ТАИРА ДЖАФАРОВА
ЖЕЛТЫЕ ДЖИНСЫ
ТАИРА ДЖАФАРОВА
ЖЕЛТЫЕ
ЛЖИНСЫ
язычы
БАКУ
1980
С(Аз,2
Дж 403
Джафарова Т.
Дж 403 Желтые джинсы. Повесть и рассказы.
Б., Язычы, 1980.
166 с.
«Желтые джинсы» — вторая книга Таиры Джафаровой. Книгу от-
личает присущее молодому автору проникновение во внутренний мир
героев, пристальное внимание к жизни родного города.
В центре повести «Желтые джинсы» — трогательный мир детства
с ею «проблемами», раздумья героев о выборе жизненного пути.
Рассказы «Хала», «Первый эшелон», «Нигяр» посвящены нашей
молодежи, героически проявившей себя в годы войны.
Столкновение современности с прошлым, на фоне которого человек
ощущает движение жизни, — основа рассказов «У истоков», «Нишан»
Книга пронизана добрым, мягким юмором-
д
70303—64
----------4—79
М-656—80
С( Аз)2
© Язычы, 1980.
НА БАШЕННОЙ УЛИЦЕ
Эта грустная, а может быть, чуточку смешная исто-
рия произошла недалеко от Баку, в селении Мардакяны.
При въезде, сразу за кладбищем высится старинная
башня, с которой связаны разные легенды. По подсче-
там ученых ей восемьсот лет.
И по сей день еще старожилы собираются в чайхане
недалеко от башни и спорят: то ли под ее фундаментом
покоится прах первого завоевателя Страны Огней, то ли
зарыт клад с необыкновенными драгоценностями.
Так или иначе, а башня эта стоит, и сразу от нее начи-
нается немощеная, настолько узкая, что на ней не ра-
зойтись и двум прохожим, улица с громким названием
Башенная. В этой части селения жизнь почти не тронута
цивилизацией: живут как было заведено прадедами. По
обеим сторонам улицы стоят невысокие двухэтажные до-
ма с внутренними двориками, где есть непременно бас-
сейн, обсаженный гранатовыми и айвовыми деревьями.
А перед самым домом растут розы, гвоздики, левкои.
В начале улочки, точно друг против друга, стоят два
дома с воротами одинакового зеленого цвета, па кото-
рых вместо звонка — по медной руке с молоточком.
3
Здесь живут парикмахер Альсафа и бакалейщик Али-
Мурад. Там, где улочка переходит в мощеную дорогу,
ведущую на пляж, точно так же расположены бакалею
ная лавка Али-Мурада и парикмахерская Альсафы
заведения, где один человек выполняет всю работу, от
заведующего до сторожа.
Бакалейщик Али-Мурад, высокий сухопарый немно’
го сутулый мужчина с пышной шевелюрой и грустными,
с поволокой глазами, отчего на лице его застыло неиз-
менно скорбное выражение. А тонкий острый нос, упи-
рающийся в усы, создает некоторое сходство с удодом.
Парикмахер Альсафа—невысокого роста, полноват,
с короткой шеей и круглой розовой физиономией, воз-
никающей как бы сразу над округлым животом. Ходит
он как-то странно, раскачиваясь из стороны в сторону
и загребая руками, словно пароход плывет.
Почти у всех жителей Башенной есть свои прозвища.
Альсафу прозвали «современником», оттого что он при
каждом удобном и неудобном случае повторял: «Я —
человек современный».
Али-Мурад заслужил целых два прозвища — «чест-
ного человека», так как то и дело говорил: «Я — человек
честный», и «спорщика» — за неистребимую жажду спо-
рить. Спорил он постоянно, причем не только со взрос-
лыми, но и с детьми, и в споре доходил до исступления.
Единственный человек, с которым он никогда не прере-
кался, был его друг Альсафа. Парикмахер никогда ему
не перечил. А если одна из сторон молчит, то согласи-
тесь сами, какой из этого спор?
Альсафу и Али-Мурада, как вы уже догадались, свя-
зывала давняя дружба. Никто из обитателей Башенной
не помнил, чтобы один из них хотя бы словом обидел дру-
гого. Всегда и везде они были вместе. Рано утром, поч-
ти одновременно выходили из дому, вместе шли в
4
конец улицы, открывали двери растворов, надевали бе-
лые халаты и приступали к работе.
Двери в любую погоду были открыты настежь, чтобы
можно было свободно переговариваться. В лавку Али-
Мурада покупатель заходит охотно. Все знают, что он
никого за свою жизнь не обвесил и сдачу возвращает ко-
пейка в копейку. Правда, пока отпускает товар, непре-
менно поспорит.
А если кто-нибудь из заезжих забудет мелочь на
прилавке, ему не сдобровать: «Я человек честный, мне
твоих копеек не надо», — несется вдогонку поспешно
удаляющемуся клиенту.
Когда в лавке никого не бывает, Али-Мурад пьет чай
и либо говорит о политике с Альсафой, либо осуждает
«владельцев частной собственности», так ой презритель-
но именует тех, у кого есть дачи, машины и прочее.
Альсафа человек иного склада. Уравновешенный,
степенный, молчаливый, он обычно не вступает в раз-
говоры с клиентами. А если кто-нибудь и оставит ему
чаевые, вежливо упрекнет:
— В век космоса чаевые не берут, дорогой. А я че-
ловек современный.
В парикмахерской у Альсафы клиентов мало, и он
частенько просиживает в ожидании их за столиком, чи-
тая газеты и одновременно слушая друга. Будучи чело-
веком «современным», он подписывается на все союз-
ные и республиканские газеты, стараясь и Али-Мураду
привить любовь к чтению, но тот в ответ лишь только
спорит: «К чему мозги засорять всяким хламом? Слава
аллаху, радио есть, телевизор есть, программу «Время»
смотрим, передачи по «Маяку» слушаем».
Альсафа вежливо кивал головой и все же в заключе-
ние произносил неизменную фразу: «Читай и не оста-
нешь от жизни»,
5
Обычно все новости жители Башенной узнавали от
Альсафы, зачастую приходя в парикмахерскую просто
послушать, о чем пишут в газетах.
По воскресным дням друзья частенько ездили в го-
род. Там они сидели на бульваре у моря и предавались
воспоминаниям молодости. Говорил, в основном, Али-
Мурад. У Альсафы же на лице появлялось умиротворен-
ное и немного грустное выражение, иногда он вздыхал,
всем своим видом как бы говоря: «Да, все это было
очень давно, много воды утекло с тех пор, стольких
близких не стало, да и сами мы уже далеко не молоды».
Оба друга в юности очень любили театр, особенно
оперу. Альсафа неплохо играл на таре, а у Али-Мурада
был неплохой голос, и он иногда даже отваживался
петь мугамы. И теперь, уже в преклонном возрасте, они
по традиции ходили на все премьеры в Оперный театр.
Альсафа заранее запасался билетами. К этим поездкам
друзья готовились задолго и тщательно, как к праздни-
ку: приводился в порядок парадный костюм, начища-
лись ботинки, Альсафа надевал галстук, а щеголеватый
Алп-Мурад— бережно хранимую для таких случаев
высокую каракулевую папаху. Друзья не забывали при-
хватить с собой сверток с едой, чтобы в антракте не
простаивать очередь в буфет, а, уютно расположившись
за столиком, поесть, обменяться мнением и поприветст-
вовать знакомых.
В такие дни возвращались они из города поздно,
негромко напевали, прохаживались по улицам и все
никак не могли расстаться друг с другом.
А в долгие зимние вечера, когда ветер метался во
дворах, по узеньким улицам, особенно сильно завывая
со стороны кладбища, два друга сидели за телевизором
и пили чай. Оба были страстными болельщиками фут-
бола. Альсафа, правда, увлекался и хоккеем, с удоволь-
6
ствпем смотрел международные встречи, чем неизменно
вызывал осуждение друга: «Альсафа, ты бесспорно
современный человек (это утверждение было высшей
похвалой в устах Али-Мурада), но все же, как можешь
смотреть эти петушиные бои на льду? Где лед, где мы!
Помнишь, как в детстве увлекались гюлешем1. Боролись
на коврике, который расстилал прямо на раскаленном
песке хромой Мешади-Гулу».
— Ну, как же не помнить, конечно, помню. И еще,
бывало, ты дразнил Мещади-Гулу, неизменного нашего
болельщика. Ну и озорник же ты был, да не осудит тебя
аллах! Ведь такую дразнилку придумал:
Кто из нас, как лев и тигр,
Кто бесстрашен и силен?
Кто в папахе набекрень?
Наш хромой Мешади-Гулу.
Али-Мурад, последние годы страдавший склерозом,
добродушно посмеивался, восторгался памятью друга и
просил вспомнить еще что-нибудь.
Так неторопливо, из года в год текла их жизнь, раз-
меренная и спокойная. Вот уже и детей пристроили, вот
уж и внуки появились. И ничто, казалось, не должно
было нарушить привычного хода их дней. Как вдруг
однажды весной в Мардакяны въехала новая голубая
«Волга». Из окна машины высунулся молодой человек
и спросил, где бакалейная лавка. Затем, подъехав к
раскрытой настежь двери, он вышел, и все увидели кра-
сивого парня в модных джинсах и батнике. Приятно
улыбаясь, он поинтересовался, где найти Ширинова.
Сидевшие у входа в магазин аксакалы вспомнили что
это фамилия Али-Мурада, и стали звать его.
1 Гюлеш — национальный вид борьбы.
7
— В чем дело? — высунулся бакалейщик.
— А в том дело, дорогой, — ответил приезжий, — чго
тебе уже пора на пенсию. Теперь я буду здесь хозяином.
— Что-что? — не понял от неожиданности Али-
Мурад.
— Как «что-что»? А то, что слышал, дорогой,— ре-
читативом пропел парень в джинсах, — райпищеторг
меня сюда назначил. Пора тебе и отдохнуть, отец. На-
верное, все семьдесят уже есть, да?
— А ты не ошибся, сынок? — все еще не веря своим
ушам, переспросил потрясенный Али-Мурад.
— A-а... отец, разве я могу врать, мы с тобой со-
лидные люди, — он вытащил из бумажника какую-то
бумагу и протянул ее Али-Мураду. — Вот, читай, — если
неграмотный, я сам прочту.
Услышав, что дело приняло недобрый оборот, Альса-
фа мгновенно встал со своего кресла и вбежал в лавку
друга:
— Что значит неграмотный?—возмутился «совре-
менный человек». —- Разве тебе не известно, сынок, что
неграмотных уже давно нет?
Али-Мурад тем временем вытащил откуда-то очки и
нацепил их на нос, хотя видел хорошо и в них не нуж-
дался. Лицо его то краснело, то бледнело, а глаза тупо
смотрели на лист бумаги. Наконец, он протянул ее
Альсафе:
— На, читай, я что-то не могу понять!
•— Понимать-то нечего, — вставил парень, — прика-
зом директора райпищеторга Азизбековского района на
должность заведующего назначен Багиров Мурад,
то есть я.
Альсафа, быстро пробежав глазами листок, сок
рушенно покачал головой. Увидев это, Али-Мурад слов-
но окаменел. Он стоял с открытым ртом и беспомощно
8
опущенными руками. У Альсафы не было даже слов,
чтобы утешить друга, настолько он сам растерялся.
С того знаменательного дня не стало больше бака-
лейной лавки Али-Мурада, как впрочем, вскоре и па-
рикмахерской Альсафы. Почти одновременно, с почетом
проводили их на заслуженный отдых. Али-Мураду
подарили пластинки с операми Магомаева, а Альсафе —
транзисторный приемник. И хотя сидели друзья на са-
мом почетном месте, как именинники, и много теплых
слов было сказано руководством в их адрес, лица обоих
выражали глубокое уныние. Трудно было узнать насмеш-
ливого неугомонного спорщика Али-Мурада в этом пону-
ром старике, а добрые глаза Альсафы то и дело наполня-
лись слезами. Ведь стройная крашеная блондинка Афиза
заняла место почтенного парикмахера, а его знаменитое
круглое кресло было выброшено на свалку, — об этом
сказали ему мальчишки. Старый мраморный умывальник
заменили новым, а побеленные стены парикмахерской
отделали розовым кафелем.
Да и лавку Али-Мурада после капитального ремонта
трудно было узнать. Заведующий, «джинсовый парень»,
как прозвали его жители Башенной, завел совсем иные
порядки. В перерыв он включал свой японский магнито-
фон на полную мощность, и все вокруг содрогалось от
неистовых воплей зарубежных певцов. Некоторым, из
числа молодых, это нравилось, но большинство марда-
кянцев возмущались, даже ходили жаловаться в рай-
исполком. Проходя мимо лавки и парикмахерской, ста-
рожилы потихоньку вздыхали — не с кем стало поспо-
рить и не от кого услышать последние новости.
А что же друзья? Они по-прежнему были вместе. Но
если раньше предавались воспоминаниям о днях сво-
его детства и юности, то теперь только и было разгово-
9
ру о том, как они работали. Али-Мурад рассказывал,
какие получал товары, как никогда не брал лишнего, а
чтобы обвесить покупателя? Не приведи аллах!
— Они ведь и парикмахерскую превратили в базар,—
с возмущением говорил он Альсафе. — Моя дочь Досты
сказала, что там торгуют дефицитными товарами.
— Вай, вай, вай, — качал головой Альсафа.
Надо сказать, что заслуженный покой не пошел
друзьям на пользу. Оба заметно сдали. Али-Мурад еще
больше ссутулился, Альсафа похудел и побледнел. Пер-
вое время они все прохаживались недалеко от лавки.
Али-Мурад однажды во время ремонта даже подошел к
рабочим и, размахивая руками, сказал:
«Я здесь более сорока лет просидел, понимаешь? Види-
те эти каменные стены? Камень я сам привозил из Кала,
зачем ломаешь, не надо ломать, дорогой».
— Иди старик, не мешай работать, — отмахивался от
него новый заведующий.
Альсафа сокрушенно качал головой и, взяв друга
под руку, уводил:
— Пойдем, пойдем отсюда, кому мы теперь нужны.
— Вот к чему привела твоя современность,— сердил-
ся Али-Мурад.
«Как будто не к тому же привела и твоя честность», —
думал про себя Альсафа, а вслух говорил: — Успокойся,
все произошло согласно законам природы. Мы постаре-
ли и должны уступить место молодым. Ведь у тебя в
последние годы руки уже тряслись, сам жаловался, что
горох просыпается.
— Слушай, Али-Мурад, как тебе не совестно, у тебя
самого клиент был вечно порезанный и бритва из рук
валилась. А я еще, благодарение аллаху, могу хоть сто
лет работать.
10
— Я молчу, молчу, — видя, как лицо друга краснеет
от справедливого негодования, вздыхал Альсафа.
Соседи советовали пожаловаться — ведь нет таких
законов, чтобы насильно отправлять на пенсию.
— Почему насильно? — пожимали плечами оба дру-
га.— Разве можно жаловаться, ведь нас с почетом и
подарками проводили на пенсию.
В глубине души оба чувствовали, что и в самом деле
постарели, даже в театр перестали ездить. Днем сидели
дома, а как только спадала жара, выходили на улицу.
Наступали сумерки — время грусти и покоя, как гово-
рил романтично настроенный Али-Мурад. Альсафа брал
тар, садился на маленькую скамейку напротив друга и
начинал тихо наигрывать. Али-Мурад слушал, думая,
что время их жизни уже склоняется к закату. Силы
заметно покидали дряхлеющее тело. Дребезжащим стар-
ческим голосом он запевал песню, слышанную от дедов:
Аман, аман, аман, аман...
Какая же сила нас сокрушила?
Та, что и привела в этот мир...
Мальчишки бегали вокруг, весело и безобидно посме-
иваясь над стариками. Но они этого уже не замечали.
С наступлением темноты появлялась первая летучая
мышь. Она плавными кругами носилась над домом, над
улицей, над стариками, едва не задевая их черным кры-
лом, над прожитой жизнью.
Аман, аман, аман... — плыла торжественная и пе-
чальная мелодия, наполняя сердца тихой и сладкой
грустью.
И вот уже сплошным пологом накрывала землю ве-
личественная и тихая южная ночь.
11
НИШАН
Поначалу, когда Министерство местной промышлен-
ности перевело фабрику ширпотреба в Мардакяны,
директор ее, Рамазан Иманович Очаклы, очень скучал.
И хотя наезжавшие по воскресеньям друзья шумно
восторгались прекрасным пляжем, изумительным воз-
духом и молодым мардакянским вином, Рамазан Има-
нович только пренебрежительно пожимал плечами. Что
хорошего? Захолустное местечко, негде развернуться,
нет размаха в делах, спроса на товары почти никакого
и, самое главное, что никаких абсолютно развлечений.
В городе Рамазан Иманович привык жить весело, на
широкую ногу, имел многочисленных друзей и знако-
мых, для которых был самым уважаемым человеком.
Скрепя сердце, Очаклы поселился 'в Мардакянах и стал
вести скромную холостяцкую жизнь. И вдруг именно
здесь он повстречал ту, о которой мечтал всю жизнь.
Надо сказать, что до этого Рамазан Иманович и не
помышлял о женитьбе, не было ни особого желания, ни
подходящей невесты. Ведь по положению ему нужна
была писаная красавица, воплощение всевозможных
достоинств. Он увидел ее сразу, как только его машина,
«Жигули»—(«белая ночь»), свернула на Башенную ули-
цу. Итальянский сигнал, купленный по баснословной
цене у заезжего футболиста, спугнул девушку. И она,
даже не оглянувшись, побежала и юркнула в какие-то
ворота.
На следующий день Очаклы, выехав пораньше, под-
катил к самой башне и принялся терпеливо ждать.
Девушка появилась ровно в восемь. Рамазан Иманович
запомнил время и завел ежедневный ритуал. Каждое
утро он приезжал на Башенную улицу и, завидев де-
вушку, мелодично сигналил, давая понять, что заметил
12
ёе и смиренно ждет, когда она соблаговолит восполь-
зоваться его услугами. Очаклы понимал, что девушка
скромна и всякая назойливость и преждевременное за-
игрывание могут ее спугнуть.
Терпеливый директор фабрики ширпотреба томился
уже вторую неделю, как вдруг на помощь ему пришел
случай: Очаклы встретил бывшего сторожа фабрики
Мешади-Гулу. Он расспросил старика о его житье-бы-
тье и уже начал было сетовать на свое одиночество,
как в конце улицы показалась та, ради которой Рама-
зан Иманович установил свои дежурства.
Поравнявшись с мужчинами, девушка скромно по-
тупилась и перешла на другую сторону.
— Ты не знаешь, кто эта красавица?—проводив ее
ласковым взглядом, спросил Очаклы. — Вот бы мне та-
кую невесту, надоела холостяцкая жизнь.
— Да, хорошая девушка, — одобрительно кивнул
Мешади-Гулу и, зная любвеобильную натуру своего
бывшего начальника, издалека начал: — Как говорили
наши прадеды, молоденькая девушка, что незрелая
фрукта, то ли сладкая, то ли кислая, — юноше не уга-
дать. Но для зрелого человека она сладкая, как чарджой-
ская дыня.
— Дядюшка Гулу, не томи душу, скажи, кто она?
— Сразу видно, нездешний ты человек. Это же дочь
парикмахера Альсафы. У него не было детей, а когда
наконец родилась дочка, он назвал ее Досты1, чтобы
скрепить свою дружбу с бакалейщиком Али-Мурадом.
У колыбели девочки оба друга поклялись навеки свя-
зать судьбы своих детей- И вот уже скоро будет нишан2.
— Да-а... жаль, — вздохнул Очаклы, — без придано-
1 Досты — дружба.
2 Ншиан — обручение.
13
го взял бы такую девхшку, а того, кто сосватает, как
следует наградил бы. Ты меня знаешь, Мешади-Гулу, я
в долгу не останусь.
Мгновенно перед мысленным взором бывшего сторо-
жа Гулу возник мотороллер директора, на котором тот
изредка приезжал на работу. Мотороллер этот, цвета
пламени, давно не давал покоя старику, и он, не заду-
мываясь, предложил свои услуги.
— Но ты же говоришь, что свадьба на носу да еще
родители связаны словом.
— Как бы ни была -сильна дружба, в нее всегда
можно заронить семя сомнения, — изрек дядюшка Гулу.
— Не тяни, Мешади-Гулу, говори прямо.
— Самый близкий друг станет заклятым врагом,
нужно только, чтобы он усомнился в добропорядочности
другого. А не будет дружбы, не будет и слова. Это тебе
говорит старый Гулу. Да и сын у Али-Мурада нику-
дышный, тощий студент, тихий, как девица, только имя
громкое — Ширали. Какой из него конкурент?! Даже
на невесту свою взглянуть боится. Считай, сынок, что
Досты твоя.
— Ну ты меня утешил, дядюшка Гулу, действуй. А я
ни за чем не постою. Хочешь, подарю тебе своего красно-
го конька? — как бы угадывая мысли старика, предло-
жил директор.
Маленькие глазки Мешади-Гулу жадно сверкнули:
— Дай бог тебе здоровья, сынок, да будет всегда
щадра твоя рука.
О старике Мешади-Гулу, который взялся оказать
столь сомнительную услугу своему бывшему директору,
следует рассказать особо. В молодости, покинув родной
Ардебиль в поисках заработка, Мешади-Гулу прибыл в
Баку. Здесь он сначала амбалил на пристани, а потом
обосновался в Мардакянах, купив на накопленные день-
14
ги небольшую лавку на Башенной улице, и занялся
бакалейной торговлей. Мешки с рисом, изюмом, горо-
хом стояли у самого входа /в лавку, а на двери висели
эн1зелинские кутумы.
Но благоденствовать ему пришлось недолго. С уста-
новлением советской власти Мешади-Гулу был вы-
нужден закрыть свое торговое заведение и все осталь-
ное время, вплоть до пенсии, проработал сторожем сна-
чала в совхозе, а позже на фабрике ширпотреба в Баку.
Теперь старик находился на покое и очень гордился
своей пенсионной книжкой. В погожие дни его всегда
можно было видеть сидящим прямо на теплой земле,
наискосок от своей бывшей лавки. На коленях у него
помещался медный тазик, полный горячих семечек,
поверх которых стоял граненый стакан. Нынешняя тор-
говля дядюшки Гулу шла бойко, семечки покупали
охотно, и горка гривенников, уложенных в небольшой
желтый ящичек, росла.
Жители Башенной привыкли к семеннику Гулу и в
шутку прозвали его «мудрецом», так как свои изречения
он приписывал древним философам или выдавал за
поговорки прадедов.
С Альсафой и Али-Мурадом семенник был в друже-
ских отношениях, покорно сносил шутки в свой адрес,
и никто не подозревал, что дядюшка Гулу втайне считал
Али-Мурада, торговавшего в его бывшей лавке, своим
кровным врагом.
Целый день Мешади-Гулу ревнивым оком следил за
тем, что происходило в лавке, в душе все еще считая ее
своей, а бакалейщика — ничтожным мальчишкой, раз-
валившим торговлю.
После разговора с Рамазаном Очаклы Гулм зача-
стил в парикмахерскую. В перерыв Досты обычно при-
носила отцу обед. И однажды после ее ухода дядюшка
Гулу не выдержал:
— Машаллах1, твоя дочь так красива, дай бог ей сча-
стья и хорошего жениха.
— Ай, Гулу, она ведь уже сосватана, ты разве не
знаешь?
— Как не знать, и жениха знаю, и отца его знаю.
Только не сердись, если я скажу тебе, что люди говорят.
А они говорят, «куда Альсафа смотрит, разве такую
красавицу можно выдавать за нищего студента?»—Нехо-
рошо со стороны Али-Мурада пользоваться твоим бла-
городством и данным словом. Разве это называют
истинной дружбой?!
— Послушай, Гулу, — не на шутку рассердился па-
рикмахер, — о чем ты говоришь?
— Разве я говорю? Это люди говорят. Ты же ослеп,
достойного человека не замечаешь.
И Гулу, взяв в руки пустой тазик из-под семечек,
вышел из парикмахерской.
— Кого ты имеешь в виду? — вдогонку крикнул па-
рикмахер, но старика и след простыл.
В эту ночь Альсафа почти не спал. Его мучило любо-
пытство, кто же этот жених, которого Bice видят а он
проглядел.
«И по какому праву этот семенник вмешивается в
его дела, — возмущался парикмахер, ворочаясь с боку
на бок, — и так оскорбительно отзывается об Али-Му-
раде. И неужели Али-Мурад, пользуясь его друж-
бой...»— тут Альсафа, устыдившись своих мыслей, по-
грузился в беспокойный сон.
На следующий день, проходя мимо семенника, он с
негодованием вспомнил вчерашний разговор. В пере-
рыв, переговариваясь с Али-Мурадом, Альсафа был осо-
бенно вежлив и всячески старался подчеркнуть свое
1 Машаллах — слово, выражающее одобрение, восхищение.
16
расположение. Однако любопытство не оставляло его.
И когда в парикмахерскую вошел директор новой фаб-
рики, предчувствие чего-то нехорошего охватило Альса-
фу. Затем начались и вовсе странные события. Рамазан
Иманович зачастил и вскоре стал постоянным клиентом
Альсафы. На первый взгляд, ничего удивительного:
парикмахерская-то одна, да и Альсафа хороший мастер.
Но как-то Рамазан Иманович преподнес парикмахеру
подшивку журналов «Кирпи».
— Человек вы современный, уважаемый Альсафа,—
поклонился директор, — специально для вас достал.
«И откуда он узнал, что человек я современный, и
почему он делает мне подарки»,— терзался догадками
Альсафа, хотя в глубине души был польщен и очень
гордился оказанным ему вниманием.
Однажды, когда Альсафа закончил бритье и стал по
обыкновению припудривать порозовевшие щеки Рама-
зана Имановича, тот печально вздохнул:
— Ах, уважаемый Альсафа! Как я одинок, как
несчастен! Все мои друзья переженились, только я еще
холостой. Трехкомнатная квартира в городе пустует,
дача здесь без хозяйки. Бабушкины драгоценности ту-
скнеют, жемчуг тает от тоски.
— Надо жениться, — простодушно посоветовал
парикмахер.
— Конечно, надо, — сразу ухватился за его слова
директор,— но ведь у вас только одна дочь.
— При чем тут моя дочь?—растерялся Альсафа.
— Но я только вас хочу называть отцом.
Так и сказал: «отцом», Альсафа даже вздрогнул от
неожиданности. И тут мелькнула догадка — вот жених,
которого он проглядел!
Директор ушел, а в голове бедного парикмахера
вихрем закружились мысли. Так вот о каком достойном
17
женихе говорил Мешади-Гулу! Такой зять, как Очаклы?
А почему бы и нет, разве это плохо? Дача, квартира в
городе, деньги, почет... Нет, нет! Он дал слово Лли-Му-
раду, да и Ширали неплохой, серьезный мальчик.
Начались бессонные ночи. Семя, которое заронил
Мешади-Гулу, дало буйные всходы. Недостойные мысли
мучили Альсафу: «Да, Гулу прав, я сделаю несчастным
своего ребенка. Какой из Ширали муж, разве он сумеет
обеспечить всем семью? Такой худенький, такой робкий,
пока он еще выучится. А если Очаклы станет моим
зятем? Надоело считать копейки. Тем более с этой
свадьбой Досты мы просто ’вылетим в трубу. А так
дочь будет жить в полном достатке, в город переедет,
летом здесь на даче будет отдыхать. Очаклы человек
солидный, всеми уважаемый. Вот даже Али-Мурад
всегда выскакивает из лавки поприветствовать дирек-
тора. А, может быть, он сам рассчитывает на Очаклы,
ведь у него три дочери на выданье... Как же я могу по-
дозревать в такой пакости своего близкого друга! До
чего я дошел, прочь, прочь, шайтан!»—неизвестно на
кого замахнулся парикмахер.
Заронив семя сомнения в доверчивую душу парик-
махера, Мешади-Гулу с еще большим рвением принял-
ся за бакалейщика.
— Али-Мурад, отчего Рамазан Очаклы так зачастил
к твоему другу? Чуть не дважды в день готов бриться,—
удобно усаживаясь у порога лавки, начал семечник.
— Да потому, что лучшего парикмахера поблизости
нет, — не задумываясь, ответил Али-Мурад. — А почему
это тебя волнует, Мешади-Гулу?
— Это тебя должно волновать. Ты, я вижу, совсем не
изменился. Каким был в детстве простаком, таким и
остался. Открой глаза, посмотри, она только с казаном
идет, а он уже тут как тут.
18
Али-Мурад выглянул на улицу. Как раз в этот мо-
мент у дверей парикмахерской остановилась машина
Очаклы.
Завидев Досты, директор выскочил из машины и
бросился навстречу девушке, сладко улыбаясь и пред-
лагая ей ’свою помощь. А Досты, бедняжка, так расте-
рялась, что чуть не выронила казан из рук. В это вре-
мя навстречу директору из парикмахерской вышел сам
Альсафа, что окончательно сразило наблюдавшего эту
сцену Али-Мурада. «С каких это пор Альсафа сам
встречает клиентов? Его же с места не сдвинешь, вечно
сидит, уткнувшись в газету. Да и клиент хорош, каж-
дый раз что-нибудь привозит. Провалиться мне на этом
месте, если я поверю, что Альсафа приучил этого жу-
лика читать журналы и газеты». И тут Али-Мурад не
выдержал:
— Дочка, зайди ко мне на пару слов, — окликнул он
Досты.
Девушка радостно впорхнула в лавку, на глазах у
всех поцеловала бакалейщика и стала о чем-то щебе-
тать.
Растерянный, побледневший Рамазан Иманович на-
конец услышал приглашение Альсафы занять свое мес-
то в старом кресле и бессмысленно уставился в зеркало.
Процедура бритья проходила на сей раз в полном мол-
чании. Альсафа, брея пылающие от ревности щеки
клиента и пугаясь его безумного взгляда, с тоской по-
думал: «Скорее бы наступил день, обручения, все бы
успокоились».
В один из жарких дней, когда Башенная плавилась
под жгучими лучами солнца, а арбузы с треском лопа-
лись от жары, друзья сидели в лавке у Али-Мурада и,
обливаясь потом, пили душистый чай. Рядом, под наве-
19
сом, примостился дядюшка Гулу с неизменным тазиком
семечек.
— Ай, Альсафа, — неожиданно спросил Гулу у па-
рикмахера,— ты уже приданое дочери купил?
— Сам знаешь, мебель найти очень трудно,— лениво
ответил Альсафа.
— Между прочим, в ЦУМ привезли импортную ме-
бель, говорят арабская, — заметил Али-Мурад.
— А поместится арабская мебель в твои хоромы? —
усмехнулся Альсафа.
Али-Мурад обиженно взглянул на друга:
— Не волнуйся, в мои хоромы все поместится, ком-
ната у молодых почти двадцать метров. И паркетный
пол сделаем, и окно прорубим в соседний двор. Ты по-
купай, не скупись.
Альсафа промолчал.
— Али-Мурад, а ты для невесты бриллиантовое
кольцо уже купил?—с невинным видом полюбопытст-
вовал дядюшка Гулу.
— Скажет тоже, бриллиантовое кольцо! Откуда мне
взять такие деньги? Это у тебя была собственная лав-
ка, а я торгую в государственном магазине, — возмутил-
ся «честный человек».
При одном упоминании о лавке дядюшка Гулу
взъярился:
— Ты что же, Али-Мурад, хочешь одним обручаль-
ным кольцом отделаться?
— Оставим этот разгоъор,— прервал спорщиков
Альсафа. — Не в кольцах дело, обойдемся обручальным.
Важно, чтобы дети были счастливы, любили друг друга.
Его тоже понять надо, — обратился он к Гулу, — у него
три дочери на выданье. Ты знаешь, какие это расходы?
Да и я арабскую мебель не осилю, купим «жилую ком-
нату» и то хорошо.
20
— Хороший ты человек, Альсафа, совсем современ-
ный,—съязвил Гулу. — Может, и свадьбу будешь
справлять по-новому, в этом... дворце, что ли.
— Ты что, с ума спятил от жары? — Али-Мурад да-
же вскочил со своего места.— Свадьбу со времен пра-
дедов все дома справляют.
— При чем тут прадеды? Молодых женим, свадьба
дело серьезное и должна быть современной, — твердо
заключил Альсафа.
— Так неужели оттого, что ты человек современный,
надо усадить наших детей в «Волгу», да еще с куклой
на носу? — возмутился Али-Мурад.
— А что тут плохого, все в наше время так делают.
А ты что предлагаешь, на грузовике с приданым по все-
му селению с зурной-барабаном разъезжать?
— Подожди, Альсафа, — остановил их семенник,—
по-моему, Али-Мурад прав, что хочет свадьбу по-ста-
рому сыграть. Сам говоришь, денег нет, надо окупить
расходы. Вы потратитесь, на вас гости потратятся. Гля-
дишь, и на бриллиантовое кольцо деньги соберете. На-
ши прадеды ведь не случайно говорили: невеста без
бриллиантов все равно что курица без перьев.
— Молодец, Гулу, один раз что-то умное сказал,—
обрадовался Али-Мурад.
— Нет, я человек современный и дочку буду выда-
вать по-современному, — твердо сказал Альсафа и со
стуком поставил стакан донышком кверху, давая по-
нять, что чаепитие окончено.
— Тогда тебе и жених нужен современный, с день-
гами, с машиной, дачей,— прозрачно намекнул Али-
Мурад.
— А что тут плохого, если у жениха есть машина?
В машинах не дураки разъезжают, дураки пешком
ходят.
21
— Ах, по-твоему, я дурак? — вспыхнул Али-Мурад и
пулей выскочил из парикмахерской.
Наступило тягостное молчание. Альсафа сидел на-
супившись. Мешади-Гулу впервые видел его таким
сердитым и, незаметно улыбнувшись, сказал:
— У твоего друга тяжелое положение. Он не покроет
расходов, если не соберет денег с гостей. Тебе надо или
согласиться во имя дружбы, или отказаться от такого
жениха, который не может принести положенного.
— Что же теперь получается, наша дружба во вред
единственной дочери?
— Конечно, — обрадовался Мешади-Гулу, — ведь на-
ши прадеды говорили: дружба без жертвы, все равно
что лошадь без седла.
Придя домой, Альсафа пообедал и вместо приятного
послеобеденного сна его стали терзать всяческие сомне-
ния. То он невольно сочувствовал своему другу, думая о
предстоящих тому расходах, то закипал от злости при
мысли, что ему придется ради единственной дочери и им-
портную мебель покупать, и телевизор, и прочее, а Али-
Мурад скупится на угощение и не хочет принести неве-
сте в подарок бриллиантовое кольцо. «Жених должен уст-
роить свадьбу по всем правилам. Бедная моя девочка,
она так мечтает о Дворце Счастья, о свадьбе в рестора-
не. Даже стипендию откладывала, чтобы накопить день-
ги па проклятое приданое. А этот Шнрали хочет отде-
латься обручальным кольцом и свадьбу кое-как справить
дома. И что за обычаи? Чтобы все их соблюсти, надо
иметь бешеные деньги. Бедный Али-Мурад, — посочув-
ствовал он другу, — где же ему все эго осилить?
