Автор: Хачатурян Н.А. Бойцов М.А. Близнюк С.В.
Теги: формы политической организации государство как политическая власть история европы средневековье
ISBN: 5-89329-406-8
Год: 2001
Текст
__ - —
ЯВЛЕНИЕ МОДЕЛЬ СРЕДА
Российская Академия наук Институт всеобщей истории
ДВОР МОНАРХА В СРЕДНЕВЕКОВОЙ
ЕВРОПЕ
ЯВЛЕНИЕ МОДЕЛЬ СРЕДА
I
МОСКВА САНКТ-ПЕТЕРБУРГ АЛЕТЕЙЯ 2001
ААЕТЕиЯ
ьх л ьч ж
ББК T3(0)4-532.1
УДК 321.17(4)
Д24
ч
‘Т
<г
Редакционная коллегия: Н. А. Хачатурян (отв. peg.), С. В. Близнюк, М. А. Бойцов, О. В. Дмитриева, Т. П. Гусарова, А. Л. Пономарев, Н. Ф, Усков
Д 24 Двор монарха в средневековой Европе: явл< модель, среда/Под редакцией Н. А. Хача*г Вып. I. — М.; СПб.: Алетейя, 2001. — 352 с.
ISBN 5-89329-406-8
r-v ч Коллективная монография, посвященная актуальной в современной исторической науке теме монаршего двора, отразила формирование в литературе его нового образа как важного властного института и своеобразного микрокосма средневекового общества, связанного с ним прямыми и обратными связями. В материалах книги представлены организационная история и политическая активность двора, реализованные в его пуб-J личных функциях и во влиянии на власть личностных неформальных отношений придворного сообщества. Показана роль двора в качестве своеобразного театра презентации власти и центра культуры.
Исследование осуществлено при участии Российского Гуманитарного научного фонда (РГНФ)
(проект Ns 99-01-00200).
Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского Гуманитарного научного фонда (РГНФ), грант № 00-01-16191.
ISBN 5-89329-406-8 © Издательство «Алетейя» (СПб.), 2001»)
© Коллектив авторов, 2001 г.
294064
V
Введение
' СОДЕРЖАНИЕ
«кья*.
Хачатурян Н. А.
Запретный плод... или Новая жизнь монаршего двора в отечественной медиевистике. 5
ГА
I. Двор как властный институт мг н
v
Усков Н. Ф. { ц
Кочующие короли: государь и его двор в монастыре 33
Стукалова Т. Ю. *
Французский королевский двор при Филиппе I и Людовике VI (1060-1137). 68
Варьяш О. И.
Двор в династических конфликтах пиренейского *
средневековья . 81
Бойцов М. А.
Порядки и беспорядки при дворе графа Тирольского 93
Хачатурян Н. А.
Бургундский двор и его властные функции в трактате Оливье де Ля Марша 121
Дмитриева О. В.
«Новая бюрократия» при дворе Елизаветы I Тюдор 137
Шишкин В. В,
Мужчины в доме французской королевы XVI —XVII вв. 149 Гусарова Т. П.
Когда Его Величество далеко... j . 165
IL Политический театр власти: этикет, церемониал и символика двора
Игошина Т. Ю.
Атрибуты княжеской повседневности при дворе * Верховного магистра Немецкого ордена в Пруссии
по Мариенбургской книге главного казначея 1399-1409 гг.................................. 181
4
L
Брагина А. М.
От этикета двора к правилам поведения средних слоев: «Книга о придворном» Бальдассара Кастильоне и «Галатео, или /-Ч А ж гл О нравах» Джованни Делла Каза Краснов И. А. Символика английской придворной культуры второй половины XV —XVII вв. Медведев М. Ю. Богемская тема в эмблематике бранденбургского ор дена Лебедя Польская С. А. Королевские постцеремониальные пиры в регламенте церемоний французского королевского двора ’М. Чу £15 . * № Я 235
III. Гости при дворе: * чужие* в качестве придворных. Взгляд со стороны Воскобойников О. С. Гости в культурной жизни двора Фридриха II Штауфена Масиелъ-Санчес Л, К. Придворная одиссея одного кастильского идальго в XV в. Близнюк С. В. Иностранцы при дворе кипрских королей XIV в. 245 261 274
IV. Двор как центр культурной жизни Шрайнер П. &. */n J 1 К проблеме культуры византийского двора . . 289 Челлини К. Г. .П Стиль жизни ренессансного двора Якова IV-»'' в отражении придворной поэзии 301 Каплан А. Я. Судьба Клемана Маро . * 319 Пименова Л. А. ч>ч Осень Версаля глазами современников .5336
О
sdbuprv* huos гскгЧ
Ifeitni’ fig < *
sv CONTENTS <ndLbr -зз
J slr>r3?» Ьл» зги
Introduction '1 rfw
N. Khachaturyan
Forbidden fruit... or a New life of sovereign's court in Medieval studies in Russia. .
’-Л#*. '
ioiM.
I. Court as an institution of power
N. Uskov
Itinerant kings: sovereign and his court in monaster
T. Stukalova
French king's court at the times of Philippe I and Louis VI (1060-1137)
Varyash
Court and dynastical conflicts at the Pyrenees in the Middle Ages.
Boitzov
Orders and disorders at the Tyrol count's court.
Khachaturyan
Court of Burgundy and its functions in the treatise of Oliver de la Marche.
Dmitrieva
«New bureacracy» at the court of Elizabeth I Tudor.
Shishkin
Men at French queen's household.
Goussarova
Times His Majesty is far away.
О.
М.
N.
О.
т.
У- 33
68 81
i \ 92
121
137
149
’li 165
V
5
II. Political theater of power: etiquette, ceremonial and symbolism of the court
T.Ygoshina
Attributes of everyday life of a prince: Court of Supreme Magister of Teuton Order in Prussia according to the Account book of exchequer of 1399-1409.............
181
6
L. Bragina
From court etiquette to the middle class behaviorial principles «Libro del cortegiano» of Baldassare
Castiglione and «Galateo» of Giovanni della Casa. 196
I. Krasnov
Symbolism of English court culture of the second half of XVI-XVIIth c 215
M. Medvedev
Bohemian theme in the emblems of Brandenburg Swan Order. 225
S. Polskaja
Postceremonial banquets in the French king's court regulations. 235
III. Guests at a court. «Aliens» as courtiers.
View from outside
O. Voskoboinikov q
Guests in the cultural life of the court of Friedrich II 245 Staufen.
L Maciel Sances
Court Odyssey of a Castilian hidalgo. . 261
S. Bliznyuk
Foreigners at the court of Cypriot kings in the XIVth c. 274
IV. Court as the center of cultural life 1
P. Schreiner .
On problems of Byzantine court culture. 2ЯР
C. Cellini
Life style of renaissance court of James IV as reflected
in poetry. 301
A. Kaplan -
The fate of Clement Marot. .4 rt v . . 319
L. Pimenova
«Autumn» of Versailles through the eyes of contemporaries. . 336
---------------------------- &
'bJ -гЧ'-’уГ
M' H? -л!
H. А. Хачатурян
ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД... ИЛИ НОВАЯ ЖИЗНЬ МОНАРШЕГО ДВОРА В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ
МЕДИЕВИСТИКЕ
Предлагаемая вниманию читателей монография является результатом коллективных усилий историков, инициированных и организованных научной группой «Власть и общество». Группа возникла в 1992 г. в рамках Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего Нового времени, отразив в своей деятельности существенные перемены, наблюдаемые в отечественной исторической науке в последнюю треть XX столетия. Эти перемены стали возможны в свою очередь в условиях обретенного историками права свободного выбора в области методологии, которое открыло для науки возможности нового дыхания. Процесс обновления в медиевистике раньше всего и наиболее заметным образом затронул сферу духовной и политической истории.
В качестве первого шага на пути формирования нового исторического дискурса в области политической истории огромное значение имело преодоление свойственной на протяжении многих лет существования отечественной медиевистики общей недооценки роли политического и духовного факторов в общественном развитии1. Следующим, пожалуй, более существенным и трудно достижимым для нашей науки завоеванием стал ее постепенный отход от дуальной схемы базиса и надстройки и попытка преодоления антиномии материального и духовного, на которой настаивала идеалистическая и материалистическая философия и общественная мысль XIX и первой половины XX столетий. Именно понимание неразрывности и взаимопроникновения материального и духовного, обретенное историческим знанием уходящего столетия, обеспечило современной науке новое видение исторического процесса и процесса его познания историками.
8
Н. А. Хачатурян
Другим важным фактором воздействия на изучение политической истории стало направление «человеческой истории». Получив распространение в западной историографии второй половины XX в. и возникнув в значительной степени как реакция на увлечение историков социологическими генерализирующими схемами общественного развития, оно стало органической частью более широкого научного направления «исторической антропологии». Последнее вернуло утраченное наукой понимание значения Человека — будь то действующего или познающего, а также События в качестве объекта внимания историков. Развитие направления исторической антропологии, подготовленное успехами этнологии XX века, наполнило реальным содержанием формулу, декларируемую просветительской и позитивистской мыслью XIX века о двойственной — физической и общественной природе человека (homo duplex). Это произошло благодаря, в первую очередь, вниманию историков к научным успехам современной психологии, убедительно демонстрирующей, начиная с 3. Фрейда, весьма непростую природу человеческого сознания и подсознания, возможности, слабости и непредсказуемость которых являются важными регуляторами общественного поведения.
Новые методологические обретения радикально изменили представления отечественных историков о комплексности и системности исторического процесса, в частности, существенно обогатив традиционный для них «социальный» подход к политической истории, основным условием которого является непременное сопряжение и установление взаимозависимости политической и социальной истории. Этот подход стал наиболее важным методологическим достижением советской исторической науки в домене политической истории, позволив ей на какое-то время опередить зарубежных коллег. Переход последних под влиянием школы «Анналов» на позиции «социальной истории» определился позже, начиная с 60-х годов нашего столетия, однако уже в существенно иных эпистемологических условиях, сделавших западноевропейскую науку ведущим фактором современного исторического знания, в том числе и для развития отечественной исторической науки.
Новое толкование самого понятия «социальность» в отечественной историографии в 80-е годы сказалось на первых
Запретный плод... -------------------------------- 9
порах в разработках главного объекта исследовательских поисков наших историков, направленных по традиции на изучение «больших» государственных форм — раннефеодального государства, сословной или абсолютной монархий. Они вывели, в частности, оценку природы средневековой государственности за рамки только классовых противоречий, поставив ее в контекст широких социальных связей государства с обществом. Последнее обстоятельство обеспечило более взвешенное и корректное понимание соотношения прессовых функций в деятельности государства с протекционистскими и созидательными. Протекционистские функции, которые некогда русский философ «серебряного века» Владимир Соловьев, в полном соответствии с нравственно-религиозным характером своей философии, назвал «собирательно-организованной жалостью», обычно забывались или просто игнорировались отечественной исторической наукой, акцентировавшей главным образом эксплуататорскую сущность феодального государства2.
Расширительное толкование понятия «социальности» позволило поставить проблему взаимодействия государства и общества, в котором отныне признавалось присутствие не только оппозиции сторон, но и их компромисс и согласие, что в любом случае предполагало активность широкого спектра сословий и общественных групп3. Четко определился интерес к личности и познанию человека в средневековом обществе, реализуемый наиболее заметным образом в рамках микроистори-ческого анализа и особенно работ в области культуры, в том числе политической культуры4.
Начиная с 80-х годов в отечественной историографии политической истории происходит смещение объектов исследовательского интереса. Оно характеризовалось всплеском интереса к изучению самого феномена власти и ее анатомии, т. е. к социологическому анализу условий, средств и принципов властвования, образцы которого были некогда даны Максом Вебером и затем развиты в трудах Ж. Эллюля и М. Фуко5.
Новый поворот нашел отражение, в частности, в теоретических разработках по вопросу об условиях реализации политической власти в средневековом обществе. Специфику ее составляла дисперсия, т. е. множественность носителей влас
10
Н. А. Хачатурян
ти, связанная с условиями реализации собственности и возможностями владельцев главного богатства — земли, располагавшими необходимыми средствами принуждения, тем более что преобладающая их часть практически монополизировала на длительное время военную функцию в обществе. Новая для отечественной науки попытка структурного анализа применительно к политической истории позволила выделить в этом плюрализме политических автономий некую структуру упорядочивающего характера, константами которой являлась центральная власть монарха или территориального принца и противостоящая, а также взаимодействующая с ней местная власть— сеньора, городской корпорации, территориальной общности, сословия. В качестве важного фактора внутренней динамики этой структуры, связанной с меняющимся соотношением сторон по их качественным характеристикам, уровню и результативности воздействия, был выделен процесс трансформации природы политической власти, которая эволюционировала с большим или меньшим успехом от частноправовой к публично-правовой власти6.
На теоретическом уровне был также подвергнут анализу вопрос о принципах реализации средневековой политической власти— авторитарном или «демократическом», в условиях выборной власти. Предпринятое в литературе рассмотрение эволюции средневековой государственности в контексте соотношения этих принципов показало, что оно характеризовалось не только антиномией названных принципов, но часто их прямой взаимосвязью, в том числе сознательным расчетом монарха на активность и помощь местной выборной власти, например, в налоговых вопросах7
В теоретических исследованиях темы властвования следует также отметить попытку поставить политическое самоуправление города как автономного образования в контекст того опыта средневековрго общества, который наряду с государственными институционными формами заложил основы гражданского общества и правового государства Нового времени8. Органическую часть медиевистических разработок в области отечественной потестологии составила попытка «морфологического» анализа явления власти в ее абстрактных параметрах:
Запретный плод...
11
форм принуждения, наказания и поощрения, средств реализации или нейтрализации власти и, наконец, связей носителей, посредников и адресатов власти, раскрывающих характер властных отношений9
Выход на проблему «властвования» в отечественной историографии возродил интерес к темам, бывшим в рамках марксистской методологии по существу запретными. Одной из них стала тема сакральности и харизмы королевской власти. По инициативе группы «Власть и общество» в 1993 году была проведена конференция: «Харизма королевской власти: миф и реальность», с последующей публикацией материалов10. Появился ряд пока редких в нашей науке исследований, преимущественно в виде статей, объектом изучения в которых стали процедуры коронации, помазания, похорон монархов, послекоронаци-онных торжественных въездов короля или императора в город и, наконец, процедуры исцеления11. Новые разработки включили в решение проблем политической истории сферу коллективного сознания и средневекового менталитета. Они составили органическую часть того заметного направления современной западноевропейской науки, результаты которого позволили убедительно расширить и углубить видение механизма конституирования, легализации и репрезентации власти в условиях средневековой государственности.
Такой же заповедной в нашей науке являлась тема монаршего двора. Она стала заповедной, благодаря обесцененному и лишенному научной привлекательности образу, который сложился в сознании советских историков, воспитанных на других «приоритетных» объектах исследования. Согласно этому, как окажется, ошибочному образу, двор выглядел сугубо элитарным учреждением, безнадежно уступающим по значимости другим государственным институтам, члены которого, своекорыстно используя близость к монарху, своей безнравственностью и любовью к роскоши справедливо заслуживали резкую критику современного ему общества.
Следует признать, что в разработке темы двора западная медиевистика тоже имела свою историю и свои трудности. Она пережила этап забвения этой темы, так как, располагая в отличие от нашей исторической науки традицией ее изучения, под
12
Н. А, Хачатурян
влиянием буржуазных революций XIX века предпочла заниматься по преимуществу институтами, воплощавшими будущее европейской истории. И здесь были популярны представления — клише о дворе как сугубо консервативном и скандальном институте, в своем общественном предназначении способном только к «потреблению».
Историографическую традицию радикально изменило появление работы Норберта Элиаса, которая открыла возможность пересмотра традиционных и устаревших оценок12.
Сегодня изучение двора и его роли в социально-политической, экономической и культурной жизни общества периода Средневековья и раннего Нового времени стало одним из наиболее актуальных направлений в мировой исторической науке последних десятилетий. Об этом свидетельствует большое число публикаций за рубежом. Сложилась эффективная международная система координации усилий ученых различных стран Европы и Америки в разработке этого направления, которую обеспечивают деятельность международных комиссий и организация регулярных конференций по истории двора и придворной культуре, с публикациями бюллетеней и монографических сборников. Специального упоминания заслуживают весьма авторитетная комиссия, возглавляемая Вернером Паравичини, а также деятельность английского общества по изучению двора («The Society for Court Studies Conference», аналогичная итальянская комиссия «Europa delle Corti», а также проекты, реализуемые французскими учеными М. Эмаром, М. Т. Карон и мн. др.13).
В отечественной медиевистике возможность консолидации усилий, направленных на изучение темы двора и придворной жизни, была подготовлена личным вкладом в ее разработку ряда ученых кафедры истории Средних веков исторического факультета МГУ, Института всеобщей истории РАН, историков Петербурга, составивших исследовательское ядро научного проекта14. В 90-е годы в научных встречах, организованных группой «Власть и общество» («Харизма королевской власти: миф и реальность» (май 1993 года), «Придворная культура эпохи Возрождения и власть» (ноябрь 1994 года совместно с группой «Культура Возрождения»), «Средневековое европейское дворян
Запретный плод...
13
ство— от рыцаря к придворному и officier» (1996 год), тема двора присутствовала только в качестве сопутствующей. Наконец, в апреле 1998 года на конференции «Жизнь двора и его образ в литературе Средних веков и раннего Нового времени», она стала объектом специального рассмотрения. Доклады ее участников составили основную часть содержания настоящей монографии.
Возвращение к теме двора — как это случилось в западной медиевистике — или «открытие» ее отечественными историками в любом случае были оправданы и инициированы изменением эвристических принципов и в целом исторического дискурса современной науки. Именно они сделали возможным постепенное формирование нового образа двора как важного властного института, внутренний мир и деятельность которого фокусировали на себе все стороны жизни средневекового общества. ч
Феномен двора носил универсальный характер, возникая повсюду, где существовала политическая власть. Можно допустить при этом необязательность непременно авторитарной единоличной власти. Авторитарные претензии могла, например, реализовать корпорация властных лиц в городе-государстве, хотя в этом случае само явление двора должно было отличаться особым своеобразием. Кроме того, доминирующей формой власти на уровне средневековой государственности или территориального принципата оставалась авторитарная власть, персонифицированная личностью суверена. Последний соединял в своих руках всю полноту законодательной, судебной и административной власти. Этот признак верховной власти составит одно из главных отличий средневековых политических образований от государства Нового времени, с характерным для него принципом разделения властей. Исключительность положения суверена объясняет предназначение двора на всем протяжении средневековой истории быть центром политической системы, выходящим за пределы только частного жилища и частной жизни монарха и его окружения — членов семьи, придворных, советников и слуг. Лишь постепенно, на исходе Средневековья в государствах Нового времени, где сохранилась монархия, он станет по преимуществу средоточием ре
14
Н. А. Хачатурян
презентативных функций власти, хотя и этот результат окончательно не перечеркнет его политическую роль в обществе.
Универсальный по характеру феномен двора демонстрировал различие в формах, структуре и функциях, меняя свой облик в пространстве и времени, — в том и другом случае, однако, обнаруживая некую общую логику развития.
В современной науке определились несколько направлений исследовательского поиска, выразительно демонстрирующих комплексную природу двора.
I. Одно из направлений связано с изучением главного предназначения двора в качестве властного института. Публичная функция двора по реализации внутренней и внешней политики верховной власти, являясь наиболее очевидным проявлением этого качества, тем не менее не исчерпывает его. Современную науку в не меньшей степени привлекает исключительная роль двора в становлении и развитии самой средневековой государственности. Как органическая часть этого процесса двор прошел свой путь организационной истории, не только инициируя оформление государственной системы, но и сам испытывая на себе ее обратное влияние и в чем-то повторяя общие тенденции в эволюции средневековых политических институтов. Его исходным началом станет курия сеньории — banale, появление которой знаменовало оформление политической власти сеньора в качестве земельного собственника. В случае, если сеньором оказывался король, курия становилась важным средством государственного строительства, воплощая самую раннюю по времени в истории возникновения средневекового государства систему так называемого «дворцового правления».
Некоторые специалисты предпочитают выделить предварительную, так называемую «патримониальную» фазу конституирования семьи, ее очага и династии, формирующими вместе с клиентелой и вассалами некую общность вокруг главы этой семьи. Последний какое-то время озабочен прежде всего тем, чтобы консолидировать династию и утвердить ее преимущественную позицию среди других семейств, а не проблемой завоевания политической власти. Эта фаза, таким образом, оказывается дистанцированной от собственно «сеньориального»
Запретный плод...
15
двора, который станет центром не только для членов семьи и частных лиц «de familia», но для подданных. Именно тогда двор станет местом, где творится суд и конституируются органы управления для обеспечения порядка — не столько хозяйственного, но общественного, гарантирующего права собственности, и личности в границах не только домена сеньора, но и созданного им более широкого территориального объединения.
Нельзя не обратить внимания на неуловимость границ перехода от частной власти к публичной, которая объясняется практически почти исходной связанностью этих разных по природе типов власти. В эволюции средневекового государства в целом и двора как его части это меняющееся соотношение частного и публичного начал (в интересах и действиях государя, а следовательно, и в природе центральной власти, — в структуре и составе исполнительного аппарата) станет мотором движения к государству Нового времени. Комбинация указанных начал с разной степенью их выраженности в каждой точке этого движения, с отношениями гармонии и противостояния между ними, таким образом, явится барометром степени продвинутости того или иного политического образования на пути к государству Нового времени.
Курия сеньора, дав жизнь судебному, исполнительному и финансовому аппарату, сама станет объектом процесса бюрократизации государственной системы, который откроет новую фазу развития двора как политического образования. В нем обновятся должности, их функции и иерархия, изменится характер служб и персонального состава, благодаря постепенному вытеснению вассальных личностных связей службой оплачиваемых чиновников. Хотя, в этом общем процессе бюрократизации государственного аппарата, именно двор, более чем какое-то другое учреждение, обнаружив склонность к консерватизму, сохраняет выраженный личностный оттенок во взаимоотношениях суверена и его должностных лиц.
Отделение от «дворцового управления» специальных ведомств и последовательное апроприирование ими финансовых, судебных, административных, военных функций оставляло двору роль высшего политического центра государственной системы, верховного арбитра, посылавшего свои установки во
16
Н. А. Хачатурян
все сферы политической жизни и требующего их безукоризненного и безусловного исполнения. Этот процесс в принципе не нарушал суверенитета монарха: авторитарная природа власти предполагала полноту его полномочий, а создаваемый им аппарат был призван совершенствовать его властные возможности. Однако укреплявшийся параллельно процессу бюрократизации корпоративизм ведомств не мог не вести к известной автономии последних, вследствие чего возникали осложнения во взаимоотношениях между исполнительным аппаратом и высшей властью, которая концентрировалась в Королевском или Государственном Совете, изменившими структуру двора. Ситуацию усугубляла характерная для Средневековья недостаточно четкая специализация ведомств, так как их оформление шло не по четко продуманному предварительному плану, невольно вызывая аналогию со средневековым градостроительством, в котором действовал принцип «иррегулярного планирования». В нем, несомненно, присутствовал первоначальный замысел, однако застройка городской пощади и главных зданий — собора или мэрии, обычно растянутая на века, вынуждала каждого нового архитектора, угадывая замысел предшественника, все-таки строить в соответствии со своим пониманием гармонии.
II. Двор как местопребывание государя или принца и политический центр, конституировал осязательную социальную реальность, объединяющую в своем составе часто весьма значительную группу лиц (от нескольких десятков до 1000 и более человек). Консолидированные вокруг монарха, они были связаны отношениями родства, службы — публичного и частного (служба «рта и тела» короля) характера, дружбы и солидарности, которые делали эту общность корпорацией, хотя она и не была конституирована формально. Широкое толкование понятия «власть» современной наукой (власть обычая, религии, цензуры, дисциплины ума и т. д.), а также переоценка роли личностного фактора в истории позволили современным исследователям специально выделить вопрос о политической активности двора как социальной общности, оказавшейся в исключительной ситуации непосредственной близости к монарху.
Запретный плод...
17
Специфику ее «участия во власти», а также влияния на власть составили неформальные или личностные отношения и связи. Они действовали как фактор на уровне публичного центра двора, институционно оформленного в виде канцелярии монарха и Королевского Совета, членов которого — советников и министров, общество воспринимало как олигархов. Более того, они выходили за эти пределы, охватывая широкую часть участников vitae curialis— представителей гвардии, влиятельных лиц частной службы короля, его любимцев и фаворитов. Этот живой компонент в деятельности властной структуры мог многое сделать в реализации государственной политики, определяя ее импульсы, воздействуя на практику принятия решений, на получение королем информации и, следовательно, на характер информации. Конечно, участники vitae curialis пытались направлять власть, чаще всего руководствуясь не соображениями высокой политики, но собственными интересами, используя назначения на должности, предоставления пенсий, бенефиций и привилегий. Однако даже в этом случае двор как живая общность, точка притяжения и контактов с внешним миром не укладывается в традиционное представление о его узкоэлитарной и эгоистической природе. Это представление до некоторой степени может быть откорректировано, если посмотреть на двор в контексте его связей с обществом, которые не ограничивались только привилегированной средой. Общность на имела четко обозначенных границ, периодически пополняясь и обновляя какую-то часть своего состава, поднимая к придворной жизни новых людей, преимущественно из привилегированной среды — в частности, из среды провинциального дворянства, но также лиц ротюрного происхождения, питавших небесполезную надежду улучшить свое положение благодаря службе при дворе. Если к этому добавить широкую практику протекций, предоставления должностей в государственном аппарате и армии, выплату пенсий, то влияние двора на общество и его связи с ним делают его весьма существенным фактором социальной жизни.
Во властной активности двора как социальной общности специального внимания заслуживает проблема внутренних взаимоотношений ее членов. Характерные для них интриги и
18
Н. А. Хачатурян
соперничество в известной мере уравновешивались отношениями солидарности и взаимопомощи. Особый интерес в этой связи представляет проблема формирования в придворной среде кланов, меняющийся баланс сил во взаимоотношениях которых обеспечивал жизнестойкость этой своеобразной корпорации. Масштаб политического воздействия кланов выходил за пределы внутренней жизни двора, охватывая государственную систему в целом, что, несомненно, расширяло социальную базу их политики.
111. Объединяя в своем составе большое число чиновников (officiers), членов семьи, пенсионариев, клиентелы и слуг, двор создавал весьма ощутимую для общества и для него самого проблему экономического обеспечения: питание, заработная плата и пенсии, одежда, меблировка и устройство быта, драгоценности и украшения, содержание лошадей — вот самое общее перечисление условий содержания двора. Новые исследования показали, однако, что экономическое назначение двора отнюдь не ограничивалось пассивной ролью потребителя. Независимо от того, вел ли двор странствующий образ жизни или имел постоянную резиденцию, пребывал ли он в сельской местности или в городе — он организовывал и направлял коммерческие потоки с поставками зерна, вина, мяса, дичи, рыбы и других продуктов питания, лошадей, предметов роскоши, мехов, ковров и т. д. Вписываясь строительством дворцов в городское или сельское пространство, он преображал его реконструкцией городских кварталов, перепланировкой сельского пейзажа и т. д. Двор действовал как огромный хозяйственный механизм, в который были включены усилия множества ремесленников, строителей, торговцев, поставщиков, архитекторов, художников, актеров и т. д. Словом, было бы неверным отказывать двору в его влиянии на экономическую жизнь общества, и в этом качестве он являлся ее заметным фактором.
IV. Двор сыграл исключительную роль в обеспечении «нематериальных» форм верховной власти, иными словами, ее отражения или выражения в символических эквивалентах, художественных и идеологических образах. Двор монархов крупных государств стал грандиозным и ослепительным театром королевской власти, в котором разыгрывались спектакли ее
Запретный плод...
19
репрезентации. Подобно процедурам коронации, помазания, исцеления, — церемониал и этикет двора как знаковые системы поведения за столом, отхода ко сну, аудиенций и приема послов, его праздники, турниры, игры и охота, форма и цвет ливрей придворных слуг, — все они конституировали и закрепляли важные для сознания подданных представления о величии короля и дистанции, которая отделяла его от простых смертных. Вместе с тем репрезентативная функция двора предлагала столь необходимый для подданных образ протектора, олицетворяющего высшую справедливость и защиту. Зрелищная и идеологическая практика двора не могла остаться в границах чисто прагматических задач по обеспечению исключительного положения королевской власти, естественно способствуя развитию политической культуры и культуры в целом. Призванные двором художники, литераторы и артисты превращали его в центр культуры и искусства, откуда распространялись и инициировались новые культурные течения, нормы поведения и мода. Жизнь двора породила огромную литературу апологетического и критического толка о нем самом, стимулируя развитие литературы и поэзии в целом.
Завершая общую характеристику двора, хотелось бы подчеркнуть некоторые особенности нового образа, который формируют современные научные подходы в его анализе.
В отмеченном нами своеобразии качеств двора как образования политического, социального, экономического и культурного характера определяющую роль играло его главное назначение как властного института. Именно оно делало двор частью государственного механизма, объединяло его членов в корпорацию, консолидированную вокруг верховной власти, диктовало специальные нормы жизни и поведения для всех участников vitae curialis и ее главного действующего лица — монарха.
Каждое из проявлений его природы, оставляя впечатление известной самодостаточности, вместе с тем обнаруживало непременную и выраженную завязанность на общество — зависимость от него и общих процессов его развития и вместе с тем — обратное влияние двора и нацеленность на общество всей его деятельности и жизни. Эти особенности превращали двор в своеобразный микрокосм средневекового мира, объяс
20
Н. А. Хачатурян
няя тем самым высокие эвристические возможности темы в целом и отдельных ее направлениях.
Коллектив авторов, усилия которых объединил общий для всех них объект исследования, в предлагаемом вниманию читателей издании представил статьи, разнообразие тем которых корреспондирует с обозначенными выше направлениями современного научного поиска в изучении европейского средневекового двора и придворной жизни. Вместе они рисуют широкую панораму эволюции этого института в региональном, временном и типологическом аспектах: речь идет о дворах монархов больших и малых государств, светских и духовных территориальных принцев; в конкретной жизни раннего, классического и позднего Средневековья; на примерах таких европейских стран, как Франция, Англия, Испания, Португалия, Венгрия, принципаты Германской империи и Апеннинского полуострова.
Подобный разброс материала, отражая вариативность явления, создает прекрасную возможность для его компаративного анализа, хотя решение задач обобщающего характера не являлось целью настоящего издания. Сегодня авторский коллектив находится еще в начале исследовательского пути. Привлекательность помещенного здесь материала заключена в присущем ему качестве «открытия» мало известного отечественному читателю явления и конкретного рассказа о нем.
Разноголосица материала не помешала систематизировать его в несколько проблемных разделов, подчеркнувших авторский выбор ракурса исследования в конечном счете одной большой темы, выбора, тем самым обеспечившего возможность ее комплексного видения.
Первый наиболее объемный раздел «Двор как властный институт» посвящен анализу институциональной истории двора (состав, организация и протокол), поставленный в социально-политический контекст.
Раздел открывает статья Н. Ф. Ускова, отразившая практику «кочующего» двора, характерную для слабо интегрированных в экономической, политической и культурной жизни; средневековых государств. Для периода раннего Средневековья (в статье идет речь о политике Каролингов в конце VIII —
Запретный плод...
21
начале IX вв.) эта практика решала проблемы содержания государя и его свиты, хотя главной оставлялась задача реализации контактов и связи с обществом.
Институциональная история двора получает своеобразное воплощение в формировании процедуры специального приема государя в имперских монастырях, компонентами которой, как показывает автор, стали демонстрация дисциплины монастыря, общая трапеза, беседа с братией и заключение духовного братства, передача даров королем и присутствие последнего на богослужении.
Предпринятый автором анализ итинерария двора поставлен в контекст имперской политики Каролингов, которая характеризовалась, с одной стороны, формированием статуса «имперских монастырей» (предполагал обладание привилегиями и публичными функциями), с другой стороны — созданием новой идеологии королевской власти, попытками сакрализации образа монарха.
Пожалуй, наиболее общим сюжетом для статей этого раздела стал вопрос о природе двора и придворной службы, решение которого заключалось в выяснении характера соотношения частноправовых и публично-правовых элементов в назначении и жизни учреждения.
Архонтологический анализ в статье Т. Ю. Стукаловой отразил процесс становления двора французских Капетингов в XI — XII веках. В эволюции должностных лиц дворцового управления и их функций автор подчеркнула сохранение личностного типа отношений, не исчезающих даже в условиях возникновения чиновной публично-правовой службы.
В статье О. И. Варьяш сделана попытка изучения роли двора в династических конфликтах XIII— XIV веков в странах Пиренейского полуострова, связанных главным образом с неустоявшимся принципом наследственной королевской власти. Автор широко применяет приемы текстологического анализа (по материалам хроник), а также сопоставительного анализа конфликтных ситуаций по времени (рубежи XI —XII, XIII —XIV веков) и по странам — в Кастилии в правление Альфонса X и Португалии в правление Диниша. В статье восстанавливается картина жизни этого института в параметрах его структуры,
22
Н. А. Хачатурян.
поведения персоналий, оценки степени консолидации как особой общности, характера связей с монархом, наконец, степени его политической значимости. Материалы статьи отчетливо свидетельствуют, что зрелость института зависела от уровня государственности.
Структурная неопределенность и личностный характер двора как учреждения приобретали более очевидные формы в варианте небольших принципатов, как это явствует из статьи М. А. Бойцова. Протоколы придворных распорядков — Hoford-nungen графов Тироля позволили автору проследить весьма постепенный и слабо выраженный процесс модернизации двора, который нашел отражение в некоторой формализации и рационализации его жизни, вносивших изменения в возможности и средства властвования. Автор показывает проявление этой тенденции, в частности, в политике экономии расходов двора, являвшегося центром широкого перераспределения и потребления продуктов. В анализе неизбежных противоречий, возникавших во взаимоотношениях трех сил — двора, общества и князя, — в поле зрения исследователя попадают семейные и личностные связи последнего (отношения с детьми, в том числе незаконнорожденными).
В статье Н. А. Хачатурян анализ публичных функций Бургундского двора XV века позволил автору поставить вопрос о соотношении деятельности герцогского Совета как части двора с административной системой принципата и показать исключительную роль персонального герцогского управления в слабо консолидированном политическом объединении, каким являлось Бургундское герцогство. Отмеченную особенность автор рассматривает в качестве важного показателя отставания принципата на пути его превращения в самостоятельное государственное образование.
Статья О. В. Дмитриевой, посвященная проблеме выделения Тайного Совета из дворцовых структур и личностных связей в Англии XVI века, возвращает нас к проблеме соотношения придворного и чиновника. Проблема, которую автор решает в институциональном и ментальном плане, имела, как оказывается, вполне выраженный характер даже в такой «продвинутой» в процессе формирования государства Нового времени
Запретный плод...
23
стране, какой являлась английская монархия времени правления Елизаветы.
В статье В. В. Шишкина представлена институциональная характеристика двора французской королевы XVI — XVII веков. Его организация порождала, как показывает автор, ряд специальных проблем, например, проблему его комплектования, связанную, в частности, с пребыванием мужчин в доме королевы, или проблему его «вторичного» значения во властной иерархии по сравнению с двором короля.
Исторический аспект анализа позволил автору поставить вопрос об изменениях в социальном составе двора в связь с практикой покупки должностей и усложнением в целом придворной жизни, благодаря противоречиям нового дворянства с придворной аристократией.
Статья Т. П. Гусаровой показывает сложную ситуацию с феноменом двора для венгерского общества XVI — XVII веков, связанную с включением страны в состав Габсбургской монархии, двор в Вене поглощает двор венгерского короля, затрудняя административное управление страной и тем самым ограничивая возможности использования этого политического института венгерской элитой. Тем не менее двор оставался притягательным центром и важным каналом приобщения к власти и богатству членов венгерского общества (увеличение размеров земельных владений, получение высоких государственных должностей).
Вторую группу материалов книги объединила общая тема, обозначенная как «Политический театр власти: этикет, церемониал и символика двора», связанная с проблемой репрезентации власти.
Анализ репрезентативной функции двора получил своеобразное преломление в статье Т. Ю. Игошиной. Автор попыталась вычленить эту функцию из повседневной жизни двора магистра Немецкого ордена, отраженной в финансовых отчетах его казначейства (траты на драгоценности, меха, подарки, приемы и т. д.). Интерес вызывает политическая судьба духовно-рыцарского ордена, который стремился создать своеобразное государственное образование, получившее в исторической
24
Н. А. Хачатурян
литературе название «1'etat princier». Главой государства в Пруссии в данном случае оказалось духовное лицо.
Л. М. Брагина в своей статье анализирует этикет в рамках ренессансного двора XVI века как особого явления общественной и культурной жизни со своими типологическими характеристиками. Автор показала влияние гуманистической культуры на придворную культуру в целом и формирование в этой связи нового образа придворного, в поведении которого рыцарские нормы соединились с идеалом всесторонне развитой человеческой личности, способной испытывать уважение к другим людям, оценивая их по личным достоинствам, а не положению в обществе. В статье отмечается важная роль двора в формировании политической культуры средних слоев общества.
В статье И. А. Краснова о жизни двора при Елизавете автор показал, как менялись ритуалы и символика куртуазной культуры в специфической ситуации, связанной с пребыванием женщины на троне английского монарха.
Статья М. Ю. Медведева содержит интересные разыскания в области геральдики. Автор исследует символическое значение геральдических знаков на ливреях, оценивая их наряду с практикой учреждения орденов как средство установления связей правителя с определенной группой людей и демонстрации их принадлежности к его дому.
Статья-эскиз С. А. Польской посвящена королевским постцеремониальным пирам, подчиненным, подобно процедурам королевского посвящения, свадеб или въездов в город, строгой регламентации во Франции XVI —XVII веков. Интересен сам объект исследования, практически не разработанный в литературе, а также методика анализа, с помощью которой автор попыталась оценить средства, мобилизованные в протоколе с целью подчеркнуть исключительный статус монарха. Объектом анализа стали, кроме королевских регалий, такие параметры процедуры, как организация пространства, состав участников и иерархия предназначенных для них мест, а также интерьер помещения. Материал, приведенный в статье, позволяет предположить влияние церковного церемониала и церемониала Рима эпохи императоров на практику светских пиров, подобному тому, как это имело место в процедуре коронования.
Запретный плод...
25
Три автора настоящего издания выделили в качестве самостоятельной проблему «чужих», или «гостей», при дворах европейских правителей, что позволило объединить их статьи в раздел «Гости при дворе: “чужие” в качестве придворных: взгляд со стороны».
Иноземцы могли остаться только визитерами, движимыми по преимуществу любознательностью, как в случае с кастильским идальго XV века Перо Тафуром, оставившим нам книгу «Странствий и путешествий», которая рассматривается в статье Л. К. Масиель Санчеса. Текстологический анализ повторяющихся у Тафура описаний официальных светских и духовных приемов позволил автору воссоздать протокол приема иноземцев и психологический портрет власти, олицетворяемой будь то греческим императором, королем Кипра, султаном Египта, папой или владетелем маркизата, но всегда демонстрирующей собственную силу, блеск и пышность своего окружения, а также портрет самого Тафура, любителя ярких процедур.
Гости при дворе Фридриха II в Сицилийском королевстве в XIII веке в статье О. С. Воскобойникова выступают в качестве его непременного компонента, обеспечивая ему высокий интеллектуальный уровень и способствуя тем самым достижению высокого престижа власти. Их усилиями, как показывает автор, двор являл собой редкую по тем временам модель придворной культуры, которая функционировала на основе диалога христианской культуры с культурой мусульманского и еврейского мира.
В статье С. В. Близнюк характеризуется исключительная роль иноземцев при дворе кипрских королей из французского рода Лузиньянов в XII —XIV веках, которую автор объясняет положением Кипра в качестве христианского крестоносного форпоста западноевропейского мира во взаимоотношениях с мусульманским Востоком. В политической судьбе Кипра эта роль оказалась трагической для последнего представителя рода Лузиньянов. Получив благодаря придворной службе ключевые позиции в армии и администрации, иноземцы вызвали недовольство кипрской аристократии и дворцовый переворот, стоивший жизни Пьеру I Лузиньяну в январе 1369 года. В духовной жизни страны двор стал центром, синтезировавшим традиции за
26
Н. А. Хачатурян
падноевропейской (французской и итальянской) и греко-византийской культуры. Наконец, автор показала, как ориентация внешней политики Лузиньянов на задачи крестоносного движения позволили монарху и двору воплощать в жизнь рыцарские идеалы с присущей им атрибутикой, в частности, в виде «ордена Шпаги».
Последний раздел монографии «Двор как центр культурной жизни» открывает статья нашего коллеги из Кёльна профессора Петера Шрайнера с общей оценкой придворной культуры в Византии. Автор ставит ее в зависимость от конкретно-исторической судьбы Византии как страны с давними традициями преемственного развития, исключительной ролью государства на его средневековом этапе, особым характером взаимоотношений государства и Церкви, наконец, особым положением Константинополя в ряду других городов империи, и в том числе места постоянного пребывания двора. Автор отмечает сильное воздействие и нормативную роль византийского двора в развитии культуры в целом, что в значительной мере определяло выраженный элитарный характер последней в ее социальной ориентации и ограниченном восприятии ею элементов народной культуры. Обращает на себя внимание подмеченное автором сильное светское начало в придворных праздниках и весьма постепенный характер процесса включения в них церковного элемента.
Несмотря на специфику Византии в сравнении с развитием западноевропейских стран, некоторые из полученных автором наблюдений имеют более общий характер: такие, например, как важная роль придворного чиновничества (или можно оценить шире — стимулирующая роль государства) в создании культуры, а также факт преемственного развития средневековых форм репрезентации власти с практикой римской государственности.
Три статьи раздела посвящены художественной и политической литературе, созданной адептами или, напротив, противниками двора.
В статье К. Г. Челлини речь идет о дворе незаурядного в истории Шотландии правителя рубежа XV — XVI веков — короля Якова IV, своей внутренней и внешней политикой снискав
Запретный плод...
27
шего себе авторитет христианнейшего монарха, воителя и строителя, носителя рыцарских идеалов. Автор рисует ренессансный образ двора с его куртуазными забавами, играми и придворной поэзией как панегирического, так и сатирического толка. Отмечая высокое качество придворной поэзии, поэтический перевод которой принадлежит автору статьи, К. Г Челлини тем не менее в ее ренессансном содержании слышит эхо иностранных образцов.
Статья А. Б. Каплана посвящена французскому поэту Клеману Маро, связавшему свою жизнь с блестящими ренессансными дворами Франциска I и его сестры принцессы Маргариты Наваррской. Судьба поэта дана на фоне религиозного раскола во Франции и процесса формирования нового гуманистического мировоззрения, имевших знаковое для К. Маро значение. Автор показывает, что его герой страдал не только от происков реакционных теологов, вынудивших его на какое-то время стать изгнанником, или интриг коллег-завистников, собратьев по перу, но и от унизительного статуса придворного поэта, зависящего от переменчивых настроений и расположения государя, пусть и просвещенного. Украшением статьи являются удачные авторские переводы ряда стихов К. Маро.
Публикацию завершает статья Л. А. Пименовой, в которой анализируется критическая литература о французском дворе Людовика XVI. Используя секретную корреспонденцию, труды просветителей и публицистику, автор пытается проследить формирование слухов о порочном дворе, часто определявших общественное мнение, приблизившее Французскую революцию.
В заключение хотелось бы подчеркнуть две особенности нашей публикации в целом. Обращает на себя внимание известная условность границ в сюжетах систематизированных в разделы статей. Так, очевидна связь характеристик институциональной истории с церемониалом двора или церемониала и этикета придворной жизни и спровоцированного ею литературного творчества писателей, поэтов, публицистов. Примеры можно было бы продолжить, и редакционная коллегия (сознавая естественную близость материала) руководствовалась при систематизации авторскими акцентами или целевой установкой анализа.
28 ------------------------------- Н. А. Хачатурян
Нельзя не отметить также, что формирование нового об-раза двора сопровождают и обеспечивают существенные изменения в исследовательской методике. В их ряду — заметное расширение архивной базы исследований и активизация палеографического анализа. Реализацией этого важного условия исследовательского поиска российские ученые обязаны помощи зарубежных центров исторической науки — Дому наук о человеке (Париж), Институту истории общества Макса Планка (Геттинген), Лондонскому институту исторических исследований, Йельскому центру парламентской истории, Институту истории Венгерской академии наук (Будапешт), Государственному архиву Венгрии, Институту Восточной и Юго-Восточной истории Австрийской академии наук (Вена), Международному институту высших исследований (Берлин — Будапешт) и Междисциплинарному центру по изучению Европейского Просвещения (Галле). Благодаря этим центрам появились новые возможности для работы в рукописных и книжных собраниях Европы и США.
Обращает на себя внимание использование данных вспомогательных дисциплин (генеалогии, геральдики, нумизматики, архонтологии), а также приемов микроисторического и дискурсивного анализа. Можно говорить о заметном расширении поля источников, в пространство которого теперь оказались включенными материальные знаки власти, символы пространства и ритма процедур, связанных с сакральной и авторитарной природой королевской власти, иконография, живопись и т. п.
Изменения в методике изучения темы двора вместе с подходами к ее решению служат убедительным свидетельством обновления отечественной медиевистики.
Примечания:
1 Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., к 1970; Удальцова 3. В., Гутнова Е. В. Генезис феодализма в странах J Европы. М. 1970; Хачатурян Н. А. Достижения, потери и пер-* спективы отечественной медиевистики... // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего Нового времени. 1995. № 6.
’ Соловьев Вл. Оправдание добра. М., 1989.
Запретный плод...
29
3 Хачатурян Н. А. Сословная монархия во Франции XIII — XV вв. М., 1989.
4 См. публикации сборника «Casus» и альманаха «Одиссей», материалы конференций, организуемых группой под руководством Л. М. Брагиной, и отдельные исследования, как, например, работа О. В. Дмитриевой «Елизавета I» (М., 1998).
5 Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. М.г 1928; Исследования по методологии науки. М., 1980; Работы М. Вебера по социологии религии и идеологии. М., 1985; Ellul /. L'illusion politique. Р 1965; Foucault М. Surveillir et punir. P 1975.
6 Хачатурян H. А. Политическая и государственная история Западного средневековья в контексте структурного анализа // Средние века. Вып. 55. М., 1992.
7 Хачатурян Н. А. Эволюция государства в средневековой Европе до конца XV в. // История Европы. Т. 2. М., 1992; Ее же. Авторитарный и коллективный принцип в политической эволюции средневековой государственности // Власть и политическая культура. М., 1992.
8 Хачатурян Н. А. Политическая организация средневековых городов // Город в средневековой цивилизации Западной Европы. Т. I. М., 1999.
9 Перлов А. М. Представления Рудольфа Фульдского о власти в контексте политической и культурной действительности середины IX в. Автореф. дисс. канд. ист. наук. М., 1989.
10 Харизма королевской власти: миф и реальность. Материалы круглого стола // Средние века. Вып. 58. М., 1995.
11 Хачатурян Н. А. Современная историография о проблеме королевской власти в средневековом обществе // Средние века. Вып. 58. М., 1995; Дмитриева О. В. Сотворение божества: сакрализация культа Елизаветы Тюдор // Средние века. Вып. 58. М., 1995; Бойцов М. А. Ритуал имперских похорон в Германии конца XV в.// Средние века. Вып. 58. М., 1995; Его же. Скромное обаяние власти // Одиссей. М., 1995; Его же. Sitten und Verhaltensnormen am Insbrucker Hof im 15 Jhr. im Spiegel der Hofordnungen // Hofe und Hofordnungen (Residenzenforschungen). Sigmaringen, 1999; Гусарова T, П. Святая венгерская корона: теория и практика в XVI — XVII вв. // Средние века. Вып. 58. М., 1995; Ее же. Придворные праздники в середине XVII в. Свадьба Дьердя I Ракоци // Феномены истории. К 70-летию В. Л. Керова. М., 1997; Ее же. Обременительная честь: венгерская столица во время королевских коронаций в XVI —XVII вв. // Средние века. Вып. 59. М., 1997; Польская С. А. Сакральность королевской власти во Франции сер. VIII —XV вв.:
30
церемониальный и символические аспекты. Автореф. дисс. канд. ист. наук. Ставрополь, 1999.
12 Norbert Elias. La societe de cour. P., 1974; Его же. La civilisation des
moeurs. P.r 1973.
13 Williams N. Henry VIII and His Court. London, 1971; Strong R. Splendour at Court. London, 1973; Elton G. R. Tudor government: the points of contact. The Court // Studies in Tudor and Stuart Politics and Govern-
ment. Vol. III. Cambr., 1983; Starkey D. The English Court from the Wars of Roses to the civil war. L., 1987; Henry VIII: A European court in England I Ed. D. Starkey. London, 1991; Smuts R. M. Court culture and the origins of a Royalist tradition in Early Stuart England. Philadelphia, 1987; La royaute sacree dans le monde chretien. Colloque de Royaumont, mars 1989 / Publ. sous la direction de Alain Boureau et Claudio Sergio Ingerflom; Ed. de L'ecole des hautes etudes en sciences sociales; Lemaire J. Les visions de la vie de cour dans la litterature frantjaise de la fin du Moyen Age. R, 1990; «Fetes et ceremonies aux XlVe —XVIe siecles. Rencontres de Lausanne, 23 au 27 septembre 1993 / Publ. du centre europeen d'etudes Bourguignonnes (XlVe-XVIe s.) 1994; Images et representations princieres et nobiliaires dans les Pays-Bas bourguignons et quel-ques regions voisines (XlVe —XVIe s.) Rencontres de Nivelles-Bruxel-les (26 — 29 septembre 1996). Publ. du centre europeen d'etudes Bourguignonnes (XlVe —XVIe s.); Le Banquet du Faisan 1454: 1'Occident face au defi de 1'Empire ottoman, dir. М.-Th. Caron et D. Clausel. Arras, 1997; A la Cour de Bourgogne. Le due, son entourage, son train, dir. J.-M. Cauchies, Turnhaut, 1998; La cour comme institution economique sous la direction de Maurice Aymard et Marzio A. Romani Douzieme congres international d'Histoire economique Seville-Madrid 24 — 28 aout 1998 / Ed. de la Maison des sciences de 1'Homme. Paris, 1998; Streich B. Zwischen
Reisenherrschaft und Residenzbildung: der wettinsche Hof im spaten Mit-
telalter. Koln; Bohlau, 1989 (Mitteldeutsche Forschungen; Bd. 101); Fiir-stliche Residenzen im spatmittelalterlichen Europa / Hrsg. Von Hans Patze
und Werner Paravicini. Sigmaringen: Thorbecke, 1991 (Vortrage und Forschungen Bd. 36); Alltag bei Hofe / Hrsg. Von Werner Paravicini.
Sigmaringen: Thorbecke, 1995. (Residenzenforschung; Bd. 5); Zeremoniell und Raum / Hrsg. Von Werner Paravicini, Sigmaringen: Thorbecke, 1997.
। (Residenzenforschung; Bd. 6); Hofe und Hofordnungen 1200-1600 / Hrsg. Von Holger Kruse und Werner Paravicini Sigmaringen: Thorbecke, * 1999. (Residenzenforschung; Bd. 10); Nijsten G. Het hof van Gelre. Cul-tuur ten tijde van de hertogen uit het Gulikse en Egmondse huis (1371-
1473). Kampen: Kok Agora, 1992.
La Cour comme institution economque // Sous la direction de Maurice Aymard, Marzio A. Romani. P., 1998. Introduction. P. 3-6.
Г ОВОР КЛк властный
'У
ИНСТИТУТ
Ml J i;: 1^.'.;,'. HV‘.;
-<
। I
H. Ф. Усков (Москва, МГУ)
КОЧУЮЩИЕ КОРОЛИ: ГОСУДАРЬ И ЕГО ДВОР В МОНАСТЫРЕ ч
То, что короли раннего и во многом еще классического средневековья жили и правили в дороге, хорошо известно. Пожалуй, проще всего оценить силу или слабость короля, эффективность его власти, взглянув на итинерарий — маршрут передвижений государя и его свиты: король отнюдь не совершал плановых поездок по стране в соответствии с четко установленным графиком, но в своем еще слабо интегрированном, этнически, экономически и культурно разобщенном королевстве, не имеющем действенного аппарата управления, был там и тогда, где и когда его власть находилась под угрозой (если, конечно, у него хватало ресурсов эту угрозу предотвратить), либо там и тогда, где и когда было просто необходимо напомнить о своей персоне, возобновить отношения верности со своими подданными, либо, наконец, там и тогда, где и когда король мог рассчитывать на содержание себя и своей свиты, ибо ни одна область, ни одно поместье короля не могли постоянно кормить государя и его окружение1. Не стоит забывать здесь и о других мотивах мобильности средневековых монархов: к таковым относятся удовлетворение духовных потребностей (посещение тех или иных святынь causa orationis) и развлечения, прежде всего охота.
Как выглядела жизнь кочующего «двора», можно представить, проведя достаточно простые расчеты. Например, весьма деятельный римско-германский император Генрих И, вызывавший откровенное раздражение своими постоями в тех об
2 Зак. 3946
34
Н. Ф. Усков
ластях, которых его предшественники из Саксонской династии избегали, побывал в течение своего 22-летнего правления 11 раз в Ахене, столько же в Регенсбурге, 16 раз в Магдебурге, 5 раз в Базеле и т. д. И это лишь наиболее удаленные друг от друга пункты итинерария Генриха в немецком королевстве (не забудем о его войнах на восточной границе империи и трех походах в Рим). По меньшей мере каждые два года король ездил из Ахена в Регенсбург. По современным дорогам ему пришлось бы преодолевать 585 км. В начале XI в. это расстояние, без сомнения, было куда более протяженным и не только потому, что королю, сообразуясь с актуальными нуждами, требовалось отклоняться от прямого маршрута. Естественно, что при тогдашнем состоянии сухопутных дорог нередко предпочитали хотя порою и более длинные, но относительно удобные, безопасные и экономичные водные пути. Передвигаясь же по суше, приходилось обходить всевозможные естественные преграды, например, сторониться поймы рек, непроходимой при разливах. Кроме того, королю следовало избегать малонаселенных областей, поскольку в таковых было нелегко найти пропитание для свиты, численность которой могла достигать 1000 человек, и для еще большего количества лошадей. Но даже для того, чтобы преодолеть современное расстояние в 585 км, Генриху II понадобилось бы безостановочно двигаться примерно 20 дней — по 30 км в дневное время суток, если абстрагироваться здесь от различной протяженности светового дня в течение года.2 Свои коррективы, без сомнения, вносила и непогода.
Передвижения короля и его свиты по стране — это не только череда всевозможных естественных неудобств и опасностей, — это, собственно, и есть власть государя в действии, ее материализация в отдельных местностях королевства и в отношениях с различными социальными группами, к каковым, среди прочего, относятся монастырские общины. Начиная с эпохи Каролингов, монастыри часто являются не только остановками государей на пути их следования, но и непосредственной целью поездки, о чем свидетельствуют хотя бы дипломы франкских и продолжавших их традиции немецких государей IX — XIbb., значительная часть которых, а порою и большинство, составлялась во время остановок в крупных аббатствах
Кочующие короли
35
королевства. Пребыванию восточнофранкских государей и их двора в одном из крупнейших имперских аббатств, а именно в аббатстве Санкт-Галлен (совр. Восточная Швейцария), и посвящена эта статья. Дабы выявить специфику «контакта» короля и монастырской общины, следует прежде всего остановиться на характеристике того особого места, которое, начиная с эпохи Каролингов, монашество заняло в системе средневековой государственности, превратившись «в один из несущих столпов системы социально-политического господства»3
Имперское монашество и власть
Термин «имперское монашество»4 возник в немецкой исторической науке непосредственно в контексте создания дипломатики как специальной исторической дисциплины во второй половине XIX в. С выходом в свет фундаментального труда Теодора Зиккеля, а именно той его части, которая была посвящена каролингским привилегиям иммунитета и защиты5, а также работы другого крупного источниковеда, Юлиуса Фиккера, об имперской собственности6, историки стали выделять «королевские», или «имперские», монастыри как особую правовую группу.
Эта предыстория изучения имперского монашества прежде всего в политико-юридическом аспекте наложила печать на его исследование в немецкой исторической науке последующих десятилетий. Постепенно оформившийся в историографии XX в., под влиянием работ М. Блока, Э. X. Кантаровича и П. Э. Шрамма,7 интерес к средневековым представлениям о власти, способам ее легитимации и репрезентации побудил исследователей взглянуть на феномен имперского монашества под иным углом зрения, а именно в контексте спиритуализации королевской власти в эпоху Каролингов. Прежде остававшиеся без внимания пространные аренги королевских и императорских дипломов, содержащие мотивы основания монастырей или их дотации, теперь оказались в центре внимания многих историков. В контексте изучения феномена имперской церкви в целом рассматривались и новые функции монашества, как-то: молитвы «во упрочение королевства» (pro stabilitate regni), участие в со-
36
fe*t* H, Ф. Усков
Император Генрих III входит в церковь аббатства Эхтернах в сопровождении двух аббатов и свиты (Perikopenbuch Heinrichs III. Fol. 3v; Эхтернах, между 1039 и 1043 гг.)
Кочующие короли
37
вете и комлектовании войска, прием государя и его свиты во время разъездов по стране. Здесь следует назвать работы X. Хат-тенхауэра,8 Н. Штаубаха,9 Г Цилински,10 К. Брюля,11 П. Вил-лмеса12 и др. Параллельно монастырская политика Каролингов вызывала растущий интерес ученых и в связи с открытой во второй половине XX в. проблематикой memoria: дарения и основания государей pro remedio animae, ради литургического поминовения, наряду с дарениями и основаниями простых мирян стали объектом тщательного изучения в трудах Мюнстерско-фрайбургской школы.13
Имперское монашество складывается в правление Пипи-на Короткого, Карла Великого и Людовика Благочестивого во второй половине VIII — первой четверти IX в.14 Путь, пройденный могущественным австразийским родом к трону Меровин-гов, путь борьбы с влиятельными кланами франкской знати и «епископскими республиками» — это одновременно история основания частных монастырей Каролингов, собирания под их властью монастырей соперничающих родов и епископских династий. Истоки имперского монашества следует искать поэтому в практике частной церкви VII —VIII вв., а переходя с юридического языка на язык «социальной истории» — в тенденциях к сакрализации частной власти, равно как и в процессах «внутренней» христианизации варваров, обусловивших развитие представлений об особой роли монашества в обеспечении земного и загробного благополучия.
Постепенное создание Каролингами новой идеологии королевской власти во второй половине VIII — первой четверти IX в. вывело принадлежащие им монастыри из частной сферы в сферу публичную. Монастыри обрели новые функции в рамках imperium Christianum, как-то: молитвы о государе, его семье и pro stabilitate regni, поминовение, участие аббата в совете, а монастырских milites в комплектовании войска, которое могло до 2/з состоять из монастырских людей, наконец, прием государя и его свиты во время разъездов по стране. Эти функции источники нередко именуют servitium regis. Правовой статус имперских монастырей определяли привилегии, выданные им майордомами от имени короля, королями и императорами из рода Каролингов, а именно привилегии иммунитета, коро
38
Н. Ф. Усков
левской защиты (mundiburdium, defensio, tutio) и свободного выбора аббата. Прежде всего статус имперского сообщала монастырю привилегия защиты. Германский munt — защита, составлял основу отношений господства — подчинения.15 Именно эта привилегия ставила монастырь в зависимое положение от династии. Материальной основой служения империи должны были стать обширные земельные владения и права, которые щедро передавались монастырям как Каролингами, так и продолжавшими их традиции Оттонами и Салиями. Нередко за этими дарениями стояли вполне практические соображения: передав земли фиска в собственность монастырю, так сказать освятив их, государи, контролировавшие выборы предстоятелей, могли надеяться сохранить ресурсы и права короля на определенной территории от их узурпации местными династами. Именно в эпоху Каролингов монастыри превращаются в крупнейших землевладельцев империи. Значительные имущественные ресурсы монастырей позволяли королям рассчитывать на радушный прием в имперских обителях. Разумеется, не только возможность кормления двигала государями, объезжавшими крупнейшие аббатства своего королевства. Сам факт посещения прославленной обители, пребывание в среде монахов следует рассматривать как часть репрезентации королевской и императорской власти, как важную составляющую идеологии и практики властвования, начиная с эпохи Каролингов.
Стремление Каролингов отыскать некие особые идеологические аргументы, обосновывающие справедливость собственных притязаний на франкский престол, желание «скрасить узурпацию» трона у династии Меровингов сообщили решающий импульс развитию новой концепции королевской власти.16 В 751 г. Пипин, согласно анналам, был перед своим возведением на трон в Суассоне помазан «рукою святой памяти Бонифация архиепископа».17 Помазание, прежде не известное франкам, с одной стороны, ставило короля в ряд с ветхозаветными царями, а с другой — символизировало божественное происхождение его власти, снизошедшей на избранника в результате магического обряда, церковного таинства так же, как посредством помазания нисходит на священнослужителя власть вязать и разрешать.18
Кочующие короли
39
Аббат Эхтернаха Гумберт (1028—1051) вручает кодекс императору Генриху III (Perikopenbuch Heinrichs III. Fol. 125r; Эхтернах, между 1039 и 1043 гг.)
40
Н. Ф. Усков
Сакрализация королевской власти служила не только упрочению положения честолюбивого рода в конкретной политической обстановке середины VIII в. В перспективе возникший тогда образ правителя, обретая со временем все новые и новые черты (увеличивая пропасть между «простым смертным» и государем), стал одним из важнейших инструментов осуществления королевской власти, расширения и одновременно внутренней консолидации франкской империи, вобравшей в себя разные этносы, культуры, сообщества, политические союзы, экономики.
Ключевую роль в оформлении новой идеологии сыграло правление Карла Великого (768 — 814). В историографии предпочитают говорить с осторожностью о рецепции Каролингами восточно-римской и в сущности античной традиции iereus kai basileus — rex et sacerdos. Изредка встречающийся в западноевропейских источниках VI — IX вв. титул rex et sacerdos служил скорее прославлению добродетелей и благочестивых деяний отдельных выдающихся государей, но не обоснованию теократической власти правителя вообще.19 Павлин Аквилейский весьма характерно описывал круг обязанностей Карла: «Следует просить миролюбивейшего государя нашего, чтобы он ради Христа сражался при поддержке Господа за нас против видимых врагов, а мы за него, вымолив силу Господню, будем бороться духовным оружием против невидимых врагов... Пусть он, сострадающий, прощает пленникам, помогает угнетенным, расторгает давящие путы, да будет он утешением вдовам, облегчением обездоленным, да будет он государем и отцом, да будет царем и священником». Не о прерогативах государя в вопросах догматики или церковной юрисдикции идет здесь речь. Милосердие, покровительство слабым и защита Церкви от «видимых врагов» дарует государю титул rex et sacerdos.20
Особенно существенным для новой идеологии оказался образ ветхозаветного Иосии, возникающий в программном документе Карла Великого, Admonitio generalis, которая в 789 г. была написана Алкуином: «Мы читаем в книгах царств, с каким старанием святой Иосия стремился с помощью поездок, улучшений и наставлений вернуть пожалованное ему Богом царство к почитанию истинного Бога (ad cultum veri Dei). Я, правда, не
Кочующие короли
41
хочу равнять себя с этим святым мужем, но все же в том и состоит наша обязанность, чтобы мы следовали примеру святых, в особенности же в объединении по возможности большего числа людей в усердии к благой жизни во славу нашего Господа Иисуса Христа».21
Благой государь несет ответственность перед Господом за состояние cultus divinus во вверенной ему Богом стране, ибо от этого прежде всего и зависит благополучие народа. Эта высшая ответственность тем не менее не исключает сотрудничества с пастырями Церкви, напротив, предполагает его. Admonitio generalis как раз и обращена к «пастырям церквей Христовых, правителям своих стад и светочам этого мира» в расчете на их понимание и содействие трудам государя.22 Синоды Карла Великого, на которых присутствовали как графы, так и прелаты, в том числе впервые аббаты имперских монастырей, решали вопросы de statu verae religionis ас de utilitate et profectu Chris-tianae plebis, иными словами, вопросы, относящиеся к духовной и физической жизни «христианского народа».23
Ответственность государя за состояние cultus divinus во вверенной ему стране подразумевала исполнение пяти обязанностей. Во-первых, правителю надлежало заботиться о распространении христианской веры, уничтожении язычества. Во-вторых, употребить свой меч при необходимости для защиты церкви, defensio ecclesiae. Привилегии королевской защиты жалуются не только монастырям, но начиная с правления Людовика Благочестивого и епископствам.24 Под защитой государя находится сам Апостольский Престол. В-третьих, государь должен распространять и защищать Закон от искажений и профанации. В-четвертых, монарху следовало заботиться о восстановлении и убранстве храмов. Дарения церквям и монастырям, основание новых храмов, обителей и епископств надлежит рассматривать в контексте как раз этого представления.25 Преамбулы королевских дипломов или же 26 — 27 главы «Жизни Карла» Эйнгарда, или помещенное там же знаменитое завещание императора26 — весьма красноречивые тому свидетельства. Наконец, к добродетелям и обязанностям государя относилась misericordia, проявлявшаяся в защите слабых и угнетенных, заботе о вдовах, сиротах и нищих, что благодаря ело-
42
Н. Ф. Усков
вам Евангелия от Матфея (25, 35 — 37) рассматривалось как жертва Богу, как sacrum commercium. Пожертвования церквям и нищим стоят всегда в одном ряду, поскольку как в сознании государей, так и теологов имущество церкви отождествлялось с имуществом бедных— patrimoniae pauperum.27
Правление Людовика Благочестивого (814 — 840) вносит ряд новых акцентов в сложившуюся при Карле идеологию христианского государя. Примерно с 50-х гг. XX в. личность Людовика, которая прежде вызывала у многих историков едва скрываемое раздражение, все больше привлекает внимание исследователей. «Малое дитя великого императора», то ли Pius, то ли Debonnaire, чрезмерное «благочестие» (читай «благодушие») которого якобы и погубило империю, сменил образ мудрого реформатора, продолжателя дела Карла или даже революционного новатора, опередившего своего отца и само время.28
Прежде всего в заслугу Людовику и его теологам ставится разработка идеи единства империи, получившей свое выражение в Ordinatio imperii 817 г.29 Идея единства империи естественно вырастала из теологии.30 Соответственно единство понималось не только как политическое единство corpus Chris-tianum в духе Ordinatio imperii 817 г., хотя уже такая unitas imperii рассматривалась Людовиком как богоугодная, богоустановленная и богохранимая: ее распад вследствие divisio humana неизбежно вызовет гнев Господа.31 Людовик и его сановники требовали единства внутреннего, что нашло выражение в унификации прежде всего церкви и монашества. Более четко, чем при Карле, в правление Людовика формулируется тезис о зависимости благополучия «христианского народа», res publica, от состояния cultus divinus, которым, по словам биографа Людовика, Нитхарда, omnis ordo tuetur ас regitur.32 Дальнейшее развитие этот сюжет получает с рецепцией в середине IX в. Ареопагитик с характерным для них параллелизмом земной и небесной иерархий.33
Хотя Астроном и утверждал, что Людовика «дела его прославили не только королем, но скорее священником», император тем не менее не притязал на священническую власть.34 По словам Людовика, персона монарха, осуществляющего по воле Бога «попечение о его святой церкви и королевстве этом»
Кочующие короли
43
(sanctae suae ecclesiae et regni huius curam), есть «средоточие этого служения»(summa huius ministerii). Вместе с тем «божественной властью и человеческим установлением» ministerium «разделен по частям, дабы всякий на своем месте и в своем сословии имел собственную часть от нашего служения; отсюда явствует, что я должен быть для всех вас увещевателем (ad-monitor), а всем вам надлежит быть нашими помощниками (adiutores)».35
Спиритуализация королевской власти в корне изменила судьбы монашества. Поступило ли монашество, которое в «золотой век» являлось «школой служения Господу», на «службу империи», как считал К. 3. Франк?36 На этот вопрос можно ответить утвердительно только при одном условии: если отбросить в сторону новоевропейское противопоставление мирского и светского, никак не соответствующее каролингским представлениям о populus Dei — populus Christianus или corpus Christianum. В попечении о монашестве, в усилиях по его реформе Каролинги, с одной стороны, реализовывали свои представления об обязанностях христианского государя, исполняли свой долг перед Богом, тем самым гарантировали благополучие вверенной им res publica. С другой стороны, монашество в рамках corpus Christianum, словами Людовика Благочестивого, держало «собственную часть от нашего служения», монахи, как и все прочие ordines империи, являлись «помощниками» государя в его делах. Мы видим их в кругу тех, кто вершит судьбы империи, не только на соборах, но и среди ближайших советников государей. Достаточно назвать здесь Смарагда, аббата Сен-Мишеля под Берданом, автора важных трудов, посвященных спиритуальности монашества, и одновременно создателя первого каролингского зерцала государя, безусловно, оказавшего сильное влияние на Людовика в бытность его еще королем Аквитании.37 Или — св. Бенедикта Анианского, ближайшего советника императора в первые восемь лет его правления и идеолога масштабной реформы монашества и церкви, которого Т. Ф. X. Нобл даже считал автором идеи единства империи, будто бы выросшей из программы Бенедикта по унификации монашества.38
44
Н. Ф. Усков
Империя и Санкт-Галлен
Как сами монахи воспринимали новые взаимоотношения монастыря и королевской власти? Зададим этот вопрос санкт-галленским писателям. В. Гец, исследовавший в духе «истории идей» Gesta Karoli Ноткера Заики, обратил внимание на отчетливо выраженное у поэта понимание своего монастыря как имперского аббатства и особую гордость, переживаемую монахом по поводу такого статуса обители.39 Так, Ноткер говорит о «личной радости» (privatum gaudium) санкт-галленских монахов, когда они получили от Людовика Немецкого привилегии королевского покровительства, иммунитета й iuramentum со-acticium, «вследствие особого его к нам благоволения».40
В связи с имперским статусом аббатства специфическую оценку обретает выдающаяся ученость братии, трактуемая Ноткером как верность политике Карла Великого и Алкуина.41 Почетное место, по словам Ноткера, Санкт-Галлен занимает и в связи с литургической реформой Карла: римскую литургию монастырь принял непосредственно из Меца, основного, ближайшего к Каролингам, центра обновления литургии и церкви.42 Любопытно, как позднее тот же сюжет осмысляется у историографа обители XI в. Эккехарда IV. Хронист сообщает, что папа Адриан по просьбе Карла послал в Мец «двух [мужей], сведущих в римском распеве», а именно Петра и Романа. Петр сразу отправился в Мец, а Роман еще в Альпах заболел и потому решил задержаться в Санкт-Галлене. Вскоре сам император повелел ему оставаться в монастыре и наставлять санкт-галлен-цев в своем искусстве. «Роман, — заключает Эккехард, — весьма позаботился о том, чтобы доставить красу Римского престола (Romanae sedis honor) монастырю Св. Галла, будто бы таково было веление неба, возвысить нас над Мецем».43 Таким образом, Санкт-Галлен в изображении Эккехарда не только занимает самостоятельное положение в рамках каролингской литургической реформы, без посредников, приобщившись «красе Римского престола», но и превосходит сам Мец в литургическом искусстве.
Как свидетельство «монастырского сознания» Ноткера В. Гец интерпретирует установленную поэтом зависимость
Кочующие короли
45
между судьбой святых, почитавшихся в Санкт-Галлене, и благополучием меровингского государства. Причину гибели последнего Ноткер видел в преследовании королевой Брунхильдой Колумбана, Галла и Дезидерия.44 Вместе с тем, не отражало ли это лишь один из аспектов монастырского самосознания, а именно ощущение взаимозависимости собственной, локальной, истории и истории империи? Не было ли вообще возникновение в Санкт-Галлене столь обширного произведения, посвященного Карлу Великому, выражением своего рода «имперского кругозора» монастыря, результатом осмысления статуса обители как привилегированного аббатства? Как известно, свой труд Ноткер написал именно к приезду в аббатство Карла III в 883 г.45
Давно замечено, что первые санкт-галленские историографы, Ратперт, писавший свои Casus sancti Galli в 80-е гг. IX в., и его продолжатель Эккехард IV выделяли в качестве вех истории обители визиты королей и императоров. Для Ратперта посещение Санкт-Галлена в 883 г. императором Карлом III представляется кульминацией описанной им с юридической дотошностью истории обретения и утверждения привилегированного статуса обители. Хроника же Эккехарда IV заканчивается визитом Оттонов в 972 г., символизирующим примирение и возвращение императорского расположения аббатству.46 В Гоц-бертовых «Чудесах св. Галла» начало «монашеской жизни в ки-новии св. Галла» непосредственно связывается с визитом в обитель Карломанна, который «слышал, какими знаками постоянства в добродетелях Господь украсил это место ради заслуг блаженного мужа [Галла]: Пусть и скудно богатство этого
места, — говорит Карломанн, — но ради заслуг блаженного Галла широко известно оно своей громкой славой».47 Ратперт и Эккехард, повествуя о визитах императоров, всякий раз подчеркивали «особое благоволение», привязанность венценосцев к монастырю Св. Галла. Так, заезжий монарх почитал за высочайшую честь вступить в число духовных братьев обители (fratres conscripti), рассчитывая на заступничество монахов и их небесных покровителей перед Богом. О Карле III вообще сообщается, что он избрал св. Отмара своим личным патроном.48 В то же время короли и императоры ценили Санкт-Галлен не только за святость патронов и братии, но и за необык
46
Н. Ф. Усков
новенную мудрость, якобы присущую выходцам из обители. Эккехард IV, например, утверждал устами св. Ульриха Аугсбургского (как одного из подлинных приближенных Оттона I): «Среди них (санкт-галленцев)... есть мужи,... известные самому королю и обласканные им. Это королевство не имеет советников более важных, чем они».49 Соответственно, и императоры в изображении санкт-галленских историков не обходили монастырь своими заботами. Так, Оттон Великий торжественно и «от всего сердца» (de intimo cordis) заявляет в Casus s. Galli, «что скорее разобьет свою корону, нежели оставит монахов святого Галла без поддержки...»50
Следует обратить внимание также на другой аспект осмысления санкт-галленцами имперского статуса своего аббатства. По-видимому, не одно лишь увлечение античностью объясняет то, что санкт-галленцы называли свой монастырь respublica nostra, а наиболее почтенных братьев обители — senatus rei-publicae nostrae, аббата же, соответственно, — princeps или consul.51 Все эти «государственные» ассоциации питались, как кажется, ощущением себя liberi,52 осознанием свободы святого места, «защищенного от врагов»53 и обладающего внутренней самостоятельностью.
В изображении агиографов св. Галла святое место изначально располагало таковой свободой: еще «король Зигиберт» за чудо, явленное св. Галлом, передал с помощью специального диплома (epistolam firmitatis, conscriptionem firmitatis) эту келью Галлу, которой он отныне должен был обладать per regiam auctoritatis.54 Гоцберт в «Чудесах святого Галла» упоминал далее quidam Waltrammus, который к 719 г. владел пустынью. Он и вверил (commendavit) «келью со всем к ней относящимся» Отмару, а затем вручил на правах собственности (proprietatis iure) Карлу Мартеллу. Пипин же Короткий, согласно Гоцбертовым «Чудесам св. Галла», превратил Санкт-Галлен в имперский монастырь.55
Так же, как внутренняя сфера жизни монастырской общины регулируется апробированными отцами обычаими, ее внешний статус определяют в терминологии Исидора Севильского «частные законы» (leges privatae) — королевские и императорские привилегии. В сознании санкт-галленских мона
Кочующие короли
47
хов они являются гарантией идентичности монастыря его традиции, гарантией уникальности обители Св. Галла, надежным заслоном как против попыток унификации в рамках монастырских реформ, так и против притязаний епископства на якобы изначальную «свободу» этого места. В то же время привилегии — атрибут имперского статуса обители, который осознается монахами особо: служение империи — важная часть их монашеского служения. Непосредственно по многочисленным высказываниям санкт-галленских писателей мы видим отражение политики имперской церкви в сознании монахов. Новые функции, которые обретает монашество в империи, оцениваются однозначно положительно, но, что самое важное, осознаются как имманентные, как «свои». В этом контексте, например, понятно обращение аббата и общины Тегернзее к императору Генриху И1 (1028—1056) как к «правителю монахов» (monachorum gubernator) 56 Никакого противопоставления монашества и мира в связи со служением империи мы не встречаем, хотя в высокой монашеской литературе gloria mundi продолжает осуждаться с не меньшей решительностью, чем у истоков монашества.
Визиты государей в Санкт-Галлен IX~Х вв.
Как уже было сказано, в санкт-галленской хронистике визиты государей подавались как вехи истории обители. Доподлинно известно, что в рассматриваемый период монастырь посетили Карл III, Конрад I и Оттон I. Вероятно, монастырь посетил и Генрих I, однако в хронисте этот визит не находит подтверждения.57 Кроме описаний, содержащихся в Casus sancti Galli Ратперта и Эккехарда IV, особого внимания заслуживают также susceptacula regum — приветственные стихи литургического характера в адрес приезжающего в аббатство государя — жанр, пользовавшийся в Санкт-Галлене 1Х — Хвв. большой популярностью, собственно представляющий собой непременный компонент ритуала приема монарха.58
Император Карл III посетил Санкт-Галлен в 883 г., возвращаясь из Италии.59 Согласно Ратперту, он был принят братией «с хвалитнами величайшей почтительности» (cum maxima
48
Н. Ф. Усков
laudum honorificientia) — единственный в своем роде предикат, который Ратперт, часто описывавший прием других гостей в обители, приберег именно для рассказа о визите государя. Впервые в ряду аналогичных описаний у Ратперта указывается и срок пребывания высокого гостя в монастыре — 3 дня. Характеристика этих дней насыщена у Ратперта производными от слова «радость», «ликование» (laetitia): император оставил монахов «радостными» (laetos) и «сам радостный уехал из монастыря» (ipse quoque laetus de monasterio abscessit). Возможно, Ратперт сознательно конкретизирует продолжительность пребывания императора, дабы подчеркнуть материальную состоятельность обители: ведь содержать государя и всю его свиту, наверняка немаленькую, учитывая, что Карл совершал поход в Италию, было под силу только богатому монастырю. Одновременно кормить гостей три дня — традиционное требование законов гостеприимства. Других деталей лапидарная хроника Ратперта не сообщает, всецело концентрируясь на важных для хрониста аспектах урегулирования лично Карлом III правового статуса обители. Ратперт особо подчеркивает важность персонального присутствия государя в монастыре: «во всем он хотел угодить монахам», не через своих посланцев, а «лично захотел наши дела поправить и в своем присутствии разрешить» (per se ipsum nostras causas maluit confirmare atque statuere praesens), притом «постоянно внимая их [монахов] желанию» (statim... eorum desiderium audiens). Наконец, государь становится свидетелем и высшей санкцией свободного выбора аббата, — право, за которое с середины VIII в. санкт-галленцы боролись с епископом Констанцским.
Хотя хроника Эккехарда IV охватывает уже другой промежуток времени, Эккехард не проходит мимо визита Карла III, что в очередной раз подчеркивает то важное место, которое в представлениях санкт-галленцев занимало посещение обители этим государем. У Эккехарда IV рассказ о визите Карла возникает в рамках повествования о Ноткере Заике и в целом имеет иной характер, нежели описание Ратперта.60 Прежде всего Эккехард подчеркивает ученость братии, что в рамках императорской политики имеет особое звучание. Воплощением лучших качеств санкт-галленской братии и предстает Ноткер, с кото
Кочующие короли
49
рым Карл якобы имел продолжительные беседы: «Прошлым днем он (Ноткер. — Н. У.) дал подобающие ответы на вопросы, интересовавшие Карла». Цель приезда императора описывается Эккехардом так: он прибыл в Санкт-Галлен «ради того, чтобы по своему обыкновению оказывать братьям милости» (ob caritates agendas fratribus, ut solebat). Как видим, Эккехард
Надвратный зал аббатства Лоры (ок. 800 г.). Постройка (по образцу триумфальных ворот) предназначалась для торжественных въездов государя .
50
Н. Ф. Усков
подчеркивает, что «оказывать милости» в отношении санкт-галленцев было в обычае Карла, иными словами, с братией его к тому времени уже связывали длительные добрые отношения. Соответственно политическая сторона визита императора обозначена у Эккехарда лапидарно — «сменив аббата» (abbate iam mutate), зато подчеркивается важность совместной трапезы монахов и государя, конституирующей новые отношения духовного братства между монахами и императором, который становится frater conscriptus Санкт-Галлена.
Аналогичные мотивы встречаем в описании Эккехардом другого визита государя, а именно посещения Санкт-Галлена Конрадом I.61 Эккехард подчеркивает, что король прибыл в аббатство около полудня 26 декабря и провел там три ночи, а на четвертый день «в ночи» (nocturnus) отбыл в Арбон. При этом со слов Эккехарда удается реконструировать события только двух дней. Считается, что Конрад провел в Санкт-Галлене 26 — 29 декабря 911 г.62 Общая характеристика этого визита выражена у Эккехарда словом «веселье» (hilaritas), которое в трех посвященных визиту главах в различных формах употреблено четыре раза. Кроме того, дважды возникают производные от синонимичных терминов gaudia и laetitia. Эккехард изображает визит Конрада как неожиданный, как спонтанное приглашение епископа Констанцского Саломона, одновременно аббата Санкт-Галлена, у которого король гостил на Рождество, и спонтанное же решение самого государя. Саломон расхваливал вечерние процессии (processiones vespertinas) в продолжении трех праздничных дней в Санкт-Галлене, и государь решил на эти процессии взглянуть.
Высоких гостей, судя по всему, было немало — «в сопровождении епископов и прочей свиты достиг он нашего полуденного берега», т. е. южного берега Боденского озера, вблизи которого находится Санкт-Галлен (cum episcopis et cetero comi-tatu rex litus nostrum meridianus attigit). Часть пути была проделана на «кораблях» (naves), — хотя бы и косвенное указание на размеры свиты. Из дальнейшего следует, что помимо епископа Констанцского Саломона короля сопровождал по меньшей мере еще один епископ, а в свите государя были также танцоры и песняры — satirici и symphoniaci. Кроме того, нам
Кочующие короли
51
известно о присутствии двух королевских официалов — управителей Швабии (camere nuntii) — братьях Перхтольте и Эрхин-гере. К святому Галлу гости прибыли «с плясками» (cum tri-pudiis). Либо государя в дороге действительно развлекали танцами упомянутые Эккехардом «сатирики», либо хронист лишь стремится передать приподнятое и истинно царственное настроение королевского кортежа.
На основании хроники Эккехарда удается вычленить важнейшие, с его точки зрения, характеристики визита государя. Несмотря на внезапность, посетители были встречены «вновь сочиненными хвалитнами», — уже известный нам элемент приема государя в монастыре. Учитывая спонтанность визита, маловероятно, что для короля специально составили novi laudes. Скорее предположить, что монахи воспользовались уже готовым репертуаром. Эккехард опускает некоторые подробности приема государя: «Слишком долго рассказывать, с какой приятностью он (король. — Н. У.) провел эти дни и ночи». Из мероприятий, — по-видимому, тех самых, которые расхваливал Саломон, — Эккехард упоминает только о процессии детей — учеников монастырской школы. Состоялась эта процессия на «день Младенца» — 26 декабря.
Другой важный элемент приема государя — общая трапеза. Причем на первую из трапез Конрад входит с некоторым опозданием, поскольку в хронике сказано, что монахи при его появлении встали. Король сказал братьям «с великой радостью»: «Теперь, хотите вы или нет, придется делиться с нами». Вообще, как мы еще увидим, король у Эккехарда смеется много и охотно, — доходчивая метафора благорасположения к монастырю Св. Галла. Декан, сидевший за столом аббата, хотел было уступить королю место, но тот удержал его, сел рядом, пододвинул к себе приготовленное для декана кушанье и, оглядев всех, вновь промолвил шутливым тоном: «Все же поделим это». То, что король садится за стол аббата, не удивительно. Этот стол был специально предназначен для гостей монастыря. Из приближенных короля, как указывает Эккехард, за трапезой присутствовали только два епископа — один из них Саломон, епископ Констанцский и аббат Санкт-Галлена. Король особенно беспокоился о том, чтобы ему и сопровож
52
Я. Ф. Усков
давшим его епископам было принесено обычное монашеское кушание — желание вполне естественное, если учитывать, что Конрад собирался стать духовным собратом санкт-галленцев (frater conscriptus). Чем питался государь, так и не ясно, поскольку пропет сетовал, что если бы тот приехал хотя бы завтра, то ел бы и хлеб, и бобы. Скромность в быту— свидетельство добродетельности братии.
