Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века - Тартаковский А.Г.

Автор: Тартаковский А.Г.

Теги: русская литература история литературы мемуаристика

Год: 1997

Похожие

Русская литература XIX -XX веков

Русский реализм конца XIX века

Поэтика русского реализма. Очерки о русской литературе XIX века

История русской литературы XIX века

Текст

А.Г.ТАРТАКОВСК
РУССКАЯ
МЕМУАРИСТИКА
ИСТОРИЧЕСКОЕ
СОЗНАНИЕ
XIX века
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ
ж

А.Г.ТАРТАКОВСКИЙ
РУССКАЯ
МЕМУАРИСТИКА
И
ИСТОРИЧЕСКОЕ
СОЗНАНИЕ
XIX века
Москва
“АРХЕОГРАФИЧЕСКИЙ ЦЕНТР"
1997
Издание осуществлено благодаря поддержке
Российского гуманитарного научного фонда
(грант № 96-01-16239)
Памяти
Сергея Сергеевича Дмитриева
посвящается
ОТ АВТОРА
В предлагаемой читателю книге продолжено изучение автором
русской мемуарной культуры в ее длительной исторической эволю-
ции. Оно базируется на разработанном современным источникове-
дением историко-типологическом подходе к исследованию крупных
комплексов памятников прошлого, трактуемых как «остатки» непо-
средственно породившей их социо-культурной среды, как феноме-
ны исторической действительности определенной эпохи.
Первый опыт такого изучения был представлен в монографии
«1812 год и русская мемуаристика» (М.,1980). На обширном, но
тематически ограниченном материале мемуарной литературы, вы-
званной к жизни одним из узловых, эпохальных событий истории
России нового времени, была предпринята попытка выяснить саму
возможность применения типологическо-эволюционного подхода к
мемуаристике и опробовать его теоретические посылки и методы. В
монографии «Русская мемуаристика XVIII — первой половины
XIX в. От рукописи к книге» (М.,1991) раскрыт процесс зарожде-
ния мемуаристики, выраставшей из оков традиционных для поздне-
го средневековья литературно-исторических жанров, и прослежены
начальные этапы ее эволюции от рукописного бытования в фамиль-
но-замкнутой сфере вплоть до сближения с текущей печатью и жи-
вой современностью, что обозначило собой переломную веху в по-
следующих судьбах мемуарной литературы в России. Настоящая
книга посвящена другой важнейшей вехе мемуарной эволюции —
превращению мемуаристики в фактор исторического сознания об-
щества. Естественно, что во главу угла поставлено при этом XIX
столетие — и как время принципиальных перемен общеевропейско-
го масштаба в историческом сознании, и как «золотой век», пора
6
От автора
расцвета в России мемуаристики, воплотившей жизненный опыт,
историческую память, становление личностного самосознания не-
скольких поколений русских людей.
Сопряжение этих двух начал открывает перед историком ши-
рокие исследовательские перспективы. Оно же определило собой
проблематику и структуру данной книги.
Вполне очевидно, что в контексте исторического сознания ме-
муаристика может быть рассмотрена в самых разных планах — ми-
ровоззренческо-аксиологическом, когда речь идет о влиянии исто-
рического сознания на общее состояние мемуаристики, на воззрения
о ней современников, на понимание ее места в системе духовных
ценностей эпохи; в плане социально-исторической психологии, ис-
тории ментальностей, т. е. воплощения в мемуаристике характер-
ных черт менталитета, обыденных исторических представлений от-
дельной личности, определенного социума или эпохи в целом; в
плане познавательно-историческом, когда дело касается познания
обществом через посредство мемуаристики отображенной в ней эпо-
хи; в историографическом — мемуаристика в соотнесении с истори-
ческими знаниями и исторической наукой своего времени.
Разумеется, различные ракурсы рассмотрения мемуаристики
не разделены между собой сколь-нибудь жестким образом, напро-
тив, в реальной исследовательской практике они часто соприкаса-
ются и дополняют друг друга, что не исключает, тем не менее, не-
обходимости их раздельного применения.
В этой книге мы сосредоточим внимание на первом указанном
выше, мировоззренческо-аксиологическом ракурсе, имея в виду в
конечном счете обрисовать, по возможности полно, культурно-исто-
рический статус мемуаристики в русском общественном сознании
XIX в.
В первой главе раскрывается становление принципа историзма
в общественном сознании и его воздействие на динамику и качест-
венные сдвиги русской мемуарной литературы.
Во второй главе исследуется формирование в литературно-
ученых кругах дворянской и нарождавшейся разночинной интелли-
генции первой половины XIX в. воззрений на мемуарную традицию
в России на фоне европейского культурного опыта.
В третьей главе рассматривается преломление теоретических
воззрений просвещенных слоев русского общества (А. С. Пушкина,
П. А. Вяземского, литераторов, журналистов, ученых их круга и
др.) в практической деятельности по побуждению современников к
созданию мемуарных произведений, к записи их всякого рода па-
мятных рассказов о прошлом как средства сохранения историче-
ской памяти общества.
В четвертой главе освещается особая роль мемуарного насле-
дия эпохи 1812 г. и идейной борьбы вокруг ее оценки в активиза-
ции мемуаротворчества, в постановке перед русским обществом на-
сущных проблем мемуарного жанра, в осмыслении путей дальней-
шего развития мемуаристики в России.
Автор благодарит своих коллег по Центру изучения и публика-
ции источников ИРИ РАН, где в течение многих лет велась работа
над данной темой, и выражает глубокую признательность за цен-
ные конструктивные замечания А. И. Аксенову, В. А. Мильчиной,
С. И. Панову, Е. Л. Рудницкой, Е. Ю. Тихоновой.
ГЛАВА 1
МЕМУАРНЫЙ ЖАНР В СВЕТЕ ИСТОРИЗМА
«Мы живем в веке историческом»
Вполне очевидно, что мемуаристика (мы объединяем этим по-
нятием две группы родственных источников — воспоминания и
дневники) исторична уже по самой своей природе, ибо ориентиро-
вана на воссоздание определенного фрагмента прошедшей действи-
тельности или быстротекущей и уходящей в прошлое современно-
сти. Однако мера зрелости этой историчности весьма различна не
только для воспоминаний и дневников, взятых в отдельности, но и
для разных стадий в развитии мемуаристики, взятой в ее целостно-
сти. Неотъемлемым компонентом исторического сознания общества,
— а это показатель уже весьма высокой степени ее историчности,
— мемуаристика становится сравнительно поздно, в итоге длитель-
ной эволюции мемуарного жанра.
Напомним, что мемуарный жанр как порождение эпохи Ренес-
санса формируется в ходе высвобождения личности от провиден-
циализма, аскетических и сословно-корпоративных норм средневе-
кового миросозерцания, на почве признания значимости индивиду-
ального жизненного опыта личности и ощущения ею движения
времени, из чего проистекает и ее потребность в историческом са-
мосознании.
Историческое самосознание личности с наибольшей последова-
тельностью реализуется в мемуаристике — в этом и состоят ее со-
•Мы живем в веке историческом»
9
циальные функции, ее назначение в ходе исторической жизни. Свое
же конкретное воплощение оно находит в целевой установке ме-
муаротворчества (если понимать ее, конечно, не в случайностно-
единичном плане, а как проявление свойственного данному времени
и данному социуму менталитета).
Историческое самосознание личности — самый сущностный и
глубинный, жанровообразующий признак мемуаристики — само по
себе есть исторически изменчивая категория, детерминированная
общими условиями социокультурного развития и прежде всего
уровнем исторического сознания общества в целом.
Естественно, потому, что именно в этой сфере таится перво-
причина всех значимых сдвигов в судьбах мемуарного жанра на
протяжении крупных исторических переходов. Иными словами,
именно наблюдения над тем, как меняющееся с течением времени
историческое самосознание личности отражалось на целевой уста-
новке мемуаротворчества, дает надежный критерий для выявления
механизма, ключевых направлений и стадий эволюции мемуарного
жанра1 .
Исходя из этих общих методологических посылок, посмотрим
теперь на конкретный ход эволюции русской мемуаристики.
В России она начинает складываться в эпоху петровских пре-
образований, в общекультурной области частично выполнивших те
же примерно исторические задачи, которые на Западе Европы в
классически законченных формах были решены Возрождением.
Однако разбуженная ими личность (естественно, это касается
адаптировавшейся так или иначе к реформам части русского обще-
ства, в первую очередь его служивых и привилегированных слоев)
еще долго была подвержена инерции стереотипов мировосприятия и
социального поведения старой, допетровской Руси. Вместе с тем
духовная активность личности была скована и некоторыми этико-
идеологическими «новациями», утвердившимися еще при Петре I и
его преемниках. Речь идет прежде всего о возведенном в наивыс-
ший нравственный ранг принципе «государственного служения»,
«общей пользы», поглощавшем всякий индивидуально-частный ин-
терес. Петровская государственность «требовала веры в себя и пол-
ного в себе растворения»2 . Утверждению пафоса «торжествующей
государственности» способствовало в 1730-х — 1850-х годах и та-
кое влиятельное идейно-эстетическое течение, как классицизм с его
1 Тартаковский 2 С. 6, 9-13.
2 Лотман Ю. М. «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели куль-
туры//Лотман Ю. М. Избранные статьи. Таллинн, 1993. Т. III. С. 359.
10
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
культом возвышенно-гражданских добродетелей, абстрактной ди-
дактики и философско-этическим неприятием личности.
Неудивительно, что на первых порах мемуаристика (а весь
XVIII в. она оставалась преимущественно дворянской по составу
авторов) сохраняла в своем облике «родимые пятна» средневеково-
го наследия, в том числе летописной традиции, отразившей в себе
характерные черты исторического мышления той эпохи и свойст-
венного ей ощущения времени. Достаточно сказать, что в летопис-
ных канонах выдержаны все автобиографические жизнеописания,
созданные до 1760-х годов включительно, и даже отдельные произ-
ведения этого рода последней трети XVIII в., хотя уже в началь-
ный период екатерининского царствования под влиянием важных
общественно-культурных перемен меняются и способы мемуаро-
творчества — оно постепенно выходит из «рамок» летописи, и об-
разуется новый тип связного мемуарного жизнеописания с отчетли-
во выраженным личностным началом. Но рецидивы летописно-ан-
налистической манеры прослеживаются в русской мемуаристике
еще в 1820-х годах — только в следующем десятилетии они оконча-
тельно затухают.
При таком архаичном мироощущении мемуарист из дворян-
ской среды осмыслял себя в XVIII в., как правило, в сравнительно
узких границах внутреннего душевного опыта, в пределах «собст-
венной и домашней истории» (П. И. Рычков). Это вообще черта,
присущая системе ценностей средневекового (в том числе и позд-
нефеодального) общества. «Утверждение престижа семьи посредст-
вом апелляции к давности ее происхождения раскрывает отношение
ко времени господствующего класса: могущественный, знатный,
влиятельный человек в средние века — это человек, за плечами ко-
торого стоят многие поколения, в которых сгустилось родовое вре-
мя — оно же и время истории». Что касается России, то, как вер-
но было замечено, «для русского служивого человека XVI-
XVII вв. история являлась прежде всего историей семьи, службы
его предков»3 . С известными оговорками данное наблюдение может
быть распространено и на XVIII в.
Этой ранней ступени исторического самосознания личности,
когда историчность имела, как видим, узкий семейно-родовой ха-
рактер, соответствуют и представления о смысле мемуаротворчест-
ва. Авторы мемуарных жизнеописаний первой половины XVIII в. в
^Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.,1972. С. 97-98; Камен-
ский А. Б. Архивное дело в России XVIII века: историко-культурный аспект.
М., 1991. С. 24 (курсив мой — А. Т.).
Мы живем в веке историческом»
И
большинстве своем еще не задумывались над тем, зачем они приня-
лись за их составление, — стихийная потребность запечатлеть свой
жизненный путь опережала акт ее осознания. Лишь с 1760-1770 гг.
появляются первые проблески осмысленного отношения мемуари-
стов к назначению своих произведений. Они пишутся, по призна-
ниям самих авторов, для удовлетворения их личных духовных за-
просов, для детей, потомков, для укрепления семейных традиций и
преемственности поколений как сокровенное дело автора и его
близких; мемуаротворчество было как бы отринуто от окружающе-
го мира, и какие-либо иные установки, выводившие его за рамки
фамильного круга, решительно исключались. В их числе и уста-
новка на обнародование: XVIII в. не знает практики публикации
мемуарных произведений. Их напечатание при жизни и при уча-
стии самих мемуаристов не имело места в традициях русской куль-
туры того времени4 .
Таковы исторически первичные цели мемуаротворчества, до-
минировавшие на всем протяжении XVIII в. С этого первоначаль-
ного его состояния и начинается трансформация социальных функ-
ций мемуаристики.
В обобщенном виде, если отвлечься от деталей, частностей и
промежуточных звеньев, в ее исторической эволюции в новое время
можно выделить две крупные вехи или стадии.
Первая обозначилась в результате преодоления пережитков
средневековой культуры и созревания новых форм духовной дея-
тельности. Среди факторов, содействовавших этому, можно на-
звать, например, буржуазные акции абсолютистского государства
во внутренней политике, его военно-дипломатические победы и
превращение России во влиятельнейшую европейскую державу,
восприятие идеалов Просвещения и появление зачатков обществен-
ного мнения в екатерининскую эпоху, рост грамотности, образова-
ния, науки, книгоиздательского дела, журналистики и т. д. Весь
этот комплекс неведомых ранее впечатлений, вызванных усложне-
нием и обновлением текущей общественной жизни, не мог не отра-
зиться на духовной активности личности, на расширении горизон-
тов ее исторического самосознания и — сообразно этому — на це-
левой установке мемуаротворчества. Узко фамильные его цели от-
ступают на задний план, а на передний выдвигается взгляд на по-
учительность индивидуального опыта мемуариста для более широ-
кого круга людей — на общественно-современное назначение ме-
4 Тартаковский 2. С. 14-15, 42-57, 76-85.
12
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
муаристики. Мемуары все чаще создаются в расчете на гласность,
на публикацию. С ориентацией их на печать, прессу усиливается
публицистическое начало в мемуаристике, включавшейся в идей-
ную борьбу и литературно-общественное движение.
Отдельные, правда, весьма слабые, симптомы нового понима-
ния целей мемуаротворчества проявились еще в самом конце
XVIII в., когда были предприняты попытки пустить в рукописное
обращение отдельные мемуарные произведения. Устремления тако-
го рода еще более крепнут в первые годы XIX в. Наступление
«дней Александровых прекрасного начала», оживление идейно-по-
литической жизни и военное противоборство с наполеоновской
Францией, весьма драматичное для России, ознаменовались и но-
выми веяниями в культурном климате эпохи, в общественной мыс-
ли, в историческом самоощущении личности. Далеко не случайно,
что в этой атмосфере одно за другим пишутся обширные мемуарно-
автобиографические повествования, непосредственно предназначен-
ные для современного читателя, и прилагаются целенаправленные
усилия для распространения их не только в рукописном виде, но и
посредством печати, с явным намерением придать им значение «де-
ла общественного»5 .
Однако наиболее заметные в этом плане сдвиги принес с собой
1812 г., способствовавший, по выражению В. Г. Белинского, «ста-
новлению публичности как началу общественного мнения» в Рос-
сии6 . Именно 1812 г. дал ускоряющий импульс сближению мемуа-
ристики с современной печатью, придав ему характер устойчивой и
необратимой тенденции.
\ Вторая крупная веха эволюции мемуаристики принадлежит в
целом уже новой исторической эпохе, начавшейся со второй поло-
вины 1820-х гг., после воцарения Николая I, когда на авансцену
выдвинулись такие актуальные для русской жизни вопросы, как
взаимоотношения России и Запада, общества и самодержавного го-
сударства, личности и власти. Активизация общественной мысли
вокруг их обсуждения через призму восприятия европейского фи-
лософско-научного опыта, развитие профессиональной историогра-
фии, значительно более широкое, чем прежде, распространение в
читающих слоях населения исторических знаний, успехи литерату-
ры, публицистики, критики и т. д. — все это в своей совокупности
глубоко отразилось на историческом самосознании личности, что не
могло не сказаться и на характере мемуаротворчества и понимании
5 Тартаковский 2. С. 121-142.
6 Белинский. Т. VII. С. 446-447.
Мы живем в веке историческом
13
его социального назначения. Подробнее на предпосылках глубин-
ных перемен в этой сфере мы еще остановимся далее, пока же от-
метим лишь, что они проявились в признании важности мемуаров
не только в плане собственной истории их автора или общественно-
современной действительности, но и в более глубокой временной
перспективе — в масштабе общего движения истории страны, наро-
да, государства. На этой основе зреет мысль о ценности мемуарных
произведений как средства познания обществом своего прошлого, а
сами они пишутся с ясным пониманием возможности их использо-
вания в качестве источников будущим историком, расчет на которо-
го органически включается в целевую установку мемуаротворчест-
ва. Причем, с течением времени, чем дальше уходят в прошлое мо-
мент создания мемуаров и эпоха, в них отраженная, тем более по-
вышается их познавательно-историческое значение — и для самих
мемуаристов, и в глазах общества в целом.
Хотелось бы особо подчеркнуть, что столь высокая степень
осознания историчности мемуаристики оказалась возможной благо-
даря ее сближению с текущей печатью. Только с той поры, когда
мемуары начинают предназначаться для читающей публики и ши-
роко проникают на страницы разного рода изданий, они перестают
быть частным делом авторов и, превращаясь как бы из «вещи в се-
бе» в «вещь для всех», становятся подлинно общественным явлени-
ем культуры. Лишь попадая в сферу привычного чтения современ-
ников, они представляют живой материал для исторического по-
знания, раздвигают хронологический кругозор профессиональной
историографии за счет близких к настоящему эпох, что и формиру-
ет сознательное отношение к мемуарам как историческим источни-
кам. Собственно, только с этого момента и можно с полным осно-
ванием говорить о мемуаристике как компоненте исторического
сознания общества.
Таким образом, мы вплотную подошли к теме книги, но преж-
де чем перейти к ней непосредственно, необходимы некоторые по-
яснения относительно того, что представляло собой само историче-
ское сознание, как оно стало складываться в русском обществе со
второй четверти XIX в. Надо заметить, что эта чрезвычайно слож-
ная историко-культурная проблема не освещалась сколько-нибудь
целостно с философско-методологической и собственно историче-
ской точек зрения. Поэтому мы затронем ее лишь в той мере, в ка-
кой это вытекает из целей нашего исследования.
14
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
Историческое сознание — древнейший и неискоренимый фено-
мен духовной жизни. Как одна из основ мировидения — ориентация
человека в потоке времени, восприятие им прошлого, настоящего,
будущего — историческое сознание определяет собой мировоззренче-
ский аспект культуры. Многослойное по своей структуре, оно вовсе
не исчерпывается познавательным компонентом. Сам познавательный
интерес к прошлому имеет под собой глубинные побуждения — об-
щественно-практические , эмоционально-нравственные, аксиологиче-
ские, эстетические и т. п. Историческое сознание реализуется на раз-
ных уровнях стихийно складывающихся обыденных представлений и
теоретически оплодотворенной исторической мысли.
С прогрессом цивилизации, усложнением и дифференциацией
социальной, политической, духовной сфер жизни общества, разви-
тием способов накопления и распространения достижений культу-
ры, в частности, с появлением письменности, книгопечатания, тех-
нически совершенных средств массовых коммуникаций развивается
и само историческое сознание. Каждой крупной эпохе присущ свой
тип исторического сознания и свои формы его воплощения, стади-
ально сменяющие друг друга, но отчасти между собой и перепле-
тающиеся в процессе движения от архаических общественных
структур к античности, средним векам и новому времени.
Соответственно носителями исторического сознания выступают
мифология, трансформирующаяся в религиозные и светские соци-
альные мифы, фольклор и вообще устная традиция передачи ин-
формации, профессиональное искусство, всякого рода «истории»,
«хроники», «летописи», «жизнеописания» как продукты специали-
зированной историографической деятельности (в широком значении
данного термина) и т. д.7
Эпоха Возрождения, с которой связывается демифологизация и
десакрализация общественного сознания, не привела, тем не менее, к
7 Левада Ю. А. Историческое сознание и научный метод//Философские проблемы
исторической науки. М.,1969. С. 190-204; Яковлев В. П. Историческая наука и
историческое сознание//Известия СКНЦВШ. Общественные науки. 1978. № 4.
С. 40-44; Гулыга А. В. Искусство истории. М.,1980. С. 9-10, 18-19, 197-198;
Ракитов А. И. Историческое познание. И.,1982. С. 9, 48-49, 51-57, 62-63, 126-
128; Барг М. А. Историческое сознание как проблема историографии//Вопросы
истории. 1982. № 12. С. 49-60; он же. Эпоха и идеи. Становление историзма.
И., 1987; Токарев С. А., Мелетинский Е. М. Мифология//Мифы народов мира.
Энциклопедия. М.,1987. Т. 1. С. 15-16; Лотман Ю. М., Минц 3. Г. Литература
и мифы//Гам же. 1988. Т. 2. С. 58-59; Чистов К. В. Фольклор//Советская ис-
торическая энциклопедия. М.,1974. С. 231-234; он же. Народная традиция и
фольклор. Очерки теории. Л.,1986. С. 35-40, 179-184.
*Мы живем в веке историческом»
15
преодолению ограниченности исторического мышления прежних вре-
мен, окрашенного в теолого-мистические и утопические тона, осно-
ванного на вере во вневременные, незыблемые постулаты, чуждого
понятию исторической изменчивости, как то было, например, свойст-
венно христианскому провиденциализму средневековья. Но даже ис-
торическое сознание эпохи Просвещения с его рационализмом, уче-
нием о вечных законах Природы и всегда и везде равного себе «ес-
тественного человека», с его механистичным, утилитарно-аллюзион-
ным подходом к истории, с отсутствием интереса ко времени про-
должало оставаться антиисторическим по самому своему существу8 .
Как верно было замечено, «категория времени как форма движения
истории для просветительской мысли с ее антиисторизмом не явля-
лась принципиальной в модели мироздания». Причем сказанное в
равной мере относится и к западноевропейским, и к русским просве-
тителям. Из них едва ли только не А. Н. Радищев на рубеже XVIII-
XIX вв. в философско-историческом стихотворении «Семнадцатое
столетие» остро выразил ощущение бесконечного потока времени, в
котором исчезают люди, государства, века9 .
Важнейший сдвиг в этом отношении наметился только после
Французской революции конца XVIII в.
Крушение в ее ходе многовекового господства феодальных по-
рядков, абсолютизма и церкви, установление республики, кровавые
ужасы якобинского террора, термидор и диктатура Наполеона,
кардинальное перераспределение собственности и расчистка почвы
для произрастания буржуазных отношений как во Франции, так и
за ее пределами, изнурительные войны периода Консульства и Им-
перии, резко переломившие судьбы миллионов людей и вызвавшие
в ответ подъем национального возрождения в странах европейского
континента, свержение наполеоновского военного деспотизма, по-
следовавшая затем перестройка складывавшейся столетиями в мо-
нархической Европе системы международных отношений — все эти
поистине тектонические сдвиги в недрах старого мира повлекли за
собой кризис европейского общественного сознания и его историче-
ских устоев, что к тому же было усугублено и разочарованием в
идеалах Просвещения, послуживших теоретической санкцией
французской революции конца XVIII в.
8 Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. С. 88, 117, 120, 127; Коллинг-
вуд Р. Идея истории. Автобиография. М.,1980 С. 75-76.
9 Альтшуллер М. Г. Поэтические традиции Радищева в литературной жизни нача-
ла XIX в.// XVIII век. Л.,1977. С6. 12. С. 117.
16
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
Сама стремительность, быстротечность, уплотненность во вре-
мени грандиозных перемен, когда на глазах одного поколения про-
изошел слом всего тысячелетнего уклада жизни, дали сильнейший
импульс естественному стремлению исторически осмыслить проис-
шедшее, разобраться в его истоках и последствиях. Недаром, по
наблюдениям специалистов, уже вскоре после революции во Фран-
ции «возникает характерное переживание ускорения времени, ус-
коренного развития событий»10. Это новое восприятие времени
очень тонко подметил в 1832 г. в известной своей статье «Девятнад-
цатый век» близкий к пушкинскому кругу молодой литератор и
философ, в будущем идеолог славянофильства И. В. Киреевский:
«Прежде характер времени едва чувствительно переменялся с пе-
ременою поколений; наше время для одного поколения меняло ха-
рактер свой уже несколько раз, и можно сказать, что те из моих
читателей, которые видели пол века, видели несколько веков, про-
бежавших пред ними во всей полноте своего развития»11 .
В самом деле, ведь только теперь средний рядовой человек на
собственном опыте впервые почувствовал вторжение Истории в по-
вседневность, пересечение и взаимодействие мира большой полити-
ки с миром малой, частной жизни. Отсюда и возросший в невидан-
ных прежде масштабах интерес к прошлому, вышедший за рамки
учено-профессиональной среды и — как эмоциональная потреб-
ность обширного слоя мало-мальски образованных людей — об-
ретший массовый, ментальный характер. Вопросы постижения
смысла истории, внутренних, законосообразных причин ее движе-
ния, места национальной истории в общемировом развитии, поиски
философского объяснения исторического процесса во всем его про-
тиворечивом многообразии становятся, как никогда прежде, злобо-
дневными для умственной атмосферы эпохи.
Обусловленность обновления исторического сознания катак-
лизмами рубежа веков была чутко уловлена русскими современни-
ками. Одна из первых попыток выдвижения этого вопроса на суд
читающей публики связана с именем вступавшего тогда на общест-
венную арену М. П. Погодина — в недалеком будущем знаменито-
го историка, профессора Московского университета, основателя
10 Успенский Б. А. История и семиотика//Успенский Б. А. Избр. труды.
М.,1994. Т. 1. С. 46.
11 Европеец. Журнал И. В. Киреевского. 1832. М.,1989. С. 6.
*Мы живем в веке историческом»
17
кафедры российской истории. В мае 1827 г. в издававшемся им при ,
поддержке и при участии А. С. Пушкина «Московском вестнике»
— в то время еще органе кружка любомудров, положившего, как
известно, начало «русскому философствованию», появилась рецен- *
зия на книгу немецкого историка Г. Лудона «Всеобщая история на-
родов и государств среднего века». Как часто бывало тогда в жур-
нальной практике, книга послужила лишь поводом — большую
часть рецензии занимали развернутые соображения автора о том,
как сказались недавние грандиозные общественные сдвиги на исто-
рическом мышлении, на самом подходе историка к предмету своего
вёдения. Соображения эти настолько интересны в плане нашей те-
мы, что стоит привести их почти полностью: «Быть может, не было
времени для бытописателей благоприятнее настоящего. Свидетели
происшествий, равно необыкновенных по удивительным переменам,
произведенным ими, и по влиянию, которое они имели на судьбу
народов, Историки нынешние вернее своих предшественников мо-
гут судить о великих переворотах веков протекших. Древние тро-
ны, утвержденные, казалось бы, на основаниях незыблемых, со-
крушились пред нашими глазами; новые династии возвысились и
пали с ужасною быстротою; постановления, назначенные, по види-
мости, быть вечными, уничтожились и среди всеобщей тревоги на-
чалось сильное брожение уже не людей, не народов между собою,
но различных правил. Что казалось утвержденным столетиями, то
снова сделалось вопросом; древние законы, древние нравы, древние
обычаи были подвергнуты суду ума, осуждены, несмотря на ува-
жение, которое к ним имели поколения прежде бывшие; сего мало,
люди захотели, наконец, перестроить все здание общественное по
новому плану, установить его на новом основании. Подобные по-
кушения не могли не произвести великой перемены в способе рас-
сматривать историю прошедшего времени. С презрением отказы-
ваясь тянуться раболепно по следам своих предшественников», ис-
торики «в своих глубоких, смелых исследованиях <...> занимаются
более народами, нежели частными лицами; не ограничиваясь при
чтении летописей мира происшествиями, поражающими воображе-
ние или занимающими одно пустое любопытство, они ищут того,
что может просветить ум читателей, открыть им некоторые из не-
приметных нитей, связующих дела человеческие»12 .
Вот такой яркий и масштабный взгляд на состояние современ-
ного исторического знания, на задачи, возможности и призвание
Московский вестник. 1827. Ч. III. № IX. С. 58-59 (курсив мой —А. Т.).
18
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
профессионального исторического труда пропагандировал погодин-
ский журнал.
Сходные идеи высказывались тогда и другими представителя-
ми философско-исторической мысли. Так, в речи на торжественном
собрании ярославского Демидовского лицея в 1842 г. профессор
А. Федотов — в прошлом выпускник Московского университета,
защитивший там магистерскую диссертацию «О главнейших трудах
по части критической русской истории», — утверждал, что история
«открывает теперь в гражданских переворотах связь, стройность,
гармонию», что «стряхнув с себя прах вещественности» и выйдя из
«общественного круга превратностей», ныне она уже «не обращает
внимания на зыбкие формы царств, но следит за теми непрелож-
ными законами, которые были прежде царств и народов»13 . Весьма
многозначительная по идейному наполнению, но закамуфлирован-
ная здесь учено-философской лексикой, эта мысль еще в 1835 г. с
не допускающей никаких сомнений ясностью была высказана на
страницах русской печати Н. И. Сазоновым — участником герце-
новского кружка, впоследствии известным публицистом и эмигран-
том: «после разрушения могущества Наполеона <...> во всех стра-
нах Европы началось совместное изучение внутренней жизни духа
и развитие человечества в Истории»14 .
Вообще, надо сказать, что в России этот общеевропейский инте-
рес к истории преломился с особой силой. Прежде всего это было
связано с тем, чтб привнесла в русскую жизнь эпоха 1812 г. Речь
идет, разумеется, не только о военном противостоянии с Францией
на внешней арене, не только о том, что Россия, отразившая инозем-
ное нашествие, явилась главным фактором в сокрушении наполео-
новского господства в Европе. По словам того же Н. И. Сазонова,
«Россия в борьбе с исполинским гением Наполеона и в победе над
ним сознала силы свои, став выше всех европейских государств в
политическом могуществе, она должна была хотя сравниться с ними
в умственном образовании»15 . Тут, в сущности, предвосхищена за-
мечательная по проницательности оценка значения этих событий
В. Г. Белинским в одной из его статей пушкинского цикла (1844 г.).
13 Федотов А. О развитии исторических наук у древних и новых народов//Речи
и статьи, произнесенные в торжественном собрании Ярославского Демидовского
лицея 15 января 1842 г. М.,1842. С. 26; Колесник И. И. История русской исто-
риографии XVIII — первой половины XIX в. Днепропетровск, 1987. С. 61-62.
14 Сазонов Н. И. О составных началах и направлении отечественной словесности в
XVIII и XIX столетиях//Ученые записки Императорского Московского уни-
верситета. М.,1835. Т. 9. № 1. С. 124-125.
15 Там же. С. 126.
Мы живем в веке историческом»
19
Их величие он видел не в одной военной победе над Наполеоном, но
главным образом во «внутреннем преуспеянии в гражданственности
и образовании» как результате эпохи 1812 г.16 , т. е. в ее цивили-
зующей роли в судьбах России. Повлияв решающим образом на все
стороны культурной жизни русского общества, 1812 г. не мог не за-
тронуть и его отношения к истории. Пробуждение духовных сил на-
ции и патриотической гордости обострило национальное самосозна-
ние («наполеоновский погром снова вывел наше общество на путь
самопознания, по которому оно поступательно движется и до на-
стоящего времени», — писал в 1864 г. П. И. Бартенев)17 , а, следо-
вательно, на путь самосознания исторического, ибо именно «в исто-
рии различается самопознание народа, без самопознания не может
быть самобытности»18 . По справедливому замечанию И. П. Алексее-
ва, специально изучавшего взгляды в России на историю после
1812 г., «победоносное окончание войны, способствовавшее сплоче-
нию и подъему национальных сил, вызвало <...> невиданное прежде
по своей интенсивности и широте возрождение исторических интере-
сов»19 .
Более того, оно вызвало важные изменения в самом стиле ис-
торического мышления. Даже такой архаично настроенный чело-
век, как С. Н. Глинка, — знаменитый издатель «Русского вестни-
ка», «первый ратник» московского ополчения в 1812 г., его ходя-
чая легенда, бытописатель, историк, мемуарист, — даже он не мог
пройти мимо этих изменений. В 1830 г., вспоминая, что в начале
века, до Отечественной войны в России «исторические науки были
в колыбели», Глинка писал, что только «после всех необычайных
переворотов, удививших Вселенную», устремились к серьезному
исследованию исторической жизни народов и лишь затем «на по-
прище Историческом умы взяли совсем иное направление»,
«появился новый взгляд на Историю и желание соображать все ча-
стное с общим жребием человечества»20 .
Свою и очень значительную роль в становлении в русском об-
ществе «нового взгляда на Историю» сыграл Н. И. Карамзин с его
«Историей государства Российского».
Белинский. Т. VII. С. 446.
17 РА. 1864. Ст. 3.
18 Сазонов Н. И. О составных началах... С. 126-127.
19 Алексеев М. П. Из истории русских рукописных собраний//Неизданные пись-
ма иностранных писателей XVIII-XIX веков. М.,1960. С. 61-63.
20 Глинка С. Отрывок из моих записок и мысли об Истории русского наро-
да//Московский альманах для юных русских граждан. М.,1830. С. 115-116.
20
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
Она была, как известно, задумана и наполовину написана до
1812 г., но фактом русской культуры и общественной мысли стала
уже в эпоху послевоенного подъема, явившись наиболее веским и
убедительным ответом на возросшую под впечатлением 1812 г. по-
требность русского общества в национально-историческом самосоз-
нании. Весьма знаменательна в этом смысле апелляция к прецеден-
ту Отечественной войны в оценке П. А. Вяземским в 1836 г. значе-
ния «Истории государства Российского». «Карамзин — наш Куту-
зов Двенадцатого года: он спас Россию от нашествия забвения, воз-
звал ее к жизни, показал нам, что у нас Отечество есть, как многие
узнали о том в Двенадцатом году»21 .
В «Истории» Карамзина нерасторжимо сплелись «ученая кри-
тика» громадного круга первоисточников, многие из которых были
извлечены им из небытия, непревзойденная по художественному
совершенству эпическая проза с психологически проникновенными
портретами исторических персонажей и глубоко личное, высоко-
нравственное отношение к своему предмету автора — философа-
моралиста, перемежавшего внешне беспристрастную интонацию
рассказа простодушными сентенциями старинного летописца и су-
ровыми инвективами в духе классиков античной историографии.
Все это сообщало карамзинской «Истории» непередаваемое обаяние
и в немалой степени предопределило ее успех. При выходе двена-
дцати томов «Истории» в свет, растянувшемся на целых одинна-
дцать лет, что само по себе не имело аналогов в культурном обихо-
де того времени, — она была встречена с беспримерным энтузиаз-
мом, пользовалась такой популярностью, какой и после того не
имело в России ни одно историческое сочинение, и воспринималась
как высший образец, эталон исторического повествования. В самом
деле, появление карамзинского труда в равной мере открыло собой
классический период в истории и новой русской литературе и оте-
чественной историографии.
«Вся Россия прочла историю своего отечества», — так определил
диапазон его аудитории Белинский22 , и, действительно, он стал глав-
ным пособием, настольной книгой для великого множества современ-
ников Карамзина и людей последующих поколений, послужив предме-
том занимательного исторического чтения для приобщавшихся к по-
знанию прошлого России еще и в начале нынешнего столетия.
21 ОА. Т. III. С. 356.
22 Белинский. Т. VII. С. 592.
•Мы живем в веке историческом»
21
Однако значение карамзинского труда не сводится только к
обогащению русской публики знаниями по отечественной исто-
рии — к чисто образовательной стороне дела, как бы она ни была
важна сама по себе.
«История государства Российского», особенно, если учесть развер-
нувшуюся вокруг нее острую полемику в печати конца 1810-1830-х гг.,
несомненно, явилась сильным катализатором взрыва в России историче-
ских интересов. Лишь благодаря ей, по словам В. Г. Белинского, впер-
вые «история сделалась живым и всеобщим интересом»23 .
«Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка
Коломбом», — афористически точно и образно выразил суть совер-
шенного им на историографическом поприще А. С. Пушкин24 . От-
крыв целый материк российской древности и средневековья — почти
до кануна нового времени, «История» Карамзина «перевернула соз-
нание русского читающего общества», ибо теперь уже ни один обра-
зованный человек в России «не мог мыслить вне общих перспектив
русской истории», вне связи настоящего «с прошлым и без дум о бу-
дущем». И хотя методологически Карамзин продолжал оставаться
приверженцем просветительских воззрений, его труд всем своим на-
учно-художественным строем, самой монументальностью воссоздания
исторически непрерывного на протяжении восьми веков хода госу-
дарственной жизни России прокладывал путь прогрессу историческо-
го сознания, нарастанию в нем элементов историзма25 .
Нельзя забывать и о том, что «История государства Россий-
ского» подняла общий уровень и придала новую форму русской ис-
ториографии (во всяком случае в том, что касалось изучения и
разработки источников допетровской Руси).
Сказанное относительно общих условий бурного роста в России
исторических интересов остается дополнить напоминанием об острой
восприиимчивости русского общества первой половины XIX в., осо-
бенно после трагического исхода декабрьского восстания 1825 г., к
завоеваниям западной философско-исторической мысли, и в первую
очередь тех ее направлений, которые обозначили собой перелом «в
23 Там же.
24 Пушкин. Т. VIII. С. 67.
25 Лотман Ю. М. Колумб русской истории // Карамзин Н. М. История государ-
ства Российского. М.,1988. Кн. 4. Сопроводительные статьи. С. 3, 10; Карам-
зин Н. М. Избранные сочинения. М.,1964. Т. 1. С. 74; Лузянина Л. Н. Исто-
ризм художественного мышления в первое десятилетие XIX в. // Известия ОЛЯ
АН СССР. 1972. № 2. С. 141.
22
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
целом мировоззрении европейского общества» послереволюционной
эпохи и переоценку идеологического наследия XVI11 в.26
В обстановке напряженных идейных исканий и переосмысления
путей исторического развития России передовая часть дворянской и
нарождающейся разночинной интеллигенции успешно осваивала в
постдекабристский период и достижения плеяды французских исто-
риков эпохи Реставрации, раскрывших классовую природу социаль-
но-политической структуры общества и его движущих сил, и немец-
кой исторической школы права, в частности Б. Нибура, заложившего
основы критического метода в изучении истории, и опыт художест-
венно-реалистического изображения прошлого в исторических рома-
нах В. Скотта, внесшего свой значительный вклад и в обновление
современной ему европейской историографии. Наконец, с особой ин-
тенсивностью и чуткостью воспринимали мыслящие русские люди
труды классиков немецкой философии и прежде всего грандиозные
философские построения Ф. Шеллинга и Г. Гегеля, стремясь извлечь
из них свои «историософские уроки», применить их к умственным и
общественным запросам российской действительности.
Вот этот «историософский» угол зрения, убеждение во всеобъ-
емлющем значении истории, которая в неразрывной связи с фило-
софией составляет фундамент всей духовной жизни и культуры со-
временности, стали характернейшей чертой миросозерцания русско-
го образованного общества той эпохи. Как утверждал в 1833 г.
Н. П. Огарев, «философия истории — величайший предмет нашего
времени». «История почти заменила собой исследования», — отме-
чает крупный знаток европейской исторической мысли первой по-
ловины XIX в. Б. Г. Реизов, — «вернее, она определяла» эти ис-
следования «в самом их методе: философия превращалась в фило-
софию истории и историю философии»27 .
Трудно назвать сколько-нибудь мыслящего человека 1830-х го-
дов, будь то дипломированный профессор, студент, литератор,
публицист и т. д., который бы, независимо от своих идейно-
общественных пристрастий, не разделял бы этих убеждений. Они
стали достоянием не только учено-философских трактатов, но име-
ли широкий выход в публику — обсуждались в популярных журна-
лах, в критических статьях, в литературных салонах и студенческих
кружках, проповедывались с университетских кафедр и в общест-
26 Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. СПб.,1913.
Изд. 3-е. С. 225.
27 Литературное наследство. М.,1953. Т. 61. С. 716; Реизов Б. Г. Французская ро-
мантическая историография (1815-1830). Л., 1956. С. 5.
»Мы живем в веке историческом»
23
венно-научных чтениях. Тем более эти идеи разделяли историки-
профессионалы, авторы первых в России трудов по методологии и
истории исторической науки, как раз в конце 1820-1830-х гг. поя-
вившихся в печати, — некоторые из них мы уже цитировали выше.
«Современное направление человеческого разума, — отмечал в
одном из Философических писем П. Я. Чаадаев — явно стремится
облечь всякое знание в историческую форму. Размышляя о философ-
ских основаниях исторической мысли, нельзя не заметить, что она
призвана подняться в наши дни на неизмеримо большую высоту, чем.
та, на которой она стояла до сих пор. В настоящее время разум,
можно сказать, только и находит удовлетворение в истории»28 . О
том же высказывался и И. В. Киреевский в программном для эстети-
ческой мысли и критики того времени «Обозрении русской словесно-
сти 1829 года». «Просвещенная Европа» в нынешнем своем виде
«обнаруживается историческим направлением всех отраслей челове-
ческого бытия и духа. История в наше время есть центр всех позна-
ний, наука наук, единственное условие всякого развития, направле-
ние историческое обнимает все», и далее в числе тех предметов, ко-
торые «обнимает» собой история, называл «политические мнения»,
«поэзию, выражение всеобщности человеческого духа» и «фило-
софию», которая «устремила свою деятельность <...> к истории
природы и Человека»29. Однако, если Чаадаев писал о «фило-
софских основаниях исторической мысли», то Киреевский, как ви-
дим, склонен был полагать историю основой философии, и тут он
был не одинок.
Весьма любопытна в данной связи упомянутая выше речь в
Демидовском лицее в 1842 г. А. Федотова. Обращаясь к аудито-
рии, он сперва критически, даже с оттенком некоторого отчуждения
отзывается о философских претензиях рационализма эпохи Про-
свещения: ныне «все отрасли ведения проникаются <...> духом»
истории «и в ней ищут твердой точки опоры, оторвавшись от про-
извольных теорий, которыми прошлый век так щедро наделял их».
И затем разъясняет слушателям: «Сама философия — эта влады-
чица всякого знания, начинавшая уже покорять деспотическому
своему произволу все положительное <...>, ищет для мысли своего
корня в почве положительного, которую всегда с готовностию пре-
доставляет ей история»30 . В этих крайних точках зрения приглу-
28 Чаадаев П. Я. Сочинения. М.,1989. С. 90.
29 Киреевский И. В. Критика и эстетика. М.,1979. С. 59-60.
30 Федотов А. О развитии исторических наук... С. 28.
24
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
шенно звучат отголоски некогда горячих споров и дискуссий. Заме-
тим, однако, что разноречия в вопросе о том, какому из двух крае-
угольных оснований духовной жизни современности принадлежит
первенствующее место, были как бы уравновешены и примирены
В. Г. Белинским в одной из его рецензий того же 1842 г.: «От ус-
пеха истории как науки сделался возможным окончательный успех
философии, которая в свою очередь, по мере собственных успехов,
возвышала достоинство истории как науки. Можно сказать, что
философия есть душа и смысл истории, а история есть живое,
практическое проявление философии в событиях и фактах»31 . «Ни
один век не был столько Историческим, как наш, и по самим про-
исшествиям, и по духу времени», — писал еще в 1829 г. в
«Московском телеграфе» врач и литератор, автор работ на педаго-
гические, географические, исторические темы И. М. Ястребцов —
последователь Чаадаева и друг опального декабриста М. Ф. Ор-
лова32 . С тех пор утверждения насчет того, что «мы живем в веке
Историческом», «наше время по преимуществу есть время Истори-
ческое», «История сделалась теперь царицею в области наук и в
словесности» и т. д., становятся своего рода лейтмотивом любых
основательных рассуждений в русской печати по историософским
вопросам — от А. А. Бестужева-Марлинского до Т. Н. Грановского
и Ап. Григорьева33 . Симптоматично, что заметно повышается в это
время в глазах образованной публики и социальная репутация ис-
торика: «историк по преимуществу есть венец народа, ибо в нем
народ узнает себя», — провозглашал в «Исторических афоризмах»
М. П. Погодин34 .
Но, пожалуй, наиболее исчерпывающие и емкие слова о все-
проникающем характере исторического знания произнес Белинский
— по определению Л. Я. Гинзбург, «один из самых сильных носи-
телей прогресса исторической мысли в России» и — уточним мы —
ее незаурядный популяризатор35 . В 1840-х гг. в разборе новейших
руководств по всеобщей истории он писал: «Историческое созерца-
ние могущественно и неотразимо проникло собою все сферы совре-
менного сознания. История сделалась теперь как бы общим основа-
31 Белинский. Т. VI. С. 92.
32 МТ. 1829. № 15. С. 272.
33 МТ. 1833. № 15. С. 405; Федотов А. О развитии исторических наук... С. 27;
он же. О главнейших трудах по части критической русской истории. М.,1839.
С. 108; Грановский Т. Н. Лекции по истории средневековья. М.,1986. С. 239;
Григорьев Ап. Поли. собр. соч. и писем. Пг.,1918. Т. 1. С. 99.
34 Погодин М. П. Исторические афоризмы. М.,1836. С. 11.
35 Гинзбург Л. «Былое и думы» Герцена. Л.,1957. С. 15.
•Мы живем в веке историческом»
25
нием и единственным условием всякого живого знания», «она уже
успела сделаться господствующею наукою времени, альфой и оме-
гой века. Она <...> сообщила новый характер политике, вошла в
жизнь и нравы частных людей», пронизала собой «всю современ-
ную действительность — даже самый быт наш»36 . Последнее осо-
бенно примечательно: по мысли Белинского, «историческое созер-
цание» настолько глубоко вошло в духовный мир, что проникло до
обыденного уровня сознания, до каждодневной, текущей жизни че-
ловека — до его, так сказать, ментальности. Справедливости ради
надо сказать, что близкое к этому понимание пронизанности исто-
рией повседневного существования еще за десять лет до того выска-
зал А. А. Бестужев-Марлинский. Если раньше история была уде-
лом царств и героев, «оборачивалась сказкою», то теперь она «и в
памяти, в уме, на сердце у народов. Мы ее видим, слышим, осяза-
ем ежеминутно». «История теперь превращается во все, что всем
угодно <...>», «созданная нами, для нас живущая», она «половина
наша во всей тяжести этого слова»37 .
Наблюдения подобного толка питались, конечно не одними от-
влеченно-философскими размышлениями, а главным образом ин-
фильтрацией «исторического начала» в реальности русской жизни
первой половины XIX в. Оставляя в стороне крупные успехи исто-
риографии, в том числе упрочение ее научно-философских основа-
ний, — уже одно это стимулировало рост общественного внимания к
истории, укажем на ряд других явлений аналогичного порядка.
Так, именно в это время совершенствуется преподавание исто-
рии и смежных с ней наук, причем не только в старых и вновь ос-
нованных университетах, где создаются исторические кафедры, но
и в школьном, домашнем, военном образовании. Дискуссии по спе-
циальным историографическим проблемам обретают широкое обще-
ственное звучание. Принимают редкий для прежних времен обще-
ственный размах усилия частных лиц по разысканию произведений
древней и новой письменности, складываются обширные коллекции
памятников старины музейного типа.
Историческая тематика занимает все более заметное место в
книжном репертуаре — собственно ученом и популярно-просвети-
тельском, она заполняет собой общеполитические и литературные
журналы, на страницах которых появляются в большом числе ис-
торические документы, часто извлеченные из архивов.
36 Белинский. Т. VI. С. 90-92.
37 МТ. 1833. № 15. С. 405-406
26
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
С этим же связан и наблюдавшийся еще в первые годы века,
но вспыхнувший с новой силой после наполеоновских войн интерес
к историческому документу в широких читательских слоях, а не
только в узко ученой среде. Достаточно сказать, что уже в первой
трети XIX в. было напечатано на страницах 40 русских журналов
свыше 1500 исторических документов (от древних времен до екате-
рининского царствования), тогда как журналы исторйческого по
преимуществу содержания насчитывались в России единицами (да
и то они появляются лишь в 1820-е годы). Специалисты же исто-
рики, археографы, краеведы, способные выполнить публикации ис-
точников на научном для того времени уровне, исчислялись тогда в
России буквально несколькими десятками38 . Отсюда со всей оче-
видностью следует, что читательская аудитория всего этого громад-
ного числа исторических документов состояла главным образом из
просто грамотных людей, интерес которых к истории имел чисто
просветительский или даже обыденный характер. Столь же очевид-
но, что и среди публикаторов этих документов преобладали люби-
тели-дилетанты, никак не причастные к научно-историографи-
ческой деятельности.
Публицисты и критики черпают идейное содержание своих ста-
тей на злободневные темы современности из исторического опыта.
История властно вторгается в область искусства, придает новое ды-
хание его традиционным жанрам, меняет облик литературы и ее вос-
приятие массовым читателем. «Исторический роман и историческая
драма, — отмечал Белинский, — интересуют теперь всех и каждого
больше, чем произведение в том же роде, принадлежащее к сфере
чистого вымысла»39 . Исторические темы, сюжеты, образы обогаща-
ют поэзию и театральную сцену, живопись и музыку.
Все чаще отмечаются юбилеи исторических событий националь-
ного значения, и их празднования превращаются в государственно
организованные массовые ритуальные зрелища, множество людей
каждодневно лицезреет на столичных площадях памятники, установ-
ленные в честь тех же событий или прославленных деятелей прошло-
го. Наконец, исторические реалии проникают в моду, а в иных слу-
чаях становятся и знаками социального поведения.
Такова была интеллектуально-общественная аура, на почве ко-
торой русские мыслители — в рамках общеевропейского идейно-
38 Афиани В. Ю. Становление журнальной археографии в России в первой трети
XIX В.//АЕ за 1989 год. М.,1990. С. 29.
39 Белинский. Т. VI. С. 92.
»Мы живем в веке историческом»
27
философского движения — подошли к решению кардинальных ми-
ровоззренческих вопросов эпохи, что ознаменовало собой перелом
во всей длительной истории самого исторического сознания. Поста-
раемся же, суммируя изложенное выше, точнее определить, в чем
именно это проявилось.
Во второй четверти XIX в. завершается поворот русской мыс-
ли от просветительских абстрактно-умозрительных и метафизиче-
ских схем в объяснении прошлого к научному историзму (в его
возможно последовательной и зрелой для того времени форме).
«Освободительный рационализм просветителей XVIII века, — от-
мечают исследователи, — утратил значительную часть своего обая-
ния. Магические слова XVIII века: Разум, Закон, Природа — ус-
тупили место рассуждениям об Истории и Традиции»40 . И если с
точки зрения типа мышления XVIII столетие было признано веком
философского рационализма, то первая половина XIX столетия
смело может быть названа веком историзма. Имея в виду 30-50-е
годы XIX в., Ю. М. Лотман характеризует их эпохой, «когда исто-
ризм стал ведущей идеей времени»41 . Подчеркнем, однако, что де-
ло касается именно первой половины XIX в., дореформенного пе-
риода, а точнее — особых условий духовной жизни России в эпоху
николаевского царствования. Примерно после 1860-х гг. ситуация в
этом отношении начинает меняться. В атмосфере все усиливающе-
гося влияния позитивизма с его отчуждением от философской про-
блематики, впечатляющих успехов естественных наук, бурного
проявления в пореформенное время различных форм общественно-
политической деятельности, вступления на арену радикальной раз-
ночинной интеллигенции с ее идеологией, специфическим ментали-
тетом, нигилистическими умонастроениями и т. д. в умственных за-
просах русского общества историософские вопросы и сам интерес к
истории утрачивают свое превалирующее значение42 .
Историзм покоится на диалектической идее развития как уни-
версальном принципе социально-исторического познания. В его све-
те ход истории предстает как непрерывный процесс смены и каче-
ственного преобразования различных форм общественного бытия.
40 Лотман Ю. МУспенский Б. А. Споры о языке в начале XIX в. как факт рус-
ской культуры...//Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Тарту, 1975. Вып. 358. С. 174;
см. также: Лотман Ю. М. Истоки «толстовского направления» в русской лите-
ратуре» 1830-х годов//Лотман Ю. М. Избр. статьи. Т. III. С. 49.
41 Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни//Лотман Ю. М. Избр. ста-
тьи.Таллинн, 1992. Т. I. С. 332-333.
42 Гинзбург Л. «Былое и думы» Герцена. С. 15.
28
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
Следует подчеркнуть, что в противоположность архаично-
мифологическим типам циклического восприятия времени, со-
гласно которым прошлые состояния не уходят, а периодически
повторяются, воспроизводятся в рамках некоего изначально за-
данного цикла, историзм предполагает течение времени линейным
и необратимым (неповторяющимся), когда постоянно возникают
принципиально новые состояния, связанные между собой законо-
сообразными, причинно-следственными отношениями43. «Выра-
ботка понятия причинности применительно к истории и соедине-
ние его с идеей движения во времени, — отмечает В. Н. Топоров,
— более всего способствовали становлению истории как научной
дисциплины и историзма как мировоззренческой конструкции»44 .
Если последний может быть, таким образом, сведен к идее исто-
рической закономерности как основы эволюции, то архаичные и
близкие к ним по типу формы мышления отталкивались в вос-
приятии социально-исторического времени от принципа предопре-
деленности всего сущего.
Итак, как было сказано в одном из историко-методологических
трактатов середины 1830-х годов, история — это «то, что беспре-
рывно изменяется и принимает, смотря по действию обстоятельств,
различные виды»45 . Но еще приведенная выше глубоко содержа-
тельная формула И. В. Киреевского из его «Обозрения» 1829 г. —
«история в наше время <...> есть условие всякого развития» —
явилась несомненным признанием идеи историзма, и нетрудно за-
метить, что она была преподнесена здесь как плод именно совре-
менных философских исканий. Между прочим, как раз в это время
в русской философско-научной лексике появляется и сам термин
«историзм», употребляемый, правда, еще не совсем в том значении,
в каком понимает его современная историософская мысль. Так, в
работе В. Цыха «Решение вопроса по причине беспрестанного ум-
ножения массы исторических сведений и распространения объема
истории» (Харьков, 1833. С. 58), говоря о близости аравитян к ев-
ропейским народам, автор писал: «Они более приблизились также
к нам в степени историзма и заботливости об истине происшест-
вия» (курсив мой — А. Т.).
Утверждение историзма означало и преодоление метафизиче-
ских воззрений просветительства на соотношение трех модально-
43 Успенский Б. А. История и семиотика. С. 20, 28-29.
44 Топоров В. Н. История и мифы//Мифы народов мира. М.,1982. Т. 1. С. 573.
45 Степанов Т. Об истории вообще, предмете, цели и практическом приложении
оной //Сын отечества и Северный архив. 1834. № 41. С. 389.
*Мы живем в веке историческом»
29
стей исторического времени — прошлого, настоящего, будущего,
резко между собой разграниченных. Диалектическая природа связи
между ними была отмечена еще в «Философических письмах»
Чаадаева: «Пора признать, что сила, которую человеческий разум
находит в узких пределах настоящего, не составляет всего его со-
держания, что в нем имеется еще другая сила, которая, объединяя
в одной мысли и времена протекшие, и времена обетованные, вы-
ражает подлинное существо разума и ставит его в действительно
принадлежащую ему сферу действий»46 .
Идея о преемственной нити времени, идущей от прошлого че-
рез настоящее к будущему, не раз звучала и на страницах русской
историко-философской публицистики 1830-1840-х гг. Вот всего
лишь два типичных в этом плане высказывания.
Белинский («Отечественные записки». 1842): «Для общества
как будто исчезло различие между прошедшим, настоящим и буду-
щим: общества равно живут теперь во всех трех отношениях вре-
мени, — и настоящее для них есть результат происшедшего, на ос-
нове которого должно осуществляться и их будущее». Герцен
(«Московские ведомости». 1843): «В наше время история поглоти-
ла внимание всего человечества, и тем сильнее развивается жадное
пытанье прошедшего, чем яснее видят, что былое пророчествует,
что, устремляя взгляд назад, мы, как Янус, смотрим вперед»47 .
Замечательно, что диалектику соотношения трех перетекающих ,
друг в друга ипостасей исторического времени Герцен непосредст-
венно выводит из представления об истории как контрапункте ду-
ховной жизни современности (опять, — как у И. В. Киреевского —
непременно акцентируется: «В наше время...»).
Историзм повлек за собой и решительную перемену взгляда на
положение личности в истории. На смену просветительскому уче-
нию о вечно-неизменной природе «естественного человека» прихо-
дит понимание личности как субъекта исторического процесса, про-
должающегося и осуществляющегося в ней самой.
Выше мы приводили слова Белинского о проникновении исто-
рии в быт и повседневное сознание «частного» человека — он счи-
тал это громадным духовным завоеванием современности: «Ее
(истории — А. Т.) вопросы сделались вопросами жизни и смерти
для народов и частных людей. Это историческое направление есть
46 Чаадаев П. Я. Сочинения. С. 90.
47 Белине к ий. Т. VI. С. 92; Герцен Л. И. Публичные чтения Грановского//Гер-
цен А. И. Собрание сочинений в 30 т. М.,1954. Т. II. С. 112-113.
30
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
великое доказательство великого шага вперед, которое сделало че-
ловечество в последнее время на пути совершенствования: оно сви-
детельствует, что отдельные лица начинают сознавать себя живыми
органами общества — живыми членами человечества, и что, следо-
вательно, само человечество живет уже не объективно только, но
как живая, сознающая себя личность»48 . «Историческая и частная
жизнь людей так перемешаны и слиты между собою, как праздник
с буднями», — писал он в другом месте. Это же пронизанное духом
историзма понимание сопричастности человека с историей ярко вы-
разил Т. Н. Грановский в речи «О состоянии и значении всеобщей
истории», произнесенной в 1852 г. в Московском университете.
Присоединяясь к мнению американского философа и социолога
Р. Эмерсона о том, что со временем история «воплотится в каждом
разумном и правдивом человеке» и что он «может жить всею жиз-
нию истории», которая должна быть внутренне им «пережита»,
Грановский заключал: «Надобно, одним словом, чтобы История
слилась с биографией самого читателя, превратилась бы в его лич-
ное воспоминание»49. В рецензии на «Сочинения Т. Н. Гранов-
ского» (М.,1856) в «Современнике» Н. Г. Чернышевский, заметив,
что с уяснением исторических законов история «явится вам не как
отрезанное от нас прошедшее, но как цельный организм жизни, в
котором прошедшее, настоящее и будущее находятся в постоянном
между собой взаимодействии», в подтверждение этого уже доста-
точно распространенного к тому времени постулата, сослался не на
что иное, как на размышления Грановского о включенности судьбы
отдельного человека в исторический процесс50 .
Уместно здесь напомнить, что сходную мысль провозгласил
еще задолго до того Карамзин, готовя к печати «Историю государ-
ства Российского». Предназначая ее широким кругам грамотной
публики, он отметил в своем знаменитом «Предисловии»: «лич-
ность каждого тесно связана с отечеством», а, значит, «не только
Правители, Законодатели действуют по указанию Истории <...>,
но и простой гражданин должен читать Историю»51 . Таким обра-
зом, русский читатель для Карамзина — это прежде всего «гражда-
нин», и чтобы привить ему эти гражданские чувства и понятия, на-
до «сделать его человеком истории»52 .
48 Белинский. Т. VIII. С. 277, 281.
49 Сочинения Т. Н. Грановского. М.,1856. Т. 1. С. 28.
50 Современник. 1856. № 6. С. 356-360.
51 Карамзин Н. М. История государства Российского. М.,1988. Кн. 1. С. IX.
52 Лотман Ю. М. Колумб русской истории//Там же. Кн. 4. С. 10.
«Мы живем в веке историческом»
31
Представление же о том, что отдельный человек становится ак-
тивным элементом движения истории находило опору в культурно-
психологической атмосфере эпохи. Оно, несомненно, явилось из-
вестным итогом осмысления действенности того процесса становле-
ния внутренне свободной, раскрепощающейся личности, начало ко-
торому было положено еще во времена петровских реформ. В
XVIII в., особенно во второй его половине, процесс этот (разуме-
ется, в пределах привилегированной, в основе своей дворянской,
приобщившейся к образованию и культуре части общества) зашел
достаточно далеко, но наиболее значительный импульс он получил
от «великих потрясений» 1812 г. Сам отечественный характер вой-
ны, впервые в новой истории России пробудившей повсеместно
чувство общности национальной жизни и нравственной связи меж-
ду людьми разных «состояний», объединившей их, вопреки со-
словным перегородкам, в исполнении долга защиты родины, и во-
влекшей в практическое решение судеб государства, как никогда до
того, усилил ощущение непосредственной прикосновенности «всех
и каждого» к общему ходу истории, по-новому осветил опыт их
личного участия в ней и тем самым способствовал духовному само-
определению личности как субъекта исторического действия.
Во всяком случае, приведенные выше философско-этические
суждения ряда русских мыслителей 1830-1840-х гг. могут быть ис-
толкованы как симптом того, что такая новая, исторически «соз-
нающая себя личность» в послевоенные десятилетия уже сформи-
ровалась в определенных общественных слоях.
Итак, теперь нам должны быть лучше видны предпосылки тех
глубинных перемен в сфере исторического самосознания личности,
которые, существенно видоизменив целевую установку мемуаро-
творчества, составили внутреннее содержание второй крупной ста-
дии эволюции мемуаристики, о чем бегло было уже сказано выше.
В основе указанных перемен лежало, как видим, утверждение в
историческом сознании общества принципа историзма, последова-
тельно проведенного до уровня отдельно взятой личности. И лишь
после того, как она начала ощущать себя «человеком истории»,
«живым органом», частицей исторического процесса, «слияние» с
ним своей биографии — лишь на этой наивысшей для той эпохи сту-
пени развития исторического самосозания личности стало возможным
и осознание ценности мемуаров для исторического познания, т. е.,
иными словами, осознание историзма самой мемуаристики.
32
Глава Г Мемуарный жанр в свете историзма
Резкий взлет: 1830-1850-е годы
Небывалый, начиная с 1830-х гг., подъем интереса к истории,
пронизанность им всех сфер культуры и повседневной жизни, уко-
ренение принципа историзма в общественном сознании имели своим
неизбежным следствием повышение общественного престижа ме-
муаристики. В самом деле, когда, по словам П. Я. Чаадаева, разум
«постоянно обращается к прошедшему времени и в поисках его но-
вых возможностей выводит их исключительно из воспоминаний о
прошлом»53 , когда с университетских кафедр публично провозгла-
шалось убеждение в том, что «История» призвана превратиться в
«личное воспоминание» каждого читающего человека, — в такой
умственной атмосфере все, что было связано с мемуаротворчеством,
действительно, не могло не обращать на себя внимание общества и
занять в его интеллектуальных запросах совершенно особое место.
Еще в 1826 г. в рецензии на парижское издание «Записок гра-
фини Жанлис» П. А. Вяземский писал: «Наш век есть, между про-
чим, век записок, воспоминаний, биографий и исповедей вольных и
невольных; каждый спешит высказать все, что видел, что знал и
выводит на свежую воду все, что было поглощено забвением или
мраком таинства. <...> Что причиною сему разливу тайн всякого
рода? Что придает нашему веку такую откровенность, которая часто
сбивается на нескромность? Подумаешь, что Человеческий род со-
старился и живет одной памятью, что ему нужно рассказывать и
слушать были и небылицы, что цветущее поколение собирается с
жадностью вокруг Несторов лучшего времени, которое на веку своем
видело больше нашего и жило посреди поколения исторического»54 .
Бесспорно, в этой яркой апологии мемуаристики Вяземский
прежде всего имел в виду французскую мемуарную литературу, но
интерес к мемуарному творчеству он трактовал и в более широком
— общеевропейском, в том числе и российском — контексте. Об
этом, в частности, позволяет судить его весьма симптоматичное в
данном плане высказывание — в статье «О Сумарокове», напеча-
танной несколько лет спустя, в мае 1830 г., в «Литературной газе-
те». Помянув добрым словом популярного драматурга и поэта
XVIII в., чье творчество к 1830-м годам изрядно уже устарело
(«везде, где он был только автор и поэт, он едва ли пережил се-
бя»), Вяземский вместе с тем признавал, что как неординарная
55 Чаадаев П. Я. Сочинения. С. 90 (курсив мой — А. Т.).
54 МТ. 1826. Т. VIII. С. 32.
Резкий взлет: 1830—1850-е годы
33
личность, как видная фигура литературно-общественного движения
1750-х — 1770-х годов, А. П. Сумароков и поныне сохраняет жи-
вой исторический интерес и в этой связи отмечал, что «находка
биографических и характеристических памятников о нем может нас
порадовать, нас, для коих старина наша так еще нова, а любопыт-
ство так сильно, ибо мы — подчеркивал Вяземский, — разделяя
общую европейскую жадность к запискам историческим или анек-
дотическим, должны довольствоваться чужими сплетнями за не-
имением своих»55 .
Но вернемся к его констатации в рецензии на «Записки гра-
фини Жанлис» тяготения современников к писанию всякого рода
памятных записок. Более всего привлекает здесь сам зачин: «Наш
век есть <...> век записок...». Нельзя не заметить, сколь разитель-
но перекликается он с фразеологически однотипными, иногда про-
сто буквально совпадающими формулами русской историософской
публицистики 1830-х и более поздних годов, прокламировавшими,
как мы помним, примат общеисторических интересов: «Ни один век
не был столь Историческим, как наш», «Наш век есть по преиму-
ществу исторический» и т. д.56 В самой этой перекличке нетрудно
увидеть следы обусловленности мемуарного начала общеисториче-
скими приоритетами.
Критика 1830-х — 1840-х годов не раз указывала на эту обу-
словленность, трактуя мемуаристику как феномен духовной жизни
современности. «Итак, эти Исторические записки! — отмечал в
1831 г. “Московский телеграф”. — А они сделались самою привле-
кательною пищею для современного любопытства»57 . «К числу са-
мых необыкновенных и самых интересных явлений в умственном
мире нашего времени принадлежат записки или memories», — пи-
сал в своем отклике в «Молве» на анонимно изданные в 1835 г.
«Записки о походах 1812 и 1813 годов...» декабриста В. С. Норова
В. Г. Белинский58 . Сопряженность мемуарного начала с ведущими
тенденциями исторического сознания эпохи была подлечена в фи-
лософско-историографических трудах. Так, уже упомянутый выше
И. М. Ястребцов в статье «Взгляд на направление истории» (она
была напечатана в 1835 г. в виде письма к другу и покровителю ав-
тора М. Ф. Орлову), указывая, что «науки исторические состав-
55 Литературная газета. 1830. № 28. 16 мая. С. 222-225 (курсив мой — А. Г).
56 МТ. 1829. № 15. С. 272; Григорьев Ап. Русская литература в 1851 г.//Поли,
собр. соч. Ап. Григорьева. Пг., 1918. С. 29.
57 МТ. 1831. № 15. С. 379.
58 Белинский. Т. I. С. 159.
34
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
ляют один из главных предметов нынешней умственной деятельно-
сти»; в числе их важнейших слагаемых называл «философию исто-
рии», «сомнение» (по терминологии того времени — не что иное,
как «историческая критика») и «фактолюбие», в которое, наряду с
«описательной историей», «историческими романами», «сагами»,
включал и «записки», т. е. мемуары. При этом Ястребцов подчер-
кивал, что их зависимость от современного исторического знания
имеет под собой глубокие историко-культурные предпосылки —
она основана «на степени развития духа человеческого в наш
век»59 .
Много лет спустя, уже в 1870-х годах развернутые соображе-
ния на этот счет высказал О. А. Пржецлавский — видный чинов-
ник, публицист, цензурный деятель и, что для нас особенно суще-
ственно, сам мемуарист, автор интереснейших воспоминаний о по-
литической и культурно-бытовой жизни петербургского общества и
о русско-польских отношениях 1820-1860-х гг. В предуведомлении
к одному из своих мемуарных очерков он критически отозвался о
бытовавших в былое время чисто фактографических описаниях
прошлого, «когда от истории не требовалось ничего более, кроме
верного воспроизведения событий», и за ее рамками оставалось
«ясное понятие о данной эпохе, об истинном значении событий, об
их филиации и взаимной зависимости, о характере главных деяте-
лей <...>, о состоянии общества в нравственном и культурном от-
ношении». «Неудовлетворительность подобных историй была нако-
нец осознана в настоящем столетии», — многозначительно добавля-
ет он, подразумевая сдвиги в историческом сознании и историче-
ской науке, совершившиеся еще в первой половине века. И только
они, эти сдвиги, позволили высветить подлинную ценность таких
источников, «где современниками записаны частности происходив-
шего пред их глазами движения», только в их свете «история пере-
стает быть безжизненною эфемеридой, скелетом; составленным из
нанизанных сухих фактов, и описанная эпоха воскреснет пред нами
с движением и колоритом жизни». В подкрепление этого, чтобы
уже не было никаких сомнений в том, что подразумевается под за-
писями современниками «частностей происходившего», он писал:
«эпоха Людовика XV осталась бы туманной картиной без мемуаров
Сен-Симона, без дневника Бошемонти, без писем маркизы де Сави-
ньи. Отсюда важное значение для истории, как мы теперь ее пони-
59 Московский наблюдатель. 1835. Ч. 1. С. 695.
Резкий взлет: 1830—1850-е годы
35
маем, таких публикаций...» 60 . Заключая свои рассуждения, Пржец-
лавский еще раз намекал на то, что «важное значение» мемуаристики
(а именно о ней и шла здесь речь) было понято лишь под влиянием
нового исторического сознания, ибо ни что другое не означала эта
характернейшая оговорка: «как мы теперь понимаем».
Не меньшее влияние оказали сдвиги в историческом сознании
и на само мемуаротворчество.
Мы уже ссылались на широко распространенное мнение о XIX
веке как поре подлинного расцвета мемуаристики в России, отобра-
зившей в бесчисленном конгломерате жанрово разнородных произ-
ведений все стороны и «закоулки» ее социального и духовного бы-
тия, охватившей своим воздействием смежные области культурной
деятельности, воплотившей в себе нравственные, идейные, фило-
софские, религиозные устремления нескольких поколений русских
людей. Добавим к этому, что XIX в. ознаменован созданием десят-
ков, если не сотен шедевров мемуарного творчества, классических
по культурно-исторической значимости и художественно-
повествовательному совершенству, ставших памятниками и мировой
мемуарной классики.
Однако это общее и само по себе верное представление о рус-
ской мемуарной культуре XIX в. имеет в известной мере статичный
характер. Оно, в частности, не раскрывает ее динамики на протя-
жении целого столетия, переломных вех в ее развитии, этапов ее
становления. Историки и литературоведы, обращающиеся к рус-
ской мемуаристике XIX в., чаще всего руководствуются при этом в
своих наблюдениях отдельными качественными оценками или ин-
туитивным ощущением, нежели сколько-нибудь точными и объек-
тивными критериями.
Выше мы уже отмечали, что с началом XIX века ведущей тен-
денцией эволюции мемуаристики становится ориентация ее на пе-
чать, прессу, книгоиздательское дело. Если в XVIII в. мемуаристи-
ка воспринималась лишь в рамках рукописной традиции, то, начи-
ная с этого времени, мемуары ассоциируются с тем, что выходит
отдельными книгами, регулярно появляется в журналах, альмана-
хах, сборниках и даже в газетах. Сближение с текущей печатью
предопределило собой и основные направления, характер, формы
60 Беглые очерки. Воспоминания О. А. Пржецлавского// PC. 1883. № 8. С. 377-
378 (курсив мой —А. Т.).
36
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
всего последующего развития мемуаристики. Значит, по тому, как
она была представлена в печати, можно с высокой степенью веро-
ятности судить об общем состоянии мемуарной культуры, о проте-
кавших в ее недрах процесах. Поскольку нас в данном случае ин-
тересуют не индивидуально неповторимые мемуарные произведе-
ния, а некий исторически складывающийся и изменяющийся с те-
чением времени их массив, то первостепенное значение для выра-
ботки искомых критериев приобретают количественные, статистико-
библиографические методы изучения мемуаристики, точнее говоря,
— некоторых «внешних» показателей ее развития, которые подда-
ются формализации. Речь идет о том, чтобы с их помощью воспро-
извести хронологию движения публикаций мемуарных произведе-
ний, созданных в дореформенный период, в его собственных вре-
менных рамках, т. е. на протяжении 1801-1860 гг.
Ранее, ввиду распыленности и затерянности сведений о публи-
кациях в России мемуарных памятников, постановка такой задачи
была крайне затруднена, если не исключена вовсе. Ныне, благода-
ря выходу в свет в 1970-х — 1980-х гг. под редакцией покойного
П. А. Зайончковского фундаментального справочника о русской
дореволюционной мемуаристике61 , эта задача вполне поддается
решению. В справочнике, в своем роде образцовом по принципам
источниковедческо-библиографической подготовки, самым тщатель-
ным образом учтены и систематизированы сведения о всех имевших
место в России (а за рубежом — до 1917 г. включительно) издани-
ях на русском языке (в том числе и о всех переизданиях) воспоми-
наний и дневников интересующего нас времени. Достаточно ска-
зать, что из 13 книг справочника 9 (7 полностью и 2 дополнитель-
ные — частично) посвящены мемуаристике XVIII-XIX вв.
Сведения справочника, дополненные и уточненные данными
других источниковедческо-библиографических пособий, дали воз-
можность построить таблицы погодной динамики движения публи-
каций воспоминаний и дневников, возникших в дореформенный
период, на протяжении 1801-1860 гг. Причем таблицы построены
раздельно для мемуарных произведений этого периода, специально
посвященных эпохе 1812 г.62 , и для остального массива произведе-
61 История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях. Аннотирован-
ный указатель книг и публикаций в журналах. И.,1976. Т. I. XV-XVIII вв.;
1977-1978. Т. И. Ч. 1-2. 1801-1856; 1979-1982. Т. III. Ч. 1-4. 1857-1894; 1983-
1986. T.IV. Ч. 1-4. 1895-1917; 1988-1989. Т. V. Ч 1-2.
62 Под «эпохой 1812 года* мы понимаем завершающий тур войн России с Наполе-
оном — с 1812 по 1815 гг., включающий в себя весь цикл военных, дипломати-
ческих, политических, общественно-идеологических явлений этого времени.
Резкий взлет: 1830—1850-е годы
37
ний, созданных в его пределах. Эти таблицы были опубликованы в
указанных выше наших монографиях, где дано и подробное обос-
нование методики учета мемуарных публикаций и составления таб-
лиц погодных динамических рядов63 .
В соответствии с целями настоящего исследования их показа-
тели сгруппированы в одной общей таблице по десятилетиям и
двум тридцатилетиям 1801-1830 и 1831-1860 гг. (Табл. 1).
Таблица /.
Движение публикаций мемуарных произведений
дореформенного периода (1801-1860 гг.) в его пределах.
Годы Всего мемуарных публикаций Мемуарные публика- ции по дореформен- ному периоду (ис- ключая публикации по эпохе 1812 г.) Мемуарные публика- ции по эпохе 1812 г.
Общее число Отдель- ные из- дания Общее число Отдель- ные из- дания Общее число Отдель- ные из- дания
абс. % абс. % абс. % абс. % абс. % абс. %
1801-1810 1 — — 1 — — — — — —
1811-1820 68 9 16 16 25 5 5 8 43 23 И 29
1821-1830 47 7 4 4 31 6 3 5 16 8 1 3
1831-1840 144 16 25 25 64 12 6 10 50 26 19 50
1841-1850 184 26 19 19 145 27 16 26 39 20 3 7
1851-1860 306 42 35 35 263 50 31 51 43 23 4 И
1801-1830 116 16 20 20 57 И 8 13 59 31 12 32
1831-1860 604 84 79 80 472 89 53 87 132 69 26 68
Итого: 720 100 99 100 529 100 61 100 191 100 38 100
О чем же свидетельствуют данные таблицы?
Общее количество мемуарных публикаций составляет 720 наиме-
нований. Поскольку одни и те же воспоминания и дневники часто пе-
чатались неоднократно (полностью или в отрывках), то их самих за-
метно меньше — 484 наименования64 . Стало быть, в дореформенный
63 Тартаковский /.С. 298-300; см. там же. С. 89-93, 127-128, 145, Тартаковский
2. С. 279; см. там же. С. 107-108, 135-136.
64 Тартаковский 2. С. 137; Тартаковский 1. Приложения. Перечень I. N? 2, 4, 7,
9, И, 13, 15, 16, 19-22, 24-32, 35, 36, 41, 42, 44, 46-48, 51-60, 65-72, 78-80,
83, 84, 90, 92-95, 101-104, 107, 108, 110-113, 121, 122, 127, 129, 136, 139, 144-
38
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
период увидело свет 484 мемуарных произведения, созданных в его
хронологических пределах. Определение значения и удельного веса
данной величины в общем числе возникших в этот период мемуарных
произведений затрудняется необходимостью предварительного датиро-
вания огромного мемуарного массива — более 2000 памятников, что
выходит за рамки возможностей нашего исследования и требует мно-
голетних усилий целого коллектива ученых. Однако установленная ве-
личина оказывается весьма информативной в ее хронологическом рас-
пределении внутри дореформенного периода (Табл. 2).
Если судить по Табл. 2, то в XIX в. развитие мемуаристики по-
лучает начальный импульс практически только со второго десятиле-
тия, причем ритм его динамики в 1801-1830 гг. неравномерен и пре-
рывист — после сильного подъема в 1810-х гг. наступает весьма яв-
ственный спад в 1820-х. Но более всего бросается в глаза резкий
взлет численности мемуарных произведений в следующем 30-летии.
Таблица 2.
Мемуарные произведения дореформенного периода
(1801-1860 гг.), опубликованные в его пределах
Годы Общее число ме- муарных произве- дений дорефор- менного периода Мемуарные про- изведения доре- форменного пери- ода (исключая посвященных эпо- хе 1812 г.) Мемуарные про- изведения, по- священные эпо- хе 1812 г.
абс. % абс. % абс. %
1801-1810 1 1 — —
1811-1820 50 10 13 3 36 33
1821-1830 32 7 23 6 9 8
1831-1840 61 13 42 11 19 17
1841-1850 117 24 29 26 16 15
1851-1860 226 46 198 52 28 26
1801-1830 82 17 37 10 45 42
1831-1860 402 83 339 90 63 58
Итого: 484 100 376 100 108 100
В 1831-1860 гг. их число выросло сравнительно с предшест-
вующим 30-летием в 5 раз: с 82 до 402 произведений (с 17% до
83%). При этом от десятилетия к десятилетию численность мемуа-
146, 148, 150, 155, 158, 159, 161, 163, 166-168, 170-173, 176, 181, 183, 186, 192,
193, 195-197, 199-201, 203-205, 211-213.
Резкий взлет: 1830—1850-е годы
39
ров фактически удваивается, т. е. рост идет почти в геометрической
прогрессии.
Этот в высшей степени значимый для нас вывод подкрепляется
наблюдениями над динамикой движения мемуарных публикаций
(Табл. 1). Любопытно, что показатели по 30-летиям дают анало-
гичную картину резкого взлета: в 1831-1860 гг. их количество вы-
росло в те же 5 раз — со 116 до 604 (с 16% до 84% от общего числа
мемуарных публикаций дореформенного периода). Выявляется и
точно такой же ритм их движения в течение первого 30-летия: в
1800-х гг. оно еле заметно, а существенный подъем в 1810-х гг. сме-
няется сильным спадом в 1820-х гг. (с 68 публикаций до 47). Весьма
наглядны и данные погодных динамических рядов, представлен-
ные, как уже отмечалось, раздельно для мемуарных произведений,
специально посвященных эпохе 1812 г., и для всей остальной их
массы. Совместив эти два ряда, мы прежде всего убедимся в том,
что в XIX в. развитие мемуаристики, если судить о нем по движе-
нию мемуарных публикаций, начинается, действительно, только со
второго десятилетия (в первом десятилетии зарегистрирована лишь
одна публикация — в 1810 г.), а, точнее говоря, с Отечественной
войны: на 1812-1815 гг. приходится уже 27 мемуарных публика-
ций. Совмещение погодных динамических рядов показывает, вместе
с тем, что с этого момента и вплоть до конца дореформенного пе-
риода не проходило ни одного года, когда в русской печати не по-
являлось бы публикаций мемуарных произведений, созданных в
его пределах. При этом, если в первом 30-летии средняя годовая
численность мемуарных публикаций составляла менее четырех на-
именований, то во втором 30-летии — более 20. Таким образом, и
по степени насыщенности мемуарными публикациями русской пе-
чати второе 30-летие пятикратно превосходило первое.
Суммарные данные о движении мемуарных публикаций в до-
реформенный период находят убедительное подтверждение в диф-
ференцированных показателях по различным типам публикаций, в
частности, по такому из них, как численность отдельных изданий
мемуарных произведений, вышедших в виде книг. Само собой оче-
видно, что отдельными изданиями выпускались, как правило, не
только крупные по размерам, но и особо значительные в историче-
ском и литературном отношении памятники. Ясно, что этот показа-
тель является более точным индикатором целеустремленности пуб-
ликаторских усилий в области мемуаристики, меры общественного
внимания к ней и ее воздействия на читательскую среду, нежели
среднестатистическое число разнокачественных мемуарных публи-
40
Глава 1. Мемуарный, жанр в свете историзма
каций во множестве всякого рода изданий. Так, из Табл. 1 следует,
что отдельные издания решительно преобладают во втором 30-
летии сравнительно с первым: если на 1801-1830 гг. приходится
20% таких изданий, то на 1831-1860 гг. — 80% от общего их числа
в дореформенный период, т. е. их удельный вес повышается в 4
раза. Сходным с общими данными оказывается и ритм динамики
численности отдельных изданий в течение первого 30-летия: их вы-
сокие показатели в 1810-х гг. сменяются четырехкратным снижени-
ем в 1820-х.
Эти количественные данные, свидетельствующие о резком
подъеме русской мемуаристики во втором 30-летии сравнительно с
первым, отражали скрытые в глубинах мемуаротворчества переме-
ны повествовательного и социокультурного плана.
Если взглянуть на репертуар мемуарных публикаций первого
30-летия (мы исключаем пока из круга наблюдений публикации,
посвященные эпохе 1812 г., — о них будет сказано далее), то не-
трудно заметить преобладание произведений, так сказать «внешне-
го» по отношению к биографии автора характера — своего рода
мемуарные отклики на те или иные явления недавнего прошлого,
тематика которых довольно случайна, скудна и разрозненна: под-
виги полководцев, отдельные дипломатические акции, деятельность
видных сановников, драматургов, актеров конца XVII — начала
XIX в. Мемуарные публикации о литературной жизни появляются
лишь в конце этого 30-летия. Только тогда выдвигаются на перед-
ний план публикации по истории войн и русского флота — в связи
с военно-политической активностью царизма в начале века и в Вос-
точном вопросе (Персидские и Турецкие кампании). Среди них как
особо примечательные должны быть отмечены серии мемуарно-
дневниковых очерков на страницах ряда журналов П. П. Свиньина
и В. Б. Броневского об экспедиции эскадры адмирала Д. Н. Сеня-
вина в Архипелаг в 1806-1807 гг., вышедших в 1818-1819 гг. и от-
дельными книгами (в 1830-х гг. они будут вновь переизданы), и
анонимно напечатанные в «Отечественных записках» того же Свинь-
ина пространные извлечения из «Журнала Российского Посольства в
Персии 1817 года» А. П. Ермолова — тогда главноуправляющего
Грузией и командующего Отдельным Кавказским корпусом. Но ус-
тойчивые мемуарные циклы в общем весьма редки.
Чаще всего мемуарные публикации представлены отрывочны-
ми заметками, статьями, набросками, небольшими по объему бро-
шюрами — т. е. мемуаристикой «малых форм». Россия в целом, в
ее общественной, политической, духовной жизни, в ее сословном
Резкий взлет: 1830—1850-е годы
41
составе, в ее городском, сельском, помещичьем быте, просвещении,
науке и т. д. в мемуарных публикациях первого 30-летия XIX в.
еще отсутствует. Почти не прослеживается в их репертуаре и круп-
ных по размерам и познавательному значению автобиографических
произведений (из этого, разумеется, не следует, что они тогда не
составлялись).
Состав печатной мемуаристики этого периода будет не полон,
если не включить в него и публикации мемуарных произведений,
созданных еще в XVIII в., ибо без них нельзя представить реаль-
ный облик мемуарной литературы данного периода, общий круг
мемуарного чтения современников и т. д. А надо сказать, что имен-
но в первом 30-летии XIX в. начинает открываться для русского
читающего общества мемуаристика прошедшего столетия (до этого
на страницы печати она, как уже отмечалось, не попадала). Первые
мемуары XVIII в. появились в печати в 1808 г. и с тех пор поток
их публикаций нарастает. Выходят в свет и первые книги мемуари-
стов XVIII в. В росте публикаций мемуарных произведений
XVIII в. важное место принадлежит издательским усилиям
П. П. Свиньина, поместившего в 1820-х гг. в «Отечественных за-
писках» три четверти всех мемуарных публикаций по XVIII в. это-
го десятилетия (28 из 37)65 . В печати первого 30-летия XIX в. ко-
личественно публикации мемуарных произведений, созданных в
XVIII в. (52 наименования) находятся примерно на том же уровне,
что и публикации мемуарных произведений, возникших в это 30-
летие (исключая пока публикации по 1812 г.) — 57 наименований.
Но по своему репертуару и исторической значимости публикации
по XVIII в. заметно богаче этих последних.
Совсем иная картина предстает перед нами во втором 30-летии
XIX в. Прежде наметившиеся темы обрастают множеством публи-
каций и их диапазон заметно расширяется. Куда более полное ос-
вещение (особенно к концу дореформенного периода) получает
внутренняя жизнь русского общества: столичная и провинциальная,
дворянская и купеческая, крепостной быт, положение крестьянства
(в том числе воспоминания о Пугачевском восстании его участников
и «подавителей»), разночинные и чиновничьи слои, студенчество,
правительственная и местная администрация, армейская жизнь и во-
енное воспитание, образование домашнее и университетское.
Умножаются публикации на внешнеполитические и военно-исто-
рические темы, по таким сюжетам, как русско-турецкая война 1828-
65 Тартаковский 2. С. 100, 110-112, 277-278.
42
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
1829 гг. и Кавказские войны 1820-1850-х гг., ас 1854 г. растет ла-
вина мемуарных публикаций о Крымской войне. Больше становится
публикаций о русских военачальниках и флотоводцах, особенно об
А. В. Суворове, его Итальянском и Швейцарском походах.
Со второго 30-летия возрастает численность публикаций лите-
ратурных мемуаров. Не только Г. Р. Державин, Н. И. Карамзин,
И. А. Крылов, А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, М. Ю. Лермонтов и
В. Г. Белинский являются их персонажами — трудно вообще на-
звать сколько-нибудь заметного писателя и критика первой полови-
ны XIX в., имя которого не возникало бы в мемуарных публикаци-
ях 1830-1850-х гг. Печатаются воспоминания и о литературно-
общественном движении и литературном быте конца XVIII — пер-
вых десятилетий XIX в., в частности о борьбе «Арзамаса» и
«Беседы русского слова». Существенно обогащается печатная ме-
муаристика о театральной жизни России конца XVIII — первой
половины XIX в. — судьбе отдельных трупп и спектаклей, творче-
ском пути и биографиях актеров, драматургов, режиссеров
(напомним, что именно в это время — в 1840-1850-х гг. — утвер-
ждается в России театральная пресса и появляются первые круп-
ные мемуары выдающихся актеров и театралов)). Несомненное
новшество — воспоминания об известных русских художниках, уни-
верситетской профессуре (физиках, историках, экономистах и т. д.).
Нельзя не обратить внимание на первые признаки демократи-
зации состава мемуаристов: если в первом 30-летии среди них пре-
обладают представители высших слоев дворянской интеллигенции и
образованной части офицерства, то теперь в их число попадают
выходцы из среднего чиновничества, купечества, разночинцев, «ни-
зового» офицерства.
Но, пожалуй, самая отличительная черта второго 30-летия
XIX в. сравнительно с первым, — это то, что в мемуарных публи-
кациях начинает отчетливо пробиваться автобиографическая струя.
Речь идет об обширных по замыслу и исполнению мемуарно-авто-
биографических повествованиях, концентрирующихся вокруг лич-
ности автора, его отношений с эпохой и с наибольшей последова-
тельностью выражающих стремление мемуариста запечатлеть свое
участие в историческом бытии. Произведения подобного типа — это
стержень, магистральная линия мемуаристики, самая развитая раз-
новидность мемуаротворчества.
Автобиографическая тенденция в русской мемуаристике зароди-
лась еще в XVIII в., когда зафиксировано чуть более 30 повествова-
ний такого рода; в первые десятилетия XIX в. она несколько оживи-
Резкий взлет: 1830—1850-е годы
43
лась, но с количественной стороны положение и тогда мало измени-
лось66 , и только второе 30-летие XIX в. дает внушительный ее рост
— возникшие в это время (а также частично еще и в 1820-х гг.)
крупные мемуарно-автобиографические повествования исчисляются
уже многими десятками, если не сотнями наименований. Правда, в
большей своей части они увидели свет уже в пореформенную эпоху,
в последние десятилетия XIX и в XX в. Не имея возможности пере-
числить даже самой малой их толики, упомянем здесь такие замеча-
тельные по историческому содержанию и повествовательной манере
произведения, как например, записки А. Д. Боровкова, А. Я. Булга-
кова, Ф. Ф. Вигеля, А. Л. Витберга, Н. И. Греча, Е. Ф. Комаров-
ского, Ф. П. Лубяновского, Д. П. Рунича, Я. И. де Санглена,
Ф. П. Толстого. Не забудем, что в 1840-1850-е гг. зарождается, пре-
имущественно в сибирской каторге и ссылке, и автобиографическая
ветвь декабристской мемуаристики, в полной мере развившаяся лишь
в пореформенное время, когда только открылась возможность для
широкой публикации мемуаров декабристов.
Однако еще в 1830-1850-х гг. мы наблюдаем первые симптомы
проникновения обширных мемуарных жизнеописаний на страницы
печати, причем созданных не только в это 30-летие, но и в предше-
ствующие десятилетия XIX в.
Сперва, с 1830-х гг. выдержки из них появляются в периодике
(фрагменты из записок С. А. Тучкова, И. И. Дмитриева,
Е. Р. Дашковой67 , затем, в 1840-1850-х гг., при продолжающемся
росте журнально-газетных публикаций, произведения этого разряда
выходят в свет в виде отдельно изданных книг — воспоминания и
дневники А. М. Грибовского, Н. В. Сушкова, С. П. Жихарева,
С. Т. Аксакова, Р. М. Зотова, Г. Р. Державина, Ф. Ф. Исмайлова,
И. В. Лопухина, а если иметь в виду вольную русскую печать за
рубежом, то надо здесь учесть лондонские издания отдельными
книгами записок того же И. В. Лопухина и Е. Р. Дашковой, лейп-
цигское издание записок И. Г. Головина. В этот же ряд должна
быть поставлена и великая мемуарная эпопея А. И. Герцена «Бы-
лое и думы», печатавшаяся с середины 1850-х гг. отрывками в
«Полярной звезде».
Заметим, что в это 30-летие значительно продвинулось обнаро-
дование мемуарно-автобиографических повествований, созданных
еще в XVIII в. Например, наряду с журнальными публикациями
66 Тартаковский 2. С. 37—42, 121-133.
67 Бдч. 1835. Т. 13; РИ. 1847. № 78, 79, 81, 82, 87-89, 91; М. 1841. № 1; 1842.
№ 1-2; 1844. № 1; Современник. 1845. № 1.
44
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
отрывков из жизнеописаний А. Т. Болотова и И. М. Долгоруко-
ва68 , в 1840-х гг. И. П. Сахаров выпускает сборник «Записки рус-
ских людей», включающий в себя мемуарно-исторические сочине-
ния «времен Петра Великого», выходят книги воспоминаний
И. В. Данилова и В. А. Нащокина, дневник С. А. Порошина, а в
конце 1850-х гг. в Лондоне — отдельным изданием и знаменитые
записки Екатерины II.
Во втором 30-летии вообще возрастает численность публикаций
мемуарных произведений XVIII в. сравнительно с первым — с 52
до 68 наименований, т. е. почти на четверть. Но их удельный вес
во втором 30-летии стремительно падает за счет громадного увели-
чения публикаций мемуарных произведений, созданных в это же
30-летие (не считая тех, что были посвящены 1812 г.), тогда как в
первом 30-летии соответствующие показатели бы л и, как мы помним,
примерно, на одном уровне69 .
Особо следует подчеркнуть, что к 1830-м — 1850-м гг. отно-
сятся и первые попытки издания самими авторами своих мемуар-
ных жизнеописаний. Весьма характерны в этом плане многолетние
усилия С. Н. Глинки по продвижению в печать его обширных «ис-
торических и частных записок», обнимавших собой время с 1770-х
до середины 1830-х гг. и как бы враставших в живую современ-
ность, — замысел этот остался тогда не осуществленным (в относи-
тельно полном виде они вышли в свет только в 1895 г.). Зато во
второй половине 1840-х гг. выходят шеститомные автобиографиче-
ские «Воспоминания» Ф. В. Булгарина, охватившие период с кон-
ца XVIII в. до 1810 г., — единственно удавшийся в дореформенной
России опыт прижизненного издания автором мемуаров подобного
типа.
В 1830-1850-х гг. умножаются прижизненные публикации ме-
муаров и иных форм, рассчитанных на печать уже при своем напи-
сании. Прежде всего это относится к такой сильно развившейся
именно в данное 30-летие «отрасли» русской мемуаристики, как
офицерские военно-походные записки. На этой основе формируется
даже особый тип литератора — военного мемуариста, систематиче-
ски выступающего в печати с воспоминаниями о своем боевом про-
шлом или с дневниковыми заметками о недавно завершившихся
кампаниях. Один из самых ярких примеров этого рода являет со-
бой мемуарное творчество 1830-х (а отчасти — и 1820-х) годов
68 СО. 1839. № 4 и5; ОЗ. 1850. Т. 69-70; М. 1844. Т. II; 1845. № 2.
69 Тартаковский 2. С. 101, 108, 115, 278; см. там же Табл. 1.
> Резкий взлет: 1830—1850-е годы
45
прославленного поэта и партизана Д. В. Давыдова, — в сущности,
пионера военной мемуаристики в России.
Но такой же тип литератора-мемуариста появляется и в сугубо
гражданской среде. Чаще всего на этом поприще возникает в 1830-
1850-х гг. имя Ф. В. Булгарина, который, помимо своего много-
томного автобиографического повествования, публиковал тогда в
журналах и газетах множество мемуарных очерков на самые раз-
ные темы.В этом же амплуа выступали тогда и другие русские ме-
муаристы, писавшие свои воспоминания с тем, чтобы увидеть их на
страницах печати, — Н. И. Греч, литератор и этнограф М. Н. Ма-
каров, московский поэт и критик Н. Д. Иванчин-Писарев и т. д. По
нашим предварительным подсчетам, из 247 авторов мемуарных
произведений, созданных в дореформенный период (исключая те,
что были посвящены эпохе 1812 г.), 166 публиковали их прижиз-
ненно, причем в первое 30-лвгие XIX в. численность таких мемуа-
ристов еще невелика — всего 23, во второе же 30-летие она возрас-
тает более чем в 6 раз — до 143, составив, таким образом, 86% от
их общего числа за дореформенный период70 .
Все это дает нам основания считать, что во втором 30-летии
XIX в. складывается такое принципиально новое для эпохи явле-
ние, как литературное самосознание мемуариста. Если в XVIII в.
сама мысль о публикации воспоминаний и дневников казалась пре-
досудительной, то теперь мемуаротворчество начинает признаваться
одним из престижных родов литературной деятельности, а сам ме-
муарист осознает себя равноправным участником текущей литера-
турной жизни.
Чтобы полнее представить развитие русской мемуарной лите-
ратуры изучаемого времени, скажем немного и о воздействии на
нее эпохи 1812 г. Естественно, что отчетливее всего оно проявля-
лось в той части мемуарной литературы, которая была специально
посвящена событиям самой этой эпохи. Посмотрим с данной точки
зрения на структуру мемуарных публикаций дореформенного пе-
риода, снова обратившись к Табл. 1.
Из суммарного числа 720 мемуарных публикаций за 1801-
1860 гг. публикации по 1812 г. составляют 132 наименования или
18%, т. е. около одной пятой. Но эта общая величина не вскрывает
еще реального положения вещей в его динамике. В первое 30-летие
публикации по эпохе 1812 г. составили 59 наименований из общего
их числа 116 или 51%, т. е. репертуар русской мемуаристики, как
70 Тартаковский 2. С. 142-145, 178-179.
46
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
она была представлена тогда в печати, наполовину состоял из ме-
муаров, отражающих именно эту эпоху или, иными словами, ей
было посвящено каждое второе мемуарное произведение из всех
печатавшихся в то время в России. Уже это одно подводит нас к
тому непреложному выводу, что в первое 30-летие XIX в. рост рус-
ской мемуарной литературы в целом совершался в значительной
мере за счет мемуаристики 1812 г., которая занимала в ней господ-
ствующие позиции и развивалась опережающим образом. Этому
выводу соответствует и такой качественно содержательный показа-
тель, как численность отдельно изданных книг по эпохе 1812 г. за
первое 30-летие: 12 из общего числа 20.
Особой активностью в этом отношении отмечены 1810-е гг. —
пора самых злободневных и живых общественных ассоциаций с не-
давно завершившимися кампаниями. Это было, кстати, единствен-
ное десятилетие дореформенного периода, когда количественно ме-
муарные публикации по эпохе 1812 г. (43 наименования) преобла-
дали над публикациями остальной массы мемуарных произведений,
созданных в пределах одного десятилетия (25 наименований). От
общего же числа всех мемуарных публикаций десятилетия (68) они
(т. е. посвященные эпохе 1812 г.) составляли 63% — почти две тре-
ти. На собственно военные — 1812-1815 годы — их приходилась
вообще львиная доля от общего числа мемуарных публикаций этих
лет — 23 наименования из указанных выше 27.
Однако следующее десятилетие — 1820-е гг. — дает сильное
падение численности мемуарных публикаций сравнительно с 1810-
ми гг. — с 43 до 16 наименований, т. е. более чем в 2,5 раза. Это
обстоятельство вполне объясняет и не раз отмеченное выше сниже-
ние показателей общей динамики движения мемуарных публикаций
данного десятилетия. В виду превалирующего положения в 1801-
1830 гг. мемуаристики 1812 г. ее десятилетние колебания не могли
не отражаться на суммарных показателях развития русской мемуа-
ристики в целом.
Переходя ко второму 30-летию XIX в., мы видим, сколь ради-
кально меняется теперь ситуация сравнительно с первым. Удель-
ный вес мемуарных публикаций по 1812 г. понизился с 51% до 22%
(132 наименования из 604). Почти вдвое падает удельный вес от-
дельно изданных книг — с 60% до 33% (26 наименований от 79).
Но соответственно по остальному массиву мемуарных произведе-
ний, созданных в дореформенный период, численность публикаций
сильно повышается и измеряется уже не десятками, а сотнями на-
именований, удваиваясь от десятилетия к десятилетию. На 1830-
Резкий взлет: 1830—1850-е годы
47
1850-е гг. приходится подавляющая часть данного разряда мемуар-
ных публикаций — 78% от общего числа публикаций этого 30-летия
(472 от 604) и 67% (53 от 79) отдельно изданных тогда книг.
Следует, вместе с тем, иметь в виду, что в 1830-х гг. мемуари-
стика, посвященная эпохе 1812 г., продолжала еще развиваться по
восходящей линии, главным образом благодаря новому (после не-
которого затухания в 1820-х гг.) оживлению общественных интере-
сов в России к этой эпохе. И дело было здесь не столько в увели-
чении абсолютных показателей общей численности мемуарных пуб-
ликаций по данной тематике (с 16 в 1820-х гг. до 50 в 1830-х гг.)
— оно происходило на фоне уже все большего возрастания (абсо-
лютного и относительного) публикаций по остальной массе мему-
арных произведений, сколько в сильнейшем росте числа отдельных
мемуарных изданий по эпохе 1812 г.: если в 1820-х гг. отмечено
одно такое издание, то в 1830-х гг. — их уже 19. Подобного взлета
публикаций мемуарных книг русская литература до того времени
вообще не знала. Среди них выделяется целая группа весьма важ-
ных в историческом и литературном отношении мемуарных памят-
ников, не только запечатлевших саму эпоху 1812 г., но и вопло-
тивших (можно даже сказать: предвосхитивших) некоторые харак-
терные тенденции общего развития русской мемуаристики XIX в.
Это, например, «Краткие записки» адмирала А. С. Шишкова, не-
сколько книг воспоминаний о заграничных походах А. И. Михай-
ловского-Данилевского, знаменитые записки «Кавалерист-девицы»
Н. А. Дуровой, две мемуарно-исторические книги С. Н. Глинки,
упомянутые выше «Записки о походах 1812 и 1813 годов...» декаб-
риста В. С. Норова; четырехтомные «Походные записки артилле-
риста» И. Т. Радожицкого, «Очерки Бородинского сражения»1
Ф. Н. Глинки. При всем том, однако, взяв второе 30-летие XIX в.
в целом, мы вряд ли ошибемся, если скажем, что на его протяже-
нии, особенно с 1840-х гг., воздействие 1812 г. на русскую мемуар-
ную литературу ощутимо снижается, явно идет на убыль, во всяком
случае, утрачивает свой прямой и непосредственный характер.
Итак, влияние 1812 г. на мемуаристику иссякает, в целом же
она как раз в это время переживает бурный, все убыстряющийся
подъем. Мы потому так подробно и остановились выше на всесто-
ронней характеристике этого подъема, что из нее неоспоримо сле-
дует: второе 30-летие XIX в. явилось крупнейшим этапом в процес-
се становления мемуарного жанра в России.
В пределах этого 30-летия высокие показатели роста мемуари-
стики по отдельным тематическим и событийно-хронологическим
48
Глава 1. Мемуарный жанр в свете историзма
циклам могут быть отчасти объяснены некоторыми существенными,
но преходящими обстоятельствами внутреннего и внешнеполити-
ческого порядка. Например, подспудным, но очень интенсивным
развитием с 1840-х гг. общественной мысли и идейной поляризаци-
ей или наступившим с середины 1850-х гг. в условиях подготовки
буржуазных реформ общественным брожением — раскрепощением
печати, смягчением цензурных стеснений, возможностью гласного
освещения многих прежде скрытых сторон прошлого. Повышение
примерно с того же времени удельного веса военной мемуаристики
правомерно увязывается с Крымской войной — важнейшим после
1812 г. военно-политическим событием национального значения.
Но если опять же воспринимать второе 30-летие XIX в. в пла-
не развития русской мемуарной культуры в его целостности, то эти
и подобные им объяснения окажутся недостаточными. Фундамен-
тальные причины ее подъема коренились в глубинах духовной
жизни русского общества того времени, одной же из доминирующих
ее тенденций явилось, как мы видели, возрождение с 1830-х гг. ин-
тереса к истории и утверждение принципа историзма в обществен-
ном сознании. Зависимость бурного подъема во втором 30-летии
XIX в. русский мемуаристики именно от этой тенденции в свете
всего сказанного выше представляется совершенно несомненной. И
совпадение во времени, синхронность этого подъема с беспреце-
дентным, начиная с 1830-х гг., взлетом исторических интересов в
обществе со все большим распространением нового исторического
мышления уже само по себе достаточно красноречиво как законо-
мерное выражение указанной выше зависимости.
ГЛАВА 2
МЕМУАРИСТИКА В ЛИТЕРАТУРНО-
ИСТОРИЧЕСКОЙ МЫСЛИ
ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX в.
«Цепь непрерывного предания»
Не случайно, что именно в 1830-е гг. впервые в России мему-
арная проблематика, судьбы мемуарного жанра, вопросы разыска-
ния и сбережения мемуарного наследия приковывают к себе внима-
ние общества и начинают широко обсуждаться, хотя точности ради
надо сказать, что первые проблески такого внимания проявились еще
в 1820-е и даже более ранние годы. Трудно поэтому согласиться с
высказанным в свое время мнением о том, что общественный интерес
к мемуарам возникает в России только к середине XIX в., не ранее
конца 1840-х гг.1 Тем самым из реальной картины развития столь
важного направления русской общественно-исторической мысли не-
правомерно исключается, по меньшей мере, целое 20-летие.
Столь же не случайно, что обсуждение мемуарных проблем
возникает в рамках общелитературного процесса, ибо литература в
России, в силу ряда обстоятельств, являлась наиболее развитой,
общественно активной, цивилизующей частью культурно-твор-
ческой деятельности. При этом надо принять во внимание и не-
1 М ашинский С. И. О мемуарно-автобиографическом жанре // Вопросы литерату-
ры. 1960. № 6. С. 134.
50 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
обычность с нашей точки зрения места мемуаристики в системе яв-
лений культурной жизни первой половины XIX в. Согласно исто-
рико-эстетическим воззрениям того времени, всякого рода частные
записки, дневники, автобиографии и т. д. принадлежали к одному
из разрядов «словесности» и трактовались главным образом в пла-
не ее критериев. Статус мемуаристики как неотъемлемого компо-
нента общего состава литературы был закреплен еще в известном
руководстве по русской словестности Н. И. Греча 1819 г.2 , и с тех
пор прочно удерживался в нормативных понятиях последующих
десятилетий. В журналах, альманахах, сборниках воспоминания и
дневники помещались, как правило, в разделе «Русская словес-
ность», иногда под рубрикой «Проза», а в многочисленные «обоз-
рения» русской литературы, печатавшиеся ежегодно в журналах
общего и литературного профиля, мемуары включались на равных
началах с поэмами, романами, пьесами и т. д.
Вместе с тем, как известно, сама литература развивалась в ту
эпоху в России преимущественно просвещенными слоями дворянст-
ва. «Наша литература дворянская, — констатировал еще в начале
1840-х гг. П. А. Вяземский, — <...> потому-то и элемент среднего
состояния у нас слаб <...> (точнее было бы, конечно, сказать: не
«потому-то», а «из-за того, что» — А. Т.), наша литературная обра-
зованность вытекает тоже с вершин нашего общества»3 .
Естественно, что приоритет в постановке проблемы мемуари-
стики принадлежал образованным, исторически мыслящим пред-
ставителям дворянской литературной интеллигенции (нередко и
выходцам из старинных аристократических родов), стоявшим во
главе умственного движения эпохи. Речь идет прежде всего о
А. С. Пушкине, П. А. Вяземском и близких к ним идейно и друже-
ски писателях, публицистах, критиках, которых часто называют
литераторами «пушкинского круга».
В современной историко-литературной науке этим понятием
обозначается литературно-общественная группировка, сплотившая-
ся после 1825 г. в условиях расслоения дворянской идеологии как
некая культурная общность. Ядро ее составляли участники распав-
шегося к тому времени «Арзамасского братства» — А. С. Пушкин,
П. А. Вяземский, В. А. Жуковский, А. И. Тургенев, Д. В. Давы-
дов, в разные годы к ней тяготели Д. В. Дашков, лицейский друг
Пушкина А. А. Дельвиг, Е. А. Баратынский, П. А. Плетнев,
2 Греч Н. И. Учебная книга российской словесности. СПб., 1819. Ч. 1. С. 311, 312.
3 ОА. Т. IV. С. 148.
Цепь непрерывного предания»
51
О. И. Сомов, П. А. Катенин, братья И. В. и П. В. Киреевские,
бывший декабрист Ф. Н. Глинка, отчасти Н. В. Гоголь и др. Литера-
торы пушкинского круга имели свои периодические издания — «Се-
верные цветы», «Литературная газета», «Современник», ряд альма-
нахов (например, «Европеец», «Денница») и до конца 1830-х гг. за-
нимали ведущее положение в литературно-общественной жизни, с
наибольшей активностью проявив себя во второй половине 1820-х
— начале 1830-х гг. Они объединялись между собой не столько по
художественно-эстетическим принципам, сколько по сходству идей-
ных воззрений, по независимой общественной позиции. Полагая се-
бя наследниками передовых традиций дворянской культуры и рос-
сийского Просвещения, литераторы пушкинского круга сочетали
оппозицию николаевскому режиму, его адептам и апологетам с не-
приятием демократическо-разночинного направления в литературе
и журналистике с его антидворянской ориентацией, ставкой на ме-
щанско-плебейские слои читателей и склонного, в силу неразвито-
сти буржуазных отношений и третьего сословия в России, к под-
держке охранительно-монархических тенденций правительственной
политики. В истории русской общественной мысли пушкинский
круг литераторов оставил заметный след: в его недрах по мере об-
суждения животрепещущих политических и историко-философских
проблем кристаллизовались элементы развившихся впоследствии
идейных течений, в том числе славянофильства и западничества4 .
Литераторы этого круга выступали и как ревностные поборни-
ки развития в России документально-биографических жанров.
Сами их мемуарные интересы были предопределены углубив-
шейся историчностью мышления. Не забудем, что 1820-е гг. — это
время преодоления в художественной практике Пушкина просвети-
тельских идеалов и романтического мироощущения с его субъекти-
визмом и культом героя-одиночки, это время пристального изучения
Пушкиным последних томов «Истории» Н. М. Карамзина, историче-
ской романистики В. Скотта, драматургического наследия В. Шек-
спира и воплощения его крупных художественно-исторических замы-
слов («Борис Годунов», «Арап Петра Великого», «Полтава»). Нако-
нец, это время мучительного размышления поэта над причинами по-
ражения южноевропейских революций и катастрофы 14 декабря
1825 г. Стремление «взглянуть на трагедию взглядом Шекспира»,
4 Гиллелъсон М. И. От арзамасского братства к пушкинскому кругу писателей. Л.,
1977. С. 7—14; он же. Оппозиционер или фрондер? //Русская литература. 1963.
№ 4. С. 236; Степанов Л. А. И. В. Киреевский среди литераторов и «пушкин-
ского круга» //Пим. Л.,1989. Т. XIII. С. 243.
52 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
т. е. широко, многогранно, без пристрастия — объективно-истори-
чески к началу 1830-х гг. подвело Пушкина к идее закономерной
обусловленности хода истории, к утверждению в его сознании прин-
ципа историзма, к которому он шел своим путем, отталкиваясь от
собственного художественного и интеллектуального опыта.
