США политическая мысль и история - Яковлев Н.Н.

IV. О новейшем обосновании доктрины «баланса сил»

I. Реформизм в идеологии и политике демократической партии

II. Эволюция традиционализма: идейные устои республиканской партии

III. Демократическая традиция в американской политической мысли

Автор: Яковлев Н.Н.

Теги: политика история политика сша история сша академия наук ссср издательство наука

Год: 1976

Похожие

Либеральная традиция в Америке

Идеологическая борьба в литературе и эстетике.

Билль о правах в конституционной истории США (историко-критическое исследование)

Религии мира. История и современность. Ежегодник

Текст

АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ
И КАНАДЫ

США:
ПОЛИТИЧЕСКАЯ
МЫСЛЬ
И ИСТОРИЯ
ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»
МОСКВА
1976

В этом коллективном труде сделана первая
попытка в советской историографии дать общий обзор
основных направлений американской политической
мысли. Детально разобрано прошлое и настоящее
идей американской революции, теория «явного
предначертания», доктрина «баланса сил», политическое
кредо демократической и республиканской партий.
Книгу венчает глава о демократической политической
мысли в США.
В труде, выполненном на основании изучения
многих источников и обширной литературы, впервые
вводятся на русском языке в научный оборот факты
о генезисе ряда идей, их развитии и соответственной
значимости в наши дни. В работе прослеживается
преемственность ряда политических концепций,
имеющих хождение в США, от «отцов-основателей»
вплоть до нашего времени.
Книга рассчитана не только на специалистов, но и
на широкого читателя, интересующегося вопросами
современных США.
Авторе
Часть 1: Н. Н. ЯКОВЛЕВ, В. К. ПАРХОМЕНКО,
, А. А. КАРЕНИН, О. Л. СТЕПАНОВА.
Часть 2: В. О. ПЕЧАТНОВ, Н. Н. ГЛАГОЛЕВ,
Ю. Ф. ОЛЕЩУК, И. Ю. АНДРОСОВ
Ответственный редактор
Н. Н. ЯКОВЛЕВ
г 11105 3" 261—76 © Издательство «Наука», 1976 г.
u 042(02) —76

ВВЕДЕНИЕ
Обращаясь к истории Соединенных Штатов, В. И. Ленин писал:
«История новейшей, цивилизованной Америки открывается одной
из тех великих, действительно освободительных, действительно
революционных войн, которых было так немного среди громадной
массы грабительских войн, вызванных, подобно теперешней
империалистической войне, дракой между королями, помещиками,
капиталистами из-за дележа захваченных земель или награбленных
прибылей» *. В ходе этой волны проявились две тенденции:
революционно-демократическая и консервативная. Носителем первой
были народные массы, главная движущая сила войны за
независимость, второй — буржуазия, оставшаяся гегемоном на всем ее
протяжении.
Во время этой освободительной войны решались и некоторые
революционные задачи, поэтому она являлась и революцией, хотя
носила ограниченный характер. С начала до конца Американской
революции буржуазия сумела удержать контроль над ее ходом,
предотвратить ее усугубление народными массами. Однако борьба
народных масс за независимость наложила отпечаток на развитие
событий, способствовала окончательной победе республиканской
идеологии. Поползновения тех представителей буржуазии,
которые, например, намеревались установить в США монархию, в
результате революционной активности масс были обречены на
провал.
Эти две тенденции, проявившиеся уже в 1775—1783 гг.,
отчетливо прослеживаются во всей дальнейшей истории США, борьба
между ними не прекращается, что находит отражение в
американской политической мысли. Если прогрессивные силы в США
обращаются к демократическому наследию войны за независимость в
борьбе за коренные интересы американских трудящихся, то это же
наследие пытаются использовать в своих целях идеологи
правящего класса. Они стремятся выхолостить подлинные
революционно-демократические традиции из идей Американской революции,
1 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 37, стр. 48.
5

заменив их такой интерпретацией значения войны за
независимость, которая отвечает интересам текущей политики США.
В наши дни, когда Соединенные Штаты заняты празднованием
200-летнего юбилея республики, бесчисленные импресарио юбилея
настаивают, что идеи, провозглашенные в огне войны за
независимость, вспыхнувшей в XVIII веке за океаном, сделали США тем,
чем является эта страна ныне, по крайней мере в собственных
глазах. На всех поворотах и перекрестках празднования 200-летия
подчеркивается, что эти идеи, разумеется с определенными
поправками, пригодны для решения проблем мира в современную эпоху,
«универсальность» сказанного в то время, если верить словам
нынешних американских идеологов, не вызывает и тени сомнения.-
Больше того, доктрины юной республики, по их мнению, придают
уже 200-летнему государству задор и румянец молодости.
Организуя описанное предприятие, архитекторы юбилея
естественно строят его по собственным чертежам. Если говорить об
области политической мысли, то избираются те ее аспекты,
которые могут представить американскую цивилизацию в самом
выигрышном свете в наш искушенный, много повидавший XX век.
Прежде и больше всего защитники классического американского
наследия стремятся доказать — при очевидном плюрализме форм
правления, существующих ныне на земном шаре — будто
американская форма и соответствующий ей образ жизни являются не
только уникальными, но в конечном итоге венчают-де
магистральную дорогу развития всего человечества. С этой точки зрения
США, как они существуют в наши дни, якобы единственно
возможная организация общества.
Если так, тогда уместно обозреть идейное оружие, состоящее
на вооружении духовных солдат капитализма на современном
этапе великой идейной битвы. Оно отковано буржуазией,
используется буржуазией ради интересов класса собственников. Во
второй половине XX века ее духовные полководцы опустошили до
конца идеологические арсеналы и в связи с 200-летним юбилеем
вывезли на линию огня все, что верный критерий тотального
характера развернувшейся мобилизации идей. Вооружение,
естественно, разнокалиберное и нередко устаревшее.
Во все ширящемся потоке литературы о юбилее звучат имена
да только авторов новых книг, но и переиздаются работы почтен-
дого возраста, отобранные по понятному признаку. В предисловии
К известному в свое время сборнику документов и материалов
«Дневник американской революции 1775—1781» (впервые
выпущен в 1860 г. Ф. Муром) сказано: «Новое издание книги актуально
и необходимо. Приближается второе столетие юбилея революции,
а мир все еще волнуют те же коренные проблемы национальной
свободы и самоопределения, которые составляют суть
американской революционной традиции»г. В бесчисленных сочинениях
2 «The Diary of the American Revolution 1775—1781». Compiled by F. Meore:
J. Scott (Ed.). N. Y., 1967, p. XL
A

разъясняется, что именно понимается под указанной
революционной традицией, а точнее, подчеркивается ее стабилизирующее
значение для капитализма в современную эпоху. Новейшее
американское исследование о Д. Вашингтоне открывается словами: «В наше
время смешения ценностей представляется уместным представить
жизнь Вашингтона как пример, достойный подражания. У него
была причина возглавить революцию, ибо он и его
единомышленники выполняли конструктивный план. В отличие от Робеспьера
или нынешних продолжателей его дела Вашингтон стремился не к
разрушению, а к широкому, материальному улучшению статус
кво» 3. ,-^\
Описанная точка зрения — достояние не только академических
исследователей и красноречивых популяризаторов доктрин
американской революции. Она лежит в основе официальной риторики на
пороге юбилея. Выступая на открытии «Эры двухсотлетия» в
Вашингтоне 3 июля 1971 г., верховный судья США У. Бергер сказал:
«Хотя нашей революции скоро исполнится 200 лет, она все еще
молода и полна жизни. Каждый день — начало новой фазы
революции этого типа. Она неуклонна, постепенна, часто молчалива и
почти невидима, но эта революция постоянно улучшает качество
жизни. Она будет действенна, если мы заставим ее действовать.
Таков американский путь!» 4
Приведенное определение термина «революция», вне всякого
сомнения, носит курьезный характер, однако оно является
исходной точкой для рассуждения об имманентно благодетельном
значении случившегося в США в 1775—1783 гг. для судеб всего
человечества без изъятия. С последним согласны те, кому надлежит
знать,— американские знатоки отечественной революции. В 1971 г.
в рамках подготовки к юбилею Институт ранней американской
истории и культуры в Вильямсбурге провел симпозиум, тон
которому задал проф. Б. Бейлин, предупредивший: «Значение
революции никак нельзя ограничить прошлым... Допустить, чтобы
двухсотлетний юбилей выродился в торговлю в розницу идеями и
привел бы к духовному смятению, а угроза, что это возобладает,
уже есть, было бы национальным унижением. Ибо и тогда, когда
будут выбиты все медали, выпущены все ракеты, торговцы
извлекут все прибыли из события, а рыночные книги литературных
поденщиков распроданы, все же останется вопрос (в свете
накопленных к нашему времени знаний), в чем же было значение этого
события и какие последствия оно имеет для нас».
Призыв был услышан, и собравшиеся ученые предложили
интерпретации на основе современного уровня знаний. Наиболее ярко
представил надлежащее объяснение Р. Браун: «Мы, американцы,
приближаемся в двухсотлетию великой революции с торжествен-
3 N. Callahan. George Washington. Soldier and Man. N. Y., 1972, p. XII.
4 Official Documents of the American Revolution Bicentennial Commission.
Washington, 1973, p. 40.
7

ностью, проистекающей не только из чувства национальной
гордости, но и из искреннего убеждения в том, что американская
революция принадлежит к числу самых прогрессивных событий в
истории всего человечества. Мы памятуем о том, что американская
революция и отцы-основатели служили вдохновением для всех
свободолюбивых людей всего мира. Демократические
правительства, процветающие в мире после 1776 г., во многом, очень во
многом обязаны американской революции. Основное историческое
значение американской революции для всех народов мира, так же как
и для нас, носит позитивный характер». Тем не менее Б. Бейлин
нашел, что добавить к этим традиционным американским звонким
формулировкам о месте страны «бога и моей» в мировой истории:
«Что было неизбежно, и никто не мог остановить этого,— рост
Америки в современном мире как либерального, более или менее
демократического и капиталистического общества. Однако этот рост
происходил, более того — его двигал особый идеологический взрыв,
грянувший в обществе менее традиционном из всех тогда
известных, этот ключевой фактор наложил отпечаток на всю нашу
последующую историю, и не только на нашу, но и всего мира» 5.
Тогда необходимость изучения суммы американских
политических идей давно назрела, причем именно в историческом ракурсе,
который, однако, имеет самое непосредственное отношение к
современности. Основы нынешней господствующей политической
философии заокеанской республики действительно были заложены
двести лет назад. В этом в США согласны историки, стоящие на
краях академического спектра. Собравшиеся на симпозиум в Виль-
ямсбурге дали ответы, которых можно было ждать. Но и проф.
Э. Фергюсон, обобщивший изыскания «ревизионистского»
направления, смыкавшегося в 60-х годах с «новыми левыми», заключил:
«Принципы американской революции, хотя во многих отношениях
трансформированные приспособлением к индустриальной эре,
по-прежнему являются тем критерием, по которому американцы
судят о своей стране» 6.
Уникальность американской цивилизации сомнения не
вызывает под специфическим углом рассмотрения. Как замечает
современный американский исследователь М. Фридман: «В
капиталистическом обществе достаточно убедить немногих богачей, чтобы
добиться финансирования какой угодно странной идеи, а коль
скоро богачей немало, существует множество независимых
источников поддержки» 7. Финансируются, а следовательно получают
распространение, однако, те идеи, которые соответствуют
классовым интересам американской буржуазии. Если этот элемент нали-
5 «Essays on the American Revolution». S. Kurtz and I. Hutson (Eds.). The
University of North Carolina. Press, 1973, p. 3, 81.
6 E. Ferguson. The American Revolution. A General History 1763—1790. Home-
wood, 1974, p. 3.
7 M. Friedman. Capitalism and Freedom. University of Chicago Press, 1962,
p. 17.
8

цо, тогда прощается любая «странность», и обратно. Как и
следовало ожидать, юбилей явился поводом для новой волны
прославления американской «демократии», которая, конечно,
рассматривается в полном отрыве от сути заокеанского
государства — всевластия монополистического капитала. Доказательства?
За ними далеко не ходят, а очень подробно, иной раз
удручающе монотонно описывают скрипучий механизм американской
государственности, покоящийся формально на всяких и всяческих
.выборах на различном уровне. Иными словами в конечном счете
избирательный бюллетень рядового американца дает-де мандат на
правление и освящает ту или иную политику.
При ближайшем рассмотрении эта аргументация, восходящая
к «отцам-основателям» республики, страшно далека от
американской действительности, больше того, противоречит ей.
Государственная структура США и рационализирующая ее политическая
мысль умышленно в высшей степени сложны, что дает
возможность основательно замаскировать, особенно в глазах простаков,
безраздельное господство денежного мешка. Одной из вершин
американской «демократии» со времен основания республики
объявлен принцип разделения властей — независимости
законодательной, исполнительной и судебной властей. Еще Мэдисон в
№ 10 и 11 «Федералиста» видел в этом гарантию против
захвата системы правления радикальным большинством. Хотя наследие
«отцов-основателей» канонизировано, эта сторона дела системы
государственного правления в США обычно оставляется в тени
(не считая специальных теоретических трудов) и подменяется
оглушительной риторикой насчет несравненных преимуществ
«демократии».
В начале семидесятых годов известные события в высшем
эшелоне власти в США побудили не только политиков, но и ученых
вплотную заняться функционированием государственного
аппарата. Широкое недовольство существующими порядками побудило
тех, кто определяет политику этой страны, открыть
предохранительный клапан критики. Прием в американской практике битый,
но достаточно эффективный — недовольство и выйдет со словами.
Сказано было действительно немало. Молодой политолог Д. Николе
(а это один из многих примеров) в лучшем стиле «разгребателей
грязи» жесточайшим образом бичует то, что в других условиях в
США признавалось верхом государственной мудрости,— их
политическую систему.
Д. Николе не открыл Америки, указав на то, что в США
правит финансовая олигархия, влияние которой постоянно растет.
В самом деле, если в 1950 году 100 крупнейших корпораций
владели 38% всех активов в обрабатывающей промышленности,
то в 1970 году их доля поднялась до 48% 8, п это при
существенном увеличении общего объема производства в США. «Боль-
• «New York Times», March 3, 1972.
0

шинство политологов,— отмечает Николе,— теперь отрицают, что
правящий класс вообще существует. Для них сама концепция
всего-навсего термин в устаревшей левой идеологии. Это
подкрепляется главным образом тем, что экономика отрывается от
политики, к бизнесу относятся как к такой форме деятельности,
которая в отличие от правления не является политической.
Однако дихтомия между экономикой и политикой — бессмыслица».
Ход рассуждений Николса в этой связи хорошо известен
марксистам, и в сущности он в упрощенной форме повторяет азы
марксистско-ленинской теории относительно монополистического
капитала. Для наших дней поучительно его указание на то, что
форма — перехваленный на Западе американский образ
правления — полностью соответствует содержанию: господству
монополий во всех сферах жизни США: «Американская система
правления, вероятно, делает невозможным для любой потенциальной
политической партии, стремящейся вручить контроль над обществом
самому народу, добиться победы путем выборов... Структура
правления в США расчленена. В конгрессе две палаты, избираемые
порознь, и независимо от них избираемый президент, и у всех их
независимая законодательная власть (все они «удерживают и
балансируют» друг друга). Эта система в учебниках изображается
как добродетель, однако, коль скоро коренные интересы
корпоративного богатства включены в различные части системы
правления, разветвленная сеть «удерживать и балансировать» делает
практически невозможным отстранить его от власти путем
выборов. По очевидной причине — внутри одной системы правления
множество самостоятельных подразделений: суды, министерства,
комиссии, легислатуры в национальном и местном масштабе, и все
они связали свою деятельность с коренными потребностями
системы контроля корпораций» 9.
Суть дела заключается в том, что во главе США стоит элита,
или, как ныне принято иногда называть, «истеблишмент».
Последнее понятие достаточно растяжимое, вероятно, наиболее уместно
под ним понимать олигархическую республику. Именно такими
возникли США в ходе войны за независимость, когда во главе
молодой страны встала крупная буржуазия Новой Англии и
плантаторы Юга. К нашему времени их заместили моголы
финансового капитала. Сама форма олигархической республики
предусматривает известное распыление власти в руках, скажем, нескольких
сотен человек, независимо от формальной партийной
принадлежности. Это объясняет известный феномен американской
политической действительности — одновременное финансирование двух
крупнейших партий — демократической и республиканской
одними и теми же монополиями.
9 D. h'icols. Financing Elections. The Politics of an American Ruling Class,
N. Y., 1974, p. 17, 6.
10

¥ о, что случилось в США на наших глазах, — уход сначала
вице-президента, а затем и президента — единственный случай за
200-летнюю историю страны и уже по этой причине заслуживает
самого пристального внимания и исследования. Поставить все это
в должную перспективу несомненно помогает знание основных
направлений господствующей американской политической мысли.
В обстановке углубления общего кризиса капитализма правящая
в США олигархия еще раз убедилась в том, что традиционная
форма правления, как она сложилась в Америке, обладает
достаточными резервами и пресекла тенденции, обозначившиеся еще в
годы первой мировой войны и достигшие расцвета во время
«холодной войны». Тогда политики типа В. Вильсона, Ф. Рузвельта
и их последователи выступили за резкое усиление исполнительной
власти, деформировав в известной степени принцип разделения
властей.
В период непосредственно после второй мировой войны, когда
американские теоретики определяли мир как «биполярный», этот
принцип стал жертвой расстановки сил на международной арене,
как видели ее влиятельные американские теоретики. Хотя все
наследие американской политической теории буквально кричало
против этого, в Вашингтоне происходила неуклонная
концентрация власти в руках Белого дома. «К началу семидесятых
годов,— отмечает профессор А. Шлезингер,— американский
президент по вопросам войны и мира стал самым абсолютным
монархом (за исключением, быть может, Мао Цзе-дуна в Китае) среди
великих держав мира» 10.
Такое положение вещей правящие круги США в той или иной
степени терпели, хотя никогда не считали нормальным, пока сами
жили в плену иллюзий о «международном коммунистическом
заговоре» и пекой явпой угрозе, будто бы нависшей над США. Эта
парапоидная доктрина никогда не отвечала истинной обстановке,
и с большим запозданием руководящие политические деятели в
США прозрели на исходе шестидесятых годов, разглядев,
наконец, знакомые контуры системы «баланса сил» в мире.
Прозрение было горьким, вызвавшим бесполезные ламентации по
пущенным по ветру возможностям, а глаза американцам в
значительной степени открыла последовательная миролюбивая
политика СССР и Программа мира, принятая XXIV съездом КПСС. С
пугающей очевидностью они выяснили, что, сражаясь с фантомами,
порожденными злоумышленными антикоммунистическими
предрассудками, США создали серьезнейшие трудности для самих
себя.
Ныне, после «Уотергейтского дела», можно с достаточной
уверенностью констатировать: в условиях разрядки восторжествовала
традиция, как, помимо прочего, отраженная и давно объясненная
10 Л. Schlesinger. The Imperial Presidency. Boston, 1973, p. IX.
11

американскими теоретиками. Август 1974 года в США, однако,
не имеет никакого отношения к категориям состязания
«реакционных» и «прогрессивных» сил. Ломка копий происходила только
среди «сильных» олигархической республики. Миллионы при сем
присутствовавших не могли оказать влияния на исход ристалища
больше, чем зритель, сидящий перед телевизором, на
развертывающееся перед ним действие. Однако все они были приглашены к
голубым экранам, чем был достигнут эффект массового
присутствия. Произошло же очень простое с точки зрения американской
политической теории — отсортировав фланги, система разделения
властей была снова поставлена на ровный киль. Отныне, если
обстановка в мире не претерпит крутых изменений, потребующих
чрезвычайных мер, американский государственный корабль будет
бороздить воды, руководствуясь старой лоцией — суммой
политических идей, восходящих к «отцам-основателям» республики.
Отсюда, и далеко не только в связи с 200-летним юбилеем,
самоочевидна необходимость пристального изучения и
осмысливания американских политических теорий, что и попытался
сделать авторский коллектив. Имея в руках эту лоцию, можно в
общих чертах предвидеть как курс упомянутого корабля, так и
его маневры и конечно представлять порт конечного назначения.
Эта цель и определила выбор тем, включенных в книгу.
Ее первая часть посвящена, грубо говоря, тому, что
объединяет правящую элиту и ежедневно, ежечасно разъясняется
американцам. Среди описанных нами теорий первостепенное
значение имеет концепция «явного предначертания», своего рода
символ веры тех, кто стоит у руля государственного корабля.
Во второй части авторы обращаются к тому, что разделяет
по тактическим мотивам правящую олигархию,— партийным
различиям.
Книгу заключает глава о прогрессивной политической мысли
США. Она отражает демократическую тенденцию, возникшую в
США еще в годы войны за независимость. Никакие усилия
реакционных сил не могут задушить прогрессивную политическую мысль,
развиваемую прежде всего американскими коммунистами.
Прогрессивное направление политической мысли дает представление о
«другой Америке», противостоящей мощи монополистического
капитала.
Проф. Н. Н. Яковлев

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I
ИДЕИ АМЕРИКАНСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ:
ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ
Разработка истории Американской революции — предмет
гордости исторической общины в Соединенных Штатах. Поколения
американских историков не выходили в исследовательской работе
за рамки XVIII столетия, выясняя все и всяческие детали
событий революции и войны за независимость, обычно пытаясь извлечь
небесполезные выводы для своего времени. Специалисты
неизменно поздравляли друг друга в связи с ликвидацией
очередного «белого пятна», а иные тешили себя иллюзиями, что труды
по изучению Американской революции завершены. Но приходило
новое поколение — и вновь возникали нерешенные проблемы.
На юбилейных поворотах бросался ретроспективный взгляд,
и сразу же выражалось недовольство достигнутым. В преддверии
150-летия со дня основания Соединенных Штатов вышел
трехтомный труд В. Паррингтона «Основные течения американской
мысли». Прославленный — по масштабам США — исследователь
категорически заявил: «По прошествии 150 лет Американская
революция во многом еще остается загадкой для историков. За
последние два десятилетия в этой области были проведены
тщательные изыскания, однако до сих пор мы знаем слишком мало,
чтобы судить о событиях тех лет со всей определенностью и
делать какие-нибудь окончательные выводы. На призыв к оружию,
как выяснилось, откликнулось меньшинство американского
народа; им руководила горстка опытных предводителей, которые,
подобно индейским разведчикам-скаутам, так ловко заметали свои
следы, что ныне лишь самые проницательные следопыты из числа
историков могут проследить их пути и разгадать их стратегию.
Что касается философии революции, то она, напротив, нам
хорошо известна».
Относительно истории самой революции Паррингтон, вероятно,
имел в виду упорные попытки американской историографии
умолчать об очевидном — стратегия в той войне была в известной
степени производной от расстановки сил на международной
арене, успеха или неуспеха поднять в защиту США те европейские
монархии, которые были лютыми врагами Британии. Коротко
14

говоря,— попытаться завоевать независимость с минимальными
издержками, главным образом чужими руками. Спустя
несколько страниц выясняется, что имел в виду исследователь, говоря
о «хорошо известной» философии революции. «Разбираясь лучше,
чем наши отцы, в приемах пропаганды,— написал Паррингтон,—
мы научились в наш век несколько скептически относиться к
официальным заявлениям дипломатов и государственных
деятелей. Историки Американской революции уделяли и уделяют
слишком большое внимание официальным речам и государственным
документам, забывая, что сплошь и рядом эти речи и
документы имели целью обойти или затемнить суть дела» ].
Последовательный сторонник «экономического детерминизма»,
Паррингтон предложил искать ключ к пониманию Американской
революции в насущных интересах господствовавшего класса
буржуазии, интересы которой ущемила политика метрополии во
второй половине XVIII столетия. Идеология явилась зеркалом,
зачастую кривым, столкновения американской буржуазии с теми, кого
она считала заокеанскими эксплуататорами. Взгляд Паррингтона
в то время, когда он писал, отражал попытку разобраться в
сути процессов, происходивших в капиталистическом мире в
первые два десятилетия XX в., вылившихся в России в
социалистическую революцию.
Российский Великий Октябрь практически показал конечный
результат роста классовых противоречий в эксплуататорском
обществе. Громадное социальное напряжение в тот период
испытывали и США. Буржуазная политическая мысль по понятным
причинам стремилась обнаружить и указать на генезис
обострения обстановки. Это сделало возможными появление взглядов,
подобных взгляду Паррингтона, которые, однако, были не
самостоятельным открытием, а развитием концепций виднейшего
американского историка Ч. Бирда, обнародованных в 1913 г. в труде
«Экономическая интерпретация конституции Соединенных
Штатов».
Открывая свое исследование, до сих пор в ряде отношений
являющееся классическим, Ч. Бирд указал на то, что в
«американской историографии вообще господствовали три школы».
Первая из них, связанная с именем Д. Банкрофта, относит все
происходящее за счет Проведения. Возникновение США,
оформленное принятием конституции, - Банкрофт объяснял «действием
небесных сил, дающих единство Вселенной, вносящих порядок и
связь в развитие событий» 2. Вторая школа доказывала, что
создание и развитие Соединенных Штатов — результат гения
говорящих по-английски народов, родословную которых адепты этого
1 В. Паррингтон. Основные течения американской мысли, т. I. M., 1962,
стр. 245, 253.
2 G. Bancroft. The History of the Constitution of the United States, vol. 2.
N. Y., 1882, p. 284.
15

направления выводили от тевтонцев. «Третья школа,— развел ру
ками Бирд,— не может быть определена. Ее характеризует
отсутствие концепции» 3, другими словами, речь идет об историках-
фактологах, коллекционирующих факты не имея в виду какой-
либо четкой концепции. Все эти подходы Бирд нашел
бесплодными и предложил положить в основу исследования изучение
экономических факторов, в данном случае — материальных интересов
господствующей в США буржуазии.
Бирд и его не очень многочисленнные последователи,
выделив экономический фактор, тем самым указали на значение
классовых интересов в ходе и результате Американской революции.
Все они, конечно, не были марксистами, их исследования,
находившееся в русле генерального направления буржуазной
политической мысли, показали правящим классам на выдающемся
примере опасность игнорирования классовых противоречий.
Существование их в Америке конца XVIII в. Бирд доказал с достаточной
степенью убедительности для правящей элиты США. Школа
«экономического детерминизма» внесла определенный вклад в
теоретическую доктрину буржуазного реформизма, вставшего на
повестку дня с возникновением общего кризиса капитализма.
В определенной степени прикладной характер исследования
Американской революции на всем протяжении существования
США таким образом выясняется. Иначе и быть не могло — ее
идейное наследие, обычно в сиюминутной интерпретации,
привлекалось для освещения текущей политической практики.
Потребность в,этом для руководящих сил страны никогда не убывала,
отсюда понятный феномен: «Политические и идеологические
основы Американской революции... изучались большим количеством
людей и в течение более длительного времени, чем какая-либо
другая проблема американской истории» 4.
Прогрессивный американский историк Ф. Фонер, дав общее
определение причин возникновения США, нашел: «Американская
революция явилась результатом двух великих движений,
действовавших одновременнЬ: движения за освобождение колоний от
угнетающего владычества Британии и движения, направленного
на демократизацию американских политических, экономических и
социальных учреждений» 5. Естественно, что если вопросы,
связанные с отделением от метрополии, широко освещены в
буржуазной историографии, то проблемы демократизации низов и
верхов научно обоснованно решаются только марксистами, в
особенности все, что связано с фермерским и зарождавшимся рабочим
движением.
3 Ch. Beard. An Economic Interpretation of the Constitution of the United
States. N. Y., 1965, p. 1—3.
4 B. Bailyn. The Origins of American Politics. «Perspections in American
History», vol. 1, Harvard, 1967, p. 9.
5 Ф. Фонер. История рабочего движения в США, т. 1. М., 1949, стр. 45.
16

У. Фостер, оценивая войну за независимость, подчеркивал,
что это была буржуазная революция, «в которой был очень силен
демократический элемент» в. Ф. Фонер обратил особое внимание
на роль городских низов, которая «осталась вне поля дошедшей
до нас официальной истории». Между тем именно они являлись
«костяком и питающей силой великих уличных демонстраций тех
дней. Это их руки рассылали петиции, распространяли
прокламации, крушили британских солдат» 7.
Проблемы Американской революции специально разработаны
историком-марксистом Г. Аптекером. Он отметил ограниченность
«экономического детерминизма», ибо «марксизм, рассматривая
экономический фактор как в конечном счете решающий,
отвергает понимание «экономического фактора» в узком смысле слова, как
того или иного конкретного экономического конфликта или
экономического интереса. Экономический фактор в марксистской
концепции сам является производным от коренной экономической
основы — способа производства, соответствующих ему
производственных отношений и социальной надстройки, которая, будучи
результатом этих отношений, в то же время поддерживает их и
служит им формой проявления. Вот в каком смысле
экономический фактор является решающим фактором исторического
процесса, обнаруживающегося, естественно, в деятельности людей» 8.
Говоря с этих позиций о причинах Американской революции,
Г. Аптекер отмечает, что она «явилась результатом
взаимопроникновения трех потоков: коренного столкновения интересов
между правящими кругами колониальной державы и громадным
большинством населения колоний; классового расслоения самих
колоний и порожденных им классовых битв, составляющих
характерную черту колониальной истории... развивающегося чувства
американской национальности, возвышавшегося над классовыми
барьерами». Завоевание США независимости было «первой во всей
человеческой истории победоносной колониальной революцией» 9.
Марксистская мысль несомненно дала толчок так
называемому ревизионистскому направлению в американской
историографии, поставившему целью пересмотреть историю США с позиций,
сходных с занятыми популярными в 60-е годы «новыми левыми».
Хотя историки этой школы последними признали то, что в
сущности они в ряде отношений продолжают марксистский анализ,
их работы фокусируются на важных социально-экономических
проблемах, игнорировавшихся буржуазной историографией.
Профессор Д. Лемиш предложил исправить традиционный подход —
смотреть на Американскую революцию глазами «элиты», ибо к
«написанию истории тех, кто не был у власти, к истории мол-
6 У. Фостер. Очерк политической истории Америки. М., 1953, стр. 177.
7 Ф. Фонер. История рабочего движения в США, т. 1, стр. 56.
8 Г. Аптекер. Американская революция 1763—1783. Мм 1962, стр. 34.
9 Там же, стр. 38, 41.
17

чаливых и бедных, еще не приступали, так как историки
относились к ним не более справедливо, чем их современники» 10.
Д. Лемиш, С. Линд, А. Янг в последние годы попытались
делами исправить положение, выяснив роль масс, а следовательно,
пролить свет на значение классовых противоречий в
Американской революции.
Это новейшее течение, родившееся в США в 60-е годы, пока
не делает погоды, академическая община историков в США
твердо стоит на позициях, которые были заложены многие
десятилетия назад, и если наблюдается какой-нибудь прогресс, то только
в сторону отрицания революционности Американской революции.
Причину революции усматривают прежде всего в росте
самостоятельности колоний. С политической точки зрения насаженное за
океаном английское самоуправление привело к тому, что местные
ассамблеи стали почитать себя никак не ниже британского
парламента. Не восемь лет войны за независимость, а по крайней
мере вековое развитие привело к отделению колоний от
метрополий, создав иную, отличную от английской, цивилизацию в
Америке. Самый влиятельный проповедник этого взгляда Ч. Эндрюс
полагает, что наиболее примечательная черта этого процесса —
именно «возвышение ассамблей» в колониальной Америке,
возникновение собственной структуры власти задолго до разрыва с
короной и.
Логическое завершение описанная концепция получила в
американской историографии после второй мировой войны, когда
возникла теория «согласия», будто бы являющегося основной
чертой развития Соединенных Штатов. В эпоху, когда нарастание
всех противоречий мирового капитализма поставило перед ним
острейшие социальные проблемы, эта теория явилась
чрезвычайно удобной для Вашингтона, ибо давала возможность выдвинуть
в области идеологии некую альтернативу социализму. Хотя
теория «согласия» была разработана почти одновременно рядом
американских историков, ее автором считается Р. Хофштадтер,
наиболее полно обосновавший ее в работе «Американская
политическая традиция», увидевшей свет в 1948 г.
Р. Хофштадтер дал очерк истории США с колониальных
времен до конца президентства Ф. Рузвельта. Он откровенно
формулировал свое кредо: «Изучение идеологии американской
государственности убедило меня в необходимости пересмотреть наши
политические традиции, подчеркнув согласие в американской мысли.
Существование его было в значительной степени смазано
тенденцией выдвигать на авансцену историп политические
конфликты. В общем признано, что политика в Америке влекла за со-
10 J. Lemish. The American Revolution Seen from the Bottom Up. «Towards
a New Past: Dissenting Essays in American History». B. Bernstein (Ed.).
N. Y., 1968, p. 29.
11 Ch. Andrews. The Colonial Background of the American Revolution. New
Heaven, 1924, p. 65.
18

бой помимо прочего серию конфликтов конкретных интересов
между земельным капиталом, финансовым или промышленным
капиталом, между старыми и новыми предприятиями, крупной
и мелкой собственностью и то, что по крайней мере не было
показано вплоть до недавнего времени,— существование многих
признаков борьбы между имущими и неимущими классами.
Однако не получили достаточного признания последствия всего этого
для политической мысли. Острота политической борьбы часто
вводила в* заблуждение наблюдателей, между тем взгляды основных
противников главных партий никогда не шли дальше
собственности и предпринимательства. Каковы бы ни были
противоречия по данным вопросам, все основные политические традиции
разделяли веру в право собственности, философию
экономического индивидуализма, ценность конкуренции, неизменно
признавались экономические добродетели капиталистической культуры
как необходимые качества людей» 12.
Отсюда понятно торжество концепции «согласия» в
послевоенной американской историографии, ибо она давала идеологическое
оружие для отстаивания представления об уникальности
исторического пути Соединенных Штатов, которые со времен
Американской революции были-де единственной страной мира не
знавшей серьезных классовых конфликтов. Согласно этой концепции
стремительный экономический рост США произошел за счет
мнимой «гармонии» интересов американского общества, никогда не
раздиравшегося классовыми противоречиями. Какая бы словесная
эквилибристика ни требовалась, сторонники теории «согласия»
соответствующим образом выстраивали факты, имевшие
касательство к Американской революции и ее идейному наследию.
Проповедники теории «согласия» подняли на щит забытое
сочинение — книгу французского аристократа графа Алексиса де
Токвиля, написанную в 1835 г., вскоре после его путешествия
по США. Еще тогда Токвиль видел отличительную черту
американских политических порядков в том, что США
наслаждаются плодами «демократической революции... не испытав самой
революции», а бурные события второй половины XVIII в. в
Америке квалифицировал «простыми и спокойными»13. Л. Хартц,
быстро выдвинувшийся в первые ряды сторонников теории
«согласия», повторил тезис Токвиля почти буквально — «великое
преимущество» Соединенных Штатов состоит в том, что они «не
пережили демократическую революцию» — и написал для
доказательства этого положения книгу «Либеральная традиция в Америке» 14.
Золотую — в представлении официальных кругов — жилу
«согласия» стал прилежно эксплуатировать ныне очень влиятельный в
США историк Д. Бурстин. к
12 Д. Hofstadter. The American Political Tradition. N.Y., 1948, p. VII—VIII.
13 А. де Токвиль. О демократии в Америке. М., 1897, стр. 9.
14 L. Hartz. The Liberal Tradition in America. N. Y., 1955, p. 35, 38.
19

Он открыл «гениальность американской политики» (так он
назвал и свою книгу), которая прежде всего имеет
примечательную особенность: Американская революция «в современном
европейском смысле едва ли была бы революцией» 15.
Исследования Бурстина свелись к тому, что более
категорично и несравненно в лучшей литературной форме он начиная с
50-х годов по сей день пропагандирует тезисы, сходные с
развитыми в 20-х годах Ч. Эндрюсом. Бурстин оказался плодовитым
автором, написавшим ряд книг, которые объединяет сквозная
тема — Американская революция не изменила, а подтвердила
традиционную британскую конституционную систему, включая суд
присяжных, «свободу слова» и прочее 16.
В последней книге Д. Бурстина «Американцы: опыт
демократии», которую иные в США склонны считать «автобиографией»
страны, ставится знак равенства между историей нации и
«революцией». Бурстин настаивает, что не социально-экономические
сдвиги, а повседневная жизнь творит «революцию», к которой он
относит все — от научно-технического прогресса, атомной бомбы и
космоса до новейшего оборудования для кухни. «Не
законодательство или мудрость государственных деятелей, а нечто иное
определяет будущее» 17. Выводы книги очевидны — само
существование Соединенных Штатов якобы и есть «революция».
Несмотря на различия, иногда существенные, американская
буржуазная историография с большим единодушием
подчеркивает всемирно-историческое значение Американской революции
для всех стран и народов. Это особенно видно в последние годы,
когда в США предприняты серьезные пропагандистские усилия
по проведению юбилейных торжеств в связи с 200-летием
существования страны. Оставляя в стороне конкретную
социально-экономическую историю, американские исследователи делают акцент
именно на универсальности идей Американской революции, их
мнимой пригодности к решению проблем современного мира. Как
заметил Б. Бейлин: «Американская революция была прежде
всего идеологической, конституционной и политической борьбой, а не
по преимуществу конфликтом социальных групп, способным
изменить структуру общества или экономику» 18.
Следовательно, идеи эти пригодны и для других стран и эпох.
Председатель комиссии Американской исторической ассоциации
по празднованию 200-летия США Р. Моррис «открыл», что
«именно война за независимость положила начало эре революций,
которая не окончилась по сей день, и во многих случаях Амери-
15 D. Boorstin. The Genius of American Politics. Chicago, 1953, p. 68.
16 D. Boorstin. The Americans: The Colonial Experience. N. Y., 1958; The
Americans: The National Experienc». N. Y., 1965; The Decline of Radicalism
in America. Chicago, 1969.
17 D. Boorstin. The Americans: The Democratic Experience, N. Y., 1973, p. 598.
18 B. Bailyn. The Ideological Origins of American Revolution. Cambridge,
1967, p. VI.
20

канская революция стала предпочтительной моделью для
различных стран, освобожденных от иллюзий в результате как
социальных насилий Французской революции, так и ее имперских
последствий». Обращаясь к современному поколению
американцев, Р. Моррис полагает, что оно «должно быть готово
продолжать играть ведущую роль в преобразовании мира, превращении
его в более рационально устроенную планету» 19.
Это положение предлагается принимать как истину в
конечной инстанции. Собственно, оно почитается священной заповедью,
а по всем другим проблемам, великодушно допускает Р. Моррис,
пусть будет благословенно несогласие. В основе этого
допущения лежит определенная, хотя и курьезная, логика. Открывая
первый симпозиум по проблемам Американской революции, которые
проводит библиотека конгресса, Р. Моррис возгласил:
«Практически по всем аспектам Американской революции
историки продолжают, используя свою привилегию в
соответствии с биллем о правах, не соглашаться. Некоторые историки —
в самое последнее время Жак Элюль — вообще не считают нашу
войну за независимость революцией, а рассматривают ее просто
как восстание, отвергавшее самое недавнее в то время прошлое
в интересах более отдаленных и более удовлетворительных
времен. Историки, стоящие на этой позиции, считают
Американскую революцию революцией без будущего, которая не имела
никакого влияния. Нет необходимости говорить, что некоторые
из нас энергично выступают против такого узкого взгляда. Более
того, мы не соглашаемся даже в отношении того, когда началась
и когда закончилась революция. Некоторые согласятся с Джоном
Адамсом, заметившим, что «Американская революция свершилась
до начала войны». Другие предпочтут цитируемое вкривь и вкось
положение Бенджамина Раша — «нет ничего более привычного,
как смешивать термины Американская революция с недавней
войной. Война окончилась, но дело далеко не так с
Американской революцией. Напротив, упал занавес только на первое
действие великой драмы»... Нет единства и по вопросу о том, была
ли революция политической или социальной, консервативной иля
радикальной» и т. д.20.
Все эти щедрые допущения призваны укрепить основу
генеральной концепции: 1775—1783 гг. возвестили-де подлинную зарю
для всего человечества. Этот тезис развивается в бесчисленных
сочинениях, в его сторонники записывают и тех, кто творил
Американскую революцию. Р. Моррис, выпуская совместно с Г. Ком-
маджером громадную юбилейную хрестоматию «Дух Семьдесят
Шестого. История Американской революции», вместе со своим
соавтором провозглашает во вступительной статье будто «Амери-
19 R. Morris. The Emerging Nations and the American Revolution. N. Y.,
1970, p. IX—X, 223.
20 «The Development of a Revolutionary Mentality». Washington, 1972, p. 4
21

й&йская революция возвестила эру революции на Европейском
континенте, в Латинской Америке и, наконец, в Азии и
Африке — эру, в которой мы живем по сей день»21. Претензии
современных американских буржуазных историков в оценке
значения событий в США в 1775—1783 гг. поистине необъятны. Так,
каково же было генеральное направление политического
мышления тех, кто стоял у колыбели Соединенных Штатов и победил
в той революции?
* * *
Войне за независимость предшествовала напряженная
идейная борьба в самой Америке 22. Независимо от идеологических
эксцессов в этой схватке, суть ее была очевидной —
американская буржуазия и плантаторы тяготились зависимостью от
метрополии. Хотя, как показали новейшие исследования, бремя Англии
значительно преувеличивалось, те, кто домогался безраздельной
власти в колониях, не желали ни в чем поступиться своими
правами и выгодами. Представители современной «новой
экономической школы», или как их иногда называют клиометристы,
широко пользуясь математическими методами на основании
обстоятельного и тонкого статистического анализа пролили свет на
экономические взаимоотношения колоний и метрополий. То, что в трудах
прежней «имперской» школы выводилось из косвенных данных и
логических умозаключений, у клиометристов следует из
бесконечных колонок цифр. Р. Томас нашел, что ущерб, который понесли
колонии от действия британских навигационных актов в 1763—
1772 гг., составил 2 225 000 долл., или 1,20 долл. на душу. Защита
колониальной торговли британским флагом в рамках империи дала
выгоду 1 775 000 долл. Следовательно, 94 цента на душу, а отсюда
следует вывод — ущерб в 26 центов на голову жителя колоний не
дает оснований объявлять, что они были жертвами эксплуатации
со стороны метрополии 22а. Разыскания Р. Томаса горячо
поддержал Д. Норт, добавивший к ним свои аргументы в доказательство
тех же положений 226.
С точки зрения чистой математики находки клиометристов
сомнений не вызывают, однако в то же время они блистательно
доказали — нельзя методами точных наук обсчитать сложные
социально-экономические проблемы. Те пресловутые 26 центов отнюдь не
21 «The Spirit of Seventy-Six. The Story of the American Revolution as told
by Participants». H. Commager, R. Morris (Eds.). N. Y., 1967, p. 48.
22 См. H. H. Болховитинов. Теоретические и историографические проблемы
американской революции XVIII в. М., 1973.
22а R. Thomas. A Quantitative Approach to the Study of the Effects of British
Imperial Policy upon the Colonial Welfare: Some Preliminary Findings.
«Journal of Economic History», December 1965.
226 D. North. Grows and Welfare in the American Past. A New Economic
History. Prentice Hall, 1966.
22

распределялись равномерно, вирджинский плантатор, например,
куда как хорошо чувствовал тяжелую руку своего лондонского
контрагента. Больше того, по мере экономического роста колоний
имперские ограничения по крайней мере буржуазия Новой Англии
и плантаторы Юга не могли не рассматривать как тонкое острие
клина. Неизбежно заглядывая в будущее, они ожидали утяжеления
финансово-экономических притеснений. Выход из положения
давала только независимость, и к обоснованию неизбежности ее и
.клонились доводы тех, кто выступал за самостоятельный путь,
развития.
Представлялось затруднительным сразу объявить о разрыве
с метрополией, и поэтому первоначально шел спор в рамках
английской конституции, точнее, доказывалось, что метрополия
лишает колонистов прав и привилегий, которые принадлежат им как
подданным короны. Попытки английского правительства после
окончания семилетней войны в '1763 г. побудить колонии нести,
хотя и очень умеренные, издержки по содержанию Британской
империи резко обострили страсти с обеих сторон. В Лондоне
считали справедливым, что колонии должны материально
отблагодарить империю за ликвидацию французской угрозы (Канада
стала английской) и за соответственное снижение опасности
конфликтов с индейскими племенами. А в колониях считали эти
претензии совершенно необоснованными.
Юридическая аргументация колонистов, скрывавшая суть
дела — посягательство метрополии на материальные интересы
буржуазии и плантаторов,— сводилась к тому, что Англия
затронула неотъемлемые права, введя налогообложение без
представительства. Этот путь доказательства своей правоты был с самого
начала обречен на неудачу. Немедленно возникал вопрос: что
поставить взамен сложившегося верховенства британского
парламента? Очевидно, только корону. Последствия, как справедливо
замечает В. Паррингтон, было нетрудно предвидеть: «Колонисты
понимали, какая перед ними стоит дилемма, и делали робкие
попытки уклониться от выбора. Так, Джон Адаме и Франклин
пытались доказать, что, поскольку колонии получили хартии от
короны в те дни, когда власть еще не перешла к парламенту,
американцы обязаны хранить верность королю, но вовсе не
парламенту, а притязания парламента на верховную власть в
Америке — это очередная попытка присвоить себе прерогативы
неконституционного характера. Однако ни та, ни другая сторона
не воспринимали этих доказательств всерьез, и их в скором
времени сдали в архив» 23.
Взамен споров по конституционным вопросам идейные
вдохновители грядущей борьбы за независимость обратились к кредо
либерализма, сформулированного примерно за 100 лет до этого
английским философом Д. Локком. Локк и другие знаменосцы
23 В. Паррингтон. Основные течения американской мысли, т. 1, стр. 256.
23

этой доктрины в XVII в.— Э. Сидней, Д. Мильтон разработали
естественно-правовую теорию и попытались решить вопрос о
соотношении прав граждан и верховной власти. Локк объявил
священным правом сопротивляться нарушению государством
общественного договора, именуя в том числе тиранией налогообложение
без представительства. Книга «Два трактата о государстве», в
которой Локк изложил соблазнительную доктрину, стала
евангелием буревестников революции. В этих терминах и развернулась
идейная борьба против метрополии, которую начиная с 1775 г.
подкрепила сила оружия с обеих сторон.
Но словесная оболочка заключала в себе осязаемые,
материальные интересы. Поднявшись на. борьбу против метрополии,
руководители колонистов прежде всего отстаивали
неприкосновенность своей частной собственности. Как заметил о Локке
С. Адаме, философ философов Американской революции: его
«аргументация столь убедительна, что никто никогда не пытается
опровергнуть ее. Он считает, что «защита собственности есть то
назначение государства, ради которого люди объединяются в
общество. А это по необходимости предполагает и требует, чтобы
у людей имелась собственность, ибо если ее нет, то приходится
считать, что они утратили ее, вступая в общество, а именно это
и было целью их вхождения в него, тогда получается крайне
абсурдное противоречие. Поэтому, обладая собственностью, члены
общества имеют такие права на предметы, принадлежащие им в
силу законов их общества, что никто не вправе забирать у них
какую-нибудь часть их средств к существованию без их согласия...
Государь или сенат никогда не могут иметь власти забирать все
имущество подданных или часть его без их согласия, ибо в
противном случае это явится отрицанием всякой собственности». Вот
как рассуждает сей великий и прекрасный муж. И разве в его
словах не заключено точное определение нашего положения?» 24
За эти принципы, являвшиеся переложением «Второго
трактата о государстве» Локка, горой встали защитники «бесценной»
американской «свободы». Однако они не могли закрывать глаза
на реальные факты: крайне неравномерное распределение
собственности — кучка богачей и громадная масса американцев, не
имевших ничего. Как поднять ее на борьбу? Руководители
Американской революции были практически мыслившими людьми, и,
одобрив Декларацию Независимости 4 июля 1776 г., они сочли
весьма уместным изменение локковской формулировки, сделанное
автором Декларации Т. Джефферсоном. Если Локк стоял за
формулу естественных прав — «жизнь, свобода и собственность», то
Джефферсон написал: «жизнь, свобода и стремление к счастью».
В такой трактовке борьба за святость частной собственности
легко растворялась в риторике бесчисленных свобод — слова,
печати, личности и прочих.
24 S. Adams. Writings, vol. 1. N. Y., 1904, p. 135.
24

Декларация Независимости, философские разделы которой со.
держали всего 300 слов, действительно представлялась
манифестом всех и всяческих свобод, поднимала на войну американцев
и вызывала в остальном мире горячие симпатии к делу
революции в США. В Декларации был сформулирован новый по тем
временам принцип суверенитета народа, ибо «отцы-основатели»
США полагали, что лучшей формой государства является
республика. В Декларации заявлялось, что правительства создаются
для обеспечения человеку его естественных прав, а
правительства, длительное время практикующие их нарушение, должны
свергаться. Народ учреждает ту форму правления, которая
представляется «наиболее пригодной для обеспечения его безопасности
и счастья».
Г. Аптекер, проанализировав Декларацию Независимости,
заключает: «Идеи эти имели международное происхождение.
Конкретно, когда речь идет об американцах XVIII столетия,
одобривших их, они коренились в гуманистической и вольнолюбивой
аргументации Древней Греции и Рима. Они коренились во всем
блистательном Веке Разума с его титанами борьбы против догмы
и авторитаризма — Бэконом, Гроцием, Везалием, Коперником,
Спинозой. Более непосредственными источниками этих идей были
произведения ирландского революционера Чарлза Лукаса,
итальянского экономиста Беккария, швейцарского философа Ваттеля
и его соотечественника Бурламаки, немецкого юриста Пуффендор-
фа, французов Монтескье, Вольтера, Дидро, англичан Мильтона,
Сиднея, Гаррингтона, Пристли и особенно Локка, а также
американцев Роджера Уильямса, Джонатана Мэхью и Джона Уайза» 25.
Выстроив длинный ряд идейных предшественников творения
33-летнего Джефферсона, Г. Аптекер воздал должное
всеобъемлющему характеру документа. Что касается Т. Джефферсона,
то в 1823 г., вспоминая об истории Декларации, он писал: «Взял
ли я свои идеи из книг или они явились результатом
размышления — я не знаю. Я только знаю, что не обращался ни к
книгам, ни к брошюрам, когда писал ее. Я не считал, что в мою
задачу входит изобретение новых идей и предложений, мнения,
которое не было еще высказано»26. Джефферсон, как и другие
«отцы-основатели», был прагматиком, и философия Декларации
Независимости была призвана обслуживать именно нужды того
дня.
Этот прагматизм предопределил серьезные ограничения на
прокламировавшиеся свободы. «Полезно будет узнать,— заметил
Г. Аптекер,— что та самая рука, которая начертала Декларацию
Независимости, писала и объявления о беглых рабах. Для
лучшего понимания сути дела полезно узнать и то, что, объявляя,
будто все люди созданы равными, Декларация подразумевала
25 Г. Аптекер. Американская революция 1763—1783, стр. 134.
26 «Writings of Thomas Jefferson», vol. 10, N. Y., 1899, p. 266—267.
25

ТОЛЬКО Мужчин, fio отнюдь йе Женщин, й что при этом имелись
в виду только некоторые из мужчин, а совсем не все. Ибо тогда
в восставших колониях насчитывалось 650 тысяч рабов, 250 тысяч
кабальных рабов и 300 тысяч индейцев. Таким образом, сорок
процентов всех мужчин страны, не говоря уже о женщинах, не
принимались в расчет при рассмотрении вопроса о равенстве и
были также лишены всякой роли в осуществлении «народной
власти»» 27. К этому нужно прибавить высокий имущественный
ценз для тех, кто допускался выразить свою волю на выборах.
Когда 4 июля 1776 г. одобрялась Декларация Независимости,
55 членов континентального конгресса имели в виду то, что,
конституировавшись в независимое государство, США сумеют
заручиться зарубежной помощью в борьбе против Англии.
Мобилизация колоний в поддержку начавшейся борьбы и иностранная
помощь, вероятно, занимали равное место в глазах
«отцов-основателей», а некоторые исследователи отдают последней даже
приоритет 28. Ход обсуждения на конгрессе, записанный Т. Джеф-
ферсоном, показывает, что эта точка зрения имеет основания.
Джефферсон так суммировал доводы сторонников
немедленного объявления независимости: «Только Декларация
Независимости в соответствии с европейскими порядками даст возможность
европейским державам иметь дела с нами и даже принять
нашего посла. До объявления о ней они не будут принимать наших
судов в своих портах, не будут признавать законным захват нами
английских судов. Хотя Франция и Испания могут ревниво
отнестись к росту нашей мощи, они решат, что она будет еще
больше, если к ней прибавится Великобритания, поэтому в их
интересах воспрепятствовать возникновению такой коалиции.
Если они откажутся (помочь американцам.—Лег.), наше
положение не изменится, в то время как, если мы не сделаем попытки
(объявив независимость), мы так и не узнаем, помогут ли они
нам или нет, и т. д.» 29.
То была в зародыше политика, получившая название
«баланса сил» — использования одних держав против других к выгоде
Соединенных Штатов. Она была побудительным поводом к
принятию самых различных мер, в том числе Декларации
Независимости именно в тот момент.
Во время войны за независимость восставшие американские
колонии начиная уже с 1775 г. стали получать тайную помощь
от Франции — давней соперницы Англии. 6 февраля 1778 г.
между США и Францией были подписаны официальные договоры
о союзе и торговле. Старший член американской
дипломатической миссии в Париже Б. Франклин, много сил приложивший
27 Г. Аптекер. О природе демократии, свободы и революции. М., 1970,
стр. 23.
28 М. Beloff. Thomas Jefferson and American Democracy. N. Y., 1965, p. 60.
29 «The Spirit of Seventy-Six. The Story of the American Revolution as told
by Participants», p. 303—305.
26

к тому, чтобы склонить французский двор к подписанию этих
документов, в письме от 2 марта 1778 г. подчеркивал: «Мы
заключили наш договор о союзе с Францией и договор о торговле.
Они весьма выгодны для Соединенных Штатов... Вся Европа за
нас, а Англия в оцепенении30. В результате этого акта
Соединенные Штаты получили крупную финансовую и военную
поддержку от Франции, а самое главное — французское
правительство начало против Англии войну.
К войне за независимость восходит замечательная
последовательность руководителей США в проведении политики «баланса
сил», ибо приверженность ее канонам значительно облегчила
борьбу. Англии пришлось схватиться с Францией и Испанией, которые,
хотя и имели свои причины для борьбы против Британской
империи, объективно стояли на стороне США. С 1778 г. война в
Северной Америке приобрела иное лицо: против англичан действовала
многотысячная французская армия, а французский и испанский
флоты создали Англии опасность на море. Соответственно
руководители США сочли возможным резко уменьшить собственные
военные усилия. Если в 1778 г. военные расходы составляли
23 млн. долл., то в 1779 г.— И млн., в 1780 г.— 3 млн., а в 1781 г.—
2 млн. долл. Численность континентальной армии за этот период
упала с 33 тыс. до 13 тыс. человек 3|.
Это с лихвой компенсировала французская и испанская
помощь. В первом томе шеститомной истории Американской
революции, выпускаемом специально к 200-летнему юбилею,
подчеркивается: «Мнение о том, что американцы могли бы выиграть войну,
отмечено печатью исторического вымысла. Прежние историки,
которые видели в этом перст божий или действие какого-то
механического закона истории, мало помогли понять происходившее».
Тогда в чем дело? «По современной покупательной способности,
на американскую независимость Франция истратила примерно
2,5 млрд. долл., а самим американцам она обошлась в 1 млрд. долл.,
или Франция отдала за нее около 2,3 процента валового
национального дохода. Без французской помощи не было бы победы» 31а.
Все это создавало специфический психологический климат,
в котором проходила война за независимость. Истоки его лежали
в экономическом положении США в тот период, которое в
значительной степени определялось чисто материальными
последствиями пребывания в стране иностранных армий. Выпуская в канун
200-летнего юбилея свою книгу, проф. Фергюсон подчеркнул:
«Насколько мне известно, нет другой однотомной истории
революционной эры, в которой должным образом суммированы новейшие
интерпретации» периода 1775—1783 гг. Проведя соответствующие
статистические расчеты, Э. Фергюсон нашел:
80 А. В. Ефимов. США: пути развития капитализма. М., 1969, стр. 361.
81 F. Bellamy. The Private Life of George Washington. N. Y., 1951, p. 208.
Я1* M. S me her. The Winning of Independence. Chicago, 1972, p. 129, 374.
E7

«Война, во время которой американская, английская, а позднее
и французская армии черпали полностью или частично
необходимые им ресурсы в самой стране, привела к громадному
экономическому буму. Континентальное правительство и правительства
штатов одни истратили 158—168 млн. долл. в твердой валюте. Хотя
Англия должна была доставлять большинство припасов с
Британских островов, она расплачивалась звонкой монетой со своими
войсками в Америке, а они тратили эти деньги на месте. Британия
тратила также значительные суммы в ходе самих военных
кампаний, эти средства вливались в американскую экономику. С 1770 по
1781 г. Британия истратила почти 53 млн. долл. в Америке,
большую часть после начала войны и все в твердой валюте. Французы
после своего прибытия истратили еще 3 млн. долл. Все эти деньги,
вливаясь в экономику, невероятно увеличили покупательную
способность американского народа и создали чрезвычайный спрос на
товары всех видов, не только на те, которые были остро нужны
армиям, но и на пользовавшиеся спросом на гражданском рынке,
особенно на импортные предметы роскоши» 32.
Сложилось парадоксальное положение: в разгар войны за
свободу страну захлестнула оргия наживы. Когда легко было
сколотить состояние, тогда находились немногие делить тяготы и
опасности войны в рядах армии Д. Вашингтона. Вербовка новых солдат
натыкалась на непреодолимые трудности, а те, у кого истекал
контракт, уходили из-под знамен без оглядки. Лязг иностранного
оружия на полях сражений и звон иностранного золота на прилавках
создавали твердую уверенность: дело освобождения так или иначе
устроится. Те, кто сражался, не могли найти слов, чтобы выразить
свои чувства по поводу усиления этих настроений.
В 1780 г. немецкие наемники вторглись в штат Нью-Джерси в
непосредственной близости от континентальной армии
Вашингтона, стоявшей в Морристауне. Вашингтон, имевший всего 4 тыс.
солдат, не мог рискнуть дать бой, не опасаясь потерять армию.
Захватчики побесчинствовали в штате и убрались восвояси. По
горячим следам за этими событиями А. Гамильтон в июне 1780 г.
писал своему другу адъютанту Вашингтона Д. Лоуренсу: «Ты
теперь слышал о том, как враг вошел и ушел из Нью-Джерси...
Дорогой Лоренс, наши соотечественники обладают всей глупостью ослов
и покорностью овец в своем поведении. Они преисполнились
решимости не стать свободными и уничтожить опасность, посулы и
уговоры не могут поколебать их в этом. Если нам суждено быть
спасенными, то нас должны спасти Франция и Испания... Не думай,
что я преувеличиваю — ты не поверишь — германский барон во
главе пяти тысяч солдат в июне месяце бросил безнаказанно
вызов основной части американской армии во главе с
главнокомандующим и заставил ее дрожать за сохранность своих магазинов».
32 В. Ferguson. The American Revolution. A General History 1767—1790. Home-
wood, 1974, p; VI» 145.
28

Другой очевидец, полковник Э. Хантингтон, оплакивая
ограниченность средств, находившихся в руках Вашингтона, пишет отцу:
«Я презираю своих соотечественников. Мне хотелось бы сказать,
что я не рожден в Америке... Просто неописуемо, каким
оскорблениям подвергается наша армия и как игнорируют ее наши
соотечественники-скупцы... эти трусы исчезают как раз тогда, когда
нужны их усилия, и они с такой силюй сжимают свои кошельки, что
скорее весь мир провалится ко всем чертям, чем они расстанутся
$оть с одним долларом для армии» 33.
Документы эти доносят потомкам горячее дыхание войны за
независимость. Негодование Гамильтона и Хантингтона понятно,
как очевидно при ретроспективном взгляде и игнорирование
практичными американскими буржуа нужд континентальной армии.
Они видели, что французы и испанцы рубятся как за свои
имперские интересы, так и за независимость США. Что могли добавить
американцы к схватке трех могущественных империй? В конечном
счете за время войны за независимость погибли несколько больше
4 тыс. американцев, а совокупные потери Англии, Франции и
Испании в войнах между собой с середины XVIII в. по 1783 г.—
75 тыс. убитых 33а. При сложившейся расстановке сил на
международной арене и возраставшей изоляции Англии конечный успех не
вызывал сомнений. В этом американская буржуазия оказалась
правой, война за независимость для Англии становилась
обременительной кампанией на отдаленном театре.
Англия склонилась перед неизбежным. 3 сентября 1783 г. был
подписан мирный договор, по которому Англия признала
независимость Соединенных Штатов.
Соединенные Штаты получили свою долгожданную
независимость. Естественно, подчеркивались великие подвиги,
совершенные свободолюбивыми американцами в борьбе против тирании
метрополии. Их было немало, и они вошли в анналы американской
истории. По-другому обстояло дело с оценкой в США роли
американских союзников в достижении победы. Американский
исследователь вопроса В. Стинчкомб замечает: «После подписания мира
роль Франции в установлении американской независимости быстро
выветрилась из памяти. Случилось так, как будто все американцы
заболели коллективной амнезией. На глазах, хотя, возможно,
не намеренно, произошла американизация Американской
революции. Если и помнили о роли Франции, то дело сводилось к Лафай-
ету и помощи Рошамбо «блистательному Вашингтону» у Йоркта-
уна... Даже Вашингтон в речи конгрессу о сдаче своих полномочий
в 1783 г. не упомянул о союзе. Конечно, в других торжествах
Франции воздавалось должное, и еще в 1782 г. ни одно публичное
выступление не обходилось без упоминания ее значительной роли.
33 Т. Fleming. The Forgotten Victory. The Battle for New Jersey. N. Y., 1973,
p. 290-291.
83a Б> Ц. Урланис. Войны и народонаселение Европы. М., 1960, стр. 60, 71.
29

После же достижения независимости американцы, по-видимому,
не хотели делить лавры победителей».
Между тем, взвесив все за и против, В. Стинчкомб настаивает:
«Без союза с Францией Соединенные Штаты, вероятно, не
добились бы независимости». Последствия для престарелой монархии,
легкомысленно ввязавшейся в очередную тяжелую войну с
Англией, были неисчислимы. «Французско-американское предприятие,—
замечает Стинчкомб,— вызвало жесточайший финансовый кризис
во Франции, пять лет сражавшейся против ведущей державы
Европы без сколько-нибудь существенного вознаграждения, если не
считать независимости для слабой и раздираемой раздорами
страны в трех тысячах миль... Больше того, французский министр
иностранных дел Верженн нашел, что американцы — наглые,
циничные ив общем ненадежные союзники» 34.
Идеи Американской революции произвели громадное
впечатление на Европу, где безраздельно господствовал монархический
строй. Республиканские принципы, провозглашенные в США,
не обошли стороной и Францию, оказав на нее глубокое и
разностороннее воздействие. В труде, приуроченном к 200-летию, проф.
Хиггинботам подчеркнул именно комплексный характер этого
воздействия: «Такие французские офицеры, как Александр де Ламет,
Матье Дюма, граф де Сегю, виконт де Ноэй и будущий социалист
Сен-Симон,— все без исключения припоминали, что они впервые
стали размышлять о свободе на основании контактов с
американцами в годы революционной войны. И еще в одном отношении
американский вклад был существенным. Хотя революция во Франции
была порождена многими политическими, социальными,
экономическими и интеллектуальными факторами, некоторые из которых
действовали очень долго, недовольство во Франции драматически
прорывалось на поверхность в 1789 г., когда французская казна
оказалась на грани банкротства. Это и растущая стоимость жизни
были результатом расходов французского правительства во время
войны за независимость — войны, обошедшейся Франции
приблизительно в 2 000 000 000 ливров» 34а.
Когда в результате революции Франция стала
сестрой-республикой Соединенных Штатов, восторгам в Америке по поводу того,
что принципы свободы перешагнули за океан, не было конца.
Прекраснодушные ожидали, что сцементированный идеалами свободы
франко-американский альянс нанесет увесистые удары
тираническим династиям и поведет за собой мир к прекрасному будущему.
В конечном итоге США и Францию связывало не только духовное
единство, действовал и американо-французский договор о союзе
1778 г,
84 W. Stinchcombe. The American Revolution and the French Alliance.
Syracuse University Press, 1969, p. 208—209, 212, 204.
S4a D. Higginbotham. The War of American Independence. Military Attitude*.
Politics and Practice, 1763-1789. N. Y., 1971, p. 435.
aa

В 1793 г. в Вашингтон прибыл посол революционной
Франции Эдмон Женэ и принялся вербовать американские суда для
борьбы против английского флота (Англия стояла тогда во главе
коалиции европейских держав, воевавших против
республиканской Франции). Узнав об этой деятельности Женэ, американское
правительство наложило на нее запрет. Под давлением министра
финансов А. Гамильтона и верховного судьи Д. Джея,
представлявших интересы консервативной торгово-промышленной
буржуазии северо-восточных штатов, было решено воздержаться от
вмешательства в европейскую войну. 22 апреля 1793 г. президент
Дж. Вашингтон подписал документ, который вошел в историю
внешней политики США как прокламация о нейтралитете.
Женэ, однако, не сдавался. По его распоряжению,
американский корабль «Маленькая Сара», захваченный французским
фрегатом «Амбюскад» в территориальных водах США, был
переименован в «Маленького демократа» и вопреки предупреждению
государственного секретаря Джефферсона тайно выведен в море
для участия в войне с англичанами. Американское правительство
потребовало отозвания Женэ. В феврале 1794 г. якобинцы пошли
навстречу настояниям США, и их энергичный представитель
покинул Филадельфию. Точнее, отозванный Парижем, Женэ
удалился в частную жизнь, женился на американке и оставался в
США до конца своих дней. Опубликованная Соединенными
Штатами официальная декларация о нейтралитете, согласно которой
союзный договор с Францией 1778 г. окончательно потерял свою
силу, восстановила свободу рук американских политиков. 19 ноября
1796 г. Дж. Вашингтон, перечеканивая этот политический опыт в
принцип внешней политики Соединенных Штатов, в своем
«Прощальном послании к стране» писал: «Наша истинная политика
состоит в том, чтобы держаться в стороне от заключения постоянных
альянсов с любым районом земного шара» 35.
Так закончился этот поучительный эпизод в американской
истории: республиканские Соединенные Штаты, несмотря на,
казалось бы, очевидные моральные обязательства, отказались
помочь республиканской Франции в ее справедливой борьбе с
монархической коалицией, в которой верховодила Англия.
Истории с миссией посла Женэ в Соединенных Штатах
придается принципиальное значение. Известный экспансионист,
близкий друг Т. Рузвельта Г. Лодж в исследовании о жизни Джорджа
Вашингтона с благоговением писал о твердости первого
американского президента, настоявшего — вопреки народу, с
воодушевлением принимавшему посланца революционной Франции,— на
решении об отказе просьбам Парижа о помощи.
Такая политика, подчеркивал Лодж, вытекала из устойчивых
внутренних убеждений Дж. Вашингтона. По свидетельству Лоджа
35 «Basic Writings of George Washington». S. Commings (Ed.). N. Y., 1948,
p. 641.
31

еще до своего избрания президентом, Вашингтон в письме Э. Нью-
венхэму отмечал: «Я надеюсь, что Соединенные Штаты сумеют
остаться в стороне от лабиринта европейской политики и войп».
В марте 1793 г. Дж. Вашингтон рассуждал: «Все последние
донесения, полученные нами из Европы, подтверждают перспективу
всеобщей войны в этом районе мира. Во имя гуманности я
надеюсь, что этого не произойдет. Но если конфликт все-таки
вспыхнет, я верю, что мы продемонстрируем достаточное
понимание наших собственных интересов и не дадим повода, который бы
втянул нас в это столкновение» 36. В тот же период, получив
известие о том, что война между Францией и Англией
началась, президент дает совершенно четкую инструкцию своему
государственному секретарю Томасу Джефферсону: «После начала
боевых действий между Францией и Великобританией от
правительства нашей страны требуется сделать все возможное — путем
поддержания строгого нейтралитета — для того, чтобы не
позволить гражданам упомянутых государств связать нас с одной из
этих держав. Поэтому я прошу вас серьезно обдумать данный
вопрос с тем, чтобы мероприятия, которые более всего
соответствовали бы достижению желаемой цели, были приняты
безотлагательно» 37.
Расточая похвалу умению Дж. Вашингтона, несмотря на
нажим общественного мнения, «выстоять в одиночестве», защищая
свою непопулярную тогда точку зрения, Г. Лодж подчеркивал:
«Легким и популярным курсом для нашего правительства было
бы более или менее непосредственно связать себя с Францией;
поэтому отказ пойти на это был смелым шагом, за который
американская администрация заслуживает высочайшей оценки» 38.
Одним из ближайших соавторов доктрины «баланса сил» в
политике США был, как единодушно отмечают современные
американские исследователи, министр финансов А. Гамильтон. В
период между 29 июня и 20 июля 1793 г. Гамильтон опубликовал
серию статей за подписью «Pacificus» в поддержку
Декларации о нейтралитете. Другая группа статей Гамильтона,
направленная против деятельности Женэ, была подписана еще более
красноречиво «No Yacobin» 39. Тексты этих произведений
Гамильтона считают в США чуть ли не каноническими. В одном из
них он писал: «Самосохранение является первой обязанностью
государства... Можно говорить о наличии общего принципа,
гласящего, что главным мотивом добрых услуг, оказываемых одним
государством другому, является интерес или выгода государства,
предоставляющего эти услуги. В самом деле, тут мы видим, что
правила морали, действующие между государствами, не во всем
36 Н. Lodge. George Washington, vol. II. Boston, 1917, p. 131, 144.
37 H. Lodge. Op. cit., p. 144.
38 Ibid., p. 169.
3» L. Hacker. Alexander Hamilton in the American Tradition. N. Y., 1957,
p. 199.
32

совпадают с соответствующими правилами в отношениях между
людьми» ,0. Иными словами, Гамильтон стремился преподнести
политический эгоизм как некую объективную реальность,
вытекающую из «национального интереса» государства.
В доктрине «баланса сил» соседствовали и причудливо
переплетались две тенденции: одна из них была направлена на то,
чтобы оградить США от агрессии со стороны жаждавших
колоний государств Европы (именно в этом смысле можно говорить
об определенном прогрессивном содержании раннеамериканского
«изоляционизма», определявшемся чаяниями демократических
кругов тогдашнего американского общества); другая состояла в
том, что уже тогда США связали себя с доктриной «баланса сил»,
с ее ставкой на извлечение конкретных выгод для правящих
кругов США за счет междоусобиц в Старом Свете. В этом нет
ничего неожиданного. «Отцы-основатели» Соединенных Штатов
своей практической внешнеполитической деятельностью и в своих
публицистических трудах закладывали фундамент политической
надстройки эксплуататорского, капиталистического государства,
которое к тому же в течение более чем полустолетия после
этого сохраняло на американской земле позорный институт
рабства.
Виднейший советский американист член-корреспондент
Академии наук СССР А. В. Ефимов подчеркивал: «В установившейся
после войны американской республике конца XVIII — первой
половины XIX века господствовала буржуазия, делившая власть
с рабовладельцами». При этом, указывает исследователь,
«замыслы буржуазии и рабовладельцев об экспансии возникли
одновременно с появлением американской республики на свет» 41.
Антидемократическая сущность развивавшегося буржуазного строя в
США. нашла свое яркое воплощение, в частности, и в
империалистической по своей сущности доктрине «баланса сил».
Немалое значение имел и тот факт, что основы американской
«изоляционистской» доктрины закладывали деятели, которые,
хотя и были в числе активных участников борьбы за
независимость Соединенных Штатов, по степени демократичности своих
социально-политических взглядов не идут в сравнение, скажем,
с героями Французской революции — Маратом, Робеспьером, Сен-
Жюстом или великим просветителем Жан Жаком Руссо. Америка
не пережила такого высочайшего революционного взлета, каким
был период якобинской диктатуры во Франции. Пути
Американской революции оказались совсем другими, и поэтому среди ее
видных участников мы находим таких несомненно консервативных
деятелей, как Дж. Вашингтон, А. Гамильтон, Д. Адаме или
Д. Джей. Требовать, чтобы они выскочили из рамок своего
класса — слишком.
40 Ibidem.
41 А. В. Ефимов. США: пути развития капитализма, стр. 407, 419.
2 ?аказ JSfi 1606
33

Но они свято верили в свою искЛючйтёЛьйость й йёйогрШй-
мость, причем такой взгляд дошел до американской
историографии и, как пе поразительно в наше время, принимается всерьез
крупными историками в США. Сославшись на известное место
джефферсоновских «Заметок в штате Вирджиния», Г. Коммаджср
заметил: «Одно поколение (в США) дало самое сверкающее
созвездие политических деятелей, которых не сыскать больше нигде: ни в
том столетии, ни возможно, и позднее. Джефферсон... совершенно
искренне утверждал, что если рассчитывать по количеству
населения, то Франция должна была бы иметь восемь Вашингтонов и
восемь Франклинов (только скромность заставила его
воздержаться от того, чтобы добавить также восемь Джефферсонов, или
он понимал, что читатель догадается сделать это сам?) И как
удивительно — больше того, было настолько предопределено, что
этому мог воздать должное лишь Парсон Уимс (биограф Дж.
Вашингтона на рубеже XIX—XX вв., известный своими
преувеличениями.— Авт.)— поколение, председательствовавшее при рождении
революции, направляло ее судьбы еще 50 лет!» 42.
С последним нельзя не согласиться — история предоставила
редкую возможность «отцам-основателям» США лично надзирать
за строительством новой страны по их чертежам, набросанным в
1775-1783 гг.
* * *
Если даже слабые, при ретроспективном взгляде,
поползновения Англии разделить с туземной буржуазией эксплуатацию
Америки заставили ее схватиться за оружие, то легко представить,
как правящие классы реагировали на любые популистские
тенденции, возникавшие в США в ходе войны за независимость.
Генеральное направление политической мысли, отражавшее
взгляды имущего меньшинства, сводилось к новому подтверждению в
этих условиях святости принципов частной собственности.
Больше всего духовные руководители Американской революции
опасались превращения войны с внешним врагом в социальную
революцию.
В этом предотвращении покушений на частную собственность,
в пресечении эгалитарных тенденций они в целом преуспели.
Американская революция прошла как внутриформационная. Но
национально-освободительные цели придали ей особый колорит. Именно
в этой связи идеологи американской буржуазии оглушали
тогдашний мир рассуждениями о свободе и демократии. В трудах
В. И. Ленина неизменно подчеркивается прежде всего
освободительный характер войны за независимость и только вслед за этим
говорится о ее революционном характере 43.
42 «The Development of a Revolutionary Mentality», p. 19.
43 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 37, стр. 48, 56; т. 38, стр. 344.
34

Не только соображения ранней политики «баланса сил»
диктовали «отцам-основателям» обращение за иностранной помощью и
не только ради экономии собственных ресурсов они приветствовали
появление на американской земле солдат королей Франции и
Испании. Тем самым ослаблялась необходимость вооружения
собственного народа, а освободительная борьба вводилась в рамки
регулярной войны, каких в XVIII в. было бесчисленное множество.
Глубокий политический смысл этого образа действия, с точки зрения
власть имущих в Соединенных Штатах, очевиден.
Континентальная армия была не только щитом и мечом республики против
внешнего врага, но в случае необходимости могла быть обращена против
тех, кто попытался бы превратить поэзию борьбы за демократию в
прозу социальной революции.
Чистые идеалисты в рядах континентальной армии жертвовали
всем ради свободы отечества. Их героика вошла в популярные
хрестоматии и сочинения по американской истории. При всем этом
упускается из виду существенное обстоятельство: с начала и до
конца войны за независимость континентальная армия была
наемной. Солдаты и офицеры получали за службу родине деньги, и
первопричиной недовольства и мятежей в войсках была задержка
жалования либо попытки задержать в рядах армии сверх срока,
обусловленного при вербовке. Дисциплина поддерживалась
драконовскими мерами.
В этом не было ничего необычного по понятиям XVIII века,
именно так строились армии в тогдашнем цивилизованном мире.
Наверняка сказалось и влияние Штебена, офицера прусской
службы, который получил в континентальной армии звание
генерала. Взяв на себя подготовку солдат в Америке, он следовал
принципам родной Пруссии — воин должен больше бояться палки
капрала в тылу, чем пули неприятеля.
Во время тяжкой зимовки в Вэлли Фордж некий рядовой
Д. Эвинг «без комментариев помечает в своем дневнике — солдат
его роты получил 300 плетей, в другой роте 250 и к тому же в
воскресенье» 44. На бивуаках войска окружала тройная цепь постов,
чтобы не только предотвратить внезапное нападение, но и ловить
дезертиров.
Солдат в армии Д. Вашингтона знал свое место, задержанный
вне пределов части без разрешения офицера подвергался
наказанию. В 1781 г. французская и американская армии
поспешали к Йорктауну, где было дано последнее и считающееся
решающим сражение войны за независимость. «То был мрачный марш
для оставшихся от когда-то могучих полков из Пенсильвании.
Мрачных солдат гнали как пленных, они были «немы как рыбы»,
несли незаряженные мушкеты, их патроны везли на повозках под
крепкой охраной» 45. Из пенсильванцев все еще выколачивали мя-
44 /. СотЫп. The Unknown Washington, p. 108.
45 В. Davis. The Campaign that Won America. N. Y., 1970, p. 118.
2* 35

тежный дух: за пять месяцев до этого полки взбунтовались. Зачип-
щики были расстреляны, а оставшимся в строю надлежало
искупить свою вину в битве.
Континентальная армия к концу каждого года с истечением
сроков вербовки солдат и во время сезонов сельскохозяйственных
работ претерпевала регулярное и резкое уменьшение. На
симпозиуме по проблемам Американской революции, проведенном в
мае 1974 г. в библиотеке конгресса, был обсужден этот вопрос и
констатировалось: «Дезертирство носило куда более серьезный
характер, чем мы, возможно, представляем. В новейшем
исследовании утверждается, что четверть всех солдат континентальной
армии в то или иное время без разрешения уходили из ее рядов»46.
Поэтому наряду с наказаниями довольно широко
практиковались поощрения. К концу войны за независимость Д. Вашингтон
учредил нагрудной знак за храбрость, возрожденный в 1932 г. как
орден «Пурпурное сердце». Награды, однако, носили в основном
характер различных материальных компенсаций, иногда
зависевших от генералов на местах. Так, генерал Т. Самтер расплачивался
со своими солдатами даже рабами, конфискованными у тори.
По разработанной им шкале полковник получал за год службы
3,5 раба, а солдату полагалось за месяц службы по рабу47.
Такова была континентальная армия, строившаяся под
бдительным надзором богатейшего плантатора Дж. Вашингтона. На
протяжении всей войны за независимость он до конца отстаивал
принцип — континентальная, профессиональная армия никогда не
должна смешиваться с ополчением, в котором были сильны
революционные настроения. Вашингтон настаивал, что
единственная цель войны — освобождение от метрополии, и требовал
величайшего единства среди тех, кто собрался вокруг штандарта
священной независимости. По понятным причинам все
«отцы-основатели» без исключения стояли на этой платформе, подчеркивая,
что в едицстве США победят, а разъединенные повстанцы будут
перевешаны на разных деревьях. Это представлялось
убедительным для восставших, хотя в виду имелись соображения куда
более значительные.
Если возникнет внутренний конфликт, предупреждал Дж.
Вашингтон, уподобляя его рифам, «тогда наш корабль разобьется и
рассыплется на куски. Здесь таится наша величайшая опасность,
и я содрогаюсь, когда думаю об этой скале. Ничто, кроме
отсутствия единства, не может подорвать наше дело. Оно приведет
его к катастрофе, если мы не будем проявлять величайшей
осмотрительности и сдержанности и не сделаем это руководящим
принципом» 48.
4e «Leadership in the American Revolution». Washington, 1974, p. 104.
47 R. Morris. The American Revolution Reconsidered. N. Y., 1971, p. 75.
48 G. Washington, Writings, vol. 4. С Fiepatrick. (Ed.). Washington, 1932,
p. 483,
36

Новейший биограф Вашингтона Д. Флекснер, комментируя это
поучение Отца страны, замечает: «Вашингтон понимал, что куда
большую угрозу, чем солдаты и корабли английского
министерства, создавал тот факт, что само дело войны носило не
монолитный, а двойственный характер. Два различных вопроса были
стиснуты воедино, как пара рук, которые, если бы были
разведены, могли превратиться в кулаки, наносящие удары друг другу...
Над войной с иностранной державой могла восторжествовать
социальная революция... Несмотря на бесчисленные исключения,
подобные самому Вашингтону, самые решительные патриоты
происходили из средних или низших слоев, в то время как
закоренелые лоялисты обычно были состоятельными людьми... Всегда
существовала опасность, что произойдет раскол — состоятельные
бросятся за защитой к министерству, когда восстание станет
делом низших слоев, направленным в равной степени как против
американских, так и британских собственников» 49
В ходе войны против Англии решались военные задачи, и в то
же время восставшие колонии оформляли свою государственность,
объявив себя штатами. В 1775—1778 г. во всех 13 штатах были
приняты конституции, открывавшиеся заявлениями,
идентичными Декларации Независимости. В 1777 г. конгресс одобрил первую
конституцию США, вошедшую в силу в 1781 г. Новая
республика была слабо централизована, не предусматривалось президента,
прерогативы конгресса не шли дальше консультативных функций.
На нее наложил отпечаток революционный подъем в стране,
популистские элементы контролировали правительства многих
штатов. Конечно, «Статьи конфедерации» были буржуазной
конституцией, предусматривавшей высокий имущественный ценз для
избирателей и прочее, но все же революционное творчество масс
наложило на нее отпечаток50. Учреждался, например,
однопалатный конгресс, правительство практически не имело
принудительной власти.
Еще было далеко до завершения войны, как принципы, легшие
в основу «Статей конфедерации», подверглись сомнению, а затем
и нападкам со стороны руководителей буржуазии и плантаторов.
Внешне спор пошел об укреплении государства, что было
необходимо, но подспудно имелось в виду ограничить вызревавшие
силы демократии в США. «Форма конфедерации,— замечает
В. Паррингтон,— утверждалась во время войны, а сторонники
новой формы, предлагая отменить «Статьи конфедерации» и
заменить их новой конституцией, должны были доказать
целесообразность своего предложения. То, каким образом эта проблема
решалась и была умело разрешена меньшинством при враждебности
большинства, служит весьма наглядным уроком политической
49 /. Flexner. George Washington in the American Revolution (1775—1783),
vol. 2. Boston, 1968, p. 64.
м А. В. Ефимов. Очерки истории США. М.. 1958, стр. 11&
87

стратегии, классическим примером связи экономики с политикой,
борьбы между крупными и мелкими собственниками за
государственную власть» м.
Для доказательства неизбежности создания
централизованного государства, где должны править «достойные», были
употреблены величайшие и разносторонние усилия. Д. Адаме,
впоследствии второй президент США, подчеркивал практическую сторону
дела. Он не отрицал теории естественных прав, но настаивал
прежде всего на том, что нужно думать не об абстракциях, а о
создании крепкой власти. В «Размышлениях о нынешнем
положении американских колоний», писанных в начале войны за
независимость, Д. Адаме высказывался за республику, но против
того, чтобы вся власть в ней была сосредоточена в одной палате.
«Не думаю,— писал он,— что народ может быть свободен или
счастлив при однопалатном правлении» 52.
Необходима — и с этим соглашались все «отцы-основатели» —
преграда для осуществления воли «черни», которая может
привести страну к «анархии». Моделью для нового государства
избирался классический пример — Рим эпохи республики. В
колониальной Америке высоко ценилось классическое образование, и,
когда настали годы испытаний — война за независимость, в США
господствовали настроения, что в Новом Свете будут
восстановлены добродетели, ценившиеся древними и поруганные в Старом
Свете, главное — республиканский образ правления. Аналогия
между США и античными Римом и Грецией — отличительная
черта тогдашних оценок в США Американской революции.
На то были многие причины. Исследователь американской
политической мысли М. Керти замечает: «Тот факт, что многие
воспитанные на великих трудах древних греков и римлян
продолжали читать их и черпать из них вдохновение в повседневной
жизни, ясно из бесконечных ссылок на древних в речах,
литературе и даже публицистике. Отмечено, что древние классики
расширили интеллектуальные горизонты руководителей революции,
укрепив их сердца греческой концепцией справедливости и
римским идеалом добродетели. В действительности как консерваторы,
так и радикалы черпали свои взгляды у классиков. Недоверие к
человеческой натуре и традиционализм, прослеживающиеся в
классической литературе, укрепили в своих взглядах
консерваторов и скептиков. С другой стороны... Демосфен, Фукидид,
Полиций, Плутарх, Цицерон и Тацит цитировались для оправдания
сопротивления колоний, и классики привлекались в поддержку
республиканского идеала» 53.
Д. Адэр, большой знаток истории США конца XVIII в.,
специально исследовал значение духовного наследия древних для идео-
51 В. Паррингтон. Основные течения американской мысли, т. 1, стр. 346.
52 «Classics in Political Science», J. Roucek (Ed.). N. Y,. 1963, p. 4.
53 M. Curti. The Growth of American Thought. N. Y., 1964, p. 79.
38

логии Американской революции. В ряде проницательных и
остроумных эссе он показал, почему лидеры восстания в глухопровин-
циальных тогда США предпочитали мысленно видеть себя в тогах
и произносили бесконечные трескучие речи. В очерке «Слава и
отцы-основатели» (1964 г.) Д. Адэр напомнил «Историю
Американской революции», написанную современником тех событий
Д. Рамзеем и увидевшую свет в 1789 г. Адэр рассуждает:
«До 1776 г.,— указывал Рамзей,— американские законодатели
принимали законы «о свиноводстве, клеймлении скота или маркировке
сортов злаков». После 1776 г. на долю тех же людей «выпало
определять вопросы войны и мира, договоров и переговоров с
иностранными державами и решать другие проблемы... касавшиеся свободы,
суверенитета и независимости обширной империи». Как я полагаю,
есть убедительные доказательства в пользу того, что одним из
аспектов «расширения человеческого разума», в этой связи
отмеченного Рамзеем, было новое определение целей жизни, которые
великие лидеры ставили перед собой, что повлекло появление у них
новых чаяний и выбор новых героев, которым они подражали.
По мере того как война за независимость расширила
провинциальную сцену, на которой они действовали, до размеров мировой
сцены, у величайших из великого поколения возникло почти
болезненное желание славы. Их невероятно заботило суждение потомков.
А поскольку они лихорадочно думали о том, какую память они
оставят о себе миру, то «любовь к славе, эта господствующая страсть
благородных умов», говоря словами Александра Гамильтона, стала
той палкой, повинуясь которой иные поступали с таким
благородством и величием, что никак нельзя было ожидать, если судить по
их прошлой жизни».
Бессмысленно сравнивать, кто сделал больше,— со своей точки
зрения, конечно,— идеализированные древние герои или «отцы-
основатели» США, но несомненно одно: пример древних интересовал
тех, кто создавал США, прежде всего с точки зрения строительства
новой цивилизации. «Американские революционеры,— продолжает
Адэр,— находили у Плутарха не просто обобщенный образ славы,
но весьма конкретный, который больше всего значил для наших
величайших лидеров революции после 1776 г. Речь идет о традиции,
почти полностью забытой в Америке двадцатого столетия, а
именно эту модель и предлагал Плутарх: великих законодателей и
основателей государства». А. Гамильтон не уставал повторять:
«Величайшим человеком из всех живших был Юлий Цезарь!» Он и
пытался имитировать его в ограниченных рамках XVIII в. Куда
менее политически эмоциональный Т. Джефферсон, не отрицая
важности примера древних, все же настаивал, что его герои — в
первую очередь Бэкон, Ньютон и Локк 54.
54 «Fame and the Founding Fathers. Essays by Dougles Adair». T. Calbourn
(Ed.). N.Y., 1974, p. 7—8, 13.
39

Из Гамильтона, впрочем, не получилось Цезаря американской
республики. Хотя идейные схватки среди отцов-основателей
терминологически были заимствованы из времен античности, речь шла
о становлении буржуазного общества. Что до деталей идейных
заимствований, то этот вопрос еще ждет своих исследователей.
В очерке «Заметки о Гамильтоне» Д. Адэр сокрушался в середине
60-х годов: «Тридцать лет назад Карл Бекер, рецензируя труд
Бернарда Фея «Революционный дух во Франции и США в конце
XVIII столетия» (Париж, 1925), умолял вести исследовательскую
работу именно в этом направлении. «Напишет ли кто-нибудь
книгу, в которой покажет, что революционный склад ума в XVIII
столетии питался также идеальной концепцией классического
республиканизма и римской добродетели?... Почему Джон Адаме
спрашивал себя — был бы Демосфен удовлетворен решениями об отказе
от импорта и экспорта, если бы он был делегатом первого
континентального конгресса? Знать ответы на эти вопросы значительно
помогло бы пониманию как французской, так и американской
революции... Увы, изучение влияния классиков на революционную
Америку даже не началось» 55.
Но «отцы-основатели» достаточно точно знали, что и как
аргументировать, поминая к месту и не к месту античных авторов.
При всей пестроте отсылок к классикам все же
прослеживалась легко различимая тенденция — обосновывалась
необходимость учреждения олигархической республики. Иными словами,
отсекались крайние стороны политического спектра — как
широкая демократия, так и единоличное правление. К возможности
диктатуры «отцы-основатели» относились с величайшим
подозрением, опять-таки черпая аргументы у древних. В боях и походах
континентальной армии, конечно, было мало дела до тонкостей
античных классиков. О них они знали понаслышке, главным
образом по драме Аддисона «Катон», которую знал и чтил Д.
Вашингтон. Д. Корбин, написавший в 1932 г. к 200-летию со дня
рождения Вашингтона очень специальное исследование о первом
президенте США, выделил, что именно привлекало американцев того
времени в этой драме: «Хотя Вашингтон был членом конгресса
1774 г., который запретил постановку пьес и других дорогостоящих
развлечений, он добился постановки «Катона» в Вэлли Фордж и
присутствовал на представлении со своей супругой. Солдаты
набились в зал до отказа. Драма была самой библией республиканского
идеализма. Пусть Юлий Цезарь был прекрасен, столь же
великодушен, как и смел и даже великий государственный деятель, но он
вознамерился уничтожить республику, а следовательно,—
«Предадим проклятью все его добродетели! Они разрушают страну! —
Катон предпочел броситься на собственный меч, чем разделять
величие с Цезарем» 56.
55 «Fame and the Founding Fathers», p. 278.
58 /. С orb in. The Unknown Washington. Biographic Origins of the Republic.
N.Y., 1974, p. 73.
40