Визуализации добродетелей братии призван служить и другой эпизод. Еще перед трапезой Конрад, насладившись процессией мальчиков — учеников монастырской школы, приказал разбросать по полу церкви яблоки. Его приятно удивило, что дети собирали фрукты не в спешке, расталкивая друг друга, а сообразно существующей между ними иерархии. Дети продолжили удивлять государя и в рефектории. Читавшие за трапезой мальчики подходили затем к государю, и тот вкладывал им в уста золотые монеты. Но один мальчик такую монету выплюнул. Конрад же сказал: «Если выживет, станет хорошим монахом». После трапезы король много беседовал с братьями, что представляет собой еще одну важную характеристику пребывания государя в монастыре, а именно наличие личных контактов с монахами.
Затем Конрад, обещая щедро отблагодарить «сотрапезников» и заявив, что никогда «не ел с большей радостью», отправился к «своим». Понятно, что свита короля находилась в каком-то обособленном месте. Где именно, чем она занималась и питалась, на основании рассказа Эккехарда судить непросто. На санкт-галленском плане идеального монастыря (ок. 820 г.) были предусмотрены как строение для паломников и нищих со своей пивоварней и пекарней — у юго-западной стены монастырской церкви, так и дом для приема гостей — у северо-западной стены, тоже со своей обособленно стоящей пекарней и пивоварней. В центре дома— трапезная. В нее попадают через прихожую (ingressus) в южной части здания, по обе стороны которой располагаются две продолговатые комнаты для прислуги. Вдоль стен зала — скамьи и столы, а у восточной стены — два шкафа. В центре — очаг (locus foci) с открытым дымоходом, который одновременно служит для освещения помещения, не имевшего окон. Из зала можно попасть в две про
Кочующие короли
53
сторные отапливаемые комнаты с постелями (caminatae cum lectis). К комнатам пристроены уборные, каждая из которых имеет два отхожих места (necessaria). Оба помещения соответственно располагаются в восточной и западной частях постройки. И в той и в другой предусмотрено по восемь кроватей и по две печи. Северное крыло здания целиком отведено под конюшню со специально обозначенными стойлами. Отсюда коридор ведет в продолговатую пристройку— уборную с 17-ю отхожими местами.
Не менее тщательно продумано и обособленное хозяйственное здание, находящееся к западу от жилой постройки. По обе стороны от прихожей, которая находится на востоке (здание входом обращено к жилому дому), располагается «кухня для гостей» и «сервировочная» (promptuarium). В центре — продолговатая комната, часть которой отведена под пекарню с печью и столами, а часть — под пивоварню со схематически изображенным оборудованием. Из каждой половины этой комнаты можно попасть в два обособленных помещения на западе здания — соответственно в комнату для замешивания теста и для охлаждения пива.63
Что-то подобное должно было иметься и в реальном Санкт-Галлене, чтобы принять хотя бы ту свиту, которая умещалась на нескольких кораблях. Из описаний Эккехарда можно понять только, что эта свита отнюдь не представляла собой единого целого. Так, два брата — королевские официалы в Швабии — Перхтольт и Эрхингер «как князья питались за своим столом» — им отдельно Саломон приказал доставить дичь— медведя и оленя, пойманных его егерями.
Ранним утром следующего дня король пришел на капитул братии, и здесь он был «всеми голосами и с охотой» сделан духовным братом (omnium votis faventibus fit frater conscriptus). Установление духовного братства между государем и монахами, таким образом — еще один элемент приема короля в обители. Сразу после описания капитула Эккехард начинает перечислять обильные дары, преподнесенные королем монастырю: серебро для каждого из братьев, три свободных от учебы дня для учеников монастырской школы, украшение алтарей церкви Св. Галла драгоценными покровами, наконец, подтверж-
54
Н. Ф. Усков
Царь Давид в окружении музыкантов и танцоров. Миниатюра из Золотой Псалтири Санкт-Галлена, изготовленной по распоряжению аббата Саломона III (890—919) ,
Кочующие короли
55
дение иммунитета обители. Дары и подтверждения привилегий, таким образом, представляют очередную характеристику визита государя.
Для Конрада посещение Санкт-Галлена имело, по словам Эккехарда, особый, своего рода семейный смысл: «Наконец, вошел он в церковь Блаженного Отмара... — ведь это его [Конрада) предки преследовали блаженного — и принес повинную перед его алтарем так, как будто сам был причастен злодеянию».64 В ознаменование покаяния король преподнес церкви Св. Отмара покровы, золото и серебро, а также отписал владения фиска в деревне Штаммхайм, которая уже частично принадлежала монастырю. За счет этого подаяния Конрад, подчеркивая свой новый статус — frater conscriptus, — завещает монахам в продолжение недели «моего государя» св. Отмара кормиться также и в память о короле.
Из-за намерения короля уже в статусе брата «приправить своим перцем наши бобы» мессу на алтаре Отмара отслужили в спешке (aguntur celeres regi misse a fratribus). «Месса для короля» — безусловно такой же существенный элемент приема государя, как и выделенные выше. Последовавшая затем трапеза представляет собой полное и подчеркнутое отступление от монастырского устава, являясь, собственно, пиром государя, гостями на котором выступают монахи. Симптоматично, что описание трапезы у Эккехарда рифмовано, что, по-видимому, призвано передать торжественность момента.
Трапеза началась раньше положенного для приема пищи времени. «Любовь, которая никогда не творит несправедливости, своевольно нарушила дисциплину», — оправдывается Эккехард с очевидной ссылкой на Евангелие (1 Кор. 13, 4) и добавляет, что никто из братии не осудил происходящего, хотя все для монахов было в новинку. Никогда рефекторий не был преисполнен запаха отменно приготовленных дичи и мяса. Вместо обычного молчания братии и монотонного благочестивого чтения — пляски королевских гистрионов (satirici) и песни музыкантов (symphoniaci). «Среди шума и гама король взирает на братьев преклонного возраста и смеется над их натянутыми лицами— ведь им все это было непривычно». Вновь Эккехард обращает наше внимание на смех короля.
56
Н. Ф. Усков
Расставание тем же вечером сопровождается обещаниями государя и впредь не отказывать монастырю в своих милостях, а также «полными слез хвалитнами его братьев». Таким образом, хвалитнами не только встречали, но и провожали государя.
В отличие от спонтанного посещения обители Конрадом I визит Оттона Великого в интерпретации Эккехарда давно подготавливался — и это скорее всего соответствовало обычной практике. Уже направляя в монастырь реформатора Сандрата с поручением инспектировать Санкт-Галлен, Оттон говорит о своем намерении лично и вместе с женой посетить обитель на обратном пути из Италии.65 Далее упомянуто о письме аббата Оттону и его супруге в Саксонию с просьбой уточнить дату прибытия и с разоблачениями злокозненного Сандрата.66 Оттон, убедившись в ошибочности своих намерений с помощью Сандрата реформировать монастырь, собирается отправиться туда «залечивать раны», нанесенные святому месту завистниками.67 Эту весть и привозит в обитель тот же гонец, который до этого доставил королю письмо аббата. Таким образом, визит королевской семьи в Санкт-Галлен представляет собой счастливую развязку длинной истории несостоявшихся реформ обители и одновременно является достойным финалом всей хроники Эккехарда IV.68
К приему государя тщательно готовятся: прежде всего специально были сочинены многочисленные хвалитны, а также, «как обычно», было «сделано множество дорогостоящих трат» (rerum copiosa impendia).69 Речь, по-видимому, идет о немалых затратах на запасы для приема значительного числа людей, сопровождавших царственную семью. Впрочем, как видно, эти траты были для монастыря не в новинку. Подобные приготовления уже сделались рутинными. Согласно Эккехар-ду, Оттон в сопровождении королевы Адельгейды, своего сына Оттона, брата Бруно, архиепископа Кёльнского, зятя «герцога Куно» (подразумевается Конрад Лотарингский), «епископов, аббатов и мирян» прибыл 19 мая «в канун Вознесения, в день святой девы Потенцианы.» В историографии, однако, визит датируют 14 августа 972 г. Соответственно ни Бруно, который умер в 956 г., ни Конрад Лотарингский, скончавшийся годом раньше, в Санкт-Галлене быть не могли. Зато, вероятно, монастырь по
Кочующие короли
57
сетила супруга Оттона II Феофано, Эккехардом не упомянутая70.
Эккехард весьма детально описывает мизансцену приема государя: «Явился Оттон Великий, ведомый под левую руку своим братом Бруно, архиепископохм Кёльнским, правой рукой опирающийся на посох, тогда как его сын вел мать, а когда брат отошел в сторону для поцелуя руки, он остался стоять далеко впереди других, словно лев перед прочими тварями, один в центре, подобно статуе, братья же выстроились прямыми рядами в нефах церкви для исполнения хвалитн». Как и при описании визита Конрада, для Эккехарда существенна демонстрация дисциплины братии. Король нарочно уронил свой посох, но ни один из монахов не шелохнулся, даже не поднял глаз.
После хвалитн король решил посетить claustrum — помещение для монахов, закрытое для мирян, оговорившись, что с ним из свиты пойдут лишь те, кому позволит аббат. Личная беседа с братией и здесь является непременным атрибутом визита государя. «Для лобызания» с Оттоном собрались декан и другие «старшие» монахи. Этот особо эмоциональный способ приветствия впервые возникает у Эккехарда в описании приема государя.
Особо Оттон пожелал увидеться с Ноткером, некогда своим лекарем, и велел сыну помочь уже престарелому и ослепшему монаху подойти для приветствия. После чего сам повел его в claustrum, где монаха приветствовали собравшиеся епископы, аббаты и миряне. Тем временем Оттон II попросил аббата отпереть «хранилище» (armarium), что тот сделал с явной неохотой и лишь после настойчивых просьб не грабить братию. Но царственный гость, «выбрав несколько лучших книг, многие прихватил с собой, часть которых после, по просьбе Эккехарда, вернул». Сцена, описаннная хронистом, — пусть и косвенное, но все же красноречивое свидетельство учености братии, обладающей столь привлекательным книжным собранием, и одновременно неожиданная деталь, характеризующая практику государевых визитов в монастыри. На этом рассказ Эккехарда IV, как собственно и сама хроника, обрывается.
Разумеется, описания визитов королей и императоров в санкт-галленской хронистике всякий раз подчинены конкрет-
$6
л Н. Ф. Усков
Расставание тем же вечером сопровождается обещаниями государя и впредь не отказывать монастырю в своих милостях, а также «полными слез хвалитнами его братьев». Таким образом, хвалитнами не только встречали, но и провожали государя.
В отличие от спонтанного посещения обители Конрадом I визит Оттона Великого в интерпретации Эккехарда давно подготавливался — и это скорее всего соответствовало обычной практике. Уже направляя в монастырь реформатора Сандрата с поручением инспектировать Санкт-Галлен, Оттон говорит о своем намерении лично и вместе с женой посетить обитель на обратном пути из Италии.65 Далее упомянуто о письме аббата Оттону и его супруге в Саксонию с просьбой уточнить дату прибытия и с разоблачениями злокозненного Сандрата.66 Оттон, убедившись в ошибочности своих намерений с помощью Сандрата реформировать монастырь, собирается отправиться туда «залечивать раны», нанесенные святому месту завистниками.67 Эту весть и привозит в обитель тот же гонец, который до этого доставил королю письмо аббата. Таким образом, визит королевской семьи в Санкт-Галлен представляет собой счастливую развязку длинной истории несостоявшихся реформ обители и одновременно является достойным финалом всей хроники Эккехарда IV.68
К приему государя тщательно готовятся: прежде всего специально были сочинены многочисленные хвалитны, а также, «как обычно», было «сделано множество дорогостоящих трат» (rerum copiosa impendia).69 Речь, по-видимому, идет о немалых затратах на запасы для приема значительного числа людей, сопровождавших царственную семью. Впрочем, как видно, эти траты были для монастыря не в новинку. Подобные приготовления уже сделались рутинными. Согласно Эккехар-ду, Оттон в сопровождении королевы Адельгейды, своего сына Оттона, брата Бруно, архиепископа Кёльнского, зятя «герцога Куно» (подразумевается Конрад Лотарингский), «епископов, аббатов и мирян» прибыл 19 мая «в канун Вознесения, в день святой девы Потенцианы.» В историографии, однако, визит датируют 14 августа 972 г. Соответственно ни Бруно, который умер в 956 г., ни Конрад Лотарингский, скончавшийся годом раньше, в Санкт-Галлене быть не могли. Зато, вероятно, монастырь по
Кочующие короли
57
сетила супруга Оттона II Феофано, Эккехардом не упомянутая70.
Эккехард весьма детально описывает мизансцену приема государя: «Явился Оттон Великий, ведомый под левую руку своим братом Бруно, архиепископом Кёльнским, правой рукой опирающийся на посох, тогда как его сын вел мать, а когда брат отошел в сторону для поцелуя руки, он остался стоять далеко впереди других, словно лев перед прочими тварями, один в центре, подобно статуе, братья же выстроились прямыми рядами в нефах церкви для исполнения хвалитн». Как и при описании визита Конрада, для Эккехарда существенна демонстрация дисциплины братии. Король нарочно уронил свой посох, но ни один из монахов не шелохнулся, даже не поднял глаз.
После хвалитн король решил посетить claustrum — помещение для монахов, закрытое для мирян, оговорившись, что с ним из свиты пойдут лишь те, кому позволит аббат. Личная беседа с братией и здесь является непременным атрибутом визита государя. «Для лобызания» с Оттоном собрались декан и другие «старшие» монахи. Этот особо эмоциональный способ приветствия впервые возникает у Эккехарда в описании приема государя.
Особо Оттон пожелал увидеться с Ноткером, некогда своим лекарем, и велел сыну помочь уже престарелому и ослепшему монаху подойти для приветствия. После чего сам повел его в claustrum, где монаха приветствовали собравшиеся епископы, аббаты и миряне. Тем временем Оттон II попросил аббата отпереть «хранилище» (armarium), что тот сделал с явной неохотой и лишь после настойчивых просьб не грабить братию. Но царственный гость, «выбрав несколько лучших книг, многие прихватил с собой, часть которых после, по просьбе Эккехарда, вернул». Сцена, описаннная хронистом, — пусть и косвенное, но все же красноречивое свидетельство учености братии, обладающей столь привлекательным книжным собранием, и одновременно неожиданная деталь, характеризующая практику государевых визитов в монастыри. На этом рассказ Эккехарда IV, как собственно и сама хроника, обрывается.
Разумеется, описания визитов королей и императоров в санкт-галленской хронистике всякий раз подчинены конкрет
58
Н. Ф. Усков
ной логике повествования, хотя симптоматично не только особое внимание к этим посещениям, их откровенная стилизации и мифологизация, но и интерпретация государевых визитов как ключевых, этапных событий монастырской истории. Воспринимая происходящее глазами монахов, осмысляющих прошлое и настоящее своей обители, мы в состоянии увидеть лишь часть картины, полнота которой доступна только при изучении феномена монастырской политики Каролингов, Оттонов и Са-лиев в целом. Очевидно, что остановки в монастырях не были продиктованы лишь практическими соображениями — прокормить королевскую свиту могли лишь там, где аккумулировались значительные излишки. Визиты государей в монастыри служили репрезентации королевской и императорской власти, являлись частью придворного быта, повседневности кочующего двора, глава которого претендовал на обладание особой духовной санкцией. В изображении же монастырской традиции такие визиты демонстрировали новый статус, обретенный монашеством в рамках системы имперской власти, являлись, собственно говоря, репрезентацией имперского монашества с характерным для него пафосом служения империи.
Примечания
1 Симптоматично, что в ряде регионов Европы право государя на постой, став со временем отчуждаемым, стоит у истоков феодализации (норвежская вейцла или русское кормление).
2 Воосктапп И. Einfiihrung in die Geschichte des Mittelalters. 3. Aufl. Munchen, 1985. S. 77.
3 Prinz F. Askese und Kultur. Vor- und friihbenediktinisches Monchtum ad der Wiege Europas. Munchen, 1980. S. 11.
4 Используемые в немецкой историографии термины «Reichskloster» или «Reichsmonchtum» не совсем корректно переводить на русский язык «имперский монастырь» или «имперское монашество», если принять во внимание более широкое значение понятия «Reich» в немецком языке (сравни, например, обозначение меро-вингских королевств — Teilreiche, или королевства Лотаря I — Mittelreich). Под этим термином в целом понимается территория, населенная многими народами, находящаяся под властью короля или императора (Duden. Deutsches Universal Worterbuch. Mannheim, 1989. S. 1233). Соответственно понятие «Reichskloster» применимо
Кочующие короли
59
и к монастырям, принадлежавшим королям еще до основания империи в 800 г. Характерно, что во французском языке, в котором слово «imperial» ассоциируется с исторической формой правления во Франции XIX в., употребляется термин «monastere royal». Слово «Reich» не имеет точного аналога в русском. Следует, однако, учитывать, что в отечественной историографии уже использовалось понятие «имперская церковь» применительно к Reichskirchensys-tem Оттонов и Салиев. К тому же в немецком языке «Reich» все же часто употребляется в привычном для нас значении слова «империя» или «царство» (например, Romisches Reich, das Heilige Romische Reich, das Tausendjahrige Reich Christi и т. д.). В дальнейшем мы будем использовать термины «имперский монастырь» или «имперское монашество» безотносительно к тому, идет ли речь о монастырях и монашестве до 800 или после 800 г., до 962 или после 962 г.
5 Sickel Th. Beitrage zur Diplomatik, III // Sitzungsberichte Wien. 47 1864. S. 175-277; Idem. Beitrage zut Diplomatik V // Ibid. 49. 1865. S. 311-410.
6 Ticker J. Uber das Eigentum des Reiches am Reichskirchengut // Sitzungsberichte Wien. 72. 1872. S. 55-146.
7 Блок M. Короли-чудотворцы... M., 1998. (О концепции и подходах M. Блока к истории см. также: Гуревич А. Я. Исторический синтез и школа «Анналов». М., 1993. С. 71-111); Kantoroivicz Е. Н. The King's Two Bodies. Princeton, 1957; Schramm P. E. Herrschaftszeichen und Staatssymbolik. Stuttgart, 1954-1956. 3 Bd. (Schriften der MGH; Bd. 13, 1-3); Idem. Kaiser, Konige und Papste. Gesammelte Aufsatze zur Geschichte des Mittelalters. Stuttgart, 1968. 2 Bd.
8 Hattenhauer H. Das Herz des Konigs in der Hand Gottes. Zum Herrscher-bild in Spatantike und Mittelalter // ZRG KA. 67. 1981. S. 1-35.
9 Staubach N. «Cultus divinus» und karolingische Reform // FMSt. 18. 1984. S. 546-581.
10 Zielinski H. Zur Griindungsurkunde Kaiser Ludwigs II. fur das Kloster Casauria // Falschungen im Mittelalter. Internationaler Kongrefi der MGH 1986. Hannover, 1988. Bd. 4. S. 67-96. (Schriften der MGH; Bd. 33,4); Idem. Die Kloster- und Kirchengriindungen der Karolinger Ц Beitrage zur Geschichte und Struktur der mittelalterlichen Germania Sacra. Gottingen, 1989. S. 95-134.
11 Briihl C. Fodrum, gistum, servitium regis. Studien zu den wirtschaftlichen Grundlagen des Konigtums im Frankenreich und in den frankischen Nachfolgestaaten Deutschland, Frankreich und Italien vom 6. bis zur Mitte des 14. Jh. Koln; Graz, 1968. 2 Bd. (Kolner historische Abhand-lungen; Bd. 14, 1-2).
12 Willmes P. Der Herrscher- «Adventus» im Kloster des Friihmittelalters. Miinchen, 1976. (Miinstersche Mittelalter-Schriften; Bd. 22).
60 ------------------------------------------- Н. Ф. Усков
13 Wollasch /. Kaiser und Konige als Briider der Monche. Zum Herrscherbild j in liturgischen Handschriften, 9—11. Jh. 11 DA. 40. 1984. S. 1-20; См. так-f же: Wollasch /., Schmid K. Societas et Fraternitas. Begriindung eines c kommentierten Quellenwerkes zur Erforschung der Personen und Personengruppen des Mittelalters. Berlin; N.Y., 1975; Memoria. Der ge-4 schichtliche Zeugniswert des liturgischen Gedankens im Mittelalter I Hrsg. K. Schmid, J. Wollasch. Miinchen, 1984. (Miinstersche Mittelalter-Schriften; Bd. 48); Gedachtnis, das Gemeinschaft stiftet / Hrsg. K. Schmid.
<t Munchen; Zurich, 1985. Итоги многолетних международных и междисциплинарных штудий, посвященных memoria в Средние века, подведены в: Memoria in der Gesellschaft des Mittelalters I Hrsg. D. Geuenich, O. G. Oexle. Gottingen, 1994. См. в особенности: Wollasch J. Das Projekt «Societas et Fraternitas». S. 11-31.
14 Semmler /. Traditio... S. 3.
15 Bosl K. Die Reichsministerialitat der Salier und Staufer. Ein Beitrag zur Geschichte des hochmittelalterlichen deutschen Volkes, Staates und Reiches. Stuttgart, 1950. Bd. 2. S. 622. (Schriften der MGH; Bd. 10).
16 Блок M. Короли-чудотворцы... C. 142. Тезис M. Блока, сформулирован-a ный в 1924 г., стал общим местом в историографии. См., например: < Schieffer R. Die Karolinger. Stuttgart; Berlin; Koln, 1992. S. 58-60; Prinz F. q Grundlagen und Anfange. Deutschland bis 1056. Miinchen, 1985 (Neue r deutsche Geschichte; Bd. 1). S. 89; Angenendt A. Das Friihmittelalter.
Die abendlandische Christenheit von 400 bis 900. Stuttgart; Berlin; Koln, 1990. S. 283-284; Fried J. Der Weg in die Geschichte. Die Urspriinge Deutschlands bis 1024. Frankfurt a. M.; Berlin, 1998. S. 288-289.
V Jdschke K.-U. Bonifatius und die Konigserhebung Pippins des Jiingeren Ц AfD. 23.1977. S. 25-54. Jarnut J. Wer hat Pipin 751 zum Konig gesalbt? 11 FMSt. 16. 1982. S. 45-57. К проблеме происхождения помазания франкских королей: Prelog J. Sind die Weihesalbungen insularen «I Ursprungs? 11 FMSt. 15. 1979. S. 303-356; Angenendt A. Bonifatius und das Sacramentum initiationis. Zugleich ein Beitrag zur Geschichte der Firmung // Romische Quartalschrift fur christliche Altertumskunde und Kirchengeschichte. 72. 1977. S. 113-183; Enright M.J. Iona, Tara and G Soissons. The Origin of the royal anointing ritual. Berlin; N. Y., 1985. (Arbeiten zut Fruhmittelalterforschung: Schriftenreihe des Instituts ? fur Friihmittelalterforschung; Bd. 17). Особ. S. 24-26, 85-87.
J.8 Об акте помазания в сравнении западной, поздневизантийской и русской традиций с указанием дальнейшей литературы см.: Успенский Б. А. Царь и патриарх. Харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление). М., 1998. Особ. с. 114-135.
V* Anton Н.-Н. Fiirstenspiegel und Herrscherethos in der Karolingerzeit. Bonn, 1968. S. 51-53,110-111 (Bonner historische Forschungen; Bd. 32).
Кочующие короли
61
О восточно-римской традиции см.: Ibid. S. 129-130. Anm. 301, а также Kampers F. Rex et sacerdos // Historisches Jahrbuch. 45. 1925. S. 495-515; Voigt K. Staat und Kirche von Konstantin dem Grofien bis zum Ende der Karol ingerzeit. Stuttgart, 1936. S. 75-77; Tellenbach G. Libertas. Kirche und Weltordnung im Zeitalter des Investiturstreites. Stuttgart, 1936. S. 73-75; Mohr W. Die karolingische Reichsidee. Miinster, 1962. S. 50-52 (Aevum Christianum; Bd. 5); Staubach N. «Cultus divinus» und karolingische Reform 11 FMSt. 18. 1984. S. 546-581. Здесь S. 550-551. Иначе применительно к правлению Карла Великого: Hattenhauer Н. Das Herz des Konigs in der Hand Gottes. Zum Herrscherbild in Spatantike und Mittelalter // ZRG Kan. Abt. 67.1981. S. 1-35. Особ. S. 30; Ange-nendt A. Das Friihmittelalter... S. 304. А. Ангенендт тем не менее предостерегает против того, чтобы воспринимать идею rex et sacerdos через призму новоевропейских представлений о духовном и светском, в отрыве от господствовавшего тогда убеждения в их органическом единстве. Не вполне проясненной остается проблема происхождения литургических функций государя. См.: Mathe Р. R. Studien zum friih- und hochmittelalterlichen Konigtum. Eine problem-geshichtliche Untersuchung fiber Konigtum, Adel und Herrscherethik. Zurich, 1977. S. 48-50, 110-112. Как бы ни относиться к рецепции Каролингами представления rex et sacerdos, но на практике правление Карла Великого, действительно, выглядит «теократическим» (Fleckenstein J. Die Bildungsreform Karls des GroBen als Verwirklichung der norma rectitudinis. Bigge-Ruhr, 1953. S. 68). И будет не слишком большим преувеличением назвать Карла «франкским Юстинианом» (Rahner Н. Kirche und Staat im friihen Christentum. Dokumente aus acht Jahrhunderten und ihre Deutung. Munchen, 1961. S. 286). И. Фрид, кроме того, подчеркивал, что в окружении Карла были и те, кто явно стремился поставить власть императора выше власти папы. Таков, например, Теодульф Орлеанский (Fried J. Ludwig der Fromme, das Papsttum und die frankische Kirche // Charlemagne7 s Heir. New perspectives on the reign of Louis the Pious (814-840). Oxford, 1990. S. 231-273. Здесь S. 233-235). Очерк развития политической доктрины Византии и так называемой Kaiseridee см.: Культура Византии IV — первая половина VII в. М., 1984. В главе, в частности, констатируется, что «оригинальность и неповторимость» византийской политической теории заключалась в «органическом синтезе трех компонентов: антично-эллинистических традиций, римской государственности и христианства» (с. 98). См. также исследования Kaiseridee в связи со взаимоотношениями императора и церкви: Медведев И, П. Некоторые правовые аспекты византийской государственности // Политические структуры эпохи феода
62
Н. Ф. Усков
лизма в Западной Европе (VI —XVII вв.). Л., 1990. С. 7-45. Особ, с. 33-39; Чичуров И. С. Политическая идеология Средневековья: Византия и Русь. К XVIII Международному конгрессу византини-
• стов. М., 1990. Особ. с. 39-46 (особый акцент на IX в.).
Paulinus Aquiliensis. Libellus sacrosyllabus episcoporum Italiae Ц MGH. Concilia. 2, 1. P. 142. См. также: Ewig E. Zum christlichen Konigs-gedanken im Friihmittelalter // Das Konigtum. Seine geistigen und rechtlichen Grundlasen. Konstanz, 1954. S. 7-73. Здесь S. 64. Anm. 262; Anton H.-H. Fiirstenspiegel... S. 110-111.
21 Admonitio generalis Ц MGH. Capitularia regum Francorum 1. Nr. 22. P. 53-54. Об авторстве Алкуина см.: Scheibe F.-C. Alcuin und die Admonitio generalis // DA. 14. 1958. S. 221-229. Об образе Иосии см.: Ewig £. Zum christlichen Konigsgedanken... S. 61; McKitterick R. The frankish church and the Carolingian reforms, 789-895. London, 1977. P. 2-3; Anton H.-H. Fiirstenspiegel... S. 108, 456.
22 Admonitio generalis... P. 53.
23 Цитата из пролога к актам Майнцского синода 813 г. (Concilium Moguntiensis // MGH. Concilia. II, 1. Nr. 36. P. 259). О каролингских соборах см.: Hartmann W. Die Synoden der Karolingerzeit im Fran-
1 kenreich und in Italien. Paderborn, 1989; Angenendt A. Das Friihmittel-alter... S. 324, 350-352.
24 McKitterick R. The Frankish Kingdoms under the Carolingians, 751-987. London; N.Y., 1983. P. 125-126; Semmler J. «lussit... princeps renovare... praecepta». Zur verfassungsrechtlichen Einordnung der Hochstifte und Abteien in die karolingische Reichskirche 11 Consuetudines monasticae. Eine Festgabe fiir K. Hallinger aus Anlafi seines 70. Geburtstages. Roma, 1982. S. 97-124. (Studia Anselmiana; T. 85).
25 Staubach N. «Cultus divinus»... S. 555. См. также II, 1, 2.
26 Ibid. S. 562-573. На русском языке о «Жизни Карла Великого» см. неопубликованную кандидатскую диссертацию А. П. Левандовско-го: Эйнгард и каролингская традиция (М., 1946), а также его перевод «Жизни Карла Великого», местами, к сожалению, неточный и неполный: Эйнгард. Жизнь Карла Великого // Прометей. Историкобиографический альманах серии «Жизнь замечательных людей». М., 1977. Т. 11; Левандовский А. П. Карл Великий. М., 1995. С. 177-206.
27 Эйнгард говорит о Карле: Circa pauperes sustentandos et gratuitam libe-ralitatem, quam Greci elemosinam vacant, devotissimus... Cm.: Einhardus. Vita Karoli Magni. Stuttgart, 1981. C. 27. P. 50. Перевод А. П. Левандов-ского здесь неточен. Ср.: Левандовский А, П. Карл Великий... С. 197. О словах Евангелия напоминал государям и Смарагд Сен-Мишельский в первом каролингском зерцале правителя: Smaragd. Via regia И MPL. 102. С. 10-11. Col. 950-952. См. также: Herz М.
Кочующие короли
63
Sacrum commercium. Eine begriffsgeschichtliche Studie zur Theologie der romischen Liturgiesprache. Miinchen, 1958. (Miinchener theologische Studien; II, 15). S. 265-267; Lowe H. «Religio Christiana», Rom und das Kaisertum in Einhards Vita Karoli Magni // Storiografia e Storia. Studi in onore di Eugenio Dupre Theseider. Roma, 1974. T. 1. P. 1-20. Здесь P. 7; BoshofE. Untersuchungen zur Armenfursorge im frankischen Reich des 9. Jh. // Archiv fiir Kulturgeschichte. 58. 1976. S. 265-339. Здесь S. 266; Staubach N. «Cultus divinus»... S. 570-581; Wollasch J. Toten-und Armensorge // Gedachtnis, das Gemeinschaft stiftet. Munchen, Zurich, 1985. S. 9-38. Особ. S. 9- 10.
28 Обзор историографических мифов о Людовике см.: McKeon P.R. The Empire of Louis the Pious: Faith, Politics and Personality // Revue benedictine. 90. 1980. P. 50-62; Staubach N. «Des grofien Kaisers kleiner Sohn»: Zum Bild Ludwigs des Frommen in der alteren deutschen Ge-schichtsforschung Ц Charlemagne's Heir... S. 701-721 (Статья H. Штау-баха значительно выходит за пределы немецкой историографии, обозначенной в заглавии статьи). Специально о происхождении знакового для старой историографии прозвища Людовика: Schieffer R. Ludwig «der Fromme». Zur Entstehung eines karolingischen Herrscherbeinamens // FMSt. 16. 1982. S. 58-73. Пересмотр правления Людовика начался с работ Ф. Л. Гансхофа и Т. Шиффера: Ganshof F. L. Louis the Pious Reconsidered // History. 42. 1957. P. 171-180; Schieffer Th. Die Krise der karolingischen Imperiums 11 Aus Mittelalter und Neuzeit. G. Kallen zum 70. Geburtstag dargebracht. Bonn, 1957. S. 1-15. Самые разнообразные стороны правления Людовика под разными углами зрения были рассмотрены в объемном труде, подготовленном историками Англии, Германии и Франции по результатам первого специализированного коллоквиума в Оксфорде в 1986 г. и вышедшем под редакцией П. Годмана и Р. Коллинса: Charlemagne's Heir... Авторы этого тома, в целом признавая преемственность в правлении Карла и Людовика, подчеркивают концептуальную завершенность, методичность и глубину реформ Людовика. О правлении Людовика на русском языке см.: Левандовски й А. П. Карл Великий... С. 152— 165. Характеристика Людовика у А. П. Левандовского выдержана в традиционных тонах: «благочестивый наследник», «слабость», «безразличие» и т. п., а его реформаторская деятельность рассматривается всего лишь как причина распада империи.
29 Т. Шиффер охарактеризовал даже Ordinatio imperii как «абсолютную вершину каролингской эпохи и франкской истории» См.: Schieffer Th. Die Krise des karolingisher Imperiums // Aus Mittelalter und Neuzeit. Bonn, 1957. S. 8, 14. Также: Hagermann D. Reichseinheit und
64
Н. Ф. Усков
Reichsteilung. Bemerkungen zur Divisio regnorum vun 806 und zur Ordinatio Imperii von 817 // Historisches Jahrbuch. 95. 1075. S. 278-307. Более взвешенные позиции занял П. Классен, а вслед за ним Е. Эвиг и X. Бойманн, называвшие Карла Великого spiritus rector новой концепции империи (Classen Р. Karl der Grofie und die Thronfolge im Frankenreich // Festschrift H. Heimpel zum 70. Geburtstag. Gottingen, 1972. Bd. 3. S. 109-134; Ewig E. Uberlegungen zu den merowingischen und karolingischen Teilungen // Nascita dell'Europa ed Europa caro-lingia. Un'equazione da verificare. Spoleto, 1981. P. 225-253 (Settimane di studio; Vol. 27); Beuniann H. Unitas ecclesiae, unitas imperii, unitas regni. Von der imperialen Reichseinheitsidee zur Einheit der Regna // Ibid. P. 531-571). В то же время и К. Ф. Вернер, и Э. Босхоф, посвятившие этой проблеме объемные штудии, хотя и признают некоторую преемственность от Карла, подчеркивают тем не менее важность правления именно Людовика. Более того, в форсированной разработке публично-правовой идеи императорской власти они усматривают возможную причину кризиса империи, для части элит которой эта концепция государства оказалась чуждой. См.: Werner K.F. Соиverner 1'empire chretien — Idees et realites // Charlemagne's Heir... P. 1-123; BoshofE. Einheitsidee und Teilungsprinzip in der Regierungszeit Ludwigs des Frommen Ц Idem. S. 161-189.
30 Это обстоятельство едва ли вызывает удивление, если учесть, что церковь представляла собой единственную модель социальной организации поверх весьма пестрых политических образований варваров. См.: Schieffer Th. Die Krise... S. 9-10; BoshofE. Erzbischof Agobard von Lyon. Leben und Werk. Koln; Wien, 1969 (Kolner Histo-rische Abhandlungen; Bd. 17). S. 323-324; Fried J. Der Karolingische Herrschaftsverband im 9. Jh. zwischen «Kirche» und «Konigshaus» // HZ. 235. 1982. S. 11-43;
31 Ordinatio imperii // MGH Capitularia regum Francorum 1. P. 270. 32 Nithard. Historiarum libri IV / Ed. E. Miiller. Hannover, 1907. L. 1, 3. P. 4.
(MGH SSRG in us. schol.). См. также: Staubach N. «Cultus divinus»... S. 558-560.
33 Ibid. S. 559. См. также: Staubach N. Das Herrscherbild Karls des Kahlen. Formen und Funktionen der monarchischen Representation im friiheren Mittelalter. MQnster, 1982. S. 239-241, 260-261; Ullmann W. The Carolingian Renaissance and the Idea of Kingship. London, 1969. P. 114-116.
34 Астроном, прославляя Людовика, еще как короля Аквитании, в качестве rex et sacerdos, имел в виду его circa divinuni cultum et sanctae aecclesiae exaltationeni, а также его миролюбивое и благое правление, любовь к чтению и пению (Astrononius. Vita Hludowici imperatoris // MGH SS 2. C. 19. P 616). Об Астрономе см.: Ронин В. К. Светские биографии в каролингское время: «Астроном» как историк и писа
Кочующие короли
65
тель // СВ. 46. 1983. С. 165— 183. Хотя в статье В. К. Ронина специально и не рассматривается правление Людовика Благочестивого, над его анализом сочинения Астронома всецело довлеет негативный историографический образ этого императора. См., например: «Напрасно Аноним пытался приравнять Людовика к его отцу: он только внес свою лепту... в нелестное для его героя предание о «короле-монахе» (с. 183).
35 Hludovicus Pius. Admonitio ad omnes regni ordines // MGH. Capitularia regum Francorum 1. Nr. 150. P. 303. Этот капитулярий Людовика датируется в историографии 823-825 гг. и рассматривается как едва ли не революционный прорыв от государства личных связей к государству функционеров (Guillot О. L'exhortation au partage des responsabilites entre 1'empereur, lepiscopat et les autres sujets vers le milieu du regne de Louis le Pieux // Predication et propagande au moyen age: Islam, Byzance, Occident. Paris, 1983. P. 92. (Penn, Paris and Dumbarton Oaks Colloquia; Vol. 3); Werner K.E Couverner 1'empire chretien... P. 87. N. 320. P. 88-92). H. Штаубах видит в словах Людовика шаг к ограничению императорской власти в церковной сфере (Staubach N. «Cultus divinus»... S. 558-559. Anm. 37a).
36 Frank K.S. Vom Kloster als scola dominici servitii zum Kloster ad servitium imperii // StMOSB. 91. 1980. S. 80-97.
37 Кроме зерцала Via regia, Смарагд написал обширный комментарий к уставу Св. Бенедикта, а также особый труд о монашеском служении Diadema monachorum. См. о Смарагде: Eberhardt О. Via regia. Der Fiirstenspiegel Smaragds von St. Michiel und seine literarische Gattung, Miinchen, 1977.
38 Noble T.F.X. The Monastic Ideal... P. 248-250.
39 Goetz H.-W. Structuren der spatkarolingishen Epoche im Spiegel der Vorstel-lungen eines zeitgenossischen Monches. Bonn, 1981. S. 11-12. О статусе имперского аббатства см.: Santifaller L. Zur Geschichte des ottonisch-salischen Reichskirchensystems. Wien, 1964. Особ. S. 34-35. (Sitzungs-berichte der Osterreichischen Akademie der Wissenschaften. Philoso-phisch-historische KL; Bd. 229). Специфику самосознания монастырей империи в связи с вопросом о так называемой «враждебности» клю-нийцев императорской власти отмечал в свое время Й. Воллаш, ограничиваясь, правда, лишь рамками «реформаторского монашества». См.: Wollasch /. Cluny und Deutschland // Studien und Mitteilungen zur Geschichte des Benediktinerordens und seiner Zweige. 1992. Bd. 103. Hft. 1. S. 7-32.
40 Notker. Gesta Karoli Magni imperatoris / Ed. H. F. Haefele 11 MGH. SSrG n.c. Munchen, 1959. P. 67, 11-12.
41 Goetz H.-W. Op. cit. S. 12. Характерно, что современник Карла Вини-тар, один из первых известных нам писцов санкт-галленского
3 Зак. 3946
66
Н. Ф. Усков
скриптория, отчетливо переживал личную ответственность перед императором: «Отважный герой, в войнах врагов поражающий, / Король Карл блеском души никому не уступит, / Он не потерпит колючки ошибок в книге, / Разве он, возвышенный, не исправлял их в благом усердии». Цит. по: Бертин В. Латинская литература в Санкт-Галлене // Культура аббатства Санкт-Галлен. Баден-Баден, 1996. С. 146.
42 Goetz H.-W. Op. cit. S. 12.
43 Ekkehard IV. Casus sancti Galli I Hrsg. und ubers. H. F. Haefele. Darmstadt, 1980. C. 47. P. 108.
44 Goetz H.-W. Op. cit. S. 13.
45 He объясняется ли этим «имперским кругозором» санкт-галленцев и строительство церкви Св. Лаврентия, святого, якобы даровавшего Оттону Великому победу над венграми в 955 г. и почитавшегося поэтому во многих других регионах империи. Характерно, что также в 955 г. в Санкт-Галлене берет начало общеимперская летопись — Annates Sangallenses maiores. Ф. Й. Шмале отмечал, что с победы на реке Лех начинается возрождение историографии, претендующей на освещение событий в рамках всего Восточно-Франкского государства. Однако эта историография, в том числе и санкт-галленская анналистика, по мнению Ф. Й. Шмале, на деле сохраняла связь со своим конкретным регионом и, скажем, персона государя интересовала писателя лишь постольку, поскольку он контактировал с местом, где проживал автор данных анналов. Schmale F. /. Funktion unf Formen mittelalterlicher Geschichts-schreibung. Darmstadt, 1993. S. 130—131. Помимо Gesta Karoli и Annates Sangallenses maiores, в данном контексте следует упомянуть также Susceptacula regum. См. о них ниже.
46 О других визитах см.: Berschin W. Eremus und Insula. Wiesbaden, 1987. S. 41-43.
47 Gozbertus. Miracula s. Galli Ц MGHSS 2. С. 11. P. 23.
48 См., например: Notker. Gesta... 2, 8. P. 61, 1. В целом о проблеме: Schmid К. Briiderschaften mit den Monchen aus der Sicht des Kaiserbe-suchs im Galluskloster vom Jahre 883 // Churratisches und st. galli-sches Mittelalter. Festschrift fiir O. Clavadetscher zu seinem 65. Ge-burtstag. Sigmaringen, 1984. S. 173-194.
49 Ekkehard IV. Casus... C. 76. P. 158.
50 Ibid. C. 118. P. 230.
51 Анонимный продолжатель Casus s. Gatti даже сравнивает аббата Иммо с современными ему правителями: «Ни одному из государей в те времена, когда земля обратилась ко злу, не довелось со-К1Ч вершить за столь короткий отрезок времени столь значительные сь.»> деяния» (Continuatio I // MGHSS 2. Р. 151).
№ •
Кочующие короли ------------------------------------------------- 67
52 После получения от Людовика Благочестивого подтверждения своих привилегий монахи «вернулись к себе свободными» (Ratpertus. Casus И MGHSS 2. С. 6. Р. 66).
53 Ibid. С. 1. Р. 62.
54 Wetti. Vita s. Galli Ц MGHSS 2. P. 12; Walafridus. Vita s. Galli // MGHSSRM 2. C. 21. P. 299-300.
55 Gozbertus. Miracula s. Galli... C. 11. P. 24.
56 Die Tegernseer Briefsammlung (Froumund) / Ed. K. Strecker // MGH. Ep. sei. T. III. Berlin, 1925. Nr. 125. P. 142.
57 Посещение монастыря Генрихом I предполагается на основании занесения его в книгу побратимов аббатства. См.: Schmid К. Neue Quellen zum Verstandnis des Adels im 10. Jh. // Die Thronfolge in ottonish-friihdeutsche Zeit. Darmstadt, 1971. S. 391-393, 395, 397-^401. О визитах государей в Санкт-Галлен в целом: Schmid К. Konigtum, Adel und Kloster am Bodensee bis zur Zeit der Stadte Ц Der Bodensee: Landschaft, Geschichte und Kultur. Sigmaringen, 1982. S. 531-576; Berger J. M. Gastfreundschaft im Kloster St. Gallen im 9. und 10. Jh. // Studien und Mitteilungen zur Geschichte des Benediktinerordens und seiner Zweige. 1993. Bd. 104. Hft. 1. S. 41-134; Bd. 104. Hft. 2. S. 225-314.
58 Bulst W. Susceptacula regum. Zur Kunde deutscher Reichsaltertiimer // Corona Quernea. Festschrift fiir K. Strrecker. Leipzig, 1941. S. 97-135.
59 Ratpertus. Casus... P 74.
60 Ekkehard IV. Casus s. Galli... C. 38. P. 86.
61 Ibid. C. 14-16. P. 40-42.
82 Goetz H.W. Der letzte «Karolinger»? Die Regierrung Konrads I. im Spiegel seiner Urkunden // Archiv fiir Diplomatik. 1980. Bd. 26. S. 7.
63 Reinhart H. Der St. Galler Klosterplan. St. Gallen, 1952. S. 12-13.
64 В историографии нет полной уверенности в том, что преследователи Отмара — Варина и Руодхарда, действительно были предками Конрада из рода Вельфов (Fleckenstein J. Uber Herkunft der Welfen und ihre Anfange in Siiddeutschland // Studien und Vorarbeiten zur Geschichte des grofifrankischen und friihdeutschen Adels. Freiburg, 1957. S. 99-100).
65 Ekkehard IV. Casus s. Galli... C. 138. P. 268.
66 Ibid. C. 144. P. 278.
67 Ibid. C. 145. P. 280.
68 О попытках реформ Санкт-Галлена и отношении к ним Эккехар-да IV см.: Усков Н.Ф. «Солнце взошло на Западе: санкт-галленский монастырский патриотизм в раннее Средневековье // Средние века. 1997. Вып. 60. С. 118-142; Он же. Убить монаха... // Казус 1997 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. М., 1999.
69 Ekkehard IV. Casus s. Galli... С. 146-147. P 282-284.
70 Berger J.-M. Die Gastfreundschaft... Tl. 2. S. 234.
1Ж -
•oilу
ем!»» ^-У'лч'.г
Ц
Т. Ю. Стукалова (Москва, ГИМ)
ФРАНЦУЗСКИЙ КОРОЛЕВСКИЙ ДВОР ПРИ ФИЛИППЕ!
И ЛЮДОВИКЕ VI (1060-1137)
Начало Капетингской эпохи оказалось малоудачным для первых представителей династии. Им достались лишь жалкие крохи былого могущества и блеска франкской державы. Это относится ко всем аспектам жизни, включая и королевский двор. Совершенно неверно считать, что граф Анжуйский Жоф-фруа I Гризогоннель был первым сенешалом Гуго Капета1 — напротив, он был последним сенешалом последнего Каролинга Людовика V. Невозможно, чтобы столь амбициозный государь, считавший себя равным герцогу Французскому, согласился стать его пусть формальным, но слугой. С воцарением новой династии старый каролингский двор распался, его место занял собственный двор Гуго Капета, существовавший в бытность того герцогом2. Однако о нем мало сведений. Известны его канцлеры— архиепископ Реймсский Герберт (991 —996), епископ Бовэ Роже I (умер в 1016 г.) и Рено де Вандом, епископ Парижский (умер ок. 1016/20 г.)3. В первые годы правления Робера Благочестивого (996 — 1031) — до 989 г. — канцлером был еще Рено, но он уже отправлял должность ad vicem с безвестным, точнее известным только по имени, канцлером дворца Франковом4.
Служба при дворе, столь заманчивая для знати в раннюю Каролингскую эпоху, при первых Капетингах не сулила ни почестей, ни наград и уже в конце X в. не привлекала графов и герцогов — у них теперь были собственные дворы, ничем не хуже капетингского. Исследования Ж. Ф. Лемаринье показа-
Французский двор (1060-1137)
69
ли постепенное вымывание из королевского окружения епископов и графов, постепенную замену в нем высшей знати королевскими баронами все более низкого ранга: шателенами со второй трети XI в., простыми рыцарями с последней трети столетия — и появление, наконец, при дворе горожан в конце века5. Впрочем, по большим праздникам вроде коронации, свадеб или похорон, на Пасху и Рождество, а также на заседания королевского совета, особенно связанные с судебными делами, светская и духовная высшая знать еще иногда являлась.
Совет вассалов, формально управлявший королевством и решавший наиболее важные дела, собирался редко. Государственная деятельность первых Капетингов, как и большинства других принцепсов, сосредотачивалась главным образом на домене; именно там происходили самые значимые для них события, и управление доменом — в самом широком смысле этого слова — концентрировалось в курии как в неком центральном органе. Вплоть до конца XIII в. функции курии были столь же неразделенными, как и в Меровингскую и Каролингскую эпохи: все занимались всем, согласно желанию и поручениям государя. Только одни поручения были разовыми, а другие — постоянными, эти последние и есть должности. Как королевский дворец, по словам Хинкмара, — это не стены, а люди, которые в нем жили6; так и королевский двор — это не пространство перед домом, а должностные лица разного уровня, которым король делегировал полномочия для управления определенными частями своих владений и для отправления определенных функций. Возрастающее значение этих лиц, которых король выделил из своего окружения и поручил им разные дела, можно проследить по грамотам. Обычай давать к каждому акту длинный список свидетелей его с титулами и должностями — настоящий подарок историкам.
После канцлера, всегда подписывавшего капетингские грамоты, первым из должностных лиц появляется после перерыва граф-палатин в 1021 г.; в 1043 г. впервые отмечены коннетабль и кравчий, в 1048 г. к ним прибавились сенешал и камерарий7; в 1060 г. мелькнет подкамерарий8. Четыре высших должностных лица — сенешал (dapifer), камерарий (camerarius), кравчий (buticularius) и коннетабль (comes stabuli, constabu-
70
Т. Ю. Стукалова
larius) — обычно объединяются под общим названием «высшие оффициалы короны», в отличие от многочисленных servientes: маршалов, панетария, виночерпия, ловчего, волчатника, сокольничего, постельничего, привратников и др. Они обязательно входят в королевский совет и участвуют в разрешении всех основных экономических и политических вопросов. С конца XI в. их подписи в грамотах заготавливаются нотариями как нечто обязательное. Великие оффициалы короны составляют вокруг короля «новую команду», без которой был бы невозможен дальнейший подъем королевской власти. Уже в последней трети правления Филиппа I подписи сенешала, камерария, кравчего и коннетабля визируют три четверти королевских дипломов9 — т. е. они принимают решение в совете, свидетельствуют его своими подписями в акте, а потом исполняют или контролируют исполнение принятого решения. Именно эта возможность оказывать влияние на государственные дела поднимает престиж высших придворных должностей и делает их привлекательными для более крупной знати Иль-де-Франса — при Людовике VI при дворе опять толкутся крупные шателены и мелкие графы. Должности стараются не только занять, но и
передать по наследству своим родственникам и свойственникам. Развертывается напряженное соперничество за должности великих оффициалов, и король получает возможность маневрировать, назначая представителей то одной, то другой феодальной группировки; используя должности, он может привлекать союзников и нейтрализовы-вать противников.
Печать короля Филиппа I (1060—1108); после 1076/1080 гг.
А теперь окинем беглым взглядом эти ос-
Французский двор (1060-1137) ---------------------- 71
новные придворные должности: круг ответственности, привилегии, персоналии.
Канцлер. В XI — начале XII в. он имел две основные функции — главы королевской капеллы и главы канцелярии. В силу этого на должность канцлера вплоть до конца XIII в. выбирались только духовные лица, тесно связанные с королевским домом, чаще всего епископы Парижские и аббаты Сен-Дени. Обязательной была личная преданность государю, так как канцлер, контролировавший содержание королевских дипломов, в определенной мере контролировал и волю государя10. Ранее считалось необходимым умение читать и писать на латыни, но на рубеже XI —XII вв. это перестало быть важным — Этьена де Гарланд, канцлера Людовика VI, часто упрекали в неграмотности11, что вовсе не помешало ему занимать этот пост добрых 20 лет (1107 —1127 гг.)12. Непосредственно канцелярией занимался старший клерк — нотарий или вице-канцлер, ведший все дела и руководивший подчиненными ему клириками-писцами. Канцлер же торжественно прилагал к готовым актам королевскую печать. Кроме того, он был как бы рупором короля и в его отсутствие председательствовал в курии.
Как глава королевской капеллы канцлер проводил церковные службы, празднества и церемонии, благословлял стол перед трапезой. Он был исповедником короля и соборовал его перед смертью. Для церковных обязанностей он имел отдельный «аппарат», состоявший из капелланов, священников и служек.
Граф-палатин (comes palatii) был очень важным лицом в Каролингскую эпоху. Его основная обязанность заключалась в отправлении правосудия во главе дворцового трибунала, который также являлся апелляционной инстанцией по решениям графского суда на местах13. В IX —X вв. граф-палатин, кроме того, управлял дворцом, всеми его службами «жизнеобеспечения». Под его началом находились: ведомство сенешала (съестные припасы, кухня, хлебный дом); ведомство кравчего (вино); ведомство коннетабля (лошади, повозки); ведомство камерария (казна, регалии), а также личные покои короля, его развлечения (главным образом, охота) и охрана14. В общем, по словам Хинкмара, обязанности графа-палатина были «бесчисленны»15. И в конце Каролингской эпохи эта должность пред-
72
Т. Ю. Стукалова
ставляла собой весьма лакомый кусочек, и ее стремились сделать наследственной графы Труа и Мо, так как Эрбер III был графом-палатином короля Лотаря в третьей четверти X в.16 С угасанием фамилии около 1019/21 гг. владения перешли к дальнему родственнику — Эду II, графу Блуа и Шартра (1004 — 1037). Одновременно Эд добился для себя и должности графа-палатина при дворе Робера II17 Впрочем, король имел от него мало пользы и помощи в управлении государством — Эд почти непрерывно был в ссоре с королем и редко посещал двор. По подсчетам Ж. Ф. Лемаринье, это случилось 5 раз с момента назначения и до смерти Робера II в 1031 г., за последующие 6 лет — до смерти самого Эда II в 1037 г. — и вовсе ни разу18. Такое отношение к своим служебным обязанностям было характерно и для преемников Эда II, его прямых потомков, по крайней мере до конца XII в. Но уже в середине XI в. должность фактически стала почетным титулом. Возможно, что именно эти обстоятельства вызвали к жизни необходимость перепоручить часть обязанностей бездействующего графа-палатина другому должностному лицу — в противовес ему началось быстрое возвышение сенешала.
Старший слуга и заведующий королевским столом и припасами в Меровинг-скую эпоху, главный интендант королевского дворца при Каролингах, во второй половине XI в. сенешал (dapifer) становится главным должностным лицом при дворе Филиппа I (1060—1108) и Людовика VI (1108 — 1137). Круг его обязанностей и полномочий в это время весьма л широк: он является главой всех слуг во дворце и всех чиновников и служащих-прево в домене; последних
Печать короля Людовика VI Толстого (1108—1137) как короля-соправителя (ок, 1100 г.)
Французский двор (1060-1137)
73
он ежегодно инспектирует. Из обязанности сенешала заботиться о домене вытекает защита владений от внешних врагов и, следовательно, командование войсками домена, когда король возглавляет ост. От графа-палатина к сенешалу перешли судебные функции — именно он председательствует в курии в отсутствие короля. На деле по значению своей должности сенешал занимал место за государем и его родственниками19.
Сенешал служил небескорыстно. Хотя о его должностных honores нет точных сведений, можно довольно уверенно предполагать, что он получал из казны определенные суммы на покрытие расходов, вызванных поездками по домену для надзора и контроля прево. При этом он, по всей вероятности, пользовался правом «постоя и прокорма» (gite et procuration) в королевских аббатствах и в замках баронов. Как военачальнику ему должна была причитаться определенная доля в военной добыче, а как судье — часть от штрафов и конфискаций.
Как видим, должность сулила, помимо власти, и немалые материальные выгоды. Особенно острая борьба за нее развернулась на рубеже XI —XII вв. между домом Монлери-Рошфор и Гарландами. Ги Рыжий де Монлери, граф де Рошфор-ан-Иве-лин, внук Вильгельма де Гомец-ле-Шато, сенешала в 1060 — 1065 гг.20 добился той же должности около 1091 г. и занимал ее до 1095 г.21 В 1101 г. Ги Рыжий отправился в крестовый поход, и сенешальство получил его главный соперник — Жильбер-Пайен де Гарланд22. Вернувшись из Святой земли, Ги отобрал у него должность сенешала и в 1106 г. передал ее своему сыну Гуго де Креси-ан-Бри23. Когда же Ги Рыжий умер в 1107 г., Людовик VI отнял должность у Гуго, чтобы назначить на нее своего верного Ансо де Гарланд, брата Жильбера-Пайена24. Ансо погиб в 1118 г. при штурме замка Пюизе25; в должности его сменил третий брат Вильгельм (1118— 1120)26, а потом четвертый— Этьен (1120 — 1127), уже бывший канцлером27 Верные Гарланды чуть было не задушили Людовика VI своей любовью; король едва не стал игрушкой в их руках.
Филиппу I и Людовику VI понадобилось более 20 лет изнурительной борьбы, чтобы подчинить сенешалов своей воле. Только в 1127 г. Людовик VI сумел лишить Этьена де Гарланд
74
Т. Ю. Стукалова
должности и канцлера, и сенешала — последнюю он уже считал в роду наследственной и вознамерился передать племяннику28. После низложения Гарланда и трехлетней войны с ним наступило, наконец, затишье — Людовик VI доверил должность сенешала своему двоюродному брату Раулю Доблестному, графу де Вермандуа, который до конца — более четверти века — оставался лояльным короне29.
Должность камерария (camerarius, chambrier) по значению следовала за сенешальской. В его ведении находились прежде всего казна и регалии, а также жилое помещение короля и его платье. Все это было тесно взаимосвязано, так как король хранил свою казну и корону рядом со своей спальней в запертой комнатке. Именно она первоначально называлась camera. Государственные финансы и личная казна короля в это время еще были нераздельным целым. В подчинении камерария находился целый штат дворцовых слуг-хранителей платья и мебели, комнатных слуг, привратников, заведующих разного рода кладовыми, лекарей, цирюльников, наставников юных принцев и т. п. Кроме всего этого, в обязанности камерария входил прием гостей и послов, их размещение и обслуживание во дворце. Помощником камерария был эконом.
Среди первых капетингских камерариев нет обладателей звучных имен; из более-менее заметных фигур можно назвать Рено I, сира де Клермон-сюр-Уаз, отправлявшего должность в 50-е годы XI в.30; Галеран Ле Риш де Санлис, назначенный около 1061 г., прослужил в должности с перерывами до 1106 г.31; Альберик де Монморанси был камерарием в конце правления Людовика VI32; от остальных известны лишь имена.
Должность кравчего (buticularius) имела заметный вес до середины XII в., может быть, потому что первоначальный домен Капетингов находился в зоне виноградарства, и производство и продажа вина были важной статьей дохода33. Кравчий управлял всеми виноградниками домена, занимался поставкой вин в королевские подвалы. Эти функции преимущественно экономического характера привели его к участию в финансовых делах королевства. В качестве вознаграждения кравчий имел долю от доходов, приносимых торговлей вином, и часть от пошлин на Сене34.
Французский двор (1060-1137)
75
Своим возвышением должность кравчего обязана тому большому личному доверию, которое Филипп I и молодой Людовик оказывали Ги II де Ла Тур де Санлис (видимо, родственнику камерария Галерана). Он был одним из их ближайших помощников и советников. Занимая должность кравчего в 1070 — 1073 гг.35, он основал целую династию «санлисских кравчих»: на протяжении XII в. эту должность отправляли его сын Ги III в 1108 — 1112 гг.36, внук Вильгельм Волк в 1132 —1147 гг.37, правнук Ги IV в 1147 —1187 гг.38 Соперниками этой фамилии выступали Эрве де Монморанси, кравчий в 1074 — 1080 гг.39 Милон Великий, сир ле Монлери, старший брат сенешала Ги Рыжего, в 1092 — 1103 гг.40, и Гизлеберт де Гарланд, младший брат канцлера Этьена и сенешалов Жильбера-Пайена, Ансо и Вильгельма, в 1110-1124 гг.41
Коннетабль. Его первоначальные обязанности были далеки от привычной нам роли военачальника. Еще в начале XI в. функции коннетабля были связаны прежде всего с конюшней и лошадьми, в том числе с королевскими каретами, повозками и мебелью во время многочисленных перемещений двора — замки стояли немеблированными еще и в XIV в. Также коннетабль помогал сенешалу в заботах о королевском столе, свозя
Норманские воины (ковер из Байо) ь
RE ••
76
\ Т. Ю. Стукалова
припасы в амбары и подвалы42. Лишь к концу правления Генриха I в деятельности коннетабля на первый план выступают военные обязанности, главным образом защита домена. Скупые сведения о первых известных нам коннетаблях показывают, что на эту должность выдвигались верные вассалы довольно низкого ранга, чьи владения находились в приграничных районах. Так как основными противниками французских королей во второй половине XI — начале XII в. были герцоги Нормандские, то и коннетабли происходили в основном из Вексе-на и северной части Иль-де-Франса. Так, Бодри, брат кравчего Анженуля, служивший коннетаблем в 1060 —1069 гг., до того был простым рыцарем в королевском замке Дро43. До него эту должность отправлял Альберик де Монморанси, младший сын строптивого Бушара, первого сира де Монморанси44; в 1081 — 1086 гг. — Тибо, племянник Альберика45, в 1086 — 1090 гг. — Галон, виконт (?) Шомона в Вексене46, в 1103 — 1108 гг. — Гас де Пуасси47. Преемник Гаса — Гуго де Шомон по прозвищу Страбон, коннетабль в 1111— 1138 гг.48, по-видимому, был сыном упомянутого Галона и родственником Осмонда, сира де Шомон, вместе с которым он выдержал двухмесячную нормандскую осаду в замке Шомон в 1097/98 гг. и не сдался49. Он должен был доказать свою храбрость и верность в королевских остах 1104 — 1108 гг.
Значение должности коннетабля быстро возросло в течение первой трети XII в. как противовес честолюбивым сенеша-лам. Уже преемник Гуго Страбона — Матье I, сир де Монморанси, — будет лейтенантом ( = заместителем) короля в походах и главным военным советником50. По традиции ежегодно коннетабль получал от короля в подарок за службу два плаща и имел значительную долю в военной добыче51.
Кроме великих оффициалов короны, хотелось бы сказать несколько слов о servientes, которых вскоре ждало блестящее будущее. Это — маршал и постельничий.
Маршал (marescallus), как и коннетабль, первоначально занимался конюшней; в его обязанностях лежал уход за королевскими лошадьми дома и в походе, прежде всего их кормление и ковка. В подчинении у маршала находились конюхи и кузнец. То, что уже в Меровингскую эпоху у королевы была своя собственная конюшня52, видимо, и породило обычай назначать двух
Французский двор (1060-1137)
77
маршалов одновременно. В XI — начале XII в. маршалы иногда выступали свидетелями в дипломах, известны некоторые имена, но пока не удается установить, какие из них принадлежали роду Клеман дю Мец-ан-Гатинэ, представители которого уже тогда отправляли эту должность. Их звезда взойдет только в последней четверти XII в., когда опытный рыцарь Робер Клеман станет наставником Филиппа Августа в военной науке53.
Постельничий (cubicularius) —должность, известная с ме-ровингских времен и до начала XIII в. не претерпевшая заметных изменений. Это был особо доверенный слуга в королевской спальне, который должен бодрствовать всю ночь, охраняя сон короля, а утром предложить ему ванну и полотенце. Промозглыми зимними ночами, если король ложился спать один, постельничий разделял с ним ложе, согревая своим теплом, — обычай, который сохранялся еще в XVII в 54 Эти слуги, находившиеся в непосредственной близости к государю, приобретали все большее значение и в начале XIII в. превратились в камергеров (chambellan), оказывавших влияние на государственные дела55.
Бросив беглый взгляд на придворные должности и их носителей в правление Филиппа I и его сына Людовика VI, можно говорить о том, что в этот период королевский двор был патриархален и весьма скромен по размерам; в ним мелькали одни и.те же немногие фамилии. В известной степени Капетингский двор начинал свое развитие примерно с того же уровня, что в свое время и Меровингский, — с домашних слуг и небольшой кучки приближенных. Из тех лиц, кого мы упоминали, только Монморанси добрались до вершин власти и славы; остальные фамилии либо вскоре угасли, либо растворились в истории Иль-де-Франса. Раньше всех закончилась история дома Мон-лери-Рошфор — Гуго де Креси, вынужденный Людовиком VI уйти в монастырь, умер бездетным; его владения были распылены еще в 1108 г.56 Род «санлисских кравчих» угас в первой четверти XIII в.57, а Гарланды — около середины столетия, когда пресеклась мужская линия, восходящая к Гизлеберту58. Дом Клермон-сюр-Уаз, прославленный коннетаблем Раулем в 1191 г. в крестовом походе59, с ним же и прекратится — его дочь принесет родовые земли в Блуа-Шартрский дом, а в 1218 г. они будут выкуплены в корону.
78
*1 Т. Ю. Стукалова
Примечания:
1 Berry V. Н. Etudes et recherches historiques sur les monnaies de France. Paris, 1853. T. I. P. 382; Bourrasin E. La cour de France a 1'epoque feodale (987-1483). Des rois pasteurs aux monarques absolus. Paris, 1975. P. 61.
2 Одну из первых грамот Гуго Капета как короля подписал еще его герцогский референдарий Гензерик // Recueil des historiens des Gaules et de la France (RHF). T. X. Paris, 1874. P. 549, № 1 (anno 987): «S(ignum) Genserici referendarii»; Cartulaire general de Paris. T. I (520-1180). Paris, 1887. P. 94-95, №67.
3 RHF, X. P. 555, 559, 563, 564, 573; Eudes de Saint-Maur. Vie de Bouchard le Venerable... 11 Collection des memoires relatifs a 1'histoire de France. T. XVIII. Paris, 1825. P. 12-13.
4 RHF X. P 598, №6 (vers 1010); Cartulaire general. Op. cit. P. 109-110, №79-80 (vers 1010; anno 1014): «Franco cancellarius palatii».
5 Lemarignier f. F. Le gouvernement royal aux premiers temps Capetiens (987-1108). Paris, 1965. P. 46, 50, 68, 152-153.
6 Цит. по: Фюстель де Куланж H, Д. История общественного строя древней Франции. Пг., 1916. Т. VI. С. 389.
7 Lemarignier /. F. Op. cit. Р. 155-156; Tabl. «Henri I-ег».
8 Cartulaire general. P. 123, № 96 (anno 1060).
9 Lemarignier J. F. Op. cit. P. 149 — 151.
10 Barbey J. Etre Roi: le Roi et son gouvernement en France de Clovis a Louis XVI. Paris, 1992. P. 313.
11 Divi Ivonis Carnotensis episcopi operum. Epistolae // Patrologiae cursus completus, series latina. T. CLXII. Paris, 1854. Epist. № 87, col. 167-168; Bur M. Suger: Abbe de Saint-Denis, regent de France. Paris, 1991. P. 132.
12 Cartulaire general. Op. cit. P. 163, № 144 (перед 29 августа 1107 г.): «Stephanus cancellarius relegendo subscripsit»; P. 169-171, № 150 (anno 1108); P. 171-175, № 154 (anno 1109), etc; P. 234, № 222 (перед 3 августа 1128 г.): «Cancellario nullo».
13 Bordonove G. Les rois qui ont fait la France. Les precurseurs. T. 2. Paris, 1989. Charlemagne, emperateur et roi. P. 166.
14 Фюстель де Куланж H. Д. Указ. соч. С. 393 — 397.
15 Hincmarus. Ad proceres regni, pro institutione Carolomanni regis et de or-dine palatii // Hincmari Remensis archiepiscopi opera omnia. Patrologiae cursus completus, series latina. T. CXXV. Paris, 1852. Cap. XXI, col. 1001.
16 RHF IX (1874). P. 640, № 32 (anno 980): «Heribertus comes palatii nostri».
17 RHF X. P. 603-604, № 32 (anno 1021): «S (ignum) Odonis comitis palatii».
18 Lemarignier J. F. Op. cit. Tabl. «Robert II», «Henri I-er».
19 Luchaire A. Manuel des institutions framjaises, periode des Capetiens directs. Paris, 1892. P. 521. .
Французский двор (1060-1137) ----------------------------------------- 79
20 Lemarigner J. F. Op. cit., tabl. «Henri I-er»z «Philippe I-ег»; Chatelain A. Chateaux-forts et feodalite en France du XI-е au XIII-е siecle. Nonette, 1983. P. 65. Может быть, Вильгельм также занимал должность и в 1067 г., так как умер он перед 1081 г., или это был уже его сын Вильгельм И.
21 Lentarignier J. F. Op. cit., tabl. «Philippe I-ег»; Suger. Vie de Louis VI le Gros. Paris, 1964. P. 38, note 3; 39, note 4; Recueil des actes de Philippe I-er, roi de France. Paris, 1908. P. 326, № 128 (anno 1092): «S(ignum) Guidoni dapiferi».
22 Lentarignier J. F. Op. cit., tabl. «Philippe I-ег»; Suger. Op. cit. P. 39, note 4; Cartulaire general. Op. cit. P. 153, № 129 (anno 1101): «S(ignunt) Pagani dapiferi».
23 Lentarignier J. F. Op. cit., tabl. «Philippe I-ег»; Suger. Op. cit. P. 39, note 4; Recueil des actes de Philippe I-er. Op. cit. P. 388, № 154 (ранее 4 августа 1106 г.): «S(ignum) Hugonis de Creceio, dapiferi»; P. 390, № 156 (после 4 августа 1106 г.); P. 403, № 161 (ранее 4 августа 1107 г.)
24 Cartulaire general. Op. cit. P, 170, № 150 (anno 1108): «S. Anselli de Gar-landa dapiferi»; P. 178, № 156 (vers 1110); P. 182-186, № 157-161 (anni 1111-1112); P. 187, №163 (anno 1113); P. 190-192, № 165-166 (anno 1114); P. 193, 195, № 168, 170 (anno 1115); P. 198-201, № 175-176 (anno 1117); Suger. Op. cit. P. 39.
25 Suger. Op. cit. P. 171, 170, note 2.
26 Cartulaire general. Op. cit. P. 203, № 180 (anno 1118): «S. Willelmi dapiferi»; P. 204, № 183 (anno 1119); P. 209-210, № 185-186 (ранее 18 апреля 1120 г.); Suger. Op. cit. P. 94-95, note 2.
27 Cartulaire general. Op. cit. P. 211, № 187 (после 3 августа 1120 г.): S. Ste-phani dapiferi (...) data per manum Stephani cancellari»; P. 213, № 192 (anno 1121); P. 218-219, №198-199 (anno 1123); P. 221, №202 (anno 1124); P. 226-227, №206 (после 3 августа 1124 г.), etc. P. 234-235, № 222 (перед 3 августа 1128 г.): «Dapifero nullo, cancellario nullo».
28 Suger. Op. cit. P. 255 — 257.
29 Cartulaire general. Op. cit. P. 254, № 254 (между 3 августа и 25 октября 1134 г.): «S. Radulfi dapiferi, Viromandorum comitis»; etc. P. 332, № 371 (между 8 апреля 1151 и 29 марта 1152 г.): «S. Radulfi, dapiferi nostri».
30 Lentarignier J. F. Op. cit., tabl. «Henri I-er».
31 Ibid. Tabl. «Philippe I-er».
32 Cartulaire general. Op. cit. P. 218-219, № 198-199 (после 3 августа 1123 г.): «S. Alberici camerarii»; P. 221-222, № 202 (anno 1124); P. 226-227, № 206 (anno 1124); P. 234-235, № 222 (anno 1128); P. 236, № 225 (anno 1129).
33 Histoire des institutions fran^aises au moyen age.T. II. Paris, 1988. P. 54.
34 Luchaire A. Op. cit. P. 525.
35 Lentarignier J. F. Op. cit. P. 132, note 277, tabl. «Philippe I-er».
36 Cartulaire de Notre-Dame de Chartres. T. I. Chartres, 1862. P. 117, № 31 (anno 1111); Cartulaire de Saint-Jean-en-Vallee. Chartres, 1906. P. 9, № 13
(anno 1111); Cartulaire general. Op. cit. P. 186, № 161 (anno 1112): «S. Guidonis buticularii»; Suger. Op. cit. P. 23, note 3.
37 Cartulaire general. Op. cit. P. 255, № 255 (anno 1134): «S. Guillelmi buticularii»; P. 256, №257 (anno 1134); P. 260, №264 (anno 1137); P. 263, № 267 (1 августа 1137 г.); P. 264, 269, № 274-276 (anno 1138); etc; R 306, №332 (anno 1147); Bournazel E. Le gouvernement capetien au ХП-e siecle (1100-1180). Paris, 1975. P. 194.
38 Cartulaire general. Op. cit. P. 320, №355 (anno 1149/50): «S. Guidonis buticularii»; P. 332, № 371 (anno 1151); etc. Bournazel E. Op. cit. P. 195.
39 Lemarignier J. F. Op. cit. P. 122, 132; Tabl. «Philippe I-ег»; Bourrasin E. Op. cit. P. 84.
40 Recueil des actes de Philippe 1-er. Op. cit. P. 326, № 128 (anno 1092): «S. Milonis buticularii»; Lemarignier /. F. Op. cit., tabl. «Philippe I-er».
41 Cartulaire general. Op. cit. P. 178, № 156 (vers 1110): «S. Gisleberti de Gar-landa buticularii»; P. 182-185, № 157-160 (anni 111-1112); etc; P. 222, № 202 (перед 3 августа 1124 г.)
42 Bourrasin E. Op. cit. P. 39.
43 Lentarignier J, F. Op. cit. P. 155, note 78, tabl. «Philippe I-er».
44 Ibid., tabl. «Henri 1-er»; Bourrasin E. Op. cit. P. 84.
45 Lemarignier /. F. Op. cit. P 156; Bourrasin E. Op. cit. P 84.
46 Lemarignier ]. F. Op. cit. P. 155.
47 Ibid. P. 155, tabl. «Philippe I-er».
48 Cartulaire general. Op. cit. P. 180, № 156 (vers 1110): «S. Hugonis cogno-mine Strabonis constabularii nostri»; P. 181, 183, № 157-158 (anno 1111); P. 185, № 160 (anno 1112); etc; Cartulaire de Notre-Dame de Chartres, op. cit. P. 117, № 31 (anno 1111); Cartulaire de Saint-Jean-en-Vallee, op. cit. P. 9, № 13 (anno 1111).
49 Delperrie de Bayac ], Louis VI: La naissance de la France. Paris, 1983. P. 149 — 150, 201.
50 Cartulaire general. Op. cit. P. 269, № 276 (3 апреля - 31 июля 1138 г.): «S. Mathie constabularii»; R 272, №280 (anno 1139/40); P. 273, №281 (anno 1140); etc; Bourrasin E. Op. cit. P. 39.
51 Boutaric E. Institutions militaires de la France. Paris, 1863. P. 268, 272.
52 Григорий Турский. История франков. М., 1987. Кн. V. Гл. 48. С. 151.
53 Luchaire A. Op. cit. Р. 527; Bourrasin Е. Op. cit. Р. 118.
54 Bourrasin Е. Op. cit. Р. 39.
55 Sivery G. Philippe Auguste. Paris, 1993. R 138-139; Baldwin /. W. L'entou-rage de Philippe Auguste et la famille royale Ц La France de Philippe Auguste — le temps des mutations. Paris, 1982. P. 68.
56 Chatelaine A. Op. cit. P. 19.
57 Bournazel E. Op. cit. P 194, tabl. 2.
58 Ibid. P. 195, tabl. 3.
59 Chatelaine A. Op. cit. R 151-152. ,14.? д: н
О. И. Варьяш (Москва, ИВИ РАН)
ДВОР и ДИНАСТИЧЕСКИЕ КОНФЛИКТЫ ПИРЕНЕЙСКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
Конец правления блестящего эрудита, законодателя, историка, поэта Альфонсо X, короля Кастилии, правления, в котором было много и успехов, и неудач, был омрачен затяжной распрей с сыном, будущим Санчо IV, которая переросла в вооруженное противостояние. Это был далеко не единственный случай конфликта между правящим монархом и наследником трона на Пиренеях в XII — XIV вв. Чтобы понять, чем именно они были обусловлены там и тогда, необходимо сказать хотя бы несколько слов о том, что происходило в это время в сфере государственности.
На протяжении X — XIII вв. в государственных образованиях Пиренейского полуострова, охватывавших его север и северо-запад (Леон, Кастилия, Астурия, Галисия, Португалия), постепенно происходит смена принципов монархии. До X в. еще была жива традиция, восходящая к вестготским представлениям о королевской власти, пусть и в трансформированном виде — считалось, что король избирается всем народом готов, в качестве представителей которого выступали члены знатных родов; монархи, как правило, выбирались из одного рода, по обычаю — из рода первого астурийского короля Пелайо. В X в. от выборной монархии стали переходить к наследственной, хотя это не получило законодательного оформления, а существовало в виде обычной, принятой практики. Следующее столетие закрепило эту тенденцию. Согласно историографической традиции, начиная с правления Фернандо I, пиренейские государи стали назначать наследника. Предполагалось, что все зависело от воли
82
Король в военном лагере. Фреска из дворца на улице Монкада в Барселоне (2-я четверть XIII в.) i
монарха (как это было присуще наваррской традиции), но постепенно сложился обычай передавать бразды правления в руки старшего сына, в случае его смерти — следующему ребенку и т. д.; при отсутствии сыновей трон мог перейти и в руки дочери1. К этому следует присовокупить изменения в понимании прав распоряжения королевством, которое все больше воспринимается как патримоний, что нашло свое выражение в разделах королевства между детьми — факт, неоднократно повторявшийся в XI —XIII вв. Другой фактор нестабильности в это время — существование королевских бастардов, как правило, располагавших благоволением отцов, высокими постами и большой властью.
ЯЯфенейское средневековье
83
Попытку упорядочить наследование и закрепить это законодательно предпринял Альфонсо X в Семи Партидах. Согласно Второму закону XV титула Второй партиды, престол наследовался по прямой линии, т. е. старшим сыном или дочерью, а в случае смерти наследника при наличии у него сына (дочери) — этим последним2. Однако мы знаем, что Партиды имели долгое время лишь теоретическое значение. Эта незавершенность и незакрепленность принципа наследования была одной из причин династических конфликтов, не только в XI —XII, но и позже, в XIII —XIV вв. Особенно длительными и тяжелыми на рубеже этих двух столетий были распри Альфонсо X и его сына Санчо, о чем уже упоминалось, и Диниша Португальского и его сына Афонсу. Причины этих столкновений были различны. Альфонсо потерял своего старшего сына и во изменение собственного решения, зафиксированного в Партидах, был принужден передать трон второму сыну, Санчо; но при этом часть земель королевства, следуя скорее старинной традиции, а не духу и букве Партид, он пожаловал своему внуку от первого сына; в сочетании с другими внутриполитическими факторами это деяние Альфонсо вызвало сопротивление Санчо и недовольство знати, из чего и возникли междоусобные столкновения. В истории Диниша поводом для неудовольствия наследника трона Афонсу стало положение при короле и в целом в королевстве Афонсу Саншеса —бастарда и первенца Диниша, располагавшего его благосклонностью, высокими должностями и большой властью, что заставило законного сына опасаться за будущее — свое и королевства — и потребовать удаления бастарда от трона; несогласие Диниша с его притязаниями вызвало вооруженный мятеж Афонсу.
Несмотря на различия в причинах конфликтов и в обстоятельствах, их сопровождавших, в них много общего. И там, и там спор разгорелся вокруг престолонаследия в широком смысле слова. В обоих случаях значительная роль принадлежала королевам; в обоих случаях в события пытался вмешаться римский папа. И там, и там для королей и претендентов на престол была важна позиция кортесов. Более того, Альфонсо и Санчо воспользовались в своей борьбе возникшими в стране в этой экстремальной ситуации эрмандадами — объединениями горо
84
. < О. И. Варъяш
дов и знати, а Диниш обратился с посланием и к «народу» своей «столицы», Лиссабона, в котором обвинял сына и оправдывал свои действия3
Документы и хроники донесли до нас отношение к конфликтам разных людей — архиепископов, военачальников. Но, пожалуй, мы ничего не сможем сказать о позиции двора — двора как организма, как целостности.
Для нас это тем более интересно и важно, что историографическая традиция накрепко связывает с именами Альфонсо X и Диниша представление о существовании двора и придворной культуры4. Оба эти государя тяготели к сильной королевской власти, относительной централизации королевства и в то же время к ее репрезентации через формы придворной культуры. Как же выглядел с формальной точки зрения пиренейский двор к середине XIII в.?
И кастильские, и португальские короли в этот период, так же, как и раньше, и двумя столетиями позже, продолжали вести «кочевой» образ жизни. У каждого из монархов могли быть свои предпочтения среди «королевских» городов — Альфонсо X особенно любил Севилью; в Португалии с правления Афонса III Лиссабон стягивает в свое пространство многие государственные учреждения; но в любом случае государь и его окружение круглый год передвигаются по стране: в мирные годы их путь более или менее регулярен, в тяжелые или смутные — зависит от обстоятельств. Королевские итинерарии этого времени рисуют картину постоянной смены места обитания и состава тех, кто окружал государя.
На основании документов исследователи причисляют к двору в это время членов королевской семьи, магнатов, светских и церковных, которые живут при короле и играют роль его советников, и других, лишь время от времени прибывающих ко двору, официалов двора (знаменосец, канцлер, нотарий, писцы, майордом и др.), вассалов, составлявших королевскую дружину, наконец, законоведов, могущих участвовать и в королевском суде5. При дворе обретались хронисты и переводчики, поэты и музыканты, учителя и просители.
По косвенным признакам, по составу свидетелей, адресатов жалованных грамот и другим подобным сведениям, от
Пиренейское средневековье
85
раженным в документах, мы можем составить представление о постоянстве круга лиц, пребывавших при короле, их функциях и степени близости к монарху. Тем не менее они не дают возможности судить о том, воспринимался ли двор и извне, и изнутри не просто как совокупность должностных лиц короля, а как единый организм. Хроники, по которым мы во многом восстанавливаем событийную канву конфликтов, относятся к более позднему времени, чем описываемые ими династические столкновения: историю отношений кастильского короля со своим сыном рассказывают хроники правлений Альфонсо X, Санчо IV и Фернандо IV — почти современные, но все же середины XIV в., приписываемые Фернану Санчесу де Товар; нарративные памятники XIV в. очень скупо сообщают о раздорах в португальской королевской семье, а основные данные мы черпаем из хроник XV в.
Однако у нас есть одно любопытное свидетельство, оставленное «рукой» самого пострадавшего в этих конфликтах — Альфонсо X: это его «Всеобщая хроника Испании». Разумеется, она не рассказывает и не могла рассказать о событиях конца правления Мудрого короля. Но в ней есть интересный эпизод, в какой-то степени могущий быть проецированным на два позднейших конфликта. Речь идет о событиях второй половины XI в. (отстоящих таким образом почти на 200 лет от времени создания хроники) — знаменитой, восславленной многими романсами осаде Саморы. Суть этих событий в следующем.
Фернандо I умер в 1065 г., по обычаю разделив свое королевство между детьми — тремя сыновьями и двумя дочерьми. Старший сын, Санчо I, получил кастильский престол, Альфонсо (будущий Альфонсо VI) — леонский, Гарсия — галисийский; Уррака стала владелицей города Саморы, а Эльвира — города Торо. Через некоторое время после воцарения Санчо решил объединить королевство вновь. Гарсия и Альфонсо оказались в изгнании, Эльвира покорилась брату, только Уррака в неприступной крепости Саморы оказала Санчо сопротивление. Хроника так передает ее слова посланному королем Санчо Сиду: «Она сказала Сиду: “Сид, вот ты услышал то, что сказал мне мой верный совет Саморы, и с ним согласны все. А потому идите и скажите моему брату, что прежде чем я умру вместе с (жителя
86
О. И. Варьяш
ми] Саморы и они со мной, мы никогда не отдадим ему город, ни в обмен, ни за вознаграждение"»6. После долгой осады, когда в Саморе стала ощущаться нехватка продовольствия и возникла необходимость предпринять какие-либо действия — сдаться, покинуть город, — некий Бельидо Дольфос (написание имени варьирует) из Саморы прикинулся перебежчиком, проник в лагерь Санчо, завоевал его доверие и однажды предательски убил его: «и после того как объехали вокруг всего города, испытал король желание спуститься на берег Дуэро, чтобы пройтись там в уединении; и нес он в руке небольшой позолоченный дротик, как короли имели обыкновение делать, и дал он его Бельид Адольфо, который его взял, и король удалился сделать то, чего требовала природа и чего человек не может избежать. И Бельид Адольфо присоединился к нему, и когда увидел, как все обстоит, пронзил его этим дротиком, и вошел тот в спину и вышел с другой стороны из груди. И после того, как ранил его таким образом, (Бельид Адольфо] тут же вскочил на коня и, как мог, быстро... бежал в город по тайному ходу»7 После этого предательского убийства один из окружения покойного Санчо обвинил Самору в злоумышлении против короля и вызвал горожан на поединок, в результате которого само-ранцы очистились от этого обвинения. Альфонсо, который также должен был очиститься клятвой от подозрений в причастности к убийству брата, вернувшись из изгнания, стал править королевством.