На этой основе складывался реалистический метод Пушкина-
художника и вместе с тем вызревал профессионально-исследова-
тельский подход к познанию прошлого, с чем были связаны его на-
пряженные занятия русской и западноевропейской историей, круп-
ные исторические труды (о Петре I, Пугачеве) и более обширные
историографические замыслы — планы написания истории фран-
цузской революции 1830 г., политической истории России XVIII в.,
«истории моего времени»5 .
Из этого же проистекало и представление о повышенной цен-
ности всякого рода памятных записей — как акта осознания лично-
стью своего места в истории. Принцип историзма предопределил,
таким образом, и мемуарные интересы Пушкина, поражающие сво-
ей целеустремленностью и всеобъемлющим характером.
Еще на лицейской скамье он начинает вести поденные записи,
продолжает их (правда, с большими перерывами) и в дальнейшем.
В частности, с мая по август 1829 г., в ходе поездки в действую-
щую русскую армию в Закавказье, Пушкин ведет так называемый
«Кавказский древник», а с конца ноября 1833 г. снова принимается
за дневник и доводит его до февраля 1835 г. Образовавшийся та-
ким образом свод поденных записей представляет собой ценнейшую
хронику личной жизни Пушкина, его взаимоотношений с властями,
придворного и общественного быта Петербурга. В 1821 г. в Киши-
неве, опираясь на «ежедневные записки», он приступает к писанию
мемуаров (и это всего 22-х лет от роду — случай редчайший в
культурных традициях того времени), запечатлевших его участие в
политической жизни конца 1810-х — начала 1820-х гг. и отношения
с членами тайных обществ, но уничтоженных, как известно, после
14 декабря 1825 г. Первый биограф поэта П. В. Анненков писал,
что если бы эти мемуары сохранились и были изданы, «публика
имела бы такую картину одной из замечательнейших эпох русской
5 Томашевский Б. В. Историзм Пушкина //Томашевский Б. В. Пушкин. М.;Л.,
1961. Кн. 2. С. 154-199; Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965.
С. 236, 300, 301; Лотман Ю. М. К эволюции построения характеров в романе
«Евгений Онегин» //Пим. М.;Л.,1960. Т. III. С. 154, 155, 161, 162, 168, 170; он
же. Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830-х
гг. //Лотман Ю. И. Избранные статьи. Таллинн, 1993. Т. III. С. 57, 58.
«Цепь непрерывного предания»
53
жизни, которая, может быть, помогла бы уразумению нашей до-
машней истории начала столетия лучше многих трактатов о ней»6 .
В начале 1830-х гг. Пушкин возобновляет составление мемуарных
записок, набрасывает две их программы и «начало автобиографии»
с рассказом о родословной, а в 1835 г. на основе «Кавказского
дневника» 1829 г. пишет «Путешествие в Арзрум» — мемуарную, в
сущности, книгу о поездке на Кавказ.
Едва достигнув поры духовной зрелости, Пушкин выказывает
себя вдумчивым читателем и тонким ценителем воспоминаний и
дневников. Он много размышляет над общественным назначением
мемуаротворчества, над его психологической природой, соотноше-
нием в нем внешне-событийного и исповедально-интимного. С сен-
тября 1825 г. в письме к Вяземскому Пушкин откликается на из-
вестие об уничтожении записок Байрона: «Писать свои memoires
заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не зна-
ешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать —
можно; быть искренним — невозможность физическая. Перо иногда
остановится, как с разбега перед пропастью — на том, что посторон-
ний прочел бы равнодушно <...>». Нельзя не увидеть в этом до пре-
дела обнаженном признании отражения собственного мучительного
опыта работы Пушкина над автобиографическими записками — ведь
примерно в то же самое время он сообщал П. А. Катенину: «стихи
покамест я бросил и пишу свои memoires»7 .
Его начитанность в современной мемуарной литературе была
чрезвычайно широка. Он следит (особенно напряженно в 1830-х гг.)
и за непопадавшими в печать, затерянными мемуарными памятника-
ми, в том числе принадлежавшими видным историческим деятелям и
особам царской фамилии, за запретными мемуарными рукописями
XVIII — начала XIX вв. С детства жадно впитывавший в себя до-
машние предания о предках со стороны Пушкиных и Ганнибалов, он
теперь разыскивает всех, кто что-либо знал о примечательных собы-
тиях ушедших эпох и записывает их рассказы. По словам того же
П. В. Анненкова, «в последнее время Пушкин был одним из самых
ревностных собирателей записок, преданий, изустных исторических
рассказов. Он отыскивал их всюду, где только мог — с жаром и не-
утомимостью, которыми вообще отличались его предприятия. Он за-
водил переписку по первому слуху о существовании какого-либо до-
кумента в этом роде, какого-либо семейного сказания или откровен-
6 Анненков П. В. Пушкин в Александровскую эпоху. 1799-1826. СПб.,1875.
С. 309
1 Пушкин. Т. X. С. 180, 190-191.
54 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
ной повести из жизни действительного лица»8 . Наряду с тем Пуш-
кин выступает как издатель и редактор, критик и рецензент мемуар-
ных сочинений своего времени и отдаленного прошлого.
Мемуарное начало проникает и в собственно литературное
творчество Пушкина, насыщая уникальными сведениями и колори-
том его романы и повести, влияя на сам стиль и манеру его худо-
жественной прозы, на ее повествовательно-эстетическую систему.
Многие произведения Пушкина («История села Горюхина», «По-
вести Белкина», «Рославлев», «Капитанская дочка», «Русский пе-
лам» и др.) облечены в форму воспоминаний вымышленного рас-
сказчика, как бы стилизованы под семейно-дворянские или военные
записки, что само по себе есть свидетельство глубокой осведомлен-
ности поэта в русской мемуарной культуре, каковой она могла
представиться ему к 1830-м гг.
При всем том Пушкин был одним из первых русских истори-
ков, предпринявшим специальные поиски мемуарных источников
для своих исторических трудов9 .
По масштабности и глубине мемуарных интересов из всех со-
временников с Пушкиным можно сравнить, пожалуй, только Вя-
земского — его единомышленника и сподвижника на этом поприще.
В литературе уже указывалось на их совместное стремление «куль-
тивировать мемуарный жанр»10 .
Теоретик, пропагандист, практик нетрадиционных, «промежу-
точных» жанровых форм — «обиходной», «житейской», «домаш-
ней», в том числе и закрепляемой на письме устной словесности, Вя-
земский необыкновенно много сделал для утверждения на русской
почве документальной литературы. Да и проза самого Вяземского
отправлялась от «эпистолярной и мемуарной традиции 18-го и нача-
ла 19-го века»11 . Наверное, лучшее, что было создано им здесь, —
это знаменитые «Записные книжки», которые Вяземский заполнял с
1813 г. до последнего года жизни. Видимо, недаром он начал вести
их именно в 1813 г., в Вологде, где после участия в Бородинском
сражении нашел с семьей спасение от вторгшихся в сожженную Мо-
8 Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. СПб.,1855. С. 412.
9 Дневник Пушкина. 1833-1835. Под ред. и с объяснит, примечаниями Б. Л. Мод-
залевского. М.;Пг.,1923. С. II—IV; Фейнберг И. Читая тетради Пушкина.
М.,1985. С. 217-338; Левкович Я. Л. Автобиографическая проза и письма Пуш-
кина. Л., 1988; Фомичев С. А. Проза Пушкина //Временник. Вып. 21. Л., 1987.
С. 5-15.
10 Тоддес Е. А. О мировоззрении П. А. Вяземского после 1825 года //Пушкин-
ский сборник. Рига, 1974. Вып. 2. С. 115.
11 Гинзбург Л. Я. Вяземский — литератор //Русская проза. Л., 1926. С. 131.
Цепь непрерывного предания»
55
скву французов и где еще свежи были впечатления от потрясшей
всех трагедии. Грозные события 1812 г., заострив историческое зре-
ние Вяземского, пробудили у него, как и у других мыслящих совре-
менников, потребность осознать себя и свое время в потоке истории.
Записные книжки многообразны по составу и характеру ото-
бражения жизненных впечатлений. Из свободного сплава разнород-
ных повествовательных элементов — дневниковой записи, офици-
ального и биографического документа, припоминаний, исторического
и светского анекдота, выписок из книг, частного письма, философи-
ческих, историко-литературных и политических размышлений, схва-
ченного на лету обрывка разговора, афоризма, слуха, цитаты и т. д.
— складывалась событийная и интеллектуальная биография автора
на фоне общественно-литературной жизни эпохи в ее бытовой много-
красочности на протяжении почти двух третей века.
Этот первичный массив «Записных книжек» следует отличать от
отрывков из них, публиковавшихся самим Вяземским во второй поло-
вине 1820-х гг. в «Московском телеграфе», «Северных цветах» и дру-
гих близких ему по духу изданиях (под названием «Выдержки из за-
писной книжки») и на закате жизни, в 1860-1877 гг. в «Русском ар-
хиве» и «Девятнадцатом веке» Бартенева (озаглавлены «Старая за-
писная книжка»). Специально отобранные, литературно обработанные,
эстетически определенным образом организованные, эти прижизненно
напечатанные тексты представляют собой яркие образцы словесного
искусства в столь излюбленном Вяземским жанре документальной про-
зы. Не вдаваясь в перипетии сложной издательской истории «Запис-
ных книжек», отметим только, что в полном объеме своего первоздан-
ного текста они до сих пор остаются неопубликованными.
По-своему не менее значительно и мемуарное творчество позд-
него Вяземского — его еще не оцененные должным образом статьи-
воспоминания о русском дворянском обществе и литературном дви-
жении 1800-1830-х гг., развернутые припоминания к публикациям
«старых бумаг» «Остафьевского архива» в бартеневском журнале
и мемуарные дополнения и «приписки» к ранним своим произведе-
ниям, написанные в последние годы жизни в связи с подготовкой
Полного собрания сочинений12 .
12 Вяземский. ПСС. Т. VIII, IX, X. Вяземский П. Л. Записные книжки (1813-
1848). М.,1963; Гинзбург Л. Вяземский //Вяземский П. Старая записная
книжка. Л.,1929; она же. Вяземский и его «Записная книжка» // Гинзбург Л.
О старом и новом. Л.,1982. С. 60-91; Вяземский П. Записные книжки. М.,
1992; Лотман Ю. М. П. А. Вяземский и движение декабристов //Ученые за-
писки Тартуского гос. ун-та. 1960. Вып. 98. С. 130-135; Пермяков Е. П. О гене-
зисе «Записных книжек» П. А. Вяземского //Лотмановский сборник. И., 1995.
56 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
При этом обращает на себя внимание замечательная стойкость
мемуарных интересов Вяземского на всем протяжении его огромного
жизненного пути, когда его положение в идейной жизни эпохи неод-
нократно менялось. Правда, это происходило не от того, что стреми-
тельно менялись сами его взгляды по расхожей схеме, признающей
лишь один тип идейной эволюции — от радикального вольнодумства
в молодости до крайней реакционности на исходе жизни. Конечно,
взгляды Вяземского по отдельным литературным и общественным
вопросам изменялись и обновлялись. Он сам признавался: «я не
только не стыжусь, но и радуюсь, что в ином мнения мои и образ
мысли изменились. Я не камень, не вещь, а человек, и по силам мо-
им человек мыслящий и, следовательно, изменяющийся»13 . Но в ко-
ренных своих постулатах взгляды Вяземского отличались завидным
постоянством. Так, до конца жизни он сохранил усвоенную еще с
молодых лет приверженность к просвещенному европеизму, убежде-
ние в предпочтительности конституционно-монархического устройст-
ва, неприятие любых проявлений самодержавного деспотизма. Вя-
земский всегда был верен скептицизму старой вольтерьянской заква-
ски, что, кстати, внутренне отдаляло его от ортодоксального право-
славия и официальной церковности. Он до последних дней ощущал
свою органическую принадлежность к дворянской культуре карам-
зинской и пушкинской эпох, полагал себя ее законным представите-
лем и живым олицетворением среди последующих поколений. Но в
течение его долгой жизни не раз решительно менялись общественно-
политические условия литературного и общекультурного развития, а
Вяземский, возможно, в силу этого постоянства, известной консерва-
тивности своих мировоззренческих и ценностных устоев всякий раз
не мог приспособиться к новой идеологической ситуации. Но, воз-
можно, благодаря именно этой консервативности он всегда оказывал-
ся верен и своему пристрастию к «мемуарной словесности», состав-
лявшему неотъемлемое свойство его исторических воззрений и лите-
ратурно-общественной позиции.
Оно, это пристрастие, оставалось с ним и в первой половине
1820-х гг., отмеченной близостью к декабристскому движению к подъ-
емом либерально-конституционалистских устремлений, и в тяжелые
постдекабристские годы, когда он находился в почти открытой оппози-
ции к правительству Николая I, и в период его вынужденного и доста-
точно поверхностного примирения с властями и поступления на госу-
I. С. 463-475. (Мемуарные статьи Вяземского 1860-х — 1870-х гг. собраны в
т. VII его Полного собрания сочинений. СПб., 1882.)
13 Гиллельсон. Вяземский. С. 353-364.
Цепь непрерывного предания
51
дарственную службу в начале 1830-х гг., ив 1840-х гг., когда Вязем-
ский почувствовал первые симптомы вступления на историческую аре-
ну чуждой ему фигуры разночинца, и в пору вхождения в круг семьи
Александра II, и, наконец, в 1860-1870-х гг., когда в условиях «демо-
кратического угара» и наплыва разночинных слоев в литературу и
журналистику, Вяземский болезненно ощущает социальное одиночест-
во и свой глубокий разлад с современностью.
С годами же, особенно в последние десятилетия жизни, лишь
усложнились функции его собственного мемуарного творчества и
популяризации им мемуарного наследия уходящих из жизни ста-
рых дворянских поколений. А надо сказать, что ему довелось пе-
режить смерть всех литераторов-единомышленников своего круга.
О силе и страстности ностальгических чувств 80-летнего Вяземско-
го свидетельствуют следующие красноречивые строки из его письма
к Бартеневу от 9 марта 1872 г. в связи с началом разбора его гро-
мадного семейного архива. «Иногда принимаюсь сам за дело, но
вдруг охватывает меня такая скорбь, такое уныние, что продолжать
не могу. Сдается мне, что я живой зарыт в могилу и слышу из-под
земли, как раздаются надо мною живые, знакомые, родственные го-
лоса. Чего и кого я не пережил»14 . Теперь многообразные усилия
Вяземского на поприще «мемуарной словесности», любые его об-
ращения к прошлому не только подводили итоги прожитой жизни,
но и служили в его глазах средством противодействия культурно-
историческому беспамятству и разрушительному нигилизму новой
литературно-общественной генерации, многие выходцы из которой,
по его же характеристике, «отрекаются от пройденного» и «за со-
бою хотят оставить одни развалины и пепел <...> Словно дикая
орда проходит чрез историю»15 .
Возвращаясь в 1820-1830-е гг., когда концепция «мемуарной
словесности» только еще складывалось в сознании Вяземского,
должно заметить, что как мыслитель, критик, публицист, он про-
делал сходную с Пушкиным эволюцию в направлении к историзму,
к пониманию социально-исторической обусловленности литератур-
ного развития и духовной жизни общества. Их взгляды этого вре-
мени на послепетровскую историю России, на роль просвещенного
14 СН. СПб.,1911. Кн. 14. С. 512.
15 Мироненко М. П. Из истории русской исторической журналистики (переписка
П. А. Вяземского с П. И. Бартеневым) //ПК. 1985. Л., 1987. С. 491; Вязем-
ский. ПСС. Т. VII. С. 383-384.
58 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
дворянства и преобразовательные потенции самодержавия, на исто-
риософские вопросы во многом сближались16 .
Рассмотрение истории в ее динамике подводило их и к воспри-
ятию современности как одного из звеньев в непрерывно движу-
щейся цепи событий, где, по выражению Вяземского, как бы сли-
лось «все вчерашнее, все сегодняшнее, а еще более все завтраш-
нее». Слова эти содержались в рукописи его книги о Д. И. Фонви-
зине, которую в 1832 г. читал Пушкин, сделавший на ней ряд сво-
их помет. Примечательно, что эта, пронизанная духом подлинного
историзма формула Вяземского, вызвала со стороны Пушкина пол-
ное одобрение, — против приведенных выше слов на полях он на-
писал: «Прекрасно». (Еще в 1830 г. эту же диалектическую фор-
мулу Вяземский выразил в поэтических строках своего стихотворе-
ния «Родительский дом»; «Вчера, сегодня, завтра — звенья //
Предвечной цепи бытия»17 .)
Ощущение истории как живого, творящегося на глазах процесса
определило совершенно новый взгляд на такие ранее остававшиеся в
тени его стороны, как обыденная жизнь рядового или исторически
значительного человека, его душевный склад, мотивы его социально-
го поведения, быт, нравы, обычаи, сам «дух эпохи» и т. д. Тем са-
мым открывались новые перспективы и чисто литературного, худо-
жественного свойства, поскольку раздвигались границы реалистиче-
ского воссоздания действительности во всей ее полнокровности и не-
повторимой конкретике. По верному замечанию исследователя, под
влиянием историзма, новых философско-исторических идей, «зара-
жающих» собой литературу, «перестраивается сама ее художествен-
ная методология»18 .
Наиважнейшую роль играло при этом освоение творческого
опыта В. Скотта. Его исторические романы в русском и французском
переводах с начала 1820-х гг. пользовались в России громадной из-
вестностью и во многом преобразили представление об истории и са-
мой литературе: «В романах В. Скотта русская литература обрела
образец, который дал форму всеобщему интересу к истории и спо-
собствовал становлению жанров исторического повествования»19.
«Действие В. Скотта, — писал в 1830 г. Пушкин, — ощутительно во
16 Гинзбург Л. П. А. Вяземский //Вяземский П. А. Стихотворения. Библиотека
поэта. Большая серия. Л.,1986. С. 32-33; Ивинский Д. П. Князь П. А. Вязем-
ский и А. С. Пушкин. И.,1994. С. 124, 126.
17 НАП. С. 27, 64; Вяземский П. А. Сочинения в двух томах. И., 1982. Т. I. С. 192.
18 Тойбин И. М. Вопросы историзма и художественная система Пушкина 1830-х
годов //Пим. Л.,1969. Т. VI. С. 35.
19 Левкович. С. 194 (курсив мой —А. Т ). См. Гуковский Г. А. Указ. соч. С. 235-236.
«Цепь непрерывного предания»
59
всех отраслях ему современной словесности. Новая школа француз-
ских историков образовалась над влиянием шотландского романиста.
Он указал им источники совершенно новые, неподозреваемые преж-
де». Напомним, что именно В. Скотт открыл в отдаленном прошлом
целые пласты повседневной жизни «массового» человека с его бы-
том, привычками, вкусами, умонастроениями и т. д., представив ис-
торический процесс, как писал Пушкин в своих заметках 1830 г. «О
романах Вальтера Скотта», «совершенно <...> домашним образом».
Что нас очаровывает в историческом романе, — продолжает Пуш-
кин, — это то, что историческое в них есть подлинно то, что мы ви-
дим», и — наряду с Шекспиром и Гете — хвалит далее В. Скотта за
то, что он не имеет «холопского пристрастия к королям и героям»,
его персонажи «просты в буднях жизни» и «даже в торжественных
случаях» «величественное для них обычно»20 . Следовательно, по
Пушкину, писать об истории «современно» — это и значит писать о
ней «домашним образом», когда будничные подробности и знамена-
тельные, «величественные» события слиты в историческом потоке,
что и сообщает повествованию черты непреходящей подлинности.
Совершив переворот в самом предмете и способах художест-
венно-исторического постижения прошлого, В. Скотт привлек вни-
мание и к источникам, которые могли бы наиболее адекватно его
отобразить. Сам он придавал этому первостепенное значение:
«Мелкие указания на нравы и обычаи наших предков разбросаны
повсюду, в разных исторических трудах, но <...> собранные вме-
сте, они могут пролить свет на частную жизнь наших предков21 ».
Такими же источниками применительно к новому времени и были
материалы личностно-памятного характера, в первую очередь пись-
ма, дневники, мемуары, не имевшие в прежней официальной исто-
риографии высокого статуса исторического документа.
Небезынтересно, что, задумываясь несколько лет спустя над
тем, почему так трудно историческому романисту воспроизвести в
ярких красках жизнь допетровской Руси, В. Г. Белинский указы-
вал на отсутствие тогда как раз таких источников, которые позво-
лили бы «заглянуть в частную, домашнюю жизнь народа, показать,
как в эту эпоху он и думал, и чувствовал, и пил, и ел, и спал. А
какие у нас для этого факты... Где литература, где мемуары того
времени?»22 — вопрошал критик, справедливо считая, что после-
20 Пушкин. Т. VII. С. 139, 535, 750.
21 Левкович. С. 194.
22 Белинский. Т. III. С. 18-19. См. также: Левкович Я. Л. Историческая повесть
//Русская повесть XIX в. Л.,1973. С. 109, 127; она же. Принципы докумеп-
60 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
петровская эпоха такими «фактами», в том числе и мемуарными,
уже располагает.
Мы видим, таким образом, что потребности литературного раз-
вития явились еще одной причиной пристального внимания к мемуа-
ристике, но — непременно надо оговорить — причиной вторичной,
производной от общих достижений исторического сознания эпохи.
В размышлениях литераторов пушкинского круга о мемуари-
стике едва ли не ключевое место занимало понятие «предание»,
«Заветным убеждением Вяземского, — писал вскоре после его
смерти историк русской литературы М. И. Сухомлинов, — была
необходимость предания, преемственного перехода света истины от
поколения к поколению. Его поражало отсутствие предания, разрыв
с прошедшим, замечаемый и в литературе, и в нашем частном и
общественном воспитании <...> А между тем предание <...> имеет
великую просветительскую силу»23. «Предание» понималось Вя-
земским и его единомышленниками как мемуарная традиция в са-
мом обширном ее значении: и изустная — «живое предание» типа
рассказов «старожилов», бывалых людей, исторических анекдотов,
и рукописная, и отражавшаяся в печати. Причем мыслилась она
преимущественной сферой дворянской культуры, дворянского ис-
торического сознания.
То обстоятельство, что мемуаристика представлялась в ту эпоху
в некотором смысле «монополией» просвещенного дворянства, его
элитарно-верхушечных слоев, оттеняется воззрениями на этот счет
такой колоритной фигуры литературной жизни 1820-1840-х гг., как
великий русский баснописец И. А. Крылов. Лично близкий к пуш-
кинскому окружению, он тем не менее и по своему социальному
положению, и по условиям своей жизни в молодости, и по идейно-
эстетическим установкам стоял от него несколько особняком. Еще
современниками и первыми биографами баснописца было замечено,
что он не берег рукописей, был беспечен в отношении своего архи-
ва и не оставил после себя не только каких-либо автобиографиче-
ских записей, но всю сознательную жизнь не писал в прозе ничего
такого, что пролило бы свет на перипетии его жизненной судьбы и
его духовный мир. Неохотно отзывался он и на просьбы окружаю-
щих, когда они обращались к нему за разъяснениями мемуарно-
биографического характера. Словом, пренебрежение Крылова де-
лом сохранения памяти о своих «трудах и днях» составляло стой-
тального повествования в исторической прозе пушкинской поры //Пим.
Л.,1969. Т. VI. С. 172, 180-182.
23 Сихомлинов М. М. Князь П. А Вяземский. СПб., 1879. С. 26-27.
«Цепь непрерывного предания»
61
кую черту его житейского поведения. Оно выглядит архаичным на
фоне не только младших современников Крылова, например, тех
же Пушкина и Вяземского с их высоко развитыми мемуарными ин-
тересами, но и его литературных предшественников, воспитанных в
старинных традициях XVIII в. — Д. И. Фонвизина, Г. Р. Держа-
вина, И. И. Дмитриевау что не помешало им приобщиться к писа-
нию исповедально-автобиографических сочинений и мемуарных по-
вествований о своем времени. Можно по-разному объяснять этот
феномен, но, на наш взгляд, его нельзя понять без учета и некото-
рых особенностей социально-исторического мышления баснописца.
В 4мемуарном скептицизме» Крылова — выходца из низов военно-
служивого сословия, взращенного на просветительских идеалах,
навсегда сохранившего в себе плебейско-демократический заквас,
— сказалось скрытое неприятие им мемуарной традиции как не-
пременного атрибута дворянской культуры24 .
Но вполне открытым и общественно более значимым было про-
тивостояние в этом отношении литераторов пушкинского круга, с од-
ной стороны, буржуазному радикализму оппозиционного к самодер-
жавию Н. А. Полевого, а с другой — мещански-верноподданническо-
му демократизму демагогического толка Ф. В. Булгарина, да и во-
обще «торговому направлению» в русской журналистике. Его адепты
обвиняли Пушкина, Вяземского и их друзей в сословно-генеалоги-
ческом чванстве и «литературном аристократизме». На самом деле,
однако, по своему социальному смыслу их позиция в этом, как и в
других вопросах литературно-политической жизни 1830-х гг., имела
вовсе не аристократическое, корпоративно-кастовое, сословно-дво-
рянское, а в условиях того времени — общенациональное значение,
ибо такова была реальность — именно просвещенные, политически и
интеллектуально наиболее активные слои дворянства выражали в
XVIII — первой половине XIX вв. запросы национального сознания,
культурно-исторической преемственности, связи времен, которая, по
позднейшему выражению историка литературы и библиографа
М. Н. Лонгинова, «цепью непрерывного предания» передавалась «от
одного поколения к другому»25 .
Уважение к «преданию», к прошлому, к памяти предков сли-
валось в глазах людей этого круга с самосознанием человеческой
личности, с ее внутренней свободой, с ее ощущением общности на-
24 И. А. Крылов в воспоминаниях современников. И.,1982; Тартаковский А. Г.
Леген?а и реальный облик писателя //Вопросы литературы. 1983. М? 10.
С. 240-247.
25 Современная летопись. 1869. М? 44, 23 ноября. С. 11.
62 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
циональной жизни. Проникновенные пушкинские строки 1830 г.
выразили этот комплекс умонастроений с предельной ясностью:
Два чувства дивно близки нам
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его!26
В этом усматривался критерий «истинного просвещения»,
грань, отделяющая цивилизацию от варварства. «Дикость, подлость
и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь пред одним
настоящим», — утверждал в 1830 г. в своих заметках «Опровер-
жение на критики» Пушкин. «Только у необразованных диких на-
родов нет прошедшего», — вторил ему Вяземский. «Невежествен-
ное презрение ко всему прошедшему» есть, на взгляд Пушкина,
грех непростительный27 .
Поэтому на просвещенных дворянских слоях лежала и особая
ответственность за сохранение исторической памяти общества. В
книге о Д. И. Фонвизине Вяземский писал о старинных дворян-
ских родах, возвышавших «достоинство свое историческими воспо-
минаниями», а Пушкин в «Романе в письмах» (1829 г.) заметил,
что «семейственные воспоминания дворянства должны стать исто-
рическими воспоминаниями народа»28 .
Однако само «предание» не сводилось по их понятиям только
к собственно мемуаристике, то есть к дневникам и воспоминаниям в
их письменно закрепленной или устной формах бытования. Носи-
телем «предания», «исторической памяти» выступала для них так-
же генетически и познавательно близкая к мемуарам личная пере-
писка. Как известно, первые десятилетия XIX в. — эпоха расцвета
эпистолярной культуры в России, восходящей еще к литературно-
26 Болдинская осень. М.,1974. С. 195-196; Лотман Ю. М. А. С. Пушкин. Био-
графия писателя. М.,1983. С. 175-177.
27 Пушкин. Т. VII. С. 196, 360, 441; НАП. С. 69-75» 112; Тоддес Е. А. О миро-
воззрении П. А. Вяземского. С. 164-166.
28 НАП. С. 17; Пушкин. Т. VI. С. 72.
«Цепь непрерывного предания»
63
бытовой и дружеской переписке XVIII в., к достижениям сентимен-
талистской прозы. Но именно в эти десятилетия значение частных
писем как выражения духовной активности личности необычайно
повысилось. Очень высоко оно ценилось в кругу Карамзина и
Дмитриева, откуда и берет свое начало эпистолярная традиция ли-
тераторов пушкинского круга 1820-1830-х гг.
Общеизвестные образцы дружеской переписки той эпохи —
письма самого Пушкина. Врожденным эпистолярным даром обла-
дал Вяземский. В письмах, как ни в чем другом, выявлялись глу-
бинные свойства его натуры. «Я рожден для писем, нигде так не
выливаюсь, как в них», «тут я весь налицо и наизнанку», «не будь
у меня переписки — и можно было заколотить слуховое окошко
ума и сердца», «письма в жизни других — эпизоды, у меня — они
история моей жизни», — из всех этих автохарактеристик явствует,
что переписка была истинным призванием Вяземского. На следую-
щий год после его смерти Бартенев заметил, что «лучшим источни-
ком биографии князя Вяземского, без сомнения, будут служить его
письма, которых написал он на своем веку не одну тысячу»29 .
Замечательным мастером эпистолярной речи был В. А. Жу-
ковский, запечатлевший в письмах все своеобразие своей личности
и широкую гамму творческих интересов и философско-нравствен-
ных исканий.
Непревзойденным искусством писания писем был наделен и
А. И. Тургенев, для которого оно являлось — наряду с ведением
дневника — всепоглощающей страстью, главной сферой приложения
душевных сил и основным родом литературной деятельности, причем
тематика его писем была не столько исповедально-интимной, сколько
событийно насыщенной, общественно значимой. Неутомимый собира-
тель политических и литературных новостей, прирожденный хрони-
кер А. Тургенев, по словам Вяземского, «был в переписке со всей
Россией, Францией, Германией, Англией и другими государствами
<...> В фолиантах переписки и журнала его будущий историк наше-
го времени, от первых годов царствования Александра Павловича до
1845 г. найдет <...> содержание и краски для политических, литера-
турных и общественных картин пережитого периода», — «деятель-
ность письменной переписки его изумительна»30 .
29 Вяземский П. А. Записные книжки (1813-1848). С. 151, 174, 181; РА. 1879.
№ 4. С. 503.
30 Сабуров А. А. А. Тургенев //Письма А. Тургенева Булгаковым. И.,1939. С. 10,
11; Ларионова Е. О. Тургенев-литератор. Автореферат дисс. ... канд. филол. на-
ук. СПб.,1993.
64 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
Великолепное умение письменного общения было свойственно
и их общему приятелю А. Я. Булгакову — литератору, чиновнику,
в 1830-1850-х гг. главе московского почтамта. Легко и непринуж-
денно излагая свои мысли на бумаге, он в течение более 50 лет пе-
реписывался со множеством самых разных людей из правительст-
венных, дипломатических, аристократических сфер, из мира жур-
налистов, писателей, ученых. «Ты рожден быть гусем, то есть, все
твое существо утыкано гусиными перьями, из которых каждое готово
без устали писать с утра до вечера очень любезные письма». «Ты
редкий корреспондент! Ты создан быть почт-директором дружбы и
великой русской империи», — писал о нем Жуковскский31 .
В специфических условиях русской жизни первой половины
XIX в., при неразвитости путей сообщения, недостатке оперативной
газетной информации, цензурных стеснениях и т. д. письма не про-
сто выполняли свою обычную коммуникативную функцию бытовой
связи разделенных расстояниями людей, средства двусторонних
личных сношений. Наполненные всевозможными сведениями о те-
кущих событиях, новостями о политике и культуре, письма писа-
лись в расчете на их прочтение и обсуждение в определенном дру-
жеском кругу. Так, Вяземский в декабре 1825 г. пишет из Остафь-
ева А. Тургеневу в Париж: «Твоих писем к Карамзиным не вижу и
жалею о том. Напиши им, чтобы они мне передавали твои письма
<...> Дмитриев также мог бы поживиться маленьким Гриммом»
(дружеское прозвище А. Тургенева). В апреле 1829 г. сам Дмитри-
ев сообщает тесно связанному с ним в те годы писателю-
карамзинисту и издателю В. В. Измайлову: «Сейчас получил пись-
мо от Вяземского, а на днях от Карамзиных. Хотел вам прочитать
их». «Посылаю тебе к сведению письмо мое к Тургеневу, — пишет
в ноябре 1844 г. Вяземский к Жуковскому. — Прочти его и тотчас
отправь, потому что он жалуется на мое молчание» и т. д.32 В та-
ких случаях письма выполняли функции многостороннего группо-
вого общения. Часто с них снимались копии, распространявшиеся в
более обширной среде, иногда даже попадавшие в прессу, напри-
мер, печатавшиеся в «Современнике» и «Москвитянине» простран-
ные письма А. Тургенева Вяземскому, С. П. Жихареву и другим
лицам с богатейшими впечатлениями от пребывания в европейских
странах — тут уже выступала на поверхность их общественно-
информативная функция. Подобного рода письма, содержавшие в
31 РА. 1868. Ст. 1460, 1463.
32 АТ. С. 21; Письма русских писателей XVIII века. Л.,1980. С. 433; ПК. 1979.
Л.,1980. С. 50.
«Цепь непрерывного предания»
65
себе критические высказывания в адрес правительства или тракто-
вавшие общественно злободневные темы, имели публицистическое,
а в ряде случаев и памфлетное звучание («я рожден быть памфле-
тером. Мои письма, которые в некоторой части, ничто иное, как
памфлеты» (Вяземский, 1830 г.33 ). Некоторые же письма активно
мыслящих людей того времени с изложением их философских, со-
циально-исторических, религиозно-нравственных воззрений, хотя и
были адресованы конкретному лицу, но расходясь в списках и да-
же проникая в печать, играли роль идеологических документов эпо-
хи. Кроме того, личная переписка профессиональных литераторов
могла стать опытным полем жанровых и стилистических эксперимен-
тов, выработки приемов передачи на письме живой разговорной речи
и т. д. Такого рода письма представили собой нередко шедевры сло-
весного творчества, обретая тем самым эстетические функции34 .
Вместе с тем при более внимательном рассмотрении в частной
переписке той эпохи отчетливо проступает еще одна немаловажная
функция, которую можно было бы обозначить как ретроспектив-
ная, историко-памятная.
Дело в том, что литераторы пушкинского круга очень рано
осознали значение своей переписки прошлых лет как исторического
и биографического памятника. Поместив в своем альманахе «Лите-
ратурный Музеум на 1827 год» «Выписку из письма» Карамзина
от 22 октября 1825 г., В. В. Измайлов заметил: «Дружеские и, так
сказать, домашние письма знаменитых людей имеют достоинство
Плутарховых жизнеописаний и, следственно, неоспоримое право на
внимание современников и потомства»35 . В 1866 г. той же темы
коснулся Вяземский, но сказанное им тогда было свойственно и его
взглядам 40-летней давности: «По мне, в предметах чтения нет ни-
чего более занимательного, более умилительного чтения писем, со-
хранившихся после людей, имеющих право на уважение и сочувст-
вие наше. Самые полные, самые искренние Записки не имеют в се-
бе того выражения истинной жизни, какими дышат и трепещут
33 Вяземский П. А. Записные книжки (1813-1848). С. 174.
34 Модзалевский Б. Л. Предисловие //Пушкин А. С. Письма. М.;Л.,1926. Т. I.
С. XXXIV-XXXV; Алексеев М. П. Письма И. С. Тургенева //Тургенев И. С.
Поли. собр. соч. в 28 томах. Письма. М.;Л.,1961. Т. I. С. 16-20; Лазар-
чук Р. М. Дружеское письмо второй половины XVIII века как явление литера-
туры. Автореферат дисс. ... канд. филол. наук. Л.,1978; Макогоненко Г. П.
Письма русских писателей XVIII в. и литературный процесс // Письма русских
писателей XVIII века; Тодд III У. М. Дружеское письмо как литературный
жанр в пушкинскую эпоху. СПб., 1994.
35 Литературный Музеум на 1827 год. М.,1827. С. 315.
66 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
письма, написанные беглою, часто торопливою и рассеянною, но
всегда, по крайней мере, на ту минуту проговаривающейся рукой.
Записки, то есть мемуары <...> все-таки не что иное, как обдуман-
ное воссоздание жизни. Письма — это самая жизнь, которую за-
хватываешь по горячим следам ее. Как семейный и домашний быт
древнего мира, внезапно остывший в лаве, отыскивается целиком
под развалинами Помпеи, так и здесь жизнь нетронутая и нетлен-
ная, так сказать, еще теплится в остывших чернилах»36 . В этом
классическом по емкости и образной точности мысли определении
письма поставлены не в один ранг с записками-мемуарами (с точки
зрения непосредственности отображения отдаленной исторической
эпохи они для Вяземского важнее, выше рангом), но рассматрива-
ются все же в общем с мемуарами ряду, — и это закономерно, ибо
разговор идет здесь лишь о разных способах запечатления истори-
ческой памяти: синхронном и ретроспективном. Но если мемуары
уже при своем возникновении ориентированы на воссоздание про-
шлого времени, то принадлежавшие к этому времени письма фик-
сируют его как настоящее, и лишь по мере отдаления от него, когда
сиюминутно-злободневное все более отходит на задний план, выяв-
ляют свое ретроспективно-памятное свойство, свою способность
свидетельствовать о породившем их времени исторически. Поэтому и
в восприятии прошлого письма играют роль, сходную с мемуарами.
Литераторы пушкинского круга тонко чувствовали это смеще-
ние функций, это сходство, одинаковую в данном отношении при-
роду частной переписки прошлого и мемуаров о нем, которые пи-
шутся сегодня, или, как их тогда называли, 4Современных запис-
кок». Тот же Вяземский, отзываясь о 4Письмах русского путешест-
венника» Карамзина, утверждал: «они не только Письма Путеше-
ственника, но настоящие мемуары, исповедь человека, картина
эпохи. Замечательные лица, характеристики, разговоры их переда-
ются в живом зеркале»37 . Здесь не существенно, на наш взгляд,
что это не подлинные письма русского человека, путешествующего
по Европе в 1789-1790 гг., а имитация Карамзиным их формы и
стиля в художественно-литературных целях. Частная переписка на-
столько уже развилась в ту эпоху, что была способна вместить в
себя не просто богатое, но исторически осмысленное содержание,
однако эта историческая осмысленность могла, повторяем, вы-
явиться в полной мере только с течением времени.
36 Вяземский. ПСС. Т. VII. С 135.
37 Там же. Т. X. С. 177.
«Цепь непрерывного предания»
67
По поводу цикла писем Вяземского к жене — Вере Федоровне
Вяземской в роковой 1826 г. с откликами на тогдашние трагические
обстоятельства, их издатели верно отмечали, что впоследствии сам
он «смотрел на свои письма к жене как на Записки»38 . Уподоблял
в этом смысле письма мемуарам и Жуковский, сетовавший, что в
поездку Вяземского в Палестину, к Святым местам в 1850 г. он не
писал ему писем со своими впечатлениями: «Сколько бы сохрани-
лось в этих письмах такого, что уже пропало в воспоминании»39 .
По ходу лет и собственные письма, и корреспонденции друзей,
все более повышавшиеся в цене, тщательно сберегались в семейных
архивах, переплетались по годам в отдельные книги, снабжались
уточняющими обстоятельства их появления пометами. Иногда пись-
ма, хранившиеся у адресатов или общих знакомых, пересылались
для перечитывания их авторам. Например, в июне 1826 г. Вяземский
просит жену прислать ему в Ревель «прошлогодние письма <...>
Может быть, займусь приведением их в порядок и прибавлением к
ним». В 1830 г. он задумывает собрать воедино письма к друзьям, с
которыми чаще всего переписывался: «Надобно мне отобрать свои
письма у моих корреспондентов <...> Более всех имеет писем моих:
Александр Тургенев, жена, Александр Булгаков из Варшавы, Жу-
ковский, но они верно у него растеряны, имел много Батюшков, но,
вероятно, пустых, до 12-го года писанных, я тогда жил на ветер,
Михаил Орлов». А в июне 1835 г. А. Тургенев извещает Вяземского
из Парижа: «Перебираю старые бумаги: сколько сокровищ для вос-
поминаний и даже для истории! Все нашел нетронутым. Уставил в
порядок все томы моего журнала параллельно с письмами к брату
(декабрист Н. И. Тургенев — А. Т.): одно дополняет другое; можно
бы, кажется, составить что-нибудь целое, хотя и фрагментарное.
Кстати о письмах, — продолжает А. Тургенев, — перешлю все те,
кои в 1832 и 1833 годах писал к тебе из Италии и Женевы, — и
Свербеевой, но с строгим предписанием возвратить их сестре
А. И. Нефедьевой для хранения». «Я бы ничего так не желал, —
признавался в апреле 1850 г. Жуковский Вяземскому, — как видеть
собрание твоих писем; у меня теперь хранятся все твои письма к
Тургеневу, и я бы уже давно сделал из них выбор, но глаза неймут
твоих*каракулек»40.
Пристальное внимание привлекала всякая возможность ознако-
миться с ходившими в рукописях письмами Карамзина, которого ли-
38 ОА. Т. V. Вып. 2. С. VII.
39 РА. 1868. Ст. 441-442.
40 ОА. Т. III. С. 264-265;. Т. V. Вып. 2. С. 32; РА. 1868. Ст. 442.
68 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической, мысли...
тераторы круга Вяземского и Пушкина чтили как великого писателя
и историка, защитника перед троном российского Просвещения, как
исполненную высоких нравственных достоинств личность, и каждое
неизвестное дотоле его письменное слово ценили превыше всего.
Осенью 1836 г. И. П. Погодин дал в Москве на время А. Тур-
геневу собрание писем Карамзина к брату В. М. Карамзину за пе-
риод с конца XVIII в. до 1826 г. (до того оно побывало в руках по-
эта Н. М. Языкова, который снимал с части писем копии)41 .
А. Тургенев тогда же сообщал о том Вяземскому: «Знаешь ли, что
я теперь читаю? Девятнадцать связок писем оригинальных
Н. М. Карамзина к брату его Василию Михайловичу <...> Как уз-
наешь милого ангела-человека, а иногда и писателя! Сколько зна-
комых имен встретишь, а иногда и мое имя мелькнет в строках его!
Как он нежно любил своих! <...> Иногда с политическими вестями
о Европе из Москвы попадаются и его пророческие суждения. Мо-
жет быть, удастся списать некоторые письма <...>»42 .
Чтобы понять, каким событием для А. Тургенева и его петер-
бургских друзей должно было стать чтение этих писем, составляв-
ших один из немногих крупных эпистолярных циклов в переписке
Карамзина, напомним, что к тому времени его эпистолярное насле-
дие практически еще не публиковалось (если не считать единичных
отрывков из писем в альманахах конца 1820-х гг. ), письма к разным
адресатам появляются в периодике лишь с середины 1840-х гг., но
это были разрозненные и случайные публикации. Более широко
письма Карамзина начинают печататься с 1860-х г. Письма же к
брату, которые попали в руки А. Тургенева и его друзей в середине
1830-х гг., будут напечатаны частично в 1847 г. в «Московском ли-
тературном и ученом сборнике», а почти в полном составе, но с ку-
пюрами и ошибками в передаче текста, — только в 1858 г. в «Ате-
нее».
Но еще большим событием явилось для них ознакомление с
другим замечательным памятником эпистолярного творчества Ка-
рамзина — огромным сводом его писем с 1787 по 1826 г. к
И. И. Дмитриеву, отобразившим многолетнюю и редкую по верно-
сти, чистоте и интеллектуальной насыщенности дружбу двух вид-
нейших деятелей русской культуры рубежа XVIII и XIX вв.
Еще при жизни Карамзина, в 1824 г. Дмитриев начал приво-
дить в порядок карамзинские письма и переплел их в три тетради,
41 ОА. Т. III. С. 353, 354, 361.
42 Там же. С. 349.
Цепь непрерывного предания»
69
которые после его смерти перешли вместе с другими личными бу-
магами к его племяннику, поэту, критику, мемуаристу М. А. Дмит-
риеву. Позднее, видимо, уже в 1850-х гг., он передал подлинную ру-
копись во временное пользование Д. Н. Блудову — тогда видному
государственному деятелю, а в прошлом — арзамасцу, одному из
душеприказчиков Карамзина, готовившему посмертно к печати 12-й
том его «Истории». Благодаря Блудову текст писем к Дмитриеву
оказался в семье историографа, и на рубеже 1850-1860-х гг. его сын,
В. Н. Карамзин, при содействии К. С. Сербиновича — некогда бли-
жайшего помощника Карамзина в исторических занятиях и своего
человека в его доме, собирался публиковать эти письма отца, но
вскоре инициативу их издания взял на себя М. А. Дмитриев. В
1866 г. к столетней годовщине Карамзина они были выпущены в свет
по поручению Императорской Академии наук Я. К. Гротом и
П. П. Пекарским. (Текст писем был снабжен обстоятельными ком-
ментариями, в которых использовались составленные ранее поясне-
ния М. Н. Лонгинова и личные припоминания П. А. Вяземского и
К. С. Сербиновича.) Выход в свет этого издания вызвал в учено-
литературном мире сенсацию43 .
Однако еще за 20 лет до того подлинная рукопись писем к
Дмитриеву попала к родным и друзьям Карамзина. 14 ноября 1845 г.
А. Тургенев сообщал из Москвы в Петербург Вяземскому о чтении
вдовой историографа, Е. А. Карамзиной свода писем мужа и Дмит-
риева, а пять дней спустя, извещая столичных друзей о возвращении
Е. А. Карамзиной в Петербург, писал Вяземскому: «Она везет пись-
ма Карамзина к Дмитриеву, коими ссудил ее племянник, в оригина-
ле. Ему бы очень хотелось иметь их скорее обратно. Читайте, но не
задерживайте. Он очень заботится о сем, ибо ему нужно переписать
их также поскорее. Я также желаю прочесть их и боюсь, что не ус-
пею. Пожалуйста, поспешите возвращением и успокоением Дмитрие-
ва и моего <...>»44 . Из этих нетерпеливых тургеневских строк скла-
дывается такое впечатление, что письма Карамзина к Дмитриеву —
памятник уже достаточно отдаленной исторической эпохи — читают-
ся в столичной литературной среде буквально нарасхват. Выясняет-
ся, вместе с тем, что лишь по прошествии восьми лет после смерти
адресата писем (И. И. Дмитриев умер в октябре 1837 г.) его племян-
ник счел возможным ознакомить с ними вдову их автора, которая и
сама была в большой дружбе с его дядей. Любопытно и указание
43 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб.,1866. С. VII—IX; РГИА.
Ф. 1661 (К. С Сербинович). Д. 138. Л 1-1 об.; Д. 739. Л. 1-4.
44 ОА. Т. IV. С. 334, 335.
70 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
А. Тургенева на намерение И. А. Дмитриева, обладавшего подлин-
ной рукописью этого свода писем, изготовить с нее копию. Несо-
мненно, что в тех условиях, когда нельзя было всерьез думать об их
публикации, такое намерение не могло иметь в виду никаких иных
целей, кроме рукописного, негласного распространения карамзин-
ских писем. Не исключено, что кто-либо из окружения И. А. Дмит-
риева пожелал иметь у себя их списки в качестве литературно-
исторического раритета. Вспомним, что и А. Тургенев в 1836 г. ста-
рался снять копии хотя бы с некоторых писем Карамзина к брату.
Полагая, как мы уже видели, что их переписка может предста-
вить общественно-литературный интерес, Вяземский, А. Тургенев и
другие литераторы их круга очень рано стали задумываться и об ее
будущем, перспективах ее обнародования. Правда, замыслы на этот
счет облекались поначалу в иронические, шутливо-дружеские тона,
принимая вид поощрения адресата к продолжению переписки. Но
за неприужденно-шутливой формой проскальзывали и надежды на
осуществимость таких замыслов.
Еще в мае 1819 г., восторгаясь только что полученным пись-
мом Вяземского из Варшавы, А. Тургенев сообщал ему из Петер-
бурга: «Жуковскому письмо очень понравилось, и он хотел у меня
взять его; но это значило отнять его у бессмертия, ибо я берегу
твои письма, чтобы со временем, под свободным небом, издать их в
свет <...>. Смотри же, будь умнее и веди себя лучше, то есть
больше и шутками от второй страницы не отделывайся». Вяземский
в том же месяце отвечает, но уже без иронического флера, перехо-
дя на серьезный, полный достоинства тон знающего себе цену ли-
тератора: «Желаю и я, чтобы ты письма мои напечатал, не из лич-
ного хвастовства, а из народной чести. Далеко кулику до Петрова
дня! Признаюсь, из любопытства хотелось бы мне дожить до этого
времени; я думаю, на людях совсем другие лица будут». Замеча-
тельно, что свое искусство писания писем Вяземский поднимает
здесь до уровня подлинной, общественно значимой литературы и
соизмеряет с таким ответственным для него понятием, как «народ-
ная честь».
В апреле 1825 г., извещая Вяземского о приведении в порядок
своего архива перед отъездом в Европу, А. Тургенев снова возвра-
щается к этой теме, намекая на приоритет в его литературной дея-
тельности эпистолярного творчества: «Вчера кончил разбор твоих
писем, стихов, прозы, нагрузил ими три портфеля, кроме того, что
хранится в Тихвинском уезде; там главное. Лучшее твое бессмертие
в моих руках. В печати ты сам себя не стоишь. Портфели с пись-
«Цепь непрерывного предания»
71
мами Карамзина, Дмитриева, Батюшкова, Жуковского также vaut
son pesant d'or [на вес золота — фр]- Со временем издам «Manuel
du style epistolaire». «Жаль, что нельзя взять этого с собою!
<...>». В августе 1826 г., в один из самых гнетущих моментов сво-
ей жизни (только что закончился суд над декабристами и пятеро из
них были повешены на кронверке Петропавловской крепости), Вя-
земский возвращается к мысли о судьбе писем. Вполне сознавая
практически непреодолимые трудности обнародования их ныне в
России, он, тем не менее, полон твердой и пророческой уверенно-
сти в том, что со временем они непременно будут востребованы:
«Мне жаль, — пишет он жене, — что не увижу писем своих в пе-
чати, а быть им в печати, если только крысы их не съедят. Во-
первых, появление их в печати, то есть, возможность их появления
будет уже хорошим знаком общей температуры. Надобно баромет-
ру очень возвыситься, чтобы вынести меня на воздух».
Через 11 лет, в апреле 1837 г. А. Тургенев, готовясь к очеред-
ному отъезду в Европу, обращается через Вяземского к петербург-
ским друзьям с мыслью о публикации их переписки, опять же свя-
зывая эту возможность со своим пребыванием за границей: «я ре-
шился издавать вас, живых покойников, в Париже, мало-помалу, и
записки свои или свою биографию включать в примечания к изда-
ваемым письмам»45 . Вряд ли это были пустые обещания, очевидно,
какие-то основания надеяться на реализацию этих издательских за-
мыслов у А. Тургенева, при его разносторонних связях за грани-
цей, были.
Такого рода замыслы вынашивал позднее и Жуковский. В сен-
тябре 1851 г. в Баден-Бадене, ожидая встречи с путешествующим по
европейским странам Вяземским, он писал ему: «У меня есть мате-
риалы для твоей работы: большая кипа твоих писем к Тургеневу;
было бы прекрасное занятие для тебя и Павла (сын Вяземского
П. П. Вяземский —А. Т.) разобрать их, привесть в порядок и выпи-
сать из них все то, что может быть издано в свет, — бесчисленное
множество жемчужин чувств, ума и остроумия». Когда же через не-
сколько месяцев Жуковский умер, сам Вяземский осенью 1852 г. в
письме к П. А. Плетневу живо откликнулся на его намерение опуб-
ликовать материалы переписки покойного поэта и выразил готов-
ность всячески тому содействовать: «Слышу, что вы собираетесь из-
дать письма его. Это дело прекрасное. И у меня есть вкладчика в это
сокровище, но до возвращения моего в Россию не могу сообщить вам
45 Там же. Т. I. С. 232, 240; Т. III. С. 115; Т. IV С 43; Т. V. Вып. 2. С. 68.
72 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
эти письма. Иные, кажется, хранятся в Остафьево, другие переме-
шаны и уложены с другими бумагами моими, и я один могу найти
нить в этом бумажном лабиринте. Печатайте без зазрения совести и
неуместного целомудрия, и шутливые письма его, буфонские, чисто
арзамасские, где веселость его разыгрывалась во всю ивановскую.
Эта сторона не должна пропасть без вести и дополняет характер
его»46 .
К сказанному, наконец, нелишне добавить, что еще в 1831 г.,
после кончины своего ближайшего лицейского друга А. А. Дель-
вига Пушкин задумал издать его письма и обратился с этой целью
к их общему лицейскому товарищу М. Л. Яковлеву с одновремен-
ным пожеланием здоровья вдове умершего друга: «На днях пере-
смотрел я у себя письма Дельвига; может, со временем это напечата-
ем. Нет ли у ней моих к нему писем? мы бы их соединили»47. Стало
быть, речь шла о публикации двусторонней переписки Пушкина и
Дельвига. Хотя такая публикация по обстоятельствам того времени
была вряд ли осуществима, да еще и при жизни одного из коррес-
пондентов, интересен сам замысел, для своего времени новаторский.
Видимо, дальше обращения Пушкина к Яковлеву дело не пошло.
Но ведь не были реализованы ни тогда, ни в последующие деся-
тилетия и другие подобного рода эпистолярно-издательские проекты.
Возможности для публикации переписки литераторов пушкин-
ского круга открылись только в результате смягчения цензурных
стеснений на волне общественно-демократического подъема середины
XIX в. Такова была тенденция, характерная для общих судеб личной
переписки первой половины XIX в.: предметом широкой публикации
она становится лишь во второй половине века, точнее, в порефор-
менный период. В этом отношении личная переписка явно отставала
от современной ей мемуаристики, проникновение которой в печать,
как мы видели выше, начинается еще в первые десятилетия XIX в.,
когда публикаторская деятельность в области мемуаристики заметно
оживилась, второе же 30-летие XIX в. дает уже бурный, прогресси-
рующий рост публикаций разного рода мемуарных произведений.
Частные же письма, если и появляются в это время в печати, то дос-
таточно спорадически, разрозненно и случайно. Данное различие в
темпах проникновения в печать личной переписки и мемуаристики
существенно не только в археографическом, но и в историко-куль-
турном плане.
46 ПК. 1979. С. 69; Сочинения и переписка П. А. Плетнева. СПб.,1885. Т. III.
С. 407.
47 Пушкин. Т. X. С. 366.
«Цепь непрерывного предания»
73
Впервые крупный комплекс писем литераторов пушкинского
круга (их переписка с И. И. Дмитриевым) увидел свет во второй
половине 1860-х гг. на страницах «Русского архива». Двусторон-
няя переписка Вяземского и Жуковского начинает публиковаться с
1880-х гг. Письма Вяземского к П. А. Плетневу печатаются в
1885 г. Собрание писем Жуковского к А. Тургеневу (да и то далеко
не полное) в виде отдельной книги было издано в 1895 г. Только в
конце XIX — начале XX в. появляются в печати массивы двусто-
ронней переписки Вяземского и А. Тургенева (4 тома «Остафьев-
ского архива», 6-й том «Архива бр. Тургеневых», журнальные пуб-
ликации и т. д.), тогда были напечатаны письма Дмитриева и Ка-
рамзина к Вяземскому, Дмитриева к А. Тургеневу, Д. В. Давыдова
Вяземскому («Старина и новизна» и др. издания). Письма А. Тур-
генева к А. Я. Булгакову увидели свет лишь в 1939 г. Но значи-
тельная часть всей этой дружеской переписки остается еще неопуб-
ликованной в архивах. Единственное исключение составляет пере-
писка Пушкина с литераторами его окружения, которая напечатана
к настоящему времени (XIII-XVI тома Академического Полного
собрания сочинений поэта), видимо, с должной полнотой.
На этом фоне не может не привлечь наше внимание еще один
эпистолярно-издательский проект 1830-х гг., интересный, в частно-
сти, тем, что в отличие от других такого рода замыслов, он был не
просто заявлен, но и предпринимались немалые практические уси-
лия по его претворению в жизнь, и дело чуть было не доведено до
печати. Речь идет о малоизвестной в литературе попытке А. Тур-
генева выпустить отдельным изданием письма Карамзина, адресо-
ванные на сей раз лично ему, А. Тургеневу.
Он узнал Карамзина еще в юношеские годы в доме своего отца
И. П. Тургенева, известного масона и общественного деятеля, спод-
вижника Н. И. Новикова, сосланного Екатериной II в 1792 г. и на-
значенного после воцарения Павла I директором Московского уни-
верситета. И. П. Тургенев сыграл решающую роль в судьбе буду-
щего историографа, введя его еще в 1780-х гг. в новиковский кру-
жок, в среду московских мартинистов и литераторов просветитель-
ского толка. Затем в отношениях А. Тургенева с Карамзиным на-
ступает перерыв — он уезжает в 1802 г. в Геттингенский универси-
тет, где под руководством А. Шлёцера и других видных ученых то-
го времени получает основательное, на европейский лад, историче-
ское образование. Здесь он усвоил принципы исторического крити-
цизма и укрепил гуманистические основы своего миросозерцания. В
1805 г. А. Тургенев возвращается в Россию, полный желания по-
74 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
святить себя отечественной и славянской истории и собиранию ее
памятников. На этой почве давнее знакомство с Карамзиным, кото-
рый как раз в те годы погружается в занятия своей «Истории», пе-
реросло в тесную дружбу, продолжавшуюся вплоть до его смерти в
мае 1826 г. Забегая немного вперед, укажем, что ей не помешала
успешная служебная карьера А. Тургенева, ставшего крупным и
влиятельным чиновником в высших сферах царской администра-
ции. (В 1810-1824 гг. в чине действительного статского советника
он занимал пост директора Главного управления духовных дел
иностранных исповеданий, с 1811 г. был помощником статс-секре-
таря Государственного совета по Департаменту законов и т. д.).
После шумной отставки в 1824 г., вследствие происков А. А. Арак-
чеева и архимандрита Фотия, министра духовных дел и народного
просвещения А. Н. Голицына, оказался не у дел его подчиненный и
близкий к нему А. Тургенев, слывший к тому же в правительствен-
ных кругах либералом и оппозиционером. Его положение усугуби-
лось после декабря 1825 г., когда стало известно, что Н. И. Тур-
генев, уехавший незадолго до того за границу — активный участ-
ник декабристских обществ. С тех пор жизнь А. Тургенева круто
переменилась: став ходатаем перед Николаем I за участь брата, он
до конца своих дней проводит большую часть времени за границей
и ненадолго наезжает в Москву и Петербург.
Преклоняясь перед Карамзиным, А. Тургенев готов был само-
отверженно, чем только мог, опираясь на свою эрудицию, профес-
сиональную квалификацию источниковеда-археографа и обширные,
русские и зарубежные, связи, помогать ему в сборе материалов для
«Истории Государства Российского». По словам М. П. Погодина,
«Карамзин, с тех пор, как он начал писать Историю, все нужные
для себя книги получал посредством Тургенева, который посылал
ему иные даже без его указания и тем содействовал очень много
успеху его труда»48 .
Естественно, что в глазах передовых дворянских литераторов
1820-1830-х гг. эта роль помощника, сподвижника Карамзина в
создании его великого исторического труда, придавала репутации
А. Тургенева особенно высокую цену, особый вес.
Надо сказать, что позднее, когда после 1825 г. он оказался в по-
луопальном положении, былое участие в подготовке карамзинского
труда неожиданно обернулось для А. Тургенева благотворными след-
48 Погодин М. П. В память об А. И. Тургеневе. И., 1845 (Из * Московских ведомо-
стей*. 1845. № 148). См.: Карамзин Н. М. История государства Российского.
М.,1989. Т. I (по указателю).
«Цепь непрерывного предания»
75
ствиями. Жуковскому при посредстве всегда благоволившего к
А. Тургеневу А. Н. Голицына (а при Николае I он снова был при-
ближен ко двору) удалось в начале 1830-х гг. добиться в целях лега-
лизации его поездок в европейские страны разрешения заниматься
там сбором материалов по истории России. Всезнающий Бартенев
писал по этому поводу: «Так как Тургенев доставлял исторические
материалы Карамзину (кончину которого оплакивал Николай Пав-
лович), то Жуковский придумал выхлопотать ему высочайшее пору-
чение собирать за границей документы и бумаги, касающиеся Рус-
ской истории, и тем самым получить беспрепятственную возможность
видеться с обожаемым братом Николаем <...>». Благодаря неутоми-
мым разысканиям А. Тургенева в государственных архивохранили-
щах и частных собраниях Рима, Берлина, Парижа, Лондона и дру-
гих европейских городов удалось существенно пополнить фонд ино-
странных источников по истории России, главным образам по поли-
тической истории XVIII в.49
Но вернемся к тургеневскому замыслу.
26 октября 1836 г. А. Тургенев пишет из Москвы Вяземскому
в Петербург: «Вчера, перебирая бумаги, я нашел книгу с 386-ю
письмами и записками Н. М. Карамзина ко мне, которую везде во-
жу с собою. Мне пришло на мысль напечатать сии письма и запис-
ки особо; в них из эпохи 1803-1809 гг. много любопытного в отно-
шении к российской истории, а для меня и в последних все важно и
свято; во мне разгорелась в чистое пламя любви к нему непотухав-
шая никогда искра в сердце. Испроси заранее позволение у Екате-
рины Андреевны, и я сам ей говорить о сем буду. Нужны будут от
издателя или от меня комментарии, но и в сих комментариях может
быть интерес для публики». (О том, что у А. Тургенева хранится со-
брание писем к нему Карамзина, давно было известно в кругу его
друзей. Вяземский еще в июле 1832 г. запрашивал А. Тургенева в
связи с его недавним отъездом за границу: «Где оставил ты собрание
писем Карамзина и других? Не стыдно ли не мне их оставить?»50 ).
49 Письма В. А. Жуковского А. И. Тургеневу. М.,1895. С. 261, 262, 286, 288, 289;
Сабуров А. А. А. Тургенев. С. 19-22; Кононов Ю. Ф. Из истории организации и
комплектования 6. Государственного архива Российской империи //Труды
МГИАИ. И.,1957. Т. 8. С. 343-344; Гиллелъсон М. И. А. Тургенев и его лите-
ратурное наследие //Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники (1825-1826).
М.;Л.,1964. С. 477-482; Мокроусова М. Б. А. И. Тургенев — собиратель источ-
ников по истории России //Советские архивы. 1974, N? 4; Бартенев П. И. О
Пушкине. М.,1992. С. 323.
50 ОА. Т. Ill С. 338; АТ. Вып. 6. С. 106.
76 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической, мысли...
В тургеневском архиве в Пушкинском Доме сохранился под-
линник этого собрания писем Карамзина51 . Он представляет собой
переплетенную в светлокоричневый сафьян книгу большого форма-
та с золотым тиснением по краям переплета и на его корешке, на
котором золотом же вытиснено: «Письма историографа Н. И. Ка-
рамзина к А. Тургеневу»52 . В начале книги вклеен гравированный
портрет Карамзина. Перед ним отдельный лист с записью
И. И. Дмитриевым отрывка из тогда еще ненапечатанных его «За-
писок», касающегося молодости Карамзина и роли в его участи
И. П. Тургенева, с датой в конце записи «апреля 25 г.». Чуть ниже
удостоверительная запись А. Тургенева: «Собственноручная Вы-
писка из Записок И. И. Дмитриева, которую желаю присовокупить
к рукописи писем Карамзина».
Представленные здесь письма охватывают весь период его дру-
жеских отношений с А. Тургеневым после возвращения последнего
из Геттингена и до 1826 г. Однако не все письма, полученные от Ка-
рамзина за этот период, А. Тургенев включил сюда, отобрав для
публикации лишь наиболее существенные, на его взгляд, в биогра-
фическом и историко-литературном отношении. «Я выкинул все не-
значущие письма и записки, — сообщал он впоследствии Вяземско-
му, — и оставил только те, кои любопытны или по содержанию, или
по выражению прекрасной души и прекрасного чувства; в главных
письмах много исторического о России и о книгах иностранных, кои
в то время я доставлял Н. М.»53 .
С точки зрения истории создания карамзинского труда наи-
больший интерес имели письма за время с 1806 по 1816 г. — в этом
году Карамзин переехал в Петербург, где общался с А. Тургеневым
уже непосредственно, и с тех пор его участие в подготовке «Истории
государства Российского» в письмах почти не фиксируется. За пер-
вое десятилетие их переписки письма Карамзина раскрывают ход его
работы над этим многотомным трудом, его отклики на доставляемые
А. Тургеневым древние летописи, манускрипты из русских и ино-
странных архивов, старинные книги и т. д. Карамзин посвящает
А. Тургенева в свои критические наблюдения над источниками, в
51 РО ИРЛИ. Ф. 309. Д. 125.
52 Сразу же надо исправить то ли ошибку (или описку) А. Тургенева, то ли опе-
чатку в III томе «Остафьевского архива*, где опубликовано процитированное
выше письмо: книга содержит 86 писем и записок Карамзина, цифра же 386 —
число страниц в книге, на последнем листе карандашом помечено: «Всего 86 пи-
сем*. Эту ошибку повторил В. И. Саитов в своих комментариях к данному
письму (ОА. Т. III. С. 724-725).
53 Там же. Т. IV. С. 11.
Цепь непрерывного предания»
77
размышления о ключевых событиях средневековой русской истории,
в свои проницательные исторические догадки и т. д.
Но его письма даже этого периода не замыкались лишь на ар-
хеографических и историко-описательных проблемах, — в них про-
ступает живейший интерес историографа, казалось бы всецело
ушедшего в седую древность, в начальные века русской истории, к
злобе дня, к современной политике, к литературным новостям.
(Эта тематика превалирует в письмах 1816-1826 гг., которые, кро-
ме того, полны подробностями о повседневной жизни историогра-
фа, его бытового уклада, об отношениях с десятками друзей и зна-
комых.) Карамзин, в частности, делится впечатлениями от посеще-
ния в 1809 г. Александром I Москвы, о поездках в Тверь к
вел. кн. Екатерине Павловне, от московского пожара 1812 г. и ги-
бели культурных ценностей, в том числе библиотек — А. И. Му-
сина-Пушкина и своей собственной. Изредка упоминаются в пись-
мах в разном контексте другие члены царской семьи и крупные го-
сударственные сановники. Карамзин остро реагирует на текущую
литературную жизнь, на страницах писем то и дело возникают
имена почти всех арзамасцев, в том числе и Н. М. Муравьева, ко-
торый в 1826 г. будет приговорен к сибирской каторге, а в 1830 г.
его имя станет запретным для упоминания в печати. Некоторые
письма заключают в себе философско-моралистические сентенции
— знаменитые «Апофегмы» Карамзина, и сейчас поражающие сво-
ей ясной и неподдельной мудростью. Вот, например, одна из них:
«Жить есть не писать историю, не писать трагедии или комедии, а
как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить доб-
ро, возвышаться душою: не исключаю моих осьми или девяти то-
мов. Чем дальше мы живем, тем более объясняется для нас цель
жизни и совершенство ее. Страсти должны не счастливить, а раз-
рабатывать душу»54 .
Сегодня нельзя читать без волнения одно из последних писем
этого собрания, помеченное 18 декабря 1825 г., — отклик Карамзи-
на на восстание декабристов. Он советует А. Тургеневу, бывшему
тогда с братом в Париже, вернуться в Россию «и тем доказать
усердие новому императору». «В тревогу 14-го декабря, — продол-
жает Карамзин, — я был во дворце с дочерьми, выходил на Исаков-
скую площадь; видел императора на коне среди войск, он был со-
вершенно спокоен и хладнокровен <...> Еще скажу вам искренне,
что новый царь очень умен и тверд; следствие зависит от Бога. Жу-
54 PC. 1899. М? 2. С. 470, 471. Письмо от 17 ноября 1815 г. Остафьево.
78 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической, мысли...
ковский, по его словам, пишет к вам обстоятельно, как историк». И
в конце с явным укором: «Жаль, что в такое важное время вы не в
Отечестве. Какие лица я видел! И мы, русские, не лучше других!
Какие слова слышал!... Умрем, однако ж, за святую Русь <...>»55 .
Кроме писем Карамзина, А. Тургенев включил в сборник еще
ряд связанных с его деятельностью документов, в том числе «За-
писку о Новикове» — знаменитом книгоиздателе XVIII в., заточен-
ном Екатериной II при разгроме в 1792 г. московского кружка ма-
сонов-мартинистов на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость за тай-
ную связь с вел. кн. Павлом Петровичем. Хотя при восшествии на
престол он сразу же освободил Новикова, уединившегося в своем
подмосковном имении, его просветительская деятельность была
предана забвению, а имя его продолжало оставаться полузапрет-
ным. «Записка» Карамзина, поданная Александру в 1818 г., после
смерти Новикова, с просьбой о помощи семье покойного, самым
очевидным образом имела в виду его реабилитацию: «как гражда-
нин, полезный своею деятельностью», Новиков «заслуживал обще-
ственную признательность», «как теософический мечтатель по
крайней мере не заслуживал темницы: он был жертвою подозрения
извинительного, но несправедливого». Более того, Карамзин прямо
указал в «Записке» на связь новиковского кружка масонов-просве-
тителей с Павлом как главную причину этого «подозрения» и во-
обще гонений на мартинистов. Защита перед Александром I репу-
тации незаслуженно осужденного Новикова, да еще в столь щекот-
ливом контексте, несомненно, явилась со стороны Карамзина актом
гражданского мужества.
Самостоятельное значение имели примечания А. Тургенева к
тексту писем. В них он давал прежде всего пояснения к упоминае-
мым в письмах рукописям и книгам, именам ученых-историков,
раскрывал характер своего участия в подготовке «Истории»: «я
старался быть посредником между теми, кои в то время разрабаты-
вали темное поле древней российской истории в чужих краях, и
нашим историографом. Третью, четвертую и пятую части шлёце-
ровской “Истории Нестора” я также привез Карамзину из Геттин-
гена в 1805 году». В дополнениях и фактических уточнениях
А. Тургенева присутствуют и его собственные политические и лите-
ратурные мнения, сообщается более широкий круг сведений, не ут-
ративших актуальности и в 1830-х гг. Например, обращение к нему
Карамзина в одном из писем: «Здравствуйте, мой любезный друг
55 Там же. № 4. С. 233.
«Цепь непрерывного предания»
79
Арзамасец!» А. Тургенев не упускает возможности снабдить таким
многозначительным и важным для него пояснением: «Со временем,
может быть, издадутся в свет протоколы и речи членов Арзамас-
ского литературного общества безвестных людей. Из них узнают в
новых формах талант и гений Светланы — Жуковского, экс-секре-
таря сего общества. Акты сии принадлежат истории нашей словес-
ности XIX века, и могут служить материалами для биографий не
одних писателей». Откликаясь на сочувствие Карамзина в одном из
писем 1808 г. в связи с недавней кончиной отца, И. П. Тургенева,
А. Тургенев пишет в примечаниях: «Я горжусь тем, что отец мой
едва ли не первый открыл Карамзина в Симбирске и извлек его с
собою в Москву, в тогдашний круг друзей»56 . В своих примечани-
ях А. Тургенев, как видим, словно бы воскрешал литературно-
общественную ауру эпохи создания карамзинского Труда, доносил
черточки ее духовного климата.
Таково было содержание книги писем Карамзина, которую
А. Тургенев в 1830-х гг. собирался подарить русскому читателю.
Его замысел сразу же поддержали Жуковский и Дмитриев. Одоб-
рил его и Вяземский, имевший, однако, свои виды на карамзинские
письма. Дело в том, что как раз осенью 1836 г. он начал готовить
исторический и литературный сборник «Старина и новизна», где
собирался публиковать документальные, мемуарные, эпистолярные,
историко-публицистические материалы по XVIII — началу XIX в.
В нем он намеревался печатать письма Карамзина. В извещении о
предстоящем издании сборника в IV томе «Современника», вы-
шедшем в конце 1836 г., Вяземский среди других намеченных к
публикации произведений назвал «несколько писем Карамзина».
Некоторые из них обещал представить из своей коллекции
М. П. Погодин. Вяземский надеялся, что и А. Тургенев поделится с
ним письмами из своего собрания, А. Тургенев обещал откликнуть-
ся на просьбу Вяземского, но, со своей стороны, просил его содей-
ствовать объявлению в печати, возможно, в том же «Современ-
нике», о подготовке к изданию своего собрания писем Карамзи-
на57 . Но ни в «Современнике», ни в других журналах того време-
ни, никаких объявлений на этот счет не последовало.
Поначалу дала согласие на издание писем мужа Е. А. Карам-
зина. 2 ноября 1836 г. Вяземский сообщал А. Тургеневу: «Екате-
рине Андреевне говорил о твоем собрании писем: разумеется, она
56 Там же. № 1. С. 219, 226, 227; № 2. С. 471, 472.
57 ОА. Т. III. С. 353, 354.
80 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
не воспротивится напечатанию их»58 . 25 ноября А. Тургенев прие-
хал в Петербург, и весь конец 1836 и начало 1837 г. ушли, видимо,
на приготовление рукописи к печати и ее доработку. Судя по днев-
никовой записи А. Тургенева от 20 января 1837 г. : «Был у к. Го-
лиц<ына> <...> о письмах Карамзина]», он стремился привлечь к
хлопотам об их издании А. Н. Голицына59 . Перед возвращением в
Москву весной 1837 г. А. Тургенев поручает наблюдение за его
подготовкой петербургским друзьям. Но затем дело застопорилось.
Возникли разногласия по составу издания, какие-то письма предла-
галось снять. Начались недоразумения и с Плюшаром — именно в
его типографии А. Тургенев думал сперва напечатать сборник, но
от его услуг пришлось отказаться, и издание было вверено давнему
сотруднику А. Тургенева литератору Б. М. Федорову и К. С. Сер-
биновичу. Но, главное, разделились мнения в семье Карамзина.
Его вдова по-прежнему была готова санкционировать издание. «Ка-
терина Андреевна, — писал 25 апреля 1837 г. А. Тургенев Вязем-
скому, — как и часто случалось, и в сем случае всех вас благора-
зумнее: она чувствовала, какую цену могут иметь сии письма в гла-
зах России и литераторов, а для меня они бесценны». Но старшая
дочь историографа, Софья Николаевна Карамзина решительно
воспротивилась публикации писем, что вызвало со стороны А. Тур-
генева крайнее недовольство: «скажи ей за это гнев мой», — про-
сил он в одном из писем из Москвы Вяземского60 .
Спустя 30 лет Н. И. Тургенев, как никто другой, осведомлен-
ный в издательском замысле брата, заметил: «Семейство Карамзи-
на было на это согласно. Но Блудов и Уваров помешали напечата-
нию и цензура не пропустила. На это есть доказательства в бумагах
брата. Уваров был начальником цензуры»61 . Любопытно, как вы-
свечивается здесь отрицательная роль Уварова в судьбе издатель-
ского проекта А. Тургенева. Она не сводится только к цензурной
стороне дела (о ней мы еще скажем далее), а выделена особо, т. е.
Н. И. Тургенев дает понять, что Уваров, равно как и Блудов, про-
тиводействовали публикации карамзинских писем независимо от
цензуры как частные, а не государственные лица. Можно предпо-
ложить, что эти два бывшие арзамасцы использовали при этом свои
тесные связи с семьей историографа, стремясь повлиять прежде
всего на С. Н. Карамзину.
58 Там же. С. 347, 348.
59 Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М.;Л.,1928. С. 228.
60 ОА. Т. IV. С. И, 12, 15, 16.
61 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Д. 93. Л. 79.
«Цепь непрерывного предания»
81
Тем не менее А. Тургенев надеялся на успех и даже принял
меры к тому, чтобы сразу же по выходе книги с письмами Карам-
зина появились бы отклики на нее в печати. 18 мая 1837 г. он пи-
сал Вяземскому из Москвы: «Павлов написал здесь славную статью
по поводу сего издания, а вчера прочел мне ее; она принадлежит
мне, но где напечатать? Он бы желал в “Современнике”; если он
выйдет прежде (разумеется, вторая книга) издания писем, или в
“Литературных Прибавлениях к Инвалиду”, а я бы лучше желал,
чтобы она напечатана была с письмами, подобно тому, как Батюш-
кова статья к изданию Муравьева»62 . Статья о собрании писем Ка-
рамзина к А. Тургеневу, насколько известно, не попадала до сих
пор в поле зрения ученых. Не подлежит сомнению, что ее автором
был известный в 1820-1850-х гг. поэт, прозаик, критик, сотрудник
«Московского наблюдателя» Н. Ф. Павлов, связанный через Е.
Баратынского с Вяземским и его литературным окружением. При-
мечательно, что он собирался напечатать свою статью в «Современ-
нике», который продолжали издавать друзья Пушкина после его
гибели, предварив ею выход в свет самого издания писем Карамзи-
на. А. Тургенев же хотел видеть ее в качестве предисловия к само-
му этому изданию, — так ему понравилась «славная статья»
Н. Ф. Павлова63 .
18 мая 1837 г. подготовленная к печати рукопись «Собрание
писем Н. М. Карамзина к А. И. Тургеневу» была представлена
Б. М. Федоровым в С.-Петербургский Цензурный комитет. Здесь
она поступила к цензору П. И. Гаевскому, славившемуся своей
строгостью и придирчивостью. Не решившись одобрить рукопись,
он мотивировал это тем, что «по важности своей» одни письма
должны быть рассмотрены комитетом, а другие — непременно
Главным управлением цензуры. На своем заседании 14 июля оно
констатировало, что одна часть писем касается «особ императорско-
го Дома и некоторых государственных дел» (сюда, в частности,
была отнесена «Записка о Новикове»), а другая — относится «до
многих современных нам лиц, в недавнем только времени скончав-
шихся, либо еще живущих». Поэтому, по мнению цензурных ие-
рархов, «напечатание этих писем открыло бы путь в нашей словес-
ности Современным Запискам и с тем вместе — неизбежному на-
62 Имелась в виду статья К. Н. Батюшкова «Письмо к И. М. Муравьеву-Апосто-
лу*, дважды напечатанная как предисловие к сочинениям его двоюродного дяди
и воспитателя М. Н. Муравьева, — «Обитатель предместья и Эмилевы письма*
(СПб.,1815); «Полное собрание сочинений* Т. 1 (СПб.,1819).
63 ОА. Т. IV. С. 17.
82 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
рушению цензурного Устава». (Попутно обратим внимание на то,
что и для цензурного ведомства была очевидной близость функций
частной переписки о прошлом и посвященными ему «Современ-
ными записками», т. е. теми же мемуарами.) Заключение Главного
управления цензуры гласило: «Хотя литературная знаменитость ис-
ториографа и оставляет желать, чтобы все оставшиеся после него и
еще неизданные произведения его сохранены были для отечествен-
ной словесности, но обнародование теперь уже вышеозначенного
Собрания писем Н. М. Карамзина Главное управление цензуры
признает преждевременным и потому полагает, что не следует доз-
волить его печатать»64 .
Эта облеченная в лицемерные тона, но явно охранительная в
отношении Карамзина сентенция вызывала тем большее недоуме-
ние, что председателем Главного цензурного управления был не кто
иной, как Министр народного просвещения С. С. Уваров, — ста-
рый арзамасец, входивший некогда в ближайшее окружение исто-
риографа, который ему всячески покровительствовал.
А. Тургенев узнал об этом заключении уже в Париже и в ок-
тябре 1837 г. запрашивал К. С. Сербиновича: «Что делают и мои
Карамзинские письма? все ли вы в союзе с Екатериной Андреевной
и с Софьей Николаевной восстаете против напечатания оных? все
ли Уваров думает, что рано еще для России печатать письма Ка-
рамзина и явно пора быть ему Тушильником-министром?»65 Труд-
но сказать, насколько прав был А. Тургенев, упрекая своих петер-
бургских друзей в поддержке мнения родных покойного историо-
графа о нецелесообразности печатания писем. Если его семья к то-
му времени действительно была в этом единодушна, то вряд ли кто-
либо мог что-то изменить.
Вместе с тем, получив в Париже, правда, с некоторым запо-
зданием, официальное уведомление С.-Петербургского Цензурного
комитета о недопущении их к печати, А. Тургенев в марте 1838 г.
оспорил это решение, представив в комитет через посредство
А. Н. Голицына свои возражения. Он расценивал замечания коми-
тета как мелочные и несостоятельные придирки и еще раз разъяс-
нял цензорам, что «в сих письмах» Карамзин «говорил о книгах и
рукописях, до Российской истории относящихся, сообщал мысли
свои об авторах и их творениях, изъяснял некоторые пункты Рос-
сийской истории, и иногда изливал чувства свои с свойственным
64 РГИА. Ф 777. Оп. 27. Д. 201. Л. 23; Ф. 772. Он. 1. Ч. 1 Д. 988. Л. 1, 2, 5, 6 об.
65 PC. 1881. № 10. С. 338.
«Цепь непрерывного предания»
83
ему добродушием и талантом великого писателя». Протест А. Тур-
генева вызвало, в частности, запретительное суждение цензуры о
«Записке о Новикове». Напомнив, что, по словам Карамзина, он
стал «жертвою подозрения извинительного, но несправедливого»,
А. Тургенев апеллирует и к давности происшедшего и к общим гу-
манистическим принципам: «В делах давно минувших лет не воз-
браняется находить извинительных ошибок, а это дело покрыто
уже полустолетием и славою Екатерины»66 .
Из возражений А. Тургенева выясняется еще одно важное обстоя-
тельство: он постарался загодя заручиться содействием А. X. Бенкен-
дорфа в хлопотах о своем издании. Это подтверждается и письмами
А. Тургенева Вяземскому за май 1837 г., где идет речь о его обра-
щении к Управляющему III Отделением А. Н. Мордвиному, кото-
рый был известен либеральными взглядами и часто играл роль по-
средника между столичными литераторами и своим шефом. А. Тур-
генев извещал Вяземского, что А. Н. Мордвинов уже в курсе дела
и «обещает немедленно все исполнить». Благодаря этому о публи-
кации писем, как указывал А. Тургенев в своем протесте, было
«предварительно представлено через графа Бенкендорфа Государю
Императору и не найдено его величеством ни преждевременным, ни
неуместным»67 .
По просьбе А. Тургенева факт опротестования им решения
цензуры А. Н. Голицын довел до сведения Николая I. То ли не
имея еще по этому делу собственного суждения, то ли не желая
брать на себя вынесение вердикта по столь щекотливому вопросу,
царь, как и в других подобных случаях, повелел разобраться с ним
Уварову. Результатом явился его всеподданнейший доклад, 27 мар-
та 1838 г., утвержденный Николаем I. Отводя в общей форме все
доводы А. Тургенева, оспаривавшие цензурное решение, Уваров
убеждал царя: «еще не время обнародовать мысли, которые покой-
ный историограф с откровенностью дружеской переписки изъявлял
о разных предметах, не подлежащих общему сведению, таковы
служебные обстоятельства Тургенева и другие личные его дела
<...> я думаю, что нельзя позволить издать в свет письма Карам-
зина по частным обстоятельствам к лицам или о лицах, которые
занимают ныне важные государственные посты». Дабы окончатель-
но склонить Николая I к запрету на обнародование писем, Уваров
прибегнул к приему, совершенно недопустимому в то время в офи-
66 РГИА. Ф. 772. On. 1. Ч. 1. Д. 988. Л. 8-9 об.; Д. 1042. Л. 14.
67 Там же. Д. 988. Л. 9; ОА. Т. IV. С. 15-17.
84 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
циальных документах такого уровня. В конце доклада он заметил:
«При том же мне частным образом известно, что и само семейство
покойного историографа не желает обнародования его писем и за-
писок, считая неудобным сообщение их во всеобщее сведение»68 .
Эта ремарка косвенно подтверждает, между прочим, справедли-
вость приведенного выше суждения Н. И. Тургенева о том, что еще
до поступления карамзинских писем в цензуру Уваров закулисно
сносился с родными покойного историографа с целью побудить их
к запрету на задуманное А. Тургеневым издание.
Чрезвычайно любопытна и резолюция Николая I на докладе
Уварова. Она поставила последнюю точку в этой истории с много-
трудным продвижением в печать карамзинских писем и вместе с
тем дезавуировала попытку А. Тургенева опереться на предвари-
тельное царское мнение, не имевшее запретительного характера:
«Справедливо, не знаю, на чем основывает г. Тургенев то, что до
меня касается, ибо я сего не читал, ни даже видел, стало и судить о
том не мог»69 . Строго говоря, царь высказывался здесь не по делу
и явно лукавил. Ведь А. Тургенев в своем обращении в цензурное
ведомство вовсе не утверждал, что Николай I читал подготовленное
им издание, а сослался только на устный доклад ему Бенкендорфа,
что, естественно, предполагало и устный ответ Николая I, о чем тот
в своей резолюции попросту умолчал.
Николай I, видимо, действительно, не видел в глаза сборника
карамзинских писем и знал о нем лишь из сообщений Бенкендорфа
и Голицына, но последнее слово оставил за Уваровым, который от-
носительно его содержания вводил царя в заблуждение. Он тенден-
циозно представил в своем докладе дело таким образом, что чуть
ли не центральное место в сборнике занимают личные и служебные
дела А. Тургенева и высказывания Карамзина о важных государст-
венных персонах — как недавно умерших, так и еще живущих, хо-
тя эти сюжеты занимали здесь достаточно скромное место. Главное
же в письмах — история создания монументального труда Карам-
зина, его оригинальные исторические размышления и гипотезы,
отображение в письмах свойств его натуры и духовных устремле-
ний — даже не упоминалось. Надо полагать, что это в немалой ме-
ре и предопределило позиции Николая I, но правильней было бы
сказать, что ему выгодно было дать ввести себя в заблуждение.
68 РГИА. Ф. 772. On. 1. Ч. 1. Д. 988. Л. 9 об., 11-12 об.
69 Там же. Л. 12.
«Цепь непрерывного предания»
85
По проскальзывающему в цензурных документах, да и в самом
докладе Уварова, пренебрежительному тону к А. Тургеневу, можно
заключить, что в недопущении к печати карамзинских писем могла
сыграть свою роль и его неблагоприятная в глазах властей политиче-
ская репутация — ведь он выступал здесь не только их издателем, но
и адресатом. Но еще большую роль сыграло отношение николаевско-
го правительства к самому Карамзину, а оно было теперь совсем не
тем, как во времена Александра I или даже в начале царствования
Николая I, совпавшего с последними месяцами жизни историографа.
Знаменитый писатель, автор прославившего Россию исторического
труда, убежденный монархист и консерватор, просветитель и мора-
лист, более всего дороживший независимостью своего личного пове-
дения, он никак не вписывался в идеологию и нравы николаевской
системы. Такой Карамзин в глухие 1830-е гг. был уже несвоевремен
и неуместен. Не забудем, что в том же 1837 г. руководимое Уваро-
вым цензурное ведомство запретило печатать в «Современнике» и
большую часть «Записки о древней и новой России» с ее суровыми
инвективами в адрес самодержцев XVIII в. и нелицеприятной крити-
кой внутренней и внешней политики Александра I (только в феврале
1836 г. «Записки» Карамзина всплыли на поверхность из четверть-
векового небытия).
Даже сама «История Государства Российского» при всем
внешнем официальном пиетете, который ей по-прежнему оказывал-
ся, подпадала под скрытое подозрение властей, Было, например,
известно, что вел. кн. Константин Павлович считал ее «вредною
книгой», а Карамзина — «лукавым питомцем мартинистов». Осе-
нью 1826 г. Вяземский жаловался Жуковскому на новый, очень же-
сткий Цензурный Устав, прозванный современниками «чугунным».
«В Уставе сказано, что История не должна заключать в себе умство-
ваний историка, а быть голым рассказом событий. Рассказывают, —
продолжал Вяземский, — Государь, читая Устав в рукописи, сделал
над этой статьей вопрос: “в силу этого должно ли было пропустить
Историю Карамзина? Отвечайте просто: да или нети?”. Они отвеча-
ли: нет\ Государь приписал тут: вздор; между тем, — сокрушался
Вяземский, — вздор этот остался и быть посему»70. «Вздор этот»,
как мы видели, оставался весьма живучим и в 1837 г.
Запрет на публикацию писем Карамзина наглядно обнаруживал
подлинное отношение николаевского режима к его наследию, фальшь
и пустоту его почитания в разного рода правительственных актах,
70 АТ. С 40.
86 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
сугубо официозный характер его канонизации. Если в 1826 г. Нико-
лай I, по словам Бартенева, и «оплакивал кончину» Карамзина, то в
1830-х гг. это были поистине «крокодиловы слезы».
Остается сказать несколько слов о дальнейшей судьбе «Собрания
писем Н. М. Карамзина к А. И. Тургеневу». Видимо, незадолго до
смерти он передал И. П. Погодину копию писем, снятую, однако, не с
подлинника, а с экземпляра, возвращенного из цензуры. Позднее от
А. И. Языкова Погодин получил и этот цензорский экземпляр, по ко-
торому напечатал в «Москвитянине» в 1855 г. — почти через 20 лет
после неудавшейся попытки А. Тургенева! — часть писем (37 из 86),
но с пропусками и искажениями текста71 .
В 1867 г. собирался публиковать карамзинские письма Барте-
нев в «Русском архиве» и с этой целью обратился к жившему в
Париже Н. И. Тургеневу, у которого после смерти брата сосредо-
точилась основная часть семейного архива, в том числе и упомяну-
тый выше подлинник Собрания писем Карамзина. Н. И. Тургенев
снял с этого подлинника копию и весной 1867 г. переслал ее Бар-
теневу, но в его журнале эти письма, по неясным для нас причи-
нам, так и не появились72. И только в 1899 г. в «Русской старине»
увидела, наконец, свет большая часть собрания писем Карамзина к
А. Тургеневу — 69 из 86, подготовленная В. И. Саитовым по под-
линной рукописи, полученной от сына Н. И. Тургенева —
П. Н. Тургенева73 . При всем значении этой достаточно авторитетной
публикации не следует упускать из виду, что еще около 20 карамзин-
ских писем из данного собрания, главным образом за первую поло-
вину 1820-х гг., остаются и до сих пор неизданными.
На первый взгляд могло бы показаться, что стремление
А. Тургенева издать собрание писем Карамзина — частный, боко-
вой для нашей темы эпизод литературно-общественного движения
1830-х гг., лишь уводящий в сторону от основной нити исследова-
ния. На самом же деле именно для нашей темы этот эпизод пред-
ставляет первостепенный интерес как отражение борьбы литерато-
ров пушкинского круга за сохранение исторической памяти общест-
ва. Поэтому его подробное здесь освещение поможет лучше понять
многое и в дальнейшем изложении.
71 М. 1855. № 1. С. 77-106; № 23 — 24. С. 180-190. В архиве Погодина хранится
цензурный экземпляр собрания писем Карамзина (ОР РГБ. Ф. 231. III. Карт.
22. № 3).
72 Присланная Н. И. Тургеневым копия сохранилась среди бумаг <Русского архи-
ва» в фонде А. Черткова (ОПИ ГИИ. Ф. 445. Д. 93. Л. 71-126).
73 PC. 1899. № 1-4.
«Цепь непрерывного предания»
87
Следует прежде всего отдать должное целеустремленным и раз-
носторонним усилиям в этом отношении самого А. Тургенева. Он не
только в короткий срок подготовил к печати рукопись карамзинского
собрания писем, но добился на первых порах согласия на издание
вдовы историографа, поддержки видных столичных литераторов —
своих единомышленников и влиятельного в высших сферах А. Н. Го-
лицына. Одновременно А. Тургенев озаботился появлением специ-
альной статьи, которая бы разъясняла читающей публике значение
собрания писем Карамзина в момент выхода его в свет, и попытался
даже заранее рекламировать его в прессе. Видимо, еще до рассмот-
рения рукописи в цензуре ему удалось заручиться посредничеством
А. X. Бенкендорфа, доложившего о подготовленном А. Тургеневым
издании Николаю I, который, во всяком случае, не выразил на этот
счет своего неодобрения — иначе А. Тургенев никогда бы не смог
апеллировать к царскому мнению в своем обращении в марте 1838 г.
в цензурное ведомство. Когда же выяснилось, что оно запретило пе-
чатание карамзинских писем, А. Тургенев в официальном порядке
опротестовывает это решение, что в цензурной практике того времени
было явлением довольно редким, а в том положении, в котором на-
ходился тогда А. Тургенев, могло бы показаться властям и вызы-
вающим.
С изданием сборника карамзинских писем А. Тургенев связы-
вал немалые надежды. Его значение он видел не просто в том, что-
бы ознакомить публику с образцами эпистолярного творчества Ка-
рамзина, ранее в России почти неизвестного, или с обстоятельства-
ми создания «Истории государства Российского», со скрытой от
широкого читателя внутренней, научной лабораторией историогра-
фа, хотя само по себе то и другое заслуживало всяческого внима-
ния. А. Тургеневу хотелось несколько большего.
Вопреки официозной канонизации, он стремился представить в
своем издании Карамзина таким, каким он был в живой действи-
тельности, в богатстве его душевных проявлений, в разнообразии
его интеллектуальных и нравственных запросов, с его житейскими
отношениями с современниками и даже в бытовом укладе его жиз-
ни. Короче, речь шла о том, чтобы оживить в русском образован-
ном обществе память о великом историке и писателе, чтобы и тру-
ды и сама неповторимая личность Карамзина продолжали активно
жить в русской культуре, служа делу исторической преемственно-
сти поколений.
И в этом плане собрание писем Карамзина, которое так тща-
тельно и продуманно составил А. Тургенев, не только отобрав наи-
88 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
более ценные из них, но и сопроводив их своими историческими и
мемуарно-биографическими комментариями (в некотором смысле —
по образу и подобию «обдуманного воссоздания» жизни в Запис-
ках), должно было как бы восполнить почти полное отсутствие в то
время в России мемуаров о Карамзине. (Сразу же укажем, что
воспоминания о нем в русской печати появляются, главным обра-
зом, начиная с 70-х гг. XIX в.)
Далее мы еще коснемся усилий литераторов пушкинского кру-
га в 1820-1840-х гг. по увековечению в мемуарах образа Карамзи-
на, сейчас же отметим только, что, кроме небольшого мемуарного
фрагмента о нем самого Пушкина, анонимно напечатанного в
«Северных цветах на 1828 год» (СПб., 1827), никаких других вос-
поминаний об историографе из этого круга тогда так и не вышло.
Если не считать этого пушкинского фрагмента и мелких заметок
1825-1826 гг., в том числе и некрологических, то, пожалуй, един-
ственное, что появилось к тому времени в печати об историографе,
— мемуарный очерк Ф. В. Булгарина «Встреча с Карамзиным»,
увидевший свет в петербургском альманахе «Альбом современных
муз» на 1828 г.
Булгарин, острый и наблюдательный мемуарист, поведал здесь
о трех своих встречах с Карамзиным в 1819 г. Даже противники
Булгарина признавали, что он изобразил историографа с внешней
стороны во вполне достоверных тонах, с живыми и занимательны-
ми подробностями, передававшими и его психологический склад, и
реальные черты бытового поведения. Но Булгарин — выходец из
враждебного лагеря, человек с одиозной репутацией, был давний
недоброжелатель Карамзина, подвигнувший в свое время польского
историка И. Лелевеля на резкую критику «Истории государства
Российского», да и сам преследовавший ее своими нападками. По-
сле же кончины историографа он старался выглядеть в обществен-
ном мнении его почитателем и почти что другом. Далеко не пони-
мая, однако, подлинного масштаба творчества и личности Карамзи-
на и верный своей дидактической манере, он представил его не-
сколько приглаженным, благостным, заурядно-добропорядочным,
— как сам говорил К. С. Сербиновичу, «в виде доброго немецкого
пастора, окруженного семейством и друзьями».
Первоначально Булгарин предполагал напечатать очерк «Встре-
ча с Карамзиным» в «Северных цветах» А. А. Дельвига, но Пушкин,
узнавший о том, решительно воспротивился и убеждал Дельвига:
«Не печатай его в своих Цветах. Ей-Богу неприлично. Конечно,
вольно собаке и на владыку лаять, но пускай лает она во дворе, а не
«Цепь непрерывного предания»
89
у тебя в комнатах. Наше молчание о Карамзине и так неприлично;
не Булгарину прерывать его. Это было 6 еще неприличнее»74 . Сам
А. Тургенев в одной из своих корреспонденций, напечатанной в том
же 1827 г. в «Московском телеграфе», задавался вопросом: «у нас,
кто по сию пору прервал гробовое молчание о Карамзине? <...> Мы,
жившие его жизнью, страдавшие его страданиями, мы, одолженные
ему лучшими благами ума и души, что мы сделали? Опустили его в
могилу, бросили горсть земли на землю его и смолкли, как умер-
шие»75 .
Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что, по мысли
А. Тургенева, выход в свет собрания писем Карамзина и призван
был нарушить, наконец, это затянувшееся на десятилетие после его
кончины молчание.
Было еще одно обстоятельство, придававшее в глазах А. Тур-
генева актуальный смысл их скорейшей публикации. Он, как мы ви-
дели, еще о 1819 г. вынашивал мысль об издании в будущем писем к
себе за прошедшие годы своих друзей и наставников. Со временем
намерение это крепло, А. Тургенев собирался осуществить его, как
сам писал, «под свободным небом», имея, конечно, в виду свои час-
тые поездки в европейские страны. К 1837 г. оно, видимо, созрело
окончательно. Выше мы приводили письмо А. Тургенева от 30 апре-
ля того же года с обращением к петербургским друзьям, где он со-
общал, что «решился издавать <...> в Париже, мало-помалу» свою
переписку с ними. А еще 15 апреля, в самый разгар хлопот о публи-
кации карамзинских писем, А. Тургенев снова пишет Вяземскому:
«Пожалуйста, не задерживай дела печатания писем: на нем основано
другое, не для меня одного интересное. Потом издаем Шлёцера,
Дмитриева, Жуковского, Батюшкова, тебя, и мало-помалу все по-
койники оживут в письмах ко мне»76 .
Стало быть, выход в свет собрания карамзинских писем
А. Тургенев расценивал как начало, как первый опыт на пути пре-
творения в жизнь обширной эпистолярно-издательской программы,
которая закрепила бы в сознании современников и потомков память
о его литературно-дружеском окружении.
74 Вацуро, Гиллельсон. С. 85~87; Вацуро В. Э. Встреча (Из комментариев к ме-
муарам о Карамзине) //Н. М. Карамзин. Юбилей 1991 года. Сборник научных
трудов. М.,1992. С. 111-126.
75 Тургенев А. И. Хроника русского. С. 23.
76 ОА. Т. IV. С. 6.
90 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
«Мы ленивы и нелюбопытны»
Пушкин, Вяземский и их литературные соратники были всерь-
ез озабочены состоянием мемуарного дела в России, которое оцени-
валось ими весьма критически.
В одном из примечаний к первой главе первого издания «Евгения
Онегина» (февраль 1825 г.) — к строке «Под небом Африки моей»
Пушкин поместил краткую биографическую справку о своем прадеде
А. П. Ганнибале, знаменитом сподвижнике Петра I, в заключении ко-
торой было сказано: «В России, где память замечательных людей ско-
ро исчезает, по причине недостатка исторических записок, странная
жизнь Аннибала известна только по семейственным преданиям. Мы со
временем надеемся издать полную его биографию».
Не вполне ясно, что подразумевал Пушкин под «полной биогра-
фией» А. П. Ганнибала: так называемую «немецкую биографию»
«царского арапа», составленную в 1780-х — начале 1790-х гг. при уча-
стии его близких (к 1825 г. о ее существовании Пушкин хорошо знал и
в этом случае мог бы выступить в качестве ее издателя), или свое соб-
ственное описание жизни прадеда, основанное на «домашних» расска-
зах его потомков и исторических документах? Напомним, что в мему-
арных записках начала 1830-х гг., которые, по некоторым предполо-
жениям, Пушкин собирался публиковать — в «Начале автобиогра-
фии» — сжатое, но фактически насыщенное повествование о
А. П. Ганнибале и его сыновьях занимало центральное место. (Здесь
же, кстати, Пушкин сообщил о том, что в свое время были мемуары и
самого А. П. Ганнибала, сожженные им еще в царствование Анны Ио-
анновны.) Как бы то ни было, стремление письменно, а, возможно, и
печатно, закрепить биографию своего прадеда было для Пушкина ак-
том восполнения умирающей в устных семейных преданиях памяти о
нем и его времени77 .
Эту же мысль почти в совпадающих выражениях он снова выска-
зал в 1835 г. в «Путешествии в Арзрум», в следующем году опублико-
ванном в «Современнике». В завершении текста с припоминаниями о
А. С. Грибоедове, навеянными впечатлением от встречи на горных пе-
ревалах Кавказа возницы с гробом погибшего в январе 1829 г. в Пер-
сии драматурга и дипломата, Пушкин с горечью писал: «Как жаль,
что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию 6ы-
77 Пушкин. Т. V. С. 30—31, 512-514; Эйдельман Н. Пушкин. История и совре-
менность в художественном сознании поэта. М.,1984. С 9, 17, 298-359; Левко-
вич. С. 102- 103, 213; Тартаковский 2. С. 25-26.
Мы ленивы и нелюбопытны»
91
ло бы делом его друзей, но замечательные люди исчезают у нас, не ос-
тавляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны»78 .
Вырванная из контекста, эта печальная сентенция вот уже бо-
лее 160 лет, словно расхожая пословица, тысячекратно воспроизво-
дится в ученых трудах, популярной литературе, публицистике к
месту и не к месту, по самым различным поводам, чаще всего ни-
как не связанным с ее происхождением, и мало кто теперь отдает
себе отчет в ее истинном, исторически конкретном смысле. Пушкин
же имел здесь в виду не только то, что по смерти Грибоедова от не-
го не осталось «мемуарного следа», виною чему — и нежелание со-
временников оценить по достоинству его талант и его личность, но,
— как и в биографической справке о Ганнибале — их «нелюбо-
пытство» вообще к памяти о «замечательных людях» России.
(Много позднее, в конце 1860-х гг., М. Н. Лонгинов, считавший
себя наследником и продолжателем традиций дворянской культуры
пушкинской эпохи, отзовется об этом же как о «нашей легкомыс-
ленной забывчивости <...> и нерадении в сохранении памятников
проживаемого и прожитого»79 .)
Удивительно и другое: в обзорах мемуарных интересов Пушкина
его биографы, ставя приведенные выше его высказывания в общий
ряд, так сказать, одно вслед другому, не обращают внимания на то,
что они разделены между собой одиннадцатью годами — целой, в
сущности, эпохой, наполненной ощутимыми переменами как в жизни
страны — в политике, общественных умонастроениях, культуре, лите-
ратурно-журнальном деле, исторической мысли и т. д., так и в личной
судьбе самого Пушкина, прошедшего за эти годы гигантский путь
творческого развития и мировоззренческой зрелости. За это время ре-
шительно изменились его взгляды по многим коренным вопросам ок-
ружающей его жизни, однако суровая оценка отношения соотечествен-
ников к исторической памяти оказалась на редкость устойчивой, — ка-
ким оно, это отношение, было в середине 1820-х гг., таким, по его
мнению, оставалось и в середине 1830-х гг.
Но если у Пушкина мы находим хотя и исторически точные,
но вскользь брошенные, почти афористические изречения на эту
тему, то Вяземскому принадлежат уже развернутые и теоретически
осмысленные соображения, складывающиеся в некую систему взгля-
дов на русскую «мемуарную словесность» XVIII — начала XIX в. —
78 Пушкин. Т. VI. С. 668.
79 Современная летопись. 1869. № 44. 23 ноября. С. И; Эйдельман Н. Я. Быть
может, за хребтом Кавказа... М., 1990. С. 213-214.
92 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической, мысли...
взглядов, выраженных с присущей его самобытному стилю образной
силой и художественно-публицистической заостренностью.
При этом следует учесть, что они выросли из собственной твор-
ческой практики Вяземского — критика, биографа, историка литера-
туры. Его первые выступления на этой стезе — некрологическая ста-
тья о Г. Р. Державине (1816 г.) и предисловие к сочинениям попу-
лярного в начале века драматурга В. А. Озерова (1817) — стали за-
метным явлением литературно-критической мысли.
Но наиболее значительное выступление Вяземского конца
1810-х — начала 1820-х гг. в жанре литературно-биографического
портрета было посвящено писателю, которого он лично хорошо знал,
— речь идет о не раз уже упомянутом нами ранее И. И. Дмитриеве.
Прославленный в 1780-1800-х гг. баснописец, автор писем, стихо-
творных сказок, сатир, эпиграмм, один из создателей «нового слога» в
русской словесности, строгий ревнитель сословного кодекса чести и
светских приличий, Дмитриев пользовался непререкаемым литератур-
ным и нравственным авторитетом в просвещенном дворянском общест-
ве. Для младших его поколений облик Дмитриева как близкого зна-
комца виднейших писателей и государственных сановников екатери-
нинского «века», как свидетеля казни Пугачева, жертвы переменчиво-
го деспотизма Павла I, сенатора и министра юстиции при Александре
представлялся едва ли не легендарным — олицетворением связи раз-
ных эпох, хранителем множества исторических и литературных преда-
ний, уходящих в глубь XVIII в.
Поселившись после своей отставки в 1814 г. в Москве, он при-
влек к себе внимание интеллектуальной элиты древней столицы,
покровительствовал начинающим поэтам и прозаикам и сплотил во-
круг себя кружок преданных ему литераторов-карамзинистов
(В. В. Измайлов, В. Л. Пушкин, П. И. Шаликов, М. Н. Макаров,
Н. Д. Иванчин-Писарев, М. А. Дмитриев и др.). Это окружение
И. И. Дмитриева, озабоченное упрочением дворянских культурных
традиций и стремлением оставить свой след в памяти поколений,
явилось одним из ранних рассадников в России интереса к мемуа-
ристике. Сам же И. И. Дмитриев стал, как увидим далее, одной из
ключевых фигур во многих мемуарных начинаниях литераторов
пушкинского круга в 1820-1830-х гг.
К исходу второго десятилетия века он задумал выпустить в
свет последнее при жизни собрание своих сочинений, которое под-
водило бы итоги всему сделанному им в русской поэзии, а право на
издание передал Вольному обществу любителей российской словес-
ности, которое такую возможность сочло для себя честью. Общест-
Мы ленивы и нелюбопытны»
93
во, бывшее средоточием передовых литературно-ученых сил Петер-
бурга, находилось в орбите влияния северных декабристов, и неко-
торые из них высоко ценили историко-патриотические стихотворения
патриарха русской поэзии. В лице своего председателя Ф. Н. Глинки
и поэта-переводчика Н. И. Гнедича оно обратилось к Вяземскому —
своему почетному члену с просьбой «написать жизнь И. И. Дмит-
риева к новому изданию стихотворений его и с нею вместе взгляд на
его поэзию». Вяземский только недавно вернулся в Москву после
почти трех летней службы в Варшаве, откуда был фактически удален
Александром I за либеральные прегрешения. Естественно, что он
охотно принял предложение Общества и уже в сентябре 1821 г. ста-
тья «Известия о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева» была
написана. Однако в этом варианте она оказалась слишком острой,
чтобы иметь шанс выйти в свет. Как это часто бывало с ним, Вязем-
ский затронул здесь более широкий круг тем, чем это требовали от
него формально понятые задачи статьи, и придал им яркое публици-
стическое звучание. Так, он коснулся болезненной для русской дей-
ствительности проблемы взаимоотношений государственной власти и
литературы (благо, что персонаж статьи достаточно проявил себя в
том и другом качествах), критически высказывался о внутренней по-
литике, о состоянии отечественной журналистики в сравнении с ев-
ропейской и т. д. Рукопись статьи пришлось отдать на суд арзамас-
ских друзей — ее внимательно читали Д. Н. Блудов, А. Тургенев,
Жуковский. Вяземский ждал развернутых замечаний от Н. И. Тур-
генева. Карамзин предостерегал автора от излишней политичности,
злободневности, полемических выпадов. «Охота вам вольтерствовать
и щелкать в каменную стену, — укорял его Карамзин, — цензура не
пропустит»80 . В октябре 1822 г. статья придирчиво обсуждалась в
Вольном обществе, где она была чуть ли не забаллотирована умерен-
но-консервативными его членами, но зато поддержана А. А. Бесту-
жевым и К. Ф. Рылеевым. В результате текст претерпел существен-
ные изменения, будучи сокращен и обескровлен, он не отражал все-
го, что хотел сказать автор. Но так или иначе, «Известие о жизни и
стихотворениях И. И. Дмитриева» в качестве предисловия к первому
тому его сочинений вышло в свет в 1823 г., и в таком виде статья со-
храняла многие свои достоинства.
Разбор поэтического наследия Дмитриева Вяземский сопроводил
очерком истории развития русской литературной речи, дабы читате-
лю стала понятна роль Дмитриева — реформатора русского поэтиче-
80 СН. Кн. 1. С. 121.
94 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
ского языка. Вяземский дал при этом обстоятельную характеристику
басенного творчества Дмитриева (в этом отношении он поставил его
даже выше И. А. Крылова, что вызвало многолетнюю полемику в
критике). Вся статья пронизана мыслью о просветительском назна-
чении литературы и высокой общественной миссии писателя, кото-
рому подобает быть впереди правителей: «писатель всегда бывает
благотворителем сограждан, вожатым мнения общественного и союз-
ником бескорыстным мудрого правительства»81 .
Вяземский предполагал вначале подробно остановиться на
жизнеописании Дмитриева, его литературно-бытовых и государст-
венных связях, рассказать, например об опале, постигшей его при
Павле I, но этому воспрепятствовали цензурные соображения.