Но ведь и девочку мою жалко, такая умница, такая кра-
савица, все на псе заглядываются, да вот хотя бы эют
директор, как его... Очаклы. Очень солидный и уважи-
тельный человек; поговаривают, правда, что он жулик,
22
но мало ли о ком что говорят. Ах, как все было бы легко
и просто, если бы не старая дружба, не данное слово!»
И перед ним возникли Рамазан Очаклы со сладкой за-
искивающей улыбкой, «Жигули»—(«белая ночь»), квар-
тира в городе...
«Али-Мурад тоже хорош, а еще друг называется —
вскипел при одном упоминании о какой-то машине.
И что за разговоры о том, чтобы жениха поменять? Может
быть, Мешади-Гулу сказал ему, что я польстился на чу-
жое богатство?—нахмурился Альсафа,—что-то Мешади-
Гулу стал частенько к нам заходить в последнее время.
Нет, надо пойти к Али-Мураду и по-мужски окончатель-
но обо всем договориться. Друга обижать не годится, да
и дочка мне этого не простит».
Утром Альсафа вышел из дому с твердым намерени-
ем помириться с Али-Мурадом и без взаимных обид ула-
дить предсвадебные хлопоты. Не пройдя и десяти шагов,
он увидел впереди себя тощую фигуру бакалейщика.
— Ай, киши, подожди, разговор есть.
Словно подстегнутый окриком, Али-Мурад уско-
рил шаг.
— Подожди, я сказал! Что за характер у человека, —
начиная злиться, заторопился Альсафа.
К своим лавкам они прибежали почти одновременно,
потные, задыхающиеся.
— Ты что меня в могилу вогнать хочешь?! — хватая
друга за руку, возмутился Альсафа.
— Чего тебе надо? — мрачным взглядом окинул его
Али-Мурад.
— Слушай, кто на пороге разговаривает? Ты же
взрослый человек, войдем, сядем, я же сказал, разговор
есть!
Али-Мурад прошел в лавку и сел, недовольно поджав
губы:
23
— Какой между нами разговор может быть?
— Напрасно ты обижаешься, я вчера всю ночь не
спал, долго думал и решил, что ты по-своему прав. Если
тебе так правится, сыграем свадьбу по старым обычаям.
Я с Досты поговорю, она ради твоего Ширали на все
согласна.
Поджатые губы Али-Мурада слегка дрогнули.
— А нам с тобой не следует ради таких пустяков
многолетнюю дружбу рушить, — внушал Альсафа.
— А я при чем? Ты начал. Как завел знакомство с
этим ширпотребовским жуликом, так совсем голову по-
терял. Готов старых друзей на машину променять.
Альсафа слегка побледнел.
— Ну хорошо, не говори глупостей. Назначай день
нишапа, разговор окончен. И не будем препираться, мы
не женщины.
—Аллах гойса1, в пятницу, — сдался окончательно
потеплевший Али-Мурад.
— Будь по-твоему.
Довольный собственным благородством, Альсафа во-
шел к себе в парикмахерскую. Не успел он приготовить
все необходимое к приходу клиентов, как в дверях по-
явился Рамазан Очаклы. Поздоровавшись, директор
прошел к креслу.
— Как поживаете, уважаемый Альсафа? — усажива-
ясь поудобнее, ласково улыбнулся парикмахеру Рамазан
Иманович.
— Спасибо, живем помаленьку. Вот в пятницу обру-
чение дочки справляем, — со сдержанной радостью со-
общил Альсафа.
— Что-о? — густо намыленная щека Очаклы вдруг
1 Аллах гойса — даст бог.
24
дернулась под бритвой, и парикмахер еле успел отвести
руку.
— Разве я вас порезал?
— Нет, нет, — сдержанно произнес Очаклы, — позд-
равляю вас, дорогой Альсафа. Надеюсь, вы разрешите
мне быть в числе ваших гостей и лично поздравить не-
весту?
— Конечно, конечно, будьте дорогим гостем!
— Благодарю.
Сославшись на неотложные дела, Очаклы сразу же
стал прощаться. Уже в дверях он столкнулся с Мешади-
Гулу.
— О!., ты мне как раз и нужен, — голос Рамазана
Имановича не предвещал ничего хорошего.
— Ав чем дело? — Гулу взглянул на парикмахера,
потом перевел взгляд па Очаклы и покорно сказал: —
Ну, хорошо, идем.
Завернув за угол, Очаклы грозно навис над ста-
риком:
— Ты что же, старый болтун, а? Наобещал, нахва-
стался... Так ты держишь свое слово? В пятницу нишан,
ты это знаешь?
Но Мешади-Гулу уже успел оправиться от испуга и
хитро улыбнулся:
— Ну и хорошо, что нишан. Не важно чем началось,
важно чем кончится. Не торопись, а скажи лучше, ты
приглашен?
— Да, приглашен. Ну и что?
— Да то, что не надо заранее сердиться, дорогой. Пой-
дем, сынок, поговорим, и старый Гулу даст тебе добрый
совет.
Наступил нишан—день обручения. На зеленых воротах
невестиного дома развесили разноцветные лампочки. Во
дворе под старым тутовым деревом поставили столики,
25
на краю бассейна закипал большой медный самовар.
Запах жареной баранины аппетитно разносился по всей
улице. Разряженные женщины накрывали столы, рас-
ставляли блюда с желтым рассыпчатым рисом, подпосы
с традиционными восточными сладостями — шекярбу-
рой, пахлавой, ногулом. Родственники и соседи одевали
оживленную и похорошевшую невесту.
Ровно в восемь часов из ворот своего дома вышел
Али-Мурад. Он был в синем костюме, а голову его, не-
смотря на жару, украшала серая каракулевая папаха!
За ним следовали три его дочери, неся на вытянутых ру-
ках медные подносы, накрытые красными платками —
хончу1. Шествие замыкали мать, бабка и многочислен-
ные родственники жениха с чемоданами, перевязанными
красными лентами. Как только они вошли во двор, заро-
котала нагара2, заиграла зурна, и приглашенный из
города певец запел, прославляя красоту невесты, досто-
инства жениха, его родных и близких. Дочери Али-Мура-
да с хончой проследовали в комнату, где был приготов-
лен специальный стол для подарков.
Хозяин дома в белой полотняной кепке и почему-то
в темных очках с радушной улыбкой встретил гостей и
повел их к столу усаживать на почетные места—по пра-
вую руку от жениха. Когда все заняли предназначенные
им места, поднялся тамада и произнес цветистый тост в
честь жениха и невесты. Досты и Ширали обменялись
кольцами. И застолье вступило в свои права. Тамада
удачно острил, гости его поддерживали, певец и музыкан-
ты были на высоте.
1 Хонча — круглый медный поднос, на котором приносят не-
весте различные подарки.
2 Нагара — вид восточного барабана.
26
В самый разгар веселья вдруг появился Рамазан
Иманович с огромным букетОхМ роз в руках. Расплыв-
шийся в улыбке Альсафа встал навстречу гостю. Рама-
зан Иманович, показав себя в высшей степени светским
человеком, поцеловал невесте руку (к великому нео-
добрению родственников жениха) и положил перед ней
сафьяновый футляр: на черном бархате горело и перели-
валось бриллиантовое кольцо. Гости ахнули, невеста
стала пунцовой. Родня жениха возмущенно зашушука-
лась, Али-Мурад рассвирепел, посчитав щедрый подарок
за личное оскорбление и намек на их бедность. Он не
ожидал, что Альсафа пригласит на свадьбу этого «само-
уверенного ворюгу». В довершение всего неизвестно от-
куда на столе жениха появилась забавная кукла. Изго-
товленная по спецзаказу самого директора на фабрике
ширпотреба, кукла эта была как две капли воды похожа
па жениха, в особенности длинными черными волосами и
унылым взглядом. Раздался взрыв хохота. Растерянный и
красный от гнева Али-Мурад еле сдерживался: такого
оскорбления от друга он никак не ожидал.
Ничего не замечавший и благодушно настроенный
Альсафа поднялся с бокалом шампанского, чтобы лично
произнести тост в честь дорогого гостя. И пока он пре-
возносил заслуги, достоинства и щедрость директора
фабрики, чаша терпения бакалейщика переполнилась.
— Остановите этого умалишенного, — закричал он на
весь стол, — он что, совсем разум потерял, что ли?
Альсафа смолк на полуслове.
— Ты мне говоришь? — растерянно выдавил он.
— Да, да, я к тебе обращаюсь. Ты что, жулика от че-
стного человека отличить не можешь? Кого ты восхваля-
ешь? От радости совсем голову потерял! Разве не зна-
ешь, на какие деньги он покупает кольца, машины, дачи?
Гости испуганно молчали. На лице Очаклы застыло
выражение оскорбленного достоинства, а взгляд, устрем-
ленный на хозяина дома, взывал к справедливости.
— Тише, ай киши, тише, — попытался утихомирить
клокочущего от ярости бакалейщика расстроенный Аль-
сафа. — Одумайся, разве можно так оскорблять гостя?
— А меня, честного человека, можно в грязь втапты-
вать? — возмутился Али-Мурад, — сына моего унижать
можно? Ноги моей больше не будет в этом доме!
Все поднялись и стали наперебой успокаивать ссоря-
щихся, но Али-Мурад был уже у ворот. Следом за ним
мелькнула плачущая жена, а затем вереницей потяну-
лись смущенные родственники жениха.
Вскоре за опустевшим столом остались только трое:
вконец расстроенный хозяин дома, оскорбленный гость и
предвкушавший заслуженную мзду Мешади-Гулу.
— Не огорчайтесь, отец, — ласково утешал парикмахе-
ра Очаклы, — вы знаете, что всегда можете рассчиты-
вать на меня.
Тяжко вдохнув и держась за сердце, Альсафа толь-
ко слабо кивнул.
До утра никто не сомкнул глаз. Даже первый полет
в космос не произвел такого впечатления на жителей Ба-
шенной, как скандал в доме почтенного Альсафы. Все
притихли и ждали: либо друзья возьмутся за ум, либо
последует приглашение на новую свадьбу, на этот раз
Досты и Рамазана Имановича.
Герои скандала отсиживались дома. Каждое утро они
подсматривали друг за другом через щели в заборе, что-
бы ire столкнуться по дороге на работу.
Как ни странно, но ссора двух друзей нарушила весь
привычным уклад жизни на Башенной улице. Одни счи-
тали, что Али-Мураду нанесено смертельное оскорбле-
ние, другие не склонны были винить Альсафу и видели
28
корень зла в традициях, которые «опустошают карман и
сеют раздоры».
В довершение всей сумятицы дядюшка Гулу, получив
обещанный мотороллер, начал с треском колесить по
улице под восторженные крики мальчишек. На вопросы
любопытных, откуда у него эта диковинка, он отвечал,
что выиграл ее в денежно-вещевую лотерею.
Исчез Рамазан Иманович Очаклы. Прошел слух, что
Альсафа, не спросив согласия дочери, договорился с но-
воявленным зятем, и тот, окончательно уверовав в свою
удачу, уехал в Москву за подарками для невесты.
Клиенты парикмахера, бывшие на стороне Али-Мура-
да, пытались усовестить Альсафу, но видя, что из этого
ничего не получается, в знак протеста перестали у него
бриться; то же самое было и с покупателями Али-Му-
рада.
Но ни один из бывших друзей не делал попытки к
примирению.
Как вдруг однажды ночью Башенную огласили гром-
кие вопли. Оба друга, выскочив на улицу, причитали,
как по усопшему. Разбуженные криками соседи насилу
поняли, что исчезли Досты и Ширали. Когда прошел
первый приступ горя, Али-Мурад решительным шагом
направился к участковому, которого пытался убедить,
что его сына украла невеста — дочь современного чело-
века!
Альсафа хотел было ехать в город к следователю: кто
зпает, может быть, узнав обо всем, Ширали из ревности
убил Досты? (Парикмахер плакал и бил себя в грудь, пе
зная, где искать единственную дочь, на дне морском или
в заброшенном колодце).
Всех успокоил участковый милиционер: оказалось,
что он видел Досты и Ширали в городе у Дворца Сча-
стья — они подали документы и, брясь родительского
2Q
гнева, теперь находятся у приятеля Ширали. Ошелом-
ленные услышанной вестью, парикмахер и бакалейщик,
сразу забыв все ссоры, тут же решили поехать в город и
привезти детей.
Поддерживая и успокаивая один другого, до рассве-
та просидели они в садике у остановки автобуса в ожи-
дании первой машины. Временами один из них хлопал
себя по коленям и вскрикивал:
— Как же это случилось, что мы могли поссориться?
— Ах, негодники, ты только подумай, как они нас
провели! — удивлялся другой.
С вечерним автобусом прибыли беглецы в сопровож-
дении счастливых родителей. Все соседи высыпали встре-
чать жениха и невесту, поцелуям и поздравлениям не
было конца. И только дядюшка Гулу, задумчиво погла-
живая свой мотороллер, разочарованно произнес:
— Нет преград для истинной любви, пред ней бес-
сильны все козни.
ДУРНУШКА
Скажу откровенно, я очень некрасивая девочка — это
утверждают все. Кроме того, меня считают неумной.
Признаться, не знаю, почему. А еще прозвали лентяйкой
и притворщицей.
Я работаю в чаеводческом совхозе. Поскольку я не-
совершеннолетняя, мой рабочий день продолжается все-
го лишь пять часов. Но я умудряюсь еще сократить свое
рабочее время — каждый день опаздываю. На замечания
нахожу тысячи отговорок, это у меня дар такой, оправ-
дываться. Может, оттого и слыву лентяйкой?
Ну, а почему притворщицей? Разве только за то, что
30
слишком чувствительна к плохой погоде? В непогожие
дни я становлюсь больной. Врачи относятся ко мне с
полным доверием: дают справки. Какие все же чуткие
люди наши врачи! Порой мне даже кажется, что я на са-
мом деле немного больна, ведь такая худющая: кожа да
кости.
Но самое печальное то, что все в один голос зовут
меня Дурнушкой.
Бабушкина подруга, которой восемьдесят лет, ча-
стенько меня утешает:
— В девах просидеть не так уж плохо. Жизнь будет
долгая и веселая, как моя.
А мне так хочется выйти замуж!
Всякий раз, возвращаясь с поля, я с завистью погля-
дываю на парочки, чинно разгуливающие по берегу Ги-
ли-чая. Теперь девушки па селе осмелели, встречаются
с парнями, будто городские.
— Смотрите, Дурнушка бродит как неприкаянная.
Хотя бы подругу себе завела, — не преминут они задеть
меня.
— А кто с ней будет дружить? Ведь у нее и характер-то
дурной.
Я знаю, кому принадлежит этот писклявый голос: до-
чери нашего бригадира. Я оглядываюсь на насмешников,
показываю им язык, грожу кулаком, а если и это не по-
могает, начинаю ругаться. Тут наш милиционер, дядя
Саттар, берет меня за руку и тянет домой, а я заливаюсь
горькими слезами. Ведь не от хорошей жизни скандалю!
Пусть не задевают.
— Иди домой, — строго говорит он и предупрежда-
ет: — Смотри, Дурнушка, чтобы это было в последний
раз!
У пас дом из двух комнат и небольшой сад. Живем
мы вдвоем с бабушкой. Она, расстелив палас на камен-
31
ном полу открытой веранды, вместе со своей закадычной
подругой Шарабану пьет чай, настоечный па травах.
Сейчас я хочу скрыть следы слез, но приметливая
Шарабану, прищурившись, что-то тихонько шепчет ба-
бушке на ухо. Та, исподлобья глянув на меня,
спрашивает:
— Фатьма, ты опять подралась?
Она — единственный человек, который зовет меня по
имени. Даже ее старая подруга и та зовет меня Дурнуш-
кой. Ну ничего, яв отместку зову ее ведьмой. Пока мы
обедаем, ведьма, не иначе как назло мне, заводит разго-
вор о судьбе некрасивой девушки.
— Чтобы выйти замуж, — говорит она, — нужно
быть либо красивой, — при этом она загибает палец, —
либо богатой, — второй палец, — либо умной, — заги-
бает третий палец, — либо доброй, — загибает четвер-
тый палец. — А если кроме злости ничего нет, тогда что?
Она сочувственно качает головой. Потом, вздохнув,
добавляет:
— Аллах милостив, Дурнушка, может, и тебе счастье
улыбнется. Был в старину хороший способ заманить же-
ниха— надо было «показать себя». Может, что и полу-
чится, — загадочно говорит старуха.
«Показать себя,— мысленно повторяю я. — А может,
и вправду?» Ведь так хочется, чтобы двери нашего дома
осаждали свахи.
Ночью я не сплю и все думаю... Вдруг припоминаю:
в сундуке у бабушки хранится костюм моего деда, в мо-
лодости выступавшего в городском театре.
Воспользовавшись тем, что бабушка крепко спит, я
принялась рыться в сундуке. Вытащила узкие черные
брюки, пиджак старинного покроя с двумя длинными, по-
хожими на уши осла, фалдами, плоскую соломенную
шляпу с черной лентой и длинноносые ботинки. Там же
32
в сундуке лежала белая деревянная сабля. На следую-
щий день после работы я надела на себя дедушкин ко-
стюм, косы запрятала под круглую шляпу и, сжав в ру-
ке саблю, с бьющимся сердцем направилась к берегу Ги-
ли-чая. Для пущей важности во рту у меня торчал де-
душкин чубук.
Как всегда, на берегу было много народу — у нас бе-
рег Гили-чая что-то вроде городского бульвара.
— Посмотрите-ка на Дурнушку, — раздаются со всех
сторон насмешливые голоса.
«Ага! Все-таки заметили!» — торжествую я, вышаги-
вая по берегу. Сабля мне пригодилась — отгонять назой-
ливых мальчишек. Они бегут за мной, свистят, улюлюка-
ют. Но мне — море по колено. Я жду, когда, наконец, на
меня обратит внимание мой будущий жених. Вот кто-то
трогает меня за локоть.
Оглядываюсь — передо мной стоит дядя Саттар.
— Иди, Дурнушка, домой, а то опять плакать бу-
дешь, — убеждает он, а сам грозит пальцем орущим от
восторга мальчишкам.
Ответ мой полон вызова:
— Кто посмеет меня обидеть, если рядом ты, дядя
Саттар?
Но у него дела поважнее, и, махнув на меня рукой, он
уходит. А мои обидчики преследуют меня, строя рожи и
насмехаясь. Я уверена, им вовсе не смешно, все это они
делают лишь для того, чтобы позлить меня. Громче и
противнее всех смеется девятилетний сынок нашего зав-
мага. Он прыгает вокруг меня на одной ноге, заливается
смехом; другие хлопают в ладоши, кривляются, показы-
вают мне язык. Да, они определенно добились своего.
Злость пожаром разгорается в моей груди! Чего бы толь-
ко я ни сделала, лишь бы заставить их замолчать!
Бегом направляюсь к реке, ладошками набираю пол-
33
ный рот воды, так что щеки чуть не лопаются, прицели-
ваюсь и, словно душем, удивительно метко обливаю сво-
их противников. Вот это способности! Подумать только!
Так ловко, так метко нацелиться, чтобы, как из дально-
бойного орудия, обстрелять врагов...
— Она плюется, как верблюд! — кричит кто-то из
взрослых.
Мальчишки с визгом разбегаются кто куда. Только
завмаговский сынок трет кулаками мокрые глаза и ску-
лит, словно дворняжка. Яркая импортная рубашка, быв-
шая предметом зависти всех его дружков, оказалась не-
плохой мишенью. Это, наверно, одна из тех рубашек,
которые завмаг успешно сплавлял «налево».
В ту ночь я плакала, горько и тихо. Не хотелось, что-
бы бабушка услыхала, во-первых, это бы ее сильно огор-
чило, а во-вторых, она обязательно утром все рассказала
бы ведьме, а уж та — не станет скрывать своего торже-
ства. Досаднее всего было то, что я всю эту ораву пове-
селила и так ничего и не добилась, кроме нового проз-
вища: «верблюжий плевок».
А насмешники-то кто? Парни в джинсах, с женскими
прическами. Давно ли они стали такими модниками?
Моя бабушка, приверженец старой моды, говорит, что
деды этих молодцов были одеты куда лучше. Понимаю,
если бы они были в мундирах с орденами, еще можно
было бы кичиться. А то обтягивающие джинсы и туфли
на каблуках... Тьфу! А девицы? Глаза подведены, платья
с открытой шеей да еще без рукавов. Шарабану расска-
зывала, что, когда впервые женщины у нас на селе ста-
ли носить летом платья без рукавов, мулла грозился от-
рубить им руки.
Моя бабушка и ведьма Шарабану по сей день обво-
дят веки сурьмой, так ведь сурьма предохраняет глаза от
многих заболеваний, а эти модницы — лишь бы подра-
34
жать зарубежным кинокрасавицам. Мурдалы!1 Уж луч-
ше носить чадру!
Вай! А что, если и в самом деле мне надеть чадру?
В ней можно и за красавицу сойти, видны-то одни глаза...
Да, но на работу в чадре не пойдешь. А вот если после
работы я буду гулять по берегу Гили-чая в чадре? Пос-
ле работы ведь я сама себе хозяйка, и потом это так за-
гадочно!
Выбрав удачный момент, когда бабушки не было до-
ма, я подошла к заветному сундучку, где всегда можно
было найти что-нибудь такое, чего не увидишь ни в од-
ном из магазинов. Порывшись, я вытащила из его недр
черную чадру.
Весь день я ходила сама не своя. На работе мне ве-
лели шить мешки для упаковки чая. Обычно я всегда от-
казывалась и буянила, но в тот день безропотно все вы-
полняла. Поворчала, правда, немного, но сделала так,
как требовал бригадир.
Наконец, едва дождавшись вечера, я вышла на бе-
рег реки, до самых глаз закутанная в черную бабушкину
чадру. Был самый разгар гулянья. На столбах горели яр-
кие лампочки, наш совхозный оркестр народных инстру-
ментов исполнял старинный танец, девушки плавно тан-
цевали.
«Ну, ничего, — втайне злорадствовала я, — сейчас
все внимание будет переключено на таинственную незна-
комку в черной чадре». Я стала кокетливо играть плеча-
ми, вертеть головой и раскачивать бедрами. Таким ма-
нером я медленно прогуливалась по берегу. «Музыка
прекратилась. Видимо, заметили...» — несказанно обра-
довалась я.
Но вдруг громкие возгласы застигли меня врасплох.
1 Мурдалы — нечестивцы.
35
— Дурнушка! Это же Дурнушка!
Громче всех визжал, — нет, вы только подумайте,
кто бы это мог быть? Мальчишка в импортной зеленой
рубашке — сын завмага. И вообразите, что он кричал!
— Шайтан! Шай-тан!1
На мгновение стало тихо, а потом:
— До-лой ча-дру! До-лой ча-дру! — Они кричали так,
будто вызывали на «бис» Зейнаб Ханларову.
Кажется, с чадрой я перехватила через край. Да, я
и сама поняла: в век космоса чадра все равно что осел
нашего деда Хафиза по сравнению с реактивным само-
летом.
Вернулась я домой, когда совсем стемнело. Бабушка
готовила халву, а ведьма Шарабану разжигала огонь в
тендире2, собираясь печь лаваш.
— Фатьма, что ты так поздно? — озабоченно спроси-
ла меня бабушка, а Шарабану не без умысла, конечно,
подбросила в огонь побольше сухих сучьев. Вспыхнувшее
пламя осветило наши лица. «Противная Шарабану, ведь
она нарочно это сделала, чтобы увидеть, заплаканы у
меня глаза или нет».
— Послушайте, ведьма, — вызывающе спросила я, —
как по-вашему, пойдет к разрезу моих глаз сурьма, ко-
торой вы обводите веки?
Ведьма отвернулась от меня и как бы про себя ска-
зала:
— Твоей бесстыжей роже ничего не подойдет.
— Что делать? Горбатого, говорят, и могила не ис-
правит, — вздохнула я, не желая спорить.
Прошло еще несколько дней. Но мысль «поориги-
1 Шайтан — в азербайджанской мифологии сатана.
2 Тендир — печь для выпечки крестьянского хлеба — лаваша.
36
нальничать», чтобы привлечь к себе внимание, не остав*
ляла меня ни на минуту. И вот что я надумала...
Дед Хафиз, худой жилистый старик, долго не согла-
шался дать мне своего осла, но, когда я посулила ему
четыре рубля и особый чай ведьмы Шарабану, он не
устоял и даже обещал принести свои чарыхи1, чуху2 и
арахчын3.
Свой особый, с примесью трав чай Шарабану храни-
ла в ящике, который стоял рядом с бабушкиным сунду-
ком. Когда обе подруги, бабушка и ведьма, ушли в баню,
я вынула мешочек с чаем, отсыпала немного, завернула в
тряпочку и спрятала в карман. Четыре рубля у меня ос-
тались еще с первой получки.
Деда Хафиза я застала на лужайке. Он сидел и курил,
невдалеке его осел щипал траву. Дед очень обрадовался
чаю и долго прятал его куда-то в дальний карман.
А деньги трижды приложил ко лбу и к губам, как будто
они с неба свалились.
Чарыхи и чуха лежали рядом с ним, но арахчына у не-
го не оказалось, и дед предложил мне по примеру раз-
бойников старого времени повязать голову черным сати-
новым платком.
— А где его взять?! — горестно воскликнула я.
Дед, хитро подмигнув, тут же вытащил из-за пазухи
сатиновый платок. Он сам повязал мне его на голову,
низко, прямо над бровями, а на затылке сделал узел с
торчащими в разные стороны концами.
Когда, облачившись в дедовскую одежду, я влезла на
спину осла, тот не двинулся с места.
— Хоша! — крикнул дед,
1 Чарыхи — обувь из сыромятной кожи, верхняя часть которой
была плетеной, с завязками из шерстяного шнура.
2 Чуха — верхняя длинная мужская одежда на Кавказе.
3 Арахчын — тюбетейка.
37
— Хоша! — повторила я.
Осел отчего-то заупрямился и, упершись передними
копытами в землю, не двигался.
— Хоша! Хоша! Хоша! — понукал осла дед.
— Иа-иа-па-иа, — в ответ возмущался осел.
Окончательно разозлившись, дед Хафиз ударил тон-
кой плетью по его тощему заду, и осел засеменил ногами.
Приблизившись к берегу, я подняла саблю кверху и,
размахивая ею в воздухе, крикнула:
— Хоша! Хоша! Хоша!.. Чеш! Чеш!
Осел, как безумный, метнулся в сторону и бросился
прямо вдоль берега, чего мне и нужно было.
Ну и натерпелись же страху те, кто был на берегу.
Люди разбежались, громко возмущаясь, ругались, а я
чувствовала себя настоящей героиней. Ах, скорее бы за-
метил меня мой суженый!
И вдруг осел, ничуть не подозревая о моих мыслях,
ринулся прямо в реку, причем так внезапно, что я с раз-
маху перелетела через его голову и свалилась в воду.
Не помню, кто меня вытащил, знаю только, как
дрожа от холода, мокрая, исцарапанная, я громко плака-
ла. Вокруг собрались «женихи», они меня успокаивали,
поправляли мой черный платок, съехавший па нос, что-то
говорили, а я от стыда и злости готова была провалить-
ся сквозь землю. Потом двое взрослых ребят взяли меня
под руки.
— И что тебе, Дурнушка, не сидится спокойно, — ми-
ролюбиво сказал один из них.
Мне было не до разговоров. Ссадины напоминали о
себе вспышками боли. Я даже перестала ругаться, как
делала это по обыкновению.
Однако если поднять меня оказалось просто, то осел
деда Хафиза пи за что на свете не хотел расставаться с
речной прохладой. Его изо всех сил тащили за передние
38
ноги, но он лишь равнодушно поводил ушами и не наме-
рен был двигаться.
Я не понимала только одного, почему никто меня не
дразнит и не кричит мне вслед «Дурнушка!»
Странная процессия двигалась к дому: я, поддержи-
ваемая двумя рослыми парнями, рядом мальчишка, вы-
соко державший над головой мою саблю, а за нами под-
гоняемый кем-то осел деда Хафиза.
Дойдя до калитки, я вдруг вспомнила, что если ста-
рая Шарабану увидит мои слезы, то обязательно скажет
бабушке, что я опять «выкинула черт знает что», и воз-
радуется. Я вытерла рукавом глаза, отняла у мальчишки
саблю, показала язык своим провожатым и, погоняя
осла, вошла в сад.
Когда, готовая ко всему, я приблизилась к дому, то
застала там весьма мирную картину: бабушка и Шара-
бану сидели под гранатовым деревом и пили чай, но на
этот раз рядом с ними с довольным видом восседал дед
Хафиз. Завидя своего осла, мокрого и дрожащего, дед
Хафиз, к моему большому удивлению, не рассердился, а
наоборот, обрадовался:
— Спасибо, доченька, — не выпуская из рук пиалу с
чаем, закивал дед. — Спасибо, что искупала негодника,
а то уж больно несло от него навозом.
Но мне некогда было его выслушивать, я заторопи-
лась в комнату, так как не в силах была стерпеть тор-
жествующего взгляда старой Шарабану. И тут, когда я
окончательно решила не прислушиваться к советам ведь-
мы, до меня донесся ее дребезжащий голос:
— Сейчас времена изменились, — говорила она. —
Очаровывают парней не красотой, не умом и доброде-
телью, а известностью, славой и богатством.
— Это как же? — не поняла бабушка.
39
Я на цыпочках подкралась к двери и приложила ухо
к замочной скважине.
— Очень просто, — объяснила Шарабану. — Насобе-
решь хлопка и будешь известна далеко за пределами на-
шего села; и «Жигули» появятся, и почет, и уважение, а
от свах — так отбою не будет.
— У нас хлопка-то нет, — вздохнула бабушка.
— Чай — то же, что хлопок, — пояснила ведьма. —
На чае тоже можно прославиться.
— Вот как?! На чае можно прославиться... — повто-
рила я невольно вслух.
Весь вечер, прогуливаясь меж рядов виноградников,
я повторяла эти слова. Они не давали мне покоя.
Не так-то просто прославиться на сборе чая. Это зна-
чит, и утром не поспать лишний часок, и к сплетням не
прислушиваться, не бегать всякий раз в сельпо и чайха-
ну. Сколько же интересных разговоров пройдет мимо мо-
их ушей. Между тем, как хочется добиться почета и ува-
жения! Может, тогда и Дурпушкой-то никто звать не
будет?
Вот так задачу задала мне старая Шарабану! К тому
же, следует признаться, что ведьма на сей раз была пра-
ва. Кого хвалят на собраниях? Чьи портреты висят на
стенах нашего клуба? Только тех, кто много и хорошо
работает — ударников. О них даже в газетах пишут!
Следует подглядеть за этими ударниками. Может, какая-
нибудь хитрость и есть? Научиться бы мне этой хитрости,
тогда все пойдет как по маслу.
Весь следующий день я не могла работать, все ходи-
ла по полю и присматривалась. Утро провела в бригаде
Туты-ханум и Хатиры. Как они здорово, ловко работают!
Небольшие цепкие руки Туты-ханум так и бегают по
листьям кустов, словно по клавишам пианино, и при
этом она частенько переговаривается с Хатирой, да и с
40
Алмас. Им вовсе не скучно. Я чувствовала, что всем в
этот день мешаю. И когда бригадир сделал мне замеча-
ние — не путайся, мол, под ногами, я даже не обиделась
на него.
«Все собирают листья тремя пальцами, а что, если
пустить в ход все десять? — подумала я. — Можно тогда
работать полдня, а собирать больше, чем они. Можно
даже один день работать, не разгибаясь, а на следую-
щий — побездельничать».
Вечером я попросила бабушку разбудить меня по-
раньше.
— Хейр олсун1, — удивилась Шарабану, — что это
ты затеяла?
Я промолчала, чего доброго еще сглазит.
Утром бабушка никак не могла разбудить меня.
Я все слышала сквозь сон, но лень оказалась сильнее. От-
крыла один глаз, поглядела на бабушку, склонившуюся
надо мной. До слуха долетает ее голос: «Фатьма, да про-
снись же...». А силы воли не хватает, чтобы встать, стря-
хнуть с себя сон. Лежать в полудремоте, разве это не
удовольствие? И откуда только берется эта лень? Как
отделаться от нее? Ни в одной книге, ни в одной газете
не прочтешь об этом. Врачи тоже хороши! Пишут, как
бороться против гриппа, курения, а как против лени —
не посоветуют.
«А, может быть, у меня вовсе не лень, а болезнь ка-
кая-нибудь прицепилась?» Я спешно беру градусник, из-
меряю температуру — нормальная. Надо идти на ра-
боту, слыть лентяйкой больше не хочу! Избавиться от
лени мне помог осел деда Хафиза: никто другой не мог
так быстро поднять меня с постели. С тех пор, как дед
привязал своего осла к гранатовому дереву, ветви кото-
рого заглядывают ко мне в окошко, он так истошно во-
1 Хейр олсун — к добру бы.
41
пит, что я не только просыпаюсь чуть свет, но готова бе-
жать куда глаза глядят, лишь бы не слышать этой «му-
зыки», этого назойливого «иа».
Постепенно мне удалось навсегда побороть свою
лень. Я стала совсем другая. Целых три месяца работа-
ла как одержимая, училась у Туты-ханум, прислушива-
лась к ее советам. Не обращала внимания даже на на'
смешки бригадира. А если порой валилась с ног от уста-
лости, меня подбадривали добрым словом, шуткой. И
когда в конце квартала стали подсчитывать проценты, то
неожиданно на общем собрании, наряду с такими извест-
ными именами, как Туты-ханум, Алмас, Хатира, я услы-
шала свою фамилию. Вначале я не поверила своим ушам,
но когда все оглянулись на меня и захлопали, — я от гор-
дости и радости, честное слово, чуть не заплакала.
Когда меня хвалят, я просто теряюсь от счастья.
Ведь меня никогда не хвалили! Нет, теперь я всегда
должна быть на высоте. Я просто умру от горя, если эти
же люди в следующий раз вдруг назовут меня лентяй-
кой. Они даже не подозревают, что я еще задумала...
Каждый день после работы я уединялась в самую гу-
щу виноградников. Целыми вечерами, дотемна, — луна
тому свидетельница, — сидела в кустах и на виноград-
ных листьях отрабатывала свой метод.