В «Заметках о штате Вирджиния» Т. Джефферсон писал, что
одно время «большинство» (по крайней мере, в штате) стояло за
диктатуру, «они искали прецедент в истории Рима — единственном
месте, где его можно было найти и где он также оказался
фатальным». В этом предложении, по мнению Джефферсона, нельзя
обнаружить ничего, «что хоть в какой-то степени напоминало
справедливость или разум».
Единственная оболочка для интересов господствующих
классов — олигархическая республика. Джефферсон находил, что
править могут только избранные. «Среди людей существует
естественная аристократия...,— писал он.— Естественную
аристократию я считаю самым ценным даром природы для обучения тому,
как занимать ответственное положение и управлять обществом...
Разве нельзя сказать, что та форма правления наилучшая,
которая наиболее эффективно предусматривает чистый отбор
естественных аристократов для правительственных учреждений?»".
В представлении Джефферсона понятия «естественная
аристократия» и владение собственностью были тождественны.
Наследие древних давало удобную форму для возвышенного
изображения прозаических интересов. Оно также питало
зарождавшийся американский шовинизм, восставшие часто
уподобляли себя железным легионам римлян. В популярных во время
Американской революции стихах, приписывавшихся
национальному герою Д. Уоррену, павшему при Банкер Хилле,
утверждалось: «Где колыбель искусств Афины, где гордый правитель
земли Рим, где их слава?» Поэтому, дабы возродить утраченное
наследие, американцы должны сражаться, а в будущем США
создадут свою империю, перед которой «будут трепетать и
повиноваться заокеанские народы» 58. Собственно так, в глобальных
терминах, изображалось дело США в годы Американской
революции.
Уже первые историки Американской революции подчеркивали
ее исключительность и в том отношении, что она посила
упорядоченный характер. Ярко выраженное стремление руководителей
колонистов, поднимавшихся на борьбу с Англией, не допустить,
чтобы в движении пришли широкие массы, объявлялось неким
имманентным свойством американцев, которые с этой точки
зрения превосходили и обожаемых древних. В самом деле,
настаивал М. Уоррен, описывая период 1774—1775 гг.: в колониях
случалось меньше инцидентов, чем «в любой стране,
находившейся в аналогичных обстоятельствах. Взгляните на конвульсии Рима,
когда уничтожалось первое поколение его королей, восстания и
57 «Американские просветители». Избр. произв. в 2-х тт., т. 2. М., 1969,
стр. 56—57, 95—96.
58 «The Spirit of Seventy-Six. The Story of the American Revolution as told
by Participants», p. 18—19.
41

волнения в его колониях в канун поколения Содружества» 59.
Наследие древних было, следовательно, весьма удобно для
рационализации тактики правящих классов, сознательно пытавшихся
устранить массы от борьбы.
В угаре борьбы за то, что представлялось делом свободы,
даже весьма разумные люди теряли чувство меры. Т. Пейн в
марте 1778 г. в обращении «К населению Америки» обнаружил,
что сравнивать США с Грецией и Римом недостаточно. Он заявил:
«Я не могу иногда не удивляться хвалебным ссылкам на
древние истории и деяния, которые мне доводилось видеть и
слышать. Мудрость государства Греции и Рима, их гражданские
формы правления и чувство чести часто приводятся в качестве
блестящих примеров, достойных подражания... Если бы туман
античности прояснился, а люди и явления стали бы видны
такими, какими они были в действительности, то более чем
вероятно, что эти люди скорее восхищались бы нами, нежели мы ими...
Я не намерен уступать пальму первенства Соединенных Штатов
каким бы то ни было грекам или римлянам. Во времена опасности
мы были равны самым храбрым, а в создании гражданских форм
правления превзошли самых мудрых» в0. Вот так.
В словесной пыли восторгов по поводу дела Америки прошла
война за независимость. Внешний враг был отражен, настало
время приступить к достройке государства, возникшего в годы
борьбы. Тут римская модель не могла быть большим подспорьем.
В «Восемнадцатом Брюмера Луи Бонапарта» К. Маркс заметил:
«Буржуазные революции, как, например, революции XVIII века,
стремительно несутся от успеха к успеху, в них драматические
эффекты один ослепительнее другого, люди и вещи как бы озарены
бенгальским огнем, каждый депь дышит экстазом, но они скоропре-
ходящи, быстро достигают своего апогея, и общество охватывает
длительное похмелье, прежде чем оно успеет трезво освоить
результаты своего периода бури и натиска» 61.
Американская революция — частный пример общего принципа,
на который указал Маркс. Действительно, ее «пастоящие
полководцы сидели за конторскими столами». Они определяли практические
потребности, и стоило достичь победы, «как только новая
общественная формация сложилась, исчезли допотопные гиганты и с ними
вся воскресшая из мертвых римская старина — все эти Бруты,
Гракхи, Публиколы, трибуны, сенаторы и сам Цезарь... В
классически строгих традициях Римской республики гладиаторы
буржуазного общества нашли идеалы и художественные формы,
иллюзии, необходимые им для того, чтобы скрыть от самих себя
буржуазно-ограниченное содержание своей борьбы, чтобы удержать свое
59 М. Warren. History of the Rise, Progress and Termination of the
American Revolution, vol. 1. Boston, 1865, p. 153.
60 Т. Пейн. Избранные сочинения. Мм 1959, стр. 97—98.
81 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 8, стр. 122—123.
42

Вбодушевлёниё на высоте великой исторической Трагедии. Так,
одним столетием раньше* на другой ступени развития, Кромвель и
английский народ воспользовались для своей буржуазной
революции языком, страстями и иллюзиями, заимствованными из Ветхого
завета. Когда же действительная цель была достигнута, когда
буржуазное преобразование английского общества совершилось, Локк
вытеснил пророка Аввакума» 61а. Локк ходил и в идеологических
героях Американской революции. Как бы ни расписывали
прекрасный фасад грядущего здания языкатые философы, люди дела четко
представляли его несущий каркас. В сущности первым уже на
рубеже войны и мира высказался на этот счет Дж. Вашингтон.
В июне 1783 г. он обратился с циркуляром ко всем штатам, требуя
решения «четырех проблем, которые по моему скромному
разумению жизненно важны для благополучия, осмелюсь даже сказать,
для существования Соединенных Штатов», а именно: 1)
нерасторжимый союз штатов под руководством одного федерального главы,
2) «священное уважение к правосудию», 3) создание достаточных
вооруженных -сил, 4) единомыслие среди парода США забвение
местных и партийных распрей, а «в иных случаях принесение
индивидуальных интересов в жертву общему благу».
В возвышенном стиле, характерном для государственных
документов эпохи, Вашингтон предупреждал, что теперь, когда война
позади, США должны «пройти политическую проверку под
взорами всего мира, устремленными на них... Еще предстоит решить,
была ли революция в конечном итоге благом или проклятием,
не только для нынешнего поколения, наши решения определят
судьбу еще неродившихся миллионов» 62. Внушения
Вашингтона большая часть буржуазии и плантаторов тогда пропустили
мимо ушей, и не потому, что они не были согаасны с ними,
а скорее, потому, что не видели настоятельной необходимости
немедленно погружаться в соответствующие хлопоты.
Опьяненные освобождением от метрополии, имущие слои предались
оргии наживы, полагая, что все как-то устроится в будущем,
разумеется, в направлении, которое имел в виду Вашингтон.
Считанные годы показали, что в Соединенных Штатах
развились тенденции, опасные для богачей, созданные — помимо
прочего — их собственными руками. Вместо единой страны, возник
целый выводок — 13 штатов, готовые вцепиться в глотки друг
ДРУгу. Межштатное соперничество подрывало
предпринимательскую деятельность, назревал хозяйственный хаос. С громадной
силой вспыхнул конфликт «низов* и «верхов», который был
приглушен в годы войны за независимость. «В американской
революции,— отмечал А. В. Ефимов,— голос неимущих классов с
требованием фактического равенства звучал значительно слабее, чем во
Французской буржуазной революции XVIII в. и в Английской бур-
61а Там же, стр. 120.
62 «Literature of the Early Republic». E. Cady (Ed.). N.Y., 1965, p. 66—67.
43

Жуазной революции XVII в. Объясняется это тем, что в Америке
основную массу населения составляли фермеры-собственники,
«патриархальные фермеры», по выражению В. И. Ленина.
Пролетаризация сельского населения еще не зашла так далеко, как в
Англии, где бурно шел процесс первоначального накопления, где
сгоняли фермеров с земли, где происходила «очистка» имении, или
во Франции, где классовая дифференциация среди крестьянства
была развита значительно больше, чем в Америке 63.
Неимущие классы с каждым днем убеждались, что между
высокими идеалами войны за независимость и их положением лежит
пропасть. Инфляция, налоги, банкротства, притеснения судов
вызвали гнев фермеров, недавних солдат континентальной армии,
ополченцев. Осенью 1786 г. в штате Массачусетс вспыхнуло
восстание. Во главе встал Д. Шейс, в прошлом капитан
континентальной армии. Он расстался с иллюзиями времен войны, как и
с их вещественным воплощением — шпагой, пожалованной за
храбростьв4. Шейс, впавший в бедность, продал ее и повел за собой
тысячи таких же обездоленных. Восставшие парализовали
деятельность судов, освобождали должников, томившихся в тюрьмах.
Они противоречиво, но яростно толковали о равенстве, угрожая
ввести его вооруженной рукой.
Восстание в Массачусетсе набатом прозвучало по всей
стране. Вчерашнему главнокомандующему континентальной
армии Дж. Вашингтону потоком шли панические
сообщения от единомышленников, людей хорошо известных в тогдашних
США. Д. Джей, будущий верховный судья, утверждал, что грядет
«революция». Военный министр Г. Нокс, посланный в район
восстания, доносил: хотя повстанцы жалуются на тяжесть налогов,
«они либо не платили их вообще, либо взимавшиеся с них налоги
были ничтожны. Но они видят слабость правительства, они видят
свою бедность по сравнению с богатыми и, ощущая свою силу,
готовы применить ее для уничтожения бедности... они считают,
что собственность США была защищена от конфискации Англией
совместными усилиями всех и поэтому должны быть общей
собственностью. Любой выступающий против — враг равенства и
справедливости и как таковой должен быть стерт с лица земли».
Нокс предрекал, что если восставшие массачусетцы объединятся
с недовольными в штатах Род Айленд, Коннектикут, Нью-Хэмп-
шир, то их соберется до 15 тыс. «отчаянных людей», т. е.
больше, чем обычно имела континентальная армия в годы войны за
независимость.
Вашингтон переслал письмо Нокса вирджинцу Д. Мэдисону.
Тот нашел, что картина, нарисованная военным министром, даже
носит оптимистический характер. Сама Вирджиния, сообщал Мэ-
63 А. В. Ефимов. Очерки истории США. М., 1955, стр. 136.
64 Y. Daniels. Ordeal of Ambition. Jefferson, Hamilton, Burr. N. Y., 1970,
p. 12.
44

дисоя — на грани восстания, «бедные классы могут захватить
силой собственность» в5. Хотя восстание Шейса было подавлено,
время больше не ждало. Вчерашние руководители войны за
независимость должны были без промедления создать прочное
государство, прежде всего в собственных интересах.
* * *
В 1787 г. был созван конституционный конвент, который,
работая в глубокой тайне, дал Соединенным Штатам
конституцию, по которой они — с поправками — живут по сей день. В
конституции США воплотились в жизнь политические теории,
выдвинутые «отцами-основателями» и рационализировавшие в
подходящих доктринах прямые интересы имущего меньшинства.
Р. Хофштадтер, открывая свое исследование об американской
политической традиции, дал впечатляющую характеристику тех,
кто составил конституцию США: «Давным-давно Гораций Уайт
заметил, что американская конституция «основана на философии
Гоббса и религиозных убеждениях Кальвина. Она предполагает,
что естественное состояние человечества — война, а разум
смертного — во вражде с богом». Но конституция была основана
прежде всего на конкретном опыте, а не на абстрактных теориях...
Ее составители были дельцами: купцами, юристами,
плантаторами, спекулянтами, банкирами. Они видели проявление
человеческой натуры в торговле, в коридорах власти, в законодательных
собраниях и в тайных делах — везде, где домогаются богатства и
власти, и они были убеждены, что знают ее неустойчивость. Для
них человек был прежде всего эгоистом. Они не верили в
человека, а верили в хорошую политическую конституцию, при помощи
которой можно контролировать его. Быть может, не стоит
приписывать таких абстрактных убеждений практикам, но они
следуют из заявлений самих «отцов-основателей». Генерал Нокс%
например, писал с отвращением Джорджу Вашингтону после
восстания Шейса — американцы в конечном счете «люди,
обладающие всеми бурными страстями животных». Самая
примечательная черта всех секретных заседаний конституционного конвента —
недоверие к простому человеку и демократическому правлению» 66.
Пятьдесят пять участников конституционного конвента
принадлежали без исключения к состоятельным классам тогдашних
США. Ч. Бирд, перечислив их поименно, разыскал и примерно
оценил в денежном выражении материальные интересы каждого
из составителей конституции. Он особо показал, что ни один из
членов конституционного конвента не представлял мелких
фермеров или рабочих. Все они были недовольны с чисто
экономической точки зрения «Статьями конфедерации», не дававшими воз-
65 Y. Flexner. George Washington and the New Nation (1783—1793), vol. 3.
Boston, 1970, p. 96—100.
66 R. Hofstadter. The American Political Tradition, p. 3—4.
45

Мощности, в частности, сполна получить по сертификатам
конгресса и властей штатов, скупленных богачами за бесценок.
«Нельзя поэтому говорить,—подчеркивает Ч. Бирд,—что
участники конвента были «незаинтересованными людьми». Напротив, мы
вынуждены прийти к глубоко знаменательному выводу, что они на
основании личного опыта в экономических делах точно знали,
какие цели должно достичь учреждаемое ими правительство» 67.
В дебатах на конституционном конвенте царило единодушие
в том, что нельзя допустить роста демократии. У. Ливингстон
настаивал: «Народ никогда не был и не будет способен
осуществлять власть собственными руками». Э. Рандольф открыл, что
смятение в стране проистекает от «буйства демократии» и
величайшая опасность в дальнейшем будет исходить от
«демократических частей конституции». А. Гамильтон внушал, что «буйные и
изменчивые» массы «редко могут вынести правильное решение»,
и требовал создания сильной власти, дабы «обуздать бесстыдство
демократии». Председательствовавший Дж. Вашингтон энергично
высказался: труды конвента не должны иметь в виду
«понравиться народу» в8.
Конституция отразила этот единодушный подход
«отцов-основателей», которым по завершении конвента, т. е.
практических дел, пришлось дать теоретическое обоснование уже
проделанного для ратификации конституции штатами. Философия
правления, заключенная в новой конституции, была объяснена
в 85 выпусках «Федералиста», напечатанных в различных
газетах штата Нью-Йорк в 1787—1788 гг. Они принадлежали перу
Д. Мэдисона, А. Гамильтона и Д. Джея.
Общее направление «Федералиста» сомнений не вызывает.
Г. Аптекер отмечает: «Буржуазия хочет, чтобы область
политических отношений была сведена к борьбе между различными
группами имущих, а не к борьбе между имущими и неимущими.
Это стремление как в зеркале отражено в конституции
Соединенных Штатов, одна из целей которой состоит в том, чтобы
затушевать основные классовые противоречия и сделать вид, будто
правительство подобно часовому механизму — такое же
невозмутимое, точное и справедливое» 69.
Главное в аргументации «Федералиста» — доказательство, что
основой свободы является собственность. Покушения на
собственность однозначны ограничению свободы, следовательно
демократия, могущая привести к перераспределению собственности,
отрицает самую свободу. Богатого плантатора вирджинца Д. Мэдисона
в США считают «отцом конституции» по той причине, что
именно он обосновал этот кардинальный принцип. Наибольшее завер-
67 Ch. Beard. An Economic Interpretation of the Constitution of the United
States, p. 151.
68 R. Hofstadter. The American Political Tradition, p. 4.
69 Г. Аптекер. О природе демократии, свободы и революции. М., 1970,
стр. 32—33.
46

rueiiiie это кредо получило в «Федералисте» № 10. Отправной
точкой рассуждений Д. Мэдисона было утверждено о том, что в
государстве должна царить гармония, каковой можно достигнуть
только улаживанием противоречивых интересов, порожденных
различиями в размерах собственности. Деление на бедных и
богатых он объяснял только различием в способностях людей.
«Основная задача лравительства»,— декларировал Д.
Мэдисон,— состоит в защите «различия в способностях людей, из
которых проистекают права собственности». Неравенство
естественно, и отсюда следует возникновение конфликтующих между собой
групп. «Регулирование этих различных и противоречивых
интересов — главная цель современного законодательства,
растворяющего партийный и фракционный дух в нормальной деятельности
правления». Только к этому должна сводиться работа
правительства, ибо причины разногласий — различные размеры
собственности — устранить нельзя, «мы знаем, что ни моральные, ни
религиозные мотивы не могут обеспечить достаточного контроля» 70.
То был гимн незыблемости института частной собственности.
Сторонники принятия конституции, получившие название
«федералистов», приводили массу аргументов, клонившихся к
доказательству мудрости предложенного государственного устройства —
сильного президента, двухпалатного конгресса. С большой
откровенностью, граничившей с цинизмом, в пользу сильной власти
выступал А. Гамильтон. При обсуждении конституции он
заметил: «я не слишком-то привержен к ее величеству толпе и
отказываюсь... от ее поддержки». Крылатый афоризм Гамильтона —
«Народ! Народ — всего-навсего большой зверь»—облетел страну.
В суждения о принципах устройства правления Гамильтон
вкладывал не только эмоции, по выводил их из достаточно
стройной личной философской концепции. Ссылаясь на Юма,
Гамильтон декларировал: «Необходимо исходить из предположения, что
все люди — подлецы и во всех своих действиях движимы лишь
одним побуждением — личными интересами. С помощью этих
интересов мы должны управлять людьми, должны заставлять их
сотрудничать и таким образом добиваться общего блага, невзирая
на неуемную жадность и честолюбие. Без этого любая
конституция превращается в пустое хвастовство».
Вместе с Д. Мэдисоном А. Гамильтон считал незыблемым
деление человечества на имущее меньшинство и неимущее
большинство. «Первому классу,— говорил он,— надлежит
предоставить твердую и постоянную роль в управлении государством...
Только постоянно существующий орган в состоянии сдерживать
неразумие демократии. Ее бурный и необузданный нрав
нуждается в узде ограничений» 71.
70 «Literature of the Early Republic», p. 82—83.
71 В. Парринетон. Основные течения американской мысли, т. I, стр. 373—
377.
47

Одновременно защитники конституции популяризировали
федерализм как единственную панацею от чрезмерной
концентрации власти. «Отцы-основатели» предусмотрели серьезные
ограничения на пути попыток создать в США единоличное правление.
Уже одно проведение разграничений между прерогативами
штатов и федеральным правительством в такой обширной стране, как
США, в их глазах было надежной гарантией против чрезмерного
усиления центростремительных сил. Считалось, что такая
тенденция изначально присуща демократии, неизбежно приходящей
к диктатуре. Дополнительные препятствия вносило разделение
властей — исполнительной, законодательной и судебной,
примерно равных по силе. Плюс — система балансиров и контроля:
двухпалатная законодательная власть, право «вето президента».
Вся это достаточно сложная структура имела в виду
увековечить олигархическую республику. «Такое устройство, по мнению
«отцов», на тогдашнем этапе человеческой изобретательности
почти исключало появление тирании, особенно в наиболее известном
тогда ее обличье — монархии. И мы повторяем вновь, что «отцы»
думали при этом не только о предотвращении тирании, но и
анархии в том виде, как они ее себе представляли, причем
последней они опасались более всего» 1Ъ.
Такова в целом сумма доводов, выдвинутых в пользу
принятия конституции, составленной летом 1787 г. за закрытыми
дверями конвента в Филадельфии. Кампания в пользу ее оказалась
достаточно убедительной для конвентов в штатах,
ратифицировавших основной закон. Однако уже система выборов на
конвенты при высоком имущественном цензе для избирателей
ограничила число избирателей 160 тыс. человек. Делегаты, принявшие
конституцию очень условно, выражали мнение примерно 100 тыс.
из них, следовательно, высказался за приблизительно один из
шести взрослых мужчин в стране. Женщины, конечно, не имели
права голоса.
Принятие конституции, пришел к выводу Ч. Бирд, «не было ни
«выражением ясной и обдуманной воли всего народа», ни
большинства взрослых мужчин... Больше того, вполне вероятно, что
большинство принявших участие в выборах было против
конституции в ее тогдашнем виде... В любом случае лишение права
голоса масс имущественным цензом, их невежество и апатия в
значительной степени объясняют победу имущих. Последние
были везде на страже, ибо они знали не теоретически, а в
долларах и центах цену новой конституции» 73.
Конституция закрепила завоевания революции, выгодные
буржуазии, в первую очередь — республиканский строй.
72 Г. Аптеке р. О природе демократии, свободы и революции, стр. 51.
73 Ch„ Beard. An Economic Interpretation of the Constitution of the United
States, p. 250—251.
48

По завершении первых шагов в строительстве государства
уходит в небытие и словесная героика, освещавшая бои за
независимость страны. Уступки радикальному крылу идут почти рука об
руку с ограничением правого экстремизма, виднейшим носителем
которого оставался А. Гамильтон. Д. Адэр замечает: «С 1789 по
1796 г. Гамильтон был остановлен в осуществлении личных
планов, ибо ему приходилось работать с Вашингтоном, человеком,
в юности поклявшимся в верности идеалам Катона младшего,
в зрелые годы действовавшим, как Фабий, и который даже на
склоне лет до точки имитировал Цинцината. В 1798—1801 гг. Джон
Адаме, почитавший себя одновременно Ликургом и Солоном,
отказался стать орудием Гамильтона и помогать его возлюбленному
«кризису», тем самым навсегда положив конец политической
карьере Гамильтона. И к счастью для будущей истории Соединенных
Штатов, Томас Джефферсон, который выиграл от борьбы за власть
между Адамсом и Гамильтоном/хотя и не оставался безразличным
к прославлению Плутархом свирепых, архаичных военных
добродетелей своих героев, тем не менее избрал в качестве своих
светских героев современных, цивилизованных рациональных
философов — ученых Бэкона, Ньютона и Локка» 74.
Буржуазная республика вступила в свою безгероичиую жизнь...
В конституции ничего не говорилось об элементарных буржуазно-
демократических свободах. «Отцы-основатели», заседавшие на
конституционном конвенте, полагали, что без этого удастся обойтись,
игнорируя предостережения из собственной среды. Но в штатах
поднялось сильное движение за принятие «билля о правах» —
свобода слова, печати, совести и т. д. Сказалось и влияние начавшейся
революции во Франции. В результате в декабре 1791 г. конгресс
принял 10 поправок к конституции, составивших «билль о
правах». Это было демократическим завоеванием народа, в сущности
перечислялось, что не может делать правительство, отражавшее
волю олигархии.
Однако далеко не все американцы могли пользоваться
провозглашенными правами. Женщины не имели права голоса; никаких
изменений не претерпел институт рабства. А негры тогда
составляли примерно пятую часть населения страны. «Каким образом,—
пишет советский исследователь Н. Н. Болховитинов,— поднявшись
на борьбу за свободу и независимость, за естественные права
человека, американцы в то же время сохранили и освятили законом
(конституция 1787 г.) рабство негров?
Все дело в том, что колонисты боролись не только за свободу,
по и за собственность, которые в то время рассматривались как
понятия почти тождественные. Только собственность давала
свободу, и только в обеспечении своей священной собственности от
посягательств Англии колонисты видели свою свободу. Но, борясь
74 «Fame and Founding Fathers», p. 284—285.
49

за сохранение свободы и собственности, они одновременно
боролись и за сохранение рабства негров. Не случайно, по-видимому,
почти все выдающиеся американские революционеры оказались
одновременно и рабовладельцами, в том числе даже такие, как
Д. Вашингтон, Т. Джефферсон, Д. Мэдисон» 75.
Тот факт, что в рядах континентальной армии были и негры,
не поколебал составителей конституции. Правда, некоторых
ветеранов правительство выкупило у бывших хозяев по тысяче
долларов за голову, но другие были возвращены в рабство. «Крупнейшей
слабостью революции,— отмечал У. Фостер,— было то, что она не
смогла уничтожить рабство негров». Ничего от новой конституции
не получили и индейцы, которых тогда в стране насчитывалось
несколько сот тысяч человек. «Политика молодого правительства
по отношению к индейцам была политикой геноцида»,—указывает
У. Фостер78.
Американская революция носила в целом прогрессивный
характер как первая антиколониальная революция. Констатация
этого очевидного обстоятельства не имеет ничего общего с
пропагандой ее идей как якобы передовых для всех времен и народов.
Между тем в США это превратилось в своего рода символ веры,
не требующий никаких доказательств сверх констатации
блистательного положения. Аргументация практически не идет
дальше сказанного в письме Т. Джефферсона группе друзей,
приглашавших его отпраздновать 50-ю годовщину Декларации
Независимости: «Пусть она будет для мира тем, чем я считаю она
должна быть (для некоторых частей раньше, для других
позднее, но в конечном итбге — для всех),—сигналом всем порвать
свои цепи... Форма правления, которую мы установили, несет
блага всему человечеству» 77.
Как бы ни был привержен Т. Джефферсон к этим идеям в
свое время (он скончался 4 июля 1826 г., в 50-ю годовщину
Декларации Независимости), попытки возведения принципов
американского правления в абсолют в эпоху новейшей истории могут
вызвать только недоумение. Они, конечно, не отвечают ее
проблемам. Для широких масс, поднимающихся на революционное
преобразование мира, они неизменно выглядят поблекшим
анахронизмом. С. Харпер, известный эксперт по России, специальный
советник американского посла при Временном правительстве,
летом 1917 г. попытался разъяснить значение Американской
революции с позиций ее универсальности группе революционных
солдат в России. «Я нашел иллюстрированное приложение к
одной из ведущих петроградских газет, посвященное Америке и ее
75 Н. Н. Волховитинов. Теоретические и историографические проблемы
Американской революции XVIII века, стр. 70—71.
76 У. Фостер. Негритянский народ в истории Америки. М., 1955, стр. 68, 71.
77 «The Life and Selected Writings of Thomas. Jefferson». A. Koch, W. Peden
(Ed.).N. Y., 1944, p. 729.
50

вступлению в войну. На первой страйице был портрет Джорджа
Вашингтона... Я начал разговор с указания на то, что
Вашингтон был отцом Американской революции. Я был положительно
приведен в замешательство, когда один из солдат бросил:
«Богатый господин!»» 78. Беседы не получилось.
Все это закономерно. Еще в конце XIX в. американский
историк Д. Фиске, до предела преданный строю, существующему в
США, лаконично заметил: 1775—1783 гг. были «еамой
консервативной революцией в истории» 79. С новым открытием давно
открытого поздравляют себя буржуазные историки в США на пороге
200-летнего юбилея страны. Обозревая тенденции в современном
мире и значение в нем идей Американской революции, участник
симпозиума в Вильямсбурге в 1971 г. проф. Р. Браун подчеркнул:
«В наши дни много говорят о революции. Мы правильно
рассматриваем нынешний революционный пыл как стоящий па правом
крыле политического спектра... Тот факт, что современные
революционеры не ассоциируют себя больше с Американской революцией,
возможно, одно из самых важных изменений в нашей современной
интеллектуальной истории. Вероятно, длительная эра
Американской революции, наконец, пришла к концу и революция, по всей
видимости, играет крайне незначительную роль как источник
вдохновения для инакомыслящих и выступающих за изменения,
независимо от того, носят они мирный или насильственный
характер» 80.
Примером тотального отрицания значимости идей
Американской революции для современных проблем США может служить
позиция радикально настроенных афроамериканцев. В органе
«освободительного движения» черных категорически
формулируется: «Итак, по мере нашего приближения к 200-летию
официального основания республики требуется новая Декларация
Независимости — провозглашающая нашу решимость освободиться от
правления монополий. Это главная истина среди тех, которые мы
считаем самоочевидными» 8i.
Официальная Америка дает массированный отпор любым
покушениям на пожухлые святыни. Американские правящие круги
кожей чувствуют крепчающий ветер перемен над планетой. Среди
препятствий, которые они пытаются поставить на пути
нарастающего революционного потока, один из надежных щитов —
гальванизация идей Американской революции. Весной 1975 г. в
Соединенных Штатах с большой помпой была обнародована Декларация
двухсотлетия. Ее подписали люди там известные — администратор
по проведению юбилея Д. Уорнер, бывший министр обороны, а ныне
78 S. Harper. The Russia I believe in. Chicago, 1969, p. 100.
79 Цит. по: Т. Corbin. The Unknown Washington, p. 5.
80 «Essays on the American Revolution». S. Kurtz and J. Hutson (Eds). The
University of North Carolina Press, 1973, p. 115—116.
81 «Freedomways», First Quarter 1975, p. 18.
51

председатель Международного банка реконструкции и развития
Р. Макнамара, президент АФТ — КПП Д. Мини, Д. Рокфеллер
третий и многие другие.
Составители Декларации двухсотлетия возглашают: «Наша
великая страна достигла критического поворотного пункта в своей
истории. Перед нами новые и серьезные проблемы, а будущее
неопределенно. Двести лет назад наши отцы-основатели стояли на
таком же распутье. Обуреваемые серьезными сомнениями, они в
конечном итоге поставили все на считанные идеи и идеалы. На
основании их они разработали основополагающие принципы и
сражались за них. Американская революция создала новую систему
правления ... Ныне мы призваны сохранить и улучшить эту систему
и добиться претворения в жизнь этих принципов в мире, который
во все возрастающей степени становится взаимозависимым».
Подписавшие Декларацию далее толкуют о необходимости проведения
второй Американской революции, положившись на
«индивидуальную инициативу», и предупреждают: «Наш великий эксперимент
в демократии несомненно провалится, если мы в эру двухсотлетия
вновь не подтвердим главенство индивидуальной инициативы в
прогрессе страны» 82.
С таким идейным багажом те, кто правит в Соединенных
Штатах, вступают в третье столетие жизни заокеанской республики.
82 «Washington Post», March 31, 1975.

II
ТЕОРИЯ «ЯВНОГО ПРЕДНАЧЕРТАНИЯ»
24 марта 1895 г. в Нью-Йорке скончался 82-летний
американский журналист и дипломат.Джон Луис О'Салливан. Мало кто
вспомнил о нем; к тому времени друг и современник
президентов Полка, Пирса и Бьюкенена был прочно забыт. С годами мрак
неизвестности, еще при жизни окутавший бывшего
американского посланника в Португалии, стал бы только гуще, если бы не
одно событие. О Д. О'Салливане не только вспомнили, но с
почестями занесли в анналы американской историографии.
Счастливый поворот судьбы для памяти О'Салливана объяснялся
тем, что во второй половине 20-х годов дотошные американские
историки, наконец, достоверно установили авторство одного
звонкого термина.
Речь шла о «явном предначертании» (Manifest Destiny), и
выяснилось, что не кто иной, а именно Джон Луис О'Салливан
ввел его в американский политический лексикон \ В 1845 г. он,
тогда издатель и редактор журнала «Демократик ревыо» и
нью-йоркской газеты «Морнинг ньюс», активно выступил на их
страницах за «аннексию Техаса и реоккупацию Орегона». То была
известная платформа демократической партии, которая принесла
победу ее кандидату Джеймсу Полку на президентских выборах
1844 г. Появившийся в июльско-августовском номере
«Демократик ревью» термин «явное предначертание» объединил в одни
скобки американский шовинизм и экспансионизм, вирус
которого завезли в Новый Свет еще первые переселенцы — пуритане.
В то время термин «явное предначертание» — самый
популярный лозунг американских конгрессменов-экспансионистов и
боевой клич демократической партии — выглядел не более чем
удачное семантическое обрамление традиционного американского
мессианизма, исторический смысл и содержание которого были
намного шире хронологических рамок 40-х годов прошлого века.
1 /. Pratt. The Origin of Manifest Destiny. «American Historical Review»,
July 1927, p. 795—798; см. также: /. Pratt. Expansionists of 1898. N. Y.,
1951, p. 1.
53

«Йламенный экспансионист, само воплощение своей концепции» *,
О'Салливан верно подметил тогда историческую преемственность
теории, выраженной в брошенной им фразе «явное
предначертание», с давней идеей миссии Америки. И если на первый взгляд
концепция «явного предначертания» покажется американской
разновидностью воинствующего европейского национализма,
заокеанским эхом европейских националистических теорий и
философии шовинизма, то при ближайшем рассмотрении в ней можно
выявить те особенности, которые с самого начала выделили
американскую мессианскую догму среди близких ей европейских
философских теорий и политических доктрин. Оригинальность
мессианизма «по-американски» заключалась в том, что в
концепции «явного предначертания» объединились специфически
американские религиозные, политические и экономические учения,
опиравшиеся на библейские легенды и мифы о «новом земном
рае».
Широкая популярность концепции «явного предначертания»
в конце 40-х годов объясняется еще и тем, что в
интеллектуальном, политическом и экономическом плане почва для нее уже
давно была подготовлена. Еще из далеких колониальных времен
исходили рассуждения о некоем моральном превосходстве
американцев над всем остальным человечеством. В основе их была
мистическая вера переселившихся в Новый Свет первых
колонистов, английских пуритан («отцов-пилигримов»), в
предопределение, которая вытекала из учения видного идеолога
Реформации XVI в. швейцарского священника Жана Кальвина. Строгим
последователям кальвинизма «отцам-пилигримам» Америка тогда
представлялась неким «Новым Сионом», и казалось, что само
Провидение отделило американский Израиль от изношенного,
коррумпированного и ведущего междоусобные войны европейского
континента 3. Библейский миф об Эдеме — земном рае —
непрестанно раздавался с наскоро сколоченных амвонов колониальных
церквей4. Весьма популярная тогда легенда о втором
пришествии гласила, например, что тысячелетнее царство святых — по
природе своей феномен преимущественно духовный — будет
сопровождаться превращением Земли в райский сад, а это послужит
как бы внешним проявлением ее нового духовного состояния.
Видный идеолог американского пуританизма конца XVII в.,
священник Инкриз Мэзер в сочинении «Рассуждения о вере,
неистовости в молитве и Славном Царствии Господа Иисуса
Христа на Земле, уже приближающемся» так изложил идейную
предтечу американского мессианизма: когда царство Христово
2 F. Мегк. Fruits of Propaganda in the Tyler Administration. Cambridge,
1971, p. 114.
3 «The American Puritans». P. Miller (Ed.). N. Y., 1956, p. 23—28, 29—35;
см. также: «Puritan Political Ideas 1558—1794». E. Morgan (Ed.). Indiano-
polis, 1965.
4 См., например: R. Niebuhr. The Kingdom of God in America. Chicago, 1937.
54

заполнит всю Землю, на ней будет восстановлен прежний рай.
Извечная мечта всех христиан о прежней райской идиллии,
о «золотом веке» сильно укрепляла в условиях Нового Света их
веру в возможность земного американского рая, ибо в отличие
от безысходности мрачного Старого Света здесь оптимизм
основывался на сказочном материальном потенциале девственного
континента, па который будто бы указал сам бог как на место
закладки Нового Эдема 5.
В такой посылке Новая Англия представлялась
«отцам-пилигримам» божественным воплощением мечты о «земле обетованной»,
где и будет построено это тысячелетнее царство, а потом
наступит Судный день6. Слепая вера в непогрешимость библейских
сказаний об «избранном народе» известила тогда мир о новом
претенденте на эту роль — Америке, и идея избранности «отцов-
пилигримов» встречается уже в первых хрониках того времени7.
Как отмечают некоторые американские авторы, представления о
«божественной избранности» были так же сильны среди пуритан
колониальной Новой Англии, как и среди иудеев в Древнем
Израиле8. Ветхий Завет стал тем каналом, по которому
мессианские доктрины в духе древнего иудаизма вливались в
американское идеологическое русло и усиливали уже бытовавшие там
мессианские настроения. Даже Локк и его учение, по замечанию
американского историка К. Росситера, появилось в Новой Англии
вслед за библейским пророком Моисеем и мифом о его
странствиях в поисках «земли обетованной» 9.
Некоторые сюжеты из Ветхого Завета, прямо перекочевав в
идеологию Нового Света, заметно повлияли на американские
религиозные мифы мессианского толка задолго до появления
концепции «явного предначертания».
Ассоциируя библейские странствия «избранного богом»
народа Израиля с гонениями на протестантов в католической Европе,
американский миф гласил, что первоначально, как и «сыны Из-
раилевы», американский народ жил в самом порочном и мрачном
месте — «Египте» (Европе). Там он терпел угнетение и
тиранию и, что хуже всего, был начисто лишен возможности
поклоняться богу согласно диктатам своей совести. Но у народа была
«мечта» (генезис «американской мечты»!—Авт.) о «земле
обетованной» где-то там на Западе в «Ханаанской стране» (Америке).
5 A. Smith. Virgin Land. N. Y., 1950.
e Z/. Baritz. The Idea of the West. «American Historical Review», April 1961,
p. 636; см. также: Ch. Sanford. The Quest for Paradise. Europe and the
American Moral Imagination. Urbana, 1961, p. 82.
7 См., например: «Bradford's History of Plymouth Plantation 1606—1646».
W. Davis (Ed.). N. Y., 1908, p. 41-42.
8 Y. Arieli. Individualism and Nationalism in American Ideology. Cambridge,
1964, p. 43.
9 С Rossiter. Seed-time of the Republic. The Origins of American Tradition
of Political Liberty. N. Y., 1953, p. 134.
55

Эта земля лежала за «пустыней» (Атлантическим океаном).
И тогда божественное провидение якобы подсказало пилигримам,
что им, как и древним израильтянам, уготована особая судьба —
они, подобно Моисею, выведут свой страждующий народ из
«Египта» (Европы) в «Ханаан» (Америку).
Так, повинуясь «божественному призыву», первые пилигримы
на судне «Мэйфлауэр» в 1620 г. двинулись в путь: перебрались
через «пустыню» и высадились на «земле обетованной» — на
берегу Массачусетского залива,— основав там колонию Плимут.
Еще до высадки на берег вблизи Плимутской скалы пассажиры
«Мэйфлауэра» заключили между собой такой же «божественный
договор» под названием «Уложение Мэйфлауэр», что и народ
Израиля у горы Синай10. И поскольку «Мэйфлауэр» держал
курс в западном направлении — крайне важное обстоятельство
для пуритан, ибо «божье слово» якобы распространялось с
Востока на Запад,— то уже по своему положению Америка, по
мысли пуритан, больше всего отвечала их представлениям о
«божьей стране», где основным законом будет «божье слово».
В силу своего крайне западного и уже потому «священного
расположения» Америка — это последний «новый мир», и его
будущая судьба озарена лучами божественной славы11. Здесь
будет построен Новый Иерусалим — новый божий град. Он будет
воздвигнут на последнем западном рубеже человечества, и
поскольку за Америкой нет никакого Запада, то это и последняя
надежда. «Преисполненные заботой» о судьбах человечества,
пуритане утверждали, что спасение «мировой человеческой души»
будет зависеть от молитв и успеха «эксперимента» самого
западного и «священного» союза общин — колониальных поселений в
Новой Англии. «Мы должны быть как город на холме; взоры всех
народов будут обращены на нас»,— внушал своим
единомышленникам на борту «Арабеллы» видный пуританский деятель, один
из основателей колонии Массачусетс Джон Уинтроп в
характерной для идей такого рода проповеди — «Образец христианского
милосердия» («Model of Christian Charity») 12.
Так на заре американской истории с легкой руки
пуританских мифотворцев Америке была предписана роль спасителя по-
грязшего-де в грехах всего человечества.
В другом, более позднем мифе о «божественном
происхождении» американцев, говорилось, что «американский Моисей» — это
сам библейский бог Иегова. Он вывел свой народ из
«египетского» (европейского) ада, решив воздвигнуть на
североамериканском континенте свою столицу — Новый Иерусалим. Амери-
10 W. Kendall, G. Carey. The Basic Symbols of the American Political
Tradition. Baton-Rouge, 1970, p. 151.
11 L. Baritz. The Idea of the West. «American Historical Review», April 1961,
p. 637.
12 «Winthrop Papers». N. Y., 1968. p. 295.
56

Канцы стали народом, «избранным богом», а сама Америка
собственной страной бога. Здесь Америке отводилась роль не скорбного
просителя божьей милости к человечеству, а верховного арбитра
всех остальных народов, которого сам бог наделил особой
способностью проникновения в божественное Провидение 13.
Бог взял судьбы американцев в свои руки: он вывел их из
«Египта» (Европы), он вознес «смертного» —Джорджа
Вашингтона, «истинного носителя всех добродетелей», — на роль вождя и
в «счастливый час» прогнал с «земли обетованной»
преследовавших его народ «слуг тирана» (англичан). Европа и весь
остальной мир — ад; и богом избранному народу нет до них никакого
дела. У него своя цель — развернутое строительство Нового
Иерусалима. Но потом «божий град» обязательно
распространится по всей земле: «восходящее из Америки солнце озарит весь
мир14. Новый Иерусалим станет «примером сотрудничества
свободных и равных людей» 15, священной Западной Империей.
В ту эпоху, когда идеология выступала обычно в религиозной
оболочке, идея спасения Старого Света высоким моральным
примером Америки вызывала у поколений американских колонистов
прилив энтузиазма. Пламенная, непоколебимая вера духовных
пастырей колонистов, как и паствы, в «божественное
предначертание» новообретенной родины — будущий земной рай — уже с
самого начала обособила и отличала американское протестантство
от религиозных течений Европы1в.
Присущий «отцам-пилигримам» религиозный оптимизм, их
претензии на особую роль Америки в духовной судьбе человечества
и даже так называемый «комплекс превосходства американцев 17,
13 В этом не очень-то существенном тогда смещении акцента относительно
миссии Америки таилась вызревшая позже «дилемма» американского
мессианизма: пассивный моральный пример Нового Света для остальных
народов мира или активное вмешательство в мировые дела с тем, чтобы
ускорить приход «нового земного царства», «всемирной демократии»,
свободы, прогресса и т. п. Этот вопрос всегда означал колебания между
антиподами: американским «изоляционизмом» и американским
глобализмом. Появившись вначале как настроение, как один из постулатов
концепции «явного предначертания», американский глобализм
неотступно оттеснял «изоляционистские» доктрины и стал краеугольным камнем
внешней политики США в эпоху империализма (подробнее см.: L. Hartz.
The Liberal Tradition in America. N. Y., 1955, p. 284—309.
14 L. Baritz. The Idea of the West. «American Historical Review», April 1961,
p. 637.
15 W. Kendal, G. Carey. Basic Symbols of the American Political Tradition,
p. 153.
16 R. Niebuhr. The Kingdom of God in American. Chicago, 1937.
17 Практической стороной этого рано вызревшего идеологического
«комплекса превосходства» американцев явилась тогда ранняя
миссионерская деятельность «отцов-пилигримов» на американской границе срьди
индейских племен. Впоследствии развернув широкую активность в Азии,
Африке и на Ближнем Востоке, американские миссии распространяли
идеи «явного предначертания» и активно выступали за распространение
на весь мир «американского образа жизни» путем приобщения к «истин-
57

Кбрбчё — весь синДро& мессианских идей в колониальный периоД
вытекал тогда из специфически американской трактовки
священного писания и служил той идейной основой, на которой
формировалось духовное лицо американской нации. Если с течением
времени библейские сказания о «божьем царстве» и Западной
Империи, сыграв важную роль в генезисе американского
мессианизма, уступили затем место светским идеям свободы,
демократии, прогресса и т. д., то их влияние на эволюцию мессианских
идей сказывалось еще долго.
Религиозная идея миссии Америки, еще в колониальный
период фактически обособившая духовный мир Нового Света от
Старого, предвосхитила в североамериканских колониях и саму идею
о полной политической независимости. В канун и в ходе
Американской революции американский мессианизм, уже обращенный
к тому времени в комплекс светских либеральных и
демократических идей18, которые американские революционные идеологи
позаимствовали у европейских философов-просветителей
Монтескье, Вольтера, Руссо, стал важным идейным оружием в борьбе
против «тирана и его слуг». Вожди революции Франклин, Джеф-
ферсон, Адаме, Генри, Отис, Вашингтон, как и сотни
американских публицистов, ораторов и клерикалов, не жалели словесных
красок, чтобы доказать универсальное значение американского
«дела» для будущего всего мира19.
Борьба колоний за независимость трактовалась как важная
эра в истории человечества, когда должна была решиться «в
самой лучшей из возможных лабораторий и с самым лучшим из
возможных материалов» возможность организации правления в
неких высших интересах20.
Среди многих мессианских идей выкристализовалась одна
центральная: Америке предначертано стать чем-то вроде поли-
ной вере» отсталых азиатских и африканских народов (подробнее см.:
А. А. Мурадян. Американские миссионеры в странах Дальнего Востока,
Юго-Восточной Азии и Океании в XIX в. М., 1971).
18 Трансформация религиозного американского мессианизма в комплекс
светских либеральных и демократических идей — лишь одно звено в
общей замене в ходе борьбы за независимость религиозных доктрин
концепциями естественных прав, равенства и т. д., когда ведущую роль
в общественной жизни североамериканских колоний приобрела
политическая аргументация. Профессор Э. Морган, посвятивший многие свои
работы специальному изучению идеологических корней Американской
революции, пришел к этому выводу на основании анализа обширного
документального материала (см.: Е. Morgan. The American Revolution
Considered as an Intellectual Movement. «Path of American Thought».
A. Schlesinger, Jr. and M. White (Ed.). N. Y., 1963, p. 11; см. также:
E. Morgan. The Birth of the Republic 1763—1789. Chicago, 1956).
19 Подробнее см.: В. Baiiyn. Pamphlets of the American Revolution.
Cambridge, 1965; B. Baiiyn. The Ideological Origins of the American
Revolution. Cambridge, 1967, p. 32—33.
20 С Rossiter. Seed-time of the Republic. The Origins of the American
Tradition of Political Liberty, p. 351.
58

гона свободы. «Свобода человечества и слава человеческой
природы в руках «избранного» американского народа,— писал в канун
революции будущий президент США Джон Адаме—
Божественное Провидение предначертало Америке стать той ареной, на
которой человек проявит свои действительные способности, на
которой наука, добродетель, свобода, счастье и слава будут мирно
существовать» 2i.
Идея божественной судьбы Америки не затихала в течение
всей Американской революции, став своего рода догмой.
* * *
Мессианские идеи неслыханно усилились после получения США
независимости. Их расцвету способствовала политика
территориальной экспансии, на которую с. первых дней своего
существования встала молодая страна. «Отцы-основатели» неизменно
рационализировали ее цветистой риторикой о якобы «естественном
праве» США играть роль демократического мессии.
Было в этом, безусловно, и вообще присущее многим
революционным движениям побуждение — искреннее стремление
американских революционеров принести свободу и другим, разумеется,
в их понимании. Широко известные слова Б. Франклина «моя
страна там, где свобода», или «моя страна там, где нет свободы» Т. Пей-
на, готового бороться за свободу любой страны и отправившегося
с этой целью в революционную Францию, отражают такого рода
настроения достаточно красноречиво. С точки зрения воздействия
на мир Американская революция была не только первым в истории
победоносным антиколониальным выступлением, но и вызовом,
господствовавшим тогда феодально-абсолютистским порядкам.
Учрежденная в результате Американской революции
республиканская форма правления, утвердившая в Западном полушарии
прогрессивные по тем временам буржуазно-демократические
принципы, искренне восхищала не только американских патриотов, но и
многих передовых людей той эпохи. Однако американская
буржуазия, как случилось и в революционной Франции с приходом к
власти Наполеона, злоупотребила этими искренними устремлениями,
направив их в имперское, экспансионистское русло.
Представления об Америке как о Великой Империи, чье
влияние будет способствовать распространению во всем мире благ
справедливости, свободы и мира, к тому времени уже прочно
укрепилось в сознании американцев. «Отцам-основателям»
оставалось развить эти идеи. В этом с ними, как и прежде, рука об руку
шла протестантская церковь: «протестантские клерикалы в
течение десятилетий рассматривали Америку как страну, наделенную
самим богом преимущественным географическим положением,
11 Цит. по: В. Bailyn. Pamphlets of the American Revolution, vol. 1, p. 18.
59

передовой религией (протестантство), расой (англосаксы) и «осо
бой миссией» в истории» 22.
Мессианизм был на устах у первых американских
президентов без исключения. Джордж Вашингтон, вступая на пост
президента в 1789 г., заявил, что «сохранение священного очага
свободы и судьба республиканской модели правления... зависят
от «эксперимента», вверенного в руки американскому народу» 23.
Второй президент США Джон Адаме усматривал в заселении
североамериканского континента воплощение «грандиозного
божественного замысла в деле просвещения и освобождения
порабощенного человечества на всей планете» 24. Третий американский
президент Томас Джефферсон полагал, что «на нас
(американских гражданах.— Авт.) покоится последняя надежда мира в
отношении человеческой свободы»25. Поскольку величайшей
ценностью в иерархии американских добродетелей обладали
демократия и республиканские институты, то борьба за так
называемые гражданские права, или, как их тогда именовали,
«естественные права», не только в самой Америке, но и за ее пределами
почиталась делом первостепенной важности.
В США иногда предполагают, что это сделал американский
профессор Ф. Мерк, что в первоначальном виде идея
американской миссии в мире, возможно, не выходила за рамки обычного
культурного национализма, т. е. убеждения в том, что каждому
народу предначертано внести в мировую культуру вклад,
отличающий только его гений26. Но, как справедливо заметил в
свое время американский историк А. Вайнберг, «американский
культурный мессианизм содержал в себе такие элементы,
которые, вступив в реакцию с эмоциональными (и добавим —
экономическими и политическими.—Лег.) факторами, исказили бы
даже самые благие замыслы» 27. «Американский культурный
мессианизм» очень скоро выродился в шовинистскую и
экспансионистскую догму об особом «долге» США перед мировой
историей.
Под этим углом зрения трактовались тогда все события,
предшествовавшие американской и европейской истории, на которых
будто бы лежал отпечаток «божественных» предначертаний,—
победа в войне за независимость США, принятие конституции,
восприятие некоторых американских политических институтов
революционной Францией и т. п. Именно к этому периоду и от-
22 J. Grabill. Protestant Diplomacy and the Near East. N. Y., 1971, p. 116.
23 «Inagural Adresses of the Presidents of the United States». Washington,
1961, p. 3.
24 M. Curti. The Growth of American Thought. N. Y., 1943, p. 49.
25 «The Writings of Thomas Jefferson». Washington, 1905, vol. XIII, p. 29.
26 F. Merk. Manifest Destiny and Mission in American History. N. Y., 1963,
p. 3-4.
27 A. Weinberg. Manifest Destiny. A Study of Nationalist Expansion in
American History. Baltimore, 1935, p. 39.
60

носится первая вспышка «явного предначертания» как
«континентальной судьбы Америки» и впервые сознательно
пропагандируемая американскими церковниками идея об «американском
Израиле» (например, в известной проповеди 1783 г. священника
Э. Стильса «Соединенные Штаты, вознесенные к славе и
почету») 28.
Ассоциация Америки с Древним Израилем неоднократно
проскальзывала в рассуждениях даже Томаса Джефферсона.
В 1785 г. он внес предложение о том, чтобы государственная
печать США изображала «детей Израиля, ведомых столпом огня»,—
предложение, которое, по замечанию его биографа,
свидетельствует об убеждении Т. Джефферсона в том, что американцы, как
и израильтяне, являются «избранным народом», наделенным
самим богом высочайшей мудростью и силой29. В речи по
поводу вступления на пост президента в 1805 г. Т. Джефферсон
воскресил старую пуританскую догму об «избранном народе»,
заявив, что «бог вел наших предков, как и сынов Израилевых
в прошлом» 30.
Очень скоро миролюбие «американского культурного
мессианизма» иссякло, и «явное предначертание» уже в своем
тогдашнем виде — «континентальной судьбы Америки» — превратилось
в синоним экспансионистских идей и квазиморальных доктрин,
на которые опирался Вашингтон всякий раз, когда повелительно
требовалось оправдать расширение американских границ.
Открыто наступательную концепцию «явного предначертания»
американские политики применяли в любой обстановке. В каждой фазе
своей эволюции концепция «явного предначертания» развивала
свою собственную систему мессианских и аннексионистских
доктрин. Всем им придавался вид фатальной неизбежности,
«указующего перста божественного Провидения» или диктата некоей
высшей морали. «Это была смесь ревностного убеждения в том,
что США добились идеальной политической системы, которую
надо распространить как можно дальше, а также веры в то,
что Провидение подсказало американскому народу занять
незаселенный континент, протянувшийся на Запад к Тихому
океану» 31.
Самые пылкие энтузиасты этой концепции были готовы
захватить все, от Панамы до Северного полюса, хотя у
большинства сторонников концепции аппетиты были все же поумереннее.
Осуществление «явного предначертания» в любых масштабах
неизбежно вело США к столкновению с другими претендентами
на те же территории, не говоря уже о том, что при этом пол-
28 Е. S. Morgan. The Gentle Puritan. A Life of Ezra Stiles 1727—1795. New
Haven — London, 1962, p. 453—455.
29 G. Chinard. Thomas Jefferson. Boston, 1929, p. 428.
30 «Inagural Adresses of Presidents of the United States», p. 52.
ai Л Rae, T. Mahoney. The United States in World History. N. Y.f 1955, p. 303.
61

ностью игнорировались права коренного населения — индейцев.
«Территориальная экспансия,— отмечал профессор С. Бемис,—
стала самым главным и самым успешным проявлением некоего
американского «национального духа»» 32.
Вопреки очевидным фактам многие американские
исследователи, и тот же С. Бемис в их числе, считали, что концепция
«явного предначертания» была якобы мирной фразой и уж во
всяком случае не основывалась на милитаризме. Это было будто
бы только весьма популярное в Америке убеждение, что
Соединенным Штатам волей судьбы предначертано расширить свои
границы на всем североамериканском континенте мирным путем,
в то же время продемонстрировав угнетенным европейским
народам совершенство американской демократии33. О чем
умалчивают или что умышленно опускают авторы такого рода
концепций, так это тот факт, что под американскими республиканскими
институтами в их законченной форме подразумевался тогда,
конечно, контроль США над прилегающими территориями. И не
только над соседними; коль «предначертано», что в один
прекрасный день американское республиканское правление так или
иначе распространится на весь североамериканский континент,
то собственно американскую территорию надо как можно скорее
очистить от следов ненавистных европейских монархий. Тем
более недопустимо дальнейшее расширение или сохранение их
колоний в Америке. Приблизительно такие идеи вдохновляли
американских экспансионистов в войне с Англией в 1812 г.,
сторонников «доктрины Монро», а позже и аннексионистскую
программу президентов Тайлера и Полка в 40-е годы XIX в.34
Накануне войны 1812—1814 гг. дух «явного
предначертания» бродил по залам конгресса, то и дело прорываясь в
экспансионистских выступлениях конгрессменов. Видный
американский политический деятель первой половины XIX в. Генри Клей,
в ту пору сенатор от штата Кентукки, выразил надежду
«увидеть новые США охватывающие не только 13 старых штатов,
но всю территорию восточнее Миссисипи, включая Восточную
Флориду, а также некоторые территории на север от нас»35.
Осуществление такой «надежды» (имелась в виду аннексия
испанской Восточной Флориды и английской Канады.—Лег.),
32 S. Bemis. A Diplomatic History of the United States. N. Y., 1957, p. 216—
217.
33 «Явное предначертание», пишет, например, американский теоретик
национализма профессор Г. Кон. было «средством распространить
демократию и ее блага на новые обширные территории» (Н. Kohn. American
Nationalism. N. Y., 1957, p. 181; см. также: S. Bemis. A Diplomatic History
of the United States, p. 215).
84 Подробнее см.: /. Pratt. Expansionists of 1812; F. Merk. Monroe Doctrine
and American Expansionism. N. Y.t 1966; F. Merk. The Oregon Question.
Cambridge, 1967; F. Merk. Fruits of Propaganda in the Tyler
Administration. Cambridge, 1971.
35 «Annals of Congress», 11th Congress, 3rd sess., p. 64.
62

Чреватой неизбежным конфликтом с обеими европейскими монард
хиями, отнюдь не останавливало сенатора. Да и не только его.
«Я не оставлю этот мир удовлетворенным,— заявил конгрессмен
Джонсон,— если не увижу, что она (Англия.— Авт.) изгнана из
Северной Америки, а ее территории вошли в Соединенные
Штаты». В помощь «благороднейшему» предприятию конгрессмен
призвал географию и самого господа бога: поскольку «воды рек
Святого Лаврентия и Миссисипи смыкаются во многих местах»,
то «великий распорядитель человеческих судеб предначертал, что
обе великие реки должны принадлежать одному народу» 36. Ему
вторил коллега Харпер: «Творец природы очертил наши границы
по Мексиканскому заливу, а на Севере — районами вечной
мерзлоты» 37.
Типичное для аргументации такого рода указание на то, что
свою экспансию США осуществляют, лишь заручившись санкцией
сид высшего порядка, вряд ли бы. имело столь огромный вес и
популярность, если бы за ним не скрывалось ясно выраженное
стремление американского правящего класса расширить сферу своего
господства. «Нельзя не отметить,— пишет по этому поводу
советский историк Н. Н. Болховитинов, исследуя формирование и
развитие националистической и экспансионистской идеологии в США в
начале XIX в.,—что намерения «творца», неизвестно каким путем
всегда становившиеся известными достопочтенным конгрессменам,
обычно совпадали с их весьма земными планами» 37а.
В этом нагнетании экспансионистской и националистической
атмосферы не отставала тогда от конгрессменов-экспансионистов
и американская печать. «Разве не начертано в книге судеб,—
вопрошала газета «Кларион» в апреле 1812 г.,—что американская
республика расширит свои границы от Чезапикского залива до земель
индейского племени Нутка (территория Канады.—Лег.), от
Панамского перешейка до Гудзонова залива» 38.
Соединенные Штаты от Атлантического до Тихого океана,
от Мексиканского залива до Северного полюса («района вечной
мерзлоты»!) и ничуть не меньше — такова была «явно
предначертанная» программа первых американских «ястребов» —
экспансионистов 1812 г.39 К этому периоду относится
возникновение и самого термина «ястребы».
Честолюбивые замыслы размывали еще не затвердевший
фундамент «изоляционизма», заложенный по практическим
соображениям первыми американскими президентами. В целом
инстинкт самосохранения обязывал правящие круги слабых тогда
США придерживаться строгого невмешательства в международ-
36 «Annals of Congress», 12th Congress, 1st sess., p. 451, 458.
37 Ibid., p. 657.
37a H. H. Болховитинов. Доктрина Монро. М., 1959, стр. 75.
38 Цит. по: L Pratt. Expansionists of 1812, p. 125.
39 /. Pratt. Expansionists of 1812, p. 127.
63

ные, и особенно европейские, дела. Именно этого настоятельно
требовал в своем «Прощальном обращении» и Джордж
Вашингтон, когда призывал Соединенные Штаты не вступать в
политические союзы, которые повлекли бы за собой вовлечение США
в международные дела. В том же духе высказался Джефферсон
в своей первой инагурационной речи: «мир, дружба, торговля —
со всеми странами, обязывающих союзов — ни с одной» 40.
Но когда в начале 20-х годов прошлого века окрепшие
мессианские идеи о более широкой ответственности США за судьбы
других народов дали знать о себе в бурных дебатах
конгрессменов по вопросу помощи греческим повстанцам против
Оттоманской империи, то впервые отчетливо наметился разрыв между
«явным предначертанием» как настроением и тогдашней
практической политикой. Побудительный мотив в этих словесных
схватках носил гуманный характер — сочувствие к борющимся
повстанцам,— но одновременно не забыт был и мессианизм: вера в то, что
Соединенным Штатам предначертана роль распространителя за
рубежом «света свободы» 4i.
Американские мессианисты в лице сторонников активной
помощи Греции тут же приводили довод — везде, где побеждает
реакция, на карту ставится свобода Соединенных Штатов, ибо США
«никогда не будут полностью свободны, если вообще существует
угроза свободе и демократии» 42. Но те американские политики,
которые привыкли руководствоваться во всех своих поступках
отнюдь не настроениями, пусть даже и мессианскими, а реальными
соображениями, по существу игнорировали этот аргумент.
В тогдашней обстановке государственный секретарь и будущий
американский президент Джон Квинси Адаме усматривал в
завышенном понимании долга Америки перед остальным миром
прямую опасность для реальных американских интересов и
потому резко выступил против помощи революционерам в Европе.
40 «Messages and Papers of Presidents of the United States», vol. 1. /.
Richardson (Ed.). N. Y., 1896, p. 222, 403.
41 F. Dulles. America's Rise to World Power. N. Y., 1955, p. 5—6. Эти дебаты,
как и выступления отдельных американских законодателей спустя
четверть века в поддержку европейских буржуазных революций 1848 г.,
показывают, что когда в США встает вопрос о бескорыстном служении
идеалам «явного предначертания», то мессианство претворяется в
практическую политику только тогда, когда оно совпадает с интересами
правящего класса. В остальных случаях дело не идет дальше словесных,
платонических деклараций о моральном сочувствии, солидарности и т. п. Такое
расчетливое отношение к своим якобы основополагающим политическим
принципам, свойственное США еще в начале их исторического пути,
особенно наглядно проявляется в наши дни. Трубя на весь мир о свободе и
демократии, «скорбя» о мнимом отсутствии свободы в социалистических
странах, американские империалисты делают ставку на диктаторские и
террористические режимы. В их лице нашли моральную и материальную
опору такие «образцы» свободы и демократии, как франкистская Испания,
режим «черных полковников» в Греции, Южная Корея, Южный Вьетнам,
военно-фашистская хунта в Чили и т. п.
42 S. Adler. The Isolationist Impulse. N. Y., 1957, p. 17.
64

«Симпатии Америки всегда на стороне тех, кто поднял знамя
борьбы за свободу, но Америка не пойдет за океан, чтобы отыскивать
и уничтожать монстров,— заявил он в своей речи по случаю
празднования Дня независимости в 1821 г.— Она (Америка)
является доброжелателем свободы и независимости всех, но
защищает только свои собственные Вербовка на военную службу за
дело независимости иностранных государств втянет Америку во
все войны интересов и интриг, личной алчности и честолюбия,
которые примут цвет и узурпируют знамя свободы. Основная
заповедь американской внешней политики безрассудно
превратится из свободы в символ насилия» 43.
В 1821 — 1823 гг. помощь Греции не пошла дальше
словесного сочувствия делу греков, официально выраженного в
послании президента Монро конгрессу в 1823 г., но шумные тирады
мессианского толка о «долге» США еще долго сотрясали стены
Капитолия. Причем по странной -логике главным объектом
поношения оказались державы Священного Союза, а не Оттоманская
империя! 6 января 1824 г. Д. Уэбстер, в то время член палаты
представителей от штата Массачусетс, внес в палату
представителей резолюцию с нападками на Священный Союз и предложил
назначить в Грецию специально уполномоченного американского
комиссара44. Важным политическим вопросом дня, заявил, он,
является борьба между абсолютистским и парламентским
правлением. Какой же интерес преследуют США в борьбе против
европейских автократий? «Гром, могут заявить, гремит на
расстоянии. Между нами и угрозой — широкие просторы
Атлантического океана, и как бы там ни страдали другие, мы останемся
вне опасности». Д. Уэбстер опроверг такую, на его взгляд,
ограниченную точку зрения. У Соединенных Штатов, как одного из
государств, кровно заинтересованных в сохранении своей
собственной системы, существуют дополнительные обязанности —
«отстаивать религиозные и гражданские свободы повсюду, где
они подвержены угрозе» 45. Хотя Д. Уэбстер и не призывал к
немедленному крестовому походу против Священного Союза, но
требовал оказать все возможное моральное давление в поддержку
принципов «явного предначертания».
По-иному мыслил Д. Рэндольф, конгрессмен от штата
Вирджиния, тоже принявший тогда участие в обсуждении вопроса о
помощи греческим повстанцам. Он выступил против того, что
считал полной ломкой традиционной политики. «Любой
крестовый поход в защиту свободы,— заявил он,— околдует и отвлечет
внимание страны от высочайшего пути, начертанного богом, и
ввергнет США в пучину губительных конфликтов, которые про-
43 Цит. по: Е. Tatum. The United States and Europe 1815—1823. Berkley, 1936,
p. 244.
44 «Annals of Congress», 18th Congress, 1st sess,, p. 1070.
45 Ibid., p. 1091—1099.
3 Заказ JSft 1606 65

исходят по вине европейских стран». В соответствии с Духом й
буквой доктрины «изоляционизма» Рэндольф призвал
придерживаться принципов Д. Вашингтона и Т. Джефферсона в отношении
обязывающих союзов — «ибо мы неизбежно придем к обязыва-
щим нас союзам, если когда-либо станем на путь проектов
такого рода» 46 (имелся в виду проект резолюции, предложенной
Д. Уэбстером.— Авт.).
Практический подход к американской миссии в мире проявил
тогда и спикер палаты представителей «ястреб» 1812 г. Г. Клей.
Свой вклад в мировую цивилизацию, сказал Клей, Соединенные
Штаты вносят уже тем, что высоко держат в руках фонарь,
который словно маяк ярко светит на западном побережье, освещая
путь всем народам. Так зачем же рисковать этим «фонарем» и
совать его в груды развалин рухнувших или разваливающихся
государств, где он может погаснуть навеки? Повстанцам
достаточно уже одной моральной поддержки американцев, ясно
выраженной в послании президента Монро, настаивал Клей. Всякое
активное вмешательство и военная помощь Греции со стороны
Соединенных Штатов расценивалась им как непозволительное
донкихотство 47.
Примерно так рассуждали и другие расчетливые
американские политики. Глобализм как основа политики США в те годы
был, с их точки зрения, явно нереальным и скорее похож на
авантюру, чем на здравую политику. Споры, порожденные
событиями в Греции, постепенно стихали, а умеренное представление
об американской миссии — в понимании Адамса и Г. Клея —
прочно взяло верх48. Такой подход определил политику
Соединенных Штатов на долгие годы, а крестоносный дух и
экспансионизм «явного предначертания» — был канализирован
в русло континентальной экспансии. Соединенные Штаты по уши
влезают во внутренние дела, а концепция «явного
предначертания» служит идеологическим оправданием этой экспансии.
* * *
Чтобы удержать мессианский космополитизм «явного
предначертания» в рамках тогдашней практической политики —
«изоляционизма» — и не дать ему выйти за пределы Америки,
идеологи, историки, клерикалы и литераторы США с 20-х годов
прошлого века упорно насаждали культ мифа об
«американском Адаме». Этот библейский образ должен был стать
воплощением героической невинности и необъятных возможностей,
46 «Annals of Congress», 18th Congress, 1st sess., p. 1182.
47 Ibid., p. 1070.
48 О дебатах в конгрессе по поводу помощи греческим повстанцам
подробнее см.: «Crusade for Freedom?» R. Leopold, A. Link, S. Coben (Eds.).
«Problems in American History», N. Y., 1966, p. 221—228.
%

другими словами, олицетворением самих Соединенных Штатов,
стоявших якобы на пороге новой всемирной истории. В отличие
от известных античных легенд и мифов, где жизнь героев и
народов протекала на фоне насыщенной фактами и событиями
человеческой истории, в мифе об американском Адаме жизнь и
история рассматривались как некое новое начало, как заново
возникший мир, где должна была осуществиться пожалованная
самим богом человеческому роду «вторая возможность»; на
«первую возможность» (создание земного рая.— Авт.)
предлагалось махнуть рукой, она-де «навсегда была погублена в мрачном
Старом Свете» 49.
Америка, громогласно проповедовалось в те годы,— не
конечный продукт длительного исторического процесса, как, скажем,
Древний Рим времен императора Августа, воспетый в «Энеиде».
Это совершенно новый мир. «Наше национальное рождение,—
провозглашал журнал «Демократик ревью» в 1839 г.,— было
началом новой истории... отделяющим нас от прошлого и
соединяющим только с будущим». «Слава Америки» начинается на
рассвете, объявил в 1825 г. Н. Уэбстер, известный американский
лексикограф и составитель знаменитого словаря.
Но эту славу Америке могла принести только совершенно
новая личность, мифический герой, полностью свободный от
наследия прошлого, не запятнанный обычными житейскими
предрассудками и нравственно чистый, уверенный в себе одинокий
индивидуум, движимый по зову собственной воли, всегда готовый
мужественно встретить любую поджидавшую его опасность,
пройти через любое испытание, положившись на свою уникальную,
дарованную самим богом силу. Таким мужественным героем и
образцом, достойным подражания для воспитанного на библии
поколения американцев, разумеется, мог быть только библейский
Адам, да и то до грехопадения. Поскольку Адам был первым
прототипом человека, неискушенного в грехах, то уже в силу
отсутствия житейского опыта он был существом совершенно
невинным. Непознанный мир и история лежали перед ним, где
ему суждено было стать творцом и первооткрывателем.
В контексте американской действительности в образе
ангельски чистого мифического героя выступал сам «богом избранный»
американский народ, американские пионеры, первооткрыватели
диких прерий, одним словом, некий американский Адам,
наделенный всеми теми добродетелями, что и библейский праотец.
Описанной логикой «явного предначертания» прониклась
тогда и близкая к культу новизны, воплощенному в мифе об
американском Адаме, светская идея прогресса. Изображение всемирной
истории как неких последовательных фаз было весьма популярно
среди американских публицистов и историков первой половины
прошлого века. Не устоял перед модой времени и маститый аме-
49 #v Lewis, The American Adam. N. Y.> 1955, p. 5>
** 97

риканский историк Д. Банкрофт. Идея общественного прогресса
в работах Банкрофта была прочно привязана к «эксперименту»
Нового Света и его божественной миссии.
Размышляя о ходе всемирной истории, Банкрофт пришел к
выводу, что главной ее темой является борьба не за власть,
а за свободу. В этом отношении Д. Банкрофт, последователь
известного американского историка А. Эверетта, настаивавшего,
что истинная история — это не родословная королей, а история
свободы, явно превзошел своего предшественника, ибо усмотрел
в Американской революции — итоге-де длительного пути
человека к свободе — ключ к пониманию всемирной истории. Тут же
он дал ей свою любопытную периодизацию, в которой
Американская революция провозглашалась четвертой и заключительной
фазой.
Первая фаза длилась с сотворения мира до эпохи Сократа;
вторая — от древних Афин до появления христианства; третья —
от появления христианства до борьбы североамериканских
колоний за независимость. С этой последней фазой, Американской
революцией, и началась, по идее Банкрофта, «новая и более
славная эра», для которой все предшествующие периоды во
всемирной истории были всего лишь прологом к началу истинной
истории человечества. Четвертая, американская, фаза
человеческого прогресса к свободе стала предметом монументального
исследования Банкрофта — «Истории Соединенных Штатов», которое он
назвал эпической поэмой о Свободе.
Десятитомный труд, на создание которого ушло около 30 лет,
воскресил на уровне тогдашней исторической науки мифы времен
«отцов-пилигримов» о странствиях «избранного» американского
народа, о тяжких испытаниях первых колонистов, включая их
борьбу за освобождение от «европейского ада», о Новом Эдеме
на американской земле, о том, как «Судьба направляла Америку
на ее пути к неизведанному будущему и славе» 50.
Культ новизны, воплощенный в образе мифического Адама
Нового Света, однозначный американской идее прогресса,
породил в 30 и 40-е годы новую версию «явного предначертания» —
«расширение зоны свободы». В лозунге этом материализовалась
давняя мечта американской буржуазии — освоить под грядущий
«град божий» лежавшие на Западе обширные территории.
Американский индивидуализм и «джексоновская демократия»
открыли шлюзы мощному потоку пионеров, с каждым годом
расширявших «зону свободы», вселяя «высокий моральный дух богом
избранного» народа на диком Западе. Индейцы не в счет.
Чем шире и западнее была эта зона, тем увереннее и крепче
звучал голос американских экспансионистов и мессианистов,
которые, восторгаясь текущими делами, проникались еще боль-
eo G. Bancroft, History of the United States, vol. 1, Boston, 1861, p. 4.
68

шим оптимизмом на будущее. Миф о Новом Эдеме — земном рае
в Америке, казалось, вот-вот из сказа станет былью и потому
с новой силой звучал с трибун и амвонов.
По заведенному правилу 4 июля, в День независимости, эде-
мистски настроенные ораторы-мессианисты, как бы предвкушая
близкий приход тысячелетнего царства и ту грандиозную роль,
которую Америке «предначертано» сыграть в замысле
божественного Провидения, без колебаний связывали мировой прогресс
с прогрессом идеалов американской религии и демократии: «Свет
христианской рациональной философии и конституционных
свобод, как океан, катит по планете свои все сокрушающие волны...
и этот непреодолимый прилив не остановить, пока над миром не
взойдет лучезарное солнце тысячелетнего царства»м. Именно
тогда идея грандиозного будущего Америки вдохновила Д. О'Сал-
ливана отчеканить термин «явное предначертание».
В статье «Великая нация трядущего» в конце 30-х годов он
писал: «Необъятное, безграничное будущее станет эрой
американского величия. В своем великолепном господстве над
пространством и временем этой нации наций предначертано доказать
всему человечеству превосходство божественных принципов;
основать на земле самый благородный храм, который когда-либо
был посвящен поклонению самым величественным идеалам —
Священному и Истинному. Основанием этого храма будет
полушарие, его крыша — небесный свод, усыпанный мириадами звезд,
и его паствой — Союз многих республик, охватывающий сотни
счастливых миллионов, не называющих никого господином,
а управляемых по божьему, естественному и нравственному
праву равенства, законам братства, мира и доброй воли» 52.
Подлинным взлетом «явного предначертания» были 40-е годы,
когда концепция получила, наконец, свое «истинное название»,
а ее имманентный экспансионизм стал выражать саму природу
и структуру складывавшейся к тем временам американской
капиталистической экономики.
В Соединенных Штатах к исходу первой половины XIX в.
сложилось аграрное товарное хозяйство. Внутренний рынок не
мог поглотить продукты сельского хозяйства, и производство
неизбежно ориентировалось на внешний рынок. В экономических
учениях тех лет, позднем меркантилизме и товарном
капитализме Адама Смита — теоретической базе (Laisser-faire)
капитализма,— постоянно подчеркивалась роль экономической
экспансии и торговли как необходимый фактор для успешного роста
и обеспечения условий для максимального политического и
социального благополучия внутри страны.
Аграрное большинство Америки, фермерство, в массе своей,
возможно, и незнакомое с премудростями буржуазной политэко-
51 R. Gabriel The Course of American Democratic Thought, N, Y„ 1940, p, 146.
18 <4, Weinberg. Manifest Destiny, p. 107,
60

номической мысли, понимало, однако, что «экономическая (или,
как это в действительности было,—территориальная.—Лег.)
экспансия, проводимая правительством, не только не противоречит
его коренным интересам», а, наоборот, воплощает эти интересы в
конкретных политических действиях — например, «реаннексии
Техаса и реоккупации Орегона». Американских фермеров не надо
было агитировать за экспансионизм: их «явное предначертание»
давно уже давало знать о себе «в виде требований о большем
количестве земли, чтобы сохранить и расширить рыночное
хозяйство и внешние рынки для сбыта излишков производства» 53.
Движение за приобретение новых территорий и рынков
усилило экспансию, и его стали использовать в единой
идеологической системе аргументов о том, что «экспансия свободного
рынка необходима для сохранения и распространения
социальных свобод».
Апостол американских экспансионистов 40-х годов президент
Джеймс Полк выразил господствующее настроение своих
соотечественников в классическом аргументе — американский
экспансионизм оправдан уже лишь потому, что он «влечет за собой
экспансию свободных принципов». В такой евангелической
«праведности» американской экспансии объединились, наконец, все
политические, философские, религиозные и экономические
течения тех лет. Экспансионистские настроения порождали
имперские замыслы. «Явное предначертание» было быстро подхвачено
американскими политиками и определено как «неизбежная
судьба» Америки — быть реформатором, лидером всего мира.
Политика экспансии отныне стала еще и «неизбежной», ибо в ней
якобы была явно выражена божественная логика.
* * ♦
С каждым годом крепнущее убеждение в том, что
Соединенные Штаты обладают неотразимой силой примера для других
народов и являются избранным орудием переделки мира в руках
самого господа бога, стало стержнем американской политики тех
времен. Правда, эта «праведная вера» все же была запятнана
давно назревавшим внутренним конфликтом по поводу того, кто
будет управлять будушей глобальной империей — промышленный
Север или плантаторский Юг, и потому после взлета в 40-е годы
концепция «явного предначертания» временно пришла в упадок.
В ней оказалось достаточно сил разве для отправки эскадры
командора Перри в 1853 г. в Японию, в результате чего этой
стране был навязан неравный торговый договор, а также к
появлению так называемого «Остендского манифеста», когда
американские послы в Англии, Франции и Испании съехались в
бельгийском городе Остенде и торжественно провозгласили, что на-
вз W> Williams, The Roots of Modern American Empirev N> Y.. 1969. p. 8.
70

купило время для Испании продать Кубу Соединенным Штатам;
в противном случае США должны заполучить этот остров любым
способом 54.
Но в целом накануне гражданской воины для концепции
«явного предначертания» и автора фразы, ее воплотившей, Д. О'Сал-
ливана наступили плохие времена. Он был демократом и
сторонником южных штатов. Идеал, который он так страстно
отстаивал,— «явное предначертание» Америки расширить свои границы
на весь североамериканский континент — политически оказался в
то время связанным не с расширением «зоны свободы», а как
раз наоборот, с расширением зоны дискредитировавшего себя
рабства. Такое понимание «явного предначертания» только
разжигало и усугубляло антагонизм между Севером и Югом. Связав
свой «пламенный экспансионизм» с обреченным делом южан,
посланник США в Португалии О'Салливан кончил тем, что
встретил конец гражданской войны по сути в политической ссылке
в Европе.
После окончания гражданской войны новым апостолом «явного
предначертания» попытался стать государственный секретарь
Уильям Сьюард. То был его давний идеал. Еще до войны в
бытность свою сенатором Сьюард прослыл ярым поборником этой
поразительной концепции. Хотя он и трактовал политику
американской территориальной экспансии в духе овеянных веками
древних легенд «отцов-пилигримов» о «западной империи», но
сходство это было всего лишь по форме, а не по существу:
вместо мертвых библейских абстракций Сьюард предвидел вполне
достижимую, как ему казалось, по тем временам, цель —
американскую континентальную империю с островными владениями на
Тихом океане.
Свои грандиозные имперские замыслы сенатор выводил, как
и следовало,, из некоего политического закона, который называл
законом божественного Провидения, предписанным Америке
свыше: «Когда я говорю политический закон,— я разумею закон
высшего порядка, закон Провидения: империя в течение трех
последних тысячелетий беспрерывно пролагала себе путь на
Запад; она должна продолжать свое западное движение до тех пор,
пока потоки возрожденных и разлагающихся цивилизаций мира
не встретятся на берегах Тихого океана» 55.
Это «историческое» движение империи на Запад через
Америку в Тихий океан и далее в Азию развивалось в
индустриальный век, с точки зрения Сьюарда, намного скорее, чем в
древние времена.
В предвоенные годы Сьюард бесконечно рассуждал о
«божественном явном предначертании» Америки, немало сил и вре-
54 /. Rae, Т. Mahoney. The United States in World History, p. 308.
65 W. La Feber. The New Empire. An Interpretation of American Expansion
1860-1898. N. Y., 1963, p. 25-20.
71

мени он потратил, чтобы направить американский народ на путь
истины — имперский путь «Западной империи», но все усилия,
увы, были тщетны. Его, как и Джона О'Салливана, ждало
горькое разочарование: имперскую программу сенатора могла
осуществить только политически сплоченная нация — раскол Союза
в канун гражданской войны рубил под корень все надежды.
И когда единство нации было, наконец, восстановлено,
государственный секретарь Уильям Сьюард, неукротимый
экспансионист, решил воспользоваться новой вспышкой национализма в
стране и на основе возросшей после войны мощи
американского военно-морского флота воплотить в жизнь свой давний идеал:
расширить границы США за пределы континента, а также
захватить ряд стратегических островов в Карибском море. Усилия
государственного секретаря оживить экспансионистскую политику
предвоенных лет были встречены без особого энтузиазма. Как
замечают американские исследователи вопроса: «Будучи заняты
проблемами воссоединения страны, продвижением на Запад и
грандиозной индустриальной экспансией, американцы были в
достаточной степени увлечены внутренними делами и проявляли
слабый интерес к происходившему за границей» 56. Такому
отношению было суждено сохраниться еще в течение четверти века.
Важным исключением явилась покупка Аляски у России в 1867 г.
Наконец-то материализовалась давнишняя претензия
американских экспансионистов 1812 г. на то, что творец природы
очертил границы Соединенных Штатов на Севере «районами вечной
мерзлоты»! Но в 1869 г. американский сенат отверг договор о
покупке островов в Вест-Индии, а в следующем году такая же
участь постигла и договор об аннексии Санто-Доминго.
Печальная судьба обоих договоров, досадный факт для их
авторов — государственного секретаря У. Сьюарда и президента
Улисса Гранта,— в целом лишь подчеркивала крайнюю занятость
страны внутренними делами. Практичные лидеры обеих партий —
республиканской и демократической,— отражая дух времени, пока
сняли экспансионистские лозунги со своих идейных платформ.
Последнее обстоятельство дало тогда повод глубоко
разочаровавшемуся в своих соотечественниках Сьюарду грустно заметить:
«Мы стали ценить доллары больше, чем господство» 57.
Однако кризис имперских амбиций экспансиониста Сьюарда
не означал кризиса идеологии «явного предначертания». В ней
просто был смещен акцент с экспансионизма на так называемый
«комплекс американского превосходства», проще говоря, на
американский снобизм. Быть может, он был менее наивен, чем в
30-е или 40-е годы, но был сильным по-прежнему и безусловно
пронизывал даже школьные учебники. «Соединенные Штаты — са-
56 /. Rae, Т. Mahoney. The United States in World History, p. 484.
57 F. Dulles. Prelude to World Power. American Diplomatic History 1860—
1900. N. Y.. 1965, p. 59.
72

мое свободное, самое просвещенное и самое могучее государство
на земле»,— утверждал, например, автор учебника географии,
походя снисходительно заметив, что «немцы — смышленый народ»,
а во Франции высшие классы общества «культурны и
изысканны» 58. Привитое еще со школьной скамьи высокомерное отношение
американского обывателя к другим народам было в те времена
весьма типичным. Ф. Энгельс, совершая в 1888 г. поездку в США,
заметил это уже по пути туда на пароходе «Сити оф Берлин». «Они
смотрят на нас презрительно, сверху вниз...»,—писал он,
характеризуя отношение американцев к европейцам, в отрывке
«Путешествие в Америку» 58а.
На основе «американского превосходства» могли тогда идейно
породниться даже такие разные по роду своих занятий и
взглядам деятели, как Уильям Брайан и Эндрю Карнеги. «Смотри,
как республика умножает свое население, богатство, силу и
влияние, разрешает проблемы цивилизации!»— восклицал «Великий
Простолюдин». «Старые нации планеты ползут со скоростью
улитки; республика же (США.— Авт.) стремительно проносится
мимо, как экспресс,—вторил «Простолюдину» торжествующий
стальной магнат Карнеги.— Америка уже ведет цивилизованный
мир» 59.
Приведенное выше сравнение Америки с экспрессом —
популярным в ту эпоху символом прогресса,— разумеется, основывалось не
только на заявлениях американских «ура-патриотов» типа Брайана
и Карнеги. Колоссальное развитие производительных сил,
небывалый скачок в промышленности и торговле — все это было зримыми
чертами прогресса, достигнутого США во второй половине XIX в.
Но, отмечая, что «по ту сторону Атлантического океана события
развиваются, по крайней мере, вдвое скорее, чем в Европе» 59а,
Ф. Энгельс в 1886 г. пишет в приложении к американскому
изданию своей книги «Положение рабочего класса в Англии»:
«Тенденция капиталистической системы к окончательному расколу
общества на два класса — горстку миллионеров, с одной стороны, и
огромную массу наемных рабочих, с другой,— эта тенденция, несмотря
на то, что с ней постоянно сталкиваются и ей противодействуют
другие социальные факторы, нигде не проявляется с большей
силой, чем в Америке» 596. Это Энгельс и считал главным
определяющим моментом американского развития.
Последствия бурного развития американского капитализма для
Энгельса были очевидны. «Как только будет взорвано рабство — эти
58 Цит. по: F. Dulles. America's Rise to World Power, p. 19.
58a К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21, стр. 484.
59 W. J. Bryan, М. В. Bryan. The Memoirs of W. J. Bryan. Philadelphia,
1925, p. 500—501; A. Carnegie. Triumphant Democracy of Fifty Years March
of the Republic. N. Y., 1886, p. 1; Цит. по: /. E. Wall. Andrew Carnegie.
N. Y., 1970, p. 443.
59a К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21, стр. 264.
596 Там же.
73

величайшие цепи, сковывающие политическое и социальное
развитие Соединенных Штатов,— указывал Энгельс в письме к Иосифу
Вейдемейеру в ноябре 1864 г.,— в стране наступит такой подъем,
который в кратчайший срок обеспечит ей совершенно иное место в
мировой истории, и армия и флот, которые им создала война,
быстро найдут тогда себе применение» 59в.
Это предвидение Ф. Энгельса подтвердилось в эпоху перехода
американского капитализма в империалистическую стадию, когда
в 90-х годах вновь возродилась экспансионистская программа США
первой половины XIX в., как и сама фраза, в которой эта
программа была когда-то воплощена. Разговоры о «явном предначертании»
опять будоражили Америку. Экспансионизм вновь становится
доминирующим элементом в идеологии американской внепгней
политики. Однако экспансионистскими идеями «явного
предначертания» теперь заразились не демократы, как это случилось полвека
тому назад, а республиканцы.
Именно республиканская партия в 1892 г. публично
выразила свою уверенность «в достижении «явного предначертания»
республики» в самом широком понимании 60.
Республиканская администрация поддержала проект
строительства канала в зоне Панамского перешейка под эгидой США
и стала на путь поисков военно-морских баз на Гавайских
островах и Самоа, а также на различных островах Карибского моря.
Сенатор-республиканец Генри Кэбот Лодж в статье,
опубликованной в журнале «Форум», провозгласил, что США должны
расширить свои границы от Рио-Гранде до Северного
Ледовитого океана, построить канал в Никарагуа, управлять
Гавайскими островами, сохранить свое влияние в Самоа и заполучить
остров Кубу; и поскольку «все великие державы быстро
абсорбируют все незаселенные территории в целях экспансии в
будущем и нужд обороны в настоящем, то США, как одна из
великих держав, не должны быть исключением и сбиваться с
общего пути» 61.
Так громогласно в 90-е годы прошлого века Соединенные
Штаты с республиканским руководством во главе готовились стать
на путь империалистической агрессии и экспансии, и эту
«новую» для созревшего американского империализма политику
призвана была вновь оправдать, если не мотивировать, теория
«явного предначертания» с помощью новых «научных»
интерпретаций. В нее вкладывают более широкое и еще более
шовинистическое и агрессивное содержание. Внешняя политика США на
рубеже XIX и XX вв. с испано-американской войной и
многочисленными актами колониальной экспансии и агрессии, под-
59в К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 31, стр. 359.
60 Е. Stanwood. A History of the Presidency from 1788 to 1897. New ed.
Boston and New York, 1926; /. Pratt. Expansionists of 1898, p. 2.
61 Цит. по: F. Dalles. The Imperial Years. N. Y., 1956, p. 98.
74

Ч&ркйвают С. Ёемис и Д. Прэтт, Проходит под знаком так
Называемого «нового явного предначертания» (New Manifest
Destiny)62.
* * *
Ленинский анализ природы империализма показывает, что
действие экономических мотивов внешней экспансии,
существовавших в эпоху «свободного» капитализма, с перерастанием его а
монополистическую фазу резко усиливается. «К многочисленным
«старым» мотивам колониальной политики,— писал В. И. Ленин,—
финансовый капитал прибавил борьбу за источники сырья, за
вывоз капитала, за «сферы влияния»... за хозяйственную
территорию вообще» 63. Империалистический внешнеполитический
курс США в конце прошлого века подтверждает правоту этого
ленинского положения весьма убедительно.
В 1898 г., аннексировав Гаваи, Соединенные Штаты в
результате недолгой войны с Испанией захватили Филиппинские
острова, Пуэрто-Рико и установили фактический протекторат
над Кубой. В следующем году США вместе с другим
империалистическим хищником — Германией участвовали в разделе
островов Самоа, а также выразили свои «права» на Китай в доктрине
«открытых дверей» государственного секретаря Д. Хэя. Когда в
1902 г. США удалось подавить восстание на Филиппинах, у
американской колониальной империи — извечной мечты всех
американских экспансионистов — обрисовались, наконец, вполне
реальные контуры. Искушение перед заманчивой перспективой —
американским глобализмом — было настолько сильным и очевидным,
что вызвало беспрецедентную вспышку идеологии «явного
предначертания». Расистский и шовинистский угар «явного
предначертания» заметно повлиял тогда на возросшую агрессивность
империалистических Соединенных Штатов и несомненно
способствовал повороту Америки от «изоляционизма» к глобализму.
В идеологической сфере древняя мессианская доктрина стала
идейным орудием американского империализма в борьбе за
«мировое лидерство».
Однако время внесло поправки и в эту архистарую
политическую догму Нового Света. В отличие от мессианских
установок прошлых лет, выражавших полуслепую веру в
превосходство Америки и ее политических институтов, что придавало
«явному предначертанию» яркую эмоциональную окраску и пафос в
риторике, новая версия старой теории приобрела, как пытались
убедить тогда ее адепты, солидную научную и философскую
базу.
62 S. Bemis. The Latin American Policy of the United States. A Historical
Interpretation. N. Y., 1943, p. 143; /. Pratt. Expansionists of 1808, p. 1—60.
63 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 27, стр. 421—422.
75