«Если можно было бы мне разобрать жизнь его, характер», «но
<...> делать этого было невозможно», — сетовал он в письме к
Жуковскому82 . Тем не менее Вяземский стал собирать о Дмитриеве
биографические сведения, надеясь оживить воспоминания о нем
друзей. Обратился он, естественно, с этой целью к Карамзину, ко-
торый отвечал на его запрос: «Вы требуете материалов для био-
графии Ивана Ивановича: это нелегко на письме. Предложите мне
вопросы: буду отвечать на них; или пришлите, что напишете: могу
сделать некоторые замечания»83 . Надо вообще учитывать, что био-
графическая часть статьи, даже в ее сокращенной редакции, имела
под собой преимущественно мемуарную основу, хотя она не всегда
проявляется на поверхности изложения. И не потому только, что
Вяземский мог широко пользоваться показаниями о Дмитриеве его
знакомых и близких и даже его собственными автобиографически-
ми рассказами. Но, главное, он мог прибегнуть к своим личным
воспоминаниям и впечатлениям, пропустив через их призму все
сказанное в статье. Помня Дмитриева с отроческих лет, когда он
еще посещал дом отца — именитого и просвещенного московского
барина А. И. Вяземского, общаясь с ним всю сознательную жизнь,
автор статьи неизбежно выступал по отношению к нему как био-
граф-современник, биограф-очевидец, биограф-мемуарист. Вязем-
ский и сам прекрасно понимал эту особенность своей статьи и
разъяснял Жуковскому: «Впрочем, биография не портрет, а карти-
81 Вяземский П. А. Сочинения в двух томах. Т. 2. С. 48-94, 315-324. См также:
Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.;Л., 1959.
С. 298-303; Лотман Ю. М. Вяземский и движение декабристов. С. 118-119;
Базанов В. Г. Ученая республика. М.;Л., 1964. С. 232, 278-284; Гиллелъсон.
Вяземский. С. 60-95.
82 РА. 1900. № 2. С. 186.
83 СН. Кн. 1. С. 196.
«Мы ленивы и нелюбопытны»
95
на, то есть биография вроде моей, она больше подходит к запис-
кам (memoires)^ .
В данном контексте Дмитриев вполне органично предстает под
пером Вяземского еще в одной своей ипостаси — транслятора жи-
вой исторической памяти. Вот в каких словах это выражено:
«Никто лучше автора нашего не мог бы составить обозрения и за-
писок литературных последнего полустолетия. Ум наблюдатель-
ный, взгляд зоркий и верный, память счастливая, мастерство пове-
ствования, вкус строгий и чистый, долгое обращение с книгами и
писателями, — все ручается за успешное исполнение предприятия,
коего, смеем сказать, мы почти вправе требовать от автора, уже
принесшего столько пользы словесности нашей. У нас государст-
венные люди, полководцы, писатели, художники проходят молча-
ливо и как бы украдкою поприще действия своего и, по большей
части в жизни сопровождаемые равнодушием, по кончине награж-
даются одним забвением. Смерть их похитила, и из частной жизни
молва ничего не завещает нам ни поучительного, ни занимательно-
го, и ни один голос не раздается для сохранения их памяти. На хо-
лодной и неблагодарной почве остывают и изглаживаются все сле-
ды бытия человека знаменитого при жизни <...> Суворов жив у
нас в одних реляциях военных, конечно, достаточных для его сла-
вы, но не для любопытства нашего. Ломоносов, коего жизнь, может
быть, более самых творений его исполнена поэзии, еще ожидает био-
графа искусного <...> Гордость народная, источник любви к отечест-
ву, сей первой добродетели народа и сего первого залога их славы,
не может и не должна быть слепым чувством пристрастия или гру-
бым самохвальством. Пусть почерпается она из точного познания
всего, что может в глазах наших возвысить достоинство страны, в
коей мы родились, народа, коему принадлежим. Из сродства нашего
с мужами, коих деятельная и плодотворная жизнь содействовали
благоденствию и славе отечества и кои имеют еще более права на
нашу благодарность, чем на благодарность своих современников, ибо
пора сеяния не есть пора жатвы.
Во Франции писатель, оставивший по себе страничку стихов в
гостеприимном «Календаре Муз», по смерти своей занимает не-
сколько страниц в журналах и биографических словарях, а из них
переходит в область истории. Такая мелочная попечительность мо-
жет казаться неуместною и смешною вчуже, но в своей земле она
есть полезное поощрение ко всем предприятиям общественным, по- *
84 РА. 1900. № 2. С. 186 (курсив мой —А. Т ).
96 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
буждением к славе и средство успешное для поддержания и под-
крепления семейственной связи народа, которая прерывается и ру-
шится там, где старина без преданий, а настоящее без честолюби-
вых упований на будущее»85 .
Замечательно, что уже в этой ранней, датируемой началом
1820-х гг., декларации присутствуют как бы в зародыше, в сверну-
том виде главнейшие слагаемые будущих воззрений Вяземского на
общественно-историческое значение мемуарной традиции, на «ме-
муарную словесность» в России в соотношении с европейской, на
важность биографических источников для познания частной жизни.
Причем уже здесь эти воззрения выражены в формулах и поняти-
ях, которые, как увидим далее, красной нитью проходят через все
последующее — вплоть до конца жизни — теоретические размыш-
ления Вяземского на мемуарно-биографические темы.
Еще большую роль в становлении взглядов Вяземского на ме-
муаристику и смежные жанры сыграли его многолетние занятия био-
графией Д. И. Фонвизина, бегло упомянутой нами ранее. Замысел
ее родился еще в ходе работы над статьей о Дмитриеве. Из письма
Вяземского к нему от 22 сентября 1821 г. видно, что сперва он наме-
ревался написать в виде предисловия к изданию произведений
Д. И. Фонвизина «Известие о жизни и сочинениях», т. е. выступить
в тех же канонах вступительной статьи, в какие была облечена био-
графия Дмитриева86 . В течение 1820-х гг. Вяземский не переставал
заниматься фонвизинской темой. Но, по мере углубления в нее и на-
копления новых материалов, предисловие все больше разрасталось, а
срок его окончания все более отодвигался. Только в конце 1829 г.
были готовы первые части жизнеописания, однако решающий сдвиг
пришелся на осень 1830 г. (своего рода «Болдинскую осень» Вязем-
ского), когда, прикованный к Остафьево холерной эпидемией, он в
порыве творческого вдохновения завершил работу над большей ча-
стью книги. Таким образом вместо выдержанного в несколько старо-
модном жанре «Известия о жизни и сочинениях...» явилась капи-
тальная монография о творческом и жизненном пути выдающегося
сатирика и драматурга, искусно вписанного в рамки эпохи, с сущест-
венными соображениями о судьбах русской комедии, о русском Про-
свещении XVIII в., об энциклопедистах и т. д. В основе книги лежа-
ла впервые так подробно развернутая идея о социально-исторической
обусловленности развития литературы, ее воспитательном назначе-
нии, ее неразрывной связи с идейной жизнью общества и обществен-
85 Вяземский П. А. Сочинения в двух томах. Т. 2. С. 56, 57.
86 Письма разных лиц к И. И. Дмитриеву. М.,1867. С. 128.
Мы ленивы и нелюбопытны»
97
ними нравами. В историю гуманитарной научной мысли книга Вя-
земского вошла и как первая монография о крупном русском писате-
ле, и как первое исследование литературно-общественного движения
в России87 .
В декабре 1830 г. Вяземский читал отдельные главы книги на-
вестившему его в Остафьево Пушкину, а в 1832 г. полную рукопись
дал для ознакомления литературным друзьям, в частности, А. Тур-
геневу, Д. Н. Блудову, К. С. Сербиновичу и, конечно, Пушкину. Им
было сделано на рукописи около 30 помет — критических, уточняю-
щих, но в ряде принципиальных моментов вполне одобрительных.
При некоторых несогласиях с Вяземским в целом Пушкин чрезвы-
чайно высоко отзывался о биографии Фонвизина и еще в апреле
1831 г. в письме к П. А. Плетневу оценивал ее как «книгу едва ли не
самую замечательную с тех пор, как пишут у нас книги (все-таки,
исключая Карамзина)»88 . В 1833-1834 гг. рукопись биографии была
в распоряжении Пушкина, и он использовал ее материалы в V главе
«Истории Пугачева», отметив при этом: «Надеемся в непродолжи-
тельном времени издать в свет сие замечательное во всех отношениях
сочинение», а в черновиках указал: «Ныне оконченная рукопись на-
ходится в моих руках для напечатания». Итак, Пушкин засвидетель-
ствовал свое намерение стать издателем фонвизинской биографии,
что уже само по себе достаточно знаменательно. Поскольку же Вя-
земский развивал здесь, как будет видно из дальнейшего, свои взгля-
ды на «мемуарную словесность», важно подчеркнуть, что рукопись
биографии находилась у Пушкина довольно продолжительное время
и, что, следовательно, он мог не раз обращаться к ее тексту89 . (За-
метим, что Вяземский работал с рукописью книги и в дальнейшем,
учитывая критику друзей, внося поправки и дополнения — вплоть до
издания ее полного текста в 1848 г.)
Стремясь воссоздать облик Фонвизина-драматурга, сам склад
его личности, его оппозиционно-просветительскую деятельность на
фоне истории екатерининского царствования, общественно-идейной
борьбы, театральной и литературной жизни, Вяземский столкнулся
с трудностями, которые по самой новизне поставленной им задачи
до той поры и не могли себя обнаружить.
Родившись в год смерти Фонвизина, он не мог, естественно,
как при подготовке жизнеописания Дмитриева, воспользоваться и
87 Гилделъсон. Вяземский. С. 201-205; Возникновение русской науки о литературе.
М.,1975. С. 308-313.
88 Пушкин. Т. X. С. 345.
89 НАП. С. 67.
98 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
собственными воспоминаниями о драматурге, и — в сколь-нибудь
заметной мере — свидетельствами о нем представителей старшего
поколения его современников, практически уже сошедших с истори-
ческой арены. В то же время печатные материалы были явно недос-
таточны, а официальные сведения скудны и недоступны. Многое же
о Фонвизине, как выяснилось, вовсе не было в свое время записано,
кое-что когда-то зафиксированное, безвозвратно утрачено, многое же
по-просту забыто. Поэтому Вяземскому пришлось в поисках источ-
ников для своего труда прибегнуть к иным, еще не опробованным,
нетрадиционным методам, обратившись к сбору рукописных мате-
риалов частного происхождения, но, главное, к «живым», «устным»,
«говорящим» источникам, а это уже непременно требовало вступ-
ления в контакт с еще здравствующими очевидцами фонвизинского
времени и их ближайшими потомками.
В этом отношении книгу Вяземского о Фонвизине можно счи-
тать и первым в русской историко-литературной и — шире — исто-
рической науке в целом трудом, построенным главным образом или в
значительной степени на специальных разысканиях такого рода не-
ординарных источников. Первые известные ныне в русской историо-
графии опыты создания трудов подобного типа — «История Пугаче-
ва» Пушкина и многотомные описания войн с Наполеоном начала
века А. И. Михайловского-Данилевского — относятся к более позд-
нему времени, к 1830-м гг. Вяземский, таким образом, предстает в
этом смысле как пионер, первооткрыватель.
Еще в 1823 г. он поместил в «Сыне Отечества» призыв ко всем,
кто мог бы быть полезен ему в «доставлении сведений, касательных
жизни Д. И. Фон-Визина». Более всего дорожа непосредственным,
свежим свидетельством очевидца, Вяземский на протяжении не-
скольких лет обращался к десяткам своих друзей, знакомых и просто
малоизвестных лиц, в том числе и к потомкам самого Фонвизина, с
просьбами поделиться о нем устными воспоминаниями или сведения-
ми из семейных архивов. В результате Вяземскому удалось привлечь
для своей книги множество ценных историко-биографических дан-
ных. «Насыщение “Фонвизина” эпистолярными и мемуарными мате-
риалами превратило эту книгу в редчайший первоисточник для всех
последующих исследователей жизни и творчества сатирика»90 .
В самом начале своего повествования, жалуясь на «скудость»
его «способов и средств», Вяземский поясняет это следующим прин-
ципиальной значимости замечанием: «Биографические материалы у
90 Гидделъсон. Вяземский. С. 202-215; НАП. С. 3-5, 58-69.
«Мы ленивы и нелюбопытны»
99
нас так недостаточны, что при неимении принадлежностей и красок
для написания исторической картины, едва ли можем написать и
портрет во весь рост. Наша народная память незаботлива и неблаго-
дарна. Поглощаясь суетами и сплетнями нынешнего дня, она не име-
ет в себе места для преданий вчерашнего». Уместно напомнить здесь,
что примерно в то же время, в 1830 г. в статье «О Сумарокове», вы-
ражая радость по поводу «находки биографических памятников» о
нем, Вяземский указывал на неудовлетворенное в России «любопыт-
ство» и «жадность» к «запискам историческим», к силу чего прихо-
дится довольствоваться «чужими сплетнями за неимением своих»91 .
Позже, в 1847 г., когда, по мнению Вяземского, в развитии мемуарно-
биографических жанров в России наметился уже некоторый сдвиг
(«Ныне биографическая любознательность пробудилась»), он напи-
шет: «Биографическая часть, которая придает литературе так много
красок, движения и личности, была долго у нас в совершенном забве-
нии. Можно было думать, что книги наши писаны какими-то жителя-
ми Луны, о коих ни малейших сведений не имеем»92 .
Заметим, что биографические материалы в понимании Вязем-
ского, как, впрочем и Пушкина, — это главным образом личностно-
памятные документы. Поэтому «Биография» в их словоупотребле-
нии часто сливалась или очень близко соприкасалась с «Мемуара-
ми». Как мы помним, Вяземский считал, что его жизнеописание
Дмитриева «больше подходит к Запискам (memoires)». Сама книга
о Фонвизине называлась первоначально «Биографические и лите-
ратурные записки о Денисе Ивановиче Фон-Визине». Вместе с тем
Пушкин свои мемуарные записки первой половины 1820-х гг. на-
зывал «биографией»93 .
Далее, в III главе книги Вяземский подчеркивает, что «в госу-
дарственном и общежительском бытии» «наша давность не заходит
за царствование Петра и во многом начинается от Екатерины», и,
как бы подытоживая опыт мемуарно-биографических разысканий,
развивает исходную свою мысль о «скудости способов и средств»,
т. е. недостатке источников личностно-памятного характера для
воссоздания целостной и исторически достоверной картины даже
столь недавнего прошлого: «житницы преданий наших пусты, и ес-
ли надеяться на жатву для наших романов, исторических комедий,
биографий лиц и общества, то разве на ту, которая зеленеет еще в
глазах наших. Теперь никак не свяжешь настоящего с прошедшим,
91 НАЛ. С. 17; Литературная газета. 1830. № 28. 16 мая
92 Вяземский. ПСС. Т. II. С. 301.
93 Левкоеич. С. 150.
100 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
упований с преданиями; никак не сведешь концов с концами. Лично-
сти так мало отделяются у нас от толпы, все так уравнено или из-
глажено, что мы должны дорожить и малейшими оконечностями, ко-
торые выдаются наружу <...> Признаюсь, большую часть изящной
словесности отдал бы я за несколько томов записок, за несколько ис-
торических летописей — тех событий, нравов и лиц, коими пренебре-
гает история». И тогда «была бы у нас, — заключает Вяземский, —
не одна изящная словесность, но и живая литература фактов со все-
ми своими богатыми последствиями»94 .
Не требуется больших усилий, чтобы понять, насколько эти
блистательные рассуждения Вяземского, по остроте мысли и емкой
многослойности своего содержания и сегодня звучащие вполне со-
временно и своевременно, близки к аналогичным высказываниям
Пушкина 1825 и 1836 гг. И в данном случае он был полностью со-
лидарен с Вяземским, написав на полях рукописи с текстом этих
рассуждений: «Прекрасно»95. Их теснейшая внутренняя связь с
пушкинскими высказываниями уже отмечалась в литературе96.
Следует, однако, учесть, что и в 1825, и в 1836 г. «недостаток ис-
торических записок» занимал Пушкина преимущественно в био-
графическом плане — с точки зрения сохранения памяти о выдаю-
щихся, «замечательных людях» и документальных предпосылок
для создания их жизнеописаний. Вяземский же, отталкиваясь от
своих биографических штудий, ставил вопрос несколько шире. Не-
достаток «нескольких томов записок» о тех сторонах исторической
жизни, событиях и лицах, которыми пренебрегает официальная ис-
тория, воспринимался им как проблема угасания исторического
предания и разрыва связи времен, как результат безучастности об-
щества к традициям минувшего. Отсюда и его упрек в адрес «неза-
ботливости» «нашей народной памяти», и трезвое понимание неза-
вершенности процесса формирования в русском обществе свобод-
ной личности как одной из причин замедленного развития в России
мемуарного жанра, и явное предпочтение в воссоздании реальной
исторической действительности документальному началу, «живой
литературе фактов» перед «так называемой изящной словесно-
стью», вымыслом, беллетристикой и т. д.
И тем не менее, надо еще раз подчеркнуть, что в самом подхо-
де к мемуаристике как воплощению исторического предания Пуш-
кин и Вяземский занимали общую позицию, их мысли в этом от-
94 НАП. С. 27; Вяземский. ПСС. Т. V. С. 13. 34.
95 НАП. С. 17. 27.
96 Там же. С. 74.
«Мы ленивы и нелюбопытны»
101
ношении развивались в одном направлении. Более того, есть все
основания считать, что эта общность позиции явилась следствием
их непосредственного общения в 1820-1830-х гг. — и во время
многочисленных встреч, и заочно. Вяземский был одним из немно-
гих, с кем Пушкин делился мемуарными замыслами, и, пожалуй,
единственным, кого Пушкин ознакомил с отрывками из своих со-
жженных автобиографических записок97 . Их переписка пестрит
всякого рода мемуарными реминисценциями, откликами на прочи-
танные мемуарные книги и т. д.
В совпадении тех или иных оценок или нюансов мысли Пуш-
кина и Вяземского на мемуарные темы можно вообще уловить от-
голоски совместных обсуждений в дружеской среде единомышлен-
ников. Недаром эти отголоски слышны в высказываниях и других
литераторов, близких к Пушкину и его окружению.
Еще с 1820 г. их общий друг Д. В. Давыдов, постоянно обмени-
вавшийся с ними при личных встречах и переписке мнениями по
волновавшим его вопросам литературно-общественной жизни, писал
с горечью о посмертной судьбе двух знаменитых военачальников на-
чала века, П. И. Багратиона и Н. М. Каменского — «о сих двух ге-
роях наших, которые упадают в забвении от лени нашей, или, лучше
сказать, от равнодушия нашего ко всему великому»98 .В одном из
своих мемуарных набросков середины 1830-х гг. А. Ф. Воейков —
поэт, критик, издатель, старый «арзамасец», не раз поддерживавший
Пушкина в борьбе с его литературно-журнальными противниками,
писал: «Мы равнодушны к своему прошлому, не записываем слав-
ных деяний своих соотечественников, впоследствии они забываются:
от этого жизнеописание графа Румянцева-Задунайского, Панина,
Безбородко состоит из сухого послужного списка. Только анекдоты о
странностях знаменитых чудаков Суворова и Потемкина переходят
изустно от современников к детям, но и из них половина искажена, а
другая позабыта»99. «Мы равнодушны к своему прошлому...» — яв-
ный перифраз аналогичных сентенций Пушкина и Вяземского, близ-
кий к ним даже интонационно, а сожаление по поводу отсутствия
достойных биографий русских полководцев и государственных му-
жей конца XVIII в. развивает пушкинский же мотив об исчезновении
памяти о «замечательных людях» России.
В своих «Воспоминаниях о Пушкине» (написаны около 1840 г.)
В. И. Даль, призвав современников собирать всякого рода памятные
97 Там же. С. 72, 73.
98 Сборник РИО. СПб.,1890. Т. 73. С. 527.
99 РО ИРЛИ. Ф. 265. Оп. 2. № 510. Л. 1.
102 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
записки «о замечательных мужах наших» (тут, как видим, даже сло-
весная, фразеологическая перекличка с высказываниями на эту тему
Пушкина и Вяземского), заметил далее: «У нас все родное теряется
в молве и памяти, и внуки наши должны будут искать назидания в
жизнеописаниях людей нерусских, к своим же поневоле охладеют,
потому что ознакомиться с ними не могут; свои будут для них чужи-
ми, а чужие сделаются близкими»100 .
Сходные же соображения о том, что в закреплении памяти о
прошлом русские уступают иностранцам, писавшим о России, про-
звучали еще 1830 г. в «Литературной газете» Дельвига—Пушкина
в анонимной рецензии на первое русское издание записок француз-
ского авантюриста, капитана Ж. Маржерета об эпохе Смуты нача-
ла XVII в. (Они были многократно использованы в «Истории» Ка-
рамзина, где Маржерет фигурировал как исторический персонаж;
Пушкин же, увековечивший его образ в «Борисе Годунове», мог
быть непосредственно заинтересован в появлении этой рецензии на
страницах газеты.) Указав на ценность «Записок исторических»,
повествующих «о духе времени, о нравах, склонностях и направле-
нии ума современников описываемой эпохи и о характере лиц, дей-
ствующих в оную», автор рецензии констатирует: «Наша отечест-
венная История не богата подобными материалами, и большая
часть из уцелевших оставлена нам иностранцами, посещавшими
Россию или жившими в ней»101 .
Сетования 1820-1830-х гг. не недостаток записок частного ха-
рактера о прошлом и быстротекущей современности активно обсу-
ждались, как мы видим, в узком дружеском кругу и, не считая
вскользь брошенных фраз в примечании к первой главе «Евгения
Онегина» издания 1825 г., в «Путешествиях в Арзрум» в 1836 г. и
в «Литературной газете» 1830 г., не имели выхода на публику. Тем
не менее они высказывались и за пределами этого круга, причем
гласно, с ориентацией на широкую читательскую аудиторию.
В том, что касается мемуарного наследия XVIII столетия, та-
кого рода жалобы впервые раздались еще в начале XIX в., и это
было вполне естественно, поскольку до того воспоминания и днев-
ники прошедшего столетия в печать практически не попадали, по-
павшие же в первые годы нового века на ее страницы мемуарные
публикации не могли еще изменить общего впечатления — само
существование мемуарной традиции XVIII в. виделось тогда в весь-
100 Пушкин в воспоминаниях современников. М.,1974. Т. II. С. 226.
101 Литературная газета. 1830. № 6. 2 ноября. С. 11; Россия в начале XVII в. За-
писки капитана Маржерета. М.,1982. С. 37-42.
«Мы ленивы и нелюбопытны
103
ма туманных и зыбких очертаниях. Многим, в частности, казалось,
что история России этого столетия освещена только мемуарами
иностранцев (мнение, которое, как мы только что могли убедиться,
еще в 1830 г. запоздало разделялось «Литературной газетой»). В
вопросе же о том, составлялись ли вообще в XVIII в. записки рус-
скими людьми, царила полная неясность. В 1812 г. известный ма-
сон и общественный деятель И. В. Лопухин в ответ на нападки со-
временников на его собственные воспоминания писал в журнале
«Друг юношества»: «У нас их еще почти не водится, а на ино-
странном языке мало ли мемуаров читали?»102 . В 1817 г.
Н. И. Греч в «Сыне отечества» восклицал: «Какою благодарностью
были бы мы обязаны тому из сподвижников Минина, Румянцева и
Суворова, который оставил бы нам записки о своем времени!», и
далее, упомянув об «удовольствии», с каким читали воспоминания
иностранцев о России, заметил: «Но удовольствие еще было бы
вдвое сильнее, если бы сии воспоминания были нам оставлены рус-
скими»103 .
Еще в 1808 г. М. Т. Каченовский в предисловии к публикации
в «Вестнике Европы» выдержек из записок Я. П. Шаховского (а
именно они и были первыми напечатанными в России мемуарами
XVIII в.), коснувшись жизнеописаний «славных людей осьмнадца-
того столетия», отметил: «своих собственных записок историче-
ских, сего времени мы почти не имеем или, может быть, они еще
никому не известны; очень мало осталось очевидных свидетелей
царствования императрицы Елизаветы Петровны, а еще таких, ко-
торые, сохраняя в памяти события времен Анны Иоанновны, сооб-
щили бы их прилежному собирателю для составления непрерывной
цепи важнейших происшествий»104 . Два года спустя, Н. С. Всево-
ложский, представляя читателю уже двухтомное издание записок
Я. П. Шаховского, писал: «современные бытописания, известные
под названием Записок (Memoires)» «во все времена и у всех про-
свещенных народов почитались драгоценными памятниками исто-
рического беспристрастия, которым подобных на языке нашем еще
не находится»105 .
В 1826 г. П. П. Свиньин в «Отечественных записках», во
вводной заметке к некрологическому очерку мемуарного характера
А. Я. Булгакова о Ф. В. Ростопчине не преминул заметить: «к не-
102 Друг юношества. 1812. Ноябрь. С. 135.
103 СО. 1817. № 45. С. 280.
104 BE. 1808. № 17. С. 11.
105 Записки князя Я. П. Шаховского. М.,1810. Ч. 1. С. Ill, VII. *
104 Глава 2. Мемуаристика в литературно ‘исторической мысли...
счастью, предки наши весьма мало оставили нам подобных запи-
сок», а в 1830 г. в примечании к запискам В. А. Нащокина опять
же сожалел, что «мы весьма мало находим оных касательно любо-
пытных царствований Анны Иоанновны и Елизаветы Петров-
ны»106 . Что же до времен Екатерины II, то, как было сказано в
1833 г. в рецензии «Северной пчелы» на составленное П. И. Су-
мароковым «Обозрение» ее царствования, «Современники Вели-
кой, свидетели ее славы, очевидцы ее подвигов один за другим от-
ходят в вечность, унося свои воспоминания»107 .
Стало быть, сетования Пушкина и его литературного окружения
на скудость в России памятных записок возникли не на пустом мес-
те, а на почве вполне сложившихся в русской печати мнений еще в
начале века. Но если авторы приведенных выше высказываний с жа-
лобами на отсутствие в XVIII в. подобных записок или хотя бы на
неизвестность их в первые десятилетия XIX в. как бы эмпирически
констатировали свои наблюдения, то Пушкин и Вяземский подняли
их на уровень обобщения национально-исторического масштаба: «на-
ша народная память незаботлива и неблагодарна», «мы (т. е. русские
— А. Т.) ленивы и нелюбопытны».
Надо, однако, сказать, что представление о скудости в России
в XVIII — первой трети XIX в. всякого рода записок личного про-
исхождения стойко держалось в общественно-исторической мысли и
в последующие 10-15 лет, хотя уже в 1840-х гг. в сфере мемуари-
стики наметились весьма заметные сдвиги. Напомним о них не-
сколько подробнее.
Прежде всего значительно возрастают — сравнительно с 1830-
ми гг. — количественные показатели. Почти в два раза увеличивает-
ся число введенных в читательский оборот мемуарных произведе-
ний (с 61 до 117) и на четверть — их публикаций (с 144 до 184)*.
Заметно больше выходит в свет мемуаров в виде отдельных изда-
ний. Именно 40-е гг. XIX в. отмечены рядом новаций в общем со-
стоянии мемуаристики: появление крупных автобиографических по-
вествований, вышедших в виде книг или журнальных публикаций,
в том числе и при жизни авторов (С. Н. Глинки, Ф. В. Булгарина,
С. Т. Аксакова); издание видными историками-археографами на
современном для той эпохи научном уровне мемуарных памятников
XVIII в. (общее число их публикаций повысилось более чем вдвое
— с 14 до 32); первые симптомы формирования литературного са-
106 ОЗ. 1826. № 72. С. 50; 1830. № 117. С. 76.
I07 СПч. 1833. № 41.
См. С. 37-38 настоящей книги.
«Мы ленивы и нелюбопытны»
105
мосознания мемуаристов108 . Дает себя знать и свежая мемуарная
тематика, например, публикации мемуаров о театральной жизни
рубежа XVIII-XIX вв. на базе возникшей в 1840-х гг. театральной
периодики. Существенно обогащаются новыми публикациями ранее
заявленные темы, как скажем, литературное движение, фигуры
выдающихся писателей, войны последних десятилетий.
Складывается и жанр мемуарной рецензии. В 1840-х и отчасти в
1850-х гг. вышло в свет, по меньшей мере, около сотни журнально-
газетных откликов на книги воспоминаний и дневников XVIII —
первых десятилетий XIX в. Печатаются они в самых влиятельных
периодических изданиях разной идейно-общественной направленно-
сти, а их авторами являются известные критики, ученые, журнали-
сты, библиографы (Н. И. Греч, Н. А. Полевой, П. А. Плетнев,
В. Н. Майков, А. В. Дружинин, М. Н. Лонгинов и др.). Причем
часто это были обстоятельные историко-критические статьи, тракто-
вавшие насущные проблемы и самой мемуаристики, и познания не-
давнего прошлого, и современной историографии.
Но наиболее часто, активно и плодотворно в качестве критика и
рецензента мемуарной литературы выступает в 1840-х гг. В. Г. Бе-
линский — яркий и талантливый пропагандист «мемуарной словес-
ности» в России. Ему принадлежат десятки специальных рецензий
на изданные тогда мемуары и множество развернутых высказываний
о них в общих литературно-критических статьях. Трудно назвать
сколь-нибудь заметное мемуарное произведение 1830-1840-х гг., ко-
торое бы не вызвало его живого и заинтересованного отклика. Взя-
тые в совокупности, рецензионные тексты Белинского о мемуарах,
все его отзывы, суждения, заметки по этому поводу образуют некую
цельную, теоретически осмысленную концепцию.
Между тем в многочисленных работах о Белинском эта сторо-
на его творчества никак не выделяется и специально не рассматри-
вается, хотя она, бесспорно, заслуживает самого внимательного
изучения. Мы, естественно, не ставим перед собой такой задачи, а
лишь очень сжато напомним о существе «мемуарных» воззрений
Белинского (частично некоторые его конкретные высказывания на
мемуарные темы были уже воспроизведены выше, некоторые будут
приведены в дальнейшем изложении).
Сам подход Белинского к мемуаристике проникнут последова-
тельным историзмом, ее историко-литературный генезис он справед-
ливо выводит из эволюции летописно-аналитических повествований
108 Тартаковский 2. С. 109, 114-115.
106 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
средневековья, относя мемуаристику главным образом к явлениям
духовной жизни нового времени и полагая, что на определенном эта-
пе общественного развития она начинает выполнять важнейшие
культурно-исторические функции носителя исторической памяти об-
щества. Проводя четкий водораздел между мемуарами и историогра-
фией (они «бесценный материал для историка»), Белинский, при
рассмотрении эстетических аспектов мемуаротворчества, столь же
четко отделял мемуары от художественной, беллетристической лите-
ратуры, пытаясь, в частности, уловить грань между ними и романом.
Главное видовое, жанровое свойство мемуаров, по Белинскому, —
воссоздание реальной исторической жизни, не допускающее какого-
либо вымысла. Он всячески подчеркивал приоритет в мемуаротвор-
честве субъективного, личностного начала, авторской индивидуаль-
ности, а назначение мемуаристики видел в запечатлении «безвозврат-
но уходящего от нас прошедшего» в сфере частной жизни человека в
истории, его психологического склада и умонастроений, быта и нра-
вов эпохи, «домашней» жизни народа и т. д., т. е. всех тех сторон
исторического процесса, которые веками ускользали от гладкописи
официальных историописаний и версий. Затронут был Белинским и
актуальный в 1840-х гг. вопрос о праве человека на свое мемуарное
жизнеописание и на его издание при своей жизни.
Истоки бурного подъема современной мемуаристики заключа-
лись, на его взгляд, в глубоких общественно-исторических и духов-
но-нравственных последствиях Французской революции конца
XVIII в., а начало русской мемуарной традиции он относил к эпохе
Петра I, считая, что темпы ее развития в настоящем отстают от по-
требностей быстро меняющейся действительности109 . Вместе с тем
Белинский нигде не высказывался о преимущественной роли про-
свещенного дворянства в созидании этой традиции — ни в XVIII,
ни в начале XIX в., рассматривая ее вне каких бы то ни было со-
словно-культурных рамок, и тут его взгляды отличались от пози-
ции в данном вопросе Пушкина и Вяземского.
Тем не менее даже из этого краткого изложения видно, насколь-
ко «мемуарная» концепция Белинского — несомненное достижение
русской литературно-исторической мысли 1840-х гг. — в ряде других
узловых моментов перекликается с воззрениями на «мемуарную сло-
весность» литераторов пушкинского круга и в первую очередь, ко-
нечно, Вяземского. Последнее хотелось бы отметить особо ввиду хо-
109 Белинский. Т I. С. 159-160; Т. Ill С. 18-19; Т. IV. С. 92-93; Т. VII. С. 51;
Т VIII. С. 348; Т. IX. С. 613-614; Т X. С 86, 315-316, 414.
«Мы ленивы и нелюбопытны»
107
рошо известной взаимной отчужденности между ним и Белинским,
занимавшими во многом противоположные позиции в литературно-
общественном движении 1840-х гг. Отчуждение это было не столько
личным и возрастным, сколько социальным, мировоззренческим, эс-
тетическим. Белинский видел в Вяземском представителя аристокра-
тической, светской, салонной литературы, чуждой истинно народных
интересов (хотя, надо признать, иногда он весьма одобрительно от-
зывался об историко-литературных и критических работах Вяземско-
го, например, об отрывках из книги о Фонвизине). Вяземский же
воспринимал Белинского как выразителя враждебных своему кругу
разночинно-демократических, разрушительных устремлений и даже
после смерти критика не прекращал нападки на него, называя его не
иначе, как «литературным бунтовщиком».
Тем важнее и симптоматичнее совпадение их взглядов на про-
исхождение, историко-культурное назначение и жанровую природу
мемуаристики, что лишний раз оттеняет общенациональный харак-
тер проблемы развития мемуарной культуры в России.
Говоря о новшествах, привнесенных в 1840-х гг. в условия су-
ществования мемуаристики, нельзя обойти вниманием еще одно
примечательное явление. Мы имеем в виду издание с 1841 г. «уче-
ного-литературного», а точнее историко-литературного журнала
«Москвитянин», много сделавшего для популяризации русского
мемуарного наследия XVIII — первой половины XIX в.
До последнего времени этот журнал оценивался в нашей литера-
туре чуть ли не как рупор теории «официальной народности», а его
редактор М. П. Погодин квалифицировался в этой связи как непоко-
лебимый приверженец идеологической доктрины николаевского са-
модержавия. Между тем «Москвитянин», хотя и был консерватив-
ным изданием патриархально-самобытнического толка, но никак не
может быть причислен к официозным органам, ориентированным на
правительственные установления. Политические же и общественно-
научные воззрения Погодина — историка, писателя, критика, жур-
налиста — тоже можно определить как не реакционные, а скорее
консервативные, но на разных этапах его длительной и многогранной
деятельности они менялись и вообще отличались известной широтой,
своеобразием, заключая в себе весьма существенные оттенки, еще не
вскрытые в должной мере историко-литературной наукой.
Недооценивались и культурно-общественная деятельность По-
година, и его просветительские усилия в области истории, активно
развернувшиеся, в частности, в связи с изданием «Москвитянина».
Из общего числа 185 мемуарных публикаций, появившихся в рус-
108 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
ских журналах и газетах за время издания журнала (с 1841 по
1855 гг.), на долю «Москвитянина» приходится 65, т. е. более тре-
ти. За это время на его страницах, в разделе «Материалы по рус-
ской истории и истории русской словесности» было напечатано не
менее 56 мемуарных произведений, причем большинство их было
создано в XIX в. И многие из них появились на свет благодаря
энергии и предприимчивости самого Погодина. Ими охватывался
целый' пласт общественной, военной, политической истории России:
время Екатерины II и Павла I (записки Е. Р. Дашковой, А. М. Гри-
бовского), подвиги А. В. Суворова и Московский пожар 1812 г., во-
енные действия на Кавказе, колоритные фигуры Г. А. Потемкина,
М. А. Милорадовича, А. П. Ермолова и т. д. Материалы же по та-
ким острым сюжетам, как восстание Пугачева, преследование
Н. И. Новикова и его масонского кружка или некролог матери скон-
чавшегося в Сибири декабриста Н. М. Муравьева, — Е. Ф. Му-
равьевой, ставят вообще под сильное сомнение ложные посылки о
сугубо официозной направленности «Москвитянина»110 .
При этом нельзя не заметить, сколь видное место занимала в
журнале литературная жизнь, сосредоточенная вокруг борьбы «Ар-
замаса» с «Беседой любителей русского слова», и писатели, так
или иначе прикосновенные к окружению Карамзина, его современ-
ники и последователи старшего и младшего поколений, выступали
на страницах «Москвитянина» прежде всего как персонажи мему-
арных повествований: сам Карамзин, И. И. Дмитриев, Жуковский,
Пушкин, Батюшков, Ю. А. Нелединский-Мелецкий, Г. Р. Держа-
вин и т. д. Среди же авторов-мемуаристов то и дело видим
И. И. Дмитриева (в «Москвитянине» впервые были напечатаны
отрывки из его записок), его племянника М. А. Дмитриева с фраг-
ментами из «Мелочей из запаса моей памяти», С. П. Жихарева
(здесь увидел свет его знаменитый «Дневник студента»), П. А. Вя-
земского, Н. Д. Иванчина-Писарева, А. Я. Булгакова, Ф. Н. Глин-
ки, И. М. Долгорукова и др. Нелишне здесь будет напомнить, что
на страницах «Москвитянина» в 1855 г., благодаря усилиям Пого-
дина, впервые было напечатано отвергнутое еще в 1838 г. высо-
чайшей цензурой собрание писем Карамзина к А. Тургеневу, им
самим же переданное незадолго до смерти Погодину (в «Москви-
тянине» в 1845 г. печатались и зарубежные корреспонденции
110 Тартаковский 2. С. 153-155; М. 1841. № 6. С. 438-468; 1842. № 2. С. 521-
524; № 3. С. 129-146; № 5. С. 130-131; 1843. № 1. С. 241-242; 1848. № 5.
С. 76-78; 1849. № 6. С. 24.
«Мы ленивы и нелюбопытны»
109
А. Тургенева «Хроника русского», но тогда недолгое время редак-
тором журнала был И. В. Киреевский).
Такое положение вещей было далеко не случайным.
Погодин, еще в молодости вошедший в круг Карамзина и
Дмитриева, а затем — и Вяземского, Жуковского, Пушкина, Пого-
дин — издатель «Московского вестника», друживший с любомуд-
рами и славянофилами, — сформировался как литератор и ученый
именно в этой среде. Данное обстоятельство наложило свою печать
и на его деятельность как крупного в будущем археографа и соби-
рателя памятников русской старины. Осознавая себя наследником
и продолжателем карамзинско-пушкинских традиций в русской
культуре, он проникся интересом передовых литераторов к мемуа-
ристике и уважением к историческому преданию. А его недостаточ-
ность в России он ощущал с присущей им остротой. Очень показа-
тельно в этом отношении письмо Погодина к Вяземскому от 26 ию-
ня 1848 г., где он сообщает о своем намерении, наряду с составле-
нием жизнеописания Карамзина, посвятить такое же жизнеописа-
ние М. Н. Муравьеву — видному писателю, просветителю и обще-
ственному деятелю конца XVIII — начала XIX в., товарищу мини-
стра народного просвещения при Александре I, отцу двух декабри-
стов, покровителю Карамзина и других русских литераторов. При-
чем жалобу на нехватку биографических материалов Погодин изла-
гает в тональности, чрезвычайно характерной для высказываний на
подобные темы Пушкина и Вяземского: «Карамзина мне хочется
написать, и еще Муравьева, но об этом сведений почти нет. Бума-
ги, полученные от Катерины Федоровны (вдовы М. Н. Муравьева,
упомянутой выше — А. Т.) не важны. Так забываются у нас при-
мечательные и важные люди! О любезное отечество, что за равно-
душие, что за неблагодарность! Какое мертвое безмолвие!». Надо
быть совсем уже глухим, чтобы не расслышать в этой экспрес-
сивной сентенции отзвуки пушкинских слов: «замечательные люди
исчезают у нас, не оставляя следов. Мы ленивы и нелюбопытны».
Установка на возобновление и активизацию исторического пре-
дания — разумеется, в самом широком значении этого понятия — и
лежала в основе планов создания «Москвитянина», который мыс-
лился как журнал, призванный закрепить в сознании общества па-
мять о расцвете дворянской литературы первых десятилетий века,
как журнал, где могли бы свободно выступать литераторы, привер-
женные указанным выше традициям. Погодин считал Вяземского и
Жуковского основателями «Москвитянина». О последнем он отзы-
вался как о человеке, «который <...> и затеял этот журнал» и вспо-
110 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
минал позднее: «Как в основании Московского вестника <...> при-
нимал непосредственное участие Пушкин, так и Москвитянин обязан
почти своим существованием Жуковскому. 2 ноября 1837 г. в Моск-
ве, на обеде у князя Д. В. Голицына, решено было издание». Вязем-
ского же Погодин называл «природным нашим опекуном и попечи-
телем»111 . С удовлетворением откликаясь в письме к С. П. Шевыре-
ву (соиздателю «Москвитянина») на первые его книжки, Вяземский
писал: «Продолжайте, и мы будем иметь журнал»'12 . В 1842 г. По-
годин просит В. И. Даля обратить внимание Вяземского, Плетнева и
близких к ним петербургских литераторов на нужды журнала:
«Растолкуйте этим господам, что Москвитянин — общее дело. Неу-
жели Русской литературе оставаться при воплях какого-нибудь Бе-
линского или Полевого?»113 .
Погодин не раз просил Вяземского и Жуковского пополнять
своими мемуарами портфель «Москвитянина»: «Вот если бы вы
наградили нас воспоминаниями о Нелединском-Мелецком», «Помо-
гите же, просим вас убедительно и замолвите слово у Василия Ан-
дреевича, который, верно, ведь и не останется в праздности. Вы
одолжили бы меня много, если бы прислали хотя заглавия ваших
пиес, коих можно б было поместить в объявлении»114 . Вяземский,
не всегда обязательный как «попечитель» «Москвитянина», все же
поддерживал его, сам в нем печатался и убеждал друзей предос-
тавлять Погодину их мемуарно-исторические материалы. Так, в
сентябре 1845 г. он пишет А. Тургеневу: «Отчего не отдашь ты в
Москвитянин всего, что можно, из твоих архивов?»115 .
И в годы редактирования журнала совместно с С. П. Ше-
выревым, и в кратковременный момент передачи издания И. В. Ки-
реевскому, и когда его литературно-критический отдел перешел в
руки «Молодой редакции», — во все периоды существования
«Москвитянина» он был для Погодина хранилищем преданий, оп-
лотом против нигилистических поползновений беспамятных ради-
калов. В 1844 г., когда мемуарный профиль журнала вполне опре-
делился, Погодин, публикуя отрывок из автобиографического пове-
ствования князя И. М. Долгорукова, отмечал: «Москвитянин дела-
ется таким образом беспрестанно более и более сокровищницею
111 Письма М. П. Погодина. С. 35, 37, 42; Барсуков. Кн. V. С. 108—112.
112 Из собр. автографов. С. 96 (курсив мой —А. Т ).
113 Лица. Биографический альманах. 2. М.,СПб.,1993. С. 330 (курсив мой —
А. Т.).
114 Письма М. П. Погодина... С. 43.
115 СН. 1911. Кн. 14. С. 512.
«Мы ленивы и нелюбопытны»
111
отечественных преданий». В июле 1848 г., вскоре после того, как
журнал чуть было не перестал выходить в свет, посылая ему же
очередной номер «Москвитянина», Погодин замечает: «А ведь все-
таки он хранит предание». В ноябре 1850 г., когда только недавно
улеглись отголоски бурных революционных потрясений, Погодин
снова возвращается к той же теме: «Москвитянин пошел очень хо-
рошо и припадает к вам о содействии. Еще может быть год, и наша
возьмет. Анархию уймем и возвратимся к преданию»116 .
В связи со сказанным следовало бы внести некоторые коррек-
тивы в оценку духовной связи поколений, прозвучавшую в 1869 г.
в рецензии библиографа и критика М. Н. Лонгинова на «Мелочи
из запаса моей памяти» М. А. Дмитриева — собрание разного рода
анекдотов, зарисовок, записанных им устных преданий об общест-
венной жизни и литературном быте второй половины XVIII — на-
чала XIX в. Заметим, что сам Лонгинов — автор очень значитель-
ных, источниковедчески оснащенных историко-литературных тру-
дов — возводил свою литературную генеалогию к писателям пуш-
кинского круга, а в 1860-х гг. активно выступал против несправед-
ливых во многом нападок молодых «нигилистов» на «библио-
графическое» направление в современной критике, развиваемое ря-
дом либерально настроенных ученых и литераторов.
Отмечая прочность устоев литературной жизни в XVIII в.,
Лонгинов писал, что «предание» «старинной литературы нашей»
«живо хранилось у нас со времен Ломоносова до Арзамасского
кружка, которого члены и немногие другие писатели, вошедшие с
ними в связь, блюли его и после распадения Арзамаса <...> Пуш-
кин и его кружок были последними представителями литературного
предания». После же того, под влиянием размножившейся журна-
листики (Лонгинов ссылается на «Московский телеграф» Н. А. По-
левого, но явно имеет в виду более широкий круг изданий демокра-
тической, антидворянской направленности), когда «развивалось
самомнение, ведущее к ложному убеждению, что знать прошедшее
есть дело совсем не нужное», — после всего этого «нить предания
<...> порвалась» на несколько десятилетий. Лонгинов подчеркива-
ет, что «разрыв с прошедшим» оказался тем легче, что совершился
«при недостатке письменных свидетельств и документов, при нашей
легкомысленной забывчивости, невнимании к историческим явле-
116 И. 1844. № 11. С. 196; Письма М. П. Погодина... С. 41, 43 (курсив мой —
А. Т.).
112 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
ниям и нерадении в сохранении памятников проживаемого и про-
житого»117 .
Пожалуй, в этой последней констатации Лонгинов был отчасти и
прав: подобная точка зрения на недостаточное внимание в России к ис-
торической памяти и ее атрибутам еще задолго до него разделялись,
как мы видели, многими мыслящими русскими людьми. Однако в
главном своем постулате, в пессимистическом взгляде на разрыв «ни-
ти» литературно-исторического предания в послепушкинской России
Лонгинов глубоко заблуждался. Приведенные выше данные о состоя-
нии русской мемуаристики 1840-х гг. этот взгляд никак не подтвер-
ждают. И дело было не только в целеустремленных и продуктивных
усилиях редактора «Москвитянина» по активизации мемуарных пре-
даний (преимущественно дворянских по авторской принадлежности и
социокультурному облику), но и в общем оживлении в 1840-х гг. ме-
муаристики, инициированном — отметим это особо — самыми разны-
ми идейно-общественными силами.
Тем не менее сетования на недостаток в России «исторических
записок» частных лиц продолжали оставаться лейтмотивом много-
численных высказываний на мемуарные темы в 1840-х — первой
половине 1850-х гг.118
Характерен в этом отношении развернутый отзыв на записки
мемуариста-бытописателя И. В. Данилова в «Русском инвалиде»
1843 г., автор которого отсутствие в обществе ясных понятий о всем
послепетровском периоде русской истории XVIII в. усматривал,
словно повторяя пушкинские слова, в «недостаточности исторических
материалов и преимущественно “Записок” (memoires)»119 .
Формула «мы очень небогаты современными записками» была
как бы растворена в культурной атмосфере предреформенных де-
сятилетий и, что всего любопытнее, проецировалась не только на
прошлое столетие, но и на мемуарную ситуацию текущего века.
О том, что «мы страшно бедны записками (мемуарами)» и по-
тому «старина наша исчезает от нас со дня на день, не оставляя по
себе ни следов, ни воспоминаний», — писал в 1847 г. в «Современ-
нике» Белинский в тональности, близкой к сетованиям на этот счет
Вяземского120 . У нас «мало людей, которые вели бы записки тому,
что происходит вокруг них», — такими словами завершал в конце
117 Современная летопись. 1869. № 44. 23 ноября. С. 11-12.
118 См., напр., рецензии на записки В. А. Нащокина (СПч. 1842. № 227) и
А. И. Грибовского (Литературная газета. 1847. 11 октября).
119 РИ. 1843. № 14.
120 Современник. 1847. Т. I. С. 142-143
«Мы ленивы и нелюбопытны»
ИЗ
1840-х гг. свое «Обозревание проявлений политической жизни в Рос-
сии» ссыльный декабрист М. А. Фонвизин121 . На это же жаловался
в 1850 г. в «Москвитянине» М. П. Погодин122 . «Наша русская лите-
ратура весьма небогата историческими записками и мемуарами част-
ных лиц», — напоминал в 1858 г. А. В. Дружинин, предуведомляя
отрывок из мемуаров А. Т. Болотова123 .
В этом потоке мнений отчетливо различим живой голос
Н. В. Гоголя, также ощущавшего недостаток в России записок ча-
стных лиц. В декабре 1847 г. в письме к С. П. Шевыреву из Не-
аполя, откликаясь на ожидания московских друзей второго тома
«Мертвых душ», Гоголь промедление в работе над ним объясняет
острой нехваткой материалов о духовной и общественной жизни
России: «Ведь мне никто не хочет помочь в этом самом деле, кото-
рого ждет! Я не могу ни от кого добиться записок его жизни. За-
писки современника или лучше воспоминания прежней жизни, с
окружением всех лиц, с которыми была в соприкосновении его
жизнь, для меня вещь бесценная. Если 6 мне удалось прочесть био-
графию хотя двух человек, начиная с 1812 года и до сих пор, то
есть до текущего года, мне бы объяснились многие пункты, меня
затрудняющие»124 . Ясно, что Гоголя более всего интересовали раз-
вернутые, с масштабным охватом событий эпохи, автобиографиче-
ские повествования, принадлежавшие не только его друзьям и зна-
комым, но и различным слоям русского общества и могущие по-
служить фактической основой для его эпопеи. Однако таких мему-
арных жизнеописаний, за несколькими исключениями, не было то-
гда в России — ни на страницах печати, ни в рукописном обраще-
нии. (Правда, некоторые из них, созданные еще ранее, ввиду ост-
рокритического освещения русской действительности, не могли
распространяться даже в рукописи и хранились под спудом в се-
мейных архивах). В 40-х гг. XIX в. записки такого рода еще толь-
ко пишутся и увидят свет несколько десятилетий спустя. Столь же
важные для Гоголя мемуарные записки с рассказом о жизни автора
с 1812 г. до середины века и через несколько десятилетий будут со-
ставлять в репертуаре русских мемуаров XIX в. большую редкость.
Поэтому жалобы Гоголя на неприсылку ему друзьями частных за-
писок объективно отражали общее состояние дел в русской мему-
арной литературе.
121 Фонвизин М. А. Сочинения и письма. И.,1982. Т. II. С. 199.
122 М. 1850. Ч. II. № 5. Кн. I. С. 24.
123 Бдч. 1858. Т. 148. № 3 I. С. 1.
124 Гоголь Н. В. Поли. собр. соч. в 14 томах. 1952. Т. 14. С. 399.
114 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
В учено-литературной среде, приобщенной к профессиональ-
ным занятиям русской историей и словесностью и к собиранию и
изданию памятников старины, жалобы на недостаток мемуаров ок-
рашивались порой в тона глубоко личных переживаний. Один
только пример, почерпнутый из дневника археографа, фольклори-
ста и этнографа И. П. Сахарова. В записи за 7 ноября 1848 г. он
сообщает о посещении С. Д. Полторацкого, библиографа и вла-
дельца богатейшей коллекции биографических материалов о деяте-
лях русской истории XVIII-XIX вв. (в 1820-1830-х гг. он был
близок к Пушкину и его окружению), уговаривавшего, видимо,
Сахарова, как, впрочем, и других своих современников, писать и
публиковать мемуары. Запись проникнута почти трагическим ощу-
щением невосполнимости утрат собственной памяти о себе и своем
времени: «Говорили мы с ним <...>, что надобно вести записки.
Боже мой! Сколько бы таких книг я мог написать <...>. Все упу-
щено; другое забыто, третье вспоминаю как сон...»125 .
Симптоматично, что с середины 1850-х гг. в рассуждениях на эту
тему в русской печати упор делается уже не столько на недостаток в
России записок частных лиц, сколько на необходимость продвижения
их в печать, на безучастность общества к их публикации. Само же бы-
тование мемуарных произведений в рукописях представлялось фактом
уже достаточно известным. Такая переакцентировка общественных ин-
тересов была для того времени совершенно закономерной, ибо бурный,
начиная с 1830-х гг., подъем мемуаристики, ознаменованный, как было
показано выше, введением в общественный оборот прежде почти нико-
му не ведомых воспоминаний и дневников высокой исторической цен-
ности, к середине 1850-х гг. стал уже вполне очевиден. Это же, в свою
очередь, заставляло пересмотреть или хотя бы уточнить прежние
взгляды об имманентной скудости в России их фонда, которые теперь
начинают казаться преувеличенными, если не совсем ложными. Вы-
движению на передний план призывов к обнародованию мемуаров и
дневников в немалой мере способствовало и общее изменение полити-
ческой обстановки в стране — демократизация общественной жизни,
«открытие» для публичного освещения запретных дотоле страниц рус-
ской истории. Хотя «цензурный терроризм» несколько смягчился,
препятствия на пути проникновения в печать произведений мемуарного
толка все равно оставались неустраненными, особенно в том, что каса-
лось политически острых событий недавнего прошлого, закулисной
жизни двора и т. д.
125 РА. 1873. Кн. I. С. 977.
«Мы ленивы и нелюбопытны»
115
В 1855 г. в рецензии на книгу упомянутого выше И. А. Дмит-
риева «Мелочи из запаса моей памяти» видный историк русской лите-
ратуры Н. С. Тихонравов, тогда еще только вступивший на научное
поприще, писал: «Часто слышишь в нашей литературе жалобы на ску-
дость записок, мемуаров. Кажется, скорее следовало бы сетовать на
равнодушие, с каким обращаемся мы с подобными произведениями.
Не говорим, что эта в высшей степени важная отрасль литературы бы-
ла у нас богата; но, во всяком случае, она обильнее, чем можно пред-
полагать, судя по тому, что издано в свет. В частных архивах или же
просто в числе фамильных драгоценностей лежит нетронутым капита-
лом множество документов, обнародование которых пролило бы много
света на нашу историю вообще, на историю литературы и просвещения
в особенности. Мы не торопимся печатать подобные материалы»126 .
«У нас очень мало частных записок (memoires), и те большею частью
не изданы и рассеяны», — говорилось в начале биографии Д. Н. Блу-
дова, составленной Е. П. Ковалевским, который привел далее целый
список не изданных к 1866 г. мемуарных рукописей русских государ-
ственных и военных деятелей127. В 1870 г. М. И. Семевский отмечал,
что «литература русской истории XVIII века небогата печатными ме-
муарами»128 .
Еще в начале 1860-х гг., в предисловии и публикации «Журна-
ла» генерал-майора П. Н. Кречетникова о войне с Польшей в
1767-1768 гг. О. М. Бодянский, отметив, что «особливо бедны мы
записками печатными, еще более вполне напечатанными», призна-
вался: «Я сам имею несколько списков с разных записок, но для
издания их, увы! не оу приде час. Обнародовать же с выпусками
как-то не хочется, особливо в наше время. Все думается: авось на-
ступит пора и для них показаться на свет Божий в настоящем ви-
де»129 . Отдаленным откликом на это признание О. М. Бодянского
явилась рецензия русского историка В. А. Бильбасова, автора из-
вестных трудов о екатерининской эпохе, на первое издание мемуа-
ров императорской фрейлины графини В. Н. Головиной о потаен-
ной жизни российского двора при Екатерине II, Павле I и Алек-
сандре I. Захватывающие по своему содержанию, эти мемуары до
конца XIX в. оставались неизвестными читающей публике (их ори-
126 ОЗ. 1855. Т. 98. № 1. III. С. 1.
127 Некоторые из них остаются неопубликованными и в настоящее время, напри-
мер, ценнейший дневник на французском языке с 1806 по 1843 гг.
ЛИ. Голенищева-Кутузова. См. Ковалевский Е. П. Граф Блудов и его время.
СПб.,1866. С. 2-5.
128 PC. 1870. № 1. С. 141-142.
129 Чтения в МОИДР. 1863. Кн. III. Отд. 11. С. 1.
116 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
гинал на французском языке в течение 80 лет после смерти В. Н. Го-
ловиной в 1819 г. хранился за пределами России) и только в
1900 г. они были выпущены в свет отдельной книгой Е. С. Шуми-
горским в русском переводе по копии, каким-то образом полученной
им из-за границы. Эта книга и привлекла внимание В. А. Биль-
басова. Процитировав приведенное выше признание Бодянского,
В. А. Бильбасов в своей рецензии пишет: «Это честное правдивое
замечание знаменитого профессора Московского университета
О. М. Бодянского было сделано 40 лет назад, таким же остается
оно до наших дней. Мы теперь бедны записками вполне напеча-
танными. Он все надеялся “авось наступит пора” — пора, однако,
не наступала. Записки русских людей вполне напечатанные, без
выпусков, появляются только за границей». Указав затем на лон-
донские издания А. И. Герценом записок Е. Р. Дашковой, Екате-
рины II, И. В. Лопухина, С. П. Трубецкого, на лондонские же из-
дания П. В. Долгоруковым записок А. П. Ермолова и Д. В. Давы-
дова, на лейпцигское издание записок М. А. Фонвизина и А. Е. Ро-
зена, берлинское — А. С. Шишкова и А. И. Кошелева, В. А. Биль-
басов делает из этого внушительного перечня вывод, убийственный
для русской исторической науки, точнее, для цензурно-полити-
ческих условий, в которых она вынуждена была существовать: «В
России за это время, с 1840 по 1884 год, не появилось ни одних за-
писок без выпусков <...> Этим, быть может, объясняется убожест-
во нашей мемуарной литературы, на которое указывал покойный
Бодянский. Неужели же все еще “не оу приде час”?»130
В целом во второй половине 1860-х — начале 1870-х гг. разго-
воры о скудости мемуарной литературы в России стали постепенно
затухать, по крайней мере они утратили прежде присущее им ост-
рое общественное звучание (единичные сетования такого рода в пе-
чати 1880-1890-х гг. не могли изменить этой общей картины). Бо-
лее того, в некоторых изданиях звучит уже прямая критика в адрес
архаичных, как теперь представляется, взглядов на неблагополучие
в русской мемуаристике, подкрепляемая ссылками на недавнюю
издательскую практику.
«Несколько лет тому назад, — писал в 1872 г. в “Вестнике Евро-
пы” А. Н. Пыпин, откликаясь на сборник П. И. Бартенева “Девятнад-
цатый век”, — едва ли многие подозревали, что у нас существует об-
ширная литература мемуаров, которая только ждет благоприятного
случая для появления своего на свет Божий. И вот с каждым годом
130 PC. 1884. № 1.С. 99-100 (курсив мой — А. Т ).
«Мы ленивы и нелюбопытны»
117
число мемуаров увеличивается и растет число изданий, специально по-
священных этому предмету»131 . А еще в 1868 г. тот же «Вестник Ев-
ропы» напоминал читателям, что «в течение последних лет двенадцати
появилось в свет довольно много мемуаров, самое существование кото-
рых было неизвестно; другие были известны и служили даже источни-
ками при исследованиях, но не издавались до времени по той или дру-
гой причине»132 . «В течение последних двенадцати лет» — время ука-
зано совершенно точно, ибо 1856 г. — это, действительно, важная веха
в начавшемся общественном подъеме кануна буржуазных реформ. В
1866 г. с возражениями против недооценки «литературы мемуаров» в
России выступили «Отечественные записки», отводя саму мысль об ее
«скудости» даже в былые времена: «Русскую литературу издавна об-
виняют в недостатке исторических записок; стараются даже найти объ-
яснение этому обстоятельству: говорят, что русское общество бедно
сильными людьми, резко очерченными характерами, и что такая бед-
ность, при недостатке в обществе образования, должна отозваться в
литературе отсутствием этих личных историй, этих летописей о жизни
частных лиц, которые называются мемуарами (как это созвучно поже-
ланию Т. Н. Грановского начала 1850-х гг. о превращении «Истории»
в «личное воспоминание» каждого читающего человека! — А. Т.).
Можно было бы много сказать против такого мнения; но не пускаясь в
далекие суждения, мы можем заметить, что против приведенных мыс-
лей в последнее время говорят положительные факты: в недавние годы
издано несколько весьма замечательных мемуаров, а о других, по ви-
димому, не менее любопытных, по крайней мере заявлено»133 .
Вряд ли, однако, это и подобные ему мнения были столь уж
основательны — они явились плодом своего рода аберрации исто-
рического зрения, невольного «сгущения» двух различных куль-
турных эпох. Впечатляющие успехи русской мемуарной литерату-
ры во втором 30-летие XIX в., которые справедливо связывались с
беспрецедентным дотоле размахом в публикации ее памятников (а
их поток и в 1860-х гг. продолжал заполнять собой печать), были
механически перенесены на весь дореформенный период, заслонив
собой, таким образом, реальное положение мемуаристики в первом
30-летии века с относительной бедностью ее репертуара и более за-
медленными темпами развития.
118 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский
и мемуарная традиция XVIII — начала XIX в.
И тут самое время, вернувшись к тому, что писали о ней в
1830-х гг. Пушкин и Вяземский, точнее оценить в свете сказанного их
критическую в этом отношении позицию.
В исторической перспективе, с точки зрения позднейших достиже-
ний мемуарного жанра эта позиция была вполне оправданной. Она ор-
ганически вписывалась в эпоху и вместе с тем ее обгоняла. Своим по-
будительным мотивом она имела глубокое понимание насущных по-
требностей и назревающих тенденций духовной жизни русского обще-
ства, вступившего после великих потрясений 1812 г. в новую историче-
скую эру, в полосу национального и культурного возрождения.
Вот две очень верные и дополняющие одна другую характеристи-
ки влияния эпохи 1812 г. на историческое миропонимание Пушкина и
Вяземского.
«Для Пушкина 1812 год никогда не был лишь очередной литера-
турной темой. Это было событие гигантского масштаба, наполненное
глубоким общественным смыслом, сдвиг исторических пластов, поро-
дивший необратимые изменения в жизни народной»134 .
«Для Вяземского победа над Наполеоном означает вступление
России в круг европейских государств и выдвижение ее на важнейшее
место среди них; это как бы начало сознательной, общечеловеческой
жизни страны <...> С этого момента он ощущает себя не только в цен-
тре русской литературы, но и в центральной точке русской и мировой
истории; это ощущение делает для него необыкновенно весомым все
детали эпохи, придает ценностное наполнение этому времени. Вязем-
ский видит в наполеоновской эпохе гигантский перелом, изменение от-
ношений людей между собой и к миру в целом, аналогичное измене-
нию межгосударственных отношений. Все, сближающее людей и госу-
дарства, объединяющее их действия на пути к общему усовершенство-
ванию, признается Вяземским соответствующим новому духу времени,
европейской образованности; всякая изолированность и односторон-
ность противоречит им...»135 .
И хотя Пушкин в своих социально-исторических размышлениях
1830-х гг. в гораздо большей степени, чем Вяземский, придавал значе-
134 Вацуро. Гиллелъсон. С. 308.
135 Дерюгина Л. В. Эстетические взгляды П. А. Вяземского //Вяземский П. А.
Эстетика и литературная критика М.,1984. С. 8-9.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
119
ние учету национальной специфики русского исторического процесса,
«особому предназначению» России, призванной внести свой вклад в
мировое развитие, проблема приобщения, начиная с петровских преоб-
разований, к «европейской образованности», преодоления культурной
изоляции была для него не менее актуальной. Так, при оценке гото-
вившихся Николаем I во второй половине 1820-х гг., но оборванных
революционными катаклизмами начала 1830 г. реформ в области со-
словных отношений, крестьянского вопроса, государственного устрой-
ства, для Пушкина очень существенно, как писал он Вяземскому в
марте того же года, что «правительство действует или намерено дейст-
вовать в смысле Европейского просвещения». В черновике знаменитого
письма к Чаадаеву от 19 октября 1836 г., оспаривая его философско-
исторический пессимизм относительно России, Пушкин продолжает
повторять, что «правительство все-таки единственный европеец в Рос-
сии», а в беловом его тексте с похвалой отзывается о Екатерине II
именно потому, что, вслед за Петром Великим, она «поставила Россию
на пороге Европы», надеясь, что и «будущий историк» не «поставит
нас вне Европы»136 .
Пушкин и Вяземский каким-то особым, им свойственным чутьем,
или если употребить выражение Н. Эйдельмана, «мемуарным ин-
стинктом»137 , уловили, предугадали, сколь опасно для судеб нацио-
нальной культуры в эту эпоху приобщения к общеевропейским ценно-
стям несоответствие между потенциями нового исторического сознания
и неразвитостью, на их взгляд, мемуарной традиции, в которой оно
только и могло последовательно осуществиться. И их критическая по-
зиция предстает как своеобразное выражение необходимости этот раз-
рыв преодолеть.
Но если посмотреть на нее не с высоты последующего культурно-
исторического опыта, а, так сказать, «изнутри», исходя из состояния
русской мемуаристики до 1830-х гг. (включая и введенные к тому вре-
мени в оборот мемуарные произведения XVIII в.) — такой, какой они
была сама по себе, в ее собственных хронологических рамках, то
оценка этой критической позиции окажется куда более сложной.
Важнее всего здесь понять, каким вообще смыслом было на-
полнено представление Пушкина и Вяземского о неразвитости ме-
136 Пушкин. Письма. М.;Л.,1928. Т. II. С. 77, 393-394; Пушкин. Письма послед-
них лет. Л., 1969. С. 155-156, 199, 328-331; Гиллельсон М. И. От арзамасского
братства к пушкинскому кругу писателей. С. 44-65.
137 Эйдельман Н. Пушкин. История и современность в художественном сознании
поэта. С. 305.
120 Глава 2. Мемуаристика з литературно-исторической, мысли...
муарной традиции в России. Для этого же надо предварительно
уяснить, что реально было известно им о русской мемуарной лите-
ратуре, как она сложилась к 1830-м гг.
Диапазон их познаний в этой области прежде всего выявляется из
приведенных выше данных о репертуаре мемуарных публикаций пер-
вого 30-летия XIX в. При том, что люди пушкинского круга с их раз-
витыми историческими интересами были, наверное, одними из лучших
читателей эпохи, жадно ловившими книжные новинки, заинтересован-
но следившими за журнальной периодикой и в силу своей принадлеж-
ности к литературному «цеху» постоянно выступавшими на ее страни-
цах, — можно полагать, что этот репертуар в большей своей части по-
падал в сферу их внимания. На значение в этом плане исторический
публикаций в русской прессе первой трети XIX в. (в том числе, есте-
ственно, и мемуарных) было верно указано Н. Эйдельманом: они «яв-
ляются фоном, своеобразной “питательной средой”, обогащавшей и
стимулировавшей историческое мышление Пушкина и его современ-
ников»138 .
Конечно, публикации мемуарных произведений, возникших в
первые десятилетия XIX в., в виду разрозненности тематики и отсут-
ствия в их составе значительных автобиографических повествований,
могли, действительно, создать впечатление скудости мемуарной лите-
ратуры, дав известный повод для ее скептической оценки. И такая
оценка имела бы под собой серьезные основания, если бы речь шла
только о печатном репертуаре, однако, как будет видно из дальнейше-
го, их представления на сей счет ими одними не ограничивались.
Иначе обстояло дело с мемуаристикой XVIII в., представленной в
печати первого 30-летия XIX в. гораздо богаче и разнообразнее139 . За
это время появилось более полусотни публикаций мемуарных произве-
дений прошедшего столетия, причем большая их часть (43 наименова-
ния) введена тогда в общественный оборот впервые, т. е. это были ра-
нее известные читающей публике, да чаще всего и самим Пушкину и
Вяземскому, воспоминания и дневники XVIII в.140
Из крупных мемуаров XVIII в., вышедших тогда книжными из-
даниями, судя по каталогу сохранившейся части библиотеки Пушкина,
в ней имелись записки Э. Миниха — сына могущественного при Анне
138 Эйдельман Н. Я. Быть может, за хребтом Кавказа... С. 187.
139 В специальных литературоведческих трудах последнего времени, например, в
монографии Ю. Стенника «Пушкин и русская литература XVIII в.* (СПб.,
1995) вопрос об интересе Пушкина к мемуарной литературе этого столетия вооб-
ще не ставится.
140 Тартаковский 2. С. 278.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
121
Иоанновне фельдмаршала Б. Миниха, напечатанные в 1817 г. по спи-
ску из коллекции М. С. Воронцова141 , и двухтомные «Записки князя
Якова Петровича Шаховского», изданные в 1821 г. в Петербурге. Ге-
нерал-полицмейстер, обер-прокурор Синода, конференц-министр при
Елизавете Петровне, сенатор, Я. П. Шаховской пережил восемь царст-
вований и несколько десятилетий стоял у кормила административного
управления страной. Взращенный в петровских традициях высокого
гражданского долга, он превыше всего ставил принцип государствен-
ного служения и именно в таком свете описал свою правительственную
деятельность, взаимоотношения при дворе, перипетии острой полити-
ческой борьбы и эпоху «дворцовых переворотов» и начальную пору
царствования Екатерины II. Экземпляр записок, которым располагал
Пушкин, — это переиздание мемуарного двухтомника Шаховского,
впервые выпущенного в Москве в 1810 г. Николаем Сергеевичем Все-
воложским — литератором, путешественником, владельцем одной из
лучших в России частных типографий, а в 1830-х гг. и добрым зна-
комцем Пушкина. К публикации фрагментов записок Шаховского еще
в 1808 г. в «Вестнике Европы» был, видимо причастен и такой близ-
кий к Пушкину человек, как В. А. Жуковский, вместе с М. Т. Каче-
новским редактировавший тогда журнал.
Мнение Пушкина о записках Шаховского нам неизвестно. Зато
мы располагаем отзывом Вяземского, весьма характерным для их об-
щих взглядов на мемуаристику. Вяземский читал жизнеописание Ша-
ховского в октябре 1830 г. во время завершения работы над книгой о
Д. И. Фонвизине и напряженных размышлений над судьбами мемуар-
ного жанра в России. Вот что сказано об этом жизнеописании в его
«Записной книжке»: «Читал я записки К. Шаховского. Занимательны,
но не дописаны. Наши авторы все жеманятся, боятся наскучить чита-
телям и поэтому неудовлетворительны. В анналистах одно скучно: су-
хость. Или анналист без ума и без дарования, тогда читать его нечего,
или он с умом и есть ему что порассказать, и тогда скромность его,
малоречивость досадна. Как, например, Шаховскому не проболтаться
про Бирона, Миниха <...> как ему не подробнее описать было конфе-
ренции министров, которые при Елисавете заключали перемирия без
ведома ее. Вот что был тогда самодержец. Со всем тем Шаховского
Записки одна из занимательнейших русских книг. Вот дюжины таких
книг, и у нас были бы основы для исторических романов, комедий».
141 Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина (Библиографическое описа-
ние). СПб.,1910. № 240.
122 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
Несомненен и факт знакомства Пушкина с исповедальной авто-
биографией Д. И. Фонвизина «Чистосердечное признание в делах мо-
их и помышлениях». И не только по тесным отношениям поэта с Вя-
земским в пору его занятий фонвизинской биографией (Вяземскому
еще в 1825 г. стало известно через А. И. Тургенева о хранившейся в
коллекции И. С. Воронцова рукописи «Чистосердечного призна-
ния...»), но и потому, что в библиотеке Пушкина было «Полное соб-
рание сочинений» драматурга в четырех частях (И., 1830), где эта ав-
тобиография была напечатана142 .
Но судить о круге мемуарного чтения Пушкина только по описа-
нию остатков его библиотеки было бы опрометчиво — он был, конеч-
но, намного полнее. Так, внимание Пушкина не могли, как нам дума-
ется, не привлечь «Записки» Э. Бирона — исторической фигуры
XVIII в., которой Пушкин особенно интересовался, — напечатанные в
1829 г. в «Северном архиве» Ф. В. Булгарина, слившемся тогда с
«Сыном отечества» Н. И. Греча (кстати, в библиотеке Пушкина имел-
ся комплект «Северного архива» за предшествующие годы)143 .
В ознакомлении Пушкина с мемуаристикой XVIII в. важную роль
сыграли «Отечественные записки» — историко-публикаторский жур-
нал, явившийся предтечей русской исторической периодики поры ее
расцвета во второй половине XIX — начале XX в. Издателем журнала
был П. П. Свиньин, имя которого уже не раз упоминалось нами. Не-
утомимый путешественник и собиратель памятников отечественной
старины, создатель «Русского музеума» — одного из первых в России
частных музеев национального значения, историк, художник, этно-
граф-бытописатель, он основал в 1820 г. «Отечественные записки» как
регулярно выходящий журнал в ответ на развившийся после 1812 г. в
русском обществе интерес к своему прошлому. Во взглядах
П. П. Свиньина довольно рано стали проявляться консервативно-
верноподданические черты, но это не помешало тому, что поначалу в
его журнале сотрудничали передовые литераторы, военные, в том чис-
ле декабристы И. Г. Бурцов, Ф. Н. Глинка, А. О. Корнилович,
М. Ф. Орлов, К. Ф. Рылеев. Знаменательно, что в первом же номере
«Отечественных записок» за 1820 г. увидел свет (в отрывках)
«Партизанский дневник» Д. В. Давыдова, начинал в нем свой литера-
турный путь и Н. В. Гоголь.
142 Там же. № 422; ОА. Т. III. С. 118; Вяземский П. А. Записные книжки (1813-
1848). С. 200.
143 Модзадевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. № 522-524; Сын отечества и
Северный архив. 1829. Ч. 123. № 1-3.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
123
Преобладающее место здесь занимали документы по истории
XVIII в., и мемуарные публикации среди них пользовались, как уже
отмечалось, особым вниманием — П. П. Свиньин вообще отдавал
предпочтение живому повествовательному материалу и его популяри-
зации. С 1820 по 1830 г. здесь увидели свет не менее 10 ранее неиз-
вестных читающей публике мемуарных произведений XVIII в., в том
числе записки о петровской эпохе, восстании Пугачева, «Собственно-
ручный журнал» адмирала С. К. Грейга о Чесменском походе русского
флота, и такие первоклассного значения мемуарные памятники, как
дневник статс-секретаря Екатерины II А. В. Храповицкого (в обшир-
ных выдержках), жизнеописания видных государственных и военных
деятелей петровского и последующих царствований И. И. Неплюева и
В. А. Нащокина, мемуарно-полемические «Замечания на Записки
Манштейна» Э. Миниха.
Пушкина связывали со Свиньиным тесные деловые отношения, он
посещал его «Русский музеум», знакомился там с ценнейшими ману-
скриптами по русской истории XVIII — начала XIX вв. и был подпис-
чиком «Отечественных записок» (в его библиотеке сохранился относи-
тельно полный комплект журнала за все время издания144 ). Из мему-
арных публикаций журнала по XVIII в. Пушкина должно было, в ча-
стности, привлечь начало жизнеописания В. А. Нащокина, напечатан-
ное здесь в 1830 г.; продолжение же его Свиньин, в связи с прекраще-
нием выпуска «Отечественных записок», в ноябре 1831 г. поместил в
«Северной пчеле». Его автор был дедом одного из ближайших друзей
поэта — Павла Войновича Нащокина, и как раз в это время Пушкин
заинтересовался устными воспоминаниями П. В. Нащокина о предках,
быте и нравах военно-помещичьей среды конца XVIII — начала
XIX вв. и записал за ним эти рассказы. В 1836 г., в других своих ме-
муарах, написанных им собственноручно в форме письма к Пушкину,
он вспомнил, по семейным преданиям, и о В. А. Нащокине: «Родной
дед мой был человек также весьма замечательный. Сведения о нем те-
перь собираются и скоро появятся в свет». Тут скорее всего имелась в
виду начавшаяся в это время подготовка археографом Д. И. Языко-
вым полного издания записок В. А. Нащокина, появившегося уже в
1842 г. (в основе издания лежал автограф, предоставленный братом
144 Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. № 485-496; Формозов А. А.
Первый русский историко-археологический журнал //Вопросы истории. 1967.
№ 4; Афиани В. Ю. Из истории русской археографии. Публикации историче-
ских источников в «Отечественных записках* П. П. Свиньин //АЕ за 1976
год. М.,1977. С. 89-97.
124 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
Павла Войновича — В. В. Нащокиным). Значит, Пушкин мог быть
осведомлен и о последующей судьбе мемуарного наследия их деда145 .
Однако источником познания мемуаристики XVIII в. Пушкина,
как, впрочем, и для Вяземского, А. Тургенева, Жуковского и других
литераторов их круга, были не только печатные издания первого 30-
летия XIX в., но и рукописная мемуарная традиция.
К 1831-1832 гг. относится изготовление Пушкиным списка с
секретнейших записок Екатерины II. С ними он мог ознакомиться
еще ранее — в 1823 г. в Одессе по списку из библиотеки И. С. Во-
ронцова, а также по списку Вяземского, снятого к начале 1820-х гг.
с близкого к автографу рукописного экземпляра их общего друга
А. Тургенева, от которого в конечном счете, по справедливому за-
мечанию П. И. Бартенева, «пошли все списки» екатерининских за-
писок, «существовавшие в России», в том числе и сам пушкинский
список146 .
В 1820 г. А. Тургеневу удалось скопировать с автографа для себя
и Вяземского списки замечательно интересного и политически опасного
еще и тогда дневника статс-секретаря Екатерины II А. В. Хра-
повицкого за 1782-1793 гг. Он знакомит с ним Жуковского,
П. А. Плетнева, братьев А. Я. и К. Я. Булгаковых — последнему раз-
решает снять свой список. С февраля по август 1833 г. Пушкин имел в
своем распоряжении список дневника, полученный от Свиньина, кото-
рый скопировал его тоже с автографа в 1821 г., — именно по этому
списку он и публиковал дневник А. В. Храповицкого в своем журнале.
Вместе со Свиньиным Пушкин должен был участвовать в подготовке
отдельного издания дневника в полном составе его текста (с содержа-
нием дневника он наверняка был знаком еще по публикации его в
«Отечественных записках» и, возможно, по спискам А. И. Тургенева и
Вяземского). Пушкин внимательно читает свиньинский список, делает
на нем свои пометы и карандашные подчеркивания и, надо полагать,
изготавливает с него свой список или, по крайней мере, делает обшир-
ные выписки, поскольку все случаи использования или цитирования
им текста дневника А. В. Храповицкого (в «Истории Пугачева» и в
статье «Александр Радищев») приходятся на 1834-1836 гг., т. е. на то
145 ОЗ. 1830. № 117; СПч. 1831. № 264-268; Пушкин. Т. VII. С. 227-232, 602-610.
146 Теребенина Р. Е. Копия «Записок Екатерины II* из архива Пушкина //Вре-
менник. 1966. Л.,1969. С. 8-19; Тартаковский 2. С. 212-213; Мильчина В. Л.,
Осповат А. Л. Пушкин и «Записки* Екатерины II //Новые безделки.
И., 1995-1996. С. 303-312. Список Вяземского, скопированный с тургеневского
при участии В. Ф. Вяземской, см.: РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Д. 1192.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
125
время, когда свиньинского списка уже давно не было у него на ру-
ках147 .
По отразившимся в «Сказке о золотом петушке» (1834 г.) не-
которым реминисценциям из дневника воспитателя вел. кн. Павла
Петровича С. А. Порошина видно, что Пушкин был знаком и с
этим необыкновенно ценным и тоже в то время потаенным мемуар-
ным произведением XVIII в. Отрывки из дневника были напечата-
ны по авторитетному списку еще в 1810 г. в «Вестнике Европы»
при активном участии В. А. Жуковского, от которого Пушкин, ви-
димо, уже давно мог знать о самом существовании порошинского
дневника. Но в конце 1820-х — начале 1830-х гг. Пушкину оказал-
ся доступен и список полного текста дневника, поскольку им рас-
полагал тогда Вяземский. Это совершенно определенно следует из
весьма прозрачного намека на знакомство с текстом дневника По-
рошина и его цитирования в упомянутой выше статье Вяземского о
Сумарокове148. Выходя уже за хронологические пределы нашей
темы, отметим, что дневник Порошина и впоследствии не раз при-
влекал к себе внимание Вяземского. Так, в 1860-х гг., в пору своей
близости ко двору Александра II, он составил для императрицы
Марии Александровны по отдельному изданию дневника «Ключ»
— тематический указатель его содержания149 , а еще в 1844 г., ко-
гда это издание вышло в свет, с высокой похвалой отозвался о нем
в письме к Жуковскому. Вновь прочтя порошинский дневник, Вя-
земский увидел в нем не только яркое и достоверное свидетельство
о людях и событиях начальной поры екатерининского царствова-
ния, но и укор современному поколению, непамятливому к своему
прошлому, пренебрегающему историческим преданием: «Замеча-
тельные и рослые были тогда люди. Нынешний народ обмелел
<...> Наши книги все безымённые, безличные (часто в полном
смысле безобразные), безлюдные. А тут живая галерея, хотя и не
полностью портретов, а силуэтов, но все-таки внимание возбужда-
ется и останавливается <...> не только дедов, но и отцов своих не
знаем. А многие еще утверждают, что любят отечество и, может
быть, и любят по-своему. Да и как и что любить? Истории, преда-
147 Тартаковский 2. С. 213-214.
148 BE. 1810. Ч. 52. № 15. С. 193-240; Степанов В. П. Литературные реминис-
ценции у Пушкина //Временник. 1972. Л.,1974. С. 110-112; Вяземский П. А.
Эстетика и литературная критика. С. 114; Сочинения и переписка П. А. Плет-
нева. Т. III. С. 541.
149 РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Д. 960.
126 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
ний своих не знают, нравов, обычаев также, русского духа и раз-
нюхать не могут»150 .
Известно также, что у Пушкина хранился приобретенный, види-
мо, уже в 1830-х гг., но датированный концом XVIII — начала XIX в.
список с русского перевода «Записок о России» видного военного дея-
теля 1730-1750-х гг. К. Манштейна — мемуарный памятник особой
судьбы. В последней трети XVIII в. «Записки» К. Манштейна неод-
нократно публиковались в европейских странах, вызвав там широ-
кий резонанс, но в России, ввиду обличения в них тайных обстоя-
тельств правительственной политики в эпоху «дворцовых переворо-
тов», долгое время были под запретом и до первых русских изда-
ний 1810 и 1823 гг. распространялись только в рукописном виде.
Список с записок К. Манштейна, датируемый еще 1770-ми — на-
чалом 1780-х гг., имелся и в распоряжении В. А. Жуковского151 .
Не в меньшей мере Пушкин и литераторы его круга были знако-
мы и с рукописной мемуаристикой первых десятилетий XIX в.
Прежде всего тут надо сказать, что Вяземский был владельцем и
внимательным читателем одного из самых ранних списков автобиогра-
фических записок Е. Р. Дашковой. Помимо рассказа о заграничных
путешествиях, о встречах с Дидро и Вольтером, культурно-просвети-
тельской деятельности на поприще руководства двумя Академиями,
Дашкова сообщала здесь о придворных нравах в конце елизаветинских
времен, о скоротечном царствовании Петра III, подоплеке заговора
1762 г., воцарении Екатерины II, о замалчивавшихся сторонах управ-
ления государством и частной жизни, о своих расхождениях и ссорах с
императрицей, о судьбе А. Н. Радищева и его связях с Воронцовской
семьей, о тяжелых годах пребывания на престоле Павла I и т. д. За-
вершив записки в 1806 г., Дашкова завещала авторскую рукопись сво-
ему племяннику И. С Воронцову, но после смерти княгини в 1810 г.
ее душеприказчик, поэт и сановник Ю. А. Нелединский-Мелецкий на
два года задержал эту рукопись у себя и только в 1812 г. передал ее по
назначению, сняв за это время список, который послужил источником
потаенного распространения дашковских мемуаров. Об их существова-
нии Вяземский узнал еще осенью 1812 г. в Вологде, куда его вместе с
Нелединским-Мелецким забросила война, а тот рассказал ему о своем
списке, оставшемся в спаленной пожаром Москве. Но он чудом уце-
150 Гиллельсон М. И. Переписка П. А. Вяземского с В. А. Жуковским //ПК.
1979. С. 50.
151 PC. 1906. № 5. С. 307-308; Библиотека В. А. Жуковского (Описание). Томск,
1981. № 501. С. 79.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
127
лел, и в середине 1810-х гг. Вяземский скопировал с него свой список.
Уже тогда он давал его читать близким, в частности, Н. М. Карамзину
и И. И. Дмитриеву152 . В связи со своими историческими занятиями,
работой над пугачевской темой и статьями о Радищеве списком Вязем-
ского заинтересовался Пушкин и в промежуток времени между 1833 и
1836 гг. имел его в своем распоряжении, оставив на нем свои пометы и
сделав ряд выписок. Но записки Дашковой были известны Пушкину,
вероятно, еще с 1823 г., когда в Одессе в библиотеке М. С. Воронцова
он мог ознакомиться с принадлежавшей ему наиболее авторитетной их
рукописью. Впрочем, познания Пушкина на этот счет могли восходить
и к более раннему времени. В 1820 г. в «Русском вестнике»
С. Н. Глинка напечатал пространную биографию Дашковой (а он был
хорошо знаком с княгиней и посвятил ей немало страниц в своих вос-
поминаниях) — она основывалась на тексте записок и заключала в се-
бе намек на их рукописное бытование, хотя прямо они здесь и не на-
зывались. Еще при жизни Пушкина появились и первые упоминания о
записках Дашковой в печати. В 1836 г. в биографии Дашковой во II
томе «Словаря достопамятных людей русской земли» Д. Н. Бантыш-
Каменского было сказано: «Любопытнейшее произведение княгини
Дашковой, “Записки”, к сожалению не может быть издано в наше
время», они «хранятся в рукописи у нескольких любителей отечест-
венных достопамятностей»153 .
Литераторам пушкинского круга был хорошо известен еще
один примечательный памятник русской мемуаристики начала
XIX в. — «Записки некоторых обстоятельств жизни и службы дей-
ствительного тайного советника сенатора И. В. Лопухина, сочинен-
ные им самим». Выходец из знатного рода, выдвинувшегося при
Петре (он приходился троюродным племянником царевичу Алек-
сею Петровичу), виднейшая фигура масонского движения конца
XVIII — начала XIX в., просветитель, моралист, сподвижник
Н. И. Новикова и И. П. Тургенева, в 1792 г. привлекавшийся к
следствию по делу о «московских мартинистах», И. В. Лопухин в
1807-1808 гг. подвергся клеветническим обвинениям со стороны
Ф. В. Ростопчина и других деятелей консервативно-аристокра-
тического лагеря. Необходимость оправдания, «самозащиты» и по-
152 РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. № 1156, 1157, 1198.
153 Рукою Пушкина. С. 582 —592; Гиллельсон М. И. Пушкин и «Записка»
Е. Р. Дашковой //Прометей. Т. 10. С. 132; Эйдельман Н. Я. Восемнадцатое
столетие в изданиях Вольной русской типографии А. И. Герцена и Н. П. Ога-
рева. Справочный том. И., 1992. С. 199-201.
128 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
служила стимулом создания автобиографических «Записок», про-
никнутых чувством нравственной независимости и в резких тонах
изображавших мрачные стороны русской жизни при Екатерине II,
нравы и порядки ее царствования. В «Записках» И. В. Лопухин
приоткрыл завесу и над сложными отношениями императрицы с
вел. кн. Павлом Петро*вичем, ее страхом перед масонскими связями
наследника. В 1809 г., завершив работу над «Записками»,
И. В. Лопухин прилагает усилия к распространению их списков
среди знакомых, и один из таких списков дарит В. А. Жуковскому,
хорошо знавшему И. В. Лопухина по теснейшей дружбе с
И. П. Тургеневым и его сыновьями Александром и Николаем
(будущим декабристом), которые еще с детства боготворили его
как олицетворение начал человеколюбия.
Жуковский в одном из писем к А. И. Тургеневу тепло отозвался о
«Записках» И. В. Лопухина: «Что ни говори, но Иван Володимирович
человек необыкновенный, и, прочитав его “Записки”, пожелаешь, что-
бы таких людей было поболее, а для себя сочтешь счастием пользо-
ваться их дружбой». Специально для Тургенева Жуковский снял с ло-
пухинских мемуаров список. В августе 1809 г. он писал автору из Бе-
лева: «вы, изволив мне дать копию с ваших Записок, сделали еще од-
ного человека вам благодарным. Экземпляр для Тургенева переписы-
вается, но медленно, здесь нет таких скорописцев, как в Москве»154 .
А. Тургенев, и тот, ознакомившись с ними, собирался даже написать
свои возражения по поводу избранной Лопухиным манеры повествова-
ния. Видимо, несколько позднее такой же список был изготовлен и для
Вяземского155 .
Вопрос о возможности знакомства Пушкина с «Записками»
И. В. Лопухина в научной литературе до сих пор не рассматривался.
Между тем для его постановки есть достаточно оснований.
Уже одно то, что тремя списками «Записок» располагали бли-
жайшие друзья Пушкина, позволяет считать его знакомство с их тек-
стом более чем вероятным.
Не исключено, что у Пушкина еще с детских лет, со времени мос-
ковской, долицейской жизни могли быть и свои личные впечатления о
И. В. Лопухине.
В 1836 г. в статье «Александр Радищев», коснувшись его отноше-
ний с московскими масонами («В то время существовали в России лю-
ди, известные под именем мартинистов»), Пушкин сослался на собст-
154 op ppg ф 104 Папка 5. № 13. Л. 1 об. Указано С. И. Пановым.
155 Ныне хранится в его архиве: РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Д. 6148.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
129
венные воспоминания: «Мы еще застали нескольких стариков, при-
надлежавших этому полу мистическому, полу религиозному обществу.
Странная смесь мистической набожности и философского вольнодум-
ства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия
ярко отличали их от поколения, к которому они принадлежали. Люди,
находившие свою выгоду в коварном злословии, старались представить
мартинистов заговорщиками и приписывали им преступные политиче-
ские виды...» и далее Пушкин дает краткую, но очень содержательную
характеристику отношения к мартинистам Екатерины II.
«Кого из “стариков’’-мартинистов имел в виду Пушкин, мы мо-
жем только догадываться», — пишет известная исследовательница
биографии творчества Пушкина Я. Л. Левкович, указав вслед за тем
на «бывшего мартиниста» И. Н. Инзова — под его началом Пушкин
находился в Кишиневе в начале 1820-х гг. — и на «бывшего масона»
М. М. Сперанского — с ним поэт общался с конца 1820-х — в 1830-
х гг. и, заключая свои «догадки», отмечает: «суждение зрелого Пуш-
кина о “стариках’’-мартинистах могло складываться на протяжении
более чем десятка лет».
Вряд ли, однако, сам тон пушкинского припоминания («Мы
еще застали нескольких стариков...») позволяет отнести Инзова и
Сперанского к этим «старикам», поскольку ни тот, ни другой в
действительности «мартинистами», т. е. членами новиковского
кружка московских масонов-розенкрейцеров в 1780-х — начале
1790-х гг. не были, а входили в другие масонские объединения.
Пушкин же имел в виду именно «мартинистов», уже умерших или
давно сошедших с активного поприща. Вместе с тем Я. Л. Лев-
кович высказала справедливое предположение о том, что «стари-
ков»-мартинистов «Пушкин мог видеть» в доме братьев Тургеневых
в Москве и, хотя И. П. Тургенев умер еще в 1807 г., «в доме могли
бывать его друзья и единомышленники, да и сами братья Алек-
сандр и Николай Ивановичи состояли членами масонских лож»156.
Несомненно, бывал в доме Тургеневых и столь близкий ко всей их
семье И. В. Лопухин. И вполне правдоподобно, что юный Пушкин
мог его тут лицезреть, о чем он вспоминал в 1836 г. в статье о Ра-
дищеве. Тем более, что воссозданные здесь Пушкиным по давним
впечатлениям духовно-нравственные устремления мартинистов вос-
принимаются и как достоверная зарисовка личного облика
Пушкин. Т. VII. С. 353; Левкович. С. 62-63; Лотман Ю. М. Источники све-
дений Пушкина о Радищеве (1819-1822) //Пушкин и его время. Л., 1962.
С. 51-52, 62-65.
130 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
И. В. Лопухина. Но еще важнее, что содержащаяся в пушкинской
статье сжатая характеристика преследований Екатериной II мос-
ковских мартинистов и их скрытой подоплеки перекликается с рас-
сказом об этих событиях в «Записках» самого И. В. Лопухина —
явный признак знакомства с ними Пушкина (не забудем, что
И. В. Лопухин был единственным, из подвергшихся репрессиям
членов кружка московских мартинистов, кто оставил свои воспоми-
нания).
Многое могли рассказать Пушкину о Лопухине Жуковский и осо-
бенно А. Тургенев, благоговевший перед памятью об отце и прекло-
нявшийся перед нравственной стойкостью таких его друзей-мартинис-
тов, как И. В. Лопухин и Н. И. Новиков. Из неопубликованного
письма Карамзина к Д. П. Руничу от 6 сентября 1815 г. выясняется,
например, что с Новиковым, жившим в своем подмосковном селе Ав-
дотьино, А. Тургенев тогда переписывался157 . Что же до Лопухина, то
его имя не отделялось в воспоминаниях А. Тургенева от образа отца.
Вот его характерное в этом отношении признание в письме к Вязем-
скому в сентябре 1842 г.: «Недавно оживил пепел прошедшего поезд-
кою к Троице, к празднику, и мне там так понравилось, что весною
ворочусь туда <...> Я вспомнил нашу поездку туда с батюшкой и Ло-
пухиным»158 . Часто перечитывал он и письма Лопухина к
И. П. Тургеневу из семейного архива.
Следует, кроме того, учесть, что о И. В. Лопухине и его «За-
писках» Пушкин мог слышать от сенатора Ф. П. Лубяновского, из-
вестного переводчика и автора путевых очерков. Они познакомились в
1830-х гг. и в последние месяцы жизни Пушкина жили в одном доме
на Мойке, встречаясь и у общих знакомых. Ревностный масон, статс-
секретарь принца Г. Ольденбургского — мужа вел. кн. Екатерины
Павловны, воспитанник и последователь И. В. Лопухина, свидетель
всех его невзгод, Лубяновский еще в начале 1790-х гг. вошел в его се-
мью и со слов отца мемуариста, В. И. Лопухина, записывал историче-
ские рассказы последнего о русской старине XVIII в. — о Петре I и
его взаимоотношениях с опальной царицей Евдокией Федоровной Ло-
пухиной, об Анне Иоанновне, о Петре III в бытность его еще великим
князем и т. д., — впоследствии эти рассказы вошли в записки самого
Лубяновского. Так что представления Пушкина о И. В. Лопухине и
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
131
перипетиях его судьбы могли быть гораздо полнее того, что можно
было почерпнуть только из его «Записок»159 .
Наконец, отрывки из них дважды при жизни Пушкина попадали
в печать (полный их текст впервые увидел свет в Лондоне в 1860 г.).
В 1812 г. большой их фрагмент опубликовал друг и сподвижник
И. В. Лопухина И. И. Невзоров в масонском журнале «Друг юноше-
ства», а в начале 1832 г. другой отрывок поместил в «Литературных
прибавлениях к Русскому инвалиду» А. Ф. Воейков, состоявший в
свое время с И. В. Лопухиным в близком знакомстве и даже напеча-
тавший о нем еще в 1825 г. свои воспоминания160 .
От А. И. Тургенева Пушкину и Вяземскому могли быть извест-
ны записки чиновника из мелкопоместных украинских дворян и пе-
реводчика французской просветительской литературы Г. С. Вин-
ского «Мое время». Замешанный в конце 1770-х гг. в дело армей-
ских офицеров о подделке документов и похищении казенных де-
нег, Винский после заключения в Петропавловскую крепость, ли-
шения чинов и дворянства был сослан в Оренбургскую губернию.
Здесь, а также в Астрахани, куда он часто наезжал, Винский про-
вел оставшуюся жизнь и написал в конце 1810-х гг. свои автобио-
графические записки. В Астрахани он сблизился с Александром
Михайловичем Тургеневым — родственником А. И. Тургенева и
приятелем Жуковского и Вяземского.
Видимо, еще при жизни Винского, не позднее начала 1820-х гг.
А. И. Тургенев получил от А. М. Тургенева список записок, возможно,
авторизованный. (В 1845 г. А. И. Тургенев отметил: «Эта рукопись
уже 1/4 века у меня»). Список на бумаге с водяным знаком «1819»,
перешедший затем к Н. И. Тургеневу, хранится ныне в тургеневском
архиве161 . А. И. Тургенев очень дорожил им, но давал читать друзь-
ям, в частности К. Я. Булгакову. Впервые печатно он сообщил о за-
писках Винского в 1845 г. в «Москвитянине», в одном из разделов
«Хроники русского»: «повесть его привлекательна какой-то искренно-
стью и подробностями семейной и провинциальной жизни: мертвые
души снова ожили бы в сей существенности! Для Гоголя эта рукопись
была бы кладом... Мы должны дорожить этою верною картиною ста-
159 Тартаковский 2. С. 121-123; Эйдельман Н. Я. Указ. соч. С. 230-241; Русские
писатели. 1800-1917. И.,1994. Т. 3. С. 397-398.
160 Друг юношества. 1812. Январь. С. 6 — 52; Март. С. 3-61; Литературные при-
бавления к Русскому инвалиду. 1832. N? 40. С. 318-319; Воейков А. Ф. Воспо-
минания о селе Савинском и о добродетельном его хозяине // Новости литера-
туры. 1825. Кн. 12. N? 5.
161 РО ИРЛИ. Ф. 309. № 1051.
132 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
рого быта русского: кто иной передаст нам его особливо в низшем или
среднем слое общества, в коем жил, гнил и погибал Винский»162 .
Ценные более всего остротой социально-бытовых наблюдений над
жизнью России и Малороссии второй половины XVIII в., записки
Винского заключали в себе нелицеприятные суждения о тягостном по-
ложении крепостных, дворянском воспитании, о екатерининском прав-
лении с выпадами в адрес самой императрицы, ее лицемерия, ее со-
мнительных прав на российский престол и т. д. Еще более высоко оце-
нил их П. И. Бартенев (первый публикатор текста записок в «Русском
архиве» 1877 г., правда, неполного из-за изъятия самых злободневных
мест; столь же неполным, усеченным было, кстати, и их переиздание в
1914 г. П. Е. Щёголевым). Итак, Бартенев писал: «Винский, подобно
Радищеву, изображает пороки великой государыни и темные стороны
ее достославного царствования», его записки «принадлежат, бесспор-
но, к замечательным памятникам русского бытописания»163 . Можно
предполагать, что А. И. Тургенев, не делавший тайны из хранившего-
ся у него списка записок Винского, рассказывал о них своим друзьям.
К началу XIX в. относится еще одно мемуарное сочинение остро-
политического характера, которое, несомненно, также оказалось в поле
зрения Пушкина, — записка Ф. В. Ростопчина «Последний день жиз-
ни императрицы Екатерины II и первый день царствования императора
Павла I». Автор — тогда камер-юнкер вел. кн. Павла, а после его во-
царения влиятельнейший фаворит нового императора, описал пред-
смертную болезнь Екатерины II, поведение в этот критический момент
приближенных с такими подробностями, которые дискредитировали
дворцовые нравы. Впоследствии младшие современники Ростопчина и
его биографы высоко отзывались об этой записке как о памятнике эпо-
хи. Так, М. А. Дмитриев называл ее «драгоценным документом прав-
дивой истории», а П. И. Бартенев полагал, что она относится к «луч-
шим страницам нашей новейшей летописной словесности»164 . Это бы-
ло много позднее, когда ростопчинская записка была уже опубликова-
на (впервые за границей — в 1858 г., в России же — в 1860-х гг.). До
того же, в виду своего крамольного, с точки зрения властей, особенно
придворной верхушки, содержания, она была обречена лишь на руко-
писное распространение165 . Почин ему положил сам Ростопчин, пере-
162 Тургенев А. И. Хроника русского. С. 248-249, 526.
163 РА. 1877. № 1. С. 76; № 6. С. 233; Тартаковский 2. С. 84-85.
^Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М.,1869. С. 249; Девятнадца-
тый век. Исторический сборник. М.,1872. Кн. 2. С. 114.
165 Русский заграничный сборник. Лейпциг, 1858; Чтения в МОИДР. 1860. Кн. 3.
Отд. V; 1864. Кн. 2. Отд. V. С. 171-184.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
133
славший ее весной 1810 г., когда он еще был в глубокой опале и оппо-
зиции к Александру I, в Тверь, к вел. кн. Екатерине Павловне166 . В
1824 г. Ростопчин ознакомил с текстом записки свое доверенное лицо
А. Я. Булгакова.
В молодости дипломат, чиновник русской миссии в Неаполе и
Риме, в 1809 г. он вернулся в Россию и с тех пор до 1832 г. числился
по Московскому архиву Коллегии иностранных дел, после чего до
1856 г. был почт-директором в Москве. С Ростопчиным А. Я. Булга-
ков сблизился в 1812 г., когда тот был назначен военным губернатором
древней столицы, — он вел секретную переписку и другие ответствен-
ные дела по губернаторской канцелярии. Единомышленник и ярый
апологет Ростопчина, он сохранил с ним дружбу до самой его кончи-
ны. С 1812 г. связаны и первые публицистические выступления
А. Я. Булгакова — автора антинаполеоновских брошюр и памфлетов.
Впоследствии его имя как рецензента, критика, мемуариста, биографа
своих современников не раз появлялось на страницах печати. По нату-
ре своей необыкновенно общительный, А. Я. Булгаков поддерживал
короткие знакомства со множеством лиц из правительственных, ди-
пломатических, военных сфер, из старинной титулованной аристокра-
тии, литературного и театрального мира и в течение нескольких деся-
тилетий переписывался чуть ли не со всей культурной Россией. Как и
брат его, К. Я. Булгаков, петербургский почт-директор в 1820—
1835 гг., он был в дружеских отношениях с братьями А. И. и
Н. И. Тургеневыми, В. А. Жуковским, П. А. Вяземским, Д. В. Давы-
довым и другими людьми из их круга. Любитель исторических рарите-
тов, владелец большой коллекции рукописных и печатных памятников
XVIII — начала XIX в., А. Я. Булгаков не мог не оценить значение
записки Ростопчина («все это очень любопытно и принадлежит исто-
рии», — отозвался он о ней по прочтении167 ) и, конечно же, имел ее
список, снятый, скорее всего, с оригинала.
После смерти Ростопчина в январе 1826 г. судьба записки реши-
тельно переменилась. Как и всегда в тех случаях, когда умирало ка-
кое-нибудь важное государственное лицо, по повелению Николая I для
разбора архива бывшего павловского фаворита и московского военного
губернатора была создана специальная комиссия в составе В. П. Кочу-
бея и И. В. Васильчикова. На ее рассмотрение был доставлен из Мо-
сквы в Петербург «запечатанный сундук с секретными и заслуживаю-
щими особенного внимания бумагами». Некоторые из них были воз-
166 РА. 1869. Ст. 759.
167 Там же. 1901. 5. С. 83.
134 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
вращены семье, бумаги же, связанные с государственной деятельно-
стью Ростопчина, с его публицистическими выступлениями и мемуар-
ными занятиями были представлены начальнику Главного штаба
И. И. Дибичу, который по указанию Николая I определял их после-
дующую участь. В числе этих бумаг оказалась и авторская рукопись
записки о смерти Екатерины II и воцарении Павла I — в их «Описи»
против названия записки Дибичем было помечено: «Ко мне». Иными
словами, записка поступила в Главный штаб, откуда спустя какое-то
время ее передали в архивы военного ведомства, где она затерялась на
многие десятилетия168 . Таким образом, после 1826 г. оригинал записки
уже не мог быть использован для ее размножения, и источником по-
следующего распространения записки служили ранние списки, дати-
руемые до 1826 г.
Свой список имелся, видимо, у М. А. Дмитриева. Располагали
списками также чиновник русской администрации в Польше
Н. А. Старынкевич, в середине 1810-1820-х гг. примыкавший к пере-
довому общественному движению, П. В. Долгоруков, военный историк
А. В. Висковатов169 . Обладателем списка был и А. И. Тургенев. А 28
октября 1836 года он писал из Москвы Вяземскому в Петербург: «Я
привез из Симбирска отрывок из записки Ростопчина: “Последний
день царствования Екатерины II и первый день Павла I”. Довольно
любопытно, но не очень, и, кажется, с некоторым оттенком себялюбия,
удобочитаемо. Хочешь ли?».
Когда осенью 1836 г. Вяземский готовил при содействии друзей
исторический и литературный сборник «Старина и новизна», А. Тур-
генев, недавно вернувшийся из Симбирска (в Симбирском имении
Тургеневых хранилась тогда часть его архива), предложил ему для
этого сборника ростопчинскую записку. «Давай мне отрывок из запи-
сок Ростопчина <...> Каково ни есть, а все-таки имя: в обществе ано-
нимов и то хорошо». 9 ноября Тургенев пишет Вяземскому: «Посылаю
тебе “Последний и первый день жизни Е. и П. I”, но прошу возвратить
мне сей список. За оглашение отвечай сам <...> Дай от меня или
предложи прочесть отрывок графа Ростопчина князю А. Н. Голицыну,
если он не читал его. Я для него списал его в Симбирске»170 . Выясня-
ется, таким образом, что свой список записки Ростопчина Тургенев ос-
тавил в симбирском архиве, сняв с него копию для А. Н. Голицына,
168 РГВИА. Ф. 1/л. 1812. Д. 3474. Ч. 1. Л. 2-5, 30 об., 31, 34 об.
169РГАДА. Госархив. XI. Д. 1170; XXX. Д. 7. Л. 2-2 об.; ОР РГБ. Ф. 53, 6334.
Л. 46-61; Ф. 231, II. 28. 40. Л. 19
170 ОА. Т. III. С. 340, 347, 354, 355.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
135
которую и предоставил на время Вяземскому для «Старины и новиз-
ны». А. Н. Голицына кроме давней дружбы, связывал с А. Тургене-
вым интерес к недавнему прошлому. Как и А. Тургенев, он был ред-
ким знатоком русской негласной истории XVIII — начала XIX в. и
владельцем уникальной коллекции писем и мемуаров исторических
лиц того времени. Свидетель четырех царствований, он был живым
хранителем дворцовых тайн и преданий и славился в светских и лите-
ратурных кругах историческими рассказами, которыми заслужива-
лись, записывая их, и Пушкин, и Вяземский, и Жуковский, и сам
А. И. Тургенев.
С этого «голицинского» списка Вяземский снял, видимо, свою ко-
пию, — во всяком случае, в бумагах его личного фонда и поныне на-
ходится список Ростопчинской записки171 . «Симбирский» список Тур-
генева вплоть до его смерти в декабре 1845 г. в Москве хранился в его
архиве. Об этом свидетельствует составленная близким к пушкинскому
кругу чиновником и литератором К. С. Сербиновичем посмертная
опись Тургеневских бумаг, в одном из разделов которой («Чужие ма-
нускрипты») значилось: «Записка гр. Ростопчина о последних днях
жизни Екатерины II»172 .
Видимо, еще до получения ее списка от Тургенева Вяземский
решил включить записку в свой сборник (впоследствии он расценит
ее как «яркую, живую, глубоко и выпукло вырезанную на меди ис-
торическую страницу173 . В числе других материалов сборника Вя-
земский упомянул о ней («отрывок из собственноручных записок
графа Ростопчина») в извещении об издании «Старины и новиз-
ны». Анонимно оно было напечатано под названием «От редакции»
в IV томе «Современника», цензурное разрешение которого дати-
ровано И ноября 1836 г.
Все это и подводит нас к выводу о знакомстве Пушкина с ростоп-
чинской запиской. Дело не просто в том, что ее списками обладали
ближайшие друзья поэта, чьи рукописные собрания мемуарно-
исторических документов всегда были к его услугам. Не говоря уже о
Вяземском, общение которого с Пушкиным было тогда постоянным,
последние два месяца жизни поэта — это пора особенно частых встреч
с А. И. Тургеневым, и в центре их бесед неизменно стоит русская ис-
тория, исторические разыскания Пушкина, документальные памятники
XVIII в., Петр I, эпоха Екатерины II и т. д. Вместе с тем, Пушкин
171 РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Д. 5564.
172 РГИА. Ф. 1661. Д. 66. Л. 10.
173 Вяземский. ПСС. Т. VII. С. 504.
136 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
проявлял живейшее внимание к подготовке исторического и литера-
турного сборника Вяземского, был, в сущности, его соучастником в
этом издательском предприятии, уступив ему даже некоторые мате-
риалы из редакционного портфеля «Современника» и передав для
публикации в сборнике собственные стихотворения. И самое его назва-
ние «Старина и новизна» было, как выясняется, принято при участии
Пушкина: первоначально Вяземский предлагал назвать сборник просто
«Новизна», а Пушкин предложил «Старина и новизна». Наконец,
Пушкин помещает в своем журнале извещение о предстоявшем выходе
сборника с упоминанием ростопчинской записки — ему даже ошибочно
приписывалось авторство этого извещения. (Позднее, уже после смер-
ти Пушкина, когда стало ясно, что издание «Старины и новизны» не
состоится, Вяземский хотел передать ее материалы для последующих
томов «Современника»174 .)
Более чем вероятно, поэтому, что Пушкин не только знал о рос-
топчинской записке, но и не преминул ознакомиться с ее текстом. В
составленном Б. Л. Модзалевским обзоре мемуарных интересов Пуш-
кина отмечено, что в 1836 г. он «радуется, что будет <...> издан отры-
вок из записок графа Ростопчина»175 .
Пушкину были известны недошедшие до нас записки Д. Н. Бо-
лотовского, человека бурной военно-политической биографии. Он был
свидетелем смерти Екатерины II, участником антипавловского заговора
1801 г., накануне наполеоновского вторжения замешан в дело Сперан-
ского, прошел Отечественную войну и заграничные походы, дослу-
жился до генерал-майорского чина, в начале 1820-х гг. командовал в
Кишиневе бригадой в знаменитой 16-й дивизии М. Ф. Орлова, здесь с
ним и сблизился Пушкин. Позднее, в июне 1834 г., он оставил такую
памятную запись в своем дневнике: «Генерал Волховский хотел писать
свои Записки (и даже начал их, некогда, в бытность мою в Кишиневе,
он их мне читал)»176 . Заметим попутно, что из мемуаров Бологовского
сохранились лишь некоторые наброски об Отечественной войне, по-
служившие одним из источников Л. Н. Толстому при работе над
«Войной и миром».
Пушкин знал, что у наследников великого русского поэта
Г. Р. Державина хранятся его обширные воспоминания. Насыщенные
174 Пушкин. Письма последних лет. 1834-1837. С. 343; РА. 1868. Ст. 649-652;
1900. № 3. С. 383; Из собр. автографов. С. 76; Письма И. П. Погодина...