Надо было научиться так собирать, чтобы не поцара-
пать пи одного листочка. Эти листочки чая тогда и цен-
ны, когда они в полной целости и сохранности.
Правда, моя тренировка дорого обошлась виноград-
ной лозе. Бабушка сокрушенно качала головой, вздыха-
ла, а я свалила всю вину на безответного осла деда Ха-
физа. Но все испортила, можете не сомневаться, ведь-
ма Шарабану:
— Клянусь кораном, я вот этими глазами видела, как
42
Дурнушка колдовала над виноградником. Так колдуют,
когда ищут женихов.
Она возвела обе руки к небу и взмолилась:
— Помилуй, аллах! Зачем же ты даешь жизнь дурнуш-
кам? Глаза маленькие — можно их подкрасить, рот
большой—можно сжать, а куда деваться, если нос горой?
Я невольно потрогала свой нос — действительно, ве-
ликоват. Но меня больше это не волновало. Мысль о
применении своего метода не оставляла меня. Превра-
щу руки в чаеуборочную машину — вот будет здорово!
Ах, скорее бы настало это время! И вот пришла я рано
утром в совхоз, когда молодой месяц, словно ребенок в
колыбели, покоился на голубых облаках. Никого еще не
было, кроме-бригадира, разгуливающего по полю. У нас
в совхозе все начальство — мужчины, я их в душе,
считаю бездельниками. Что может быть легче, чем хо-
дить в командирах?
— Что, не спится? — спросил бригадир.
Я против обыкновения не огрызнулась. Нагнувшись
над чайными кустами, стала быстро, по-новому собирать
листья. А бригадир не отходил и все, как мне казалось,
подозрительно подглядывал за мной.
— Послушай. Фатьма! — впервые он назвал меня по
имени. — Я смотрю и все никак не могу понять, как это
ты в одну минуту столько листьев успеваешь собрать?
— А разве вы сами не видите? — не без гордости от-
вечала я.
Тот день, пожалуй, был самым счастливым днем в
моей жизни. О моем методе заговорили все: одним он ка-
зался очень трудным, другие считали, что не всякие ру-
ки способны с этим справиться, третьи предполагали,
что я удачно натренировалась, были и такие, которые
считали мою работу «циркачеством».
Что бы там ни говорили, теперь я работала с небы-
43
валым подъемом, приходила раньше всех, уходила поз-
же всех, забывала про отдых, не интересовалась, откры-
то ли сельпо, даже дорогу в чайхану запамятовала. Че-
стное слово! Больше всего боялась, как бы кто-нибудь
не обогнал меня. Я хотела быть первой и только первой.
В день получки я приношу домой уйму денег. Бабуш-
ка не знает, что с ними делать. Шарабану предложила
прятать их на донышко своего сундучка. Но бабушка
возразила: и у нее есть сундучок с пустым донышком.
Многие вспомнили мое настоящее имя, называли
даже по фамилии. Приезжали фотографировать. Далеко
разнеслась весть о моих достижениях. Когда наш совхоз
собрал весь урожай, из Баку приехали важные люди и
очень хвалили мою работу. Меня перебросили в боль-
шой чайный совхоз. Потом в числе лучших сборщиц чая
направили в город. Там нас встречали торжественно, с
музыкой. Раскрыв как-то невзначай газету, я увидела
на ее страницах свой портрет, и, что удивительно, нос на
нем не казался таким большим и толстым. Все-таки фо-
тографы молодцы! Умеют выбрать такой момент, чтобы
фотография удалась! А может, Шарабану просто зави-
довала моему «красивому» носу?
Больше никто не зовет меня Дурнушкой, а я и забы-
ла, когда последний раз бранилась.
От свах теперь отбою нет. Но я и не собираюсь вы-
ходить замуж. Мне хочется, чтобы полюбили меня, а не
мою известность. Разве я не заслуживаю этого? Я же
теперь выросла, косы стали длиннее, щеки окрасились
смуглым румянцем, а в глазах появился особенный
блеск от почета и уважения.
— Спасибо тебе, старая Шарабану, — благодарю я
подругу бабушки. — Спасибо за хороший совет!
А может быть, следует сказать спасибо людям, впер-
вые похвалившим меня?
ПЕРВЫЙ ЭШЕЛОН
Дверь его кабинета была приоткрыта, из приемной
доносился голос секретарши. Она говорила громко и
раздраженно. Тон этот ему всегда не нравился. Сколько
раз он выговаривал ей: «Будь вежлива, отвечай на во-
просы посетителей учтиво». Но она помнила это не-
долго.
Секретаршу выводила из себя настойчивость этой
пожилой женщины в черном келагае1. Та просила, чтобы
ее непременно записали на сегодняшний прием, а секре-
тарша никак не соглашалась.
Не выдержав, председатель вышел в приемную.
— Я приму вас сейчас.
Женщина в черном келагае не поверила своим ушам:
за час до начала приема сам председатель приглашает
ее в кабинет?!
Она в нерешительности остановилась у двери. Потом
вошла и, все еще недоверчиво поглядывая на председа-
теля, начала рассказывать о своем деле.
Внимательно выслушав женщину, он взял у нее за-
явление и поставил на нем резолюцию, которая доджна
была обеспечить включение просительницы в очередь на
кооператив.
Женщина не могла оторвать взгляда от листа бума-
ги, чудесным образом обретшего государственную силу,
смутилась.
— Вы — добрый человек, вы — чуткий человек... —
Тут голос ее дрогнул, она замолчала.
Ему показалось вдруг, что где-то он уже видел ее и
даже слышал этот голос. «Давно это было... Конечно,
это она... Она!»
1 Келагай — национальный головной убор.
45
А женщина, овладев собой, снова стала горячо бла-
годарить председателя.
— Простите, — прервал он ее, — вы меня не узнали?
— Нет... Не припоминаю... Может, учились у меня в
школе? — неуверенно произнесла женщина.
— Нет. Я не учился у вас. Но убежден, что не ошиба-
юсь: мы с вами очень давно знакомы, лет, наверно,
тридцать пять...
Женщина внимательно посмотрела на него. Да, ка-
жется, этого человека она видит не впервые. Особенно
знакомым был его взгляд... Вдруг она вспомнила. Та-
кие же печальные глаза были у мальчика той незабыва-
емой летней ночью 1942 года.
—Гусейн?! — вскрикнула она.
— Гусейн, — спокойно ответил председатель. И, по-
чувствовав, что она хочет что-то спросить, продолжил
сам. — В ту самую ночь я не вернулся домой, пошел к
бабушке и остался там. Бабушка и сейчас еще жива.
Старенькая совсем... А потом... потом все было обыкно-
венно: я учился, служил в армии, снова учился, работал.
Вот уже несколько лет, как здесь, в этом учреждении...
— А твоя мать, Гусейн? — пытливо спросила женщина.
— У нее своя жизнь, семья, живет неплохо.
•—Ты с ней видишься?
Гусейн отрицательно покачал головой.
— Нет. Никогда.
Да, та ночь... страшная ночь... — задумалась жен-
щина.
...Лето 1942 года. Здесь, в тылу, было относительно
спокойно. Только ночами город погружался в кромеш-
ную тьму. Окна наглухо задергивались черными штора-
ми, уличные фонари не горели.
В то время она училась на курсах медсестер. Однаж-
ды пришло сообщение, что в Баку прибывает с фронта
46
первый эшелон раненых. Медсестер разделили на две
группы: одна из них должна была встретить эшелон на
станции, другая — подготовить госпиталь к приему. Она
попала в группу встречающих.
Из сумерек медленно выплыл длинный состав, на
подножках вагонов стояли медсестры и военврачи. Тя-
жело дрогнув, состав с красными крестами остановился.
— Сестра, подойдите сюда!
Обернувшись на возглас, она заметила женщину в
военной форме и пилотке. Военврач ввела ее в вагон и,
указав на раненого, сказала:
— Посидите с ним, пока я не приду. Его надо немед-
ленно госпитализировать, нужна срочная операция... Не
беспокойте его разговорами.
Военврач ушла. Она осталась в пустом вагоне —
всех раненых уже вынесли. Тусклая лампочка едва све-
тила под потолком. Раненый лежал на нижней полке и,
казалось, дремал. Лицо его было сильно исхудавшим и
бледным.
Она нагнулась, взяла его за руку. Раненый открыл
глаза, большие, печальные, черные. Спросил, едва
слышно:
— Где мы?
— В Баку. Не волнуйтесь.
Он помолчал, потом, собравшись с силами, прого-
ворил:
— Сестра... послушайте. У меня здесь дом, жена, сын.
Если можно... найдите их.
Он назвал улицу, номер дома, имя жены. Звали ее
Эльмирой.
Что же делать? Ждать военврача? Но раненый, без
сомнения, угасал... И девушка побежала по гулким без-
людным улицам затемненного города.
Наконец опа нашла этот дом. Как же теперь объя-
47
снить этим несчастным людям, что человек, которого они
ждут, здесь, что он тяжело ранен, и, возможно, умрет,
так и не дожив до утра?
Двор был тесный и темный. Все окна распахнуты
настежь. Кое-где угадывался слабый свет. Отыскав нуж-
ную дверь, она постучалась.
— Кто там?
— Откройте, у меня важные вести.
Дверь открылась, и женский голос торопливо бросил:
— Заходите скорее! Светомаскировка...
Она вошла в большую комнату, разделенную надвое
занавеской. Перед ней в длинной ночной рубашке стоя-
ла миловидная молодая женщина с круглым белым ли-
щом и черными, распущенными по плечам волосами.
Она зевнула, прикрыв рот ладонью, и равнодушно
спросила:
— Что случилось?
— Вы — Эльмира Гасанова?
— Да, я.
— Скорее собирайтесь. С эшелоном раненых прибыл
ваш муж. Он дал мне адрес. Просил найти... Сейчас
дорога каждая минута, не теряйте времени, собирайтесь,
я вас отведу.
Она хотела было прибавить, что положение тяжелое,
но запнулась.
Эльмира, слегка побледнев, изумленно раскрыла гла-
за, будто хотела сказать: «Приехал? С фронта? Не мо-
жет быть! Этого не бывает!» В недоумении пожав пле-
чами, она обернулась к занавеске:
— Мусик, слышишь? Он вернулся. Раненый...
Из-за занавески быстро вышел Мусик, крепкий муж-
чина средних лет.
Ей сначала показалось, что это брат Эльмиры. И по-
тому она повторила свой рассказ. На этот раз она уже
48
не скрывала, что состояние раненого тяжелое, что он
хочет видеть жену.
Потом она почувствовала неладное и безотчетно пу-
стила в ход довод, после которого Эльмира должна бы-
ла бросить все и бежать к умирающему.
Но ничего подобного не произошло. Напротив, ее
признание лишь окончательно подтвердило правиль-
ность догадки.
— Вы понимаете, он в тяжелом состоянии, он...
Мусик повысил голос:
— Понимаем, понимаем. Конечно, понимаем. Зачем
вы пришли, испугали женщину? Она не может пойти.
Сейчас ночь, и вообще... Оставьте нас в покое.
Позади раздался шорох, она обернулась. В углу ком-
наты торопливо одевался мальчик лет девяти-десяти.
— Ребенка разбудили! — зло посмотрела на нее Эль-
мира. Потом, притягивая к себе мальчика, направивше-
гося к двери, ласково спросила:
— Куда ты, сынок?
Мальчик вырвался:
— На кухню, пить хочу.
Когда мальчик вышел за дверь, девушка снова обер-
нулась к Эльмире и сказала упавшим голосом:
— Что же я скажу вашему мужу?
Эльмира вздохнула:
— Откуда я знаю? Ну, сама подумай, с чем я к нему
пойду? И потом — он все равно умирает. Я так и дума-
ла, что больше не увижу его. Л жить-то надо!
Медсестра смотрела на молодую женщину с беспре-
дельным изумлением. С таким она еще в своей жизни не
встречалась. Здесь нельзя было даже возмутиться! Все
равно ничего не поймут! Она вышла, хлопнув дверью, и
неожиданно для себя самой заплакала.
В слезах она бежала к вокзалу. Что же все-таки
49
сказать ему? Вдруг за спиной она услышала детский
голос.
— Подождите, тетя! Подождите меня!
Кто-то шлепал босыми ногами по асфальту, торопли-
во догоняя ее. Она оглянулась. При свете луны увидела,
что за ней бежит мальчик. Узнала его — это был тот
мальчик, который вышел из комнаты напиться. Он под-
бежал и ухватился за руку медсестры.
— Ты что? — спросила девушка.
Мальчик произнес, задыхаясь:
— Тот раненый—мой отец... мой настоящий отец.
Пожалуйста, отведите меня к нему... Не беспокойтесь, те-
тя, я ничего ему не скажу.
...На перроне было пустынно. Пока она оправдыва-
лась перед начальником эшелона и военврачом, мальчик
проскользнул в вагон. Когда хирург и военврач подня-
лись к раненому, Гусейн сидел на краешке полки, дер-
жа отца за руку. Лицо бойца было как будто озарено
светом, на губах его застыла улыбка.
ХАЛА
В школе все ее звали хала1, хотя у нее было краси-
вое имя Заринтадж—«золотая корона». Заринтадж
была маленькая худенькая старушонка с испещренным
глубокими морщинами лицом. Только большие живые
глаза удивительно молодили ее. Была она не по летам
энергична, двигалась легко, все в руках у нее спорилось.
В школе она занимала две должности: днем — уборщи-
цы, а вечером — сторожихи. Ученики ее побаивались,
1 Хала — тетушка.
50
преподаватели уважали и даже завидовали немного
столь неуемной энергии.
Она приходила в школу раньше всех и задолго до
начала занятий чистила, мыла, прибирала. Стекла и
полы в коридорах и классных комнатах мылись и на-
тирались до блеска, начищенные дверные и оконные
ручки сияли, половики (выравнивались, чернильницы на-
полнялись и выстраивались ровными рядами...
Но у халы, как и у всякого человека, была своя
слабость — ворчливость. Ворчала она всегда, ворчала
на всех без исключения, не делая различия, между
школьниками и директором. Свою сменщицу Хатиру
прямо-таки изводила придирками: «Разве так убира-
ют?!», «Разве так натирают?!». Но той же многодетной
Хатире она неизменно отдавала свои праздничные по-
дарки.
Дети не смели ступить на чисто вымытые полы в
грязных башмаках. Хала и директора заставляла дол-
го вытирать ноги, прежде чем войти в кабинет. И каж-
дый раз, когда она выговаривала директору за нару-
шение этого железного порядка, он только смущенно
улыбался.
Один лишь завхоз Мустафа, который вечно куда-то
спешил, осмеливался приходить на работу небритым и
всегда забывал вытирать заляпанные грязью туфли.
Ох, и попадало же ему!
Хале доставляло большое удовольствие звонить с
уроков и на урок. За минуту до звонка она садилась у
двери учительской, внимательно смотрела на большие
настенные часы, что-то подсчитывала, сосредоточенно
шевеля губами, и, хотя секундной стрелки на часах не
было, звонок звенел абсолютно точно.
После звонка хала обходила коридоры, заглядывала
в классы — как бы вдруг какой-нибудь озорник не оп-
51
рокинул горшки с цветами, не затеял драку, не обидел
малыша...
Хала жила в самой школе, на первом этаже, в ма-
ленькой комнате с двумя окнами и ходом во двор. Уди-
вительно, что Заринтадж никогда не бранилась, если
мальчишки, играя ib футбол, попадали мячом в её окна.
Она не сердилась на их шум и крики, а если случалось,
что стекло разбивали, хала без лишних слов звала сте-
кольщика и вставляла новое, даже не выискивая ви-
новного.
Каждый год, первого февраля, хала появлялась в
школе торжественная и нарядная. Гладкое шелковое
платье, поверх него зелёный жакет, на голове белый
Гянджинский келагай. Худое морщинистое лицо свети-
лось ласковой, тёплой улыбкой.
В этот день нарушался её обычный распорядок. Она
не обращала внимания на ребяческие проделки, не вы-
говаривала педагогам, не накидывалась на Хатиру. Все
знали, что первое февраля — день рождения единствен-
ного сына Заринтадж.
Хала приносила в школу большой казан плова и ро-
зовый шербет. В учительской накрывался стол, и каж-
дого она угощала тарелкой плова и пиалой шербета.
Расспрашивать ее о сыне — где он? чем занимается? —
никто не осмеливался. Старые педагоги знали, что он
не то погиб на войне, не то пропал без вести. Молодые
же, если по неосведомленности и задавали вопросы, то
лицо халы становилось таким замкнутым, что они тотчас
же осекались и спешили перевести разговор на другую
тему.
Однажды весенним утром, когда хала заканчивала
уборку в директорском кабинете, туда торопливо вош-
ла молодая учительница Иззет-ханум, председатель
месткома, и спросила, не пришел ли директор. Иззет-
52
ханум была заметно взволнована: местком получил
одну туристическую путевку в Германскую Демократи-
ческую Республику, и до конца рабочего дня надо было
сообщить в райком кандидатуру желающего совершить
это путешествие.
Претендентов оказалось трое: химичка Василе-ханум,
физик Тофик-муэллим1 и завхоз Мустафа.
Ни одну кандидатуру директор не одобрил: препо-
даватели должны были заканчивать учебный год, а
завхоз — строительство школьного стадиона, после чего
мальчишки, наконец, перестали бы выбивать стекла За-
ринтадж.
Иззет-ханум очень расстроилась. Однако директор
попросил ее пригласить к нему в кабинет всех желаю-
щих поехать, а также вызвать членов месткома, чтобы
обсудить ситуацию и прийти к единому решению — не
лишаться же, в самом деле, путевки.
— Путевка со скидкой, за счет месткома, — объясни-
ла Иззет-ханум.
— А маршрут какой?— поинтересовался директор.
— Несколько городов ГДР, но большую часть дней
туристы проведут в Берлине.
Вдруг за спиной директора раздался звон разбив-
шейся посуды. За все время работы в школе Зарин-
тадж-хала, кажется, впервые что-то уронила. Увы, это
была красивая ваза, стоявшая на радиоприемнике — по-
дарок первого выпуска учащихся.
Директор высоко поднял брови — это был плохой
знак, однако промолчал. Хала бросилась подбирать ос-
колки, вытирать пол, шепча что-то пересохшими губа-
ми. Нарочито спокойно директор произнес:
— Заринтадж-хала, разве вы еще не окончили
уборку?
1 Муэллим — учитель (вежливое обращение).
53
Ему стало как-то не по себе: он понял, что хала тя-
жело переживает свою неловкость и, вероятно, сейчас
начнет просить, а может быть, даже требовать, чтобы
он распорядился вычесть из ее зарплаты стоимость раз-
битой вазы. Он хорошо знал эту женщину, а потому
поспешил улыбнуться и переменить тон.
— Да вы не расстраивайтесь, ваза-то все равно была
треснутая.
Хала не ответила, и директор уже совсем доброже-
лательно добавил:
— Хала, хватит елозить по полу, бог с ней, с вазой.
Хала поджала губы и сдержанно сказала:
— Ты же неглупый человек... Зачем меня гонишь?
Директор удивился ее словам, хотел было возразить,
но тут в кабинет вошли педагоги. Трое, те, что хотели
ехать, очень волновались, хотя внешне старались казать-
ся абсолютно спокойными. Тем не менее они горячо до-
казывали, что две недели отлучки ничего не решают, и
проведение уроков можно поручить другим педагогам—
так ведь всегда бывает.
Все это скорее походило на спор с директором, чем на
просьбу. Однако других желающих не было, и Иззет-ха-
нум предложила бросить жребий. Что поделаешь, это
было справедливо, и педагоги согласились с предложе-
нием председателя месткома.
Но тут произошло нечто неожиданное: Заринтадж-ха-
ла, до этой минуты незаметно сидевшая где-то в уголке,
вышла вперед.
— Дайте эту путевку мне! — сказала она твердым
голосом.
Это прозвучало странно и неожиданно.
Воцарилось недоуменное молчание. Первым загово-
рил директор.
54
— Правда? Ты хочешь поехать в Берлин?
Заринтадж-хала оглядела всех и повторила:
— Да, хочу... в этот... Берлин... Дайте мне путевку!
Голос ее внезапно осекся. Чуть сгорбленная, в тесно-
ватой залатанной кофточке, ib широкой длинной юбке
она так мало походила на туристку, собравшуюся ехать
за рубеж.
Директор не нашелся, что ответить. Молчала Иззет-
ханум. Василе-ханум смотрела озорно и насмешливо, а
выражение лица завхоза Мустафы было такое, словно он
говорил: «Ишь чего захотела, старая,— в Берлин! Тоже
мне, туристка».
Взгляд директора был полон нескрываемого сочув-
ствия. Он глядел на бледное морщинистое лицо халы, на
ее ждущие ответа глаза, на ее худенькую фигурку и ду-
мал о -своем. Стряхнув с себя мимолетную слабость, он
решил просто объяснить ей, что отправляться в такое
далекое путешествие ей, пожилой женщине, будет
сложно.
— В твои-то годы, Заринтадж! — убеждал дирек-
тор. — Уж если тебе хочется отдохнуть или повидать но-
вые места, мы можем послать тебя в санаторий в Шушу
или Набрань, а то и на Гек-Гель. Верно ведь, Иззет-ха-
нум?
— Разумеется, — поддержала его Иззет-ханум. —
Если надо,— хоть в Кисловодск или Крым! И бесплат-
но. Кстати, давно пора.
Заринтадж-хала выслушала их, потом вновь посмот-
рела на директора.
— Ты же умный, хороший человек. Дайте мне путев-
ку в этот самый Берлин. Ты должен меня понять...
— Пожалуй, следует выслушать мотивы, побудив-
шие халу просить эту путевку, — скромно вставил мол-
чавший все это время Тофик-муэллим.
55
— Можно подумать, что вы уступите ей свою путев-
ку,— не выдержал завхоз.
— Если мотивы резонны, то почему бы и нет? — спо-
койно ответил учитель физики.
— Погодите, погодите, — директор поднял руку, тре-
буя тишины.
Пригладив волосы, он обеспокоенно посмотрел на
халу, спросил без обиняков:
— Скажи, наконец, зачем тебе понадобилось ехать
в Берлин?
Хала отвела глаза, потом посмотрела на Мустафу, на
его коренастую фигуру, скользнула взглядом по тонкому
стану Василе-ханум, по ее падающим на плечи краси-
вым волосам и, обернувшись к чуть надменной Иззет-
ханум, спросила с сомнением в голосе:
— Поймете ли вы меня?
— Да что же мы должны понять, хала, милая? Ска-
жи же наконец!
— В этом городе... — едва шевеля подрагивающими
губами, прошептала старушка. — Сын мой там, в Бер-
лине... Сын... Тридцать лет ждет меня к себе...
Директор, словно боясь нарушить воцарившуюся
тишину, негромко спросил:
— Твой сын похоронен в Берлине? Но почему же ты
до сих пор не говорила об этом?
Хала ответила без слез, но такая безмерная тоска
звучала в ее словах.
— Это ведь так далеко, я боюсь даже вспоминать.
Больно мне... Мой мальчик, мой сынок там. Я никогда
не была у сына, ни разу...
Василе-ханум закрыла лицо длинными пальцами,
Мустафа только тихо качал головой, Иззет-ханум на-
супила свои черные широкие брови.
Директор отвернулся к окну.
56
Через несколько дней вся школа вышла проводить
свою Заринтадж-халу в Берлин.
СТАРЫЙ МАЛЬЧИК
О начальнике своего дяди Лалочка знает все. Что хо-
дит он чуть криво, что у него пронзительные серые глаза,
нос крючком, большой колышущийся живот, а когда
говорит, то захлебывается и брызжет слюной. А самое
главное, страшно придирается к ее дяде. Ведь
каждый вечер дядя Гулы только и знает, что жа-
луется бабушке, как начальник его обижает. Бабушка
слушает его, дает советы и все просит не волноваться.
Прислушиваясь к разговору, Лалочка пугается, ког-
да дядя Гулы высоко поднимает свой кулак и говорит:
«Во ведь, подлюга, как жмет». Бабушка качает головой,
а Лалочка внимательным взглядом окидывает его щуп-
лую фигуру и мысленно ужасается: «Что же это будет
с ним, когда начальник его совсем выжмет».
Девочке очень хочется что-нибудь спросить об этом
начальнике, но она знает, стоит ей только подать голос,
как о ней вспомнят и отправят спать. А потому она си-
дит тихо, стараясь ничего не пропустить из того, что
говорят взрослые. И только морщит лобик, если чего-то
не понимает.
Когда по телевизору высмеивают нехороших людей,
дядя Гулы громко смеется и кричит: «Точно, как наш
начальник! Гнать его метлой!». В таких случаях бабуш-
ка вздрагивает, с беспокойством поглядывает на него и
тихонько просит:
— Гулинька, ты бы успокоился.
57
Лалочка смотрит на дядю и удивляется: почему это
бабушка такого большого, старого мужчину без волос
зовет Гулинькой. В Лалочкином представлении Гулинь-
ка — это мальчик.
Как-то дядя Гулы пришел домой очень поздно, крас-
ный, потный, хотя на дворе было холодно.
За ужином он особенно крепко ругал начальника.
Лалочка услышала и вовсе незнакомые слова: «Премию
зажал, надбавку снял», значение которых она не пони-
мала. Наконец бабушка осторожно его прервала:
— Гулинька, может, тебе только кажется, что на-
чальник несправедлив к тебе?!
Дядя Гулы, как ужаленный, вскочил со своего стула,
затопал ногами от возмущения и закричал:
— А! Вот что, вы тоже заодно с ним? Все против ме-
ня!— он бросился в свою комнату, с такой силой хлоп-
нув дверью, что вся посуда в шкафу жалобно зазвенела.
Лалочка испуганно поглядела на бабушку, ей вдруг
стало очень жаль ее: она такая маленькая, такая ста-
ренькая, сидит и кончиком головного платка утирает
слезы.
— Ты не плачь, бабушка, — старается утешить ее
девочка. — Лелин дедушка сказал, что нашего дядю
Гулы сто чертей и те не выжмут.
Но бабушка не слушает ее. Лалочка вздыхает, не
мешало бы плохих начальников заменить электриче-
скими машинками: как начнут ворчать или придирать-
ся, тут же их выключать, ну, как телевизор или радио.
Ей захотелось скорее поделиться этой мыслью с бабуш-
кой, она поерзала на стуле, потом громко вздохнула и
наконец решилась.
— Бабушка! — слегка нахмурившись, важно начала
Лалочка,— надо придумать электрическую машинку,
58
которая заменила бы всех плохих начальников. Как
по-твоему?
— Вот вырастешь большая и построишь такую ма-
шинку, — улыбнулась бабушка.
— Да что ты, бабушка! Тогда уже коммунизм насту-
пит и злых людей вообще не будет. Правда, ты, навер-
ное, тогда умрешь, ты же старенькая, — печально до-
бавила Лалочка.
— Почему это я умру? Не так долго ждать, может,
и доживу. — Пошла бы посмотрела, что там наш дядя
Гуля делает, — предложила она девочке.
Девочка осторожно подошла к двери, за которой
скрывался дядя Гулы, и, приложив ухо к замочной сква-
жине, прислушалась.
— Спит, — уловив сиплый храп, радостно шепнула
девочка.
— Слава аллаху! — облегченно вздохнула бабуш-
ка. — До чего же он нервный, мой мальчик.
Лалочка внимательно смотрит на нее, потом пере-
водит свой взгляд в сторону закрытой двери, потом
снова на бабушку и говорит вдруг таинственным
шепотом:
— Знаешь, почему дядя Гулы нервный? Потому что
он старый мальчик.
— Что это ты придумала? — удивляется бабушка.
— Да, да, — она подходит к бабушке и, вытянув
перед ее лицом обе руки, горячо доказывает. — У дяди
Гулы жены нет, и он старый, а Лелин дедушка сказал,
что такие люди бывают жадными, каппизными, очень
нервными, как дети. Я не выдумала, Лелин дедушка
знаешь какой умный!
— Иди-ка лучше спать, уже поздно!
Девочка понимает, что сказала что-то не то. Она тя-
жело вздыхает и безропотно идет к своей постели.
59
Однако ей не спится. Беспокойство за дядю Гулы и
за бабушку не оставляет ее. Надо чем-то помочь им.
Из-за злого начальника сколько хлопот! Раньше дядя
Гулы всегда был веселый, добрый, а теперь...
Хорошо бы, думает девочка, если бы того начальни-
ка тоже кто-нибудь отругал. Внезапно ее осеняет догад-
ка: а вдруг начальник тоже старый мальчик и тоже нерв-
ный? Тут Лалочка задумывается. От одной только
мысли, что кому-то будет плохо, пусть даже злому
начальнику, ей становится грустно.
— Бабушка, а бабушка, — громким шепотом зовет
она. — У начальника есть жена или он тоже старый
мальчик?
— Что за неугомонный ребенок!—окончательно рас-
сердилась бабушка. — Спи!
Она тушит свет.
ПЕСЧАНЫЙ КОЛОДЕЦ
Все говорили, что он злой и сварливый человек, с
ним лучше не связываться. У него были испорчены от-
ношения с соседями: ему мешал детский крик, доно-
сившийся со двора, громкие разговоры соседок, соби-
равшихся вечером посудачить.
Комнаты всех жильцов выходили на длинную застек-
ленную галерею, где постоянно что-то обсуждалось,
и каждое, громко сказанное слово становилось достоя-
нием всех. Скрыть что-либо в этом доме было невоз-
можно, поэтому все знали, что Эмин Алиевич вот уже
несколько лет работает над кандидатской диссертацией
и все никак не может ее защитить.
Семья Эмина Алиевича занимала три большие про-
сторные комнаты, Лучшие из них, светлые и тихие, рас*
60
положенные в глубине квартиры, были отданы сыну и
дочери, а кабинет Эмина Алиевича был в темной комна-
те с единственным окном на галерею. Дом был пост-
роен еще до революции каким-то богатым купцом, ко-
торый вел торговлю коврами. Во всех комнатах были
высокие голландские печи, потолки с лепными украше-
ниями, сохранились даже потемневшие от времени ста-
ринные бронзовые люстры со множеством лампочек и
стеклянными подвесками.
На крыше дома была надстройка из трех комнат, в
которой жил завмаг. Говорят, раньше там были кухня и
комната повара, но завмаг их переоборудовал, расши-
рил и превратил в трехкомнатную квартиру.
Шло время, завмаг богател, и вот однажды на сво-
бодной части крыши, прямо над квартирой Эмина Алие-
вича, он отгрохал что-то вроде нагревательного бака с
газовой конфоркой, обеспечив свое семейство отопле-
нием и горячей водой.
Этот радостный для завмага день положил начало
несчастьям Эмина Алиевича. Потолок стал протекать.
Эмин Алиевич как раз закончил ремонт одной из ком-
нат. (О ремонте мечтали уже несколько лет, откладыва-
ли деньги, прикидывали, что можно сделать своими си-
лами). Он решил поговорить с завмагом. Разговор про-
исходил через раскрытое на галерее окно.
— Адыль, выгляни на минутку, есть разговор,— кри-
чал Эмин Алиевич, сложив руки рупором.
— В чем дело? — спросил Адыль, высовываясь из рас-
крытого окна.
— Слушай, у меня потолок протекает. Мы ремонт
только что сделали, побелили, обои новые наклеили.
Теперь все пропадает, понимаешь?
— Ну и что? Я здесь при чем?
— Как «ну и что»? Это ведь все из-за твоей «коче-
гарки».
— А при чем тут моя кочегарка? Завидуешь, что ли?
— Послушай, Адыль, будь человеком... Штукатурка
на кухне отваливается. Это ведь и ослу понятно, что из-за
твоих сооружений...
— Вот с ослами и разговаривай. Что, думаешь, я из-
за тебя деньги на ветер бросать буду? — И Адыль с шу-
мом захлопнул окно.
С этого дня началась их тяжба.
Эмин Алиевич ходил по всем инстанциям, добивался
сначала решения народного суда, затем Верховного о
незаконном строительстве кочегарки. Адыль тоже хо-
дил по всем инстанциям и тоже добивался... отмены ре-
шения суда. Разница была только в том, что средства,
затрачиваемые на достижение цели двумя соседями, были
различны. Эмин Алиевич тратил свое время, энергию и
здоровье. Адыль же, как говорили сведущие соседи,
впустую потратил вдвое больше денег, чем стоило все
его сооружение.
По вечерам Эмин Алиевич имел обыкновение делить-
ся с сыном своими дневными заботами:
— Руфик, я добился своего, можешь меня поздравить.
Главное--обладать даром убеждения. Суд вынес реше-
ние — снести эту чертову кочегарку. Где только я ни
был! И все-таки добился своего. Я говорил так, что ста-
вил в тупик любого из юристов. Он (имелся в виду
завмаг) ничего не может против меня сделать, — по-дет-
ски радовался Эмин Алиевич.
— Да, отец, конечно... Но, может быть, тебе не стоит
так волноваться. Как-нибудь обойдемся, — робко убеж-
дал сын, — ты лучше подумай о своей работе.
— С работой у меня все в порядке. В скором време-
ни я защищу диссертацию. Ты ведь знаешь, что я был
в Москве, выступал с докладом в Академии. Сам про-
фессор Власов хвалил меня. Именно та часть доклада,
62
в которой я привожу последние данные о новом место-
рождении, вызвала очень большой интерес в Москве.
Так что ты не волнуйся, у меня все в порядке!
Руфат любил отца, но это была странная любовь.
Как и все вокруг, он привык считать его неудачником.
И не очень-то верил его словам. И еще было какое-то
смутное чувство беспокойства и жалости. Ему самому
было непонятно, откуда оно. Возможно, он осознавал
свое сходство с отцом, предчувствовал, что, может быть,
ему предстоит пройти сходный путь, и это пугало его.
Эмин Алиевич догадывался, о чем думает сын:
— Я знаю, ты мне не веришь. Она тоже не верит,—
эта реплика относилась к жене, которую Эмин Алиевич
любил и болезненно ревновал, зная, что не прав,
но ничего не мог с собой поделать. Почему они все счита-
ли его неудачником? Ведь Эмин Алиевич блестяще начи-
нал свою карьеру.
Окончив с отличием индустриальный институт, он сра-
зу был назначен начальником промысла. Его всегда окру-
жали друзья. Он был добрый, отзывчивый человек.
И все, кто обращались к нему за помощью, никогда не
получали отказа. Однажды арестовали группу работни-
ков из-за аварии на промысле. Среди них был и Друг
Эмина Алиевича, обвиненный, как выяснилось, по ошиб-
ке. Доказать непричастность этого человека к случив-
шемуся было очень трудно, но Эмин Алиевич не по-
боялся ни трудностей, ни хлопот, и друг был спасен.
