоматическое письмо, ни я, ни моя жена не знали,
Когда я написал это предложение я еще не встречался с Шри Пухорит
Свами, считающим, что санскритские слова не означали, что учение
было неизвестно, но что оно не было присуще даже Брамину (Десять
основных упанишад).

494
У. Б. ЙЕЙТС
или не знали, что знали, что философски осмыслить историю
пытается всякий человек Во всяком случае, в то время, - столь
невежественным бывает поэт и художник, - я сказал бы, что все, что написано
по данному поводу, - это абзац в моем собственном эссе Per Arnica
Silentia Lunae. Когда я начал обобщать на бумаге или в беседах с
другими содержание своих разрозненных записей, ни одна другая тема
не внушала мне столько робости. Но затем мистер Джеральд Херд36, с
тех пор уже успевший составить собственную философию истории,
рассказал мне о двух эссе Генри Адамса37. В них я обнаружил и
некоторые даты, совпадавшие с теми, что получил я сам, и множество
сходных интерпретаций. В другой посоветованной им книге, О
переворотах цивилизаций Петри, я нашел еще больше сходства. А
несколько месяцев спустя после первой публикации Видения вышел шпенг-
леровский Закат Европы, где обнаружилось настолько много
соответствий между большинством основных наших дат, которые я, со своей
стороны, узнал еще до публикации его первого немецкого издания, что
не могло быть и речи о простом совпадении. Потом я выяснил, что
главным источником Шпенглера был Вико и что половина революционных
идей в Европе - это извращение философии Вико. Кроче пишет, что и
Маркс, и Сорель38 были увлечены циклом Вико, его «идеей борьбы
классов и возрождения общества путем возврата к первобытному состоянию
ума и к новому варварству»*1 39. Безусловно, мои наставники выбрали
тему, всегда глубоко волновавшую умы человечества, - хотя газеты об
этом и умалчивают, ибо у газет имеется счастливый антимиф прогресса.
Возможно, эта тема действительно не менее важна, чем полагал Генри
Адаме, когда, выступая перед членами Бостонской исторической
ассоциации, заявил, что если бы ее и сделали темой научного исследования, то
самые влиятельные интересы предотвратили бы публикацию такового.
XVI
Мои наставники, разумеется, не ждут никакого «первобытного
состояния», ни возврата к варварству, в том виде, в каком обычно
понимаются примитивизм и варварство; антитетическое откровение
- это интеллектуальный прилив, приходящий не извне человечества
и рожденный не девой, но идущий из глубин нашего духа и
рожденный самой нашей историей.
XVII
В момент рождения Христа произошла перемена, подобная взаимо-
** Я прочел в эссе Сквайра, что Ленин читал Философию Истории в
Британском Музее.

ВИДЕНИЕ ВЕЛИКИЙ ГОД ДРЕВНИХ
495
перемена тинктур. Точно такая же перемена произойдет и в
наступающем антитетическом приливе. Конус в форме ромба или
бубнового туза - на исторической диаграмме конус сложен вдвое -
является Солярным, религиозным и витальным; а те конусы, что имеют
форму клепсидры - Лунарными, политическими и светскими. Тело
Судьбы и Маска находятся в Солярных конусах во время
первоначального завета и в Лунарных - во время антитетического, тогда
как Воля и Творческий Ум занимают противоположные конусы.
Маска и Тело Судьбы - это символическая женщина, Воля и Творческий
Ум - символический мужчина (мужчина и женщина Умственного
Путешественника Блейка). Перед рождением Христа религия и
витальность были политеистическими, антитетическими, и им
философы противопоставляли свою первоначальную, светскую мысль.
Платон мыслит все вещи в направлении их единства и является
«Первым Христианином». В момент рождения Христа религиозная жизнь
становится первоначальной, а светская жизнь -антитетической,
человек воздает кесарю кесарево. Первоначальный завет,
стремящийся за пределы себя к трансцендентной силе, догматичен,
уравнителен, унифицируют,, женствен, гуманен, мир и покой - его средство и
цель; антитетическое завет, подчиняющийся наступательной силе,
выразителен, иерархичен, множествен, мужествен, суров,
избирателен. Приближающийся антитетический приток и то особый
антитетический завет, интеллектуальная подготовка к которому уже
началась, достигнет своей окончательной систематизации в тот
момент, когда Великий Год, как я уже показывал, достигнет своего
интеллектуального пика. Чем-то из того, что я сказал, она должна быть,
ибо, как сообщает миф, эта новая эра должна перевернуть нашу эру, и
возобновить в себе все прошлые эры; чем еще она должна быть,
никто сказать не может, ибо в критический момент всегда вторгается
Тринадцатый Конус, - сфера или уникальное.
В песках пустыни нечто с телом льва
И с мертвой головою человека,
Чей взор безжалостен как солнце,
Свои неспешно движет бедра. А вокруг
Мелькают тени возмущенных птиц. *°
XVIII
Колесо Четырех Начал завершает свое движение в четыре тысячи
лет. Жизнь Христа соответствует серединной точке между
рождением и смертью; 1050 год Р. X. - смерти; приближающийся приток -
серединной точке между смертью и рождением.

ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЩЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ КОНУСЫ
Цифры в скобках относятся к фазам, а другие цифры к датам после Р.
X. Линия, пересекающая конусы несколько ниже 250,900, 1180 и 1925
годов, показывает четыре исторические Способности, отнесенные к
настоящему моменту. Май 1925.
(120) 2\ЗД_
t(1)10SO
iooo(ae-g7/авШ tt-3-4)iioo
250(бв\1.
000(2з/24-23)(3 β\7)ΐ 130
_Î2â/24-25}l927
Твориеский ум M а/к;
эля
)137Б
4О0 ( 3·1θ\ΐ> 8O0/l0-2O»gl) (0Ί01ΐ\ΐ3ΟΟ (ΐ9·Αθ·2ΐΗθ80
300 (12·1 Д-1432оД 10-17-18) (12-13-14)^380<TB/i7-18) 1530
&2S1
300(12-ИЧ4)/ ф^у-иказо
(12-13
4ОО(0-^О-11) fia\gQ-2^BQO fO-lOII^
323,
16)US0
14)13C0/ \(16·17·18)1330
20ΐβ8Ο
(3)/1230 (22)V073
ί23\24·25)&00 (а/з-7)1180 ( 23*24-23 )\ 027
i 4A*9i-**\iaaaft9-*.A\ им
o/(0

Книга V:
ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
Леда и Лебедь
Внезапный ветер: бьется пара крыл
Над девушкой, ласкают бедра ей
Лап перепонки, клювом он схватил
Затылок, стан прижал к груди своей.
Как оттолкнуть испуганной руке
От бедер мощь в победном опереньи?
Как телу в этом белом тростнике
Не слушать гром того сердцебиенья?
И в чреве остаются семена.
Пылающие башни, кровли, груды,
Смерть Агамемнона.
Изведав эту страсть
И мощь его, постигла ли она
И знанье небожителя, покуда
Клюв безразличный не дал ей упасть?
II
Отдельные мысли
Нельзя забывать, что христианская эпоха, как и, скажем, те две
тысячи лет, что ей предшествуют, является целым колесом, а каждая его
половина - тоже целым колесом, и что каждая из половин, когда она
доходит до своей 28-й Фазы, достигает 15-й или 1-й Фазы всей эры в
целом. Отсюда следует, что Фаза 15 в каждом тысячелетии, если
придерживаться символической меры времени, является Фазой 8 или

500
У. Б. ЙЕЙТС
Фазой 22 целой эры, что Афродита рождается только из бурного
моря, что Елена не была бы Еленой, когда бы не осажденная Троя. Сама
эра - тоже только половина большей эры, и ее Фаза 15 также
приходится на период войны и беспорядков. Большее число всегда более
первоначально, чем меньшее, именно потому, что содержит его.
Тысячелетие является символической мерой бытия, достигающего
момента своей упругой гибкой зрелости и опускающегося затем в свою
неподвижно-жесткую пору.
Цивилизация является борьбой за сохранение власти над собой, и
в этом она похожа на какую-нибудь великую трагическую фигуру,
какую-нибудь Ниобу, которая должна проявить почти
сверхчеловеческую волю, иначе ее вопль не вызовет нашего сочувствия. Потеря
власти над мыслью начинается ближе к концу; сначала цивилизация
пытается найти опору в моральном бытии, затем последнее
поражение, иррациональный вопль, откровение - крик павлина Юноны1.
III
2000 г. до Р. X. -1 в. после Р. X.
Мне нравится думать, что откровение, создавшее Грецию, впервые
посетило Леду, и я вспоминаю при этом, что в спартанском храме
показывали священную реликвию - ее последнее еще целое яйцо,
подвешенное к потолку; и что из одного такого яйца вылупилась
Любовь, а из другого - Война. Но в действительности, все рождается из
борьбы противоположностей, и когда в своем невежестве я пытаюсь
вообразить, какие более древние цивилизации отринуло это новое
откровение, я только и вижу что птицу и женщину1, застящих какой-то из
углов небесной карты - математического звездного света Вавилона2.
Потому ли, что более старая цивилизация, такая как иудейская,
считала долгую жизнь доказательством милости Бога, греческие
племена считали раннюю смерть знаком любви богов, направляя на
чужой век комедийного столпотворения свое чувство трагического?
После первого многообразного откровения эти племена - ведомые
каждое своим Даймоном и подгоняемое каждое своим оракулом -
разрушили великую империю, повсеместно распространив
интеллектуальную анархию и хаос. Однако, думаю, к моменту, наставшему
около 1000 г. до Р. X., они уже построили собственную религиозную
систему и все больше стали походить на варваров и азиатов. Затем
Тойнби считает Грецию наследницей Крита, а также полагает, что от
минойской монотеистической богини-матери греческая религия
наследует только свои наиболее мифические представления
(Исторические исследования, т. i, с. 92). Однако «Математический звездный свет»
вавилонской астрологии вне всякого сомнения, отражается в
симпатиях и антипатиях олимпийских богов.

ВИДЕНИЕ ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
501
появился Гомер, гражданская жизнь, желание гражданского порядка,
несомненно зависящего от какого-нибудь оракула, а потом (Фаза 10,
но уже нового тысячелетия) - стремление к независимой
гражданской жизни и свободной мысли. В VI веке до Р.Х. или около того (Фаза
12) зарождается личность, но интеллектуальное одиночество ей пока
неведомо. Человек может править своим племенем или городом, но
не способен отделить себя от общей людской массы. Наконец
приходит одиночество (Фазы 13 и 14), а вместе с ним - то изобразительное
искусство, что привлекает нас в Греции сегодня: ибо образы Фидия,
как и искусство Рафаэля, до поры утомили наше внимание. Я
вспоминаю Нику в ашмолеанском музее3, обладающую естественной,
неупорядоченной красотой, сходной с той, что предшествовала
Рафаэлю, но особенно - сосуды со странными полусверхъестественными
темными лошадьми на светлом фоне. Несомненно, чуть позже в
художнике, достигшем власти над самим собой, пробудится желание
власти над миром - упорядочивание как орудие этой власти, - но
пока ясность, осмысленность, элегантность, красота вещей, стоящих
отдельно друг от друга в сияющем пространстве, превосходят все
остальные добродетели. Такое искусство можно сравнить с мыслью
греческих философов до Анаксагора (те же фазы), озабоченной
истиной гораздо больше, чем ее моральными или политическими
следствиями. И сегодня мы тоскуем по тем утраченным драматургам, что
создавали свои трагедии прежде Эсхила и Софокла, верных людей
Фидия.
Но мы должны рассмотреть не только движение от начала к концу
восходящего конуса, но и те вихри, что касаются его сторон, его как
бы горизонтальный танец.
Рука в руке, носок к носку,
А кудри кружит вихрь движенья.
Та дама и король могли
Петь, точно черные дрозды4.
После персидских войн ионическая элегантность начинает
соседствовать с дорической мощью - белотелый денди керамистов,
изысканно завитая, похожая на современную парижанку, девушка
скульпторов уступают место атлету. В этом, разумеется, можно
увидеть нарочитый отказ от всего восточного, моральную пропаганду,
сходную с той, что изгоняла поэтов из платоновского Государства, и,
однако, вполне вероятно, что внешней причиной шедшей тогда
подготовки к окончательному упорядочиванию стало истребление
ионических мастерских персидскими завоевателями и что все
произошло из-за сопротивления Тела Судьбы возрастающему
одиночеству души. Затем ионическое и дорическое влияния соединяются у
Фидия - тут можно вспомнить Тициана, - все преображает полная
луна, все течет и переходит свои границы. С Каллимахом возрожда-

502
У. Б. ЙЕЙТС
ется чистая ионика, как это доказал еще Фуртвенглер5, и в
единственном известном нам примере его искусства, мраморном стуле,
вновь проявляется персидское влияние. Точно так же нельзя не
увидеть персидского символа и в той бронзовой лампе, выполненной в
форме пальмы, что известна по описанию Павсания6. Но Каллимах
был уже старомодным ремесленником, а тот, кто давал ему заказы, -
лишь пытался вернуть к жизни более старые общественные формы. И
в заказчике, и в исполнителе можно видеть мимолетное погружение
в уходящую, отступающую Азию.
Всякий век раскручивает ту нить, что скрутил век предыдущий, и
забавно вспомнить, что прежде Фидия и его западнонаправленного
искусства пала Персия, что когда полная луна взошла вновь, уже
посреди восточнонаправленной мысли, и принесла с собой славу
Византии, то пал Рим; и что в самом начале нашего
западнонаправленного Ренессанса пала Византия; все вещи умирают жизнью друг
друга, живут смертью друг друга.
После Фидия жизнь Греции, которая, будучи антитетической,
медленно и плодовито проходила через свои антитетические фазы,
быстро подходит к концу. Какой-то греческий или римский автор,
чье имя я уже позабыл, вскоре напишет о том, как мало ему теперь
встречается красивых людей. В искусствах - все больше
упорядоченности, а роль антагониста в них - все меньше. Аристофановские
затуманенные страстью глаза опускаются перед взглядом намного
более праздным и пустым (Фазы 19,20, 21), если судить по копиям
римских театральных масок. На Аристотеле с Платоном заканчивается
система как живое творчество (ведь умереть в истине - все равно
значит умереть), и начинается формула. Но и та истина, в которой до
всяких формул умирал Платон, тоже была некой формой смерти, ибо,
отделив Вечные Идеи от Природы и посчитав их самодостаточными,
он приуготовляет пустыню христианства и самоубийство стоиков.
Я отождествляю завоевание Греции Александром и распад его
царства, когда греческая цивилизация, формализованная и
кодифицированная, теряется в Азии, с началом и концом 22-й Фазы, а его
намерение, засвидетельствованное каким-то историком, повернуть
войска на Запад, доказывает, что он был частью того импульса,
который создает эллинизированный Рим и Азию. Везде - статуи, каждый
мускул которых был не раз измерен, всякая поза которых
многократно обсуждалась; эти статуи представляют людей, которым больше
нечего достигать, физический человек совершенен и
самодостаточен, женщины - золотистого оттенка, а мужчины, которые,
возможно, упражнялись нагими на открытом воздухе, - цвета мореного
дерева. Каждое открытие после эпохи победы и поражения (Фаза 22),
которая заменила личную силу механикой, это истребление
интеллекта - либо упоением ремесленного мастерства (Фаза 23), либо по-

ВИДЕНИЕ ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
503
читанием прошлого (Фаза 24), либо каким-нибудь господствующим
вероучением (Фаза 25). После Платона и Аристотеля разум истощен
так же, как армии Александра после его смерти, зато стоики могут
открыть нравственность и превратить философию в науку жить.
Среди них, тех, кто был первым облагодетельствован платоновской
ненавистью к подражанию, мы, несомненно, обнаруживаем первых
благодетелей нашей новой индивидуальности, искренности
обыденного лица, с которого сорвана маска. Далее, та Греция, которую
завоевал Рим, и тот Рим, который завоевала Греция, должны
поклоняться в течение последних трех фаз колеса, когда желание уже
мертво, лишь физической или духовной силе.
Поклонение этой силе, начавшееся во II веке до Христа, создает
всемирное (насколько мир был тогда известен) религиозное
движение, позже поглощенное другим, еще более сильным религиозным
потоком и потому не оставившее по себе никаких следов. Можно
только догадываться, до какой экстравагантности дошла бы
привыкшая к унижению Азия, служа тому, что даже греков и римлян
отправило в ямы Митры7 стоять нагими, подставляясь всем телом под
омывающую струю, дабы до капли принять бычью кровь. Объект
поклонения, когда антитетическая эпоха умерла в последнем параксизме
неистовства, принял единственно возможный вид - вид человека или
животного. Этот обобщенный образ человека, одинаково дорогой и
стоику, и эпикурейцу, моральный двойник бронзового и мраморного
атлета, был вызван к жизни еще до Платона - Анаксагором,
заявившим, что именно мысль, а вовсе не воюющие противоположности,
сотворила мир. После этого приговора героическая жизнь -
страстный, неполный человек, все, что воображалось великим поэтам,
скульпторам, архитекторам, - начала умирать, и вместо поиска
благородных антагонистов воображение двинулось в сторону
богочеловека и нелепого дьявола. Теперь должны мудрецы выманивать мужчин
из женских объятий, ибо в этих объятиях мужчина становится осколком.
Все готово к откровению.
И когда откровение наконец приходит, мудрец и атлет сливаются
воедино. Ранние скульптуры Христа создаются по образцу статуй,'
изображающих апофеоз Александра Македонского8; возникает
традиция, дошедшая и до наших дней, считать Христа единственным
человеком, чей рост - ровно шесть футов, т.е. совершенным
физическим человеком. Но именно в качестве совершенного физического
человека Он и должен умереть: только так первоначальная сила
сможет достичь антитетического человечества, замкнутого в кругу
своих телесных ощущений и вовне признающего только то, что
кажется ему наиболее личным и физически близким. Когда я
представляю себе момент, предшествующий откровению, то вспоминаю
Саломею - она тоже слегка золотистая или цвета мореного дерева, -

504
У. Б. ЙЕЙТС
которая танцует перед Иродом, а затем принимает в свои
безразличные руки голову Пророка, и задаюсь вопросом: а не было ли то, что
сегодня нам кажется декадентски упадочным, на самом деле высшим
восторгом плоти, со всеми ее жилами и сухожилиями, и
цивилизации во всем ее совершенстве. В поисках образа, я вижу, как, чтобы
снискать милость царя, она за отсутствием солнечного луча умащает
свои обнаженные члены, следуя медицинским рецептам того времени,
львиным жиром, и вспоминаю, что схожий импульс породит
галилейское откровение и обожествит римских императоров, в чьих
скульптурах головы окружаются солярным диском. И на троне и на кресте миф
одинаково становится личной биографией.
IV
1 в. до Р. X. - 1050 после Р. X.
Бог теперь понимается как нечто внеположное человеку и творениям
рук человеческих, из чего следует, что идолопоклонством будет
боготворить создания Фидия и Скопаса9 и, поскольку Он есть Отец
Небесный, вскоре эти небеса найдутся в Фиваидах10, где мир превращен
в бесформенный прах и просеивается меж пальцами; и об этих
вещах свидетельствуют по книгам, которые внеположны
человеческому гению, ибо даны чудесным откровением, и церковью, тоже
чудесной, и эта церковь по мере того, как вихрь раскручивается вширь,
будет делать и человека безликим, как тлен и прах. Теперь, когда
человека научили тому, что он ничто, ночь опускается на его мудрость.
Человек недавно открыл, или полуоткрыл, что мир круглый и один
из многих миров. Однако теперь человек должен верить в то, что
небо есть всего лишь шатер, раскинутый над плоским основанием,
верить, что он может быть приведен в умоисступление тоски и, таким
образом, к нравственному преображению, что он должен отказаться
от знания или полузнания того, что жил множество раз, и считать,
что вся вечность зависит от решения, принятого в
одно-единственное мгновение. Теперь, когда преображение закончилось, сами
Небеса должны казаться ему далекими и недвижными, - лишь небольшим
снисхождением к человеческой слабости. Будет даже необходимо
объявить, что посланники Бога, те существа, что выражают Его волю
в снах и устами духовидцев, никогда не были людьми. Греки считали
их великими людьми прошлого, но теперь человечеству отказано в
такой милости. Все должно быть сжато в огненную точку, подобие
солнца, проходящего через зажигательное стекло, и человек не
должен знать ничего, кроме этого подобия.
Ум, который принес такую перемену, если рассматривать Его
только как человека, был высшей точкой того, чему более всего
противостояла греко-римская мысль; но если видеть в Нем нечто боль-

ВИДЕНИЕ ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
505
шее, то тогда Он властвовал над силой, которой не могли управлять
ни пифагореец, ни стоик - над иррациональной силой. Он смог
объявить приход нового века - всего того, что еще не было помыслено,
почувствовано, увидено, - ибо Он смог заменить разум чудом.
О Том, чья жертва была добровольной, мы говорим, что Он был
самой любовью, однако та Его часть, которая создала христианский
мир, была не любовью, но жалостью. И это не было жалостью к
интеллектуальному отчаянию, хотя человек в Нем, будучи
антитетическим, как и весь Его век, познал это отчаяние в Садах Гефсиманских,
- это было первоначальной жалостью: жалостью к человеческому
уделу, к смерти - ибо Он воскресил Лазаря, к болезни -ибо Он исцелял
больных, к греху - ибо Он умер.
Любовь создается и поддерживается интеллектуальным анализом,
ибо мы любим только то, что уникально, а уникальное относится не к
действию, но к созерцанию - ведь то, что мы любим, мы не хотим
изменять. Влюбленный может признать, что есть более красивые, чем
его возлюбленная, но не такие, как она, и он тратит свои дни на
восторженное, многотрудное изучение ее облика и манеры, а жалостью
он исполняется лишь, когда видит, что нечто угрожает тому, чего до
сих пор не было и чего никогда не будет. Осколок наслаждается
осколком и ищет обладания, а не служения, меж тем как добрый
самаритянин обнаруживает себя в сходстве с другим, покрытым
струпьями и брошенным ворами у обочины, и, служа ему, служит самому
себе. Противоположности исчезли; ему не нужен его Лазарь; они не
умирают каждый жизнью другого, не живут каждый смертью другого.
Нельзя привести никакой точной даты начала упадка Рима (Фазы
2-7, A.D. 1 по A.D. 250). Например, римская скульптура (скульптура,
сделанная под римским влиянием, неважно, какой крови был сам
ваятель), если рассматривать ее именно римские, а не греческие
особенности, достигла своего полного расцвета только на пороге
христианской эры. Она даже сделала одно открытие, которое потом
повлияло на грядущую скульптуру. Греки раскрашивали глаза
мраморным статуям, а глаза бронзовым делали из эмали, стекла или
драгоценных камней, но римляне впервые стали сверлить круглое
отверстие - чтобы изобразить зрачок, а также, как мне кажется, из-за их
поглощенности взглядом, характерной для цивилизации в ее
последней фазе. Должно быть, краски уже потускнели на статуях
великого прошлого, тень и пятно света, в особенности там, где много
солнца, стали на них заметней, живей, чем краска, эмаль, цветное
стекло и драгоценный камень. Отныне Рим мог выражать в камне
свою любовь к полному самообладанию. Административный ум и
бдительное внимание изгнали из тела ритм, опьяненную
возбужденность, беспорядочную энергию. Не этот ли дар бдительного
внимания позволил именно Риму, а не Греции выразить завершающиеся

506
У. Б. ЙЕЙТС
первоначальные фазы? На пьедесталах - целые армии сенаторов,
чиновников, трезвых и внимательных, как и подобает людям, знающим,
что вся мощь мира движется перед их взором и, чтобы не разнести
себя на куски, нуждается в их неспешной, несуетливой и неустанной
заботе. А вот у всадников на Парфеноне вся мировая мощь
сосредоточена в телах, движение которых подобно движению танца, так
подчиняются ему сердца и людей и животных; вскоре все станет
другим, и на смену наслаждения придут размеренные па, учитель танцев
переживет танец. К чему тем молодым мальчишкам иметь
заботливый и внимательный взгляд? Но в Риме I и II столетия, где и учитель
танцев умер, очерк характера, каким он предстает в пластике лица и
головы, сделался самым главным - нечто подобное происходит и у
нас в последние годы, - и скульпторы в поисках заказов от очень
занятых чиновников загромождают свои мастерские мраморными
телами, заранее одетыми в тоги. На эти тела они потом как можно
скорее навинчивают головы, слепленные с позирующих самым
тщательным и реалистичным образом. Думая о Риме, я каждый раз
вспоминаю эти головы с их учитывающим все в мире взглядом, эти тела,
столь же условно-обобщенные, как метафоры в газетной передовице,
и сравниваю их с затуманенными греческими глазами,
вглядывающимися в ничто, со сверленой слоновой костью византийских глаз,
которые не мигая смотрят на нездешнее, и с тяжелыми веками Китая
и Индии, с теми прикрытыми или полуприкрытыми глазами, равно
уставшими и от здешнего, и от нездешнего.
Между тем иррациональная сила - та, что скоро посеет смешение,
поднимет рев, подобный крику «Родилось!», когда женщины
заговорят на незнаемых языках, брадобреи и ткачи начнут толковать
Божественное откровение со всей вульгарностью, присущей их низкому
положению, а столики спиритов застучат и завертятся, - эта
иррациональная сила создает одну незначительную секту.
Вокруг нее - антитетическая аристократическая цивилизация в
своей завершенной форме, каждая подробность жизни иерархична,
порог всякого важного человека с раннего утра осаждаем
просителями, огромные богатства в руках немногих, все зависимы от
немногих, вплоть до самого императора, который есть бог, зависимый от
более могущественного бога, и повсюду, и при дворе, и в семье,
неравенство стало законом, а надо всем парят принявшие римское
обличье греческие боги во всем своем физическом превосходстве. Все
строго, недвижно, люди в течение столетий воюют одним и тем же
мечом и копьем, и хотя в морском сражении происходят некие
изменения тактики, чтобы избежать единоборства корабля с кораблем,
которое нуждается в мореходном искусстве более подготовленного
века, скорость парусного корабля остается неизменной со времен
Перикла до Константина. Точно так же, хотя скульптура становится

ВИДЕНИЕ ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
507
все более реалистичной и этим вновь обретает живость, реализм ее
не знает никакого исследовательского любопытства: пусть атлет
превращается в боксера, демонстрируя разбитый нос и изуродованные
губы, а вокруг пупка бронзового кентавра появляются отдельные
волоски, - тема все равно останется прежней. Одна философия, там,
где она находится вблизи новой иррациональной силы, - держась от
египетской магии и иудейского чуда всего лишь на расстоянии
вытянутой руки, - может поражать и творить. Плотин столь же
первоначален и столь же противоположен всему, что создала римская
цивилизация, сколь и апостол Петр, а его мысль почти столь же глубоко
уходит своими корнями в первоначальные людские толпы.
Основателем школы был Аммоний Сакк11, александрийский гончар. Его
философия, как и философия Оригена12, с которой я поверхностно
ознакомился в молодости, является, по-моему, неким абстрактным
синтезом того качества, которое выражается лишь в целом народе, а не в
отдельном индивиде, и, таким образом, демонстрирует характер,
предшествующий Фазе 8. Но поскольку иудейское чудо сильнее
захватило воображение толп, чем александрийская магия, Ориген
одерживает победу над Плотином. Это происходит как раз тогда,
когда Константин (Фаза 8) велит приладить крест на щиты своих
солдат и изготовить удила своего боевого коня из гвоздя Честного
Креста - поступок, равный по значению молению человека о даровании
силы среди животного хаоса в момент закрытия первой лунной
четверти. Поскольку Константин обратился лишь на смертном одре, я
считаю его наполовину государственным мужем, наполовину магом,
из слепого повиновения вещему сну введшим в обиход некий новый
модный талисман - две палочки, сбитые крест-накрест. Христиан
было всего лишь шесть миллионов - в обществе из шестидесяти или
семидесяти миллионов всей Римской империи; но эти шесть
миллионов ничего не тратили на удовольствия и богатели подобно
какой-нибудь нонконформистской секте восемнадцатого века. Мир
стал христианским, - но эта «невероятная бесформенная тьма»,
каковой христианство казалось философу IV века13, заволокла «все
прекрасное» не из-за массового обращения, или общей перемены
взглядов, или из-за давления снизу, ибо цивилизация все еще была
антитетической, но посредством акта власти.
У меня нет того знания (возможно, и ни у кого нет того знания),
чтобы проследить подъем византийского государства в ходе Фаз 9,10
и 11. Моя диаграмма сообщает мне, что за тысячу шестьдесят лет это
государство пришло к своей 15-й Фазе, но я ничего не знаю, кроме
искусств, да и о тех - немного, и потому не в состоянии проверить
ряд изображенных на ней дат - «приблизительно правильных», но
данных, возможно, лишь как намек Для простоты я предпочел бы видеть
Фазу 12 в середине, а не в конце V века, ибо, как говорят известные сви-

508
У. Б. ЙЕЙТС
детельства, то был момент, когда Византия стала Византией и
заменила официальное римское великолепие, с его прославлением
физической силы, на архитектуру, напоминавшую, скорее, Священный
Град из Откровения Иоанна Богослова. Если бы мне дали месяц в
античности и предложили провести его где угодно по моему выбору, то
я провел бы его в Византии незадолго до того, как Юстиниан14
выстроил храм Святой Софии и закрыл Платоновскую академию.
Думаю, в какой-нибудь винной лавке я нашел бы себе собеседника,
мозаичных дел мастера и философа, знающего не меньше, если не
больше, Плотина, ведь сверхъестественное подступает к нему даже
ближе, и он ответил бы на все мои вопросы, ибо блеск его
филигранного искусства смог бы призвать то, что было орудием власти у
князей и клириков, убийственным безумием - у черни, в виде какого-то
дивного, подвижно-живого присутствия, подобного совершенному
человеческому телу.
Мне кажется, что в ранней Византии (может быть, ни до, ни после
в известной нам истории) религиозная, эстетическая и практическая
жизнь составляли единое целое, архитекторы и ремесленники - но,
наверное, не поэты, ибо язык начал служить орудием в спорах и
должен был стать абстрактным, - одинаково обращались и к толпам, и к
избранным. Живописцы, мозаичных и золотых дел мастера,
художники, иллюминировавшие священные книги, были почти безличны,
почти не имели никакого индивидуального замысла, все их
внимание поглощал только сам их предмет, но в нем воплотилось видение
целого народа. За образец каждый из них мог брать совершенно
различные рисунки из старинных Евангелий, не менее священные, чем
сам текст, но при этом они сплавляли их в едином замысле, когда работа
многих казалась работой одного, когда здание, картины, узор,
металлическая вязь оград и ламп превращались в единый образ; и это
видение, провозглашавшее незримого господина, все еще обладало
греческим благородством, и даже сатана все еще оставался
полубожественным змием, а не рогатым пугалом назидательного средневековья.
Аскет, называемый в Александрии «Божьим атлетом», занял место
тех греческих атлетов, чьи статуи были или расплавлены, или
разбиты, или стояли заброшенными среди полей, но, в отличие от атлетов
греческой древности, вокруг него - невероятное великолепие,
подобное тому, что мы видим, прикрыв веки, между сном и явью, не
изображение живого мира, но сон сомнамбулы. Даже сверленый
зрачок, когда сверло находится в руках кого-нибудь из византийских
резчиков по слоновой кости, претерпевает сомнамбулическое
изменение; его глубокая тьма среди слабых штрихов костяной пластинки,
его механический круг там, где все остальное ритмично и
стремительно, придают святому или ангелу вид огромной птицы, которая в
упор смотрит на чудо. Мог ли духовидец тех дней, бродя по церкви,

ВИДЕНИЕ ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
509
названной со столь необычным для теперешнего богословия
изяществом «Святая Мудрость», и может ли нынешний духовидец, бродя
среди мозаик в Равенне или на Сицилии15, не узнать там какой-
нибудь из образов, виденных им под сомкнутыми веками. И мне
кажется, именно Тот, Кто в раннехристианских общинах был не более
чем простой изгонитель злых духов, в Своем восхождении к полной
Божественности сделал возможным это затворение в
сверхъестественном великолепии, эти стены с их маленькими мерцающими
кубиками - голубой, зеленой и золотой смальты.
Кажется, между двумя главными разновидностями византийского
искусства я обнаруживаю такое же маятниковое колебание или
вращение горизонтального вихря, что и между искусством дорическим
и ионическим. С недавних пор критика проводит различие между
греко-римскими фигурами, с их суровыми лицами,
напоминающими греческие фрески в Пальмире16, а также между греко-египетской
росписью на саркофагах, где характерные черты преувеличены, как
во многих теперешних произведениях искусства, и тем внутренним
убранством архитектурных сооружений, которое, кажется, способно
подорвать самую сильную волю и самообладание и, по-видимому,
идет из Персии, и подобающим ей символом можно считать
виноградную лозу, чьи побеги забираются повсюду и где между листьями
показываются очертания всех тех странных птиц и зверей, все те
фигуры, изображающие создания, которых никто видом не видывал, и
однако, порождающие друг друга, словно они сами - живые
существа. Могу ли я считать первый тип искусства антитетическим, а
второй - первоначальным и усматривать в их чередовании работу
горизонтального вихря? Стржиговски полагает, что убранство церквей,
где святые представлены воочию, было особенно дорого тем, кто
верил в двойственную природу Христа, и что везде, где Христос
представлен простым крестом, а все остальное - это птицы, звери и ветви,
мы можем обнаружить азиатское искусство, близкое тем, кто полагал,
что Христос не имел в себе человеческой природы.
Если б это зависело от меня, то Фаза 15 совпала бы с правлением
Юстиниана, с тем великим веком строительства, в котором
византийское искусство, можно сказать, достигло совершенства; но
значение диаграммы, вероятно, в том, что такое творение, как Св. София,
где все, если верить описанию современника, изображает экстаз,
должно, в отличие от помпезного собора Св. Петра, предшествовать
высшему моменту. О самом высшем моменте я ничего не могу
сказать, а о том, что ему воспоследовало с Фазы 17 по Фазу 21, - почти
ничего, ибо я ничего не знаю о том времени; и никакая аналогия из
эпохи, наступившей сразу после Фидия или же после нашего
собственного Ренессанса, не может мне тут помочь. Мы и греки двигались
в сторону интеллекта, но Византия, как и вся Западная Европа того

510
У. Б. ЙЕЙТС
времени, наоборот, двигалась от него прочь. Если Стржиговски прав,
то на уничтожение фигуративных образов можно смотреть как на
уничтожение всего греческого в убранстве храмов, сопровождаемое,
возможно, оживлением того великолепия, которое восходит к
древне-персидскому раю, - как на один из эпизодов в некой попытке
сделать теологию более аскетичной, духовной и абстрактной. На мысль
об уничтожении образов первого императора-иконоборца, скорее
всего, навели последователи епископа-монофизита Ксения17, чей
престол находился в той части империи, где персидское влияние
было сильнее всего. Возвращение фигуративных образов, как я это
вижу, могло быть неудачной попыткой синтеза (Фаза 22), началом
поглощения и растворения христианства в разнородный суглинок
Неужто и вправду Европа тогда стала животной и буквальной? И
неужели сила партии-победительницы шла от каких-то фанатиков,
ничуть не меньше своих противников готовых уничтожить любое
изображение, только бы им разрешили растереть его в порошок,
смешать с какой-нибудь жидкостью и проглотить в качестве лечебного
снадобья? Было ли оно так, что до поры человечество не делало ни
того, что хочет, ни того, что должно, но лишь то, что может, и
принимало расхожие мнения в прошлом и настоящем потому, что они
позволяют не думать? Последний интеллектуальный синтез перед
смертью философии в Западной Европе происходит, мне думается, у
Иоанна Скота Эриугены18, но я знаю о нем только то, что в своем
учении он основывался на греческой книге VI века, пущенной в
обращение последним императором-иконоборцем, хотя ее Ангельские
Чины и давали предмет для иконописцев. Я замечаю также, что на моей
диаграмме Фаза 22 совпадает с падением империи Карла Великого, и,
таким образом, диаграмма явно сравнивает его с Александром, но
политические события не мое дело, кроме тех случаев, когда это
необходимо.
За этим, как всегда в последней четверти, следует разнородное
искусство: разнобой в архитектурных формах, как говорится в одной
книге, интерес к греческой и римской литературе; много
копирования и собирания; а за пределами немногих королевских дворов и
монастырей, сообщает мне другая книга, лежит азиатская и
анархичная Европа. Интеллектуальный конус настолько сузился, что
светский интеллект уже совершенно исчез, и сильный человек правит с
помощью местного обычая; сверхъестественное везде внезапно,
неистово и так же темно для ума, как припадок пляски св. Вита. При
Цезарях - говорят мне мои записи - люди были физически в
единстве, а интеллектуально во множестве, но теперь это перевернуто, ибо
есть одна общая мысль или учение, а город оторван от города,
деревня от деревни, клан от клана. Только духовная жизнь льется через
край, ее конус расширился, однако и эта жизнь - теперь, когда свет-

ВИДЕНИЕ: ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
511
ский интеллект истреблен, - мало влияет на поведение людей, это,
возможно, сон, который разворачивается помимо сознания, за
редким исключением чуда или видения. Эта жизнь кажется мне глубокой
дремой сомнамбулы, которую может сопровождать некий
чувственный сон - похожий на непрерывный поток птичьих и звериных
образов в романском искусстве, - однако ни сон не влияет на дрему, ни
она на него.
Именно потому, что создается этот двойственный ум
полнолунием, антитетические фазы становятся в лучшем случае мгновенным
озарением, подобным вспышке молнии. Но то полнолуние, которое
занимает нас теперь, является не только Фазой 15 большей
христианской эры, но последней фазой, Фазой 28, своего тысячелетия, и в
своей физической форме человеческая жизнь стала еще раз
автоматичной. Я когда-то знал человека, который, в поисках образа
Абсолюта, видел один и тот же навязчивый образ - образ слизняка, как если
бы ему намекали, что Бытие, за пределами человеческого понимания,
отображается в наименее организованных формах жизни.
Интеллектуальное творчество прекратилось, но люди нашли способ общаться
со сверхъестественным и согласны между собой в том, что если
делать ему обычные приношения, то само оно будет жить и даст жить
другим. Даже святой или ангел не кажутся уже столь отличными:
человек думает, что ангел-хранитель ревнует к возлюбленной; король,
перенося мощи святого в новую церковь, сталкивается по дороге с
какими-то неприятностями, видит за этим чудесное вмешательство и
ославляет святого как неотесанного мужлана. Три римские
куртизанки, нежнейшие любовники которых поочередно были избраны
папами19, с полной верой в сверхъестественную эффективность
подобного акта (при этой мысли наша насмешливость получает огромное
наслаждение) исповедуются в своих грехах ушам, слышавшим их
любовные стоны, и принимают Божественное Тело из рук, игравших
с их собственными телами. Интересы человека сузились до того, что
близко и лично, и, поскольку всякая абстрактная светская мысль
исчезла, эти интересы воплотились в чисто физических формах. В
монастырских кельях и в затворах отшельников люди, освобожденные
от интеллекта, наконец могут искать своего Бога, стоя на
четвереньках, подобно животным или детям. Церковный Закон - если только
речь идет не об управлении Церковью или Государством, а об
отдельной душе - расписан до мельчайших подробностей; все, что
необходимо для спасения, - известно, однако во всем сквозит апатия.
Человек ожидает смерти и суда, не имея ничего, на что употребить
свои мирские способности, и, беззащитный перед хаосом, царящим в
мире, носит в себе подсознательное убеждение, что мир скоро
кончится. За исключением тех редких мгновений, когда человека
охватывает восторг, или в миг откровения, но даже и тогда, являясь лишь

512
У. Б. ЙЕЙТС
в символах, поток, приведенный в движение Галилейским Символом,
сокрыт. Однако он уже заполнил до краев свою купель и, кажется, на
миг застыл прежде, чем политься через край. Посреди купели в
недвижном созерцании стоит Тот, Кто (кровь, которая не Его кровь, на
Его Руках и Ногах) сочувствует лишь общему уделу человеческому и
скорбит над длиной лет и несоответствием человеческой судьбы
человеку. Две тысячи лет назад Его предшественник, заботясь об одних
только героях, стоял так и скорбел о краткости времени и
несоответствии человека своей судьбе20.
Полнолуние завершается, последнее Воплощение все больше
походит на нас, отбросив ту суровую царственность, что была
заимствована Им, возможно, у Зевса Фидия - если доверять Чефалу и
Монреале21. А рядом с Ним, сбросив свой строгий византийский образ,
встает Его Мать.
V
1050 г. после Р.Х. до наших дней.
Когда волна переменилась и веры стало недостаточно, что-то,
должно быть, произошло при дворах и в замках, о чем история
умалчивает, ибо с первой смутной зарей антитетического откровения, упав
на колени перед Богоматерью или заснув на груди возлюбленной,
человек снова превращается в одинокий страстный осколок. Вместо
прежнего строгого противопоставления (аскет или зверь) пришло
нечто неясное и неточное, нечто, что так и не смогло найти себе
полного объяснения за тысячу лет. Если византийский епископ,
увидев певицу из Антиохии, сказал: «Я долго смотрел на ее красоту, зная,
что увижу ее в день Страшного Суда, и заплакал, вспомнив, что я
меньше заботился о своей душе, чем она о своем теле»22, то Харун ар-
Рашид из 1001 ночи, посмотрев на певицу Чуда сердца25 и в одно
мгновение полюбив ее, покрыл ей голову шелком, - дабы показать,
что ее красота «теперь удалилась в тайну нашей веры». Епископ видел
красоту, которая однажды будет освящена, а халиф - ту, что сама по
себе святыня, и именно эта святыня, вернувшись из первого
крестового похода или проникнув из мавританской Испании,
полуазиатского Прованса и Сицилии, создала рыцарский роман. Какая забытая
греза или, может быть, инициация выманила мудрость из
монастырей и, породив Мерлина, подчинила ее любовной страсти? Когда
Мерлин у Кретьена де Труа полюбил Ниниан, он привел ее к
украшенной золотой мозаикой пещере, предназначавшейся для
возлюбленной какого-то принца, и поведал, что эти влюбленные умерли в
«тот же самый день» и были похоронены «в той же самой комнате, где
обрели наслаждение». Потом он поднял плиту красного мрамора,
которую могло поднять лишь его искусство: там оба и лежали в сава-

ВИДЕНИЕ ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
513
нах из белой венецианской парчи. Гробница осталась открытой, ибо
Ниниан попросила Мерлина вновь вернуться в пещеру и провести
там с нею ночь возле мертвых влюбленных, но перед этой ночью
Мерлин вдруг стал печален и заснул. Тогда Ниниан велела своим
слугам взять его «за голову и за ноги» и положить в гробницу, а потом
вернула камень на место, ведь Мерлин научил ее волшебным словам,
и «с того часу больше никто не видел Мерлина ни живым ни
мертвым». На протяжении всего германского Парцифаля не упоминается
ни одно церковное таинство24 - ни брак, ни месса, ни крещение, но
вместо этого мы обнаруживаем в нем самое странное из созданий
рыцарского романа или жизни - «любовный транс». В таком трансе
Парцифаль, не видя ничего, кроме образа своей отсутствующей
возлюбленной, побеждает рыцаря за рыцарем и, наконец, очнувшись, с
изумлением взирает на иззубренный меч и помятый щит; именно
своей даме, а не Богу или Богоматери молится Парцифаль в день
битвы, и именно ее душа, отделившись от впавшего в транс или
спящего тела, идет рядом с ним и дарует ему победу.
На диаграмме период с 1005 г. по 1180 г. относится к первым двум
вихрям нашего тысячелетия, и что меня интересует в данном
периоде, совпадающем с гомеровским периодом за две тысячи лет до него,
так это создание артуровского цикла и романской архитектуры. В
романской архитектуре я вижу первое движение в сторону светской
Европы, но движение столь инстинктивное, что в нем пока еще
отсутствует какое бы то ни было противоборство со старым. Любой
архитектор, любой человек, взявшийся за резец, может оказаться
духовным лицом однако, во всем этом чрезмерном орнаменте, где
человеческая форма только что не исчезает, где ни одна птица, ни один
зверь не взяты у природы и где все гораздо более азиатское, чем в
самой Византии, можно обнаружить тот же импульс, что создал
Мерлина с его кудесами.
Я не вижу в готической архитектуре, которая является
отличительной чертой нового вихря, Фазы 5, 6 и 7 - как видели историки
XIX века, всегда искавшие подобия своей эпохи, - детища новой
общественной свободы, но скорее детище авторитарной власти,
подавление этой свободы, хотя и с ее согласия. И Св. Бернар25, когда он
осудил чрезмерность романского стиля, безусловно, видел готику
именно в таком свете. Я вспоминаю тот любопытный альбом зарисовок
Виллара д'Оннекура26 с его настойчивостью на математической
формуле, и я встречаю эту формулу в Мон-Сен-Мишель27 - церковь,
аббатство, крепость и город, вся та мрачная геометрия, которая
заставляет Византию казаться лучезарным облаком, и мне думается,
церковь становится светской для того, чтобы воевать с
новорожденным светским миром. Открыто этот мир взывает только к религии:
вовсе не из любви к красоте благородные господа и дамы присоеди-

514
У. Б. ЙЕЙТС
няются к толпам, тянущим камни ддя кафедральных соборов, а
потому, что камни, по мере того как их везут по дорогам, исцеляют
хромых и слепых. Однако ж, как только камни уложены, благородные
господа начинают якшаться с врагом человеческим. Мозаики, став
прозрачными, заполняют пространство окон; кричащие, как
вздорные красотки, они привлекают всеобщее внимание, а на лицах статуй
вновь блуждает улыбка, исчезнувшая со времен архаической Греции.
В этой улыбке - физическая первоначальная радость, радость бегства
от сверхъестественного ужаса, общая радость жизни, не знающей
ответственности, краткий миг перед наступлением антитетической
печали. Это выглядит так, будто хорошенькие богомолки вдруг
ненароком отвлеклись, пока какой-нибудь доминиканец28 проповедует
перед ними с новой, еще небывалой суровостью, а наблюдательный
скульптор или резчик по слоновой кости, работая над изображением
святой, неожиданно вспомнил их тронутые улыбкой губы.
Не являются ли и кафедральные соборы, и философия св. Фомы29
произведением абстракции, начинающейся перед Фазой 8 и перед
Фазой 22, а также произведением морального синтеза, который в
конце первой четверти цикла пытается контролировать всеобщую
анархию? Эта анархия должно быть, была чрезмерно велика, или
человек, должно быть, обнаружил такую чувствительность, которой
доселе не знал в себе, но современную цивилизацию создал именно
шок Диаграмма соотносит период 1250 - 1300 г. с Фазой 8 потому,
что около этого времени рыцарство и христианство доказали свою
полную непригодность. Король властвовал в одном, церковь - в
другом, что прямо противоположно достижению Константина, ибо
теперь митра и корона защищают крест. Но я предпочитаю искать
примеры первой победы личности там, где у меня больше знаний.
Данте в Пире оплакивает одиночество, утраченное из-за нищеты,
пишет первую фразу современной автобиографии30 и в
Божественной комедии запечатлевает образ своей собственной личности на
прежде совершенно безличной теологической системе и
фантасмагории. Король везде обретает свое королевство.
Период с 1300 по 1380 г. относится к четвертому вихрю, то есть к
Фазам 9, Юи 11, который обнаруживает свои характерные черты в
живописи, начиная с Джотто и до Фра Анджелико, в хрониках Фруас-
сара31 и в изысканных гобеленах витражных стекол. Все прежние
мифы и легенды живы, христианский мир не расколот; и живописец,
и поэт находят новые украшения преданию, они чувствуют чары, но
в чувстве есть горечь, ибо чары уже устарели, - они вдыхают аромат
засушенных роз. Практическими людьми, лицом к лицу с мятежом и
ересью, владеет неистовство, какого не знали целые поколения,
однако художники, отделенные от жизни традициями Византии, могут
даже преувеличивать свою кротость, и кротость, и ярость одинаково

ВИДЕНИЕ ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
515
выражают перебой вихря. Убеждение, основанное на общественном
мнении, еще достаточное для Данте и для Св. Фомы, уже исчезло, а
убеждения, основанного на собственном мнении, еще не пришло. Ум
ли это человеческий тоскует по одиночеству, по избавлению от всего
наследного великолепия и не знает, от чего страждет, или это сам
Образ, поощряемый новой техникой - мазок гибкой кисти вместо
твердого стеклянного кубика - и утомленный от своего участия в
танце толпящихся призраков, тоскует по одинокому человеческому
телу? Это тело рождается в период с 1380 по 1450 г., а обнаруживают
его сначала Мазаччо32 и Чосер, частично принадлежащие старому
вихрю, а затем и Вийон - полностью принадлежащий новому.
Мазаччо, скороспелый и плодовитый художник, умерший,
подобно Обри Бердсли, на двадцать шестом году жизни, не может тронуть
нас сегодня так, как трогал своих непосредственных восприемников
- именно он открыл тот натурализм, который теперь начинает нас
несколько утомлять, заставив обнаженного юношу, ожидающего
крещения, дрожать от холода, апостола Петра побагроветь от натуги,
вытаскивая монету изо рта чудесной рыбы, а Адама и Еву, убегающих
от меча Ангела, обратить к зрителю свои обезображенные
страданием лица33. Возможно, оттого, что я поэт, а не художник, я гораздо
острее чувствую страдание Вийона - человека 13-й Фазы и той же или
почти той же эпохи, - в котором человеческая душа впервые один на
один со смертью, неотлучно присутствующей в воображении, без
поддержки отступающей в прошлое Церкви. Но, возможно, я
ощущаю это страдание потому, что еще хорошо помню Обри Бердсли,
человека сходной фазы, но столь отличной эпохи, вычитывая, таким
образом, у Вийона не свойственные ему муки нашего современного
сознания, усугубляющиеся по мере того, как мы приближаемся к
завершению нашей эры? Сугубая напряженность, которая казалась мне
безжалостным самоосуждением, могла быть лишь преувелеченной
веселостью. С наступлением одиночества, которое приносит идущую
по нарастающей борьбу с тем, что ему противостоит, - с
чувственностью, с алчностью, с честолюбием, с физическим любопытством во
всех его видах, - возвращается и философия, изгоняющая всякую
догму. Даже благочестивейший из верующих озабочен теперь только
собой, и когда я ищу тот высверленный зрачок, который всегда столь
о многом свидетельствует, то замечаю, что край его уже не так
механически совершенен, а отверстие, судя по слепкам в Музее Виктории
и Альберта, уже не так глубоко, как прежде. Ангел и флорентийский
синьор должны теперь поднимать к небу взор, который кажется
затуманенным и смущенным, как будто, исполняя свой долг перед
Небесами, подавая пример людям, они находят и то и другое
чрезвычайно трудным и потому испытывают небольшое головокружение.
Нет уже больше никаких сверхъестественных чудес, которые прико-

516
У. Б. ЙЕЙТС
вывают к себе неотрывный взгляд, ибо теперь человек идет вниз под
гору, на которую когда-то с таким трудом взбирался, и все становится
опять не более чем естественным.
По мере того как мы достигаем Фазы 15, а общее движение все
более и более обращается к Западу, мы снова замечаем маятниковое
колебание горизонтальных вихрей, как если бы то, что никакое
Единство Бытия, все еще возможное, не способно будет полностью
сплавить, вдруг торжествующе обнаруживало себя.
Донателло, как и поздний Микеланджело, воспроизводит
жесткость и строгость Мирона34, предвосхищая то, что придет вслед за
Ренессансом, в то время как Якопо делла Кверча35 и большинство
художников, по контрасту, напоминают, как позже Рафаэль,
ионических и азиатских мастеров. Период с 1450 по 1550 г., соотносится с
вихрем Фазы 15, и эти даты, без всякого сомнения, должны были
наметить, правда, немного нечетко, эпоху, которая начинается в одной
стране раньше, в другой - позже. Сам же я могу только первую
половину этого периода соотнести с центральным моментом, с
итальянским Ренессансом Фазы 15 (Фазы 22 конуса христианской эры), с
разложением христианского синтеза, так же как соответствующий
период до рождества Христова, эпоха Фидия, был соотнесен с
разложением традиционной греческой веры. Эта первая половина
покрывает собой главные даты деятельности «Флорентийской академии»36,
сформулировавшей идею воссоединения язычества с
христианством. Если для Папы Юлия37 это воссоединение означало, что
греческая и римская древность были столь же священными, сколь и
древность иудейская, и, подобно ей, «являлись преддверием
христианства», то для Дюрера, посетившего Венецию в ходе этого вихря, оно
означало, что человеческое тело как универсальная мера,
обнаруживаемая в пропорциях древних статуй, было первым творением Бога,
тем «идеально сложенным человеческим телом», которое Данте
почитал символом Единства Бытия. Аскет, который тысячу лет назад
достиг полного преображения в золоте византийской мозаики,
превратился теперь не в атлета, но в ту раскрепощенную форму, о которой
мечтает любой атлет: второй Адам стал первым.
Поскольку Фаза 15 никогда не может найти себе
непосредственного человеческого воплощения, будучи воплощением
сверхъестественным, она наложила на творчество и мысль некоторую печать
напряженности и искусственности, желания соединить элементы,
которые, возможно, несочетаемы друг с другом или чье сочетание
подразумевает нечто сверхъестественное. Читал ли Боттичелли какой-
нибудь флорентийский платоник Порфириеву Пещеру нимф? Ибо,
мне кажется, я узнаю ее в том причудливой пещере с соломенной
крышей над ближним входом (дабы сделать ее более сходной с тра-

ВИДЕНИЕ: ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
517
диционным вертепом), изображенной на его картине Рождество* *
что можно увидеть в Национальной галерее. И, конечно же, лесные
деревья, смутные в вечернем сумраке и мельком видные в дальнем
проеме, нарочитая странность во всем сообщают нам чувство тайны,
совершенно новое для живописи.
Боттичелли, Кревелли39, Мантенья40, да Винчи, попадающие в
рамки одного и того же периода, выставляют Мазаччо и его школу
тяжеловесными и обычными в свете того, что можно было бы назвать
интеллектуальной красотой или сопоставить с тем типом телесной
красоты, который Кастильоне41 называл «добычей или триумфом
души». Интеллект и эмоция, первоначальное любопытство и
антитетическая мечта на это мгновение становятся единым. С момента
возрождения светского интеллекта в одиннадцатом веке способность
начала отделяться от способности, поэзия от музыки,
поклоняющийся от того, чему он поклоняется, но все они оставались внутри
общего тающего круга - христианского мира, - а потому внутри
человеческой души; фигуры выставлялись в неизменно ярком свете,
совершенствовались в своем отделении друг от друга, пока их связь одна с
другой и с общими ассоциациями не была прервана; но когда Фаза
15 пройдена, эти фигуры начинают сталкиваться и впадать в сумбур,
их точно сметает внезапной бурей и натиском. В уме художника
желание власти заступает на место желания знания, и это желание
передается и образам и зрителю.
Восьмой вихрь, соответствующий Фазам 16, 17 и 18 и
завершающий свое движение приблизительно между 1550 и 1650 г.,
начинается с Рафаэля, Микеланджело и Тициана; созданные ими образы либо
пробуждают половое влечение, как у Тициана, - в нас не было
желания прикоснуться к фигурам Боттичелли или даже да Винчи, - либо
угрожают зрителю, подобно фигурам Микеланджело, и сам художник
владеет кистью с сознательной легкостью или экзальтацией. Тема
Греческая надпись вверху картины говорит о том, что мир
Боттичелли находится во «втором горе» Апокалипсиса и что после некоторых
других апокалиптических событий наконец явится Христос этой
картины. Он нашел, возможно, в каком-нибудь высказывании
Савонаролы обетование окончательного Брака Небес и Земли, сакрального и
профанного, и именно его он изображает в обнимающихся пастухах
и ангелах и, как мне кажется, в Пещере и Яслях. Когда я увидел Пещеру
Митры на Капри, я подумал: а уж не Порфириева ли это пещера? Я
увидел два входа, к одному шла лестница в сотню футов или больше от
моря, когда-то служившая благочестивым морякам, к другому же
сверху шло около ста пятидесяти ступеней, которыми, как я прочитал в
своем путеводителе, пользовались жрецы. Если бы Ботичелли знал об
этой пещере, которая могла иметь и свое собственное признанное
символическое значение, то тем с большей готовностью он бы обнаружил
символы в той пещере, к которой корабль Одиссея пристал на Итаке.

518
У. Б. ЙЕЙТС
может заимствоваться из любого рода пропаганды, как, например,
тогда, когда по приказу папы Рафаэль в Станциа делла Сеньятура42, а
Микеланджело в Сикстинской капелле помещают греческих
мудрецов и христианских богословов, древнеримскую Сивиллу и
иудейских пророков друг против друга в очевидном равенстве. С этого
времени все переменяется, и там, где на престоле восседала
Богоматерь, теперь, когда единство души было обретено и потеряно, царит
Природа, а художник может рисовать только то, чего желает всем
своим физическим существом. И вскоре, прося для себя все меньше и
меньше, он сделает предметом своей гордости рисовать то, чего он
совсем не желает. По-моему, Рафаэль почти из предыдущего вихря,
возможно, это переходная фигура, но Микеланджело, Рабле, Аретино,
Шекспира, Тициана - хотя как человек Тициан настолько явно
принадлежит Фазе 14, что кажется менее характерным, - я прочно
связываю с мифопоэтическим и бурным восьмым вихрем. Я вижу в
Шекспире человека, в котором человеческая личность, до этого стиснутая
зависимостью от христианского мира или своей собственной
потребностью в самообуздании, раскалывается как скорлупа.
Возможно, светский интеллект, освободившийся наконец после
пятисотлетней борьбы, и сделал его одним из величайших драматургов всех
времен, однако, поскольку лишь антитетическая эпоха могла
сообщить подобному искусству цельность живописного полотна или
храмового фронтона, мы, если бы уцелели все произведения
Софокла (они тоже рождены из сходной борьбы, хоть и с другим врагом),
возможно, и не сочли бы его величайшим из них. Не чувствуем ли мы
какого-то постоянного неудобства, похожего на неудобство от
путешествия, когда видим его персонажей, более живых, чем мы сами,
среди столь многих незначительных и разнородных подробностей,
среди столь великого первоначального любопытства, которым нас
носит из Рима в Венецию, из Египта в Англосаксонию или, как в одной из
пьес, из римской мифологии в мифологию христианскую?
Если бы сам он не принадлежал к более поздней фазе, если бы он
принадлежал Фазе 16, как и его эпоха, и значит, был пьян от
собственного вина, то, вероятно, он и вовсе не написал бы своих пьес, но
эта возможность ему подвернулась в людской гуще, все еще
взбаламученной мыслью, передающейся от человека к человеку простым
психологическим заражением. В Мильтоне, чье искусство
характерно для того момента, когда первая ярость вихря стихает, я вижу
попытку возвращения к синтезу Станциа делла Сеньятура или
Сикстинской капеллы. Именно эта попытка, предпринятая слишком поздно,
среди всей музыки и великолепия еще неистового вихря, и делает его
стиль оторванным от жизни, холодно риторичным. Две стихии в его
гимне Наутро Рождества Христова** распадаются врозь·, одна - это
сакральное, другая - это профанное; его классическая мифология -

ВИДЕНИЕ ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
519
это искусственное украшение; в то время как ни один великий
итальянский художник, начиная с 1450 г. и вплоть до разграбления Рима,
не различал между ними, а когда различение наступило, как у
Тициана, то это Бог и Его ангелы стали казаться искусственными.
Вихрь идет на спад, к порядку и разуму, поэты времен короля
Якова сменяют елизаветинцев, Коули44 и Драйден - поэтов времен
короля Якова, вера, тем временем, умирает. Христианский мир
повсеместно еще сохраняет призрачную целостность, царствует то
один объединяющий принцип, то другой; показная святость
безобразит старые церкви, бессчетные Тритоны с Нептунами извергают
воду из своих глоток. То, что было красотой, пылавшей как солнце,
выгорает в благородные и пустые лица Ван Дейка, и Нидерланды,
достигшие нового вихря гораздо раньше, чем остальная Европа,
обращают мир в застывшую курьезную форму, в определенные
узнаваемые типы живописности: случайные путники у постоялых дворов,
люди вокруг костра, люди на коньках, - та же поза или композиция
там, где сюжет разный, кочует из картины в картину. Мир начинает
тосковать по произвольному и необязательному, фантастически
уродливому, отталкивающему и ужасному, чтобы излечиться от
желания. Наступает момент девятого вихря, Фазы 19, 20 и 21, на период
времени, начинавшийся для большей части Европы с 1650-го и
длившийся, возможно, вплоть до 1875 г.
Начало этого вихря, так же как и ему предшествующего, бурно и
неистово - душа и мир раскалываются в осколки - главной его
чертой является материалистическое направление конца XVII века
(возможно, все то, что следует из Бэкона), основа нашей
современной индуктивной логики, риторика религиозных сект и полемик,
которые сперва в Англии, а потом и во Франции, уничтожают всякое
чувство формы, а также все то, точным отображением и образцом
чего стал большой Алтарь Бернини45 в соборе Св. Петра, с его
фигурами, которых ломает и корчит религия, как если бы это был бес.
Люди то и дело перескакивают от одного умозаключения к другому, от
мнения к мнению, они подвержены лишь сиюминутной идее и
всегда высказывают ее, сколь бы часто она ни менялась, с одинаковой
категоричностью. Затем вихрь создает какую-то новую связность во
внешнем, и один за другим возникают неистовые персонажи, каждый
- носитель какого-нибудь одного общего правила. Наполеон, человек
20-й Фазы, а исторически Фазы 21-й, т.е. личность в ее жестком
окончательном общем виде, - самый типичный из всех. На жизни
искусства, там, где оно ближе всего выражает общее направление,
сказывается результат закрытия тинктур. Оно становится внешним,
сентиментальным и логичным - поэзия Поупа и Грея, философия
Джонсона46 и Руссо, - одинаково простым и по эмоции и по мысли, старая
маята в новой форме. Повсюду личность тщетно раздвигает во все

520
У. Б. ЙЕЙТС
стороны пальцы или хватается все более судорожной хваткой за мир,
где засилье естественной науки, финансов и экономики во всех их
видах, демократической политики, большого народонаселения,
архитектуры, где сталкиваются все стили, газет, где все вразнобой,
показывает, что через мгновение механическая сила одержит верх.
Изобретенное Данте искусство приводить антитетический
материал к широкой антитетической структуре у Мильтона стало
латинизированным и искусственным - тени, как сказал сэр Томас
Браун, «крадут или хитростью добывают себе тело», - а теперь, оно
изменяется таким образом, чтобы приводить ко все еще антитетической
структуре уже первоначальный материал, и создается современный
роман; но еще прежде, чем вихрь закончился, счастливый конец,
положительный герой, поглощенность любимыми и желанными
вещами - все, что является неприкрыто антитетическим, - исчезает.
Искусство этого вихря, если оно происходит не от внешнего,
отдается эхом Ренессанса, все более условным, все более призрачным,
однако, начиная с Ренессанса - с Фазы 22 на конусе нашей эры, -
«Эмоция Святости», это первое отношение к духовной
первоначальности, стала возможной в том, что наиболее сокровенно и личност-
но, хотя вплоть до Фазы 22 конуса тысячелетия общая мысль и не
будет готова ее выразить. Прикосновение к таинственному ощутимо
сначала в живописи, затем в поэзии и только потом - в прозе. В
живописи оно возникает там, где смешиваются влияния Нидерландов и
Италии, но слабо и бледно. Я не нахожу его у Ватто47, но есть
подготовка к нему, ощущение исчерпанности старых интересов («они не
верят даже в собственное счастье»48, - писал Верлен), но вот вдруг
оно неожиданно в женских лицах у Гейнсборо, и с такой силой, с
какой не чувствовалось с тех пор, как египетский скульптор поставил
в гробницу вырезанное из дерева изображение царевны49. У Рей-
нольдса50 нет ничего подобного, человек только что из Рима,
работающий на публику и в угоду моде, он удовлетворяется тающей ре-
нессансной эмоцией и современным любопытством. В истонченных
женских лицах пробуждается душа, все предубеждения которой и
знания, накопленные за века, исчезли, и она, выглядывая, глядит на
нас и мудрая, и глупая, - как заря. Потом соприкосновение
происходит повсюду; оно находит деревенское Провидение XVIII века и
превращает его в Гёте, который, несмотря на это, так ничем и не
заканчивает: Фауст, избыв свой столетний срок, занимается освоением
земли, словно какой-нибудь сэр Чарльз Грандисон51 или Вольтер на
старости лет. Оно заставляет героинь Джейн Остин стремиться не к
теологической или политической истине, как бы это делали их деды
и бабки, но просто к хорошему воспитанию, как будто улучшать
хорошие манеры - это важнее всякого сделанного дела52. И только в
поэзии прикосновение к таинственному находит себе полное выра-

ВИДЕНИЕ: ГОЛУБЬ ИЛИ ЛЕБЕДЬ
521
жение, ибо это качество - эмоциональной природы (Небесное Тело
действует через Маску), и создает все самое прекрасное в
современной английской поэзии, от Блейка до Арнольда, - все, что не стало
затухающим эхом. Оно обнаруживается у тех писателей-
символистов, которые, подобно Верхарну, заменяют совершенно
личной мудростью физическую красоту или страстную эмоцию XV и
XVI столетий. В живописи оно чаще всего показывается там, где
целью художника было создать дух старины, словно бы оно было
аккомпанементом тому, что популярные авторы зовут декадансом,
словно прежде должны были бы исчерпаться прошлые эмоции. Я
вспоминаю французского портретиста Рикара53, который более
предан своему умозрению, нежели исследованию натуры, ведь он,
бывало, говорил позировавшему: «На ваше счастье, вы походите на свой
портрет», а также Чарльза Риккетса - моего неизменного наставника
в столь многих вещах. Как часто его воображение сковано в своих
жестах словно великолепным и тяжелым платьем, и вдруг - вот оно,
нечто, - Сфинкс, Данаиды, - и я невольно вспоминаю возвращение
Каллимаха к ионической изысканности и вздрагиваю, будто
неожиданно заглянул в бездну, полную орлов. Везде это видение или,
вернее, это прикосновение, зыбко, сбивчиво и всегда хрупко. Диккенс
сумел одной-единственной книгой, Пиквиком, заменить
рискованные исследования для избранных Джейн Остин на панибратство
питейного зала, на качества, какими смеет надеяться обладать любой и
каждый. И этого соприкосновения больше не происходило до тех
пор, пока не взялся за перо Генри Джеймс54.
Некоторые люди пытались выразить эту новую эмоцию через
Творческий Ум - хотя подходящих средств для ее выражения еще не
существует, - чтобы установить среди все более обильного потока
нашей первоначальной информации свою антитетическую
мудрость; но подобные люди, Блейк, моментами Ковентри Пейтмор,
Ницше, полны мрачного восторга и немногочисленны, в отличие от
тех, от Ричардсона до Толстого, от Гоббса55 до Спенсера, число и
безмятежность которых все возрастает. Крещенные в Сикстинской
купели, они все еще грезят, что мир может быть преображен, стоит им
лишь категорически высказаться; в то время как Ницше, едва учение
о Вечном Возвращении забрезжило у него перед глазами, осознает,
что преобразить ничего нельзя, и потому почти что принадлежит к
следующему вихрю.
Период, начиная с 1875 по 1927 г. (Фаза 22 — в некоторых странах
и в некоторых отраслях мысли фаза идет с 1815 по 1927г.), подобен
периоду с 1250 по 1300 г. (Фаза 8), периоду абстракции; они подобны
еще и в том, что каждому из них абстракция и предшествует, и
следует. Фазе 8 предшествовали схоластики, а следовали за ней легалисты
и инквизиторы, Фазе же 22 предшествовали великие популяризаторы