Для нас этот материал крайне интересен прежде всего потому, что сам сюжет роднит этот эпизод с теми династическими конфликтами, о которых мы уже говорили выше: опять «семейная вражда», опять борьба за трон, хотя и на иных, чем впоследствии, основаниях. Кроме того, текст хроники содержит описание отношений в круге приближенных короля. Однако, прежде чем проанализировать с интересующей нас точки зрения весь фрагмент, относящийся к осаде Саморы, необходимо сказать несколько слов о предмете анализа — самой хронике Альфонсо X.
Называя ее таким образом, мы отчетливо представляем себе, насколько сложно в данном случае говорить об авторстве этого исторического сочинения. Споры о том, в какой мере
Пиренейское средневековье
87
можно говорить об Альфонсо как о создателе его трудов — будь то «Всеобщая история», Семь Партид или астрономические трактаты, — ведутся давно и, конечно, имеют большое значение для суждений о личности Альфонсо Мудрого и потенций средневекового человека вообще; другой вопрос, разрешима ли эта проблема. Для нас же это не важно. В любом случае ясно, что хроника вышла из придворных, близких к Альфонсо кругов и с его одобрения. Источниками для ее создания были жесты (рыцарский эпос), что необходимо учитывать при трактовке текста, и предшествующие хроники. И вот тут-то мы и сталкиваемся с поразительным фактом, который стал, пожалуй, определяющим в нашем внимании к хронике: в том, что касается изложения событий осады, «Всеобщая история» уникальна; ни одна из более ранних хроник не дает ничего и близко похожего на ее текст, ни по содержанию, т. е. подробностям происходившего, ни по форме — динамичности и эмоциональности описаний8. В этом смысле хроника совершенно самостоятельна и потому может рассматриваться нами как текст XIII в., текст, современный Альфонсо X.
Посмотрим, каким же представляется королевский двор — Санчо I, Урраки — нашему условному автору «Всеобщей истории». Имеет смысл начать с casa (именно этим термином обозначает хроника близких к королю людей) почившего короля Фернандо I. Хроника упоминает среди тех, кто входил в нее, кроме безымянных и поименованных магнатов (ricos omnes), две ключевые фигуры этой истории — Сида и жителя Саморы Ариаса Гонсало. Сид воспитывался вместе с доньей Урракой, кстати, в доме Ариаса Гонсало. При Фернандо Сид был майор-домом, и именно ему умирающий король поручил как бы духовную опеку над своими детьми в том, что касается раздела королевства и соблюдения законности. Сохранил он должность майордома и при Санчо. Исполняя заветы Фернандо, он считает возможным и необходимым для себя попытаться удержать Санчо от захвата владений других наследников, но как добрый вассал не может позволить себе ослушаться молодого короля и отправляется к Урраке с его незаконными требованиями. Привезя весть о ее отказе, оскорбленный недоверием короля и обвинением во лжи и измене, он оставляет Санчо под Саморой и
88
Кафедральный собор в Саморе (1151—1174)
удаляется в свои владения. Наконец, после гибели Санчо тот же Сид отказывается принести оммаж новому королю Альфонсо до тех пор, пока тот не очистит себя клятвой от подозрения в пособничестве убийце брата. Обращает на себя внимание тот факт, что все отношения Сида с представителями королевской семьи окрашены значительностью его личности как сурового и верного вассала, мудрого доверенного Фернандо в гораздо большей степени, чем его положением в королевстве или при короле или, тем более, его должностью.
Пиренейское средневековье
89
Параллельный образ из противоположного лагеря — Ариас Гонсало: еще при Фернандо он был воспитателем Урраки, и из этого, еще с тех времен, проистекает его личная преданность старому королю, а ныне Урраке; именно он поддерживает решение Урраки не уступать Санчо, а позже, выражая всеобщее мнение, готов идти с королевой в изгнание; он обладает необыкновенным величием духа и тела. Это с особенной силой проявилось в эпизоде поединка, на который он посылает своих сыновей, а после их гибели выходит сам и одерживает победу. Именно на этом моральном и воинском превосходстве держится и его авторитет, и его отношения с королевой9.
В тексте мелькают и другие имена приближенных к королевским особам. Гораздо реже, однако, в нем появляются собирательные термины для их обозначения. Один из них, уже упоминавшийся'— casa, — встречается не часто, но один из случаев его употребления весьма показателен. Речь идет все о том же Сиде, который, как пишет хронист, был майордомом «de toda su [Фернандо] casa en Coymbria quando la gano de moros» — «всего его дома в Коимбре, когда он отнял ее у мавров»10, из чего следует, что при возвращении из Португалии в Леон короля и casa могла иметь уже другой состав, и должности при короле занимали другие лица. То же мы наблюдаем при перемещении двора не в пространстве, а по временной оси: раздел королевства после смерти Фернандо повлек за собой и распад его двора: Сид оказывается с Санчо, Ариас Гонсало с Урракой, малая часть двора отправляется с Альфонсо в изгнание.
В тех же случаях, когда король Санчо собирает своих приближенных, они характеризуются вполне описательно либо обозначаются по социальному статусу. Так, после отъезда Сида, лишившись помощи надежнейшего из вассалов, Санчо вынужден прибегнуть к совету всех своих людей — «conseio con sus ricos omnes у con los otros que у eran» — «совет с магнатами и другими, кто там был»11. Короля окружают vassallos et amigos12. Точно так же уже после его гибели за него вступаются «todos los ricos omnes et caballeros que eran en la hueste» — «все магнаты и рыцари/кабальеро, которые были в войске». Поскольку речь идет о боевых действиях, мы, естественно, встречаем в хронике и слово mesnada, наиболее адекватный пере-
88
Кафедральный собор в Саморе (1151—1174)
удаляется в свои владения. Наконец, после гибели Санчо тот же Сид отказывается принести оммаж новому королю Альфонсо до тех пор, пока тот не очистит себя клятвой от подозрения в пособничестве убийце брата. Обращает на себя внимание тот факт, что все отношения Сида с представителями королевской семьи окрашены значительностью его личности как сурового и верного вассала, мудрого доверенного Фернандо в гораздо большей степени, чем его положением в королевстве или при короле или, тем более, его должностью.
Пиренейское средневековье
89
Параллельный образ из противоположного лагеря — Ариас Гонсало: еще при Фернандо он был воспитателем Урраки, и из этого, еще с тех времен, проистекает его личная преданность старому королю, а ныне Урраке; именно он поддерживает решение Урраки не уступать Санчо, а позже, выражая всеобщее мнение, готов идти с королевой в изгнание; он обладает необыкновенным величием духа и тела. Это с особенной силой проявилось в эпизоде поединка, на который он посылает своих сыновей, а после их гибели выходит сам и одерживает победу. Именно на этом моральном и воинском превосходстве держится и его авторитет, и его отношения с королевой9.
В тексте мелькают и другие имена приближенных к королевским особам. Гораздо реже, однако, в нем появляются собирательные термины для их обозначения. Один из них, уже упоминавшийся'— casa, — встречается не часто, но один из случаев его употребления весьма показателен. Речь идет все о том же Сиде, который, как пишет хронист, был майордомом «de toda su [Фернандо] casa en Coymbria quando la gano de moros» — «всего его дома в Коимбре, когда он отнял ее у мавров»10, из чего следует, что при возвращении из Португалии в Леон короля и casa могла иметь уже другой состав, и должности при короле занимали другие лица. То же мы наблюдаем при перемещении двора не в пространстве, а по временной оси: раздел королевства после смерти Фернандо повлек за собой и распад его двора: Сид оказывается с Санчо, Ариас Гонсало с Урракой, малая часть двора отправляется с Альфонсо в изгнание.
В тех же случаях, когда король Санчо собирает своих приближенных, они характеризуются вполне описательно либо обозначаются по социальному статусу. Так, после отъезда Сида, лишившись помощи надежнейшего из вассалов, Санчо вынужден прибегнуть к совету всех своих людей — «conseio con sus ricos omnes у con los otros que у eran» — «совет с магнатами и другими, кто там был»11. Короля окружают vassallos et amigos12. Точно так же уже после его гибели за него вступаются «todos los ricos omnes et Caballeros que eran en la hueste» — «все магнаты и рыцари/кабальеро, которые были в войске». Поскольку речь идет о боевых действиях, мы, естественно, встречаем в хронике и слово mesnada, наиболее адекватный пере
90
О. И. Варьяш
вод которого — «дружина», «вооруженная свита». С нею Санчо, в частности, объезжает Самору перед предательским нападением Бельидо13.
Очень интересно окружение Урраки. Когда прибыл Сид, в зале пред королевой собрались приветствовать и слушать его Ариас Гонсало как главное лицо ее окружения и все кабальеро, Сюда же позвали и членов conceio de villa — городского совета. Чтобы посоветоваться, сдавать или защищать город, позвали уже и жителей города, к которым Уррака обращалась «vassallos et amigos», как к своим добрым подданным14.
Наконец, уже при описании воцарения Альфонсо появляется термин corte. Что же он обозначает? Вдумаемся в контекст. Вернувшись из изгнания, Альфонсо по совету Урраки «разослал письма по всей земле, чтобы прибыли принести ему вассальную клятву. Когда леонцы и галисийцы и астурийцы узнали, что король дон Альфонсо прибыл, они весьма обрадовались его прибытию... и принесли там тогда же вассальную клятву; после этого прибыли кастильцы и наваррцы и приняли его как сеньора на том условии, чтобы он поклялся, что не по его совету умер король дон Санчо». Дать эту клятву следует Сиду, который ждет этого «con otros altos omnes et los prelados et los conceios». И вот эта-то совокупность магнатов, прелатов и представителей городов и названа в хронике la corte15. Судя по составу, ее следует соотнести с так называемой расширенной курией, которая у нас традиционно именуется кортесами и которая в XI в., в эпоху Санчо I и Альфонсо VI, не включала в себя представителей городов, зато для XIII в. это было вполне обычным явлением. Таким образом, в данном случае хроника рассказывает не о реакции двора в точном смысле этого слова, а сокрее о позиции сословий королевства.
Для характеристики обстановки «при дворе» интересна и история сближения Бельидо Дольфоса с королем Санчо. Имитировав для большей убедительности побег из города, Бельидо приходит к королю и просит сделать его своим вассалом, обещая показать, как захватить Самору. Санчо тут же приближает его к себе, делает вассалом, «воздает много почестей», так что Бельидо становится его доверенным лицом и они никогда не расстаются16. Удивляет та легкость, с которой перебежчик
Пиренейское средневековье
91
достиг высот положения. Конечно, анализируя этот текст, надо учитывать законы жанра, своего рода притчи о предательстве и доверчивости, — Бельидо должен был попасть к Санчо. С другой стороны, автор хроники хорошо понимает, как подобная описываемой ситуация должна выглядеть в условиях военных действий: он сообщает о том, что сами жители Саморы предупредили короля о возможном предательстве и покушении Бельидо, но последний убедил короля, что это специально распускаемая саморанцами клевета, дезинформация в современной терминологии17 Трезвость взгляда хрониста подтверждается и критическим отношением к некоторым сведениям тех источников, которыми он пользовался, и позволяет предположить, что при вопиющем несоответствии излагаемых событий его представлениям о придворной жизни он бы сделал одну из оговорок, привычных для его сочинения: «как говорят», или «говорят, но этого не может быть», «но я не думаю» и т. п. Исходя из этого допущения, мы можем предположить, что на самом деле королевское окружение в представлениях хрониста XIII в. оставалось текучим, сменяемым и доступным.
Разумеется, было бы неверно полностью переносить на королевский двор XIII столетия те характеристики, которыми наделяет «Всеобщая история Испании» окружение монарха-прапрадедушки. Скорее, стоит говорить о том, что они не вызывают у автора истории никаких возражений или недоумений, они ему понятны и приемлемы. В этом случае те свойства аморфности и текучести, которые отличают дворы Фернандо I и его детей, как они изображены в хронике, личностные связи, вассалитет и дружба в специфически средневековом понимании, в качестве основного фактора их формирования, могут быть в известной степени отнесены и ко двору Альфонсо X. Тогда станут более явны и в то же время понятны и относительная независимость кастильских (да и португальских) королей этого времени, и относительно меньшее значение двора в ряду таких структур, как войско, кортесы, объединявшие в своем составе представителей сословий, и, наконец, молчание наших источников о позиции двора в династических конфликтах.
92
Примечания:
1 См. напр.: Vigil A.t Barbero М. Formation del feudalismo en la Peninsula Pirenaica. Madrid, 1979; Valdeavellano L. Curso de historia de las insti-tuciones medievales. Madrid, 1973; Hespanha L. Institucoes medievais de Portugal. London, 1983.
2 Alfonso X el Sabio. Las Siete Partidas. Madrid, 1985. II P., tit. XV, ley 2.
3 Documentos de Arquivo historico da Camara municipal de Lisboa. London, 1957. Vol. 1. P 92-93.
4 См. напр.: Ballesteros Beretta A. Alfonso X el Sabio. Barcelona, 1963; Cortez Pinto A. Dionisos — poeta e rey. London, 1982 и др.
5 См.: Valdeavellano L. Op. cit; Cortez Pino A, Op. cit.
6 Primera cronica general de Espana. Madrid, 1977. P. 505.
7 Ibid. P 511.
8 Cp.: Ximenez de Rada R. Historia de los hechos de Espana. Madrid, 1989.
9 Primera cronica... P. 509, 513, 518.
10 Ibid. P. 505.
11 Ibid. P 509. a
12 Ibid. P. 505, 519.
13 Ibid. P 514.
14 Ibid. P 506.
15 Ibid. P. 518.
16 Ibid. P. 512. H
17 Ibid. P. 511.
f.
ul
.6
£
г
.xialbt к ДЛ: * •/- - * ~
М. А. Бойцов (Москва, МГУ)
\-хИ/
ПОРЯДКИ и БЕСПОРЯДКИ ПРИ ДВОРЕ ГРАФА ТИРОЛЬСКОГО
ГЛ Г,
,М
и
В Тирольском земельном архиве (г. Инсбрук) сохранились средневековые служебные инструкции для обладателей придворных должностей, а также всевозможные «правила» придворной жизни и «журналы», куда заносились имена принятых ко двору лиц с указанием положенных им окладов или же где перечислялось, кто имеет право на тот или иной вид довольствия при тирольском дворе. Все эти виды документации, несмотря на их разнородность, обычно объединяются историками одним понятием — Hofordnungen, которое можно передать как «придворные распорядки»1. Тирольская коллекция «придворных распорядков» оказывается одной из самых ранних и полных в землях немецкого языка. Если для каждого из подавляющего большинства крупных и мелких, церковных и светских княжеств Центральной Европы можно лишь с трудом указать на один или два сохранившихся текста такого рода, которые были бы старше XVI в., то в Тироле «придворные распорядки» второй половины XV в. — совсем не редкость. С учетом всех редакций и «черновиков» их можно насчитать около двух десятков, а может, и больше. Самый же первый из дошедших до нас тирольских документов такого рода относится приблизительно к 1431 г.2 Более ранних памятников сходного типа в пределах германских земель выявлено немного (Бавария, Клеве и некоторые др.).
Наличие в Инсбруке (и отчасти в Вене) впечатляющего по возрасту и объему собрания Hofordnungen вряд ли объясняет-
М .------........ ..- Ц1НР*
Коронация императора Фридриха III Габсбурга в Аахене в 1442 г.
ся только сравнительно благоприятной судьбой тирольских архивов. Немалую роль в возникновении и «откладывании» целого пласта таких документов должна была сыграть определенная институциональная «прогрессивность» тирольского двора, вынужденного раньше многих его германских соседей перенимать новые для XV в. формы организации внутренней жизни, а вместе с ними и соответствующие типы делопроизводства. «Прогрессивности» инсбрукского княжества во многом способствовало его выгодное расположение на важнейшей доро-
Порядки и беспорядки Тироля - " ------------ 95
ге из Венеции на Север Европы т. е., на одном из тех путей, по которым, как известно, не только перемещались товары, но и распространялись всевозможные социальные инновации. На протяжении XIV — XV вв. такие инновации, похоже, существенно меняли, в частности, и традиционные формы придворной жизни. Наиболее яркие примеры успешного приспособления к общей «монетаризации» хозяйства и «юридизации» управления представляют в XV в., конечно же, дворы итальянских государей. К северу от Альп— в «запаздывающей» части Европы — такой пример был пока, кажется, только один — двор герцогов Бургундских. Тирольские князья на протяжении второй половины XV в. состояли в оживленных контактах как с Италией, так и с Бургундией, хотя связи эти отнюдь не всегда отличались особой дружественностью и теплотой. Впрочем, не менее существенным, чем внешние импульсы, для возможной «модернизации» тирольского двора было и то, что Тироль обладал довольно развитым собственным денежным хозяйством, опирающимся прежде всего как на хорошо поставленное горное дело, так и на систему пошлин. Относительное благополучие страны — главное условие для более или менее успешной «перестройки» княжеского двора (а наряду с ним и всей системы управления). Ведь хроническое и к тому же нарастающее «высыхание» по всей Европе традиционных, привычных для средневековых государей, источников средств (дававшее так много импульсов к структурным изменениям в системах властвования на протяжении XIV — XV вв.) сопровождалось аккумуляцией денежных масс в то же самое время в «новых» общественных секторах. «Дотянуться» до них — в этом состояла насущная задача власти...
Тирольские «придворные распорядки» до сих пор использовались историками удивительно редко и несистематично — из них брали иногда те или иные конкретные иллюстративные детали, даже не пытаясь приступить к комплексному рассмотрению того богатого материала по «устройству и функционированию» позднесредневекового двора, что в них содержится. Собственно говоря, не разработана должным образом и методика работа с Hofordnungen: историки часто попросту воспроизводят содержащиеся в них данные. Более высокий уровень
96
М. А. Бойцов
работы с этими источниками представляют собой попытки «со-циографического анализа» того или иного двора, например, на основе списков придворного штата и размеров положенного включенным в них людям жалованья3. Между тем особая прелесть инсбрукских материалов состоит, как думается, в том, что они дают историку редкую возможность уловить переход от одного — более патриархального — способа властвования, управления и репрезентации к другому, «модернизированному». Они же передают, как представляется, и те организационные и психологические трудности, с которыми такой переход был для современников связан. Переломность отраженной в тирольских материалах ситуации удается ощутить не в последнюю очередь потому, что многие из этих текстов несут на себе отпечаток то скрытого, то явного конфликта между государем — графом Тирольским, герцогом (с 1477 г. эрцгерцогом Австрийским) Зигмундом (1427—1496), — с одной стороны, и влиятельными группировками местной знати — с другой.
Собственно уже самые ранние «придворные распорядки» Зигмунда — середины 60-х гг. — очевидно должны были служить ограничению численности придворного штата и экономии средств. В более поздних эта цель формулируется эксплицитно от имени князя и в форме фактического обязательства, которое он на себя берет. То скрытый, то явный нажим будет оказываться на Зигмунда и дальше, пока в 1487 г. сословия Тироля (под руководством той же местной знати), возмущенные «расточительностью» своего князя, не организуют «общий совет», который вырвет из рук Зигмунда значительную часть его властных функций. Экономическая необходимость заставляет сословия ставить пределы княжескому произволу, что, естественно, не встречает понимания и одобрения со стороны государя. В обязательствах, которые Зигмунду на протяжении примерно двух десятилетий приходится «добровольно» принимать на себя в разных Hofordnungen, угадывается и ход идущей подспудно борьбы, и характер тех унаследованных от предшественников порядков, которые для Зигмунда были безусловно естественны, но от которых ему теперь под внешним нажимом приходилось скрепя сердце отказываться. (При первой же возможности он с явным удовольствием выходил из на
Порядки и беспорядки Тироля
97
вязываемого ему «режима экономии».) «Идеалы властвования», присущие Зигмунду, могут быть вычитаны из «придворных распорядков» его времени. Выглядят они, действительно, довольно патриархально.
В центре маленького придворного мирка должен быть, безусловно, князь и только князь, чьи желания не могут быть ограничиваемы никем посторонним. Княжеская воля, надо полагать, и действительно должна была исстари являться здесь главным и единственным законом, по крайней мере постольку, поскольку не противоречила основным «обычаям земли». Последние, впрочем, вряд ли существенно затрагивали отношения государя с его непосредственным придворным окружением. В славные былые времена князь мог всецело по собственному разумению принимать кого угодно к себе на службу, выписывать, кому пожелает, «пансион» или же пожизненную ренту4. Он имел обыкновение награждать придворных лично, из собственных рук, и, надо полагать, с истинно княжеской щедростью5. Во всяком случае он не скупился и на столь дорогие подарки, какими были ездовые кони6 Быть приближенным к особе государя означало получать дополнительные средства и выгоды, сверх официально положенного жалования7 Если княжеская щедрость приводила к нехватке денег в казне, государь свободно обращался за ссудами к немецким и итальянским купцам8 или закладывал свои владения — повсеместно распространенный в ту эпоху способ пополнения казны. Тирольский граф (как, скорее всего, и кто-то из приближенных от его имени) имел обыкновение составлять и отсылать важные деловые письма (в том числе, судя по контексту, и заемные), не только не обсуждая их с советниками, но даже без должной регистрации в собственной канцелярии9.
Во всем, чего не касалась ежеминутно переменчивая воля князя, жизнь тирольских придворных могла быть не слишком скованной и даже довольно вольготной уже хотя бы потому, что, оказывается, в «старой» модели двора не было предусмотрено особого поста для лица, специально следящего за порядком при дворе. Конечно, должность гофмейстера была издавна известна в Тироле, но к XV в. она стала чем-то вроде рудимента давно ушедшей в прошлое — еще классически «феодаль
4 Зак. 3946
98
M. А. Бойцов
ной» — системы управления. Теперь она превратилась просто в почетный наследственный титул, обладание которым никак не связывалось с надзором за придворной рутиной10.
Судя по некоторым прямым и косвенным признакам, определенный дисциплинарный надзор за придворной жизнью в Тироле (как, кстати, и в других германских землях) должен был осуществлять маршал. Его компетенции и власти в интересующее нас время, однако, не хватало, поскольку в Hofordnungen содержатся жалобы на отсутствие «разумного мудрого человека», который держал бы все при дворе под своим контролем11. «Традиционная» система должна была ориентироваться во многом, если не во всем, на личность князя — именно ему надлежало наблюдать и направлять придворную жизнь, опираясь не столько на какие-либо сформулированные правила, сколько на традицию, а еще более на собственное разумение. То, что мы знаем о личности Зигмунда, позволяет предполагать, что его повседневный контроль не мог быть слишком систематическим: от него скорее можно было ожидать внезапных импульсивных и радикальных решений, продиктованных сиюминутным настроением. Соответственно он вряд ли мог заменить «разумного мудрого человека». Впрочем, и безотносительно к особенностям личности тирольского графа стремление обзавестись неким «руководителем двора», не идентичным князю, было вполне в русле общего движения в XV в. в направлении дифференциации различных управленческих функций и их формализованного (а не индивидуально-личностного) регламентирования.
В конце концов в медленно «модернизирующемся» Инсбруке было решено ввести новую должность — «хаусгофмей-стера», что, судя по некоторым намекам, вызвало ревность со стороны маршала12. Появление нового высокого придворного начальника фактически означало вычленение из неопределенно широких полномочий государя функции внутридворцового управления в качестве самостоятельной и начало ее институционализации.
В «традиционалистском» придворном мирке формальная придворная иерархия, судя по всему, значила меньше, чем при «модернизированном» дворе. «Раньше» близость к персоне
Порядки и беспорядки Тироля
99
князя означала обладание влиянием, выходящим далеко за рамки собственно должностной компетенции. Намек на это содержится в попытках регламентировать передачу Зигмунду так называемых «суппликаций», т. е. прошений. В добрые старые времена каждый, кто был приближен к особе государя, похоже, позволял себе принимать такие прошения и затем передавать их князю. Такая передача могла сопровождаться благожелательным для просителя комментарием. Время для нее также играло роль: при хорошем расположении духа государя у просьбы было больше шансов быть принятой благосклонно... Из всего этого следует, что все такие, казалось бы, просто скромные посредники между подданными и их государем должны были являться весьма уважаемыми людьми в тирольском обществе. В одном позднем «Порядке» от имени Зигмунда называются некоторые из «посредников»: «наши камергеры, трухзессы, камеркнехты, привратники и иные, кто отряжен к нашей особе, не должны принимать никаких суппликаций»13 Цель этого установления ясна — формализовать рассмотрение прошений, проводя их сначала через «компетентный» совет и лишь после этого предоставляя на утверждение князю. Правда, отношения с таким навязанным тирольским дворянством советом у Зигмунда складывались, кажется, не самым лучшим образом, несмотря даже на все то смирение, которое по определению было положено проявлять благочестивому христианскому государю. (Зигмунд всегда считался весьма благочестивым, и наверное справедливо: на Великий пост все от князя до последнего слуги должны были исповедоваться14, при дворе постоянно находилось от двух до четырех капелланов, и Зигмунд никогда не отправлялся в какую-нибудь поездку, не захватив с собой одного из них15; ежедневно в 5 часов при дворе пели мессу16.)
Прежде всего, тирольский князь не привык, очевидно, видеть принципиальную разницу между своими советниками и прочей придворной челядью. Во всяком случае он предписывал им всем столоваться вместе в людской, и блюда для советников готовились не на господской кухне, а на кухне слуг. «Приказывать» же членам совета имел право, по мнению князя, даже тот самый, недавно назначенный хаусгофмейстер17 Когда в тексте видишь, с какой настойчивостью князю реко
100
М. А. Бойцов
мендуется «держать с этих пор при дворе четырех достойных разумных советников»18, трудно отделаться от впечатления, что раньше их число было меньшим. Очевидно, Зигмунд не был убежден в том, что он вообще нуждается в каких-то профессиональных советниках-специалистах, помимо своих обычных придворных. Для старого стиля дворцового управления князю было более чем естественно полагать, что ему самому следует лично выносить суждения и принимать решения. В наступающую новую эпоху — ученых юристов, подобные княжеские импровизации становились чреваты серьезными неприятностями. Приближенным приходилось объяснять Зигмунду, что в нынешние времена нужно иметь при дворе по крайней мере одного ученого юриста. В чуть более поздних «распорядках» настоятельно рекомендуется брать на службу уже двух докторов права.
Гофмейстер должен был следить за тем, чтобы советники начинали свою работу в 6 утра, сразу же после мессы, а не затягивали свое появление в комнате заседаний, как они, похоже, были склонны19. Между 8 и 12 часами членам совета разрешалось сделать перерыв, когда они могли поесть. Далее им предстояло вновь вернуться к насущным государственным делам вплоть до 16 часов20.
Однако тот новый совет, который тирольские сословия навязали своему князю из-за его якобы расточительности и который фактически претендовал на значительную часть правительственных полномочий, не был тих и смирен. Прежде всего он стал претендовать на совершенно особое положение по сравнению с традиционными княжескими органами управления. Это выразились, в частности, в том, что новые советники потребовали себе отдельную «комнатку» при дворе, причем такую, чтобы им можно было бы оттуда при необходимости легко вступать в контакт с самим князем («старые» советники, очевидно, были лишены такой возможности). «Новые» не желали и заседать вместе со «старыми», более того, они запретили кому бы то ни было переступать порог их «комнатки» без специального приглашения21. Правительственные дела должны оставаться в тайне — это положение в той или иной форме часто повторяется в «Распорядках», но теперь именно оно ста
Порядки и беспорядки Тироля
101
новится одним из обоснований институционального отграничения нового типа княжеского совета.
Разумеется, князю не запрещалось участвовать в заседаниях «его» совета, но похоже, что он и сам не очень к этому стремился. Во всяком случае анонимный автор одного из «распорядков» велеречиво старается убедить Зигмунда, что вовсе не бесполезно знакомиться с мнениями его советников22. Зигмунд тем не менее явно предпочитает довольствоваться устными докладами о проделанной его помощниками (а отчасти и конкурентами в деле управления страной) работе. И тут, очевидно, весьма многое зависело от того, кто именно делал такой доклад князю. Случалось, что кто-либо из близких к Зигмунду членов совета в своем докладе искажал, по мнению большинства, характер обсуждения и принятых в результате его решений. Вследствие одного из таких «неточных» докладов дело дошло до весьма серьезных трений между советом и князем. Чтобы не допускать подобного впредь, было решено, что постановления совета до сведения князя будет доносить официальная делегация из двух членов совета и его секретаря23.
Несмотря на то, что все члены совета не являлись вполне новыми и незнакомыми Зигмунду людьми, отношения князя с ними особой теплотой не отличались. Когда в «распорядках» (в частности, 1482 г.) Зигмунду весьма настоятельно «рекомендуется» милостиво принимать слова, советы и действия своих советников, выслушивать их вопросы и суждения, то это не цитата из какого-нибудь «княжеского зерцала», а результат неприятных личных впечатлений автора (или авторов) документа. Если верить тексту, Зигмунд неоднократно «нападал на своих советников со строгими, немилостивыми и угрожающими словами». Это якобы и очень смущало, и пугало советников. После такого им становилось попросту страшно идти к князю, «как это имело место и на сегодняшнем собрании», — записывает один из участников эпизода, очевидно еще находящийся в некотором шоке от общения с разгневанным Зигмундом24. В несколько «гипнотизирующем» тоне автор текста как бы уговаривает князя: «Его милость должен испытывать самое доброе доверие к этим советникам... И если советники его милости почувствуют таковую милость, в них проснется боль
102
М. А. Бойцов
шое доброе желание с радостью и удовольствием служить его милости»25.
Вся стилистика текста, впрочем, поневоле заставляет задаться вопросом — кто здесь, собственно, действительно страдательная сторона: жалующиеся на своего князя советники или же сам князь. Тон этого документа (как и некоторых иных) представляется более уместным в общении с ребенком или тяжело больным человеком, но не с государем. Поневоле создается впечатление, что мнение Зигмунда вовсе не было самым весомым при новой организации тирольского «правительства» Конечно, он и теперь мог «напугать» своих советников, но зато явно не был в состоянии кого-либо из них сместить и прогнать с глаз долой, как ему, похоже, не раз сильно хотелось.
В исторической литературе часто констатируется быстрая интеллектуальная деградация Зигмунда, говорится чуть ли
Герцогиня Изабелла
Баварская
не о безумии, в которое он якобы впал с возрастом (кстати говоря, вовсе не столь уж и преклонным). Такое представление об этом князе, действительно отличавшемся импульсивностью и не обладавшем особыми политическими талантами, сложилось на самом деле весьма давно и, что существенно, всецело в русле официальной габсбургской трактовки истории своего рода. Действительно, что еще, если не слабоумие, могло привести князя из дома Габсбургов к мысли передать собственные богатейшие владения старинным соперникам австрийского дома — баварским Виттельсбахам? А ведь именно на это оказался в конце концов готовым пойти Зигмунд, за что по сути дела и был принужден к отречению в пользу
Порядки и беспорядки Тироля
103
племянника — Максимилиана. Попробуем в свете материалов «придворных распорядков» внимательнее разобраться с характером «безумия» тирольского эрцгерцога.
Считается, что припадки «мании преследования» стали донимать Зигмунда с 1477 г., когда земли его дяди, императора Фридриха III, внезапно оказались захвачены венгерским королем Матьяшем Корвином. Фридрих очутился без собственных наследственных владений, что дало повод Зигмунду всерьез опасаться, будто Фридрих как старший в роде и глава дома Габсбургов под каким-либо предлогом сместит его и сам сядет на княжеский престол в богатом Тироле. Хотя Зигмунд говаривал тогда, что боится превратиться из-за интриг дяди в отстраненного от власти «пенсионера», он, судя по его нервозности, опасался и худшего. С родственниками Фридриха, которые были ему не слишком удобны, случались странные истории: в 1457 г. внезапно скончался его двоюродный племянник Владислав, оставив Фридриху III короны Чехии и Венгрии, а в 1466 г. при не менее загадочных обстоятельствах умер брат и вместе с тем опаснейший враг императора Альбрехт VI. В обоих случаях молва упорно говорила об отравлениях. Последние дни Альбрехта VI были известны Зигмунду в мельчайших деталях, поскольку при его дворе оказалось довереннейшее лицо покойного — некто Ханс Хиршман26. Из рассказов Хиршмана вполне уместно было сделать вывод, что император Фридрих III, не слишком убедительный на поле брани, не остановится перед тайным убийством кого угодно ради достижения своих целей. Если он не пощадил даже родного брата, то племяннику — Зигмунду — тем менее можно рассчитывать на милосердие, если он встанет на пути императора. Но как уже говорилось, в 1477 г. Зигмунд как раз и оказался на этом самом пути...
Судя по сохранившимся «распорядкам», Зигмунд самое позднее с 1482 г. уже фактически оттеснен своими «высшими советниками» от выполнения многих правительственных функций. В этом совете были представлены разные группировки тирольской знати, но доминировали безусловно представители «австрийской партии» или, говоря проще, сторонники Фридриха III. Мы видели, что уже в 1482 г. гнев Зигмунда против кого-то из этих людей бессилен — кроме «страха» он не может
104
М. А. Бойцов
вызвать никаких последствий. Легко можно себе представить, насколько неуютно должен был чувствовать себя Зигмунд в обществе этих людей, оттесняющих его от власти, и возможно, уже готовящих яд, чтобы пустить его в ход как только этого пожелает император. В действительности вряд ли кто-либо вынашивал серьезные планы отравления Зигмунда, но эрцгерцогу достаточно было тех ужасов, которые он знал (или думал, что знал) о своем дяде, чтобы каждую минуту опасаться худшего.
У кого князь мог найти опору внутри страны против этих опасных людей, если не у относительно слабой «баварской партии»? Опасность (подлинная или воображаемая — в данном случае не так уж и важно), исходившая от тех «людей императора», что окружали Зигмунда в его собственной резиденции, может объяснить многие из политических импровизаций последних лет его правления, такие как неожиданная женитьба в надежде все-таки обрести законное потомство или же необычайно тесный союз с баварским герцогом. Конечно, нельзя исключать, что с возрастом Зигмунд, действительно, стал слаб умом, но его политические шаги, как представляется, об этом не свидетельствуют.
Теперь нас не будет удивлять то явное взаимное недоверие и недовольство, что определяет, судя по «придворным распорядкам», отношения между князем и его советниками. Конечно, официально советники торжественно обещают Зигмунду хранить ему верность до самой смерти, сообщать обо всех своих решениях и тотчас же докладывать, если им в поездках по стране попадутся доказательства того, что кто-то в чем-то налгал князю27 И тем не менее верные советники боятся, причем отнюдь не только беспочвенного гнева своего государя. Они слишком хорошо знают, что «кто-то» в состоянии рассказать князю нечто, крайне неприятное для отдельных членов совета и для всего совета в целом. Если подобное случится, Зигмунд, по их мнению, не должен скрывать в молчании свое неудовольствие (реакция, лучше многого иного показывающая, насколько князь, в сущности, не свободен в своих поступках). Государю, оказывается, следует «открыть» заинтересованному лицу, в чем дело, и в открытую потребовать от него объяснений. Советники, впрочем, не исключают, что и им тоже станет
Порядки и беспорядки Тироля
105
известно «что-либо ужасное» о князе, и обещают также от него этого не таить28. Больше, чем такого «оговора», советники боятся, пожалуй, только того, что Зигмунду удастся расколоть их ряды. Они требуют, чтобы князь не поддерживал никакой «партии» среди них и не провоцировал «несогласия» в их среде29.
Стоит заметить, что и в самом совете было достаточно внутренних проблем. Самая большая из них была обозначена уже в «распорядке» 1466 г., но так и не утратила своей актуальности — это подкуп. От советников постоянно и с немалым нажимом требовали, чтобы они не принимали подарков ни от кого при дворе30. (Кстати, среди потенциальных взяткодателей имплицитно подразумевались и женщины.) В требованиях о том, чтобы никто из советников не сообщал князю «из зависти или пристрастия» о плохих поступках своего коллеги31, также угадывается, что подобная практика не была вполне чужда инсбрукскому двору. За серьезные проступки теоретически предполагалось удаление провинившегося от двора. Однако весьма сомнительно, чтобы Зигмунд был в состоянии потребовать этого от подозрительных ему советников. Иначе он не обращался бы к ландтагу в 1490 г. и позже к Максимилиану с упреками в адрес «своих» советников, а просто прогнал бы их в подходящий момент.
Грех гневливости был свойствен не только князю, но и членам совета32. Точно так же и недоверие окрашивало отношения не только между князем и советом, но и советников между собой. Им особенно приходилось следить за тем, чтобы никто из них не улучшил свои позиции за счет других. В теории от советников требовалось (причем и в старейших распорядках), чтобы они не пристраивали своих любимчиков ко двору и тем самым не расширяли бы там свою клиентелу33. На практике это требование было столь же тяжело выполнить, как и другое — чтобы советники оставались «надпартийными» и преследовали в своих действиях исключительно интересы князя. Слишком хорошо известно о драматической борьбе партий разных политических ориентаций именно при дворе Зигмунда.
Судя по «придворным распорядкам», непростыми были отношения Зигмунда не только с советниками, но и с его собственными незаконными детьми34. Тирольские сословия придер
106
М. А. Бойцов
живались мнения, что содержание бесчисленных внебрачных сыновей князя (который, как выразился один современник, был «великим любителем женщин») слишком дорого обходится стране. «Придворный распорядок» 1488 г. называет поименно некоторых из этих молодых людей: «Йенбайн, Зигмунд, другой Зигмунд, другой Зигмунд, Иероним, Конрад, Вильгельм, Клемент, Рудольф»35. Старший из них, Йенбайн, уже и сам располагал двумя конями и 4 слугами; к тому времени он был уже женат и занимал должность капитана одного замка в Брейзгау.
Правовой статус этих отпрысков Зигмунда (по злой иронии судьбы так и не оставившего законного наследника) представлял собой, очевидно, проблему, что отразилось в одном из распорядков 1488 г., когда всех бастардов в духе не немецкой, а французской традиции вдруг начинали называть «герцогами». Возможно, это следует рассматривать как очередную импульсивную попытку Зигмунда выбраться из стеснявших его политических обстоятельств. Если бы Зигмунду удалось легитимировать свое незаконное потомство, то вся политическая ситуация как внутри Тироля, так и вокруг него радикально изменилась бы. Как бы то ни было, но австрийский дом, согласно цитируемому «придворному распорядку», обогатился в мгно-
Влюбленные. Гравюра на дереве. Германия XV в.
о
Порядки и беспорядки Тироля
107
вение ока сразу же на немалое число герцогов: «Йенбайн герцог, Зигмунд герцог, сын Квеснерши, Андрей герцог, Иероним герцог, Конрад герцог, Рудольф герцог»36. Между тем были и другие кандидаты в герцоги. В отношении некоторых существовали сомнения, действительно ли они приходились детьми Зигмунду. Младенцев приносили ко двору их матери с утверждением, которое было, очевидно, труднее опровергнуть, чем подтвердить, что малютки происходят от герцога37 На естественный вопрос, что делать со всеми этими чадами, тот же «придворный распорядок» дает следующий ответ: «новых» детей следует отослать подальше от двора, распределить между княжескими подданными и снабдить скромными средствами к существованию38. Высказывалось также пожелание, чтобы эти отпрыски австрийского дома обучились какому-нибудь ремеслу или научились прислуживать то ли при инсбрукском дворе, то ли при дворах союзных князей39...
Утонченные бургундцы, посетившие в 1469 г. двор тирольского князя, отнюдь не пришли в восторг от знакомства с тамошними застольными нравами. По всей видимости, и среди окружения князя (возможно, даже у его гофмейстера) постепенно возникло ощущение, что антураж княжеских пиршеств не вполне отвечает требованиям времени. Это чувство неудовлетворенности вылилось в конце концов в «Порядок усаживания при дворе», на котором не стоит даты, но который можно по ряду косвенных признаков отнести к 70-м годам40 Автор этого сочинения выстраивает концепцию княжеского застолья, беря при этом за образец какие-то чужие дворы, возможно, двор Карла Смелого. «Порядок» призван установить, «как каждый ест при дворе», хотя при том и не ставит целью улучшить саму манеру потребления пищи, некогда столь возмутившую бургундцев. В этом тексте речь идет прежде всего об организации трапезы, о, так сказать, сценической постановке этого действа. Читатель узнает в предлагаемом сценарии немало «стандартных» черт истинно «средневековых» пиров, как они описываются во многих современных источниках и в еще большем числе позднейших исторических сочинений.
Маршал ударяет своим жезлом в дверь и приказывает вносить кушанья. В полной тишине он выводит слуг, обслужи
108
М. А. Бойцов
вающих пирующих, из залы, чтобы затем ввести их назад на манер праздничной процессии, но теперь уже с полными блюдами. Все придворное общество ест вместе, в одной зале, но при этом оно строго разделено. За первым столом сидит, разумеется, сам князь и те «советники, гости, виднейшие из придворных, которые ему угодны». За следующим столом располагаются советники. «А если присутствуют достойные гости, которые, однако, не едят за княжеским столом, то их надо усаживать к ним [т. е. советникам]». Однако если таких гостей
Аридворный пир. Гравюра на дереве. Германия. 1491
Порядки и беспорядки Тироля ---------------------- 109
оказывается слишком много или же они таковы, что нет желания предоставлять им столь почетные места, то их сажают за следующий по рангу стол. Дальше усаживают рыцарей и самых достойных из придворных. Если их слишком много, то придется поставить еще стол или два. За следующим столом места предназначаются канцлеру, капелланам, исповеднику, канцелярским писцам, певчим и, как можно предположить по некоторым иным текстам, органисту. Если тут окажется слишком много народа, то канцлера можно пересадить к советникам или прочим достойным людям, писцов также распределить по другим столам в соответствии с достоинством каждого. Следующий «уровень» занят простыми придворными и слугами важных господ, например, советников. Затем приходит очередь стола для трубачей, флейтистов и иных музыкантов. Привратники должны (в полном соответствии с логикой) усесться за стол рядом с дверью вместе с княжескими гонцами. Вот только для скороходов автор почему-то не предусматривает собственных мест, а предоставляет маршалу самому распределить их.
За трапезой князю должны прислуживать «юные дворяне», прочим же высокопоставленным придворным следует отрядить по два слуги от каждого стола, чтобы они могли разносить еду, разливать вино и вообще помогать во всем, что окажется необходимым. Когда закончится собственно княжеская трапеза и цвет общества покинет залу, наступит очередь низшего придворного персонала приступить к еде; тогда же будут есть и те, кто был занят во время первой части трапезы: «юные дворяне», повара, трухзессы и сам маршал вместе с ними.
Хотя этот распорядок не сообщает историку ничего неожиданного, для двора Зигмунда он был, очевидно, немалым новшеством. Не следует, однако, вслед за исследовательницей тирольского двора М. Ортвайн полагать, будто здесь речь идет об описании некоего реального и привычного порядка княжеского застолья41. Напротив, весь тон и характер документа свидетельствуют о том, что его автор предпринимает попытку ввести нечто принципиально новое по образцу «иных дворов». Выяснить, в чем же состояла революционность проекта, далеко не просто, уже хотя бы в силу привычности для историка рисуемой в нем картины.
М. А. Бойцов
И*
Хотя дать вполне определенный ответ на вопрос о характере предлагаемых здесь «новаций» вряд ли возможно, есть тем не менее основания для некоторых предположений. Так, прежде всего при знакомстве с иными архивными документами (и «придворными распорядками» в первую очередь) выясняется, что даже само по себе обыкновение собираться в обеденное время всему двору в одном месте вовсе не было само собой разумеющимся. До составления упоминавшихся предложений (а скорее всего и после них) застолье в Инсбруке проходило не в одной «репрезентативной» зале, а в нескольких разных помещениях одновременно.
Строго говоря, один из документов призывает кормить «каждого» (а именно гофмейстера, советников и всех придворных) вместе, но, как выясняется тут же, не в парадной придворной зале, а на «половине слуг»42. Но даже там мы не встретим всех придворных за обедом. Определенной категории лиц, например пушкарям, предоставлялось самостоятельно искать пропитание вне двора43. Последнее обстоятельство, кстати, не лишено серьезного методического значения для историка придворной жизни, постоянно страдающего от неполноты сохранившихся расписаний придворного штата. Самые «реалистические» списки такого рода — это как раз те, где отмечались лица, допущенные ко княжескому столу (или иным княжеским ресурсам). Однако теперь трудно сомневаться в том, что даже они не охватывают всего круга занятых при дворе лиц.
Возвращаясь к тирольским застольям, очевидно, что сотрудники канцелярии обедают не с прочими придворными «на половине слуг», а отдельно от них, потому что получают «в соответствии со старым обычаем» блюда не с кухни слуг, а с господской кухни44. То же самое относится и к сотрудникам «финансового ведомства», которые тоже едят отдельно в своей служебной комнате45. Слуги при конюшне не могут оставить лошадей без присмотра, а потому и они отсутствуют за пиршеством, получая возможность поесть лишь тогда, когда все остальные уже накормлены46. А где же питается сам князь? Уж во всяком случае не в людской, со своими слугами. Он ест или один47, или же с теми немногими из своих придворных, которые имеют право, пользуясь языком эпохи, «есть с серебра».
Порядки и беспорядки Тироля ----------------------111
Таким образом, придворное сообщество оказывается разбитым на несколько групп, рассредоточенных по разным замкнутым помещениям.
Организация такой трапезы, конечно же, включает в себя социальный момент, хотя и не столь четко выраженный, как в пересказывавшемся выше проекте: «пользователи» господской кухни отделены от пользователей кухни слуг, а среди последних соблюдается некая иерархия, поскольку говорится о разных столах. Однако репрезентативность приема пищи, подчинение этого занятия демонстрации княжеского могущества, «центричности» устройства придворного мирка и его обозримости князем — ничего этого нет. Что же тогда остается от «церемониальных планов» автора «порядка усаживания»? Как свидетельствует одна «реальная» инструкция, не так уж и много: «Затем вы должны сделать, чтобы слуги, которые прислуживают за столами, пошли бы за едой, взяли бы еду и все вместе принесли бы ее на половину слуг»48
Если автора «революционного» прожекта организации застолья волновали прежде всего вопросы репрезентации и более четкого, чем в обычной придворной практике, социального разграничения придворного сообщества49, то в других документах княжеская трапеза предстает в первую очередь со своей сугубо «материальной» стороны. Главное содержание здесь — это экономия княжеских ресурсов. Прежде всего, придворные «законодатели» из года в год не жалеют усилий для того, чтобы четко определить, кто имеет право кормиться за счет князя, — и тем самым отсечь всех остальных. Однако эта задача с трудом поддавалась решению: несмотря на все запреты, прямо при дворе можно было встретить людей, которых придворные кормили, не имея на то разрешения50
Гипотетический «традиционный» княжеский двор реконструируется на основании Hofordnungen как центр широкого перераспределения и потребления продовольственных ресурсов, в котором участвуют не только сами придворные, но многие иные лица. «Новая» регламентация нацелена на то, чтобы резко сузить круг людей, имеющих доступ к этим ресурсам.
В обеденное время двор как бы переводился на осадное положение: «Мы желаем, чтобы, когда при дворе едят, все во
112
М. А. Бойцов
рота на двор были бы заперты, а ключи доверены хаусгоф-мейстеру, который не должен никого ни впускать без особой необходимости, ни выпускать, ни позволять что-либо выносить»51 В другом месте мы читаем: «На калитке, которая отделяет двор от церковного двора, следует сделать хороший запор, и когда протрубят к еде, эту калитку должно запереть, чтобы никто не мог ни войти через нее, ни выйти. Также и к другим воротам должно приставить надежного слугу. Ему не следует пропускать никого, кто бы не относился к числу придворных, или же к тем, про кого он знает, зачем они явились52». Запор на калитке в церковный двор напоминает о том, что звука трубы, дважды в день53 раздававшегося над инсбрукским замком и сзывавшего на трапезу, с нетерпением ожидали не только придворные. Именно к этому времени у церкви и замка должны были собираться нищие. Авторы распорядков вполне четко отличают «чужих» нищих от, очевидно, каких-то «своих». Одному из придворных специально предписывалось (в полном соответствии с давней нормой гостеприимства относительно не приглашенных или вообще незнакомых гостей54), чтобы никто из таких «чужих» не оставался вблизи замка более трех дней55. Но три дня кряду даже «чужие» могли, очевидно, рассчитывать на пропитание у стен инсбрукского бурга.
К началу трапезы перед замком оказывались не только нищие, но и прочие представители пестрого «странствующего люда». «Раньше», в «традиционном» обществе, они, по-видимо-му, имели неплохие шансы получить местечко и еду где-нибудь «на половине слуг». В новую, «рационализированную» эпоху это вовсе не было само собой разумеющимся — теперь привратнику настоятельно предлагалось сначала выяснить у своего начальства, пропускать ли ему таких гостей или нет. Для того же, чтобы во второй раз принять участие в трапезе, человеку, не внесенному в списки гофмейстера, требовалось персональное разрешение князя56.
Авторы «распорядков» пытаются установить контроль за потреблением едва ли не каждого куска съестного. Даже когда высокие члены финансового управления обедали в своем узком кругу, предписывалось следить, чтобы там не было никого лишнего и чтобы никто не выносил из комнаты еду57. Все, что
Порядки и беспорядки Тироля
113
не было съедено за столом, должно быть учтено и собрано. Если следовать установлениям Hofordnungen, ничто не должно было пропадать — головы съеденных животных или их внутренности, как и оставшиеся куски хлеба, следовало отдать бедным. Оставшееся вино нужно было слить в кувшины и снова предложить во время следующей трапезы. (Кстати, вино следовало охранять особо тщательно — ведь авторы «придворных распорядков» запрещают всякое его потребление между трапезами, за исключением некоторых случаев: в частности, когда советники или дворяне пожелают приветствовать поднесением вина каких-либо гостей, в особенности же «беременных женщин и прочих хворых людей».)
Если принимать требования «распорядков» всерьез, то создается впечатление, будто в Тироле каждую неделю пересчитывалось все на свете. Счетно-бюрократическое рвение явно движет рукой составителя очередного «распорядка». Оно выглядит явно преувеличенным, поскольку и при современном уровне бюрократизации и делопроизводства вряд ли можно достигнуть того уровня учета и контроля, который вроде бы задается тирольскими инструкциями. Авторы входят порой в мельчайшие детали и придумывают немалые ухищрения с целью экономии. Так, например, они требуют, чтобы корма в конюшне задавались не ранее того, как колокол пробьет три раза, чтобы княжеский овес получили кони только тех людей, что весь день присутствуют при дворе, а не тех, что уехали спозаранку58. Насколько эффективны были такие меры? Если от шталмейстера требуют, чтобы он не выдавал без особого разрешения коней из княжеской конюшни, свидетельствует ли это об успехе процесса «дисциплинирования» или же говорит только об обычном виде злоупотреблений? Усиленное подчеркивание контроля и отчетности, особый упор на всем, относящемся к экономии, создает впечатление, что составители «придворных распорядков» пытались несколько преувеличенными и не слишком реалистичными требованиями переломить существующий образ жизни и образ хозяйствования при княжеском дворе, перевести и тот и другой на «рациональные» рельсы. Уже сама по себе попытка заменить устный обычай введением письменных инструкций и распорядков является выражением
114
М. А. Бойцов
того же стремления к реформированию двора (как и системы управления в целом). Однако не уменьшающиеся со временем прямые и косвенные указания на «стандартные» злоупотреби ления со стороны придворных заставляют всерьез задуматься над тем, насколько успешным было такое реформирование. Вместо того чтобы говорить о радикальной «модернизации» княжеского двора в XV в., уместнее, кажется, признать сосуществование на протяжении более или менее длительного времени и психологически глубоко укорененных элементов «традиционной» модели отношений, и элементов «рационального» новаторства. Вопрос о времени завершения перехода от одной модели придворной жизни к другой, менее личностной, более бюрократизированной и формализованной, а значит, и более «современной» остается тем самым открытым.
э
____________________ R
Я
Примечания:
1 До недавних пор общее представление о «придворных распорядках» можно было составить по публикации: Deutsche Hofordnungen des 16. und 17. Jahrhunderts / Hrsg. von A. Kern. 2 Bde. Berlin, 1905 — 1907. В настоящее время наиболее полное впечатление о возможностях «придворных распорядков» как источников, о распространении такого вида документов в разных областях Западной Европы и о существующей научной литературе можно составить по: Hofe und Hofordnungen 1200-1600. 5. Symposium der Residenzen-Kommission der Akademie der Wissenschaften in Gottingen / Hrsg. von Holger Kruse und Werner Paravicini (Residenzenforschungen. Bd. 10). Sigmaringen, 1999.
2 Обоснование этой датировки см. в: Bojcov М. A. Sitten und Verhalten-snormen am Innsbrucker Hof im 15. Jahrhundert im Spiegel der Hofordnungen // Hofe und Hofordnungen S. 243-283.
3 Попытку применения такого анализа к тирольским «придворным распорядкам» см.: Bojcov М. A. Op. cit. S. 253-264.
4 TLA Cod. 208. Bi. 54v.
5 TLA Cod. 208. Bl. 55v: «Auch wil sein gnad hinfur niemand weder Raten, Prouisoner I I noch dinstgelt, denen so ytz diener oder prouisoner sind, von I I seiner gnaden hannden kain gelt nit mer geben, sunder die I I allwegen an seiner gnaden ambtleut, die solch gelt ausgeben 11 schaffen,
Порядки и беспорядки Тироля
115
damit das quittiert vnd ainem yedem an seinem I I Sold vnd prouision in die Rayttung gelegt abgezogen, damit I I sein gnad nit betrogen werde».
6 TLA Cod. 208. Bl. 45: «Vnnsers g. h. von Osterreich maynung ist, I I das sein gnad hinfur kainem dienern von haus I I auss kain pherd bezal[e]n will, allain Sy wer- I I den schadhafft in seiner gnaden dinsten oder in I I welchen briefen steet im veld gegen den veinden I I da bey lasset sein gnad die sachen auch beleib[e]n, I I darumb Sy auch globen sullen als edelleuten zu I I gehort, das dieselben in seiner gnaden dinsten oder ge I I й gen den veinden abgangen sein. I Vnd sein gnad wil hinfur kainem Rate, tb diener I I oder schutzen, so stets an seiner gnaden hof als Rete vnd I I hofgesind sind, kain schaden pherd bezalen. sind I I yedem auf sein pherd, wie er bestellt ist, alle 11 jar geben zehen gulden Rh. zu pesserung fur den I I schaden» (27 февраля 1479 г.)
7 TLA Cod. 208. Bl. 51: «Alle die so zu vnnser person geordent werden, als Camrer, I I Camerknecht, Turhueter vnd ander sullen weder miet oder gaben I I nemen, oder sunst niemand bey vnns furderen, vnns vnd der Landschfaft] I I zuschaden...»
8 TLA Cod. 208. BL 55: «... zu notdurft seiner 11 gnaden bei den kauflewtten in Welischen I I oder deutschen Lannden».
9 TLA Cod. 208. Bl. 2: «Wir wellen auch, das alle br[iefe] im Rat oder in d[er]Cantzlei I I vnd nyndert anderst an merklich vrsach besiglt I I vnd vserretiert, auch welhe Rat darzu eruordert w[er]den, die sullen gehor-sam sein».
10 Должность гофмейстера была заведена при некоторых немецких дворах в XIII в., причем, видимо, с целью заменить ставшие наследственными «старые» придворные должности (Rosener W. Hofa-mter an mittelalterlichen Furstenhofen // Deutsches Archiv fiir Er-forschung des Mittelalters. 1989. Bd. 45. S. 534-535). Однако co временем и новая должность тоже стала почетной и наследственной, а вследствие этого и малоэффективной.
n TLA Cod. 208а. В1. 20: «Item daz ain verniifftig weis man I I dartzu gegeben vnd geordnet wer- 11 de, den man nenne Haws- I I hofmaister oder wie man welle, I I der an stat vnsers gnedigen I I herrn daran vnd da rob sey, daz 11 solch ordnung stat vnd vest ge- I I halten vnd von niemant ze- I I brochen werde. I I Item demselben Hawshofmaister I I sullen alle ambtleiit am I I Hof in gegenwurtkait ains I I Rats zum mynnisten vnd I I ains aus der Cantzley, der 11 aufschreibt, Raitung tun I I all wochen ain fart, damit I I man miig innwerden, was I I ains tags vnd in ainer wochen I I uber hoff ausgangen vnd vertzert». (1466?) Ср. также: Bl. 30: «Es wirdet not vnd vast nutz 11 sein, daz sein gnad ordne vnd fur- 11 neme ainen hausmaister, der da I I auf alle sachen, die Ambtleut I I am
М. А. Бойцов
л*
Hof als hauskamrer, kuchen- I I maister, futtermaister, zergadner I I zuschrotter, kuchenschreiber, I I Schenkhen, koch vnd ander beriir-1| rend, damit nit iiberflussikchlichen I I gespeyst oder vnniitzlichen verzert I I werde. Auch was an yedem I I ende zuuil oder zuwenig ist, I I das abtii...» (около 1470 г.?).
12 TLA Cod. 208. Bl. 87: «Daz alle Rat, Ambtlewt vnd Hofgesind auf In in namen vnsers I I gnedigen herrn ein aufsehen haben. Vnd sunderlichen I I der Marschalck, in dem so das hofwesen vnd Marschalckambt I I eruordert, in welcher gestalt sich das zu yeder Zeit be- ( I geben mochte».
13 TLA Cod. 208. Bl. 51: «Vnnser Camrer, Drugksassen, Camerknecht, Tur-hueter vnd ander, so zu vnnser I I person geordent sein, sol keiner einich Suplication einnemen...
14 Ortwein M. Der Innsbrucker Hof zur Zeit Erzherzog Sigmunds des Miinzreichen. Ein Beitrag zur Geschichte der materiellen Kultur. Diss. [Ms.], Innsbruck, 1936. S. 122.
15 TLA Cod. 792. Bl. Iv: «vnd wann m. g. herr I I ausreit, ainer auf Sein gnad war ten... werden».
16 TLA Cod. 113. Bl. 125v: «die Hofkaplane mufiten so ihre Verpflichtungen zwischen einander verteilen, das ir ainer albeg vmb v vren mess hab, wo er I I dann beschaiden wirdet».
17 TLA Cod. 208. Bl. 87v: «Vnd daz die Rate zu gepurlichen Zeiten auf seinen beuelch I I durch den Marschalck der In deshalben ankern sol in den I I Rat versamlt werden».
18 TLA Cod. 208a. Bl. 29.
19 TLA Cod. 208. Bl. 79v: «Es sullen sich die Rate auch vleissen, ir messe dester fruer I I zuhorn, vnd den Rat dester fruer anzeuahen, damit ir I I geordent stund des essens angesehen werde».
20 TLA Cod. 113. Bl. 127v: «Item ein hofmaister sol daran sein, damit die Ratte zu morgen vmb I I vi vren, an lennger vertziehen im Rat sein. vnd darinn vntz auf I I viiii vren beleiben, nach essen vntz auf xii vnd darnach bifi auf I I iiii vren, vnd niemand weiter gestatten, damit die Arbait fur vnd 11 fur erswungen mug werden». См. также: TLA Cod. 208. Bl. 87v: «Vnd daz die Rate zu gepurlichen Zeiten... in den Rat versamlt werden».
21 TLA Cod. 208. Bl. 62: «Wir wellen auch das hinfur die obernsten Rate all vnser sachen I I hanndeln vnd der andern vnsern Rate kainer in den Rat zu I I den bemelten vnsern Raten geen. Sy werden dann in sun- I I derhait eruordert». 7
22 TLA Cod. 208. Bl. 57: «Vnd die weyl daz der Rate wenig ist, sol sein gnad Sy of ft eruordern I I Sy horen reden, vnd die sachen. so vorhannden sein, disputiern, I I dardurch wirt sein gnad alter sachen gar gemutlich bericht vnd I I warumb oder durch was vrsachen das oder das geraten wurde,
Порядки и беспорядки Тироля ----------------------------------- 117
das durch slechtes anbringen nit mag geschehen. Sy werden auch I I dardurch mer vleyB haben in alien hanndeln».
23 TLA Cod. 208. Bl. 55v.: beslozzen vnd geraten wirdet, das sol I I
furderlich, durch zwen derselben Rate vnd ainen Secretarien I I an sein gnad bracht». См. также: Bl. 61: «Sy sullen auch all sachen getrewlich vnd mit vleyfi, wie die I I im Rate beslozzen werde, an sein gnad bringen. Also das I I alweg zwen oder drey die sachen an In bringen, mitsambt I I einem Secretarien anbringen».
24 TLA Cod. 208. Bl. 57: «Sein gnad sol sich auch vleyssen, ire wort, Rate vnd hanndl gnedigklich I I aufzunemen, Sy nit an vrsach mit hertten vngnedigen dro- I I wortten anzufaren, dann dardurch werden die Rate erschreckt, I I stutzig vnd werden schewhen, zu seinen gnaden zugeen, vnd bringt I I kainer nicht gern an, dardurch vntz auf heut mergklich versamn- I I nus ist beschehen».
25 TLA Cod. 208. Bl. 57v: «Sein gnad sol auch zu denselben Raten ain gantz guetz volkomen I I vertrawn haben, desgleichen Sy widerumb vnd in seiner gnad[e]n I I hertz nit anders gedencken, dann Sy seinen gnaden gantz mit I I wortten, wercken vnd alien hanndeln getrew vnd wolten er- I I sterben dann vnrecht tun. So dann seiner gnaden Rete solh ver- I I trawn verstend wird, in In erweckt gar ain grosser guetter I I will, seinen gnaden mit frewd vnd Lust zudiennen».
26 Подробно см.: Бойцов M. А. Герцог, его слуга и смерть (Австрия, XV в.) // Человек в мире чувств / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М., 2000 (в печати).
27 ,TLA Cod. 208. Bl. 56: «Werde auch denselben seiner gnaden Raten, so also hie dannen Reitten I I icht ausserhalb seiner gnaden hof zuuallen, daran seinen gnaden I I gelogen were, sulle Sy albeg denselben seinen gnaden oder denen, so I I hie beleiben, furdelich verkunden oder ob not were selbs herkumen I I vnd das offnen».
28 TLA Cod. 208. Bl. 56v: «Wo seinen gnaden ettwas von Ir ainem oder mer gesagt wurde, 11 sol In sein gnad das endegken, daz sich yeder veran-twurtten muge, I I das diendt wol zu Rue, dann wo sein gnad das nit tette, blib das I I missuallen oder das misstrawen in seiner gnaden geuuret vnd I I wurde nit Ruig, es wer auch solh gut vertrawen nit in seiner I I gnaden herzen, so Im aber solhz endecket, vindet villeicht sein gnad I I solhz in antwurt des vnschuld oder vrsach, dardurch sein gnad gar I I wol benuegig wirdet. Also kumbt sein gnad gegen In in gut vertrauen I I vnd so solchz beschieht, so hat der Rat yeder mer lust vnd willens zu 11 dienen vnd mit vleyfi zuarbaitten. Desgleich ob In ichte graus- I I sams gesagt wurde, seinen gnaden das auch zu sagen vnd zuent- 11 degken desgleichen sullen Sy allzeit widerumb tun».
118
М. А. Бойцов
29 TLA Cod. 208. Bl. 56v: «Sein gnad sol nit gestatten, daz vnder in parthey, widerwill oder I I vnainigkait sey, nach dem solchz der grossten stugk ains ist, dardurch I I seiner gnaden nutz nit notdurfftigkeith betracht wirdet».
30 TLA Cod. 208. Bl. 56: «Sein gnad wil auch, daz dieselben Rate so also zu seinen gnaden I I sachen geordent vnd fiirgenomen sein, ir dhainer bey seinem I I Ayde von nyemand, der oder die an vnserm hoff zuhann-deln I I haben vmb was sachen das sey weder miett, gab noch schan-ckung I I nemen, sunder sich ain yeder an dem Sold vnd Prouision, so im I I beschaiden ist, beniiegen lassen». Это требование повтороено на л. 61: «Kainer sol miet noch gab nemen von denen so zu hof zu handeln I I haben, dardurch icht vnpillichz gefurt werde».
31 TLA Cod. 208. BL 57v: «Es sol auch im Rate furgenomen werden, wie zuuerkumen sey, I I damit niemand den andern aus Neydt, von myedt oder I I gab wegen in sein gnad geuerlich vertrag oder verlwge, vnd I I solhs sich warlich funde, daz solhz von ainem beschehen, daz I I In dann sein gnad dafiir halte vnd straffe in mafi, wie der I I ander, so sich solhz erfunden hette, soli gestraft sein».
32 TLA Cod. 208. Bl. 60v.: «Das kainer dem andern sein Rede in argem aufneme und beginnt, ihn mit spitzgen spitzworten anzugreifen, sunder yeder dem andern seine Worter gutmiitig annehmen sollte».
33 TLA Cod. 208. Bl. 61 v: «Ir kainer sol niemand zu hof zufurdern aufnehmen, es werde dann I I in ainem Rate erfunden, daz es meinem gnedigen hern nutz were. I I Desgleichen nyemand zu uerschreibungen helffen, es beschehe I I dann durch erlanntnufi der Rate, daz es mein[em] gnedigen hern I I nutz sey».
34 О внебрачных детях Зигмунда см.: (Rudolf von) Granichstaedten (-Czerva), Uneheliche Kinder der Tiroler Landesfursten // Adler. Zeitschrift fur Genealogie und fteraldik 74 (NF 4[XVIIIJ), 1954-1958. На стр. 33-40 поименно названы 52 отпрыска Зигмунда.
35 «Jhennbein, Sigmund, aber Sigmund, aber Sigmund, Iheronimus, Cunrade, Wilhalm, Clement, Rudolff» // TLA Cod. 113. Bl. 87v: «М. g. h[er]rn Sun: Jhennbein — ii ph iiii p[er]son, Sigmund, aber Sigmund, aber Sigmund, Iheronimus, Cunrade, Wilhalm, Clement, Rudolff». Перед Иеронимом указан еще Andre, но это имя зачеркнуто.
36 «Jhenebein hertzog..., Sigmund hertzog der kwesnerin Sun, Andre hertzog, Iheronimus Hertzog, Cunrade hertzog, Wollrahm hertzog, Clement hertzog, Sigi Wasten Hertzog, Aber Sigmund hertzog, Rudolf hertzog» //TLA Cod. 113. BL 92v-93.
37 Hermann Wiesflecker, Kaiser Maximilian I. Das Reich, Osterreich und Europa an der Wende zur Neuzeit, 1. Miinchen, 1971. S. 250.
Порядки и беспорядки Тироля
Ж”,
119
38 TLA Cod. 113. Bl. 87v: «Die Jungen Sun sullen all (и далее зачеркнуто: verschikt werden) austaylt I I vnd mit standn versehn werden».
39 TLA Cod. 113. Bl. 118: «Meins gn. herrn Sun. I I Welche versehen sein sullen haim Reyt[e]n. die andern I I sol man in erber dinst furdern, damit sy ettwas 11 sechen vnd lemen, vnd ob not ist, in jerlich ein zuprise 11 geben».
40 «Ordnung des setzens zu Hoff» // TLA Cod. 208. Bl. 23.
41 Ortwein M. Op. cit. S. 129.
42 TLA Cod. 208. Bl. 79: «Das yederman: hofmaister, Rate vnd alles Hofgesind auf der I I Tiirnitz essen, vnd die Tisch mit fuegen fiir die Rate, I I Edell-ewte, Caplan, ainspennig knecht, Triimetter vnd I I knaben angesehen vnd yedermann gesetzt werde nach I I seinem werdt».
43 TLA Cod. 208. Bl. 79: «Doch so mag vnnser gnedigister herr den Buchsen-maistern vnd etlichen I I andern Bergklewten, den nit fueglich were gen hof zugen, I I gelt fur Ire lifrung geben».
44 TLA Cod. 208. Bl. 79: «Doch in die Canntzley sol man speisen von hof wie von alter I I herkumen ist».
45 TLA Cod. 208. Bl. 79: «Desgleichen in die Cammer, da die alle miteinander essen sull[e]n, 11 nemlichen der obrist ambtman, Hawscamrer, Cammer-maister I I vnd ander in die Raytung gehdrig, von Hof gespist sollen I I werden, vnd sunst yederman zu hof essen». См. также: BL 89v: «Der Kuchenmeister sol auch nyemand aus dem hof Speysen, dann allein I I die Cantzley. Desgleicher in die Cammer den obristfen] I I ambtman, hawscamrer, Cammermeister vnd ander, II so in die Raytung gehorn, die auch mit einander sulln I I essen. Vnd sunst weder Rete noch ander, so in der I I ordnung nit begriffen sind».
4^ TLA Cod. 208. Bl. 79v: «Desgleichen ob die Stallknecht vnd knaben, in die drey Marstall I I gehdrig, bey den Rossen muesten beleiben, daz dieselben hernach mit den druggsessen essen».
47 TLA Cod. 208a. Bl. 33: Камермейстер, кюхенмейстер, хаусгофмейстер, шенк и др. «sullen hinfur in der Ratstuben I I essen, allein sein gnad hab das 11 fursten Essen».
48 TLA Cod. 208. Bl. 80: «Darnach sullen Sy verschaffen, daz die Diener, so der Tisch I I warten, nach dem essen gehen, das essen nemen vnd I I samentlich mit einander hinein in die Tiirnitz tragen».
49 Ряд других немецких Hofordnungen того же времени также настаивают на такой организации застолья, чтобы все придворное общество было на нем представлено полностью и чтобы при этом оно было строго разделено по категориям. См., например,: юлих-ский придворный распорядок 1479 г. Kasten В. Residenzen und Hofhaltung der Herzoge von Julich im 15. und beginnenden 16. Jahr-hundert // Burg und Schlofi als Lebensorte in Mittelalter und Renaissance. Dusseldorf, 1995. S. 81.
120 -------------------------------------------------------------------
50 TLA Cod. 208a. Bl. 20: «Darauf ist geraten, daz dem I I kuchenmaister, Speysern 11 vnd andern ambtleuten am 11 meins gnedigen hern hof I I ernstlich geboten werde, daz I I Sy niemant speysen, er sey I I dann in diser ordnung begriffen». (1466 a.?)
51 TLA Cod. 208. Bl. 7v: «Wir wellen, so man vber Hof Speyst, daz all Tur am I I hof gespert vnd die Sliissel ainem Haushofmaister I I geantwurt werden, vnd dieweyl niemand ein noch aus I I lassen an notdurft vnd ainer dabey warten vnd nie- I I mand nicht lassen austragen».
52 «Es sol an die tur, die da gat vsser dem Hoff in den kirch- I I hoff ain gut Schloss gemacht werden, vnd wenn I I man zu dem tische blast, So sol dieselb tur beschlossen sin, I I Dass nieman da vB noch in gang. I I Item an dem andern tor sol ain erber ernsthaffter knecht, 11 dem man des ver-trewen wil, zu ainem torwart I I geordnet werden. Der nieman in lasse dann wer I I in den hoff gehort, oder das er wisse, was er da in I I zu schaffen habe. Vnd wenn man vber tisch I I gesetzt, So sol er nieman inlassen, Er erfar es dann I I vor an dem marschalk oder den amptluten, vnd I I demselben knecht sol in sinen ayd gegeben werden, das I I er л sunst vber den tag nieman argwenigs hin in I I lasse, Durch nieman sunst kainerlay win, brot I I noch kost herus tragen lasse vnd das er dz ge-treuwlich I I wille versochen, nach sinem besten vermugen».
у TLA Cod. 208. Bl. 79v: «In dem Summer des morgens, so die Glock Newne I I slecht, vnd im Wintter, so die glock zehen slecht, oder I I ein klaine zeit vor, sol man zu tisch blasen. Vnd I I das nachtmal soli alle tag, so es vier slecht, geno[mme]n I I werden».
54 Peyer H. C. Von der Gastfreundschaft zum Gasthaus. Studien zur Gastlichkeit im Mittelalter. Hannover, 1987 (MGH Schriften 31) S. 5-6, 237.
55 TLA Cod. 792. Bl. 5v: «Tiirnitzknecht I I Hanns der sol in sonnders auch pettier Richter was frembder pettier sein, der kain vber I I iii tag hie lassen zuligen».
56 TLA Cod. 208. Bl. 8: «Item der Haushofmaister sol auch gewalt haben zuschaffn I I vnd furnemen mit alien vnnsern Ambtleuten, die mit I I Speys vnd Trangk vmbgeen, was dann nutz vnd vnser I I notdurft ist, vnd yedermaf\ setzen nach seiner ordnung I I doch nyemand setzen an vnnsers sunder beuelh lennger I I dann ain mal, er sey dann in der ordnung begriffen». См. также: cod. 208. Bl. 79w. «Es sol auch nyemand an vnsers gnedigisten hern sunder be- I I uelch, so nit hofgesind oder in dise ordnung gehorig I I ist, mer dann ain mal gesetzt werden».
57 TLA Cod. 113. Bl. 90: «... sollen miteinander essen vnd darein gesehen I I werden, damit nit vbrig person da seyen oder Speys austragen werde».
58 TLA Cod. 208. Bl. 92: «... wenn die glock drew slecht... damit wirdet gesehen, wer derselben tag hie bleibt».
йи-w
'! -Н
Н, А. Хачатурян (Москва, МГЦ)^
БУРГУНДСКИЙ ДВОР И ЕГО ВЛАСТНЫЕ ФУНКЦИИ В ТРАКТАТЕ ОЛИВЬЕ ДЕ ЛЯ МАРША
Бургундский двор с конца XIV и особенно в XV веке занял исключительное место среди дворов могущественных европейских государей. Современники называли его сокровищем или жемчужиной Запада, будучи поражены его политическими амбициями, культом института рыцарства — одного из наиболее ярких знаков уходящего средневекового западноевропейского мира, роскошью придворной жизни, причудливостью и волшебством праздников. Признание современниками супрематии Бургундского двора выглядит достаточно парадоксально, если учесть, что он являлся политическим центром только герцогства, существующего в рамках французской монархии и не имевшего юридического статуса самостоятельного государства. Начало его возвышению было положено Карлом V, передавшим в 1363 г. своему младшему брату Филиппу герцогство Бургундию в апанаж. Жизни четырех герцогов Бургундии из дома Валуа — Филиппа Храброго, Иоанна Бесстрашного, Филиппа Доброго и Карла Смелого, за отрезок времени чуть более одного столетия хватило на то, чтобы сделать убедительные шаги по пути превращения герцогства в самостоятельное государство. Наиболее впечатляющим из них была территориальная экспансия герцогства, земли которого составили два, по существу разорванных блока земель — вокруг герцогства Бургундии и графства Франш-Конте и вокруг Фландрии, куда со второй половины XV в. стал перемещаться центр политической
122
Н. А, Хачатурян
жизни. Буквально ворвавшись в уже более или менее сложившуюся систему западноевропейских государств, Бургундия неизбежно оказалась в сложных отношениях с соседями, особенно с Францией и Священной Римской империей. Кровь двойного убийства (в 1409 г. — брата французского короля Людовика Орлеанского, организованного Иоанном Бесстрашным, тщетно пытавшимся оправдаться в общественном мнении ссылкой на заботу об общественном благе, и его собственная смерть, организованная окружением будущего Карла VII спустя 10 лет) — положила предел вмешательству Бургундского дома во внутренние дела Франции и сконцентрировавшему отныне свои усилия исключительно на достижении политической автономии. В планах воссоздания древнего государства Ло-таря — Карла Смелого, претендовавшего на титул великого герцога Запада, посещали мечты о короне римского короля.
Не менее парадоксальным в случае с Бургундией было и то, что именно Франция помогла политическим притязаниям Бургундского дома, даровав апанаж без юридической оговорки его непременного возвращения королевскому домену в случае отсутствия наследника по мужской линии, передав герцогству в наследство систему французской государственной администрации, включая систему налогов, и, наконец, благодаря бессилию Карла VI, позволив герцогам Бургундским ощутить вкус королевской власти.
Таким образом, политические амбиции Бургундии не соответствовали реальному положению герцогства — только территориального принципата, обязанного вассальной присягой французскому королю. Инструментом стратегического значения на пути достижения этих притязаний стал Бургундский двор, структура^ идеология и презентативная функция которого были направлены не только на демонстрацию власти и могущества, но их организацию и реализацию1.
Среди современников, которые могли бы дать необходимую информацию, особое место занимает Оливье де Ля Марш, личная судьба которого без остатка принадлежала Бургундскому двору, в то время как его творчество отразило наиболее существенные особенности придворной жизни.
Оливье де Ля Марш родился предположительно в 1422 г. в местечке Виллегодэн на Луаре в семье ротюрье. По протек
Бургундский двор
123
ции сеньора Гильома де Лурье мальчиком он попал ко двору герцога Бургундского в Шалоне, пройдя длинный путь службы от должности пажа Филиппа Доброго до мэтра Отеля в 1477 г. и затем главного мэтра Отеля (управляющего Бургундского дома), крупного чиновника, исполняющего дипломатические миссии, а также управленческие (чиновник местной администрации бальи, мэтр монеты) и военные (капитан крепостей) функции. Его восхождение по служебной лестнице сопровождалось ростом социального статуса. Он поднялся на первых порах до ранга оруженосца службы «рту и телу» (bouche et corps) герцога, слуги «хлеба и ножа» (ecuyer panetier, ecuyer trenchant) и наконец посвящением Филиппа Доброго стал рыцарем (chevalier), что открыло ему путь к высоким административным должностям. Он стойко пережил превратности Бургундского дома, связанные с гибелью Карла Смелого, и в отличие от Филиппа де Коммина не перешел на службу к Людовику XI. После нескольких месяцев тюрьмы, в доме Марии Бургундской и Максимилиана Австрийского он стал воспитателем юного Филиппа Красивого, родившегося в 1478 г. уже после смерти его деда Карла Смелого. Де Ля Марш умер в феврале 1502 г. в Брюсселе, отойдя от государственных и военных дел за несколько лет до своей кончины. В течение своей сознательной жизни и особенно на склоне ее О. де Ля Марш занимался литературной деятельностью, попробовав свои силы на стезе историка и поэта; он автор многочисленных рондо, баллад и поэм.
Самую многочисленную группу его произведений объединяет тема, отражавшая одну из наиболее характерных особенностей Бургундского двора, стремившегося оживить уходящий институт рыцарства и его куртуазных идеалов. Бургундский двор, более чем какой-либо другой в Западной Европе, дал рождение тому, что исследователи называют «рыцарством поздней осени» (chevalerie d' arriere saison). Проекты крестовых походов, которые разрабатывались при дворе, организация в ноябре 1431 Ордена Золотого Руна (Toison d'or), объединившего в своих рядах аристократическую элиту, — все это были знаки приверженности Бургундии рыцарским традициям. К произведениям этой группы можно отнести трактаты, посвященные
124
Н. А. Хачатурян
турнирам и поединкам, а также две поэмы в стихах на старофранцузском языке: «Chevalier delibere» (1483 г.) — в которой судьбы Бургундского дома демонстрируют два рыцаря смерти, воплотивших Случай и Слабость. Поэма имела огромный успех, особенно в Испании; и вторая поэма, где перемежаются стихи на старофранцузском с латинской прозой «Debat de Cuidier et la Fortune».
Его третья большая поэма, написанная в 90-е годы, посвящена другому, тоже весьма острому вопросу о женщинах и нравах при дворе, реальная жизнь которого была далека от исповедуемых им идеалов куртуазной любви. Сам Карл Смелый, по утверждению современников, не мог служить примером их соблюдения. Выступивший как моралист, О. де Ля Марш в поэме «Parement et triomphe des dames» (Украшение и триумф дам), находчиво обыграв детали женской одежды, прославил женские добродетели — честь, честность, верность и смирение.
Институционная модель двора получила отражение частично в Мемуарах-Хронике О. де Ля Марша, охватившей события бургундской истории с 1435 по 1488 г. и особенно трактате «Estat de la Maison du due Charles de Bourgongne dit le Hardy»2, о котором и пойдет речь в настоящей статье.
Трактат был написан в 1474 г. по просьбе Эдуарда IV, очевидно желавшего использовать опыт Бургундского двора, в свою очередь явившись результатом богатого опыта О. де Ля Марша: по его собственному признанию он «экспериментировал с фактами знатного Дома Бургундии в течение более 30 лет». Созданный как трактат по устройству Дома — его управлению и порядку в нем, этот труд является по существу политическим сочинением, резюмируя в первую очередь организацию и масштаб власти герцога. В структуре трактата О. де Ля Марш пытается четко разделить описание частной и публичной сферы жизни двора. В описании им двора в узком смысле слова, т. е. Отеля, который является основной сферой деятельности автора как его главного управляющего, он отнес службы домашней церкви (Капеллы), комнат герцога и четырех служб «телу и рту принца». Описание публичных функций двора он дает в разделах, посвященных юстиции, армии, финансам. Возможность по данным трактата оценить характер Бургундского двора в качестве
Бургундский двор
------------------- <»
Презентация манускрипта Жирара де Руссильона герцогу Бургундии Филиппу Доброму (Библиотека Вены)
властного института представляет особый интерес в качестве важного показателя уровня «государственности», которого достигла политическая организация герцогства. Любое политическое образование в своей эволюции может пройти путь от личностных форм власти суверена к ее институциональному и правовому оформлению. Средневековая государственность вырастает из феодальной курии как совета сеньора с прямыми вассалами, а также из органов «дворцового управления». Движение к государству Нового времени предполагает несколько непременных условий: отпочкование, выделение из сеньориальной курии отдельных ведомств и их автономизацию — в частности, их способность монопольно и во все полноте отправлять соответствующую функцию; вытеснение вассально-феодальных по природе служб — службой юридически образованных чиновни
126
Н. А. Хачатурян.
ков, оплачиваемых из государственной казны; наконец, сосредоточение властной функции курии в ее Политическом совете как центральном органе управления, где реализовалось личное участие государя во власти, главным образом власти направляющей и контролирующей. Этот процесс, обычно идущий эмпирическим путем, в Бургундии испытал на себе сильное влияние государственного аппарата Франции. Я имею в виду систему налогового и местного управления, контроль Парижского парламента над судебной палатой герцога (Grand Jours) и т. д.
В результате административных реформ уже в условиях фактической автономии принципата в нем действовали парламенты в Дижоне и Доле для обеих Бургундий, парламент в Малине для областей «de par de^a» («по эту сторону»), т. е. для земель вокруг Фландрии, а также Палаты счетов в Дижоне и Лилле. Любопытно в этой связи оценить роль и функции двора как показателя развитости системы управления в принципате, претендующем на государственную самостоятельность. Смысл подобной оценки мы видим не в том, чтобы определить обоснованность или необоснованность политических притязаний Бургундии: опыт показывает, что система управления, как правило, отстает от решения вопросов территориального расширения или политический независимости. Постановка подобного вопроса корректна только в контексте соперничества Бургундии с Францией; ответ на него мог бы, на наш взгляд, послужить одним из объяснений конечной победы Франции. Я попытаюсь отметить некоторые наиболее существенные в этом плане моменты в информации Оливье де Ля Марша.