С. 109; Современник. 1836. Т. IV. С. 294-300; Современник. Приложение к
факсимильному изданию. И., 1987. С. 201.
175 Дневник Пушкина. 1833-1835. С. 111.
176 Пушкин Т. VIII. С. 53.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
137
интереснейшими сведениями о его службе и государственной жизни
России второй половины XVIII в., «Записки из известных всем про-
исшествиев и подлинных дел, заключающие в себе жизнь Гаврилы Ро-
мановича Державина» были составлены еще в 1811-1813 гг., и слухи о
них стали проникать в столичную литературно-журнальную среду
вскоре после его смерти, а в 1820-х гг. о «Записках» не раз упомина-
лось в печати. Пушкин всерьез заинтересовался ими в 1830-х гг. в свя-
зи с занятиями историей Пугачевского восстания, в подавлении кото-
рого Державин — тогда подпоручик Преображенского полка — при-
нимал самое деятельное участие. Некоторые сведения об этом отрази-
лись в «Объяснениях» Державина к своим сочинениям, в 1830-е гг.
уже хорошо известным, но Пушкина они не удовлетворили, он, види-
мо знал или догадывался, что наиболее подробный и документирован-
ный рассказ о Пугачевском восстании содержится в «Записках».
В одном из Примечаний к гл. V «Истории Пугачева», где упо-
миналось о действиях Державина в борьбе с повстанцами, Пушкин,
сославшись на «Объяснения», заметил: «Державин написал свои
Записки, к сожалению, еще не изданные». Летом 1834 г. (уже по-
сле выхода в свет «Истории Пугачевского бунта») он обратился к
вдове поэта Д. А. Державиной — через ее племянника Л. Н. Льво-
ва — с просьбой разрешить ему ознакомиться с рукописью «Запи-
сок». Вдова Державина Пушкину не отказала, но под предлогом
того, что сама хотела бы их предварительно пересмотреть, отодви-
нула на неопределенное время выполнение его просьбы, дело затя-
нулось, и Пушкин, очевидно, «Записок» Державина так и не полу-
чил. Это и неудивительно — его наследники, по словам
Я. К. Грота, «тайну Записок» Державина <...> строго оберегали до
самого их издания в 1859 г.177
Пушкин, Вяземский и их литературные друзья были наилучшим
образом осведомлены о мемуарах И. И. Дмитриева «Взгляд на мою
жизнь». Далее мы еще коснемся обстоятельств их происхождения.
Они охватывали несколько эпох истории русского общества — от
1760-х до начала 1820-х гг. Законченные в 1825 г., полностью, отдель-
ной книгой были изданы только в 1866 г. (благодаря, кстати, ходатай-
177 Пушкин. Т. VIII. С. 311; Грот Я. К. Деятельность и переписка Державина во
время пугачевского бунта //Ученые записки Второго Отделения Имп. Акаде-
мии наук. СПб., 1861. Кн. VII. Вып. 1. С. 1—2; он же. Пушкин, его лицейские
товарищи и наставники. СПб., 1899. 2-е изд. С. 118; он же. Жизнь Державина
по его сочинениям и письмам и историческим документам. СПб., 1883. Т. II.
С. 57; Зорин А. Глагол времен //Зорин А., Немзер А., Зубков Н. Свой подвиг
совершив. И., 1987. С. 84-85.
138 Гла&а 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
ству Вяземского, тогда очень влиятельного человека при дворе), в
1840-х гг. отрывками печатались, как уже указывалось, в журналах, а
до того — в 1820-1830-х гг. бытовали в списках (один из них
И. И. Дмитриев подарил тогда Вяземскому).
Автор вообще не делал из своих мемуаров тайны, охотно читая
отрывки из них на литературных вечерах и в домах московской
знати. В 1826 г. А. А. Дельвиг собирался при участии Пушкина
опубликовать выдержки из записок Дмитриева в альманахе «Север-
ные цветы». Сам же Пушкин, хорошо представлявший их содер-
жание, в 1833 г. в разгар работы над историей пугачевского вос-
стания обратился к Дмитриеву с просьбой прислать ему отрывок из
его «Исторических записок» с описанием казни Пугачева (Дмит-
риев в юности был ее очевидцем). Отрывок этот при посредничест-
ве М. П. Погодина был получен Пушкиным, который включил его
в усеченном виде и без упоминания имени автора в VIII главу сво-
его труда, а полный текст отрывка напечатал в «Примечаниях», где
прямо указал на источник: «Из неизданных записок И. И. Дмит-
риева». В 1836 г. фрагменты из них Вяземский намеревался напе-
чатать в «Старине и новизне» (до того он использовал материалы
записок И. И. Дмитриева в своей книге о Д. И. Фонвизине)178 .
В поле зрения Пушкина оказались и записки знаменитого воено-
начальника эпохи наполеоновских войн и не менее легендарного «про-
консула» Кавказа А. П. Ермолова, весной 1827 г. смещенного Никола-
ем I со своих постов и с тех пор жившего на положении частного лица,
политически неблагонадежного в глазах петербургских властей. В
«Кавказском дневнике», в записи о встрече в мае 1829 г. в Орле с Ер-
моловым, не включенной Пушкиным в печатный текст «Путешествие в
Арзрум» и впервые увидевшей свет только в 1859 г., было отмечено:
«Думаю, что он пишет или хочет писать свои записки»179 . Н. Эйдель-
ман не без основания истолковал эту многозначительную фразу как
косвенное свидетельство того, что «Пушкин к 1829 г. уже знал о “За-
писках”» Ермолова, что он здесь лишь «маскирует свои познания на-
счет уже завершенных или пишущихся мемуаров»180 . Надо только
уточнить, о каких его записках мог знать тогда Пушкин.
Мысль о записках опального генерала после 1829 г. несколько лет
не выходила из сознания Пушкина, и вот в апреле 1833 г. он пишет
178 Тартаковский 2. С. 159-165.
179 Пушкин. Т. VI. С. 642; ЛевковичЯ.Л. «Кавказский дневник» Пушкина//
Пим. Л.,1983. Т. XI. С. 19.
180 Эйдельман Н. Я. Быть может, за хребтом Кавказа... С. 184, 187.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский, и мемуарная традиция...
139
ему письмо. Сохранились его черновые наброски, неизвестно, однако,
отослал ли его Пушкин адресату или оно так и осталось неперебелен-
ным в архиве поэта. Напомнив о «Закавказских подвигах» Ермолова,
достойных специального исторического описания, Пушкин снова каса-
ется и его мемуаров: «Ваша слава принадлежит России. Вы не в праве
ее утаивать. Если в праздные часы занялись Вы славными воспомина-
ниями и составили записки о своих войнах, то прошу Вас удостоить
меня чести быть Вашим издателем»181 .
Уже сам нарочито-осторожный, дипломатично-предупредитель-
ный тон вопроса о записках Ермолова позволяет предположить, что
Пушкину их существование было известно. Проблема для него была
совсем не в том, составлял ли Ермолов записки о своих войнах, а в
том, согласится ли он доверить ему их издание. В предшествующей
фразе письма Пушкин констатировал: «До сих пор поход Наполеона
затемняет и заглушает все» (в зачеркнутом варианте: «Шум 12-го го-
да...»). Это натолкнуло исследователей на мысль о том, что речь тут
шла не о записках Ермолова о 1812 г., а о его деятельности на Кавказе
в 1816-1827 гг.182 А о «Кавказских» записках Ермолова Пушкин на-
верняка должен был знать. Мимо его внимания вряд ли могло пройти
упомянутое выше извлечение из «Журнала Российского Посольства в
Персию 1817 г.», опубликованное еще в 1827-1828 гг. в «Отечествен-
ных записках». И хотя они были напечатаны здесь анонимно и
П. П. Свиньин своим редакторским вмешательством сделал все, чтобы
вытравить малейшие намеки на личность автора и основного дейст-
вующего лица повествования, догадаться о том, что им был Ермолов,
не составляло большого труда. Тем более, что для грамотного русского
общества вообще не являлось секретом, что именно он, Ермолов в силу
своего официального положения на Кавказе и стоял во главе Посоль-
ства в Персии. Но еще задолго до свиньинской публикации «персид-
ский журнал» расходился списками, его читали и оживленно обсужда-
ли в дворянских кругах обеих столиц183 .
Вот, например, отзыв о нем А. Я. Булгакова в письме к брату,
К. Я. Булгакову от 12 августа 1818 г.: «Я с большим удовольствием
читаю писанный самим Ермоловым Журнал его посольства в Персию.
Умный, острый и твердый человек! Он обошелся с Персиянами, точно
как батюшка с турками <...> Разве что его нельзя напечатать ради
вольных суждений. Ермолов ненавидит Англичан и Французов, что же
181 Пушкин. Письма. 1935. Т. III. 1831-1833. С. 90-91.
182 Андроников И. Лермонтов М.,1964. С. 489; Эйдельман Н. Я. Указ. соч. С. 188.
183 Эйдельман Н. Я. Указ. соч. С. 44, 170.
140 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
он любит? — одну Россию. Этот человек с большими способами
< >184
Разумеется, «Журнал» был не единственным мемуарным трудом
Ермолова о службе на посту Главнокомандующего Отдельным Кавказ-
ским корпусом. О пребывании в Грузии и завоевании Кавказа он
позднее расскажет в обширных своих записках, доведя их до начала
русско-персидской войны184 185 . Но ведь «Журнал» персидского Посоль-
ства — это тоже часть, и весьма важная «кавказских записок» опаль-
ного генерала.
Вместе с тем надо принять во внимание, что в апрельском письме
1833 г. Пушкин пишет о записках Ермолова о «своих войнах», не вы-
деляя специально каких-либо кампаний, т. е. о всех войнах, в которых
он участвовал. В сочетании же с предшествующими словами «Ваша
слава принадлежит России» это никак не позволяет исключить из
войн, которым, по мнению Пушкина, должны были быть посвящены
записки Ермолова, и войны 1812 г. с заграничными походами 1813-
1814 гг., ибо именно с ними и была в наибольшей степени сопряжена
национальная слава Ермолова. Отношение же современников к его во-
енно-карательным экспедициям против горских народов, к успехам в
завоевании кавказских земель было достаточно сложным — многие в
России данную сторону его деятельности порицали. Даже Николай I,
не терпевший и боявшийся Ермолова, готов был, в угоду своим поли-
тическим расчетам, присоединиться к этим порицаниям. В феврале
1829 г. Д. В. Давыдов, один из ближайших друзей Ермолова, лучше
многих осведомленный в обстоятельствах его военно-политической
биографии, рассказывая А. И. Михайловскому-Данилевскому о при-
чинах удаления Николаем I Ермолова с Кавказа, в числе главнейших
указал и на то, что, по мнению царя, он «был слишком жесток с под-
властными народами»186 .
Еще раз подчеркнем: в своем письме к Ермолову Пушкин подра-
зумевал и его записки о 1812 г. — замечательный памятник русской
военно-мемуарной прозы.
Резкими чертами, сочетая живость военного описания с чеканным
слогом античных историков, Ермолов — в первую половину кампании
начальник штаба 1-й Западной армии — запечатлел в них скрытые до
того сведения о выработке стратегических планов, соперничестве «пар-
184 РА. 1900. № 9. С. 121.
185 Записки А. П. Ермолова во время управления Грузией //Записки А. П. Ермо-
лова 1798-1826. М.,1991. С. 267-430.
186 ОР РНБ. Ф. 859. Д. 8. I. 78-79.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
141
тий» в главной квартире, о ходе важнейших сражений, партизанских
действиях и. т. д. В то же время он возвеличивал свою роль в руково-
дстве боевыми операциями, умалчивая о заслугах других военачальни-
ков, в мастерски написанных портретных характеристиках отзывался о
них уничижительно и с желчным сарказмом, особенно о И. И. Ку-
тузове и о И. Б. Барклае де Толли. Что касается последнего, то сам
Ермолов позднее признавался, что в свои записки «поместил многие
вещи, предосудительные для него; я не щадил слов и выражений для
описания разных беспорядков, производившихся под его начальст-
вом»187 .
Естественно, что эти записки (они были составлены еще в конце
1810-х — начале 1820-х гг.), болезненно затрагивавшие репутации
главных военных фигур той эпохи, еще живших или недавно умер-
ших, не могли быть тогда напечатаны и уже в 1820-1830-х гг. расхо-
дились в огромном числе списков, в том числе в армии и, конечно же,
в Кавказском корпусе. Заметим при этом, что списки ермоловских за-
писок имелись и у приятелей и знакомых Пушкина (например, у
С. Д. Полтороцкого, А. С. Норова, И. П. Погодина)188 . В 1827 г.
один из видных офицеров Кавказского корпуса и сподвижников Ермо-
лова Н. Н. Му ревьев-Карский (впоследствии крупный русский воена-
чальник, а в годы Крымской войны — главнокомандующий на Кавка-
зе), откликаясь на его записки о 1812 г., отметил в своем дневнике:
«Молва провозглашала Записки как сокровищехранительницу, содер-
жащую самые занимательные сведения о войне 1812 года, никому не
известные». В этих же дневниковых записях мы находим чрезвычайно
любопытный рассказ о том, как в феврале 1827 г., когда стало извест-
но о неожиданном приезде в Тифлис по поручению Николая I началь-
ника Главного штаба И. И. Дибича, взволнованный нависшей над ним
угрозой, Ермолов, в опасении, что его бумаги будут тут же опечатаны,
отдал Н. Н. Муравьеву-Карскому свою рукопись записок о 1812 г. с
просьбой держать ее в глубокой тайне до тех пор, как не востребует ее
обратно189 .
И если даже допустить, что раньше о записках Ермолова о 1812 г.
Пушкин ничего не знал, то, попав летом 1829 г. в действующую рус-
скую армию в Закавказье, в офицерскую среду, где о них ходила
«молва» и где было немало «ермоловцев» и сосланных сюда бывших
декабристов, он, вероятнее всего, об этих записках должен был что-то
187 РА. 1889. № 9. С. 68.
188 ОР РГБ. Ф. 233. Карт. 27; М. 958.
189 РА. 1889. № 9. С. 67-68.
142 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
услышать. Ведь наряду со своими друзьями («молодыми генералами»
Н. Н. Раевским младшим, В. Д. Вольховским, И. Г. Бурцовым),
Пушкин тесно общался здесь и с самим Н. Муравьевым-Карским, с
которым прежде был знаком по его связям в 1810-е гг. с участниками
ранних декабристских объединений. В «Путешествии в Арзрум» Пуш-
кин не раз упоминает о встречах с Муравьевым-Карским. Трудно до-
пустить, чтобы при этом не велось разговоров о Ермолове, о его кара-
тельной и преобразовательной политике на Кавказе, о его полной про-
тиворечий личности, из чего уже само собой возникала и тема его за-
писок, причем не только о 1812 г., но и — «кавказская» ведь
Н. Н. Муравьев-Карский был участником ермоловского Посольства в
Персии.
До недавнего времени мемуарные взаимоотношения Пушкина и
С. Н. Глинки связывались с его широко известными «Записками о
1812 годе». По этой версии весной 1836 г. Пушкин вел с ним перего-
воры о напечатании отрывков из этих записок в «Современнике» (в
конце того же года они вышли отдельным изданием). Но, как было ус-
тановлено в результате специальных разысканий, Пушкин вел тогда
переговоры с С. Н. Глинкой о публикации не «Записок о 1812 годе», а
совсем другого его мемуарного произведения — первых двух частей
обширных по объему «Исторических и частных записок», написанных
в основе своей в 1820-1830-х гг. (описание событий 1812 г. составляло
лишь одну из последних частей). Текст первых двух частей воссозда-
вал широкую панораму русской жизни в период с 1775 по 1795 гг. с
рассказом о помещичьем быте на Смоленщине, обучении автора в при-
вилегированном Первом кадетском корпусе, о масонских ложах в рус-
ской армии, о видных придворных и военных деятелях того времени
— А. А. Безбородко, П. А. Зубове, И. И. Бецком, М. И. Кутузове
ит. д., о театральной и литературной жизни Петербурга, о
Г. Р. Державине, Д. И. Фонвизине, И. А. Крылове, Н. И. Нови-
кове, Я. Б. Княжнине и др. Рукопись этих двух частей «Истори-
ческих и частных записок», ныне сохранившуюся неполностью,
С. Н. Глинка передал Пушкину в конце марта 1836 г. и, видимо, до
июля она находилась в распоряжении поэта и его друзей по «Совре-
меннику»190 . В середине 1840-х гг. С. Н. Глинка в письме к
К. С. Сербиновичу вспоминал: «В Записках моих делал заметки ка-
рандашом <...> поэт наш Пушкин. Он читал мои Записки незадолго
до бедственной своей кончины с В. А. Жуковским, князем Вяземским
190 РО ИРЛИ Ф. 265. Оп. 2. № 654. Л. 1-44 об.; № 655. Л. 1-6; № 622. Л. 1-
46 об.; ОР РНБ. Ф. 191. № 1.Л. 23-40.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
143
и другими и намерен был кое-что переместить из них в “Современни-
ке”» (эти карандашные отчеркивания отчетливо видны на полях уце-
левших листов рукописи)191 . Однако от этого намерения Пушкин, по
не вполне ясным сейчас причинам, отказался, и рукопись первых двух
частей записок была возвращена им С. Н. Глинке через посредство Вя-
земского192 . Как бы то ни было, этот важный мемуарный памятник
1820-1830-х гг. (в относительно полном виде он был издан только в
1895 г.) еще в рукописи также попал в орбиту внимания литераторов
пушкинского круга.
Осведомленность Пушкина в современной ему мемуаристике про-
стиралась и до совершенно секретных и будораживших воображение
записок царственных особ. 4 декабря 1833 г. он записывал в дневнике:
«Государыня пишет свои записки... Дойдут ли они до потомства? Ели-
савета Алексеевна писала свои, они были сожжены ее фрейлиною;
Мария Федоровна также — государь сжег их по ее приказанию. Какая
потеря! Елисавета хотела завещать свои записки Карамзину (слыш. от
Катерины Андреевны)». Помимо вдовы Карамзина, информатором
Пушкина по столь щекотливому вопросу была его близкая приятель-
ница, фрейлина А. О. Смирнова-Россет193 .
Под записками императрицы Александры Федоровны Пушкин
подразумевал скорее всего дневник, который она вела с 1813 по
1855 гг. Он сохранился в шести томах альбомного типа среди царских
бумаг в рукописной части Библиотеки Зимнего дворца и в России, на-
сколько известно, не публиковался, за исключением некоторых запи-
сей с 27 ноября 1825 по 13 июля 1826 гг. о междуцарствии и восстании
декабристов. Кроме того, известны воспоминания Александры Федо-
ровны за 1817-1820 гг., напечатанные в «Русской старине»194 . Так что
опасения Пушкина, дойдут ли ее записки до потомства, по счастию, не
оправдались.
Императрица Елизавета Алексеевна в течение всего времени пре-
бывания в России вела дневник. По указанию вел. кн. Николая Ми-
хайловича после 1817 г. она неоднократно читала его Карамзину и,
действительно, собиралась ему завещать дневник. Карамзин скончался
две недели спустя после смерти Елизаветы Алексеевны, и ее воля была
нарушена. Николай I решил «предать все забвению и лично сжег эти
191 РГИА. Ф. 1661. On. 1. № 997. Л. 12.
192 Тартаковский 2. С. 165-177.
^Пушкин. Т. X. С. 3; Дневник Пушкина. 1833-1835. С. 62-63; PC. 1882. N? 1.
С. 128-129.
194 Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах
членов царской семьи. М.;Л.,1926. С. 80-81, 83-93; PC. 1986. № 10.
144 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
дневники по соглашению с Марией Федоровной». О том, что Карам-
зин был посвящен в тайны дневника императрицы, члены царской се-
мьи узнали только после ее кончины, — им сообщил об этом
А. Н. Голицын, «которому Карамзин на смертном одре передал это по
секрету»195 . Но знал ли обо всех этих подробностях сам Пушкин?
Вяземский уже в середине 1850-х гг. занес в свою записную
книжку несколько отличные от вышеизложенного сведения о судьбе
этого дневника: «Говорили, что император Николай сжег подлинные и
полные записки императрицы Елизаветы Алексеевны, которые по кон-
чине ее были представлены ему камер-фрейлиной Валуевой. По дру-
гим рассказам список с этих мемуаров остался в руках графини Фред-
ро, дочери графини Головиной. Карамзин читал эти записки, не знаю,
вполне ли сообщенные ему самою императрицею. По кончине ее он
уведомил государя о существовании этих мемуаров196 .
Записки императрицы Марии Федоровны, о которых упоминает
Пушкин в своей дневниковой записи, — это тоже дневник, веденный
ею с приезда в Россию, с 1770-х гг. и до последних лет жизни. Вос-
клицание Пушкина по поводу их исчезновения «Какая потеря!» более
чем оправдано, поскольку в этом дневнике должны были отразиться
главнейшие события трех царствований и начало четвертого — до
1828 г., когда вдовствующая императрица скончалась. Сохранилось не-
известное до сих пор в литературе чрезвычайно любопытное свиде-
тельство А. В. Головнина, разбиравшего архив Павловского дворца, об
участи дневника. Оно было записано в 1874 г. М. И. Семевским: «Им-
ператрица Мария Федоровна вела записки; почти каждый день запи-
сывался ею. Рукопись составляла 28 томов, переплетенных. Незадолго
до кончины она призвала импер. Николая, сказала ему о Зап. и про-
сила его сжечь после смерти отнюдь не читая: “в них я делаю иногда
отзывы и характеристики о лицах, из которых некоторые еще живы.
Характеры их могут поселить в тебе предубеждение против них; по-
этому завещаю тебе, не читая, сжечь эту рукопись. Дай мне в том сло-
во”»197 . Николай I вместе с вел. кн. Михаилом Павловичем самолично
сжег дневник матери. Но, видимо, неполностью, какие-то его фрагмен-
ты сохранились, в частности, записи, посвященные междуцарствию и
декабристскому восстанию были опубликованы198 .
195 Николай Михайлович, вел. кн. Императрица Елизавета Алексеевна. СПб.,1908.
Т. I. С. VII; 1909. Т. III. С. 16-17.
]96 Вяземский. ПСС. Т. X. С. 146.
197 РО ИРЛИ. Ф. 265. Оп. 2. Д. 742. Л. 1.
198 Междуцарствие 1825 года... С. 95, 97-103.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
145
Осенью 1845 г. Вяземский заинтересовался мемуарными записка-
ми умершего 15 лет назад литератора В. В. Измайлова. Поклонник
просветителей, руссоист, последователь Карамзина, Измайлов оставил
заметный след в русской литературе начала XIX в. как прозаик-
сентименталист, поэт, переводчик, критик, автор снискавшего широ-
кую популярность «Путешествия в полуденную Россию», как издатель
литературных альманахов и (с 1814 г.) «Вестника Европы», где впер-
вые явился в печати Пушкин-поэт, как цензор, выступивший в защиту
свободы журнальной полемики и. т. д. Вместе с тем Измайлов пользо-
вался репутацией последователя не только эстетических, но и этиче-
ских принципов Карамзина — человека доброжелательного, совестли-
вого, неподкупного, морально щепетильного или, как бы мы сейчас
сказали, высокопорядочного. Вскоре после его смерти Вяземский пред-
ложил И. И. Дмитриеву, с которым в последние годы Измайлов был
особенно близок, заказать Н. Д. Иванчину-Писареву некрологическую
статью о нем. «Измайлов, — написал Вяземский, — оставил по себе
чистую память, которую надобно сберечь <...> При нынешнем упадке
нравственном нашего литералитета должно выставлять в пример и в
пристыжение имена литераторов честных, добросовестных и чистых.
Покойник принадлежал к сему числу». Статья предназначалась для
«Литературной газеты» и 22 ноября 1830 г. была в ней опубликована.
В завершении статьи было сказано, что незадолго до кончины Измай-
лов жаловался, что из-за болезни не успевает «докончить начатое им
сочинение: История Просвещения в Европе и свои Записки. Жела-
тельно, чтобы некогда они были известны публике». Однако это ран-
нее известие о существование записок Измайлова ускользнуло тогда от
внимания современников и только через полтора десятилетия каким-то
образом дошло до Вяземского.
По богатой событиями биографии Измайлова и по его обширным
литературно-общественным и журнальным связям записки эти должны
были представить значительный интерес. Их владелицей оказалась его
дочь, жившая в Москве, и Вяземский, уведомив о том Жуковского,
просил А. Тургенева разыскать ее. А. Тургенев выполнил эту просьбу,
и в начале 20-х чисел ноября, совсем незадолго до смерти, он получил
на время рукопись записок, о чем и извещал Вяземского: «Не имею
время писать, дочитываю записки Измайлова, любопытные, часто ум-
ные и хорошо писаные, хотя и не без греха; но цензура большую часть
не пропустит: это XVIII-й век, соединенный с первым отголоском XIX-
го, но отголоском московским. Какая разница с нынешними славяна-
ми! Подробностей биографических много». Вяземский подумывал об
146 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
издании записок Измайлова, просил А. Тургенева выкупить их у его
дочери, но через несколько дней, 3 декабря 1845 г. А. Тургенев —
единственный, видимо, читатель записок Измайлова — скоропостижно
скончался, и с тех пор их след исчез. В 1868 г. Бартенев, отметив, что
записки Измайлова «могут быть занимательны, по связям его с Карам-
зиным, Дмитриевым и другими писателями того времени», задавался
вопросом, на который у нас и сегодня нет ответа: «Где теперь эти За-
писки?»199 .
Все изложенное выше характеризует осведомленность литерато-
ров пушкинского круга в современной им русской мемуарной традиции
лишь в той мере, в какой это документируется прямыми или косвен-
ными показаниями источников. (Что касается, например, осведомлен-
ности Пушкина, то косвенными показаниями мы полагаем наличие
списков тех или иных мемуарных произведений в собраниях ближай-
ших его друзей и единомышленников — Вяземского, А. Тургенева,
В. А. Жуковского.) На самом же деле, особенно если учесть многооб-
разие их литературно-общественных связей, познания каждого из них
на этот счет должны были быть шире, и только отсутствие точных
свидетельств лишает нас возможности настаивать на версии их знаком-
ства с другими ненапечатанными тогда мемуарными произведениями.
Короче, о том, что Пушкину и Вяземскому было реально о них из-
вестно, мы знаем далеко еще не в полной мере. Один только пример,
позволяющий лучше уяснить правомерность данной посылки.
Речь идет об автобиографических записках популярного поэта,
переводчика, драматурга рубежа веков И. М. Долгорукова — «По-
весть о рождении моем, происхождении и всей жизни». Внук зна-
менитой мемуаристки XVIII в. Н. Б. Долгорукой, женщины траги-
ческой судьбы и необыкновенной стойкости духа, чей подвиг был
воспет К. Ф. Рылеевым, И. И. Козловым, Н. А. Некрасовым,
И. И. Долгоруков начал по ее примеру вести свое жизнеописание
24 лет от роду, в 1788 г. и продолжал его почти до смерти, после-
довавшей в 1823 г. в Москве, где провел последние годы жизни,
выйдя в 1812 г. в отставку после 10-летнего пребывания на посту
Владимирского губернатора.
Его жизнеописание вместило в себя громадную историческую
эпоху, множество событий самого разного плана и значения: быт
при дворе Екатерины II и «Чумной бунт» 1771 г., окружение вел.
кн. Павла Петровича и Шведская кампания, Московский универси-
199 ПК. 1979. С. 52-53; ОА. Т. IV. С. 337-338; Из собр. автографов. С. 120; РА.
1868. Ст. 611; СН. Кн. 2. С. 159-160.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
147
тет и гвардейский Семеновский полк, театральные увлечения сто-
личной знати, война 1812 г., царствование Александра и т. д. По-
томок древнейшего княжеского рода, оттесненного после Петра I
новой служивой знатью, утратившего к тому же былое богатство,
И. М. Долгоруков испытывал глубокое неудовлетворение своим со-
словно-общественным положением, и это ущемленное аристократи-
ческое самолюбие отчетливо сказалось на тоне его записок, далеко
не беспристрастных в оценке современности.
Воспитанный в культурно-этических нормах XVIII в.,
И. М. Долгоруков предназначал свое жизнеописание ближайшим
потомкам, и в первую очередь детям, которым вменялось извлечь
свои уроки из житейского опыта отца, и не помышляя о предании
их гласности посредством печати или рукописного распростране-
ния. Неслучайно поэтому отсутствуют данные об их хождении в
списках — отрывки из них впервые были опубликованы, как уже
отмечалось, в 1844 г. в «Москвитянине», в целом же они увидели
свет лишь в 1916 г.200
Нечего и говорить, какой интерес должно было представлять
это жизнеописание для Пушкина и Вяземского — и не только по
своему богатейшему содержанию, но и по строю социальных умо-
настроений автора, созвучных некоторым сторонам их собственных
воззрений. А оба они были почитателями поэтического творчества
И. М. Долгорукова и самой его личности. Вяземский давно состоял
в близком знакомстве с И. М. Долгоруковым, служившим в свое
время как пензенский вице-губернатор в подчинении его отца,
А. И. Вяземского — генерал-губрнатора нижегородского и пензен-
ского. Живя до 1818 г. в Москве и вращаясь в одной с ним среде
просвещенного столичного барства, Вяземский высоко ценил
И. М. Долгорукова за «русский склад ума» и народный язык.
Пушкин был вдумчивым читателем его стихотворений, некоторые
из них знал наизусть, в сохранившихся фрагментах X главы «Евгения
Онегина» откликнулся на одно из наиболее известных — «Авось», на-
звав автора «стихоплетом высокородным», и упомянул Долгорукова в
черновой редакции «Путешествия из Москвы в Петербург». В главе
«Шоссе» после фразы о желании героя повествования запастись в до-
рогу книгой, дабы избежать разговоров «с почтовыми товарищами»,
первоначально в черновике следовало: «Покойный князь Ив. Долгору-
кий, поэт не довольно оцененный, поступил гораздо благоразумнее: он,
200 Тартаковский 2. С. 64-66, 82, 83, 113; ИДРДВ. Т. I. С. 141.
148 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
собравшись в подмосковную», — и далее текст обрывается. По свиде-
тельству Н. А. Полевого, «Пушкин любил стихи князя И. М. Долго-
рукова и доказывал, что князь Долгорукий неоцененное, но великое
русское дарование». Однако о личном знакомстве Пушкина с
И. М. Долгоруковым (гипотетически оно могло состояться лишь до
отправления поэта весной 1820 г. в южную ссылку) никаких данных
нет. Ровным счетом нет никаких документальных сведений и о его (а
также и Вяземского) знакомстве с долгоруковским жизнеописанием.
Между тем Пушкин хорошо знал трех его сыновей, причем с
Дмитрием, тоже поэтом, впоследствии дипломатическим чиновни-
ком русской миссии в Константинополе, в 1819-1820 гг. он часто
встречался в Петербурге на заседаниях литературного общества
«Зеленая лампа», а с Павлом тесно общался в 1821-1822 гг. в Ки-
шиневе, став одним из главных персонажей его дневника — цен-
нейшего источника для понимания политической позиции Пушкина
в период южной ссылки201 . Естественно предположить, что сыно-
вья И. М. Долгорукова более, чем кто-либо осведомленные о жиз-
неописании отца, поскольку оно было предназначено прежде всего
для них, могли рассказать о нем Пушкину. Это тем более правдо-
подобно в отношении П. И. Долгорукова — ведь именно в Киши-
неве (возможно, и не без его влияния) Пушкин особенно интересо-
вался творчеством Долгорукова-старшего, что, кстати, отмечено в
записи дневника П. И. Долгорукова от 12 марта 1822 г.: «Пушкин
присылал ко мне сегодня просить батюшкиных сочинений»202 .
От младших Долгоруковых Пушкин мог узнать и об упомяну-
тых выше записках их прабабки — Н. Б. Долгорукой, рукопись
которых как бесценная историческая реликвия хранилась в семей-
ном долгоруковском архиве. Но и независимо от того, эти записки
непременно должны были заинтересовать Пушкина — и из-за не-
обычной судьбы автора, и из-за самого их исторического содержа-
ния. Дочь сподвижника Петра I фельдмаршала Б. П. Шереметева,
вышедшая замуж за опального фаворита Петра II — И. А. Дол-
горукова, она последовала за ним в ссылку, пережила жестокую
пору преследований и вернулась из Сибири в Москву только по
201 Вяземский П. А. Записные книжки (1813-1848). С. 338; он же. Эстетика и ли-
тературная критика. С. 41, 305; Поэты-сатирики конца XVIII — начала XIX в.
Л.,1959. С. 710; Звенья. М.,1951. Т. IX. С. 138; Пушкин. Т. V. С. 210; Т. VII.
С. 269, 634; Русские писатели. 1800-1917. Биографический справочник.
М.,1992. Т. 2. С. 145-151; Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л.,1988.
С. 142-143.
202 Звенья. Т. IX. С. 53.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
149
воцарении Елизаветы Петровны, а через некоторое время постри-
глась во Фроловский женский монастырь в Киеве. Там за несколь-
ко лет до кончины (1767 г.) она и составила описание своей жизни
и выпавших на ее долю испытаний, в том числе и гонений, кото-
рым при Анне Иоанновне подверглась от Бирона семья Долгоруко-
вых. Записки эти, по силе и выразительности слога напоминавшие
язык «Жития» протопопа Аввакума, явились первым в русской
мемуаристике, да и в литературе вообще, исповедальным рассказом
о жизни частного человека203 .
Небольшие фрагменты из них еще в 1810 г. были напечатаны в
«Друге юношества» с послесловием И. В. Лопухина по рукописи из
семейного архива, представленной в журнал И. И. Долгоруковым, а в
1819 г. уже более пространный текст записок Н. Б. Долгорукой поя-
вился в сборнике биографий достопамятных исторических лиц
«Плутарх для прекрасного пола»204 . Благодаря этим публикациям,
распространению долгоруковских записок в списках (в 1830-х гг.
А. Ф. Воейков вспоминал, что в старину они «ходили» по рукам205 )
устной традиции, идущей еще из глубин XVIII в., облик Н. Б. Долго-
рукой был окружен в первые десятилетия XIX в. героическим орео-
лом, ее имя было, что называется, «на слуху» у всех, о ней много пи-
салось в популярной исторической литературе. С. Н. Глинка посвятил
Н. Б. Долгорукой даже целую повесть, напечатанную в 1815 г. в пер-
вой книжке «Русского вестника». («Образец любви и верности супру-
жеской, или бедствия и добродетели Н. Б. Долгоруковой, дочери
фельдмаршала Б. П. Шереметева и супруги князя И. А. Долгоруко-
ва»), а в 1822 г. поместил рассказ о ней со сведениями из ее записок и
с ее изображением на отдельной картинке в своем сборнике «Русские
анекдоты военные и гражданские, или Повествования о народных доб-
родетелях Россиян древних и новых времен» — эта книга с разрезан-
ными страницами имелась в библиотеке Пушкина206 . Наконец, одна
из «дум» К. Ф. Рылеева, вызвавших живое внимание Пушкина, также
была посвящена Н. Б. Долгоруковой, причем в литературных кругах
было хорошо известно, что ее поэтический образ был воссоздан здесь
по уже введенным в оборот текстам ее записок; впервые же рылеев-
203 Тартаковский 2. С. 61-62, 65.
204 Друг юношества. 1810. М? 1. С. 8-69. Плутарх для прекрасного пола. И.,1819.
Ч. VI-VII. С. 95-128.
205 РО ИРЛИ. Ф. 265. Оп. 2. № 510. Л. 1 об.
206 Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина (Библиографическое описа-
ние). М? 93.
150 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
ская «Дума» «Наталия Долгорукова» была напечатана еще в 1823 г. в
«Новостях литературы»207 .
Так или иначе, но нет никаких оснований сомневаться в том,
что если и не текст записок Н. Б. Долгорукой, то сам факт их бы-
тования был Пушкину (как, впрочем, и другим литераторам из его
окружения) прекрасно известен. Между тем какие-либо докумен-
тальные свидетельства прямого или косвенного характера на этот
счет отсутствуют.
Но при всех пробелах в наших знаниях о знакомстве Пушкина и
Вяземского с русской мемуаристикой, как она была явлена до середи-
ны 1830-х гг., мы все же можем с достаточной достоверностью оценить
степень их осведомленности в этой области.
В части, касающейся печатного репертуара, она была, как уже
указывалось, довольно неравномерной: более полной в отношении
мемуаристки XVIII в. и явно беднее и ограниченнее относительно
мемуарных произведений начальных десятилетий XIX в. Как бы то
ни было, но в первое 30-летие века совокупная численность мему-
арных публикаций в России по XVIII и по началу XIX в., в том
числе и публикаций по эпохе 1812 г., составляла 168 наименова-
ний, включая сюда 28 отдельных изданий (при среднегодовой на-
сыщенности русской печати мемуарными публикациями около шес-
ти наименований). Это величины весьма малые сравнительно с
данными по последующему 30-летию, но очень весомые и сами по
себе, и особенно на фоне предшествующего времени, вообще не
знавшего, как уже отмечалось, практики публикаций мемуарных
произведений. Причем львиная доля всех этих публикаций прихо-
дилась на вторую половину 1810-х и на 1820-е гг.208 , когда Пуш-
кин и Вяземский достигли поры духовного возмужания и вполне
сложились их читательские интересы. Понятно, что ни тот, ни дру-
гой, ни кто-либо еще, не могли прочитать все это множество мему-
арных произведений или хотя бы охватить единым взором их ко-
личественные очертания. Однако они и не могли вместе с тем не
ощущать самого присутствия столь внушительного фонда мемуар-
ных изданий в русской литературе и вообще в культурном обиходе
эпохи.
Еще более впечатляет знакомство Пушкина, Вяземского и, ра-
зумеется, А. И. Тургенева с рукописями неизданных мемуарных
произведений. Без всякого преувеличения можно сказать, что они
207 Рылеев К. Ф. Поли. собр. соч. М.;Л.,1934. С. 177-180, 592-599.
208 Тартаковский 2. С. 278; см. Табл. 1 на с. 186.
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция...
151
были словно погружены в рукописную мемуарную стихию своего
времени — результат их глубинных интересов к недавнему про-
шлому и целенаправленных разысканий, особенно плодотворных,
как мы видим, в отношении рукописной мемуаристики первых де-
сятилетий XIX в. Именно они вызвали из небытия ряд мемуарных
манускриптов высокой исторической ценности, явившись едва ли не
первыми их читателями и пытаясь обнародовать их или пустить в
рукописный оборот.
Если принять во внимание не только рукописную традицию, но и
печатный репертуар до 1830-х гг., то мы должны будем признать, что
в поле зрения Пушкина, не говоря уже о его литературных соратни-
ках, намного его переживших, оказался основной состав наиболее зна-
чительных мемуарно-автобиографических повествований второй поло-
вины XVIII — начала XIX в., которые прочно закрепились в общест-
венном сознании и сегодня приковывают к себе внимание исследовате-
лей и читающей публики.
Из обширных и особенно важных в историческом и литературном
отношении памятников русской мемуаристики XVIII в. можно назвать
всего лишь несколько произведений, относительно которых есть осно-
вания считать, что они остались действительно неизвестными Пушки-
ну. Это, например, монументальное жизнеописание А. Т. Болотова
(лишь после смерти поэта были опубликованы сведения о его литера-
турно-мемуарном наследстве и впервые появились в печати фрагменты
из его записок)209 . Это — записки выходца из семьи потомственного
священника Г. И. Добрынина, с эпическим размахом запечатлевшие
быт провинциального общества, преимущественно духовенства и чи-
новничества второй половины XVIII — начала XIX в. Полностью они
были опубликованы И. И. Семевским в 1871 г. (правда, отрывок из
них с рассказом о войне 1812 г. в Белоруссии еще в 1813 г. появился в
«Сыне отечества», и мог быть известен Пушкину)210. Наконец, это
жизнеописание офицера и помещика средней руки И. В. Данилова,
положившее, в сущности, начало «семейно-дворянской» линии в рус-
ской мемуарной литературе и художественно-автобиографической про-
зе, — впервые оно увидело свет лишь в 1842 г.211
209 Земледельческий журнал. 1838. № 5; СО. 1839. Т. 8. № 4.
210 СО. 1813. N° 10. С. 170-179; N? И. С. 206-219; Историческое гГовествование,
или Жизнь Гавриила Добрынина <...> им самим писанная в Могилеве //PC.
1871. № 2-6, 7-10.
211 Записки артиллерийского майора М. В. Данилова, написанные им самим в
1771 г. М.,1842.
152 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
«У нас не так, как во Франции»
При такой осведомленности Пушкина и Вяземского трудно, на
первый взгляд, понять мотивы скептической оценки ими в 1820-
1830-х гг. русской мемуарной литературы XVIII — начала XIX в.
Трудно, в частности, объяснить, чем вызывались их сетования на
недостаток «исторических записок» в России и вообще всякого ро-
да мемуарно-биографических материалов. Правда, как мы видели,
на скудость последних жаловались в печати не они одни, и жалобы
эти продолжали звучать вплоть до середины 1850-х гг. Но в пуб-
личных высказываниях на эту тему еще при жизни Пушкина обна-
ружилась тенденция и к некоторому пересмотру прежних пессими-
стических оценок. Так, в 1836 г. «Северная пчела», не отрицая не-
достатка мемуарных сочинений в России, признавала, тем не менее,
что среди них «можно посчитать несколько творений достойных
европейской известности»212 .
Точности ради надо сказать, что эта переоценка наметилась
раньше. Выше мы видели, что сетования на скудость мемуаров,
подвергавшие сомнению самое существование в XVIII в. мемуарной
традиции в России, прозвучали в русской печати еще в первые го-
ды XIX в. Однако людям, внимательно наблюдавшим за движени-
ем печатной и рукописной мемуаристики, уже к исходу 1810-х гг.
становилось все более очевидно, сколь поверхностны и преждевре-
менны были подобного рода представления. Вот что писал в 1820 г.
в «Сыне отечества», в духе явной полемики с ними, В. Н. Каразин
— ученый, просветитель, публицист, сам нечуждый исторических
интересов и собиравший старинные книги и рукописи (он был же-
нат на внучке известного историка-любителя XVIII в. И. И. Голи-
кова, собирателя устных преданий и «анекдотов» о петровской
эпохе, составителя многотомных «Деяний Петра Великого»): «Мы,
например, воображали лет за двадцать до сего, что никто в России
не записывал происшествий середины XVIII века, и что Истории
оного должны быть основаны на мемуарах иностранцев, весьма не-
достаточных и большею частью исполненных кривотолков и не-
правд. Между тем явилось с тех пор ни одно сочинение, укрывав-
шееся от взора нашего в дедовском шкафе, и самая еще малая
часть из них открыта публике»213 . На то, что многие «Современ-
ные записки» находятся «пока большею частью в рукописях», не-
212 СПч. 1836. 16 июля. № 160.
213 Каразин В. Н. Из дневных записок украинца //СО. 1820. № 43. С. 142-143.
«У нас не так, как во Франции»
153
сколько лет спустя указывал и П. П. Свиньин214 , хорошо пред-
ставлявший себе состояние «рукописной словесности» по неустан-
ным разысканиям для «Отечественных записок» и «Русского Му-
зеума» разного рода исторических раритетов.
Но ведь Пушкин и Вяземский сами, независимо от этих автори-
тетных суждений и лучше, чем многие их современники, знали, как
мы могли убедиться из сказанного, о всплывших из забвения в первые
десятилетия века рукописях запретных мемуарных сочинений и о та-
ких же рукописях, еще державшихся под спудом в «дедовских шка-
фах», т. е. в семейных архивах дворян, аристократической знати, го-
сударственных лиц, военных, писателей и т. д.
Заметим также, что большая часть известных им мемуарных
произведений XVIII — начала XIX в., о которых шла выше речь,
попала в орбиту их внимания (ив рукописном, и в печатном виде)
уже во второй половине 1820-х — начале 1830-х гг. Это не помеша-
ло, однако, Вяземскому в написанной как раз к началу 1830-х гг.
биографии Д. И. Фонвизина высказать, как мы помним, острую оза-
боченность состоянием мемуаристики в России, а Пушкину в его по-
метах на рукопись биографии, датируемых осенью 1832 г., выразить
свое полное с ним согласие. Более того, и сам Пушкин, готовя в
1836 г. к публикации в «Современнике» «Путешествие в Арзрум»,
сохранил в неприкосновенности суровую оценку пренебрежения со-
отечественников к памяти о прошлом в связи с недостатком в России
записок частных лиц, впервые почти в тех же словах прозвучавшую
печатно еще за 11 лет до того, в примечании о А. П. Ганнибале к
гл. I «Евгения Онегина», — как будто за этот исторически чрезвы-
чайно насыщенный промежуток времени ничего здесь не изменилось.
Стало быть, в своих скептических оценках русской мемуарис-
тики Пушкин и Вяземский руководствовались какими-то иными
критериями меры ее зрелости с точки зрения воплощения историче-
ской памяти общества и соответствия культурным условиям эпохи.
И тут мы сталкиваемся еще с одной характерной чертой сето-
ваний и жалоб по поводу скудости в России «исторических запи-
сок», на которую теперь и предстоит обратить внимание читателя.
Дело в том, что все такие жалобы строились в плане сравнения
русской мемуаристики с европейской и, в первую очередь, с фран-
цузской. Западноевропейская литература подобного рода с трудом
проникала тогда в Россию — конфисковывалась у переезжавших
русскую границу частных лиц, для приобретения иностранных ме-
214 ОЗ. 1826. № 72. С. 50.
154 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
муарных книг требовалось разрешение Цензурного комитета, неко-
торые издания вообще не пропускались к распространению внутри
страны иностранной цензурой при почтовом ведомстве. Вопреки
этому, однако, образованная русская публика имела о ней все же
достаточное представление. Особенно хорошо были осведомлены на
этот счет Пушкин, Вяземский, литераторы их круга и их старшие
наставники, пристально следившие за всеми мемуарными новинка-
ми на Западе, стремившиеся учесть лучшие достижения европей-
ской мемуаристики в собственном творчестве и в своих историко-
литературных построениях215 .
Так, одним из самых осведомленных в этом отношении читате-
лей был, несомненно, И. И. Дмитриев. Его переписка с А. Тургене-
вым, Вяземским, Д. Н. Блудовым, П. П. Свиньиным и др. бук-
вально пестрит просьбами о присылке тех или иных французских
мемуаров и откликами на них216 . Не упускал возможности ознако-
миться с новинками французской мемуарной литературы и Карам-
зин, особенно интересовавшийся мемуарами эпохи революции и на-
полеоновских войн217 . Вяземский и А. Тургенев постоянно пересы-
лали друг другу мемуарные книги западноевропейских авторов,
обменивались впечатлениями о прочитанном218 . Весьма начитан в
европейской мемуарной классике был и Жуковский. Из переписки
Пушкина с Вяземским и другими корреспондентами видно, какое
заметное место в круге его чтения и в умственных интересах в це-
лом занимали мемуарные книги французских политических, воен-
ных деятелей, дипломатов, писателей. Однако дружеская перепис-
ка дает представление лишь о «верхней части айсберга»: чтение ли-
тераторами пушкинского круга иностранной мемуаристики в боль-
шей своей части, видимо, вовсе нигде не фиксировалось. При том
надо учесть, что те из них, кто в 1820-1830-х гг. выезжали за гра-
215 Гляссе А. 4Соблазнительные откровения» (Пушкин и французская мемуарная
литература) //Вопросы литературы. 1993. Вып. IV. С. 54-68; Левкович.
С. 72.
216 Письма русских писателей XVIII века. С. 427, 428, 442, 452; Письма разных
лиц к И. И. Дмитриеву. С. 55, 57; РА. 1866. Ст. 1695, 1696, 1705, 1706; 1867.
Ст. 642, 643, 659, 709, 713-715, 718, 1103, 1104; 1868. Ст. 658; Сочинения
И. И. Дмитриева. СПб.,1895. С. 243, 244, 249, 259, 260, 267; РО ИРЛИ.
Ф. 265. Оп. 2. Д. 898. Л. 1, 37 об., 63; Д. 900. Л. 57, 105.
217 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 213, 259, 294, 341, 352, 356,
357, 381, 0121, 0136, 0152, 0157, 0159, 0167. Письма Н. М. Карамзина к князю
П. А. Вяземскому. СПб.,1867. С. 75-78, 137, 142, 159, 163, 167, 202.
218 ОА. Т. III. С. 115;. Т. IV. С. 133, 138; АТ. Вып. 6. С. 20, 226, 235, 252, 254,
255, 260, 424, 481, 488, 489; Литературное наследство. М.,1934. Т. 16-18.
С. 806, 807; РО ИРЛИ. Ф. 309. Д. 1063 а (Письмо А. Тургенева А. Н. Голицы-
ну от 18 июня 1835 г.).
«У нас не так, как во Франции»
155
ницу, например, А. Тургенев и Жуковский, многое могли свободно
прочитать в европейских странах.
Напомним, что мысль о недостаточности в России мемуарно-био-
графической литературы сравнительно с Францией, где она настоль-
ко развилась, что подкрепляет «семейственную связь народа» и не
дает прерваться преданиям старины, едва ли не впервые была выска-
зана Вяземским еще в 1823 г. в «Известии о жизни и сочинениях
И. И. Дмитриева». Яркая характеристика им же в 1826 г. в рецензии
на «Записки графини Жанлис» успехов современной мемуарной ли-
тературы основывалась именно на французском мемуарном опыте.
«Литературная газета» Дельвига-Пушкина, выступившая в 1830 г. с
тезисом о том, что «наша отечественная история небогата» мемуар-
ными материалами, отталкивалась от той же Франции, где «в по-
следнее десятилетие издано было множество Записок исторических
(Memories historique), заключающих в себе описание разных собы-
тий, относящихся к Истории французской, особенно половины XVIII
столетия до нашего времени»219 . Говоря об «Исторических запис-
ках» как «самой привлекательной пище для современного любопыт-
ства», «Московский телеграф» в 1831 г. подчеркивал: «Особенно
Франция представляет в своем отношении богатый запас материалов
и неимоверную деятельность книгопродавцев. Неудивительно! Книги
французские читаются везде»220 . «Записки или memories есть собст-
венность французов, чадо их народности», — утверждал в 1835 г. в
«Молве» В. Г. Белинский221 . «В настоящее время особенно размно-
жились записки — memories <...>», — отмечала в 1836 г. «Северная
пчела», и сопроводила эту констатацию знаменательным признани-
ем»: «В этом отношении мы еще немного поотстали от французов, у
которых подобный род сочинений доведен до совершенства»222 .
Указывая в 1843 г. на «недостаточность исторических <...>
“Записок” по русской истории XVIII в.», «Русский инвалид» тут же
добавлял: «которыми так богаты другие европейские литературы».
«Отчего, во многом подражая французам, — писал «Русский инва-
лид» два года спустя по тому же поводу, — мы до сих пор не переня-
ли у них одного весьма похвального обычая — вести так называемые
“записки” или “мемуары”, которых такая бездна во французской ли-
тературе»223 . «Наша литература всего беднее записками или мемуара-
219 Литературная газета. 1830. X? 62. 2 ноября.
220 МТ. 1831. № 15. Август. С. 380.
221 Молва. 1835. № 12. С. 189-191.
222 СПч. 1836. № 160. 16 июля.
223 РИ. 1843. № 14; 1845. № 71.
156 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
ми, которыми так страшно богата французская литература», — кон-
статировал в 1847 г. Белинский в рецензии на первую часть
«Воспоминаний» Ф. В. Булгарина224 . В конце 1840-х гг., сокрушаясь
по поводу того, что в России «очень мало людей», готовых вести за-
писки о современных происшествиях, М. А. Фонвизин счел нужным
пояснить: «г/ нас не так, как во Франции*225 . Вот это противопостав-
ление («у нас не так, как во Франции») словно носилось в воздухе,
став своего рода знаком всего того, что писалось и говорилось в России
1820-1840-х гг. на мемуарные темы.
Любопытно, что еще за четверть века до того буквально в тех же
самых словах характеризовал мемуарную ситуацию в России сравни-
тельно с Францией А. Я. Булгаков. Сожалея о том, что князь
А. Н. Голицын — живое хранилище преданий о потаенной истории
трех последних царствований — не занимается своими мемуарами,
он писал в сентябре 1824 г. брату, петербургскому почт-директору
К. Я. Булгакову: «я сам того же мнения, что князь твой мог бы со-
ставить прекраснейшие записки. У нас не так, как во Франции; там
всякий министр пишет все, что видит, знает и делает226 .
Наверное, многие просвещенные русские люди того времени,
следившие за развитием мемуарно-биографических жанров в Рос-
сии, могли бы подписаться под их оценкой, высказанной уже в
конце XIX в. известным историком литературы, знатоком пушкин-
ской эпохи академиком Л. Н. Майковым: «В Англии издавно суще-
ствует обычай по смерти всякого значительного лица печатать ка-
сающиеся его биографические материалы: письма, дневники, вос-
поминания ит. п., у нас в этом отношении оказывается полнейшая
противоположность: умрет известный человек — и через двадцать-
тридцать лет по его смерти сведения о нем приходится разыскивать
как о каком-нибудь деятеле древних времен, имя которого сохра-
нилось только в летописях и грамотах»227 . То же самое, но с еще
большим основанием, можно было сказать в сравнительном плане о
Франции и России в первой трети XIX в.
В самом деле, мемуаристика, возникнув в Европе в эпоху Воз-
рождения, получив распространение в Англии, Италии, отчасти
Германии и других странах, наиболее интенсивно развивалась
именно во Франции, где уже в XVIII в. достигла поры своего
подъема, составив важнейшее направление историографии того
224 Современник. 1847. Т. I. С. 142.
225 Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Т 2. С 199 (курсив мой —А. Т.).
226 РА. 1901. № 5. С. 83 (курсив мой — А. Т.)..
227 Майков Л. Н. Пушкин. СПб.,1899. С. 1.
«У нас не так, как во Франции»
157
времени и оказав весьма ощутимое влияние на художественно-бел-
летристические жанры и на формирование норм литературного
языка. По утверждению Л. Я. Гинзбург, «Франция XVIII века —
подлинная родина мемуаров нового времени»228 . Уже тогда они
были представлены богатой палитрой стилистических и тематиче-
ских разновидностей — от хроники до исповеди, от королевского
дворца до будней городской жизни. Уже тогда — в XVII — начале
XVIII в. создаются классические, вершинные произведения мему-
арного жанра, вроде исторических воспоминаний Ф. де. Ларош-
фуко или знаменитых мемуаров герцога Луи де Рувруа Сен-Симо-
на. И уже тогда среди авторов мемуаров мы видим не только пред-
ставителей старинной аристократии, придворных, государственных
мужей, дипломатов, но и чиновников, буржуа среднего пошиба,
врачей, адвокатов и т. д. Подлинный же расцвет мемуарной лите-
ратуры во Франции приходится на конец XVIII в. и на время, по-
следовавшее за Французской революцией. Неслыханные социальные,
политические и военные — уже в наполеоновскую эпоху — потрясе-
ния, изменившие судьбы миллионов людей, в духовной жизни имели
одним из своих следствий, как мы уже отмечали выше, их сильнейшее
тяготение к осмыслению происшедшего и пережитого, усиленное ши-
рочайшим распространением в обществе в пору Реставрации интереса
к истории.
Мемуаротворчество приобретает черты массовости, вовлекая в
свою орбиту не только «верхи», но и «нижестоящие» слои грамот-
ной части населения. Множество мемуарных книг заполняет собой
книжный рынок и занимает все более влиятельное положение в ли-
тературе. В 1820-1830-х гг. появляются многотомные серии мему-
арных изданий, например более 100 томов ранней французской ме-
муаристики, 60 томов воспоминаний деятелей и очевидцев Фран-
цузской революции, впервые издаются в 21 томе мемуары Сен-
Симона, выходят в свет мемуары Наполеона и его ближайших
сподвижников, записки генералов и офицеров «Великой армии»,
прошедших войны конца 1790-х — 1815 гг., в том числе и участни-
ков похода в Россию. Заметное место во всем этом разнообразном
потоке занимают мемуары женщин — свидетельниц бурных пере-
воротов из королевского-аристократического, буржуазного и напо-
леоновского лагерей.
В тех условиях, когда писание воспоминаний становится модой, а
их коммерческий успех и читательская аудитория все более возраста-
228 Гинзбург Л. О психологической прозе. Л.,1971. С. 9.
158 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
ют, возникает практика создания мемуаров от имени знаменитых исто-
рических лиц, имевших, как правило, сенсационную или скандальную
репутацию, причем не только периода революции, но и предшествую-
щих десятилетий и даже XVII в. Например, шумную в таком роде из-
вестность получили мемуары знаменитого при Наполеоне министра
полиции Ж. Фуше, изданные в двух томах в Париже в 1824 г. Их ав-
торство приписывалось сразу нескольким лицам, в том числе и плодо-
витому историческому писателю А. Бошану, однако семья министра
(он умер еще в 1820 г.) настаивала на их подлинности. Кстати, мемуа-
рами Фуше, узнав об их появлении на книжном рынке, чрезвычайно
заинтересовался Пушкин, в феврале 1825 г. просивший из Михайлов-
ского брата Льва: «Милый мой, если только возможно, отыщи, купи,
выпроси, укради записки Фуше и давай их мне сюда, за них отдал бы
я всего Шекспира <...>, эти записки должны быть сто раз поучитель-
нее, занимательнее, ярче записок Наполеона».
Иными словами, складывается целая литература вымышленных,
фальсифицированных мемуаров, долгое время пользовавшаяся спро-
сом у не всегда требовательной публики, тем более, что разобраться
в их подложном характере было достаточно трудным делом даже для
людей, искушенных в истории и литературных мистификациях229 .
Кстати, это обстоятельство не прошло мимо русских читателей
французской мемуарной литературы. 2 декабря 1824 г. Карамзин
со скепсисом и недоверием пишет Вяземскому: «Теперь читаю Фу-
ше; но точно ли Фуше? Едва ли!» В 1830 г. «Литературная газета»
проницательно отметила: «Неизвестно, все ли сии Записки подлин-
но писаны теми лицами, под именем коих они напечатаны, и даже
по множеству их дозволительно подозревать, что по крайней мере,
некоторые из оных весьма недостоверны, и едва ли не спекуляция
на алчное любопытство современной публики, придуманная расчет-
ливыми книгопродавцами-издателями, и выполненная сметливыми
их агентами, компилаторами известий, анекдотов и слухов, отно-
сящихся к лицам, сошедшим с политического и житейского попри-
ща, и к событиям минувшего времени»230 .
Просвещенными русскими читателями была верно подмечена и
обусловленность расцвета мемуаристики во Франции бурными об-
щественными переменами революционной эпохи. Открыто и прямо
229 Историография нового времени стран Европы и Америки. М.,1967. С. 114;
Михайлов А. Д. Поэзия и правда истории //Сен-Симон. Мемуары. М.,1991.
Кн. 1. С. 5~8; Гляссе А. Указ. соч. С. 54-63; Пушкин. Письма. Т. 1. С. 116-
118:399-400.
230 Литературная газета. 1830. N? 62. 2 ноября; СН. Кн. 1. С. 159.
У нас не так, как во Франции»
159
выразить это понимание в подцензурной печати России было более
чем затруднительно, тем не менее в некоторых журналах неофици-
ального толка оттенки такого понимания иногда проскальзывали.
Так, в 1835 г. в Надеждинской «Молве» Белинский, говоря о ме-
муарах — «собственности французов», весьма прозрачно намекнул
на то, что «их успеху и распространению чрезвычайно много спо-
собствовали последние перевороты; в самом деле: монархия, рес-
публика, империя, реставрация, сто дней, опять реставрация — тут
можно объясниться откровенно и без обиняков, и есть о чем пого-
ворить!»231 . Когда, например в 1826 г. Вяземский писал в «Мос-
ковском телеграфе», что «главною отраслью современной француз-
ской литературы есть записки, относящиеся до последнего пятиде-
сятилетия* и «что никакой период времени не был так плодовит,
как этот...»232 , он явно имел в виду канун Французской революции
со тем, что далее последовало. Когда в том же «Московском теле-
графе» в 1831 г. подъем французской мемуаристики объяснялся
тем, что «последнее сорокалетие Франции и предшествовавшие
оному царствования давали тон всем делам Европы»233 , то и тут
речь шла о тех же сдвигах в духовной жизни, порожденных эпохой
Французской революции.
Но главное, что было остро схвачено просвещенными русскими
людьми при обращении к французской мемуарной литературе и что
составляло для них ее наиболее привлекательную черту, — это
массовость мемуаротворчества, включение в него большего числа
выходцев из непривилегированных при старом порядке, демокра-
тических слоев, это, наконец, писание ими своих мемуаров с пря-
мым расчетом на скорейшее издание. В приведенных выше откли-
ках русской печати эта сторона дела акцентировалась прежде всего.
«Литературная газета» писала о «множестве Записок историче-
ских», появившихся во Франции. На то, что там «особенно раз-
множились Записки — memoires», указывала «Северная пчела» в
1836 г. «В то время, как в других землях часто какой-нибудь Паж
и прапорщик печатает любопытные записки, мы молчим», сокру-
шался в 1831 г. «Московский телеграф»234 , и само это сакрамен-
тальное «мы молчим» выражало взгляд на соотношение мемуарного
дела в России и во Франции в ту эпоху лучше, чем иные простран-
ные рассуждения. Тот же журнал считал вполне оправданным «лю-
231 Молва. 1835. № 12. С. 191.
232 МТ. 1826. Т. VIII. С. 32 (курсив мой—Л. Г).
233 Там же. 1831. № 15. Август. С 379-380 (курсив мой—А. Т ).
234 Там же. 1831. № 7. С. 378 (курсив мой—А. Т ).
160 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической мысли...
бопытство публики» во Франции к «исповедям», вышедшим не
только из среды «людей, бывших на сцене, начиная от герцога Ри-
шелье и Наполеона», но и «смиренных пажей и слуг сих двигате-
лей всемирных»235 .
Вяземский еще в 1826 г. верный признак заполненности духов-
ной жизни Франции «записками, воспоминаниями, биографиями»
усматривал в том, что «каждый спешит высказать все, что видел, что
знал», позволяя тем самым «обнажить перед нами всего внутреннего
человека»236 . Эту мысль он развил в принципиально важной для не-
го, по-своему программной статье 1847 г. «Взгляд на литературу на-
шу в десятилетие после смерти Пушкина». Бросив общий взгляд на
состояние европейской мемуаристики в сравнении с русской, он пи-
сал: «Мы уже видим, что на Западе многие, не принадлежащие к
касте так называемых литераторов, пишут и печатают свои записки
(memoires), путевые впечатления, письма и так далее. Они литера-
турно, так сказать, не промышляют и не живут, но все-таки они
сподвижники в деле книгопечатания и признают Гутенберга своим
предком». В России же, подразумевает при этом Вяземский, где об-
щий уровень образованности и культуры был заметно ниже, «при-
вычка отдавать себя в печать» еще не привилась среди тех, кто ведет
свои памятные записки, да и вообще авторство на поприще мемуари-
стики еще «почетное исключение». Хотя эта статья, написанная в
1847 г., несколько десятилетий пролежала в архиве Вяземского и
впервые была напечатана в существенно переработанном виде только
в 1879 г., его пристрастно-критическая позиция в отношении русской
мемуарной литературы сравнительно с западноевропейской была хо-
рошо известна в литературно-ученых кругах. В 1861 г. ему напомнил
об этом С. П. Шевырев. Упрашивая Вяземского писать «литератур-
ные воспоминания» (если диктовать «каждый день одну, две, три
страницы, — ведь в год составилось бы сокровище»), он писал ему
даже с некоторым упреком: «Вы так всегда любили этот род истори-
ческой литературы на Западе и так ощущали его недостаток у нас.
Кому же, как не вам, наполнить литературные наши пробелы в этом
отношении?»237 (Разительное совпадение: в 1857 г. военный мемуа-
рист и литератор, отставной артиллерийский генерал И. Т. Радожиц-
кий в подкрепление своего призыва к соотечественникам («пусть ве-
дут записки генералы, правители, судьи, медики, военные, помещи-
ки, купцы и всякий образованный человек») так же, как и Вязем-
235 Там же. 1831. № 15. Август. С. 380.
236 Там же. 1826. Т. VIII. С. 32 (курсив мой—А. Т.).
237 Вяземский. ПСС. Т. II. С 350; Письма М. П. Погодина. С. 174.
«У нас не так, как во Франции»
161
ский, апеллировал к зарубежной мемуарной традиции. «Взгляните
на Европу, на Англию, Францию, Германию, Италию: там деловые и
должностные люди не пренебрегают писать мемуары и сочинять, не
стыдятся быть литераторами»238 .)
Но если приведенные выше слова Вяземский счел возможным
отнести к русской мемуаристике середины XIX в., то с тем боль-
шим основанием они могли быть им применены к мемуарной си-
туации в России первой трети века.
В этом свете и проясняются критерии ее скептической оценки
Пушкиным и Вяземским в 1820-1830-е гг.
Уровень мемуаротворчества в рамках той или иной националь-
ной культуры определялся, на их взгляд, не его успехами в замкну-
той «касте» профессиональных литераторов или выдающихся, име-
нитых исторических лиц, а его распространенностью во множестве
грамотных, но ничем не примечательных людей, которые, добавляет
Вяземский, «пользуются грамотою как общим достоянием человече-
ства и домашним орудием». Первостепенное значение приобретала
укорененность в этой среде «привычки» вести записки о своем и
прошедшем времени и в таком качестве «отдавать себя в печать», —
привычки, которая стала бы их непременной духовной потребностью
и органическим свойством повседневного существования, или, говоря
современным языком, их менталитета. Только при таких предпосыл-
ках могли быть закреплены «исторические предания» народа, память
общества о самом себе — именно в этом Пушкин и Вяземский виде-
ли, как мы уже отмечали выше, показатель сознательного отношения
к своему прошлому и к своему бытию вообще.
Теперь снова вспомним, что представляла собой русская ме-
муаристика первой трети XIX в. При всех происшедших в ней то-
гда сдвигах, особенно осязательных в сопоставлении с предшест-
вующей эпохой, при сложившемся уже обычае публиковать воспо-
минания и дневники, их печатный репертуар довольно скудный и
случайный, представлялся как результат единичных и разрознен-
ных мемуарных усилий отдельных представителей верхов русского
общества. Даже в пределах привилегированных слоев, прежде все-
го дворянско-помещичьих и военно-служивых, репертуар мемуар-
ных произведений первой трети XIX в. все равно оставался в целом
верхушечно-элитарным по социокультурному происхождению их
авторов. Таким он и был воспринят Пушкиным и Вяземским. И это
восприятие никак не могло быть изменено их знакомством с руко-
238 Военный журнал. 1857. № 6. С. 173-174.
162 Глава 2. Мемуаристика в литературно-исторической, мысли...
писной мемуарной традицией, ибо она была представлена
«мемуарными раритетами» — ценнейшими в историческом и лите-
ратурном плане произведениями, созданными примерно полутора-
десятком «замечательных лиц» русской истории XVIII — начала
XIX в. Так или иначе, но в том, что касается первой трети XIX в.,
ни о какой массовой (в рамках грамотной, относительно образован-
ной части населения) привычки вести мемуарные записки, предна-
значая их к печати, как то было во Франции и других европейских
странах еще в XVII — XVIII вв., речи, конечно, быть не могло.
Выше уже отмечалось, что первые, еще очень робкие проблески
демократизации состава мемуаристов проявили себя лишь во вто-
ром 30-летии XIX в., строго же говоря, в 1840-1850-х гг. И только
в это второе 30-летие века начинает, как мы помним, складываться,
да и то еще среди представителей «высшего», «образованного» об-
щества, «привычка» предназначать свои мемуары к печати.
На этом фоне сетования Пушкина, Вяземского и их последова-
телей по поводу «недостатка исторических записок» в России, их
«бедности» сравнительно с поражающим воображение «богатством»
мемуарной литературы во Франции получают свое исторически
точное и психологическое оправданное рамками их эпохи объясне-
ние. В данном отношении русская мемуаристика, как удачно выра-
зилась в 1836 г. «Северная пчела», и в самом деле несколько «по-
отстала от французов». Поэтому вернее было бы говорить не вооб-
ще о «неразвитости», а об отставании русской мемуарной традиции
относительно достигнутых тогда в этом отношении в Европе рубе-
жей. Именно такой и только такой смысл вкладывали, как нам ду-
мается, Пушкин и Вяземский в свои высказывания о неразвитости
мемуарного жанра в России.
Разумеется, этот подход заключал в себе некоторый оттенок
максимализма. Но еще раз подчеркнем, что они исходили не только
из национально-специфических условий и возможностей, но и из
более широкой и ориентированной в будущее историко-культурной
перспективы: дело было вовсе не во внешнем заимствовании, не в
поверхностном подражании, а в усвоении общеевропейского духов-
ного опыта на новой стадии приобщения России к ценностям со-
временной цивилизации. И мемуаристика была лишь одним из про-
явлений этого общего культурно-исторического подхода. В анало-
гичном смысле Вяземский, Пушкин, Е. А. Баратынский в 1820-
1830-х гг. не раз указывали на отставание от западноевропейских
образцов ряда литературно-исторических жанров, например, кри-
тики, комедии, прозы. Чрезвычайно характерно уже по своей кон-
У нас не так, как во Франции»
163
струкции пушкинское высказывание 1827 г.: у нас «не то, что в
Европе — повести в диковинку»239. «Наша драма подкидыш», —
констатировал Вяземский в рукописи книги о Фонвизине, на что
Пушкин отозвался ремаркой: «Прекрасно». «Какое может быть на
народ влияние литературы, не имеющей эпопеи, театра, романов,
философов, публицистов, моралистов, историков», — писал Вязем-
ский в той же книге о Фонвизине, имея в виду, конечно, не от-
дельные выдающиеся достижения в перечисленных здесь сферах
духовной деятельности, а проникновение их в толщу культурной
жизни эпохи240 .
Особое внимание обращалось на неразработанность «метафи-
зического языка» — языка отвлеченных понятий науки, теоретиче-
ского мышления, публицистики, а также лексики деловых пись-
менных общений. В статье «О причинах, замедлявших ход нашей
словесности» (1823 г.) Пушкин с укоризной заметил: «У нас еще
нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с
младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли
мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных пред-
метов размышления для пищи умов <...>, но ученость, политика и
философия еще по-русски не изъяснялись — метафизического язы-
ка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана,
что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты
слов для изъяснения понятий самых обыкновенных»241 . Писателей
пушкинского круга волновали вместе с тем не только отставание от
запросов общества и европейского культурного опыта целых «от-
раслей» отечественной словесности242 , но и неразвитость самой
общественной жизни в России.
239 Петрунина Н. Н. О. Сомов и его проза //Сомов О. М. Были и небылицы.
М.,1984. С. 13.
240 Дерюгина Л. В. Эстетические взгляды П. А. Вяземского //Вяземский П. А.
Эстетика и литературная критика. С. 12-15, 190; Гиллельсон. Вяземский.
С. 203-204; он же. П. А. Вяземский //Вяземский П. А. Сочинения в двух то-
мах. Т. I. С. 29-30.
241 Пушкин. Т. VII. С. 18, 519; Т. X. С. 42, 55; Вяземский П. Л. Стихотворе-
ния //Библиотека поэта. Большая серия. С. 41.
242 Гиллельсон. Вяземский. С. 204-205.
ГЛАВА 3
«Я ВСЕХ ВЕРБУЮ ПИСАТЬ ЗАПИСКИ...»
Было бы неверно думать, что острая озабоченность Пушкина,
Вяземского и их литературного окружения состоянием отечествен-
ной мемуаристики сводилась лишь к чисто теоретической постанов-
ке и обсуждению в печати или — чаще — в среде единомышленни-
ков проблем ее развития. Оборотной стороной этого явилась их
практическая деятельность по побуждению современников к актив-
ному мемуаротворчеству, к письменному закреплению воспомина-
ний о прошедшем и впечатлений от уходящей в прошлое современ-
ности, — дабы они не растворились безвозвратно в устных общени-
ях, дабы не заглохло «предание».
В сентябре 1827 г. в беседе с А. Н. Вульфом Пушкин убежденно
говорил: «Непременно должно описывать современные происшест-
вия, чтобы могли на нас ссылаться»1 . «Во мне развернулась авто-
биографическая страсть», — признавался Вяземский А. И. Тургеневу
в марте 1829 г., а в ноябре 1830 г. отметил в «Записной книжке»: «Я
всех вербую писать записки, биографии. Это наше дело: мы можем
собирать одни материалы, а выводить результаты еще рано»2 .
Нет сомнений в том, что убеждение Пушкина в необходимости
«описывать современные происшествия» и данная установка Вя-
земского суть явления одного порядка, одного, так сказать «кор-
ня», выражение их общей совместно выработанной в ходе личного
общения культурно-общественной позиции. Замечательно и само-
1 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников в двух томах. М.,1974. Т. I.
С. 416.
2 АТ. С. 76; Вяземский П. А. Записные книжки (1813-1848). М.,1963. С. 205.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
165
ощущение стимулирующей деятельности в области мемуаристики
как «нашего дела», т. е. корпоративной ответственности литерато-
ров пушкинского круга перед современностью и потомством за со-
хранение исторической памяти о своей эпохе. Уже одного этого
достаточно, чтобы понять глубокий смысл их упорных и разносто-
ронних усилий по претворению в жизнь указанных выше установок
на приобщение соотечественников к составлению воспоминаний и
дневников.
Эти их усилия 1820-1830-х гг., малоприметные, с первого
взгляда, не отражались в печати и не только не пользовались офи-
циальной поддержкой, но, напротив, по самой своей устремленно-
сти и по объективной значимости противостояли поползновениям
николаевского правительства пресечь «мемуарное инакомыслие» и
вообще какие-либо проявления неподконтрольной властям инициа-
тивы в этой области, какой бы внешне благонамеренной она не ка-
залась, — иными словами, противостояли попыткам правительства
узурпировать историческую память общества.
«Наше правительство следит за всеми, кто пишет записки, и,
по смерти лица покупает их дорогой ценой у наследников», — пи-
сал по этому поводу уже в начале 1860-х гг. в своих записках де-
кабрист С. Г. Волконский3 . Поэтому и деятельность литераторов
пушкинского круга за 30-40 лет до того по мобилизации воспоми-
наний и закреплению на письме еще не записанных впечатлений от
прошлого и быстротекущей современности, хотя и была в каждом
случае их сугубо частным делом, не выходящим, казалось бы, за
пределы дружеских разговоров и личной переписки, имела тем не
менее характер важного общественного начинания. Поэтому и слова
Вяземского «Я всех вербую писать записки...», сказанные к тому
же в пору его глубоких расхождений с николаевским режимом, —
это далеко не безобидная фраза, затерянная на страницах его
«Записной книжки», а полная оппозиционного звучания заявка
общественного деятеля.
Правда, начало такого рода усилий относится к более раннему
времени — к концу 1810-х гг., когда, собственно, сам пушкинский
круг еще не сложился, а речь могла бы идти лишь о его предыстоках.
Может быть, есть нечто символическое в том, что едва ли не
самое первое из этих усилий было обращено к не раз уже упомяну-
3 Тартаковский 2. С. 216-219, 221.
166
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
тому И. И. Дмитриеву — старейшине русских литераторов, бывшему,
как мы уже отмечали, средоточием мемуарных интересов в дворянском
обществе рубежа 1810-1820-х гг. В литературной и светской среде
обеих столиц он снискал репутацию великолепного рассказчика —
мастера устной мемуарной новеллы, часто делившегося с собеседника-
ми впечатлениями об общественном и литературном быте конца XVIII
— начала XIX в., о встречах со знаменитыми людьми, о закулисных
пружинах правительственной политики, в которых, по роду своей го-
сударственной службы и близости ко двору при Павле I и Александ-
ре I, был отлично осведомлен.
Замысел оформления этих красноречивых рассказов в связный
письменный текст возник не без влияния младших друзей и почита-
телей. В ноябре 1818 г. В. А. Жуковский напоминал Дмитриеву:
«Не забудьте, что вы обещали писать свои Записки. Здесь мы все
говорим, что вам их писать надобно и писать так, как вы говорите.
Никто не сравнится с вами в искусстве рассказывать и много ли
найдется таких, которые бы так умели замечать и умели столько
заметить в том, что обыкновенно у всех перед глазами. Вы будете
непростительно виноваты, если не дадите нам своих записок»4 .
«Здесь мы все» — это, помимо Жуковского, Карамзин, А. И. Тур-
генев и вообще все бывшие тогда в Петербурге «арзамасцы» и дру-
зья Дмитриева. В августе 1819 г. Вяземский писал А. Тургеневу из
Варшавы: «Дай Бог, чтобы Дмитриев стал писать свои воспомина-
ния. Я несколько раз твердил ему о том. Вот настоящее дело его:
обозрение наблюдательного русского ума должно быть отменно лю-
бопытно. Всякий народ смотрит на свет особенным образом, а зря-
чий в народе слепцов и близоруких тем более должен иметь взгляд,
ему свойственный. Со стороны литературной воспоминания его
драгоценны: ему в самом деле есть, что помнить. Целое поколение
литературных предков прошло перед ним, новое отчасти созрело,
отчасти созревает»5 . Прошло некоторое время, и Дмитриев отклик-
нулся на эти пожелания. В ответ на еще один энергичный призыв
Жуковского («Записки! Записки! Для них очинено перо ваше, ост-
рое и живописное») он писал в феврале 1823 г.: «Может, и при-
мусь за прозу». Однако в июне 1822 г. Вяземский уже извещал из
Москвы Жуковского: «Ив. Ив. начал писать свои Memoires. Доб-
рое дело!»6 . Напомним, что в 1823 г. в «Известии о жизни и сочи-
4 PC. 1870. Ст. 170 в.
5 ОА. Т. I. С. 300.
6 РА. 1866. Ст. 1633; 1900. М? 8. С. 184; Сочинения И. И. Дмитриева. СПб.,1895.
Т. II. С. 284.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
167
нениях И. И. Дмитриева». Вяземский публично, как бы от имени
некоей общественной группы призвал его к созданию «записок ли-
тературных нынешнего полу столетия»: исполнения этого труда «мы
вправе требовать от автора, уже принесшего столько пользы сло-
весности нашей». Два года спустя, в августе 1825 г. Дмитриев из-
вещал В. В. Измайлова: «Три части записок моих кончены. Теперь
занимаюсь примечаниями по всем частям»7 . Так возникли мемуары
Дмитриева «Взгляд на мою жизнь».
Вяземский, который, как видим, стоял у их истоков, полагал,
что по содержанию и литературно-художественной занимательности
они значительно уступают устным воспоминаниям Дмитриева. Еще
в ходе их писания, читая отдельные главы, он заметил (дневнико-
вая запись за 13 июня 1823 г.): «Записки Дмитриева содержат
много любопытного и на неурожае нашем питательны, но жаль, что
он пишет их в мундире. По-настоящему должно приложить бы к
ним словесные прибавления, заимствованные из его разговоров,
обыкновенно откровенных, особливо же в избранном кругу». «Раз-
говор его был живые записки со всею их современною обстанов-
кою», — вспоминал Вяземский позднее, а в конце февраля 1827 г.
сообщал А. Тургеневу: «Вчера провели мы вечер у «Телеграфа» с
Иваном Ивановичем, который был очень мил и повествователен.
Право, нет времени, а должно непременно описывать бы его бесе-
ды: живая история миниатюрная. Эти дополнительные словесные
записки даже и нужны для составленных им записок, которые
слишком голы». В июле 1833 г., после очередной встречи с Дмит-
риевым, Вяземский пишет: «Каждые два часа беседы с ним могут
дать материалов на том записок. Непростительно, что я не всегда
записывал разговоры мои с ним»8 . По верному замечанию иссле-
дователя, «богатейший запас воспоминаний Дмитриева представ-
лялся Вяземскому почти национальным сокровищем»9 .
• ♦ ♦
Не менее ценной исторической сокровищницей была в этом от-
ношении осведомленность в политической и общественно-
литературной жизни конца XVIII — первой половины XIX в. и
А. И. Тургенева. Летом 1824 г., воспользовавшись его отставкой с
7 Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980. С. 428.
8 СН. 1898. Вып. 2. С. 124; Литературное наследство. Т. 58. С. 64; Вязем
ский П. А. Записные книжки (1813-1848). С. 67-68, 220.
9 Дерюгина Л. В. Эстетические взгляды Вяземского // Вяземский П. А. Эстетика
и литературная критика. И., 1994. С. 40.
168
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
поста директора Главного управления духовных дел иностранных
исповеданий, Вяземский советует ему «писать свои воспоминания».
Одновременно А. И. Тургенева уговаривает о том же и Жуковский.
«За минуту перед тем, как получил письменный совет твой при-
няться за перо, — сообщал А. И. Тургенев Вяземскому 5 августа
1824 г., — Жуковский <...> советовал мне также писать мысли, а
потом Записки, то есть Memoires»10. А уже тогда ему было что
рассказать, например, — о детстве и юности, наполненных впечат-
лениями от масонского окружения семьи, разгроме кружка москов-
ских мартинистов, ссылке отца, И. П. Тургенева, о его возвраще-
нии и назначении при Павле I директором Московского универси-
тета, об Архиве Коллегии иностранных дел, о Дружеском литера-
турном обществе, в котором наиболее видную роль играли его без-
временно скончавшийся старший брат Андрей, В. А. Жуковский,
А. С. Кайсаров (впоследствии талантливый ученый, автор антикре-
постнической диссертации, профессор Дерптского университета,
директор походной типографии русского штаба в 1812 г., погибший
в Германии в мае 1813 г.). А. И. Тургенев мог бы вспомнить и о
первых выступлениях в печати в начале века, о Геттингенском уни-
верситете, где преподавали лучшие силы европейской исторической
науки того времени, о путешествии по славянским землям Австро-
Венгерской империи, о почти 20-летней государственной службе
и т. д. Однако сам он считал себя еще не подготовленным для та-
кого труда и советам друзей так и не последовал.
Много лет спустя А. И. Тургенев вернулся — и, вероятно, не
без их влияния — к этому замыслу. Неслучайно он делится им ни с
кем иным, как с Вяземским, сообщая ему в июле 1841 г. из Пари-
жа: «Здесь приходит мне более, нежели когда-либо, мысль писать
мои воспоминания — о Москве, о Тургеневе и Симбирске и опять о
Москве, университете и пансионской жизни: о встрече с Жуков-
ским, Мерзляковым, Журавлевым, Булгаковым, о Геттингене и о
первых впечатлениях Германии и славянских земель (об Архиве
московском), о первой службе при Новосильцеве и Блудове, тогда
моем, и опять о Жуковском, о моей переписке с ним, о Карамзине,
Дмитриеве и о брате Андрее — коего краткая жизнь продолжалась
в Жуковском и друзьях его; о Кайсарове Андрее, деятельности при
Новосильцеве, при Сперанском, в Комиссии Законов, в Комитетах
филантропических, при князе Голицыне, в Совете, о 1813 годе и о
Патриотическом Институте <...> о советских прениях, об Арзама-
10 ОА. Т. III. С. 60-61, 65, 73.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
169
се, о приезде Жуковского в Петербург, о светской беспутной жиз-
ни, о Вяземском, Карамзине < ...> О Фотие и Аракчееве, об Алек-
сандре, об увольнении в чужие края, — а прежде о свободе крестьян
в 3-х губ. по Совету, о комиссии законов, о хлопотах за рабов и пр.,
о попытке в пользу освобождения крестьян, от коей — вся после-
дующая судьба наша. О Совете: Милорадович, гр. Литта, князь Ло-
банов-Ростовский, чужие край в 1825, прежде Москва на 4 месяца,
возврат в Россию принужденный; тут пусть пишет другой: Пусть
выпадет этот день из жизни»11 .
Разумеется, многое в этом сжатом перечне тем будущих ме-
муаров — а за ними скрываются вехи и перипетии жизненного пу-
ти автора — неясно, затемнено, так и остается нерасшифрованным
(в этом отношении перечень отчасти напоминает наброски планов
автобиографии Пушкина начала 1830-х гг., над расшифровкой ко-
торых бьется вот уже не одно поколение ученых). С трудом прояс-
няются, в частности, связи между отдельными темами, их контекст,
реалии, историко-психологическое наполнение, множество усколь-
зающих подробностей, что, собственно, и должно было составить
саму фактуру, ткань повествования, при том, что оно наверняка
основывалось бы на дневнике и переписке А. И. Тургенева, но кое-
что все же можно распознать. Главное, что поражает при внима-
тельном чтении программы тургеневских мемуаров — это их собы-
тийная насыщенность и поистине эпический размах. Биография ав-
тора, его воспитание, служба, сложные взаимоотношения, особенно
после 1825 г. с арзамасцами (характерная, например, проговорка о
Д. Н. Блудове, при Николае I крупном государственном чиновни-
ке, как о «тогда моем»), наставники и учителя (Карамзин, Дмит-
риев), Литературные соратники и друзья (А. Ф. Мерзляков,
А. С. Кайсаров, А. Я. Булгаков, Жуковский, Вяземский), загра-
ничные путешествия и т. д. — все это вплеталось бы в плотное,
представленное живыми лицами и свежими красками изображение
александровской эпохи в ее государственном и общественном ра-
курсах. Определенно угадывается намерение А. И. Тургенева под-
робно рассказать о работе Государственного Совета, к которой он
был причастен, о реакционных тенденциях внутренней политики
Александра I в последний период его царствования, о борьбе при-
дворно-правительственных группировок и устранении под давлени-
ем архимандрита Фотия и А. А. Аракчеева А. Н. Голицына с поста
Министра духовных дел и народного просвещения, в результате че-
11 Письма А. Тургенева Булгаковым. С. 248 — 249. Говоря о «Совете* и «советских
прениях* А. И. Тургенев имеет в виду Государственный совет и его заседания
170
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
го, как уже отмечалось, прервалась государственная карьера и са-
мого А. И. Тургенева. Он явно собирался рассказать о попытках
Н. И. Тургенева привлечь внимание к вопросу об освобождении
крестьян от крепостничества в печати и путем подачи конфиденци-
альных политических записок, о том, как это отразилось на его по-
следующей судьбе и об их совместном отъезде за границу в 1824 г.
Очевидно, в планы А. И. Тургенева входило изложение своей вер-
сии прикосновенности брата к тайным обществам декабристов. За-
вершить же свое повествование он предполагал, как ясно сказано в
концовке программы, тяжкими для него днями приезда в марте
1826 г. в Россию в связи с необходимостью хлопот за оправдание
Николая Тургенева, над которым нависла угроза насильственного
возвращения, суда и суровой кары.
К великому сожалению, эта программа осталась неосуществ-
ленной, и русское общество лишилось замечательного мемуарного
памятника, который мог бы дать свое, во многом и сейчас нам не-
доступное освещение целой исторической эпохи.
Мысль о запечатлении своего жизненного пути с его бесчис-
ленными русскими и зарубежными связями, — а А. И. Тургенев,
как уже указывалось, был в знакомстве чуть ли не со всеми знаме-
нитостями европейской политики и культуры первой половины
XIX в., — не давала ему покоя и в последующие годы. По указа-
нию биографа А. И. Тургенева, после окончательного возвращения
в Россию в августе 1845 г., перебирая в последние месяцы жизни
«свой богатейший архив», он «мечтает написать воспоминания»12.
Возможно, что это фактически предсмертное желание укрепилось в
его сознании так же не без влияния дружеских советов. В апреле
1843 г. Жуковский сообщал А. Я. Булгакову, что совсем незадолго
перед тем убеждал А. И. Тургенева заняться своими мемуарами:
«У него богатый архив записок и выписок <...> Какое бы славное
занятие для него: усевшись и угревшись на гнезде нашей молодости
(т. е. в Москве — А. Т.), одушевить себя воспоминанием прошло-
го, давнишнего и недавнего»13 .
В 1827 г. Вяземский «вербует» А. Я. Булгакова писать мему-
арно-некрологический очерк о недавно умершем А. Я. Италинском
12 Гиллельсон М. И. А. И. Тургенев и его литературное наследство //Турге-
нев А. И. Хроника русского. Дневники (1825-1826 гг). М; Л., 1964. С. 500.
13 Библиографические записки. 1858. № 18. Ст. 500-551.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
171
(очерк этот Вяземский, видимо, предназначал для «Московского
телеграфа», где еще продолжал тогда сотрудничать): «Не можешь
ли, любезный друг, составить некрологию Италинского, не один
послужной список, но с изложением занятий его, случаев о жизни
и проч. Нет ли у тебя в домашнем архиве писем его?»
Италинский был ровесником отца А. Я. Булгакова —
Я. И. Булгакова (оба они родились в 1743 г.) и, подобно ему, при-
надлежал к старшему поколению русских дипломатов, служивших
еще в екатерининские и павловские времена. Выходец из мелкопо-
местного малороссийского дворянского рода, он получил образова-
ние в Киевской духовной академии, с 1761 г. обучался медицине в
России и за границей, работал военным лекарем, участвовал в вой-
не с Турцией, затем вышел в отставку, жил на положении частного
лица в Париже и Лондоне, где в 1774 г. получил степень доктора
медицины, занимался восточными языками и археологией, стал
членом ряда научных обществ, и сблизился с русским послом в
Англии С. Р. Воронцовым. Благодаря, очевидно, его покровитель-
ству Италинский был представлен А. А. Безбородко — фактиче-
скому руководителю русской внешней политики — и назначен в
1783 г. секретарем русской миссии в Неаполь. В 1795 г. он занима-
ет там должность посланника, а в 1801 г. переводится на тот же
пост в Константинополь. В 1811 г. Италинский ведет в Бухаресте
ответственные дипломатические переговоры с Турцией и подписы-
вает прелиминарный мир. По роду своих обязанностей он был тес-
но связан и переписывался с братом А. К. Булгакова — Констан-
тином, управлявшим тогда дипломатической канцелярией Главно-
командующего Задунайской армии. В 1817 г. Италинский опреде-
ляется на посольскую должность в Рим. В бытность в Италии по
просьбе Академии художеств он много содействовал приезжавшим
сюда на обучение молодым русским художникам, пользовался их
глубоким уважением и в 1822 г. был даже избран почетным членом
Академии художеств. Как видим, длительная, многосторонняя и
неординарная биография Италинского, сама судьба русского ди-
пломата, на десятилетия оторванного от Родины, должны были
представить достаточный повод для некрологического очерка, на-
сыщенного мемуарно-документальным материалом. Вяземский, ви-
димо, это хорошо понимал. Однако какими-либо данными о том,
написал ли такой очерк А. Я. Булгаков, мы не располагаем14 .
14 РА. 1879. № 5. С. 102; РБС. Т. Ибак-Ключарев. СПб.,1897. С. 151-152; Сиби-
рева Г. А. Неаполитанское королевство и Россия в последней четверти XVIII в.
М.,1981 (по указателю).
172
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
Несколько лет спустя Вяземский уговаривает его же написать
воспоминания о Я. И. Булгакове (умер в 1809 г.), прославившемся
своим дипломатическим искусством на посту российского послан-
ника в Турции в 80-х гг. XVIII в. Драматург, библиофил, перевод-
чик французской историко-политической литературы, он состоял в
близких отношениях с Д. И. Фонвизиным и Н. И. Новиковым,
Г. Р. Державиным и В. В. Капнистом, Г. А. Потемкиным,
Н. В. Репниным, А. А. Безбородко и другими русскими литерато-
рами и государственными деятелями века Просвещения. Итак, 27
ноября 1830 г. Вяземский пишет А. Я. Булгакову: «Я очень рад,
что надоумил тебя писать биографию отца твоего. С Богом! У нас
мало книг в этом роде, и ты подаришь нас занимательным сочине-
нием. Только не тесни себя. Пиши все, что знаешь об отце, обстоя-
тельствах, в которых находился, о связях его, собери все любопыт-
ные письма его и к нему; эпохи жизни его частной вноси в эпохи
жизни России ему современной, придавай обозрения наших поли-
тических сношений, в каких он участвовал. У тебя же архив под
рукою и под ключем. Одним словом, скажи все, что позволит ска-
зать цензура <...> У нас в книгах ничего не договаривают, все це-
ремонятся с читателями, бояться утомить их внимание, и потому
наши книги так уж скромны, так уж жидки, что в них читать нече-
го. Я уступаю тебе отца твоего с удовольствием и очень рад, что ты
напишешь портрет во весь рост»15 .
Мы видим, как в обоих этих случаях Вяземский свои теорети-
ческие взгляды о мемуарном жанре, постулированные примерно в
то же время в книге о Д. И. Фонвизине и в ряде печатных выступ-
лений, разворачивает в целые программы создания конкретных ме-
муарных произведений, излагает здесь свое понимание того, как
вообще должно строиться жизнеописание мемуарного типа — ведь
«некрология» это лишь форма, в которую можно его облечь. Оно
представляется ему как свободное и раскованное повествование,
направляемое, главным образом, авторской памятью, не ограничен-
ное какими-либо канонами («только не тесни себя») и призванное
воссоздать облик своего героя не по «послужному списку», а во
всей возможной полноте реальных обстоятельств его повседневного
существования, его деловых и политических отношений. Замечате-
лен в этой связи совет Вяземского А. Я. Булгакову: «Эпохи жизни
его частной вноси в эпохи жизни России ему современной». Это —
призыв к органическому включению биографии Булгакова-стар-
15 РА. 1879. № 5. С. 105.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
173
шего в рамки исторической жизни страны второй половины XVIII
— начала XIX в. — важнейший принцип «мемуарной методологии»
Вяземского, придававшего решающее значение в формировании
личности и ее духовного склада общественным условиям эпохи.
И красной нитью через эту череду советов и пожеланий прохо-
дит выношенная Вяземским в 1820-1830-х гг. мысль о скудости в
России «исторических записок» частных лиц («у нас мало книг в
этом роде» — отмечает он в письме к А. Я. Булгакову). Напомним,
что и в монографии о Д И. Фонвизине главное препятствие для
создания, как сказано и в ней, «портрета во весь рост» усматрива-
лось как раз в том, что «биографические материалы у нас так не-
достаточны».
Восполнить отчасти эту «недостаточность» он, видимо, и надеял-
ся, предложив А. Я. Булгакову составить мемуарное жизнеописание
отца — с непременной установкой на его напечатание. К тому распола-
гала и крупность, колоритность этой, бесспорно, очень значительной
фигуры в истории России екатерининского времени, и осведомлен-
ность, памятливость и литературное умение автора-сына и, наконец,
наличие богатейшего семейного архива. Однако А. Я. Булгаков не смог
или не захотел в полной мере внять этим советам и написал не столько
пространные мемуары о своем отце, сколько выдержанную в торжест-
венно-официальных тонах его биографию. («Краткая биография
Я. И. Булгакова» была напечатана в 1831 г. в «Московском телегра-
фе»16.) Словом, «занимательного сочинения» в этом роде не получи-
лось. Но даже и тут мы находим некоторые характеристические детали
быта, поведения и взаимоотношений людей той эпохи, откровенные
свидетельства о политических событиях и т. д., особенно в сохранив-
шейся первоначальной рукописи, которая при печати подверглась же-
сткому редактированию17 .
Сам А. Я. Булгаков еще в 1823 и 1825 гг. «вербовал» писать
мемуары Ф. В. Ростопчина. Удаленный в 1814 г. с поста москов-
ского генерал-губернатора в отставку, он уехал во Францию, про-
жил здесь девять лет и в сентябре 1823 г. вернулся в Москву, где
его часто посещает Булгаков и слушает занимательнейшие рассказы
о всем виденном им на протяжении своей шестидесятилетней жиз-
ни, преимущественно о последних годах Екатерины II, о павлов-
ском времени и событиях 1812 г. Ростопчин знакомит Булгакова со
своей перепиской с Павлом I, делится, в частности, воспоминания-
16 МТ. 1831. № И. Июль. С. 291-310.
17 Герасимова Ю. И. Архив Булгаковых //Записки ОР ГБЛ. М.,1969. Вып. 31.
С. 15.
174
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
ми об истории объявления Павлом войны Австрии в 1799 г. и о
многих других памятных, но мало кому известных эпизодах его
деспотического правления. «Когда бы желательно, чтобы граф на-
писал Записки, — сообщает А. Я. Булгаков брату К. Я. Булгакову
20 декабря в Петербург. — Есть множество любопытных и весьма
важных обстоятельств, кои сокроются навсегда от потомства со
смертью графа и кои, право, клонятся к славе его. Я очень его про-
сил заняться этим, ему стоило бы это очень мало труда, но он отве-
чал мне половину шуткой и половину сериозно»18. В одном из
июльских писем к брату за 1825 г. А. Я. Булгаков снова возвраща-
ется к запискам Ростопчина: «В 1812 году его объявляли русским
Маратом, теперь же он Titus (Тит Ливий, знаменитый римский ис-
торик — А. Т.). Теперь у него много времени, и я его уговариваю
писать свои Memoires. Они, верно, не увидят свет, покуда он жив;
да и ненадобно бы ему их издавать: он не довольно хладнокровен,
чтобы обо всем говорить беспристрастно. Пылкий его нрав и охота
к шуткам всегда увлекают его за нужные пределы. Надобно друго-
му за это взяться, но все главное будет сделано, т. е. материалы
накоплены. В царствование Павла были эпохи весьма любопытные
и обстоятельства, кои с государем и с графом бы остались вечно в
неизвестности».
Но Ростопчин лишь частично выполнил пожелания А. Я. Бул-
гакова, написав вскоре после того чрезвычайно содержательные
воспоминания о 1812 г. и своем губернаторстве — в литературе они
давно получили широкую известность19 . О екатерининско-павлов-
ском же времени до нас дошел лишь один мемуарный текст Рос-
топчина — это упомянутая выше записка о рубеже двух царствова-
ний: «Последний день жизни императрицы Екатерины II...» —
сюжетно вполне законченное произведение. Характерно, что
А. И. Тургенев и Вяземский называли его, как мы видели выше,
«отрывком из записок Ростопчина» или просто «отрывком гр. Рос-
топчина», полагая, очевидно, что это — лишь часть более обширно-
го мемуарного повествования. Между тем следов такого повество-
вания, где запечатлялось бы государственная, общественная и ли-
тературно-публицистическая деятельность Ростопчина, в том числе
его первенствующее положение при Павле I, опала в первые 12 лет
царствования Александра I, вынужденное пребывание за границей
после наполеоновских войн, не выявлено — ни в посмертной описи
его архива, ни в каких-либо иных документах эпохи. И говоря сло-
18 РА. 1901. № 4. С. 606. '
19 Там же. № 6. С. 190; PC 1889 № 12; Тартаковский I. С. 133-134.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
175
вами А. Я. Булгакова, «весьма важные обстоятельства» жизни Рос-
топчина с его смертью, действительно «сокрылись» «навсегда от
потомства».
А. Я. Булгаков и в последующие годы не раз выступал как ак-
тивный поборник приобщения людей своего круга к мемуаротвор-
честву. Так, в 1843 г. он настоятельно советовал А. И. Тургеневу
вести систематические записи исторических рассказов его покрови-
теля и друга А. Н. Голицына, к тому времени почти ослепшего и
жившего в своем имении в Крыму. Одновременно усилия к тому
прилагал и В. А. Жуковский, который в апреле 1843 г. сообщал
А. Я. Булгакову о своих уговорах А. И. Тургенева: «Я на его месте
отправился к князю Александру Николаевичу Голицыну в Крым,
прожил бы с ним полгода и записал бы его рассказы о веке Екате-
рины, Александра и пр. Умрет он, от кого что-нибудь услышишь?
<...> Грех будет дать умереть князю Голицыну, не застраховав его
преданий. Сколько уж людей мы таким образом потеряли <...>
Князь Голицын последний представитель старины». 6 мая 1843 г.
сам А. И. Тургенев сообщал из Москвы Вяземскому: «Пишу Жу-
ковскому, который советует мне ехать в Крым слушать “дела ми-
нувших лет” Екатерины и Александра из уст слепца-очевидца и пе-
редать их потомству, которое, вероятно, их слушать не будет». По-
нимание исторической значимости мемуарных рассказов А. Н. Го-
лицына было столь же свойственно и членам царской семьи. Вел.
княжна Ольга Николаевна (впоследствии, по выходе замуж за
крон-принца Вюртембергского Карла — королева Вюртемберг-
ская), вспоминая свое детство, отметила прежде всего старого при-
дворного «князя Александра Голицына <...> бывшего пажа Екате-
рины Великой. Его благодарная память сохранила все картины той
эпохи, он был неистощимый рассказчик анекдотов <...>, и мы не
уставали его слушать. Я искренне сожалею, что никто в нашем ок-
ружении не догадался записать его рассказы. Это были бы пре-
красные комментарии к эпохе Великой императрицы»20 .
Тогда же Жуковский пытается вмешаться в судьбу и собствен-
ных воспоминаний А. Я. Булгакова. Наделенный острым историче-
ским чутьем, любивший, по свидетельству П. И. Бартенева, «занятия
историографические» (а к этому его склонял еще сам Н. М. Карам-
зин), вдумчивый наблюдатель и хроникер текущих событий, Бул-
гаков почти всю сознательную жизнь вел мемуарно-дневниковые за-
20 Библиографические записки. 1858. С. 551 (курсив мой — А. Т.); ОА. Т. IV.
С. 50; Сон юности. Записки дочери императора Николая I, великой княжны
Ольги Николаевны, королевы Вюртембергской. Париж, 1963. С. 16.
176
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
писи — «Современные происшествия и воспоминания мои», в по-
давляющей своей части еще не опубликованные. Но унаследовав от
отца культурно-этические понятия XVIII в., не допускавшего при-
жизненной публикации автором своих мемуарно-автобиографи-
ческих сочинений, А. Я. Булгаков несколько десятилетий твердо
придерживался этого принципа, и единственное исключение сделал
только для своих воспоминаний о 1812 г., опубликовав их в 1843 г.
в «Москвитянине»21 . Ознакомление Жуковского с этими воспоми-
наниями (они напомнили «мне живо о великом для России време-
ни») и побудило его обратиться к А. Я. Булгакову со своим сове-
том: «Ты прилежно записывал все, что видел и слышал в течение
твоей жизни. Верно, у тебя запас порядочный записок. Хорошо бы
сделал, когда бы сам сделал из них выбор и выдал в свет то, что
годится для выдачи»22. А. Я. Булгаков, однако, советы Жуковско-
го оставил без внимания и только во второй половине 1850-х гг., в
новой общественно-психологической ситуации, когда многие люди
из его среды уже не стеснялись публиковать свои воспоминания,
под влиянием уговоров С. Д. Полторацкого, нарушил обет, пустив
в печать отрывок из своих записок, посвященный дипломатической
службе в начале века23 .
Особенно значительным в ряду мемуарных усилий А. Я. Бул-
гакова представляется побуждение им к записи своих воспоминаний
И. М. Муравьева-Апостола — видного русского дипломата, сенато-
ра, отца трех декабристов. Несмотря на связи в верхах столичного
общества и в придворно-правительственных сферах, после восста-
ния 1825 г. И. М. Муравьев-Апостол оказался в положении весьма
щекотливом. С одной стороны, — из-за своего сенаторства, по-
скольку предполагалось, что Сенат как одно из трех высших «го-
сударственных сословий» будет представлен в Верховном уголов-
ном суде над декабристами, с другой — в ходе следствия выясни-
лось, что сами участники тайных обществ прочили его в случае по-
беды восстания, наряду с М. М. Сперанским, Н. С. Мордвиновым
и другими либерально мыслившими государственными мужами, в
члены Временного революционного правительства. Как бы то ни
было, но присутствие тогда И. М. Муравьева-Апостола в Петер-
21 М. 1843. М? 2 С. 499-520; Шумихин С. В., Юрьев К. С. Из дневника москов-
ского почт-директора //Временник. Л., 1991. Вып. 24. С. 116-127.
22 Библиографические записки. 1858. N? 18. С 551.
23 Тартаковский 2. С. 180-184.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
177
бурге было признано крайне нежелательным, и в мае 1826 г., еще
до завершения следствия и начала судебного процесса, по царскому
повелению он вынужден был покинуть Россию, исчезнув с горизон-
та русского общества, почти два десятилетия провел за границей и
только в конце жизни вернулся на родину, наезжая то в Москву,
то в Петербург, где и умер в 1851 г. 82 лет от роду.
О том, что от И. М. Муравьева-Апостола, о последнем перио-
де жизни которого мы вообще мало что знаем, остались автобио-
графические записки, какие-либо сведения до сих пор отсутствова-
ли — ив откликах на его смерть, и в воспоминаниях и переписке
современников, и в немногочисленных биографических справках о
нем, и в остатках его архива.
Впервые об этом стало известно из обнаруженного нами в Ру-
кописном отделе Пушкинского дома мемуарного текста А. Я. Бул-
гакова, озаглавленного на архивной обложке: «Иван Матвеевич
Муравьев-Апостол и его биография “Моя исповедь” (Из воспоми-
наний старого дипломата)»24 .
В виду уникальности этого текста постараемся представить его
содержание по возможности полно.
А. Я. Булгаков рассказывает, что знал Ивана Матвеевича еще
«в последних годах царствования императрицы Екатерины II» в
Петербурге, где с братом Константином обучался в известном не-
мецком учебном заведении Петершуле, куда отдавала на воспита-
ние своих детей столичная знать. Иван Матвеевич же тогда просто
Муравьев (приставку к своей фамилии «Апостол» он получит позд-
нее — в 1801 г.) успешно начинал свое дипломатическое поприще.
Их семьи, давно знакомые между собой, поддерживали отношения
дружеские и домашние. «Батюшка часто ездил с нами к Муравье-
вым, которые имели абонированную ложу в Итальянской опере»,
куда Иван Матвеевич охотно брал с собой молодых меломанов на
лучшие спектакли знаменитых итальянских певцов. «С восшестви-
ем на престол императора Павла I» все круто переменилось, и свя-
зи двух семей оборвались — Я. И. Булгаков, взяв с собой сыновей,
отправился в Вильно на пост литовского губернатора, а И. М. Му-
равьев получил дипломатическое назначение за границу. И вот те-
перь, 50 лет спустя, после всех катаклизмов, потрясших мир, Рос-
сию и семью самого Ивана Матвеевича, узнав, что он появился в
Москве, А. Я. Булгаков спешит нанести ему визит и с тех пор «в
течение пятинедельного пребывания Муравьева-Апостола в Москве
24 РО ИРЛИ. Ф. 187. № 1. Л. 2-3 об.
178
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...
мы с ним видались почти ежедневно, а когда не видались, то писа-
ли друг другу. Я все его записки сохраняю, потому что нет ни од-
ной из них, которая не могла бы служить образцом его любезности
и остроумия. Я обыкновенно заходил к Ив. Матв. во время моей
каждодневной прогулки пешком, принося ему полученные свежие
журналы и сообщал ему петербургские новости. Мы перебирали
взаимно похождения наши. Я с особенным удовольствием слушал
его рассказы об Испании, где он долго был посланником нашим, а
я, начитавшись в молодости произведений Флориона, всегда питал
в душе намерение посетить эту страну, которая в глазах моих име-
ла особенную прелесть.
Однажды Муравьеву вздумалось совеститься предо мною в
том, что я бывал у него гораздо чаще, нежели он у меня. Я стал
подшучивать над его угрызениями совести, доказывал ему, что
главное состоит в том, чтобы мы часто виделись <...> На вопрос
Ив. Матв., чем же ему отплачивать мне на мои визиты, мне при-
шла в голову вдруг довольно оригинальная мысль: “вот чем, Ив.
Матв., ответил я, — сделайте мне подарок, напишите вашу био-
графию — примите за правило ежедневно посвящать труду этому
один час, и отплачивайте мне за каждый визит мой одним листком
почтовой бумаги, написанным кругом вашею рукою”. Муравьев
охотно принял мое предложение и с примерною исправностью ис-
полнял данное мне обещание во все время пребывания своего в Мо-
скве. Таким образом составилась незаметно предлагаемая здесь чи-
тателям Автобиография, которую Муравьев называл “своею испо-
ведью”. Всякий лобознательный Русский прочтет без сомнения с
удовольствием рассказы, переданные бойким и замечательно отчет-
ливым пером. Так как подлинник, написанный на французском
языке, потерял бы много красок своих в переводе, то я решился
представить и то, и другое. После встречи в 1846 г. я еще раз ви-
делся с Ив. Матв. через год в Петербурге. Он скончался в 1849 г.
более 90 лет от роду, сохранив, несмотря на преклонные лета, все
качества, отличавшие его: теплую веру, образованный ум, плени-
тельный разговор и непременную любезность».
Итак, перед нами точно удостоверенный факт существования
мемуаров И. М. Муравьева-Апостола, написанных в 1846 г. по за-
казу А. Я. Булгакова.
Совершенно очевидно также, что он готовил их к печати, а
приведенный только что текст и есть ничто иное, как предисловие
А. Я. Булгакова к этой публикации, облеченное в форму воспоми-
наний о встречах с автором мемуаров.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
179
Рукопись предисловия — копия с недошедшего до нас авто-
графа, снятая в ходе подготовки «Моей исповеди» к печати. Ха-
рактерно, что французские тексты автографа, передающие прямую
речь И. М. Муравьева-Апостола, в копии не воспроизведены — они
должны были быть вписаны впоследствии Булгаковым в оставлен-
ные для того пустые места, что часто бывало в ту эпоху при незна-
нии переписчиком иностранных языков.
Несомненно и то, что мемуары И. М. Муравьева-Апостола го-
товились А. Я. Булгаковым к изданию спустя много лет после их
встречи, не ранее конца 1850-х гг., в последнюю пору его жизни,
уже в достаточно преклонных годах (он скончался в апреле
1863 г., тоже перешагнув за порог 80-летия), когда многое уже
стерлось из его памяти. Так, А. Я. Булгаков ошибочно указывает
на возраст И. М. Муравьева-Апостола — «более 90 лет» вместо 82-
х, на время его смерти, путая 1851 г. с 1849 г. и т. д. Наша дати-
ровка находит опору и в самом намерении А. Я. Булгакова осуще-
ствить это издание в России, что следует из его обращения в конце
предисловия к русскому читателю и подготовки текста мемуаров в
русском переводе. Но такой замысел мог возникнуть лишь во вто-
рой половине 1850-х гг., когда на волне общественного подъема
только еще начали смягчаться цензурные стеснения, а сами декаб-
ристы сравнительно недавно были амнистированы. До того же о
выпуске мемуаров опального отца трех «государственных преступ-
ников» вообще не могло быть речи, независимо от того, что в них
было написано.