522
У. Б. ЙЕЙТС
естественной и экономической науки, а следовать за нею будут
общественные движения и прикладная наука. Абстракция, начавшаяся в
Фазе 19, закончится в Фазе 25, ибо эти движения и эта наука полагают
своей целью или результатом уничтожение интеллекта. Наше
поколение стало свидетелем первой усталости, ибо стояло на высшей
точке того, что в Волнении завесы храма я называю Hodos Chamelion-
tos56\ и когда высшая точка будет пройдена, мы увидим, что общая
светская мысль начала рушиться и рассеиваться. Толстой в Войне и
мире все еще имел предпочтения, мог спорить о той или другой
вещи, верил в Провидение и не верил в Наполеона, но Флобер в своем
Искушении св. Антония не имеет уже ни веры, ни предпочтений, и так
оно и есть, что даже еще до общей капитуляции воли начался синтез
ради синтеза, постановка, в которой нет сильного режиссера, книги,
где исчез автор, живопись, где какая-нибудь достигшая высшего
мастерства кисть с одинаковым удовольствием или с одинаково
безразличной скукой рисует и человеческую фигуру, и старую бутылку, и
грязь со слякотью, и чистое небо с солнцем. Я вспоминаю те
знаменитые работы, где синтез был доведен до последнего возможного
предела и где присутствуют элементы нелогичности или происходит
открытие доселе неведомого уродства, и я замечаю, что, когда предел
близок или прейден, когда наступает момент сложить оружие, когда
подает о себе знать новый вихрь, меня наполняет восторг. Я
вспоминаю также о недавних математических открытиях57; даже невежда
может сопоставить их с открытием Ньютона - столь явно
принадлежавшего Фазе 19, - с его объективным миром, доступным интеллекту;
я могу опознать, что сам предел превратился в новое измерение, и то,
извечно скрытое, что заставляет нас складывать руки, уже начинает
тяготеть над людскими толпами. Сбив себе руки об этот предел,
люди, впервые с XVII века, видят мир как объект созерцания, а не как
вещь, которую надо переделывать, и некоторые из них, дойдя до
предела в своих специальных предметах, даже ставят под сомнение, есть
ли какой-нибудь общий опыт, ставят под сомнение саму
возможность науки.
Написано на Капри, Февраль 1925

КОНЕЦ ЦИКЛА
I
День за днем я просиживал в своем кресле, поворачивая символ в уме
и так и эдак, изучая его во всех деталях, определяя вновь и вновь его
составляющие, поверяя свои убеждения и убеждения других его
целостностью, пытаясь заменить частности абстракцией, сходной с
абстракцией алгебры. Я чувствовал, как убеждения всей моей жизни
тают как воск, и это в том возрасте, когда ум должен отлиться в
окончательную форму, и другие заменяют их, в свою очередь, уступая
место каким-то еще. Насколько серьезно должен я принять
социалистические и коммунистические пророчества? Я помню тот упадок,
который Бальзак предсказывал герцогине де Кастри1. Я помню споры
в маленьком каретном сарае в Хаммерсмите или после этого за
ужином у Морриса. Я помню апокалиптические сны японского святого и
лейбористского лидера Кагавы2, чьи книги одолжил мне один голу-
эйский священник. Я вспоминаю описанного в мемуарах капитана
Уайта коммуниста, вспахивавшего Коствольдский холм, без всякой
одежды на огромном волосатом теле, не считая сандалий и пары
подштанников, и без единой мысли в голове, не считая гегелевой
Логики. Потом я возвращаюсь вновь к символу, и мне кажется, что я
понял бы все, если бы только смог изгнать эти воспоминания и все
находить в символе.
II
Но ничего не получается - хотя как раз этот момент и должен был бы
вознаградить меня за все мои труды. Возможно, я слишком стар.
Несомненно, что-то бы получилось, когда я медитировал под
руководством каббалистов. Какие распри приведут Европу к тому
искусственному единству (ведь только сухие сучья могут быть собраны в
вязанку), которое и станет упадком нашей цивилизации? Как
проследить по фазам постепенное нарастание и усиление встречного дви-

524
У. Б. ЙЕЙТС
жения, многообразного антитетического притока:
Сатурн-Юпитер встретятся едва,
Вот попадем тогда мы в жернова!3
И тут я понял. Я уже сказал все, что может быть сказано. Частности -
это работа Тринадцатой Сферы, или цикла, которая есть в каждом
человеке и которую каждый человек зовет своей свободой.
Несомненно, ибо она может и знает все, она знает и то, что сделает со
своей свободой, но она хранит эту тайну.
III
Последуем ли за образом Геракла, идущего сквозь тьму с луком в
руках, или возвысимся до Геракла, человека, а не «призрака
воздушного», обвенчанного с Гебой, «Дочерью Зевса от златообутой
владычицы Геры»?
1934-1936

НОЧЬ ВСЕХ УМЕРШИХ
Эпилог
Бьет полночь с Крайст Черч1, звон и гул и пенье
Колоколов по комнате плывет-
Ночь всех умерших2... Два больших бокала
Уж встали на столе, мускатом пеня:
Я гостя жду - быть может, дух придет
Сегодня ночью: есть у духов право -
Их смертью в них все так обострено,
Столь чутким стало каждое касанье, -
Пить от вина лишь вкус его дыханья,
Тогда как мы должны пить все вино.
Пусть дух такой придет, что даже если б
Гремела залпом пушечным земля,
Недвижно оставался б он стоять,
Раздумием как пеленой чудесной
Захвачен и затянут. Ибо я
Хочу о чем-то дивном рассказать,
Над чем живые стали б издеваться,
Пускай и не для трезвеного уха,
Но если это вдруг коснется слуха,
То будешь час и плакать и смеяться.
Придет пусть Горторн3; мыслить он любил
И знал тот сладостный предел гордыни,
Что платонической зовут любовью4,
И страсть в такие выси заводил,
Что после смерти дамы5 он отринул
Противоядья от своей любови.
Слова друзей напрасны стали, впредь
Одну надежду он имел и новость,
Что этой иль той зимы суровость
Ему подарит наконец-то смерть.
В нем жили обе мысли с давних пор.
О Боге иль о ней, о ком из двух

526 У.Б.ЙЕЙТС
Он думал больше? Думаю, един
Был образ, на который падал взор,
Его ума и некий нежный дух,
Исполнен Божества, так осветил
Предивный дом, обетованье наше6,
Так изнутри его собой зажег,
Что показаться б он, наверно, мог
Златою рыбкой, плавающей в чаше.
Пусть Флоренс Эмири7 придет сюда.
Увидев на своем лице морщины,
Еще прекрасна и еще желанна,
Но чувствуя, как быстро красота
Скрывается под тусклою личиной,
Отправилась она, для всех нежданно,
Покинув дом, в далекие пределы,
Учить средь темнокожих8, чтобы там
Позволить страшным нескольким годам9
Свести в могилу незаметным тело.
Перед кончиною она смогла
Распутать непростое рассужденье
Какого-то ученого индийца
Про путь души - как кружится она,
Летит к орбите лунной - до мгновенья,
Когда придет пора ей с солнцем слиться.
Служенья и свободы совершенство,
И выбором и случаем бывая,
Но все игрушки наконец бросая,
Она уходит в забытье блаженства.
И Мэтерса10 сегодня ночью жду,
Мы с ним делили тяжесть юных лет,
Но позже разругались, я считал
Его полуглупцом в полубреду11;
Так и сказал; но дружбе сносу нет.
И даже если ум меняться стал
И, кажется, что дружба - вместе с ним,
Однако стоит вспомнить мне нежданно
Все, что так щедро делал друг мой странный,
Согласен я быть вновь полуслепым.
Вначале было много в нем усердья
И храбрости неистовой пред тем,
Как одинокий ум с ума свело:
Ведь мысль о неизвестном дальше смерти
Уводит от людей, и вот совсем
Не платят и не хвалят за нее.
Он возразил хозяину бы сухо,

ВИДЕНИЕ НОЧЬ ВСЕХ УМЕРШИХ
527
Хозяину - поскольку мой бокал,
Влюбленный в духов, сам он может стал
Еще бесцеремонней, ставши духом.
Но все ж не важно, кто придет сейчас12,
В ком стало вдруг все так обострено,
Что даже тонкий аромат муската
Приводит мертвый рот в такой экстаз,
Какой живым не даст и все вино.
Мне мысль теперь одну поведать надо,
Живой над нею будет потешаться;
Хотя и не для трезвеного уха,
Но если вдруг она коснется слуха,
То будешь час и плакать, и смеяться;
Такая мысль, что если б я держал
Ее в уме, исследуя все части, -
Ничто не устояло б предо мной,
Пока б от мира ум мой не бежал
Туда, где проклятый кричит от страсти,
И где танцует праведник святой.
Такая мысль о чем-то неизвестном,
Что лишь о ней могу я вспоминать,
Захваченный, затянутый стоять
В раздумий как в пелене чудесной.
Оксфорд, Осень 1920.

IX
Произведение литературы

ОБЩЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К МОИМ СОЧИНЕНИЯМ
I. Основной принцип
Поэт всегда пишет о своей личной жизни, переплавляя ее трагедию -
будь то угрызения совести, погибшая любовь или просто
одиночество - в прекраснейшие творения; при этом он никогда не бывает
прямолинеен, как, скажем, в беседе за табльдотом: поэтическая речь -
это всегда волшебный театр теней. Данте и Мильтон обращались к
мифологии, Шекспир - к персонажам английской истории или
старинных преданий; даже когда поэт, казалось бы, наиболее всего
являет нам самого себя - если это Рэли1, обличающий властителей, или
Шелли с его «по жилам тайно дрожь ползет земная, никем не чуемая
боле», или Байрон с его «душа источит грудь», как «меч сотрет железо
ножен»2, - то он никогда не опускается до случайности и
бессвязности, царящих за табльдотом; он перерождается как идея, как нечто
цельное и осмысленное. Это романист может позволить себе
случайность и бессвязность, поэт же не должен этого делать: ведь он скорее
тип, нежели человек, и скорее страсть, нежели тип. Он - Лир, Ромео,
Эдип, Тиресий; он шагнул к нам из какой-то пьесы, и даже женщина,
которую он любит, - это Розалинда, Клеопатра, но никак не Смуглая
Леди. Поэт играет одну из ролей в своем собственном волшебном
театре, и мы восхищаемся им, потому что природа сделалась умопо-
стижимой, а следовательно, сделалась вразумительной, а тем самым
частью нашей творческой силы. «Когда ум теряется в свете "Я", -
говорится в Прашна-Упанишаде, - он перестает грезить; еще пребывая
в теле, он теряется в блаженстве». «Мудрец ищет в "Я", - говорится в
Чхандогья-Упанишаде, - тех, кто жив, и тех, кто мертв, и обретает то,
чего ему не может дать мир». Мир не знает ничего, ибо он не
сотворил ничего, мы же знаем все, ибо мы сотворили все.
II. Тема
Свою тему я нашел благодаря старому предводителю фениев Джону

532
У. Б. ЙЕЙТС
О'Лири. Его длительное тюремное заключение, еще более длительное
изгнание, его великолепный ум, его ученость, его гордость, его
цельность - сущая аристократская мечта, выпестованная среди лавчонок
и крошечных ферм, - все это собрало вокруг него группу молодых
людей. Мне было всего восемнадцать или девятнадцать, но к той поре
я уже сочинил пасторальную пьесу под влиянием Королевы фей и
Печального пастуха3 и две пьесы под влиянием Шеллиева
Освобожденного Прометея: в одной действие разворачивалось где-то на
Кавказе, в другой - в вулканическом кратере на Луне; сам я сознавал, что
писания эти туманны и бессвязны. О'Лири снабдил меня стихами
Томаса Дэвиса - сказав, что это дурная поэзия, но именно она
изменила его жизнь в юности, - рассказал о других поэтах, связанных с
Дэвисом и газетой Нейшн4, и, наверное, одолжил мне кое-какие из их
книжек. Мне стало еще очевиднее, чем О'Лири, что эта поэзия дурная.
Я читал исключительно романтическую литературу и ненавидел всю
эту выхолощенную риторику XVIII века; однако у этих поэтов
имелось одно качество, которым я восхищался тогда и восхищаюсь
сейчас: они не были одиночками, а говорили, или пытались говорить, из
народа и к народу, и за ними простирался опыт поколений. Я
понимал (пусть лишь временами, как это бывает в молодости): мне следует
отвернуться от всей той современной литературы, что Джонатан
Свифт уподобил паутине, которую паук тянет из собственного нутра;
я ненавидел, и теперь ненавижу все возрастающей ненавистью,
пресловутую «идейную» литературу. Я желал - если бы мне позволило
мое невежество - вернуться к Гомеру, к тем, кто кормился с его стола.
Я желал плакать, как плачут все, смеяться, как смеются все, и поэты из
«Молодой Ирландии» - когда не сочиняли на политическую злобу
дня - испытывали те же желания, однако не ведали, что всеобщее и
присущий ему язык суть предмет поисков длиною в жизнь и что,
даже будучи найдены, они могут не быть всенародно опознаны, как
таковые. Позднее кто-то (уже не О'Лири) рассказал мне о Стэндише
ОТрэди и его толковании ирландских легенд. О'Лири отослал меня к
О'Карри5, но моя мальчишеская леность не смогла одолеть его плохо
упорядоченную и неважно истолкованную историю.
Еще за поколение до основания газеты Нейшн Королевская
Ирландская академия занялась исследованием древней ирландской
литературы. Эти занятия во многом явились подарком со стороны
протестантской аристократии, которая учредила парламент, а также
Нейшн с ее школой, хотя Дэвис и Митчел были протестантами; и
подарком со стороны католическего среднего сословия, которому
предстояло создавать Ирландское Свободное Государство. Академия
убедила английское правительство в необходимости серьезно
финансировать картографическое управление; ученых - в том числе
великого ученого О'Донована6 - разослали по деревням и селам: разуз-

ОБЩЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К МОИМ СОЧИНЕНИЯМ
533
навать названия и записывать местные легенды. Возможно, это был
последний период, когда такую задачу можно было выполнить успешно:
запас народной памяти оставался по-прежнему неприкосновенным;
самим собирателям старины, наверное, воочию случалось увидеть
или услышать фею смерти, банши; Королевская Ирландская
академия и ее слушатели с равным воодушевлением привечали и
язычников, и христиан, а Круглые Башни7 рассматривали как увековечение
персидского огнепоклонства. Следов правоверия почти не
замечалось, так что для тревоги не было повода; католики были сломлены
или усмирены; мой двоюродный дед (чей портрет кисти какого-то
забытого художника висит в моей спальне), пастор ирландской
церкви, бывало хвастался, если выпадал случай, что нет такого
вопроса, на который бы он не сумел абсолютно к месту ответить
богохульством или похабством. Когда было исследовано несколько
округов, но никаких публикаций не последовало, правительство,
убоявшись подъема опасных патриотических настроений, отказало
картографическому управлению в своей поддержке; от той поры остались
огромные рукописные тома, содержащие обширную и весьма яркую
переписку ученых между собой.
В ту пору, когда зарождалась современная ирландская литература,
прочно господствовало влияние ОТрэди. Он умел порадовать нас
экстравагантностью, разделять которую мы не хотели в силу
чрезмерно критического настроя; придет день, говорил он, когда Слиаб-
на-мон прославится куда больше Олимпа; однако он не являлся
националистом в нашем понимании этого слова: он бунтовал - как сам
любил пояснять - не против короля, а против палаты общин. Его
кузен, замечательный ученый Хейес ОТрэди8, не желал приставать к
нашему неполитическому «Ирландскому Литературному обществу»,
поскольку считал его фенианской организацией, зато хвастался, что,
хоть и прожил в Англии сорок лет, так и не обзавелся ни единым
другом среди англичан. Он работал в Британском музее, составляя
гэльский каталог и переводя наши героические сказания с каким-то
безумным пылом, свойственным разве что восемнадцатому веку; его
героиня «надорвала себе сердце», его герой «возвысился до вершины
преуспеяния» и там «потрясал своим дротиком», а затем устремил
корабль по «колоссальной океанической поверхности». Оба ОТрэди
числили себя среди представителей старинной ирландской
земельной аристократии; вероятно, оба - уж Стэндиш ОТрэди наверняка -
полагали, что Англия, из-за своего декадентства и демократичности,
предала их общественный класс. А другой представительнице этого
общественного класса, леди Грегори, в ее Богах и воителях и Кухули-
не га Мюртемне предстояло сделать для героических легенд то, что
леди Шарлотта Гест сделала (с меньшим стилистическим
изяществом) в Мабиногионе для уэльских легенд*. Стэндиш ОТрэди во мно-

534
У. Б. ЙЕЙТС
гом созвучен современности: его стиль, как и стиль Джона Митчела
за сорок лет до того, сформировался под влиянием Карлейля; она же
в своем стиле опиралась на англо-ирландский диалект родных краев:
это старинное живое наречие, сохранившее элементы тюдоровского
лексикона, строение фраз же частично происходило от людей,
продолжавших думать по-гэльски.
Я слышал от фермеров в Слайго и от лоцманов в Россес-Пойнте
несчетные рассказы о привидениях - будь то духи недавно умерших
людей, или исторических и легендарных персонажей, или же
королевы Медб10, чей пресловутый каирн стоит на горе над заливом.
Позднее я читал в Британском музее рассказы ирландских писателей
сороковых и пятидесятых годов, повествовавшие об таких
привидениях, но они меня скорее взбесили, чем порадовали, потому что
обращали видения деревенских жителей в шутку. Но когда я вместе с
леди Грегори отправился по фермам и имел случай наблюдать, как ее
записи слышанного разрастаются в то огромное собрание преданий,
которое позднее она назвала Видения и верования, - я уберегся от
юмористических гримас.
За всей ирландской историей - словно гигантский настенный
гобелен; христианству пришлось его принять и самому стать одним из
вытканных там изображений. Глядя на ею зыбкие складки, никто не
осмелится с точностью сказать - где кончается друидизм и
начинается христианство. «Меж птиц одна есть совершенная, меж рыб одна
есть совершенная, и меж людей один лишь совершенен». Я могу это
объяснить лишь недавно выдвинутым предположением ученых (к
нему мое внимание привлек профессор Беркитт11 из Кембриджа),
согласно которому святой Патрик приплыл в Ирландию не в V веке, а
под конец II века. Никаких великих споров не возникло: Пасха по-
прежнему приходилась на первое полнолуние после весеннего
равноденствия. В этот день был сотворен мир, ковчег пристал к вершине
Арарата, Моисей вывел израилитов из Египта; та пуповина, которая
связывала христианство с миром античности, еще не была
перерезана, и Христос все еще оставался сводным братом Диониса. Человек,
только что прошедший посвящение у друидов, мог перенять у
соседа-христианина обыкновение осенять себя крестным знамением, не
чувствуя при этом ни малейшей несообразности, да и детям его это
чувство тоже было чуждо. Клановая сплоченность ослабляла
сплоченность церковную: ирландские кланы могли примириться с
монахами - но не с епископами.
Современный человек, прочитав Золотую ветвь и Человеческую
личность12, находит много сродственного в вероучении святого
Патрика, каким оно сохранено в его Исповеди, и отвергает разве что
слово «скоро» в утверждении, что Христос скоро явится, чтобы
судить живых и мертвых. Он может повторять эти слова, или даже ве-

ОБЩЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К МОИМ СОЧИНЕНИЯМ
535
рить в них, не вспоминая ни об историческом Христе, ни о древней
Иудее, ни о чем-либо другом, лежащем в области исторических
догадок и многозначных свидетельств; так, я повторяю эти слова и
одновременно думаю о «Я» в упанишадах. В эту традицию, устную и
письменную, в позднейшие годы вошли фрагменты неоплатонизма,
каббалистические формулы (я слышал, например, слова «Тетраграмма-
тон Агла» в Донерейле), плавающие сверху обломки средневековой
мысли, - иначе говоря, все, что только доставляло удовольствие
одинокому уму. Даже религиозный эквивалент барокко и рококо не
дошел до нас в виде мысли - возможно, оттого, что в гэльском языке
нет абстрактных понятий. Он пришел к нам в виде прямого и
жестокого действия. Этот узорный гобелен затмевал собой все, когда
зарождалась современная ирландская литература, он виден у Синга в
Колодце святых, у Джеймса Стивенса13, и повсюду у леди Грегори, и
везде у Джорджа Рассела (где он не опирается на упанишады), и во
всей моей поэзии, исключая поздний период.
Порой я читаю (под знаком похвалы - если это газета ирлаццская, под
знаком хулы - если английская), что мое движение бьшо расстреляно в
1916 г.; иногда же говорится, что эти расстрелы сделали возможным наше
реалистическое движение. Если это утверэвдение верно - а верно оно
лишь отчасти, ибо романтизм сдавал позиции повсеместно, - то это
оттого, что в воображении Перса14 и его товарищей по оружию
Бескровная Жертва мессы слилась с «красной ветвью»15 ирландского гобелена;
они шли на смерть, взывая к Кухулину:
Геракл! Сойди с небес, блистающих грозой,
И стойла смрадные расчисть - наш мир земной16.
В определенном смысле поэты 1916 г. не принадлежали к той школе,
которую газетные статьи именуют моей. «Гэльская лига»17,
устрашенная современной популяризацией католицизма — идущей не от
корня Иессеева, а от азиатского ландыша18, - чуралась интеллектуальной
дерзновенности и держалась за словари с грамматиками. Перс с Мак-
донахом19 и другие из числа казненных могли бы сделать (или
попытаться сделать) на гэльском языке то, что мы делали (или пытались
делать) на английским.
Наша мифология, наши легенды в корне отличаются от
бытующих в других европейских странах, ибо вплоть до конца XVII
столетия они пользовались вниманием - а возможно, и безоговорочной
верой - как крестьян, так и дворян. Гомер принадлежит людям
преимущественно вялым, малоподвижным, а наши древние королевы,
наши средневековые воители и любовники даже сегодня способны
заставить дрожать всем телом какого-нибудь коробейника. Свои
собственные мысли - быть может, отчаяние - плод изучения нынешних
обстоятельств в свете древней философии - я могу вложить в уста
бродячих поэтов XVII века или даже некоего воображаемого певца,

536
У. Б. ЙЕЙТС
поющего баллады в наши дни; и чем глубже моя мысль, тем более
правдоподобный, более крестьянский вид обретают для меня певец и
бродячий поэт. Иные современные поэты утверждают, что джаз и
песни для мюзик-холлов - это народное искусство наших дней и что
именно на них нам следует оглядываться в своем творчестве, мы же,
ирландские поэты, и не менее современные люди, отвергаем любое
народное искусство, которое не берет начала на Олимпе. Дайте мне
времени на размышление (и немного юношеского задора) - и я докажу, что
даже песенкаДжонни, тебя едва я знала восходит-таки к Олимпу.
Арнольд Тойнби20 в приложении ко второму тому своего
Постижения истории описывает зарождение и упадок дальнезападнои
христианской культуры (как он ее называет); на синоде в Уитби21 она
лишилась шанса подчинить своему владычеству всю Европу,
потерпела окончательное церковное поражение в XII веке, когда
произошло «полное поглощение ирландского христианства римской
Церковью. А в областях политики и литературы» она благополучно
просуществовала вплоть до XVÜ века. Затем Тойнби утверждает, что если
«еврейский сионизм и ирландский национализм добьются своих целей,
то и еврейство, и ирландство займут свои собственные крохотные
ниши... среди шестидесяти или семидесяти национальных
сообществ», жизнь их сделается несколько легче, однако они прекратят
быть «останками независимого общества... Романтическая легенда о
Древней Ирландии подошла к завершению... Современная Ирландия при
жизни нашего поколения наконец решила найти свое место,
добровольно войдя в состав нашего будничного западного мира».
Если ирландская литература пойдет и дальше тем путем, который
ей прочило мое поколение, она может как-то продержать на плаву
«ирландство», и этому не помешают ни старания реалистов, ни те
персонажи, которых они выдумывают, ни те, которые описаны в
мемуарах революционной эпохи. Эти последние особенно - подобно
их великим политическим предшественникам, Парнеллу, Свифту,
лорду Эдуарду22, - вернулись обратно в «гобелен»,
мифологизированные фигуры. Вполне вероятно, что некоторые характерные черты
«ирландства» обретут более весомое значение. Когда леди Грегори
попросила меня составить примечания к ее Видениям и верованиям,
я взялся (дабы получше понять, что же она насобирала в Голуэе) за
изучение современного спиритуализма. В течение ряда лет я
наведывался к таким медиумам, которые в бедняцких кварталах Лондона за
несколько пенсов просвещают мастеровых или их жен по поводу их
отношений с их покойниками, их хозяевами, их детьми; затем я
сравнил то, что леди Грегори услышала в Голуэйе или я услышал в
Лондоне, с видениями Сведенборга и - уже после того, как увидели
свет мои сбивчивые примечания, - с индийскими верованиями. Если
бы однажды, когда мы гуляли по лесу и встретили какого-то старика,

ОБЩЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К МОИМ СОЧИНЕНИЯМ
537
леди Грегори не сказала: «Быть может, этому человеку ведома тайна
веков», - я бы, наверное, так никогда не побеседовал с Шри Пурохи-
том Свами, не побудил его перевести рассказы о путешествиях его
Учителя по Тибету и не помог бы ему с переводом упанишад. Мне
кажется, теперь я знаю, почему егерь в Куле слышал шаги оленя на
берегу озера, где оленья нога не ступала уже сотню лет, и почему
один выживший из ума старик-священник говорил, что в его пору
никто не попадал ни в Рай, ни в Ад, - разумея под этими словами, что
все они остались в Рате и что мертвые остаются там, где жили, или
поблизости и не ищут себе никакого абстрактного места, где их ждет
благословение или кара, а отступают в то сокровенное пространство,
которое и определяет характер их родных мест. Я убежден, что
спустя два-три поколения станет общеизвестным, что механическая
теория не имеет под собой никакой почвы, что естественное и
сверхъестественное неразрывно связаны и что во избежание опасного
фанатизма нам следует заняться новой наукой; тогда-то европейцев, быть
может, начнет привлекать образ Христа, обозначенный не на фоне
иудаизма, а на фоне друидизма: не замкнутый намертво в тисках
истории, но текучий, конкретный, явленный.
Я родился в этой вере, вырос в ней и с ней умру Мой Христос,
законным образом выведенный из символа веры святого Патрика23, как я
полагаю, - это то Единство Бытия, которое Данте уподоблял идеально
сложенному человеческому телу, это Блейково «Воображение», это то, что
поименовано в упанишадах словом «Я». И это единство не является
удаленным и, следовательно, умопостигаемым, а чем-то совсем близким,
разнящимся от человека к человеку и от эпохи к эпохе, принимающим
на себя и боль, и уродство - «тритонов глаз и лягушачий палец».
Моя подсознательная озабоченность данной темой вылилась в
книгу Видение, с ее грубоватой геометрией, не дающей полного
истолкования. «Ирландство» сохранило свой древний «залог», даже
пройдя через войны, которые в XVI и XVII веках превратились в
войны на исстребление; ни один народ, как заметил Лекки24 в начале
своей книги Ирландия в XVIII веке, не претерпевал более суровых
гонений, и к тому же эти гонения не вполне прекратились и в наши
дни. Ни один народ не умеет так ненавидеть, как мы, в ком постоянно
живет прошлое; бывают такие минуты, когда ненависть отравляет
меня, и я виню себя в мягкотелости за то, что так и не дал ей
подобающего выхода. Ведь недостаточно же просто вложить ее в уста
какому-нибудь бродячему поэту-крестьянину. Тогда я вспоминаю,
что хотя мой брак - первый английский брак, какой я могу упомнить
в моем родословии по прямой линии, у всех моих родных
английские имена и моя собственная душа вскормлена Шекспиром,
Спенсером, Блейком, быть может, Уильямом Моррисом, а также
английским языком, на котором я думаю, говорю и пишу, и все, что я люблю,

538
У. Б. ЙЕЙТС
пришло ко мне благодаря английскому; так моя ненависть терзает
меня любовью, а моя любовь - ненавистью. Я уподобился тому
тибетскому монаху, которому снится во время инициации, будто его
пожирает дикий зверь, а когда он просыпается, то понимает: он сам
одновременно пожиратель и пожираемое. Такова ирландская
ненависть и одиночество, ненависть к человеческой жизни, которая
побудила Свифта написать Гулливера и эпитафию для собственной
могилы, которая до сих пор заставляет нас метаться между
крайностями и сомневаться в здравости собственного ума.
Вновь и вновь меня спрашивают - отчего я не пишу по-гэльски.
Года четыре, или лет пять, тому назад я получил приглашение на обед
от одного лондонского общества и оказался там в толпе лондонских
журналистов, индийских студентов и иностранных политических
беженцев. В какой-то индийской газете говорилось потом, что это
был обед в мою честь; надеюсь, что это не так; впрочем, не помню
точно, хотя явственно помню, что был сильно рассержен. Должно
быть, я что-то говорил, как обычно что-нибудь говорят на
официальных обедах; должно быть, я произносил и выслушивал стандартные
комплименты; затем они, видимо, принялись говорить о беженцах; и
дальше речи, должно быть, делались все живее и злободневнее, все
клеймили чужеземную тиранию, Англия же даже сбитым с толку
индийцам должна была представляться защитницей свободы; у меня же
внутри все так и клокотало от гнева; Вордсворт, этот типичнейший
англичанин, напечатал свой знаменитый сонет к Франсуа-Доминику
Туссену, негру из Сан-Доминго, где есть строки:
В каждом вздохе нашей груди
Есть память о тебе25, -
в тот год, когда замыслил заговор и погиб Эммет26, а он помнил об
этом восстании не больше, чем о полуповешении и смоляных
колпаках27, которые были лет за шесть до того. Чтобы положить конец
всем этим злободневным речам, я обрушился на политику
подавления индийского народа; будучи литератором, а не политиком, я
говорил, что индийцев заставляли учиться всему - далее их
собственному санскриту - лишь на английском языке-посреднике, пока те
первые, кому открылась мудрость, не сделались притчей во языцех
для обозначения расплывчатой поверхностной отвлеченности. Я
призвал присутствующих индийских писателей помнить о том, что
никто не способен думать и писать с подлинной музыкальностью и
живостью, кроме как на своем родном языке. Дружелюбных
слушателей я настроил на враждебный лад, и все же, вспоминая эту сцену, я
чувствую не раскаяние, а гнев.
Мне бы точно так же не удалось писать по-гэльски, как этим
индийцам - по-английски; гэльский - мой национальный язык, но это
отнюдь не мой родной язык.

ОБЩЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К МОИМ СОЧИНЕНИЯМ
539
III. Стиль и позиция
Стиль - явление почти бессознательное. Мне понятно, что я пытался
сделать, менее понятно - что из этого получилось. Современные
лирические стихотворения, даже те, что вызывали во мне отклик, -
Тайна потока, Долорес28 - казались чересчур длинными, но
ирландская тяга к быстрому течению, быть может, просто вызвана ленью;
впрочем, как знать, не испытывал ли сходных чувств Берне, читая
Томсона и Каупера29. Английский ум созерцателен, пышен,
уравновешен; он чем-то напоминает долину Темзы. Я же намеревался
сочинять короткие лирические стихотворения или драмы в стихах, где
речь была бы краткой и сжатой и держалась бы драматическим
напряжением, и я с тем большей уверенностью брался за это, что
молодые английские поэты в тот момент кризиса писали, исходя из
эмоционального посыла, хотя их исконная медлительно-созерцательная
манера почти сразу же брала свое. Затем (и английская поэзия
последовала в этом за мной) я попытался сделать так, чтобы язык поэзии
совпадал с языком страстной повседневной речи. Мне хотелось
писать на том языке, который приходит на ум самым естественным
образом, когда мы ведем внутренний диалог (как я, например, делаю
весь день напролет) о каких-то событиях нашей собственной жизни
или чьей-нибудь еще жизни, если вдруг улавливаем в ней
собственное отражение. Порой я сравниваю себя с сумасшедшими старухами,
обитательницами трущоб, чьи обвинения и сожаления о прошлом
звучат у меня в ушах: «Да как ты смеешь - ты, босяк болезный!» - я
слышал, одна из них распекала воображаемого ухажера. Если бы я
проговаривал вслух свои мысли, они, наверное, звучали бы не менее
гневно и буйно. Немало времени прошло, пока я не выработал язык
себе по вкусу; а вырабатывать его я принялся лет двадцать назад,
когда осознал, что мне следует не искать (вопреки мнению Вордсворта)
слов, бытующих в общем употреблении, а создавать мощный и
страстный синтаксис и добиваться полного совпадения между фразой и
строфой. Поскольку мне требуется страстный синтаксис для
страстной темы, я вынуждаю себя принять те традиционные размеры,
которые уже сложились вместе с языком. Эзра Паунд, Тернер, Лоуренс
писали восхитительным верлибром, я же так не мог. Я потерял бы
себя, стал бы безрадостным - как те безумные старухи. Переводчики
Библии, сэр Томас Браун, некоторые переводчики с греческого - в ту
пору, когда переводчики еще заботились о ритме, - создали
промежуточную форму между стихом и прозой, которая представляется
естественной для безличного созерцания; все личное быстро теряет
свежесть: его нужно держать во льду или в рассоле. Однажды, болея
воспалением легких и лежа в горячечном бреду, я продиктовал
письмо Джорджу Муру30, где советовал ему есть соль, потому что это сим-

540
У. Б. ЙЕЙТС
вол вечности; бред прошел, я забыл то письмо - но, должно быть, и я
имел в виду то, что имею в виду и сейчас. Если бы я писал о личной
любви или печали верлибром, или любым иным ритмом, который бы
их не менял, во всей их случайности, я стал бы презирать
собственное себялюбие и нескромность и уже предчувствовал бы
читательскую скуку. Я должен выбрать какую-то традиционную строфику, и
даже то, что я меняю, должно выглядеть традиционным. Я вверяю
собственные чувства овцепасам, козопасам, погонщикам верблюдов,
книжникам, Мильтонову или Шеллиеву платонику в той башне, что
рисовал Палмер. Заговорите со мной об оригинальности - и я вам
задам жару! Я - толпа, я - одиночка, я - ничто. Древняя соль - что
лучше сохраняет! Шекспировы герои передают нам или переменой в
облике, или метафорическим строем своих речей то внезапное
расширение видения, тот экстаз, что предшествует смерти: «Она должна
бы умереть немедля», «Сверх многих тысяч прежних... последний
поцелуй»31, «Ты отрекись на время от блаженства»32. Они обратились
в Бога или Богиню-Мать, в пеликана, «грудь мою сосет младенец»33,
однако все должны быть холодны; ни одна актриса не рыдала, играя
Клеопатру, - даже недалекий ум какого-нибудь постановщика еще не
додумался до подобного приема. Сверхъестественное ощутимо,
холодный ветер дует в лицо, по рукам, столбик термометра падает - и
из-за этого-то холода нас ненавидят журналисты и обыватели. В той
или иной детали может быть заключена мучительная трагедия, в
целом же произведении - нет. Я слышал, как леди Грегори, отвергая
какую-то пьесу, присланную в театр Эбби, сказала: «Трагедия должна
становиться радостью для умирающего». Так же обстоит и с лирикой,
с песнями, с сюжетными поэмами; ни ученые, ни народ не стали бы
из поколения в поколения что-нибудь петь или читать, если б это
причиняло только боль. Придворная дама, о чьей трагедии поется в
песне, должна возвыситься над историей, отойти под власть
вечности: отныне она одна из четырех Марий34, напев же стар и знаком,
воображение идет впляс, уносясь за грань чувств к первозданному
льду. Лед - верное ли здесь слово? Однажды я похвастался - повторяя
фразу из письма моего отца, - что напишу стихотворение, «хладное
и страстное, как заря».
Когда я писал белым стихом, меня не покидало недовольство; к
моей туманно-средневековой Графине Кэтлин тот размер вполне
подходил, но нашему героическому веку куда более пристала - так
мне, во всяком случае, казалось - балладная метрика Зеленого шле-
маъь. Было что-то такое в моем отношении к Дейрдре, к Кухулину, что
противилось духу Ренессанса с характерными для него размерами;
это и явилось главной причиной, побудившей меня создать в пьесах
с танцами такую форму, которая сочетает белый стих с лирическими
размерами. Когда я говорю белым стихом и при этом анализирую

ОБЩЕЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К МОИМ СОЧИНЕНИЯМ
541
свои чувства, я вижу, что в том моменте истории, когда человеческий
инстинкт, с его традиционными песнями и танцами, с его цельной
органичностью, уже принадлежит прошлому. Я был исторгнут из
чрева кита, хотя по сю пору помню те звуки и зыбь, что чувствовал,
когда сидел за оградой его ребер, и, словнотсоролева из баллады Поля
Фора36, я все еще пахну рыбой морской. Контрапунктное строение
стиха (если воспользоваться определением Роберта Бриджеса)
сочетает в себе прошлое и настоящее. Если я повторяю первую строку
Потерянного рая, делая упор на ее пятистопный ритм: «О первом
преступленье и грехе»37, - то тем самым становлюсь в один ряд с
народными певцами; но, произнося ее так, как мне бы хотелось, я по-
иному расставлю акценты, и получится страстная проза: «О первом
преступленье и грехе», или: «О первом преступленье и грехе»; это по-
прежнему народная песня, но сквозь нее пробивается некий
потусторонний голос, неизменно заданная возможность, бессознательная
норма. И меня, и моего слушателя волнует живая речь, не
подчиненная никаким законам - разве что она не должна изгонять этот
потусторонний голос. В миг откровения я и бодрствую и сплю, в
самообладании при самоотдаче; нет ни рифмы, ни отзвука барабана, ни эха
танцующих стоп, которые нарушили бы мое равновесие. Мальчиком
я сочинил стихи про танец, и там была одна хорошая строка: «И
держатся руки за сонное небо» (They snatch with their hands at the sleep of
the skies). Если бы я засел за размышления и думал целый год, я бы
обнаружил, что - не считая необходимости справиться с
некоторыми силлабическими ограничениями, выбросить или оставить
некоторые эллизии38 - я должен или бодрствовать или спать.
Графиня Кэтлин смогла заговорить белым стихом, который я
ослабил - почти вывихнул - для ее же удобства, ибо я мыслил ее
персонажем Средневековым и, следовательно, связывал ее с
общеевропейским литературным процессом. Ибо Дейрдре, Кухулин и прочие
герои ирландских легенд по сей день пребывают во чреве кита.
IV. Куда идти?
Молодые английские поэты отвергают мечты и личные чувства; они
выработали мнения, которые определяют их принадлежность к той
или иной политической партии; они прибегают к замысловатой
психологичности, выявляют действие в характере (в отличие от баллад, где
выявляется характер в действии), и все они полагают, что вправе
ожидать не менее пристального внимания людей к себе, нежели
математики и метафизики. Один из виднейших среди этих поэтов совсем
недавно растолковал, что до сих пор человек спал, но теперь должен
пробудиться. Дабы быть современными, они намерены дать заго-

542
У. Б. ЙЕЙТС
ворить заводам, столичному городу. Молодые люди,
учительствующие в каком-нибудь живописном провинциальном городке или
навсегда поселившиеся где-нибудь на Капри или на Сицилии,
защищают собственный тип метафоры, уверяя, что она-то сама собой и
напрашивается на ум человеку, едущему на работу лондон-ской
подземкой. Я испытываю признательность к одному из представителей
этой школы, который по моей просьбе просмотрел мои сочинения,
вычеркивая все общепринятые метафоры39, - однако, на мой взгляд,
они отвергли и те сновидческие ассоциации, которые, например,
составляют суть всей поэзии Малларме. А именно он был гребнем
предыдущей волны. Поскольку они выражают не то «древнее Я», о
котором говорится в упанишадах, а индивидуальный разум, они
вправе выбирать человека из подземки ввиду его объективной
значимости. Они покушаются убить кита, продвинуть Ренессанс еще
выше, перемудрить Леонардо; их стихи убивают народный дух - и
вместе с тем остаются стихами. Я спаян с «ирландством», и я жду
Контрренессанса. Вне сомнения, подталкивать тот Ренессанс - это
часть игры; я не жалуюсь; я привык к геометрическому членению
истории в Видении, однако в своих убеждениях я ищу чего-то более
глубокого, нежели «обычаи». Когда я стою в полусумраке на мосту
О'Коннелла40 и замечаю весь этот архитектурный диссонанс, все эти
неоновые вывески, в которых обрела физи-ческую форму
сущностная разнородность современной эпохи, из недр моей собственной
тьмы поднимается смутная ненависть - и я уверен, что повсюду в
Европе, где существуют умы, достаточно сильные, чтобы возглавить
других, нарождается та же смутная ненависть; спустя четыре или
пять поколений, а то и раньше, эта ненависть выльется в насилие и
учредит некую форму правления, основанную на главенстве
племени. Я не в силах угадать природу этого правления, ибо ныне сцену
занимает его противоположность; все, что я могу сделать для его
приближения, - это лишь накалять собственную ненависть. Я не
националист, разве что в Ирландии, - и то скорее в силу временных
обстоятельств; Государство и Нация суть порождения разума, и если
задуматься о тех первых и последних вещах, которые были до них и
будут после, то они (как выразился по какому-то поводу Виктор
Гюго) не стоят и травинки, которую Господь посылает вьющей гнездо
коноплянке.

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНЬЯ
<♦ О роза, ты больна»
Уильям Блейк
Посвящается Флоренс Фарр
Действующие лица
мортин брюн
Бриджит Брюн
Шон Брюн
Мэри Брюн
ОтецХарт
Дитя ФЭЙРИ
Место действия - поместье Килмакоуен, в графстве Слайго, в давние
времена.

Комната с глубоким альковом справа, посреди алькова в полу очаг; в
алькове стоят стол и скамейки; на стене распятие; в алькове светло от
огня. В левой части задника открытая дверь, а левее двери - скамейка. В
дверь виденлес. На дворе ночь, но то ли из-залуны, то ли из-за позднего
заката между деревьями мерцает свет и как бы уводит взгляд далеко в
неведомый, таинственный мир. Мортин Брюн, Шон Брюн и Бриджит Брюн
сидят в алькове за столом у огня. Одеты они в какие-нибудь старинные
костюмы, около них сидит священник, Отец Харт: Одет по-монашески. На
столе еда и питье. Мэри Брюн стоиту двери и читает. Если она
поднимает глаза от книги, в дверь она видит лес.
БРИДЖИТ:
За то, что я с утра велела ей
Горшки начистить, книгу с чердака
Она взяла и до сих пор читает,
Согнувшись в три погибели в дверях.
Вот если б ей пришлось, как нам, работать,
Как мне, вставать чуть свет, чинить, скрести
Или, как вам, святой отец, скакать
В ночь под дождем, еще подмышкой пряча
Дары святые, мы уже давно
Оглохли бы от стонов ее.
ШОИ:
Мама,
Строга ты слишком к ней.
Бриджит-.
Женился вот,
И сторону жены берешь все время,
Чтоб не дай Бог ее не разозлить.

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ
МОРТИН:
(ОтцуХарту)
Что ж тут плохого, коли молодые
Особняком стараются держаться.
Хоть и ругается она с женой моей,
И оторвать ее нельзя от книги,
Не стоит осуждать ее так сильно.
В замужестве, лет через десять,
Когда не раз уж сменится луна,
Смиренною и тихой она станет.
ОТЕЦХАРТ:
Сердца их дики, как у певчих птиц,
Пока детишек нянчить не начнут.
БРИДЖИТ:
И в голову ей не придет, что, может,
Корову нужно подоить, посуду
Помыть, накрыть на стол.
Шон.
О, мама, если...
МОРТИН:
Шон, принеси-ка ты бутылку лучше,
А то у нас неполная стоит.
ОТЕЦХАРТ:
Не видел никогда я, чтобы раньше
Она читала, это что за книга?
МОРТИН:
(Шопу)
Чего ты ждешь? И не тряси, когда
Вытаскиваешь пробку; осторожно,
Ведь это очень редкое вино.
(ОтцуХарту) [Шон уходит]
Когда был молод я, корабль испанский
Разбился в Окрис Хэд, еще осталось
Немного у меня бутылок - (Шон
О ней плохого слова не выносит).
Давно нетронутой лежала эта книга
На чердаке. Отец мой говорил,
Что, будто, дед ее писал и даже
Теленочка не пожалел зарезать,
Чтоб переплет у книги был получше.

546
У. Б. ЙЕЙТС
(Садитесь ужинать к столу, мы можем
Одновременно есть и говорить).
От книги этой проку было мало:
Весь дом заполонили плясуны,
Бродячие певцы и прочий сброд.
(Прошу вас, угощайтесь, стол накрыт).
Что там чудного в этой книге, дочка?
Садись, а то простынет все. Когда бы
Отец мой или я читали да писали,
То вряд ли стал бы мой чулок полнее
Гинеей золотой, и после смерти
Моей вам вряд ли б что-нибудь досталось.
ОТЕЦХАРТ:
Пустыми грезами не тешься, детка.
О чем читаешь ты?
МЭРИ:
О том, как Этайн,
Дочь короля ирландского, читаю,
Раз в ночь под навий день1, как и сегодня,
Услышала далекий странный голос,
И, точно вполусне, за ним пошла.
Пришла она в страну веселых фэйри,
Где нету ни старых, ни хитрых, ни важных
Где нету ни старых, ни злых, ни мудреных,
Где нету ни старых, ни горьких речами.
Она все там же, все еще танцует
Во глубине росистой тени леса
Иль на холмах, куда ступают звезды.
МОРТИН:
Ее уговорите бросить чтенье;
Мой дед, бывало, это же бормочет,
А сам ни в лошадях не разбирался
Ни в псах, ни в людях, и любой мальчишка
Мог облапошить запросто его.
Скажите что-нибудь, святой отец.
ОТЕЦХАРТ:
Брось эту книжку, милая моя,
Бог простирает небеса над нами,
Как два крыла огромных и дарует
Нам круговерть недолгих дней. И тут
Приходят ангелы-губители и хитро
Силки нам ставят, ветреной надеждой,

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ
Глубокой грезою приманивая нас,
Пока гордынею не вздует сердца,
И от покоя горнего оно,
Дрожа от горя, веселясь от счастья,
Не отпадет. Губитель-ангел, верно,
Слепой от слез, веселыми словами
Опутал сердце твоей бедной Этайн.
Мое дитя, видал я и других,
Мятущихся и недовольных, годы
Смирили их, теперь они дружны
С соседями, заботятся о детях,
И долгими судачат вечерами
О свадьбах, родах и похоронах.
Жизнь нас уводит из сиянья грез
На свет дневной обыденности нашей,
Пока нам старость вновь не возратит
Того сиянья.
МОРТИН:
Правда ваша, отче,
Но слишком молода она, чтоб знать,
Что это правда.
БРИДЖИТ:
Достаточно ей лет, чтоб знать, как дурно
Хандрить, бездельничать.
МОРТИН:
Ее я не виню;
Тоскливо ей, когда наш сын уходит,
И это, да еще твой злой язык
Толкает в грезах прятаться ее,
Как малое дитя под одеялом.
БРИДЖИТ:
Да если я молчать все время стану,
Ее вообще не сдвинуть будет с места.
МОРТИН:
А может быть, и правильно погрезить
О Добрых Людях2 в ночь под навий день.
Готова ль освященная рябина?
Ее повесим на дверной косяк -
Тогда они пошлют нам счастье. Вспомни,
Жен молодых они крадут из дому,
В канун навьдня, как сумерки сгустятся.

548
У. Б. ЙЕЙТС
А если я не прав, то значит бабки
У очага пустые басни мелют.
ОТЕЦХАРТ:
Возможно, это правда. Мы не знаем
Границ той власти, что Господь позволил,
Для тайной Своей цели, им иметь.
(Обращаясь к Мэри);
Невинный сей обычай соблюдать
Совсем не лишне.
[Мэри Брюн берет ветку рябины со стула и веишет ее на гвоздь в
косяке. Девочка, диковинно одетая, возможно в зеленое, как ходят
фэйри, появляется из леса и забирает ее]
МЭРИ:
Только я
На гвоздь повесила рябину, точно ветер,
Какое-то дитя вдруг налетело
И ветку унесло.
И бледным было девочки лицо,
Как предрассветная вода.
ОТЕЦХАРТ:
А чье дитя?
МОРТИН:
Да вовсе не дитя. Ей часто мнится,
Что кто-то рядом с нею ходит.
А это просто ветерок гуляет.
МЭРИ:
Они священную рябину сняли
И счастья дому не пошлют отныне;
Но рада, что уважила я их,
Не точно так же ль они Божьи чада!
ОТЕЦХАРТ:
Дитя, не Бог их породил, но Дьявол,
И власть у них лишь до конца Времен,
Пока Господь в Своей великой битве
Их всех не перерубит на куски.
МЭРИ:
А, может, Он не станет их рубить,
А может, Он им просто улыбнется

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ
549
И дверь Свою слегка приотворит.
ОТЕЦХАРТ:
Как беззаконные те ангелы увидят
Господни двери, - замертво полягут,
Убитые покоем горним сразу.
Когда ж такие ангелы стучатся
Нам в дверь, того, кто выйдет к ним,
Закружит тем же вихрем.
[Из-за притолоки протягивается худая старческая рука. Она стучится
и манит. Ее отчетливо видно в серебристом свете. Мэри Брюн
подходит к двери и какое-то время стоит в дверях Мортин Брюн занят тем,
что наполняет тарелку отца Харта Брвджит Брюн помешивает огонь]
МЭРИ:
[Подходя к столу]
Там кто-то есть, она меня манила
И руку подняла, как будто с чашкой,
И из нее как будто бы пила.
Ее наверно очень жажда мучит.
[Она берет молоко со стола и несет к двери]
ОТЕЦХАРТ:
Возможно, это тот ребенок малый,
Которого, сказали вы, там нет.
БРИДЖИТ:
Я знаю, то, что вам сказал он, - правда;
Нет ночи злей в году, чем эта.
МОРТИН:
Что ты!
Ничто не может повредить нам, Бриджит,
Святой отец всегда нас защитит.
МЭРИ:
Там странная старушка вся в зеленом.
БРИДЖИТ:
Я слышала о Добрых Людях вот что:
Выпрашивают в ночь под навий день
Они себе огня и молока.
И горе тому дому, где дадут им -
На целый год он попадет в их власть.

550
У. Б. ЙЕЙТС
МОРТИН:
Ну, помолчи!
БРИДЖИТ:
Дала им молока!
Я знала, с ней беда придет к нам в дом!
МОРТИН:
Кто это был?
Мэри.
Язык ее, одежда,
Все очень странно в ней.
МОРТИН:
Наверно,
Она из тех безвестных чужаков,
Что в Кловер Хил недавно заезжали.
БРИДЖИТ:
Боюсь я!
ОТЕЦХАРТ:
Отведет все зло от дома
Господень крест, пока он на стене.
МОРТИН:
Садись со мной, дитя, и не терзай
Мечтами беспокойными головку.
Хочу я, чтобы озарила ты,
Подобно свету торфа в очаге,
Те дни, что мне прожить еще осталось,
А после моей смерти сразу станешь
Богаче всех в округе, ведь недаром
Тугой чулок гинеями набит
И так припрятан, что никто не сыщет!
БРИДЖИТ:
Любой красотке охмурить тебя
Не стоит ничего, а я должна
Лишать себя всего, терпеть нужду,
Чтоб женушка сыночка моего
Носила шелковые ленты!
МОРТИН:
Ну, Бриджит, не жури ее так долго,

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ
551
Она у нас послушное дитя! -
Отец Харт, масло рядом с вами. - Мэри,
Знай: Время, Перемена и Судьба,
Нам славно послужили, я имею
Сто акров плодороднейшей земли,
Очаг, который нас здесь собирает.
Вожу вот дружбу со святым отцом,
Не нагляжусь на ваши с сыном лица -
Его тарелка рядышком с твоей
- а вот и Шон, он нам уже несет
Последнее, чего недоставало -
Хорошего вина. [Входит Шон] Иди сюда,
Пошевели огонь, подбрось-ка торфу,
Чтобы поярче занялось, смотреть
Как вьется тихий из огня дымок,
И чувствовать довольство, мудрость в сердце,
Вот, Мэри, лучшее, что в жизни есть.
Когда мы молоды - ступать желаем
Путем, до нас не хоженым, но после,
Опять находим старый добрый путь
Через любовь, заботу о детишках,
Пока проститься не придет пора
С Судьбою, Временем и Переменой.
[Мэри берет брикет торфа из огня и выходит за дверь. Шон идет за
ней и встречает, когда она входит]
ШОН:
Что тянет тебя в этот лес холодный?
Между стволами бледный свет горит
И дрожью пробирает от него.
МЭРИ:
Там старичок какой-то странный
Стоял и знак мне подал, он хотел
Огня для трубки попросить у нас.
БРИДЖИТ:
Дала ты молока им и огоня
В злосчастнейшую из ночей в году,
От скуки навлекла на дом беду.
Совсем недавно праздною красоткой
Разгуливала, лентами, цветами,
Украсив себя с ног до головы.
Ну а теперь, - я не остановлюсь,
Святой отец, - скажу всю правду ей.

552
У. Б. ЙЕЙТС
Не подходящая она невестка,
Жена плохая сыну.
ШОН:
Мама, хватит!
МОРТИН:
Ну, почему ты так строга к ней, Бриджит!
МЭРИ:
А что мне до того, коль я отдам
Тот дом, где целый день меня поносят,
Во власть веселых фэйри!
БРИДЖИТ:
Знаешь ты,
Что именем таким их называя
Иль много говоря о Добрых Людях,
На дом и на родню беду накличешь!
МЭРИ:
Придите, фэйри, унесите прочь
Меня от этой скуки и верните
Свободу мне, чтоб быть когда хочу
При деле мне, когда хочу - без дела!
Придите, фэйри, унесите прочь
Меня от этой скуки навсегда!
Чтоб я летала на ветрах, неслась
По гребешкам всклокоченным прибоя,
Плясала на горах, как пляшет пламя.
ОТЕЦХАРТ:
Не понимаешь ты, что говоришь.
МЭРИ:
Устала я от четырех наречий,
Отец мой, ох, как я от них устала:
Наречия слишком хитрых и важных,
Наречия слишком мудреных и мрачных,
Наречия горше морского прибоя,
Наречия любви дремотной,
Чья доброта темницы хуже.
[Шон усаживает ее слева от двери]
ШОН:
Мэри,
Меня ты не вини; глаз не смыкая,

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ
553
Ночами думаю, что все на свете
Тревожит ясную твою головку.
О, как прекрасен бледный этот лоб,
Под пышным облаком волос! О, Мэри,
Иди ко мне, - а эти слишком стары
И даже позабыли, что они
Когда-то были молоды.
МЭРИ:
Родной мой,
Ты дома этого дверной косяк
Широкий и большой, а я как будто
Рябины ветка молодая.
И если б я могла, то я б висела
На косяке своем и дни, и ночи,
Пока не принесла бы счастья дому.
[Она было обнимает его, но застенчиво смотрит на священника, и
руки ее опускаются]
ОТЕЦХАРТ:
Дитя, ты за руку его возьми.
Одной любовью лишь Отец Небесный
К Себе привязывает нас и к очагу.
И закрывает доступ к той пустыне,
Что за покоем горним пролегла,
Скрывает от тревожащего света
И от свободы исступленной.
ШОН:
О когда б,
Весь мир мне мог принадлежать, не только
Мир этих тихих очагов, но даже
Тревожный мир огня, свободы, света!
Чтоб подарить тебе его в подарок.
МЭРИ:
Я в руки бы тогда взяла тот мир,
И сжавши, превратила бы в труху.
А ты бы улыбался и смотрел,
Как сыплется он прочь из рук моих.
ШОН:
Тогда б я снова создал целый мир,
Из пламени и рос, где б не нашлось
Ни важных, ни мудреных, ни ворчливых,
Ни старого, запятнанного, злого,

554
У. Б. ЙЕЙТС
Что причинить могло бы тебе боль;
А тишину восторженных небес
Наполнил бы горящими свечами,
И стали б вечно освящать они
Твой одинокий лик.
МЭРИ:
Твой вид один
И есть те свечи, что нужны мне, Шон.
ШОН:
И мушка, в солнечном луче танцуя,
И легкий ветер, на заре подувший,
Могли когда-то сердце твое снами,
Каких никто не видывал, наполнить.
Обет нерасторжимый навсегда
Смешал сердца - холодное твое
С моим горячим - пламя и росу.
Так пусть поблекнут солнце и луна,
А небеса свернутся в тонкий свиток,
Но светлый дух твой навсегда пребудет
С моим.
[В лесу напевает голос]
МОРТИН:
Кто-то поет.
Ребенок это малый. Он поет:
«Одинокое сердце увянет»,
Для малого ребенка это странно.
Как хорошо поет, как сладко.
Слушай! Слушай!
[Идет к двери]
МЭРИ:
Держись ко мне поближе. Я сегодня
Наговорила много злых вещей.
ГОЛОС:
Ветер ворота зари распахнет,
На одинокое сердце дохнет
И одинокое сердце увянет,
Фэйри же будут вдали на поляне
Белыми пятками в пляске сверкать
Белыми пальцами с ветром играть,
Ибо он в уши им вечно бормочет,

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ
555
Шепчет, смеется, поет и лопочет
О крае таком, где красив и старик
Где даже у мудрых веселый язык
А я вот подслушал в ночной тиши
У Кулани что говорят камыши:
«Когда ветер смеяться и петь перестанет,
Одинокое сердце увянет!»3.
МОРТИН:
Я счастлив, и желаю счастья всем,
Я с холода возьму ее домой.
[Он вводит дитя фэйри]
ДИТЯ:
Надоедает ветер мне и воды,
И бледные огни надоедают.
МОРТИН:
Не удивительно: когда приходит ночь,
В лесу становится и холодно и страшно.
Но мы тебе здесь рады.
ДИТЯ:
Мне здесь рады,
Поскольку лишь в тепле наскучит мне,
Отсюда кто-то прочь уйдет со мной.
МОРТИН:
Ну что за странные, мечтательные речи!
Ты не замерзла ли?
ДИТЯ:
Я прикорну тут рядом.
Я много пробежала в эту ночь.
БРИДЖИТ:
Пригожа ты на вид.
МОРТИН:
Как волосы намокли у тебя.
БРИДЖИТ:
Я ножки ледяные отогрею.
МОРТИН:
Должно быть, ты немало пробежала:
В краях у нас я никогда не видел

556
Твое, такое милое, лицо -
Ты голодна, наверно, и устала,
Вот хлеб, вино.
ДИТЯ:
Вино мне горько. Нету ль
У вас еды послаще, бабка?
БРИДЖИТ:
Мед.
[Выходит в другую комнату]
МОРТИН:
Умеешь ты, похоже, человека
Задобрить и умаслить. Ведь недавно
Еще сердилась наша бабка.
[Бриджит возврагцается смедсм и наполняет миску молоком]
БРИДЖИТ:
А она
Дитя из благородных; посмотри
На ручки белые ее, на платье.
Тебе я тут парного молока
Несу попить, но подожди, пока
К огню его поставлю, чтоб согрелось.
Ведь то, что нас, простых людей, устроит
Высокородным детям не годится.
ДИТЯ:
С утра, когда очаг свой раздуваешь,
Должна трудиться ты весь день одна,
Старуха-мать, стирая руки до кости.
Валяться можно молодым в постели,
До вечера, надеясь и мечтая,
А ты должна весь день трудиться, руки
Стирая до кости, все потому,
Что сердце твое старо.
БРИДЖИТ:
Да, молодость ленива.
ДИТЯ:
Тебя воспоминанья умудрили,
Старик-отец, а молодым не раз
Еще вздыхать в надеждах и мечтах.
Но умудрен ты только потому,

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ
557
Что сердце твое старо.
[Бриджит дает ей еще хпеба и меда]
МОРТИН:
Ну, кто бы мог подумать, что найдется
Такая юная девчушка, в чьей душе
Любовь и к старости, и к мудрости...
ДИТЯ:
Все, бабка!
Хватит.
МОРТИН:
Кусочек-то всего и откусила!
На, молока! [Дает ей молока]
Глоточек-то всего и отпила!
ДИТЯ:
(Бриджит)
Надень мне туфли, бабка,
Теперь станцую я, когда поела.
У Кулани озерных белых вод
Камыш веселый пляшет, вот и я
Хотела бы плясать, пока камыш
И белая озерная волна
От пляса не упляшутся в дремоту.
[Бриджит надевает ей туфли, Дитя начинает было танцевать, но
вдруг видит распятие, визжит и закрывает глаза руками]
Что это за уродство на кресте,
На черном и большом кресте вон там?
ОТЕЦХАРТ:
Сама не знаешь ты, что говоришь,
Греховные слова какие!
Ведь это наш Господь Благой.
ДИТЯ:
Скорее,
Скорее уберите это прочь!
БРИДЖИТ:
Опять мне делается страшно!
ДИТЯ:
Уберите прочь!

558
У. Б. ЙЕЙТС
МОРТИН:
Грех делать это!
БРИДЖИТ;
Святотство!
ДИТЯ:
Замученный под пыткой!
Уберите!
МОРТИН:
Винить родителей за это нужно!
ОТЕЦХАРТ:
Изображенье это Сына Божья!
ДИТЯ:
[ластясь к нему]
Ну уберите это,
Уберите!
МОРТИН:
Нет, нет!
ОТЕЦХАРТ:
Поскольку так мала ты и подобна
Той птичке, что и легкий шум листвы
Способен напугать, сниму его.
ДИТЯ:
Скорее!
Да спрячьте - с глаз долой, из сердца вон.
[ОтецХарт cHUMaempaawrruieœ стены и идет с ним в другую комнат
ОТЕЦХАРТ:
Уж если оказалась ты у нас,
Наставлю в вере я тебя святой,
Ты, умная головка, все поймешь!
[Обращаясь к другим]
Должны мы умягчиться перед тем,
Что только расцветает, не позволит
Создатель мысли о Голгофе потревожить
Звезд утренних в рассветной песни их.
[Кладет распятие в другой комнате]
ДИТЯ:
Вот место ровное - для танцев.

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ 559
Я буду танцевать.
[поет]
«Ветер ворота зари распахнет,
На одинокое сердце дохнет
И одинокое сердце увянет».
[Она танцует]
МЭРИ: [Шону]
Вот только что, когда ко мне поближе
Она была, казалось, услыхала
Я стук еще других шагов по полу.
И с ветром до меня донесся смутный
Напев, невидимые дудки здесь
Играют, и она под них танцует.
ШОН:
Других шагов я не слыхал.
МЭРИ:
Я слышу!
У нас в дому нечистые танцуют!
МОРТИН:
Иди ко мне, дитя, и если ты
Пообещаешь мне не говорить
Греховно о святых вещах,
Я что-то тебе дам.
ДИТЯ:
Так дай же, дед.
МОРТИН:
Купил для Мэри я вот эти ленты,
Но, думаю, она мне разрешит
Тебе отдать их, чтобы завязать
Копну твоих растрепанных волос.
ДИТЯ:
Скажи мне, дед, меня ты любишь?
МОРТИН:
Да, я тебя люблю.
Дитя.
Ну, так ты любишь и очаг свой. А меня?
Меня ты любишь?

560
У. Б. ЙЕЙТС
ОТЕЦХАРТ:
Когда Господь великий наш одарит
Столь щедро юностью своей предвечной
Какое-то творенье, то смотреть
И значит то же, что любить.
ДИТЯ:
Но любишь ли Его ты?
БРИДЖИТ:
Она кощунствует!
ДИТЯ:
Ты тоже меня любишь?
МЭРИ:
Я не знаю.
ДИТЯ:
Ты любишь юношу, что там стоит.
Но я могла бы сделать так, чтоб ты
Летала на ветрах, неслась легко
По гребешкам всклокоченным прибоя,
Плясала на горах, как пляшет пламя.
МЭРИ:
Царица ангелов, заступники святые,
Храните нас! Ужасное здесь дело
Свершится. Это ведь она недавно
Снимала освященную рябину.
ОТЕЦХАРТ:
Сама не зная что, она лепечет
Бессмысленно, а ты уже боишься!
Скажи нам, детка, сколько тебе лет?
ДИТЯ:
Как только зимний сон охватит лес,
Редеют волосы, слабеют ноги,
Когда же народится вновь листва,
То на руках у матери дремлю я.
И скоро, повзрослев, я повенчаюсь
Со всеми духами воды и леса.
Когда впервые родилась - не знаю,
Старей, чем филин, я, что лупает глазами
На Баллигавли, на холме зеленом,
А он старее всех в подлунном миге.

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ
561
ОТЕЦХАРТ:
Ох, да она из фэйри!
ДИТЯ:
Звал кто-то, и отправила посланцев
Своих я за огнем и молоком,
Вновь позвала она, и вот я здесь.
[Все, кроме Шона и Мэри Брюн, жмутся вместе за спиной
священника, ища защиты].
ШОН:
[Вставая]
Хоть ты обманом всех здесь подчинила,
Бессильны твои чары надо мной,
Не выманишь ты у меня желанья
Или подарка, чтоб усилить чары.
Я выставлю тебя из дома.
ОТЕЦХАРТ:
Нет!
Я встану против нее сам, один.
ДИТЯ:
Когда распятье вы убрали прочь,
Такою сильной сделали меня,
Что никогда, пока не захочу,
Вам не пройти по месту, где коснулась
Я в вихре танца пяткой иль носком.
[Шон пытается подойти к ней, но не может]
МОРТИН:
Гляди, его на месте что-то держит,
Гляди, руками водит он, как будто
Пред ним стеклянная стена.
ОТЕЦХАРТ:
Один
Сражаться стану я с могучим духом;
Не бойтесь, с нами Божья сила:
Святые, мученики, вещие волхвы
В своих кольчужных панцирях, и Тот,
Кто умер и на третий день воскрес,
И девять ангельских чинов.
[Дитя становится коленями на скамейку рядом с Мэри и обнимает ее]
Взывай
К святым и ангелам, дочь наша.