Эмин Алиевич много работал. Энергии хватало на
все. Он щедро растрачивал ее, черпая из источника мо-
лодости. Человек от природы одаренный, он увлекался
искусством, литературой. Родственники Эмина Алиеви-
ча были общительными и интересными людьми, и дом
всегда был полон гостей. В те редкие дни, когда Эмин
Алиевич рано возвращался с работы, он принимал уча-
63
стие в общем веселье, неизменно становясь душою об-
щества. Молоденькие сестры были очень музыкальны, и
вечер всегда заканчивался игрой на фортепиано. Заси-
живались допоздна — рассказам, шуткам и пению, ка-
залось, не будет конца.
Однако дела на промысле у молодого начальника
шли все хуже и хуже. Промысел был большой, запущен-
ный и сложный. И несмотря на то, что Эмин Алиевич
дневал и ночевал на работе, план по участку не был
выполнен, и его освободили от занимаемой должности.
Потом он работал простым инженером на производ-
стве, но честолюбие и способности требовали более ши-
рокого поля деятельности, и Эмин Алиевич решил пе-
реквалифицироваться. Он стал интересоваться совре-
менной геофизикой, и все свободное время посвящал ей.
Работал он неустанно. И все же потребовалось несколь-
ко лет, чтобы овладеть новой специальностью.
Эмин Алиевич поступил на работу в Институт геологии.
Сначала его приняли на скромную должность с неболь-
шим окладом. Это было тяжело для семьи, но жена не
жаловалась, а родственники помогали детям. Никто не
сомневался, что, быстро защитив кандидатскую диссер-
тацию, Эмин Алиевич достигнет больших успехов на
научном поприще. Однако на должности младшего на-
учного сотрудника Эмин Алиевич проработал долгие
годы.
Приносить домой маленькую зарплату было невыно-
симо,—при одной мысли об этом сжималось сердце. Ему
чудился во взгляде жены молчаливый упрек. А то, что
детей фактически содержали родственники, было
унизительно. И хотя никто об этом не говорил ни слова,
Эмин Алиевич чувствовал по отношению к себе легкое
пренебрежение. Ведь должен был что-то значить Эмин
Алиевич в своей семье! А его сестры? Они боготворили
64
брата, считали самым способным, самым умным. Но ой
не оправдал этих надежд. Он даже нс смог защитить
диссертацию! А она была почти готова...
Характер его постепенно менялся. Он ожесточился,
стал замкнутым и подозрительным, разочаровался в
друзьях, почти утратил веру в себя. Чувство юмора,
прежде легкое и изящное, с годами перешло в злую и
едкую иронию. Вся жизнь в доме изменилась. В семье
начали побаиваться Эмина Алиевича, так как в гневе он
был ужасен. Даже с сестрами перессорился.
Временами ему становилось страшно. Казалось, что
нужно немедленно все изменить и начать жить сначала.
Появились припадки беспричинной злобы, которая
изливалась на близких. Он набрасывался на своего
старенького дядю, человека выдержанного и спокойно-
го, воспитавшего Эмина Алиевича и всех его сестер.
Эмин Алиевич во время своих (вспышек ярости грубо
спорил со стариком, настойчиво требуя к себе внима-
ния. На следующий день наступало чувство опустоше-
ния и стыда. Он понимал, что на самом деле ему ниче-
го не надо от старика... После смерти Дяди Эмин Алие-
вич переключился на свою жену и стал донимать ее
беспричинной ревностью и упреками. Он болезненно
воспринимал то, что жена его была прекрасным работ-
ником и пользовалась уважением сослуживцев. Эмин
Алиевич часто думал, почему у нее, человека в общем-
то заурядного, все так удачно складывается.
Близкие стали избегать его, и Эмин Алиевич все ча-
ще оставался наедине со своими невеселыми мыслями.
И хотя он продолжал свою научную работу, все его
достижения отрицались, а если они подтверждались
практикой, то приписывались другим.
А время шло. Приближался тот страшный возраст
для всякого научного работника, когда окружающие
65
говорят о нем, как о «неперспективном», «песостояв-
шемся». Тут уж пи о какой защите не могло быть и ре-
чи. Временами ему хотелось быть уважаемым, процве-
тающим, благополучным. Но в глубине души он чувст-
вовал, что не это главное в жизни. Это нужно, чтобы не
отстать от других, чтобы быть не хуже, а что главное—
он не понимал, и тогда наступало раздвоение. Жить в
эти минуты ему не хотелось.
И вдруг случилось то, чего Эмин Алиевич и ожидать
не мог. На одном из объединенных активов Академии
наук, на котором присутствовал сам президент, Эмин
Алиевич выступил с докладом, выступил только потому,
что кто-то из профессоров внезапно заболел, а тема его
доклада была в русле специализации работы Эмина
Алиевича.
Вопреки ожиданиям, президенту доклад очень по-
нравился, после актива он вызвал к себе младшего науч-
ного сотрудника и очень внимательно его выслушал.
Эмин Алиевич сумел научно обосновать и доказать
необходимость разработки новых месторождений.
— Ваша работа, Эмин Алиевич, — заключил прези-
дент,— является большим вкладом в науку. Я сделаю
все необходимое, чтобы ускорить защиту и издание
вашей диссертации. Мне кажется, что кандидатской
маловато для вас. Могли бы замахнуться сразу и на
докторскую. И обязательно съездите па Алтай. Надо бы
доказать тождество местного и алтайского месторож-
дений. Это очень важно!
Прощаясь, он поинтересовался условиями работы
Эмина Алиевича—обещал усилить группу и выделить
средства для дальнейших исследований.
С того дня Эмин Алиевич словно переродился. Те-
перь в его жизни наступили светлые минуты. Наконец-
то он признан как ученый: в институте с ним стали
66
считаться как со знающим специалистом, ссылаясь на
его научный авторитет в докладах и публикациях.
А после того, как Эмин Алиевич съездил на Алтай и под-
твердил гипотезу о тождестве двух месторождений, ему
предложили защищать докторскую, как только он «соб-
лаговолит». Но Эмин Алиевич уже был полон новых
планов.
Летом он уехал в экспедицию. Он готовился к пред-
стоящему выступлению на осеннем заседании Ученого
совета и возлагал на него большие надежды. Если вы-
ступление это состоится и его поддержат, откроются
перспективы интересной и важной научной работы. Ведь
у него теперь была большая группа помощников!
Но что это? Подниматься в горы стало тяжело. Поя-
вилась одышка, болела левая половина груди. Понача-
лу он приписывал все жаре. Лето, действительно, выда-
лось очень знойным, особенно в Закатальском районе.
Когда он приехал в Шеки, было прохладно и зелено,
ему стало как будто легче.
Осенью Эмин Алиевич вернулся в город и исполнен-
ный надежд и планов пошел в свой институт. Самая
интересная работа только начиналась. Дня не хватало,
он работал ночами. Осень выдалась жаркая, солнце не-
щадно пекло, и Эмин Алиевич снова стал задыхаться.
Вдруг ему сделалось очень плохо — пришлось вызвать
«Скорую». Диагноз был настолько неожиданным, что
Эмин Алиевич не поверил. Он очень нервничал, особен-
но беспокоило, как бы кто-нибудь не узнал о его болез-
ни. Годами действовавший механизм сработал и те-
перь— надо во что бы то ни стало скрыть болезнь как
проявление слабости. Ему казалось, что теперь он уяз-
вим для всех, и потому наотрез отказался лечь в боль-
ницу, упросив жену ничего не говорить сослуживцам и
родственникам, Он верил, что вскоре ему станет легче.
67
Врач не терял надежды, но сказал, что многое зависит
от самого больного — нужен полный покой и никаких
волнений.
Но — увы! — покоя-то и не было. Эмин Алиевич
вдруг с ужасом осознал силу своей болезни, которая
грозила так не вовремя оторвать его от любимого дела,
лишить близких. Когда же он успел растратить свои
силы и сколько же их ушло попусту?! Теперь Эмин
Алиевич безумно боялся надвигающейся смерти. Он
метался, стонал, просил прощения у жены, звал детей,
хотел видеть сестер. Ему становилось все хуже и хуже.
Неотложки приезжали одна за другой. А он с тоской,
уже не веря, спрашивал:
— Доктор, неужели нет никакой надежды? Мне еще
нужно так много сделать! Моя работа, моя работа...
Рано утром пришли взволнованные сестры. Они стоя-
ли за дверью, перешептываясь и не решаясь войти.
Эмину Алиевичу уже было совсем плохо, по он слышал
их голоса. Они напомнили ему детство, волшебный
мир, далекую и счастливую пору...
...Большой сад. Высокие, темно-серые, выгоревшие
на солнце туи. Длинная песчаная аллея. Он и дряхлый,
но величественный пес по кличке «Шах» бегут по жел-
тому, обжигающему песку. Ему непременно надо до-
гнать сестер, которые, уцепившись друг за друга, едут
на ослике. Они подгоняют его громкими криками. Ему
трудно бежать. Еще совсем немного... Они протягивают
ему руки... И вдруг с отчаянным криком он проваливает-
ся в песчаный колодец. Темно. Страшно. Душно. Веселые
детские голоса еле доносятся издалека. Тогда он изо
всех сил закричал: «Спасите, спасите!». И тут над краем
колодца появился кто-то сильный, спокойный, добрый.
«Отец! — горячая волна радости захлестнула его. — Но
как он здесь? Он ведь давно умер»,
68
«Не бойся, мой мальчик. Пойдем со мной...»
Когда сестры в слезах вошли в комнату, Эмин Алие-
вич сделал последнее усилие и сказал еле слышным,
задыхающимся голосом: «Спасите».
Душная, горячая волна, обдав его жаром, вдруг
рассеялась. Он почувствовал, что вот она, наконец,
долгожданная прохлада, которая должна была быть’и
ожидала его там, в самой глубине песчаного колодца.
ЕСЛИ СПРОСЯТ О ТЕБЕ...
Мы встретились с ним случайно, в аэропорту.
Я только что прилетел из Ленинграда, где оставил не-
скончаемые дела и отвратительную погоду—мокрый
снег, беспросветное, затянутое тучами небо. Едва я сту-
пил на родную землю, как меня встретил легкий радост-
ный ветер, напоенный морской влагой, с едва ощутимым
привычным запахом нефти. Сразу же почувствовав себя
дома, я поспешил к выходу из аэропорта. И здесь вдруг
встретил его. Он пересекал площадь, вертя в руках
ключи от машины. И вот уже Эльдар, друг детства, с
которым мы не виделись целых десять лет, то обнимал
меня, то вновь отстранял, всё ещё не веря, что это я
стою перед ним. Мгновенно на нас обоих нахлынули
воспоминания — юность, школа, друзья... Я торопливо
задавал вопросы, перебивая, слушал ответ, снова о чем-
то спрашивал, иногда легонько похлопывая его по пле-
чу от избытка чувств.
Эльдар взял меня под руку, повел к машине и на хо-
ду рассказал, что только что проводил тёщу с детьми в
Крым. Я слышал, что он женился вскоре после оконча-
ния школы и моего внезапного отъезда в Ленинград.
Его слова больно отозвались в сердце — я снова вспом-
69
нил ту, чьё обаяние так неотразимо властвовало над на-
ми в юные годы, одноклассницу Нику Северцеву.
И когда Эльдар, забросив мой рюкзак в багажник,
уселся за руль, и машина плавно понеслась по направ-
лению к городу, я уже был во власти прошлого. Я не
слышал Эльдара, который рассказывал что-то о новой
дороге, я видел сияющие голубые глаза, удивительно
нежный овал лица и тоненькую изящную фигурку.
Ника была самой красивой девочкой в школе. Одна-
ко мы смутно догадывались, что дело не во внешности,
а в том неуловимо прекрасном, что как бы возвышало
её над всеми. На какое-то мгновение мне показалось,
что я даже слышу её голос с милой вопросительной ин-
тонацией.
Я вспоминал, и старая боль, с которой жил долгие
годы, снова ожила. Она никогда не проходила, она мог-
ла лишь притупиться под наплывом будничных дел, ра-
боты, общений. Это ощущение было неотделимым от
всей моей жизни, моим вторым я.
Я взглянул на Эльдара: слегка пополневший, эле-
гантный мужчина, длинные волосы модно подстрижены,
удлиненные красивые глаза с прежней лукавинкой, спо-
койная уверенность в движениях — нет, это не маль-
чик из моей юности, ему не понять, что я чувствую.
— Почему ты в таком виде, в горы собираешься?—
спросил он, оглядывая мои ботинки и спортивный ко-
стюм.
— Угадал. Денька два погощу у своих и отправлюсь
в горы. Там уже всё цветет.
— С удовольствием махнул бы с тобой, мы с женой
как раз свободны.
Я со страхом и радостью подумал о том, что теперь
встречи с Никой не избежать,
70
— Ты что и Нику хочешь взять с собой, как в дет-
стве? Кстати, что она? Всё также увлекается туризмом
или теперь семья, дети и всё такое?—наконец отважил-
ся спросить я.
— Всё также, наверное...
Меня удивила эта неопределенная интонация и то,
как он отвернулся к окну.
— Что-нибудь случилось? — встревожился я.
— Нет, нет, всё в порядке, не волнуйся.
Очевидно, Эльдар попросту не хотел меня огорчать,
сознательно избегая разговора об «их совместной жиз-
ни». Очень трогательно с его стороны! И я стал расспра-
шивать его о делах.
— Ты знаешь, после окончания университета судьба
моя сложилась счастливо. Меня оставили на кафедре,
я довольно быстро защитился. Мои работы показались
интересными. И я вот уже второй год как исполняю обя-
занности директора нового института. Лучшего и же-
лать нельзя. Часто бываю в командировках, иногда по-
сылают на международные симпозиумы. Словом, я
всем доволен и пс могу жаловаться на судьбу...
Сначала я пытался его слушать, но вскоре понял,
что, как в детстве, он говорит для себя, с упоением раз-
вивая интересующую его тему, не считаясь с тем, слуша-
ют его или нет. И, глядя на мелькающие за окном маши-
ны, деревья и нефтяные вышки, я вспоминал...
...Наша троица в школе была неразлучной, хотя мы
были очень разные. Эльдар считал, что главное в жиз-
ни—это математика, и на прочие предметы почти не об-
ращал внимания. Педагоги говорили, что он очень спо-
собный. А меня из всех предметов вдохновляли только
химия и астрономия. Ника же училась блестяще, с оди-
наковой легкостью ей давались и математика, и литера-
71
тура. Она была очень увлекающейся и экспансивной де-
вочкой, и мы порой удивлялись, как её на всё хватает.
Она страстно любила стихи и музыку, ходила на все
симфонические концерты, вечера поэзии и даже успева-
ла заниматься с отстающими. Так я впервые пришел к
ним в дом. Ника жила вдвоем с бабушкой, невозмутимо
спокойной старой женщиной, с умными ясными глазами.
Мы занимались в кабинете Никиного деда за большим
письменным столом с витыми ножками, на котором стоя-
ли старинные часы с бронзовой женской фигуркой. Ника
обычно сидела в круглом вертящемся кресле, уютно
устроившись в нем. Я вскоре влюбился в атмосферу это-
го дома, в полки с книгами до самого потолка, темные
дубовые шкафы, сквозь стекла которых серебром и позо-
лотой поблескивали старые толстые лома. И, конечно же,
в Нику, в её задумчивый взгляд, неторопливые движе-
ния, так гармонировавшие со всей обстановкой, в прису-
щую ей одной черту—вдруг задуматься и перенестись в
другой мир, будто она с нами и в то же время где-то да-
леко-далеко. И хотя мы целый день были вместе, снача-
ла в школе, а потом у неё дома готовили уроки, видеть
её для меня было постоянной радостью. Но это была
странная радость: меня никогда не покидало чувство, что
однажды она может исчезнуть. И, очевидно, поэтому я
бессознательно старался запомнить интонацию её голоса,
взгляд, движения, стихи, которые она любила.
По дороге в школу Ника всегда читала стихи како-
го-нибудь малоизвестного поэта, о котором мы обычно
ничего не знали. Но слушатели мы были благодарные:
как нас восхищал чистый, звенящий от волнения голос,
сколько юной увлеченности было в её чтении! Но боль-
ше всего мы любили, когда она читала стихи своего от-
ца. Мы знали, что отец Ники, талантливый поэт, совсем
молодым ушел на фронт.
72
Гранат роняет лепестки.
Клубится дальняя дорога.
Опять ветра, опять пески,
Неумолимая тревога.
Мне казалось, что у неё самый красивый голос на
свете. Эльдару, кажется, тоже. И мы обычно долго ее
провожали, просили читать ещё и ещё, и никак не мог-
ли расстаться.
Иногда бабушка Ники приглашала её друзей на
чашку чая. На столе были только простые красные яб-
локи и чай со смородинным вареньем. Но зато сколько
интересных, волнующих споров, рассказов, стихов!
Очень часто разговор заходил об отце Ники, которо-
го она боготворила. Судя по фотографиям и рассказам
бабушки, он был необычайно жизнерадостный, чистый
и добрый человек. В доме жили памятью о сыне, об от-
це, и потому, как бы ни было весело, смех никогда не
казался особенно звонким.
Я навсеща запомнил эти вечера, которым наш юный
настрой придавал особое очарование, овеянную ореолом
подлинной романтики Нику, её высокий взволнованный
голос:
Я возвещаю новую зарю,
Грядущий век, простор земного рая.
Я вечен, потому что я творю,
Я, даже умирая, побеждаю.
Эти стихи оказались пророческими, отец Ники не
ернулся с фронта.
Никина мама жила в Ленинграде. Оттого, что она
жила далеко, Нике, да и всем нам, она казалась нео-
быкновенной, ведь это ей были посвящены чудесные
строки:
Угожу ль в Карабах,
угожу ль в Тибет,
73
Угожу ли в степь, в Кара-Кум.
Сколько снега в горах—
столько дум о тебе,
Больше зноя и ветра дум.
Мы вбирали в себя эти стихи вместе с интонациями
Никиного голоса! У каждого из нас душа была как рас-
крытая книга, в которой можно было читать мысли и
стремления, в то время одинаковые для всех.
Так протекала наша жизнь вне школы, а для педа-
гогов мы были: первая ученица Ника Северцева, спо-
собный математик Эльдар Векилов и я — средний уче-
ник, неплохо знающий химию и астрономию.
Педагоги, разумеется, не подозревали о нашей настоя-
щей жизни, такой интересной ежедневными открытия-
ми книг, людей, дружбы, любви.
Но вот наступил выпускной вечер. Приехала Никина
мама, чтобы на следующий же день увезти её в Ленин-
град, и вся моя восхитительная жизнь кончилась. Пред-
стояло поступление в институт.
В последние дни перед отъездом Ника была слиш-
ком оживлена, даже взвинчена. Мы по-прежнему были
вместе, но что-то как будто изменилось. Однажды я
очень удивился, увидев, как на большой перемене они
вместе с Эльдаром куда-то исчезли. Потом он мне ска-
зал, что она читала ему свой дневник и свои стихи. Все
это было очень неожиданно, и горькое чувство обделен-
ности долго не оставляло меня. Так же, как и раньше,
мы вместе возвращались из школы, но теперь мне каза-
лось, что Ника говорит, обращаясь к Эльдару, и читает
стихи только для него, а ко мне относится чуть снисхо-
дительно.
На выпускном балу Ника была очень веселой, шути-
ла, смеялась и была особенно нежна с нами. Она вся
светилась ожиданием радостных перемен, и только вре-
74
менами на лице её мелькала чуть растерянная грустная
улыбка, когда она вспоминала, что впереди её ждет раз-
лука со школой, с родным городом, с нами. На вечере
Ника танцевала только со мной, и я чувствовал себя од-
новременно счастливым и несчастным. Когда она сказа-
ла: «Ты представляешь, я буду жить с мамой, учиться
в Ленинграде, это же так интересно», — мне сразу ста-
ло как-то очень тоскливо, я вышел из освещенного зала
в темный коридор и долго стоял у раскрытого окна.
«Для неё всё только начинается, а для меня всё кончи-
лось».
Я вернулся в тот момент, когда Эльдар приглашал
Нику на танец, но она почему-то отказалась и убежала.
Ещё во время танца Ника сказала мне, что сердита па
него. Но я был так удручен предстоящим расставанием,
что не придал особого значения тому, что происходило
между ними.
После вечера все по традиции отправились на буль-
вар. Мы прогуляли всю ночь, пели, спорили, говорили о
будущем. Было начало лета. Рассвело. Возвращаясь до-
мой, все вдруг заметили, что распустилась японская ми-
моза. Я сорвал ветку, усыпанную золотисто-розовыми
пушистыми цветами, и протянул её Нике. Она благодар-
но улыбнулась. И разве мог я тогда подумать, что это
я поеду поступать в Ленинградский университет, а Ника
останется в Баку и выйдет замуж за Эльдара?
— О чем ты задумался? — голос друга вернул меня
к действительности. Должно быть, всё это время Эльдар
рассказывал о своих делах.
— Ты знаешь, ранний брак связан с риском,—вдруг
услышал я, — а тем более наш с Никой. К сожалению, мы
живём не в безвоздушном пространстве. Хорошо, что
первое время нам помогал отец, он очень привязался к
75
моей жене. Если бы не он, ни о какой семье не могло
быть и речи. Но даже материальная опора—это далеко
не всё. Ничто не поможет человеку, если он неудачник.
К счастью, с этим у меня всё благополучно: я очень ве-
зучий. Но надо ещё уметь ладить с людьми, знать, с кем
и как себя вести.
Он говорил, а я смотрел на его сильные руки, кото-
рые уверенно вели машину, на то, как он всё время дер-
жит в поле зрения ровную серую ленту дороги, и думал:
может быть, хорошо, что Ника вышла замуж именно за
Эльдара—он такой уверенный, надежный, наверное, за
ним, как за каменной стеной, так, кажется, говорят жен-
щины. Но Ника, она же не такая, как все...
— Главное, уметь создать семью, — продолжал
Эльдар. — Это что-то вроде маленького учреждения, где
непременно должен быть свой порядок. И прежде всего
терпение, терпение—основа всего. Умей сдерживать на-
копившиеся обиды, выносить поучения тёщи и тестя,
создавать видимость, что у вас общие интересы...
«О чем это он? Всё не то, не то, — уже тоскливо по-
думал я.—То, о чем он говорит, никак не вяжется с Ни-
кой. И потом, откуда тесть и тёща? Он, верно, оговорил-
ся». И вдруг я словно очнулся, я почувствовал, что Эль-
дар чего-то не договаривает, причем с самого начала.
— Друзья, знакомые, всё это хорошо, — продолжал
поучать он,—но человек живёт в семье. Мы вот с тобой
лучшие друзья, а уже целых десять лет вообще не виде-
лись. Жизнь, работа, быт разъединяют друзей. А чтобы
в семье жилось счастливо, нужно уметь поступаться
своими интересами. Я считаю, что сделал все, чтобы
иметь хорошую семью. Но ведь многое зависит и от
женщины, от её любви, самопожертвования.
Ну, это уж слишком! Как будто он передо мной в
76
чем-то оправдывается. А может, боится сказать глав-
ное? Чего же он не договаривает?
— Послушай, Ника принадлежит к той редкой поро-
де людей, которые способны на самопожертвование, —
наконец прервал я его разглагольствования.— Вспомни,
она с детства привыкла всем помогать.
— Вот именно, — обрадовался Эльдар, — она вечно
искала, кому бы помочь, не мыслила жизни без подо-
печных. Так продолжалось и тогда, когда мы стали
жить вместе. Она всегда была окружена людьми, вечно
старалась для кого-то что-то сделать, словом, забот у
неё было по горло. И лишь для меня не оставалось вре-
мени. Согласись, что это крайность, которая губит
семью.
— Что ты хочешь сказать? — уже предчувствуя пло-
хое, спросил я. — Разве вы не вместе?
— Мы очень долго были вместе, слишком долго,
чтобы понять, какие разные у нас взгляды на жизнь.
Вся эта восторженность, романтика хороши в детстве и
юности, ну, а потом? Надо же думать о карьере, о
семье, о детях! А её это не волновало. Ты же знаешь,
она постоянно чем-то увлекалась, то туризмом, то
астрономией, то философией. И вообще создавалось
впечатление, будто она живет, чтобы облегчать жизнь
другим.
«О чём он говорит? И как же он мог стать таким?»
— Летом она заставляла меня путешествовать с
рюкзаком за плечами, убеждая, что это помогает ближе
сходиться с людьми, изучать их жизнь, чтобы в трудную
минуту помочь. По окончании института — опа учи-
лась в медицинском — мне удалось с помощью отца по-
дыскать ей хорошее место. И вдруг она заявила, что ни за
что не останется в городе, надо, видите ли, ехать по рас-
пределению, куда-то к черту на рога.
77
Он твердо посмотрел мне в глаза:
— Я старался сделать всё, чтобы удержать ее от
этого безумного шага, но все мои усилия лишь оконча-
тельно восстановили её против меня. Ты как хочешь, но
она с детства была очень странной, с бесконечными
фантазиями. Она уехала, даже не оставив адреса.
— Что? Ты отпустил её одну? Как ты мог? — только
и вымолвил я.
— Успокойся, я, конечно, всё понимаю...—многозна-
чительно начал он.
— Ничего ты не понимаешь! Где она сейчас? Столь-
ко лет прошло! И ты даже не сделал попытки найти ее?
Как же так?
— Пойми, я очень страдал первое время и надеялся,
что она вернется. Но получил только письмо, где мне
предоставлялась полная свобода и, разумеется, не было
обратного адреса. Ну, а потом, сам знаешь, время лечит
всё, и я привык к мысли, что мы расстались. Мне встре-
тилась хорошая девушка, я женился, теперь всё, как и
должно быть, семья, дети, — он полуобернулся ко мне.—
Я знал, что в один прекрасный день ты появишься и по-
требуешь ответа. Я не виноват, пойми, мне нужен был
дом, покой, семья, а ей...
— Останови машину, — резко сказал я.
— Ты >что, с ума сошёл? — Но увидев моё лицо, он
осекся на полуслове. Я выскочил. Не помню, как доб-
рался до дому.
В тот же вечер я долго ходил у бывшего дома Ники,
где теперь жили другие люди, а потом пошел к нашим
общим друзьям, но узнать ничего не удалось ни в тот
вечер, ни в последующие дни.
Была весна, всё стояло в цвету, деревья на бульваре
нежно зеленели. Я бродил по аллеям, и мне казалось,
что светлая наша юность продолжает жить в цветущих
78
деревьях, в сверкающей синеве моря, в белом парусе
далёкой лодки. Неслышная и невидимая, рядом со мной
шла Ника...
...В этом городе я потерял сразу двух дорогих мне
людей. Один из них вполне благополучен, живёт в уют-
ной квартире, разъезжает в машине, учит сына пош-
ленькой жизненной философии. А другая? Что с ней?
Где она? Я не знаю... И только печаль и прежняя боль
в глубине моего сердца. Что сказать, если спросят о те-
бе, любовь моя?
НИГЯР
Над занесенным снегом полем свистит ветер, кружит
и неистовствует метель. А на опушке леса, в стороне от
просеки, возвышаясь над осинами и березами, стоит
старая, могучая сосна. Косматые ветви ее под тяжестью
снега свисают до самой земли, образуя нечто вроде шат-
ра. Мужчина в тулупе и валенках, с мешком за плеча-
ми, раздвинув ветви, вылез из укрытия, отряхнулся от
снега и, прижимая к груди автомат, быстро зашагал в
темноту леса. Вдруг раздался отчаянный крик: «Дядь-
ка, дядька, остановись!»
Мужчина резко обернулся, вскинув на голос авто-
мат, и стал напряженно вглядываться в снежную мглу.
И тут только заметил бегущую к нему нелепую фигуру,
в которой с трудом признал девушку в длинной не по
росту шинели. Боец внимательно оглядел ее и сурово
спросил: «Ты кто такая?»—«Да медсестра я, медсестра!
От своих отстала», — торопливо объяснила она.
— Иди вперед! — солдат щелкнул затвором автомата
и толкнул девушку в спину, но та, испугавшись, стара-
лась шагать рядом и тараторила без умолку:
79
— ...Он думал, что я боюсь бомб. Он ведь не знал,
что я с первых дней бомбежек дежурила на крышах и
ни разу не пряталась в убежище. Эти «зажигалки» ту-
шатся очень легко, я даже хватала их руками, без щип-
чиков...
— «Щипчиков», — проворчал боец, недоверчиво по-
косившись на девушку.
— Мы вчера рано выехали из Москвы. Заблудились,
наверно. Вот попали под бомбежку... А может, это была
артиллерия. Я и не поняла... Начальник госпиталя при-
казал всем укрыться в лесу. Я долго бежала, потом
пряталась по сугробам. Когда все стихло, никого из сво-
их не нашла.
Мужчина хмуро слушал ее. Он не очень-то ей верил.
Видимо, девушка тоже почувствовала что-то неладное.
Очень уж угрюмо молчал этот солдат. Она глянула на
него снизу вверх и дрогнувшим голосом спросила:
— Дядька! Куда это ты меня ведешь, а?
Боец только прибавил шагу и еще крепче стиснул ей
РУКУ-
Тогда она попыталась вырваться, но мужчина сгреб
ее в охапку и еще быстрее зашагал.
— Отпусти, отпусти! Грабля! — отбивалась девушка.
Наконец, поняв всю бесполезность сопротивления,
она затихла. Что делать? Ведь ей ни за что не вырвать-
ся из цепких рук этого сильного человека.
А старшина Арсентий молча вел девушку в отряд,
собранный капитаном Сосновским из разрозненных
групп красноармейцев, выходивших из окружения или
просто потерявших свои части и подразделения. Это
был тот самый отряд, который накануне вел ожесточен-
ный бой с целью прорваться через фронт и выйти к сво-
им. Сам того не зная, Сосновский отвлек силы врага и
дал возможность изрядно потрепанной в боях дивизии,
80
стоявшей по ту сторону фронта, не только удержаться
на занимаемом рубеже, но даже продвинуться вперед.
Однако отряд снова оказался отрезанным, и теперь бой-
цы отсиживались в том же лесу, который укрывал их
уже вторую неделю. Активных действий Сосновский
сейчас вести не мог—сковывали и отсутствие боеприпа-
сов и раненые. Предполагалось .собраться е силами и
снова выходить на соединение с частями, ведущими бои
в районе Наро-Фоминска.
Бойцы Сосновского расположились в наскоро выры-
тых землянках.
Старшине Арсентию удалось наладить связь с кол-
хозниками ближайшего села, и теперь раза два в неде-
лю под сосной старшина находил припрятанный для не-
го мешок с продуктами. Там-то ему и повстречалась
эта странная девушка в длинной шинели, что сразу на-
сторожило Арсентия.
Когда старшина ввел ее в землянку, она увидела за
столом военных и заплакала от радости.
— Товарищ командир,— не глядя на девушку, доло-
жил старшина, — вот повстречалась мне эта самая, у
сосны. Говорит, что медсестра и отбилась от своих.
Капитан Сосновский, узколицый, синеглазый, с ру-
сой бородкой, был совсем молод. На вид ему не дашь и
двадцати пяти.
Он с любопытством разглядывал девушку. Ее внеш-
ний вид также производил странное впечатление. Все
на ней было с чужого плеча: от ушанки до сапог.
Обычно девушки-бойцы выглядели ладными, все на
них было аккуратно пригнано, а эта — не поймешь, то ли
девчонка, то ли мальчишка. Да и сама некрасивая, с
утиным носом, впалыми щеками, только глаза большие,
черные под густыми длинными ресницами сияли на
бледном, исхудавшем лице.
81
«Правильно говорят, когда женщина некрасива, при-
рода наделяет ее выразительными глазами, — подумал
Сосновский.—Ну, какая же она лазутчица? Так себе...
одно недоразумение, да и только».
Но когда девушка заговорила, все в землянке пере-
глянулись.
— Ты командир, да? —спросила она нараспев, силь-
но растягивая слова и делая ударение в конце фразы.
— Командир, — подавляя невольную улыбку, сказал
Сосновский.
— А я плакала, думала, что он меня к фашистам не-
сет... ведет...
— А вы откуда? Кто такая?
— Я из Москвы, — торопливо заговорила девушка,
словно боясь, что ей не дадут договорить. — Теперь Мо-
скву бомбят в любое время: и днем, и ночью. Назначи-
ли на фронт, но в этот день мы не смогли уехать и, что-
бы не возвращаться в общежитие, я осталась в военко-
мате. А как начался налет, со всеми полезла на крышу
и стала тушить зажигалки...
— Объясните толком, как вы очутились в этом
районе? — перебил Сосновский.
— Я даже лучше мужчин тушила зажигалки...
Тут Арсентий не выдержал:
— Тьфу, пропасть!.. Тебя спрашивают: как ты очу-
тилась у сосны?
— Мы из Москвы два дня ехали, я сидела рядом с
шофером, а позади — остроглазый, ой! начальник госпи-
таля и лейтенант медслужбы. Вдруг началась бомбеж-
ка, остроглазый приказал в лесу укрыться...
Девушка вздохнула... Конечно, если бы начальник
госпиталя не противился ее отправке на фронт, она бы
и не заметила его маленьких, сверлящих глаз.
82
— Так вот, приказали в лесу спрятаться, и все раз-
бежались кто куда...
— Где примерно?—спросил командир.
— Откуда я знаю? Только я все шла и шла, а тут у
сосны встретила эту граблю.
Командир невольно глянул на большие, длинные ру-
ки Арсентия: действительно грабли.
— Когда выехали из Москвы?
— Около четырех утра, вчера.
— Чем сейчас торгуют продовольственные мага-
зины?
— Что? — девушка озадаченно посмотрела на
командира.—Не знаю... Все по карточкам... Только кон-
сервы в белой обертке с красными раками, полно их...
И тут только догадавшись, что ей просто не верят,
она обиженно протянула:
— Командир, ты мне не веришь? Я все по порядку
расскажу...
Сосновский хотел остановить ее, но она стала тороп-
ливо говорить, что родилась в Азербайджане, в селе
Аджикенд, у самого Гек-Геля — Голубого озера, отец
ее старый ашуг, фамилия их Рубаи, а зовут ее Нигяр,
дочь Раджаба. Когда в позапрошлом году она окончила
среднюю школу, аксакалы в один голос посоветовали
ехать учиться в Москву. Она поехала, поступила в ме-
дицинский институт, проучилась два года, а тут война...
— Документы есть?—командир протянул руку.
— Конечно, документы есть, — девушка торопливо
полезла в карман, вытащила оттуда плоский пакет,
обернутый в голубой шелковый платок, и подала
командиру:
— На, читай!
Сосновский развернул сверток, там лежал новенький
комсомольский билет на имя Нигяр, дочери Раджаба Ру-
83
баи, и путевка — направление медицинской сестрой в
госпиталь, выданная райвоенкоматом города Москвы.