Приверженцы «нового явного предначертания» —
американские экспансионисты 90-х годов прошлого века — могли
ссылаться в защиту своих взглядов на достижения науки того
времени, цитировать авторитетных западноевропейских и
американских ученых, приводить примеры из истории. И хотя в
псевдонаучности их аргументов вряд ли теперь приходится
сомневаться, но для многих американцев той эпохи доводы идеологов
«нового явного предначертания» были представлены как
последнее откровение науки и уже потому казались истинными.
Объяснялось это тем, что в американской общественной науке
второй половины XIX в. все явственнее стало ощущаться влияние
естествознания и применения характерных для последнего
методов научного анализа. Большую роль при этом, как известно,
сыграло учение великого английского ученого Чарлза Дарвина
об эволюции видов путем естественного отбора. Ряд положений
теории Дарвина прямо перекочевал в идеологию американских
мессианистов и экспансионистов, как бы дополняя и развивая
уже появившуюся в Европе реакционную теорию социал-даръи-
низма. Слепое применение теории английского
ученого-эволюциониста к анализу человеческого общества быстро привело к
тому, что американские социал-дарвинисты стали рассуждать как
и их западноевропейские коллеги, а в ряде случаев даже
предвосхитили западноевропейскую социал-дарвинистскую «мысль».
Конечно, прямой связи между их «теориями» и учением
Дарвина не было, но во втором своем большом труде
«Происхождение человека и половой отбор» великий английский ученый
включил одно место, как будто рассчитанное на то, чтобы
польстить самолюбию «избранного» американского народа.
«По-видимому, много правды,— писал он,— лежит в мнении, что
изумительный прогресс Соединенных Штатов, равно как и характер
тамошнего населения, представляет следствие естественного
отбора. Наиболее энергичные, предприимчивые и смелые люди из
всех частей Европы выселялись в продолжение последних
десяти или двенадцати поколений в эту обширную страну и
преуспевали здесь соразмерно своим дарованиям. Вглядываясь в
далекое будущее, я не нахожу преувеличения в следующих
словах м-ра Цинке: «Остальные исторические явления, как,
например, умственное развитие Греции и все последствия римского
владычества, имеют, по-видимому, цель и значение лишь в том
случае, если рассматривать их в связи с великим потоком
англосаксонской эмиграции на Запад»» 64.
Изобразив Соединенные Штаты «наследником всех веков»,
Чарлз Дарвин, возможно, просто регистрировал то, что
показалось ему научным фактом. Его оценка эволюции американской
нации не содержала какого-либо мессианского призыва непосред-
64 Ч. Дарвин. Полное собрание сочинений, т. II, кн. 1, М.—Л., 1927,
стр. 187.
76

ственно к американцам, и уже во всяком случае ему и в голову,
очевидно, не приходило навязывать США при этом какой-то
расистский, милитаристский политический курс.
Однако из этой предпосылки нетрудно было извлечь
практический вывод, и американские последователи Ч. Дарвина охотно
взялись за это65. Их число оказалось не так уже и малым.
Сюда вошли известные американские философы, историки,
публицисты, политические деятели и клерикалы той эпохи.
За основу они взяли уже пустившую к тому времени корни
догму о превосходстве англосаксонской расы (что давно
сказалось на ряде работ историков англосаксонской школы, таких,
как «История покорения Англии норманнами» (1867—1879 гг.)
Эдуарда Фримена, «Римлянин и тевтонец» Чарлза Кингсли
(1864 г.), «Саксы в Англии» (1849 г.) Митчелла Кембла), а
также сам метод дарвинского анализа природы и общества. И если
дарвинизм не был первоисточником имперских побуждений и
расизма в идеологии «нового явного предначертания», то он по
крайней мере был использован американскими расистами и
экспансионистами как новый концептуальный инструмент. «Дух
Дарвина,— заметил американский историк Р. Хофштадтер,— питал
веру в превосходство англосаксов, и эта идея завладела умами
многих американских мыслителей второй половины XIX в.» 6в.
Дарвинское изображение природы как поля битвы в эпоху,
когда немецкий идеолог войны фон Мольтке со спокойной
совестью мог писать, что война является «элементом мирового
порядка, учрежденного самим богом... без чего мир загниет и
потеряет себя в материализме», вполне соответствовало
собственному мировоззрению американских идеологов «нового явного
предначертания», а еще больше интересам тогдашней
американской практической политики. Хотя для США откровенный и вуль-
Несмотря на широкую популярность концепции Ч. Дарвина для
оправдания расизма и насилия в отношении более слабых и отсталых народов,
расизм вообще, в том числе и американский расизм, даже в теории
появился на свет гораздо раньше теории Дарвина. Так, книга
французского ученого графа Артура Гобино «Эссе о неравенстве человеческих рас»
(«Essai sur L'lnegalite des Races Humaines») — веха в истории арийских
и расистских теорий — была опубликована в 1853 г. без каких-либо идей
Дарвина о естественном отборе в борьбе за существование. В самих
США население издавна прошло расистскую выучку и имело солидный
идеологический багаж расовых предрассудков: истребительные войны с
индейцами и доводы в защиту рабства со стороны политиков — южан и
плантаторов со всей наглядностью свидетельствуют об этом. Задолго до
Ч. Дарвина расизм «явного предначертания» уже был призван в
поддержку завоевания Мексики. «Мексиканская раса видит сейчас в судьбе
северных аборигенов (индейцев.— Авт.) свою собственную судьбу,—
писал один экспансионист 40-х годов.— Они (мексиканцы.— Авт.) должны
либо раствориться в превосходящей энергии англосаксонской расы,
либо навсегда исчезнуть» (цит. по: /. Pratt. Ideology of American
Expansion. Essays in Honor of William E. Dodd. Chicago, 1935, p. 344).
66 R. Hofstadter. Social Darwinism in American Thought. N. Y., 1945, p. 148.
77

гарный милитаризм прусского Толка был отнюдь tie типичен,
представление о благотворительном господстве англосаксов будто
бы во имя мира и свободы, англосаксонский культ в своей
воинственной или мирной версии стали популярным обоснованием
американского глобализма.
Одним из первых, кто объединил в «новом явном
предначертании» социал-дарвинизм, экспансионизм и англосаксонский миф,
был американский философ Джон Фиске. Приверженец теории
эволюции еще со дней пребывания в стенах Гарвардского
университета, где ему за неортодоксальность взглядов как-то даже
пригрозили исключением, Фиске стал активным
популяризатором учения Дарвина в Америке. Уже в первом сочинении
«Контуры космической философии» молодой американский философ,
восприняв вслед за английским социологом Гербертом Спенсером
тезис Дарвина о всеобщности конфликта в человеческом
обществе, попытался доказать, что в процессе эволюции более передовые
и интегрированные общества вытеснят более отсталые и будут
господствовать над ними.
Если на заре человеческой цивилизации успех в войнах,
рассуждал Фиске, зависел от степени развитости хищнических,
грабительских инстинктов у отдельных народов, то по мере
общественного прогресса этот успех, как и сама способность вести
крупномасштабные войны, прочно переходит к тем народам, у
которых хищническая активность сведена до минимума, а
производственная активность становится главенствующей. Так, с
прогрессом человечества войны или разрушительные соревнования, когда-
то присущие всем без исключения народам, уступают место
производственному соревнованию. Первенство же в этом
соревновании, настаивал Фиске, перейдет к народу «с самой развитой
производственной активностью» — англосаксам.
Убеждение Джона Фиске в превосходстве англосаксонской
расы в силу ее высшего производственного «гения» позже было
усилено «тевтонской теорией демократии». В 1880 г. Фиске был
приглашен в Королевский институт в Лондоне, где прочитал три
лекции под общим названием «Американские политические идеи».
Вскоре этот цикл лекций Фиске стал широко известен как
изложение англосаксонского кредо.
«В самом глубоком и широком смысле,— заявил Д. Фиске,—
политическая история Америки начинается не с Декларации
Независимости или же с поселений в Джеймстауне и Плимуте».
Система американского политического управления не есть что-то
специально созданное, а является продуктом длительной
эволюции в политической организации англосаксонской расы67. Корни
современного устройства англосаксов Фиске усматривал еще в
примитивной демократии их арийских прародителей, в политической
организации германских племенных общин, в принципах само-
67 /. Fiske. American Political Ideas. N. Y., 1885, p. 2.
78

управления и местного представительства, которые он приписал
гению тевтонской расы.
Распространение этой «великолепной» арийской политической
системы на весь мир — следующая ступень в мировой истории.
В эссе под названием «Явное предначертание», опубликованном
в 1885 г. в журнале «Харперв» — третья и заключительная
лекция из цикла «Американские политические идеи» — Д. Фиске с
характерным социал-дарвинистским акцентом на превосходстве
англосаксонских институтов заметил: «В заключение достаточно
указать, что той работе, которую начала английская раса,
когда она колонизировала Северную Америку, предназначено
продолжаться до тех пор, пока каждый участок суши на поверхности
земли, еще не являющийся местожительством старой
цивилизации, не станет английским по языку, по своей религии, по
своим политическим обычаям и традициям и в преобладающей
степени по крови. Недалек тот день, когда 4Д человеческой расы
проследят свою родословную к английским предкам в такой же
мере, как 4/s белого населения США прослеживают свою
родословную в наши дни. Таким образом, раса распространится на
обоих полушариях и от восходящего до заходящего солнца будет
удерживать свой суверенитет на море и то торговое
превосходство, которое она начала приобретать, когда Англия впервые
протянула руку через Атлантику к берегам Вирджинии и
Массачусетса» 68; в этом — «явное предначертание» говорящей
по-английски расы и славное будущее Америки 69.
68 Ibid., p. 143.
69 Свою лекцию по «явному предначертанию» Дж. Фиске начал с легенды
об одном званом обеде, устроенном по случаю окончания гражданской
войны в США. В пиру веселья и в общем хоре разных тостов и
красочных выступлениях настроенных ура-патриотически американцев,
казалось, не будет конца рассуждениям о грандиозных территориальных
масштабах их родины, о предвкушаемой славе великой американской
нации. Но вот слово попросили еще три оратора. «За Соединенные
Штаты,— сказал один из них,— граничащие на севере с Британской
Америкой (Канадой.— Авт.), на юге — с Мексиканским заливом, на
востоке — с Атлантическим океаном, а на западе — с Тихим океаном». Его
перебил второй оратор: «Это слишком узкое представление о предмете:
определяя наши границы, мы должны предвидеть великое и славное
будущее, которое предписано нам «явным предначертанием»
англосаксонской расы. За Соединенные Штаты,— граница которых проходит на
севере по Северному полюсу, на юге — по Южному полюсу, на востоке
начинается с восхода и на западе кончается заходом солнца». Восторженными
аплодисментами приветствовали гости это зажигающее предсказание. Но
тут поднялся третий оратор — серьезный джентльмен с Дальнего Запада.
«Если мы хотим оставить в стороне историческое прошлое и настоящее
и принять во внимание нашу «явно предопределенную судьбу»,— сказал
этот истинный американский патриот,— то зачем же тогда нам
ограничивать самих себя узкими рамками, которые предписал нам только что
выступивший наш соотечественник? Я пью за Соединенные Штаты,—
северная граница которых — Полярная звезда; южная — созвездие
Равноденствия; восточная — Первозданный хаос и западная — Судный
день!» (/. Fiske. American Political Ideas, p. 102).
79

Даже сам Д. Фиске, привыкший к своим успехам на трибуне,
всякий раз удивлялся тому энтузиазму, которым проникалась
аудитория, слушая его лекции как в Англии, так и на родине.
Более двадцати раз пришлось повторить ему лекцию «Явное
предначертание» по возвращении в США в разных американских
городах. А потом по просьбе президента Хэйса, верховного судьи
Уэта, сенаторов Хора и Дауэса, генерала Шермана, историка
Д. Банкрофта и других видных американских политических и
общественных деятелей Д. Фиске прочитал свои лекции в
Вашингтоне, где философу, как свидетельствует его биограф
М. Берман, по этому случаю был оказан самый восторженный
прием со стороны американской политической элиты 70.
Но даже философский экспансионизм и мессианизм Д. Фиске
был подобен «гласу в пустыне» по сравнению с воздействием на
общественное мнение страны мессианской проповеди
американского священника Д. Стронга, книга которого «Наша страна, ее
возможности, будущее и ее теперешний кризис», впервые
появившаяся в 1885 г., разошлась тиражом около 200 тыс.
экземпляров в одной лишь Новой Англии. Отдельные главы из этого
мессианского евангелия перепечатывались в газетах и журналах,
издавались в виде брошюр. Столь широкая популярность «Нашей
страны» объяснялась тем, что она буквально выражала тогда
дух и настроение провинциальной Америки. «Книга как зеркало
отражала мысли, взгляды, стремления подавляющего
большинства американского общества конца XIX в.— американских
фермеров — и поэтому была самым откровенным документом своего
времени» 71.
Д. Стронг, в то время секретарь евангелического общества
США, написал свою книгу главным образом потому, чтобы
выхлопотать средства для американских религиозных миссий, но его
воззвание к соотечественникам стало мессианским манифестом,
призывом к англосаксонскому экспансионизму в духе «явного
предначертания». Успеху книги Стронга «Наша страна»
несомненно способствовало и умение ее автора синтезировать учение
Ч. Дарвина и Г. Спенсера с бесхитростными предрассудками
сельской протестантской Америки.
Умиленный материальными богатствами Америки, Стронг был
крайне недоволен духовным климатом своей страны. Он резко
выступил против иммигрантов, католиков, мормонов, салунов,
табака, больших городов, социалистов и концентрации богатств. Все
это, с его точки зрения, было серьезной опасностью для
великолепной республики. В то же время Стронг был непоколебим в
своей вере в материальный и духовный мировой прогресс, который
70 М. Berman. John Fiske. The Evolution of a Phpularizer. N. Y., 1961, p. 134.
71 /. Strong. Our Country. N. Y., 1963, p. IX; R. Hofstadter. Social Darwinism
in American Thought, p. 153.
80

он связывал с будущим англосаксонской расы, и особенно с
будущим Америки72. Уже во вступлении к «Нашей стране» ее
автор заявил со всей категоричностью: «Куда идет Америка, туда
идет и весь мир».
В главе «Англосаксы и будущее мира» он писал, что в
мировую сокровищницу человеческой культуры англосаксонская
цивилизация внесла «две великие идеи — гражданскую свободу и
чистое духовное христианство» 73. Из этого, по Стронгу,
следовало, что англосаксы, как великие представители этих двух
упомянутых идей, «депозитарии этих двух величайших
божественных благословений», имеют особое отношение к будущему мира
и «богом призваны... быть опекуном своего брата»74. На это
якобы указывало уже одно увеличение населения в странах,
говорящих на английском языке. Рассчитав темпы прироста
населения в США, Англии и английских колониях в 1870—1880 гг.,
Стронг сделал вывод, «что через 100 лет англосаксонская раса
численно превзойдет народы всей- континентальной Европы». А к
исходу XX столетия, по расчетам священника, англосаксы
должны превзойти численно все цивилизованные народы мира75.
От набивших уже оскомину рассуждений об англосаксах
Стронг переходил к оцисанию великого будущего своей страны.
Соединенным Штатам Америки суждено стать «великим домом
англосаксов и главным сосредоточением жизненных сил этой
расы», поскольку именно Америка будет превосходить всех как
по населению, так и по материальному богатству. По логике
событий Америка приобретет контролирующее влияние в мире76.
В США будет проживать не только большая часть
англосаксонской расы, но они также дадут высшую форму цивилизации.
«Если прогресс человечества,— настаивал Стронг,— следует закону
развития, согласно которому самый благородный отпрыск по
времени бывает самый последний, то наша (американская.— Авт.)
цивилизация будет самой благородной, поскольку мы «наследники
всех веков» не только потому, что мы широко раскинулись по
миру, но и потому, что наша земля последняя, которую освоили
в этой широте. Нет другой девственной земли в умеренной зоне
северного пояса» 77. Посему вся мировая история — лишь
подготовка к становлению бесподобной американской цивилизации.
В подтверждение своих мыслей Стронг ссылался на учение о
естественном отборе Ч. Дарвина и высказывания Г. Спенсера
об удивительной способности арийской расы производить тип
человека более сильного, чем предшествовавшие, а поэтому амери-
72 J. Strong. Our Country, p. VII.
73 Ibid., p. 199.
74 Ibid., p. 200.
75 Ibid., p. 201-203.
78 Ibid., p. 206.
77 Ibidem.
81

канцы «произведут цивилизацию выше, чем те, которые мир
когда-либо знал» 78.
Все эти тенденции обращены в грядущее; согласно Д. Строн-
гу они — тот могущественный алфавит, которым бог пишет свои
пророчества, готовя американскую расу к ответственному
испытанию и великой миссии в будущем. А час испытания
близок. Для развития американского капитализма Стронг усматривал
необходимость территориальной экспансии и за десятилетие до
историка Фредерика Тернера увидел в неизбежном истощении
резерва общественных земель поворотный пункт в истории
Америки.
«Когда в мире больше не будет свободных земель и нехватка
средств существования будет ощущаться в США в такой же мере,
как в Европе и Азии, тогда мир вступит в новую фазу истории —
конечную борьбу рас,— к которой готовятся англосаксы... Тогда
проявят себя могучие центробежные силы, унаследованные в
запас и усиленные в Америке. Тогда эта мощная раса,
наделенная несравнимой энергией, со всем величием превосходства в
населении и мощью богатств, представитель величайшей свободы
и чистейшего духовного христианства, высочайшей цивилизации,
особенно когда она разовьет в себе агрессивные черты,
рассчитанные на то, чтобы распространить свои институты на
человечество... пойдет на Мексику, Центральную и Южную Америку,
на заморские острова, в Африку и дальше и заполнит всю
землю. И разве можно сомневаться в том, что в итоге такого
соревнования рас выживут только сильнейшие и наиболее
приспособленные?» — завершал свое апокалипсическое предсказание
«отец» Джушия Стронг 79. Поскольку у отмеченной печатью
судьбы американской нации больше шансов на «выживание» в
предстоящей смертельной схватке рас, чем у всех остальных народов,
то именно ей и суждено склонить на свою сторону более отсталые
расы, ассимилировать другие и формировать остальные, пока эта
«богом избранная раса» не англосаксонйзирует
(американизирует.— Авт.) все человечество и таким образом наконец-то и
осуществит во всем объеме свое «явное предначертание» 80.
Программа евангелизации мира, внесение «чистой
протестантской веры» и повсеместное насаждение американских
политических институтов, т. е. все, о чем так вдохновенно писал
священник, стала краеугольным камнем экспансионистской идеологии
в 90-е годы. Религиозные группы по всей стране
объединились под знаменем «праведного империализма». А в 1900 г.,
78 /. Strong. Our Country, p. 212.
79 Ibidem.
80 /. Strong. Our Country, p. 216. Единственное сомнение, которое одолевало
автора «Нашей страны» относительно «явно предначертанной» судьбы
Америки, по-видимому, заключалось в том, как бы раса не поддалась
искушению и «не лишила себя жизненных способностей из-за
чрезмерного употребления алкоголя и табака» (ibid., p. 178).
82

В Самый разгар американской экспансионистской политики, СтронГ
опубликовал еще одну небольшую книжку, в которой
решительно отстаивал принцип экспансионизма и американский долг
перед человечеством. «Пора,— писал он,— отбросить в сторону
малодушный страх перед статусом великой державы, признать мир
таким, каким его даровал нам сам бог, и взять на себя ту
ответственность, которую он передает нам в интересах
христианской цивилизации» 81.
Эксцентричные идеи Фиске и Стронга можно было бы
объяснить за счет их недостаточной и несистематической подготовки в
области общественно-политических наук, если бы не пример
одного их современника, который, обладая всеми преимуществами
блестящей академической подготовки в степени необычной даже
для многих американских ученых той эпохи, пришел, однако,
хотя и по другому пути, к сходным заключениям.
Профессор Д. Барджесс, много лет набиравшийся
премудрости в Германии, вернулся к преподавательской работе в
Колумбийском университете, где начиная с 1880 г. занял ведущую роль
в основании школы политической науки в США. В Германии
Д. Барджесс воспринял и теорию о влиянии тевтонских
политических институтов на англосаксонские страны.
Особенностью и отличительной чертой политических
трактатов Д. Барджесса стал его метод сравнительного анализа. Сам
по себе этот метод был не нов и широко применялся в
естествознании, но Барджессу принадлежал приоритет в том, что
именно он внедрил его в политические науки и юриспруденцию. Так,
используя метод сравнительного анализа, Барджесс в своей
наиболее известной работе «Политическая наука и сравнительное
конституционное право» проанализировал так называемый
политический характер греков, славян, кельтов, римлян и тевтонцев
в той последовательности, в какой этот характер был проявлен
каждым из этих народов в его политических институтах. Он
заключил, что все эти народы, кроме тевтонцев, были лишены
высшего политического таланта.
Политические достижения и успехи греков, кельтов, славян
ограничились созданием местных общин; гением римлян была
мировая империя. И только тевтонцы создали модель
национального государства, которое, с точки зрения Барджесса, было
самым современным и самым полным решением всей проблемы
политической организации общества, которое мир когда-либо
знал82. Из того положения, что политическая способность
является общим даром не всех, а только некоторых народов и что
даже у арийских народов она проявлялась в неравной мере,
81 /. Strong. Expansion Under New Conditions. N. Y., 1900, p. 295 (цит. по:
F. Dulles. America's Rise to World Power, p. 31).
82 /. Burgess. Political Science and Comparative Constitutional Law. N. Y.,
1890, p. 43.
83

Барджесс делал вывод: тевтонская нация — архитектор
мировых цивилизаций — правит миром исключительно в силу своего
высшего политического гения.
Возводя тевтонцев на высшее место в иерархии рас и
воздав им за выдающиеся политические заслуги в прошлом,
профессор торопился сделать выводы и на будущее. Эти выводы
мессианского толка легко следовали из-под пера автора
«Политической науки и сравнительного конституционного права» и
заключались в следующем: тевтонские народы наделены особой
способностью учреждать национальные государства и поэтому
специально призваны для этой работы; им доверена высокая миссия
проведения политической цивилизации в современном мире 83.
Тевтонские народы должны нести политическую цивилизацию в те
районы земного шара, которые заселены «варварскими расами» 84.
Всем тем, кто был не согласен брать на себя такую
ответственность и рассматривал ее как недопустимое вмешательство в
дела других народов, Барджесс указывал, что «на большей части
земного шара проживает население, которое не преуспело в
учреждении цивилизованных государств, в сущности не в
состоянии проделать такую работу и потому вынуждено пребывать в
состоянии варварства или полуварварства до той поры, пока
политические нации не проделают для них всю работу
политической организации. Такое положение вещей дает право
политической нации не только ответить на призыв о помощи со
стороны неполитического населения, но также навязать этому
населению политическую организацию при помощи любых средств,
которые ей понадобятся... дабы достичь этого результата». Свой
призыв к активной колониальной политике Джон Барджесс
оправдывал тем, что у человека нет прав на состояние варварства85.
Для вмешательства «в высших интересах цивилизации» совсем
не обязательно, чтобы раса была полностью варварской. Когда
идет речь о народах не полностью «варварских», добившихся
определенного прогресса в «государственной организации, но
которые показывают неспособность разрешить определенные
проблемы политической цивилизации более или менее компетентно,
вмешательство со стороны политических наций будет также
оправданно» 86.
83 /. Burgess. Political Science and Comparative Constitutional Law, p. 44.
84 Ibid., p. 45.
8r» Ibid., p. 45-46.
86 Ibid., p. 47—48. Интересно сравнить фразы из приведенного отрывка
книги профессора с официальной риторикой, которой пользовался
бывший ученик Барджесса в Колумбийском университете. В своем
ежегодном послании конгрессу от 6 декабря 1904 г. президент Т. Рузвельт
писал: «Если страна показывает, что она знает, как действовать с
разумной сноровкой и приличием в социальных и политических вопросах,
если она поддерживает порядок и оплачивает свои счета, ей не надо
бояться никакого вмешательства со стороны Соединенных Штатов. Хро-
84

Такое вмешательство Варджесс рассматривал не только как
право, но и как долг цивилизованных стран. «Безразличие со
стороны тевтонских государств к осуществлению политической
цивилизации в остальном мире является не только ошибочным
политическим курсом, но и пренебрежением к своему долгу»87.
Вряд ли можно было придумать более широкое и обобщающее
«научное» оправдание колониальной политики в эпоху
империализма, чем то, которое давал всем американским
экспансионистам и мессианистам профессор политических наук Джон Бард-
жерс. Очевидно, этот тип буржуазных ученых и имел в виду
В. И. Ленин, когда приводил в своей статье «О значении
воинствующего материализма» слова Дицгена-отца о том, что
«профессора философии» в буржуазном обществе в большинстве
случаев на деле оказываются не чем иным, как
«дипломированными лакеями», ибо так называемая «современная демократия»...
представляет из себя не что иное, как свободу проповедовать
то, что буржуазии выгодно проповедовать, а выгодно ей
проповедовать самые реакционные идеи, религию, мракобесие, защиту
эксплуататоров и т. п.» 88
Если ученый трактат профессора Барджесса и не был
предназначен для широкой публики, то он, по признанию ректора
Колумбийского университета Батлера, по опубликовании
произвел глубокое впечатление в академических кругах Европы и
Америки. «Политическая наука и сравнительное
конституционное право» стали основой лекционного курса, который читал
профессор Барджесс целому поколению американских студентов,
изучавших юриспруденцию и политическую науку. Среди
студентов и учеников Барджесса был и молодой Теодор Рузвельт, чьи
политические взгляды в ряде случаев были похожи на хорошо
вызубренные наставления профессора политических наук89.
ническое дурное поведение или беспомощность, которые ведут к общему
ослаблению связей цивилизованного общества, могут в Америке, как и
повсюду, потребовать в конечном итоге вмешательства со стороны
некоторых цивилизованных государств...» («Congressional Record», 58th
Congr. 3rd sess., p. 19). Это было известное дополнение Т. Рузвельта к
«доктрине Монро», послужившее впоследствии оправданием политики
«большой дубинки» в Латинской Америке.
87 /. Burgess. Political Science and Comparative Constitutional Law, p. 47—
48.
88 См.: В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 45, стр. 24, 28.
89 Как и его наставник, студент юридической школы при Колумбийском
университете Т. Рузвельт был явно вдохновлен драматизмом расовой
экспансии. В одном из своих первых исторических сочинений
«Завоевание Запада» молодой ученый-политик писал, что на протяжении
последних трех столетий распространение англоязычного народа по всем
незаселенным просторам мира было не только самой яркой страницей
в мировой истории, но также и самым впечатляющим но своим
результатам и значению событием. Эту «великую экспансию» он прослеживал
в глубь веков вплоть до тех времен, когда германские племена вышли из
болот и лесов на завоевание соседних народов. Америка, с его точки
85

Однако Когда в 1898 г. США, наконец, встуЦйлй яА путь
осуществления своего «долга» перед миром, о котором так
возвышенно трактовал совсем недавно Д. Барджесс, то сам
профессор, к удивлению своих учеников и последователей, вместо того,
чтобы приветствовать страну в ее новой, «явно
предначертанной» роли, вдруг яростно выступил против своего же
собственного теоретического детища — американского экспансионизма и
колониализма. В распространении американской власти на
подчиненные народы он вдруг увидел зловещую опасность для
собственно американской цивилизации, «роковой шаг... который в
конечном итоге поставит под угрозу свободы американских
граждан» 90.
По-видимому, Барджесс не замечал, что его репутация в
американских академических кругах как адвоката активной
колониальной политики явно противоречила его позднему
пацифистскому «озарению», поскольку последнее было явно не в ладах
с первым даже в силу формальной логики. Но этого почему-то
не видел тогда, а может быть, не хотел видеть профессор...
От Джона Барджесса, обронившего семя экспансионизма, но
отрекшегося от созревшего плода, перейдем к наиболее
известному и самому влиятельному философу «нового явного
предначертания», чьи мысли йа сей счет от начала до конца сохраняли
удивительную последовательность и который никогда не
уклонялся от той ответственности, которую породили в Америке его
идеи.
* * *
В 1890 г., в том самом году, когда вышел в свет трактат
Барджесса о политических системах, появилась книга капитана
Альфреда Мэхэна «Влияние морской силы на историю». А. Мэхэн,
начальник военно-морского колледжа в Аннаполисе, а позже
контр-адмирал, стал тогда известным американским философом
мировой политики и одним из самых влиятельных в мире
защитников морской мощи. За десятилетие до того как СЦ1А
приобрели колониальную империю, Мэхэн качал «дело» своей
жизни: научить американцев мыслить и действовать в духе «явного
предначертания», оценить необходимость силы в международных
отношениях, т. е. необходимость колоний, торгового флота,
стратегических военно-морских баз и флота линейных кораблей.
Главный тезис Мэхэна состоял в том, что ни один народ,
какими бы талантами ни наградил его бог, не сможет добиться
благосостояния и влияния на мировую политику, пусть оно даже
зрения, представлялась кульминационным моментом «этой могучей
истории расового развития» (Т. Roosevelt. The Winning of the West. N. Y.,
1889, p. 1—31).
90 /. Pratt. Expansionists of 1898, p. 11.
86

и «явно предначертанное», без достаточной морской мощи.
Поэтому, чтобы осуществить свое мессианское предначертание,
Америка, поучал Мэхэн, не должна опираться лишь на одни
божественные идеи; для этого ей нужен сильный военно-морской флот.
«История морской мощи,— писал в 1890 г. Мэхэн,— охватывает
в своем широком диапазоне все, что имеет склонность к тому,
чтобы сделать народ великим на море или с помощью моря» 9|.
В то время как история морской мощи — преимущественно
летопись военно-морских сражений, основным ее следствием
является экономика. Морская мощь, по Мэхэну, нужна главным
образом ради торговли; она включает все, что делает морскую
торговлю безопасной и прибыльной,— торговый флот для того,
чтобы вести торговлю без помощи иностранных судов; военно-
морской флот, который в состоянии защитить торговый флот и
обеспечить свободное судоходство в случае войны; колонии как
рынки сбыта и безопасные базы для военно-морского флота 92. Все
эти факторы имеют существенное, если не решающее, значение
для осуществления «явного предначертания» Америки —
внутреннего процветания, национального величия и господствующего
положения в мире.
Мессианизм «явного предначертания» был водружен Мэхэ-
ном на солидный материальный фундамент. Хотя в своих
экспансионистских аргументах Мэхэн в первую очередь усматривал
национальный интерес США, он без колебаний отождествлял
этот интерес с общим благополучием всего мира. Выступая за
экспансию США в районе Карибского моря, захват Гавайских
островов, зоны Панамского перешейка, Мэхэн считал, что, имея
выдвинутую тихоокеанскую границу в районе Гавайских островов,
Америка, как часовой, будет охранять западную цивилизацию. Но
роль Америки — часового, ставшего на страже западного мира, для
мессианиста Мэхэна была слишком мала, и, как всякий истинный
американский экспансионист, он, естественно, шел дальше.
Миссия Америки заключается не только в том, чтобы защитить, но
и распространить блага западного цивилизованного мира.
Поэтому политика «благотворной экспансии» представлялась ему
частью божественной судьбы Америки.
А. Мэхэн — экспансионист и реалист,— чтобы облечь свой
мессианский призыв в доступную для американского обывателя
форму, не скупился на красноречивые аргументы, рассуждая о
распространении американских идеалов, спасении
англосаксонской цивилизации, выполнении «явного предначертания». Отсюда
библейский тон его речей, которые порой звучали как призыв к
крестовым походам; праведность утверждений автора якобы
исходила от его сильной духовной веры и глубокого понимания
91 Л. Mahan. The Influence of Sea Power upon History. N. Y., 1890, p. 1.
82 Ibid., p. 25-29.
87

священного писания 93. Нации, любил говорить он, как и
религии, чахнут, если они пренебрегают своей мессианской
инициативой. Ему, как и Фиске, Стронгу, Барджессу и другим мессиа-
нистам, казалось, что американский экспансионизм был нечто
большее, чем вульгарная практическая целесообразность. То был
национальный долг Америки; Мэхэн был убежден, что
распространение американского влияния на мир просветит отсталые расы
и дарует им блага христианства и англо-саксонского
политического гения. Мессианизм Мэхэна был неотделим от императива
национальной мощи Америки, и потому, с какой бы
идеальной точки ни начинал свои рассуждения автор, он неизменно
заканчивал их наставлением о необходимости быть готовыми к
борьбе за выживание.
Когда Мэхэн пытался заглянуть в XX в., то ему
представлялось, что он был свидетелем великого начала — борьбы между
Востоком и Западом за господство в духовной сфере. Высшая
миссия цивилизованного американского государства состоит в том,
чтобы привить американские идеи тем древним и различным
цивилизациям, которые окружают Америку и превышают ее по
численности населения. Но отсюда проистечет,— сокрушался
Мэхэн,— недоброе. Инстинктивно, по его словам, чувствуя буйную
и доселе скрытую силу Востока, он как истый пророк
предвещал, что «ассимиляция западных взглядов и западного
технологического процесса пробудит народы Востока от долгого сна»
и тогда две великие цивилизации столкнутся между собой в
борьбе за выживание. «Наши материальные преимущества,— замечал
Мэхэн,— будут с готовностью признаны и с жадностью усвоены,
в то время как духовные идеи, которые владеют нашими умами,
будут отвергнуты на долгий срок». Поэтому «в исторический
промежуток, обусловленный нравственным несовершенством
человечества, сила должна быть начеку, чтобы исправить любое
грозящее нарушение равновесия, вызванное изменением баланса
сил между теми, кто стоит на различных уровнях
мышления» 94.
Мессианизм Мэхэна не мог не привести его к нападкам на
«изоляциопизм», как политику, препятствующую осуществлению
«явного предначертания» Америки. Мэхэн порицал
«изоляционизм» в первую очередь потому, что последний был
несовместим с американским экспансионизмом и активной ролью
Америки в мировой политике. Такой политический курс, возможно,
годился США в пору их младенчества. Ныне же, когда «явное
предначертание» Америки зовет страну во внешний мир,
«изоляционизм» — серьезная помеха на ее пути.
93 R. Osgood. Ideas and Self-interest in American Foreign Relations. N. Y.,
1953, p. 31.
94 A. Mahan. The Interest of America in Sea Power, Present and Future.
London, 1898, p. 245.
88

Мэхэн настаивал, что экспансия коренным образом изменит
отношения Америки с остальным миром. Если раньше
Соединенным Штатам и удавалось избежать превратностей в мировой
политике, то с появлением американских политических и
экономических обязательств за океанами, а также бурным развитием
средств коммуникаций быстро исчезнет сама географическая
основа относительной неуязвимости Америки. Тогда не только
моральный «долг», но и задачи практической политики заставят
США взять на себя свою долю в политических тяжбах Европы 95.
Призыв Мэхэна не имел бы такого резонанса, если бы он не
объединил шовинизм «явного предначертания» с национальным
эгоизмом; другими словами, мессианские настроения и нужды
практической политики империалистических США органически
слились в учении Мэхэна 96.
«Явное предначертание» Америки, по Мэхэну, было
неразрывно связано со стремлением страны выжить в эпоху
надвигающихся апокалипсических кризисов.* Мэхэн считал, что главной
движущей силой в мировой политике в конечном итоге
является не идеологический конфликт, а борьба за власть. В этой связи
соперничество за колонии и рынки сбыта между отдельными
странами трактовалось контр-адмиралом как проявление неумолимого
дарвинского закона природы — выживание наиболее
приспособленных в борьбе за существование. И поскольку согласно
социал-дарвинистам и старой версии «явного предначертания»
любое государство, если оно стремится выжить, должно
непрерывно расширять свою территорию, расти за счет своих менее
сильных противников, то самым надежным способом такого роста
Мэхэн считал военные захваты. Рассматривая агрессию как
неизбежный закон прогресса, он заключал, что рост вооружений и
войны являются не только естественным выражением, но и
существенным элементом той мопщ, от которой зависит будущий
успех «высшей западной цивилизации» 97.
После выхода «Влияния морской силы на историю (1660—
1783)» и «Влияния морской силы на Французскую революцию
и империю (1793—1812)», а также многочисленных статей в
ведущих американских журналах контр-адмирал стал верховным
жрецом американского экспансионизма, непререкаемым
авторитетом для американских военно-морских, правительственных и
дипломатических чинов в вопросах внешней политики. Через двух
своих преданных единомышленников и сподвижников — сенатора
К. Лоджа и заместителя морского министра Т. Рузвельта —
Мэхэн оказал «такое влияние на последующий ход американ-
95 A. Mahan. The Interests of America in Sea Power, Present and Future,
p. 22, 146—147; также: A. Mahan. The Interest of America in International
Conditions. London, 1910, p. 13, 116—117.
96 F. Dulles. The Imperial Years, p. 43.
97 A. Mahan. Armaments and Arbitration or the Place of Force in
International Relations of States. N. Y., p. 10, 14, 120.
89

Ской истории, которому могли бы позавидовать даже многие г6-<
сударственные деятели» 98.
О влиянии Мэхэна на современников нет недостатка в
доказательствах. Книги контр-адмирала пользовались очень широкой
известностью. В отличие от других авторов он обращался к
злободневным проблемам американской внешней политики, где
«явное предначертание» всегда было конкретно: будь то
военно-морская боеготовность, аннексия Гавайских островов,
американский контроль в зоне Карибского бассейна и вытекающий
отсюда американский политический курс ".
Его аргументы неоднократно цитировались в американском
конгрессе сенатором Генри Кэботом Лоджем и другими
сенаторами-экспансионистами и конгрессменами 10° и приводились в
докладах комиссий конгресса 101.
Основные идеи Дарвина, Фиске, Стронга, Барджесса и
Мэхэна применимо к концепции «явного предначертания», т. е.
гегемонии Америки в мире,— были общепризнанными штампами в
американской политической идеологии начала 90-х годов. Все
они серьезно повлияли на интеллектуальный климат Соединенных
Штатов в десятилетие, ознаменовавшее начало американской
империалистической экспансии 10\
Однако материальные условия империалистических США
агитировали за экспансионизм сильнее, чем проповеди апостолов
«нового явного предначертания». Как справедливо отметил
прогрессивный американский историк У. Помрой,
«империалистическая политика США формировалась под влиянием соображений
военной и экономической стратегии, в тесном переплетении с
внутриполитическими противоречиями» 103. Это только подтвержда-
98 R. Osgood. Ideas and Self-interest in Americans Foreign Relations, p. 33.
tttt В 18У0—1899 гг. А. Мэхэн написал lb оолыних статей, опуоликохШиных
в журналах «Атлантик Мансли», «Форум», «Норе Америкэн ревью»,
«Харперз магазин», «Макклюрз мэгэзин» и вошедших затем в двухтомные
сборники «Интерес Америки в морской мощи» и «Уроки войны с
Испанией».
100 См. например: «Congressional Record», 51st Congr., 2nd sess., p. 1856;
53rd Congr., 2nd sess., p. 1844—1849; 53rd Congr., 3rd sess., p. 3082—3084,
3111, 3113.
101 «Senate Report», N 681, 55th Congr., 2nd sess., p. 99.
102 Широко бытовавшие в Америке взгляды относительно расового
превосходства англосаксов с точки зрения приверженцев «нового явного
предначертания» были просто неоценимы для новой вспышки шовинизма
внутри страны. На их основе легко было укреплять предрассудки
отдельных слоев американского общества о том, что некавказски"е расы
совершенно неспособны играть независимую роль в современной
цивилизации. И не случайно, как заметил американский историк В. Хофштадтер,
такие идеи совпали с усилившейся на Юге Америки расовой
дискриминацией и пресловутым «джимкроистским законодательством» (см.:
R. Hofstadter. Social Darwinism in American Thought. N. Y., 1945, p. 146—
173).
103 У. Помрой. Становление американского неоколониализма. М., 1973,
стр. 12.
90

ет марксистское положение о том, что «экономическая
структура общества каждой данной эпохи образует ту реальную основу,
которой и объясняется в конечном счете вся надстройка,
состоящая из правовых и политических учреждений, равно как и из
религиозных, философских и иных воззрений каждого данного
исторического периода» 104.
* * *
Крупнейшие качественные сдвиги в социально-экономическом
строе США в конце XIX —начале XX в.—переход от
домонополистического капитализма к империализму — должны были
внести и, разумеется, внесли качественные изменения и в
содержание концепции «явного предначертания». И поскольку
«выдвижение Соединенных Штатов в разряд крупнейших
империалистических держав сопровождалось резким усилением агрессивных
тенденций во внешней политике Вашингтона» 105, то, следуя
общему идеологическому и политическому развитию страны,
шовинистское, расистское «новое явное предначертание» стало
важнейшим идеологическим орудием американской буржуазии для
прямого оправдания агрессии.
Хотя не в мессианизме, а в конкретных экономических и
военно-политических интересах Америки заключались подлинные
материальные истоки экспансионистского движения 90-х годов,
однако было бы ошибкой игнорировать лозунги и теории
американских экспансионистов и набивших на этом руку мессианских
пророков типа Стронга и Мэхэна. Англосаксонский культ,
выживание рас, «праведный империализм» и подобные мессианские
установки играли большую роль в идеологическом климате той
эпохи, и, что важно отметить, весь этот синдром мессианских
заклинаний был дежурной риторикой для многих имевших
доступ к политическому кормилу, таких деятелей, как сенаторы
Г. Лодж, А. Биверидж, Д. Морган, К. Дэвис, Р. Проктор,
видный американский дипломат Г. Уайт, государственный
секретарь Д. Хэй, президенты У. Мак-Кинли, Т. Рузвельт, а позднее
В. Вильсон.
Первым признаком изменения взглядов американцев на
положение своей страны в мировой политике и в какой-то мере
реакцией на призывы американских экспансионистов-расистов и
социал-дарвинистов было оживление внутри страны старых
имперских амбиций. Американскому народу настойчиво прививалась
та точка зрения, что политика «изоляции» уже не отвечает
требованиям сложившейся обстановки. Даже в целях обеспечения
традиционной свободы действий США должны-де проводить
активную и энергичную политику, а не оставаться в тени. Как
104 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 26.
4в5 Л, Каренин. Философия политического насилия, М., 1971, стр. 103.
0i

мировая держава, Америка принципиально не может избежать
переплетения своей судьбы с судьбами других народов. В мире,
где усиливающееся соперничество между европейскими странами
за колонии и заморские сферы влияния предвещало опасные
сдвиги в существовавшем балансе сил, молодому американскому
хищнику представлялось, что в интересах своего же собственного
благополучия и безопасности, а главное, устойчивой конъюнктуры
и роста прибылей монополистического капитала оставаться в
стороне от межимпериалистической борьбы не только не разумно,
но и опасно.
К сходным мыслям подводила и внутренняя обстановка в
стране.
Фактическое завершение колонизации Запада, исчезнувшая,
наконец, «граница» на Западе, аграрный кризис 90-х годов
порождали пессимизм относительно будущих потенциальных
возможностей только американской континентальной империи в
отличие от радужных перспектив, столь популярных в Америке в
предшествующие десятилетия. Как только американские фермеры
стали страдать от бедствий, вызванных засухой, пыльными
бурями, набегами вредителей, равно как и резким снижением цен на
зерновые культуры, миф о «райском саде» в Америке стал
терять былую популярность. «Почти повсюду,— констатируется в
предисловии к книге американского историка Гарольда
Фолкнера «Политика, реформы и экспансия», посвященной анализу
внутри- и внешнеполитических проблем США последней декады
прошлого века,— было какое-то ощущение, что это обещание
американской жизни почему-то не осуществляется» 106.
Именно тогда и приобрел широкую популярность тезис
историка Фредерика Тернера о подвижпой «границе», который
объяснял процветание, демократические институты и благополучие
США в прошлом за счет успешной политики экспансии 107.
Последователи Ф. Тернера — политики Т. Рузвельт, В. Вильсон,
политики и историки братья Генри и Брукс Адамсы,— применив
тезис о «подвижной границе» к проблемам американской
внешней и внутренней политики конца XIX — начала XX в., пришли к
выводу, что в целях сохранения динамического равновесия
между экспансией, процветанием и внутренним благополучием
необходимо сохранить прежние темпы экспансии и в новых условиях *08.
106 Н. Faulkner. Politics, Reform and Expansion 1890--1900. N. Y., p. X.
107 F. Turner. The Frontier in American History. N. Y., 1920, p. 1—38.
108 Взгляды американского историка Брукса Адамса относительно
будущего развития США представляли собой зачатки идеологии, которая
отражала новую качественную ступень в развитии страны. Начиная с
1900 г. Б. Адаме выступил за национализм «нового» вида —
американскую экспансию и радикальные реформы в американском обществе. Он
полагал, что стремление США к мировому могуществу осуществимо
только при условии коренной перестройки внутри страны в сторону
централизованного корпоративного государства. Это сближало Адамса
02

Свои новые границы США, с их точки зрения, обретут
посредством экспансии за пределами североамериканского
континента, другими словами, в новую эпоху США должны
приобрести для монополистического капитала новые рынки сбыта и
сферы приложения капитала. Отражая теперь качественно новое
состояние американской экономики, этот классический рыночный
взгляд для решения экономических проблем, с которыми
столкнулась Америка 90-х годов прошлого века, в первую очередь был
характерен для американских деловых кругов, понимавших, что
капитализм и в своей высшей, монополистической фазе может
успешно функционировать только при условии постоянно
расширяющегося рынка 109. «Капиталисты делят мир не по своей
особой злобности, а потому, что достигнутая ступень концентрации
заставляет становиться на этот путь для получения прибыли...» по
«Непрерывный рост промышленного производства, далеко
опередившего потребности внутреннего рынка,— указывает советский
историк Л. И. Зубок,— неизбежно* толкал монополистов США на
завоевание внешних рынков» ш.
Необходимо что-то предпринимать, утверждали американские
экспансионисты, дабы не допустить, чтобы эти рынки попали
под контроль или в подчинение европейских торговых
конкурентов. Экспансионистские взгляды и лозунги, присущие аграрному
большинству домонополистической Америки, как бы перенеслись
в новую эпоху и определили теперь экспансионистское
мировоззрение американских монополистов, настаивавших на проведении
откровенно империалистического внешнеполитического курса, на
который вступали США в конце XIX в. и который, по
замечанию американского историка В. Вильямса, «в большей степени
как с современными ему экспансионистами в лице Т. Рузвельта, Г. Лод-
жа, А. Бивериджа, Г. Кроули, так и с представителями усиливающегося
течения националистического толка в американской внутренней
политике, где различие между внешнеполитическими и внутриполитическими
вопросами как бы растворялось в динамическом универсализме. Сумму
взглядов Б. Адамса можно охарактеризовать как призыв к
национальному единству, консолидации и дееспособности Соединенных Штатов в
эпоху международных кризисов. Другими словами, это был «прогресси-
визм» Рузвельта и Вильсона плюс «политический реализм» Мэхэна или
воплощение «нового национализма» XX в. Подробнее об этом см.:
С. Hirschfeld. Brooks Adams and American Nationalism. «American
Historical Review», January 1964, p. 322—341.
109 Так, внешняя торговля США удвоилась за 30 лет (с 1870 по 1900 г.),
а доля промышленных товаров в ее экспорте за тот же период
увеличилась с 15 до 32%. Это означало усиление конкуренции с другими hdo-
мышленно развитыми странами на мировых рынках и в конечном итоге,
как заметил Д. Прэтт, давало пищу для рассуждений о том, что
обладание колониями поможет поглотить избыточный продукт (/. Pratt.
America's Colonial Experiment. N. Y.T 1950, p. 27).
110 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 27, стр. 372—373.
111 Л. И. Зубок. Экспансионистская политика США в начале XX века. М.,
1969, стр. 17.
03

был продиктован выразителями интересов американских
промышленников и бизнесменов» 112.
Как свидетельствует одно из первых пророчеств относительно
экономического закабаления Соединенными Штатами остального
мира в грядущем столетии, сделанное видным
издателем-республиканцем из Филадельфии и будущим членом «имперского»
кабинета президента У. Мак-Кинли Чарлзом Эмери Смитом,
экономический глобализм весьма интриговал промышленных и
финансовых магнатов Америки конца прошлого века. Перепечатав
полностью речь Ч. Смита, которую тот произнес в январе 1896 г.
в Нью-йоркской торговой палате, журнал «Хоум маркет бюлле-
тин», основной тогда рупор промышленников Новой Англии,
назвал ее «превосходной» и «имеющей определенную
экономическую ценность». В чем же заключалась эта «ценность» речи
Ч. Смита? Очевидно, в том, что речь эта представилась тогда
бизнесменам чем-то вроде манифеста американского
монополистического капитала, его «явным предначертанием» в эпоху империализма.
Напомнив американским предпринимателям о том, как за
весьма короткий исторический период юные США обошли и
превзошли в экономическом развитии все старые нации, «покрытые
плесенью тысячелетней давности», ибо располагали емким
внутренним рынком, Смит заявил, что дальнейший бурный рост
американской промышленности без соответствующего
расширения экспортных возможностей американского капитала немыслим.
Отныне США должны сделать серьезный упор на внешнюю
торговлю и активно включиться в борьбу за внешние рынки.
«Сейчас,— заявил Смит,— как и Александр Македонский, мы тоскуем
о покорении новых миров». И хотя последние 20 лет были
свидетелями того, как США превзошли Англию, Францию и
Германию в экспансии внешней торговли, но это всего лишь только
начало. «В ближайшие годы наш дух, если не наш флаг, будет
господствовать над Западным полушарием. Американский
капитал пророет канал, который свяжет Атлантический и Тихий
океаны, Нью-Йорк, вырвавший финансовый скипетр из рук Лондона,
будет фокусом и центром в мировой торговле между Востоком
и Западом. В грядущем столетии,— заверил Ч. Смит
американских монополистов,— США достигнут своего грандиозного
«предначертания», когда соперничество между нациями завершится не-
оспариваемым первенством американской империи» пз.
Нельзя сказать, что «имперские» призывы Ч. Смита и
подобных ему оракулов звучали втуне. Осуществление составленной
ими программы экономического закабаления мира Соединенными
Штатами Америки, начатое при президенте У. Мак-Кинли, было
особенно активно продолжено в начале XX в. при его преемнике
И2 у/% Williams. The Roots of Modern American Empire, p. 4—5.
118 Цит. по: D. Sehirmer. Republic or Empire. American Resistance to the
Philippine War. Cambridge, 1972, p. 10—20,
94

Т. Рузвельте, когда американские Лидеры выступили в поход 3d
создание международной системы, которая удовлетворяла бы
взаимосвязанные экономические, политические и военные
интересы США и вместе с тем сохраняла бы за ними бесспорное
лидерство в капиталистическом мире 1И.
Влияние всех перечисленных выше факторов на «новое явное
предначертание» было настолько очевидным, что, вдохнув
свежие силы в древнюю мессианскую догму, американский
империализм вызвал в 90-е годы небывалую в стране вспышку
шовинизма и резкий сдвиг настроений от «изоляционизма» к
глобализму. Вновь, как в 40-е и 50-е годы, представилось необходимым
бросить взор за границы континента, чтобы осуществить,
наконец, «явное предначертание» Америки.
В журнальных статьях, передовицах газет, дебатах в
конгрессе и публичных выступлениях в резком контрасте с апатией
предыдущего десятилетия с неожиданной неистовостью и яростью
вновь и вновь привлекалось внимание американской
общественности к вопросам расширения экономических и политических
интересов Америки за пределы ее рубежей.
Гром пушек адмирала Дьюи, казалось, вывел Америку из
состояния летаргического сна, в котором она пребывала со времени
окончания гражданской войны, разрушил определенные
традиционные запреты. Победа американского флота в Манильской
бухте стала водоразделом в американской истории, переходом от
«изоляционизма» на опасный путь в мировой политике, по
которой истосковалась ее «явно предначертанная» судьба.
Разбитые мечты о райском саде и вызвавшие острые
разногласия проблемы, с которыми столкнулась Америка, насколько
это касалось ее экономики, казалось, поощряли популярные
требования проводить активную внешнюю политику как что-то
такое, на чем могли бы сойтись интересы всех слоев
американского общества. Повышенный интерес к территориальной
экспансии и активизации американской внешней политики был
одновременно и попыткой отвлечь внимание масс от жгучих
внутренних проблем — экономической депрессии, аграрного кризиса,
ожесточавшихся конфликтов между трудом и капиталом и
движения популистов — и тем самым уменьшить социальную
напряженность в стране.
«Неизбежное начало испано-американской войны, посылка
американских кораблей на Филиппины, желание удержать
Филиппинские острова — все эти события,— с удовлетворением
констатировал сенатор Г. Лодж в письме к Т. Рузвельту,—
показывают, что вся политика экспансии быстро развивается под
напором неудержимого потока событий» 115.
114 Подробнее см.: У. Pratt. Challenge and Rejection. The United States and
World Leadership 1900—1921. N. Y., p. 1967.
115 Цит. по: A. Weinberg. Manifest Destiny, p. 262.
95

Через месяц после сражения эскадры адмирала Дьюи под
Манилой президент Мак-Кинли заметил своему личному секретарю:
«Нам нужны Гаваи не меньше и намного больше, чем нужна
была Калифорния. Это — явное предначертание» И6.
Экспансионистский инстинкт, помноженный на проснувшийся
дух пионеров, вновь дал выход фактически неуемной страсти к
территориальной экспансии, пробудив ненасытный
аннексионистский аппетит у многих американских экспансионистов. Вновь
последовали реверансы в сторону славных предков.
«Богатство, сила и слава — три величайшие цели
человеческого честолюбия. Это к ним стремились викинги две тысячи лет
тому назад; это они подсказали их потомкам бросить вызов
морям и штурмовать материки, следуя «звезде империи», когда она
взяла свой курс на4Запад. Старый дух викингов — вновь на этой
земле. Это — господствующий дух нашего народа. Он должен
найти свой выход. «Явное предначертание» — его платформа, его
пароль, его вера и боевой клич, и движимый этим духом и этим
принципом американский народ уже сейчас берет новый курс»,—
говорил о психологических истоках экспансионистского движения
конгрессмен Джибсон 117.
Общим правилом всех демагогов конгресса было выставление
политики экспансии, с одной стороны, как фатальной
неизбежности, а с другой, как волеизъявления самого американского
народа. В спорах по вопросу аннексии Гавайских островов один
конгрессмен выразил эту связь между общественным настроением
и экспансионизмом следующим образом: «Явное предначертание»
говорит: «Возьмите их». Американский народ говорит: «Возьмите
их». Повинуясь голосу народа, я отдам свой голос за их
аннексию, а завтра подавляющее большинство палаты представителей
скажет: «Возьмите их» 118. Слова этого конгрессмена оказались
более чем пророческими: на следующий день не только палата
представителей, но и сенат проголосовали за объединенную
резолюцию об аннексии Гавайских островов. Трудно сказать, что
больше повлияло на такое удивительное единодушие
американских законодателей: их действительный энтузиазм, исходивший
от «явного предначертания», иди же обычное желание
застраховать себя на всякий случай в глазах боссов партийных машин —
предстояли промежуточные выборы в конгресс в 1898 г.
Подтвердившая логику рассуждений экспансионистов
аннексия Гавайских островов придала им большую уверенность и
смелость в следующей полосе дебатов по вопросу статуса
Филиппин. Ко времени перемирия с Испанией разговор о «явном
предначертании» Америки, о ее предопределенной судьбе и
Филиппинах был общим даже среди тех, кто, по замечанию
116 S. Adler. Isolationist Impulse. N. Y., 1950, p. 87.
117 «Congressional Record», 55th Congr., 2nd sess., ApM p. 548.
118 Ibid., p. 549.
96

А. Вайпберга, «полгода назад не мог точно сказать, были ли
Филиппины островами или консервированными фруктами» 119.
Страстное желание захватить Филиппинские острова, исходившее от
многих объективных и субъективных причин, которые
приводились выше, по логике концепции «явного предначертания»
трактовалось как моральный детерминизм 120.
У экспансионистов, безразличных к моральным установкам,
на идейном вооружении был другой лозунг — экономический
детерминизм, что в общем-то было ближе всего к действительным
побудительным мотивам американской экспансионистской
политики. Версией экономического детерминизма охотно пользовались
те, кто был далек от идеалистских мессианских идей морального
или религиозного толка, а больше обеспокоен многими
насущными экономическими и социальными проблемами, будоражившими
страну в конце 90-х годов. Все дело в том, подчеркивал
сенатор-экспансионист А. Биверидж, как найти выход для продукции
американской промышленности, которая производит больше, чем
нация успевает потребить, и будет продолжать в том же духе
вследствие огромной производительной энергии и способности
американского народа 121.
Однако и экономическая необходимость или экономический
детерминизм экспансионистской политики в риторике
американских экспансионистов неизменно рядился в мессианизм «явного
предначертания». «Судьба,— объявил тот же А. Биверидж,—
предначертала нам наш политический курс: мировая торговля
должна быть и будет наша» 122.
Растворению экономического детерминизма в «новом явном
предначертании», идейному подталкиванию США на путь
империалистической экспансии содействовала также когорта автори-
1,9 A. Weinberg. Manifest Destiny, p. 269.
120 Любопытно проследить, как прогрессировал моральный «долг» Америки
в ходе перегоров с Испанией в отношении Филиппин. Инструктируя
членов американской делегации на мирных переговорах, президент Мак-
Кинли указывал: «Без какой-либо первоначальной мысли о полном или
даже частичном захвате присутствие и успех нашего оружия в Маниле
накладывает на нас обязательства, с которыми мы не можем не
считаться. Ход событий направляет и исправляет человеческие действия».
В этой туманной формулировке выразилась претензия Вашингтона на
Лусон. А через несколько недель прогрессирующее «моральное
обязательство» Америки распространилось уже на весь Филиппинский
архипелаг. Оправдывая увеличение территориальных требований,
государственный секретарь Хэй в телеграмме американской делегации в Маниле
писал: «Хотим мы того или нет, у нас обязательства долга, от которых
мы не можем уклониться» (об этом см.: У. Помрой. Становление
американского империализма. М., 1973, стр. 61—64; Е. R. May. Imperial
Democracy. N. Y., 1961, p. 251—252; D. Healy. US Expansionism. The
Imperialist Urge in 1890s. Madison 1970, p. 63—64).
121 A. Beveridge. The Meaning of the Times and other Speeches. N. Y., 1968,
p. 167—168, 191.
122 Cloude Bowers. Beveridge and the Progressive Era. Boston, 1932, p. 67.
4 Заказ JSfc 1606
97

тетных американских социологов и экономистов конца 90-х
годов, которые, как бы подхватив эстафету Фиске, Стронга и Мэ-
хэна, стали теоретически обосновывать американский
империализм, оправдывая захваты. Влиятельный американский социолог
Б. Кидд писал: «Что касается контроля над тропиками, то здесь
нет другого выхода человек Запада прав, рассматривая
экспансию в этом районе как неизбежный ход событий» 123. Со
сходной точки зрения другой американский социолог Ф. Джиддингс
утверждал, что территориальная экспансия является столь же
определенной, как смена времен года, «как проявление некоего
космического закона, против которого препирательства наших
мудрецов (противников экспансии.—Лег.) кажутся идеализмом
и глупостью» 12\ Видный журналист и экономист Ч. Конант
определял неудержимую склонность к экспансии как «естественный
закон экономического и расового развития, т. е. как
инстинктивную реакцию расы на экономическую необходимость» 125.
Во время словесных битв за аннексию Филиппин, когда
проблемы американской имперской политики широко
дискутировались в конгрессе и печати, экспансионисты быстро пустили в ход
весь комплекс империалистических заклинаний: закон прогресса,
неизбежная тенденция к экспансии, «явное предначертание»
англосаксонской расы, «праведный империализм», выживание
наиболее приспособленных. Не были забыты и новейшие
модификации экономических детерминистов.
Вопрос об аннексии Филиппин выставлялся как водораздел в
американской исторической судьбе: или дальнейшая экспансия г
еще больших масштабах, или старческая дряхлость США, чтс
в конечном итоге истолковывалось как поражение в борьбе за
«выживание». Так, проводя линию «экспансионизм — выживание»,
Т. Рузвельт в своей наиболее памятной империалистической
проповеди «Деятельная жизнь» (1899 г.) предвещал своим
соотечественникам грядущую катастрофу, если они не проявят
большего мужества: «Мы не можем избежать той ответственности, что
противостоит нам на Гавайских островах, Кубе,. Пуэрто-Рико и
Филиппинах. Все, что мы можем решить, заключается в
следующем: или мы встретим эти проблемы так, что это приумножит
нашу национальную честь, или же мы в результате нашего
неумелого обращения с этими проблемами впишем мрачную и
позорную страницу в нашу историю... Крошечный человек, лени-
123 В. Kidd. US and Control of the Tropics. «Atlantic Monthly», LXXXII (1898),
p. 726—727. Цит. по: A. Weinberg. Manifest Destiny, p. 275.
124 F. Giddings. Democracy, and Empire. N. Y., 1900, p. 270. Проявление
неотступной «космической тенденции» в импульсе экспансии находил и
государственный секретарь Д. Хэй. «Ни один человек, ни одна партия не
смогут бороться, имея хоть какой-нибудь шанс на конечный успех
против космической тенденции, никакие уловки, никакая популярная
фигура не устоит против духа века» (Т. Dennett. John Hay. N. Y., 1963, p. 278).
125 С. Conant. The United States in the Orient. Boston, 1900, p. 2.
98

вый человек, человек, который питает недоверие к своей стране*,
сверхцивилизованный человек, который растерял свои великие
бойцовские и властные качества, невежда и тупица, чья душа не
способна ощущать тот могучий подъем, который пронимает
«стойких людей мыслями об империях»,— все они, разумеется,
уклоняются от того, чтобы видеть страну, берущую на себя свои
новые обязанности...
Я проповедую вам, мои соотечественники, что наша страна
призывает не к легкой жизни, а к напряженным усилиям. XX век
маячит перед нами с судьбами многих народов. Если мы будем
оставаться в бездействии, если мы будем стремиться только к
напыщенному и праздному покою и бесславному миру, если мы
уклонимся от тех состязаний, в которых победят те, кто ставит
на карту собственную жизнь и рискует всем, что дорого, тогда
более смелые и сильные народы обойдут нас и выиграют для себя
господство в мире» 12в.
В эти годы в хоре экспансионистов-республиканцев и
выделился голос молодого, 36-летнего юриста из штата Индиана
Альберта Бивериджа, пламенного энтузиаста «нового явного
предначертания» и популярного оратора 127 А. Биверидж
откровенно выступил за аннексию Филиппин и американский
империалистический внешнеполитический курс. Аннексия Филиппин—
это нечто большее, чем просто вопрос межпартийной борьбы в
ходе избирательной кампании, заявил он в своей речи «Шествие
флага» осенью 1898 г. «Это — американский вопрос. Это — миро
вой вопрос. Продолжит ли американский народ свое шествие к
коммерческому первенству в мире? Расширят ли свободные
институты свое благословенное царство, когда дети свободы
наберутся сил и империя наших принципов будет учреждена в
сердцах всего человечества? И разве нет у нас особой миссии перед
нашими соотечественниками? И достанутся ли нам награды, что
ожидают по осуществлении нашего высочайшего долга?» 128 После
такой риторической тирады Биверидж сменил тон и стал
рассуждать о традиционном американском экспансионизме со времен
президентов Джефферсона, Монро, Джексона, Полка,
государственного секретаря Сьюарда вплоть до последних
экспансионистских акций республиканского президента Мак-Кинли. Во всех
американских аннексиях он видел руку «божественной судьбы».
Не обошла эта судьба Америку и в войне против Испании. Так
разве можно было оставить без внимания этот божественный
призыв и уклониться от выполнения долга Америки перед миром?—
вопрошал Биверидж. «Именно нам (американцам.— Авт.) пред
126 Т. Roosevelt. The Strenuous Life. N. Y., 1900, p. 6—7.
127 /. Braman. Albert J. Beveridge. American Nationalist. Chicago and London,
1971, p. 27.
121 A. Beveridge. The March of the Flag. 1898. An American Primer. D. Boor*
•tin (Ed.). Chicago, 1968, p. 648.
4» 09

стоит осуществить замысел судьбы, которая сделала нас
большими, чем были наши скромные намерения. Мы не можем
отступить ни с какой территории, где судьба развернула наше знамя»,—
твердо заявил он. «Наш долг — спасти эти территории для
свободы и цивилизации» 129.
Веру экспансионистов в то, что прилив судьбы несет ладью
Америки в океан мировой политики, где ей самим богом суждено
стать великой военно-морской и колониальной державой и
водрузить американский флаг на всех территориях, чтобы спасти их
«для свободы и цивилизации», временно омрачил ход конкретных
событий на Филиппинах. Местное население островов,
освободившись от испанских колонизаторов, не пожелало их американских
собратьев в лице мессианистов и экспансионистов «нового
явного предначертания». Поползновения на свою национальную
независимость филиппинский народ встретил в штыки.
Смятение и разочарование прошло по рядам американских
экспансионистов, но вместе с тем нашлись и новые аргументы в
защиту американского колониализма. Стало ясно одно: чтобы
осуществить свое «явное предначертание», Америка должна
полагаться не на «божественную судьбу», а на силу. Однако насилие
как орудие подавления национально-освободительных движений
шло вразрез с популярным представлением об американской
миссии в мире и перечеркивало догму «явного предначертания». На
этом, кстати сказать, и основывали свой протест многие
американские политические и общественные деятели из числа так
называемых «антиимпериалистов». Эти «последние могикане
буржуазной демократии», как охарактеризовал «антиимпериалистов»
В. И. Ленин, называли империалистическую войну США против
Испании «преступной», «считали нарушением конституции»
аннексию чужих земель, объявляли «обманом шовинистов»
поступок по отношению к вождю «туземцев» на Филиппинах, Агвиналь-
до (ему обещали свободу его страны, а потом высадили
американские войска и аннектировали Филиппины), цитировали
слова Линкольна: «когда белый человек сам управляет собой,
это — самоуправление; когда он управляет сам собой и вместе с
тем управляет другими, это уже не самоуправление, это —
деспотизм» 13°.
Были среди «антиимпериалистов» и некоторые ортодоксы
«явного предначертания», которые после провала американской
колониальной политики на Филиппинах заявили, что главная сила
Америки — это сила ее мессианского примера для других стран
мира. Так, лидер демократической партии Уильям Дженнингс
Брайан, активный сторонник крестового похода против
монархической Испании, явно остыл, когда увидел, к чему это привело
129 A. Beveridge. The March of the Flag. 1898. An American Primer. D. Boor-
stin (Ed.). 1968, p. 648.
1,0 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 27, стр. 409.
100

страну. Теперь он заговорил в сенате о силе морального
примера, отметив, что «республика, уже потрясшая троны и
распущенные аристократии, может стать высшим моральным фактором в
мире, ускоряющим приход всемирного братства и дающим свет и
вдохновение тем, кто сидит во мраке, только путем своего
молчаливого примера» 131.
Поддержанная всеми прогрессивными силами Америки
борьба «антиимпериалистов» против колонизаторской политики
администрации Мак-Кинли проходила весьма упорно, и об этом
свидетельствует та бурная полемика, которая разразилась в конце
90-х годов в сенате между «последними могиканами буржуазной
демократии» и так называемыми экспансионистами 1898 г.
Ссылаясь на американскую конституцию и американские
демократические традиции, «антиимпериалисты» утверждали, что политика
колониальных захватов противоречит принципам революционной
освободительной войны американцев и их конституции. «Если
история преподает нам наглядные уроки,— говорил, например,
сенатор Маллори,— то одним из них является то, что свободные
народы не должны управлять подчиненными провинциями. Если
они не могут или не хотят предоставить зависимым народам
пользоваться правами их конституции, конституция превратится
в клочок бумаги, не отвечающей своему назначению» 132.
Но голоса антиимпериалистов едва были слышны в
многоголосом и все усиливающемся хоре «экспансионистов 1898 года».
К тому же очевидная мелкобуржуазная ограниченность критиков
империалистических захватов не позволила им вскрыть
действительные пружины империалистической колониальной экспансии.
«Антиимпериалисты», отмечал В. И. Ленин, не смогли увидеть
того, что «колониальная политика и империализм — вовсе не
болезненные, исцелимые, уклонения капитализма... а неизбежное
следствие самых основ капитализма» 133.
Отправляясь в своей критике от принципов «свободной
конкуренции и буржуазно-демократических идеалов», пытаясь
доказать, что империализм не является естественным продуктом
американской истории и демократических традиций,
мелкобуржуазные критики империализма, казалось, закрывали глаза на тот
факт, что экспансионистское движение 1898 г. свалилось на
Америку не с неба, а появилось после длительного «инкубационного»
периода и несло на себе несмываемые родовые пятна
традиционного американского экспансионизма и колониализма.
Американскому империалисту и экспансионисту конца 90-х
годов прошлого века история своей страны говорила совсем о
другом. Он мог сослаться на известные примеры применения
насилия, такие, как ограничение избирательных прав, истребительные
131 «Congressional Record», 56th Congr., 1st sessM p. 1113.
132 «Congressional Record», 55th Congr., 3d sess., p. 1070.
1,8 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 27, стр. 15.
101

войны с индейцами, институт рабства негров и т. п. Во всех
этих случаях само собой предполагалось, что в отношениях
между расами, будто бы резко отличающимися по своим умственным
способностям, применение «гуманного» насилия вполне
оправданно. Такой взгляд находил сторонников в лице приверженцев
мессианского вмешательства Америки в дела других народов.
Уместно отметить и другое: массовый экспансионистский психоз вряд
ли бы пробил себе дорогу, если бы в течение десятилетия в
стране не набирал силу шовинистический импульс к
самоутверждению. Если начало 90-х годов лишь обозначило в общих чертах
зарождение этой тенденции, которая * сначала сознательно
соотносилась с философским империализмом Д. Фиске и Д. Стронга, то
к концу десятилетия это прямо привело к экспансионистской
идеологии 1898 г., получившей широкое распространение.
Корни этой идеологии, предвосхищавшей империалистическую
политику, уходили глубоко в сознание американцев и отражали
происшедшие в Америке па рубеже XIX и XX вв. определенные
качественные сдвиги. Эти настроения, будучи столь разными, по
образному выражению А. Вайнберга, как оливковая ветвь и стрела
американского орла, были протестантским мессианизмом и
воинственным духом национализма.
Переплетаясь в философии «нового явного предначертания» и
идеологии американских экспансионистов 90-х годов, эти
настроения служили идеологической основой проведения «энергичного»
внешнеполитического курса Америки, после того как страна,
завершив внутреннюю реконструкцию, стала остро осознавать свои
«новые» политические, экономические, военно-стратегические и
идеологические интересы вне границ североамериканского
континента. Неистовому духу «явного предначертания» нужна была
новая территориальная граница, ибо старая уже не вмещала
имперских амбиций империалистического Нового Света.
* * *
В период морального кризиса, разразившегося вслед за
победой над Испанией и дебатами по поводу Филиппин, на помощь
американским колонизаторам, зашедшим в тупик с «явным
предначертанием», поспешил бард английского империализма Редиард
Киплинг. В февральском номере американского журнала «Мак-
Клюрз мэгэзин» за 1899 г. появилась его поэма «Бремя белого
человека». Специально приуроченная к дебатам в американском
сенате по поводу ратификации Парижского договора, который
должен был закрепить аннексию Филиппин к США, поэма эта
и особенно ее название тотчас же облетели весь мир, став
притчей во языцех у всех империалистов. Такой популярности
слов мог позавидовать разве что только Д. Луис О'Салливан,
автор фразы «явное предначертание», если бы дожил до той
поры...
102

«Помощь» Р. Киплинга, как уже отмечалось, пришлась ке
времени. Ведущие американские газеты сразу же вынесли на
первые полосы и выделили жирным шрифтом слова поэта:
«Соединенные Штаты взваливают на себя неблагодарный труд среди
смуглого народа как неизбежное «бремя белого человека».
«Несите бремя белых,
И лучших сыновей,
На тяжкий труд пошлите
За тридевять морей;
На службу к покоренным
Угрюмым племенам,
На службу к полудетям,
А может быть,—чертям» 134,—
гласили строки, так пришедшиеся по душе всем американским
экспансионистам и мессианистам,- ибо они предполагали замен}
слова империализм, уже ставшего к тому времени синонимом
насилия и экспансии, чем-то поэтическим и романтичным —
«бременем белого человека». Далекий отголосок духа пионеров...
Впрочем, семантические трюки для «явного предначертания»
вряд ли были в новинку: так, еще южане-экспансионисты 40-х
годов, ратуя за территориальную экспансию, толковали о
распространении зоны рабства как о «расширении зоны свободы!»
Однако и новейшая семантическая находка ненадолго скрыла
хищническое лицо американского империализма. Утилитарный
подход к лозунгу «бремя белого человека» очень скоро проявил
себя, когда стало ясно из слов сенатора Г. Лоджа, как
понимают и трактуют этот лозунг американские мессианисты-колониза-
торы «У великой нации должны быть и великие обязанности,—
заметил этот сенатор. Это — одно из наказаний статуса великой
страны. Но все выгоды, отсюда вытекающие, идут рука об руку с
тем бременем, который она несет. Если такая страна пытается
уклониться от этого бремени, то утратит и все выгоды» 135.
Поэтому, чтобы не оказаться в проигрыше, США должны нести
бремя. Итак, была поставлена точка над «и»: США готовы нести
«тяжкий крест» вовсе не ради будущего благосостояния
туземных народов (в чем пытались убедить американскую
общественность адепты «нового явного предначертания».— Авт.), а только
чтобы не упустить свои корыстные интересы.
В такой трактовке лозунг «бремени белого человека»
практически не отличался от известной идеи миссии англосаксонской
расы. Как истый пророк, заговорил о ней вновь сенатор А. Биве-
ридж, да так, что привел в совершенное оцепенение сенатскую
публику. Даже видавших виды американских отцов-законодате-
134 Р. Киплинг. Избранные стихи. Л., 1936, стр. 93.
135 «Congressional Record», 56th Congr., 1st sess., p. 2628.
103

лей потряс взлет красноречия молодого сенатора из штата
Индиана: «Бог не мог готовить англоязычные и тевтонские народы
тысячу лет... только для пустого и ленивого созерцания и
самолюбования. Нет! Он сделал нас искусными организаторами, которые
должны установить порядок в мире, где царит хаос. Он вселил в
нас дух прогресса для того, чтобы мы победили силы реакции на
всем земном шаре. Он сделал нас сведущими в управлении с
тем, чтобы мы могли руководить дикими и беспомощными
народами. Если бы не эта сила, мир впал бы в состояние
варварства и тьмы. Из всех рас он указал на американский народ,
который должен в конечном счете привести к возрождению мира.
Это — божественная миссия Америки, сохраняющая за нами все
выгоды, всю славу и счастье, возможное для человека. Мы —
опекуны мирового прогресса, стражи справедливого мира» 136.
Напыщенная речь Бивериджа венчала «новое явное
предначертание» с его характерным акцентом на расовом превосходстве
англосаксонских и тевтонских народов, навязчивую идею,
развивавшуюся всеми американскими мессианистами и расистами
начиная с Фиске и Стронга и кончая Лоджем и Т. Рузвельтом.
Откровенный расистский и шовинистический англосаксонский
культ в тогдашнем его виде дополнял старую идею миссии
Америки в спасении и возрождении человечества, уходившую своими
корнями в глубь веков вплоть до времен «отцов-пилигримов».
В такой мифологической окраске легко было трактовать
тихоокеанскую политику агрессии и аннексий, проводившуюся
Соединенными Штатами как спасение (!) невинных азиатских народов
от коррупирующего влияния грешной Европы, как дальнейший
путь человека Запада к новому Эдему. Идеи «западной империи»,
эдемистские картины будущего Америки, глубоко коренившиеся в
мировоззрении американцев, всегда были сильны в Новом Свете.
И, разумеется, не могли ускользнуть из поля зрения,
архитекторов американской мессианской интервенции.
Сенатор Г. Лодж, требуя удержать за США Филиппинские
острова, призвал себе на помощь эту глубокоэмоциональную и
довольно-таки популярную среди многих американцев той эпохи
идею о триумфальном шествии западного человека все дальше на
Запад. Лодж проследил это «могучее движение» расы от самой ее
колыбели, когда «далекие предки англосаксов пустились в путь,
который с тех времен опоясал весь мир» 137. Это шествие к
«западной империи» теперь завершало полный круг и означало с
точки зрения американских экспансионистов и мессианистов
окончание старого мирового порядка и начало нового, но уже под
гегемонией Америки. Сама судьба, утверждали они, избрала
Америку окружить земной шар, чтобы соединить будущее с прошлым,
самые передовые нации и самые примитивные, Восток и Запад в
136 «Congressional Record», 55th Congr., 3rd sess., p. 2518.
137 Ibidem, 2nd sess., p. 1013.
104

границах всемирного братства, вечного мира, процветания и
свободы 138.
Такова — коротко — сумма взглядов адептов «нового явного
предначертания», оправдывавших цели и средства американской
экспансионистской политики США на заре XX в. Пацифистские
лозунги американских «антиимпериалистов», несмотря на размах
антиимпериалистического движения и его несомненную
популярность в стране, не смогли тогда завоевать на свою сторону
американское общественное мнение и таким образом нейтрализовать
агрессивные замыслы экспансионистов 90-х годов 139. Потерпела
неудачу и антиимпериалистическая платформа демократической
партии, которую возглавил лидер и кандидат в президенты от
демократов на выборах 1900 г. У. Брайан.
Победа кандидата республиканской партии президента У. Мак-
Кинли и активно проводимого им империалистического
внешнеполитического курса подтвердила господство иллюзий «нового
явного предначертания» в стране. Эти мессианские иллюзии,
особенно популярное представление о так называемой «эдемистской
миссии Америки», по замечанию американских историков Э. Берн-
са и Ф. Мерка, были тем необходимым идеологическим руслом,
в котором сознание американцев и дальше развивалось от
«изоляционистских» настроений домонополистической эпохи к
«преимущественно интернационалистскому мировоззрению» 14°, иными
словами, американскому глобализму в эпоху империализма. Таким
образом, семена экспансионистской идеологии, посеянные апосто-
138 Как бы подводя итоги экспансионистским аргументам, президент Мак-
Кинли в беседе с делегацией американских церковников рассказал о
«божественном» откровении, которое якобы явилось ему во время
споров о судьбе Филиппин: «Я каждый вечер до самой полуночи
расхаживал по Белому дому и не стыжусь признаться вам, джентльмены, что
я не раз опускался на колени и молил всемогущего бога о просветлении
и руководстве. В одну ночь мне пришли в голову следующие мысли — я
сам не знаю, как: 1) мы не можем возвратить Филиппинские острова
Испании,— это было бы трусливым и бесчестным поступком; 2) мы не
можем передать Филиппины Франции или Германии, нашим
коммерческим соперникам на Востоке.— это была бы плохая и невыгодная для
нас экономическая политика; 3) мы не можем предоставить
филиппинцев самим себе, ибо они не подготовлены для самоуправления и
самостоятельность Филиппин привела бы вскоре к такой анархии и таким
злоупотреблениям, которые были бы хуже испанской войны; 4) для нас не
остается ничего иного, как взять все Филиппинские острова, воспитать,
поднять и цивилизовать филиппинцев и привить им христианские
идеалы, ибо они наши собратья по человечеству, за которых также умер
Христос» (цит. по: Е. R. May. Imperial Democracy. N. Y., 1961, p. 252—
253).
139 О причинах поражения американских антиимпериалистов в «великих
дебатах» — идейной борьбе по вопросам внешней политики США в
1898—1900 гг. подробнее см.: И. П. Дементьев. Идейная борьба в США
по вопросам экспансии (на рубеже XIX—XX вв.). М., М., 1973.
'40 Е. Burns. The American Idea of Mission. Concepts of National Purpose and
Destiny. New Brunswick, 1957, p. VII, 161, 259; F. Merk. Manifest Destiny
and Mission in American History. N. Y., 1963, p. 263.
105

лами «нового явного предначертания», принесли свои первые
всходы: «Американский народ, давший миру образец
революционной войны против феодального рабства, оказался в новейшем,
капиталистическом, наемном рабстве у кучки миллиардеров,
оказался играющим роль наемного палача, который в угоду богатой
сволочи в 1898 году душил Филиппины, под предлогом
«освобождения» их...» 141
* * *
Сам Рузвельт был давним апостолом «явного предначертания».
Но когда он сел в кресло президента, его экспансионизм и
мессианизм «отражали,— замечает американский историк Перкинс,—
пастроения широких слоев американского общества» 142.
Воинственный пыл предводителя «лихих всадников» в минувшей
войне с Испанией как бы олицетворял тогда «новый» дух и
«новую» эру Америки — создание американской империи путем
территориальных захватов и активной колониальной политики.
Однако триумф бывшего полицейского комиссара, ставшего за годы
пребывания в Белом доме автором политики «большой дубинки»,
был не долог: философия и практика имперской экспансии,
неизменно проводимые республиканской администрацией с конца
90-х годов прошлого века, породили комплекс серьезных
противоречий.
Возникла реальная опасность, что несущийся под парусами
«нового явного предначертания» американский государственный
корабль окажется па мели, если его политические кормчие
будут и впредь осуществлять мессианскую программу путем
территориальных аннексий и колонизации чужих территорий. В
результате имперская программа претерпела существенную
ревизию, которая пошла, однако, не в сторону «изоляционизма»,
а опять-таки экспансионизма — постепенного расширения во всем
мире американского экономического и политического влияния.
Ее стержнем стали принципы, ранее изложенные
государственным секретарем Д. Хэем в доктрине «открытых дверей». Они,
по мнению В. Вильямса, превратились в «основную черту
американской внешней политики в XX в.»143 и — добавим — новым
вариантом «явного предначертания», где акцент с
экспансионизма территориального был смещен на экспансионизм
экономический и идеологический. Уже в ближайшие 10 лет американская
экономическая мощь, хлынувшая во многие слаборазвитые
страны мира, охватила чуть ли не весь земной шар. Тогда же иод
влиянием очевидных успехов политики «открытых дверей» вновь
141 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 37, стр. 49.
142 D. Perkins. The American Approach to Foreign Policy. Cambridge, 1953,
p. 119-120.
143 В. Вильяме. Трагедия американской дипломатии. М., 1960, стр. 49.
106

происходит подъем имперского духа американских месснанис-
тов-«крестоносцев».
Творцы американской внешней политики начала XX в.,
подправив избитый лозунг экспансионистов времен- президента
Д. Полка, считали, что «американская экономическая экспансия
естественно и автоматически расширяет зону свободы». Эти два
аспекта американской имперской программы — экономический и
идеологический экспансионизм — синтезировала дипломатия
президентов У. Тафта и В. Вильсона. Оба они, активно
проводившие экономическую экспансию Америки, внесли в свою
деятельность дух посвящения и энтузиазма политических реформаторов-
мессианистов. Они стремились спасти мир... чтобы укрепить и
улучшить саму Америку!
Экономический и идеологический экспансионизм «явного
предначертания» начала XX в. достиг кульминационной точки, когда
президент Вильсон выступил в крестовый поход, дабы силой
оружия «сделать мир безопасным для демократии». Если судить по
тому, какой смысл Вильсон и его сторонники вкладывали в
понятие демократия, то это значило, что мир должен быть сделан
безопасным для демократии на американский образец во всем,
что под этим подразумевалось в Вашингтоне.
Помимо всего прочего программа «спасения мира» для
Америки была решительной попыткой со стороны президента Вильсона
подвести черту под американский «изоляционизм», который был
для президента не больше, чем историческим анахронизмом 144.
Америка, уже добившись на мировой арене определенного веса
и влияния, могла пренебречь потерявшими былое значение
предостережениями «отцов-основателей». Ставка на «изоляционизм»
как моральный пример Америки для остальных народов и в этом
смысле инструмент мессианской политики, по возраставшему
убеждению Вильсона, оказалась несостоятельной. «Лучшая надежда
мира», «маяк свободы», изолированный от мировой политики, не
вдохнойлял Старый Свет на моральное обновление. В Европе не
признавали американского лидерства и относились к амбициям
«морально чистого» Нового Света с явным непочтением, считая
этот феномен в лучшем случае признаком исторической
незрелости, если не ограниченности.
Однако до предела накалившиеся межимпериалистические
страсти, прорвавшие Старый Свет, изменили обстановку в пользу
Америки. В пучине первой мировой войны Европу охватили страх
и сомнение. Беспокойство и сомнение охватило по другую
сторону Атлантики и президента В. Вильсона: другой претендент на
мировую гегемонию — кайзеровская Германия — мог переделать
мир по своему образцу. Дабы не допустить подобного, а
главное, утвердить свое «явное предначертание» в представившийся
U4 «The Public Papers of Woodrow Wilson», vol. IV. R. S. Baker and
W. E. Dodd (Eds.). N. Y., 1970, p. 384-394.
107

удобный момент, когда Старый Свет по горло завяз в
междоусобной бойне, Вильсон решил, что «час» Америки пробил.
А раз так, то надо действовать. И президент объявил о
новом американском интернационализме — всемирном монроизме.
«Я вношу предложение...,— заявил он в январе 1917 г. сенату,—
пусть народы по общему согласию примут доктрину президента
Монро как доктрину Мира» 145. Речь шла о создании Лиги
наций, которая, по идее Вильсона, должна была стать орудием
мессианского вмешательства и переделки мира по образцу
всемирного монроизма. Такое перевоплощение нашумевшей
«изоляционистской» доктрины в некий универсал для всего
человечества еще раз свидетельствовало о том, что в идеологии «явного
предначертания» центр тяжести переместился от территориального
экспансионизма к экспансионизму другого вида — стремлению
распространить пока моральное влияние Америки в мире.
Но, чтобы народы мира не отшатнулись от такой радужной
перспективы и, главное, усыпить бдительность мирового
общественного мнения, В. Вильсон решил выдать эгоистические цели
Америки за некие всемирные политические принципы и потому
закончил свое выступление в сенате следующими словами: «Это
американские принципы, американская политика. Мы не можем
поддерживать никаких других. Это также является принципами
и политикой передовых людей везде, любой передовой нации,
любой просвещенной общины. Это принципы всего человечества, и
они должны возобладать» 146.
Разумеется, в той обстановке эти принципы сами по себе не»
могли «возобладать». Претензии Америки на мировое руководство
нуждались в подкреплении силой. Поэтому за мессианским
призывом американского президента вскоре последовали и
конкретные политические действия. С лозунгом «сделать мир
безопасным для демократии» президент «мира» В. Вильсон отверг
политику «изоляционизма» и повел Америку в «великий крестовый
поход» против кайзеровской Германии. Мессианское знамя
«явного предначертания», высоко поднявшееся над Североамериканским
континентом, привело страну в бурный шовинистический экстаз.
Но главное — как извлечь выгоды из кровавой европейской бойни
и насадить в мире американский порядок — было впереди, и эта
«забота» ни на минуту не покидала Вильсона.
В ходе своего недолгого участия в мировой войне и в ходе
мирных переговоров президент сделал возможное и невозможное,
чтобы убедить союзников по оружию, а заодно и весь остальной
мир, что в силу той «особой» роли, которую США будто бы
сыграли в войне, и в силу своего высокого морального примера
Америке принадлежит приоритет в насаждении нового мирового
порядка. То был его давний идеал. Издавна мечтал Вильсон о том
145 «Documents of American History». H. Commager (Ed.). N. Y., 1962, p. 127,
146 Ibid., p. 128.
108

Дне, когда весь мир обратит свой взор на американский флаг как
на источник морального вдохновения и звездно-полосатое знамя
Америки станет не только знаменем американского народа, но и
всего человечества 14/.
Профессор-президент был уверен, что Америка обладает
всеми нужными качествами для лидера народов. Среди этих качеств
он выделял прежде всего культ американской новизны — якобы
вечно юный пионерский дух Америки, который, как нечто уже
само по себе уникальное, был способен обновить сознание всего
мира, а также некие «новые силы» — «моральные требования
человеческой совести», носителем которых опять-таки были-де
только Соединенные Штаты. Как депозитарий универсальной
нравственности и добродетели всего человечества, США, по
глубокому убеждению Вильсона, должны были «поднять ведущий
светоч свободы, принципа и справедливости над страждущим и
заблудшим миром» 148.
К своей мессианской роли Вильсон готовил себя не один год,
и вильсоновский мессианизм был неотделим от карьеры
профессора-президента. «Соединенные Штаты достигли полной зрелости,
дни нашей изоляции миновали... Перед нами открывается новая
эра, и, по-видимому, отныне только мы должны руководить
миром» 149,— писал он в 1902 г., будучи тогда еще только
профессором Принстонского университета. А в бытность свою
губернатором штата Нью-Джерси Вильсон попытался стать мессией
нового порядка в Америке, объявив, что его план реконструкции
штата вселит в сознание людей идиллический дух джефферсонов-
ской демократии.
Этот «новый» мессианский дух давным-давно усопшей
демократии Вильсон принес с собой и в Белый дом. Президент
назвал его «Новой свободой», предварительно обкатав свою
мессианскую программу в книге под одноименным названием. Из этой
программы следовало, что лидер демократической партии задумал
тогда провести свой очередной мессианский эксперимент, но уже
в масштабах всей страны: возродить отдельные «свободы»
американской буржуазной демократии, сильно обесценившиеся и
обветшавшие в условиях господства крупного капитала, а затем
заложить в стране райский сад — извечный идеал американских мес-
сианистов. К этому идеалу и подводил своих читателей автор,
и поэтому даже сам язык и стиль «Новой свободы» несли на
себе сильную нагрузку библейских легенд об Эдеме — новом
земном рае. Вильсон беспрестанно рассуждал об идеальном
человеческом обществе, сравнивая его для вящей убедительности с райским
садом. Этот новый райский сад — некий тип идеального челове-
147 «The Public Papers of Woodrow Wilson», vol. III. R. S. Baker and
W. E. Dodd (Ed.). N. Y., 1970, p. 147.
148 Г. Никольсон. Как делался мир в 1919 г. М., 1945, стр. 14.
149 A. Weinberg. Manifest Destiny, p. 463.
109