562
У. Б. ЙЕЙТС
ДИТЯ:
О новобрачная, пойдем со мной
Туда, где сборище повеселее,
Нуала Среброрукий, Энгус,
Хозяин птиц, Фиакра Бурнопенный,
Тот Предводитель Западного Воинства, Финфара4,
И вся Страна сердечного желанья.
Не знает убыли там красота,
Упадок - роста, радость умудряет,
И Время льется бесконечной песней,
Когда тебя я поцелую, мир исчезнет.
Шон.
Очнись, и выйди из оцепененья,
Закрой глаза и уши, Мэри.
ОТЕЦХАРТ:
И слушать и смотреть она должна.
Спасет ее одно - когда душа
Ее свободно выберет спастись.
Пойди ко мне ты, дочка, рядом встань,
О доме и о долге помышляя!
ДИТЯ:
Останься рядом и идем со мной!
Ведь если ты послушаешь его,
Такою же, как остальные, станешь;
Детей рожать, и гнуться над мутовкой,
Да пререкаться из-за кур и масла,
Покуда наконец злоречной, старой,
Согбенной не останешься сидеть
В углу, а там - дрожать в сырой в могиле.
ОТЕЦХАРТ:
О дочь, меня послушайся, тебе я
Показываю путь на небеса!
ДИТЯ:
А я зову тебя идти туда,
Где нету ни старых, ни хитрых, ни важных,
Где нету ни старых, ни злых, ни мудреных,
Где нету ни старых, ни горьких речами.
Где доброе слово не станет темницей.
Ведь только тех мы слушаемся мыслей,
Что в голову влетают на мгновенье.

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ
ОТЕЦХАРТ:
Во имя светлое Того, Кто был распят,
Велю я, Мэри Брюн, пойди ко мне.
ДИТЯ:
Во имя твоего лишь сердца, Мэри,
Во имя сердца, я держу тебя!
ОТЕЦХАРТ:
Все потому, что я распятье снял,
Я стал ничем, и власть моя ничто,
Пойду его я принесу назад.
МОРТИН:
[цепляясь за него]
Нет! Нет!
БРИДЖИТ:
Не оставляйте нас, святой отец.
ОТЕЦХАРТ:
Да отпустите же, пока не поздно;
Мой грех лишь это все на нас навлек!
[Пение снаружи]
ДИТЯ:
Я слышу, как поют они, «Идем,
О новобрачная, к лесам и водам,
И бледному огню, идем, идем».
МЭРИ:
Пойду с тобой.
ОТЕЦХАРТ:
Увы, она пропала!
ДИТЯ:
[Стоиту дверей]
Но прах надежды смертной отряхни,
Ведь тот, кто оседлал волну и ветер
И пляшет на вершинах гор, он - легче,
Светлей, чем капельки росы на алых
Полотнищах зари.
МЭРИ:
Возьми меня с собой.

564
У.Б.ЙЕЙТС
ШОН.
Любимая, тебя я удержу.
Есть нечто посильнее всяких слов,
Вот эти две руки, пусть сонмы фэйри
Здесь что угодно делают, но им
Не разомкнуть объятья моего.
Мэри.
Лицо родное! Голос мне родной!
ДИТЯ:
Идем, о новобрачная, идем!
МЭРИ:
Всегда любила я тот мир ее,
- И все же - все же...
ДИТЯ:
О птичка, птичка, беленькая птичка,
Идем,
МЭРИ:
Она зовет меня.
ДИТЯ:
Идем со мною.
[Влесу в отдалении появляются танцующие фигуры].
МЭРИ.
Я слышу, как танцуют и поют.
Шон.
Мэри, стой.
МЭРИ:
Я думаю, я бы осталась -
И все же - все же -
ДИТЯ:
Идем же, птичка, в золотом венце.
МЭРИ:
[еле слышно]
И все же -
ДИТЯ:
Идем же, птичка среброножка!
[Мэри Брюнумирает и Дитя исчезает].

СТРАНА СЕРДЕЧНОГО ЖЕЛАНИЯ
565
ШОН:
Она мертва!
БРИДЖИТ:
Ее не трогай больше.
Ни тела ни души ее здесь нет.
Ты обхватил руками груду листьев,
А может, ясеневый пень, в ее подобье
Искусно обращенный. Отойди.
ОТЕЦХАРТ:
Вот так выхватывают свою жертву
Почти из рук Господних духи зла;
Могущество растет их день и ночь,
И жены, и мужи обычай старый
И хоженые тропы оставляют,
Ибо стучит гордыня день и ночь
Костлявыми перстами в наше сердце.
[За домом показываются танцующие фигуры, возможно, белая
птица, поют голоса^
Ветер ворота зари распахнет,
На одинокое сердце дохнет
И одинокое сердце увянет,
Фэйри же будут вдали на поляне
Белыми пятками в пляске сверкать
Белыми пальцами с ветром играть,
Ибо он в уши им вечно бормочет,
Шепчет, смеется, поет и лопочет
О крае таком, где красив и старик,
Где даже у мудрых веселый язык
А я вот подслушал в ночной тиши
У Кулани что говорят камыши:
«Когда ветер смеяться и петь перестанет
Одинокое сердце увянет!».5

ЕДИНСТВЕННАЯ РЕВНОСТЬ ЭМЕР
Действующие лица
Три музыканта (их лица зафимированы, так
что они похожи на маски)
Призрак Кухулина (в маске)
Тело Кухулина (в маске)
Эмер (В масках или в фиме,
Этне Ингуба напоминающем маски)
Сида (в маске)

Входят музыканты, одетые и загримированные также, как в пьесе
«Ястребиный колодец». У них те же музыкальные инструменты, которые либо уже
были на сцене,либо их приносит Первый Музыкант перед тем, как встать в
центре с тканью вруках,либо актер, когда ткань уже развернута
Задником сцены может быть любая из стен комнаты, и та же самая черная
тканьможет быть использована, как и в «Ястребином колодце».
[Песня, под которую развертывают и свертывают ткань]
Первый музыкант:
Женщины красота
Белой подобна птице,
Птице морской на заре,
Одинокой под всеми ветрами,
Поднялся шторм внезапно
И хрупкая белая птица
Выброшена на пашню
Меж черными бороздами.
Сколько веков душа1
Вела свое измеренье,
Выше орла летела
Рыла подобно кроту,
Слух шел за грани слуха,
Зренье за грани зренья,
Чтобы однажды вызвать
Подобную красоту.
Странна она и бесполезна,
Светящаяся ракушка,
Что бурные волны моря
В песок на заре выносят.
Поднялся шторм внезапно

ЕДИНСТВЕННАЯ РЕВНОСТЬ ЭМЕР
569
Бросил ее на сушу,
Море во тьме вскипело
И разом утихло после.
Какие смерть и устав,
И путы, что не распутать,
Ибо они рождались
В извилистой тьме ума,
Какие бегство, погоня
И чьи кровавые руки
Подобное совершенство
Вытащили со дна?2
[Когда ткань вновь свертывают, музыканты занимают свои места
вдоль стены. При складывании ткани с одной стороны сцены
показывается постель с занавесями или носилки, где лежит человек обряженный
для погребенияНа неммаска герояДругой человек точно в такой
одежде и маске присел на корточки у авансцены. Эмер сидит у постели]
Первый музыкант.·
[говорит]
Пред взором нашим пусть возникнет крыша,
От дыма потемневшие стропила
С них рыболовная свисает сеть,
А под стеной валяется весло.
Пред взором нашим пусть теперь возникнет
Убогая лачуга рыбака.
Лежит в ней человек, он мертв иль обмер,
Любивших стольких женщин человек,
Любивший, яростный и сильный человек,
Которого Кухулином зовем мы.
Царица Эмер рядом с ним одна -
Все удалились по ее приказу,
Но вот заходит кто-то осторожно -
То Этне Ингуба, Кухулина подруга.
На миг она в дверях остановилась.
А за дверями - горькие моря,
Сверкающие, горькие моря.
[поет]
Ракушка белая, и белое крыло!
Зачем мне брать в друзья себе назло
Ту хрупкую, ненужную вещицу,
Что в водах плещется и серебрится
Да только то и знает, не тоскуя,
Что водам нет конца, что ветер дует.3

570
ЭМЕР:
Сядь.Этне Ингуба, сюда ко мне.
Ты ничего бояться не должна,
Сама я за тобою посылала.
ЭТНЕИНГУБА:
Нет, Госпожа, вина моя пред вами
Настолько велика, что здесь сидеть
Мне не пристало.
ЭМЕР:
Изо всех живущих,
Лишь мы одни имеем право бденье
Над ним нести, ибо его любили
Мы больше, чем другие.
ЭТНЕИНГУБА:
Мертв ли он?
ЭМЕР:
Хоть он и был обряжен к погребенью,
Кухулин жив еще. Когда настанет
Последний час его, святое небо,
Чтобы почтить геройскую кончину,
Поток огня на землю изольет,
Напоит ее кровью, и тогда
Последний на земле бродяга скажет
Что настает Великой Смерти час.
Этне Ингуба:
Но как все это с ним произошло?
ЭМЕР:
На празднество съезжались короли
Сегодня в полдень. Среди них Кухулин
И встретил молодого незнакомца,
Сначала по сердцу ему пришелся тот,
Но ненадолго; вспыхнула вдруг ссора;
И вот на берегу у древа Бейли,
Убил его Кухулин в поединке.
Убитый ему сыном оказался,
В дни юности, как говорят, Кухулин
Зачал его с какою-то колдуньей.
Раз говорят, наверно, так и было;
Узнав, кого убил он, и от скорби
Безумным став, бежал он; и потом

ЕДИНСТВЕННАЯ РЕВНОСТЬ ЭМЕР
По пояс в пене среди волн соленых,
Держа в руках тяжелый щит и меч,
Кухулин биться стал с бессмертным морем.
Смотрели короли, и ни один
Рукой не шевельнул, и не решился
Его по имени оклинуть. Все
Застыли неподвижно в ожиданьи,
Подобно стаду в буре онемев,
Пока Кухулин взор не устремил
Как если бы на нового врага,
И не пошел все дальше, и волною
Его пока в пучину не снесло.
А воды вынесли бесчувственное тело
Сюда к лачуге этой неприметной.
ЭТНЕИНГУБА:
Как бледен и безжизнен его лик!
ЭМЕР:
Но он не мертв.
ЭТНЕИНГУБА:
Ты уст его холодных
Не целовала, голову его
На грудь к себе не положила.
ЭМЕР:
Быть может, вместо мужа моего,
На самом деле, здесь бревно большое,
Что море выбросило из пучины,
Или давно окоченевший всадник,
Старик, чьи слишком онемели члены,
Чтоб править необузданным конем4
Средь войска сына моря, Мананнана5.
ЭТНЕ ИНГУБА:
Зови скорей по имени его.
Ведь те, кого глаза лишились наши,
Находятся в местах себе привычных,
В теченье нескольких часов иль дней.
Быть может, если зов он твой услышит,
Подменыша, разгневавшись, изгонит.
ЭМЕР:
Так тяжело заставить их услышать,
Когда их тьма кромешная поглотит,
Так много лет прошло с тех пор, как я

572
У. Б. ЙЕЙТС
Могла позвать Кухулина домой!
Я лишь жена, но если ты покличешь
Тем голосом, что стал ему так дорог,
Не сможет не услышать он тебя.
ЭТНЕ ИНГУБА:
Сильней меня сегодня любит он,
Любовью новой, но в конце концов
Вернется к той, что первою была.
Любила все те сумрачные годы,
Когда любовь, казалось, умерла.
ЭМЕР:
Я все еще надеюсь, что однажды,
Мы будем вновь сидеть у очага.
Этне Ингуба:
Когда проходит время новой страсти,
Таких, как я, выбрасывают в угол,
Как старую, ненужную скорлупку.
Кухулин, слушай.
ЭМЕР:
Подожди, сначала
Лицо его закрою, спрячу море;
Подброшу дров в очаг и помешаю,
Пока поленья там не вспыхнут ярко.
Морские необузданные кони
Несут к нам всадников из войска Мананнана,
Но чары все и грезящая пена
Теряют власть близ жара очага.
[Она задергивает занавеси кровати, чтобы спрятать лицо недужного, в
это время актер должен успеть незаметно поменять маску. Она
подходит к одной стороне сцены и двигает рукой, будто подкпадывает
поленья в огонь имешает их, пока они не займутся ярким пламенем. Пока она
проделывает эти движения, музыканты играют, подчеркивая все ее
жесты звуками барабана или флейты Закончив, она продолжает сто-
ятьу воображаемого огня в отдалении от Кухулина и Этны Ингубы].
Зови его.
Этне Ингуба:
Ты слышишь голос мой?
ЭМЕР:
Склонись над ним, выкрикивай скорее
Все сокровенное, пока его ты сердца

ЕДИНСТВЕННАЯ РЕВНОСТЬ ЭМЕР
Не тронешь, если здесь он, - если ж нет,
Пока не пробудится ревность в нем.
Этне Ингуба.·
Кухулин, слушай.
ЭМЕР:
Слова твои звучат не в меру робко;
Бояться, что жена услышать может,
В тот час, когда нужда столь велика,
Доказывало б только, что мужчина,
Который тебя выбрал, ошибался.
Смелее будь, лишь двое женщин здесь,
И с морем нам вдвоем теперь сражаться.
ЭТНЕ ИНГУБА:
О мой возлюбленный, прости меня,
Что я стыдом охвачена была.
Свой стыд напрасный я теперь отброшу,
Ни разу я тебя не призывала,
Но стоило мне встречи пожелать,
Ты узнавал и тотчас появлялся;
И если здесь ты, руки протяни;
Раскрой свои уста, заговори,
Ведь никогда присутствие мое
Немым тебя не оставляло прежде.
Что тяготит язык, что замыкает
Твой слух? Не остывала наша страсть,
Когда прощались мы на берегу -
На бледном берегу перед рассветом!
Он потерял дар речи: или слух
Его замкнулся и теперь ни звука
Не долетает до него отсюда.
ЭМЕР:
Тогда подменыша целуй; быть может,
Прикосновенье уст к его устам
Весть донесет тому, кого здесь нет.
ЭТНЕ ИНГУБА:
[резко отстраняясь]
Но он не человек. Лишь уст его
Коснулась, сердце мое сразу
Недоброе почувствовало, сжалось,
Как будто кто-то иссушил его.

574
У. Б. ЙЕЙТС
ЭМЕР:
Но он шевелится; твои уста
Своим прикосновением призвали
Его домой; подменыша прогнал он.
ЭТНЕИНГУБА:
[отходя]
Взгляни на руку; разве ты не видишь,
Она иссохла до плеча. Как страшно!
ЭМЕР:
[приближаясь к кровати]
Зачем пришел ты, кто ты и откуда?
Тело Кухулина:
Приехал я из войска Мананнана
На необузданном морском коне.
ЭМЕР:
Но кто из Сидов смел принять обличье
Кухулина и лечь к нему на ложе?
Тело Кухулина:
Зовусь я Брикриу6, и я не человек,
А сеятель раздора меж Богами
И смертными - из рода Сидов я.
ЭМЕР:
Зачем же ты сюда явился?
Тело Кухулина.·
[Привставая, раздвигает занавесы кровати и показывает
свое искаженное лицо, Этне Ингуба при этом уходит]
Перед моим лицом должны бежать
Все, кого любит он.
ЭМЕР:
Сыны ветров,
Вы ложью да насмешками полны:
Я не бежала пред твоим лицом.
Тело Кухулина:
Ты не любима.
ЭМЕР:
Потому не страшно
Мне встретиться теперь с тобой глазами
И требовать вернуть его обратно.

ЕДИНСТВЕННАЯ РЕВНОСТЬ ЭМЕР
575
Тело Кухулина
Для этого я и покинул море.
Должна ты заплатить, и он свободен.
ЭМЕР:
Пристало ль Сидам торговаться с нами?
Тело Кухулина
Освобождая пленника морского,
Мы что-нибудь не столь же дорогое
Всегда берем себе взамен. Рыбак
И тот, когда колдун ему вернет
Жену иль сына, должен заплатить:
Готов он лодку потерять, корову,
Что детям молоко дает, иль сеть.
Бывали и такие, что и жизнь
Взамен нам предлагали. Не прошу
Ни жизни у тебя, ни ценной вещи.
Сейчас с надеждой говорила ты,
Что будешь ты зеницей его ока,
Когда Кухулин станет стар и слаб.
Но если ты откажешься от этой
Последней сладкой мысли, оживет он.
ЭМЕР:
Не знаю этого я; но всему, что он
Любил и любит, ты принес несчастье,
И вот теперь, когда я оказалась
Вне твоей власти, ты ко мне явился,
Коли не лжешь, чтоб торг со мной устроить.
Тело Кухулина
Как власть свою любила ты над ним,
Женою став его, люблю не меньше
Я власть свою, пускай рука иссохла.
Дай только власть мне над собой, и снова
Он будет жить.
ЭМЕР:
Нет, никогда.
Тело Кухулина
Не смеешь проклятой ты быть; а он
Посмел проклятье на себя взвалить.
ЭМЕР:
Лишь две лелею мысли я, две вещи

Ношу я в сердце: память и надежду,
И вот надежду отобрать ты хочешь.
Тело Кухулина:
Не сядет он с тобой у очага,
Не доживет до старости Кухулин,
На дальнем берегу иль за горами
Умрет от ран и от трудов, с другой на ложе.
ЭМЕР:
Мою одну надежду просишь ты,
Чтобы во всем ему принесть несчастье.
Тело Кухулина:
Ты видела возлюбленных его
И не была ревнива, знала ты,
Что он от них устанет наконец,
Но устают ли те, кто любит Сидов?
Приди поближе к ложу, чтоб коснуться
Мне глаз твоих, им отверзая зренье.
[Он касается ее глаз левой рукой, правая -усохшая]
ЭМЕР:
[увидев скорчившийся у самой земли Призрак Кухулина
Вот мой муж.
Фигура Кухулина:
Я темень растворил,
От глаз твоих она его скрывала,
Но темень ту, другую, что тебя
Скрывает от него, я оставляю.
ЭМЕР:
О муж мой, муж!
Фигура Кухулина:
Он заперт в темноте,
Кухулин твой - фантом, он ничего
Не чувствует, не видит и не слышит;
Желание твое, рыданья, крики
Сюда его, как к берегу, пригнали.
Но он не слышал ничего, ни звука;
Они лишь от покоя отвлекли
И сновиденью предали его,
И в этом сновиденьи - как бывает
У призраков, пока они к свободе

ЕДИНСТВЕННАЯ РЕВНОСТЬ ЭМЕР
577
Своей не привыкают до конца, -
Он облик для себя привычный принял;
И все ж лежит он, сам не зная где,
И рядом с кем.
[Входит Сида и останавливается в самых дверях]
ЭМЕР:
Кто эта женщина?
Тело Кухулина:
Она из стран подводных поспешила,
Себе пригрезив женское обличье,
Чтоб вечно он мерцал в ее корзине;
Ведь Сиды - рыбаки, людей проворно
Удят, насаживая грезы на крючок
ЭМЕР:
Так, стало быть, она сейчас укрылась
Под этим обликом и сделала себя
Живою ложью?
Тело Кухулина:
Греза - это тело;
Все умершие к юности стремятся,
Где нету грез во сне, где сон глубок,
И, переставши грезить наконец,
Они сюда уж больше не вернутся,
А те из духов более святых,
Кто не рождался и не умирал,
Лишь посещают в сновиденьях вас.
ЭМЕР:
Известно мне о духах, ей подобных.
Когда в сраженьях истомленный воин
Заснет, они его, окутав крепко
Клубами пышными своих волос,
В уста целуют нежно. Воин спящий
Не ведает о том. Но с этих пор
Не в силах наши женские объятия
Нарушить одиночества его.
[Она выхватывает нож из-за пояса]
Тело Кухулина:
На этом свете нет ножа, который
Воздушное бы мог поранить тело.

578
У. Б. ЙЕЙТС
Молчи и слушай; ведь не просто так
Отверз тебе я зрение и слух.
[Сида движется вокруг скорчившегося Кухулина у авансцены, танцуя.
Танец ее делается все стремительнее номере того, какмедленно
просыпается Кухулин. Порой ее волосы падают, закрывая его голову, но она не
целует его. Ее танец сопровождает игра флейты, струнных и барабана.
Ее маска и одеяние должны иметь золотистый, бронзовый, медный или
серебряный отлив, так чтобы она выглядела скорее идолом, нежели
человеческим существом Эта идеяможет быть отражена и в ее движе-
ниях.Ееволосытожедолжныкакбыотблескиватъм
Призрак Кухулина:
Кто это предо мной стоит,
Кто от волос и рук струит
Столь яркий свет, как та луна,
Что стала наконец полна -
Вобрав всех месяцев рожденье -
И, в бесконечном наслажденьи
Совсем одна, на небосводе
Пятнадцатою ночью всходит?
СИДА:
Я не полна - во мне желанье,
Оно уносит часть сиянья.
Но что твои рождает муки?
Что потянуло твои руки
Вкруг ног согнувшхся сцепиться,
Что тянет голову зарыться
Лицом в дрожащие колени,
Тебя скрывая, точно тенью?
Призрак Кухулина:
Воспоминания мои
О женщине, в былые дни
Столь радостной, пока обет
Муж не нарушил, застя свет,
О мертвых женах и мужах,
Что нынче обратились в прах, -
Все, что душа моя помянет,
Теперь меня к земле и тянет.
СИДА:
А мог бы ты, любивший тех,
Кто среди смертных жил утех
И отставал от совершенства
И от последнего блаженства

ЕДИНСТВЕННАЯ РЕВНОСТЬ ЭМЕР
На сотни лет, ту полюбить,
Кто от блаженства, может быть,
Отстал не больше, чем на час,
Хоть сердце бьется, как у вас?
Призрак Кухулина:
Теперь тебя я узнаю,
Встречались мы в чужом краю.
Туманный холм, терновник старый,
Колодец, женщина плясала
И птица в небе исчезала.
Я руки протянул; но та,
Что ласкова сейчас, тогда
Не отвечала, не звала,
Полудевица, полуптица,
Ты в небо поспешила взвиться.7
СИДА:
Ты руки протяни опять,
Начни меня как прежде звать.
Не изумлялся ты, когда
Я полуптицею была.
Вся женщина теперь я.
Призрак Кухулина:
Но уже
Давно погас огонь в душе,
Хоть ничего прекрасней нет,
Чем ослепительный твой свет,
Мне взор и руки опустила
Воспоминий старых сила.
СИДА:
Уста мои целуй тогда,
Я не боюсь, хоть нет врага
У красоты, сильней чем память,
Не страшно мне, едва устами
Коснусь, утратишь память ты,
Очнувшись в свете красоты.
Призрак Кухулина:
В силках раскаянья слепого
Вовек не окажусь я снова?
СИДА:
И время свой закончит ход,
Когда уста к устам прильнут

580
У.Б.ЙЕЙТС
И месяцы мои прейдут
И жизнь моя свой круг замкнет,
И циклов кончится круженье;
И будет столько там забвенья,
Что и Кухулин обретет
Безмерной жажды утоленье.
И даже это сердце замолчит.
Призрак Кухулина:
Твои уста. Пойду я за тобой!
[Они уже собираются поцеловаться, как он оборачивается]
О, Эмер, Эмер!
СИДА:
Вот, кто все губя,
Пятнает старой памятью тебя!
Призрак Кухулина:
О, Эмер, взявшись за руки вдвоем,
Мы снова в дом старинный наш идем,
Как будто снова настает тот час,
Когда родители венчают нас.
СИДА:
Когда теперь средь мертвых ты стоишь,
Ей о любви своей ты говоришь.
Когда был жив, не так себя ты вел -
Любую девку ей бы предпочел.
Призрак Кухулина:
Утраченная мною Эмер!
СИДА
Вдова любая с бойким языком
Где б ни был ты, в постели, за столом,
Как увести тебя от Эмер знала.
Но что бы плоть на верность обрекало,
Когда б ты был рожден для жизни там,
Где все обеты безразличны нам,
Поскольку смыли памяти мы сор,
Надутый ветром, чтоб не застил взор?
Призрак Кухулина:
Твои уста! Твои уста!
[Она выходит и за ней следует Призрак Кухулина]

ЕДИНСТВЕННАЯ РЕВНОСТЬ ЭМЕР
581
Тело Кухулина
Теперь кричи, что ты любовь его
Навеки отвергаешь, поспеши!
Кричи, что отвергаешь ты его!
ЭМЕР:
Не будет никогда такого крика!
Тело Кухулина
Как глупы смертные! Как ты глупа!
Явился я сюда, враждуя с Фанд,
Чтоб хитрый замысел ее расстроить,
А ты стоишь, оторопев, решенья
Принять не в силах, впрочем, время есть.
Ты слышишь стук копыт на берегу,
Она уже садится в колесницу,
Кухулина еще с ней рядом нет.
Пока есть время у тебя, кричи!
И власти ее вновь придет конец.
Его нога уже на колеснице,
Кричи -
ЭМЕР:
Кухулина любовь я отвергаю!
[Тело Кухулина вновь падает на кровать, задергивая занавес наполови-
ну. Этне Итубъ подходит к кровати и встает на колени]
Этне Ингуба
Приди ко мне, любимый мой, я здесь!
Я, Этне Ингуба! О Эмер, посмотри,
Шевелится на ложе он. Проснулся.
Я, Этне Ингуба, его отвоевала!
Я, Этне Ингуба, его вернула к жизни!
ЭМЕР:
Он просыпается.
[Тело переворачивается. На его лице вновь героическая маска]
Кухулин.
Руки, твои руки!
Я, Этне Ингуба, был в странном месте
И все еще боюсь.
[Первый музыкант выходит на авансцену, другие располагаются по
обе стороны от него, развертывают ткань и поют]

582 У.Б.ЙЕЙТС
Музыканты.*
Почему твое сердце так бьется?
Почему на лице страданье?
- Потому что в гостях я видел
Одиночества изваянье,
Двигалось и говорило,
Сердце его стучало,
Кто же утешит сердце,
Чтобы оно молчало?
Горестная награда
Многих печальных могил!
Не отвести нам взгляда,
Но и воспеть - нет сил,
Лишь вырвется снова и снова
Вздох и случайное слово.
Пусть плотно закрыты двери,
Пусть все хорошо идет,.
Пусть мир отдает тебе сердце
Человека, а не крадет,
Едва на тебя тот взглянет,
Но даже отдавший все
И тот отвернет, быть может,
От статуи сердце свое.
Горестная награда
Многих печальных могил!
Не отвести нам взгляда,
Но и воспеть - нет сил,
Лишь вырвутся снова и снова
Вздох и случайное слово.
Отчего так забилось сердце?
Что рядом за человек?
Когда красота совершенна -
Мысль умерла навек,
А это еще опасней;
Звезды при трех четвертях
Лунного круга - в дымке,
При полной луне - впотьмах.
Горестная награда
Многих печальных могил!
Не отвести нам взгляда,
Но и воспеть - нет сил,
Лишь вырвутся снова и снова
Вздох и случайное слово.9

ЧИСТИЛИЩЕ1
МАЛЬЧИК:
От двери к двери, и день и ночь,
Вверх-вниз по холмам, идти и идти,
Нести на горбу этот короб и слушать
Твою болтовню.
Старик
Посмотри
Внимательно на этот старый дом,
Я думаю о байках и рассказах
Его, пытаюсь вспомнить, но напрасно,
Что в середине октября сказал
Дворецкий егерю, упившемуся вдрызг.
Коль я не вспомню, то никто живой
Уже не вспомнит. Где рассказы,
Где байки дома, чьим порогом
Заделали какой-нибудь свинарник?
МАЛЬЧИК:
Раньше, видно,
Ходил ты часто этою дорожкой?

584
У. Б. ЙЕЙТС
СТАРИК:
Свет от луны ложится на тропинку,
А тень от облаков - на дом,
И это символично; посмотри
На дерево.
На что оно похоже?
Мальчик
На старого придурка.
СТАРИК:
Оно похоже - не все ль равно на что...
Я видел его год назад таким же,
Обугленным и голым, и решил
Найти себе получше ремесло.
Лет пятьдесят назад его я видел,
Когда его еще не раскололо
Ударом молнии; зеленая листва,
Блестящая, густая, точно масло, -
Жизнь, точно в масле сыр; а ну-ка глянь:
Там в этом доме кто-то есть.
[Мальчик снимает с плеч короб и встает в дверях]
МАЛЬЧИК:
Да нет там никого.
СТАРИК
Нет, есть. Смотри!
Мальчик
Нет пола, даже окон не осталось,
А где должна быть крыша, стало небо,
А вот осколки скорлупы, что галки
Понавыбрасывали из гнезда.
Старик
Такие есть, кто счета не ведет,
Тому, что там пропало, что осталось.
В чистилище есть души, что приходят
Назад в себе привычные места.
Мальчик
Опять ум наизнанку! Надоел.

ЧИСТИЛИЩЕ
585
СТАРИК:
Все пережить свои проступки вновь,
И не единожды, а много раз;
Они узнали наконец проступков
Своих последствия, все то, что пало
На них самих ли, на других.
Коль на других - те могут им помочь,
Ведь раз с последствием покончено,
Сон должен кончиться, а коль на них самих -
То, кроме них да Божьей милости, никто
Им не поможет.
МАЛЬЧИК:
Все! С меня довольно!
Давай вот с галками поговори,
Коль помолчать не можешь!
СТАРИК:
Стой на месте!
Сядь там на камень. Это дом,
В котором я родился.
Мальчик
Как, вот этот
Огромный, старый дом на пепелище?
Старик
Матушка моя, тебе же бабка,
Владела им, усадьбой и предместьем,
Конюшней, псарней, лошадьми, борзыми.
Она держала лошадь в Курре2, там
Она и встретилась с моим отцом,
Каким-то конюхом, взглянула раз
И выбрала в мужья. С тех самых пор
С ней мать ее не говорила больше:
Права была старуха.
Мальчик
Правда, кривда -
Мой дед девицу получил и деньги.
Старик
Взглянула раз и выбрала в мужья.
Он все и промотал до нитки,
А худшего она и не узнала,

586
У. Б. ЙЕЙТС
Поскольку умерла, мне давши жизнь,
Но, мертвая, она теперь все знает.
Когда-то жили здесь и умирали
Великие, прославленные люди.
Сенаторы и судьи, генералы,
И те, кто в стародавние года,
При Огриме и Бойне3 воевал.
Кто уезжал по службе далеко -
Их в Индию и в Лондон посылали -
Тот возвращался умирать домой;
Или из Лондона весною приезжал
Взглянуть на майское цветенье в парке.
Они любили парк - а он рубил,
Чтоб заплатить по карточным долгам
Или спустить на женщин и вино;
Они любили свой старинный дом,
Его таинственные закоулки -
А он сгубил; сгубить старинный дом,
Где вырастали, жили, умирали
Великие, прославленные люди,
Я объявляю это преступленьем,
Достойным смертной казни!
МАЛЬЧИК:
Но, Господи, как повезло тебе!
Шикарная одежда, даже лошадь,
Наверное, для выезда была!
СТАРИК:
Чтоб удержать с собою наравне,
Он так и не отправил меня в школу,
Но все ж, любя меня наполовину
За половину матери во мне,
Читать меня учила егериха,
Старик-викарий обучал латыни.
Там было много старых книг и книг
Французских, восемнадцатого века,
Книг древних, новых, разных книг пудами.
МАЛЬЧИК:
Какое же образованье дал мне ты?
Старик·
Его хватает за глаза ублюдку,
Которым обрюхатил коробейник

ЧИСТИЛИЩЕ
587
В канаве дочь жестянщика однажды.
Когда ж исполнилось шестнадцать мне,
Отец напившись, дом наш подпалил.
МАЛЬЧИК:
И мне шестнадцать, понесла меня
На летней ярмарке4, наверно, мать.
Старик
Сгорело все, библиотека, книги.
МАЛЬЧИК:
А правда то, что по пути я слышал.
Как будто ты его убил той ночью?
СТАРИК:
Не может ли нас кто сейчас подслушать?
Мальчик·
Совсем одни мы тут, лишь ты да я.
СТАРИК
Я заколол его ножом, которым
Я мясо с хлебом режу по сей день,
А после бросил догорать в огне;
Его спасали, кто-то видел рану,
Но не уверен был, что от ножа -
Обуглилось ведь тело, почернело.
Но кто-то из дружков его поклялся
Отдать меня под суд: припомнил, видно,
Все наши ссоры и мою угрозу.
Снабдил меня одеждой старой егерь.
Я убежал, скитался и работал,
Покуда коробейником не стал,
Не больно знатное, конечно, ремесло,
Но мне вполне подходит, раз уж я
Сын своего отца, и раз такое
Я сделал или сделаю еще.
Но слышишь, стук копыт!
МАЛЬЧИК:
Не слышу я ни звука.
СТАРИК:
Стук копыт!
Отпразднуем сегодня годовщину

588
У. Б. ЙЕЙТС
Мы брачной ночи матери моей.
Иль ночи той, когда я был зачат.
Вот и отец мой из трактира скачет
С бутылкою подмышкой.
[Освягцается окно и в нем показывается молодая девушка]
Посмотри
На то окно: там мать моя стоит
И слушает, прислуга спать легла,
Она одна, а он в трактире грязном
Буянил до утра.
МАЛЬЧИК:
Там ничего!
Лишь темная дыра в пустой стене!
Ты все придумал! Нет, ты сумасшедший!
И с каждым днем сильней с ума ты сходишь!
СТАРИК:
Все громче, громче стук копыт, он едет
По гравию тропинки, нынче там
Одна трава растет. Вот стук затих,
Отец в конюшне лошадь оставляет.
А мать спустилась и открыла дверь.
Она его не лучше этой ночью
Не против, что он чуть не полупьян,
Куда там - без ума она от парня!
Идут они по лестнице наверх.
Она его в свою заводит спальню,
И спальня эта брачный их чертог.
Едва заметный свет. Не позволяй
Ему дотронуться! Все это враки,
Что пьяные не могут обрюхатить.
Дотронется - и понесешь в утробе
Его убийцу. Глухи! Глухи оба!
Швырни я палкой, камнем, не услышат.
И это доказательство того,
Что ум совсем мой наизнанку.
Но вот задачка: вновь должна она
Все в точности как было пережить,
Раскаяньем ведомая, однако,
Возобновить любовный этот акт
Способна ли она и наслажденья
Не обрести в нем, если ж не способна,

ЧИСТИЛИЩЕ
589
Когда раскаянье и наслажденье
Должны там быть всегда одновременно,
Которое окажется сильней?
Мне не хватает школы.
Подай-ка мне Тертуллиана5, мальчик;
Я вместе с ним распутаю задачку,
Пока те двое улеглись в постели
И жизнь дают мне.
Эй, назад! Назад!
Ты думал незаметно ускользнуть
С моей мошной в руках, ты думал трудно
Мне будет разом говорить и видеть!
Ты в коробе моем, поганец, рылся.
[свет в окне исчезает]
МАЛЬЧИК:
Ты мне так и не отдал, что по праву
Мне причитается уже давно.
СТАРИК:
А если б отдал, ты бы все и пропил
По молодости где-нибудь в трактире.
МАЛЬЧИК:
И что с того! Имею право я!
СТАРИК
Отдай кошель мой и без препираний.
МАЛЬЧИК:
Нет, не отдам.
СТАРИК:
Переломаю пальцы!
[Они дерутся из-за кошеля, в драке роняют его, рассыпают деньги.
Старик спотыкается, но не падает. Они стоят и смотрят друг на
друга. В окне свет, видно, какмужчина наливает себе стакан].
МАЛЬЧИК:
Что, если я убью тебя сейчас?
Ты деда моего убил когда-то,
За то, что ты был молод, а он стар;
Теперь я молод, а ты стар.

590
У. Б. ЙЕЙТС
СТАРИК:
[Всматриваясь в окно]
Она
Еще пригожей... за шестнадцать лет
МАЛЬЧИК:
Что ты лопочешь там, старик?
СТАРИК
Моложе!
Моложе - но должна была бы знать,
Что он не ровня.
МАЛЬЧИК:
Это ты о чем?
Выкладывай начистоту, старик!
[Старик протягивает руку, указывая на окно]
О Господи, окно зажглось, я вижу!
Там кто-то есть, хоть пол давно сгорел.
СТАРИК:
Зажглось окно, поскольку за стаканом
Спустился в эту комнату отец
Он там в окне стоит понуро, точно
Какой-нибудь усталый дикий зверь.
Мальчик
Мертвец, живой, убитый человек
Старик
«И на Адама брачный сон сошел»:
Где это я прочел? И все ж никто
Там не понурился в окне зажженном,
Лишь впечатленье, вдавленное в память
Несчастной матери моей, она мертва,
И потому в раскаяньи своем
Она одна, наедине с собой.
Мальчик
Мешком костей иссохших это тело
Еще до моего рожденья было!
Как страшно, страшно!
[Закрывает глаза]

ЧИСТИЛИЩЕ
591
Старик-
Tot зверь, там за окном - никто, ничто -
И не узнает ничего, убей
Я человека под окном, он даже
И головы на крик не повернет!
[Закалывает мальчика]
Отец и сын мой на одном ноже!
Закончу так - вот так - вот так - вот так!
[Еще и еще наноситудары. Окно темнеет]
«Спи, мой мальчик, отец твой герой,
А мама - известна своею красой».
Нет, это в книге я читал какой-то
И если надо петь мне, то тогда
Я должен был бы мать воспеть, но вечно
Мне не хватает рифм и я сбиваюсь.
[На а4/енезатемнение,лишь дерево стоищзалитое ярким светом]
Взгляни на дерево. Стоит оно во тьме,
Как чистая спокойная душа,
Всё свет - холодный, сладостный и яркий.
О мама милая, в окне опять темно,
Но ты на свет выходишь, - я прикончил
Последствия. Мальчишку я убил:
Он вырос, приглянулся бы однажды
Какой-нибудь бабенке, обрюхатил
Ее б и передал дурное семя.
Я гнусен, стар и, стало быть, безвреден.
Когда воткну я в землю этот нож
И выну, снова засверкает он,
Как новенький. Тогда я подберу
Все эти деньги, что он тут рассыпал,
И шутки свои старые шутить
Пойду средь новых ротозеев.
[Он обтирает нож и начинает подбирать деньги]
Стук копыт!
О Господи, как быстро! Ум ее
Не может сна унять. Убийца дважды -
И все напрасно: оживлять она
Ночь эту мертвую должна не раз
Не два, а много раз! О Боже правый,
Избави душу матери моей

592 У.Б.ЙЕЙТС
От сна, род человечий ничего
Не может больше сделать!
Милостивый Боже,
Утишь мучение в живых,
раскаяние - в мертвых,6

ПЛАВАНИЕ В ВИЗАНТИИ

I
Здесь старикам нет места. Юность пьет
Мед поцелуев, высоко в ветвях
Поет пернатый хор, лосось идет
Сплошным потоком в пенистых струях,
И кавдый славит все, что здесь живет,
Рождается и превратится в прах.
И затмевает смертной плоти пенье
Нетленный ум и все его творенья.
II
Старик убог, таким и будет впредь -
Ничтожной ветошью на жерди, рванью,
Когда душа его не станет петь
И славить дыры в смертном одеянье.
А учит пенью лишь одно - смотреть
На то, в чем явлено души сиянье.
И потому, забыв края родные,
Я прибыл в град священный Византии.
III
О мудрецы, из горнего огня,
Из золотой мозаики настенной,
Придите, в светлый круг замкнув меня,
Учите душу песни совершенной.
А сердце выжгите, себя скверня
Желаньем и тоскою плоти бренной,
Что может знать оно? О, светлый рой,
Веди меня ты в вечность за собой.
IV
Природный мир покинувши навек,
Приму я образ не природной твари,
Но той, что создает умелый грек
Из золотой чеканки и эмали,
Чтоб кесарь, не смежая сонных век,
И гордые придворные внимали,
Как в золотой листве она поет
Все, что прошло, проходит и придет.

Комментарии

А.Нестеров
У. Б. Йейтс: SubRosaMystica
«л говорю об этом только для того, чтобы
показать, в каких границах я рассматриваю
деятельность Йейтса. Различие во взглядах,
возражения и даже протесты могут
касаться только доктрины, а это черезвычай-
но важные проблемы.
Т. С. Элиот, Йейтс.
Я верую в в практику и философию того,
что мы договорились называть магией»
У. Б. Йейтс, Магия.
Представим себе, что вы читаете своего рода Curriculum Vitae:
1885 г. (по другим сведениям - 1886 г.) - будучи студентом «Школы
искусств» в Дублине, основывает в столице Ирландии ложу
«Герметического общества».
1888 - становится членом Лондонского Теософского общества (его
эзотерической ветви, руководимой в ту пору Е.Блаватской и А.Бейли).
1890 - вступает в «Герметический орден Золотой Зари».
1893 - получает посвящение во «внутренний круг» Ордена.
1900 - становится Императором Лондонской ложи «Золотой зари».
1903 - являясь одним из инициаторов раскола «Герметического
ордена...», переходит в другую эзотерическую организацию, возникшую
на его обломках, - «Stella Matutina», где вплоть до 1920 г. остается
одним из самых активных членов.
1914 - принимает на себя обязанности Императора в «Stella Matutina».
Что это - жизнь мага и оккультиста? Или «всего лишь» - литератора и
поэта? Ибо именно как поэт и литератор этот человек широко известен.
Даже удостоился Нобелевской премии. Его имя - Уильям Батлер Йейтс.
Менее известно посвятительное имя, под которым он вступил в
«Золотую Зарю»: Demon estDeus inversus, и довольно смутно известны
практики и цели Ордена, как и ряда других оккультных и эзотерических
организаций, с которыми Йейтс был связан. И все же - можно ли оторвать
одно от другого? Можно ли понять его тексты, оторвав те от системы, к
которой на протяжении почти всей жизни принадлежал их автор?
Закат империй, как правило, начинался с того, что метрополия капиту-

600
У. Б. ЙЕЙТС: SUB ROSA MYSTICA
лировала перед соблазном экзотических периферийных верований, и
поклонники самых странных культов наводняли столицы, торгуя
бессмертием, поклоняясь неведомым богам и стеная о тщете всего сущего.
Британская империя отнюдь не была исключением.
Путешественники и чиновники, отставные военные и ориентологи, возвращавшиеся из
Индии и с Ближнего Востока, из Александрии и Каира, привозили с
собой новый уклад жизни, новые привычки и новые верования. Статуэтки
медитирующего Будды и танцующего Шивы-Разрушителя, зеленоглазые
кошки богини Бает и арабские миниатюры не только украшали
каминные полочки респектабельных английских поместий - они требовали
вслушаться в стоящие за ними учения, провоцировали интерес,
выступая безмолвными, но очень настойчивыми миссионерами.
Это они подготовили ту почву, на которой возрос успех оккультных
восточных сект, заполонивших в 1890-ые гг. Англию.
Неудивительно, что различные эзотерические и оккультные кружки
искателей «вечной мудрости» множились в Англии один за другим, едва
ли не в геометрической прогрессии.
Однако «Герметический орден Золотой Зари» занимает в истории
европейского оккультизма особое место. Тайнознатцы и маги всех
мастей и сегодня говорят об особой эффективности ритуалов и практик
«Золотой зари». А исследователи европейской культуры с недоумением
отмечают, что среди адептов этого ордена было необычайно много ра-
финированнейших интеллектуалов, оставивших весьма заметный след в
совсем иных областях жизни1.
Реальная, документально фиксируемая история «Золотой Зари»
начинается в марте 1888 года, когда во время весеннего солнцестояния
состоялось посвящение в Орден первых девяти членов, среди которых
была и Мина Бергсон, сестра известного философа, вскорости ставшая
женой МакГрегора Мэтерса.
К «Золотой заре» присоединяются новые и новые адепты, среди
которых: поэт У.Б.Йейтс2, писатели Олджернон Блэквуд3, Дион Форчун4
(добрая знакомая тещи поэта Эзры Паунда, Оливии Шекспир5), Эвелин
1 На русском языке о «Золотой заре» см., в частности: Гюйо Луи. Писатели-
фантасты «Золотой зари»// Волшебная гора. III. М., 1995. С. 233 - 242.
Заметим, что в этой работе встречается ряд фактических неточностей;
Нестеров Α., Стефанов Ю. Алхимическая тинктура Артура Макена// Кон-
текст-9. Литературно-философский альманах. Вып. 4. М., 1999. С 153 - 195.
2 Вступил в январе 1890 г., в январе 1893 получает посвящение во
внутренний Орден, 27 апреля 1900 г. принимает на себя обязанности
«Императора» Ордена.
3 Вступил в Орден 30 октября 1900 г., посвятительное имя - Umbram fugit
Veritas («Истина бежит тени» - лат.). 16 апреля 1904 г. из Ордена вышел.
4 Точная дата вступления неизвестна. Считается, что ряд практик,
описанных в ее оккультных трактатах и романах, в частности, в книгах
«Психическая самозащита» и «Дитя Луны», существующих в русском переводе,
непосредственно восходят к «Золотой Заре».
5 Заметим, что Оливия Шекспир была также дружна с Флоренс Фарр - ими
даже написаны в соавторстве две пьесы «с древнеегипетским колоритом»:

А. НЕСТЕРОВ
601
Андерхилл,6 президент Королевской академии Джеральд Келли7,
возлюбленная Бернарда Шоу актриса Флоренс Фарр8, Констанция Мэри
Уайльд, жена великого писателя9, Мод Гон10 - муза Йейтса...11
Йейтс, вступая в Орден, достаточно хорошо был знаком с оккультизмом
и освобождался от регламентированного изучения ряда дисциплин,
которые должны были познать неофиты, прежде чем получить посвящение.
Среди 26 обязательных тем мы встречаем: общую теорию и
различные аспекты алхимического символизма; происхождение и
формирование планетарных символов; двадцать два отношения между сефирами
Каббалистического древа и их связь с 22 буквами еврейского алфавита;
тридцать два аспекта мира Йецира; каббалистические названия трех
составляющих души; имена Ангелов; имена Олимпийских планетарных
духов; колоду Таро; символы талисманов и их происхождение; имена
Гениев геомантических фигур и пр.12
Особое значение в практиках «Зари» занимали астральные
путешествия, совершаемые в ходе медитации над картами Таттва. Эти карты
символически олицетворяют собой пять стихий: желтый квадрат, При-
вити, соответствует Земле; серебряный полумесяц, Апас, - Воде; голубой
круг, Вайу, - Воздуху; красный треугольник, Теджас, - Огню; и черное
яйцо, Акаша, - Духу. Тридцать комбинаций этих символов дают воз-
Farr Florence and Shakespear Olivia. The Behold of Hator and The Srine of
Golden Hawk. Groydon, 1901.
6 Вступила в «Независимый и реформированный Орден» А.Э. Уайта 17
июня 1904 г. Посвятительное имя - «Quaerens lucem» («Взыскующая света» -
лат.). В начале века ее «мистические романы» пользовались в Англии
большим успехом.
7 Келли состоял членом Эдинбургского отделения Ордена, известного как
Храм Изиды. Посвятительное имя - «Eritis similes Deo» («Будете подобны
Богу» - лат.).
8 Вступила в июле 1890 под именем «Sapientia Sapienti dono data»
(«Мудрость, данная в дар мудрому» - лат.), через год получила 5°=6° степень
посвящения. В «Заре» более всего увлекалась практической алхимией,
чем вызывала неодобрение Матерса, тяготевшего к каббалистике.
9 Вступила 13 ноября 1888. Посвятительное имя - «Qui patitur vincit»
(«Побеждает терпящий» - лат.).
10 Вступила в ноябре 1891. Посвятительное имя - «Per ingem ad lucem»
(«Через огонь - к свету» - лат.).
11 С «регистрационными списками» членов ордена, сохранившихся в
архивах «Зари», можно ознакомиться в кн.: Gilbert RA. The Golden Dawn
Companion. Wellingborough, 1986. Заметим, что среди членов Ордена часто
называют писателей Сакса Ромера и Ратвена Тодда, однако тому нет
никаких документальных свидетельств. Не состоял в «Заре» и Брэм Стокер, -
автор знаменитого «Дракулы» - однако он близко дружил с известным
специалистом по средневековому праву Джоном У. Бродай-Иннз,
который был «Императором» Эдинбургского ответвления Ордена.
Едва не стал членом Ордена Артур Конан-Дойл: Пуллен-Барри приглашал
его вступить в «Зарю», однако почтенный лорд предпочел предаваться
занятиям спиритизмом - см. Conan Doyle A. Early Psychic Experiences//
Pearson's Magasine. March 1924. P. 201 - 214.
12 Gilbert RA. The Golden Dawn Companion. Wellingborough, 1986. P. 92 - 93.

602
У. Б. ЙЕЙТС: SUB ROSA MYSTICA
можность постигать стихии во всем многообразии их аспектов и
вызывать различные видения. Так, наложение голубого круга Вайу на желтый
квадрат Привити позволяет созерцать проявление стихии Земли в ее
максимально подвижном, активном аспекте и т. д.13 Адептами «Зари»
была разработана особая техника медитации на карты Таттва, так
называемый «Ритуал U: Тайное Знание о Малом мире или Микрокосме, коим
является Человек».14
Судя по всему, именно эти практики «Зари» в первую очередь и
привлекали людей творческих. Дело в том, что Орден предлагал им особые
техники «расширения воображения».
До 1892 г. члены Ордена занимались исключительно Духовной
философией, изучая герметические науки, и не прибегая к каким-либо
магическим практикам. Как объяснил Мэтерс Йейтсу: «Мы даем вам лишь
символы... ибо уважаем вашу свободу»15.
Однако «Заря», вопреки утверждаемым в начале ее существования
целям, все больше и больше скатывается к магическим практикам. В
декабре 1891 г. происходит реформирование всей структуры и
деятельности Ордена. С этого момента Орден делится на Внешний и Внутренний
круг. И если члены Внешнего круга «просто» изучали символику тайных
наук, то Внутренний круг, прежде всего Мэтерс и Кроули, посвятили
себя ритуальной магии.
В 1903 г. происходит раскол ордена: Йейтс, придерживающийся
христианской ориентации и не желающий иметь что-либо общее с
сатанизмом, добивается отстранения Мэтерса (который, хотя формально
и был одним из руководителей «Зари», все больше и больше «плясал под
дудку» «Великого Зверя» Кроули). Мэтерс создает собственную группу
«Альфа-Омега», однако при этом из Ордена выделяется еще несколько
фракций: «Независимый и Очищенный Орден Rosae Rubae et Aureae
Crusicus» Артура Эдварда Уайта16, основанный 7 ноября 1903 г. семью
членами «Зари» (с этой организацией был позже связан друг Дж Р. Р.
Толкиена и К С. Льюиса писатель-мистик Чарльз Уилльямс), «The Innel
Light» («Утренний свет») Дион Форчун, «Stella Matutina» («Утренняя
звезда»), одним из руководителей которой был Йейтс, и «Astrum Argentum»
(«Серебряная звезда») Алистера Кроули (осн. в 1907 г.).
Йейтс, отдавший магическим практикам почти сорок лет жизни, во
многих своих вещах пытался зафиксировать и выразить тот
мистический опыт, к которому он прикоснулся. Одни его тексты, такие, как Rosa
Alchemica или Поклонение волхвов, - почти незамутненная фиксация
этого опыта, другие, как Per arnica silentiae luna или Видение, черпают в
13 King F., Skinner S. The Techniques of High Magic. London, 1981. P. 54 - 59
14 Gilbert RA Golden Dawn. Twilight of the Magicians. Wellingborough, 1983. P. 130.
15 Conan Doyle A. Op. cit. P. 209
16 Некоторое представление о характере этого Ордена и отдельных
моментах его истории можно получить в: Hermetic Papers by EAWaie. Ed. by
RAGilbert. Wellingborough, 1987. См. особо: P. 137 - 144.

А. НЕСТЕРОВ
603
этом опыте структурирующие их идеи и образы, которые потом
«транспонируются» в иную систему: магия - в эстетику, теургия - в
художественное творчество.
Йейтс говорит, что текст Видения появился на свет в результате
расшифровки и осмысления информации, исходящей от неких
«наставников», зафиксированной методом автоматического письма. Со ссылками
на невидимых махатм мы встречаемся у Е. П. Блаватской в
Разоблаченной Изиде и Тайной доктрине, и у ее ученицы, не менее, если не более,
известной в английских теософских кругах, - Алисы Бейли, чьи
сочинения представляют собой пояснения к откровениям, таинственным
путем полученным ею от некого «тибетца». Так что тут Йейтс,
прошедший через «Теософское общество», находится в русле вполне
определенной мистической традиции, причем носящей явно выраженный
«английский» привкус: речь у него идет не об озарении, как у немца Бё-
ме или ряда французских алхимиков, типа Никола Фламмеля, а о
комментарии к полученному «тайнознатцем» «инструктажу».
«Доктринальная» часть Видения начинается цитатой из Эмпедокла:
«Когда Распря достигла самого дна/ Вихря, а в середине круговерти
оказалась Любовь,/ Тогда в ней все это [= видимый мир] сходится вместе,
чтобы быть Одним-единственным,/ Не сразу, но добровольно собираясь
одно отсюда, другое оттуда...» (В 35)17. До нас дошли лишь фрагменты
Эмпедокла, разбросанные по трудам философов античности да
боровшихся с античной философией Отцов Церкви. Чему он учил на самом
деле, установить вряд ли возможно, однако Диоген Лаэртский (VIII, 76),
причисляя его к пифагорейцам, говорит следующее: «Воззрения его
таковы: элементов четыре: огонь, вода, земля и воздух, и еще Любовь,
которой они соединяются, и Распря, которой они разделяются»18.
Судя по фрагментам приписываемой Эмпедоклу поэмы Очищения,
тот верил в переселение душ. Так, Порфирий говорит, что «судьба и
природа перевоплощения наречены Эмпедоклом «богиней», которая
«одевает ... плоти» и переоблачает души. Богиня.../ Одевающая [души] в
чужую рубашку плоти»19.
Ипполит (Опровержение, VII, 29) замечает, что Эмпедокл «богом
называет Одно и божественное Единство, в котором он пребывал прежде,
чем был отторгнут Ненавистью и родился в этом мире множества,
соответствующем мирострою Ненависти. <«Повинуясь бешеной>
Ненависти», говорит он, называя «бешеной», беспорядочной и неустойчивой
<«Ненавистью»> демиурга этого космоса. Именно в этом состоит
осуждение и принуждение душ, которые Ненависть отрывает от Одного и
творит, и создает <...>, называя «долговечными демонами» души, так как
они бессмертны и живут долгий век.. Души «сменяют» тело за телом, -
их переселяет и наказывает Ненависть, не давая им оставаться в Одном»20.
17 Фрагменты ранних греческих философов, ч. I. «От эпических теокосмо-
гоний до возникновения атомистики». Пер. и подготовка А. В. Лебедева.
М., "1989. С 358.
18 Ibid, С. 356.
19 Ibid, С. 408.
20 Ibid, С. 405.

604
У. Б. ЙЕЙТС: SUB ROSA MYSTICA
Перед нами космогония, в основе которой лежат четыре
первоэлемента-стихии - земля, вода, воздух и огонь, два антагонистических
принципа - Любовь и Распря, и при этом присутствует метемпсихоз.
Распря, в интерпретации Ипполита, заставляет единое раздробиться на
множественное, тогда как Любовь пытается вернуть эти осколки к
Единому. Называя Распрю демиургом, Ипполит явно держит в уме учение
гностиков, согласно которому все мироздание - не более, чем
произведение злого Творца. В несколько измененном виде это же учение
встречается и в поздней Каббале, особенно - у Исаака Лурии, причем такие
знатоки истории еврейской мистики, как Гершом Шолем, говорят, что
некоторые аспекты системы Лурии необычайно схожи с гностическим
учением Василида и коптской Книгой великого Логоса21. Для Йейтса,
немного знакомого с «христианской каббалой» по Пико делла Мирандоле
и Кнорру фон Розенроту (во всяком случае, обоих этих авторов он
упоминает на страницах Видения), греческий философ-досократик
выступал лишь одним из первых выразителей мистической доктрины, так или
иначе пронесенной через всю историю западного «тайнознания», - а
потому вполне логично было начать Видение именно с отсылки к нему.
Души, отделившиеся от Единого и падшие в мир, оказываются
подчинены его законам - законам подлунной сферы, которой довлеет
ночное светило. Находясь вне Цциного, мир обречен пульсировать в
бесконечном повторе: змей будет вечно кусать свой хвост. Видение
представляет собой трактат о законах кругового перевоплощения души,
подчиняющегося лунному циклу. Разработкой темы циклических законов,
управляющих перевоплощениями, занимался Платон, однако
наибольшее внимание уделили ей неоплатоники: Нумений, Плотин и Порфи-
рий. Именно у неоплатоников заимствует Йейтс учение о нисхождение
Единого в материю, диалектику Единого и Иного, представление о
Мировой душе - Anima Mundi - и даймонах22.
21 Шолем Г. Основные течения в еврейской мистике. Т. П. Иерусалим, 1984.
С 83 - 84.
22 С упоминанием о даймоне (откуда русское - «демон») мы встречаемся в
Пире Платона, где в речи Диотимы развертывается концепция Эроса-
даймона, выступающего посредником между богами и людьми. Согласно
учению, оформившемуся уже у последователей Платона, божество не
общается напрямую с человеком, ибо природа их различна: природа
божественная - бессмертна и неизменна и не подвержена страстям,
природа же человеческая - смертна и изменчива, непостоянна, подвержена
страстям. Занимая промежуточное положение между этими двумя
полюсами, будучи, с одной стороны, бессмертными, а с другой стороны -
способными изменяться и испытывать воздействие страстей, демоны служат
вестниками между миром богов и миром людей. В эпоху так называемого
Среднего платонизма, представления о демонах, вступающих в общение
с человеком, сделались вполне обыденными. Вероятно, сыграло свою
роль и то, что в римской мифологии, с которой греки столкнулись
примерно в это же время, существовало представление о личном «гении» (а
это и будет переводом на латинский язык слова «демон») каждого
человека. [Благодарим И. И. Ковалеву за уточнение некоторых аспектов
платонической демонологии]. О демонах писали Плутарх, Максим Тирский,

А. НЕСТЕРОВ
605
Теме воплощения душ посвящен знаменитый неоплатонический
трактат: Пещера нимф Порфирия, упоминаемая Йейтсом в Видении.
Трактат написан как философско-символический комментарий к XIII
песни Одиссеи. Одиссей, вернувшийся на Итаку, высаживается в гавани
Форкия, неподалеку от святилища нимф. Святилище это представляет
собой «прелестную, полную мрака пещеру.../ Людям один только вход,
обращенный на север, доступен./ Вход, обращенный на юг, - для
бессмертных богов. И дорогой/ Этой люди не ходят: она для богов лишь
открыта».23 «Порфирий толкует эту пещеру в недрах земли как космос,
средоточие мировых потенций. Нимфы-наяды святилища - это души,
нисходящие в мир становления и соединенные с влагой - источниками
вод, ибо «для души становление во влаге представлялось не смертью, а
наслаждением». Пурпурные ткани, которые ткут на станках нимфы, -
это «сотканная из крови плоть», облекающая кости (камень) и
приобщающая душу к телесной материи»24. Через два входа души снисходят в
мир и исходят из него. «Север принадлежит душам, нисходящим к
рождению, и правильно сказано, что ворота пещеры, обращенные к северу,
доступны людям, южные же доступны не богам, но людям, восходящим к
богам. Поэтому поэт говорит, что этот путь - не богов, но бессмертных,
что является общим обозначением душ или сущностей самих по себе
или бессмертных по своей сути»25. В известной мере Порфирий следует
здесь за Нумением, писавшим о круговороте душ, берущем начало в
Млечном пути, когда души нисходят по небесным сферам на землю,
«падая в материю» и приобщаясь ко злу, проходят круг земных воплощений
и, освободившись, вновь восходят наверх.
Нумений точно указывает космическое соответствие двух входов в
«пещеру воплощения», определяя их как «небесные врата», которыми
могут быть только две крайние точки неба, где застывает Солнце во
время солнцестояния: тропик зимы, пролегающий под знаком Козерога, и
тропик лета, под знаком Рака. Спуск при рождении души или ее восхож-
Апулей, Плотин посвятил этой теме трактат О демоне в нас, получившем
нас в удел (Эн. III, 4). Развивая мысль Платона о преджизненном выборе
душами своей судьбы на земле (Республика, X 617а - 621 Ь), Плотин
называет демоном тот тип земной жизни, который мы выбираем перед
воплощением на земле, или род нашего земного существования, который
является для нас «внутренним руководящим началом». Даймон
«сопровождает нас в течение всей нашей жизни, а, когда приходит смерть,
помогает определить принцип нашего нового воплощения, исходя из того
образа жизни, который мы вели», - говорится у Плотина (Плотин. Эннеа-
ды. Киев, 1995. С. 74). Йейтс, в той или иной мере сливает все эти
представления воедино, говоря, что Даймон - наше конкретное воплощение,
истинность которого обретается лишь в борьбе с невидимым
противником - нашим "анти-я", которое, при том, и есть мы сами.
23 Одиссея, XIII, 103,109-112. (Пер. В. Вересаева)
24 А. Ф. Лосев. История античной эстетики. Последние века. Книга I. М., 1988.
С. 95.
25 Порфирий. О пещере нимф. Пер. В. Черниговского/ Плутарх. Исида и
Осирис. Киев, 1996. С. 222 - 223.

606
У. Б. ЙЕЙТС: SUB ROSA MYSTICA
дение к Богу неизбежно должны проходить через одни из них26. По
свидетельству Прокла, Нумений строго разделил роль этих врат: через врата
Рака происходит падение душ на землю; через врата Козерога -
восхождение души в эфир27. На земной сфере Тропик Рака будет представлен
самой северной параллелью, а Тропик Козерога - самой южной, на
которых стоит солнце в зените во время летнего и зимнего
солнцестояний. При этом врата зимнего солнцестояния, знак Козерога,
соответствуют северу года, а врата летнего солнцестояния - югу.
По сути, «космическая пещера» есть место, где бытие манифестирует
себя. Бытие, манифестированное здесь в каком-либо состоянии -
скажем, в облике человека, - покидает «пещеру» через одни из врат, - какие
именно, зависит от духовного уровня, достигнутого в период
существования здесь. Это могут быть «врата людей», когда сущность должна будет
еще раз вернуться к манифестированному состоянию, что естественно
олицетворяется повторным входом в «космическую пещеру». В другом
случае, когда речь идет о «вратах богов», возвращения в
манифестированный мир более не происходит. Одни из этих врат являются и входом,
и выходом, тогда как через другие осуществляется окончательный исход
из мира проявлений; обладающая бытием сущность, вошедшая через «врата
людей», когда цель действительно достигнута, покидает мир
манифестаций через «врата богов», - пишет Рене Генон в работе Солнечные
врата2*.
Если мы внимательно посмотрим на гравюры, которыми Йейтс
иллюстрирует свои построения в трактате Видение, мы обнаружим, что
конец его лунного цикла воплощений - фазы, где возможен выход за
пределы Колеса, - соответствуют именно Козерогу, - но в конце
грядущего Великого года. Реальный же лунный цикл Йейтса сдвинут на 90°
относительно солярно-зодиакального круга. Последний имеет своей
вершиной Восток и знак Овна. В средневековых манускриптах и на
гравюрах эпохи Возрождения часто можно встретить изображение
человека, стоящего в этом круге (кстати, знаменитый рисунок Леонардо,
изображающий идеальные пропорции человека, восходит именно к такого
рода иконографии). Иногда эта человеческая фигура (особенно в
трактатах по медицинской астрологии) изображена наподобие некого
коллажа Арчимбольдо - она составлена из символов самих зодиакальных
созвездий: Овен образует ее голову, Телец - шею, Рак - грудь, Близнецы
26 Заметим, что в Одиссее (XXIV, 11 - 14 ) о душах умерших, ведомых
Гермесом в царство Аида сказано: «и вел их/ Эрмий, в бедах покровитель к
пределам тумана и тленья;/ Мимо Левкада скалы и стремительных вод
Океана,/ мимо ворот Гелиосовых, мимо престолов, где боги/ Сна обитают...»
(Пер. В. А. Жуковского). Упомянутые здесь «Гелиосовы врата» -
несомненно, все те же солнечные врата исхождения души. Этим наблюдением
мы обязаны И. И. Ковалевой.
27 См. Guenon Rene. The Symbolism of the Zodiac Among the Pythagoreans/
Guenon Rene. Fundamental Symbols. The Universal Language of Sacred
Science. Cambridge, 1995. P. 162 - 166.
28 Guenon Rene. The Solistical Gates/ Guenon Rene. Fundamental Symbols. The
Universal Language of Sacred Science. Cambridge, 1995. P. P. 159 - 162.