Пока командир внимательно изучал документы, Ни-
гяр продолжала рассказывать:
— Когда студентов в конце июля послали на строи-
тельство оборонительных рубежей в Смоленск, я тоже
поехала, да только город уже горел.—Нигяр замолкла.
И вдруг, уронив голову на руки, заплакала.
Старшина Арсентий, подозрительно поглядывая на
нее, подумал: «Неужто же можно так притворяться?»
«Нет, конечно, никакая она не «подосланная»... —
вздохнул Сосновский и решительно; сказал:
— Так вот, товарищ Рубаи, сегодня останетесь в от-
ряде, а завтра от нас пойдет подвода к партизанам.
С ней и отправитесь. У себя держать вас не имею права.
И обратился к Арсентию:
— Накормите и устройте на ночлег.
— На ночлег? — прошептала Нигяр, не веря своим
ушам. — А раненые как же? У вас ведь есть раненые?
Будут ждать? Зачем же? У меня медикаменты, лекар-
ства, сахар и бульоц в кубиках.
Командира, откровенно говоря, девушка раздража-
ла чрезмерной болтливостью. К тому же неприятны бы-
ли ее шумливость и несуразный вид.
— Идите, идите,—поторопил Сосновский.
Она повернулась и молча вышла за Арсентием.
— А командир у вас красивый, — послышался ее
оживленный голос.
Сосновский переглянулся с сержантом.
— Понравились красавице,—заметил тот.
Сосновский пожал плечами.
В землянке у старшины — те же сколоченные нары,
такая же самодельная табуретка из ящика, только стола
84
не было. Нигяр тут же села на табуретку, неторопливо
сняла вещевой мешок, санитарную сумку и задумалась.
Старшина Арсентий неодобрительно поглядывал на
нее: «Уселась тараторка... И чего сидит?»
— Есть будешь? — наконец, теряя терпение, спросил
старшина.
Тут Нигяр словно очнулась:
— Нет... что ты! — она заторопилась и, к удивлению
Арсентия, стала развязывать вещевой мешок: достала от-
туда чисто выстиранный белый халат, потом второй, и
подала Арсентию. Тот от неожиданности заморгал, но ха-
лат развернул.
— Это- что же? Мне только до пупа. Не годится...—с
трудом натягивая халат на свои огромные плечи, ворчал
Арсентий.
— Война, война, дорогой, не приходится разбираться.
Смотри, на мне все с чужого плеча. Говорили: «Ты же де-
вушка, приладь по себе...» —А мне некогда... Ты одевай,
одевай...
Когда они пришли к раненым, с разных сторон разда-
лись радостные возгласы:
— Доктор, родненькая, паконец-то...
Нигяр внимательно рассматривала узкую, полутем-
ную землянку. «Бедные, как они еще тут живы оста-
лись?» — подумала девушка.
В своем длинном не по росту халате и марлевой по-
вязке поверх ушанки Нигяр выглядела смешно и нелепо.
Но обрадованные бойцы ждали от нее помощи, и никто
не обращал на это внимания.
Нигяр поправила висевшую на боку санитарную сум-
ку, подождала, пока все утихнут, и сказала:
— Вот что, дети, зовите меня сестрой.
— Какие мы дети?—зашумели раненые.
85
— Очень просто. Все больные, беспомощные--для ме-
ня дети. А раз вы дети, то не будете стесняться. Ясно?
Раненые вразнобой подтвердили, что это им понятно.
Теперь Нигяр пора было браться за дело. Старшина Ар-
сентий хмурился, но все ее приказания выполнял. Он все
еще подозрительно поглядывал на нее, хотя девушка
преобразилась на глазах: серьезное, сосредоточенное вы-
ражение ее лица нравилось старшине. «Видно, дело свое
знает сестричка..:» — решил он. Медсестра быстро обра-
батывала раны, осторожно и ловко перевязывала боль-
ных, а бойцу Куракину даже вправила ступню и наложи-
ла лубок, который тут же по ее приказанию соорудил из
дощечки Арсентий.
«Нет,—подумал он,—она наша» и уже беспрекослов-
но подавал ей воду, бинты, вату.
До поздней ночи провозилась Нигяр с ранеными.
А потом еще сидела над составлением их «историй болез-
ни». Никуда не денешься,—так учили на курсах. Все све-
дения вплоть до домашних адресов она аккуратно запи-
сала в голубую ученическую тетрадь.
Несмотря на смертельную усталость, Нигяр все же
накормила раненых. И каждый, кто был еще в состоянии
говорить, уверял, что она добрее родной сестры.
— Где же ты научилась врачевать? — уважительно
спросил Арсентий, как только они вернулись в землянку.
— A-а...* какой ты забывчивый, Арик!—(Причислив
Арсентия к своим «деткам», опа тут же превратила его в
Арика).—Я два года училась. Больной для меня все рав-
но что ребенок малый. В госпитале в Москве я никакой
работы не гнушалась, лишь бы научиться. День и ночь,
день и ночь раненые... Потому-то и времени не остава-
лось для себя, видишь, какая хожу.
Нигяр в изнеможении опустилась на нары. Не прошло
и трех минут, как она уже тихонько по-детски посапыва-
ло
ла. Арсентий накрыл ее шинелью. Пусть спит. А все же
последить за ней надо. Мало ли что? Ведь ответ перед
командиром придется держать ему.
До рассвета оставалось часа четыре, не больше. Вы-
курив самокрутку, Арсентий натянул на себя полушубок
и, устроившись !в углу землянки, задремал.
В восемь ноль-ноль, когда подвода была уже готова к
отъезду и ждали только Нигяр, неожиданно в землянку
командира ввалился бледный расстроенный старшина.
— Нету,-—разводя большими, похожими на грабли
руками, заявил он.
— Как это нету?—удивился Сосновский.
— Очень просто — убегла. Даже вещевой мешок с
собой прихватила.
Вещевой мешок нашли в углу под нарами, но уже по-
сле того, как подвода и сопровождающий ее человек, так
и не дождавшись попутчицы, отбыли.
Вечером, когда командир был один, кто-то осторожно
постучался в дверь землянки. Замерзшая, с виноватым и
смущенным видом вошла Нигяр.
Сосновский не стал учинять ей допроса, все равно бес-
полезно—подводы нет. Теперь уж если ехать ей, то толь-
ко с ранеными. Но когда и куда, Сосновский сам не
знал—связь с партизанским отрядом была мимолетна и
непрочна.
— Где это вы с утра пропадали?—нарушил наступив-
шее тягостное молчание Сосновский.
Она улыбнулась, показав ровные, белые зубы.
— Я-то? Это все равно. А вот как там мои детки? Меня
очень беспокоит Валерик.
— Что еще за Валерик? — нахмурился Сосновский.
Нигяр промолчала.
— Вы недисциплинированны, сестра. Я ведь хотел,
чтобы вам было лучше. Скоро мы двинемся в самое пек-
87
ло,—это вам не крыша, где вы тушили зажигалки. Пар-
тизанам вы бы тоже пригодились, и не меньше, чем здесь.
У нас, товарищ Рубаи, другая задача... — Он не догово-
рил, вынул из кармана кисет с табаком, набил трубку и
долго не мог ее разжечь. Наконец показался дымок и
командир, затянувшись, укоризненно проговорил:
— Очень нехорошо себя ведете, очень!
Но она сразу нашлась, что ответить:
— Здесь столько раненых! Без меня они пропадут, да,
командир. Об этом ты подумал?—не сдавалась Нигяр.—
А ^Валерик? Он просто умрет.
— Да кто же этот Валерик? — рассердился Соснов-
ский.
— А солдат, у которого разворочено осколком бедро,
температура высокая... Не сердись, командир,—примири-
тельно заключила она. — Я здесь нужна, очень нужна,
неужели ты не понимаешь?
Сосновский невольно улыбнулся, и Нигяр приободри-
лась. И вдруг совсем, казалось, некстати запела тонень-
ким голоском: «Герой не знает легких дней, он кровью
платит за друзей... Я жизнь отдам, чтобы ты жил. Не
плачь, Нигяр, бедная Нигяр».
Но заметив, что Сосновский вовсе ее не слушает, а
смотрит куда-то в сторону, еле слышно спросила:
— Командир, тебе не понравилось?
— Ничего. Только почему такой припев: «Не плачь,
Нигяр, бедная Нигяр»?
•— Потому что, — загадочно начала Нигяр, польщен-
ная заинтересованностью командира, — композитор ду-
мал обо мне.
— Вот как! Значит, он был в вас влюблен?
Не заметив в его голосе иронии, она продолжала вы-
думывать:
— Композитор? О, да.
88
— Гм! У вас там, у Голубого озера, все такие краса-
вицы?
— Ты считаешь меня красивой?
Сосновский даже смутился. Нет, конечно, ее нельзя
назвать красивой, но сейчас, когда щеки разрумянились
и темные глаза блестели, она показалась ему даже прив-
лекательной.
Сосновский улыбнулся. Ну, пора, пожалуй, заканчи-
вать (беседу.
— Ладно, ладно! Вам надо идти к старшине. Кста-
ти,—добавил он, — Арсентий очень обрадуется вашему
возвращению.
Нигяр опустила длинные ресницы, лицо ее омрачи-
лось: «Ах, - командир, командир, ты совсем не умеешь
быть добрым», — она была явно обижена.
Неожиданно раздался грохот, с потолка посыпалась
земля, коптилка погасла.
— Налет? Да?
Нигяр схватила санитарную сумку и выбежала из
землянки. Ее трясло, колени подгибались: «Что же это
со мной? Неужели струсила? Да нет, нет. Все в порядке».
Ночь выдалась темная, морозная. Нигяр двигалась
почти вслепую и вдруг замерла от яркого дрожащего све-
та, который, казалось, обрушился прямо с небес. Снег
сразу заискрился, и стало видно далеко вокруг: медлен-
но падала осветительная ракета.
Заметив группу бойцов и среди них старшину Арсен-
тия, Нигяр бросилась к ним.
— Арсентий, Арсентий! Что это?—но голос ее потонул
в грохоте. И сразу вслед за тем где-то впереди и вверху
над головой красные трассы прочертили небо. Там шел
воздушный бой, отчетливо доносился гул моторов. Време-
нами фиолетовые сполохи освещали небо, и земля содро-
галась от взрывов.
89
— Товарищ командир, что это немцы сегодня так
взбесились?—спросил старшина.
— Вероятно, на Москву летят, хотят прорваться, а
наши не дают, — ответил Сосновский. — Вот они и сбра-
сывают бомбы куда попало, освобождаются от груза.
Внезапно справа возник яркий луч прожектора. Он
сразу же выхватил из тьмы небольшой самолет. Все за-
мерли в напряжении. Это был наш ястребок.
— Дорогой, родной ястребок, держись! — громко
крикнула Нигяр. Тут только Сосновский заметил её и
распорядился:
— Старшина, отведите девушку в укрытие.
— Это зачем же?—все еще дрожа, спросила Нигяр.
— Не возражать! — приказал командир.
Арсентий подошел к ней и, взяв за плечи, сказал:
— Пойдем, наказание ты мое.
Нигяр не тронулась с места. Если она и дрожит, то
вовсе не из страха за себя, ее волнует судьба самолета.
Снова полыхнуло, и к земле понеслась пылающая
громада «мессершмитта», оставляя за собой дымный
хвост. Нигяр инстинктивно подалась назад — ей показа-
лось, что подбитый самолет летит прямо на нее.
— Не бойся, — шепнул ей Арсентий. — Он упадет да-
леко отсюда.
— По всему видать и нашим крепко досталось!—ска-
зал кто-то из бойцов.
Ночной бой в воздухе стал отходить куда-то в сторо-
ну. Командир и бойцы молчали. Нигяр громко всхлип-
нула.
— Вы все еще здесь?—резко обернулся Сосновский.—
Старшина, уведите се. Вы должны быть возле раненых,—
строго добавил он.
— Товарищ командир, разрешите доложить? — всту-
пился за нее Арсентий. — Девчонка отлично справляется
90
с работой. Откуда силы берутся? Ведь не просто медсе-
стра, а прямо настоящий врач.
— Ну что ж, загляну и проверю, как идут дела,—при-
мирительно отозвался Сосновский.
Утром ее отсутствие взволновало и одновременно
огорчило раненых. И когда она появилась в своем длин-
нющем халате и марлевой косынке, все, кто еще был в
состоянии говорить и двигаться, встретили ее громкими,
радостными возгласами. А Куракин даже пообещал как
следует отлупить того, кто придумал увезти от них мед-
сестру.
Но больше всех обрадовался возвращению Нигяр
старшина Арсентий. Он успел уже привыкнуть к этой
взбалмошной и своенравной девчонке и чувствовал себя
как бы в ответе за нее. Да и сам командир понял, что
поспешил, решив избавиться от Нигяр. Понял, что для
их оторванного пока от внешнего мира отряда она оказа-
лась настоящей находкой. Кто же мог подумать, что эта
странная девушка окажется хорошо знающей свое дело
медсестрой, терпеливой и доброй.
С тех пор она так и осталась в отряде.
Старшина Арсентий с каждым днем все больше убеж-
дался, что «лазутчица», которую он привел, к тому же и
человек-то прекрасный. Ну, кто станет так возиться с
каждым раненым, выслушивать капризы, а иногда и не-
справедливые попреки? А девушка делала все с доброй
улыбкой и ласковым словом.
Арсентий жалел Нигяр, старался чем-нибудь побало-
вать: когда припрячет из своего пайка сухарь, а когда и
кусок сахару.
Однако старшина заметил, что она все отдавала
своим «деткам», хотя получали раненые больше осталь-
ных бойцов.
«Нешто их голодом морят, — ворчал он про себя. —
Тоже мне заступница нашлась».
— Ну, зачем ты это делаешь? Ведь сама-то с ног ва-
лишься,—попрекнул он однажды Нигяр.
В таких случаях она всегда отвечала одно и то же:
— Тихо, Арик, тихо. Разве ты не знаешь, что <герой
не знает легких дней, он кровью платит за друзей»?
Она постоянно напевала песенку о бедной Нигяр.
Арсентию нравилась странная ее песня, а когда Нигяр
совершенно серьезно сказала ему, что эту арию посвятил
ей сам композитор, написавший оперу «Кер-оглы», стар-
шина поверил.
Свою песню Нигяр пела и раненым, и солдатам. Голо-
сок у нее был слабенький, но нежный, а мотив песни ме-
лодичный и какой-то жалостливый.
Однажды вечером Сосновский заглянул к раненым.
Он пришел как раз в тот момент, когда Нигяр пела. По-
дождав, когда она кончит петь, он спросил:
— Нигяр, расскажи нам, что это за опера «Кер-оглы».
Девушка заметно оживилась.
— Древнее предание гласит: однажды хан в присут-
ствии именитых гостей стал хвастать, что лучше его ко-
ней нет на свете. И велел конюху показать гостям само-
го быстрого скакуна. Старый конюх привел неказистого
конька и стал доказывать, что это лучший конь. Опозо-
ренный хан велел выколоть старику глаза. Сын слепого—
Кер-оглы решил мстить жестокому хану. Он муже-
ственно сражался с ханскими ордами и стал националь-
ным героем. Нигяр, возлюбленная Кер-оглы, ждала его в
слезах и тревоге. И ее любовь не раз спасала храброго
воина от верной смерти.
Рассказ Нигяр произвел большое впечатление на ра-
неных. Сосновскому девушка показалась какой-то не-
обычной: без шинели опа была стройной и худенькой, её
густые и черные волосы красиво оттеняли тонкое личи-
ко с огромными темными глазами, которые восторженно
смотрели на него. Командир вдруг почувствовал нелов-
кость от наступившей паузы и быстро сказал:
— А ты, Нигяр, смогла бы «кровью заплатить за дру-
зей»?
Девушка задумалась.
— Не знаю, хватит ли у меня мужества.
— А по-моему, хватит, — шумно выдохнул боец Про-
хоров.
— Хорошая у нас сестричка, лучше родной,—поддер-
жали раненые.
— Была бы пофигуристей, я бы за ней приударил, —
сострил Куракин.
Но на него со всех сторон зашикали.
— Тише> товарищи, тише,—остановил их Сосновский
и, не попрощавшись, вышел.
— А ты, между нами «детками» говоря, без слов
признаешься в любви командиру, — Куракин хитро под-
мигнул Нигяр.
Девушка густо покраснела.
— Помолчал бы, охальник! Чтобы я больше не слы-
хал такого,—прикрикнул Валерий Прохоров.
— Да что вы, ребята, я же не хотел обидеть сестрич-
ку,—сказал Куракин.
Назавтра Нигяр устроила санитарный день. Она веле-
ла старшине Арсентию натаскать и нагреть воды, с его
помощью побрила и постригла раненых, перестирала
всем белье, в том числе и командирскую рубаху. Покон-
чив со всеми делами, Нигяр решила отнести ее коман-
диру.
Сосновский сидел над картой.
— Добрый вечер,—сказала она. — Я принесла вашу
рубашку.
— Спасибо, Нигяр!
Девушка промолчала.
93
— Ну, рассказывай, что у тебя? Как идут дела?
Нигяр продолжала смущенно молчать.
— Что же ты молчишь? Может быть, тебе что-нибудь
нужно?
— Разрешите доложить, товарищ командир.
— Докладывайте!—удивился Сосновский.
— Боец Валерик поправляется. Чувствует себя хоро-
шо, вот так,—добавила она, подняв большой палец.
— Отлично,—ответил Сосновский. — Прохоров хоро-
ший сапер и очень нужен в отряде.
Наступила пауза.
Сосновский, наконец, понял, что ей попросту не хочет-
ся уходить и сказал:
— Присядь, Нигяр. Расскажи мне о себе. Знать о
своих, бойцах всё—входит в мои обязанности.
Нигяр улыбнулась. Робость се как рукой сняло.
— Вот это здорово, товарищ командир! Я тоже про
своих «деток» все записываю в тетрадку: женатые или
холостые, есть ли у них дети, какие адреса... Вот вы, то-
варищ командир, женаты?
— Нет, — быстро ответил Сосновский. — Но не будем
отклоняться. Я слушаю тебя.
Нигяр вздохнула.
— Я родилась на Гек-Геле, то есть у Голубого озера.
Это потому, что волны его голубые-голубые. А вокруг
горы с древними лесами. Там растут деревья, которым
тысяча лет. И никто, даже ученые, не знают их назва-
ния...
— У тебя есть братья, сестры? — прервал ее Соснов-
ский.
— Подожди, не торопись, командир. Я буду расска-
зывать все по порядку. Мать моя умерла рано. Остались
три брата, совсем маленькие,
94
Заметив, как погрустнело ее лицо при воспоминаний
о братьях, командир спросил:
— Отец женился, наверное?
— Что вы!—испугалась Нигяр.—Правда, он сначала
хотел, но наши аксакалы его пристыдили. Они сказали:
«У тебя взрослая дочь, Раджаб. Она заменит хозяйку».
Ведь мне было уже двенадцать лет. В школу я ходила в
соседнее село. Училась — на одни пятерки. Вам скучно,
да? — заметив, что Сосновский задумался, спросила
Нигяр.
— Нисколько, продолжай.
— И вот аксакалы решили, что мне надо поехать
учиться в Москву. Они даже привели в наш дом тетушку
Рейхан, чтобы она хозяйничала вместо меня. Так я при-
ехала в Москву.
— А где же твой Кер-оглы,—пошутил Сосновский. —
Он, что же, остался у Голубого озера?
— Нет, что вы!—вспыхнула Нигяр. — У меня никого
нет...
— Никого-никого? — переспросил Сосновский.
— Нет,—грустно протянула Нигяр. И вдруг, как буд-
то вспомнив что-то, быстро заговорила:
— Однажды весной к нашим соседям приехали из го-
рода родственники. И с ними — мальчик, мой ровесник.
Он был светловолосый, с синими, как у вас, глазами.
Сельские мальчишки презирали его. Им не нравилось,
,что он разговаривал по-взрослому и был очень вежлив.
Как-то соседка попросила меня: «Нигяр, покажи этому
мальчику наши места, ведь он в городе и деревьсв-то
настоящих не видел». А весной у пас очень красиво. В
белом, розовом, сиреневом одеянии стоят абрикосовые
.деревья, алыча, миндаль, а поля голубые от незабудок,
‘.красные от маков. Правда, красиво? — вздохнула Нигяр.
...Я рассказывала этому мальчику о деревьях, о пти-
95
цах, о нашем житье-бытье и даже о Кер-оглы. Мы по-
дружились. В конце лета, когда на деревьях повисли зо-
лотистые шары айвы и красные гранаты, он уехал в го-
род. С тех пор у меня больше не было друзей, и я разго-
варивала с деревьями, небом и луной, со звездами, а вес*
•лой—с цветами. Им я рассказывала обо всем.
— Это кому же? Незабудкам и луне или айве и гра-
натам?—улыбнулся Сосновский.
— О, тебе надоело слушать!—сказала Нигяр, заворо-
женно глядя, как глаза командира от улыбки посветлели
и стали точно два озера.—Но вот и конец. Я, как героиня
«Кер-оглы», ждала своего возлюбленного. И наконец он
явился. Знаешь, как его зовут? — Нигяр испуганно по-
смотрела на командира и после небольшой паузы выдох-
нула: — Сосновский!
— Ну и выдумщица же ты,—Сосновский покачал го-
ловой.—Перестань, сейчас не время об этом говорить.
Глаза Нигяр медленно наполнились слезами:
— Я знаю, я очень некрасивая...
Она заплакала. Сосновский растерялся и не знал, как
ее утешить.
— Не плачь, Нигяр, — успокаивал он, — и не верь ты
никому. Они просто ничего не понимают. Ты красивая и
мне очень нравишься...
Нигяр шла по лесу. Какое-то новое, неизведанное чув-
ство охватило ее. «Наверное, это и есть счастье»,—поду-
мала она.
Ночь была тихая, светлая. Над лесом стояла огромная
луна. Ветви сосен отбрасывали на снег причудливые те-
ни. Хотелось петь, смеяться, сделать что-нибудь удиви-
тельное. Нигяр почувствовала неодолимое желание поде-
96
литься с кем-нибудь своей радостью. Ну, конечно же, она
расскажет обо всем Арсентию. Он добрый, он все поймет.
— Арсентий! Арсентий! — восторженно зашептала
Нигяр, входя в землянку. Увидев, что старшина спит, она
стала отчаянно трясти его за, плечи.
— Проснись, ну проснись же, — говорила Нигяр, чуть
не плача от волнения.
Старшина с трудом открыл глаза.
— Чего тебе?—недовольно пробурчал он.
— Милый, хороший мой Арсентий,—говорила Нигяр
совершенно ошалевшему старшине, — командир сказал,
что я красивая.
— Тьфу ты, неладная!—рассердился старшина.—Из-
за таких пустяков человека будить!
— А может быть, он меня любит? Неужели ты не по-
нимаешь?
— Вот что, сестра, ты о любви помолчала бы. Вот не
знал, что ты такая несерьезная!
— Любовь, Арик, сильнее войны, она ничего не боит-
ся, даже смерти... Арсентий, ну послушай же! Эх ты!
Но старшина, накрывшись с головой, уже спал.
А Нигяр долго не могла уснуть. Удивительно, как сбы-
лись все ее мечты—она на фронте и очень нужна здесь.
А командир... как же долго она ждала его! Но теперь они
всегда и всюду будут вместе, до самого разгрома фаши-
стов. А потом, потом.., это уже после победы, поедут вме-
сте к Голубому озеру.
Уже несколько дней люди Сосновского были заняты
подготовкой к наступлению: чистили винтовки, пулеме-
ты—все то немногочисленное оружие, которым распола-
гал отряд. Разведчики, высланные накануне Сосновским,
вернулись и доложили, что нашли «узкое» место, где
можно было бы прорваться через линию фронта.
Часов в десять вечера командир вдруг появился в
97
землянке Арсентия. Приход его взволновал и обрадовал
Нигяр.
— Старшина, махоркой небогат?
— Никак нет, товарищ командир. Оставалось всего
на две закрутки, да вот сестрица выпросила для своих
«деток», — сказал он.
— Жаль, жаль,—буркнул Сосновский.
— Товарищ командир, если бы я знала.., — начала
Нигяр.
— Ну, да ладно, перетерпится. Не долго осталось.
Да, вот что, старшина. Завтра День Конституции. Нужно
будет сходить к тайнику, ведь с продовольствием у нас
плоховато. А поздравить бойцов надо будет обязательно.
Правда, довольно рискованно выходить за расположение
отряда. Да и каждый боец на счету. Тем более сейчас.
Сам понимаешь.
И Сосновский вышел из землянки.
— Ах, Арик, Арик! Для командира щепотки табаку
не! нашлось!
— А то, что бойцы без ужина, их ты не пожалела?
— Что же теперь делать, Арик?
— Завтра с утра, пока еще не рассветет, надо будет
сходить к сосне, они нам мешок с вечера приносят.
Нигяр насторожилась.
— Вечером? Так пойдем сейчас и принесем.
— Давай, затихай, — неожиданно рассердился стар-
шина.—Неизвестно, может, немцы следят за местностью.
Слыхала, что сказал командир — каждый боец на счету.
— Да, конечно, ты прав.
— А что ты думаешь — война. Нам сейчас никак
нельзя себя обнаруживать. Затихай, сказано.
Нигяр хорошо знала старшину. Он добрый, но уж ес-
ли рассердится, то возражать ему бесполезно. Сказал
затихай — следует затихнуть. Однако мысль о голод-
98
ных бойцах не давала ей покоя. Арсентию идти никак
нельзя — командир не велел. А что, если самой попро-
бовать?! Ведь она хорошо знает дорогу.
Дождавшись, пока все уснут, Нигяр оделась и ти-
хонько выскользнула из землянки. В лесу стояла тиши-
на. Между стволами деревьев тускло блестел снег.
В высоком темном небе сияли далекие звезды. На секун-
ду ей стало страшно: каждое темневшее впереди дерево
таило опасность. Она невольно ускорила шаг. Потом по-
бежала. Постепенно лес стал редеть, и Нигяр вскоре
вышла на опушку. Теперь она шла по памяти. Вот и
пригорок — старая сосна видна издалека. Подойдя к
ней, Нигяр раздвинула ветви и сразу нашла камень, под
которым жители деревни оставляли продукты для отря-
да. Она сдвинула камень, опустила руку и стала лихора-
дочно шарить по дну ямы. Но — увы! — мешка не бы-
ло. «Не успели или не смогли? Что же делать? Может
быть, подождать связного?» Она обошла тайник, вышла
с противоположной стороны и спустилась с пригорка.
Здесь лес был совсем редкий — кусты вперемежку с мо-
лодыми деревьями. Девушка остановилась, вглядываясь
в белевшую впереди полосу поля — оттуда должны
прийти. И вдруг тишину взорвала автоматная очередь.
«Немцы! Наверное, в связного!» — лихорадочно пронес-
лось в голове. Нигяр побежала. Что-то толкнуло в спи-
ну и обожгло грудь. Она почувствовала, что задыхается.
Теряя сознание, Нигяр опускалась куда-то, летела...
Ей чудилось, что она в родном селе, п ей холодно оттого,
что она купается в прохладной воде Голубого озера. Ти-
хо вокруг... Вот грустные ивы склонили ветви прямо над
водой, а вот и нежные чинары печально покачивают вер-
хушками, о чем-то шепчутся. Ей всегда хотелось знать,
о чем говорят деревья. Она видит их отражение в проз-
рачных водах Гек-Геля. Ей хочется коснуться их руками,
99
губами... но трудно дышать... Где-то вдали ускользает и
меркнет синева волн...
Услышав выстрелы, старшина Арсентий мгновенно
проснулся.
— Нигяр! — окликнул он девушку. — Стреляют,
слышишь?
Ответа не последовало.
Мертвея от предчувствия, старшина схватил автомат
и выбежал из землянки.
Знакомой тропой он вышел на опушку леса, где сто-
яла сосна. Пройдя еще немного вперед, вошел в кустар-
ник и вдруг увидел Нигяр. Она лежала ничком на сне-
гу. Арсентий нагнулся к ней, девушка слабо дышала.
Он бережно поднял ее на руки и, проваливаясь в снеж-
ную целину, двинулся в обратный путь.
Когда Арсентий появился у входа в командирскую
землянку, держа на руках раненую Нигяр, Сосновский
не сразу понял, что случилось.
— Что с ней? — он бросился к девушке и помог Ар-
сентию уложить ее на топчан.
Весть о том, что Нигяр тяжело ранена, мгновенно об-
летела лагерь. Один за другим бойцы подходгхли к ко-
мандирской землянке, топтались, не решаясь войти. Ни-
гяр все еще не приходила в сознание.
Когда с нее сняли шинель и разрезали залитую
кровью гимнастерку, чтобы ей легче было дышать, Ни-
гяр вдруг открыла глаза, и Сосновский почувствовал,
как болыю сжалось его сердце.
— Нигяр, Нигяр, что же ты натворила? — тихо спро-
сил он.
Она с трудом перевела дыхание:
—Я не хочу умирать, командир...
100
Он бережно гладил ее спутавшиеся волосы.
Нигяр слабо улыбнулась и произнесла:
— Я больше не увижу Голубое озеро... Ты поедешь
туда после победы. Там... красиво.
Хоронили ее наспех. Снег падал тяжелыми крупными
хлопьями. Сквозь обледенелые облака тускло прогляды-
вало рыжее зимнее солнце.
ЖЕЛТЫЕ ДЖИНСЫ
С тех пор как мои родители уехали в Африку (они у
меня геологи), я и мой младший брат остались на попе-
чении тетушки Зейнаб. Сначала я очень скучал, но вско-
ре понял, что быть самостоятельным не так уж плохо, —
никто тебя не донимает бесконечными нравоучениями,
не требует дневника с отметками, не предлагает изме-
нить прическу, словом, не стесняет свободу и не делает
жизнь унылой. А при тетушке Зейнаб жить еще можно!
Тетушке Зейнаб около семидесяти, а, может, и боль-
ше. Вообще-то она наша бабушка, но мы ее с детства
почему-то зовем тетушкой, сами не знаем, как это полу-
чилось. Несмотря на возраст, она еще бодра, ходит бы-
стро, только просит говорить погромче — туга на ухо.
Одевается она по старинке: широкая длинная до самых
пят юбка, кофты, надетые одна на другую, развеваются,
как флаги. Ее у нас в школе так и прозвали — «флаг».
Чадру тетушка Зейнаб, конечно, не носит, не то что не-
которые старухи, ее она сбросила давно, в год, когда на
экранах появился фильм «Севиль».
Тетушка Зейнаб всегда охотно рассказывает, что в
102
тот вечер в зале, где демонстрировался фильм, произо-
шла чуть ли не вторая революция, женщины сбрасывали
с себя чадру, а домой шли с открытыми лицами; правда,
к тому времени мой дедушка, муж тетушки Зейнаб, умер,
и отречение от чадры ничем ей не грозило.
Тетушка Зейнаб добрая, но уж очень ворчливая и
беспокойная. Она постоянно за меня в тревоге, ей все
кажется, что со мной вот-вот должно произойти какое-то
несчастье. Если поеду на пляж, то обязательно утону,
если прокачусь на мотоцикле товарища, попаду в ава-
рию и погибну, и ей придется посылать «черную весть»
родителям в Африку. Все ей кажется, что я с кем-нибудь
подерусь и, если меня не убьют, то уж непременно уго-
жу в милицию. Все ей кажется...
Поздно возвращаясь домой, я вижу ее одинокую фи-
гурку, прильнувшую к окну. Тогда я поднимаю обе руки
кверху и кричу: «Меня еще не убили, я еще жив!»
Я учусь в русской школе. Стоит мне почему-либо
задержаться, тетушка обязательно идет меня разыски-
вать. Ей что директор, что сторож — все равно, схватит
бесцеремонно того, кто попадется, за рукав и спрашива-
ет: «Ай бала, не понимаешь, где Айдын?». Опа совсем
плохо говорит по-русски, мне часто неловко за нее.
С того дня, как я перешел в десятый класс, тетушка
усилила свою бдительность. К несчастью, мой брат учит-
ся в той же школе, что и я, только в пятом классе. Ему-
то она и поручила «присматривать» за мной, и, надо
сказать, Фарик превосходно справляется со своими обя-
занностями. Сколько раз я пытался пристыдить его,
объясняя, что шпионить — самое неблаговидное заня-
тие. Фарик внимательно выслушивал, кивал головой в
знак согласия и тем не менее был неисправим. Однажды
я сказал ему, что шпионы все равно что предатели.
— А Штирлиц? — возразил Фарик.
103
Дурак, Штирлиц был разведчиком, а не шпио-
ном,—для убедительности я постучал пальцем по его лбу.
— Будто это не одно и то же, — сказал он, с през-
рением посмотрев на меня.
Ну что можно ответить такому недорослю?
После этого разговора Фарик с еще большим усер-
дием стал за мной подглядывать. Бывало, во время уро-
ка дверь тихонько приоткрывалась, и показывалась ло-
поухая голова моего братца. Замеченный учителем, он
исчезал и тогда — о позор! — принимался подсматри-
вать в замочную скважину. Усердие его не знало границ,
он даже убегал с уроков, чтобы проследить, куда я на-
правляюсь после школы!
Однажды у нас был «пустой» урок, и мы с ребятами
отправились на бульвар. В этот день небо казалось осо-
бенно синим, воздух удивительно прозрачным, и мы
чувствовали себя узниками, вырвавшимися на свободу.
Вдруг я заметил, что ветки кустов шевелятся. Я вгля-
делся: это был Фарик, лицо вытянутое, глаза от любо-
пытства округлились.
— Интересно, что поделывает сейчас Штирлиц? —
громко спросил я.
Ребята с удивлением посмотрели на меня, а Фарик
спешно ретировался.
Дома я сказал тетушке, что Фарик из-за ее неумных
поручений пропускает уроки. Тетушка принялась его от-
читывать. И что же? Он нахально заявил, что на буль-
варе не был.
Ему абсолютно все обо мне известно: с кем подрался,
кому нагрубил, с каким учителем поспорил. О моих по-
хождениях он пишет родителям в Африку пространные
письма, ’выводя строчки крупными, словно шатающи-
мися буквами.
Фарика обычно выдают глаза. Всякий раз, когда он
104
перешептывается с тетушкой Зейнаб, испуганно косясь
на меня огромными глазищами, я уже знаю, что речь
идет обо мне. Бывает и так, тетушка Зейнаб теряет тер-
пение (слышит-то плохо!) и начинает переспрашивать:
«Что? Опять Айдын подрался? Нагрубил учителю? Что
ты сказал? Директор велел ему сбрить баки? Слышишь,
Айдын, немедленно сбрей баки!». Ну, нет, с баками я ни
за что не расстанусь, хотя вот уже второй месяц из-за
них в школе идет война между мной и педагогами.