веского общества — по убеждению автора можно заложить только
в Америке, осуществив ряд реформ, суть которых сводилась к
восстановлению в условиях монополистического капитализма
милых сердцу американского либерала потускневших идеалов
американского буржуазного общества. Свой неглубокий реформизм
Вильсон уже тогда выдавал за нечто поистине космическое.
«Новая свобода» как бы продолжала дело, начатое еще первым
мессией Нового Света — первооткрывателем Америки Христофором
Колумбом — и служила возвращению человечества в новый
земной рай 150.
Вильсон был убежден в том, что именно ему суждено стать
мессией XX в., приносящим мир и свободу реакционной и
раздираемой противоречиями Европе. Охотно взял бы он на себя
роль нового мессии, ведущего не только Америку, но и все
народы земли к лучезарному райскому возрождению еще до войны,
если бы не упрямство этого Старого Света... Европейские
лидеры оставались глухими к мессианской программе американского
президента и уже во всяком случае не собирались уступать
Америке в мировых делах. Нужна была хорошая встряска, чтобы
просветить европейских упрямцев ради их же собственной пользы
относительно благих намерений нового мессии. И Вильсон стал
терпеливо ждать. Впрочем, недолго. Европейский Армагеддон
оказался в этом смысле более чем достаточным уроком для Старого
Света, чтобы сломить его упрямство.
Когда в Европе прогремел последний армагеддонский гром,
ознаменовав конец кровавой бойни, для президента-мессианиста это
была всего лишь передышка перед грядущей битвой за
американскую гегемонию в мире. На жалких руинах мировой политики,
из пепелища европейского апокалипсического всесожжения
Вильсон задумал построить новый мировой порядок, не очень
отличный от «новой свободы».
К этому зодчеству Вильсон был давно готов морально и
идейно, заявив о себе как о «могильщике» старого мира еще до
начала первой мировой войны, в мае 1914 г.151 А за несколько
месяцев до ее окончания он сформулировал свои «14 основных
принципов», где обрисовал в общих чертах контуры лучшего мира,
который должен был прийти с победой 152. И если мессианистские
планы Вильсона не отличались большой ясностью, то на
демагогические лозунги президент был всегда щедр: национальное
самоопределение для угнетенных европейских национальных
меньшинств, конец дипломатии «закрытых дверей», свобода морских
путей и свобода торговли, разоружение, новая колониальная
политика, основывающаяся на справедливом отношении к
колониальным народам, и, конечно, Лига наций, чтобы гарантировать
t50 W. Wilson. The New Freedom. N. Y., 1914, p. 294.
151 «The Public Papers of Woodrow Wilson», vol. HI, p. 112.
152 Ibidem, vol. V, p. 155—162.
110

политическую независимость и территориальную целостность как
великим, так и малым странам 153.
Главным в этом наборе лозунгов и обещаний было то, что, как
казалось Вильсону, придавало его «14 принципам» исключительно
важное значение. Выдвигая свою программу спустя два месяца
после Великой Октябрьской социалистической революции, Вильсон
наивно полагал, что ему удастся не только предложить
исстрадавшимся народам нечто большее, чем знаменитый ленинский Декрет
о мире, но и парализовать уже начавшиеся во многих странах
Запада под воздействием идей Великого Октября революционные
процессы. И поскольку охваченная паникой мировая буржуазия
действительно тогда стояла перед выбором: либо попытаться задушить
большевизм в зародыше, либо изолировать Советскую Россию от
остального мира «санитарным кордоном»,—то вильсоновский план
борьбы с угрозой революции, разумеется, вызвал интерес у
определенных кругов на Западе. Сам автор «14 основных принципов»,
будучи абсолютно беспринципным в выборе средств для борьбы
с большевизмом (данная ему советским правительством
характеристика «президент архангельского набега и сибирского
вторжения» достаточно красноречива.—Лег.), видимо, к окончанию
первой мировой войны и особенно после неудачных походов Антанты
на Советскую Россию еще крепче уверовал в свою идею сплочения
всего капиталистического мира во главе с США в единый
политический и военный блок — Лигу наций как единственную
альтернативу в борьбе с мировой революцией.
Чтобы воплотить свой план борьбы с большевизмом в жизнь,
Вильсон отправился после окончания первой мировой войны на
переговоры в Париж, где решалась судьба будущего мирового
устройства. Свою задачу на Парижских мирных переговорах,
заметил президент по пути в Европу, он усматривал в «учреждении
новой международной психологии, новой атмосферы» 154.
Настоятельный акцент Вильсона на учреждении нового мирового порядка,
который бы объединял уже известные нам «новые нравственные
силы мира против сил эгоистического честолюбия», требовал
решительного отказа от того, что президент называл «органом
европейского политического урегулирования в рамках старого баланса
сил», в пользу всемирной федерации государств, созданной по
образцу Нового Света (США.—Лег.) и основанной на принципах
взаимного сотрудничества155.
Такова была программа. Оставалось только вдохнуть в нее
жизнь и убедить в высшей американской морали и остальные
народы мира. Задача не из легких, если учесть, что в Европе
придерживались совсем противоположных суждений относительно
американской добродетели и моральной чистоты. Там, по замеча-
153 «The American Story». E. Miers (Ed.). N. Y., 1956, p. 289.
154 «The Public Papers of Woodrow Wilson», vol. IJ I, p. 112,
i55 Ch. San ford. The Quest for Paradise, p. 240,
111

нию Г. Никольсона, бывшего в то время одним из секретарей
английской делегации, на Парижских мирных переговорах знали,
что Соединенные Штаты в течение всей своей короткой, но
изобилующей захватами истории «постоянно ратовали за самую
высокую христианскую добродетель и в то же время постоянно
нарушали свой символ веры»; что, если судить по фактам, «доктрина
самоопределения не распространялась ни на индейцев, ни даже
на Южные штаты». Европейцы были больше склонны
рассматривать американские принципы и тенденции не в свете Декларации
Независимости, а в свете традиционного американского
экспансионизма начиная с покупки Луизианы, захватнической войны с
Мексикой и «нарушения бесчисленных договоров до того, как на
них успевали высохнуть чернила». А в сознании современного
мессианисту Вильсону поколения европейцев еще свежа была
память о том, что великая империя (экспансионизм 90-х годов
прошлого века.— Авт.) была «завоевана грубой силой» 156.
Поэтому возникшее подозрение относительно того, что
Америка требует принесения жертвы во имя той справедливости,
которой сама она никогда не следовала и не собиралась следовать,
сразу же вызвало по обе стороны Атлантики недоверие и
колебание. Но с оглядкой на недавнюю войну, перед лицом
революционного подъема и понимая, что после вызова Великого Октября
только США могут стабилизировать капитализм, многие лидеры
Старого Света сочли целесообразным принять проект мира
по-американски «в качестве дешевой цены за сотрудничество с
могущественной Америкой» 157.
Экономической подоплекой этого проекта должна была стать
политика «открытых дверей». Как вариант неофициальной аме-
рикой империи или «империализма свободной торговли» она
отвечала в этом смысле самым сокровенным планам президента
относительно американской гегемонии. Уповая на центральный
пункт своей программы — создание Лиги наций, Вильсон, по
замечанию В. Вильямса, «намеревался использовать американскую
мощь внутри и за пределами Лиги наций для того, чтобы
распоряжаться миром таким образом, чтобы классическая
конкуренция между капиталистическими странами происходила в мирных
условиях» 158. Тогда, как он был уверен, скажет свое слово
американская экономическая мощь, которая и позаботится о
Соединенных Штатах и обо всем мире. Все эти зримые и незримые
моменты Версальской системы, разработанные Вильсоном
совместно с западными лидерами, лишь подтверждали ту оценку,
которую В. И. Ленин дал подписанному в Версале договору: «Это
неслыханный, грабительский мир, который десятки миллионов
людей, и в том числе самых цивилизованных, ставит в положе-
ш Г. Никольсон. Как делался мир в 1910 г., стр. 159.
157 Т. A. Bailey. Woodrow Wilson and the Lost Peace. N. Y., 1946, p. 321.
158 В. Э. Вильяме. Трагедия американской дипломатии. М. 1960, стр. 67.
112

ние рабов. Это не мир, а условия, продиктованные разбойниками
с ножом в руках беззащитной жертве» 159.
Пацифистски настроенные массы не были посвящены в такие
детали. Они верили в Вильсона и считали, что его участие в
мирной конференции — залог справедливого мира ,в0.
Действительно, Вильсон обещал мир, только с одной поправкой — он-то
полагал, что это будет американский мир...
С проектом мира по-американски Вильсон и возвратился из
Парижа в Вашингтон. Однако, как выяснилось, «выиграть», как
представлялось президенту, бой с лидерами Старого Света,
навязав им свой проект послевоенного устройства мира, оказалось
не самым трудным испытанием для нового мессии. Президенту-
мессианисту предстояло еще одно сражение: убедить сенаторов-
«изоляционистов», что ратификация Версальского договора с
вытекавшим оттуда вступлением США в Лигу наций — не отход от
традиционной политики, а лишь следующий этап в
осуществлении «явного предначертания» Америки — мирового лидерства.
Изображая экспансионизм 90-х годов как первый акт в
осуществлении «явного предначертания», Вильсон со всем присущим
ему красноречием и фатализмом попытался оживить знакомый
мессианский идеал. «Не может быть вопроса о том, чтобы мы
перестали быть мировой державой. У нас единственный выбор: или
мы... примем моральное руководство, которое нам предложено, или
...отклоним это доверие мира... Это явилось не по плану нашего
замысла, а по указанию бога, который вывел нас на этот путь...
Мы не можем повернуть обратно. Мы только можем пойти
вперед с поднятыми глазами и освеженным духом, следуя этому
велению... Об этом мы мечтали со дня появления нашей страны:
Америка укажет истинный путь...»161
Апеллируя к кондовым добродетелям Америки, Вильсон
представлял вступление США в Лигу наций как осуществление ее
«явного предначертания». И точно так, как оракулы «явно
предначертанной судьбы» Америки, О'Салливан и Стронг,
пророчившие стране великую миссию в будущем, когда она поведет за
собой «всю человеческую расу» и докажет миру «превосходство
божественных принципов», новый апостол «явного
предначертания» президент Вудро Вильсон увидел в предвкушаемом и почти
уже достижимом американском мировом лидерстве божий перст.
Об этом он напомнил конгрессу в своем ежегодном послании в
1920 г. Америка не должна упустить предоставленный ей свыше
шанс, вновь настаивал президент-мессианжст. Сейчас «самое
подходящее время, когда демократия должна доказать превосходство
своей чистоты и духовной силы», и, несомненно, «явное предна-
159 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 41, стр. 353.
1в0 Н. //. Яковлев. Новейшая история США. М., 1961, стр. 28.
161 «Congressional Record», 66th Congr., 1st sess., p. 2339.
113

чертание» Америки и состоит в том, чтобы быть «лидером в
попытке достичь преобладания этого духа» 162.
Мессианские апелляции Вильсона теперь не достигали
желаемой цели. К вещему голосу нового пророка «явного
предначертания» не прислушался ни конгресс, ни «избранный» американский
народ. Последнее обстоятельство весьма было на руку
республиканской оппозиции, которая и возглавила антивильсоновскую рать
американских «изоляционистов» и противников Лиги наций.
Среди рьяных сторонников «изоляционизма» оказались тогда именно
те деятели республиканской партии, которые примерно за 20 лет
до этого выступили в авангарде сил, взявших курс на «новое
предначертание» Америки — достижение ею статуса мировой
державы.
Аптивильсоновская коалиция противников Лиги наций
объединила небезызвестных нам знаменосцев «нового явного
предначертания»: бывшего президента Т. Рузвельта, «пламенного
экспансиониста» экс-сенатора А. Бивериджа, сенатора Г. Лоджа,
группу бескомпромиссных «изоляционистов» с сенатором В. Бором
во главе и примкнувших к ним представителей деловых кругов
Америки Г. Гувера, Ч. Юза и Г. Стимсона. Все противники
Вильсона, несомненно, руководствовались в борьбе с ним по
вопросу вступления США в Лигу наций множеством политических и
личных соображений, но главная причина их неодобрительного
отношения к проекту Вильсона заключалась в несколько ином,
чем у президента, представлении об Америке и ее миссии в мире.
Рьяные сторонники американской империи Т. Рузвельт и Г. Лодж,
возможно, и были рады тому, что Америка претендует на роль
первой скрипки в оркестре наций всего мира, но опасались, что
вступление в Лигу наций на условиях, предложенных Вильсоном,
лишит США свободы рук 163 и вместо лидера они превратятся в
заурядного партнера вечно раздираемой противоречиями и
конфликтами Европы.
С другой стороны, противники американской империи в лице
сенатора В. Бора и возглавляемой им группы
сенаторов-единомышленников основывали свои доводы против вступления США
в Лигу наций на том положении, что страна не может и не
должна принимать на себя обязательства охранять «демократию» во
всем мире. «Истинный» путь Америки они видели в возвращении
ее к «истокам» — последовательной политике «изоляционизма» 164.
Такой образ действия, по их разумению, сулил наиболее
эффективное использование преобладающей мощи Америки.
Политических деятелей типа Гувера, Юза и Стимсона отличал
от группы Бора больший прагматизм в оценке возможностей
162 «Congressional Record», 66 th Congr., 3rd sess., p. 25.
183 E. Rozwenc. Realism and Idealism in Wilson's Peace Program. Boston, 1965,
p. 85.
«Wilson and the League of Nations. Why America's Rejection». R, Stone
(Ed.). N. Y., 1967, p. 144,
114

США в послевоенном мире 20-х годов. Но, выступая :*а
расширение американской экономической империи и соглашаясь в этой
связи с Вильсоном относительно первостепенного значения
политики «открытых дверей, они тем не менее расходились с ним по
вопросу о ст. X Устава Лиги наций, ибо она, с их точки зрения,
ограничивала возможности Америки осуществить задачу,
достижение которой искал Вильсон.
В целом же в стране преобладали «изоляционистские»
настроения. Разочаровавшись в недавнем «крестовом походе» в
Старый Свет, большинство американцев настороженно отнеслось к
перспективе таких походов, что неизбежно вытекало бы в
случае вступления США в Лигу наций, и потому не оказало
Вильсону той поддержки, на которую он рассчитывал после того, как
Версальский мирный договор не получил нужного большинства в
американском сенате. В. Вильсон с упрямством отчаявшегося
вновь и вновь агитировал за вступление США в Лигу наций,
выступая среди самых разных по своему социальному составу и
политическим настроениям слоев американских избирателей. Но
титаническое усилия президента-мессианиста, предпринятые им ради
спасения своей идеи, потерпели поражение.
Президентские выборы 1920 г.— своего рода «торжественный
референдум» по вступлению США в Лигу наций — лишь
подчеркнули этот сдвиг в настроениях миллионов американских
граждан. Политик-реалист наверняка не стал бы игнорировать
это обстоятельство, но мессианская одержимость президента
Вильсона, очевидно, исключала трезвый расчет, когда решалась «явно
предначертанная» судьба Америки — мировое лидерство или
традиционный «изоляционизм»,—и потому провал в сенате, как
известно, не остановил его.
Победа кандидата в президенты от республиканской партии
У. Гардинга похоронила мечту Вильсона о «явно
предначертанном» лидерстве Америки в 20-е годы. Маятник американского
общественного мнения, вновь качнувшись от глобализма к
«изоляционизму», отошел далеко от мессианских миражей президента
В. Вильсона. Адептам «явного предначертания» пришлось тогда
смириться с тем, что диктовал реализм американской
практической политики, т. е. с «изоляционизмом». Именно «изоляционизм»,
а не вильсоновский идеализм стал знаменем этой политики,
которое и пронесли США вплоть до начала второй мировой войны.
Но то был «изоляционизм» нового типа, когда полмира
оставалось должниками Америки, а проявленное американским
империализмом на рубеже XIX—XX вв. стремление к территориальным
захватам, политическому и экономическому подчинению других
народов, экспансионизму в духе «нового явного предначертания»
теперь уже не угасало, став частью его общей стратегии в эпоху
кризиса мировой капиталистической системы.
Сохранив за собой желанную «свободу рук», правящая
верхушка США еще крепче уверовала в идеалы «явного предначер-
115

Танпя». Их ценность для охваченной паническим страхом перед
разразившимся в мире революционным кризисом американской
буржуазии возросла неизмеримо. «Явное предначертание» стало
противопоставляться теперь идеям Великой Октябрьской
социалистической революции, открывшей человечеству перспективу
подлинного социального и экономического прогресса. И поскольку
отныне помыслы всех прогрессивных сил мира, в том числе и
трудящихся Америки 165, были устремлены к Советской России, к ее
героическому народу, который, как отмечал В. И. Ленин, «не
благодаря особым заслугам или историческим предначертаниям,
а благодаря особому сцеплению исторических обстоятельств,—
сумел взять на себя честь поднять знамя международной
социалистической революции» 166, то, осознав всю грандиозность вызова,
брошенного российским пролетариатом капиталистическому миру,
американские правящие круги серьезно всполошились, ибо
увидели в революции баррикаду на пути Америки к мировой
гегемонии.
Антисоветизм и травля прогрессивных сил внутри страны —
первая реакция на события в России — были дополнены в
«нормальные времена» президента У. Гардинга вспышкой крайнего
национализма. Тон задавал сам президент. «Мы, американцы,—
заявил он,— сделали больше для развития человечества за
полтора столетия, чем все народы мира, вместе взятые, за всю
историю мира... Да сгинут мечты интернационалистов и большевиков.
В духе республики мы провозглашаем американизм и
приветствуем Америку!» 1в7
В целом вспышка идеологии американизма, широкие
репрессивные меры против демократических сил лишь частично
отразили попытки американской буржуазии решить проблему
«сдерживания революций». Конструктивный ответ на вопрос
о том, каким образом Америке следует удерживать и расширять
свое «явно предначертанное» господство и влияние в охваченном
пламенем революций мире, требовал более трезвого анализа
действительных причин революционного кризиса. Эта проблема не
дала покоя даже отошедшему от власти В. Вильсону. В августе
1923 г. в журнале «Атлантик Мансли» появилась его статья
«Как избежать революции». «Всеобщее беспокойство и смута
должны иметь реальные причины,— настаивал автор.— Они не
сводятся к политической жизни или простым экономическим
промахам. Причины, вероятно, коренятся глубоко — в истоках
165 О влиянии идей Великой Октябрьской социалистической революции на
общественно-политическую жизнь Америки подробнее см.: «Великий
Октябрь и прогрессивная Америка». Сб. документов и материалов. М., 1967,
а также исследование прогрессивного американского историка Ф. Фо-
нера: Ph. S. Foner. «The Bolshevik Revolution. Its Impact on American
Radicals, Liberals and Labour». N. Y., 1967.
166 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 36, стр. 109.
1в7 цнт# по: Н. Н. Яковлев. Новейшая история США, стр. 75.
116

духовной жизни нашего времени. Они-то и приводят к
революциям... Почему случилась революция в России? Единственный
ответ — она была продуктом всей социальной системы... Революция
была результатом систематического лишения громадного
большинства русских прав и привилегий, которых жаждут все
нормальные люди...» 168
Но, признавая, таким образом, коренные пороки
капиталистической системы, Вильсон тем не менее полагал, что
«иррациональные» революционные взрывы вовсе не обязательны и их
можно -предотвратить, если вовремя устранять порождающие их
причины. Именно такой альтернативный путь мирового развития он
усматривал в особой миссии США. Эта миссия, по идее
Вильсона, заключалась теперь в том, чтобы «обезопасить мир от...
революций». Перед Соединенными Штатами предстает
настоятельная и повелительная задача — ни больше, ни меньше, как
«спасение цивилизации», и если «мы не хотим превратить в
руины все, что было нами создано» 169, то должны повести мир по
«дороге от революции». «...Наша цивилизация не выживет
материально, если не исцелит себя духовно» 17°,— заклинал Вильсон.
Это «исцеление» представлялось ему в дальнейшем «развитии
демократии и общей христианской справедливости» — линия,
которую он последовательно вел начиная с программы «новой
свободы». Обновив таким образом «истоки своей духовной жизни»,
Америка и весь остальной мир, заключал Вильсон, выйдут на
«безопасный от революций путь».
С присущим ему абстрактным подходом к анализу мировых
тенденций В. Вильсон объяснял нестабильность системы
капитализма лишь отсутствием в ней своевременных политических
реформ. В способности реформ отразить угрозу революционных
кризисов Вильсон не питал никаких сомнений. И все же путь от
революции, что предусматривал для США их бывший президент,
пришелся правящим кругам не по душе. Преобладающей стала
тогда другая точка зрения, которая предлагала искомый «путь»
еще ближе. Главный ее теоретик и пропагандист, бизнесмен и
политик Г. Гувер, в то время министр торговли, полагаясь на свой
опыт предпринимательства, считал, что система в основе
здорова, а чреватые революционными взрывами кризисы случаются в
ней лишь потому, что неправильно используются ее основные
принципы.
Свою непоколебимую веру в жизнеспособность американского
капитализма и его преимущества по сравнению с остальным
миром Гувер изложил в 1922 г. в трактате «Американский
индивидуализм». То был гимн свободному предпринимательству и
анафема социализму. «Индивидуализм,— писал Гувер,— в течение трех
lti8 «The Wilson Reader». F. Farmer (Ed.). N. Y., 1956, p. 222—223.
189 Ibid., p. 224.
170 «The Wilson Reader», p. 225.
117

веков был основной силой американской цивилизации. Он
мотивировал американские политические, экономические и духовные
институты. Его корни — в самом нашем характере, и основан он
на рожденном из опыта убеждении» 171. В чем же заключается этот
уникальный американский феномен? Гувер охотно разъяснял. «Наш
индивидуализм,— писал он,— отличается от всего остального тем,
что воплощает следующие великие идеи: хотя мы строим наше
общество на индивидуальных достижениях, мы сохраняем за
каждым индивидуумом равенство возможностей занять такое
положение в обществе, на которое ему дают право его интеллект,
характер, способности и честолюбие. Мы будем достигать решения
социальных проблем вне жестких рамок классов, стимулируя
усилия каждого к преуспеванию, и в результате повышающегося
чувства ответственности и понимания мы окажем ему содействие
в достижении этой цели. Между тем он в свою очередь должен
выдержать наждачный круг конкуренции» 172.
В суммарном «преуспевании» отдельных членов американского
общества Гувер усматривал подлинный прогресс Америки и
категорически отвергал всякий коллективизм. «Действия и идеи,
влекущие за собой прогресс,— внушал он,— рождаются в уме
индивидуума, а не толпы. Толпа только чувствует, у нее нет
собственного рассудка, способного что-либо планировать. Толпа дегко
верит па слово, она разрушительна, она потребляет, ненавидит,
мечтает, но никогда не созидает» 173. Апологет буржуазии,
усматривавший в идеях Великой Октябрьской социалистической
революции прямой вызов капиталистическому миру, пытался доказать,
что социализм якобы не способен обеспечить нормальное
производство. Взгляните, до чего довели большевики Россию,— заявил
Гувер в начале 20-х годов,—в стране «чудовищная катастрофа».
Тот факт, что после тяжких лет гражданской войны и
интервенции страна только что стала вставать на ноги, Гувер,
разумеется, игнорировал. Американский опыт якобы решительно
опровергал, с точки зрения Гувера, тезис К. Маркса о непримиримости
классовых противоречий в капиталистическом обществе. «Мы
разработали новую экономическую систему,— утверждал Гувер.—
В ней нет места старому антагонизму между трудом и
капиталом. Оба они теперь трудятся и шествуют рука об руку в
счастливой гармонии и имеют общую задачу: больше произвести,
больше распределить и повысить жизненный уровень всего народа»174.
Одним словом, земной рай при капитализме, если вспомнить
пророков «явного предначертания»! Америка была и будет,
утверждал Гувер, моделью и образцом для всех народов 175.
171 Я. Hoover. American Individualism. N. Y., 1922, p. 63, 65.
172 Ibid., p. 9—10.
173 Ibid., p. 24.
:74 «State Papers and Other Public Writings of Herbert Hoover», vol. 1. W.
Myers (Ed.). N. Y.t 1934, p. 398.
Ibid., p. 399.
118

Гувер находил, что описанный им «путь Америки от
революции» и есть подлинная революция. Ее движущие силы —
уникальные американские политические, экономические и социальные
идеи. Главенствующими же и цементирующими эти бесподобные
идеи в одну рабочую комбинацию являются, по его глубокому
убеждению, «идеал и практика равных возможностей». Реальная
гарантия этих возможностей — гениальность американской
системы. Именно в этом и заключено ее превосходство над
остальными странами мира, именно это объясняет и тот беспрецедентный
прогресс, которого достигли США за полтораста лет своего
существования. И если мы хотим, настаивал Гувер, обеспечить
непрерывность и темпы столь изумительного прогресса, то должны
сохранить непоколебимую веру в традиционный американский образ
жизни, т. е. решительно отвергнуть предложения обобществления
капиталистической собственности, вмешательство государства в
частное предпринимательство и другие подобные им лозунги
«фальшивого либерализма», сохранив в неприкосновенности
святые принципы свободной конкуренции. Для уникальной
американской системы не требуется никаких изменений, заклинал
апостол «американского индивидуализма». Если федеральное
правительство США не будет потворствовать либералам и радикалам
и проявит большее самоограничение и сдержанность, не
вмешиваясь в дела американских бизнесменов, то «истинный
либерализм» (а таковым Гувер, несомненно, считал пресловутый
«американский индивидуализм» и принципы свободного
предпринимательства.—- Л вт\) обеспечит стране дальнейший прогресс, а
американскому народу — подлинное процветание.
Едва ли подозревал апостол «американского индивидуализма»,
что его дифирамбы бесподобной американской системе были по
существу лебединой песней классического (Laissez-faire)
капитализма. Внезапное падение курса акций на Нью-йоркской бирже
в октябре 1929 г. — первый симптом разразившегося вслед за
этим экономического кризиса — означало конец не только
показному благополучию «нормальных времен» Гардинга, Кулиджа и
Гувера. Рушилось традиционное представление американцев об
отношении их страны к остальному миру, что внушалось им с
незапамятных времен истории Нового Света. «Великая
депрессия» как бы поставила с ног на голову известную догму
«явного предначертания» о «невосприимчивости» Америки к
присущим для Старого Света социальным болезням — экономическим
кризисам, нищете и т. п., ибо случилось то, чего здесь не
только не ожидали, но что согласно «предначертанию» никогда
не должно было случиться: «обетованная земля» Америки
стала главным очагом поразившего капиталистический мир
экономического кризиса. Именно здесь эта «чума» приобрела самые
свирепые формы, именно отсюда она перекинулась на Старый Свет.
«Предначертание» перестало быть «явным» — таково было
общее мнение. «У всех было такое ощущение,— пишет американ-
119

ский историк Д. Бурстин, описывая настроения американцев в
годы «великой депрессии»,— что как будто мы были обмануты
относительно нашей «уникальности» 176. Это подчеркивает и
советский исследователь В. Мальков: «... На смену почти
всеобщей убежденности в совершенстве американского капитализма как
системы пришло сомнение в ее созидательных возможностях,
чувство неудовлетворенности и отчаяния» 177. Рост массовой
безработицы и нищета развеяли тогда последние иллюзии. «Многим
представлялось,—заметил американский историк А. Шлезингер,—
что капитализм истощен и что американская демократия не
сможет справиться с экономическим кризисом» 178.
В обстановке, чреватой революционным взрывом,
американской буржуазии срочно нужен был новый мессия, способный
повести «избранный народ» по очередному «пути от революции»
и укрепить пошатнувшуюся веру в его «явное предначертание».
Кандидат в президенты от демократической партии Франклин
Делано Рузвельт, казалось, вполне подходил на эту роль. Его
«новый курс» обещал правящему классу Америки
альтернативу — спасение капиталистической системы путем реформ. Лидер
Демократов отдавал себе ясный отчет в том, что для ставшей
на перепутье страны догмы традиционной системы свободного
предпринимательства могут только усугубить трудности. Ключ
Для решения всей проблемы лежал в руках смелого
эксперимента.
Кризисная ситуация диктовала срочные, экстренные решения.
«Нация требует безотлагательных действий... Мы должны
действовать незамедлительно» 179,— призвал Ф. Рузвельт, вступая на
пост президента США. Срочность требуемых Рузвельтом мер
вытекала не только из чрезвычайной обстановки для Америки
начала 30-х годов, но также из всего его анализа тенденций и
насущных проблем в развитии американского капитализма.
«Золотой век» — эра безудержной стихии свободного
предпринимательства — безвозвратно миновал, полагал он. Старая
система свободной конкуренции, гуверовский «американский
индивидуализм» исчерпал свои возможности. Наступило время
«просвещенного» управления, когда в дела бизнеса должно
вмешаться федеральное правительство с тем, чтобы руководить
созданием в стране «нового экономического уклада».
Государственное управление экономикой — единственная панацея, считал
Ф. Рузвельт, чтобы сохранить «наши экономические
институты» 180.
не цит по: «The Comparative Approach to American History». C. Vann
Woodward (Ed.). N. Y., 1968, p. 297.
177 В. Л. Мальков. «Новый курс» в США. М., 1973, стр. 155.
178 A. Schlesinger Jr. The Coming of the New Deal. Boston, 1959, p. 3.
179 «The Inagural Speeches of the Presidents of the USA», p. 183.
180 «The Public Papers and Addresses of Franklin D. Roosevelt», vol. T. N, Y.,
1938, p. 704—711.
120

Вокруг Рузвельта и его «нового курса» стала создаваться
легенда о возвращении государственного управления страной в руки
народа, распространялся миф о наступлении некоего царства
экономической обеспеченности, в котором благодаря разумно
используемым под контролем государства ресурсам исчезнет бедность,
а каждый капиталист и рабочий «научатся уважать общие
интересы» 181. Практические меры администрации Рузвельта по
оздоровлению американской экономики и улучшению бедственного
положения, в котором оказались трудящиеся массы в годы
мирового кризиса, казалось, достигли желаемой цели — реставрации
поблекшей веры в «явное предначертание».
* * *
Удержавшись на гребне «изоляционистской» волны,
захлестнувшей страну в 20-е и 30-е годы, эта вера запылала с прежней
силой, как только в Европе начали -сгущаться сумерки новой
мировой войны. Свое возможное участие в ней правящие круги
Америки стали рассматривать как важнейший шаг на пути к
установлению американской мировой гегемонии. В изданной в 1937 г.
книге «Боится ли Америка? Новая внешняя политика для США»
эти расчеты были обнажены до предела. «Мы можем легко
создать американскую империю, управляемую из Вашингтона,—
заявил автор этой книги, бывший сотрудник госдепартамента
Л. Хартли.— Мы имеем возможность в настоящее время,
являясь пока что самой великой из всех великих держав, взять курс
на подобную политику и подчинить все Западное полушарие
американскому флагу. Активное и умелое использование нашей
морской, экономической и потенциальной военной мощи позволит
нам даже расширить наше господство за пределы полушария,
пока Европа и Восточная Азия остаются раздробленными, для
того чтобы установить мировую американскую гегемонию и
направить всемирное развитие по пути установления нашего мирового
господства, основанного на американских долларах, линкорах и
бомбардировщиках» 182.
А вскоре после начала второй мировой войны видный
политический деятель, будущий вице-президент Генри Уоллес заявил,
что судьба «мировой цивилизации по крайней мере следующей
сотни лет будет зависеть главным образом от Соединенных
Штатов» 183. Будущее мира с «судьбой Америки» связал тогда и
влиятельный американский публицист Уолтер Липпман. В статье
«Американская судьба», опубликованной в журнале «Лайф» в июне
1939 г., он выразил свое убеждение, что «тем, чем был Рим для
181 Л. Rollins, Jr. Roosevelt and Howe. N. Y., 1962, p. 419.
182 L. Hartley. Is America Afraid? A New Foreign Policy for the United States.
N. Y.f 1937, p. 63—64.
183 #. Wallace. The American Choice. N. Y., 1940, p. 49—50.
121

древнего мира и Великобритания в XIX в., предстоит стать
Америке в мире будущего» 184.
Однако пальма первенства в возрождении американского
мессианизма и глобализма в канун и в начале второй мировой
войны, очевидно, принадлежит американскому
издателю-миллионеру Г. Люсу. В своем эссе «Американский век», увидевшем
свет в февральском номере журнала «Лайф» в 1941 г., новый
пророк «явного предначертания» представил США как «главного
гаранта свободы морей», «динамического лидера в мировой
торговле», «учебного центра умелых слуг человечества», «арсенала
идеалов свободы и справедливости». Америка, писал Г. Люс,
«стала в XX в. самой мощной и самой жизнеспособной нацией в
мире». XX век — век Америки,—утверждал магнат прессы,—и США
не должны допустить «роковой ошибки», совершенной после
первой мировой войны — отказ от мирового лидерства. Люс призвал
своих соотечественников «целиком принять на себя нашу
обязанность и использовать наши возможности как самой мощной и
жизнеспособной нации в мире и соответственно применить всю
силу нашего влияния на мир в целях, какие мы найдем
подходящими, и средствами, какие мы сочтем удобными» 185.
Эти мессианские настроения, а вместе с ними и глобалист-
ские планы не угасали и тогда, когда на горле Европы все теснее
и теснее стягивалась петля гитлеризма. В час смертельной
опасности, нависшей над миром, у американских глобалистов созрел
очередной план «спасения» мира для Америки. «Маяк свободы»
и «арсенал демократии», ссылаясь на свой «традиционный»
изоляционизм, не торопился выступить во всеоружии на поле брани,
а выжидал, когда ослабление остального мира позволит навязать
волю Вашингтона. Но этот расчет оказался иллюзорным.
Вступивший в борьбу с фашизмом Советский Союз придал войне
освободительный, антифапшстский характер. Весь ход и конечные
цели войны стали определять теперь иные, не зависящие от воли
Вашингтона силы и мотивы. К тому же межимпериалистические
противоречия вскоре развеяли и последние «изоляционистские»
иллюзии,— Соединенным Штатам в результате предательского
удара Японии пришлось вступить в войну.
Став участником коалиции стран, боровшихся против
фашизма и милитаризма, США пришлось разделить бремя борьбы с
IS4 «Life», June 5, 1939, p. 73. Эту идею У. Липпман развил далее в своих
работах военного времени. Новую «американскую судьбу» (иными
словами, «новое предначертание» Америки.— Авт.) он выводил из того факта,
что «США не находятся больше на окраине западной цивилизации, но в
ее центре». Предначертание Америки, утверждал Липпман, заключается
в том, чтобы «отстоять западную цивилизацию». В противном случае
«западная цивилизация... превратится в расстроенную и загнивающую
кайму вокруг СССР и подымающихся народов Азии» (см. W. Ырртпап.
US War Aims. Boston, 1944, p. 209—210).
185 H. Luce. The American Century. N. Y., 1941, p. 36, 39.
122

общим врагом. Р. Арон заметил о целях США в войне: «Сначала
военный прагматизм, затем достижение утопии. Утопия не
исключала нового «явного предначертания» для американской
республики ,85а. Об этом открыто заговорили к концу войны.
Казалось, что судьба вновь дала Америке шанс для ее
«явного предначертания», ибо обстановка 40-х годов во многом
напоминала мир после первой мировой войны. Выйдя из второй
мировой войны сильнейшей державой капитализма, США, по
замечанию Г. Моргентау, «столкнулись тогда с той же проблемой,
чтб и президент Вудро Вильсон, но без преимущества возврата
к изоляционизму» 186.
Необратимый поворот Америки к глобализму был обусловлен,
по Моргентау, балансом сил, сложившимся после второй мировой
войны. Наличие двух основных силовых центров — СССР и США —
исключало американский «изоляционизм», поскольку США
выступили решительно против «анархии в Европе и Азии», т. е.
против того, чтобы в освобожденных от фашистского и
милитаристского ига европейских и азиатских странах были
установлены прогрессивные политические режимы.
В арсенал американской глобалистской идеологии и политики
прочно вошел миф о советской «военной угрозе»; именно так
тогдашнее американское руководство истолковывало победу
социалистических революций в ряде стран Восточной и
Юго-Восточной Европы, успехи международного коммунистического и
рабочего движения. Антикоммунизм, явившийся идеологическим
обоснованием политики «холодной войны», стал удобной ширмой,
при помощи которой американские правящие крути стали
неизменно прикрывать свои гегемонистские притязания. Используя
свою возросшую мощь, монополию на атомное оружие, США
взяли на себя роль лидера антикоммунистического крестового
похода и мирового жандарма, пытающегося остановить и повернуть
вспять мировой революционный процесс.
Закрепив за собой в этот период господствующее положение
в капиталистической системе, США полагали, что все
капиталистические страны мира примут идею «Pax Americana», ибо
«другой альтернативы для них — кроме социализма — не мыслилось» 187
Президент Г. Трумэн открыто провозгласил в 1945 г. идеал
мирового господства Америки: «Хотим мы этого или не хотим, мы
обязаны признать, что одержанная нами победа возложила на
американский народ бремя ответственности за дальнейшее
руководство миром» 188. Политический противник Трумэна по многим
1853 R. Aron. The Imperial Republic. N. Y., 1973, p. 18.
186 H. Morgenthau. A New Foreign Policy of the United States. N. Y., 1969,
p. 82.
187 «Доктрина Никсона». М., 1972, стр. 12—13.
181 Цит. по: У, Фостер. Очерк политической истории Америки. Мм 1953,
стр. 674.
123

аспектам послевоенной политики США, министр торговли
Г.Уоллес тем не менее соглашался с президентом в одном: с
окончанием второй мировой войны на США ложится «ужасающая
ответственность за руководство миром, которая сравнима разве с той,
которую приняла на себя Великобритания после наполеоновских
войн» 189.
Стремление руководить послевоенным миром, определившее
всю американскую внешнеполитическую стратегию, стало своего
рода мессианским манифестом. Наконец-то, внемля голосу свыше,
Америка вступила на путь, который «не предвещал ей ни
легкой славы, ни скорой победы» 190.
Новый идеал американской мировой гегемонии выражал тогда
не только давнюю цель американских монополистов — установит?
в мире пеоспоримое первенство империализма доллара, но и их
насущную задачу — укрепить позиции мирового капитализма, резко
ослабленные в итоге войны 1939—1945 гг. Наблюдая, как в ряде
западноевропейских стран происходит национализация некоторых-
отраслей промышленности, американская буржуазия опасалась,
что монополии США в итоге не выдержат конкуренции с теми
странами, в которых основные средства производства перейдут в
государственный сектор.
Усилия Вашингтона были направлены на то, чтобы
приостановить начавшийся в Западной Европе процесс обобществления
капиталистической собственности и обеспечить американским
монополиям постоянный допуск на мировые рынки путем проведения
неограниченной экономической экспансии в духе известной доктрины
«открытых дверей». А поскольку американские руководители
полагали, что свободное частное предпринимательство в его
«идеальном», американском, варианте составляет сущность «свободного»
и «открытого» демократического общества, то единственный способ
сохранения «исключительной» американской системы капитализма
заключался, на их взгляд, в том, чтобы распространить эту
«превосходную» систему и на другие страны. Эта программа
«американизации» мира ради сохранения в самих Соединенных Штатах
устоев капитализма и была весьма откровенно изложена Трумэном
в одном из его выступлений в марте 1947 г. «Весь мир должен
принять американскую систему,— заявил он.— Американская система
выживет в Америке только в том случае, если она станет мировой
системой» 1Wa.
Очевидный авантюризм, а потому и обреченность этих
замыслов тогдашних адептов «явного предначертания» не смущала,
189 Н. Wallace, A. Steiger. Soviet Asia mission. N. Y., 1946, p. 212.
190 Как отмечают американские авторы Стиллимэн и Пфафф, «мессионизм
был в нашем (американском) послевоенном сознании, ощущение, что
избранный народ берет на себя бремя судьбы...» (Е. Stillman, W. Pfaff.
The New Politics. N. Y., 1961, p. 9).
ieoa цит§ по: s. E. Ambrose. Rise to Globalism. American Foreign Policy since
1938. London, 1971, p. 19.
124

и потому новая глобальная «миссия» Америки неизменно
присутствовала и развивалась во всех внешнеполитических
программах и доктринах 40-х годов — от политики «сдерживания»,
«доктрины Трумэна» и «плана Маршалла» до создания НАТО.
Разразившаяся «холодная война» дала обильный урожай в
американской политической литературе мессианских и глобалист-
ских концепций, ибо обоснование и пропаганда взятого курса на
мировое лидерство стали ее ведущей темой. Поскольку в
советской историографии критика американской «имперской»
идеологии периода «холодной войны» освещена достаточно подробно 191,
то мы ограничимся лишь тем, что укажем па самые типичные
примеры из имевшей тогда место открытой апологии
американского глобализма.
* * *
Новые адепты «явного предначертания» неизменно
сравнивали якобы возникающую американскую империю с империями
прошлого. Их рабочим тезисом стал лозунг, брошенный Генри
Л юсом в начале 40-х годов: «XX век — первый век
американского величия». Развивая эту идею, сенатор Р. Фландерс в книге
«Американский век», например, серьезно утверждал, что
американский образ жизни уже одержал победу, а за США прочно
закрепилась роль «мирового гегемона». На это якобы указывает
и «закон» поочередной смены мирового господства отдельных
государств. Был период «Pax Romana», был период «Pax Britan-
nica», ныне же наступает век «Pax Americana». «Pax
Americana»,— заключал Флапдерс,— будет служить нашему
собственному процветанию и миру, процветанию и миру во всем
мире» 192.
Показательной в этом отношении является также изданная
в 1953 г. книга «Американский путь к миру». Америка —
нечто большее, чем страна, утверждал ее автор профессор А. Цим-
мерн. Она воплощает в себе определенное состояние духа.
Это — «первая великая свободная держава в истории», прообраз
будущего государственного устройства мира. «Судя по той
легкости, с которой лица, поселившиеся в США, приспосабливаются
к американскому образу жизни, ясно, что другие народы в
потенциале готовы принять его». И поскольку между
американским образом жизни и образом жизни остального мира нет ни-
191 См., например: А. Н. Яковлев. Идеология американской «империи».
Проблемы войны, мира и международных отношений в послевоенной
американской буржуазной политической литературе. М., 1967; А. Н.
Яковлев. «Pax Americana». M., 1969; В. М. Кулаков. Идеология агрессии. М.,
1970; А. Е. Кунина. Идеологические основы внешней политики США.
М., 1973.
1И Л. Flanders. The American Century. Cambridge, 1950, p. 98.
125

каких противоречий, то, следуя американскому образцу,
утверждал Циммерн, «весь мир превратится в единое сообщество
политических друзей и соседей» 193.
Обоснованию идеи американской мировой гегемонии,
исторической «миссии» американской нации посвятил свою книгу
«Революция в американской внешней политике» профессор В. Карл-
тон. Эта революция, затронувшая все аспекты международной
обстановки, придала американской внешней политике
необратимый глобализм (как по характеру, так и по масштабам):
после войны «американцы оказались политически вовлеченными во
все части мира, принимали ключевые решения, которые
определили повсюду будущее развитие, а американский
президент восседал над миром подобно императору Августу в
прошлом» 194.
Восхождение Соединенных Штатов на Олимп мирового
лидерства явилось, по мысли американского бизнесмена К. Стэнли,
автора книги «Война за мир», якобы ответом на вызов коммунизма.
Соединенные Штаты как лидер «свободного мира несут на себе
ответственность за необходимые видение, мужество и мудрость, чтобы
встретить этот вызов» 195. У Америки нет другой альтернативы,
кроме мирового лидерства, ибо только так якобы можно
обеспечить в мире нобходимую стабильность, заключил профессор Н. Пеф-
фер в своей книге «Место Америки в мире» 196.
В этих условиях, естественно, предавались анафеме и без того
захиревшие «изоляционистские» настроения. Критика
«изоляционизма», достигшая кульминационной точки в американской
политической литературе на рубеже 40-х и 50-х годов, указывала на
необходимость срочно переориентировать психологию американцев в
пользу глобальной экспансии, уже проводившейся политическим
руководством. Несовместимую с глобальной экспансией политику
«изоляционизма» американские идеологи объявили «глупой» и
«аморальной».
Так, американский историк Е. Голдман, рассмотревший в
книге «Встреча с судьбой» борьбу между «изоляционистами» и
«интервенционистами» на протяжении всей истории США,
решительно высказался за интервенционизм 197. Другие критики
«изоляционизма», как, например, видный политический деятель США,
кандидат в президенты от демократической партии на
президентских выборах 1952 г. Э. Стивенсон и историк С. Эдлер,
изображали политику, направленную на завоевание
американского мирового господства, как единственную альтернативу для США
iq3 Л. Zimmern. The American Road to World Peace. N. Y., 1953, p. 185.
194 W. Carleton. The Revolution in American Foreign Policy. Its global Range.
N. Y., 1963, p. 17.
193 С Stanley. Waging Peace N. Y.f 1956, p. 6.
*•• N. Peffer. Americans Place in the World. N. Y., 1946, p. 4.
*•* E. G. Coldman. Rendezvous with Destiny. N. Y., 1953.
126

в сложившейся обстановке 198. Эту же мысль развивал и Р.
Габриэль, автор книги «Путь американского демократического
мышления». «Наша сила и временная слабость союзников военного
времени,— писал он,— возложили на Америку руководство
свободным миром. События сделали нашу страну последним бастионом
свободы. После войны ни один человек не мог понять, что
вместе с руководством пришла и ответственность. Поэтому
старая концепция миссии Америки распространить
демократическую свободу на весь мир по необходимости стала в век
насилий и революций главной движущей силой реалистической
политики в международных делах» 199.
Суждения такого рода идеологически рационализировали и
доктрину «освобождение», занявшую видное место во
внешнеполитическом кредо республиканской администрации в 50-е годы.
Миссия Америки-освободителя — давний идеал американских мес-
сианистов — обрела нового глашатая в лице государственного
секретаря Джона Фостера Даллеса. Как и его духовный
предшественник Вильсон, он «был преисполнен страстным желанием
построить лучший мир за пределами Америки» 200, разумеется, в
американском понимании, и посвятил этой цели всю жизнь. Член
американской делегации на Парижской мирной конференции, он
все последующие годы переваривал горький опыт Версальского
мирного договора, размышляя о том, по словам его биографа
Д. Била, «как применить добродетель и мощь мировой державы-
гиганта в ее походе за «явным предначертанием» 20!. Многие
публичные выступления Даллеса конца 30-х — начала и середины 40-х
годов были посвящены судьбам американского мессианизма. Его
очень беспокоили упадок мессианских настроений и сужение
после первой мировой войны политических горизонтов Америки.
После той войны «мы потеряли наше видение, потеряли наше
мужество... стали сомневаться в том, что наше общество
способно расширяться». Лозунгом США стало «Америка для
американцев» 202,— горестно констатировал Даллес в одном из своих
выступлений на церковном конгрессе. Безразличие американцев к
«явному предначертанию» Даллес считал непростительным:
«избранный народ» всегда должен помнить о своей
исторической миссии и долге. «Американский эксперимент
никогда не был сугубо эгоистической попыткой добиться чего-то
исключительно для американской нации» 203,— заявил он на фо-
198 См. А. Е. Stevenson. Call to Greatness. N. Y., 1954; S. Adler. The Isolationist
Impulse. N. Y., 1957.
199 R. Gabriel. The Course of American Democratic Thought. N. Y., 1956, p. 452.
200 R. Goold-Adams. John Foster Dalles. A Reappraisal. N. Y., 1962, p. 5.
201 J.Beat. John Foster Dalless. A Biography. N. Y., 1957, p. 93.
202 «The Spiritual Legacy of John Foster Dalles». H. Van Pusen (Ed.).
Philadelphia, 1961, p. 58.
203 Ibid., p. 65.
127

руме газеты «Нью-Йорк геральд трибюн». «Надежда Америки, как
и надежда всего мира, не в нашем экономическом и военном
могуществе. Главная наша сила — это способность
распространить идеалы нравственности, которые должны стать
преобладающими» 204. Такой крестоносный пыл несомненно должен был
сказаться и на практической деятельности.
Он с порога «отбросил» выдвинутую Советским Союзом
политику мирного сосуществования, ибо не допускал никакого
ослабления международной напряженности и в походе за «явным
предначертанием» Америки был готов на любой шаг.
Политический шантаж, «балансирование на грани войны» стали
излюбленными методами действия даллесовской дипломатии. Однако
«бескомпромиссный» антикоммунизм Даллеса оказался
нежизненным как орудие практической политики: с успешным запуском
4 октября 1957 г. первого советского спутника Земли
«предначертанная» победа Америки в «холодной войне» представлялась
уже далеко не «явной».
Советский спутник, олицетворивший технический прогресс,
жизненность и динамизм социалистического строя, потряс
Америку до основания. «Большинство американцев,— говорится в
докладе «Внешняя политика Соединенных Штатов. СССР и
Восточная Европа», опубликованном сенатской комиссией по
иностранным отношениям в 1960 г.,— было застигнуто врасплох
открытием, что Советский Союз, который продолжали представлять
немеханизированной, крестьянской страной, в действительности
смог совершить такой поразительный научно-технический подвиг,
на который сами Соединенные Штаты оказались еще не
способными. Наша самоуверенность лопнула, как пузырь» 205.
Неоспоримые успехи социализма с необходимостью вели к
самоанализу и мучительной переоценке ценностей, ибо привычным
иллюзиям об автоматическом первенстве и неизменном
всемогуществе Америки, равно как и официальным догмам
«превосходства» и «исключительности» американской системы, был
нанесен самый сокрушительный удар со времен мирового
экономического кризиса 1929—1933 гг.
Как отмечает советский исследователь Н. Вельтов, «для США
советский спутник сыграл в целом роль катализатора,
вызвавшего к жизни глубокие и необратимые процессы, которые по сей
день продолжают изменять облик американского общества,
внутреннюю и внешнюю политику США» 206.
204 «The Spiritual Legacy of John Foster Dalles». H. Van Pusen. 1961, p. 58,
205 «United States Foreign Policy. USSR and Eastern Europe. A Study
Prepared at the Request of the Committee on Foreign Relations, United States
Senate, by a Columbia-Harvard Research Group under the Administration
of Columbia University». Washington, 1960, p. 23.
206 H. Вельтов. Успехи социализма в СССР и их влияние на США. М., 1971,
стр. 44.
128

Напрасны были потуги некоторых деятелей администрации
Эйзенхауэра умалить значение советского успеха и представить
дело так, будто бы «превосходство свободного мира спутником
не поколеблено» г07. Большинству американцев действительное
положение представлялось иначе, и это признали вскоре даже те,
кого трудно было заподозрить в симпатиях к социализму.
«Соотношение сил изменилось не в нашу пользу» 208,—
грустно констатировал журнал «Форин-афферс». «Демонстрация
американской технической неполноценности сильно снизила престиж
Соединенных Штатов... А престиж Советского Союза возрос» 209,—
отмечал профессор Моргентау.
В связи с этим у миллионов американцев возникал
законный вопрос: а может ли сама американская система эффективно
соревноваться с социализмом? Как писал по этому поводу
американский идеолог Честер Боулс, способность американской
системы капитализма выжить в мирном соревновании с
социализмом теперь вызывала сомнение: «До 4 октября почти никто не
сомневался в промышленном, военном и научном превосходстве
Америки, а тут внезапно появился спутник, облетающий Землю,
и миллионы людей начали спрашивать себя: не добьется ли
коммунизм в конце концов победы?» 21°
Такой неожиданный ход событий настоятельно заставлял
правящие круги США заново оценить сложившуюся в мире
обстановку и исходить теперь в определении американской внешней
и внутренней политики как из нового баланса сил, так и учета
того глубокого воздействия на американское общество, которое
оказывал своими успехами и примером более передовой по
сравнению с капитализмом общественный строй — социализм.
* * *
Ясно обозначившиеся на рубеже 50-х и 60-х годов
преимущества социалистической системы убедили тогда многих
американских политических деятелей и идеологов в том, что
воскресить погасшую веру американцев в свое «явное предначертание»,
которое представлялось отныне как способность
капиталистической Америки выжить в глобальном соревновании с
социализмом, можно только с помощью более гибких средств во внешней
и внутренней политике.
«В конце 50-х — начале 60-х годов,— пишет, отмечая этот
сдвиг в идеологии американской внешней политики, советский
историк А. Кунина,— прослеживается процесс поисков средств
207 D. Pearson, J. Anderson. USA —Second Class Power? N. Y., 1958, p. 11.
208 «Foreign Affairs», October 1958, p. 19.
209 H. Morgenthau. Russian Technology and American Policy. «Current
History», March 1958, p. 134.
210 «Progressive», March 1958, p. 12.
5 Заказ Ml 1606 129

приспособления к складывающейся новой обстановке, когда
империализм, утратив историческую инициативу, вынужден искать
методы противодействия постоянно возрастающим силам
социализма, мира, национального освобождения и социального
прогресса. Продолжая агрессивные акции на мировой арене, он
стремится сочетать их с более гибкой политикой» 2П.
В назревшей адаптации американской политики к новым
реалиям мировой обстановки и видели свою прямую задачу
сменившие в начале 60-х годов республиканцев демократы во главе
с новым президентом Джоном Ф. Кеннеди. И хотя при Кеннеди
политика «бескомпромиссного» антикоммунизма подверглась
существенной корректировке, глобалистский акцент во
внешнеполитической стратегии американского империализма не только
оставался прежним, но даже был усилен. «С Кеннеди пришло
ощущение, что каждый континент и каждый народ вправе надеяться
на руководство и вдохновение со стороны Америки, а Америка
обязана уделять по возможности внимание всем континентам и
всем народам». В этом смысле, констатировал 3. Бжезинский,
Кеннеди «был первым истинным глобалистом на посту
президента США» 212.
Выступив еще до прихода к власти как критик стратегии «с
позиции силы» и доктрины «освобождения», против их
излишней агрессивности и разжигания «пустых надежд» по ту
сторону «железного занавеса», лидер демократов предложил взамен
им свою программу — «стратегию мира», ставшую основой
политики «новых рубежей». С точки зрения Кеннеди, обстановка
в мире и положение в США, сложившееся при Эйзенхауэре и
Даллесе, вселяли мало надежд: доктрина «освобождение»
оказалась неэффективной, страна едва оправилась от потрясшего ее
внутреннего кризиса — маккартизма, под влиянием успехов
социализма неуклонно падал международный престиж Америки,
теряли привлекательность былые идеалы американской
демократии. Все эти беды нагрянули на Америку, по мнению
Кеннеди, из-за двух причин: во-первых, потому что в США не была
разработана «стратегия мира», применимая к новой обстановке, и,
во-вторых, потому что американцы не готовы платить цену,
которую эта «стратегия» требует,— цену, измеряемую не только в
211 Л. Е. Купина. Идеологические основы внешней политики США. М., 1973,
стр. 136.
212 1. Brzezinski. Purpose and Planning in Foreign Policy. Цйт. по: «American
Foreign Policy in International Perspective». H. Hancock, D. Rustow (Eds.).
N. Y., 1969, p. 93. «Кеннеди,— вспоминает его советник и биограф,
американский историк А. Шлезингер,— называл себя «первым американским
президентом, для которого весь мир стал в определенном смысле ареной
внутренней политики» (Л. Schlesinger, Jr. A Thousand Days of President
Kennedy. Boston, 1965, p. 559; см. также: R. Walton. Cold War and
Counterrevolution. The Foreign Policy of John Kennedy in the White House N. Y.,
1972, p. 233-234).
130

материальных ценностях или военном потенциале, а в
ценностях совсем иного плана — общественной изобретательности,
моральной стойкости, физическом мужестве и т. п. Отсутствие
нужной стратегии и нежелание Америки «платить по такому счету»
превратило страну из идеала прогресса в символ
консерватизма и регресса, констатировал Кеннеди в своих предвыборных
выступлениях. «Мы выглядим как защитники статус-кво, между
тем коммунисты представляют себя как авангард, ведущий к
лучшему, более яркому и более мужественному укладу жизни» 213.
Надо срочно «повернуть течение» и направить Америку на
ее истинный путь. Для этого не надо изобретать каких-то
новых великих целей. Вполне подходит отработанная в США
риторика, например: «Наша цель — продемонстрировать у себя в
стране, что великая континентальная демократия может разрешить
свои проблемы методом согласия, системой свободы в
соответствии с законом. В отношении же к внешнему миру нашей целью
является не только защита целостности демократического
общества, но также помощь в продвижении дела свободы...» 214
Это «дело», достойное участи лишь «избранного
американского народа», народа, «добровольно взявшего на себя бремя и
славу в продвижении лучших надежд человечества» 215, Кеннеди
усматривал в начале 60-х годов в том, чтобы «изменения,
которые происходят в наших (американских.—Лег.) городах,
сельской местности, в нашей (американской.— Авт.) экономике, внут-
три западного мира, в неприсоединившихся странах, внутри
социалистического лагеря, на всех континентах, вели к большей
свободе для большей части людей и к миру во всем мире» 216.
Конечно, «свобода» у Кеннеди была однозначна капитализму.
Глобализм замыслов Кеннеди был поистине беспределен, и это
передает его речь при вступлении на пост президента: «Пусть
знает каждая страна, чего бы она нам ни желала, добра или зла,
что мы заплатим любую цену, возьмем на себя любое бремя,
пойдем навстречу любым трудностям, поддержим любого друга,
и окажем сопротивление любому недругу для того, чтобы
обеспечить сохранение и успех свободы» 217. Естественно, что такую
решимость нового американского президента «обеспечить»
сохранение и успех «свободы» могла оправдать лишь известная
«необходимость выполнить возложенные судьбой обязательства по
мировому руководству»!218
Так, бросив с порога вызов коммунизму, Кеннеди, по
замечанию одной исследовательницы его внешнеполитической док-
218 /. Kennedy. The Strategy of Peace. London, 1960, p. 6.
214 Ibidem.
2,5 Ibid., p. 8.
2ie Ibid., p. 199.
2,7 «Inagural Addresses of Presidents of the USA».., p. 267—268.
218 Ibid., p. 268.
5* 131

трины Л. Симоне, «направил страну на курс, который в 60-е
годы серьезным образом изменил представление о нас как о
мировой державе, нашей судьбе как нации» 219. Влияние идеологов
«холодной войны» заметно сказывалось на внешнеполитической
стратегии президента Д. Кеннеди. Ни он, ни его ближайший
советник по вопросам национальной безопасности У. Ростоу не,
ставили под сомнение свои основные презумпции: мир
разделен на два враждующих лагеря, «свободный мир» — синоним
сферы стратегических интересов США, каждый «форпост
свободы», что бы он из себя ни представлял, не должен достаться
«коммунистам», ибо рано или поздно это поставит под угрозу
весь «свободный мир».
Национально-освободительное движение и освободительные
войны рассматривались как часть глобального коммунистического
«заговора». Вмешательство во внутренние дела только что
освободившихся от колониального ига стран с точки зрения высших
интересов Америки было вполне оправданно: во имя этих
интересов США должны укреплять не только уже существующие,
но и потенциальные «форпосты свободы».
У. Ростоу, выступая перед курсантами училища «зеленых
беретов», предельно ясно изложил контрреволюционную стратегию
США в странах «третьего мира», причудливо объединившую
модную в то время теорию «модернизации» с американским
глобализмом. Происходящие в странах «третьего мира» перемены,
отметил Ростоу, свидетельствуют о том, что там происходит
«действительно революционный процесс», «революция модернизации».
Отсюда «цель Америки», продолжал он, заключается в
создании «действительно независимых стран» 220, под которыми Ростоу
понимал «открытые общества», что по американской
терминологии равнозначно капиталистическим порядкам. Но пока эти
новые варианты «открытого общества», не окрепнут, их надо
уберечь от коммунизма. «Мы боремся за сохранение таких
внешних условий, которые бы позволили расцвести нашему
обществу... Современные общества должны быть построены, и мы
готовы их строить..» 221
Американская система якобы лучше коммунистической по всем
пунктам, и с помощью США все народы-де усмотрят мудрость
развития по американскому образцу — образцу «свободного
мира».
В отличие от своих предшественников-республиканцев
Кеннеди и его советники разработали для «явного предначертания»
Америки 60-х годов новые методы и средства. Американский
мессианизм с теперь уже явно определившимся
антикоммунистическим акцентом был усилен при Кеннеди достижениями и
219 L. Simons. The Kennedy Doctrine. N. Y., 1972, p. 3.
220 Ibid., p. 176.
221 Ibid., p. 176—177.
132

преимуществами научно-технического прогресса США и, конечно
же, представлен как некий высший моральный идеал
человечества. «Свобода», а не коммунизм должна принести миру все
блага индустриализации XX в.— «эпохи высокого массового
потребления», в которой, как заверял У. Ростоу, уже давным-давно
жили американцы 222.
Внешнеполитические аспекты программ «стратегии мира» и
«новых рубежей» включали американскую экономическую
помощь, капиталистическую «модернизацию», буржуазную
массовую культуру, политическую систему в стиле западной
демократии и проамериканское правительство. Обладая необходимым
военно-экопомическим потенциалом Соединенные Штаты, считал
Кеннеди, должны существенным образом влиять на ход мировых
событий и — переделать мир по американскому образцу 223.
Принятая тогда стратегия и тактика борьбы с национально-
освободительным движением привела к непомерному расширению
«обязательств» США на мировой арене. Взгляд Кеннеди на этот
счет, коротко говоря, заключался в следующем: если США могут,
то, следовательно, и обязаны играть главенствующую роль на
земном шаре. Экстраполированная на внешний мир, эта
философия интервенционизма и гегемонизма в полном соответствии с
капонами времен «холодной войны» 40-х и 50-х годов стала при
Кеннеди основой новой американской глобалистской политики,
достигнув при его преемнике президенте Линдоне Джонсоне
логического завершения во вьетнамской трагедии.
Свою веру в «явное предначертание» Кеннеди пронес до
конца. В его непроизнесенной в Далласе речи вновь должны были
прозвучать напоминания о мессианской судьбе Америки: «Мы в
США, наше поколение, скорее волею судьбы, чем по выбору,
являемся сторожевыми на крепостных стенах всемирной
свободы» 224.
Пуля убийцы, прервавшая жизнь президента Кеннеди, не
прервала его глобалистский внешнеполитический курс. Новый
американский президент Л. Джонсон и перешедший к нему
стратег глобализма У. Ростоу оставались верны доктрине
Кеннеди во всем, что касалось расширения «возложенных
судьбой» обязательств США на мировой арене. Вьетнам, Лаос,
Доминиканская Республика и Ближний Восток изображались при
Джонсоне не менее опасными очагами коммунистического «за^
говора», что и при покойном президенте.
Однако в дополнение к внешнеполитической программе
Кеннеди Л. Джонсон и его советники разработали и свою
собственную доктрину, которую они посвятили преимущественно внут-
222 W. Rostow. The Stages of Economic Growth. Cambridge, I960, p. 73—92.
223 R. Walton. Cold War and Contrrevolution. The Foreign Policy of John
F. Kennedy, p. 66.
224 7. Kennedy. The Burden and the Glory. London, 1964, p. 217.
(33

рённим проблемам Америки. По духу и форме, в которую ее
облекли авторы, доктрина эта напоминала давние американские
мессианские утопии.
«Великое общество», так была названа программа, имело целью
подлечить социальные язвы Америки середины 60-х годов.
Именно тогда в США стали появляться статьи и книги, срывавшие
лакировку с американской действительности и обнажавшие
резкие социальные контрасты. Первопричиной волны
разоблачений были успехи социалистической системы, драматизированные
эрой спутников, когда вопрос о борьбе двух противоположных
социально-экономических систем встал особенно остро. В этой
связи в США была «обнаружена ужасающая бедность,
неграмотность, колоссальный рост преступности, расовый антагонизм. Все
это никак не вязалось с настоятельно внушавшейся мессианской
идеей, что американцу выпало высшее счастье жить на «земле
обетованной», в «земном рае», новом Эдеме, или, выражаясь
научным языком буржуазных апологетов американского капитализма,
в «индустриальном обществе», «государстве всеобщего
благоденствия», «обществе высокого массового потребления» и т. д.
Демократическая партия отчаянно нуждалась в программе,
имевшей в виду укрепление США. Президент Л. Джонсон, взяв
название работы английского социолога фабианца Грэхэма
Уоллеса, нарек программу «великим обществом». План «великого
общества», провозглашенный Л. Джонсоном, предусматривал ряд
социальных реформ, целью которых было «улучшение жизни и
обеспечение широких возможностей для всех», создание общества
равных возможностей, борьба с загрязнением окружающей
среды, улучшение качества образования и многое другое 225.
В книге «Моя вера в Америку», вышедшей накануне
президентских выборов 1964 г., Л. Джонсон, очерчивая общие
контуры изобретенного им общества, постарался нарисовать
весьма заманчивую картину: «Великое общество несет каждому
изобилие и свободу. Оно положит конец бедности и расовой
несправедливости. Великое общество — это такая обитель, где
каждый ребенок может найти знания для обогащения своего ума
и развития своих талантов. Это общество, где досуг — желанная
возможность для строительства и размышлений, а не
устрашающая причина скуки и беспокойства. Это общество, где город для
человека служит не только удовлетворению его физических
потребностей и требований коммерции, но и его стремлению к красоте и
его жажде к общению» 22в.
Война с бедностью была одной из основных проблем в
программе «великого общества». «Мы объявили безоговорочную вой-
225 «То Heel and to Build. The Programs of President Lyndon B. Johnson».
S. Burns (Ed.). N. Y., 1968, p. 291.
226 L. Johnson. My Hope for America. N. Y., 1964, p. 51.
134

ку бедности. Наше дело — полная победа» 2Я7Ч— провозглашал
Л. Джонсон. *
Громадные усилия были потрачены на широкую рекламу
«Великого общества». По всем каналам средств массовой информации
внушалось, что программа президента Л. Джонсона
превзойдет «новый курс» Ф. Рузвельта, «справедливый курс» Г.
Трумэна, «новые рубежи» Д. Кеннеди ибо навсегда покончит с
социальными бедствиями в Америке. Консервативный американский
журнал — Юнайтед стейтс ньюс энд уорлд рипорт», например, не
жалел никаких красок: «В «великом обществе», как это
представляется президенту Джонсону, будут царить мир и процветание,
будет молоко и мед для всех. Наступление на бедность
расширится. Масштабы расчистки трущоб увеличатся. Престарелые
будут пользоваться правом на охрану здоровья за счет
социального обеспечения. Молодежи будет предоставлено больше
возможностей учиться за счет налогоплательщиков. Каждый человек
будет фактически королем, и государство все больше и больше
будет печься об удовлетворении его нужд» 228.
Буржуазная пресса, захлебываясь от восторга, называла
программу «великое общество» «революцией» и попыталась
предсказать, что после США эти «революционные изменения» будут
распространены и на другие страны мира.
Опытным полигоном для экстраполированного во внешний мир,
глобального «великого общества» Л. Джонсона должна была стать,
по-видимому, Юго-Восточная Азия. В разгар эскалации войны
США в этом районе вице-президент Губерт Хэмфри, например,
заявил: «Я считаю, что теперь имеются новые большие
возможности для осуществления мечты о великом обществе не только
у нас дома, но и на таком огромном континенте, как Азия» 229.
О «великом обществе» в глобальных масштабах и под эгидой
Америки мечтал, разумеется, и сам его «теоретик», президент
Л. Джонсон. В речи 16 сентября 1965 г. он говорил: «Мы
намерены показать, что мечта Америки о «великом обществе» не
остановится на полпути. Это не только американская мечта. «Добро
пожаловать» всем участвовать в этом обществе, все
приглашаются внести в него свою лепту» 23°.
Однако попытки привлечь к идее «великого общества»
другие страны мира в добровольном порядке или распространить на
них это «общество» «крестом и мечом» лишь ускорили крах
мессианской программы президента Л. Джонсона. Его план
реконструкции Америки, а заодно и всего мира в конечном своем
варианте превратился в затасканный демагогический штамп, оправ-
227 Ibid., p. 37.
г2л «US News and World Report», October 12, 1964, p. 48—49.
229 Цит. по: А. Гречухин. Крах мифа о «великом обществе». М., 1969, стр. 29.
1:30 «Public Papers of President L. В. Johnson. 1965», Book II. Washington,
1966, p. 1005.
135

дывавший крестовый антикоммунистический поход США в Юго-
Восточную Азию.
Центр усилий президента-реформатора в конечном счете
переместился на эскалацию агрессии во Вьетнаме. Это и погубило
окончательно «мечту о великом обществе», ибо «война,— заметил
сенатор Джеймс Фулбрайт,— отвлекла наши усилия от
многообещающей программы построения «великого общества» и положила
начало военной лихорадке среди американского народа и его
лидеров» 231. Безуспешные попытки насадить идеалы «великого
общества» народам Индокитайского полуострова, заложив там
«сторожевые крепости мировой свободы», обернулись агрессией.
Путеводная звезда американской внешней политики «привела
нас,— констатировал Д. Фулбрайт,— к катастрофе в
Юго-Восточной Азии и деморализации внутри США» 232.
Предсказывая с самого начала крах мифа о «великом
обществе», генеральный секретарь Коммунистической партии США
тов. Гэс Холл отмечал, что в мутном потоке предпринятой
агрессии и политике глобализма, проводимой демократической
администрацией, бесследно исчезнут прожекты президента Л.
Джонсона — ликвидация бедности и расовой несправедливости,
улучшение системы народного образования, реконструкция американских
городов. «Без всеобщего мира,— указывал он,— все концепции
«великого общества» останутся пустой фразой и рассеются как
дым. «Великое общество» и «военное общество»
несовместимы» 233.
Провал нашумевшей программы «великое общество», военная
и политическая катастрофа в Юго-Восточной Азии и
сопутствовавший им моральный кризис внутри Америки побудили
американских идеологов критически пересмотреть «обязательства» США
в меняющемся мире конца 60-х — начала 70-х годов. По-иному
зазвучали тогда и отдельные аспекты американского
мессианизма. Критикам глобализма было ясно, что чрезмерные имперские
амбиции и гегемонистские установки послевоенных адептов
«явного предначертания» создали для США крайне тяжелое
положение: «Уверовав, что мы сдерживаем или отражаем коммунизм,
мы вовлекали себя в ситуации, компрометирующие нас
морально, проигрышные в военном отношении и ничего не решавшие
211 Дж. У. Фулбрайт. Самонадеянность силы. М., 1967, стр. 135.
232 /. Fulbright. The Crippled Giant. N. Y., 1972, p. 60. Профессор Чарльз Райх,
автор книги «Молодая Америка», исследовав причины социальной
дезинтеграции и отчуждения американской молодежи в корпоративном
государстве 60-х годов, нашел, что основным источником глубокого
политического раскола и высшим выражением беззакония и морального
разложения американского общества была в то время война во Вьетнаме «с ее
беспрецедентным разрушением всего живого и с ее огульной,
безразличной технологической жестокостью» (Ch. Reich. The Greening of
America. N. Y., 1970, p. 6).
233 «Проблемы мира и социализма», 1965, № 3, стр. 84
136

политически»,— заметил автор книги «Pax Americana»
американский историк Р. Стил 234.
Хроническая неспособность американского руководства,
наметившаяся еще со времен испано-американской войны 1898 г.,
проводить четкое разграничение между «явным
предначертанием» как настроением и действительной обстановкой в мире
изменила до неузнаваемости всю систему внешнеполитических
приоритетов. Давным-давно было брошено на алтарь политики
интервенционизма и глобализма умеренное представление о
«миссии» Америки. Апофеозом и конечной эволюцией мессианизма
«явного предначертания» от «изоляционистской» догмы к
идейному обоснованию агрессии и экспансии американского
империализма в 60-е годы стал известный призыв президента Джона
Кеннеди: «для сохранения и успеха свободы» США должны
«заплатить любую цену и взять на себя любое бремя». В силу
такой «новейшей» интерпретации миссии Америки кризис
американского глобализма, как и послужившей ему обснованием в
духовной сфере философии «явного предначертания», был неизбежен
и логичен.
Взяв за абсолют крайнюю версию «явного
предначертания» — мировую гегемонию США, американские политики
связали страну обязательствами, которые, констатировал Р. Стил,
никто не просил нас брать на себя, и целями, которые мы часто
не понимаем 23\
Эскалация «моральных обязательств», ставших вскоре для
Америки непосильным бременем, шла рука об руку с эскалацией и
накалом мессианских страстей в официальной политической
риторике.
Американские государственные деятели, оказавшиеся не в
состоянии сбалансировать возможности и средства США со своими
неограниченными политическими целями и амбициями, слишком
часто направляли страну на заведомо проигрышный и
недостижимый политический курс. Опьяненные собственной риторикой и
вообразив, что для Америки нет ничего неосуществимого,
особенно если на карту поставлено пресловутое «дело свободы»,
опираясь при этом на, казалось, незнающий себе равных военно-
экономический потенциал США, президенты Трумэн, Кеннеди,
Джонсон и государственный секретарь Даллес, часто выдавая
желаемое за действительное, насаждали в стране иллюзии
всесилия и всемогущества, что неизбежно при провале их доктрин
вызывало в стране глубокое разочарование и пессимизм.
Когда все это прояснилось к концу 60-х годов, тогда начали
искать причины. Тут же выяснилось, что одна из них —
господство доктрины «явного предначертания» в идеологическом
климате страны. Раскрывая механизм влияния идеологии «явного пред-
234 R. Steel. Pax Americana. N. Y., 1967, p. 7.
2" Ibidem.
137

начертания» на формирование послевоенной американской
внешней политики и неизбежный в таком случае кризис глобализма,
меморандум подкомитета сената по вопросам национальной
безопасности, в частности, отмечал: «Идея «явного предначертания»
все еще жива. Государственные деятели делают огульные
заявления относительно нашей мировой миссии и часто на словах
связывают США с политическим курсом и программами,
которые находятся далеко за пределами наших возможностей. Тем
самым создаются некоторые надежды у нас и за рубежом,
которые наверняка будут обмануты. В результате расточаются
наша мощь и влияние для главных начинаний. Мы можем также
обнаружить, что погрязли в планах, которые являются
несовместимыми с нуждами других народов или, в некоторых
случаях, являются для них отвратительными. В какой-то мере
каждая послевоенная американская администрация потворствовала
нашему национальному вкусу к великому и даже грандиозному.
Наша способность изобретать желаемые цели почти безгранична,
наши же возможности ограниченны. Нам все еще необходимо
многому научиться, чтобы сбалансировать то, что бы мы хотели
сделать, с тем, что мы в состоянии сделать, и установить
разумные приоритеты» 236.
Меморандум этот был написан в 1965 г. Понадобился
горький опыт войны во Вьетнаме, чтобы привлечь внимание
творцов американской политики к настоятельной необходимости
установить баланс между ограниченными возможностями США и их
непомерным честолюбием...
* * *
Изменение соотношения сил в мире потребовало от
Вашингтона определенного самоограничения. Провал попыток направить
развитие человечества по американскому пути заставил
правящие круги США заняться поисками новой внешнеполитической
концепции.
Официально о необходимости «смены вех» в американской
политике заявила республиканская администрация. Суть новой
программы, известной как «доктрина Никсона», заключалась в
более умеренном понимании роли Америки в мире, определенном
отказе от неограниченных глобалистских притязаний и
оголтелого антикоммунизма. ««Доктрина Никсона»,—пишут советские
авторы,— это прагматико-консервативная реакция на изменения,
происходящие в мире, характеризующиеся попытками сблизить
уровень американских возможностей с некоторыми
реальностями международной жизни» 237.
236 «Memorandum of the Subcommitte on National Security and International
Operations of the Committee on Government Operations». US Senate, 89th
Congress, 1st sess., 1965, p. 2—3.
237 «Доктрина Никсона». М., 1972, стр. 27.
138

Политический реализм администрации Никсона и
последовавший вскоре переход от «эры конфронтации» к «эре переговоров»
несколько отодвинули идеологию антикоммунистического
крестового похода в стане американских мессианистов и глобалистов.
Завершился определенный этап в эволюции американского
мессианизма. Его длительная одиссея, что началась с наивных,
навеянных Библией, мифов «отцов-пилигримов» в
североамериканских колониях о «божественной миссии» Америки, Новом Эдеме,
«избранности американцев» и т. п., впитав в конце прошлого
века расистские, шовинистские и социал-дарвинистские «теории»
апостолов «нового явного предначертания», вильсоновский
глобализм времен первой мировой войны и антикоммунизм периода
«холодной войны», в конце концов закончилась возвращением к
своим первоначальным истокам — моральному примеру Америки
для остальных народов мира, но уже на другой, современной
«научной» основе.
Теперь это — сумма взглядов, относительно роли Соединенных
Штатов в современную эпоху, их ответственности (наряду с
другими развитыми странами.—Лег.) за судьбы «третьего мира»,
о том, что Америка — прообраз будущего постиндустриального
или технетронного общества, социальная лаборатория, пионер и
авангард человечества в стремительную эпоху
научно-технической революции238. Как и прежде, идея «американской
исключительности» является в этих взглядах доминирующей.
Американские буржуазные идеологи придают достижениям США
универсальный характер.
Соединенные Штаты, утверждают апологеты американского
капитализма, стали сегодня всемирным факелом, вершиной
процесса модернизации, тем экономическим, социальным и
моральным эталоном, к которому, хотят того или нет, неизбежно
придут все остальные страны, ибо якобы здесь магистральная
дорога развития человечества. Рассуждая, например, о роли
Америки в эру «технотроники», 3. Бжезинский в книге «Между
двумя веками» пишет: «Соединенные Штаты являются
глобальным распространителем технотронной революции. Именно
американское общество оказывает в настоящее время самое большое
влияние на все другие общества, содействуя далеко идущим
совокупным изменениям их воззрений и нравов... Несмотря на
наблюдавшиеся в стране внутренние трения, Соединенцые
Штаты являются новаторским и творческим обществом наших
дней» 239. «Современная Америка — это социальная лаборатория
238 См.: W. Rostow. The Stages of Economic Growth; /. Galbraith. The New
Industrial State. Boston, 1967; H. Kahn, S. Wiener. The Year 2000. A
Framework for Speculation on the Next Thirty-Three Years. N. Y., 1967; Z. Brze-
zinski. Between two Ages. America's Role in Technetronic Era. N. Y., 1970;
D. Bell. The Coming of Post-Industrial Society. A Venture in Social
Forecasting. N. Y., 1973.
239 Z. Brzezinski. Between two Ages, p. 24.
139

мира». «Во всех случаях жизни — идет ли речь о новейших
научных открытиях в области космических исследований и
медицины или об электрической зубной щетке в ванной, о поп-
арте или о наркотиках, о кондиционировании воздуха или о его
загрязнении, о проблемах старости или о юношеской
преступности — остальной мир узнает о том, что его ожидает в
будущем, наблюдая за тем, что происходит в Соединенных
Штатах» 240.
Предпринятая попытка увлечь американцев разного рода
футурологическими прогнозами — характерная черта современной
американской политической науки. Включив в свои построения
такой фактор, как научно-техническая революция, американские
буржуазные идеологи, справедливо указывают советские авторы,
«попытались обрести в научно-технической революции
долгожданный якорь спасения для капитализма» 241. Яркое тому
свидетельство — все растущий поток футурологических исследований,
который с середины 60-х годов начал заполнять книжный рынок
США. Как правило, все американские буржуазные футурологи в
один голос твердят о возрастающем влиянии и роли США в
современную эпоху как модели и прообраза общества будущего.
Разработанные ими на этот счет «объективные» критерии и
аргументы довольно показательны. Если, например, авторы книги
«2000-й год» Герман Кан и Антони Винер экстраполировали
будущее США и всего мира, взяв за основу, помимо прочего,
определенный потолок в росте национального дохода в США на
душу населения к 2000 г., то 3. Бжезинский и, в частности,
Д. Белл недавно предложили «новейшую» комбинацию
признаков, по которым определение и прогнозирование лидирующего
положения США в настоящем и будущем, на их взгляд,
выглядит весьма просто. Так, Даниэль Белл в своей основной
работе «Приход постиндустриального общества» выводит пять таких
признаков:
1) в сфере экономики: перевес услуг над производством
товаров в общем валовом продукте;
2) в сфере занятости: численное превосходство «белых
воротничков» — ИТР и служащих — над «синими воротничками» —
рабочими;
3) приоритет и централизация теоретических знаний как
источника нововведений;
4) ориентация на будущее: контроль над технологией и
технологическими оценками;
5) в сфере принятия решений: создание новой так
называемой интеллектуальной технологии 242.
240 Z. Brzezinski. Between two Ages, p. 196, 31.
241 «США: научно-техническая революция и тенденции внешней политики».
М., 1974, стр. 5.
242 D. Bell. The Coming of Post-Industrial Society, p. 14.
140

По всем этим показателям, указывает Белл, Соединенные
Штаты еще много лет тому назад опередили все развитые
страны мира, и это положение страны-лидера сохранится за ними и в
будущем, «поскольку процесс изменений происходит здесь (в
США.— Лет.) более стремительно и наглядно» 243.
Абсолютизация американских научно-технических достижений
и всяческое затушевывание при этом сущности капитализма как
системы эксплуатации дали повод современным адептам «явного
предначертания» даже объявить о «революционном» характере
различных процессов, происходящих в Америке.
Так, 3. Бжезинский считает, что открытый им переход США
от индустриальной к «технетронной» эре по существу
равнозначен третьей американской революции. Если первая из этих
революций — война за независимость — привела к становлению
американского государства, а в итоге второй — гражданской войны
между Севером и Югом — американское сельское, а отчасти
рабовладельческое общество было -трансформировано в городскую
индустриальную нацию, то «третья» американская революция,
осуществляемая ныне в ходе бурного преобразования
индустриальной Америки в «технетронную» Америку, создает в стране
образец такого общества, которое коренным образом будет
отличаться от всего того, что знали американцы, жившие при
капитализме в доиндустриальную и индустриальную эпохи.
Главное достоинство и основная отличительная черта этого общества
заключается в том, что оно якобы будет избавлено от острых
социальных проблем и противоречий не только сегодняшнего, но
и завтрашнего дня капитализма. Из тезиса о якобы
революционном, а посему универсальном, глобальном характере
преобразований, что происходят в США под воздействием императива
научно-технической революции, следует не менее курьезный
вывод о том, что якобы в Америку «переместился в настоящее
время центр мирового революционного процесса». Один из
авторов этой теории, французский публицист Ж.-Ф. Ревель, автор
книги «Без Маркса и Исуса. Новая американская революция уже
началась», называя американский империализм «детонатором»
глобальной революции, доказывает это тем, что современное
американское общество — якобы «единственное общество, в котором
развиваются органически связанные между собой и
дополняющие друг друга, образующие единый революционный поток
политическая, социальная, научно-техническая, культурная революции,
революция в области морали, межрасовых и международных
отношений» 244.
Попытка представить США «как самую революционную» из
всех революционных стран мира особенно настойчиво дает о
243 Ibid., p. X.
244 J.-F. Revel. Without Marx or Jesus. The New American Revolution has
begun. N. Y., 1972, p. 184.
141

себе знать в последнее время, в преддверии 200-летнего
американского юбилея.
«Мы, американцы,- заявил на торжественной церемонии,
посвященной началу юбилейной кампании, председатель Верховного
суда США Уоррен Берген,— начали особую революцию, и эта
революция продолжается до сегодняшнего дня. И хотя этой
нашей революции скоро исполнится 200 лет, она все еще молода и
жизненна. Каждый новый день является началом новой фазы
этого типа революции. Она — постоянная, медленная, часто
тихая и почти незаметная, но это такая революция, которая
постоянно трудится ради улучшения условий жизни» 245.
Однако различные пропагандистские заявления не могут
скрыть реальной картины жизни в сегодняшней Америке. И
посему в диссонанс хору американских буржуазных идеологов,
твердящих о возрастающем влиянии США на современный мир,
о «технотронной» и постиндустриальной Америке как модели
общества будущего, о «перманентном» характере американской
революции и т. д., раздаются и критические голоса.
«Процесс над лейтенантом Колли (американский
офицер-каратель, руководивший массовой расправой над мирными
жителями южновьетнамской деревни Сонгми.— Авт.) раскрыл глаза
американцам,— пишет известный американский публицист Джеральд
Джонсон в своей книге «Имперская республика».— Он поведал
нам, что война во Вьетнаме разложила мораль многих тысяч,
а также, что демократия больше не способна предложить
человечеству надежду на установление более рационального уклада
сосуществования между цивилизованными народами» 246.
«В настоящее время Америка и то, что, как кажется, она
символизирует, отталкивает большую часть мира... Внутри
страны... наши города страдают от преступности, наша внутренняя
политика — от угрозы убийств. Америка стала символом
насилия и разнузданной силы» 247, заключает сенатор У. Фулбрайт.
Естественно, что такие признания вызывают еще больший
пессимизм относительно «явно предначертанной» судьбы Америки на
будущее, ибо «большинство американцев,— заметил профессор
Э. Хэкер,— не верит более, что судьба приказывает им пронести
капитализм, христианство и конституцию Соединенных Штатов
через земной шар. Существует растущее подозрение, что
американская нация утратила свой мандат наставника моральных
уроков; что наше присутствие за рубежом является
свидетельством только лишь мощи, не несущей за собой никакого
просвещения» 248.
us цит по: £ Кортунов. Политика и идеология. М., 1974, стр. 230.
246 G. Johnson. The Imperial Republic. Speculation on the future if any of the
third U.S.A. N. Y., 1972, p. 8.
247 /. Fulbright. The Crippled Giant, p. 277.
248 A. Hacker. The End of the American Era. N. Y., 1970, p. 220—221.
142

Такая \оценка, звучащая порой как приговор надуманному
«праву» и «долгу» США навязать свой образ жизни другим
народам, встречается в выступлениях американских публицистов и
государственных деятелей довольно часто. Все это говорит о
глубоком кризисе глобалистских притязаний Вашингтона,
утратившего свой ореол демократического мессии, лидера «свободного
мира». С углублением общего кризиса капитализма, с
обострением социально-политических противоречий внутри самих США
представления об американской «исключительности» и
«превосходстве» явно идут на убыль, ибо объективно роль последних в
формировании новых идеалов и ценностей американского
общества представляется исчерпанной.
Двести лет тому назад тринадцать восставших британских
колоний образовали Соединенные Штаты Америки. С точки зрения
своего государственного устройства и положенных в основу ее
политической жизни демократических принципов Американская
республика олицетворяла собой тогда многие идеалы передовой
общественно-политической буржуазной мысли той эпохи и долго была
единственной в мире страной, где передовой по тем временам
общественный строй — капитализм мог развиваться наиболее
интенсивно. Многие внешние и внутренние факторы,
сопутствовавшие развитию капитализма в Америке, создали весьма
благоприятную среду для формирования в сознании американцев
устойчивых представлений о «превосходстве» и «исключительности»
американской системы.
Теория «явного предначертания», отражая специфику
динамического развития американского капитализма, воплощала собой
популярную в те времена идею прогресса как непрерывного
материального роста, а в сфере идеологии была универсальным средством
национального самоутверждения. Заложенное в самой природе
американского буржуазного государства стремление к расширению
сферы своего господства обусловило вскоре особый акцент на
мессианизм и экспансионизм в идеологии американской внешней
политики.
С превращением Соединенных Штатов в крупнейшую
империалистическую державу теория «явного предначертания»
приобретает все больший вес в идеологии американской внешней политики,
ибо главной стратегической целью американского империализма
становится мировая гегемония. Начало общего кризиса
капитализма вносит качественно новый элемент в эту глобальную стратегию:
помимо установки на мировую гегемонию Вашингтон берет на себя
обязательства по сохранению и укреплению мировой системы
капитализма. Эта новая «миссия» США определяет отношение
американского правящего класса ко всем революционным силам —
социализму в лице СССР и всего социалистического лагеря,
международному коммунистическому и рабочему движению, национально-
освободительной борьбе в колониальных странах. Идея «Pax
Americana» — идеологическая опора американского империализма на
143

этом этапе его борьбы за осуществление своей контрреволюционной
«миссии» по спасению мирового капитализма.
Однако несмотря на то что экономический и политический
центр империализма переместился из Европы в США, претензии
США на мировую гегемонию и роль единоличного вершителя судеб
мира не оправдались. «США не смогли сохранить достигнутый
удельный вес в экономике капиталистического мира, хотя они и
остаются его главной экономической, финансовой п военной силой.
США — самая сильная капиталистическая держава — прошли
точку своего зенита и вступили в полосу заката»,— указывалось в
Программе КПСС249.
Неравеномерноеть развития капитализма ведет к усилению
других центров империалистического соперничества помимо США —
Западной Европы и Японии, между которыми все острее
разворачивается конкурентная борьба. В этой борьбе Соединенные Штаты
начинают терпеть поражения, свидетельством чего является
положение американской экономики. Энергетический кризис,
хронические инфляционные процессы, резкий рост безработицы
основательно подорвали способность США стабилизировать мировой
капитализм, что сужает материальную опору США для претензий на
свою мировую гегемонию и углубляет кризис глобализма в
идеологии американской внешней политики.
В то же время политические и экономические успехи СССР и
других социалистических стран вынуждают значительную часть
правящих кругов США более реалистически оценить возможности
и политические перспективы Америки, а главное, признать, что
глобалистские миражи типа «Pax Americana», антикоммунизм,
возведенный в ранг государственной политики, ставка на силу в
решении спорных вопросов нереалистичны и единственная
альтернатива — мирное сосуществование государств независимо от их
социального строя.
Известное ограничение глобалистских притязаний и реализм в
подходе части правящих кругов США к международной обстановке
не есть нечто абсолютное и неизменное в стратегических
установках Вашингтона, разрядка не гарантирована от эксцессов и атак
на нее со стороны оголтелых антикоммунистов и приверженцев
«холодной войны». Нельзя недооценивать и возможности
империализма США как центра и арсенала мировой реакции, как силы,
которая «будет по-прежнему стремиться к созданию новой структуры
капиталистического мира» 250. Даже несмотря на кризис
глобализма в идеологии внешней политики, стратегическая цель
американской буржуазии — сохранение за США роли доминирующего фак-
249 «Программа Коммунистической партии Советского Союза». М., 1962,
стр. 31.
250 Г. Холл. Революционное рабочее движение и современный империализм.
М., 1974, стр. 83.
144

гора в современном мировом развитии останется в целом не
измененной.
В развернувшейся вокруг американского двухсотлетия
идеологической кампании этот аспект общей стратегии американского
империализма занимает ведущее место. Весь комплекс старых и
новых идейных средств — от избитых теорий о «превосходстве»
американской системы до новейших интерпретаций мессианской
роли США — как главного «генератора научно-технического
прогресса — пущен в ход американскими политиками и идеологами,
с тем чтобы доказать одну непреложную, на их взгляд, истину —
универсальный характер американского исторического опыта.
Соединенные Штаты Америки, начиная с «отцов-оснозателей» и
вплоть до наших дней, представляются не иначе как школа
подлинной демократии, оплот и «маяк» мировой свободы, моральпып
пример для всех народов, боровшихся и борющихся за свои
политические и социальные права.
Усиленная пропаганда доктрины «американской
исключительности», теории о мессианской роли Америки, постоянпая
апелляция многих американских государственных и политических
деятелей к этим доктринам и теориям свидетельствуют о попытке
американского империализма развернуть широкое идеологическое
наступление на социализм и в условиях мирного сосуществования.
Однако ставка американской буржуазии на свои идеологические
мифы иллюзорна.
После победы Великой Октябрьской социалистической
революции ход мировой истории определяли отнюдь не идеалы
американской буржуазной демократии; не в состоянии повернуть вспять
мировой революционный процесс и американский
научно-технический «мессианизм». Общий перевес в пользу сил мира и социализма
стал решающим фактором современности, и перед лицом этого
вызова идеологические мифы американской буржуазии терпят
инфляцию. Порука тому — новые успехи передовой общественной
системы — социализма — во всех областях жизни.