А. НЕСТЕРОВ
607
- руки, и т. д. - в точном соответствии с последовательностью
созвездий. Собственно, это еще один образ Небесного Человека, Адама Кадмо-
на. Йейтс говорит, что «человек на солнечном колесе стоит
вертикально», тогда как на данном ему «наставниками» лунном колесе он «лежит
горизонтально, подобно спящему», чем еще раз подчеркивается, что
система Видения описывает лишь «мытарства падшей в материю души»
через цепь перевоплощений. Так, Якоб Бёме писал, что «сон Адама
олицетворяет первое падение человека: Адам отделяется от мира
божественного и "мнит себя" погруженным в природу, чем себя унижает - и
через это становится земным человеком»29. Отсюда - и специфическая,
отличная от общепринятой ориентация осей на гравюрах,
иллюстрирующих йейтсовский трактат. Метафизические горизонты Видения
ограничиваются описанием циклических законов, действующих в мире
проявлений. Это подтверждается еще и тем, что на «посмертном»
солярном колесе, где душа развоплощается, вертикальный человек
оказывается стоящим вверх ногами, его «голова» оказывается в тех «воротах»,
через которые души вновь возвращаются в мир.
28 фаз йейтсовского круга вовсе не равны 28 дням обычного
лунного месяца, а являют собой символические длительности, соотносимые с
«Великом годом» Платона. Это обнаруживается при астрологической
проверке дат рождений тех людей, которые, по Йейтсу, являют собой
«типическое воплощение» соответствующей фазы: ни одна из них не
приходится на указываемый Йейтсом лунный день. (Так, если взять
примеры для 22 фазы: Флобер рождается в 18-й лунный день, Сведен-
борг - в 26-й, Достоевский - в 6-й, Дарвин - в 28-й30). Йейтс сам
формулирует, что перед нами «просто классификация, а не символизм».
Однако рассмотрение все той же гравюры позволяет обнаружить заявленный
в ее структуре принцип, дающий возможность вернуться к древнейшим
символикам, не вступая с ними в противоречие.
На гравюре на лунарный круг наложены символы четырех перво-
стихий (сверху вниз, слева направо: Огонь, Воздух, Вода, Земля) и
изображения четырех мастей Малого аркана карт Таро. Согласно легенде,
,колода Таро возникла в Египте и в концентрированном виде включает в
себя все учение «древней мудрости». Колода состоит из двух Арканов -
Большого, включающего в себя 22 карты (точнее - 21 карту и не
имеющую номера карту Шута) и в символических образах раскрывающего
взаимоотношения микрокосма человека и макрокосма мироздания, и
Малого, состоящего из 56 карт, разделенных на четыре масти и
символически раскрывающих различные состояния души человеческой. При
этом четыре масти Малого Аркана, имеющих свои традиционные
названия, соотносятся с четырьмя первостихиями, четырьмя буквами Тет-
раграмматона - Имени Божиего, четырьмя сторонами света, четырьмя
темпераментами человека и т. д. Масти имеют свои названия: жезлы
соотносятся с огнем, мечи - с воздухом, кубки - с водой, а пентакли - с
29 Элиаде М, «Мефистофель и Андрогин»/ Элиаде М. Азиатская алхимия. М.,
1998. С. 396.
30 Выражаем благодарность К. Мелик-Ахназаровой и Ф. Рожанскому за
астрологические консультации и расчеты.

608
У. Б. ЙЕЙТС: SUB ROSA MYST1CA
землей. Каждая масть состоит из четырех «фигурных карт»: короля,
дамы, рыцаря и пажа и «номерных карт»: от 10 до туза. В каждой из мастей
король вновь символизирует огненное начало, дама - водное, рыцарь -
стихию воздуха, а паж - землю. Туз вновь будет означать огонь, двойка
- воду, тройка- воздух, четверка - землю. Четвертое начало, совмещая
в себе три первых, служит основанием нового квадрата, так что четверка
одновременно будет символизировать первую стихию, пятерка -
вторую, и т. д. Жезлы и мечи символизируют активность и энергию, кубки и
пентакли - пассивность и объективность. Жезлы и кубки при этом
соотносятся с благоприятными и гармоничными аспектами, мечи и
пентакли - с неблагоприятными и дисгармоничными.
Тем самым мы вновь видим в Малом аркане Таро уже знакомую нам
систему четырех эмпедокловых элементов и двух управляющих ими
принципов - Любви и Распри.
В герметических практиках Таро применяется для описания
«композиции» индивидуальной человеческой души и ее «бытийной ситуации».
Символические изображения, представленные на каждой карте, служат
своеобразной «дверью», позволяющей «восходить к умопостигаемым
мирам» и соотносить индивидуальное существование с бытием всего
Мироздания, определяя «местоположение души в топографии Космоса».
56 карт Малого аркана точно соответствуют 28-дневному лунному
циклу. Удвоение, с которым мы при этом сталкиваемся, объясняется тем, что
издревле у Луны предполагается наличие второй, темной, невидимой
ипостаси - Черной Луны (Черная Изида египтян, Геката греков и т. д.),
иногда называемой в астрологии Лилит.
Если наложить Четыре Способности: Волю, Маску, Разум и Тело
Судьбы, как они описаны Йейтсом в Видении, - на четыре масти Малого
аркана Таро, то мы увидим, что соответствие будет полным. Если
читатель, знакомый с Таро, разложит колоду в соответствии с описанием
Йейтса, он легко увидит в образно-символической форме все то же, что
пытается выразить текст Видения. При этом те законы порождения
квадратов в Таро, о которых мы бегло сказали выше, легко объяснят
законы порождения Масок одной Фазы из состояний иных Фаз и т. д.
Йейтс оперирует с лунарным кругом.
С выходом же за пределы законов, действующих в мире проявлений, мы
встречаемся в другом, более раннем цикле Йейтса: трилогии,
образованной Rosa Alchemica, Скрижалями и Поклонением волхвов. Все три
рассказа проникнуты алхимической образностью и опираются на
весьма стройную и исполненную особого вида красоты систему знания,
которая, являясь разработанным набором практик, создала символический
язык, призванный дать искателю представление об определенных видах
духовного опыта, - опыта, лежащего вне сферы словесного описания, и
лишь частично «уловляемого» в слове и образе.
В своей работе De signatura rerum - О тайной сути вещей - Якоб
Бёме писал: «Между рождением в вечность, то есть исцелением от со-

А. НЕСТЕРОВ
609
стояния грехопадения, и обретением Философского камня нет никакой
разницы».31
Алхимия была «искусством высвобождения отдельных фрагментов
Мироздания из ограниченности существования во времени и достиж-
ния совершенства, которое для металлов мыслилось как золото, а для
человека - долголетие, затем - бессмертие и, наконец, искупление».32
Искомый алхимиками Философский Камень есть духовная
субстанция, преображающая в первую очередь самое существо адепта, в
результате чего он достигает «Райского, адамического состояния» и обретает
бессмертие, выходя тем самым за пределы «падшего мира». Что до
трансмутации металлов и превращения их в «наше золото»
(понимаемое скорее как символ бессмертия) - они являются всего лишь
подтверждением способности превращать «тленное в нетленное».
Алхимия именовала себя духовной наукой, напрямую соотносилась с
космологией и учением о спасении, а с другой стороны, в
классификации искусств стояла рядом с музыкой - ибо и музыка, и алхимия целью
своей имеют гармонию, а работают с длительностью - звука или
процесса «химической варки»33.
Следуя за натурфилософами древности, алхимики полагали, что
всякая сущность трехсоставна: в ней присутствуют тело, душа и дух. Тело, в
свою очередь, состоит из четверицы элементов-стихий: земли, воды,
воздуха и огня. Modus operandi алхимических практик заключается в
том, что «дух растворяет тело, и путем этого растворения из тела извле-
Boeme J. De signatura rerum, 7, §78.
Sheppard Harry J. European Alchemy in the Context of a Universal Definition//
Die Alchemie in der europaischen Kultur- und Wissenschaftsgeschichte. Her. von
Christoph Meinel. Weisbaden: In Komission bei O. Harrassowitz, 1986. S. 16 - 17.
Еще более явственно связь алхимии и музыки заявлена в трактате
Михаэля Майера Atalanta Fugiens («Бегущая Аталанта», Франкфурт, 1617),
являющемся своего рода «гипертекстом»: трактат представляет собой
собрание алхимических афоризмов, их изъяснение в стихах, музыкальных
фуг, на мотив которых должен петься каждый из стихов, и
аллегорических гравюр. «Бегущая» Аталанта (этот образ взят из древнего мифа о
легконогой царевне, которая условием своего брака поставила то, что
жених должен быть столь же искусен в беге, как и она) является здесь
символом алхимического Меркурия. Убегающий от нее Гиппомен
олицетворяет сульфур, а роняемые им вдоль дороги яблоки Гесперид -
алхимическую соль, принцип «фиксирующей (т. е. - связывающей) любви» и
равновесия. Каждое стихотворение состоит из трех строк, каждая фуга -
поется на три голоса и повторяется трижды. Партия яблока ведет
мелодию в дорийском ладу, восходя от доминанты (олицетворяющей, по
Пифагору, солнце) к тонике (олицетворяющей землю). Две других партии -
Аталанты и Гиппомена - образуют канон, вступая с различными
интервалами. См.: Eigkelboom С. Alchemical Music by Michael Maier// Alchemical
Revisited. Proceedings of the International Conference on the History of
Alchemy at the University of Groningen. 17-19 April, 1989- Ed. by Z. R W. M.
von Martels. Leiden - New York - Kobenhavn - Köln: Ε. J. Brill, 1989- P. 284.
Нотация в современной записи представлена в издании: Maier Michael.
Atalanta Fugiens. An edition of emblems, fugues and epigrams. Tr. and ed. by
J.Godwin. Magnum Opus Hermetic Sourceworks 22. Phanes Press, 1989-

610
У. Б. ЙЕЙТС: SUB ROSA MYSTICA
кается душа; тело претворяется в душу, а душа - в дух, и этот дух вновь
соединяется с телом, даруя ему постоянство»34.
Растворение тела для его преображения необходимо, ибо все, сущее
в мире, отмечено печатью Грехопадения35. Материя «распускается» до
Materia Рпта - состояния исходного Хаоса, в коем она пребывала в
самом начале творения, еще чуждая дихотомии Добра и Зла, а затем
оживляется духом - чтобы восстать в Славе и Совершенстве. При этом
объектом алхимической практики является сам алхимик. Подобно Данте,
совершающему восхождение к Райской Розе, алхимик должен пройти
через духовную смерть, спуститься в Ад собственного духа, преобразить тот в
горниле Чистилища и затем обрести райское, адамическое состояние.
Для этого есть два пути, один из них в алхимии называется
«влажным», другой - «сухим». Идущие «влажным путем» «горят в воде»: они
очищаются внешним опытом страдания, обступающим их, подобно
водам. Этот путь предполагает особую «фиксацию сознания»,
брошенного в горнило опыта: адепт проходит испытание страстями, покуда те
не выгорят и не иссякнут, пожрав все, кроме «крупицы бессмертия». Так
«внешний опыт» преображает «духовную сущность». Идущих «сухим
путем» значительно меньше. На нем «преображение»происходит
изнутри, адепт, особым образом «сбалансировав» свою природу,
«воспламеняет ее» огнем духа, который, постепенно разгораясь, «затопляет» все его
существо и трансмутирует «человека тленного» в человека Небесного36.
Протагонист Rosa Alchemica, зная кое-что о сути Великой Науки,
обзаведясь алхимическим горном, постигнув, что же скрыто за покровом
многоликих символов Великого Делания: «всех этих львов и драконов,
орлов и воронов, росы и селитры», - сумел преодолеть первую часть
пути, «растворив смертный мир». Легко понять, что речь идет о
«влажной тропе», ибо внешние впечатления утратили власть над душой
рассказчика, стали лишь видением, отблеском на зеркале сознания. Но при
этом протагонист с горечью замечает, что «высшая мечта алхимика -
преображение истомленного сердца в не ведающий усталости дух» -
всё так же далека от него. Душа рассказчика в метафизическом смысле
скитается в «промежуточном мире»за гранью смерти, проникнутом
грезами, наваждениями, миражами сознаниями. Если внимательно читать
первую главку йейтсовского рассказа, можно обнаружить, что в ней
происходят странные вещи со временем. Йейтс начинает RosaAlchemica
с утверждения, что вещь с таким названием (то есть - именно эта вещь,
которая и лежит перед читателем) была им уже опубликована... десять
лет назад, еще до встречи с Майклом Робартесом, о которой, собственно,
в Розе и говорится. Но тут же мы узнаем, что никакого опубликованного
текста не было, - рассказчик лишь «предавался мечтам» о написанной
Trismosin Solomon. Splendor Solis: Alchemical Treatises. London, 1920. P. 30.
Basile Valentine. Les douze clefs de la philosophiie (Traduction, Introduction,
Notes et Explication des Images par Eugene Canseliet). Paris, 1956. P. 131 -
132; Basil Valentine. The Twelve Keys / The Book of Lambspring and the
Golden Tripod. Dyfed (Wales), 1987. P. 59.
Evola Julius. The hermetic tradition. Symbols and Teachings of the Royal Art.
Rochester, 1995. P. 115 - 117.

А. НЕСТЕРОВ
611
книге, сидя у себя дома, в Дублине. Логико-временные связи здесь
разрушены - ибо их просто нет в промежуточном мире, где ничто не
обладает сущностью.
Майкл Робартес является к рассказчику подобно змею-искусителю,
предлагая выход за пределы окружающего морока, а на самом деле -
распахивая перед ним бездну. Христос раскрыл путь не за пределы этого
мира, но к тому, что превыше его. Робартес же увлекает рассказчика -
прочь. Недаром даже такой апологет алхимии, как Юлиус Эвола,
утверждает, что алхимия берет свое начало от «нефелим» - тех, кто родился
от Сынов Божиих, входивших к дочерям человеческим (Быт. 6,4)37.
Рассказчик реагирует на вкрадчивые речи Робартеса подобно
Лютеру, которому явился Сатана: с той разницей, что если Лютер запустил в
Искусителя чернильницей, то герой Rosa Alchemica готов использовать
для этой цели алхимический сосуд - алембик, однако не находит в себе
достаточно сил, и тот выпадает у него из рук
Рассказчику кажется, что вслед за этим наступает падение в бездну и
познание «тайны сущего» и «причащение вечности».
Важно, что низвержение это начинается с того, что рассказчик
«тонет» в зелени павлиньего оперения. У гностиков и восточной секты йе-
зидов существовало почитание Ангела Павлина - Малаки-Тауза,
олицетворявшего злого демиурга или падшего ангела, обрекшего мировую
душу на воплощение в материи. У феков павлин Геры символизировал
Космос - его распущенный хвост с «глазками» уподоблялся звездному
небу с сияющими на нем светилами. Алхимическая символика павлина,
проходящая через весь рассказ, наследует обеим этим традициям,
особым образом акцентируя зеленый цвет павлиньего оперения. В алхимии
зелень связана с «гниением», «putrifactio», - тем этапом, когда душа
отделяется от тела. Однако многоцветье павлиньего хвоста символизирует
для алхимика завершающую ее стадию, когда душа, отделенная от тела,
которому дано было гнить - покуда распад не пожрет в нем все тленное,
- теперь вновь возвращается оживить этот прах («падает» или
«низводится» в материю, порождая микрокосм - но уже
«гармонизированный»). Стадия эта на языке алхимии называется cauda pavonis
(павлиний хвост) или omnes colores (цветовое множество). В момент
соединения «души» и «тела» алхимик наблюдает появление на поверхности
материи делания многообразных цветовых переливов. В алхимии вслед за
omnes colores начинается albedo - приведение к белизне, выбеливание,
работа в белом.
Все алхимические аллюзии Йейтса четко выверены и не случайны.
Мы уже говорили, что RosaALhemica описывает «влажный путь». Если еще
раз коснуться различия между «сухой» и «влажной» тропой, то на
«оперативном уровне» алхимик, следующий «сухим путем», очищает материю
37 Evola Julius. The hermetic tradition. Symbols and Teachings of the Royal Art.
Rochester, 1995. P. 6 - 7. Ср.: Быт. 6, 2 -4: «Тогда сыны Божий увидели
дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто
избрал. <...> В то время были на земле исполины, особенно же с того
времени, как сыны Божий стали входить к дочерям человеческим, и они
стали рождать им: это сильные, издревле славные люди».

612
У. Б. ЙЕЙТС: SUB ROSA MYSTICA
и дух «Огнем Судного Дня», выжигающим печать грехопадения, тогда
как адепт, следующий «влажным путем», возвращается к Хаосу до
творения, погружается в «Воды бездны», над которыми в начале Книги Бытия
носился Дух Божий, - и из них уже извлекает «Materia Prima»,
именующуюся также на языке алхимии «Бездной», «Ночью», «Госпожой нашей
Изидой», «Меркуриальной водою». Именно с этим рядом связана
символика йейтсовского рассказа: ночное путешествие, бушующее море, вдоль
которого идут путники, аллюзии на трактат испанского мистика Сан
Хуана де ла Круса Темная ночь души - и заключительный танец
протагониста с «бессмертной, исполненной величия женщиной, чьи волосы
были убраны черными лилиями, а плавные жесты казались
исполненными мудростью, которая глубже, чем межзвездная тьма, - мудростью и
любовью, равной любви, что реяла над водами в начале времен». Это -
сама Черная Изида. Фулканелли, легендарный алхимик нашего столетия,
которому, якобы, удалось получить Философский камень, в своей работе
Тайны готических соборов указывает, что в герметическом символизме
Изида «есть первичная земля, которую алхимик использует как
основание в своей работе»38.
Майкл Робартес действительно подводит героя рассказа к порогу
посвящения в тайну алхимии и бессмертия. Алхимики, даже осознавая
«люциферианский» источник своих знаний, говорили, что об успехе
Opus Magnum можно говорить тогда, когда на поверхности «материи
делания» явится знак «утренней звезды», «алхимической Денницы».
Денница - светозарный ангел, изгнанный во тьму. Но алхимики
предупреждали. «Тот, кто любовался утренней звездой, навсегда утратил
способность видеть смысл, ибо был зачарован этим ложным светом и брошен в
бездну... Герметической звездой любуются прежде всего в зеркале
искусства, или Меркурия, перед тем как обнаружить ее в химическом небе39,
где она светит гораздо скромнее».40 Обратим внимание, что в начале
рассказа мы встречаемся со странным мотивом «раздробления зеркал»,
т. е. раздробления сознания. Тем самым герой рассказа не проходит
инициации, оставаясь игрушкой демонических влияний. Исчезновение
же Майкла Робартеса (и «воскрешение» его в более позднем Видении)
можно трактовать и как «падение» в бездну, и как «освобождение», выход
за пределы обусловленного существования. Отметим одну весьма
многозначительную подробность - орден, в который Йейтс перешел из
«Зари», назывался «Stella matutina», - та самая утренняя звезда, о которой
мы только что говорили41.
38 Фулканелли. Тайны готических соборов. М., 1996. С. 56.
39 Вдумавшись в эти слова, легко постичь смысл посвятительного имени
Йейтса: «Demon est Deus inversus» - «Демон есть зеркальное отражение
Божества», которое он принял при вступлении в «Зарю». Ср. также
соответствующую главу в Тайной доктрине Е. П. Блаватской (Т. 1, Ч. 2, Отдел XI).
40 Канселье Э. Предисловие ко второму изданию Тайн готических соборов
Фулканелли/ Фулканелли. Тайны готических соборов. МЛ 996. С. 15.
41 При этом название Ордена связано и с самоопределением Христа,
данном Им в Апокалипсисе: «Я есмь... звезда светлая и утренняя» (Откр. 22,16).

А. НЕСТЕРОВ
613
Скрижали - второй текст в интересующей нас «мистической
трилогии», и символика его связана с герметическим представлением о «сухом
пути». Весь рассказ проникнут образами огня: бокал красного вина в
ладони Оуэна Ахерна напоминает рассказчику «пламя, удерживаемое
голой рукой», лики на картинах художников сиенской школы, копии
которых висят у Ахерна дома, «подобны свету слабого пламени», - и за
всем этим полыхает отблеск иного Пожара, когда, по словам пророка,
«придет день, пылающий как печь» (Мал. 4,1), и, как говорит Евангелист
Лука, Господь «очистит гумно Свое и соберет пшеницу в житницу Свою,
а солому сожжет огнем неугасимым»(Лк 3,1).
«Интригу» повествования задает якобы чудом сохранившийся
трактат Иоахима Флорского Liber inducens in Evangelium aetenum - Введение
в вечное Евангелие. Среди трудов самого Иоахима (1132 - 1201) такого
сочинения не существовало, однако в 1252 г. Герар из Борго-Сан-Донни-
но, считавший себя последователем Иоахима, выпустил сочинение Intro-
ductorius ad Evangelium aeternum, спровоцировавшее волну негодования
со стороны папского престола и осужденное Арльским собором в 1260 г.
Иоахим Флорский учил, что мир, согласно замыслу Божию,
развивается от рабства к свободе, проходя через три эпохи, соответствующие
трем ипостасям Троицы. «Первая из них, от Адама до Христа - эпоха
Ветхого завета, люди которой живут по закону плоти и подчиняются
Господу, как Раб господину. Вторая, от Христа до 1260 г., - эпоха Нового
завета, осуществляющая переход к духовной жизни. Ее отношение к Богу
выражается аналогией любви отца к сыну. Третья, от 1260 г. до конца
света, - эра Святого Духа и свободной духовной любви, исключающей
подчинение и основывающейся на непосредственном созерцании
Бога»42. В каждом периоде Иоахим выделял 7 кризисов или «смятений» (tri-
bulationes), соответствующих 7 дням недели и 7 печатям Апокалипсиса,
раскрывающимся в этих «смятениях». Каждая новая эпоха не наступает
внезапно, но вырастает внутри предыдущей, а начало нового периода
наступает тогда, когда предыдущий находится в зените. Эпоха Отца
окончилась раскрытием 7-й печати, «сладостным днем субботнего
покоя» - сошествием на землю Сына человеческого. Сам Иоахим полагал,
что ему выпало жить в 6 фазе эпохи Сына, а начало эпохи Духа он
связывал с миссией св. Бернара.
Таковы историософкие построения реального Иоахима Флорского,
аббата из Калабрии. Но у Йейтса они приобретают совсем иной смысл.
Оуэн Ахерн проникнут «невероятной ненавистью к жизни». Для него
искусство, будящее в человеке необузданные желания, лишь приближает
тот Великий пожар, который уничтожит мир сей и спалит его. Сам
Ахерн, с его аскетическим равнодушием к радостям жизни, ищет того,
чтобы перешагнуть рамки обусловленного существования: если
прибегать к языку алхимии, это адепт, идущий «сухим путем». Недаром он
назван «наполовину воином, наполовину монахом».
Первый том «Вечного Евангелия», фигурирующего в йейтсовском
рассказе, озаглавлен Fractura Tabularum - Обломки скрижалей. Из Ис-
42 Доброхотов А. Л. Данте Алигьери. М, 1990. С. 24.

614
У. Б. ЙЕЙТС: SUB ROSA MYSTICA
хода и Второзакония известно, что на горе Синай Бог дал Моисею «две
скрижали откровения, скрижали каменные, на которых написано было
перстом Божиим» (Исх., 31, 18). Именно эти скрижали были разбиты.
Про вторые же скрижали, которые и были положены в Храме, говорится,
что «написал [Моисей] на скрижалях слова завета, десятословие» (Исх.
34, 28). Но тогда все «нечестивцы», помянутые в «Вечном Евангелии», -
все они суть письмена Божий и 10 глав первого тома точно
соответствуют 10 заповедям. В таком прочтении идея Иоахима о том, что история
есть постепенное проявление Бога, ипостась за ипостасью, и впрямь
становится ересью. Следует заметить, что роль «нарушителей заповедей»
для Йейтса, видимо, каким-то образом соотносилась с учением
реального Иоахима Флорского о «смятениях», через которые должна пройти
каждая эпоха.
Название второго тома: Straminis Deflagratio - Сожжение соломы,
отсылает к стиху из Исайи: «За то, как огонь съедает солому, и пламя
истребляет сено, так истлеет корень их, и цвет их разнесется, как прах;
потому что они отвергли закон Господа Саваофа и презрели слово Свя-
таго Израилева» (Ис. 5, 24). Этот том говорит, что считающееся в одних
странах грехом вовсе не является таковым в иных, и о людях,
восставших против понятия греха и «ставших, как звезды, что упали с одеяния
Господа». Образ упавшей звезды сразу приводит на память Денницу, что
был прекраснее всех ангелов Господних. Однако мысль Йейтса еще
жестче - в той же книги пророка Исайи есть и пророчество об Иисусе:
«Кто воздвиг от востока мужа правды, призвал его следовать за собою,
предал ему народы и покорил царей? Он обратил их мечом его в прах,
луком его в солому, разносимую ветром» (Ис. 41, 2). С приходом Иисуса
ветхозаветный Закон не теряет свою силу, но - обретает истинный
смысл43. Однако в контексте псевдо-Иоахима Иисус оказывается
нарушителем Закона - одним из «восставших» на него и более того,
уравнивается с Люцифером. В некоторых алхимических трактатах можно
встретить почти кощунственное изображение Змия, распятого на
кресте, однако оно является не более чем рискованной, но все же не
выходящей за рамки ортодоксии визуализацией того, что, поскольку Христос
взял на Себя все грехи мира, в Его Лице распинается грех. Также в
позднем богословии существовало и учение о «благом грехе», утверждавшее,
что Первородный грех был «благословен», ибо без него не было бы
прихода Спасителя. Но у Йейтса мы сталкиваемся с «химически-чистой»
ересью, имеющей гностическое происхождение.
И наконец, третий том - Lex Sécréta, Сокровенный Закон -
раскрывает само «учение», исповедующие которое войдут в Царствие Небесное. И
Оуэн Ахерн, намеренный «путешествовать... чтобы узнать все события и
судьбы», а потом намеревающийся записать на своих скрижалях тайный
закон и собрать учеников, и провозвестовать им Царство Святого Духа,
тем самым берет на себя роль третьего законоучителя - то есть, Мессии.
Немаловажно, что этому новому закону надлежит быть записанным на
Ср. при этом Мф. 5, 17: *Не думайте, что Я пришел нарушить закон или
пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить».

А. НЕСТЕРОВ
615
скрижалях из слоновой кости. У Гомера упоминаются двое ворот,
стоящие у входа в Аид, через которые в мир людей являются сны. Одни
ворота роговые, и через них являются сны пророческие и истинные, тогда
как другие - из слоновой кости, и через них являются в мир обманные
видения и кошмары. Здесь опять звучит тот же мотив морока и сна, что
присутствовал в Rosa Alchemica.
Подпавший под учение этого Вечного Евангелия Оуэн Ахерн
совершает роковой шаг, ведущий его в бездну. Он возмечтал об уделе
ангельском - и достиг его. Он «видел целое» - и «погубил свою душу, ибо
смотрел глазами ангелов». Природа человека выше и сложнее ангельской
природы. Ангелы лишь духовны - и не обладают свободой воли. Человек
есть и дух, и плоть, и он свободен. По Воскресении, согласно учению
Церкви, произойдет обожение плоти, две природы проникнут одна
другую и обретут бессмертие. Оуэн Ахерн, ненавидевший жизнь - то есть
материю в ее косности и несовершенстве, - бежал от человеческого
удела к ангелическим мирам - и это было падением, грехом и
предательством. Ибо он не возвысился, но умалился: «я понял, что не могу
погрешить, потому что открыл закон собственного бытия и могу только
выразить или не суметь выразить свое бытие,»- отринув плоть,
отказавшись от назначенного человеку жребия, он утратил и свободу воли.
Отказавшись со-участвовать в искуплении мира, он потерял и надежду на
искупление. «Строит ли кто на этом основании из золота, серебра,
драгоценных камней, дерева, сена, соломы, - каждого дело обнаружится;
ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело
каждого, каково оно есть» (1 Кор. 3,12 - 13).
Следующий рассказ трилогии - Поклонение волхвов, как линза,
собирающая разрозненные лучи света в пучок, соединяет темы, звучащие в
Rosa Alchemica и Скрижалях. Собственно, весь цикл напоминает по
форме музыкальную сонату, части которой могут исполняться
независимо, но лишь вместе обретают свой истинный смысл.
Весь рассказ пронизан мотивами смерти. Сперва трое стариков
узнают о смерти Майкла Робартеса. Потом, во время чтения Пятой эклоги
Вергилия некий голос велит им отправляться в Париж, где «умирающая
женщина откроет им тайные имена и тем преобразит мир».
Упоминание Пятой эклоги в тексте, названном Поклонение волхвов, обретает
особый смысл. Из всех античных поэтов Вергилий оказался наиболее
близок христианскому сознанию, а Средние века даже считали его
провозвестником рождения Христа, ибо в Четвертой эклоге поэт
упоминает о деве и младенце, с рождением которого в мир снизойдут гармония
и справедливость44. Но Йейтс упоминает совсем иной текст Вергилия -
а именно: траурную элегию.
В Поклонении волхвов прекрасная женщина, обреченная смерти,
рождает того, кто «имеет вид единорога и менее всего из всех живущих
похож на человека, холоден, тверд и непорочен... Она не знает, что он
ушел... Когда Бессмертные станут ниспровергать сегодняшнее и возвра-
Не в последнюю очередь именно поэтому Вергилий является
проводником Данте в «Комедии».

616
У. Б. ЙЕЙТС: SUB ROSA MYSTICA
щать вчерашнее, никто не придет им на помощь, кроме того, кого
сегодняшнее отвергло».
Единорог в христианской символике часто означал Христа, про
Которого у апостола сказано: «Итак Он для вас, верующих, драгоценность, а
для неверующих камень, который отвергли строители, но который
сделался главою угла, камень претыкания и камень соблазна, о который они
претыкаются, не покоряясь слову, на что они и оставлены» (1 Пет. 2, 7).
Так же отвергнут Единорог и у Йейтса, но - Поклонению волхвов
предшествуют Скрижали, с их парадоксально искаженной идеей
наступления «эпохи третьего завета» и апологией «соблазна прекрасного».
Акценты смещаются, а ключом ко всему пассажу об отверженном
становятся слова «вчерашнее возвращается». История замыкается в круг
вечного возвращения. Тот самый бесконечный лунарный цикл, о котором
повествует Видение, последняя книга которого Голубь или лебедь,
собственно, является не более, чем комментарием к фразе из нашего рассказа
о том, что «новая Леда распахнет свое лоно лебедю и новый Ахилл
придет под стены Трои».
Именно с лунными аспектами связывается Единорог в геральдике.
Достаточно сказать, что знаменитая геральдическая пара45: единорог и
лев, поддерживающие щит британского герба, олицетворяют
соответственно лунное/женственное46 и солнечное/мужское начало, призванные
уравновешивать друг друга. С другой стороны, представление о том, что
усмирить единорога может лишь девственница, также указывает на
лунно-женственную природу этого символа: подобное притягивается
подобным.
В алхимии же Единорог символизировал собой Философский
камень47, венец и цель Великого Делания. Именно в этом качестве он
фигурирует на многих алхимических гравюрах, а связь этого образа с
христианской символикой станет легко понятна, если мы обратимся к XX
эмблеме из Rosarium philosophorum**-. на ней завершение Великого
Делания и получение Философского камня олицетворяет Сам Христос,
восстающий из фоба. Недаром о рождении его возвещает именно Гермес
не только бог - «психопомп», пастырь мертвых, ведущий души в Аид, но
и покровитель алхимии. При этом перед тем, как Гермес вселяется в од-
45 Некоторое представление о роли геральдики в системе герметических
наук можно почерпнуть из: Головин Е. Лексикон/ Майринк Г. Ангел
Западного окна. Спб, 1992. С. 476 - 523-
46 В этом отношении трактовка Единорога как символа «мужественной,
проникающей природы Spiritus mercunalis», встречающаяся у К. Г. Юнга,
вызывает серьезные возражения. (См.: Юнг К. Г. Психология и алхимия. М.,
1997. С. 427 - 431) В ряде случаев Единорог обозначает «двойной
активизированный Меркурий» - однако это понятие, фактически, эквивалентно
Философскому камню. Более того, оно будет неразрывно связано с
техниками «сухого пути», о которых известно довольно мало и которые Юнг
практически не анализирует.
47 См.: Pernety A.-J. Dictionaire Mitho-Hermetique. Paris, 1787.
48 Rosarium philosophorum. Secunda pars alchimiae de lapide phiiosophico vero
modo praeparando... Cum figuris rei perfectionem ostendentibus// De
Alchimia. Vol. 2. Frankfort un Mein, 1550.

А. НЕСТЕРОВ
617
ного из стариков, дабы пророчествовать его устами, медиум у Йейтса
кричит петухом. Эжен Канселье, ученик уже упоминавшегося нами Фул-
канелли, в комментарии на Второй ключ трактата Василия Валентина
Двенадцать ключей философии (заметим, что в Rosa Alcbemica Йейтс
ссылается именно на этот алхимический текст) пишет: «петух - живая,
активная, полная движения часть материи... эмблема Меркурия у
язычников и Воскресения в христианстве... этот петух может стать
Философским камнем»49.
В первом рассказе трилогии протагонист отказывается от
алхимического посвящения. Но уже в Скрижалях у рассказчика прорывается
странная оговорка: он называет себя «наполовину посвященным в
Орден Алхимической Розы». А значит, Поклонение волхвов есть
повествование о законченной трансмутации и окончательном преображении
протагониста и слияния его с миром ангелических сущностей. И в таком
случае нарочито-двусмысленные финалы всех трех рассказов
приобретают жутковатую определенность.
49 Василий Валентин. Двенадцать ключей мудрости. М., 1999- С. 83.

Ксения Голубович
Примечания к геометрии Видения
Мы предлагаем некоторые заметки к различным геометрическим
фигурам, использованным в Видении, чтобы по возможности облегчить труд
чтения.
Фигура двойного конуса: Здесь важно учесть, что каждый момент
движения это соотношение двух противонаправленных сил: он движется
одновременно и вперед и назад, и влево и вправо. Удельный вес каждого из
моментов движения одинаков - если убывает одна сила, то ровно
настолько же возрастает другая, вес же остается неизменным, так что,
парадоксально, каждый момент движения это еще и все целое (именно
поэтому позднее будет сказано, что каждая «фаза» сама по себе тоже
колесо). Поэтому так удачно слово тинктура, означающее прежде всего
«окрас», ибо окрас может быть тем или иным в то время как
окрашиваемое остается неизменным.
Редко использующееся в системе, но важное понятие «взаимоперемены
тинктур», происходящей в Фазе 1 и Фазе 15, лучше объяснять на фигуре
двойного круга из кн. I, ч. I Видения (с. 362 наст. изд.). Большой белый
круг - максимально расширенная антитетическая тинктура, малый
черный - суженная прилшрная. Эта фигура показывает, что четыре
Способности не закреплены за определенной тинктурой, что конусы
вращаются независимо, а четыре момента как бы путешествуют по ним,
хотя это путешествие единственно и создает движение конусов. В Фазе
15, например, Воля и Маска находятся в максимальной степени
расширения антитетического конуса, но происходит смена и они сменяют
этот конус на конус первоначальный, на его минимальную степень. Хотя
в любом случае Маска и Воля принадлежат антитетическом
универсуму, а Творческий Ум и Тело Судьбы универсуму первоначальному, однако,
значение самих этих универсумов может быть разным: ведь
антитетическое можно понимать и как то, что нарастает за счет
первоначального, и как то, благодаря чему первоначальное убывает, т. е.
антитетическое можно представить через его противоположность. Все движение
до Фазы 15, движение расширения антитетического конуса,
транскрибирует Маску и Волю как нарастающее антитетическое, зато после
Фазы 15 - как нарастающее первоначальное, что, собственно,
равнозначно убыванию независимости Маски и Воли, убыванию
антитетического. Творческий Ум и Тело Судьбы, в свою очередь,
транскрибируются сначала как убывание первоначального, а затем, как убывание
антитетического (то, что эти способности транскрибируются только через
убывание связано с тем, что при жизни важнее Маска и Воля). Грубо
говоря, Фаза 14 и Фаза 16 имеют одинаковый удельный вес
антитетического и первоначального, различие же между ними в том, что в Фазе 14

К ГОЛУБОВИЧ
619
содержание Маски и Воли - большая доля антитетичности, а в Фазе 16
- меньшая доля первоначальности. То, что в Фазе 14 делала Воля, в Фазе
16 делает Ум. Такая же смена происходит и в Фазе 1. Поэтому целое
колесо 28 воплощений рассекается горизонтальным диаметром на
верхнюю и нижнюю часть, которые контрастируют друг с другом, т. е. всякая
фаза внизу имеет себе соответствие наверху, то же самое в количестве и
полностью перевернутое в качестве (в тинктуре).
Фигура общего колеса достаточно объясняется Йейтсом. Затронем
только интерпретацию Мудреца и Жертвы. После Фазы 22 происходит
нечто подобное взаимоперемене тинктур, поскольку в этой фазе
антитетическое теряет свое количественное превосходство и колесо вновь
рассекается теперь уже вертикальным диаметром, проходящим через
фазы 8 и 22 и делящим колесо на две равные доли - полностью темную
и полностью светлую. Движение от Фазы 15 к Фазе 1 делится на два пар-
раллельных ряда соответствий. Фаза 19 соответствует Фазе 21, Фаза 18 -
Фазе 22 и т. д., только соответствия эти перевернутые. В третьей
четверти колеса слабеющая воля с помощью ума обретала некое единство и
именно поэтому ум был активен. Теперь ум теряет всяческую
активность и не может воспользоваться господством соприродного ему
первоначального, наоборот, его задача жертвовать собою ровно настолько,
насколько прежде он подчинял все самому себе (третья четверть -
четверть интеллекта). Воля же, хотя и находится в чуждой себе
первоначальности, обретает некую активность, которая вся направлена на
растворение ума во внешней воле, воле мира или в мудрости. И делает это
она ровно настолько, насколько прежде, в третьей четверти колеса, она
подчинялась активному уму В последней четверти колеса происходит
нечто парадоксальное: Творческий Ум отказывается от самого себя
именно в миг победы, а Воля, которая должна была бы совершенно
ослабнуть, обретает полноту власти как некая безличная сила. Все знаки
оказываются перекодированными: то, что было умом стало волей, то,
что было волей стало умом, или «Мудрецом». В Фазе 8 сходной
перемены нет. Это удовлетворительно не объясняется. Геометрически же это
понятно: в Фазе 1 происходит взаимоперемена тинктур, Воля и Маска
вновь попадают на «свой» конус, а Тело Судьбы и Творческий Разум - на
свой, все упрощается, раскодируется и дальнейший переход от
господства первоначальности к господству антитетического совершается
без всяких инверсий.
Посмертное колесо. Про это колесо сказано, что оно стоит под прямым
углом к колесу 28 воплощений, а также, что при наложении они
оказываются смешанными друг в отношении друга таким же образом (фаза 22
при жизни - фаза 1 по смерти). И хотя Йейтс и говорит о том, что это
соотношение ему неясно, геометрически оно вполне оправдано. Ведь
Фаза 1, начало и завершение движения колеса 28 воплощений, это, в
сущности, всего лишь середина, а не конец движения первоначального
конуса, место его наибольшего-расширения; в этом месте
антитетической конус упирается в середину основания первоначального, точно так

620
ПРИМЕЧАНИЯ К ГЕОМЕТРИИ ВИДЕНИЯ
же и Фаза 15 есть середина антитетического конуса. Следовательно,
середина здесь понимается как полное уничтожение
противоположного, а не как балланс сил. Тогда начало есть момент начала преобладания
одной силы над другой, а конец - потеря преобладания. Эта новая
транскрипция конусов совершенно смещена в отношении предыдущей.
Ибо Фаза 1 становится на место бывшей Фазы 22, начала преобладания
первоначального, Фаза 8, фаза середины, на место Фазы 1, места
уничтожения и антитетического, Фаза 15 - на место Фазы 8, место конца
преобладания первоначального и начала господства антитетического,
а Фаза 22 на место Фазы 15, это фаза середины движения, где
антитетическое обретает полное господство. Таким образом, колесо делится
на две части: на первоначальную и антитетическую. Или же создается
как бы два колеса внутри одного, одно полностью темное, другое
полностью светлое, тогда как раньше движение между фазами 1 -15 и наоборот
мы считали соединяющим две природы, частью темным, частью
светлым. Это обслуживает две идеи: во-первых ту, что человек лишь часть
жизни живет в воплощенном состоянии, вторую же часть в развопло-
щенном, а во вторых, что в обоих состояниях присутствует
противоположное, но как бы в ослабленном виде, либо убывая, либо еще только
начиная нарастать.
Это колесо понимается Йейтсом как более общее, он называет его
Основным Символом. Ибо в сущности это колесо Начал, которые
присутствуют и при жизни, и находят себе место среди Способностей, тогда
как Способности исчезают после смерти совершенно. Способности
действуют лишь на половине колеса Начал, их середина есть его Фаза 8,
а конец - его Фаза 15. Дальше заступают Начала и начинается
постепенное подавление тех двух Начал, которые поддерживают все
антитетическое, все конфликтное, все, что связано с воплощением (Тело
Страстей, Кожица). Существует не один, а два периода, и с концом
одного начинается второй (его Фаза 15 как бы Фаза 22 общего колеса).
Полный Символ есть рассмотрение именно двух периодов, и его
транскрипция имеет другой смысл, чем предыдущая.
Стоит отметить, что Начала на прижизненном же колесе тоже
двигаются внутри фаз. Йейтс упоминает переход с выгнутого зеркала на
вогнутое, действительно если соединить фазы 1 и 15, то по краям
окажутся срединные фазы 8 и 22, прижизненное колесо как бы
выворачивается наизнанку. На этом построена фигура, объясняющая движение
Начал внутри Способностей. Воля находится на окружности и проходит
свою фазу, какую-то из фаз колеса, Начала же, принадлежащие этой
фазе, движутся из центра к окружности и от окружности к центру, Фаза
1 и 15 это центр, а окружность это Фаза 8, где и движется Воля, и Фаза 22,
где движется Маска·, они как бы описывают восьмерку. Воля и Маска
отмечают половину движения от фазы 1 к Фазе 15 и обратно.
Во всем это правит идея «половины». Все постоянно складывается
вдвое в этой геометрии, конец постоянно оказывается в середине, а
середина - в конце: это геометрия бесконечности или действительная
геометрия сферы.

К ГОЛУБОВИЧ
621
Теперь Йейтс может начать говорить о двух «периодах* равной длины,
противоположных друг другу и образующих один год, или эру. Причем
он указывает, что если в Афинах год отмечался от летнего
солнцестояния до летнего солнцестояния, т. е. колесо транскрибировалось исходя
из начала и конца одного периода, где точка начала и точка конца суть
моменты уничтожения предыдущего, как в колесе 28 воплощений, то
потом, внимание перешло к средине, т. е. к моментам начала
преобладания нового, к фигуре мировосстановителя (так что фаза 15 стала Фазой
8 и т. д.). Год стал транскрибироваться через связь с предыдущим годом,
т. е. более полным образом, ибо учитывает всю геометрию этого
символа. Именно так построен и исторический символизм.
Исторический конус имеет несколько иную геометрию, чем все
предшествующее. Здесь надо отметить, что мы рассматриваем период в 4 000
лет, состоящий из четырех периодов по 1000 лет, каждый из которых
это целое колесо, но которые также образуют два противоположных
периода по 2 000 лет каждый. Диаграмма представляет собой нечто типа
клепсидры, внутри нее ромб, по бокам которого две меньшие
клепсидры, все это имеет отдельное значение. Вся фигура - период в 4 000 лет.
Период в 2000 лет это ровно половина большой клепсидры. Если
смотреть сверху, то Маска и Тело Судьбы движутся по линиям внутреннего
ромба, тогда как Воля и Творческий Ум по сторонам двух клепсидр. Ромб
это первоначальное, клепсидры - антитетическое. В этот период Ум и
Воля, т. е. светская жизнь, антитетичны, а религиозная жизнь
первоначальна, если смотреть снизу, то все наоборот. Творческий Разум и Воля
оказываются на фанях ромба, тогда как Маска и Тело Судьбы на фанях
клепсидр. Перед нами две противоположные эпохи (2 000 лет каждая),
первая - христианская, вторая - эпоха классического или античного
мира. Эпохи противоположны друг другу. Поскольку, как говорит Йейтс,
эпоха в целом антитетична когда в лунарных конусах находятся
Маска и Тело Судьбы, то классическая эпоха антитетична, а наша
первоначальна. Скоро Йейтс предсказывает возвращение антиететического
завета.
Внутри 4 000 лет, описанных Йейтсом, каждая отдельная эпоха и
часть и целое. Греческая цивилизация считается им от Леды до Гомера,
это первое тысячелетие. Однако его завершение, Фаза 1, это всего лишь
Фаза 8 на колесе 4 000 лет и Фаза 15 на колесе 2 000 лет классической
цивилизации. Следующее тысячелетие своей 15 Фазой имеет Фидия
(Фаза 11/Фаза 22), а закаканчивает его уже Рим (Фаза 15/1). Далее
Византия. Она соответственно заканчивается в фазе 22 колеса 4 000 лет, и в
фазе 15 колеса 2 000 лет христианской эры. Наша эпоха, чья Фаза 15 это
Ренессанс, заканчивает колесо 4 000 лет ( Йейтс показывает, что наша
фаза на колесе нашего тысячелетия несколько отличается от фазы на
колесе 4 000 лет: здесь разная скорость, но все закончится в один
момент). Йейтс часто указывает то на эру, то на период, то на общее число
и без данного уточнения будет сложно понять, что он имеет в виду.

I. Опыт пересказа
Душа священника
The Soul of the Priest (1887). (Пер. К Бовиной).
1. Эта история пересказана не Йейтсом, а леди Уайльд (урожд.
Франческа Джейн Элджи, 1826-1896), матерью Оскара Уайльда (1854-1900).
Опубл. в 1887 г. в сб. Древние легенды Ирландии, т.1, ее. 60-67. Однако
Йейтс не раз возвращается к ней в своих критических статьях и
использует ее для пьесы Песочные часы. Моралите (1904). Это одна из
любимых его историй.
2. В этом месте есть другой вариант рассказа: ангел говорит, что Аду не
нужно, чтобы в него верили. Но священник все-таки смог умолить его.
Аристотель-книжник
Aristotle of the Books (1902). (Пер. H. Бавиной).
1. Гобан, в ирл. мифологии - легендарный кузнец, изначально один из
кельтских богов, именно он варил эль, дававший бессмертие. Йейтс
писал: «кузнецы всегда считались колдунами в Ирландии... старые
баллады полны рассказами о деяниях Гобниу, повелителя кузнецов,
который в рассказах поминается еще и как Каменщик Гобан, ибо работает
по камню и металлу». Укажем также на связь кузнеца и алхимика. См.
Элиаде М. Кузнецы и алхимики/ Элиаде М. Азиатская алхимия. М.,
1998. С. 140-269.
Бродячие фэйри
The trooping faires (1896). (Пер. H. Бавиной)
1. Книга Арма - Арма графство в сев. Ирландии. Книга Арма - книга
воспоминаний епископа Тирехана о св. Патрике. Составлена, видимо,
в 670 г. н. э. В 1-й части деяния св. Патрика в графстве Мет (сев.
Ирландия), во второй - в Коннахте.
2. Племена Богини Дану - Туата де Данани, группа ирландских божеств,
главнейшие среди которых: Дагда, Нуаду, Луг, Огма, Диан Кехт, Гоиб-
ниу. Они утвердились на острове, победив при Ман Туиред своих
демонических соперников - фоморов. Впоследствии Племена были
вынуждены уступить в сражении сыновьям Миля, считавшегося предком
гойдельского населения Ирландии. После битвы поэт и провидец
Амарген поделил страну на две части - подземную, которая досталась
Племенам Богини, и наземную, где властвовали последние
переселенцы. Десять крупнейших холмов-сидов были распределены между
племенами; племена продолжали оказывать на жизнь потомков Миля
непосредственное и немаловажнгое влияние.
3. Т. е. кавалькада.
4. Буря (или сильный ветер, в котором видели пляску фэйри с душами
мертвых) является символом зимы, наступающей после Самайна (т. е.
1 ноября) -праздника, приуроченного к одному из четырех
поворотных пунктов годового круга, осеннему равноденствию, и так или ина-

624
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
че отмечаемого повсюду на западе. По времени он совпадает с
христианским днем Всех Святых и представляется моментом открытого
соприкосновения земного и потустороннего мира. Начало же лета
отмечал параллельный праздник Бельтан, праздновавшийся 1-го мая.
В балто-славянской традиции, в частности, на Руси, это навий день,
навьи-проводы: день общего поминовения покойников, который
отмечался дважды - осенью и весной. Самым опасным временем
считались даже не праздники, а их кануны (ночь под праздник), именно
тогда происходила в полной мере встреча посю- и потустороннего: Яви
и Нави (см. ниже Страна сердечного желания).
5. Бессмертность богов сказывается еще и в том, что они легко нашли
себе место в христианской мистической традиции. Племена Богини
Дану считались хранителями «сокровищ», к которым, очевидно,
восходят сокровища св. Грааля. Легендарный правитель уладов Фергус (
его имя означает «мужская сила») обладал мечом, который звался Ка-
ладболг; это название через валлийскую форму превратилось в имя
меча короля Артура - Калибурн, Эскалибур ; прототип меча.
Прототипом копья послужило копье Луга, в соответствии с широко
распространенным мировым символизмом, оно, видимо, имело солярный и
космологический смысл (соотносилось с axis mundi). Копье это
добыли Лугу «три бога ремесла», оно называлось Ассал; интересно заметить,
что дорога, соединявшая Тару с Уснехом (т. е. два сакральных центра
Ирландии, соотносившихся, соответственно, с царским
космологическим символизмом) называлась дорога Ассал. Дагда выступает
обладателем магического котла, на который, через мотив отрубленной
головы (котел/голова), переносится дар прорицания; чаша св. Грааля. В
устройстве дворца верховного правителя в Таре кардинальное для
всякой космологии понятие центра олицетворялось камнем Файл
(«светлый», «сверкающий», также имеет значение «изобилие», «знание»
к и ряд других); камень из цикла св. Грааля. Четыре священных предмета
цикла о чаше св. Грааля соотносятся с четырьмя стихиями, или
началами (меч - воздух, мышление, холерический темперамент; копье -
огонь, интуиция, сангвинический; чаша - вода, чувство,
флегматический; камень - земля, ощущение, меланхолический) и находят
символическое воплощение в четырех мастях Младших Арканов карт Таро:
«мечи», «жезлы», «кубки» и «пентакли», или «динары».
О волшебных и народных историиях Ирландии
Fairy and Folk Tales of Ireland (1897). - Предисл. к одноименному
сборнику. (Пер. H. Бавиной).
1. Слайго - графство на западе Ирландии.
2. Россес-Поинт, рыбацкий поселок и порт в окрестностях Слайго.
3. Гиральд Камбрийский (1146-1220) - средневек. англ. писатель.
Произошел из знатной семьи в южном Уэльсе. Окончил парижский
университет, участвовал в англ. экспедиции в Ирландию в 1185. Написал
Topographia Hibernica (Топография Ирландии), смешанное
повествование о чудесах и реальных подробностях жизни острова. А также
Epugnatio Hibernica (Завоевание Ирландии), где с проанглийской
точки зрения описывал завоевательные походы Генриха II.

КОММЕНТАРИИ
625
4. Западные острова, или западный мир, - поэтическое название
Ирландии, реже, в расширенном смысле, - всех Британских островов.
5. Иннистор - один из небольших островов на западе Ирландии.
6. а) Кромлех - мегалитическая структура, состоящая из огромного
камня, поддерживаемого громадными каменными глыбами; в Британии
это почти то же, что и долмены. Ь) Каирны - так назывались
сложенные из камней возвышения или просто одиноко стоящие камни,
связывавшиеся со знаменитыми погребениями, с памятью о каких-либо
событиях и пр., там решались споры, иногда происходили коронации,
часто они служили межой. У этого слова есть значение, соотносимое с
символикой числа 5. Так очень часто любые пять предметов, а также
пять королевств Ирландии, могли называться каирн. Древняя
сакральная традиция Ирландии, как и многие другие, знала четырехчастное
деление страны плюс территория центра, причем каждая из этих
областей имела свой ряд символических соотнесений с родом
человеческой деятельности, каким-либо цветом, животным, частью тела и τ д. В
этой перспективе западная пятина связывалась с друидической
мудростью, всякого рода знанием, поддержанием древних установлений,
духовным авторитетом и т. д. Каждое королевство было центром
крупных общеирландских ассамблей-празднеств, причем каждое из
празднеств по своему характеру отвечало символическому значению
определенного королевства.
7. «Я обращу лице Мое на ту душу и истреблю ее из народа ее». Левит, Гл.
20; 3,5,6.
8. Дейрдре была дочерью Федельмида, придворного сказителя короля
Конхобара. Друид Катбад предсказал, что она принесет несчастье в
Ольстер (сев.-восточное графство Ирландии) и король Конхобар
предупредил ее смерть, сказав, что она должна быть выращена как
будущая королева. Находясь под присмотром кормилицы Левархам, она
полюбила Найси, сына Уснеха. Влюбленные убежали в Шотландию в
сопровождении братьев Найси. Конхобар посылает прежнего короля
Фергуса (отрекшегося от власти, в пользу Конхобара), чтобы
предложить им безопасное возвращение, но на пути в Ирландию сыновья
Уснеха погибают по хитрости Конхобара, и тем самым сбываются
предсказания друида Катбара. Дейрдре кончает с собой.
9. Лисадель - поместье друзей Йейтса Гор-Бутов, в гр. Слайго,
построенное в 1832 г.
10. Драмахер и Драмклифф деревушки близ графства Слайго.
11. Св. Колумкиле, он же св. Колумба (521-597) «Ангел Церкви», - один из
трех наиболее почитаемых ирл. святых. Происходил из знатного рода,
имел даже право претендовать на ирл. престол. Но предпочел
духовную жизнь. Основал обитель на о-ве Айона. Защитник и покровитель
филидов. Проклял Диармайда, последнего язычника на престоле Тары,
после чего тот погиб.
12. Фома Кемпийский (1380-1471) - нем. богослов, монах монастыря на
Агнатенберге, около Цеволле, проповедник аскетической жизни,
вероятный создатель трактата Подражание Христу ( 1441 ).
13. Крокер, Томас Крофггон (1798-1853) - ирл. антиквар. В 1825 г.
выходят его Волшебные легенды и истории Юга Ирландии. Ловер, Сэмюэл

626
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
(1797-1868) - ирл. романист, драматург, художник В своих романах
изображал характеры ирландцев в основном комически. Уже после
его смерти его сын опубликовал собранные им вместе с Томасом Кро-
кером Легенды и истории Ирландии в 2-х тт. Именно о них пишет
Йейтс.
14. Голод, случившийся из-за болезни картофеля в 1847 г., привел к
многочисленным смертям среди населения, спровоцировал огромный
поток эмиграции из Ирландии, прежде всего в Сев. Америку.
«Писатели 48» - писатели, группировавшиеся вокруг
национально-освободительного движения «Молодая Ирландия».
15. Карлтон, Уильям (1794-1869) - романист. 1830 г. Характеры и сказки
ирландских крестьян, 1-ая часть, в 1833 - 2-ая. В 1834 г. выходят
Ирландские сказки.
16. Кеннеди, Патрик (1901-1973). Родился в Векфорде, переехал в Дублин
в 1823 г. Держал книжный магазин. Опубликовал, в частности,Легенды
и истории ирландских кельтов (1855), Сказки у огня (1870), Сказания
Ирландии (1871). Отличался большой точностью в передаче речи
народных сказителей.
17. Имеются в виду Старинные легенды Ирландии (1888) леди Уайльд,
опубликовавшей их под псевдонимом Speranza.
18. Хайд, Дуглас (1860-1949) - поэт, ученый переводчик, основатель
«Гэльской лиги», общества по возрождению гэльского языка; впослед-
ствие президент Ирландии (1937-1945).
19. Роскоммон и Голуэй - графства на западе Ирландии.
20. Уолш, Николас (1530-1585) - сын протестантсткого епископа, учился
во Франции и Англии, участвовал в переводе Нового Завета на ирл.
Калланан, Джереми Джон (1795-1829) - ирл. поэт. Провел много лет в
путешествиях по Ирландии, собирая баллады и легенды, ставшие
основой многих его поэтических произведений.
21. Сассенах - ирл. название Англии.
22. Орифия - дочь аттического царя Эрехтея.
23. В местечке Агры («Ловы») находится храм Артемиды.
24. Фармакея - наяда одноименного ручья.
25. Холм Арея - ареопаг, где, по Эсхилу, происходил суд над Орестом, и
где с тех пор, по преданию, был основан древнейший суд по делам,
связанным с убийством или с оскорблением богов.
26. Гиппокентавры, или кентавры, - полулюди-полулошади, химера -
огнедышащее чудовище, полулев и полузмея с туловищем козы,
Горгоны - чудовища подземного царства, Пегас - крылатый конь, Тифон -
чудовище со ста головами.
27. Цит. по Платон. Сочинения в 5 тт., М. 1970. Т.2, с. 162.
П. Опыт традиций
Что такое народная поэзия?
What is Popular Poetry? (1901) - Из сб. «Идеи добра и зла» (Ideas of Good and
Evil, 1896-1903), (Пер. Т. Азаркович; комм. Т. Азаркович, К Голубович).

КОММЕНТАРИИ
627
1. «Молодая Ирландия* - политическое освободительное движение
1840-х гг. Группы, назвавшие себя этим именем в 1880-е годы, там
самым подчеркивали преемственность национально-освободительной
традиции.
2. Спенсер, Эдмунд (1552-1599) - англ. поэт, автор Пастушьего
календаря (1578); его Королева фей (1609), вдохновленная Неистовым
Роландом Ариосто, примечательна своим использованием аллегории и
иносказания, а так же особой формой строфы, придуманной
Спенсером. Йейтс издал в 1906 г. сборник стихотворений Спенсера, и был
знаком с его работой О современном состоянии Ирландии, своего
рода записками захватчика. Спенсер жил в Ирландии. В 1598 г. его дом
был разрушен восставшими и ему пришлось бежать назад в Англию.
3. Имеется в виду Остров Статуй ( 1885).
4. Аллингем, Уильям (1824-1889) - англо-ирл. поэт и издатель,
собиравший и записывавший народные баллады и песни, был близок
прерафаэлитам. Ферпосон, сэр Сэмюэл (1810-1886) - ирл. поэт, протестант
и националист, стремившийся воссоздать фактическую основу жизни
древних ирландцев. Лучший переводчик гэльских народных песен на
англ. язык Знаток археологии и искусства. В 1878 г. был удостоен
рыцарского титула. В 1881 стал президентом национальной королевской
академии.
5. Театр Адельфи - эстрадный театр в Лондоне. Был открыт в 1806 году
под названием Сан Парей. В 1819 г. переименован в Адельфи. В
основном ставились мелодрамы, фарсы, водевили, в 1900-х гг. - еще и
комедии.
6. Арнольд, Мэтью (1822-1888) - англ. поэт, эссеист и литературный критик.
7. Имеется в виду эссе В. Гюго Уильям Шекспир ( 1864).
8. Кэмпбелл, Томас (1777-1844) - шотл. поэт. Хеманс, Фелиция Доротея
(1753-1835) - амер. поэтесса. Маколей, Томас (1800-1859) - англ.
поэт и историк, автор Песен Древнего Рима. Вальтер Скотт (1771-1832)
был не только автором популярных исторических романов, но и
множества баллад. Характеризуя его поэзию, один из современников
писал, что «у других поэтов повсеместно принято вместо того, чтобы
представлять свои идеи в подробной и развернутой форме ... давать
только материал для воображения читателя»... тогда как Скотт
«доносит в немногих словах смысл и сущность прекрасного и возвышанно-
го содержания», не намешивая вокруг предмета не связанные с ним
образы, а излагая все «в последовательном и естественном порядке».
Для всего этого современник впервые и употребил слово «popular», т. е.
всем понятная, популярная, «народная» поэзия (современник - Дж Л.
Адольфус).
9 Эпипсихидион (1821) - поэма Шелли. Сады Адониса у Спенсера
описываются в поэме Королева Фей (1609), Книга III, Песнь VI, строф. 29.
10. Строки изЛитании во время чумы Томаса Нэша (1567 - 1601).
11. Традиционный мотив «подкидыша» или найденного ребенка, чье
происхождение неизвестно (= божественно), которому
предназначено стать правителем. Более точно миф не установлен.

628
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
Кельтский элемент в литературе
СеШс element in literature (1897) - Из сб. «Идеи добра и зла». (Пер. А Нестерова;
комм. К. Голубович, А Нестерова).
1. Ренан, Эрнест (1823-92) - фр. философ-популяризатор. Имеется в
виду его эссе Поэзия кельсткихрас (1859), пер. Уильямом
Хатчинсоном в 1896 г.
2. Имеется в виду серия лекций, прочитанных Мэтью Арнольдом в
Оксфорде, Исследования по кельтской литературе (1822-88).
Опубликованы в 1867 г.
3. Намек на эпоху саксонского владычества.
4. В пер. Л. Вельского: «Мне навеял песен ветер,/ Принесли морские
волны,/ Мне слова сложили птицы». Калевала, 1,67 - 69.
5. Калевала, IV, 447 - 504.
6. «В ветвях ясеня [Игдрасиль] живет орел, обладающий великой
мудростью. А меж глаз у него сидит ястреб Ведрфельнир. Белка по имени Гры-
зозуб снует вверх и вниз по ясеню и переносит бранные слова,
которыми осыпают друг друга орел и дракон Нидхегг». - Видение Гюльви/
Снорри Стурлусон. Младшая Эдда. М., 1970. С. 35.
7. Мабиногион - собрание раннесредневековых валлийских легенд.
8. См. Мат, сын Матонви. Четвертая ветвь Мабиногион. Пер. В.В. Эрлих-
мана / Мабиногион. М., 1995. С.48.
9. Мабиногион, Герейт, сын Эрбина. Частая тема Йейтса, напр. стих.
Колебания (Vacillation, И).
10. Ките, Джон (1795-1824) - англ. поэт, романтик. Ода соловью (1819).
Ср. в пер. Г. Кружкова: «... песнь.../ будила тишину волшебных окон над
скалой морскою/ в забытом очарованном краю».
11. Дж. Ките. Последний сонет (1820) Ср. пер. В. Левика: «Вершат ли воды
свой святой обряд,/ Брегам земли даруя очищенье».
12. Шекспир, Венецианский купец, V, .i.
13. Килох и Олвен/ пер. В.В.Эрлихмана // Мабиногион. М., 1995. С. 71.
14. Шекспир, Сон в летнюю ночь, И, i.
15. Ода к греческой вазе. Ср. в пер. Г.Кружкова: «Зачем с утра
благочестивый люд/ Покинул этот мирный городок, -/ Уже не сможет камень
рассказать./Пустынных улиц там покой глубок».
16. Шекспир, Сон в летнюю ночь, II, i.
17. Вергилий Буколики, эклоги VII, 45 и И, 47 - 48. Пер. С. Шервинского.
18. Калевала, 1,103-344.
19. Донал О'Салливан Вере (1560-1618) - гэльский лорд, повелитель
Манстера, самой сильной из четырех провинций Ирландии, боролся с
англичанами при поддержке Испании.
20. А. Э. сокращенное от Эон (имя митраического бога; букв. - век, эпоха)
псевдоним поэта, драматурга и художника Джорджа Уильяма Рассела
(1867 - 1935). Он был знаком с Йейтсом еще по школе искусств
Метрополитен. Член Теософского общества. Приводимые Иейтсом строки
- это две последние из стихотворения Иллюзия.
21. Ср. Лк 7, 47: «А потому сказываю тебе: прощаются грехи ее многие за
то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит».
22. Шарп, Уильям (1885-1965) - плодовитый писатель, писавший под
псевдонимом «Фиона Маклед». Йейтс долго оставался в неведении, что

КОММЕНТАРИИ
629
автор так ему понравившихся Кельтских стихотворений и поэм и его
друг- одно и то же лицо.
23. Ср.: «И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне:
возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих
будет сладка, как мед» (Откр. 10,9).
24. Лливарх Хен или Ливварх Старый - бард VI в.
25. Ср.: «Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие жен
должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и
радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие;
и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит
образ мира сего». 1 Кор. 7, 29 - 31.
26. Палмер, Сэмюэл (1805-1881) - англ. художник, прославившийся
своими ранними пейзажами, полными романтической фантазии.
Испытал большое влияние Джона Линнелла, черпал вдохновение в
творениях Дюрера, Луки Лейденского. Друг и ученик Блейка, под его
влиянием отказался от «нового искусства эффектов» и обратился к
пасторальному жанру. Главная тема в творчестве Палмера -
природная добродетель как источник жизни. Участвовал в создании «группы
древних» (вместе с Э.Колвертом, Дж Ричмондом).
27. Лох-Дерг (букв. Красное озеро) - озеро в сев. части Ирландии.
Посреди него расположен скалистый остров с пещерой, насыщенной
галлюциногенными испарениями и считавшейся входом в Ад. Место это
привлекало паломников, ибо, согласно местной традиции, проведший
в пещере ночь удостаивался вещих снов.
28. Ирландцы пользовались лодками, представлявшими собой
деревянный каркас, обтянутый шкурами животных. Однако, согласно одной
из легенд о Лох Дерг, такие лодки останавливались на полпути к
острову, не в силах преодолеть некий магический запрет, - вот почему
добраться до пещеры можно только на долбленке.
29. Имеется в виду Дагда, бог потустороннего мира, хозяин котла изобилия.
30. Видимо, эти размышления У. Б. Йейтса повлияли на дружившего с ним
Эзру Паунда: тот характерным образом назвал книгу своих эссе о
средневековой литературе Европы The Spirit of Romance - Дух
рыцарского романа.
31. Моррис, Уильям (1834-1896) - англ. поэт, переводчик, живописец,
художник-прикладник и писатель, очень почитаемый Иейтсом,
который, юношей, встречался с ним. Один из основателей «Братства
прерафаэлитов». Вместе с двумя друзьями организовал художественно-
промышленную компанию (мастерские декоративной росписи
мебели, обоев, шпалер) для создания прекрасных предметов обихода. В
1887 организовал общество защиты старых зданий, в 1890-91 - Келм-
скоттское издательство, определившее целую эпоху в развитии
художественной полиграфии. Провозглашал себя «социалистом».
32. Сага Гибель сыновей Туеренна не переводилась на русский язык Она
входит в цикл саг о племенах Богини Дану (по поздней традиции
классификации она входит в цикл Три печали небесного царства, к
нему относятся еще Изгнание сыновей Успеха и Гибель сыновей Лира).
В этой саге трое сыновей близкого родственника Луга Туеренна, их
имена Брайан, Иутарба и Иутар, убивают отца Луга Сиана. Луг, только

630
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
что помогший королю Эйре (Ирландии) победить фоморов, требует
платы, посылая героев выполнить почти невыполнимые задания. Они
должны добыть ему несколько волшебных предметов, включая
золотые яблоки Гесперид. На волшебном самоходном корабле герои
отправляются в путешествие, и подобно Одиссею, посещают различные
страны, от Греции до Персии, прибегают к множеству хитростей, к
магическим чарам, слагают песни. Добыв все предметы, они
возвращаются в Эйре, но тут выясняется, что Луг заставил их с помощью чар
забыть о последнем задании и, оставив добытое, они снова уезжают.
После боя, истекая кровью, они возвращаются в Эйре и молят Луга
дать им добытую ими же целебную кожу свиньи («свинка-золотая
щетинка» славянских сказок), излечивающую от ран. Луг отказывается и
герои погибают. В саге встречается несколько стихотворений,
некоторые удивительные по своей силе. Так, умирающий брат поет
умирающему брату:
Птицы могут летать через раны в боках моих,
Но не столько они причиняют мне боль,
Сколько мысль, что с тобою то же случилось.
33. Персонажи из популярного цикла о Финне. Грайне убегает вместе со
своим молодым возлюбленным Диармайдом от постаревшего героя
Финна, который преследует их по всей Ирландии, пока наконец Ди-
армайда не убивает дикий кабан на горе Бен Балбен в графстве
Слайго. Под Бен Балбеном хотел быть похороненным и Йейтс.
34. Вилье де Лиль-Адан, Огюст (1840-89) - фр. поэт, автор мистической
драмы Аксель (1890), премьеру которой Йейтс видел в Париже в 1894
г. Д'Аннуницио, Габриэле (1863-1938) - ит. поэт, романист, драматург,
националист по политическим убеждениям.
35. Верхарн, Эмиль (1855-1916) - белы, поэт-символист, одной из
постоянных тем которого был ужас перед современной индустриальной
цивилизацией.
36. Грегори, Изабелла Августа (в девичестве - Перс) (1852 - 1932).
Драматург, фольклорист, близкий друг Йейтса. Познакомилась с ним в
1896 г., тремя годами позже приняла активное участие в создании
Ирландского литературного театра. Сборник Кухулин Муртемне (1902),
где Леди Грегори пересказала легенды о Кухулине.
Символизм в поэзии
The Symbolism in Poetry (1900). - Из сб. «Идеи добра и зла». (Пер. Т. Азарко-
вич).
1. Саймоне, Артур (1865-1945) - англ. критик и поэт, автор книги
Символистское течение в литературе (1899), с посвящением Йейтсу.
Переводил ГД'Аннунцио и Ш. Бодлера. Йейтс жил с ним вместе в
Лондоне, а затем, в 1896 г. Саймоне посетил с Иейтсом Ирландию.
2. Барди, Джованни (1534-1612)- флорентийский сеньор, музыкант,
писатель и ученый, оказавший большое влияние на становление
оперы. Под его эгидой было создано содружество гуманистов
«Флорентийская камерата» (1580), выдвинувшая революционно новую
концепцию музыки как сольного, человеческого а не полифонического, бо-

КОММЕНТАРИИ
631
жественного, пения, идею «взволнованного стиля», в противовес
музыке небесных сфер.
3. В действительности у Бернса написано :
The wan moon is setting ayont the white wave,
но вариант Йейтса сохранен из-за его дальнейших комментариев.
Стихотворение Открой мне Seepb.
4. У. Блейк, Европа. Пророчество (1794); Plate 14,1.3. .
5. Шекспир, ТимонАфинский, iv.220-3.
6. О'Шонесси, Артур (1844-81) - ирл. поэт. Йейтс отсылает к строкам из
его знаменитой оды Мы, музыканты. Ниневея, столица новой
ассирийской империи, в Мессопотамии с 701 по 612 гг. до н. э.
7. Согласно Дионисию Ареопагиту, существуют три класса ангелов,
каждый из которых, в свою очередь, делится на три порядка. Девятая
иерархия - это как бы «низшая ступень» последней из иерархий -
ближайшая к человеку, на ней расположены собственно «ангелы»,
которые в форме прозрений, озарений и мудрости передают ему из
верхних слоев бытия Слово Божие.
8. У. Блейк, Духовный путешественник (1803).
9. Последняя строка из произведения Фрэнсиса Томпсона (1859-1907)
Сердце, состоящего из двух сонетов.
10. Из царства Аида, царства мертвых, через врата из слоновой кости к людям
приходят лживые сны, а через роговые ворота - сны правдивые. См.:
Гомер, Одиссея, XIX, 562-567; тж. Вергилий, Энеида, VI, 893-896,
Гораций, Оды, III.XXVII, 41-42, Авсоний, Круглый день-. 8. Сны, 22-26.
11. Нерваль, Жерар де (1808-55) - фр. поэт, писатель, переводчик Гейне,
Гёте. Его поэзия отличалась изяществом и страстностью. В последний
период жизни был все более подвержен приступам безумия, которое
смог отразить и осмыслить в одном из самых известных своих
произведений Аврелия, илимечта и жизнь (1855). Вместе с Бодлером
считается предтечей символизма.
Философия поэзии Шелли
The Philosophy ofShelty's Poetry (1900). - Из сб. «Идеи добра и зла». (Пер. Т.
Азаркович).
1. Освобожденный Прометей (1819)- поэтическая драма Шелли.
2. Рассуждение о политической справедливости (1793) - философская
работа писателя У. Годвина (1756-1836), отца будущей жены Шелли. В
этой работе Годвин критиковал существующий строй и рисовал мир,
лишенный частной собственности.
3. В защиту поэзии (1821) - эссе Шелл и, где он утверждает главенство
поэзии: «Поэты суть учредители законов, изобретатели искусства
жить, цель поэзии - создание красоты».
4. Лаон и Цитна, или Возмущение Золотого города: видение
девятнадцатого века (1817, датир. 1818). По настоянию издателя, поэма была
переделана и получила новое название Возмущение ислама (1818).
Главные персонажи, Цитна и ее возлюбленный Лаон, возмущают
простой народ против тирана, но победив, оставляют его живым. Тиран
собирает войска и уничтожает восставших. После смерти души Лаона
и Цитны предсказывают победу людям, собравшимся в храме свободы.