Некоторый просвет в политической ситуации, вызванный рос-
том либеральных настроений и возбуждением в обществе интереса
к возвращавшимся из ссылки сибирским узникам, видимо, и под-
толкнул А. Я. Булгакова к мысли об издании муравьевских мемуа-
ров (остается, правда, неясным, полностью или сокращенно и со
своей ли правкой собирался он их печатать, и каким именно обра-
зом — в журнале, сборнике или отдельной книгой?). Вне учета
этой ситуации понять данный замысел А. Я. Булгакова, который,
при всех своих тесных связях с передовыми деятелями эпохи, был
человеком достаточно консервативных убеждений и декабристам
ранее не сочувствовал, просто невозможно. Однако на рубеже
1850-1860-х гг. эти надежды оказались обманчивыми и преждевре-
менными: на страницах русской подцензурной печати декабрист-
ская тема пробивает себе дорогу, да и то с трудом, лишь в конце
1860-1870-х гг.
180
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
Впрочем, есть некоторые основания предполагать, что
А. Я. Булгаков не исключал и перспективы зарубежного издания
муравьевских мемуаров. В архивном деле перед копией булгаков-
ского предисловия вложен подогнутый сверху и снизу лист бумаги,
на котором несколько дрожащим, видимо, старческим почерком и
не вполне грамотно, возможно иностранцем, плохо владевшим
письменной русской речью, начертано: «Копия с записки Алекс.
Яков. Булгакова о составлении Иван Матвеевичем Муравьев За-
писка о некоторых годах его жизни — Записка, которая вероятно
вышла печатанна за границей»25 . Не отразилось ли в этой старин-
ной записи намерение А. Я. Булгакова в связи с неудачей публика-
ции мемуаров И. М. Муравьева-Апостола в России попытаться из-
дать их в какой-либо из западноевропейских стран?
Так или иначе, но они, видимо, не были опубликованы и мож-
но полагать, что ни тогда, ни после никто их в России так и не
прочел, подлинник же и подготовленная к печати рукопись затеря-
лись, не оставив по себе никаких следов в уцелевших частях об-
ширного булгаковского архива.
Задумаемся теперь, какой исключительной ценности источник
был при этом утрачен, сколько малоизвестных или совсем не из-
вестных сведений о жизни русского общества конца XVIII — пер-
вой четверти XIX в., о тайных перипетиях государственной поли-
тики, о духовной атмосфере эпохи ушло вместе с ними в небытие.
Мемуары И. М. Муравьева-Апостола имели ярко выраженный ис-
поведальный характер, что видно уже из самого их авторского на-
звания «Моя исповедь».
И даже при самом богатом воображении мы вряд ли можем
представить себе в полной мере, в чем мог исповедываться и что
вообще мог рассказать выходец из старого дворянского рода, жив-
ший при четырех императорах, совершивший блестящую диплома-
тическую карьеру, свой человек к европейских столицах, один из
самых просвещенных русских людей, поклонник античной культу-
ры, эпикуреец, писатель, влиявший на литературные нормы и вку-
сы своего времени.
В чем мог исповедоваться приближенный ко двору сановник,
замешанный в антипавловском заговоре 1801 г., представлявший в
нем конституционное течение и попавший на долгие годы в неми-
лость к Александру I, а затем переживший декабрь 1825 г., кото-
рый погубил не одну судьбу в многочисленном муравьевском кла-
25 РО ИРЛИ. Ф. 187. № 1. Л. 1.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
181
не? (Мемуары И. М. Муравьева-Апостола, будь они ограничены
лишь пределами его семьи, все равно многое прояснили бы в фор-
мировании декабристского поколения и в его сложных взаимоот-
ношениях со старшей генерацией дворянской интеллигенции — с
«отцами», чьи корни уходили в глубины XVIII в.)
В чем, наконец, мог исповедоваться на исходе жизни подав-
ленный горем, выброшенный из жизни, почти всеми забытый, но
сохранивший душевные силы и внутреннее достоинство человек,
который потерял трех сыновей (один повешен на кронверке Петро-
павловской крепости, другой застрелился в момент восстания Чер-
ниговского полка, а третий вот уже 20 лет томился в сибирском из-
гнании и конца этому не было видно никакого)? Понятно, что его
мемуары, о чем бы он в них не умалчивал и как бы старательно не
обходил острые углы, не могли быть не окрашены в глубоко тра-
гические тона26 .
21 мая 1826 г. столичные газеты извещали об отъезде за гра-
ницу И. М. Муравьева-Апостола, а 22 мая в Петербурге скончался
Н. М. Карамзин.
И сразу же, в первых некрологах официозной прессы началась
его канонизация в угодном правительству духе — как друга только что
почившего в Бозе императора, «придворного историографа», чье по-
ложение в обществе определялось близостью к царской семье, а заслу-
ги перед отечеством измерялись чинами, наградами и другими монар-
шими пожалованиями. Это была официальная легенда, фальсифици-
ровавшая реальный образ Карамзина — великого писателя, историка и
просветителя, преобразовавшего облик современной русской культуры,
хотя и приверженного монархическому принципу, но чуждого угодли-
вости перед властями, наделенного чувством высокой личной чести и
нравственной независимости.
Необходимо было эту легенду оспорить, противопоставив ей
живого Карамзина, каким знали его Пушкин, Вяземский и люди их
круга. Но отвергать ее открыто, в публицистических и критических
статьях представлялось не только опасным, но в условиях усиления
после декабря 1825 г. репрессивной политики царизма более чем
затруднительным.
26 Тартаковский А. Г. «История продолжается...» //Эйдельман Н. Из потаенной
истории России XVIII-XIX вв. М.,1993. С. 32-35.
182
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
Положение усугублялось и тем, что публично в печати рев-
нителями памяти о Карамзине выступали люди, далеко не самые
близкие к нему, а в иных случаях и просто чуждые, во всяком слу-
чае, не имевшие на то ни литературного, ни общественного, ни мо-
рального права, вроде, например, Н. И. Греча или П. П. Свинь-
ина, — кстати, они-то более всего и преуспели в распространении
официозной легенды о Карамзине. А едва ли не единственные
опубликованные воспоминания о нем принадлежали, как мы уже
видели, Ф. В. Булгарину — недругу Карамзина и крайне недобро-
желательному критику «Истории государства Российского». На-
помним в этой связи, что потребность в достоверных мемуарно-
биографических сведениях о Карамзине, которые бы вышли из его
окружения, ощущалась и в последующие годы настолько остро, что
в 1836 г. в значительной мере ради восполнения этого пробела
А. Тургенев задумал выпустить отдельным изданием собрание ка-
рамзинских писем к себе за последнее двадцатилетие его жизни.
Но вернемся в год смерти историографа. Именно тогда среди
младших друзей Карамзина созревает замысел создания его жизне-
описания мемуарного типа или свода воспоминаний о нем, но в лю-
бом случае ориентированного на печать и уже самим обстоятельст-
вам времени таившего в себе оппозиционно-полемическую задан-
ность27 . Своеобразие ситуации, в которой возник этот замысел, ее
политическую многозначность точно подметил Н. Эйдельман:
«Смерть Карамзина для его друзей и почитателей слилась воедино
с другим тяжелым событием 1826 года <...> Оценить труды Ка-
рамзина, написать биографию, собрать воспоминания — эта задача
становится в ту пору первостепенной для Пушкина и его друзей,
хорошо понимавших опасность, невозможность прямо писать о ре-
волюции, декабристах и в то же время отнюдь не желавших пере-
ходить в лагерь победителей»28 .
Первым откликнулся Пушкин. 10 июля 1826 г. он пишет из
Михайловского в Петербург Вяземскому: «Читая в журналах ста-
тьи о смерти Карамзина, бешусь. Как они холодны, глупы и низки.
Неужто ни одна русская душа не принесет достойной дани его па-
мяти? Отечество вправе того от тебя требовать. Напиши нам его
жизнь, это будет 13-й том Русской Истории. Карамзин принадле-
жит истории. Но скажи все; для этого должно тебе будет иногда
27 Вацуро В. Э. «Подвиг честного человека» // Вацуро, Гиллельсон. С. 29-113;
Из неизданных писем Карамзина (Публикация В. Э. Вацуро) //Русская лите-
ратура. 1991. № 4. Л. 95-98.
28 Эйдельман Н. Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837. И.,1987. С. 178.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
183
употребить то красноречие, которое определяет Гальяни в письме о
цензуре»29 . Речь идет здесь об итальянском аббате Ф. Галиани —
философе, историке, археологе, сподвижнике французских энцикло-
педистов, имя которого получило известность благодаря двухтомному
изданию в 1818 г. его переписки. Пушкин имеет в виду одно из его
писем, где Галиани определил «высокое ораторское искусство» как
«искусство сказать все — и не попасть в Бастилию в стране, где не
разрешается говорить ничего».
Публикуя это письмо, Б. Л. Модзалевский заметил: «Что хо-
тел выразить Пушкин, говоря “скажи все” — догадаться труд-
но»30 . Ю. М. Лотман, напротив, не видел здесь больших затрудне-
ний: «Между тем, очевидно, что речь может идти только о “Запис-
ке о древней и новой России” и конфликте Карамзина с Алексан-
дром I в 1819 г. и о том, что какие-то сведения о «Записке», а,
возможно, и о «Мнении русского гражданина» у Пушкина в этот
момент были»31 .
Сама догадка Лотмана о том, что тем самым Пушкин призывал
Вяземского в будущем мемуарном жизнеописании непременно сосре-
доточиться на этих двух узловых моментах биографии Карамзина,
где в предельно острых столкновениях с самодержавной властью яр-
ко проявились его личная независимость и гражданское мужество, —
сама эта догадка представляется весьма плодотворной.
Но она нуждается в некоторых уточнениях. Что касается
«Мнения русского гражданина», то текст его, по свидетельству
Д. Н. Блудова, Карамзин втайне хранил у себя и только через ме-
сяц после кончины Александра I показал его Блудову и «еще двум
или трем своим приятелям, не дозволив нам, — подчеркивает Блу-
дов, — даже и в то время списать “Записку”»32 . Тем не менее, уже
тогда, во второй половине 1820-х гг. с нее изготовлялись списки,
она имела хождение в обществе и в 1862 г. была опубликована
В. Н. Карамзиным в издании «Неизвестные сочинения и переписка
Карамзина». Так что этот политический трактат Карамзина вполне
мог быть известен Пушкину.
Но куда как сложнее обстояло дело с «Запиской о древней и
новой России», написанной Карамзиным по просьбе вел. кн. Ека-
терины Павловны и в марте 1811 г. переданной ею Александру I,
29 Пушкин. Т. X. 1951. С. 210-211; Эйдельман Н. Я. Указ. соч. С. 180.
30 Пушкин А. С. Письма. М.;Л.,1928. Т. II. С. 169-170.
31 Лотман Ю. М. К проблеме «Пушкин и переписка аббата Гальяни* //Лот-
ман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995. С. 354-356.
32 Утро. Литературно-политический сборник. И., 1866. С. 193.
184
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
— с тех пор она на долгие годы выпала из всякого обихода, ока-
завшись одним из самых секретных политических документов в ис-
тории российского самодержавия. Подлинник «Записки», написан-
ный рукой Е. А. Карамзиной, сгинул в недрах архивов царской се-
мьи. В виду же ее сугубо конфиденциального характера сам Ка-
рамзин не только не оставил себе копии, но, по утверждению
К. С. Сербиновича (слышавшего это от самой Е. А. Карамзиной),
уничтожил ее черновики и вообще все, «что могло напоминать о
ней»33 . При жизни Александра I Карамзин никогда не заговаривал
с ним о судьбе «Записки» и не рассказывал о ней доверенным ли-
цам из своего окружения. Достаточно сказать, что он не посвятил
тогда в историю с «Запиской» ближайшего своего друга Дмитрие-
ва. «Никто не знал даже о существовании этой “Записки”, — отме-
чал весьма осведомленный в данном вопросе Погодин, — самые
близкие люди, друзья ничего никогда о ней не слыхали»34 .
По позднейшим рассказам того же Блудова, после смерти
Александра I Карамзин обратился с ходатайством к Николаю I о
содействии в нахождении «Записки» и одновременно просил Блу-
дова и Дашкова (они были привлечены к разбору архива Алексан-
дра I) поискать ее «между бумагами императора». Поиски, однако,
были тщетны — «Записки о древней и новой России» здесь не ока-
залось35 . Она неожиданно всплыла на поверхность почти четверть
века спустя после ее написания, в феврале 1836 г., когда в Петер-
бурге появился долго живший за границей И. И. Борн — в первые
годы XIX в. поэт, публицист, умеренный последователь А. Н. Ра-
дищева, а затем — секретарь принца Г. Ольденбургского и его же-
ны вел. кн. Екатерины Павловны. Она умерла, будучи уже Вюр-
тембергской королевой, в Штутгарте в 1818 г., и, видимо, после
этого карамзинская «Записка» естественным образом оказалась у
Борна. Из неопубликованного письма К. С. Сербиновича к
П. И. Бартеневу от 31 июля 1871 г. выясняется, что поначалу Борн
собирался прибегнуть к содействию своего старинного приятеля
Н. И. Греча и спрашивал у него, что делать с этой «Запиской». Греч
посоветовал обратиться к К. И. Арсеньеву — видному ученому, вхо-
жему в царскую семью как преподаватель истории наследнику-
цесаревичу. Борн и передал ему текст «Записки», но при строжай-
33 РГИА. Ф. 1661. Д. 726. Л. 4 об.
34 Погодин М. П. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам совре-
менников. М.,1866. Ч. 2. С. 69-70; Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитри-
еву. СПб.,1866. С. 063-064; Труды Я. К. Грота. СПб.,1901. Т. III. С. 162.
35 Труды Я. К. Грота. Т. III. С. 162-163; Утро. Литературно-политический сбор-
ник. С. 192-194; Сборник ОРЯС. СПб.,1872. Т. IX. С. 47.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
185
шем условии — никогда не разглашать, от кого он получил руко-
пись. Это был, однако, не оригинал «Записки», который Борн, ви-
димо, оставил у себя, а ее список. От Арсеньева о нем стало известно
при дворе, сам же список он отдал Жуковскому, который подарил
его вдове историографа. При этом Арсеньев сдержал слово, данное
Борну, и ни Жуковскому, ни Блудову, которому тоже показывал
«Записку», ни словом не обмолвился о том, каким образом она к не-
му попала. До конца жизни Жуковекий и Блудов так и не узнали,
откуда была получена Арсеньевым «Записка» Карамзина36 .
Среди литераторов пушкинского круга ее находка произвела
целую сенсацию. Именно как о сенсации сообщал о ней 25 февраля
1836 г. Вяземский в Москву И. И. Дмитриеву: «на днях отыскана
здесь (вероятно, известная вам по слуху, и которая почиталась до-
ныне пропадшею) политическая записка о России, писанная Никол.
Мих. для Екатерины Павловны». «Как я жажду получить от вас,
если можно, копию с отысканной бумаги! У кого она в руках, а бу-
дет ли издана в свет?», — с нетерпением откликался 3 марта
1836 г. Дмитриев. 15 марта 1836 г. Вяземский извещал его: «Жу-
ковский обещал доставить вам список с известной рукописи»37 .
Вокруг «Записки» Карамзина царил настоящий ажиотаж: один и
тот же список был буквально нарасхват — его и читали, и много-
кратно переписывали. Только в августе нетерпеливое любопытство
Дмитриева получило, наконец, свое удовлетворение: «имею честь
препроводить к вашему превосходительству список с Записки Ни-
колая Михайловича Карамзина о России, — в торжественных, почти
что официальных тонах писал ему Жуковский, — может быть, вы уже
и читали ее, ибо Вяземский ее переписал для себя. Я не мог прежде
доставить вам копии от того, что манускрипт ходил по рукам и долго
не мог ко мне возвратиться». В столичных литературно-ученых кругах
списки «Записки» Карамзина были в постоянном обращении, и даже
сам Жуковский оказался в конце концов без своего списка. Десять лет
спустя он писал Погодину: «Я передал ее (т. е. копию «Записки», по-
лученную от Арсеньева — А. Т.) Екатерине Андреевне Карамзиной; у
себя же списка не оставил; но теперь весьма бы желал иметь его»38 .
Из всего сказанного непреложно следуют, на наш взгляд, два
вывода. Во-первых, списки с «Записки о древней и новой России»
36 РГИАИ. Ф. 1661. Д. 720. Л. 2 об.; Барсуков. Кн. 8. С. 214. См. также: Поэты-
радищевцы. Библиотека поэта. Большая серия. Л.,1935. С. 235-236; Орлов Вл.
Русские просветители 1790-1800 годы. М.,1953. С. 527.
37 РА. 1868. Ст. 643-646; Письма И. И. Дмитриева к П. А. Вяземскому.
СПб.,1898. С. 68.
38 РА. 1866. Ст. 1639; Барсуков Н. Кн. 8. С. 214.
186
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
стали расходиться не ранее начала 1836 г. — до этого никакого
распространения в обществе она не имела. На это, по собственным
впечатлениям, прямо указывал К. С. Сербинович, отмечавший, что
«Записка» Карамзина «появилась в списках в 1836 году» и что
именно он получил первый список от вдовы историографа39 . Во-
вторых, Пушкин, равно как и Вяземский, Жуковский и другие лите-
раторы их круга впервые ознакомились с текстом «Записки» только
тогда — не ранее февраля 1836 г. Об этом, в частности, неоспоримо
свидетельствует рассказ Блудова Я. К. Гроту о том, как он узнал об
ее обнаружении: «приходит ко мне К. И. Арсеньев и спрашивает:
знаю ли я записку Карамзина о древней и новой России? — Знаю
про нее, но не читал*, — таков был ответ Блудова40 . Эта формула,
кстати, точно передает степень осведомленности на тот момент Пуш-
кина и его друзей об этой «Записке»: «знаю, но не читал».
Если до начала 1836 г. не читал «Записки» Блудов, пользо-
вавшийся неограниченным доверием Карамзина и после воцарения
Николая I допущенный к самым сокровенным бумагам государст-
венных и царских архивов, то можно смело сказать, что за десять
лет до того тем более не могли читать ее Пушкин, Вяземский и
другие литераторы их круга.
Пушкин откликнулся на нее сообщением (в конце статьи «Рос-
сийская Академия» во II томе «Современника»), полным скрытых
намеков и многозначительных умолчаний: «Пребывание Карамзина
в Твери ознаменовано еще одним обстоятельством, важным для
друзей его славной памяти, неизвестным еще современникам. По
вызову государыни великой княгини, женщины с умом необыкно-
венно возвышенным, Карамзин написал свои мысли о древней и
новой России, со всею искренностию прекрасной души, со всею
смелостию убеждения сильного и глубокого. Государь прочел эти
красноречивые страницы... прочел, и остался по-прежнему милостив
и благосклонен к прямодушному своему подданному. Когда-нибудь
потомство оценит и величие государя, и благородство патриота»41 .
Слова эти явились первым в России публичным известием о
«Записке» Карамзина, открывшем возможность для упоминаний о
ней в русской печати, — надо признать, в предреформенные деся-
тилетия достаточно редких. Однако для самого текста «Записки»
дорога в печать была решительно перекрыта. Пушкин и его друзья
прекрасно понимали, что опубликовать «Записку» в полном ее виде
39 РГИА. Ф. 1661. Д. 727. Л. 4-4 об.
40 Сборник ОРЯС. СПб.,1872. Т. IX. С. 48 (курсив мой —А. Г.).
41 Пушкин. Т. VII. С. 372-373.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
187
в тогдашних цензурных условиях не удастся — слишком обличи-
тельной в 1830-х гг. звучала критика Карамзина в адрес политики
Александра I и его предшественников. Вяземский еще 15 марта
1836 г. сообщал Дмитриеву: «Рукопись Никол. Михайл., о которой
я извещал вас, не может быть напечатана, разве одно начало
“Взгляд на древнюю Россию”, который может быть помещен в Со-
временнике Пушкина». Посылая «Записку» Дмитриеву, Жуков-
ский тоже отметил, что «это творение» Карамзина «к несчастию
должно остаться в неизвестности»42 . Тем не менее Пушкин решил
напечатать в «Современнике» не только начальную часть «Запис-
ки», посвященную Древней Руси, но и некоторые тексты по
XVIII в., касающиеся, в частности, царствований Петра I, Анны
Иоанновны и Екатерины II. Однако цензура запретила эту публи-
кацию в целом, и только после смерти Пушкина Жуковскому уда-
лось добиться разрешения на печатание «допетровской» части «За-
писки», да и то с существенными изъянами43 .
Вернемся теперь к соображениям Лотмана о призыве Пушкина
к Вяземскому летом 1826 г. «сказать» о Карамзине «все».
Разумеется, не только в 1836 г., но уже и в 1826 г. некоторые
обстоятельства происхождения «Записки о древней и новой Рос-
сии» могли стать известными в окружении Карамзина. Что-то об
этом просачивалось сюда еще и при его жизни. После смерти Алек-
сандра I Карамзин, очевидно, сам рассказывал об этих обстоятель-
ствах самым близким людям. После же того, как не стало Карам-
зина, источником информации могла явиться его вдова, до того
хранившая на этот счет полное молчание. Во всяком случае, о под-
робностях приезда Карамзина в марте 1811 г. в Тверь, общении его
с Александром I, передаче ему вел. кн. Екатериной Павловной «За-
писки о древней и новой России», его реакции на нее и т. д. рас-
сказывали позднее Погодину Дмитриев и Вяземский, но более всего
Блудов — тому же Погодину и Я. К. Гроту44 . Несомненно, что в
свое время и Пушкин мог слышать многое из этих рассказов, т. е.,
употребляя выражение Лотмана, обладать «какими-то сведениями».
42 РА. 1866. Ст. 1639; 1868. Ст. 645-646.
43 Переселенков С. А. Материалы для истории отношений цензуры к
А. С. Пушкину //Пушкин и его современники. СПб.,1908. Вып. VI. С. 8-18.
Не вдаваясь в перипетии издательской судьбы «Записки о древней и новой Рос-
сии*, отметим лишь, что она воспринималась властями настолько взрывоопас-
ной, что полный ее текст увидел свет в России только в 1900 г., отдельным же
изданием она вышла в 1914 г.
44 Погодин М. П. Н. М. Карамзин. Ч. II. С. 80-81; Погодин М. П. Сперанский //
РА. 1871. Ст. 1337-1338; Труды Я. К. Грота. Т. III. С. 161-162.
188
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...
Однако это были сведения, концентрировавшиеся лишь «вок-
руг» «Записки» Карамзина, освещавшие только внешние стороны
истории ее создания и не касавшиеся, если не считать общих и
весьма приблизительных мнений, самого ее существа.
Попытки же некоторых пушкинистов представить дело таким
образом, что уже в 1826 г. Пушкин был хорошо знаком с «Запис-
кой о новой и древней России» благодаря содействию Вяземского и
даже использовал ее материалы в работе над своей запиской «О
народном воспитании», выглядят малоубедительными. В их основе
лежат совершенно априорная, ничем не доказанная посылка о дос-
тупности Вяземскому текста «Записки» Карамзина и источниковед-
чески не аргументированные суждения самого поверхностного свой-
ства о совпадении историко-социологических воззрений позднего
Пушкина с некоторыми идеями карамзинской «Записки»45 .
Но если летом 1826 г. Пушкин знал об этой «Записке», строго
говоря, лишь понаслышке, сама же она, по словам Вяземского,
считалась тогда вообще «пропадшею», то формулу «сказать все»
придется ограничить, исключив из нее самое главное — в то время
неизвестный еще литераторам пушкинского круга текст «Записки» с
ее достаточно сложной документально-исторической подосновой, ис-
торико-политической концепцией и социальной позицией Карамзина,
как она была здесь обозначена. Иными словами, «Записка о древней
и новой России» во всем богатстве своего содержания как факт био-
графии Карамзина в 1826 г. оставалась еще за ее пределами.
Но и в таком понимании «сказать» о Карамзине «все» даже в
стиле «эзопова красноречия» Галиани в русской печати того време-
ни было, конечно, невозможно, и Вяземский это отлично понимал.
Полагая, что с журнальными откликами на смерть Карамзина он
уже опоздал, да вряд ли ему — не только одному из духовных на-
следников Карамзина, но и его ближайшему родственнику — это
было «с руки», к мысли о биографии, мемуарах отнесся серьезно и
в письме к Пушкину 31 июля 1826 г. ответил совершенно замеча-
тельными словами: «Карамзин со временем может служить центром
записок современных <...> Все русское просвещение начинается,
вертится и сосредотачивается в Карамзине. Он лучший наш пред-
ставитель на сейме европейском». (Впоследствии это свое понима-
ние места, какое могли бы занять будущие воспоминания о Карам-
зине в русской мемуарной литературе, и их общественного значе-
45 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в шести томах. М.;Л., «Academia», 1936. Т. V.
С. 715; Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в девяти томах. 1937. Т. IX. С. 813;
Пушкин А. С. Собр. соч. в десяти томах. М.,1976. Т. 7. С. 389.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
189
ния он будет, как увидим далее, не раз повторять и развивать в пе-
реписке с друзьями.) И затем Вяземский предлагает Пушкину со-
вершить труд, который тот требовал от него самого: «Ты часто хо-
тел писать прозою: вот прекрасный предмет! Напиши взгляд на за-
слуги Карамзина и характер его гражданский, авторский и част-
ный. Тут будет место и воспоминаниям твоим о нем. Можешь из-
дать их в виде отрывка из твоих Записок»46 .
Речь шла о мемуарном отрывке Пушкина о Карамзине из его
автобиографических записок 1821-1825 гг. (к тому времени, веро-
ятно, еще не сожженных). Вяземский о них, ровно как и о самом
карамзинском отрывке, хорошо знал: в том же своем письме от 31
июля 1826 г. он упомянул о желании Пушкина прислать ему, Вя-
земскому, «извлечение» из «Записок» поэта «относительно до Ка-
рамзина». Пушкин внял совету Вяземского и попытался на основе
своих прежних записей о Карамзине подготовить некое сочинение о
нем, но из этого ничего не получилось: «сейчас перечел мои листы
о Карамзине — нечего печатать», — сообщал он Вяземскому 9 но-
ября 1826 г. из Михайловского47 . Причины, по которым Пушкину
казалось, что «нечего печатать», не вполне ясны. По мнению
Н. Эйдельмана, эти слова имели «двойной смысл»: «во-первых,
многое не подходило для цензуры, во-вторых, поэт мог считать
свои воспоминания слишком фрагментарными»48 .
Но год спустя в альманахе «Северные цветы на 1828 год» (вы-
шел в конце 1827 г.) в составе заметок «Отрывки из писем, мысли
и замечания» Пушкин печатает анонимно и в обход своего авгу-
стейшего цензора мемуарный фрагмент о Карамзине со сжатым
рассказом о реакции публики на появление в 1818 г. первых восьми
томов «Истории государства Российского» и со своей оценкой ка-
рамзинского творения. Фрагмент завершает возвышающая Карам-
зина «апофегма»: «История Государства Российского есть не толь-
ко создание великого писателя, но и подвиг честного человека», —
образец того, какой должна быть, по мысли Пушкина, позиция
«честного человека» в самодержавном государстве. В конце текста
в скобках следует пояснение: «Извлечено из неизданных запи-
сок»49 . Действительно, это был отрывок о Карамзине из автобио-
графических записок Пушкина, отредактированный им примени-
46 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 16 томах. 1937. Т. XIII. С. 289.
47 Пушкин. Т. X. С. 217.
48 Эйдельман Н. Указ. соч. С. 237.
49 Пушкин. Т. VII. С. 61-62.
190
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
тельно к цензурным условиям уже после смерти историка50 . Заме-
тим также, что эта была и первая публикация воспоминаний о Ка-
рамзине, вышедших из его литературно-общественного окружения.
Вяземского же предложение Пушкина «написать жизнь» Карам-
зина, высказанное в июле 1826 г., занимает все сильнее. Он пишет
Жуковскому письмо, в котором расценивает уход историка из жизни
как одну из крупнейших потерь эпохи. «Он был каким-то животвор-
ным, лучезарным средоточием круга нашего, всего отечества. Смерть
Наполеона в современной истории, смерть Байрона в лице поэзии,
смерть Карамзина в русском быту оставила по себе бездну пустоты,
которую нам завалить уже не придется»51 .
6 января 1827 г. Вяземский в письме к А. И. Тургеневу (одно-
временно оно было обращено к находившемуся тогда вместе с ним
за границей Жуковскому) излагает развернутую программу созда-
ния карамзинских мемуаров, стремясь привлечь не одного только
Тургенева, но и более широкий круг старых «арзамасцев». Приме-
чательно, что осуществление этой программы, закрепление совре-
менниками памяти о великом историке он считает не их частным
занятием, а делом подлинно общественного значения, делом «на-
родным». «Напиши что-нибудь о Карамзине, если не полного, сис-
тематического жизнеописания, то хотя воспоминание о знакомстве
своем с ним, о ваших разговорах и проч. Тут не нужно авторство-
вать, а только давать волю перу, сердцу и памяти. Ты этим совер-
шишь долг приязни <...> Мне казалось, что мне как близкому не
кстати сгоряча подать первому голос в этом деле благодарности на-
родной. Я думаю со временем написать о Карамзине и веке Карам-
зина записки <...> Карамзин точно может быть у нас средоточием,
около коего должно обвести круг нашего просвещения и всех шагов
наших на поприще образованности <...> нет сомнения, что он был
истинный и единственно полный представитель нашего просвеще-
ния. Теперь еще рано приняться за дело, и должно мне собраться с
силами и обдумать зрело. Но ты, Жуковский, Блудов и Дашков
должны бы непременно положить несколько цветов на гроб его. Вы
более всех знали его, более моего, ибо с той поры, что я начал
мыслить, мы жили розно. Вы живые и полные архивы, куда горя-
чая душа и светлый ум его выгружали сокровеннейшие помышле-
ния. Право, Тургенев, опрокинь без всякого усилия авторства па-
50 Вацуро В. Э. < Подвиг честного человека* //Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И.
Сквозь умственные плотины. М.,1986. С. 359-361; Эйдельман Н. Пушкин.
С. 228-241; Левкович. С. 83-90.
51 Пушкин А. С. Письма. Т. II. С. 167.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
191
мять, и сердечную память свою на бумагу, и выльется живое и теп-
лое изображение! Ведь это стыдно же, что из круга просвещенных
друзей Карамзина, из почетного легиона народа русского не разда-
ется ни один голос, прерывающий гробовое молчание»52 . (Заме-
тим, что это было написано почти за год до появления в «Северных
цветах» пушкинских мемуаров о Карамзине.)
В марте 1827 г. А. И. Тургенев ответил исполненным публици-
стической силы письмом, где, соглашаясь с Вяземским, изложил
свой взгляд на заслуги Карамзина, недооценку в России его «Исто-
рии» и необходимость запечатления его памяти в мемуарно-биогра-
фическом труде: «Ты прав, Вяземский! Негодование твое справед-
ливо. Вот уже скоро год, как не стало Карамзина — и никто не на-
помнил Русским, чем он был для них» и т. д. Отрывок из этого
письма с явно эпатирующим высшие сферы названием «О Карам-
зине и молчании о нем литературы нашей» Вяземский печатает в
том же году в «Московском телеграфе»53 .
Несколько недель спустя, А. И. Тургенев пересылает Вязем-
скому письмо из Лондона от брата Николая Тургенева, со своей
стороны также откликнувшегося на планы увековечения памяти
Карамзина. Причем, подобно Вяземскому, реальный путь к этому
он видел в создании усилиями друзей и сподвижников покойного
историка свода воспоминаний о нем, поскольку «биографии поря-
дочной никто у нас написать не в состоянии.» Любопытно, что осо-
бую роль в этом коллективном мемуаротворчестве он отводил
Д. Н. Блудову, хотя тогда же всячески порицал его как автора
«Донесения Следственной комиссии» по делу декабристов: «Едва
ли кто вел постоянный журнал разговоров Карамзина, — писал
Н. И. Тургенев, — но много может быть сохранено: один вспомнит
одно, другой — другое. Память Блудова будет тут очень кстати. Я
не вижу иного средства передать потомству что-либо о Карамзине,
достойного Карамзина»54 .
В апреле 1829 г. Вяземский убеждает И. И. Дмитриева, в до-
полнение к его «Взгляду на мою жизнь», записать воспоминания о
Карамзине: «Никто лучше вашего не следовал за всею его жизнью:
она вся в вашей памяти и в вашем сердце, и если не сохраните ее,
то она пропадет без следов». Дмитриев, по старости лет уклоняется
от писания мемуаров о «незабвенном друге», надеясь, что ими зай-
52 АТ. Вып. 6. С. 54.
53 Там же. С. 57 — 59; Тургенев А. И. Хроника русского. Дневник (1825-1826).
С. 22-23.
54 ОА. Т. III. С. 154.
192
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
мется все же сам Вяземский и обещая помогать своими устными
припоминаниями55 . В сентябре 1832 г. Вяземский снова обращает-
ся к Дмитриеву с той же просьбой, начиная ее знаменательными
словами: «Мы в последнее время часто говорили с Пушкиным о
необходимости жизнеописания Карамзина» — неоспоримое свиде-
тельство того, что и по прошествии шести с лишним лет после его
кончины вопрос о запечатлении памяти о нем современников по-
прежнему остро стоит в сознании поэта. Вяземский, повторяя свои
прежние доводы («Вся жизнь Карамзина слилась с вашею, и па-
мять ваша — одно ее живое хранилище»), просит Дмитриева, раз
он уже не хочет «приступить к труду полному и цельному», отве-
тить хотя бы на конкретные вопросы по биографии Карамзина, ко-
торые будут ему присланы, и престарелый баснописец на это со-
глашается56 .
Одновременно Вяземский пытается склонить к тому же Жу-
ковского. «Пиши записки свои или запиши все воспоминания свои
о Карамзине», — предлагает он ему 1 января 1833 г. и в июне того
же года стремится в уговорах Жуковского заручиться поддержкой
А. И. Тургенева: «Почему бы Жуковскому <...> не писать воспо-
минаний о Карамзине? Воспоминания о Карамзине для коротко
знавшего сливаются с современными воспоминаниями о всех важ-
ных событиях русских и всемирных, потому что не было ничего
чуждого Карамзину: все имело отголосок в сердце его и отблеск в
уме. Карамзин был Россия: она около его сосредоточивалась, по
крайней мере, отражением своим»57 . За помощью и советом Жу-
ковский обратился к Дмитриеву — единственно еще жившему дру-
гу Карамзина из одного с ним поколения. Дмитриев в марте 1835 г.
ответил одобрительным письмом; «Мне кажется, одни только мы
могли бы составить совестливую и полную его биографию; разуме-
ется, я мог бы служить вам только анекдотами и присоединить мои
наблюдения к вашим, а писать было бы ваше дело».
Польщенный надеждами, которые возлагал на него Дмитриев,
Жуковский в письме к нему от 23 февраля 1836 г. снова подтвер-
дил свое желание стать мемуаристом-биографом покойного истори-
ка: «описанием жизни и оценкою гения Карамзина должно занять-
ся с благоговением, приличным предмету: оно не может быть делом
посторонним. Когда поселюсь в уединении (коего жажду всей ду-
55 РА. 1868. Ст. 606-607; СН. 1907. Кн. 12. С. 331-333.
56 РА. 1868. Ст. 623-624, 628-629; Письма И. И. Дмитриева к князю П. А. Вязем-
скому. С. 52, 56.
57 РА. 1900. № 3. С. 368; ОА. Т. III. С. 245.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
193
шою), тогда примусь, может быть, за это святое дело, которое бу-
дет, если не собственною моею исповедью, то, по крайней мере, ис-
поведью того, что было в моей жизни лучшего. Дай Бог, чтобы мне
удалось исполнить это намерение»58 . (Жуковский, приближенный
ко двору, был тогда воспитателем вел. кн. Александра Николаеви-
ча и, действительно, не мог свободно располагать своим временем
для литературно-творческих занятий.)
Однако весной 1841 г. Жуковский уехал за границу, где обрел
и семью, и покой, и уединение, но «святого дела» написания ме-
муаров о Карамзине так и не исполнил. Между тем не стало Пуш-
кина, старых арзамассцев Д. В. Давыдова и Д. В. Дашкова, в
1837 г. умер И. И. Дмитриев — последний из поколения учителей
и наставников. Шли 40-е годы, началась новая эпоха, литераторы
пушкинского круга все более оттеснялись на периферию общест-
венной жизни молодыми литературно-журнальными силами из раз-
ночинной интеллигенции. Жуковский, хотя и жил в Германии, по-
глощенный переводом гомеровской «Одиссеи», силою вещей стано-
вился «старейшиной» среди ветеранов русской словесности — при-
верженцев карамзинских традиций.
В этой изменившейся литературно-общественной ситуации об-
ращение к нему Вяземского с прежними просьбами заключало в се-
бе и иной смысл — теперь уже мемуары о Карамзине, вышедшие
из круга его друзей, появись они в печати, призваны были напом-
нить людям середины XIX в. о расцвете, «золотой поре» русской
дворянской культуры в первые его десятилетия. В марте 1844 г.
Вяземский снова уговаривает Жуковского заняться «записками,
воспоминаниями своими о Карамзине, Дмитриеве. Тут могла бы
войти вся общественная, литературная жизнь последнего пятидесяти-
летия. Те же рассказы, та же Одиссея, или Россияда.» Поскольку в
последующие годы уговоры Вяземского, видимо, не подействовали, в
январе 1849 г. он снова настаивает: «Напиши воспоминания свои о
Карамзине. В эту раму можешь внести и его, и себя, и события совре-
менные, и душу свою, и взгляд свой на все и на всех. Тут и литерату-
ра, и история, и нравственная философия. Это будет живой памятник
ему и тебе. Тут можешь говорить и о нем, о себе, о России, о целом
мире и о прочем»59 .
С присущим ему историческим размахом Вяземский предлага-
ет Жуковскому, поставив в центре своего повествования «труды и
58 РА. 1866. Ст. 1639-1640; 1870.,Ст. 1698.
59 Гилл ел ьсо н М. И. Переписка П. А. Вяземского и В. А. Жуковского (1842-1852)
//ПК. 1979. С. 43, 63-64.
194
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
дни» Карамзина, создать, в сущности, мемуарную эпопею послед-
него пятидесятилетия, своего рода «Одиссею» русской жизни, ко-
торая вмещала бы и литературно-общественное движение эпохи, и
личность автора мемуаров с его размышлениями о философии и
нравственности, истории и политике, о судьбах России и мира и
вообще обо всем, что способен охватить его взгляд. Трудно не по-
чувствовать в намётках столь грандиозного сочинения предвосхи-
щения «Былого и дум» Герцена, в которых ведь также было охва-
чено почти полвека русской жизни в ее важнейших духовных и
общественных проявлениях и также слиты воедино «... и факты, и
слезы, и хохот, и теории» и очень многое другое.
В феврале 1852 г., незадолго до смерти Жуковский получает
еще одно и, видимо, последнее напоминание о своем долге перед
памятью Карамзина — на сей раз от глубоко почитавшего старого
поэта П. А. Плетнева: «Я давно думаю, что, кроме вас, никто не
достоин и не должен сметь писать биографию Карамзина»60 .
Но еще за два года до того, в январе 1850 г. Плетнев обратил-
ся к Жуковскому со страстным призывом написать воспоминания о
своей собственной жизни и своем участии в литературном движе-
нии эпохи, причем непременно предназначенные для печати: «Вам,
Василий Андреевич, предлежит важнейший теперь подвиг: состав-
ление в виде записок всего того из вашей жизни, что можно пере-
дать в публику. Это лучшее, полезнейшее и приятнейшее дело для
вас и для современников ваших. Умоляю вас приступить к этому.
Дмитриев, Карамзин, Крылов, Батюшков и Пушкин — сколько
глав одни они доставят вам для работы. Другие ваши занятия пре-
красны — спору нет; но эти необходимее, даже священнее. Это бу-
дет завет ваш потомству, которое без него останется в слепоте на
счет прекрасного прошлого». Через месяц Плетнев снова теребит
Жуковского своими настояниями: «Года убегают, а никто у нас не
приводит в порядок своих дел <...> Помните мою идею о мемуа-
рах. Их можно вести так скромно, а между тем так назидательно
для века и интересно для потомства, что книга сделается сокро-
вищницею читателей всех возрастов и сословий»61 . На эти заман-
чивые предложения Жуковский отвечал с несвойственной ему кате-
горичностью: «Вы хотите, чтобы я написал свои мемуары. На этот
вызов решительно отвечаю: нет, сударь, не буду писать своих ме-
муаров. Чтобы дерзнуть на такую исповедь перед светом, надобно
быть святым Августином или развратным циником Руссо <...>
60 Сочинения и переписка П. А. Плетнева. СПб., 1885. Т. III. С. 728.
61 Там же. С. 622-623. 636.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
195
Мемуары мои и подобных лиц могут быть только психологически-
ми, то есть историей души». Жуковский, как видим, полагал, что
от него ждут мемуары интимного, исповедально-автобиографи-
ческого типа, считая, однако, что по свойствам своего характера и
миросозерцания этот тип мемуарного повествования для него не-
приемлем, и «потому еще <...> что выставлять себя таким, каков я
был и есмь, не имею духу. А лгать о себе не хочется», — здесь мы
как бы слышим отголосок пушкинских размышлений над природой
мемуаротворчества: «Не лгать можно, быть искренним — невоз-
можность физическая». Единственный род воспоминаний, который
был для Жуковского «достойным всего нашего внимания», это «ме-
муары людей государственных», посвященные, как правило, собы-
тиям историческим: «государственный человек смотрит на людей и
на современность с общественной и своей точки зрения, он описы-
вает действия» и т. д.
Однако, признается Жуковский, «событиями, интересными
для потомства, жизнь моя бедна, да и те события, которые мог бы
я описать, были бы, конечно, худо описаны <...> были бы лица без
образов, и верно ^/\q подробностей утратила моя память, а что
жизнеописание без живых подробностей?» И далее заверяет Плет-
нева: «Журнала я не вел, и весьма, весьма сокрушаюсь об этом —
сокрушаюсь не потому, что теперь лишен возможности писать ме-
муары, а потому, что много прошедшего для меня исчезло, как не-
бывалое»62 .
В том же месяце Плетнев в ответном письме пытается убедить
Жуковского в том, что он чересчур усложняет свои задачи мемуа-
риста. «Говоря вам о составлении мемуаров, совсем не думал я о
чем-нибудь вроде исповеди Руссо <...> Но всем назидательно, ко-
гда мыслящее существо, посвятив жизнь известному роду занятий,
сообщит потомству убеждения свои, которые наблюдениями, опы-
тами и гением своим он усвоил и, руководствуясь ими, дошел до
некоторых результатов. Это все равно, что история, только специ-
альнее обыкновенной, и, следовательно, доступнее большему числу
читателей. То, что вы говорите о лице государственном, я вижу в
таком литераторе, как вы»63 .
В этом примечательном диалоге на мемуарные темы почти по-
луторастолетней давности удивительнее всего, пожалуй, указание
Жуковского на то, что он якобы никогда «не вел журнала». Труд-
но сказать, что побудило его вводить в заблуждение Плетнева, но
62 Там же. С. 645-647.
63 Сочинения и переписка П. А. Плетнева. Т. III. С. 655.
196
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
на самом деле Жуковский такой «Журнал», т. е. дневник, вел,
причем большую часть жизни, с 1804 по 1846 гг., он хранился в его
личном архиве, и после смерти не раз публиковался64 . Записи за
ранние годы сосредоточены на его внутреннем, душевном мире,
проникнуты стремлением к нравственному самоусовершенствова-
нию и в этом смысле напоминают толстовские дневники, но с тече-
нием времени, к исходу 1810-х гг. тип записей меняется — они
превращаются в краткие односложные заметки, перечни «внешних»
по отношению к автору событий на фоне современной обществен-
ной жизни65 , — по словам Вяземского, в «заголовки, которые за-
писывает он для памяти, чтобы после на досуге развить и попол-
нить». Вяземский даже предполагал, что Жуковский «имел наме-
рение собрать когда-нибудь замечания и впечатления свои и соста-
вить из них нечто целое»66 , т. е. некое мемуарное повествование.
И, действительно, среди бумаг Жуковского сохранился датируе-
мый, видимо, 1840-ми гг. его собственноручный «набросок к заду-
манным воспоминаниям»67 . Более того, первые мемуарные опыты
Жуковского относятся еще к началу XIX в. После дневниковых за-
писей за 1806 г. следует программа его автобиографических запи-
сок от детства до конца 1805 г. (к составлению этой программы он
возвращался и в 1813 г.). Жуковский собирался включить их в со-
став «Журнала». «О том, что написать в журнале. Рассмотреть
свою прошедшую жизнь, разобрать свой собственный характер и
характер некоторых знакомых» — и затем следовал подробный
план этого автобиографического повествования, разбитый на разде-
лы («Ребячество», «Отъезд в Тулу», «Тульская жизнь», «Москов-
ская жизнь», «Отставка» и т. д.), со множеством поражающих своей
детальностью упоминаний событий, эпизодов, лиц, составлявших в
своей совокупности живую плоть ранней биографии Жуковского68 .
Вероятнее всего, ни этот, ни последующий планы жизнеописа-
ния Жуковского не были реализованы (во всяком случае, никаких
его следов в архивах не обнаружено). Но они весьма значимы (не
говоря уже о дневнике) сами по себе — как отражение глубокого в
свое время тяготения Жуковского к автобиографическому творчест-
ву, что в последние годы жизни он, как мы видели, старался ута-
64 Дневники В. А. Жуковского. С прим. И. А. Бычкова. СПб., 1903; РА. 1908.
№ 1. С. 110-111; PC. 1883. № 1. С. 207-212; Пим. Л.,1978. Т. VIII. С. 230-244.
65 Иезуитова Р. В. Жуковский и его время. Л., 1989. С. 238-239.
66 Вяземский. ПСС. Т. VII. С. 481.
67 Указатель воспоминаний, дневников и путевых записок XVIII-XIX вв. (Из
фондов Отдела Рукописей). М.,1951. С. 68.
68 Дневники В. А Жуковского. С. 36-43 (курсив мой —А. Т.).
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
197
ить от близких. Уместно здесь сказать, что, когда умер сам Жуков-
ский, Вяземский столь же ревностно побуждает к записи и собира-
нию воспоминаний о нем его приятелей и знакомых, в частности,
племянницу и ближайшего друга Жуковского, известную детскую
писательницу и переводчицу А. П. Зонтаг и готовившего тогда к
изданию его письма П. А. Плетнева, к которому и обращены ниже-
следующие строки Вяземского из письма от 19 ноября 1852 г.: «Я
поручил в Москве просить г-жу Зонтаг собрать и записать все свои
воспоминания о Жуковском. И нам с вами хорошо бы это сделать.
Полной биографии составить нельзя, рано, но приготовить биографи-
ческие материалы можно и должно. С нами пропадут и все предания.
Они у нас на сохранении и должны быть переданы нами в сохранность
обществу и потомству в надежде на то, что и у нас когда-нибудь да бу-
дет общество и потомство»69 .
Что же до участия самого Вяземского в создании карамзинских
мемуаров, то, как можно было понять из приведенного выше его
письма к А. И. Тургеневу от 6 января 1827 г., он вовсе не собирал-
ся перекладывать этот труд на плечи других. Уже тогда он всерьез
думал, что напишет и свои воспоминания о Карамзине. Причем и
их он мыслил достаточно масштабно, предполагая писать не только
о Карамзине лично, но и о «веке Карамзина», т. е. воссоздать об-
ширный фон эпохи. Раскрыв роль историка и писателя в общест-
венной, литературной и отчасти государственной жизни России, он
хотел представить его средоточием русского просвещения и русской
мысли. Но Вяземский копил силы для такого труда и отодвигал его
в будущее, полагая, что в виду их родственных отношений ему не
следует опережать старших представителей карамзинского окруже-
ния (отсюда, между прочим, и его упорные попытки побудить к
этому именно Дмитриева, Жуковского, А. И. Тургенева). В апреле
1829 г. он еще раз подтвердил свои мемуарные намерения относи-
тельно Карамзина: «У меня лежит на сердце потребность и обязан-
ность принести дань памяти его»70 . Об их серьезности свидетельст-
вует и составленная Вяземским программа мемуарного в своей ос-
нове жизнеописания Карамзина с перечнем вопросов, по которым
следовало получить от еще живших его современников дополни-
тельные сведения71 .
69 Сочинения и переписка П. А. Плетнева. Т. III. С. 407.
70 РА. 1868. Ст. 606-607.
71 Пушкин. Письма. Т. II. С. 169; Старчевский А. Воспоминания литератора//
Исторический вестник. 1888. М? 10. С. 122-124.
198
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
С призывом составить записки о Карамзине (и вообще напи-
сать свои литературные мемуары) обращался к Вяземскому
С. П. Шевырев: «Мы ждем еще от вас литературных записок, —
писал он ему в июне 1841 г. — материалы для историка литерату-
ры нового периода, означенного именем Карамзина, в ваших руках,
и вам подобает по праву быть его историком <...> Не предпримете
ли вы хоть биографию Карамзина, еще в большем объеме, нежели
биография Фон-Визина? Это ваш труд. — Кому же, если не вам?».
В феврале 1853 г. он обращается за содействием к А. Я. Булгако-
ву, зная о его приятельских отношениях с Вяземским: «Сделайте
милость, напишите ему, что я никак не отказываюсь от славы быть
его биографом, но только желаю написать его биографию при жиз-
ни его и под его диктовку, желаю передать в лице его все те слав-
ные воспоминания в нашей литературе, которых он теперь единст-
венный у нас хранитель» (заметим: это написано почти через год
после смерти Жуковского — роль старейшины карамзинского и
пушкинского поколений русских литераторов переходит теперь к
Вяземскому). Речь тут шла, конечно, не о биографии в строгом
смысле слова, а о намерении Шевырева записать со слов Вяземско-
го его устные воспоминания, т. е., об автобиографии Вяземского,
им самим продиктованной.
В мае 1858 г. Шевырев снова пишет Вяземскому: «Вы теперь
старшее звено, связующее нашу литературу. Около вашей биогра-
фии скуётся почти вся наша словесность <...> передайте мне в
письмах вашу автобиографию, как она придет вам в голову с са-
мых начальных воспоминаний. Посвятите этому ежедневно хоть
полчаса времени в вашем заграничном досуге»72. (Выйдя в марте
1858 г. в отставку с поста товарища министра народного просвеще-
ния, Вяземский жил тогда за рубежом.) Еще в 1854 г. с такой же
просьбой обращался к Вяземскому П. А. Плетнев: «Умоляю вас
пользоваться свободою вашей, чтобы обдумать и начать род Сказа-
ния о прошедшем периоде литературы нашей. Без того погибнет в
ней самое занимательное и самое назидательное <...> Тут дело не в
справках о годах и заглавиях, а о суде и рассмотрении того, что вы
видели»73 .
С напоминаниями о его обязанности написать мемуарное жиз-
неописание Карамзина не раз обращался к Вяземскому и М. П. По-
годин.
72 Письма М. П. Погодина. С. 8-9, 138, 168.
73 ПК. 1986. Л.,1987. С. 38.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
199
В ноябре 1847 г. он пишет ему: «Что вы не приметесь за био-
графию Карамзина <...> Ничем нельзя заменить живое знакомство.
Вы только знаете, что и как сказать можно и должно». А что ваши
воспоминания о Карамзине? — спрашивал Погодин в июне 1848 г.
— Голос современника, <...> близкого человека — самое драгоцен-
ное свидетельство, которое ничем не заменить»74 .
Однако цельного, эпического мемуарного полотна о Карамзине
Вяземский после себя не оставил, хотя к тому его всячески подтал-
кивали и в семье покойного историка. Много лет спустя, дочь Ка-
рамзина (и племянница Вяземского) Е. Н. Мещерская, по свидетель-
ству ее сына, не могла простить ему, «что он написал книгу о Фон-
визине, а не составил жизнеописание Николая Михайловича. Князь
оправдывался тем, что слишком его любил для этого»75 . «Впрочем,
не написали своих воспоминаний о Карамзине, несмотря на все уго-
воры, ни Дмитриев, ни А. И. Тургенев, ни Жуковский, и то, что они
не успели (или не смогли, не захотели) рассказать, ничем уже не
может быть восполнено. Что же до Вяземского, то он этот свой долг
перед памятью Карамзина отчасти все-таки выполнил в позднейших
историко-литературных, биографических и критических статьях с
явно мемуарным уклоном («Н. М. Карамзин» 1847 г., «О письмах
Карамзина», «Стихотворения Карамзина», «И. И. Дмитриев»
1866 г. ит. д.). В них присутствуют не только россыпи ценнейших
подробностей бытового, житейского характера, но и величественный
облик Карамзина — ученого, писателя, гражданина и просветителя в
его общественных и литературных отношениях, неповторимые черты
самой его личности76 .
Остается сказать несколько слов о Погодине. Еще И. И. Дмит-
риев незадолго до смерти не раз напоминал ему о его обязанности
написать похвальное слово Карамзину и даже взял с него честное
слово об исполнении этого труда. Работать над ним Погодин начал
не позднее 1837 г. и уже по ходу дела выспрашивал близких и зна-
комых покойного историографа какие-либо сведения о нем. Одним
из первых, как часто бывало в подобных случаях, откликнулся Вя-
земский, предложивший представленную Погодиным рукопись по-
полнить, со своей стороны, «подробностями и вставками» мемуар-
но-биографического характера. «А какой предмет может быть важ-
нее у нас, как Карамзин? — писал он по этому поводу Погодину.
— В нем вся Россия, старая и новая, старая в историке, новая в
74 Письма М. П. Погодина... С. 41, 42.
75 СН. Кн. 2. С. 5.
76 Гиллельсон. Вяземский. С. 357.
200
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
человеке, который умел, однако, нравственною силою своею и ли-
тературными заслугами определить себе в нашем обществе, в нашей
гражданственности место, до него не бывалое и по нем еще празд-
ное. Он был истинным и едва ли не единственным полным пред-
ставителем цивилизации нашей <...>». Не оценен еще, продолжает
Вяземский, «труд, подвиг Карамзина, который дал народу Исто-
рию, которой у него не было, дал законный вид народу безпаш-
портному и не помнящему родства. Безделица! Петр Великий в ве-
ках, Карамзин в своей эпохе, вот два великие преобразователи
России»77 .
На подготовку «Исторического похвального слова Карамзину»
ушло 8 лет, и 23 августа 1845 г. оно было произнесено Погодиным
на торжественном собрании симбирского дворянства по случаю от-
крытия памятника историографу на его родине. В конце того же
года оно вышло отдельным изданием, а в начале 1846 г. напечатано
в «Москвитянине»78 . Это был, однако, не безудержный панегирик,
а обзор ключевых вех жизненного пути Карамзина и основных на-
правлений его творческой деятельности в таких сферах, как «Язык,
Словесность и История». Погодин попытался, в сущности, оценить
вклад Карамзина в русскую культуру.
Нельзя не отметить, что Погодин здесь — едва ли не впервые
после пушкинского сообщения в «Современнике» — упомянул как
о «драгоценном открытии» 1836 г. «Записку» Карамзина —«блис-
тательную страницу» его биографии. Изложив кратко ее содержа-
ние, он не обошел вниманием и самую опасную часть «Записки»,
посвященную политике Александра I, и заострил при этом внима-
ние на нравственной стороне поступка историографа: «в граждан-
ском мужестве произнести, без всякого лицеприятия, мнение, кото-
рое он по долгу совести и присяги считал справедливым и полез-
ным, какие бы от того не произошли для него следствия»79 . «По-
хвальное слово» вызвало среди почитателей Карамзина одобри-
тельные отклики. Н. В. Гоголь, например, отзывался о нем как об
одном из лучших сочинений Погодина. Н. Мельгунов писал ему:
«Статья о Тургеневе (некролог Погодина А. Тургеневу, напечатан-
ный в декабре 1845 г. — А. Т.) и Речь о Карамзине помирили с то-
бою не одного Герцена, а многих. Герцен хвалит твою Речь»80 .
77 Барсуков. Кн. V. С. 116, 241; Письма М. П. Погодина. С. 33, 35.
78 Погодин М. П. Историческое похвальное слово Карамзину. И.,1845; И. 1846.
Ч. 1.№ 1.С. 3-66.
79 Погодин М. П. Историческое похвальное слово Карамзину. С. 55-56.
80 Барсуков. Кн. 8. С. 218; М. 1846. Ч. И. № 3. С. 11-26; Ч. IV. X? 7. С. 1-10.
См. также. Письма И. П. Погодина. С. 39, 40.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
201
Год окончания работы над «Похвальным словом» явился и на-
чалом непосредственных занятий Погодина карамзинской биогра-
фией. Уже в 1846 г. он публикует в «Москвитянине» первые две
главы будущего труда. Наряду с накоплением рукописных и печат-
ных источников, Погодин предпринимает специальные разыскания
свежих мемуарных материалов. Выступая продолжателем начатого
еще в 1820-х гг. литераторами пушкинского круга собирания вос-
поминаний о Карамзине, он обращается к оставшимся еще в живых
свидетелям его жизни, побуждает их записывать все, что помнили о
нем, сам фиксирует их устные рассказы. Собственно, публикация в
«Москвитянине» двух глав будущей биографии Карамзина была
предпринята для возбуждения мемуарной активности всех знавших
его — «для приобретения сведений о жизни Карамзина», как ука-
зывал во вступительной заметке сам Погодин. Более всего, конеч-
но, он домогался лиц из ближайшего его окружения, пользуясь
щедрыми припоминаниями И. И. Дмитриева, Вяземского, Блудова,
А. И. Тургенева (еще до смерти он успел сообщить Погодину инте-
ресовавшие его сведения), Ф. Н. Глинки, вдовы историографа (до
ее кончины в 1851 г.) и его старших детей81 . Даже престарелая се-
стра Дмитриева — Наталья Ивановна, помнившая еще детские го-
ды Карамзина, представила для Погодина, когда ненадолго посети-
ла Москву, «живой источник» его биографии82 . Ссылками на ме-
муарные показания этих и ряда других лиц буквально пестрит
текст погодинского труда83 . При его создании немалую роль игра-
ли и собственные воспоминания Погодина о Карамзине на основе
достаточно частого общения в последние годы его жизни. В скры-
том виде этих погодинских воспоминаний в биографии Карамзина
гораздо больше, чем они являются на поверхности ее текста. Пого-
дин этого и не скрывал, заявив в предисловии к книге: «Я обра-
щался со своими вопросами к его современникам, припоминая все,
мною слышанное и узнанное с тех пор, как себя помню, а сам при
передаче полученных сведений прятался за кулисы, за ширмою,
являясь только в необходимых случаях на сцену для пояснения и
дополнения»84 .
Можно смело сказать, что погодинская биография Карамзина в
значительной мере сложилась как плод коллективного мемуаротвор-
чества современников, и это составляет наибольшую ее ценность. По
81 Письма М. П. Погодина. С. 128-130.
82 Барсуков. Кн. VIII. С. 399.
83 Погодин М. П. Н. М. Карамзин. Ч. 1. С. 16, 246, 251, 389; Ч. 2. С. 28.
84 Там же. Ч. 1. С. 11.
202
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
форме она представляет собой некий свод или монтаж мемуарных —
в самом широком смысле слова, эпистолярных, документальных,
публицистических, журнально-газетных текстов, включая, конечно, и
тексты собственных произведений Карамзина.
В 1865 г. работа над этим трудом была закончена, и Погодин
направил его Вяземскому для внесения дополнений, уточнений и
поправок85 . Была подготовлена наборная рукопись, отданная на
прочтение родным историографа. Она несет на себе следы помет
рукою К. С. Сербиновича и И. А. Дмитриева, внесших в нее не
только редакционные исправления, но и ряд очень ценных биогра-
фических уточнений по своим личным припоминаниям, отчасти еще
не опубликованным86. В 1866 г. двухтомная книга «Н. И. Карам-
зин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Мате-
риалы для биографии с примечаниями и объяснениями» вышла,
наконец, в Москве, завершив тем самым 40-летнюю историю моби-
лизации мемуаров о Карамзине и заложив основы его научной био-
графии.
Полноты ради укажем, что по такому же примерно принципу
монтажа-свода была составлена Погодиным одновременно с карам-
зинской и биография А. П. Ермолова, начатая еще в 1840-х гг. и
вышедшая отдельным изданием в 1864 г., — с той только разницей,
что в ее основе лежали воспоминания самого Ермолова и записи его
мемуарных рассказов Погодиным87 .
Еще одно мемуарное начинание литераторов пушкинского кру-
га связано с внезапной кончиной 14 января 1831 г. в Петербурге
поэта, критика, соратника Пушкина по изданию альманаха «Север-
ные цветы» и «Литературной газеты», его ближайшего лицейского
товарища А. А. Дельвига. И тотчас друзья сочли своим долгом за-
печатлеть его облик в своих воспоминаниях, из которых могло бы
сложиться связное жизнеописание.
Последние месяцы жизни Дельвига были омрачены конфликтом
с властями, уже давно недовольными независимой позицией «Ли-
тературной газеты», острой полемикой с булгаринскими изданиями,
противостоянием официальной эстетике. В ноябре 1830 г. газета едва
не была запрещена, а Дельвиг, подвергшийся со стороны А. X. Бен-
кендорфа грубым нападкам, обвинениям в «якобинстве», угрозам
85 Письма М. П. Погодина. С. П-1%.
86 Казаков Р. Б. Об издании М П. Погодиным биографии Н. М. Карамзина //
Вспомогат. истории, дисциплины: высш, школа, исслсдоват. деятельность, общ.
организации. М.,1994. С. 73-76.
87 Ермолов А. П. Материалы для его биографии, собранные М. Погодиным.
М.,1864.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
203
ссылки в Сибирь, пережил тяжелое нервное потрясение и не мог от
него избавиться уже до конца жизни. В публике стойко держалось
мнение, что поразившая всех его ранняя смерть была ускорена, если
вообще не спровоцирована, правительственными гонениями, винили
в том и лично Бенкендорфа, а в доме покойного ждали жандармов и
жгли его бумаги88 .
В такой обстановке одно только намерение увековечить память
о Дельвиге его жизнеописанием или мемуарами, вышедшими из
дружеской среды единомышленников, могло быть воспринято как
общественная акция оппозиционного толка.
Первым, кто пожелал написать воспоминания о Дельвиге, был
Е. А. Баратынский. Вскоре после похорон он поделился своим за-
мыслом с бывшим тогда в Москве Пушкиным, которому, собствен-
но, и принадлежала мысль придать ему характер некоего коллек-
тивного начинания. 31 января 1831 г. он пишет их общему давнему
другу П. А. Плетневу: «Баратынский собирается написать жизнь
Дельвига. Мы все поможем ему нашими воспоминаниями. Не прав-
да ли?», и далее, перечисляя этапы своей дружбы с Дельвигом, на-
брасывает, по сути дела, краткий план или конспект будущих вос-
поминаний: «Я знал его в Лицее — был свидетелем первого, неза-
висимого развития его поэтической души и таланта, которому еще
не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина
и Жуковского — с ним толковал обо всем, что душу волнует, что
сердце томит. Я хорошо знаю, одним словом, его первую моло-
дость; но ты и Баратынский знаете лучше его раннюю зрелость. Вы
были свидетелями возмужалости его души. Напишем же втроем
жизнь нашего друга, жизнь богатую не романтическими приключе-
ниями, но прекрасными чувствами, светлым, чистым разумом и на-
деждами». 16 февраля 1831 г. Пушкин снова обращается к Плетне-
ву: «Что же ты мне не отвечаешь про жизнь Дельвига? Баратын-
ский не на шутку думает об этом. Твоя статья о нем прекрасна.
Чем больше читаю ее, тем более она мне нравится». Плетнев еще за
месяц до того напечатал в «Литературной газете» содержательный,
но несколько суховатый, полуофициальный «Некролог барона
Дельвига», и Пушкин, откликаясь на него, мечтает все же о пове-
ствовании мемуарного типа: «Но надобно подробностей, — изло-
жения его мнений — анекдотов, разбора стихов etc <...>»89 .
88 Вацуро В. Э. Антон Дельвиг — литератор //Дельвиг А. А. Сочинения.
Л., 1986. С. 19-20; он же. «Северные цветы*. История альманаха Дельвига-
Пушкина. М.,1978. С. 230.
89 Пушкин. Т. X. С 336, 339.
204
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
Плетнев, наконец, ответил согласием и пообещал даже подоб-
рать необходимые материалы. Каким-то образом к составлению ме-
муарной биографии Дельвига был причастен и Вяземский.
Пушкин в течение всего 1831 г. не переставал думать об этом
замысле, но он так и не был осуществлен. Баратынский в ответ на
запрос Плетнева писал ему в июле 1831 г.: «Я еще не принимался
за жизнь Дельвига. Смерть его еще слишком жива в моем сердце.
Нужны не одни сетования, нужны мнения, а я еще не в силах при-
вести их в порядок», но в ноябре сообщал уже И. В. Киреевскому:
«Теперь пишу я жизнь Дельвига». Однако следы его воспоминаний
с тех пор теряются и об их дальнейшей судьбе какие-либо сведения
отсутствуют90 .
* * *
Еще в декабре 1829 г. Вяземский «вербует» Дениса Давыдова
— своего давнего друга, бывшего «арзамассца», заняться жизне-
описанием генерала Н. Н. Раевского, скончавшегося 16 сентября
того же года на 59 году жизни. Об этом мы узнаем из письма
Д. В. Давыдова, жившего тогда в Симбирском имении Маза, Вя-
земскому в Москву от 30 декабря 1829 г.: «Ты предлагаешь мне
описание жизни Раевского...»91 — несомненно, ответ на недошед-
шее до нас письмо самого Вяземского, в котором он убеждал Да-
выдова писать воспоминания о Н. Н. Раевском, ибо, как мы могли
уже не раз убедиться, на языке литераторов пушкинского круга
«описать (или «написать») жизнь» какого-либо современного исто-
рического лица означало составить его жизнеописание мемуарного
типа.
Легендарный полководец, живое воплощение воинских тради-
ций екатерининского века, герой 1812 г. и заграничных походов,
Раевский снискал в армии и обществе непререкаемый авторитет не
только боевыми подвигами, но и твердыми нравственными принци-
пами, цельностью и стоическими чертами своей натуры. Пушкин,
еще с южной ссылки был дружен с семьей генерала. В свое время
М. О. Гершензон не без основания заметил, что «в течение четырех
лет (1820-1824 гг.) влияние разных членов этой семьи было доми-
нирующим в его жизни» — «как раз в те годы, когда окончательно
складывался его характер и мировоззрение», и что через эту семью
90 Плетнев П. А. Статьи. Стихотворения. Письма. И.,1988. С. 327; Баратын-
ский Е. А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников. И., 1987.
С. 210, 222; Пушкин. Письма. 1925. Т. III. С. 34, 35, 172-174, 182-189.
91 СН. 1917. Кн. 22. С. 39.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
205
шли главные влияния, «которые определили политическую мысль
Пушкина». Сам он отзывался о Раевском как о «великом челове-
ке», полном обаяния и внутренней привлекательности: «без пред-
рассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно
привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его
высокие качества»92 .
В 1824 г. Раевский по болезни вынужден был выйти в отстав-
ку и впервые за многие десятилетия оказался «не у дел», живя на
покое в удаленном от столиц украинском имении среди многочис-
ленной и дружной родни. Но 19 ноября 1825 г. неожиданно умира-
ет Александр I, наступает междуцарствие, завершившееся восста-
нием на Сенатской площади и бунтом Черниговского полка на Ук-
раине. Разумеется, по всему складу своего воспитания и социаль-
ных воззрений Раевский не мог одобрять конспиративные действия
мятежников, их республиканские планы, замыслы цареубийства
и т. д. Затем пошли первые аресты, началось следствие, страх и
мучительные волнения поселились во многих дворянских семьях,
но тут выяснилось, что к движению декабристов были причастны:
два зятя Раевского — М. Ф. Орлов, только благодаря заступниче-
ству брата, А. Ф. Орлова, сосланный в Калужское имение и избе-
жавший тем самым более суровой кары, и С. Г. Волконский, при-
говоренный к 20-летней каторге; единоутробный брат В. Л. Да-
выдов, один из руководителей Южного общества, которого постиг-
ла та же участь; оба сына — Александр и Николай, арестованные
по подозрению в принадлежности к тайным обществам, вскоре,
правда, 17 января 1826 г. освобожденные с оправдательным атте-
статом, но подвергавшиеся потом преследованиям. Пришлось ста-
рому генералу навсегда расстаться и с любимой дочерью, Марией
Волконской, последовавшей в декабре 1826 г., вопреки родитель-
ской воле, за мужем в Нерчинские рудники. Наконец, в начале
1828 г. умер оставленный на попечение родных маленький внук,
Николенька Волконский.
Декабрьская катастрофа 1825 г., поразившая, таким образом,
почти всю семью Раевского, круто изменила его судьбу и его офи-
циальную репутацию. Это не сломило духа старого полководца, но,
подорвав его и без того расстроенное многолетними боевыми похо-
дами здоровье, свело его, в конце концов, в могилу.
Кончина Раевского не была отмечена подобающими его чинам,
наградам и его славе национального героя воинскими почестями и
92 Пушкин. Т. X. С. 19, 268, 800; Гершензон М. О. Грибоедовская Москва. П. Я. Ча-
адаев. Очерки прошлого. М.,1989. С. 245-246.
206
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
вообще никакими иными признаками государственного внимания к
его памяти. В первое время после смерти в газетах не появилось ни
одного посвященного ему некролога — ни в официальных «С. Пе-
тербургских ведомостях», ни в булгаринском официозе «Северная
пчела», ни в «Московских ведомостях», непременно печатавших
некрологические статьи, когда уходили из жизни куда менее значи-
тельные лица. Молчание прессы было упорным и вызывающим.
Но в этом, строго говоря, и не было ничего из ряда вон выхо-
дящего для времени постдекабристской реакции. Николаевская ад-
министрация, стремясь вытравить из общественного сознания все,
что так или иначе было связано с тайными обществами и восстани-
ем 1825 г., наложила жесткое «табу» на любые могущие привлечь
к ним внимание упоминания в печати, семья же Раевского пред-
ставлялась гнездилищем «государственных преступников», и одно
только его имя неизбежно ассоциировалось с декабристским заго-
вором. Никто, конечно, официально и публично даже в этих усло-
виях не посмел бы отрицать его заслуги, но и напоминать о них, а
тем более прославлять было совершенно не уместно. Знаменитый
генерал один из самых популярных и уважаемых в России людей
оказался таким образом в глубокой посмертной опале. (О том, как
далеко заходила неприязнь Николая I и его окружения к Раевско-
му, можно судить по отношению к его памяти близкого ко двору
официального военного историка А. И. Михайловского-Дани-
левского. В 1845-1850 гг. под его редакцией вышло в шести томах
парадное издание — собрание жизнеописаний русских генералов,
участников наполеоновских войн, чьи портреты кисти художника
Дж. Доу были помещены в Зимнем дворце: «Военная галерея Зим-
него дворца. Император Александр I и его сподвижники в 1812,
1813, 1814 и 1815 годах». Сюда вошло более 150 таких жизнеопи-
саний. И хотя портрет Раевского, написанный еще в первой поло-
вине 1820-х г., украшал собой стены галереи, для его биографии
места в этом издании не нашлось.)
Молчание прессы было прервано только три месяца спустя,
когда в виде приложения к «Русскому инвалиду» за 15 декабря
1829 г. была выпущена отдельной брошюрой «Некрология генерала
от кавалерии Н. Н. Раевского». 20-23 декабря ее перепечатали
«С. Петербургские ведомости», а 1 и 2 января 1830 г. —
«Московские ведомости», причем без всяких изменений и поясне-
ний. «Некрология» вышла в свет анонимно, но понадобилось не-
много времени, чтобы в кругу друзей, знакомых, почитателей по-
койного генерала стало известно, что автором ее был не кто иной,
Глава 3. «Я всех вербую писать записки..
207
как его зять, только что упомянутый М. Ф. Орлов — тоже «арза-
массец», старинный приятель Вяземского, Пушкина, близкий ко
всему их кругу.
Человек разносторонних дарований и бурного общественного
темперамента, виднейшая фигура раннего декабризма, глава Киши-
невской ячейки декабристов, после ее разгрома в 1822 г. Орлов ото-
шел от конспиративной деятельности, что не помешало петербург-
ским заговорщикам в декабре 1825 г. видеть в нем одного из воз-
можных руководителей восстания. По мнению Николая I и вел. кн.
Константина Павловича, «Орлова надо было повесить первым»93 . В
июне 1826 г. он был отправлен из Петропавловской крепости в ка-
лужское имение и, лишенный активного поприща, коротал здесь свои
дни, где и застала его весть о смерти Раевского.
За плечами Орлова стояло славное боевое прошлое — в эпоху
1812 г. штабной офицер, флигель-адъютант Александра I, парти-
зан, военный разведчик и дипломат, публицист, обличавший напо-
леоновские официозы, в марте 1814 г. подписавший акт капитуля-
ции Парижа и закончивший войну генерал-майором, а после нее
занимавший в русской армии посты начальника штаба корпуса
(при Раевском — его командующем) и командира дивизии, он имел
все основания выступить с поминальным словом о нем как опыт-
нейший военный, боевой сподвижник, а не просто как член семьи,
частное лицо.
В «Некрологии» сжато обозревались этапы военной службы
Раевского, главным образом в кампаниях эпохи 1812 г. («в сей ро-
ковой год защита России не была бы вполне устроена, ежели бы
Раевский не стал в числе ее защитников»). Отмечались его подвиги
под Смоленском, Бородиным, Кульмом, Лейпцигом, при вступле-
нии союзных войск в Париж. При этом не скрывались тяжкие ус-
ловия, в которых приходилось действовать Раевскому, отчаянное
порой положение подчиненных ему войск, напряжение кровопро-
литных боев, превосходство сил и успехи неприятеля, например,
под Фридландом («сие гибельное сражение»), неудачи русской ар-
мии в период отступления 1812 г., ее потери из-за упорнейшего со-
противления французов в 1813 и 1814 гг. и т. д. Точные военно-
исторические оценки дополнялись несколькими прочувствованными
словами о личности Раевского, соединившего «в себе способности
государственного мужа, таланты полководца и добродетели частно-
го человека». «Верный друг, нежный отец, истинный сын отечест-
93 Боровой С. Я. М. Ф. Орлов и его литературное наследие //Орлов М. Ф. Ка-
питуляция Парижа. Политические сочинения. Письма. И.,1963. С. 300.
208
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
ва», он скончался, «не оставив на сем свете ни одного человека,
который бы имел право восстать против его памяти. Похвала вели-
кая для каждого, но еще большая для людей, облеченных силою и
властью». Наконец, присутствовало здесь и проскочившее каким-то
образом через цензуру многозначительное указание на его «неутеш-
ное семейство»94 .
При всем том, однако, «Некрология» не выходила за рамки
развернутого формулярного списка, оставляя втуне частную жизнь
Раевского его духовный мир, отношения с близкими, военные и
общественные связи и т. д. Тем не менее, уже по одному тому, что
«Некрология» нарушила долгое молчание и, в противовес скрыто-
му недоброжелательству властей, напомнила об исторических за-
слугах покойного генерала, она не могла остаться незамеченной.
И, действительно, сразу же по выходе в свет на нее откликну-
лась пресса. Первым выступил «Московский телеграф» Н. А. По-
левого — журнал буржуазно-просветительского толка и антидворян-
ской ориентации. «Некрология» вышла 15 декабря 1823 г., а уже в
последнюю декабрьскую книжку журнала Полевой успел заверстать
рецензионную заметку П. П. Свиньина, оценившую «Некрологию» в
совершенно неожиданном ракурсе и в новом свете выставившую ли-
тературно-общественную позицию самого автора заметки95 . Начина-
ется она так: «Некрология Раевского кратка, но написана с чувством,
знанием дела и искренностью воинскою. В сем последнем отношении
она особенно замечательна», и далее отмечается, что наряду с други-
ми журнальными и книжными изданиями последнего времени,
«Некрология показывает, что в России, наконец, начинают понимать
величие истины, сознанием в ошибке приобретающей более прав на
наше уважение, нежели хвастливая ложь, которая прикосновением
своим портит самые блестящие дела. Прежде, кто бы подумал напи-
сать, что мы были разбиты под Фридландом и Аустерлицем; что мы
сами сожгли Москву; что Наполеон и во Франции, в 1814-м году
еще страшил нас? Теперь мы говорим все это открыто и смело. И
нам ли стыдиться Фридландской или Аустерлицкой битвы, после
Бородина, после Монмартра? Истребление предрассудков есть дока-
зательство успехов просвещения, а хвастливый, квасной, как назвал
его один литератор, патриотизм, есть, без сомнения, — предрассудок
вредный и смешной. Пожелаем, чтобы он более и более истреблялся,
94 Орлов М. Ф. Капитуляция Парижа. С. 34-41, 318-319.
95 Заметка подписана «П. Св.» Об авторстве П. П. Свиньина см.: «Московский те-
леграф», издаваемый Н. Полевым. 1825—1834. Указатель содержания. Саратов,
1990. Вып. 3. С. 18.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
209
по мере того, как святая, истинная любовь к отечеству усиливается,
указывает на недостатки наши, чтобы отвратить их на будущее вре-
мя, дорожит чужеземным, если оно хорошо, не уважает отечествен-
ного, хоть бы и старого, если оно дурно и вредно. Это единственное
средство совершенствоваться и не отстать от других, не засидеться на
одном месте, со старыми заплесневелыми понятиями»96 .
Таким образом, П. П. Свиньин, не преминув бегло отметить дос-
тоинства «Некрологии», остановился только на одной, показавшейся
ему принципиально важной, ее стороне — на достоверном, не приук-
рашенном казенно-сусальной риторикой освещении биографии Раев-
ского и военной истории его времени, использовав это для того, чтобы
выразить свои взгляды на кардинальные вопросы идейной жизни, вы-
зывавшие острые споры среди современников.
Многие тогда упрекали Свиньина в чрезмерном пристрастии к
отечественной старине, в необоснованном возвеличивании русских
«самородоков», о которых он щедро писал в своем журнале, его
обвиняли в склонности к русофильству и самобытничеству, да еще
в их официозно-охранительном «изводе». В приведенной же выше
заметке он предстает противником любых предрассудков, не пре-
емлющим национального чванства, самохвальства и официальной
лжи. Перед нами, в сущности, поборник просвещенного подхода к
прошлому и настоящему России, «европеист», ратующий за отно-
шение к западно-европейскому культурно-историческому опыту с
точки зрения здравого смысла и реальной пользы. В этом плане
взгляды, изложенные в заметке на «Некрологию» Н. Н. Раевского,
в определенной мере совпадали с идейной платформой Вяземского,
который, как мы видели, в 1820-1830-х гг. развивал те же самые
взгляды, ту же концепцию «цивильного западничества» примени-
тельно, в частности, к оценке состояния русской мемуаристики
сравнительно с европейской. Более того, взгляды Вяземского, ви-
димо, вообще послужили для Свиньина отправной точкой. Неслу-
чайно упоминание в заметке «квасного патриотизма» с оговоркой:
«как назвал его один литератор». Именно Вяземский в 1827 г. в
том же «Московском телеграфе» впервые употребил этот колорит-
ный термин, прочно утвердившийся с тех пор в русской обществен-
но-политической лексике для обозначения националистических пре-
тензий казенно-фальшивого толка97 .
96 МТ. 1829 г. Ч. XXX. № 24. С. 459-461.
97 Там же. 1827. Ч. XV. № И. С. 232. «Многие признают за патриотизм безуслов-
ную похвалу всему, что свое. Тюрго называет это «лакейским патриотизмом*
<...> У нас его можно бы назвать квасным патриотизмом*.
210
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
Вслед за тем, 1 января 1830 г. в первом же номере только что
основанной в Петербурге «Литературной газеты» Пушкин пометил,
правда, относительно небольшой отклик на «Некрологию», оценив
ее в целом весьма благожелательно. По обстоятельствам времени
он, понятно, не мог прочесть заметку о ней Свиньина, напечатан-
ную в те же дни в московском журнале, и его внимание привлекло
в «Некрологии» нечто иное — ее, так сказать, «формулярный» ха-
рактер, отсутствие в ней сколько-нибудь отчетливых признаков
изображения частной жизни Раевского, живых подробностей его
военной биографии, поступков, характера и т. д. У Пушкина, как и
у других литераторов его круга, уже сложились, как мы видели,
свои представления о том, какими должны быть жизнеописания
«замечательных лиц» русской истории, «Некрология» же никак им
не соответствовала. Вот как он оценивал ее в «Литературной газе-
те»: «Сие сжатое обозрение, писанное, нам кажется, человеком
сведущим в военном деле, отличается благородною теплотою слога
и чувств. Желательно чтобы то же перо описало пространнее под-
виги и приватную жизнь героя и добродетельного человека»98 .
Мотив соединения в облике Раевского черт государственного
мужа, полководца и человеческих «добродетелей» прозвучал еще в
самой «Некрологии» Орлова — Пушкин подхватил этот мотив и
сформулировал его в духе социально-этических и литературных
представлений декабристов, для которых «герой не мог не быть
добродетелен — иначе он лишался звания героя.» Гражданские и
человеческие добродетели были для них выше воинских подвигов,
и в этом отношении они следовали традиции античных жизнеопи-
саний тацитовского типа99 . Забегая немного вперед, укажем, что
впоследствии и Д. В. Давыдов разовьет эти представления о нераз-
рывности воинского героизма с «добродетелями человека», раскры-
ваемыми в обстоятельствах его частной жизни.
На пушкинскую заметку о «Некрологии» откликнулась дочь
покойного генерала, М. Н. Волконская, как только номер «Литера-
турной газеты» с этой заметкой дошел до Петровского завода. 12
июня 1830 г. она писала В. Ф. Вяземской: «Поблагодарите тех, кто
сумел принести дань уважения моему отцу, его памяти. Я разделяю
их справедливое недовольство его биографом; он многое опустил
или забыл. Я прочитала эту заметку с живейшей благодарностью и
98 Пушкин. Т. VII. С. 94.
99 Вацуро В. Э. Четыре рассказа о Денисе Давыдове //Звезда. 1984. № 7. С. 201;
он же. Денис Давыдов — поэт //Давыдов Денис. Стихотворения. Л., 1984.
С. 37.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки..
211
глубоким чувством боли, которая покинет меня лишь с последним
моим вздохом», и далее просит передать «особый привет» Пушки-
ну и Вяземскому100 . М. Н. Волконская, не зная, кто именно автор
заметки, не адресовала своей благодарности Пушкину, но харак-
терно, что и она разделяла его критическую оценку «Некрологии».
Обобщая свои впечатления от «Некрологии» и как бы оттал-
киваясь от пушкинской ее оценки, Давыдов писал: «Конечно,
вольному воля — но нельзя, однако, довольно надивиться жалкому
обыкновению почти всех некрологов и биографов нашего времени,
представляющих знаменитых вождей не иначе, как, так сказать, в
мундире и застегнутых на все крючки и пуговицы. Неужели воен-
ное звание, впрочем, столь почтенное и благородное, до того пре-
вышает звание добродетельного человека, что говоря о первом,
можно пренебречь последним»101 .
Сразу же приходит на память приведенный выше остроумный
отзыв Вяземского 1823 г. на скупые в подробностях, суховатые за-
писки И. И. Дмитриева, где употреблен тот же образ: «жаль, что
он пишет их в мундире»102 . Дело, разумеется, не во фразеологиче-
ских совпадениях, а в глубокой внутренней близости понимания
Давыдовым и Вяземским задач и предмета современных мемуарно-
биографических повествований — во взглядах на «мемуарную сло-
весность» Давыдов вообще придерживался тех же позиций, что Вя-
земский и Пушкин.
Итак, нам становится теперь яснее, что непосредственно могло
подтолкнуть Вяземского в декабре 1829 г. к уговорам Давыдова за-
няться мемуарным жизнеописанием Раевского — не сама его
смерть, после которой прошло уже полных три месяца, а, вероят-
нее всего, появление как раз тогда первой в русской печати «Нек-
рологии» полководца, не вполне, видимо, удовлетворившей Вязем-
ского, — по тем же причинам, по которым ею остался отчасти не
доволен и Пушкин (остается, правда, открытым, по отсутствию до-
кументальных данных, вопрос: знал ли в тот момент Вяземский о
том, кто ее автор).
Давыдов, прошедший бок о бок с Раевским не одну кампанию
и наделенный острым и живописным пером, был одним из немно-
гих, кто, действительно, мог написать о нем интереснейшие мемуа-
ры. К тому же их связывали не только общие соратники по воен-
100 Пим. Л.,1956. Т. I. С. 261.
101 Замечания на Некрологию Н. Н. Раевского, изданную при Инвалиде 1829 го-
да... Сочинение Дениса Давыдова. М.,1832. С. 20.
102 Вяземский П. А. Записные книжки. 1813-1848. С. 67-68.
212
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
ной службе, но и родственные отношения, по тем временам доволь-
но близкие, — упомянутый выше декабрист В. Л. Давыдов, едино-
утробный брат Раевского, приходился Денису Давыдову двоюрод-
ным братом по материнской линии. Дом Раевского, его семья, род-
ные друзья, с давних пор были тем миром, в котором он жил, в ко-
торое формировался его характер и его духовные ценности. О бли-
зости Д. Давыдова с этой семьей исчерпывающе свидетельствует,
например, его письмо дежурному генералу Главного штаба
А. А. Закревскому от 24 февраля 1821 г. в связи с предстоящей
женитьбой на Е. Н. Раевской И. Ф. Орлова — старинного това-
рища Д. Давыдова по военным временам и участию в конспиратив-
ном политическом объединении * Орден русских рыцарей»: «Уве-
домляю тебя о помолвке Михайлы Орлова с Катериною Николаев-
ной Раевской — я вне себя от радости, ты знаешь, как я люблю и
уважаю Орлова, — а про нее скажу тебе, что она ангел, а не де-
вушка, и, можно сказать, что один для другого созданы»103 .
Наряду с Багратионом и Ермоловым, Раевский был для Д. Да-
выдова кумиром и образцом для подражания.
Память о Багратионе он хранил до самых последних дней
(именно по его инициативе прах полководца был перенесен в
1839 г. на Бородинское поле) и считал своим долгом увековечить ее
в глазах современников и потомков. Красноречивые зарисовки об-
лика Багратиона разбросаны с его «Партизанском дневнике» и
других военно-исторических сочинениях. Еще в 1820-х гг. Д. Да-
выдов задумал написать его биографию и усиленно собирал для нее
документальные материалы в учреждениях военного ведомства. (В
личном архиве Д. Давыдова сохранилась подборка этих материалов
«Сведения о генерале от инфантерии князе Багратионе»104 .)
«Князь Багратион, — писал он по этому поводу Закревскому 4 де-
кабря 1822 г., — прослужа столь блистательно несколько десятков
лет, пал на Священной Бородинской битве и пошел, как ключ, ко
дну в памяти русских; я пять лет был его адъютантом — удивлялся
им и полюбил его <...> стыдно мне было бы не написать хоть ма-
ленькую биографию моему благодетелю»105 . Можно не сомневать-
ся, что, будь такая биография написана, она непременно вобрала
бы в себя множество личных свидетельств и припоминаний Д. Да-
выдова.
103 РГИА. Ф. 660. On. 1. Д. 107. Л. 114 об.
104 РГВИА Ф. 194. Д. 29.
105 РГИА. Ф. 660. On. 1. Д. 107. Л. 172 об.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
213
Ермолову, за верность которому после удаления с Кавказа
Д. Давыдов поплатился, в сущности, своей военной карьерой
(исключая кратковременное участие в Польской кампании 1831 г.),
он посвятил самые яркие и проникновенные страницы своего мему-
арно-исторического труда «Материалы для истории современных
войн». Судьба Ермолова — ас ним Д. Давыдов тоже состоял в
близком родстве — окончательно развела его с николаевским ре-
жимом, с набиравшей все большую силу военно-придворной бюро-
кратией, отбросив его самого в ряды скрытой, но очень устойчивой
дворянской оппозиции. Ермолова, его военный авторитет и личную
репутацию, Давыдов готов был защищать где только мог с энергией
и убежденностью, страстно обличая его недоброжелателей. Ермолов
стал центральным персонажем многочисленных устных воспомина-
ний Д. Давыдова, которыми он охотно делился с окружающими, и
веденных им не один год записей исторических рассказов современ-
ников (они так и называются: «Анекдоты о разных лицах, преиму-
щественно об Алексее Петровиче Ермолове»106 ).
Теперь пришел черед Раевского.
В письме к Вяземскому от 30 декабря 1829 г., которое мы уже
частично цитировали, Давыдов, в ответ на предложение составить
«описание жизни Раевского», подробно высказался о том, как ему
вообще видится такой труд.
Фигура Раевского настолько крупна, своеобычна, многогранна,
что не поддается приемам обычного жизнеописания. «Он был от-
личный воин, герой на полях битвы, это правда; но на него глядеть
надо не с одной этой точки зрения. Этот героизм воинский был ни
что иное, как один из лучей великой души его; вот горнило, кото-
рое вмещало в себя все гражданские, военные и семейственные
добродетели <...> Раевский был обломок древних веков и никак не
принадлежал нашему <...> вот почему нашего века моральные
пигмеи и не понимали его, меря чувства его на свой аршин.» По-
этому, настаивает Давыдов, обращаясь к Вяземскому, «напрасно
ты думаешь, что надо быть военным человеком, чтобы описать
жизнь Раевского удачно». Его всестороннее жизнеописание важно
для «чести нашего отечества», и Давыдов полагает, что оно осуще-
ствимо лишь усилиями нескольких авторов: один должен дать фи-
лософско-нравственную оценку его личности и жизненного пути
(«еще не существовало у нас полководца, которого жизнь более
подлежала перу философа»), другой — составит чисто военную его
Давыдов Денис. Военные записки. И. ,1940. С. 365-411.
214
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
биографию, третий дополнит ее подробностями «частной жизни».
Ссылаясь на «скудность своего дарования», Давыдов готов был бы
выполнить только эту последнюю, собственно мемуарную часть
жизнеописания («я об этом сам подумал»): «Все, что я могу и за
что берусь, это описать осанку, твердость и решительность героя в
битвах и украсить неповторимыми анекдотами, коим я сам бывал
свидетелем, ибо почти во всех сражениях был возле него. К тому
же почти во всех войнах я ночевывал с ним рядом под крышею не-
ба, в палатках и шалашах, живал по годам с ним среди его семей-
ства. Главное, — добавляет Давыдов, — надо, чтоб жизнь Раевско-
го была представлена без малейших риторических и поэтических
прикрас, а слогом важным и спокойным, как течение Волги, как
чело Эльбруса», — т. е. в манере эпического мемуарного повество-
вания. Но взяться за него Давыдов соглашался только в том слу-
чае, «если Орлов не предпримет описания всей жизни его», ибо из
всех близких покойного генерала именно Орлов, по мнению Давы-
дова, обладает на то наибольшим правом — это его
«собственность»107 (заметим: признавая преимущественное право
Орлова на авторство жизнеописания Раевского, Давыдов пишет об
этом в конце декабря 1829 г. из симбирской глуши, еще не зная,
что Орлов уже составил «Некрологию» покойного генерала, кото-
рая только что напечатана в Петербурге). Вспомним, что и Пушкин
точно так же считал, что приоритет здесь должен принадлежать ав-
тору «Некрологии», пожелав в своем отклике на нее, чтобы «тоже
перо описывало пространнее» подвиги и приватную жизнь Раевского.
Год спустя вопрос о жизнеописании Раевского снова возник в
пушкинском кругу. Видимо, за это время выяснилось, что Орлов
писать подробную биографию своего тестя не будет (он был всеце-
ло поглощен тогда трудами на финансово-экономические темы, в
частности, подготовкой книги «О государственном кредите»), и вот
теперь «вербует» Давыдова в авторы жизнеописания Раевского уже
сам Пушкин. «Денис здесь. Он написал красноречивый Eloge Раев-
скому. Мы советуем написать ему жизнь его», — сообщал Пушкин
из Москвы Вяземскому в Остафьево 2 января 1831 г.108 («Денис
здесь» — Давыдов только что приехал в столицу из подмосковного
имения.)
Остановимся сперва на первой части этого сообщения, касаю-
щейся «Eloge» — похвального слова Раевскому.
107 СН. Кн. 22. С. 39-40.
Пушкин. Т. X. С. 329.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
215
Безусловно, это — рукопись брошюры Д. Давыдова «Замечания
на Некрологию Н. Н. Раевского, изданную при Инвалиде 1829 года
с прибавлением его собственных записок на некоторые события вой-
ны 1812 года, в коих он участвовал». Лишь полтора года спустя, в
середине 1832 г., она будет издана в Москве книгопродавцем
И. Г. Салаевым в типографии Августа Семена при Императорской
Медико-хирургической Академии. Одновременно И. Г. Салаев вы-
пустит там и «Стихотворения Дениса Давыдова» — единственный
поэтический сборник Давыдова, появившийся при его жизни, тогда
как «Замечания на Некрологию Н. Н. Раевского» оказались единст-
венной прижизненно изданной его прозаической книгой.
На то, что в письме к Вяземскому Пушкин имел в виду текст
этой брошюры, обратил внимание в комментариях к этому письму
Л. Б. Модзалевский, и с тех пор эта точка зрения утвердилась в
литературе109 .
При беглом взгляде на состав брошюры поначалу могло бы
сложиться впечатления о неправомерности ее квалификации как
«похвального слова». В самом деле она включала в себя текст
«Некрологии» Орлова (с. 3-15), «Замечания» на нее Давыдова
(с. 17-32) и «собственные Записки» Раевского, составившие вооб-
ще большую часть брошюры (с. 32-89); это — его воспоминания об
Отечественной войне, написанные по просьбе А. Жомини в форме
мемуарно-критических заметок на двухтомную историю кампании
1812 г. Д. П. Бутурлина. Составлены они были еще в 1825 г. и за-
тем пересланы Раевским в копии Д. Давыдову, который их здесь
впервые и опубликовал110. Естественно, ни сама «Некрология»,
уже давно Пушкину известная, ни фрагментарные воспоминания
Раевского об отдельных эпизодах участия его в войне 1812 г., на-
писанные с присущим ему достоинством и сдержанностью, основа-
ний для такой квалификации не давали.
Иначе обстояло дело с «Замечаниями» Д. В. Давыдова. Его
критические заметки на чисто фактические неточности и погрешно-
сти орловской «Некрологии» были предварены общими размышле-
ниями Давыдова о Раевском как о личности, полководце, государ-
ственном муже — нечто вроде апологии покойного генерала, в ко-
торой слышится и ораторская интонация и пафос публициста. Эти
вступительные размышления — своего рода «контрапункт» «Заме-
Пушкин. Письма. М.;Л.,1935. Т. III. С. 134. Автограф «Замечаний» не сохра-
нился в архиве Д. Давыдова; находящаяся там их писарская рукопись возник-
ла много лет спустя после его смерти (РГВИА. Ф. 194. Д. 16. Л. 72~85 об.).
110 Тартаковский 1. С. 78-79.
216
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
чаний» — задали тон всей брошюре, сообщали новое звучание и
цельность всем ее составным частям. Вот это было уже, действи-
тельно, «похвальное слово», построенное Давыдовым на основе его
высоких оценок исторических заслуг личности Раевского в цитиро-
ванном выше письме к Вяземскому от 30 октября 1829 г., иногда
даже с явно текстуальными заимствованиями.
Отдавая должное «Некрологии» — «прекраснейшему произве-
дению», Давыдов, подобно Пушкину, недоволен тем, что автор «пре-
доставил другим описание <...> частной жизни» Раевского. «Я ищу
благочестивой души его, хранилища всего возвышенного, отголоска
всему благородному; я ищу верного друга, тайного благотворителя
сира и нища, мужа твердого в бедствиях жизни, равнодушного к по-
честям и высокому сану <...>, словом, я ищу человека, и вижу в
“Некрологии” одного храброго искусного Генерала», хотя, пишет
Давыдов, даже в «тесной раме» некрологического жанра можно было
бы воссоздать его облик во всей полноте. Изображение же «Раевско-
го таковым, каков он был действительно», потребует не только «пера
военного», но и «оценки философической», и тогда оно явится
«книгой классической, а не пролетным листом, брошенным публи-
ке», — неоценимым источником нравственного воспитания юношест-
ва. По гармоническому сочетанию человеческих и гражданских доб-
родетелей Раевский — воин-мудрец — сродни героям античности,
представал воплощением, «остатком блистательных веков Рима и
Греции» — «времен почти уже для нас баснословных». Поэтому — и
тут в апологии начинают звучать обличительные ноты, метящие в
павшие низко нравы современной общественной жизни: — «так мало
принадлежал он нашей эпохе, исключительно коснеющей в тесной
расчетливости эгоизма и осмехающей сатанинским хохотом все то,
что выше ее смрадных пределов» (вспомним сходную филиппику из
письма Давыдова к Вяземскому от 30 декабря 1829 г. в адрес
«моральных пигмеев» «нашего века», неспособных оценить величие
души опального полководца и мерящих его на свой мелкий
«аршин»). Далее обличительная тональность нарастает. «Неожидан-
ная гроза, — напоминает Давыдов, — разразилась на главе, уже се-
девшей, но еще неостылой от вдохновений воинственных, еще ку-
рившейся дымом сражений <...> Раевский поражен был во всем ми-
лом, во всем драгоценном для его сердца <...>». Искушенный в пре-
вратностях и опасностях, в гибельных обстоятельствах своего боевого
и житейского поприща, «тут он превзошел ожидание наше, тут он
превзошел самого себя!» (это — уже невольно вырвавшееся свиде-
тельство очевидца-мемуариста). «Пройдя сквозь преграды, ковы и
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
217
гонения, воздвигаемые явною и тайною злобою всякому человеку
чистой совести», он встретил с редкой стойкостью и терпением об-
рушившиеся на него невзгоды. Далее следует поразительный по ла-
конизму и выразительности образ: «Новый Лаокон, обвитый, тесни-
мый изгибами жадною злополучия, он не докучал Небу воплями, не
унижал себя мнением сострадания ближнего <...> не порадовал он
честолюбивую посредственность, всегда готовую наслаждаться стра-
даниями человека по мере его достоинства». Омраченный «глубокою
тоскою», «полуразрушенный, но в чистой памяти, он хладнокровною
рукою успел благословить семейство свое — увы! неполное — и
скончался»111 .
Не только нам теперь, но и мало-мальски мыслящим и осведом-
ленным людям того времени было ясно, о чем здесь шла речь: о де-
кабрьской «грозе» 1825 г., разразившейся над Раевским и его близки-
ми (особенно прозрачным было это указание на «увы! неполное» се-
мейство, которое благословил уходящий из жизни генерал). Не назы-
вались только имена, но они и без того были хорошо известны многим.
Автор не скрывал ни своего сочувствия жертвам этой «грозы», ни уни-
чижительного презрения к их преследователям из окружавшей престол
военно-придворной клики. Нетрудно было догадаться, кто скрывался
за «честолюбивой посредственностью», кто «воздвигал» с «тайною
злобой» «преграды» и «ковы» Раевскому в последние годы его жизни,
и кто «теснил» «изгибами жадного злополучия» доживавшего свои дни
в душевных страданиях опального полководца.
Это были уже не аллюзии, не намеки, не литературные
«применения», а гневные инвективы, вызов, брошенный в лицо
властям предержащим — «гонителям» прославленного генерала,
чей исполненный античного величия образ противопоставлялся им
как символ нравственной силы и независимой в своем обществен-
ном поведении личности.
Еще в 1829 г., вскоре после кончины Раевского, Давыдов по-
святил его памяти эпитафию с зашифрованными инициалами: «На
смерть NN». В ней он негодовал на те же враждебные Раевскому
силы, рассчитывая, что его имя будет угадано современниками:
Гонители, он ваш! Вам плески и хвала!
Терзайте клеветой его дела земные;
Но не сорвать венка со славного чела,
Но не стереть с груди вам раны боевые!
111 Замечания на Некрологию Н. Н. Раевского, изданную при Инвалиде 1829 года.
С. 17-25.
218
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
В ноябре 1829 г. Давыдов переслал эти стихи, предвосхищав-
шие, по сути дела, его «Замечания», Жуковскому, но тот был уве-
рен, что «эпитафию не пропустят»112 .
Мысль о брошюре с прославлением Раевского возникла у Давы-
дова позднее, в начале 1830-х гг. — лишь после ознакомления с ор-
ловской «Некрологией». Совсем незадолго до того, обещая Вязем-
скому написать о нем мемуары и даже набросав в письме от 30 де-
кабря 1829 г. их общие контуры, Давыдов, надо полагать, всерьез
собирался заняться этим делом — в том же письме к Вяземскому он
как бы ненароком признался, что еще до его предложения «сам по-
думал» об их составлении. Давыдова, как и многих друзей и спод-
вижников покойного генерала, не могло не тревожить очевидное на-
мерение военно-придворной верхушки не допускать напоминаний о
нем в печати. Затянувшееся до конца 1829 г. официальное молчание
вокруг его имени принимало одиозный характер, и Давыдов надеял-
ся обещанными Вяземскому мемуарами нарушить это молчание, вне-
сти свою лепту в увековечение памяти Раевского.
Однако выход в свет «Некрологии» решительно менял ситуа-
цию. С одной стороны, молчание все-таки было прервано, с другой,
— представлялся весьма удобный повод в нейтральной форме воен-
но-исторических заметок открыто выступать в печати с книгой, ут-
верждавшей вопреки всему и вся, нравственный и гражданский авто-
ритет опального полководца. Тому должно было служить и включе-
ние в нее уже давно хранившихся в Давыдовском архиве и почти ни-
кем до того не читанных воспоминаний самого Раевского — веского и
неоспоримого свидетельства его полководческих заслуг (заметим, по-
путно, что с тех пор полный текст воспоминаний Раевского никогда
не переиздавался). Работа над мемуарами была сопряжена с восста-
новлением в памяти множества историко-биографических реалий,
сбором припоминаний его близких и знакомых, разысканием доку-
ментов и т. д. — все это требовало немалого времени, тогда как на-
писать свои «Замечания» и составить небольшую по объему книжку
можно было в относительно сжатые сроки. Так мемуарный замысел
сменился публицистическим.
В феврале 1830 г. Давыдов только еще собирался приступить
к его выполнению113 — к осени вся работа была закончена.
112 Вацуро В. Э. Четыре рассказа о Денисе Давыдове. С. 198-204; Давыдов Денис.
Стихотворения. С. 36, 37, 96, 213.
113 Полевой Н. Материалы по истории русской литературы и журналистики три-
дцатых годов. Л., 1934. С. 309—310.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
219
Крамольная же эпитафия явилась тем зерном, из которого вы-
росли обличительные страницы «Замечаний» — краткие поэтиче-
ские строки Давыдов переложил на язык историко-политической
прозы, которая , казалось бы, имела еще меньше шансов быть про-
пущенной цензурой.
Осенью 1830 г., в разгар холерной эпидемии, когда Давыдов
руководил одним из карантинных участков, он пригласил в свое
подмосковное имение Мышецкое Я. И. де Санглена — в недавнем
прошлом видного чина российской тайной полиции, а тогда тоже
привлеченного к борьбе с холерой. При этом Давыдов имел неосто-
рожность ознакомить его с рукописью брошюры со своими «Заме-
чаниями». В позднейших воспоминаниях Я. И. де Санглен расска-
зывает: «на другое утро просил он меня выслушать сочинение: био-
графию генерала от кавалерии Раевского». Я. И. де Санглен прямо
обвинил Давыдова в политической нелояльности: «Я откровенно
заметил ему, что много либеральных, неуместных идей, печатанье
которых опасно», — тут, естественно, имелась в виду обличитель-
но-полемическая подоплека апологии Раевского, — и написал тай-
ный донос на Давыдова, который вскоре о нем узнал и не мог
скрыть возмущения этим «добровольным шпионством», завязалась
переписка между А. X. Бенкендорфом, жандармским округом Мо-
сквы, московским генерал-губернатором, дело приняло шумную ог-
ласку, дошедшую до придворных сфер и, очевидно, до самого ца-
ря. Во всяком случае, будучи в феврале 1831 г. на аудиенции у
Николая I, в ответ на вопрос: «Ас Давыдовым, что у вас было?»,
— Санглен рассказал о предмете доноса и нелестно отозвался о
вредном направлении ума Давыдова. Николай же заверил де Санг-
лена, что Давыдову, которого «выгнал Паскевич из армии» (явный
отголосок неприязни царя к Давыдову из-за его близости к Ермо-
лову и вражды к заменившему последнего на Кавказе И. Ф. Пас-
кевичу), он и сам не доверяет114.
Невзирая на все это, Давыдов не оставлял мысли обнародовать
«Замечания на Некрологию Н. Н. Раевского» и ему удалось про-
вести их через цензуру (быть может, благодаря и тому, что обличи-
тельные страницы его «Замечаний» оказались как бы растворен-
ными, затерянными в общем составе брошюры — среди простран-
ных и достаточно специальных военно-исторических текстов). Сам
выход ее в свет в обстановке нарастания с начала 1830-х гг. цен-
зурного давления на печать явился, по верному определению
114 PC. 1882. № 3. С. 571-572.
220
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
В. Э. Вацуро, «странным парадоксом»115 . Но не менее «странным
парадоксом» было и то, что в одновременно вышедшем в середине
1832 г. поэтическом сборнике Давыдову удалось напечатать столь
же обличительную эпитафию Раевскому, — опасения Жуковского
оказались напрасными.
Нельзя кратко не упомянуть и о журнальной реакции на Давы-
довскую брошюру, доселе вовсе не замеченной исследователями,
(как, впрочем, не учтена была ими в должной мере и реакция печа-
ти на саму «Некрологию»). Вскоре после выхода брошюры на нее
появилось два отклика. Один — в «Телескопе» Н. И. Надеждина,
в октябрьском номере за 1832 г., в составе общей рецензии на две
вышедшие тогда книги Давыдова. При подробном разборе поэтиче-
ского сборника, буквально несколько фраз о брошюре производили
впечатление формальной и недоброжелательной отписки. Не входя
в рассмотрение ее общественно-исторического содержания, рецен-
зент ограничился лишь уничижительным отзывом о стиле Давыдов-
ской прозы116. Куда более интересен другой отклик — анонимная
рецензия на брошюру, напечатанную в августе того же года в
«Московском телеграфе» Н. А. Полевого117 .
В ней прежде всего высоко оценивается сама «Некрология»:
«Неизвестный сочинитель изобразил жизнь и подвиги Раевского
немногословно, однако ж, прекрасно». Добрые слова сказаны и о
брошюре в целом, причем особо выделены воспоминания Раевского
— его «“драгоценные заметки” довершают занимательность сей
книги и делают ее принадлежностью Истории». Знаменательно, что
рецензент ставит Раевского в один ряд с такими деятелями русской
истории, которые прославились не только военными подвигами и
патриотическим служением государству, но и высокими нравствен-
ными достоинствами — силой духа, неподкупностью, независимо-
стью перед лицом монаршей власти. В этом ряду: князь Яков Дол-
горукий, «раздирающий» указ раздраженного самодержца, святи-
тель Филарет, смело порицающий Грозного Иоанна; бескорыстный
Минин, спаситель Отечества, не помышляющий о честолюбии, со-
трудник его Пожарский, вождь, покорный законам; знаменитый за-
щитник Смоленска Шеин и не менее знаменитый Раевский, «ко-
торый мог отступить от Смоленске, но заслонил его своею грудью».
115 Вацуро В. Э. Четыре рассказа о Денисе Давыдове. С. 202.
116 Телескоп. 1832. Ч. XI. № 20. С. 508-509.
117 МТ. 1832. Ч. 46. № 15. С. 399-407. В справочнике «Московский телеграф, из-
даваемый Н. Полевым. 1825-1834. Указатель содержания» (Саратов, 1990.
Вып. 1-3) имя автора этой рецензии не раскрыто.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
221
По своему общественному смыслу этот впечатляющий ряд, не-
сомненно, сближался с самой сердцевиной Давыдовских «Замеча-
ний» — рецензент подчеркивает и оттеняет именно те черты облика
Раевского, которые у Давыдова получили нравственно-возвышен-
ное, патетическое толкование. Привлекая к ним внимание читателя,
рецензент лишь проецирует их на реалии русской исторической
жизни, выявляя национальные корни личности и деяний полковод-
ца. Естественно, что в этой связи рецензента явно не устраивает
апология Раевского в духе античной героики, и тут он выступает да-
же защитником автора «Некрологии» от упрека Давыдова и отсутст-
вии на ее страницах описания гражданских и человеческих доброде-
телей полководца. Нет, возражает рецензент. «Сочинитель Некроло-
гии <...> говорил о добродетелях Раевского немного, но выразитель-
но. Одних слов его, что «Раевский скончался, не оставив на сем све-
те ни одного человека, который бы имел право восстать против его
памяти» было бы достаточно. Можно ли прибавить что-либо к этой
красноречивой похвале? Больше ли сказал Д. В. Давыдов, сравни-
вая своего героя с древними?».
Небезынтересно также, что рецензия в «Московском телегра-
фе» полна иносказаниями относительно происхождения брошюры и
предшествующей ей «Некрологии». Автор рецензии явно знает об
этом много больше того, что непосредственно вычитывается из их
текста (и, быть может, даже больше того, что знаем о том мы сей-
час), но, не имея возможности назвать вещи своими именами, при-
бегает к глухим, но легко разгадываемым образованной публикой
1830-х гг. намекам. Так, упомянув о выходе «Некрологии», рецен-
зент сообщает: «Д. В. Давыдов тогда же написал Замечания, из-
данные ныне. Разные обстоятельства задержали появление этого
любопытного сочинения». Тем самым рецензент ясно давал понять
читателю, что брошюра, вышедшая в свет в середине текущего,
1832 г., была написана еще за два-два с половиной года до того и
что продвижение ее в печать встретило какие-то особые трудности,
и, как можно было догадаться из самой расплывчатости выражений
рецензента, это были затруднения официального, цензурного по-
рядка. В данном контексте весьма многозначительно, с явно поле-
мическим подтекстом звучала концовка рецензии, приглашающая
читателя всерьез поразмышлять над тем, что же за всем этим стоя-
ло: «Краткое известие наше о книге, изданной Д. В. Давыдовым,
может показать, как она любопытна и важна, по множеству сведе-
ний, и не менее еще потому, что заставляет думать о многом».