Не выдержав, я бросаюсь на доносчика, хватаю его
за уши, он пытается защищаться и вопит, как будто его
режут. На крик сбегаются соседи. Меня стыдят, а Фа-
рика оправдывают. И все же мне удается хорошенько
надрать ему уши.
Однажды вечером, когда он шепотом рассказывал
тетушке о моих проступках за день, я подошел к нему и
весьма миролюбиво спросил, хотел бы он увидеть Аме-
рику? Ни о чем не подозревая, Фарик с радостью согла-
сился. Я схватил его и с силой швырнул на диван. От
неожиданности он так, бедняга, перепугался, что с тех
пор упоминание об Америке вызывает у него нервную
дрожь.
У Фарика преуморительная внешность, худой и мел-
кокостный, он кажется совсем тощим. (Его худоба —
предмет постоянной озабоченности тетушки Зейнаб).
Голова у него круглая, с большими торчащими ушами.
Лицо розовощекое и темные, как сливы, вечно удивлен-
ные глаза.
У Фарика абсолютный слух и хороший голос. Он по-
ет в ансамбле «Гюнеш». Обычно в день концерта его
внешностью занимаюсь я. Уши у Фарика торчком, поэ-
тому, причесывая его, я стараюсь прикрыть их волосами.
— Я так не хочу, — несмело возражает Фарик.
105
— Девчонки смеяться будут над твоими ушами, —
говорю я тоном ментора.
— Лучше челочку сделай, — умоляюще просит
Фарик.
— Ты же не маленький и не девчонка, чтобы с чел-
кой ходить.
— А так засмеют!
— Пусть попробуют!
Я поднимаю кулак и грожу неизвестному насмеш-
нику.
Фарик доволен, для него мой кулак — достаточно
веский аргумент.
— Аты меня проводишь? — робко спрашивает он.
Я знаю, как он гордится моим ростом и смелостью.
Ему очень хочется, чтобы я проводил его.
— С тебя хватит тетушки Зейнаб.
В ответ Фарик лишь тяжко вздыхает. Вот так обыч-
но закапчиваются наши сборы.
Весь наш двор души не чает в Фарике, очевидно, из-
за его безотказности. О чем бы его ни попросили, он сде-
лает. Причем выполняет все поручения с большим усер-
дием. Как-то утром в воскресенье соседка попросила его
купить ливерной колбасы. Полдня Фарик отсутствовал,
мы уже стали беспокоиться. Но вот он появился, мрач-
ный н усталый. Я слышал, как он объяснял соседке, что
обегал все магазины, но «ливрейной» колбасы нигде нет.
«Не ливрейная, а ливерная», — поправила соседка. —
«Ливерная? Ой, понял!» — воскликнул Фарик и исчез.
Через несколько минут он вернулся довольный, держа в
руках сверток с ливерной колбасой.
Тетушка Зейнаб отпускает его в школу одного, за
него она более чем спокойна. Он строго придерживается
правил уличного движения, пользуется подземными пе-
реходами, из школы возвращается всегда вовремя. Те-
106
тушка с Фариком живут в полном согласии, и та не ску-
пится на покупку ему мороженого и семечек, которые
он готов лузгать с утра до вечера. Однажды в кинотеат-
ре Фарик так увлекся, что его едва не оштрафовали за
целую гору шелухи, которую за один сеанс он набросал
вокруг себя. Хорошо, рядом оказался наш сосед, инспек-
тор ГАИ дядя Адыль. Он взял Фарика «на поруки».
А был с ним еще такой случай. Как-то они с тетуш-
кой пришли очень возбужденные, тетушка что-то бормо-
тала себе под нос, а Фарик тихонько ее утешал. Ночью
под большим секретом брат признался, что тетушка Зей-
наб в троллейбусе попрекнула девочку в неуважении к
старшим, за что та назвала ее «злой старухой». Мой
брат не выдержал такого оскорбления и полез на дев-
чонку с кулаками. Девчонка, видимо, была не промах—
оттаскала его за уши так, что они у него горели весь
вечер.
Фарик, вообще-то говоря, у нас паинька, учится хо-
рошо, дисциплина отличная, каждый год переходит из
класса в класс с похвальными грамотами. И уж если по-
лез в драку, так только потому, что обожает свою те-
тушку и никому не позволит ее обидеть.
О СЕБЕ
Мое имя Айдын. В переводе это значит «светлый»,
«ясный». Но я не очень доволен своим именем: его слиш-
ком легко переделать в «дыню». К счастью, этот секрет
знаю только я. Мои друзья до сих пор не догадались
этого сделать. И раз уж они не сообразили переимено-
вать меня за все годы учебы, где уж им теперь превра-
тить меня из «светлого» и «ясного» в какую-то «дыню».
Мне хочется быть великим ученым и отнюдь не из
107
тщеславия. Я хочу быть ученым, ибо только они, а
не какие-нибудь посредственности, могут принести лю-
дям подлинное счастье. Я хочу, чтобы мир меня помнил
и был мне благодарен.
Мне хочется быть не только великим ученым, но и
великим гражданином. Для достижения столь высокой
цели надо быть незаурядной личностью, и я решил стать
человеком без единого недостатка, а ведь у меня их,
этих недостатков, хоть отбавляй. Говорят, я задира, гор-
дый, тщеславный... Гм, гордый? Пожалуй, да. В моем
понимании гордые люди далеки от лицемерия, подха-
лимства, подлости, они никогда не унизятся ради собст-
венного благополучия. Гордый человек никогда не ста-
нет предателем!
Про меня говорят, что я добрый, а мне кажется, что
доброта подчас мешает человеку быть честным, ибо из
сострадания к ближнему, вольно или невольно, человек
вступает в сделку со своей совестью. К этому выводу я
пришел после того, как наш сосед дядя Адыль попросил
тетушку Зейнаб на некоторое время припрятать неболь-
шую шкатулку с какими-то ценностями. Тетушка наот-
рез отказалась. Я пожалел этого немолодого человека,
жалкого, бледного, с трясущимися руками. «Какая же
ты бессердечная, пожалела бы его детей, видела ведь,
как тряслись у него руки», — попрекнул я тетушку, ког-
да он ушел.
Тетушка рассердилась: «Небось, когда шоферов оби-
рал, руки у него не тряслись!» Но мне все же удалось
потихоньку от нее припрятать шкатулку, что, по всей
вероятности, спасло его от тюрьмы,—после обыска он ос-
тался на той же должности и избежал наказания. Раз-
мышляя, я пришел к выводу, что своей добротой поощ-
рил нечестность. Правда, я спас человека и всю его
семью от несчастья. Но все же я ему сказал: «Дядя
108
Адыль, надеюсь, после этого случая вам больше никог-
да в жизни не придется обращаться к соседям с подоб-
ной просьбой». Он поспешно ответил: «Конечно, дорогой,
конечно...». Когда я пересказал тетушке наш разговор,
она разозлилась: «Пусть превратится в камень тот, кто
поверит».
Я очень много читаю, больше, чем предполагают пе-
дагоги, и мои «познания» их нередко удивляют.
Однажды учитель физики вместо того, чтобы отве-
тить на мой вопрос, отделался такой фразой (правда,
позже я узнал, что она принадлежит одному из крити-
ков) : «Пустым людям легче задавать вопросы, чем дель-
ным на них отвечать».
Но я не сдался: «Дельные люди должны знать боль-
ше, чем пустые, чтобы на все их вопросы уметь отве-
чать».
Меня почему-то назвали «грубияном», но я думаю,
лучше быть грубияном, чем трусливым молчальником.
Сносить обиды не в моем характере. Что же тут плохо-
го, если еще с первого класса я изучал календари, 365
листочков, на обороте которых изложены величайшие
мировые события. Прочитав их, можно узнать о велики?;
людях, обо всем, что происходило па земле; когда же
отец стал выписывать энциклопедию, я по ней готовил
уроки. Память у меня отличная, и, естественно, в голове
у меня целый арсенал всяческих знаний.
Я часто думаю, в какой отрасли науки отличусь и,
вообще, какую науку избрать для своего будущего?
И вот я решил стать экономистом. Неплохо бы так по-
высить производительность труда, чтобы прийти к изоби-
лию при минимуме затрат труда и средств. Пожалуй, это
будет даже посильнее нейтронной бомбы. Что мне для
этого нужно? Природное дарование, — оно у меня есть,
глубокие знания — тоже есть, ученая степень — будет.
109
И все это в общей сложности сделает из меня «великого
экономиста».
Гуляя по городу, я вынашиваю эту идею и мысленно
представляю памятник, который мне поставят (я даже
выбрал для него место. Он будет, конечно, стоять в Кре-
пости, там, где я родился, на той самой улице, похожей
на площадь, что начинается сразу за двойной аркой).
Я ни минуты не сомневаюсь, что со временем площади
присвоят мое имя. Перед моим мысленным взором воз-
никает мраморное изваяние с гордо откинутой головой,
скрещенными на груди руками. У подножия лавровый
венок и только одна фраза на черном граните: «Великий
ученый, принесший миру изобилие». Да, я хочу, чтобы
мир помнил скромного Айдына!
Очень грустно, что я плохо схожусь со своими одно-
кашниками, они меня называют «чокнутым», и дружба
моя с ними не клеится. Меня охотно выслушивают взрос-
лые, но с ними ведь на пляж не поедешь и в кино не
пойдешь.
Говорят, что я эгоист. Спрашивается, кто себя не лю-
бит? Но если человек думает только о своей главной це-
ли, а прочие мелочи жизни отметает, разве можно его
назвать эгоистом?
Есть у меня, правда, как и у всякого смертного, своя
слабинка, над которой всегда подтрунивают. Я с детства
люблю яркие цвета. Мои родители, зная об этом, под-
бирали для меня разноцветные игрушки, одевали в яр-
кие костюмчики. Но в мире взрослых все по-другому.
Помню, как-то я пришел на школьный вечер в ярко-го-
лубом, поблескивающем костюме. Моя классная руково-
дительница Майя Павлозпа сказала:
— Айдын, ты всегда оригинальничаешь!
— Увы! Майя Павловна, — скорбно сложив на гру-
110
ди руки, отозвался я, — это право дано только великим
людям.
— Великие люди, — вмешался в разговор учитель
физкультуры, — в быту всегда очень скромны.
— А вот и нет, — воскликнул я, — Маяковокий был
большой оригинал. Он даже носил желтую кофту.
— Но ты не Маяковский, ты пока Айдын Велиев, —
миролюбиво заметила Майя Павловна.
— Его не переспоришь, — махнул рукой учитель физ-
культуры.
Кстати, эта страсть к ярким краскам сыграла нема-
ловажную роль в моей жизни. Но не стоит забегать впе-
ред, об этом чуть позже...
НАИЛЯ
С Наилей, моей одноклассницей, я дружу с детства,
я ее постоянный защитник, ее никто не смеет обидеть, а
если уж и случится такое, ему несдобровать.
Мы с Наилей настоящие товарищи, всюду бываем
вместе; в кино, в театр и на бульвар я хожу только
с ней.
Наиля отличница, а у меня с языками определенно
нелады — родной, русский и английский даются мне
очень туго. И, хотя Наиля староста и пользуется у всех
большим авторитетом, она мастерски подбрасывает мне
шпаргалки на контрольных. За десять лет учебы в шко-
ле ни один педагог не заподозрил, что она так самоот-
верженно умеет выручить в трудную минуту.
Я сижу в одном ряду с ней, она на второй парте, а
я—на предпоследней. У нас даже есть связной — То-
фик, ее сосед по парте.
Сигнал помощи мы отработали четко: если я уроню
111
ручку или хлопну партой, Наиля уже знает— надо меня
спасать.
С Наилей я держусь галантно, правда, цветов ей не
дарю,— к чему излишняя сентиментальность, — но каж-
дый год в день ее рождения и по праздникам делаю ей
подарки.
Наиля очень красивая девочка, где бы она ни появ-
лялась, все обращают на нее внимание. Даже когда вхо-
дит в класс, на нее смотрят так, словно видят впервые.
Одевается она очень просто, зимой носит школьную фор-
му, летом ситцевые платья, которые сама же шьет, хотя
у нее есть все возможности одеваться фирменно: она —
единственная дочь академика Расимова, и мать у нее
врач с какой-то степенью.
Наиля, на мой взгляд, замечательная, тетушка Зей-
наб ее обожает, считает настоящей мусульманкой, по-
скольку Наиля носит косы и скромно одевается. Но На-
илиной маме это не нравится, она хотела бы видеть дочь
в самой модной и дорогой одежде да еще прочит ей в
женихи сына известного ученого, — об этом мне сказала
сама Наиля.
В девятом классе я понял, что дороже Наили нет для
меня на свете человека и что я ее очень люблю. Я не
выношу, когда кто-то из ребят пытается приударить за
ней. А она довольно равнодушно наблюдает, когда я
любезничаю с девчонками. И все же я чувствую, что не-
множко нравлюсь ей. Но я твердо решил ни за что не
признаваться в любви первым. На этот счет у меня есть
своя собственная теория, из которой следует, что чем
позже откроешься, тем прочнее и сильнее будет любовь.
Хорошо знаю, что родителям Наили я не нравлюсь,
они недовольны нашей дружбой и за глаза называют
меня «бандитом». Об этом сообщил мне Фарик. И от-
112
куда он это узнал? Он еще сказал: «Она с характером,
папа и мама ее боятся».
Но мы с Наилей не принимаем ее родителей всерьез,
они люди пожилые, следовательно, отсталые, никак не
могут понять, что дружба паша чисто товарищеская, и
о любви мы пока избегаем говорить, наверное, опять-та-
ки из принципа, каждый ждет услышать первое призна-
ние от другого.
Когда мы окончили школу, Наиля, которая все де-
сять лет мечтала поступить в Азнефтехим, вдруг по мое-
му примеру подала документы на экономфак Института
народного хозяйства. И тут только я понял, что победил.
СОСЕДИ
Я живу в старом доме с узким, как колодец, двором.
Пожалуй, наш дом в крепости самый большой, хотя у
пас на три этажа только шестнадцать квартир. Мы живем
на третьем этаже, занимаем три большие комнаты. У нас
два балкона на улицу и застекленная галерея, выходя-
щая во двор. Рядом с нами живет одинокая учительница
Амина-ханум, у нее две комнаты. Она, хотя и старень-
кая, по-прежнему работает и пользуется всеобщим ува-
жением. Правда, некоторые завидуют ее жилплощади и
между собой называют «кенгуру». Она действительно
чем-то напоминает кенгуру — высокая, с маленькой го-
ловкой, узкими плечами и всегда сложенными на гру-
ди короткими руками.
На втором этаже живет всеми уважаемый доктор с
женой и тремя дочерьми. Доктор — наш аксакал; к не-
му идут не только лечиться, его слово для каждого
жильца весьма авторитетно, пи один спор не решается
ИЗ
без его участия. Больных, что приходят к нему на дом,
доктор лечит бесплатно. Он — бессменный депутат рай-
совета, а это тоже налагает на него всякие обязательст-
ва. Доктор — невысокий плотный мужчина, ходит врас-
качку, всегда с опущенной головой и задумчивым выра-
жением лица. Мне кажется, задумчивость эта от неуве-
ренности, правильно ли поставлен очередной диагноз.
Разумеется, это мое предположение: дело в том, что ког-
да я болел кор'ыо, он определил у меня «натуральную
оспу», а Фарикину ангину принял за дифтерит.
Тетушка Зейнаб его очень уважает, уж ему-то обес-
печена двойная порция плова. Дело в том, что когда те-
тушка готовит обеды с «ароматом», т. е. пловы, кутабы,
долму, она по восточному обычаю непременно угощает
всех соседей, чтобы, уловив несравненные запахи этих
блюд и не вкусив их, они не заболели.
Жена доктора, Ширин-ханум, заведует детским са-
дом. Вообще люди они добрые, скромные, в любое вре-
мя, на любую беду готовы откликнуться. Дочки доктора
окончили педагогический институт, теперь работают. Все
вечера просиживают дома у телевизора, что очень трево-
жит доктора и его жену.
Недавно Ширин-ханум, придя к нам, вдруг спросила:
— Айдын, тебе нравится моя меньшая?
Я промолчал. А тетушка Зейнаб воскликнула:
— Помилуй, дорогая Ширин-ханум, твоя Бановша
лет на пять старше моего Айдына!
— Теперь модно, чтобы жены были старше своих му-
жей, — смущенно ответила Ширин-ханум.
Вот ведь какое дело.
Самый примечательный этаж нашего дома — это
первый или, как мы все его называем, «тысяча мелочей».
Там проживает семь семей. Народ собрался шумный и,
114
если уж начнут кричать, то голоса доносятся до самой
Девичьей башни.
Мы с Фариком в курсе всех дел по той простой при-
чине, что все бегут к тетушке Зейнаб поделиться свои-
ми новостями. Разговоры ведутся в нашем присутствии,
поскольку нас никто в расчет не принимает.
В первой квартире живет дядя Саня, ему за пятьде-
сят, по его ласково зовут Санчпк. Он пенсионер, воевал,
пьет, правда, но сердобольные соседки его не осужда-
ют — у человека горе: в прошлом году от него ушла же-
на. К тому же, сколько бы Санчик ни выпил, ведет он
себя тихо, больше сидит у окна и поет грустные песни.
Все относятся к нему очень участливо, как ни говори,
он родился, вырос и состарился в этом доме. Иногда он
горько плачет, и тогда со всех этажей сбегаются к нему
женщины, утешают, успокаивают, дают ему валериано-
вые капли и укладывают спать. Потом расходятся и ти-
хонько осуждают его жену.
Рядом с Санчиком живет мрачная личность — сту-
дент медицинского института Назир. Он высокий, худой
и лохматый. Его никогда не слышно и не видно. Лишь
по праздникам он устраивает у себя магнитофонную ка-
кофонию, но это ему прощают, поскольку праздников в
году не так уж много. Ему покровительствует соседка,
та, что обитает в третьей квартире, Рахиль Григорьевна,
бывшая артистка, ныне пенсионерка, толстая рыхлая
старушка с высокой пышной прической и челкой, она до
сих пор еще ярко красит щеки и губы. Несмотря на свой
солидный возраст, очень подвижная и горластая женщи-
на. Все стены у нее оклеены разноцветными картинка-
ми из разных журналов. Кроме того у нее много кошек,
и это нередко является поводом к скандалам: мало ли
что они могут натворить.
О расположенности Рахиль Григорьевны к «мрачно-
115
му» студенту больше всех судачит многодетная мать
Назлы-ханум. Дело в том, что ее старшая дочь явно не-
равнодушна к студенту. И достаточно им заслышать
елейный голосок Рахиль Григорьевны: «Назирчик, хоти-
те кофе?», как начинаются пересуды. Назирчик, надо
сказать, от кофе никогда не отказывается.
Фотограф Мирик проживает в четвертой квартире.
Он — невероятный хвастун. Два его сына, отличники
пищевого института, учатся в Грозном. Их письма роди-
телям становятся достоянием всего двора. Фотограф
Мирик высовывается из окна и своим зычным басом чи-
тает, а его «стопудовая» жена стоит рядом и утирает сле-
зы радости. Вечером, после прослушивания писем всеми
жильцами, «мадам Мириха» (так называют жену фото-
графа) угощает всех домашними пирогами.
В пятой квартире живет тетя Поля, самая тихая и
скромная из всех соседей. Высокая сухопарая с ярко-
синими большими глазами, она говорит чуть в нос, дер-
жится очень прямо. Жена фотографа уверяет, что тетя
Поля — человек из прошлого, поскольку у нее аристо-
кратические манеры.
Тетю Полю все любят за честность и порядочность,
но больше всех ее любим мы — я и Фарик. Она ровес-
ница тетушки Зейнаб и дружит с ней чуть ли не с дет-
ских лет. До революции тетя Поля работала горничной
у какого-то богатея-нефтепромышленника. Теперь она
вахтерша в Институте народного хозяйства. В ее чи-
стенькой комнатке, кроме кровати и шкафа, ничего нет.
Тем не менее тетя Поля никогда ни на что не жалуется.
Навещает она только тетушку Зейнаб, и все праздники
проводит у нас. Тетя Поля очень помогает своей сосед-
ке Назлы-ханум, обшивает ее детей.
В конце коридора живет зачинщица всех сканда-
лов— мать шестерых детей Назлы-ханум, прозванная
116
нами Назло-ханум, потому что она очень любит спорить и
всем перечить. Назлы-ханум занимает две небольшие
комнаты с балконом на улицу, только коридор и кухонька
у нее очень тесные. Она вечно всем недовольна, на всех
жалуется, обижается и требует к себе внимания. Муж
давно бросил ее и укрывается от алиментов. Тетушка
Зейнаб кормит детей, тетя Поля их обшивает, доктор ле-
чит, Амина-ханум занимается со старшими. Самое горя-
чее участие в судьбе Назлы-ханум принимает наш док-
тор, он не только лечит бесплатно ее детей и помогает
разумными советами, но ежегодно добивается для нее
от райсобеса материальной помощи.
И, наконец, дядя Адыль, тот самый, чью шкатулку я
когда-то спрятал. Он — еще не старый мужчина, на
первый взгляд производит довольно приятное впечатле-
ние, у него улыбающиеся с лукавинкой глаза, вьющиеся
густые волосы, полное гладкое лицо с пышными, опу-
щенными книзу усами. Он носит милицейскую форму и
очень ею гордится. Дядя Адыль живет на широкую ногу,
но на людях жалуется, что зарплаты ему всегда не хва-
тает. Чудак! Весь дом знает, что у него денег куры не
клюют и держит он их даже не в сберкассе, а где-то у
сестры.
Жена дяди Адыля лет на десять моложе него, у них
двое близнецов, но живет она больше в районе, у своих
родителей: инспектор это объясняет тем, что он, мол,
страшно ревнив и, когда жена у отца с матерью, мо-
жет спокойно работать, а работа-то у него ведь серьез-
ная, ответственная.
Вот и все наши соседи.
С некоторых пор Назлы-ханум стала надоедать док-
тору, чтобы он ей выхлопотал квартиру. Доктор реши-
тельно взялся за дело.
И вот в один прекрасный летний вечер, когда все
117
Жильцы дома прохлаждались во дворе, вбежал торже-
ствующий доктор, размахивая какой-то бумажкой.
— Вот, дорогая Назлы-ханум, твой ордер на трех-
комнатную квартиру с ванной и кухней, — просиял он.
Все мы, свидетели этого радостного события, кину-
лись обнимать нашего аксакала. Тетушка Зейнаб утира-
ла слезы, а дядя Адыль крепко пожал руку доктору и
обещал обеспечить грузовик для перевозки вещей.
— Сам лично буду таскать столы, стулья, кровати!
Жена фотографа сказала вроде бы про себя, но мы все
слышали: «Машиной-то обеспечит, а вот увидите, ее
квартиру обязательно приберет к рукам». Тогда на эти
слова никто не обратил внимания.
Начался переезд. Все поехали посмотреть квартиру,
она была в новом районе, в Ахмедлах. И это была дей-
ствительно прекрасная квартира!
Прошел месяц. Назлы-ханум переехала. Возвраща-
ясь из школы, я вдруг увидел, что она сидит в нашем
дворе, окруженная детьми, и так голосит и причитает,
что сначала подумал: не иначе, стряслась большая бе-
да. Стянув с головы платок, опа распустила волосы и
вела себя так, точно оплакивала покойника. Оказа-
лось, что она страшно тоскует по своей старой квартире,
по дому, по соседям, с которыми прожила столько лет.
Вначале ее пытались уговорить, но тщетно. Потом дело
приняло и вовсе трагический оборот: Назлы-ханум припа-
ла к порогу своей комнаты и зарыдала. Тут дядя Саня не
выдержал и сказал, что поедет и перевезет все ее вещи
обратно. Она сразу перестала плакать, заверив, что
на этот случай у нее припрятаны деньги. Женщины в
один голос стали уговаривать ее не делать глупостей.
«У тебя дети растут, и жилплощадь твою уже занял
Адыль. Разве это дело — оставить трехкомнатную кварти-
ру и опять возвращаться в эти каморки?» Старший сын
118
Назлы-ханум, тринадцатилетний Джумшуд, объяснил, что
с тех пор, как они вселились в новую квартиру, мать не
ест, не пьет, а только безутешно плачет, и сам вдруг
расплакался. Тут дядя Саня, неожиданно проявив не-
свойственную ему решительность, взломал замок, и все
мы ввалились в бывшую квартиру Назлы-ханум. Там
стояли арабская кровать, стол, а в углу высилась груда
винных бутылок. Все было тотчас выкинуто во двор,
только арабскую кровать вынесли в коридор. Дядя Саня
взял ключ и поехал за вещами. Надо отдать ему спра-
ведливость, эту операцию он провел блестяще. Вещи
уместились в одной грузовой машине, которая вскоре
подкатила к воротам. Мы помогли вымести сор из ком-
нат, протерли стекла, перенесли вещи и разместили все
так, как было прежде, и теперь с волнением дожидались
прихода дяди Адыля.
Он появился в обычное время, с двумя полными кор-
зинами, в сопровождении какой-то незнакомой миловид-
ной девушки. Проходя мимо женщин, он вскользь бросил:
— Племянница жены, будем ей в городе лечить зубы.
Что произошло потом, трудно описать. Раздались
крики, брань, звон разбитых бутылок, «племянница»
пулей вылетела вон. Но дядя Адыль, видимо, вовремя
вспомнил, что он все же работник милиции, и, поправив
седеющие кудри, решительным шагом направился за
управдомом.
Управдом, маленький застенчивый мужчина, с жал-
ким выражением лица, не замедлил явиться. Он стоял
посреди двора и растерянно молчал.
— Чего молчишь? Действуй! — возмущался инспек-
тор.
Тот только разводил руками:
— Дорогой! — пожимая плечами, вежливо заметил
119
он. — Ты же незаконно вселился, райисполком еще ор-
дер тебе не выдал.
— Ордер не оформил? А это, — потирая большой па-
лец об указательный, кричал Адыль, намекая на мзду,
полученную от него управдомом. — Это успел оформить?!
Управдом тут уж совсем стушевался и, махнув ру-
кой, поспешно покинул двор.
Назлы-ханум водворилась в своей бывшей квартире,
но с тех пор обрела непримиримого врага в лице дяди
Адыля. А доктор все никак нс мог успокоиться: «Два го-
да хлопотал, куда только пи писал, квартиры добился и
все впустую. Что это за люди — женщины?»
С тех пор и началась «веселая жизнь»: «Москвич»
дяди Адыля стоит под окном Назлы-ханум, мангал раз-
жигается у ее двери. Назлы-ханум требует, чтобы он уб-
рал свою жаровню. Адыль в ответ кричит: «Из-за прин-
ципа не уберу!»
Назлы-ханум мстила инспектору по-своему. Когда он
уходил на работу, ее малыши взбирались на крышу
«Москвича» и играли до тех пор, пока не орошали чехол
и машину «святой водицей».
Однако несмотря на все эти междоусобицы, тридцать
дней в году в нашем доме царят мир и согласие. Пове-
лось это издавна: доктор завел обычай отмечать день
рождения каждого жильца. Поскольку жильцов трид-
цать, то и праздников тридцать дней в году. У тетушки
этот день в паспорте не значится, и она его приурочила
ко дню праздника Весны, т. е. к двадцать второму марта.
Все обставляется весьма торжественно. Тетушка го-
товит плов с приправами, жена фотографа — свои «фир-
менные» торты и пироги, дядя Адыль жарит шашлык,
доктор покупает подарок именнинику, мы с дядей Са-
ней — напитки, а тетя Поля — конфеты. В эти дни за-
бываются все обиды, ссоры и перепалки. Все тридцать
120
жильцов собираются за торжественно убранным столом.
Доктор, незаменимый наш тамада, так рассаживает
всех, чтобы «непримиримые враги» сидели рядом: Наз-
лы-ханум — с дядей Адылем, а фотограф — с Рахиль
Григорьевной.
Мы все очень любим эти тридцать дней в году, гото-
вимся к ним заранее, старые и малые веселятся по-на-
стоящему. Рахиль Григорьевна поет под гитару старин-
ные романсы, дядя Адыль—мугамы, дядя Саня пля-
шет русскую, потом все хором поем «Катюшу» и другие
военные песни. Только тетушка Зейнаб, тетя Поля и учи-
тельница Амина-ханум не принимают участия в танцах
и пении. Их место — во главе стола, им не разрешается
ничего делать и по хозяйству. Все делаем мы — я, Фа-
рик и докторские дочки.
Я люблю наш дом, и в этом нет ничего удивительного.
ГОРОД, В КОТОРОМ Я ЖИВУ
Город, в котором я живу, пожалуй, самый красивый.
Правда, я еще нигде не бывал, но мне так кажется. Он
стоит на берегу моря, и ветры здесь дуют, словно напе-
регонки, северный — хазри, южный — гилавар. Когда
бывает очень жарко, тетушка Зейнаб, шумно вздыхая,
призывает аллаха и всех святых ниспослать хазри, а ес-
ли холодно, то просит, чтобы подул гилавар. А бывает
и так, с утра подует северный и вдруг его сменяет юж-
ный. Погода у нас, как и ветры, па день несколько раз
может меняться: утром — зима, в полдень — лето, а вече-
ром — сырая осень. И море такое же переменчивое, то оно
серо-зеленое, то голубое или темно-синее, а иногда быва-
ет даже розовым, в часы восхода и заката солнца.
Тетушка Зейнаб — коренная бакинка и любит рас-
121
сказывать разные истории, которые когда-то происходи-
ли в нашем городе. Если верить ей, то в старину отдель-
ные районы Баку носили необычные названия, некото-
рые сохранились и по сей день: тут были улицы «Бело-
брюких» и «Халвачи»1, «Долина слез», Локбатан2, «Шай-
тан-базары».
Когда кто-нибудь из знакомых тетушки получает
квартиру в новом районе, она подробно расспрашивает,
где он находится. И вспомнив, что было прежде на этом
месте, восклицает: — Ах, так это в «Долине слез», —
так опа называет Ясамалы. Долгие годы, по уверениям
тетушки, люди там жили в постоянном трауре. Особен-
но тетушка любит придумывать печальные и страшные
истории, ее просто хлебом не корми, только дай ей по-
фантазировать. Я знаю все ее «сказки» наизусть, а Фа-
рик слушает, затаив дыхание, и верит каждому ее слову.
По вечерам, когда нечего делать, я прошу тетушку
рассказать что-нибудь из прошлого, а ее только попроси,
как начнет рассказывать — не остановишь.
Если верить ей, то соседняя с нами улица прежде в
народе называлась улицей страшных происшествий.
Ну, почему непременно страшных? — подде-
ваю я. — Неужели вы не могли придумать что-нибудь
повеселее?
— А ты слушай меня внимательно и не перебивай.
На этой самой улице когда-то похитили невесту у бедня-
ка Фаттаха, а это великий грех, и, кто осмелится на
такое, будет гореть в аду.
— Наверное, уже сгорел, — заключает Фарик, — это
же было давно.
— Конечно, дорогой. Какой он умный, наш маль-
1 Халвачи — продавец халвы.
2 Локбатан — утонувший верблюд.
122
чик, — умиляется тетушка, привлекая к себе Фарика и
целуя его в толстую щеку, причем мой брат нисколько
не противится этому.
— А почему Верхний базар называют Шайтан-ба-
зары? — не унимается Фарик.
— О, это очень таинственная история, — оживляется
тетушка. — В год, когда меня пришли сватать за вашего
деда, грянул мороз, и волки спустились с гор к этому
базару — там торговали углем и было тепло. В одну
ночь они опустошили весь базар... Да-а, и потом в
старину на этом базаре происходили настоящие чудеса.
Как-то однажды я купила каштаны, а, придя домой, об-
наружила в корзине грецкие орехи. В другой раз я по-
купала для плова большую курицу, а дома вытащила из
корзины молоденького петушка... Такое случалось не
только со мной, но и с другими, и все решили, что это не
иначе как проделки шайтана.
Эта история вызывает удивление у нашего «Штирли-
ца», а я спрашиваю:
— Тетушка, откуда название Локбатан?
— О, знали бы вы, сколько караванов верблюдов увя-
зло в этой жиже. Там круглый год не просыхало болото
вязкой глины...
Как-то я пришел к заключению, что наши предки бы-
ли очень бедны. Ведь и Девичья башня, и Дворец Шир-
ваншахов, и Храм огнепоклонников сооружены из кам-
ня, глины, и все украшения там тоже из камня, нет ни
бронзы, ни мрамора, ни золота. Когда я высказал те-
тушке эту мысль, она даже обиделась.
— Мне твой дед принес в день помолвки золотой по-
яс на синем бархате. Как это не было золота?!
Тетушка с Фариком очень любят гулять в крепо-
сти — старом городе, обнесенном зубчатой каменной
стеной. Узенькие кривые улочки его ведут ко Дворцу
123
Ширваншахов, Девичьей башне и древнему Караван-
сараю.
В крепости нет ни автобусов, ни трамваев. Тут разъ-
езжают только старинные фаэтоны, запряженные парой
лошадей. На козлах восседает кучер в национальном ко-
стюме. Однажды Фарик уговорил тетушку прокатиться
на фаэтоне. Словоохотливая тетушка тут же разговори-
лась с кучером и выяснила, что это сын знаменитого в
дни её юности аробщика Мирза-балы. И когда они доеха-
ли до дома, то растроганный кучер не взял денег у «ста-
рой знакомой». К великой радости Фарика они достались
ему и были истрачены на мороженое.
Но кроме старины и достопримечательностей, есть в
моем городе прямые широкие улицы, проспекты, площа-
ди, парки, высотные здания — все то, что делает его од-
ним из самых современных и красивых городов страны.
Вечером загораются разноцветные огни реклам, а
ночью мой город напоминает небо, искрящееся мириа-
дами звезд.
Ну, а теперь, когда я коротко поведал о тетушке
Зейнаб, о Фарике, о Наиле, огороде и соседях, я расска-
жу о самом главном.
ЖЕЛТЫЕ ДЖИНСЫ И КВАДРАТНАЯ БОРОДА
В тот год я благополучно окончил школу, получил
аттестат с тремя тройками и подал заявление на эконо-
мический факультет Института народного хозяйства.
Справка о состоянии здоровья, три фотокарточки,
справка с места жительства... Сколько волнений при-
шлось пережить! А отстоять очередь в приемную комис-
сию: толпа, шум, абитуриенты, родители, друзья-болель-
щики. Все это напирало на тетю Полю, которая, как гра-
нитный монумент, стояла на страже порядка. Причем
со мной она так же строга, как со всеми. Как будто мы
и незнакомы! Но, наконец-то, все позади. Экзамена-
ционный лист похрустывал у меня в кармане, и в тог
знаменательный день тетя Поля благосклонно пропу-
стила меня в институтские двери, поздравив и пожелав
удачи.