632
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
5. Ода к Неаполю (1920).
6. Королева Мао (1817)- сатир, поэма Шелли. Пер. К. Бальмонта.
7. Философский взгляд на реформы (1819)- полит, очерк Шелли.
8. Маскарад анархии (1819)
9. Юлиан и Маддало (1818) - поэма, написанная в форме диалога между
богатым итал. графом Маддалло, чьи искушенность, страсти, желания
превышают обычные человеческие возможности, и Юлианом,
юношей из хорошей англ. семьи, желающим привести мир к состоянию
счастья, ниспровергая все, прежде всего религиозные, предрассудки. В
этом произведении отразился спор, который Шелли вел со своим
близким другом Байроном. Пер. К Бальмонта.
10. Монблан (1816) - стихотворение Шелли. Пер. К. Бальмонта.
11. Демогоргон у Шелли - вечный принцип, или сила, которая изгоняет
богов ложной мифологии; это божество таинственно.
12. Лионель - возлюбленный Елены из поэмы Розалинда и Елена (1818).
Пер. К Бальмонта.
13. Адонаис (1821) - поэма Шелли на смерть Китса. XILY, 11, 396-6.
14. Мимоза (1820) - незаконченная поэма.
15. Освобожденный Прометей. Пер. К Бальмонта.
16. Сонет (1818): «Узорный не откидывай покров...» Пер. В. Микушевича
17. Пер. К Бальмонта.
18. Эхтге - гора неподалеку от Баллили в Голуэйе, это также имя сиды,
которую встречает Харнахан в истории Рыжего Харнахана (1903).
Слиаб-на-ног - гора юности.
19. Из Возмущения ислама, пер. К. Бальмонта. Кротон - город, где
существовала одна из наиболее известных пифагорейских школ.
20. Отрывок О жизни (прибл. 1815 г.). В этом отрывке Шелли в соединяет
понятия «жизнь», «острота, подробность и радостность ощущений» и «мысль»,
противопоставляя все это «механичности» восприятия, которая
превращает мысли во «внешние» объекты. «Я принадлежу к тем, - пишет
Шелли, - кто не может отрицать за собой пристрастие к
умозаключениям тех философов, которые считают, что существует только то, что
существуют в восприятии» (здесь имеется в виду прежде всего Дж.
Беркли).
21. Аластор - персонаж из поэмы Шелли Аластор, или Дух уединения
(1815). Поэма посвящена юному гению, который был счастлив,
созерцая мир и его стихии, но потерял покой, пожелав обрести
возлюбленную, равную себе - воображенное им или действительно увиденное
видение, в котором для него воплотилась вся красота и мудрость мира, -
и погибшего от страданий любви, ибо видение не появлялось вновь.
22. Волшебница Атласа (1820) - поэма Шелли, написанная им почти в
сомнамбулическом состоянии. В этой поэме прекрасная волшебница
видит в водах озера Мареотида всю человеческую жизнь, отброшенную
тенями на его воды, тенями, которые «никогда не исчезают, но вечно
дрожат» (LIX 3). Она видит высшую реальность, формы вещей,
отраженные на водах, символизирующих человеческое существование.
23. Триумф жизни (1822-24).
24. Пер. К. Бальмонта.
25. Пер. К. Бальмонта.

КОММЕНТАРИИ
633
26. Встретившись на берегу озера в Италии, соотечественницы Розалинда
и Елена рассказывают друг другу свои истории. Первая, потеряв прямо
у алтаря любимого жениха (стало известно, что они брат и сестра), и
выйдя замуж за «тирана», теперь оказалась вдовой. Вторая, Елена,
предшественница Цитны, рассказывает о своем возлюбленном Лаоне,
об их борьбе с тираном-царем.
27. Порфирий (232/233- ум. Между 301-304), неоплатоник, вероятно,
уроженец Тира, написавший трактат (ныне утрачен) против
христиан. Он преподавал в Риме. Ему принадлежат жизнеописания Плотина
и Пифагора. Известно о его 77 трактатах, до нас дошли лишь 18.
Трактат О Пещере нимф является комментарием на Песнь XIII Одиссеи,
где Одиссей попадает на Итаку и там видит пещеру Нимф.
28. Гомер, Одиссея, XIII, 102-112. (Пер. В. А. Жуковского) Согласно Пор-
фирию, это аллегория мира, ибо если статуи и храмы посвящались
богам, то пещеры во всех культах посвящались мирозданию. Пещера,
постольку поскольку она темна и влажна, представляет собою материю,
но поскольку она с внешней стороны упорядочена, ее называют
«прекрасным гротом» или космосом (порядком), ибо она причастна идеям.
Источники - это души, или наяды, путем сгущения вокруг себя тела,
испарений, нисходящие в рождение. Ткацкие станы из камня, стоящие
в пещере, это очевидно костяк, остов тела, а пурпурные плащи - плоть
и кровь. Мед, хранимый в каменных кратерах, выполняет двойную
функцию, он очищает воду, т. е. способствует порождению, а с другой
стороны является символом чувственного опьянения, которое только
и способно привести к порождению. Более подробно об этом см.
Плутарх, Исида и Осирис, Киев, 1996., 211-230.
29. Строки из поэмы Волшебница Атласа, пер. К. Бальмонта.
30. Мерида, ошибочное написание озера Марея (у Шелли Moeris) в
верхнем Египте, Мареотида - озеро в нижнем Египте, рядом с городом
Александрия, расположенным на узкой полоске земли, отделяющей
Мареотиду от Средиземного моря.
31. Перевод К Бальмонта.
32. Герой одноименной поэмы Шелли, чье имя в переводе с
древнегреческого означает «скиталец».
33. У алхимиков «змея» и «орел» это две противоположные субстанции,
женская, пассивная, змея, и активная, мужская, орел, соединение
которых в процессе Великого делания и порождает «камень». Утренняя
звезда, Денница, - есть то, что должно появиться на поверхности
материи делания, перед получением камня. У Блейка орел, который по
преданию может смотреть на солнце, есть символ энергии,
сексуальной и творческой мощи, гения. Змея как таковая не встречается у
Блейка, но как дракон или червь она представляет собой пассивное,
подчиненное, падшее (женское) начало, враждебное гению.
34. Пер. К Бальмонта.
35. В Принце Атаназе (1817) должен был быть показан процесс
возвышения души от земной или материальной любви к любви небесной. Пан-
демос - это земная, недостойная Венера и на своем смертном одре
Принц Атаназ видит «ту самую прекрасную даму, что может
действительно слиться с его душой».

634
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
36. Из драмы Эллада (1821) пер. К Бальмонта.
37. Эндимион - в греческой мифологии прекрасный юноша,
возлюбленный Селены, которая подговорила Зевса погрузить его в сон, подарив
вечную молодость. Этот мифологический герой стал героем
одноименной поэмы Китса (1817-19).
38. Ниав, Ойсин - персонажи одной из волшебных ирл. саг. Ойсин, сын
героя Финна (в англ. транскрипции Оссиан) был уведен сидой Ниав, с
которой они путешествовали по островам бессмертных, после чего
Ойсин, заскучавший по дому, вернулся; но только он сошел с
волшебного коня, на котором приехал, как сразу превратился в древнего
старика, ибо с момента его похищения прошло не одно столетье. Затем,
по легенде, которая часто использовалась Йейтсом, Ойсин встречается
со св. Патриком и они ведут долгий спор.
39. Пер. К. Бальмонта
40. Из стихотворения Убывающая лупа (1820 г.) пер. К. Бальмонта.
41. Из Освобожденного Прометея, пер. К. Бальмонта.
42. Из поэмы Эпипсихидион, одного из лучших любовных произведений
на англ. языке. Пер. К. Бальмонта
43. Тэйлор, Томас (1758-1835) - англ. ученый, известный как «платоник»,
перевел орфические гимны, фрагменты Плотина, Прокла, Павсания,
Апулея, Ямба и Порфирия, так же как и Платона и Аристотеля.
Некоторое время дружил с У. Блейком. Прокл (412-85 н. э.) - др.-гр.
философ-неоплатоник, считавший орфические гимны, сочинения Гермеса
Трисмегиста и других мистиков источником всей истинной
философии. На какое-то время Прокл был изгнан из Афин за свои
антихристианские убеждения.
44. Вивиани, Тереза Эмилия - девушка, страдавшая от деспотизма отца,
державшего ее до брака в монастыре, в которую Шелли, уже женатый
на Мэри Годвин, влюбился во время путешествия по Италии. В ней
Шелли видел живое воплощение атласской волшебницы, именно ей
посвящена поэма Эпипсихидион.
Уильям Блейк и его иллюстрации к Божественной комедии
William Blake and his Illustrations to Divine Comedy (1897). (Пер Т. Азаркович;
комм. Т. Азаркович, К Голубович).
1. Иллюстрации к Божественной комедии Блейк выполнил в 182 5 г.
2. Имеется в виду библейский эпизод: «И сказал Бог Ною и сынам его с
ним: вот, Я поставляю завет Мой с вами... и со всякой душою живою,
которая с вами... что не будет более истреблена всякая плоть водами
потопа... Я полагаю радугу мою в облаке, чтоб она была знамением
завета между Мною и между землею» (Бытие, 9:8-10,11,13).
3. Фелфам - деревня в Сассексе, где Блейк жил в доме своего
покровителя и заказчика Уильяма Хейли.
4. Описательный каталог (1809), Номер IX, где говорится о тех
картинах Блейка, что стали результатом «соблазнов и смущений,
старающихся изо всех сил уничтожить силу Воображения, с помощью
адской машины, называемой Chiaro Oscuro (камера обскура), в руках
венецианских и фламандских демонов» (т. е. художников соотв. школ).

КОММЕНТАРИИ
635
5. Описательный каталог был составлен, когда Блейк в последний раз
попытался организовать выставку своих рисунков и гравюр.
Обращение к публике (1810, опубл. в 1825) - критическое эссе Блейка.
6. Рейнольде, сэр Джошуа (1723-92) - англ. портретист, основатель
знаменитого литературного клуба и первый президент королевской
академии живописи (1768). Его ежегодные «речи», обращенные к членам
академии внесли большой вклад в формировании эстетики XVIII-ro в.
Под влиянием Тициана, братьев Карраччи, Рубенса и Рембрандта он
создает свою технику, свою манеру, свое толкование светотени и
цвета. Позже в своих теоретических записках провозглашал главенство
формы над цветом; на практике оставался верен стилю барокко.
Сделался модным и дорогим лондонским портретистом. В портретах
стремился передать профессиональные черты и общественное
положение человека. В поздние годы обнаружил тяготение к парадному
портрету.
7. Рукописная книга (MS. Book) - рукопись, которой в 1866 г., когда она
стала известна широкой публике, владел человек по имени Б. М. Пике-
ринг. Она состоит из одиннадцати листов, в которых содержатся
баллады и лирическая поэзия Блейка, касающиеся вопросов пола,
политики и природы визионерского опыта. Датируется 1805 г.
8. Апеллес (вт. пол. IV в. до н. э.) - знаменитейший живописец
античности, придворный художник Александра Македонского. Использовал
эффект светотени и графическую перспективу. Известнейшие из
творений - Афродита Анадиомена, портрет Александра в образе Зевса-
громовержца. Ни одна из картин Апеллеса не сохранилась. Протоген
(кон. IV в. до н. э.) - древнегреческий живописец, современник и
соперник Апеллеса, прославившийся тем, что чрезвычайно тщательно и
долго работал над каждой картиной. Известнейшие работы - Иалис и
Отдыхающий сатир.
9. Знаменитая история о том, что Протоген, не застав Апеллеса дома
провел углем на стене прямую, сказав, что Апеллес по ней узнает, кто у
него был. Аналогичная история произошла с Джотто, обретшим право
расписывать собор тем, что в качестве образца своей работы прислал
папе идеально правильный круг, нарисованный без циркуля.
10. Корреджо (прозвище Антонио Аллегри) (1489-1534) - ит. художник;
испытал влияние Мантеньи, Доссо Досси; был близок доманьерист-
ским кругам.
11. Бартолоцци, Франческо (1727 - 1815) - ит. гравер, работавший в
карандашной манере. Томас Стодард (1755 - 1834) - живописец,
книжный иллюстратор, друг Блейка.
12. Имеется в виду Небесный Иерусалим (Откр. 21,19).
13. Вала - в символической системе Блейка - Природа во всей своей
красоте и пагубности, причина падения человека и цель его спасения. Ей
посвящена поэма Вала, или Четыре Зоа (1795-1804). Пророческие
книги - произведения Блейка, где в стихотворной форме объявлены
его пророчества. Тириел (1785), Америка. Пророчество (1793), Европа
(1794). Пророчество. Кроме этого у Блейка есть книги, посвященные
его сложной визионерской системе. Туда входят, в частности,
Бракосочетание рая и ада (1793), Книга Урицена (1794), Книга Ахании

636
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
("1795), Книга Лоса (1797), Мильтон: поэма в двух книгах (1804-8),
Вечное Евангелие (1818).
14. Имеются в виду Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев,
ваятелей и зодчих ит. художника и архитектора Джорджо Вазари
(1511-74).
15. Юнг, Эдвард (1683-1765) - англ. поэт, предтеча романтизма, автор
Ночных дум - поэмы, написанной белым стихом, которую
проиллюстрировал Блейк
16. Комус (1637 г.) - пьеса-маска молодого Мильтона.
17. Блэр, Роберт (1699 - 1746) - шотл. поэт, известный благодаря одной-
единственной поэме Могила (1743), которая впоследствии оказала
влияние на «кладбищенскую» школу в англ. поэзии.
18. Скьявонетти, Луиджи (1765 - 1810) - ит. фавер, вместе с Блейком
работавший над заказами. Роберт Торнтон издавал для англ. школ
тексты латинских классиков; Вергилиевы эклоги (Буколики) он
дополнил, вместо перевода, Подражанием первой эклоге Амброза Филипса
и заказал Блейку иллюстрации к этой поэме.
19. К сн.: Вуллетт, Уильям (1735-1785) - англ. фавер и художник. Изучал
искусство живописи в Академии св. Мартина, где отличился по таким
предметам как анатомия и перспектива. Скоро получил европейскую
известность фавюрой Смерть Ииобы ( 1761 ) по картине Ричарда Уил-
сона. За всю жизнь выполнил всего 123 фавюры. Большинство из них
- фавюры пейзажей Клода Лоррена и его англ. подражателей.
Стрейндж, сэр Роберт (172Ы792) - англ. фавер, учился у
знаменитого Коупера. Сделал фавюры ко множеству известных картин. В 1787 г.
возведен в рыцари.
20. Раймонда, Маркантонио (1480 - 1527?) - ит. фавер, работавший по
рисункам Дюрера и Рафаэля. Джон Линнелл - друг и покровитель
Блейка.
21. Орканья (настоящее имя Андреа ди Чоне; упоминается во Флоренции
в 1343 - 1368 гг.) - ит. художник, близкий по манере Джотто
22. Робинсон, Генри Крэбб (1775-1867) - современник Блейка,
журналист, юрист, автор дневников, первый военный журналист. Именно
ему мы обязаны многими из свидетельств о Блейке.
23. Перевод стихотворения Божественный образ (Divine Image, опубл. в
Песнях невинности, 1784-90) выполнен специально для данной
статьи, ибо существующий перевод затушевывает в нем как раз те
аспекты, которые выделял Йейтс. У Блейка говорится о «Божественной
человеческой форме» (Human form divine), что возводит его мысль к
традиционному пониманию человека как образа и подобия Божия. Но
в стихотворении Блейк идет еще дальше, утверждая, вслед за Сведен-
боргом, что Бог - это и есть Человечество (Единый Человек).
24. Гомер, Одиссея, VIII, 248-249; ХШ, 152, перевод В. А. Жуковского.
25. Флаксман, Джон (1755-1826) - скульптор, художник, дизайнер,
выдающийся представитель неоклассицизма в Англии. Создавал рельефы
в античном духе для керамических изделий фабрики Вэджвуда, создал
наброски иллюстраций к переводам Илиады и Одиссеи, к
произведениям Эсхила, к Божественной комедии Данте. Познакомился с
Блейком в Королевской академии и оставался его другом всю жизнь.

КОММЕНТАРИИ
637
26. Доре, Гюстав (1832-1885) - фр. график, живописец, скульптор. Более
всего известен как иллюстратор Рабле, Бальзака, Сервантеса, Библии.
Иллюстрации к Божественной комедии выполнил в 1861-68 гг.
27. Персонажи, действующие лица.
28. Генелли, Бонавентура (1798 - 1868) - ит. художник,
иллюстрировавший Фауста, Божественную комедию, Илиаду и Одиссею. Выведен
одним из персонажей в замечательной новелле Пауля Хейзе
Последний кентавр.
29. Синьорелли, Лука (1445 - 1523) - ит. художник, ученик Пьеро делла
Франческа. Расписал фресками на сюжет 11 песен Чистилища собор
Сан-Брицио в Орвьето.
30. Кловио, Джулио (1498-1578) - ит. миниатюрист и священник.
Настрои
The Moods (1895). (Пер. К. Голубович).
1. О принципиальной значимости понятия Moods для метода Йейтса см.
кн. Yeates the Initiate (Cathleen Reine, L, 1984) (pp. 214-215): «Для
Йейтса не столько магия была своего рода поэзией, сколько поэзия своего
рода магией, и предметом обеих, равно, было вызывание (заклинание)
энергий и знания из запредельных эмпирическому эго областей
сознания. "Символы и [обрядовые] формулы, - писал он Флоренс Фарр, -
это силы, которые действуют сами по себе, мало принимающие в
расчет наши намерения, самые что ни на есть превосходные». Насколько
буквально Йейтс верил, что символические слова или даже
символические звуки имеют силу заклинать, подтверждается тем, что, работая
над Блейком, Эллис и Йейтс заявляли.· «Авторы этой книги вызывали
великие символические сущности - Ололон, Уртона, Орк и другие - в
воображении введенных в транс подопечных, попросту произнося
или заставляя их самих произносить эти слова». Йейтс называет эти
«олицетворяющие духи» Настроями (Moods) и Хранителями Врат
(Gatekeepers) - термин, который мог бы показаться странным, если мы
упустим из виду намек на их инициатический характер, каким он
дается в обрядах [Общества «Золотой Зари»], самих основанных на
указаниях из Египетской Книги Мёртвых.»
2. Ср. Быт. 28, 12: «И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх
ее касается неба; и вот, Ангелы Божий восходят и нисходят по ней».
Магия
Magic (1901). (Пер. Е.Лавут; комм. К Голубович, А Нестерова).
1. Йейтс вступил в «Герметический орден Золотой зари» 7 мая 1890 г.
Этот орден занимался теорией и практикой ритуальной магии.
2. Речь, видимо, идет о МакГрегоре Мэтерсе (1854-1918), настоящее имя
- Сэмюэл Лиделл Мэтерс, оккультисте, одном из основателей
«Герметического ордена Золотой зари», куда входил и Йейтс. Ссора с
Йейтсом произошла в 1900 г.
3. Имеется в виду нашумевший «магический» роман Эдварда Бульвер
Литтона (1803 - 1873) - Грядущая раса (1871). В рус. пер. - Раса,
которая нас вытеснит.

638
ВИДЕНИЕ. ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
4. Деревянный жезл - посох, знак власти заклинателя над вызываемыми
духами.
5. Речь идет о «магических квадратах», используемых, как правило, для
эвокации т. н. планетарных духов. Сумма цифр по любой вертикали,
горизонтали или диагонали в таком квадрате всегда равна
определенному числу, соотносящемуся с духом соответствующей иерархии. Эти
же квадраты используются при изготовлении магических талисманов.
Согласно Парацельсу, число квадрата Сатурна - 15, Юпитера - 34, Марса
- 65, Солнца - 111, Венеры - 152, Меркурия - 260, Луны - 369.
6. Речь идет о гомункулосе.
7. Острова около Голуэя, на которых все еще сохранялась старинная
кельтская культура.
8. У главы «Герметического ордена Золотой зари» МакГрегора Мэтерса.
9. Глэнвилл, Джозеф ( 1636 -1680) - англиканский священник, автор ряда
трактатов, посвященных природе знания и природе колдовства. В
трактовке и той, и другой темы у Глэнвилла чувствуется влияние
неоплатонизма. История Школяра-цыгана рассказана Глэнвиллом в
трактате Тщета догматизма (1661), позже ее повторил в одном из
стихотворений Мэтью Арнольд.
10. Из Бракосочетания Рая и Ада. Пословицы Ада.
11. Лэнг, Эндрю (1844-1912) - шотл. ученый и писатель. Автор работ по
истории Шотландии, верованиях, обрядах, ритуальной магии. Работа
Сотворение религии была написана в 1898 г.
12. Король Ирландии Лойгаре, преследовавший св. Патрика, замыслил его
убить и ддя этой цели пригласил вместе с учениками в Тару под тем
предлогом, что там-де вся знать Ирландии примет христианство. На
пути к Таре он поставил засаду. Почувствовав недоброе, св. Патрик
превратил себя и своих спутников в оленей и беспрепятственно
прошел мимо убийц (эпизод часто упоминающийся в житиях св.
Патрика).
13. Смерть Артура - роман сэра Томаса Мэлори (? - 1471) о
приключениях рыцарей Круглого Стола.
14. История несколько отличным образом рассказывается у Тацита (Ан-
налы} XIV, 29-30). В 58 г. н. э. римские корабли подошли к острову
Энглси (теперь Мона). Друиды, а вместе с ними множество женщин,
вышли на берег, стали бить себя в грудь, раздирать одежды, прижигать
тела горящими ветвями, причем делали они это с такой жестокостью,
что вызвали чувство омерзения у римских солдат, не пожелавших
покинуть свои корабли, и только строгий приказ военоначальника
заставил легионеров высадиться на землю.
15. Исх. 7, 10 - 12: «Моисей и Аарон пришли к фараону [и к рабам его] и
сделали так, как повелел [им] Господь. И бросил Аарон жезл свой пред
фараоном и пред рабами его, и он сделался змеем. И призвал фараон
мудрецов [Египетских] и чародеев; и эти волхвы Египетские сделали
то же своими чарами: каждый из них бросил свой жезл, и они
сделались змеями, но жезл Ааронов поглотил их жезлы».
16. Видимо, «Двери восприятия» (The Doors of Perception) Блейка.
17. Древо жизни - по сути дела, это мировое древо (arbor mundî). Оно
встречается во множестве мифологий. В нем воедино сводится

КОММЕНТАРИИ
639
множество бинарных оппозиций, образующих космос. Прежде древа
существует лишь «хаос». МД - это центр мира, вертикаль. По
горизонтали оно делится на корни, ствол и ветви, деление, переводящееся
в другие системы: низ-середина-верх, прошлое-настоящее-будущее,
подземный мир-люди-боги,
неблагоприятное-нейтральное-благоприятное. Кроме того мировое древо является символом рождения: в его
ветвях живут души, которые по стволу спускаются к корням и потом
входят в чрево матери. Также древо знаменует собой борьбу начал, в
индоевропейской интерпретации «бог грома» поразил великого змея
у корней и вернул все украденное им добро (середину). Срединная
часть дерева также имеет значение, она образует «горизонтальную
плоскость». Эта плоскость понимается как квадрат, образующий
четыре части света, четыре стихии и тд., или круг, связанный с годичным
циклом. В каббалистике «Древо сефирот», отождествляемое с древом
жизни, является истинной эманацией Бога, проходящей с уровня на
уровень. В сущности своей МД это центральная точка, где вновь и
вновь свершается акт творения.
18. Книга скрытой тайны - видимо, имеется в виду известный
каббалистический трактат Сефер Йецира.
19- Чрезвычайно часто встречающийся в средневековой иконографии
образ: Земной Рай, вознесенный на вершину горы, символизирующей
Центр мира. В центре Рая расположено Древо Жизни, от подножия
которого текут четыре реки, ориентированные на четыре стороны
света и соотносимые с четырьмя стихиями. Интерпретацию этого
образа см.: Рене Генон. Древо в средоточии мира/ Согласие. № 3,1994.
С. 211-216.
20. В ирл. мифологии - дочь бога Дагды, считавшаяся покровительницей
поэтического ремесла, мудрости и тайного знания. Бригита иногда
представлялась в образе птицы с человеческой головой или трех птиц
- журавлей или петухов. В Галии римского времени богиня со
сходными функциями почиталась, скорее всего, в образе Минервы. Культ
Бригитты был связан с ручьями и реками, откуда, возможно, и образ
змеи в тексте Йейтса.
21. Carmina caedelica - «Гэльские песни», собрание песен гэлов,
выпущенное в 1900 г. Александром Кармайклом (1813-1912), шотл. кельтологом.
22. Финн, сын Кумала и сиды Блаи - герой многочисленных ирл. саг,
владыка четырех великих пятин Ирландии.
23. Имеется в виду ит. Ассизи, родина св. Франциска. Корк - графство на
юге Ирландии.
24. Поэтическая драма англ. поэта Роберта Браунинга (1812-89)
Парацельс (1835).
25. Из Иерусалима-. I, 16, 61: «Все вещи на Земле видны в блистающих
скульптурах из Зала Лоса// Всякий новый век черпает силу из этих
Творении». Лос в мифологии Блейка это поэт и его воображение.
26. Институт, проводивший исследования психических феноменов.
Йейтс входил в него в период 1913-1928.
27. Семена льна использовались в первую очередь в гадательных
практиках, входя в состав гипнотических смесей.

640
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
28. Амброзия - родовое название пахучих трав (Ambrosia). Пища богов.
Грибы - в качестве галлюциногенного средства применялись в
мистических оргиях.
29. «Земля Животворного Сердца* - сакральный Центр мира, где
«реально присутствует» Божество. Для каббалистическо-иудейской традиции
связывался с образом Шехины и Скинии Завета. В христианстве
«Земля Живого Сердца» ассоциировалась с пребыванием св. Грааля и
легендой о Пресвитере Иоанне. В начале века, особенно после
публикации в 1911 г. книги Сент-Ив де Альвейдра «Миссия Индии в
Европе» легенды о «Земле живых» получили новое истолкование и
стали связываться с Агартхой. Однако некоторые положения Сент-Ива
де Альвейдра значительно ранее можно было встретить у мадам
Блаватской - и в уже упоминавшемся романе Бульвер Литтона.
Комментарий ко всему этому комплексу легенд и представлений:
Генон, Рене. Царь мира/ Вопросы философии, № 3.1994. С. 97 - 133.
III. Литература как опыт
Rosa alchemica
Rosa alchemica (1896) (Пер. А Нестерова; комм. К Голубович, А Нестерова).
1. Эпиграф взят из Вакханок Еврипида, ст. 73-81. В пер. И. Анненского
этот фрагмент звучит следующим образом: О, как ты счастлив,
смертный,/ Если в мире с богами, / Таинства их познаешь ты,/ Если на
высях ликуя, / Вакха восторгов чистых/ Душу исполнишь робкую./
Счастлив, если приобщен ты/ Оргий матери Кибелы.
2. Св. Доминик (1170-1221) - придавал большое значение учености, а
также аскетизму и бедности.
3. Браун, сэр Томас (1605-1682) - алхимик и богослов. Наиболее
известны его работы Religia media (1642) и Христианская мораль (опубл. в
1716 г. посмертно, второе издание 1756 г. отредактировано Самюэлем
Джонсоном). Religio medici посвящено вопросам духовной жизни. Он
написал также труды: Pseudodoxia epidemica, или Исследование
всеобщих и распространенных заблуждений (1646); Гидриотафия:
погребальная урна (1658) и Сады Кира (1658).
4. На языке алхимии павлин символизировал ту стадию операций, когда
«душа», до этого насильственно разлученная с «телом», возвращается в
него и его воскрешает. В момент соединения алхимик наблюдает
появление «цветового множества» на поверхности материи делания,
именуемого omnes colores - «всецветие» или cauda pavonis -
«павлиний хвост». Всю опасную двусмысленность этой стадии работы можно
пояснить своеобразной ассоциацией, которая что-то способна
объяснить читателю, далекому от алхимии: у Дж. Р. Р. Толкиена во
Властелине колец маг Саруман, отрекшись от служения добру, взамен своего
белого одеяния обретает мантию, переливающуюся всеми цветами
радуги. В алхимии вслед за omnes colores начинается albedo -
приведение к белизне, выбеливание, работа в белом.
5. Кривелли, Карло (р. между 1430 и 1435, ум. между 1493 и 1495) -
венецианский живописец, отличавшийся склонностью к аллегорично-

КОММЕНТАРИИ
641
сти и мистицизму. Йейтс мог видеть его работы в собрании
лондонской Портретной галерии.
6. Луллий, Раймонд (1235 - 1315) - поэт, философ и миссионер,
создатель логико-философской системы, известной как «луллизм*.
Согласно алхимическим легендам, овладел секретом трансмугации
металлов, более того, произвел около 50 тысяч фунтов алхимического
золота для короля Англии Эдуарда II - это богатство пошло на
финансирование очередного Крестового похода. Атрибугация Луллию
приписываемых ему алхимических сочинений сегодня считается сомнительной.
7. «Купель моря» - водяная ванна, изобретение которой приписывается
Марие Пророчице, одной из самых почитаемых алхимический «святых*.
8. Карран, Джо Филпот (1750-1817) - ирл. юрист и член Парламента,
высказывался против союза с Великобританией (Унии). Блестящий
оратор, в 1789 г. он защищал в суде участников восстания под
предводительством Лорда Эдварда Фитцджеральда (1763-98).
9. Фонтано, Орацио (? - ум. в 1571 г.) миниатюрист, мастер по росписи
фарфора, работал в Урбино. Его работы есть в Лувре и Национальной
галерее.
10. Дерево, по преданию посаженное Мильтоном, находится в колледже
Святой Троицы в Кембридже.
11. Иное название Голгофы.
12. Вся сцена пародирует известный эпизод явления Сатаны Лютеру.
Алембик играет здесь роль знаменитой чернильницы.
13. Авиценна (Абу Али Ибн-Сина) (980 - 1037). Врач и философ, один из
основоположников арабской школы алхимии.
14. Здесь - осознанная параллель с мусульманской легендой о «мирадже»
- ночном «путешествии» Пророка Мухаммеда. Легенда восходит к
первому аяту семнадцатой суры Корана. Согласно ей, когда Пророк
Мухаммад был вознесен на небо, и удостоился лицезреть райские
обители, праотцов и праведников - и провел долгое время в беседах с
ними, но по возвращении обнаружил, что постель его не остыла, а из
опрокинутого кувшина не вылилась вода.
15. Если учесть, что волны в кельтской мифологии считаются «конями
Мананана, сына моря», то разделение происходит между миром людей
и миром фэйри, или ангелов.
16. Учитывая, что море в этом пассаже выступает как своеобразная
проекция души протагониста, легко услышать здесь опосредованную, но
совершенно намеренную отсылку к известнейшему трактату Сан
Хуана де ла Крус Темная ночь души.
17. О битве в Долине Черной Свиньи Йейтс слышал от некой
предсказательницы, полагавшей, что это - грядущая битва между Ирландией и
Англией. Однако сам Йейтс оговаривает, что, скорее, склонен считать
эту битву Армагеддоном, «который вновь отбросит все сущее во тьму,
откуда оно явилось».
18. Морений Римлянин (Morienus Romanus) - в истории алхимии
известен в первую очередь трактатом Sermo de transmutatione metallomm,
опубликованном в алхимическом компендиуме: Artis aunferae quam
chemiam vocant.... Basel, 1593. Считался одним из адептов, которым
удалось получить Философский камень.

642
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
19- Ибн Араби (1165 - 1240) - суфийский мистик, поэт и философ.
20. Фламмель, Никола (1330 - 1418). Согласно алхимической легенде, он
был простым нотариусом в Париже. Однажды он случайно приобрел
некую древнюю книгу (известную как Книга Авраама Еврея - позже в
истории алхимии под этим названием фигурировал текст XVII в.),
столь захватившую его воображение, что он много лет потратил на то,
чтобы проникнуть в смысл загадочного текста, посвященного
преображению металлов в золото. Наконец, с помощью жены ему удалось
найти ключ к Великому искусству и осуществить трансмутацию.
21. Парнелла, на самом деле Пернелла, жена Фламмеля. Ошибка эта
симптоматична для Йейтса, стремившегося к синтезу всего им любимого.
В данном случае он совмещает жену алхимика и наиболее
восхищавшую его личность в политике - лидера ирландцев Чарльза Стюарта
Парнелла (1846-91), чрезвычайо популярного, которому, однако,
пришлось закончить политическую карьеру из-за скандала,
связанного с его отношениями с замужней женщиной, на которой он женился.
Трагическая, опасная для мирского положения человека любовь
становится подспудной темой такой «оговорки» Йейтса ( о нем см. ниже
Видение, Кн. I, Часть III, сн. 26).
22. Алхимический трактат Соломона Трисмозина (XVI в.). Название
можно перевести как Блеск солнечный. Наиболее известен манускрипт
1582 г., ныне хранящийся в Британской библиотеке. Трисмозину
принадлежит еще один крайне авторитетный в глазах алхимиков
труд: Aureum vellus - Золотое руно, более известный по французскому
изданию, где он назван La Toyson d'or.
23. Процесс оживления первоматерии после того, как она прошла стадию
«nigredo».
24. Чаще всего под именем Зеленого Дракона в алхимии упоминается
таинственный универсальный растворитель.
25. Процесс возгонки первоматерии.
26. Фиксирующий принцип, введенный в алхимию Парацельсом.
27. Философской ртути.
28. Ср.: «Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному
сему облечься в бессмертие» (1 Кор. 53,15).
29. Сова - атрибут Афины, покровительницы мудрости.
30. Лоза, атрибут Диониса, которого греческие и александрийские
алхимики почитали своим покровителем.
31. Богиня мгновенного помрачения рассудка в греческой мифологии.
32. Напоминание о врубелевском Демоне кажется здесь отнюдь не
случайным.
33. Среди прочего, это и аллюзия на пляску дервишей.
34. Ср. 3 Езд. 13, 32 -34: «Когда это будет и явятся знамения, которые Я
показал тебе прежде, тогда откроется Сын Мой, Которого ты видел, как
мужа восходящего. И когда все народы услышат глас Его, каждый
оставит войну в своей собственной стране, которую они имеют между
собою. И соберется в одно собрание множество бесчисленное, как бы
желая идти и победить Его». Попирание Распятия ногами и другие
надругательства над изображением Господа практиковались в ходе

КОММЕНТАРИИ
643
Черной мессы; этот же ритуал инкриминировался Тамплиерам в ходе
процесса, учиненного над ними Филиппом IV Красивым в 1307 г.
35. Эта роза - антипод райской розы в Божественной комедии Данте (см.
ниже).
36. Мотив лепестков розы, что опадая преображаются в богов, встречается
у Йейтса в более раннем рассказе Видение Харнахана. См. Йейтс У.Б.
Кельтские сумерки. Спб, 1998. С. 145.
37. Речь идет о Гермесе с кадуцеем. В алхимической символике Гермес
соответствует Ртути Философов.
38. Атрибут Аполлона - парящий над ним ворон. Напомним, что в
алхимической символике Аполлон связан с тайной режима огня, который
необходимо поддерживать в течении всего процесса Делания, а ворон
обозначает стадию «nigredo», когда в человеке выжигается все тленное.
39. Для символики рассказа существенно, что имя Падшего Ангела
означало «Светоносный».
40. Атрибут Изиды. В алхимии Изида связывается с Первоматерией,
необходимой для делания.
41. Ср. орфический миф о мировом яйце.
42. Аллюзия на «Двери восприятия» Уильяма Блейка.
Скрижали закона
The Tables of the Law (1896). (Пер. Ε. Лавут; комм. ред. и А. Нестерова).
1. Ср. в кн.: Шмаков В., Священная книга Тота. Великие Арканы Таро.
Киев, 1993: «Желай только того, что внутри тебя, желай только того,
что выше тебя, желай только того, что недостижимо» (с. 414).
2. Пьерро делла Франческо (между 1416 и 1420 - 1492) - живописец
умбро-флорентийской школы раннего Ренессанса, отличавшийся
удивительной изобретательностью в подходе к форме.
3. Законы против папистов в Ирландии запрещали католическое
богослужение.
4. Иоахим Флорский (Калабрийский) (ок. 1132-1202) - монах Цисте-
рианского ордена, создатель мистического историософского учения,
повлиявшего на Данте. Он принадлежал эпохе, знаменитой своей
духовной нестабильностью, революционными ересями - учение аббата
Иоахима осудил Четвертый Латеранский собор в 1215 г. Иоахим
возвещал «новую эру духа», ожидая, что в ближайшем будущем будет
снята седьмая печать, что состоиться пришествие «вечного евангелия» и
настанет царство «Intellectus Spiritualise, эра Святого Духа; произойдет
вытеснение второй ипостаси Божества третьей. Он ощущал подобные
мысли как откровение Святого Духа, чью жизнь и порождающую силу
никакая церковь не в состоянии остановить. Один из последователей
Иоахима, францисканский монах Жерар из Борго Сан Доннино,
провозгласил в своем lntroducrorius in Evangelium Aeternum {Введение в
вечное евангелие), появившемся в Париже в 1254 г., что три главных
трактата Иоахима фактически и есть вечное евангелие и что к 1260 г.
они заменят собой евангелие Иисуса Христа. То есть речь идет о
приближении следующего платоновского месяца, а именно эры Водолея,
которое должно констеллировать проблему единства
противоположностей (тогда как в эпоху Рыб преобладает архетипический мотив

644
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
враждующих братьев) (об этом см. К. Г. Юнг. Aeon. M. 1997). В рассказе
Йейтса образ Иоахима, очевидно, контаминация исторического
аббата Иоахима, его вышеупомянутого ученика и св. Бенедикта,
основателя бенедиктинского ордена, с которым сам Иоахим связывал скрытое
начало «состояния» Св. Духа.
5. Введение в апокалипсис (лат.). Видимо, имеется в виду трактат
Иоахима Флорского, изданный в 1527 г. как Enchiridion inApocafypsin -
Пособие к Апокалипсису.
6. Духовный разум (лат.).
7. Вероятно, имеется в виду сочинение последователя Иоахима
Флорского, Герара из Борго-Сан-Доннино, lntroductorius ad Evangelium ае-
ternum, написанное в 1252 г. и осужденное Арльским собором в 1260 г.
8. Книга-введение в вечное Евангелие (лат.).
9. Делла Мирандола, Пико (1463 - 1494) - ит. философ-неоплатоник,
один из главных деятелей т. н. Флорентийской академии. Пытался
создать единый синтез платонизма, аристотелианства, еврейской
каббалы и христианства. Сделал весьма много для того, чтобы познакомить
европейцев с Corpus Hermeticum, который считал главнейшим
источником платонической философии. В сочинениях Каббалистические
тезисы (I486) и Апология (1487) предложил собственную трактовку
каббалы, оказавшую сильнейшее воздействие на всю ренессансную
магию. Согласно этой трактовке, учение каббалы состоит из двух
разделов: искусства комбинаторики букв при чтении Ветхого Завета на
иврите и «искусства эвокации духовных сил и ангелов». Это получило
название «христианской каббалы». В его работы входят также
сочинения Heptaplus и De Hominis Dignitate (о свободе воли). В 1493 г. был
обвинен в ереси папой Александром VI.
10. Обломки скрижалей (лат.).
11. Ср. Исх. 20,4-5: «Не делай себе кумира и никакого изображения того,
что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не
поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой».
12. Ср. о Звере в Апокалипсисе: «И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы
хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе» (Опер. 13,16).
13. Ср.: Втор. 5, 14: «А день седьмой - суббота Господу, Богу твоему. Не
делай [в оный] никакого дела, ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб
твой, ни раба твоя, ни вол твой, ни осел твой, ни всякий скот твой, ни
пришелец твой, который у тебя, чтобы отдохнул раб твой, и раба твоя
[и осел твой,] как и ты».
14. Имеется в виду, что Эрот «старше» Христа.
15. Ср. Пс. 2, 10: «Ибо вот, нечестивые натянули лук, стрелу свою
приложили к тетиве, чтобы во тьме стрелять в правых сердцем».
16. Ср.: Сир. 2, 5: «Ибо золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, в
горниле уничижения».
17. Ср. 3 Цар. 10, 23: «Царь Соломон превосходил всех царей земли
богатством и мудростью»; и 3 Цар. 11, 1: «И полюбил царь Соломон многих
чужестранных женщин, кроме дочери фараоновой, Моавитянок, Ам-
монитянок, Идумеянок, Сидонянок, Хеттеянок, из тех народов, о
которых Господь сказал сынам Израилевым: "не входите к ним, и они

КОММЕНТАРИИ
645
пусть не входят к вам, чтобы они не склонили сердца вашего к своим
богам"; к ним прилепился Соломон любовью».
18. Сожжение соломы (лат.).
19. Тайный закон (лат.).
20. Речь идет о Софии, Премудрости Божией.
21. Ср. 2 Пет. 3,7: «А нынешние небеса и земля, содержимые тем же
Словом, сберегаются огню на день суда и погибели нечестивых человеков».
Поклонение волхвов
Adoration of the Magi (1897). (Пер. Ε. Лавут; комм. К Голубович, А. Нестерова).
1. Малларме, Стефан (1842-1898) в работе Кризис стиха, (опубл. в
сборнике «Divinations», 1897), оказавшей громадное влияние на поколение
Йейтса, пишет: «Всякому, кто признает за функцией этой
[литературой - прим. ред.] главное, или любое иное, значение, ясно, что
свершается событие историческое: на исходе столетия мы, не так как в веке
минувшем, свидетели не переворотам и потрясениям, - но, вдали
площадей, тому, как волнуется тревожно завеса в храме складками,
исполненными смысла, и раздирается слегка» (см. С. Малларме,
Сочинения в стихах и прозе, М. Радуга, 1995. С. 323).
2. Святой Брендан - согласно ряду легенд св. Брендан и его спутники
достигли островов Блаженных.
3. Тир-на-ног - острова юности, места обитания бессмертных сидов. По
убеждению, кельтов располагались в море на западе.
4. В греч. мифологии обитатели сказочного о-ва Схерия. На о-в феаков
попадает заброшенный бурей Одиссей. Здесь он встречает радушный
прием у царя Алкиноя и его жены Ареты ( Гомер, Одиссея, VII). На
своем быстроходном корабле они доставляют его на родину. В течение
всего путешествия Одиссей находится в состоянии глубокого сна,
похожего на смерть (Ibid,VIII; XIII) Корабли феаков достигают цели без
помощи руля и мчатся с неимоверной быстротой, что побуждает
некоторых исследователей рассматривать корабль феаков как корабль
смерти или корабль пришельцев из заколдованной страны.
5. Пятая Эклога Вергилия - траурная. Юноша оплакивает смерть пастуха
Дафниса, а старик славит его воскрешение в ином мире, среди богов:
«Ныне у ног своих зрит облака и созвездия Дафнис» (пер. С. Шервинского).
6. Петух - в античном символизме птица Гермеса. У христиан - символ
бодрствования и воскрешения.
7. Гермес сопровождает в Аид души умерших.
8. В христианстве - одни из символов Христа. В алхимии
символизировал Философский камень.
9. Орел - «солнечная птица», один из ранне-христианских авторов
связывает орла с даром прорицания. Атрибут ап. Иоанна.
10. Вся эта сцена чрезвычайно напоминает одну из традиций описания
получения философского камня. Так, Арнольд Вилланова (1253-1311),
один из тех старых алхимиков, которых герой Йейтса несомненно
должен был иметь в виду, в книге Тайны природы описывает
посредством событий рождения, жизни, смерти и воскресения Христа
химический процесс получения камня.

646
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
IV. Опыт как литература
Ведьмы, колдуны и ирландский фольклор
Witches, Wizards and Irish Folklore (1914). - Опубл. вместе со сб. леди
Грегори Видения и верования в западной Ирландии (1919). (Пер. Т. Азаркович;
комм. К Голубович, А. Нестерова).
1. Неттесгайм, Корнелий Агриппа, фон (1486-1535) - нем. философ и
«тайнознатец». Скорее, его стоит считать ренессансным
энциклопедистом, чем чернокнижником, - его знаменитое сочинение Об
оккультной философии (1533) представляло собой, в первую очередь,
синтез практических знаний и философии той эпохи, и отнюдь не
было «волховским трактатом». Принадлежность четвертого тома этой
книги, где содержится большинство «практических наставлений»,
перу самого Агриппы отвергается большинством ученых. Другая его
работа - De incertitudine et vanüate scientiarum (О сомнительности и
тщете наук, 1530) . В 1520 г., подвергшись преследованиям за то, что
защищал ведьму, он отправился во Фрайбург и начал там врачебную
практику. По возвращении во Францию слава философа-оккультиста
сослужила ему недобрую службу; он уехал в Антверпен, затем в Мехлин. Он
умер в Гренобле, в тюремном заключении, куда попал за клевету на
королеву-мать.
2. Тетраграмматон Агла - видимо заклинание Имени Божьего,
состоящего из четырех букв.
3. Оранжисты - общество оранжистов было создано в графстве Арма
после битвы между протестантами и римскими католиками (1688) для
поддержания и защиты протестансткой веры на всей территории
Ирландии. Известно своим политическим экстремизмом. Названо в
честь Вильгельма III Оранского, который установил в британской
империи протестантскую династию. Существует и поныне. Разбито на
ложи, объединяющиеся по иерархическому принципу.
4. Мор, Генри (1614-1687) - англ. философ и поэт, один из лидеров т. н.
кембриджских платоников, группы философов-теологов,
сложившейся в Кембриджском университете и активно работавшей с 1633 по
1688 гг. Они пытались найти общие философские основания, которые
бы позволили сблизить теологические доктрины пуритан и англо-католи-
ков. Немаловажным для учения Мора было учение о мировой душе,
единстве всех душ, включая людей и животных, подчиненная Богу.
5. «Звездный» букв, «siderial», англ. перев. слова «астральный».
6. Джон Хейдон, астролог середины XVII в. Йейтс, скорее всего,
пользовался его сочинением Theomagia (1644).
7. Этот сюжет очень распространен в ирландских народных поверьях,
где утверждается, что душа может во сне покидать тело и
странствовать в форме мыши.
8. Любопытно, что Элизабет Сгайл представала перед судом графства
Сомерсет по аналогичному обвинению в 1636 г. Описания упоминаемых
ниже ведовских процессов можно найти в: Keith Thomas. Religion and
the Decline of Magic. London, 1971.
9. У Йейтса имелся экземпляр сочинения Джона Бомонта Исторический,
физиологический и теологический трактат о духах, привидениях,

КОММЕНТАРИИ
647
ворожбе и прочих магических обрядах с опровержение
"Заколдованного мира" доктора Беккера (1705).
10. О тайной философии (лат.).
Сведенборг, медиумы и пустынные места
Swedenborg, Mediums and Desolate Places. (Пер. Т. Азаркович; комм. Т. Азар-
кович, К Голубович, А. Нестерова).
1. Опубл. вместе с со сб. леди Грегори Видения и верования в западной
Ирландии (1919).
2. Сохо, Холлуэй - бедные районы в Лондоне.
3. Кардек, Аллен (псевд. Ипполита Леона Денизара Ривайля; 1804-1869)
- автор Книги о духах (1856), а также Экспериментального
спиритуализма (1861) π Практического спиритизма (1865). Американец -
скорее всего, Джексон Дэвис (1826-19Ю), в 1843 г. испытавший
влияние некоего месмериста. Он надиктовал Принципы природы (1847).
Йейтсу была знакома книга Гармоническая философия: Компендий и
свод трудов Эндрю Джексона Дэвиса (1917).
4. Рат - ирл. слово, обозначающее крепость или укрепление, как
правило, округлой формы, которым обычно обносили жилище вождя.
5. Лоррен, Клод (1600 - 1682) - фр. художник, в идеализированных
классических пейзажах мастерски передававший пространственную
глубину и свето-воздушную среду.
6. Прим. к сн\ правильного/ по Ue\ названием пьесы послужило имя
возлюбленной принца Дженджи, соперничавшей за его любовь с
принцессой Рокуйо. В пьесе она присутствует только символически - ее
изображает кимоно. В ту пору, когда Йейтс писал этот очерк, Эзра Па-
унд интересовался японским театром; Йейтс стал литературным
редактором сборника Эрнеста Феноллозы, работами по Японии и
Китаю которого увлекался Паунд.
7. Поллексфен, Джордж (1839-1910) - дядя Йейтса по материнской
линии, жил в Слайго и интересовался астрологией; он стал членом
ордена Золотой зари. По складу характера он был ипохондриком и
меланхоликом. В 90-е годы Йейтс часто гостил у него. Мэри Бэттл, его
служанка, обладала «вторым зрением».
8. Сочинение Э. Сведенборга Небесные тайны (Arcana Celesta, 1744-56).
В этой книге излагается теория соответствий видимого и невидимого,
с помощью которой надо прочитывать Святое Писание и мир.
Например, везде, где говорится о камне, надо понимать, что речь идет о
вере, истине, если о воде, то - об истине в ее оживляющих свойствах,
если о птице, то - о мысли. Если говорится о водных птицах, то
следовательно, речь идет о чистой научной мысли. В этом духе и
составлен Указатель, проводящий множество подобных соответствий.
9. Сведенборг, Э. О Небе, аде и мире духов (1758). В отличие от
Сведенборга, считавшего, что всем правит божественный разум, а ад есть
некое состояние, отведенное тем, кто выбрал зло, У. Блейк «сочетал»
добро и зло, невинность и опыт, созерцание и энергию, свет и жар в
парадоксальном единстве Бракосочетания Рая и Ада ( 1793).
10. Калверт, Эдвард (1799-1883) - англ. художник и гравер, в чьи работы
входит так же Примитивный Город и Идеальная пасторальная жизнь.

648
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
11. Это может быть отсылкой к Сведенборгу, к его Духовному дневнику,
где говорится о том, что главное событие духовной истории
человечества -распятие и воскресения Христа - творится каждый день.
12. Месмеризм - учение, у истоков которого стоит врач Франц Месмер
(1734-1815), согласно которому гипнотическое состояние,
сопровождающееся нечувствительностью к боли и затвердеванием мускулов,
может вызываться воздействием специально обученного человека на
волю и нервную систему пациента. Месмер считал себя
первооткрывателем «животного магнетизма», силы, разлитой в человеке, с помощью
которой можно восстанавливать нарушенный баланс между духом и
плотью.
13. Слишком ярко сияющие звезды, у Йейтса служат обозначением
состояние грезы, или транса, или даже сна после смерти.
14. Неточная цитата из романа Германа Мел вилл а Л/оби Дшс, гл. 98.
15. Так назывался выполненный леди Уайльд перевод Сидонии фон Борк,
монастырской волшебницы Й. В. Мейнгольда. Ее перевод (2 тома,
1849) часто переиздавался. У Йейтса имелось это издание и
перепечатка 1894 г. Берн-Джонс выполнил две акварельные иллюстрации к
этому роману (ныне хранятся в галерее Тейтс в Лондоне).
16. Прим. к сн.: Аксаков, Александр Н. (1832-1903) - автор Анимизма и
Спиритизма (Animismus und Spiritismus; 1890); Фредерик, Уильям
Генри (1843-1901) - англ. поэт и очеркист, один из основателей
Общества психических исследований, автор книги Человеческая
личность и переживание ею телесной смерти 1903); Лодж, сэр Оливер
Джозеф (1851-1940) - англ. физик, первооткрыватель
беспроволочного телеграфа, посвятивший много времени исследованиям психики
и написавший об этом предмете книги Раймонд (1916) и Моя
философия (1933); Фламмарион Камиль (1842-1925) - фр. астроном,
писавший о воздухоплавании, астрономии и психических
исследованиях; Флурнуа, Теодор (ум. 1921) - автор книги От Индии до планеты
Марс (1900); доктор Максвелл, Джозеф - автор книги Психические
явления (1903); его последняя книга вышла в 1933 г; граф Альбер де Роша
(1837-1914) - автор книги Выставление чудовищного (1896); Лом-
брозо, Чезаре (1836-1909) - ит. криминолог, считавший, что
существует особый криминальный тип, отличный от нормального
человеческого типа. Он написал книгу Человек преступный (1875); мадам Бис-
сон - неизвестна; Деланн, Габриэль (ум. в 1926) - автор Исследований
помедиумизму (1896). Профессор Хислоп, Джеймс Херви (1854-1920),
автор книг Наука и загробная жизнь (1906) и Жизнь после смерти
(1919).
17. Прим. к сн: Гарпократ - в классическую эпоху бог молчания,
заимствованный греками и римлянами из египетской мифологии. Обычно
его изображали держащим палец во рту. О нем знали итальянские
неоплатоники, и его изображение имеется в Иконологии Чезаре Рипы -
книги, с которой Йейтс был знаком.
18. Блумсбери - район в Лондоне, где располагается Британский музей и
Национальная картинная галерея, коллекция которой, видимо, и
имеется в виду.
19. Привидение, призрак (φρ.).

КОММЕНТАРИИ
649
20. Манчини, Антонио (1852-1930) ит. художник Его кисти принадлежит
портрет леди Грегори, хранящийся в Муниципальной галерее
современного искусства в Дублине.
21. Морган, сэр Генри (<ж.1б35-1б88) - британский пират, совершавший
успешные налеты на испанские колонии и корабли в Карибском море,
а затем сделавшийся уполномоченным губернатором Ямайки.
Рыцарский титул ему пожаловал король Карл И.
22. Альбер де Роша - см. сн. 16.
23. Гримуары - трактаты по магии.
24. Персонажами (лат.).
25. «Diarium Spirituale» (1845) - полное собрание дневников Сведенборга,
где описывался его мистический опыт.
26. Халдейский оракул: из Халдеи, области в древней Вавилонии;
Вавилония пребывала под властью халдеев с конца VIII до конца VII в. до н. э.
Йейтс же цитирует халдейский оракул, составлявший часть ритуала
ордена Золотой зари. Он приводится в книге Израэля Регарди
Ритуалы Золотой зари, И, книга II, 101.
27. Гарри Гудини, в жизни Эрих Вайс (1874-1926) - амер. иллюзионист,
умевший избавляться от любых пут и выбираться из любых замкнутых
помещений.
28. Охорович, Ж (1850-1918) - автор книги Об умственном внушении
(1887).
29- Робин Гудфелло (букв, добрый парень) - шаловливый, капризный
эльф или гном, будто бы часто появлявшийся в английских деревнях в
XVI и XVII вв.
30. Вероятно, имеется в виду трактат Плутарха О демоне Сократа.
31. Скотт, Реджинальд (οκΐ 538-1599) - англ. автор, который, по слухам,
первым стал выращивать в Англии хмель. В его книге Открытие
колдовства (1584) исследовались некоторые нелепые представления,
появившиеся вместе с повальной модой на колдовство. Это сочинение
побудило короля Якова I написать Демонологию (1599), направленную
главным образом против «достойных осуждения мнений Виеруса и Скотта».
32. Цитата взята из работы сэра Томаса Брауна (1605-1682) Religio media, I, §
31.
33. Кедворт, Ральф (1617-1688) - глава «кембриджских платоников», англ.
академик и автор Интеллектуальной системы мира (1678) и
Трактата о вечной нравственности (1731).
34. Мид, Джордж Роберт Стоу (1863-1933) - теософ, исследователь
гностицизма, алхимии и магии, одно время - личный секретарь Е. П. Бла-
ватской. Автор Мирового таинства (1906), Гермеса трижды
величайшего (1906), Отголосков гнозиса (1906), Золотых стихов
Пифагора (1906), Мистических приключений (1910) и Старых и новых
поисков (1913). Йейтс посещал некоторые лекции Мида в Лондоне и
отзывался о нем с большим почтением. Мид дружил с У. Б. Йейтсом, а
также с Т. С. Элиотом, Э. Паундом. Последний публиковал в журнале
Quest статью о трубадурах, позже вошедшую в книгу The Spirit of
Romance.
35. Синезий (между 370 и 375 гп-413) - александрийский
философ-неоплатоник (ученик Ипатии в Александрии), епископ Птолемаидский

650
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
(ок. 375-413 н. э.). В 401 г. принял крещение, тогда же был избран
епископом города Птолемаиды. Наследие состоит из 10 гимнов (ранние -
чисто языческие, последний - чисто христианский), 156 писем и
речей. В 105 письме, написаном брату накануне принятия сана, весьма
своеобразно формулирует свое отношение к христианству: «Я
никогда не поверю тому, чтобы душа происходила после тела; я никогда не
скажу, чтобы мир и его различные части погибли с ним. Это
воскресение, о котором столько говорят, я считаю просто священной и
таинственной аллегорией и далек от того, чтобы согласиться с мнением
черни». (Цит. по: Лосев А.Ф. История античной эстетики. Итоги
тысячелетнего развития. Кн. I. М., 1992. С. 22.).
36. Иоанн Филопон - неоплатоник конца V - начала VI вв., комментатор
Порфирия и Аристотеля. Наиболее известны при этом трактаты О
вечности мира против Прокла и О сотворении мира. Исповедовал
христианство, однако при этом впадая в ересь тритеизма (т. е. считал
три ипостаси Троицы тремя разными богами) и монофизитства (т. е.
признавал лишь божественную природу в Христе). Подробнее о
философских взглядах см.: Рожанский ИД На рубеже двух эпох («Иоанн
Филопон в споре с аристотелевской концепцией космоса»/ Вопросы
истории естествознания и техники, 1982, № 3. С. 28-42).
37. Некромантия - вызывание духов умерших, для испрашивания совета
или пророчества. Классические примеры: Аэндорская волшебница,
вызвавшая тень пророка Самуила царю Саулу, или Одиссей,
вызвавший тень прорицателя Тиресия (Гомер, Одиссея, Песнь XI).
38. Ипатия (370-415) - женщина-философ и математик, возглавлявшая
александрийский Мусейон, пыталась сочетать в своем учении
неоплатонизм с аристотелизмом. Убита христианами-фанатиками.
39. Эрнст Феноллоза (1853-1906), получивший образование в Гарварде,
преподавал в Токийском университете, а потом стал имперским
уполномоченным по изящным искусствам: в его обязанности входило
знакомить Запад с японской культурой. Позже он получил пост куратора
Бостонского музея изобразительных искусств; умер в Лондоне.
40. Пьеса Но Монтомезука.
41. Олифант, Лоренс (1829-1888) - англ. писатель-путешественник и
мистик, член религиозной общины Томаса Лейк Харриса. Его
мистические взгляды изложены в книгах Симпневмата (1886) и Научная
религия (1891). Вслед за Путешествием в Катманду (1852) он
написал Русский берег Черного моря (1853). Томас Лейк Харрис (1832-
1906): амер. спирит, был автором книги, по его утверждению,
продиктованной ему ангелом - Арканы Христианства, раскрытие
Небесного смысла Божественного Слова через Т.Л. Харриса (1858).
42. Имеется в виду пьеса Но Нисикиги.
43. Донерейл (ирл. Дан-эр-Эйл) - крепость на скале, в фафстве Корк на
юге Ирландии. Изначально крепость принадлежала семье Дезмондов,
но была подарена поэту Эдмунду Спенсеру вместе с 3000 акрами
земли. Йейтс посетил это место в 1897 г.
44. Гомер, Одиссея, XI, 602-608, пер. В. А. Жуковского.