222
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
Еще более определенен рецензент, касаясь в этом же плане са-
мой «Некрологии»: «Как писатель, желавший немногими очерками
изобразить столь же храброго генерала, сколь достойного человека,
сочинитель Некрологии исполнил свое дело весьма хорошо. В пра-
ве ли мы требовать большего и лучшего? Нет, потому, что мы не
знаем ни причин, заставивших Сочинителя ограничиться легким
очерком, ни препятствий, которые могли остановить его в предпри-
ятии благородном, но может быть, затруднительном».
Сам подбор здесь терминов с их точной адресностью достаточ-
но показателен. Рецензент хочет, чтобы читатель понял: «Неизвест-
ный» автор «Некрологии» находился в особо стеснительных усло-
виях и потому требовать от него большего, чем он сделал, было бы
неправомерно. Речь идет о неких веских «причинах», «заставив-
ших» его ограничить свою задачу, о существенных «препятствиях»,
стоявших на пути ее исполнения, о «затруднительности» (и, можно
подразумевать, рискованности) самого «предприятия» по написа-
нию «Некрологии», посвященной памяти, между прочим, не како-
го-то малоизвестного лица, а знаменитого своими подвигами гене-
рала. Какие же тут могли быть «причины», «препятствия», «за-
труднения» ит. д., если не составлявшая ни для кого секрета опа-
ла, которая нависла над генералом и его близкими, в том числе и
над самим автором «Некрологии», имя которого рецензент, конечно
же хорошо знал (во всех намеках рецензента на его счет проскаль-
зывало некоторое лукавство: раз он так много знает о «неизвест-
ном» авторе «Некрологии», значит он ему не так уж и неизвестен).
Напомним в данной связи, что Орлов, давно одобривший «дух» и
направление «Московского телеграфа», был близок к его кругу и
хорошо знаком с Н. А. Полевым, а с весны 1831 г., получив раз-
решение жить в Москве, не раз встречался с ним.
Тем не менее имя Орлова в рецензии названо не было, как,
кстати, не было оно названо и самим Давыдовым при издании сво-
ей брошюры. Правда, текст «Замечаний» он сопроводил оговоркой
о том, что написаны они «в то время, когда имя Автора Некроло-
гии мне было неизвестно». Трудно, однако, этому поверить при их
тесных дружеских, почти родственных отношениях, да и в 1830-
1832 гг. Давыдов помногу живет в Москве и, конечно, часто видит-
ся с Орловым. К тому же в начале брошюры он сам дезавуировал,
в сущности, эту оговорку, отметив, что перепечатывает здесь «Нек-
рологию» «по праву, данному мне сочинителем».
Вообще с «Некрологией» М. Ф. Орлова происходили тогда
вещи в высшей степени примечательные.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
223
В самом деле, ссыльный, состоявший под полицейским надзо-
ром и величайшим подозрением императорской власти декабрист,
он оказался единственным, кто осмелился написать и провести в
печать (правда, анонимно) поминальное слово об опальном полко-
водце, чем и было нарушено трехмесячное молчание вокруг его
имени.
Только теперь со всей возможной полнотой выявляется под-
линное значение «Некрологии»: она. привлекла в обществе внима-
ние к памяти Раевского и его воинским заслугам, побудила Вязем-
ского к уговорам Давыдова составить мемуарное о нем жизнеопи-
сание, а самого Давыдова, подтолкнула к изданию книги с про-
славлением покойного генерала и к обнародованию его собственных
воспоминаний о 1812 годе. Наконец, «Некрология» вызвала ожив-
ленную полемику в печати — с участием Пушкина, П. П. Свинь-
ина, возможно, Н. А. Полевого и других неизвестных нам литера-
торов. Если учесть отклики и на брошюру Давыдова, то полемика
эта длилась до осени 1832 г., затронув животрепещущие вопросы
идейной жизни того времени. Сам текст «Некрологии», помимо из-
дания его «Русским инвалидом», в конце декабря 1829 — начале
января 1830 г., как мы уже отмечали, печатается в «Санкт-Петер-
бургских ведомостях» и в «Московских ведомостях», а в 1832 г.
публикуется в брошюре Давыдова, но на этом его издательская ис-
тория и кончилась. В «Военном журнале» появляется еще одна —
пятая по счету — публикация «Некрологии», воспроизведенная
здесь дословно, но без необходимых в подобных обстоятельствах
редакционных пояснений118 . Это был случай вообще совершенно
беспрецедентный в журнальной практике и не только той эпохи:
появление некролога исторического лица спустя три года после его
смерти. Подчеркиваем: не специально подготовленной к этой дате
военно-исторической статьи о Раевском, не заново написанной его
биографии, а именно некролога почти трехлетней давности.
«Военный журнал», выпускавшийся Военно-ученым комитетом
при императорском Главном штабе, был важнейшим ведомственным
изданием военно-теоретического и военно-исторического характера.
Поэтому помещение в нем «Некрологии Н. Н. Раевского» явилось
далеко не случайным и говорило о многом. Прежде всего — о том,
что возбужденный ею в свое время в России интерес к покойному
полководцу не только не затих, но был еще достаточно ощутим, а в
передовых слоях русского офицерства, в его образованной, мысля-
118 Военный журнал. 1832. М? 4. С. 149-165.
224
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
щей, профессионально подготовленной части (тут было и немало
ветеранов наполеоновских войн), связанной с кругом «Военного
журнала», были люди, исполненные уважения к его выдающимся
боевым заслугам. При нависшей же над Раевским опале перепечат-
ка уже не раз появлявшейся в печати, как бы апробированной, не
вызвавшей никаких официальных нареканий «Некрологии» пред-
ставлялась, вероятно, наиболее безболезненным способом еще раз
напомнить о нем военной общественности, отдав тем самым долж-
ное его памяти.
Заметим также, что и впоследствии «Некрология» продолжала
жить в русской общественно-исторической мысли: все биографиче-
ские статьи о Раевском в издававшихся вплоть до конца XIX в. эн-
циклопедических словарях и сборниках биографий общего и воен-
ного профиля были основаны преимущественно на ее тексте119 .
Теперь нам осталось снова обратиться к письму Пушкина Вя-
земскому от 2 января 1831 г. и разобрать вторую часть его сообще-
ния о приезде Давыдова в Москву: «Мы советуем написать ему
жизнь его» (т. е. Раевского).
В первую очередь — кто это «мы советуем...»? Ясно, что по-
буждал к тому Давыдова не один Пушкин, а некое дружеское со-
общество лиц, одинаково смотревших на то, кто должен быть авто-
ром жизнеописания знаменитого генерала, и на его мемуарный по
преимуществу характер. Трудно очертить круг лиц, здесь подразу-
меваемых. Видимо, это были приятели Пушкина, с которыми в
свое пребывание в Москве на рубеже декабря 1830 — января
1831 гг. он поддерживал особенно тесные отношения. Возможно,
среди них был П. В. Нащокин, факт близости которого к Пушкину
и повседневного общения с ним тогда в Москве достаточно известен
в литературе, чтобы требовались еще дополнительные пояснения. К
тому же, именно в это время Пушкин, как увидим далее, приобщал
и самого П. В. Нащокина к написанию воспоминаний. Предполо-
жительно можно назвать еще двух лиц — Н. А. Муханова (брат
декабриста П. А. Муханова) доброго знакомого Пушкина, пересе-
лившегося тогда в Москву после выхода весной 1830 г. в отставку с
поста адъютанта петербургского генерал-губернатора, и брата жены
Вяземского генерал-майора Ф. Ф. Гагарина 1812 г. — адъютанта
П. И. Багратиона, человека замечательной храбрости, причастного
к тайным обществам декабристов. В те дни они постоянно видятся
в разных домах с Пушкиным. Оба они — и давние друзья Давыдо-
119 Н. Н. Раевский и его письма //Русский вестник. 1898. № 3. С. 138-140.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
225
ва (сохранилась, например, интересная переписка его с Н. А. Му-
хановым за 1820-е гг. ), и вместе с Пушкиным два дня спустя — 4
января — навещают в Остафьеве Вяземского120 .
Далее. Из приведенных выше строк пушкинского письма Вя-
земскому от 2 января 1831 г. можно заключить, что Пушкин, в те-
чение 1830 г. много общавшийся с Вяземским, был в курсе того,
что на его уговоры заняться «описанием жизни Раевского» Давы-
дов ответил согласием составить о нем свои мемуары. Не говоря
уже об их общих мемуарных интересах, невозможно представить,
чтобы Вяземский не рассказал тогда об этом Пушкину, который
был так привержен покойному генералу и так дружен с его семьей.
Именно потому, что Пушкин был уже посвящен в эту их догово-
ренность, он и извещает в своем письме Вяземского о появлении в
Москве Давыдова: да, Денис «написал», но не то, что мы от него
ждали, — не мемуары, а нечто иное: «Eloge» — похвальное слово,
и теперь сам Пушкин со своими общими с Давыдовым друзьями
советует ему сделать то, к чему год назад тщетно призывал его Вя-
земский — таков, на наш взгляд, реальный подтекст разбираемых
здесь строк пушкинского письма. Наверняка разговоры об этом
шли и когда Пушкин с Давыдовым, Мухановым и Гагариным посе-
тили два дня спустя Вяземского в Остафьеве.
Стало быть, оба они — и Пушкин, и Вяземский, понимая, ко-
нечно, всю важность в общественно-нравственном плане брошюры
Давыдова с «похвальным словом» Раевскому, с завидной последо-
вательностью стремились подвигнуть его к написанию и мемуарного
повествования о покойном полководце, представлявшегося им, ви-
димо, делом не меньшего значения, тем более, что они, естественно,
желали видеть его напечатанным121 .
И надо признать, что эта их инициатива далеко выходила за
рамки решения одних только историко-биографических задач. В
тех условиях, когда публичные напоминания о Раевском восприни-
120 Овчинникова С. Т. Пушкин в Москве. М.,1985. С. 54-67.
121 Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина (Библиографическое описа-
ние). СПб., 1910. С. 33; СН. Вып. 22. С. 45. В библиотеке Пушкина имелось
два экземпляра «Замечаний на “Некрологию Н. Н. Раевского”, причем один —
в роскошном кожаном переплете с золотым тиснением. О вероятном знакомстве
Вяземского с брошюрой Давыдова еще в рукописи, до выхода ее в свет свиде-
тельствует письмо к нему Давыдова от 14 мая 1832 г., где он делится планами
издания в будущем своих мемуарно-исторических трудов: -«Сочинение о Раев-
ском я назвал “Отрывки из материалов для современной военной истории”, а
под этим меньшими буквами поставлено будет: “Замечания на Некрологию Н.
Н. Раевского с прибавлением его собственных записок”. Так будут издаваться
все записки мои о войнах, в коих я служил».
226
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
мались в придворно-правительственных сферах самым неприязнен-
ным образом, увековечение его памяти в мемуарном повествовании,
которое не могло бы не вызвать прилива общественного сочувствия
к трагической участи полководца и его семьи, да еще при том, что
автором этого повествования был бы неугодный властям Давыдов,
представлялось более чем предосудительным.
Таким образом, лишь в обрисованном выше контексте, лишь в
свете разысканий вокруг «Замечаний на Некрологию Н. Н. Раев-
ского», стало возможным прояснить реальное значение в политиче-
ской ситуации того времени мемуарной инициативы Вяземского и
Пушкина. И этот мемуарный замысел литераторов пушкинского
круга, подобно их же попыткам в 1820-1830-х гг. создать свод вос-
поминаний о Карамзине и мемуарное жизнеописание Дельвига, об-
ретал, как видим, оппозиционное звучание.
28 ноября 1830 г. фиксируя, по обыкновению, в «Записной
книжке» имена знакомых, которым в последние дни посланы пись-
ма, Вяземский отметил: «Кавериной с предложением отцу писать
свои записки» (сразу же после того и следовала фраза программно-
го для Вяземского значения: «Я всех вербую писать записки, био-
графии»)122 . Тут мы сталкиваемся еще с одним мемуарным его на-
чинанием, не привлекавшим к себе доселе внимания ученых. В
данном случае лицом, кому он предлагал «писать свои записки»,
был Павел Никитич Каверин (1763-1853), при Павле I и Алексан-
дре I — московский оберполицмейстер, в 1812 г. сенатор и Калуж-
ский губернатор (во время войны он управлял некоторое время и
Смоленской губернией), сыгравший важную роль в снабжении рус-
ской армии провиантом и устройстве разоренных боевыми дейст-
виями местностей. М. И. Кутузов высоко ценил организаторские
усилия Каверина и не раз отмечал их в своих официальных доне-
сениях и частных письмах. Представитель старинного московского
барства, Каверин был вхож еще в дом отца Вяземского —
А. И. Вяземского, много общался с Карамзиным и состоял в друж-
бе и переписке со многими знатными людьми из аристократических
семей и правящего бюрократического слоя, с военными, диплома-
тами, придворными литераторами. Еще в декабре 1800 г. Карамзин
писал Дмитриеву: «Мне приятно, что ты любишь Каверина; я сам
122 Вяземский П. А. Записные кпижки (1813-1848). С. 205.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
227
чистосердечно люблю его; он ветрен, но умен и добр»123 . Вязем-
ский, знавший Каверина еще с детских лет, причислял его к «ли-
цам, если не прямо принадлежащим истории, то запечатленным
особым выражением, особым значением, так что имеющим косвен-
ное влияние на дело и на общество». «Настоящий русский ум <...>
— характеризовал его Вяземский, — свежий, простосердечно-
хитрый и несколько лукавый. Он имел случай много и многих уз-
нать, обучиться жизни на практике вблизи и разносторонне. Вся
эта живая наука отзывалась в разговоре его». «Говорун и рассказ-
чик, имел он что говорить и что рассказывать», — добавляет Вя-
земский. По его собственным словам он не раз уговаривал Кавери-
на «составить на досуге свои записки»124. Один из таких
«уговоров» и отразился в приведенных выше строках из «Записной
книжки».
На сей раз он обратился к Каверину, вышедшему еще в 1816 г.
в отставку и жившему по большей части вне столиц, не непосред-
ственно, а через его дочь — Елизавету Павловну, жену И. А. Щер-
бинина. Квартирмейстерский офицер, участник Отечественной вой-
ны и заграничных походов, связанный с масонскими ложами и
преддекабристскими конспиративными объединениями, Щербинин
входил в литературное общество «Зеленая лампа» и в послевоен-
ные годы был близок с Пушкиным, а в 1828 г. оказался замешан в
известное дело о распространении его вольнолюбивых стихотворе-
ний вместе с их общим приятелем Петром Кавериным. Воспитан-
ник Московского и Геттиненского университета, прошедшей кампа-
нии 1813-1815 гг., друг Н. И. Тургенева и А. С. Грибоедова, член
Союза благоденствия, персонаж и адресат многих стихотворений
Пушкина, он был сыном П. Н. Каверина, о котором и идет у нас
здесь речь. Вяземский не знал, последовал ли он его уговорам. Од-
нако, но некоторым свидетельствам, П. Н. Каверин составлял свои
мемуарные записки, запечатлев в них не только личные воспомина-
ния, но и исторические рассказы своих современников125. Во вся-
ком случае, записки П. Н. Каверина значились в составленном
И. М. Пыляевым в 1890 г. «Списке главнейших мемуаров и запи-
сок, оставленных русскими писателями и общественными деятеля-
124
125
Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 122.
Щербачев Ю. Н. Приятели Пушкина М. А. Щербинин и П. П. Каверин.
М., 1912. С. 37-39, 194.
Там же. С. 11-38, 42-63; Мандрыкина Л. А., Цявловская Т. Г. Распростране-
ние вольнолюбивых стихов Пушкина Кавериным и Щербининым //Литератур-
ное наследство. М.,1956. Т. 60. Кн. 1. С. 375-392.
228
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
ми и до сих пор не обнародованных»126 . С тех пор, однако, следы
записок П. Н. Каверина в научной литературе не возникали.
♦ * *
К 1830 гг. относятся особенно настойчивые попытки Пушкина
побудить отдельных своих знакомых и друзей к писанию воспоми-
наний о прожитом, увиденном, услышанном.
Выше мы бегло коснулись «мемуарных отношений» Пушкина
с ближайшим своим московским другом П. В. Нащокиным в связи
с вероятным интересом поэта к запискам его знаменитого деда, во-
енного деятеля эпохи «дворцовых переворотов». Теперь вернемся к
этому сюжету, имея в виду уже мемуариста-внука. П. В. Нащокин
— даровитый и оригинальный рассказчик, памятливый на живые
подробности прошлого, много знавший о своем роде, не имел
склонности и развитых навыков к письменным занятиям. В 1830 г.
во время пребывания в Москве Пушкину удалось «разговорить»
П. В. Нащокина, и он записал его припоминания о детстве, матери,
урожденной Нелидовой, об отце Воине Васильевиче, известном
екатерининском генерале, одном из усмирителей пугачевского вос-
стания, о его странном характере, дерзких выходках против
А. В. Суворова, отношениях с Павлом I и т. д. В собраниях сочи-
нений Пушкина эта запись печатается под названием «Записки
П. В. Нащокина, им диктованные в Москве. (1830)». Но Пушкин
хотел получить от него более пространные воспоминания. 2 декабря
1832 г., побывав незадолго до того в Москве и договорившись, ви-
димо, с П. В. Нащокиным о продолжении его мемуарных занятий,
Пушкин пишет ему из Петербурга: «Что твои мемории? Надеюсь;
что ты их не бросишь. Пиши из в виде писем ко мне. Это будет и
мне приятно, и тебе легче. Незаметным образом вырастет том, а
там поглядишь — и другой.» П. В. Нащокин, однако, не спешил и
10 января 1833 г. отвечал: «Мемории не пишу, некогда». Тем не
менее в апреле 1834 г. он сообщает Пушкину, среди прочего, что
все же собирается заняться «мемориями». Как бы то ни было, но в
1835-1836 гг. отчасти он исполнил давнее обещание Пушкину, со-
ставив в форме письма к нему довольно обстоятельный мемуарный
текст (объемом примерно в печатный лист), но это было только на-
чало задуманных им более обширных мемуарных записок, остав-
шихся незаконченными. Они так и начинаются: «Любезный Алек-
126 Щербачее Ю. Н. Приятели Пушкина... С. 193; Исторический вестник. 1890.
№ 1. С. 232-233.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
229
сандр Сергеевич! Потворствуя твоему желанию, я начал писать
свои записки, от самого своего рождения». Он рассказывал здесь о
своем появлении на свет, о впечатлениях детства, воспитании,
предках, деде, об отце, его военной службе, начавшейся при Пет-
ре III и окончившейся при Павле I, о его причудах, домашних за-
нятиях и вообще о старопомещичьем быте конца XVIII — начале
XIX вв. Когда Пушкин в мае 1836 г. снова был в Москве,
П. В. Нащокин показывал ему эти «мемории» и 27 мая, уже по
возвращении в Петербург Пушкин пишет ему: «Я забыл взять с со-
бою твои записки; перешли их, сделай милость, поскорее». Нащо-
кин скопировал (хотя не механически, а с поправками, уточнения-
ми, новыми припоминаниями) чуть меньше половины текста и пе-
реслал рукопись Пушкину, который собирался печатать Записки в
«Современнике» — потому и торопил с их присылкой, но затем от
этого замысла отказался. (Эта рукопись с сокращением и редактор-
ской правкой Пушкина сохранилась и публикуется в собраниях его
сочинений как «Воспоминания П. В. Нащокина с поправками
Пушкина»127 .)
В марте 1832 г. Пушкин побуждает к написанию мемуаров
свою приятельницу А. О. Россет, недавно вышедшую замуж за мо-
лодого дипломата Н. М. Смирнова, — фрейлину императрицы Ма-
рии Федоровны, а после ее смерти в 1829 г., Александры Федо-
ровны, жены Николая I. Она была дочерью выходца из Италии
О. Россети, эмигрировавшего в 1787 г. в Россию, участника русско-
турецкой войны, флигель-адъютанта Г. А. Потемкина, коменданта
порта в Одессе, с основателем которой герцогом Ришелье его свя-
зывали тесные отношения.
По линии матери, Н. И. Лорер, А. Смирнова-Россет, с одной
стороны, была племянницей декабриста Н. И. Лорера, а с другой
— происходила из знатного грузинского рода Цициановых. Жен-
щина редкой начитанности, острого ума и разносторонних интел-
лектуальных интересов, приобщившаяся за шестилетнее пребыва-
ние при дворе к элитарному кругу столичной интеллигенции, дру-
жившая с семьей Карамзина, Вяземским, Жуковским, Гоголем и
другими видными деятелями русской культуры, она обладала не
127 Пушкин. Т. VII. С. 227-232, 602-610; Т. X. С. 423, 427, 583; Рукою Пушкина.
М.;Л.,1935. С. 124-126; Воспоминания Павла Нащокина, написанные в форме
письма к Пушкину А. С. (Публикация Н. Я. Эйдельмана) //Прометей.
М.,1974. Т. 10. С. 275-300.
230
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
только запасом богатых жизненных впечатлений, но и даром сю-
жетно занимательного рассказа.
Пушкин со своей интуицией верно почувствовал в А. Смирно-
вой способность незаурядной мемуаристки. По ее собственному
признанию, «в 1832 г. Александр Сергеевич приходил всякий день
почти ко мне, так же и в день рождения моего принес мне альбом и
сказал: «Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои за-
писки», — и на первом месте написал стихи «В тревоге пестрой и
бесплодной...». Этот альбом сохранился, он озаглавлен Пушкиным
«Исторические записки А. О. С.». Вслед за тем — посвященное
А. Смирновой стихотворение, начинающееся с приведенных выше
строк. При этом Пушкин наметил и некоторую программу будущих
записок. По другому ее свидетельству, даря альбом, Пушкин «сказал,
что я должна писать свои мемуары, и, шутка, писать их вроде Сен-
Симона». Но это значило, подобно знаменитому французскому ари-
стократу-фрондеру, в обличительно-пристрастных тонах осветившему
в своих многотомых мемуарах быт, нравы, политические интриги при
дворе Людовика XIV в конце XVII — начале XVIII в., изобразить в
таком же духе жизнь российского двора 20-30-х гг. XIX в. с ее тай-
ными, закулисными сторонами и т. д. А. Смирнова же, как считал,
видимо, Пушкин, была в этом достаточно осведомлена.
Вот какими хотел он видеть мемуары А. Смирновой, в которой
угадывались ему черты русского Сен-Симона. (Это, кстати, объяс-
няет и то, почему Пушкин озаглавил их «Историческими записка-
ми», а не, например, «Автобиографическими», «Домашними», «Се-
мейными» — эпитеты, которые и он сам, и многие люди той эпохи
обычно применяли к запискам современников об их частной жиз-
ни.) Сразу же скажем, что для любимой фрейлины императрицы и
почитательницы Николая I этот замысел оказался чужд, и в своих
последующих мемуарных занятиях А. Смирнова пошла по другому
пути, хотя в ее записках содержится и немало замечательно инте-
ресных сведений о царской семье и придворной жизни «сен-
симоновского» толка.
Тенденциозно переосмысленное позднее А. Смирновой пуш-
кинское пожелание писать «вроде Сен-Симона» отразилось в тексте
«Баденского романа» — одной из важнейших составных частей ее
«Автобиографических записок» (о них — чуть далее). Оно вложе-
но здесь в уста Н. Д. Киселева, секретаря русского посольства в
Париже, друга и предмета сердечного увлечения А. Смирновой, с
которым у нее в 1836 г. был бурный роман («Баденский роман»
построен в форме их диалога и изобилует сознательными и неволь-
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
231
ными анахронизмами, хронологическими и событийными смеще-
ниями): «Ты должна писать свои мемуары, не заботясь о том, за-
денешь ли кого-нибудь — исключая императора и императрицы, о
них нет вопроса, прежде всего они — твои благодетели и потом они
действительно так совершенны, что, говоря правду, ты скажешь о
них только доброе. Что же касается двора и высшего общества, то
есть самого развращенного, их надобно хлестать и карать; в конце
концов ты, как Сен-Симон, окунешь свое перо в желчь законного
отвращения». В ответ — любопытнейшая деталь — А. Смирнова
отмечает: «Гоголь говорил мне точно также»128 .
Тут надо, однако, иметь в виду, что и до и после 1832 г.
А. Смирнова доверительно делилась с Пушкиным придворными
новостями, секретными политическими известиями, рассказами об
отношениях между членами царской семьи и т. д., которые он за-
носил в свои «Застольные разговоры» и в дневник 1833-1835 гг.
Так, в частности, именно от нее Пушкин узнал о том, что императ-
рица Александра Федоровна «пишет свои записки», и при каких
обстоятельствах Николай I в июле 1826 г. получил в Царском селе
сообщение о казни декабристов.
А. Смирнова не последовала совету Пушкина и в том смысле, что
не заполнила мемуарными записями подаренный ей альбом — впо-
следствии в нем оставляли свои стихотворения, автографы Плетнев,
М. Ю. Лермонтов, Е. П. Ростопчина и др.
Пушкин был, однако, не единственным, кто уговаривал ее вести
записки. В 1840-х гг. ее побуждали к этому Н. В. Гоголь, Ф. И. Тют-
чев, И. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин. Ко второй половине 1840-х гг.
относятся и ее первые попытки набросать свою автобиографию, после
смерти Гоголя она пишет о нем воспоминания, но самый главный ме-
муарный, труд, принесший ей широкую известность и навсегда впи-
савший ее имя в историю литературно-общественной жизни в России,
— упомянутые выше обширные и чрезвычайно сложные по составу
«Автобиографические записки», она создает уже в конце 1870-х — на-
чале 1880-х гт., на склоне лет, тяжело больной, изнуренной жизнен-
ными невзгодами. Немалую роль в том, что А. Смирнова занялась ими
сыграл П. И. Бартенев (он предоставил страницы своего журнала для
публикации материалов ее архива и написанных ею тогда по его же
просьбе «Воспоминаний о Жуковском и Пушкине»). Но не упустим
при этом из виду, что у истоков этого затянувшегося на несколько де-
128 Смирнова-Рос сет А. О. Дневник. Воспоминания. М.,1989. С. 404.
232
Глаза 3. «Я всех вербую писать записки...»
сятилетий мемуарного труда стоял все же Пушкин, и сама А. Смир-
нова хорошо помнила об этом до конца своих дней129 .
* ♦ ♦
Еще одна мемуарная инициатива Пушкина связана с его ки-
шиневским приятелем Н. С. Алексеевым. Участник Отечественной
войны, с 1818 г. чиновник при Наместнике Бессарабской области
А. Н. Бахметеве, затем при генерале И. Н. Инзове, член полузаго-
ворщической масонской ложи «Овидий», близкий к кишиневским
декабристам, Н. С. Алексеев был политическим единомышленником
Пушкина в годы южной ссылки. Ему посвящено несколько стихотво-
рений поэта, «Гаврилиада», у него хранились письма Пушкина к
Липранди, не подлежавшие печати его рукописи, в том числе и пота-
енное историко-политическое сочинение, получившее в литературе
наименование «Заметки по русской истории XVIII века». Впоследст-
вии Алексеев служил при П. Д. Киселеве, своем родственнике, в
Дунайских княжествах, но большой карьеры не сделал, вышел в от-
ставку и поселился в Москве. Хотя после того, как Пушкин «пере-
менил» южную ссылку на северную, их пути разошлись, между ни-
ми продолжались сохраняться добрые отношения и велась, правда,
редко, переписка130 .
23 января 1835 г. Алексеев пишет Пушкину в Петербург. «В
скором времени я обещаю тебе сообщить некоторую часть моих за-
писок, то есть: эпоху Кишиневской жизни; они сами ничтожны, но
с присоединением к твоим, могут представить нечто занимательное,
потому что волею или неволею, но наши имена не раз должны
столкнуться на пути жизни. В заключение напомню тебе о обещан-
ном экземпляре Пугачева с твоей подписью, которую не раз укра-
шали полученные мною от тебя книги»131 .
Следует согласиться с Н. Эйдельманом: вряд ли это — ответ
на некое недошедшее до нас письмо Пушкина. Скорее всего, пись-
му Алексеева от 23 января 1835 г. предшествовала их сравнительно
недавняя встреча132 .
Ориентиром для ее датировки может служить упоминание
Алексеева об обещанном ему экземпляре «Истории Пугачева». Со-
I29 Рукою Пушкина. С. 658-659; Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания.
С. 25, 284, 492, 579-631, 641, 685
130 Пушкин. Письма. М.;Л.,1926. Т. 1. С. 883; ЧерейскийЛ. А. Пушкин и его ок-
ружение. Л.,1988. С. 13-14.
131 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 16 т. 1949. Т. XV. С. 7.
132 Эйдельман Н. Пушкин и декабристы. М.,1979. С. 53-55.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
233
вершенно очевидно, что такое обещание Пушкин мог дать, не рис-
куя попасть в сложное положение в связи с непременным прохож-
дением рукописи «Истории» через царскую цензуру, только после
того, когда вопрос об ее издании был окончательно решен и книга
вот-вот должна была явиться в свет. Основной текст «Истории»
(без «Примечаний» и «Прибавлений», составлявших второй ее
том) получил одобрение Николая I к началу марта 1834 г. В июле
прошла его корректура и к середине августа Пушкин сдал в типо-
графию второй том. (Оба тома вышли из печати в конце декабря
1834 г.). Значит, лишь после того он мог уверенно обещать старин-
ному своему приятелю экземпляр книги о Пугачеве133 . Если Алек-
сеев не приезжал в 1834 г. в Петербург, то их встреча могла состо-
яться в промежуток времени между отъездом Пушкина из Петер-
бурга 16 августа и возвращением туда 18 октября 1834 г. Сначала
он отправился в Полотнянный завод, затем в Болдино, но по доро-
ге несколько дней в сентябре провел в Москве, где, возможно, и
повидался с Алексеевым134 .
Итак, по своей склонности побуждать всякого мало-мальски
интересного человека к записи воспоминаний, Пушкин осенью
1834 г. уговаривает к тому же и Алексеева, который, видимо, охот-
но соглашается. Можно полагать, что дело касалось мемуарного
повествования, охватывавшего его жизненный путь в целом. Алек-
сеев принялся за этот труд и к моменту отправления письма к
Пушкину написал уже ту его часть, в которой освещался, быть мо-
жет, наиболее значительный, бурный и идейно насыщенный период
его биографии — «эпоха Кишиневской жизни», прожитой им со-
вместно с Пушкиным в течение трех лет: с сентября 1820 по июль
1823 гг.135 Это «некоторую часть моих записок» он и собирался в
скором времени доставить ему.
Но самое замечательное в эпистолярном свидетельстве Алексеева,
— это его знакомство с мемуарными замыслами самого Пушкина, при-
ступившего в начале 1830-х гг. к возобновлению своего мемуарно-
автобиографического труда, а точнее говоря, со «Второй программой
записок», датируемой 1833 г., — именно о ней Пушкин мог рассказы-
вать Алексееву. При крайней скудости наших данных о работе Пуш-
кина в 1830-х г. над автобиографическими записками, это свидетельст-
во приобретает особый интерес.
133 Петрунина Н. Н. Вокруг «Истории Пугачева» //Пим. Л.,1969. Т. VI. С. 234-
241.
134 Пушкин. Т. X. С. 510-516.
135 Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, 1799-1826. Л., 1991 (по указателю).
234
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
«Вторая программа» была целиком посвящена той же «эпохе
Кишиневской жизни» и включала в себя пункты, полные неизглади-
мых для Пушкина впечатлений: «Греческая революция», «Каменка»
(имение матери В. Л. Давыдова и Н. Н. Раевского в Киевской губер-
нии — место конспиративных совещаний южных декабристов, куда на
рубеже 1820 и 1821 гг. и в конце 1822 г. он приезжал из Кишинева),
«Орлов», «Ипсиланти», «Липранди»136 . Эти исторические события и
лица должны были войти в автобиографические записки Пушкина, ко-
торые он вел еще в первой половине 1820-х гг., в Кишеневе, и которые
позднее были сожжены. Но он не просто рассказывал Алексееву об
этой «Второй программе записок», а, видимо, дал ему основание ду-
мать, что собирается вскоре заняться ее претворением в связный мему-
арный текст — иначе Алексеев не мог бы писать о «присоединении»
своих, уже фактически составленных, записок к пушкинским. Пушкин
же, по словам исследователя, «не случайно рассказывал о своей затее
(т. е. о «Второй программе» записок —А. Т.) именно Алексееву: этот
близкий когда-то человек <...> был одним из немногих свидетелей тех
старинных историко-мемуарных замыслов 1821-1825 гг., к которым
Пушкин теперь возвратился по-новому»137 . Однако «Вторая програм-
ма записок» не была осуществлена, записки же Алексеева исчезли, но,
как теперь выясняется, не совсем безвозвратно.
П. В. Анненков, собиравший в начале 1850-х гг. материалы
для биографии Пушкина и особо дороживший редкими тогда све-
дениями о периоде южной ссылки, в выпущенную им в 1874 г. кни-
гу «А. С. Пушкин в Александровскую эпоху» включил, иногда без
указания источника, иногда же с глухими ссылками на свидетель-
ства Алексеева, немало ярких и содержательных рассказов о киши-
невской и одесской жизни поэта, о его душевных качествах, об ок-
ружавшей его атмосфере, общении с друзьями и знакомыми, отно-
шениях с И. Н. Инзовым и т. д. Ни в каких других известных ме-
муарах о южной ссылке Пушкина эти рассказы не встречаются. По
обоснованному предположению Н. Эйдельмана, они и представля-
ют собой не что иное, как недошедшие до нас воспоминания Алек-
сеева, который в начале 1850-х гг. был еще жив (он умер в февра-
ле 1854 г. ) и предоставил в распоряжение Анненкова их тексты
или же делился ими в устной форме с «первым пушкинистом»138 .
136 Пушкин. Т. XIII. С. 75; Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. С. 250-
261,329.
137 Эйдельман Н. Пушкин. История и современность в художественном сознании
поэта. М., 1984. С. 306-307.
138 Эйдельман Н. Пушкин и декабристы С. 56-65, 155-156.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
235
В 1836 г. Пушкин склоняет к писанию записок М. С. Щеп-
кина. Актер могучего таланта, великий реформатор сценического
искусства, он был и великим мастером устного рассказа. Пушкин
познакомился с Щепкиным после возвращения из ссылки, встре-
чался с ним у П. В. Нащокина, И. П. Погодина и других москов-
ских друзей, посещал его спектакли, бывал и у него в доме. Вместе
с Нащокиным и Чаадаевым Щепкин способствовал сближению
Пушкина с В. Г. Белинским, и во время пребывания его в Москве в
мае 1836 г. должен был явиться посредником в их переговорах по
поводу приглашения молодого критика к сотрудничеству в «Совре-
меннике». В этот же свой приезд в Москву, примерно в те дни, ко-
гда Пушкин читал нащокинские «мемории», предназначавшиеся
для того же «Современника», он подарил тетрадь Щепкину с над-
писью на первом листе: «М С. Щепкину 17 мая 1836, Москва. За-
писки актера Щепкина», далее следовали и начальные, по мысли
Пушкина, строки будущих записок: «Я родился в Курской губер-
нии Обоянского уезда в селе Красном, что на речке Пенке»139 . Ви-
димо, этот дар был в известной мере следствием предшествующих
уговоров Щепкина, не имевшего особой охоты к работе пером, по-
пробовать свои силы на мемуарном поприще. Мы не знаем, занялся
ли Щепкин тогда же писанием записок. Но в 1846 г. усилия Пуш-
кина продолжил А. И. Герцен, убедивший старого актера записать
что-то из своих воспоминаний для задуманного Белинским журнала в
Петербурге, но последний не состоялся, и отрывок из составленных
для него записок Щепкина появился в первом номере обновленного
(Н. А. Некрасовым и И. И. Панаевым) «Современника» за 1847 г.
Это воодушевило Щепкина, стимулировав его к интенсивной мему-
арной работе, во второй половине 1840-х гг. была, видимо, написана
значительная часть текста записок, к которым он возвращался и в
последующем. При жизни авторе в 1850-х гг. в различных журна-
лах публиковались отрывки из записок, но завершить их Щепкину
не удалось: «побуждения друзей (а позднее и собственное сознание
важности начатого дела)» наталкивались на «природное нераспо-
ложение к письменному труду»140 .
Надо сказать, что пушкинский зачин записок, в котором уга-
дывается неторопливая, почти эпическая интонация, Щепкин бе-
режно сохранил и поначалу именно в таком духе строил описание
139 Рукою Пушкина. С. 639-640.
140 Дврлшн Л. Б. Предисловие //Записки актера Щепкина. М.; Л.,1938. С. 18.
236
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
раннего детства, воспитания, жизни родителей, крепостного быта
и т. д. Однако в дальнейшем от подсказанного Пушкиным жанра
Щепкин постепенно отошел. Тут сказались и условия работы над
записками — он обращался к ним от случая к случаю, под влияни-
ем менявшихся умонастроений, свойств его личности и темперамен-
та. Записки все более обретали черты свободного по форме расска-
за с неожиданно всплывавшими в памяти картинами и подробно-
стями былого, размышлениями на разные темы и т. д. В записках
Щепкин предстает не только собственным биографом, но и нраво-
описателем, памфлетистом, театральным критиком и т. д.141 Тем не
менее, фрагментарный характер и незавершенность записок, отход
автора от предначертанной Пушкиным повествовательной манеры,
— записки Щепкина в целом тяготели скорее к мемуарному син-
кретизму «Былого и дум», нежели к классически ясному, последо-
вательному, соразмерному в разных своих частях повествованию
типа «Семейной хроники» С. Т. Аксакова, — не меняют их оценки
как замечательного памятника русской мемуарно-художественной
прозы и не могут заслонить побуждающую роль в их создании
Пушкина, как и в иных случаях, первым зорко разгадавшего в од-
ном из своих современников яркого и своеобычного мемуариста.
«Как красноречиво выражается в этом поступке, — с восхищением
писал С. Т. Аксаков, — важность интереса, который придавал
Пушкин запискам актера Щепкина»142 .
Видимо, последним, к кому Пушкин обратился с подобной
инициативой, был его друг и доверенное лицо в литературно-изда-
тельских делах П. А. Плетнев — поэт, критик, профессор (а позд-
нее — и ректор) Петербургского университета. 24 февраля 1842 г.
в письме к Я. К. Гроту, выражая надежду, что со временем сможет
заняться своими воспоминаниями, он писал: «Вот пора комментариев
моих на сочинения друзей и пора записок собственной моей жизни.
Последнее мне завещал Пушкин у Обухова моста во время прогулки
за несколько дней до своей смерти. У него было тогда какое-то высо-
корелигиозное настроение. Он говорил со мною о судьбах Промысла,
выше всего ставил в человеке качество благоволения ко всем, видел это
качество во мне, завидовал моей жизни и вытребовал обещание, что я
напишу свои мемуары»143 .
141 Фельдман О. М. Жизнь М. С. Щепкина в документах и воспоминаниях //
М. С. Щепкин. Жизнь и творчество. М.,1984. Т. 1. С. 3, 9.
142 Дерман А. Б. Предисловие. С. 17.
143 Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. СПб.,1896. Т. I. С. 495-496.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
237
Когда же вскоре последовала гибель Пушкина, у потрясенных
и неоправившихся от горя друзей сразу же возникло желание спа-
сти от забвения все то, что они знали и помнили о нем. Более всех
хлопочет об этом И. П. Погодин — ревностный почитатель Пуш-
кина, один из тех, кто особенно остро переживал его трагическую
смерть и кто, как немногие, был озабочен сбережением и публика-
цией его рукописного наследия. Пушкин посвящал Погодина в свои
литературные планы, пытался привлечь его к своим журнально-
публицистическим и историографическим начинаниям, заручиться
его помощью в архивных разысканиях.
4 февраля 1837 г., когда еще гроб с телом Пушкина не был по-
гребен в псковской земле, Погодин, посетивший в тот день
Ф. И. Толстого («американца») и Е. А. Баратынского, отметил в
своем дневнике: «Все говорили о Пушкине и плакали. Все подроб-
ности запишу». Вот это стремление «все записать» пронизывает его
последующие усилия по сохранению памяти о жизненном пути,
творчестве и судьбе Пушкина.
И марта 1837 г., пересылая Вяземскому рукопись стихотворе-
ния «Герой» для публикации в «Современнике», Погодин пишет:
«Хорошо было бы, если бы вы объявили в Современнике желание,
чтобы все имеющие у себя письма Пушкина относились к вам и
присылали бы копии для напечатания. Надо сохранить всякую его
строку. И так мы уже растеряли сколько. Вон что делают в Герма-
нии, — пять лет не наговорятся о Гете. На вас, князь, лежит еще свя-
тая обязанность написать биографию Карамзина. Пушкина вы знали
коротко во все продолжение его поприща. Не откладывайте, спешите.
Всякий должен бы теперь записать хоть для себя, для его памяти, все,
что он знает о Пушкине, все свои наблюдения над ним»144 . «Христа
ради, чтоб все Пушкина важное и неважное было цело. На вас лежит
святая обязанность», — заклинает он Вяземского в апреле того же го-
да145 . В 20-х числах июля Вяземский отвечает Погодину буквально его
же словами: «Хорошо бы собрать по всем рукам письма Пушкина и
каждому из приятелей его написать воспоминания о нем. Время пол-
ной и живоносной биографии еще не настало, но сверстникам его сле-
дует приготовить материалы для будущего соорудите ля»146 .
144 Цявловский М. А. Пушкин по документам погодинского архива //Пушкин и
его современники. Пг.,1916. Вып. XXIII-XXIV. С. 21.
145 Письма М. П. Погодина... С. 34.
146 Литературное наследство. М.,1934. Т. 16-18. С. 723.
238
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
Это была, в сущности, целая программа создания усилиями
небольшой группы друзей и почитателей свода воспоминаний о по-
койном поэте, — подобного тем, в которых сам Пушкин и его лите-
ратурные соратники стремились увековечить память о Карамзине в
1826 г. и о Дельвиге — в 1831 г.
Аналогичный замысел после смерти Пушкина вынашивал и
П. А. Плетнев. В 1838 г. он печатает в «Современнике» объявление
о намерении систематически печатать материалы для его биографии
(в том числе, конечно, и мемуарные). Сам он помещает здесь в том
же году некрологическую статью о Пушкине, наполненную мему-
арными реминисценциями и дававшую его творчеству яркую исто-
рико-литературную оценку147 . Плетнев в течение 20 лет связанный
с Пушкиным узами тесной дружбы, посвященный во все его лите-
ратурные дела, в 1836 г. чуть ли не каждодневно с ним общавший-
ся, хранил о нем в своей памяти множество ценнейших сведений. В
начале 1840 гг. он предполагал для общего труда о литературе сво-
его времени написать и записки о Пушкине. «Так пиши же о Жу-
ковском и Пушкине. В двадцатый раз вызываю тебя писать», —
уговаривал в те годы Плетнева его младший друг Я. К. Грот, про-
фессор русского языка и литературы Гельсинфорского университе-
та, впоследствии академик, известный историк литературы и био-
граф Пушкина, уже тогда копивший о нем материалы. «Чем боль-
ше Жуковский и Пушкин связаны с историей всей новейшей лите-
ратуры, тем нужнее получить о них сочинение человека, так корот-
ко их знавшего, как ты, — тем труд будет важнее. Исполнить его
ты в состоянии», — еще раз убеждал он Плетнева, который наде-
ялся что ему удастся «набросать о них что-нибудь животрепещу-
щее»148. В ноябре 1846 г. его призывает к тому С. П. Шевырев:
«Кто же лучше вас вспомнит Пушкина — чувством и мыслью? До-
кажите всем вашим противникам, что вы лучше, чем кто-нибудь
цените его память». Несколько лет спустя сам Плетнев обращается
с таким же призывам к Жуковскому149 .
В 1840-х гг., когда Погодин стал издавать «Московитянин», с
новой силой вспыхивает его интерес к собиранию воспоминаний о
Пушкине его друзей и сподвижников. Он опасается, что с уходом
их из жизни уйдет в небытие и память о поэте. В 1846 г. Погодин
147 Вацуро В. Э. Пушкин в сознании современников //А. С. Пушкин в воспоми-
наниях современников. В двух томах. М.,1974. Т. 1. С. 37; Плетнев П. Л. Ста-
тьи. Стихотворения. Письма. С. 14, 15, 31-48.
148 Вацуро В. Э. Пушкин в сознании современников. С. 37; Переписка Я. К. Грота
с П. А. Плетневым. Т. III. С. 29, 30, 33.
149 Там же. Т. II. С. 963.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
239
записывает в дневнике: «Надо непременно бы собрать теперь все
подробности, скажу кстати, о жизни, образе мыслей и действий
нашего славного Пушкина, пока живы столько современников, ко-
торые его еще помнят хорошо»150 .
Год спустя, 22 октября 1847 г., когда его журнал, чуть было не
прекративший своего существования, снова несколько ожил, Пого-
дин просит записки о Пушкине у П. Я. Чаадаева: «Москвитянин
возобновляется и смеет ласкать себя надеждою, что вы не лишите
его своего участия. Вчера не успел я передать вам убедительную
просьбу — приготовить для украшения первой книги ваши воспо-
минания о Пушкине. Также, не позволите вы включить ваше имя в
число сотрудников при объявлении!» — На это Чаадаев ответил
учтиво, но не без сарказма: «Не почитаю себя в праве отказаться,
но должен вам напомнить, что имя мое, хотя и мало известное в
литературном мире, считалось по сие время принадлежащим мне-
ниям, не совершенно согласным мнениями Москвитянина». Кон-
кретно о просьбе Погодина Чаадаев писал: «Что касается воспоми-
наний о Пушкине, то не знаю, успею ли с ними сладить вовремя.
Очень знаешь, что об нем сказать, но как быть с тем, что нельзя
сказать? Здоровье мое плохо, но за доброю волею дело не станет».
Отсюда прежде всего следует, что писать записки о Пушкине
Чаадаев начал еще до обращения к нему Погодина, которому об
этом было, конечно, известно. Чаадаев был готов отдать ему свои
воспоминания («доброю волею дело не станет»), но только не был
уверен, успеет ли он закончить их до сдачи в типографию первого
номера «Москвитянина» за 1848 г., куда Погодин и собирался по-
местить его воспоминания. Погодин так и понял Чаадаева, ничуть
не усомнившись в том, что завершение их — вопрос времени. Де-
сять дней спустя он пишет Чаадаеву, обещая без труда провести
записки через цензуру и предлагая свою редакторскую помощь:
«Касательно Воспоминаний о Пушкине я попросил бы вас поло-
житься на мою цензурную опытность, а писать, как скажет вам ва-
ше чувство и память. После я подам вам совет, если будет то угод-
но, что и как изменить должно. Впрочем, уверен заранее, что изме-
нений существенных никаких не понадобиться»151 .
Однако ни в первом номере журнала за 1848 г., ни во всех по-
следующих воспоминаний Чаадаева о Пушкине не появилось.
Можно было бы подумать, что он все-таки решил не иметь дело с
150 Майков Л. Пушкин. СПб.,1899. С. 3.
151 Чаадаев П. Я. Поли. собр. соч. и избранные письма. М.,1991. Т. 2. С. 206-207,
363, 374.
240
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
идейно далеким от него погодинским «Москвитянином» или счел
невозможным подлаживаться к цензурным условиям (когда «не
знаешь», «как быть с тем, чего нельзя сказать»). Но, вероятнее
всего, эти воспоминания просто не были им завершены. Выходя
здесь на наши хронологические рамки, отметим, что факт сущест-
вования начатых, но не доведенных до конца пушкинских воспо-
минаний Чаадаева несколько лет спустя был подтвержден им са-
мим. В июне, сентябре и начале октября 1854 г. в «Московских ве-
домостях» появились первые две главы работы молодого пушкини-
ста и археографа П. И. Бартенева «А. С. Пушкин. Материалы для
его биографии», где в разделе о лицейском периоде Чаадаев не на-
шел упоминаний о себе как об одном из ближайших его друзей.
Уязвленный этим, Чаадаев пишет гневное письмо С. П. Шевыреву:
«Это умышленное забвение отношений моих к Пушкину глубоко
тронуло меня <...> Пушкин гордился моею дружбою <...>, а
г. Бартенев находит, что до этого никому нет дела <...> нельзя же
между тем видеть равнодушно, как современники бесчестно прячут
правду от потомков», и далее просит Шевырева — человека, близ-
ко знавшего Пушкина, — «заступиться за истину и за минувшее
поколение <...> но, — продолжает Чаадаев, — если думаете, что
мне самому должно взяться за покинутое перо, то последую вашему
совету»152 . «Покинутое перо» — нельзя истолковать в данном кон-
тексте иначе, как признание Чаадаева в том, что в свое время он
начал писать мемуарное сочинение о своих отношениях с Пушки-
ным, затем прервал его и вот теперь уже в полемических целях —
готов возобновить работу над ним.
Шевырев решительно отвел от Бартенева подозрения в умыс-
ле, расценив их как недоразумение, вызванное отсутствием у моло-
дого ученого необходимых биографических сведений. Так оно, ско-
рее всего, и было: ведь Чаадаев явился вообще первым из друзей и
знакомых Пушкина, кого — еще в 1850 г. — посетил, будучи сту-
дентом, Бартенев, оставивший в своей автобиографии восторжен-
ный отзыв об этой встрече: «Он был со мною совершенно открове-
нен, и я провел с ним больше 13 часов в беспрерывной беседе о
Пушкине. Ни от кого еще я не слыхал стольких подробностей, и
немудрено: он был ближайший человек к Пушкину»153. Со своей
же стороны Шевырев обрушился на Чаадаева с упреками в том,
что он не удосужился до сих пор предать гласности свои воспоми-
152 Там же. С. 272, 273.
153 Гордин А. М. П. И. Бартенев — биограф Пушкина //Бартенев П. И. О
Пушкине. С. 16.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
241
нания о Пушкине: «Если бы вы, по этому случаю, взяли перо, очи-
нили бы его по-русски, и передали бы нам всю историю сношений
ваших с Пушкиным, — я поблагодарил бы Бартенева за его нелов-
кость и оплошность, которая подала бы повод к такому любопыт-
ному рассказу. А вы даже обязаны это сделать, и биограф Пушки-
на не виноват, что Вы этого не сделали, а виноваты Вы же сами. —
Как таить такие сокровища в своей памяти и не дать об них отчета
современникам? Вот чем хорош Запад: там прошедшее не погибает.
Там нет ржавчины равнодушия <...> Дай Бог <...>, чтоб мы когда-
нибудь прочли ваши записки или по крайней мере записку о вашей
дружбе с Пушкиным».
И. В. Киреевский, к которому Чаадаев одновременно обратился
с той же жалобой на Бартенева, подобно Шевыреву, напомнил ему,
что обязанность «спасти жизнь Пушкина от забвения» лежит не на
людях, не знавших его лично, а в первую очередь «на его друзьях. И
чем больше он любил их, тем принудительнее эта обязанность»154 .
Последовал ли Чаадаев этим советам или нет, но вопрос о его
воспоминаниях о Пушкине больше не возникал в литературно-жур-
нальной среде, — они то ли затерялись, то ли были вовсе утраче-
ны, во всяком случае, ни биографам великого мыслителя, ни пуш-
кинистам их дальнейшая судьба осталась неизвестной (если не счи-
тать записанных позднее Д. Н. Свербеевым и М. И. Жихаревым
рассказов оскорбленного бартеневским умолчанием Чаадаева о сво-
их отношениях с Пушкиным155 ).
Возвращаясь во вторую половину 1830-1840-х гг., надо ска-
зать, что вряд ли намерение Погодина и Вяземского побудить всех
приятелей и знакомых Пушкина записать о нем воспоминания хоть
в какой-либо мере тогда осуществилось — на этот счет нет никаких
документальных свидетельств. Что же до тех, кто инициировал эту
идею и призывал друг друга написать о Пушкине связные мемуар-
ные повествования, то ни Вяземский, ни Погодин, ни Плетнев, ни
Шевырев этого тоже не сделали. Дошедшие же до нас их мемуар-
ные тексты на пушкинскую тему, иногда чрезвычайно ценные, —
это гораздо более поздние записи разрозненных припоминаний и
рассказов, выдержки из дневников, отрывки из историко-литера-
турных и биографических статей и т. д. Сколько-нибудь целостных
мемуаров о Пушкине не оставил после себя и Жуковский. Единст-
венно, кто из литераторов пушкинского круга написал о нем тогда
воспоминания, был В. И. Даль. Правда, познакомившись с Пуш-
154 Чаадаев П. Я. Поли. собр. соч. Т. 2. С. 519-521.
155 Вацуро В. Э. Пушкин в сознании современников. С. 40.
242
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
киным только в начале 1830-х гг., он ограничил их главным обра-
зом его пребыванием в Оренбурге осенью 1833 г. Неслучайно, ви-
димо, эти воспоминания, составленные примерно около 1840 г.,
Даль завершил столь часто повторявшимся в первое время после
смерти Пушкина среди его друзей и почитателей призывом, зву-
чавшим уже почти как рефрен: «Пусть бы всякий сносил в склад-
чину все, что знает не только о Пушкине, но и о других замеча-
тельных мужах наших»156 .
Выяснение причин, по которым эти многочисленные попытки
литераторов пушкинского круга не увенчались успехом, не входит
в нашу задачу. Интересные соображения на этот счет высказаны во
вступительной статье В. Э. Вацуро к двухтомной антологии воспо-
минаний современников о Пушкине. Вацуро связывает этот фено-
мен, в частности, с тем, что сама «литература 1820-1830-х гг.» во-
шла «в фазу медленного угасания», а «прежний пушкинский круг»
с тяготевшими к нему литераторами и учеными «уходил с истори-
ческой авансцены», вытесняясь писателями, критиками, публици-
стами, журналистами новой, разночинной генерации. При всей
справедливости и важности этих объяснений следовало бы принять
во внимание и ряд других обстоятельств, в том числе фактор хро-
нологической дистанции как неприменной предпосылки становле-
ния любой мемуарной традиции. Для появления подлинно мемуар-
ных произведений надо было, чтобы актуально-животрепещущий,
остро современный характер восприятия событий сменился отчет-
ливо выраженным ретроспективным, чтобы улеглись страсти и на-
чал формировать исторический взгляд на объект воспоминаний.
Как бы то ни было, но в первое десятилетие после смерти
Пушкина еще не наступило время для пушкинской мемуаристики
— она складывается лишь с 1850-х гг., когда параллельно с тем —
и это очень существенно — на арену общественной жизни выступа-
ет и новое историко-литературное поколение выходцев из дворян-
ской среды, еще не исчерпавшей своих созидательно-культурных
потенций. А это новое поколение историков и литераторов, пред-
ставленное прежде всего именами первых биографов Пушкина
П. В. Анненкова и П. И. Бартенева, осознавало себя продолжате-
лем традиций пушкинского круга. По верному замечанию Вацуро
оба они «принадлежали к тому поколению биографов, которые
придавали большее значение устному преданию»157 .
156 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В двух томах. Т. 2. С. 226.
157 Вацуро В. Э. Указ. соч. С. 39.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
243
Должно подчеркнуть, что только благодаря Анненкову и Бар-
теневу, в связи с подготовкой к изданию сочинений Пушкина и
биографических трудов о нем, развернулись с начала 1850-х гг. на
протяжении двух-трех десятилетий масштабные усилия по собира-
нию воспоминаний еще живших тогда современников поэта, давшие
толчок к собирательской деятельности в этой области и других уче-
ных и литераторов того же и следующего за ним поколений, на-
пример, Я. К. Грота, М. Н. Лонгинова, И. И. Семевского. В ре-
зультате этих усилий первых биографов Пушкина по побуждению
к мемуаротворчеству его родных, друзей, знакомых, по записи их
устных мемуарных рассказов и сложился основной фонд пушкин-
ской мемуаристики, которым располагает сегодня наука. Несо-
мненно, его неотъемлемой частью являются и вызванные к жизни
выходом из печати трудов Анненкова и Бартенева многочисленные
мемуарные отклики на них, порою и весьма крупные по размерам,
образующие совокупностью своих полемических замечаний, ис-
правлений, уточнений, дополнений, справок новый (для того вре-
мени) ценнейший слой пушкинских воспоминаний.
Без всего фонда этих воспоминаний, которые не будь тогда за-
писаны, безвозвратно исчезли бы из культурного обихода, вообще
невозможно представить современный уровень познаний в области
биографии, творчества, литературно-общественных отношений
Пушкина, да и в его эпохе в целом.
Важно, наконец, понимать, что по методам и размаху мобилиза-
ции мемуарного материала Анненков и Бартенев и их последователи в
середине XIX в. шли по тому же пути, который еще в 1820-1830-х гг.
проложили сам Пушкин и Вяземский, побуждая современников к ак-
тивному мемуаротворчеству, — первые биографы поэта и в данном от-
ношении выступали как продолжатели их традиций.
♦ ♦ *
В один год с Пушкиным умер 77-летний И. И. Дмитриев — 3
октября 1837 г. Его кончина была сразу же осознана как невоспол-
нимая потеря для национальной культуры. Уже 4 октября 1837 г.
А. Я. Булгаков писал брату Константину в Петербург: «В Москве
как будто не станет Ивана Великого, Кузнецкого моста или Арбат-
ских ворот — так велика привычка видеть Дмитриева в древней
столице. Это одна из наших достопримечательностей»158 . Особенно
158 Известия ОРЯС. 1901. № 4. С. 244.
244
Глава 3, «Я всех вербую писать записки...»
тяжко отозвалась его смерть на литераторах пушкинского круга.
Плетнев, откликаясь на нее, заметил: «он был еще между нами жи-
вой памятник прекрасного века, с которого мы начинаем новую
нашу литературу»159 .
Позднее Вяземский вспоминал, что, получив в Петербурге из-
вестие о кончине Дмитриева, писал московским друзьям: «Со смер-
тью Дмитриева мы как будто во второй раз теряем и погребаем Ка-
рамзина. Пока он был жив, и образ друга нам присущей. Со смер-
тью Дмитриева и предания о Карамзине пресеклись*160 . В уходе
из жизни Дмитриева Вяземский, как видим, остро почувствовал уг-
розу культурной преемственности и, пожалуй, впервые ощутил с такой
силой неотвратимость смены литературно-общественных поколений.
«Смерть его меня ужасно поразила <...>, — писал Вяземский Жуков-
скому 3 ноября 1837 г. — Смерть старика, особенно такого, пока
жизнь его на виду, поражает как-то еще более смерти юноши <...>
Утрата его оставляет ужасную пустоту. Да, брат, держись. Ты один
остаешься у нас из стаи той высокой, которая к Олимпу шла! Теперь
пошла другая стая. Что ни говори, а я правду сказал, что эпоха Ка-
рамзина и Дмитриева сменяется эпохою Булгарина и Сенковского, что
Поляки в Кремле»161 .
Вполне понимали это и московские друзья скончавшегося по-
эта. Не прошло и нескольких дней после погребения Дмитриева,
как они возбудили вопрос об увековечении памяти о нем, и, по
словам К. Я. Грота, о «сохранении для потомства возможно пол-
ных сведений о его жизни». С этой целью 15 октября 1837 г.
Н. Д. Иванчин-Писарев обращается к Вяземскому: «Священным
долгом поставляю лишь сказать вам, что покойный часто говаривал
мне, что он вам завещает написать его биографию. Положите этот
чистый ладан на жертвенник отечества». Тут же Иванчин-Писарев
упоминает о «Записках» И. И. Дмитриева, хранящихся у его пле-
мянника М. А. Дмитриева, которые, безусловно, следует напеча-
тать, и снова возвращается к его посмертной воле: «Биография не
повредит изданию самих Записок. Вы уже достойно говорили о
Державине (напоминание о некрологическом очерке Вяземского «О
Державине» 1816 г. — А. Г): вы изобразите и его совместни-
ка»162 . Факт такого завещания Дмитриева уже сам по себе доста-
точно важен как показатель живой, личной связи в процессе пере-
159 Там же. С. 230.
160 Вяземский. ПСС. Т. VII. С. 134 (курсив мой —А. Т ).
161 РА. 1900. № 3. С. 381.
162 Известия ОРЯС. 1901. № 4. С. 236, 238-250.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
245
дачи исторической памяти от старшей генерации дворянских лите-
раторов к младшей, которую в данном случае и олицетворял собой
Вяземский.
Он и сам был полон планов запечатлеть облик Дмитриева в
мемуарно-биографическом повествовании. 3 ноября 1837 г., воз-
можно под влиянием призывов Иванчина-Писарева, он сообщает
Жуковскому «Я собираюсь написать о Дмитриеве. Как мне больно,
что я не записывал всех разговоров его самого. Это были бы живые
комментарии к Запискам его, которые писаны чистосердечно, но не
откровенно*. Отчасти восполнению этого пробела должны были,
видимо, служить биографические материалы о Дмитриеве, которые
обязались доставить его московские почитатели: «Я получил пись-
мо от Иванчина-Писарева, который обещается прислать мне выпис-
ки из писем к нему Дмитриева. По части литературы Русской в
этой переписке должно быть много любопытного. Дмитриев был
очень ласково к нему расположен»163. Кроме того, Иванчин-Писа-
рев прислал Вяземскому свои мемуарные наброски о покойном по-
эте, в свое время напечатанные164 . Иванчин-Писарев был не просто
близким к Дмитриеву человеком, но его единомышленником и до-
веренным лицом, и не раз выполнял литературно-журнальные по-
ручения старого поэта, предпочитавшего оставаться в тени. Так, по
настоянию Дмитриева Иванчин-Писарев написал едва ли не первую
в России книгу, посвященную памяти Карамзина: «Дух Карамзина
или избранные мысли и чувствования сего писателя» и изданную в
двух частях в Москве в 1827 г. Именно Дмитриев побудил его по-
сле смерти В. В. Измайлова написать, как уже отмечалось выше,
мемуарной некролог о нем для «Литературной газеты».
Свидетельством серьезности мемуарно-биографических наме-
рений Вяземского является сохранившаяся в его архиве папка с
письмами и документами Дмитриева: «Бумаги, относящиеся к его
смерти и биографии». Однако в ближайшие 30 лет Вяземский ме-
муаров о Дмитриеве так и не написал. Только в 1866 г., по случаю
выхода в свет записок Дмитриева «Взгляд на мою жизнь», издан-
ных, как уже указывалось при его же деятельном содействии, Вязем-
ский набросал о Дмитриеве несколько заметок и припоминаний165 .
Вместе с тем, еще осенью 1837 г. Вяземский был озабочен тем,
чтобы люди из окружения Дмитриева, более всего осведомленные о
его частной жизни и быте, оставили бы свои воспоминания. Прежде
163 РА. 1900. № 3. С. 382.
164 Известия ОРЯС. 1901. № 4. С. 253-260.
165 Там же. С. 232; Вяземский. ПСС. Т. VII. С. 158-167.
246
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
всего он делает то, что среди дворянских литераторов его эпохи было
вообще не принято: организует через своего поверенного в делах
Д. Муромцева запись воспоминаний о последних днях жизни Дмит-
риева его слуги, выходца из крепостных, Николая. (Столь неординар-
ным шагом Вяземский опередил несколько время — первые записи
устных воспоминаний людей из простонародья, в частности, крестьян,
появляются в России не ранее 1860-1870-х гг.). Муромцев прислал
Вяземскому «Об смерти Ивана Ивановича Д. сведение, отобранное от
его камердинера Николая, записанное сыном моим». Это «сведение»
под названием «Показание со слов камердинера Николая» также было
опубликовано166 .
Вяземский разыскал еще одну примечательную фигуру из ок-
ружения Дмитриева. В начале октября 1827 г. он пишет
В. Ф. Одоевскому в Москву: «не знаете ли, как прозывается мос-
ковский доктор Иовский, некогда издававший медицинский жур-
нал, и приятель Ив. Ив. Он был и при смерти его, и мне хочется
потребовать от него подробностей»167 . Речь шла об известном в
Москве враче и ученом, докторе медицины и профессоре фармако-
логии А. А. Иовском. Получив от Вяземского письменный запрос,
он отвечал 26 апреля 1837 г.: «Уважая ваш вызов, вот вам горест-
ный ответ; двенадцать лет самой чистой, истинно душевной прияз-
ни ко мне отозвались для меня в последние дни жизни Ивана Ива-
новича» — и далее следовал обстоятельный рассказ об этих «по-
следних днях» и смерти Дмитриева168 .
Но Вяземский этим не удовольствовался. Воспользовавшись
пребыванием в это время в Москве Жуковского, сопровождавшего
в поездке по России наследника-цесаревича, он пишет ему 3 сен-
тября 1837 г.: «отыщи в Москве доктора Иовского (узнаешь о нем
в доме Ивана Ивановича), он был очень близкий ему человек,
Дмитриев любил и уважал его и часто с ним бывал <...> Спроси
Иовского, не вел ли он журнала и не записывал ли он слышанное
от Дмитриева?» 169 .
Этим дело, однако, не кончилось. В октябре 1844 г. Вяземский
снова обратился к Иовскому с просьбой прислать свои воспомина-
ния. Результатом этого обращения явился целый комплекс замеча-
тельно интересных мемуарных текстов. Он представляет собой два
письма Иовского Вяземскому от 8 и 28 ноября 1844 г. с простран-
166 Известия ОРЯС. 1901. № 4. С. 266-268.
167 Из собр. автографов. С. 83.
168 Известия ОРЯС. 1901. № 4. С. 261-265.
169 РА. 1900. № 3. С. 382.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
247
ними воспоминаниями о встречах с Дмитриевым, о его разносто-
ронних житейских связях, бытовом укладе жизни, его пристрасти-
ях, привычках, вкусах и т. д. и два самостоятельных мемуарных
очерка, датируемых, по препроводительному письму, январем
1845 г. «Домашний быт И. И. Дмитриева» и «Министерство
И. И. Дмитриева». Этот комплекс мемуарных текстов, обнаружен-
ный С. И. Пановым в архиве Вяземского, достоин скорейшей пуб-
ликации170 .
И в завершение — еще один пример настойчивых усилий Вя-
земского по разысканию воспоминаний о своих современниках.
В его окружении трудно было бы не заметить колоритную фи-
гуру П. Б. Козловского (1783-1840) — князя, выходца из старин-
ного аристократического рода, литератора, ученого, общественного
деятеля. Начав в 1800 г. службу в Московском архиве Коллегии
иностранных дел (здесь он завязал тесную дружбу с братьями А. и
Н. Тургеневыми, А. Я. Булгаковым, Блудовым), Козловский со-
вершил затем удачливую дипломатическую карьеру: в 1803-1811 —
сотрудник русской миссии в Сардинии, в 1812-1818 гг. — чрезвы-
чайный посланник там же, в 1818-1820 — занимал тот же пост при
Вюртембергском и Баденском дворах, в 1814-1815 гг. участвовал в
Венском конгрессе. В 1827 г. он вышел в отставку, жил за грани-
цей, в 1835 г. вернулся в Россию, с 1836 по 1840 г. состоял чинов-
ником по особым поручениям при царском наместнике в Польше
И. Ф. Паскевиче. Незаурядный дипломат, тонко разбиравшийся в
политической конъюнктуре, приверженец либерально-конституци-
онных институтов, противник крепостничества, видевший в родови-
той аристократии преграду для деспотических поползновений само-
державия, Козловский еще в начале века принял католичество и по
всему складу своих духовных устремлений был близок к историо-
софским и социальным воззрениям П. Я. Чаадаева, не случайно
снискав репутацию интеллектуально независимого европеиста-кос-
мополита. Один из умнейших и образованнейших людей своего
времени, блистательный рассказчик, мастер живой, импровизиро-
ванной речи, завораживавший своими разговорами окружающих,
он привлекал к себе самых разных людей и, подобно А. Тургеневу,
был знакомцем и собеседником многих европейских знаменитостей,
в том числе писателей (Байрона, Гейне, г-жи де Сталь, Шатобриа-
170 РГАЛИ. Ф. 195. On 1. Д. 1966. Л. 5-14 об.; Д. 1187а. Л. 1-14 об.
248
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
на, Бальзака), государственных мужей (Талейрана, Меттерниха,
Каннинга, де Местра, Баранта) и даже венценосцев. С Вяземским
Козловский познакомился в 1834 г. Жуковский еще в 1832 г. соби-
рался привлечь его к участию в проектируемом журнале. Пушкин в
конце 1835 г. пригласил его к сотрудничеству в «Современнике»,
где Козловский в 1836-1837 гг. опубликовал ряд своих блестящих
научно-популярных статей, проникнутых просветительским пафо-
сом, из области математики и технических наук. Пушкин проявлял
большой интерес к неординарной личности Козловского и его крас-
норечивым рассказам на исторические, политические и литературные
темы. Он высоко ценил его синкретическое дарование и в одном из
писем заметил, что «Козловский стал бы моим провидением, если бы
решительно захотел сделаться литератором». Козловский, действи-
тельно, оставил после себя ценное литературное наследство, в значи-
тельной части пока неопубликованное, в том числе работы историо-
софского и публицистического порядка171 .
После смерти Козловского в октябре 1840 г. Вяземский посвя-
щает ему некролог со своими личными припоминаниями172 . Он
явился лишь началом многолетних усилий по увековечению его па-
мяти. 13 июня 1841 г. Вяземский просит А. Тургенева, бывшего то-
гда в Париже: «Сделай одолжение, отыщи секретаря Козловского.
Ты мне намекаешь на разные анекдоты о Козловском и ничего не
договариваешь. Из намека что же я сделаю?»173 . «Секретарь Коз-
ловского» — это К. Ф. Штюбер, уроженец Швейцарии, состояв-
ший при нем последние пятнадцать лет его жизни, а после его
смерти служивший в русском консульстве в Париже. Преданный
помощник, он продолжал заниматься делами Козловского и после
его смерти174 . 26 июня Вяземский, как бы вдогонку, снова обраща-
ется к А. Тургеневу: «Не забывай Штубера и Козловского. Мне эти
материалы очень нужны. Авось примусь писать. Меня только и тя-
нут к себе мертвые. С ними я еще как-то жив, с вами я совершенно
мертв»175. Совершенно очевидно, что Вяземский задумал тогда
большой мемуарно-биографический труд о Козловском. 8 июля
Струве Г. Русский европеец. Сан-Франциско, 1950; Френкель В. Я. П. Б. Коз-
ловский. 1783-1840. Л.,1978; Мильчина В. А., ОсповатА.Л. Козловский П. Б.
//Русские писатели. 1800-1917. Биографический словарь. М.,1994. Т. 3. С. 9-
10.
172 Вяземский. ПСС. Т. II. С. 285-299.
173 ОА. Т. IV. С. 138.
174 Френкель В. Я. П. Б. Козловский. С. 48; А. де Кюстин. Россия в 1839 году. В
двух томах. М.,1996. Т. I. С. 430-431.
175 Френкель В. Я. П. Б. Козловский. С. 111.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
249
А. Тургенев отвечает: «Секретарь Козловского в день отъезда сво-
его был у меня; я упрашивал его написать на бумаге все, что знает
о Козловском, но он дал честное слово с дороги прислать полную
записку и через четыре недели возвратиться: ничего не прислал и
не возвратился, по крайней мере — не являлся. Пошлю справиться
на его квартиру и, если отыщу, принужу его написать свои воспо-
минания и все доставлю». А. Тургеневу не удалось тогда
«принудить» Штюбера написать воспоминания о Козловском, о
своем отказе он некоторое время спустя известил Тургенева пись-
мом. На том тогда дело и оборвалось176 .
Но 27 лет спустя Вяземский опять обращается к памяти о Коз-
ловском и в 1868 г. снова пишет о нем статью, на сей раз уже собст-
венно мемуарное сочинение с яркой характеристикой его выдающего-
ся интеллектуального облика и с откровенным признанием тщетности
своих надежд получить о нем свежие материалы: «Письменные ис-
точники, документы о князе Козловском очень недостаточны и ред-
ки. Как я ни заботился об их отыскании даже у людей наиболее к
нему приближенных, но поиски мои остались без успеха»177 .
Тем не менее, в конце того же гола он письменно запрашивает
у еще здравствующих во Франции знакомых Козловского воспоми-
нания о нем и, главное, разыскивает через своих парижских друзей
Штюбера. На этот раз его запросы получили непосредственный от-
клик: от разных лиц стали поступать всякого рода сведения о Коз-
ловском, а от Штюбера пришло, наконец, два письма с подробно-
стями о его биографии и литературной деятельности. Собранный
таким образом мемуарный в большей своей части материал о Коз-
ловском Вяземский предполагал использовать в своем труде о нем,
однако, сил, видимо, не хватало и еще за 7 лет до смерти он оста-
вил этот замысел. В сохранившейся в его архиве папке с указан-
ными материалами находится и его завещание, датированное 29
сентября 1871 г. «Если кто, после смерти моей, захочет воспользо-
ваться материалами, большим и настойчивым трудом мною собран-
ными, для составления биографического очерка кн. Козловского, —
прошу и советую издать по возможности все сырьем, что найдется в
моих бумагах из написанного мною и сообщенного мне другими
лицами (из этого, естественно, исключались две упомянутые выше
статьи, включенные самим Вяземским в Полное собрание своих со-
чинений — А. Т.) <...> Невыразимо грустно мне, что не удалось
мне и не удастся самому посвятить сей труд памяти любезного
176 ОА. Т. IV. С. 141-142.
177 Вяземский. ПСС. Т. VII. С. 231-257.
250
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
Козловского — грустно пережить себя <...>»178 . Нам остается
только заметить, что по сию пору это завещание остается невыпол-
ненным.
Попытаемся теперь кратко заключить сказанное. Мы стреми-
лись по возможности полно охватить усилия литераторов пушкин-
ского круга по побуждению современников к мемуаротворчеству.
Правда, за пределами нашего специального рассмотрения ос-
талась такая сфера этих усилий, как записи всякого рода устных
мемуарных рассказов. Отчасти это оправдано тем, что по данному
вопросу в последнее время появился ряд содержательных работ, к
которым мы можем отослать читателя. Существенно только напом-
нить, что именно в первой половине XIX в. культ устного мемуар-
ного предания (в широком значении этого понятия, включая и как
его разновидность литературно-исторический анекдот со всем его
жанрово-стилистическим своеобразием) получает заметное распро-
странение в дворянской культурной среде, а целенаправленные за-
писи этих рассказов становятся непременной чертой литературного
обихода. Пушкин и Вяземский и здесь сыграли, как можно было
видеть из сказанного, приоритетную роль. Достаточно вспомнить
записи Пушкиным исторических рассказов Н. К. Загряжской и
«Застольных разговоров» многих своих современников («Table
talk») или «Записные книжки» Вяземского с целым массивом за-
писей такого же типа рассказов, слухов, анекдотов о примечатель-
ных исторических личностях, о забавно-поучительных и остросю-
жетных эпизодах быстро уходящей с прошлое жизни. С первых же
десятилетий XIX в. начинают складываться крупные циклы запи-
сей таких рассказов, закреплявших в национальной памяти своего
рода устный мемуарный эпос эпохи. В их числе можно назвать,
например, своды записей, посвященных А. П. Ермолову (Д. В. Да-
выдова, М. П. Погодина, Н. П. Ермолова), И. И. Дмитриеву
(П. А. Вяземского, М. А. Дмитриева, А. И. Михайловского-Дани-
левского и др ), А. Н. Голицыну (Ю. Н. Бартенева, В. А. Жуков-
ского, Н. С. Голицына), Д. Е. Цицианову (А. О. Смирновой-Россет
и др.), временам Екатерины II (А. С. Шишкова и др.). Не про-
должая перечень подобных записей, следует лишь подчеркнуть, что
178 Френкель В. Я. П. Б. Козловский С. 111. Некоторые из указанных выше све-
дений сообщены В. А. Мильчиной.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
251
без них трудно представить себе русскую мемуарную культуру
XIX в.179
После той небольшой оговорки вернемся к предмету нашего
заключения. Мы видели, что импульс, данный мемуаротворческим
усилиям литераторов пушкинского круга в 1820-х гг., продолжал
действовать еще примерно полтора десятилетия. На протяжении же
всего этого более чем 30-летнего периода, за немногими исключе-
ниями, каждый год был отмечен документально зафиксированными
их инициативами в деле приобщения современников к писанию
дневников и мемуаров. Прежде всего, конечно, это сами Пушкин и
Вяземский — им, безусловно, принадлежит тут ведущее место, Вя-
земскому, быть может, даже в большей степени, чем Пушкину, ак-
тивность которого в этом отношении, приходящаяся в основном на
1830-е гг., была оборвана его трагической смертью в начале 1837 г.
Вяземский же, в силу того, что он раньше вступил на обществен-
ную и профессионально-литературную арену как критик, публи-
цист, историк литературы, уже с начала 1820-х гг. выступает в ро-
ли инициатора важных мемуарных начинаний и с энергией и не-
утомимостью играет эту роль в течение всей первой половины
XIX в. Из примерно 50 обращений литераторов пушкинского круга
к современникам с призывами вести мемуарно-дневниковые записки
за 1820 — начало 1850-х гг. с именем Пушкина и Вяземского свя-
зано более 30 таких обращений, причем на долю последнего прихо-
дится не менее 20. Что же до остальных литераторов пушкинского
круга, то нельзя не отметить относительно большую активность
И. И. Дмитриева, Жуковского и А. Тургенева.
Среди тех, кто вместе с Пушкиным и Вяземским выступал на
этом поприще, мы видим и некоторых лиц, весьма далеких по сво-
им идейным воззрениям от пушкинского круга, придерживавшихся
консервативных общественных позиций, как скажем, А. Я. Булга-
ков или М. П. Погодин. Их участие в деле приобщения современ-
ников к мемуаротворчеству вызывалось его общекультурным зна-
чением, общими их с пушкинским кругом историческими интереса-
ми и, понятно тесными личными отношениями. (А. Я. Булгакова —
с Вяземским, Жуковским, А. Тургеневым, М. П. Погодина — с
Пушкиным).
179 Курганов Е. Литературный анекдот пушкинской эпохи. 1995; Тартаковский /.
С. 57-64; Левкович. С. 108-110; Иезуитова Р. В. Жуковский и его время.
С. 252-263; Шишков А. С. Достопамятные сказания об Императрице Екатерине
Великой //Река времен. М.,1996. Кн. 5. С. 20-56.
252
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
В побуждении современников к ведению мемуарно-дневнико-
вых записей с наибольшей силой и последовательностью вырази-
лось стремление Пушкина, Вяземского и их литературных соратни-
ков сохранить историческую память общества, но надо при этом
иметь в виду, что оно составляло лишь одно из направлений их
многообразной культурно-просветительской деятельности в области
«мемуарной словесности»; к сказанному можно добавить разыска-
ние и собирание прежде созданных мемуарных произведений, по-
пытки их издания (особенно важна здесь, как увидим далее, пуб-
ликация в пушкинском «Современнике» в 1836 г. ряда военно-исто-
рических записок по эпохе 1812 г.), популяризация их в печати и
потаенное распространение в списках.
Следует также учитывать, что представленные выше данные не
исчерпывают всех усилий Пушкина, Вяземского и их последовате-
лей по приобщению современников к мемуаротворчеству. Некото-
рые из них мы вообще не рассматривали, например, едва ли не
первый в жизни Пушкина опыт такого рода — его наставление ли-
цейскому товарищу Ф. Ф. Матюшкину, отправлявшемуся летом
1817 г. в кругосветное путешествие с известным мореплавателем
В. М. Головниным, по поводу того, как вести походный «Жур-
нал». Матюшкин, действительно, его составлял, «как говорит пре-
дание, по совету и плану Пушкина», — это отмечал еще
Я. К. Грот. Текст «Журнала» был обнаружен писателем и истори-
ком Ю. В. Давыдовым в собрании П. Я. Дашкова к Пушкинском
доме. П. В. Анненков, встречавшийся в 1850-х гг. с Матюшкиным,
так передавал его рассказ об этом эпизоде: «Пушкин долго изъяс-
нял ему настоящую манеру записок, предостерегая от излишнего
разбора впечатлений и советуя только не забывать всех подробно-
стей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и ха-
рактерных особенностей природы»180 . У Пушкина, таким образом,
уже по выходе из Лицея вполне сложились представления о «нас-
тоящей манере записок», главное достоинство которых он видел в
точном и беспристрастном описании «подробностей» реальной ис-
торической жизни, и позднее он следовал этой «манере», и давая
советы другим современникам вести записки, и редактируя их ме-
муары, и в собственном мемуарном творчестве.
Не касались мы в этом отношении и истории создания знаме-
нитой автобиографической трилогии С. Т. Аксакова, возникшей с
180 Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. СПб.,1855. С. 165;
Летопись жизни и творчества Пушкина. 1799-1826, С. 139; Давыдов Ю. В. В
морях и странствиях. М.,1956. С. 19, 28, 204.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
253
1840-х гг. под сильным влиянием Н. В. Гоголя, роль которого в
обращении его к писательской деятельности в области мемуаристи-
ки вообще была чрезвычайно велика. Разумеется, этот важный сю-
жет заслуживает отдельного рассмотрения181 .
Можно предположить, что некоторые из мемуарных усилий
литераторов пушкинского круга остаются нам пока вовсе неизвест-
ными. и лишь введение в научный оборот еще неизданных мате-
риалов из их архивов (например, дневников и переписки бр.
А. И. и Н. И. Тургеневых, переписки Вяземского и Жуковского,
мемуарного наследия и переписки А. Я. Булгакова и т. д.) могло
бы пролить в этом отношении новый свет.
Естественно, что их мемуарные проекты в первую очередь ини-
циировались смертью известных писателей, военных, дипломатов
(Н. М. Карамзина. А. Я. Италинского, Н. Н. Раевского, А. А. Дель-
вига самого Пушкина, И. И. Дмитриева, П. Б. Козловского) и заин-
тересованностью в письменном закреплении воспоминаний об уже
давно умерших исторических лицах (Я. И. Булгакова). Столь же ес-
тественны были их побуждающие усилия к созданию мемуарно-авто-
биографических повествований тех, кто достиг преклонных лет, уже
совершил свое поприще и кто имел за своими плечами богатейший
опыт государственной деятельности и участия в литературном дви-
жении второй половины XVIII — первой четверти XIX в.
(И. И. Дмитриев, Ф. В. Ростопчин, П. Н. Каверин, А. Н. Голицын,
В. А. Жуковский, И. М. Муравьев-Апостол, А. П. Ермолов).
Но с точки зрения остроты понимания литераторами пушкин-
ского круга необходимости запечатлеть недавно минувшее и ухо-
дящую на глазах в прошлое современность наибольший интерес
представляют их обращения к людям среднего возраста и одного с
ними поколения (примерно от 40 до 50 лет), находившихся тогда в
расцвете своих сил (например, к А. И. Тургеневу, М. С. Щепкину,
П. А. Плетневу).
Еще большего в этом отношении внимания заслуживают ин-
тенсивные усилия Пушкина подвигнуть на ведение мемуарно-авто-
биографических записок и дневников своих сверстников и даже
младших современников — 18-летнего Ф. Ф. Матюшкина, 23-
летнюю А. О. Смирнову-Россет, 29-летнего П. В. Нащокина. Дей-
ствуя таким образом, Пушкин понимал, что им всем уже было что
вспомнить и что рассказать о своих предках, семье, своей социаль-
181 Гоголь Н. В. Поли. собр. соч. И.,1952. Т. XIII. С. 376, 526; Т. X. С. 200; Ма-
шинский С. И. С. Т. Аксаков //Аксаков С. Т. Собр. соч. М.,1966. Т. 1.
С. 34-35.
254
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
ной среде, примечательных событиях эпохи, о собственной жизни.
Если же учесть, что сам Пушкин начал вести автобиографические
записки в возрасте всего 22 лет, то эти усилия предстанут перед
нами не стечением случайных обстоятельств, а последовательным
осуществлением установки на раннее пробуждение исторического
самосознания личности. В XVIII в. случаи приступа к созданию ав-
тобиографического жизнеописания в столь молодом возрасте, ко-
гда, казалось бы, и вспоминать-то еще не о чем, были крайне ред-
ки, единственный в данном плане прецедент связан с И. М. Долго-
руковым, начавшим писать «Повесть о рождении моем, происхож-
дении и всей жизни» в 1788 г., в возрасте 24 лет. С первых лет
XIX в. положение несколько меняется — среди начинающих вести
тогда мемуарно-дневниковые записки мы все чаще видим, прежде
всего в военных кругах, совсем юных людей, например, И. П. Лип-
ранди стал вести дневник в 17 лет (с 1807 г.), А. И. Михайлов-
ский-Данилевский — 18 лет (с 1808 г.), Н. Д. Дурново — 19 лет (с
1811 г.). Для того времени это было достаточно необычной новаци-
ей182 , и Пушкин точно уловил эту зарождавшуюся тенденцию, ко-
торая таила в себе принципиально новые возможности расширения
сферы мемуаротворчества — не только за счет традиционного во-
влечения в него старших, но и приобщения и более молодых поко-
лений, а, следовательно, — и предпосылки демократизации мему-
арного жанра.
Говоря об активно-творческой роли Пушкина в привлечении
современников к писанию мемуаров, нельзя так же не подчеркнуть
дифференцированно-тонкого учета им индивидуально-психологи-
ческих и жанрово-повествовательных возможностей будущих ме-
муаристов в зависимости от их происхождения, социального стату-
са, культурного ценза, от свойств их личности и темперамента. Он
не только намечает программы и планы этих мемуаров, но подска-
зывает в какой-то мере их стилистику, интонацию. Так, широко
образованную, проницательную, блистающую в светском обществе
фрейлину двух императриц А. О. Смирнову-Россет Пушкин ориен-
тирует на ведение «исторических записок» о жизни российского
двора «вроде Сен-Симона», выходца из крепостных великого акте-
ра М. С. Щепкина — на безыскусственный рассказ о своем детстве,
воспитании, последующей жизни в духе неторопливо-эпического
повествования, а отпрыска знатного служивого дворянского рода
182 Тартаковский А. Г. 1812 год глазами современников //1812 год. Военные
дневники М.,1900. С. 23.
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
255
П. В. Нащокина — на писание семейно-дворянских записок с изо-
бражением быта и нравов военно-помещичьей среды.
Касаясь реальных результатов деятельности литераторов пуш-
кинского круга по побуждению современников к мемуаротворчест-
ву, следует признать, что целый ряд их инициатив не пропал да-
ром, воплотившись в создании конкретных произведений. Доста-
точно назвать, например, «Взгляд на мою жизнь» И. И. Дмитри-
ева, «Автобиографические записки» А. О. Смирновой-Россет, «За-
писки актера Щепкина», составляющие «золотой фонд» русской
мемуаристики XIX в., чтобы уже убедиться в том, что эти их уси-
лия оказались весьма плодотворными. Должны быть учтены также,
хотя и менее значительные, но реально существующие в русской
мемуарно-биографической литературе произведения, возникшие как
непосредственный отклик на побуждающие инициативы литерато-
ров пушкинского круга, например, биография Я. И. Булгакова, со-
ставленная его сыном А. Я. Булгаковым, начальные тексты (в двух
вариантах) записок П. В. Нащокина, дневниковый «Журнал» кру-
госветного путешествия Ф. Ф. Матюшкина. Нельзя исключить из
этого ряда и тесно связанную с активными уговорами Вяземского и
Пушкина мемуарно-полемическую брошюру Д. В. Давыдова «Заме-
чания на Некрологию Н. Н. Раевского». Наконец, примем во вни-
мание и созданные в свое время мемуары, которые впоследствии
были затеряны, пока не разысканы, а, возможно, и вовсе утрачены.
Среди них такой, видимо, первоклассного значения мемуарный па-
мятник, как «Моя исповедь» И. М. Муравьева-Апостол а, Записки
П. Н. Каверина, воспоминания Е. А. Баратынского о А. А. Дель-
виге и П. Я. Чаадаева — о Пушкине.
Но даже в тех случаях, когда мемуаротворческие инициативы
литераторов пушкинского круга не приводили к реальным результа-
там, сам факт таких инициатив не может быть сброшен со счетов —
их эффективность в несколько видоизмененных формах сказывалась
позднее. Так, наиболее крупное их начинание 1820-1840-х гг. —
призывы к записи и собиранию воспоминаний о Н. М. Карамзине —
не достигло тогда своей прямой цели, но увенчалось созданием в
1860-х гг. мемуарно-биографического труда М. Н. Погодина о
Н. М. Карамзине, положившего начало научной разработке био-
графии и творчества историка. То же следует сказать и о другом
подобном замысле, связанном с посмертным сбором воспоминаний
современников о Пушкине. В конце 1830-х — 1840-х гг. он также
не был реализован, но сами усилия в эти годы М. П. Погодина,
Вяземского и других почитателей памяти поэта дали сильный тол-
256
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
чок складыванию уже в 1850-1860-е гг. основного фонда пушкин-
ской мемуаристики.
Мы можем с полным основанием сказать, что стимулирующая
деятельность литераторов пушкинского круга по побуждению со-
временников к мемуаротворчеству уже сама по себе является яркой
и до сих пор не оцененной по достоинству страницей в истории
русской культуры XIX в. Вплетаясь в общественную жизнь эпохи,
она пробуждала интерес к недавнему прошлому, оставляла свой
след в историческом сознании современников, а иногда имела и бо-
лее далеко идущие последствия. Мы отмечали выше, что ни одна
из попыток литераторов пушкинского круга увековечить память
крупных писателей 1820-х — начала 1850-х гг. — Карамзина,
Дельвига, самого Пушкина и Жуковского — созданием свода по-
священных им воспоминаний не привела тогда почти ни к каким
результатам. Однако в самих этих замыслах нельзя не увидеть от-
даленного предвосхищения получившей широкое распространение
уже в XX в., буквально на наших глазах, практики изданий анто-
логий литературных мемуаров типа «Имя рек в воспоминаниях со-
временников^.
Несколько больше повезло в этом отношении призыву к созда-
нию свода воспоминаний о Н. В. Гоголе, с которым через год после
его смерти выступил С. Т. Аксаков и который может быть пра-
вильно понят лишь на фоне указанных выше коллективных мемуа-
ротворческих начинаний. 21 марта 1853 г. в «Московских ведомо-
стях» была напечатана небольшая статья Аксакова «Несколько
слов о биографии Гоголя». Отмечая трудности создания жизнеопи-
сания великого писателя, он высказал пожелание, чтобы все знав-
шие Гоголя «записали для памяти историю своего с ним знакомства
и включили в свое простое описание свою с ним переписку».Этот
призыв Аксаков обратил прежде всего к себе, начав писать инте-
реснейшую мемуарную книгу «История моего знакомства с Гого-
лем», которую собирался снабдить своей перепиской с ним, что и
было отмечено в подзаголовке: «с включением всей переписки с
1832 по 1852 г.» Замысел этот не был доведен до конца, но знаме-
нательна сама идея дополнения мемуарного текста эпистолярным,
если и не заимствованная у литераторов пушкинского круга, то уж
во всяком случае созвучная их пониманию историко-памятной цен-
ности личной переписки.
Призыв Аксакова был, видимо, услышан — в журналах и га-
зетах стало появляться немало мемуарных очерков и заметок о
жизни Гоголя. В значительной мере именно этот мемуарный мате-
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
257
риал, в том числе и обширные тексты тогда еще не изданных вос-
поминаний самого Аксакова, и дал возможность биографу писателя
П. А. Кулишу уже в 1856 г. выпустить двухтомные «Записки о
жизни Н. В. Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и
знакомых и из его собственных писем», — труд, построенный по
тому же примерно принципу, что и будущие погодинские биогра-
фии Карамзина и Ермолова183 .
Историзм Пушкина, ощущавшего себя частицей общего исто-
рического потока, «чувство подхваченности грандиозным историче-
ским движением», — отмечает Ю. М. Лотман, — «формировало на
только» его «политические воззрения или исследовательские инте-
ресы», но «сказывалось на самой сущности личности и поведении
поэта», на его «собственном жизнестроительстве»184 . Это глубокое
и точное историко-культурное наблюдение мы вправе распростра-
нить и на рассматриваемый нами предмет. Побуждение современ-
ников к активному мемуаротворчеству — это тоже акт «жизне-
строительства» исторически мыслящего человека, личности, живу-
щей к век историзма — историзма, который проникал до уровня
повседневно-практических, почти бытовых отношений. Тем самым
формировался новый для той эпохи тип социального поведения, в
наше время ставший уже вполне устойчивой и широко распростра-
ненной культурной традицией. Пушкин и Вяземский и были его за-
чинателями — именно историзм обусловил в конечном счете их
практическую деятельность по приобщению современников к ме-
муаротворчеству. Надо сказать, что в этом отношении в своей
культурной среде они почти не имели предшественников. Как это
не парадоксально, на первый взгляд, но даже Карамзину этого ро-
да деятельность была, видимо, принципиально чужда. Если не счи-
тать живейшего интереса, который он проявлял к запискам своего
ближайшего друга И. И. Дмитриева еще в процессе их писания (а
о том, что они ведутся, Карамзин узнал довольно случайно и не от
самого автора, а от П. П. Свиньина185 ) то, судя по сохранившимся
биографическим материалам, он никогда не уговаривал кого-либо
из своих современников вести дневниково-мемуарные записи, не
призывал к их собиранию и сбережению, не оставил после себя
собственных дневников и воспоминаний, не говоря уже о том, что
183 Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. М., 1960; Гоголь в воспоми-
наниях современников. М.,1952. С. 11-13.
184 Лотман Ю. М. А. С. Пушкин. Биография писателя. С. 196.
185 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 358-359, 361, 363-368, 370,
374, 375, 377, 391-393, 395.
258
Глава 3. «Я всех вербую писать записки...»
не хранил своего архива. В этом плане из всех русских писателей
того времени Карамзин может быть уподоблен в известном смысле
антиподу — И. А. Крылову, который, как мы уже отмечали, также
был мало озабочен запечатлением своей личности, своего внутрен-
него мира в памяти поколений186 .
Почти сто лет тому назад, на исходе XIX в., известный исто-
рик литературы Л. Н. Майков, касаясь того, как в пушкинскую
эпоху русское общество относилось к делу сохранения историче-
ской памяти, к мемуарной традиции, к «печатанью старинных ме-
муаров и переписок», писал: «в двадцатых и тридцатых годах у
нас господствовало полнейшее равнодушие в этом отношении, даже
соединенное с каким-то тупым страхом к гласности»187 .
В свете всего сказанного выше, нет, нам думается, нужды до-
казывать, насколько поверхностна и ошибочна эта скептическая
оценка и в какой степени она игнорирует многообразную и целе-
устремленную деятельность литераторов пушкинского круга по со-
хранению исторической памяти общества, по поддержанию мемуар-
ной традиции в России. Но, вместе с тем, нельзя и не признать, что
при всем значении этой деятельности, она была сосредоточена пре-
имущественно в своем же кругу, в сравнительно узкой, замкнутой,
элитарной среде наиболее просвещенных представителей дворян-
ской интеллигенции, связанных порою личными, дружескими от-
ношениями, и что в силу того она не имела выхода на более откры-
тое пространство национальной культуры.
186 Лотман Ю. И. Сотворение Карамзина. М.,1987. С. 17-18.
187 Майков Л. Н. Пушкин. С. 1.
ГЛАВА 4
СКВОЗЬ ПРИЗМУ 1812 ГОДА
Между тем деятельностью в этой области литераторов пушкин-
ского круга вовсе не исчерпывались все имевшие место в то время в
России усилия по приобщению современников к мемуаротворчеству. В
русской общественной жизни была тогда одна очень важная сфера, где
такого рода усилия изначально ориентировались на широкие общест-
венные слои. Речь идет о той части, той «отрасли» русской мемуари-
стики, которая была посвящена эпохе 1812 г.
Мы уже видели выше, что в первые 25-30 лет после Отечест-
венной войны она явно опережала в своем развитии русскую мему-
арную литературу в целом. Естественно, поэтому, что и тенденция
к побуждению современников писать и сберегать всякого рода па-
мятные записки именно в этой сфере должна была проявиться за-
метно раньше. Поскольку же мемуаристика 1812 г. была вызвана к
жизни великой национальной войной, приведшей в движение все
русское общество, миллионы людей самых разных «состояний», то
указанная тенденция не могла не быть нацелена на некую всесо-
словную массу грамотных и сознательно воспринимавших события
соотечественников.
Первые призывы
Первые шаги в этом направлении относятся еще к послевоен-
ному времени — к поре неостывших впечатлений от 1812 г., когда
в различных общественных кругах зарождается потребность ос-
260
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
в различных общественных кругах зарождается потребность ос-
мыслить эпохальное значение только что совершившихся событий,
а в недрах действующей армии и вне ее возникают многочисленные
замыслы написания истории Отечественной войны — частично они
даже воплотились тогда в ряде исторических трудов, еще дышащих
жаром современной военно-политической борьбы.
И все сколько-нибудь значительные историографические начи-
нания в этой области сопровождались, как правило, публичными
призывами к современникам описывать известные им «случаи» и
«эпизоды» из истории 1812 г., собирать и хранить воспоминания о
неприятельском нашествии и заграничных походах — без их ак-
тивного в этом содействия вообще не мыслилось создание будущей
истории Отечественной войны1 .
Осенью 1813 г. в примечании к напечатанным в «Сыне отече-
ства» «Запискам, относящимся к истории войн 1812-1813 годов»,
Н. И. Греч, указывая на недостаток «материалов для составления
истории сей достопамятной эпохи», настаивал на том, чтобы «сами
действовавшие лица или приближенные к ним приняли на себя
труд на досуге собрать и сообщить публике сие материалы»2 . В
1816 г. Ф. Н. Глинка в программной по своему характеру статье
«Рассуждение о необходимости иметь историю Отечественной вой-
ны 1812 года», ярко отразившей гражданственно-патриотические
устремления прогрессивной военной интеллигенции, обращал вни-
мание на важность в этом отношении «изустных преданий» и
«простых записок» очевидцев3 . Год спустя, популярный тогда во-
енный писатель, генерал-майор А. А. Писарев (впоследствии член
Российской Академии и попечитель Московского учебного округа)
в историко-публицистической книге о войнах эпохи 1812 года пи-
сал: «Каждый военнослужащий, знающей грамоте, должен был за-
писывать о происшествиях чудесного сего времени: войны Отечест-
венной и заграничной 1812-го по 1815-й год». На его взгляд, вос-
поминания их участников могли бы сильно способствовать установ-
лению исторической истины об этой эпохе: «Если бы у нас было
больше частных записок и если бы многие очевидцы и достоверные
1 Тартаковский 1. С. 150-170; он же. У истоков русской историографии 1812 года
//История и историки. Историографический ежегодник. 1978. М.,1981. С. 67-
95.
2 СО. 1813. № 42. С. 155.
3 Там же. 1816. № 4. С. 139.
Первые призывы
261
люди одни и те же происшествия описывали, тогда бы легче было
составлять общую и полную историю»4 .
А. А. Писарев едва ли не впервые принялся популяризировать в
русской печати и рукописные мемуары участников войн начала века,
расходившиеся тогда в списках, (например, записки Л. Л. Бенниг-
сена и И. Ф. Паскевича), он же выступает и с развернутым планом
создания мемуарных жизнеописаний видных военачальников
1812 г. При этом А. А. Писарев полагал, что ими должны заняться
их «адъютанты», ближайшие боевые сподвижники, одаренные «по-
знаниями, благородством души, сведениями в самих делах», и пря-
мо называл тех, кто мог бы выступить в качестве военных мемуа-
ристов-биографов. Так, жизнеописание И. И. Кутузова могли бы
составить сотрудники его штаба Н. А. Старынкевич и А. И. Ми-
хайловский-Данилевский, П. П. Коновницына — Д И. Ахшару-
мов, Н. Н. Раевского — состоявший при нем в кампании 1813 г.
К. Н. Батюшков, «известный своими прекрасными стихотворения-
ми», А. П. Ермолова — полковник Вельяминов, М. А. Милорадо-
вича — Ф. Н. Глинка, П. X. Витгенштейна — полковник Горчаков,
покойного П. И. Багратиона — его личный врач Я. Говоров5 .
Но кроме этих отдельных призывов к самим участникам воен-
ных действий послевоенные годы были отмечены и более крупным
предприятием по записи и собирании воспоминаний очевидцев
1812 г. С широковещательной программой на этот счет выступил
литератор и переводчик религиозной литературы Я. И. Бардов-
ский, которому А. С. Шишков — его давний покровитель — в кон-
це 1812 — начале 1813 гг., заручившись согласием Александра I,
поручил составить описание французской оккупации Москвы. Со-
чинение это мыслилось как исполненное высокого духовного крас-
норечия и нравоучительных сентенций «историческое и верное» по-
вествование о бедствиях, постигших Москву и ее окрестности от
наполеоновского нашествия, при этом безверной революционной
эпохе предполагалось противопоставить патриархально-верноподда-
нические нравы «простого народа». «Здесь не худо войти, — на-
ставлял Бардовского А. С. Шишков, — в историческое рассмотре-
ние нравственности Гальского народа, где найдется широкое поле
говорить о ядовитых книгах их, о развратных правилах, о неисто-
4 Писарев А. А. Военные письма и замечания, наиболее относящиеся к незабвенно-
му 1812 году и последующим. М., 1817. Т. I. С. VII, 281.
5 Писарев А. А. Письмо к издателям //СО. 1814. № 47. С. 68-69.
262
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
вых делах, породивших <...> тысячи старых и новых Маратов и
Робеспьеров». Вот с целью мобилизации материала для этого труда
Я. И. Бардовский, возвратившись в разоренный город, и поместил
в «Московских ведомостях» «Объявление», одобрительно встре-
ченное А. С. Шишковым: «Вы хорошо сделали, — писал он
Я. И. Бардовскому в мае 1813 г. из главной квартиры Александ-
ра I, при котором стоял в заграничных походах, — что сперва на-
чали просто собирать известия. Продолжайте и записывайте их со
всеми подробностями <...> в Москве и, сколько можно, во всех
окрестностях, по которым шатался неприятель», и далее советовал
Бардовскому «съездить» в Смоленск и другие города, дабы «отыс-
кать людей, которые бы по деревням наведывались, вас о том уве-
домляли»6 .
В «Объявлении» Бардовский призывал «жительствующих в
сей столице» сообщать «многое на бумаге или на словах», а для за-
писи этих «изустных известий» приглашал желающих «удостаивать
меня своим посещением» или сам готов был посетить их с этой це-
лью. «Живущие же в окрестностях Москвы и, если можно, живу-
щие во всех прочих Российской Империи местах», могли присы-
лать «свои известия письменно» с указанием, были ли они сами
«свидетелями сообщенного ими или слышали от самовидцев и от
кого именно». Желательно также, добавлял Бардовский, в полном
согласии с советами А. С. Шишкова, «наведываться по деревням»,
чтобы «в известиях о подвигах наших добрых поселян были бы,
<...> сохранены собственные их слова, которыми они выражают
свою готовность карать дерзостного врага, свое к нему презрение,
торжество над ним». Любопытно, однако, что обозначив здесь круг
своих мемуаристов-информаторов, — «поселян», «духовенство, чи-
новников, граждан», Бардовский в этом пространном «Объявлении»
дворянское сословие не упомянул ни разу7 .
Тем не менее, обратившись к населению «всех прочих Россий-
ской Империи мест», он придал своему «Объявлению» характер
общенационального призыва к сбору воспоминаний о 1812 г., и
нельзя не признать, что это была первая попытка такого рода, осо-
бенно, если учесть, что «Московские ведомости» распространялись
6 Двенадцать собственноручных писем адмирала А. С. Шишкова. СПб.,1841. С. 24,
26-32; РБС. Т. II. СПб., 1900. С. 500-501; Записки, мнения, переписка адмирала
А. С. Шишкова. Berlin, 1870. Т. II. С. 323-324; Тартпаковский 1. С. 161, 162, 172,
173.
7 Московские ведомости. 1813. № 8.
Первые призывы
263
по всей стране, а возложенный А. С. Шишковым на Бардовского
труд был санкционирован Александром I.
Но было бы, конечно, наивным обольщаться мнимодемократи-
ческим вниманием «Объявления» к крестьянам и вообще к недво-
рянским, так сказать, «нижестоящим» слоям населения. Записи в
сколь-нибудь широких размерах устных воспоминаний лиц из этих
слоев, особенно из крестьянства, были в тех условиях совершенно
утопической затеей, скорее показной пропагандистской фразой,
нежели реально осуществимым делом. Неслучайно ведь первые та-
кие записи мемуарных рассказов о 1812 г. выходцев из социальных
низов появляются в России лишь в конце 50-60-х гг. XIX в. Глав-
ное же, этот псевдодемократизм Бардовского проистекал из патри-
архально-крепостнических убеждений в том, что «добрыми поселя-
нами» движет, как говорилось в «Объявлении», примерная вер-
ность к возлюбленному государю, непоколебимость в святой вере
отцов. В его основе лежала типичная для охранительно-идеологи-
ческих построений А. С. Шишкова ставка на темную крестьянскую
массу, на малообразованную, мещанскую, отчасти люмпенизирова-
ную низшую среду городского простонародья, — на те слои, кото-
рые способны были создать надежный противовес французскому
«вольнодумству», а им по мнению А. С. Шишкова и его привер-
женцев, были вконец заражены высшие слои общества. Самим этим
стремлением исключить их из состава потенциальных авторов воспо-
минаний о 1812 г. Бардовский не только сужал общенациональное
значение своих призывов, — в нем явственно угадываются ранние
симптомы будущей доктрины «официальной народности» 1830-х гг. с
ее органическим недоверием к культурно более развитому, просве-
щенному дворянству.
Вместе с тем мы должны по достоинству оценить сам замысел
столь массового побуждения к мемуаротворчеству очевидцев Отече-
ственной войны. При всей своей утопичности и реакционно-
охранительной направленности, он, несомненно, явился показате-
лем достигнутого к тому времени уровня исторического сознания и
развития мемуарной культуры в России. В этом замысле важно и
то, что в «Объявлении» подчеркнуто значение не просто всяких
рассказов о происшествиях в России в пору 1812 г., а показаний
«самовидцев» — предпочтительность последних Бардовский хоро-
шо понимал, выделяя их из остальной массы «известий».
264
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
«Описания происходившего»
Новый прилив внимания к мемуарному наследию участников
Отечественной войны и заграничных походов наступает уже в 1830-х
годах, когда Россия вновь переживает подъем исторических инте-
ресов к эпохе 1812 г. Однако к этому времени, сравнительно с пер-
выми послевоенными годами, существенно изменились условия об-
щественной жизни, в которых эти интересы проявлялись, — изме-
нилось и усложнилось само восприятие событий той эпохи.
Напомним, что после потрясшего устои самодержавия револю-
ционного взрыва 1830-1831 гг. в Польше и Западной Европе, на-
шедших сочувственный отзвук в оппозиционно настроенных кругах
русской общественности и совпавших с мощными стихийными вол-
нениями антикрепостнического и антиправительственного толка
внутри страны, резко усилились реакционные тенденции политики
царизма, охранительно-националистические устремления офици-
альной идеологии, что наложило свою печать на весь общественный
климат 1830-х гг. Вместе с тем внешнеполитические последствия
западноевропейских революций, таившие в себе угрозу новой, агрес-
сивной по отношению к России, войны, — наподобие той, что при-
шлось пережить в начале века, глубоко затронули национальные
чувства значительной части русского общества и с особенной силой
всколыхнули ассоциации и с самим французским нашествием, и с за-
граничными походами 1813-1815 гг., поднявшими престиж царизма
в Европе. Эпоха 1812 г. вновь обрела злободневное звучание — в
этом, кстати, кроется одна из важных причин оживления обществен-
ных интересов к ней с начала 1830-х гг., о чем только что шла речь.
Но актуализация ее восприятия самым причудливым образом
переплелась с потребностью ретроспективного взгляда на эту эпоху
— следствие неумолимого течения времени. Ведь после Отечествен-
ной войны прошло уже почти 20 лет и естественно назрела необхо-
димость исторического, уравновешенного и ответственного рассмот-
рения ее хода и результатов, причем уже в свете новых обществен-
ных запросов и всего пережитого за эти годы. В 1833 г. в
«Предисловии» к «Запискам о походе 1813 года» А. И. Михай-
ловский-Данилевский писал: «Последние двадцать лет породили так
много событий, и изменили отношения государств до такой степени,
что война 1813 года не имеет более практической важности и любо-
пытна только в историческом отношении: для нее, ранее, чем по
обыкновенному течению времени, полагать было можно, настало по-
Описания происходившего»
265
томство8 . «В первое десятилетие после этой исполинской борьбы, —
как бы вторила этому в середине 1830-х гг. «Библиотека для чте-
ния», — нельзя было ожидать беспристрастность ее обзора: все чув-
ства, все умы были поглощены событиями; но теперь, когда первый
жар поостыл, когда мы успели всмотреться и знаем наверное, что
сделалось, можно смело приступить к описанию происходившего»9 .
«Описания происходившего» в эпоху 1812 г. не замедлили
появиться, — для нас важно иметь в виду, что это были главным
образом описания еще не собственно исторического, а именно ме-
муарного типа.
Выше мы уже указывали, что 1830-е гг. отмечены очень высо-
кими показателями мемуарных публикаций по эпохе 1812 г. в виде
отдельных изданий — их насчитывалось 19 наименований: ни в од-
но предшествовавшее или последующее десятилетие дореформенно-
го периода такого подъема в выпуске мемуарных книг русская ме-
муарная литература вообще не знала. Присмотримся же теперь
внимательнее к этого рода изданиям, сосредоточившись в основном
на тех, что вышли в свет в первую половину 1830-х гг. Примеча-
тельно, однако, что это были вовсе не «беспристрастные», а про-
никнутые определенной публицистической тенденцией произведе-
ния, и что вышли они из под пера людей, стоявших в годы войны с
Наполеоном у самого горнила событий.
Одним из них был уже известный нам адмирал А. С. Шишков.