Ill
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА «БАЛАНСА СИЛ»
Доктрина «баланса сил» пронизывает внешнеполитическую
идеологию Соединенных Штатов в XX в., в эпоху
империалистического развития этой крупнейшей страны
капиталистического мира.
Вот уже в течение многих лет доктрина «баланса сил»
привлекает к себе внимание многих американских и
западноевропейских исследователей. По данному вопросу написана
библиотека книг. Это, между прочим, привело к инфляции самого
понятия — политика «баланса сил» («policy of the balance of
power» or «balance of power policy»). Термин приобрел
большую многозначность, затрудняющую порой понимание
соответствующих английских текстов. Смысловая чересполосица,
допускаемая американскими исследователями при употреблении
термина «balance of power», выражается в том, что словосочетание
используется ими для обозначения таких отнюдь не
равнозначных понятий, как «соотношение сил», «данная расстановка,
параллелограмм сил» в глобальном масштабе или в каком-либо
районе мира, «равновесие, равенство сил» между двумя или
несколькими государствами и т. д. Для уяснения, о чем же идет
речь в каждом отдельном случае, необходимо руководствоваться
контекстом.
Известный ученый-международник Л. Оппенгейм пишет:
«Закон народов может существовать, только если имеется
равновесие, баланс сил между членами семьи народов» 1. Употребление
в этом пассаже понятий «равновесие» и «баланс сил» как
равнозначных, синонимичных говорит само за себя. В другом случае
американский обозреватель С. Сульцбергер замечал в своей
статье, что, если бы Запад уступил в вопросе о Западном
Берлине, «это привело бы к изменению баланса сил» 2. Совершенно
очевидно, что автор тут вел речь о «соотношении сил».
1 Цит. по: О. Wright. A Study of War, vol. II. Chicago, 1942, p. 745,
2 «New York Times», July 2, 1959.
146

Существует, между тем, еще один принципиально важный и
основной случай, когда по-английски также используется
термин «balance of power». Речь идет о системе внешней
политики, сводящейся к попыткам государства, ее практикующего,
занять положение арбитра («балансира») между другими
державами, обеспечив тем самым за собой позиции превосходства на
международной арене при минимальной затрате собственных сил
и средств. Политику «баланса сил», или, мы бы сказали,
политического «балансирования» на противоречиях других
государств, справедливо сравнивают с поведением «смеющегося
третьего», или «третьего радующегося», поскольку возвышение
государствам балансира» происходит непременно за счет
относительного и абсолютного ослабления других стран в процессе
конкурентного соперничества между ними.
Простейший и вместе с тем основной вариант политики
«баланса сил» может быть показан на буквенном примере.
Допустим, имеются три государства (или союза государств)
А, Б и В. Причем между государствами А и В происходит
конфронтация, протекающая в условиях мира или уже переросшая
в войну. В подобном треугольнике, где двое враждуют, а третий
непосредственно в споре участия не принимает, перед
государством Б открываются возможности проведения политики
«баланса сил». Во имя такого курса государство Б не
отождествляет на длительный срок свою внешнеполитическую линию с
политикой комплекса А или комплекса В. Главная забота Б,
суть его стратегии заключается 'в подогревании противоречий
между А и В при одновременном поддержании равновесия
между ними. Именно для этой последней цели, а не для
ожесточенной борьбы лоб в лоб с возможными противниками
государство Б использует свой экономический и военный потенциал,
который должен быть достаточно весомым. Попеременно — в
зависимости от колебания силовой конъюнктуры — Б оказывает
поддержку то одной, то другой конфликтующей стороне. При
этом ради пресловутого «равновесия» Б оказывает содействие
той стороне, которая на данный момент является
проигрывающей. Держась поодаль от арены главного конфликта, Б
сохраняет свежесть сил и становится хозяином, «арбитром» во
взаимоотношениях между А и В. Еще говорят, что оно выступает как
государство-«балансир», поскольку равновесие между
комплексами А и В в решающей степени зависит именно от него.
Таким образом, в рассмотренной нами ситуации
государство-«балансир» Б является субъектом политики «баланса сил», оно
проводит такую политику; напротив, в качестве объекта
политического «балансирования» выступают А и В.
Обстоятельства в жизни могут быть и, как правило, бывают
намного сложнее обрисованной схемы. Число факторов, которые
приходится принимать в расчет государству, претендующему на
роль «балансира», обычно не равно двум, оно — больше, и взаимо-
14?

зависимость между этими факторами запутаннее,
неопределеннее, чем в приведенном элементарном примере. Но
воспроизведенная «треугольная» схема и представляет собой классический
вариант политики «баланса сил». «Треугольник» отображает
главный прием, он является как бы «атомом» такой политики.
Сколь бы сложной ни была реальная обстановка, если речь идет
об империалистической политике «баланса сил», объективный
анализ всегда нащупает ее сердцевину, и ребра
хрестоматийного «треугольника» выступят на поверхность.
Давая характеристику действиям государства-«балансира» в
рамках, предписываемых ему политикой «баланса сил»,
профессор Мичиганского университета А. Органский отмечает:
«Балансир — это государство или группа государств, которые держатся
поодаль от соперничества между другими странами. Его
интересам больше всего отвечает, разумеется, поддержка равновесия
сил в международном масштабе, и, следовательно, до тех пор,
пока государства находятся в равновесии, балансир
воздерживается от вмешательства. Ежели, однако, одна из сторон
становится достаточно сильной, чтобы перетянуть чашу весов на
себя, в игру вступает балансир, присоединясь к слабейшей
стороне и возвращая чашу весов к равновесию... Независимо от
того, какая из сторон приобретет преимущество в силе, балансир
примкнет к ее сопернице. Концепция балансира является
краеугольным камнем всей теории. От балансира требуется огромное
политическое мастерство, и, кроме того, государство (или
группа государств), выполняющее эту роль, должно обладать
огромной мощью, чтобы быть в состоянии решительно перетянуть чашу
весов в пользу страны, с которой оно солидаризировалось» 3.
Другой американский исследователь Э. Гулик отмечает: «Из
всех терминов, которыми оперируют теория и практика
баланса сил, по-видимому, наиболее знакомым является понятие
«балансира». Оно употребляется для обозначения роли,
выполняемой третьей стороной, заинтересованной в поддержании
простого равновесия между двумя державами или двумя другими
блоками держав. Когда одна из сторон угрожает безопасности и
выживанию другой, вступает в игру третья сторона,
поддерживая более слабого участника спора, и добивается того, что
равновесие между независимыми державами восстанавливается...
Хрестоматийным образцом балансира является Англия...
Островное расположение — отдельно от континента и вместе с тем
вблизи от него — обеспечивало для Англии безопасность, неучастие
в европейских сварах и политическую гибкость... Англия, не имея
сухопутной границы ни с одной из европейских держав и не
подвергаясь, следовательно, опасностям, связанным с наличием
таковых, была тем не менее, благодаря широкому развитию
морских коммуникаций, своего рода непосредственным соседом всех
3 A. Organski. World Politics. N. Y., 1968, p. 278.
148

государств Европы. Все эти факторы, вместе взятые, в большей
мере способствовали складыванию устойчивой традиции баланса
сил в английской внешней политике и придали особое значение
политической концепции балансира, которая играла столь важную
роль в английской истории» 4. Аналогичное, но еще более
наглядное описание доктрины «баланса сил» предлагает профессор
Мичиганского университета Е. Клод: «Баланс сил не следует
путать с равновесием (см. выше, как употреблено у Оппенгейма.—
Авт.)... Эта система предполагает соревнование, она проникнута
духом соперничества... Заключение, разрыв и изменение
союзнических связей — определяющая черта процесса маневрирования
в целях захвата выгодной позиции, что составляет
существо функционирования механизма баланса сил... Для системы
баланса сил, по-видимому, необходимо, чтобы действенное
могущество распределялось между значительным числом крупных
держав. Контроль над политикой участников этой системы должен
находится в руках квалифицированных профессионалов
дипломатической игры, которым в основном надо быть свободными в
осуществлении — притом с соблюдением тайны и необходимого
темпа — самостоятельного маневрирования, манипулирования
связями и приспособления политики к выявляющимся
трудностям и возможностям. Никакие идеологические клише не должны
стеснять ведущих государственных деятелей производить
балансировку силовых взаимоотношений. Те, кто несет ответственность
за регулирование международных проблем, должны обладать как
свободой, так и готовностью выносить свои решения только на
основе силовых соображений. Элементы, составляющие
национальное могущество, должны быть достаточно простыми, чтобы
позволять делать более или менее точные оценки
относительной силы государств.
Вместе с тем они должны быть достаточно устойчивыми,
чтобы в течение некоторого периода времени служить основой
политического курса. Последствия войны должны быть достаточно
серьезными, чтобы стимулировать принятие мер к ее
предотвращению, и, с другой стороны, достаточно умеренными, чтобы
позволять государственным деятелям прибегать к угрозе войной,
а временами и к действительному использованию силы в
поддержку политики. Война должна быть мыслимой,
контролируемой, практичной. Под покровом разумного недоверия между
могущественными державами и имманентного духа соперничества,
свойственного системе баланса сил, между государственными
деятелями должно иметь место широкое согласие о том, что цели
войны должны быть ограниченными, а лежащий в основе всего
плюрализм системы — неприкосновенным. Гегемонистские
поползновения должны смягчаться осознанием общей заинтересованно-
4 «Europe's Classical Balance of Power». E. Gulick (Ed.) Binghampton, 1955,
p. 65-66.
149

сти в сохранений всей системы... Наконец, чрезвычайно
желательно, а может быть, и необходимо, чтобы какая-либо крупная
держава могла выполнять роль балансира, помогая поддержанию
стабильности путем приспособления свазй политики к
требованиям, вытекающим из постоянно возникающих амбициозных
претензий и изменений в соотношении сил» 5.
К этому и сводился политика «баланса сил» в американском
понимании. Несмотря на внешнюю простоту и даже заурядность
основной посылки американской политики «баланса сил», ее
облегает разветвленная система идеологических концепций,
призванная обосновать и оправдать эту доктрину.
Американские исследователи Джеймс Догерти и Роберт
Платцграфф отмечают: «Хотя многие интеллектуалы и
исследователи считают теорию баланса сил грубой, лишенной
изящества, наивно упрощенной, устарелой концепцией международной
политики, большое число государственных и политических
деятелей, дипломатов, ученых авторитетов, журналистов и просто
обывателей по-прежнему придерживаются мнения, что эта
теория адекватно объясняет процессы, действительно происходящие
на международной арене, а также правильно определяет основы,
опираясь на которые должна формулироваться и
осуществляться внешняя политика» 6.
Можно выделить три главных источника этой
империалистической внешнеполитической концепции Соединенных Штатов.
* * *
Одним из ориентиров, на который непременно равняются
американские теоретики «баланса сил», является дипломатический
опыт Великобритании. В действиях Англии эпохи расцвета ее
могущества в отношении государств европейского континента
нынешние идеологи в США усматривают прообраз для политики
«баланса сил» в современных условиях.
Начиная примерно с первой половины XVI в. главным
внешнеполитическим кредо Великобритании стала политика,
направленная на извлечение максимальных выгод из конфликтов
между континентальными державами. В этих целях Лондон с
помощью искусной и лишенной всякой щепетильности
дипломатической игры успешно противопоставлял крупнейшие
государства Европы друг другу, противодействуя возникновению на
материке сильной коалиции или возобладанию там какой-либо одной
наиболее могущественной державы, что могло бы поставить под
угрозу английские интересы. На изощренном языке английской
дипломатии это называлось борьбой за достижение «европейско-
3 /. Claude. Power and International Relations. N. Y., 1962, p. 88, 89, 90—91.
e J. Dougherty, R. Platzgraff. Contending Theories of International Relations.
Philadelphia, 1971, p. 36.
150

го равновесия». В действительности, однако, речь шла о
политике «баланса сил»: «равновесие» в Европе, которое Англия»
поддерживала посредством вступления в союзы или воздержания
от них, а также, когда этого требовали обстоятельства, с
помощью жестоких войн, имело своим результатом относительное*
и абсолютное ослабление континентальных государств и,
напротив, содействовало укреплению позиций Лондона, обеспечивая
для английской дипломатии неограниченную свободу маневра.
Лондон обеспечивал для себя позицию «балансира»,
поскольку именно от позиции Сен Джермена зачастую зависел исход
междоусобной борьбы между королевскими дворами Европы.
Политика «баланса сил», практиковавшаяся Англией, не
освобождала ее от прямых военных конфликтов с континентальными
державами (например, Испанией, Нидерландами, Францией,
Россией, наконец, Германией), однако выгоды, которые извлекал
«туманный Альбион», сталкивая интересы европейцев, живших
на континенте, в конечном счете многократно превышали
издержки политики «баланса сил». Бисмарк по этому поводу несколько
резковато, но зато метко писал: «Политика Англии всегда
заключалась в том, чтобы найти такого дурака в Европе,
который своими боками защищал бы английские интересы» 7.
Русский публицист прошлого века И. В. Вернадский с чувством
неподдельного негодования восклицал: «Не она ли старалась
везде поддерживать волнения и партии, следуя знаменитой
политике: devide et empera (разделяй и властвуй)?.. Кто, как не
Великобритания?» 8
Вся внешнеполитическая история Великобритании наполнена
бесконечным маневрированием, осуществлявшимся английской
дипломатией в поисках оптимального варианта стратегии
«баланса сил» в данной исторической обстановке. В XVI в. при
короле Генрихе VIII Англия выполняла роль «балансира» в
отношении главного конфликта, раздиравшего тогда Европу,—
соперничества между Бурбонами (Франция) и Габсбургами (Австрия:
и Испания). Королю Генриху VIII приписывается даже девиз:
«восторжествует тот, на чьей стороне окажусь я». В ту эпоху в.
Англии появился вошедший в историю политической мысли
рисунок с изображением рычажных весов, на одной из чаш которых
размещались владения Бурбонов, а на другой — Габсбургов.
Указатель весов сжимает в своих передних лапах вздыбившийся
британский лев — главное действующее лицо в данной ситуации.
Весы с чашами на противоположных концах коромысла
являются излюбленной моделью, к которой прибегают для иллюстрации
своих рассуждений современные теоретики «баланса сил».
Английская королева Елизавета I, дочь Генриха VIII,
продолжала политику отца, но уже в несколько иной конфигурации:
7 Цит. по.: «История дипломатии», т. I. M., 1959, стр. 326.
8 Я. Вернадский. Политическое равновесие и Англия. СПб., 1877, стр. 4.
151

учитывая рост могущества Испании, Елизавета разорвала союз
с нею и стала союзницей Франции.
Сложными путями развивалась английская внешняя
политика в XVIII в. В течение всего столетия, которое в трудах
современных американских историков нередко именуется «золотым
веком» политики «баланса сил», Англия, переходя из одной
коалиции в другую, искусно маневрировала, всякий раз стремясь
по возможности не допустить дальнейшего усиления наиболее
могущественной на данном этапе державы на европейском
континенте.
В XIX в. Англия продолжала поиски противовесов Франции,
не без основания опасаясь соперничества с ее стороны на
международной арене. Крупный государственный деятель Англии
первой половины XIX в. Джордж Каннинг писал по поводу
английской политики «баланса сил» в отношении держав
континента: «Наша действительная политика всегда заключалась в том,
чтобы не осуществлять вмешательства, за исключением крайних
обстоятельств, но и тогда — в качестве решающей силы»9. Во
время франко-прусской войны симпатии англичан были на
стороне Германии. Но в дальнейшем ход событий выдвинул именно
Германию в число главных противников Британской империи.
Выполняя функции ловкого, хорошо вооруженного и
могущественного в экономическом отношении государства-«балансира»,
английская дипломатия приобрела репутацию эгоистичной,
холодно расчетливой службы. Английских деятелей нисколько не
конфузило это обстоятельство. В 1906 г. постоянный заместитель
министра иностранных дел Англии Аире Кроу с достоинством
констатировал: «Стало уже почти исторической банальностью
отождествлять неизменную английскую политику с
поддержанием... равновесия (на европейском континенте.—Лег.) путем
помещения собственной тяжести то на этой, то на другой чаше весов» 10.
Уинстон Черчилль, не скрывая восхищения, называет «баланс
сил» «великолепной подсознательной традицией британской
внешней политики» п.
Бывший премьер-министр Англии Гарольд Макмиллан,
признавая приверженность Лондона политике «баланса сил»,
пытается вопреки фактам приписать некие миротворческие свойства
этой доктрине. Выступая на обеде в лондонской Королевской
академии 29 апреля 1958 г., Макмиллан так интерпретировал
историю: «Начиная с соглашений, заключенных на Венском
конгрессе, и вплоть до первой мировой войны был век, в ходе
которого в целом поддерживался по существу непрерывный мир.
9 «Castlereagh, Viscount. Correspondence, Dispatches, and Other Papers»,
vol. XII. London 1848—1852, p. 56.
,0 «British Documents on the Origins of War 1898—1914», vol. HI, G. Gooch,
H. Temperly (Ed.). London, 1928, p. 402.
11 W. Churchill The Second World War: the Gathering Storm. Boston, 1948,
p. 208.
152

Это достигалось посредством «баланса сил» и «европейского
концерта». То было время, когда над большей частью планеты
царил «Pax Britannica», подкрепленный английским флотом и
озаренный усилиями Англии во всех областях» 12.
Правильную оценку истинного значения политики «баланса
сил» может обеспечить лишь марксистско-ленинский подход к
изучению исторических явлений. Так, еще в 20-е годы
советский историк английской внешней политики Д. И. Кутузов
писал: «В конце средних веков и в эпоху Возрождения, когда
средства передвижения по морю были еще весьма несовременны,
островное положение Англии обеспечивало ей известное
спокойствие от внешних набегов. Бесконечные войны феодалов в
Европе, борьба между испанскими королями, германскими
императорами и французскими королями проходила мимо Англии, и
последняя принимала в ней участие лишь в тех случаях, когда
это ей самой было выгодно. Именно в те века сложилась
английская политическая философия независимости от Европы...
Начиная с XVIII в. мы видим, как руководители внешней
политики Англии внимательно изучают все столкновения между
великими державами Европы, стремясь лишь к тому, чтобы, не
принимая в них непосредственного участия, использовать их в своих
интересах. В течение двух последних столетий мы не раз видим,
как Англия умела ссорить европейские страны между собой,
стремясь к ослаблению сильнейших, поддерживая в Европе
напряженную политическую обстановку, из которой английские
политики всегда умели извлекать максимум выгоды» 13.
Давая общую характеристику внешней политики правящих
кругов Англии, советские исследователи А. Бонч-Осмоловский и
С. Тыртов отмечали: «Бесконечные поводы для конфликтов в
разных уголках земного шара, силы, противоборствующие
английскому порабощению в колониях, центробежные стремления
доминионов, конкуренция новых индустриальных стран — Германии,
Соединенных Штатов, Японии и др.— все это требовало зоркого
наблюдения, искусных комбинаций, создания где компромиссов,
где применения разнообразных систем угнетения и террора, где
проведения политики «разделяй и властвуй»» 14.
«Балансируя» на противоречиях держав в Европе и опираясь
на свое промышленное (Англия была тогда «мастерской мира»),
торговое и военно-морское могущество, Великобритания
водрузила свой флаг во всех частях света. Она превратилась в крупнейшую
колониальную метрополию, над которой «никогда не заходит
солнце». Расцвет английской политики «баланса сил» связан как
раз с периодом наибольшего величия британской империи.
12 «British Information Services». N. YM May 5, 1958.
13 Д. И. Кутузов. Пути Британской империи. М.—Л., 1928, стр. 11—12.
14 А. Бонч-Осмоловский, С. Тыртов. Англия и Соединенные Штаты в борьбе
за мировую гегемонию. М.— Л., 1930, стр. 17.
153

Не блучайно йоэтому, что американские теоретики внешней
политики внимательно изучают английский опыт. Профессор
Л. Халле находит, что до конца XIX — начала XX в.
«европейский баланс сил поддерживался Великобританией, которая
сама выполняла роль балансира. Иначе говоря, Англия, оставаясь
в стороне от постоянной вовлеченности в конкурирующие
межгосударственные системы альянсов, имела возможность
перемещать весь свой вес с одной стороны европейского равновесия
на другую, исходя из необходимости поддержания баланса.
Англия могла заниматься этим благодаря той безопасности, которую
ей обеспечивал ров в виде Ла-Манша, покуда он находился под
контролем английского флота» 15.
Американские теоретики «баланса сил» полагают, что такая
политика, хотя и будучи сугубо английской по духу и
историческому прецеденту, не является чем-то наносным, случайным
и для американской традиции. Напротив, говорят они,
внешнеполитическая доктрина «баланса сил» испокон веков
свойственна Соединенным Штатам, ее не чурались, а, более того,
разрабатывали и проводили в жизнь сами «отцы-основатели». В
данном случае американские идеологи «политического
балансирования» попадают в точку. Советский исследователь Н. Н. Яковлев
указывает: «Политика «баланса сил» (двое дерутся, третий
радуется), или «разделяй и властвуй», была всегда альфой и
омегой Вашингтона» 16. Уже на самой заре внешнеполитической
истории США у американских правящих кругов обнаружилось
устойчивое стремление вести свои международные дела таким
образом, чтобы по возможности не впутываться в борьбу
коалиций в Европе. Позиция стороннего наблюдателя уже тогда
сулила немалые выгоды Соединенным Штатам — она не только
юберегала их территорию от интервенции со стороны
государств Старого Света, но и приносила большие доходы от
торговли, которую американцы обыкновенно вели одновременно со
всеми враждующими группировками держав на европейском
континенте.
Зародившуюся в конце XVIII столетия американскую
«изоляционистскую» доктрину, бывшую фактически начальным
этапом в развитии политики «баланса сил» в США, на протяжении
всего XIX в. отличала одна важнейшая особенность.
Соединенные Штаты в тот период, нацеливаясь на поддержание
равновесия сил в Европе, которое не дало бы возможности какой-
либо из держав Старого Света развить деятельность по другую
сторону Атлантики, посягнув тем самым на американские
интересы, были не в состоянии оказывать эффективное
непосредственное воздействие на расстановку сил на европейском конти-
пенте. Для выполнения роли активного «балансира», каковым
1* L. Halle. The Cold War as History. N. Y., 1967, p. 22-23.
18 H. H. Яковлев. Преступившие грань. М., 1970, стр. 23.
154

была тогда Англия, у США просто не хватало сил: на
глобальном параде государственных могуществ Соединенные Штаты бы-
ли тогда слишком незаметной величиной. В XIX в. США
пользовались европейским равновесием как подлинно сторонние
наблюдатели, пассивно; однако это не означает, что американская
дипломатия вообще ничего не делала для достижения своих
целей в Европе. Стремление не ввязываться в европейские
внешнеполитические интриги отнюдь не влекло за собой безразличия
Вашингтона к тому, как складывалась международная
обстановка на старом континенте. Руководители внешней политики США
в XIX в. не упускали из виду генерального плана,
направленного на поддержание «баланса сил» в Европе, и по мере
возможностей стремились содействовать его осуществлению.
Яркой иллюстрацией того, как американский политический
климат чутко реагировал на изменение в расстановке сил в
Европе, является эволюция отношения Томаса Джефферсона к
Англии и Франции на последнем этапе наполеоновских войн.
В 1806 г., после победы Наполеона под Аустерлицем и вместе с
тем после разгрома франко-испанского флота адмиралом
Нельсоном, президент Джефферсон приветствовал «расцвет
английского могущества на океане», поскольку, по его мнению, это было
«безопаснее для США, чем воцарение Франции на морских
просторах». В 1807 г., однако, под давлением обстоятельств
Джефферсон (в письме Томасу Лейперу от 21 августа) переменил
свою точку зрения. «Я никогда не ожидал, что столкнусь с
необходимостью желать успеха Бонапарту»,— признавался он 17.
В 1812 г., когда Наполеон был в зените своего могущества,
Джефферсон в письме д-ру Кроуфорду, говоря об Англии, рас--
суждал следующим образом: «Общим интересам отвечает то,
чтобы она оставалась достаточно крупной и независимой величиной
на весах народов и могла бы, не нарушая при этом общего
порядка, внести свой вклад — когда для этого представится
благоприятный случай — в ослабление ее главного соперника по
преступлениям. Мы особо должны молиться за то, чтобы державы
Европы были таким образом поставлены и противопоставлены
друг к другу, чтобы их собственная безопасность требовала
присутствия всех их сил дома, оставляя, таким образом, другие
районы мира в состоянии ненарушенного спокойствия» 18. В 1814 г.
Джефферсон в письме Томасу Лейперу снова высказался за
равновесие между Францией и Англией: «Разумеется, никто из нас
не желает, чтобы Бонапарт завоевал Россию и повергнул тем
самым к своим ногам весь европейский континент. Если бы это
произошло, Англия оказалась бы для него чем-то вроде завтрака...
17 «The Writings of Thomas Jefferson», vol. IX. Collected and Edited by
P. Z. Ford N. Y., 1892—1899, p. 130.
18 «The Writings of Thomas Jefferson»; vol. VI. H. Washington (Ed.). N. Y.,
1861, p. 33.
155

Нет. Не в наших интересах, чтобы вся Европа оказалась под
властью одной монархии. Наш подлинный интерес заключается в
том, чтобы Бонапарт сумел полностью изгнать Англию... со
всего европейского континента... Этого успеха я хотел Бонапарту в
прошлом году; но если бы он снова продвинулся к Москве, мне
следовало бы пожелать ему таких провалов, которые помешали
бы французам достичь Петербурга. И. даже если в результате
война бы затянулась, я скорее согласилась бы на это, чем на
то, чтобы все силы Европы оказались под контролем одного
человека» ,9.
Провозгласив в 1823 г. «доктрину Монро», Соединенные
Штаты открыто заявили о своих претензиях на гегемонию в
западном полушарии. Последовавшая за этим энергичная экспансия
США на Запад проводилась «под зонтиком» европейского
«равновесия», не позволявшего державам Старого Света помешать
наступлению Соединенных Штатов. Профессор Г. Моргентау
подчеркивает, что «поддержание европейского баланса сил» было одним
из важнейших составляющих той политики, от проведения
которой зависело выполнение установки «доктрины Монро»20. Как
в свое время Англия, Вашингтон использовал тактику
внешнеполитического «балансирования» (хотя и пассивно,
созерцательно, как это и положено младшему партнеру в большой игре)
на пользу своим экспансионистским устремлениям за пределами
границ США.
Призывая правящий Вашингтон к более активным шагам в
направлении сохранения «баланса сил» в Европе, американский
исследователь Ф. Грунд писал в те годы: «Если сойтись на том,
что нам следует оставаться индифферентными в отношении
европейских дел, что перемены, происходящие в институтах и
взаимоотношениях европейских правительств не заслуживают
нашего внимания и не возбуждают нашей бдительности, тогда,
неизбежно, наша доктрина нейтралитета будет равнозначна
самобичеванию и она обречет нас, в области внешней политики, на
абсолютное политическое бездействие. Эта доктрина явится
гарантией для всех других государств от ущерба со стороны
нашей растущей энергии и могущества, но она не оградит нас
от их вмешательства в наши дела» 21.
Американская доктрина «баланса сил» приобрела
развернутую форму экспансионистской политики к началу XX в., когда
Соединенные Штаты превратились в могущественную
империалистическую державу, занявшую одно из первых мест в
мировом распределении сил,
19 «The Writings of Thomas Jefferson», vol. IX, p. 445.
20 H. Morgenthau. A New Foreign Policy for the United States. N. Y.f f.969,
p. 158.
21 F. Grund. Thoughts and Reflections on the Present Position of Europe.
Philadelphia, 1860, p. 233.
156

Доктрина «баланса сил» наложила глубокий отпечаток на
характер участия США в первой и второй мировых войнах.
Державшиеся в начале стороной США объявили о прекращении
своего нейтралитета лишь в апреле 1917 г., т. е. в момент, когда
державы Антанты и противостоящий им германский блок были
достаточно обескровлены и не за горами была послевоенная
перекройка мира. В принятом в марте 1919 г. Манифесте
Коммунистического Интернационала «К пролетариям всего мира»
политика американских правящих кругов в первой мировой войне
оценивалась следующим образом: «Роль смеющегося третьего, на
которую по старой традиции претендовала Великобритания,
выпала на долю Соединенных Штатов... Соединенные Штаты взяли
на себя по отношению к Европе в целом ту роль, которую в
прошлых войнах играла, а в последней пыталась сыграть
Англия по отношению к континенту, а именно — ослабить один
лагерь при помощи другого, вмешиваясь в военные операции лишь
настолько, чтобы обеспечить за собой все выгоды положения.
Ставка Вильсона, согласно методам американской лотереи, была
невелика, но она была последней и тем обеспечила за ними
выигрыш» 22.
В 30-е годы определенные американские круги, опираясь на
пресловутые законы о «нейтралитете» 1935—1937 гг.,
фактически проводили линию не на обуздание, а на поощрение
агрессора, надеясь в конечном итоге извлечь из этого выгоду согласно
канонам «баланса сил». В Вашингтоне также полагали, что
начавшаяся в 1939 г. вторая мировая война, и особенно война
между Советским Союзом и гитлеровской Германией, поможет,
наконец, наиболее полному осуществлению идей, заложенных в
концепции «балансирования», а именно — приведет к взаимному
военному и экономическому истощению государств Евразии и к
выдвижению Соединенных Штатов в качестве главного
«арбитра» всего мира.
В наиболее резкой форме идея «баланса сил» применительно
к войне между СССР и гитлеровской Германией прозвучала в
высказывании сенатора Г. Трумэна, который 23 июня 1941 г.
заявил: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам
следует помогать России, а если будет выигрывать Россия, то нам
следует помогать Германии, ц, таким образом, пусть они
убивают как можно больше, хотя я не хочу победы Гитлера ни при
каких обстоятельствах» 23. Но правительство президента Ф.
Рузвельта, трезво оценив обстановку, пришло к выводу, что
германский фашизм представляет собой угрозу для всего мира,
в том числе и для Соединенных Штатов. Исходя из этого США
в антигитлеровской коалиции приняли участие в войне с Герма-
12 «Коммунистический Интернационал в документах. 1919—1932». Мм 1933,
стр. 54—55.
18 «New York Times», June 24, 1941.
157

нией. Однако достаточно влиятельные круги США в ходе войны
всячески стремились добиться взаимного истощения ее
европейских участников, и в первую очередь Советского Союза. Иначе
невозможно объяснить продолжавшуюся в течение трех долгих
лет тактику промедления с открытием второго фронта в Европе»
которая, несомненно, растянула сроки войны и потребовала от
членов антигитлеровской коалиции, и прежде всего от Советского
Союза, дополнительного напряжения своих ресурсов.
Отражавшие точку зрения этих консервативных кругов
теоретики не могли найти другого объяснения политике США в годы
войны, кроме «баланса сил». Видный американский дипломат
У. Буллит писал: «Оказание помощи Советскому Союзу отвечало
национальному интересу Соединенных Штатов, несмотря на тот
факт, что правительство СССР было «диктатурой столь же
абсолютной, как и любая другая диктатура в мире»,— поскольку
Советский Союз вел героическую борьбу против Германии, а у нас
были основания полагать, что разгром Советского Союза и
Великобритании со стороны Германии в конечном итоге мог бы
привести к нападению Германии на Северную и Южную
Америки» 24. Такого рода концепция имеет, как это будет показано
ниже, широкое хождение в американской исторической
литературе.
Политика «баланса сил», направленная на установление такой
системы международных отношений, которая обеспечивала бы за
Вашингтоном регулирующий контроль над нею, т. е. в конечном
счете положение мирового гегемона, в итоге второй мировой
войны потерпела полное банкротство. Это в значительной мере
объясняется тем, что США с самого начала неверно оценивали
раскрывшиеся в ходе вооруженной борьбы могучие жизненные силы
социалистического строя в Советском Союзе; не предусмотрели
в Вашингтоне и выявившегося после разгрома фашистских
держав значительного ослабления капиталистической системы в
целом, а также того размаха, который получило в тот период на-
ционально-осободительное движение народов Азии, Африки и
Латинской Америки.
Для теоретиков политики «баланса сил» в США свойствен
глобалистский подход к международным проблемам. Они
демонстрируют явное стремление разработать и внедрить в практику
общемировую систему «баланса сил», ключевое положение в
которой, место государства-«балансира» занимали бы, разумеется,
Соединенные Штаты. Отсюда и тяга американских идеологов
внешнеполитического «балансирования» к историческому опыту
именно Англии. Политику по методу «баланса сил», нацеленную
на то, чтобы заставить других таскать для себя каштаны из
огня, в прошлом проводила, конечно, не только Англия.
W. Bullitt. The Grand Globe Itself. N. Y., 1946, p. 5.
158

Показательна в этом смысле, например, политическая
философия средневекового римского папы Юлия, изложенная в
известном диалоге Эразма Роттердамского «Юлий, не допущенный
на небеса». По Эразму, Юлий с величайшим презрением и
цинизмом говорит о «варварах», их государей (а впрочем, и
итальянских тоже) Юлий считает необходимым держать в руках,
стравливая их друг с другом. Но ведь в результате такой
политики война может поглотить весь мир? «Ну и пусть
поглощает,— ответствует Юлий,— лишь бы Римский престол сохранил
свое влияние и свои владения. Впрочем, я стараюсь все бремя
войны переложить с итальянцев на варваров: пусть сражаются,
сколько влезет, а мы поглядим, а может, еще и воспользуемся
плодами их безумия» 25.
И все-таки именно Англия с ее многовековым опытом
проведения политики «баланса сил» — классик для Соединенных
Штатов, ибо никто в Европе не-мог сравниться с Лондоном по
размаху применения такой политики*— не для обеспечения
локальных, частных интересов, а в рамках всего континента, т. е. по
тем временам в мировом масштабе.
* * *
Особенно многое позаимствовали современные американские
теоретики «баланса сил» из учений А. Мэхэна, X. Маккиндера
и Н. Спайкмана. В геополитиках нынешних адептов «баланса
сил» в первую очередь привлекает сам метод анализа
международных дел, сводящийся к разграничению мира на
произвольно взятые «пространства» и выявлению неких закономерностей
во взаимоотношениях между ними. Ярые противники классового
подхода к изучению внешнеполитических явлений, Мэхэн, Мак-
киндер и Спайкман подразделяли — с некоторыми вариациями,
разумеется,— всю земную поверхность на три основные «зоны»:
«срединная земля», или «хартленд», в общих чертах
совпадающая с территорией России, а потом Советского Союза;
окаймляющая «срединную землю» широкая полоса «окраинных стран» и
«околоматериковых островов», вбирающая в себя Англию,
государства Западной Европы, Турцию, Аравийский полуостров, Иран,
Афганистан, Индийский субконтинент, Юго-Восточную Азию и
Японию; третий элемент в этой схеме — «трансокеанический»
Новый Свет с Соединенными Штатами во главе.
Идея при этом сводилась к тому, чтобы США, сохранив под
своим контролем «окраинные страны» и «околоматериковые»
острова, регулировали их взаимоотношения с «хартлендом».
Возникала, таким образом, уже знакомая «треугольная» схема
политики «баланса сил», в которой Соединенным Штатам отводи-
25 Цит. по: С. Маркиш. Знакомство с Эразмом из Роттердама. М., 1971г
стр. 35.
159*

лась роль мирового «арбитра». Ё обоснование именно такого рода
взаимоотношений на мировой арене геополитики толковали об
извечном антагонизме «континентальной» (Советский Союз) и
«морской» (англосаксы плюс Япония) мощи и о неких естественных
узах, диктующих союзные отношения между «морскими»
государствами.
Прямое родство с геополитикой обнаруживает, в частности,
краеугольное требование американской доктрины «баланса сил»
о недопущении преобладающего влияния в Евразии какой-либо
одной крупной державы. Профессор У. Ростоу объясняет это
следующим образом: «Поскольку ресурсы Евразии, взятые вместе,
могли бы поставить Соединенные Штаты перед серьезной
опасностью военного разгрома, американский интерес должен
заключаться в том, чтобы никакой одной державе или группе держав,
враждебно или потенциально враждебно настроенных к США,
не было позволено доминировать в этом районе или на его
существенной части» 26. Соединенным Штатам, рассуждают
американские теоретики, выгодна расчлененность, «многополярность»
Евразии на несколько средоточий «силового тяготения», наличие
там по меньшей мере двух полюсов государственного
могущества, соперничающих между собой. Не трансформация ли это
геополитических теорий, выдвигавшихся с одной главной целью —
любыми средствами попытаться доказать неистребимость
противоречий между народами и государствами?
Опираясь на свою методологию, геополитики доказывали, что
в прошлом позиции мирового гегемона Англии обеспечивала ее
обособленная, островная расположенность по отношению к
Европе. Сама география, подчеркивали геополитики, благословляла
Англию на принятие доктрины «баланса сил». В XX в.,
продолжают геополитики и их американские единоверцы, возникла
геополитическая аналогия Великобритании на международной
арене — Соединенные Штаты. Современные американские
теоретики явно увлечены идеей политической преемственности между
Англией и Соединенными Штатами по линии доктрины «баланса
сил». Проводя политику «баланса сил» в отношении только
Европы, рассуждают они, Англия держала в своих руках аппарат
«балансирования», который по существу охватывал весь мир: ведь
«великие державы» тех времен были расположены в Европе.
Остальное — считалось окраиной, колониальной вотчиной. Теперь,
в XX в., Соединенные Штаты со своего заокеанского «острова»
Северной Америки будто бы обрели возможность раскинуть сеть
«баланса сил» по всей планете.
Английский геополитик Д. Фэргрив, известная книга которого
«География и мировая мощь» в 1941 г. была переиздана в
Соединенных Штатах, писал: «США вполне могут стать седалищем
океанского могущества и выполнять роль, которую ранее играла
26 W. Rostow. The United States in the World Arena. N. Y., 1960, p. 544.
160

Англия, с большим размахом. Отделенные, но не на слишком
большое расстояние, морскими просторами от прямого
воздействия склок Старого Света, располагая могуществом как в
области материально-экономической, так и моральной, Соединенные
Штаты могут претендовать на функцию арбитра в мировых
спорах» 27.
Известный американский теоретик политики «баланса сил»
полковник Дж. Рейнхард в середине 50-х годов писал:
«Мировой баланс сил вмещает в себя более надежные перспективы,
чем любой другой заменитель ему, маячащий на горизонте.
Наша задача состоит в том, чтобы искусно вести старую игру в
гораздо более обширных масштабах» 28.
Современный американский идеолог X. Болдуин находит:
«Геополитическая концепция Маккиндера — Спайкмана,
представляющая мир разделенным на огромный континентальный
«хартленд» Евразии и окаймляющую его евро-азиатскую
«окраинную зону», или лежащие на побережье океанов морские
страны, с Соединенными Штатами, находящимися в положении
некоего континентального острова, в основном останется правильной
и в будущем». Таким образом, резюмирует он, «география
предоставляет преимущества, человеку остается использовать их».
Но как? Рецепт, оказывается, давно известен: «Во второй
половине XX в. в распоряжении «континентального острова»
Соединенных Штатов есть только одна жизнеспособная политика. Это
политика, которую все американские администрации проводили
после окончания второй мировой войны... Это политика
международного взаимодействия и региональных союзов и
группировок, политика совместных усилий, подкрепленных превосходящей
американской мощью. В конечном счете это политика баланса
сил» 29.
* * *
Политические деятели в Соединенных Штатах нередко
определяют свой подход к решению тех или иных проблем, с
которыми им приходится сталкиваться, как «прагматический».
В данном случае имеется в виду не непосредственная
приверженность учениям таких столпов философского прагматизма в
США, как Чарлз Пирс, Уильям Джеймс или Джон Дьюи. Нет,
дело обстоит проще. Американские политические деятели,
именующие себя «прагматиками», хотят тем самым подчеркнуть, что
они исповедуют принципы глубоко укоренившегося и стихийно
сформировавшегося обыденного сознания
буржуазно-предпринимательской Америки со свойственными этому сознанию практи-
27 /. Fairgrieve. Geography and World Power. N. Y., 1941, p. 335.
28 G. Reinhardt. American Strategy in the Atomic Age. Norman, 1955, p. 102.
29 //. Baldwin. Strategy for Tomorrow. N. Y., 1970, p. 44, 84, 292.
6 Заказ № 1606
161

цйзмом и утилитаризмом, находящими выражение в излюбленном
торгашеском принципе американской буржуазии: минимум
усилий — максимум выгод.
Как философский прагматизм, так и стихийно
«прагматическое» обыденное сознание американского буржуа, проповедующие
расчетливый и бездушный практицизм, в области политической
открывают широкий простор для беспринципного лавирования,
отхода от сложившихся союзнических связей, для проявлений
крайнего эгоизма и даже коварства. Именно в этом смысле
можно говорить, что доктрина «баланса сил» насквозь «прагматична».
Одним из канонов политики «баланса сил»,
сформулированным еще в прошлом веке английским государственным деятелем
лордом Пальмерстоном, является правило, согласно которому у
государства, придерживающегося такой политики, не может быть
постоянных друзей или постоянных врагов. Этот относившийся
к Англии завет воспринят современными американскими
теоретиками.
Весьма примечательно, при каких обстоятельствах они
вспоминают об этом правиле. Н. Спайкман в свое время писал: «Тот,
кто играет на балансе сил, не может иметь постоянных
друзей» 30. Это было напоминание американскому руководству в
самый разгар борьбы государств антигитлеровской коалиции с
державами фашистской «оси» — в 1942 г. На современном этапе,
когда полностью выявила себя антисоветская линия пекинского
руководства, в Вашингтоне, так долго находившемся «на ножах»
с КНР, стало популярным рассуждать о том, что ни одна из
стран не должна непременно быть «постоянным врагом»
Соединенных Штатов.
Моргентау, характеризуя образ действий государства,
осуществляющего политику «баланса сил», отмечает: «Страна-балансир
в течение относительно короткого периода истории может
последовательно становиться другом и врагом всех крупнейших
держав... Перефразируя слова Пальмерстона, можно сказать: у
государства-балансира нет постоянных друзей, так же как у него
нет и постоянных врагов; единственным постоянным интересом
такого государства является поддержание баланса сил как
такового» 31.
Абсолютная свобода рук государства-«балансира»
обосновывается американскими теоретиками и с помощью философских
посылок «политического реализма», этого исключительно
влиятельного политико-идеологического течения в Соединенных Штатах.
Исходное положение «реалистов» сводится к тому, что между
государствами, по их мнению, происходит вечная и непрерывная
борьба за силу (или власть), вытекающая из подобной же борь
бы, которую ведут между собой и люди, следуя будто бы искон-
30 N. Spykman. America's Strategy in World Politics. N. Y. 1942, p. 103.
31 H. Morgenthau. Politics among Nations. N. Y., I960, p. 194.
162

ным, данным от природы, инстинктам. Основоположник
американского «политического реализма» Р. Нибур писал: «У каждой
социальной группы, как и у каждого индивида, есть
экспансионистские замашки, коренящиеся в инстинкте самосохранения и
зачастую выходящие за пределы требований этого инстинкта. Так
воля к жизни превращается в волю к власти... Общество
пребывает в бесконечном состоянии войны... Для восприимчивого
сознания общество всегда будет напоминать джунгли, каковыми оно
и является на самом деле» 32. Подобная борьба, согласно
«реалистам», носит как бы надпартийный характер, она не подчинена
идеологиям и проявляет себя в форме столкновения
государственных суверенитетов или национализмов 33.
Подчеркнутая «деидеологизация» межгосударственных
отношений весьма кстати американским теоретикам теперь, когда
Вашингтон модифицирует свой курс в отношении Китая.
Оракулы «баланса сил» в СЩА настаивают, что происходит вполне
укладывающаяся в рамки господствующих в Америке теорий
международных отношений перемена, диктуемая не лежащими
на поверхности идеологическими клише, а глубинными
соображениями «национального интереса» Соединенных Штатов.
Недаром, адъюнкт — профессор Алабамского университета Р. Ялем
в начале 1972 г. отмечал: «Роль идеологических различий
между сверхдержавами, составляющими трехполюсную систему
(имеются в виду СССР, США и КНР.—Лег.), по-видимому, не будет
иметь большого значения для функционирования этой системы.
Принятие решений сверхдержавами будет определяться главным
образом силовыми расчетами и соображениями эгоистического
интереса, а не идеологией» 34. Сторонником сугубо утилитарного
подхода к международным проблемам проявляет себя и X. Болдуин,
когда он пишет: «Нет никакого ципизма в принятии вещей
такими, как они есть. Убежденный прагматик скорее достигнет
прекрасного нового мира, чем исполненный эмоциональными
переживаниями идеалист» 35.
Не следует думать, однако, что отрицание идеологии как
фактора в международных делах присуще американским теоретикам
политики «баланса сил» (в том числе, следовательно, и
представителям школы «политического реализма») безоговорочно,
абсолютно. Они отнюдь не последовательны в этом своем тезисе.
Профессор Калифорнийского университета Р. Скалапино
отмечает: «Счастливым должно быть государство, у которого* по
важнейшему вопросу внешней политики эмоции и интересы совпа-
32 R. Niebuhr. Moral Man and Immoral Society. N. Y., 1960.
,?3 Подробнее критику теоретических основ американского «политического
реализма» см. в книге: А. Каренин. Философия политического насилия.
М., 1971.
34 «Orbis», Winter 1972, p. 1051—1052.
15 Я. Baldwin. Strategy for Tomorrow, p. 1.
6» 163

дают» 36. В действительности, однако, получается так, что
объективистский метод мышления в традициях «реальной политики»,
а вместе с ним и доктрина «баланса сил» всякий раз принимают
весьма заметную антикоммунистическую, антисоветскую окраску.
Классовый темперамент в конечном счете забивает позитивизм.
Именно в этом смысле современный консервативный
английский идеолог Б. Крозиер, горячий последователь такого
оракула «холодной войны», как Джеймс Бэрнхэм, пишет: «Сколь бы
это ни было желательным, в полной мере обойтись без
идеологического критерия во внешней политике — невозможно» 37.
В рамках теории о борьбе за силу (или власть) как
всеобщем и вечном законе межгосударственной жизни американские
теоретики находят место для грубо антикоммунистических (т. е.
сугубо идеологических) выпадов, вроде мифа о «советской
угрозе» со всеми его разновидностями. Более того, когда
необходимо бывает обосновать существование агрессивных союзов,
создаваемых Соединенными Штатами, американская политика
«баланса сил» объявляется .защитницей интересов всего «свободного
мира». Бывший заместитель государственного секретаря (1966—
1969 гг.) У. Ростоу, например, пишет, что после 1945 г.
Соединенные Штаты «постепенно признали наличие национального
интереса в достижении нового баланса сил, в рамках которого
мы могли бы рассчитывать на жизнь в свободном обществе,
баланса сил, который позволил бы нам выжить в довольно близком
соответствии с нашими историческими традициями» 38.
В вопросах идеологического оправдания политики «баланса
сил», проводимой Соединенными Штатами, американские
теоретики тоже придерживаются сугубо «прагматических» правил:
в некоторых случаях они во весь голос взывают к
антикоммунизму, к «западной солидарности» и т. п., а там, где это
удобнее и, главное, отвечает внешнеполитическим интересам
Вашингтона, применяется метод «деидеологизации», т. е. якобы отказа
от всякой идеологии.
* * *
Вторая мировая война повлекла за собой растущий интерес
в США к разработке теоретических основ политики «баланса сил».
В годы войны концепция эта получила свое яркое выражение.
Если после вероломного нападения гитлеровской Германии
на Советский Союз в верхних эшелонах власти в США лишь
немногие сомневались в конечном военном успехе агрессоров
(спорили только о сроках — сколько продержится СССР), а
позднее стали рассматривать в качестве равноправных две возмож-
86 «Foreign Affairs», January 1974, p. 360.
?7 В. Crozier. The Masters of Power. Berlin, 1969, p. 381.
38 W. Wltworth. Naive Questions about War and Peace. N. Y., 1971, p. 26.
164

ности: СССР выйдет из войны либо катастрофически
ослабленным, либо «в качестве самой сильной в военпом и политическом
отношениях державы Европы» 39, то по мере постепенного
выявления контуров поражения государств фашистской «оси» в
Соединенных Штатах ведущее место заняли совершенно иные оценки.
Прибегая к сугубо геополитическому приему-подсчету и
определению местоположения так называемых «силовых центров»,
профессор Йельского университета У Фокс в 1944 г.
предсказывал, что из семи (СССР, США, Англия, Франция, Германия,
Япония, Италия) великих держав, существовавших до войпы,
в дальнейшем останется только три. «Нет никакой тайны,—
пояснял У. Фокс,— в том, какие государства будут державами
первой величины в послевоенном мире. США, Великобритания и
Советский Союз являются «большой тройкой» в войне, и они
останутся таковой в период мира». Фокс, между прочим, нъшал
эти государства «сверхдержавами» 40, чуть ли не первым в
американской историографии введя в оборот данный термин.
Другой известный американский теоретик Г Спраут в мае
1945 г. заметил: «В рядах великих держав происходят...
колоссальные перемены. До войны в эту группу входило семь
государств. Три из них — Италия, Германия и Япония — были или
будут низведены до состояпия воепного бессилия в результате
разрушений, поражений и условий мира... Четвертая великая
держава — Франция — также потерпела военное поражение и
прошла через четырехлетний период пемецкой оккупации и
грабежа». Оставалось, как и у Фокса, три могущественных «центра
силы». Однако американские теоретики предсказывали еще
большее сужение клуба «сверхдержав». «Из состава «большой
тройки»,— писал Г. Спраут,— самое неопределенное положение у
Великобритании». Как известно, три минус один дают два41.
Из подобных рассуждений и возникла надолго потом
захватившая умы америкапских политических идеологов теория «би-
полярности». Спраут подчеркивал: «Число по-настоящему
великих держав резко сократилось до двух... Советский Союз и
Соединенные Штаты превратились — и это положение, по-видимому,
сохранится в течение некоторого времени — в государства,
которые гораздо сильнее всех остальных стран... Советскому Союзу
и Соединенным Штатам предопределено судьбой стать
политическими гигантами послевоенного мира» 42. Профессора Д. Чайлдс
и Д. Каунтс уже в 1943 г. по этому вопросу писали: «Когда
военные действия прекратятся, и в течепие значительного
периода времени после этого, двумя могущественными государствами
39 /. Scott. Duel for Europe. N. YM 1942, p. 293.
40 W. Fox. The Super-Powers. N. Y., 1944, p. 12, 20.
41 «Foundations of National Power». H. and M. Sprout (Ed.). Princeton, 1945,
p. 750.
42 Ibid., p. 751.
165

мира будут великие континентальные державы — Соединенные
Штаты и Советский Союз. Изо всех государств эти две страны
будут обладать к тому времени наиболее эффективным сочетанием
естественных, технических и людских ресурсов» 43.
Со свойственной ему способностью вычеканивать неологизмы,
которые потом обретали широкую популярность среди
американских идеологов, Фокс заявил о наступлении эпохи «биполярной
силовой системы». В 1944 г. он предсказывал: «После этой войны
будет... общепринятым говорить о Соединенных Штатах и
Советском Союзе, как о «большой двойке»» 44.
В изменениях «силовой географии» наибольшее внимание
американских теоретиков привлекало беспрецедентное укрепление
международных позиций Советского Союза. Чайлдс и Каунтс
подчеркивали: «Даже специалисты по Советскому Союзу были
поражены промышленной и военной мощью, которую он мобилизовал
и применил на благо общей цели,— мощи, происхождение которой
может быть правильно объяснено лишь на основе признания
грандиозных технических и культурных перемен и прогресса в
России, произошедших со времени революции. Реальность
нынешней и потенциальной мощи СССР не вызывает сомнений.
Американский народ склонен расценивать замечательный прогресс
Советского Союза за последние 25 лет в качестве одного из
крупнейших и непреложных фактов современного мира» 45.
Выражая общую для западных политиков и идеологов оценку,
премьер-министр Южной Африки фельдмаршал Смэтс в конце
1943 г. говорил: «Россия — этот новый колосс в Европе... Когда
43 /. Childs, G. Counts. America, Russia and the Communist Party in the Post
war World. N. YM 1943, p. 17.
44 W. Fox. The Super-Powers, p. 97, 101. Теория «биполярности», одним из
ведущих пропагандистов которой в США в дальнейшем стал профессор
Чикагского университета Г. Моргентау, гласит, что мировое развитие
определяется противостоянием двух государств, двух средоточий
государственного могущества — СССР и США. Субъективистская в своей
основе, эта концепция выделяет из реальной действительности
международной жизни лишь одну ее грань и придает ей самодавлеющее значение.
В результате эта теория, хотя ей всячески приписывался характер
универсальности, не в состоянии отразить кардинальную закономерность
развития мира в послевоенную эпоху, заключающуюся в борьбе
социалистической и капиталистической систем, в ходе которой мировой капитализм
окончательно утратил историческую инициативу и не оказывает теперь
решающего воздействия на ход исторического развития. Более
того, концепция «биполярности» направлена на то — и в этом состоит ее
буржуазный, классовый смысл,— чтобы затушевать указанную
закономерность, попытаться заместить ее метафизическим, геополитическим
учением.
О неполноте, научной несостоятельности концепции «биполярности»
свидетельствует и тот факт, что ее идеологи, оценивая перспективы
мирового развития, по существу «отвлекаются» от такого важнейшего
фактора, каким является национально-освободительное движение народов
Азии, Африки и Латинской Америки.
48 /. Childs, G. Counts. America, Russia and the Communist Party in the Post
war World, p. 49—50.
166

размышляешь над всем, что произошло в России за последние
четверть века, и видишь необъяснимый подъем России, можно
лишь назвать это одним из величайших исторических феноменов.
Это нечто такое, чему нет аналогии в истории, но это
произошло» 46. В разгар второй мировой войны американские
теоретики супруги Гарольд и Маргарет Спраут признавали: «Советские
военные достижения в ходе второй мировой войны опровергли
большинство из ранее делавшихся оценок силы и потенциальных
возможностей Советского Союза. Теперь немногие будут отрицать,
что эта огромная страна является в настоящее время одной из
сильнейших держав мира. То, что Советский Союз выходит из
войны в качестве преобладающей державы в Евразии, является
мнением растущего числа авторитетных обозревателей и
аналитиков. А то, что советское могущество в грядущие годы будет
быстро увеличиваться, представляется почти бесспорным» 47.
В подтверждение формировавшейся тогда концепции «бипо-
лярности» американские идеологи ссылались на консервативного
французского публициста первой половины XIX в. Алексиса де
Токвиля, книга которого «Демократия в Америке», впервые
опубликованная в 1835 г., является и поныне обязательным чтением
на Западе для всех занимающихся теорией внешней политики и
международных отношений. При этом указывали на то место в
труде Токвиля, где он писал о России и Соединенных Штатах
как о государствах, «каждому из которых, по-видимому, суждено
волей всевышнего править судьбами половины мира», и где Ток-
виль подчеркивал, что «англо-американец для достижения своих
целей полагается на свой личный интерес и предоставляет
свободу ненаправляемым устремлениям и здравому смыслу
граждан», в то время, как «русский помещает всю власть над
обществом в одни руки» 48. Эти изречения привлекались не без умысла:
несмотря на то, что у Токвиля речь шла о России и Америке
второй четверти XIX в., американские теоретики, опираясь на
его слова, закладывали основы насквозь апологетичной
антиномии: так называемый «свободный мир» против так называемого
«закрытого общества».
Служебная пропагандистская функция этой схемы очевидна
и не требует особых комментариев. Интересно другое. Для того,
чтобы оправдать агрессивный внешнеполитический курс
Вашингтона в послевоенные годы, помимо грубой, ничем не прикрытой
апологетики американские теоретики прибегли к более тонкой,
наукообразной аргументации, почерпнутой из идейного багажа
доктрины «баланса сил».
Одним из центральных теоретических посылок этой доктрины
является утверждение о том, что наличие в восточном полушарии
48 «New York Times», December 12, 1943.
47 «Foundations of National Power», p. 433.
48 A. de Tocqeville. Democracy in America, vol. I. N. Y., 1945, p. 452.
167

йесбалансированного «центра силы» (в виде государства или
блока государств) представляет собой непосредственную угрозу для
безопасности Соединенных Штатов и, следовательно, с точки
зрения интересов Вашингтона, нуждается в «обезвреживании».
Прикладывая этот геополитический шаблон, полностью
игнорирующий главное в политике — ее классовое содержание, к реальной
обстановке, складывающейся на карте Евразии, американские
теоретики неизменно приходили к фактически уже заранее
сделанному ими выводу.
Так, историк У. Чемберлин в 1943 г. подчеркивал: «При
условии разгрома Германии и Японии Советский Союз будет в
полном смысле слова сильнейшей континентальной державой как
н Европе, так и в Азии» 49. То, что у Чемберлина сказано лишь
намеком, с полной откровенностью сформулировал тогда же
другой американский теоретик — Д. Даллин. Он писал: «В отличие
от России 20-х годов Россия после этой войны останется
грозной военной машиной. Но на этот раз Австро-Венгрия, ранее
служившая ей противовесом, отсутствует... Принцип европейского
баланса сил... требует наличия новых государственных
организмов, действующих в качестве заменителей Австро-Венгрии». И
далее: «Эта война в Европе, вероятно, кончится не тогда, когда
будет разгромлена Германия, а когда на европейском континенте
будет создана одна, а возможно, и две великие державы в
дополнение к Советскому Союзу» 50.
Иначе говоря, объектом американской политики «баланса сил»
предлагалось сделать Советский Союз, который-де одним фактом
своего усиления в условиях разгрома держав «оси», а также
ослабления Франции и Англии «угрожал» Соединенным Штатам и
нуждался в «нейтрализации» своего могущества за счет
расположенных в непосредственной близости от него «противовесов».
Доктрина «баланса сил», развивавшаяся американскими
теоретиками в годы войны в качестве своего стержневого элемента,
заключала недвусмысленный антисоветизм.
* * *
Теоретики «баланса сил» в США всегда черпали свое
вдохновение и.з опыта Великобритании на поприще такой политики
и в годы войны в Соедипепных Штатах часто вспоминали о
внешнеполитических доктринах Лондона периода расцвета
английского могущества. В них американским теоретикам виделся
своего рода путеводитель для внешней политики США в
отношении Европы, всего восточного полушария.
Д. Даллин, поясняя основы английской стратегии на
европейском континенте, подчеркивал, что ее отличительной чертой была
«поддержка второй по силе державы в ее противостоянии силь-
49 W. Chamberlin. The Russian Enigma. N. Y., 1943, p. 17.
so D. Dallin. Russia and Postwar Europe. New Haven, 1943, p. 122, 174.
168

нейшей державе». «Подобная внешнеполитическая система,—
писал Даллин,— разумеется, известна истории как политика
баланса сил. Другие страны, помимо Англии, также проводили
политику баланса сил, но иными методами. В случае с Англией,
однако, эта система столетиями занимала ведущее место.
Поэтому ее можно рассматривать как преимущественно английскую
политику» 51.
Американские идеологи прямо признавали, что в области
политики «баланса сил» Соединенные Штаты — непосредственный
наследник Англии. Даллин писал: «Англия рассматривает
любое государство, добивающееся господства в Европе (путем
завоеваний или как-либо иначе), в качестве своего наиболее опасного
противника. Для Америки подобное государство представляло бы
в равной степени опасную угрозу... Существует огромная близость
между английской и американской политикой в Европе» 52.
Публицист Д. Скотт в 1945 г. отмечал: «Подобно Великобритании,
Америка не хочет Европы, в которой господствовала бы одна
держава... В XIX в. Англия провела серию войн против
Наполеона, чтобы помешать установлению гегемонии одного
государства в Европе. До этого она воевала с Францией Людовика XTV и
Испанией Филиппа II, имея перед собой ту же цель. В XX в.
как Америка, так и Англия вели две войны против Германии
ради выполнения примерно той же задачи. Исходя из этого
Англия и, вероятно, Америка в будущем снова пошли бы па войну
ради предотвращения господства со стороны какой-либо новой
державы на континенте» 53. В борьбе за «многополярность»
Евразии, без которой американская политика «баланса сил» в
этом районе мира была бы лишена всякого смысла, Соединенные
Штаты, как полагал Скотт, должны быть готовыми на крайние
меры.
Аргументируя в пользу политики «баланса сил»,
американские теоретики ссылались на то, что таковая является привычным
образом действий для США на мировой арене. Касаясь мотивов,
которыми руководствовался Вашингтон в период первой мировой
войны, У. Липпман в 1943 г. отмечал: «США вступили в войну не
потому, что они хотели основать Лигу наций; они вступили в
войну, чтобы оградить американскую безопасность... Безопаспость
США требовала, чтобы ни одной агрессивно расширяющейся
империи, типа Германии, не было позволено установить свое
господство над Атлантикой» 54. В период между войнами, указывали
американские идеологи, политика «баланса сил», которой
следовали США, обрела дополнительный аспект. Публицист Д. Уайтэкер,
например, подчеркивал, что после Вашингтонской конференции
ct D. Dallin. Russia and Postwar Europe, p. 116—117.
52 Ibid., p. 124, 125.
53 /. Scott. Europe in Revolution. Boston, 1945, p. 231, 204—205.
54 W. Lippmann. US Foreign Policy: Shield of the Republic. Boston, 1943, p. 37.
169

«тихоокеанская политика изоляционистской Америки стала ярко
выраженной политикой баланса сил ввиду нашего недоверия к
России» 55.
Интересы США в годы второй мировой войны американские
теоретики «баланса сил» также стремились интерпретировать, не
выходя за рамки этой доктрины. Ф. Шуман в 1942 г. объяснял:
«Победа держав «оси» полностью опрокинет баланс сил и
предоставит Германии позицию такого преобладания на континенте и во
всем мире, что в конечном счете под угрозой окажется даже
безопасность Америки» 56. Видный американский публицист тех
лет Леланд Стоун в июле 1941 г. подчеркивал: «Даже самым
слепым из нас теперь должно быть ясно, что США не могут
чувствовать себя в безопасности, если нацисты захватят Англию и
установят свой контроль над всей Европой и Африкой. Самые
эгоистические соображения самосохранения требуют, чтобы вся мощь
американских вооруженных сил и американской промышленности
была использовапа для разгрома нацистской Германии, пока еще
есть время. Это — реалистические соображения, и в них не
содержится никакого альтруизма» 57. На примере этих рассуждений
особенно выпукло проступает сугубо прагматический характер
важнейшего принципа американской политики «баланса сил».
Сторонники политики баланса сил подчеркивали, что она способна
обеспечить пресловутую «свободу рук» США на международной
арене, т. е. возможность, исходя из собствепных
узкоэгоистических расчетов, разрушать старые и вступать в новые союзы,
«прагматически» резко менять общее направление
внешнеполитического курса, объявляя своих прежних друзей врагами и наоборот.
Бывший президент США Г. Гувер и видный американский
дипломат X. Гибсон, выпустившие в 1943 г. книгу «Проблемы
прочного мира», в которой в высшей степени одобрительно
отзывались о политике «баланса сил», призывали учиться ее
«секретам», и прежде всего свойственной этой доктрине беспринципной
«гибкости», у Англии. «Практика баланса сил,— писали они,— в
основе своей базировалась на группировках и. перегруппировках
государств... Англия выполняла исключительно важную, но
стороннюю роль в этих делах, и она была решающим равновесом в
балансе сил... Все это придавало английской политике явственный
оттенок оппортунизма — не оппортунизма, являющегося
следствием небрежности, а представляющего собой выражение
тщательно продуманного образа действий» 58. Итак, оппортунистическое,
«прагматическое» отношение к союзническим связям — как
программа действия, как образец для подражания.
55 /. Whitaker. We Cannot Escape History. N. Y., 1943, p. 214.
56 F. Schuman. Design for Power. Struggle for the World. N. Y., 1942, p. 239.
57 L. Stown. No Other Road to Freedom. N. Y., 1943, p. 360.
58 H. Hoover, If, Gibson. The Problems of Lasting Peace. Garden City, 1943,
p. 64, 65.
170

Й чтобы у скептиков не появилось сомнений относительно
действительных целей политики «баланса сил», чтобы не возникало
иллюзий, будто эта доктрина имеет в виду установление некоего
подлинного равновесия всех сил на мировой арене на базе
равноправного участия в нем государств и во имя прочного мира,
теоретики «баланса сил» указывали, что суть этой политики
заключается в наделении государства-«балансира» силовым
преимуществом над всеми остальными странами, в предоставлении
ему, таким образом, гегемонистских позиций мирового «арбитра».
Такое преимущество складывалось бы благодаря двум
компонентам — собственной мощи данного государства, а также удачному
распределению сил на международной арене, нейтрализующему
силовой потенциал возможных соперников этого государства, т. е.
благодаря политике «баланса сил».
До сих пор высоко чтимый в США теоретик, профессор
международных отношений Йельского университета II. Спайкман писал
в 1942 г.: «Государства постоянно заняты тем, что ограничивают
силу какого-то другого государства. Суть вопроса состоит в том,
что государства заинтересованы лишь в балансе в свою пользу.
Не равновесие, а существенное преимущество — вот их цель. В
силовом равенстве с потенциальным противником нет подлинной
безопасности. Безопасность возникает только тогда, когда вы
немного сильнее. Невозможно предпринять какое-либо действие,
если ваша сила полностью уравновешивается. Возможность для
проведения позитивной внешней политики появляется лишь с
наличием определенного преимущества в силе, которое может
быть свободно использовано. Независимо от выдвигаемых теорий
и доводов практическая цель заключается в постоянном
улучшении относительной силовой позиции собственного государства.
При этом обычно стремятся достичь такого баланса, который бы
нейтрализовал другие государства, обеспечивая свое государство
свободой быть решающей силой и решающим голосом в таком
балансе» 59.
Всемерному восхвалению доктрины «баланса сил» отвечала н
выдвинутая американскими теоретиками система взглядов,
которая в дальнейшем была воспринята и развита представителями
«политического реализма» — наиболее влиятельного в первые
послевоенные десятилетия в Соединенных Штатах идеологического
течения в области теории внешней политики и международных
отношений. Какие же «реалистические мотивы» развивались
американскими идеологами в военные годы?
Во-первых, всячески затушевывая классовый смысл этой
доктрины, ее агрессивную империалистическую сущность, они,
игнорируя принцип историзма, без которого невозможен
по-настоящему объективный анализ исторических явлений, говорили о неко-
N. Spykman. America's Strategy in World Politics. N. Y., 1942, p. 13.
171

oii всеобщности политики «баланса сил», приверженности ее
канонам якобы всех государств. «Неверно думать,— писали
Г Гувер и X. Гнбсон,— что баланс сил — это достояние прошлого
или только Европы... Он жив сейчас, как был жив всегда» 60.
Д. Дал л пн подчеркивал: «Политика баланса сил безусловно
представляет собой политику естественную и общую для всех
государств* 0!"'*".
ii годы второй мировой войны был сделан особый акцент на
теории, выводившей всякую политику из якобы от природы
присущей всем людям и человеческим коллективам (т. е.,
следовательно, и государствам) борьбы за существование посредством
завоевания позиции силового превосходства над себе подобными.
«Жизнь — это непрерывная борьба за самосохранение»,— писал
Л. Шварцчайлд и, перефразируя древнеримского философа
Сенеку, утверждал: «Жить — значит воевать» 63. Гувер и Гибсон со
всею определенностью заявляли: «Человек — воинственное
животное. Он любит борьбу и легко ненавидит. Он — эгоистическое
животное, а в массе — становится еще более эгоистичным. Вера
человека в превосходство быстро превращается в высокомерие.
А это — один из стимуляторов агрессии. Шум и слава войны
импонируют человеку. Он любит приключения, и для огромного
числа людей война становится грандиозным бегством от скуки
обыденной жизни... Подобно людям, некоторые народы от природы
склонны к миру, а другие, столь же естественно,— к агрессии» 64.
Некоторые теоретики в США выводили «политику силы» не из
человеческой природы, а из факта наличия на земном шаре
суверенных государств. Существо дела, однако, от этого не
менялось. Независимо от того, что бралось в качестве исходной точки —
человеческая ли «природа» или государственный суверенитет,—
американским теоретикам важно было «обосновать» будто бы
непреходящий, вечный характер «политики силы». Ф. Шуман
писал: «Вооруженное насилие в отношениях между
государствами вовсе не представляет собой «неизбежного» продукта
«человеческой природы». Но он безусловно является «неизбежным»
продуктом разделения принудительной власти среди
соперничающих между собой суверенных государств» 65.
Эти посылки служили мостиком к выводу о том, что внешняя
политика по своему главному содержанию якобы не может быть
не чем иным, как «политикой силы». «С точки зрения чистой
логики,— утверждал Шварцчайлд,— условия международной
жизни совместимы только с тем, что именуется «политикой силы»» в6.
60 Н. Hoover, U. Gibson. The Problems of Lasting Prace, p. 67.
61-62 D. Dallln. Russia and Postwar Europe, p. 70.
fi3 Ibid., p. 301.
64 //. Hoover, H. Gibson. The Problems of Lasting Peace, p. 15, 16.
65 F. Sс human. Design for Power, p. 299.
"6 L. Schwarzchild. Primer of the Coming World, p. 19.
172

Профессор К. Бекер, комментируя ту же тему, подчеркивал:
«Простая истина заключается в том, что политика неотделима
от силы... После того, как война завершится, политика силы
все равно останется» 67.
При этом настойчиво разрабатывался тезис о будто бы
нравственной нейтральности внешней политики вообще и доктрины
«баланса сил» в частности, их якобы неподсудности этическим
нормам. «Ничто в балансе сил не дано от бога или от дьявола.
Будучи для некоторых государств средством самозащиты,
политика баланса сил была навязана им внешними условиями и была
естественным следствием этих условий» 68.
Учение о морально-этическом релятивизме в области внешней
политики выступало в трудах американских теоретиков в
гармонии с более прямолинейной концепцией о неизбежной,
имманентной аморальности внешнеполитической деятельности.
«Между государствами,— заметил Шварцчайлд,— имеет место
гораздо большая степень аморальности, чем между людьми...
Государственные деятели, скрупулезно честные в своей личной
жизни, в качестве официальных лиц действуют в соответствии с
совершенно иными этическими нормами... Каждое государство
может совершить любое преступление против других государств...
Не существует никакого источника принуждения, который бы
осуществлял надзор за соблюдением самых элементарных норм
морали, и нет никакой уверенности, что они будут
соблюдаться» 69.
Определяя понятие силы, американские теоретики
толковали его преимущественно в сугубо военном аспекте. Ф. Шуман
писал: «Мерилом могущества является то, в какой мере данное
государство способно настоять на своем на суде, именуемом
войной» 70 С характерной для него экзальтацией Шварцчайлд
утверждал: «Военная мощь играет такую же роль в общественных
отношениях, как гравитация в мире физических явлений...
Подобно гравитации военная мощь проявляет себя непрерывно,
повсеместно, тысячью различных способов... Без военной мощи
человечество погрузилось бы в пучину абсолютного хаоса подобно тому,
как это произошло бы с миром материи в отсутствие гравитации.
Мы не можем обойтись ни без того, ни без другого». «Первый
ангел, упоминаемый в библии, вооружен,— продолжает
Шварцчайлд,— а первый меч, о котором трактует библия — пылающий
меч, держит в своих руках ангел... Нет, мы не можем обойтись
без гравитации. Мы не можем отворотить носы или упрятать
головы в песок и отмахнуться от факта военной мощи» 71.
67 С. Becker. How New Will the Better World Be? N. Y., 1944, p. 22-23.
48 D. Dallin. Russia and Postwar Europe, p. 117.
69 L. Schwarzchild. Primer of the Coming World, p. 12, 13, 16.
70 F. Schuman. Design for Power, p. 299.
71 L. Schwarzchild. Primer of the Coming World, p. 36, 37, 39.
173

Конечно, американские теоретики уже тогда, анализируя
понятие «могущества», стремились принять в расчет и другие
факторы, составляющие его (размер территории государства,
обеспеченность природными ресурсами, численность населения,
промышленный потенциал и т. п.). Однако все эти и другие
компоненты все же рассматривались ими прежде всего с точки
зрения той роли, которую они выполняли в формировании
военной силы государства. «Вооруженные силы в настоящее время
представляют собой лезвие грандиозной социальной машины,
организованной ради достижения максимальной мощи, которую в
состоянии обеспечить нынешняя технология,— отсюда и
тотальность войны»,— писал в 1943 г. профессор Р. Тэрнер 72. Конечно,
при нынешнем прочтении подобных суждений должны
учитываться и конкретные условия тех лет. Но, с другой стороны, таким
выводам уже тогда в США придавался универсальный характер,
что и было усвоено позднейшими американскими пдеологами-
«реалистами» в качестве одной из основополагающих
теоретических посылок их учения.
Государственное могущество, «сила», за которую боролись
государства в процессе международного общения, рассматривалось
американскими теоретиками с бихевиористских позиций, как
способность к осуществлению господства над другими государствами
и народами. «Могущество в международной политике,—
выразительно писал Фокс,— это власть над» 73. При этом решающую
роль в способности государства оказывать подавляющее
воздействие через посредство своего могущества на поведение своих
контрагентов па международной арене отводилась, разумеется,
военной силе. «Невоенные источники влияния могут быть в огромной
степени усилены или решительно подорваны присутствием или
отсутствием военной мощи»,— заключал Г. Спр&ут74.
Все эти доводы выполняли роль теоретического «обоснования»,
а точнее — оправдания политики «баланса сил», к проведению
которой призывали Вашингтон американские идеологи. Позвольте,
могли тогда возразить несогласные в Соединенных Штатах,
«баланс сил» поеилолагяйт опасные для дела мира манипуляции,
связанные со сколачиванием агрессивных военных группировок.
Им был заготовлен ответ: есть ли смысл сокрушаться — ведь
«политика силы» вечна, непреходяща, она — от природы заданный
элемент социальной жизни. Но «баланс сил» — аморален, он
неотделим от беспринципности, вероломства в международных делах,
упорствовали колеблющиеся. Полноте, отвечали теоретики-«ба-
лансисты», всякая политика по сути своей безнравственна и не
подвержена моральным оценкам. И, ставя жирную точку в
защиту своей излюбленной доктрины, ее адепты еще раз подчерки-
72 «Military Affairs», Spring issue, 1943, p. 51.
73 W. Fox. The Super-Powers, p. 27.
74 «Foundations of National Power», p. 4.
174

вали, что цель политики «баланса сил» вовсе не в равновесии,
а в преобладании превосходящей военной мощи. Предполагалось,
что перед подобным аргументом должен спасовать любой
подлинный 100-процентный американский патриот.
Описанная система доказательств хромала на обе ноги. В
корне ненаучен сам метод истолкования политики вне связи с
интересами тех классов, которые ее проводят. Глубоко
идеалистична и претензия на то, чтобы выводить политику не из базиса,
не из экономических отношений, а из психики, из врожденных
качеств человеческой природы — чувства ненависти к
окружающим, агрессивности и т. п., которыми, кроме всего прочего, люди,
по данным наук, от природы вовсе не располагают, но которые
могут быть воспитаны в них в специфической
социально-психологической обстановке эксплуататорского общества.
Неубедительность и паучная несостоятельность приведенных
выше рассуждений американских теоретиков — пе случайны.
Поскольку невозможно оправдать политику, служащую интересам
империализма и идущую вразрез с интересами мира и
международной стабильности. А то, что речь шла именно об этом,
засвидетельствовал такой откровенный сторонник
«балансирования», как Даллин, который писал: «Временами, разумеется,
баланс сил служил и сугубо агрессивным целям» 75. Признание,
хотя и половинчатое, но симптоматичное.
* * *
Крупную, если не ведущую, роль в разработке планов
осуществления Соединенными Штатами доктрины «баланса сил» сыграли
в период второй мировой войны теоретики геополитического
направления, в первую очередь профессор международных
отношений Йельского университета Н. Спайкман и обосновавшийся в
США английский идеолог X. Маккиндер.
Спайкман, исходя из геополитических соображений, предлагал
в первую очередь четко определить место США на
международной арене. Если раньше, писал он, наибольшее распространение
имели карты, обеспечивавшие средипное положение Европе, то
теперь настало время покончить с географическим
«европоцентризмом^. «Цилиндрическая карта с Соединенными Штатами,
помещенными в центре, дает более ясную картину их положения как
относительно Европы, так и Дальнего Востока»,— нашел
Спайкман 76. В другом месте у Спайкмана говорится: «Соединенные
Штаты занимают уникальное положение в мире... Примыкая к
двум океанам, США имеют прямой доступ к наиболее важным
торговым артериям мира. Седалище США помещается меж-
75 D. Dallin. Russia and Postwar Europe, p. 177.
7C /V- Spykman. The Geography of the Peace. N. Y., 1944, p. 15.
175

ду двумя средоточиями высокой плотности населения в Западной
Европе и в Восточной Азии и вследствие этого между
важнейшими экономическими, политическими и военными зонами» 77.
Из такого положения США «между» Спайкман выводил
широкие возможности для американской экспансии в глобальном
масштабе на базе доктрины «баланса сил». Соединенным Штатам,
толковал он, вовсе не следует придерживаться тактики обороны
и сосредоточивать свои усилия на предотвращении «окружения»
Америки. Этого — недостаточно. Надо переходить в наступление
и самим заключить Евразию в стальной обруч американской
мощи: «Западное полушарие окружено Старым Светом со
стороны трех океанов — Тихого, Северного Ледовитого и
Атлантического,— писал Спайкман.— Но, поскольку наша планета имеет
форму шара, верным является и обратное утверждение, а
именно: что Старый Свет окружается Новым» 78.
План политического и военного «окружения» Евразии
Спайкман предлагал осуществить посредством экспансии
американского влияния в странах" «окраинного полукруга», расположенных
как раз по периметру «хартленда». Недаром в предисловии к
книге Спайкмана «География мира», написанном его
последовательницей Е. Нихолл и суммирующем стратегические концепции
американского теоретика, указывается: «Важнейшим фактором
безопасности США является вопрос о том, кто господствует над
зоной окраинных стран в Европе и Азии» 79.
Определив цель — экспансия в государствах «окраинного
полукрута»,— Спайкман предложил ряд мер для ее практического
достижения. Прежде всего закрепление США в этом обширном
географическом районе, создание там своих военных баз и
опорных пунктов, которые сохранились бы за Вашингтоном и в
мирное время. «Утверждение американской военно-морской и
военно-воздушной мощи в Гренландии, Исландии и Дакаре,— писал
Спайкман,— явилось бы важным шагом в процессе обеспечения
непрерывного присутствия Соединенных Штатов при мирном
урегулировании». Касательно Азии и бассейна Тихого океана планы
Спайкмана носили еще более радикальный характер: «Если мы
серьезно заинтересованы в поддержании безопасности на
Востоке... нам следует обеспечить себя дополнительными
военно-морскими и военно-воздушными базами. Усиление Америки базами,
расположенными на каких-либо из подмандатных островов, а
также восстановление нашей военной мощи на Филиппинах —
минимум в этой области» 80.
Имея в виду снабдить правящие круги США действенным
рычагом для проведения доктрины «баланса сил» в восточном
77 N. Spykman. America's Strategy in World Politics, p. 615—616.
78 Ibid., p. 447.
79 N. Spykman. The Geography of the Peace, p. X.
80 Ibid., p. 58.
176

полушарии, йельский профессор настаивал на том, чтобы США
ни при каких обстоятельствах не соглашались на вывод своих
войск из ключевых районов Евразии. «Мощь третьей державы,—
рассуждал Спайкман,— по прежнему будет нужна для
нейтрализации силовых дифференциалов; система равновесия сил по своей
природе является неустойчивым балансом, требующим
постоянного внимания и корректировки» 81. План Спайкмана,
предусматривающий установление преобладающего влияния США в зоне
«окраинных» государств, если обнажить его геополитическую основу,
представлял собой практическую разработку стратегии «баланса
сил» для послевоенного мира. Фактически Спайкман ратовал тут
за установление «равновесия» между «хартлендом» (т. е., по
терминологии американского теоретика, Советским Союзом) и
«окраинными государствами» при закреплении в руках США
возможности оказывать решающее влияние на «баланс сил» в Евразии.
В качестве наиболее важных из числа «окраинных»
государств — «противовесов» Советскому Союзу Спайкман выделял
Германию и Японию. Поэтому он упорно выступал против
лозунга безоговорочной капитуляции агрессоров, рассчитывая сохранить
их военную машину в интересах американской политики
«баланса сил». В 1942 г. Спайкман писал: «Нынешние военные усилия
несомненно направлены на уничтожение гитлеровской национал-
социалистской партии, но это не означает, что они нацелены
на сокрушение Германии как обладательницы военной силы. То
же относится и к Дальнему Востоку» 82.
Непременным условием эффективного, в первую очередь
антисоветского, «балансирования» США в Восточном полушарии
Спайкман считал абсолютную свободу рук Вашингтона на
международной арене, ничем не стесняемый практицизм в
американской дипломатии. «Тот, кто играет на балансе сил, не может
иметь постоянных друзей»,— утверждал Спайкман 83.
Разрабатывая свои геополитические позиции в духе доктрины «баланса
сил», Спайкман, пусть только теоретически, пытался расчистить
путь для американской мировой гегемонии. Не скрывая своих
намерений, он писал: «Если необходим лозунг для политики
силы в Старом Свете, то он должен гласить: «Кто владеет
зоной окраинных земель, тот господствует над Евразией, тот
управляет судьбами мира»» 84.
Весьма далеко идущий план для политики «баланса сил»
изложил в статье «Округлая земля и выигрыш мира»,
опубликованной в журнале «Форин-афферс» в июле 1943 г., X. Маккин-
дер. Он стремился вывести такую формулу мироустройства,
которая обеспечивала бы глобальное первенство не только аме-
81 N. Spykman. America's Strategy in World Politics, p. 467.
82 Ibid., p. 460.
83 Ibid., p. 103.
84 N. Spykman. The Geography of the Peace, p. 43.
177

риканских, по и выступающих заодно с ними правящих кругов
Англии. С особой отчетливостью у Маккиндера прозвучала идея
создания «земноводного» (для успешного противостояния сугубо
континентальному «хартленду») союза в составе США, Англии,
Франции и Канады. Маккиндер тщательно распределил роли
участников будущего альянса. Франция, писал он, была бы
«предмостным укреплением», Англия — «обнесенным рвом
аэродромом», а Соединенные Штаты и Канада — сельскохозяйственным
и промышленным резервом, а также поставщиками
квалифицированной людской силы. Намечая вектор, вдоль которого
должна была канализироваться политическая и военная активность
этого прообраза НАТО, Маккиндер указывал на географическую
«брешь», образуемую водами Атлантического океана в
пространстве между Европой и Америкой, а также их материковым
продолжением в виде «распахнутых шириной в тысячу миль ворот,
открывающих дорогу из полуостровной Европы во внутренние
равнинные районы через просторный перешеек, простирающийся
от Балтийского до Черного моря» 85. То была дорога на «харт-
ленд», т. е. к границам Советского Союза.
Не ограничиваясь планами создания военно-политического
блока на Западе, Маккиндер предлагал подобный союз и в
Азии в составе Китая, Индии и опять-таки Англии и США.
Между находящимися под американо-английской эгидой
блоками, на Западе и на Востоке, с одной стороны, и Советским
Союзом, с другой, Маккиндер рекомендовал создать некую
«буферную» зону, также подчиненную господствующему влиянию
Вашингтона и Лондона. В этой зоне, по его расчетам, должны
были оказаться побежденная Германия, государства Восточной
Европы, Аравийского полуострова, Иран, западная часть Тибета,
Монголия и даже так называемый «Леналанд», т. е. земли от
Енисея до Приморья. Аппетиты Маккиндера поистине не знали
пределов! «Выигрыш мира» Маккиндер видел в том, чтобы после
войны окружить Советский Союз, к тому же усеченный более
чем на одну треть за счет своих исконных восточных
территорий, враждебными «противовесами» и установить над этой
системой международных отношений регулирующий
американо-английский контроль. Таковы были редкие по своей
империалистической откровенности наметки Маккиндера, направленные на
утверждение мировой гегемонии США и Англии (и все-таки в
первую очередь США) в послевоенный период.
Из таких же предпосылок исходил и приобретший йотом
широкую известность в США профессор политических наук
Пенсильванского университета Р. Страус-Хюпе. В 1942 г. он писал:
«Независимо от того, как будет выглядеть мировой порядок...
его главные элементы будут насчитывать не более четырех или
шести географических центров могущества. В интересах США
85 «Foreign Affairs», July 1943, p. 603:
178

Достпжеййё такого мпробого порядка, который располагал бы 6Д-
ним-единственным центром, откуда бы распространялся
балансирующий и стабилизирующий контроль,— иными словами, власть
арбитра, и чтобы этот балансирующий и стабилизирующий
контроль находился в руках США» 86.
Идею создания направленного против СССР
американо-английского и даже шире — атлантического союза, зародившуюся в
военные годы в Соединенных Штатах, активно развивал У. Фокс.
Он много потрудился, чтобы соединить концепцию «баланса сил*
с идеологическими клише антикоммунизма. Фокс предпринял
попытку нарисовать такую картину международных отношений,
в которой капиталистические страны Запада с Соединенными
Штатами во главе изображались миролюбивыми хранителями
«демократических» традиций, а Советский Союз — нарушителем
оных.
Имея в виду «биполярную» систему мира, которая
формировалась в ходе войны, Фокс писал: '«Стратегическая
взаимозависимость Великобритании и Соединенных Штатов столь велика, что
во многих отношениях допустимо говорить об этих западных
демократиях как образующих единое силовое ядро». Выступая за
единение западноевропейских государств, Фокс провозглашал, что
таковое должно базироваться на «единстве идеалов», т. е. на
буржуазной оспове. «Общие традиции и большее сходство в задачах
по обеспечению своей безопасности обусловят более тесное англо-
американское сотрудничество, нежели сотрудничество между
этими двумя державами, с одной стороны, и Советским Союзом, с
другой». При этом Фокс вопреки фактам утверждал, будто
«Соединенные Штаты и Британское Содружество безусловно не стремятся к
экспансии» 87.
Воскуривая фимиам внешнеполитическим устремлениям
Вашингтона и Лондона Фокс в то же время выражал «сомнение»
по поводу внешней политики СССР. «Исчерпывающих данных о
советских намерениях не существует»,— притворно сокрушался
этот теоретик. Явно стремясь принять личное участие в
разбрасывании сорных семян антикоммунизма, Фокс намекал на
возможность «новой агрессии в Европе к западу от Советского
Союза» и рекомендовал Вашингтону вообще нацелиться на отпор
«русскому экспансионизму». «Английские и американские
лидеры,— рассуждал Фокс,— не могут уклониться от
формулирования внешней политики на основе определенной оценки
относительно того, как в будущем будет использовано советское
могущество. Им необходимо тщательно сопоставить риск,
связанный с действиями, которые бы вытекали из предположения, что
советская политика будет носить в высшей степени экспансио-
86 R. Strausz-Нирё. Geopolitics. The Struggle for Space and Power. N. Y., 1942,
p. 194.
87 W. Fox. The Super-Powers, p. 73, 115, 62, 154.
179

нистский характер... с риском действовать так, словно эта
политика была бы неэкспансионистской» 88.
Фокс был не единственным в США идеологом «баланса сил»,
культивировавшим подозрительность в отношении Советского
Союза. Профессора Чайлдс и Каунтс рассуждали следующим
образом: «Могущество Советского Союза подкрепляется его
географическим положением. В этом отношении СССР занимает куда
более выгодные стратегические позиции в смысле оказания
воздействия на ход развития мировой цивилизации, чем наша
страна. Советский Союз раскинулся от восточных до западных
рубежей крупнейшего и наиболее населенного земельного массива.
На западе он непосредственно соприкасается с великими
культурными силами Европы. Другие его сухопутные границы
выходят к трем наиболее динамичным, беспокойным и потенциально
важным районам мира — к Ближнему Востоку, Индии и Китаю...
Развитие авиации делает стратегические позиции СССР еще более
выгодными. Расположение Советского Союза таково, что он будет
осуществлять действенный контроль над воздушными путями,
соединяющими Старый и Новый Свет» 89. Еще красноречивее оценки
Д. Скотта, который в 1945 г. писал: «Во многих аспектах в
конце второй мировой войны Советский Союз занимает в
отношении остальной Европы такое же положение, как Германия в
середине XIX в., Франция в начале XVIII или — если еще
дальше углубиться в историю — как Рим в период детства
Цезаря». Развивая «тему» о мнимой «агрессивности» СССР, Скотт
продолжал: «Советский Союз вышел из второй мировой войны в
качестве одной из трех интерконтинентальных держав и ведущей
державой Европы. Если история повторяется, можно ожидать, что
через три или четыре десятилетия Советский Союз
попытается присоединить к себе или, по крайнем мере, поставить под
свой контроль всю или большую часть Европы... В 1970 г.
СССР будет, по-видимому, обладать всем необходимым, чтобы
стать, если он того пожелает, эффективным агрессором.
Американцы не могут позволить себе смотреть на это сквозь
пальцы» 90.
История, опытом которой хотел заручиться Скотт, не оставила
камня на камне от его пророчеств. Последовательно миролюбивая
ленинская внешняя политика СССР в послевоенный период
снискала себе уважение и поддержку всех честных людей Земли.
Но американских теоретиков мало интересовала объективная
истина: умышленно бросая тень на СССР, они стремились хоть
как-то «рационализировать» экспансионистскую сущность
намечавшейся ими политики «балансирования».
88 W. Fox. The Super-Powers, p. 91, 62, 74.
80 /. Childs, G. Counts. America, Russia and the Communist Party in the Post
war World, p. 21—22.
90 /. Scott. Europe in Revolution, p. 207, 209, 210.
180