КОММЕНТАРИИ
651
Per arnica silentia lunae
Per arnica silentia lunae. (Пер. Д. Кротовой; комм. ред. и пер.).
Anima Hominis
1. «Морис» - Изольда Гонн ( 1895-1954), дочь Мод Гонн и Люсьена Мильвуа.
2. Йейтс несколько раз останавливался в доме Мод Гонн во Франции ( Ле
Муэт, Кольвиль, в Кальвадосе). Он делал Мод предложение и ему было
отказано в 1916 г.; Изольда тоже отвергла его сватовство в окт. 1917 г.,
насладившись флиртом с ним в течение лета 1916 и 1917 гг. В 1920 г.
она вышла замуж за писателя Фрэнсиса Стюарта.
3. Это стихотворение, написанное в 1915 году, впервые появилось в
сборнике Поэзия в Чикаго в 1917 году. Его название (Я твой господин)
взято из Дантовской Vita Nova (Новой жизни). Смысл стихотворения
отчасти проясняется прозой текста «Per Arnica».
4. Средневековая Нормандская башня Йейтса в замке Баллили, которую
он купил за 35 фунтов в 1917 году и отреставрировал как летнюю
резиденцию.
5. Йейтс, в отличие от О. Уайльда, рассматривавшего критику как
высшую форму искусства, считал, что литературный критик это своего
рода патологоанатом, умертвляющий воображение.
6. Либо Лапо дегли Уберти, либо Лапо Джианни, оба друзья Данте; Гвидо
Кавальканти (1230-1300) ит. поэт.
7. Возможно, Йейтс думал здесь о городе Петра в Иордане.
8. Для Йейтса один из примеров стремления к Маске это стремление к
возлюбленной.
9. По свидетельству самого Йейтса, Верлен говорил, что знал Париж
«слишком хорошо», и его жизнь там была «подобна жизни мухи в
банке с мармеладом (или вареньем-конфитюром)».
10. Единственной «профессиональной» аттестацией, которую получил
Ките, был диплом аптекаря. Его первый сборник был жестоко
раскритикован. Умер от туберкулеза.
11. Из Новой жизни, III, 4. «Мне казалось, что в комнате моей я вижу
облако цвета огня и в нем различаю обличье некоего повелителя,
устрашающего взоры тех, кто на него смотрит. Но такой, каким он был,
повелитель излучал великую радость, вызывавшую восхищение. Он
говорил о многом, но мне понятны были лишь некоторые слова; среди
них я разобрал следующие: "Ессе dominus tuus".» Данте Алигьери.
Малые произведения. Изд-во "Наука", М. 1968. Пер. И. Н. Голенищева-
Кутузова.
12. Видимо, леди Августа Грегори
13. Кэмпбелл, Патрик (Беатрис Стелла Таннер, 1865-1940). Играла у
Йейтса ъДейрдре. Для нее он написал Подставную королеву (1922).
14. Берн-Джонс, сэр Эдвард (1833-1898) - англ. художник, друг Уильяма
Морриса. Вдохновленный Россетти, создал образы греческих мифов и
легенд артуровского цикла в таких картинах, как День Творения,
Предательство Мерлина и Зеркало Венеры.
15. Синг, Джон Мильтон (1871- 1809) - ирл. драматург поэт и прозаик,
бывший с 1904 года директором Театра Эбби. В его творчестве
отразились живая речь и стиль жизни крестьян из Уиклоу, Керри и с Аран-

652
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
ских островов. В трагикомедии Повеса Западного мира (1907)
рассказывается о том, как главный герой Кристи Махон заявляет, что убил
собственного отца, и снискивает тем особую популярность среди
соотечественников, но когда его отец появляется живехонек, тут-то
молодой человек и обнаруживает, что должен убить его, дабы сохранить
достоинство. По воспоминаниям Йейтса, пьеса игралась в
присутствии полиции в театре и на улице. Не проходило ни одного спектакля
без того, чтобы в актеров чем-нибудь не запустили из зала. Некоторые
из зрителей приносили с собой даже рожки и трубы. Йейтс думал, что
все это могло ускорить кончину Синга (от болезни Ходкина). Сам
Йейтс написал стихотворение «Тем, кто ненавидел Повесу Западного
мира*(1907), где сравнивает зрителей с «евнухами*, чьи подавленные
желания и вырастающая из них завистливая ненависть являются
интеллектуальным символом кастрации.
16. Синг, как и многие другие, Йейтс в том числе, обрабатывал ирл.
легенду о Дейрдре.
17. Лэндор, Уолтер Сэвидж (1775-1864) - англ. писатель, прежде всего
известный как автор Воображаемых бесед (1824-1829) и Элленики
(1847). Отличался буйным нравом. Лэндора звали по второму имени
«Сэвидж», возможно, еще и потому, что имя это вполне
соответствовало его нраву - «savage» означает «варварский», «дикий».
18. Бекфорд, Уильям Томас (1760-1844), англ. писатель и коллекционер,
автор Ватека (1787) - одного из самых известных готических
романов, использующих сюжет арабской сказки, написан по-французски.
19. Ли Хант, Джеймс Генри (1784-1859) - англ. поэт, эссеист и журналист
редактор журнала Examiner. После тюремного заключения за
дискредитацию в печати Принца Регента, получил предложение от Шелли
приехать в Италию, для основания там нового издания Liberal. В 1825
году вернулся в Англию, но после смерти Шелли его сотрудничество с
Байроном не имело успеха.
20. Соломон, Саймон (1849-1905) - англ. художник и рисовальщик,
написавший два варианта фантазийной прозы, оба опубликованных в 1871
году: Мистерию любви, явившейся во сне, которая и содержит фразу
«опустошенный образ сбывшегося желания»; второй же вариант этого
произведения Видение любви, явившейся во сне, содержит фразу
«опустошенный образ несбывшегося желания».
21. Данте Габриэль Россетти (1828-82) - англ. поэт и живописец,
исповедовал культ любви и красоты; использовал яркий цвет и
выразительные детали в попытке вернуться к пред-ренессансным формам и
технике живописи.
22. Чистилище, Песнь 30,124-138.
23. Чино да Пистойа (1270?-1330) - ит. поэт, учился в Болонском
университете вместе с Данте.
24. Йейтс, возможно, имеет в виду героя итальянского романа Гвирини ил
Мещино, сочиненного Андреа Флорентийским, современником Данте.
По предположениям исследователей, Йейтс мог узнать о нем при
чтении книги Дж Ф. Хогана Жш«ь и творчествоДантеМигьери(\889).
25. Джонсон, Лионель Пиго (1867-1902) и Доусон, Эрнст (1867-1900) -
ирл. поэты, описанные у Йейтса в Трагическом поколении

КОММЕНТАРИИ
653
(Автобиографии). Оба имели склонность к алкоголизму. Джонсон
перешел в католичество и очень увлекался идеей возрождения ирл.
литературы.
26. Экстаз - восхищение, отрешенность и вознесение духом. Тоже
забвение, но другое по качеству.
27. Имеется в виду отец Йейтса, Джон Батлер Йейтс (1839- 1922),
художник, известный также своими письмами. Он уехал в Нью-Йорк в 1907
году и прожил там до своей смерти, так и не вернувшись в Ирландию.
28. Может быть ссылка на трактат Подражание Христу (1471/2),
написанный, вероятней всего, Фомой Кемпийским.
29. Имеется в виду пьеса Подставная королева, окончательная редакция
которой вышла в 1922 г.
30. Вордсворд, Уильям (1770-1850) - англ. поэт. Йейтс считал, что Вордс-
ворд испортил чистоту поэтического опыта слишком большой
рефлексией: «Его интеллект был самым обычным, и к сожалению, его не
научили уважать что-либо кроме интеллекта».
31. Додонский дуб (или бук) - дуб, выросший в центре святилища Зевса в
Эпире, названного в честь океаниды Додоны, возлюбленной Зевса. К
шелесту листвы этого дерева как к голосу божества прислушивались
додонские жрецы.
32. Йейтс постепенно изменил тот смысл, которым изначально наделял
это понятие. Он употреблял его, например, в общепринятом смысле
для обозначения злого духа. Но чтение Плутарха, Гераклита, Платона,
Генри Мора, Блейка и других авторов, возможно, повлияло на
дальнейшее значение этого слова. Даймон начинает обозначать либо «Я»
во вневременной ипостаси, вечное призрачное «Я», либо дух мертвого
человека, который вступает во взаимодействие с воплощенным духом,
наиболее противоположным ему.
33. Букв. «Этос человека - его Даймон» (фр. 94 (119DK). В пер. A.B.
Лебедева, разнящемся с йейтсевским,«личность - божество человека» (см.
Фрагменты ранних греческих философов, М.,1989, т. 1, с. 243).
34. Ср. у А. Блока:
Усните блаженно, заморские гости, усните,
Забудьте, что в клетке, где бьемся, темней и темнее...
Что падают звезды, чертя серебристые нити,
Что пляшут в стакане вина золотистые змеи...
Когда эти нити соткутся в блестящую сетку,
И винные змеи сплетутся в одну бесконечность,
Поднимут, закрутят и бросят ненужную клетку
В бездонную пропасть, в какую-то синюю вечность».
(1908)
35. В древности за видимым поясом звезд и планет полагали
существование невидимого пояса, который так же условно делился на 12 частей и
определялся, в отличие от фиксированной карты созвездий, согласно
положению земного наблюдателя, т. е. был строго индивидуален и
подвижен. Каждая часть называлась «Домом» и занимала около 30' в
зодиаке. Влияние находившихся там сил считалось самым сильным. В
ведении VII-ro дома, названного «Заходом» находились друзья, враги,

654
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
соперники, супруги, родственники, судебные процессы и в целом все
спорные ситуации.
36. Слиаб-на-мон - от ирл. названия, означающего «гора двух женщин*, в
гр. Типерэри.
37. Эллис, Эдвин (1848-1916) - англ. художник, друг отца Йетса, вместе с
которым сам Йейтс издавал Сочинения Блейка (1893).
38. Из Сан Хуана де ла Крус (1542-1591), где изображается любовь Души и
Бога (пер. с англ.)
39. Имеется в виду пьеса Но Нисикиги.
40. Серафита (1833-1835) - роман Бальзака. Серафитус/Серафита -
совершенное андрогинное существо, отец которого был племянником
Сведенборга, подготовившего «небесный брак» его родителей. В это
существо влюбляются двое людей - Вильфрид, считающий его
женщиной, и Минна Беккер, видящая в нем мужчину.
Серафитус/Серафита умирает после того, как соединяет их. В разговорах,
которые Серфитус/Серафита ведет с людьми, мы встречаем следующие
положения: «Кривая есть закон материальных миров, прямая - закон
миров духовных» и «В человеке заканчивает свой видимый путь
конечный мир, в нем же начинается невидимый и бесконечный», т.о. у
человека есть два пути, или «черты», но его истинный путь - прямой.
41. Христианская Каббала - попытка совместить учение каббалистов с
христианством и платонизмом. Этим занимались М. Фичино, Пико
делла Мирандола, люди, происходившие из среды ренессансных
гуманистов. Так, в частности, раны Христа переносились ими на Древо
Жизни, распределяясь по сефиротам. А на самом Древе VI-й сефирот,
сердце, объединяющий воинственное начало и начало милости,
ассоциируется с Христом.
42. Из стихотворения У. Лэндора Память, в сб. Стихи о любви и дружбе,
Часть 3.
Anima Mundi
43< Из Вергилия, Энеида 11,255. Описание греческого флота,
движущегося прочь от Тенедоса «под защитой луны молчаливой», т. е. при
последнем месяце ущербной луны. Пер. С. Ошерова.
44. История Царя Вирд Хана, его жен и его визирей в Бертоновской
версии 1001 ночи, IX, 29. Переодетый царь спрашивает у мальчика, как он
узнает государственные тайны, и слышит в ответ: «Брат мой, я знаю об
этом от песка, по которому сужу о днях и ночах, а так же из древних
высказываний; никакая тайна не сокрыта от Аллаха, ибо есть у сынов
Адама дар духа, открывший им самые темные секреты». Ответил на это
Вирд Хан, «Верно говоришь, сын мой, но откуда знаешь ты эти
премудрости, ты, столь юный годами?» Ответил мальчик «Отец научил
меня». Находчивый мальчик вознаграждается назначением в визири.
45. Подобное использование талисманов (ведь описываемые Йейтсом
«символы» и есть магические талисманы) -санкционированная практика в
традиции, восходящей к неоплатоникам и герметическому учению.
Так, Фичино в третьей книге своего трактата О жизни (Libri di
vita, 1489) «О стяжании жизни с небес», где заходит речь о талисманах,
дает их применению неоплатоническое обоснование: древние мудре-

КОММЕНТАРИИ
655
цы и современные использователи талисманов не призывают бесов, а
глубоко постигли природу Вселенной и те ступени, по которым
отражения Божественных Идей нисходят в дольний мир. Идеи мирового
разума отражаются в образах или формах мировой души, дальше эти
последние отражаются (через посредников в мировой душе) в
материальных формах Посредники - «порождающие причины» Мировой
Души, которые являются чем-то вроде тени Идей Мирового Разума;
эти посредники, небесные образы (образ сорока восьми созвездий и
еще тридцать шесть образов для лиц «зодиака»), оказываются либо
формами Идей, либо способом достичь этих идей на промежуточной
стадии между их чисто интеллектуальными формами в божественном
уме и их смутным отражением в чувственном мире, т. е. в мировом
теле: посредники в срединном месте между Разумом и Телом. Т.о.
«стяжение жизни с небес» опирается на имеющиеся соответствие
(божественные сцепления) между «причинами» в мировой душе и
низшими формами. Оно осуществляется через spiritus - канал, по
которому распространяется влияние звезд путем подбора растений,
металлов и тд., но также и при помощи талисманов, которые обращены к
звездам как к космическим, т. е. естественным силам, а не как к
демонам. «Магия - это управление потоком spiritus'a, истекающим в
materia, а один из главных способов достичь этого - использование
талисманов, поскольку талисман есть материальный объект,
вобравший и сохраняющий в себе spiritus звезды» (См. Фрэнсис А. Йейтс.
Джорджан Бруно и Герметическая традиция, НЛО, М., 2000, С. 66).
46. Из стихотворения Вордсворда Ода. Признак бессмертия из
воспоминаний раннего детства ( 1807), 11,166-171.
47. Стихотворение было опубл. в 1834, а написано в 1805 (эпиграф к
Мальтийским заметкам Колриджа).
48. Спидал - местность в Голуэйе.
49. По поверью, причиной «хождения нечистиков» (покойников,
умерших не своей смертью) выступает не израсходованная теми, кто умер,
«до часа», жизненная сила, которая теперь действует уже из области
смерти, «берет душу» у живых, как сама смерть. Отсюда опасность для
живых, оставшихся в доме, и запрет переступать «нечистикам»
границу дома живых («огород»). В поверьях часто отмечается, что срок
«хождения нечистиков» ограничивается их «часовой, правдивой» смертью.
Прибавляющаяся седина у сестры ведуна (они встречаются за
«огородами») - свидетельства, что на продолжает стареть в посмер-
тии, т. е. расходовать жизненную силу.
50. Йейтс познакомился с маркизом Станислаусом де Гюайтой (1871-
1898), пытавшимся возродить французский Розенкрейцеровский
Орден, и участвовал в оккультных сражениях, где применялись
исключительно астральные силы. Говорили, что Гюайта был экспертом по ядам
и что в его доме в шкафу находился дух, помогавший ему в его
деяниях, с помощью астральных сил. Йейтс, возможно, читал его Записки о
проклятых науках (1891), когда интересовался идеей «великих войн»,
и писал свои Размышления во время гражданской войны (1923).
51. Подобное представление, очевидно, восходит к универсалиям
человеческой культуры. Ср. у О. Седаковой: «Этимология слова въкъ<уе1къ-

656
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
<vei-/voi (цр.-русск вой, лат. vis) обнаруживает исходную инд-евр.
семантику «жизненной силы, vis vitalise Век как «срок жизни» - ... время
расходования жизненной потенции другая синонимия: век, возраст
человека приравнивается к его росту, рост - символ, замещающий
человека, его двойник, (см. О. А. Седакова, Тема «доли» в погребальном
обряде/'/Сб. Исследования в области балто-славянской культуры.
Погребальный обряд. М. Наука, 1990, с. 55).
52. Сады Адониса описываются в сочинении Спенсера Королева Фей
(1609) Кн. III, Песнь VI, строф. 29.
53. Отсылка к строке из знаменитого монолога Гамлета «быть иль не
быть».
54. Блаватская, Елена Петровна (1831-1891), урожденная русская, вышла
замуж за генерала Блаватского и в 1875 году вместе с полковником
Олскоттом основала Теософское общество. Автор нескольких книг по
Теософии, среди которых Тайная доктрина (1888-97), Разоблаченная
Изида (1877).
55. Возможно, Монтомезука.
56. Стихотворение Йейтса Настрои (TheMoods, 1893).
57. Александр IV Македонский (323- 310 до н. э.), возглавил Империю
Александра Великого и был убит Сассандером. Цезарион, сын Цезаря
и Клеопатры. Он погибает в Девятой сцене пьесы Лэндора Антоний и
Октавиан. Отсылка к пьесе Лэндора Перикл иАспазия (1836).
58. Из П.Б. Шаит,Адонаис, XILY, 11, 396-6. Пер. К Голубович. Выше
строки давались в переводе Бальмонта (см. Философия поэзии Шелли, сн. 13).
59. Бен Джонсон, Рифмоплет (1601), v. 1.136-7.
60. Имеется в виду Христос, то историческое «я», которое было
порождено в качестве полной противоположности античности.
61. Эдмунд Спенсер Королева Фей, Книга III, Песнь VI, стр. 33.
62. Шати,Адонаис, И. 478-85.
63. Карлейль, Томас (1795-1881) - шотл. писатель, оказавший
значительное влияние на Британскую литературу, этические, политические и
религиозные верования XIX в. Он был переводчиком с немецкого и
написал Историю немецкой литературы, а так же Историю
французской революции, и Биографию Фридриха Второго Прусского.
64. Суинберн, Элджернон Чарльз (1837-1909) - англ. поэт и критик, в
чьей лирике романтические темы сочетаются с риторикой.
65. Ср.: «Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет, и
родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил» (Ис. 7,14); «Вот, Дева во
чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил, что
значит: с нами Бог» (Мф. 1,23).
66. Отсылка к Одиссею, попадающему в Аид в Одиссее, Песнь 22.
Эпилог
67. Даутендей, Макс (1867-1918) - нем. писатель и поэт-символист.
68. Меррилл, Стюарт (1863-1915) - амер. символист, поэт и переводчик,
получивший образование в Париже. Его стихотворения на
французском языке Гаммы (1895) и Четыре времени года (1900), написанные
под явным влиянием Р. Вагнера, разрабатывают музыкальную
концепцию поэзии.

КОММЕНТАРИИ
657
69. Жамм, Франсис (1868-1938) - фр. писатель, автор стихов и
прозаических произведений. Упоминание Жамма далеко не случайно для
Йейтса, особенно это не случайно в свете развиваемой Йейтсом теории
«антитетического искусства». Вот комментарий к Жамму,
выполненный Г. Башляром: «Для определенного типа мечтания (reverie), похоже,
внутреннее автоматически оказывается противоположностью
внешнего. ... Действие подобного антитетического мечтания сказывается в
такой вот "всеобщей истине" средних веков: у лебедя ослепительной
белизны нутро - сама чернота.... Простейшее исследование
доказывало бы, что внутренность лебедя по цвету мало чем отличается от
внутренности ворона. Если, вопреки фактам, столь часто утверждается эта
чернейшая чернота лебедя, то это потому, что она удовлетворяет
закону диалектического воображения. Являющиеся первичными силами
образы оказываются сильнее, чем понятия, сильнее, чем известная по
опыту реальность. ... Если "наружность бела", то это потому, что все,
что в нем было белого вынесено наружу.... Алхимики тоже частенько
поддаются этому простому диалектическому взгляду на внутреннее и
внешнее ... Если ты умеешь сделать наружним то, что было
внутренним, а внутренним - то, что было наружним, - говорит алхимик, -
тогда ты магистр великого делания.... Не следовало бы думать, что
подобная перестановка внешних качеств и качеств внутренних - уже
вышедшее из употребления мечтание. И поэты, так же как и алхимики,
соблазняются этой глубинной инверсией, и когда подобное
"выворачивание" делается с разбором, благодаря им рождаются
литературные образы, вызывающие наше восхищение. Так, Франсис Жамм,
глядя на струи горного потока, рассекаемые камнями, видит как будто
"изнанку воды". "Эту побелелость, не назвать ли ее изнанкой воды, той
воды, что иссиня-зелена, когда спокойна, подобно липе, пока ветром
не задерет ей листья?" ... Так же диалектически ему открывается
сущность отблеска. И тогда кажется, что и вода бывает "чистой воды" в том
духе, как говорят об изумруде "чистой воды"». (G. Bachelard La terre et
les rêveries du repos, José Corti, 1948).
70. Пеги, Шарль Пьер (1873-1914) - φρ. поэт неокатолического толка,
националист, погибший на Первой мировой войне.
У. Творчество и современность
Священный залог
Introduction (1937). - Написано в качестве предисловия к полному изданию
сочинений Йейтса, которое никогда не было осуществлено. (Пер. Т. Азаркович;
комм. Т. Азаркович; К. Голубович).
1. Уотс, Джордж Фредерик (1817-1904) - англ. живописец и скульптор,
тяготевший к манере итальянского Возрождения.
2. Форд, Мэдокс Браун (1821-1893) - англ. художник, друг Д Г. Россетти.
Джон Эверетт Миллес (1829-1896) - англ. художник, один из
основателей «Братства прерафаэлитов» с характерной для него
неосредневековой эстетикой, вниманием к мелочам и подробностям.

658
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
3. Риккеттс, Чарльз Суси де (1866-1931) - англ. художник и
иллюстратор, издатель, художник по сцене и писатель, которого Йейтс
нередко называет «магом».
4. Театр Эбби или Театр Аббатства был основан в Дублине в 1904 г.,
Йейтс много работал в нем, практически все его пьесы были
поставлены именно там, и именно работа в театре, по его собственному
признанию, способствовала выработке нового драматического стиля,
сменившего ранний «романтический» стиль поэта.
5. Речь идет о «залоге» или «вкладе», который считается слишком
сакральным, чтобы использовать его в индивидуальных целях: «Он
отказывается использовать для собственного удобства то, что он считает
священным залогом, данным ему во имя блага других». Ессе homo, ii.
6. Патер, Уолтер Хорас (1839-94) - англ. ученый, автор Исследований по
истории Ренессанса (1873), Мария Эпикурейца (1885),
Воображаемых портретов (1887), Оценок: Эссе о стиле (1889), Платона и
платонизма (1893). Он пользовался большим влиянием среди студентов,
а одна из его фраз стала крылатой: «Гореть всегда этим твердым,
жемчужным огнем, сохранять этот экстаз и есть подлинный жизненный
успех».
7. Братья Карраччи - Лодовико (1555-1619), Агостино (1557-1602) и
Аннибале (1560-1609) - ит. художники, представители болонского
академизма, работавшие в натуралистичной манере. Лавку мясника
Аннибале Карраччи Йейтс мог видеть в Крайст Черч в Оксфорде.
8. Знаменитая история о встрече Россети с его женой. Лилли Лэнгтри
(1874-1929) (сценический псевдоним Эмили Шарлотт, леди де Бат,
урожденной Ле Бретон) - знаменитая красавица и актриса; ее самая
удачная роль - Розалинда в Как вам это понравится Шекспира.
Вторя псалтериону
Speaking to the Psaltery (1902). Из сб. «Идеи добра и зла». (Пер. Т. Азаркович).
Упоминаемые в гл. 4-5. нотные записи в наст, издании опущены.
1. Долмеч, Арнольд (1858-1940) - клавесинист, скрипач. Учился в
Бельгии, с 1914 г. жил и работал в Англии. Пропагандировал возрождение
старинной музыки и музыкальных инструментов, сам изготовлял
инструменты по старинным рецептам. Известен книгой
Интерпретация музыки XVIIи XVIII столетий (1915).
2. Фарр, Флоренс (1869-1917) вышла замуж за актера Эдварда Эмири в
1884; была членом ордена Золотой Зари, поставила пьесу Йейтса
Страна сердечного желания (1894), играла роль Алиля в его пьесе
Графиня Кэтлин (1892), исполняла его стихотворения на
Псалтерионе (см. ниже). Около 1904 года у них был мимолетный роман. В 1912
годе она уехала на Цейлон преподавать в тамошнем университете (см.
позже Видение, Ночь всех душ) и умерла от рака в 1917.
3. Григорианский хорал - назван в честь папы Григория I Великого,
кодифицировавшего католическое богослужение. Подобное пение
характеризуется преобладанием плавных ходов голоса: движение
голоса вверх тотчас же уравновешивается движением вниз и наоборот.
Для такого пения характерен подъем вначале, нахождение некоторое
время на срединной кульминационной точке (медианте) и потом по-

КОММЕНТАРИИ
659
степенное нисхождение. Это пение монодическое, наследующее
греческому, предшествующее полифонии, звуки плотно связаны между
собой и, главное, с ритмом речи, с текстом.
4. Графиня Кэтлин - пьеса Йейтса. Первая редактура была закончена в
1892 г. Первая постановка в 1899. Написана ямбическим пентаметром.
5. Начальная строка стихотворения Йейтса Листопад ( 1889 г.).
6. Баллада об отце Джиллигане (1890) - стихотворение Йейтса из сб.
Роза (1896). Старый добрый англичанин - народная песня.
7. Каччини, Джулио (1550-1618) - ит. певец и композитор.
Проповедовал возрождение античной традиции монодии, т. е. сольного пения.
Свои взгляды изложил в предисловии к изданию одноголосных
мадригалов Новая музыка (1601), в котором противопоставил новый
выразительный стиль (мелодия с гармоническим сопровождением)
господствовавшей в то время полифонии. В частности написал одну
из первых опер Эвридика (1602).
8. Кариссими, Джакомо (1605-1674) - ит. композитор. Создал
классический тип оратории, музыкального произведения, включавшего в себя
драматическое повествование, сольное пение, хоровые эпизоды и
отдельную партию рассказчика. Сюжеты брал из Библии - Иефай, Суд
Соломона, Бальтасар, Иона. В отличие от Монтеверди
характеризуется большей рационалистичностью формы, большей отделенностью
арии от речитатива.
9. Монтеверди, Клаудио (1567-1643) - ит. композитор, оказавший
важнейшее влияние на развитие оперы как нового музыкального жанра и
привнесший «современный» дух в церковную музыку. Он говорил, что
не боги и силы природы интересуют его, но страдания человека. А
потому способствовал созданию нового «взволнованного стиля» (stile congi-
tato), для чего, как он объяснял, он и вводит новую манеру письма.
Вслед за своими соратниками из «Флорентийской камераты» он
называл эту манеру favola di musica - сказание на музыку, первое название
оперы. Стремился к драматизации мадригала, утверждал, что музыка
должна быть полностью подчинена поэзии, тексту. В 1607 г. написал
самую знаменитую свою оперу Орфей.
Благородный театр Японии
Certain Noble Plays of Japan (1916). - Из сб. «Гравировка на агате» (The
Cutting of an Agate, 1903-1915). (Пер. Т. Азаркович; комм. ред. и пер.).
1. Дюлак, Эдмон ( 1882-1953) - фр. художник и иллюстратор, друг Йейтса.
2. Песочные часы (1906) - пьеса Йейтса, положенная на сюжет истории,
приведенной нами выше под названием Душа священника.
3. Крэг, Гордон (1872-1966) - англ. актер, режиссер и театральный
художник, более всего известный своими символистскими декорациями.
Самой знаменитой его постановкой был Гамлет, которого он
поставил во МХАТе в19П-12гт. Свои теории по театральному искусству он
описал в нескольких книгах, имевших большое влияние, включая
Искусство театра (1905) и В направлении нового театра (1913).
Йейтс познакомился с ним в 1902 г., и ему были очень близки идеи
Крэга о театре марионеток и о значении маски. Декорации, изготов-

660
ВИДЕНИЕ. ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
ленные Крэгом, использовались при постановке нескольких пьес
Йейтса, в частностиДейрдре (1907).
4. КублаХан (1797 или 1798 г.) - незавершенная поэма С. Т. Колриджа.
Ода западному ветру - стихотворение П. Б. Шелли (1820).
5. Шекспир, Антоний и Клеопатра.
6. Др-ф. архитектор и скульптор IV в. до н. а, который, по преданию,
изобрел коринфскую капитель, увидев на кладбище корзину, увитую
листьями аканфа.
7. Ф. И. Шаляпин пел арию Кончака в Князе Игоре с 1899 г. В Европе
Шаляпин стал известен после Русских сезонов за границей С. П. Дягилева,
проходивших в 1907-1908 и 1913 гг.
8. Но - театр, родившийся как народный, но быстро превратившийся в
аристократический придворный театр. В его основе ритмическая
проза, ораторские речи, разговорная бытовая речь, также
используются статические позы, пластические движения, во многом
заимствованные из искусства владения мечом, танец и маски, - все это
сопровождается музыкой, нередко поясняющей чувства героев. Пьесы Но ра-
зыфывают два актера: ситэ - деятель и ваш - пособник, а также хор.
Ваки - букв, боковой актер, наблюдающий со стороны, сбоку. Ситэ -
необычное существо, божество, дух, душа человека или дерева. Но это
существо не совсем потустороннее, принадлежит и тому и этому
миру. Его можно увидеть или услышать лишь через медиума - буддистского
монаха. Само слово «ситэ» - «тот, кто действует», действующее лицо, но
«действие», с точки зрения буддизма, не всегда благо. Человек одержим
действием, когда его мучает нечто, навязчивая ли идея или
воспоминание о содеянном.... Осознав зло, душа не может искупить его,... не
пребывая в физическом теле. ...Если при жизни человек не очистил
душу,... то после смерти его тонкое тело изнывает от неутоленных
желаний... пока его фехи не замолит монах. Сбрасывая физическое тело,
тонкое продолжает тянуться к земле, не может забыть о содеянном
проступке: убийстве, измене, обмане - одним словом, главном
кошмаре жизни, который предстает в своем чистом виде, и потому
страдание тоже в чистом виде.... Ситэ вообще никак не связан с теми, кого
встречает на пути. Он сам по себе - полное одиночество души...
Между ваки и ситэ связь опосредованная: страждущему духу посылается
возможность избавиться от страданий. (Цит. по Т. Григорьева
«Красотой Японии рожденный» М., «Искусство», 1993, с. 335,338).
Действие членится на медленную вступительную часть, быструю
кульминационную и финальную коду. В кульминационный момент
действия главный персонаж исполняет танец в маске, а его слова
переходят к хору. Маска здесь - главное средство выразительности.
Персонажи Но - боги, мужчины (воины, правители), женщины
(придворные дамы, служанки, наложницы, жены), безумные люди и
демоны. Также маски различаются по возрасту (старый/молодой),
характеру (добрый/злой) и облику (красивый/некрасивый). Количество
масок строго упорядочено - их не более 200. Теоретики Но утверждают,
что таким образом они охватывают весь мир, показывая «веселое и
печальное, блестящее и унылое, великое и малое».
9. У берега Бейли ( 1905) - пьеса Йейтса.

КОММЕНТАРИИ
661
10. Корин Огата (1658-1716) - ял. живописец, каллиграф, мастер
художественного лака, керамист. Ширма называлась Волны вокруг Матсусими.
И. Нобудзанэ Фудзивара (1176-ок 1268) - яп. живописец, поэт, а в
последние годы жизни еще и священник
12. Шаванн Пьер Пюви де (1824-1898) - французский художник, автор
декоративных панно и аллегорий.
13. Кроаг-Патрик или Кро-Патрик - гора в Коннемаре, с которой, по
преданию св. Патрик изгнал из Ирландии змей. Наравне с озером Лох-
Дерг считается местом паломничества.
Трагический театр
Tragic Theatre (1910). - Из сб. «Гравировка на агате». (Пер. Т. Азаркович).
1. Гамлет, акт V, сцена II. - пер. М. Лозинского
2. Антоний и Клеопатра, IV ,χν.- пер, M Донского.
3. Комедия Ж.-Б. Мольера (1671 г.).
4. Конгрив, Уильям (1670 - 1729) - англ. драматург, поэт и театральный
деятель.
5. Лейн, сэр Хью (1875-1915) - коллекционер искусства, племянник
леди Грегори. Йейтс нередко упоминает его в поэзии.
6. Лесаж, Ален Рене (1668-1747) - фр. писатель. Его роман Хромой бес
(1707) Йейтс и имеет в виду.
Поэзия и традиция
Poetry and Tradition (1907). - Из. сб. «Гравировка на агате». (Пер. Е. Лавут).
1. О'Лири, Джон (1830-1907) - ирл. патриот, приговоренный к 20 годам
тюрьмы в 1865 г. Освобожден по амнистии. Жил в Париже, затем
возвратился в Дублин.
2. Тэйлор, Джон Ф. (1850-1902) - адвокат и журналист, член общества
«Ирландское литературное возрождение».
3. Дэвис, Томас (1814-45) - ирл. политический лидер, возглавлявший
партию «Молодая Ирландия», автор политических и агитационных стихов,
несколько механических по ритму и по содержанию (Книга
ирландской поэзии, 1895). Йейтс считал, что Дэвис повлиял на многие
поколения ирландской молодежи благодаря «моральной чистоте» и
вопреки недостатку таланта.
4. Тайней, Катарина (1859-1931) - ирл. поэтесса и друг Йейтса. Именно
она ввела его в ирландские литературные круги в 90-е гг. XIX в.
5. Ликург - легендарный законодатель, между IX и VII вв. до н. э.
заложивший основы политического строя древней Спарты. В основу его
♦Великой Ретры», полученной от самого дельфийского оракула, был
положен принцип равенства всех спартиатов. Нормой стало
беспрекословное подчинение строжайшей военной дисциплине, отказ от
личной собственности и частных интересов и τ д.
6. Беньян, Джон (1628-1688) - прославленный англ. священник и
проповедник, автор аллегорической повести Путешествие паломника
(1638), где нашли выражение характернейшие религиозные воззрения
пуритан.
7. Митчел, Джон (1815-75)- ирл. националист.

662
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
8. Майерс, Фредерик (1843-1901) занимался проблемами спиритизма.
Автор книги Человеческая личность и переживание ею телесной
смерти, в 2-х тт. (1903).
9. Субботний вечер поселянина и Горная маргаритка - одни из самых
известных стихотворений Роберта Бернса. Опубликованы в сборнике
Стихотворения, написанные на шотландском диалекте (1786).
10. Из стихотворения Йейтса Его сердцу, чтобы оно не знало страха
(1896).
11. Карл V (1500-1558) - император священной римской империи,
жаждавший установления всемирной христианской монархии; герцог
Гвидобальдо ди Монтефельтро (1472-1508) графУрбино, - правитель,
восхваляемый Кастильоне, чей двор был объявлен образцом
«вежества», а город - столицей искусств. Фридрих I Барбаросса (1125-
1190) - император священной римской империи, герцог Швабии.
Годы его правления - годы процветания империи.
12. Сент-Бёв, Шарь Опостен (1804-1869) - фр. поэт и критик. Больше
всего известен своими литературными портретами (в частности Буа-
ло, Корнель), где, рисуя личность, обозначал так же и характерные
особенности стиля.
13. Марвелл, Эндрю (1621-1678) - англ. поэт, автор резких сатир,
направленных против королевского дома Стюартов и в частности против
Карла II, а также оды в честь Кромвеля Горацианская ода на
возвращение Кромвеля из Ирландии (1650). Перед нами парадокс высшего
достоинства: умирать за дом Карла со стихотворением Марвелла на устах
- умирать со словами благородного врага на устах.
14. Даффи, сэр Гэван (1816-1903) - ирл. издатель, один из основателей
газеты Нейшн 1890 г.
15. Мэнган, Кларенс (1803-49) - ирл. поэт, довольно мрачного нрава и с
хорошими способностями. Йейтс писал о нем, что «если б он пил
меньше виски и курил меньше опиума ... он был бы не больше, чем
просто хорошим ритором».
Десять основных упанишад
Ten Priciple Upanisbaäs (1937). - Предисловие к публикации перевода.
(Пер. А. Нестерова; комм. К. Голубович, А. Нестерова ).
1. Уолтер Джеймс Рэдфорн Тернер (1889-1946) - музыкальный и
театральный критик, автор романов, множества стихотворений, книг по
Бетховену, Моцарту и Вагнеру. Леди Дороти Уэлсли (1889-1956) -
поэт и корреспондент Йейтса, известная своей перепиской с ним,
вышедшей в книге Письма о поэзии от УВ. Йейтса к Дороти Уэлсли
(1964). Рид, сэр Герберт (1893-1968) - поэт, критик искусства и
литературы. Воевал с отличием в Первой мировой войне. Среди его
стихотворных сборников - Конец войны (1933) и Искусство и индустрия
(1934).
2. Льюис, Сесил Дэй (1904-72) - поэт, родился в Ирландии. Входил в ту
же группу, что и У. Оден. Некоторое время был членом
коммунистической партии. МакНис, Льюис (1907-63) - поэт, рожденный в Белфасте,
менее политически ангажированный, чем остальные в его группе.
Автор сборников Стихотворения (1935) Земля велит (1938), Осенний

КОММЕНТАРИИ
663
дневник (1939). В 1941 г. он написал прекрасную работу, Йейтс. Оден,
Уистен Хью (1907-73) - один из лучших англ. поэтов ХХ-го в., в 30-е
годы, осознавая угрозу фашизма, склонялся к коммунизму. Находился
в жесткой оппозиции Йейтсу и вместе с тем в напряженном
внутреннем диалоге с ним. В 1939 г. написал знаменитое стихотворение В
память о УБ. Йейтсе, где одновременно и превознес и низверг Йейт-
са. Лора Райдинг (1901-?) - амер. поэтесса, автор двух исторических
романов. В 1925 г. переехала в Европу. Ее стихи отличались
возвышенностью и строгостью, после издания Собрания стихотворений
(1938 г.) больше стихов не писала, вернулась на родину. Именно она
была «Музой» Роберта Грейвза (работала с ним 1927-1939), ей он
посвящает знаменитую книгу Белая богиня.
3. Грей, Джон (1886-1934) - англ. поэт, критик, проповедник Принял
сан в 1901, друг Уайльда, который и организовал первую публикацию его
стихотворений, содержавших также переводы Верлена и Малларме
(1886).
4. Знаменитый труд по мифологии, написанный Дж Фрэзером.
5. Амарген Глунгел - поэт-прорицатель, один из сыновей Миля,
возглавлявшего, согласно ирландской мифологической традиции, годейлов,
когда те пришли в Ирландию. ГимнАмаргена, в котором поэт говорит
о цепи своих перевоплощений, сохранился в Книге захватов
Ирландии. В русском переводе см.: Предания и мифы средневековой
Ирландии. М., 1991. С. 52; или: Поэзия Ирландии. М., 1988. С. 23.
6. Кавдая из четырех вед заключала в себе определенную область
священного знания: Ригведа - собрание гимнов, Самаведа - собрание
песнопений, Яджурведа - собрание жертвенных формул и Атхарва-
веда - собрание магических формул и заклинаний. Веда состоит
прежде всего из самхиты - т. е. самих гимнов, формул, заклинаний.
Брахманы - прозаические тексты, содержащие объяснения к самхитам.
Упанишады же - пояснения, передаваемые от учителя к ученику, при
этом они часто входили в состав брахман, сохраняя их названия.
Современная поэзия
Modern Poetry (1936). - Из сб. «Гравировка на агате». (Пер. Е. Лавут).
1. Джонс, Иниго (1573-1652) - англ. архитектор, создатель англ.
классицизма. Изучал архитектуру в Италии, пропогандировал принципы
классического искусства, избавляя англ. архитектуру от готических и
немецко-фламандских влияний. Проект дворца Уайтхолл - первый
пример целостной ансамблевой композиции. В его стиле удобство
сочетается с импозантной, строгой сдержанностью аристократических
форм. В облике зданий господствует классическая правильность.
2. Мур, Стердж (1870-1944) - англ. поэт, гравер, искусствовед. Сделал
несколько иллюстраций к собраниям стихотворений Йейтса. В своем
творчестве использовал мифологические темы. Его работы по
искусству включают в себя монографии о Корреджо, Дюрере, Блейке.
3. Купер, Эдит ( 1862-1913) - англ. поэтесса, автор многочисленных драм.
4. Элиот Т. С Прелюды, II/ Т.С. Элиот. Избранная поэзия. Спб., 1994.
С174-175. Пер. Н. Лебедевой.

664
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
5. Спендер, Стивен (1901-1997) - познакомился с У.Х. Оденом и Л.
МакНисом в Оксфорде. После ок. университета жил в Германии. В
1930 опубликовал небольшой поэтический сборник 20
стихотворений, состоявший из политической поэзии и лирики (др. поэт. сб.
Застывший центр (1939), публ. Вперед от либерализма (1937)). Во
время войны в Испании был на стороне республиканцев, работал
диктором на испанском радио.
6. Ситвелл, Эдит (1892-1969) - англ. поэтесса, первый сб. Мать и другие
стихотворения (1915). В 1923 г. дала уникальное представление -
чтение своего произведения Фасад (синкопированные стихи) под
музыку, написанную специально для этого. Вне лит. кругов была
известна эксцентричностью манер и одежды.
7. Много-много птичек - рус. пер. знаменитой Песенки о шести пенсах
(A song of a sixpence).
8. Элиот Т.С. Четыре Квартета. Бернт Нортон, II // Т. С. Элиот.
Избранная поэзия. Спб., 1994. С. 47. Пер. С. Степанова.
9. Стивене, Джеймс (1882-1950) - ирл. писатель, поэт, критик,
рассказчик, известный так же как ведущий радиопрограмм. Первая книга
стихов -Мятежи (1909), Черепок с золотом (1912) - его первый роман,
принесший ему известность.
10. Гогарти, Оливер Джон (1878-1957) - ирл. поэт, романист, врач.
11. Сигурд Вельсунг (1876) - переложение исландских сказаний,
выполненное У. Моррисом.
VI. Мысль и современность
Епископ Беркли
Bishop Berkeley, - Предисловие к кн. J.M. Hine and Н.М. Rossi, Bishop Berkley.
Faber@Faber, 1931. Из сб. «Поздние эссе и предисловия» (Later Essays and
Introductions. (Пер. О. Исаевой).
1. Войн - река к северу от Дублина. В 1690 г. армия Иакова И Стюарта
(1633-1690), была разбита Уильямом Оранским, ставшим в
последствие Уильямом III (1650-1702). Молине, Уильям (1656-1698) - писатель,
исторический деятель, после 1691 г. историк, основал философское
общество при колледже св. Троицы. Автор Установления Ирландии
(1691).
2. Филипс, Чарльз (ум. в 1820) - англ. художник-портретист.
3. Существующий русский перевод пьесы Голдсмита Good-natured man -
Добряк (1768). Это первая комедия Оливера Голдсмита,
рассказывающая о приключениях слегка экстравагантного и доверчивого
молодого джентльмена, м-ра Ханивуда.
4. Вандербэнк, Джон ( 1694-17 39) -художник-портретист.
5. Книга обыкновенностей - или философские заметки, которые Беркли
(1685-1753) вел в течение всей жизни и которые были опубликованы
после его смерти.
6. Имеются в виду три проповеди Беркли, выпущенные под общим
названием Пассивное повиновение (1712).

КОММЕНТАРИИ
665
7. Бермудский проект - в 1722 г. Беркли, разочаровавшийся в старой
Европе, которую к тому же недавно охватила волна спекуляций,
окончившаяся разорением множества людей, был одержим идеей
построения нового общества и потому обратился к правительству с просьбой
о предоставлении субсидии для основания университета на
Бермудских островах, где обучались бы туземцы. В 1728 г в деньгах ему
отказывают. В промежутке он успевает съездить в американские колонии
и попреподавать в Йеле.
8. Целебным свойствам «дегтярной настойки», особого вида спиртному,
посвящена большая часть трактата Сейрис, или Цепь философских
размышлений и исследований (1744) См. Беркли Дж Москва, 1978.
9. Локк, Джон (1632-1704) - англ. просветитель, философ,
основоположник материалистического сенсуализма. В споре с кембриджскими
платониками, утверждавших «врожденность идей» пришел к выводу,
что лишь «на опыте основывается все наше знание» (Опыт о
человеческом разуме, 1690). Сознание новорожденного - это пустое
вместилище, tabula rasa, и только опыт способен заполнить его. Заполненное
сознание состоит из идей, полученных в ходе приобретения опыта.
Простые чувственные идеи Локк разделяет на первичные качества
(протяженность, фигура, толчок, механич. движение, покой и телесная
непроницаемость) и вторичные качества (цвет, запах, вкус, звук).
Первые реально существуют в телах, вторые не отражают свойств вещей,
«субъективны». После философии Локка реальный мир оказался
полностью выцветшим, теперь реально в нем действуют лишь силы,
связанные с пространственным воздействием, а человек становится лишь
неким несущественным способом окраса этого огромного механизма.
10. Джордж Беркли заявлял, что его цель - борьба с атеизмом, а стало
быть, с материализмом. Оспаривал понятие «материи», введенное
Локком и понятие «протяженности», введенное Ньютоном, говоря,
что у нас нет никаких возможности абстрагировать от наших
непосредственных чувственных ощущений некое понятие материи, и
точно так же невозможно отвлекать протяжение от всех других видимых
качеств, творя из него «пространство» - вместилище всех
существующих тел. Этому посвящены работы Опыт новой теории зрения ( 1709),
Трактат о началах человеческого знания (1710), Три диалога с Гила-
сом и Филонусом (1713). Модус бытия всякой вещи - быть
воспринимаемой, и всякая вещь есть лишь набор связанных ощущений.
Поэтому, в отличие от Локка, Беркли считал все качества «вторичными» или
субъективными. Их бытие целиком сводится к их возможности быть
воспринимаемыми. Для этого не нужна никакая подпорка, или
«субстрат», никакая материя. Эти ощущения Беркли называл «идеями».
Идея не копия вещей. Идея сходна с идеей, а не с вещью. Идеи
пассивны и находятся вне личной воли. Им противостоят «души» - активные
начала воления. Бог же это такой субъект, который вкладывает во все
остальные субъекты их идеи, и поскольку он существует вечно, вечно
же будет существовать творимый им мир.
П.Уоррен, Гастингс (1734-1818) - губернатор Бенгалии и генерал-
губернатор Индии. По возвращении в Лондон в 1785 году обвинен в
коррупции, оправдан в 1795 г.

666
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
12. Прим. к сил А. В. Васильев (1853-1929) - профессор Казанского
университета.
13. Мирский, Д П. (1890-1939) - писатель, поэт, литературный критик,
один из главных теоретиков скифства и евразийства. Сын царского
министра П. Святополк-Мирского. В 1911 г. ок. филологический
факультет в Петербурге. В 1922-32 жил в Англии, читал курс лекций по
русской литературе. Писал литературно-критические статьи,
публиковался в частности в журнале Criterion, редактором которого был Т.С.
Элиот. В 1932 г. вернулся в Советскую Россию. В 1939 репрессирован.
14. Здесь сказывается вся система предпочтений Йейтса в том, что
касалось его великих ирландских предшественников. Джонатан Свифт
(1667-1745) становится одним из любимых образов поэта. Йейтсу
импонировала его сатирическая мощь и необыкновенно острый ум.
Вовлеченный к тому же в страстные и невыносимые отношения с
двумя женщинами, Свифт становится одной из любимых мифологем
Йейтса, ему посвящена пьеса Слова на подоконнике (1930). Свифт
воплощает для Йейтса насмешливость, любовь к абсолютному и ярость
против несовершенного, он часто цитирует составленную Свифтом
латинскую эпитафию самому себе: «Он ушел туда, где яростное
возмущение больше не сможет разрывать его сердца» (На смерть декана
Свифта, 1739). Оливер Голдсмит - автор Покинутой деревни (1770),
Викария из Векфилда (1776). где с большой любовью и состраданием
описывается сельская жизнь, - человек отличавшийся крайней
несобранностью в обыденности и высоким мастерством в литературе,
воплощает для Йейтса любовь к деревенской жизни, владение стилем и
житейскую неприспособленность. Беркли с его идеей о том, что
именно ум творит реальность, дает ему прекрасный образ творческой
философии, а Бёрк с его чувством, что политика должна воплощать
некий «расовый идеал» - верное отношение к политике. Йейтс часто
цитировал Бёрка, говоря, что тот доказал, что «Государство это дерево,
не механизм, который можно разобрать и собрать сызнова, это дуб,
выраставший столетьями». Все эти люди обладали блестящим стилем.
15. Прим. к сн.\ Дж М. И. Мак-Таггарт (1866-1925) - ирл.
философ-неогегельянец. В своей Природе существования доказывал, что все
субстанции являются составными, что человек является суммой целых серий
«себя», меняющегося с течением времени. Йейтс считал, что МакТаг-
гарт сделал учение о перевоплощении «основой первой в Англии
систематической философии».
16. Дж У. Данн в своей книге Эксперимент со временем доказывал, что
будущее может предсказываться в сновидениях.
17. Три диалога между Гиласом и Филонусом - работа Беркли 1713 г.,
здесь он отстаивает принципы, развивавшиеся им в Трактате о
принципах человеческого знания, где оспаривалась необходимость и
обоснованность идеи материи.
18. Отсылка к роману Стендаля Красное и черное, I, гл. xiii, эпиграф
«Роман - это зеркало, с которым идешь по большой дороге» (из Сен-
Реаля). Одна из очень часто встречающихся цитат у позднего Йейтса
(см. Видение, а также темы «имитативного» искусства и искусства
«воображения» в статьях о театре).

КОММЕНТАРИИ
667
19'. Прогулка (1814) - произведение Вордсворда, которое должно было
войти в незаконченную философско-автобиографическую поэму
Заключение. Ранний отрывок из нее Прелюд (1805) был опубликован
только после смерти Вордсворда.
20. Anna Livia Plurabelle - В романе Поминки по Финнегану (1939) у
Джойса имя главного женского персонажа. Переогласовка названия
реки Лиффи, протекающей в Дублине. «Анна» - неправ, переогласовка
ирл. «исток», «plura» - плакать, литься, «bell» - красавица в романских
языках. Кантос (1917-68) - поэма поэта-модерниста Эзры Лумиса
Паунда (1885-1972). Поэма построена на «темах», в ней нет
связующего сюжета, каждая часть - фрагмент, построение скорее музыкальное,
чем логическое (об отношении к ней Йейтса см. ъ Видении).
21. Четвертая Энеада Плотина посвящена систематическому
определению «Души», ее единству и неделимости.
22. Имеется в виду прежде всего философия Джованни Джентили (1875-
1944). Джентили - ит. философ-идеалист, министр образования в
Италии (1922-4). Утверждал, что ничто не является действительным,
кроме чистого мыслительного акта: мысль становится действием. Для
Беркли же «выталкивание пассивных идей» есть акт создания мира,
причем совершенно действительного, объективного, поскольку даже
если какое-то «я» перестает воспринимать идею, она остается в
сознании Бога.
23. Прим. к сн:. Шефтсбери, Антони Эшли Купер (1671-1713) - англ.
философ-моралист, эстетик, представитель деизма, граф. Ученик Локка,
Шефтсбери выразил основные идеи, присущие раннему
Просвещению. Эстетические идеи Шефтсбери были систематезированы англ.
философией XVIII-го в. (Хатчесон, Юм) и развиты в англ. поэзии и
моралистической прозе, начиная с А. Попа, Дж. Аддисона, Р. Стила.
24. Эти строчки, часто цитируемые Йейтсом, взяты из произведения
Роберта Браунинга Полина (1833).
25. Имеется в виду ответ Дельфийского оракула, когда его спросили о
судьбе души Плотина после его смерти. Этот ответ записан у Порфи-
рия в Жизни Плотина. Йейтс приводил обрывистые фразы оракула,
как одну из своих любимых цитат.
26. Притча эта рассказывается в произведении Свифта Битва книг
(1697), где сравниваются «древние» и «новые» ученые, и предпочтение
отдается древним, которые не утверждают повсеместно
механическую, «вытекающую из самой себя» логику, а, подобно пчеле,
«снабжают человечество двумя наиболее благородными вещами, -
сладостью и светом». Здесь уместно напомнить, что «свет» полагается самой
первоматерией у Беркли, и «пчела» становится символом того
философа, чье знание пронизано субстанцией тонкой телесности - т. е.
имеет отдельное существование - и каждое высказывание которого
есть некая «форма жизни», сияющая и прекрасная, сделанная из той же
« духовной материи», что и мир, что и Anima Mundi.
27. Полнота благости, т. е. Бог.
28. Видения Сведенборга нередко отличаются чрезвычайной
абстрактностью, а иногда конкретны до смешного. Так С. упоминает, что у со-

668
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
бравшихся для беседы с ним ангелов на головах были высокие черные
шляпы.
29. Йейтс подразумевает Огату Корина (см. Благородный театр Японии).
30. Беркли полагал существование «активных» духов и «пассивных» идей.
Духи действуют, оказывают влияние, тогда как «идеи» только
существуют, воспринимаются.
31. Колридж не записывал своих лекций, которые в основном носили
характер импровизаций. После смерти поэта остались лишь
разрозненные заметки. До нас дошли стенографические записи, сделанные
несколькими слушателями. На основании всех этих материалов T. M
Рейзор в 1930 г. подготовил двухтомное издание С. Т. Колридж.
Критические работы по Шекспиру.
ЛуиЛамбер
Louis Lambert (1934). - Из сб. «Поздние эссе и предисловия». (Пер. А К и Н. Я;
комм. К. Голубович, А. Нестерова).
1. «На земле все является производным от эфирной субстанции, общей
основы многих явлений, известных под неточными терминами:
электричество, теплота, гальванический или магнетический ток Все виды
превращений этой субстанции и составляют то, что в просторечии
называют материей... Мозг - это склад, куда животное в соответствии с
мощью этого органа переносит все, что может впитать из субстанции
с помощью своих внешних чувств. Из мозга она исходит
превращенной в волю. Воля - это флюид, присущий всякому существу, способному
двигаться», (цит. по Бальзак, О., Собр. соч. в 20-и тт., 1965, т. 19, с. 308).
2. Ораторианцы возникли в Италии в ХПв. Строго говоря, в начале это
не было монашеским орденом. Они собирались в ораториях
(молитвенных домах), исполняли духовную музыку. Только в 1556 г. они
были утверждены как орден. Французский орден, по образцу
итальянского, был утвержден в 1611 г. Они основали множество школ и
образовательных учреждений. В вандомском колледже Бальзак учился в 1807-
1813 гг.
* 3. Крукс, Уильям (1832-1919) - англ. физик и химик, занимался
исследованием электричества. В ходе своих исследований пришел к
утверждению существования материи в «четвертом состоянии», или
«лучащейся материи» и происхождении всех элементов из некоего
первоэлемента «протила». Предвосхитил многие открытия
электроники. Параллельно с этим пытался исследовать «сверхъестественные
феномены», вел наблюдение за медиумами. Утверждал, что у
виденного им фантома маленькой девочки можно было расслышать биение
сердца, этот фантом также можно было сфотографировать.
4. Бонавентура (собств. имя Джованни Фиданца, 1221-1274) - итал.
мистик, мыслил универалии как божественные прототипы вещей,
познаваемые не через чувства, но лишь посредством мистического
созерцания, путем восхождения от внешнего мира через углубление в себя к
постижению абсолюта, и слиянию с Богом. Гроссетест Роберт,
епископ Линкольна (1175-1253) - предшественник Ф. Бэкона, написал,
согласно отчетам современников, множество трактатов о «движении,

КОММЕНТАРИИ
669
свете, теле, форме, ангелах, атмосферном давлении, ядах, радуге,
кометах, астролябии, некромантии и колдовстве».
5. Бальтасар ван Клаас - главный герой повести Оноре де Бальзака
Поиски абсолюта (1834). Богатый дворянин, причастившийся тайным
наукам, провел все свои дни в поисках абсолюта, которые привели к
болезни и разорению и, в конечном итоге, к смерти.
6. Беркли пишет: «Можно предположить, что все [свойства, качества
вещей] содержатся в смешанном виде, во всеобщем и первоначальном
питомнике чистого первородного огня, откуда они разными
способами выделяются...» и далее «Божественная действующая сила, благодаря
своей способности, пропитывает первородный огонь или свет и
управляет им, а этот свет служит животным духом, который оживляет
и приводит в действие всю массу и все члены нашего видимого мира»,
(см. Дж Беркли, СейрисЦ Сочинения, М. 1978, с. 467).
7. Прежде всего имеются в виду пассажи, посвященные загробному
путешествию Серафиты, происходящему в молчаливом присутствии
двух визионеров, видению райских врат, преображению духа в
серафима, вознесению.
8. Люсьен де Рюбампре - герой Человеческой Комедии Бальзака, прежде
всего романа Утраченные иллюзии (1837); в ходе романа Блеск и
нищета куртизанок Рюбампре совершает самоубийство, выбросившись
из окна замка Консьержи, где его содержат под стражей. Перед
смертью на него нисходит озарение - он видит замок во всей его
первозданной красоте как высший поэтический образ. В описании этого
момента Бальзак обращается и к Луи Ломберу, указывая, что в
определенные мгновения напряженность чувства может вызвать тот же
эффект, что гашиш или опиум. Тогда являются призраки и привидения.
«То, что было мыслью, становится одушевленным существом или
художественным творением, полным жизни».
9. Прим. к сн. (ï)\ Элифас Леви - псевдоним Альфонса Луи Констана
(1810-1875), известного оккультиста, практикующего мага, автора
множества книг по оккультизму. Сен-Мартен, Луи Клод де (1743-1803)
- фр. писатель и философ. Автор трудов О заблуждениях и истине
(1755) и ранней работы Естественная таблица о связях,
существующих между Богом, человеком и универсумом.
10. Платон. Тимей, 79 d. «Всякое живое существо обладает очень большим
внутренним теплом в крови и в жилах, являющих собою как бы
источник телесного огня; именно его мы уподобляли плетению нашей
верши, когда говорили, что внутренняя его часть соткана целиком из
огня, в то время как внешние части - из воздуха». (Пер. С. С. Аверинце-
ва). Ср. также 45 Ь-е.
11. Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых
философов. VIII, 27-28: «Солнце, луна и прочие светила суть боги, ибо в них
преобладает тепло, а оно - причина жизни. Луна берет свой свет от
солнца. Боги родственны людям, ибо человек причастен к теплу, -
поэтому над нами есть божий промысел... Живет все, что причастно
теплу...».
12. Урсула Мируэ (1840) - роман, в котором Бальзак использует идеи
«животного магнетизма». В романе описываются видения Урсулы Ми-

670
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
руэ, в которых она в духе переносилась в удаленные места, в дома
других людей, а также встречалась с умершими.
13. Каррингтон, Хереворд (1880-1958) - большую часть жизни провел в
Америке, занимаясь исследованием психических феноменов. Был
магом-любителем, участвовал в работе комиссий, проводившихся
«Обществом психических исследований» по проверке медумов. Видимо,
имеется в виду его книга Великие ученые (1924).
14. В 1848 г. в доме американского фермера Фокса стали слышаться
таинственные шумы, голоса, стуки, распознанные его дочерьми как некий
упорядоченный «код», исходящий от когда-то убитого в этом доме
разносчика. Дочери Фокса, Маргарет и Кэти, были признаны
«медиумами».
15. Герцогиня де Ланже - героиня второго эпизода романа Бальзака
История тринадцати (1833-1843). Деплен и Бианшон - персонажи
Человеческой комедии Бальзака, знаменитый хирург и его ученик
16. Уистлер, Джеймс Мак Нейль (1834-1903) - амер. художник, осевший в
Англии, в отличие от прерафаэлитов уделял мало внимания деталям,
мелочам, сюжетности картины, но наоборот старался схватить некое
общее настроение предмета изображения, некий общий целостный
образ. Он отказывался от сюжета, в пользу непосредственного
представления целостного мира, а потому одним из первых стал
использовать в качестве предмета изображения обычную жизнь, не теряя при
этом присущего ему мистического чувства.
17. Джейн Остин (1775-1817), Вальтер Скотт (1771-1832), Генри Фил-
динг (1707-54) - все эти писатели жили или формировались в XVIII в.,
любимом Йейтсом. В этом веке еще сохраняется старое понимание
единства бытия всего сущего, - набросок сделанный еще во времена
Ренессанса. Однако именно здесь набросок начинает уже «увядать», и хотя
«набросок» и унаследован, следовать ему до конца, в его существе - это
идти за рамки чувственного.
18. Один из Философских этюдов Бальзака посвящен Екатерине Медичи
(1830 -1837), где она прославляется за то, что смогла сохранить
государство. Наполеону посвящена работа Максимы и мысли Наполеона
(1838), где Бальзаком собрано множество высказываний и анекдотов,
связанных с императором.
19. Тринадцать - имеется в виду произведение Бальзака История
тринадцати, где «тринадцать» это таинственная группа
взаимосвязанных, сильных духом людей, отчасти преступников, втайне правящих
Францией и Парижем.
20. Серафита умирает на снегу, после прощальной речи, обращенной к
ее/его возлюбленным.
21. «Якобинцы» - изначально название монашеского ордена,
отличавшегося большим религиозным аскетизмом, после заимствованное
радикальным крылом революционеров во время Французской революции.
«Уберечь от них» - т. е. от мрачной аскетичной суровости и
революционного пыла.

КОММЕНТАРИИ
671
Один индийский монах
An Indian Monk. - Из сб. «Поздние эссе и предисловия». Предисловие к кн.
Shri Purohit Swami, An Indian Monk: His Life and Adventures. Macmillan, 1932.
(Пер. H. Бавиной).
1. Предисловие было написано в 1912 г..
2. Свами Вивекананда (монаш. имя Нарендранатха Датта 1863-1902) -
инд. мыслитель, религиозный реформатор и общественный деятель.
Следуя идеям своего учителя, Шри Рамакришны, В. говорил о
необходимости мужественного индуизма, отрицал иллюзорность мира. В
1847 г. организовал «Миссию Шри Рамакришны» в Европе и Америке.
3. Бриджес, Роберт (1844-1930) - англ. поэт, стал поэтом-лауреатом в
1913. Славился своим мастерским владением просодией. Писал гимны
и оды. В 1918 г. впервые опубликовал сочинения своего друга
Джеральда Мэнли Хопкинса. Изобрел особое «фонетическое» письмо,
алфавит которого насчитывал в целом 54 буквы.
4. Блант, Уилфрид (1840-1922) - англ. поэт и публицист, аристократ по
происхождению. В 1858-70 г. служил в англ. посольствах в Европе и
Южной Америке. 1880 г. Любовные стансы Протея, в 1883 Ветер и
буря} где воспевал патриотическую борьбу на Кипре. Выступал в
защиту Ирландии, был заключен в тюрьму. Написал в частности
Закулисную историю английской оккупации Египта (1907).
5. Гора Гирнар - священная гора в Восточной Индии. Имеет пять пиков.
У подножия находятся несколько камней с вырезанными на них
поэтическими строками.
6. Симеон Новый Богослов (?- ум. Ок. 1032 г.). Автор Слова о вере, Слова о
трех образах молитвы, где теоретическое христианство
применялось к практической жизни. Выдвинул учение о небесном озарении
души верующего, вызвавшее впоследствии много споров. Каллист,
Игнатий Богослов (ум. в 107 г. н. а). Семь его Посланий против иудейст-
вующих и докетов, часто используется в борьбе католичества и
православия против протестантизма по вопросу о епископстве. Выдвинул
учение о божественности Иисуса Христа.
7. Ср. в кн.: Радхакришнан С. Индийская философия. Т. 1, с. 64: «Дай нам
созерцать это восхитительное сияние Савитра, да просветит он наши
умы». - Гимн в стихотворном размере гаятри, обращенный к Сурье в
образе Савитра. Сурья - солнце - жизнь всего, «что движется и
покоится», всевидящее око мира. Савитр [Савитар] - не только светящееся
солнце дня, но и невидимое солнце ночи - считается покровителем
поэтов. См. Ригведа, Мандала III, 62 (Кразным богам).
8. Даттатрея - древний отшельник, которому поклонялся Свами. см.
Десять основных Упанишад.
9. Иоанн 21,25.
10. Весна Боттичелли, хотя и написанная до создания Стяжания жизни с
небес Фичино, безусловно, обнаруживает черты практического
применения этой магии - сложного талисмана «образа космоса»,
устроенного так, чтобы передавать зрителю только здоровые ... антисатур-
новы влияния... использованы особые сочетания деревьев и цветов,
использованы планетные образы... понятые как тени Идей в неопла-

672
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
тонической иерархии (цит. по Фрэнсис А. Йейтс, Джоржано Бруно и
герметическая традиция, М., 2000, с. 66).
11. Кубла Хан (1798) - незаконченная поэма Колриджа, привидевшаяся
ему в состоянии наркотического опьянения, которую он,
отвлеченный приходом случайного посетителя, не успел записать до конца.
Кристабель (1798-99, опубл. в 1816 вместе с Кубла Ханом и Муками
сна) - поэма-видение на средневековый сюжет, из которой было
написано только две части. В ней действует оборотень Джеральдина, чья
магическая сила опутывает персонажей.
12. Возможно, отсылка к Т. С. Элиоту, сочинявшему тексты церковных
гимнов.
VII. Политика и современность
Дебаты о разводе
Debate on Divorce (1925). (Пер. С. Лихачевой).
1. Грэттан, Генри (1746-1820) - ирл. политический лидер и оратор. Был
протестантом, членом ирл. парламента, поддерживавшим права
католического населения. В юности Йейтс недолюбливал его, называя
«демагогом, очаровывавшим слух и затемнявшим разум», но потом
изменил свое мнение. Роберт Эммет (1178-1803) - вождь ирл.
националистов, вдохновитель восстания 1803 г. Был повешен.
2. В своем Учении о совершении развода (1643) Мильтон говорил, что
единственная признанная причина для развода, неверность, менее
существенна, чем несовместимость и навязанное иго брака, что это
является преступлением против человеческого достоинства. Эссе
было написано по весьма личным причинам: Мильтона оставила его
молодая жена, происходившая из более низкого сословия. Позднее
Мильтон'вновь с ней сошелся.
3. В Сенате Йейтс славился тем, что призывал к созданию комиссий в
случае любой неясности.
Монетная система Ирландии.
Что мы хотели или пытались сделать
Monetary System of Ireland. What We Wanted to Do or Tned to Do (1928). (Пер.
С. Лихачевой).
1. Гиберния - латинское название Ирландии.
2. Шэннон, Чарльз (1863-1937) - художник-портретист, иллюстратор и
литограф, по просьбе ирл. сената разработал официальный костюм
для старейшин. Его разработки были отвергнуты в пользу более
привычного, англизированного варианта.
3. Пауэр, Альберт (1883-1945) - художник-портретист. Шеппард,
Оливер (1865-1941) - скульптор, его статуя Кухулина помещена в здании
Почтампта в Дублине в память об участниках пасхального восстания
1916 г., которые захватили Почтампт. Коннор, Джером (1876-1941) -
американо-ирл. скульптор и художник.