«Публичными» департаментами герцогского совета де Ля Марш называет департаменты юстиции, армии и финансов3 Описание первого из них — юстиции — оставляет впечатление повышенной активности ведомства, которая позволяет его считать не столько инстанцией для исключительных случаев (когда центральная власть «отзывает» дело из парламента или судит представителей элиты), сколько рабочей верховной инстанцией. Политический совет герцога имеет специальную палату, административную группу которой возглавляет канцлер. В ее состав входят епископ капеллы герцога, 4 шевалье — нотабля, 8 мэтров requestes, т. е. мэтров расследований судебных
Бургундский двор
127
дел, возникающих в среде чиновников и в целом по апелляциям, 15 секретарей, судебные исполнители и некоторые другие чиновники этой службы. Палата заседала 2 раза в неделю — по пятницам и понедельникам, в присутствии принца, если он не был на войне, как замечает О. де Ля Марш, и членов Совета, т. е. принцев Бургундского дома, канцлера, главного метрдотеля, коннетабля, знатных пенсионариев, послов, шевалье Ордена Золотого Руна. В присутствии принца заседание обставлялось с большой торжественностью и роскошью, которые являлись предметом особой заботы Бургундского двора, руководствовавшегося принципом— «власть должна быть красивой». Зал заседаний украшали коврами и гербами бургундских герцогов, которые, как гербы принцев крови дома Валуа, несли изображение лилий. Соблюдался жесткий порядок расположения скамей вокруг богато украшенного герцогского кресла, а также места расположения в зале членов Совета, двух мэтров расследования и двух секретарей, которые должны были находиться около кресла герцога и, по замечанию автора трактата, на коленях; сзади герцога располагались его пажи и оруженосцы. У входа в помещение, напротив герцога, с жезлами в руках находились 15 человек военной охраны. Основной смысл судебного заседания в присутствии герцога Оливье де Ля Марш видел в возможности выслушать и подготовить решение всех просьб, обращенных к принцу, особенно просьб со стороны бедных и малых (des pauvres et des petits), которые смогли бы пожаловаться на богатых и великих и которые иным образом не могли приблизиться к герцогу. Любопытным аргументом в пользу нашего предположения о вполне «рабочем» назначении судебного департамента Совета служит упоминание автора о нововведении в сфере наказаний, связанное с именем Карла Смелого. Он нарушил вредную, по словам де Ля Марша, для Бургундии практику, когда преступника, совершившего преступление на территории обеих Бургундий, нельзя было преследовать во Фландрии и Брабанте, где он скрывался от наказания. Теперь специальный эмиссар герцога мог действовать по всей территории. Кстати, в помещениях Отеля имелась тюрьма.
Отмеченные факты с процедурой наказания и в целом работа судебного ведомства кажутся знаменательными, посколь
128
Н. А. Хачатурян
ку свидетельствуют, во-первых, о слабо унифицированной системе управления, которая, несомненно, могла служить источником общей политической слабости принципата. Во-вторых, они объясняют исключительную роль в этих условиях личной власти герцога и, следовательно, его Политического совета в объединении территорий. Последнее обстоятельство должно было побуждать публичные ведомства Бургундского двора брать на себя решение вопросов, выходящих за рамки «высокой политики» и относящихся в строгом смысле слова к компетенции исполнительного аппарата.
Управление военными силами — собственно армии (ost, артиллерия и флот), а также службой охраны Отеля, сконцентрированное в военном ведомстве совета, подтверждает это впечатление. Автор определяет армию как второй важный инструмент герцогской власти, рассматривая ее в качестве опоры и поддержки сеньории и «общественного дела» (de la chause publique), без которого не может существовать «право и авторитет господина». В определенных случаях во имя защиты сеньории, утверждает автор, требуется сильная рука (maine forte), могущая действовать штурмом или защитой (par assaut ou par
Печать бургундского герцога Иоанна Бесстрашного (1371—1419)
Бургундский двор
129
def fence). Война при этом должна быть справедливой и осуществляться в должной форме (guerre et en Г executant par forme deiie). Руководство военным ведомством в Политическом совете герцога осуществляют специально назначенный штат: четыре шевалье, камергер (руководитель личной охраны принца), канцлер, гранмэтр Отеля, маршалы армии и охраны Отеля, мэтр артиллерии, roy d'armes Ордена Золотого Руна и два секретаря. Эта группа лиц готовила доклады, на основании которых волей герцога принимались необходимые решения. Трактат содержит очень интересный и богатый материал о структуре армии, ее командном составе, армейском церемониале, экипировке и снаряжении и может явиться объектом специального рассмотрения.
«Великие дела невозможно делать без больших денье», замечает О. де Ля Марш, переходя к описанию третьей публичной службы двора. И в этом случае подчеркивается надзира-тельная, контролирующая роль герцога над финансами (voyt et cognoist I'estat des ses finanes), смысл которой автор видит в необходимости соблюдения справедливости. Залогом ее, по мнению автора, является соблюдение принципа: брать свое, не разоряя общество (de prendre le sien sans desserte) и удерживая от подобного злоупотребления тех, кто занимается сбором налогов. Автор признает, что издержки, которые несет народ, настолько большие, что он вынужден жаловаться. Справедливость этого утверждения мы попытаемся ниже проиллюстрировать некоторыми цифрами.
В контексте нашего анализа особый интерес представляет роль самого департамента финансов (Chambre des finance) двора. Ее состав немногочислен —четыре человека из церковных лиц, грандов и знатных сеньоров с главным «мэтром денье» во главе и секретарями. Однако именно сюда, в эту палату стекаются все доходы — ординарные и экстраординарные, т. е. от домена и налогов, и именно здесь они распределяются по всем статьям «публичных» и личных расходов герцога — содержание чиновного аппарата, армии, пансионариев и т. д. В помещениях Отеля предусмотрены специальные «места» по выражению автора, где казначеи (tresorier, argentier) производят выплаты армии и посольские траты. Здесь хранится «золотой
5 Зак. 3946
130
Н. А. Хачатурян
и серебряный запас» герцогства (монеты, драгоценности, посуда). Наконец, здесь же хранятся финансовые счета, тщательно скрепленные шнурками. Счета Отеля выделены в особую, отдельную от других (т. е. публичных счетов) сферу контроля. Никакой счет, по утверждению О. де Ля Марша, не выходит без подписи герцога и его печати.
Приведу несколько примеров по данным трактата, иллюстрирующих значительные масштабы расходов и, следовательно, доходов Бургундского дома: заработная плата чиновников всех служб — 400 000 ливров. На содержание армии — 22 компании по 100 ланс (копий) каждая (в лансе — 8 человек, общая численность примерно 18 000 человек), артиллерии и т. д. — автор называет приблизительную цифру около 1 млн ливров ординарных и «экстраординарных» (очевидно, в случае войны) расходов. Далее еще несколько цифр — посольские расходы — 200 000 ливров при Карле Смелом; расходы Отеля автор оценивает в сумму 800 ливров в день, т. е. приблизительно 292 000 ливров в год и т. д.
В тратах, пишет О. де Ля Марш, не было правил, общую сумму расходов Бургундского дома он определил в 2 млн ливров в год. Сознавая некорректность сравнения финансовых счетов по выборочным данным, позволю себе привести некоторые цифры расходов французской монархии, которые историки оценивают для этого периода как исключительные в масштабах Европы. Численность армии по данным собрания Генеральных штатов 1484 г. оценивалась в 2 500 ланс — 15 000 кавалерии и 6 000 пеших воинов, т. е. 21 000 человек. Запрос на талью в этом же году равнялся 1 млн 200 тыс. ливров, хотя депутаты уверяли, что в 1483 г. сумма тальи равнялась 4 млн ливров. Бургундский дом в своих финансовых возможностях уступал французской монархии, однако в сопоставлении обращает на себя внимание высокая численность армии принципата и значительная сумма, выделяемая на ее содержание.
В контексте интересующего нас вопроса о степени публично-правового оформления власти в Бургундском доме следует отметить некоторые особенности в реализации служб «рта и тела принца» при дворе. Любопытно, в частности, что автор трактата, желая четко разделять сферы частной и публичной службы, фиксирует тем не менее факт их частого соединения
Бургундский двор =-“--------...................- 131
в функциях отдельных должностных лиц. Так, например, первые оруженосцы службы хлеба, вина и стола, обслуживающие принца в его частной жизни (privaute) присутствуют на судебных заседаниях судебной палаты герцогского Совета; оруженосец «стола и ножа» принимает участие в битве, находясь при этом около герцога со специальным знаменем (репой), для того чтобы все видели место пребывания принца в бою. Сам главный управляющий с четырьмя помощниками осуществляет финансовый, судебный и административный контроль в Отеле, организует четыре праздника в год, участвует в церемониях стола принца (выход с жезлом в процедуре выноса мяса принцу и др. акции). Вместе с тем он входит в состав Политического совета герцога и в этом качестве участвует в судебных процессах, а также в решении финансовых и военных дел4.
Более того, в трактате явно присутствует тенденция подчеркнуть «публичность» частной жизни герцога — иначе как можно объяснить стерильный, рассчитанный на зрителей этикет процедур потребления пищи, обслуживания стола и т. д. Это переплетение частного и публичного отражает в трактате текстологическое распределение материала, в котором по крайней мере дважды смешаны материалы двух разных сфер. Например, характеристику публичных ведомств Оливье де Ля Марш начинает с церкви, служба которой является частью жизни Отеля. Служба Капеллы включает в свой состав 40 человек, их список открывает епископ, исповедник герцога, трое братьев доминиканцев, которых автор называет grans clercs, docteurs, капелланы и aumonier — чиновник, осуществлявший раздачу милостыни. Этот последний чиновник и его функция в контексте отмеченной выше особенности заслуживают особого внимания. Функция милостыни, сумма которой, по свидетельству автора, равнялась 20 000 ливров в год и была предназначена для людей старых, бедных, арестантов, падших женщин, сирот, бедных девушек на выданье, погорельцев, разорившихся по прихоти фортуны купцов, — придает деятельности домовой церкви общественное звучание. Это может объяснить отмеченное нами нарушение в структуре трактата, хотя данное объяснение не является единственным. Очевидно, не менее важной
132
' Н. А. Хачатурян
причиной того, что автор трактата начинает описание публичных функций Дома с домашней церкви, следовало бы назвать самый факт службы Богу. Но и в этом случае нельзя не отметить присутствия оттенка «публичности», некоего «следа» светской власти, для которой практика милостыни являлась важным каналом для ее вмешательства в дела Церкви5
Аналогичный сбой в тексте и, следовательно, в структуре трактата мы видим в случае с описанием военного ведомства. Автор начинает эту тему в характеристике второго, как было отмечено выше, ведомства Совета герцога и продолжает ее в части, где идет описание Отеля и частной службы, связанной с лошадьми и личной охраной герцога.
В характеристике «кадрового» состава служб двора обращает на себя внимание социальное положение его служащих. Оно вполне соответствует имеющемуся в литературе мнению о чрезвычайно элитарном характере Бургундского двора и даже его консерватизме. О. де Ля Марш подчеркивает исключительное положение дворянства в праве занимать должности при дворе, особенно высокие должности. Очевидно вспоминая о собственной судьбе, он пишет о возможности подъема по социальной лестнице. В частности, от положения слуги в службе
Танцующие придворные дамы
Бургундский двор
133
изготовителей хлеба, по словам автора, герцог может поднять служащего до положения оруженосца службы «рта», но при этом следует оговорка, согласно которой изменение статуса ставится в зависимость от собственной добродетели соискателя и «достоинств дома», из которого он вышел. В какой мере эта элитность Двора отражает принципы социальной политики герцога в целом и, следовательно, социальную базу его власти, особенно если учесть факт острых противоречий Карла Смелого во взаимоотношениях с городами Фландрии? Ответ на этот вопрос мог бы вновь вернуть нас к более общей проблеме неудачной политической судьбы Бургундии, решение которой, однако, требует дополнительного материала.
В характеристике Бургундского двора как властного института по материалам трактата О. де Ля Марша необходимо подчеркнуть, что трактат пронизан идеей верховной власти принца и создает образ принца-протектора, носителя справедливости, защитника бедных и обиженных, представителя интересов всех, в том числе и тех, кто, по словам автора, в обычной жизни не находится «рядом с ним». Очевидно, что в последнем случае О. де Ля Марш имеет в виду местоположение адресатов власти в социальной иерархии. Претензии самого герцога на властный приоритет иногда приобретают забавную мальчишескую форму. Рассказывая об армии, О. де Ля Марш пишет, что герцог называл предводителей компаний не капитанами, как было принято в Западной Европе, а «руководителями» — conducteurs. Они назначались сроком только на один год самим герцогом. И далее следует объяснение этому странному факту— так как герцог, по выражению автора, «хотел быть единственным капитаном своих людей и приказывать им в свое удовольствие» (son bon plaisir).
Автор трактата, говоря о герцоге, употребляет только термины: принц, герцог и никогда — король, впрочем, и Францию, подобно Бургундии, он называет не королевством (гоуаиеё), но сеньорией, пусть и с эпитетом «великая» («grande seignerie»). О. де Ля Марш рисует очень деликатные отношения герцога с Богом и Церковью: все публичные функции власти в его изображении — это «служба» Богу. Он избегает определять эту власть «властью от Бога», хотя сам герцог позволял себе упот
134
Н. А. Хачатурян
реблять в своих титулах формулу «Божьей милостью», что являлось привилегией исключительно королей.
Я хотела бы завершить свой рассказ о Бургундском дворе в трактате О. де Ля Марша наблюдением о дискурсе автора трактата. Он написан в форме рассказа и в «объяснительной» манере. Она продиктована исходным убеждением автора в том, что порядок при дворе подчинен принципам разумности и причинности6. Поэтому описание статуса служителей хлеба и вина — объектов, связанных со священным культом, по мнению автора должно опережать описание службы стола светского суверена. Соответственно и статус этих служителей при дворе является более привилегированным, нежели в случае какой-то другой службы персоне принца.
Функциональная роль рациональной мотивации в трактате часто связана с попытками автора дистанцировать Бургундию от Франции. Например, автор трактата не упустил возможности подчеркнуть разницу в административной практике Бургундии с Францией: он провел сравнение с должностью канцлера, который в Бургундии занимал в отличие от Франции высокое положение первого чиновника Политического совета герцога. Самый «веселый» пример мотивации «особого» положения Бургундии, который дает О. де Ля Марш, касается его объяснений названия службы, связанной с вином. Главный чиновник и его 50 помощников, обслуживающих стол герцога вином (а двор по свидетельству автора выпивал более 1000 винных бочек в год, не считая праздников) назывались не «boutilliers», как во Франции, a «echansons». Интерес представляет не столько смысл самого утверждения, правдивость которого сомнительна, сколько развернутое объяснение, которое дает О. де Ля Марш этому обстоятельству. Он пишет, что термин «boutillier» больше подходит к службе в винных погребах, а не за столом принца, где он кушает прилюдно и должен быть «зеркалом добродетели и почетности». Вино, рассуждает автор, это лакомство «как никакое другое, в том числе мясо» Он вспоминает древних, которые радовались на пирах вину и эту радость выражали пением. Поэтому, заключает он, и служба вину должна носить имя echanson — от слов «пение» и «петь» (chanterie, chanter)7
Бургундский двор
135
Предпринятый в статье анализ можно рассматривать в качестве первой попытки автора в разработке темы Бургундского двора в творчестве О. де Ля Марша. Он не исчерпал оценки двора как властного института, которую можно расширить и углубить путем изучения, в частности, данных того же трактата по этикету, являвшемуся важным средством репрезентации и конституирования власти.
Что касается поставленного в статье вопроса о степени продвинутое™ Бургундии по пути публично-правового оформления государственной системы, то полученный нами материал действительно свидетельствует об известном отставании институционного процесса от практической реализации планов автономного существования принципата или планов его территориального расширения. Было бы некорректным, однако, толковать отмеченное отставание только как показатель «феодальное™» государственного управления в Бургундии. В данном случае это было бы преувеличением, поскольку опыт Бургундии как части французской монархии не являлся «чистым» экспериментом. Кроме того, дворцовое управление в свою очередь составляло только часть общей и довольно громоздкой системы.
Применительно к деятельности Бургундского двора как властного института речь должна идти скорее об исключительной ситуации, связанной с отсутствием в стране политического единства. Этот последний факт сам по себе мог явиться одним из источников слабости позиции бургундских герцогов.
Примечания:
1 Библиографическая ориентация: Huydts G. Le premier chambellan des dues de Bourgogne // Melanges d'Histoire offerts a H. Pirenne. T. 1.1926. P. 263-271; Stein H. La date de naissance d'Olivier de la Marche 11 Melanges d'Histoire offerts a H. Pirenne. T. 2. P. 461-464; Huizinga J, L'Etat bourguignon, ses rapports avec la France et les origines d'une nationalite neerlandaise // Moyen Age. 1930. (I), 1931 (III); Richard J. Histoire de Bourgogne. Paris, 1957; Histoire de la Bourgogne sous la direction de J. Richard. Toulouse, 1978; Elias N. La societe de cour. Paris, 1973; Leguai A. Les «Etats» princiers en France a la fin du Moyen
136
Age. Annali della Fondazione Italiana per la Storia Amministrativa. 4, 1967. P. 133-157; Clauzel D. Finances et politique a Lille pendant la period bourguignonne. Dunkerque, 1982; Histoire des provinces fransaises du Nord / Sous la direction d'Alain Lottin; T. 2 par H. Platelle, D. Clauzel, 1989; Contamine Ph. La Bourgogne au XV siecle // Des pouvoirs en France 1300-1500. Paris, 1992; Le Banquet du Faisan. Arras, 1997; Caron M.-T., Clauzel D., Rauzier Y„ Sommier M. La Cour des dues de Bourgogne (1369-1477), consommation et redistribution // La cour comme institution economique / Sous la direction de Maurice Aymard, Marzio A. Romani. Paris, 1998; Scnerb B. L'Etat bourguignon 1363-1477. Paris, 1999.
2 L'Estat de la Maison du due Charles de Bourgongne dit le Hardiy // Nouvel-le collection des Memoires pour servir a 1'Histoire de France depuis le XIII siecle jusqu' a la fin du XVIII s. / Par Michaud et Poujoulat. Paris, 1836-1839. Vol. 3. P. 579-603.
3 Ibid. P. 579 (2 col.), 580 (1-2 col.), 581 (1-2 col.), 603 (2 col.)
4 Ibid. P. 582 (2 col.), 584 (1-2 col.), 590 (1 col.), 603 (1-2 col.)
5 Ibid. P. 579 (1-2 col.)
6 Ibid. P 584 (1 col.)
7 Ibid. P. 587 (1-2 col.)
4
nJ4 q в. Дмитриева (Москва, МГУ)
.W № «НОВАЯ БЮРОКРАТИЯ» ПРИ ДВОРЕ т* ЕЛИЗАВЕТЫ I
ТЮДОР
Генетическая связь между бюрократическими органами государственного управления, поднимавшимися в XVI в. (именуемыми в дальнейшем «новой бюрократией», несмотря на то, что автор вполне осознает условность и утрированность подобного определения), и старинными властными структурами — королевской курией и ведомствами управления двором, очевидна. Их публично-правовые функции нередко дублировались, состав формировался таким образом, что одни и те же люди были представлены параллельно в различных ведомствах, выступая одновременно и в ипостаси чиновника, и в качестве придворного. Поэтому трудно установить грань, за которой можно с уверенностью говорить о том, что новые бюрократические ведомства окончательно вышли из старой куриальной или дворцовой «скорлупы», а самая их природа, механизмы и характер деятельности принципиально изменились.
В конце 80 — нач. 90-х гг. эта проблема стала предметом ожесточенной дискуссии. Одним из ее участников был выдающийся знаток английской институциональной истории Дж. Элтон (склонный усматривать эту грань в 30-х гг. XVI в. в так называемой «тюдоровской революции в управлении», осуществленной Т. Кромвелем, благодаря новым административным технологиям которого совершился «развод» между центральными органами исполнительной власти, в частности Тайным советом, и двором как центром администрирования). Другой ее участник Д. Старки акцентировавал внимание на том, что Тайный совет не только продолжал существовать в лоне двора, но и организационно оставался всего лишь одной из его структур1.
138
О. В. Дмитриева
Тайный совет будет объектом внимания и в данной работе, однако мы оставляем в стороне дискуссию о том, имел или не имел место его «развод» с двором, которая велась применительно к эпохе Генриха VIII, поскольку очевидно, что в елизаветинский период «бракоразводный процесс» зашел уже слишком далеко, и формально причислять Тайный совет к дворцовым структурам значило бы игнорировать и характер, и масштабы его деятельности. В елизаветинскую эпоху Тайный совет превратился в эффективный исполнительный орган, осуществлявший контроль и администрирование практически во всех сферах жизни: он вырабатывал и вершил внешнюю и внутреннюю политику, занимался регулированием экономики и финансов, курировал состояние обороны, армии и флота, т. е. решал задачи общенационального значения2. «Кабинет министров» XVI в. заседал в это время почти ежедневно; свидетельство его огромной рутинной работы — Акты Тайного совета,
ч
Королева Англии Елизавета I
отражающие его многогранную деятельность. Как во всякой бюрократической структуре в совете сложились свои традиции, нормы делопроизводства, внутренние дисциплина и субординация3.
Тем не менее его связь с двором, упорно акцентируемая Д. Старки, безусловно, не прерывалась, ни в политическом плане (поскольку Совет частично формировался за счет министров управления двором), ни в ситуационном (т. к. он продолжал размещаться и работать во дворце). В свя
«Новая бюрократия» Елизаветы I
139
зи с этим уместно задаться рядом вопросов: каковы были условия существования и функционирования Тайного совета в королевской резиденции; какую роль играли в его составе министры двора; как оценивался этот орган с точки зрения приоритетов придворных и иерархии самого двора; совпадала ли эта оценка с самооценками, бытовавшими внутри Совета, и до какой степени эти воззрения отражали реальное состояние дел.
Структура Тайного совета всегда несла на себе глубокий отпечаток его происхождения как совещательного органа при монархе, выкристаллизовавшегося из более аморфного Королевского совета, поэтому и в XVI в. в его составе можно было встретить прелатов церкви — архиепископов и епископов, членов правящей династии, видных придворных и королевских фаворитов, однако в период правления Елизаветы число «декоративных фигур» было сведено к минимуму, а последние попадали в Совет, только если обладали необходимыми деловыми качествами и недюжинной работоспособностью. В него также непременно входили «великие официалы» — лорд-канцлер, в ведении которого находилась большая государственная печать, лорд-хранитель (малой) печати, а также практически все ведущие министры двора — лорд-камергер, вице-камергер, казначей двора, королевский конюший, лорд-адмирал (который хотя и ведал английским флотом, выполнял при дворе функции виночерпия за королевским столом)4. Почетным председателем во время заседаний Совета являлся лорд-канцлер. Однако отнюдь не он и не министры двора играли первую скрипку в елизаветинском Тайном совете: подлинное лидерство в эту эпоху закрепилось за государственным секретарем и лордом-казначеем — должностными лицами, ведавшими финансами и координировавшими политику кабинета. Значимость этих постов возросла во многом благодаря личности У. Сесила, лорда Берли, последовательно занимавшего их в течение долгих лет5.
Должность государственного секретаря претерпела особенно заметную эволюцию на протяжении XVI в.: если к началу века он был не более чем клерком, неотступно следовавшим за государем и фиксировавшим его распоряжения (именуясь при этом «king's secretary»), то уже в 30-х гг. он превратился в «главного», или «государственного», секретаря (principal secre
140
О. В, Дмитриева
tary, secretary of state), служившего связующим звеном между королем и Советом, а также организующего работу последнего. Секретарь готовил повестки заседаний Тайного совета и был координатором всей работы кабинета министров, одним из самых осведомленных должностных лиц королевства, поскольку именно ему приходилось иметь дело с секретными донесениями, адресованными Совету, а порой и решать, в каком составе этот орган должен обсуждать те или иные вопросы, не всегда доводя их до общего сведения.
Занимавший этот пост в конце XVI — нач. XVII в. Роберт Сесил, сын лорда Берли, оставил нам размышления о высоком престиже «главного секретаря» — ближайшего к монарху чиновника, которому по сути были доверены безопасность государя и государства, а также все нити управления последним. По его мнению, «поскольку секретарю должна быть ведома каждая мысль короля... либо тот сам должен исполнять эти обременительные обязанности, что противоречит его величию», либо должен избрать секретаря, которому он мог бы безраздельно доверять. «Поскольку дела какой угодно важности обсуждаются только между государем и секретарем», Сесил сравнивает их отношения со взаимным расположением двух влюбленных, скрывающих его даже от близких друзей. От других государственных деятелей секретаря отличало, по его мнению, и то, что его полномочия были по существу неограниченными: он проводит внешнюю и внутреннюю политику «по своему усмотрению», опираясь на доверие государя и авторитет его слова6.
В распоряжении государственного секретаря могли находиться 1 — 2 клерка, которые вели регистрационный журнал и документацию Тайного совета и рассылали многочисленные циркулярные письма с его инструкциями по стране. Таким образом, елизаветинский Совет был сложившейся бюрократической структурой с развитым делопроизводством, имевшей церемониального главу в лице лорда-канцлера, но на деле направляемую неформальным лидером — государственным секретарем.
Однако нельзя игнорировать и другие его характеристики. Тайный совет не воспринимался современниками как постоянно действующий орган управления государством, он по-
«Новая бюрократия» Елизаветы I
141
прежнему считался «советом короля» или королевы, избранным самим монархом и прекращающим свою деятельность со смертью последнего. Личностная связь с монархом проявлялась и в том, что Совет именовался «council attendant», т. е. присутствующий при королевской особе, сопровождающий ее повсюду из резиденции в резиденцию, в летних поездках по стране, чтобы в любой момент быть под рукой и к услугам государыни. В этом обнаруживались более архаические черты Совета, «родимые пятна» его средневекового прошлого. Несмотря на изменившуюся природу его деятельности, он по-прежнему оставался неотъемлемой частью непосредственного окружения монарха. Парадоксально, но именно напряженность его работы, необходимость постоянных встреч и консультаций (что вовсе не было характерно для средневекового Большого совета, собиравшегося спорадически) усиливала «придворный» характер Тайного совета, поскольку его члены практически постоянно пребывали при дворе, жертвуя досугами и надолго оставляя свои семьи. В 1550 г. видный государственный деятель Т. Паджет в своих «Рекомендациях Совету короля» (Advice to the King’s Council), считал весьма важным, чтобы по меньшей мере шестеро из членов Тайного совета «постоянно присутствовали при дворе», причем кворум могли составить трое из них (однако при непременном участии государственного секретаря). Решения, принятые ими по текущим делам, затем утверждались остальными. Симптоматично, что обосновывая это требование, Паджет исходит из необходимости обеспечить непрерывность в работе бюрократической машины — «the six in the absence of the rest may pass the affairs occurent». Это существенно отличается от формулировки подобного же требования к советникам, приводимой на четверть века раньше в так называемых Элтем-ских Установлениях (1526), регулировавших жизнь двора Генриха VIII: «Чтобы никогда Его королевское высочество не испытывало недостатка в почетном присутствии при его милости советников, с которыми Его высочество могло бы обсудить по его усмотрению дела». Именно исходя из его потребностей, а не абстрактных интересов делопроизводства, им было приказано «постоянно присутствовать в любом месте, где будет пребывать Его высочество». Во дворце Уайтхолл Тайному совету
142
О. В. Дмитриева
была отведена особая комната для заседаний (однако о ее точном местоположении ведутся дискуссии, поскольку сам дворец сгорел). Наличие специального помещения — безусловно, знак престижа и важности этого органа, однако если мы обратимся к свидетельствам современников, то будем вынуждены признать, что советникам приходилось работать в атмосфере, не способствовавшей сосредоточенности, поскольку прямо за дверями их кабинета бурлила светская жизнь, и любопытствующие зеваки-придворные норовили проникнуть в «святая святых», где вершились судьбы государства. Некий Роберт Лэндэм, занимавший должность привратника Совета, оставил живую зарисовку того, как ему приходилось наводить порядок среди придворных: «Если Совет собирается на заседание, я всегда под рукой. Если кто-нибудь болтает, я говорю: Тихо! Или вы не знаете, где находитесь! А если я застану кого-нибудь подслушивающим или подглядывающим в щелку или в замочную скважину, я с ним не церемонюсь. Но теперь они ведут себя пристойно, они меня уже хорошо знают»7
Поскольку работа советников длилась по несколько часов в день, во время перерыва дворцовые службы сервировали для них обед в комнате Совета (любопытно, что когда практически те же самые чиновники заседали в другой ипостаси, в качестве суда Звездной палаты, им накрывали стол в другом помещении, и меню в этом случае было иным).
Проблема столования Тайного совета во дворце дает нам неожиданную и редкостную возможность оценить его значимость и место с точки зрения придворных приоритетов. В 1600 г. опытный государственный деятель Т. Вильсон написал трактат о состоянии английского государства8, указав в нем среди прочего расходы на содержание двора. Его рассказ о ежедневных затратах на еду для всех обитателей дворца строится в соответствии с тем, как в разных помещениях сервировались столы для королевы и придворных. Перечисляя их, Вильсон бессознательно воспроизводит иерархию значимости обедающих персон с точки зрения придворных служб и ведомства кухни. Согласно его сведениям, во дворце ежедневно накрывали 46 — 47 столов: первые два, естественно, для королевы — в присутственной зале и в частных покоях; третий — для «вы-
«Новая бюрократия» Елизаветы I
143
Лорд-казначей Уильям Сесил лорд Берли (М. Гирердс Младший, после 1585)
сокопоставленных дам» (great ladies). Четвертым по счету был назван (как и обслуживался) стол лорда-камергера, главного министра двора, сервировавшийся в большом зале, где накрывали столы для фрейлин и придворных дам (№ 5 и 6). Показательно, что ни один из «великих официалов» — ни лорд-канцлер, ни лорд-хранитель печати, ни лорд-казначей не имели при этом персонального стола во дворце, как, впрочем, не полагались они и лорду-маршалу, и лорду-адмиралу. Таким образом, выполнение важных общегосударственных функций не считалось в микрокосме дворца достаточным основанием для при
144
О. В. Дмитриева
вилегированного положения. (По контрасту — казначей двора и контролер финансов двора пользовались правом сидеть отдельно от остальных придворных, их столы в иерархии Вильсона названы 8-м и 9-м.) Но что же члены Тайного совета, в число которых входили и вышеупомянутые обделенные столами чиновники? Общий стол для них, накрываемый в «палате Совета», все же фигурирует у Вильсона на 7-м месте. За столами с 11 по 13 обедали незначительные должностные лица двора — хранитель сундуков и клерки королевской кухни, а вслед за этой мелкой сошкой Вильсон упоминает стол графа Эссекса, который выделялся ему как королевскому конюшему (т. е. министру двора), но отнюдь не как лорду-маршалу и члену Тайного совета, каковыми он также являлся. Как и в случае с другими чиновниками, и здесь прослеживался приоритет придворной должности.
Наконец, 15 и 16-м в списке Вильсона значатся столы двух государственных секретарей (поскольку в это время эти обязанности делили между собой два чиновника)9 Вслед за ними располагался стол клерков Совета и ведомств малой государственной печати и личной королевской печати, столы капелланов, хранителя драгоценностей, а также слуг тех джентльменов, которые прислуживали королеве за обедом. Завершали перечень 25 столов для младших служащих из ведомств кухни, птичников, прачечной, гардероба, музыкантов и т. д. На первый взгляд выделение секретарям Совета особых персональных мест может быть истолковано как признание их важной роли, однако явный приоритет перед ними, отдаваемый трем клеркам королевской кухни и хранителям сундуков, должен рассеять иллюзию особого авторитета государственного секретаря при дворе.
Следующий список, в котором можно усмотреть своеобразную иерархию значимости должностей, также принадлежит Вильсону и представляет собой составленную им смету расходов казначейства на выплату жалованья должностным лицам «как при дворе, так и повсюду»10. Здесь Вильсон, естественно, следует логике и практике другого ведомства — казначейства. В отличие от предшествующего перечня в данном доминируют куриалы — высшее чиновничество, стоящее выше министров двора, как с точки зрения казначейства, так и Вильсона: откры
«Новая бюрократия» Елизаветы I
145
вает список лорд-канцлер со всем штатом его ведомства, 3 — 6 места занимают чиновники различных королевских судов, а также ведомств, связанных с особыми доходами короны — Судов приращений, Первых плодов и десятин, суда опеки, канцлерства герцогства Ланкастер. Почетное седьмое место отводится лорду-хранителю печати, а 8 и 9 — верховным судьям судов Королевской скамьи и Общих тяжб. В данной иерархии Тайному совету отводится почетное десятое место, однако при этом государственный секретарь не выделяется из его состава. Ниже располагаются советы по делам особых юрисдикций — Уэльса, Ланкастера и Честера, а в непосредственной близости — прочие чиновники почтовой и курьерской служб, лорд-адмирал и его офицеры, хранитель арсенала и т. д. И лишь за ними теснятся разнообразные придворные службы.
Таким образом, как явствует из вышеприведенных текстов Вильсона, вне зависимости от того, рассматривался ли Тайный совет как составляющая часть придворной среды или как один из элементов в системе разнообразных государственных институтов, ему отводится довольно скромное место. В первом случае из его состава мысленно выделяют министров двора, которым отдаются доминирующие позиции; во втором — куриалов, роль же Совета в целом как корпоративного органа и его теневого министра-координатора — государственного секретаря, кажется, все еще остается незамеченной и недооцененной современниками.
Третий документ, имеющийся в нашем распоряжении, будучи порожден в недрах Тайного совета, отражает еще одну иерархическую последовательность, которая относится уже только к его составу. Это порядок, в котором члены Совета подписывали друг за другом официальные документы, т. е. в первую очередь перечень конкретных лиц, а не абстрактных должностей11. (Следует отметить, что он датируется 1601 г., и персональный состав Совета абсолютно идентичен тому, с которым имел дело Т. Вильсон, по-разному ранжируя его в своих списках.) Личностный фактор, безусловно, накладывает отпечаток на данный перечень. Первой в нем стоит подпись архиепископа Кентерберийского Дж. Уитгифта, которому отдавался приоритет ввиду его духовного сана. В дальнейшем же по
146
О. В. Дмитриева
рядок подписания официальных бумаг не всегда определялся титулом или социальным статусом (рыцари здесь порой опережают графов), а должностью. Вторым значится Т. Эджертон, рыцарь, лорд-хранитель большой печати Англии, Т. Сэквил, рыцарь, лорд-казначей, Чарльз Ховард, граф Ноттингем — лорд-адмирал Англии. За министрами-куриалами следует граф Шрусбери, аристократ «без портфеля», чье место в списке, по-видимому, определялось его социальным статусом. Его подпись — своеобразный рубеж, за которым оказываются четыре должностных лица, связанных с управлением двором. Первым среди них идет не лорд-камергер, как этого следовало ожидать, а Эдуард граф Вустер, конюший королевы, что, вероятно, определяется титулом; вслед за ним — лорд-камергер Дж. Кэри, рыцарь, У. Ноллис, рыцарь, контролер двора, Дж. Стэнхоуп, рыцарь, вице-камергер.
И лишь после того как все министры двора оставляли свои автографы на документах, десятым по счету их подписывал Роберт Сесил, рыцарь, главный секретарь, тот самый, кто так гордился своим исключительным положением в государстве, которое обеспечивало ему приоритет перед любым другим чиновником. Доверенный избранник и бюрократический «возлюбленный» монарха, в действительности управлявший работой кабинета (за ним следовали Дж. Фортескье, канцлер и подказначей Казначейства, Дж. Попэм — лорд верховный судья и Дж. Херберт— «один из секретарей Ее Величества»).
Таким образом, даже во внутренней жизни Тайного совета, когда он выступал как некое «корпоративное тело», члены которого были прекрасно осведомлены о том, кто и какую роль играет в работе этого органа, иерархия соподчинения выстраивалась не в соответствии с реальным вкладом в дело, а с традиционными стереотипами, как социальными, так и ведомственными, и здесь по-прежнему престиж принадлежности к королевской курии или двору преобладал над новыми бюрократическими ценностями.
U'
с-}!('пн-М:Д ичaqi
* Новая бюрократия > Г
------
>. rdj} н 4 i>, .<л n '&'• “ Ч/-* u<3out
Примечания: п*
1 Elton G. R. The Tudor Revolution in Government. Cambr., 1969; Idem. Tudor Government: the points of contact. Studies in Tudor and Stuart Politics and Government. Vol. III. Cambr., 1983. Полемика между Элтоном и Старки в основном отражена в: Starkey D. (ed.) The English Court from the Wars of Roses to the Civil War. London, 1987; Elton G. R. Tudor Government. The Historical Journal. Vol. 31, № 2 (1988). P. 425 — 434; Starkey D. Tudor Government: the Facts? The Historical Journal. Vol. 30, № 4 (1988). P. 921-931.
2?Q предыстории, возникновении и функциях Тайного совета см.: Baldwin /. F. The King’s Council in England during the Middle Ages. London, 1913; Guy ]. A. The Privy Council: Revolution or Evolution? // Revolution Reassessed. Ed. Starkey D., Coleman C. Oxf., 1983; Hoak D. E. The King's Council in the Reign of Edward VI. Cambr., 1976; Lander J. R. The Yorkist Council and Administration, 1461 — 1485 // English Historical Review. Vol. 73, 1958; Ponko V. The Privy Council and the spirit of Elizabethan Economic Management, 1558 — 1603 // Transactions of yy the American Philosophical Society, New Ser. Vol. 58, part 4, 1968; Pollard A. F. T. Council, Star Chamber and Privy Council under the Tudors. Ill: The Privy Council // English Historical Review. Vol. 38 (1923); Pulman M. B. The Elizabethan Privy Council in the 1570s. Berkeley, 1971; Wei-kel A. The Marian Council Revised // The Mid-Tudor Polity. London, 1980.
3 Лучший анализ системы делопроизводства в Тайном совете см.: Hoak D. Е. The King s Council in the Reign of Edward VI. Cambridge, 1976.
4 Как сообщал в своем статейном письме посланник Бориса Годунова Григорий Микулин, присутствовавший на королевском приеме у Елизаветы I, «перед королевну ставили ести столники человек с тридцать, а чашники перед королевну пить наливали пять человек боярские дети, а перед питьем ходил с отливкою боярин лорд Адмирал». Сб. Имп. Русского Исторического Об-ва. Т. 38. СПб., 1883. С. 336 — 337. Подробнее о королевском застолье в елизаветинской Англии и функциях различных должностных лиц в ходе него см.: Дмитриева О. В. Церемониал, церемонность и бесцеремонность в королевском застолье елизаветинской Англии // Одиссей. М., 1999. С. 85-91.
5 О государственных секретарях елизаветинской эпохи см.: Read С. Mr. Secretary Cecil and Queen Elizabeth. London, 1965; Idem. Lord Burghley and Queen Elizabeth. London, 1960. Idem. Mr. Secretary Walsingham. 3 vols. Oxf., 1925; Smith A. G. R. William Cecil, Lord Burghley: Minister of Elizabeth I. Ipswich, 1991; Дмитриева О. В. «Англия— это я».
148 --------------------------------------------------------------
Бюрократические ипостаси лорда Уильяма Берли // Человек XVI столетия. М., 2000. С. 9 — 20.
6 Цит. по: Cecil R. The State and Dignity of a Secretary of State's place // Harleian Miscellany. 1809. Vol. II. P. 281-282; Elton G. R. The Tudor Constitution. Cambr., 1984. P 94.
7 Цит. no: Addleshaw P. Sir Philip Sidney. London, 1909. P. 181.
8 Wilson Th. The State of England. A. D. 1600. London, 1936. P 29 — 30. Собственно об организации питания придворных в королевских резиденциях см.: Thurley S. The Tudor Royal Kitchen: Feeding the Court // Idem. The Royal Palaces of Tudor England. Architecture and Court Life 1460 — 1547 New Haven; London, 1993.
9 Роберт Сесил, занимавший этот пост с 1596 г., делил его с Джоном Хербертом, начиная с 1600 г.
10 Wilson Th. Op. cit. P. 30-31.
11 Acts of the Privy Council. Vol. XXXII. P. 485 — 486.
В. В. Шишкин (Санкт-Петербург)
t <
МУЖЧИНЫ
В ДОМЕ ФРАНЦУЗСКОЙ КОРОЛЕВЫ (XVI-XVII ВЕКА)
Дом королевы Франции или же двор королевы (maison de la reine) как составная часть большого королевского двора организационно существовал во все времена французской монархии, однако выделился в самостоятельное образование только в конце XV в. при Анне Бретонской. Именно тогда был создан список служащих при королеве знатных дам, которые получали жалование за свою службу. Постепенно штат дома королевы стал состоять из больших и малых служб, где были заняты лица благородного и неблагородного происхождения (в зависимости от выполняемых функций), которые обеспечивали поддержание ее частной и публичной жизни1.
Формирование дома королевы в начале XVI в. шло почти одновременно с ростом и реорганизацией французского двора в целом, когда к королевскому месту пребывания стекалось дворянство, жаждущее обретения должностей, назначений и пенсионов. Несмотря на постоянное совершенствование структуры двора и едва ли не ежегодный пересмотр придворного штата в сторону его увеличения, удовлетворить всех желающих обрести место подле короля не представлялось возможным. Уже при Франциске I (1515 — 1547) эту проблему стали решать за счет дамского двора: персонал королевы стал по преимуществу мужским. Более того, конкуренция мужчин при распределении придворных должностей и борьба за королевский фавор породили определенный антифеминизм, желание вытеснить дам из дома королевы путем сокращения женских долж
150
В. В. Шишкин
ностей и перераспределения жалованья в свою пользу. Это часто происходило с позволения короля, который не мог допустить, чтобы главная социальная опора монархии — дворяне-мужчины были бы обделены королевским вниманием. Бесспорно, это вторжение мужчин в штат королевы также явилось реакцией на растущую эмансипацию дамского двора и вмешательство женщин в политические игры. Прежние традиции рыцарского двора исключали в принципе саму возможность открытого влияния знатных дам на государственные дела, поэтому мужчины относились к женской активности весьма ревниво и стремились подчеркнуть свое первостепенное место в жизни двора. Соотношение знатных мужчин и женщин в штате двора королевы без конца менялось, но всегда в пользу первых. Например, в доме Луизы Лотарингской, жены Генриха III, в 1589 г. числилось 162 дворянина и 123 благородные дамы2.
Подобное положение в общем оставалось неизменным и в последующее время, но вместе с тем нельзя не отметить тот факт, что короли почти не пытались регламентировать внутреннюю жизнь дамского двора — двора своих жен и матерей, поскольку королевы вслед за растущим авторитетом и властью короля уже в XVI столетии стали подчеркивать свое собственное королевское величество и соответственно формировать круг своих прерогатив. В частности, это касалось структуры и церемониала двора, которые усложнялись и совершенствовались в XVI —XVII вв. В борьбе против вторжения мужчин королевы добились права принимать самостоятельные решения о внутреннем распорядке и функциях своего дамского окружения, во многом исключив мужчин своего дома из повседневных церемоний. Дамская часть двора жила по своим собственным неписаным регламентам, утвержденным королевой. Король оставлял за собой только вопросы регулирования правил большого церемониала и общедворцового этикета, а также следил за тем, чтобы ни одно из штатных мест, закрепленных за мужчинами, не было бы сокращено в пользу создания должностей для женщин.
Дамскому двору не случайно почти не досталось места в историографии: ввиду малочисленности источников по исто
Двор французской королевы
151
рии французского двора в целом (так!) церемониал и структура двора королевы, его эволюция и роль в становлении политической системы французского общества также представляются еще довольно неясными.
Судя по всему, впервые повседневные церемониальные функции королевы и ее окружения фиксируют регламенты Генриха III (1574 —1589), короля-законодателя, действительного создателя правил дворцового церемониала3. Особенно подробным и пространным среди них является регламент 1585 г., в котором присутствует отдельная статья «Порядок, соблюдаемый и исполняемый дворянами свиты королевы (gentilhommes d’honneur)»4. Согласно этому «Порядку... публичная жизнь дома королевы начиналась гораздо позже дома короля, когда дворяне свиты собирались в ее покоях: «Начиная с 8 часов утра, если ранее королевой не будет приказано им что-либо иное, нужно проследовать в зал или приемную комнату названной Дамы»5.
Надо полагать, вместе с ними в ожидании выхода королевы находились свитские дамы, не участвующие в церемонии ее утреннего подъема. Вообще любопытно отметить тот факт, что специального упоминания о службах двора королевы в регламенте (далее — «Регламент») 1585 г. нет, и только «Порядок...» отражает обязанности одной из мужских служб ее окружения, а именно — той, которая была создана по инициативе короля, являлась наиболее престижной и единственная заняла место в общедворцовом церемониале ввиду своей функциональной значимости. В то же время «Регламент» не замечал существование остальных служб дома королевы, закрепленных за мужчинами, ввиду их малозначимости для дворцового церемониала и исключительных прерогатив королевы устанавливать для них внутренний распорядок функ-
Король Франции Франциск I ционирования. Но, как правило,
152
В. В. Шишкин
Диана де Пуатье в Анэ (фрагмент картины)
этот порядок исключал их из церемониальной жизни дамского двора королевы почти полностью. Королева подчеркивала тем самым, что ее двор — это прежде всего дамское общество.
Впрочем, «Регламент» также не замечал присутствия на придворных церемониях женщин. С одной стороны, игнорирование дамской части двора являлось ярким свидетельством антифеминизма и демонстрацией того, что королевский двор Франции — прежде всего общество мужчин, но, с другой стороны, также очевиден факт самостоятельного функционирова
Двор французской королевы
153
ния дамского двора по внутренним правилам, продиктованным традициями и желаниями королевы. Реконструировать внешние детали церемониала двора королевы возможно, только рассматривая служебные обязанности дворян свиты, а также редкие упоминания в «Регламенте» церемониальных функций самой государыни.
«Порядок...», например, закрепил пришедшее из Испании правило, согласно которому королева, выходя из своих апартаментов, окружалась почетной и вооруженной свитой: «Дворяне свиты королевы сопровождают ее на мессу или в иные места, когда она осуществляет публичные выходы, и оставляют названную Даму только тогда, когда она возвращается в свои апартаменты. Нужно сопровождать названную Даму всякий раз, когда она покидает дворец пешком или на лошади, в связи с чем каждому нужно иметь по две лошади, которых надобно держать наготове... также можно перевозить с собой багаж»6. Дворяне свиты королевы обязаны были ежедневно пребывать на
Король Франции Генрих III (из Часослова Екатерины Медичи, 1581)
своем почетном дежурстве, которое продолжалось 4 месяца подряд. Всего дежурная смена насчитывала 10 человек во главе со своим капитаном (chevalier d’honneur). Женам этих дворян также дозволялось сопровождать королеву, и хотя они не получали жалованье в отличие от своих мужей, но близость к королеве, возможность видеть ее и общаться с ней каждый день, ожидание (как правило, весьма оправданное) королевских милостей побуждали знатных дам разделять нелегкую придворную службу мужчин. При благоприятных обстоятельствах можно было попасть в штат к королеве, что открывало путь к богатству, стабильности и, главное, власти.
i54 -------------------------- г. > В. В. Шишкин
Бал при дворе Генриха Ш (фрагмент картины)
«Свитские» дамы, впрочем как и дамы штата королевы, пользовались правом столования при дворе, что было довольно значительным и привлекательным фактором для среднего и мелкого дворянства, в массе своей разорившегося в XVI в.7
Особой честью было попасть за стол к королю. Регламенты вводили в этой связи ряд ограничений: «Король будет обедать по воскресеньям, понедельникам, вторникам, средам и четвергам вместе с королевами, по пятницам и субботам один,
Двор французской королевы ----------------------- 155
публично или в своем кабинете». На остальные трапезы королевы допускались еще реже8. Соответственно только небольшой круг тщательно выбранных придворных мог похвастаться королевским вниманием. Обычно король приглашал разделить трапезу с королевской семьей мужчин, королева — женщин. То, что дамы присутствовали на церемонии обеда и ужина постоянно, свидетельствует одна из статей «Регламента»: «Всякий раз после обеда точно в два часа гофмейстер (maitre d’Hotel) будет распоряжаться, чтобы приносили 12 блюд, среди которых 6 будут со сладостями, а другие 6 — с фруктами, в соответствии с сезоном, и чтобы к ним всегда подавалось вино. Названные блюда должны подаваться Их Величествам и затем дамам»9. Правда, из этой статьи совсем не ясно, подавались ли все эти блюда также приглашенным мужчинам или же последние довольствовались на десерт только вином.
«Порядок...» расписывает также место дворян свиты королевы при публичных выходах: «Они всегда будут сопровождать названную Даму (королеву), находясь впереди нее, но не приближаясь слишком близко, выполнять ее любое приказание, если она им его отдаст; когда названная Дама следует вместе с королем или с королевой-матерью Его Величества, дворяне свиты также находятся перед ними..., уступая только тем, кто будет более знатен»10 Дамы штата и свиты королевы, если только не несли королевскую мантию, должны были замыкать публичное шествие, следуя позади мужчин и соблюдая порядок следования также согласно положению в доме королевы и знатности. Впрочем, из-за последнего обстоятельства женщины, подобно мужчинам, часто спорили и нередко ссорились.
При въезде в королевскую резиденцию дамы вне зависимости от знатности и положения в штате двора обязаны были сходить с лошади или выходить из кареты у ворот и затем уже пешком сопровождать королевский экипаж или королеву, въезжающую во двор замка верхом. Такое правило было установлено, видимо, еще при Франциске I, а позже подтверждено Карлом IX в октябре 1572 г. и Генрихом III в регламенте 1585 г.11
Обладатели главных должностей дома королевы подчинялись главному распорядителю французского двора (Grand-
156
В. В. Шишкин
Maitre de France). Вообще, непосредственное зачисление какого-либо лица в штат осуществлялось самой королевой при формальном одобрении главного распорядителя. Удачливый соискатель (соискательница) королевской службы выкупал свою должность у предыдущего владельца и, как правило, делал особые отчисления как королеве, так и главному распорядителю. Однако представляемый королевой список ее служащих, который ежегодно корректировался, мог быть исправлен лично королем по его желанию. Каждый год королеве приходилось отстаивать не только сложившийся дамский штат, не допуская его уменьшения в пользу мужчин, но также следить, чтобы в его составе находились избранные по ее усмотрению дамы.
Особенная ситуация сложилась в XVII веке при Анне Австрийской (1601 — 1666), жене Людовика XIII. Этой королеве в итоге удалось остановить рост мужской части двора и увеличить свое дамское окружение (особенно в период ее регентских полномочий при малолетнем сыне Людовике XIV). Будучи испанкой, выросшей в атмосфере огромного, пышного и помпезного испанского двора, Анна не могла уронить своего национального королевского достоинства и позволить себе быть окруженной малой дамской свитой. Несмотря на сопротивление короля, Анна сумела на какой-то момент (до вступления Франции в Тридцатилетнюю войну) увеличить количество штатных мест для женщин своего дома, не посягая при этом на мужские службы. Однако одно важное обстоятельство мешало утверждению такого положения — окружение Анны Австрийской было крайне непостоянным ввиду бесконечных вмешательств Людовика XIII и его главного министра кардинала Ришелье в формирование ее почетного персонала. Королю и кардиналу были хорошо известны попытки королевы участвовать в делах государства — прямо или косвенно Анна была вовлечена практически во все интриги и заговоры против первого министра. Поэтому в штате ее двора было много ее противников, которые во многом дестабилизировали его функционирование. По словам графа де Бриенна, Ришелье «желал видеть в окружении королевы только выбранных по его желанию лиц»12. В итоге организационная структура двора королевы устоялась только к кон-
Двор французской королевы
157
цу регенства Анны Австрийской в конце 50-х гг. XVII в. Вместе с тем любопытно посмотреть, что из себя представляла внутренняя организация мужской части ее двора, какими должностями владели дворяне дома королевы.
Мы располагаем документом о структуре двора Анны Австрийской, который содержит перечень основных должностей с указанием имен их владельцев в 30 — 40-х гг. XVII в. Речь идет о «Генеральном реестре служащих королевы-регентши», опубликованном в 1644 г.12 Он не содержит никаких данных об обязанностях придворного персонала, но значительно дополняет картину эволюции двора королевы в целом. Надо полагать, главные службы дома королевы сложились еще в эпоху барочного двора при последних Валуа, а при Анне Австрийской приобрели более законченный вид. Мы опускаем дамскую часть двора.
Церковный двор королевы возглавлялся главным раздатчиком милостыни (grand aumonier de la reine), за которым следовали первый раздатчик милостыни, ординарные, сменные раздатчики, духовники, капелланы, церковные служки, звонари и т. д. Всего около 30 человек согласно реестру. Главной обязанностью церковного двора была ежедневная организация всей религиозно-духовной жизни окружения королевы.
Охрану королевы и ее покоев осуществлял уже упоминавшийся постоянный почетный отряд дворян ее свиты, учрежденный регламентом Генриха III в 1585 г.
Финансами королевы заведовал интендант, или финансовый распорядитель ее дома. Свои полномочия он делил с главой дома королевы — гофмейстериной (dame d’honneur). В его штат входили ординарные финансовые контролеры.
Главой службы по организации внутренней жизни двора королевы являлся первый гофмейстер, который имел в подчинении ординарного, сменных гофмейстеров, дворян, прислуживающих во время трапезы королевы, т. е. четырех хлебодаров (pannetiers), четырех виночерпиев (echancons),четырех кравчих (ecuyers tranchans). Служащие кухни, приписанные ко двору королевы, также подчинялись первому гофмейстеру.
Лошадьми королевы и всем конюшенным ведомством распоряжался первый шталмейстер (premier ecuyer), которому
158
В. В. Шишкин
ассистировали ординарный, дежурные шталмейстеры, пажи и конюхи.
У Анны Австрийской мы видим также наличие собственного постоянного совета, сам факт существования которого говорит о признании роли дома королевы, а также о его определенной самостоятельности при остальном дворе. Личный совет королевы представлял ее юридические интересы и поэтому состоял из юристов — парижских парламентариев. В его состав входили глава совета, канцлер, генеральный прокурор и генеральный адвокат, докладчик, судебный исполнитель и хранитель личной библиотеки королевы.
Интересной отличительной особенностью дома королевы являлось наличие ряда служб, зарезервированных для мужчин, но которые контролировал не главный распорядитель французского двора, как обычно, а гофмейстерина королевы, которая сочетала в своем лице полномочия главы дома королевы, контролируя всех женщин на ее службе, главного распорядителя двора и обер-камергера (grand chambellan), поскольку следила за секретарями королевы (секретарь приказов и финансов и секретарь-переводчик), дворецким, гардеробмейстерами, квартирмейстерами, медиками (врачами, аптекарями), привратниками, камердинерами, лакеями, музыкантами и т. д.13 «Реестр...» демонстрирует в целом, что структура мужского дома королевы повторяет структуру дома короля, представляя собой ее уменьшенную копию.
Численность штата двора королевы Анны подсчитать весьма сложно, даже его дворянской части. Можно лишь с уверенностью сказать, что, несмотря на все сокращения, она была значительно больше численности персонала Екатерины Медичи (ок. 600 чел.) и Луизы Лотарингской (ок. 300 чел. только дворян).
Мы рассмотрели некоторые вопросы функционирования и структуры мужской части двора французской королевы; необходимо также обратиться к персональному составу этой группы придворных, выяснить, кто же владел главными должностями в доме Анны Австрийской, и главное, какое место эта группа занимала в иерархии большого королевского двора.
Церковный двор королевы возглавлял граф-епископ Бове Огюстен Потье (Augustin Potier, Comte-Eveque de Beauvais) (ум.
Двор французской королевы
159
1650), лояльный к кардиналу Ришелье. Фамилия Потье, происходившая из буржуазной среды и аноблированная в XVI в. благодаря покупке парламентской должности, далее возвысилась в лице дяди епископа Луи Потье, бароне де Жевре, государственном секретаре, оставшемся верным Генриху III и Генриху IV во время религиозных войн. Двоюродный брат Огюстена Потье Рене, граф де Трем (Tresme), был капитаном одного из четырех гвардейских отрядов Людовика XIII. Анна Австрийская также благосклонно относилась к этой семье, добившись возведения графства Трем в герцогство для Рене Потье в 1648 г.14
Вообще мужская часть двора Анны Австрийской (имеются в виду его первые лица) состояла в большой степени из потомков аноблированных семей, не принадлежавших к родовитому дворянству. Так, пост первого гофмейстера занимал Ролан де Нефбур, сир де Серсель (Roland de Neufbourg, sieur de Serselle), дворянин в первом колене, а гардеробмейстером (maitre de Garde-Robe) королевы числился один из представителей семьи парижских парламентариев д'Агессо (Aguesseau), сир де Лормезон, протеже Ришелье.
В личный совет Анны Австрийской входили также дворяне большей частью с буржуазными корнями. Например, канцлером королевы был бессменный президент Парижского парламента Никола де Байель, барон де Шатогонтье (Nicolas de Bailleul, baron de Chateau-Gonthier) (ум. 1652). Исключение составлял лишь глава совета — граф де Брассак, Жан де Галлар де Беарн (Jean de Gallard de Bearn, Comte de Brassac) (ум. 1645), сторонник Ришелье15.
Покупка должностей в доме королевы неблагородными лицами и представителями дворянства мантии — выходцами из третьего сословия — позволяла в первом случае получать дворянский патент, во втором — приобретать значительный вес в глазах остального дворянства. Нет сомнений, что только благодаря Ришелье судейско-чиновничья верхушка смогла внедриться в штат королевы, минуя обязательную проверку на наличие четырех благородных поколений, обязательных для всех соискателей придворной службы. Все названные персонажи штата двора королевы пользовались расположением главного министра и по мере возможности следили за политичес
160
В. В» Шишкин
кими махинациями дамского двора. Однако двор королевы для них все же был второстепенным местом службы, поскольку парламент и государственные органы управления предоставляли более реальные властные возможности, к тому же семейная традиция этих семей была ориентирована на судейско-чиновничью, но отнюдь не на придворную карьеру. Эти лица стремились манкировать своими немногочисленными придворными обязанностями, поскольку были исключены из церемониала двора королевы и видели в этих обязанностях главным образом почетную и доходную синекуру. К тому же придворные аристократы с презрением смотрели на низкородных ставленников кардинала, для которых дом королевы стал возможностью войти в состав элиты дворянского общества. Высшие службы короля были для них недоступны, но дворянство мантии с благословения Ришелье и при условии безупречной верности министру проникало в королевский совет, второстепенные службы королевского дома и в остальные дома членов королевской семьи, составляющие двор. Во второй половине XVII в., когда Анна Австрийская подавила Фронду и закончилось противостояние Парижского парламента и двора в пользу последнего, ситуация изменилась. Родовая знать постепенно слилась с верхушкой парламентских семей и семей высшей бюрократии, образовав замкнутое общество придворной знати. Двор стал единственным реальнььм источником власти и богатства, поглотив властные прерогативы парламента и всецело подчинив себе бюрократический аппарат.
Анну Австрийскую окружало, конечно, не только дворянство мантии. Первым раздатчиком милостыни ее дома являлся епископ дю Пюи Анри де Мопа-Кошон (Henri de Maupas-Cau-chon, eveque Du Puy) (ум. 1681), представитель старинного рода: в числе его предков был печально знаменитый епископ Бове Пьер Кошон, осудивший на смерть Жанну д'Арк16.
Капитаном почетного отряда дворян свиты королевы с 1615 г. и до самой смерти являлся герцог д'Юзес, Эммануэль де Крюссоль (Emmanuel de Crussol, Due d'Uzes) (1587 —1657), после казни герцога де Монморанси (1632) — первый барон и пэр Франции. Он постоянно жил при дворе и не участвовал в политической борьбе, за что был отмечен посвящением в кавале
Двор французской королевы
161
ры ордена св. Духа и многочисленными почестями. Его сын Франсуа наследовал герцогу в его должности17
К знатной гугенотской фамилии принадлежал первый шталмейстер дома Анны Австрийской Франсуа де Бетюн, граф д'Орваль (Francois de Bethune, Comte d'Orval) (1598 — 1678), младший сын сюринтенданта финансов Генриха IV герцога Максимилиана де Сюлли. Военная карьера графа сочеталась с придворной, что было обычным явлением для родовитого дворянства: в 1624 г. он уже генерал-майор, в следующем году возглавил Пикардийский полк, что являлось весьма почетным назначением, а в 1633 г. стал кавалером ордена Св. Духа. За свою верность короне в 1652 г. он был возведен в герцоги и пэры, но не зарегестрирован (т. е. не утвержден в пику решения Анны Австрийской) Парижским парламентом. Женой графа д'Орва-ля была дочь герцога де Ла Форса Жаклин де Комон (Jacqueline de Caumont de La Force), также гугенотка, а его двоюродный брат, Луи де Бетюн, граф де Шаро (Charost) являлся одним из четырех гвардейских капитанов дома короля18.
Мужская и женская половина дома королевы в должностном отношении были за некоторым вышеоговоренным исключением независимы друг от друга. При Людовике XIII сохранял силу регламент Генриха III от 1585 г., по которому церемония утреннего подъема и туалета короля (levee) проходила исключительно в мужском окружении, а аналогичная церемония королевы — в окружении дам. Это правило будет изменено при Людовике XIV.
Главным почетным мужским постом при Анне Австрийской считался пост капитана дворян ее свиты, и его обладатель, герцог д'Юзес, допускался в спальню короля наравне с другими герцогами и главными должностными лицами дома монарха19. Далее в иерархии должностей и титулов следовали первый шталмейстер граф д’Орваль и глава совета королевы граф де Брассак, а за ними — первые гофмейстер и гардеробмейстер Нефбур и д'Агессо, и т. д. Они также обладали правом присутствия при пробуждении короля, но по регламенту допускались не в спальню, а в смежное помещение — палату для государственных заседаний (chambre d'Etat) вместе с ординарными гофмейстерами, шталмейстерами и дворянами при королев
6 Зак. 3946
162
В. В. Шишкин
ском столе20. Это свидетельствует о том, что должности главных лиц мужской части дома королевы считались минимум на уровень ниже подобных постов в доме короля. Однако речь идет только о малознатных и нетитулованных особах, которые ими владели. Цель регламентов Генриха III заключалась в том, чтобы все дворяне из самых родовитых семей имели право присутствия на утренней церемонии в королевской спальне и на важных дворцовых церемониях, если даже по своей должности они не могли в ней участвовать. Король посвящал их в кавалеры ордена Св. Духа, все члены которого обязаны были находиться при монаршем подъеме и прочих дворцовых протокольных мероприятих. Таким образом, все титулованные и благородные по крови лица двора оказывались охваченными монаршим вниманием21.
Вообще дом королевы рассматривался как младший по отношению к дому короля и отчасти поэтому комплектовался менее знатными дворянами. Руководители его главных служб обладали по отношению друг к другу самостоятельностью в должностном плане, различаяясь в то же время происхождением и титулами, что и предопределяло их положение при королеве и при дворе в целом. Клятву верности все они приносили по традиции главному распорядителю двора. Несмотря на то, что дом Анны Австрийской был организован с учетом независимого функционирования его дамской и мужской половин, он составлял все же единое целое. Весь его штат так или иначе был связан друг с другом семейными и дружескими узами или взаимной ненавистью и гармонично сливался с домом короля. Церемониал двора королевы был производным от большого дворцового церемониала, и родственные или политические кланы не разрывались от того, что их представители служили в разных домах членов королевской семьи.
Таким образом, мужчины господствовали в доме королевы в XVI— XVII вв. Именно их упоминают королевские регламенты, юридически закрепляя мужское господствующее положение в большом дворцовом церемониале, и именно в расчете на мужское общество создается малофункциональная структура двора королевы. Более того, в этом обществе прослеживается очевидная тенденция наследования должностей и превраще
Двор французской королевы
163
ния их в часть семейной собственности, аналогичная положению в доме короля.
Вместе с тем это мужское господство было относительным, поскольку королевы сумели добиться самостоятельности дамского двора, который стал играть важную политическую роль, увеличиваться численно и совершенствоваться структурно. Очевидно, что дамский двор имел гораздо большее значение в доме королевы, чем мужской. Его зачастую отождествляли с двором королевы вообще.
Отчасти отстраненные от участия в церемониальной жизни дома королевы, отчасти избегающие ее сами, служащие при королеве мужчины тем не менее были вовлечены в большой дворцовый церемониал. Король не мог обидеть тех, кого сам взял на службу в дом своей жены и в ком он весьма нуждался, так как не мог допустить экспансии дамского двора более существующего положения. Впрочем, с укреплением абсолютизма и ростом двора борьба за посты только усилилась.
Конфликт внутри дома королевы стал в целом одной из характерных черт французского двора эпохи раннего Нового времени, разрешить который смогла только революция.
___________________ а
Примечания:
1 Мы позволим себе сослаться на малодоступную, но весьма дополняющую настоящую статью работу, посвященную дамскому окружению французской королевы: Шишкин В, В. Знатные дамы при дворе Анны Австрийской и политическая борьба во Франции в 30 — 40-е гг. XVII в. // Идеология и политика в античной и средневековой истории. Барнаул, 1995. С. 132 — 141. Краткое резюме этой работы под названием «Двор Анны Австрийской и его церемониал» см. в кн.: Бюллетень Всероссийской ассоциации медиевистов и историков раннего Нового времени. № 7. М., 1997. С. 12 — 13.
2 Boucher ]. Societe et mentalites autour de Henri III. T. 1-4. These presentee devant I'Universite de Lyon II. Paris, 1981. P. 155-158.
3 Chatenet M. Henri III et «L'Ordre de la cour». Evolution de l^tiquette a travers «Les Reglements generaux» de 1578 et 1585 // Henri III et son temps / Ed. par Robert Sauzet. Paris, 1992. P. 133-140; Шишкин В. В. Королевский двор Франции и его структура при Генрихе III // Проблемы со
164
циальной истории и культуры Средних веков и раннего Нового времени. СПб., 1996. С. 103 — 116.
4 Reglement de la maison du Roi et de principaux officiers servans en icelie («Регламент дома короля и его главных служб»). Рукопись: MS. Fr. F. II. № 29. Российская национальная библиотека, Санкт-Петербург (далее — Reglement.).
6 Ibid. Fol. 80r-80v.
7 Ibid. Fol. 80r; Traite des droits, fonctions, franchises, exemptions, prerogatives et privileges / Ed. Guyot. Paris, 1786-1787. T. 1. P. 386-387, 401; Gibson W. Women in XVIIth century France. London, 1989. P. 97-98.
8 Reglement. Fol. 121v.
9 Ibid.
10 Ibid. Fol. 81r.
11 Ibid. Fol. 114v, 77v.
12 Brienne H.-A. de. Memoires // Nouvelle collection des Memoires / Ed. Michaud et Poujoulat. 3-e serie. T. 3. Paris, 1838. P. 71.
13 Estat general des officiers domestiques de la Reyne Regente // Extraict des officiers commencaux de la maison du Roy, de la Reyne Regente, de Mr le due d'Orleans, de Mlle, et de Mr le Prince de Conde. Paris, 1644.
14 Ibid. P. 1-20; Kleinman R. Social dynamics at the French court: the household of Anne of Austria // French Historical Studies. Vol. 16. № 3, 1990. P. 519, etc.
15 Extraict des officiers... P. 2, 80; La Chesnaye-Desbois. Dictionnaire de la noblesse. T. VIII. Paris, 1770. P. 462-466.
16 Anselme de Sainte-Marie. Histoire genealogique et chronologique de la maison royale de France. T. VIII. Paris, 1733. P. 809; T. IX. P. 166).
17 Ibid. T. II. P. 280.
18 Extraict des officiers... P. 4; Du Chesne F. Recherches historique de 1'Ordre de Saint-Esprit. T. 1. Paris, 1710. P. 219 — 222.
19 Extraict des officiers... P. 4; Anselme de Sainte-Marie. Histoire genealogique... T. IV P. 220; La Chesnaye-Desbois. Dictionnaire de la noblesse. T. II. P. 437-438.
20 Les Regiemens faicts par le Roy (1585) // Archives curieuses de 1'histoire de France I Ed. L. Cimber et F. Danjou 1-er serie. T. 10. Paris, 1836. P. 316.
21 Ibid. P. 319.
22 Ibid. P. 316.
ж
Г. П. П/сарова (Москва, МГУ)
КОГДА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО КОРОЛЬ ДАЛЕКО...
В 1526 году погиб венгерский король Лайош II Ягеллон. В 1541 году Буду захватили турки. Королевский двор в Буде перестал существовать как единый центр политической и культурной жизни венгерского государства. Столица королевства почти на двести лет была перенесена в Пожонь (Пресбург, совр. Братислава). Однако она не стала резиденцией венгерских королей, так как избранный в 1526 году на венгерский трон Фердинанд I Габсбург обосновался в Вене. Там находился его двор, туда сходились нити управления всеми владениями австрийских Габсбургов и в значительной степени Германской империей. Рудольф II предпочел жить со своим двором в Праге, но некоторые центральные органы, в том числе и венгерские (например, аппарат наместника, Венгерская канцелярия и др.), остались на прежнем месте в Вене. В Венгрии короли— Габсбурги не жили, а в венгерской столице, Пожони, появлялись эпизодически, лишь во время коронаций и государственных собраний.
Как же существовал венгерский королевский двор, который оказался в иных условиях, чем дворы королей, правивших одной страной и имевших резиденцию и двор в той же стране? Тут возникает множество вопросов, которые можно только обозначить в небольшой статье. Какими способами Габсбурги управляли Венгрией — одной из подвластных им стран? Известно, что в эпоху становления абсолютизма, резко усилившего возможности центральной власти, двору монарха выпала исключительная роль в формировании новых принципов и мето
166
T. IL Гусарова
дов реализации власти. Двор, из которого исходит власть, притягивает в свою очередь всех, кто жаждет власти и славы. Как это происходило в случае с Венгрией? Как венгры были представлены при венском дворе? Как они были связаны с государем?
Перенесение королевской резиденции за пределы страны было ощутимой потерей для королевства, так как в новых условиях королевский двор утратил свою «национальную» принадлежность, а вместе с ней и «национальную» роль, то есть важного элемента политической и культурной консолидации венгерской народности. Это был теперь «чужой» двор, двор «чужого» короля. Венгерские подданные составляли при венском дворе лишь часть подданных австрийских Габсбургов, одновременно являвшихся германскими императорами, чешскими королями, австрийскими эрцгерцогами и т. п. Венгерский король был очень далек от своих и для своих подданных, живущих в Венгерском королевстве.
Понесенную утрату венгерское общество XVI —XVII вв. стремилось компенсировать различными способами. После выделения Трансильвании из состава Венгерского королевства в самостоятельное княжество во второй половине XVI века трансильванские князья, обычно выбиравшиеся из рядов венгерской знати, в своих владениях стремились продолжить традиции венгерского королевского двора домохачской эпохи1. Это удавалось им, но лишь частично. Двор трансильванских князей не мог выполнять функции политического и культурного центра общевенгерского значения, чему мешали многие факторы: зависимое положение от Порты (да и от Габсбургов), более скромные материальные возможности; наконец, тот факт, что трансильванские князья не наследовали свою власть, а выбирались, из-за чего не сложилось постоянной княжеской резиденции.
Отсутствие королевского двора в пределах страны повышало роль высших должностных лиц Венгерского королевства: надора (представлявшего свою страну и венгерские сословия перед королем), примаса (эстергомского архиепископа, главы Венгерской канцелярии). Их резиденции на территории Венгрии были призваны хоть частично компенсировать отсутствие в стране короля, его резиденции и двора. Но и эти центры, несмотря на их выдающуюся роль в политической и культурной
Когда король далеко
167
Император Максимилиан I Габсбург с семьей (Бернхард Штригель, 1515)
жизни Венгерского королевства, еще в меньшей мере, чем двор трансильванских князей, были в состоянии взять на себя задачи общегосударственного масштаба.
В этих условиях в XVI" XVII вв. формируются связи между венским двором и венгерской обществом, в первую очередь его высшим слоем. «Сохранение венгерского королевского двора в послемохачскую эпоху представляло жизненно важный интерес как для Вены, так и для венгерских сословий. Вена и государственный аппарат Габсбургов через придворные институты пытались обозначить границы, в пределах которых могла бы произойти интеграция представителей социальной элиты разных стран, управляемых Габсбургами. Габсбурги стремились создать из этой пестрой массы единую правящую элиту. В свою очередь высшие венгерские сословия через двор и придворные должности демонстрировали перед миром и цен
168
Т. П. Гусарова
тральной властью факт продолжения венгерской государственности»2. В то же время связи при дворе, достижение придворных должностей способствовали утверждению соискателей в рядах политической элиты. А это позволяло им претендовать на высшие государственные должности и доверие короля, поручавшего им важные политические дела. Появление при дворе означало также приобретение ценных знакомств и широких общественных и политических связей, осведомленность в государственных и международных делах, расширение политического и культурного кругозора в целом. При назначении на различные должности в государственном аппарате преимуществом пользовались, конечно, те кандидаты, которых хорошо знали при дворе и о личных и о деловых качествах которых уже составили представление те, кто их рекомендовал.
Итак, по каким каналам осуществлялась связь между королем, венским двором и венгерскими владениями Габсбургов?
Прежде всего этому служили высшие государственные должности. К ним относились надор (Palatinus), верховный канцлер и хранитель королевской печати (Supremus cancellarius et sigilli regii conservator), вице-канцлер (Procancellarius regius), государственный судья (Judex curiae regiae), президент венгерского казначейства (praesidens, seu director Camerae Regiae), персоналий (Personalis praesentiae regiae in judiciis locumtenens)3, хранители венгерской короны (Sacrae Coronae conservatores), хорватский бан (Banus regni Croatiae). За ними следовали верховные ишпаны комитатов (графств) и главнокомандующие военными округами Венгерского королевства. Впрочем, разделить эти два эшелона власти не представляется возможным из-за практики совмещения должностей в них. Например, и надор, и верховный канцлер являлись одновременно верховными ишпанами комитатов, нередко нескольких одновременно. Эти должности могли занимать только венгры, за чем венгерские сословия неустанно и бдительно следили во избежание нарушений со стороны Вены. Большое значение венгерские сословия придавали Венгерскому совету (Consilium Hungaricum) — институту, заменившему в Габсбургской Венгрии Королевский совет домохачской эпохи. Предполагалось, что король и венский двор, недостаточно хорошо знавшие венгерские реалии,
Когда король далеко
169
должны прислушиваться к мнению королевских советников в решении вопросов, касающихся Венгрии. Сословия требовали, чтобы двое советников постоянно находились при короле. Габсбурги щедро раздавали звания королевских советников представителям высшей венгерской знати, но предпочитали действовать через Венгерскую канцелярию. Падение роли Венгерского совета являлось причиной серьезных разногласий между Габсбургами и Венгрией на протяжении XVII века.
Часть венгерских центральных государственных учреждений и высших сановников работали в Вене, в первую очередь, Венгерская канцелярия с ее штатом. Большинство высших государственных сановников постоянно проживали не в Вене, а в Венгрии. Так, надор должен был жить в Венгрии. Многие из конкретных задач по управлению государством и проведению политики властей лежали именно на его плечах, учитывая то обстоятельство, что центральное правительство находилось далеко. В то же время он представлял перед королем венгерские сословия, которые, между прочим, в 1608 году одержали верх над Габсбургами и пользовались в стране широкой автономией и большими привилегиями4. Надор не мог отрываться от них.
В то же время король в любой момент мог призвать надо-ра, канцлера, советников и т. д. в Вену, и те, отложив все дела, должны были ехать ко двору. Судя по переписке, высшие должностные лица весьма часто, некоторые подолгу, бывали при венском дворе, как, например, Пал Палфи в бытность венгерским казначеем5. Они могли быть вызваны туда для совещания, для отчета, но могли поехать и по собственной инициативе для решения возникших вопросов. Лишь высшие военные чины могли оставлять вверенные им в Венгрии войска только с разрешения самого короля или Придворного тайного совета6. Королевские советники в XVII веке тоже постоянно жили в Венгрии и появлялись при дворе по вызову короля. Их присутствие в Вене оказывалось необходимым, например, при подготовке к государственным собраниям. При разработке королевских пропозиций — предложений, с которыми король обращался к собранию и на которых основывалась его повестка дня, правительству и королю было важно знать общественные настроения в Венгрии, расклад политических сил в данный момент,
*70
T. П. Гусарова
Дочь Филиппа Доброго и жена Лайоша II королева Мария Венгерская (Ханс Малер, 1529)
возможные препятствия и т. д. В таких случаях король через Венгерскую канцелярию запрашивал письменное мнение советников о положении в стране и предложения к повестке дня государственного собрания или приглашал советников в Вену на совещание для обсуждения этих вопросов7 Это и понятно, поскольку среди королевских советников преобладали, как правило, высшие государственные сановники: государственный судья, президент венгерской казначейской палаты, главнокомандующие военных округов, верховные ишпаны и т. д. Частые отлучки и долгие разъезды, в том числе в Вену, нередко были в тягость государственным чиновникам. В письмам к домашним они постоянно жалуются на это., . j
Когда король далеко .........—him»»' ------------ f71
Очень мало известно о том, как устраивались в Вене с жильем и те официальные лица, которые должны были постоянно находиться при дворе, и те, кто приезжал туда. Материал венских архивов в связи с этим вопросом еще не поднимался исследователями. В просмотренных мною семейных же архивах Палфи, Баттяни, Вешшелени среди перечисленных домов, принадлежащих этим семьях в разных местах, я не нашла упоминаний о недвижимости в Вене. Венгерская знать займется приобретением недвижимости, строительством особняков и дворцов в Вене с конца XVII века. В то же время уже с начала XVII века венгерская знать, очевидно свыкаясь с мыслью о том, что Габсбурги воцарились в Венгрии всерьез и надолго, стала приобретать поместья, земли и замки в Австрии или близ ее границ. Это в первую очередь относится к прогабсбургски настроенной аристократии и к носителям высших государственных должностей: Эстерхази, Палфи, Зрини и др. Оттуда было ближе к Вене. Так, Пал Палфи (с 1625 по 1646 г. Президент Венгерского казначейства, с 1633 королевский советник, с 1645 — государственный судья, а с 1649 — надор) приобрел в Австрии, недалеко от Вены замок Мархегг8. Во владении Миклоша Эстерхази (с 1622 по 1625 г. государственный судья, с 1625 по 1649 г. надор) оказались поместья Фракно и Ферте с замками на границе с Австрией.
Может быть, придворные чины жили в Вене? На самом деле, при Габсбургах предполагался венгерский двор с обычным в таких случаях штатом придворных, включавшим в себя прежде всего канцлера королевского двора (Aulae cancellarius regius), главных шталмейстера, камерария, гофмейстера, стольника, кравчего, казначея, привратника (Obers-Turhuter, Jani-torum Regalium magister), королевский секретарь и др.
Некоторые лица из королевского венгерского штата постоянно находились при особе короля: его венгерский секретарь и венгерский канцлер со своим штатом нотариев и писцов. Безусловно, эти лица не могли обходиться временным жильем. Правда, они и не принадлежали к венгерской знати.
Большинство же придворных должностей, как правило, совмещались с высшими государственными. Так, главнокомандующий Задунайского военного округа Адам Баттяни был глав-
Т. П. Гусарова
172
Граф Миклош Естерхази де Галанта
ным королевским стольником. Пал Палфи был сначала королевским кравчим, а затем гофмейстером в то время, как возглавлял Венгерское казначейство. Хорватский бан Миклош Зрини был главным конюшим. Хранитель короны Петер Ревай был одновременно гофмейстером и стольником9. Но и те обладатели придворных должностей, которые не были связаны с такими ответственными постами, как названные выше, жили в своих замках в Венгрии. Так, наследственный ишпан комитата Шарош Ласло Ра-коци, став в 1658 году королевским
камерарием, в этом и следующем году ни разу не посетил Вену10
Получалась странная ситуация: должности при дворе венгерского короля существовали, а придворных, которые постоянно жили бы в Вене, служа при королевском дворе, не было. Поэтому и венгерский королевский двор в определенной мере был фикцией. Носители придворных должностей отправляли их лишь время от времени: чаще всего во время приездов Его Королевского Величества в Венгерское королевство. Во время
Когда король далеко
175
коронаций и государственных собраний, в королевской резиденции в Пожоньском замке (если дело происходило в Пожо-ни, а не в Шопроне), король собирал штат своих венгерских придворных.
Тем не менее венгерская знать не была изолирована от венского двора и правительства; связи с ними осуществлялись разными путями, и не только в самой Вене. Так, в декабре 1629 года Пал Палфи принимал участие в работе ландтага австрийского эрцгерцогства в Эннсе. Он получил приглашение короля не только как президент Венгерского казначейства и королевский советник, но и как владелец земель и замков в Австрии. Перед отъездом в Энне Палфи предписывалось предстать перед королем в Вене11.
Отправляясь на рейхстаг, король брал с собой большую свиту из венгерских подданных, что имело, безусловно, большое политическое значение и для монарха, и для его венгров, и для подданных других частей владения Габсбургов. В письме к Палу Палфи от 1 октября 1622 года Фердинанд сообщает, что собирается ехать на регенсбургский рейхстаг и, «следуя примеру предшественников, желает привести с собой блестящую свиту из господ и дворян, среди которых желает видеть и Палфи с соответствующим числом всадников, чтобы на рейхстаге поднять таким образом престиж императора». Император высказывается в том духе, что участие Палфи в свите «было бы особо приятно ему»12. Однако венгерская знать и дворяне не только украшали свиту короля. Известны случаи, когда венгерский надор выступал в рейхстаге с целью убедить сословия предоставить Венгрии финансовую и военную помощь для войны с турками.
Венгерская знать в составе королевской свиты участвовала и в императорских коронациях, являясь туда с многочисленной пышной свитой. В 1636 году отпрыск знатной венгерской семьи, королевский советник Адам Баттяни был приглашен в Регенсбург на коронацию императора Фердинанда III и запечатлел увиденные события в дневнике13. Это был человек, верный Габсбургам, часто бывавший при венском дворе, хорошо принятый там и, возможно, за это удостоенный высокой милости. В 1653 году среди прочих венгров два венгерских аристократа приняли участие в коронации Фердинанда IV. Одним из
174
Т. П. Гусарова
них был Ференц Надашди — крупнейший венгерский магнат, в разное время являвшийся верховным ишпаном важнейших комитатов, королевский стольник, через несколько лет ставший королевским судьей. Вторым участником поездки на коронацию Фердинанд III выбрал молодого Пала Эстерхази, сына надора, ровесника Фердинанда IV, его товарища по играм и учению. Оба венгра, приглашенные на коронацию, были удостоены высокой чести. В Регенсбурге в числе других 18 аристократов из всех частей империи они были торжественно посвящены молодым императором в имперские рыцари14. Попавшие в центр внимания высшего общества Эстерхази и Надашди получили отдельные аудиенции у старого императора, у императрицы, у Фердинанда IV. Они были приглашены на многие торжественные приемы, в том числе у испанского посла, баварского и трирского курфюрстов15.
Таким образом, представители высшей венгерской знати включались в круг имперской элиты. Конечно, число присутствовавших на коронации венгров не ограничивалось этими двумя счастливчиками. Здесь присутствовал и Пал Палфи, о чем мы узнаем из его письма к брату16. Из дневника Эстерхази выясняется, что на коронации присутствовали и другие венгерские дворяне. Молодой Эстерхази описывает драматический эпизод, произошедший на улице во время прохождения коронационной процессии. По обычаю курфюрст Пфальцский должен был разбрасывать овес в толпу зрителей, но конь под ним неожиданно рухнул, грозя покалечить всадника. От неминуемой беды его спас какой-то венгр, бросившийся на помощь курфюрсту и поднявший его17
Возможность видеть своего короля и обращаться к нему венгерские подданные получали также и во время торжественных событий, происходивших в Венгерском королевстве: в то время, когда король с семьей и венский двор в полном составе появлялись на коронациях или государственных собраниях, проходивших в Пожони или Шопроне. Однако это особая тема.
Приобщение венгерской знати к венскому двору происходило не только во время торжественных событий государственного значения. Венский двор жил светской жизнью, наполненной обедами, ужинами, балами, концертами, спектакля
Когда король далеко
175
ми, фейерверками и т. п. Венгерские аристократы, оказываясь в Вене, участвовали в этих увеселениях. Адам Баттяни в своем дневнике упоминает о костюмированном бале, состоявшемся во время зимнего карнавала в Хофбурге 16 февраля 1638 года. Участники должны были явиться в таких национальных костюмах, какие каждому выпадали по жребию. Так, император был одет во французский (в разгар войны с Францией!), граф Шварценберг— в венгерский и т. д.18
Попытки Габсбургов сблизить при своем дворе аристократию всех своих владений, сделать ее послушной своей воле, приручив строптивых, вроде венгров, имели определенный успех. В XVII веке все чаще заключались браки между представителями венгерской, австрийской и немецкой элиты. При этом заключались блестящие и очень выгодные с точки зрения общественных позиций партии. Так, Миклош Палфи, герой Пятнадцатилетней войны, был женат на Марии Фугер. Их дочь Жо-фия стала супругой знаменитого Максимилиана Траутманс-дорфа, сын Янош взял в жены дочь императорского полководца Мансфельда, а другой сын Иштван — графиню Еву Пухайм, дочь члена придворного Тайного совета19.