Идеологизация теоретических устоев «баланса сил» её
американскими последователями осуществлялась не только посредством
приписывания Советскому Союзу неких экспансионистских
наклонностей в плане внешней политики. Вытаскивая на свет
божий старый и уже достаточно потрепанный жупел
«коммунистической угрозы», они стращали американских читателей
перспективой идеологического наступления со стороны СССР, напргвлен-
ного-де на подрыв «западных демократий». Фокс как о якобы
твердо установлением для себя факте толковал о том, что перед
началом второй мировой войны СССР осуществлял
«идеологическую интервенцию» в Европе91. А, касаясь перспективы на
будущее, в 1944 г. он утверждал: «Роли США как главного
экспортера товаров будет соответствовать роль Советского Союза
в качестве главного экспортера символов зажигательного
свойства» У2.
Под стать этим домыслам, в которых явно прослушивались
отголоски злобного антибольшевизма первых послереволюционных
лет, были и рассуждения Шварцчайлда. Правда, он подходил к
«вопросу» несколько с иной стороны. Если США и Англия,
рассуждал он, ведут борьбу за «демократию», то цели СССР в
войне — другие. «После победы,— провозгласил Шварцчайлд —
демократия несомненно восторжествует. Она утвердит себя в
Соединенных Штатах и в Британском Содружестве... Демократия
имеет большие шансы одержать верх в освобожденных
государствах, где она существовала и ранее и была повержена лишь
силой иностранного оружия. Для таких стран, как Голландия,
Норвегия, Дания и даже Франция и Бельгия в этой области
можно считать оправданным самый большой оптимизм. Есть
основания для надежды в отношении побежденных государств.
Можно питать надежду по поводу Италии и милитаристской
Германии. Что же касается прогнозов относительно такой большой
загадки, как Япония, то пусть ее разгадывают другие. Но эти
страны не составляют всего мира» 93.
В последней оговорке Шварцчайлда — гвоздь его
рассуждений. Из его слов вытекает, что «чемпионами» демократии в
послевоенном мире будут капиталистические государства Запада.
Шварцчайлд весьма решительно проводил водораздел:
«Существует предел для всякого сотрудничества между Западом и
Советской Россией, и этот предел начинается там, где речь заходит об
идеологии» 94.
Уже в годы войны американскими теоретиками была пущена
в ход злобная клеветническая теория «тоталитаризма»,
подхваченная впоследствии практически всеми советологами. У. Чем-
91 W. Fox. The Super-Powers, p. 23.
92 Ibid., p. 126.
93 L. Schwarzchild. Primer of the Coming World, p. 223, 224.
94 Ibid., p. 226.
181

берлин, например, объявив Соединенные Штаты и
«самоуправляемые члены» Британского Содружества «последними
бастионами» «упорядоченной свободы», навешивал ярлык «первого
тоталитарного государства» на Советский Союз!95 Таким образом,
постепенно, как бы исподволь миф о «советской угрозе»
стараниями америкапских идеологов превращался в неотъемлемую
часть идеологии «баланса сил», обрастал целой системой
«доказательств». СССР, согласно их рассуждениям, служил
источником «угрозы» уже потому, что он был могущественным
государством; кроме того, оказывается, ему были свойственны такие
«экспансионистские» поползновения, истоки которых крылись в
«тоталитарном» характере его строя pi т. д.
Все это лишний раз свидетельствует об абсолютной
надуманности мифа об «угрозе с Востока», о том, что с самого начала
он был призван выполнять сугубо подсобную роль — служить
пропагандистским прикрытием для экспансионистских планов,
вынашивавшихся консервативными кругами Соединенных Штатов.
Эклектическая мешанина, составляющая идейный аппарат этой
легенды, не может лежать в основе серьезной теории. Тезис о
«советской угрозе» — это в подлинном смысле слова миф, нечто
противоположное реальной действительности.
В то же время американские теоретики старались выговорить
для США и Англии особые, исключительные «права» по
насаждению «демократии» в послевоенном мире, чтобы поставить
преграду подлинно демократическим, народным движениям,
предотвратить крутую ломку отживших социальных порядков и
утвердить в ряде государств угодные для себя режимы- Шварцчайлд
рассуждал: «Реальная база для сотрудничества в процессе
демократизации мира отсутствует. Наиболее оптимистическая
перспектива здесь состоит в том, что Россия будет держаться в
стороне от этого дела, оставив его выполнение Англии и Сое:
диненным Штатам... В таком случае это бремя ляжет на плечи
не трех стран, а двух. Пандемократизацию надо бы
осуществлять при опоре на могущество только двух англосаксонских
содружеств» 96. Эту так называемую «демократию», а вернее —
программу спасения потрясепных войной буржуазных устоев в
странах Западной Европы, американский журналист У. Уайт
рекомендовал подпереть штыками. Призывая к сохранению
присутствия американских войск в Европе под предлогом
противодействия «русскому влиянию», он писал: «Если мы выведем наши
войска из Европы до того, как этот континент стабилизируется,
и если там вслед за этим начнутся беспорядки,
кровопролитие и мятежи, русские заполнят любой такой политический
вакуум» 97.
95 W. Chamberlin. America: Partner in World Rule. N. Y., 1945, p. 95, 52.
96 L. Schwarzchild. Primer of the Coming World, p. 226.
97 Ibid., p. 227.
182

Весьма примечательно, как в этой связи американские
теоретики трактовали рост национально-освободительного движения
в мире. То, что они были озабочены им,— несомненно. В 1944 г.
профессор Г. Нимейер писал: «Набегающая волна азиатского
национализма в сочетании с быстрым ростом национального
самосознания народов Востока имеет тенденцию превратиться в одну
из сложнейших проблем международных отношений» 98. В
качестве самой существенной трудности в этой области
американские идеологи рассматривали нейтрализацию возросшего за годы
войны влияния Советского Союза, всегда последовательно
отстаивающего интересы угнетенных народов, активно выступающего
за их равноправие и национальное самоопределение. «Задача
западных демократий,— писал Фокс,— заключается в том, чтобы
выработать колониальную политику, рассчитанную на ослабление
разрушающего эффекта, который эти лозунги производят на
туземное население». Фокс рекомендовал не допускать
пресловутого «стратегического вакуума» в колониях и не предоставлять
им (за некоторыми исключениями) независимости «на нынешней
стадии» ". В других случаях выдвигались более
непосредственные методы воздействия на народы колоний. Имея в виду
заинтересованность США в источниках ближневосточной нефти,
например, Спраут многозначительно предполагал: «Вполне
вероятно, что мы не сможем полностью вывести свои войска из этого
района в течение значительного периода времени» 10°.
Подобные суждения лучше, чем что-либо другое, показывают
подлинную цену рассуждений американских теоретиков о «пан-
демократизации». Речь шла о том, чтобы поставить подпорки
системе мирового капитализма вместе с его политикой
колониализма и эксплуатации других народов.
Очень большое внимание в США в годы войны уделялось
проблемам создания после ее окончания союза между США и
Англией, при главенстве, разумеется, Америки. «Постепенно, но
неизбежно,— писал У. Фокс,— Великобритания превращается в
младшего партнера в англо-американском сотрудничестве» 101.
Необходимость союза между США и Англией, по мнению Фокса,
диктовалась глубокой исторической необходимостью их коренного
стратегического интереса, так называемой «англо-америкапской
стратегической взаимозависимостью» 102. Совпадение главных
стратегических задач США и Англии Фокс усматривал в их
одинаковой заинтересованности в недопущении господства на
европейском континенте какой-либо одной доминирующей державы,
т. е. в поддержании там «баланса сил».
98 Цит. по: «The Second Chance. America and the Peace». B. Whitton (Ed.).
Princeton, 1944, p. 755.
99 W. Fox. The Super-Powers, pp. 44, 45, 46.
100 «Foundations of National Power», p. 266.
101 W. Fox. The Super-Powers, p. 38,
102 Ibid., p. 39, 50, 59,
183

Однако Фокс предлагал Вашингтону вести дело так, чтобы
США не только сами осуществляли политику «баланса сил» в
Старом Свете, но чтобы английский «баланс сил» стал
неотделимым элементом американского. Существо этой, на первый
взгляд, довольно замысловатой схемы полностью укладывается в
правила игры, которых придерживается «третий радующийся».
Оно сводилось к тому, чтобы превратить Англию в вольную или
невольную оградительницу американских интересов в восточном
полушарии. «Если цель американской политики, заключающаяся
в том, чтобы не дать войне перекинуться на наш родной
континент, остается неизменной,— разъяснял Фокс,— тогда союзник,
располагающий на своей территории базами, действуя с которых
можно было бы любого нового агрессора не выпустить за
пределы Европы, является и в самом деле ценным союзником.
Английские острова представляют собой прибрежный бастион
достаточно мощный, чтобы постоять за себя, покуда подоспеет
американская помощь, и в то же время достаточно обширный,
чтобы послужить плацдармом для осуществления широкого
наступления» 103.
Пусть Англия заботится о «балансе сил» в Евразии,
советовал Фокс, и пусть США, если это необходимо, помогут ей в
этом. Лишь бы главные издержки такого образа действий не
легли на Вашингтон, лишь бы пожар войны не перебросился за
океан. Вывод Фокса предельно ясен: «В силу географического
положения у Великобритании нет другого выбора, кроме как
быть защитницей Америки от агрессора с европейского
континента». И далее: «Как Англия, так и вся Британская империя
играет существенную роль для американской безопасности,
поскольку они обеспечивают необходимые базы, с помощью
которых угрозы Соединенным Штатам, проистекающие из Старого
Света, могут быть остановлены в его пределах» 104.
Убежденным последователем доктрины «баланса сил» в
военные годы выступил известный публицист У. Липпман. Свои
взгляды он изложил в изданной в 1943 г. книге «Американская
внешняя политика — щит республики». Он, заявляя, что цель книги
заключалась в «формулировании и разъяснении действенной
внешней политики США в современную эпоху» 105, предупреждал,
что одним из краеугольных устоев успешной
внешнеполитической деятельности государства является поддержание равновесия
между целями и средствами, необходимыми для их достижения 106.
Комментируя этот свой в общем-то очевидный вывод, Липпман
писал: «Установление мира на манер Древнего Рима, когда одно
103 W. Fox. The Super-Powers, p. 57—58.
104 Ibid., p. 66, 58.
105 W. Lippmann. US Foreign Policy: Schield of the Republic, p. 81,
106 Ibid., p. 7, 9.
№

государство поглощает все остальные страны и yпpaвляef иМй,
совершенно невозможно в наше время» 107. Эта ремарка
значительно проясняет тривиальность предыдущих суждений Липпма-
на. Он полемизировал с теми политиками и теоретиками в США,
которые хотели бы воспользоваться войной для установления
непосредственного контроля США над миром. Для решения
подобной задачи у Соединенных Штатов не хватит наличных средств,
возражал Липнман, времена Римской империи безвозвратно
миновали.
Это был вполне разумный совет, но он, однако, не означал,
что Липпман порывал тем самым с идеей американской
гегемонии в масштабах планеты. Анализ его внешнеполитических
рецептов показывает, что он предлагал иные, с его точки зрения,
более реалистические методы, которые в конечном счете вели бы
к той же цели. Первоочередным элементом «действенной
внешней политики» для Вашингтона Липпман объявлял защиту не
только собственно территории США, но и всего западного
полушария. Как Северная, так и Южная Америки являются, по его
словам, «истинным районом обеспечения безопасности
Соединенных Штатов» 108. Формула в действительности скрывала в себе
претензии США на безраздельное господство в странах
Латинской Америки, которые еще со времен «доктрины Монро»
Вашингтон был склонен рассматривать как свою вотчину. К этому
району принцип «баланса сил» был уже не применим, здесь речь
могла идти лишь о прямом господстве. В тон Липпману
профессор Ф. Танненбаум в 1944 г. писал: «Мы являемся великой
страной в западном полушарии. Наши размеры и наше
могущество сами по себе подобны перманентной тени защитного
или угрожающего характера (это уж как вам угодно), но
неустранимой и неизбежной» 109. Не менее красноречиво
высказывался на этот счет и Спайкман. «Географический и
стратегический факторы, обеспеченность сырьем и плотность населения,
экономическая структура и технологический прогресс — все это
ставит Соединенные Штаты в положение гегемона над большей
частью западного полушария» 110-111.
«Ответственность» США не ограничивалась, однако,
пределами лишь/ Нового Света. Липпман заявлял: «Из нашей
континентальной базы в Северной Америке мы вынуждены оборонять
две трети поверхности земного шара» 112-113. Эта грандиозная зона,
в которой США имели свои непосредственные стратегические
интересы, включала, по Липпману, помимо территории
Соединенных Штатов и латиноамериканских государств, Гренландию,
107 Ibid., p. 106.
108 Ibid., p. 92.
109 «Foreign Affairs», July 1944, p. 636.
no—in дг# Spykman. America's Strategy in World Politics, p. 625.
iiz-113 \y Lippmann. US Foreign Policy: Schield of the Republic, p. III.
185

Австралию, Новую Зеландию, Филиппины, а Также акваторий
Тихого и Атлантического океанов.
Важнейшим способом проведения политики «баланса сил» в
восточном полушарии, которую, исходя из вполне очевидных
пропагандистских соображений, Липпман приравнивал к политике
обеспечения американской «безопасности», являлось, по его
мнению, налаживание прочных союзнических отношений США с
дружественными им государствами, а также с теми странами,
которые, как писал Липпман, являются «врагами наших врагов» 114~115.
Иначе говоря, Липпман, не скрывая, рассматривал союзников
Соединенных Штатов в восточном полушарии в качестве орудия
для достижения внешнеполитических целей Вашингтона в плане
политики «баланса сил».
Обрисовывая контуры американской внешней политики в
послевоенный период, Липпман подчеркивал: «Новый Свет не
может позволить себе находиться в изоляции против объединенных
сил Старого Света и... поэтому он должен обзавестись в Старом
Свете надежными друзьями... Мы должны гарантировать
будущее, поместив нашу внешнюю политику на фундамент
неопровержимой необходимости сколачивания надежных союзов в
восточном полушарии» п6. Цель, которую должны преследовать
при этом США, заключалась в создании такой «комбинации»
государств, которая изолировала бы противника Соединенных
Штатов» 117.
Костяк проамериканской системы союзов, которую должен
культивировать Вашингтон в восточном полушарии, Липпман, как
и Фокс, усматривал в альянсе между США и Англией. «Именно
благодаря географическому положению и историческому
прошлому Северной Америки,— писал Липпман, англо-американская
зависимость превратилась в главный элемент американских
внешнеполитических отношений» 118.
Но то был лишь «костяк»... Липпман подчеркивал: «К
системе безопасности, к которой принадлежат Соединенные Штаты,
в силу жизненной необходимости примыкают и другие
страны» 119. Кого же разумел Липпман? Ими оказывались Франция,
Нидерланды, Бельгия, Дания, Исландия, Норвегия. Он пояснял:
«Безопасность Франции отвечает американским интересам, а
безопасность американских позиций соответствует интересам
Франции... Нидерланды являются... внешним бастионом как Франции,
так и Англии. То же самое относится и к Бельгии» 12°.
U4-115 # Lippmann. US Foreign Policy, p. 29.
116 Ibid., p. Ill, 113.
117 Ibid., p. 105.
1,8 Ibid., p. 127.
119 Ibid., p. 132.
120 Ibid., p. 132, 133.
186

Липпман постарался обеспечить свои план союза "западных
держав и необходимой идеологической подкладкой.
«Атлантический океан,— провозгласил он,— это не граница между Европой
я Америкой. Это — внутреннее море сообщества наций,
связанных друг с другом союзническими узами благодаря географии,
истории и жизненным потребностям» 121. Таков был один из
наиболее ранних и достаточно подробно расписанных прожектов
создания того, что в 1949 г. получило наименование
агрессивного Североатлантического блока (НАТО) 122.
Углубляя свою идею, Липпман писал: «Географический центр
этого Сообщества лежит в обширном бассейне Атлантики.
Безопасность данного Сообщества зависит от отношений между
двумя великими державами — Англией и США... Их союз
представляет собой силовое ядро, вокруг которого должна быть по
необходимости организована безопасность всего района, к
которому, если союз Англии и США прочен, будут по собственной
воле и исходя из собственных интересов тянуться другие члены
Сообщества» 123.
В разгар войны с гитлеризмом, в ходе которой Советский
Союз нес на своих плечах главное бремя борьбы, Липпман не
решался откровенно заявить об антисоветских целях
планировавшегося блока. Но что они были именно таковыми — не
вызывает сомнений. Липпман недаром подчеркивал «полярную
противоположность» политических идеологий США и СССР и говорил,
что такого положения не было лишь «в короткий период между
падением самодержавия в марте 1917 г. и большевистской
революцией в ноябре того же года» 12\ Союз США и Англии с СССР
во второй мировой войне, продолжал Липпман, обусловлен
не сознательным выбором, а является вынужденным и
сложился под давлением со стороны их общего врага» 125. И как бы
давая оценку геополитическим закономерностям, которые, по
мнению Липпмана, должны выявиться в послевоенные годы, он писал:
«Русско-американские отношения более не будут
контролироваться историческим фактом, заключающимся в том, что каждый
является для другого потенциальным союзником, находящимся в
тылу у их потенциальных врагов. Напротив, Россия будет
крупнейшей державой в тылу наших непременных друзей —
англичан, скандинавов, голландцев, бельгийцев и латинских членов
Атлантического сообщества»126-127. Если расшифровать этот
121 Ibid., p. 135.
122 Идея создания союза капиталистических государств Запада во главе
с Вашингтоном получила свое дальнейшее развитие в книге Липпмана
«Цели США в войне», увидевшей свет в 1944 г. (W. Lippmann. US War
Aims. Boston, 1944, p. 66, 80, 85).
123 Ibid., p. 168.
124 Ibid., p. 139.
125 Ibid» p. 168.
»»e-i27 ft, Lippmann. US War Aims, p. 145.
187

несложный силлогизм, то выходило, что СССР в силу самой
геополитической «действительности» должен был стать объектом
наступательной политики атлантистов.
Планы капиталистической интеграции (на той или иной
основе) европейских государств к западу от СССР наряду с Липпма-
ном вынашивали в годы войны и другие американские идеологи.
«После окончания этой войны,— писал в 1942 г. Д. Скотт,—
совершенно необходимо, чтобы была создана какая-то европейская
конфедерация» 128-129. Английский публицист Бернард Ньюмен,
неоднократно выступавший в годы войны с лекциями в
Соединенных Штатах, предлагал создать в Европе сразу несколько
федераций — западноевропейскую федерацию (в составе Англии,
Франции, Голландии, Бельгии, Скандинавских стран);
балканскую федерацию; федерацию германских государств; федерацию,
в составе Польши, Чехословакии, Венгрии и даже... Литвы,
Латвии и Эстонии 130-131. Ньюмен планировал установление теснейшей
связи таких межгосударственных новообразовании с долларовой
и стерлинговой «зонами» торговли, что, по его словам, должно
было сыграть «революционизирующую роль в экономической
жизни мира» 132.
Курс на западноевропейский федерализм проповедовал и
У- Чемберлин. В брошюре «Длительный мир в Европе»,
выпущенной в конце 1944 г. и рассчитанной на широкий круг
читателей, Чемберлин писал, что одним из важнейших последствий
второй мировой войны «наверняка станет резкий относительный
упадок политической мощи, экономического благосостояния и
социальной стабильности в Европе за пределами Советского
Союза» 133. Предвосхищая развернувшуюся в США сразу после
войны критику правительства Рузвельта за мнимое пренебрежение
принципами политики «баланса сил», Чемберлин писал:
«Грядущее — в результате применения формулы о «безоговорочной
капитуляции» — обессиливание Германии предоставит Советскому
Союзу фактическую монополию на военное могущество к
востоку от Рейна» 134.
Чтобы не допустить заполнения «западноевропейского
вакуума» Советским Союзом, Чемберлин выдвинул применительно к
европейской политике США идею «регионального экономического
федерализма», которая в дальнейшем могла бы подвести к
созданию «Соединенных Штатов Европы». Именно такая политика,
утверждал американский теоретик, в наибольшей степени
соответствовала бы «здравому национальному интересу США» 135.
U8-129 / Scott. Duel for Europe, p. 298.
i3o-i3i Bt Newman. The New Europe. N. Y., 1944, p. 30.
132 Ibid., p. 540.
133 W. H. Chamberlin. A Durable peace in Europe. N. Y., 1944, p. 59.
'" Ibid., p. 64.
155 Ibid., p. 9.
188

Ссылки Чемберлина — хотя и не прямые — на пресловутую
«советскую угрозу» в качестве основания для предлагавшейся
им политики Вашингтона в отношении Европы, будучи
проявлением очевидной идеологической предвзятости их автора, вместе с
тем имели вполне конкретное содержание. Оно заключалось в
том, чтобы с помощью «экономического федерализма» укрепить
пошатнувшиеся капиталистические порядки в европейских
странах, попытаться предотвратить вызревавшие там глубокие
социально-политические перемены. Помимо того, что «Соединенные
Штаты Европы» в глазах Чемберлина были удобным орудием
спасения капитализма в западноевропейских государствах, он
придавал этому предложению большое значение и как
инструменту восстановления в Западной Европе геополитического
«противовеса» Советскому Союзу. Чемберлин недаром подчеркивал
необходимость включения в «Соединенные Штаты Европы»
Германии, не разделенной при этом па какие-либо зоны 136. О том,
что Чемберлип, развивая свои пЛаны, исходил из глубоко
антисоветских предпосылок, говорит категоричность, с которой он
пытался «отлучить» Советский Союз от участия в европейских
делах. Он писал: «Большевистская революция вместе с новыми
политическими, экономическими и социальными институтами,
выросшими из нее, создала глубокую пропасть между Россией и
Европой» 137.
Владимир Ильич Лепин дал в свое время исчерпывающую
критическую характеристику лозунга «Соединенных Штатов
Европы». Возвращение к нему в годы войны некоторых
американских теоретиков явилось лишним подтверждением глубины
ленинского анализа, вскрывшего антинародную, проимпериалисти-
ческую сущность этой политической программы.
Блоковая стратегия, по расчетам американских теоретиков,
должна была стать не единственной опорой политики «баланса
сил» Вашингтона в восточном полушарии, точнее в глобальном
масштабе. Другой ее опорой, полагали они, является базовая
стратегия.
Липпман, например, достаточно прозрачно намекал на
необходимость использования для американских воепных целей
территорий Исландии, Гренландии, Канады. Что касается Аляски, то,
писал Липпман, ей «несомненно предназначено судьбою быть
одним из крупнейших центров воздушной мощи в будущем» 138.
Широту планов, развивавшихся американскими теоретиками
в этой области, хорошо демонстрируют работы геополитиков
Д. Уэллера и Э. Калбертсона. В книге «Заморские базы» (1944 г.)
Уэллер утверждал, что «пределы американских интересов
простираются на весь мир». «Где американская граница? — спрашивал
136 Ibid., p. 64.
137 Ibid., p. 12.
188 W. Lippman. US Foreign Policy: Shield of the Republic, p. 120, 121.
189

он.— Граница? Ее нет» 139. Еще более конкретный характер
носили идеи Кальбертсона. Он писал: «Единственной эффективной
и глубоко эшелонированной защитой американского континента
является сеть вооруженных непотопляемых авианосцев,
покрывающая на тысячи миль огромные просторы океана... В
Атлантике эта сеть опояшет берега Европы и Африки от Исландии
через Азорские острова до островов Зеленого Мыса. На Тихом
океане она образует мост из укрепленных баз от Пирл-Харбора и Трука
через Филиппины и Голландскую Ост-Индию до Индокитая и
Таиланда на азиатском континенте... Обладая такой
стратегической зоной, Соединенные Штаты будут в состоянии не только
защищать подступы к американскому континенту, но и
осуществлять быструю и эффективную интервенцию как в Европе, так и
в Азии» 140.
Базовой экспансии США в бассейнах Индийского и Тихого
океанов американские теоретики уделяли особое внимание.
Для «обороны» Тихого океана Липпмаи предлагал создать
там специальный альянс. Он писал: «Чтобы стать в полной мере
эффективными, американские военно-морские силы в Тихом
океане должны прочно держать в своих руках цепь баз,
протянувшуюся от континентальной территории США через Гавайи, Уэйк,
Гуам, а также японские подмандатные острова к Филиппинам».
«Эту американскую линию, являющуюся очень длинным
выступом в Азию», доказывал Липпман, было бы невозможно
удержать без своего рода надежного «якоря». «Таким якорем может
стать только Китай»,— писал он 141.
Американские теоретики «баланса сил» периода военных лет
много внимания уделяли также выяснению места
«изоляционизма» в дальнейшей политике Соединенных Штатов. Они
тревожились о том, как бы Вашингтон после разгрома держав «оси» вновь
не прибегнул к самоустранению (пусть в значительной степени
формальному) от европейских дел, как это случилось после
окончания первой мировой войны, когда американский конгресс
большинством голосов отверг предложение правительства Вильсона от
участия США в Лиге наций. Теперь, четверть века спустя,
американские идеологи усиленно доказывали, что подобный образ
действий был бы несовместим с задачами Соединенных Штатов на
мировой арене, с концепцией «баланса сил». Фактически в один
голос они утверждали, что для построения «мирового порядка»,
который был бы достаточно удобен для выполнения Вашингтоном
функций международного «арбитра», необходима, напротив,
напористая, активная, «интервенционистская» линия в американской
внешней политике. Вопрос ставился так: как после войны
Соединенным Штатам проводить политику «баланса сил» — с помощью
139 G. Weller. Bases Overseas. N. Y., 1944, p. 264—265.
"° E. Culbertson. Total Peace. Garden City, 1943, p. 326—327, 333—334
141 W. Lipp man. US Foreign Polioy: Shield of the Republic, p. 125.
190

ли «йзоЯяЦионйзМа» йлй йри опоре на «интервенционизм», и
абсолютное большинство влиятельных теоретиков в США
безоговорочно склонялось к последнему выбору.
Ради подтверждения этого вывода американские идеологи
ссылались на внешнеполитический опыт США в XIX в. Приводя
многочисленные факты, они стремились доказать, что политика
«баланса сил», которую со времен «отцов-основателей» широко
практиковала американская дипломатия, в качестве своего
первичного оспования имела в виду отнюдь не доктрину
«изоляционизма», также сформулированную еще Дж. Вашингтоном
и предусматривавшую неучастие США в союзах и конфликтах
в старом свете, а опору на реальную расстановку сил в Европе
тех лет. Конечно, что касается XIX в., рассуждали американские
теоретики, между политикой «баланса сил» и доктриной
«изоляционизма» какого-либо резкого противоречия не существовало,
они дополняли друг друга. «Изоляционизм» был своего рода
бонусом, роскошью, зависевшей от .существовавшего тогда в
восточном полушарии удачного для США стечения обстоятельств.
Профессор Эрл в этой связи писал: «В значительной степени
безопасность США была следствием обстоятельств, за которые мы
не несли полной ответственности, но выгодами которых мы
пользовались в наибольшей степени» 142.
В Старом Свете, разъясняли американские теоретики,
успешно функционировал самостоятельный, независимый от воли США
механизм «баланса сил», арбитром которого выступала Англия,
поддерживавшая на европейском континенте выгодное в первую
очередь для себя самой «равновесие» между державами. Иначе
говоря, антагонистический «баланс», целью которого, с точки
зрения Лондона, было не допустить возвышения в Евразии какого-
либо одного господствующего средоточия силы, являлся плодом
усилий английской дипломатии. Соединенные Штаты извлекали
выгоды из существовавшего положения вещей: «баланс сил» не
позволял ни одной из европейских держав, включая Англию,
занятую решением неотложных внешнеполитических задач в
непосредственной близости от собственных берегов, направить свои
захватнические поползновения за океан, а, с другой стороны,
обеспечивал для США не отягощенную свободу рук в рамках
собственной внешней политики.
Шуман подчеркивал: «В течение столетия (после завоевания
США независимости.— Авт.) все американцы как на Севере, так
и на Юге, были почти бессознательными баловнями глобального
баланса сил, который представлял собой уникальное и
временное явление, но который большинство американцев, если они
вообще сознавали его существование, ошибочно принимали за
непоколебимый закон мироздания. Этот баланс состоял из трех
142 «The Annals of the American Academy of Political and Social Science»,
November 1941, p. 682.
191

элементов: 1) господство английской военно-морской мощи в
Атлантике и на большинстве других морей; 2) поддержание
устойчивого равновесия на европейском континенте, в рамках которого
ни одна из держав не могла успешно угрожать другим
подчинением себе или служить в качестве серьезной опасности для
Британской империи: 3) неспособности какой-либо
европейской или азиатской державы единолично или в союзе с другими
бросить вызов Соединенным Штатам или поставить под угрозу
Латинскую Америку» 143.
Аналогичную точку зрения высказывал и профессор Г. Крэйг,
который писал: «Золотым веком изоляционизма, временем, когда
сформировалась изоляционистская традиция, был период начиная
с 1815 до 1917 г. Если США и были когда-либо неуязвимы
для нападения извне, то это было именно тогда. Тем не менее
эта неуязвимость была следствием не столько неотъемлемых
достоинств политики изоляционизма, сколько ряда факторов,
лежавших всецело вне пределов нашего влияния. Баланс сил в Европе
и на Дальнем Востоке, контроль со стороны Англии над
атлантическими водными маршрутами, а также сравнительная
стабильность военной и военно-морской технологии были главными
предпосылками нашей безопасности в XIX столетии. Когда в
1917 г. возникла угроза тому, что эти предпосылки могут
исчезнуть, мы вступили в войну ради их восстановления. Когда они
были окончательно подорваны в 1941 г., мы лишились даже той
прерогативы, к обеспечению которой стремился наш первый
президент,— свободы «выбирать между миром и войной в
соответствии с тем, как того требуют наши интересы, основывающиеся
на справедливости». В 1941 г. война была навязана
Соединенным Штатам» 144.
В отречении от «изоляционизма» некоторые американские
теоретики приходили к заключению, что Соединенные Штаты
вообще никогда такой доктрины не исповедовали, а проводили
политику «баланса сил» исключительно и постоянно с позиций
дипломатической активности и инициативы. Г. Гувер и X. Гибсон
подчеркивали: «Изоляция континентальных Соединенных Штатов
от всех других государств никогда не была политикой нашего
правительства. Рассуждая строго логически, такая политика означает,
чтобы мы спрятались за «китайской стеной», ведя поверх нее
оживленную торговлю и осуществляя иные сношения с остальным
миром. Она означает не что иное, как полный отход от
доктрины Монро. Аргументы в пользу такой политики базируются
на нашем благоприятном географическом положении, на высокой
степени самообеспеченности США, на отсутствии военной
опасности со стороны наших ближайших соседей — Канады и
Мексики, а также на нашей способности защищать себя от серьез-
143 F. Schuman. Design for Power. Struggle for the World, p. 238.
144 Цит. по: «The Second Chance, America and the Peace», p. 174.
192

ного вторжения со стороны любой комбинации держав из-за
океана... К такой политике никогда не прибегали и она представляет
собой скорее описательный термин, нежели реальный курс» 14\
Критикуя взгляды сторонников «изоляционизма» в США, Лип-
пман писал: «У отцов-основателей в отношении союзов не было
предрассудка, который в дальнейшем американцы стали им
приписывать. Их заявления и их действия показывают, что всякий
раз, когда, по их мнению, для национального интереса было бы
полезно иметь поддержку союзников, они были только рады
заполучить таковых. Во время войны за независимость Вашингтон
был счастлив, когда Франклину в сотрудничестве с Верженном
удалось склонить к союзу короля Франции. Американцы не
побрезговали тогда и поддержкой, предоставленной Голландией и
Россией. В огромном деле, связанном с покупкой Луизианы...,
Джефферсон, не колеблясь, принял дипломатическую поддержку
Англии. И, наконец, в последнем великом внешнеполитическом
акте, предопределенном отцами-основателями,— при подготовке
доктрины Монро они пришли к решению о ее провозглашении
после переговоров в Лондоне, в результате которых были
получены заверения о военно-дипломатической поддержке со стороны
Англии. Отнюдь не разделяя широко распространенного
предрассудка в отношении союзов, отцы-основатели заключали союзы
порой — с Францией, а порой — с Англией, этими двумя
крупнейшими державами того времени» 14в.
В своем стремлении дезавуировать «изоляционизм»
американские теоретики по-своему весьма близко подходили к реальной
оценке политики «баланса сил» в том виде, как ее проводили
Соединенные Штаты в XIX в., в доимпериалистическую эпоху.
США, будучи тогда в военной, да и экономической областях
еще относительно несильным государством, осуществляли «баланс
сил» в его пассивной форме. Не в состоянии оказывать
эффективное воздействие на расстановку сил между главными
державами Старого Света, Вашингтон, не вмешиваясь в их междоусобицы
и пользуясь преимуществами своей географической удаленности,
охотно пожинал плоды, подаренные ему исторической судьбой.
«Изоляционизм» Вашингтона в те годы вряд ли мог
самостоятельно воспроизвести в Старом Свете условия, которые служили
бы ему базой для политики «баланса сил». Он лишь не мешал
налаженной работе его механизма в Европе, где о нем пуще
других заботилась Англия. И покуда этот механизм действовал,
Соединенные Штаты выгодно торговали одновременно со всеми
враждующими группировками и под шумок европейских
конфликтов осуществляли собственную энергичную колониальную
экспансию на американском континенте. Эта была эмбриональная
форма политики «баланса сил», которая соответствовала тогдашним
145 Я. Hoover, Я. Gibson. The Problems of Lasting Peace, p. 273.
148 W Lippmann. US Foreign Policy: Shield of the Republic, p.58-59.
7 Заказ J4« 1606
193

возможностям США. На большее Вашингтон был просто не
способен. Не он был тогда «арбитром» в мировых схватках — на этот
пост в то время претендовала Англия. США были лишь
проворным потребителем той добычи, что перепадала от
военно-дипломатической крупной «игры», которую вели по тем временам куда
более могущественные, чем США, главные европейские державы.
В XX в., рассуждали далее американские теоретики,
«изоляционизм» как средство проведения политики «баланса сил»
окончательно потерял свое значение. Ибо пришел конец (что стало
особенно очевидно в ходе второй мировой войны)
географической неуязвимости США, а самое главное — в результате
изменения соотношения сил на мировой арене оказалось резко
нарушенным действие механизма «баланса сил», за который ранее
основную ответственность несла Англия. Все это, говорили они,
потребовало непосредственного участия Вашингтона в делах Старого
Света, прямых американских усилий в направлении организации
надлежащего «мирового порядка», отвечающего потребностям
доктрины «баланса сил». Пользовавшийся широкой известностью
в США в годы войны английский публицист Ньюмен писал:
«Изоляционизм просто невозможен. Он напоминает мышление
человека, который, находясь на верхнем этаже здания, объятого
пожаром, заявляет, что до огня ему нет ровно никакого дела» 147.
Время, утверждал Фокс, требует, чтобы после второй мировой
войны США приняли активное участие в мировой политике
«до того, как пробьет роковой час» 148.
Призывы к проведению политики «баланса сил» на основе
активного «интервенционизма» Вашингтона хорошо отражают
новое содержание, которое приобрела американская доктрина
«баланса сил» в XX в. Правящие круги Соединенных Штатов,
выдвинувшихся с наступлением эпохи империализма в число
сильнейших держав, в XX в. явно развили вкус к тому, чтобы вести
политику «баланса сил» на манер того, как это делала Англия
в свои лучшие времена — наступательно, с прицелом на
завоевание мировой гегемонии. Иначе говоря, американская политика
«баланса сил» в XX в. обрела выраженный глобалистский,
империалистический характер.
Именно этот новый, современный смысл концепции «баланса
сил» и выражали планы и предложения американских
теоретиков-«бал ансистов», развивавшиеся ими в годы второй мировой
войны. Идеи, развивавшиеся в годы войны теоретиками политики
«баланса сил» в США, не были только блестящей игрой ума
университетских профессоров или известных журналистов. Они —
и это совершенно очевидно теперь — оказали существеннейшее
влияние на формирование идеологии и стратегии внешней
политики Вашингтона в период первых послевоенных администраций.
147 В. Newman. The New Europe, p. 13.
148 W Fox. The Super-Powers, p. 150.
194

Доктрину «сдерживания», линию на сколачивание
агрессивных блоков НАТО, СЕАТО и СЕНТО, на создание
разветвленной сети американских военных баз за границей, ставку на
«атомное превосходство», позицию «превосходящей силы» и т. д., иначе
говоря, все то, что составляло арсенал американской внешней
политики во время развязанной Вашингтоном «холодной войны»,
можно рассматривать и как овеществление рецептов,
предписывавшихся сторонниками концепции «баланса сил».
♦ ♦ *
Столкнувшись в послевоенный период с огромным усилением
могущества Советского Союза на международной арене и
определив сложившуюся обстановку «биполярной», американские
теоретики стали предлагать воспользоваться монополией США на
атомное оружие.
Но этим опасным планам, иной раз доходившим до проповеди
«превентивной войны», не суждено было осуществиться, и по
веской причине. Невиданный рост экономического и оборонного
потенциала Советского Союза, не только залечившего раны,
оставшиеся после фашистского нашествия, но и решительно
двинувшего вперед свое народное хозяйство, большие успехи в этой
области всех социалистических государств сделали ядерную вой-
пу предприятием отнюдь не безопасным для США. Д. Кеннан
отмечал: «Большая война... не может по самой природе своей
стать эффективным орудием осуществления позитивных и
конструктивных общественных целей» 149. Весьма скептически
отнесся к планам использования «большой войны» против СССР и
Ч. Маршалл. Он писал: «Среди руин, истощения и
преступности, которые возобладают на земле после третьей мировой вой-
ны, оставшиеся в живых — если таковые найдутся — будут
вспоминать о теперешних днях со всеми их опасностями,
беспокойством и разочарованиями как о золотом веке» 150.
Таковы были очевидные последствия доктрины «превентивной»
войны, которые подвергли критике наиболее здравомыслящие
американские идеологи. Пафосом развенчания этой концепции
проникнута, например, известная работа Моргентау «В защиту
национального интереса», вышедшая в 1952 г. «Реалисты»-либералы
напомнили, что «превентивная» война способна покончить с
«мировым коммунизмом» лишь на словах; на деле же она неминуемо
ввергла бы Соединенные Штаты в поистине самоубийственную
авантюру. Полемизируя с теоретиками из лагеря Страуса-Хюпе,
видная представительница умеренного «реализма» Д. Фосдик в
середине 50-х годов отмечала: «Превентивная война предлагается
некоторыми в качестве средства убежать от опасности. Разве с ее
149 G. Кеппап. Realities of American Foreign Policy. Princeton, 1954, p. 81.
110 Ch. Marshall. The Limits of Foreign Policy. N. Y., 1954, p. 96.
7* 195

помощью не удалось бы навсегда отвратить возможность
наступления эры советского превосходства? Нам говорят, выбейте дух m
России и эта угроза будет по крайней мере нейтрализована. Все
это так, но тем временем над землей прокатился бы огненный
ураган, причем не только СССР, но также и США пожали бы плочы
этого смерча» 151.
Разглагольствования о «превентивном» ударе шли в США
рука об руку с призывами, обращенными к официальному
Вашингтону, взять на себя «руководящую роль» в мире и лечь на
курс сколачивания «американской империи» в масштабе всей
планеты и, разумеется, исключительно на антикоммунистической
основе. Предлагалось, например, создать под эгидой США так
пазываемую «мировую федерацию» в качестве антитезы
социалистическим странам, Советскому Союзу. Один из сторонников этой
идеи Джеймс Бэрнхэм писал: «Мировая федерация, созданная по
инициативе США и возглавляемая ими была бы... Мировой
империей. В этой имперской федерации Соединенные Штаты,
располагая монополией на атомное оружие, обладали бы
превосходством решающей мощи над всем остальным миром. В мировой
политике, так сказать, «баланс сил» .перестал бы существовать» ,52.
Итак, не тратить энергию на восстановление рычагов
политики «балансирования» и добиваться непосредственного господства
США на международной арене — таков был призыв Бэрнхэма и
его единомышленников.
Но одно дело — благие намерения и совсем другое —
наличные ресурсы. Отдавая себе отчет, что у США просто не хватит
имеющихся политических ресурсов осуществить подобные
грандиозные проекты, многие американские идеологи вновь обратили
свои взоры к доктрине «баланса сил»: преодолевая неудобства
«биполярной» структуры мира и отнюдь не выбрасывая за борт
агрессивных устремлений империалистических кругов, принялись
за разработку планов «плюрализации» мира, т. е. планов
воссоздания условий, необходимых для успешного
функционирования механизма «баланса сил».
Именно с этих позиций американские идеологи
комментировали провозглашенную в 1947 г. Вашингтоном доктрину
«сдерживания». Один из важнейших аспектов этой политики —
создание точно по периметру Советского Союза, всего
социалистического содружества агрессивных военных группировок (НАТО,
СЕНТО, СЕАТО и т. д.) — рассматривался ими как шаг в
направлении выполнения основополагающего требования «баланса
сил» — учреждения в пределах восточного полушария серии
«противовесов» Советскому Союзу взамен рухнувших держав «оси».
Приветствуя связанные с политикой «сдерживания»
мероприятия американского правительства, Р. Страус-Хюпе и С. Поссони
151 D. Fosdick. Common Sense and World Affairs. N. Y., 1955, p. 18.
«w /. Burnham. The Struggle for the World. N. Y.t 1948, p. 211.
196

в пачале 50-х годов подчеркивали: «Только средством
федерализации Западной Европы мир вновь получит возможность
исправить теперешнее отсутствие равновесия сил и вернуться к системе
множественного баланса сил» 153. Еще более прямолинейно
высказывание Моргентау: «Для Соединенных Штатов
Атлантический союз является политическим и военным воплощением их
постоянного интереса в поддержании европейского
баланса сил» 154.
Возьмем нашумевшую в свои годы книгу старейшины
американской политической журналистики Уолтера Липпмана
«Холодная война». Написанная по свежим следам опубликованной в
июле 1947 г. статьи Дж. Кеннана «Источники советского
поведения», она выдержана в духе довольно напористой полемики с
признанным автором политики «сдерживания». Вместе с тем это —
проблема «сдерживания» с позиций доктрины «баланса сил», а,
коль скоро это так. она не может не быть «конструктивной»,
т. е. такой, которая не развенчивает тогдашние взгляды Кеннана
за их агрессивность, а направлена лишь на модификацию,
корректировку, усовершенствование внешнеполитического курса,
провозглашенного Вашингтоном.
Критикуя доктрину «сдерживания», предупреждал Липпман,
он вовсе не выступал против того, чтобы противопоставить
Советскому Союзу «американскую мощь» 1W, и не собирался
разрушать концептуальный фундамент политики «с позиции силы»,
на который опиралось, как известно, и «сдерживание».
Претензии Липпмана сводятся к тому, что «сдерживание» в том виде,
как его задумал Кеннан, не практично. «Политика сдерживания
не сдерживает»,— саркастически замечает Липпман. Почему?
«Сдерживание», поясняет Липпман, означает, что стратегическая
инициатива выпускается из рук США, она связывает свой успех
с крайне проблематичными надеждами на некое «размывание»
социального строя в СССР15в и не учитывает необходимости
правильного соотношения между политическими целями
доктрины и средствами, потребными для их достижения. «Лицо,
отвечающее за планирование американской дипломатической
политики,— писал Липпман,-— должно использовать тот вид мощи,
которым мы располагаем, а не тот, коего у нас нет. Оно должно
использовать этот вид мощи там, где он может быть применен.
Оно должно избегать втягивания в такие «отдельные участки на
дипломатическом фронте», где наши противники могут применять
вооружения, в которых они превосходят нас. Однако политика
твердого сдерживания, в том виде как ее формулирует г-н Икс,
153 R. Strauss-Hupe, St. Possony. International Relations. N. Y., 1950, p. 270.
154 H. Morgenthau. Politics in the XX th Century, vol. Ill, p. 184.
155 W. Lippmann. The Cold. War. A Study in US Foreign Policy. N.Y., 1972
(1st edition— 1947), p. 22.
186 Ibid., p. 20-21.
197

игнорирует эти тактические соображения. Она не проводит
различия между упоминавшимися участками. Она предписывает
Соединенным Штатам противопоставить русским контрсилу «в
каждом месте вдоль всей линии», а не там, где мы изберем, поскольку
именно там наша морская и воздушная мощь может быть
использована с наибольшей эффективностью. Американская военная
мощь в высшей степени не приспособлена к проведению
политики сдерживания» 157.
Однако главную, коренную ошибку творцов «сдерживания»
Липпман усматривал в неумелом подборе союзников США.
Возведение «неприступного барьера» вдоль периметра Советского
Союза, на которое нацеливало «сдерживание», отмечал Липпман,
нереальная задача, ибо слишком ненадежен материал, из которого
имелось в виду сколачивать «антисоветский альянс» —
марионеточные правительства и государства-сателлиты главным образом
вдоль южных границ СССР. Такой подход к союзной стратегии,
полагал Липпман, был способен лишь втягивать США в
«непредвиденные и, вероятно, нежелательные» конфликты в районах,
являющихся питательной средой для гражданских войн» 158.
«Доктрина Трумэна», вытекающая из политики «сдерживания»,
на практике будет означать «бесконечное вмешательство ро всех
странах, которые предназначены для «сдерживания» Советского
Союза»,— досадовал Липпман.
По мнению Липпмана, вместо того, чтобы увлекаться блоко-
созданием в Азии, «на дальней периферии Атлантического
сообщества или вообще за его пределами», Соединенным Штатам
надлежит первостепенное внимание уделить именно укреплению
своих связей со своими «естественными» союзниками —
странами Британского содружества наций, романо-говорящими
государствами по обеим сторонам Атлантики, Бельгией, Голландией,
Люксембургом, Швейцарией и Скандинавскими странами159.
Липпман был за претворение в жизнь концепции «атлантизма».
Нетрудно понять, что Липпман, как и раньше, призывал к
единению прежде всего развитых капиталистических государств
под эгидой Соединенных Штатов. При этом он предлагал
Вашингтону осуществить одновременный вывод
американо-английских и советских войск из соответственно Западной и
Восточной Европы в интересах того, чтобы ослабить угрозу прямой
военной конфронтации США € СССР 160.
В результате таких мероприятий, считал Липпман, и должна
осуществиться заветная цель — установиться «баланс сил» на
международной арене, в условиях которого «могущество США
должно будет обеспечивать не «сдерживание» русских там и сям,
157 W. Lippmann. The Gold. War. A Study in US Foreign Policy, p. 12.
»• Ibid., p. 15-16, 18.
*•» Ibid., p. 17, 18, 19.
180 Ibid., p. 30, 31.
198

а держать в узде всю русскую военную .машину» 1в|. Иными
словами, Липпман проводил каноническую мысль американских
«балансистов» — оставаться в стороне от возможных конфликтов
в Евразии, оказывать силовое давление на социалистические
страны, на Советский Союз. Но как? Через механизм «баланса
сил», отвечал Липпман, в котором США выполняли бы функции
«арбитра».
Критические идеи Липпмана, изложенные им в «Холодной
войне», оказались весьма живучими. В дальнейшем они легли
в основу практически всех авторитетных американских
исследований, в которых политика «сдерживания» сверялась с
постулатами концепции «баланса сил».
По свежим следам только что провозглашенной политики
«сдерживания» была написана и книжка известного
американского теоретика-международника Хэнсона Болдуина «Цена
могущества», увидевшая свет в 1947 г.
Будучи сторонником великодержавной политики
американского империализма («В значительной степени подобно тому, как
Рим был центром современного ему мира, Вашингтон является
центром Западного мира в XX столетии»,— писал Болдуин162)
и исходя из необходимости проявлять «жесткость» в отношениях
с Советским Союзом при опоре на американское
военно-экономическое могущество («Мы должны быть твердыми»163),
Болдуин видел, что конкретные пути воплощения такого курса
могут быть разными.
Теоретически, писал Болдуин, тут возникают четыре
возможности: «изоляционизм», «мировой порядок на основе согласия»,
«мировой порядок посредством завоевания, т. е.
империалистическая политика и проведение умышленной превентивной
войны против России в ближайшем будущем до того, когда она
изготовила атомные бомбы», и, наконец, «средний путь» —
политика «баланса сил» 164.
Отвергнув по различным мотивам первые три пути, Болдуин
выступил за проведение Соединенными Штатами исполненной
«рассчитанного риска» и опирающейся на «национальную мощь»
политики «баланса сил» 165.
Прибегая к традиционной фразеологии «балансистов»,
Болдуин писал: «Мы участвовали в двух мировых войнах, чтобы
предотвратить господство над Европой со стороны какой-либо
державы. Реалии современного распределения могущества на
земном шаре указывают на возможную угрозу нам любого такого
господства в будущем. Если иметь в виду нашу безопасность, то
161 Ibid., p. 50-51, 52.
162 Н. Baldwin. The Price of Power. N. Y., 1947, p. 26.
163 Ibid., p. 309.
184 Ibid., p. 296.
165 Ibid., p. 302-303.
199

ни Западной Европе, ни Восточной Азии не может быть
позволено попасть под контроль какого-либо одного государства или
каких-либо двух союзных государств» 1вв.
Рецепт для практического осуществления такой политики у
Болдуина был все тем же — воссоздание «многополярности»
могущества на земном шаре для использования соответствующих
находящихся под контролем США «центров силы» в качестве
«противовесов» Советскому Союзу. Именно в этих целях
Болдуин выступал за создание системы проамериканских союзов, за
капиталистическое, на основе «плана Маршалла», восстановление
Западной Европы 1вт, за использование в качестве «центров силы»
при «балансировании» Китая и Японии 1в8, за доддержание
американских военных баз (в Малайзии, Гренландии, Ньюфаундленде,
на Азорских островах, в Карибском море, а также в бассейне
Тихого океана — Гавайи, Марианы, Алеуты, Рюкю) 1в9 и т. д.
Планы Болдуина характерны той откровенностью, с которой
концепция «баланса сил» увязывается в них с политикой
откровенного военного давления на Советский Союз, все
социалистические государства. Политика «баланса сил», писал Болдуин,
«подразумевает продолжение на неопределенное время того самого
мира, который всегда знала история,— мира политики силы и
силовых,центров» 1Т0.
Усилиями представителей школы «политически!и реализма»,
развернувшей активную научно-публицистическую деятельность
в США в послевоенные годы, концепция «баланса сил» была
отождествлена с «национальным интересом» Соединенных
Штатов. Это отчетливо видно из того, как определяет американский
«национальный интерес» признанный глава «политических
реалистов» профессор Ганс Моргентау. Он пишет: «В западном
полушарии мы всегда стремились к сохранению уникальной
позиции США в качестве доминирующей державы, у которой нет
соперников... Столь своеобразное положение заставляет США
стремиться к изоляции западного полушария от политического и
военного влияния со стороны неамериканских государств...
Доктрина Монро и политика, направленная на ее осуществление,
выражают постоянный национальный интерес США в западном
полушарии.
Поскольку, как о том свидетельствует история, угроза
нашему национальному интересу в западном полушарии может
проистекать только из пределов противоположного полушария, а
именно из Европы, мы всегда старались помешать возникновению
таких условий на этом континенте, которые могли бы содейст-
166 Н. Baldwin. The Price of Power, p. 164.
167 Ibid., p. 307, 310, 318, 319, 323.
168 Ibid., p. 169.
169 Ibid., p. 172-173.
170 Ibid., p. 303.
200

вовать вмешательству европейской державы в дела западного
полушария или появлению у нее желания совершить прямое
нападение на Соединенные Штаты. Такие условия, скорее всего,
могут возникнуть в том случае, если европейская держава,
превосходство которой в Европе никем не оспаривается, окажется
в состоянии подумать о завоеваниях по ту сторону океана, не
опасаясь при этом угрозы, которая проистекала бы из центра
ее могущества, т. е. из самой Европы. Именно поэтому США
последовательно (война 1812 г. составляет единственное
значительное исключение) проводят политику, направленную на
поддержание баланса сил в Европе. Именно с этой целью США
приняли участие в обеих мировых войнах на стороне
первоначально слабейшей коалиции и проводили в Европе политику,
столь сильно напоминающую политику Англии. Ведь начиная с
Генриха VIII по настоящее время у Англии есть лишь одна
цель в Европе: поддержание системы баланса сил...
Азия стала жизненно важным фактором для Соединенных
Штатов только с конца XIX — начала XX в., и отношение Азии
к нашему национальному интересу никогда не было очевидным
или четко обозначенным... Тем не менее в основе... нашей
азиатской политики, начиная со времени нахождения у власти
президента Мак-Кинли, можно заметить определенную
последовательность, которая отражает, пусть не очень ясно, постоянный
интерес США к Азии. А таковым опять-таки является
поддержание системы баланса сил в этом районе» 171.
Примечательно, что подчас американские идеологи, хотя и не
пользуются термином «баланс сил», по существу истолковывают
«национальный интерес» США, исходя именно из содержания
этой доктрины. Например, Уильям Буллит в 1946 г. писал: «У нас,
американцев, также есть жизненные интересы... Их можно
суммировать в три простые доктрины: 1) Доктрина Монро, которая
гласит, что любая попытка со стороны европейской (или
азиатской) державы распространить свою политическую систему в
пределы американского полушария представляла бы угрозу для мира
и безопасности Соединенных Штатов; 2) Атлантическая
доктрина, устанавливающая, что контроль над атлантическими
побережьями Европы и Африки и островами в Атлантическом
океане, а также над водными воротами в Атлантику — над Северным
морем, Ламаншем и Гибралтаром со стороны любой державы,
которая могла бы оказаться враждебной Соединенным Штатам,
представлял бы угрозу для мира и безопасности Соединенных
Штатов; 3) Доктрина «открытых дверей», согласно которой
попытки со стороны любой державы уничтожить независимость
Китая и установить контроль над будущим развитием и
действиями Китая угрожала бы миру и безопасности США» 17г.
171 Я. Morgenthau. In Defense of the National Interest. N. Y., 1952, p. 5—6.
172 W. Bullitt. The Great Globe Itself. A Preface to World Affairs. N.Y., 1946,
p. 136.
201

Формулировка Буллита практически аналогична более
теоретичному выводу Моргентау: в Латинской'Америке, т. е. в
конечном счете во всем западном полушарии, Соединенные ILha-
ты, по Буллиту, должны обеспечить за собой положение никем
не оспариваемой гегемонии; что же касается задач, которые
Буллит ставит перед американской внешней политикой в районе
Западной Европы и Азии, то они сводятся к недопущению
приобретения там каким-либо государством, которое могло бы стать
потенциальным противником США, господствующих позиций.
А это, если пользоваться понятием американских политологов,
как раз и достигается с помощью политики «баланса сил».
В понимании Буллита главная внешнеполитическая
проблема США в послевоенный период сводилась к следующему. «Мы
приняли "участие во второй мировой войне,— писал он,— чтобы
предотвратить установление господства Японии над Китаем и
помешать господству Германии над Европой. Мы сейчас стоим
перед возможностью того, что результатом наших жертв и
нашей победы во второй мировой войне станет господство над
Китаем и Европой со стороны Советского Союза» 173. Буллит без
обиняков подсказывал, куда должен быть направлен агрессивный
вектор политики «баланса сил» — на Советский Союз.
Весьма выразительно в терминах доктрины «баланса сил»
трактовала «национальный интерес» США и такая известная
представительница школы «реальной политики», как Дорис Грейбер.
«Говоря простейшим языком,— пишет она,— национальный
интерес США... требует, чтобы Соединенные Штаты занимали
положение политического господства в западном полушарии. Это
господствующее положение было бы поставлено под угрозу, если
бы Европа или Азия попали под контроль одной державы или
группы держав, которые оказались бы достаточно
могущественными, чтобы собственными силами или с помощью других стран
западного полушария напасть на США. Отсюда для безопасности
Америки вытекает необходимость сохранения в Европе и Азиц
баланса сил, при котором две или больше силовых групп
уравновешивают друг друга, не допуская взаимного увеличения
своей мощи за счет военных или политических завоеваний в
западном полушарии» 174.
С крайне агрессивным вариантом проведения Соединенными
Штатами политики «баланса сил» выступил в середине
50-х годов американский теоретик-международник Д. Рейнхард.
Отправными точками рассуждений Рейнхарда являются
тезисы о том, что США выиграли вторую мировую войну, но
«проиграли мир» 175 и что «продолжительное сосуществование» меж-
17> W Bullitt. The Great Globe Itself. A Preface to World Affairs. N. Y., 1946,
p. 149.
174 D. Graber. Crisis Diplomacy, p. XIV.
175 G. Reinhardt. American Strategy in the Atomic Age. Norman, 1955, p. 9
202

ду СССР и США «представляется химерой» 1V . Укрепив себя
на этих типичных для периода «холодной войны»
идеологических постулатах, Рейнхард приходит к выводу, что в условиях,
когда о неуязвимости американской территории яе может быть
и речи177, единственно правильным образом поведения США в
международных делах является политика «баланса сил»..
«Сохранение свободы в наше время,— писал Рейнхард,— не оставляет
у нас другого выбора, кроме создания базирующегося на многих
основах, всемирного баланса сил» 17\
«Двухполюсная» конфигурация послевоенного мира, по Рейн-
харду, таила в себе опасность взрыва, а задача, утверждал этот
теоретик, состояла как раз в том, чтобы убрать Соединенные
Штаты с передней линии в возможном конфликте с Советским
Союзом. Он писал: «Удерживайте войну вдалеке от наших
берегов, переносите ее на территорию противника» 179. В отличие
от аскетически «биполярного» мира опорами планирования Рейн-
хардом «полицентрического» устройства международных
отношений должны были стать следующие основные компоненты.
Во-первых, в числе таковых Рейнхард называл страны
Западной Европы и Японию. «В конечном счете,— писал он,— как
европейская, так и японская сферы должны быть способны взять
ответственность за свою собственную непосредственную
безопасность» 180.
Имелось в виду, что такого рода «балансом сил» можно будет,
словно тараном, нанести неотразимые удары — вместе с тем, не
доводя дело до всеобщей войны,— по Советскому Союзу, по всем
социалистическим странам. Рейнхард прямо заявлял, что
«сдерживание» должно быть замещено политикой «баланса сил»,
которая, опираясь на готовность США к ведению всех видов войн,
в конечном счете привела бы к «отбрасыванию» Советского
Союза 181.
Слов нет, признавался он, такую политику многие
американцы считают «несколько аморальной» 182, но слишком велик
соблазн: ведь именно такой курс позволил бы США стать
«арбитром» всей системы международных отношений 183. А это,
согласно взглядам американских «балансистов»
Такова была одна из наиболее консервативных программ
концепции «баланса сил».
Традиционно американские идеологи «баланса сил» в
качестве одного из важнейших факторов политики баланса сил, а имен-
176 Ibid., p. 41.
177 Ibid., p. 3, 101.
178 Ibid., p. 101.
179 Ibid., p. 99, 122.
180 Ibid., p. 145.
181 Ibid., p. 127.
182 Ibid., p. 101.
183 Ibid., p. 25.
203

iio — в качестве «противовеса» Советскому Союзу па востоке,
рассматривали Японию. Однако по мере того как во второй мировой
войне приближалась развязка и все яснее становилось конечное
поражение агрессивных держав (что означало фактическую
элиминацию Японии на ближайший период из активного участия в
мировой политике), взоры внешнеполитических теоретиков США
стали все чаще задерживаться на Китае. Американские идеологи
буквалып терялись в догадках, ломая голову над тем, что же
станется с этой страной в послевоенные годы. Спраут в 1945 г.
подчеркивал: «От вопроса: когда Китай превратится в великую
державу? — зависит будущее международных отношений в
Восточной Азии. Как государство, мы обязаны дать ответ на этот
вопрос. Ради нашей собственной безопасности, а также ради
безопасности наших потомков ответ должен быть правильным. Ведь
от характера ответа будут зависеть некоторые далеко идущие
решения» 184.
Постепенно у американских теоретиков вызревал план
использования Китая в игре «баланса сил» вместо побежденной
Японии. Именно в этом следует искать ключ к пониманию того,
почему в конце войны американские теоретики и пропагандисты
начали активно говорить о заинтересованности США (еще-де со
времен «доктрины Хэя») в сохранении и укреплении единства
Китая. Журналист А. Виссон, например, в 1944 г. писал:
«Американская концепция послевоенного Дальнего Востока строится
на необходимости уничтожения военной структуры Японии,
выдвижении вперед американской линии обороны и обеспечения
Китая возможностью превращения в сильное п независимое
государство» 185. При этом, разумеется, имелось в виду
становление чанкайшистского, гоминьдановского Китая.
Американские теоретики в те годы в общем и целом
предпочитали по вполне понятным соображениям не
распространяться открыто об использовании Китая в целях антисоветской
политики. Говоря о послевоенном мироустройстве, Липпмап
указывал: «В Восточной Азии к тому времени будет Россия как
ближайший сосед и Китай, ради которого мы вели великую
войну, чтобы позволить этой стране превратиться в великую
державу, что вполне для нее доступно благодаря людским и природным
ресурсам, а также ее древней культуре. Заглянуть дальше этого
мы пока не в силах» 18в.
Главная линия рассуждений американских теоретиков и, в
частности, смысл многозначительного намека, содержащегося в
последней фразе Липпмана, однако, выступает наружу, если учесть
идеологический контекст подобных суждений. Примерно в то же
время (в 1944 г.) другой теоретик, профессор географии Стэн-
184 «Foundation of National Power», p. 548.
185 Л. Visson. The Coming Struggle for Peace. N. Y., 1944, p. 289.
188 W. Lippmann. US Foreign Policy: Schield of the Republic, p. 159.
204

фордского университета Г. Кресси, рассматривая грядущие
политические судьбы Китая, предсказывал русско-китайское
соперничество по территориальным вопросам в районе пустыни Гоби,
Монголии и Манчжурии 187.
Рассуждения о противоречиях между СССР и Китаем, как
показывал анализ, были тогда одной из популярных тем
американских, а также английских публицистов. Так, преподаватель
Кембриджского университета Д. Маккэрди злорадно отмечал: «До
каких только высот единения и развития механизации ни
способны подняться китайцы, за спиною которых — тысячелетняя
мудрость! В этом заключено нечто такое, за чем русские
должны следить с беспокойством, если не со страхом... Между тем,
что бесспорно является Китаем на востоке и Россией на западе,
лежит громадная территория с неуставленными границами,
заселенными главным образом разноплеменными кочевниками.
Инфильтрация с обеих сторон чревата практической вероятностью
возникновения трений между двумя поднимающимися
империями и — вполне возможно — войны» 188.
У. Чемберлин исходил из перспективы возникновения в
результате второй мировой войны неких «вакуумов» в
непосредственном соседстве от Советского Союза. В 1945 г. он заявил,
что таковые образуются сразу в двух местах — в Западной
Европе и на Дальнем Востоке 189.
Причем если на западе Чемберлин особые надежды в
качестве заполнителя «вакуума» возлагал на Англию, то на востоке,
по его мнению, намечалось непосредственное двустороннее
советско-американское противостояние190. Поскольку, однако, «бипо-
лярность» международных отношений расценивается
американскими идеологами «баланса сил» как нечто, не укладывающееся
в их теоретические расчеты, Чемберлин уже в 1945 г.
попытался наметить пути ее преодоления на Дальнем Востоке. В этой
связи он указывал на Китай.
Исходя из краеугольных требований доктрины «баланса сил»,
Чемберлин настойчиво проводил мысль о том, что Соединенные
Штаты остро заинтересованы в наличии сильного и, разумеется,
проамериканского Китая. Ради осуществления этой идеи
американский теоретик призывал Вашингтон выступить пионером
оказания экономического содействия режиму Чан-Кай-ши. Он писал:
«Позитивным дополнением к негативной американской политике
сокрушения Японии в качестве крупнейшей военной и военно-
морской державы является воссоздание сильного Китая...
Имеются крайне существенные политические причины для оказания
поддержки развитию Китая, что позволило бы этой стране в
187 G. Cressey. Asia's Lands and Peoples. N. Y., 1944.
188 /. MacCardy. Germany, Russia and the Future. Cambridge, 1944, p. 135.
189 W. Chamberlain. America: Partner in World Rule, p. 19, 20, 113, 137, 140.
190 Ibid., p. 200.
205

действительности превратиться в то, чем ее сейчас именуют
лишь из вежливости — одной из великих держав мира. Силовые
вакуумы опасны и нежелательны. Они служат приглашением для
иностранных интриг, конкуренции и вмешательства» 191.
Для Чемберлина характерно, что если в Западной Европе,
исходя из интересов политики «баланса сил», он советовал
сохранять для США полную свободу рук и не ввязывать
Вашингтон в «исключительный, всеобъемлющий англо-америкапский
альянс», «соблюсти всяческую предосторожность против того,
чтобы оказаться автоматически втянутыми в войну», то в Азии,
опять-таки имея в виду планы, вытекающие из концепции
«баланса сил», Чемберлин рекомендовал не чураться американской
вовлеченности в китайские дела192. «Здоровый американский
инстинкт,— подчеркивал Чемберлин,— заключается в том, чтобы не
втягиваться во внутренние конфликты в других странах. Однако
будет трудно избежать определенной ответственности за создание
внутреннего мира в Китае. Бездействие точно так же, как и
действие, в некоторых случаях может иметь решающее
значение» 193.
Под воссозданием влияния сильного Китая в восточноазиат-
ском «вакууме» он имел в виду влияние, направленное в первую
очередь против СССР. Чемберлин недаром писал о «стене страха
и подозрения», будто бы разделившей Советский Союз и
«националистическое движение в Китае» 194. В свойственном для
американских геополитиков тоне зловещих недоговоренностей и
недомолвок трактовал Чемберлин и вопрос о советско-китайской
границе. Он писал: «Русская сухопутная граница с Китаем,
протянувшаяся от реки Уссури (в непосредственной близости от
Тихого океана) до горных массивов в Центральной Азии,
представляет собой самую длинную в мире международную границу.
Это — географический факт, исполненный существенного
политического значения как для прошлого, так и для будущего» 19\
Единомышленником Чемберлина в планах использования
Китая в качестве антисоветского «противовеса» на Дальнем
Востоке выступил и Э. Сноу. В апреле 1945 г. он писал:
«Независимо от того, какие люди будут править Китаем, они будут
вынуждены обращать свои взоры к Америке в надежде на
экономическую помощь» 196. Сноу был убежден в целесообразности
оказания такой помощи именно вне зависимости от того, кто
будет у власти в Пекине.
Итак, уже в годы войны американские теоретики стремились
вписать политику США в отношении Китая в знакомую схему
191 W. Chamberlain, America: Partner in World Rule, p. 223.
192 Ibid., p. 250.
193 Ibid., p. 230.
194 Ibid., p. 190.
195 Ibid., p. 185.
196 E. Snow. The Pattern of Soviet Power. N. Y., 1945, p. 136.
206

доктрины «баланса сил» с ее антисоциалистической,
антисоветской заостренностью. В первую очередь, разумеется, расчеты при
этом связывались с консолидацией чанкайшистского режима в
Китае. Однако отнюдь не исключалась возможность и
налаживания связей с националистическими, великоханьскими элементами
в КПК, группировавшимися вокруг Мао.
Все это полностью укладывалось в теоретические посылки
концепции «баланса сил», один из теоретиков которой Ф.
Шуман писал: «Как правило... каждое государство является
потенциальным врагом своих соседей и потенциальным союзником
соседей своих соседей» 197. Если учесть, что ближайшим соседом
США в Азии американские внешнеполитические идеологи,
проконсультировавшись с географической картой, называли СССР,
становится совершенно ясным, куда вели эти, на первый взгляд,
сугубо абстрактные геополитические сентенции.
Одним из наиболее ярких примеров того, как принципы
доктрины «баланса сил» преломляются во внешней политике
Соединенных Штатов, являются метаморфозы во взаимоотношениях
США с Китайской Народной Республикой.
Провозгласив в 1947 г. агрессивную политику «сдерживания»
в отношении СССР и его союзников, Вашингтон распространил
ее и на КНР. Политика «сдерживания» заняла целую эпоху в
американо-китайских отношениях, отмеченную рядом
характерных акций и событий.
Соединенные Штаты отказали КНР в дипломатическом
признании и, стремясь изолировать ее на международной арене,
делали все, чтобы склонить к политике непризнания Китая своих
союзников. В этих же целях США активно противодействовали
восстановлению законных прав КНР в Организации
Объединенных Наций, где на ее месте заседал представитель Тайваня.
Вашингтон оказывал демонстративную поддержку режиму чанкай-
шистов. К периоду войны в Корее относятся активные дебаты
в высших кругах Вашингтона о целесообразности военного
нападения на КНР и даже применения против Китая атомного
оружия. Официальная политика США тогда сводилась к тому, что
правительство в Тайбее рассматривалось единственным
«законным» правительством всего Китая, в то время как пекинские
власти по существу третировались как узурпаторы. Соединенные
Штаты взяли на себя бремя военной обороны чанкайшистов и
даже обещали оказать им поддержку в захвате материка.
Правительство США провозгласило полное эмбарго на американскую
торговлю с Китаем.
В основе этой свойственной периоду «холодной войны»
откровенной вражды Соединенных Штатов к Китаю лежали многие
причины идеологического, политического, экономического и пре-
197 F. Schuman. Design for Power. Struggle for the World, p. 300.
207

стижного характера. Далеко не последнее место среди них
занимало и такое соображение: образование КНР, особенно после
заключения в феврале 1950 г. советско-китайского договора о
дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи означало, согласно
теоретическим установкам доктрины «баланса сил», образование
в Евразии единого «коммунистического блока» во главе с
Советским Союзом и, следовательно, превращало СССР в источник
безраздельного влияния в восточном полушарии.
Исключительно выразительным в этом смысле является обмен
репликами между сенаторами А. Смитом и министром обороны
Маршаллом во время очередных слушаний в комиссии
американского конгресса в 1951 г. Сенатор спросил тогда: «Считаете ли
вы, генерал Маршалл, что случившееся в Китае представляет
собой завоевание этой страны Советской Россией и что,
следовательно, в настоящее время имеет место контроль над Китаем
со стороны внешней державы, а именно — России?» Маршалл
ответствовал: «Я думаю, что в основном это правильно» 198.
Такое понимание событий не могло не вызвать огромной
нервозности в Вашингтоне: шутка ли, оказался подорван один из
главных заветов «баланса сил», требовавший силовой
«многополярности» в Евразии. Эта нервозность, между прочим, нашла
свое отражение в совершенно секретной директиве Совета
национальной безопасности № 68, составленной в апреле 1950 г. по
инициативе президента Трумэна. В ней указывалось, что
Советский Союз будто бы намерен «распространить свою помощь либо
в Европе, либо на Ближнем Востоке, либо в Азии и что
Соединенные Штаты должны быть в полной готовности отразить такой
нажим по возможности в сотрудничестве со своими союзниками,
а если потребуется — то и собственным оружием» 199.
С приходом к власти республиканского правительства
Эйзенхауэра политика жесткого «сдерживания» КНР продолжалась.
Политика «сдерживания» Китая, которую в США ныне называют —
чтобы подчеркнуть ее негибкий, однолинейный характер —
политикой «военного сдерживания» (с ударением на первое слово)
сопровождалась в Соединенных Штатах шумной и изощренной
пропагандистской кампанией. В нее внесли вклад и ведущие
политические деятели страны. В начале 1949 г. молодой конгрессмен
Джон Кеннеди с трибуны палаты представителей американского
конгресса заявлял: «Ответственность за провал нашей внешней
политики на Дальнем Востоке полностью несут Белый дом и
государственный департамент... И сейчас мы, конгрессмены, должны
взять на себя ответственность за то, чтобы помешать
набегающей волне коммунизма поглотить всю Азию». Несколькими
днями спустя в речи в Салеме Кеннеди назвал события в Китае,
198 Цит. по: F. Dulles. American Policy Toward Communist China 1949—1969.
N. Y., 1972, p. 40.
"• Ibid., p. 91.
208

связанные с провалами чанкайшистов, «трагическими». Он
напомнил, что в годы мировой войны американские солдаты сражались
«за свободу Китая». «И вот то, что удалось спасти нашим
молодым парням, теперь вдребезги разбито нашими дипломатами и
нашим президентом»,— воскликнул Кеннеди. Установление
эмбарго на торговлю западных стран так называемыми
стратегическими товарами с КНР нашла полную поддержку Кеннеди: шла
война в Корее, поэтому, по мнению Кеннеди, если бы таковая
торговля имела место, она представляла бы собой не что иное, как
«торговлю кровью» 20°.
Однако к концу 50-х годов во взглядах Д. Кеннеди
наметилось изменение, он стал высказываться за большее понимание
политики Пекина. «Полевение» Кеннеди не имело никакого
отношения к какому-либо изменению в его общих политических
воззрениях. Последние оставались незатронутыми. Просто от
внимания Кеннеди не могли ускользнуть раскольнические,
направленные против Советского Союза, всего коммунистического движения
действия, которые предприняла на рубеже 50—60-х годов
пекинская дипломатия. В великодержавном курсе Мао американские
правящие круги усмотрели открывающиеся новые возможности
для своей агрессивной политики — отсюда и требование Кеннеди
и его сторонников об изменении прежнего лишенного «гибкости и
тонкости» китайского курса правительства Эйзенхауэра.
Начавшееся уже в президенство Кеннеди переключение
Соединенных Штатов на рельсы новой политики в отношении КНР
происходило не сразу — сказывалась постоянно подогреваемая
крайне правыми элементами сила политической инерции и,
кроме того, в Вашингтоне просто-напросто выжидали. Полный
переход китайского руководства к оголтелому антисоветизму и
открытой борьбе против стран социалистического содружества, как
справедливо отмечает профессор М. С. Капица, произошел лишь
к концу 1962 г.а?1 Но реагируя на антисоветские жесты клики
Мао, Кеннеди одним из первых в США среди влиятельных
политических фигур заговорил о целесообразности урегулирования
отношений между Вашингтоном и пекинским руководством.
К активным действиям в области американо-китайской
дипломатии Кеннеди намеревался приступить во время второго
четырехлетия своего пребывания в Белом доме202. И тем не менее,
эмоции — эмоциями, а «национальные интересы» государства —
превыше всего. Это азбучное положение, развиваемое в теориях
современных американских идеологов, возобладало в сознании
образованного президента, и при Кеннеди со стороны США был
предпринят ряд существенных шагов, нацеленных на
урегулирование отношений между Соединенными Штатами и КНР. «Кенне-
200 Я. Hilsman. To Move a Nation. Garden City, 1967, p. 88—91.
2)1 M. С. Капица. КНР: два десятилетня — две политики. М., 1969, стр. 215.
202 Т. С. Sorensen. Kennedy. N. Y.f 1965, p. 850.
209

ди,— свидетельствует Артур Шлезингер,— полагавший, что
состояние наших отношений с коммунистическим Китаем является
иррациональным, не исключал возможности сделать что-либо для их
изменения в период своего президентства» 203.
Вопрос о переориентации китайской политики Вашингтона
стал обсуждаться и на рабочем уровне в стенах
соответствующих ведомств. В январе 1962 г. в государственном
департаменте состоялось авторитетное совещание, один из участников
которого — тогдашний специальный помощник заведующего
Дальневосточным бюро Джеймс Томпсон, оценивая характер проведенной
дискуссии, вспоминает: «Создавалось впечатление, словно все
силы госдепартамента впервые сконцентрировали свое внимание
на факте перманентного советско-китайского раскола. Сидевшие
за столом в то утро были буквально потрясены, и можно было
слышать, как по мере нарастания интеллектуальной оттепели
лопался и трещал ледяной покров 12-летней давности. Я
тщательно записал то, что говорилось на совещании и считаю его
своего рода поворотным пунктом. Ведущие работники
оперативных и плановых отделов госдепа в своих выступлениях один за
другим обыгрывали идею о новых возможностях для внешней
политики Соединенных Штатов, которые открывались перед ними
на международной арене вследствие отсутствия единства в
коммунистическом движении» 204.
Начинания Кеннеди в области американо-китайских
отношений нашли яркое отражение в деятельности заместителя
государственного секретаря по делам Дальнего Востока Р. Хилсмена.
Он еще в конце 1962 г. намеревался произнести важную речь по
вопросу об отношениях между США и КНР на очередном
собрании Совета по делам внешних сношений. В силу ряда
обстоятельств выполнить свое намерение Хилсмену удалось уже после
рокового выстрела в Далласе. Его выступление — в санфранцис-
ском «Коммонвелс-клаб» — состоялось 13 декабря 1963 г.205
Высказанное Хилсменом в Сан-Франциско можно рассматривать как
своего рода политическое завещание администрации Кеннеди по
части грядущего развития американо-китайских дел.
Главное внимание в Сан-Франциско Хилсмен сосредоточил не
на конкретных практических предложениях, а на
формулировании выводов принципиального значения. Явно полемизируя с
речью Джона Фостера Даллеса по китайскому вопросу, которую
тот произнес тоже в Сан-Франциско в 1957 г., Хилсмен
подчеркнул, что Соединенным Штатам следует делать ставку не на
насильственное уничтожение государственного строя в КНР, а
исходить из существующего порядка вещей. «У нас нет никаких
оснований полагать, что в настоящее время имеется возможность
203 Л. М. Schlesinger. Jr. Thousand Days. London, 1965, p. 423.
204 R. Hilsman. To Move a Nation, p. 344.
205 «The Department of State Bulletin», January 6, 1964, p. 11—17.
210

Того, что коммунистический режим в КНР будет уничтожен»,—
заявил американский дипломат.
Хилсмен выдвинул лозунг «твердости, гибкости и
беспристрастия» в отношениях США с КНР. Он призвал американских
деятелей, не покидая общих антикоммунистических позиций,
отказаться от окостенелых догм, укоренившихся в американском
политическом мышлении в эпоху администраций Трумэна и
Эйзенхауэра. Поменьше эмоциональности в политике, поучал Хилсмен,
побольше практического, сугубо «прагматического» подхода. Он
особо выделил необходимость для США быть всегда готовыми к
переговорам с Пекином. Свой идеал американской
внешнеполитической линии в отношении КНР Хилсмен с афористической
краткостью сформулировал так: «политика силы и твердости в
сочетании с постоянной готовностью к переговорам». Хилсмен
подчеркнул, что неотъемлемым элементом новой эластичности
политики США должен стать учет «различий в поведении между
КНР и СССР». И в этих рассуждениях высокопоставленного
американского дипломата — не просто призыв к
дифференцированному подходу к проблемам, с которыми имеет дело американская
дипломатия на международной арене; в них отчетливо звучит
мысль об использовании в интересах империалистических кругов
сил советско-китайских трений, явившихся следствием
шовинистической позиции пекинских руководителей.
Процесс углубленного корректирования политики США в
отношении Китая продолжался и при Линдоне Джонсоне.
Обстановка милитаристского азарта, правда, в значительной мере сковывала
свободу инициативы президента в этой области; как это явствует
из мемуаров Джонсона, «эскалацию» войны во Вьетнаме,
предпринятую американцами, он рассматривал, в частности, и как
меру, непосредственно направленную на «сдерживание» Пекина
в Юго-Восточной Азии. «Пекин вел себя враждебно и
хвастливо»,— жаловался Джонсон 20в.
Примечательным событием в процессе перестройки
американских представлений о внешнеполитических проблемах,
связанных с КНР, явились слушания по вопросу о политике США в
отношении Китая, проведенные в марте 1966 г. сенатской
комиссией по иностранным делам под председательством У. Фулбрай-
та. Тон всему обсуждению задал выступивший со своими
показаниями первым профессор Колумбийского университета Д. Барнетт,
который заявил, что осуществлявшаяся Соединенными Штатами
политика изоляции КНР была «неразумной и в самом глубоком
смысле слова неудачной» 207. В ходе слушаний в качестве новой
для США китайской политики вместо «сдерживания посредством
206 L. Johnson. The Vantage Point. N. Y., 1971, p. 134.
207 «US Policy with Respect to Mainland China». Hearings before the
Committee on Foreign Relations. US 89 th Congress, 2 nd sess. Washington, 1966,
p. 4.
211

изоляции» подавляющее большинство свидетелей, углубляя Хил-
смена, предложило проводить курс на «сдерживание без
изоляции».
Очерченная на заседаниях фулбрайтовской комиссии
американская политика «сдерживания без изоляции» в отношении КНР
строилась на принципах, известных под названием «кнута и
пряника». С помощью «кнута» проамериканских военно-политических
группировок (реально существующих и запланированных на
будущее) вдоль южных и восточных рубежей Китая, посредством
прямого военного вмешательства США в этом районе (по
примеру Индокитая, Южной Кореи, Тайваня и т. д.) и, наконец,
опираясь на «устрашающий» потенциал своих стратегических
ударных сил, Соединенные Штаты намеревались
«дисциплинировать» Китай, указать ему на незыблемость американских
интересов в северной части Индийского и на западе Тихого океанов.
С другой стороны, подчеркивали участники слушаний, программа
своеобразного «наведения мостов» с КНР способна умиротворить
антиамериканизм Пекина. Это был бы «пряник», который
необходимо держать наготове каждому, кто грозил Пекину
военно-политическим «кнутом». Профессор Барнетт прямо заявил: «Угроза
со стороны Китая через 10—15 лет во многом будет зависеть
от того, удастся ли нам смягчить характер отношений между
нами и Китаем».
Помимо забот о снятии остроты с американо-китайских про^
тиворечий в Азии политика «деизоляции» КНР имеет и другой
аспект первостепенной важности. В рассуждениях сенаторов и
их ученых собеседников четко выявилась следующая мысль: если
у США имеются нормальные отношения с Советским Союзом,
то почему бы Вашингтону не наладить такие же отношения и с
Китаем. В этом случае, рассуждали сенаторы и вызванные ими
свидетели, американская внешняя политика приобрела бы
практически ничем не стесняемую маневренность в рамках
«треугольника» СССР—США—КНР, а свобода рук есть цель, которую
всегда ищет дипломатия Соединенных Штатов. О том, сколь
широким представляли себе участники слушаний диапазон для
маневра, который получала внешняя политика США в связи с
антисоветским курсом Пекина, свидетельствуют слова преподавателя
Колумбийского университета Загориа, который заявил, что
«китайцам, вероятно, легче будет наладить отношения с
Соединенными Штатами, чем с Россией».
Слушания нашумели в США. Известнейший американский
теоретик в области международных отношений Р. Нибур в
письме в редакцию газеты «Нью-Йорк тайме» отмечал:
«Председатель сенатской комиссии по иностранным делам сенатор Фулб-
райт заслужил признательность всех граждан, кого волнуют эти
вопросы, созвав заседания комиссии о нашей политике в
отношении Китая. Эти заседания были упражнениями для
восстановления нашего политического здоровья, а печать и другие средст-
212

ва Массовой информации, как, например, «Коламбиа бродкастинг
систем» и «Нэшнл бродкастинг компани» в своих передачах 13
марта, посвященных Китаю, помогли донести эти первые лучи света
до сознания страны» 208.
В том же 196G г. американский исследователь Р. Гартхоф в
книге, посвященной советско-китайским отношениям, писал:
«В настоящее время представляется возможным И необходимым...
действовать на основе национальных различий между
коммунистическими государствами и прежде всего на основе
разногласий между Советским Союзом и коммунистическим Китаем» 209.
Яснее, пожалуй, не скажешь.
* * *
Возобладание на современном этапе группы Мао в Пекине с
ее оголтелым антисоветизмом и великоханьским шовинизмом
вызывает одобрительные комментарии американских теоретиков.
Сотрудники Гудзоновского института У. Пфафф и Э. Стилмэн
пишут: «Китай нанес сильный удар по международному
коммунистическому движению... Мы, несомненно, должны отреагировать на
это рукоплесканиями» 2*0-211. Антисоветизм Пекина, в глазах
американских геополитиков создает выгодную для США
расчлененность материковой Азии на два «центра силы». «Мы имеем в Азии
двух противников»,— с удовлетворением отмечает Хэнсон
Болдуин 212-213. И если приложить сюда еще «государство-балансир»,
то получается «треугольник», идеально соответствующий
хрестоматийной схеме политики «баланса сил». Как пишет
адъюнкт-профессор Алабамского университета Р. Ялем, «нынешняя биполярная
система находится в процессе превращения в трехполюсную
структуру, состоящую из Соединенных Штатов, Советского Союза и
коммунистического Китая» 214.
Пути к подрыву советско-китайского согласия в целях
культивирования противоречий между СССР и КНР нащупывались
американскими теоретиками уже давно. Еще в 1952 г. Г. Мор-
гентау писал: «Факт принадлежности к коммунистической
идеологии в конечном счете не в состоянии преодолеть
традиционный страх и враждебность Китая в отношении России. Вопрос
о том, будет ли в дальнейшем иметь место совпадение или
расхождение русских и китайских интересов и политики, в
значительной степени зависит от курса некоммунистических стран» 215.
Более детально эта проблема исследовалась в середине 50-х
годов профессором У. Ростоу на страницах его книги «Перспек-
208 «New York Times», March 20, 1966.
209 «Sino-Soviet Military Relations». R. Garthoff (Ed.). N. Y.f 1966, p. 6.
2Ю-211 д. stillman, W. Pfaff. Power and Impotence. N. Y., 1966, p. 207.
212-213 H Baldwin. Strategy for Tomorrow, p. 285.
2,4 «Orbis», Winter 1972, p. 1051.
215 H. Morgenthau. In Defense of the National Interest. N. Y., 1952.
213

тйвы дли коммунистического Китая», написанной в
сотрудничестве с Р. Хэтчем, Ф. Кирманом и А. Экштейном. Добившись
разлада советско-китайского союза, полагали авторы этого труда,
Соединенные Штаты решили бы проблему угрозы «китайского
коммунизма» и, кроме того, нанесли бы ущерб международным
позициям социалистического содружества в целом. Ростоу и его
соавторы усердно разыскивали факторы, которые, по их мнению,
непременно должны были способствовать ослаблению связей
между СССР и КНР. К их числу они отнесли, в частности,
«глубоко засевшие инстинкты грубого национализма», свойственные
пекинскому руководству. Авторы книги особо подчеркивали, что
позитивное решение со стороны США и их союзников проблемы
о членстве Китая в ООН, а также развитие торговли между
КНР и западными странами могли бы стать возбудителями
трений между Пекином и Москвой 216.
Характерно относящееся к 1968 г. высказывание редактора
журнала, издающегося Агентством международного развития
США, Д. Левайна. В книге «Раскол» он пишет: «Поскольку
разъединенные враги менее опасны, хорошо, что раскол разделил Китай
и Советский Союз. Кроме того, существующая ныне «треугольная»
ситуация предоставляет Западу возможность присоединения к
Советам против китайцев или, может быть, поддержки китайцев
против Советов. Потенциальные возможности, вытекающие из
такой ситуации, пока не испробованы и не исследованы, но
благодаря расколу они есть» 217.
Весной 1969 г., когда вести о провокациях, учиненных
пекинскими шовинистами у советского острова Даманский (р.
Уссури), дошли до Соединенных Штатов, нью-йоркская газета «Пост»
писала: «Запад может сейчас позволить себе спокойно сидеть
сложа руки и наслаждаться этим зрелищем» 218. Позднее, в
сентябре 1969 г., вслед за новой вылазкой маоистов в районе Тур-
гайских ворот, У. Липпман также настойчиво рекомендовал
Белому дому занять позицию «смеющегося третьего». На вопрос
представителя лондонской «Санди тайме» Г. Брэндона, «какого рода
политику должны проводить США в отношении Советского
Союза?» в свете нового поворота событий, Липпман ответил: «Нам
лучше всего придерживаться абсолютного нейтралитета, умыть
руки и пустить события на самотек» 219.
Проблемы китайской политики Вашингтона были подвергнуты
широкому обсуждению на съезде Национального комитета по
американо-китайским отношениям, состоявшемся в Нью-Йорке
20—21 марта 1969 г. Находясь под свежим впечатлением выст-
216 W. Rostow. In collaboration with R. Hatch, F. Kierman, A. Eckstein. The
Prospects for Communist China. N. Y., 1955 p. 212, 201, 219.
217 D. Levine. The Rift: the Sino-Soviet Conflict. Jacksonville, 1968, p. 217.
218 «New York Post», March 11, 1969.
219 «New York Times Magazine», September 14, 1969, p. 134.
214

релов на Уссури, многие участники этого форума пришли к
выводу, что советско-китайские трения можно было бы полнее всего
использовать к выгоде правящих кругов США, если бы
Вашингтон занял позицию «беспристрастия» в отношении событий на
границе между СССР и КНР. Выступивший на съезде
известный американский специалист по китайским делам профессор
Гарвардского университета Д. Фэрбенк подчеркнул: «Нам
следует оставаться в стороне. Ведь поддержка Соединенными
Штатами русских против Китая могла бы подтолкнуть китайцев к
проведению новой прорусской политики» 220.
Тем не менее некоторые идеологи в США утверждают, будто
американским теоретикам совершенно не свойственны намерения
каким-либо образом использовать предписание доктрины «баланса
сил» в «треугольнике» Вашингтон — Москва — Пекин. Так,
известный американский деятель Уильям Банди, бывший при
правительстве Джонсона помощником государственного секретаря по
делам Дальнего Востока, пишет: «Один из... практических вопросов
состоит в том, должна ли политика США в отношении Китая...
в какой-либо степени пытаться играть на враждебности и
напряженности между Китаем и Советским Союзом. Я нахожу, что
континентальные европейские умы усиленно добиваются этого.
Позвольте мне откровенно сказать, что американские умы не
ориентированы в этом направлении. Американцы желают улучшить
свои отношения с Китаем ради собственных интересов и ради
длительного мира в Восточной Азии... Искусственное
маневрирование с целью создания противовеса просто не в духе
американцев» 221.
Уильям Банди совершенно напрасно во всех грехах винит
«европейские умы», противопоставляя им младенческую
невинность «умов американских». Работы американских теоретиков
свидетельствуют о другом.
Видный теоретик Уильям Кинтнер считает, что американо-
китайское сотрудничество способно породить некий «дух
компромисса» в политике Советского Союза222. Бывший заместитель
государственного секретаря США, а ныне банкир Джордж Болл
в ноябре 1973 г. призвал правительство республиканцев
использовать «неясно очерченную, но всегда присутствующую угрозу
более тесных китайско-американских отношений, чтобы держать
Москву в состоянии неуверенности» 2аз-224. Как отмечает главный
редактор журнала «Юнайтед Стейтс ньюс энд Уорлд Рипорт»
Роберт Мартин, «Соединенные Штаты, находясь в середине, зани-
220 «The United States and China: The Next Decade». A. Barnett and E. Reisc-
hauer (Eds.). N. Y., 1970, p. 199.
«Pacific Community», 1971, N 2, p. 215.
W. Kintner. The Impact of President Nixon's Visit to Peking on
International Politics. Philadelphia, 1972, p. 49.
г2з-224 «Newsweek», November 5, 1973, p. 21.
215