КОММЕНТАРИИ
673
4. Миллес, Карл (1875-1955) - шведский скульптор, учился в Париже,
находился под большим влиянием Родена. Местровик, Иван (1883-
1962) - знаменитый сербский скульптор, художник и гравер. С 1922 г.
ректор художественной академии в Загребе.
5. Фрэзер, Джеймс Эмерли (1886-1953) - амер. художник, скульптор,
гравер. Публио Морбидуччи (1889 -?) - художник, гравер.
6. Мэншип, Пол (1885-1956) - знаменитый американский художник, в
творчестве которого сочетались архаика и современность. В 1926 г.
стал президентом «Национального американского общества
скульпторов».
7. Карлайн, Сидни Уильям (1855-1922) - художник-пейзажист,
портретист и гравер.
8. Орпен, Уильям (1878-1931) - подаваший большие надежды художник
Знаменит своими картинами Зеркало (1900) и Приношение Мане.
Вместе с Чарльзом Риккетсом (см. выше) был представителем стиля
«fin du siècle», иллюстрировал книги Оскара Уайльда.
9. Заячница - гончий пес, выжлок В русском это слово диалектное, в
английском именно это слово «harrier» используется нормой языка.
Чтобы сохранить шутку, мы воспользовались имеющимся в русском
эквивалентом, пусть и не часто употребимым.
VIII. Видение
Видение
A Vision. (Пер. К. Голубович, пер. 2-й редакции эссе, 1937 (первая -1925)).
Послание Эзре Паунду
Рапалло
1. Рапалло (порт и курорт на северо-западе Италии. Йейтс должен был
там найти квартиру в феврале 1928 г. Квартира была найдена, и Йейтс
оставался там с ноября 1928 по май 1929 гг.; в декабре 1929 г. у него
случился приступ мальтийской лихорадки. Купив квартиру, он
пробыл там до 1930г.; в июне 1934 г. вместе с женой он посещает Рапалло
последний раз, чтобы продать квартиру.
2. Джон Ките, Ода греческой вазе ( 1819). В пер. Г. Кружкова: «Зачем с утра
благочестивый люд/ Покинул этот мирный городок,/ Уже не сможет
камень рассказать./ Пустынных улиц там покой глубок».
3. Гауптман, Герхарт (1822-1946) - нем. драматург и романист, чья
первая пьеса Перед восходом солнца (1889) была первой в Германии
социальной драмой в стиле Ибсена, Золя и Стриндберга. Его более
поздние пьесы соединяли в себе фантазию и натурализм.
4. Первые три кантос были опубликованы в 1917 году в Поэзии,
последние же Наброски и Фрагменты, Кантос CX-XCVII, в 1970.
5. Традиционная фуга состоит из некой ясной и хорошо
запоминающейся «темы», после - «имитации» или ответа на тему, повторения ее,
но в другой тональности, а затем «завершения» - возвращения темы в
изначальном виде.

674
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
6. Нисхождение в Аид - см. Гомер, Одиссея, Песнь XI.
7. Портеус - неправильное написание имени художника Порбуса,
пожилого художника в бальзаковской новелле Неведомый шедевр,
которого посещает молодой живописец Никола Пуссен. Поскольку
история относится Бальзаком к 1612 г., прототипом Порбуса был Франсуа
Помбус или Порбус (1569-1622), представитель семьи флам.
живописцев, который в 1610 г. возвратился в Париж работать с Френхофе-
ром, последователем, так же упомянутого в новелле антверпенского
маньериста Мабюза. Никола Пуссен (1594-1665), фр. художник,
проведя с 1623 шестнадцать плодотворных лет в Риме, вернулся в Париж,
а затем в 1643 начал рисовать пейзажи, следуя классической традиции
«линии». В новелле Бальзака Пуссен и Порбус идут посмотреть на
произведение Френхофера Прекрасная купальщица, над которым тот
работал десять лет, но картина оказывается лишь мешаниной тонов и
цвета. Френхофер нападает на традиционную для живописи
приверженность линии, считая, что для подлинной жизни картина должна
следовать лишь цвету и свету, т. е. потоку впечатлений. Однако вне
линии оказывается невозможным остановить и ухватить этот поток, а
тем самым создать произведение искусства. По мнению Йейтса,
позиции бальзаковского Френхофера близки эстетике Эзры Паунда.
8. Прим. к сн.: а) Льюис, Уиндем Перси (1882-1957) - англ. художник,
основоположник абстракционизма в Англии. Вместе с Эзрой Паундом
основал журнал Blast и встал во главе движения «имажистов» или «вор-
тицистов» (от vortex, вихрь). Кроме нескольких романов написал
также автобиографию Время и западный человек (1927). Йейтс
переписывался с ним и встретился в 1929·
Ь) Строки 81-4 из стихотворения Свифта Увеличение красоты
(Augmentation of Beauty). Надо заметить, что ранние поэтические
произведения Джонатана Свифта, в основном оды, долго оставались
неоцененными, и в том, что к ним пришло наконец признание, во многом
заслуга Йейтса, говорившего о них с нескрываемым восхищением.
9. Улисс опубликован в 1922 г.
10. Козимо Тура (1430-95) - глава феррарской школы живописи,
известный своим использованием необычных цветов и искривленных форм.
11. Hodos Chameliontos Йейтс заимствовал название Книги III своей
Автобиографии, Волнение завесы из названия одного из текстов «Золотой
зари» Liber Hodos Chameliontos, Книга о Пути Хамелеона.
12. Видимо, Шон Маркевич.
13. Св. Патрик· один из двух протестантских соборов в Дублине,
построенных в ХП-м в..
14. Базилика Сан-Амброджио - первый пример романского стиля в
Милане. Перестроена из старого византийского здания, от которого
сохранились апсиды. Эзра Паунд, постоянный собеседник Йейтса и во
многом его проводник по византийскому искусству, считал ее одним
из наиболее прекрасных произведений искусства, наиболее полно
выражающих мировую гармонию, в отличие от готики (об этом см. в
сб. Эзра Паунд. Путеводитель по культуре, М. 1998).
Введение в Видение

КОММЕНТАРИИ
675
1. Из Сказки о бочке ( 1704) Дж. Свифта.
2. Башня и Винтовая лестница два поэтических сборника Йейтса,
опубликованные соответственно в 1928 м 1929 гг.
3. Йейтс женился на Берте Джорджии Гайд-Ли 20 окт. 1917 г.; но он уже
знал ее в течении нескольких лет. Перед замужеством (ей было 26, а
Йейтсу 52) ее называли «Джорджи» или «Доббс», после только «Джордж».
4. Имеется в виду вторая часть, Парацельс Достигает, произведения
англ. поэта Роберта Браунинга (1812-89) Парацельс (1835), действие
которой происходит в Константинополе, в «доме греческого мага».
5. Вильгельм Мейстер герой - одноименного романа Гете (1777-1829).
6. Эшдаунский лес в графстве Сассекс, где чета Йейтс проводила
медовый месяц в октябре 1917. Глендалуг - лесистая долина (glen) двух
озер в графстве Уиклоу, местоположение знаменитой монастырской
школы, основателем которой был св. Кевин. Здесь много церквей,
крестов и круглая башня. Тор Баллили - башня, купленная Йейтсом в
1917 г. и ставшая ему впоследствие домом.
7. Лекции в Америке прошли в 1920 г.
8. Шпенглер, Освальд (1880-1936) - нем. историк, преподавал
математику в Гамбурге. Перевод его основной работы Untergang des
Abendkandes (I, 1918; И, 1922), определившей самопонимание целой
эпохи, был выполнен С. Ф. Аткинсоном (1926-29) и хотя мы даем
русский вариант Закат Европы, точный английский аналог это Упадок
Запада.
9. Милль, Джон Стюарт (1806-1873) - англ. философ и экономист,
логик, занимался вопросами этики. Что касается полемики Милля с
сэром Уильямом Гамильтоном (1788-1856), автором работы
Размышления о философии и литературе, то она отражена в эссе 1864-го г.
Рассмотрение философии сэра Уильяма Гамильтона. Полемика Милля
была направлена против представителей интуиционистской
философии, постулировавших наличие некоего априорного знания,
непосредственно заложенного в нас. Согласно Миллю, необходим отказ от
любого рода смутной метафизики (в поэзии это некое личное
чувство) ради научного метода. Социальные идеи Милля были близки
современным ему социалистическим теориям. То, что убеждения «отца»
были сформированы этой полемикой, указывает на тот
идеологический барьер, который разделял два поколения - поколение
утилитаристов и поколение символистов.
10. «Герметические Исследователи» - орден «Золотой зари», в который
Йейтс вступил в 1890 и членом которого он продолжал быть вплоть до
1922 г.
11. Йейтс и его жена снимали комнату в Оксфорде с октября 1919 по
июль 1922 гг. Деревня рядом с Оксфордом, Тейм, где Йейтсы жили с
июня по октябрь 1921.
12. Майкл Йейтс родился 22 августа 1921 г.
13. Разновидность терновника. Гластонбери это деревня в Сомерсете,
юго-запад Англии, считается местом захоронения короля Артура. Там
также находятся развалины старого монастыря, в котором, по
преданию, хранилась чаша св. Грааля. Даже мимолетное упоминание о Гла-

676
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
стонбери в далеко не случайно. Стоит отметить, что терновник -
излюбленное место обитания банши, фэйри.
14. Один из вариантов строк стихотворения Йейтса Ирландии грядущих
времен (1892).
15. Капитан Дермонт МакМанус. В 1933 г. Йейтс писал о нем, что он,
служа в Индии, получив множество ран, стал калекой; в 1937 г. Йейтс
пишет, что несмотря на свои раны, МакМанус сражался в первой
мировой войне, сделавшись одним из сподвижников Майкла Коллинса
(президента освобожденной Ирландии). Во время гражданской войны
МакМанус стал генералом свободной Ирландии.
16. Робинсон, Леннокс (Эсме Стюарт) (1886-58) - ирл. драматург, автор
антологий и историк театра, менаджер театра Эбби 1910-1914 и 1919-
23, его директор 1923-58.
17. Вундт, Вильгельм Макс (1832-1920) - нем. физиолог и философ.
18. МакКенна, Стивен (1872-1934) - ирл. журналист, переводчик
Плотина (1917-30).
19. Эмпедокл (490-30 до Р. X.) - др.-гр. философ, учивший о
происхождении мира из четырех стихий: земли, воды, воздуха и огня и двух
главных принципах, управляющих ими: Распри и Любви.
20. Алджесирас южная Испания. Йейтс останавливался там в ноябре 1927 г.
21. После отъезда из Алджесираса в Севилью в 1927 г. легкое Йейтса снова
начало кровоточить, и тогда миссис Йейтс решила переехать в Канны.
22. Анна Йейтс родилась 26 февраля 1919 г.
23. См. Дан. 7:3-8. Звери, представшие пророку Даниилу, действительно
поражают прихотливостью воображения. Скажем, зверь, который
должен представлять, по мнению комментаторов, «царство
Македонское» описан таю «Затем видел я; вот - еще зверь, как барс, на спине у
него четыре птичьих крыла, и четыре головы у зверя этого, и власть
дана ему».
24. Пифагор говорил о том, что между небесными телами есть интервалы,
соответствующие законам музыкальной гармонии.
25. Доктор Джон Ди (1527-1608) - англ. математик и философ, автор
семидесяти девяти работ. Утверждал, что нашел эликсир жизни в
развалинах Гластонбери. Обладал магическим кристаллом, благодаря
которому мог общаться с ангелами (кристалл ныне хранится в Музее лорда
Эшмола, Оксфорд). Келли, Эдвард - алхимик, ассистент доктора Ди.
Сопровождал его в поездке по восточной Европе (1583-5).
26. Доктор Уильям Ло (1686-1761) - англ. богослов, позднее
заинтересовавшийся мистикой, написал трактаты по вопросам морали,
например Глубокий зов к Праведной и Святой жизни (1728), он стал
разрабатывать мистицизм Бёме. Йейтсу были известны прежде всего его
Иллюстрации глубоких принципов Якоба Беме, тевтонского
философа (1763).
27. Имеется в виду Девятая симфония Бетховена (1823).
28. Ср. Блейк в стихотворении Время·. «Всякое мгновение, меньшее, чем
время одного удара пульса/ Равно... шести тысячам лет».
29. Бранкузи, Константин (1876-1957) - рум. скульптор, с 1904 г. живший
в Париже. В своих гладко отшлифованных изваяниях в форме яйца
стремился к обобщению, ища то, что он считал объективной сущностью

КОММЕНТАРИИ
677
изображаемых предметов. Создавал скульптуры, в присутствии
которых можно было начинать медитацию.
Послание Эзре Паунду
1. Йейтс был членом сената свободного государства Эйре (тогдашнее
название Ирландии)с 1922 по 1928.
2. Сон Юджина Эрама стихотворение Томаса Худа (1799-1845),
поводом к которому послужил роман Эдварда Бульвера Литтона Юджин
Эрам (1832) о школьном учителе, вынужденном встать на преступный
путь из-за нищеты и впоследствии терзаемом муками совести.
3. Йейтс отсылает к периоду гражданской войны (1922-3), когда
радикалы, несогласные с мирным соглашением, оставлявшим во владении
Британии северную Ирландию, выступили против правительства
Эйре (так до 1939 г. называлась Ирландия).
4. Святилище, куда никто не допускался, кроме жрецов и
предсказательницы, находился мраморный камень, обвязанный священными
повязками, считавшийся «пупом земли» (омфалос). В святилище была
расщелина, откуда подымались одурманивающие испарения, и лавровое
дерево, листья которого жевала пифия.
5. Круахан, графство Роскоммон, место названное в честь Круахи,
матери Медб, королевы, противостоявшей Кухулину; знаменитая столица
Коннахта, резиденция королей и место похорон. Круахмаа: Крикмаа
или Кнокмаа, холм или долина рядом с Туам, графство Голуэй
(возможно, Кнок Махи, холм долины, считавшийся обителью Фин-
варра, Короля эльфов Коннахта).
6. Рафтери, Энтони (1784-1835) - слепой народный певец, родившийся
в графстве Мейо, живший в основном в графстве Голуэй, прямой
наследник древних филидов, давно стал частью фольклора. Знаменитая
история, связанная с ним, повествует о том, как однажды застигнутый
дождем Рафтери спрятался под кустом, который сначала защищал его
от дождя, а потом пропустил потоки воды, за что и был сначала воспет,
а затем проклят поэтом; легенда гласит, что куст погиб от проклятия.
Прим. к сн.·. а)«Корольки» - в Ирландии это были ряженые; появлялись в
день св. Стефана, 26 декабря, с птицами корольками на шестах. Ь)
Норт, сэр Томас (1535-1601)- англ. переводчик Плутарха; этот
перевод стал источником всех сведений по классической истории для
Шекспира, с) Эпаминонд - фиванский генерал и государственный
деятель, победивший спартанцев (371 до Р. X).
7. Екатерина де Фиенчи (1448-1510), дочь вице-короля Неаполя,
внучатая племянница папы Иннокентия IV, написала известную книгу о
чистилище.
Истории Майкла Робартеса
Прим. (*) к сн.·. Хаддон, Даддон и Дональд О'Лири - персонажи Йейтса в
Дональде и его соседях в Волшебных и народных история
ирландского крестьянства (1888).
1. Арчер, Уильям (1856-1924) - шотл. театральный критик и драматург,
перевел Ибсена и был во многом ответствен за пробуждение интереса
к Ибсену в англо-язычном мире.

678
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
2. Кафе Руайель (Royal) на Риджент-стрит, в Лондоне, его посещали
многие литераторы и художники.
3. Зерцало ангелов и людей - название, придуманное Йейтсом, при этом
он перепутал род. падеж мн. числа: Hominorum.
4. Йейтс выбрал Краков, возможно, потому что в своих путешествиях его
посещали Джон Ди и Эдвард Келли.
5. Чаша, жезл, желудь - знаки стихий. Именно такие предметы были
собственноручно изготовлены Йейтсом для участия в ритуалах
«Золотой зари».
6. Юдвали, или диаграмматисты: изобретенное имя несуществующего
племени; слово «юдвал» по-арабски означает «диаграмма».
7. Лоуренс, Томас Эдвард (Лоуренс Аравийский, 1888-1935) - англ.
писатель, ученый-медиевист, археолог. Во время Первой мировой войны
в качестве британского военного советника был направлен к арабам,
восставшим против Османской империи. Сумел организовать
разрозненные племена в армию и обеспечить успех восстания. До сих пор
считается одним из самых видных теоретиков партизанской войны.
Еще в юности он написал ставшую теперь классической работу по
замкам крестоносцев в Европе, Сирии и Палестине. Известность
приобрел благодаря воспоминаниям об арабском восстании: Семь
столпов мудрости. Автор романов Орлянка и незаконченной книги Литва
на ветру. В каком-то смысле, поколение молодых образованных
англичан того времени внутренне отождествляло себя с Лоуренсем.
Отсюда - «ваш полковник Лоуренс».
8. Имена взяты из стихотворений Блейка Длинный Джон Браун и
Крошка Мэри Белл и Уильям Бонд.
9. Т. е. на востоке Ирландии. Англо-ирландские писатели считали запад,
где все еще говорили по-гэльски (ибо именно туда Кромвель оттеснил
множество ирландских семей) как романтический и дикий.
10. Антибы - фешенебельный курорт, недалеко от Канн.
11. Янг, Артур (1741-1820) - теоретик сельского хозяйства, издал Анналы
сельского хозяйства (1784-1809), создал немало описаний своих
путешествий, в частности, Путешествие по Ирландии (1780) и
Путешествие в Рим (1792).
12. Этот клуб, состоявший из друзей, неформально начал собираться в
Лондоне в 1805 г., а формально в 1813. Члены его, в основном
политики, дарили свои портреты другим его членам; клуб имел большое
влияние на политическую жизнь Англии того времени.
13. Гейнсборо, Томас (1727-88) - англ. пейзажист и портретист.
Художник-самоучка. Хотя пейзажи его были мало оценены при жизни, они
покоряют чутким восприятием природы. В своих портретах Г. не
интересуется ни профессией, ни общественным положением
позирующего, но как никто умеет запечатлеть обаяние личности.
Предвосхищая импрессионизм, писал мелкими мазками, создавая «дышащую»
поверхность картины. Портреты выполнены в основном в холодных
голубых тонах, соединенных со всеми оттенками перламутра.
Особенно ему удавались портреты детей и женщин.

КОММЕНТАРИИ
679
14. Лили, сэр Питер (1618-80) - нидерл. художник, осевший в Лондоне в
1641; его заказчиками были Чарльз I, Кромвель и Чарльз И, который
присвоил ему звание придворного художника.
15. Меццо-тинто - особая гравировальная техника, когда гравер работает
от темного к светлому, соскребая с неровной или тонированной
поверхности свой рисунок; чаще всего использовалась при репродукции
портретов. Меццо-тинто, гравюры, выполненные в этой технике,
были очень популярны в Англии.
16. Чэттам, Вилльям Питт (1708-78), первый граф Чэттама, «Старший
Питт», оратор и политик, ведший успешную войну против Франции,
был вынужден уйти в отставку в 1761 г., когда кабинет министров
отказался начать войну с Испанией. Протестовал против жестокой
политики в отношении американских колоний, однако, умер в здании
парламента после речи, отвергавшей какой бы то ни было мир. Уол-
пол, Хорас (1717-1797), четвертый граф Орфорда. Сын англ. премьер-
министра, У. написал в 1765 г. роман Замок Оранто, ставший первым
«готическим романом», а также трагедию Таинственная мать (1768),
предвосхитившую во многом романтическое течение в литературе.
Но более всего он стал известен своими дневниками и перепиской,
доставившей ему славу лучшего мастера эпистолярного жанра своего
времени.
17. Мурильо, Бартоломео Эстебан (1618-82) - исп. живописец, работал в
Севилье. Его картины были посвящены сценам бедной жизни и
религиозным темам. «Великий поход» - видимо, имеется в виду поход 30-
тысячного британского корпуса в Португалию под
предводительством Артура Уэллесли в период наполеоновских войн. Сарджант, Джон
Сингер (1856-1925) - амер. художник, известность которому
принесли его яркие, живые, элегантные портреты. Выполнил портрет Йейтса.
18. Видимо, имеется в виду эссе Дж. Свифта Речь о борьбе и разногласиях
между благородными и простолюдинами в Афинах и Риме (1701),
которую он написал в период острой партийной борьбы между тори
(благородными) и вигами (простыми), указывая, что именно такая
борьба привела к распаду и Афин и Рима. Для Йейтса же эти размышления
могут носить символический характер борьбы двух
противоположных сил: иерархической силы индивидуальности и демократической
массовой силы, победа которой служит-знаком грядущего упадка.
Знаменательно, что сам Свифт был тори, то есть убеждения его были по
своему существу иерархическими, что безусловно сближает его с
Йейтсом. Впрочем, как видно из повествования возлюбленного Мэри
Белл, Йейтс полагал XVIII век с его яростным темпераментом и
экстравагантностью, создавшей, в частности Гулливера, более
соответствующим своей мечте, чем «скучная» добропорядочная викторианская
Англия.
19- Харун ар-Рашид (763-809) - пятый халиф Багдада. Постоянный
персонаж сказок 1001 ночи. Народное воображение приписывало ему
любознательность, дух авантюризма, любовь к розыгрышам, шуткам,
покровительство искусствам. Нередко переодетым он бродил по
улицам Багдада, становясь участником множества происходящих там
историй. Одна из самых известных — «Халиф на час». У Йейтса в стихо-

680
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
творении Дар Харун ар-Рашида (1921), халиф преподносит мудрецу
Куста Бен Луке дар - молодую жену, обладающую способностью
впадать в транс и служить медиумом для высших сил. Как чуть позже
отмечает сам Йейтс, исторически Харун ар-Рашид и Куста Бен Лука вряд
ли могли встретиться (см. ниже).
20. Антонины - это римский император Аврелий Антоний (138-61 после
Р. X.), усыновленный Адрианом и получивший прозвище Пий от
Сената, Луций Вере (ум. 169), сын выдвинутого им чиновника, а также его
племянник Марк Аврелий Антоний (121-180), в действительности
правивший с 161 по 180, и которому наследовал его сын Луций
Аврелий Коммодий.
21. Аэндорская волшебница по просьбе Саула вызвала пророка Самуила,
сказавшего ему, что Господь предаст его в руки Филистимилян, I Цар.,
28,15.
22. Шекспир, Конец - делу венец, I. i. 97.
23. Рисунок в книге выполнен Эдмоном Дюлаком в 1923 г.
24. Йейтс, Джон Батлер (1871-1957) - ирл. художник, романист и
драматург, брат Уильяма Батлера Йейтса.
25. Куста Бен Лука (820-92/912) - врач и переводчик
26. Кнорр фон Розенрот (1636-1689) - нем. алхимик Разоблаченная
Каббала (Cabbala Denudata, Zulbach, 1677) сборник, часть которого
занимал латинский перевод Зогара, и произведения позднего кабба-
листа Исака (Ицхака) Лурия. (На русс, из сочинений этого автора, см:
Кнорр фон Розенрот, Azoth/ Тайные фигуры розенкрейцеров. Киев,
1998. С. 199-221).
27. Гавань Хоут находится на северной стороне острова, создающей
северный рукав Дублинской Бухты. Семья Йейтс жила там с осени 1881
по 1884.
28. Сидни, сэр Филипп (1554-86) - елизаветинский придворный, поэт.
Аркадия (1581, опубл. 1590) пастораль, в которой смешиваются
прозаические и стихотворные формы.
Фазы Луны
1. Коннемар - район в графстве Голуэй, на западе граничит с
Атлантикой.
2. Йейтс описывает башню в Балл ил и, графство Голуэй.
3. Отсылка к иллюстрации С. Палмера в коротких стихотворениях Дж.
Мильтона (1889), озаглавленном Одинокая башня. Палмер
иллюстрирует II Pensoro.
4. Принц Атаназ, чья душа «обручилась с мудростью» и обитала вдали
«людей в одинокой башне».
5. Ранний весьма декоративный стиль Йейтса 1890-х был многим обязан
стилю Уолтера Патера.
6. Йейтс впервые прочел Ницше в 1902, и именно за чтением Рождения
трагедии из духа музыки он испытал ту «трагическую радость»,
которая стала основной целью и задачей его поздней поэзии.
7. Автор - это Даймон, ибо автор этой песни находится в вечности и
изобретает своих «персонажей».
8. Имеются в виду фазы 13 и 14 лунного цикла (см. ниже).

КОММЕНТАРИИ
681
Книга I: Великое колесо
Часть I: Основной символ
1. Йейтс цит. из Дж Барнета (1863-1928) Ранняя греческая философия
(1892), 226, цит. Эмпедокла, Фрагменты ранних греческих
философов, 55-6. Полная цитата по пер. A.B. Лебедева. Фрагменты ранних
греческих философов, с. 358,201 (В 35):
Когда Распря достигла самого дна Вихря, а в середине круговерти
оказалась Любовь,
Тогда в ней все это [видимый мир] сходится вместе, чтобы быть
Одним-единственным,
Не сразу, но добровольно собираясь одно отсюда, другое оттуда.
По мере того, как они смешивались, отливались мириады племен
смертных [существ],
Но многие [части] остаются несмешанными, чередуясь с теми, что
смешиваются, -
Все, которые еще удерживает Распря во взвешенном состоянии,
ибо она
Еще не безупречно [=совершенно] вся изошла из [членов
Сфайроса]к крайним метам круга,
Но частью еще оставаясь внутри членов, частью вышла [из них].
И насколько она всякий раз вырывалась-вперед-в беге, настолько
всякий раз надвигалась на нее [догоняла]
Безупречная Любовь в своем ласковом бессмертном порыве.
Внезапно стали рождаться в виде смертных те, что прежде
навыкли быть бессмертными.
И разбавленными - те, что прежде были беспримесными, сменив
пути,
И от их смешения отливались мириады племен смертных существ,
Уснащенных всевозможными формами - чудо на вид!
2. Предложение «Никогда...» со стр. 223.
3. Пер. Лебедева, Фрагменты., с. 202, 29 (53 DK). Йейтс цит. там же, стр.
136.
4. У Николая Кузанского в его сочинении О Предположениях (ок 1444)
мы встречаем сходные символы: два вращающихся конуса «Ццинства»
и «Инакости». От своего расширенного конца «Единство» спускается в
«Инакость», причем та соответственно нарастает и наоборот. Причем
и в момент величайшего сужения, хотя бы в виде точки, каждая из сил
сохраняется. Кузанский комментирует это: «Вообрази себе пирамиду
света проникшей во тьму, пирамиду же тьмы - вошедшей в свет и
своди все, что можно исследовать, к этой фигуре ... Бог, будучи единством,
представляет Собой как бы основание [пирамиды]света; основание же
[пирамиды] тьмы есть как бы ничто. Все сотворенное ... лежит между
Богом и ничто. Поэтому, как ты наглядно видишь, высший мир
изобилует светом, но не лишен тьмы, хотя тьма кажется исчезнувшей в свете
из-за его простоты. В низшем мире, напротив, царит тьма, хотя он не
совсем без света; однако фигура обнаруживает, что этот свет во тьме
скорее скрыт, чем проявлен. В среднем мире, соответственно, средние
свойства» (см. Николай Кузанский, Соч. в 2-х тт., М. 1979, т. 1, С. 206-
207).

682
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
5. Несколько измененная нами вторая часть изречения Гераклита:
«Бессмертные смертны, смертные бессмертны, [одни] живут за счет
смерти других,.за счет жизни других умирают»(См. Фрагменты
ранних греческих философов, С. 215, фр. 47 (62 DK)).
6. Диалог Тимей описывает созданный Творцом мир в виде
сферического живого существа с душой и телом.
7. Штурм, Франк Пирс (1879-1942) - практиковал в Саутпорте,
Ланкашире, опубликовал три поэтических сборника, и переписывался с
Йейтсом на оккультные темы и по поводу Видения.
8. Макробий, Амвросий Феодосии, неоплатоник, живший в V-м в. после
Р. X., написал комментарий к Цицироной речи Somnium Scipkmis и
серию исторических, мифологических и критических диалогов.
9. Principia (1845), §38, 1б0, и §39, 162. Diarium Maius также описывает
вихри; см. Diarium Spirituale (1845), 24 авг. 1748.0 Сведенборге см выше.
10. Говоря, что Флобер умер прежде, чем начал писать эту историю, Йейтс
ошибался; Флобер отказался от этого замысла за 17 лет до смерти.
Идею для рассказа Флоберу подсказала ранняя бальзаковская повесть
ЛуиЛамбер.
11. Прим. к сн.: Работа Джованни Джентили Теория сознания как чистого
искусства (1916) была переведена на англ. в 1922 г.
12. Тинктуры в алхимии, предполагаемо некий духовный принцип или
нематериальная субстанция, которая может быть влита в
материальные объекты, теперь «пропитанные» или «окрашенные». Согласно
русской традиции, мы оставляем слово тинктура без перевода, хотя сама
его вокабула и имеет в русском самостоятельное значение «лечебной
настойки». Используется же оно в значении «окраса», «пропитки»,
«оттенка» - «антитетический» окрас, «первоначальный» оттенок,
«взаимообмен» между окрасами, оттенками. У Бёме же это подразумевает
«дух или душу» вещи.
13. Прим. к сн:. Кроче, Бенедетто (1886-1952) - ит. философ-идеалист,
министр образования в Италии в 1920-21. Йейтс, видимо, имеет в виду
работу Философия духа, написанную под влиянием идей Вико о
циркулярном движении истории, и идей Маркса о классовой борьбе как
принципе смены исторических эпох. В этой работе постулируется
циркулярное движение духа в структуре системы и внутри
исторического времени. Фазы или «моменты» движения духа это
теоретический и практический момент, которые в свою очередь разделяются,
соответственно, на эстетический и логический, с одной стороны, и
экономический и этический с другой, что для Йейтса будет
соответствовать его собственным четырем моментам (Маска, Творческий Разум,
Воля и Тело Судьбы). Движение духа происходит как в двух больших
моментах, так и в четырех меньших, и каждый из них исследуется К.
отдельно и в его взаимодействии с остальными. В особенности он
указывал, что эти моменты не противостоят, а дополняют друг друга.
Важно отметить, что после этой нашумевшей работы К. переходит к
идее истории как уникальному и главному принципу манифестации
духа, вне заранее предписываемой ему «логики», а также к идее
личности как места выбора и ответственности, к одиночеству как
основанию такого выбора.

КОММЕНТАРИИ
683
14. Словарь Мюррея - иное название Оксфордского словаря английского
языка, начатого сэром Джеймсом Огастусом Генри Мюрреем ( 1837-1915).
Часть II: Рассмотрение колеса
1. Луна так же как и солнце проходит по знакам зодиака, в этом случае ее
положения называются «стоянками» луны. Существует особый лунный
зодиак.
2. Имеется в виду Харун ар-Рашид.
3. Данте, Пир (1304-7), III, viii. В пер. Габричевского эта мысль звучит так·
♦Из всех проявлений Божественной премудрости человек -
величайшее чудо: Божественная сила сочетала в нем три разные природы в
единой форме, и тело его должно быть тонко сгармонировано,
(курсив ред.), отвечая в пределах этой формы почти всем свойствам и
способностям человека» (см. Данте Алигьери, Собрание сочинений,
1996, Т.5, с. 127, В другом месте (IV, xxv) Данте пишет: «Когда оно [тело]
хорошо сложено, тогда оно красиво в целом и в своих частях и
доставляет наслаждение своей удивительной гармонией».
4. Первая строка из стихотворения У. Блейка Изречения Невинности
(1805).
5. Это очень напоминает принцип строения триад Сведенборга, в
каждой из которых начало, или «причина», было в свою очередь концом,
или «целью», предыдущей триады, соответственно ее «цель»,
становится началом следующей: так создает великая цепь бытия, соединяющая
высшие сферы с низшими.
6. Орел, собака, возможно это отголосок из Шекспира, Юлий Цезарь, IV.
iii, 27 «Скорее буду псом и стану лаять на луну». Звери, собирающиеся в
стада и стаи, являются символом объективного человека, в то время
как одинокие хищные птицы - субъективны.
Часть III: 28 Воплощений
1. Последняя строка из стихотворения Йейтса "Волхвы"(Тпе Magi, 1914),
подразумевается рождение Иисуса в Вифлееме.
2. У. Блейк,Духовный путешественник, 11.93-6. Пер. С. Степанова.
3. Ср. Быт., 1,2. «Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною».
4. Копия со статуи Праксителя (IV в. до Р. X.), капитолийский сатир,
известный как Танцующий Фавн, символ мощи. Йейтс впервые увидел
его в блейковском Описательном каталоге, где художнику
советовали взять «танцующего фавна за образец уродливого человека».
5. О связи между Бахусом и плющом ср. Джон Ките, Эндимион, IV, 263—7.
6. Ките, Эндимион, IV, 263-7.
7. Стихотворение Блейка, Вечность-, см. также Ответы на несколько
вопросов, 11.11-14.
8. Воды Волшебных островов (1897), средневековая легенда,
пересказанная Уильямом Моррисом (см. ниже).
9. Возможно, подразумеваются Аластор и Ахазуэрос. Ахазуэрос -
Вечный Жид, в поэме Шелли Эллада.
10. Бембо, Пьетро (1470-1547) - ит. поэт, секретарь папы Льва X,
произведенный в кардиналы папой Павлом III в 1539, оказал большое влия-

684
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
ние на создание литературных произведений на лат. и ит. языках.
Йейтс узнал о нем, прочтя произведение графа Бальтасара Кастильоне
(1478-15 29) Придворный.
11. Урбино - город, расположенный на склонах Апеннин. Йейтс посетил
его в 1907г. Из книги Кастилльоне Придворный он знал о его
блестящей рыцарской культуре.
12. Ср.: Шекспир, Как вам это понравится, И, vii, 156: «Полный мудрых
слов и современных случаев*.
13. Эти строчки, часто цитируемые Йейтсом, взяты из произведения Роберта
Браунинга Полина (1833) и должны выглядеть следующим образом:
старый охотник
В беседах с богами, иль воин в высоком шеломе,
Плывущий с войском друзей в Тенедос.
Из драмы Роберта Браунинга, Пиппа проходит (1841), III, 164-77.
Из Уильяма Морриса, Воды волшебных островов. Бирдалона
(внутренняя форма этого имени «bird alone», одинокая птица, видимо, душа)
дочь Вирды: Вирда (или Судьба) ведет Бирдалону в пустыни и чащи
любви, где она влюбляется в возлюбленного своей подруги, сэра
Артура.
Йейтс таким образом адаптировал строку из Рая Данте, III, 85, заменив
«свободой» «покой». В этом месте Комедии речь идет о блаженстве и
на вопрос Данте о том, не взыскуют ли те, кто находится на более
низких ступенях блаженства, блаженства более высокого, тень
Пиккарды Донати отвечает:
Брат, нашу волю утолил во всем
Закон любви, лишь то желать велящий,
Что есть у нас, не мысля об ином... (111,70).
И так как в этом царстве мы стоим
По ступеням, то счастливы народы
И царь, чью волю вольно мы вершим;
Она - наш мир;... (III, 82-85)
пер. М. Лозинского. Данте, Божественная комедия, М., 1974.
17. Торо, Генри Давид (1817-62) - амер. эссеист, поэт, трансцендента-
лист. «Торо с редкой решимостью отказался идти по проторенной
дороге... Он следовал более важному призыву, стремился к тому, чтобы
овладеть искусством правильной жизни. Главная его забота была о
том, чтобы согласовывать свои поступки со свими убеждениями...» (Р.
У. Эмерсон). Кн. Уолден, или Жизнь в лесу описывает его опыт
правильной жизни; весной 1845 г. он сооружает себе хижину на берегу Уол-
денского пруда и живет там до осени 1847 г. Под влиянием этой книги
Йейтс пишет стихотворение Остров на озере Иннисфри.
18. Борроу, Джордж Генри (1803-81) - англ. писатель и путешественник,
написавший книги Библия в Испании (1843), Лавенгро (1851) и
Цыганский барон (1857), которые описывают его скитания с цыганским
табором, являясь некой смесью автобиографии и вымысла.
19. Макферсон, Джеймс (1736-96) - шотл. поэт, собиратель фольклора.
Создал знаменитую подделку Песен Оссиана (1765), «лирическую
силу и пантерову быстроту» которых Йейтс ставил очень высоко.
Вызвал множество споров этим своим «переводом». Фингал (1762) и

КОММЕНТАРИИ
685
Темора (1763), возможно, основывались на гэльских оригиналах, но
по сути являются его собственным произведением.
20. См. Джордж Борроу, Лавенгро, с. lxxxiv, «невыразимый ужас, который
он испытывал в детстве, вновь получивший над ним власть».
21. Колридж, Хартли (1796-1849) - поэт, биограф, эссеист, старший сын
поэта Сэмьюэля Тэйлора Колриджа.
22. Бронте, Патрик (1817-49) - старший брат знаменитых сестер
Шарлотты и Эмили Бронте. Увлекся опием и вином, после безуспешных
попыток стать художником и писателем.
23. Марк 15:34; ъДуше на Суде берется по Матфею 27:46.
24. Шекспир, Ричард III, I, iv, 55.
25. «Художник» - Уиндем Льюис. «Человек, изучавший символы» - сам
Йейтс «Известный деятель» - Огастус Джон (1878-1961), художник,
род. в Тенби, учился в Слэйде и Париже. Рисовал портреты Йейтса.
Известность приобрел картинами, изображавшими цыган и рыбаков.
Также писал фрески.
26. Парнелл, Чарльз Стюарт (1846-91) - ирл. политик, высказывался в
защиту Местного Самоуправления как член парламента. Был
президентом Национальной Земельной лиги Ирландии, председателем
ирландской парламентской партии. Заключен в тюрьму в 1881, отпущен
на свободу в 1882. Был союзником Глэдстоуна. Как соответчик по делу
О'Ши о разводе, был отвергнут партией Глэдстоуна, изгнан с поста
председателя ирландской партии и после заключения брака с миссис
О'Ши через пять месяцев внезапно умер.
27. Трагическая любовь Парнелла - Миссис О'Ши.
28. Возможно, Труженики моря Виктора Гюго (I, гл. 1), где Дерюшетт
пишет имя Жиллята на снегу (пальцем, а не зонтиком). Этот образ также
упоминается Уолтером Патером в эссе Романтизм (1889).
29. Морли, Джон (1838-1923) - первый виконт Морли, журналист и
политик, биограф. Писал о Берке, Дидро и энциклопедисах, о Глэдстоуне,
Уолполе, обсуждал Парнелла в своих. Воспоминаниях (1917), I, 238.
30. Это описывается в книге миссис Кэтрин (Китти) О'Ши Чарльз
Стюарт Парнелл: история его любви и политической жизни.
31. »фкорджоне (Джорджи Барбелли да Кастельфранко 1477-1510) -
живописец, основоположник Высокого возрождения в Венеции.
32. Елена, принадлежащая к этой фазе, является символом Мод Тонн,
изначально тоже упоминавшейся здесь.
33. Сон Артура, Золотая лестница - картины сэра Эвдарда Берн-
Джонса.
34. Монтичелли, Адольф Джозеф Томас (1824-86) - фр. художник-
импрессионист, известный своими как бы затушеванными фигурами
и буйством красок Чарльз Кондер (1868-1909) - англ. художник,
занимавшийся росписью по шелку, находился под большим влиянием
импрессионизма.
35. Т. е. вплоть до прихода «Нового Мессии» (теперь уже последователя) или
Аватара, в конце 2000 периода христианства.
36. Аретино, Пьетро (1492-1556) - ит. поэт, написавший также несколько
остроумных комедий и одну трагедию. Был известен как хитрый
интриган, исповедовавший нечто вроде маккиавелевского аморализма.

686
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
37. В Описательном каталоге, номер IX, Блейк говорит о картинах,
ставших результатом «соблазнов и искушений, пытающихся
уничтожить силу Воображения, с помощью той адской машины, названной
«камера обскура», в руках венецианских и фламандских демонов».
38. Пламенное Дитя - стихотворение Роберта Саутвелла (1561-95), англ.
поэта, иезуита и мученика, канонизированного в 1929 г.
39- Возможно, Йейтс имел ввиду статую XVI в., изображавшую богиню
Диану. Статуя находится в Лувре.
40. Румб - направление к точкам видимого горизонта относительно
стран света или угол между двумя такими направлениями. В мор.
навигации - мера угла окружности горизонта, поделенного на 32
радиуса, (в метеорологии - на 16).
41. Ахазуэрос - Вечный жид, Шеллиев образ мудрости, в Элладе и
Королеве Маб. В Принце Атаназе молодой принц занимается философией, а
его душа «повенчана с мудростью».
42. Йейтс, вероятней всего, отсылает к прерафаэлитскому изображению
Данте, смотрящего на Беатриче.
43. Венера-Урания взята Шелли из Платона (у последнего Афродита
Небесная).
44. Рай, Песнь XXX. Желтая роза есть «горний свет, в котором божество/
Является очам того творенья/ Чей мир единый - созерцать его» (100).
Сначала Роза представляется Данте рекой, с растущими по берегам
цветами, по которым перелетают некие яркие искры, но
присмотревшись внимательно, «испив реку глазами», Данте видит, что река, на
деле, это кругообразное озеро света, сердцевина райской розы, арена
небесного амфитеатра; берега - это его ступени; цветы - блаженные
души, восседающие на них; искры - летающие ангелы (Рай, XXXI, 4-
18). И все они вовлечены в созерцание «середины», Любви, то есть
творение созерцает здесь своего Творца.
45. Возможно, Вордсворд, Описательные наброски (1793), 1.118.
46. Йейтс вместе с Шелли принадлежит этой фазе.
47. Среди памфлетов Шелли - Обращение к ирландцам (1812), где он
призывал ирландцев объединиться и бороться политическими
средствами. Оправдание естественной диеты (1813). Слуга Шелли был
однажды арестован за распространение Декларации Прав (1812),
вдохновленной идеями Декларации независимости и французской
революции.
48. Юноша - Аластор. II. 248-50,413,471 и 534-5. Старик - это Ахазуэрос.
В Элладе герой описывает Ахазуэроса владыке Хассану «еще менее
доступным, чем/Ты или Бог», II. 164-5.
49. Шелли считал, что в него стреляли через окно и что он видел
привидение, или, как он говорил, дьявола, прислонившегося к стволу дерева...
см. Эварад Доуден, Жизнь Перси Биши Шелли (1886), ее. 184-8.
50. Ченчи (1819). Драматическое произведение Шелли, посвященное
действительно имевшей место в Италии времен Возрождения (XV в.)
истории богатейшего неапольского рода, деспотического отца
семейства, ведшего разгульную жизнь, совершившего множество
преступлений, ненавидевшего и физически истязавшего своих семерых детей,
испытывавшего страсть к своей младшей дочери Беатриче, которая в

КОММЕНТАРИИ
687
конце концов решилась вместе со своей мачехой на убийство. Дело
быстро обнаружилось и несмотря на все смягчающие обстоятельства
папский суд, в интерпретации Шелли, напуганный «судом детей» над
тиранией «отцов», приговорил участников «злодеяния» к позорной
смерти. Как и всегда, мировая «тирания» носит у Шелли метафизический
характер абсолютно неразрешимого атеистического конфликта «палача»
и «жертвы».
51. Этим Современником был Боккаччо см. Ранняя жизнь Данте (1477).
52. Прихода Прометея у Шелли ожидают Океаниды, дочери океана,
облачные девы.
53. Ноктюрн влюбленного (1854) - возвышенное стихотворение Данте
Габриэля Россетти. Ода западному ветру (1820) - стихотворение
Шелли.
54. Из Странствий Вильгельма Мейстера.
55. Беддос, Томас Ловелл (1803-49) - англ. поэт и физиолог, автор
Трагедии невесты (1822) и Сборника анекдотов о смерти (1850). Жил в
Германии и Швейцарии и совершил самоубийство в Базеле. По его
утверждению, Гёте был влюблен в Шарлотту фон Штейн, вышедшую
замуж за конюшего графа Саксонского и Веймарского. Гёте женился на
Кристине Вальпус, бывшей с 1802 г. его любовницей, в 1806.
56. Фраза, взятая из Артура Саймонса. Замечание, сделанное им «после
посещения кабинета редкостей».
57. Д'Аннуницио, Габриэле (1863-1938) - ит. поэт, романист, драматург.
Его роман Дитя наслаждения (1890) написан под влиянием
декаданса; более поздние романы - под влиянием Ницше, в своей лирической
поэзии он многое заимствовал из сивмолизма и у прерафаэлитов.
58. Актриса - миссис Патрик Кэмбел. См. выше.
59. Шекспир, Сонет СХ, 1-2.
60. Эти прилагательные использовались Беном Джонсоном (1592-1637) в
произведении «В память моего любимого автора мистера Уильяма
Шекспира и того, что он оставил нам» (1623). Там он называет
Шекспира «мой сладостный Шекспир... сладостный лебедь Эвона». Сам Бен
Джонсон убил на дуэли актера, до этого во время войны во Франции
он убил вражеского солдата.
61. Издание in quarto сонетов Шекспира 1609 г. считается украденным.
62. Таверна Русалка - таверна на Бред-стрит в Лондоне, посещавшаяся
елизаветинскими драматургами и актерами.
63. Цитата взята Йейтсом из другой книги - Мудрость Адептов (1884, с.
442).
64. Ламарк, Жан Батист (1744-1829) - фр. натуралист, который считал,
что виды не постоянны. В отличие от Дарвина, находившегося под
большим влиянием Ламарка, теория эволюции последнего полагает
передачу не наследственных, но приобретенных в ходе
взаимодействия с изменяющимися условиями среды признаков, главным
фактором изменения, которое можно наблюдать при жизни отдельного
представителя вида. Теория Ламарка объясняет развитие только тех
черт, над которыми трудятся и к которым стремятся индивидуумы,
тогда как дарвинистская теория объясняет производство черт,
благоприятных лишь для вида, хотя вполне возможно и фатальных для от-

688
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
дельных представителей. В этом отношении Дарвин принадлежит к
более поздней фазе, чем Ламарк.
65. Имеется в виду амер. писатель-фантаст Герберт С. Уэллс (1866-1946).
вв. Речь идет о Фердыщенко.
67. Спенсер, Герберт (1820-1903) - англ. эволюционист, пытавшийся
объяснить эволюцию посредством механических законов. Автор
работ Человек против государства (1884), Основные начала (1855),
Система синтетической философии (1862-96).
68. Джордж Мур в своей статье Искусство и жизнь (1910) цитировал
слова Флобера, о том, что всякое великое искусство «научно и безлично».
69. Бувар и Пекюше - два отставных чиновника, герои посмертно
опубликованной одноименной повести Флобера (1881), которые после
неожиданного наследства вышли на пенсию и принялись за всяческие
наукообразные эксперименты с жизнью, вплоть до усыновления
сироты; после провала всех своих начинаний они вернулись к прежним
занятиями переписчиков, решив составить некую фарсовую
энциклопедию глупых высказыванией великих людей.
70. Удан-Адан - символ неопределенности, безграничности,
бесформенности у Блейка, некое «озеро». См. Видение Дочерей Альбиона-,
«одинокая тень, пишущая на полях не-бытия». Также возникает в поэме
Мильтон, Книга 1,23, в это озеро попадает Лос, сила воображения. Поэявля-
ется и в поэме Иерусалим (1804-1820), гл. I, 5, здесь графства
Линкольн и Норвич «дрожат на его краю».
71. По мнению Йейтса, Сведенборг был одним из первых, кто, в
противовес современному абстрактному мышлению, подтвердил
существование «мира духов».
72. Сам Бальзак в Современных стимулирующих средствах обсуждал
свою привычку спать днем и работать ночью с помощью кофе.
73. Возможно, Йейтс подразумевает прежде всего Кристи Махона из
Повесы западного мира Синга.
74. Ссылка на предисловие Синга к Повесе западного мира, где он
говорит, что в своем доме в Уиклоу подслушивал сквозь щели пола
разговоры служанок на кухне.
15.Дейрдре, печаль приносящая была поставлена после смерти Синга в
1910. Актриса это скорее всего Мэри О'Нил, которая была обручена с
Сингом. См выше.
76. Конхобар, король Ольстера, в цикле Историй красной ветви. Его мать
Несс обманула его отчима Фергуса Макроя, согласившись выйти за
него только при условии, что он уступит трон ее сыну Конхобару, через
год улады, полюбившие сына Несс, больше не захотели иметь Фергуса
королем. Он является центральным персонажем саги Изгнание
сыновей Успеха.
11. Давид, Жак Луи (1774-1825) - фр. художник, чьи ранние работы
передавали некий классический строй чувств. Будучи революционером, он
стал членом комитета общественного спасения, дважды был
арестован. После выхода из тюрьмы в 1795 г. написал Похищение сабинянок
(1799). Стал придворным живописцем Наполеона. После реставрации
был изгнан и умер в Брюсселе.

КОММЕНТАРИИ
689
78. Неверно процитированная строка из блейковской Европы: «Как
веселые рыбы в волнах, когда утро росу выпивает».
79. Имеется в виду Джон Голсуорси (1867-1933) - англ. романист и
драматург, прежде всего известный как автор Саги о Форсайтах (1906-
28), певец английского среднего класса, чей расцвет продолжался
вплоть до Первой мировой войны.
80. Шекспир,Макбет,IV,iii, 111.
81. Согласно леди Грегори, Энтони Рафтери (см. выше) считал, что
собрал все божественные истины в народной книге.
82. Голубая книга называется «голубой» из-за голубого переплета всех
публикаций британского правительства, таких, например, как
докладов королевских комиссий или комитетов.
83. Ньюман, Джон Генри (1801-96) -англ. богослов, романист и поэт,
член Ориел-колледжа в Оксфорде. Викарий церкви св. Марии в
Оксфорде, перешел в католичество в 1845 и стал ректором католического
университета в Дублине (1854-8). Его проповеди отличались
элегантностью стиля и убедительностью аргументации. В Идее
университета (1873) он, что характерно, настаивал, что университеты должны
быть скорее центрами обучения, чем исследования.
84. Герберт, Джордж (1593-1633) - англ. поэт-метафизик Принял сан в 1630.
85. Моро, Постав (1826-1902) - фр. художник, репродукция картины
которого Женщины и единороги была у Йейтса.
86. Рассел рисовал неких существ, которых видел в своих собственных
видениях. Но одновременно с этим работал в ирл. кооперативном
движении, ездил по деревням, убеждая крестьян создавать
кооперативы, много занимался вопросами сельского хозяйства, его
модернизации, поражая всех, кто его знал, своей практичностью и
дальновидностью (почти визионерской) в том, что касалось вопросов обычной
жизни простых людей. Был редактором Ирландской усадьбы (1906-
23) и Ирландского политика (1923-30).
87. См. Иезекииль 4,4 и 13, а также блейковское Бракосочетание земли и
рая (1793), 154: «И тогда я спросил Иезекииля, зачем он ел навоз, и так
долго лежал на левом и на правом боку? И ответил он: «желание
поднять других до видения бесконечного».
88. Цитата из Бёме, приводимая Артуром Саймонсом в Символистском
течении в литературе (1896).
89- Это неточная цитата из сэра Уильяма Уотсона (1858-1953), эпиграмма
Пьеса король Лир.
90. Гражданская война (1922-23) в Ирландии началась после
установления Свободного государства Ирландии, которое входило на правах
доминиона в состав Британской империи. Радикалы во главе с Де Валера
подняли восстание против правительства Майкла Коллинза, который
был убит. Полную независимость, правда без Сев. Ирландии,
Ирландская республика получила в 1949 г.
Книга II: Полный символ
1. Прим. к сн: а) Друг - периодическое издание, основанное Колриджем в
июне 1809 и выходившее до марта 1810. В нем Колридж публиковал
свои эссе, посвященные различным вопросам жизни, философии и

690
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
науки. Ь) Якоби, Фридрих Генрих (1743-1819) - нем. философ,
критиковал другие философские системы с точки зрения выработанной
им концепции того, что посредством «разума» мы получаем
непосредственное понимание реальности. Гельвеций, Клод Арден (1715-1819)
- фр. философ, один из энциклопедистов, автор сочинения О духе,
где доказывал, что ощущение является источником всей умственной
деятельности.
2. Прим. к сн.: Эдвин Эллис (см. Per arnica... су/ 37) и Йейтс совместно
работали над комментированным изданием Сочинений Блейка в 3-х тт.
(1893), это заняло у них около 5 лет.
3. Прим. к сн.·. а) Имеется в виду сочинение Беркли Трактат о началах
человеческого знания (1710; 1734); Ь) Хоун, Джозеф (1882-1959) - ирл.
биограф и публицист, написавший работы У. Б. Йейтс: поэт в
современной Ирландии (1915),ДжорджМур (1936) и У.Б.Йейтс 1865-1939
(1942). Он работал совместно с Марио Росси, итальянским
философом, ставшим преподавателем итальянского в Эдинбургском
университете после первой мировой войны. Вместе они написали книги
Свифт (1931) и Беркли (1931), к которой Йейтс написал предисловие,
приводимое в данном издании.
4. Плотин выделяет три основных начала: «Единое» или «Подлинное
бытие», оно неделимо, неисчисляемо, никогда не убывает,
тождественно себе самому. Однако «переполняясь самим собой», Единое
«требует перехода вовне, а поскольку оно остается постоянным и не
убывает, иное только отражает его, т. е. является его "видом", "умом"».
«Ум», вторая ипостась, есть отражение единого. Третьей ипостасью
является душа, которую Плотин называет «логосом ума», становлением
ума вне ума. Бытие вне ума есть чистое становление, логос есть тот
новый смысл, который приобретается умом в кавдый момент своего
становления. Таким образом, логос ума - это жизнь. И эта
становящаяся жизнь ума и называется Мировой Душой. Эта мировая душа
охватывает собой все индивидуальные души (развоплощенные Даймоны
у Йейтса), высшая основа которых это вечносущие эйдосы. Далее
заходит речь о воплощении в материю. Материя есть сам принцип
вечного изменения, как бы его субстрат, восприемница эйдосов. Материя
может только воплотить их, а это значит, что эйдосы начнут меняться.
Наиболее совершенное отражение эйдосов - космос с его миром
неподвижных звезд, чем ближе к земле, тем все изменчивей.
5. Рёскин, Джон (1819-1900) - викторианский критик, искусствовед,
автор экономической теории, противостоявший философии
утилитаризма. Он много путешествовал по Европе, наслаждаясь
французскими средневековыми соборами, Альпами и городами северной
Италии. В кн. Современные художники (т.1 - 1843, т. 2 - 1846), им
отстаивается положение, что главное в искусстве - почти ремесленная
правдивость, верность природе, а не какое-то абстрактное, внешне
гармоничное изображение, поэтому его одобрение получает Тернер, а
затем художники-прерафаэлиты. В Кн. Семь светочей архитектуры
(1848), а затем в Камнях Венеции (1851-53) он собрал все лучшее, что
было достигнуто в медиевистике того времени и объявил готику
образцом подлинного искусства. Сущностью его экономической теории

КОММЕНТАРИИ
691
было учение о создании условий для самовыражения отдельного
работника, ремесленника, в своем труде; он впервые связал оценку
произведения искусства с социальными условиями его возникновения
(работа Политическая экономия искусства, 1857). Его книга Fors
Clavigera (1871-84), состоявшая из серии отдельных статей, оказала
глубокое влияние на Йейтса. В этом сборнике он нападал на
викторианский торгашеский дух.
6. Харрис, Фрэнк (1856-1931) - ирл. журналист, чья кн. Моя жизнь и
страсти (1923-1931) была объявлена порнографической и
запрещена. Обладал большим влиянием как редактор многих популярных
периодических изданий.
7. Лунный месяц у Йейтса фиксируется от новолуния к новолунию, т. е.
по фазам Луны, которых 28. На основе этого месяца создается «год»,
который разбивается на 12 месяцев так, как это демонстрирует Йейтс,
как бы переводя «28» на «12». По этому колесу, в принципе равному
колесу 28 фаз, движется Воля. Но Творческий разум движется по
знакам солнечного зодиака, который связан с годичным движением
Солнца вокруг Земли, начинающимся и кончающимся в точке
весеннего равноденствия. Это движение разделяется условно на 12
равномерных отрезков, названных согласно тому в каком созвездии Солнце
в этот момент находится. В отношении лунного месяца солнечный
зодиак стоит под углом: он меняется в середине срединной фазы, как
говорит Йейтс. Два круга, солнечный и лунный, как бы сдвинуты в
отношении друг друга.
8. Прим. к сн:. Петри, сэр Уильям Мэтью Флиндерс (1853-1942) - англ.
египтолог, автор многочисленных работ, включая Перевороты
цивилизаций (1922), имевшейся в библиотеке Йейтса.
9. Прим. к сн.·. Государство Платона, книга X, где передается рассказ
человека по имени Эр о загробных воздаяниях.
10. Прим.ксн:. Фробениус (1873-1936) - нем. этнограф-африканист.
Рассматривал народы не как создателей, но скорее как носителей
культуры. Он видел культуру как самостоятельно развивающийся организм.
Одним из первых оценил примитивную культуру Африки, считая
любое насильственное «прогрессивное развитие» губительным для
жизни племен. Оказал большое влияние на Эзру Паунда.
11. Вико, Джамбаттиста (1668-1744) - ит. мыслитель. В сочинениях
Основание новой науки об общей природе наций, Жизнь
Джамбаттиста Вико, написанная им самим, О едином принципе мирового
правопорядка он разрабатывает систему объективного идеализма, согласно
которой Бог и мир совпадают, а божественное провидение - лишь
наименование реальных внутренних закономерностей
действительности. Вико развивает главный принцип своей философии истории -
идею объективного характера исторической закономерности.
История нации, в понимании Вико, развивается по трем циклам: Детство,
Юность, Зрелость. Вико доказывал, что исторический метод является
точным научным методом. Он постулировал циклы цивилизации,
соответствующие уровням развития разума.
12. Щитодержатель - фигуры, являющиеся одним из внешних украшений
герба, которые с одной или с двух сторон поддерживают щит.

692
ВИДЕНИЕ· ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
13. Из стихотворения Йейтса Двойное видение Майкла Робартеса (1919),
II, строфы 3-5.
14. В письме к Оливии Шекспир, своему старому другу, Йейтс написал,
что цивилизации, рожденные под влиянием союза Юпитера и
Сатурна, рождены свободными, но рождаются изнутри традиции и порядка, а
цивилизации, рожденные под влиянием Марса и Венеры - наоборот.
15. В учении нем. философа Готфрида Вильгелма Лейбница (1646-1716),
бывшего не только светским мыслителем, общественным деятелем, но
и членом масонской ложи, субстанция (материя) определяется как
бесконечное число монад, невидимых, посему не-материальных и
отделенных друг от друга, каждая из которых отражает мир со своей
собственной точки зрения. Эти монады могут быть «большими» или
«меньшими», и т.о. они формируют иерархию, восходящую к Богу как
к своей вершине, именно эти монады, сами не будучи материальными,
являются причинами движения материи и разнообразия мира. Он
обнаружил способ исчисления бесконечно малых величин
приблизительно в одно время с Ньютоном, но при помощи другого метода.
16. Дионисию Ареопагиту (I в. после Р. X.) приписываются, в частности,
следующие сочинения: О Небесных иерархиях, О Божественных
именах, О мистическом богословии.
17. Гермес Трисмегист (является не совсем изящным переводом с
египетского «ТотТриждывеличайший») - автор философско-религиозных
трактатов и работ по астрологии, алхимии и магии, известных как
Герметический корпус.
18. Йейтс считал, что его сын Майкл был рожден под влиянием союза
Сатурна и Юпитера, а дочь Анна - под влиянием союза Марса и Венеры.
19. Пейтмор, Ковентри (1823-96) - англ. поэт, связанный с движением
прерафаэлитов. В Домашнем ангеле (1854-63) он рассматривал
викторианский уклад, Его Неизвестный эрос (1877) совместил
эротический язык с языком разного рода тайных церемоний. Йейтс отсылает
к его эссе Преследователь, в своей Religio Poetae (1893). На последней
его странице Пейтмор упоминает других ренессансных художников,
включая Боттичелли (но не Леонардо), который точно так же
изображал св. Иоанна, используя ту же иконографию. Эта картина находится
в Лувре.
20. Папа Пий XI: Ахилл Ратти (1857-1939) - архиепископ Миланский,
ставший папой в 1922 и правителем государства Ватикан в 1929. Эту
энциклику папа разослал католическим епископам всего мира.
21. Драйден, Джон (1631 -1700) - англ. поэт и драматург, также известен
как блестящий переводчик. Его перевод Лукреция вышел в 1685.
22. Кольер, преп. Джереми (1650-1726) - англ. священник отказавшийся
присягать трону, известный своим сочинением Рассуждение об
аморальности английского театра (1697), где указывал на прославление
непристойностей в комедиях Конгрива.
23. Прим. к сн:. Судзуки, Дайсэцу Тайтаро (1870-1966) - профессор
Токийского университета, известнейший специалист по буддизму, чьи
книги почитаются как в Японии, так и на Западе. В Европе он стал
известен своей серией Эссе оДзэн-Будизме (1927), впервые представившей
это учение во всей полноте личного опыта и ученого комментария.

КОММЕНТАРИИ
693
Книга III: Суд над душой
1. Прим. к сн.: Брэдли, Фрэнсис Герберт (1846-1924) - англ. философ-
идеалист, автор Начал, логики (1863), Исследований по этике (1922).
Интересно, что в университете Т.С. Элиот, которого Йейтс считал
представителем поздних фаз цивилизации (фаза 23), писал
диссертацию в Оксфорде именно по философии Брэдли.
2. Изольда Гонн. В то время, о котором говорит Йейтс, Изольде было
около 15 лет.
3. Прим. к сн.: Вода как символ порождения использовалась
неоплатониками. Йейтс, возможно, имел в виду отрывок из Порфирия «вода
участвует в порождении» (О пещере нимф).
4. Пьеса Театра Но Нисикиги.
5. Суккуб (от лат. succubare - «ложиться под») - в ср.-век европ.
мифологии женские демоны, соблазняющие мужчин, тогда как инкубы (от лат.
incubare - «ложиться на») мужские демоны, домогающиеся женской
любви. По толкованию богословов, это падшие ангелы.
6. Замок Лип находится в графстве Оффали. Дом с призраками был
сожжен в 1922, а построен он был на месте замка О'Кэрроллов,
известной ирландской семьи.
7. Прим. к сн.: Авраам Уоллес, автор книги Иисус из Назарета и
современные научные исследования с точки зрения спиритуалиста (1905).
8. Дэвис, У. Г. ( 1871 -1940) - англ. поэт. Цит. из стихотворения Тело и Дух.
9. Гомер, Одиссея, XI, 601-604. Пер. В. А. Жуковского. Перевод Одиссеи на
англ., сделанный У. Моррисом, вышел в 1887.
10. Прим. к сн.: Приключение - книга Шарлотты Анны Элизабет Моберли
(1846-1937), глава колледжа св. Гуго, в Оксфорде с 1816-1915, и Элеа-
нор Фрэнсис Джордан, глава того же колледжа с 1915-1924. Книга
вышла в 1911 под псевдонимами.
11. Прим. к сн.): О мифе. Йейтс описывает, как после того, как он заклинал
луну в течение нескольких ночей, он между сном и пробуждением
увидел скачущего кентавра, а затем обнаженную женщину
необычайной красоты, стоящую на пьедестале и выпускающую стрелу в небо.
12. Имеется в виду пьеса Мотомезука.
13. Плотин, Энеада 3,6.
14. Бардезан, правильное написание Бар-Дезан (154-222) - сириец,
известный как последний из гностиков.
15. Из драмы Вордсворда Белая лань из Рилстоуна (1815), 11. 279-9.
Книга IV: Великий год древних
1. Йейтс узнал о существовании Великого Года из Флиндерса Петри и
Пьера Дюэма, он проследил эту концепцию у Платона, Цицерона,
Макробия и остальных.
2. Гай Марий (157-86 до Р. X.) - римский генерал, завершил югутурн-
скую войну консулом в 106 г., победил тевтонов при Эксе и кимбе-
рийцев в Версалии на севере Италии. Пытался лишить Суллу власти в
ходе митриадических войн, положивших начало гражданской войне.
Он завоевал Рим, учинив кровавую расправу над аристократией, умер
за две недели до своего нового избрания на консульство в 86 г. до Р. X.

694
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
3. Имеются в виду серебрянные значки легионов, представлявшие собой
древко с прикрепленным сверху изображением.
4. См. Плутарх, Жизнь Суллы, 7, где он указывает в числе многих знаков,
предсказывающих восхождение Суллы, звук трубы, раздавшийся с
ясного неба (возвещающий начало восьмого века Великого года).
5. Вергилий. Буколики, Эклога IV 4-6 и 10-12. пер. С. Шервинского. «Дева
грядет», имеется в виду дева Астрея, Правда, Справедливость, дочь
Юпитера и Фемиды, которая жила на земле среди людей во времена
золотого века, но с наступлением века железного превратилась в
созвездие Девы (Astrea - звездная). Луцина - прозвище Юноны/Дианы,
покровительницы рожениц. Поллион - консул в 40 г. до Р. X., друг
Горация и Вергилия, государственный деятель, оратор, полководец,
писатель.
6. Самые худшие страдания, согласно Данте, претерпевают предатели
величества божеского и человеческого: Иуда Искариот, Брут и Кассий.
Они помещена в три пасти Сатаны («Вот Брут, свисающий из черной
пасти/ Он корчится и губ не разомкнет!» - пер. М. Лозинского). См.
Данте Алигьери, Божественная Комедия, М. Худ. Лит., 1974. Ад, Песнь
34,37-69).
7. Ludi Circenses - цирковые игры.
8. См. сн. 5.
9. Публий Корнелий Долабелла, чья вторая жена, Тулия, была дочерью
Цицерона. Он кроваво расправился со сторонниками Цезаря в 44 г. до
Р. X. Был объявлен врагом народа в 43 г., и совершил самоубийство,
дабы не быть взятым под стражу.
10. Юлианский календарь разработан астрономом Созигеном по
поручению Юлия Цезаря, где согласование календарного и тропического
(промежуток между двумя весенними равноденствиями) года
достигалось тем, что всякий год считался состоящим из 365 средних
дневных суток, за исключением тех годов, чей номер без остатка делился
на 4 (старый стиль). Год начинался с 29 марта.
11. Лунный месяц измеряется по фазам от новолуния к новолунию.
Равноденствие совпадает с серединой лунного марта (15 день),
происходит в полнолуние, 15 день солнечного марта наоборот совпадает с
началом цикла, с новолунием.
12. Моммзен, Теодор (1817-1903) - нем. историк, лауреат Нобелевской
премии по литературе за 1902 г. Главн. работы: История Рима (1854-
55) и Римские провинции (1885).
13. Изначально Ману означал просто «мужчина», т. е. первый, кто принес
богам жертвоприношение. Затем это уже сын Брахмы, Демиург в
индуистской философии, которому приписываются законы Ману,
основанные на ведических обычаях и учении.
14. «Анаксимандр принял за начало неизмеримое, семеннобразно
содержащее в себе самом рождение всех вещей; из него, как он утверждает,
состоят неисчислимые миры». «... миры же, как он считал, то
разлагаются, то снова рождаются - каждый сообразно своему жизненному
веку, в течение которого он может сохраняться». (Фрагменты ранних
греческих досократиков, С. 117., 123).