Первым экзаменом я остался доволен. Если бы еще
не волновался, то наверняка получил бы «пять». Ну, ни-
чего, по математике оценка в четыре балла достаточно
высока. Вопреки прогнозам школьных учителей и моих
одноклассников, суливших мне провал, я отлично спра-
вился с первым экзаменом.
Тетушка Зейнаб, узнав о моей победе над математи-
кой, сначала было заплакала от радости, но, будучи су-
еверной (в бога она не верит, приметы ей с успехом за-
меняют всевышнего), тут же осушила слезы платком и
сказала, что «преждевременно радоваться нельзя, как
бы чего ни случилось». Я засмеялся. Что может случить-
ся, если четверка уже зафиксирована? Второй экзамен
прошел блестяще, я получил «пять». И чего, собственно,
удивляться? По физике у меня всегда были одни только
пятерки.
Оставалась устная литература. Я уже собрался ид,
ти в институт на экзамен, как раздался звонок в дверь.
Почтальон доставил нам долгожданную посылку от ро-
дителей из Африки. Наконец-то! Тетушка, как всегда,
всплакнула, — ведь псисылка была от моей мамы.
Я принялся торопливо распаковывать ящик.
Фарик стоял рядом, нетерпеливо заглядывая через
плечо. С трудом я приоткрыл крышку, и сразу что-то
яркое бросилось мне в глаза. «Джинсы!» — заорал я во
все горло и потянул за ярко-желтую штанину. Так и
125
есть! То были вельветовые джинсы. Я схватил их в охап-
ку и бросился в другую комнату.
Когда через несколько минут я вернулся, тетушка
Зейнаб пришла в восторг, а Фарик посмотрел на меня
глазами, полными неподдельного изумления.
— Как я вам нравлюсь, тетушка Зейнаб? — разгляды-
вая себя в большом зеркале, спросил я.
— Великолепно, чудесные брюки! — воскликнула те-
тушка.
А Фарик, слегка оправившись от ошеломляющего
цвета моих джинсов, презрительно фыркнул:
— Это не мущинский цвет.
— Молчи, завистник, — оборвал я его. Видимо, Фа-
рик почувствовал в моих словах угрозу, так как тотчас
же юркнул за тетушкину спину.
— Но в институт в таких брюках идти нельзя, они
выходные, — предупредила меня тетушка.
— А куда же еще, если не в институт? — возмутил-
ся я. — Разве институт — не увеселительное заведение?
— Ах, какой же ты ахмаг!1 — всплеснула руками те-
тушка. — Вас там уму-разуму учат, а он — увеселитель-
ное заведение?
— Самое веселое место сейчас — это институт. Ведь
все идет хорошо, — попытался вывернуться я. — Как
бы там ни было, тетушка, готовьте подарок, сегодня у
меня последний экзамен.
Я поцеловал ее на прощание, Фарик же за ехидство
заслужил щелчок по носу.
На экзамен я шел с легким сердцем. В новых джин-
сах! Цвет которых тут же привлек внимание прохожих.
Разве может человек в городе Баку пройти мимо чего-
1 Ахмаг — глупый.
126
иибудь яркого, модного, итобы вслух не выразить своего
«мнения».
— Боже, что за цвет! — восклицали старушки.
— Послушай, Айдын, не позорь честь мужчины, —
крикнул мне вдогонку продавец мороженого.
— Вот это да! — воскликнул какой-то парень и за-
щелкал языком.
«Этот уж от зависти, — подумал я, — сам бы не
прочь заиметь такие».
Пока дошел до института, в адрес моих джинсов
сыпались бесчисленные реплики. Только мальчишки не
посмели меня задеть, боялись, наверно, получить затре-
щину.
Войдя в аудиторию, я слегка кивнул Наиле. Она по-
смотрела на меня, и я не понял, улыбнулась она или на
губах ее заиграла презрительная усмешка.
Я подошел к столу, за которым сидели профессор и
два его ассистента. На столе были разложены билеты.
Я вытащил один из них. Вопросы достались на редкость
легкие, я знал ответ назубок и вызвался отвечать без
подготовки.
Когда я протянул профессору свой билет, он, прежде
чем взять, внимательно посмотрел на меня.
— Эльдар-муэллим, что вам напоминает цвет брюк
молодого человека?
Почуяв недоброе, я пристально посмотрел профессо-
ру в глаза. На его белом полном лице неприятно черне-
ла густая квадратная борода.
Эльдар-муэллим, ассистент профессора, поморщился,
окинул меня беглым взглядом и сказал:
— Недозрелую айву.
— Гм... парень как будто бы зрелый. Любопытно, что
заставило его надеть джинсы такого цвета? — по-преж-
нему игнорируя меня, спросил профессор.
127
— Теперь мода такая, — поторопился объяснить Эль-
дар-муэллим.
— В наше время не разрешили бы в таких брюках
явиться в институт, тем более на экзамен.
За спиной послышались легкий шепот и хихи-
канье. Неужели Наиля? Я оглянулся. Нет, это смеялись
другие абитуриенты, наверное, из подхалимства. Я вдруг
сник, меня охватило чувство глубокого разочарования.
Я смотрел на профессора и думал: обсуждает цвет
джинсов... Кто? Профессор, доктор наук, одно его имя
всегда приводило меня в восторженный трепет. И этот
человек судит на уровне мальчишек и пенсионеров!..
Мир, казалось, потускнел для меня. Защекотало в носу.
Как ни странно, но, кажется, впервые в жизни на глаза
навернулись слезы...
— Наш абитуриент, кажется, расстроился и расте-
рялся, — откуда-то издалека донесся голос профессора,
но я уже успел взять себя в руки.
— Профессор, разве знания абитуриентов определя-
ют по цвету джинсов? — Я впился взглядом в его квад-
ратную бороду, мне хотелось крикнуть: «А вы? Зачем
же вы носите на лице этот хвост, который отменили еще
при Петре I!». Но, вспомнив про бороды Менделеева и
Толстого, Тургенева и Курчатова, промолчал.
— Так вы говорите, что готовы отвечать? — спросил
ассистент. В голосе его звучала издевка.
— За цветом моих джинсов вы упустили главное, —
бросил я с вызовом.
— Так что ж, Эльдар-муэллим, мы упустили в этом
молодом человеке? — обратился профессор к своему ас-
систенту.
— Пожалуй, то, что он слишком самонадеян.
— Так ли это? — спросил бородатый, глядя на меня с
усмешкой.
128
Я не ответил. Рука машинально смяла билет. Я раз-
жал кулак, скомканный билет упал на пол. Ноги сами
вынесли меня из аудитории. Оказавшись на улице, я
вбежал в первое попавшееся парадное и, воспользовав-
шись безлюдьем и темнотой, дал волю слезам...
Вот и закончилась эпопея с поступлением в институт.
Не быть мне великим экономистом! Раскаивался ли я в
своем поступке? Не знаю, философы говорят, что «рас-
каяние есть вторая глупость», и я им верю.
Несколько дней я вообще не выходил из дому. Наи-
ля просила меня пойти сдать последний экзамен, тетуш-
ка Зейнаб ахала и охала и чуть ли не на коленях моли-
ла вернуться в институт, даже доктор, которому она все
рассказала, и тот приходил меня увещевать. Но все их
попытки были безуспешны. Я никогда не перешагну по-
рога этого здания, о котором прежде так мечтал.
Соседи, узнав о моем «провале», молча переживали
случившееся. Назлы-ханум временно перестала сканда-
лить с инспектором Адылем. Она даже не выпускала де-
тей в коридор, чтобы не шумели; фотограф стал ходить
почему-то на цыпочках и, получая письма от сыновей,
больше не оглашал их; дядя Саня всерьез запил, но пес-
ни пел тихонько, словно в доме кто-то тяжко болен.
Вскоре начались «визиты» с выражением сочувствия
тетушке Зейнаб. Тетушка не уставала жаловаться на
мое упрямство, плакала и причитала, как по покойнику.
Однако, истинная причина моего «провала» на экзамене
была известна только доктору.
Больше других переживал Фарик. Он даже похудел,
побледнел и почему-то еще сильнее стал меня опекать.
То и дело я ловил на себе его тревожный взгляд.
Скорбное выражение не сходило с его лица. Меня это
порядком раздражало. Как-то вечером он зашел ко
мне в комнату и уселся напротив. Я сделал вид, что не
129
замечаю его присутствия, углубившись в книгу. Прошло
какое-то время, и Фарик кашлянул. Я хотел швырнуть
в него книгой, но сдержался; когда он чихнул, я не вы-
держал:
— Ты что тут расчихался? А ну, убирайся вон!
Фарик покосился на меня, затем невозмутимо достал
из кармана носовой платок и аккуратно вытер нос.
Я следил за ним все это время и чувствовал, как во мне
растет желание его как следует отлупить. Наконец, не
вытерпев, я крикнул:
— Ну, чего тебе от меня надо?!
— Знаешь, Айдын, — начал он, — я хочу тебе ска-
зать, чтобы ты не переживал. Плюнь ты на все. Я ведь
тоже в школе иногда потихоньку плачу, — признался
он, — но слезы — это стыдная вещь.
— Научись правильно говорить. Когда это слезы бы-
ли «вещью»?
— Ну, хорошо, не вещь, а грустная вода. Но люди
ведь плачут, когда у них горе, Айдын, — заглядывал
мне в глаза Фарик. — Я вот что думаю: стыдно, если
кто-то видел.
Я поднялся с дивана:
— Дурак! Убирайся-ка восвояси со своими глупыми
рассуждениями!
Фарик тяжело вздохнул и побрел из комнаты.
Случайно мне в руки попало Фарикино письмо к ро-
дителям. Вот что мой брат писал в далекую Африку.
«Дорогие мои мама и папа. У нас большое горе.
И все из-за желтых джинсов, что вы прислали. Айдын не
поступил в институт. Все трудные экзамены он сдал на
четыре и пять. Мы с тетушкой и доктором решили ему
подарить транзистор за тридцать шесть рублей. Я набрал
тринадцать рублей сорок семь копеек, ручку (которую
вы мне прислали, с таблицей умножения) я продал Эми-
130
ку за рубль, таблицу умножения я давно уже знаю на-
изусть. Потом на завтрак я брал котлету, а кяту и пи-
рожное не покупал, они очень жесткие, доктор обещал
дать шесть рублей пятьдесят три копейки, ну, а тетуш-
ка — шестнадцать рублей, тут оказалось, что профессор
стал смеяться над желтыми джинсами, но Айдын в от-
вет нагрубил квадратной бороде — это, значит, профес-
сору. Наиля нам все рассказала. Когда он вернулся с
этого экзамена, я сразу заметил, что глаза у него крас-
ные. Он закрылся в своей комнате. Мы с тетушкой стали
к нему стучаться, а он послал нас к чертям. Но мы с те-
тушкой до вечера дежурили у его комнаты. Целый день
он ничего не ел, а потом он курил. Я слышал запах па-
пирос. Но я тетушке Зейнаб ничего нс сказал. А вечером
у нас собрался совет: пришли доктор, Наиля и учи-
тельница. Совет решил, что тетушка Зейнаб должна пой-
ти к директору института. Наиля записала нас на при-
ем, и в пятницу мы с тетушкой Зейнаб пошли к директо-
ру. Тетушка так разволновалась, что не знала, с чего
начать, тогда я про все рассказал, про желтые джин-
сы и про квадратную бороду. Директор куда-то позво-
нил, а потом сказал, что Айдын вел себя очень дерзко,
и посоветовал ему поработать и поступать через год, а
па экзамен явиться в приличном виде. Тетушка заплака-
ла. Я сказал, что если бы Айдын пришел без штанов,
тогда можно было бы сказать, что он неприлично одет,
по так как он был в джинсах, пусть даже не мущинско-
го цвета... Тетушка стала еще сильнее плакать. Тут я не
выдержал и тоже заплакал. Тогда директор сказал,
пусть Айдын зайдет к нему. Мы так обрадовались, что
забыли сказать спасибо и быстро побежали домой за
Айдыном. Но Айдын не пошел к нему. Ни доктор, ни
учительница, никто не смог уговорить его. А тетушка
теперь все плачет и говорит, что его заберут в армию, и
131
там он умрет». В конце письма была приписка: «При-
шлите мне все же ручку с таблицей умножения»;
Фарик вошел в тот момент, когда я рвал его длин-
ное послание на мелкие клочки. Он остановился подле
меня, а я, не обращая на него внимания, продолжал уни-
чтожать письмо, которое, по правде говоря, очень меня
растрогало. Он подбирал клочки плача и, как бы про
себя, говорил: «Между прочим, ты сам говорил, что чи-
тать чужие письма — это подло. Я все равно все помню,
что написал».
Тут уж я не удержался и больно дернул его за уши.
Фарик не пытался сопротивляться:
— Ну давай, давай, дергай, если тебе от этого будет
легче. Ну, ударь, — сквозь слезы твердил он одно и то
же. Но я его не ударил.
И вот в эти-то дни, когда рухнули мои мечты о буду-
щем, случилось то, что помогло мне пережить неудачу с
поступлением. Наиля сказала, что, несмотря пи на что,
любит меня. Я так обрадовался, что забыл про свои не-
удачи. Ведь если честно признаться, мне уже казалось,
что Наиля разочаровалась во мне. Теперь меня уже ни-
что не могло испугать! Прощай мечта стать знаменитым
экономистом. Впереди армия и неизвестность.
А у тетушки Зейнаб с того дня забот прибавилось.
Она усердно искала тайные пути, чтобы освободить ме-
ня от армии. Вскоре в пашем доме появился старичок,
ее знакомый еще с дореволюционных времен. Он втол-
ковывал нам, что следует говорить на медицинской ко-
миссии, чтобы признали меня негодным. Ай да тетушка
Зейнаб! Ну что возьмешь с семидесятилетней старухи?
Разве я когда-нибудь пойду на такую низость — быть
здоровым, а притворяться больным. Солдат — это по-
четно и прекрасно. «Солдат всегда солдат» — так, ка-
жется, в песне. А тетушка Зейнаб этого не хочет понять,
132
и я с ней на эту тему стараюсь не говорить, делаю вид,
что во всем с ней соглашаюсь. Я очень люблю мою ста-
рую тетушку и не могу на нее обижаться.
Один из моих друзей сказал мне: «Послушай, Айдын,
в каждой ситуации надо уметь приспосабливаться. Про^
фессор посмеялся, и ты бы с ним; нахмурился — и ты
бы сдвинул брови, вздохнул — ты бы еще глубже, рас-
сердился — опустил бы голову, — только и всего. Пол-
ный порядок, и ты студент».
Я слушал его и чувствовал, как во мне все закипает
от злости. Но с трудом сдержался и сказал, стараясь
вложить в свой голос как можно больше металла:
— Приспосабливаться — все равно что продаваться,
все равно что воровать или ползать на коленях, понял?
Я отошел, а он мне вслед крикнул:
— Ты и вправду «не от мира сего».
«Не от мира сего», — повторил я про себя. А между
прочим, хорошая фраза, характеризующая мир не очень
лестно. Возможно, если бы все люди были «не от ми-
ра сего», все стало бы на свои места...
С Наилей я по-прежнему встречаюсь почти каждый
день. Мы гуляем, смотрим кино, говорим о чем угодно,
но об институте она никогда не упоминает, и за это я ей
благодарен.
В эти нелегкие для меня дни я понял цену ее друж-
бы и любви. Это придавало мне силы, звало к переме-
нам в жизни, к действию... Я решил поступить на рабо-
ту. Конечно! У меня должны быть свои деньги Я должен
иметь возможность водить Наилю в театры, делать ей
подарки...
Но не так-то оказалось легко мне, вчерашнему деся-
тикласснику, найти интересную работу, а главное — не
высиживать семь часов за столом, — одна эта мысль
наводила на меня тоску.
133
РАБОТА
Как-то, бесцельно бродя по городу, я наткнулся на
объявление: «Мельнице № 1 требуются грузчики. Оклад—
двести рублей». Вот это да! Зарплата едва ли не канди-
дата наук.
В отделе кадров меня приняли весьма радушно, дали
заполнить анкету и направили на медкомиссию. Офор-
мился буквально на третий день.
Бригадир Гаджи-киши мне сразу не понравился: вы-
сокий, горбоносый и тонкогубый, он производил впечатле-
ние недоброго человека. Он оглядел меня с головы до
ног, брезгливо морщась. И почти ткнул корявым паль-
цем мне в лицо:
— Что это ты на лице целый виноградник развел?
Тоже мне работник. Черт знает, кого посылают.
Я промолчал. Взял записку с номером рабочего уча-
стка и направился на вокзал.
Работа моя сводилась к разгрузке вагонов. Составы
в основном прибывали на станцию Баку—товарная, но
когда шли вагоны с мукой, разгрузка проходила с чет-
вертой платформы железнодорожного вокзала. Я скрыл
от всех, что работаю грузчиком, и уж, конечно, меньше
всего хотелось, чтобы об этом узнала Наиля. Собствен-
но говоря, кто из великих людей прошлого не начинал
свою жизнь с тяжелого труда?
Труднее всего оказалось вставать в шесть утра. Бед-
ной тетушке Зейнаб нелегко доставалось мое пробуж-
дение.
— Ну, еще минуточку, — просил я спросонок и тут
же засыпал снова.
Мой брат каждое утро вставал вместе с тетушкой и
всячески старался ей помочь. Он выработал свою «систе-
му»: сначала он щекотал мне пятки, потом включал на
134
полную катушку нашу «балаболку», как мы называли
маленький радиоприемник «Чайка». И «система» возы-
мела свое действие. Все же на первых порах я почти
каждый день опаздывал на пять-семь минут. Бригадир
Гаджи-киши всякий раз грозился лишить меня премии, а
если за месяц наберется сорок минут, то и тринадцатой
зарплаты.
— И без вашей тринадцатой зарплаты проживу! —
дерзил я, когда его угрозы выводили меня из терпения.
— Ты, видать, из «тапшырышников», если так дерзко
ведешь себя, — ворчал бригадир.
— При чем здесь «тапш»? Сорока минут у меня все
равно не наберется, а до тринадцатой зарплаты я недора-
ботаю— к тому времени я уже буду в армии.
— Такие как ты в армии не служат, — отворачива-
ясь от меня, бурчал Гаджи-киши.
В последнее время стало часто употребляться слово
«тапшырышник». Под этим словом подразумевался зво-
нок «сверху», нажим, так сказать, начальства ради уст-
ройства «своего» человека. Но нет, дорогой Гаджи-киши,
никто за меня никогда не просил, никто обо мне никому
не звонил — родители далеко, а у тетушки Зейнаб в
верхах знакомых и вовсе нет.
На работе порядок у нас такой: каждое утро мы
должны отмечаться у бригадира, потом расходимся по
участкам. Нелегкая это работа — быть грузчиком. Пер-
вое время у меня все тело ныло, особенно спина и руки.
Просыпаясь по утрам, я не мог разогнуться, все мышцы
болели. Но постепенно это проходило. Хорошо, что на
работе иногда бывали простои, — товарные поезда опаз-
дывали на три — четыре часа, и я, сидя в привокзальном
садике, читал книги.
Опаздывать я вскоре перестал и не столько во имя
требований трудовой дисциплины, сколько из-за нежела-
135
ния позволить торжествовать Гаджи-киши. Он бывал
разочарован, когда я, запыхавшись, подбегал к столу,
где лежал табель. Мое шумное дыхание выводило его
из себя. Он выхватывал из моих рук табель, смотрел с
неодобрением и, как бы про себя, говорил: «Пыхтит, как
паровоз». Мы невзлюбили друг друга. Как-то я пришел
даже раньше времени минут на пять. Гаджи-киши подал
мне табель.
— Я у себя на даче уже сделал обрезку лозы, не ме-
шало бы и тебе свой виноградник сбрить, — недвусмыс-
ленно намекая на мои баки, сказал он.
— Между прочим, Гаджи-киши, в Москве очень удач-
но исправляют носы. Не хотите ли?
— Иди, иди, —• рассердился бригадир.
Обычно у меня складывались хорошие взаимоотно-
шения с пожилыми людьми, а вот с Гаджи-киши друж-
ба не получалась. Я понимал, что в один прекрасный
день наши взаимные колкости завершатся скандалом,
но дал себе слово не реагировать на придирки брига-
дира.
Мои «коллеги», в основном, были в летах и не осо-
бенно словоохотливые. Но вскоре я все-таки нашел себе
друга. Это был дядя Вася, мой напарник, человек лет
сорока. Он, как и я, любил поговорить на вольные темы,
порой и пофилософствовать. В первый же день нашего
знакомства он сказал, что жить надо умеючи, чтобы бы-
ло побольше радостей. Радость, по его мнению, удлиня-
ет жизнь, а если ее нет, надо ее придумывать, в чем хо-
рошо помогает, по его теории, бутылочка «Столичной».
О любви он рассуждал примерно так: жениться —
только к старости. Если до сорока лет женишься, — пи-
ши пропало. У него у самого была семья: жена, четверо
детей. Два раза в месяц жена приходила получать его
зарплату. Она жалась к стене, словно боясь быть заме-
136
ченной, позже я узнал, что опа просто не хотела, чтобы
дядя Вася ее увидел. Так как стоило ему заметить жену,
он загораживал ей дорогу и требовал денег на водку, и,
если та отказывала, муж в ярости сжимал кулаки и це-
дил сквозь зубы: «У... жадюга».
Перерыв мы проводили вместе. Тетушка Зейнаб дава-
ла мне на завтрак разную вкусную еду: кутабы, долму,
нередко даже плов, и мы ели все это с дядей Васей,
неизменно приходящим в восторг от столь обильной и
вкусной пищи. А деньги, что давала ему жена на зав-
трак, он потом пропивал.
Дружба с дядей Васей, человеком безупречным во
всех отношениях, если не считать его пристрастия к бу-
тылочке, не нравилась бригадиру.
Время шло, и разгрузка стала привычным делом.
Мешки не казались такими тяжелыми, мы выгружали и
складывали их на тележки, тележки катили по ас-
фальту...
Гаджи-киши, подписывая мой первый наряд на зар-
плату, был поражен — 75 рублей за неполных полме-
сяца.
Я вышел из конторы и стоял в ожидании дяди Васи,
как вдруг до меня донесся скрипучий голос Гаджи-киши:
— Твой напарник, Василий, ненадежный мальчишка.
На днях кишмиш прибудет, поглядывай за ним в оба.
Я не удержался и, заглянув в конторку, сказал без-
злобно:
— Не волнуйтесь, товарищ бригадир, кишмиш боль-
ше любят в пожилом возрасте, и я не из тех, кто рас-
таскивает добро, ясно?
— Никакого почтения к старшим нет! Научись веж-
ливо разговаривать со взрослыми, молокосос! — про-
кричал он. Но по выражению его лица было видно, что
137
он остался доволен тем, что сказанное им в мои адрес
было услышано.
Дядя Вася всю дорогу до вокзала не переставал воз-
мущаться. «На него следует в местком пожаловаться»,—
говорил он. А я думал: «Стоит ли? Человек он пожилой,
бог с ним».
Получив первую зарплату, я долгое время не знал,
что делать с деньгами, потом купил тетушке Зейнаб
нейлоновую косынку, Фарику — килограмм шоколадных
конфет (после чего он три дня не ходил в школу). Наи-
лю я с шиком повел в ресторан «Дружба», где мы как
следует повеселились.
Про работу я молчал. Когда опа меня стала расспра-
шивать, я начал выдумывать. Я лгал и постепенно сам
привыкал к этой лжи. «Работа моя, — говорил я, — не
подлежит огласке», — причем делал таинственное лицо,
оглядывался по сторонам, понижал голос.
Наиля не задавала лишних вопросов, но я чувство-
вал, что проникалась ко мне все большим уважением и
гордилась мною.
Вскоре я купил себе модную финскую куртку и плос-
кий чемоданчик, который почему-то называют «дипло-
матом». С «дипломатом» в руках, разодетый во все но-
вое, около восьми часов вечера я ждал ее у метро «Бак-
совет».
— Где же ты работаешь?—как-то спросила меня На-
иля с обидой в голосе. — Разве ты мне не доверяешь?
Я хочу все знать о тебе.
— В Министерстве иностранных дел, — не задумыва-
ясь, ответил я. — Только, пожалуйста, никому ни слова.
— Не может быть! — радостно воскликнула Наи-
ля. — Как же тебя приняли с десятью классами?
— Как? Очень просто. Отец попросил кое-кого... ПО’
нятно?
138
— Понимаю, «тапш», — Наиля с улыбкой посмотре-
ла на меня.
Бедная моя Наиля, видела бы она своего «мидовца»
на работе! Дядя Вася научил меня защищаться от солн-
ца, мы брали пустые мешки, складывали один конец
треугольником и надевали его на голову, а остальная
часть мешковины спадала до поясницы, защищая спину
от солнца или дождя, смотря по погоде.
Когда мука прибывала в большом количестве, мы
оставались допоздна, чтобы успеть разгрузить вагоны
до прибытия новой партии. Тогда нам выплачивали
сверхурочные, что увеличивало зарплату почти вдвое.
Я даже завел себе сберкнижку. За один только месяц у
меня скопилось около двухсот рублей.
Как-то мы сидели с Наилей на бульваре, и я ей ска-
зал о своем решении купить ей обручальное кольцо.
— Пусть все знают, что ты моя невеста, а то уйду в ар-
мию, начнут бегать за тобой, — пояснил я.
— А разве у вас в МИДе не дают бронь?
Я сразу не придумал, что соврать, для пущей важно-
сти загадочно улыбнулся и, приложив палец к губам,
дал ей понять, что об этом следует помалкивать.
Как могло случиться, что я, всей душой ненавидящий
ложь, стал лгать (и кому!) — своей любимой? Размыш-
ляя об этом, я придумал свою теорию.
По моей теории ложь может быть трех видов: свя-
тая ложь — ее признают все, вплоть до классиков. Это
ложь, не приносящая людям зла, вреда обществу, к та-
кому виду лжи прибегают в любви, когда хотят понра-
виться другому человеку.
Второй вид лжи — ложь вынужденная, спасающая
добро от зла. Ею пользуются разведчики, действующие
в тылу врага. Третий вид лжи — ложь злая, подлая,
139
приносящая вред людям и обществу. Это ложь пре-
ступная.
Порой я глубоко задумываюсь — есть ли на свете
человек, который может сказать, что, прожив целую
жизнь, никогда не солгал, никого не обманул. Очень хо-
телось бы узнать...
Приближался ноябрь. Хлопоты тетушки Зейнаб не
увенчались успехом. Да и кому они были нужны? Во
всяком случае, не мне.
РАЗОБЛАЧЕННЫЙ „МИДОВЕЦ"
В один из жарких осенних дней, когда солнце, не-
смотря на октябрь, палило, как в разгар лета, и воздух
был влажный и душный, мы с дядей Васей, порядком
устав от разгрузки, решили в перерыве пойти в сквер,
полежать на траве.
Купили в киоске две бутылки холодного айрана, ба-
тон и килограмм колбасы. Дядя Вася покосился было на
бутылку крепкого, но я погрозил ему пальцем, — нам
предстояло еще работать, а если он хлебнет лишнего, то
ни одного контейнера нам уже не разгрузить.
Сквер находился в двух шагах от станции. Мы раз-
ложили еду на траве. Дядя Вася нарочито громко вздох-
нул, — причина его грусти была известна, и я, желая
его подбодрить, сказал, подражая ему:
— Опосля как-нибудь...
Выбранное нами местечко находилось напротив фон-
тана, брызги воды, долетая до нас, приятно охлаждали
разгоряченные тела; я был без рубахи, в своих широчен-
ных брезентовых брюках и смешком на голове. Растя-
нувшись на траве, я жадно пил айран прямо из бутылки.
140
Неожиданно знакомый голос окликнул меня. «Нет,
не может быть, это мне показалось... Боже, лишь бы не
она!» Я оглянулся и обомлел — передо мной стояла На-
иля, к тому же она была не одна, а с подружкой, той са-
мой Закией, вместе с которой мы недавно провели весе-
лый вечер в ресторане «Дружба»; я еще рассказывал
всякие небылицы о своей «дипломатической» карьере и,
кажется, о том, что скоро мне предстоит поездка в
Египет.
Закия насмешливо улыбалась, в глазах Наили я про-
чел удивление и боль. Ее взгляд еще долгое время пре-
следовал меня, печальный и одновременно нежный. Так
смотреть могла только Наиля.
Подружка ее, глядя на меня сверху вниз, съязвила:
— Привет, «мидовец»! Как дела?
— Во как! — подняв кверху большой палец, ответил
за меня дядя Вася. — Три контейнера разгрузили —
это значит, за полдня сорок целковых в кармане. Сей-
час малость подзаправимся, наберемся сил и еще два
контейнера разгрузим.
Тут Наиля предусмотрительно потянула подругу за
рукав:
— Идем, идем, — услышал я ее умоляющий шепот.
— Твоя? — глядя им вслед, спросил дядя Вася и, не
дожидаясь ответа, со смаком откусил от батона: — Ба-
ба, она, может быть, и хорошая, но душа у них у всех
сатанинская. Видал, как моя в контору за получкой при-
бегает? Хоть бы постеснялась, бесстыжие ее зенки! Так
и зырит, так и зырит! Что я ей, дите малое или алкаш
какой? Ишь, воспитывает, в педагоги метит, шельма
окаянная...
Я отшвырнул подальше пустую бутылку и, вынув из
кармана зелененькую трешку, протянул ее дяде Васе.
141
Он взял деньги и, глянув на меня блестящими глазами,
все еще не веря, спросил:
— Иттить?
— Да, да! — чуть не всхлипнул я. — Мелочь у тебя
найдется?
— Найдется, по случаю душевной тоски, — и он бро-
сился к магазину.
Через полчаса нам уже было море по колено. Обняв-
шись и пошатываясь, мы направились к ожидавшим нас
контейнерам. Новый состав уже прибыл, и работа была
в разгаре.
— Где были? — неодобрительно оглядывая нас, спро-
сил Гаджи-киши. — Тьфу, пьяницы проклятые! А ну,
марш на четвертую платформу, тут начальство ходит, —
подталкивая меня и дядю Васю, забеспокоился бри-
гадир.
— А мы не прочь с начальством поближе... познако-
миться, — пьяно ухмыляясь, залепетал дядя Вася.
— Уходи подальше, бесстыжий человек, мало того,
что сам нализался, еще и парня с пути истинного сбива-
ешь, — сказал кто-то из стоявших рядом.
— Я же говорил, что этим кончится, вон отсюда! —
сквозь зубы процедил Гаджи-киши.
Я слышал, что пьяные ничего не помнят и делают все
бессознательно. Берусь это опровергнуть. Я помнил все:
и наскоки бригадира, и ответы дяди Васи. Только вы-
глядело это очень весело и было абсолютно мне безраз-
лично. Мир казался игрушечным, а люди маленькими,
забавными куклами. Надо сказать, что водка возымела
на меня довольно приятное действие, вдохновляющее
на смелые поступки.
Где-то далеко, в тумане осталась Наиля. Иногда она
142
возникала из облачка и плыла предо мной. В мутном
сознании мелькали только обрывки виденного: контейне-
ры, мешки, бутылки с айраном вперемешку с Гаджи-ки-
ши, дядей Васей и еще кем-то...
Обнявшись, мы шли с дядей Васей по перрону и что-
то пели. Вдруг из вечерней мглы появились трое: один
из них — в очках, с козлиной бородой шел прямо на
меня. Не долго думая, я ухватил его за бороду. Тут двое
других схватили меня под руки и потащили в сторону.
Появился испуганный Гаджи-киши. Что было дальше, я
помню смутно, ткнувшись кому-то в плечо, я плакал и,
кажется, на что-то жаловался.
После этого случая на работе я не появлялся. Прихо-
дил с новостями дядя Вася. Сообщал, что за оскорбле-
ние начальства по первому разу я отделался выговором.
Но мне было настолько не по себе, что не хотелось ви-
деть даже Наилю; на ее телефонные звонки я упрямо не
отвечал.
Фарик следил за каждым моим шагом, и, когда Наи-
ля сама пришла к нам, я слышал, как он шепотом докла-
дывал ей: «Айдын напился и подрался на работе и те-
перь стесняется идти туда».
Ну, и бог с ним, я теперь на него не злюсь, все мне как-
то вдруг стало безразличным.
Только узнав, что Наилин курс посылают на уборку
хлопка, позвонил к ней, попросил встретиться.
Наиля выбежала ко мне со словами:
— Айдын, как же это случилось? — В глазах ее сто-
яли слезы.
— Ну что ты так? — как можно равнодушнее прого-
ворил я. — Пойдем-ка лучше погуляем.
Мы долго шли, разговора все не получалось. Вернее,
не хотелось ни о чем говорить. Так лучще, спокойнее, до-
143
статочно того, что она здесь, рядом. Мы бродили по го-
роду темными улицами и переулками и незаметно выш-
ли к бульвару.
Я чувствовал, что ей хочется как-то меня успокоить,
но она не знает, с чего начать.
— Не надо, Наиля, не стоит, давай лучше помолчим.
Ведь теперь уже ничего не изменишь.
На бульваре было безлюдно. Дул холодный осенний
ветер, море в темноте казалось черным и зловещим. Бы-
ло сыро и неуютно, а на душе у меня — самая настоя-
щая весна! В тот вечер я не услышал от Наили ни сло-
ва упрека и твердо уверовал в то, что она меня не толь-
ко понимает, но и оправдывает.
Прощаясь, я сказал:
— Наиля, мы, наверное, увидимся только через два
года.
— Если даже мне придется ждать тебя всю жизнь, я
буду ждать, Айдын!
А еще через несколько дней тетушка Зейнаб, Фарик,
все наши соседи провожали меня в армию. Назлы-ханум
шла в сопровождении своих чад, дядя Саня надел по
этому случаю свой выходной пиджак, карманы которого
подозрительно оттопыривались, а Рахиль Григорьевна и
дядя Адыль даже отпросились с работы. Отсутствовали
тетя Поля и доктор по причине крайней занятости и до-
бросовестности: тетя Поля дежурила у проходной, а
доктор в больнице.
Мы двигались в сторону Октябрьского райвоенкомата,
к сборному пункту. Стояла тихая, ясная погода. Вышли к
площади Молодежи. Сквер Сабира словно заново рас-
цвел в эти теплые осенние дни, вдали синела полоска
моря.
Тетушка Зейнаб не переставала плакать, глубоко
144
уверенная, что прощается со мной навеки. Фарик то и
дело рукавом утирал глаза и нос, только дядя Вася и
пенсионер Саня, бывшие крепко навеселе, шли бодро,
напевая какие-то развеселые песни.