мают весьма выгодную позицию, будучи в состоянии оказывать
влияние как на Москву, так и на Пекин» 22Э~22в.
Во всяком случае поддержание напряженности между СССР
и Китаем,— вот задача, к которой следует стремиться, рассуждают
американские теоретики. Ибо именно о напряженности, притом
немалой, в советско-китайских отношениях трактует американская
доктрина «баланса сил».
Фредерик Хартман считает, что «главная существенная
претензия Китая адресуется России, а не Соединенным Штатам».
У США вообще нет совместной границы ни с СССР, ни с КНР,
в то время как последние являются соседями, напоминает этот
теоретик. Учитывая все это, продолжает Ф. Хартман,
американской дипломатии следует заняться «максимализацией китайско-
советской занятости друг другом». Для чего? В настоящее время
главная забота по «сдерживанию» Пекина в Азии, констатирует
Хартман, лежит на США. Хартман хотел бы заменить
Соединенные Штаты в этой их незавидной роли Советским Союзом. Такая
перестановка и в остальных районах мира пошла бы Вашингтону
только на пользу. «В принципе,— пишет Хартман,— можно
заставить Китай помогать сдерживать Россию в Европе и Азии,
а Россию можно заставить оказывать содействие в сдерживании
Китая». Все это, разумеется, осуществлялось бы в условиях
продолжения «американской политики господства в западных
районах Тихого океана» 227-2,28.
В качестве источника советско-китайской напряженности в
Вашингтоне рассматриваются не только пограничные вопросы.
В мае 1971 г. в американской печати промелькнуло сообщение,
что, согласно одному секретному докладу Совета национальной
безопасности, Соединенные Штаты рассчитывают после того, как
они выберутся, наконец, из трясины вьетнамского конфликта,
столкнуть интересы Китая и СССР в Юго-Восточной Азии...
Газета «Нью-Йорк пост» 8 мая 1971 г. писала: «Секретная оценка
состоит в том, что Соединенные Штаты, осторожно следуя этому
курсу, могут спокойно ловить рыбу в теплых водах
Юго-Восточной Азии. Предполагается, что соперничество между Россией и
Китаем предотвратит превращение этого района в угрозу для
США. Другими словами, Соединенные Штаты все больше будут
иметь возможность играть роль зрителя, наблюдающего за тем,
как Россия и Китай ведут борьбу за превосходство в
Юго-Восточной Азии... Согласно этому секретному докладу, США
должны иметь возможность натравливать друг на друга Китай и
Россию, изменяя соотношение сил в том направлении, которое
наиболее выгодно для США в данный момент».
Такие выводы делают американские теоретики, анализируя
последствия курса Пекина. В основе их лежат попытки заставить
225-226 «uS News and World Report», October 7, 1974, p. 64.
227-228 p Hartmann. The New Age of American Foreign Policy. London, 1970,
p. 375, 344-345, 372, 347.
216

действовать механизм «баланса сил». Отдал дань доктрине «балап-
са сил» и профессор Г. Киссинджер. Конечно, Киссинджер —
идеолог не чета американским «освобожденцам». От последних его
отделяет дистанция огромного размера. И обстоятельства
накладывают печать умеренности на то, как он излагал свои взгляды в
данной связи — как бы иносказательно, в виде своэго рода
исторического ребуса.
Именно в таком, плане написана вышедшая первым изданием
в 1957 г. монография Киссинджера «Восстановленный мировой
порядок».
После 1945 г. в правящих кругах США довольно широко
распространилось недовольство итогами второй мировой войны.
Некоторые американские теоретики стали упрекать тогда
правительство Рузвельта за забвение правил «баланса сил», выразившееся
в согласии на формулу «безоговорочной капитуляции» Германии,
что и привело, по их понятиям, к ликвидации Германии как одного
из средоточий государственного могущества и, следовательно,
к резкому нарушению «баланса сил» в Европе, причем в пользу
Советского Союза. В США раздавались жалобы, что проблемы
сохранения множественности «силовых центров» на международной
арене оказались забытыми под воздействием чисто эмоционального
порыва как можно крепче отомстить Германии за ее преступления,
а также в силу будто бы имевшей место незакрепленности заранее
целей антигитлеровской коалиции в войне. В результате мирное
урегулирование покоилось не на краеугольных условиях политики
«баланса сил», а носило будто бы «наказующий» (в отношении
держав «оси») характер.
В период работы над своей книгой эти идеи, вытекающие из
концепции «баланса сил», явно импонировали автору, но он
решил заявить о них не прямо, а так сказать, через призму
исторического опыта, изложенного, однако, также в свете философии
внешнеполитического «балансирования».
В монографии Киссинджера рассматриваются комбинации
европейской политики в период между 1812 и 1822 гг. Изложение
вращается вокруг событий, связанных с разгромом Наполеона и
борьбой европейских держав по вопросам послевоенного
урегулирования. Исподволь Киссинджер словно бы говорит читателю:
как, однако, все это похоже на положение дел в Европе после
1945 г., не правда ли?! Система книги, способ подачи материала,
лирические отступления исследователя, осовременивающие после-
наполеоновскую эпоху, и т. п.— безошибочно свидетельствуют о
том, что автор стремится вызвать у читателя именно такую
ассоциацию. Разбирая подход к решению послевоенных проблем со
стороны лорда Кеслри, графа Меттерниха или императора
Александра I и используя метод смешения временных плоскостей и
проведения широких сопоставлений, Киссинджер по существу
обрисовывает собственную точку зрения на обстановку на
европейском континенте после разгрома фашизма, точнее на то, каковой,
217

йо его мнению, она должна была бы стать при условии
неукоснительного соблюдения западными державами заветов «баланса
сил» в ходе самой войны с государствами «оси», а также и в
мирное время.
Хотя и основанная на материале отдаленного прошлого,
монография Киссинджера пропитана современностью, она
растворена в ней. Для автора события первой четверти XIX в.— это лишь
предлог, чтобы поделиться мыслями о дне сегодняшнем.
«История — это память государств»,— подчеркивает исследователь.
Конечно, продолжает он, попытки обнаружить буквальные
совпадения исторических ситуаций были бы нелепы, но общность
проблем, возникающих на разных этапах развития истории,
безусловно, существует. Киссинджер пишет: «История учит по
аналогии, а не с помощью абсолютного сходства» 229~230.
В чем же усматривает американский исследователь такие
аналогии с современностью в военно-дипломатической истории
Европы начала XIX в.?
Важнейшая сюжетная линия «Восстановленного мирового
порядка» заключается в рассказе о том, как Англия и Австрия
во имя, как пишет автор, сохранения равновесия сил в Европе
и недопущения гегемонии одной державы, добиваясь поражения
Наполеона, стремились, тем не менее, сохранить Францию в
качестве достаточно весомого фактора в европейском
параллелограмме сил. При этом, разумеется, Киссинджер объясняет историю
таким образом, что опасность нарушения европейского «баланса»
путем ликвидации величия Франции проистекала в те времена
из России.
Для обоснования этого тезиса Киссинджер, следуя
американской политологии середины XX в., делит весьма произвольно
все тогдашние державы Европы на две группы: на защитниц
существующего порядка вещей и на так называемые
«беспокойные» государства, т. е. страны, противящиеся статусу-кво. Это
обстоятельство, развивает свою логику автор, и вело к
возникновению глубокого противоречия в подходе к проблемам
послевоенного устройства между англо-австрийской группировкой,
с одной стороны, и Россией, с другой. Киссинджер пишет: «Как
Англия, так и Австрия, были державами, выступавшими в
поддержку статус-кво... При этом как той, так и другой
противостояла беспокойная Россия, которая в течение жизни одного
поколения продвинула свои границы от Днепра до Вислы и даже
за нее. Несмотря на усиливающуюся склонность к мистике,
император Александр оставался источником тревог» 231-232. И уж
вовсе переходя на язык современности, Киссинджер отмечал, что
в результате катастрофического разгрома Франции на западе
229-2зо д Kissinger. A World Restored. The Politics of Conservatism in a
Revolutionary Age. N. Y., 1964, p. 331.
Ibid., p. 216, 217.
218

Европы мог бы возникнуть «вакуум», который послужил бы
«стимулятором для русских амбиций» 233-234. Киссинджер прямо
говорит о «русской угрозе», будто бы маячившей над Западной
Европой, и обвиняет Россию в стремлении к гегемонии
посредством «тотальной победы» над Францией235-236. Киссинджер делает
при этом вывод общего порядка, который нельзя не
рассматривать как вклад в идеологию политики «баланса сил»
применительно к реалиям уже и середины XX в.— о недопустимости
подрыва «многополярной» структуры международных отношений в
хоДе войн и т. п., словом, в духе уже знакомой нам критики
итогов второй мировой войны с позиций «балансирования».
Киссинджер писал: «Тотальный разгром противника устраняет
помимо всего прочего необходимого участника баланса сил и ставит
державу, являющуюся сторонницей статус-кво, перед выбором:
либо уступить своему бывшему союзнику, относительная позиция
которого в связи с поражением противника укрепилась, либо
пойти на войну с ним. Поэтому держава статус-кво должна
настаивать на определении целей войны на возможно более ранней
стадии конфликта... Держава, стремящаяся к экспансии,
постарается по возможности оттянуть окончательное урегулирование.
И тут все преимущества будут на ее стороне. Если она добьется,
что окончательное урегулирование будет определяться военной
обстановкой, такая держава попытается придать войне тотальный
характер, создающий в результате полного уничтожения
противника вакуум силы» 237-М8.
Если принять во внимание совершенно необоснованную, но
тем не менее постоянно подогреваемую американскими
идеологами «теорию» о том, будто советская внешняя политика уходит
своими корнями в политику царизма, становится очевидным
содержание «аналогии», конструируемой Киссинджером: Россия,
дескать, уже вон как давно слыла нарушителем европейского
«баланса» и проявляла гегемонистские тенденции.
Другой полезный урок прошлого, по Киссинджеру,
заключается в том, какой характер носила договоренность о европейском
урегулировании, достигнутая на Венском конгрессе 1814—1815 гг.
Решения Венского конгресса, рассуждает Киссинджер,
заслуживают всяческого одобрения именно потому, что они в полной
мере соответствовали принципам «баланса сил». «Заслугой
государственных мужей, ведших переговоры об урегулировании в
посленаполеоновскую эпоху,— писал Киссинджер,— является то,
что они устояли перед соблазном учинить наказующий мир. Это
возможно произошло в силу обстоятельства, которое по
обыкновению рассматривается как их самый большой недостаток: без-
233-234 Ibid#> р> ^
235-238 Ibid р< 43, 122.
"7-"e Ibid., p. 94, 95.
219

различие этих деятелей к нажиму со стороны общественности.
Но независимо от причин, они стремились к равновесию, а не
возмездию, к легитимизму, а не наказанию» 239.
Стремясь подобно другим американским адептам «баланса
сил» придать миротворческие свойства этой внешнеполитической
концепции, Киссинджер отмечает, что венское мироустройство
заложило фундамент почти столетию отсутствия войн в Европе 24°.
Историческая действительность, однако, не подтверждает такого
вывода. Венский конгресс, даже если рассматривать его как
триумф политики «баланса сил», не принес мира европейским
народам. Для этого достаточно хотя бы бегло взглянуть на перечень
лишь наиболее крупных вооруженных конфликтов, которые
имели место на континенте Европы в течение «столетия мира»:
1828—1829 гг. — русско-турецкая война, 1830—1831 гг.—
польское восстание и его подавление, 1848—1849 гг.—кровавое
подавление силами реакции революций в ряде европейских стран,
1853—1856 гг.— Крымская война, 1863 г.— подавление восстания
в Польше, 1864 г. прусско-датская война из-за Шлезвпг-Голшти-
нии, 1866 г.— австро-прусская война, 1870—1871 гг.—война
между Францией и Пруссией, 1876—1878 гг.— русско-турецкая
война, 1912—1913 гг.— балканские войны. Этот список «венчает»
первая мировая война, стоившая народам многие десятки
миллионов жертв.
Американский исследователь настойчиво проводил мысль, что
венское урегулирование на основе «баланса сил» было
осуществлено вопреки экспансионистским поползновениям России, причем
главными архитекторами такого урегулирования выступали
английский премьер Кеслри и австрийский канцлер Меттерних,
которые, как подчеркивает Киссинджер, только тем и занимались,
чтобы «сдерживать русское влияние» 241. Не вызывает сомнения,
что, обращаясь к анализу внешнеполитической деятельности
Кеслри и Меттерниха, Киссинджер помимо всего прочего имел в
виду внешнеполитическую злобу дня послевоенных лет — в том
виде, разумеется, как она представлялась американским
теоретикам.
Весьма сочувственное описание Киссинджером деяний
Кеслри, надо сказать, по основным своим направлениям идет
параллельно с тем, как анализировали внешнюю политику Англии
периода ее расцвета те американские теоретики, которые
считали за благо даже США воспользоваться таким опытом Лондона
в собственной практике.
Внешнеполитическая философия Кеслри, подчеркивает
Киссинджер, отражала «политику островной державы, для которой
Континент в случае его объединения под властью одной держа-
239 Н. Kissinger. A World Restored, p. 159.
240 Ibid., p. 5.
241 Ibid., p. 220.
220

вы представлял бы собой смертельную угрозу» 242. Отсюда
стремление Англии в интересах «европейского спокойствия», конечно,
к сохранению нескольких «центров силы» в Европе, во всяком
случае могущественной Австрии243 и Франции. «Именно
Кеслри,— пишет Киссинджер,— добился мира на основе
равновесия, а не мести, достиг умиротворенной, а не обессиленной
Франции» 244.
В полном согласии с традиционной английской политикой
«балансирования» на отношениях между континентальными
державами Кеслри стремился утвердить Англию в качестве
«арбитра» в европейских делах245. Киссинджер особенно хвалит
Кеслри за то, что он обеспечил восстановление европейского
равновесия, а для Англии — место «балансира» в нем посредством
прямого, активного вмешательства Лондона в континентальную
дипломатию: «Существо достижений Кеслри заключается в
следующем: после двадцати лет изоляции Англия вновь была частью
Европы»246. В этой связи Киссинджер с явным осуждением
толкует о политике преемника Кеслри (после самоубийства
последнего в августе 1822 г.) на посту министра иностранных
дел — Джорджа Каннинга. Киссинджер считает, что
проявившееся при нем стремление Лондона удалиться от европейских дел,
а точнее выполнять роль «балансира» в Европе, находясь в
«изоляции», лишило Австрию свободы маневра, обеспечивавшейся
ранее ее крепкими узами дружбы с Англией, и толкнуло Вену
в объятия Петербурга. «С вступлением Каннинга в должность
министра иностранных дел,— пишет американский
исследователь,— для Австрии дружба с Россией превратилась из вопроса
выбора политики в условие собственного выживания» 247. В этих
рассуждениях отчетливое отражение полемики «изоляционистов»
и «интервенционистов», которая в определенной мере оживилась
в США после войны. И ясно также, что симпатии Киссинджера
полностью на стороне последних.
Однако, как ни велико восхищение автора лордом Кеслри,
главным положительным героем в книге выступает канцлер Меттер-
них. Рассказывая о Меттернихе, Киссинджер напоминает своим
коллегам-международникам в США, что Англия — это вовсе не
единственный пример для подражания, если речь идет о политике
«баланса сил». В этой области есть еще один классик — князь
Меттерних.
Что же в данной связи привлекает особое внимание
Киссинджера?
242 Ibid., p. 31.
243 Ibid., p. 216-217.
244 Ibid., p. 315.
245 Ibid., p. 86.
249 Ibid., p. 133.
247 Ibid., p. 313.
221

Американский исследователь чуть лтт тто во главу угла ставит
то, с какой последовательностью достойный Меттерннх
отстаивал для Австрии свободу рук на международной арене. «Залогом
успеха в дипломатии была свобода действий, а не отношения на
официальном уровне,— размышляет Киссинджер.— Именно это
лежало в основе дипломатии Меттерниха в течение всей его жизни.
Свобода действий, осознание наличия в своем распоряжении
более широкого выбора, чем у любого возможного соперника,— все
это давало лучшую защиту, чем вступление в альянс, поскольку
в результате такого подхода сохранялось максимальное число
политических альтернатив, которыми можно было
воспользоваться в час острой нужды... Это была политика, требовавшая
крепких нервов... Ее успех зависел от правильной оценки расстановки
сил и прежде всего от того, насколько реальным было
превосходство Австрии в гибкости. Поскольку достижения подобного
курса выявлялись лишь в самый последний момент, а риск,
связанный с ним, присутствовал с самого начала, для проведения
такой политики требовалась почти вызывающая самоуверенность,
которой и отличался Меттерних» 248.
Дипломатия, основанная на концепции «баланса сил»,
предъявляет особые свойства к политикам, ее практикующим. Именно
такими навыками, по Киссинджеру, в избытке располагал
Меттерних. Киссинджер в восторге от непостижимой ловкости
Меттерниха, его способности, несмотря на резкие зигзаги Австрии
на международной арене, превосходно ладить со всеми главными
европейскими монархами и премьерами. К своему великому
удовольствию они находили в Меттернихе (не без помощи
последнего, разумеется) именно те черты, которые им более всего
импонировали, хотя, очевидно, что для того, чтобы сочетать эти разные,
а порою просто противоположные черты в одном лице, от него
требовалась большая доля притворства.
Киссинджер отмечает: «Кеслри считал Меттерниха наиболее
«разумным» из государственных деятелей с континента,
возможно, несколько застенчивым, но тем не менее легким в обращепии,
наиболее умеренным в своих суждениях и наименее склонным к
абстракциям. По мнению Александра I, Меттерних был наиболее
идеологичным из европейских деятелей, конечно, еще не
совершенно готовым к тому, чтобы последовать за ним на вершину
духа, но вместе с тем единственным человеком, способным понять
экзальтированный полет царского воображения. Что касается
Пруссии, то в области внешнеполитической она была
австрийским сателлитом. Таким образом, политика Меттерниха зависела
от его способности избегать крупных кризисов, которые
потребовали бы принятия совершенно недвусмысленных обязательств,
"•Я. Kissinger. A World Restored, p. 270-271.
222

й также от его умения создавать иллюзию интимности в
отношениях со всеми крупнейшими державами» 249. \
Не отягощенный сентиментами морального свойства, но
опираясь на законы политического «балансирования», Меттерних,
свидетельствует Киссинджер, выдвинул Австрию на место главной
континентальной державы, а сам сделался «премьер-министром»
антифранцузской коалиции 25°. Это было достигнуто, как
подчеркивает автор, в период, когда Австрия уже миновала зенит своего
могущества, т. е., иначе говоря, исключительно за счет
внешнеполитического мастерства «холодного венского калькулятора» -251,
отдававшего себе отчет в том, что «ставка на абсолютное
могущество ведет к бездействию и что сила зависит от
относительного положения государств» 252. Казалось бы, все — старая
история, но разве не проглядывает в этом подборе аргументов
камень, который Киссинджер явно бросал в огород американских
сторонников доктрины обеспечения за США «абсолютного
атомного превосходства», выступая одновременно за проведение более
хитроумной, а главное — более ответствующей наличным
ресурсам Вашингтона политики «баланса сил»?
В изображении Киссинджера Меттерних похож на
политического эквилибриста. Он проводил политику «балансирования»
с таким непринужденным мастерством, словно это был жонглер,
глядя на искусство которого, посторонние наблюдатели не сразу
замечают, что «в воздухе остался лишь один шар» 253,— Австрия
в функции посредника и арбитра.
В книге о Меттернихе говорится: «Он превратил Австрию из
союзника Франции в ее врага (Австрия объявила войну Наполеону
11 августа 1813 г.— Авт.), пользуясь при этом одобрением
Наполеона на каждой стадии этого процесса» 25\ Казалось бы,
налицо просто беспрецедентная изворотливость австрийского
дипломата. Действительность, однако, была иной. Например, во
время встречи с Наполеоном 28 июня 1813 г. в Дрездене Меттерни-
ху, помогавшему склонять Францию к уступкам перед коалицией,
пришлось в полной мере испытать на себе гнев императора.
Побледнев от ярости, швырнув оземь шляпу, Наполеон кричал на
австрийского министра: «Вы все-таки хотите мне диктовать
законы! Ах, Меттерних! Скажите, сколько Англия вам заплатила,
чтобы заставить вас играть эту роль против меня? Хорошо, пусть
будет война! Но до свидания, увидимся в Вене»255. Конечно,
Наполеон не выполнил, да он уже и не мог тогда выполнить
своих угроз, но вместе с тем его отношение, судя по этой сцене,
249 Ibid., p. 247-248.
250 Ibid., p. 97.
251 Ibid., p. 61.
252 Ibid., p. 79.
253 Ibid., p. 61.
2*4 Ibid., p. 82.
255 Цит. по: Е. В. Тпрле. Наполеон. М., 1957, стр. 340.
223

к маневрам Меттерниха, направленным на крутую перемену
политической и военной ориентации Австрии, вряд ли назовешь
поощрительным.
Не относится к числу победоносных и встреча Меттерниха с
Александром I во время Венского конгресса в начале 1815 г.,
когда император молча протянул Меттерниху полученный из
Парижа, где у власти к тому времени вновь оказался вырвавшийся с
Эльбы Наполеон, экземпляр тайного австро-франко-английского
соглашения, изготовленного незадолго до этого стараниями
австрийского министра и направленного против России. Растерянность
Меттерниха была так велика, что он не нашелся, что ответить
царю. Лишь общий страх перед Бонапартом предотвратил
крупнейший скандал 256.
Но Киссинджер как бы отвлекается от подобных фактов. Он
стремится вылепить другой «идеальный» образ Меттерниха —
дипломата, до мозга костей преданного теории и практике
доктрины «баланса сил» 257.
Склонность к составлению сложных и липких, словно
паутина, дипломатических комбинаций, в центре которых, подобно
всамделишному пауку, находился сам Меттерних, и, конечно
же, полная отрешенность от каких-либо этических запретов в
политике258, приравнивание дипломатии к игре в шахматы259,
от участников которой не требуется определения их морального
отношения к фигурам на доске, а лишь стоит задача достижения
победы, не заботясь при этом о физической судьбе пешек,
слонов, ферзей и т. д.— все это, в сочетании с лощеными светскими
манерами выходца из аристократического XVIII в. вызывает
сочувственный отклик автора, когда он рассказывает об
австрийском канцлере.
Все эти качества, помноженные на многократно отмечаемую
автором неистребимую подозрительность Меттерниха в
отношении России, создают портрет политического деятеля, по мнению
автора, достойный подражания. «Философы,— пишет
Киссинджер,— вольны спорить об этических качествах... политики
(Меттерниха.—Лег.), но государственные мужи могут с пользой для
себя поучиться у нее» 26°.
Своеобразное решение в исследовании Киссинджера нашел
ставший традиционным для современных американских
идеологов «баланса сил» вопрос: каким образом Соединенным Штатам
256 См. «История дипломатии», т. I. Мм 1959, стр. 499.
257 Н. Kissinger. A World Restored, p. 169.
258 Ibid., p. 319.
259 Ibid., p. 26.
260 Ibid., p. 82. Меттерних в свое время писал: «Давайте всегда в одной
руке держать меч, а в другой — оливковую ветвь, будучи постоянно
готовыми к переговорам, которые, однако, мы будем вести, только
продвигаясь вперед». Автор с пониманием цитирует это изречение, усматривая и
в нем полезный смысл (Ibid., p. 99).
224

сочетать в своей внешней политике два начала — «идеологическое»,
т. е. антикоммунистическое направление, толкающее США на
непосредственное вмешательство в самых различных районах
земного шара (Корея, Ливан, Куба, Индокитай и т. п.), там,
где, по понятиям реакционных западных деятелей, возникает
угроза для интересов «свободного мира», и направление прагма-
тико-геополитического свойства, нацеленное на обеспечение
максимальной свободы рук для Соединенных Штатов, на
осуществление внешнеполитических целей при минимальных расходах
собственных усилий, за счет других народов.
Пользуясь приемом проведения исторической параллели, в
качестве олицетворения голого, деидеологизированного
практицизма в политике в первой четверти XIX в., Киссинджер в своей
книге выставляет Кеслри. В противоположность ему Меттерних,
в изображении Киссинджера, представлен проводником
политики, замешанной на идеологии, определявшейся его крайне
консервативными, контрреволюционными -воззрениями. «Курс,
проводившийся Кеслри,— пишет американский исследователь,—
рассматривал угрозу Европе как политическую. Меттерних считал, что
подлинная опасность носит социальный характер» 261.
По Киссинджеру, посленаполеоновское урегулирование
оказалось прочным потому, что оно в правильной пропорции
сопрягало в себе оба этих начала — как идеологическое, так и сугубо
прагматическое. Киссинджер отмечает: «Четверной союз 20 ноября
1815 г. выступал за равновесие сил... Священный Союз 26
сентября 1815 г. провозгласил примирение чаяний и всеобщность
моральных принципов» 262. Будучи, по-видимому, убежден в
необходимости гармоничного сочетания этих начал — прагматизма
Кеслри и идеологизма Меттерниха, Киссинджер в конечном
счете подводит читателя к мысли, что такое сочетание успешно
осуществлялось в деятельности лощеного аристократа Меттерниха,
являвшегося, как это вытекает из повествования американского
исследователя, одновременно и гроссмейстером «баланса сил» и ярым
противником революционных движений.
Книга «Восстановленный мировой порядок», хотя и посвящен-
пая событиям седого прошлого, всем строем идей, содержащихся
в ней, подсказывала читателю, что «баланс сил» не утратил
своего значения, что это — вполне респектабельный освященный
историей институт дипломатии и что данный курс еще может быть
поставлен на службу интересам внешней политики Вашингтона.
«Восстановленный мировой порядок», учил по аналогии,
опираясь на прецедент.
//. Kissinger. A World Restored, p. 218.
Ibid., p. 184.
8 Заказ J* 1606 225

В современных условиях предписания доктрины «баланса сил»
без труда распознаются в обсуждаемых на страницах
американской научной и периодической печати планах построения так
называемого «пятиугольного», или «пентагонического»; мира в
составе: США, Япония, Западная Европа (интегрированная),
КНР и Советский Союз.
Применяя геополитическую мерку к анализу нынешней
международной действительности, американские теоретики приходят
к выводу, что «биполярность», господствовавшая на мировой
арене в послевоенные годы, сейчас фактически распалась, уступив
место дробной, «многополюсной» конфигурации. Мир в
настоящее время, уточняет эту оценку Г. Киссинджер, остается
«биполярным в военном отношении», поскольку СССР и США и
сейчас обладают ни с кем несравнимой вооруженной мощью, но в то
же время является «многополярным политически» 263.
Всего американские теоретики насчитывают пять таких
полюсов. Например, сотрудник университета имени Джона Гопкинса
подполковник М. Рамни называет США, Западную Европу, СССР,
Китай и Японию «пятью многополярными державами, которые,
как ожидается, в конце нынешнего столетия будут оказывать
главное влияние на международную обстановку» 264~265.
Американская пропаганда утверждает, будто, оперируя
обрисованным здесь силовым «пятиугольником», Соединенные Штаты
сумеют возвести некий «новый порядок» на международной
арене в интересах устойчивости и всеобщего мира. В
действительности, однако, американские теоретики хотели бы положить
указанную «пятичленку» в основу глобальной политики
«баланса сил».
Одна из важнейших стратегических задач внешней политики
США внутри «пятисторонней» многополярной схемы
международных отношений, по мнению американских теоретиков,
состоит в поддержании дружественных, союзнических отношений США
с «интегрированной» Западной Европой и Японией. В этом
пункте точки зрения идеологов и официальных кругов США
совпадают. В послании президента США конгрессу от 18 февраля
1970 г. категорически указывается: «Мы не можем отделиться
от Европы так же, как мы не можем отделиться от Аляски» 266.
В аналогичном послании от 9 февраля 1972 г. говорится: «Мы
хотим, чтобы Япония по-прежнему оставалась нашим самым
важным азиатским союзником» 267.
Американские теоретики постоянно находятся в поиске
объективной базы для союза США с этими двумя «силовыми цент-
203 Н. Kissinger. American Foreign Policy. N. Y., 1969, p. 79.
2в4-2в5 «Military Review», January 1972, p. 74.
266 R. Nixon. A New Strategy for Peace, p. 31.
207 R. Nixon. The Emerging Structure for Peace. Washington, 1072, p. 58.
226

рами». Директор Гудзоновского института Г. Кан в книге
«Восходящее японское сверхгосударство» подчеркивает: «Когда я
пытаюсь анализировать собственную концепцию национального
интереса Японии, я не нахожу в возможных сценариях будущего
развития серьезных оснований для острых ссор между нашими
двумя государствами» 2в8.
С «интеграционным» проектом выступил 3. Бжезинский,
предложивший создать так называемое «сообщество развитых
стран». Этот союз, пишет Бжезинский, должен включать в
первую очередь Соединенные Штаты, Японию и Западную Европу.
Такой подбор участников, полагает автор проекта, привел бы к
тому, что в нем оказались бы объединенными «политические
руководители государств с определенными общими стремлениями и
взглядами на современность». Чтобы не оставлять сомнений в
буржуазной социально-политической направленности этого
альянса, предлагается на первом же этапе его существования ввести
в него Австралию, Израиль и Мексику. «Инициатором и
движущей силой предприятия, столь огромного, будут Соединенные
Штаты»,— пишет Бжезинский.
В проекте нашли отражение и известные ранее
«мостостроительные» идеи американского теоретика. Бжезинский планирует
подключение к своему блоку в определенное время также
социалистических государств, но с единственной целью — разобщить
их, подорвать их связи с СССР, а также добиться эволюции
господствующего в них строя в направлении социального
перерождения. Все это должно произойти при активном совместном
воздействии США, Западной Европы и Японии, которые, по
определению Бжезинского, являются самыми жизнеспособными
районами земного шара и которым, следовательно,
принадлежало бы ведущее место в «сообществе развитых стран» 269.
Бжезинский продолжил развитие этих идей в другой своей
книге — «Хрупкое цветение», посвященной проблемам американо-
японских отношений. «Содружество развитых государств так или
иначе постепенно формируется»,— пишет Бжезинский и в этой
связи призывает к проведению регулярных ежегодных встреч
на высоком уровне между Японией, западноевропейскими
государствами и США. Подводя теоретико-идеологическую базу под
свои предложения, Бжезинский отмечает: «Америке, Западной
Европе и Япопии присущ общий упнкальный опыт — они
находятся в авангарде обществ, покидающих индустриальную эпоху
и начинающих сталкиваться с проблемами нового технетронного
века» 270.
Смысл этих писаний Бжезинского очевиден. Его проект
представляет собой план всемирной консолидации сил капитализма
368 Я. Kahn. The Emerging Japanese Superstate. N. Y., 1970, p. 14.
289 Z. Brzezinski. Between Two Ages. N. Y, 1970, p. 293, 296, 305, 294.
270 Z. Brzezinski. The Fragile Blossom. Toronto, 1972, p. 141.
•• 227

под эгидой США, план закрепления американского верховенства
в союзе США с Западной Европой н Японией.
Приверженцы политики «баланса сил» не ограничиваются в
своих размышлениях об открывающихся возможностях в Азии
лишь пределами трехсторонней схемы. По мнению одного из
ведущих в США специалистов по Китаю, старшего научного
сотрудника Брукингского института Доака Барнетта, на Дальнем
Востоке складывается ныне механизм четырехстороннего
равновесия держав в составе — США, КНР, Япония и Советский Союз.
Какие же советы дает Барнетт вашингтонским руководителям в
этой связи?
Прежде всего он напоминает, что для внешнеполитических
интересов США первостепенное значение имеет наличие
напряженности в отношениях между КНР и СССР. «Китай и Советский
Союз находятся сейчас в состоянии фундаментального
конфликта»,— пишет Барнетт. Намечая далее на основании такой
посылки пути дальнейшего развития политики США в Азии, Барнетт
прогнозирует, что в подобных условиях «Соединенные Штаты
пожелают сохранить свой основополагающий союз с Японией и
будут поддерживать стабильность американо-советского
стратегического баланса. Вместе с тем США, по-видимому, будут, к
неудовольствию Москвы, продолжать поиски возможностей для
ослабления напряженности и расширения контактов в
отношениях с Китаем». Американский теоретик прямо указывает на
то, что «занятость» Пекина «северными» проблемами могла бы
ослабить его давление в направлении Юго-Восточной Азии271.
Несмотря на попытки — в очевидных служебных целях —
изобразить Советский Союз в качестве главного конкурента Китая,
современные теоретики в США хорошо осознают глубинную
конфликтность американо-китайских отношений в Азии. В сборнике
статей, посвященном анализу возможных направлений внешней
политики США в текущем десятилетии, профессор
Американского университета (г. Вашингтон) Такехико Иошихаши
высказывает прогноз о длительном и упорном столкновении
американских и китайских интересов в Азии. В связи с этим Иошихаши
советует Вашингтону, проводя более примирительную и
терпеливую тактику в отношении КНР, сохранять «постоянство и
твердость» в своих целях 272.
Американский исследователь У. Уилкокс отмечает:
«Американо-китайские отношения по периметру Азии носят характер игры
с «нулевой суммой». Иначе говоря, то, что одна сторона
выигрывает, другая сторона теряет. В условиях крайне
незначительных возможностей для двустороннего урегулирования
маловероятно, чтобы напряженность и насилие, которые свойственны
271 A. D. Barnett. A New U S Policy Toward China. Washington, 1971, p. 34.
36 40 44.
"2 «America's World Role in the 70's». A. Said (ed.). N. Y., 1970, p. 119—120.
228

отношениям США с государствами этого района Азии, скоро
переменились» 273.
Из всех возможных направлений китайской экспансии,
могущих столкнуть интересы Пекина и Вашингтона, американских
теоретиков особенно беспокоит район Индокитая. «Единственным
действительно «мягким районом», где расположены небольшие
по размерам и слабые соседи Китая, является Юго-Восточная
Азия. С геополитической точки зрения, этот район представляет
собой зону подхода к Индии, а также (или) к Индонезии»,—
пишет Ф. Харман274. Несколько ранее влиятельный в США
специалист в области военной стратегии Фердинанд Микше писал,
что «перенаселенная Срединная империя находится в поисках
жизненного пространства, особенно в Юго-Восточной Азии... Вся
Юго-Восточная Азия в настоящее время открыта давлению
пеуклонно увеличивающейся массы китайцев, стремление которых
к жизненпому пространству долго нельзя будет остановить» 275
Исходя из подобного понимания вещей, американские
идеологи настойчиво выступают за то, чтобы зажечь красный свет
на пути продвижения Пекина на Юго-Востоке.
С подробным планом создания «противовеса» китайскому
влиянию на основе регионалистских усилий США в Юго-Восточной
Азии в 1969 г. выступил профессор университета имени Дж.
Вашингтона Бернард Гордон. Ядром будущей договорной
организации в этом районе Гордон предлагает сделать Ассоциацию стран
Юго-Восточной Азии (АСЕАН), в которую входят Таиланд,
Филиппины, Малайзия, Сингапур и Индонезия. Американский
профессор выражал надежду, что участие в АСЕАН Индонезии в
дальнейшем могло бы привлечь туда Бирму и Камбоджу.
Участники проектируемого Гордоном на базе АСЕАН блока
для Юго-Восточной Азии постепенно должны будут перейти от
сотрудничества в области экономики и политики к военному
взаимодействию. При этом Гордон не питает иллюзий: он не
склонен преувеличивать военный потенциал будущей
группировки. Для «сдерживания» КНР его явно не хватит. Соединенным
Штатам, полагает он, придется взять на себя роль «гаранта»
безопасности стран Юго-Восточной Азии, используя для этой цели
свои вооруженные силы, размещепные на Гуаме, Гавайях,
в Австралии, на территории самих США, на островах Индийского
океана, а также на Окинаве 276.
Особое место при проектировании дополнительного «силового
центра» в Юго-Восточной Азии американские теоретики придают
проблеме привлечения к его созданию Японии. В Соединенных
173 W. Wilcox. Asia and United States Policy. N. Y., p. 56—57.
274 Z. Bzezinski. The Fragile Blossom.
275 Ibidem.
276 B. Gordon. Toward Disengagement in Asia. N. Y.f p. 110—111, 138, 144, 160,
166.
an

Штатах, конечно, отдают cebe отчет в непреодолимом стремлении
растущей капиталистической Японии к экспансии в странах
Азии и хотят, по возможности, извлечь из этого политические
выгоды.
Япония фигурирует в качестве центрального элемента
разрабатываемого американскими политологами плана создания
нового военно-политического пакта в Азии — так называемой
организации тихоокеанско-азиатского договора. В этот блок намечается
привлечь страны, ныне входящие в военные группировки СЕАТО
и АНЗЮС, а также в АЗПАК и АСЕАН 277.
Варианты участия Японии в региональном альянсе
прикидывает и 3, Бжезинский. «Соединенные Штаты поступили бы
мудро,— пишет он,— если бы они высказались, а, может быть,
втихомолку и помогли бы формированию Тихоокеанского треугольника
морских государств, который опирался бы на островные
созвездия Японии, Индонезии и Австралии. У этих трех государств
есть определенные перекрещивающиеся проблемы в области
безопасности и переплетающиеся экономические интересы.
Тихоокеанский треугольник морских государств, хотя и не будучи
формальным союзом и лишь при опосредствованном участии в
нем Соединенных Штатов — мог бы стать источником
стабильности и более широкого сотрудничества, не вызывая при этом
опасений японского господства» 278.
Участие Японии в военных блоках на Дальнем Востоке, по-
видимому, представляется американским стратегам верным
способом сделать Токио активным элементом системы «баланса сил»
в Азии. Герман Кан, имея в виду установки известной «гуамской
доктрины», прямо указывал, что если США и в самом деле
намереваются «в максимальной степени уйти» из Азии, этот
процесс должен быть «упорядоченным» и включать «более или менее
непрерывный переход ответственности от Соединенных Штатов
к Японии» 279.
Идея об учреждении еще одного «силового центра» в Юго-
Восточной Азии не противоречит основополагающей «пятичлен-
ной» формуле американской политики «баланса сил», а
дополняет ее. По мысли американских теоретиков, роль Японии в
данном случае в рамках «пятичленки» стала бы еще весомее.
В связи с провозглашением в 1969 г. «гуамской доктрины»
в Соединенных Штатах в определенной мере оживились тогда
настроения «неоизоляционистского» толка. На то были
серьезные основания: огромная усталость от жестокой и, как уже
выяснилось, безрезультатной вьетнамской войны; острое
осознание того факта, что США отнюдь не всемогущи на международ-
27Т См.: В. Л. Теплинский. Мировой океан и военная стратегия США. «США:
экономика, политика, идеология», 1972, № 10, стр. 15—24,
278 £. BrzezinskU The Fragile Blossom, p. 138.
*7* H. Kahn. The Emerging Japanese Superstate, p. 157.
2Э0

ной арене, отрицательные последствия огромных военных
расходов на экономику страны и т. п. Гносеологически некоторую
пищу современным сторонникам «изоляционизма» в США дали
содержащиеся в «гуамской доктрине» лозунги об «уходе»
Соединенных Штатов из Азии, о «разъединении» и т. п.
«Неоизоляционисты» склонны усматривать в них подтверждение своим
требованиям об отказе Вашингтона от интервенционистского
образа действий на международной арене, в котором, как полагают
изоляционисты-ортодоксы, всегда присутствует опасность отхода
от «чистой», неидеологизированной концепции «баланса сил».
Это — неверное толкование, возражают им сторонники
активной, наступательной линии. В пространной статье
«Национальный интерес США в многополярном мире» М. Уэйз разъясняет:
«Мы не собираемся разрывать все наши договоры об обороне,
демонтировать наши базы, возвращать домой все наши корабли
из западной акватории Тихого океана и все наши войска из ФРГ...
Мы не намерены также отрекаться от 80 млрд. долл. прямых
американских инвестиций за границей и от внешней торговли
объемом в 90 млрд. долл. ежегодно» 280.
Применительно к Юго-Восточной Азии сотрудник корпорации
РЭНД М. Гуртов считает: «Соединенные Штаты должны
поддерживать в этом районе внушительные возможности для нанесения
ущерба любому государству, которое угрожает безопасности
Соединенных Штатов или их союзников. Если обстоятельства
вынудят США сократить или переместить свою систему
стратегических баз (в особенности на Окинаве или на Филиппинах),
то в обозримом будущем было бы, по-видимому, жизненно
необходимым сохранить другие соответствующие возможности (базы
на Гуаме, 7-й флот), а также осуществить дальнейшие
усовершенствования в области технологии (модернизированные
подводные лодки с ракетами «Полярис» и «Посейдон» на борту) с тем,
чтобы не утратить убедительного превосходства в средствах
доставки ядерного оружия. С помощью такой политики
Соединенные Штаты сумели бы продемонстрировать союзным и
дружественным государствам — не в меньшей степени, чем Пекину,—
что пересмотр американской политики в отношении Азии не
имеет и не будет иметь в виду отказа США от своих
обязанностей в этом районе мира» 281.
Высказывая свое принципиальное мнение относительно
военных баз США на островах в западной части Тихого океана,
X. Болдуин подчеркивает: «Уход Соединенных Штатов с этих
островных позиций означал бы геополитическое поражение
огромного масштаба. Граница безопасности США в этом случае
отодвинулась бы к срединным районам Тихого океана» 282.
280 «Fortune», June 1972, p. 76.
281 М. Gurtou. Southeast Asia Tomorrow. Baltimore, 1970, p. 81.
282 H. Baldwin. Strategy for Tomorrow, p. 82.
231

Президент Никсон на страницах журнала «Юнайтед Стейтс
ньюс энд Уорлд Рипорт» 26 июня 1972 г. указывал: «В
некоторых кругах возникла склонность чрезмерно болезненно
реагировать на разочарование вследствие конфликта в Юго-Восточной
Азии и на накопившееся бремя выполнения Америкой ее
руководящей роли на протяжении четверти столетия после окончания
второй мировой войны. Есть американцы благонамеренные, но
уставшие от заботы обо всем мире, которые хотят, чтобы
маятник качнулся от главенства к неуверенности в себе, от опасности
чрезмерного расширения задач к опасности замкнутости в своих
делах. Эти люди надеются... что новая доктрина нынешнего
правительства предписывает односторонний уход с международной
арены. Подобные наблюдатели ошибаются насчет того, что
должна делать наша страна и что делает нынешнее правительство.
Страус не придет на смену орлу» 283.
То были поистине гневные слова в адрес
«неоизоляционистов». И, надо сказать, по мере удаления от Вьетнама голос их
в США звучит все глуше.
* * *
В планах, пропагандируемых американскими теоретиками —
адептами доктрины «баланса сил», обнаруживаются установки
на традиционно экспансионистские цели империалистической
внешней политики в военной, политической, экономической и
других областях.
Классовую принадлежность «баланса сил» с неотделимым от
нее методом «разделяй и властвуй» политике именно
эксплуататорских государств на международной арене отмечали классики
марксизма. Ф. Энгельс писал: «Натравливать народы друг на
друга, использовать один народ для угнетения другого, чтобы
таким образом продлить существование абсолютной власти,— вот
к чему сводилось искусство и деятельность всех
существовавших доселе правителей и их дипломатов» 284.
В этом смысле, пока сохраняется на политической карте мира
империализм, будет оставаться почва не только для идеологии
«баланса сил», но и для его практики. Генеральный секретарь
ЦК КПСС Л. И. Брежнев указывал: «Империалистическая
политика разделения и натравливания друг на друга народов
продолжается и поныне, хотя внешние формы ее меняются» 285.
В современную эпоху, когда в результате последовательной
миролюбивой политики Советского государства происходит
коренная перестройка в отношениях между СССР и США на основе
принципов мирного сосуществования, идеология «баланса сил»
213 «US News and World Report», June 26, 1972, p. 36.
284 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 5, стр. 160.
285 «Правда», 27 ноября 1974 г.
232

используется противниками разрядки в качестве одного из
средств противодействия конструктивным переменам на
международной арене.
Определенная часть американских идеологов и теоретиков-
международников предпринимает попытки поставить знак
равенства между политикой разрядки напряженности и мирного
сосуществования, с одной стороны, и политикой «баланса сил» —
с другой. В рассуждениях этих теоретиков мирное
сосуществование США с социалистическими гоударствами превращается
как бы в особый случай, в составную часть «баланса сил»,
выдаваемого при этом за основную внешнеполитическую
доктрину США. Пропагандисты политики «баланса сил» в США видят
достоинства политики разрядки лишь в той степени, в какой
она может служить составным элементом внешнеполитического
«балансирования». «Баланс сил» выступает тут как первичное,
а разрядка — как производное от него, как его функция.
Современный вариант американской политики «баланса сил»,
опирающейся на «пятиугольную» схему международных
отношений* самое привилегированное место в этом всепланетарном
«Пентагоне» отводит США. Используя рычаги союзнических связей с
одним из его участников, опираясь на свободу маневра в
отношениях с другими, играя на противоречиях между «средоточе-
ниями силы» в Евразии, США, по мысли современных
американских «баллансиров», имеют-де возможность превратиться в
«регулирующий» центр «пятиугольника» в целом, в источник
решающего воздействия на всю систему.
При этом в качестве существеннейшего элемента данной
«пятистенной» модели международных отношений выдвигается
«треугольник» СССР — КНР — США, в котором Вашингтону
предписываются все те же функции «смеющегося третьего». Итак,
только «пятиугольник», или «пятиугольник» с вмонтированным
в него «треугольником», или просто один «треугольник» —
вариантов немало, а суть дела одна: в любом случае американские
теоретики стремятся продвинуть Вашингтон поближе к вершине
этих политико-геометрических фигур, символизирующих
расстановку сил на мировой арене, к которой, по мнению
сторонников «баланса сил», должны стремиться Соединенные Штаты.
Речь идет о завоевании позиций «арбитра» в глобальном
масштабе.
Попытки, пусть даже умозрительные, «помирить» политику
разрядки и доктрину «баланса сил» — в корне несостоятельны.
«Баланс сил» не только не совместим с мирным
сосуществованием, но противоположен ему. Если утверждение международной
практики мирного сосуществования государств с различным
социальным строем означает демократизацию международных
отношений, вытеснение с мировой арены политики диктата и
атомного шантажа, то «баланс сил», напротив, ведет к
возрождению империалистического принципа «разделяй и властвуй»,
233

к трениям и взаимным подозрениям между народами, не к
ослаблению, а нагнетанию напряженности.
В 1941 — 1945 гг., когда решалось будущее мира, некоторые
американские политические деятели, имея перед глазами
плачевные итоги политики «баланса сил», проводившейся в конце
войны, с величайшими опасениями относились к возможному
рецидиву ее после победы над фашизмом. Государственный секретарь
США К Хэлл, комментируя решения московской конференции
СССР, США и Англии в октябре 1943 г., касавшиеся
послевоенного устройства мира, заявил: «В будущем отпадет нужда в
сферах влияния, в альянсах, в политике баланса сил или в каком-
либр другом специальном приспособлении, с помощью которого в
несчастное старое время государства стремились оградить свою
безопасность или обеспечить свои интересы» 286. Противником
политики «баланса сил» после войны был и сам президент
Ф. Рузвельт. В отчете конгрессу об итогах Ялтинской
конференции он говорил: «Крымская конференция... означает конец
стратегии посторонних действий, замкнутых союзов, сфер влияния,
политики «баланса сил» и всех других ухищрений, к которым
прибегали в течение столетий, но которые потерпели неудачу.
Мы предлагаем заменить все это универсальной организацией,
к которой в конечном счете смогут присоединиться все
миролюбивые страны» 28Т. У него перед глазами был личный опыт...
Главный порок политики «баланса сил», ее неприменимость
для построения по-настоящему прочного «здания мира»
заключается в том, что игра на «балансе сил» ведет не к уменьшению,
а к возрастанию военной опасности. Это, между прочим,
убедительно доказала многовековая внешнеполитическая история
Европы. Политика «баланса сил», осуществляемая в свое время
Великобританией и бывшая важным элементом европейской
дипломатии, отнюдь не предотвратила кровопролитные войны на этом
континенте. Давая оценку историческому опыту политики
«баланса сил», известный в США публицист И. Ф. Стоун на страницах
«Нью-Йорк ревью оф букс» 2 ноября 1972 г. писал: «Система
баланса сил стимулировала еще более обременительную гонку
вооружений, расколола Европу на враждующие блоки и привела
к первой мировой войне, в окопах которой солдатам было
устроено неслыханное по своим масштабам кровопускание».
В 30-е годы XX столетия «баланс сил», находящпй свое
выражение в политике канализации фашистской агрессии на восток,
сыграл по существу роль катализатора второй мировой войны.
Американский теоретик-международник Э. Калбертсон, который
был одним из архитекторов идеологических основ внешней поли-
286 «New York Times», November, 19, 1943.
287 F. D. Roosevelt. Nothing te Fear: the Selected Addresses. 1932—1945.
Cambridge, 1946, p. 453.
234

тики США в годы «холодной войны», в 1946 г. писал: «Механизм
баланса сил периодически взрывается в новые войны» 288.
Убежденным антагонистом политики «баланса си-л» являлся
видный политический деятель в США У. Фулбрайт. «Эта
концепция фальшива,— подчеркивал он.— ... Она устарела и
совершенно не отвечает подлинным потребностям человечества». Фулбрайт
подчеркивал: «Главным недостатком политики «баланса сил»
является то, что в конечном счете она много раз терпела
крушение, и это приводило (например, в 1914 г.) к всеобщей
войне» 289.
Тем более ненаучными, прямо скажем, опасными являются
попытки как-либо приспособить «баланс сил» к современным
условиям, когда над человечеством, подобно грозовому облаку, все
еще витает призрак тотального ядерного конфликта, в
предотвращении которого видят свою первейшую задачу все искренние
поборники мира на земле. Теоретикам и практикам «баланса
сил», где бы они ни находились, должно быть совершенно ясно,
что цели и методы такого образа действий на международной
арене несовместимы с политическими реалиями современного
взаимозависимого мира и с теми последствиями, которые могло
бы иметь применение оружия массового уничтожения.
Перефразируя известное изречение, можно сказать, что приготовить свою
яичницу на пожаре ракетно-ядерной войны не удастся никому.
Не может послужить политика «баланса сил» и решению
таких крупных задевающих интересы всех государств
общемировых проблем, как охрана окружающей среды, борьба с опасными
заболеваниями, исследование околоземного и космического
пространства, снабжение людей продовольствием и т. д. В этих
больших делах необходим дух сотрудничества и взаимного доверия,
т. е. как раз то, что никак не может дать прагматическая игра
на «балансе сил».
Политика «баланса сил» решительно отстала от века и в том
отношении, что она не учитывает происходящих разительных
перемен в самом характере ведения внешнеполитических дел.
В прежние эпохи, когда «баланс сил» практиковался особенно
широко, дипломатия была в основном уделом узкопрофессиональных,
сословных политиков и носила по существу «кабинетный»
характер, так как у трудящихся масс, еще не обладавших своими
партиями и организациями, были лишь сравнительно узкие
возможности оказывать воздействие на ход международных событий.
Американский исследователь профессор А. Органский
полагает, что политика «баланса сил», может быть, и имела
какой-то смысл на первом этапе развития международных
отношений в XVI—XVIII вв., когда внешняя политика была
действительно похожа на игру, на «спорт» королей, но в дальнейшем
288 Е. Culbertson. Must We Fight Russia? Philadelphia, 1946, p. 10.
289 /. W. Fulbright. The Crippled Jiant. N. Y., 1973, p. 164.
235

сфера ее применимости резко сузилась. Даже политику,
практиковавшуюся Великобританией в XIX в., Органский толкует не как
политику «баланса сил», а как курс Лондона на обеспечение за
собой (в союзе с другими государствами) явного превосходства
на международной арене. В современных условиях, когда мир
расколот, как выражается Органский, на два противоположных
«международных порядка», для «государства-балансира» с его
свободой оказывать поддержку слабейшей стороне в споре — не
остается места. «Монархи XVI в.,— пишет американский
теоретик,— вероятно, и могли вступать в союзы или разрывать
таковые посредством заключения морганатических браков или в
припадке королевского гнева, но современные правители лишены
такой привилегии» 290. Иначе говоря, в «биполярном» (если учесть
могущество СССР и США) мире политика «баланса сил», по
Органскому, невозможна. Он добавляет: «Одна из главных
причин, почему баланс сил не в состоянии функционировать
удовлетворительно в наши дни, заключается в биполяризации
могущества между Соединенными Штатами и Советским Союзом» 291.
Органский неприменимость «баланса сил» видит в первую
очередь в жесткости «биполяризации». Но подлинные причины тут
лежат глубже. В нынешних условиях, когда непосредственным
субъектом международных отношений стали широкие
трудящиеся массы, комбинировать во внешней политике в духе «баланса
сил», используя другие государства, словно пешки, ради
обеспечения собственных, в конечном итоге — гегемонистских целей,
делается все труднее. Этому успешно противостоят мировая
социалистическая система, международный рабочий класс, народы
развивающихся стран, успешно срывающие планы
империалистической реакции.
Бесперспективность политики «баланса сил» признается и
многими американскими идеологами. Профессор Колумбийского
университета М. Шульман, исследуя возможные направления
внешней политики США в современную эпоху, подчеркивает:
«Составным элементом наших целей не должно быть разжигание
китайско-советского конфликта, и мы должны тщательно следить
за тем, чтобы наши действия нельзя было истолковать как
имеющие такую направленность» 292. Выступая 20 августа 1974 г. в
сенатской комиссии по иностранным делам, Джордж Кеннан в
этой связи заявил: «Вопросом принципа для американской
дипломатии должно стать то, чтобы не только поощрять плохие
отношения между другими государствами, но также никогда не
пытаться извлекать выгоду из таких отношений, где таковые
уже имеются».
Достойную отповедь расчетам на использование политики
«баланса сил» дал в своем выступлении в Ташкенте 24 сентября
290 Л. Organski. World Politics. N. Y., 1968, p. 289.
291 Ibid.t p. 277.
292 «Foreign Affairs», October 1973, p. 54.
236

1973 г. Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев. «Не
секрет,— заявил он,— что кое-где, особенно в последнее время,
обнаруживается стремление некоторых политиков извлечь для
себя какие-то выгоды из нынешнего ненормального состояния
отношений между СССР и Китаем, как говорится, погреть себе
на этом руки... На наш взгляд, подобная политика
недальновидна и не может принести ничего хорошего, в том числе и для тех,
кто пытается ее проводить. Ведь усиление напряженности между
Советским Союзом и Китаем, возникновение тех или иных
конфликтных ситуаций между ними нанесли бы ущерб не только
интересам этих двух стран, но и других государств. Таково уж
положение в нынешнем мире, где все взаимосвязано, где
внешнеполитические акции тех или иных стран имеют многочисленные,
подчас самые непредвиденные последствия в различных концах
света. Словом, сегодня, более чем когда-либо, мы имеем все
основания повторить тезис, который уже несколько десятилетий тому
назад отстаивал Советский Союз в своей внешней политике:
мир — неделим! Нельзя в одном райопе мира провозглашать себя
сторонником разрядки и сотрудничества, а в другом раздувать
искры напряженности и недоверия. Это, мягко выражаясь,
неразумно и не отвечает интересам всеобщего мира, а значит, и
интересам всех народов» 293.
Курс на ослабление международной напряженности, на
развитие всестороннего мирного сотрудничества между государствами
с различным социальным строем — отнюдь не легкий курс. Чтобы
успешно двигаться по этому пути, требуются неустанные новые
усилия, в том числе направленные на преодоление
сопротивления (идеологического и иного) противников разрядки, которых
еще немало на Западе.
Как показывает опыт, поворот к лучшему в отношениях между
СССР и США невозможно правильно оценить, если подходить к
нему с позиций «баланса сил».
Политика, открывающая перспективы прочного мира на
земле, требует новых идей, новых подходов в дипломатии, которые
не сеяли бы рознь между народами, а, напротив, содействовали
бы их плодотворному сотрудничеству в решении назревших
сложных проблем, которые не рационализировали бы рост
ассигнований на вооружения и ядерную войну, а действовали бы в
направлении обуздания такой гонки и устранения опасности войны.
Идейное наследие «холодной войны» — это балласт, от которого
нынче необходимо избавиться.
Концепция «баланса сил» по причине ее несоответствия
реальным потребностям современности должна быть сдана в архив
«холодной войны» вместе с другими обветшалыми теориями той
эпохи.
3 Л. И. Брежнев. Ленинским курсом, т. 4. М., 1974, стр. 301—302.

IV
О НОВЕЙШЕМ ОБОСНОВАНИИ
ДОКТРИНЫ «БАЛАНСА СИЛ»
В последние годы на авансцену американской теории и
истории международных отношений выдвинулось «ревизионистское
направление». Хотя оно, вероятно, за неимением лучшего, носит
название, уже известное в американской историографии, и сам
феномен — пересмотр установившихся концепций,— на первый
взгляд, не нов, современные «ревизионисты» не имеют
предшественников в США как по силе своей критики, так и по
активности, с которой они вторгаются в политическую жизнь. Они
приковали к себе особое внимание тем, что посягнули на доселе
«незыблемые» доктрины внешней политики США, которые
Вашингтон почитал святыней.
Говоря о значении «ревизионистов» в американской
историографии, Г. Аптекер отметил «возрастание числа исторических
трудов, в которых ставятся под сомнение основные мифы
касательно дипломатической истории холодной войны». К настоящему
времени, подчеркивал он, «ревизионистских» книг, освещающих
эту сферу, так много, что им необходимо посвятить
специальное исследование *. Попытки пересмотреть установившиеся догмы
и выводы официальная буржуазная историография США сначала
встретила в штыки. Страстность контратаки вызывалась тем, что
«ревизионисты» размывали идеологическое обоснование той
внешней политики, которую Вашингтон еще в недавние годы
стремился представить как бесспорную.
Еще в 1967 г. известный американский историк А.
Шлезингер, усмотрев опасность в изысканиях этих историков, счел
необходимым посвятить их работам большую статью в журнале «Фо-
рин-афферс» 2, которая и была принята за основу оценки нового
направления официальной историографией. Шлезингер, естест-
1 Н. Aptheker. Cold War Liars and New Historians. «Political Affairs», 1971,
N 8, p. 94, 91.
2 A. Schlesinger, Jr. Origins of the Cold War. «Foreign Affairs», October,
1967.
238

венно, пытался доказать, что критиковать, собственно, нечего —
все в действиях Вашингтона в послевоенный период якобы
правильно. Эта точка зрения, выраженная с различной степенью
остроты, получила распространение среди тех, кто был
ответствен за внешнеполитический курс США. Бывший посол США в
Москве Ф. Колер, например, оценил деятельность
«ревизионистов» чуть ли не как подрывную 3. Это, конечно, чересчур
далеко идущие выводы из оценок Шлезингера, который как-то
заметил: «Тот факт, что в некоторых отношениях тезисы
ревизионистов развиваются параллельно официальной советской
аргументации, не должен, конечно, препятствовать рассмотрению их
доктрин по существу, а также поднимать вопрос о мотивах их
авторов, ибо все они, насколько мне известно, независимо
мыслящие ученые» 4. А. Гарриман в свою очередь заявил: «Есть
группа историков, которая ныне пытается переписать историю тех лет
(генезиса «холодной войны».— Авт.). Артур Шлезингер указал,
что попытки переписывать историю часто случались в прошлом.
Ревизионисты создают мифы о том, что произошло и каковы
были наши цели. Некоторые из них вырывают факты из
контекста и стремятся обосновывать воображаемые цели» 5. «Это
бесполезное занятие»,— повторил А. Гарриман в другом случае 6.
Тем не менее в США все больше говорят о «ревизионистах»,
причем тональность оценок даже тех, кто не согласен с ними,
меняется буквально на глазах. В начале 1968 г. еженедельник
«Тайм» в обзорной статье, посвященной этому течению, писал:
«Самой спорной среди ревизионистских интерпретаций является
их трактовка американской внешней политики. Соединенные
Штаты, утверждают ревизионисты, были империалистическим
агрессором, в то время как Советский Союз рассматривается как
страна, проводившая в основном осторожную и реалистическую
политику». Еженедельник, естественно, не согласился с такой
оценкой американо-советских отношений и выразил надежду, что
эти историки образумятся, ибо, по мнению редакции, «история
слишком богата и разнообразна, чтобы раскрывать свои тайны
только одному направлению. Ревизионисты, которые выживут в
этой профессии, в конечном итоге будут прежде всего
историками и только потом ревизионистами» 7.
Прошло около четырех лет, и осенью 1971 г. заголовок над
большой статьей в «Уолл-стрит джорнал» оповестил читателей:
3 F. Cohler. Understanding the Russians. N. Y., 1970, p. 103—105.
4 A. Schlesinger, Jr. The Crisis of Confidence. «Ideas Power and Violence in
America». Boston, 1969, p. 103.
5 A. Harriman. America and Russia in a Changing World. A Half-Century of
Personal Observations. N. Y.f 1971, p. 70.
ь «Jalta Conference. 25 Years ago in a Memory, not «Myth» to Harriman and
Bohlen». «New York Times», 8.IT 1970.
7 «Revisionism: A New Angry Look at the American Past» «Time», 16.11 1968,
p. 17.
239

«Взгляд назад. Число последователей радикальных историков
растет». В статье говорилось: «В учебниках истории для средних
школ и колледжей на каждый правильный ответ приходится
дюжина неправильных, которые обманывают американцев. По
крайней мере, так утверждает группа левых историков, влияние
которых все возрастает. Они бросают вызов традиционным
представлениям о прошлом страны... Хотя многие историки не
соглашаются с радикалами, значительное число американцев
прислушивается к ним, и радикальные ученые оказывают влияние
на некоторых американцев, побуждая их изменить
представление о своей стране и ее историческом руководстве... По мнению
радикалов, американская дипломатия в XX столетии играла
контрреволюционную роль... Эти историки указывают, что ради
постоянного расширения рынков и получения доступа к
источникам сырья американский капитализм распространил свои
интересы практически на весь мир. Они считают, что существо
дипломатии доллара состояло в том, чтобы обеспечить зарубежные
инвестиции США и расширить их политическое влияние.
Холодная война с Россией и нынешняя горячая война во Вьетнаме
являются не чем иным, как последними фазами этой
дипломатии». Изложив таким образом в самой общей форме тезисы
«ревизионистов», газета констатировала, что их влияние растет не
только в сфере идей, но и в традиционно консервативной
Американской исторической ассоциации и что их все чаще видят в
университетских городках. «Хотя только немногие из них
преподают на Западе или Юге, почти каждый крупный университет
на Среднем Западе и Северо-Востоке имеет по крайней мере
одного радикального историка, постоянно работающего в нем» 8.
Итак, довольно быстро развился и завершился любопытный
процесс: новая школа в американской исторической науке,
начавшая жизнь как еретическая, стала влиятельным
направлением буржуазной историографии США. «Ревизионисты» появились
в ответ на настоятельную потребность американской внешней
политики, приступившей к переоценке отживших представлений
в условиях резко возросших для США трудностей на
международной арене. В результате их работы оказались в русле повей-
ших тенденций внешнеполитической стратегии Вашингтона.
Недавние диссиденты превратились в служителей «истэблишмента»,
ибо они открыли глаза на очевидное — Соединенные Штаты
должны научиться «жить по средствам», не истощать себя
впредь «чрезмерными обязательствами».
«Ревизионизм» как таковой возник не на пустом месте, а
является развитием, частично через отрицание традиционных
американских интерпретаций внешней политики в современных
условиях «перехода от биполярного к мпогополярному миру». Это новое
направление в американской внешнеполитической историографии
8 «The Wall-Street Journal», 19.X 1971.
240

вобрало в себя многое из дьух основных школ — «идеалистов»
(именуемых также «традиционалистами», «утопистами», а иногда
с оттенком насмешки «легалистами-моралистами») и «реалистов».
Можно даже утверждать, что представители «ревизионистского»
направления в известной степени синтезировали ряд постулатов
«идеалистов» и «реалистов». По большому счету речь идет о том,
чтобы поставить во главу американской внешнеполитической
стратегии доктрину «баланса сил».
Политическое кредо республиканской партии на близких
подступах к власти было сформулировано в издании Брукингского
института «Повестка дня для нации», увидевшей свет в 1968 г.
В этом сборнике заявил о себе Г. Киссинджер, тогда профессор
Гарвардского университета. Рассуждая как человек,
принадлежавший к академической общине, Г. Киссинджер бросил и взгляд
в будущее. «В грядущие годы,— писал он,— самый серьезпый
вызов американской политике будет носить философский характер:
разработать какую-то концепцию международного порядка в мире,
являющемся биполярным в военном отношегии и многополярным
политически. Однако философское углубление вопроса не дается
легко тем, кто воспитан на американских традициях внешней
политики».
Достаточно подробно разъяснив психологические трудности,
стоящие на пути создания такой концепции, Г. Киссинджер
предложил добиться синтеза «идеализма» и «реализма».
«Дилемма состоит в том,— предупредил Г. Киссинджер,— что не может
быть стабильности без равновесия, но равновесие не является
целью, которая удовлетворит нас в испытаниях нынешнего мира.
Осознание миссии совершенно очевидно является наследием
американской истории, для большинства американцев Америка
всегда стояла за нечто большее, чем собственное величие. Однако
более ясное понимание американских интересов и потребностей
равновесия может дать перспективу нашему идеализму, привести
к человечным и умеренным целям, особенно в отношении
политических и социальных изменений. Следовательно, наша
концепция международного порядка должна иметь более глубокие цели,
чем стабильность, и оказывать большее сдерживающее влияние
на наши действия, чем в случае, если бы мы подходили к ней
в порыве энтузиазма. Возможен ли такой скачок в
мировоззрении в современном бюрократическом государстве, покажет
будущее» 9.
Когда были написаны эти строки, в 1968 г., то, что ставил
Г Киссинджер в качестве задачи философского осмысливания
проблем американской внешней политики, в значительной
степени уже было завершено. Тогда еще спорная школа
«ревизионистов» успела совершить потребный «скачок», но пока еще только
9 Н. Kissinger. American Foreign Policy. Three Essays. N. Y., 1969, p. 79, 94.
241

в воззрениях сторонников этого направления. Оставалось сделать
их всеобщим достоянием, т. е. завершить работу, начатую в
50-х годах.
* * *
Основателем «ревизионистского» направления с достаточными
основаниями считается профессор В. А. Вильяме. Тезисы,
сформулированные в монографии «Американо-русские отношения
1781—1947 гг.», он развернул в книге «Трагедия американской
дипломатии» (вышедшей в свет в 1959 г.— дополненное издание
1962 г.) 10. Поясняя смысл избранного названия, автор замечает:
«Трагедия не руководство к жизни, но орудие для живущих, при
помощи которого достигается мудрость» и. По единодушному
мнению американских историков, Вильяме ныне — «основной ученый
и публицист новых левых» ,2. Насчет «новых левых» это
утверждение спорно, но можно согласиться с общей оценкой журнала
«Сатердей ревью»: если «раньше только марксисты подчеркивали
империалистический характер американской внешней политики,
указывая, что корни ее таятся в капитализме», то «теперь
американский историк, немарксист, выдвигает хорошо
документированную аргументацию о том, что американская внешняя
политика в теории и на практике была империалистической, начиная
с американской революции» 13.
Политика «холодной войны» при искусственно нагнетаемом
военном психозе перед лицом мнимой угрозы со стороны
Советского Союза поразила все стороны жизни страны и в конечном
счете оказалась пагубной для самих Соединенных Штатов.
«Будущие историки,— подчеркивает Вильяме,— должны будут
заключить, что «тотальная дипломатия» холодной войны
направлялась по принципу бумеранга. Ибо через десятилетие с
небольшим Соединенные Штаты обнаружили, что столкнулись с
действительностью, которая являла собой почти полную
противоположность тому миру, который, как они самонадеянно ожидали,
возникнет в результате их программы и политики» и. Советский
Союз не только не капитулировал перед Западом, не
«разложился» изнутри, па что так уповали творцы пресловутой теории
«сдерживания коммунизма», но, напротив, добплся больших
успехов во всех областях.
Еще в середине 50-х годов американские политики всецело
полагались на техническое превосходство страны, считая, что
СССР, не имеющий баз во всем мире, не сможет осуществить
10 W. Williams. American-Russian Relations 1781—1947. N. Y., 1952; W.
Williams. The Tragedy of American Diplomacy. N. Y., 1959, 1962.
11 W. Williams. The Tragedy of American Diplomacy, p. 303.
12 «World Affairs», June, 1970, p. 89.
13 «Saturday Review», February 1970, p. 40.
14 W. Williams. The Tragedy of American Diplomacy, p. 297.
242

возмездие на территории агрессора. Но в Советском Союзе были
созданы могучие межконтинентальные ракеты, что положило
конец прежней неуязвимости Америки. Осенью 1957 г. в СССР
впервые в истории человечества был запущен искусственный
спутник Земли. Американская внешнеполитическая стратегия
дала глубокую трещину.
Во всем мире американцы сталкивались с бурными
проявлениями революционных настроений. Лишь «первоначально,—
пишет Вильяме,— иностранцы, привлеченные антиколониальным
характером (политики «открытых дверей».— Авт.),
приветствовали ее как политику помощи и дружбы... Но на протяжении
жизни поколения они осознали, что минимальная цель ее —
стабилизировать и заморозить статус-кво западного верховенства,
оптимальная — упорядочить американскую экспансию. В конце
50-х годов они восстали против субординации их собственной
культурной, политической и экономической жизни... против
экспансионистской политики «открытых дверей» 15. Особенно ярко
эти настроения проявились в период войны в Корее. Как
подчеркивает автор: «Между тем у себя дома все: общественное мнение,
сущность и форма политики, функционирование экономики —
отрицало, что дипломатия холодной войны по крайней мере улучшит
характер жизни в Америке» 1в.
Эти тезисы Вильямса постепенно получили большое
распространение в США. В специальном американском издании его
кредо изложено следующим образом: «Американские политики
стремились навязать послевоенному миру их собственные планы мира
и процветания. Американская политика открытых дверей,—
доказывает он,— представляла собой прямую угрозу безопасности
России... Вильяме отрицает, что Россия представляла собой военную
угрозу для США или Западной Европы...»
Книга «Трагедия американской дипломатии», часто
игнорировавшаяся и отвергавшаяся в последние несколько лет, завоевала
большое уважение, особенно, когда крах либерализма и
катастрофическая война во Вьетнаме заставили многих американцев
пересмотреть свое отношение к «холодной войне». Под влиянием
этих событий ученые, а также политики начинают сомневаться
в правильности антикоммунизма, в том, как используется на деле
национальная мощь, ставят под вопрос саму веру в
национальную добродетель. Они указывают на значение идеологии, а
некоторые подчеркивают взаимоотношение между идеологией,
политической экономией и внешней политикой. Вильяме в большей
степени, чем кто-либо другой, определил эти проблемы и
проложил путь для многих, кто последовал по его стопам 17.
15 W. Williams. The Tragedy of American Diplomacy, p. 300.
16 Ibid., p. 297.
,7 Cm. «Politics and Policies in the Truman Administration». B. Bernstein (Ed.).
Chicago, 1970, p. 4.
243

Среди них были ученики Вильямоа Л. Гарднер, Г Алпровпц,
В. Лафебер, его коллеги Д. Флемминг, Г. Колко и ряд других.
Вильямса можно назвать основоположником той философии нсто-
рки, которой придерживаются историки-«ревизионисты». Если
многие другие ученые этого направления, в основном эмпирики,
то Вильяме не только обращается к фактам, но и предлагает
определенные концепции. Он сам признает, что понял важность
теоретического анализа не сразу, а подошел к этому, лишь
проведя основательную работу по собиранию и изучению фактов.
Вильяме считает, что историческая наука, обращение к
урокам прошлого чрезвычайно важны, но только в том случае, если
правильно понимается значение истории. Взявшись воевать с
«реалистами», он должен был сформулировать собственные
методологические принципы, ибо история под пером «реалистов»
претерпевала удивительные метаморфозы. Увлечение и даже
опьянение историей в США мосле второй мировой войны В. Вильяме,
как и следовало ожидать, объяснил чисто конъюнктурными
моментами. В одном из своих трудов, носящем философско-исто-
рический характер, он язвительно заметил: «Стремясь
избавиться от страха, преодолеть духовный и интеллектуальный недуг и
разрешить стоящие перед ними дилеммы, множество
американцев обратились к истории, стремясь найти объяснение своего
затруднительного положения и программу (если не панацею) на
будущее. В результате... Клио вступила еще в одну из своих
многочисленных связей с обществом, старавшимся вновь обрести
уверенность в себе и безопасность. Чиновники американской
дипломатической службы уходили в отставку, чтобы писать
меморандумы в виде исторических книг, в то время как историки
брали отпуска в университетах и становились чиновниками
дипломатической службы» 18.
Однако вся эта напряженная деятельность, на взгляд
Вильямса, не имела никакого отношения к подлинной исторической
науке, ибо описанные им лица обращались к прошлому только
для того, чтобы «вытащить сноски к умозрительным
заключениям» политиков. Это не дело и не в этом задачи исторических
исследований. «Великая традиция истории заключается в том,
чтобы помочь нам понять нас самих и наш мир с тем, чтобы
каждый из нас порознь и все мы вместе могли сформулировать
уместные и разумные альтернативы и стать сознательными
действующими лицами в создании истории» 19. Что касается
последнего пожелания, то его следует оставить на совести автора, это
чистейшая фантазия в капиталистическом государстве. Важно,
однако, что В. Вильяме настойчиво предложил обратиться к
прошлому, чтобы выяснить, неизбежпо ли было именно такое разви-
18 W. Williams. The Contours of American History. N. Y., 1961, p. 18.
19 Ibid., p. 19.
244

тпе событии, какое имело место в действительности и что
двигало событиями в том или ином направлении.
Своей последней большой работе «Генезис современной
американской империи. Исследование роста и становления
социального сознания в обществе, ориентированном на рынок», Вильяме
предпослал предисловие, в котором не в первый раз подчеркнул
важность изучения истории для понимания проблем сегодняшнего
дня. Он, в частности, сослался и на собственный опыт, заметив,
что, когда на рубеже 40—50-х годов взялся за изучение
животрепещущей темы американо-советских отношений и написал
свою первую книгу, то пришел к выводу, что для понимания
всей проблемы необходимо выяснить более ранние тенденции
американской внешней политики. Стоило Вильямсу в своих
исследованиях отечественной истории дойти до конца XIX в., как он
столкнулся с концепциями Ф. Тернера и его многочисленных
интерпретаторов.
В то время как большинство американских историков
признавало основным вкладом Тернера его теорию «границы» как того
района, где якобы формировались демократические институты
страны, Вильяме обратил внимание на другую сторону
концепции этого историка. «Ни один крупный историк до 1893 г.,—
писал Вильяме,— не ставил экспансию в центр объяснения и
интерпретации американской истории, а Фредерик Джэксон Тернер
доказал, что экспансия была ключевым фактором, объясняющим
процветание, демократию и вообще благосостояние в Америке» 20.
Не случайно, замечал Вильяме, эту сторону аргументации
Тернера разделяли такие люди, как Б. Адаме, Т. Рузвельт, В.
Вильсон. Более того, для двух последних концепции Тернера по сути
оказались руководством к действию. «Очень быстро,— пишет
Вильяме,— стало очевидным, что Адаме, Рузвельт и Вильсон
применили тезис о продвижении границы к проблемам
американской дипломатии в конце XIX и начале XX столетия. Они
рассматривали отношения Америки с остальным миром, исходя из
постоянной необходимости проводить экспансию для
поддержания динамического соответствия между экспансией,
процветанием, демократией, благополучием (и порядком) внутри страны...
По их мнению, новая граница возникнет в результате
непрерывного расширения американского рынка, и они формулировали
свою внешнюю политику таким образом, чтобы создать движение,
обладающее необходимой силой для достижения этой главной
цели» 21. По мнению Вильямса, сказанное можно отнести и к
современной внешней политике США.
Окончательное формирование американской
экспансионистской идеологии США Вильяме относит к периоду 1860—1893 гг.,
хотя и отмечает, что она возникла значительно раньше. «Посте-
20 W. Williams The Roots of the Modern American Empire. N. Y., 1969, p. XII.
21 Ibid., p. XIV.
245

пенпо в ходе папряженной паучпо-псследовательскон работы,—
пишет он,— я понял... что многие американцы размышляли и
действовали в соответствии с основной идеей тезиса Тернера о
границе задолго до рождения самого Тернера» 22. Иными словами,
экспансионизм предстает со страниц работ Вильямса как
неотъемлемая черта внешней политики США с момента их
возникновения. Основной свой вывод он формулирует так:
«Экспансионистское мировоззрение, которое разделяли и в соответствии с
которым действовали американские лидеры во время и после
90-х годов XIX столетия, в действительности было
кристаллизацией в индустриальную эру тех взглядов, которые были
сформулированы в аграрных терминах большинством страны в период с
1860 по 1893 г.»23
Отсюда Вильяме выводит истоки политики США в отношении
Советской страны, начиная с Великой Октябрьской
социалистической революции. Оценивая внешнеполитический курс США по
отношению к Советской России в годы гражданской войны,
Вильяме отмечал: «Политика, в конечном счете сформулированная
Вашингтоном, частично основывалась на посылке, что Ленин
чудодейственным образом исчезнет, а Советское правительство падет,
ибо ему суждено пасть... Краеугольными камнями этой политики
были: 1) пока большевики находятся у власти, Соединенным
Штатам следует отказываться от установления нормальных
отношений с ними и ни при каких обстоятельствах не признавать
правительства Ленина; 2) Вашингтон сделает все, что в его
силах, чтобы помочь серьезному и консервативному лидеру или
группе, стремящимся уничтожить Советское правительство» 24.
Говоря о мотивах участия США в антисоветской интервенции,
Вильяме специально подчеркивал ее антикоммунистический
характер: «В общем отношение Вильсона к большевикам не
требует особых пояснений. Оно было враждебным... Интервенция как
сознательная антибольшевистская акция была для американских
руководителей решенным делом уже через пять недель после
прихода большевиков к власти... Решение об интервенции было
продиктовано их враждой к радикальной природе большевистской
революции. Иными словами, их стратегия была
контрреволюционной» 25.
Напряженный интерес к политике Вильсона характерен для
современной американской политической мысли уже с конца
50-х годов. «Ревизионисты» были одними из первых, кто
экстраполировал идеи и политическую философию Вильсона на весь
последующий период истории американской внешней политики.
Любопытно, что оценки и выводы, сформулированные В. Вильям-
« \у Williams. The Roots of the Modern American Empire, p. XVI.
23 Ibid., p. XVII.
24 W. Williams. American-Russian Relations 1781—1947, p. 105.
25 В. Вильяме. Американская интервенция в России. «История СССР», 1964,
№ 4, стр. 173, 177.
246

сом в «Трагедии американской дипломатии» в 1959 г. и
считавшиеся тогда «озарением», подтвердила новейшая историография
США. Так, Н. Левин писал в 1968 г.: «Вильсонизм
сформулировал американские национальные интересы в
либерально-интернационалистических терминах, как ответ на две доминирующие
силы времени — войну и революцию» 26. Именно таким образом
квалифицируют внешнеполитические концепции Вильсона
«ревизионисты» с легкой руки Вильямса.
В этом свете и рассматривается «ревизионистами» внешняя
политика США вплоть до сегодняшнего дня. Излагая их
аргументацию, автор специальной работы об этой школе Р. Такер
указывает: «Цели Вильсона... продолжали выражать суть
американской внешней политики. Имея в виду эти цели, изоляционизм
в послевоенный период, с точки зрения радикальной
историографии — миф... Отказ вступать в союзы отнюдь не означал
нежелание проводить совместную политику с главными
промышленными державами в целях сдерживания Советского Союза и
революционных движений вообще... Те же цели определяли действия
американской дипломатии во время и после второй мировой
войны. Военный и непосредственно послевоенный период не
изменили экспансионистской политики, которую Соединенные Штаты
проводили в течение десятилетий... Для радикального историка,
следовательно, генезис холодной войны ясен. Учитывая
неизменно наступательный характер американской внешней политики,
конфликт с Советским Союзом был неизбежен» 27.
Вильяме, исходя из того, что капитализм и экспансия
неразделимы, дал поучительную трактовку того, чем особенно
гордятся «реалисты»,—генезиса политики «сдерживания». Остроумное
замечание Вильямса в адрес Кеннаиа и К0 показывает
подлинную цену их «реализма». «Вся политика сдерживания,— отмечает
Вильяме,— была вне всяких сомнений подсознательно
результатом подхода к СССР с позиций теории, связывающей «границу»
и экспансию. Лишите советское общество, гласила эта доктрина,
возможности вести экспансию и оно рухнет. Иными словами,
заключив, что американское общество рухнет без расширения
«границы», лидеры США исходили из тех же посылок в
отношении России» 28. Действительно, при таком подходе с
величайшей ясностью видна ограниченность образа мышления
«реалистов».
Объяснение причин возникновения «холодной войны», которое
дают «ревизионисты», в целом сомнений не вызывает, хотя фор-
26 N. Levin. Woodrow Wilson and World Politics: America's Response to War
and Revolution. N. Y., 1968, p. 2; A. Mayer. Politics and Diplomacy of
Peacemaking: Containment and Counterrevolution at Versailles 1918—1919.
N. Y., 1968.
27 R. Tucker. The Radical Left and American Foreign Policy. Washington, 1971,
p. 32—36.
28 W. Williams. The Contours of American History, p. 475.
247

мулируют свои выводы представители этого направления с
различной степенью определенности. Ученик В. Вильямса В. Лафе-
бер, например, смазывает их остроту по сравнению со своим
наставником 29. С другой стороны, весьма влиятельный «ревизионист»
Г. Колко, профессор университета Йорка в Торонто, занимает
более бескомпромиссную позицию, чем В. Вильяме. По его
мнению, стремление воплотить в жизнь во всем объеме доктрины
Вильсона, равнозначные мировому господству США, привело к
колоссальному разрыву между целями и возможностями этого
государства. В результате Америка попала в крайне неловкое,
больше того, опасное положение, США выступили «против
Советского Союза, против нарастающего левого движения и против
Британии как равноправного гаранта мирового капитализма,
в сущности Соединенные Штаты выступают против прошлой и
будущей истории» 30.
Причина такого положения, что не устают подчеркивать
В. Вильяме и его последователи, заключается в приверженности
США к доктрине «открытых дверей». Доктрина эта,
объявлявшая империалистическую экспансию совершенно необходимой
для благополучия США, подчеркивает Вильяме, «является
основным фактором для понимания и интерпретации американской
политики в 30-е годы и последующие десятилетия. Американцы
думали и верили, что такая экспансия жизненно важна и их
политика исходила из этой посылки» 31. «Ревизионисты» не щадят
усилий, осуждая эту доктрину, при этом не столько за
выдвинутые в ней цели, сколько за то, что выраженные в ней
принципы не соответствуют реальному соотношению сил в
современном мире и основным тенденциям его развития. В этом
отношении взгляды Вильямса в сумме своей обнаруживают большую
последовательность, в сущности это его основной тезис.
Показывая в действии экспансионистскую доктрину «открытых дверей»,
что было, с его точки зрения,— основным и неизменным
принципом внешней политики американского империализма, начиная
с конца XIX в.,— Вильяме утверждает, что в определенные
исторические моменты США были правы, применяя этот принцип. На
взгляд Вильямса, политика «открытых дверей» «блестяще
действовала на протяжении полувека», дав США «возможность
основать новую и влиятельную империю», она «была на самом деле
блестящим стратегическим ходом, который привел к
постепенному расширению экономической и политической власти Америки
во всем мире» 32.
29 W. La Feber. America, Russia and the Cold War 1945—1966. N. Y.,
1968.
30 G. Kolko. The Politics of War. The World and United States Foreign Policy
1943-1945. N. Y., 1968, p. 624-625.
31 W. Williams. The Tragedy of American Diplomacy, p. 186—187.
3? В. Э. Вильяме. Трагедия американской дипломатии. M.t 1960, стр. 201, 37.
248

Вильяме весьма одобрительно относится к тем случаям, когда
эта доктрина применялась к более слабым в экономическом
отношении странам. Так, вопреки очевидным фактам во втором,
дополненном издании «Трагедии американской дипломатии» он
пытается доказать, что Куба, будучи американским
протекторатом, обладала якобы широкими возможностями экономического
роста и совершенствования политической системы.
«Американские руководители,— пишет автор,— не были людьми злыми». На
острове отсутствовали случаи «безжалостной и хищнической
эксплуатации». Кубинский народ «наслаждался постепенным...
экономическим прогрессом. Улучшалось благосостояние не только
определенного числа кубинцев, но и целых общественных слоев...
В отдельных случаях небольшие группы кубинского населения
принимали активное участие в работе представительного
правительства. И, возможно, наиболее важным является то
обстоятельство, что кубинцев поощряли определять собственное
будущее в рамках демократии и процветания...» 33
Однако в главном — в отношениях с Советским Союзом —
попытка следовать догматам «открытых дверей» не только дала
осечку, но и оказалась просто опасной. Вильяме предпринял
экскурс в историю США для того, чтобы установить причины
провалов американской дипломатии в последние годы, чтобы понять,
что привело к падению престижа США в мире, особенно в связи
с войной во Вьетнаме. Одновременно он стремится определить,
что нужно сделать, чтобы США использовали свою мощь с
наибольшей пользой и наиболее эффективно в сложной современной
обстановке. Действительная причина требования автора
отказаться от доктрины «открытых дверей» заключается в том, что
империалистический характер этой доктрины стал ныне совершенно
очевиден для народов мира. Объяснение, которое предлагает сам
Вильяме, примечательно тем, что свидетельствует о понимании
им противоречий в империалистическом мире, осложняющих
борьбу США за мировое господство. Если доктрина «открытых
дверей» «в конечном счете потерпела неудачу,— пишет автор,—
то это не потому, что она была неразумна или слаба, но
именно потому, что она была так успешна. Империя, построенная в
соответствии со стратегией и тактикой нот, провозглашавших
политику «открытых дверей», породила антагонизмы, создаваемые
всеми.империями, и именно это сопротивление поставило столько
трудностей перед американской дипломатией XX в.» 34
Необходимо признать, подчеркивает автор, что политика
«открытых дверей» способствовала в известный период решению
вполне конкретных внешнеполитических задач, и она выполнила
33 W. Williams. The Tragedy of American Diplomacy, p. 2.
34 В. Э. Вильяме. Трагедия американской дипломатии, стр. 37.
249

свое предназначение. Время изменилось. В современных
условиях американцы должны пересмотреть цели США во внешней
политике. В противном случае продолжение в будущем
«экспансионистской политики открытых дверей, весьма вероятно,
приведет либо к буквальной изоляции, либо к ядерному разрушению
Соединенных Штатов» 35.
Вильяме безусловно принадлежит к числу наиболее трезво
мыслящих историков на Западе, понимающих бессмысленность
обанкротившейся и ставшей опасной в современных условиях
политики «с позиции силы». Под влиянием успехов Советского
Союза, роста мощи социалистического содружества, укрепления
сплоченности всех миролюбивых сил и сознавая прямую угрозу
для капиталистической системы в случае военной конфронтации
империалистического лагеря со странами социализма, Вильяме
делает вывод: «не пора ли прекратить разговоры о том, что все
зло в мире исходит от Советского Союза и других
коммунистических стран?» и предлагает «перейти к переговорам
относительно установления контроля над вооружениями» 36.
Подобные суждения, несомненно, отражают политический
реализм автора, осознающего изменения, происшедшие в
соотношении сил между социализмом и капитализмом. На запуск первого
советского спутника Вильяме откликнулся статьей, иронически
озаглавленной «Американское столетие: 1941 —1957 гг.», в
которой одним из первых в США сделал вывод: «Тезис о том, что
США в силах заставить СССР капитулировать на американских
условиях, представляет собой слабое место в представлениях
Америки о себе и мире» 37.
Концепции Вильямса стали аксиомой для «ревизионистов».
Д. Горовиц, которого можно с известными оговорками отнести
к этому направлению, заметил, сославшись на Вильямса:
нежелание американских руководителей «в начале холодной войны
вступить в переговоры (с СССР.— Авт.) может означать только,
что они надеялись достичь своих целей без переговоров» 38 Или,
как писал американский публицист К. Солвей, излагая
аргументацию Вильямса по этому вопросу: «Холодная война была
силовой реакцией государства монополий на существование
действительно альтернативной социальной системы. Правда заключается
в том... что требования Сталина иметь границы, обеспечивающие
безопасность Советского Союза, были разумны и о них можно
было вести переговоры. Американское стремление вести
переговоры с позиций силы просто скрывало глубокое нежелание вести
их на иных условиях, кроме американских. Советский Союз в
36 w. Williams. The Tragedy of American Diplomacy, p. 300.
86 Ibid., d. 305.
37 W. Williams. The American Century: 1941—1957. «The Nation», 2.XI 1957,
p. 301.
38 D. Horowitz. The Free World Colossus. N. Y., 1965, p. 257.
250

действительности никогда не угрожал Соединенным Штатам,
толчок в гонке атомных вооружений дала американская политика» 39.
Кто же в США виноват в прискорбном для мира развитии
событий? Общее мнение многочисленных рецензентов работ Виль-
ямса с приблизительной точностью выразила «Нью-Йорк тайме»:
«Если свести детали аргументации Вильямса к главному, то его
тезис выглядит примерно так: аграрное большинство создало
«рыночное» представление о мире, при котором между свободой
и открытым «свободным» рынком ставился знак равенства и
возникала необходимость постоянно расширять рынки, дабы
сохранить как личную, так и экономическую свободу; аграрии
научили лидеров «городов» (промышленников, банкиров, политическую
элиту) экспансионистским воззрениям, которые последние
приспособили к собственным потребностям «имперского
распространения свободного американского рынка...» Нам некого винить,
кроме самих себя, за то положение, в котором мы оказались» 40.
Коль скоро Вильяме возпесен до положения своего рода гуру
в американской исторической науке, а пишет он на редкость
туманно, то, пытаясь прояснить ход его мысли, как противники,
так и сторонники «ревизионистов» обращаются к американским
историкам первого поколения и сравнивают их теории с его
рассуждениями. На память неизбежно приходит Ч. Бирд, книги
которого «Идея национального интереса» и «Открытая дверь
дома», волновавшие умы в США в 30-е годы, содержат ряд
сходных положений. Сравнение суждений В. Вильямса и Ч. Бирда не
бесполезно. Замечание Д. Хигхэма относительно работы
Вильямса «Контуры американской истории» уместно: Вильяме
«воспроизводит бирдовскую комбинацию грубого материализма и тонкого
идеализма и обладает тем же подспудным желанием обнажить
скрытое ядро добродетели под твердой оболочкой американской
жизни» 41.
Вероятно, это разумная постановка вопроса при попытке
оценить витиеватый ход рассуждений Вильямса. По крайней мере,
в этом случае оказывается возможным дать однозначный ответ
по поводу зачастую очень неясных концепций, развитых в его
книгах. Р. Такер даже рекомендует иметь в виду: «Вильяме чуть
ли не поощряет к такой интерпретации, настаивая, что
намерения Америки (и ее идеалы) в целом были достойны, но они
были подорваны общим представлением Америки о себе и о мире,
которое ставит благосостояние нации и ее свободу в зависимость
от непрерывного расширения американской системы. Этот
конфликт внутри и между американскими идеалами и практикой
составляет суть постоянного кризиса американской дипломатии.
39 С. Solwey. Turning History Upside down. «Saturday Review», 20.VI 1970,
p. 63.
40 «New York Times Book Review», 22.11 1970, p. 14.
41 «Studies on the Left», 1961, vol. 2, p. 74—75,
251