Литературный и политический «старовер», суровый ревнитель пра-
вославия и самодержавно-крепостных устоев, писатель и филолог
архаистского толка, прославившийся в начале века нападками на
французскую культуру эпохи Просвещения и революции, но лично
честный и бескорыстный, он вслед за падением М. М. Сперанского
был призван на пост государственного секретаря и кампании 1812-
1814 гг. провел неотлучно при Александре I, составляя выпускав-
шиеся от его имени манифесты и обращения к народу. Написанные в
торжественно-приподнятом стиле церковно-славянских речений, с
чувством искреннего, хотя и окрашенного в консервативные тона
патриотизма, они являли собой образцы высокого политического
красноречия, по словам самого А. С. Шишкова, производили «над
умами великое действие» и, действительно, сыграли свою роль в мо-
билизации всех сил отечества на борьбу с нашествием. Недаром
А. С. Пушкин посвятил А. С. Шишкову проникновенное двустишие,
начертанное над бюстом старого адмирала в Российской Академии:
8 Михайловский-Данилевский А. И. Записки о походе 1813 года. СПб.,1834. С. IX
9 Бдч. 1835. С. VIII. V. С. 39.
266
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
Сей старец дорог нам: он блещет средь народа
Священной памятью двенадцатого года.
В 1830 г., вскоре после начала июльской революции во Фран-
ции, А. С. Шишков обращается к рукописи своих «Домашних за-
писок» — обширному мемуарно-автобиографическому повествова-
нию с живым и нелицеприятным рассказом о закулисных сторонах
правительственной, придворной и военно-общественной жизни, о
далеко небезобидных нравах конца XVIII — начала XIX вв. и вы-
членяет из него тексты, посвященные Отечественной войне и загра-
ничным походам. Он подвергает их сильному сокращению за счет
слишком откровенных сюжетов и деталей, придает им официозное
звучание в духе пронизывавшей царские манифесты идеи единения
монархической власти с народом и включает сюда и сами манифе-
сты с их церковно-проповеднической риторикой. Характерно в этой
связи, что в полном издании записок, выпущенном в 1870 г. в Бер-
лине Ю. Ф. Самариным и Н. С. Киселевым эти манифесты отсут-
ствуют (равным образом — как и в самой рукописи мемуаров
А. С. Шишкова), они вынесены здесь в приложение — еще одно
свидетельство того, что включение этих манифестов в состав текста
записок начала 1830-х гг. преследовало исключительно пропаганди-
стские цели.
Таким образом была подготовлена книга, озаглавленная
«Краткие записки адмирала А. Шишкова, веденные им во время
пребывания его при блаженной памяти Государе Императоре Алек-
сандре Первом в бывшую в 1812 и последующих годах войну».
Книга была создана в крайне сжатые сроки — уже в августе
1830 г. она была представлена в петербургскую цензуру. И, как яв-
ствует из письма А. С. Шишкова к Николаю I от 17 мая 1831 г. с
просьбой о разрешении посвятить ему записки, к тому времени они
уже получили ее одобрение. Однако издание «Кратких записок» по
каким-то причинам далее затянулось и они увидели свет лишь в
конце лета 1831 г. и тут же были представлены автором царскому
семейству. В 1832 г. книга переиздается, а в 1834 г. третий раз пе-
чатается в XIV части «Собрания сочинений и переводов адмирала
Шишкова». В тревожной для царизма ситуации начала 1830-х гг.,
или, как сказано в том же письме А. С. Шишкова Николаю I, «в
хлопотливые нынешние времена», «Краткие записки» были при-
званы способствовать утверждению феодально-легитимистских
принципов в освещении и эпохи 1812 г., и живой современности,
еще раз напомнив общественному мнению Европы о военном могу-
Описания происходившего»
267
ществе Российской Империи, о том, кому она обязана своим осво-
бождением от наполеоновского деспотизма10 .
Одновременно готовит свои мемуарные записки и А. И. Ми-
хайловский-Данилевский — в Отечественной войне адъютант и
ближайший помощник М. И. Кутузова, в кампаниях 1813-1814 гг.
доверенное лицо начальника Главного штаба императора
П. М. Волконского, в послевоенные годы снискавший известность
как военный писатель, мемуарист, собиратель исторических мате-
риалов о наполеоновских войнах. Офицер Гвардейского генераль-
ного штаба, он сопровождал Александра I на Венском конгрессе, в
1816 г. был пожалован во флигель-адъютанты и с тех пор вплоть
до 1823 г. состоял неотлучно при царе в его многочисленных путе-
шествиях по России и европейским странам и в поездках на кон-
грессы Священного союза. К 1830-м гг. А. И. Михайловский-Дани-
левский проделал сложную идейную эволюцию — от друга и еди-
номышленника участников ранних декабристских обществ до одно-
го из столпов николаевского режима и провозвестников охрани-
тельной доктрины самодержавия, влиятельнейшего при дворе офи-
циального военного историка. Однако его движение по этому пути,
переломной вехой на котором явился декабрь 1825 г., было до-
вольно извилистым. После смерти Александра I Михайловский-Да-
нилевский, как и другие его приближенные, оказывается в опале,
уходит в отставку и несколько лет пребывает не у дел. Для завое-
вания доверия нового императора ему пришлось употребить немало
труда, упорства и чисто царедворческой изворотливости. Чтобы
привлечь к себе внимание Николая I, он после долгих и поначалу
безуспешных хлопот добивается разрешения вернуться на службу и
участвовать в 1829 г. в войне с Турцией, а в феврале-марте 1831 г.
— в подавлении Польского восстания.
Эту же цель преследовали и его активные усилия по изданию
мемуарно-публицистических сочинений из эпохи наполеоновских
войн. В конце 1830 — январе 1831 г. Михайловский-Данилевский
выбирает из рукописей своих объемистых «Журналов», которые
систематически вел еще с 1808 г., созвучные современной полити-
ческой обстановке описания событий 1815 и 1814 гг., дополняет их
вновь записанными припоминаниями и мемуарно-историческими
очерками о тех же событиях, напечатанными еще в 1816-1819 гг. в
русских журналах, спешно готовит из этого мемуарно-дневникового
материала две книги и выпускает их одна за другой в свет: весной
Шишков А. С. Записки, мнения, переписка. Т. 1. С. 318; Т. 2; Тартаковский
2. С. 192-200.
268
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
1831 г. «Воспоминания, из записок 1815 года» и полтора месяца
спустя — «Записки 1814 года». (Отрывки из них появляются тогда
же в «Северной пчеле» и «Русском инвалиде».)
Лично для А. И. Михайловского-Данилевского издание этих
книг, доставивших ему прочное расположение Николая I, было де-
лом исключительной важности. В автобиографической заметке
«Достопамятные для меня случаи в 1831 году» среди наиболее зна-
чимых для него событий, наряду с аудиенцией у императора или
высочайшими повелениями и пожалованиями в его адрес, отмечено:
«19 апреля. Издал Воспоминания 1815 года». «1 июня. Издал За-
писки 14 г.», «16 июля. Поднес Государю две мои книги Воспоми-
нания 1815 и Записки 1814 годов»11 .
Вскоре после того А. И. Михайловский-Данилевский решает
выпустить эти записки в виде одной книги. Для этого он вносит в
прежний текст исправления, кое-что сокращает или дополняет, в
том числе данными военно-оперативной переписки штаба союзных
войск, которая была предоставлена ему с разрешения Николая I,
пытается даже получить (правда, тщетно) воспоминания управ-
ляющего Военным министерством А. И. Чернышова о пребывании
Александра I в Париже и Вене12 . В марте 1832 г. это объединенное
издание «Записки 1814 и 1815 годов» выходит в свет (в 1836 и
1841 гг. они выпускаются еще дважды). В той же заметке «Досто-
памятные для меня случаи», но теперь уже за 1832 г. среди них
отмечено: «14 марта. Напечатал вторым изданием Записки 1814 и
1815. Поднес их Государю Императору»13 .
Однако А. И. Михайловский-Данилевский принес эти «Запис-
ки» в дар не только Николаю I и другим членам царской фамилии.
Стремясь как можно шире привлечь к ним внимание русской обще-
ственности, он разослал экземпляры книги множеству самых раз-
ных людей. В его личных бумагах сохранилась целая подборка до-
кументов об издании и распространении «Записки 1814 и 1815 гг.»,
в том числе список из более ста фамилий лиц, которым они были
посланы. Наряду с министрами, влиятельными придворными, са-
новниками, титулованными аристократами, знаменитыми генерала-
ми ит. д., мы находим здесь имена людей совсем иного круга и
общественного положения: старых военных товарищей А. И. Ми-
хайловского-Данилевского его друзей и знакомых, с которыми он
сотрудничал уже в 1820-1830-х гг. — литераторов, журналистов,
11 ОР РНБ. Ф. 859. Карт. 2. № 8. Л. 76.
12 РГИА. Ф. 777. On 1. Д. 1088. Л 1-4 об ; ОР РНБ. Ф. 488. Д. 32. Л. 955-955 об.
13 ОР РНБ -Ф. 859 Карт. 2 № 8 Л 77, РГВИА. Ф ВУА. Д. 3379. Л 355.
Описания происходившего»
269
критиков, издателей. Среда них: А. А. Щербинин, Ф. Н. Глинка
(декабрист, сосланный тогда в Тверь), И. И. Дмитриев, Д. В. Да-
выдов, С. Н. Глинка, Ф. В. Булгарин, Н. И. Греч, II. П. Свиньин,
Б. М. Федоров, О. И. Сенковский, Н. А. Полевой, О. И. Сомов —
редактор «Литературной газеты» (после смерти А. А. Дельвига)14 .
Записки Михайловского-Данилевского об этих двух кампани-
ях, окончательно сокрушивших французское господство, всячески
прославляли Александра I за восстановление легитимных порядков
в Европе и истолковывали народно-освободительное начало войн с
Наполеоном в охранительно-верноподданническом духе.
Вместе с тем глазами высокопоставленного офицера царской
свиты в них была передана атмосфера завершающего этапа много-
летней наполеоновской эпопеи со многими подробностями не только
общеисторически значимых событий (сражения на территории
Франции, взаимоотношения русского командования с монархами и
военной верхушкой союзных держав, перипетии военно-диплома-
тической борьбы и т. д), но и более частного, «мелкого» характера
— окружение Александра I, придворные нравы, походно-светская
жизнь, встречи и разговоры автора с политическими и военными
знаменитостями эпохи.
Наконец, в 1832-1833 гг. Михайловский-Данилевский пишет
на основе дневников того времени, военно-оперативной документа-
ции, своих журнальных публикаций в послевоенной прессе и, ко-
нечно же, собственной памяти упомянутые выше «Записки о похо-
де 1813 года», в 1834 г. выпускает их в свет и тут же их экземпляр
подносит Николаю I, который, по свидетельству А. И. Чернышова
«изволил принять оный с особенным удовольствием»15. В 1836 г.
«Записки о походе 1813 года» выходят вторым изданием.
Они были проникнуты той же тенденцией к возвеличиванию
Александра I, «единогласно признанного современниками главою в
войне народов», — как отзывался о своем герое сам автор. «Пат-
риотический труд ваш, — писал ему П. П. Свиньин в декабре
1834 г., — выше гранитного памятника возвысил незабвенного
Александра!»16. Но эти «Записки» уже заметно отличались от его
предшествующих книг о 1815 и 1814 гг. — и полнотой нарисован-
ной картины, и богатством военно-исторической конкретики, и ос-
вещением ранее неизвестных сторон войны за освобождение Герма-
14 РГВИА. Ф. ВУА. Д. 3379. Л. 353-354
15 Там же. Л. 208.
16 Михайловский Данилевский Л М Записки о походе 1813 года. С. VI;
РО ИРЛИ. Ф 527. Д. 101 Л 91 об
270
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
нии, деятельности русских и союзных военачальников, в том числе и
руководства Кутузовым войсками в последние месяцы его жизни.
Тем не менее, сочетая в себе точность и обстоятельность военных
описаний с непосредственными впечатлениями чрезвычайно осведом-
ленного участника событий, «Записки о походе 1813 года» остава-
лись в своих основах произведением мемуарного характера.
Вслед за записками А. С. Шишкова и А. И. Михайловского-
Данилевского в русской печати является уже целая серия военных
мемуаров, преимущественно походных записок армейских офице-
ров — подлинных тружеников войны, наряду с солдатами вынес-
ших на своих плечах все ее тяготы. В них разносторонне, содержа-
тельно и безыскусственно отобразились размах боевых действий ре-
гулярной армии, партизанских отрядов и народных ополчений, ход
и напряжение крупнейших сражений и маневров, трудность поход-
ного быта, умонастроения рядовых участников войны, низшего и
среднего офицерства, «скрытая теплота» их патриотических чувств
и т. д. Вместе с подобными им военно-мемуарными записками как
раннего, так и более позднего времени (например, с «Партизанским
дневником» Д. В. Давыдова, который в отрывках был напечатан
еще в 1820-1822 гг. в «Отечественных записках» и в 1830 г. и
«Русском инвалиде», однако отдельное его издание при жизни Да-
выдова света не увидело) они образуют своего рода «офицерский
эпос» 1812 г. Упомянем здесь кратко лишь некоторые из них, осо-
бенно показательные с этой точки зрения и привлекшие к себе в
1830-х гг. наибольшее общественное внимание.
В 1834 г. анонимно выходят в свет с трудом преодолевшие
цензуру двухтомные «Записки о походах 1812-1813 гг. от Тару-
тинского сражения до Кульмского боя» заточенного в Бобруйскую
крепость декабриста В. С. Норова. Они были отмечены широким
взглядом на военные действия в течение двух кампаний, в основном
главной русской армии во главе с Кутузовым (характеристике его
личности и критическому разбору его полководческого искусства
отведено здесь немало запоминающихся страниц), пристальным ин-
тересом к стратегическим замыслам русского командования и На-
полеона и их воплощению в реальной боевой практике. Но хроно-
логически «Записки» были ограничены лишь тем периодом войны,
в котором участвовал автор (это, кстати, отразилось и в их назва-
нии), а, значит, даже военно-историческая их часть была пропуще-
на через призму его индивидуального боевого опыта и личной па-
мяти, что лишний раз подчеркивает мемуарную в целом природу
«Записок» В. С. Норова. На эту сторону дела обращалось внима-
Описания происходившего»
271
ние уже в одном из первых откликов на них: автор «передает мно-
гие любопытные случаи с большой живостью и естественностью; он
обнаруживает самостоятельность в суждениях <...> и, как бы то ни
было, стремится быть беспристрастным <...> Рассказ автора изо-
билует многими живописными подробностями, вроде тех, какими и
должна отличаться повесть очевидца». В трактовке характера,
движущих сил и целей войны, в оценке роли в ней народа и сол-
датской массы, отношением к Наполеону и французам, характером
впечатлений от европейских общественных порядков во время за-
граничного похода — всем этим «Записки» В. С. Норова воссозда-
вали хотя и в завуалированной, по цензурным условиям, форме, но
все же достаточно различимо типично декабристский комплекс воз-
зрений на эти узловые вопросы эпохи 1812 года.
Забегая немного вперед, отметим, что значение «Записок»
В. С. Норова как крупного мемуарного памятника 1830-х гг. было
тогда же признано современниками. Показательная с этой точки
зрения заметка в майском номере «Библиотеки для чтения» за
1835 г., имевшая в виду напечатанную в предшествующем, апрель-
ском номере журнала развернутую рецензию на «Записки о походе
1813 года» А. И. Михайловского-Данилевского, где речь шла о не-
достатке в России военно-мемуарных записок о кампаниях 1812—
1813 гг. «Мы жаловались в прошлом месяце, — напоминала автор
заметки, что участвовавшие в бессмертной войне не рассказывают
об ней того, что знают, — а вот и у нас наступает эпоха записок.
Мы принимаемся тоже за нашу старую славу и стараемся выска-
зать ее в голой истине, в настоящем ее блеске. Два тома записок
плотной печати! Тем лучше»17 . Если мы вспомним, что к тому
времени, когда писалась заметка, в виде мемуарных книг о наполе-
оновских войнах были выпущены в России только указанные выше
«Краткие записки» А. С. Шишкова, несколько изданий записок
А. И. Михайловского-Данилевского о 1815 и 1814 гг., да его же
только что вышедшие «Записки о походе 1813 года», то смысл это-
го похвального отзыва станет ясен сам собой. При всех достоинст-
вах и своевременности выхода в свет этих последних, событием в
развитии русской мемуаристики 1812 г. автор заметки считал все же
не их, а двухтомное мемуарно-историческое повествование «от Тару-
тинского сражения до Кульмского боя» безымянного тогда автора.
В близком к «Запискам» В. С. Норова идейно-нравственном
ключе была составлена и изданная в 1835 г. в 4-х томах мемуарная
17 Бдч 1835. Т. IX V. С. 34-35; Там же Т. IX VI С 18
272
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
эпопея И. Т. Радожицкого «Походные записки артиллериста», по-
ражающая своим историческим масштабом — от кануна Отечест-
венной войны до возвращения автора на родину в 1816 г., т. е. с
охватом кампаний 1812-1815 гг. в целом, от военно-дипломати-
ческих предпосылок наполеоновского вторжения до солдатского
бивака. Их отличала предельная конкретность в описании будней
войны, частных сторон боевой жизни, признание нижних чинов и
рядового офицерства главными фигурами в отражении нашествия.
Освещение событий кампании 1812 г. и заграничных походов ли-
шено здесь официозно-охранительной и казенно-патриотической
патетики, столь характерных для реакционной публицистики обли-
чений Наполеона как «Аттилы XIX века» и исчадия французской
революции. Война истолковывается Радожицким в тираноборче-
ском духе — как борьба против «тягостного ига», «закоснелого
рабства», «оков неволи» за «собственную свободу» и «возрожда-
ющуюся независимость в народах».
Наконец, записки Радожицкого отличали безоговорочная прав-
дивость и благородно-демократическая интонация повествования.
Это их свойство не могло не отметить даже «Северная пчела»,
весьма неодобрительно отозвавшаяся об общем «направлении» за-
писок: «есть ошибки, ложные взгляды, неправильные суждения».
Тем не менее рецензент булгаринской газеты вынужден был напи-
сать следующие похвальные слова: «Признаемся, что нам давно не
случалось читать книги столь привлекательной и интересной по со-
держанию и изложению <...> Главная же заманчивость и достоин-
ство этой книги заключается в откровенности и правдивости автора.
Он не хвастает своими подвигами, не приписывает себе чужих лав-
ров, и если с благородным простодушием воина говорит, что ему
удавалось содействовать, со своей стороны, успехам общего дела,
то с таким же чистосердечием рассказывает, где случилось претер-
петь от неприятеля <...>, где и голодал <...> , где и под арестом
сиживал»18 .
Неслучайно спустя уже много лет после выхода в свет «Поход-
ные записки артиллериста» сильно заинтересовали Л. Н. Толстого,
собиравшего исторические материалы для «Войны и мира», — они
послужили превосходным источником для воссоздания в романе ба-
тальных сцен, походного быта, психологии солдатской и офицерской
массы, самого эпического ощущения войны с Наполеоном.
18 Радожицкий И. Т. Походные записки артиллериста... М.,1835. Т I. С. 996;
Т II С? 5-7, СПч 1836. № 85, И апреля.
Описания происходившего
273
В 1836 г. вышли в свет «Рассказы о походе 1812-го и 1813-го
годов прапорщика Санкт-Петербургского ополчения», принадле-
жавшие перу Р. М. Зотова — известного литератора, переводчика,
драматурга, театрального деятеля. Его популярные в свое время
историко-публицистические сочинения о царствованиях Александ-
ра I, Николая I и военной истории России, компилятивные по со-
ставу материала, отмечены печатью благонамеренного патриотизма
и монархической ортодоксальности. Историческая беллетристика
Р. И. Зотова, многочисленные романы и повести, в значительной
мере были посвящены 1812 г. и Наполеону. Рассчитанные на не-
взыскательные вкусы массового читателя из мещански-обыватель-
ской среды, они были написаны в духе ходульно-авантюрных, ме-
лодраматичных шаблонов и казенной риторики. «Рассказы» же
Р. И. Зотова, тоже не лишенные официозного налета, созданные в
пору подъема исторических интересов к 1812 г. главным образом
по личным воспоминаниям, выгодно отличались от этого рода его
произведений реалистичным и правдивым тоном в изображении
эпохи. Р. И. Зотов — тогда 17-летний служитель столичной теат-
ральной дирекции — добровольцем вступил в Петербургское опол-
чение, отважно сражался в кампаниях 1812 и 1813 гг. вплоть до его
расформирования, участвовал в длительной осаде Данцига, полу-
чил 10 боевых ранений и в своей книги живо, непосредственно и
точно передал впечатления рядового участника событий.
В этом же жанровом ряду следует назвать и знаменитые за-
писки «Кавалерист-девицы» Н. А. Дуровой, изданные в 1836 г. от-
дельной книгой в двух частях, а до того напечатанные в отредакти-
рованном А. С. Пушкиным, сжатом варианте во II том «Совре-
менника», и второе издание (1836 г.) «Походных записок русского
офицера», написанных известным историческим романистом
И. И. Лажечниковым.
Впервые они были изданы отдельной книгой еще в 1820 г., но
прошли тогда почти не замеченными прессой и критикой. Та же
участь постигла, между прочим, и еще одну вышедшую в 1820-х гг.
книгу военных записок: «Воспоминания о походах 1813 и 1814 го-
дов» А. Ф. Раевского — военного литератора, переводчика и поэта
(брата «первого декабриста» В. Ф. Раевского), близкого к кругу
«Военного журнала» — периферийного органа Союза спасения и
Союза благоденствия19 . «Воспоминания» А. Ф. Раевского вышли в
свет в Москве в 1822 г., но не получили ни одного отклика, ни одной
19 Тартаковский /. С 164—168, 177
274
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
рецензии, хотя по всему содержанию и идейно-общественному смыс-
лу (в них, в частности, запечатлелся богатый запас наблюдений над
социально-политическим устройством Польши и Германии) вполне
того заслуживали, но к 1830-м гг. оказались, равно как и «Походные
записки» И. И. Лажечникова, изрядно забытыми.
В этой связи среди перечисленных выше мемуарных произве-
дений 1830-х гг. на темы 1812 г. мы полагаем все же необходимым
выделить «Краткие записки» А. С. Шишкова и записки о 1815 и
1814 гг. А. И. Михайловско-Данилевского. Ведь эти книги возро-
дили, в сущности, возникшую еще в годы войны («Письма русско-
го офицера» Ф. Н. Глинки, «Записки касательно и самого похода
Санкт-Петербургского ополчения в 1812 и 1813 годах» В. И. Штей-
нгеля и т. д.), но затем прерванную традицию крупных военно-
мемуарных сочинений об эпохе 1812 г. (Говоря об этой традиции,
мы имеем в виду лишь содержательно-историческую и жанровую
сторону дела, отвлекаясь от идейно-политических различай между
указанными выше произведениями). Стоит также принять во вни-
мание, что эти записки Шишкова и Михайловского-Данилевского
явились первыми в 1830-х годах в России мемуарными книгами об
эпохе 1812 г. и вообще одними из первых русских мемуаров XIX в,
вышедших в свет отдельными изданиями.
Новизну, необычность этого прецедента, его более широкое
общественное значение, нежели только закрепление памяти о напо-
леоновских войнах, как ни важно это было само по себе, сразу же
почувствовали рецензенты этих книг в русской прессе, отмечавшие
принципиальный смысл выхода в свет воспоминаний авторитетных
и многознающих соотечественников о борьбе с наполеоновской
Францией в тех условиях, когда книжный рынок всей Европы уже
давно был наводнен всякого рода мемуарными записками о собы-
тиях и того бурного времени, и других исторических эпох, а рус-
ские люди упорно избегали до сей поры выступать на обществен-
ную арену со своими мемуарами20 .
Необычность самого прецедента вызвали даже затруднения
при прохождении этих записок через цензуру, которая не знала,
как повести себя в таком неординарном случае и не желала брать
ответственность за разрешение их к печати. Это произошло, в част-
ности, с «Краткими записками» А. С. Шишкова, невзирая на факт
посвящения их Николаю I, дозволенного им самим (текст посвяще-
ния открывал собой книгу) и высокие государственные посты авто-
20 МТ. 1831. №7. С 378-379; Там же № 15. С 379-380; Северная Минерва
1832 № 14, С 109
«Описания происходившего
275
ра. Попечитель Санкт-Петербургского учебного округа, которому
подчинялась столичная цензура, в обосновании занятой им пози-
ции, обращал внимание именно на то, что «современные политиче-
ские записки, к роду которых принадлежит сие сочинение, состав-
ляют первый пример для внутренней цензуры»21 . Возможно, нере-
шительностью цензурного ведомства и объясняется отчасти столь
длительная задержка с выходом «Кратких записок» в свет — с
точки зрения общей своей политической направленности они, разу-
меется, никаких возражений цензуры вызвать не могли.
Полные живого и неподдельного исторического интереса уже
хотя бы в силу особого положения авторов в событиях того времени
и их осведомленности мемуарные книги А. С. Шишкова и А. И. Ми-
хайловского-Данилевского как бы заново открыли целый пласт воен-
ной, государственной, общественной жизни эпохи 1812 г. и тем са-
мым убедительно продемонстрировали перед русской читающей пуб-
ликой богатейшие возможности мемуарного жанра, которые до того,
быть может, с такой очевидностью перед нею не раскрывались.
Именно этим был обусловлен небывалый для общественных
условий того времени успех этих книг. В самом деле, «Краткие за-
писки» А. С. Шишкова — объемистый том в 300 страниц плотного
текста — в начале 1830-х гг. были изданы трижды, записки
А. И. Михайловского-Данилевского о 1815 и 1814 гг. если каждые
из них в составе переизданий 1832 и 1836 гг. одной объединенной
книгой считать раздельно, печатались тогда 8 раз (не говоря уже о
публикации их отрывков газетной периодике). В одной из рецензий
на объединенное переиздание 1832 г. отмечалось, что первые изда-
ния этих записок в 1831 г. имели «столь значительный успех, что
все экземпляры <...> распроданы были в несколько месяцев»22.
Такое количество переизданий в относительно сжатые сроки мему-
арных книг на одну и ту же тему вообще не имело до того места в
отечественной издательской практике и может служить неоспори-
мым свидетельством нараставшего тогда интереса к ним широкого
читателя.
Не менее впечатляющими были и отклики прессы: на «Крат-
кие записки» А. С. Шишкова в 1831-1832 гг. появилось пять ре-
цензий23 , на записки А. И. Михайловского-Данилевского о
21 РГИА. Ф. 772. On. 1.2 1. Д. 258 (курсив мой — А. Т.).
22 СПч. 1831. № 80.
23 МТ 1831 № 17. С. 89-91, СПч 1831. № 221, С.-Петербургские ведомости
1831. № 256; Телескоп 1831. № 18. С. 256-260, Северная Минерва 1832.
№ 14. С. 109-123.
276
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
1815 г.24 и 1814 г.25 в общей сложности — восемь рецензий. И
весьма симптоматично, что на одобрительных в целом отзывах на
эти книги сходились газеты и журналы самой разной литературно-
политической ориентации — от «Литературной газеты» недавно
скончавшегося А. А. Дельвига до булгаринской «Северной пчелы».
Вот, например, что писалось о «Кратких записках» А. С. Шиш-
кова: «Они отличаются необыкновенною истиною в изложении как
происшествий, так равно мыслей и чувствований Автора. Между раз-
ными наблюдениями и воспоминаниями, достойными внимания любо-
пытных, встречаются изложения дел чрезвычайно важных для Исто-
рии»26 . «Знаменитый Государственный муж и один из достойнейших
литераторов наших» «решился украсить нашу современную, бедную
Литературу своим важным сочинением, изданным ныне под скромным
названием Кратких записок. Вот книга истинно Европейского досто-
инства! В ней все любопытно: и самые события, и участие в оных ис-
торических лиц, и множество подробностей, остававшихся доселе не-
известными <...> в книге Ал. Сем. Шишкова находится много поясне-
ний касательно войны 1812 года. Никто, например, не знал до сих
пор, что отъезд Императора Александра из армии в июле месяце 1812
года и прибытие его в Москву были следствием всеподданнейшей
просьбы трех приближенных к нему особ: Графа А. А. Аракчеева,
А. Д. Балашова и А. С. Шишкова, который и писал от сих трех пат-
риотов бумагу сильную, благородную и чрезвычайно замечательную по
многим отношениям», «он доставил нам книгу, драгоценную для исто-
рии соединением многих важных актов, пояснением многих событий и
картиною народного духа в 1812-м году»27. «Записки сии начертаны
тем же пером, которое в достославный 1812 год и в последующую за
сим эпоху служило воле и намерениям Александра Благословенного.
Записки очевидцев современных происшествий всегда любопытны; но
тем любопытнее замечания мужа Государственного, имевшего участие
в важнейших событиях политических, и какое участие!» В них, в част-
ности, «найдут важные подробности для истории великого переворота,
совершившегося с падением Наполеона, изложенные с силою, просто-
тою и откровенностью истины и открывающие разительные за-
блуждения современных писателей»28 .
24 СПч. 1831. М? 91; Литературная газета. 1831 № 31. С. 253-254; МТ. 1831. № 7
С. 378-380; Телескоп. 1831. № 12. С. 518.
25 СПч. 1831, № 180; 1832. № 8; МТ. 1831. № 15. С. 379-384; ОЗ. 1842. Т. XX
№ 1.С 13-14.
26 СПч 1831. № 221.
27 МТ. 1831. № 17. С. 89.
28 С.-Петербургские ведомости. 1831 256
Описания происходившего»
277
Высоко оценивались и «Записки 1814 и 1815 годов» А. И. Ми-
хайловского-Данилевского; он «описывал события как самовидец,
которому известны были подробности, утаившиеся от других или
ускользнувшие от их внимания, описывал оные со всею теплотою
сердца русского и со всем прямодушием военного человека. Истина
слов его ощутительна в каждом показании, в каждом анекдоте, на-
ходящихся в сей книге». «Книга ваша драгоценна для каждого
русского, представляя блистательные годы Отечественной славы и
величия Александра I. Современники и потомство оценят труд,
достойный Русского Тацита», — так одним из первых отозвался об
этих же «Записках» еще в конце марта 1832 г. в письме к автору
известный в первой половине XIX в. литератор, поэт, критик, со-
трудник и издатель ряда русских газет, журналов и альманахов
Б. М. Федоров29 .
Конечно во всех этих отзывах присутствует некий панегириче-
ский привкус, привнесенный официальным характером книг
А. С. Шишкова и А. И. Михайловского-Данилевского и открытой
поддержкой их верховной властью. Одни рецензенты находили в
них полное созвучие своим взглядам, другие, придерживавшиеся
иных социальных позиций, вынуждены были считаться с политиче-
ской реальностью, третьих, возможно, и не разделявших воинствую-
ще-охранительных устремлений авторов этих книг, устраивал их ан-
тифранцузский пафос в условиях резко ухудшившихся в результате
революции 1830-1831 гг. отношений с Францией и т. д.
Однако, официозно-монархическая заданность записок
А. С. Шишкова и А. И. Михайловского-Данилевского вовсе не
препятствовала тому, что оценки их прессой по конкретно-частным
поводам были весьма разноречивы и не всегда с этой заданностью
совпадали. Так, она не помешала, скажем, «Московскому телегра-
фу» и «Телескопу» выступить критически и даже уничижительно в
адрес некоторых пассажей из записок А. И. Михайловского-Дани-
левского о 1814 и 1815 гг.30 Не помешала она и рецензенту «Мос-
ковского телеграфа», явно вразрез с официально-охранительным
духом «Кратких записок» и уж совсем, казалось бы, неожиданно,
отозваться о них как о книге «Европейского достоинства» — и это
было сказано о сочинении А. С. Шишкова, едва ли самого убеж-
денного проповедника идеи о патриархально-самобытнических ос-
новах исторического пути России, всю свою жизнь боровшегося
против европейских влияний на ее духовную жизнь, стремившегося
29 СПч 1831 80; РГВИА. Ф. ВУА. Д 3379. Л. 364.
30 МТ. 1831. М7 С. 379-380; № 15 С 380-383; Телескоп. 1831 № 12. С. 518.
278
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
идеологически и культурно отгородить, обособить ее от Западной
Европы. Но мы не усмотрим в такой оценке ничего из ряда вон
выходящего, если учтем общий контекст высказываний о записках
А. С. Шишкова и А. И. Михайловского-Данилевского русской
прессы начала 1830-х гг., уже отмеченный нами выше: если ранее
«исторические записки», мемуары и т. д. получили широчайшее
распространение во Франции и других странах Европы, тогда как
Россия в этом отношении долго отставала — «молчала», но теперь,
с выходом этих книг она, наконец, по полному праву вступает на
европейское мемуарное поприще — вот подлинный смысл их оцен-
ки как книги «Европейского достоинства».
Именно под этим углом зрения оценивалось значение и запи-
сок А. И. Михайловского-Данилевского о кампаниях 1813-1815 гг.
В январе. 1835 г. А. А. Закревский — в прошлом участник Отече-
ственной войны и Дежурный генерал Главного штаба — писал ему:
«Европа наполнена ныне Современными историческими Записками;
— отечество наше имеет их весьма мало, вы почти один дарите его
таковыми»31 .
Таким образом, официально-монархические установки записок
А. С. Шишкова и А. И. Михайловского-Данилевского, не могут еще
служить объяснением общего одобрительного тона в отношении них
русской прессы, — в гораздо большей мере он был предопределен,
как уже отмечалось самой новизной исторического материала этих
первых в 1830 гг. мемуарных книг об эпохе 1812 г.
Поэтому-то, между прочим, записки А. С. Шишкова и
А. И. Михайловского-Данилевского, при всем несходстве между
ними в манере повествования, в угле зрения на события, не говоря
уже о различиях в возрасте, в культуре, воспитании авторов, и чи-
тающей публикой, и первыми рецензентами, и в историографии
воспринимались как явления одного ряда. Так, отмечая важность
достоверного изображения «действительной Истории» эпохи наполе-
оновских войн, «в которой ни один герой, но целые народы кипели
жизнью», рецензент из «Журнала Министерства народного просве-
щения» в 1835 г. в заметке на «Записки» В. С. Норова подчеркивал:
«Мы недавно видели такие любопытные подробности в простом и
приятном рассказе почтенного адмирала А. С. Шишкова и в искусно-
увлекательном генерала Михайловского-Данилевского»32 .
Пора воскресить частные воспоминания»
279
«Пора воскресить частные воспоминания»
Вызвав оживленную реакцию, эти книги дали и новый им-
пульс для постановки назревших проблем русской мемуаристики и
в плане общих перспектив ее развития, и применительно к эпохе
1812 г. — в первую очередь в связи с усилиями по приобщению к
мемуаротворчеству участников войн того времени.
Между тем, в начале 1830-х гг. усилия такого рода имели уже
существенно иной оттенок, нежели в первые послевоенные годы, ко-
гда участники кампаний 1814-1815 гг. в основе своей еще благопо-
лучно здравствовали. Теперь же, по прошествии без малого 20 лет,
особенно на фоне общего оживления исторических интересов к той
эпохе, становится все более очевидным, что их ряды заметно редеют:
одни состарились и вышли в отставку, другие залечивали боевые ра-
ны, сойдя с деятельного поприща, третьи — попросту умерли. Как
писал уже в 1836 г. Р. М. Зотов в своих «Рассказах о походах 1812
и 1813-го годов», «четверть столетия протекло с тех пор; едва поло-
вина нынешнего поколения принимала деятельное участие в этой ве-
личественной драме; остальные исчезли со сцены — и только изредка
повторяются имена их в кругу друзей и родных. Пройдет еще чет-
верть столетия — и, может быть, ни одного уже из действующих лиц
не останется на земле». Само понятие «ветеран 1812 года» получило,
видимо, распространение именно в 1830-х гг., обретя высокую обще-
ственную цену. Как никогда до того, повышается внимание к фигуре
участника легендарных событий тех лет, к его воинскому и житей-
скому опыту, и его нравственному складу, патриотическим чаяниям и
красноречивым рассказам о знаменитых походах и сражениях. Очень
тонко подметил это Н. В. Гоголь в анонимно напечатанной в 1836 г.
в I томе пушкинского «Современника» заметке о книге И. Т. Радо-
жицкого «Походные записки артиллериста»: «Доныне, если бывший
к Париже офицер, уже ветеран, уже во фраке, уже с проседью в
голове, станет рассказывать о прошедших походах, то около него со-
бирается любопытный кружок»33 .
Стало быть, проблема ухода из жизни поколения участников
наполеоновских войн, которая получит в России необыкновенно
острое звучание в 1860-1870-х гг., когда сойдут в могилу почти все
их ветераны34 , впервые обнажилась перед русским обществом еще
33 Зотов Р. М. Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов СПб.,1836. С. 4; Со-
временник. 1836. Т. I. С 305 (курсив мой —А. Т.)
34 Тартаковский 1. С. 61, 102-104, 248.
280
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
в 1830-е гг. и, существенно, что с самого начала она была осознана
как проблема нехватки, недостатка их военно-мемуарных записок,
что таило в себе угрозу невосполнимых потерь исторической памя-
ти об эпохе 1812 г. Спасение ее от забвения осознается теперь как
задача высокого общественного значения.
В той же заметке по поводу книги И. Т. Радожицкого Н. В. Го-
голь не без сожаления писал: «Но ни один из наших офицеров до сих
пор не вздумал записать свои рассказы в той истине и простоте, в ка-
кой они изливаются устно. То, что случилося с ними, как с людьми ча-
стными, почитают они слишком неважным, и очень ошибаются. Их
простые рассказы иногда вносят такую черту в Историю, какой нигде
не дороешься». Конечно, в этом был элемент преувеличения — наме-
ренного или невольного, — к тому времени «офицерские рассказы» о
войнах с Наполеоном не только записывались, но, как мы видели, уже
и печатались. Процитированные слова Гоголя полны для нас особого
смысла — об этом еще будет сказано далее. Здесь же отметим только,
что в них определенно выразилось распространенное в близких к нему
литературно-общественных кругах ощущение несоответствия уже за-
фиксированных письменно воспоминаний участников событий эпохи
1812 г. самому их масштабу и исторической значимости. И единствен-
ным исключением в этом плане представились Гоголю сами записки
Радожицкого, почему он сразу же вслед затем и отзывается о них в
самых положительных тонах: «Возьмите, например, эту книгу <...>
все в ней живо и везде слышен очевидец. Ее прочтут и те, которые чи-
тают только для развлечения и те, которые из книг извлекают новое
богатство ума»35 . Объективно гоголевские слова можно было понять
как признание неразвитости, скудости в России военно-мемуарной ли-
тературы, достойной этой великой темы.
Подобные жалобы составляли, как увидим далее, едва ли не
общее место многочисленных откликов русской печати 1830-х гг. на
упомянутые выше первые мемуарные книги об Отечественной войне
и заграничных походах. (Заметим попутно, что вышедшие в это де-
сятилетие отдельными изданиями мемуары об эпохе 1812 г., вызвали
тогда целый поток откликов — более пятидесяти рецензий, перерас-
тавших порой в развернутые историко-публицистические статьи).
Отклики прессы на записки А. И. Михайловского-Данилев-
ского о 1815 и 1814 гг. прямо называли причину их успеха у пуб-
35 Гоголь И. В. Поли. собр. соч М.,1956. Т. VIII. С 636. В одном из черновых
вариантов рецензии далее следовало: «Это множество новых романов, навод-
няющих нас в последнее время, канут безвыходно, а книгу эту, конечно, будут
читать и после нас, как читаем теперь мы ее».
Пора воскресить частные воспоминания»
281
лики: «не вовсе еще удовлетворенное и всегда подстрекаемое любо-
пытство на наших соотечественников узнать все подробности, об-
щие и частные незабываемой войны России и Франции, сего веко-
вечного памятника славы Александра и воинства русского», Одна-
ко при столь глубинном, неиссякаемом источнике интереса к вой-
нам эпохи 1812 г. их участники, — как с укором отмечал в 1831 г.
рецензент «Московского телеграфа», — в отличие от своих былых
противников-французов, которые уже давно «печатают любо-
пытные записки», продолжают доселе хранить молчание36 37. По-
хвально отозвавшись о А. И. Михайловском-Данилевском, это
молчание, наконец, нарушившем, рецензент «Северной пчелы» ста-
вит вопрос шире, в ретроспективе русской военной истории послед-
него столетия: «Что имеем мы о войнах Румянцева, Суворова, Ку-
тузова, Панина, Орлова-Чесменского, Чичагова? Личные воспоми-
нания, умирающие с действующими лицами, изустные предания,
искаженные временем*31 . С еще большей жесткостью и обобщаю-
щей силой передавала эту тревогу «Библиотека для чтения» в про-
странной рецензии на «Записки о походе 1813 года» А. И. Михай-
ловского-Данилевского: «Важные и любопытные анекдоты, част-
ные, но блистательные действия, примечательные случаи, характе-
ры лиц и изречения, все, что придает особенную физиономию про-
исшествию и что ученые описания по необходимости исключали из
своих картин, — все это мало помалу истребляется из общест-
венной памяти и, к несчастию, гибнет в забвении. Многие оче-
видцы дела уже перешли в вечность; пожилые еще помнят; но те,
которые помоложе, знают незабвенную борьбу России с гением все-
общего порабощения уже только по изустным преданиям или, что
всего хуже, по чужеземным источникам»38 .
Несколько позднее, уже в 1840-х гг., как бы следуя инерции
критических оценок прессой пробелов в военно-мемуарной литера-
туре на темы 1812 г., «Русский инвалид» — с несколько чрезмер-
ным даже пессимизмом — констатировал: «записок мы доселе не
имеем и не издаем. Была война 1812 года. Историй, излагающих
главнейшие ее события, у нас немало; но сколько мелких, но тем не
менее занимательных подробностей этой войны прошло навсегда
для потомства? Кроме «писем русского офицера», статей Дениса
Давыдова, «Кавалерист-девицы» и еще двух трех книжек, мы ни-
чего не имеем к этому предмету. Каждый рассказ об этой достопа-
36 СПч. 1831. № 80; МТ. 1831. №7 С 378
37 СПг 1831. № 180 (курсив мой — А. Т.).
38 Бдч. 1835. VIII V (' 39-40 (курсив мой —А. 7.)
282
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
мятной войне мы прочли бы (и, вероятно, с нами согласятся все
наши читатетф) гораздо охотнее, нежели какой-нибудь роман, ко-
торыми так усердно угощают нас наши досужие сочинители»39 .
Что примечательно в этом отзыве, — так это указание на разрыв
между достижениями военной историографии эпохи 1812 г. и явно
сдерживающим ее развитие недостатком мемуарных записок участ-
ников событий, которых не только почти «не имеем», но и «не из-
даем». А то, что их скудость усугубляется неразвитостью у лиц,
пишущих воспоминания, привычки продвигать их в печать и вооб-
ще мемуарно-публикаторской практики в обществе, ясно понимала
еще критика начала 1830-х гг. Так, в рецензии «Московского теле-
графа» на записки А. И. Михайловского-Данилевского о 1815 г.
говорилось по этому поводу: «Нельзя сказать, чтобы у нас вовсе
ничего не замечали и не записывали; напротив, пишут и прячут!
Драгоценности гниют после того в родовых библиотеках и шкафах,
а издаются в свет кое-какие выборки из реляций, с прибавлением
воспоминаний, или такие заметки, на которые не стоит тратить
время». «У нас, видимо, еще не настало время издавать записки»,
— повторял три месяца спустя «Московский телеграф» в отзыве на
воспоминания того же автора о 1814 г.40 (Как тут не вспомнить
приведенное выше высказывание 1820 г. В. Н. Каразина о множе-
стве мемуарных рукописей XVIII — начала XIX в., укрывающихся
«от взора нашего в дедовском шкафу».)
Газеты и журналы 1830-х гг., как видим, были всерьез озабочены
судьбами мемуаристики 1812 г. и, независимо от своих идейно-общест-
венных пристрастий, были едины в одном: в опасении, что богатейшие
впечатления участников и очевидцев событий того героического време-
ни будут навсегда потеряны и для ныне живущих, и для потомства, но
прежде всего для новых, входящих в жизнь поколений.
Как с горечью писал в 1836 г. Михайловский-Данилевский
участнику кампаний 1812-1814 гг. Л. Ф. Ярошевицкому, «сколько
забыто и уже безвозвратно погибло бесценных случаев, которые
послужили бы к увековечению наших войск, если б были описа-
ны»41 . «Библиотека для чтения», откликаясь на только что вы-
шедшую его книгу «Записки о походе 1813 года», с беспокойством
отмечала: «Полная бедствиями и горестью, но еще полнейшая тор-
жеством и славою, война 1812 и 1813 годов взывает ныне всех уча-
стников величественного события приносить отечественной истории
39 РИ. 1845. № 7.
40 МТ. 1831. № 7. С. 378; № 15. С 380
41 РГВИА Ф ВУА Д. 3376. Ч III Л 420
Пора воскресить частные воспоминания
283
дань своих воспоминаний, в которых новое поколение начинает уже
ощущать недостаток»42 . «Взгляните на подрастающее поколение,
оно требует пищи уму своему в преданиях грозных лет, в славе
отечества», — обращалась к современникам еще в 1831 г. «Север-
ная пчела» в рецензии на другую книгу, Михайловского-Данилев-
ского — «Записки 1814 года».
Отсюда и наполнявшие прессу призывы к ветеранам войн 1812-
1815 гг. немедля записывать свои воспоминания, составлять более
пространные мемуары и публиковать их в текущей печати.
«Дай Бог, чтоб пример почтенного генерала Данилевского, —
читаем мы в «Северной пчеле», — возбудил в других наших воинах
желание передать современникам и потомству драгоценные воспоми-
нания о великих и грозных временах, в которых они живут»43 .
«Библиотека для чтения» взывала к соотечественникам: «Теперь
именно пора воскресить частные воспоминания» об эпохе 1812 г. и
«всяк, кому дорога слава России, вправе желать, чтобы те», которые
защищали грудью отечество, «вооружились, наконец, пером и пере-
дали нам то, чего сами были свидетелями или что им хорошо извест-
но», ибо от этого — многозначительно говорилось далее, — зависит
«существенная польза новейшей русской истории»44 . Здесь уже от-
четливо сказалось понимание эпохи 1812 г. как великой, переломной
вехи в исторических судьбах России, ее особого места в «новом»,
«императорском» периоде русской истории».
«Пусть в счастливый час являются записки участников. Каждый
из нас смотрел на происшествия своими глазами и мог заметить то,
что другой упустил из вида», — писал в предисловии к «Походным
запискам артиллериста» И. Т. Радожицкий45 . «Пусть являются бес-
престанно сказания о великой войне <...> они не будут лишними!
Малейшая подробность для чужеземца не занимательная, должна
быть драгоценна русскому», — вторила ему «Северная пчела» в ре-
цензии на «Походные записки» И. И. Лажечникова46 .
«Право судить об исторических лицах обыкновенно предоставля-
ется потомству, но чтобы оно было в состоянии судить, надобно ему
знать их деяния, которые описывать должны современники <...> Пре-
дание еще ненадежнее, памятники — свидетели немые. Итак, совре-
менники должны писать», — отмечала в конце 1831 г. «Северная пче-
42 Бдч 1835 Т. VIII. V. С. 39-40.
43 СПч 1831 № 180
44 Бдч. 1835. Т VIII. V. С. 39-40.
43 Радожицкий И. Т. Указ, соч Т. I. С. III.
46 СПч 1836 No 160.
284
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
ла», суммируя впечатления от недавно изданных книг по русской ис-
тории XVIII — начала XIX в., в том числе и «Воспоминаний и Запи-
сок г-на Михайловского-Данилевского; Записок А. С. Шишкова»47 .
Несколько лет спустя редакция журнала «Маяк», говоря о том, как
«важны и драгоценны подробности, относящиеся к сей эпохе», убеж-
дала читателей: «Каждый Русский должен с особенною заботливостью
передавать потомству воспоминания о разных случаях сего достослав-
ного времени». В том же духе высказывался тогда и сам Михайлов-
ский-Данилевский: «Нельзя не пожелать, чтобы остающиеся в живых
участники того времени издали записки о своем служении в 1812 го-
ду»48 . «Еще недавно некоторые наши журналы вызывали участников
в бессмертной войне, советуя им издавать свои воспоминания или за-
писки», — писал в 1837 г. автор одного из историко-беллетрис-
тических сочинений об Отечественной войне, как бы подытоживая
свои наблюдения над распространенностью подобных призывов49 .
Итак, русская печать 1830-х гг. разных идейных направлений
всячески популяризирует мемуарное творчество современников
эпохи 1812 года, а писание и обнародование их памятных записок
признается актуальным, общественно назревшим делом для под-
держания национально-исторических традиций и патриотической
преемственности поколений. Можно сказать, что ситуация первых
послевоенных лет как бы снова повторялась, но в гораздо больших
масштабах. Никогда в России до 1830-х гг. призывы, побуждающие
соотечественников к мемуаротворчеству, не провозглашались столь
многократно в самых популярных периодических изданиях и никогда
до того они не имели столь обширной аудитории.
Мы не можем, конечно, точно судить о том, насколько эти
призывы оказались действенными и послужили для участников и
очевидцев войн с Наполеоном стимулом к писанию воспоминаний и
их публикации в современной печати. Равным образом, не знаем
мы, какую роль сыграли эти призывы в участи мемуаров об эпохе
1812 г., которые в 1830-е гг., независимо от них, уже составлялись
и тогда или впоследствии были напечатаны. Но что в обстановке
обостренного общественного внимания к событиям того времени та-
кие призывы должны были быть все же услышаны и каким-то об-
разом претворены в создании мемуарных произведений, — в этом
предположении есть, на наш взгляд, немалая доля истины.
47 СПч 1831. № 279.
48 Маяк. 1842. Т. II. Кн. IV. С. 53; Бумаги Щукина. М.,1903. Т VIII. С. 285.
49 Русские сцены из Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года. За-
писки корнета Бессмертного гусарского полка. СПб., 1837 Т. I. С. V.
А. С. Пушкин и мемуары об эпохе 1812 года
285
А. С. Пушкин и мемуары об эпохе 1812 года
Выше уже было показано — и здесь уместно напомнить об
этом еще раз, — что о скудости «исторических записок» и долге
участников событий прошлого своими воспоминаниями восполнить
этот пробел впервые в России заговорили еще в начале XIX в. в
связи с появлением в печати нескольких крупных мемуарных па-
мятников только что минувшего столетия, когда сведения о мемуа-
ристике XVIII в. в целом были, действительно, крайне немногочис-
ленны и расплывчаты. В середине 1820-х и в первой половине
1830-х годов на эту скудость обратили внимание Пушкин и Вязем-
ский, придавшие жалобам своих предшественников и современни-
ков на недостаток в России памятных записок XVIII — начала
XIX в. характер важного историко-культурного обобщения. Однако
свой отзвук в общественно-исторической мысли (если иметь в виду
оценки его русской мемуарной литературы, исключая мемуаристи-
ку 1812 г.) оно нашло только в последующие десятилетия. Как раз
в 1840-1850-х гг., когда наметился явственный сдвиг в публикации
мемуарных произведений XVIII — начала XIX в. (тематически не
связанных с эпохой 1812 г.), в критике и публицистике снова за-
звучали сетования на сравнительную скудость в России произведе-
ний этого жанра и даже вошла в обиход формула «мы очень небо-
гаты современными записками».
Сказанное позволяет восстановить место 1830-х гг. как опреде-
ленного звена в развитии исторических представлений о мемуарном
жанре в России — теперь, в пору последнего в дореформенное
время взлета мемуаристики 1812 г., вопрос о недостатке, скудости
памятных записок ставится главным образом, если вообще не ис-
ключительно, именно на ее материале.
В данной связи вполне уместен и другой вопрос: как это пере-
мещение в 1830-х гг. центра тяжести в постановке актуальных про-
блем русской мемуарной литературы в сферу мемуаристики 1812 г.
сопрягалось с мемуарными взглядами Пушкина, как далеко про-
стиралась его осведомленность в этой области?
Эпоха 1812 г. издавна приковывала к себе внимание Пушкина,
и, понятно, что в до предела насыщенной реминисценциями Отечест-
венной войны и заграничных походов атмосфере 1830-х гг., в пред-
дверии их 25-летнего юбилея, эти исторические события не могли
пройти мимо него — ни в его литературных замыслах, ни, особенно,
в издававшемся им с начала 1836 г. «Современнике».
286
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
Все четыре тома журнала, вышедшие при его жизни, включали
в себя материал на эту тему, но наиболее богаты ими были II и III
тома. Во втором томе, который, по выражению Пушкина, «весь по-
лон Наполеоном»50 , он помещает отредактированный им текст о
1812 г. из автобиографических записок легендарной Н. А. Дуровой,
сопроводив его своим предисловием, две пространные статьи
П. А. Вяземского о Наполеоне — как отклик на вышедшие в Париже
книги о французском императоре и собирается печатать здесь военно-
мемуарный очерк Д. В. Давыдова «Занятие Дрездена в 1813 году»,
перенесенный, однако, из-за возражений цензуры в сильно урезан-
ном виде в IV том «Современника». В III томе появляются произве-
дения самого Пушкина. Это прежде всего «Полководец» — гениаль-
ная поэтическая апология опального в 1812 г. М.Б. Барк-
лая де Толли. Развернувшаяся вокруг него оживленная полемика в
печати заострила общественное внимание не только на оценке роли
крупных военачальников 1812 г., но и на истолковании ключевых
социально-политических проблем истории Отечественной войны в их
тесной связи с современностью. В III томе печатается фрагмент по-
вести Пушкина из эпохи 1812 г. «Рославлев», написанный еще за
пять лет до того, — «Отрывок из записок дамы. С французского» и
военно-теоретический трактат Д. В. Давыдова «О партизанской вой-
не». Наконец, в IV томе, помимо уже упомянутого военно-мемуар-
ного очерка Д. В. Давыдова, увидели свет статья Пушкина «Объ-
яснение» — ответ на выпады в прессе против «Полководца», где те-
перь уже на языке историко-политической прозы он изложил свои
взгляды на значение деятельности М. Б. Барклая де Толли и
М. И. Кутузова в 1812 г.; тут же была напечатана рецензионная за-
метка Пушкина на первую часть отдельного издания записок Дуро-
вой с обещанием после выхода второй части «подробно разобрать
книгу замечательную по всем отношениям»51 .
Заметка на записки Дуровой была помещена в критико-библи-
ографическом разделе «Новые книги», призванном учитывать теку-
щую литературу. В этом и других томах журнала за 1836 г. афи-
шировалось не менее десяти произведений разного рода, посвященных
войнам 1812-1815 гг. и Наполеону, причем 7 из них — это мемуары
или тяготеющие к ним по жанру сочинения52 . Если присмотреться
внимательно, то будет ясно, что тут представлена основная часть книг
5Q Пушкин Т. X. С. 584.
51 Современник. 1836. Т. IV. С. 303.
52 Там же. Т I С. 304-305; Т. III. С. 314, 316, 320; Т. IV С. 301-303.
А. С. Пушкин и мемуары об эпохе 1812 года
287
на эту тему, изданных в России с начала 1836 г. и до поздней осени,
когда материалы IV тома готовились к сдаче в цензуру53 .
В этом, бесспорно, сказался повышенный интерес Пушкина к
книжным новинкам по эпохе 1812 г. При той же исключительной
роли, какая отводилась в его умственных запросах проблемам ме-
муаристики, можно не сомневаться, что его преимущественный ин-
терес был связан с мемуарными книгами ветеранов 1812 г., и не
только с теми, что вышли в свет в 1836 г., но и вообще со всеми
изданными с начала 1830-х гг., речь о которых уже шла выше.
Мы располагаем достаточно определенными данными в пользу
того, что в большинстве своем они попали тогда в поле зрения Пуш-
кина. Так, в его личной библиотеке имелись * Краткие записки»
А. С. Шишкова, * Походные записки артиллериста» И. Т. Радожиц-
кого, «Записки о 1812 годе» С. Н. Глинки (СПб., 1836), «Рассказы о
походах 1812-го и 1813-го годов» Р. М. Зотова и, конечно же, двух-
томные записки Н. А. Дуровой54. В дошедших до нас свидетельст-
вах о составе библиотеки Пушкина сведений о наличии в ней записок
о кампаниях 1813-1815 гг. А. И. Михайловского-Данилевского нет.
Тем не менее знакомство с ними Пушкина представляется несомнен-
ным. Вспомним, что еще в мае 1831 г. в выпускавшейся при его пря-
мом участии «Литературной газете» была напечатана рецензия на
только что изданную тогда книгу А. И. Михайловского-Данилевского
«Воспоминания. Из записок 1815 года». В разделе « Новые книги»
III тома «Современника» значились его «Записки 1814 и 1815 годов»
(СПб.,1836. 3-е изд.) и«3аписки о походе 1813 года» (СПб.,1836. 2-е
изд.), а в том же разделе IV тома — его двухтомный труд, наполо-
вину исторический, наполовину мемуарный, «Описание похода во
Францию в 1814 году» (СПб.,1836)55 .
Кроме того, в разделе «Новые книги» афишировались «Походные
записки артиллериста» И. Т. Радожицкого (Т. I; хотя на титульном
листе первой части был обозначен 1835 г., но реально они вышли в
свет в начале 1836 г., этот же год указан на обложке, а рецензия на
них как отклик на самые последние книжные новинки появилась в
№ 85 «Северной пчелы» от 16 апреля 1836 г.), здесь также значились
«Походные записки русского офицера» И. И. Лажечникова (Т. III),
«Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов» Р. М. Зотова, не говоря
53 Рыскин Е. И. Журнал А. С. Пушкина «Современник». 1836-1837. Указатель
содержания. М ,1967 С. 12; РГИА. Ф. 777. Он. 27 Д. 2.
54 Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. (Библиографическое описа-
ние). СПб.,1910. М.,1934. № 311, 428; Модзалевский Л. Б. Библиотека Пушки-
на. Новые материалы № 14, 26, 35 //Литературное наследство. Т. 16-18.
55 Современник. Т HI. С. 314; Т. IV. С. 303.
288
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
уже об упомянутых выше записках Н. А. Дуровой «“Кавалерист-
девица”. Происшествия в России в 2-х томах»56 .
Далеко не все указанные в разделе «Современника» «Новые кни-
ги» издания сопровождались рецензиями. Из учтенных в нем мемуар-
ных книг по эпохе 1812 г. только двум (повторяем, это записки Радо-
жицкого и Дуровой) были посвящены рецензии. В остальных случаях
редакция ограничивалась лишь их библиографически оформленными
названиями. Правда, некоторые издания в перечнях раздела «Новые
книги» били отмечены звездочкой. Еще в I томе «Современника» в ре-
дакционном примечании было сказано, что эти книги «будут впослед-
ствии разобраны»57. Хотя в составлении разных томов журнала участ-
вовали его «младшие» сотрудники, готовившие, видимо, и критико-
рецензионные материалы (например, для I тома — П. А. Плетнев, для
последующих — В. Ф. Одоевский и А. А. Краевский и т. д.), Пуш-
кин, высоко ценивший библиографию как один из показателей культу-
ры и просвещенности общества, придавал разделу «Новые книги» осо-
бое значение и держал под своим редакторским контролем все, что в
нем появлялось. Можно полагать, что его мнение было решающим и в
отборе разных изданий для включения в перечни этого раздела, и в
определении того, что следует рецензировать сейчас и что — впослед-
ствии. Поэтому и звездочки к названиям тех или иных книг могли
быть проставлены только с его ведома. В этой связи представляется
важным, что из перечисленных выше мемуарных изданий по эпохе
1812 г., попавших в перечни раздела «Новые книги», звездочками бы-
ли отмечены три книги: «Записки 1814 и 1815 годов» А. И. Михай-
ловского-Данилевского, «Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов»
Р. М. Зотова и двухтомные записки Дуровой. Кроме того здесь надо
учесть обещание Пушкина в заметке о них в IV томе «Современника»
подробно разобрать в будущем это двухтомное издание. Следователь-
но, Пушкин предполагал продолжить в своем журнале критический
разбор мемуарной литературы о 1812 г. — замысел, оставшийся из-за
его трагической гибели неосуществленным.
Очерчивая диапазон его осведомленности в этой сфере в 1830-х гг.,
можно признать ее достаточно полной. (Мы оставляем здесь в сто-
роне буквально несколько военных записок ветеранов 1812 г., поя-
вившихся в журналах и газетах первой половины 1830-х гг. относи-
тельно знакомства с которыми Пушкина у нас нет сведений58 .) Из
56 Там же. Т. I. С. 304-305; Т. III. С. 314; Т. IV. С. 301.
57 Там же. Т. I. С. 296.
58 Скобельцын Н. Нечто о достопамятной войне 1812 года //РИ. 1832. № 141;
Лейпцигская битва (из записок старого солдата) //Литературные прибавления
А. С. Пушкин и мемуары об эпохе 1812 года
289
мемуарных же книг об эпохе 1812 г., изданных в России с 1831 — до
осени 1836 гг., мы не располагаем документальными данными о зна-
комстве Пушкина только с одной из них — с «Записками о походах
1812 и 1813 годов от Тарутинского сражения до Кульмского боя» де-
кабриста В. С. Норова (правда, лично автор был известен Пушкину
— он являлся невольным свидетелем встречи поэта в октябре 1827 г.
на почтовой станции близ Луги с препровождаемым в Динабургскую
крепость В. К. Кюхельбекером и, видимо, разговаривал с Пушки-
ным). Из этого, однако, вовсе не следует, что Пушкин о них ничего
не знал. Изданные анонимно в конце 1834 г. (сам В. С. Норов, при-
говоренный к каторжным работам, пребывал тогда на положении
крепостного арестанта в Бобруйске), они увидели свет лишь благо-
даря энергичным усилиям его брата — литератора и чиновника Ав-
рама Норова, которому удалось сравнительно быстро провести их
через цензуру. А. С. Норов еще с конца 1810-х гг. был, в приятель-
ских отношениях с Пушкиным и как раз в начале 1830-х гг. особенно
сблизился и часто встречался с ним, храня у себя его автографы и из
своей обширной библиотеки снабжал Пушкина для его исторических
занятий редкими книгами. Братья Норовы через свою сестру Евдо-
кию были в тесных отношениях с П. Я. Чаадаевым — одним из
ближайших друзей Пушкина59 . Есть, поэтому, достаточно оснований
предполагать, что ему были известны не только эти безыменно из-
данные «Записки», получившие к тому же, как мы видели, громкий
резонанс к прессе (внимание Пушкина не могла не привлечь к себе, в
частности, рецензия на них В. Г. Белинского в 1835 г. в «Молве»),
но и самое имя их автора.
Нелишне здесь заметить, наконец, что Пушкин состоял в зна-
комстве с авторами всех поименованных выше мемуарных книг,
вышедших в свет в 1830-х гг., — с одними его связывали лишь
эпизодические встречи, с другими на протяжении многих лет он
поддерживал более тесные связи.
Как же оценивал Пушкин вполне доступный ему в 1830-х гг.
репертуар мемуаров об эпохе 1812 г.? Чтобы понять это, обратимся
к заметке Гоголя о «Походных записках артиллериста» И. Т. Ра-
дожицкого.
Первый том «Современника», где она появилась, был ском-
плектован Пушкиным при содействии Вяземского, но самое близкое
участие в нем принял Гоголь — ив чисто редакторском плане, и
к «Русскому инвалиду» 1835 № 93; Голицын Н. Очерки военных сцен 1812-
1814 //Бдч. 1836. Т. XIV. № 2. С. 144-172
59 Иерейский Л А Пушкин и его окружение. Л ,1988 С. 292 -298
290
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
как автор. Он напечатал здесь повесть «Коляска» и драматические
сцены «Утро делового человека». Пушкин поручил Гоголю вести
критический отдел I тома и результатом этого явилась статья «О
движении журнальной литературы в 1834 и 1835 годах», восемь
рецензий и заключительная заметка в разделе «Новые книги», На-
до сказать, что ни один из участников I тома «Современника» не
был представлен в нем так широко, как Гоголь. Из всех его мате-
риалов, пожалуй, наибольший резонанс вызвала статья «О движе-
нии журнальной литературы», посвященная животрепещущим во-
просам литературно-общественной борьбы того времени и даже
воспринятая в критике как программная для журнала. Пушкин та-
кое мнение о статье решительно не разделял и в III томе даже от-
межевался от него. Но при несогласии с отдельными положениями
и полемическими излишествами статьи, в целом он ее одобрял и
еще в рукописи ее редактировал, скорее всего она и написана была
по его замыслу.
Направленная своим острием против «Библиотеки для чтения»
О. И. Сенковского, статья Гоголя наносила удар по «торговому на-
правлению» в журналистике, требовала от литературной критики
глубины, серьезности, вкуса, высокой ответственности в ее просве-
тительской миссии по воспитанию русской читающей публики. Тем
самым Гоголь как бы продолжил ту линию выступлений Пушкина
и литераторов его круга против рептильной, «коммерческой» сло-
весности, которая велась ими еще с начала 1830-х гг.
Но Гоголь проявил себя как единомышленник Пушкина и в
подготовке критико-библиографических материалов для I тома
«Современника». Восемь его рецензий на книжные новинки, поме-
щенные в разделе «Новые книги», — и среди них заметка о запис-
ках И. Т. Радожицкого — тоже, несомненно, получили одобрение
Пушкина, иначе они здесь вовсе не могли бы быть напечатаны, как
не было напечатано еще около полуторадесятка рецензий, написан-
ных Гоголем специально для I тома60 .
К запискам И. Т. Радожицкого Пушкин вообще проявил неза-
урядный интерес. В имевшемся в его библиотеке экземпляре
«Походных записок артиллериста» разрезаны все четыре их тома61
60 Березина В. Г. Из истории «Современника» Пушкина//Пим. Л.,1956. Т. I.
С. 278-298; Петрунина Н. Н., Фридлендер Г. М. Пушкин и Гоголь в 1831-1836
годах //Пим. Л.,1969. Т. VI. С. 210-220; Шалъман Е. С «Письмо к издателю»
(Пушкин, А. Б.; Белинский) //Освободительное движение в России. Саратов,
1978. Вып. 7. С. 51-64.
61 Модэалевский Б. Л. Библиотека А С. Пушкина № 311
А. С. Пушкин и мемуары об эпохе 1812 года
291
— верный признак того, что они были прочтены или, во всяком
случае, читались.
Интерес к ним Пушкина, возможно, питался впечатлениями от
знакомства и общения с И. Т. Радожицким во время его поездки в
1829 г на Кавказский театр военных действий с Турцией, в располо-
жение войск И. Ф. Паскевича, где Пушкин был гостем давнего сво-
его друга, сына знаменитого героя 1812 г., Н. Н. Раевского-
младшего, командира Нижегородского драгунского полка. Привле-
ченный к следствию по делу 14 декабря 1825 г., но затем освобож-
денный Н. Н. Раевский-младший покровительствовал сосланным на
Кавказ и состоявшим в его подчинении декабристам, за что вскоре
поплатился отстранением от должности и правительственными пре-
следованиями. И. Т. Радожицкий, тогда уже полковник, с 1823 г.
служивший в Отдельном Кавказском корпусе и командовавший там
бригадой, входил, как мы отмечали, в круг «ермоловцев» и после
опалы «проконсула Кавказа» поддерживал тесные отношения с его
приверженцами, группировавшимися вокруг Н. Н. Раевского-
младшего. В позднейших воспоминаниях «Походные записки артил-
лериста в Азии, с 1829 по 1831 год» И. Т. Радожицкий рассказывал
о встречах с Пушкиным летом 1829 г. у Н. Н. Раевского-младшего и
на обеде у И. Ф. Паскевича по случаю взятия Арзрума. В своей кор-
респонденции из армии, посвященной этому событию, И. Т. Радо-
жицкий с высоким уважением отозвался о Пушкине: «Дальнейшие
подробности об Арзруме, ежели буду иметь время, сообщу вам в по-
следующих письмах; но скажу вам, что вы можете ожидать еще чего-
либо нового, превосходного от А. С. Пушкина, который теперь с на-
ми в Арзруме»62 .
По предположению М. А. Цявловского, первоначально Пуш-
кин даже сам собирался откликнуться в печати на записки
И. Т. Радожицкого о войнах 1812-1815 гг.63 Вполне правдоподоб-
но, поэтому, что ему принадлежала и мысль о помещении рецензии
на записки И. Т. Радожицкого в первом же томе «Современника».
А из этого следует, что в данном случае Гоголь прежде всего вы-
полнял поручение Пушкина и что многое в этой рецензии было им
же и подсказано.
В самом деле, еще раз вчитаемся в ее текст. В гоголевских
словах о небрежении русских офицеров-ветеранов 1812 г. делом
62 СПч. 1825. № 101. 10 августа; Военный журнал. 1857. JM? 1. С. 78-85; Тыня
нов Ю. Н. О «Путешествии в Арзрум» //Тынянов Ю. Н. Пушкин и его совре-
менники. М.,1968. С. 194, 203, Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. С. 358.
63 Рукою Пушкина. М ;Л ,1935 С 282-285.
292
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
письменного закрепления своих богатейших воспоминаний, о непо-
нимании ими исторической ценности записок о частных обстоятель-
ствах их военной жизни мы без труда узнаем выношенные Пушки-
ным и Вяземским во второй половине 1820-х — 1830-х гг. взгляды
на недостаток в России «исторических записок» частного характе-
ра, привычка вести которые укоренилась бы не только в среде
знатных и именитых исторических лиц, но и в более или менее ши-
роких слоях грамотной части населения. В этом смысле явно пере-
кликаются с этой их установкой сам акцент рецензии на рядовых
участниках войны, на демократической офицерской массе («не
один из наших офицеров...») — Гоголь как бы не замечает появле-
ния в недавние годы привлекших к себе шумное внимание прессы
записок таких знатных государственных и военных деятелей, как
А. С. Шишков или А. И. Михайловский-Данилевский.
Отчетливо прозвучавший в рецензии Гоголя тезис о скудости
военно-мемуарной литературы об эпохе 1812 г., о ее несоответствии
духовным запросам общества был явно навеян столь свойственны-
ми Пушкину и Вяземскому представлениями об относительной не-
развитости в России мемуарной традиции, соразмерной с потребно-
стями ее исторического самосознания.
Таким образом, в рецензии Гоголя на «Походные записки»
И. Т. Радожицкого отразились общие воззрения Пушкина 1830-х гг.
на русскую мемуаристику, преломленные лишь сквозь призму
1812 г. Иными словами, эту рецензию можно рассматривать как
скрытое выражение взглядов самого Пушкина на мемуарное насле-
дие эпохи 1812 г., как оно было представлено в печати 1830-х гг., и
этот взгляд лишь подтверждал его скептическую оценку русской ме-
муарной литературы в целом.
И тут нельзя не отдать должное проницательности П. В. Ан-
ненков, впервые распознавшего в этой рецензии неизгладимый след
пушкинского влияния. В 1855 г., печатая биографию Пушкина и
еще не зная, кто был автором рецензии на записки И. Т. Ра-
дожицкого (напомним: она была опубликована в «Современнике»
анонимно), Анненков писал, что хотя рецензия «может и не при-
надлежать Пушкину, но удивительно совпадает с его образом
мыслей и направлением вообще», под этим же он подразумевал
острый интерес Пушкина к проблемам мемуарного жанра и озабо-
ченность состоянием русской мемуарной литературы как одну из
доминант его исторического и художественного сознания64 .
М Анненков П. В. Материалы для биографии А С Пушкина. Спб.,1855. С. 417—
418. (курсивной — А. Т.)
Коллекция А. И. Михайловского-Данилевского
293
Коллекция А. И. Михайловского-Данилевского
В 1830-е гг. предпринимаются и более целенаправленные,
вполне, так сказать, «адресные» попытки побуждения к мемуаро-
творчеству современников эпохи 1812 г. Связаны они с именем од-
ного из главных наших персонажей — А. И. Михайловского-Дани-
левского.
Находясь в 1812-1815 гг. как видный штабной работник в гу-
ще армейской жизни и в самом центре принятия важнейших воен-
но-политических решений, он рано осознал свое призвание лето-
писца и историографа войн с Наполеоном и еще до их окончания
начал исподволь собирать исторические материалы на эту тему,
главным образом мемуарные. Но систематически его коллекция ме-
муаров об эпохе 1812 г. стала складываться уже в 1830-е гг.
Еще в начале 1835-х Николай I через Военного министра
А. И. Чернышева передал А. И. Михайловскому-Данилевскому,
который своими мемуарными книгами успел зарекомендовать себя
как знаток истории заграничных походов, повеление составить ши-
роко документированное описание войны 1814 г. Предполагалось,
что в нем будет раскрыто первенствующее значение русской армии
и военных действиях на территории Франции и решающая роль
Александра I в борьбе союзников против Наполеона. Михайлов-
ский-Данилевский в сжатые сроки отлично справился с поручен-
ным ему делом, и в царском рескрипте от 24 февраля 1836 года,
одобрившим этот труд, ему было дано новое, еще более ответствен-
ное поручение. В числе других мер государственного характера в
связи с 25-летием войн 1812-1814 гг. на Михайловского-Данилев-
ского возлагалась теперь подготовка монументального историческо-
го описания Отечественной войны (а несколько позднее — и такого
же описания похода 1813 г. ). С этой целью перед ним были широ-
ко открыты двери государственных и ведомственных архивов,
вплоть до самых секретных, богатейшие книжные собрания Импе-
раторской публичной библиотеки, разрешено пользоваться не доз-
воленными в самой России иностранными историческими сочине-
ниями и т. д.
К чести Михайловского-Данилевского, надо сказать, что он
сразу же осознал недостаточность и ограниченность печатных и
официально-деловых источников при всей их ценности, для воссоз-
дания всесторонней и полнокровной картины эпохи, для заполне-
ния крупных пробелов и разъяснения спорных вопросов ее исто
294
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
рии. Нового подхода к теме требовал и сам характер возложенного
на него труда и ее острое звучание в общественной мысли 1830-х
годов. «По прошествии четверти века, — писал Михайловский-Да-
нилевский 29 марта 1836 г. А. П. Ермолову, — не стоит прини-
маться за перо иначе, или с намерением обнаружить истинный ход
и происшествия во всей наготе их», и в те же дни делился с участ-
ником войны, известным в 1830-х гг. военным писателем
И. Н. Скобелевым своими соображениями о будущем труде: «Не
переписывать же того только, что иными словами уже на всех ев-
ропейских языках описано. Надобно дополнить сказанное, пояс-
нить темное, опровергнуть несправедливое <...> Происшествия
описаны, но что они без изображения действующих лиц»65 .
Короче, Михайловский-Данилевский пытается принципиально
расширить круг источников.
Как человек, прошедший кампании 1812-1815 гг., знавший
цену живому рассказу очевидца, и сам уже искушенный, как мы
видим, в писании памятных записок на военные темы, он прекрас-
но понимал, сколь много могут дать ему свежие, не осложненные
вмешательством цензуры, свидетельства участников войны. И вот
он прилагает усилия к мобилизации материалов из личных архивов
деятелей того времени и их уже написанных, но не опубликован-
ных мемуаров, и вместе с тем начинает побуждать современников
1812 г. к записи их еще нигде не зафиксированных воспоминаний о
той эпохе С. Н. Глинка, бывший в курсе планов Михайловского-
Данилевского, видимо, по его просьбе, в своих «Записках о Моск-
ве» публично обращается к широкому их кругу: «усердно желаю,
чтобы все любители славы отечественной более и более сообщали ис-
торику 1812 года сказания о сем дивном годе: усердие о таком дав-
нем подвиге будет общею жертвою Отечества»66 .
Среди тех, к кому обратился он сам с просьбами частного ха-
рактера, были, как правило, люди, лично ему хорошо знакомые, в
1812 г. генералы, штабные, квартирмейстерские офицеры, коман-
диры партизанских отрядов, видные правительственные деятели,
гражданские лица, о которых что-либо было известно в связи с со-
бытиями войны ит. д. Сохранился даже особый «Реестр», заклю-
чающий в себе тексты 125 отпусков этих писем. Но этим «Реест-
ром» число лиц, к которым обращался Михайловский-Данилевский
в частном порядке с запросами мемуарных свидетельств, еще не
65 ОР РНБ Ф. 859. Карт. 2 № 5 Л 17, 22-23
66 Глинка С. Записки о Москве и заграничных происшествиях от похода 1812 до
половины 1815 юда . СПб ,1837 С 69
Коллекция А. И. Михайловского-Данилевского
295
исчерпывается — известно немало его писем такого же содержания,
ни в каких «Реестрах» не зафиксированных67 .
О размахе этой собирательской деятельности можно судить по
признанию Михайловского-Данилевского в письме от 29 марта 1836
года к участнику войны, адъютанту Ф. Ф. Винценгероде Л. А. На-
рышкину: «Первая мысль моя обратилась на то, чтобы на необъят-
ном пространстве нашего Отечества отыскать тех, кого по прошест-
вии четверть века судьба еще сохранила, и которые были близкими
свидетелями огромных происшествий, тогда случившихся <...>
Один за другим исчезают очевидцы и участники, нельзя довольно
не торопиться , чтоб собрать сведения, которых время еще не свея-
ло в памяти»68 .
Причем Михайловский-Данилевский не ограничивался прось-
бами общего характера — прислать что-либо, «что таится в ваших
бумагах и в вашей памяти» (как он писал тому же Л. А. Нарышки-
ну). Хорошо зная положение запрашиваемых лиц в событиях
1812 г. и пределы их личной осведомленности, он в своих письмах
ставил перед каждым из них совершенно конкретные вопросы,
формулируя своего рода программу их будущих воспоминаний.
Так, Л. А. Нарышкина, захваченного вместе с Ф. Ф. Винценгероде
французами в плен при оставлении ими Москвы в октябре 1812 г.,
он просит описать, «каким образом очутились вы к плену в Моск-
ве»; знаменитого партизана А. Н. Сеславина спрашивает: «Когда
получили вы партию, в чем она заключалась, <...> подробности,
как узнали вы о движении Наполеона на Калугу, ваши поиски от
Малоярославца до занятия вами Вильни». Генерала II. А. Тучкова,
попавшего под Смоленском к французам, Михайловский-Дани-
левский просит сообщить: «Как вы были взяты в плен, видели ли
вы Наполеона, в чем состоял ваш разговор с ним». П. С. Кайса-
рова, одного из ближайших сподвижников Кутузова в 1812 г. он
уговаривает «описать <...> некоторые из любопытных случаев,
анекдотов, выражений фельдмаршала <...>». Бывшему адъютанту
М. Б. Барклая де Толли А. А. Закревскому он пишет: «По особен-
ной доверенности к вам князя Михаила Богдановича, знали множе-
ство случаев, которые для прочих оставались в тайне; вам ближе
других известен был настоящий ход дел. Все это сохранилось в
счастливой памяти вашей»69 .
67 ОР РНБ Ф. 859. Карт 2 № 5
68 Там же. Л. 8 об -9.
69 Там же Л 8, 16, 19-23, 25, 60 об
296
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
В то же время Михайловский-Данилевский уже в официальном
порядке обратился в различные ведомства, в епархиальные управле-
ния и к местным властям — от генерал-губернаторов до городничих
— с просьбой о присылке необходимых ему материалов. С этой же
целью он разослал по губерниям циркулярные письма со специально
разработанной анкетой из 10 пунктов по разысканию всякого рода
сведений о «незабвенном 1812 годе» в гражданской среде — у мел-
ких чиновников, провинциальных дворян, мещан, купцов, лиц ду-
ховного звания и т. д. Позднее, в предисловии к «Описанию Отече-
ственной войны» Михайловский-Данилевский вспоминал, что вошел
«в переписку с начальствами от Архангельска до Крыма, от Гродно
до Иркутска, спрашивал духовных и мирян, тех, кто был прикосно-
венен, близок к императору Александру или призван к Наполеону.
Словом старался не упустить ни одного источника»70 . В десятках
губерний множество чиновников местной администрации было вовле-
чено в поиски старожилов 1812 г., в их расспросы, переписку по
этому поводу с начальством, в составление отчетов и т. д. Одним из
них, как теперь выясняется, был сосланный тогда в Вятку А. И. Гер-
цен, которому здешние власти поручили собирание, по запросу сто-
личного военного историка, материалов о событиях 1812 г. и в Вят-
ской губернии. 23 ноября 1836 г. отец Герцена — И. А. Яковлев из-
вещал Михайловского-Данилевского: «Воспитанник мой Герцен, по
приказанию г-на Вятского губернатора, занимался собранием сведе-
ний о пожертвованиях и происшествиях той губернии в 812-м году,
но, к крайнему его сожалению, мало находится там материалов для
составления удовлетворительной записки»71 . В письме к калужскому
губернатору И. М. Бибикову от 26 марта 1836 г. он пояснил, какого
рода данные хотел бы при этом получить: «Кроме официальных све-
дений, хранящихся в делах, должны быть изустные предания еще
свежие между жителями. Статься может, что которые либо из их по-
мещиков и городских обывателей записывали то, что тогда вокруг
них делалось. Есть ли есть такие записки, нельзя ли их иметь или
ознакомить меня с сочинителями»72 .
При учете официальных запросов, количество адресов, по ко-
торым обратился Михайловский-Данилевский с целью сбора вос-
70 Михайловский Данилевский А. И. Описание Отечественной войны в 1812 году.
СПб.,1839. Т. I. С. XIV.
71 Тартпаковский А. Г Переписка И А Яковлева с А. И Михайловским-Данилсв
ским //Литературное наследство. Т. 99 (в печати).
72 ОР РНБ Ф 859 Карт 2 № 5
Коллекция А. И. Михайловского-Данилевского
297
поминаний современников эпохи 1812 г., составит несколько сот
наименований.
Здесь должно отметить сам этот замысел в поисках мемуаров
обратиться ко всем жившим тогда «на необъятном пространстве
нашего Отечества» современникам эпохи 1812 г. — всероссийская в
известном смысле ориентация на рядовых участников и очевидцев
событий, очень сильно напоминающая, между прочим, «Объяв-
ление» Я. И. Бардовского с призывом к «живущим во всех прочих
Российской империи местах» присылать свои известия о француз-
ском нашествии.
Однако из этой попытки привлечь массовый мемуарный мате-
риал, как четверть века до того из подобной же попытки Бардов-
ского, ничего, видимо, не получилось. Во всяком случае текстов
записанных в 1830-х гг. воспоминаний лиц из низших слоев насе-
ления или их ранее составленных записок в коллекции Михайлов-
ского-Данилевского почти не обнаружено73 .
Но стремление Михайловского-Данилевского выявить мемуары
об эпохе 1812 г. офицеров, генералов, государственных деятелей и
вообще знатных лиц того времени увенчалось успехом, хотя, дале-
ко не все, к кому он тогда обратился, откликнулись на его призыв.
По разным причинам не прислали своих воспоминаний о 1812 г.
А. П. Ермолов, А. Н. Сеславин, А. А. Закревский, П. С. Кайсаров,
И. Н. Скобелев, Д. В. Голицын, опальный декабрист М. Ф. Орлов.
Тем не менее в 1830-1840-х гг. специально по просьбам Михайлов-
ского-Данилевского было составлено не менее 44 воспоминаний о
войнах 1812-1814 гг. и, кроме того, в его распоряжении были пе-
реданы еще 15 рукописных мемуаров, написанных независимо от
его обращений, т. е. в общей сложности 59 произведений. Если же
принять во внимание материалы, присланные Михайловскому-
Данилевскому из губерний в ответ на его запросы, то численность
по коллекции возрастет на несколько десятков произведений.
Но дело, разумеется, не в количестве.
В мемуарах коллекции Михайловского-Данилевского запечат-
лелись уникальные сведения о многих скрытых до того сторонах
истории 1812 г. — как о собственно военных аспектах, деятельно-
сти виднейших военачальников, ходе сражений и маневров, о пар-
тизанском движении, народном ополчении и т. д., так и о «внут-
ренней», общественной жизни России той эпохи, о важнейших по-
литических событиях и военно-дипломатических акциях — обо всем
73 РГВИА Ф ВУА. Д. 3465 Т I-XIII; Д. 3376 Т. I-III
298
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
этом и многом другом, здесь не упомянутом, никто бы не мог рас-
сказать, кроме авторов этих мемуаров. Не будь они тогда написаны
по запросу Михайловского-Данилевского или присланы авторами
по его просьбе ( и тем самым сохранены для будущего) целые пла-
сты исторической действительности того времени навсегда канули
бы в забвение, и представления о нем последующих поколений бы-
ли бы обеднены до крайности. Чтобы понять историческую цен-
ность этих мемуаров, напомним, что среди их авторов были такие
крупные военачальники, как М. С. Воронцов, И. Ф. Паскевич,
А. И. Горчаков, П. А. Тучков, В. В. Орлов-Денисов, А. Г. Щербатов,
К. О. Ламберт и такие высокопоставленные офицеры, отлично ориен-
тированные и в боевых операциях, и в делах русского штаба, как
В. И. Левенштерн, А. Б. Голицын, Д. Н. Болотовский, Ф. В. Акин-
фов, Л. А. Нарышкин и т. д.
Трудно переоценить значение ряда воспоминаний из этой
коллекции, вышедших из-под пера и не профессионально-военных
людей.
По просьбе Михайловского-Данилевского была составлена в
1837 г. в форме письма на его имя записка о Москве в 1812 г.
А. А. Шаховского — популярного драматурга, театрального деяте-
ля, поэта, сатирика начала XIX в. Архаист по своим идейно-эсте-
тическим воззрениям, единомышленник А. С. Шишкова и его спод-
вижник по «Беседе любителей русского слова», в 1812 г. он коман-
довал отрядом Тверского ополчения и И сентября 1812 г. вместе с
передовым армейским отрядом А. X. Бенкендорфа одним из пер-
вых вошел в оставленную французами Москву. Его интереснейшие,
полные живых, впечатляющих и нигде более не зафиксированных
подробностей воспоминания об освобождении древней русской сто-
лицы — не только важнейший источник по истории Отечественной
войны, но и яркое явление русской мемуарной прозы той эпохи.
Однако ни в том, ни в другом отношении они не получили досто-
должной оценки в научной литературе и еще ждут своего исследо-
вателя. Для нас также далеко не безразлично, что Шаховский, —
давний почитатель Пушкина, в начале 1830-х гг. был близок к его
окружению, сотрудничал в «Литературной газете», в которой печа-
тались рецензии на его сочинения, и в общественно-литературной
борьбе с Ф. В. Булгариным, Н. И. Гречем, с «торговым» направ-
лением в русской журналистике неизменно поддерживал Пушкина
и его соратников74 .
74 Военный сборник 1864. № 5 С 69-89; РА. 1886. N? 11. С. 372-404; PC. 1899.
N? 10 С 31~65; Гозенпуд А. А. А Шаховской // Шаховской А. А. Комедии.
Коллекция А. И. Михайловского-Данилевского
299
В конце 1836 г. в ответ на свой запрос Михайловский-Дани-
левский получил мемуарную записку видного сановника александ-
ровского царствования, министра полиции А. Д. Балашева о его
знаменитой поездке в первые дни Отечественной войны по поруче-
нию Александра 1 к Наполеону с предложением начать переговоры
при условии безоговорочного отвода «Великой армии» за русскую
границу. Это была первая и последняя в 1812 г. попытка русского
императора решить споры с Наполеоном мирным путем. В записке
Балашев детальнейшим образом воссоздавал этот, можно сказать,
исторический разговор с ним. Она обошла всю литературу о 1812 г.
и более всего известна благодаря претворению Л. Н. Толстым ее
текста в художественно-повествовательную ткань «Войны и ми-
ра»75 . Надо сказать, что в ней Балашев не впервые обратился в
своих воспоминаниях к этому важному эпизоду в своей жизни, и
истории войны 1812. В составленном им ранее обширном жизне-
описании — «Собственноручных записках, доведенных до 1819 го-
да» — он коснулся этой темы, но буквально в нескольких стро-
ках76 . Следовательно, пространный и подробный рассказ о своей
миссии к Наполеону в 1812 г. был составлен им специально для
Михайловского-Данилевского. Заметим также, что в архиве Бала-
шева хранится и более полный ее текст сравнительно с тем, что
был прислан Михайловскому-Данилевскому, но никакого внимания
историков он к себе не привлек77 .
В том же 1836 г. после настойчивых просьб и уговоров Ми-
хайловский-Данилевский получил еще одну выдающуюся по своему
историческому содержанию записку — воспоминания отца
А. И. Герцена — И. А. Яковлева о свидании в начале сентября
1812 г. в сгоревшей Москве с Наполеоном и его поручении пере-
дать Александру I письмо с предложением о мире. Разыскания во-
круг записки, помимо непосредственно отраженных в ней обстоя-
тельств 1812 г., неожиданно проливают новый свет и на политиче-
скую биографию Герцена 1830-х гг., и на генезис эпического описа-
ния им в «Былом и думах» событий 1812 г., и на облик и духовно-
нравственный склад старика Яковлева, и на некоторые черты лич-
Стихотворения. Библиотека поэта. Большая серия. Л.,1961; Иерейский Л. А.
Пушкин и его окружение. С. 492.
75 Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников (1812-1815).
, СПб.,1882. С. 14.
76 Архив СПб. филиала Института российской истории РАН Ф. 16. Карт. 2. Па-
кет 15. № 1. Л. 30.
77 РГВИА. Ф. ВУА. Д. 3589.
300
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
ности социального поведения самого Михайловского-Данилев-
ского78 .
Хотелось бы еще раз подчеркнуть, что оценка этих двух мему-
арных памятников как уникальных — это, действительно, тот слу-
чай, когда употребление данного эпитета как нельзя более кстати:
без них мы никогда ничего не узнали бы ни о разговоре Наполеона
с Балашевым — этом военно-дипломатическом прологе кампании
1812 г., ни о беседе его с Яковлевым, — без сомнения, кульмина-
ционном моменте ее военно-политической истории. Дело в том, что
все иные источники об этих ключевых событиях 1812 г. как с рус-
ской, так и с французской стороны, сколько-нибудь существенных
и достоверных сведений в себе не содержат.
Впервые введенный в общественно-научный оборот в военно-
исторических работах Михайловского-Данилевского, этот свод ме-
муарных источников прочно вошел в русскую историографию
XIX-XX вв. (особенно, в опубликованной своей части), и ныне ни
один серьезный исторический труд об эпохе 1812 г. немыслим без
их использования79 .
Между тем принадлежность этих мемуаров к коллекции Ми-
хайловского-Данилевского в последующем развитии исторической
науки оказалась затемненной, а то и вовсе скрытой. При публика-
ции и использовании некоторых из них в исследовательских целях
историки, как правило, не поясняли, при каких обстоятельствах
они возникли и какова была при этом роль Михайловского-Дани-
левского. Даже М. И. Богданович, привлекший для своих книг о
войнах 1812-1814 гг. почти все мемуары этой коллекции, ни разу
не оговорил их происхождения.
Отдавая должное усилиям Михайловского-Данилевского по
сбору этой мемуарной коллекции, следовало бы только иметь в ви-
ду, что создавалась она не совсем на пустом месте.
Правда, опыты такого рода и вообще собирательская деятель-
ность в области мемуаристики в русской культуре предшествующе-
го времени были развиты очень слабо. Как бы то ни было, в
XVIII в. случаи побуждения современников к составлению их соб-
78 Подробнее см.: Тартаковский А. Г. Переписка И. А. Яковлева с А. И. Михай-
ловским-Данилевским.
79 Далеко не все собранное им увидело свет. Многие мемуары его коллекции оста-
ются до сих пор ненапечатанными, в том числе и полученные Михайловским-
Данилевским в частном порядке от русских офицеров, участвовавших в кампа-
ниях 1812-1815 гг. {Тартаковский 1. Приложение. Перечень III. № 2, 5, 12, 13,
15-18, 25, 26, 30, 31, 33, 36, 37). Подробнее о собирании и составе его коллек-
ции см.: там же. С 212-226.
Коллекция А. И. Михайловского-Данилевского
301
ственноручных воспоминаний или записи их устных мемуарных
повествований еще весьма редки. Здесь можно назвать лишь меры
по разысканию воспоминаний о времени Петра I, в частности, — и
предпринятые им самим, — по сбору памятных записок очевидцев
для «Гистории Свейской войны»80 и составленные уже после смер-
ти Петра сборники «анекдотов» и подобного рода кратких, остро-
сюжетных историко-биографических рассказов А. К. Нартовым,
Я. Штеллиным и И. И. Голиковым81 .
В целом же этот устный слой русской мемуаристики XVIII в.,
практика его письменного закрепления и первых публикаций изу-
чены крайне слабо в историко-культурном и источниковедческо-
археографическом плане. Сейчас трудно, поэтому, судить, в какой
мере накопленный в этом отношении опыт XVIII в. был воспринят
и учтен уже в XIX в. поборниками развития мемуарного жанра в
России, много сделавшими для приобщения современников к ак-
тивному мемуаротворчеству, к том числе и самим Михайловским-
Данилевским.
Но с гораздо большей уверенностью мы можем говорить о
влиянии на него в этом смысле как бы заново родившейся в России
в результате и вскоре после Отечественной войны традиции соби-
рания мемуарных памятников, когда интерес к только что минув-
шим кампаниям обрел характер широкого общественного движе-
ния, а в газетах и журналах во весь голос зазвучали, как мы виде-
ли, призывы к участникам войн с Наполеоном записывать, сбере-
гать и печатать свои воспоминания.
Михайловский-Данилевский, близко стоявший к тем военно-
литературным кругам, откуда исходили эти призывы, уже тогда го-
товивший себя к историографическому поприщу и сам не раз вы-
ступавший в русской послевоенной прессе с мемуарными и истори-
ческими очерками о войнах 1812-1815 гг., должен был, конечно,
обо всем этом хорошо помнить, когда 20 лет спустя приступил к
разысканию мемуарных свидетельств ветеранов 1812 г. — точно
так же, как он, несомненно, помнил и учел в своей собирательской
деятельности опыт широковещательного «Объявления» к жителям
России в 1813 г. Я. И. Бардовского.
80 Подъяполъская Е. П. Об истории и научном значении издания «Писем и бумаг
Петра Великого» //АЕ за 1972 год. М.,1974. С. 52.
81 Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Я Штелиным. 2-е изд
М ,1820; Анекдоты, касающиеся до Государя Императора Петра Великого, соб
ранные И Голиковым. М.,1807: Изд 3-е; Петр Великий. Воспоминания Днев-
ные записки. Анекдоты СПб., 1994. С. 247-408
302
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
Мысль о привлечении к историческому труду о событиях
сравнительно недавнего прошлого самих их современников как жи-
вых, «говорящих» источников и их же никому еще не известных
мемуарных рукописей могла быть подсказана и уже имевшими ме-
сто прецедентами этого рода. Выше мы отмечали, что первым та-
ким прецедентом в русской исторической науке была историко-
литературная монография П. А. Вяземского о Д. И. Фонвизине,
завершенная к началу 1830-х гг. Следующим крупным историче-
ским трудом этого рода явилась «История Пугачева» Пушкина, по-
строенная как на тщательном изучении печатных и архивных ис-
точников, так и на записях устных мемуарных рассказов очевидцев
пугачевского времени и их потомков, включая и рассказы и преда-
ния старожилов восстания, записанные Пушкиным во время его
пребывания в 1833 г. в Оренбургском крае. Сведения из этих запи-
сей, часто без упоминания имен рассказчиков, растворились в тек-
сте «Истории», а более развернутые ссылки на них даны в Приме-
чаниях к отдельным главам. Кроме того, в известной статье «Об
истории Пугачевского бунта» в III томе «Современника», напеча-
танной как ответ на критику «Истории» В. Б. Броневским в «Сыне
отечества», Пушкин прямо сослался на рассказы старожилов как
на весьма важный источник своего труда: «Я посетил места, где
произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя
мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых оче-
видцев». О том, что он пользовался «некоторыми рукописями, пре-
даниями и свидетельствами живых», Пушкин упомянул и в Преди-
словии к «Истории»82 .
Михайловский-Данилевский книгу Пушкина хорошо знал. В
своем ходатайстве в июле 1836 г. об освобождении от ведомствен-
ной цензуры «Описания похода во Францию в 1814 году», одоб-
ренного, как мы помним, еще и феврале 1836 г. царем, в обоснова-
ние своей просьбы он сослался даже на «Историю пугачевского
бунта», напечатанную, как отмечал здесь, с указанием на заглавном
листе «просто: с разрешения правительства*83 .
Стало быть, Михайловский-Данилевский был осведомлен в
скрытых от публики обстоятельствах создания и прохождения в
печать «Истории Пугачева» Пушкина. Судя по этой ссылке, он
знал, что ее публикация была дозволена к печати, минуя цензуру,
82 Пушкин. Т. VIII. С. 145, 293, 315, 389.
88 РГВИА Ф. 1. On. 1. Т 4. Д. 10857. Л. 12-15 об (Отношение Михайловского-
Данилевского к генерал-адъютанту В Ф Адлербергу от 18 июля 1836 г.)
Коллекция А. И. Михайловского-Данилевского
303
самим Николаем 1, который взялся быть ее негласным редактором
и всячески покровительствовал ее выходу в свет84 .
Так или иначе, но присутствие в «Истории Пугачева» много-
численных следов записей мемуарных рассказов старожилов, было
настолько заметно, что не могло не отложиться в сознании Михай-
ловского-Данилевского.
Наконец, для него не могли пройти бесследно и сами практи-
ческие усилия Пушкина и Вяземского в 1820-1830-х гг. по приоб-
щению писателей, критиков, журналистов, военных их круга к пи-
санию всякого рода памятных записок.
При всем своем официозно-охранительном монархизме, карьерных
устремлениях, близости ко двору, правительственной верхушке и воен-
ной бюрократии Михайловский-Данилевский лично не был чужд этого
просвещенного дворянского круга и даже тяготел к нему. Вспомним
приведенные выше данные из его автобиографических заметок о том,
кому он подарил вышедшие в 1832 г. «Записки о 1814 и 1815 годах», —
ведь среди них были и люди именно этого круга или в той или иной ме-
ре к нему близкие. А отношения с ними восходили еще к его связям
1810-х — начала 1820-х гг. с передовой военной молодежью и к обшир-
ным декабристским знакомствам. Будучи, например, еще по Геттинген-
скому университету в дружбе с Н. И. Тургеневым — впоследствии вид-
ным идеологом декабризма, все николаевское царствование проведшем
на положении политического изгнанника за границей, Михайловский-
Данилевский в 1820-1840-х гг. не порывает отношений с А. И. Тургене-
вым, в дневнике и письмах которого встречается его имя как доброго
знакомого и собеседника. Он поддерживал тесные отношения и с други-
ми литераторами пушкинского окружения и его периферии, вовлечен-
ными в те или иные мемуарные инициативы, — с И. И. Дмитриевым, с
Д. В. Давыдовым, с которым вообще был дружен и постоянно с ним пе-
реписывался, с В. А. Жуковским, с которым часто встречался при дво-
ре, с О. М. Сомовым, А. Я. Булгаковым и т. д. Михайловский-Данилев-
ский был знаком и с самим Пушкиным — они виделись к домах общих
знакомых, на заседаниях Российской Академии, через Михайловского-
Данилевского как председателя Военно-цензурного комитета проходили
статьи на военно-исторические темы для «Современника».
Трудно допустить, чтобы интенсивная и разносторонняя дея-
тельность Пушкина и его соратников по приобщению современни-
ков к мемуаротворчеству осталась бы незамеченной Михайловским-
Данилевским при его столь тесных связях с людьми этого же кру-
84 Петрунина Н. И. Вокруг «Истории Пугачева» //Пим Л.,1969 Т VI. С. 229-
251
304
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
га, да еще в насквозь пропитанной, «зараженной» мемуарными ин-
тересами атмосфере 1830-х гг.
Есть смысл, поэтому, еще раз вникнуть в то, с какой уверен-
ностью, последовательностью, размахом Михайловский-Данилев-
ский с марта 1836 г., сразу же, как на него было возложено цар-
ское поручение, принялся за фронтальное собирание мемуаров со-
временников эпохи 1812 г., с какой настойчивостью и, можно ска-
зать, с почти профессиональным умением он побуждал их записы-
вать свои воспоминания, на то, с какой вдумчивостью и тонким
учетом индивидуальности тех или иных лиц, их роли в событиях, о
которых предстояло им рассказать, он как бы программировал их
будущие воспоминания, — и эти новаторские, по тем временам,
приемы «мемуарных разысканий» разительным образом напомина-
ют методы, применявшиеся несколько ранее в окружении Пушки-
на, ведь он сам, как мы видели, точно также набрасывал диффе-
ренцированно для каждого из своих потенциальных мемуаристов
целые программы их будущих воспоминаний. Вряд ли такое совпа-
дение случайно. Во всех собирательских усилиях Михайловского-
Данилевского на этом поприще, особенно по приобщению совре-
менников 1812 г. к активному мемуаротворчеству, определенно
угадывается его знакомство именно с этим уже накопленным, осво-
енным, вошедшим в культуру опытом, ибо никакого другого по-
добного опыта в России тогда просто не существовало.
Другое дело, что в чисто практическом плане разыскания Ми-
хайловского-Данилевского мемуарных источников по его теме всего
за несколько лет дали результаты куда более значимые (прежде все-
го количественно), чем то, что в 1820-1840-х гг. было написано и со-
брано по побуждениям литераторов пушкинского круга. Данное об-
стоятельство вполне разъясняется различиями в общих условиях и
направленности этих усилий в том и другом случае, что в конечном
счете было предопределено национальным характером самой темы
1812 г. Побуждающие инициативы к мемуаротворчеству литераторов
пушкинского круга исходили часто из скрытых оппозиционных уста-
новок и были избирательно-элитарными, апеллируя преимуществен-
но к просвещенному обществу, и дворянской интеллигенции. Среда
потенциальных мемуаристов, к которым обращался Михайловский-
Данилевский, уже «по определению» являлась неизмеримо более
обширной, массовой, включая в себя «низовые» слои населения, са-
ми же его обращения имели совершенно официальный характер и
гласно поддерживались правящей верхушкой, стремившейся в массо-
Коллекция А. И. Михайловского-Данилевского
305
вом, социально разнородном мемуарном материале найти историче-
ское оправдание охранительной идеологической доктрины.
Но нас сейчас интересует не идеологическая и тем более не по-
литическая сторона дела, сама собой очевидная, а «технология»
мобилизации мемуарного материала как важный элемент культуры,
ибо побуждение к активному мемуаротворчеству современников
есть несомненно, род просветительской, культу рносозидающей дея-
тельности, одно из эффективных средств сохранения исторической
памяти общества.
И в этом отношении усилия Михайловского-Данилевского по
собиранию коллекции мемуаров участников и очевидцев войн эпохи
1812 г. заслуживают ничуть не меньшего к себе внимания и должны
быть оценены вне зависимости от официозно-монархической задан-
ности его исторических трудов, ради создания которых они и пред-
принимались. С точки зрения развития и обогащения «технологии»
мемуаротворчества как явления не только индивидуального, но пре-
жде всего широкого социокультурного плана, они стали существенно
важным звеном в истории русской мемуаристики.
Как наиболее крупное и успешное в первой половине XIX в.
начинание в этой области, они предшествовали целому ряду к ана-
логичных усилий по собиранию в России мемуарных источников
уже в середине и второй половин^ века.
В первую очередь здесь следует упомянуть об уже отмеченной
выше деятельности П. И. Бартенева и П. В. Анненкова по созда-
нию к 1850-1870-х гг. основного фонда пушкинской мемуаристики.
До последнего времени оставались малоизвестными и не оце-
ненными должным образом в историографии целеустремленные
усилия М. А. Корфа в 1848-1857 гг. в связи с подготовкой им кни-
ги «Восшествие на престол императора Николая I» по собиранию и
побуждению к записи воспоминаний о восстании 14 декабря 1825 г.
участников его подавления. По методам сбора мемуарного материа-
ла эти усилия сильно напоминают те приемы мобилизации мемуар-
ных свидетельств очевидцев, которые в 1830-1840-х гг. применял
для своих целей Михайловский-Данилевский, — возможно, его
опыт, несомненно известный Корфу, был им каким-то образом уч-
тен. Он обратился к большому числу генералов, сановников, при-
дворных, духовных лиц, офицеров царской свиты, что-либо пом-
нивших о 14 декабря 1825 г., вплоть до членов императорской фа-
милии. Ему удалось, в частности, побудить самого Николая I запи-
сать фрагменты своих воспоминаний и мемуарных заметок и вели-
кого князя Михаила Павловича продиктовать сохранившееся в его
306
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
памяти о междуцарствии и декабристском восстании. Так сложился
уникальный свод мемуарных источников, на которых в значитель-
ной мере базировалась книга Корфа, тем более ценная, что некото-
рые из этих мемуарных записей исчезли, и она сохраняет в этом
отношении значение первоисточника85 .
Если мемуарные свидетельства из правительственного лагеря
были закреплены в материалах Корфа, то для удержания в истори-
ческой памяти «мемуарного голоса» самих декабристов необыкно-
венно много сделал в 1850-1860-х и в последующих годах этно-
граф, пушкинист, библиограф Е. И. Якушкин, побуждавший до-
живших до того времени участников тайных обществ к составлению
своих воспоминаний и сам записывавший их устные припоминания.
Не говоря уже о записках его отца, И. Д. Якушкина — своего рода
классики декабристской мемуаристики, и многие другие ценнейшие
воспоминания лиц из этой среды, например, записка И. И. Пущина о
Пушкине, мемуары Н. В. Басаргина, В. И. Штейнгеля, Е. П. Обо-
ленского, С. П. Трубецкого, Ф. Ф. Вадковского, наверное, просто
не существовали бы, не будь энергичных настояний и уговоров
Е. И. Якушкина86 .
В этом ряду должны быть названы организованные тогда же
благодаря инициативе наследника-цесаревича, великого князя
Александра Александровича (будущего императора Александра III)
труды по собиранию и записи воспоминаний участников Крымской
войны, кстати, вскоре частично обнародованных87.
И конечно, нельзя обойти вниманием неутомимые собиратель-
ские усилия того же П. И. Бартенева как издателя «Русского архи-
ва», и особенно И. И. Семевского — редактора «Русской стари-
ны», по почину, а иногда и при живом участии которых было со-
ставлено немало автобиографий и памятных записок о самых раз-
ных сторонах жизни русского общества XIX в.88
85 Рудницкая Е. Л., Тартпаковский А. Г. Вольная русская печать и книга барона
Корфа // 14 декабря 1825 года и его истолкователи (Герцен и Огарев против
барона Корфа). М.,1994 С. 17-20, 38, 39, 317-369, 426-428.
86 Эйдельман Н. Я. Тайные корреспонденты «Полярной звезды». М.,1966. С. 53,
169, 235, 238-242; РавичЛ. М. Е. И. Якушкин. Л.,1989. С. 78-79.
87 Сборник рукописей, представленных... о Севастопольской обороне севастополь-
цами. СПб.,1872-1873 гг Т. 1~Ш.
88 Зайцев А. Д. П. И. Бартенев. М.,1989. С 107, 108, 113; Тимощук В. В.
М. И. Ссмсвский, основатель исторического журнала «Русская старина». Его
жизнь и деятельность 1837-1892. СПб ,1895 С 131-133
Летописец, или «просто человек
307
Летописец или «просто человек»
Мемуаристика 1812 г. как наиболее развитая, «опережающая»
«отрасль» русской мемуарной литературы, представленная к тому
же целой серией мемуарных книг, в 1830-х гг. явилась ареной по-
становки более общих и весьма насущных проблем, сопряженных с
судьбами мемуарного жанра.
В этой связи среди многочисленных откликов русской прессы
первой половины 1830-х гг. на записки А. С. Шишкова и А. И. Ми-
хайловского-Данилевского, выделяется рецензия в 18 номере «Теле-
скопа» за 1831 г., не замеченная доселе и историографии89 .
Выделяется же она прежде всего тем, что, в отличие от всех
других рецензий на их записки, посвященных какому-то одному из-
данию, она имела предметом своего рассмотрения книги обоих авто-
ров одновременно — «Краткие записки» Шишкова и «Записки 1814
года» Михайловского-Данилевского. Причем, в общем ряду рецензий
на все издания их записок в 1831 г. это был десятый по счету, по-
следний в этом году и как бы итоговый отклик.
Выделяется рецензия и глубиной и масштабностью интерпрета-
ции поставленных в ней проблем — черта вообще свойственная кри-
тико-рецензионным публикациям «Телескопа», — «журнала сов-
ременного просвещения», как указывалось в подзаголовке, научно-
литературного по профилю и высоко интеллектуального по общему
своему уровню, издававшегося видным русским философом, ученым,
эстетиком, критиком, профессором кафедры изящных искусств и ар-
хеологии Московского университета Н. И. Надеждиным.
Рецензия была помещена в отделе «Библиография», и, как
большинство критических отзывов этого отдела, не подписана, но
принадлежность ее перу издателя журнала по самому ее стилю и
идейно-теоретическому «почерку» выявляется вполне отчетливо.
Строго говоря, это даже не рецензия, а целая статья, историко-
теоретический трактат. Почти одновременно с высказываниями
Пушкина и Вяземского о путях развития мемуаристики в России
(напомним, что далеко не все из них увидели тогда свет), Надеж-
дин также затрагивает столь насущную в общественно-культурном
плане тему, но подвергает ее специальному разбору, причем печат-
но, перед немалой читательской аудиторией — в русской литера-
турно-исторической мысли 1830-х гг. это было сделано, пожалуй,
89 Телескоп. 1831. N? 18. С. 256-260 (Цензурное разрешение на эту книжку жур-
нала датировано 3 ноября 1831 г )
308
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
впервые. «Впервые» — потому что несколько лет спустя этот же
вопрос снова получит развернутое толкование в ряде публичных
выступлений в связи с мемуарами об эпохе 1812 г., например, в
предисловии И. Т. Радожицого к «Походным запискам артиллери-
ста» и в не раз уже цитированном отзыве на «Записки В. С. Но-
рова о походе 1812-го и 1813-го года» ближайшего журнального со-
трудника Надеждина В. Г. Белинского в 1835 г. в газете «Молва»,
выпускавшейся, кстати, в виде приложения к тому же «Теле-
скопу»90 .