Надор Пал Палфи был в доверительных отношениях со всей политической элитой венского двора. Во второй половине XVII века Палфи породнились еще с герцогами Лихтенштейнами, графами Харрахами и Вальдштейнами. Возможно, в списке тех, кто обзавелся обширными блестящими родственными связями при венском дворе, Палфи занимают одно из первых (если не первое) мест. Нет ничего удивительного в том, что их жаловали при дворе, доверяли им, совещались с ними. Еще в 1619 году эрцгерцог Леопольд в письме выражал признательность Палу Палфи за его верную службу и обещал ходатайствовать перед королем о том, чтобы тот при случае великодушно отблагодарил Палфи20. Не случайно Пал Палфи был единственным венгром в течение XVI и XVII веков, который вошел в «святая святых» венского двора: стал членом придворного Тайного совета21.
Но даже если признать, что семья Палфи представлялет собой выдающийся случай, она не была исключением. Венгерские аристократы женятся на австрийских аристократках — и
176 -------------------------- П. Гусарова
наоборот. В Вене то и дело празднуют подобные свадьбы, на которые среди прочих гостей получала приглашение и знать из Венгрии22.
Важное место в укреплении связей между венским двором и венгерскими подданными Габсбургов отводилось молодежи. Уже с конца XVI века молодые венгерские аристократы появляются в Вене и при венском дворе. Многие родители отправляли своих детей учиться в Вену. Так, все сыновья Миклоша Палфи учились в Венском университете. Конечно же, в это время они появлялись при венском дворе. В традициях того времени детей венгерских аристократов посылали для воспитания к венскому двору. Одни родители делали это добровольно, стараясь уже с детства приобщить своих наследников к кругу венской и имперской элиты, как, например, это сделал надор Миклош Эстерхази, сыновья которого часто бывали при венском дворе, а Пал даже учился и играл вместе с будущем Фердинандом IV. Венгерские аристократы обучали своих детей немецкому языку, чтобы они могли без труда общаться с двором. Так, Пал Палфи окружил своих детей и воспитанников учителями немецкого языка и немецкими воспитателями. Ему даже приходилось заботиться о том, чтобы дети не забывали венгерский язык.
Бывали случаи, когда Габсбурги насильственно помещали детей венгерских аристократов при венском дворе. Примером тому может послужить Ференц II Ракоци и его сестра, которых отняли у матери, Илоны Зрини, за то, что она выступила на стороне своего второго мужа Имре Текели против Леопольда I Габсбурга и в течение двух лет защищала от императорских войск свой замок Мункач (Мукачево). Ференц и его сестра выросли в Вене. Ференца обласкали при дворе воспитали в верноподданническом духе, женили на австрийке. Казалось бы, Леопольду было нечего бояться в связи с молодым Ракоци. Но и он, как известно, возглавил антигабсбургское освободительное движение. Можно привести и другие примеры того, как дети венгерских аристократов, выросшие в Вене, при венском дворе, не оправдывали надежд Габсбургов на то, чтобы получить в их лице благонадежных, верных династии людей. Так, представитель знатной венгерской семьи Иштван Бочкаи воспитывался при венском дворе и, выросши, долгое время верно служил
Когда король далеко
177
Рудольфу II. Однако это не помешало ему повернуться против своего господина и возглавить в начале XVII века первое анти-габсбургское освободительное движение после того, как Рудольф стал отнимать у верных ему людей их владения.
Итак, в течение XVI — XVII веков налаживались связи венгерской знати с венским двором: через государственную и придворную службу, участие в светской жизни двора, браки с представителями имперской аристократии, обучение детей из знатных семей в Вене, их воспитание при венском дворе. Формировалась элита с европейским воспитанием, образованием, связями. Однако в XVII веке этот интеграционный процесс находился еще в самом начале. Связи венгерской стороны с венским двором были еще неустойчивыми. Они затруднялись из-за того, что король не жил в стране и имел множество обязательств помимо управления Венгрией. В этих условиях не сложился полноценный двор венгерского короля. Он лишь от случая к случаю посещал Венгрию. Жизнь венгерской знати не протекала на глазах у короля-императора, не была подконтрольна ему. Венгерская знать также была гостем в австрийской столице. Она владела своими замками и крепостями в Венгрии, которые в некоторых случаях брали на себя функции культур-но-политичских центров национального характера подобно королевскому двору домохачской эпохи. К тому же Его Величество король был далеко, а турки рядом с венграми. Этот фактор усиливал независимость венгерской аристократии от Вены. Самостоятельности сопутствовало недовольство той политикой, которую вела Вена в отношении Венгрии. Не случайно всегда существовала угроза перехода венгров в стан противников Габсбургов, как это произошло в случае с Бочкаи и Рако-ци. Более того, когда в 1683 году турки подошли к стенам Вены, чуть ли не все представители венгерской аристократии оказались небезосновательно заподозрены в измене своему королю.
Примечания:
1 См. об этом: Гусарова Т. П. Культура Венгрии в конце XV — начале XVII вв. // Культура Западной Европы в эпоху Возрождения / Под ред. Л. М. Брагиной. М., 1999.
178
2 Lauter S.E.Nadori reprezentacid a XVII. szazadban 11 Aetas. Tortenet-tudomanyi folyoirat. Szeged. 1992. 3 sz. 8. 1.
3 Персоналий — высшее назначаемое королем (в отличие от надора, избираемого сословиями) должностное лицо в Венгерском королевстве в габсбургскую эпоху.
14 Эти завоевания венгерских сословий перед лицом королевской власти, добытые в ходе первого антигабсбургского движения под руководством Иштвана Бочкаи, были зафиксированы в Венском мирном договоре, заключенном между Рудольфом Габсбургом и Иштваном Бочкаи в 1606 году и ратифицированном венгерским государственным собранием 1608 года (Corpus Juris Hungarici. Т. 2. Budapest 1898).
5 Так, в 1644 году он несколько раз оставался в Вене на срок более месяца (Jedlicska Р. Eredeti reszletek a gr. Palffy csalad okmanytarahoz. Budapest 1910. XX. 1).
6 Ibid. 180-181. 1.
7 Magyar Orszagos Leveltar A 37. Magyar Kancellaria Leveltara. T. XXX. Fol. 1-15. (Далее - MOL).
8 Palffy Pal nador levelei (1644-1653) I Osszealh't. stb. S. Lauter Eva.(Regi magyar tortenelmi forrasok. 1. kot.) Budapest, 1989. 12. 1.
9 Fallenbuchl Z. Magyarorszag fomeltosagai 1526-1848. Budapest, 1988.
10 Rakdczi Laszld naploja I Kozzeteszi stb. Horn Ildikd (Magyar Hirmondo). Budapest, 1990.
11 Jedlicska P. Op. cit. 76. 1.
12 Jedlicska P. Op. cit. 37. 1.
13 «Vitez-ё avagy ajtatos?» I. Batthyany Adam sajatkezu bunlajstroma s «nemely fontos kicsiseg» / Kozreadja Szilasi Laszld. Szeged, 1989. (Peregrinatio hungarorum; 3).
14 Sic igitur ad astra. Budapest, 1989. 2 — 5. sz. 29. 1.
15 Ibid., 45-46. 1.
16 Jedlicska P. Op. cit. 175. 1.
17 Ibid. 43. 1.
18 Vitez-ё avagy ajtatos. 45. 1.
19 Jedlicska P. Op. cit. 686-687. 1.
20 Jedlicska P. Op. cit. 32. 1.
21 Palffy Pal nador levelei. 9. 1.
22 Так 26 ноября 1648 года в Вене состоялась свадьба отпрыска одного из наиболее именитых семейств Венгрии Адама Форгача и Анны Катарины Рехберг. На этой свадьбе гостил Пал Палфи (Palffy Pal nador levelei. 84. 1.)
гл- v
II. ПОЛИТИЧЕСКИЙ
ТЕАТР ВЛАСТИ:
ЭТИКЕТ, ЦЕРЕМОНИАЛ И СИМВОЛИКА ДВОРА
и 'р
-h ’
Г. Ю. Игошина (Москва, МГУ)
АТРИБУТЫ КНЯЖЕСКОЙ ПОВСЕДНЕВНОСТИ ПРИ ДВОРЕ ВЕРХОВНОГО МАГИСТРА НЕМЕЦКОГО ОРДЕНА В ПРУССИИ ПО МАРИЕНБУРГСКОЙ КНИГЕ ГЛАВНОГО КАЗНАЧЕЯ 1399-1409 ГОДОВ
Каждый средневековый двор наделен как чертами, общими для всех подобных институтов, так и характерными, присущими только данному социальному организму. В государстве Немецкого ордена в Пруссии в конце XIV столетия вокруг центральной власти корпорации начинают формироваться контуры института «двора», а глава Ордена, Верховный магистр, уподобился князю не только в сфере управления страной1, но и в быту. В этом — главная особенность прусского института власти: сначала в Ордене сформировалась административная система, «скорее схожая с управленческими институтами Нового времени»2, а затем эта система приобрела вполне средневековую форму придворной иерархии при «квазимонархе». Подобному превращению способствовало и то, что должность Верховного магистра нередко замещали люди, привыкшие к положению государя, как, например, пятый Верховный магистр Конрад Тюрингский, возглавлявший Орден в XIII в.
Основным источником для исследования быта мариен-бургского двора является Мариенбургская книга главного казначея3, возникшая, как и большая часть централизованных хозяйственно-управленческих книг Немецкого ордена, на грани
182
Т. Ю. Игошина
Ордена в 1239—1240 гг.
XIV— XV веков. Однако если в основном документация велась в связи с контролем за «периферией», то данный источник фиксировал финансовые операции кассы главного казначея, созданной в 1325 году и предназначенной первоначально для нужд Верховного магистра. Мариенбург-ская книга главного казначея включает в себя около 30 тысяч записей и охватывает период с 1399 по 1409 гг. Внутри каждого годового блока записи разделяются на две большие графы: «доходы» и «расходы», причем на последний раздел приходится около 24 тысяч записей. Каждый из разделов, в свою очередь, распадается на подотделы, где финансовые операции объединяются чаще
всего по территориальному или «отраслевому» признаку. Благодаря специфике источника явления не только экономичес
кого, но и социального и культурного порядка упоминаются в контексте их финансирования. Так, о создании картины или витража мы узнаем из оплаты красок или стекла, а то, что на
Атрибуты княжеской повседневности ------------------ 183
стенах капеллы Верховного магистра в Мариенбурге были «изображены святые», выясняется лишь благодаря тому, что их попортили неизвестно как туда попавшие обезьяны, принадлежащие главе Ордена.
Как справедливо отмечает X. Бокманн, «следует различать повседневность и повседневность. Одна относится к миру маленьких людей, другая же — к миру тех, кто одевался в брюссельское сукно, в сотни раз более дорогое, чем то, из которого была одежда у остальных; кто лакомился конфетами, в то время как стоимости одного кусочка этой конфеты хватило бы другим на месяц безбедного существования»4. Мы позволим себе продолжить эти рассуждения. Повседневность знати также возможно оценивать по разным критериям. Можно использовать метод X. Бокманна, оценивая несхожесть быта «больших» от быта «маленьких» в качестве используемых товаров: дорогое заморское вино и рижская брага вместо местных напитков, осетрина и угри там, где другие едят лещей; или их количестве: 10 бочек «хорошего пива», 50 больших кусков мяса5 Однако нам хотелось бы обратить внимание на товары и явления, присущие только знати, своеобразные «атрибуты», «опознавательные знаки» этого общественного слоя: драгоценные ювелирные изделия, наличие придворного штата, охоту как развлечение и др.
Повседневную жизнь власть имущих сложно отделить от практики представительства, независимо от того, кто ее осуществляет — светский или духовный князь. Но в самой репрезентативной сфере выделяются два уровня — «внешний» и «внутренний». Первый— более парадный, рассчитанный на взаимоотношения власти с внешним миром, «протокол», по выражению X. Бокманна. Но государь, особенно выборный, т. е. в средневековом сознании «как бы» государь, всегда заботится о том, чтобы «подать» свою власть, и сложно сказать, что для него важнее: показать себя перед равными ему или утвердиться в глазах собственных подданных, что и составляет суть второго уровня. Именно о нем пойдет речь ниже.
/ Верховный магистр Немецкого ордена, совмещая функции как светского, так и духовного государя, перенял черты представительства, характерные и для тех и для других. Сам по себе этот случай не уникален, но, напомним, по уставу органи
184
Т. Ю. Игошина
зации он вообще не имел права не только на «роскошную» репрезентативность, но и на двор как таковой.
В массовом историческом сознании власть и богатство средневековых князей чаще всего ассоциируется с драгоценностями, поскольку последние являются наиболее наглядным отражением могущества. Мы позволим себе также начать обзор с этой сферы.
Говоря о повседневности мариенбургского двора следует отметить слабую систематизацию расходов на представительство. Очень показательна в этом плане запись от 30 июля 1400 г., где непосредственно за расчетом с резчиком по янтарю
Замок Мариенбург — резиденция Верховных магистров в Пруссии фиксируется покупка нижней рубахи для придворного карлика Никлуса6: складывается впечатление, что и карлик, и украшения одинаково служат для подчеркивания могущества и богатства государя.
Статуты запрещали использование драгоценных металлов в личном обиходе даже Верховному магистру7 (хотя в начале XV века это предписание нарушалось), но не отказывались от них, когда речь шла о корпорации в целом. Напротив, все такого рода имущество шло в казну (в случае с Верховным магистром — под расписку8), и за его учет отвечал главный казначей9.
Большая часть ювелирных работ зафиксирована в подотделах «Goldschmied» (златокузнец, ювелир)10, хотя траты на
Атрибуты княжеской повседневности ---------------- 185
них встречаются и среди расходов определенного должностного лица: капеллана Верховного магистра Арнольда (судя по всему, вообще ответственного за «художественную культуру» в Ордене)11, Великого маршала, замковых комтуров Данцига и Мариенбурга12.
При анализе Мариенбургской книги главного казначея существует некоторая сложность в разделении церковной и «мирской» сфер. Из серебра изготовляли прежде всего утварь, и не всегда можно с уверенностью сказать, для чего предназначалась та или иная чаша — для пиров или богослужений.
Итак, к несомненно «благочестивым» предметам относятся: приобретенные для обустраиваемой в 1399 году капеллы Верховного магистра икона, отчеканенная на серебряной доске, и «большая картина» в серебряной оправе; на одной из них была изображена св. Вероника13. Вместе с изображением этой святой от Великого маршала в Мариенбург поступили также деревянная дощечка с изображенными на ней 5 ангелами из янтаря (причем оплачен также ящик, в котором ее везли), серебряная пластина весом 10 марок и 3 небольших серебряных (судя по всему позолоченных) дощечки, на которые ушло 4 марки включая материалы и работу14. В 1400 году для этой же капеллы были изготовлены две резные янтарные пластины, а также торжественное церковное облачение, расшитое серебром и золотом, для Верховного магистра (траты на такие одеяния достаточно регулярны, они повторяются в 1400 — 1404, 1407 и 1409 — 1415 годах, причем в 1400 — 1404 и 1407 — дважды). В 1401 году из 1 марки чистого серебра были изготовлены три амулета «Агнец Божий»16 для Верховного магистра, в 1405 году для него же отлит светильник для всенощной весом 4 марки17.
К «религиозной» репрезентативности следует отнести также и четки. Они изготавливались из янтаря (в т. ч. из белого), кораллов, украшались золотыми и серебряными пластинами, маленькими фигурками пушек (dreschen), нанизывались на шелковые шнуры.
Что касается мирских предметов обихода, то это, как отмечалось выше, прежде всего посуда: многочисленные бокалы, в том числе два резных из янтаря, конфетницы, различные чаши, серебряные ложки18, причем дважды упоминаются лож
186
Т. Ю. Игошина
ки, принадлежащие Мариенбургскому конвенту, и его же чаша19: их починка оплачивается вместе с серебряными предметами, принадлежащими Верховному магистру, что косвенно подтверждает мнение Ф. Мильтхалера о том, что у конвента и Tressler-kasse был единый финансовый фонд20. Пожалуй, самый большой единовременный заказ на один вид посуды был сделан в 1409 году торнскому злато кузнецу Клаусу на одиннадцать бокалов для Верховного магистра. Первоначально на них было выделено 66 марок 3 скота (1 скот равен V24 марки) чистого серебра, но оказалось, что металла ушло больше (77 марок 17 скотов), и серебра пришлось добавить (примечательно, что первая партия затраченного серебра доставлена из серебряного рудника (borne) Верховного магистра)21. Следует отметить, что вся посуда достаточно массивная: в 1399 году отливается чаша весом почти 6 марок (без 2 скотов)22, каждый из упомянутых бокалов весит больше 7 марок.
Драгоценные металлы использовались для административных нужд: печатей23 (по Статутам, лишь должностные лица могли пользоваться орденской печатью, и всем членам Ордена запрещалось иметь собственные печати24). В 1407 году для Ульриха фон Юнгингена из старой магистрской печати и его личного серебра делается новая; ключей: в 1403 году ювелиру Ник-лусу заказано 14 новых серебряных ключей весом в 31 марку, а 1408 году зафиксирована переливка 15 старых ключей в новые25, а также обслуживали «соответствующие самосознанию дворянского сословия рыцарские черты Ордена»26. Из предметов, относящихся к последней категории, прежде всего следует назвать позолоченный шлем, изготовленный для Верховного магистра в 1400 году, различные украшения для мечей (кольца, накладки, цепочки для подвесок, серебряные навершия для рукояток); в 1406 году на оковку серебром меча Ульриха фон Юнгингена было потрачено почти полторы марки чистого серебра27 Боевое снаряжение изготовлялось из стали: в ежегодных подотделах «Доспехи»28 называются различные виды панцирей, нагрудников, шлемов29.
Число золотых изделий сравнительно невелико. Однако почти все серебряные вещи позолочивались, частично или полностью (как, например, два из упомянутых выше одиннадцати
Атрибуты княжеской повседневности ---------------- 187
бокалов). На позолоту пускались, как правило, золотые монеты: нобли или франки. Один нобль, как записано в Мариенбург-ской книге казначея, шел за 25 скотов, т. е. за 1 марку и 1 скот30. На позолоту партии бокалов в 1409 году ушел 21 нобль31, но это, как говорилось, очень крупный заказ; обычно же обходились несколькими (1—5) золотыми монетами.
К украшениям следует отнести золотые кольца32 (одно из них, сделанное в 1401 году, — с сапфиром), различные подвески на одежду, механические часы33, приобретенные в 1401 году и позолоченные в 1403 году (очевидно, правильным будет относить все 4 упоминания к одному и тому же экземпляру).
Драгоценные и полудрагоценные камни (кроме янтаря) упоминаются крайне редко. Помимо сапфира называется жемчуг, которым в 1399 году расшивали плащаницу на алтарь в капелле Верховного магистра, кораллы (двое четок), яшма, которую магистру подарил пилигрим (он и его товарищ получили в подарок 1 марку, а последнему дали еще 3 шиллинга (1/20 марки) на ботинки. Кроме того, «человек из Мазовии» преподнес Ульриху фон Юнгингену меч, украшенный хризотилом34, а в 1405 году в ювелирных работах использовались неконкретизи-рованные «драгоценные камни»35.
Как видно, вещи из драгоценных металлов не так часто приобретались или создавались на протяжении отраженных в Мариенбургской книге главного казначея одиннадцати лет. Но это не отрицает их принадлежности к повседневной жизни. Напротив, когда речь идет о посуде или кольцах, подчеркивается, что они для «нашего Верховного магистра», а в ряде случаев указывается, что последний давал собственное серебро и золото на изготовление, например, шишечек на шлем, хотя они предназначались для длительного использования. В связи с этим обращает на себя внимание большой удельный вес ремонта и переделок в ювелирных работах. Указание на то, что ремонт и переделка ювелирных изделий были массовыми, содержится не только во всех новых записях о «zu bessern» (починить, исправить), но и в обобщении: «починка серебряного охотничьего рога Верховного магистра и других серебряных вещей»36.
X. Бокманн отмечает нечеткость разделения в Мариенбургской книге казначея духовной и развлекательной музыки37:
188
Т. Ю. Игошина
скрипач, играющий для королевы Польши перед мессой прямо в капелле, поющие там же школяры38... Выше речь шла в основном о предметах, которые могут принадлежать как духовной, так и мирской сфере. Но в Мариенбургской книге главного казначея упоминается также непосредственно светская роскошь, являвшаяся неотъемлемой частью быта Верховного магистра — прежде всего это меха, дорогие и даже драгоценные ткани и сладости.
Что касается тканей, то мы можем ограничиться лишь их кратким перечислением, поскольку они рассматриваются в немецкой историографии. Помимо достаточно дорогих шерсти, хлопка и льна (который лишь дважды используется непосредственно для Верховного магистра, вообще же — для рядовых членов Ордена), в Мариенбургской книге казначея упоминаются шелк, атлас, названный «языческим», тафта и parcham, которую мы склонны переводить как парча. Остановимся, к примеру, на атласе. В первый раз эта ткань упоминается в 1400 году, когда ее пускают на торжественное облачение для духовенства (4 штуки за 18 марок, т. е. одна штука за 41/$ марки) и обшивают золотой тесьмой (3 марки 1 шиллинг за 40 локтей тесьмы)39. Во втором случае атлас пускают на изготовление перин и салфеток на стол в комнате Верховного магистра, чтобы он мог принимать посетителей во время еды, по 10 скотов за локоть (всего 38 локтей, соответственно — 15 марок 20 скотов) и расшить атлас шелком40.
В 1408 и 1409 годах41 назначение атласа не конкретизируется, указывается лишь сумма, количество ткани и ее предназначенность для Верховного магистра. Особенно крупная затрата произведена в 1409 году, когда на 4 штуки атласа и 19 штук камки (kemchen) пошло 88 марок (S. 533). Последнее упоминание этого вида ткани происходит в наиболее торжественном контексте: в 1409 году «для знамен» (скорее всего, для черных крестов на белых стягах, так как там же речь идет и о белой ткани) была куплена 1 штука очень дорогого черного атласа (71 /2 марки за штуку — почти вдвое дороже обычного)42. Таким образом, даже самые дорогие ткани применялись для самых разных нужд — а значит, были более (в случае с шелком) или менее (если речь идет о тафте) постоянным украшением повседневной жизни Верховного магистра. .
Атрибуты княжеской повседневности --------------- 189
Расходы на ткани фиксируются не только в подотделе «Траперарий», но и в графе «Великий шеффер» (главный «торговый» чиновник), что вполне объяснимо, поскольку они частично попадали в Пруссию по торговым путям, а он отвечал за «импорт». В последнем случае с тканями часто соседствуют специи, прежде всего сладости. На наш взгляд, подобная группировка зависела не только от того, что и те и другие проходили по ведомству этого официала, но также и то, что оба вида продукции воспринимались как специи (electuaria) — что было связано с их относительной труднодоступностью и дороговизной даже для высшей знати.
Анализ Мариенбургской книги главного казначея позволяет сделать вывод о том, что специи были одной из основных статей импорта Немецкого ордена. Из пряностей в записях фигурируют анис, кориандр, кардамон, корица, шафран, мускат и мускатный цвет, перец, миндаль, paradiscorn (райское зерно), cubeben, которую Э. Йоахим трактует как вид изюма43, а X. Бок-манн — как перец44, изюм, фиги, рис и сахар. Из большей части этих пряностей делались конфеты (наиболее распространенные — анисовые, кориандровые и cubeben). Говоря об их высокой стоимости, Бокманн приводит пример, что на свой годовой заработок (13 марок) мастер-плотник мог купить 26 фунтов crude45. Можно продолжить этот ряд: 1 фунт шафрана стоил 2 марки, фунт анисовых, кориандровых, cubeben конфет, а также имбиря стоил 9 скотов (цена могла колебаться в зависимости от качества продукта, но не сильно. В то же время недельный заработок подмастерья составлял 1 скот, а бочка рижской браги стоила 20 скотов).
Явно «сиюминутные» потребности удовлетворяла покупка двух фунтов корицы или фунта изюма46. Хотя следует отметить, что обычно специи закупались ежегодно довольно крупными партиями— «камнями» по 24 фунта, или даже бочками, как в 1409 году — миндаль, на повседневные нужды (бочка миндаля вместе с коробом фиников, коробом изюма и ластом трески была отправлена даже не к поварам Верховного магистра, а на кухню конвента и 2 короба изюма были отправлены к строителям замка Тобез в Жемайтии47).
Г. Ю. Игошина
-------------------------------
Совсем иными были объемы закупок на «особые» случаи — встречу на «международном уровне» или военное предприятие — наиболее показательны для второго варианта зафиксированные в 1406 году «сборы» Великого комтура — в летний и Верховного магистра в зимний походы48. Великий комтур взял с собой 3 фунта имбиря (21 скот), 3 фунта корицы (18 скотов), 2 фунта коричного перца (20 скотов), фунт гвоздики (V2 марки), 6 фунтов анисовых конфет и коробку изюма. Кроме этого ему оплачены треска, рижская брага и 190 мер гвоздей. На зимнюю войну Верховный магистр счел необходимым взять: 17 фунтов анисовых, изюмных (cubeben) и кориандровых конфет, по фунту galean (очевидно, редкая пряность, поскольку встречается в Мариенбургской книге казначея всего дважды и стоит довольно дорого — 1 марка 6 скотов за фунт), имбиря и корицы. Если не учитывать, что в Мариенбургской книге казначея в определенном подотделе фиксируются лишь единовременные траты и обеспечение снаряжения высших чиновников производилось за счет уже имевшихся в наличии предметов или же отражалось в других подотделах (Великий шеффер, замковый комтур Мариенбурга), то может сложиться довольно странное впечатление о системе военных ценностей рыцаря Немецкого ордена.
Если ткани и приправы на материалах Мариенбургской книги казначея уже изучались, то мехами — еще одним синонимом роскоши — исследователи еще не занимались.
Издателями источника выявлены следующие виды мехов, оплаченных через казначейскую кассу: беличий, лисий — самые распространенные, кроличий, куний, бинтуронгов, рысий, соболь и Lossiten — самый дорогой из названных мех маленького зверька типа ласки, и даже овчина. Примечательно, что большая часть мехов предназначена непосредственно для Верховного магистра, а шуба из Lossiten (21 марка, на треть дороже собольей) была отправлена к герцогу Лотарингскому. В Мариенбургской книге казначея зафиксирована оплата готовых изделий — двух собольих шуб в 1400 и 1408 годах49 (17 и 22 марки), меховой куртки (crasche) из рыси, лисьих варежек, «русских шапок», а также покупка и выделка шкурок, которой занимался один человек— скорняк Грудениц. Между приобретением шкурки и ее использованием могло пройти несколько
Атрибуты княжеской повседневности ----------------- 191
лет, как в случае с рысьим мехом, купленным в 1403 и перешитым лишь в 1408 году, причем материал и работа стоили примерно одинаково. Если для магистра изготавливались целые меховые изделия, иногда окаймленные золотом, тесьмой50, то для рыцарей рангом ниже более характерны одеяния с опушкой — только лисьей или бинту ронговой51. Помимо обработки шкур скорняк Грудениц занимался также выделкой кожи— оленьей или звериной (wildleder), которую делали очень тонкой (в Ма-риенбургской книге казначея она называется Semisch Leder) и пускали на изготовление одежды, например, штанов (Lederhosen).
Меха чаще покупались, лишь иногда добывались на охоте (прежде всего — лисий), а вот кожа для выделки использовалась, скорее всего, с животных, пойманных братьями Ордена.
Отношение к охоте зафиксировано еще в Правиле 23 Статутов, составленном достаточно туманно52. Устав порицает эту забаву и категорически запрещает делать выезды пышными, охотиться намеренно, с оружием или собаками. Но поскольку члены Ордена сообща «владели большим количеством лесов» и «могли испытывать большую нужду в дичи», то им позволялось содержать егерей, а также сопровождать последних во время охоты, «чтобы защищать от разбойников (bose Luten)». Охотиться разрешалось с разнообразными стрелами, а также, до 80-х годов XIV века, с соколами, пока Винрих фон Книпроде не сделал соколиную охоту привилегией Верховного магистра53.
В Мариенбургской книге главного казначея эта сторона жизни орденской знати также отражена сообразно специфике источника: через денежные вознаграждения егерям комту-ров Христобурга, Балги, Ортельсбурга, Остероде54 (соответственно, Верховный магистр охотился, находясь в тех местах), через пожалование «на охоту» и на ловчее снаряжение «молодым господам» из Кенигсберга, Эльбинга и Данцига, на установку и починку сетей для ловли косуль (в Штуме и Христо-бурге). Охотились также на оленей и волков55. Однако из некоторых записей видны подробности охоты (все они сделаны в правление Ульриха фон Юнгингена, что демонстрирует ослабление влияния Статутов при этом Верховном магистре). Например, в 1408 году из центральной кассы компенсируется ущерб,
192
Т. Ю. Игошина
нанесенный собаками Верховного магистра, которые разодрали во время охоты 21 овцу, а также оплачивается труд загонщиков. Зимой следующего года глава Ордена «с другими господами» поехали охотиться на Партеншин-зее (охотничье угодье Верховных магистров по крайней мере со второй трети XIV века), и среди других расходов записаны 4 скота человеку, который помогал возить егерю Штума собак туда и обратно. В эту поездку было забито значительное количество дичи, за укладку которой на телеги заплатили 8 скотов. В начале осени того же года единственный раз за весь охваченный период упоминается охота конвента Мариенбурга56, в которой участвовал и фогт Штума. Однако даже при Ульрихе, не говоря уж о его старшем брате, расходы на охоту не выделяются в особый подотдел, что связано, на наш взгляд, с соблюдением (по крайней мере, формальным) устава Ордена.
Очевидно, часть животных, пойманных на охоте, доставлялась в зверинец Верховного магистра, расположенный в Штуме; по крайней мере на это указывает запись, сделанная в конце февраля — начале марта 1401 года: «2 марки холопам, доставившим диких зверей из Шлохау (Западная Пруссия. — Т. И.) во зверинец в Штуме»57 Если бы эти звери были кем-нибудь подарены или куплены, то был бы указан их отправитель, и везли бы их, очевидно, из Данцига. Так что скорее всего эти пойманные на охоте животные пойманы членами Ордена.
Бокманн рассматривает этот зоопарк как проявление самоутверждения Верховного магистра; по его мнению, тот обзаводится собственным в Штуме, чтобы уподобиться императору58. Помимо наземных вольеров там находился огромный водоем для морских коров59, которые, как известно, до конца XVIII века в изобилии водились в северных морях.
На самом деле записи, в которых упоминается слово «Thiergarten», малоинформативны, поскольку в них по большей части идет речь об изготовлении изгородей (в чем участвовали и другие замки — Беенхоф, Монтау) или о заработке сторожей. Тем не менее мы можем составить впечатление по крайней мере о некоторых обитателях Штумского зоопарка. В 1404 году туда был доставлен зубр от комтура Балги. Еще несколько зубров приобретены в 1409 году; их доставляли на корабле по морю
Атрибуты княжеской повседневности ----------------- 193
и Везелю60. Мы не можем идентифицировать их с «4 живыми зубрами, подаренными герцогом Витовтом и доставленными литовцем, который получил в награду 1 марку», скорее всего, это все-таки другие зубры, поскольку первых сопровождал кнехт, пропитание которого было оплачено хозяину корабля (1/2 марки на еду и 16 скотов на выпивку)61.
В 1408 г. Верховному магистру через Любек доставили льва, и уже через две недели, на Пасху из Штума выезжает слуга Ульриха фон Юнгингена Ханнос Сюрвилле, который должен отвезти льва к Витовту62. Был ли этот лев специально выписан для литовского князя или это был подарок магистру (в пользу этого предположения свидетельствует отсутствие записей об оплате собственно льва — речь идет лишь о 10 локтях ткани и деньгах на ночлег для посыльного, доставившего его), в результате которого один лев стал лишним, — неизвестно. Из экзотических животных можно назвать также обезьян, которые, судя по всему, жили не в Штуме, а при дворе в Мариенбурге (иначе им сложно было бы пробраться в капеллу магистра). Два раза — в 1406 и 140763 годах встречается в Мариенбургской книге попугай — в первом случае он доставлен Верховному магистру, во втором — его поручают карлику Никлусу, «который ехал с дарами к жене Витовта».
Исследование наиболее ярких аспектов повседневной жизни главы Немецкого ордена по Мариенбургской книге главного казначея позволяет прийти к следующим выводам.
Во-первых, налицо регулярное нарушение устава Ордена в повседневной жизни, прежде всего запрета на частную собственность и роскошь, несмотря на формальное соблюдение статутов.
Во-вторых, в конце XIV — начале XV вв. действительно имело место превращение Мариенбурга в «княжеский»замок, как утверждает в своей «Истории Пруссии» Й. Фойгт64. Несмотря на то, что, с нашей точки зрения, жизнь при дворе Верховного магистра была достаточно скромной, современников (прежде всего рыцарей, приезжавших для участия в походах против Литвы) она поражала своей роскошью.
7 Зак. 3946
194
мим
Г. Ю. Игошина
Примечания:
1 Этим правом Верховные магистры Ордена обладали по «Золотой Булле Римини» Фридриха II Гогенштауфена. См.: Preufiisches Urkun-denbuch, Politische Abteilung Bd. 1/1. Konigsberg, 1882. № 56. S. 41-43: Adicimus insuper ex gratia nostra, quod idem magister et sucsessores sui iurisdictionem et potestatem illam habeant et exerceant in terris suis.
2 Boockmann H, Der Deutsche Orden: Zwolf Kapiteln aus seiner Geschichte. Munchen, 1982. S. 188.
3 Das Marienburger Tresslerbuch der Jahre 1399-1409, Konigsberg, 1896 (Далее — MTB).
4 Bookmann H. Alltag am Hofe des Deutschordens-Hochmeisters 11 Alltag bei Hofe. Sigmaringen, 1995. S. 146.
5 MTB. S. 316.
6 MTB. S. 82.
7 Die Statuten des Deutschen Ordens. Halle, 1890. Gw 17. S. 101-102.
8 Ibid.
9 Statuten, Gw 36. S. 109.
10 MTB. S. 16, 53, 102, 163, 230, 294, 342, 385, 497, 535.
11 MTB. S. 15, 97 и др.
12 MTB. S. 38, 62, 166, 191, 547.
13 MTB. S. 38. «Item 3 silberynne toufelchen... do woren bernsteinbilde inne und eyne veronica...»
14 MTB.
15 MTB. S. 53, 66, 121, 169, 260, 312, 328, 428, 441, 538.
16 MTB. S. 102.
17 MTB. S. 342.
18 MTB. S. 16, 163; 16, 102, 163, 497, 535 ...; 54, 294, 342, 497, 583.
19 MTB. S. 54,294. «Item 4 sc.... eynen coventsloffel und eynecoventsschale zu bessern».
20 Milthaler F. Die GroBgebietiger des Deutschen Ritterordens bis zum J. 1440. Koln; Berlin, 1940.
21 MTB. S. 556.
22 MTB. S. 16.
23 MTB. S. 54, 430, 474.
24 Statuten, R. 19 S. 45. Законы Дитриха Альтенбурга, № 7. S. 150.
25 MTB. S. 230, 497.
26 Maschke E. Burgund und Preufiisches Ordensstaat // Maschke E. Domus Hospitalis Theotonicorum. Marburg, 1970. S. 19.
27 MTB. S. 38, 484.
28 MTB. S. 11, 61, 100, 220, 304, 391, 420, 465, 527.
Атрибуты княжеской повседневности
195
29 МТБ. S. 12, 101, 102, 147, 232.
30 МТБ. S. 39.
31 МТБ. S. 556.
32 МТБ. S. 36, 53.
33 МТБ. S. 112, 121, 220, 552.
34 МТБ. S. 115; 38, 166, 320; 543.
35 МТБ. S. 354. 2 silberinne Корре... mit edeln steine besatzt».
36 МТБ. S. 16.
37 Bookmann H. Spielleute und Gauckler bei Hofe Deutschordens-Hochmeis-ter // Feste und Feiern. Sigmaringen, 1995. S. 223.
38 МТБ. S. 80.
39 МТБ. S. 52.
40 МТБ. S. 103.
41 МТБ. S. 480, 533.
42 МТБ. S. 557.
43 Joachim E. Das Marienburger Tresslerbuch..., регистр. S. 669.
44 Boockmann H. Sufiigkeiten im finsteren Mittelalter. MGH, Schriften, Bd. 42. Hannover, 1996. S. 179.
45 Boockmann H. SuSigkeiten... S. 174.
46 МТБ. S. 230.
47 МТБ. S. 557.
48 МТБ. S. 393.
49 МТБ. S. 74, 488.
50 МТБ. S. 319.
51 МТБ. S. 52, 232, 486.
52 Statuten, R. 23. S. 43.
53 Statuten, законы Винриха фон Книпроде, III G. S. 154.
54 MTB. S. 156, 170, 440, 438, 508.
55 MTB. S. 14, 21, 83. В 1408 — 1409 гг. оплачиваются услуги загонщика волков (S. 503, 531, 537 — 538).
56 МТБ. S. 579.
57 МТБ. S. 98.
58 Boockmann Н. Spielleuten und Gauckler... S. 219.
59 МТБ. S. 269, 293, 512.
60 MTB. S. 541-542.
61 MTB. S. 542.
62 MTB. S. 475, 478.
63 MTB. S. 399, 424.
64 Voigt ]. Geschichte Preussens. Konigsberg, 1836. Bd. 6. S. 147.
^': *’ .9, 1<J;
Л. M. Брагина (Москва, МГУ)
ОТ ЭТИКЕТА ДВОРА К ПРАВИЛАМ ПОВЕДЕНИЯ СРЕДНИХ СЛОЕВ: «КНИГА О ПРИДВОРНОМ» БАЛЬДАССАРЕ КАСТИЛЬОНЕ И «ГАЛАТЕО, ИЛИ О НРАВАХ» ДЖОВАННИ ДЕЛЛА КАЗА
Ренессансный двор как особое явление общественной и культурной жизни, со своими специфическими типологическими характеристиками, в Италии начал складываться раньше, чем в других странах Европы, в XV в. К первым десятилетиям XVI в. — эпохе Высокого Возрождения, совпавшей с порой расцвета итальянского ренессансного двора, он обрел уже вековую традицию в Миланском герцогстве и Неаполитанском королевстве и более чем полувековую в Ферраре, Мантуе, Урбино, папском Риме. Вот некоторые данные о численности итальянских дворов: Урбино в начале XVI в. — 350 человек, Рим при папе Льве X — 2000 человек, Мантуя в 30-е годы XVI в. — 800 человек, в то время как двор Миланского герцогства еще в начале XV в. состоял из 600 человек. Разумеется, численный состав дворов не был постоянным и, как правило, зависел от финансовых возможностей правителя. И все же приведенные цифры впечатляют: к примеру, небольшое герцогство Урбино в конце XV в. имело двор, численно превышавший двор французского короля (в 1480 г. он состоял из 270 человек). Однако не масштабы двора главная отличительная черта ренессансной Италии. Важно отметить другую, притом важнейшую их особенность: все перечисленные выше дворы стали центрами культуры Возрождения. Впрочем, лидировали в ее развитии республики — сна
<Книга о придворном*
197
чала Флоренция, а в XVI в. — Венеция. Установить же прямую зависимость степени развития ренессансной культуры от той или иной формы государственности в Италии невозможно. Были республики (Генуя, Сьена, Лукка), которые оказались слабо затронутыми Возрождением, равно как и некоторые государства монархического типа (к примеру, в Пьемонте). Что же касается ренессансного двора, то его классический образ родился и оказался надолго связан с Италией.
Известно, что формированию представлений о ренессансном дворе не только итальянцев, но и всех европейцев немало способствовало знаменитое сочинение Бальдассаре Кастильо-не «Книга о придворном», где воссоздана обобщенная модель итальянского двора, образ-утопия, имевший, однако, вполне реальную основу. Бальдассаре Кастильоне (1478 — 1529) был дворянином знатного происхождения, его мать принадлежала к роду правителей Мантуи — Гонзага2. Он получил отличное гуманистическое образование в Милане и еще молодым человеком был принят на службу при дворе миланского герцога Лодовико Сфорца (Лодовико Моро) и его жены Беатриче д’Эсте. Здесь он пробыл до падения герцогства под натиском французов в 1500 г. Кастильоне еще застал Милан в расцвете экономической мощи и культурного расцвета. В последние десятилетия XV в. на службе у герцога было немало выдающихся деятелей Возрождения, с некоторыми из них Кастильоне, возможно, был лично знаком. В 1483 —1499 гг. здесь творил великий Леонардо: проектировал оросительные каналы в поместьях герцога близ Милана, устраивал эффектные придворные спектакли с аллегорическими фигурами, певшими во славу герцога стихи одного из придворных поэтов, придумывал костюмы и декорации для участников джостр — состязаний на копьях. Леонардо писал в Милане свою фреску «Тайная вечеря» и сооружал конную статую Лодовико Сфорца, позже расстрелянную французами. На службе у герцога был знаменитый зодчий Браманте, выполнявший тогда в Милане крупные военно-инженерные работы. В те же годы часто бывали при дворе выдающийся математик Лука Пачоли, друживший с Леонардо, и один из крупнейших физиков того времени Джорджо Валла3. Оба преподавали в университете Павии, имевшем теснные связи с Мила-
198
Л. M. Брагина
i J
•ГГ ':< q; otP -‘vqi -ft к
ЭиЬ'^ЭН1:
и a' i -a4
' b)
ЛЛ Ri
-(Xi
A
Y
9'-
•••
•'itjhu'V
[ ¥£€?G
.>W^
Бальдассаре Кастильоне (Рафаэль, 1515 rj
ном. Впечатления Кастильоне от пышного миланского двора и атмосферы его культурной жизни не могли не сказаться и позже, при работе над «Книгой о придворном».
В 1500 г. Кастильоне перешел на службу к маркизу Мантуи Франческо Гонзага. В конце XV — начале XVI в. здесь существовал яркий ренессансный двор с театральными представлениями, турнирами, литературными и музыкальными увлечениями. Заказы Гонзага выполняли крупнейшие архитекторы и художники — Леон Баттиста Альберти, создавший для Мантуи проекты двух церквей, уроженец города Мантенья, расписавший жилые покои маркиза, и другие мастера Возрождения. Превращению Мантуи в один из ведущих центров ренессансной культуры активно способствовала жена маркиза Изабелла д’Эсте, славившаяся высокой образованностью и утонченным художественным вкусом. Однако пребывание Кастильоне в
<Книга о придворном
199
Мантуе оказалось не очень долгим: в 1504 г. он принял предложение Гвидобальдо Монтефельто, герцога Урбино, поступить к нему на службу.
В Урбино Кастильоне оставался до 1516 г. (с 1508 г. после смерти Гвидобальдо — при новом герцоге Франческо Мария делла Ровере). В эти годы Кастильоне довелось посещать и другие европейские дворы: с осени 1506 г. до весны 1507 г. он был послом у английского короля Генриха VII; вскоре по возвращении его направили с миссией к королю Франции Людовику XII в Милан, оказавшийся под властью короля в ходе Итальянских войн. Таким образом, впечатлений о жизни различных дворов Кастильоне накопил немало, что давало ему простор для сравнений. И все же именно урбинский двор, отличавшийся особой изысканностью, исследовали считают главным прототипом ренессансного двора, описанного в «Книге о придворном», тем более что сам автор делает персонажами этого сочинения, созданного в жанре диалога, реальных лиц, живших при дворе Гвидобальдо в 1507 — 1508 гг. (именно тогда Кастильоне начал работу над своим произведением).
Урбинское герцогство (с 1213 г. — феод семейства Мон-тефельтро) было одним из многочисленных небольших государств Италии. Оно получило широкую известность во второй половине XV — начале XVI в. при Федериго да Монтефельтро и его сыне Гвидобальдо, правившем после смерти отца в 1482 —1508 гг. Расположенное в области Марке, герцогство включало средневековый по облику город Урбино с его округой. При Федериго над городом поднялся мощным массивом замок-дворец (палаццо дукале), выстроенный в последней трети XV в. двумя знаменитыми архитекторами — Лучано да Лау-рана, создавшим, в частности, прославленный ренессансный парадный двор замка с его аркадами и колоннадой, и Франческо ди Джорджо Мартини из Сьены. Последний внес в строительство черты чисто тосканского Ренессанса, по его рисункам были созданы поразительные по красоте порталы и обрамления дверей внутри здания, камины, декор потолков, стен, мебели. Герцоги привлекли к обустройству интерьеров дворца и городскому строительству также многих других знаменитых архитекторов, скульпторов, живописцев, мастеров по интарсиям, кера
200
Л. М. Брагина
мистов. Это были Паоло Учелло, Пьеро делла Франческа, Ме-лоццо да Форли, Лука делла Роббиа, Виварини, испанец Педро Берругете, фламандец Юстус из Гента. Достаточно вспомнить лишь некоторые работы, например, Пьеро делла Франческа:
Аллегория «Апрель» (Бревиарий Гримани)
<Книга о придворном» --------------------------- 201
портреты герцогской четы — самого Федериго да Монтефельт-ро и его жены Баттисты Сфорца, а также знаменитое «Бичевание Христа», где был изображен среди других фигур знаток платоновской философии кардинал Виссарион, друг герцога.
Студиоло, комната для занятий герцога, было украшено множеством интарсий, отражавших интерес владельца к астрономии, математике, музыке и другим наукам. В нишах по рисункам Боттичелли были сделаны изображения четырех божественных добродетелей, а в верхней части комнаты в два ряда помещены портреты, реальные и фантастические, двадцати восьми знаменитых мужей от Моисея и Цицерона до учителя Федериго — прославленного итальянского педагога Витторино да Фельтре4. При дворе герцогов часто бывали известные поэты и писатели — Пьетро Бембо, живший здесь в течение нескольких лет, Бернардо Биббиена, Якопо Садолето и многие другие. Их привлекали не только театральные представления и литературные чтения, постоянно проводившиеся при урбин-ском дворе, но и богатейшая герцогская библиотека, одна из лучших в Европе. При дворце в Урбино был создан скрипторий, где 30 переписчиков копировали античные и современные рукописи. Разумеется, обустройство дворца и создание библиотеки требовали огромных средств, но следует напомнить, что Федериго да Монтефельтро был профессиональным и довольно удачливым кондотьером.
В атмосфере Урбино формировался талант молодого Рафаэля, с которым впоследствии Кастильоне находился в тесных дружеских отношениях (он познакомился с ним в Риме, когда был послом при дворе папы Льва X). В годы службы при дворе урбинских герцогов Кастильоне не только с честью выполнял военные и дипломатические обязанности, но и активно включился в театральную и литературную жизнь двора. Стимулом к творчеству были и часто устраивавшиеся театрализованные карнавалы — Кастильоне нередко писал прологи и интермедии к ним, а с карнавалом 1506 г. связана одна из его эклог, посвященная прославлению герцогини Елизаветы Гонзага. Царившая при урбинском дворе атмосфера творческих поисков, разнообразия интеллектуальных интересов вдохновила Кастильоне на создание широко прославившей его «Книги о придворном».
202
Л. М. Брагина
Он работал над этим сочинением многие годы (окончательно завершил в 1524 г.) Впервые напечатанная в 1528 г. в Венеции в типографии Мануциев «Книга о придворном» еще в XVI в. многократно переиздавалась на итальянском, а также в переводах и переложениях на другие европейские языки (она была известна в Англии, Франции, Испании, других странах)5.
В «Придворном» Кастильоне читателей привлекали не только художественные достоинства этого яркого литературного произведения, богатство этических и эстетических идей, но, возможно, и гуманистический идеал всесторонне развитой личности, преломленный в образе идеального придворного эпохи Возрождения, равно как и романтизация придворной жизни. В изображении Кастильоне она предстает настолько естественно, что может показаться, будто автор «списал» ее с жизни урбинского двора начала XVI в. Между тем сама эта «безыскусная правдивость» — тонкий художественный прием, входивший в замысел Кастильоне и мастерски использованный им в его сочинении. Оно состоит из четырех книг, сюжет которых сводится к описанию четырех вечеров, которые проводило ур-бинское придворное общество во главе с герцогиней Елизаветой Гонзага, женой Гвидобальдо, в марте 1507 г.6 Здесь вели беседы о достоинствах придворного и роли придворной дамы, о любви, красоте, правилах этикета, и многих иных вопросах, включая развитие литературного итальянского язык. Изучение «Книги о придворном» имеет давнюю историографическую традицию7 Эта работа интересовала и отечественных исследователей8. Перевод на русский язык двух сочинений Кастильоне был впервые осуществлен О. Ф. Кудрявцевым9. В настоящей статье сделана попытка рассмотреть образ идеального придворного у Кастильоне как бы в «интерьере двора» и проследить дальнейшую трансформацию гуманистических представлений о человеке в определенном социальном ракурсе уже у другого видного итальянского автора XVI в. — Джованни делла Каза.
Идеальный придворный у Кастильоне — человек непременно дворянского происхождения, он наделен всеми чертами присущего ему благородства. Он — поборник чести и доблести, отважен, соблюдает верность в военном деле тому, кому служит. Он должен обладать крепким, тренированным телом,
<Книга о придворном*
203
отлично владеть оружием. Соблюдая свое достоинство, проявляя смелость, когда того требуют обстоятельства, придворный, однако, должен избегать безрассудства — решаться на поединок, например, ему следует лишь в том случае, если задета честь (Книга I, главы XIV, XVII, XXI, XXII). Традиционные рыцарские доблести — а военное дело Кастильоне считает главным призванием придворного — лишь одна из граней облика приближенного ко двору, который создает Кастильоне. Его идеальный придворный должен обладать и многими другими совершенствами и достоинствами. Главное из них — грация. В сочинении Кастильоне «грация» — понятие ключевое, многозначное, на нем строится вся этико-эстетическая концепция автора. «Итак, я хочу, чтобы Придворный... помимо благородного происхождения имел бы от природы не только ум, красивую осанку и лицо, но и некую грацию, и, как говорят, породу, что с первого взгляда делало бы его приятным и любезным всякому. Пусть это будет и украшением, которым исполнены и пронизаны все его действия, и очевидным признаком того, что человек сей достоин общества и милости любого великого государя» (I, XIV). Грация здесь— природный дар, даже признак породы, она эстетизирует облик и поведение человека, делает его обаятельным, приятным для окружающих. Именно грация позволит придворному обрести милость государя. Но если природа наградила человека этим даром не сполна, ущерб можно восполнить трудом и усердием — упражнениями, тренировкой тела, воспитанием душевных свойств (I, XXIV).
Рисуя образ идеального придворного, Кастильоне проецирует нормы гуманистического понимания человека как свободного творца самого себя на весь микросоциум — придворное общество. Грация, включающая приятность и изящество манер, такт, обаяние — качества, которые многократно отмечаются собеседниками диалога в сочинении Кастильоне, необходимы придворному, чтобы органично вписаться в достаточно узкую среду ему подобных, обладающих сходными высокими качествами. Она же может ему помочь выделиться в круге других придворных. Гуманистические представления о саморазвитии человека, о его способностях независимо от своегс социального статуса развернуть во всей полноте высокие по
204
Л. М. Брагина
знавательные и творческие способности у Кастильоне трансформируются. Они приобретают четкие социальные границы — придворная среда, состоящая из лиц благородного звания, государевых слуг. И все же, когда речь заходит о путях достижения идеала, о формировании образцового придворного, Кастильоне оказывается верным уже более чем вековой гуманистической традиции воспитания и образования. Этико-эстетические позиции писателя имеют в основе гуманистические принципы. Кастильоне следует устоявшимся гуманистическим представлениям: высокие нравственные качества человека дополняются и развиваются образованием. «Что касается нашего Придворного, то мы оставим в стороне советы многих мудрых философов, которые пишут на сей предмет, определяют добродетели души и очень тонко разбирают их достоинства, и скажем коротко, имея в виду стоящую перед нами задачу: достаточно, если он будет, как говорится, человеком добропорядочным и честным, ибо в этом подразумевается благоразумие, добродетельность, смелость, воздержанность и все иные качества, подобающие столь высокой репутации» (I, XLI). В этом пассаже Кастильоне нарочито отстраняется от умозрительного теоретизирования по вопросам моральной философии, видя свою задачу в прагматическом отборе тех этических норм, которые необходимы всякому человеку, особенно придворному. Набор таких добродетелей достаточно широк: доброта и любезность, великодушие и благочестивость, честность и добропорядочность, благоразумие и воздержанность, наконец, учтивость, такт и радушие. Нет сомнения у Кастильоне и в необходимости широкой образованности для идеального придворного: «Кроме добропорядочности главным и истинным украшением души каждого, я полагаю, является образованность. Хотя французы благородным делом признают одно лишь военное дело, все же другие занятия не ставят ни во что» (I, XLIV). В отличие от средневековых представлений о рыцарской доблести, выразителями которых у Кастильоне оказываются французы, дворянину-придворному необходима образованность. «В науках он должен быть образован более чем удовлетворительно, по крайней мере в тех, которые мы зовем гуманитарными; он должен иметь познания не только в латинском, но и в греческом
«Книга о придворном*
205
а
Концерт (Тициан)
языке... Пусть он будет сведущ в поэзии и не менее — в красноречии и истории, а сверх того искусно пишет прозой и стихами, в особенности на нашем народном языке» (I, XLIV). Гуманистическая образованность (знание не только латинского но и греческого языка как ее основа) в начале XVI в. была нормой для высших слоев общества Италии, и придворная среда не могла быть исключением, тем более что широкая эрудиция нового плана отличала и многих итальянских государей. Конечно, речь не шла в «Книге о придворном» о творчестве в сфере гуманитарных дисциплин или искусстве — придворный должен быть эрудитом, способным к самостоятельным суждениям по разным вопросам — от военного искусства до поэзии и живописи. Ему необходима и культура самой речи (XLIV, LII).
Чистоте и изяществу итальянского языка, охране его от «варваризмов» (французских и испанских слов) и неотесанности простонародной речи в сочинении Кастильоне посвящен обширный пассаж, включавший читателя в дискуссию первых десятилетий XVI в. о путях формирования литературного итальянского языка (в ней принимали участие Пьетро Бембо и
206
Л. M. Брагина
многие другие писатели). Кастильоне делает своего идеального придворного не только классически образованным, но и в духе времени хорошо владеющим литературным итальянским языком. Речь должна быть четкой, изысканной по стилю, доступной для понимания слушателей и, разумеется, проникнута мыслью и украшена риторическими приемами. Словом, форма речи — тоже одно из проявлений грации: «... плавный выговор, подобающие манеры и жесты... располагающее выражение лица и взгляд, который, сообразуясь с содержанием слов, наделял бы их привлекательностью (grazia)... Но во всем этом будет мало проку, если мысли, выраженные в словах, не будут прекрасными, умными, острыми, изысканными и серьезными, как необходимо» (I, XXXIII). Культура речи предполагает, кроме прочего, и эстетическое совершенство. Эстетизация образа-идеала придворного очень последовательно проводится в сочинении Кастильоне. Не случайно образование придворного, по мысли автора, следует дополнить занятиями поэзией, музыкой и живописью, что поможет ему формировать высокий вкус и правильные, со знанием дела взгляды на литературу и искусство.
Кастильоне акцентирует еще одну и притом весьма важную черту своего героя — эстетическую безупречность поведения, которую именует грациозностью, раскованностью, но без излишней аффектации и нарочитости, легкостью, элегантностью, «безыскусной и чарующей простотой, которая столь располагает к себе души людей» (I, XXVII). Стремясь к совершенству, придворный — человек особого статуса, определяемого государевой службой при дворе, должен добиваться не только профессионализма, прежде всего в военном деле. Для эпохи Высокого Возрождения характерно, что придворный должен формировать себя также эстетически, подобно тому, как художник создает произведение искусства. Главная задача при этом — он всем своим обликом и манерами не должен выказывать искусственность поведения, но быть максимально естественным, ибо это и составляет истинную суть грациозности, которая делает человека чрезвычайно привлекательным и любезным людям (I, XXVI). Антипод грации — аффектация и всякого рода нарочитость, манерность, неестественность — решительно осуждаются участниками диалога в «Книге о придворном».
•Книга о придворном* -------------------------- 207
Итак, Кастильоне четко обрисовывает контуры образа-идеала придворного, создавая ренессансную этико-эстетическую модель, призванную стать образцом для подражания. Сохраняя некоторые черты рыцарского идеала, образ придворного у Кастильоне обогащается гуманистическими этико-эстетическими идеями: важнейшей ценностью становится образованность, а добропорядочность оказывается неразрывно связанной с грацией — красотой мысли, речи, всего поведения. Хотя идеал Кастильоне имеет четкий социальный адрес — придворную среду, этот идеал обретает в его сочинении более широкий смысл, примыкая к традиции гуманистического учения о человеке.
В ренессансном духе прописан в «Книге о придворном» и этикет урбинского двора, поданный не главной сюжетной линией произведения, но достаточно выразительным фоном. Кастильоне воссоздает атмосферу придворной жизни у герцогов Урбино, возможно, немало идеализируя ее, но как бы продолжая намеченную еще Боккаччо в обрамлении к новеллам «Декамерона» утопическую идиллию микросоциума. Кастильоне, однако, облекает идеализацию в одежды правдоподобия, поименно перечисляя «благородных кавалеров», подолгу живших в Урбино или часто посещавших двор герцогов; «так что беспрерывно сюда приезжали поэты, музыканты, всякого рода острословы и другие наиболее прославленные на той или иной стезе люди Италии» (I, V). При дворе герцогов Монтефельтро царит атмосфера взаимного уважения и дружелюбия, свободной раскованности и непринужденности в поведении и речах. На вечерах, устраиваемых герцогиней, все ее гости рассаживаются, не соблюдая чинов, титулов и придворной иерархии, но так, как удобно каждому (I, VI). В беседах на заданную тему (таким был и разговор об идеальном придворном) гости герцогини оказываются равноправными участниками. Здесь ценятся ум, познания, уважение к чужому мнению, острословие, шутка. Нельзя не заметить в этом некоторого сходства с тем стилем общения, который складывался в гуманистических кружках и академиях, где избегали диктата и авторитарности суждений, но приветствовали дискуссии и поощряли творческую мысль. Разумеется, было и различие: в «малом обществе»
208
* Л. М. Брагина
двора, на вечерах герцогини собирались «благородные кавалеры» и дамы, тогда как в кружках интеллектуалов бывали лица самого разного социального положения, их главным отличием были познания и талант. Важнее, однако, подчеркнуть сходство стиля общения в разных социально-культурных сферах — оно не удивительно. Культура Возрождения, особенно в пору своего расцвета в конце XV — первые десятилетия XVI в., оказывала заметное и порой очень глубокое воздействие на жизнь итальянского общества. «Книга о придворном» — яркое свидетельство влияния гуманизма на придворную среду. Образ-идеал придворного, столь четко вылепленный Кастильоне, хорошо знавшим ренессансные итальянские дворы, как бы поднимал далекие от него жизненные реалии до высот гуманистической утопии, что вполне осознавал и сам писатель.
Воздавая хвалу урбинскому двору, как и герцогскому дворцу, подчеркивая, что это лучший двор Италии, Кастильоне объясняет, почему именно здесь возник разговор об идеальном придворном. Во-первых, тут были реальные прототипы, а во-вторых, и это, пожалуй, главное — «дабы усмирить иных высоко мнящих о себе и ни на что не годных глупцов, которые надеются стяжать имя хорошего Придворного» (I, ХП). «И если мне в моем описании не удалось приблизиться к образу оного, то еще меньше старания употребят придворные, чтобы делами приблизиться к конечной цели, какую я им начертал» (I, III). «Книга о придворном», ставшая очень популярной, очевидно, смогла достичь цели, поставленной ее автором: она стала своеобразным эталоном поведения при дворе, научала ренессансному этикету, а также этико-эстетическому самоформирова-нию дворян в их стремлении выделиться на государевой службе. Следствием широкого интереса к сочинению Кастильоне была и неизбежная популяризация его идей, равно как и корректировка тех норм поведения, которые были поданы им на столь высоком дворянско-придворном уровне. Доказательство мы находим в произведении Джованни Делла Каза «Галатео, или О нравах», написанном в начале 1550-х годов, т. е. немногим более двадцати лет спустя после первого издания «Книги о придворном» Кастильоне.
Джованни Делла Каза (1503 — 1556 гг.) — выходец из аристократической флорентийской фамилии, получил юридичес
<Книга о придворном
209
кое образование в Болонье и значительную часть жизни провел в Риме на церковной службе, начав с должности скромного каноника и закончив карьеру архиепископом Беневенто, нунцием в Венецианской республике, участником Тридентско-го собора. Делла Каза был блестящим оратором и известным литератором, занимался переводами с греческого и латинского на итальянский, писал стихи, создавал биографии современников (в частности, Пьетро Бембо). Наибольшую известность получило его сочинение «Галатео, или О нравах» (Galateo ovvero dei costumi), написанное в 1551 — 1554 гг. Оно было напечатано в 1558 г., уже после смерти автора, и многократно издавалось в XVI и XVII вв. как на итальянском, так и в переводах на другие европейские языки.
Делла Каза обращает свой труд к племяннику Аннибале Ручеллаи, дабы наставить его в добрых нравах. При этом речь не идет о воспитании сугубо аристократическом (автор порой нелестно отзывается о знати, подчеркивая ее эгоизм и спесивость), но о нравственном облике и манерах, которые пристали людям состоятельным, хотя и не обязательно родовитым. Автор «Галатео» (это латинизированное имя его друга, подавшего ему идею написать трактат о нравах) не считает нужным подробно рассуждать о добродетелях, ибо не стремится создавать морализирующее сочинение. Отмечая главные добродетели нравственного человека — щедрость и постоянство, великодушие и справедливость, учтивость и благовоспитанность, — он считает их непременной основой не только добропорядочности, но и хороших манер. Все внимание он уделяет последним, ибо полагает их особенно важными, поскольку они проявляются каждодневно и живущему в обществе человеку необходимы, чтобы располагать к себе людей. Диапазон правил поведения, которые старается внушить своему племяннику Делла Каза, чрезвычайно широк: от соблюдения норм гигиены, аккуратного и учтивого застолья до формы общения с людьми разного звания и речевого этикета10. При этом наставления лишены дидактической сухости, а методом убеждения служат литературные примеры, в частности, из «Декамерона» Боккаччо.
Воспроизведем шкалу предлагаемых автором «Галатео» правил добронравия, начиная с «низших», о которых, кстати,
210
Л. М, Брагина
нет и речи в «Книге о придворном» Кастильоне. Входя порой в натуралистические детали, Делла Каза наставляет: нужно щадить обоняние, слух и зрение окружающих — сталкивать их с разного рода гадостями непристойно. Нельзя зевать, чихать и кашлять в обществе и даже петь, если не имеешь голоса, дабы не оскорблять чужой слух. Нужно правильно вести себя за столом — не проявлять склонности к обжорству, не чавкать, не пачкать руки во время еды и тем более не вытирать их об одежду. Необходимо хорошо одеваться, следить за модой и не противиться в одежде общепринятым обычаям (Главы I — VII).
Главное же, что настойчиво внушает своему племяннику Делла Каза, нельзя ни в чем проявлять неуважение к другим людям. Поэтому заслуживают осуждения, по его мнению, высокомерие и строптивость, стремление делать все наперекор другим. Не следует проявлять тщеславие и важничать. Располагает к себе тот, кто умеет держаться с людьми по-дружески (VIII, IX). Уважение к обществу, в котором оказываешься, подчеркивает Делла Каза, проявляется и в характере беседы. Следует избегать как грусных тем, так и пустых разговоров, не нужно опускаться и до бытовых мелочей. И конечно, нельзя лгать и обманывать, пользуясь доверчивостью слушателей (XI).
Во взаимном общении люди хотят лишь того, что оно может дать, считает Делла Каза, прежде всего благорасположения, уважения, веселья и прочих радостей. А потому нельзя выказывать своей речью неуважение к обществу (VI). Идея уважительного отношения к людям — лейтмотив всего сочинения автора. Он не устает повторять, что нельзя выказывать свое превосходство, но наоборот, следует быть почтительным с теми, с кем водишь знакомство (VIII). Делла Каза убежден, что человек не должен похваляться ни своей знатностью, ни почестями, ни богатством, ни тем более умом. Во всем следует соблюдать меру— не принижать, не возвеличивать себя, «но все же лучше немного умалить свои заслуги, чем их превозносить» (XIII).
Достоинство и скромность — подлинное украшение благонравного человека, и с этой точки зрения лишены смысла всякого рода церемонии, по мнению автора «Галатео». Церемонии он считает пустым изъявлением почтения: расшаркивания, любезные обращения и т. п. отдают неискренностью, льстивым
<Книга о придворном*
211
притворством. Здесь Делла Каза решительно отступает от правил придворного этикета и выдвигает простоту и непринужденность, даже равенство в общении людей разного статуса как принцип хорошего тона. Впрочем, замечает он, существуют и церемонии, закрепленные обычаем, — их следует соблюдать, учитывая традиции того или иного города. К примеру, помпезные неаполитанские манеры нельзя перенести во Флоренцию. И наоборот, флорентийские скромные манеры окажутся некстати среди неаполитанской знати (XVI). Делла Каза не ригорист и склонен признавать относительность правил поведения. Однако и в этом случае принцип уважительности оказывается главным — следует с почтением относиться к чужим традициям. И все же вопросу о церемониях автор «Галатео» уделяет немало внимания, выказывая себя убежденным противником увлечения (не оправданного обстоятельствами) церемониалом: он считает такое увлечение противоестественным и, главное, — неуместным в общении людей разного социального статуса. В основе его позиции, — гуманистическая идея достоинства человека, которое как бы принижается нарочитым расшаркиванием перед другим человеком. Делла Каза не склонен принимать, по крайней мере в частном обиходе, традиции церемониала, сложившиеся в иерархическом обществе средневековья. Сохранению собственного достоинства и уважению к другим людям не могут служить, по его мнению, ни льстивость, которую пестует церемониал, ни в равной мере оскорбления в чей-либо адрес. Хорошее воспитание должно исключать и то и другое. Это не мешает, однако, шутить и острословить, не задевая самолюбия собеседника. Но острое слово «должно быть тонким и изящным» (XX). Нужно стремиться к тому, чтобы беседа была приятной, а это во многом зависит от разговорного языка, считает Делла Каза: следует избегать неблагозвучных и двусмысленных слов и не увлекаться иностранными словечками и выражениями. Как и Кастильоне, Делла Каза подробно останавливается в своем сочинении на лингвистических вопросах, ратует за чистоту и изящество итальянского языка (XXII, XXIII). Автор «Галатео» осуждает многоречивость и пустословие, видя в этом также неуважение к собеседнику (XXIV).
Делла Каза вводит в свой трактат и рассуждения о красоте, но не в философско-эстетическом плане, как в «Книге о при
212
Л. М. Брагина
дворном» Кастильоне, а в практически-этическом преломлении. Он высказывает тезис, что человек не может довольствоваться одним лишь сознанием того, что он хорошо поступает, — наряду с этим все его поступки и действия должны быть изящны (XXVII, XXXVIII). Изящество он определяет как чувство меры во всем — в украшении лица и одежды, в правильном, сообразном с обстоятельствами поведении в любой ситуации. И здесь он тоже прописывает все до мелочей — от формы шляп до поведения в застолье. Трактат «Галатео, или О нравах» — своеобразная энциклопедия обиходных правил, рассчитанных не столько на верхушку, сколько на средние слои общества. Влияние гуманистических традиций здесь четко прослеживается в общих представлениях о человеке и нормах его общежития. Главным оказывается достоинство личности и уважительное отношение к другим людям, причем не внешнее, не поверхностное, а проникнутое внутренним чувством, и, наконец, радость самого общения.
Если попытаться провести типологическое сравнение «Книги о придворном» Кастильоне и «Галатео, или О нравах» Делла Казы, то можно отметить следующее: при сходном назначении обоих произведений — дать идеал благовоспитанности (и это во многом предопределило популярность этих сочинений) — авторы ориентировали свои труды на разную социальную среду. Кастильоне обобщал практику придворной жизни и создавал образ идеального придворного, как бы запрограммированного для минисоциума, в который он оптимально вписывается, а все его образование и воспитание служит одной цели — быть полезным, доставлять удовольствие правителю и его окружению, элитарной придворной среде. Безупречность манер и поведения становится для придворного Кастильоне самоцелью, хотя и опирается на его всестороннее физическое и интеллектуальное развитие, ведь он не только призван быть доблестным воином в силу знатности происхождения, но и хорошо образованным на гуманистический манер царедворцем. Ренессансный двор Италии, превращавшийся в центр литературной, художественной, музыкальной жизни, предъявлял высокие требования к его участникам, что сказалось на идеале придворного, созданном Кастильоне. Его придворный — творец самого себя, мастер, творчество которого сродни ренессанс
◄г Книг а о придворном* --------------------------— 213
ным традициям — эстетическое начало здесь резко подчеркнуто, выдвинуто на первый план. Хотя гуманистический идеал человека у Кастильоне преломлен и отчасти приспособлен к узкой социальной среде, по сути к интересам дворянской верхушки, и в этом смысле трансформирован, его эстетизация стала новым поворотом в учении о человеке, заложенном гуманистами предшествующего столетия.
Делла Каза ориентирует свой трактат на широкого читателя — ив этом его главное отличие от «Книги о придворном» Кастильоне — на средние слои общества, на более демократическую среду. Он также формирует свой идеал благовоспитанного человека в духе гуманистических традиций, Однако его идеал не ограничен столь узкими социальными рамками, как у Кастильоне — он формулирует правила поведения, помогающие человеку уверенно чувствовать себя в самых разных общественных кругах. Главным в этике поведения, которую формулирует Делла Каза, оказывается уважение к окружающим; оно должно проявляться во всем, вплоть до мелочей, и в то же время сохранение достоинства, не показного и основанного не на внешних факторах — знатности или богатстве, — а на объективной самооценке, поддержанной образованием и воспитанием. Отсюда и пренебрежение автора «Галатео» к церемониям, характерным для дворянской среды и особенно для придворной жизни.
При всех типологических различиях сочинений Кастильоне и Делла Каза они принадлежат одному времени и одной культуре — Ренессансу, хотя и высвечивают разные ее грани и разное социальное восприятие. Оба произведения убедительно свидетельствуют о прочной укорененности гуманистической культуры в итальянском обществе XVI в.
-___________________ ь
Примечания: зГ
1 Burke Р. II cortigiano // L'Uomo del Rinascimento / а сига di E. Garin.
Roma; Bari, 1988. P. 133 — 139. См. также: Bertelli S.f Cardini E., Garbero Zorzi F. Le corti italiane del Rinascimento. Milano, 1985.
2 Rossi M. Baldassar Castiglione. Bari, 1946.
214
3 Зубов В. П. Леонардо да Винчи. М., 1952. С. 22 — 30. ч»
4 Urbino. Kunsthistorischer Fuerer. Rimini, 1996. S. 24 — 30, 49 — 57. чУГ 5 Burke P. Il cortigiano. P. 152 — 153.
6 Описанные в «Книге о придворном» персонажи — исторические фигуры, наделенные автором яркими чертами характера. В первой книге граф Лодовико ди Каносса рисует образ совершенного придворного. Во второй книге Федерико Фрегозо, будущий дож Генуи, рассуждает о том, как лучше выявлять качества идеального придворного; эту тему продолжает писатель Бернардо Биббиена, рассказывая разные «истории». Третья книга повествует устами Джулиано деи Медичи об идеальной женщине и придворной даме. В четвертой книге Оттавиано Фрегозо рассуждает об отношениях придворного со своим князем, а писатель Пьетро Бембо, служивший в те годы у герцога Урбинского, излагает платоновскую теорию любви и красоты.
7 Библиографию см. в кн.: Loos Е. Baldassare Castigliones «Libro del Cortegiano». Frankfurt a. M., 1955; Idem. Literatur und Forschung eines Menschenideales: das «Libro del Cortegiano» von Baldassare Castiglione. Mainz, 1980; La corte e il «Cortegiano». Un modello teorico / A cura di A. Prosperi. Roma, 1980.
8 Хоментовская А. И. Кастильоне, друг Рафаэля (1478 — 1529) / К истории эпохи Возрождения. Пг., 1923; Дживелегов А. К. Очерки итальянского Возрождения: Кастильоне, Аретино, Челлини. М., 1929; Чиколини Л. С. Гуманистический идеал Кастильоне // Рафаэль и его время. М., 1986. С. 199 — 210; Кудрявцев О. Ф. Эстетические искания гуманистов крута Рафаэля // Рафаэль и его время. М., 1986. С. 179 — 198; Баткин А. М. На пути к понятию личности: Кастильоне о «грации» // Культура Возрождения и общество. М., 1986. С. 86-95.
9 Бальдассаре Кастильоне, О придворном. Книга первая, книга четвертая. Перевод О. Ф. Кудрявцева // Опыт тысячелетия. Средние века и эпоха Возрождения: быт, нравы, идеалы. М., 1996. С. 466 — 568; Castiglione В. Il libro del Cortegiano / А cura di V. Cian. Firenze, 1947; Opere di Baldassare Castiglione, Giovanni della Casa, Benvenuto Cellini I A cura di C. Cordie. Milano; Napoli, 1960; Castiglione. The ideal and the real in Renaissance culture / Ed. by R. W. Hanning, D. Rosand. New Haven; London, 1983.
10 Della Casa G. Galateo, ovvero decostumi / Ed. D. Provenzal. Milano, 1950; G. Della Casa e altri trattatisti cinquecenteschi del comportamento / a cura di A. Di Benedetto. Torino, 1970.
1
. ...
I -•• ,..ЯГ*— .;<> ^Vv„
’Л.. TfT'
И. А. Краснов (Санкт-Петербург, CUffV) 1 ’’
СИМВОЛИКА АНГЛИЙСКОЙ ПРИДВОРНОЙ КУЛЬТУРЫ ВТОРОЙ половины XVI ВЕКА
Ситуацию, которая определяла развитие английской куртуазной культуры в Англии во второй половине XVI века, можно назвать уникальной. Никогда ранее, за исключением нескольких полулегендарных королев древности, верховная власть в Англии не принадлежала женщине. Что касается глубоко архетипического образа монарха в английской куртуазной культуре, то это был образ монарха-мужчины, монарха-воина.
Примерами королевского величия в елизаветинской куртуазной культуре служили знаменитые цари и властители библейской, греко-римской или «новой» истории (из последних, в первую очередь, — король Артур). Некоторые традиционные рыцарские обряды, в которых имитировалась то церковная служба, то языческие магические ритуалы, также предполагали, что возглавлять их должен монарх-мужчина.
И вот, практически полвека, с 1553 по 1603 год, Англия находилась под «женской» властью. Краткое правление Марии Тюдор не дало ярких примеров «деформации» куртуазных обычаев в связи с приходом на престол женщины. Отношения Марии с английским дворянством и без того складывались трудно (особенно — после ее брака с Филиппом Испанским).
При дворе же преемницы Марии — Елизаветы, которая не могла пожаловаться на отсутствие поклонения со стороны подданных, ситуация, с точки зрения куртуазной идеологии, действительно, складывалась весьма любопытная. Елизавета
216 --------------------------------- И. А. Краснов
соединила в себе два объекта почитания и служения истинного рыцаря: суверена и даму.
Естественно, в качестве монарха королева Елизавета не могла во всем соответствовать требованиям рыцарской традиции. Она не могла возглавлять войско рыцарей во время военной кампании, разделять с ними некоторые традиционные рыцарские забавы, ограничиваясь лишь охотой, или задавать тон в одежде. В тех случаях, когда можно было ограничиться чисто номинальным исполнением обязанностей монарха в рыцарских ритуалах, Елизавета это делала. Например, при торжественных выездах королевы на улицы Лондона за ней отдельно следовал ее меч— символ королевской власти1. Елизавета председательствовала при проведении рыцарских турниров2. Она считалась почетным членом и главой первого по значению рыцарского ордена страны — ордена Подвязки3.
Тем не менее Елизавета была полноценным властителем в том смысле, что на ней лежала ответственность за ведение внутренней и внешней политики государства, ответственность за принятие решений.
И все же архетипический образ короля, возглавляющего сообщество рыцарей, не был изжит из английской куртуазной культуры в связи с приходом на престол дамы. Именно этим объясняется тот факт, что на протяжении практически всего правления Елизаветы кто-нибудь из ее придворных как бы брал на себя «первого рыцаря» королевства, будь то Роберт Дадли, граф Лейстер, или кузен королевы, Томас Ховард, герцог Норфолк, или пасынок Лейстера граф Оксфорд.
Каким образом еще сказалась специфика ситуации второй половины XVI века на английской куртуазной культуре?
Рыцарская традиция требовала служения сюзерену и поклонения даме. Елизавета была и сувереном и дамой, причем, дамой, которую можно было (при желании), даже после появления на ее лице небольших следов перенесенной в конце 1562 — начале 1563 года оспы, — назвать прекрасной. Кроме того, ее образование и воспитание вполне соответствовали представлениям о том, какими качествами должна обладать благородная дама — предмет любви благородного рыцаря. Елизавета была скромна и строга и в то же время непринужденна
Английская придворная культура
217
в общении, ее высказываниям была свойственна подчеркнутая религиозность, но она не испытывала склонности к аскетизму, охотно проводя время в светских увеселениях. Она писала стихи, прекрасно знала классическую литературу4, была музыкально образованна5 и т. п.
Итак, Елизавете-монарху служили с удвоенной ревностью, потому что она была дамой, и Елизавету-даму почитали вдвойне, потому что она была королевой6.
Рыцарский культ Елизаветы ввел в обиход Роберт Дадли, граф Лейстер. По некоторым свидетельствам, религиозно индифферентный граф даже читал молитву Елизавете вместо Ave Maria7 Подмену культом Елизаветы почитания Девы Марии при английском дворе отметил Эдуард Риштом, издатель и автор последней части труда Николаса Сэндера «Происхождение и развитие английской схизмы»: «И чтобы показать еще большее неуважение к нашей Прославленной Госпоже, они соблюдают день рождения королевы Елизаветы самым торжественным образом 7 сентября, т. е. в канун праздника Божией Матери, Чье Рождество они отмечают в календаре маленькими черными буквами, тогда как день рождения Елизаветы отмечен буквами большими и красными. И, даже трудно в это поверить, в соборе Св. Павла в Лондоне — главной церкви Лондона, — а может быть и еще где-то, но я не знаю, — говорят, молитвы Елизавете поются в конце общих молитв, как антифон нашей Владычице в прежние времена»8.
Впрочем, в елизаветинской придворной культуре, и в частности — в поэзии, — преобладали символы, заимствованные из языческих культов. И одним из наиболее устойчивых из этих символов была Диана-Цинтия. Поэты Рали, Чэпмэн, Драйтон и пр. создали некий обобщенный образ девственной Царицы ночи, окруженной Роберт Дадли граф Лейстер нимфами и грациями.
218 ----------------------------------- И. А. Краснов
Сэр У Ради, автор развернутой поэмы «Цинтия», в одном из своих малых стихотворений таким образом изложил в сжатой форме «программу» этого поэтического течения:
«Да славится чудесный и безмятежный свет Дианы, || Да славятся росы, которыми она увлажняет землю, || Да славятся ее лучи, эта слава ночи, || Да славится ее сила, которой исполнены все прочие силы. || Да славятся ее нимфы, которыми она украшает леса, || Да славятся ее рыцари, в которых живет истинная честь...»***, и т. д.9 {8} Этот гимн, как и многие другие, ему подобные, посвящен Елизавете...
Если языческая составляющая средневековых рыцарских культов продолжала античную традицию культа Венеры, то в елизаветинскую эпоху акценты несколько сместились в пользу Дианы10. И основной причиной этому стало безбрачие королевы, которое она сама часто подчеркивала. В подобной ситуации, вернее, в тех случаях, когда адресатом куртуазной литературы становилась сама Елизавета, эротический символ Венеры подходил куда меньше, чем Диана-девственица. А поскольку авторы куртуазной поэзии имели более или менее близкое отношение ко двору, обилие изображений Дианы в этих произведениях вполне объяснимо.
Во время посещения королевой Норвича в 1578 году, в качестве приветствия и последующих увеселений, ее вниманию были предложены аллегорические интермедии, запечатленные в рассказе современника. «Через два дня после приезда ее величества Меркурий в голубом атласном дублете (вид камзола) с золотыми полосками, в такой же шляпе с крыльями и с крыльями на ступнях — появился под окном ее покоев в необычайно красиво раскрашенной повозке и пригласил ее выйти и посмотреть прочие представления и некую пьесу-"маску” на от-
*** Подстрочный перевод
«Великую девственную Диану || Недавно встретил я в лесу, || Когда она поспешно распоряжалась, || Чтобы добраться до Хэтфилда; || И чтобы, выражая ее удовлетворение вами, шестью равными друг другу дамами, || Рассуждая таким образом, || Возложить на каждую редчайший дар... .
Английская придворная культура
219
Триумф королевы Елизаветы (Р. Пик, 1600; фрагмент)
крытом воздухе, в которой Венера и Купидон, с Распутством и Несдержанностью, были заменены богинями Чистоты и ее спутников...» Елизавету во время ее передвижения по парку встречали группы специально размещенных на ее пути нимф и фей и т. п.11
Зачастую Диана и ее окружение являлись прямой метафорой королевского двора, без какой-либо дополнительной смысловой нагрузки.
Это стихотворение, написанное отцом сэра Джона Харрингтона по поводу посещения королевой Хэтфилда, является
220
И. А. Краснов
аллегорией двора Елизаветы и в первую очередь — шести ее придворных дам: леди Грэй, Виллоуби, Изабеллы Маркхэймс, Гризельды Норвич, Сэнтлоэ и Скипуит12.
И все же на вопрос, была ли одна только личность Елизаветы причиной распространения культа Дианы в английской литературе, едва ли можно ответить утвердительно.
Ведь помимо девственности Диана символизировала еще охоту и оккультные науки.
Что касается охоты, то были вполне объективные причины увлечения английской знати второй половины XVI века этой забавой, которая традиционно считалась истинно придворным занятием. Азарт охоты мог хотя бы отчасти заменить ратные подвиги, пора которых для рыцарей давно осталась в прошлом в связи с изменением представлений о военном искусстве. Сама Елизавета отдавала дань этой моде на охоту13. Едва ли кто мог соперничать в приверженности охоте с преемником Елизаветы — Яковом I. В личной переписке этого монарха можно встретить самые восторженные выражения по поводу достоинств охотничьих псов. Любовь Якова к собакам можно сравнить разве что с его отношениям к таким своим фаворитам, как Соммерсет, а затем — Бэкингэм14. Между прочим, Яков собственноручно «брал пробу» (т. е. вырезал кусок мяса из брюха пойманного живого оленя)15... Охота считалась не просто видом активного отдыха, но целым искусством. Необычайную популярность в среде знати имели такие специальные труды по охоте, как «Книга соколиной и другой охоты, написанная исключительно для развлечения и удовольствия всех благородных джентльменов» Джорджа Тербервайля (1575), или «Благородное искусство охоты» (1611)16, откуда, вероятно, Яков и узнал этот обычай— «брать пробу». Наконец, символ «охоты» имел эротический оттенок в английской ренессансной поэзии. Таким образом, увлечение охотой можно рассматривать как одну из объективных причин распространения культа Дианы в елизаветинской Англии.
Как было сказано выше, образ Дианы служил символом не только охоты, но и оккультных наук. И именно в качестве покровительницы этих наук Диана-Цинтия-Геката (луна) также весьма нередко предстает в елизаветинской литературе.
Английская придворная культура
221
«В твоей ясной и простой пентаграмме || Сейчас исполни магическое чудо», — обращается к Цинтии Чэпмэн в своей довольно туманной поэме «Тень ночи» («Гимны в честь Цинтии»), и сам же поясняет: «все это подобает ей (Цинтии), поскольку она — Геката».