КОММЕНТАРИИ
695
15. Симпликий об Эмпедокле: «Они господствуют [- побеждают] по
очереди, по истечении [определенного] времени» (Ibid. С. 354., фр. 124).
Лукиан о Гераклите: «Вот почему я рыдаю [говорит Гераклит] а также
потому, что нет ничего постоянного, но все беспорядочно
перемешано, словно в кикеоне, и одно и то же: удовольствие-неудовольствие,
знание-незнание, большое-малое, туда-сюда ходящие по кругу и
сменяющие друг друга в игре Века (Зона)» (Ibid, С. 242Б фр.93 (52 DK)).
16. Филолай из Кротона - современник Сократа, пифагореец, известен
как систематизатор пифагорейского учения. Симпликий пишет: «По
Филолаю, гибель космоса бывает двоякой; в одних случаях - от того,
что с неба хлынет огонь, в других - от лунной воды, которая
выливается в результате переворачивания светила» (Ibid., 18, С. 439).
17. Аристотель: «Таков, по видимому, смысл утверждений Эмпедокла,
согласно которым поочередное преобладание Любви и Распри,
вызывающих движение, присуще всем вещам по необходимости, а в
промежуточное время - покой» (Фр. ранних гр. Фил. С. 352, Фр. 106).
18. Немесий - епископ Эмесский, философ, в чьих работах присутствуют
следы Платоновой доктрины предсуществования. Его сочинение О
природе вещей было переведено на англ. в 1636.
19. Томпсон, Фрэнсис (1859-1907). Строки из стихотворения О преджиз-
ни. Оды после Пасхи. Фрэнсис Томпсон без всякого успеха изучал
медицину в Манчестере. От страшной нищеты и болезни его спасли его
близкие друзья. Был автором Стихотворений (1893), Песен сестер
(1895) и Новых стихотворений ( 1897).
20. В мифе о зачатии Ромула и Рема говорится, что их мать, весталка Рея
Сильвия, увидела в лесу волка и, испугавшись, скрылась в пещере. Там
ей явился Марс, все потемнело, солнце скрылось, и произошло
зачатие. Цицерон, видимо полагает, что это аллегорический способ
описания затмения.
21. Мамаша Шиптон (1488-1500) - прозвище англ. ведьмы, крещенной
Урсулой Саутвел, чьи предсказания были опубликованы в 1797 г. В них
предсказывались судьбы королей, придворных, технический прогресс
(полеты вокруг света), а также конец света в 1881 г., что вызвало
огромные беспокойства в сельских местностях Англии: люди покидали
жилища, молились, стоя на коленях по дорогам и полям.
22. «К новорожденному будь благосклонна, с которым на смену// Роду
железному род золотой на земле расселится» (Вергилий/ Буколики,
Эклога IV- пер. С. Шервинского).
23- Гиппарх - выдающийся греческий астроном, он был первым, кто
обнаружил явление предварения равноденствий. Явление это состоит в
том, что в силу постепенного смещения наклона земной оси, под
воздействием притяжения планет описывающей некий овал, точка
равноденствия смещается навстречу движения Солнца относительно
неподвижных звезд (т. е. звезд, как таковых, ибо подвижными звездами
зовутся планеты). В силу этого равноденствие наступает до того, как
Солнце успевает завершить путь по небесной сфере, т. е. время года
сокращается. Цитаты из него появляются в Centicloqium - Книги ста
изречений, составление коей приписывалось Птолемею. В своих
вычислениях Великого Года он придерживался геоцентрической кон-

696
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
цепции земли. Великий год - период, по окончании которого точка
весеннего равноденствия занимает то же положение относительно
звезд. Равен примерно 25850 годам.
24. Птолемей, Клавдий (90-160) - астроном, астролог, математик,
географ. Основные труды: Альмагест - арабский вариант названия
работы Птолемея Большое собрание, астрономический трактат, где
высказываются положения геоцентрической модели мира и впервые в
целях астрономии используется тригонометрия, и Четверокнижие -
трактат по астрологии.
25. Прим. к сн.: а) Флауэр, Робин (1881-1946) - составил два тома
переводов Горькая радость любви (1925) и Стихотворения и переводы
(1931). Ь) Рассел, Бертран Артур (1872-1970) - третий граф Рассел,
англ. философ, автор Начал Математики (1910-1913), и Введения в
математическую философию (1919). Получил Нобелевскую премию
по литературе в 1950 г.
26. Время Суллы : правление Суллы в 82 г. до Р. X.
27. Стих 7 из Эклоги IV Вергилия. Пер. С. Шервинского. Общая цитата,
которую Йейтс раздробил, звучит таю
Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской,
Сызнова ныне времен начинается строй величавый.
Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство.
Снова с высоких небес посылается новое племя. (4 -6)
Эклога предсказывает возвращение золотого века, завершение
«железного» круга Дианы, и начало «золотого» круга Аполлона. Далее поэт
обращается к Аполлону.
28. Синцелл, византийский историк (также известный как Георгий Ма-
нах), автор Хронографии (1657).
29. Генетика - видимо, имеется в виду Причины и способ сотворения
всех существ Трисмегиста (Асклепий,6). Койраниды - общее название
недошедших до нас герметических трактатов по астрологической
медицине, трансмутации и натурфилософии.
30. См. сн. 24.
31. Из стихотворения ЙейтсаДве песни из пьесы (Two Songs from a Play,
1931), 1,6-7.
32. Оливер, Φ. С. - автор Бесконечного путешествия: Личности и
практическая политика в Англии XVIII-го века (3 т., 1930- 5).
33. Пор-Рояль - цистерианское аббатство в Лез Омо рядом с Марли,
основанное в 1204 г. В 1626 г. монашки из монастыря переехали в
Париж, а «отшельники» (родственники аббатисы) заняли его строение;
вскоре они основали там школу для Сыновей Янсинистов. Паскаль
посещал их в 1б54г.
34. Йозеф Стржиговски - австр. археолог, автор Происхождения
христианского церковного искусства (1923).
35. Прим. к сн.·. Свами отправился вместе с Йейтсом на Пальму в 1935, где
они работали над переводом Упанишад.
36. Сорель, Жорж (1847-1922) - фр. философ-синдикалист, автор
Размышлений о насилии (1908), работы, в которой он утверждает, что
социализм может быть достигнут только посредством жестокой рево-

КОММЕНТАРИИ
697
люции, сделанной дисциплинированным пролетариатом, обученным
в профессиональных союзах.
37. Херд, Джеральд - ирл. писатель, написавший книгу Восхождение
человечества (1929) об эволюции общества от коллективного сознания
через сознание индивидуальное к сверхсознанию.
38. Адаме, Генри Брукс (1838-1918) - амер. историк и философ истории,
чью автобиографию Йейтс читал (Воспитание Генри Адамеа:
автобиография (1918))
39. Прим. к сн.: Сквайр, сэр Джон Коллингс (1884-1958) - англ. писатель,
издатель.
40. Из стихотворения Йейтса Второе пришествие (Second Coming, 1920).
Книга V: Голубь и лебедь
1. Крик павлина Юноны: образ, обозначающий момент откровения.
Глаза Аргуса, сторожа, были помещены на хвост павлина Юноной,
которая приставила его охранять Ио, превращенную влюбленным в нее
Юпитером (Зевсом) в корову. Павлин был убит Меркурием,
специально посланным Юпитером с этой целью.
2. Йейтс связывал Вавилон с ученостью, астрономией и астрологией. По
этому поводу он читал Франца Гумонта Астрология и религия среди
греков и римлян (1912), Энциклопедия религиозной этики (1908-26).
3. Знаменитое собрание в Оксфорде, где хранятся многие оккультные
экспонаты.
4. Под круглой башней (Under the Round Tower, 1918), 11,22-5.
5. Фуртвенглер, Адольф (1853-1907) - нем. археолог, автор книги
Шедевры греческой скульптуры: сборник эссе по истории искусства
(1895).
6. Каллимах (V в. до Р. X.) - ему приписывается изобретение
коринфского ордера. Так же по заказу он сделал золотой светильник (см. Павса-
ний, Описание Греции, I, 261,6-7)
7. Культ Митры, арийского бога, поклонение которому было введено на
западе сицилийскими пиратами, побежденными Помпеем.
Празднования, посвященные Митре, обрели большое значение при флавий-
ских императорах и, по-видимому, проходили в искусственно
созданных пещерах с центральными фигурами, изображавшими Митру и
быка. Инициируемый проходил через несколько тяжелых испытаний,
в частности через инсценированное убийство. Йейтс видел одну из
таких пещер Митры на о. Капри.
8. Александру оказывали божественные почести в Египте и других
странах. В прочитанном Йейтсе сочинении миссис Стронг Апофеоз и
загробная жизнь (1915) также подчеркивается влияние изображений
Александра на христианскую иконографию.
9. Скопас - др.-гр. скульптор из Пароса, IV до Р. X., представитель позд-
неклассического искусства. Его изображения отличались от высокой
классики, создавшей идеал умиротворенного спокойствия, гармонии,
особым напряжением фигуры, выражением усилия и страдания.
Особенно известен своим барельефом в Тегее (ныне Пигали) Амазономахия.

698
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
10. Фиваида - пустыня в районе верхнего Египта, где впервые зародилось
христианское монашество. Одним из источников Йейтса в этом было
Искушение св. Антония Флобера.
11. Аммоний Сакк - гр. философ (175-242), прозванный «Сак» (мешок),
ибо в молодости таскал мешки в Александрии. Основатель
неоплатонизма, проповедовал учение Плотина.
12. Ориген - один из отцов церкви (185-254), был под большим
влиянием неоплатонизма, написал много работ по экзегетике. Автор Восьми
книг против Цельса. Это книга против ереси. По-русски изданы
первые четыре книги, наибольший же интерес представляют последние
четыре, где содержится подробнейшее описание египетских культов и
верований и пр. в том же духе - в силу чего на них столь часто и
ссылаются.
13. «Невероятная бесформенная тьма» из описаний христианства Про-
клом, которого Йейтс прочел в пер. Т. Тэйлора. Ср. также
«бесформенная тьма», «невероятная и недостойная тьма» в предсказании Эвнапия,
греческого софиста (347-420) о том, что произойдет с греческими
храмом бога Сераписа в результате христианизации.
14. Флавий Аникий Юстиниан (486-565), император с 527 г. Воссоединил
Восток и Запад империи, начал строительство многих прекрасных
сооружений, и фортификационных линий вдоль восточной и юго-
восточной границы государства. В своем Кодексе, опубл. в 529 г.,
кодифицировал древние статуи. Открыл св. Софию в 537 г., закрыл
платоновскую академию в 529 г.
15. Йейтс посетил Равенну (Италия), где осмотрел знаменитые мозаики, в
1907 г. вместе с леди Грегори и ее сыном Робертом; а затем вновь в
1925 вместе с женой.
16. Пальмира - богатый город на полпути между Сирией и Вавилонией,
завоеван Германиком, возможно, в 17 г. после Р. X.
17. Монофизиты утверждают, что в личности Иисуса Христа есть только
одна природа, божественная, лишь обладающая человеческими
атрибутами. Филоксен, так же Ксений (Ксения, Аксения), епископ Мабург-
ский, почитавшийся сирийцами и армянами, был изгнан в Филиппо-
лис, а затем в Гангру.
18. Иоанн Скот Эриугена (ок. 810- ок. 877) - философ ирланд.
происхождения, создатель первой в ср. века пантеистической философ,
системы. Жил при дворе Карла Лысого во Франции. Перевел сочинения
Дионисия Ареопагита. В своей работе De divisione naturae (867)
попытался примирить церковное вероучение с понятием человеческого
разума. Работа была запрещена папой Гонорием III в 1225 г.
19. Информация получена Йейтсом из Истории упадка и крушения
римской империи (1909-1914) Эдварда Гиббона. Здесь прослеживается
линия семей Мароцци и Теодоры. Внебрачный сын, внук и правнук
Мароцци поочередно стали папами.
20. Имеется в виду 15 фаза на колесе классической цивилизации, в целом
противоположной цивилизации христианской.
21. Чефалу и Монреале города на Сицилии, где с XII в. сохранились
византийские фрески, казавшиеся Йейтсу поразительно суровыми и ве-

КОММЕНТАРИИ
699
ликолепными в своем монотеизме. Эта суровость станет частью
нового, нехристианского, завета.
22. См. Раскаяние св. Пелагии/ Византийские легенды. Спб. 1994, ее. 18-19
«Епископ» - это св. Нонн.
23. Певица Чуда Сердца, частично процитировано из «Истории чуда
сердца девушки, госпожи птиц», Арабские ночи, ночь IV (пер. Р. Бер-
тона).
24. О том, что рыцари не причащались, Йейтс узнал из романа
Вольфрама фон Эшенбаха Парцифаль.
25. Св. Бернар Клевросский (1090-1153) - цистерианский аббат, богослов
и реформатор, канонизированный в 1174. Основал более семидесяти
монастырей. Его красноречие на соборе в Везле в 1146 вдохновило
второй крестовый поход.
26. ДОннекур Виллар - фр. архитектор ХШ-го в., в своем альбоме для
зарисовок смешивавший геометрические фигуры с различными
зарисовками с натуры, с человеческими фигурами, животными и
строениями.
27. Йейтс посетил Мон-Сен-Мишель вместе с Мод Гонн в 1910 г.
28. Доминиканцы, подражая францисканцам, давали обет нищеты.
29. Мысль о сходстве философии св. Фомы Аквинского и архитектуры
соборов, могла быть впервые встречена Йейтсом в автобиографии
Генри Адамса.
30. «После того, как гражданам Флоренции ... угодно было извергнуть
меня из своего сладостного лона, где я был рожден и вскормлен вплоть
до вершины моего жизненного пути, и в котором я от всего сердца
желаю, по хорошему с ней примирившись, успокоить усталый дух и
довершить дарованный мне срок, - я как чужестранец, почти что
нищий, исходил все пределы, куда проникает родная речь, показывая
против воли рану, нанесенную мне судьбой и столь часто
несправедливо вменяемую самому раненому» (Данте Алигьери, Собр. Сочиненей
в 5-и тт., т. 5,1, 3 стр. 14). Об оплакивании же одиночества и изгнания
лучше привести цитату Данте из Рая (XVII, 58-70): «Ты будешь знать,
как горестен устам/ Чужой ломоть, как трудно на чужбине/ Сходить и
восходить по ступеням».
31. Фруассар, Жан (1333-1405) - фр. историк и поэт, чьи хроники
освещают период с 1326-1400, и описывают политическую и придворную
жизнь Франции, Фландрии, Англии и Шотландии.
32. Мазаччо (1401-28) - прозвище Томмазо ди Джованни ди Симоне Кас-
саи - ит. художник, работавший во Флоренции и испытавший
некоторое влияние Джотто, зачинатель живописи Высокого возрождения,
принесший в нее черты реализма и психологизма.
33. Имеются в виду три фрески Мазаччо в капелле Бранкаччи во
Флоренции.
34. Донателло, или Донато ди Бетто Барди (1386-1466), - ит. скульптор,
изучал античную скульптуру, одним из первых оценил благородную
простоту ее форм. Известен статуями апостолов Петра и Марка, св.
Георгия на фронтоне Сан-Микеле и на усыпальницах папы Иоанна
XXIII и кардинала Бранкаччи, рельефом с глубинной перспективой
алтаря церкви Сан-Антонио в Падуе. Именно им было создано первое

700
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
изображение человеческой наготы (статуя Давида во Флоренции). В
огромном памятнике кондотьеру Гаттамелате, стоящем на
восьмиметровом пьедестале на площади в Падауе, создал образ ренессансно-
го волевого человека, уверенного и самодостаточного. Мирон (450 до
Р. X.) - др-гр. скульптор, знаменитый своей статуей Дискобол, где
точка равновесия тяжелой атлетической фигуры дискобола совпадает с
кульминационной точкой ее движения (между размахом и броском),
что создает впечатление собранности воли и спокойной мощи, не
утрачивая напреженной динамики.
35. Якопо делла Кверча (1347-1438) - ит. скульптор раннего
возрождения, работал в Сиене и Ферраре. Готические тенденции в его ранних
произведениях были преодолены в поздний период в его суровых и
героических рельефах портала церкви Сан-Петронио в Болонье.
36. «Флорентийская академия» -Accadetnia délie arti del disegno, возникла в
XV в. В ней соблюдался новый принцип объединения художников, не
связанный ни с цехом, ни с религиозным сообществом, ни с каким-
либо мирским обществом. Правящая идея - идея интеллектуального
досуга, самостоятельности мастера.
37. Папа Юлий II (1433-1513) был избран папой в 1503 г.; покровитель
искусств, он заказал Рафаэлю роспись своих личных апартаментов,
Микеланджело - фрески Сикстинской капеллы и своей усыпальницы,
а архитектору Донато Браманте (1441-1514) - планирование собора
св.Петра, начатого в 1506 г.
38. Прим. к сн:.В 11 гл. Откровения Иоанна Богослова предсказывается,
что в течение 42 месяцев(3,5 года) язычники будут попирать Храм
Божий и в этот же срок (1260 дней) два праведника будут
свидетельствовать о Боге. Праведники будут убиты, но после 3,5 дней воскреснут и
взойдут на небо «на облаке». Тут же произойдет, по предсказанию
Иоанна Богослова, великое землетрясение. Все это и есть «второе горе».
После него будет возвещено Царствие Божие. Перевод греческой
надписи можно встретить в Общем иллюстрированном каталоге
Лондонской национальной галереи·. «Я, Сандро Боттичелли, нарисовал эту
картину в конце 1500 года в годы бедствий в Италии, в половине
срока, прошедшего с начала второго горя, когда, согласно главе 11 Иоанна
Богослова, дьявол выходит на свободу на три с половиной года, а затем
в 12 главе он будет снова скован, что мы увидим [?ясно], как на этой
картине».
39. Благовещение кисти Кревелли находится в Национальной галерее в
Лондоне. В его творчестве дух готики сочетается с новаторством
Ренессанса.
40. Андреа Мантенья (1431-1506) - ит. художник, фавер, скульптор и
поэт, живший в Мантуе. Написал фрески для часовни папы
Иннокентия VIII в Ватикане; уделял особое внимание перспективе,
пространственным членениям и экспериментировал с необычными ракурсами.
41. Кастильоне, Джорджио Барбелли (1478-1511) - ит. художник,
новатор, известный своими картинами Буря, Семейство Джорджоне, Три
философа и Спящая Венера.
42. Станциа делла Сеньятура: в Ватикане, в Риме, ее потолок разделен на
несколько отсеков, на которых изображены Искушение, Суд Соломо-

КОММЕНТАРИИ
701
на, Сотворение планет. Вместе с аллегорическими изображениями
Теологии, Философии, Правосудия и Поэзии рядом помещены Мар-
сий и Аполлон. Стены расписаны Рафаэлем.
43. Мильтон в На утро рождества Христова изображает античных
оракулов, замолчавших с приходом в мир Христа. Мильтон, великий
классицист, тем не менее отверг классическую мифологию во имя
христианской проповеди.
44. Коули, Авраам (1618-67) - англ. поэт, автор эпоса Давид, од в духе
Пиндара и разл. эссе.
45. Бернини, .фкованни (1598-1680) - скульптор эпохи барокко.
46. Грей, Томас (1716-71) - англ. поэт, профессор Кембриджского ун-та,
друг Уолпола (см. Ист. Майкла Робартеса, сн.17). Имеется в виду Сэ-
мюэл Джонсон (1709-84) - англ. лексикограф, критик и поэт,
составивший знаменитый словарь английского языка.
47. Ватто, Жан Антуан (1664-1721) - фр. художник, находился под
влиянием Рубенса и Веронезе; известен своими Галантными
праздниками, квазипасторальными идиллиями. В наши дни считается
предшественником импрессионизма в своем этюдах природы.
48. Строка из ЪерленаЛунный свет ст. II, 1.3.
49. Речь идет, очевидно, об изваянии ка, двойника, второго «я»,
рождающегося вместе с человеком, духовно и физически функционирующего
вместе с ним как при жизни, так и после смерти (при рождении над
ним так же, как и над человеком, производили обряд «отверзания уст и
очей»). В гробнице ставили портретные статуи умерших, вместилище
ка. Обитая в гробнице, ка могло покидать ее и устремляться в
загробный мир. Изваяние ка - это дверь в другой мир.
50. Йейтсовская нелюбовь к академичному Рейнольдсу была явно
инспирирована Блейком, учившимся в академии.
51. Несколько надуманный и слишком правильный герой объемистого
романа Сэмюэла Ричардсона (1689-1761) Сэр ЧарльзГрандисон (1753-54).
52. Джейн Остин описывала предмет своего творчества: «три-четыре
семьи, живущих в сельской местности, - это то, над чем и стоит
работать», а стиль как· «небольшую пластинку (в два дюйма не больше)
слоновой кости, над которой я работаю столь тонкой кистью, что
после длительнейших трудов это приводит к самому невидному
результату».
53. Рикар, Луи Густав (1823-73) - фр. художник, известный своими
натюрмортами и портретами.
54. Джеймс, Генри (1843-1916) - амер. романист, который принял
британское гражданство. В своих романах он описывает влияние
Америки на европейскую цивилизацию, некоторые отдельные английские
темы и различие между американским и английский взглядом на мир.
55. Гоббс, Томас (1588-1679) - англ. философ, автор Левиафана (1651),
эмпирик и рационалист. Жизнь человека в дообщественном
состоянии, по-Гоббсу, была «ужасной, грубой и короткой».
56. Волнение завесы храма - глава из книги Автобиографии, цит. из
Малларме (см. Поклонение Волхвов, сн. 2). Hodos Chameliontos - путь
хамелеона.
57. Имеется в виду теория относительности.

702
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
Конец цикла
1. Йейтс имеет в виду начальные страницы из Прославленного Годисса-
ра (1833) Бальзака, новеллы, посвященной графине де Кастри. В
частности, там говорится: «вслед за предельными усилиями цивилизации,
стремящейся сосредоточить воедино все богатства земного шара, не
воцаряется ли обычно век варварства?»
2. Тойохито Кагава (1888-1960) - яп. миссионер и писатель, учившийся
в Принстоне, вернулся в Японию. Его работа в социальной сфере и
проповедь евангелизма была чрезвычайно успешной.
3. Из стихотворения Йейтса Соединения ( 1934).
Ночь всех умерших. Эпилог
1. Крайст Черч (Церковь Христа) - в Оксфорде, где Йейтс находился,
когда писал стиховторение.
2. Ночь всех умерших - 2 ноября, когда католики молятся за души,
находящиеся в чистилище.
3. Горторн, Уильям Томас (1864-1919) - художник, рисовавший
картины на оккультные сюжеты в традиции Блейка и Одри Бердсли.
Именно Горторн послал Йейтсу записку, содержавшую мистическое
предупреждение (намекая на коней из Платоновского Федра, белого и
темного, везущих колесницу души), которое помогло Йейтсу сформулир-
воать идею «анти-я». Йейтс помещает Горторна в фазу 25. В 1917 г.
Горторн поссорился с Йейтсом за то, что тот переиздал свое введение
к Горторновской Книге образов, вычеркнув все упоминания о Гортор-
не.
4. Йейтс пишет о Горторне, что он был тем, кто «пережил самое
странное из приключений - платоническую любовь ... он пускался во
всевозможные любовные приключения до тех пор, пока наконец, на
пятидесятом году, когда был еще в расцвете всех своих физических сил,
не решил: "Мне не нужны женщины, мне нужен Бог". Затем он и одна
хорошая, привлекательная молодая девушка, занимавшаяся как и он
оккультизмом, полюбили друг друга, и хотя он мог сдерживать свою
страсть лишь тяжелейшими усилиями, жили они платонически, и
делали это с ясным ощущением того, что есть нечто, чего они смогут
достичь лишь при помощи этого на первый взгляд бесполезного
отказа от радостей жизни. Она умерла, он пережил ее на короткое время, в
течении которого видел ее в видениях и сподобился при ее помощи
некоторых из наиболее традиционных опытов, получаемых святыми».
Йейтс также был убежден, что Джонатан Свифт, со своим «презрением
жизни, сходным с презрением факира» в своих отношениях со Стеллой
преследовал ту же цель «платонической любви» (Explorations, 359-361)
5. «Дамой» Горторна была Одри Лок (1881-1916). В 1934 г. Эрнст Райе
написал, что Горторн «показал мне на стене то ли карандашом, то ли
углем нарисованный силует его умершей подруги - Одри Лок Он
сказал, что однажды увидел бледную тень отброшенную ясно и четко на
штукатурке и обрисовал ее (Letters to W. В. Yeats II, р. 5бЗ>. Отсюда и
развиваемый Йейтсом образ вечно присутствующей умершей
возлюбленной.

КОММЕНТАРИИ
703
6. Предивный дом - Небесный Иерусалим, или Небеса обетованные,
обещанные Библией.
7. Флоренс Фарр, в замужестве - Эмири.
8. «Флоренс Фарр в пятьдесят лет, боясь старости и увядания красоты,
приняла то решение, о которым мы все так или иначе задумывались, и
согласилась занятть пост учительницы английского языка на Цейлоне,
чтобы иметь возможность изучать восточную мысль, там она умерла»
(Видение 1925-го года издания, pp. ix-x). «Флоренс Фарр согласилась
на должность учительницы в школе для девочек, чтобы скрыть свою
умирающую красоту. У меня до сих пор остался псалтерион, который
создал для нее Долмеч, несколько струн порваны, возможно, больше
никто не будет играть на нем» (Variorum Editon of Yeats's Plays, 1966. P.
1009).
9. «Страшным годам» - она умирала от рака.
Ю.МакГрегор Мэтерс - автор Разоблаченной Каббалы, «его двумя
занятиями были магия и теория войны, ибо он считал себя прирожденным
военноначальником... именно с его помощью я приступил к
определенным занятиям, к получению различных опытов, которым и
предстояло убедить меня, что образы, хорошо видные умственному оку,
происходят из более глубокого источника, чем сознательная или
бессознательная память» (The Autobiography; Four Years: 1887-91).
11. Мэтерс обвинил другого члена «Золотой Зари» в подделке главного
мистического манускрипта ордена; Йейтс входил в комиссию,
расследовавшую это. - «МакГрегор жил в мире призраков. Он описывал, как в
каком-нибудь людном месте он встречал незнакомца, которого мог
отличить от живых, ибо его сердце как-то по-особенному сжималось.
Эти незнакомцы были его учителями» (Mémoires, р. 106). «Он одевался
в кельтские юбки ... его ум был постоянно увлен размышлениями о
различиях между кланами или шотландскими шапочками. И однако я
сомневался временами, был ли он когда-либо в Шотландии... Он
предчувствовал значение великих войн... Себя он видел в роли какого-то
Наполеона, Европу - преображенной согласно его грезам, Египет -
восстановленным, а Шотландию - властельницей мира».
12. Многие записи Йейтса говорят о деперсонализации мертвых и
опасности как-то идентифицировать их при встрече.
IX. Произведение литературы.
Общее предисловие к моим сочинениям
General Introduction to ту literary work (1937). - Из сб. «Поздние эссе и
предисловия». Написано для издания полного собрания сочинений, никогда не
выходившего при жизни. (Пер. Т. Азаркович; комм. Т. Азаркович, К Голубович).
1. Рэли, сэр Уолтер (1552-1618) - англ. придворный, мореплаватель и
поэт, фаворит Елизаветы I. Вместе с поэтами Чапменом (1559-1634) и
Кристофером Марло (1564-93) создал кружок Школа Ночи и стяжал
репутацию безбожника. В царствование Якова I Рэли по обвинению в
государственной измене бросили в тюрьму, где он провел 13 лет.
Дошли отрывки его поэмы Цинтия, восхвалявшей королеву.

704
ВИДЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
2. Перевод Я. Берлина и Ю. Вронского. Цитируются строки из
стихотворения 1817 г. Не бродить уж нам ночами... [So we'll go no more
a'roving].
3. Печальный пастух (1637) - поздняя незаконченная пастораль Бен
Джонсона.
4. Нейшн - газета основ. В 1842 в Дублине Т. Дэвисом.
5. ОТрэди, Стэндиш Джеймс (1846-1928) - исследователь ирл. истории
и мифологии, написал 2-ух тт. Историю Ирландии (1878, 1880).
О'Карри, Юджин (1796-1862) - антиквар, эксперт по старинным
ирландским рукописям.
6. О'Донован, Джон ( 1806-66) - ирл. филолог.
7. Круглые Башни - раннехристианские сооружения в Ирландии.
8. ОТрэди, Стэндиш Хейс (1832-1915) - редактор Suva Caedelica
(Гэльский лес (лат.) 1892), собрания историй из древних ирландских
манускриптов с переводом и комментариями.
9. Сборник появился в 1838 г.
10. Медб - легендарная королева Коннахта, ее столица в Круахане, ее
могила, по преданию, отмеченная каирном, находится на вершине
круглого холма Кнохнарея в графстве Слайго.
11. Беркит, Фрэнсис Крофорд (1864-1935) - исследователь Библии,
профессор богословия в колледже Святой Троицы в Кембридже.
12. Работа Фредерика Майерса полное название Человеческая личность и
переживание ею телесной смерти.
13. Пьеса Колодец святых (1905); Стивене, Джеймс (1824-1901) -
основатель «Ирландского республиканского братства».
14. Перс, Патрик (1879-1916) - лидер движения «Ирландские
добровольцы», и один из лидеров «Пасхального восстания» 1916 г.
15. Красная ветвь - имя династии королей Ольстера, к которым
принадлежал и Кохнобар. Название связано с тем, что покои королей в Таре
был из красного тиса.
16. Из произведения Джорджа Чапмена Σκιά νυκτοσ. Ночная тень,
содержащая два поэтических гимна (1594). Hymnes in Noctem, П. 255-6.
17. «Гэльская лига» основана в 1893 Дугласом Хайдом (1860-1949)
фольклористом, переводчиком, первым президентом Эйры, после отмены в
1937 г. свободного государства Ирландии (Свободная республика
Ирландия была учреждена в 1949 г.).
18. Иессей - отец царя Давида в Ветхом Завете. Выражения «корень
Иессеев», «отрасль Иессеева» идут из Книги Исайи (11:1, 10) и отсылают к
самому Давиду и к его роду. Здесь у Йейтса отсылка к христианству,
ибо Иисус сам происходит от «корня Иессеева», из рода Давида.
«Азиатский ландыш» - скорее всего, имеется в виду мистически толкуемое
место из Песни Песней, где невеста сравнивается с «лилией долин»
(ландыш по-англ. буквально - «лилия долин»): «Я не нарцисс Сарон-
ский, лилия долин! Что лилия между тернами, то возлюбленная моя
между девицами» (2, 1-2). Йейтс, видимо, подразумевает еврейскую
Каббалу, интеллектуальное и мистическое дерзновение которой
привлекало столь многих в ту эпоху и вытеснило традиционные
христианские представления, где подобный поиск не приветствовался.

КОММЕНТАРИИ
705
19. Макдонах, Томас (1878-1916) - ирл. поэт, преподаватель в
университетском колледже в Дублине. Был расстрелян после неудачной
попытки пасхального восстания 1916 г.
20. Тойнби, Арнольд (1889-1975) - англ. историк, автор
двенадцатитомного труда Постижение истории (1934-1961). Выдвигал философию
истории, основанную на анализе циклического развития и упадка
цивилизаций.
21. Уитби - город в Северном Йоркшире. В 663/664 г. там состоялся
синод христианской Церкви англо-саксонского королевства Нортум-
брии, где предстояло решить, каких религиозных обычаев следует
придерживаться - кельтских или римских. Выбор состоялся в пользу
Рима и учения Св. Петра, что способствовало распространению
римских обрядов по всей Англии.
22. Лорд Эдвард Фитцджеральд (1763-98) - один из членов общества
«Объединенные ирландцы», возникшего в 1791 г. под влиянием
событий французской революции. В 1798 г. стал одним из организаторов
вооруженного восстания. Казнен.
23. Символ веры св. Патрика (Liber Hymnorum) - ответ о природе Бога,
приписываемый св. Патрику (в Книге Арма, Vita Patricit) , мы приводим
его в переводе с англ.:
И Патрика попросили сказать о его Боге. / Кто твой Бог? Где он?
Каковы дела его?/ И Патрик ответил: / Наш Бог, Бог всех людей/
Бог неба и земли, морей и рек/ Бог солнца и луны и всех звезд: /
Бог высоких гор и низких долин. / Бог выше неба, на небе и под
небом. / Его обитель на небе, земле и море/ И во всем, что ни есть
в них. / Он дышит во всем,/ Все оживляет./ Все превосходит/ Всему
он опора. / Он зажигает свет солнца, / Собирает свет ночи и звезд.
/ Он создал стены и землю сухую/ И острова сухие в морях/ И
звезды, что служат большими огнями.
24. Лекки, Уильям (1838-1903) - историк, автор сочинения Ирландия
восемнадцатого века.
25. Пер. А. Ибрагимова, (в оригинале: «There's not a breathing of the
common wind/ That will forget thee»). Строки из стихотворения 1802 г. Тус-
сенуЛувертюру. Франсуа Доминик Туссен Лувертюр ( 1743-1803) был
сыном раба на Гаити, стал губернатором острова в 1801 г. и возглавил
восстание против Наполеона, когда тот снова решил ввести рабство.
Умер в тюрьме.
26. Роберт Эммет был повешен в 1803 г., а затем обезглавлен.
27. Видимо, один из способов наказания тех, кто участвовал в восстании
1798 г.
28. Тайна потока (1869) одно из самых красивых и загадочных
стихотворений-поэм Д. Г. Россетти. Долорес (1904) - длинное, трагичное
стихотворение Э. Суинберна.
29- Томсон, Джеймс (1700 - 1748) - шотл. поэт, его лучшие произведения
в чем-то предвосхитили романтическое течение. Каупер, Уильям (1731 -
1800) - англ. поэт, предтеча Бернса, Вордсворта, Колриджа.
30. Антоний и Клеопатра, акт IV, XV - слова умирающего Антония (пер.
М.Донского).

706
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
31. Гамлет, акт V, сцена II - слова умирающего Гамлета, обращенные к
Горацио (пер. KP.).
32. Антоний и Клеопатра, акт V, сцена И, слова Клеопарты о кусающей ее
змее (пер. M Донского).
33. Мур, Джордж Огастус (1852-1933) - ирл. землевладелец, романист и
автор коротких рассказов. Вернулся в Ирландию и участвовал в
обустройстве ирландского театра вплоть до 1902 года; его романы Озеро и
истории из Невспаханного поля, так же как и книга его воспоминаний,
Здравствуй и прощай (в 3 тт. 1911-1914), весьма убедительны в
качестве злой и одновременно веселой сатиры на ирл. литературный
ренессанс, на движение символизма и, в частности, на Йейтса. После
отъезда в Лондон он опубликовал шедевр подобного стиля Ручей Ке-
рит (1916). Йейтс отомстил за свой литературный портрет,
выполненный Муром в его Здравствуй и прощай, в собственном сборнике
Действующие лица (1937), опубликованном после смерти Мура.
34. См.: Иоан XIX, 25. Благовесник или толкование на св. Евангелия бл.
Феофилакта·. «В Евангелиях является четыре Марии: одна - Богоро-
дица..лругая - Магдалина, третья - Клеопова, четвертая - сестра Лазаря».
35. Зеленый шлем (19Ю) - пьеса Йейтса о вызове Кухулина на поединок.
В первом варианте поставлена в 1901 г. в театре Эбби.
36. Фор, Поль (1872-98) - фр. писатель-символист.
37. пер. Арк. Штейнберга.
38. Эллизия - (в стихосл.) выпадение одного из звуков при встрече двух
гласных на стыке слов (в рус. не используется).
39. Это был Эзра Паунд.
40. Мост О'Коннелла - главный мост через реку О'Лиффи в Дублине.
Пьесы
Пер. К. Чухрукидзе. Печатаются в редакции и с комментариями Н.
Бовиной и К. Голубович.
Страна сердечного желанья // The Land of Heart's Desire
Написана и поставлена в 1894 г. - Не оспаривая непосредственную
эмоциональную насыщность пьесы, следует указать на то, что эта
насыщенность связана с серией парадоксов, непрестанно ведущегося в нас
подсознательного мифологического рассуждения о жизни. Имя сварливой
Бриджит может быть указанием на то, что за сказочным сюжетом пьесы и
за драмой характеров свершается особое мистериальное действо.
Бриджит - это зимняя, старая ипостась Богини Бригитты. Это как бы
умирающая луна, земля-могила; Мери (здесь недаром совпадение с именем
Девы Марии), это срединная часть лунного цикла, полнолуние, красота;
соответственно Дитя фэйри - начало цикла. Драма есть драма умирания
и зарождения луны, но также и переход или даже уход года от зимы к лету,
от смерти к жизни. И здесь не случайны метафоры «золота» «торфа» и
«огня». Пытаясь оставить Мэри в «зиме», муж Бриджит Мортин (явная
переогласовка с «mortal», смертный, смерть и тд.) все время пытается выделить
«согревающую» функцию пламени, его связь с землей, Мэри должна стать
«торфом», отогревающим его старость; его золото должно быть «зарыто»,
«спрятано». Утепление, кутание, поедание - прямые символы смерти. В
этой связи «христианство» прочитывается через его основной символ -

КОММЕНТАРИИ
707
«мертвое тело на кресте», его сущность через «покой» или «упокой». Фэй-
ри, тогда, оказываются подлинным миром «живых», т. к их жизнь
беспокойна, она есть выставляющий себя напоказ «свет», «огонь», который
холоден, т. е. бесполезен, не согревает, не пряется, не кутает, а танцует, это
летняя обнаженность. Жизнь/смерть постоянно меняются местами.
1. Навий день - (см. Бродячие фэйрщ сн. 4).
2. Добрые люди, или добрый народец - эфимизм для названия фэйри,
которых опасно называть прямо.
3. Перевод "песни фэйри" - К. Голубович.
4. В переводе имен богов мы здесь оставляем англоориентированную
транскрипцию Йейтса. Однако существует и русская традиция, в
которой мы и приводим имена богов для комментария, а) Нуаду - бог из
Племен богини Дану, имя которого предположительно
интерпретируется как «собиратель облаков». Н. - правитель племени богини и в
первой битве при МагТуиред он потерял руку, которую затем заменил
серебряной Диан Кехт. Отсюда - «белая рука». Вообще же мотив
однорукости или однононогости это маркировка принадлежности к
потустороннему миру. Ь) Энгус - сын богини Боанн (эпоним реки
Войн) и бога Дагда («Добрый Бог» - силач огромных размеров, но и
провидец и искусный музыкант, и хозяин потусторонней
пиршественной залы и владелец магического котла, дарующего всем
насыщение). Энгус бог музыки, любви и отдыха, а также бог поэтов, с) Фиаху
(Фиахна) Финн, Финфара - легендарный правитель Улада; его супруга
родила сына от могущественного божества моря и островного
потустороннего мира - Мананнана. Атрибуированный здесь Фиаху эпитет
«бурной пены», возможно, указывает на контаминацию двух образов,
человека и божества, d) Западное воинство - божества, но также и
сама Ирландия (Западный мир).
5. Пер. К Голубович.
Единственная ревность Эмер // The Only Jealousy of Emer
Написана в 1919 г., впервые поставлена в 1922. Эмер - жена Кухулина.
Пьеса основана на старой ирландской легенде, Страшная болезнь Ку Ху-
лина и единственная ревность Эмер. Эта пьеса, как и ирл. история, есть
продолжение истории На Берегу Бейли, истории о том, как Кухулин
убивает, сам того не зная, своего единственного сына.
1. Поскольку фазы красоты - это срединные фазы лунного цикла,
пройдет много столетий, прежде чем в ходе своего перерождения, душа
обретет прекрасную телесную форму.
2. Пер. К. Голубович.
3. Пер. рифмизованной части К Голубович.
4. Морские волны.
5. Маннанан мак Лир, бог моря. Не совсем ясно, входил ли он в круг
богов Племен богини Дану; виделся ирландцам едущим на колеснице по
волнам, которые не редко назывались «конями» бога.
6. Букв, сеятель раздора. Скорее всего, Брикриу был из демонов-фоморов,
до сих пор воюющий с богами. Именно он построил знаменитые
покои короля Ирландии Конхобара. Там вокруг предназначенного для
короля помещения располагалось двенадцать лучших колесничных

708
ВИДЕНИЕ: ПОЭТИЧЕСКОЕ, ДРАМАТИЧЕСКОЕ, МАГИЧЕСКОЕ
бойцов. Все сооружение делилось на девять частей, не считая
возвышенного «солнечного покоя» самого Брикриу (здесь несомненен годовой
символизм).
7. Все это описывается в пьесе Йейтса У ястребиного колодца, в которой
молодой Кухулин встречает Фанд, принявшую обличье птицы.
8. Пер. нижеследующего стихотворения - К Голубович.
9. Скорее всего, внутренняя мистерия, скрытая за происходящей драмой,
это мистерия 15-й лунной фазы, когда человек либо «уходит» в
сверхчувственную полноту, либо начинает двигаться в сторону завершения
цикла и нового перерождения. Это драма «середины» или слома года,
жизненного цикла. Демон-фомор, это и есть сила зимы. Возвращая
Кухулина к жизни, Эмер, на самом деле, возвращает его к смерти.
Чистилище II Purgatory
1. Первое представление, 10 авг. 1938 г., театр Эбби, Дублин.
2. Курра, область рядом с графством Килдар, традиционно связанная с
коннозаводством.
3. Битва при Огриме, июль 1691, битва при Бойне, в которой
ирландские силы потерпели поражение от войск Уильяма Оранского (см.
Епископ Беркли, сн.1)
4. Ежегодняя летняя ярмарка, проводится 9-11 авг. в Киллоргине, графство
Керри.
5. Тертуллиан, Квинт Септимий Флоренс (окЛбО-после 220) - христ.
теолог и писатель. Общий стиль мышления отмечен тягой к парадоксу
и интеллектуальной провокации. Он постоянно подчеркивает
пропасть между конкретной реальностью своей веры и абстрактными
истинами умозрения: «Что общего у Афин и Иерусалима?». Он готов
измерять силу веры именно ее несоразмерностью с разумом. Он
подчеркивает силу практического разума, стремясь сквозь слои
книжности дойти до изначальных недр человеческой души: «Свидетельства
души чем истиннее, тем проще, чем проще, тем обыденней; чем
обыденней, тем всеобщнее; чем всеобщнее, тем естественнее; чем
естественнее, тем божественнее» (De testimono animae, I, 8-9, V, 32). Но
требует Т. доверия не столько к эмпирическому опыту, сколько ко
всевозможным спонтанным проявлениям души (напр., к необдуманным
выкрикам, не доходящим до сознания стереотипным формулам). С др.
стороны, все сущее причастно бытию лишь в качестве тела, хотя бы и
тела особого рода (De Carne Christi, И), а следовательно, и Бог должен
быть понят как «тело, которое, впрочем, есть дух» (Adv. Praxaem, 7).
Поскольку визионерский опыт вызывает у Т. больше доверия, чем
концепции интеллигибельного бытия, он вполне последовательно
требует представлять себе душу такой, как она является в видении, т. е.
как прозрачное светящееся тело. От вещественности души делается
умозаключение к ее материальному происхождению: она не вселяется
в тело извне (по платонич. доктрине), но зарождается в теле от
спермы (стоич. концепция - см. De anima, VII и IX), отсюда и концепция Т.,
что душа может чувстовать раскаяние и наслаждение после смерти
грубого физического тела. Эмоциональный фон мышления Т. - тоска
по эсхатологической развязке: «Наши желания устремлены к оконча-

КОММЕНТАРИИ
709
нию века сего, к концу мира и пришествию великого дня Господня,
дня гнева и отмщения {De resurr. Carius, XXII) - ср. Скрижали закона.
6. Эта последняя пьеса явно завершает лунный цикл. В ней «живые» и
«мертвые», люди и духи, тело и душа, предстоят некой общей трансце-
денции, милости. Эта милость выше цикла, выше колебания
противоположностей, выше мертвого и живого, этот тот самый «покой»,
который был отвергнут в первой пьесе. Лунный цикл, т. е. бессознательно
ведущееся в нас рассуждение о жизни, завершен.

Хронология жизни Уильяма Батлера Йейтса
1865 Рождение Уильяма Батлера Йейтса ( 13.06 (Дублин)) в семье Джона
Батлера Йейтса и Сьюзан Мэри Поллексфен Йейтс.
1866 Рождение Сьюзан Мэри (Лили) Йейтс (25.08), сестры поэта.
1867 Отец Йейтса оставляет занятия юриспруденцией, чтобы заняться
живописью; семья Йейтс переезжает в Лондон.
1867 Рождение Елизаветы Корбе (Лолли) Йейтс (11.03), второй сестры.
Семья проводит летние каникулы в Слайго (на западе Ирландии,
где жили родители Сьюзан) - с тех пор это повторялось регулярно.
1871 Рождение Джона Батлера (Джека) Йейтса (2908), брата поэта.
1872 Сюзан Йейтс вместе с детьми переезжает из Лондона в Слайго, на
запад Ирландии.
1874 Семья возвращается обратно в Лондон.
1876 Отец Йейтса оставляет портретную живопись, начинает
заниматься пейзажами.
1877 Йейтса зачисляют в школу Годольфин, в Лондоне (где он остается
до 1881 г.) - «дешевую школу... непристойное, драчливое место»,
где ему - хрупкому и нежному ребенку и к тому же ирландцу -
часто достается, пока он, нырнув с вышки, не добивается уважения
одноклассников.
1881 Финансовое положение отца ухудшается и семья переезжает в
Дублин. Йейтса зачисляют (до 1884 г.) в школу Эразма Смита.
1882 Йейтс влюбляется в Лору Армстронг, которой посвящается его
юношеская поэзия. Лора выходит за другого в 1884 г.
1884 Йейтс поступает в школу искусств Метрополитен. Здесь он
встречается с Джорджем Расселом (псевдоним - АЭ), поэтом и
художником, другом всей своей жизни.
1885 Первые публикации Йейтса, включающие длинную идиллию в
духе Спенсера Остров Статуй (The Island of Statues). Йейтс
помогает организовать в Дублине Герметическое общество. Встречает
некоторых людей, оказавших важное влияние на него:
знаменитого революционера-националиста Джона О'Лири, филолога
Дугласа Хайда, и Кэтлин Тайнан (малоизвестную поэтессу, введшую
поэта в литературные круги).
1886 Начинает работу над поэмой Странствия Ойсина (The Wanderings
ofOisiri), посвященной конфликту между христианством и
язычеством. Публикует поэтическую драму Мосада (Mosadä) о столкновении

хюнология жизни
711
между визионерствующим язычеством и отрицающим плоть
христианством.
1887 Семья присоединяется к отцу в Лондоне, где юный поэт чувствует
себя весьма несчастным. Начинает посещать спиритические
сеансы мадам Блаватской и вечера известного поэта и художника
Уильяма Морриса, где обсуждаются вопросы искусства и
политики. Мать Йейтса переживает два инфаркта.
1888 Йейтс присутствует на спиритическом сеансе, где его начинает
так сильно трясти, что он ломает стол. Он принимает
предложение редактировать Волшебные и народные истории ирландского
крестьянства (Fairy and Folk Tales of the Irish Peasantry).
Присоединяется к Эзотерическому отделению Теософского общества
(ставившему целью отыскание абсолютной истины, стоящей за всеми
системами религиозной мысли). Рождество проводит вместе с
Оскаром Уайльдом.
1889 Первая памятная встреча с Мод Гонн. Йейтс начинает работать с
другом своего отца Эдвином Эллисом над трехтомным собранием
работ Уильяма Блейка (годом позже они обнаруживают рукопись
блейковской Валы). Йейтс начинает работу над пьесой Графиня
Кэтлин (The Countess Kathleen). Публикация сб. «Странствия Ой-
сина и другие стихотворения».
1890 Йейтс заболевает воспалением легких. Мод Гонн рожает незаконного
сына Джорджа (его отец французский анархист, издатель Люсьен
Мильвуа) - Йейтс об этом не знает; ребенок умирает в 1891 г. Йейтс
вместе с Эрнстом Райсом основывают «Клуб Рифмоплетов»,
действующий до 1884 г. Йейтса посвящают в «Герметический Орден
Золотой Зари», годом позже Эзотерическое отделение
Теософского общества попросит его покинуть свои ряды. Здоровье Йейтса
ухудшается. В том же году Чарльз Парнелл, лидер ирландской
делегации в Парламенте, призывается как соответчик в суд по делу о
разводе; это раскалывает ирландское политическое движение.
1891 Йейтс делает предложение Мод Гонн, повторяя его не раз вплоть
до 1903. Планы возрождения литературы в Ирландии через
основание различных обществ. Публикация Основных ирландских
сказок (Representative Irish Tales·, антология), Джона Шермана иДхои
(John Cherman andDhoya-. роман и новелла, публикуемые под
псевдонимом Ганконах).
1892 Йейтс пытается основать Ирландскую библиотеку: сделать новые
ирландские книги и репринтные издания доступными - но
несмотря на все усилия, управление библиотекой переходит к сэру
Чарльзу Гэвану Даффи, уважаемому политику, который
проваливает все дело. Публикация Ирландских волшебных историй,
Графини Кэтлин и различных легенд и стихотворений (где
содержится большинство стихотворений, позднее объединенных в
сборнике «Роза» («The Rose»)); публикация двух первых историй Хан-
рахана: Дьявольская книга (The Devil's Book, история, не вошедшая в
окончательный вариант сборника рассказов о Ханрахане (опубл.
1959)) и Сучение веревки (The Twisting of the Rope), - шесть историй

УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС
Ханрахана будут собраны в сборнике «Сокровенная Роза» («The Secret
Rose», 1897).
1893 После ритуального экзамена, Йейтс посвящается в высший круг
«Ордена Золотой Зари». Публикация Сочинений Уильяма Блейка и
сборника рассказов-историй «Кельтские сумерки» («The Celtic
Twilight»), а также трех историй, которые войдут в Сокровенную Розу
-Поту сторону розы (Out of the Rose), Сердце весны (The Heart of
the Spnng) и Проклятие Огней и Теней (The Curse of the Fires and of
the Shadows).
1894 После многократных переездов из Лондона в Дублин и обратно,
Йейтс посещает Париж, где он останавливается у руководителя
«Золотой Зари» Макгрегора Мэтерса. Встречается со старым Вер-
леном. Вместе с Мод Гонн он идет на постановку пьесы Виллье де
Лилль-Адана Аксель (Axel), получая от нее неизгладимое
впечатление. Вернувшись в Слайго, Йейтс, совместно с Джорджем Пол-
лексфеном, своим дядей-астрологом, занимается проблемами
телепатии. В Лондоне пьеса Страна сердечного 'желания (The Land
of Heart's Desire) становится первой пьесой Йейтса, включенной в
постоянный репертуар театров. Начинает поэтическую драму
Тенистые воды (The Shadowy Waters) о странствии поэта Форгеля по
морям в поисках обещанной ему совершенной любви.
Публикация еще двух историй о Рыжем Ханрахане Кэтлин-ни-Хулихан
(Kathleen-ny-Hoolihan) и Проклятия старости О'Салливаном
Рыжим (The Curse ofO'Sullwan the Red upon Old Age). Публикация
Распятия изгоя (The Crucißction of the Outcast: вошло в
Сокровенную розу) и Тех, кто живут в буре (Those Who Live in the Storm).
1895 Йейтс посещает Кастл Рок, где намеревается поселиться с Мод
Гонн и Джорджем Поллексфеном, чтобы исследовать оккультные
истины. В Дублине он предлагает свою помощь Оскару Уайльду,
которого в это время судят за содомию. Мод Гонн рожает второго
ребенка от Мильвуа - Изольду Гонн; Йейтс опять об этом не знает.
Публикация сб. «Стихотворения» и двух историй, позднее
включенных в Сокровенную Розу - Мудрость (Wisdom-, позже -
Мудрость короля (The Wisdom of the King)) и Св. Патрик и книжники
(St. Patrick and the Pedants·, позже - Старики сумерек (The Old Men
of the Twilght)).
1896 Первый сексуальный опыт. Годичный роман с Оливией Шекспир.
Посещение Аранских островов. Йейтс начинает работу над своим
визионерским, и в чем-то автобиографическим, романом
Пестрая птица (The Speckled Bird, он оставлен в 1904 незавершенным).
В Париже Йейтс встречает Дж М. Синга - в чьем литературном
творчестве он вызывает резкую перемену, предложив тому
съездить на Аранские острова, язык и местный колорит которых
смогли бы, по мнению Йейтса, тому помочь. Публикуются еще две
истории Ханрахана - Видение О'Салливана Рыжего (The Vision of
O'Sullivan the Red) и Смерть О'Салливана Рыжего (The Death of
O'Sullivan the Red), а также четырех рассказов - Заплетение Волос
(The Binding of the Hair), Где нет ничего, там Бог (Where There is
Nothing There is God), RosaAlchemica и Гордый Костелло, Оона МакДер-

ХРОНОЛОГИЯ жизни
713
мотт и злой язык (Costello the Proud, Оопа MacDermott, and the
Bitter Tongue); публикация Скрижалей закона (The Tables of the Law).
1897 Йейтс проводит два месяца с леди Грегори, собирательницей
фольклора; они обсуждают возможности основания театра,
который бы соответствовала их взглядам. Публикация Сокровенной
Розы, Скрижалей закона, Поклонения волхвов.
1898 «Мистический брак с Мод Гонн»: она признается Йейтсу в своих
сложных отношениях с Мильвуа, подтверждает свою
привязанность к Йейтсу, но заявляет, что никогда не выйдет за него замуж
«во плоти».
1899 В Париже Йейтс еще раз делает предложение Мод. В Лондоне
начаты репетиции Ирландского литературного театра
(предшественника театра Эбби), с актрисой Флоренс Фарр и автором
Джорджем Муром. Премьера - Графиня Кэтлин, уже обвиненная
кардиналом Логом в ереси. Трудное соавторство с Джорджем
Муром в работе над пьесой Диармайд и Грайне (Diarmuid and Gra-
nia), оконченной в 1900 г. Публикация ставшего знаменитым
сборника поэзии «Ветер в тростнике» («The Wind among the Reeds»).
1900 Смерть матери Йейтса. Йейтс пишет письма в газеты, осуждая
приезд королевы Виктории в Дублин. Начинается жестокая
борьба за главенство в «Золотой Заре» - Йейтс примыкает к анти-Мэтер-
совской фракции.
1901 Йейтс видит постановку оперы Дидона и Эней (Dido and Aeneas)
Перселла, осуществленную Гордоном Крэгом. Абстрактные
декорации Крэга оказывают большое влияние на драматургию Йейтса.
Премьера Диармайда и Грайне. Йейтс начинает работу с Флоренс
Фарр по чтению вслух его стихотворений под псалтерион.
1902 Постановка пьесы Йейтса Кэтлин ни Хулихан - Мод Гонн играет
заглавную роль, олицетворение Ирландии. Обсуждаются планы
создания национального ирландского театра. Йейтс встречает Джеймса
Джойса (говорящего ему, что Йейтс слишком стар, чтобы хоть
чем-то быть полезным для молодых писателей). Йейтс начинает
серьезное исследование Ницше.
1903 Йейтс тяжело переживает брак Мод Гонн с Джоном Макбрайдом.
Начинается его роман с Флоренс Фарр, завершающий семь лет
плотского воздержания. Первый тур с лекциями по Америке.
Первая постановка Песочных часов (The Hour-glass: проз, версия) и
Королевского порога (The King's Threshold). Публикация последней
истории про Ханрахана Рыжий Ханрахан (Red Hanrahan);
выходит сб. эссе «Идеи добра и зла» («Ideas of Good and Evil»); и
поэтический сб. «В семи лесах» («In the Seven Woods»).
1904 Открытие театра Эбби (Abbey Theatre: иначе, театр аббатства), для
которого Йейтс будет работать ближайшие десять лет. На
открытии - премьера его пьесы На берегу Бейли (On the Baile's Strand).
1905 Мод Гонн расстается с Джоном МакБрайдом. Йейтс увлечен
предложением Хью Лейна о создании Дублинской галлереи
современного искусства.

714
УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС
1906 Публикация Йейтсом Стихотворений Спенсера и другого сб.:
«Стихотворения 1899-1905» («Poems, 1899-1905»). Премьера пьесы
Дейрдре (Deirdre) в театре Эбби.
1907 Переживания по поводу премьеры пьесы Синга Повеса с Запада
(The Playboy of the Western World). Йейтс и Мод, очевидно,
становятся любовниками (1907-08). Поездка в Италию вместе с леди
Грегори и ее сыном — Йейтс впервые видит византийские
мозаики в Равенне. Отец Йейтса уезжает в Нью-Йорк, где и останется до
конца жизни.
1908 Роман с Мэйбл Дикенсон. В Дублине знаменитая актриса миссис
Патрик Кэмпбел играет в пьесе Дейрдре; постановка Золотого
шлема (The Golden Helmet-, позже - Зеленый шлем (The Green
Helmet)). В Париже Йейтс работает над Подставной королевой (The
Player Queen). Публикация 8-и тт. Собрания сочинений (Collected
works).
1909 Смерть Синга, смерть Суинбурна - слова Йейтса сестре: «Видимо,
теперь я - король всех котов».
1910 Мэйбл Диккенсон утверждает, что ждет от Йейтса ребенка.
Возмущение главного спонсор Театра Эбби Анни Хорниман тем, что
театр оставался открытым в день смерти Эдуарда VII, отражается
на финансовом положении. Йейтс начинает медленно отходить
от дел в театре. Йейтс принимает дотацию от британского
правительства в размере 150 фунтов, что делает его непопулярным
среди многих ирланлцев. Публикация Зеленого шлема и других
стихотворений (The Green Helmet and Other Poems).
19П Йейтс встречается в Париже с Эзрой Паундом.
1912 Публикация второго сборника эссе «Гравировка на агате» («The
Cutting of the Agate»).
1913 Йейтс посещает в больнице умирающую Мэйбл Бердсли (сестру
Обри Бердсли). Смерть проф. Доудена, профессора Тринити-кол-
ледж (Дублин), старинного знакомого семьи Йейтс. Вероятность
того, что Йейтс сможет занять открывшуюся вакансию. Зимой
Йейтс и Паунд снимают коттедж в Сассексе (там же они проведут
и две последующих зимы), где вместе занимаются поэзией; Паунд
также выполняет обязанности секретаря.
1914 Йейтс разъярен «возмутительной статьей» Джорджа Мура (в сб.
«Здравствуй и прощай» («Hail and Farewell»)) где тот издевается
над аристократической претенциозностью Йейтса. Начинает
писать воспоминания о детстве (опубл. 1916). Еще одна поездка с
лекциями по Америке. В июле в парламенте принимают закон о
предоставлении Ирландии права местного самоуправления, но
задерживают выполнение закона из-за политических осложнений на
континенте. В августе начинается 1-я Мировая война. Публикация
поэтического сборника «Ответственности» («Responsibilities»).
1915 Йейтс убеждает Королевский литературный фонд предложить
фант Джойсу. Отказывается от рыцарства. Вероятно тогда же (или
в 1914 г.) Йейтс пишет диалог со своим Анти-Я, Лео Африканусом,
неким шумливым и неистовым призраком, который поучал
Йейтса в течение нескольких лет на спиритических сеансах. В продол-

ХРОНОЛОГИЯ жизни
715
жение своих воспоминаний Йейтс пишег автобиографию о 1887-
1898 гг. (опубл. посмертно).
1916 Частная постановка пьесы У соколиного колодца (At the Hawks
Well), первой пьесы Йейтса, написанной в стиле яп. драмы Но -
результат их совместного с Паундом исследования восточных
текстов. Пасхальное восстание. Восставшие захватывают центр
Дублина и удерживают его за собой несколько дней, пока их
сопротивление не сламливает британская армия. Среди
приговоренных к смерти - бывший муж Мод Гонн майор МакБрайд. Йейтс
делает Мод предложение. Она отказывается; вскоре после этого он
обсуждает возможность брака с Изольдой Гонн, ее дочерью. Йейтс
и леди Грегори пытаются добиться перевоза коллекции
французских импрессионистов Хью Лейна из Лондона в Дублин.
Публикация Грез о детстве и юности (Reveries over Youth and Childhood).
1917 Покупка норманской каменной башни в графстве Голуэй,
которую Йейтс называет Тоор Баллили. В сент. он делает предложение
Джордж Гайд-Ли, которая принимает его. 20 окт. состоялась
гражданская церемония; несколькими днями позже его жена начинает
автоматическое письмо, затем претворенное в эссе Йейтса
Видение (A Vision). Налеты бомбардировщиков вынуждают Йейтса
переехать из Лондона в предместье. Публикация поэтического сб.
«Дикие лебеди в Куле» («The Wild Swans at Coole»).
1918 Конец войны. Общие выборы в Ирландии.
1919 Рождение Анны Йейтс (26 февр.). Премьера Подставной
королевы в театре Эбби. Начало терроризма в Ирландии.
1920 Поездка с лекциями по Америке.
1921 Перемирие в войне между Ирландией и Англией. Рождение
Майкла Йейтса. Публикация поэтического сб. «Майкл Робартес и
танцовщица» («Michael Robartes and the Dancer»).
1922 Ратифицирован англо-ирл. мирный договор, легший в основу
создания свободного государства Ирландия, но аннексирующий
Ольстер в пользу Британии, - это приводит к гражданской войне.
Умирает отец Йейтса. 19 авг. мост к Баллили взрывается
ирландской республиканской армией. Обед с Т. С. Элиотом, недавно
опубликовавшим Бесплодную землю (The Waste Land). 11 декабря
Йейтса назначают сенатором. Публикация Волнения завесы (The Trembling
of the Veil: автобиографического эссе о поколении 90-ых).
192 3 Новые требования к Лондону по возвращению коллекции Л эйна в
Дублин. В ноябре Йейтсу присуждают Нобелевскую премию, он
едет в Стокгольм.
1924 Осенью Йейтс страдает от высокого давления.
1925 В янв. поездка в Италию. Знакомство с византийским искусством
Сицилии. Йейтс произносит в сенате знаменитую речь в защиту
развода.
1926 Йейтс председательствует в сенатском комитете по созданию
ирландских денег. Выход ограниченного тиража Видение.
1927 Артрит и пневмония. Поездка на юг Испании и во Францию.
Гиперемия.

716 УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС
1928 Поездка в Рапалло, где живет Эзра Паунд. Возвращение в Дублин,
выход из состава сената. Публикация знаменитого сб. стихов «Башня»
(«The Tower»).
1929 Поездка в Рим. Премьера пьесы Сражаясь с волнами (Fighting the
Waves; переработка пьесы Единственная ревность Эмер (The Only
Jealousy ofEmer)). В ноябре у Йейтса начинается горловое
кровотечение, что задерживает его выезд в Рапалло; когда он добирается
туда в декабре, приступ мальтийской лихордки настолько
ослабляет его, что он пишет завещание (Паунд был одним из
свидетелей, заверявших документ). Публикация Послания Эзре Паунду (А
Packet for Ezra Pound), позже вошедшего в Видение.
1930 Премьера пьесы Слова на оконном стекле (The words upon the
Winäow-Pane) в театре Эбби.
1931 Йейтс изучает философию Беркли. Публикация прозы Майкл Ро-
бартес и его друзья (Michael Robartes and his Friends), позже
вошедшего в Видение.
1932 Смерть леди Грегори. Последняя поездка с лекциями по Америке.
Публикация стихотворений Слова, наверное, для музыки ÇWords
for Music Perhaps).
1933 Йейтс увлечен «голубыми рубашками» ирландского фашиста О'Даф-
фи. Публикация сб. «Винтовая лестница и другие стихотворения»
(«The Windig Stair and other Poems»).
1934 Йейтс ложится на операцию Стайнеса по омолаживанию - она
призвана восстановить потенцию. Романы с молодыми
женщинами Марго Коллинс (поэтесса), Этель Маннин (романист).
Премьера пьесы Король великой башни с часами (The King of the Great
Clock-Tower) в театре Эбби. Публикация Собрания пьес (Collected
Plays).
1935 Горловое кровотечение возвращается. Первые поездки в Сассекс к
леди Дороти Уэллесли, в которой он видит вторую леди Грегори.
Смерть старого друга Джорджа Рассела. Йейтс путешествует на
Майорку, где вместе с индийским проповедником Шри Пурохит
Свами переводит Упанишады. Публикация стихотворения Полная
луна в марте (A Full Moon in March) и последней части
автобиографической прозы - Действующие лица (Dramatis Personae).
1936 фкордж Йейтс прилетает на Майорку после тяжелого сердечного
приступа у Йейтса. Марго Коллинс сходит с ума в Барселоне;
Йейтс едет туда, чтобы помочь ей и оплатить лечение.
Публикация антологии Оксфордское собрание современной поэзии (The
Oxford Book of Modern Verse), составителем и редактором которой
был Йейтс. Резкая критика этой антологии за причудливость
выбора авторов и стихотворений (лишь два произведения Одена,
чуть больше Элиота - зато множество второстепенных поэтов,
которые нравились лично Йейтсу).
1937 Йейтс раздражен плохой радиотрансляцией его поэзии из театра
Эбби. Рассматривает возможность поездки в Индию в компании
леди Элизабет Пелхам. У него начинается близкая дружба с Эдит
Шэклтон Нилд - «самой высокооплачиваемой
женщиной-журналистом в мире». Йейтс делает несколько радиопередач на ВВС.

ХРОНОЛОГИЯ жизни
717
Объявляет о своем отходе от публичных дел. Публикация Десяти
основныхупанишад (The Ten Principle Upanishads), второе
дополненное и переработанное издание Видения и Эссе 1931-36 (Essays
1931-36).
1938 Поездка на юг Франции. Поставленная в театре Эбби пьеса
Чистилище (Purgatory вызывает упреки в ее нехристианском
характере. Смерть Оливии Шекспир. В конце года еще одна поездка на юг
Франции. Публикация сб. «Новые стихотворения» («New Poems»).
1939 Смерть Йейтса (28 янв.) в Рокбрюне. Посмертная публикация
«Последних стихотворений и двух пьес» («Last Poems and Two Plays»)
и На котле (On the Boiler).
1940 Останки Йейтса перевезены на церковное кладбище в деревне Драм-
клифф, Слайго.

Научное издание
Уильям Батлер Йейтс
Видение:
поэтическое, драматическое, магическое
Художник - Андрей Бондаренко
Корректор - Е. Крейзер
Верстка - А. Кефал
ООО Издательство "Логос"
Москва, Зубовский бульвар, 17
Tel:: 2471757; fax: 246-2020 (Г-25); e-mail: logos@rinet.ru
Лицензия Л Ρ № 065364 от 20 авг. 1997 г.
справки и оптовые закупки по адресу:
м. "Парк Культуры", Зубовский б-р, 17, ком. 5-6
ИТДК Тнозис", тел. 2471757.
Подписано в печать 04.05.2000. Формат 60x90/16.
Печать офсетная. Тираж 2000 экз.
Зак. 2294.
Типография ΠΠΟ "Известия"
103578 г. Москва, Пушкинская пл. 5.