«Век наш может назваться веком признаний и записок» — в
такой торжественной манере начинает автор свой трактат, словно
подхватывая расхожую формулу историко-философской публици-
стики рубежа 1820-1830-х гг. и почти буквально повторяя ключе-
вую фразу Вяземского из его статьи о мемуарах Жанлис («Наш
век есть <...> век записок, воспоминаний <...>») И затем с не-
скрываемым сарказмом рисует впечатляющую картину развития «в
наш век» мемуарной литературы, «особенно во Франции», где
«охота говорить про себя превратилась в совершенную эпидемию,
обуявшую все звания, все состояния». «Никогда люди не были так
словоохотливы о себе, как ныне, никогда не выставляли самих себя
на позорище с такою откровенностью, с таким беспристрастием, с
таким, можно сказать, самоотвержением». Сокрушаясь по сему по-
воду, автор продолжает: «От камердинера Констана до князя Бе-
нивентского, от презренного Видока до колоссального Наполеона
— даже женщины написали многие томы записок, в коих предла-
гают более или менее подробную исповедь своей жизни, с ее при-
ключениями и переворотами, не скрывая никаких заветных тайн ее,
ни замыслов, ни промахов, ни даже проказ и шалостей». «Чему
приписать эту чудесную болтливость?» — не без иронии спрашива-
ет автор, и в самом этом вопросе мы снова слышим интонацию и
фразеологию Вяземского из упомянутой статьи о мемуарах Жанлис
(«Что причиною сему разливу тайн всякого рода? Что придает на-
шему веку такую откровенность, которая сбивается на нескром-
ность?»).
Ответ на этот сакраментальный вопрос автор не сводит к по-
верхностным и банальным суждениям вроде «оскудения стыда и
скромности» современного человека, избытка его искренности и
простодушия, его «эгоизма , любящего ставить себя средоточием
общего внимания», т. е. к обстоятельствам, которые сами еще нуж-
90 Белинский. Т. I. С 159-160
Летописец, или «просто человек
309
даются в каком-то объяснении. Нельзя ведь отрицать, что «охота
говорить про себя», столь свойственная «сочинителям записок», за-
воевала общественное признание и несет в себе элемент «занима-
тельности», а это непременно должно иметь какую-то опору в ре-
альных обстоятельствах времени.
В своем объяснении автор идет глубже и выдвигает весьма
убедительную в историко-социологическом плане концепцию про-
исхождения современной мемуаристики. Повсеместное распростра-
нение во Франции и других европейских странах мемуарного нача-
ла с его исповедальной тенденцией и вовлечением множества людей
самого разного социального происхождения он усматривает в «духе
и характере современной» общественной жизни.
Первопричину же этих коренных перемен в духе «нашего ве-
ка», и предопределивших непосредственно бурный рост европей-
ской мемуаристики, автор — в унисон с трактовкой этого феномена
русской исторической публицистикой 1820-1830-х гг. — видит в
грандиозных потрясениях французской революции, преобразившей
весь строй внутренней жизни общества, все его вековые устои и
нормы: «В эпоху революционной дезорганизации жизнь общест-
венная была результатом кипения всех своих элементов, разло-
жившихся на несметные атомы. Великие события и перевороты за-
чинались тогда в кабинетах и в тавернах, в уборных и передних
людьми всех полов и возрастов, чинов и состояний. Частные ни-
чтожные обстоятельства, кумовство и сплетни разраждались след-
ствиями, оглушавшими вселенную. Лионское ужасное душегубство
было местию освистанного актера; в ванне Марата нанесен первый
удар Терроризму; падение Директории обдумано за туалетом Жо-
зефины».
Какое бы отвращение не испытывал автор к «душегубству»
революции конца минувшего века, запятнавшей себя не только
кровавыми эксцессами, но и падением нравов, измельчанием чело-
веческой натуры, массовым разгулом низменных страстей, он не
может не признать, что революционная эпоха привнесла и нечто
иное в «дух и характер современной жизни», благодаря чему «наш
век отличается уважением к мнению, которое со дня на день при-
обретает колоссальное могущество» и «жизнь частная получала в
нем особую важность». Другими словами, революция пробудила к
политической жизни рядового человека с его повысившимся в цене
«мнением» и личным самосознанием. И хотя возникшая при таких
обстоятельствах мемуаристика сама по себе представляется мелко-
травчатой, ничтожной по содержанию, автор готов усмотреть в ней
310
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
явление исторически закономерное, поскольку она как в зеркале
отражает состояние атомизированного постреволюционного общест-
ва. Этим-то и обусловлена, разъясняет он, «внутренняя занима-
тельность нынешних записок: в них заключается современная исто-
рия, так сказать, начерно, в ее первоначальных материалах».
«И наши записки, — продолжает автор, — должны иметь то
же назначение: и у нас они должны служить так же материалом
для Истории. По крайней мере это должно составить их настоящее
достоинство». На том, однако, сходство между западноевропейской
и русской мемуаристикой кончается, ибо сама русская история
складывалась совершенно по-иному. До тех пор, пока автор вел
речь о непосредственных исторических предпосылках современной
мемуаристики, его взгляды в целом совпадали с высказываниями
на этот счет Вяземского и других литераторов пушкинского круга.
Но как только дело коснулось того, каким видится ему само каче-
ство «наших записок» и их будущее, позиция Надеждина обретает
резко отличные черты.
Своими отдаленными корнями мемуарная литература по мне-
нию автора, вообще уходит в седую, глубокую древность. Прежде,
на протяжении многих столетий, «род человеческий жил огромны-
ми нераздельными массами, коих общее движение вписывалось
крупными буквами на скрижалях Истории», и, естественно, что
при таком порядке вещей какие-либо проявления частных интере-
сов и индивидуальных воль решительно исключались — они как бы
растворялись в некоей единой гармонической целостности, в мощ-
ном государственном начале. Революционный взрыв конца XVIII в.
со всеми своими социальными, военно-политическими и духовными
последствиями вконец разрушил на Западе Европы эту «органи-
ческую целость жизни общественной», раздробив ее на бесчислен-
ное множество частных воль, одним из результатов чего и явилось
бурное развитие частных записок в той форме, какую оно приняло
в европейских странах.
В России же, которой удалось избежать этого гибельного пере-
ворота и сохранить незыблемыми старинные, извечные устои обще-
ственного быта (автор прямо так не пишет, но всем ходом своих
рассуждений подводит читателя к этой мысли) обстоит все по дру-
гому: «у нас, где единая неразделимая жизнь проливается величе-
ственным невозмутимым потоком, может и должен господствовать
один общий государственный интерес, поглощающий все биографи-
ческие подробности в своем историческом величии».
Летописец, или «просто человек
311
Исходя из этих посылок, автор в жестко-нормативном тоне, с
не допускающей никаких колебаний и отклонений прямотой пред-
писывает русским людям, как им следует писать свои воспомина-
ния: «в характере и тоне изложения они не могут и не должны
сходствовать с так называемыми мемуарами (memoires) других ев-
ропейских наций. Если последние тем знаменательнее и любопыт-
нее, чем подробнее и мельче обстоятельства, в них сохраняемые
<...> С тем же самоотвержением, как историки, наши сочинители
записок должны сколько можно менее заниматься собой и своей
личностью; ибо они в общем ходе дел слишком мало имеют значи-
тельности». Одним словом, заключает автор свои рекомендации, «у
нас записки могут и должны быть летописями*.
Стало быть, в России, где под эгидой господствующей власти
частный интерес исконно сливается с неким общим — соборным,
корпоративным, общинным — началом, нет места мемуарным за-
пискам частного происхождения и характера, сосредоточенным на
внутреннем мире личности и конкретных обстоятельствах ее жиз-
ненного пути. Для воспоминаний русских людей Надеждиным
предначертан только один магистральный путь — возрождение за-
глохшего еще с XVII в. летописного способа изображения человека
и окружающей его среды, традиций древней летописи, олицетво-
рявшей собой, по мнению Надеждина, величие, мощь и вековую
устойчивость государственно-монархических, истинно народных
принципов. Симптоматично в этой связи, что автор избегает упот-
реблять давно завоевавший признание в Европе и начавший утвер-
ждаться в России сам термин «мемуары» применительно к русским
воспоминаниям, предпочитая называть их менее определенным, мно-
гозначным словом «записки», которым в старину обозначался самый
широкий круг нарративных источников. Он даже не скрывает при
этом своего пренебрежения, отметив, что «наши записки» не должны
«сходствовать с так называемыми мемуарами».
Из всех этих построений следовал еще один вывод, прямо
здесь не высказанный, но неизбежно из них вытекавший. Если ча-
стная, повседневная жизнь, биография простого, рядового человека
не заслуживает общественного внимания и сам он не должен
«заниматься собой и своей личностью» в записках, то вряд ли этот
рядовой, ничем не примечательный человек вообще может претен-
довать на авторство мемуаров — их писание и обнародование
должно стать уделом лишь важных, именитых особ.
312
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
Мы видим теперь, сколь противоположна позиция Надеждина
оценкам современной ему критико-публицистической литературой
перспектив развития мемуарного жанра в России.
Если Вяземский, Пушкин и их последователи расцвет мемуа-
ристики во Франции и других европейских странах расценивали
как показатель общего культурного подъема, прогресса цивилиза-
ции и исторического сознания, ориентируя соотечественников на
освоение этого богатейшего мемуарного опыта, сетуя на недостаток
и бедность его в России, то для Надеждина этот опыт был принци-
пиально неприемлем прежде всего по этико-идеологическим сообра-
жениям и он старается всячески отгородить от него русских людей.
Если в размышлениях Вяземского и Пушкина главное досто-
инство западно-европейской мемуаристики состояло в относитель-
ной массовости мемуаротворчества, приобщении к нему множества
самых разных людей, в том числе и из демократической среды, то
Надеждина эта проблема как таковая, видимо, вовсе не занимала, и
он готов был ограничить круг русских мемуаристов элитарным,
кастовым слоем знатных, исторически значительных персон.
Если Пушкин, Вяземский и их последователи более всего це-
нили в мемуарных записках запечатление будничной, «домашней»
жизни человека во всех подробностях его духовного мира, личной
биографии и его связей с эпохой, то для Надеждина предметом,
достойным изображения в записках, было лишь то, что освящено
государственно-национальным смыслом и исполнено «историческо-
го величия» сами же они призваны соответствовать, как мы только
что видели, высшему летописному образцу.
С точки зрения этого соответствия, продолжает он свои рассу-
ждения, и «должно рассматривать и ценить все их опыты, являю-
щиеся к нашей словесности», — тут-то автор подходит, наконец, к
конкретной оценке тех двух книг, по поводу которых, собственно,
и была написана его рецензия.
Понятно, что в свете этих критериев «Записки 1814 года» Ми-
хайловского-Данилевского с их вниманием к «мелочам» военно-
придворной жизни и походного быта свитских офицеров не выдер-
живали никакой критики: «Недостатки Записок Г. Михайловского-
Данилевского именно отсюда объясняются. Они наполнены пре-
имущественно личными подробностями, не имеющими даже анек-
дотической занимательности. История не многим из них попользу-
ется». Здесь издатель журнала был достаточно последователен —
еще в 12 номере «Телескопа» за 1831 г. появилась рецензия на дру-
гую мемуарную книгу того же автора: «Воспоминания. Из записок
Летописец, или «просто человек»
313
1815 года», где она была оценена с тех же позиций: в ней «не при-
метно ни обширности, ни общего взгляда. Это легкие впечатления,
мимолетно схваченные»91 .
Зато в противоположность им, «Краткие записки» адмирала
Шишкова — «маститого Нестора нашей словесности», бывшего в
памятном 1812 году «органом воли монарха», «посредником между
царем и народом русским», «имеют гораздо высшее достоинство»,
ибо являют пример именно такого, следующего летописному канону
мемуарного описания. Характерно, между прочим, уже само это
наименование престарелого адмирала, устремленного в стихию до-
петровской старославянской рукописно-книжной и языковой тради-
ции, «Нестором нашей словесности» — живая ременисценция с
ранним русским летописанием. «Отсюда, — продолжает Надеж-
дин, — все сохраненные им в Записках бумаги, замечания, беседы,
изречения имеют высокую историческую важность», (намек на до-
кументально сложный состав летописных сводов), и она еще более
подкрепляется безыскусственно-простодушной интонацией Шишко-
ва-повествователя, столь присущей утвердившемуся в художест-
венно-историческом сознании карамзинско-пушкинской эпохи обра-
зу бесстрастного летописца. Любопытно, что почти 40 лет спустя, в
1870 г., когда вышло из печати полное издание записок Шишкова,
либеральная газета «Русские летописи» также сопоставляла их с
летописью и под тем же углом зрения расценивала его присутствие
в записках как повествователя: «достоинство летописи определяет-
ся более или менее достоинством летописца», поскольку его «лич-
ность затемняется и заслоняется силою интереса самого записанно-
го события»92 .
Призывы к русским мемуаристам следовать летописной манере
были в то время далеко не случайны, имея под собой весьма глубо-
кие основания.
В исторической мысли и публицистике первой половины
XIX в., да и в последующем, уподобление мемуаров летописям по-
лучило вообще значительное распространение. Так, Н. И. Греч в
«Обзоре русской литературы 1814 года» создание мемуаров о
близких к современности событиях сравнивал с трудом «анналис-
тов или летописцев». С. Н. Глинка — автор мемуарных «Записок о
Москве» в 1812 г. — характеризовался в литературной критике
1830-х гг. как «летописец»93 . Как о «современном летописце» от-
91 Телескоп 1831. № 12 С 518.
92 руССКая летопись. 1870. № 43. С. 1522.
93 СО 1815 №ЗС 98; Современник 1938 Т IX Кн 1 С 85
314
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
зывалась в 1870 г. одна из русских газет о Ф. Ф. Вигеле — авторе
знаменитой мемуарной эпопеи94 . Об автобиографических записках
Н. Н. Муравьева-Карского II. И. Бартенев писал: «это настоящая
летопись»95.
Смысл такого рода уподоблений, — а их перечень без труда
можно было бы продолжить, — вовсе не в том, что мемуарные и
летописные способы отображения действительности чуть ли не
идентичны (их огромные в этом плане различия в XIX в. были хо-
рошо всем понятны), а лишь в указании на сходство общественно-
познавательных функций летописи и мемуаров, в разных историче-
ских условиях выполняющих примерно одинаковые задачи по за-
печатлению современности или недавнего прошлого. В этом смысле
более точен был В. Г. Белинский, писавший в 1835 г., что «записки
или memoires <...> суть летописи нового времени*. Несколько
позднее он выразил эту мысль еще определеннее: «Теперь история
из хроники сделалась “мемуарами”»96 , т. е. на смену хроники (ле-
тописи) средневековья пришли мемуары нового времени. «В
XVIII в. <...> летописание замирает, сменяется мемуарами, запис-
ками современников, которые идут сплошной массой по всему
XVIII в.», — подытоживал В. О. Ключевский свои обширные на-
блюдения над развитием русской письменности в эпоху перехода от
средневековья к новому времени97 . В 1884 г. редакция «Киевской
старины» во вступительной заметке к дневнику митрополита Сера-
фима за первую четверть XIX в. отмечала: «О древней <...> жизни
мы знаем из летописей, о новейшей из газет. Но между эпохою ле-
тописей и эпохою газет есть длинный, глухой и темный промежу-
ток <...> освещаемый для нас случайными известиями мемуа-
ров»98 . Не вдаваясь сейчас в критику этого суждения о случайном
характере освещения в мемуарах «длительного» исторического
«промежутка», — его неточность очевидна сама собой, укажем
здесь только на то, что они и тут поставлены в один ряд только по
их роли в отображении и познании тех эпох, с которые они воз-
никли и которые они представляли.
Во всех этих аналогиях мемуаристика характеризуется, таким
образом, как эпохальный способ фиксации исторической памяти, —
подобно тому, как в древности в такой роли долгое время выступал
94 Русская летопись. 1870 № 43. С. 1522.
95 РА. 1885 № 11 С 408.
96 Белинский. Т. I С 759; Т VI. С 93 (курсив мой —А. Г.)
97 Ключевский В. О. Соч М ,1959. Т. 6. С. 20
98 Киевская старина. 1884. № 7 С. 423-424
Летописец, или «просто человек»
315
миф, в средние века летопись (хроника), в новое и новейшее время
на смену им приходят мемуары, а позднее — пресса и иные, техни-
чески еще более развитые способы. Несомненно, вместе с тем, что
появление каждого принципиально нового способа закрепления ис-
торической памяти означало и совершенствование его приемов и
механизмов. Например, возникновение летописи (хроники) с их
дискретно-анналистической структурой — первичной клеточкой ре-
гистрации факта в его хронологической последовательности — про-
извело целый переворот в формах хранения исторической информа-
ции и бытования знаний о прошлом. Точно также и мемуаристика
принесла с собой в этом отношении новые средства, в небывалой до
того мере расширив возможности запечатления личности в истории и
тем самым сообщив новую энергию развитию социальной памяти как
неотъемлемого компонента исторического сознания общества" .
Следует при этом иметь в виду и особую живучесть летопис-
ной традиции в русской культуре нового времени — до тех пор,
пока существовали феодальные институты и их пережитки, сохра-
нилась почва и для воспроизведения их духовных атрибутов.
Именно этим объясняется, например, широкое бытование в XVIII и
отчасти XIX в. (и особенно у старообрядцев) памятников древне-
русской письменности и прежде всего такой мощной ее струи, как
летописание. Функционировали же они в качестве не музейных
экспонатов, а предмета повседневного и занимательного чтения,
расходясь во множестве списков. Летописная традиция прочно
гнездилась к сознании и бытовом поведении — и не столько обра-
зованного дворянства, сколько в «низовых» сословиях. Церковно-
приходское летописание, сильно распространившееся в XVIII-
XIX вв. и фиксировавшее текущую жизнь округи, сведения об ее
истории, составляло ту естественную ауру, которой питалось миро-
ощущение выходцев из патриархальных слоев городского и сель-
ского населения. Заметный след оставили летописные принципы
изображения действительности в историографии — многие истори-
ческие и биографические сочинения XVIII — начала XIX в. по-
строены именно по этому принципу. Недаром такой тонкий и про-
ницательный критик, как Ап. Григорьев, писал о близости «истори-
ческого тона Щербатова и Татищева» к «тону наших летопи-
сей»* 100 . И, действительно, по образцу классических летописных
" Левада Ю А Историческое сознание и научный метод '/'Философские вопро-
сы исторической науки М ,1969. С 201-204; Барг М. А Историческое сознание
как проблема историо! рафии //Вопросы истории. 1982 12 С. 49.
100 Сочинения Ап Григорьева Т 1 С. 493
316
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
сводов составлена «История Российская с древнейших времен»
В. Н. Татищева, а «История Российская» самого И. И. Щербато-
ва, хотя и была написана в форме современного исторического
произведения, еще во многом следует летописной манере. Даже
«тон» «Истории» Н. И. Карамзина был не столь уж далек от лето-
писного — не только по самим летописным источникам и их сюже-
там, лежащим в ее основе, но и по духу концепции и способам изло-
жения, в котором авторская точка зрения тяготеет к слиянию с пози-
цией летописца. Рецедивы летописно-эпического стиля, оживленные
впечатлениями от национально-героической эпопеи 1812 г., выявля-
ются, наконец, в общественно-исторической мысли и литературно-
художественном сознании XIX в., в частности, в творчестве
А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, Л. Н. Толстого101 .
Но еще важнее в плане культурно-исторических истоков при-
зывов Надеждина следовать в записках русских людей летописной
традиции было присутствие ее явственно различимого пласта в са-
мой мемуаристике предшествовавшего времени. Все мемуарно-авто-
биографические повествования первой половины XVIII в. — вплоть
до 1760-х гг. (а они вышли из-под пера представителей высшей
знати и военно-правительственных кругов) внешне были строго
выдержаны в летописно-анналистической манере. В такой же мане-
ре составлены и некоторые произведения этого рода, возникшие в
менее культурно развитой среде мелкопоместного дворянства, про-
винциального духовенства и купечества в 1770-1790-х гг. — в ту
эпоху, когда русская мемуаристика в целом уже преодолела влия-
ние средневековой письменности и сложился новый тип личностно-
го и связного мемуарного повествования. Более того, отдельными
рудиментами черты летописного стиля спорадически проникают и в
мемуарные жизнеописания начала XIX в., писавшиеся даже после
1812 г., который вообще явился крупнейшей вехой в становлении
русской культуры нового времени. И только с 1830-х гг. эта глубо-
ко устаревшая ветвь мемуарного жанра, видимо, окончательно за-
мирает102 .
Вряд ли было бы правильно призывы к возрождению в рус-
ской мемуаристике системы средневекового летописания сводить к
«характеру изложения», как сказано самим Надеждиным, — т. е.
чисто жанровой, повествовательной стороны дела и видеть в этом
проявление лишь литературно-стилистического архаизма. Однако
манера, стиль всякого повествования, а мемуарного — тем более,
101 Тартаковский 2 С 53-57.
102 Там же С. 48-53
Летописец или «просто человек»
317
вовсе не безразличны, не нейтральны к его содержательному, идей-
но-мировоззренческому субстрату.
В попытках реанимировать в мемуарных записках частных лиц
официально-безличностный тон летописи, воплотившей в себе су-
щественные черты средневекового авторитарного миросозерцания,
где автор — и человек вообще — выступает лишь как функция не-
ких высших религиозно-нравственных постулатов и растворен в из-
вне предопределенном потоке событий государственного и нацио-
нального значения, — в таких попытках нельзя не усмотреть и да-
леко не безобидный идейно-этический архаизм реакционного толка.
Ибо таким образом консервировались самые застойные, отсталые,
исторически уже изжитые формы общественного сознания, подав-
лявшие духовное самоопределение личности и осмысление ею себя
в движении истории.
Конечно, проще всего можно было эти взгляды Надеждина
сблизить непосредственно и исключительно с доктриной «офици-
альной народности» — тем более, что принадлежали они к одному
идеологическому ряду. Думается, однако, это было бы слишком
прямолинейно, и в данном отношении истоки Надеждинской кон-
цепции специфически летописного развития русской мемуаристики
были заметно шире и глубже.
В ней своеобразно преломились патриархально-самобытни-
ческие представления об особом — в противоположность Западной
Европе — историческом предназначении России, зародившиеся еще
в екатерининскую эпоху как определенное течение общественной
мысли, независимое от правительственной политики, а в иных слу-
чаях и оппозиционное к ней. В своей целостности и в многообраз-
ных проявлениях оно еще недостаточно изучено в историографии, но
для данной темы мы можем ограничиться здесь некоторыми совер-
шенно бесспорными, на наш взгляд, констатациями.
Питаясь сперва неприятием петровских реформ с их крутой,
насильственной ломкой всего традиционного общественно-куль-тур-
ного уклада на «западнических» основаниях, идеология патриар-
хальной самобытности в 90-х гг. XVIII — начале XIX в. сложилась
как реакция различных кругов русского общества на просветитель-
скую философию и Французскую революцию.
Ее сторонники исходили из стремления во что бы то ни стало
избежать повторения в России европейского социально-полити-
ческого опыта, уберечь страну и ее культуру от его разрушитель-
ных последствий (а позднее и от издержек буржуазной модерниза-
ции). По их мнению, повторение этого опыта для крепостной, от-
318
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
сталой России могло быть особенно болезненным, а для самодер-
жавия и господствующей системы общественных отношений просто
катастрофическим. Естественно, что такого рода устремления приня-
ли форму обращенной в прошлое национальной утопии, ориентиро-
ванной, в частности, на допетровские культурные ценности, на идеа-
лизацию средневековых норм, обычаев и нравов.
Влияние этой утопии испытывали, хотя и в разной степени,
многие мыслители, ученые, литераторы, стоявшие на далеко не од-
нозначных общественных позициях, но в той или иной мере затро-
нуты консервативными умонастроениями. В обширные и достаточ-
но подвижные рамки патриархально-самобытнической идеологии
вмещались, поэтому, явления весьма разнородные, соотносившиеся
между собой сложным, а порой и причудливым образом.
Среди них мы видим, например, вельможных аристократов и
группу демократически настроенной, но тяготевшей к архаистам,
недворянской интеллигенции начала века, адмирала Шишкова с его
воинствующе-париархальными манифестами и возглавлявшуюся им
«Беседу любителей русского слова», одиозные «афиши»
Ф. В. Ростопчина 1812 г. с их агрессивным национализмом и пред-
военный «Русский вестник» С. Н. Глинки, сосредоточенный на
возвеличивании общественного и бытового уклада допетровской Ру-
си, комедийное и басенное творчество И. А. Крылова и записку
Н. М. Карамзина «О древней и новой России». Не углубляясь да-
лее в перечисление подобных явлений, отметим лишь, что в более
позднюю пору патриархально-самобытническое умонастроение
очень полно воплотились в историософских и социологических уче-
ниях славянофилов, в почвенничестве, отразились они, как извест-
но, в воззрениях позднего Н. В. Гоголя, Ф. И. Достоевского и т. д.
Словом, ими был охвачен довольно значительный пласт русской
культуры XIX в.103
Отчасти разделял эти умонастроения и Надеждин.
103 Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. М.,1995. Т. 3. С. 252-
253; Лотман Ю. М., Успенский Б. А Споры о языке в начале XIX в. как
факт русской культуры //Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Тарту, 1975. Вып. 358.
С. 181-183; Фомичев С. А. Спорные вопросы, научного освещения литератур-
ного движения первой четверти XIX в. //Современная советская историко-
литературная наука. Актуальные вопросы. Л., 1975. С. 187-191; Альтшул-
лер М. Г. Крылов в литературных объединениях 1800-1810-х го-
дов //И. А. Крылов. Проблемы творчества. Л.,1975. С. 179; Киселева Л. Н.
Идея национальной самобытности русской литературы между Тильзитским ми-
ром и Отечественной войной (1807-1812). Автореф. дисс. <...> каид. филол.
наук. Тарту, 1982; она же. Система взглядов С. Н. Глинки (1807-
1812) //Учен зап Тарт. гос. ун-та Тарту, 1981. Вып 513 С 72
Летописец, или «просто человек»
319
Талантливый критик, полемист, эрудит, выступавший с пере-
довых эстетических позиций против устаревавших литературных
течений, создатель одного из лучших русских журналов, напеча-
тавший в нем первое «Философическое письмо» 11. Я. Чаадаева,
Надеждин как социальный мыслитель был фигурой крайне проти-
воречивой и непоследовательной. Его, сына сельского священника,
разночинца, отличали демократические симпатии, сочетавшиеся
вместе с тем с верноподданностью, преклонением перед авторитетом
власти и ярой, почти плебейской неприязнью к сословным привиле-
гиям, «литературной аристократии», к бунтарскому романтизму, в
1830-1831 гг. он сурово осуждал и Июльскую революцию во Фран-
ции и Польское восстание104 . «Монархист по убеждениям, он соз-
дал, — по словам Ю. М. Лотмана, — утопический идеал демократи-
ческого самодержавия, опирающегося на просвещение народа»105 .
«Народ русский до сих пор, — утверждал Надеждин, — есть
великое патриархальное семейство, существующее в тех чистых
первобытных формах отеческого самодержавия и детской покорно-
сти, которые сам Бог изрек для рода человеческого»106. Незадолго
до появления разбираемой нами рецензии он писал в «Телескопе» в
развитие этой идеи: «у других наций достопримечательные эпохи
всеобщего движения бывают обыкновенно следствиями внутреннего
разъединения <...> Не так бывает с народом русским. Его всеоб-
щее побуждение может быть только следствием напряженного сре-
доточения всех сил его. Русский человек <...> может потрясаться
только общим колебанием сферы, и коей принадлежит, может
ожить полного жизнью только в единстве жизни отечества»107 .
Уже отсюда ясно, сколь органично вписывалась в эти принципи-
ально важные для Надеждина взгляды на философию русской ис-
тории мотивировка им в вышеупомянутой рецензии предопределен-
ности содержания частных записок в России «единой неразделимой
жизнью», «общим государственным интересом» и т. д. Представле-
ния Надеждина о том, какой надлежит быть русской мемуаристике,
тесно увязывались и с его литературно-эстетическими принципами.
Так, подобно мемуарным запискам, и в художественном изображе-
104 Манн Ю. В. Русская философская эстетика (1820-1830-е годы). М.,1969.
С. 61-65; он же. Факультеты Надеждина //Надеждин Н. И. Литература.
Критика. Эстетика. М.,1972. С 3-44; История русской журналистики XVIII—
XIX веков. И.,1973. С. 199-209.
105 Лотман Ю. М. К. С. Пушкин. Биография писателя М.,1983. С. 171.
106 Козмин Н. К. Н. И Надеждин Жизнь и научно литературная деятельность
1804-1836. СПб., 1912. С. 432 (курсив мой — А. Г.)
107 Телескоп 1831. № 14. С 219 (курсив мой — А. Т.)
320
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
нии частная жизнь человека, состоящая «из самых немудрых при-
ключений, которые все могли случиться со всяким», не может слу-
жить достойной темой. «Ничтожное происшествие» допустимо
лишь как «канва» для «поэтического изображения» «целой эпохи,
целой страны, целого народа»108 .
Как бы искренне ни исповедывал Надеждин эти самобытниче-
ские воззрения109 , нельзя все же закрывать глаза на то, что объек-
тивно они известным образом смыкались с доктриной «официаль-
ной народности», с ее коренным постулатом о патриархальной
природе российского самодержавия. На то, что в своих писаниях
Надеждин довольно близко подходил «к формуле официальной на-
родности», уже указывалось в научной литературе110 .
Впервые ее исходные посылки были, как известно, сформули-
рованы в отчете С. С. Уварова о ревизии Московского университе-
та в декабре 1832 г. и с тех пор активно пропагандировались в
журналистике, литературе, критике, историографии, в сфере прак-
тической педагогики и т. д.111 Однако эта доктрина возникла не на
пустом месте, а была подготовлена историко-теоретическими поис-
ками, которые, как мы видели, велись консервативной мыслью еще
задолго до того, как их актуальный политический смысл резко оп-
ределился в свете позиции, занятой николаевским правительством в
ответ на европейские революции и внутреннее брожение в России
1830-1831 гг. В этих условиях царизм очень умело использовал ос-
новные положения патриархально-самобытнической идеологии в сво-
их откровенно реакционных, охранительных целях, хотя, конечно,
одним этим сложный идейно-философский генезис доктрины
«официальной народности» еще не исчерпывается.
Небезынтересно вообще проследить в конкретно-историческом
плане процесс ее становления в 1830-х гг., равно как и ее ранние
идеологические предпосылки. На их созревание еще в ходе первых
военных столкновений России с наполеоновской Францией в нача-
ле XIX в. бегло уже указывалось в ряде ученых трудов112 . Особое
108 История русской критики. М.;Л.,1958. Т. I. С. 265.
109 Козмин Н. К. Н. И. Надеждин С. 377.
110 Манн Ю. В. Факультеты Надеждина. С. 32; он же. Н. И. Надеждин — пред-
шественник Белинского //Вопросы литературы. 1962. N? 6. С. 157-158.
111 Пыпин А. Н. Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидеся-
тых годов. СПб., 1866. С. 94-136; Познанский В. В. Очерк формирования рус-
ской национальной культуры. М ,1975 С. 141-154; Шпет Г. Г. Сочинения.
М ,1989. С. 239-261.
Ш Станиславская А. М. Русско-английские отношения и проблема Средиземно-
морья (1978-1807) И.,1962. С. 457-458; Краснобаев Б. И. Русская культура
второй половины XVIII — начала XIX в. М.,1983 С 26.
Летописец или «просто человек»
321
значение в историческом обосновании этой доктрины имело обра-
щение ее адептов к опыту и наследию эпохи 1812 г.113
Менее прояснен вопрос о роли в формировании доктрины
«официальной народности» выросшей из недр той эпохи мемуари-
стики114 . Между тем, набиравшая силу, обретавшая все большее
влияние мемуарная литература об эпохе 1812 г. в напряженной
идейно-общественной атмосфере начала 1830-х г. оказалось важной
сферой приложения охранительных тенденций.
Несомненно, как это и должно быть уже ясно из сказанного,
первое место принадлежало здесь «Кратким запискам» Шишкова,
всем своим строем как бы воскресившим патриархально-охрани-
тельные умонастроения той эпохи.
Можно, поэтому, полагать, что выдвинутая Надеждиным еще
в конце 1831 г. в связи с оценкой этих записок концепция особого,
«самобытнического», противоположного европейскому, пути разви-
тия русской мемуаристики, со своей частной, но культурно очень
значимой стороны, явилась одним из предвосхищений идеологиче-
ской доктрины николаевского царствования.
При всей утопичности этой концепции отдельные ее положения
нашли известный отзвук и официозной прессе 1830-х гг. Так в кон-
сервативно-монархическом журнале И. Ветринского «Северная
Минерва» в 1832 г. появилась рецензия на «Краткие записки»
Шишкова, знаменательная тем, что в ней довольно последовательно
применена Надеждинская шкала «мемуарных ценностей»: и в убий-
ственной критике современной французской мемуаристики, «дух
пристрастия» и «закоренелые <...> предубеждения» которой «зат-
мевают истину и приводят в негодование каждого беспристрастного
читателя», и в панегирике Шишкову — живому олицетворению го-
сударственно-монархических, национальных начал, «бывшему в
достопамятную эпоху <...> столь верным и красноречивым изъяс-
нителем великодушных намерений Александра», и в достодолжной
оценке актуальности включения в его записки царских манифестов:
«Сии важные документы бросают самый яркий свет на события со-
временности, и, будучи изложены тем способом, коим автор приво-
дит их в своем сочинении, составляют драгоценный материал для
отечественного дееписания. Можно сказать без преувеличения, что
сие небольшое сочинение содержит в себе несравненно более суще-
ственного и полезного, нежели многотомные записки большей части
322
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
французских писателей»115 , — последний пассаж особо примечате-
лен вульгарно-доморощенным прославлением «Кратких записок» в
ущерб французской мемуарной литературы. Или, например, «Се-
верная пчела» в 1837 г., в полном согласии с иерархическими
представлениями Надеждина о том, кому принадлежит преимуще-
ственное право вести свои записки, самым пренебрежительным об-
разом высказалась о «Рассказах о походе 1812 и 1813 гг. прапор-
щика Санкт-петербургского ополчения» Р. М. Зотова. Смешно тре-
бовать, считает автор помещенной здесь рецензии на них, содержа-
тельных и интересных мемуарных записок «от прапорщика, кото-
рого рассказ не может быть занимательным ни в историческом, ни
в военном, ни в литературном отношении. Другое дело — восторга-
ется автор — рассказы генерала Данилевского. Он сам действовал,
сам видел, от него и требуйте важного и дельного»116 .
Это были, однако, редкие и разрозненные голоса в духе пред-
ставлений Надеждина о будущем русской мемуаристики. В целом
же и общественно-историческая мысль и сама практика мемуаро-
творчества прошли мимо его патриархально-консервативных реко-
мендаций. Развитие мемуарной литературы в России пошло по дру-
гому, уже освоенному европейской культурой пути, и его плодо-
творность была тогда же осознана и авторами мемуаров и их кри-
тиками.
Еще в конце 1820-х гг. А. Д. Боровков — чиновник, литера-
тор, переводчик европейской историко-философской литературы,
один из учредителей Вольного общества любителей российской
словесности, близкий к декабристской периферии конца 1810-х —
начала 1820-х гг., но более известный как «правитель дел» Следст-
венной комиссии «для исследования о злоумышленном обществе»,
приступая к писанию автобиографических записок, попытался
обосновать свое, так сказать, морально-общественное право на этот
труд. Если «жизнь великих людей бесконечна» и «деяния их запи-
сывают на скрижалях Истории, то, — размышляет А. Д. Боровков,
— «жизнь обыкновенного человека прекращается с его смертью, —
она безвестна. Чем он может напомнить о себе в потомстве, кто об
нем вспомнит?» И отвечая на этот мучительный для него вопрос,
пишет: «Если бы каждый глава семейства <...> вел журнал своей
жизни, тогда бы для истории существовали богатые материалы» —
именно в этом он видел достоинство «сих современных памятников
частной жизни». «Итак, — заключает А. Д. Боровков, — ведение
115 Северная Минерва 1832. №> 14. С. 109, 110, 119, 120.
116 СПч. 1837. № 29.
Летописей, или «просто человек»
323
журнала для всякого не будет излишним: если кто-либо сам или
кто из его семейства прославится на поприще жизни, тогда журнал
сей может быть полезен для жизнеописания. Когда же лицо остает-
ся в неизвестности, то записки его могут иногда доставить ему са-
мому удовольствие в воспоминаниях случившегося с ним, а после
его смерти — занимательны для его родных и друзей»117 . Нельзя
не признать, что такой ход рассуждений всей своей логикой объек-
тивно противостоял теории «мемуарного аристократизма», развитой
несколько позднее Надеждиным в «Телескопе».
Вполне вероятно, что уже актом непосредственной, но внешне
скрытой полемики с ней явилась упоминавшаяся выше рецензия в
«Московском телеграфе» Н. А. Полевого в 1832 г. на мемуарно-
критическую брошюру Д. В. Давыдова «Замечания на Некрологию
Н. Н. Раевского» (оба журнала постоянно обменивались в те годы
критическими выпадами против друг друга).
Напомним, что в журнальных откликах на эту брошюру Да-
выдова и на саму «Некрологию генерала от кавалерии Н. Н. Раев-
ского», принадлежавшую перу декабриста М. Ф. Орлова, важное
место занимал мотив сочетания в облике прославленного генерала
черт полководца и государственного мужа, с добродетелями граж-
данина и частного человека. Давыдов, например, упрекал Орлова
за недостаточное внимание к этим последним качествам покойного.
Рецензента «Московского телеграфа», который, как мы помним, с
высокой похвалой отозвался и о «Замечаниях» и о «Некрологии»,
тоже занимал этот мотив, и он решительно отводит от Орлова уп-
рек Давыдова, но неожиданно переносит тему в совсем иную плос-
кость: «Почему вожди имеют особенное право на известность их
добродетелей?» Ведь полководцы, государственные деятели по
природе вещей должны быть «добродетельны» — иначе они не
смогут осуществить свое высокое предназначенье. «Но сойдите ни-
же, — обращается он к возможным своим оппонентам с замеча-
тельным по истинно демократической устремленности призывом, —
откройте добродетели в рядовом солдате, в поденщике, в бедном
ремесленнике, в крестьянине — вот предмет, достойный прославле-
ния <...> Поступок человека высших званий, по крайней мере, бу-
дет известен, и за него сможет он ждать хвалы или порицания; но
мужик, солдат в подвигах добры: вот мои герои»118 .
Отчетливо выражена эта же демократическая установка и в бо-
гатом историко-политическими размышлениями предисловии к
117 PC. 1898. №9 С. 547-549.
118 МТ. 1832. № 15 С 403
324
Глава 4. Сквозь призму 1812 года
«Походным запискам артиллериста» И. Т. Радожицкого: «По мере
отделения времени возвышается цена минувшему. Кто знает, может
быть, археологи потомства нашего станут с любопытством рыться в
истлевших книгах нынешних библиотек, и собирать ветхие мате-
риалы о тех обстоятельствах, которыми ныне вовсе мы не занима-
емся. Не подробности ли частной жизни людей всякого звания
объясняют характер, образ мысли, степень просвещения и нравст-
венности целого народа? не они ли открывают черты, драгоценные
для истории». В завершении своих записок И. Т. Радожицкий сно-
ва возвращается к этой бесспорной для него и, как сам подчеркива-
ет, «подтвержденной опытом» истине: «Частная жизнь людей вся-
кого звания открывает современный характер, образ мыслей, сте-
пень просвещения и нравов народа»119 .
С тех пор проповедь — вопреки рекомендациям Надеждина —
демократической в своей сущности установки на приоритет в мему-
арных записках частных подробностей жизни рядового человека
становится едва ли не лейтмотивом любых серьезных высказыва-
ний о мемуарном жанре в русской печати, причем даже в изданиях,
весьма далеких в общественно-литературном плане от демократиче-
ской ориентации. Особенно последовательной в этом отношении
была в 1830-х гг. позиция «Библиотеки для чтения» О. И. Сенков-
ского. Так, в рецензии на изданные Н. Г. Устряловым «Сказания
современников о Дмитрии Самозванце» отмечалось, что «истори-
ческие записки» «возвышают цену частных подробностей» повсе-
дневной жизни, которые не менее важны для потомства, чем дея-
ния великих героев и государственных лиц, что «корни обществен-
ности растут и укрепляются в глубине домашней жизни» и т. д.120 .
В отзыве «Библиотеки для чтения» на «Записки о походе 1813 го-
да» Михайловского-Данилевского указывалось на предпочтитель-
ность в военных мемуарах «тех частностей, которые знаменуют на-
блюдательность очевидца и поднимают занавес, скрывающий пру-
жины и колеса событий, нежели общих суждений о событиях, о
достоинствах полководцев» и т. д.121 . Сожалея о недостатке в
«Записках о походе 1812 и 1813 годов» В. С. Норова «подробнос-
тей», ибо «будни частных мелочных случаев, характеризующих со-
бытия, лица, народ и эпоху, должны умереть вместе с их свидете-
лями», журнал взывал уже к будущим мемуаристам: «Давайте нам
Радожицкий И. Т. Походные записки артиллериста... Т. I. С. Ill; Т. IV.
С. 375 (курсив мой — А. Т ).
120 Бдч. 1835. Т. VIII. V. С. 1-3.
121 Там же. С. 51
Летописец или «просто человек
325
мелочи — все мелочи, какие только вы видели и слышали. Мелочь
есть первое, настоящее начало великого и Истории»122 .
Не менее пламенные обращения к мемуаристам уделять пре-
имущественное внимание частной жизни простых, не именитых лю-
дей, «мелким подробностям, относящимся к домашнему и семейно-
му быту», не раз звучали в русской прессе и в 1840-х, и в 1850-
к гг.123 , такими же призывами была полна и литература о мемуа-
ристике второй половины XIX в.
Но, пожалуй, наиболее точно и емко эту демократическую в
своей основе тенденцию русской общественно-исторической мысли
выразил в 1855 г. А. И. Герцен в предисловии к английскому изда-
нию второй части «Былого и дум»: «Для того, чтобы написать свои
воспоминания, вовсе не нужно быть великим человеком или видав-
шим виды авантюристом, прославленным художником или государ-
ственным деятелем. Вполне достаточно быть просто человеком, у ко-
торого есть что рассказать и который может и хочет это сделать».
В контексте этих простых, ясных и мудрых слов можно лучше
понять и следующее далее проницательное, полное далеко идущих
мыслей суждение Герцена, как бы развивавшее взгляды Пушкина и
Вяземского на судьбы русской мемуарной культуры: «В настоящее
время нет такой страны, в которой мемуары были бы более полез-
ны, чем в России»124 .
122 Там же. Т. IX V. С. 33-34.
123 См. например: ОЗ. 1841. № 2. С 53; 1842. № И. С. 17-18, 20; Бдч. 1858.
Т. 148. № 3, 1 С 1; Русское слово. 1859. №11. Библиография. С. 38-39.
Герцен А. И. Сочинения в 30 томах. М.,1956. Т. VIII. С. 405-406 (курсив мой
— А. Т У
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ:
«ЕСТЬ ТРИ РОДА ИСТОРИИ...»
Постараемся сперва суммировать самое существенное из ска-
занного выше.
Превращение мемуаристики в ходе ее длительной эволюции в
фактор исторического сознания имело своей предпосылкой укоре-
нение во второй трети XIX в. принципа историзма в умственной
жизни русского образованного общества, причем совершалось оно в
обстановке общего повышения в России после победы над Наполе-
оном интереса к истории, пронизанности им всех сфер культуры и
повседневной жизни.
Результатом этого можно считать, во-первых, резкий подъем
именно во второй трети XIX в. самой мемуаристики: четырех-пяти-
кратное увеличение ее количественных параметров (в той мере, в
какой она была представлена тогда в печати), обогащение тематики
мемуарных произведений, качественные сдвиги в характере и спо-
собах мемуаротворчества — сравнительно с первой третью века; во-
вторых, решительные перемены в культурно-историческом статусе
мемуаристики. Как раз с 1820-1830-х гг. впервые в России она
привлекает к себе широкое общественное внимание, а мемуарная
проблематика, судьбы мемуарного жанра, вопросы сбережения ме-
муарного наследия становятся предметом оживленного обсуждения
в литературно-журнальной среде. Вторая треть XIX в. явилась, та-
ким образом, переломной вехой в эволюции мемуаристики, обозна-
чив собой начало подлинного расцвета русской мемуарной литера-
туры XIX столетия.
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
327
Приоритет в постановке насущных ее проблем принадлежал
наиболее образованным, исторически мыслящим представителям
дворянской литературной интеллигенции, стоявшим во главе умст-
венного движения эпохи. Прежде всего это — А. С. Пушкин,
П. А. Вяземский и близкие к ним писатели, критики, журналисты,
сплотившиеся после 1825 г. в некое идейно-дружеское объединение.
В их размышлениях на мемуарные темы ключевое место зани-
мало понятие «предание» как знак живой исторической памяти, во-
площенной в мемуарной традиции в самом обширном ее значении:
изустной, рукописной, печатной.
Полагая себя наследниками передовых традиций русской
дворянской культуры и Просвещения XVIIII в., литераторы пуш-
кинского круга особую ответственность за сохранение исторической
памяти общества возлагали на просвещенные слои дворянства. В
этой позиции не было, однако, каких-либо сословно-кастовых пре-
тензий или предрассудков. По своей глубинной сути она имела об-
щенациональный характер, ибо — таково было объективное поло-
жение вещей — именно политически и интеллектуально наиболее
активная часть дворянства в XVIII — первой половине XIX вв.
выражала запросы национального самосознания, культурно-истори-
ческой преемственности, связи времен. Этим смыслом и была на-
полнена известная формула Пушкина: «семейственные воспомина-
ния дворянства должны стать историческими воспоминаниями на-
рода». В уважении предания, прошлого, памяти предков усматри-
вался критерий «истинного просвещения», грань, отделяющая ци-
вилизацию от варварства.
Вяземский и Пушкин, начиная с 1820-х гг., проявляли серьез-
ную озабоченность состоянием мемуарного дела в России, крити-
чески оценивали степень развитости отечественной мемуарной тра-
диции, не раз жаловались на скудость биографических материалов
о «замечательных людях» русской истории, на то, что в отношении
к своему прошлому «мы ленивы и не любопытны» и т. д. За всем
этим им виделось пренебрежение общества к исторической памяти,
угасание «предания», угроза разрыва преемственности поколений.
Впоследствии, в 1830-х — первой половине 1850-х гг. сетования на
недостаток всякого рода памятных частных лиц станут лейтмотивом
литературно-исторической мысли в ее обращении к мемуарной те-
матике. Эти сетования не раз звучали и в литературно-критических
выступлениях В. Г. Белинского, сыгравшего в 1840-х гг. важную
роль в популяризации мемуарного жанра и в этом смысле явивше-
328
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
гося продолжателем деятельности литераторов пушкинского круга.
Недостаточность в России частных мемуарных записок очень остро
ощущал в 1840-х гг. и Н. В. Гоголь.
Критическая оценка Вяземским и Пушкиным современной рус-
ской мемуаристики, — а они достаточно хорошо представляли себе
ее реальное состояние — может быть правильно понята лишь при
учете того, что последняя рассматривалась ими в контексте евро-
пейского мемуарного опыта и в первую очередь — достижений ме-
муарной литературы во Франции, где она еще в XVII-XVIII вв.
получила сильное развитие, а после Французской революции пере-
живала пору расцвета, и в немалой мере благодаря приобщению к
мемуаротворчеству выходцев из непривилегированных при старом
режиме демократических слоев, из «среднего состояния», чиновниче-
ства, адвокатуры, офицерства ит. д., которые свои записки писали
не в стол, а в расчете на публикацию.
Вяземский еще в 1820-х гг. впервые взглянул на недостаточ-
ность в России мемуаристики в связи с ее бурным развитием во
Франции. С тех пор вплоть до середины 1850-х гг. многочисленные
жалобы в критике и публицистике на скудость в России «исто-
рических записок» частного происхождения всякий раз ассоцииро-
вались с успехами французской мемуарной литературы. Формула
сожаления: «у нас не так, как во Франции» столь часто повторя-
лась в 1820-1850-х гг., что, казалось, разлита в духовной атмос-
фере эпохи.
Для литераторов пушкинского круга и их последователей в
1840-1850-х гг. наиболее привлекательную черту французской ме-
муаристики составляла именно эта массовость мемуаротворчества.
Его уровень определялся для них не успехами в замкнутой «касте»
профессиональных литераторов или именитых исторических лиц, а
распространенностью мемуаротворчества среди множества грамот-
ных, ничем не примечательных людей, которые по словам Вязем-
ского, «пользуются грамотою как общим достоянием и домашним
орудием» и для которых «привычка» вести мемуарные записки и в
таком качестве «отдавать себя в печать» стала бы непременной ду-
ховной потребностью. Только это создавало наилучшие условия для
закрепления «исторических преданий» народа и памяти общества о
самом себе, на что так настоятельно обращали внимание Пушкин и
Вяземский еще в 1820 — начале 1830-х гг.
Ничего подобного в русской мемуаристике первой трети XIX в.
не было. При всей важности изменений, происшедших в ней за это
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
329
время сравнительно с предшествующим столетием (которое вообще
не знало ни практики публикаций мемуарных произведений, ни их
рукописного распространения), в целом ее облик по составу ав-
торов оставался еще верхушечно-элитарным, среди них пре-
обладали представители дворянско-помещичьих и военно-служивых
слоев. Ни о каком массовом мемуаротворчестве (естественно, в
пределах грамотной, относительно образованной части населения),
ни о систематическом предназначении мемуарных записок к печати
(если не считать мемуаров, рожденных эпохой 1812 г.) в первой
трети XIX в. не было и речи. Первые заметные признаки демократи-
зации в социокультурном составе мемуаристов и их литературного
самосознания появляются лишь в 1840-1850-х гг.
В свете такого положения дел ориентация русской литературно-
исторической мысли того времени на успехи французской мему-
аристики имела, как видим, свои достаточно веские основания.
Пушкин и Вяземский исходили из глубокого понимания назре-
вающих тенденций в духовной жизни России, в результате великих
потрясений 1812 г. выдвинувшейся на одно из ведущих мест в
кругу европейских держав и вступившей в полосу национального и
культурного возрождения. Они вполне отдавали себе отчет в том,
сколь неблагоприятно для судеб национальной культуры несоответ-
ствие, разрыв между потенциями нового исторического сознания и
сравнительным отставанием мемуарной традиции, в которой только
оно и могло последовательно осуществиться. Дело было, таким
образом не во внешнем заимствовании, не в поверхностном подра-
жании, а в усвоении общеевропейского духовного опыта на новой
стадии приобщения России к ценностям современной цивилизации.
В этом отношении взгляды Пушкина и Вяземского на русскую
мемуаристику, какой она могла представиться им в 1820-1830-
х гг., по объективному своему смыслу противостояли историо-
софскому пессимизму П. Я. Чаадаева. Чаадаев выключал Россию с
ее историческими судьбами из западноевропейской цивилизации.
Пушкин и Вяземский всю систему своих взглядов на русскую ме-
муаристику строили на том основании, что Россия, при всех соци-
ально оттягощающих моментах своего прошлого и настоящего, яв-
ляется, начиная по крайней мере, с эпохи петровских преобразова-
ний, неотъемлемой частью европейского культурного сообщества.
Чаадаев полагал, что раз в России не было гражданского общества,
подобного тому, какое сложилось в католических европейских
странах, в ней имманентно не могло возникнуть сколько-нибудь
330
Вместо заключения: «Есть три рода истории..
глубокой исторической памяти, устойчивой культурной преемствен-
ности: «наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня <...>
пережитое проходит для нас безвозвратно» и т. д.1 Пушкин и Вя-
земский даже в самых резких отзывах о русской мемуарной литер-
атуре принципиально признавали наличие в прошлой и современ-
ной России исторической памяти — «предания», считая, правда, что
по своей интенсивности и формам выражения она еще отстает от тех
рубежей, которые были достигнуты к тому времени в Европе.
И уже сама их критическая позиция в оценке русской мемуар-
истики была ведь ни чем иным, как первым шагом на пути преодо-
ления этого отставания.
В еще большей мере его преодолению, или, говоря точнее,
преодолению отмеченного выше разрыва между потребностями но-
вого исторического сознания и сравнительной неразвитостью ме-
муарной традиции в России, способствовали целеустремленные
усилия Пушкина, Вяземского, А. Тургенева, Жуковского, Погоди-
на и других литераторов, а из старшего их поколения —
И. И. Дмитриева по побуждению многих своих современников к
активному мемуаротворчеству. Среди этих усилий выделяются сво-
им размахом коллективные и многолетние попытки создания ме-
муарных антологий о Карамзине и Пушкине, а в 1850-х гг. — ио
Гоголе. Характернейшей и новой для того времени чертой этой дея-
тельности по побуждению современников к писанию воспоминаний
о прошлом явилась своего рода мемуаризация личной переписки,
отложившейся от этого прошлого, придание ей по прошествии вре-
мени историко-памятных функций, когда рождались проекты изда-
ния сводов писем ушедших из жизни видных литераторов для до-
полнения уже известных мемуаров о них или для восполнения, за-
мещения этими эпистолярными сводами мемуаров отсутствующих.
Такие цели преследовали, например, как было показано выше, не-
осуществленный замысел А. Тургенева середины 1830-х гг. по из-
данию писем Карамзина, нереализованное также намерение Пуш-
кина опубликовать после смерти А. А. Дельвига свою с ним пере-
писку и включение С. Т. Аксаковым в свои воспоминания о Гоголе
его писем к нему за все время их знакомства.
Деятельность в этом отношении литераторов пушкинского
круга была сосредоточена в сравнительно узкой дворянско-интелли-
гентной и даже дружеской среде. Но в общественной жизни той
1 Чаадаев П Я. Поли собр. соч и избранные письма М.,1991. Т. 1. С 17
Вместо заключения: «Есть три рода истории..
331
эпохи была одна очень важная сфера, где подобного рода деятель-
ность изначально ориентировалась на широкие социальные слои,
имела, в сущности, всесословный характер. Дело касается той
«отрасли» русской мемуаристики, которая была непосредственно
порождена национальным подъемом 1812 г. Поскольку же в первые
25-30 лет после Отечественной войны мемуаристика 1812 г. явно
опережала в своем развитии русскую мемуарную литературу в це-
лом, то и тенденция к побуждению современников составлять о ней
памятные записки проявилась здесь заметно раньше. Широковеща-
тельные призывы на сей счет в русской прессе берут свое начало
уже с первых послевоенных лет и с новой силой оживляются в
1830-х гг. Центральное место в этом плане принадлежало тогда
(вторая половина 1830-х — начало 1840-х гг.) чрезвычайно актив-
ным усилиям военного историка А. И. Михайловского-Данилевского
по записи и собиранию воспоминаний участников Отечественной
войны и заграничных походов — по своим масштабам и результа-
там они не имели, пожалуй, прецедентов в собирательской деятель-
ности в области мемуаристики в дореформенной России. Можно
предположить, что в известной мере Михайловский-Данилевский
опирался при этом на уже вошедший в культуру опыт литераторов
пушкинского круга 1820-х — середины 1830-х гг. по приобщению
своих современников к мемуаротворчеству.
В 1830-х же годах, как бы в ответ на звучавшие отовсюду при-
зывы, в условиях вновь пробудившегося в обществе интереса к на-
полеоновским войнам, впервые появляется целая серия военно-
мемуарных книг об эпохе 1812 г., которые вышли из-под пера лю-
дей, стоявших у самого горнила событий.
Именно вокруг этих книг, главным образом записок А. С. Шиш-
кова и Михайловского-Данилевского, в начале 1830-х гг. разворачи-
вается острая полемика в печати, давшая повод и для постановки
назревших проблем мемуарного жанра. В ходе этой полемики из-
вестным критиком и философом Н. И. Надеждиным была выдви-
нута патриархально-самобытническая по своим идеологическим ис-
токам программа развития русской мемуарной литературы посред-
ством возрождения в ней официально-безличностного тона летопи-
си, что не могло не привести к реанимации некоторых форм сред-
невекового авторитарного миросозерцания, исключавшего самое
возможность духовного самоопределения личности в частных ме-
муарных записках. В русских записках, в отличие от французских,
проповедовал Надеждин, «должен господствовать один общий го-
332
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
сударственный интерес, поглощающий все биографические подроб-
ности в своем историческом величии». Далеко не безобидная в
идейно-этическом плане, данная установка оказалась насквозь уто-
пичной: развитие русской мемуарной литературы пошло, как из-
вестно, не по этим архаическим предначертаниям, а по другому,
обозначенному Вяземским, Пушкиным, а впоследствии А. И. Гер-
ценом, и уже освоенному европейской культурой пути.
В начале нашей книги мы обращались к «Истории Государства
Российского» Н. И. Карамзина, имея в виду выявить ее роль в
процессе становления в России нового исторического сознания. Те-
перь, завершая книгу, мы вновь хотели бы обратиться к этому ка-
рамзинскому творению.
«История Государства Российского» — не только великий ис-
торический труд и великое произведение русской художественной
прозы XIX в. В ней, вместе с тем как бы сконденсировался громад-
ный опыт предшествующего европейского исторического повест-
вования, начиная, естественно, с античной историографической
традиции. Духом и нормами этой традиции — наряду, конечно, с
глубоко усвоенным наследием древнерусского летописания — про-
никнут весь текст карамзинской «Истории»: ее интонация, манера
изложения, отчасти композиция, система нравственно-философи-
ческих оценок исторических лиц и событий, наконец, знаменитые
«апофегмы» Карамзина.
Разумеется, в этом сказались не только его индивидуальные
склонности и пристрастия, но и общий стиль интеллектуальных ус-
тремлений эпохи, испытывавшей на себе, особенно в свете духовно-
го опыта Французской революции и наполеоновской империи,
мощное влияние античной культуры, прежде всего в ее римско-рес-
публиканском «изводе». В первой четверти XIX в. в поэзии, дра-
матургии, прозе, публицистике и других сферах творческой дея-
тельности буквально царил культ античности, сочинения греческих
и римских авторов по-многу переводились в России а их персо-
нажи, образы, герои, символы и вообще всевозможные реминис-
ценции наполняли собой книги и журналы, проникали в бытовой
обиход и частную переписку, питали собой умонастроения молодых
поколений.
Значительный след оставила античная традиция в области
гражданской и военной истории и биографической литературы.
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
333
Труды Плутарха, Фукидида, Полибия, Саллюстия, Тита Ливия и
более всего Тацита составляли предмет излюбленного чтения двор-
янской интеллигенции. Как вспоминал И. Д. Якушкин, они «были
у каждого из нас почти настольными книгами». «Одна страница
Тацита, — писал М. С. Лунин, — лучше знакомит нас с римля-
нами», чем десятки позднейших историй. Тацит, по А. О. Кор-
ниловичу, «красноречивейший историк своего и едва ли не всех по-
следующих веков». Неудивительно, что их сочинения воспринима-
лись как высшие образцы исторического описания.
В этом отношении весьма примечательно уподобление самого
Карамзина Тациту, ставшее общим местом русской исторической
публицистики первой четверти XIX в. Любой автор, стремившийся
определить величие труда Карамзина, тут же сравнивал его с Таци-
том. «Нашим Тацитом» именовали Карамзина Пушкин и К. Ф. Ры-
леев. Многие называли его «Русским Тацитом». Появление «Исто-
рии Государства Российского» связывалось в сознании современни-
ков с возрождением на русской национальной почве тацитовской
манеры исторического повествования2 .
Сказанное несколько проясняет смысл одной из «апофегм»
Карамзина, не привлекавшей к себе доселе внимания историков.
В Предисловии к своему труду (оно датировано 7 декабря
1815 г.) Карамзин писал: «Есть три рода Истории: первая совре-
менная, на пример Фукидидова, где очевидный свидетель говорит о
происшествиях; вторая, как Тацитова, основывается на свежих
словесных преданиях в близкое к описываемым действиям время;
третья извлекается только из памятников, как наша до самого
XVIII века. В первой и второй блистает ум, воображение Дееписа-
теля, который избирает любопытнейшее, цветит, украшает, иногда
творит, не боясь обличения; скажет: Я так видел; так слышал
<...> Третий род есть самый ограниченный для таланта; не льзя
прибавить ни одной черты к известному; не льзя вопрошать мерт-
вых; говорим, что предали нам современники; молчим, если они
умолчали», ибо историк обязан «представлять единственно то, что
сохранилось от веков в Летописях, в Архивах». При этом, говоря о
2 Амусин И. Д. Пушкин и Тацит//Пушкин. Временник Пушкинской комиссии.
М.;Л.,1941. Вып. 6. С. 166; Кнабе Г. С. Римская тема в русской культуре и в
творчестве Тютчева //Тютчевский сборник. Таллинн, 1990. С. 232-263;
Волк С. С. Исторические взгляды декабристов. М.;Л.,1958. С. 155-207; Эйдель-
ман Н Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта.
М.,1984. С. 52-54; Козлов В. П. «История Государства Российского» Н. М. Ка-
рамзина в оценках современников. М.,1982 С. 91, 106, 113 и др.
334
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
верхнем пределе истории «третьего» рода («как наша до самого
XVIII века»), Карамзин дает подстрочное примечание, конкрети-
зирующее намеченную им схему применительно к русскому истори-
ческому процессу: «Только с Петра Великого начинаются для нас
словесные предания; мы слыхали от своих отцев и дедов об нем, о
Екатерине I, Петре II, Анне, Елисавете много, чего нет и в книгах»3 .
Карамзин, как видим, в основу своей историографической ти-
пологии кладет степень удаленности историка от прошлого и хар-
актер дошедших от него источников (памятников) и четко обособ-
ляет в этом отношении отдаленное прошлое, недоступное прямому
наблюдению историка или его информаторов и фиксируемое, по-
этому, только в «мертвых», давно отложившихся памятниках. В
рамки этой истории «третьего» рода, — а в России она простира-
лась до конца XVII — начала XVIII в. — всецело укладывалась и
сама его «История государства Российского». История «третьего»
рода или, по тогдашней терминологии, Древняя, Допетровская
Русь, — это именно тот период, который, согласно господствовав-
шим в первые десятилетия XIX в. взглядам, был истинным прибе-
жищем исторической науки, только на нем и сосредотачивавшей
свое внимание.
В отличие от него, история «первого» («Фукидидова») и «вто-
рого» («Тацитова») — родов — это современная или близкая к ней
действительность, которая восстанавливается по «живым»,
«говорящим» источникам (собственным впечатлениям историка и
рассказам информаторов — очевидцев) или по «словесным преда-
ниям», записанным очевидцами сразу или вскоре после событий. В
России хронологической гранью, отделяющей историю «первого» и
«второго» родов (они здесь объединены Карамзиным по сходству
способов отображения исторической действительности) от истории
«третьего» рода, выступает, по Карамзину, как только что указы-
валось, время Петра I.
Известный английский историк-методолог и философ Р. Кол-
лингвуд, касаясь, так же, как и Карамзин, исторического метода
античных историков, образно выразил его существо: — он «держал
их на привязи, длина которой определялась непосредственной жи-
вой памятью. Единственным источником для критики был очевидец
событий». Или, говоря иначе, «ретроспективные границы поля ви-
дения историка определялись границами человеческой памяти».
Карамзин И. М. История государства Российскою. М.,1988. Кн 1. С. XI-XII.
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
335
Когда же античные историки, добавляет Р. Коллингвуд, «рассказы-
вают о событиях более отдаленного прошлого», когда пытаются
«выйти за пределы своей привязи», то их повествование «становит-
ся куда более беднее и ненадежнее»4 .
Совершенно очевидно, таким образом, что, выделяя в некую
самостоятельную область исторических знаний историю «первого»
и «второго» родов — громадную эпоху от Петра I до Александра I,
Карамзин преимущественный источник для нее усматривал, если
воспользоваться формулой Р. Коллингвуда, в «непосредственной
живой памяти», т. е. в мемуарной традиции в самом обширном ее
значении — как закрепленной на письме, так и транслируемой устно.
Внутри же этой самостоятельной области исторических знаний
чрезвычайно любопытна и содержательна сама их дифференциация
на историю двух родов. Давая понять, что конкретно имеется в ви-
ду под историей «второго», «Тацитова» рода (в источниковом пла-
не ее характернейшая черта — «словесные предания»), Карамзин
отмечает, что она, «начинается для нас» «только с Петра Велико-
го», и далее перечисляет царствования его преемников вплоть до
Елизаветы, предания о которых, как он пишет, «мы слыхали от
своих отцов и дедов», — только до Елизаветы и никак не далее.
Рубеж этот принципиально важен, ибо вскрывает рельефное разли-
чие между историями двух первых родов. Эти же градации рус-
ского исторического процесса имел в виду, конечно, и Вяземский,
когда, как помним, в книге о Д. И. Фонвизине утверждал, что
«наша давность не заходит за царствование Петра и во многом на-
чинается от Екатерины».
Время, которым покрывается история «второго», «Тацитова»
рода отстоит, таким образом, от позиции Карамзина в 1815 г., при-
мерно на 110-60 лет и уходит в прошлое на глубину не более двух-
трех поколений, что неоспоримо следует из ссылки на рассказы
«отцов и дедов». История же «первого», «Фукидидова» рода при-
менительно к России — это вся екатерининская эпоха, включая
кратковременное царствование Петра III, время Павла I и начало
XIX в., т. е. она охватывает собой последние 60-50 лет, являясь
для Карамзина (в 1815 г. ему было 49 лет) живой, современной ис-
торией, которая почти вся прошла у него на глазах и о которой он
сам мог свидетельствовать как очевидец.
4 Коллингвуд Р. Дж Идея истории Автобиография. М., 1980. С 26—28, 33.
336
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
Если мы вспомним теперь, что Тацит в главных своих истори-
ческих произведениях, принесших ему мировую славу, — «Исто-
рии» и «Анналах» углублялся в прошлое Рима не более чем на
столетие, а Фукидид и близкие ему по методу греческие историки
(Ксенофонт, Полибий) описывали, как правило, события полуве-
ковой давности и не признавали исторических трудов, создаваемых
не современниками происшедшего5 , то станет ясно, насколько то-
чен и последователен был Карамзин в своей типологии историче-
ских знаний о неотдаленном от современности прошлом, которое
уже тогда было принято называть «новым» или «новейшим», а не-
сколько позднее — «императорским» периодом русской истории.
Его представления на сей счет имели очень важное методоло-
гическое значение как одна из первых попыток понять характер и
способы изучения этого исторического периода, возможности по-
знания которого уже по одной его близости к настоящему были
имманентно ограничены и осложнены обстоятельствами вненаучно-
го порядка.
Ведь не только в карамзинское время, но и всю дорефор-
менную пору XVIII в. не воспринимался как история в подлинном
смысле слова. Критерием историчности была, как уже отмечалось,
Древняя Русь. Граница между историей и текущей действительно-
стью, конечно, подвижная, часто менявшаяся, проходила тем не
менее где-то в петровское и близкое к нему время. Период же с
середины XVIII в., с царствования Екатерины II, не говоря уже о
первой четверти XIX в., воспринимался не сколь-нибудь удаленной
исторической эпохой, а только что ушедшей или еще уходящей в
прошлое современностью. Понятно, что внимание к тем или иным
реалиям, лицам, событиям этого «нового» периода детерминирова-
лось не ретроспективно отстоявшимся, собственно историческим
взглядом, а актуальными побуждениями настоящего и даже «зло-
бой дня»6.
При таком восприятии «нового» периода «непосредственная
живая память», воплощенная в памятниках мемуарного творчества,
неизбежно выдвигалась на передний план и как средство его позна-
ния и вообще как явление культуры.
5 Там же. С. 26~32; Барг М. А. Эпохи и идеи. Становление историзма. И.,1987.
С. 58, 60, 61, 70; Немировский А. И. У истоков исторической мысли. Воронеж,
1979. С. 128.
6 Томашевский Б. В. Историзм Пушкина //Пушкин. М.;Л.,1961. Кн. 2. С. 168;
Тартаковский 1 С. 88.
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
337
В разбираемой нами «апофегме» Карамзина была, в сущности,
впервые обозначена в широкой исторической перспективе установка
на абсолютизацию в этом смысле мемуарной традиции в России. В
свое время мы уже бегло касались данной темы7 , сейчас, в заверше-
ние настоящей работы, необходимо затронуть ее снова.
Элементы такой абсолютизации, безусловно, заключало в себе
распространенное в первой половине XIX в. признание эпохального
значения мемуаристики как способа закрепления исторической па-
мяти, характерного для «нового» времени, — подобно летописи для
средневековья и мифу для глубокой древности.
Очевидный признак этой абсолютизации присутствуют и в ме-
муарно-исторических воззрениях Пушкина и Вяземского 1820-
1830-х гг. Когда, например, Пушкин пробелы исторической памяти
русского общества объяснял лишь «недостатком исторических за-
писок» частных лиц, а Вяземский многое готов был бы отдать за
«несколько томов записок», видя в них единственно достойный ис-
точник для воссоздания истории литературно-общественного дви-
жения в России конца XVIII — начала XIX вв., то здесь опреде-
ленно выразилась тенденция к преувеличению познавательных воз-
можностей мемуарного жанра.
Однако еще задолго до них мысль о превалирующей роли ме-
муаров современников в постижении недавнего прошлого прочно
утвердилась в историко-публицистической литературе. Так в
1810 г. в предисловии к первому полному изданию записок
Я. П. Шаховского Н. С. Всеволожский писал: «Из всех истори-
ческих известий никакое столько не способствует к объяснению
происшествий и дел, как современные бытописания, известные под
названием Записок (Memoires)»8 . На то, что записки государствен-
ных деятелей XVIII в. представляют собой «лучшие запасы для бу-
дущего Историка», указывал в 1818 г. Н. И. Греч9. «Памятные за-
писки должны считаться лучшим, вернейшим материалом для
современной истории», — как бы повторял вслед за ним в 1830 г.
П. П. Свиньин10 .
Но и после упомянутых выше высказываний Пушкина и Вя-
земского абсолютизация познавательного значения мемуаристики не
раз находила своих адептов в русской исторической мысли. В
7 Тартаковский 2. С. 103-106
8 Записки князя Я. П. Шаховского, писанные им самим. М ,1810. Ч 1. С. 1.
9 СО. 1818. № 5. С. 5.
10 ОЗ 1830. № 117 С. 76
338
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
1841 г. И. И. Сахаров в предисловии к составленному им сборнику
мемуарно-исторических произведений начала XVIII в. отмечал:
«Вся наша история XVII-XVIII веков заключается в исторических
записках»11 . В рецензии на книгу А. Вейдемейера «Обзор глав-
нейших происшествий в России с кончины Петра Великого до
вступления на престол Елисаветы Петровны», посвященной, как
видим, истории «Тацитова» рода, по терминологии Карамзина,
«Отечественные записки» рекомендовали в 1848 г.: «в настоящее
время о новом периоде русской истории нужно собирать все, что
разбросано в мемуарах, биографиях, разных неизданных записках и
на основании всего этого сделать по возможности полный рассказ» —
с тем, чтобы уже потом «писать новую русскую историю»12 .
Недаром Н. Д. Чечулин, крупный знаток русской мемуарной
литературы XVIII в., словно подводя итог восприятию ее русской
исторической мыслью XIX столетия, отмечал: «Записки современ-
ников, мемуары издавно и совершенно основательно считались в
ряду важнейших исторических источников. Можно даже сказать,
что прежде им придавали громадное, почти исключительное значе-
ние», тогда казалось, что «в своих записках они повествуют пол-
ную, настоящую историю своего времени»13 14 .
Такое преувеличенно-некритическое, в некотором отношении
идеализированное, но по своему цельное восприятие мемуаристики
составляло существенное свойство исторического сознания первой
половины XIX в. и было преодолено научно-исторической мыслью
лишь в пореформенную эпоху. Яркий симптом уже совершенно
иного, историографически более трезвого понимания значения ме-
муаристики — рецензия А. Н. Пыпина 1873 г. на 22-й том «Исто-
рии России» С. М. Соловьева: «Новейшие архивокопатели отыс-
кивают множество документов, записок, писем, заметок, памятей,
разумеется, не далее, как с XVI 1-го столетия; но весь этот богатый,
нередко драгоценный хлам составляет лишь исторический сырой
материал^ .
Причины абсолютизации познавательных возможностей мему-
аристики коренились в особых и многообразных условиях культур-
11 Записки русских людей. СПб, 1841 Предисловие. *
12 03. 1848. № 9. VI. С. 15.
13 Чечулин Н. Д. Мемуары, их значение и место в ряду исторических источников.
СПб.,1891. С. 3.
14 BE. 1873. №1.С. 440 (курсив мой — А. Т ).
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
339
кого развития эпохи, что само по себе заслуживало бы специального
исследования. Укажем здесь кратко лишь на главнейшие.
Наиболее явная, видимая причина лежала, так сказать, на по-
верхности — это рост, начиная с первых десятилетий XIX в., пуб-
ликаций в русской печати мемуарных произведений только что ми-
нувшего и нынешнего столетий, особенно интенсивный, поражав-
ший воображение современников в 1830-1850 гг.
Немалое значение имела при этом отмеченная выше неразме-
жеванность в первой половине XIX в. мемуаристики с близкими
литературными жанрами, ее невычлененность из общего состава
«Словесности». Согласно культурно-эстетическим понятиям того
времени, мемуарные произведения, составляя одну из ее разновид-
ностей, располагались как бы на периферии прозаических нехудо-
жественных жанров литературы15 . Об «исторических записках»
как об одном из родов литературных произведений, писал в 1835 г.
О. И. Сенковский. Как «важную отрасль литературы» расценивал
мемуары и Н. С. Тихонравов 20 лет спустя16. Многочисленные
«обозрения русской словесности» в прессе 1820-1850-х гг. начиная
с известных «Взглядов» на русскую словесность А. А. Бестужева в
«Полярной звезде», включали в предмет своего рассмотрения,
наряду с поэзией, прозой, драмой, критикой и т. д., и воспомина-
ния, отрывки из дневников, путевые записки.
Ясно, что при этих условиях они подлежали не столько истор-
ико-критическому, сколько литературно-эстетическому осмысле-
нию, что сильно затрудняло оценку их реального значения как ис-
точников исторического познания.
Абсолютизация в этом плане всякого рода памятных записок
объяснялась в известной мере и общим состоянием исторических
знаний той эпохи.
Хотя русская историческая наука возникла еще во второй по-
ловине XVIII в. и к началу XIX в. достигла крупных успехов, ее
предметом оставалась, как было уже сказано выше, Древняя, до-
петровская Русь, весь же последующий период еще не входил в
сферу ее «ведения». Вопрос о генезисе и становлении научной ис-
ториографии «нового» периода русской истории нуждается в спе-
циальном изучении. Не предваряя его результатов, мы имеем, тем
не менее, достаточно оснований полагать, что в первой половине
XIX в. она еще не сложилась — ее формирование, стимули-
15 Краткая литературная энциклопедия М ,1968 Т 5 С 928 -929
16 Бдч. 1835 Т. VIII V С 1; ОЗ. 1855 № 1 III С 1
340
Вместо заключения: «Есть три рода истории...»
рованное общественно-демократическим подъемом середины века,
относится к 1860-1870-м гг. До того же с некоторой долей условно-
сти можно говорить о «доисториографической» стадии развития ис-
торических знаний о XVIII — начале XIX в., сам уровень и харак-
тер которых способствовали повышению познавательно-культурной
ценности мемуаристики в общественном сознании. На этом, в частно-
сти, не могло не сказаться и несовершенство методов исторической
критики применительно к «новому» периоду, и недостаток система-
тизированных сведений об иных группах источников, его отобра-
жавших, и отсутствие условий включения их в исследовательскую
практику, и неизжитость еще наивно-прагматических представлений
об историческом процессе.
Словом, мы подходим тут к целому комплексу проблем, за-
служивающих специального рассмотрения в рамках уже новой, са-
мостоятельной темы о взаимоотношении мемуаристики и историо-
графии в XIX в.
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
А. Б. 290
Аввакум 149
Августин 194
Адлерберг В. Ф. 302
Акинфов Ф. В. 298
Аксаков И. С. 231
Аксаков С. Т. 43, 104, 236,
252, 253, 256, 257, 330
Аксенов А. И. 7
Александр I (Александр Пав-
лович, вел. кн.) 63, 77, 78,
85, 92, 115, 133, 147, 166,
169, 174, 180, 183, 184,
187, 200, 205-207, 226,
261-263, 265-269, 273, 276,
277, 281, 293, 296, 299,
321, 335
Александр II (Александр Ни-
колаевич, вел. кн.) 57, 125,
193
Александр III (Александр
Александрович, вел. кн.)
306
Александра Федоровна, имп.
143, 229, 231
Алексеев М. П. 19, 65
Алексеев Н. С. 232-234
Алексей Петрович, царевич
127
Альтшуллер М. Г. 15, 318
Амусин И. Д. 333
Андроников И. Л. 139
Анна Ивановна (Анна, Анна
Иоанновна), имп. 90, 103,
104, 120, 130, 149, 187, 334
Анненков П. В. 52-54, 234,
242, 243, 252, 292, 305
Аракчеев А. А. 74, 169, 276
Арсеньев К. И. 185-186
Аттила 272
Афиани В. Ю. 26, 123
Ахшарумов Д. И. 261
Багратион П. И. 101, 212,
224, 261
Базанов В. Г. 94
Байрон Дж. 53, 190, 247
Балашов А. Д. 276, 299, 300
Бальзак О. де 248
Бантыш-Каменский Д. Н. 127
Барант П. Б. 248
342
Именной указатель
Баратынский Е. А. 50, 81,
162, 203, 204, 237, 255
Барг М. А. 14, 315, 336
Бардовский Я. И. 261-263,
297, 301
Барклай де Толли М. Б. 141,
286, 295
Барсуков Н. П. 110, 185, 200,
201
Бартенев П. И. 19, 55, 57, 63,
75, 86, 116, 124, 132, 146,
175, 184, 231, 240-243,
305, 306, 314
Бартенев Ю. Н. 250
Басаргин Н. В. 306
Батюшков К. Н. 71, 81, 89,
108, 194, 261
Бахметев А. Н. 232
Башомон (Бошемонти) Л. П.
де 34
Безбородко А. А. 101, 142,
171, 172
Белинский В. Г. 12, 19-21,
24-26, 29, 30, 33, 42, 59,
105-107, 110, 112, 155,
156, 159, 235, 289, 290,
308, 314, 320, 327
Бенивентский, кн. см. Талей-
ран Ш. М.
Бенкендорф А. X. 83, 84, 87,
202, 219, 298
Беннигсен Л. Л. 261
Березина В. Г. 290
Бестужев-Марлинский
(Бестужев) А. А. 24, 25,
93, 339
Бецкой И. И. 142
Бибиков И. М. 296
Бильбасов В. А. 115, 116
Бирон Э. 121, 122, 149
Блудов Д. Н. 69, 80, 93, 97,
115, 154, 168, 169, 183-
187, 190, 191, 201, 247
Богданович М. И. 300
Бодянский О. М. 115, 116
Болотовский (Волхов-
ский) Д. Н. 136, 298
Болотов А. Т. 44, ИЗ, 151
Борис Годунов 51
Борн И. М. 184, 185
Боровков А. Д. 43, 322
Боровой С. Я. 207
Бошан А. 158
Бошемонти см. Башо-
мон Л. П. де
Броневский В. Б. 40, 302
Булгаков А. Я. 43, 64, 67, 73,
103, 108, 124, 133, 139,
156, 168, 180, 198, 243,
247, 251, 253, 255, 303
Булгаков К. Я. 124, 131, 133,
139, 156, 171, 174, 177, 243
Булгаков Я. И. 171-173, 177,
253, 255
Булгаковы 63, 169
Булгарин Ф. В. 44, 45, 61,
88, 89, 104, 122, 156, 182,
244, 269, 298
Бурцов И. Г. 122, 142
Бутурлин Д. П. 215
Бычков И. А. 196
Вадковский Ф. Ф. 306
Валуева Е. П. 144
Васильчиков И. В. 133
Вацуро В. Э. 89, 118, 182,
190, 203, 210, 218, 220,
238, 241, 242
Именной указатель
343
Вейдемейер А. И. 338
Вельяминов А. А. 261
Ветринский И. Я. 321
Вигель Ф. Ф. 43, 314
Видок Ф. Э. 308
Винский Г. С. 131, 132
Винценгероде Ф. Ф. 295
Висковатов А. В. 134
Витберг А. Л. 43
Витгенштейн П. X. 261
Воейков А. Ф. 101, 131, 149
Волк С. С. 333
Волконский Н. С. 205
Волконский П. М. 267
Волконский С. Г. 165, 205
Волконская (урожд. Раев-
ская) М. Н. 205, 210, 211
Вольтер Ф. М. А. 126
Вольховский В. Д. 142
Воронцов М. С. 121, 122,
124, 126, 127, 298
Воронцов С. Р. 171
Всеволожский Н. С. 103, 121,
340
Вульф А. Н. 164
Вюртембергский Карл, Крон-
принц 175
Вяземский А. И. 94, 147, 226
Вяземский П. А. 6, 20, 32,
33, 50, 53-58, 60-71, 73,
75, 76, 79-81, 83, 85, 89-
102, 104, 106-112, 118-129,
131 133-139, 141-155, 158-
169, 171-173, 175, 182,
183, 185-194, 196-199, 201,
202, 204, 207, 209, 211,
214-216, 219, 224-227, 229,
237, 241, 244-253, 255,
257, 285, 286, 289, 292,
302, 303, 307, 308, 310,
312, 325, 327-330, 332,
335, 337
Вяземский П. П. 71
Вяземская В. Ф. 67, 124, 210,
224
Гагарин Ф. Ф. 224, 225
Гаевский П. И. 81
Галиани (Гальяни) Ф. 183,
188
Ганнибал А. П. (Аннибал)
90, 91, 153
Ганнибалы 53
Гегель Г. 22
Гейне Г. 247
Герцен А. И. 24, 29, 43, 116,
127, 200, 235, 296, 299,
306, 325, 332
Гершензон М. О. 204
Гете И. В. 59, 237
Гиллельсон М. И. 51, 56, 75,
89, 94, 97, 98, 118, 119,
126, 127, 163, 170, 182,
190, 193, 199
Гинзбург Л. Я. 24, 27, 54, 55,
58, 157
Глинка С. Н. 19, 44, 47, 104,
127, 142, 149, 269, 287,
294, 313, 318
Глинка Ф. Н. 47, 51, 93, 108,
122, 201, 260, 261, 269, 274
Гляссе А. 154, 158
Гнедич Н. И. 93
Говоров Я. 261
Гоголь Н. В. 42, 51, ИЗ, 122,
131, 200, 231, 253, 256,
257, 279, 280, 289-292,
318, 328, 330
344
Именной указатель
Гозенпуд А. А. 298
Голенищев-Кутузов Л. И. 115
Голиков И. И. 152, 301
Голицын А. Б. 298
Голицын А. Н. 74, 75, 80, 82
84, 87, 134, 135 144, 154,
156, 168, 169, 175, 250, 253
Голицын Д. В. ПО, 297
Голицын Н. Б. 289
Голицын Н. С. 250
Головин И. Г. 43
Головина В. Н. 115, 116, 144
Головнин А. В. 144
Головнин В. М. 252
Гордин А. М. 240
Горчаков 261
Грановский Т. Н. 24, 29, 30,
117
Грейг С. К. 123
Греч Н. И. 43, 45, 50, 103,
105, 122, 182, 184, 260,
269, 298, 313, 337
Грибовский А. М. 43, 108,
112
Грибоедов А. С. 90, 91, 227
Григорьев Ап. А. 24, 33, 315
Грот К. Я. 244
Грот Я. К. 69, 137, 184, 186,
187, 236, 238, 244, 252
Гуковский Г. А. 52, 58
Гулыга А. В. 14
Гуревич А. Я. 10, 15
Гутенберг И. 160
Давыдов В. Л. 205, 212, 234
Давыдов Д. В. 45, 50, 73,
101, 116, 122, 133, 140,
193, 204, 210-226, 250,
255, 269, 270, 281, 286,
303, 323
Давыдов Ю. В. 252
Даль В. И. 101, ПО, 241
Данилов И. В. 44, 112, 151
Дашков Д. В. 50, 184, 190,
193
Дашков П. Я. 252
Дашкова Е. Р. 43, 108, 116,
126, 127
Дельвиг А. А. 50, 72, 88, 102,
138, 155, 203, 204, 226,
238, 253, 255, 256, 269,
276, 330
Державин Г. Р. 42, 43, 61,
92, 108, 136, 137, 142, 172,
203, 244
Державина Д. А. 137
Дерюгина Л. В. 118, 163, 167
Дерман А. Б. 235, 236
Дибич И. И. 134, 141
Дидро Д. 126
Дмитриев И. И. 43, 61, 63,
64, 68, 69, 73, 76, 79, 89,
92-96, 99, 108, 109, 127,
137, 138, 145, 154, 155,
166-169, 184, 185, 187,
192-194, 197, 199-201, 211,
226, 243-247, 250, 251,
253, 255, 257, 269, 303, 330
Дмитриев М. А. 69, 70, 92,
108, 111, 115, 132, 134,
202, 244, 250
Дмитриева Н. И. 201
Дмитрий Самозванец 324
Добрынин Г. И. 151
Долгоруков Д. И. 148
Долгоруков И. А. 148, 149
Именной указатель
345
Долгоруков И. М. 44, 110,
146-149, 254
Долгоруков П. В. 116, 134
Долгоруков П. И. 148
Долгоруков (Долгорукий) Я.
220
Долгорукова Н. Б. 146, 148-
150
Долгоруковы 148
Достоевский Ф. М. 318
Доу Дж. 206
Дружинин А. В. 105, 113
Дубровин Н. Ф. 299
Дурново Н. Д. 254
Дурова Н. А. 47, 273, 286-
288
Екатерина I 334
Екатерина II (Екатерина,
Екатерина Великая) 44, 73,
104, 108, 115, 119, 121,
124, 126, 128, 129, 130,
132, 134-136, 146, 174,
175, 177, 187, 250, 251, 335
Екатерина Павловна, вел. кн.
(Вюртембергская королева)
77, 130, 133, 183, 187
Елизавета Алексеевна, ими.
143, 144
Елизавета Петровна, ими.
103, 104, 121, 149, 334,
335, 338
Ермолов А. П. 40, 108, 116,
138-142, 202, 212, 213,
219, 250, 253, 257, 261,
294, 297
Ермолов Н. П. 250
Жанлис С. Ф. 32, 33, 311
Жихарев М. И. 242
Жихарев С. П. 43, 64, 108
Жозефина, ими. 309
Жомини А. 215
Жуковский В. А. 50, 63, 64, 67, 70, 71, 73, 75, 78, 79,
85, 89, 93, 94, 108-110,
121, 124-126, 128, 130,
131, 133, 135, 142, 145,
146, 154, 155, 166, 168-
170, 175, 185, 186, 190,
192-198, 203, 218, 229,
231, 238, 241, 244, 246,
248, 250, 251, 253, 256,
303, 316, 330
Журавлев И. Ф. 168
Загряжская Н. К. 250
Зайончковский П. А. 36
Зайцев А. Д. 306
Закревский А. А. 212, 278,
295, 297
Зонтаг А. П. 197
Зорин А. Л. 137
Зотов Р. М. 43, 273, 279,
287, 288, 322
Зубков Н. Н. 137
Зубов П. А. 142
Иван IV (Иван Грозный) 221
Иванчин-Писарев Н. Д. 45,
92, 108, 145, 244, 245
Ивинский Д. П. 58
Иезуитова Р. В. 196, 251
Измайлов В. В. 64, 92, 145,
146, 167, 245
Инзов И. Н. 129, 232, 234
Иовский А. А. 246
Ипсиланти А. 234
346
Именной указатель
Исмайлов Ф. Ф. 43
Италинский А. Я. 170, 171,
253
Каверин П. Н. 226, 228, 253,
255
Каверин П. П. 227
Каверина Е. П. См. Щерби-
нина Е. П.
Казаков Р. Б. 202
Кайсаров А. С. 168, 169
Кайсаров П. С. 295, 297
Каменский А. Б. 10
Каменский Н. М. 101
Каннинг Дж. 248
Капнист В. В. 172
Каразин В. Н. 152, 282
Карамзин В. М. 68
Карамзин В. Н. 69, 183
Карамзин Н. М. 19, 21, 30,
42, 51, 63, 65, 66-71, 73-
89, 94, 97, 102, 108, 109,
127, 130, 143-145, 154,
158, 166, 168, 169, 175,
181-194, 198-202, 226, 229,
237, 244, 245, 253, 255-
257, 316-318, 330, 332-338
Карамзина Е. А. 69, 75, 80,
82, 143, 184, 185, 201
Карамзина С. Н. 80, 82
Карамзины 64
Катенин П. А. 51, 53
Каченовский М. Т. 103, 121
Киреевский И. В. 16, 23, 28,
29, 51, 109, 110, 204, 242
Киреевский П. В. 51
Киселев Н. Д. 230
Киселев Н. С. 266
Киселев П. Д. 232
Киселева Л. Н. 318
Ключевский В. О. 314
Кнабе Г. С. 333
Княжнин Я. Б. 142
Ковалевский Е. П. 115
Козлов В. П. 333
Козлов И. И. 146
Козловский П. Б. 247-250,
253
Козмин Н. К. 319, 320
Колесник И. И. 18
Коллингвуд Р. 15, 334, 335
Колумб (Коломб) 21, 30
Комаровский Е. Ф. 43
Кононов Ю. Ф. 75
Коновницын П. П. 261
Констан Б. 308
Константин Павлович, вел.
кн. 85, 207
Корнилович А. О. 122, 333
Корф М. А. 305, 306
Кочубей В. П. 133
Кошелев А. И. 116
Краевский А. А. 288
Краснобаев Б. И. 320
Кречетников П. Н. 115
Ксенофонт 336
Кулиш П. Н. 257
Курганов Е. 251
Кутузов М. И. 20, 141, 142,
226, 261, 267, 270, 281, 286
Кюстин А. де 248
Кюхельбекер В. К. 289
Крылов И. А. 42, 60, 61, 94,
142, 194, 258, 318
Лажечников И. И. 274, 283,
287
Лазарчук Р. М. 65
Именной указатель
347
Ламберт К. О. 298
Ларионова Е. О. 63
Ларошфуко Ф. де 157
Левада Ю. А. 14, 315
Левенштерн В. И. 298
Левкович Я. Л. 54, 58, 59,
90, 99, 129, 154, 251
Лелевель И. 88
Лермонтов М. Ю. 42, 231
Ливий Тит (Titus) 174, 333
Липранди И. П. 232, 234, 254
Литта Ю. П. 169
Лобанов-Ростовский Д. И.
169
Ломоносов М. В. 95, 111
Лонгинов М. Н. 61, 69, 91,
105, 111, 112, 243
Лопухин В. И. 130
Лопухин И. В. 43, 103, 116,
130, 131, 149
Лопухина Е. Ф. 130
Лорер Н. И. см. Россе-
ти Н. И.
Лорер Николай И. 229
Лотман Ю. М. 9, 14, 21, 27,
30, 52, 55, 62, 94, 129, 183,
187, 257, 258, 318, 319
Лубяновский Ф. П. 43, 130
Лудон Г. 17
Лузянина Л. Н. 21
Лунин М. С. 333
Людовик XV 34
Львов Л. Н. 137
Майков В. Н. 105
Майков Л. Н. 156, 239, 258
Макогоненко Г. П. 65
Макаров М. Н. 45, 92
Мандрыкина Л. А. 227
Манн Ю. В. 319, 320
Манштейн К. 123, 126
Марат Ж. П. 174, 262, 309
Маржерет Ж. 102
Мария Александровна, имп.
125
Мария Федоровна, имп. 143,
144
Матюшкин Ф. Ф. 252, 253,
255
Машинский С. И. 49, 253
Мелетинский Е. М. 14
Мельгунов Н. 200
Мерзляков А. Ф. 168, 169
Местр де Ж. 248
Меттерних К. В. Л. 248
Мещерская Е. Н. 199
Милорадович М. А. 108, 169,
261
Милюков П. Н. 22, 318
Мильчина В. А. 7, 124, 248,
250
Минин К. 103, 220
Миних Б. 121
Миних Э. 120, 123
Минц 3. Г. 14
Мироненко М. П. 57
Михаил Павлович, вел. кн.
144, 305
Михайлов А. Д. 158
Михайловский-Данилев-
ский А. И. 47, 98, 140, 206,
250, 254, 261, 264, 265,
267-271, 274, 275, 277-278,
280-282, 287, 288, 292-305,
307, 312, 322, 324, 334
Модзалевский Л. Б. 215, 287
348
Именной указатель
Модзалевский Б. Л. 54, 65,
121-123, 136, 149, 183,
225, 287, 290
Мокроусова М. Б. 75
Мордвинов А. Н. 83
Мордвинов Н. С. 176
Мордовченко Н. И. 94
Муравьев М. Н. 81, 109
Муравьев Никита М. 77, 108
Муравьева Е. Ф. 108, 109
Муравьев-Апостол И. М.
(Муравьев) 81, 176-181,
253, 255
Муравьев-Карский Н. Н. 141,
142, 314
Муромцев Д. 246
Мусин-Пушкин А. И. 77
Муханов Н. А. 224, 225
Муханов П. А. 224
Надеждин Н. И. 220, 307,
311-313, 316-324, 331
Наполеон I 18, 118, 139, 157,
158, 160, 190, 266, 271-
273, 280, 284, 286, 295,
296, 299, 301, 308
Нартов А. К. 301
Нарышкин Л. А. 295, 298
Нащокин В. А. 44, 104, 112,
123
Нащокин В. В. 124
Нащокин Воин В. 228
Нащокин П. В. 123, 124, 224,
228, 229, 235, 253, 255
Нащокина (урожд. Нелидо-
ва) А. В. 228
Невзоров М. И. 131
Некрасов Н. А. 146, 236
Нелединский-Мелец-
кий Ю. А. 108, ПО, 126
Нелидова см. Нащоки-
на А. В.
Немзер А. С. 137
Немировский А. И. 336
Неплюев И. И. 123
Нефедьева А. И. 67
Нестор 32, 78, 316
Нибур Б. 22
Николай 246
Николай I (Николай Павло-
вич, вел. кн.) 56, 74, 75,
83-87, 119, 133, 138, 140,
143, 144, 169, 175, 184,
207, 219, 229, 230, 233,
266-269, 273, 274, 303, 305
Николай Михайлович, вел.
кн. 143
Новиков Н. И. 73, 78, 81, 83,
108, 127, 130, 142, 172
Новосильцев Н. Н. 168
Норов А. С. 141, 289
Норов В. С. 33, 47, 271, 278,
289, 308, 324
Оболенский Е. П. 306
Овчинникова С. Т. 225
Огарев Н. П. 22, 127, 306
Одоевский В. Ф. 246, 288
Озеров В. А. 92
Ольга Николаевна, вел.
княжна (Вюртембергская
королева) 175
Ольденбургский Георг, принц
130, 184
Орлов А. Ф. 205
Орлов Вл. Н. 185
Именной указатель
349
Орлов М. Ф. 24, 33, 67, 122,
136, 205, 207, 208, 210,
212, 214, 215, 222, 297, 323
Орлов-Денисов В. В. 298
Орлов-Чесменский А. Г. 281
Орлова (урожд. Раев-
ская) Е. Н. 212
Осповат А. Л. 124, 248
Павел I (Павел, Павел Пет-
рович, вел. кн.) 73, 78, 92,
108, 115, 125, 126, 128,
132, 134, 146, 166, 168,
174, 177, 226, 228, 229, 335
Павлов Н. Ф. 81
Панаев И. И. 235
Панин Н. И. 101, 281
Панов С. И. 7, 128, 247
Паскевич И. Ф.219, 247, 261,
291, 298
Пекарский П. П. 69
Переселенков С. А. 187
Пермяков Е. П. 55
Петр I (Петр, Петр Великий)
9, 44, 51, 52, 90, 106, 119,
127, 130, 135, 147, 148,
152, 187, 200, 301, 334,
335, 338
Петр II 148, 337
Петр III 126, 130, 229, 338
Петрунина Н. Н. 163, 233,
290, 303
Писарев А. А. 260, 261
Плетнев П. А. 50, 71-73, 97,
105, 110, 124, 125, 194,
195, 197, 198, 203, 204,
231, 236, 238, 241, 244,
253, 288
Плутарх 149, 333
Плюшар А. 80
Погодин М. II. 16, 24, 68, 74,
79, 86, 107-111, 113, 136,
138, 141, 160, 187, 198-
202, 235, 237, 239, 241,
250, 251, 255, 330
Подьяпольская Е. П. 301
Познанский В. В. 320
Пожарский Д. 220
Полевой Н. А. 61, 105, 110,
111, 148, 208, 218, 220,
222, 223, 269, 323
Полибий 333, 336
Полторацкий С. Д. 114, 141,
176
Порошин С. А. 44, 125
Потемкин Г. А. 101, 108, 172,
229
Пржецлавский О. А. 34, 35
Пугачев Е. И. 52, 92, 97, 98,
108, 124, 137, 138, 232,
233, 302, 303
Пушкин А. С. 6, 17, 21, 42,
50-54, 57-59, 61-63, 65,
68, 72, 73, 75, 80, 88, 90,
91, 97, 98-102, 104, 106,
108-111, 118-133, 135-155,
158, 160-164, 169, 181-183,
186-190, 193, 194, 203-205,
207, 210, 211, 214-216,
223-243, 248, 250-258, 265,
273, 285-292, 298, 299,
302-304, 307, 312, 316,
319, 325, 327-330, 332,
333, 336
Пушкин В. Л. 92
Пушкин Л. С. 158
Пушкины 53
Пущин ИИ. 306
350
Именной указатель
Пыляев И. М. 227
Пыпин А. Н. 116, 320, 338
Равич Л. М. 306
Радищев А. Н. 15, 126-129,
132, 184
Радожицкий И. Т. 47, 160,
272, 279, 280, 283, 287,
289, 292, 308, 324
Раевский А. Н. 205
Раевский А. Ф. 273
Раевский В. Ф. 273
Раевский Н. Н., старший 204-
221, 224-226, 234, 253, 255,
261, 323
Раевский Н. Н., младший
142, 206, 291
Раевская Е. Н. см. Орлова
Е. Н.
Ракитов А. И. 14
Реизов Б. Г. 22
Репнин Н. В. 172
Ришелье А. Э., герцог 160,
230
Робеспьер И. 262
Розен А. Е. 116
Россети О. И. 230
Россети (урожд. Лорер) На-
дежда И. 230
Ростопчин Ф. В. 103, 127,
132-136, 174, 175, 253, 318
Ростопчина Е. П. 231
Рудницкая Е. Л. 7, 306
Румянцев-Задунайский П. А.
(Румянцев) 101, 103, 281
Рунич Д. И. 43, 130
Руссо Ж. Ж. 195
Рылеев К. Ф. 93, 122, 146,
149, 333
Рыскин Е. И. 287
Рычков П. И. 10
Сабуров А. А. 63, 75
Сазонов Н. И. 18, 19
Севиньи (Савиньи) де М. Р. Ш.
34
Саитов В. И. 76, 86
Салаев И. Г. 215
Саллюстий 333
Самарин Ю. Ф. 231, 266
Санглен Я. И. де 43, 219
Сахаров И. П. 44, 114, 338
Свиньин П. П. 40, 41, 103,
122-124, 153, 154, 182,
208, 209, 223, 257, 269, 337
Сербинович К. С. 69, 80, 82,
88, 97, 135, 142, 184, 186,
202
Свербеев Д. Н. 241
Свербеева Е. А. 67
Семевский И. И. 115, 144,
151, 243, 306
Семен А. 215
Сенковский О. И. 244, 269,
290, 324, 339
Сен-Симон де Л. Р. де 34,
157, 230, 231, 254
Сенявин Д. Н. 40
Серафим, митрополит 314
Сеславин А. Н. 295, 297
Сибирева Г. А. 171
Скобелев И. Н. 297
Скобельцын Н. 288
Скотт В. 22, 51, 58, 59
Смирнов Н. М. 229
Смирнова-Россет А. О. 143,
229-232, 250, 253-255
Соловьев С. М. 338
Именной указатель
351
Сомов О. М. 51, 163, 269,
303
Сперанский М. М. 129, 136,
168, 176, 187, 265
Сталь Ж. де 247
Станиславская А. И. 320
Старчевский А. В. 197
Старынкевич Н. А. 134, 261
Стенник Ю. В. 120
Степанов В. П. 125
Степанов Л. А. 51
Степанов Т. 28
Струве Г. П. 248
Суворов А. В. 42, 95, 101,
103, 108, 228, 281
Сумароков А. П. 32, 33, 99,
125
Сумароков П. И. 104
Сухомлинов И. И. 60
Сушков Н. В. 43
Талейран Ш. И. (Бенивент-
ский, кн.) 248, 308
Тартаковский А. Г. 9, И, 12,
37, 41, 43-45, 61, 90, 105,
108, 120, 124, 125, 131,
132, 138, 143, 147, 149,
150, 165, 174, 176, 181,
215, 254, 260, 262, 267,
273, 279, 296, 300, 306,
316, 321, 336, 337
Татищив В. Н. 316
Тацит 277, 333, 336
Теребенина Р. Е. 124
Тимощук В. В. 306
Тихонова Е. Ю. 7
Тихонравов Н. С. 115, 339
Тодд III У. М. 65
Тоддес Е. А. 54, 62
Тойбин И. М. 58
Токарев С. А. 14
Толстой Л. Н. 136, 272, 299,
316
Толстой Ф. И. («америка-
нец») 237
Толстой Ф. П. 43
Томашевский Б. В. 52, 336
Топоров В. Н. 28
Трубецкой С. П. 116, 306
Тургенев А. И. 50, 63, 64,
67-71, 73-87, 89, 93, 97,
108-110, 122, 124, 128-135,
145, 146, 150, 154, 155,
164, 166-170, 174, 175,
182, 190-192, 197, 199-201,
247-249, 251, 253, 303, 330
Тургенев А. И. 131
Тургенев Андрей И. 168
Тургенев И. П. 73, 76, 79,
127-130, 168
Тургенев И. С. 65
Тургенев Н. И. 67, 74, 80, 84,
86, 93, 128, 129, 133, 170,
191, 227, 247, 253, 303
Тургенев П. Н. 86
Тургеневы 129
Тучков П. А. 295, 298
Тучков С. А. 43
Тынянов Ю. Н. 291
Тюрго А. Р. Ж. 209
Тютчев Ф. И. 231, 333
Уваров С. С. 80, 82, 84, 85,
320
Успенский Б. А. 16, 27, 28,
318
Устрялов Н. Г. 324
352
Именной указатель
Федоров Б. М. 80, 81, 269,
270
Федотов А. 18, 23, 24
Фейнберг И. Л. 54
Фельдман О. М. 236
Филарет, митрополит 220
Фомичев С. А. 54, 318
Фонвизин (Фон-Визин) Д. И.
58, 61, 62, 96-99, 107, 121,
122, 138, 142, 153, 163,
172, 173, 198, 199, 302, 335
Фонвизин М. А. ИЗ, 116,
156
Формозов А. А. 123
Фотий, архимандрит 74, 169
Фредро (урожд. Головина)
П. Н. 144
Френкель В. Я. 248, 250
Фридлендер Г. М. 290
Фукидид 333, 336
Фуше Ж. 158
Храповицкий А. В. 123, 124
Цицианов Д. Е. 250
Цициановы 229
Цых В. 28
Цявловская Т. Г. 227
Цявловский И. А. 237, 291
Чаадаев П. Я. 23, 24, 29, 32,
119, 205, 235, 239-241,
247, 255, 289, 319, 329, 330
Иерейский Л. А. 148, 230,
289, 291, 299
Чернышевский Н. Г. 30
Чернышов А. И. 268, 269,
293
Чертков А. Д. 86
Чечулин Н. Д. 338
Чистов К. В. 14
Чичагов П. В. 281
Шаликов П. И. 92
Шальман Е. С. 290
Шатобриан Ф. Р. де 247
Шаховской А. А. 298
Шаховский Я. П. 103, 121,
337
Шевырев С. П. ПО, 113, 160,
198, 238, 240, 241
Шеин М. Б. 220
Шекспир В. 51, 59, 158
Шеллинг Ф. 22
Шереметев Б. П. 148, 149
Шишков А. С. 47, 116, 250,
251, 261-263, 265-267, 270,
271, 274-278, 284, 287,
292, 298, 307, 313, 318,
321, 330
Шлецер А. 73, 89
Шпет Г. Г. 320
Штюбер (Штубер) К. Ф.
248, 249
Штейнгель В. И. 274, 306
Штеллин Я. 301
Шумихин С. В. 176
Шумигорский Е. С. 116
Щеголев П. Е. 80, 132
Щепкин М. С. 235, 236, 253-
255
Щербатов А. Г. 298
Щербатов М. М. 316
Щербачев Ю. Н. 227, 228
Щербинин А. А. 269
Щербинин И. А. 227
Щербинина (урожд. Кавери-
на) Е. П. 226, 227
Именной указатель

Щукин П. И. 284
Эйдельман Н. Я. 90, 91, 119,
120, 127, 131, 138, 139,
181, 182, 189, 190, 229,
232, 234, 306, 333
Эмерсон Р. 30
Юрьев К. С. 176
Языков А. М. 86
Языков Н. М. 68
Яковлев В. П. 14
Яковлев И. А. 296, 299, 300
Яковлев М. Л. 72
Якушкин Е. И. 306
Якушкин И. Д. 306, 333
Ярошевицкий Л. Ф. 282
Ястребцов И. М. 24, 33
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
АЕ
АТ
Барсуков
Бдч
Белинский
Вацуро. Гиллельсон
BE
Временник
Вяземский. ПСС.
Гиллельсон. Вяземский
ЖМНП
ИДРДВ
Из собр. автографов
Левкович
М.
МОИДР
МТ
Археографический ежегодник
Архив бр. Тургеневых. Пг.,1921. Вып. 6
Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. По-
година
Библиотека для чтения
Белинский В. Г. Полное собрание сочи-
нений. М., 1953-1959. Т. I-XIII
Вацуро В.Э., Гиллельсон М. И. Сквозь
«умственные плотины». М.,1986
Вестник Европы
Временник Пушкинской комиссии
Вяземский П. Л. Полное собрание сочи-
нений. СПб.,1878-1886. Т. I-XII
Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. Жизнь
и творчество. Л., 1969
Журнал Министерства народного про-
свещения
История дореволюционной России в
дневниках и воспоминаниях
Из собрания автографов Императорской
публичной библиотеки. СПб., 1898
Левкович Я. Л. Автобиографическая
проза и письма Пушкина. Л., 1988
Москвитянин
Общество истории и древностей россий-
ских при Московском университете.
Московский телеграф
Список сокращений
355
НАП Новонайденный автограф Пушкина. Подготовка текста, статья и коммента- рии В. Э. Вацуро и М. И. Гиллель- сона. М.;Л., 1968
ОА Остафьевский архив князей Вяземских. СПб.,1899-1913. Т. I-V
ОЗ ОЛЯ АН СССР Отечественный записки Отделение литературы и языка Акаде- мии наук СССР
ОПИ ГИМ Отдел письменных источников Государ- ственного Исторического музея
ОР РГБ Отдел рукописей Российской государст- венной библиотеки (прежде ГБ Л)
ОР РНБ Отдел рукописей Российской нацио- нальной библиотеки (прежде ГПБ).
ОРЯС Отделение русского языка и словесности Императорской Академии наук
Пим Письма М. П. Погодина Пушкин. Исследования и материалы Письма И. П. Погодина, С. П. Шевыре- ва, И. А. Максимовича князю П. А. Вя- земскому. СПб., 1901
ПК Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник
Пушкин Пушкин А. С. Полное собрание сочине- ний в 10 томах. М.;Л.,1950-1951
РА РБС РГАДА Русский архив Русский биографический словарь Российский государственный архив древ- них актов
РГАЛИ Российский государственный архив ли- тературы и искусства
РГВИА Российский государственный военно-ис- торический архив
РГИА Российский государственный историче- ский архив
РИ РИО РО ИРЛИ Русский инвалид Русское историческое общество Рукописный отдел Института Русской литературы РАН (Пушкинский Дом)
PC СО Русская старина Сын отечества
356
Список сокращений.
СПч СН Тартаковский / Северная пчела Старина и новизна Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. Опыт источниковедче- ского изучения. М.,1980
Тартаковский 2 Тартаковский А. Г. Русская мемуари- стика XVIII — первой половины XIX века. От рукописи к книге. М.,1991
ОГЛАВЛЕНИЕ
ОТ АВТОРА 5
ГЛАВА 1. МЕМУАРНЫЙ ЖАНР В СВЕТЕ ИСТОРИЗМА 8
«Мы живем в веке историческом» 8
Резкий взлет: 1830-1850-е годы 32
ГЛАВА 2. МЕМУАРИСТИКА В ЛИТЕРАТУРНО-ИСТО-
РИЧЕСКОЙ МЫСЛИ ПЕРВОЙ половины
XIX в. 49
«Цепь непрерывного предания» 49
«Мы ленивы и нелюбопытны» 90
А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и мемуарная традиция
XVIII — начала XIX в. 118
«У нас не так, как во Франции» 152
ГЛАВА 3. «Я ВСЕХ ВЕРБУЮ ПИСАТЬ ЗАПИСКИ...» 164
ГЛАВА 4. СКВОЗЬ ПРИЗМУ 1812 ГОДА 259
Первые призывы 259
«Описания происходившего» 264
«Пора воскресить частные воспоминания» 279
А. С. Пушкин и мемуары об эпохе 1812 г. 285
Коллекция А. И. Михайловского-Данилевского 293
Летописец или «просто человек» ’ 307
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ: «ЕСТЬ ТРИ РОДА ИСТО-
РИИ...» 326
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ 341
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ 354
Тартаковский Андрей Григорьевич. РУС-
СКАЯ МЕМУАРИСТИКА И ИСТОРИЧЕС-
КОЕ СОЗНАНИЕ XIX века. Редактор:
П. И. Руднев. Художник: Т. Н. Войткевич.
Корректор: И. Д. Королева. Набор: Н. Я. Оре-
шина. ДР № 070787 от 16.12.92. Формат
60X90 V16. Печать офсетная. Объем 22,5 и. л.
Тираж 1000 экз. Издательство «Археографи-
ческий центр». Тел.: 245-83-55. Тип. Гео-Тэк.