Довольно характерен для английской литературы этой эпохи образ капища Дианы (например, в упомянутом стихотворении Джона Харрингтона-старшего, в «Гимне ночи» Чэпмена и пр.). Американская исследовательница Э. Кларк попыталась доказать, что все оккультные символы у так называемой «школы Ночи» (окружение сэра Уолтера Рали) подразумевают лишь Елизавету или занятия естественными науками — математикой, астрономией, навигацией и т. п...17 Эта позиция могла бы претендовать на состоятельность, если бы вся елизаветинская культура не была проникнута «бытовым» и «научным» оккультизмом. Услуги гадателей, алхимиков, астрологов пользовались огромным спросом. Фигуры вроде доктора Ди или доктора Формэна становились персонажами театральных пьес18. Сама Елизавета благосклонно принимала у себя доктора Ди19. В календаре придворных развлечений можно встретить упоминание и о визите двора к этому знаменитому астрологу, алхимику и математику20, который пользовался покровительством Берли21. Последний, кстати, для нужд управления государством заказывал гороскоп Елизаветы. Доктор Ди был оправдан в Звездной палате, когда его обвиняли в колдовстве против Марии Стюарт. Его специально призывали для вычисления подходящей даты коронации Елизаветы22. Друг Рали Генри Перси, граф Нортумберленд, известный своими научными интересами, занимался также составлением гороскопов23 и т. д.
В целом математика и каббалистика, астрономия и астрология, химия и алхимия в ту эпоху представляли из себя некий единый комплекс «дисциплин», и четкой грани между ними не существовало. Многие современники воспринимали символику «школы Ночи» и т. п. именно как магическую, за что, собственно, Рали и снискал устойчивую репутацию атеиста24. Для того чтобы представить себе восприятие англичанами символа «Царицы ночи» на массовом уровне, достаточно вспомнить зловещий образ Гекаты в одной из сцен с ведьмами в «Макбете».
222
И. А. Краснов
Поэтому можно утверждать, что не одна только Елизавета была прообразом Дианы в сознании англичан второй половины XVI века.
Приведенные выше примеры свидетельствуют о языческом характере елизаветинского культа дамы. Сразу же следует подчеркнуть, что считающееся непременным атрибутом средневековой рыцарской культуры поклонение Богородице для елизаветинской эпохи совершенно не характерно.
Возвращаясь к Елизавете как к предмету куртуазного культа, отметим, что Диана-Цинтия не была единственной ее аллегорией. Прочие куртуазные сравнения также носили не христианский характер, несмотря на то, что, говоря о Елизавете напрямую, придворные отзывались о ней как об образцовом христианском правителе.
Придворные поэты называли Елизавету и Сиринкс (нимфа Аркадии)25, и Феникс26, и королевой девственниц27 (не путать с эпитетом «королева-девственница»), и «прекрасной царицей Второй Трои», и Астреей, и «вторым солнцем», и «второй Девой»28... Она становилась персонажем придворных пред-ставлений-«масок» и майских забав своих подданных29. Она выигрывала яблоко, из-за которого спорили Венера, Юнона и Паллада30...
В знаменитой поэме Спенсера «Королева фей» Елизавета предстает сразу в трех образах: Глорианы, Бритомарт и Бельфебы. Из этих трех лишь целомудренная Бритомарт «отвечает» принципам протестантской идеологии, которую сам Спенсер вполне разделял. Что касается девственной охотницы Бельфебы и королевы фей Глорианы, то они, опять же, несут глубокий отпечаток язычества.
Венера как символ чувственности не могла быть устойчивым персонажем сочинений близких к королеве поэтов, но это не значит, что Венера была полностью изгнана из куртуазного обихода. Даже саму Елизавету, соблюдая определенную меру, можно было сравнить с «Венерой»: «Мне случалось наблюдать, как она едет верхом, словно Александр, охотится, словно Диана, прогуливается, словно Венера, когда легкий ветерок развевает ее прекрасные волосы вокруг ее чистых щек, словно у нимфы, иногда она играет, словно Орфей... и т. д.», —
Английская придворная культура
- 223
писал Ради из Тауэра Роберту Сесилу в надежде, что эти строки дойдут и до королевы31. Эротические мотивы в «Королеве фей»32 также позволяют предполагать, что до определенного предела «латентная» чувственность допускалась. Причем и образ Дианы сам по себе не был чисто «платоническим» и нес в себе некоторые элементы чувственности. Например, герой стихотворения № LVI из сборника «Небесная» сетует на холодность Дианы, которую он застал спящей в обнаженном виде, но не смог завладеть ею33...
Примечания:
1 См.: English Diaries. Ed. by E. D'Oyley. London, 1933. P. 37-38.
2 Nugae Antique, being a miscellaneous collection of original Papers / By Sir John Harrington. London, 1804. Vol. I. P. 1.
3 Cm.: Nower F. An Exact Register of all the Knights of the Garter // Guil-lim J. A display of Heraldy. P. 12.
4 Cm.: Puttenham G. The Art of English Poetry. P. 4, 63, 247-8, 315. Елизавета оставила некоторые выполненные ею филологические упражнения в виде переводов античных авторов. См.: Queen Elizabeth's Englishings of Boetius..., Plutarch..., Horace... London, 1898.
5 См., напр.: Williams N. The Life and Times of Elizabeth I. London, 1972. P.19, 66, 141.
6 Duncan-]ones K. Notes on Sir Philip Sidney. N.Y., 1989. P. 337. (The Oxford Authors).
7 Sander N. De origine ac progressu schismatis Anglicani. Roma, 1690. P. 531-532.
8 Ralegh W. The Poems. Cambridge (Mass.), 1951. P. 10. — «Praised be Dianas faire and harmles light».
9 Neilson W. A. The Origin and Sources of the «Court of Love» // Studies in Philology and Literature. Vol. VI. Boston, 1899. P. 266.
10 Aikin L. Memoirs of the Court of Queen Elizabeth. London, 1823. Vol. II. P. 58-59.
11 Nugae Antique... Vol. II. P. 390.
12 Cm.: Williams N. All the Queen's Men. Elizabetn and Her Courtiers. London, 1972. P. 258, &c.; Williams N. The Life and Times of Elizabeth I. London, 1972. P. 74-75.
13 Nugae Antique... Vol. I. P. 394.
14 Secret History of the Court of James the First. Edinburgh, 1811. Vol. I. P. 364-365.
224 --------------------------------------------------------------------
15 Williams N. All the Queen's Men. P. 258; Secret History of the Court of James the First. Vol. I. P. 365.
16 Cm.: Johnson W. G. Spenser's Amoretti. Analogies of Love. London; Toronto, 1990. P. 90.
17 Chapman G. Poems. N.Y.; London, 1941. P. 42, 45.
18 Clark E. G. Ralegh and Marlowe: A study of Elizabethan Fustian. N.Y., 1941. P. 312, &c.
19 Cm.: Jonson B. Works / Ed. by С. H. Herford & P. Simpson. Oxford, 1925. Vol. II. Introduction to «The Alchemist».
20 Williams N. All the Queen's Men. P. 195.
21 Chambers E. K. The Elizabethan Stage. Oxford, 1923. Vol. IV. P. 91.
22 Cm.: Original Letters of Eminent Literary Men of the Sixteenth, Seventeenth and Eighteenth Senturies, with notes by sir H. Ellis. P. 32 — 40.
23 Williams N. All the Queen’s Men. P. 195.
24 Clark E. G. Ralegh and Marlowe. P. 264-265, &c.
25 Cm.: Wallace W. M. Sir Walter Raleigh («Poet, Patron, and atheist»). Princeton, 1959. P. 76, &c.
26 Spenser E. The Works. Baltimore, 1943. Vol. I: The Minor Poems. P. 308.
27 Drey ton M. The Works. Oxford, 1961. Vol. I. P. 56.
28 Ibid.
29 Hibbert C. The Virgin Queen. Elizabeth I, Genius of the Golden Age. N.Y., 1991. P. 67.
30 Имеется в виду поэма Сидни «The Lady of Мау».
31 Duncan-Jones К. Notes on Sir Philip Sidney. P. 337.
32 Williams N. All the Queen’s Men. P. 215.
33 Среди таких примет можно назвать сравнение королевы фей с утренней звездой (Spenser Е. The Poetical Works. Vol. II. Boston, 1864. P. 52). Ср. Глосса к 12 эклоге «Пастушьего календаря» Спенсера: «звезда Венера называется иначе — "геспер" и "веспер”, и “Люцифер", потому что она кажется самой яркой, а также первой зажигается и первой гаснет» (Spenser Е. The Works. Baltimore, 1943. Vol. I: The Minor Poems. P. 119). Здесь Спенсер, правда, забыл упомянуть, что Венера в утренние часы видна на восточной части небосклона. Но и без этих примет сам тон экстатического поклонения в описаниях королевы фей говорит сам за себя.
34 Greville F. Selected Poems. Chicago, 1968. «Caeltica», № LVI.
'$•
•.Д’?
-W.C' л-ЯГ1к« Й
М. Ю.*$4ед вед ев (Санкт-Петербург, Эр^црумк)
БОГЕМСКАЯ ТЕМА *
•* В ЭМБЛЕМАТИКЕ
. БРАНДЕНБУРГСКОГО
т. надо
ОРДЕНА ЛЕБЕДЯ1
Феномен светского рыцарского ордена явился на свет при королевском дворе2. Впоследствии подобная знаково-корпоративная организация светского рыцарста получила широчайшее распространение в Европе, варьируясь сообразно местной ситуации. Вполне естественно, что при могущественном государе возникает орден, сфокусированный на его особе и органически связанный с его двором. Там, где таковых государей не было или же где отношения с ними не складывались, рыцари нередко пытались сами компенсировать недостачу, сообща обеспечивая себе парадный антураж, вплоть до выбора «короля» корпорации и придания ему «придворных», как это было в Сообществе Осла, изученном Андреасом Ран-фтом. Существовали и разнообразные промежуточные формы, отражавшие различные способы взаимодействия государей и магнатов, с одной стороны, окружавшего их рыцарства — с другой. Условными образцами для орденов и благородных сообществ оставались централизованные союзы во главе с монархами. Между тем в тени своего суверенного господина светский орден нередко оказывался корпорацией (обществом, «религией», «университетом»3 и пр.) лишь номинально. Позволив себе широкое обобщение, можно сказать, что светские рыцарские ордена4 сложились и развивались как высшая — наиболее сложная и торжественная — форма ливрейной организации приближенных и союзников5 (позднее мы увидим, что к подобным обобщениям приводит сама терминология XV столетия). В типологическом, терминологическом и в чисто событийном плане орденская и ливрейная практики обычно не имели четкой границы. Маркировавшийся ливреей круг прибли-
8 Зак. 3946
226
М. Ю. Медведев
женных сеньора мог являть собой более цельный и длительный социальный организм, нежели многие ордена, наделенные формальными статутами. Знак ордена чрезвычайно часто повторял форму ливрейного девиза его основателя (орлеанский орден Дикообраза, арагонский орден Кувшина, бретонский орден Горностая и т. д.) или носился на цепи, воспроизводящей эти девизы (Золотое Руно, савойский Воротник). Неаполитанский орден Горностая может служить примером объединения обоих приемов. Подобные ливрейные ожерелья с девизными звеньями и (или) подвесками нередко раздавались сеньорами как наиболее почетные формы ливрей, без какого-либо намека на корпоративность. Напротив, облачения чисто монархического ордена могли иметь характер «корпоративной ливреи»: таковы покрытые многократно повторенным знаком Ордена ранние плащи кавалеров Подвязки или же, например, венки из листьев и цветов, предназначенные для кавалеров неаполитанских орденов Узла и Корабля. В знаковом оформлении орденов и сообществ обычно доминировали символическое обозначение добродетели или атрибуты святого; самая суть светского ордена была в том, чтобы приподнять круг членов-кавалеров над прозаической совокупностью приближенных или обыденным соседским альянсом, освятив верность государю или общему уговору универсальными символами добродетели. Однако эти символы нередко ложились и в основу «простых» ливрейных знаков, служа одновременно личным знаком сеньора и отвлеченным символом его возвышенных качеств или не менее личным знаком его небесного покровителя. О том, сколь зыбкой была граница между благочестивым образом и опознавательной эмблемой, напоминает знаменитый спор маршала Клермонского и сэра Джона Чендоса из-за сходных изображений Божией Матери на их одеждах6. Из почтения к Ней же Фердинанд I Арагонский украсил цепь «своего» ордена Кувшина общеизвестным марианским символом — вазой с лилиями7 и сам благочестиво носил это изображение на одежде: в результате знаковая природа цепи Кувшина оказывалась и небесной, и королевской.
Итак, феномен орденов и орденоподобных сообществ не только охватывал обширный спектр институциональных и со
Бранденбургский Орден Лебедя
227
циальных форм, но и не имел четкой границы, отделявшей бы его девизной практики. Неудивительна нарочитая обобщенность просторечных терминов, применявшихся современниками к этому явлению. На западе и юге Европы знаки королевских и княжеских орденов и даже (pars pro toto) сами корпорации сплошь и рядом именовались девизами соответствующих государей; нередко эти обороты попадали и во вполне официальные тексты8. Для Германии, напротив, централизованные рыцарские союзы во главе с монархом и пышные ливрейные обычаи (вкупе с подобающей им социальной организацией) были менее типичны; и здесь в качестве обобщающего определения для орденов, орденоподобных союзов и девизов выступал термин Gesselschaft, опять-таки с отнесением этого слова в конкретном случае или к официальному названию ордена, или к форме знака, или к святому патрону, или — особенно часто — к государю, таковой Gesellschaft раздающему. Ныне же, при желании обобщить, обычно используется слово орден. То, что мы называем сегодня орденом Лебедя, в действительности именовалось Сообществом Божией Матери (Selshapp onnser Liuen Frowen; Gesellschaft zum Lobe der Jungfrau Maria). Сообщество было основано в 1440 году маркграфом Фридрихом II Железным, вторым бранденбургским курфюрстом из дома Гогенцол-лернов, а спустя три года получило из рук основателя обстоятельный устав.
Не давая здесь ни социально-политической, ни институциональной характеристики Сообществу9, замечу, что источником вдохновения для Фридриха II явился уже упоминавшийся королевский арагонский орден Кувшина, основанный и получивший статут в 1403 году10. На это указывает совпадение по множеству позиций. У арагонского прототипа Фридрих мог позаимствовать и общую композицию знака11, и открытость корпорации для дам и девиц, и параллельное существование золотого (позолоченного) и серебряного варианта цепи12. На фоне этих соответствий не кажется случайной и общность святой покровительницы. Осведомленность Фридриха II об арагонском Ордене неудивительна; среди кавалеров Кувшина был и император Сигизмунд Люксембургский, пожаловавший Бранденбург вместе с электорскими правами отцу
228
М. Ю. Медведев
Фридриха II, Фридриху I (и приходившийся шурином брату последнего). Но сколько бы курфюрст ни подражал королевскому ордену, королевской мощи ему самому явно недоставало. Со времени вокняжения нюрнбергской ветви Гогенцоллернов в Бранденбургской марке прошло менее четверти века. Пустить корни, закрепиться в княжестве — эта задача сохраняла для правящего дома актуальность. Отсюда и проистекало стремление Фридриха II через посредство основанного гезельшафта обеспечить «гезелльность», добрые отношения и связи с весьма широкими кругами местного рыцарства. Этим были предопределены и уже упоминавшийся прием в Сообщество представительниц лучшего пола, и доступность членства равно для высшей и для сравнительно мелкой знати, и наследуемость членства, и отсутствие жесткой централизации. Сравнительному «демократизму» и «горизонтальности» Сообщества соответствовало преобладание в его знаках религиозной символики над светской, владельческой эмблематикой. Изначально во всем оформлении ордена присутствовал лишь один светский притяжательный знак, причем в замаскированном виде — его эмблематичность осталась нераскрытой ни в учредительной грамоте, ни в статуте, хотя оба акта содержали подробное описание и толкование орденских знаков. Позднее, в 1484 году, маркграф Альбрех Ахилл попытался использовать Сообщество Лебедя для расширения влияния во Франконии и в грамоте об основании «южнонемецкого языка» Сообщества в Ансбахе перетолковал лебедя, понимавшегося ранее христологически, в символ франконского свободомыслия. Но и на этот раз изначальный светский эмблематизм знакового элемента остался нераскрытым.
Речь идет о полотенце, окружающем фигурку лебедя. Учредительная грамота 1440 года толковала этот элемент как символ чистоты, ожидающей праведника (омывшего свои грехи) за гробом. Но иконография полотенца не позволяет сомневаться в его происхождении от более ранней эмблемы — от сходным образом завязанного платка или полотенца, служившего девизом Вячеславу Люксембургскому13, королю Германии и Чехии.
Любимый девиз Вячеслава известен по множеству изображений; он употреблялся королем в качестве отдельной эмб
Бранденбургский Орден Лебедя
229
лемы, в соединении с гербом, с другим девизом — зимородком14 и, наконец, в сочетании с аллегорическими фигурами, из числа которых особенно типичны и примечательны хорошенькие, порой полуголые девушки-купальщицы или банщицы15. Весьма вероятно, что тема купальщицы не просто развивает тему духовного омовения, уже заявленную девизом полотенца, но даже первична по отношению к этому девизу и восходит к Мелюзине, легендарной прародительнице Люксембургского дома и привычному персонажу его эмблематики. По крайней мере, некоторые детали позволяют предположить это16. Так или иначе, основной ролью королевского полотенца (платка, подвязки) было не обозначение абстрактных качеств и событийных реалий, а указание на персону обладетеля знака.
В известном смысле судьба этого девиза оказалась счастливее судьбы короля Вячеслава. В 1395 году он пожаловал право носить свой девиз, в придачу к герцогскому титулу, Джан Галеаццо Висконти; вскоре capitergium cum gassa (головная повязка с узлом — так определили эту эмблему в Италии) был переосмыслен как собственная эмблема миланских герцогов и стал одним из излюбленнейших их девизов, а равно отразился и в геральдической практике их приближенных. В 1438 году, вскоре после смерти императора Сигизмунда, его зять и преемник Альбрехт Великодушный17 в борьбе за свои чешские права решил воспользоваться полотенцем Вячеслава в качестве знака своего преемства к Люксембургскому дому вообще18. Уже будучи главой венгерского ордена Дракона и австрийского ордена Наставлений (или Орла), Альбрехт основал их чешский аналог— орден Полотенца (или Платка; ordo Tusini)19.
Собственно, преемственности этого Ордена по отношению к девизу Вячеслава до сих пор не уделялось должного внимания. Д. А. Боултон в своем фундаментальном труде приводит свидетельства трех различных авторов, никак не раскрывающие ни названия, ни символики Ордена20. Орден глухо упоминается новейшими немецкими авторами; А. Ранфт называет его лишь затем, чтобы высказать сомнение в его корпоративной природе21. В эрудитской традиции образ ордена был существенно искажен; приписываемый ему в работе А.-М. Перро червленый крест22 в действительности, скорее всего, относится
230
М. Ю. Медведев
к старинному чешскому ордену Красной Звезды. До недавнего времени моя уверенность в том, что «Тусин» есть Вячеславов-ское полотенце, не находила необходимых оснований; и я глубоко благодарен московскому коллеге Льву Масиелю Санчесу, указавшему мне на свидетельство, не учтенное в труде Боултона — рассказ путешественника-кастильца Пере Тафура о пожаловании ему королем Альбрехтом своих девизов: Дракона, Орла, «а равно и Тусина, иначе сказать — полотенца»23. Неудачи Альбрехта в Чехии, его скорая смерть в 1439 году и драматическая судьба его сына не позволили закрепиться «Богемско-
н
Бранденбургский Орден Лебедя
231
му ордену»; но Сообщество Лебедя было основано по горячим следам.
Фридрих II имел вполне ясные основания заявить о своей доле в выморочном люксембургском наследстве. В территориальном отношении он ею уже владел. Именно Люксембургскому дому — сперва Вячеславу24 (1373 —1378), затем Сигизмунду, Иодоку (Йошту) Бородатому и, наконец, снова Сигизмунду принадлежала, до ее передачи Гогенцоллернам, Бранденбургская марка. Для пожалования электората отцу Фридриха II в 1410-х годах Сигизмунд был вынужден даже пуститься на финансово-правовые уловки, чтобы обойти фамильные права Вячеслава25. Используя люксембургский девиз в знаке своего Сообщества, Фридрих заявлял о легитимности своего преемства; но заявлял как бы вполголоса, не расшифровывая этой знаковой декларации в декларациях вербальных. И это, скорее всего, объясняется не призрачностью преемства, связывавшего Люксембургов и Гогенцоллернов, а тем, что князь-основатель вообще избегал открытого помещения какой-либо «хозяйской» эмблемы в знаке Сообщества. Он не желал лишний раз подчеркивать центричност ь и вертикальную подчиненность структуры Сообщества, на горизонтальное распространение которого немало рассчитывал.
Примечания:
1 В настоящей работе развивается тема, ранее затронутая в докладах 23 мая 1996 года на историческом факультете СПбУ (значительно сокращенная публикация: Медведев М. Ю. Орден Лебедя в ряду придворных орденов позднего Средневековья // Средние века. Вып. 60. М., 1997 С. 415 — 419) и 20 августа 1996 г. на XXII Международном конгрессе генеалогической и геральдической наук (Medvedev М. The Tbwel as a Badge of Wenceslas, King of Germany and Bohemia, and its Transformations // Genealogica et Heraldica. Ottawa, 1998. P. 407-412).
2 Д. А. Боултон совершенно справедливо считает первенцем основанное в 1320-х годах Карлом I Робертом Анжуйским, королем Венгрии, Братское рыцарское общество во имя святого Георгия. Общество обладало всеми признаками светского ордена, кроме самого наименования ordo. Основанный в 1330 году Альфонсом XI
232
М. Ю. Медведев
кастильский орден Ленты впервые ввел в светский рыцарский обиход понятие la orden (а также Maestre de la orden), придавая уже существующему типу рыцарской организации быстро укоренившееся нарицательное имя. См.: Boulton D.A. The Knights of the Crown. N. Y., 1987
3 Universitas, т. e. объединение, община. См.: Ibid. P. 32.
4 В отечественной страноведческой фалеристике существует традиция разграничивать ордена (некорпоративные наградные институты и их знаки) и Ордены (корпорации). Но это разграничение едва ли убедительно приложимо к средневековым реалиям — как, впрочем, и к части современных.
5 См.: Медведев М. Ю. К вопросу о роли ливрей в средневековой геральдической традиции // Бюллетень всероссийской ассоциации медиевистов. М., 1997. № 8. С. 26 — 30.
6 Анализ этой истории, описанной Фруассаром, в контексте геральдического использования сакральной символики см.: Dennys R. The Heraldic Imagination. London, 1975. P. 104-105.
7 По кувшинообразной вазе с лилиями орден получил и свое название. Другие имена, под которыми этот Орден известен — орден Стопы, Грифона, Лилии, Приветствия (собственно, Кувшина Приветствия; имелось в виду благовестительное приветствие архангела Гавриила Деве Марии).
8 Так, в акте 1330 года Иоанн II Кастильский определяет знак ордена Ленты как свой девиз: «1а mi divisa». Этот и множество аналогичных примеров см.: Boulton D.A. The Knights of the Crown. P. 63 et passim. Подобным образом знак мог быть отнесен, минуя корпорацию, и к святому патрону. См.: Montaner Frutos A. El senal del Rey de Aragon: Historia у Significado. Zaragoza, 1995. P. 69.
9 Подробнее об этих аспектах обсуждаемой темы, а также о религиозно-нравственном значении символики Сообщества см.: Медведев М. Ю. Орден... С. 416-419; Stillfried R. von. Die Schwanenorden. Halle, 1845; Stillfried R., Hanle S. Das Buch vom Schwanenorden. Berlin, 1881; Hanle S. Urkunden und Nachweise zur Geschichte des Schwanenorden. Ansbach, 1876.
10 Об ордене Кувшина см.: Boulton D'A. J. D. The Knights of the Crown. P. 330-338.
11 Знаком ордена Кувшина был грифон с вьющейся лентой в лапах, подвешивавшийся или непосредственно к цепи, или же к медальону с изображением полуфигуры Божией Матери с младенцем над полумесяцем. Сообществу Лебедя знаком служил подобного ,-,f вида медальон с привешенной к нему фигуркой лебедя, окруженного свитым в кольцо платком (полотенцем).
Бранденбургский Орден Лебедя
233
12 Вероятно, первый тип цепи был в обоих случаях предназначен для рыцарей, а второй — для тех, кто еще не получил посвящения.
13 Автор позволяет себе называть Венцеслава (Вацлава, Венцеля) Люксембургского «русифицированным» именем. Эта заслужившая многие нарекания ономастическая вольность объясняется как следованием практике, оформившейся еще в дореволюционной историографии, так и фактом прямого и весьма значительного для короля преемства Венцеслава к своему далекому родичу и предшественнику на пражском престоле, святому князю. Он же присутствует в отечественной культурной традиции прежде всего как святой и, неизбежно, как Вячеслав).
14 Возможно, зимородок был не отдельным девизом, но служил раскрытию символической природы полотенца. Согласно Овидию, (Метаморфозы, XI, 270 —748) боги обратили в зимородка Алкиону, царицу Фессалийскую, когда она бросилась в море, получив известие о гибели мужа в кораблекрушении; по меткому замечанию Л. Дюрлоо, этот образ омовения-смерти и одновременно перехода к бессмертию, образ верности «даже до смерти» убедительно соотносится с мученичеством св. Иоанна Непомука, в гибели (утоплении) которого Вячеслав был виноват и должен был публично (Бог весть, насколько искренне) каяться (см.: Medvedev М. The Towel... Р. 410).
15 Все эти варианты воспроизведения девизного платка, кроме варианта с зимородком, можно видеть на первой странице роскошной копии Золотой Буллы Карла IV, выполненной в 1400 году. Национальная библиотека в Вене, Ms. 338.
16 Едва ли не главным атрибутом Вячеславовых купальщиц, помимо самого полотенца, была кадка, банная шайка. Такая же кадка служила и характерным атрибутом геральдического изображения Мелюзины, о котором см. в кн.: Loutsch J.-C. Armorial du pays de Luxembourg. Luxembourg, 1974; Loutsch J.-C. Le cimier au dragon et la legende de Melusine // Actes du 6e Colloque international d'heraldique. Bruxelles, 1990. P. 181-204; Pastoureau M. Du masque au totem... // Figures et couleurs. Paris, 1986. P. 149, 153; и др. ценные сведения даны в кн.: Raadt J. Т. de. Sceaux armoires des Pays-Bas... Bruxelles, 1898 — 1899. T. I —II, Другая параллель с легендой о Мелюзине — подглядывающий за купальщицей (купальщицами) рыцарь. В венской копии Золотой Буллы он выглядывает из-за королевского инициала, дополняя аллегорическую постановку.
17 Альбрехт II в своем римско-германском качестве; Альбрехт V в качестве главы дома Габсбургов; он же Альбрехт I Богемский и Венгерский.
234
18 Похоже, Сигизмунд не имел эмблемы подобного рода, отчего Альбрехт и прибег к наследию его брата. Возможно, что в апелляции к Вячеславу «через голову» нелюбимого гуситами Сигизмунда был ] и некий политический расчет.
19 Альбрехт так и не добился реальной власти в Чехии, но его «чешский орден» был именно атрибутом богемского королевского достоинства — хотя бы и титульного. Об этом свидетельствуют ставшие кавалерами Полотенца кастильские путешественники, о которых см. ниже.
20 Boulton D'A. ]. D. The Knights of the Crown. P. 345.
21 RanftA. Adelsgesellschaften. Sigmaringen, 1994. P. 30; см. также: Kruse H., Paravicini W., Ranft A. Ritterorden und Adelsgesselschaften im spat-mittelalterlichen Deutschland 11 Kieler Werkstucke. Reihe D. T. 1. Frankfurt a.M., № 67.
22 Perrot А.-Л4. Collection Historique des Ordres de Chevalerie. Paris, 1820. Согласно Перро, «Тусин» основан в 1562 году.
23 «Diome sus devisas, ansi la del Dragon, que es de Ungria, сото la del Aquila, que es de Austerlic, сото el Tuseniquem que quiere dezir to-vaja, que es de Bohemia». Jimenez de la Espada. Andancas e viajes de un hidalgo espanol, Pero Tafur (1436-1429). Barcelona, 1982. P. 275. «Tovaja» — это современное испанское «toalla». Забавное присоединение латинского «-que» к названию ордена появляется также в рассказе другого кастильского «охотника за орденами», Диего де j Валеры (Boulton D'A. ]. D. The Knights of the Crown. Ibid.) и, вероятно, заимствовано обоими из грамот пожалования, предположительно выписанных на все три девиза сразу.
24 Пользуюсь случаем исправить свою ошибку в оттавской статье (Medvedev М. The Towel... Р. 409), где пребывание Вячеслава на бранденбургском княжении было упущено.
25 Помимо поземельных люксембургско-цоллернских связей можно i упомянуть династические, в данном случае сравнительно слабые.
Союз Маргариты Люксембургской, сестры Вячеслава и Сигизмунда, с братом Фридриха I Иоганном остался без потомства, хотя 1 и был близок по времени и памятен. Самому Вячеславу была первоначально просватана представительница Гогенцоллернского дома, но брак не состоялся.
7
< 4нп л
□Йк ЛЛа •* ------
, JjH: >4*V A
»’> taX b
С/Я. Польская (Ставрополь, СГУ)
Н КОРОЛЕВСКИЕ
ПОСТЦЕРЕМОНИАЛЬНЫЕ ПИРЫ В РЕГЛАМЕНТЕ ЦЕРЕМОНИЙ ФРАНЦУЗСКОГО КОРОЛЕВСКОГО ДВОРА
Жизнь средневекового королевского двора, с ее многообразием и неоднозначностью, была строго регламентирована как в своем будничном, так и в праздничном проявлениях. Французский двор не только не являлся исключением, но и диктовал порядок процедур и церемоний всем европейским монархиям.
Тенденция к написанию свода церемоний двора возникла в конце XVI — первой половине XVII вв. — в период расцвета французского абсолютизма. Среди многообразия трактатов и регистров, созданных юристами и придворными, необходимо отметить «Французский церемониал», созданный в первой половине XVII в. одним из виднейших юристов при дворе Людовика XIII Теодором Годфруа. Он приводит перечень и описание основных публичных церемоний двора, принятых на протяжении XIV —XVI вв. К их числу относятся: королевское посвящение (церемония инаугурации); торжественный въезд королей, королев, дофинов, наместников и прочих сеньоров в города; свадьбы королей и членов их семьи; торжественные приемы; рождение королевских детей; появление короля в Генеральных Штатах и на заседании ассамблеи нотаблей; торжественные ассамблеи нотаблей; оммажные клятвы, встречи пап, императоров, королей, других иностранных принцев и послов; торжественные процессии1.
Несмотря на различное предназначение этих церемоний, их описание в «Церемониале» объединяет общий финал — пиры, которыми было предписано завершать все публичные мероприятия такого ранга.
С. А. Польская
№
Что касается внимания исследователей церемониальной стороны жизни французского двора, то среди разнообразных аспектов и сюжетов отсутствуют цельные научные труды, посвященные практике постцеремониальных пиров. Встречаются лишь спорадические упоминания в контексте ряда монографий, диссертаций и статей в основном французских историков различных направлений периода 70 —90-х гг. XX столетия. Среди них— М.-Т. Каро, Ж. Буше, Ж. Барбей, С. МакКромак. М.-Т. Каро, рассуждая о формах репрезентации королевской власти перед феодальной средой, отмечает, что одной из них являлись пиры, устраиваемые по окончании наиболее значительных событий в жизни королевской семьи и двора2. Более предметное внимание уделяет пирам Ж. Буше. В своей диссертации «Общество и умонастроения вокруг Генриха III» и опубликованной на ее основе монографии «Двор Генриха III»3 она указывает, что совместные трапезы — пиры двора и специально приглашенные лица в присутствии короля или кого-нибудь из членов la famille royale — являлись одной из наиболее ярких особенностей придворной культуры периода последних Валуа, однако отдельного анализа процедуры пиров исследовательница не предпринимает. В том же русле выдержано исследование Ж. Барбея «Быть королем», где церемониальные пиры лишь упоминаются, но не являются специальным сюжетом4. Более четкое оценочное суждение о происхождении постцеремониальных пиров обнаруживается у американского историка С. МакКромак, которая заключает, что как общекультурное явление постцеремониальные пиры берут свое начало в известной германской традиции трапез вождя и его дружины, а также празднеств римского императорского двора5. Трудно судить, в каком соотношении оба этих начала присутствовали в средневековом эквиваленте, тем более что подобное исследование выходит за рамки настоящего сообщения. Важен в данном случае тот факт, что совместная трапеза участников прошедшей церемонии являлась одной из составляющих основ дворового этикета. Таким образом, постцеремониальные пиры в регламенте французского двора остаются за рамками специального внимания исследователей, и настоящее сообщение является первой попыткой автора восполнить данный пробел.
Циры французского двора------------------*~~**-*-г* 237
Важность постцеремониальных пиров подчеркивается тем местом, которое отведено лицам, обслуживающим их, в регистре должностных лиц французского королевства. Его, в частности, приводит в своем знаменитом трактате «Сборник о королях Франции, их короне и доме» Жан Дю Тилле — старший нотариус и личный секретарь Генриха IV. Согласно его регистру, повар (le cuisine), кравчий (le vigneron), хлебодарь (1е boulanger) занимают свое место после капитана гвардии, но находятся перед камергером, ловчим, сокольничим и лесничим6. Исследователи, в частности, американский историк права Р. Гиси, связывают этот факт с частотой проведения постцеремониальных пиров и той степенью значимости, которую имели для функционирования монархии названные церемонии7 Действительно, поскольку пиры являлись их конечным этапом, то на них перекладывалась и определенная часть ответственности.
Данный тезис подтверждается столь важным источником, как «Исторический и хронологический трактат посвящения и коронации королей и королев Франции от Хлодвига до наших дней» Николя Менана — советника парламента Г. Меца8. Автор отводит королевскому пиру отдельную секцию своего сочинения. В первую очередь, обращает на себя внимание оформление величия монарха, выраженное в комплексе его регалий и иерархии мест присутствующих по отношению к королю.
Пространственно-ролевой подход к изучению церемониала был предложен Ж. Ле Гоффом9 и нашел активную поддержку у ряда исследователей (А. Хедеман и Ж.-Кл. Бонне10). Если попытаться применить данный метод анализа к протоколу постцеремониальных пиров, то становится очевидно, что символически центральное и находящееся на возвышении место короля оформляет его авторитет. Н. Менан, описывая интерьер пиршественной залы, сообщает: «Стол короля располагается обычно напротив камина (т. е. лицом к двери пиршественной залы. — С. /7.), на платформе из четырех ступеней два локтя в высоту за балюстрадой под больщим балдахином или навесом»11. Присутствие балдахина или паллиума над королевским креслом также не случайно. Дело в том, что введенный в интерьер тронных и пиршественных зал балдахин приобрел не столько утилитарное, сколько сакральное значение, символизируя высшее
238
С. А. Польская
покровительство монарху. Ту же задачу возвеличивания выполняли и королевские регалии. Н. Менан, описывающий проведение пира по окончании церемонии королевского посвящения, указывает, что король появляется в пиршественной зале, «... с короной на голове, держа скипетр и “руку Правосудия", затем, когда он садится, большая корона Карла Великого, скипетр и "рука Правосудия" кладутся на стол, где они будут находиться весь обед. Коннетабль держит меч короля, стоя на возвышении за его креслом»12. В менее торжественных случаях использовалась малая корона, которая уже не снималась, а скипетр присутствовал в левой руке короля только на пирах, посвященных приемам послов, принцев и королей иностранных держав с целью напомнить о суверенитете и величии Франции. Согласно «Французскому церемониалу», во всех остальных случаях, особенно если пиры проходили за пределами дворца,
Символическое изображение встречи императора Карла IV, богемского короля Вацлава и Карла V (Большие Французские Хроники Карла V)
в ратуше Парижа или других городах — король ограничивался малой короной и «рукой Правосудия», означающей справедливое и милосердное правление13.
Как уже отмечалось, места за столом располагались строго согласно рангу присутствующих. Н. Менан сообщает, что после благословения стола высшим священником (чаще всего эту роль выполняли или архиепископ Реймский, или личный духовник монарха), при
Пиры французского двора
239
глашенные рассаживаются в следующем порядке:
«1. Пэры Церкви справа от короля, на пяти или шести местах, на две ступени ниже короля... Они одеты в священнические одежды и митры...
2. Светские пэры по левую руку от короля, на той же высоте, что и пэры Церкви; они сидят, одетые в мантии герцогов, с коронами на головах.
3. Стол послов и папского нунция. Здесь же сидит канцлер Франции.
4. Напротив этого стола находится «стол Чести», где Главный Камергер, одетый так же, как и светские пэры, занимает первое место. Затем — первый дворянин в такой же одежде»14.
Далее располагаются, согласно титулу и месту при дворе, многочисленные духовные и светские сеньоры.
Когда на церемониях присутствовали королева и престолонаследник, то здесь необходимо отметить характерную особенность: если пир проходил по окончании церемонии королевского посвящения, то принц или брат короля садились по его левую руку, а «королева, — констатирует Н. Менан, — находится на балконе залы, вместе с принцессами и прочими дамами двора, где она может наблюдать за королевским пиром»15. Такого рода дискриминация была отнюдь не случайной. Историки гендерного направления (в частности, Кл. Шерман) усматривают в этом следствие самого порядка церемонии королевского посвящения, согласно которому французские монархи проходили ее без участия своих супруг16. Во всех остальных случаях королева присутствовала за главным столом по левую руку от короля. Сопровождающие ее дамы также располагались согласно рангу. Подтверждение тому обнаруживается в более раннем по времени создания источнике — «Хронике Сен-Дени» конца XIV — начала XV вв. При описании королевского въезда в Париж Карла VI 11 ноября 1380 г. неизвестный автор отмечает, что на последующем пиршестве присутствовали и представители города: король вышел в пиршественную залу к присутствующим, «... которые были представлены буржуа, прелатами и грандами королевства; и на протяжении трех дней он руководил роскошными пирами. Рыцари и сеньоры состязались все это время в турнирах и военных
240
С. А. Польская
упражнениях; были приглашены высокородные дамы, которые ради этого случая съехались в Париж и выставили напоказ все свои наряды, чтобы придать этому пиру наибольший блеск»17. Таким образом, постцеремониальный пир предстает перед нами не просто гастрономическим действом, — его проведение сопряжено с целым рядом дополнительных развлечений: игрой музыкантов, которые, как сообщает уже Н. Менан, «играют беспрерывно при перемене блюд и по приказам главного управляющего»18, рыцарскими турнирами и балами. Ювенал дез Ур-син в своей известной «Истории Карла VI» даже порицает подобный размах: «И три дня был большой бал и пир, где присутствовали дамы, и праздник был грандиозным, просто сумасшедшим»19. Необходимо отметить еще одну особенность пиров, проводящихся королевским двором вкупе с городскими кругами: в этом случае знатные горожане получали привилегию лично прислуживать королю. Разумеется, в основной своей массе эти обязанности лежали на тех, кто имел при дворе соответственные должности.
Н. Менан сообщает: «Стол Его Величества обслуживается высокопоставленными лицами двора... в следующем порядке: 1. Играющие барабанщики. 2. Герольды. 3. Мэтр-распорядитель стола»20. Далее перечисляются те, кто непосредственно обслуживал нужды пирующих: «4. Главный Хлебодарь нарезает хлеб, который в первую очередь раздается всем присутствующим в зале. 5. Ему помогает Главный Пекарь Франции, который по обычаю отрезает первый ломоть. 6. Резчик мяса в сопровождении Первого Дворянина, который и подает его королю, и самых знатных горожан»21. Кроме того, в качестве обслуживающего персонала выступают Главный Певчий и Главный Оруженосец22. Присутствие столь разнообразных по роду занятий лиц отражает всю степень важности, которую вкладывал двор в проведение пиров, хотя они и не имели самостоятельного церемониального статуса. Очевидно, что проводившиеся так часто, насколько позволял регламент, постцеремониальные пиры являлись неотъемлемой частью повседневной жизни королевской курии. Торжественность и размах их проведения зависели от уровня церемонии, социального положения участников и целого ряда тонкостей этикета, просле
Пиры французского двора
241
дить которые в рамках настоящего сообщения не представляется возможным.
Важна общая цель, объединяющая данное действо на всех уровнях: от пира во дворце архиепископа г. Реймса по окончании церемонии королевского посвящения до традиционного празднества в городских ратушах по случаю приезда монарха и его двора — стремление продемонстрировать величие королевской династии и суверенитета Франции в глазах гостей-иностранцев посредством комплекса королевских регалий и эмблем. Не менее важным является иерархичный принцип распределения мест присутствующих, символизирующих социальную структуру государства, вершину которой составляют пэры Церкви и света во главе с королем.
Символически расположение фигуры монарха в центре стола, окруженного по правую руку шестью пэрами Церкви (архиепископ Реймсский, епископы Шалона, Бовэ, Лангра, Нойона и Лана) и светскими — по левую (герцоги Бургундский, Норманнский и Гиенский, графы Шампанский, Тулузский и Фландрский) знаменует не только союз государства и Церкви, светской и духовной властей. Если обратиться к мнению А. Буро, оно могло трактоваться современниками как акт, тождественный Тайной Вечере Христа и 12 апостолов, хотя сам же французский исследователь признает эту мысль гипотетической, соотнося ее не столько с пирами, сколько с церемонией королевского посвящения23. Действительно, на наш взгляд, излишне сакрализовывать процедуру постцеремониальных пиров, поскольку по своей структуре и утилитарному предназначению они были ярким и пышным, но в основе своей светским зрелищем, которое было призвано символически подчеркнуть значимость того или иного крупного события как в жизни двора, так и всего Французского королевства.
__________________ < V
Примечания:
1 Godefroy Th. Le ceremonial framjois contenant les ceremonies observees en France I Rec. par Theodore Godefroy et mis en lumiere par Denys Godefroy. Paris, 1649. 2 t.
242
**------------
2 Caron М.-Th. La societe en France a la fin du Moyen Age. Paris, 1977. P. 31.
3 Boucher J. La societe et mentalites autour de Henry III. Dissertation. Paris, 1981; Idem. La cour de Henry III. Rennes, 1986. 4 t.
4 Barbey J. Etre roi. Le roi et son gouvernement en France de Clovis a Louis XVI. Paris, 1992.
5 MacCromack S. Art and Ceremony in Late Antiquity. Berkeley, 1981. P. 1-92.
6 Du Tillet ]. Recueil des roys de France, leurs couronne et maison. Paris, 1618. P. 340.
7 Giesey R. E. Modeles de pouvoir dans les rites royaux en France // Annales ESC, mai-juin 1986. № 3. P. 580.
8 Menin N. Traite historique et chronologique du sacre et couronnement des Rois et des Reines de France depuis Clovis I-er jusqu'a present... Paris, 1723.
9 Le Goff J. Aspects religieux et sacres de la monarchie fran^aise du X-e au Xlll-e siecle Ц La royaute sacree dans le Monde chretien: Collection de Royaumont, mars 1989 / Sous dir. de A. Boureau, C. S. Ingerflom. Paris, 1992. P. 19-28.
10 Hedeman A. D. Copies in context: The Coronation of Charles V in His «Gran-des Chroniques de France» 11 Coronations. Medieval and Early Modern Monarchy Ritual / Ed. J. M. Bak. Toronto, 1990. P. 72-87; Bonne ].-Cl. Rituel de la couleurs // Image et signification. Rencontres de I'Ecole du Louvre. Paris, 1983. 129 fol.
11 Menan N. Op. cit. P. 295-296. <%
12 Ibid. P. 295.
13 Godefroy Th. Op. cit. P. 450, 561.
14 Menin N. Op. cit. P. 297-299.
15 Ibid. P. 299. И
16 Единственное исключение составляла Жанна Бурбон, жена Карла V. — См.: Sherman Cl. Taking a Second Look: Observations on the Iconography of a French Queen: Jeanne de Bourbon (1338-1378) // Feminism and Art History / Ed. by N. Broude, M. D. Garrard. N.Y., 1982. P. 101-117.
17 Chronique de Saint-Denis // Les entrees royales fran^aises de 1328 a 1515 / Ed. B. Guennee, Fr. Lehoux. Paris, 1968. P. 57.
18 Menin N. Op. cit. P. 297.
19 Jouvenal des Ursins. Histoire de Charles VI // Les entrees royales franchises... Paris, 1968. P. 58.
20 Menin N. Op. cit. P. 296.
21 Ibid. P. 296-297.
22 Ibid. P. 297.
23 Boureau A. Le simple corps du roi: I'impossible sacralite des souverainet fran^aises. XV-XVII siecles. Paris, 1988.
v -t;
Кд-.
Я il SJ
К
’*’7 ? К; Л
Л/'Г*
Mb П‘ г?
V
III. ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ: ГОСТИ ПРИ ДВОРЕ; ЧУЖИЕ В КАЧЕСТВЕ ПРИДВОРНЫХ
i.
> >9 ---*.~
О. С. Воскобойников (Москва, МГУ)
ГОСТИ В КУЛЬТУРНОЙ ЖИЗНИ ДВОРА ФРИДРИХА II
В последних работах о Фридрихе II (1220 — 1250) большой популярностью стал пользоваться эпитет, данный ему английским историком Дэвидом Абулафиа: «государь между культурами»1 Действительно, для нашего современника, интересующегося историей Средних веков, фигура этого государя интересна прежде всего благодаря той славе вольнодумца, открытого для диалога с представителями всех цивилизаций, которую создали ему современники, наверное, не без сознательного участия в этом самого императора. При изучении различных этапов развития средневековой культуры — культуры, пронизанной религией и потому достаточно замкнутой и с недоверием относящейся к влияниям извне — мы привыкли положительно и с особым интересом относиться к тем моментам, когда она вступала в диалог с другими культурами. Нужно, однако, учитывать, что всякое влияние не является самоценным феноменом, оно вливается в ткань культуры только в том случае, если эта последняя оказывается готовой к подобному диалогу, находится на соответственно высоком уровне развития для создания нетривиально новых текстов2. Любое внешнее «текстовое вторжение» (Ю. М. Лотман) играет здесь роль катализатора.
Заслуга Фридриха II и его окружения состоит именно в том, что они создали такую модель культуры, которая в течение определенного времени могла функционировать на основе диалога3. Это можно считать продолжением длительной традиции: Южная Италия, территорию которой занимало Сицилийское королевство, в течение многих столетий являлась перекрестком цивилизаций. В начале XIII века здесь было значительное присутствие греков и арабов, придерживавшихся своих верований и обычаев. В XII веке, при Рожере II Отви-
246
О. С. Воскобойников
ле (1113 — 1154) и его преемниках, столица королевства привлекала интеллектуалов и путешественников как с Запада, так и с Востока. Гость при норманнском дворе был обычным явлением.
Фридрих II, который сознательно старался следовать традициям обеих династий — Штауфенов и Отвилей, — унаследовал и традиционное для этих королевских домов «гостеприимство». Но в силу особого политического статуса, которым обладал Фридрих II, являясь одновременно государем Священной Римской империи и Сицилийского королевства, его «гостеприимство» обладало некоторым своеобразием. Если для норманнского периода мы можем говорить о Палермо как о столице и, следовательно, культурном центре государства, то у Фридриха II такой столицы не было — было несколько излюбленных резиденций в Южной Италии, в основном в Апулии и в Кампании (Фоджа, Лучера, Капуа и др.) В связи с постоянной борьбой с папством и коммунами за преобладание в Италии двор кочевал то у южных границ папского государства, то в северных областях. Таким образом, если норманнский двор принимал гостей у себя дома, то знаменитая Великая курия сама постоянно оказывалась «в гостях». Это откладывало особый отпечаток на культурную жизнь королевства — ее сре-доточением становился не город, не университет, не монастырь, а именно двор, который вне зависимости от своего местонахождения привлекал к себе гостей — носителей различных культурных традиций. Зададимся вопросом, кто были эти гости, как их принимали, как они относились к императору и его окружению, и это поможет нам по-новому взглянуть на роль Сицилийского королевства в развитии европейской культуры.
*****
Когда мы говорим о гостях при средневековом дворе, мы всегда должны представлять себе, каков был статус этого гостя и в соответствии с этим оценивать оказанный ему прием. Почетным гостем всегда считался посол, особенно если он прибывал издалека. Обмен посольствами между Сицилийским королевством и другими государствами был достаточно регулярным, и Гюнтер Вольф считает даже возможным говорить о зарождении института постоянного посольского представи
Гости при дворе Фридриха II
247
тельства в дипломатической практике Фридриха II4. Из арабских источников мы можем почерпнуть сведения о послах мусульманских государств, прибывавших к штауфеновскому двору.
Абу ал-Фада, автор «Повествования о событиях истории человечества», передает рассказ египетского посла, кади Гамаль ад-дина ибн Вазила, побывавшего на «Длинной земле» (так арабы называли Апеннинский полуостров): «Я видел эти земли, император — это один из франкских королей, щедрый, широко образованный в области философии, логики и медицины. И он очень любит мусульман, поскольку воспитывался на острове Сицилия, где большинство населения составляют мусульмане»5. Ибн Вазил (ок. 1208 — 1237) считался крупным ученым-энциклопедистом, известно, что он написал по заказу Фридриха II «Императорский логический трактат».
Фридриху II приписываются у Абу ал-Фада те качества, которые входили в топику арабской литературы — например, в «Собрании хроник» псевдо-Хусейна ал-Йафи он тоже выступает как знаток философии, логики и медицины6, — таких примеров много. Важным преимуществом Фридриха II перед другими «королями франков» для арабских авторов была его симпатия к исламу, которая передалась и его сыну Манфреду, королю Сицилии (1258 — 1266). Тот же Абу ал-Фада, некоторое время находившийся при его дворе, пишет, что это лучший друг мусульман и ученых, знает наизусть Евклида и разбирается в умозрительных науках, все его окружение состоит из мусульман, и в его лагере совершается дневная молитва. За такую приверженность к исламу «халиф франков» (папа) отлучил его от церкви, как и его отца и брата Кура ибн Фардарика (Конрада)7
Важную роль в дипломатическом этикете и вообще в международных отношениях играл обмен дарами — неслучайно арабские авторы уделяют их описанию особое внимание. Ахмад ибн Али ал-Макризи, автор «Книги династий», рассказывает, что среди подарков, представленных египетскому султану Малику ал-Камилу послом Фридриха II, особенно ценен был боевой императорский конь и золотые шпоры, инкрустированные драгоценными камнями. Послу был оказан соответствующий почет, и в ответ он получил йеменские, индийские и персидские ткани8. В другой раз посол Фридриха II мессер Рай
248
О. С. Воскобойников
мон привез ал-Камилу охотничьего исландского кречета, которого он, как уверял, купил у «людей моря» за триста унций золота9. В 1232 году послы султана Дамаска ал-Ашрафа преподнесли императору своеобразный планетарий: шатер, на внутренней стороне которого была изображена карта звездного неба10. Дар был оценен по достоинству и хранился в императорской сокровищнице в Венозе11. В качестве ответного дара послы получили белого медведя, который вызвал у восточных хронистов не меньшее удивление, чем знаменитый экзотический зверинец Фридриха II — у западных.
Действительно, звери, особенно охотничьи и экзотические, часто использовались в качестве почетного дара, во-первых, потому, что охота была особым пристрастием Фридриха II, автора большого трактата «Об искусстве соколиной охоты», и традиционным увлечением мусульманских правителей; во-вторых, потому, что звери, входившие в систему геральдики, играли важную роль в репрезентации власти средневековых государей. Верблюды, леопарды, обезьяны и знаменитый на всю Италию слон, подаренные императору восточными послами, не раз использовались им в процессиях во время военных кампаний в Северной Италии. Этот зверинец произвел такое сильное впечатление на современников, что еще в конце XIII века о нем вспоминал хронист Салимбене, в детстве видевший такую процессию12.
С другой стороны, мы можем видеть, что в дипломатических отношениях с восточными дворами сицилийский монарх старался подчеркнуть интеллектуальный уровень своего двора, ибо это придавало особый престиж его власти как на Востоке, так и на Западе и импонировало мусульманским правителям. Об этом свидетельствуют и сведения о таких подарках, как планетарий, и тот факт, что в качестве послов выступают ученые, способные поддержать при «латинском» дворе дискуссию на любую научную тему.
Фридрих II, находясь во время крестового похода 1228 — 1229 гг. в Палестине, сразу после заключения десятилетнего перемирия с султаном Египта попросил того прислать ко двору какого-нибудь известного астронома. «К нему был отправлен ал-Алам Кайзар Ханифи, называемый в народе Таазиф,
Гости при дворе Фридриха II
249
самый ученый из всех современных знатоков этой науки», — рассказывает арабский историк Абу ал-Фадайл13. В качестве части дипломатического «дара» в составе посольства от регента Киликийской Армении Константина Лампрона ко двору Фридриха II прибыл Феодор Антиохийский, переводчик с арабского, учившийся у Камаля ад-дина ибн Юсуфа в Багдаде и Мосуле. Его значение в культурной жизни Сицилийского королевства видно уже по тому, что он получил титул официального философа двора, что соответствовало должности хакима при арабских правителях. Он перевел на латынь для Фридриха II арабский трактат об охоте, так называемый Moamin, составлял гороскопы и лечебные снадобья14.
Когда мы говорим о связях сицилийского двора с мусульманским миром и с арабскими учеными и переводчиками, нужно не забывать, что часто наши знания о них основаны на сомнительных атрибуциях, на упоминаниях отдельных имен в зачинах произведений, посвященных Фридриху II — а таких сохранилось великое множество, поскольку это тоже придавало любому литературному произведению определенный авторитет в среде интеллектуалов. Чарльз Хаскинс, изучавший придворную культуру Сицилийского королевства, приводит несколько таких примеров и приходит к выводу, что на данном этапе изучения истории рукописей сведения о пребывании при дворе разных пришельцев с Востока нуждаются в серьезной проверке и представляют интерес прежде всего как свидетельство репутации императорского двора в качестве центра обширных культурных связей и очага знаний15. Связи Фридриха II с арабским миром были действительно общеизвестны: «В народе говорят, что Фридрих II больше следовал закону Магомета, чем Иисуса Христа, завел себе сарацинских наложниц... давно был другом и союзником скорее им, чем христианам», — пишет английский францисканец Матвей Парижский16. Тот же хронист сообщает, что в 1250 году ко двору императора прибыло двенадцать верблюдов, груженных золотом и серебром. Таковы были слухи, которые доходили до другого конца Европы о связях сицилийского двора с арабами, слухи, которые отчасти под влиянием папской пропаганды, отчасти из-за общей подозрительности ко всему чужому в основном приобретали негативный оттенок.
250
rem.
О. С. Воскобойников
Современники, которые не могли простить Фридриху II его привязанности к мусульманам, удивлялись его образованности, особенно знанию иностранных языков. Вслед за ними современные исследователи приписывают ему знание немецкого, итальянского, французского, провансальского, латыни, арабского, греческого и даже еврейского17 Такие утверждения не основаны ни на чем кроме свидетельств о связях сицилийского двора с людьми, говорившими на этих языках.
Известно, например, что в окружении Фридриха II некоторое время находились еврейские ученые и переводчики. Моисей Салернский пишет на итальянском языке еврейскими буквами комментарий на трактат Маймонида «Учитель колеблющихся» («Doctor perplexorum»). Трудные места он обсуждает с каким-то христианским философом18. Иаков Анатоли, живший сначала в Провансе, около 1232 года перебравшийся в Южную Италию, переводчик Птолемея и Аверроэса, во введении к своему сочинению «Стимул учащихся» рассказывает о своей деятельности при дворе Фридриха II: «В этой книге вы найдете и то, что я слышал из уст великого христианского ученого по имени Михаил [Скотт], с которым я был связан в течение некоторого времени; когда во время разговора представлялся какой-нибудь стих из Библии и он предлагал по этому поводу свое философское объяснение, я принимал его и помечал для себя под его именем, потому что в мои намерения не входило похваляться тем, что мне не принадлежит, ни украшать себя искусственной мишурой, чтобы казаться мудрецом»19. Далее следует рассказ о том, как они втроем с Фридрихом II и Михаилом Скоттом обсуждали пассаж из Маймонида о существовании первозданной материи, общей для тверди и неба, причем император высказывался за возможность существования таковой, а Михаил Скотт и Иаков Анатоли отрицали ее, ссылаясь на того же Маймонида и видя в этом утверждении влияние неоплатонизма20.
Иуда бен Соломон Коген, в восемнадцать лет написавший «Трактат о науке», в 1233 году оказался при дворе Фридриха II и рассказывал о том, как он обсуждал различные проблемы астрономии и геометрии с «философом» императора Михаилом Скоттом: «Когда эти решения были представлены императору Фридриху (да возвеличится слава его’), он очень обрадовался
Гости при дворе Фридриха II
251
тем ответам, которые я давал тому, кто считал себя его философом. У нас было еще много дискуссий по различным сюжетам, много вопросов и ответов, но эта книга посвящена не им. Потом мы переписывались десять лет, я ездил в страны императора, осознал разумность его деяний, видел его мудрецов, его писцов, его старцев, его судей, его начальствующих, мясо его стола и дома его слуг. Все зависит от судьбы, и я прошу Господа, да будет он восхваляем и препрославлен каждодневно, привести меня в дом моего отца, на родину, в безопасности и радости»21.
Как видим, реальные контакты с еврейскими учеными имели место. От них придворные Фридриха II могли познакомиться с одним из замечательных произведений средневековой еврейской мысли— «Учителем колеблющихся». Но для нас остается загадкой, насколько хорошо христиане, «латиняне» понимали еврейский язык, не говоря уж о сложности самой еврейской философской мысли. Можно предположить, что беседы велись на вольгаре. Как считает Колетт Сира, специально занимавшаяся этим вопросом, это был диалог людей, которые сравнивали две отличающиеся друг от друга, равнозначительные традиции — еврейскую и христианскую. Обе находились в непосредственной связи с греческой и арабской философиями, которые в этом диалоге сопоставлялись с Библией22. Высказывалось мнение, что эти контакты были вызваны одними лишь политическими интересами Фридриха II, его стремлением повысить авторитет своей власти в международном научном сообществе23. С этим отчасти можно согласиться, поскольку культурная жизнь двора была, несомненно, напрямую связана с политическими интересами государства. Но эту связь нельзя абсолютизировать, как это иногда делают современные исследователи, как нельзя отождествлять и научную любознательность Фридриха II с его политическим мировоззрением.
Для истории культуры важна преемственность культурного опыта от поколения к поколению, важен вопрос о наследии. Мы вправе задаться вопросом, что оставили потомкам эти столь прочные контакты с мусульманским миром, эти оживленные и, казалось бы, плодотворные дискуссии с еврейскими и арабскими учеными? В средневековой Европе не так уж часто
252
О. С. Воскобойников
можно было встретить место, где представители враждебных вероисповеданий могли свободно обсуждать библейские тексты, сопоставляя их с сочинениями философов всех времен и народов. Двор Фридриха II не дал нам латинского перевода «Учителя колеблющихся», и неизвестно, насколько хорошо придворные ученые знали этот текст, или они просто проявляли искреннее любопытство, когда еврейские переводчики называли имя Маймонида. Гости императора переводили Аристотеля, Альпетрагия, Авиценну, Аверроэса, и некоторые почерпнутые из этих переводов знания воплотились в законодательстве Фридриха II24, в его книге «Об искусстве соколиной охоты», в собственных сочинениях Михаила Скотта.
В то же время и у Фридриха II, и у его окружения было довольно смутное представление об аристотелизме, который в то время уже начинал восприниматься только вкупе с комментариями Аверроэса. Салернская школа, которая должна была бы впитать в себя всю традицию арабской медицины, особенно если учитывать интерес к ней при дворе, в XIII веке переживала не лучшие свои времена. Научная литература, вышедшая непосредственно из придворной среды и, следовательно, включившая в себя опыт контактов с восточными учеными, весьма ограничена. Если говорить о книге Фридриха II, то ее влияние на дальнейшее развитие орнитологии и опытного знания, за которое ратовал автор, очень незначительно25. Кроме известных научному сообществу трактатов средневековые рукописи донесли до нас большое количество сочинений по алхимии, магии, хиромантии и подобным дисциплинам, которые либо приписываются его придворным, либо посвящены императору, но, как я уже отмечал, они пока мало что могут прояснить в культурной жизни двора.
На всем наследии Фридриха II легла своеобразная damnatio memoriae, что связано с ожесточенной борьбой пап со Штау-фенами, с их желанием вытравить из Италии всякое воспоминание о них, в чем понтифики нашли поддержку Анжуйской династии. Через них в Рим попала библиотека Фридриха II, где следы ее теряются, о составе этой библиотеки нам почти ничего не известно. На всей книжной продукции, связанной с двором Фридриха II, стоял гриф папского «неодобрения», что ко
Гости при дворе Фридриха II
Wit "тгн- *
jss^.
253
нечно, не способствовало ее распространению. Таким образом, в связи с политическим поражением Фридриха II многие плодотворные международные контакты при его дворе были обречены на то, чтобы остаться лишь интересными штрихами к картине культурной жизни Европы XIII века.
В заключение обратим внимание на фигуру еще одного гостя, столь привычного при дворе средневекового государя — на поэта. Сицилийский двор не мог быть исключением. Его необычность состояла еще и в том, что он находился то в Южной Италии, где он стал колыбелью первой итальянской поэтической школы, то в Германии, которая в первой половине XIII века видела расцвет миннезанга, то в Северной Италии, после Альбигойских войн ставшей прибежищем многих провансальских трубадуров, где langue d’oc, как и langue d'oil, были столь же распространены, как и итальянский и латынь26. Фридрих II, знавший, как считается, все эти языки, должен был собирать при своем дворе всю эту многоголосую поэтическую братию.
Когда мы говорим о куртуазной поэзии, нужно не забывать, какую функцию она выполняла в жизни двора. Она состояла не только в том, чтобы услаждать слух повествованиями о любви и земных радостях. Поэзия на народном языке играла важнейшую роль в системе массовой коммуникации светского общества, аристократии. Хорошей запоминаемости провансальских и немецких стихов способствовала их связь с музыкой — мы имеем дело, собственно, с песнями, а не со стихами. Поэт часто оказывался «политическим комментатором», перед которым меценат ставил задачу с помощью поэзии влиять на общественное мнение, формировать «правильный» образ государя. Ссора с таким поэтом могла обернуться для него нежелательными последствиями, поскольку он рисковал во всеуслышание быть обвиненным во всевозможных грехах, прежде всего в тех, которые не соответствовали кодексу куртуазного вежества. Поэзия, которая стояла у истоков европейской лирики, была сугубо нелиричной в своей функциональности27
Когда молодой король Сицилии, претендовавший на императорскую корону, во втором десятилетии XIII века оказался сначала в Северной Италии, а потом на восемь лет в Германии (до 1220), он понял «пропагандистское» значение поэзии. По мере его политического роста в его окружении стали появ-
254
О. С. Воскобойников
литься заметные фигуры. После битвы при Бунине (27 июля 1214 г.) на его сторону перешел Вальтер фон дер Фогельвейде, основная задача которого, как и всякого миннезингера, состояла в том, чтобы получить лен, дававший поэту определенную материальную независимость:
О князь Апулии, хранящий Вечный град, Я нищ, хотя искусством так богат.
Мне только б свой очаг — я не прошу палат!28
Вскоре Вальтер получил удел в Вюрцбурге, тридцать марок годового дохода позволили ему чувствовать себя достаточно уверенно, чтобы подтрунивать над скаредностью герцога Леопольда Австрийского, чьим гостеприимством он прежде пользовался29.
Когда Фридрих II уехал в Италию, Вальтер, конечно, за ним не последовал. 20-е годы отмечены в его творчестве чувством глубокого пессимизма, когда он жалуется на то, что в Германии нет больше доблести и погиб «дух двора». Отлучение Фридриха II от церкви осенью 1227 года послужило Вальтеру поводом для написания одной из самых глубоких его элегий «Увы, промчались годы, сгорели все дотла!»30. В середине 30-х годов, когда император второй раз появился в Германии, в его окружении оказывается ученик Вальтера Райнмар фон Цветер, посвятивший императору несколько прекониев. Но после второго отлучения Фридриха II (1239) поэт снова пишет о нем в третьем лице.
В провансальской поэзии Фридриху II уделяется гораздо больше внимания. Многие трубадуры возлагали большие надежды на щедрость молодого государя нескольких королевств, когда тот направлялся из Германии в Рим для получения императорской короны. В составе свит североитальянских феодалов на церемонию прибыли и известные трубадуры, среди которых были Фолькет де Романс и Элиас Кайрель. Фолькет обратился к императору со стихотворением, написанным в жанре конселя (совета), в котором называет его человеком, «умеющим совершать достойные деяния лучше, чем кто-либо на свете»31. В то же время поэт жалуется: «Я не хочу, чтобы какой-нибудь мой друг стал могущественным, потому что мой сеньор Фридрих, который правит всеми, был щедрым (lares), прежде чем стал могущественным, а теперь он наслаждается своими землями и богатствами»32. _ л
Гости при дворе Фридриха II
255
Элиас Кайрель, также находившийся при дворе Фридриха II во время коронации, пишет в те дни элегическую сирвен-ту против невежественной молодежи, предпочитающей «песенку с легкой рифмой» настоящей поэзии и не знающей, что такое «Благородство» и «Радость»33. Но больше всего его расстроило непонимание Фридриха II: «Я не могу более следовать за прекрасным королем, который теперь стал государем империи, потому что он сделал мое тело таким худым, что даже напильник не может его поранить; и я вынужден уехать, ибо и от него, и от Амура мне одинаково мало проку»34. Обвинение Фридриха II в скаредности, одном из самых страшных пороков куртуазного кодекса, не раз прозвучало в устах трубадуров35, что свидетельствует о каком-то принципиальном непонимании между свободолюбивыми провансальцами и императором. Даже убежденный гибеллин Гильем Фигейра пишет гневные сирвен-ты против Фридриха II: «Я видел столько деяний трусливого государя, что не могу более молчать. Мог бы я поступить иначе? Мне очень неприятно петь о нем. Но гнев вынуждает меня стать певцом нашего императора, который отрицает и уничтожает благородство и, более того, старается обесчестить себя. Поэтому мне кажется, что уж больно долго он правит, когда дела его столь позорны, что не стоит о них и говорить»36.
Почему надежды трубадуров и миннезингеров на молодого императора не оправдались? Почему ни один из тех, кто был его гостем в Северной Италии и в Германии, не последовал за ним на юг или в крестовый поход, которого с нетерпением ждали и провансальские, и немецкие поэты? Видимо, их поэзия не находила отклика при его многонациональном дворе. Понимали ли Фридрих II и его окружение сложную диалектику позднего миннезанга?37 Можно ли предположить, что император позволял в присутствии своих придворных исполнять песни, имевшие столь сильную политическую окраску, как сирвенты трубадуров? Кроме того, что у нас нет никаких оснований утверждать, что провансальский использовался при дворе в качестве литературного языка (хотя несомненно были люди, владевшие им), трудно представить себе, что политически активные и независимые трубадуры могли ужиться в специфической культурной атмосфере сицилийского двора, где
256
О. С. Воскобойников
вся политическая риторика была сосредоточена в деятельности канцелярии и dictatores Великой курии, и наоборот, стимулировалось развитие поэзии на сицилийском вольгаре, заведомо лишенной всякой политической окраски. Император сам был активным участником этого поэтического кружка и легко мог контролировать его деятельность. Провансальская поэзия в первой половине XIII века входила в полосу упадка. В «Жизнеописаниях трубадуров» многие поэты этого времени называются жонглерами, что считалось серьезным понижением общественного статуса38, соответственно падал и общественный престиж их творчества. Если трубадуры могли рассчитывать на какое-то влияние при гибеллинских дворах Северной Италии, то не при дворе Фридриха II, где их неприятие выразилось и в том, что в ? 1221 году вскоре после возвращения на Сицилию, Фридрих II / издал специальные законы, направленные против жонглеров39. t Как ни странно, гостеприимство двора Фридриха II не со-< гласуется и с некоторыми важными статьями его законодательства: «Мы уже не раз с сожалением отмечали, что из-за сме-j шения различных народов чистота королевства потерпела । ущерб от соприкосновения с чужими нравами: девушки из на-1 шего королевства смешались с иностранцами, помрачилась чистота мужей, с течением тлетворного времени ослабленный । разум заразился от знакомства и общения с обычаями чужаков, народы сильно отличаются друг от друга, и от их брожения запятналась паства верноподданных»40. Эта статья Мель-фийских конституций (1231) запрещает подданным Сицилийского королевства браки с иностранцами. Ни один феодал не имел отныне права жениться или женить своих детей без личного согласия государя (Melf. Konst. Ill 23. 1). В 1224 году, при основании Неаполитанского университета всем желающим обучаться наукам было запрещено учиться где-либо, кроме этого университета, контролировавшегося двором и лично императором, а те подданные, которые к тому времени уже обучались в североитальянских университетах, должны были под страхом смертной казни и конфискации имущества в самом скором времени вернуться домой41. В конце 30-х годов, в момент обострения борьбы с папой и северными коммунами Фридрих II всячески ограничивает доступ в королевство при
Гости при дворе Фридриха II
257
шельцев из Северной Италии, прежде всего доминиканцев и францисканцев, резонно подозревавшихся в связях с Римом.
Таким образом, государство, являвшееся оплотом власти столь «общительного» государя, оказывалось весьма закрытым и негостеприимным. Как объяснить такое несоответствие?
Ответ кроется, видимо, в законах политики и в интересах государства. Фридрих II, на практике хорошо знакомый с распространенными в Северной Италии принципами коммунальных свобод, старался отгородить своих подданных от влияния этих идей, совершенно не соответствовавших его представлениям о правосудии и роли государя в жизни общества. Если император и придворные могли себе позволить общаться с кем угодно и обсуждать самые сложные вопросы мироздания, то интеллектуальный горизонт простых подданных должен был ограничиваться ценностями гибеллинского государства — в этом правящая элита видела гарантию политической стабильности в государстве. Интересно, что и в правящем аппарате политически важные административные посты вроде юстициария и камерария принадлежали представителям южноитальянской знати и отчасти североитальянским гибеллинам. Иностранцы могли рассчитывать на близкое к императору положение в качестве астрологов (Михаил Скотт), философов (Феодор Антиохийский), сокольничих, врачей, т. е. на должностях, важных лично для императора, но не имевших самостоятельной роли в политической жизни государства.
Итак, говоря о гостях как факторе культурного диалога, мы должны иметь в виду узость их аудитории, социальную ограниченность этого диалога, который затрагивал фактически лишь ближайшее окружение императора, интеллектуальную элиту королевства.
Как мы имели возможность убедиться, гостеприимство двора Фридриха II зависело от двух основных факторов: во-первых, от личных интересов и «любознательности» императора, чей интеллектуальный горизонт был выше, чем у большинства его коронованных современников; во-вторых, от политических интересов государства, лицом которого, по сути дела, являлся двор. Поэтому каждому гостю был уготован особый прием в зависимости от его общественного положения и политической значимости — это входило в программу репре
9 Зак 3946
258
О. С, Воскобойников
зентации власти. Те, кто не соответствовал имиджу этой власти, не способствовал ее культурной автономизации, за которую ратовал Фридрих II, оказывались чужаками, как это видно на примере миннезингеров и трубадуров.
Примечания:
1 Abulafia D. Frederick II. A Medieval Emperor. London, 1988. Цит. по немецкому переводу этой ставшей уже знаменитой книги: Herrscher zwischen den Kulturen. Berlin, 1991. S. 400.
2 Лотман Ю. M. Культура как субъект и сама-себе-объект; Он же. Избранные статьи. Т. 3. Таллинн, 1994. С. 368 — 370. См. также его рассуждения о механизме развития культуры на материале византийско-русских связей: Он же. Проблема византийского влияния на русскую культуру в типологическом освещении // Византия и Русь. М.г 1989. С. 227-236.
3 «Модель культуры» — это термин, удобный для использования современным историком, для Фридриха II явления, включаемые нами в понятие культуры, были скорее частью его государственной политики или представляли для него личный интерес.
4 Wo// G. Anfange standigen Gesandschaftswesens schon zur Zeit Kaiser Friedrichs II? 11 Archiv fiir Diplomatik. 41. 1995. S. 147-153.
5 Amari M. ed. Biblioteca arabo-sicula. Vol. II. Torino; Roma, 1881. P. 104. Сведения о количестве арабского населения Сицилии являются, конечно, преувеличением. Сам Фридрих II в начале 20-х гг. XIII в. вел борьбу с остатками непокорных арабов, засевших в горах центральной части острова, и выселил большое количество пленных в специально построенный для них в Апулии город Лучеру.
6 Ibid. Р. 248.
7 Ibid. Р. 108.
8 Ibid. Р. 261.
^'Abu'al Fadayl. Tarih Mansuri // Biblioteca arabo-sicula. Appendice. Torino, 1889. P. 64.
10 Современник с восхищением описывает этот шатер, «сделанный с удивительным искусством; искусно двигающиеся на нем изображения солнца и луны проходят свой путь по положенной орбите и безошибочно показывают часы дня и ночи. Говорят, что этот шатер стоит больше двадцати тысяч марок». «Annales Colonienses maximi» А. 1229-1232. MGH SS. XVII. S. 842-843. Casus Sancti Galli рассказывает, что император показывал планетарий как одну из любимых своих драгоценностей особо почетному гостю — Конраду, аббату Санкт-Галлена (Conradi de Farabia Casus Sancti Galli.
Гости при дворе Фридриха II
259
MGH SS. IL S. 178). Планетарий не сохранился, но об интересе к арабской астрономии в Южной Италии свидетельствует находящийся в музее Каподимонте в Неаполе глобус с изображением небесного свода, отлитый из бронзы и инкрустированный серебром и медью в 1225 году в Египте или в Сирии.
11 Haskins Ch. Н. Studies in the History of Medieval Science. Cambridge (Mass.), 1924. P. 253.
12 Salimbene de Adam. Chronica. MGH SS. Bd. 32. S. 92 — 93. См. также Annales Colmarienses minores. MGH SS. Bd. 17. S. 189.
i3 *Abu al Faddyl. Tarih Mansuri 11 Biblioteca arabo-sicula. Appendice... P. 56-57. Ал-Макризи передает эту историю в несколько иной версии: император, будучи знатоком умозрительных наук, послал ал-Камилу несколько сложных вопросов по геометрии, тот показал их Таазифу и другим ученым и потом представил ответы Фридриху И. Biblioteca. Vol. II. Р. 266.
14 Феодор Антиохийский, являвшийся, по сути дела, одним из важнейших посредников между мусульманским и христианским мирами, слишком сложная фигура при сицилийском дворе, заслуживающая отдельного рассмотрения, поэтому здесь я вынужден ограничиться лишь отсылкой к замечательной статье Чарльза Бернетта, сопровождаемой несколькими интересными документами: Burnett Ch. Master Theodore, Frederick IPs Philosopher // Federico II e le nuove culture. Spoleto, 1995. P. 225-285.
15 Haskins Ch. H. Op. cit. P. 254. Должен отметить, что за последующие полвека в изучении рукописей, связанных с культурной жизнью двора Фридриха II, изменилось немногое.
16 Ex Matthei Parisiensis cronicis maioribus. MGH SS. Bd. 28. S. 147.
17 См., например: De Stefano A. La cultura alia corte di Federico II. Palermo, 1950. P. 16-17.
18 Sirat C. La filosofia ebraica alia corte di Federico II // Federico II e le sdenze I A cura di P. Toubert e A. Paravicini Bagliani. Palermo, 1994. P. 196.
19 Ibid. P. 187. О Иакове Анатоли см. также: Haskins Ch. Op. cit. P. 252.
20 Sirat C. Op. cit. P. 188. Интересно, что высказанное Фридрихом II мнение по этому научному вопросу было воплощено в законодательной практике Сицилийского королевства. Введение в Мельфий-ские конституции (1231) начинается словами: «По божественному провидению утвердилось устройство мира, и первоначальная материя при наилучшей помощи природы воплотилась в образы творений». Gezetzgebung von Friedrich II. fiir das Konigreich Sizilien. Hannover, 1996. Далее — Melf. Konst.
21 Цит. no: Sirat C. Op. cit. P. 188.
22 Ibid. P. 196.
23 Sermoneta G. Federico II e il pensiero ebraico nell’Itaiia del suo tempo // Federico II e Parte del Duecento italiano. Galatina, 1980. T. II. P. 195 —
ЯВО ---------------------------------------------------------------
196. Такой же приговор был вынесен и всем научным контактам с мусульманами: Abulafia D. Op. cit. S. 253.
24 Например, медицинское законодательство: Melf. Konst. III.45 — III.48. См.: Powell J. Greco-Arabic influences on the public health legislation in the Constitutions of Melfi // Archivio storico pugliese. 1978. 32. P. 77 —93.
25 О судьбе этой книги см. подробную статью Бодуена ван ден Абеля: Van den Abeele В. Inspirations orientates et destinees occidentales du De arte venandi cum avibus de Frederic II // Federico II e le nuove culture. Spoleto, 1995. P. 363-391.
26 О литературных языках в Северной Италии см. подробнее вышедший в 20-х гг. классический труд Джулио Бертони: Bertoni G. Il Duecento. Milano, S. а.
27 Фридман Р. А. Любовная лирика трубадуров и ее истолкование // Рязанский государственный педагогический институт. Ученые записки. Т. 34. М., 1965. С. 97.
28 Фогельвейде Валыпер фон дер. Стихотворения / Пер. В. Левика. CXXI. М., 1985.
29 Он же. CXXVII.
30 Он же. CLXX.
31 Poesie provenzali storiche relative all'Italia I A cura di V. De Bartolomaeis. Roma, 1931. Vol. II. P. 6. (Fonti per la storia d'Italia. Scrittori, secoli XII-XIII).
32 Ibid. P. 4.
33 Ibid. P. 7-8.
34 Ibid. P. 9.
35 Гильем Ожьер Новелла жалуется, что император щедр только к тем, кто ему полезен // Ibid. Р. 59.
36 Ibid. Р. 142-143.
37 См. об этом подробнее: Thumser Е. Die deutsche Hofpoesie um Fried-rich II. von Hohenstaufen // Deutsches Archiv fiir Erforschung des Mittelalters 31,1975, H. 1; Dronke P. La poesia // Federico II e le scienze. Palermo, 1994.
38 Жонглером и приятелем публичных девок назван, например, Гиль-ем Фигейра // Жизнеописания трубадуров. LXV. М., 1993.
39 Huillard-Breholles J. L. A. Historia Diplomatica... Т. II. Р. 178.
49 Sepe iam contigisse dolemus, quod per diversarum mixturam gentium passa est ex alienis moribus regni sinceritas corruptelam, ita quod ex quo regni filie se cum alienigenarum filiis miscuerunt, denigrata est puritas hominum et increscente dierum malitia et infirmitate mentium inquinata conversatione ac usibus exterorum varietas crevit in populis et ab illorum fermento grex est fidelium maculatus. Melf. Konst. Ill 23. 2.
41 Huillard-Breholles J. L. A. Historia diplomatica Friderici II. T. II. Paris, 1852. P. 452.
Ш
-Crr-
1 UJ'
Л. К. Масиель Санчес
ПРИДВОРНАЯ ОДИССЕЯ ОДНОГО КАСТИЛЬСКОГО ИДАЛЬГО XV ВЕКА
th А
Описание визитов ко дворам европейских и азиатских государей является одним из важнейших сюжетов «Странствий и путешествий» Перо Тафура1. Эта книга — одно из интереснейших свидетельств XV века, своей яркостью, остротой и обилием мельчайших деталей напоминающая полотна автора Гент-ского алтаря. Между 1436 и 1439 годами молодой кастильский идальго, приближенный короля Хуана II, хотя и не слишком родовитый, но зато располагающий обширными денежными ресурсами, странствует по всему Средиземноморью и немецким землям. Вернувшись в Кастилию, он не сразу берется за перо: лишь около 1453 — 1454 гг. Перо Тафур пишет трактат о своих странствиях и путешествиях, посвятив его великому командору Ордена Калатрава.
Скорее всего, к тому, чтобы доверить бумаге впечатления своей молодости, его подтолкнуло известие о падении Константинополя: как мы увидим, с византийской столицей нашего идальго связывали совершенно особые чувства. Вероятно, что оказавшийся не у дел Тафур хотел воспользоваться изменившейся политической обстановкой — падением всесильного канцлера Альваро де Луна, — чтобы напомнить о себе при дворе и предложить свои знания для организации похода против турок, о котором вдруг вспомнила вся Западная Европа. Описывая «героическую эпоху» своей жизни, Тафур, по выражению одного современного исследователя, «не был монстром,
262 ——..........-....т....... Л. К. Масиель Санчес
доводящим заботу о правдивости до абсурда»2: мы вполне можем доверять ему, но не забывая о том, что наш идальго не упускал ни одного случая, чтобы подчеркнуть важность собственной персоны. Вполне понятно то пристальное внимание, которое путешественник уделяет в описании своих странствий государям и их отношению к нему самому. Тафуру хотелось убедить окружение Хуана II, что он только по недоразумению не является придворным и что чуть ли не все императоры, короли, герцоги и графы почитали за честь принять его. Ведь сам византийский император подтвердил происхождение Тафура от старшего сына одного из своих предшественников и относился к нему «как к родственнику» (с. 149)3.
Недалеко от Губбио наш путешественник встречает Гви-дантонио да Монтефельтро, графа Урбино, который затем приглашает его в свою столицу (с. 38 — 40). Во время пребывания на Кипре он тесно общается с местной королевской семьей — юным Жаном II, его тетей «мадамой Аньесой» и дядей «кардиналом Кипра» (с. 68 — 71, 120 — 122). В качестве кипрского посла Тафур едет в Каир к египетскому султану Барсбею (с. 81 — 84, 90 — 91). На Родосе Тафур оказывается в момент смерти Великого магистра Антони де Флувья и присутствует при выборах его преемника (с. 126 — 129). В Константинополе Тафур тесно общается с императором Иоанном VIII (с. 139 — 141, 149, 151 — 152), а также с императрицей и ее братом Александром. После отъезда императора на Ферраро-Флорентийский собор Тафур осматривает Святую Софию в обществе деспота Драгаша — будущего Константина XI (с. 171 —174, 181 — 183). Из Константинополя Тафур совершает поездку в Адрианополь, где видится с султаном Мурадом II (с. 153). По дороге в Каффу и обратно Тафур задерживается в Трапезунде и встречается с императором Иоанном IV (с. 159 — 160, 169). Вернувшись в Италию, Тафур видится в Ферраре с папой Евгением IV, императором Иоанном VIII Палеологом, присутствует на заседании Собора (с. 220 — 223). На одном из празднеств наш путешественник видит маркиза Феррары Никколо д'Эсте (с. 225 — 226). В Милане Тафуру удается понаблюдать за герцогом Филиппо Сфорца (с. 228 — 229), по Кёльну он ездит в сопровождении архиепископа Дитриха фон Мерса (с. 241 — 242). Затем он посещает герцо
Придворная одиссея Перо Тафура
263
гов Адольфа Клевского (с. 243), Арнольда Гелдернского (с, 243 — 244) и Филиппа Бургундского (с. 245 — 250), а также знакомится с их многочисленными родственниками. Вместе с посольством Базельского собора Тафур попадает в плен, но герцог Стефан Баварский отпускает его с извинениями (с. 262 — 264). В Силезии Тафур живет несколько дней при дворе императора Альбрехта Габсбурга (с. 272 — 280), а в Вене встречается с его супругой Елизаветой (с. 282 — 283). Наконец, в Винер-Нойштадте Тафур видится с герцогом Фридрихом, будущим императором (с. 285).
В этом обширнейшем списке обращает на себя внимание отсутствие имен дожей Генуи и Венеции. Тафур подробно описывает государственное устройство морских республик, упоминает факт личной встречи с дожами (с. 12— Генуя, с. 197 — 198— Венеция), в подробностях рассказывает об обручении дожа Венеции с морем («В этот день дож выходит во всем своем великолепии, с папскими и императорскими церемониями, и считается, что именно в этот день завоевал он себе право на них»; с. 198) — и при этом ни разу не упоминает имен правителей, ничего не говорит об их характере или отношении к нему самому. Кастильский идальго никак не связывает высокое достоинство этих постов (ведь он говорит о «папских и императорских церемониях») с теми, кто на них избирался; для подчеркивания собственной важности нашему путешественнику достаточно упомянуть факт контакта с «главой государства». Личность выборного государя, власть которого к тому же ограничена, не представляла для Тафура интереса4.