Выйдя из крепости, я оглянулся на шумную Комму-
нистическую улицу и с грустью подумал: все останется
по-прежнему, город будет жить своей жизнью, а я буду
далеко от него, не будет рядом со мной ни тетушки, ни
Фарика, а самое главное — Наили. Сердце защемило, и
тут я почувствовал на глазах предательские слезы.
На станции Баладжары тетушка Зейнаб, увидев по-
езд, стоявший на пути, припала к моей груди и заголоси-
ла. Фарик ухватил меня за руку и прижался лицом к
ладони. Не удержалась от слез и Назлы-ханум; дети,
увидев, что мать плачет, завопили на разные голоса.
Только дядя Саня, не теряя присутствия духа, запел
«Прощай, любимый город». А вокруг нас пели, танцева-
ли. Мы стояли в стороне, и на фоне общего веселья на-
ша группа создавала весьма печальную картину.
Неожиданно из репродуктора, перекрывая шум и
разноголосицу, раздалась «Прощальная комсомольская».
Я и раньше слышал эту песню, по сегодня она звучала
как-то по-новому. И чем больше я прислушивался, тем
сильнее во мне росло какое-то необычное чувство. Оно
было сродни ощущениям человека, выздоровевшего пос-
ле тяжелой болезни.
Я вдруг понял, что стою на пороге новой жизни, где
меня ждет что-то большое, важное, где сбудутся все мои
сокровенные мечты. И когда грянула боевая песня о
коннице Буденного, я не удержался и весело чмокнул
Фарика в ухо: «Не вешай носа, ушастик!» Фарик мгно-
венно поднял голову, посмотрел на меня восторженными
глазами и, хотя лицо его было мокрым от слез, закри-
чал: «Да здравствует советский солдат Айдын!»
145
ДОРОГА, ОСМАН И ДРУГИЕ
Монотонно стучат колеса, отсчитывая время и рас-
стояние, отделяющее меня от тетушки Зейнаб, Фарика,
Наили, от родного города.
Я лежу на второй полке, надо мной тускло светит
лампочка. За окнами в вечерней мгле стремительно про-
летают унылые степи, потемневшая от дождя земля, из-
редка будка со стоящим рядом стрелочником с желтым
флажком в руках, приземистые домики, в окнах которых
уже загораются огни.
И глядя на мелькающие огоньки, я думаю: вот живут
там люди со своими надеждами и мечтами. И как бы ни
было хорошо настоящее, от будущего ждут лучшего.
Завтра должно быть лучше, чем сегодня — таково пра-
вило жизни. До меня этим людям никакого дела нет и
не может быть, ибо о моем существовании они и не по-
дозревают. Я свешиваюсь с полки и оглядываюсь. Внизу,
наискосок от меня, лежит парень, вытянутое лицо кото-
рого мне кажется знакомым. Он тоже смотрит на меня.
Но где же я видел его? Внезапно припоминаю, так и
есть: свидетель моего скандала на экзамене. Это он
хихикал за спиной Наили над цветом моих джинсов.
Потом мы как-то встретились с ним в военкомате, где
проходили медкомиссию. Он был в окружении целой
свиты родственников, приехавших из какого-то дальнего
района. Имя его помню — Расим. Может, стоит попро-
сить его не говорить никому об этих треклятых джин-
сах? Нет уж, унижаться не буду. На его месте я бы не
сплетничал — не мужское это дело и вообще папаху,
как говорят старые люди, держать надлежит высоко,
поскольку это честь мужчины.
На нижней полке подо мной еще один парень, лицо
у него довольно симпатичное. Он совершенно лысый, хо-
146
тя ему столько же лет, сколько и мне. Как это он умуд-
рился так рано облысеть? Какое же это, наверное, не-
счастье для молодого человека.
— Вот кому бы служить в Москве, стоять у Мавзо-
лея, — настоящий орел! — говорит лысый, обращаясь к
ребятам. Слова его, оказывается, адресованы мне.
Стоять в Почетном карауле у Мавзолея Ленина?!
Я даже представил себе это.
Ребята сгрудились вокруг лысого. Он болтает без
умолку, и сам же после очередной, пусть даже не сов-
сем остроумной шутки громко смеется. Его охотно слу-
шают, хохочут вместе с ним и, пожалуй, больше над
ним, чем над его шуточками. Зовут его Осман и родом
он из Шеки. Осман вытаскивает из своего рюкзака раз-
ную снедь и охотно всех угощает.
— Орел, спускайся вниз, — кричит он мне. Я спрыги-
ваю и прислушиваюсь к разговору. Ребята мечтают вслух.
— О чем вы?
— О том, кто как представляет себе свое будущее по-
сле армии, — говорит парень из Ташкента.
Узбек прикрывает глаза рукой:
— Я — дома. Уже выучился на инженера. Невеста у
меня красавица. Свадьба во дворе. Потом целая жизнь
в согласии и любви, дети.
— Моя мечта — «Мерседес», — перебивает высокий
блондин из Кировабада по имени Чингиз. — Прокатить-
ся с красивой девушкой, погулять в ресторанах, съез-
дить за рубеж! Вот это жизнь! Чего молчите? Плохо?
Каждый из вас именно об этом и мечтает, да только
боится признаться.
— Напрасно ты так думаешь, — вмешивается па-
рень-сибиряк. — Я мечтаю окончить лесотехнический тех-
никум и чтобы не расставаться с лесом. Всю жизнь бу-
ду работать лесничим.
147
— Деревня ты, что с тобой говорить, — презритель-
но покривился Чингиз.
— Ну, а ты что думаешь делать, Осман? — поинте-
ресовался я.
— Скорее вернуться домой, забрать сестренку к ба-
бушке и жить только для них, — ответил он.
— Почему к бабушке? — удивились мы.
— У нас в доме чужой человек. В прошлом году отец
умер... — печально сказал Осман. — Мать вышла за-
муж. Мешает ему моя сестренка. Теперь, если обидит,
так и заступиться некому.
— А мать?
— A-а... моя бедная мама, видно, голову из-за него
потеряла.
Больше мы ему вопросов не задавали.
— А ты, Айдын, о чем мечтаешь? — неожиданно ве-
село спросил Осман, словно извиняясь за грустный рас-
сказ, поведанный ненароком.
— Видите ли, раньше я считал, что могу стать боль-
шим ученым. Мне хочется совершить что-нибудь такое,
чтобы человечество с благодарностью вспоминало
мое имя.
— Подвиг, что ли? — удивился кто-то из ребят.
— Каждый живущий совершает подвиг, — серьезно
ответил я.
— Это как понимать? — не понял узбек.
— А так и понимать. Мы вот живем и со дня рожде-
ния знаем, что жизни когда-то придет конец. Разве
жить, зная это, не подвиг?
— Ну и философия, — рассмеялся сибиряк. — Ска-
жи лучше что-нибудь умное.
Я рассердился. Захотелось ляпнуть что-нибудь такое,
что всех бы ошеломило.
— А знаете ли вы, что подвигов вообще не бывает,
148
даже на фронте все эти чудеса героизма были просто-
напросто исполнением долга. И неверно делить защит-
ников Родины на героев и просто сражавшихся за Оте-
чество. А настоящие подвиги совершают ученые: Эди-
сон, Циолковский, Королев.
— Ого! Куда заехал, — прервал меня блондин.
— Да, — в запальчивости продолжал я. — Победу де-
лали миллионы, и все те, что погибли, защищая Родину,
герои, понял ты, «Мерседес»?
— У тебя престранная философия, и сам ты с причу-
дами. Может, ты еще мечтаешь о желтых джинсах? —
вставил молчавший до сих пор Расим.
«Что ж, ябедничай, если тебе нравится», — подумал
я, но решил отделаться шуткой:
— А чем они хуже синих? И потом, ребята, причем
здесь джинсы? Я хочу быть просто хорошим врачом,
чтобы оградить людей от всяческих недугов и продлить
им жизнь.
— Эх, орел, орел, многого ты хочешь, — вздохнул
Осман. — Может быть, ты найдешь средство от это-
го, — он показал на свою лысину.
— Постараюсь. Да только всех нас рано или поздно
это ждет, — примирительно ответил я.
Один лишь Расим так и не высказал своей мечты
вслух.
С мыслями о людях и о себе я и не заметил, как ус-
нул. Утром меня разбудил сосед. «Подъем, приехали».
Так быстро, всего одна ночь? Все мы, конечно, знали,
что едем служить на границу. Сопровождавшие нашу
группу два офицера-пограничника беседовали с нами еще
в военкомате в Баку. Они понравились ребятам — такие
спокойные, загорелые, сильные... Нотам, дома, мне каза-
лось, что все это будет еще не скоро — зеленая фураж-
ка, погоны пограничника... А на деле оказалось — толь-
149
ко одна ночь. Не очень веселый ландшафт виднелся за
окном вагона. И все же — романтика! Пограничный
район. Я буду служить на Государственной границе!
Весьма почетно!
Я ОСМАН и подполковник киняшин
Нас разместили по казармам, и Осман опять оказал-
ся вместе со мной. Он понравился мне с первого зна-
комства, хотя его балагурство меня иной раз раздража-
ло, хотелось его угомонить, по один вид лысой головы
парня удерживал от излишней резкости.
Итак, два месяца без связи с внешним миром, без пи-
сем из дома, без известий. Чем же мы будем занимать-
ся? Строевой подготовкой, изучением уставов, оружия—
много разных дисциплин, всего не перечислишь. Стать
солдатом оказывается не так-то просто.
Я предусмотрительно старался держаться подальше
от Расима: боялся, что история с джинсами станет до-
стоянием всех. Расим был парень молчаливый, и, види-
мо, предстоящая служба в армии его очень удручала.
С Османом мы быстро сдружились. Он во мне души
не чаял и все подбадривал. «Знаешь, — говорил он, —
в школу сержантов отбирают ребят первоклассных, вро-
де тебя». Однако именно с ним, как это ни удивительно,
у меня еще до принятия присяги произошел очень непри-
ятный инцидент. Наверное, до конца своей жизни я не
смогу вспоминать об этом без стыда.
Случилось вот что. Нас всех вывели во двор на
«строевую». Старшина Егоркин отошел немного в сторо-
ну, чтобы видеть сразу весь строй. И пошло:
— Шагом марш!
— Раз, два, три!
150
— Левой!
— Раз, два, три! Тверже шаг!
— На-пра-во!
— На-ле-во!
Я высоко и плавно поднял левую ногу и повернулся
вправо, а все, согласно команде, повернулись влево.
Строй сбился.
— Отставить! — скомандовал старшина. — Рота,
стой! Рядовой Велиев, выйти из строя!
«Эх, ты! Велика фигура, да дура», — съязвил за мо-
ей спиной Осман. Послышалось хихиканье.
Злость вдруг вспыхнула во мне. Не помню, как под-
скочил я к лысому и, схватив его за гимнастерку, дернул
так, что посыпались пуговицы. Осман был значительно
ниже меня, едва до плеча доставал. Но смелости ему
было не занимать. Мне показалось, он полезет в драку.
Но когда я на него взглянул, от злобы моей не осталось
и следа. Острая жалость к этому парню пронзила меня:
он стоял в порванной гимнастерке, опустив свою лысую
голову, плечи его вздрагивали.
А на следующий день меня вызвал подполковник Ки-
няшин. Об этом знаменитом пограничнике ходили леген-
ды. У него уйма наград: и медали, и ордена. Я ожидал
увйдеть статного, высокого командира, похожего на
Рокоссовского, Жукова.
Но, увы! Как я был разочарован, увидев перед собой
небольшую шарообразную фигуру с бритой головой и
косящим левым глазом.
Подполковник, подойдя вплотную ко мне, медленно,
с расстановкой, проговорил:
— Рукоприкладство! И где? В строю? Такого еще за
все годы моей службы не припоминаю! А еще памятник
захотел прижизненный. Научись прежде себя вести
прилично.
151
«Памятник? Уже доложили, — пронеслось в голо-
ве. — Не иначе, как Расим».
— Думаешь, если ростом и внешностью удался, —
продолжал распекать Киняшин, — так это все? Чтобы
стать героем, ни то, ни другое не обязательно. Нужно,
чтобы здесь вот побольше было, — он стукнул себя ку-
лаком по лбу, — и вот здесь не камень, — он ткнул
пальцем в мою грудь. — Красота, она девкам нужна, а
ученые без нее обойдутся.
«Скорее бы кончилась эта пытка. Уж лучше бы отру-
гал меня, ударил кулаком по столу, дал бы наряд вне
очереди или послал на гауптвахту».
Киняшин продолжал расхаживать по кабинету, об-
ходя меня с разных сторон.
— А знаешь ли ты, солдат, да что говорю — не сол-
дат ты еще! Так вот, известно ли тебе, что в самый раз-
гар войны наши солдаты были гуманны даже по отноше-
шению к пленным фашистам. А ты, своему товарищу...—
Он махнул рукой и отошел к окну.
И, хотя подполковник Киняшин распекал меня, как
школьника, было во всей его маленькой плотной фигуре
что-то такое, что я готов был снести все укоры и любое
последующее наказание.
— Запомни, если есть в тебе простая человечность,
ггот поступок тяжелым камнем будет лежать на твоей
ювести. А теперь — пять суток гауптвахты, — сердито
сказал подполковник Киняшин.
— Разрешите идти?
— Иди.
В дверях я приостановился:
— Товарищ подполковник, позвольте после отбытия
наказания перед строем попросить у Османа извинения.
Я чувствовал, что голос мой дрожит.
Киняшин быстро взглянул на меня.
152
— Ступай, там видно будет.
Отсидев пять суток на губе, я вернулся к ребятам.
А на следующий день перед всем строем попросил у Ос-
мана прощения.
Я не видел других лиц, только широко открытые от
удивления глаза товарища.
Вскоре все пошло своим чередом...
СЛУЖБА КАК СЛУЖБА
Армейская служба — жизнь по команде, по уставу.
Каждый шаг, каждое движение — по приказу. Всякий
раз команда застает меня врасплох. «Становись!» —
Я срываюсь с места, бегу и, как всегда, бываю послед-
ним; надо успеть рассчитаться по порядку— «первый,
второй, третий», стоит только сбиться со счету, опять
команда «Отставить!» — и опять все сначала. Головы
откидываются в сторону — первый, второй, третий...
— Подтянуться! — слышится зычный голос стар-
шины.
Подтягиваемся. Шорох солдатской одежды похож
на шелест сухих листьев.
— Смирно! — И все замирает.
— Направо! Шагом марш!—и мы шагаем по неровной
каменистой земле, грохоча сапогами.
Хуже, когда сквозь сладкий сон слышится: «Трево-
га!», «Подъем!». Просыпаются солдаты-новички не сразу.
— Тревога! — кричит мне в ухо Осман.
— Ладно, не война, — спросонья говорю я и хочу по-
вернуться на другой бок. Но одеяло летит с меня.
В полутемной казарме суматоха. Мелькают рубашки,
гимнастерки... Я вскакиваю, торопливо натягиваю гимна-
153
стерку. Дольше всего я вожусь с портянками. Главное—
правильно завернуть их, чтобы потом ноги не натереть.
А неумолимый голос старшины подгоняет командой.
— Выходи строиться!
А это значит — забрать с собой все: вещмешки, скат-
ки, автоматы — нехитрое армейское имущество, и все
это на глазах у придирчивого старшины.
Маршруты наши пролегают по мокрой земле, кругом
одни пустыри, темно, холодно, сыро. Земля вязкая, иног-
да по команде приходится ползти, цепляясь за скольз-
кий щебень. Прошли пустыри, овраги, перелески... Но
вот команда: «Стой!»
Начинаются учения. Я очень нерасторопный, замеча-
ний получаю больше других.
Потом мы вновь возвращаемся в казарму. Ночью в
казарме не смолкает дружный храп, который я не выно-
шу с детства. А храпит каждый по-своему, настоящий
Оркестр получается: тут и кларнет, и контрабас, и
флейта, только что дирижера нет. Но что это по срав-
нению с усталостью после учений! Засыпаю, как только
голова касается подушки.
Впереди — долгие месяцы армейской службы, на-
пряженные дни жизни по командам: «Становись!»,
«Отставить!», «Смирно!», «Вольно!», «Равияйсь!» «Пер-
вый, второй, третий!».
Пожалуй, из всех команд самая приятная для слуха
«Строиться на обед!». Правда, пока еще доберешься до
столовой, со всех сторон так и несется: «Смирно!», «От-
ставить!» и т. д.
К еде я долгое время не мог привыкнуть: лук, плава-
ющий в супе, лишал меня аппетита, мясо казалось вы-
варенным, и я частенько вспоминал вкусные домашние
обеды тетушки Зейнаб.
154
Приходилось еще дежурить и на кухне. Первое вре-
мя меня это очень удручало, но к чему не привыкает че-
ловек...
Но вот пришел день общего смотра. Подготовка шла
с вечера.
— Чтобы все сияло и сверкало, — сказал командир.
Наутро мы— выутюженные, начищенные стояли в
длинном коридоре по команде «смирно», повернув голо-
вы к дверям в ожидании подполковника Киняшина.
А вот и он сам. Теперь шарообразная фигура подполков-
ника мне уже не кажется смешной.
—Товарищ подполковник, личный состав... — рапор-
тует командир. Потом мы приветствуем дружным хо-
ром: «Здравия желаем, товарищ подполковник!»
«Фельдмаршал Кутузов», как я мысленно прозвал
Киняшина, обходит шеренги медленным шагом, смотрит
на каждого внимательно, изучающе. Поравнявшись со
мной, подполковник улыбнулся (а, может быть, мне по-
казалось) как давнему знакомому. В знак приветствия я
наклоняю голову.
— Старшина, — неожиданно обратился он к Егор-
кину,— научите рядового Велиева солдатской выправке.
— Есть! — выкрикнул Егоркин, метнув в мою сторо-
ну недобрый взгляд.
Видимо, «фельдмаршал» меня не так понял. Вот Ки-
няшин подходит к последнему рядовому, что-то в одеж-
де солдата ему не понравилось; он подзывает сержанта.
Подполковник непременно что-то найдет, то пуговица
держится на одной ниточке, то пряжка ремня сбилась
на сторону, то у кого-то подворотничок плохо пришит.
Вот это проверка! С чего бы?
На следующий день мы принимали присягу.
1Б5
Два письма из восьмидесяти,
которые я отправил Наиле за
время службы
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Дорогая Наиля!
Вот мы и на погранзаставе. Когда ехали сюда на
грузовике ночью, я смотрел на раскин) вшееся надо мной
небо и просто замирал от восторга. Представь себе: на
темном небесном своде — золотой шатер из звезд, почти
как на персидских миниатюрах, помнишь, мы видели их
с тобой в музее?
Ночь на заставе — тихая, величественная, молчали-
вая и в то же время — тревожная! Слышно только, как
где-то шумит река.
Несколько слов о ребятах, с которыми я буду нести
службу. Ты уже их знаешь, я писал тебе о них немного.
Больше всего мне нравится Осман, он очень простой и
бесхитростный. Только он совсем лысый. Говорит, в дет-
стве каких-то витаминов недоставало. Но это не меша-
ет ему быть веселым и компанейским парнем. Всю доро-
гу, пока ехали на заставу, а дороги здесь, кстати, кру-
тые и опасные, он рассказывал презабавные истории.
Рашид из Ташкента оставил дома красавицу невесту,
только о ней и говорит. Он с первых дней службы зачер-
кивает в календаре дни — считает, сколько остается до
возвращения домой. Сибиряк Леша уже успел порабо-
тать на БАМе и очень интересно рассказывает о сибир-
ских стройках. И наконец, с нами вместе, к сожалению,
попал Чингиз, парень из Кировабада, которого я сразу
невзлюбил. Он очень красивый, но человек неприятный,
о себе большого мнения, пас презирает. И еще в нашей
156
группе Расим, ты его помнишь, он сдавал вместе с нами
в институт и знает о моей злополучной истории с джин-
сами. Чингиз с Расимом успели сдружиться, они часто
о чем-то шепчутся и косятся в мою сторону. И надо же,
Наиля, чтобы мы попали служить вместе на одну за-
ставу!
О службе своей я ничего не могу написать: не имею
права. Честное слово! Не так, как раньше с «МИДом»,
помнишь? Скажу только, что служба наша очень ответ-
ственная, и я чувствую себя здесь нужным.
Может быть, поймаю нарушителя и наконец испол-
нится моя мечта — поставят мне при жизни памятник.
Это я в шутку, а по-правде, я все время начеку, особен-
но ночью в наряде. Но даже если ночую «дома», я все
равно сплю тревожно, прислушиваюсь к каждому шо-
роху, готовый вскочить в любую минуту.
Наиля, я наконец принял присягу. Мне кажется, что
в такие моменты жизни в человеке проявляется все луч-
шее. В ту ночь я никак не мог уснуть и все думал: оста-
нусь ли до конца дней таким, как сейчас, или, повзрос-
лев, посмеюсь над своими юношескими мечтами и пойду
по той же «тернистой дорожке», что и наш сосед^Адыль.
Ты ответишь, что никогда этого не случится. Я так и
слышу твой голос: «Ну, хватит философствовать, Айдын,
мне скучно от твоих дурацких мыслей». Хорошо, Наиля,
я умолкаю. Может быть, ты не поймешь меня, потому
что вам, девчонкам, не служить в армии и никогда не
испытать того чувства, что испытывает солдат, прини-
мая присягу.
Посылаю тебе свою фотографию. Обязательно напи-
ши мне как можно скорее. Тысячу приветов всем, кто
меня помнит и любит, первым долгом — тетушке Зейнаб
и Фарику.
Твой Айдын
157
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Привет, Наиля!
Прошло уже более шести месяцев, как мы с тобой
расстались. Я очень скучаю, и каждый день без тебя
мне кажется годом. Я тоскую по тетушке Зейнаб, по Фа-
рику, доктору, тете Поле и даже по Адылю и Назлы-ха-
нум. Иногда мне снится наш дом, наша улица и даже
Гаджи-киши, который теперь кажется добрейшим стари-
ком. Вот только история с джинсами вызывает горькое
чувство. А почему? Наверное, оттого, что именно она и
послужила причиной нашей разлуки. Наиля, тебе не ка-
жется, что себялюбивый гордец Айдын слишком расчув-
ствовался? Я пишу тебе письма, как будто говорю с то-
бой, и мне чудится, что ты сидишь рядом в своей люби-
мой позе, подперев ладонями свое милое лицо.
Знаешь, Наиля, я очень невезучий. На соседней за-
ставе пограничники поймали нарушителя. В схватке од-
ного из пограничников даже ранило. Говорят, что их
представили к награде. Представляешь, Наиля, рядом,
на соседней заставе, но не у нас. До чего же обидно!
После этого случая я оставил надежду прославиться. И с
экономикой тоже решил навсегда покончить. Теперь
я понял, что наибольшую пользу людям можно прине-
сти, став врачом. Я вижу твою лукавую улыбку: «Ай-
дын, Айдын, а кем ты надумаешь стать после службы в
армии? Военным или еще кем-нибудь?» Нет, Наиля, я
уверен, что больше не переменю свого решения. Оно
твердо и бесповоротно.
А ты знаешь, мне постоянно приходится «лечить» на-
шего Чингиза. Он вечно симулирует, особенно, когда
нужно идти в наряд ночью. У него сразу подскакивает
температура. Ребята говорят, будто он что-то делает с
градусником. Вечно у него ноги в каких-то ранах. Что
158
он с ними делает — никто не видел. А то, глядишь, у
него подошва на сапогах оторвалась, или еще что-ни-
будь... Словом, он настоящий фокусник. Осман так и
прозвал его «фокусник Чина». Почти все время мне
приходится его подменять. А когда Осман спрашивает
у Чингиза: «Что, Чина, опять симулируешь?». Он, ни-
сколько не смущаясь, отвечает: «Пускай ноги сбивает
тот, кто хочет памятник себе заработать. Я не из та-
ких». И как такой человек может служить в погран-
войсках!
Очень рад, что ты делаешь успехи в учебе. Поздрав-
ляю с успешным окончанием сессии. Пожалуйста, по-
чаще навещай моих родичей, тем более, что сейчас ка-
никулы.
Тысячу приветов всем, всем. Пиши, милая Наиля,
чаще и подробнее.
Твой Айдын
ВМЕСТО ПИСЬМА
Дорогая Наиля! Посылаю тебе вырезку из нашей
окружной газеты. Не скрою, мне очень приятно это
сделать. Письмо напишу тебе на следующей неделе.
Очень занят.
Твой Айдын
КТО СПАС РЕБЕНКА?
Солдат, доставивший едва живого ребенка в сельский мед-
пункт, как в воду канул. Молоденькая медсестра разглядела толь-
ко, что это был пограничник. Мать ребенка, вся в слезах, расска-
зала, что дети посадили мальчика в корзину и на веревке ста-
ли спускать в колодец. Но не рассчитали сил, веревка выр-
валась из рук, и корзина с мальчиком упала в воду. Ребенок на-
159
чал тонуть. Испуганные дети разбежались, у колодца остался
лишь самый старший. На крик его и прибежал пограничник, спас-
ший ребенка.
Весть об этом случае разнеслась далеко вокруг. Высказывались
разные мнения. Кто-то даже предположил, что, возможно, это был
переодетый нарушитель. Начальник заставы вызвал медсестру,
чтобы опознать пограничника. Но перед строем похожих друг на
друга солдат девушка растерялась и не смогла вспомнить, кого
же из них она видела в медпункте. Как вдруг раздался звонкий
мальчишеский голос: — Вот он, который в колодец полез. —
И мальчик, один из затеявших рискованную игру с ребенком, ука-
зал на Айдына Велиева.
На днях начальник заставы подполковник Киняшин предста-
вил пограничника к награде и вручил ему именные часы.
Воины нашего округа могут гордиться своим товарищем, сме-
лым и скромным Айдыном Велиевым.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Когда поезд остановился на станции Баладжары, я
стал собираться. Собственно, вещей-то особенно не бы-
ло: рюкзак да корзина с персиками, купленная по до-
роге. Кто же придет меня встречать? Может быть, те-
тушка Зейнаб так состарилась, что уже не выходит из
дому, что ни говори, а ей уже семьдесят два. Конечно,
тетя Поля и доктор не придут, они никогда не отпра-
шиваются с работы. Поскольку поезд прибывает в
семь утра, нечего надеяться, что придут соседи. А На-
иля? Напрасно я послал телеграмму, это даже некра-
сиво с моей стороны — поднимать ее в столь ранний
час. И все же, как хочется увидеть ее на вокзале!
Первым, кого выхватил взгляд из толпы встречаю-
щих, был Фарик. Он заметно вытянулся за два года, от-
чего казался еще более худым. Рядом с ним — тетушка
Зейнаб: она похудела, еще больше состарилась, но, ка-
160
жется, по-прежнему бодра. А вот и Наиля! Как она
красива... Моя Наиля!..
Милые мои, родные люди! Не помню, как вышел из
вагона, как бросился в объятия тетушки Зейнаб, (Фа-
рик почему-то юркнул за ее спину), потом обнял Наи-
лю. И тут услышал удивленный шепот Фарика: «Смот-
рите, он стал совсем старый».
— Ну, ну, — подтолкнула его тетушка, — нечего го-
ворить глупости, поздоровайся с братом.
Фарик опустил голову и, не глядя, протянул мне
руку.
— Ты что, забыл меня?
— Не-е... Может, я стесняюсь.
— Стесняться будешь, когда беком поведут тебя к
невесте, — вразумила тетушка.
Перебросив за спину рюкзак, я передал Фарику
корзину с персиками. Мрй брат вдохнул их аромат и, за-
катив глаза, сказал:
— Айдын, честное слово, они пахнут, как цветы.
— Идемте скорее, дядя Адыль ждет нас на своем
«Москвиче», — сказала Наиля, не выпуская моей руки.
Адыль встретил меня с распростертыми объятиями,
расцеловал и даже сделал вид, что прослезился.
Несмотря на раннее утро, весь дом был на ногах.
Соседи встречали меня так, словно я возвращался ге-
роем с войны.
Потом началась раздача подарков: никто не был
забыт, недаром у меня в кармане осталось всего трид-
цать копеек. Какое это приятное чувство — доставлять
людям радость! Вдруг Фарик, внимательно следивший
за мной все это время, обиженно спросил:
— А мне? Эх, ты!
— Ты же получил целую корзину персиков! — уди-
вился я.
161
— Это не подарок, — буркнул Фарик. — Что я, ма-
ленький?
— Хочешь мой фотоаппарат?
— Вот это дело!
— Договорились.
— А почему ты так легко расстаешься с фотоаппа-
ратом? — подозрительно спросил Фарик.
— Потому что больше всех люблю тебя, — я слегка
потрепал его за ухо по старой привычке.
Праздничный стол растянулся во всю длину гале-
реи. Дядя Адыль приготовил шашлык из осетрины, те-
тушка Зейнаб — всякой снеди, которой хватило бы, по
меньшей мере, на месяц. Провозглашались тосты. Пер-
вый — за мое благополучное возвращение, а потом за
здоровье всех живущих в нашем доме.
Один из сыновей Назлы-ханум умудрился подавить-
ся костью, поднялся переполох, но пришедший на пере-
рыв доктор ловко справился с этим делом.
Назлы-ханум замахнулась на сынишку.
— Жрет, можно подумать, с голодухи!.
Но доктор ее утихомирил:
— В такой день злость следует упрятать в карман.
— У нас в доме, я вижу, ничего не изменилось, —
шепнул я Наиле.
Она только улыбнулась в ответ и сжала мою руку.
Потом попросил слова инспектор Адыль. Долго и
путано говорил о любви и семейном счастье. А закон-
чил словами:
— Дорогие Наиля и Айдын, свадьба ваша — не за го-
рами, а нишан, наверное, будет на днях. Так ведь, те-
тушка Зейнаб?
Тетушка заулыбалась. Все стали нас поздравлять,
162
Наиля залилась краской, а я посмотрел на Фарика —
лицо у него вытянулось.
— Я думаю, свадьбы не будет, — безапелляционно
заявил он.
— Это кто же тебе сказал, негодник? — вскрикнула
тетушка Зейнаб.
— Никто. Просто он должен сначала закончить ин-
ститут.
Наиля посмотрела на меня.
— Этот будет похуже тещи, — сказал Адыль о Фа-
рике.
— Выпьем за «тещу»! — предложил фотограф.
Подняли бокалы в честь Фарика.
А Фарик — он действительно вырос! — принял этот
тост как должное.
ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ ЗАВТРА
Вечером я надел желтые джинсы, и мы втроем, На-
иля, я и Фарик отправились гулять. Я шел с видом по-
бедителя, готовый бросить вызов каждому, кто осмелит-
ся проехаться на счет цвета моей одежды.
Наиля смело держит меня под руку. Мне это очень
приятно — раньше она никогда не делала это так от-
крыто. Я чувствую себя ответственным за многое, может
быть, за всю нашу будущую жизнь. Наверно, доверчи-
вая рука любимой ко многому обязывает.
Фарик задавал уйму всяких вопросов. «Почему же
ты не поймал ни одного шпиона? Как служат на грани-
це? Почему только два значка? А машину ты можешь
водить? А живого генерала ты видел?» «Нет, — решил
я, — все-таки Фарик еще ребенок».
163
Мы переглядывались с Наилей, она улыбалась доброй
тихой улыбкой.
Одно обстоятельство меня удивило: мы шли уже
больше часа от центра города до нового «Интуриста», и
ни один человек не обратил внимания на мои желтые
джинсы. Чем это объяснить? Видимо, изменился не
только облик города, люди тоже стали другими. Когда
стали попадаться парни в ярких брюках и джинсах, я
понял, почему моя одежда остается незамеченной. Поя-
вись я сегодня в этих брюках в институтской аудитории,
никакой бы трагедии не произошло, и я был бы уже
студентом третьего курса.
Как?! Не было бы границы и ребят, не было бы под-
полковника Кинящина и старшины Егоркина, спасенно-
го мальчишки и дружбы с хорошими, смелыми людьми...
Такого не могло быть!
Мне остается только благодарить моих родителей за
злополучные желтые джинсы, сыгравшие в моей судь-
бе столь решающую роль.
За годы службы я понял, что таланта экономиста у
меня нет, и памятника мне не надо, а есть терпение, упор-
ство и горячее желание делать людям добро, пожа-
луй, все эти качества прежде всего нужны врачу. Ко-
нечно, врачу! А может, я просто повзрослел, ведь воз-
раст от семнадцати до двадцати, как говорят философы,
возраст самых дерзновенных мечтаний.
Мы спустились на набережную. Скамейки вдоль бе-
рега были новые, с высокими выгнутыми спинками.
Я молча любовался морем. Волны плескались у наших
ног, и мне казалось, что они шепчутся о чем-то. Над си-
ней гладью золотым шаром повисло заходящее солнце.
У берега кружили чайки. Взмахивая серебристыми
крыльями, они пролетали низко над землей, садились
на скамейки.
164
Но вот солнце стало опускаться за горизонт. С каж-
дой минутой сгущались теплые, сиреневые сумерки. Сто-
яла тишина, нарушаемая лишь мерным всплеском волн.
Я обнимаю Наилю, она кладет мне на плечо свою го-
лову. Закрыв глаза, я вдыхаю аромат ее волос и вдруг
слышу, как бьется мое сердце.
СОДЕРЖАНИЕ
На Башенной улице.....................................3
Нишан	 12
Дурнушка	 30
Первый эшелон	 45
Хала	 50
Старый мальчик	 57
Песчаный колодец.....................................60
Если спросят о тебе..................................69
Нигяр	 79
Желтые джинсы (повесть) ............................102
Редактор Дилара Искендерова.
Художник Э. Халыгов.
Художественный редактор Л. Мамедов.
Технический редактор В, Севоян.
Корректоры Г. Гусейн-заде. Н. Шамшура^
ИБ № 5
Сдано в набор 25/11-1980 г. Подписано к печати
15/VI 1-1980 г. ФГ 18812. Формат бумаги 70хЮ81/з2.
Бумага № 1. Физ. п. л. 5,25. Условн. п. л. 7 35.
Учетн.-изд. л. 4,55. Заказ № 134. Тираж 6000.
Цена 35 коп.
Государственный комитет Азербайджанской ССР
по делам издательств, полиграфии и книжной
торговли.
Издательство „Язычы", 37СО88. Баку, пр. Кирова, 18.
Типография „Красный Восток".
373000. Баку, ул. Ази Асланова, 80.
Чэфэрова Tahupa Энвэр гызы
САРЫ ЧИНС ШАЛВАР
(Повеет вэ Ьека]9лар)
Бакы • 1980
35 коп