Как попадал Тафур ко всем этим государям? Пути были разные. Иногда встречи были «случайными»: Тафур видит царственную особу издалека — на празднике — маркиза Феррары, или на прогулке — герцога Милана, подходит и заговаривает с графом Урбино, оказавшись в плену, знакомится с герцогом Баварским. Часто это случается «официальным путем»: Тафур упоминает наличие неких рекомендательных писем дона Хуана II к кардиналу Кипра (с. 68), возможно, что у него были подобные письма и к другим государям. Как посол короля Кипра Тафур предстает перед султаном Барсбеем (с. 83) и родосским магистром (с. 126). К императору Константинополя Тафур попадает, видимо, с помощью своих многочисленных
264
л, к. Масиель Carnet
План Рима. Миниатюра на пергамене нач. XV в. Братья Лимбург (1402—1416). Шантильи, Музей Конде
земляков (с. 139-140), равно как и к императору Альбрехту, с канцлером которого они познакомили Тафура (с. 271). Иногда государи сами проявляли инициативу: они принимали Тафура, чтобы собрать интересующую их информацию (императоры Иоанн VIII и Иоанн IV, султан Мурад II, папа Евгений IV, герцог Филипп Бургундский, с. 140, 159, 153, 220, 250 соотв.) С другой стороны, оба греческих императора (Константинопольский и Трапезундский), а также и король Кипра, были весьма заинтересованы в молодом идальго ввиду отчаянной нехватки бое
Придворная одиссея Перо Тафура------------------265
способных людей перед лицом турецкой угрозы (с. 149,159, 121) и пытались задержать его у себя.
Рассказы Тафура о визитах к разным государям обнаруживают много общих элементов. Они появляются в самых разных сочетаниях, их может быть много или мало. Но по ним можно судить о приоритетах Тафура, о том, какой прием ожидал он при дворе и как он ощущал себя в обществе коронованных особ.
Описание приезда в город, где есть государь, Тафур начинает с визита ко двору: «Мы сошли на землю, и отправился я к императору» (с. 159); «... И были там герцог Бургундский и его жена герцогиня, и отправился я выразить им свое почтение...» (с. 245). Иногда прибытие приобретает весьма экстравагантные формы, как в случае с графом Урбино (с. 38), где Тафур предстает в качестве талантливого актера. «Я увидел его идущим среди клириков и поющим, как и они <...>. Я приблизился к графу, поклонился ему и сказал, чтобы он сделал мне что-нибудь доброе во имя Божьей любви, что я бедный человек, пришедший из Рима и направляющийся в Иерусалим; а мои слуги оставались в стороне, потому что я приказал им не подходить ко мне».
Как правило, Тафур подробно описывает свое попадание ко двору. В таком случае возникает замечательная картина постепенного приближения — по времени и по ступенькам социальной иерерхии — к государю. В качестве примеров можно привести визиты к императорам Константинополя и Германии, а также к султану Египта.
Тафур прибыл в Константинополь с утра и «хотел немедленно отправиться выразить свое почтение императору». Но его земляки упрашивают его не обижать их, и он отправляется в Перу. Здесь его знакомят с подеста, а на другой день он знакомится с многочисленными кастильцами, т. е., как бы вводится в круг идальго Перы. И именно в этом качестве, в «сопровождении всех кастильцев, одетый во все самое хорошее, с цепью Чешуи, девиза короля Дона Хуана», отправляется он во дворец. До того, как он удостаивается аудиенции, его заставляют прождать час (с. 139 — 140).
В Нюрнбереге кастильцы знакомят Тафура с Гаспаром Шликом — канцлером Альбрехта Габсбурга. Шлик берет Тафу-
266
Л. К. Масиель Санчес
План Константинополя 1420 г. Национальная библиотека в Париже
ра с собой. Сначала они посещают семейство Шлика в Эгере, затем гостят у герцога Саксонии. По прибытии в Бреслау Тафур отправляется, наконец, к императору в сопровождении кастильцев, а также двух немцев, с которыми он познакомился в Иерусалиме, (с. 271—274) Кажется, что Тафур рассматривает все эти знакомства лишь как предварительные условия будущего знакомства с императором; в центре внимания путешественника всегда находится царственная особа; об этом свидетельствуют фразы типа: «хотел немедленно отправиться к императору, но» (с. 139) или «я распрощался с кардиналом и отправился к императору» (с. 268; напомним, что кардинал в Констанце, а император в Бреслау!).
Особенно явно подчеркнута стратегическая цель визита к государю в описании Египта, где все так или иначе связывается с дипломатической миссией Тафура. Сразу по прибытии в Дамиетту его принимает местный «аделантадо» (губернатор), у которого он восемь дней ожидает специального корабля. Че
Придворная одиссея Перо Тафура
267
рез семь дней после отплытия Тафур оказывается в Вавилоне (Каире) и на следующий день отправляется к главному толмачу султана. У него Тафур «пробыл два дня, прежде чем увидел султана». На третий день толмач возит письма кипрского короля султану для предварительного просмотра. Следующий день становится, наконец, днем вожделенного приема. Однако для достижения цели герою предстоит преодолеть препятствия, отразившие, в свою очередь, высокое положение государя в иерархии общества. Сначала Тафур видит войско султана, собравшееся для присяги, затем входит на территорию дворцового комплекса и идет по его улицам. «Все еще идя по тем улицам, мы достигли больших ворот, которые были закрыты, и нам открыли их, и мы вошли внутрь и оказались на большой площади, полной кабальеро, выстроенных вдоль стен, и открыли нам оттуда другую дверь, и вошли мы в большую комнату, где были выстроены кабальеро в таком же точно порядке. Потом открыли нам другую дверь, и там была другая зала, где все было точно так же, только были там негры с дубинками в руках. Главный толмач велел мне оставаться там со своими людьми, пока он не вернется. В скором времени он <...> провел меня через дверь на большую площадь, где было много кабальеро, выстроенных упомянутым способом, а в центре площади стоял большой роскошный шатер с возвышениями, где должен был обедать султан». Далее следует рассказ о приезде султана и церемонии приема посла (с. 79 — 83). Мы видим, как церемониал, окружающий восточного владыку, превращается под пером Тафура в нечто еще более грандиозное, по сравнению с чем осмотр всех египетских достопримечательностей превращается во что-то дополнительное, второстепенное.
Для Тафура эти описания — не только констатация фактов и фиксация увиденного. Пред нами предстает гурман, любитель и ценитель придворного церемониала, не упускающий ни одной живописной детали. Приезд Тафура ко двору становится неким иерархическим восхождением и приобщением к высшему блеску власти. В чем состояло для Тафура это вожделенное приобщение?
Общение с государем обычно начиналось с расспросов о целях приезда, и наш путешественник совершенно откровен
268
Л. К. Масиель Санчес!
но отвечал, что «приехал сюда, чтобы посетить его лично, и весь дом его, и увидеть его земли и сеньории» (с. 140), «чтобы посетить короля и его двор» (с. 68) или что-нибудь в этом роде. Судя по тому, что пишет о себе Тафур, он был очень приятным и обаятельным человеком, так что государи относились к нему с искренней симпатией. Он все время подчеркивает, что был принят «очень хорошо» (с. 159, 220), «как родной сын» (с. 126), «как будто бы я там родился» (с. 141, 242), «с большой благодарностью» (с. 220), «по-домашнему... тепло» «domesticamente» (с. 39, 71, 221), «humanamente» (с. 70), «alegramente» (с. 71), «honorable-mente» (с. 69). Для Тафура одним из способов подчеркнуть особое расположение государя является мотив предложения путешественнику беседы с глазу на глаз. Это очень важный для Тафура элемент. «Граф отошел со мною в сторону и сначала спросил, откуда я. Я ответил, что из Испании. Он спросил, благородный ли я по рождению человек, и я сказал, что да. Он спросил, для какой надобности я приехал и в чем я нуждаюсь. Я рассказал об обстоятельствах моего приезда, и почему пришел пешком, и что я не нуждаюсь ни в чем, ибо у меня достаточно всего для дороги, и что только чтобы посетить его и поговорить с ним, я приехал в таком платье» (с. 38 — 39) Король Кипра с «ма-дамой» и кардиналом тоже отводят Тафура в сторону, чтобы сообщить ему об ожидающей его посольской миссии (с. 71).
Другие важные формы проявления внимания и расположения со стороны государя — это приглашение на обед, на празднество, показ достопримечательностей и охота. «Король приказал мне отобедать с ним и кардиналом» (с. 71); «и отобедал я в тот день с императором, причем он очень старался изъявить мне свое доброе расположение» (с. 222); «и велел он отобедать мне с ним там» (с. 244). Особенно польстило Тафуру обхождение Альбрехта II: ...А за столом императора не было никого, кроме него самого, кабальеро из Пруссии и меня...» (с. 275) Тафур участвует в празднествах при дворах архиепископа Кёльнского («он устроил для меня большой праздник и прекрасный прием», с. 242), герцога Клевского («этот герцог принял меня очень хорошо, устроил мне большой праздник», с. 243), императора Альбрехта (с. 275 —276): ...И потом начались танцы до утра. Император был очень жизнерадостным чело
Придворная одиссея Перо Тафура -------------------- 269
веком. <...> Он брал меня за руку» говоря, чтобы смотрел я, с какой из дам мне понравилось бы танцевать, и даже два или три раза сам нес передо мной факел, и так провели мы ту ночь». Дитрих фон Мерс, архиепископ Кёльна, «большой сеньор», показавшийся Тафуру «более пригодным к мирскому служению, чем к церковному», лично «ездил верхом и возил меня смотреть церкви, и монастыри, и дворцы сеньоров, и дам, так что показалось мне, что, несмотря ни на что, им не приходилось с ним скучать» (с. 242). Император Иоанн VIII, страстный любитель охоты, постоянно приглашал на нее Тафура (с. 140, 151).
Сам путешественник позволяет себе много вольностей в общении с царственными особами. Он долго убеждает Иоанна Палеолога, что тот должен пользоваться не своим фамильным гербом, а древним гербом империи (таким же, как у Тафура; с. 146 и 149). Весьма дерзко ведет себя Тафур с императором Иоанном IV: «Если бы и остался я где, то не с ним, ибо женат он на дочери одного гурка, и что еще я думаю, что это может навредить ему. Он ответил мне, что прежде полагал, что Бог будет милостив к нему, ибо женился он с намерением обратить ее в христианство; а я сказал ему: "Сеньор, прежде всего говорят, что Вам дали ее, чтобы она обратила Вас в мавра, судя по тому, что добиваетесь Вы ее благосклонности и как мало Вы в этом преуспели"».
Обычно государи беседовали с Тафуром один-два раза, а жил он у каких-либо придворных, и именно они показывали ему всякие достопримечательности. Среди этих людей — мо-сен Суарес, адмирал Кипра (с. 68 сл.), Сайм — главный толмач египетского султана (с. 76 сл.), деспот Константин Драгаш, императрица Мария и ее брат Александр (с. 170 сл.), бастард де Сен-Поль (с. 245 сл.) О них Тафур отзывается с особой теплотой: «Он так хорошо принимал меня в своем доме, разрешая мне ходить к его женам и детям, как будто я был его собственным сыном» (о главном толмаче султана, с. 77, также с. 92, 117); «адмирал, который был там, отвез меня, как обычно, к себе домой, где я был прекрасно принят» (с. 120); «и с того дня бастард так заботился обо мне, словно я был его близким родственником» (с. 246).
Отъезд Тафура сопровождался, как водится, подарками. Что касается денег, то от них Тафур всегда демонстративно от
270
Л. К. Масиелъ Санчес
казывался. Необыкновенно трогателен диалог Тафура с графом Урбино (с. 39 — 40): «Он крепко обнял меня и сказал: “По правде говоря, хотя Вы и не хотите, я помогу Вам всем, что имею" Я сказал ему: “Ни за что не возьму у Вас ничего, ибо так я задумал, уезжая из моей земли, так что я буду следовать этому” <...> Когда я уезжал, он взял меня за руку, отвел в свою комнату и сказал: "Возьмите что-нибудь у меня, даже если Вам это тяжело, ибо знаю, что Вам это пригодится!” И приказал дать мне по три пары своих рубашек, покрывал и полотенец, очень переживая, что не хотел я брать у него ничего больше». Любовь Тафура к эффектным сценам прекрасно видна в истории с дарами императора Альбрехта (с. 275). Герольд принес Тафу-ру «кубок из позолоченного серебра, в котором было почти триста флоринов». Путешественник ответил: «Поскольку у меня достаточно денег на все, что мне необходимо, мне было бы тяжело принять это, но если бы случилось так, что не было бы у меня денег, я не только принял бы подарок, но и сам попросил бы о нем, зная великую щедрость императора». После ухода герольда епископ Бургоса, как говорит Тафур, «веселился вместе со мною, сколько мог, что ответил я так императору, и даже потом, в Кастилии, рассказал он об этом королю Дону Хуану в моем присутствии».
С большим удовольствием Тафур принимал экзотические подарки: египетский толмач подарил ему «двух индийских котов, двух попугаев, камень бирюзы, который у меня и сейчас» (с. 117), юная родственница одного из греческих магнатов подарила ему «много вещей, в особенности два шатра, которые я привез в Кастилию, один отдал магистру, а второй и сейчас у меня» (с. 150). Кстати, тема дара вообще занимала Тафура. В качестве кипрского посла Тафур должен был отвезти подарки из Египта. «И послал я просить у аделантадо, чтобы прислал он, если у него есть, одну крокодилью шкуру для короля Кипра, о которой тот просил; и нашли там одного дохлого крокодила, и шкура его была сырая и вонючая, так что уж лучше бы отвезли очень красивую дочку аделантадо, которая там была, чем крокодилью шкуру» (с. 119).
Особой формой дара были награды разных государей. Тафур был награжден девизой короля Кипра (с. 122), от девизы
Придворная одиссея Перо Тафура --------------------- 271
герцога Клевского он отказался (с. 243). Альбрехт II дал Тафу-ру «свои девизы: Дракона — венгерский, Орла — австрийский, Тусцийский (т. е. Повязки) — богемский» (с. 275) Императрица Елизавета, «хотя ее муж дал мне девиз Дракона, дала мне свой собственный, который был у нее на груди, ибо то был девиз ее отца, и ей подобало дарить его» (с. 283).
Итак, для Тафура самым важным в общении с государями было, как мы видим, их личное к нему внимание: тепло принять, отвести в сторону, расспросить, пригласить пообедать, потанцевать или поохотиться, повозить по городу, наградить каким-либо особым подарком, например девизой. А что было наиболее интересным для Тафура помимо личности государя? Что он видал при дворе?
На этот вопрос ответить просто. Тафура прежде всего привлекал блеск церемониала, придававший любой власти особое обаяние. Для него особое значение имела демонстрация богатства и военной силы государя. Мы уже видели, с какой подробностью описывает Тафур приезд во дворец султана. А вот каким предстает сам Барсбей (с. 82): «И вот, когда я стоял там, открылись ворота, и выехал султан на коне, а перед ним — его сын, пешком, с двумястами кабальеро, и проехал он рядом со мной, и воссел на упомянутый трон. <...> Для этого праздника прислали ему коня вороной с рыжеватым отливом масти, подкованного золотом, с уздечкой и седлом, также отделанными золотом, а на передней луке — балах (рубин), который казался величиной со средний апельсин, а на задней луке — три бала-ха величиной с куриное яйцо, а еще [прислали ему] турецкую саблю, которая стоила большую сумму золотом. Одеяние султана было из белой камчи с дорогими жемчугами по краю».
Говоря о дворе императора Константинополя, Тафур отмечает и львиную шкуру, лежавшую под ногами Иоанна VIII (с. 141), и церемониал выезда императрицы («она ездит на коне с двумя стременами, и когда хочет сесть на лошадь, два сеньора держат роскошную ткань, подняв руки вверх и повернувшись спиной к ней, чтобы не увидел кто-нибудь, как задирает она ногу над седлом», с. 181). Впрочем, он прекрасно видит, что всеобщий упадок в Константинополе отразился и на императорах: хотя
272
Л. К. Масиель Санчес
они «не утратили ничего из древних церемоний», но их двор, «если приглядеться, как у епископа без епархии» (с. 181).
Зато Великий Турок вызывает у Тафура восхищение (с. 152 —153) «Был он там, в сопровождении, какого я никогда не видывал, ибо было там с ним все его войско»; Тафур наблюдает, как султан шествует в баню, «в сопровождении барабанов или других музыкальных инструментов, и жонглеров, которые шли с песнями, и целое море женщин, которые, как говорили, все были его наложницы, и будто бы их больше трехсот; и так с большой суматохой вошли они в город»; «Турок выезжал на охоту, и я ездил с ним, чтобы посмотреть на его свиту, и была она самой большой, какую я когда-либо видел, по числу всадников и по количеству охотничьего снаряжения; я видел людей, одетых на свой манер, прекрасно и богато, а чепраков стольких и столь роскошных не видывал я никогда в жизни».
Особое восхищение Тафура вызвал двор Филиппа Бургундского, образец порядка и блестящей организации (с. 248 — 250). «Показывали мне дворец герцога, город [Брюссель] и все, что стоило посмотреть, и из всего этого наилучшим были сами герцог с герцогиней и то, что у них во дворце, лучшем, какой я когда-либо видел». Во внутренних покоях жило много знатных кабальеро с женами, «с герцогиней пребывало двести знатных дам, и все дамы едят во внутренних покоях, подобно и неженатые кабальеро, которые сами по себе, и герцог несет все их расходы как свои собственные. О куртуазности тех людей, не говоря уже о их множестве, лучше и не скажешь, у них постоянно празднества, состязания и турниры и все, что существует для получения удовольствия».
В последнем описании заметна одна черта, которая весьма важна для Тафура: ему уже мало одной роскоши и силы, ему очень нравится порядок, благоустройство, некое разумное начало, организующее и преобразуещее хаос окружающей жизни. Это тот самый порядок, который так нравится Тафуру в немецких городах, та самая эффективная система городского управления, которая восхитила его в Венеции. Человек XV века стоит на пороге Нового времени, и Тафур из тех, кто лучше всего ощущает и выражает новые тенденции. В литературе о Та-
Придворная одиссея Перо Тафура---------------------273
фуре давно ведется спор о преобладании одной из двух линий описания: линии традиционной идальгии5 и линии нарождающейся буржуазии6. Вероятно, не стоит говорить о преобладании той или другой линии, ибо напряжение между ними «поддерживается, не склоняясь ни в ту, ни в другую сторону, на протяжении всей книги <...>; речь идет о книге, пронизанной полифонией, доходящей порой до неразрешимых противоречий»7. И в «рыцарской», и в «буржуазной» ипостаси Тафур выступает как человек, ищущий идеальное общество. Общество, где «благородство крови соответствовало бы моральному благородству»8, где знать управляла бы не только по праву наследования, но и по праву своих способностей, умения сделать жизнь удобной и красивой без ущерба для веры и нравственности. f
л
Примечания:
1 Andantjas е viajes de un hidalgo espanol. Pero Tafur (1436-1439) / Ed. F. Lopez Estrada. Barcelona, 1982. В дальнейшем ссылки даются на страницы этого издания.
2 Обе цитаты из: Meregalli F. Las memorias de Pero Tafur // Dicenda. Cua-dernos de Filologi'a Hispanica 6 (1987). P. 297-305.
3 Подробнее о византийском родстве Тафура см в статье: Ochoa Anadon J. А. Pero Tafur: un hidalgo castellano emparentado con el emperador bi-zantino. Problemas de heraldica // Erytheia, 6. 2 (1985). P. 283-293.
4 Тафур постоянно подчеркивает главенство Синьории в принятии решений: «И отправились они со мной к дожу, а именно он представляет собой государя этой земли (es el que representa el Senor de la tierra), и обратился я к дожу, который был на заседании Совета <...>. Они (Синьория] попросили меня подождать <...>» (с. 197). О доже он упоминает еще только один раз: «...Я распрощался с дожем, который надавал мне много обещаний...» (с. 198). А ведь тогда (1423 —1457) дожем был Томмазо Фрегозо, один из самых выдающихся государственных деятелей Венеции!
5 Rubio Tovar ]. Libros espaholes de viajes medievales. Madrid, 1986. P. 91 —92.
6 Beltran R. Tres itineraries sobre el «Tratado de las Andan^as e viajes de Pero Tafur» // Monteolivete. 2. (1985). P. 32-33.
7 Carrizo Rueda S. Hacia una poetica de los relatos de viajes: a propdsito de Pero Tafur // Incipit, 14 (1994). P. 138.
8 Ibid. P. 139.
.‘>t
•IN
-t.l
>Xj{ i
С. В. Близнюк
ИНОСТРАНЦЫ ПРИ ДВОРЕ КИПРСКИХ КОРОЛЕЙ XIV В.
№
Ы
Двор кипрских королей династии Лузиньянов со дня своего основания в 1192 г. всегда состоял из иноземцев. Еще Ги де Лузиньян, прибывший на остров в 1192 г. из Иерусалимского королевства с очень небольшой частью своих сторонников, активно призывал западноевропейских рыцарей переселяться на Кипр, оказывал новичкам всяческую поддержку, предоставляя им возможность служить, раздавая земли и выплачивая жалование. «Король, — пишет Леонтий Махера, — отправил послов на Запад с хартиями о пожаловании привилегий: во Францию, Англию, к каталонцам и многим другим правителям, которые были богаты, и обещал дать им и их детям золото и наследство. А так как святые реликвии находились на Кипре и так как Кипр был рядом с Иерусалимом, многие пришли со своими женами и детьми и поселились на Кипре. И король дал одним месячное жалование, другим ренту и ассигнования, судей и суд во всех землях королевства Иерусалим. Людям более низкого ранга он гарантировал свободу и освобождение от уплаты налогов (франхизии)... И многие сирийцы и латиняне пришли и поселились на Кипре»1. Сторонники Ги де Лузиньяна, пришедшие с ним из Сирии, участники третьего крестового похода и западноевропейские рыцари, откликнувшиеся на призыв нового кипрского короля, составили основу господствующего класса Кипрского королевства. Однако все дело в том, что лица, ставшие вассалами короля, воспринимаются как иноземцы только местным греческим населением. Сами Лузиньяны и их сторонники, никогда не забывавшие о своем франкском происхождении, постепенно начали ощущать себя киприотами. А к XV в. и
- '.......... 275
,Н' -‘ii'-
f /
самих Лузиньянов, и их вассалов, и других латинян, постоянно проживавших на острове и являвшихся подданными кипрского короля, даже местные греки все чаще называют киприотами, особенно когда речь идет о внешнеполитических делах2.
Уже к середине XIII в. кипрские короли проводят совершенно определенную политику в отношении иностранцев в их государстве. Иностранцами считаются подданные других государей. Любой иноземец, прибывший на Кипр по торговым или иным делам, пожелавший поселиться на острове на длительный срок, будет вполне радушно принят, ему окажут поддержку, предоставят возможность поселиться в любом из кипрских городов и проживать на острове столько, сколько тот пожелает. Кипрские власти всегда были готовы создать для чужеземцев благоприятные условия и для проживания, и для их предпринимательства. Крупным торговым государствам и компаниям оказывалась не только моральная поддержка, но и давались весьма внушительные льготы и свободы: право беспошлинной торговли, экстерриториальность, право свободного передвижения в королевстве. Последние, естественно, даровались за крупные услуги Кипрскому государству, как правило, финансового или военного характера. Однако вся благосклонность и любезность кипрских властей по отношению к иностранцам немедленно пропадала, если кто-либо из них, как частное лицо или как представитель другого государства, пытался внедриться в аграрную сферу кипрской экономики и приобрести на острове поместья. Показательной в данном случае является история с земельными владениями венецианцев на юге острова, полученными ими еще в византийский период и отобранными у них буквально в первые десятилетия правления Лузиньянов на Кипре3. Политика жестких запретов иностранцам приобретать земли на Кипре строго соблюдалась, по крайней мере, до середины XIV в.4 Пожалование поместий иностранцам на Кипре всегда являлось особой милостью королей, к которой они никогда не были склонны. Вплоть до конца существования королевства (1489) Лузиньяны шли на это только под давлением чрезвычайных обстоятельств, как-то: внешняя опасность и получение по
276
С. В. Близнюк
мощи или, что было чаще, необходимость уплаты долгов. Всегда это были дары за особую помощь и услуги кипрскому монарху.
Кипрские короли стали активно притягивать к себе иностранцев, готовых им служить, в период правления Пьера I Лу-зиньяна, чему были свои причины, о которых мы скажем чуть ниже. За услуги иностранцы вознаграждались землями и осыпались всяческими монаршими милостями. Итак, далее речь дойдет именно об этой очень небольшой, но исключительно привилегированной группе кипрского населения. Представители этой группы были не только иностранного происхождения, но всегда сохраняли подданство того государства, из которого прибыли на Кипр, что, однако, не мешало им находиться при дворе и играть заметную роль в политической жизни Кипрского государства.
Пьер I Лузиньян (1359 —1369) — легендарный кипрский король-крестоносец, славный завоеватель Александрии в 1365 г., герой многих поэтических и литературных сочинений, при всей особенности своего импульсивного характера, при всей неординарности происходивших в его правление и при его непосредственном участии событий по существу не был столь оригинален в своих действиях ни во внутренней, ни во внешней политике, в том числе и по отношению к иностранцам. К последним все Лузиньяны подходили чисто утилитарно. Таковым же было и отношение к ним Пьера I. Разница состояла лишь в том, какому из направлений во внешней политике данный конкретный король отдавал предпочтение.
Генрих II Лузиньян (1285 — 1324 отдавал предпочтение развитию коммерции и поощрял к этому иностранных купцов. Пережив падение Акры в 1291 г. — событие, которое сильно осложнило политическую, экономическую и демографическую ситуацию на Кипре, — Генрих II очень быстро сориентировался и понял, что всю свою энергию он теперь должен направить в одном направлении — на развитие коммерции, ибо Кипр был в состоянии поглотить значительную часть европейской торговли в Сирии. При том хаосе, в котором оказалось Кипрское государство после падения Акры, королю требовалось сохранять бдительность перед лицом вполне возможного мамлюкского нападения, твердую волю и хладнокровие, дабы решить
Иностранцы при кипрском дворе —------*ыштпйи1. 277
проблему с беженцами, неизбежной в этой ситуации преступностью, компенсировать потери сирийских баронов, многие из которых поселились на Кипре и были вассалами кипрского короля, потери латинской церкви, также переместившейся на остров вместе с патриархом Иерусалима, удовлетворить претензии крупных торговых республик, прежде всего Венеции и Генуи, соблюдая при этом интерес собственного государства5. Именно Генрих II вольно или невольно укрепляет принципы взаимоотношения с иностранцами, заложенные еще его предшественниками. Но именно тогда, в его правление, мы впервые встречаем факт держания в 1302 г. феода от кипрского короля генуэзцем Энрико Меральдо из Арендзано, полученного им за предоставление королю его собственной галеи6. Причем, думается, речь не идет о передаче Энрико Меральдо земельного владения на Кипре. Его феод является не чем иным, как фьеф-рентой. Иначе он бы обязательно указал в документе название своего владения, ибо оно было бы явлением столь исключительным и уникальным, что любой иностранец на Кипре почел бы за особую честь упомянуть о том, о чем трудно было бы умолчать. Наш же герой прямо говорит, что имеет феод от короля Кипра за свою галею (...ex qua [galea. — С. Б.] habeo feudum a domino rege Cipri). Однако надо иметь в виду, что даже факт обладания фьеф-рентой (т. е. денежным эквивалентом земельного держания) иностранцем на Кипре на рубеже XIII — XIV вв. является уникальным. Хотя свидетельства о торговле в Фамагусте западноевропейцев благородного происхождения мы встречаем уже на рубеже XIII —XIV вв. Например, крупные вложения в торговлю на Кипре делают маркизы Гави в 1301 и 1302 гг. В 1301 г. два барселонских купца составляют квитанцию о получении от графа Бернардо Гвилельмо де Эмптеца 15384 турских гроссов (7692 б. б.) Деньги в свою очередь переданы на имя графа главой ордена Тамплиеров и предназначены на оплату графом фрахта корабля барселонцев, находившегося в порту Фамагусты7 Понятно, что о появлении титулованных особ вполне могло быть известно кипрскому монарху, всегда внимательно и лично следившему за ходом международной торговли в его королевстве. Однако никаких указаний на их тесные контакты с кипрской короной, взаимные услуги и их оплату у нас нет.
С. В. Близнюк
Итак, Генрих II Лузиньян сделал все возможное, чтобы не допустить влияния иностранцев и иностранных правительств во внутриполитических и внутриэкономических делах Кипра. Он сделал все возможное, чтобы установить своеобразный баланс сил иностранных государств в своем королевстве, не допуская приоритета ни одного из них даже в торговых делах на Кипре. Из-за этого до предела обостряются его отношения с генуэзцами, традиционно находившимися в более благоприятных условиях, чем все остальные. Он строго следовал установленным им самим принципам отношений с иностранцами и никому не позволял их нарушать, с какими бы трудностями ему не пришлось столкнуться. Несмотря на свой тяжелейший недуг (Генрих II страдал эпилепсией), несмотря на предательство со стороны его младшего брата Амори, который на несколько лет сместил его с трона, Генрих всегда оставался очень деятельным и сильным по характеру человеком, храбрым воином и, самое главное, верным себе политиком. Обвинения в его адрес некоторых современных исследователей, называющих этого короля больным, слабым и безвольным человеком, полным трагизма, кажутся необоснованными. Современные историки часто идут за кипрской хронистикой, в которой образ Генриха II действительно рисуется полным трагизма. Но кипрские хронисты изображают его глубоко страдающим из-за предательства брата Амори, но не смирившимся со своей участью человеком. Их симпатии остаются на стороне законного монарха, благородного и мужественного, которому они глубоко сочувствуют. Более того, Леонтий Махера пытается доказать, что тяжелые недуги и болезни не помеха для мудрого государя, он передает якобы слова самого Генриха II, сказанные им о Балдуине IV Иерусалимском: «Бог, пославший ему болезнь, может послать ему также и выздоровление»8. Деяния Генриха II являются самым ярким доказательством правильности этого суждения. Установленные им принципы внутренней и внешней политики были полностью приняты и продолжены его преемниками Гуго IV и Пьером I.
Гуго IV Лузиньян (1324 — 1359) был, наверное, одним из самых выдающихся представителей своего рода и весьма незаурядной личностью среди людей своего времени. Это был блес
Иностранцы при кипрском дворе —------—---------- 279
тящий дипломат, стратиг, при котором Кипрское государство засияло яркой звездой на политической арене; это был мудрый политик, при котором наполнилась государственная казна, и экономика королевства достигла небывалого расцвета за всю историю правления Лузиньянов на острове; это был, судя по всему, прекрасно образованный человек разносторонних знаний и интересов, не чуждый новых для его времени гуманистических идей, при дворе которого прекрасно чувствовали себя поэты и философы как латинские, так и греческие. Это был политик, которому хватило терпения и выдержки не любоваться самим собой и своими собственными достижениями, но который заставил современников восхищаться его королевством и стремиться к знакомству с ним. Поскольку многие проблемы, связанные с урегулированием международной торговли на Кипре, обеспечившие дальнейшее процветание государства, были решены еще его предшественником, Гуго IV мог себе позволить стать своеобразным «просвещенным» кипрским монархом и окружить себя интеллектуалами независимо от того был ли это грек-киприот или иностранец. Его неподдельный интерес к вопросам культуры был известен далеко за пределами Кипрского королевства. Существует любопытнейшее письмо к Гуго IV Лузиньяну великого итальянского гуманиста Джованни Боккаччо (1313 — 1375), в котором последний представляет дело так, что именно по инициативе кипрского монарха он приступил к написанию своего знаменитого философского труда «Генеалогии языческих богов» и что идея создания этого сочинения принадлежит именно Гуго IV Лузиньяну: «... я был избран, — говорит Боккаччо, — твоим величеством автором для этой работы, словно являюсь самым опытным и самым образованным в этих [вопросах] человеком»9. Свое произведение Боккаччо фактически посвящает кипрскому королю. Венецианское издание «Генеалогии языческих богов» 1472 г. начинается словами: «Genealogiae deorum gentiliorum ad Ugonem inclytum Hierusalem et Cypri regem».
He меньше Боккаччо Гуго IV восхищается византийский автор Никифор Григора, посвятивший ему свой энкомий. Конечно, энкомий — это особый литературный жанр, и к нему следует относиться с большой осторожностью. Тем не менее
280 .............. С. В. Близнюк
обращает на себя внимание тот факт, что византийский автор воспевает не только богатства Кипра, его благосостояние, справедливость, законность и добропорядочность государства, источником которых, по его мнению, был король Гуго IV, но Григора постоянно говорит о красоте, которая всегда окружает его, и доброжелательности к иностранцам, обретшим на острове пристанище и покой, избежавшим страданий и плена в других землях и государствах. Григора говорит: «...земля Кипра и приветлива, и светла, и приносит радость не только телу, но и душам». Рассказывая о «страдальцах», радушно принятых кипрским королем, Григора явно намекает на византийцев-антипа-ламитов, действительно нашедших приют при дворе Гуго IV. Григора подчеркивает: «Ты [Гуго IV.— С. Б.] поразил своими благостными речами всех; ты легко и давно ведешь и привлекаешь к себе тех, кто разумен и мудр, кто всегда слышит от прибывающих оттуда и рассказывающих об этом и многом другом; особенно же говорят, что от самого вида твоего и от милости очей приходит тотчас то, что очаровывает души слушателей — некая несказанная радость. И мы видим, что это происходит от солнечных лучей небесного светила»10. Сам Григора никогда не бывал на Кипре, впрочем, так же как и Боккаччо. И тот и другой относятся к тому разряду иностранцев, которые много слышали о кипрском монархе от других и восхищались им не будучи лично с ним знакомыми. Но Боккаччо состоял в постоянной переписке с Гуго IV, о чем есть свидетельства в уже упомянутом нами письме, Григора имел друзей, антипаламитски настроенных, нашедших убежище при его дворе. Одним из них был грек-киприот Георгий Лапит, автор философских трактатов и моралистических поэм, создатель антиисихастско-го кружка на Кипре, куда вошли многие византийские ученые и интеллектуалы. Лапит, как известно, был хорошо знаком с Гуго IV, состоял в постоянной переписке с Григорой и византийской принцессой Ириной Комниной. С разъяснениями по философским вопросам к нему обращался Варлаам Калабрийский. К сожалению, имен людей, вошедших в кружек Георгия Лапита, мы фактически не знаем. Разве что можно вспомнить об упоминании Никифором Григорой в его «Истории» имени его ученика Агатангела, в течение трех лет пребывавшего на Кип
Иностранцы при кипрском дворе —------------------- 281
ре, встречавшегося с Лапитом и его единомышленниками и, видимо, хорошо представлявшего светскую культурную жизнь при дворе Гуго IV и являвшегося, наверное, одним из основных источников информации Григоры о Кипре. Какова была интерпретация этой информации, мы уже знаем11. Итак, совершенно очевидно, что и сам руководитель антиисихастского кружка Георгий Лапит, и его друзья были не только хорошо известны кипрскому монарху, но находились непосредственно рядом с ним. Нельзя исключить, что сам король принимал участие в интеллектуальных дискуссиях и нередко поражал своих слушателей своими идеями и способностью красиво их излагать. Иначе как же можно объяснить восхищение византийских авторов красотою его речи? Таким образом, двор Гуго IV Лузи-ньяна становится одним из культурных центров Леванта, центром притяжения интеллектуальной элиты как из Западной Европы, так и Византии, центром, где нашли благодатную почву раннегуманистические идеи XIV в.
Дело всей жизни Пьера I Лузиньяна связано с его крестовыми походами. Соответственно и круг иностранцев, приверженцев нового короля, несколько меняется по сравнению с предыдущим периодом. Идея организации крестового похода против неверных, вероятно, приходит в голову Пьеру I, когда он был еще наследником престола. Но эта идея, судя по всему, отнюдь не вдохновляла его отца. Гийом Машо рассказывает о том, что еще до вступления на престол он организовал свой рыцарский орден — орден Шпаги, призванный бороться с мусульманами12. Если это действительно так, то подобный поступок будущего короля указывает не только на его склонность к военным подвигам, но и на понимание того, что без помощи западноевропейского рыцарства ему не обойтись13. Другие источники умалчивают об этом весьма любопытном и примечательном факте биографии Пьера I. Однако и Леонтий Махера, и Гийом Машо, и папские документы свидетельствуют, что еще в 1349 г. Пьер и его брат Жан, принц Антиохийский, невзирая на запрет отца, тайно покинули остров и отправились в Европу14. По словам Махеры, они отправились в Европу, чтобы посмотреть мир. Но не тогда ли в голове будущего монарха рождается идея его военных экспедиций на Восток, в которых он в
282 ------------------------------- С. В. Близнюк
полной мере намеревался использовать силу оружия западноевропейского рыцарства? В связи с этим приглашение ко двору и к себе на службу иностранных рыцарей становится одним из ведущих направлений внешней политики Пьера I Лузинья-на. Среди его сторонников и друзей, которым он всецело доверяет, оказываются такие рьяные крестоносцы, как Филипп де Мезьер, подданный короля Франции и канцлер Кипра при Пьере I Лузиньяне, автор ряда литературных произведений, воспевающих подвиг кипрского монарха, и создатель планов новых крестовых походов уже после смерти его кумира; св. Петр Томас Кентерберийский из ордена Кармелитов, папский легат, в 1365 г. во время похода на Александрию не только вдохновлявший крестоносцев, но и лично принимавший участие в военных действиях. Последний, впрочем, доставил и немало хлопот королю. Его желание распространить католическую веру и власть Апостольского престола на земли Востока было столь велико, что для начала он решил силой обратить греков-киприотов в католицизм. В начале декабря 1359 г. он собрал греческих епископов и священников в церкви Св. Софии в Никосии и начал обряд конфирмации. Из-за этого произошел большой скандал и возникли серьезные волнения среди жителей кипрской столицы. Только личное вмешательство короля, объявившего действия легата противозаконными и приказавшего ему покинуть остров, разрядило обстановку. Что же касается приказа короля покинуть ему остров, то скорее всего это был просто маневр для успокоения народа. В марте 1360 г., т. е. через три месяца после названных событий, св. Петр Томас находится в Фамагусте, где венчает Пьера I иерусалимской короной15.
С самого начала правления Пьера I при его дворе находится целый ряд иностранцев знатного происхождения, занимавших солидные посты в армии и администрации королевства. В 1360 г. при дворе Пьера 1 находится знатный генуэзец Пьетро Маллочело. Сначала он прибыл на Кипр по торговым делам. Непонятно как, но ему удалось войти в доверие к королю. Очень быстро он завоевал благорасположение кипрского монарха. Из генуэзских источников известно, что король даже устраивал в его честь пиршества. В 1360 г. Пьер I жаловал ему должность камергера Кипра, притом что тот всегда оставался гражданином
Иностранцы при кипрском дворе —-------------------- 283
Генуи. Мы постоянно видим этого человека в войске короля в качестве капитана галеи во время похода в Корхигос в 1361 г.г в Александрию в 1365 г., в Сирию и Атталию в 1367 г. После убийства Пьера I он, видимо, покидает остров, но вскоре появляется снова уже как посол Генуэзской республики. Однако по-прежнему хронист называет его камергером Королевства Кипр. Он погиб также на Кипре во время коронации Пьера II Лузиньяна в Фамагусте в 1372 г.16 Среди других генуэзцев, находившихся на службе Пьера I, неоднократно выполнявших его важные поручения, также являвшихся капитанами галей в его флоте, а когда было надо Пьеру I и пиратами, были братья Пьетро и Джованни Гриманте. Причем Джованни Гриманте был рыцарем короля Арагона, что опять же не мешало ему верой и правдой служить кипрскому монарху17 Не менее важными персонами при дворе Пьера I были знатные генуэзцы Франческо Спинола и Франческо и Оттобуоно Каттанео. Во время похода на Атталию в составе кипрского флота находится галея Леона Спинола18. Очень важной фигурой при дворе Пьера I был представитель знатной генуэзской фамилии Кассан Чигала, посол Генуэзской республики и кипрского монарха одновременно к султану Египта в 1368 г. Причем его миссия и его положение были весьма деликатны. Как посол Генуи, он мог чувствовать себя в значительной степени в безопасности, как чувствовал его коллега посол Венеции Никола Джустиниани. Как послу Кипра, находившегося с Египтом в состоянии войны, как послу несговорчивого, дерзкого и опасного для Египта кипрского короля, ему пришлось пережить немало унижений в Каире, плен и едва удалось избежать смерти. Однако несмотря ни на что, он исполнял миссию посла в Каире и после смерти Пьера I, пытаясь заключить мир с Египтом, столь необходимый его Генуэзской республике19.
Из венецианцев, находившихся рядом с Пьером I Лузи-ньяном во время его крупных экспедиций в Александрию и в Сирию в качестве капитанов галей, мы встречаем Пьетро Гри-мани, Марино и Марко Корнаро20. Постоянно в войске кипрского монарха находятся также представители других европейских государств: маршал Шампани Луи де Рокфор, византиец Иоанн Ласкарь Калофер, действовавший как папский легат, некий рыцарь Жан из Вероны, направленный Пьером I еще в
284
*< С. В. Близнюк
1361 г. в Ломбардию рекрутировать наемников в кипрскую армию, Бремон де Ла Вульт, родом, вероятно, из Лангедока, каталонский купец Альфонсо Ферранд (после убийства Пьера I также нашел себе применение при кипрском дворе: в 1372 г. был отправлен королевой Элеонорой Арагонской с письмами к ее отцу и при Пьере И назван среди тех иностранцев, которые служат королю), наконец, весьма примечательна и в войске, и при королевском дворе фигура французского рыцаря Флори-мона де Леспарра21. С именем Флоримона Леспарра связан довольно громкий скандал, разразившийся летом 1367 г. на Родосе. Ссора произошла между королем и Жаном Монстри, адмиралом Кипра, с одной стороны, Луи де Рокфором и Флоримо-ном Леспарром — с другой. Из-за чего произошел скандал, неясно. Вполне возможно, причиной всему была внезапная вспышка гнева короля. Подобное поведение короля в последние годы его правления было нередким. Короля обвинили в том, как говорит Махера, что он плохой христианин. Гийом Машо, также подробно рассказывающий об инциденте, добавляет, что Леспарр к тому же написал королю письма, в которых якобы утверждал, что более знатен, чем сам Пьер, хотя тот и носит корону. Как бы там ни было, обвинители потребовали явки короля к папе. В марте 1368 г. Пьер I действительно оказался в Риме, и Урбану V тогда пришлось разбираться и с названным инцидентом. Рокфор на встречу не явился и был осужден, а Леспарр принес свои извинения и был прощен королем22.
Как видим, иностранцев при дворе было немало. Тем не менее следует подчеркнуть, что иностранцы при дворе Пьера I являлись скорее частными лицами, поддержавшими крестовые походы кипрского короля и не являвшимися проводниками политики своих государей. Военные экспедиции Пьера I велись прежде всего силами самих киприотов. Более того, большая часть из названных нами лиц находилась на Кипре еще до официального призыва короля выступить против мамлюков.
Пьер I щедро вознаграждал иностранцев за службу. Так, Бремон де ла Вульт получает обширные поместья Полемидия и Агиос Регинос в плодороднейшем районе Кипре около Лимассола. Держателями фьефов, или обладателями ежегодных жалований, были также византиец Иоанн Ласкарь Калофер, фран
Иностранцы при кипрском дворе —---------------- 285
цузские рыцари Флоримон де Леспарр и Жоффруа Лижье Люк, генуэзцы Оттобуоно и Франческо Каттанео23. О владениях других упомянутых в источниках иностранцев нам ничего неизвестно. Однако понятно, что без вознаграждения они не остались. Тем не менее остается впечатление, что большинство служивших королю иностранцев и при Пьере I Лузиньяне получали, как правило, не земельные владения, а жалование. Но нельзя не заметить, что иностранцы заняли многие ключевые позиции в кипрской армии и администрации, чего прежде не бывало, оттянули на себя часть богатств Кипрского государства и несколько оттеснили на второй план кипрскую знать. Последнее обстоятельство было немаловажной причиной недовольства кипрской аристократии политикой короля, приведшей к глубочайшему политическому дворцовому кризису, недовольства, стоившего Пьеру I Лузиньяну жизни. На рассвете 17 января 1369 г. славный завоеватель Александрии был буквально растерзан в своей собственной спальне своими же приближенными и вассалами, посчитавшими невозможным дальнейшее соблюдение присяги верности своему сюзерену. Иностранные сподвижники Пьера I Лузиньяна в течение многих лет после его смерти будут тщетно требовать от его преемников выплаты им жалованья и феодов, гарантированных им в прежние времена. В качестве посредников в решении финансовых проблем между новым королем Кипра Пьером II и прежними соратниками Пьера I будут напрасно выступать папа Григорий XI и Великий магистр Родоса24.
Примечания: ’ чг»<?
1 Machairas L. Recital Concerning the Sweet Land of Cyprus Entitled Chronicle / Ed. R. M. Dawkins. Oxford, 1932. Ch. 26-27. P. 24.
2 Близнюк С. В. Мир торговли и политики в королевстве крестоносцев на Кипре. М., 1994. С. 142 — 155.
3 Близнюк С. В. Мир торговли... С. 36 — 38; Bliznjuk S. V. Die Venezianer auf Zypern im 13. und in der Ersten Halfte des 14. Jarhunderte // BZ. 1991-1992. Bd. 84-85. Heft 2. S. 441-445.
4 Близнюк С. В. Мир торговли... С. 28 — 63.
5 Близнюк С. В. Неизвестный венецианский документ 1346 г. по истории кипро-венецианских отношений // СВ. 1990. Т. 53. С. 191 — 193.
286
6 Notai Genovesi in Oltremare. Atti rogati a Cipro. Lamberto di Sambuceto Ц CoHana storica di fonti e studi. Genova, 1981-1987. Vol. 49. Doc. 66. P. 90-91.
7 Notai Genovesi... Vol. 31. Doc. 166,171; Vol. 32. Doc. 145; Vol. 49. Doc. 148t 154.
8 Machairas L. Op. cit. Ch. 49 — 63.
9 Boccaccio G. Le lettere edite et inedite. Tradotte e commentate con nuovi documenti di Francesco Corazzini. Firenze, 1877 P 211, 211 — 225.
10 L'encomio di Niceforo Gregora per il re di Cipro (Ugo IV di Lusignano) /: Ed. P. Leone // Byzantion. T. LI. № I. P. 221 -224.
11 Kyrris P. History of Cyprus. Nicosia, 1985. P. 230. Nicephor Gregora. Byzah-tina Historia I A cura di L. Schopeni. Bonne, 1829-1830. T. I. P. 18-39; Sinkewicz R. E. The Solutions adressed to George Lapithes by Barlaam the Calabrian and their Philosophical Context // Mediaeval Studies. 1981. Vol. XLIII. P. 151-211.
12 Machaut G. La Pris d'Alexandrie en chronique du roi Piere I de Lusignan / Publ. par L. Mas-Latrie I I Societe de KOrient Latin. Geneve, 1877. P. 225-245; Boustron F. Chronique de File de Chypre / Publ. par R. Mas-Latrie // Melanges Historique. Paris, 1886.
13 Boulton D'A. J. D. The Knights of the Crown: the Monarchical Orders of Knighthood in Later Medieval Europe, 1325-1520. Woodbridge, 1987. P. 241-248; Edbury P. The Kingdom of Cyprus and the Crusades. Cambridge, 1991. P. 147; Rudt de Collenberg. Les Lusignans de Chypre // EKEE. 1979-1980. T. X. P. 126, 130.
14 Machairas L. Op. cit. Ch. 79-85; Machaut G. Op. cit. P. 18; Clement VI. Lettres closes, patentes et curiales interessant les pays autres que la France I Publ. E. Deprez, G. Mollat // BEFAR. Paris, 1960-1961. № 2278, 2494.
15 Machairas L. Op. cit. Ch. 101, 104.
16 Machairas L. Op. cit. Ch. 100, 119, 167, 190, 200, 290, 330; Dawkins R. Op. cit.Vol. И. P. 94.
17 Machairas L. Op. cit. Ch. 190, 209, 213, 219.
18 Ibid. Ch. 103, 200.
19 Ibid. Ch. 223, 225, 227, 230, 284, 293.
20 Ibid. Ch. 167, 190, 200.
21 Ibid. 109, 167, 190, 200, 206, 214.
22 Ibid. 206, 214; Machaut G. Op. cit. P. 265.
23 Mas-Latrie L. Histoire de Pile de Chypre. Paris, 1855-1861. Vol. II. P. 358-359; Richard J. Documents chypriotes des archives du Vatican (XIV-XV-e siecles). Chypre sous les Lusignans. Paris, 1962. P. 80, 84, 91; Edbury P. Op. cit. P. 176-177; Machairas L. Op. cit. Ch. 103.
24 Gregorius XL Lettres secretes et curiales interessant les pays autres que la France / Ed. G. Mollat 11 Bibliotheque de Г Ecole franchise d'Athenes ry et de Rome. Paris, 1962-1965. 3-e serie. Fasc. 1. № 13, 20, 128, 130, 134, 190, 191, 225, 253, 291, 718, 1004-1006, 1417, 1882.
‘ Л/'
IV. ДВОР КАК ЦЕНТР
’ “ " КУЛЬТУРНОЙ
ЖИЗНИ
1; -и
10-х SHf >.'!• И'.ч- ыа
ГЦ:
П. Шрайнер (Кёльн)
К ПРОБЛЕМЕ
КУЛЬТУРЫ
ВИЗАНТИЙСКОГО Л
ДВОРА Г-Н* 'X
Выражение «придворная культура», как видно, для многих звучит заманчиво. Вспомним, например, блеск европейских княжеских дворов XVII — XVIII веков, справедливо или несправедливо считавшихся синонимом роскоши и изысканной культуры. Изучение культуры византийского двора давно должно было стать темой большой монографии. Но она до сих пор не написана. Такая монография смогла бы стать обзором духовной жизни всей Византии, в той степени, в какой сохранились памятники письменности и изобразительного искусства. В связи с ограниченностью объема статьи здесь может быть дана только своего рода подробная характеристика возможной структуры такой монографии или своего рода резюме книги, которая еще не написана и которую автор не намерен писать !.
Культура византийского двора неотделима от института императорской власти, причем личность отдельного императора может способствовать появлению отдельных феноменов или их интенсификации, но никогда не станет их единственным носителем. Вследствие этого и придворную культуру надо рассматривать без отрыва от понятия преемственности, традиции элементов власти Древней Греции и Римской империи. Уже с этой точки зрения в Византии она принципиально отличалась от культуры других европейских дворов, а в мировой истории у нее существует только одна, однако более продолжительная параллель: культура двора китайского императора.
Вопрос преемственности структур власти Рима в средне-и поздневизантийский периоды в последние годы рассматри
10 Зак. 3946
290
П. Шрайнер
вался с различных точек зрения. Но ни у кого не было сомнений в том, что в литературе, искусстве и церемониальных формах, то есть факторах, характерных для придворной культуры, существуют очень тесные связи с греческой и римской античностью2. Однако преемственность означает не постоянное строгое соблюдение традиций, а гибкость и способность к изменениям на базе неизменных принципов.
Культуру византийского двора составляют не только сохранившиеся элементы античности, скорее, начиная уже с IV века, становится заметным постоянно усиливающееся влияние христианства: наряду со светскими церемониями император начинает участвовать и в церковных, а наряду со светской литературой античности появляется христианская религиозная литература. Вплоть до XII века в жизни двора параллельно проявляются обе линии, а в поздневизантийский период христианские компоненты становятся доминирующими3. Взаимопроникновение и параллелизм обоих факторов уже многократно исследовались в отдельных работах, но общего систематического обзора до сих пор нет.
Характерным для придворных культур является наличие постоянных центров, в которых — вдали от военных действий — искусство и литература могут развиваться продолжительное время в безопасности. Для Византии это было особенно типично: дворец императора располагался в Константинополе — городе, со всех сторон окруженном системой самых надежных крепостных сооружений античного и средневекового мира. Поэтому с самого начала придворная культура являлась одновременно и городской культурой Константинополя. Однако их взаимосвязь этим не ограничивалась: Константинополь был не просто городом, он был постоянно, за исключением небольшого перерыва в XIII веке, столицей империи. Таким образом, возникло уникальное единство придворной, городской и императорской культур. Однако по мере отдаления от Константинополя влияние придворной культуры ослабевало. Византийский двор, по сравнению со многими европейскими дворами, не был мобильным. Большинство императоров никогда, за редким исключением, не покидали столицу, а военные походы возглавляли в основном генералы. Хотя в ранне- и сред
Культура византийского двора
291
невизантийский периоды и существовали, чаще всего в пригородах, виллы и летние резиденции, но вплоть до XIV века на периферии не было никаких отделений императорского двора, которые могли бы возникнуть в связи с разделом империи и как вторичные по происхождению центры создать там свою собственную культуру. Строгое подчинение принципу централизма имело последствием ограниченность распространения придворной культуры. Для византийской провинции характерной была удаленность от двора, а частично даже враждебность ему4. Подтверждения этому мы находим прежде всего в эпосе. Присутствие двора выражалось в наличии часто меняющихся чиновников, которые рассматривали свою деятельность как своего рода ссылку и никак не способствовали распространению придворной культуры. Ни один из литераторов средневизантийского периода не жил постоянно или хотя бы несколько лет подряд вдали от Константинополя5. Насколько плодотворным может оказаться влияние двора на провинцию, мы видим на примере Мистры и, частично, Фессалоник в XIV —XV вв., чему способствовал, конечно, факт политической изоляции Константинополя, ранее не существовавший.
Придворная культура зависит не только от стабильности императорской власти, но и от личности самого императора. Император может оказать на нее двоякое влияние: косвенно — как меценат и непосредственно — как литератор. Императорское содействие искусствам и литературе является необходимой составной частью ритуального восхваления правителя, унаследованного от эллинистических князей и римских императоров в риторике и на практике. Материальную базу меценатских щедрот составляли личные средства императорского дома, имевшего регулярные доходы. Только в Византии придворная культура поддерживалась исключительно казной.
Во многих случаях императоры сами активно принимали участие в развитии придворной культуры Здесь мы опять видим принципиальную разницу по сравнению с другими европейскими правителями. Лишь немногие из девяноста византийских императоров не были одновременно и литераторами.
В рамках одной статьи можно привести только несколько примеров вклада правителей в придворную культуру6. Мав
292
П. Шрайнер
рикий издал в VI веке пособие по стратегии. Лев III был автором утерянных впоследствии богословских речей, послуживших поводом для иконоборческих выступлений. Лев Мудрый написал житие своего отца Василия I, стихи, эпиграммы и проповеди. Литературная деятельность его сына Константина VII Порфирородного хорошо известна и способствовала сохранению многих античных произведений. Иоанн VI Кантакузин был автором исторического труда, а в XV веке Мануил Палеолог оставил после себя многочисленные письма и богословские речи против ислама, с которыми он участвовал в богословских диспутах. Еще большее число других членов императорского двора занимались писательской деятельностью. Например, в XII веке дочь императора Алексия I, Анна Комнина и ее муж Никифор Вриенний написали совместно исторический труд. Все они, конечно, составляли только верхушку творцов придворной культуры. В Византии мы имеем дело с уникальным явлением, когда вся светская литература на литературном языке, а частично, по-видимому, и на народном языке, создавалась придворными чиновниками. Трудно найти автора, который не занимал бы какой-либо должности при дворе или не имел бы придворного титула. Причем это были исключительно миряне или люди, лишь позднее принявшие сан и ставшие церковнослужителями. Священники, митрополиты и епископы, а также придворные священнослужители не проявили себя в качестве носителей литературной придворной культуры. В какой степени они вообще участвовали в создании придворной культуры, ответить трудно: вопрос этот практически не исследован. Нельзя отрицать, что монастырские скриптории в столице тоже способствовали распространению светской придворной культуры. Церковь и здесь проявила себя в какой-то мере как часть государства, не будучи самостоятельным носителем культурно-просветительской функции.
Тесная связь литературы и придворного чиновничества имеет свое обоснование в традиционной, то есть античной системе образования7 Стандартное образование византийца, желавшего достичь высокого положения при дворе, требовало от него полного владения письменной и устной речью, которое достигалось только путем интенсивных занятий риторикой. Эти
Культура византийского двора —— ------------------ 293
занятия способствовали также знакомству с основными жанрами литературы и с произведениями отдельных авторов греческой античности. Вся исходящая ежедневно документация тоже составлялась по правилам классической риторики, и тот, кто постоянно пользовался ею на службе, мог без труда применять ее и для личных нужд. Иногда это приводило к тому, что даже научные трактаты по медицине или юриспруденции писались художественным языком. Многие высшие чиновники были одновременно и выдающимися писателями: патриарх Никифор, еще будучи старшим секретарем императора, написал в VIII веке хронику; Генесий — историк X века, был начальником императорской канцелярии, именовавшейся «эпи ту ка-никлиу», Михаил Пселл — наиболее многосторонний и продуктивный византийский писатель, был всесильным министром при нескольких императорах XI века; Никита Хониат, историограф Четвертого крестового похода, в качестве великого логофета занимал самую высшую государственную должность.
Придворное управление, бывшее одновременно и государственным, нуждалось в большом количестве помощников для подготовки проектов и прошений или просто писарей-копировщиков. Этот круг служащих тоже выступал в качестве литераторов, часто в роли простого исполнителя, переписчика рукописей, но иногда и в роли автора небольших поэм, с помощью которых автор надеялся завоевать благосклонность двора.
В связи с этим следует сделать небольшое замечание о социальных проблемах этой группы. Двор был единственным местом, где могли работать эти люди и обеспечивать себя материально с помощью «дополнительных» административных заработков. Отсутствие постоянно живущего в сельской местности дворянства или, как мы знаем по источникам IX —X вв., его полное культурное равнодушие, а также неприятие церковью культурного наследия античности создали в Византии совершенно другие условия, чем на Западе и частично на Балканах. В противоположность античности, а также западному позднему Средневековью, города не имели достаточно средств и сословий, богатых традициями, чтобы создать собственные небольшие культурные центры. В этом, несомненно, проявляются отрицательные последствия централизаторской функции
294
П. Шрайнер
Константинополя, что особенно повлияло на развитие литературы, а также, как проявилось впоследствии, в большой степени и на изобразительное искусство.
После этих общих замечаний перейдем к более подробному рассмотрению отдельных аспектов придворной культуры, таких как дворцовые церемонии, праздники, литература и искусство.
Дворцовая церемония являет собой идеальную форму са-мопоказа императора, так сказать, его «явления народу»8. Она надолго сохраняется в памяти современников как наиболее впечатляющее свидетельство придворной культуры. Книга церемоний X века содержит указания на 150 церемониальных выходов, в которых часто принимал участие и император. В большинстве случаев они происходили публично, то есть вне дворца. Кроме того, были церковные церемонии, на которых присутствовал император и тем самым придавал им государственный характер. Вообще не следует преуменьшать влияние дворцовых церемоний на церковные. В некоторых церемониях: коронация, назначение высших чинов и прием послов, — полностью или частично сохранилась традиция римских императоров.
Но церемонию не следует рассматривать изолированно, хотя такое впечатление возникает при чтении письменных источников. Фон и рамку церемонии составлял дворец императора, и его внешний вид до сих пор не поддается полной реконструкции, хотя детали его известны. В основном он походил на дворцы римских императоров, возможно на постройки Диоклетиана в Сплите. Часто упоминаемые автоматические подъемники в тронном зале имели прототипы в придворной эллинистической культуре9. Из восточных провинций Римской империи пришла любовь к использованию мрамора и золота в интерьере. Все это надолго оставалось в памяти посетителей дворца византийского императора.
Двор был замкнутым в себе миром, конечно, не как дворец китайского императора, но все же доступ в него был возможен только для людей определенного круга. Здесь в миниатюре продолжала существовать частица светской античности. Она нашла свое отражение прежде всего в мимическом теат
Культура византийского двора -— ----------------- 295
ре, проклятие которого было занесено в официальные акты собора. Только некоторые пантомимы непристойного характера игрались публично, а в основном они исполнялись в малом ипподроме дворца 10. А для вполне пристойной игры в поло, перенятой от Сасанидов, имелись возможности только на территории дворца. Таким образом, внутри дворца существовала зона, вход в которую составлял исключительную привилегию узкого круга придворных.
Развлечения придворного общества могли выходить и за пределы дворца; в них мог участвовать и народ. Это происходило не только во время лошадиных бегов, которые сохранились вплоть до XII века. В еще большей степени это касалось традиции языческих праздников, прежде всего — брумалий — позднеантичного варианта сатурналий11. Их справляли, несмотря на протесты церкви, тоже вплоть до XII века. О них в книге церемоний есть заметки с режиссерскими указаниями. В брумалиях участвовали, по свидетельству автора XII века, кроме прочих священники собора Святой Софии, которые в костюмах солдат и в масках животных проходили по церкви в рядах маскарадного шествия12. Известен случай, когда император, провоцируя церковь, сам публично инсценировал антишествие. Михаил III в середине IX века назначил некоего Гриллу (это слово означает «свинья») патриархом, а одиннадцать его собутыльников — митрополитами; они пародировали церковную службу, наполнили священные сосуды горчицей и перцем, а когда их процессия повстречалась с настоящим патриархом, они запели скабрезные песни13. Конечно, такие случаи нетипичны и не отражают церемониальных будней, однако они свидетельствуют о сильном светском влиянии в практике придворных церемоний, долгое время характерном для двора. Это подтверждает ряд других примеров. Например, в церемонии коронации императора церковь лишь постепенно, в течение трехсот лет выработала свою форму участия; так же как и в новогодней церемонии на форуме Константина 1-го сентября, литургически зафиксированной не ранее IX века, что подтверждает медленное проникновение церкви в светские ритуалы14. Некоторые области культуры византийского двора предназначались только избранному кругу. Первый пример из хроники
296
IL Шрайнер
Михаила Пселла ,5. Император Константин IX (1042-1055) вместе со своей возлюбленной Склириной, известной своей красотой и образованностью, направлялись на театральное представление во дворце. Их путь происходил сквозь ряды придворных, и один из них крикнул проходившей мимо прекрасной наложнице всего два слова: «у реметис» — «Не упрекай!» Склирина поняла намек и поблагодарила кивком головы. Но Пселл тоже исходил из того, что читатель поймет этот намек; ведь его читатели были членами того небольшого круга, который имел доступ во дворец. Эта фраза взята из третьей песни Илиады и передает слова троянцев при виде Елены: «Не упрекай троянцев и златоногих ахейцев, столь долго терпящих бедствие из-за такой женщины».
Второй пример знакомит нас с кругом читателей. В Библиотеке Лауренциана во Флоренции находится небольшая, аккуратно выполненная рукопись XII века (17x12), которая содержит позднеантичный пастушеский любовный роман о Дафнисе и Хлое (con. sopp. 627). Текст, который мог показаться неприличным, был тщательно упрятан в середину рукописи, между не вызывающими подозрения богословскими текстами. Вряд ли стоит считать это случайностью или сухо рассуждать о сборном характере рукописи. Скорее всего, кто-то из придворных заказал ее для себя и читал, когда церковная служба тянулась слишком долго.
Церковная литература тоже занимала в рамках двора определенное место. Анна Комнина рассказывает о своей матери — императрице Ирине: «Я помню, что она часто, когда обед уже стоял на столе, продолжала держать в руках книгу, внимательно читая догматические писания святых отцов, прежде всего философа и мученика Максима»16.
Приведенные примеры касаются текстов на литературном языке. Но было бы ошибкой предполагать, что придворное общество постоянно пользовалось только этой формой языка. Литература на разговорном, народном языке тоже пользовалась в этих кругах большой популярностью: именно в этих кругах она стала литературой, потому что ее сочинял не народ, а литератор. Историографы не стеснялись включать в свои труды пословицы и поговорки на народном языке и сами
Культура византийского двора ---------------------- 297
пользовались ими в быту. Образованный византиец был, если можно так выразиться, двуязычным. Однако письменные источники засвидетельствовали это гораздо позднее, лишь в XII веке. Например, Михаил Глика, будучи секретарем императора Мануила, уличенный в заговоре, был схвачен и посажен в тюрьму. Там в 1159 году он написал знаменитый «тюремный стих», в котором смешаны элементы литературного и народного языков17 Он это делал не из чистой любви к искусству. В этом стихе он просил самого императора о милости и делал это в той форме, которая должна была быть понятна и приятна императору, то есть на народном языке. Но, несмотря на это, литература на народном языке не смогла прочно обосноваться при дворе; это были любительские, почти тайные пробы пера. Лишь после падения двора в 1453 году этот вид литературы стал широко популярен.
Осталось сказать несколько слов о роли двора в искусстве. Единообразие византийского искусства, как светского, так и церковного, подчеркивалось неоднократно18. Самостоятельность направления в отдельных частях империи, так называемое «провинциальное искусство», выражалось скорее в форме, чем в содержании19. Все большие проекты, будь то постройки или декоративные украшения, создавались столичными мастерами или их подражателями. Но и здесь мы имеем дело лишь с определенными элементами стиля, а не с авторским почерком, так как до нас не дошло почти ни одного имени архитектора или письменных документов о строительстве и отделке интерьера. Новые импульсы, часто ошибочно называемые «ренессансом», исходили только из столицы. Нормативная роль столицы, а тем самым двора, как и в литературе, накладывала свой отпечаток на византийское искусство.
О воздействии придворной культуры на жизнь в границах империи говорилось уже много раз, поэтому коротко подведем итоги: праздники и церемонии ограничивались Константинополем, так как в других местах отсутствовали предпосылки для их проведения. Литература, создаваемая при дворе, была слишком трудной по языку и содержанию, чтобы, кроме как в форме копий, получить распространение в провинции или дать толчок для развития региональных литератур, за исключени
298
П. Шрайнер
ем Нижней Италии в XII и XIII вв., где влияние придворной литературы привело к созданию оригинальных произведений, особенно в области поэзии, возможно, как плодотворное соревнование с латинской культурой20. В живописи и архитектуре, несмотря на местное влияние, эталоном оставался двор, в то время как искусство книги смогло отойти от византийского образца.
Особое значение имело влияние придворной культуры на другие страны. Упомянем об этом только вскользь. Менее всего ощущалось влияние придворной литературы, так как вне языковой сферы Византии ее почти никто не мог читать, а ее светский характер делал нежелательным ее распространение. Искусство через посредство церкви нашло широкое распространение в православных странах, где подчас имитировались целые направления. Нам известны примеры из Равенны, Аахена, Владимира. В Западной Европе элементы константинопольского двора перенимались большей частью в связи с политическими контактами и в любом случае очень выборочно21. Церемонии и придворный аппарат нашли своих подражателей больше всего в Болгарии и Сербии22.
Конечно, кроме придворной культуры существовали и другие культуры, церковно-православная и народная, обе были очень близки друг другу и порой неотделимы друг от друга. Чтобы включить их в наш обзор, необходимо было бы расширить понятие культуры, выведя его за рамки только придворной. И все же следует учитывать, что византийская культура в той форме, в какой она дошла до нас в сохранившихся памятниках и какой ее воспринимали современники-невизантийцы, почти идентична придворной культуре. Блеск Византии, о котором с завистью сообщают средневековые свидетели, был блеском ее двора. Он скрывал, как за роскошным фасадом, теневые стороны византийских будней. Византийские авторы о них умал-i чивают, потому что сами они знали только их светлую сторо-i ну, а иностранным наблюдателям их просто не показывали. Р
‘I xj Г
Культура византийского двора
299
Примечания ми- А
•?() ,U
1 К попыткам теоретического анализа см.: Schreiner Р. Charakteristische Aspekte der byzantinischen Hofkultur; Der Kaiserhof in Konstanti-nopel I/ Abhandlungen der Akademie der Wissenschaften in Gottingen. Phil.-Hist. KI. Gottingen, 1994. 1И/203. S. 11-24, и там же. Neue hofische Zentren im Byzantinischen Reich. Die Kultur des trapezuntischen Kaiser-hofes und der Despotenhofe, и там же, 42 — 55. Вышедшая недавно публикация Byzantine Court Culture from 829 to 1204, под редакцией H. Maguire (Washington, 1997) подробно рассматривает отдельные аспекты культуры двора в узко ограниченный по времени период и не ставит перед собой задачи охарактеризовать феномен этой культуры как таковой, а также в сравнении с культурой других дворов.
2 Kazhdan A., Cutler A. Continuity and Discontinuity in Byzantine History // Byzantion. 1982. 52. P. 429-478.
3 Наиболее известные рассказы, касающиеся императорского церемониала византийского двора, затрагивают, исходя из «Книги церемоний» Константина VII, в основном средневизантийский период. Влахернский дворец, с 1261 года исключительная резиденция императоров, послужил причиной изменений дворцовых церемоний, детали которых неизвестны по сей день.
4 Указания на значение этой «удаленности» в «Страгиконе» Кекавмена см.: Wassilewskij В., Jernstedt V. Cecaumeni Strategicon. St. Petersburg, 1896. P. 76-84.
5 Указания на трудности для интеллектуального творчества в провинции мы находим в письмах епископов, занимавшихся литературной деятельностью вдали от столицы (Феофилакт Охридский, Михаил Хониат Афинский).
6 Перечисленные ниже лица и их произведения подробно рассмотрены в «Истории византийской литературы» Герберта Хунгера, так что нет необходимости в отдельных указаниях. Обобщающей работы об императоре как литераторе и покровителе литературы до сих пор нет.
7 К сожалению, толковой работы, учитывающей актуальное состояние исследований по системе образования в Византии, до сих пор нет.
8 И через 60 лет после выхода в свет все еще актуальна работа: Treitin-ger О. Die ostromische Kaiser- und Reichsidee nach ihrer Gestaltung im hofischen Zeremoniell. Jena, 1938.
9 Brett G. The automata in the Byzantine Throne of Salomon // Speculum. 1954. T. 29. P. 477-487.
300
10 Tinnefeid F. Zum profanen Mimos in Byzanz nach dem Verdikt des Trul-lanums // Byzantina. 1974. T. 6. P. 321-343.
11 Duval Y. M. Des Lupercales de Constantinople aux Lupercales de Rom // Revue des Etudes Latines. 1977. Vol. 55. P. 222-270.
12 Tinnefeid F. (см. прим. 10) P. 339.
13 Ljubarskij J.N. Der Kaiser als Mime // Jahrbuch der Osterreichischen Byzantinistik. 1987. P. 39-50.
14 Schreiner P. Historisches und Liturgisches zum byzantinischen Neujahr 11 Rivista di Studi Bizantini e Slavi. 1982. 2. P. 13 — 23.
15 Michael Psellos. Chronographic / Texte etabli et traduit par E. Renauld. Paris, 1926. Vol. 1. P. 146-147.
16 Anna Comnene. Alexiade / Texte etabli et traduit par B. Leits. Paris, 1943. Vol. 2. P. 38, 2-8.
17 Общий обзор см.: Beck H.-G. Geschichte der byzantinischen Volksliteratur. Munchen, 1971. P. 108-109.
18 Restle M. Hofkunst-hofische Kunst Konstantinopels in der mittelbyzan-tinischen Zeit // Abhandlungen der Akademie der Wissenschaften in Gottingen (см. прим. 1) P. 25 — 41.
19 См. конкретный пример у Restle V. Zentren byzantinischer Malerei in Griechenland: Zur Frage des Provinzialismus Ц Abhandlungen der Akademie der Wissenschaften in Gottingen. Phil.-Hist. KI. 1996. III/212 P. 387-399.
20 Gigante M. La civilita letteraria // I Bizantini in Italia. Milano, 1982. P. 613-651.
21 Cp. Dernus O. Byzantine Art and the West. N.Y., 1970 и Byzanz und der Westen. Studien zur Kunst des Europaischen Mittelalters I Hrsg. von I. Hutter. Wien, 1984.
22 Schreiner P. Die Byzantinisierung der bulgarischen Kultur // Abhandlungen der Akademie der Wissenschaften in Gottingen. Phil.-Hist. KI. 1989. III/ 177. P. 47-60.
a-
,rm;’ .;ЛО- AOi
03 !
"Ч -и*к-*г**“*--—.......—-----SjfiC;
-bur
-^Y
ji ч К. Г. Челлини (Москва, МГУ)
6 стиль жизни
РЕНЕССАНСНОГО ДВОРА ЯКОВА IV В ОТРАЖЕНИИ ПРИДВОРНОЙ ПОЭЗИИ
Далеко немногие из королей за всю историю Шотландии, кроме, быть может, Роберта Брюса, удостаивались столь великой славы и любви и современников и потомков, как Яков IV (1488 —1513). Блеск и изысканность его двора и гуманность его правления тем более поражают, что на долю юного Якова выпал ряд крайне тяжелых испытаний, преодоление которых представлялось в начале его царствования задачей гораздо более острой, чем обеспечение популярности и притягательности двора для всей общины королевства1, всего народа. Взойдя на престол, обагренный кровью погибшего от рук заговорщиков отца, Якова III (1460 — 1488), он, казалось бы, должен был расправиться с ними и отомстить, но король избирает путь компромисса с дворянскими группировками и тем самым обеспечивает согласие в рамках элиты страны почти на три десятилетия2.
Яков заключил ряд важных договоров с Англией, установил «вечный мир» с Генрихом VII, продлил «старинный союз» с Францией. В отношениях с папством также установилось спокойствие, важное как для духовной, так и для экономической стабильности в стране, важным фактором которой стал компромисс по вопросу инвеституры. Яков снискал особые знаки расположения со стороны Святого Престола: Иннокентий VIII одарил его искусно отлитой золотой розой, Александр VI — серебряным скипетром, наконец в 1507 г. Юлий II пополнил дары монарха великолепно украшенным и благословенным им заранее мечом для королевских торжественных процессий и венцом3. Тем самым Яков IV стал первым королем Шотландии пос-
302
и - К. Г. Челлини
ле Уильяма Льва (1165 — 1214), удостоившимся высоких почестей (1202). Достигнутые успехи в централизации страны обеспечили рост политического престижа короны, доказавшей свою эффективность в управлении островами4 и Гэлоуэем, до середины XV в. подчиненным церковной юрисдикции архиепископа Йоркского. Авторитет «христианнейшего» монарха, искреннего в своих набожности и стремлении организовать крестовый поход против неверных характеризовал одну сторону имиджа Якова IV5, хотя оговоримся, что сама эта идея была нацелена на идеологическое усиление политического веса стю-артовской монархии, подобно тому, как Яков III планировал так и не осуществленное вторжение в Бретань в 1472 г., а Яков V вступил в дипломатическую игру вокруг предложенного им титула короля Ирландии в 1538 г.6 Другой его ракурс был представлен развернутым им строительством замков и турнирами, собиравшими цвет рыцарства Европы. Строится королевская часовня в Стирлинге, в Эдинбургском и Стирлингском замках возводятся palatia (большие залы), ставшие средоточиями придворных торжеств. Там двор увеселяли музыканты, среди которых были и гэльский арфист, и августинский каноник, читали свои эпиталамы поэты (Уильям из Туриса, Уильям Дунбар).
Хронист и поэт Роберт Питскотти в своем четверостишии очень емко отразил своеобразие правления Якова IV:
Всю Европу облетела слава о его дворе,
Весть о сильных лордах и женственных юных леди, О триумфе всех его турниров, веселием достойных короля, Создавшего всю славу управленья, хотя он непомерную Любовь питал ко Франции и против Англии законы направлял»7
В сознании современников запечатлелась различная картина облика двора Якова IV, сформировавшаяся в зависимости от степени их объективности и вовлеченности в придворную жизнь. Особенно ценными для нас становятся впечатления придворных поэтов Уильяма Дунбара, Гевина Дугласа и Роберта Хенриссона, составивших славу шотландской литературы.
Они участвовали в жизни двора несомненно в большей степени, чем многие современники, например, испанский по
Двор Якова IV в поэзии • .. ................ 303
сол Педро д'Айала, личный друг Якова IV, оставивший живые воспоминания о дворе в своих реляциях к императору. Таким образом, обращение к такому оригинальному источнику, каковым является придворная поэзия, позволяет рассмотреть сразу две проблемы: с одной стороны, расширить наше представление о придворной культуре и дворе Якова IV, проливая при этом свет на биографии самих поэтов, с другой же — выяснить, насколько поэтические описания соответствовали реальности.
Все три шотландских поэта принадлежали к блестящей плеяде продолжателей Чосера, традиционно именуемых шотландскими «творцами» (makaris) или «чосерианцами» (Chaucerians).
Хенриссон (1420/30 — 1500), старший из плеяды поэтов, принадлежал к ученой корпорации университета Глазго и получил степень магистра. В документах он проходит как нотариус, однако по другим сведениям, он мог быть «школьным учителем» при бенедиктинском монастыре в Думферлайне8.
Гевин Дуглас (1474 — 1522) занимал посты в церковной иерархии, будучи сначала прево церкви Св. Жиля в Эдинбурге, а впоследствии, после смерти епископа Дункельда, был представлен королевой на эту кафедру. Самыми известными его поэмами, прославляющими короля, являются «Дворец чести» (The Palace of Honour) и «Король Сердце» (King Hart)9. Его перу также принадлежит перевод «Энеиды» Вергилия, по легенде обещанный им богине Венере. В прологе к 13 песни поэт вспоминал, что к нему во сне явился итальянский продолжатель Вергилия Маффео Веффлио и заставил Дугласа оказать 13 песни такую же честь, что и двенадцати предыдущим.
Наконец, Уильям Дунбар (1460 —1530)10, бакалавр и магистр университета Сант Эндрюс, поступил послушником в монастырь эдинбургских францисканцев, в 1491 —92 г. был включен в состав посольства во Францию как человек, знающий французский язык. Белым пятном в биографии Дунбара предстает сам момент его приближения ко двору: он может быть прослежен лишь по записям казначейства, свидетельствующим о выделяемых ему пенсиях.
В творчестве всех трех поэтов приоритетное место занимает аллегорическая поэзия, впитавшая, как известно, средневековую и ренессансную традиции, облекающая реальные историчес-
304
К. Г. Челлини
Энео Сильвио Пикколомини при дворе Якова I Стюарта
кие персонажи в маски богов и героев. В творчестве Дунбара аллегорическая форма обрела сатирическую направленность со стремлением высмеять все условности и глупости, свойственные придворным нравам. Источники последнего восходят к реализму Чосера и Лидгейта, а формальные основания кроются в неудовлетворенности собственным положением при дворе. -ч
Двор Якова IV в поэзии --------------------------- 305
Самой знаменитой аллегорией является поэма Дунбара «Чертополох и роза». Она была написана по случаю заключения «вечного мира» между Англией и Шотландией, скрепленного династическим альянсом Якова IV и дочери Генриха VII Маргарет Тюдор в 1503 г. Историческое значение этого события заключалось не только в том, что оно наметило путь к унии, связавшей оба государства ровно век спустя под властью шотландского короля Якова VI, но и в том, что мир позволил укрепить вес монархии Стюартов в сознании двора и всех подданных— шотландцев11. Славные торжества 1503 г. поселили в сердца шотландцев надежды на мир и спокойствие на всем острове, которые должны прийти на смену многовековым войнам. Юная Маргарет проделала длинный путь через северные графства Англии — Йоркшир, Дарем, Нортумберленд, где Генрих благословил дочь и поручил графу Нортумберленду сопровождать ее до Шотландии. Шотландский король послал ей корону, украшенную рубинами, изумрудами и бриллиантами. В честь новобрачных устраивались многочисленные представления, а в центре Эдинбурга был установлен фонтан, из которого они пили вино, встречая Венеру, Меркурия, Париса и Елену, за которыми следовал архангел Гавриил12. В поэме Дунбара это событие облечено в аллегорическую форму. Майским утром Аврора приходит к спящему поэту и призывает его восславить «самую прелестную» розу, которую уже приветствуют все обитатели леса: птицы — пением, цветы — распускающимися венчиками. Появляются Природа, Юнона, Минерва, окруженные пышной свитой. При этом все боги, повинуясь Природе, должны создать безоблачную, лучезарную атмосферу:
Природа строго запретила
Неистовому Нептуну и благородному Эолу q
Волновать воду и воздух, п
Чтобы ни шторм, ни вихрь не смогли >
Цветы и птиц побеспокоить в поле q
Юнону же небесную просила, Чтоб ясным было небо, без дождя13.
Далее Дунбар описывает, как звери по очереди присягают Природе — владычице всех земных существ. Первым покло
306
К. Г. Челлини
нился ей Лев, «величайший по званию», «благородный внешностью и мужеством». Коронация Льва как царя зверей и наставление ему «вершить суд милостиво и по закону, дабы не допустить, чтобы малые звери страдали», и предписания править, как единорог, несомненно отражают геральдическую символику короны Шотландии.
Наконец перед Природой предстает Роза, к которой Королева обращается наиболее нежно:
О самая любимая дочь моя, *
По рождению превосходящая лилию, «I
Свежая и юная, растущая из чудного корня, Из каждого бутона дающая цветок!14
В этих строках автор несомненно стремился показать свои верноподданнические чувства к Тюдорам, по древности и благородству, по его мнению, превосходящие французский королевский род Валуа. В конце стихотворения он продолжает эту тему в духе откровенного панегирика:
Н
Красно-белая свежая роза,
Столь полна добродетели и наслаждения,
Истинной красоты, Благородства
И достоинства царственного рождения.
Дунбар откликнулся на бракосочетание в предельно ал> легорическом духе, это красивый сон, но сущность события передается в нем лишь в заглавии и в геральдической символике. Между тем церемония бракосочетания сопровождалась рядом любопытных подробностей, достойных поэтического пера.
Так, Маргарет окружали пехотинцы, на форме которых была нашита тюдоровская роза, экипаж Маргарет зеленого и белого цвета украшали герб Англии с красными розами и перекрещенными башенками и шотландский «лев». Если пение птиц может отдаленно напомнить звуки музыки, игравшей на каждой улице Эдинбурга, а процессия 200 шотландских рыцарей и представительство от коллегии Св. Жиля — всеобщее поклонение, царящее в аллегории, то романтический эпизод неожиданной (на самом деле подготовленной королем) встречи проезжавшей невесты и жениха во время королевской охоты, к сожалению, остался обойденным15. /1^51
Двор Якова IV в поэзии
307
Между тем эти обстоятельства довольно красноречиво свидетельствуют о манерах самого монарха и о стилистике его двора. Одетая в зеленое бархатное платье с бриллиантовым ожерельем, Маргарет в соответствии с духом рыцарских романсов неожиданно встречает короля, с которым отправляется в ближайший королевский дворец, в большой зал которого подается обед16.
Еще более насыщенный образно-аллегорический ряд представлен в поэме «Золотой щит» (Golden Targe), написанной после бракосочетания Якова IV и Маргарет. Поэту вновь приснился сон, в котором собираются не только боги (Природа, Флора, Юнона, Аполлон, Прозерпина, Фортуна, Венера, Марс, Сатурн), но и добродетели (Разум, Смирение, Терпение, Добрая Слава, Спокойствие, Благоразумие, Благородство, Честь, Красота и Простота). Разум закрывается золотым щитом от стрел Венеры, но свет Настоящего застит ему глаза, и он попадает во власть Красоты. Дунбар скромно замечает об ограниченности его поэтических способностей:
Я только опишу, но кто же может сочинить, Как все поля покрыты белыми лилиями.
Не ты ль, Гомер, так смог бы написать,
И вряд ли, Туллий, ты, чьи сладкие уста
Риторикой скользили по словам,
Твой золотой язык бы ВОПЛОТИЛ, ч/*'
В словах соединив сей полный рай17.
Далее Дунбар обращается к златоустам Чосеру, Гауэру, Лидгейту, которые своим золотым пером освятили некогда пустынный остров18.
Реалистическая часть творчества поэтов-«творцов» позволяет проникнуть в картины быта и нравов двора, с одной стороны, и поставить вопрос о соответствии их описания жизни — с другой. У Дунбара выделяется два наиболее характерных жанра — вполне придворные и куртуазные посвящения королю и остро сатирические стихи, бичующие реальные и мнимые пороки двора Якова IV. К числу немногих стихотворений первой группы относятся «Новогодний подарок королю», полный чисто придворных эпитетов и пожеланий:
яя
ШТН а к. Г. Челлини\
308
( Мой король, да будет с тобой блдгрсловение Бога,
Веселость, радость, уют, и Солнце, р Игривость, удовольствие,
Первым подарком к Новому Году.
। Где бы ты ни был,
Да дарует Господь тебе благословенье, ।
И пошлет корону Франции, р Доброе сердце и сильные руки [для рукопожатий]
Вторым новогодним подарком19.
В том же духе выдержана баллада, адресованная Бернарду Стюарту, лорду д'Обинье, генералу шотландской армии, по случаю его возвращения из Франции в 1508 г. Перечисляя его добродетели — благочестивость, мужество, мудрость, — наделяя его титулом «самого христианского рыцаря» своего короля, поэт признает его заслуги перед Шотландией:
Добро пожаловать, мужественнейший сын Марса, Приветствую, возлюбленнейший отпрыск нашего рода, Во всех странах наш единственный щит и оборона, Добро пожаловать, благородный отпрыск нашего дворянства, Со славой, честью, землей и почтением20.
Отдавая дань ренессансной моде двора Франциска I, Дунбар расшифровывает латинизированное имя д'Обинье по буквам, ассоциируя с каждой из них определенную добродетель21.
Это стихотворение вполне созвучно приветствию к королеве:
«Добро пожаловать, цветок наших желаний, Приветствуем тебя в Шотландии как королеву...» Совершенно иная картина придворной жизни вырисовывается в сатирических стихах Дунбара. Поэт неплохо знал быт и нравы придворных, интриги и сплетни и откликался на те явления, которые казались ему наиболее одиозными. Так, он посвящает целое стихотворение некоему Джеймсу Догу, хранителю гардероба королевы, который отличался такой неловкостью, что сбрасывал цветы на пол и поднимал страшный переполох во дворце. Перефразируя фамилию слуги, Дунбар предупреждает королеву: «мадам, у вас опасный пес», далее упо
Двор Якова IV в поэзии
309
миная, что он лает, и сравнивая его с мифическим гигантом Гог-Магогом.
Стихотворение «Танец в спальне королевы» стало откликом Дунбара на появление некоего нового французского танца при шотландском дворе. Придворные один за другим проходят в танце — здесь и лорд Синклер и прочие исполняют «ужимки и прыжки», да и сам поэт не отстает от других: прыгая, как «норовистый жеребец», он потерял башмак, за ним танцевала фрейлина Дайнтбар, поднявшая «целый вихрь»22. Более резкая сатира представлена в «Танце семи смертных грехов», в котором выведены пороки общества и двора — зависть, зло, преступления, лесть, жадность, леность, богохульство, от коих «двор благородных королей никогда не будет спокоен».
В «Ремонстрации к королю» поэт перечисляет всех подданных, которые так или иначе обласканы им: клириков, придворных, ремесленников, докторов права и медицины, риторов, философов, астрологов, художников, виночерпиев и др. — однако лишь поэт не найдет себе достойного места и вознаграждения:
И все же большее смирение обрел,
Когда б при жизни получил награду, Которая хоть как-то удовлетворила, От меланхолии избавила б меня23.
В другом стихотворении «Никто не избавит меня в этом мире» Дунбар облекает свою просьбу выделить ему бенефиций в форму желания «старой лошадки» Дунбара, которая от короля в итоге получает повышение до ранга «епископского мула»24.
Его постоянные жалобы на жизнь и требования выделить бенефиций становятся лейтмотивом творчества и навязчивой идеей:
Просить о чем-то, кроме службы,
Имени доброму наносит вред,
Просить же должность незазорно,
Служить и жить же в нищете i
И человеку, и слуге позорно, Поэтому и стоило просить.
Но Дунбар просил слишком часто и много, при этом не пребывая в настолько удручающей нищете. Документы казна
К. Г. Челлини
310
чейства свидетельствуют, что он получал все возраставшие суммы — в ноябре 1507 г. его пенсия составила 20 фунтов, в августе 1510—1580, в то время как Дэвид Линдсей, поэт, личный помощник Якова V и глава коллегии герольдов получал лишь 40 ф. ст. Кроме того, можно полагать, что Дунбар следовал традиционно средневековой стилистике «жалоб и инвектив», которая составляла скорее суть литературной игры. Сатирический пафос Дунбара, направленный против мелких чиновников и клириков, не затрагивает крупных деятелей. Его отрицательное отношение к иностранцам (за исключением англичан и всего английского) проявилось в двух сюжетах — характеристике королевского астролога Джона Дамиани и столь прославленных турниров Якова IV.
Итальянец по происхождению, Дамиани был приближен ко двору в 1502 г. Однако вскоре стало ясно, что его поиски квинтэссенции потребовали не только немалых расходов — король на них потратил несколько сотен фунтов — но и aqua vitae. Злоупотребление последним привело его к решению попробовать пролететь от Стирлинга до Парижа на самодельных крыльях, что, однако, стоило ему сломанного бедра. Дунбар недолюбливал Дамиани не только как иностранца, но и как явного проходимца, без особых усилий достигшего того, к чему он сам настойчиво стремился — бенефиция. Дамиани получил целое аббатство Тонгланд (1504). Поэт откликнулся на это событие весьма своеобразным стихотворением «Рождение Антихриста», в котором указал на несколько предположений об «истинном» лице итальянца:
Некоторые считали его Дедалом,
Другие кузнецом Вулканом, Иные живым Сатурном...
Он представлял итальянца сидящим на «чудовищном грифоне», подобным дракону и порождающим Антихриста в результате своих опытов.
При Якове IV рыцарские турниры обретают особый размах и значительное идейное звучание, поднимая престиж рыцарства и двора в международном масштабе. Первые турниры подобного рода состоялись в 1489 г., в связи с браком лорда Синклера и леди Хепберн. В начале XVI в. они снискали осо
Двор Якова IV в поэзии
311
бую популярность в Европе благодаря новому антуражу, представляя собой своеобразный театр, в котором рыцари надевали маски фантастических зверей, сражаясь за право получить награду от «дамы с темными губами», вероятно трасформиро-вавшейся у Дунбара в образ «смуглой леди»25. Роль последней исполняла арапка Элен, привезенная пиратами Бартонами из Португалии. Важное нововведение в турнирах Якова состояло в том, что он лично вызывал на поединок рыцарей со всей Европы, роль, в елизаветинской Англии принадлежавшая «совершенному и непревзойденному турнирному бойцу»26. Сам король участвовал на турнирах в маске «дикого рыцаря», подчеркивая тем самым специфику культуры горной Шотландии. Победив всех рыцарей из Франции, Англии и Дании на турнире в Холируде в 1508 г., Яков доказал, что при его дворе царит подлинный «культ чести»27 По свидетельству епископа Росского и доверенного лица Марии Стюарт Джона Лесли, Яков вызвал на поединок «всех, наиболее доблестных рыцарей», «облачился в платье чужеземца» и выиграл пальму первенства.
Одним из самых известных был турнир между Патриком Гамильтоном и лордом Синклером, развивавшийся по следующему сценарию. Сначала в специальном павильоне появлялся конный рыцарь вместе со «смуглой леди», вслед за тем второй рыцарь похищал ее, что служило знаком к началу поединка. Первый назывался Зачинщиком, второй Защитником, и поединок прекращался с приездом короля, призывавшего противников разойтись28.
В творчестве Дунбара турниры Якова IV обретают резко сатирическую окраску: откровенная пародия приведена им в стихотворениях «Портной и его клиент» и в «Споре между Дунбаром и Кеннеди». Если в первом с помощью сатиры высмеивается напыщенный стиль турнира, то во втором ведется другой, не менее захватывающий турнир — о судьбах языка и культуры страны (Дунбар выступает за распространение английской культуры, Кеннеди — за сохранение национального языка и кельтской специфики шотландцев). Сатирическая реакция Дунбара на турнирную культуру представляется анахроничной, так как Шотландия к тому времени уже обладала стойкими традициями турниров, восходящими к средневековью. Впервые турнир был
312
К. Г. Челлинй
устроен по случаю приема иностранцев в честь бракосочетания Якова II и Марии Гелдерн. Тогда, судя по воспоминаниям бургундского дворянина Жана де Лалана (1448), состоялся турнир «трое на трое» бургундцев против шотландцев29
Появление негритянки Элен также было диковинкой для Дунбара, и он отметил непривычность самой фигуры для шотландского двора:
Всю жизнь писал я о Бледной Леди,
Теперь же буду сочинять о Смуглой,
Которая сошла на брег с последних кораблей...30
Вместе с тем он почтительно относился к д’Обинье именно как к рыцарю, прославленному во многих турнирах и победившему испанца Гонсало де Кордобу.
Турниры Якова длились до 40 дней, и на них съезжались рыцари из Франции, Дании и Англии, превращая их в блестящие события. На одном из турниров роль «белой розы» сыграла Маргарет Гордон — любовница Якова IV, названная так за свою красоту «и в Шотландии, и в Англии». Турниры завершались банкетами, на которых подавались изысканные блюда и напитки, которые, по уверению Пискотти, «только можно было достать в Шотландии, Англии и Франции»31.
Помимо сатирического жанра, раскрывающего ущербные стороны двора, в шотландской поэзии широкое распространение получил аллегорически-учительный метод, придающий средневековой форме «совета» государям остро современное звучание. Им пользовался не только Дунбар, но и Хенрис-сон в своем сочинении «Ars predicandi», облекший придворных в образы животных (леопарда, антилопы, волка, лисы и др.), подчиняющихся льву. При этом лев наделяется традиционными чертами, присутствующими в средневековой литературе — гордостью и тщеславием. Гуманистическим содержанием проникнут цикл переводов тринадцати басен Эзопа, представлявших собой самостоятельные произведения. В одной из них, «Лев и мышь», поэт дает царям урок милости и справедливости:
Без милости правосудие жестокости подобно,
Как говорится в духовных законах, Когда суровость восседает в суде,
Двор Якова IV в поэзии
313
Кто может поручиться за законность?
Немногие или совсем никто,
Но милость проходит посередине32.
Откликнувшись на призыв Эзопа, лев являет свои лучшие стороны — благородство и справедливость и отпускает пойманную им мышку, которая впоследствии спасет и его самого, когда он попадет в клетку. В морали Хенриссон уподобляет «лес», где разворачивается действие, «процветающему свету», где ложные удовольствия соединены с великой скорбью, мышь олицетворяет простой народ, лев — короля. В финале Эзоп просит поэта способствовать установлению порядка в стране и при дворе:
Мое доброе дитя,
Убеди духовенство усердно молиться,
Чтобы изгнать измену из страны,
Чтоб день и ночь царила справедливость, ?
А лорды слово верности держали суверену.
Поучительный смысл наполняет аллегорию Гевина Дугласа «Король Сердце» (1501). Юный король Яков IV уподобляется Королю Сердцу, живущему в замке среди своих многочисленных слуг, предаваясь причудам. Появляется Дама Увеселение со свитой перед стенами замка и берет короля в плен. Однако на помощь приходит Дама Сострадание, берет Даму Увеселение в плен и выходит замуж за короля. Но неумолимое время напоминает о себе — юность с Развлечением и Изобилием оставляют короля, его покидает супруга, и даже единственные его спутники Меркурий и Разум не могут противостоять приближающейся старости.
Придворная поэзия существенно дополняет наши представления о дворе Якова IV, не только проливая свет как на его стиль, характеры героев, игравших в нем как видную, так и совсем незначительную роль, но и отражая те стереотипы идеального государя, которые жили в сознании современников. Вместе с тем, стремясь как-то уравновесить светскую жизнь двора благочестием и духовными упражнениями, Яков IV часто посещал мессу, регулярно молился, постился и исповедовался перед братьями-францисканцами ордена обсервантов. Францисканцы проникали как в Шотландию, так и в Англию еще в
314
К. Г. Челлини
середине XV в., снискав особую милость среди королев обеих стран — и Марии Гелдерн, и Маргарет Бургундской, супруги Эдуарда IV33. Яков IV также патронировал монастырям францисканцев, внося большие пожертвования в их пользу, избирая часовню в Стирлинге местом своего духовного уединения в пятую и шестую недели Великого поста. Именно для духовных упражнений короля было изначально предназначено «Размышление грешников» (Contemplacioun of Synnaris)34 францисканца Уильяма из Туриса. Эта поэма была первой в ряду сочинений, изданных на среднешотландском после проникновения в страну книгопечатания35, и одной из первых переведенных на английский. Поэма вписала новую страницу как в контакты дворов, так и в литературные связи обеих стран. Посетивший шотландский двор в 1497 г. как представитель Генриха VII с целью мирных переговоров епископ Даремский Ричард Фокс, получив рукопись поэмы, распорядился напечатать ее в Англии. Перевод был поручен, по-видимому, одному из францисканцев монастыря обсервантов Гринвича, который, будучи тесно связан с королевским дворцом Генриха, подобно монастырю Стирлинга, поставлял духовников королевской семье.
В придворной поэзии нам, однако, не удалось встретить указания на отдельные существенные стороны жизни двора Якова IV, реконструкция которых возможна по другим источникам. Так, важен вопрос о характере назначений на ключевые государственные посты, на которые влиял не только сам король, но и игра придворных группировок. К этому ряду можно отнести памятное назначение незаконного сына короля Александра архиепископом Сент-Эндрюсским — он получил прекрасное образование, греческому и латыни его учил сам Эразм Роттердамский, ценивший в своем ученике эрудицию, быстрый ум и великодушие. Александр весьма разумно координировал свои функции с отцом, заботился, чтобы церковные кафедры занимали заслуженные люди. Но гибель юноши в битве при Флоддене пресекла его блестящие перспективы. Узнав об этом горестном событии, Эразм написал эпитафию: «Что заставило тебя заняться делами Марса, лучшего воспитанника всех Богов и поэтов, достойного ученика муз и греков».
Двор Якова IV в поэзии
315
Поэзию удачно дополняют воспоминания испанского посла Педро д'Айалы, также отразившие стиль и нравы двора Якова IV. Он дает поистине восторженную оценку образовательному и культурному уровню придворных — все они знают французский язык, а король говорит прекрасно на латыни, французском, немецком, фламандском, итальянском и испанском. Кстати, ко двору был приближен и горец-арфист, говоривший на гэльском языке, свидетельствуя о наличии интереса к национальным корням, истории и культуре горной Шотландии. Дамы в Шотландии охарактеризованы как «полные хозяйки своих домов и даже своих мужей», они очень грациозны и, по мнению посла, являются «самыми красивыми женщинами в мире». Одетые гораздо лучше англичанок, они носили на голове платок или вуаль, иногда шиньоны. Королевские дворцы прочны и уютны, а в собственности королевы находились сразу четыре дворца. «Итак, — заключает посол, — королевство это очень старое и благородное, а король наделен великими добродетелями и не имеет совершенно никаких недостатков, достойных упоминания»36. Современники отмечали не только красоту монарха, но и его простоту в манере обращаться к подданным. Яков стремился «прослыть королем каждого и имел обыкновение часто останавливаться в домах простых людей, путешествуя по стране», прося баронов рассказывать о молве, которая ходила о нем в народе. В «Завещании и жалобе Его Королевскому Величеству Папинго», написанном в 1530 г. Дэвидом Линдсеем и адресованном Якову V, есть несколько строк, в которых среди достижений Якова IV указывается завоевание поддержки шотландских магнатов, установление твердой власти на «диких» Оркнейских и Шетландских островах и личное мужество и бесстрашие37 Двор Якова существовал в переходный период, синтезируя в своей культуре как величие средневековой шотландской монархии, так и изысканность ренессансных образцов, с которыми только начинала знакомиться Шотландия.
Поражение в битве при Флоддене в 1513 г., в которой погиб король и цвет шотландского дворянства, ознаменовало временный упадок двора. Весь шотландский народ был охвачен унизительным «синдромом Флоддена» — страхом, что трагедия
316
о ' К. Г. Челлини
может повториться. Борьба за власть между вдовствующей королевой Маргарет и Джоном герцогом Олбани в 1514 — 1518 гг. привела к размежеванию элиты страны и нестабильности власти. Однако при новом дворе, ядро которого кристаллизуется в начале 1520-х годов, культурная жизнь не замерла. Некоторые из приближенных Якова IV, как, например, секретарь Тайного совета Джон Белленден, сохранили контакты с новым двором. Постепенно при дворе выдвинулась новая плеяда государственных деятелей, обладавших несомненными литературными талантами и связанных взаимной дружбой — среди них Гевин Дунбар, архиепископ Глазго (1523 — 1547), лорд-канцлер Шотландии (1528 — 1543) и наставник наследника, Джордж Клаппертон, субдьякон Королевской часовни (1535 — 1574), прево колледжа Тринити в Эдинбурге, поэт Дэвид Линдсей (1490 — 1555)38 и др. Некоторые из них были лично связаны с вдовствующей королевой Маргарет Тюдор. Несмотря на ряд новшеств и отличий культурной жизни при Якове V, по-прежнему ее средоточием оставался Стирлинг, в украшение дворца которого Яков тратил немалые суммы, а в Королевской часовне, которую он, подобно отцу, избрал местом своего духовного уединения, звучали музыка и поэзия. Как и раньше, при новом дворе привечался уроженец Шотландии, соученик Эразма по коллежу в Монтегю, а ныне известный английский гуманист Флоренс Уильсон39. Упоминания же о Дунбаре и Дугласе завершаются годом 1513, вероятной датой гибели первого в битве при Флоддене, и завершения последним перевода «Энеиды» Вергилия. Но о них не забыли: появились многочисленные подражания Дунбару40, а перевод «Энеиды» переписывался старшим братом Джона Беллендена Томасом в 1540-х гг.41
Примечания:
1 Понятие, сформировавшееся в XIV в. — Community of the Realm.
2 Nicholson R. Scotland: The Later Middle Ages. Edinburg, 1978.
3 Macdougall N. James IV. Edinburgh, 1991. P. 196; Macfarlane L. The divine service and the Mass: King's College Chapel, Aberdeen, 1500-2000.
- Northern Universities Press, 2000 (глава 2). Они были вручены коро
Двор Якова IV в поэзии
317
лю аббатом Думферлайна Джеймсом Битоном и ныне хранятся в экспозиции Эдинбургского замка.
4 Они были оплотом власти воинственных лордов Мак Дональдов на
протяжении XIV —XV вв., но благодаря политике Якова IV его
наследник добавил к своей титулатуре «властитель Островов». Lynch М. National Identity in Ireland and Scotland. 1500 — 1640 // Bjorn, Grant, Stringer (editors) Nations, Nationalism and Patriotism in the
European Past. Copenhagen, 1996.
5 К этому следует прибавить его политические амбиции, связанные с
планами примирения французского короля и венецианцев (с этой целью Яков направил в Италию епископа Морея Формана).
6 Lynch М. Op. cit.
7 Lyndsay of Pittscottie. The History and Chronicles of Scotland from the King James I to the year 1575. 1966. Vol. II.
8 Алексеев M. П. Литература средневековой Англии и Шотландии, М., 1980. С. 272.
9 The Dictionary of National Biography. Vol. V P 1197 — 1200.
10 Даты его жизни точно не установлены, скорее всего, он родился между 1460 и 1465 гг., а умер в 1525 — 30 гг., хотя М. П. Алексеев относит его смерть к 1517 г., а в издании Medieval Literature Р. I Chaucer and the Alliterative tradition. London, 1994 констатируется, что он погиб в 1513 г. в битве при Флоддене.
11 Lynch М. Scotland: A New History. Pimlico, 1992. Р. 160.
12 Holinshed R. The Chronicles of England, Ireland and Scotland. Vol. IV. P. 466; Chapman H. W. The sisters of Henry VIII. Margaret Tudor. Mary Tudor. London, 1969.
13 The Thrissil and the Rois // The Poems of W. Dunbar. N. Y.z 1932.
14 Ibid. P. 112.
15 В Эдинбурге разыгрывались представления, одно из которых уподобляло свадьбу бракосочетанию Девы Марии и Иосифа, обыгрывая дуализм божественной и земной ипостасей реальности и библейской истории (см: Fredenberg L. О. City, marriage, tournament. Arts of the rule in Late Medieval Scotland. Edinburg, 1991).
16 Buchanan P. Margaret Tudor, Queen of Scots. N. Y., 1985.
17 Ibid. P. 113-15.
18 Ibid. P. 119.
19 Dunbar W. Selected Poems / Ed. by H. Macdiarmid. Glasgow, 1955. P. 44.
20 Dunbar W. The Poems. P. 132.
21 Воспроизводя по-латыни его имя как BARNARDUS, он ассоциирует каждую букву с каким-либо качеством: В — воинственный (batalrus), А — способный на поле боля (able in field), R (right renoun) — справедливо почитаемый, N (nobilness) — благородство,
318
A (aventurus) — склонный к приключениям, R (royal blood) — королевской крови, D (definiteness) — решительность, U ( = V, valiantness) — сила, S (serenity) — усердие.
22 Цит no: Reiss W. Dunbar. Twayne Publishers, 1979. P. 42.
23 Dunbar W. Selected Poems. P. 22.
24 Ibid. P. 48.
25 Fredenberg L. O. City, marriage, tournament. Arts of the rule in Late Medieval Scotland. Edinburgh, 1991.
26 Дмитриева О. В. Елизаветинские рыцарские турниры: от куртуазной забавы к национальному торжеству // Средние века. Вып. 59. С. 275-280.
27 Lynch М, Op. cit. Р. 160.
28 Fredenburg L. О. Op. cit. Р. 222.
29 The Early Travellers in Scotland I Ed. P. Hume Brown. Edinburgh, 1891. P. 25-37.
30 Цит no: Taylor R. A. Dunbar. The poet and his period. Freeport, 1970.
31 Lindsay of Pitscottie. Op. cit. P. 216.
32 Henryson. The lion and the Mouse // Medieval Literature... P. 589 — 599.
33 Macdonald A.A. Anglo-Scottish Literary Relations: problems and possibilities // Studies in Scottish Literature. 1987. Vol. XXII. P. 171 —183.
34 Macdonald A. A. Op. cit. P. 174 —176.
35 Первый шотландский печатный пресс был запущен в Эдинбурге Чэпменом и Миллером в 1508 г. при содействии епископа Абердина и лорда — канцлера Уильяма Элфинстона (1431 —1514).
36 The Early Travellers in Scotland. P. 38 — 50.
37 Цит. no: Macdougall N. James IV. P. 292.
38 Глава коллегии герольдов, и неоднократно исполнявший дипломатические поручения Якова V на континенте, после 1542 г. его упоминают как рыцаря и гербового короля Льва. В поэмах «Монарх» и «Сатира о трех сословиях» Линдсей ярко и образно призывал монарха к справедливому и гуманному правлению (Macdonald А. А. William Stewart and Court Poetry of the Reign of James V // Stewart Style. Essays on the Court of James V / Ed. G. H. Williams. East Linton, 1996. P. 186).
39 Автор трактата De Animi Tranquillitate.
40 Среди них приветственная поэма, адресованная герцогу Олбани «Чертополох, Роза и Лилия», написанная анонимным шотландским поэтом в 1515 г. (см.: MacDonald A. A. Op. cit. Р. 184).
41 Он хранится в собрании рукописей Ламбетского дворца — резиденции архиеп. Кентерберийского.
А. Б. Каплан (Москва, ИНИОН)
'.НР
СУДЬБА н
КЛЕМАНА f
МАРО
Начало XVI в. не предвещало Европе социальных бурь и религиозных войн — в этом смысле XVI в. напоминает век XX. Как писал известный американский публицист Уолтер Аип-пман в своей книге «Общественная философия»: «В 1900 г. абсолютное большинство людей верило в совершенство западного мира, в технический и социальный прогресс»1. Считалось, что технический прогресс автоматически обеспечит социальный и нравственный прогресс и приведет общество к изобилию и социальной стабильности. В начале XVI в. многие гуманисты были убеждены, что гарантами мира станут просвещенные государи. Наиболее авторитетный из просветителей высокого Возрождения Эразм Роттердамский писал в ряде своих трактатов, что развитие культуры приведет к появлению в Европе могущественных королей — гуманистов, стоящих на страже всеобщего мира.
Действительно, три великих монарха Европы, вступивших на трон в начале XVI в. — Франциск I во Франции, Генрих VIII в Англии и Карл V — повелитель Испании и Германии — были весьма образованными людьми и покровительствовали наукам и искусствам. И никто из современников не мог представить, что самый образованный из них — Генрих VIII проявит два десятилетия спустя невиданную даже для Средневековья жестокость, а Карл V и Франциск I проведут большую часть своего царствования в кровопролитных войнах. Оказалось, что гуманистические декларации и высокое образование не помеха для жестокости.
Но людям хочется верить в лучшее. Эразм одно время верил, что возможен идеальный государь, который цивилизует
320
А. Б. Каплан
свою страну и воспитает людей терпимыми. Великий сатирик не только обличал средневековое мракобесие, но искал пути для утверждения в сознании людей нового гуманистического мировоззрения, предполагавшего признание свободы воли и взаимного уважения. Эразм, восхищаясь высокими достижениями античной культуры, отнюдь не отрицал достижения духовной культуры Средневековья. Творения Августина, Фомы Аквинского, Дунса Скота вызывали у него уважение. Но Эразм видел, что количественный рост служителей церкви приводит к духовному обнищанию. Именно истинные государи, по мысли Эразма, должны будут путем реформ и просвещения очистить Церковь от средневековой накипи и вернуть ее на чистый, беспорочный путь, предначертанный Евангелием.
Смеяться над служителями церкви можно было всегда, ибо, если эти люди пьянствуют, развратничают, они грешники и достойны осмеяния и поругания. И средневековые фаблио и новеллы Боккаччо не противоречили католической догматике. Но князья церкви в произведениях Эразма и его сторонников увидели опасность: в этих сочинениях осуждалась все возрастающая с годами беспринципность политики церкви как преемника и распределителя божественной благодати.
Современники говорили, что Эразм снес яйцо, из которого вылупился Лютер. Но еще в 1517 г., когда Лютер впервые обнародовал «Виттенбергские тезисы», ни Эразм, ни другие гуманисты во Франции и в других странах не представляли, какую бездну фанатизма и озверения может породить церковный раскол в Европе, ни сколько судеб будет искалечено и сколько людей уничтожено.
Пример такой судьбы — жизнь французского поэта Клемана Маро. Его нельзя причислить к главным мученикам религиозных войн, но его жизнь и творчество показывают, как трудно существовать в эпоху религиозного раскола гумангисту, главным кредо которого была религиозная терпимость.
Клеман Моро родился в 1496 г. Его отец Жан Маро (биография его почти неизвестна) получил место придворного поэта с окладом камердинера. Как поэт Жан Моро известен лишь благодаря своему сыну. Положение придворного поэта было зыбким, деньги выплачивались нерегулярно. Жан Маро меч
Судьба Клемана Маро
321
тал, что его сын сделает карьеру стряпчего, но юный Клеман ощущал потребность продолжить дело отца.
Будучи студентом в Орлеане, Маро уделял много времени поэзии и изучению истории и литературы. С 1514 г. Маро живет в Париже; он один из помощников прокурора. Будущий поэт меньше всего походил на мелкого средневекового бюргера, охотно принимая участие в карнавалах и других беззаботных развлечениях молодежи2.
Однако юный Маро, страстный поклонник Франсуа Вийона, не обладал озорной, отчаянной храбростью гениального поэта XV в. Молодых парижан поколения Маро навеки запечатлел Рабле в образе Панурга, в котором шаловливость и рациональность слиты воедино. Никакие жизненные испытания не могли вырвать из души поэта умения смеяться и шутить. Чувство восприятия комического в людях было, наверное, сильнее осторожности: когда наблюдательные глаза Маро видели что-то смешное, рука рвалась к перу. Все его творчество напоминало фрагментарный дневник. По стихам Маро В. Ф. Шишмарев воспроизвел его биографию.
В частности, Шишмарев показывает, как легко поэт мог наживать себе врагов, хотя его сатира редко принимала грубый характер, а чаще всего сводилась к труднопереводимой изящной игре слов.
Юный Маро много читает, его кумиром на всю жизнь становится Эразм. В книге великого роттердамца «Оружие христианского воина» были такие слова: «Большинство христиан вместо того, чтобы быть благочестивыми, суеверны и, кроме названия, весьма мало что отличает их от суеверия язычников»3. «Духовная слепота и фанатизм питают друг друга, — писал Эразм. — Все беды современного общества заключаются в том, что священники... недостаточно хорошо понимают смысл слов, которые они произносят»4. Поэтому для гуманистов перевод текстов Священного Писания с латыни на современные языки считался первостепенной задачей. Маро также полагал, что надо не только высмеивать суеверие и невежество, но и переводить на французский язык наиболее поэтические фрагменты из Библии. Столь невинное занятие вызывало ненависть у богословов Сорбонны. Богослов Кутюрье писал: «Если бы Священное Писание
11 Зак. 3946
322
ы А. Б. Каплан
могло быть понято простыми людьми легко и с первого взгляда без истолкования, то излишни были доктора богословия»5.
Маро, который отнюдь не посягал на то, чтобы лишать докторов теологического факультета Сорбонны заработка, мечтал о том, чтобы люди могли читать Священное Писание и переживать прочитанное. Он тогда не понимал, что страх перед просвещением могут испытывать и просвещенные люди. Те мысли, которые католическим фанатикам казались крамольными, считались вполне приемлемыми при дворе сестры короля Маргариты6. Принцесса могла высказывать резкие суждения о состоянии духовенства и выступать в защиту церковной реформы. Таким образом, Маро, будучи с 1519 г. на службе при дворе Маргариты, оказался в узком кругу сторонников Эразма. Здесь он приобрел много знаний, участвовал в дискуссиях, часто вызывал улыбку своей ученой госпожи смелостью и остроумием суждений. Но Маро забыл мудрую латинскую поговорку: «Что позволено Юпитеру, то не позволено быку».
Двор принцессы не был скован строгими правилами этикета. Разные лица посещали замок Маргариты, и среди них были молчаливые и любезные люди, которые больше слушали, чем говорили. Благодаря им содержание разговоров становилось известным церковным властям, на многих собеседников принцессы было заведено досье, Маро также оказался под подозрением.
В первое время Маро ощущал безопасность. На службе у Маргариты Маро познакомился с королем. Франциск, сам увлекающийся поэзией, быстро оценил Маро как поэта и остроумного собеседника. Об их «приятельских отношениях» свидетельствует шутливое послание Маро королю о том, как его обокрал слуга гасконец. Письмо содержит прозрачный намек на то, что Маро нужна была денежная помощь. Эта, скорее всего, вымышленная история должна была развеселить короля:
Не знаю фортуны коварных ироний, Я нанял слугу из далекой Гаскони. ь
А он оказался пьянчуга и лжец.
Вор, клятвопреступник, картежный хитрец.
Веревка сто раз о мерзавце мечтала.
Но, впрочем, он был расторопнейший малый, Почтенный подлец, и в делах искушен
Судьба Клемана Маро
323
И знал наизусть воровской сей закон:
Что тихая ночь или раннее утро
Есть кражи пора, как придумано мудро.
И в утренний час мой тугой кошелек
С другими вещами легко уволок7
Далее поэт рассказывает, что его гасконец украл коня и сделал все, что надо, забыв только сказать «прощайте»8 (здесь и далее переводы А. Б. Каплана).
За подобные послания обычно следовало вознаграждение. Но Маро не предполагал, что его популярность усиливает ненависть врагов. Пока затаившись, они ждали удобного случая, чтобы расправиться с поэтом.
24 февраля 1525 г. Франциск I, который с 1519 г. вел с германским императором войну за обладание Италией, потерпел поражение в битве при Павии, где французская конница была расстреляна испанскими аркебузерами и артиллеристами. Король попал в плен и был увезен в Мадрид. Маргарита отправилась в Испанию, чтобы содействовать освобождению своего брата.
Отсутствие высоких покровителей позволило инквизиторам добиться ареста Маро. Обвинение заключалось в том, что поэт будто бы принадлежал к «секте лютеран» (14. С. 11 —13)9. Однако Маро повезло, его арест длился не более двух недель. Епископ Шартра, ценивший поэзию, добился освобождения Маро. Но время, проведенное в тюрьме, навсегда осталось в памяти поэта.
Свои впечатления он описал в сатирической поэме «Ад»10. Это одновременно пародия на первую часть «Божественной комедии» Данте и рассказ о собственных бедах. Преддверием ада Маро называет дворец правосудия. В самом аду поэт увидел множество копошащихся бездельников, чертей, окружающих свои жертвы. Это стряпчие и охранники; последние препровождают его к главному следователю — чудовищу Радаманту. Он допрашивает Маро, тот отвечает: «я друг Зевса (Франциска) и Афины (Маргариты), тезка нынешнего папы Клемента и однофамилец Вергилия Маро (Вергилий Марон)»11.
В этом отрывке поэт пародирует скучные аллегорические поэмы, распространенные в это время. Под его пером аллегории превращаются в изящные карикатуры. В образе адского
324
Ы) А. Б. Каплан
Король Франции Франциск I
бога Миноса изображен парижский бальи (начальник полиции), злобный демон Радамант— чиновник Жан Морен. В Хароне и Плутоне искушенный читатель легко узнавал высших офицеров полиции. Фурии и медузы изображали тюремщиков. А длинные змеи, ползущие по тюрьме и судебным зданиям, символизировали бесконечные судебные процессы. Поэт рассказывает об огромных старых змеях, подвешенных на крюках. Это незаконченные многолетние дела преступников, томящихся в тюрьме и ждущих суда12. Толпа стряпчих принимает образ стаи жадных волков, которые за небольшую сумму денег готовы съесть друг друга. Поэма «Ад» была напечатана лишь в
Судьба Клемана Маро
325
1542 г., до этого она распространялась в списках. Адские чудовища получили еще более блестящее воплощение под пером гениального друга Маро— Рабле в персонажах «Острова пушистых котов» и «Острова ябедников» в романе «Пантагрюэль».
Весной 1526 г. король вернулся в Париж. Он с удовольствием прочитал поэму Маро, но монарху хотелось, чтобы подобная сатира была лакомым блюдом для немногих. Однако Маро не мог стать карманным поэтом.
В 1527 г. Франциск приказал казнить главного казначея Санблансе, человека, обладающего многолетней репутацией честного слуги. Все знали: казна опустошена бесконечными неудачными войнами короля, унизительным выкупом из плена. Но монарх решил сделать козлом отпущения главного казначея, для этого был применен прием, старый как мир. Был арестован родственник Санблансе, он дал показания против казначея, и тот был приговорен к смертной казни. Дряхлый 75-летний старик держался мужественно, и Маро вместе с сотнями парижан наблюдал казнь, увековечив это событие следующими стихами:
Когда Майяр, палач наш, в Монфокон
Вел Санблансе на смертные страданья,
Скажите, кто по виду угнетен
Был более? Скажу без колебанья.
Майар казался шедшим на закланье, А старец Санблансе так быстро шел, Что мнилось: в Монфокон для наказанья Он палача Майара вешать вел13.
Эти стихи говорят, что подлинное человеческое переживание победило умонастроение придворного. Ведь он знал, что эти стихи, которые были у всех на устах, не понравятся королю. Но поэт не мог пойти против своей совести.
Осенью 1527 г. Маро вновь в тюрьме. Но обстоятельства его второго ареста неизвестны. Можно лишь предположить королевскую немилость, а может быть, давние враги поэта, теологи из Сорбонны и парламентские чиновники, надеялись, что король ныне не вступится за первого стихотворца Франции. Маро удалось переслать королю полугорькое, полушутливое послание с просьбой освободить его. Поэт так рассказывает о первых минутах допроса:
326
** А. Б. Каплан
Знаете, Сир, коль шепнул бы я «да», ч
Самый глухой из всех членов суда
Слово услышал, но я ведь не лжец
И не из стада трусливых овец. л
Да и не знаю, какую им речь 3
Мог бы сказать, чтоб свободу сберечь14.
Шутливое послание сыграло свою роль. Король возвратил Маро свободу. Но Маро не изменился. Хотя он симпатизировал королю, однако никогда не упускал возможности иронизировать. В торжественных стихах, посвященных возвращению сыновей Франциска, выкупленных из испанского плена, поэт не смог удержаться от горького упрека: испанцы получили возможность увезти сундуки с французским золотом, французы — сокровище своей родины — юных принцев15.
В XVI в. мир быстро менялся: религиозные распри становились все более непримиримыми. Английский король Генрих VIII, бывший ревностный католик и противник Лютера, все больше склонялся к реформации в собственной стране, которую он и осуществил в 1535 г. Многие думали, что Франциск I пойдет по его пути и наряду с независимой Англиканской церковью возникнет реформированная галликанская церковь. На это возлагал большие надежды молодой вождь французских протестантов Жан Кальвин, который послал свои богословские труды королю, сопровождая их письмами, где содержались призывы к реформации16 Но король выжидал, его интерес к религии во многом зависел от задач внешней политики. Франциск заключил союз с самым ярым врагом христиан, турецким султаном, и одновременно пытался привлечь на свою сторону папу. Политический рационализм Франциска заставлял многих протестантов думать, что монарх не будет враждебен новой религии. Однако Маро в это не верил. Он хорошо знал характер своего повелителя, который мог моментально сменить приятельские отношения на суровую неприступность: преддверие наказания.
Поэтому Маро стремился не заниматься богословскими проблемами. Он на протяжении нескольких лет работал над изданием стихов Франсуа Вийона, ибо все предыдущие издания были весьма несовершенны. Все стихи подвергались издателем суровой проверке. Маро обращался к старым парижанам, еще
Судьба Клемана Маро
327
помнившим времена Людовика XI и знавшим наизусть многие стихи Вийона. Вплоть до середины XVII в. сборник, подготовленный Маро, считался самым авторитетным изданием стихов Вийона. Но как бы не стремился поэт ограничить свою жизнь творчеством, подозрительное отношение к нему оставалось в силе.
Особенно тревожно чувствовал себя поэт, когда религиозная вражда выплескивалась на улицы. В 1528 г. кто-то разбил статую Мадонны на одной из улиц Парижа. В ответ на это по настоянию теологов Сорбонны сожгли несколько еретиков17 Фанатичные монахи стали призывать к убийствам. Члены кружка Маргариты Наваррской стремились уехать из Парижа, где обстановка все более накалялась. Доктора Сорбонны и студенты открыто выступали против сестры короля. Но это вызвало гнев монарха, и он подавил волнения в Париже.
После событий 1528 г. Маро неоднократно заявлял: «Я не лютеранин, не анабаптист, я просто Маро». Но поэт имел много завистников, которые обвиняли его в ереси. Самым главным врагом становится Франсуа Сагон, посредственный поэт, но большой интриган.
В ночь с 17 на 18 января 1534 г. по всей Франции были расклеены плакаты, призывавшие покончить с «католическим идолопоклонством». Несколько подобных плакатов оказалось в королевском дворце. Это событие вызвало ответную реакцию среди католиков18. Король понял, что ему необходимо предупредить стихийный протест толпы, подчинив его своей воле. Он разрешил охоту на еретиков и дал инквизиции полномочия действовать по испанскому образцу. Каждый подданный монарха был обязан выдавать вольнодумцев властям. Доносчику полагалось 25 процентов имущества арестованного19. Маро понимал, что будет арестован. Он бежал в королевство Наварру. Но и здесь он был в опасности. Парламент Бордо, в юрис-дукции которого находился поэт, не решался взять под стражу камердинера короля. Однако по совету Маргариты Наваррской Маро отправился в герцогство Феррару, где герцогиней была кузина Маргариты Рената, разделявшая взгляды королевы. Маро прибыл в Феррару, надеясь найти здесь спокойный приют.
Но с первых дней на чужбине Маро ощущает тоску по родине. Не очень долго длилась беззаботная жизнь поэта в Ферраре. Муж Ренаты герцог Эрколе был равнодушен к француз
328
А. Б. Каплан
ской поэзии и подозрительно относился к французам при дворе своей жены. Тем временем французские инквизиторы сообщили своим феррарским коллегам, что один из главарей лютеранской секты во Франции, а именно Клеман Маро, находится в Ферраре. Попасть в руки иноземной инквизиции означало смерть или длительное заключение. Поэт вновь обращается к своему могущественному покровителю — королю с посланием, надеясь, что Франциск вспомнит о Маро:
Сторонником Лютера я наречен, По праву какому такой мне почет. Лютер ко мне ли спускался с небес, Иль ради Клемана пошел на крест? Ведь имя, что в церкви я получил, Так часто и звонко под небом звучит. То имя великий и вечный отец Дает повелителю наших сердец20.
Под «повелителем наших сердец» Маро подразумевает папу Клемента VII (1523 — 1534), который принадлежал к просвещенному роди Медичи. Как и его преемник, будущий папа Павел III, принадлежавший к роду Фарнезе, оба были воспитаны гуманистами21. И Клемент, и Павел в своих письмах в Феррару стремились умерить пыл местной инквизиции. Франциск через своего посла высказал герцогу Феррарскому протест против преследования французов22. Но инквизиция была такой силой, с которой не могли справиться ни Париж, ни Ватикан.
И Маро бежал из Феррары в Венецию — самый веселый город в Италии. Но город карнавалов не мог снять тревогу с сердца поэта. Бездумное веселье венецианцев даже немного раздражало его. Именно в Венеции Маро познакомился с трудами Кальвина. В то время Кальвин еще не был «женевским папой», он имел репутацию ученого теолога. Взгляды Маро и Кальвина совпадали в отрицании дикого суеверия, хотя строгий ригоризм Кальвина был чужд Маро.
В Венеции также было небезопасно. Маро с радостью узнал, что король разрешил ему вернуться на родину, но приказал жить в Лионе. Враги Маро, которые не успокоились, распространяли слухи, что он на пути в Лион встречался с Кальвином в Женеве. Но это событие не зафиксировано ни в од
Судьба Клемана Маро
329
ном источнике23. В Лионе Маро обрел покой, его встретили как первого поэта страны. Местные богатые горожане-меценаты делали ему щедрые подарки. Вскоре пришло известие, что король его полностью простил и призвал ко двору.
В Париже Маро ждала менее спокойная и менее сытая жизнь. Король, хотя и приветливо встретил своего любимого поэта, платить жалованье ему, как всегда, забывал. Кроме того, Маро был вынужден ввязаться в литературную войну со своим старым недругом Сагоном. Это была борьба двух мировоззрений: старого средневекового и нового гуманистического. Са-гон не был влиятельным поэтом, но как секретарь настоятеля одного из богатейших аббатств заставлял считаться с собой. Он часто выступал на местных поэтических турнирах в Нормандии и был благосклонно принимаем своими слушателями: представителями мелкой и средней феодальной бюрократии. Сагон и его единомышленники завидовали таланту Маро. Пока Маро был в изгнании, его враги активно действовали. В конце 1535 г. Сагон закончил небольшую поэму «Опыт». Этот опус стал зарифмованным доносом на Маро.
Сагон решил преподнести свой «Опыт» королю, дабы убить двух зайцев: опорочить изгнанника и занять место королевского камердинера, которое оставалось вакантным. Но король сказался больным и не принял поэта-доносчика24. Тогда Сагон опубликовал свой «Опыт» в Париже, надеясь на поддержку теологов Сорбонны и Парижского парламента.
«Опыт» Сагона— смесь фактов и изощренной клеветы. Он пишет о расклейке протестантских плакатов, объявляя организатором этих акций Маро; он сообщает о распространенности еретических учений и называет главным еретиком нашего поэта и т. д. «Как поэтическую работу “Опыт" едва ли можно признать особенно удачным», — пишет Шишмарев, — есть что-то безнадежно вялое в этих поучениях... приправленных кое-где площадной бранью»25. Сагон оживляется только тогда, когда воспевает сожжение на костре еретика Маро.
Публикация «Опыта» принесла Сагону скандальную славу. Хотя Маро находился в изгнании, его друзья ополчились на Сагона, но у последнего нашлись защитники. Началась первая во Франции литературная война. Маро по возвращении на роди
330
А. Б. Каплан
ну не хотел принимать участия в этой войне, но нападки Саго-на продолжались. Маро не хотел отвечать клеветнику, однако почувствовав, что его молчание могут расценить как трусость, взялся за перо.
В 1537 г. отдельным изданием вышла небольшая поэма Маро, содержащая якобы послание лакея поэта, которого звали Фрифилипп. Трудно сказать, был ли такой слуга у нашего стихотворца или это вымышленный персонаж. Но подобный прием позволил поэту прибегнуть к небывало резкой сатире. Простолюдин Фрифилипп мог не стесняться в выражениях. Вот как Маро говорит о своем враге:
Нормандец-старик, сочиняющий бред,
Обжора — мечта его — сытный обед.
Он каждлое утро корежить привык
Ни в чем не повинный латинский язык.
Здесь Маро вспоминает многочисленные латинские вирши Сагона. От имени своего лакея Маро подвергает критике стихотворца Гуэ, который поддерживал Сагона:
Сколь льстиво Гуэ прославляет Сагон,
Столь крепко Гуэ в труд Сагона влюблен,
«Прекрасна на слух» двух друзей похвала,
Так могут реветь лишь два старых осла.
Сагон бы, наверно, средь старых ослов
Себя заявить мог как злой острослов26.
Необразованный слуга — и тот издевается над несовершенством стихов Сагона. Он считает, что сам мог бы поправить стихи нормандского поэта и тогда их можно продать, правда, за гроши. Скорее всего, продолжает Фрифилипп, Сагон может писать тогда, когда крепко выпьет, поскольку стихи у него «пьяные»27
Маро высмеивает попытки своего врага преподнести собственные стихи королю, который и сам хороший поэт. Это было похоже на то, если бы сова своим криком попыталась усладить слух соловья.
Послание лакея Маро к Сагону имело огромный успех. Благодаря сатире Маро имя Сагона сохранилось в истории
Судьба Клемана Маро
331
французской литературы. При помощи смеха Сагон был повержен. Маро как бы не заметил обвинения в ереси. Эта проблема оказалась за пределами литературной войны. Но враги Маро" не сложили своего оружия, на время отступив. Король был в восторге от сатиры поэта и вновь приблизил его к себе. «Никогда так ярко не сверкала звезда Маро при дворе, как в это время», — пишет английский исследователь творчества великого француза Чарльз Кинч28. Но король по-прежнему больше на словах, чем материально, поддерживал своего любимца. Жалованье королевского камердинера поэт стал получать спустя два года после своего возвращения во Францию29.
В конце 30-х годов XVI в. казалось, что два монарха — французский и германский, устали от длительной войны. Папа Павел III выступил с предложением о мире. Состоялась встреча короля и императора, и было подписано соглашение о мире. Император решил приехать в подчиненные ему Нидерланды не через Германию, а через Францию. Он не хотел пересекать на своем пути земли подозрительных вассалов — протестантских князей. 26 декабря 1539 г. Карл V был под Парижем в Фонтенбло, а в 1 января следующего года торжественно въехал в столицу вместе с Франциском.
Маро как первый придворный поэт воспел это событие в стихах, которые понравились Карлу. Франциск, сам довольно скупой на денежные подарки, по-приятельски посоветовал Маро вручить императору свой главный труд — перевод 30 первых псалмов. Карл высоко оценил творчество поэта и подарил 200 золотых дублонов, предложив при этом перевести весь Псалтырь30 Этот факт кажется знаменательным. Карл был светским главой католического мира, но в личной жизни мог проявлять такую же терпимость, как Франциск I. Именно Карл дал последний приют Эразму Роттердамскому, гонимому католиками и протестантами. Перевод псалмов на родной язык с латыни был в это время одним из самых зримых проявлений протестантизма. Император не только не осудил Маро, но и наградил его. Однако Карл V и Франциск I умели забывать свои личные пристрастия, когда угроза протестантизма становилась явственной. Во имя искоренения ереси на своих землях они позволяли инквизиторам действовать предельно жестоко. И спу
332
А. Б. Каплан
стя два года после своего триумфа Маро снова почувствовал возможность расправы. Король старел, с годами он становился все более капризным. Существует мнение, что Маро разгневал его. Стареющий коронованный ловелас увлекся молодой герцогиней Д’Этамп. Маро не мог сдержать иронии и написал:
Но только Этампа мелкий песок
Заставит блестеть этот старый горшок31.
Швейцарский исследователь Майер, публикующий эти стихи, считает, что они были написаны в изгнании и не были известны современникам32. Скорее всего, Маро, почувствовав, что король вновь дал волю инквизиторам, решил бежать. Причиной его бегства были те самые псалмы, которые привели в восторг короля Франции и императора Германии. Но у псалмов нашелся и другой поклонник. Это был Жан Кальвин, теперь уже не просто богослов и юрист, а один из вождей Реформации. С 1540 г. он окончательно утвердился в Женеве. Кальвин сам переводил псалмы на французский язык33. В Париже стало известно, что Кальвин восторженно оценивает переводы Маро и что его переводы издаются в Женеве по приказу Кальвина. Таким образом, Маро оказался союзником виднейшего еретика. Ничего не оставалось, как бежать в Женеву. Здесь Маро мечтал закончить свой перевод псалмов.
Женева встретила его хмуро, скупые горожане отказали ему в постоянном жалованьи, несмотря на просьбу Кальвина. К тому же последний вскоре разочаровался в поэте, поскольку тот не желал становиться правоверным пуританином.
Маро же, увидев образ жизни женевцев, ужаснулся. Он любил свободу и наслаждения и был терпим к недостаткам других. Его ирония, как правило, была беззлобной, но, конечно, лицемерие, глупость и жестокость порождали едкую сатиру. Маро — поклонник Эразма, никогда не причислял себя к какой-нибудь религиозной секте. Моральный ригоризм и фанатизм ранили поэта34. Предписание вести пуританский образ жизни вызывало гнев. Пребывание стало невыносимым и небезопасным. Кальвинизм оказался еще хуже католицизма, и Маро покинул Женеву в декабре 1543 г. Он перебрался в Савойю, в то время занятую французскими войсками.
Судьба Клемана Маро
333
О пребывании Маро в Женеве ходит много слухов и мало точной информации. После смерти Маро в Турине в 1544 г. во Франции в католических кругах распространились сведения, что поэту в Женеве угрожал костер за прелюбодеяние, а также суровое наказание за пристрастие к азартным играм, но повторяем, точных сведений нет. Однако созерцание унылого образа жизни женевских горожан, насаждаемого «женевским папой» Кальвином и другими проповедниками, заставляло поэта все более грустить о разлуке с веселой Францией. Маро не мог жить без любви. Об этом говорит отрывок из послания к одной из горожанок Женевы перед отъездом из столицы протестантов.
Прощай, свет ласковых очей, Рот, что рождает милый звук, И талия, что всех милей, Точеный контур нежных рук. И ты прощай, твой добрый нрав. Дыханье редкой чистоты.
Любила ты, не замечав
Мои невзрачные черты35.
Нам неизвестно, кто была эта дама. Шишмарев считает, что это была одна из французских знатных женщин в Савойе36. Но французская исследовательница Полетта Леблан, написавшая свою монографию спустя 40 лет, доказывает, что любовь поэта — женевская горожанка37 Нам представляется это мнение обоснованным. Известно, что в городе Кальвина в начале 40-х гг. власти осуждали одиноких мужчин за любовные чувства даже к незамужним женщинам. Это стихотворение — прощальный привет перед вынужденной разлукой.
В Савойе, где среди военачальников-французов были почитатели творчества Маро, поэт чувствовал себя относительно спокойно. У него появилась надежда, что король вновь призовет своего стихотворца в Париж. Одно из последних посланий Маро к Франциску рассказывает о страдании изгнанника.
4 1 Адский ужас толкает бежать.
i* Но куда? Неизвестен приют. 1 л
Но такое пришлось мне узнать! }
334
од А. Б. Каплан
Ноги сами из Ада несут. >а
Страх ушел, боли сердца не жгут: г
Я в Савойю бежал, Государь, н?
И на службу прошусь к вам как встарь.
Ведь не вижу я светлого дня, На душе моей пепел да гарь, Мой король далеко от меня38.
Маро надеется, что все кончится как после прошлого изгнания, в котором поэт достаточно вкусил «гостеприимства» Кальвина. Такой страх он не испытывал даже перед инквизицией. Католические монахи, парламентские чиновники, университетские богословы были жестоки и лицемерны. Но их недостатки— чревоугодие, пьянство, тайный разврат— делали их понятными живыми людьми, над которыми Маро привык смеяться. В Женеве, увидев унылых протестантских пасторов, встретив непримиримый к самым микроскопическим мелочам гнев фанатиков, он очень сильно испугался. По-видимому, они показались поэту неземными существами, адскими чудовищами. Сколь противоположен был мир веселого придворного, гуманистически образованного обожателя Боккаччо и Вийона миру строгих и скучных пуритан. Маро мечтал всю жизнь об обновлении церкви и вот увидел это обновление. Крах любимой мечты, возможно, породил отчаяние, приблизил смерть. Поэт, больше всего мечтавший о счастье, о разумном мире счастливых людей, оказался раздавленным фанатизмом и жестокостью.
Примечания:
1 Григорьева И. А. Значение парижского периода и формирование взглядов Эразма // Эразм Роттердамский и его время. М., 1989. С. 37 — 46; Lippniann W. Essays in the publik philosophy. Boston; Toronto, 1955.
2 Шишмарев В. Ф, Клеман Маро. Пг., 1915. С. 18.
3 Эразм Роттердамский. Философские произведения. М., 1987. С. 148.
4 Февр А. Бой за историю. М., 1991. С. 461; Плешкова С. А. Эразм Роттердамский и Лефевр д' Этапль // Эразм Роттердамский и его время. М., 1989. С. 149-153. -};rz
Судьба Клемана Маро --------------------------------- JflB
5 Ревункова Н. В. Эразм и Кальвин, Там же. С. 154 — 168.
6 Маргарита Наваррская. Гептамерон. М.г 1993.
7 Anthologie poetique fran^aise. XVI siecle. Paris, 1965. P. 113 *>114#
8 Ibid. P. 115.
9 Mayer C. La religion de Marot. Geneeve, 1960. P. 11 — 13.
10 Kinch Ch. La poesie satirique de Clement Marot. Paris, 1940. P. 26 — 68.
11 Ibid. P. 29.
12 Ibid. P. 28-41.
13 Поэты французского Возрождения / Пер. В. С. Давиденковой. Л., 1938.
14 Anthologie poetique fran^aise. Op. cit. P. 112.
15 Шишмарев В. Ф. Указ. соч. С. 137.
16 Gagnebin В. A. La rencontre de Jean Calvin. Geneve, 1964. P. 20 — 21.
17 Шишмарев В.Ф. Указ. соч. С. 183.
18 Там же. С. 205.
19 Mayer С. Op. cit. Р. 27.
20 Anthologie poetique fran^aise. Op. cit. P. 222.
21 Ковальский Я. Папы и папство. М., 1991. С. 178 — 181.
22 Mayer С. Op. cit. Р. 28 — 29.
23 Ibid. Р. 38.
24 Anthologie poetique fran^aise. Op. cit. P. 221.
25 Шишмарев В. Ф. Указ. соч. С. 273.
26 Anthologie poetique fran^aise. Op. cit. P. 118.
27 Ibid. P. 119.
28 Kinch Ch. Op. cit. P. 22.
29 Anthologie poetique fran^aise. Op. cit. P. 299.
30 Ibid. P. 315; Leblanc P. La роёв1е religieuse de Clement Marot. P. 282.
31 Mayer C. Op. cit. P. 40.
32 Ibid. P. 41.
33 Ibid. P. 34.
34 Шишмарев В. Ф. Указ. соч. С. 294.
35 Mayer С. Op. cit. Р. 296-297.
36 Шишмарев В. Ф. Указ. соч. С. 289.
37 Leblanc Р. Op. cit. Р. 297.
38 Ibid. Р. 297.
...
8;У,Л%Д. Пименова (Москва, МГУ) d,.„
s.tf'1- 4.1.(= ОСЕНЬ
ВЕРСАЛЯ
е<,-4< глазами
СОВРЕМЕННИКОВ
. i
Одним из наиболее заметных и влиятельных направлений в современной историографии старого порядка и революции XVIII в. во Франции стало исследование политической культуры и общественного мнения века Просвещения1. В работах разных историков прослеживается общее стремление объяснить революцию как результат предшествующих ей глубоких перемен в общественном мнении и политической культуре, затронувших самые разные социальные слои.
Изучая общественные умонастроения и политическую культуру предреволюционной Франции, историки писали и о дворе французских королей XVIII в. Как правило, они приходили к выводу, что в это время двор утратил былое влияние и престиж, а подрыв авторитета его стал важным элементом дискредитации абсолютной монархии в целом2.
Однако если мы изначально задаемся целью отыскать в общественном мнении Франции конца старого порядка истоки революции, то не возникает ли у нас соблазн придавать первостепенное значение тем фактам и явлениям, которые легко ложатся в нашу схему, и считать малозначимыми те, которые этой схеме противоречат?
Данный очерк посвящен тому, как воспринимали современники двор французских королей XVIII в. Не ограничиваясь критическими мнениями литераторов-просветителей, обратимся также к текстам юристов, педагогов и моралистов; к литературным корреспонденциям, передающим циркулировавшие в обществе слухи и сплетни; наконец, к запискам дипломатов, министров короля и самих придворных, т. е. людей, знавших двор не понаслышке, а изнутри.
Осень Версаля
337
В первую очередь следует обратить внимание на то, что роль двора в политической системе монархии осознавалась далеко не всеми. У авторов XVIII в. двор рассматривался главным образом с точки зрения морали, а не политики. Что же касается именно его политического значения, то об этом писали, как правило, в связи с вопросами международного права и дипломатического протокола3.
Наибольший интерес представляют сочинения Вольтера, впервые написавшего историю французского двора. В них феномен двора рассматривается разносторонне. По мнению Вольтера, он служит прославлению короля; вместе с тем это и очаг культуры, искусства, хорошего вкуса и хороших манер. Величие короля для Вольтера неотделимо от величия страны, следовательно, великолепие королевского двора служит прославлению Франции4. Но все-таки двор — это в первую очередь развлечения и удовольствия, поэтому они должны не слишком отвлекать короля от государственных дел и не ложиться тяжким бременем на народ5. Вольтер четко разделяет и даже противопоставляет понятия «держать двор» и «править», двор и аппарат управления государством.
Особняком стоит сочинение Морелли под названием «Государь— услада сердца, или Трактат о качествах великого короля и общей системе мудрого правления». Его герой принц Те-лемедон размышляет о том, как предотвратить в государстве смуты и беспорядки, порождаемые амбициями грандов. Чтобы не было заговоров, факций и партий, — говорит Телемедон, — надо держать грандов под наблюдением. Они должны полностью зависеть от государя. Надо удовлетворять их честолюбие, давать им почести, но не власть. Этим целям и служит двор. При дворе государь должен соблюдать справедливый баланс между грандами и министрами: воздавая почести грандам, добиваться вместе с тем, чтобы они уважали министров как олицетворение его власти6. Важно заставить грандов бороться не за власть, а за королевские милости. Государь «держит в своих руках удачу целой толпы услужливых придворных; если они изо всех сил стараются оттеснить или низвергнуть друг друга, пусть он будет недоступен их шумной алчности и разрушает надежды того, кто хочет утвердиться за счет падения другого»7.
338
Л. А, Пименова
Трактат Морелли безусловно обращает на себя внимание проникновением в самую суть дела, но, к сожалению, мы не располагаем сведениями о том, насколько он был известным и чи
таемым в свое время.
В целом же в XVIII в. не было устоявшихся представлений о месте и значении двора в политической системе абсолютной монархии и о том, как государь должен вести себя по отношению к двору. Отношение каждого короля к двору определялось, во-первых, его личными вкусами и пристрастиями, во-вторых, образцами из прошлого и, в-третьих, общественным мнением и книжными авторитетами. Первый и третий факторы вступали в явное противоречие со вторым.
Образцом из прошлого был блестящий двор Людовика XIV На него ориентировались как на идеальный тип двора. Сохранился его церемониал.
г
Король Франции Людовик XVI
Осень Версаля
339
Авторитеты и общественное мнение относились к двору неоднозначно и часто критически.
Что же касается личных вкусов и пристрастий, то ни Людовик XV, ни Людовик XVI двор не любили и даже тяготились им. В отличие от своего предка, они не видели в нем большого смысла. Его великолепию и блеску они предпочитали частную жизнь. В особенности это относится к Людовику XVI. В своем поведении он старался подчиняться установленному протоколу, но торжественные приемы и церемонии его утомляли и потому по возможности сокращались. Одна из центральных в придворном ритуале церемония coucher (раздевание короля и укладывание в постель) при нем иногда длилась не больше 10 минут. При этом король поражал придворных тем, что дурачился, как мальчишка, нарочно никак не мог надеть рубашку, сопровождал это шуточками и громко хохотал8.
В этой профанации ритуала проявились особенности личности Людовика XVI, но не только они. Сказалось и то, что Людовик XVI был воспитан на идеях Ф. Фенелона. Для Фенелона же двор был пагубен и опасен. Там царит роскошь — мать всех пороков. Фенелон судил с позиций моралиста, говоря, что нельзя давать придворным слишком много милостей, это их развращает и в конечном счете разоряет. По его представлениям, высшая аристократия не должна материально зависеть от монарха. Придворные, с точки зрения Фенелона, бесполезны и даже вредны. Он рекомендовал королям возвышать людей за заслуги и пользу, которую они приносят государству, а не за лесть и умение нравиться и угождать9.
В его «Диалогах умерших, составленных для образования принца» есть примечательный диалог Людовика XII и Франциска I. Два действующих лица выбраны неслучайно. Они олицетворяют собой два разных типа монарха: Франциск I — короля, окруженного блистательным двором, а Людовик XII — короля, отказавшегося от красивой мишуры ради блага своих подданных. «Я поощрял науки. Меня заслуженно обессмертили литераторы. Я возродил век Августа среди своего двора. Я придал ему величие, учтивость, эрудицию и галантность. До меня все было грубым, бедным, невежественным, галльским. Наконец, меня называли отцом словесности», — говорит Франциск I.
340
Л. А. Пименова
На это Людовик XII возражает, что «лучше быть отцом народа, чем отцом словесности», и подводит итог: «Итак, народ разорен, война еще идет, правосудие продажно, двор предается всем безумствам вме-|сте с женщинами легкого поведения, все государство страдает. Вот это столь блистательное царствование, которое затмило мое. Немного умеренности сделало бы вам больше чести»10.
Воспитанный на Фенелоне Франсуа Фенелон Людовик XVI видел в дворе часть
того наследия, которое он получил от предков и должен передать своему сыну, поэтому он сохранял в основном все как есть, но политического значения двору не придавал и был совсем не прочь сократить расходы на него, если только это касалось лично короля и не задевало интересов придворных.
В высказываниях современников о дворе наиболее распространен морализирующий подход: рассуждения о нравах, царящих при дворе, о влиянии двора на нравы общества и о нравственном облике придворного. Как известно, все время, пока существовал двор, у него не было недостатка в критиках. Моралисты и теологи, поэты и памфлетисты обличали присущие придворной жизни лесть, лживость, низкопоклонство и праздность.
То же самое мы встречаем у моралистов и педагогов XVIII в. Ш. Роллена, Ф. В. Туссена и Ш. П. Дюкло11. Одним из ходячих образов культуры XVIII в. стал Людовик XII. В нем видели короля, который сознательно отказался от блистательного двора и тем самым подал пример, достойный подражания12.
Особую популярность завоевали идеи Ш. Монтескьё. Название одной из глав его трактата «О духе законов» — «О том, что добродетель вовсе не является принципом монархического правления» — само по себе достаточно красноречиво. Монтескьё утверждает, что «праздные амбиции, горделивая ни
Осень Версаля
341
зость, желание разбогатеть без труда, отвращение к правде, лесть, предательство, коварство, пренебрежение всеми обязательствами и гражданским долгом, страх перед добродетельным государем, упование на его слабости, а еще более — постоянные насмешки над добродетелью образуют, я полагаю, повсюду и во все времена характер большинства придворных»13. Монтескьё трактует придворные манеры как средство социального отличия14. В главе «Об образовании в монархиях» он пишет, что молодые люди получают образование не столько в учебных заведениях, сколько в свете, и основу образования составляют правила светского политеса, который «рождается из желания отличиться. Вежливыми нас делает гордыня: нам лестно иметь манеры, которые доказывают, что мы не из низов и не принадлежим к тем людям, кого бросают в самом раннем возрасте»15. Очагом воспитанности и хороших манер считается двор, и люди стремятся следовать принятым там правилам поведения, потому что соблюдение этих правил указывает на принадлежность ко двору.
В «Энциклопедии» Д. Дидро и Ж. Д'Аламбера есть статьи «Двор» и «Придворный», написанные Д'Аламбером. Текст статьи «Двор» частично заимствован из трактата Монтескьё «О духе законов». Д'Аламбер отмечает совершенство придворных манер, вкуса и искусства, но при этом подчеркивает, что за прекрасной наружностью при дворе скрыты порок и бесчестность, низкие расчеты и пренебрежение гражданским долгом. Успеха там добиваются любыми средствами16.
Статья «Придворный», имеющая в скобках пометку «Мораль», объясняет, что придворные — это «сорт людей, которые к несчастью королей и народов находятся между королями и правдой и не дают ей проникнуть к королям, даже если в их прямые обязанности входит помогать королям узнать правду; глупый тиран слушает и любит людей этого сорта; умный тиран использует и презирает их; король, который достоин быть таковым, прогоняет их и наказывает, и тогда правда открывается». При этом Д'Аламбер, подобно многим моралистам, различает понятия le courtisan и 1'homme de la cour, так как, с его точки зрения, можно служить королю при дворе, не будучи при этом подлым куртизаном17.
342
Л, А. Пименова
Тот же самый набор общих мест мы встречаем не только у критически настроенных просветителей, но и у министров короля. К. Г де Ламуаньон де Мальзерб, занимавший пост государственного секретаря королевского дома (т. е. министра, в компетенцию которого входил и королевский двор), вторя критикам придворных нравов, утверждал, что «порядочный человек [un homme de bien] при дворе как экзотическое растение, пожираемое тысячью насекомых»; двор портит хорошего человека; тот, кто в городе хорош собой, благороден и любезен, при дворе меняется до неузнаваемости, становясь отвратительным; при дворе нет места морали, там соблюдаются лишь внешние приличия, царят интриги и погоня за наживой18.
О самом Мальзербе сохранился отзыв австрийского посла Мерси-Аржанто. По мнению дипломата, Мальзерб исполняет свои обязанности «с простотой, к которой здесь совершенно не привыкли; обещанная им справедливость приводит в замешательство придворных, а гуманность восхищает простых людей. [...] Эти два человека [речь идет о Мальзербе и А. Р. Ж. Тюрго] наделены поистине редкими добродетелями и бескорыстием. [...] В целом, новые французские министры в согласии идут верным путем. Между ними мало интриг; напротив, тем больше их среди придворных, и это всегда доставляет хлопоты министрам»19.
Процитированное письмо Мерси-Аржанто — это мнение человека, принадлежащего к придворному обществу. Здесь повторяется почти фольклорный сюжет: честные и бескорыстные министры короля противостоят придворным интриганам. То есть придворные нравы осуждались не только просветителями, но и самим двором. Он тоже мыслил о себе критически.
Когда современники судили не о нравах двора вообще, а о конкретных людях и ситуациях, то в поле их зрения попадало крайне малое число Мария Жанна Дюбарри персонажей. В первую очередь, это
Осень Версаля
343
были три дамы: маркиза де Помпадур, мадам Дюбарри и королева Мария Антуанетта. Их образы выглядят противоречивыми и далеко не однозначно негативными.
Так, о маркизе де Помпадур, с одной стороны, распространяются непристойные стихи и анекдоты20. С другой стороны, она изображается покровительницей литераторов и художников, а издававшиеся литератором Л. Башомоном «Секретные записки для истории республики литераторов во Франции» публикуют трогательный рассказ о ее стоическом мужестве перед лицом смерти21.
Мадам Дюбарри стала, конечно же, главной героиней многочисленных сплетен, карикатур и сатирических куплетов. Но подчас та же мадам Дюбарри предстает на страницах «Секретных записок» как милая женщина, обладающая хорошим художественным вкусом, покровительница литераторов и артистов22.
Вскоре после восшествия на престол Людовика XVI стал создаваться негативный образ Марии Антуанетты. Ей ставили в вину большие расходы, вмешательство в политические дела, любовь к развлечениям, пренебрежение этикетом, страсть к азартным играм, интриги в пользу Габсбургов. Недовольство вызывали ее друзья Полиньяки. Потом в куплетах и пасквилях к этому добавился длинный список любовников. Так, анонимная «Секретная корреспонденция» сообщает о том, как королева вместе с придворными участвует в оргиях, непочтительно относится к королю и своим легкомысленным поведением порождает слухи, что у нее есть любовники. «Секретная корреспонденция» содержит многочисленные сведения о пасквилях, сатирических куплетах и карикатурах, высмеивающих Марию Антуанетту23.
Но в той же «Секретной корреспонденции» и в «Секретных записках» мы встречаем рассказы и о том, как она помогает бедным, освобождает заключенных в долговую тюрьму, как проявляет нежную материнскую заботу о воспитании своих детей24. Так, в декабре 1778 г. автор «Секретной корреспонденции» сообщает, как проходили торжества по случаю благополучных родов королевы, особо подчеркивая, что значительные суммы денег, которые прежде в подобных случаях приня
344
Л. А. Пименова
то было тратить на фейерверки, балы и другие увеселения, в этот раз были отданы на благотворительные нужды25. Очевидно, что скандальному образу взбалмошной и развратной австриячки, думающей лишь о нарядах и драгоценностях, в общественном мнении поначалу противостоял положительный образ сердечной и простой в обращении королевы, помогающей бедным. Так продолжалось до предреволюционного кризиса 1787 — 1788 гг., когда произошел перелом в умонастроениях и негативные представления о королеве окончательно возобладали26.
В публицистике XVIII в. принято было критиковать двор не только за безнравственность и интриги, но и за непомерные расходы. Распространено было мнение, что придворные праздники и спектакли разорительны. Его разделяли в том числе и сами придворные и министры. Мы оставляем в стороне вопрос, насколько это мнение было обоснованным. В данном случае для нас важно лишь то, что многие современники считали необходимым сократить расходы двора.
В начале правления Людовика XVI Мальзерб подготовил королю записку, в которой говорилось: «Король вступил на трон в такой момент, когда все его королевство единогласно взывало к экономии, истощенное расточительством предыдущих правлений [...] Расходы на королевский дом больше, чем какие-либо другие, требуют экономии и реформирования. Я осмелюсь утверждать, что никто, за исключением самих придворных, не чувствует благодарности за окружающую короля помпезность и что самая простая наружность, упразднение всякой пышности и всех излишеств лишь увеличат почтение, которое он внушает своим подданным и иностранцам. Итак, все особенно единодушно желают реформирования этой части расходов, именно она сделает честь королю и вызывет наибольшую благодарность народа, так как касается короля лично»27
Генеральный контролер финансов Тюрго готов был мириться с существованием двора и с необходимостью тратить на него государственные деньги, хотя и не видел в этом большого смысла. Тюрго, а вслед за ним Ж. Неккер пытались сократить расходы двора, впрочем, без особого успеха28.
Возмущение расходами двора достигло пика в период предреволюционного кризиса 1787 —1788 гг., когда многие ста-
Осень Версаля
345
Мария Антуанетта на прогулке в Версале
ли именно в них искать причину катастрофического состояния финансов. Затем в начале революции сильное впечатление на общественность произвела публикация поименного списка королевских пенсий29. До сих пор историки любят цитировать этот документ, желая показать, как паразиты-придворные
346
Л. А. Пименова
транжирили народные деньги. Именно в этой обстановке всеобщего брожения умов королева Мария Антуанетта превратилась в «мадам Дефицит».
Но существовал и иной взгляд на расходы двора, согласно которому не все измеряется деньгами и величию монарха должно соответствовать великолепие его двора. Так, барон де Безанваль, критикуя попытки Неккера ввести режим жесткой экономии, говорил: «Я боюсь, что эти результаты выдают не столько государственного деятеля, сколько банкира, [... ] которому неведомо, что король должен не всегда думать об экономии, но иногда вести себя как монарх»30.
Два отношения к расходам двора следовали из двух разных представлений о том, что такое двор и чему он служит. Если двор олицетворяет величие государя и монархии, то на таких вещах нельзя экономить. Если же он обслуживает частные потребности монарха в удобстве и развлечениях и удовлетворяет тщеславие и алчность его свиты, то расходы двора необходимо срочно урезать.
Мы видим, таким образом, что представления современников о дворе XVIII в. были противоречивыми, а не исключительно негативными. Нет оснований полагать, что отрицательное отношение к двору неуклонно нарастало. До предреволюционного кризиса 1787 —1789 гг. в общественном мнении преобладала вариативность суждений. Только в момент кризиса определенно возобладал негативный образ двора как паразитического нароста на теле страны, поглощающего почти весь ее бюджет и не приносящего никакой пользы. Однако произошло это лишь после того, как стал известен размер дефицита и все начали спорить о его причинах.
Говоря об упадке двора в XVIII в., историки любят цитировать мнение Л. С. Мерсье, согласно которому «слово двор утратило у нас тот вес, который оно имело во времена Людовика XIV. Господствующие мнения больше не исходят от двора, он больше не определяет репутаций какого бы то ни было рода [... ] Теперь город высказывает одобрение или порицание, которое принимается всей страной».31 Однако возможности двора воздействовать на общественное мнение еще не были до конца исчерпаны. Немалую роль в создании негативного обра
Осень Версаля
347
за двора в общественном мнении, как ни странно, сыграл сам двор. Ведь именно из круга придворной аристократии изначально исходили все порочащие слухи и сплетни о короле, королеве, королевских фаворитах и фаворитках.
Посмотрим, например, как зарождались негативные слухи о мадам Дюбарри. «Секретные записки» содержат богатый материал для размышлений на эту тему. Поначалу, когда Дюбарри только появилась при дворе, к ней, по-видимому, приглядывались и не говорили ничего определенного. Самые первые сплетни представляют ее скорее в выгодном свете, как обаятельную женщину, готовую оказывать покровительство артистам и художникам. Но вот появляется датированное 10 июля 1769 г. сообщение о первой карикатуре на нее под названием «Битва анаграмм». Карикатура изображала трех граций, с отвращением убегающих от непотребной девки32. Поводом послужило то, что три аристократки, графиня де Брионн, герцогиня де Грамон и графиня д’Эгмон, не оказали Дюбарри положенных по этикету почестей. За это они оказались в немилости, и король запретил им появляться при дворе. Карикатура происходит явно из придворных кругов. Постороннему человеку, глядя на нее, невозможно без объяснений понять, о чем идет речь. В дальнейшем, передавая сплетни и анекдоты, порочащие Дюбарри или изобличающие ее пагубное для страны влияние на короля, автор «Секретных записок» зачастую прямо ссылается на некие компетентные источники в придворных кругах33.
То же самое можно наблюдать и в случае с Марией Антуанеттой. Поначалу все негативные слухи и сочинения о ней выдают свое придворное происхождение. Об этом свидетельствует содержание передаваемых сплетен. В первую очередь Марию Антуанетту стали обвинять не в чем ином, как в пренебрежении придворным этикетом. Австрийский посол Мерси-Ар-жанто в переписке с императрицей Марией Терезией неоднократно жаловался на легкомыслие и неосторожность ее дочери-королевы, на вольность поведения и нежелание считаться с этикетом, принятым при дворе Бурбонов. По мысли Мерси-Аржанто, это опасно тем, что вызывает негативную общественную реакцию. Посол императрицы вовсе не имел в виду сколь
348
Л. А. Пименова
ко-нибудь широкие слои общества, а исключительно узкий круг придворных, которые покидают Версаль, недовольные творящимися там нарушениями приличий34. Позднее он с удовлетворением констатировал, что с восстановлением прежних норм этикета придворные стали возвращаться в Версаль35.
В распространявшихся сплетнях речь шла о том, что Мария Антуанетта приглашает на ужины жен министров (а они, согласно этикету, считались недостойными такой чести), излишне покровительствует своим молодым подругам и пренебрежительно третирует почтенных придворных дам36. Про нее сочиняли сатирические куплеты, в которых говорилось, что в окружении молодой королевы царит фамильярный тон и среди ее приближенных встречаются люди недостаточно знатного происхождения37 Все это не могло по-настоящему волновать никого, кроме самих придворных. Явно из придворных кругов исходит и рассказ о том, как для увеселения королевы у ее подруги герцогини де Полиньяк был разыгран любительский спектакль, полный таких скабрезных шуток, что ни одна дама не согласилась в нем играть и женские роли там исполняли граф д'Артуа и герцог де Полиньяк38. Анонимный автор «Секретной корреспонденции», передавая сообщение о «подпольных клеветнических пасквилях и непристойных песенках», прямо заявлял о том, что они были «сочинены при самом дворе»39.
То же самое пренебрежение этикетом, иначе говоря, простота и доступность в обращении за пределами придворного круга могли оцениваться уже позитивно40. Одни и те же присущие Марии Антуанетте черты могли дать толчок рождению как хороших, так и плохих слухов в зависимости от того, из какого источника эти слухи происходили.
Был ли XVIII в. веком упадка французского двора и неуклонно нарастающей дискредитации его в глазах современников? С одной стороны, действительно, в это время все более отчетливо проявляются черты кризиса прежнего двора абсолютной монархии. Но с другой стороны, можно сказать, что он обретал новые качества, эволюционируя в сторону дворов европейских конституционных монархий XIX в. Основными функциями его становились удовлетворение частных потребностей монарха и его семьи, благотворительность, умеренное меценат
Осень Версаля
349
ство, репрезентативная функция, поддержание авторитета монархии, воздействие на воображение широкой публики.
Современники по-разному относились к этой эволюции двора. Но позитивные, «демократичные» образы короля, королевы и их окружения не прижились. В памяти остались негативные, сатирические образы, рожденные в придворной среде. В общественном мнении возобладала тенденция к уничтожающей критике. Очевидно, время «народных принцесс» еще не пришло. Кроме того, слишком силен был эмоциональный шок последовавших вскоре предреволюционных и революционных лет и слишком сильно было воздействие негативных образов, порожденных этим драматичным временем41.
Примечания:
1 См., например: Darnton R. Boheme litteraire et revolution. Le monde des livres au XVIIIe siecle. P., 1983; The French Revolution and the creation of modern political culture / Ed. by К. M. Baker. Vol. 13. Oxford, 1987-1989; OzoufM. Public opinion at the end of the Old Regime 11 Journal of Modern History. 1988. Vol. 60, № 3; Idea. L'homme regenere. Essai sur la Revolution franchise. P., 1989; Baker К. M. Inventing the French Revolution: Essays on French political culture in the XVIIIth century.
9 1 Cambridge, 1990; Chartier R. Les Origines culturelies de la Revolution fran^aise. P., 1990.
2 Solnon /. F. La Cour de France. P., 1987 P. 471-593.
3 Примером может служить трактат барона де Бильфельда, содержащий рассуждения о необходимости придворного церемониала: Bielfeld, baron de. Institutions politiques. Vol. 1—2. La Haye, 1760. T. 2. P. 257.
4 Voltaire F. M. A. Le siecle de Louis XIV // Voltaire F. M. A. Oeuvres historiques. P., 1957. P. 890, 893, 903-904, 906, 909.
5 Ibid. P. 908, 929.
6 [Morelly]. Le Prince les delices des coeurs, ou Trait6 Des Qualites d'un grand Roi, & Sisteme general d'un sage Gouvernement. Par Mr. M***. T. 1-2. Amsterdam, 1751. T. 2. P. 11-12, 14-15, 20-23.
7 Ibid. P. 58 — 59.
8 Boigne A. de. Memoires recits d'une tante. Vol. 1. P., 1979. P. 56.
9 Directions pour la conscience d'un Roi, composees pour 1'instruction de Louis de France, due de Bourgogne, par messire Francois de Salignac
350
Л. А. Пименова
de La Mothe-Fenelon, Archeveque-Duc de Cambrai, son Precepteur. La Haie, 1747. P. 19-20, 24, 30, 58-59, 66-67.
10 Fenelon. Oeuvres. P., 1983. P. 463-464.
11 Toussaint F.-V. Les moeurs. Amsterdam, 1748. P. 354; Duclos Ch. P. Considerations sur les moeurs de ce siecle. Berlin, 1751. P. 105-106; Abrege de la vie de divers princes illustres et des grands capitaines, avec des reflexions sur leur conduite et sur leurs actions; tire des ouvrages de messieurs Rollin, Crevier et d'autres. Nouv. ed. Halle, 1764. P. 209, 213. Живописуя набожность, добродетели, нетерпимость к лести и лжи, свойственные дофину Людовику Французскому, отцу Людовика XV, Роллен подчеркивает, что этот достойный человек чувствовал себя чужим при дворе (Abrege de la vie de divers princes illustres. P. 302, 316).
12 См., например: Dildos Ch. P. Considerations sur les moeurs de ce siecle. P. 73-74.
13 Montesquieu Ch. Oeuvres completes. Vol. 1-2. P., 1951. Vol. 2. P. 255-256.
14 Впоследствии эта точка зрения получит развитие в рамках концепции придворного общества Н. Элиаса (Elias N. La societe de cour. P., 1985. P. 63-114).
15 Montesquieu Ch. Oeuvres completes. Vol. 2. P. 262-263.
16 Encyclopedic ou Dictionnaire raisonne des sciences, des arts et des metiers. P., 1751 (reprint: Pergamon Press). T. IV P. 355.
17 Ibid. P. 400.
18 Malesherbes, le pouvoir et les Lumieres / Textes reunis et presentes par M. Wyrwa. P., 1989. P. 186, 188.
19 Lettre de Mercy-Argenteau au baron de Neny, 16 aout 1775 // Oeuvres de Turgot et documents le concernant. T. I-V. P., 1913-1923. T. IV. P. 689-690.
20 Memories secrets pour servir a 1'histoire de la republique des lettres en France, depuis MDCCLXII jusqu'a nos jours. Vol. 1-36. Londres, 1780-1789. Vol. 1. P. 14, 68, 210-211; Vol. 2. P. 46.
21 Memories secrets... Vol. 1. P. 285-286. Vol. 2. P. 45.
22 Memories secrets... Vol. 4. P. 249-250, 261-262; Vol. 21. P. 290-291.
23 Correspondence secrete inedite sur Louis XVI, Marie-Antoinette, la cour et la ville de 1777 a 1792. Publ. par Lescure. T. 1. P., 1866. P. 8-9, 235, 264-265, 336, 551, 568-571.
24 Memories secrets... Vol. 22. P. 301; Vol. 25. P. 83-84, 96, 138-139; Vol. 31. P. 180-182.
25 Correspondance secrete... T. 1. P. 168, 170-171, 245.
26 Эту точку зрения убедительно обосновала В. Грудер, скрупулезно исследовавшая памфлеты последних десятилетий старого порядка: Cruder V R. Whither Revisionism? Political Perspectives on the Ancien Regime // French Historical Studies. 1997. Vol. 20. №2. P. 254-271.
Осень Версаля
351
27 Memoire de Malesherbes au Roi, trouve par Soulavie dans les papiers des Tuileries I I Oeuvres de Turgot et documents le concernant. T. V. P. 433.
28 Фор Э. Опала Тюрго 12 мая 1776 г. М., 1979. С. 197-207.
29 Archives parlementaires de 1787 а 1860. R, 1868-1879. Serie 1. T. 9. P. 103, 219, 704.
30 Мётокез du baron de Bezenval. T. 1-2. R, 1821. T 1. P. 427-428.
31 Mercier L. S. Tableau de Paris (Amsterdam, 1782). Geneve: Slatkine Reprints, 1979. Vol. 4. R 261-264.
32 Игра слов: les Graces — грации, la garce — шлюха.
33 Memoires secrets... Vol. 6. P. 12-13; Vol. 27. P. 261-262.
34 Marie Antoinette: Correspond an ce secrete entre Marie-Therese et le comte de Mercy-Argenteau / Ed. par A. d'Arneth et M. A. Geffroy. P., 1875. 3 vols. T. 2. P. 524-527, 537. T. 3. P. 18-21, 25-26, 154, 378.
35 Marie Antoinette... T. 3. P. 388, 410.
36 Memoires secrets... Vol. 8. R 188, 250-251; Vol. 11. R 233; Vol. 12. P. 123.
37 Memoires secrets... Vol. 9. P. 61-62.
38 Correspondance secrete... Vol. 1. P. 336.
39 Correspondance secrete... Vol. 1. P. 568-569.
40 Мётокез secrets... Vol. 9. P. 177; Vol. 10. P. 241-242; Vol. 27. P. 264, 268; Vol. 29. P. 308.
Whsuw .M.
ws .SO to сто M Л.М
£1 wB'Squ /H ^n»r.
.:r) c i
► VP C (A '< A!
I'M#' ...4 К
rd be Jr- •