В свою очередь торжество практики, обуреваемой стремлением
переделать мир по образу и подобию Америки, т. е.
господствовать в мире, предопределяет трагедию американской дипломатии.
Тем не менее основную причину этого конфликта Вильяме
видит во внутреннем конфликте, в ходе которого нация
подавила свое «лучшее» в ошибочном «взгляде» о себе и мире.
Следовательно, мы вновь возвращаемся к исходному
аргументу» 42.
Чтобы доказать, что аргументация Вильямса вращается в
заколдованном круге, достаточно посмотреть на нее с точки
зрения формальной логики, как сделал это Р. Такер. Для наших
целей важнее другое — установлено, что, по Вильямсу,
первопричиной американской экспансии являются идеи или намерения,
а правильные или ложные — особый вопрос. Структура,— но не
существо его доказательств — сходна с тем, что развивают
«идеалисты».
Профессора Г. Колко мало интересуют намерения, он
несомненно сторонник известной точки зрения, что добрыми
намерениями вымощена дорога в ад. В отличие от В. Вильямса, все
же принадлежащего к категории ученых, работающих в башне из
слоновой кости, Г. Колко адресуется к широкой аудитории.
Основная проблема его нынешних исследований —
внешнеполитический курс США и его истоки43. Подвергая пересмотру политику
США, Г. Колко, как и другие «ревизионисты», озабочен тем,
чтобы предупредить возможность повторения просчетов, а для этого
обращается к мотивам американской политики. Среди историков
разбираемой школы, вообще отличающихся резкостью суждений,
Колко выделяется особо сильной критикой американской внешней
политики. Это объясняется не только особенностями его
творческого почерка, а главным образом исходными позициями
исследователя.
По своим убеждениям Г. Колко принадлежит к
экономическим детерминистам, отсюда его постоянное внимание к
соотношению внутренней и внешней политики, причем последней он
отводит все же подчиненную роль. «Наиболее существенным (для
понимания американской социальной системы.— Авт.),—
настаивает Г. Колко,— является положение, что это капиталистическое
общество, базирующееся на резком неравенстве в распределении
богатств и доходов; и оно не претерпело в этом серьезных
изменений» 44. Интересы американского бизнеса, указывает Г.
Колко,— «краеугольный камень» внутренней и внешней политики
государства, а реформы и законодательство всегда отвечают
классовым целям и удовлетворению классовых нужд правящей элиты.
42 R. Tucker. Tha Radical Left and American Foreign Policy, p. 72—73.
48 G. Kolko. The Roots of American Foreign Policy. An Analysis of Power
and Purpose. Boston, 1969. p. XL
" Ibid., p. 9.
252

Вот почему не существует сколько-нибудь значительной разницы
в целях современных творцов американской политики и их
предшественников 45.
У Колко эти выводы вытекают из его работ, посвященных
специально социально-экономическим проблемам Соединенных
Штатов, он пришел в сферу изучения международных
отношений с порядочным багажом в области экономической истории.
Его перу принадлежат книги «Богатство и власть в Америке»,
«Триумф консерватизма», «Железные дороги и регулирование,
1877—1916 гг.» 46, в которых показано всевластие
монополистического капитала в Соединенных Штатах. Анализ этих
монографий выходит за рамки данной работы, однако уместно указать,
что они имели определенное влияние в США.
Во всяком случае ни один исследователь, занимающийся
проблемой распределения доходов в этой стране, не может пройти
мимо точного статистического анализа, проведенного в работе
«Богатство и власть в США». Колко работал на данных 1947—
1955 гг. и, как подчеркивает знаток вопроса Ф. Ландберг, «он
показывает, что в распределении доходов в Соединенных Штатах
существует фантастическая неравномерность» 47. С фактами в
руках Колко, особенно в книге «Триумф консерватизма» (в ней
исследуется период 1900—1912 гг.) иллюстрирует известное
положение о том, что правительство США неизменно выполняет не
только требования, но и пожелания финансово-промышленных
магнатов.
Подчеркивая классовый характер американского общества,
Г. Колко понимает, что политика крупного американского
бизнеса не соответствует интересам большинства народа, который
видит серьезное неравенство в распределении доходов между
капиталистами и большинством американских трудящихся,
лишенных собственности, страдающих от нищеты и безработицы. На
вопрос, почему до сих пор в США еще не возникло «массового
антикапиталистического движения», Г. Колко, несомненно, серь-
езпо искажая подлинную историю классовой борьбы в стране,
отвечает, что оно-де не возникло потому, что «Соединенные
Штаты являются классовым обществом лишь с самым
незначительным притеснением (личности.— ^4вг.)...»48 В этом отношении
Колко далеко не оригинален, он лишь повторяет то, о чем
обычно пишут апологеты теории «бесконфликтности»,
пронизывающей американскую буржуазную историографию.
45 Ibid., p. 9—10.
46 G. Kolko. Wealth and Power in America. An Analysis of Social Class and
Income Distribution. N. Y., 1962; «The Triumph of Conservatism. A Rein-
terpretation of American History 1900—1912». N. Y., 1964; «Railroads and
Regulation 1877—1916». N. Y., 1965.
47 Ф. Ландберг. Богачи и сверхбогачи. М., 1971, стр. 41.
48 G. Kolko. The Roots of American Foreign Policy. An Analysis of Power and
Purpose, p. 9—10.
253

Таким образом, при ближайшем рассмотрении оказывается,
что взгляды Г. Колко вполне вписываются в рамки
традиционных воззрений американской буржуазии. С этой точки зрения
проясняется подоплека его критического отношения к нынешнему
внешнеполитическому курсу США. Обращаясь к политической
истории страны, Г. Колко настойчиво проводит мысль, что
принцип «открытых дверей» является первостепенным для понимания
истории американской внешней политики. Проведение его в
жизнь, отмечает он, фактически ставит государство в положение
«регулятора» экономических отношений американского капитала
с остальным миром. Тесные связи американского империализма
с мировой экономикой, в особенности с экономикой «третьего
мира», дают, по его словам, ключ к пониманию политики США
в сегодняшнем мире 49.
В одной из американских работ указывалось, что Г. Колко
был одним из первых исследователей, обратившим внимание на
два принципа, определяющих Американскую политику в Азии:
стремление обеспечить возможность капиталовложении и ведения
торговли в выгодных для США районах на приемлемых для них
условиях и, как следствие этого, необходимость борьбы с
национально-освободительным движением, препятствующим
расширению влияния США в этих районах 50. Говоря о причинах
американской агрессии против народов Индокитая, Г. Колко пишет:
«В конечном итоге Соединенные Штаты воевали во Вьетнаме со
все возрастающей ожесточенностью для того, чтобы
распространить свою гегемонию на весь мир и пресечь любую форму
революционного движения, которое отказывается признать
главенство США в ведении дел в своей стране или в даптюм регионе» м.
Он подчеркивал, что решение подобных задач в условиях
современного мира просто не под силу США. С пим согласились
критики внешней политики США, принадлежащие к
интеллектуальной элите, обслуживающей потребности правящего
класса.
Однако они резко разошлись с ним в оценке пригодности
экономического детерминизма как универсального средства для
объяснения мотивов политики Вашингтона. По мнению Г. Мор-
гентау, экономический детерминизм «привел критика
американской системы (Колко.— Авт.) к согласию с наиболее верными
ее защитниками». Моргентау в данном случае имел в виду, что
Г. Колко, как ни парадоксально, именно со своих позиций
«доказал неизбежность» агрессии США против Вьетнама. Вообще,
рассудил Моргентау, «сведение внешней политики к простой
49 G. Kolko. The Roots of American Foreign Policy. An Analysis of Power and
Purpose, p. XIV.
50 Cm. «America's Asia: Dissenting Essays on Asia-American Relations».
Friedman, M. Selden (Ed.). N. Y., 4971, p. 259.
51 G. Kolko. The Roots of American Foreign Policy. An Analysis of Power and
Purpose, p. 132.
254

функции экономической мощи очень уязвимо для критики
философских и исторических позиций...» Далее он с позиции
статистической модели «баланса сил» как основы
международных отношений пытается доказать, что в межгосударственных
отношениях господствуют не экономические, а политические
интересы 52.
Г. Колко, вероятно, мог отнестись к этим упрекам с легким
сердцем, ибо в то время как Моргентау рассуждал о его книге
«Корни американской внешней политики», где были сжато
изложены рассмотренные положения, американские историки все еще
осмысливали вышедшую годом раньше его же монографию
«Политика войны. Мир и внешняя политика США 1943—1945 гг.»
Если в первой из упомянутых работ концепция Г. Колко
излагалась конспективно, то во второй она раскрывалась на фактах
и примерах из истории чрезвычайно важного периода
международных отношений. В рецензии Г. Смита в «Нью-Йорк тайме»
эта работа оценивалась как «самое важное и плодотворное
обсуждение проблем американской внешней политики во время
второй мировой войны, которое появилось за последние 10 лет. Его
нельзя игнорировать» 53.
Верный методу экономического детерминизма, Г. Колко
стремился доказать, что США преследовали в войне вполне
осязаемые цели, и одновременно высмеивал известные утверждения о
разрыве, якобы существовавшем между военными и
политическими целями Вашингтона в войне. Вместе с тем он подчеркивал,
что американское правительство всеми средствами старалось
подавить все без исключения левые движения. Говоря о причинах,
которые побудили его обратиться к этой теме, Г. Колко прямо
указывал: «Все мы живем под знаком последствий второй
мировой войны, и новая переоценка их значения жизненно важна
для понимания того постоянного кризиса, в котором находится
внешняя политика США вот уже 25 лет» 54 Этот кризис Г.
Колко объясняет громадным разрывом между надеждами правящих
кругов Соединенных Штатов и реальными итогами войны. Он
детально проследил, как США пытались добиться своих главных
экономических целей во второй мировой войне — полной мировой
гегемонии в финансово-экономической сфере. «Взгляд
Вашингтона на окончательные цели мира с самого начала войны отражал
прочно установленные американские принципы внешней
политики, унаследованные почти целиком из мировоззрения Вудро
Вильсона», и сводившиеся в общем и целом все к той же доктрине
«открытых дверей». Это был, писал Г. Колко, «классический
национальный эгоизм в оболочке плохо гармонировавшей с ним
«New York Times Book Review», 29.IV 1969, p. 10.
Ibid., p. 6.
G. Kolko. The Politics of War. The World and United States Foreign
Policy. 1943-1945, p. 9.
255

йпторпацйойалистской риторики. Разве пе могли союзники США
расценивать это как новый империализм?» 55
Интерпретируя значение приверженности Вашингтона к
доктрине «открытых дверей» как цели в годы второй мировой войны,
Колко заключает: «Экономическая цель Америки в войне
заключалась в спасении капитализма внутри страны и за рубежом».
Развивая это положение, он доказывает, что «основные цели США
носили экономический характер а политика была только инстру
ментом для сохранения и расширения беспрецедентной мощи
Америки и ее позиций в европейской и мировой экономике» 56.
Если так, тогда уже в ходе войны неизбежно были посеяны
семена грядущего конфликта с Советским Союзом, ибо эти цели не
отвечали антифашистскому, освободительному характеру второй
мировой войны.
В книге содержится значительное количество реалистических
суждений, ее отличает, помимо прочего, трезвый подход к вкладу
основных участников антигитлеровской коалиции в разгром
противника. Г. Колко безоговорочно признает решающую роль
Советского Союза в ходе и исходе войны. По вопросу о помощи по
ленд-лизу, которая, как правило, необычайно раздувается в
официальной американской историографии, он замечает: «Военные
успехи СССР безусловно основывались прежде всего на усилиях
и жертвах самих русских, а не на внешней помощи, которую
Соединенные Штаты предоставляли им». Затяжка второго
фронта, как неоднократно подчеркивается в книге, имела в виду
ослабить Советский Союз. Все это, конечно, было очевидно
современникам: «Русским представлялось, что Запад занимался
политикой, в то время как Россия занималась войной. Не говоря
уже о том, что пришлось пересмотреть вопрос о коалиции после
стольких нарушений обязательств, взятых по поводу открытия
второго фронта, русские, несомненно, осознали, что
англо-американские оттяжки — независимо от того, были ли они
намеренными, или нет,— ослабляли их в материальном отношении, и это
должно было сказаться на их взаимоотношениях с Западом в
конце войны. Для СССР было очевидно и то, что экономное
отношение Англии и США к расходованию своих сил в войне
в свою очередь ослабляет его (Советского Союза.—Лег.)
обязательства в отношении союзников» 57.
Жертвы, понесенные Советским Союзом и западными
союзниками в борьбе с врагом, были несопоставимы. «В конечном
итоге 20 млн. русских погибли в ходе второй мировой войны, из них
7 млн. солдат. Американцы же потеряли 405 тыс., а
англичане — 375 тыс. солдат. Уровень жизни в США после мрачного де-
85 G. Kolko. The Roots of American Foreign Policy. An Analysis of Power and
Purpose, p. 241, 254.
58 Ibid., p. 252.
57 Ibid., p. 19, 30.
256

сятилетия кризиса достиг невиданной высоты... Если бы США и
Англия хотели по справедливости подойти к послевоенному
сотрудничеству с Россией, Запад мог бы компенсировать это
неравенство в жертвах, только действуя осмотрительно в других и
прежде всего политических вопросах» 58.
Ничего этого Вашингтон не намеревался делать. Напротив,
американские лидеры, совершенно не считаясь с политическими
реальностями, хотели осуществить свои цели в полном объеме,
а именно, достичь полного и безраздельного господства в мире.
Это делало неизбежным переход к «холодной войне», ибо народы
мира отнюдь не для того вели кровопролитную войну, чтобы
склониться перед новыми претендентами на мировое господство.
Г. Колко показывает, что рост демократических сил в
послевоенном мире был закономерным итогом войны, однако Вашингтон
расценивал это явление как зловещий заговор против США.
Борьба против сил демократии придала особую остроту агрессивному
внешнеполитическому курсу Вашингтона. Говоря о возможностях
и резервах империалистической реакции, автор подчеркивает:
«Только Соединенные Штаты располагали достаточной мощью для
проведения глобальной контрреволюции и поддержки сил
консерватизма, военное вмешательство, осуществляемое практически во
всех районах мира, стало основой послевоенной внешней
политики». В этих условиях конфликт с Советским Союзом становился
неизбежным, поскольку «политические руководители США
усматривали в России и левом движении причину, а отнюдь не
следствие краха капитализма; они считали их ответственными за
крушение этой системы в громадных районах земного шара еще до
1914 года». Этот образ действй США был обречен на
неизбежный провал, ибо такая роль оказалась им не по плечу. «Ни одна
страна не в состоянии этого сделать»,— заключает свою книгу
Г. Колко. «США пытались использовать свою мощь и в то же
время не желали учитывать предел американских возможностей...
в мире, который не мог быть поставлен под контроль одной
страны или союза» 59.
Каковы бы ни были взгляды Г. Колко по второстепенным
вопросам, он показал, что ответственность за «холодную войну»
лежит исключительно на США. Этот вывод вызвал неистовую
ярость официальной критики, которая взяла под обстрел именно
этот, главный тезис книги. Рецензент из Института оборонного
анализа Л. Вайнстейн нашел, что «это самая неприлично
пристрастная книга», какую ему когда-либо пришлось читать.
«Односторонним подбором материала,— писал он,— ложными
толкованиями он стремится доказать простой тезис, что США целиком и
полностью ответственны за разрушение коалиции с Россией и за
последующую «холодную войну». Однако Вайнстейн ничего не
58 Ibid., p. 19—20.
59 Ibid., p. 622, 624.
9 Заказ JSfi 1606
257

сумел противопоставить аргументам Г. Колко, ограничившись
бранью и эмоциями 60.
То, что суждения Г. Колко опираются на исторические
факты, вынужден был, хотя и сквозь зубы, признать постоянный
критик «ревизионистов» Г. Моргентау, заметивший: «Перед нами
книга большой значимости, первый трактат ревизионистов,
посвященный генезису холодной войны, и в то же время
первоклассное академическое исследование. Как таковое оно знаменует
собой поворотный пункт в историографии войны и послевоенного
периода». Единственное, что поставил Моргентау в упрек автору,
это преувеличение последовательности американской внешней
политики. «Автор игнорирует громадное и часто решающее
значение для внешней политики США невежества, рассеянности и
наивных расчетов на благоприятные последствия доброй воли. В то
же время он чрезмерно подчеркивает и неверно представляет в
виде сознательной, ясной и последовательной внешнюю политику,
которая в сущности была продиктована консервативными
настроениями, страхом перед радикальными социальными изменениями,
особенно в форме коммунизма» 6I.
В 1972 г. увидело свет новое исследование Г. Колко,
написанное им в соавторстве с супругой. Оно было посвящено
анализу американской внешней политики за первое послевоенное
десятилетие. На первый взгляд может показаться странным, что
авторы ограничили свой обширный труд (практически 800
страниц печатного текста) столь коротким, хотя, бесспорно, и важным
периодом. При более пристальном изучении книги
обнаруживается, что авторы отнюдь не случайно остановили свой выбор на
исследовании именно его. Их интересует не столько деятельность
американской администрации на внешнеполитической арене,
сколько вопрос о влиянии результатов второй мировой войны на весь
мир капитала, включая США. То обстоятельство, что
внешнеполитическая обстановка в мире по окончании войны сложилась
отнюдь не так, как хотелось бы вашингтонским политикам,
общеизвестно. Очевидно также, что о такого рода вещах говорить
неприятно. Хотя «ревизионисты» в отличие от других буржуазных
авторов и не пишут прямо, что коммунистические партии
будущих стран народной демократии действовали в период
социалистических революций как агенты Кремля (что столь характерно
для «советологов»), они, конечно, весьма далеки до понимания
объективных законов развития общества.
Пытаясь уяснить истинные причины сложившегося после
второй мировой войны прискорбного для США соотношения сил в
мире, авторы по сути дела пересказывают в сокращенном
варианте основные положения «реалистов», и прежде всего Д. Кен-
60 «World Affairs», June 1969, p. 81—82.
G1 H. Morgenthau. Truth and Power. N. Y., 1970, p. 71, 75.
258

нана. И это не удивительно. Это закономерно: «ревизионисты»,
предлагая свои рекомендации, прежде всего отстаивают тезис о
необходимости строить внешнеполитический курс США исходя из
принципов дорогой сердцу «реалистов» доктрины «баланса сил»,
естественно применительно к современным условиям.
Не случайны отсюда частые параллели между исходами
первой и второй мировых войн. «Главным следствием второй
мировой войны,— подчеркивают авторы,— было оживающее и грозное
движение левых, так же как основным результатом первой
мировой войны был Советский Союз» 62.
Это не что иное, как повторение известного положения
«реалистов» о том, что Великий Октябрь является следствием
разрушения «баланса сил» в мире. «Если бы они (имеются в виду
союзники.— Авт.) более внимательно отнеслись к тому, что
происходило в тот момент на русской сцене,— пишет Д. Кеннан,—
они смогли бы получить ключ к разрешению проблемы их
политики в отношении России... Дилемма заключалась не только в
том, что Россия переживала сильнейший политический кризис,
но и в том, что она с течением времени потеряла реальную
способность участвовать в войне» вз. Коротко говоря, не оказывай в
свое время союзники давления на Россию с целью побудить ее
продолжать участие в войне, не было бы в ней и
социалистической революции. Точно так же, считают «реалисты», а вслед за
ними и Колко, разрушение «баланса сил» во второй мировой
войне привело к созданию социалистической системы.
Исходя из теории экономического детерминизма, авторы
подчеркивали, что сущность американского империализма осталась
неизменной и по окончании второй мировой войны.
«Американский бизнес,— пишут они,— мог действовать только в мире,
состоящем из политически надежных и стабильных
капиталистических наций, имея свободный доступ к основным сырьевым
материалам». Поэтому главной задачей США в послевоенном мире
стала задача «реформировать мировой капитализм и разбить
движение левых сил» 64, мешающее Соединенным Штатам перестроить
мир исходя из интересов американского бизнеса.
В книге развиваются и уточняются концепции,
сформулированные в предшествующих трудах «ревизионистов». Исходный
пункт монографии — тезис о том, что плодотворное рассмотрение
внешней политики США возможно только в системе глобальных
международных отношений, а американо-советские отношения
только часть их. Такой ракурс, выходящий за жесткие рамки
событий «холодной войны», отражает общий переход современной
82 J. and G. Kolko. The Limits of Power. The World and United States
Foreign Policy 1945—1954. N. Y., 1972, p. 4 (далее — /. and G. Kolko. The
Limits of Power).
63 G. Kennan. Russia and the West under Lenin and Etalin. Boston, 1961, p. 14.
e* /, and G. Kolko. The Umits of Power, p. 2? 6,
?* 259

американской историографии от концепции биполярности к
изучению многополярного мира. Отсюда неожиданная, на первый
взгляд, мысль (она является главной в этой объемистой книге):
«Поскольку основной причиной международного кризиса была связь
экспансионистской американской внешней политики с
революцией и национальной автономией, как капиталистической, так и
социалистической, политика русских вне пределов Европы
фактически не могла удовлетворить США. Коротко говоря, Советский
Союз не мог обеспечить стабильности, которую США пытались
внести в постоянный мировой кризис (СССР сам был
проявлением, но не причиной его). Больше того, даже если бы
Советского Союза не существовало, условия в третьем мире после 1945 г.
и американская реакция на них едва ли были иными, ибо истоки
тех целей, которые ставил Вашингтон, восходят не только к
периоду, предшествовавшему второй мировой войне, но и к 1917 г.».
Смысл этого утверждения становится ясным, если учесть
оценки, которые даются в книге внешней политике США на
современном этапе: «Конечная цель США в конце второй мировой
войны заключалась в сохранении и реформировании
международного капитализма. Трудность одновременного достижения этих
двух целей не дала в конечном счете США возможности решить
их удовлетворительно для себя. Вашингтон стремился
ликвидировать не только последствия второй мировой войны для
международной политики, но и последствия кризиса 1929—1933 гг.
и даже первой мировой войны, коротко говоря, повернуть вспять
большинство результатов XX столетия... Цель была колоссальной
и всегда недостижимой» 65. Под этим углом зрения в монографии
разбирается конкретная деятельность американской дипломатии на
разных этапах, в том числе в 1945—1947 гг., от принятия
«доктрины Трумэна» до начала войны в Корее, а также во время этой
войны. События, относящиеся к этому последнему этапу,
показали «границы американской мощи», а точнее, невозможность в
современном мире решать спорные вопросы силой.
Такая постановка вопроса, бесспорно, углубляет понимание
движущих пружин американской внешней политики. Не менее
важна и политическая значимость книги, в которой очень
подробно на большом количестве конкретных фактов доказывается,
что миф об «угрозе коммунизма» был сознательно пущен
правящими кругами США в ход для оправдания собственного
агрессивного курса и гонки вооружений, а также для того, чтобы
снять с США ответственность за возникновение «холодной
войны». «Администрация,— пишут супруги Колко,— многократно
использовала «угрозу» коммунизма, чтобы замаскировать
послевоенную американскую экспансию в Европе и во всем мире».
Антикоммунистическая риторика неизменно сопутствовала всем
65 /. and G. Kolko. The Limits of Power, p. 714, 11.
260

империалистическим акциям Вашингтона. Попытки СССР
нормализовать отношения с США и добиться разрядки
международной напряженности натыкались на отказ: «Любое советское
предложение вести переговоры после 1946 г. для Вашингтона
являлось скорей угрозой, чем благоприятной возможностью, ибо
оно ослабляло искусственно нагнетаемое состояние
национального кризиса, а последнее было гораздо важнее в действиях
правительства по отношению к конгрессу и американскому
народу, чем сдерживание большевизма. Это постоянное раздувание
опасности было для Вашингтона единственным надежным
средством в его внешней политике, и это уже само по себе исключало
сближение с Москвой» 6в.
Эти рассуждения, которые еще совсем недавно неизбежно были
бы осуждены в США, как опасная ересь и даже были бы объявг
лены «антиамериканскими», ныне начинают восприниматься там
по-иному. В самом деле, уже упоминавшийся выше Г. Смит,
нашедший «односторонней» предшествующую работу Г. Колко
«Политика войны. Мир и внешняя политика США 1943—1945 гг.» 67,
пишет о книге «Пределы силы»: «Американские лидеры (в
послевоенный период.— Авт.) единодушно... считали, что только
создавая психологический климат войны с Россией, Соединенные
Штаты смогут преуспеть и запугать большую часть мира,
низведя его до полуколониального подчинения США. Без такого
подчинения мира невозможно поддерживать уровень занятости и
прибылей, необходимых для выживания американского капитализма...
Супруги Колко правы, указывая, что послевоенная американская
политика была бы такой же, даже если бы не существовало
России. Была бы изобретена замена России... Объяснения Колко
сводятся к тому, что американская внешняя политика подобна
силе природы, неизбежно стремящейся при всех обстоятельствах
к экономическому господству над миром. При нынешней
структуре американского общества иной путь невозможен» 68.
Агрессивная внешняя политика Вашингтона, таким образом,
по Колко — функциональная особенность американского
империализма. Взявшись выяснять мотивы американской экспансии и
стремления к мировому господству, Колко исходит из иных
посылок, чем Вильяме. Если Вильяме считает, что Соединенные
Штаты руководствовались определенными идеями, то Колко
полагает, что так называемые идеи — не что иное, как суесловие,
пристойный фасад осязаемых материальных устремлений. У Виль-
ямса звучит сожаление по поводу «Трагедии американской
дипломатии», подавившей нечто прекрасное в духовном мире США.
Колко не обнаруживает ничего прекрасного в прошлом США,
помимо стремления к голому чистогану моголов финансового капи-
66 Ibid., p. 550, 715.
87 «New York Times Book Review», 13.IV 1969, p. 7.
68 «New York Times Book Review», 27.11 1972, p. 31.
261

тала, определяющих внешнеполитический курс Вашингтона. Но
при значительных и едва ли примиримых противоречиях в
отношении отправных посылок оба обнаруживают поразительное
единодушие в конечных выводах, а именно — США проводили
нереалистическую политику, собственными руками создали для себя
невероятные трудности.
* * *
Происхождение «холодной войны» вечная тема
«ревизионистов», ибо беды американской внешней политики они датируют ее
началом. Вильяме и Колко попытались показать глубинные
причины, обусловившие неизбежность «холодной войны» со стороны
США, а «ревизионисты» в целом (и они оба вместе и часто
впереди их) реконструировали со своей точки зрения памятные
события тех лет, когда мир был ввергнут и эту войну. По почти
единодушному мнению в США, «ревизионисты» достигли
наибольших успехов именно в рассмотрении генезиса «холодной войны».
Причины этого очевидны, ибо речь идет прежде всего об
отношениях между США и СССР, проблеме, носящей далеко не
академический характер. Тезисы «ревизионистов» громко прозвучали
и потому, что они были выдвинуты в обстановке нараставшего
смятения во время американской агрессии против народов
Индокитая. По мере того, как эскалация войны во Вьетнаме
приносила все новые провалы, в США, естественно, задавались
вопросом: а правилен ли был весь политический курс Вашингтона с
самого начала, т. е. с возникновения «холодной войны».
Исследовательские статьи критиков «ревизионистов» в
основном и были направлены против их трактовки этой проблемы, ибо
она и является краеугольным камнем всей доктрины
«ревизионизма». Ч. Мейер начал свою громадную статью с указания:
«Немногие исторические переоценки достигали такой внезапной
популярности, как нынешняя критика «ревизионистами»
американской внешней политики и происхождения холодной войны.
Большую часть их влияния можно отнести за счет Вьетнама. Хотя
работа «ревизионистов» началась еще до того, как США глубоко
погрузились в дела этой страны, война привела к эрозии многих
национальных представлений о себе, так что многие посылки,
лежавшие в основе традиционной истории холодной войны, были
поставлены под сомнение. В течение 20 лет
советско-американский конфликт списывался на счет усилий Сталина расширить
советский контроль путем подрывной революции...
«Ревизионисты», обрушившиеся на этот тезис, теперь нашли читателей,
готовых принять противоположную идею — вину за холодную войну
должны нести Соединенные Штаты» 69. Другой недружественный
69 Ch. Maier. Revisionism and the interpretation of Cold War Origins,
«Perspectives in American History», 1970, vol. 4, p. 313.
m

«ревизионистам» критик подчеркнул: «Труды так называемых
«ревизионистов» истории холодной войны в педавиие годы
оказали могучее воздействие. Созревающее политически новое
поколение немедленно убеждается в справедливости аналогий,
проводимых или предлагаемых между Вьетнамом и периодом
возникновения холодной войны» 70.
К какой бы конкретной дате ни привязывать начало
«холодной войны» (по этому поводу между «ревизионистами»
существуют разногласия), все они сходятся в одном — вина за ее
возникновение лежит на Западе, точнее на Соединенных Штатах.
В основательной работе Д. Флеммипга «Причины холодной
войны», вышедшей еще в 1961 г., истоки ее прослеживались вплоть
до 1917 г., когда державы Антанты и США встали на путь
антисоветской интервенции, руководствуясь соображениями
антикоммунизма71. Точка зрения Д. Флемминга общепринята среди
«ревизионистов», а некоторые из них в значительной степени
основывают свои труды и на фактическом материале, почерпнутом
из его двухтомной работы 72. В этой связи особо выделяется роль
В. Вильсона как архитектора контрреволюционного курса
Соединенных Штатов на мировой арене 73.
Большая работа, проделанная Д. Флеммингом и в несколько
меньшей степени В. Вильямсом по истории внешней политики
США в 20-е и 30-е годы, превратила этот период для
«ревизионистов» в аксиоматичный. Обычно они не разбирают подробно
соответствующие события, ограничиваясь ссылками на выводы,
к которым пришли Д. Флемминг, В. Вильяме и некоторые
другие, а подробно исследуют происхождение «холодной войны» с
событий, завершавших вторую мировую войну и открывавших
начало периода неустойчивого мира74. В трактовке «ревизионистов»
причины «холодной войны» предстают в должной перспективе —
Соединенные Штаты стремились пересмотреть за столом
переговоров итоги войны, повернуть течение вспять, восстановив
пресловутый «санитарный кордон» вдоль западных границ Советского
Союза. Иными словами, в обстановке невиданного
демократического подъема, вызванного в мире победой над державами
фашистской «оси», американский империализм попытался восстановить
позиции капитала на европейском континенте во всем объеме.
70 /. Richardson. Cold-war Revisionism. A Critique. «World Politics», July 1972,
p. 579. Более ранний обзор исследования «ревизионистами» этого
периода см.: P. Seabury, В. Thomas. Cold War Origins; «Revisionist Historians
and the Cold War». «Dissent», November-December 1968.
71 D. Flemming. The Cold War and its Origins 1917—1960, vol. 1. Garden City,
1961, p. 20—35.
72 D. Horowitz. The Free World Colossus. N. Y., 1965.
73 A. Mayer. Politics and Diplomacy of Peacemaking: Containment and
Counterrevolution at Versailles, 1918—1919. N. Y., 1967.
74 Проблема датировки начала «холодной войны» в американской
историографии разработана в книге: P. Seabury. The Rise and Decline of the
Cold War. N. Y., 1967, p. 4-10.
263

«Ревизионисты» подчеркивают, что это положение ныне не
нуждается в особых доказательствах. Как отмечает Г. Алпровиц:
«Трансформация исторических посылок политики США и
превращение ее в стратегию, специально направленную на
предотвращение контроля левых сил... в странах Восточной Европы, легко
документируется теперь, поскольку открыты архивы периода
1945—1946 гг. Ясно, что США использовали все средства в
дипломатическом арсенале, за исключением вооруженного
вторжения, дабы предотвратить создание левых правительств» 75.
Дело было, однако, не только в дипломатических маневрах,
закулисных действиях и прочем. Некоторые лидеры Запада
откровенно заявили уже тогда о своих намерениях. Заслуга
«ревизионистов» помимо прочего в том, что они напоминают о ряде
соответствующих высказываний, которые буржуазная историография
по понятным причинам попыталась предать забвению или утопить
в риторике «холодной войны». Несомненно крупной вехой в
нагнетании военного психоза была речь У. Черчилля в Фултоне
5 марта 1946 г. В книгах «ревизионистов» она правильно
анализируется как поджигательский призыв. Но не только это —
«ревизионисты» указывают на то, что ее авторство должен
разделить и Г. Трумэн. Коротко говоря, это было совместное
американо-английское выступление.
Д. Флемминг, пространно изложив текст речи, говорящий сам
за себя, заключает: «Если суждено разразиться третьей мировой
войне, речь Черчилля в штате Миссури будет важнейшим
документом, объясняющем ее происхождение. Он впервые подробно
рассказал о Красной России как о стране, будто бы
стремящейся завоевать мир. Поскольку сказанное им опиралось на его
громадный авторитет как военного руководителя, к чему добавлялось
личное обаяние, речь склонила миллионы слушателей в пользу
создания нового гигантского санитарного кордона вокруг России,
была воинственным призывом к мировому крестовому походу ради
сокрушения международного коммунизма во имя англосаксонской
демократии. Когда воинственный призыв Черчилля был напечатан,
он стал евангелием всех поджигателей войны в мире. Он сказал
все, что они хотели сказать... Принадлежала ли идея
произнесения речи Черчиллю или Трумэну, еще не известно. Однако в свете
твердого намерения Трумэна перестать «нянчиться» с Советами,
вероятно, инициатором был он. Представляется довольно странным,
что в мемуарах Трумэна есть только единственное упоминание
походя этого громадного события, одной из основных вех холодной
войны» 76.
Инициатива в обострении отношений с Советским Союзом,
показывают и доказывают «ревизионисты», принадлежала
исключительно Западу, а коль скоро США возглавляли капиталистиче-
75 G. Alprovitz. Cold War Essays. Garden City, 1970, p. 97.
78 D. Flemming. The Cold War and its Origins 1917—1960, vol. 1, p. 351.
264

ский мир, то они и песут ответственность за это. Стремление к
мировому господству правящих кругов США заранее обрекало
на неудачу самую идею возможности американо-советского
сотрудничества по пятам за освободительной войной против
фашизма. Весь подход Вашингтона к экономическим проблемам
послевоенного мира вытекал из этой генеральной цели
американской внешней политики. Последствия этого в политической
области были поистине неисчислимы. Один из «ревизионистов»,
анализировавший экономические вопросы в непосредственно
послевоенный период, замечает, что Вашингтон, «цепляясь за свою
идею мировой экономической системы, в которой господствуют
Соединенные Штаты, сорвал любую возможность регионального
соглашения о сотрудничестве с СССР и придерживался политики,
которая и привела к разделению в Европе» 7\
Между тем Советский Союз стоял за равноправное
сотрудничество с Соединенными Штатами, тщетно искал его. Д. Флемминг
особо выделяет, что Советский Союз отнюдь не проводил
пресловутого «экспорта» революции, а «выполнял обязательства»,
сотрудничая с государствами, принадлежащими к
противоположной социально-экономической системе78. Г. Колко начисто
опровергает тезис антикоммунистической пропаганды о мнимой
«подрывной работе» коммунистов, якобы опирающихся па поддержку
Москвы, в западных странах. «В действительности мы теперь
знаем,— пишет он,— что русские... не имели ни малейшего
намерения болыпевизировать Восточную Европу»79.
Беда заключалась в том, что Вашингтон с параноидным
упорством стремился воссоздать «санитарный кордон» вокруг
СССР, изолировать нашу страну в качестве предварительного
условия для нанесения поражения социализму. В этих видах и была
включена в арсенал средств американской внешней политики
атомная бомба, угроза применения которой, по мнению американских
стратегов, могла склонить Советский Союз к капитуляции перед
Соединенными Штатами.
В своей книге, специально посвященной этой проблеме,
Г. Алпровиц отвел должное место атомной бомбе в американском
внешнеполитическом курсе, особо выделив ее значение как
катализатора политики. «Перемена, вызванная новым оружием,—
подчеркивает автор,— была вполне определенной. Ее результатом
было не только противодействие США советской политике в
Восточной Европе и Маньчжурии. Скорее атомная бомба, раз уже все
согласились с необходимостью занять твердую позицию против
Советского Союза в этих районах, укрепила американских
деятелей во мнении, что они обладают силой, достаточной для того,
77 В. Kuklick. The Division of Germany and American Policy on Reparations.
«Western Political Quarterly», July 1970, p. 293.
78 D. FJcmming. The Cold War and its Origins 1917—1960, vol. 1, p. 373.
79 G. Kolho. The Politics of War, p. 619.
265

чтобы влиять на события в граничащих с Советским Союзом
районах. Это получило верное и точное выражение в словах
Трумэна, сказавшего Стимсону, что бомба «дала ему совершенно
новое чувство уверенности» 80.
Ход рассуждений Алпровица сводится к тому, что обладание
атомной бомбой само по себе не родило в Вашингтоне новых
идей, а лишь подтолкнуло руководителей США в попытках
осуществить давние планы. Американские политические деятели на
протяжении всей истории страны стремились к установлению
гегемонии США в мире. В этом плане вторая мировая война,
казалось, открывала блестящие возможности для реализации
заветных планов. Однако именно в послевоенный период
вашингтонские политики столкнулись с серьезными трудностями на пути
осуществления честолюбивых замыслов. Народы мира, прошедшие
через горнило тяжелейшей из всех войн, какие знало
человечество, отнюдь не вдохновляла идея попасть под эгиду США. В мире,
измученном войной, явно обозначилась тенденция государств к
проведению самостоятельного внешнеполитического курса.
Соединенным же Штатам для достижения своего господства было
недостаточно сохранить довоенный статус-кво, необходимо было
максимально расширить свое влияние любыми имеющимися в
распоряжении средствами.
Разрешение задачи, однако, не представлялось возможным
без ослабления влияния Советского Союза, чей авторитет в мире
необычайно возрос благодаря громадному вкладу страны в
разгром гитлеризма. «...Довод Трумэна,— подчеркивает Алпровиц,—
в пользу того, что устойчивость в Европе является жизненным
условием всеобщего мира и американской безопасности,
опровергает ошибочное, хотя и распространенное мнение, что
Соединенные Штаты проявляли мало активного интереса в
европейских делах до принятия доктрины Трумэна в 1947 г. и плана
Маршалла. Заявление, сделанное президентом в середине 1945 г.
перед членами правительства США, было точным выражением его
политического курса: «Мы обязаны восстановить Европу и на этот
раз не можем отступиться от этой цели». В действительности
следовало бы сказать больше, ибо американские обязательства в
Европе не ограничивались западными районами европейского
континента. Как подчеркнул Джордж Кеннан, создатель «политики
сдерживания», «американская политика ни в коей мере не
ограничивалась стремлением удержать свои позиции». Бирнс
неоднократно подчеркивал, что в 1945 и 1946 гг... его политика всегда
была нацелена на то, чтобы заставить русских уступить в
Восточной Европе...» 81
Как это ни звучит парадоксально, но Алпровиц,
присоединяющий свой голос к тем историкам на Западе, кто усматривает
80 G. Alprovitz. Atomic Diplomacy: Hiroshima and Potsdam, N. Y. 1965, p. 227.
81 Ibid., p. 234.
206

истоки «холодной войны» в агрессивной внешней политике,
проводимой Соединенными Штатами, отнюдь не порицает
внешнеполитический курс. Автор лишь с сожалением указывает на его
нереалистичность при изменившемся в пользу социализма
соотношении сил на международной арене. «Нет никакого
сомнения,— пишет автор,— что в своей политике Трумэн и Бирнс
исходили из своих самых лучших намерений и высших идеалов.
Тем не менее попытка заставить Советский Союз уйти из
Восточной Европы сразу же после того, как Гитлер вторгся в
Россию, представляла собой политику, реализовать которую было
крайне трудно» 82.
Подчеркивая, подобно другим «ревизионистам», неизменный
характер целей американского империализма на всем протяжении
его существования, Алпровиц, тем не менее, при рассмотрении
конкретных исторических этапов подчас склонен к идеализации
отдельных политических деятелей,, Так, анализируя
внешнеполитический курс Ф. Рузвельта и политику его преемника на посту
президента Г. Трумэна, автор приходит к выводу, что эти два
политических деятеля вкорне различно подходили к проблеме
американо-советских отношений. «Я согласен,— подчеркивает
Алпровиц,— с замечанием государственного секретаря правительства
Трумэна Бирнса, как-то заявившего, что к началу осени 1945 г.
стало совершенно ясно, что советские руководители не могли не
почувствовать того огромного сдвига, который произошел в
американской политике после смерти Рузвельта. Сейчас можно с
уверенностью сказать, что после своего избрания президент
Трумэн, не в пример своему предшественнику, не только не
помышлял о продолжении сотрудничества с русскими, но откровецно
поставил перед внешней политикой Соединенных Штатов
совершенно иную задачу — уменьшить, а если удастся, то и искоренить
советское влияние в Европе» 83.
Настаивая на том, что Рузвельт и Трумэн, преследовали
совершенно различные цели в своей внешней политике по
отношению к СССР, Алпровиц затушевывает то обстоятельство, что
Ф. Рузвельт работал в чрезвычайных условиях военного
времени. В подходе к вопросу об американо-советском
сотрудничестве в годы второй мировой войны Ф. Рузвельт руководствовался
никак не идеалистическими соображениями в отношении нашей
страны, но исходил прежде всего из политического реализма.
Как подчеркивает советский историк Н. Н. Яковлев, касаясь
существа рассматриваемого вопроса, «в основе его (боевого
сотрудничества советского и американского народов в годы второй
мировой войны.— Авт.) со стороны Соединенных Штатов лежало
ясное осознание того, что это единственно возможная для
Америки политика. Реалистически мыслившая администрация Франк-
82 Ibid., p. 234—235.
83 Ibid., p. 13.
267

лина Д. Рузвельта надлежащим образом оценила размах советских
побед уже на Волге и под Курском и сделала из них
правильные выводы» 84.
Хотя Г. Алпровиц работал на хронологически ограниченном
материале, исследуя всего пять месяцев деятельности
администрации Г. Трумэна, его заключение уместно для оценки многих лет
послевоенной внешней политики Соединенных Штатов: «Самый
важный вывод носит общий характер — вопреки широко
распространенному мнению, не вызывает никаких сомнений, что
атомная бомба глубочайшим образом изменила рассмотрение
американскими лидерами политических проблем. Или, как заметил
адмирал Леги, «фактором, которому было суждено изменить массу
идей, включая мои собственные, была атомная бомба». Изменения,
внесенные новым оружием, носили конкретный характер. Бомба
не вызвала оппозиции к советской политике в Восточной Европе
и Манчжурии. Скорее, поскольку уже существовало общее
согласие по поводу необходимости занять твердую позицию
против СССР в обоих районах, то атомная бомба убедила
американских лидеров в том, что они располагают достаточной силой для
оказания воздействия на события в пограничных с СССР
районах» 85.
В работе Алпровица последовательно проводится положение
о том, что применение атомной бомбы против Хиросимы и
Нагасаки преследовало далеко идущие политические цели и было
прямо связано с надеждами Вашингтона разрешить
международные проблемы на своих условиях. Автор прямо говорит о том, что
решение США использовать атомное оружие против двух крупных
городов Японии никак не диктовалось соображениями высшей
военной стратегии. «То, что соображения военных не были
решающими,— подчеркивает Алпровиц,— подтвердилось и было
проиллюстрировано тем фактом, что президент даже не спросил
мнения военного советника, который имел прямое отношение к
делу. Генерала Макартура, верховного главнокомандующего на
Тихом океане, просто информировали о бомбе незадолго до того,
как она была сброшена на Хиросиму. Подобно Эйзенхауэру он
неоднократно заявлял, что, на его взгляд, атомная бомба с
военной точки зрения была не нужна».
Что же касается политической подоплеки дела, указывает
Алпровиц, то «политические соображения, касающиеся России,
несомненно, играли главную роль в принятии решения: по крайней
мере, с середины мая американские политики рассчитывали
закончить военные действия до вторжения Красной Армии в
Маньчжурию. По этой причине они не имели никакого желания
проверять, заставит ли капитулировать Японию вступление в войну
84 Л. И. Зубок, Н. Н. Яковлев. Новейшая история США. М., 1972, стр. 162.
8i G. Alprouitz. Atomic Diplomacy: Hiroshima and Potsdam, p. 227.
268

русских, что большинство считало вероятным. В действительности
они активно стремились оттянуть объявление войны Советским
Союзом» 86.
Применение атомного оружия против Хиросимы и Нагасаки
на исходе второй мировой войны автор оценивает отрицательно,
подчеркивая, что «Последствия того потрясения, которое было
вызвано бомбардировкой Хиросимы и Нагасаки, неизгладимы.
Историк должен обладать исключительной силой воображения,
чтобы представить себе чувство изумления и ужаса,
охватившее человечество в тот день, когда оно узнало об атомной
бомбе» 87.
В трактовке значения атомного оружия как средства борьбы
против СССР, Алпровиц несомненно занимает первое место среди
«ревизионистов». Как писал Ч. Мейер: «Все ревизионисты
осуждают роль Америки в Восточной Европе, но вслед за согласием в
этом пункте между ними возникают различия. Одним из важных
вопросов, по которому они спорят, является использование
атомного оружия, что также свидетельствует о существующем между
ними серьезном методологическом размежевании. Хотя на первый
взгляд наиболее враждебными принятой точке зрения являются
труды Гара Алпровица, он в действительности не является
самым радикальным среди историков-диссидентов. В его работах
меньше всеобъемлющей критики американских институтов, чем в
трудах Вильяма Эплмена Вильямса или Габриэля Колко.
Алпровиц поднял до положения enfant terrible ревизионистов его
тезис о том, что США использовали атомное оружие против
Японии, дабы запугать Советы» 88.
Разногласия между Алпровицем и столпами «ревизионизма» —
Вильямсом и Колко проливают яркий свет на суть их доктрины.
Молодой исследователь, каким был Алпровиц, начав работу над
проблемой, пришел к совершенно правильным выводам, ибо
рассматриваемые им факты в совокупности не давали возможности
выработать иную интерпретацию. Что касается Колко и особенно
Вильямса, то они, создав собственное представление об
американской внешней политике в трактовке вопросов о типе применения
атомного оружия, идут от концепции к фактам, в результате
получается селективный отбор, а выводы остаются
незавершенными. По всей вероятности, для Вильямса и Колко согласие с
Алпровицем невозможно по понятной причине — тогда критика вый-
86 Ibid., p. 239.
87 Ibid., p. 188.
88 Ch. Mayer. «Perspective in American History», Revisionism and the
interpretation of Cold War Origins, vol. 4, 1970, p. 319. Действительно, другпе
«ревизионисты» в этом вопросе проявляют большую сдержанность. Г.
Колко видит в решении сбросить атомную бомбу «торжество механизма», а
именно — результат действия сил в бюрократических ведомствах (G. Kol-
ko. The Politics of War. The World1 and United States Foreign Policy 1943—
1945, p. 566-567).
269

дет из допустимых по их воззрениям пределов, о которых речь
пойдет дальше 89.
В целом историки «ревизионистского направления видят
генезис «холодной войны» в американской политике,
продиктованной приверженностью к доктрине «открытых дверей», сопутствуе-
мой контрреволюцией и антикоммунизмом. Они проделали очень
большую работу, анализируя «холодную войну» во второй
половине 40-х годов. Их общий вердикт сомнений не вызывает. Один
из «ревизионистов» — сторонников Алпровица — К. Оглсби
категорически заявляет: США «самая агрессивная страна в истории» 90.
Другой (такого же разбора) настаивает: «По любым объективным
критериям Соединенные Штаты стали самой агрессивной державой
мира, величайшей угрозой международному миру, национальному
самоопределению и международному сотрудничеству» 91.
Резкость суждений этих авторов, несомненно, объяснялась
накалом страстей в США в связи с войной во Вьетнаме.
«Ревизионисты» осуждали действия Вашингтона, вызвавшие «холодную
войну», помимо прочего, и потому, что они в конечном итоге
привели к американской агрессии в Юго-Восточной Азии, которая
ярко проиллюстрировала бессилие силы. Всему миру стало
очевидно, что внешнеполитический курс Вашингтона зашел в тупик.
На всем протяжении послевоенного периода, от начала
«холодной войны» до кульминационной точки эскалации агрессии
против народа Вьетнама Соединенные Штаты последовательно
руководствовались совершенно определенными идеологическими
соображениями борьбы против коммунизма и революции. Г. Алпровиц
в относительно небольшом очерке «Соединенные Штаты,
революции и холодная война: перспективы и будущее» сумел показать,
что эта идеология родила традицию в американской внешней
политике, которую он назвал «антиреволюционным
интервенционизмом» 92. Оборотной стороной этой стратегии с первых дней
«холодной войны», как подчеркивают Д. Горовиц и практически
все ведущие «ревизионисты», было стремление попытаться
закрепить ответственность за прискорбное развитие событий за
другой стороной 93.
То, что доказали Вильяме и Колко — каждый со своей точки
зрения,— определяет объяснение «ревизионистами» причин «хо-
89 В этом отношении Вильяме и Колко оказываются позади официального
историка Г. Файса, который после долгих лет колебаний пришел к
выводу, что одним из мотивов применения атомной бомбы было желание
«наставить» СССР (#. Feis. The Atomic Bomb and the End of World
War II. Princeton, 1966, p. 194).
90 C. Oglesby, R. Shaull. Containment and Change. N. Y., 1967, p. 42.
91 N. Chomsky. American Power and New Mandarines. N. Y., 1969, p. 399—400.
92 G. Alprovitz. The United States, the revolution, and the Cold War:
Perspectives and Future. «Cold War Essays», p. 75—121.
93 D. Horowitz. From Yalta to Vietnam: American Foreign Policy in the Cold
War. N. Y., 1967, p. 70—74.
270

лодной войны». Все они исходят из того, что причина
агрессивной политики США коренится внутри страны, в позиции
господствующих классов. Не какие-либо иррациональные, не
поддающиеся контролю силы, а конкретные устремления правителей
США и ввели страну в затяжной кризис в области внешней
политики. Необходимость доказательства этого главного тезиса
привела к тому, что в работах «ревизионистов» иногда уделяется
меньше внимания второстепенным вопросам, за что хватаются
их критики, обвиняя «ревизионистов» в пекой ограниченности
взглядов.
Ч. Мсйер, например, заметил: «Подход ревизионистов к
международному конфликту и формулированию внешней политики узок.
Они заинтересованы только в одних конкретных объяснениях и
не признают других. Отвергая любую модель мира, в которой
важнейшие импульсы к конфликту таятся в самой
международной системе, ревизионисты ищут объяснения во внутренней
жизни Америки. Однако для них не лее в ней равноценно. Они не
хотят соглашаться с любой оценкой, в которой подчеркивается
децентрализация процесса принятия решений или
предусматривается возможность возникновения экспансионистской политики в
результате слабоосязаемых обязательств и бюрократической
инерции. Главное — они подходят к истории с такой системой
ценностей и понятий, при которой, по-видимому, вести разумный
профессиональный диалог с людьми, не разделяющими их
воззрений, невозможно» 94.
Последнее утверждение страдает большим преувеличением,
«ревизионисты» отвергают лишь слепое следование
механическим моделям, исходящим из теории игр и соответствующих
объяснений типа предложенных М. Капланом95. В остальном они,
будучи зодчими и строителями нового для США подхода к
интерпретации международных отношений, разве обладают
определенной нетерпимостью к покушениям на то, что считают своим
достоянием. Это не должно вызывать недоумения, так обычно
случается при становлении новой доктрины.
В обстановке бесконечных провалов США на международной
арене, приведших к кризису американской внешней политики,
тезисы «ревизионистов» прозвучали и нашли понимание в США
по основательной причине — в той или иной степени они
отразили происшедшие в мире изменения. В сущности это направление
в американской историографии почерпнуло из уроков прошлого
аргументы, свидетельствующие об исторической неизбежности
провала экспансионистского внешнеполитического курса Вашингтона.
Острая борьба «ревизионистов» с приверженцами доктрин
периода «холодной войны» не только приковала к себе внимание
американских историков и политиков, но и в определенной сте-
94 «Perspectives in American History», vol. 4, 1970, p. 338—339.
95 M. Kaplan. System and Process in International Politics. N. Y., 1957.
271

пени отразилась на выходящих в последнее время в США книгах
по внешнеполитическим проблемам. Во многих таких работах
американских авторов чувствуется влияние «ревизионизма». Так,
в 1972 г. издательство Колумбийского университета выпустило в
свет книгу профессора Д. Гэддиса «Соединенные Штаты и
происхождение холодной войны, 1941—1947» 96.
Исходя, вероятно, прежде всего из круга проблем,
затронутых в исследовании, издательство предпослало книге
характеристику, типичную для работ «ревизионистского» типа, подчеркнув,
что автор «полностью переоценивает политику США в отношении
СССР в период сразу после второй мировой войны». Тем не менее
в данном случае мы имеем дело не с «ревизионистским»
трудом. Рассматриваемая работа — скорее обычное академическое
исследование, совпадающее по тематике с «ревизионистской»
литературой.
Д. Гэддис ставил и решал вполне самостоятельные
проблемы и задачи, хотя в определенных случаях его выводы и
совпадают с точкой зрения «ревизионистов». Так, автор, подобно
историкам нового направления в американской историографии,
признает, что политика «холодной войны» против СССР,
сменившая период военного сотрудничества, была несомненно ошибочной
и что продолжение начатой в годы войны политики
сотрудничества с Советским Союзом было бы в конечном счете куда более
выгодным для интересов Америки. На этом, собственно говоря,
и заканчивается сходство Гэддиса с «ревизионистами». Сходство
отнюдь не удивительное — ныне в США многие историки
пересматривают свои взгляды на политику «холодной войны». Толчком
к этому послужило появление «ревизионистов».
Что же касается книги Д. Гэддиса, то автор задался целью
выяснить, какие причины обусловили отход официального
Вашингтона после второй мировой войны от рузвельтовской политики
сотрудничества с Советским Союзом. Несомненной заслугой
автора является использование новых, ставших лишь совсем недавно
доступными для исследователей, источников, включающих
рукописные архивы многих государственных деятелей и политиков
того времени, их записанные на пленку и неопубликованные речи
и т. д. Однако выводы исследования не представляют большого
научного интереса. Следуя субъективному методу изложения,
Гэддис персонифицирует внешнюю политику, непомерно раздувая
роль личности президента и его окружения. Центральный тезис
книги прост — был мудрый президент Рузвельт, веривший в
искренность миролюбивой политики СССР. Он выступал против всех
тех, кто кричал о «стремлении Москвы захватить всю Европу и
даже мир» 97. Рузвельт и его единомышленники стояли за со-
»« /. Gaddis. The United States and The Origins o! the Gold War 1941—1947.
N. Y., 1972.
97 Ibid., p. 35.
272

трудничество с русскими, но президент умер. В Белый дом
пришел «неопытный в дипломатии» Г. Трумэн. Руководство внешней
политикой перешло к противникам американо-советского
сотрудничества. Сменились люди, изменилась и политика.
Значение проделанного «ревизионистами» очевидно. Развеяв
многие мифы «холодной войны», они показали, что она была
затеяна Соединенными Штатами, преследовавшими
империалистические цели. Так что «ревизионисты» зовут покончить с
империализмом? Вовсе нет. Сокрушительные нападки на прошлую
политику Вашингтона имеют в виду доказать, что она непригодна
в современном мире. Что дело обстоит именно так, убеждает
обращение к рекомендациям «ревизионистов», как оценивать СССР
и США в современном мире, их рассуждения о возможных
альтернативах в прошлом и по необходимости довольно туманных
сентенций, касающихся будущего.
♦ * *
Возможно ли допущение, что в стране
высокоорганизованного капитализма, какой являются Соединенные Штаты,
развивается доктрина, на первый взгляд идущая вразрез с тем, что
считается официальным внешнеполитическим кредо? Больше того, не
только успешно конкурирует, но и процветает, несомненно
находится на подъеме. Такое допущение обнаружило бы постыдное
верхоглядство в понимании механизма власти заокеанской
республики. Можно с достаточными основаниями утверждать, что
сильные мира сего в Соединенных Штатах никогда бы не
допустили феноменального роста «ревизионизма» в очень деликатной
области — идеологии внешней политики, если бы проповеди
энергичных историков коренным образом противоречили бы
нынешним видам Вашингтона. А проповеди эти иной раз носят
назойливый, даже оскорбительный характер, и тем не менее книги
«ревизионистов» выходят в ведущих американских издательствах.
Все это, конечно, дает новые аргументы в руки
пропагандистов американского образа жизни — США-де «свободная» страна,
где возможно выражение самых различных точек зрения по
коренным политическим вопросам. Заявления такого рода, конечно,
не больше, чем аляповатые украшения на тяжелом фасаде
здания американской «демократии». При ближайшем рассмотрении
выясняется, что «ревизионизм» расцвел в Соединенных Штатах
в рамках современной внешнеполитической доктрины США.
Функция этих историков состоит в том, чтобы в идейной
области обосновать нынешний внешнеполитический курс США. Их
историческая аргументация в сущности обосновывает разумность
и неизбежность новейших акций Вашингтона типа «доктрины
Никсона», т. е. строящихся и исходящих из принципов «баланса
сил». То, что «ревизионизм» в значительной степени черпал свои
силы и вдохновение в критике войны во Вьетнаме, не меняет
дела. Для «ревизионистов» осуждение агрессии в Юго-Восточной
273

Азии было не самоцелью, а лишь звеном в длинной цепи
доказательств неразумности всего внешнеполитического курса
Вашингтона в послевоенный период.
Далеко не дружественный интерпретатор и критик
«ревизионистов» профессор Р. Такер заметил: «Широкие последствия
дебатов, вызванных Вьетнамом, остаются неяспыми уже по той
причине, что большинство красноречивых и влиятельных
противников войны продолжают поддерживать один из основных
принципов, на которых давно основывалась американская политика в
Азии — необходимости сохранить баланс сил в Азии». И далее:
«большинство критиков в сущности разделяют те же взгляды
на позиции США в мире, как и яростные защитники
американской политики. Для тех и других Америка жизненно
заинтересована в сохранении определенного порядка в мире, при
котором она не только будет продолжать занимать
господствующие позиции в международной иерархии, но в этом мире
изменения будут происходить определенными путями, а некоторые
методы изменений будут полностью исключены» 98.
В сфере внешнеполитической идеологии «ревизионисты» в
меру своих сил попытались отразить изменения, происходящие в
реальной жизни — уход в прошлое биполярного в политическом
отношении мира. Эти изменения учитываются на практике
Вашингтоном, отсюда политика вставшей у власти администрации,
имеющая в виду использование механизма «баланса сил». Что
касается «ревизионистов», то они, обращаясь к прошлому,
теоретически формулируют те «правила игры», которых, на их взгляд,
должны придерживаться государства, дабы указанный механизм
работал без сбоев и, разумеется, в конечном счете в пользу
Соединенных Штатов.
Громадное, а иногда и основное внимание, «ревизионисты»
уделяют определению параметров Советского Союза как
противника, партнера и участника мировой системы «баланса сил».
В утверждениях о том, что СССР всегда в послевоенный
период подходил к этой роли, они проявляют поразительное
единство. Они единодушно отмечают неуклонное стремление СССР к
миру, стабилизации положения, разрядке международной
напряженности. Воздавая должное советской политике мирного
сосуществования, «ревизионисты», разумеется, объясняют ее мотивами,
не имеющими ничего общего с марксистско-ленинской
трактовкой проблем международной жизни, внешнеполитических целей
советского государства.
Миролюбивый характер советской внешней политики они
выводят из того, что по окончании войны СССР якобы был в
высшей степени слабым государством по сравнению с Соединенными
Штатами. Иными словами, ревизионисты закрывают глаза на оче-
98 R. Tucker. The Radical Left and American Foreign Policy. Washington,
1971. p. 3, 7.
274

видное — политика мирного сосуществования, за которую
неизменно стоит СССР, диктуется не какими-то конъюнктурными
соображениями, а органически присуща социализму. Чтобы
выступить с заявлениями такого рода, «ревизионистам» потребовалось
произвольно истолковать вопрос-вопросов — соотношение сил в
мире.
Самую развернутую мотивировку всего этого дал, как и
следует ожидать, В. Вильяме. Пытаясь оценить цели Советского
Союза непосредственно в послевоенный период, он пишет:
«Нужно подчеркнуть важность трех, совершенно различных
положений. Во-первых, то, что советские решения в 1944—1947 гг.
в очень значительной степени зависели" от положения внутри
страны, во-вторых, степень, в которой Советы полагали, что
капитализм стабилизируется вокруг громадной и не потерпевшей
ущерба мощи Соединенных Штатов и, третье, каким образом
оба эти фактора указывали многим русским, включая Сталина,
на необходимость достижения какой-то договоренности с
Америкой. Они никогда не понимали такое соглашение как отказ от
русского влияния в Восточной Европе или как уступку каждому
и всякому американскому требованию, стоило Вашингтону
выдвинуть его. Однако в равной степени Россия не вышла из
второй мировой войны преисполненная решимости захватить
Восточную Европу, а затем развязать холодную в#йну против
Соединенных Штатов» 9Э.
Аналогичным образом интерпретирует вопрос и Г. Алпровиц.
Хотя автор оговаривается в предисловии к книге «Атомная
дипломатия: Хиросима и Потсдам», что его исследование
«содержит обзор преимущественно американской политики, а отнюдь
не является попыткой дать детальный анализ политики
Советского Союза» 10°, и он подобно другим историкам-«ревизиони-
стам» при возможности подчеркивает, что некая слабость СССР
по сравнению с Соединенными Штатами была решающим
фактором, влиявшим на цели советской внешней политики после
второй мировой войны. «...Оценка тогдашнего соотношения сил
(между США и СССР.—Лег.),—пишет Алпровиц,—вытекала в
основном из учета экономического положения обеих стран. Гар-
риман, который в связи с программой ленд-лиза долгое время
находился в Москве, часто докладывал в Вашингтон об огромных
потребностях разоренной вражеским нашествием советской
экономики. Русские уже тогда нуждались в большом послевоенном
кредите на сумму, как подсчитал Гарриман, до 6 млрд. долл.
Он упорно придерживался той точки зрения, что Советское
правительство будет вынуждено уступить требованиям Америки, «ибо
оно нуждается в нашей помощи, чтобы восстановить свою
страну». Поэтому Соединенные Штаты могут следовать жесткой ли-
99 W. Williams. The Tragedy of American Diplomacy. N. Y., 1962, p. 228—229.
100 G. Alprovitz. Atomic Diplomacy: Hiroshima and Potsdam, p. 13.
275

нии в решении важнейших вопросов «без опасения подвергнуться
какому-либо серьезному риску» 101.
Тем не менее США, надеясь воплотить во всем объеме свои
традиционные цели «открытых дверей», встали на путь
политики, резко враждебной Советскому Союзу. В Вашингтоне, и в этом
один из основных тезисов, выдвинутых В. Вильямсом, свято
верили, что США обладают достаточной силой, чтобы навязать
свою волю остальному миру. Инициатива нагнетания
международной напряженности исходила от США, и одним из
побудительных мотивов, помимо указанного главного, было
представление об СССР как о стране, силы которой подорвала война.
«Очень немногие американские руководители,— пишет
Вильяме,— если вообще были таковые, думали, что Россия начнет
войну. Творцы политики прекрасно знали о «плачевном»
положении в западной России, об огромных потерях страны, ее иол-
ном истощении, «просто невероятной» нужде во внешней помощи,
чтобы «восстановить разрушенное войной», и об акценте,
который делал Сталин, на достижении твердых экономических и
политических соглашений с США для создания базы для такой
реконструкции. В своем кругу ведущие американские политики
проводили четкую и важную грань между действиями Советов,
направленными на создание периметра безопасности в Восточной
Европе, и широкой агрессией против всего капиталистического
мира. Они были правы, считая, что Россия поглощена
достижением первой цели. Они были также правы, заключив, что
СССР, в отличие от нацистской Германии, «по сути своей не
является динамическим экспансионистским государством».
Вильяме полностью солидаризируется со всеми этими
оценками Советского государства, которые, как он убеждает, выражали-
де генеральное направление политического мышления в
Вашингтоне, и заключает: «Американские лидеры, определив США как
символ и носитель позитивной доброй воли в отличие от зла
Советов полагали, что сочетание американской мощи и русской
слабости сделают возможным определить будущее мира по их
усмотрению», ибо, «как откровенно признавало американское
правительство, даже в 1962 г. США являлись сильнейшей
державой мира, начиная с 1944 г.» 102.
Тезис об относительной слабости Советского Союза перед
лицом Соединенных Штатов в цериод, последовавший за
окончанием войны, проходит через все труды «ревизионистов». Г.
Колко находит: «В 1946 г. Вашингтон считал в высшей степени
маловероятным непосредственное возникновение войны, скажем,
через шесть месяцев или год. Эта оценка существенным образом
не изменилась в течение многих лет. Решающим фактором,
который привел к этому выводу, было реальное положение совет-
101 G. Alprouitz. Op. cit., p. 23.
io2 w. Williams. The Tragedy of American Diplomacy, p. 230—231, 239.
276

ской экономики после тайфуна войны... Даллес выразил мнение,
господствовавшее в Вашингтоне, когда в январе 1947 г. публично
заявил, что война «это то, чего не хочет советское руководство
и на что оно сознательно не решится. Экономически в результате
военных разрушений страна все еще слаба. По крайней мере
временно советскую военную машину полностью превосходят
механизированные средства войны, особенно атомная бомба,
имеющаяся только у Соединенных Штатов» 1С3.
Здесь «ревизионисты» впадают в серьезное противоречие с
собственной аргументацией, а главное они глубоко неправы по
существу. Уже сама впечатляющая характеристика теми же
Вильямсом и Колко агрессивности американского империализма
не оставляет никаких сомнений, что если бы соотношение сил
между США и СССР было таким, как его рисуют
«ревизионисты», ничто не могло бы удержать Вашингтон от соблазна
применить оружие для достижения своих целей, т. е. установления
пресловутого «Pax Americana». Во всяком случае это
логически следует из всех книг «ревизионистов», где с фактами в
руках убедительно доказывается, на что способен вооруженный
американский империализм, если не встречает серьезного
противодействия.
Едва ли «ревизионисты» не видят этого противоречия в
собственной, в целом довольно тщательно обоснованной доктрине.
Они, однако, проходят мимо него и по основательной причине.
Тут и лежит грань между марксистским анализом и резкой
критикой друг друга среди по большому счету единомышленников.
Не оставив камня на камне от многих официальных
американских интерпретаций внешней политики США, «ревизионисты»
не замахиваются на главное — империализм и войны
неотделимы. Они охотно готовы потолковать об имманентности
экспансии США, ее неизбежности, ибо правящая элита, что весьма
прискорбно, придерживается концепции «открытых дверей» и на
ней строит свои отношения с остальным миром. Но признать,
что империализм неизбежно развязывает войны, если не
предвидит должного сопротивления, для «ревизионистов» слишком. Все
же уроков истребительных войн против индейцев в самих США
и агрессии против народа Вьетнама для «ревизионистов»
недостаточно.
Упорное стремление объявить миролюбие советской внешней
политики производным от мнимой слабости социалистического
государства также преследует определенную цель. Тем самым
молчаливо признается, что Соединенные Штаты должны уделять
первостепенное внимание укреплению и развитию своей военной
мощи, т. е. в сущности обосновывается разумность все той же
набившей оскомину политики «с позиций силы». В то же время
в извращенном виде предстает ленинская политика мирного со-
103 /. and G. Kolko. The Limits of Power N. Y., 1972, p. 33.
277

существования, вызванная к жизни отнюдь не тем, на что делают
акцент «ревизионисты» — надуманной слабостью СССР по
сравнению с США после второй мировой войны. В этот период СССР
стремится строить свои отношения с Соединенными Штатами
по-прежнему на принципах мирного сосуществования, хотя
достиг, вопреки утверждениям «ревизионистов», неслыханного в
мировой истории военного могущества. Именно осознание этого
укоротило крылья иным вашингтонским прожектерам, которых не
устраивала температура «холодной войны» и они стремились,
буквально не переводя дыхания, превратить ее в войну горячую.
Не какие-нибудь высшие соображения остановили их, а
подлинное соотношение сил в мире, слояшвшееся в результате
всемирно-исторической победы Советского Союза в Великой
Отечественной войне.
После разгрома держав фашистской «оси» мир приобрел
биполярные очертания, на противоположных полюсах находились
США и СССР, представлявшие противоположные
социально-экономические системы. Такое положение не было полной
неожиданностью для ответственных американских руководителей,
которые уже в годы войны, будучи свидетелями грандиозных
побед Советского Союза, сделали из этого реалистические выводы.
Пальма первенства в этом отношении принадлежала высшему
командованию вооруженных сил США, обладавшему
профессиональными навыками и критериями для оценки происходившего,
разумеется, в первую очередь с военной точки зрения.
Американские штабы своевременно прореагировали на
коренной поворот в ходе войны, явившийся следствием советских
побед под Сталинградом и Курском. Уже на первой квебекской
конференции Ф. Рузвельта и У. Черчилля в августе 1943 г.
американская делегация огласила документ «Позиция России»,
вероятно, подготовленный комитетом начальников штабов,
в котором говорилось: «По окончании войны Россия будет
занимать господствующее положение в Европе. После разгрома
Германии в Европе не останется ни одной державы, которая могла
бы противостоять огромным военным силам России. Правда,
Великобритания укрепляет свои позиции на Средиземном море
против России, что может оказаться полезным для создания
равновесия сил в Европе. Однако и здесь она не будет в состоянии
противостоять России, если не получит соответствующей
поддержки. Выводы из вышеизложенного ясны. Поскольку Россия
является решающим фактором в войне, ей надо оказывать
всяческую помощь и надо прилагать все усилия к тому, чтобы
добиться ее дружбы. Поскольку она безусловно будет занимать
господствующее положение в Европе после поражения держав
«оси», еще более важно поддерживать и развивать самые
дружественные отношения с Россией» 104.
104 Р. Шервуд. Рузвельт н Гопкинс, т. 2. М., 1958, стр. 431—432.
278

От этой первой констатации изменения соотношения сил
внутри антигитлеровской коалиции в ходе войны американский
Комитет начальников штабов в ряде последующих рекомендаций
правительству перешел к формулированию вывода о том, что
между СССР и США складывается равновесие в силах.
Накануне московской конференции министров иностранных дел СССР,
США и Англии осенью 1943 г. Комитет в инструкциях главе
военной миссии при американской делегации генералу Дину
указывал: задача генерала подчеркивать своим гражданским
коллегам «неразрывную связь между политическими предложениями и
военными возможностями». По мнению комитета: «... После
разгрома Германии могучая советская военная машина будет
господствовать к востоку от Рейна и Адриатического моря, и
Советский Союз сможет осуществить любые желательные ему
территориальные изменения в Центральной Европе и на
Балканах» 105.
16 мая 1944 г. Комитет начальников штабов счел
своевременным обратить внимание государственного секретаря К. Хэл-
ла на «революционные изменения в соответственной военной
мощи государств», явившиеся результатом «феноменального роста»
мощи Советского Союза. Американские стратеги предупреждали,
что по окончании войны будет существовать равновесие в
силах между СССР и США. Отсюда следовало, что Вашингтону
необходимо быть в высшей степени осмотрительным в
отношениях с Советским Союзом, не доводя дело до конфликта с ним.
Если же такой конфликт разразится, т. е. США и Англия
выступят против СССР, «мы сможем успешно защитить
Великобританию, однако мы не сможем нанести поражения России.
Другими словами мы окажемся в войне, которую нельзя
выиграть» 106.
В Вашингтоне политические фантазеры носились с
различными планами касательно возможностей США в послевоенном
мире, условий, которые Америка может продиктовать человечеству,
и прочим вздором. 3 августа 1944 г. Комитет начальников
штабов еще раз указал государственному секретарю: «После
успешного завершения войны против наших нынешних врагов в мире
произойдут изменения в соответственной военной мощи, которые
можно сопоставить за последние 1500 лет только с падением
Рима. Это — решающий фактор для будущих политических
решений и всех обсуждений политических вопросов... После
разгрома Японии только СССР и США останутся первоклассными
военными державами... Очевидно, что мощь и географическое
положение этих держав исключают возможность военного поражения
105 М. Matloff. Strategic Planning for Coalition Warfare 1943—1944.
Washington 1959 p. 292 293.
106 <<F.'li The Conferences at Malta and Yalta 1945», p. 107.
279

одной от другой, даже если к данной стороне присоединится
Британская империя» 107.
Эти рекомендации подтверждались комитетом начальников
штабов накануне Ялтинской и Потсдамских конференций и
определяли подход правительства США к обсуждению
политических проблем. Реалистическая оценка военного могущества СССР
в биполярном мире не была достоянием только секретных
рекомендаций Комитета начальников штабов правительству.
Бывший президент США Г. Гувер, например, в речи по радио 9
февраля 1951 г. заявил: «Во второй мировой войне, когда Россия
не имела сателлитов, немцам с их 240 хорошо вооруженными
дивизиями не удалось возобладать над ней. Опираясь на
Генерала людские ресурсы, Генерала пространство, Генерала Зима,
Генерала Выжженная земля, Россия остановила немцев еще до
начала поставок по ленд-лизу... Со всеми возможными армиями из
некоммунистических стран, включая даже Соединенные Штаты,
наземное наступление против коммунизма не принесет военной
победы, не даст никакого политического решения» 108.
«Ревизионисты» целиком обходят эти факты, придерживаясь
своей концепции о «всесилии» Соединенных Штатов после
второй мировой войны. В этом отношении они расходятся даже с
американскими «советологами». Небезызвестный А. Улам,
который, конечно, не заинтересован в преувеличении возможностей
СССР, тем не менее привел в своей книге рекомендации
Комитета начальников штабов от 3 августа 1944 г.,
прокомментировав их следующим образом: «Военным должно мыслить такими
категориями и они правильно отказались рассматривать
возможность марша американцев через русские равнины или
размещение советских армий в Калифорнии. Но политикам следовало
бы иметь в виду, что России было суждено пройти через
период большой слабости и уязвимости» 109. Он, однако, не
поставил под сомнение военное равновесие между двумя державами.
Как рассуждения «ревизионистов», так и замечание Улама
(типичное для школы «реалистов») мало связаны с
действительностью. Американские руководители рассматривали все
возможные варианты, доктрина «сдерживания» основывалась на
представлении о мнимой слабости Советского Союза, а ожидание ее
успеха в США связывалось с надеждами на дальнейшее
ослабление нашей страны. Дело заключалось в том, что после
второй мировой войны в результате напряженного труда советского
народа происходит новый сдвиг в соотношении сил в пользу
социализма. Все попытки американского империализма повернуть
течение событий вспять провалились. Заявление президентов США
107 М. Matloff. Strategic Planning for Coalition Warfare 1943—1944, p. 523—524.
108 H. Hoover. Addresses upon American Road. Stanford, 1955, p. 13.
109 A. Ulam. The Rivals. American and Russia Since World War II. N. Y,7 1971.
p. 97.
280

Д. Кеннеди в мае 1961 г. в Вене и Р. Никсона в Москве ft
мае 1972 г. о том, что существует равновесие в силах между
СССР и США, были как запоздалой констатацией
установленного факта американским Комитетом начальников штабов в
1943—1944 гг., так и признанием безуспешности попыток
Вашингтона изменить положение, сложившееся еще в ходе второй
мировой войны.
Если тезис «ревизионистов» об абсолютном преобладании
США в послевоенном мире подводит также к мысли о том, что
Америка все же может в конечном счете руководствоваться
определенными «правилами игры» в рамках существующей
структуры международных отношений, то для доказательства
приемлемости СССР в качестве партнера приводится несколько иная
система доказательств. Она носит в высшей степени
произвольный характер, ибо, признавая реальность советской политики
мирного сосуществования, «ревизионисты» дают поразительное
объяснение ее мотивов, не имеющее ничего общего с
действительными. Практически все «ревизионисты» находят в ней некий
«консерватизм» Советского государства. В результате, по
мнению «ревизионистов», левые силы не сумели осуществить во всем
объеме свои цели в послевоенной Европе.
Г. Колко, подробно рассматривая расстановку политических
сил на европейском континенте, приходит к выводу, что
сохранению статуса-кво в Западной Европе Соединенные Штаты
обязаны будто бы только Советскому Союзу. «Если бы русские не
дали Западу передышки,— пишет он,— страхи Вашингтона могли
бы реализоваться везде. Ибо только русский консерватизм стоял
между Старым Порядком и революцией» 110. Д. Горовиц включил
в редактировавшийся им сборник статью И. Дейчера, жившего в
Англии, но разделявшего основные положения «ревизионистов».
Как часто практикуется в западной буржуазной историографии,
Дейчер персонифицировал советскую внешнюю политику, указав,
что И. В. Сталин «был скрупулезным, юридически
скрупулезным в своих сделках с буржуазными союзниками... Он обязался
уважать преобладание буржуазного порядка в Западной Европе
и выполнил свои обязательства. Задолго до провозглашения
доктрины Трумэна, Сталин эффективно спас Западную Европу для
капитализма» ш. Дейчер, яростный приверженец троцкизма,
сознательно запутывает проблему, подставляя под советскую
политику мирного сосуществования приведенное «объяснение» ее
мотивов, с которым, конечно, никак нельзя согласиться.
«Ревизионисты», взявшие на вооружение троцкистские
концепции Дейчера, ломятся в открытую дверь, ибо эта проблема
110 G. Kolko. The Politics of War. The World and United States Foreign Policy
1943-1945, p. 450.
111 /. Deutcher. Myths of Cold War. «Containment and Revolution». D. Ho-
rovitz. (Ed.). London, 1967, p. 17.
281

исчерпывающим образом рассмотрена в марксистской литературе.
То, что для «ревизиопистов» является их новейшим
интеллектуальным достижением, в действительности перепев старых
взглядов «левых» оппортунистов. Еще Ф. Энгельс, ставя
принципиально вопрос (имеется в виду отношения победившего рабочего
класса развитых капиталистических стран с народами колоний),
подчеркивал: «...победоносный пролетариат не может никакому
чужому народу навязывать никакого осчастливления, не подрывая
этим своей собственной победы» 112.
Вопрос об отношениях между государствами,
принадлежащими к различным социальным системам, встал в плоскость
практической политики после Великой Октябрьской социалистической
революции. Советская внешняя политика решила его на путях
мирного сосуществования с капиталистическими странами.
Как отмечает советский исследователь Г. А. Арбатов:
«Великая заслуга В. И. Ленина состоит в том, что он быстро пашел
такие ответы и выработал принципиальные основные концепции
развития процесса мировой социалистической революции в новых
условиях. В. И. Ленин, в частности, отверг идею «экспорта
революций», навязывания социализма другим странам силой как
идею, противоречащую самой природе социализма и
социалистической революции. Полемизируя с «левыми» коммунистами, он
еще в 1918 г. спрашивал: может быть, они «полагают, что
интересы международной революции требуют подталкивания ее, а
таковым подталкиванием явилась бы лишь война, никак не мир,
способный произвести на массы впечатление вроде «узаконения»
империализма?» И отвечал: «Подобная «теория» шла бы в
полный разрыв с марксизмом, который всегда отрицал
«подталкивание» революций, развивающихся по мере назревания остроты
классовых противоречий, порождающих революции» пз.
Основываясь на таком подлинно марксистском понимании законов
социалистической революции, В. И. Ленин и выдвинул в качестве
основы отношений Советской республики с капиталистическими
странами принцип мирного сосуществования» 114.
Нет никаких сомнений в том, что объяснения
«ревизионистами» генезиса политики мирного сосуществования, которой
неизменно следует Советский Союз, находятся в кричащем
противоречии с действительностью115. Иначе и быть не может — раз-
112 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 35, стр. 298.
113 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 35, стр. 403.
114 Г. А. Арбатов. Идеологическая борьба в современных международных
отношениях. М., 1970, стр. 287—288.
115 Супруги Колко, например, стремясь укрепить шаткий тезис о мнимом
«консерватизме» СССР, походя опрокидывают излюбленное положение
всей школы о том, что СССР будто бы был «слабым» сравнительно с США.
Рассуждая о сдержанности СССР на международной арене, они пишут:
«Если эту политику можно оправдать ограничениями, которые
реальность накладывает на слабого, то этот фактор никак не объясняет
консерватизм советской политики в Европе после 1952 г., когда атомная
282

бираемая школа в американской историографии является
буржуазной, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Об
этом нужно постоянно помнить. Однако для повседневной
практики важно не только установление этого обстоятельства, но и
выводы, к которым пришли «ревизионисты», хотя и исходя из
ложных посылок. Выводы эти о миролюбивом характере
внешней политики Советского Союза, конечно, соответствуют
действительности. В этом главное. Невольно папрашивается и другое
соображение — «ревизионисты», строя описанную систему
умозаключений касательно мотивов политики СССР, вероятно, шли в
обратном порядке, т. е. «подставили» свои субъективные,
ложные соображения под объяснение объективных фактов. Иначе и
не могло случиться, ибо в противном случае им бы пришлось
стать на почву единственно научного, марксистского
мировоззрения.
* * *
Если «ревизионисты» не испытывают и тени сомнения в том,
что Советский Союз — надежный партнер в международной семье
народов, отнюдь не «агрессор», как его пытаются изобразить
антикоммунисты, то в равной степени они уверены — Вашингтон
подрывал стабильность в послевоенном мире. Наиболее выпукло
обосновывает этот тезис Г. Алпровиц: «Считать, что Трумэн
летом 1945 г. коренным образом изменил политику Рузвельта,—
пишет автор,— значит явно предлагать совершенно иную
исходную точку зрения для понимания сущности «холодной войны».
Находясь в конце 1945 г. в Москве, генерал Эйзенхауэр
заметил, что «до того, как была взорвана атомная бомба, я мог с
точностью сказать, что да — мы можем жить в мире с Россией.
Сейчас же я в этом не уверен... Люди напуганы и взволнованы.
Каждый вновь почувствовал непрочность мира...» Я думаю, что в
настоящее время,— подчеркивает Алпровиц,— имеются все
основания утверждать, что для окончания войны и для спасения
миллионов человеческих жизней совершенно не нужна была
атомная бомба — и это уже тогда хорошо понимали американские
руководители. Генерал Эйзенхауэр недавно упомянул, что летом
1945 г. он сказал военному министру то же самое: «Я заявил,
что возражаю против этого по двум причинам. Во-первых,
японцы и так должны были вот-вот капитулировать и не было
никакой нужды сбрасывать на них эту ужасную штуку. Во-вторых,
мощь Советов уравновесила американскую военную силу и дала России
куда большую свободу как для заявлений, так и для действий. На деле
русские давно оставили мысль о революции где-либо в Европе в пользу
национальной безопасности и встали на путь сведения до минимума
политического риска». Иными словами, «ревизионисты» прибегают к любым
умозаключениям, за исключением одного — признать, что мирное
сосуществование органически присуще социализму (см. /, and Q, Kolko. The
limits of Power, p. 715),
m

мне была ненавистна сама мысль о том, что наша страна будет
первой страной, применившей такое оружие».
Развивая этот тезис дальше, Алпровиц подчеркивает:
«Выходить же за рамки ограниченного умозаключения, что бомба не
была нужна вовсе, пока не представляется возможным» П6.
Само по себе испытание атомного оружия могло и не привести к
обострению напряженности в мире, не будь оно применено в
1945 г. как хорошо рассчитанное средство политического
давления на Советский Союз. Далее Алпровиц говорил:
«Холодная война» с бесконечными международными
кризисами, попытками провести ту или иную пробу сил — дело рук
американской внешней политики. Жесткость и бескомпромиссность
администраций Г. Трумэна, Д. Эйзенхауэра, Д. Кеннеди и
Л. Джонсона продлили жизнь политической биполярности до
абсурда, с порога срывали любые попытки разумного решения
назревших политических проблем. Хотя мир приобретал
многополярный характер, Вашингтон слепо вел дела так, как будто
политическая биполярность вечна.
Список возможностей, составленный «ревизионистами» для
советско-американского сотрудничества и упущенных только по
вине США, очень внушителен. По понятным причинам они
особенно детализировали его для периода второй половины 40-х годов,
т. е. времени возникновения «холодной войны». Суммируя
аргументацию школы, Ч. Мейер отмечает: «Бросая ретроспективный
взгляд, представляется, что существовало ряд областей для
переговоров, где компромисс по крайней мере мог быть возможным,
где для достижения договоренности требовалась относительно
небольшая цена и где постоянное нежелание идти на большие
уступки углубляло подозрения. Некоторая дополнительная
гибкость по проблемам как контроля над атомной энергией, так и
финансовой помощи могла бы помочь смягчить растущее
отчуждение... Куда с меньшим объективным риском, чем влек за собой
вопрос о ядерном оружии, благожелательное отпошение к
проблеме помощи могло бы дать руководителям США возможность
смягчить ссору. К сожалению, помощь по ленд-лизу была
прекращена так, что это не могло не оскорбить русских... Если бы
была предоставлена помощь на переходный период или дан
крупный заем в послевоенный период, прекращение ленд-лиза не
повлекло бы за собой таких пагубных последствий. Но предложение
о займе всегда привязывалось к требованиям пойти на
политические уступки, а русские вовсе не нуждались в том, чтобы стать
просителями». В этих условиях реакция Советского Союза была
понятна и неизбежна. «Ревизионисты,— продолжает Мейер,—
объясняют, что русским приходилось считаться со смертью
дружественно настроенного к ним президента, приходом на ключевые
116 G. Alprovitz. Atomic Diplomacy: Hiroshima and Potsdam, p. 14.
284

посты твердых политиков, их бешеным сопротивлением
получению Россией репараций с Германии, которые она считала само
собой разумеющимися, грубым отказом США предоставить России
голос в оккупации Японии» и т. д. 117
В сфере международного экономического сотрудничества в
результате курса Вашингтона шансы на достижение
договоренности о Советским Союзом были практически равны нулю.
Г. Колко, уделяющий особое внимание этой проблеме,
подчеркивает, что непреодолимые препятствия, поставленные США
получению Советским Союзом репараций с Германии, и отказ даже
рассмотреть вопрос о предоставлении ему займов в послевоенный
период, сделали нереальным любое сотрудничество. Больше того,
американская политика, первоначально имевшая в виду
изыскание средств для репарационных платежей автономно, по зонам
оккупации, «заложила основы для расчленения Германии» 118.
Соединенные Штаты, следовательно, с самого начала не могли
быть партнером в сфере международного экономического
сотрудничества. Это объяснялось не столько идеологическими
соображениями, сколько экономической экспансией Соединенных Штатов.
То, что вызвало «холодную войну», в еще большей степени
способствовало ее углублению. Как замечают супруги Колко:
«В той же мере, в какой мы настаиваем, экспансия
американского капитализма была основной осью послевоенной истории,
мы должны также сделать акцент на ее относительную
неудачу — поражения, последствия которых привели к эскалации
попыток США достичь своей, произвольно определенной, но
ускользавшей судьбы... Несмотря на то, что множество американских
послевоенных программ удовлетворяло те или иные интересы
промышленников или сельского хозяйства в США, в широком
смысле они были недостаточны для достижения максимальных
целей. За займом Англии в 1946 г. последовал план
Маршалла, который в свою очередь потребовал широкой военной
помощи, четвертый пункт и т. д. Однако всем в Вашингтоне
было ясно, что роль экспортера капитала, первоначально
отведенная американскому бизнесу, в послевоенном мире была утопией.
Поэтому в первое послевоенное десятилетие ключевую роль на
себя взяло государство, занявшись полным обеспечением
политической и военной защиты, которая, как знали в Вашингтоне,
требовалась интегрированному мировому капитализму... Были
достигнуты тактические успехи и преимущества, однако США не
сумели осуществить своего идеала мирового порядка, который
они уверенно предвкушали во время второй мировой войны» 119.
117 Ch. Maier. Revisionism and the interpretation of Gold War Origins.
«Perspectives in American History», 1970, vol. IV, p. 340—342.
118 G. Kolko. The Politics of War. The World and United States Foreign Policy
1943-1945, p. 401, 575.
119 /. and G. Kolko. The Limits of Power, p. 710—711.
285

Страна, проводящая такую политику (и в этом смысл
рассуждений Колко), конечно, никогда не согласится не только с
ролью одной из основных держав в мировом «балансе сил», но
даже воспротивится быть всего-навсего первой среди равных.
Она претендует, и — что еще хуже — действует, исходя из
представления о своей «исключительности». А между тем
развиваются процессы — возникновение и усиление социалистического
содружества, крах колониальной системы империализма, совершенно
неподвластные США, какие бы усилия они ни прилагали к
достижению своих целей. В результате Соединенные Штаты
оказывались в растущей изоляции, притягивая на свою сторону
только силы крайней реакции. Таковы, по «ревизионистам»,
неизбежные последствия американской экономической экспансии.
Впрочем, чему удивляться, говорит один из представителей
этого направления: «Империализм и есть капитализм, вырвавшийся
за пределы национальных границ... оба неразделимы, не может
быть конца империализма без конца капитализму и
капиталистического способа производства» 12°.
«Ревизионисты» с достаточной степенью убедительности
показали, что, если США не откажутся от политики безграничной
империалистической экспансии, с ними просто нельзя иметь
дело на равноправных условиях. Следовательно, неустойчивость в
мире сохранится на неопределенное время. Если Вашингтон
будет цепляться за эту политику, тогда конфликт с Советским
Союзом будет носить хронический характер, причем вина за него
будет неизменно лежать на американской стороне. Осужденный
«ревизионистами» курс опасен помимо прочего своей
нереальностью. Показу растущего разрыва между действительным
развитием событий в мире и американской политикой «ревизионисты»
уделяют большое внимание и приходят к поучительным выводам.
Когда в 1962 г. В. Вильяме выпустил дополненное и
переработанное издание книги «Трагедия американской
дипломатии», он высказал немало трезвых суждений на этот счет.
«Одним из самых тревожных аспектов международных дел в 1952—
1962 г.,— писал он,— является та степень, в которой русские,
но не американцы ощущали и воздавали должное реальному
положению вещей. В сущности в этом и состоит смысл советской
доктрины сосуществования. Они предлагают, чтобы
существующий политический и военный баланс был принят за основу
международной политики на неопределенный срок. Убийственная
ирония состоит в том, что именно США п Китай отказались
согласиться с этим. Американское непризнание правительства
Мао Цзэ-дуна в определенной степени служит маскировкой их
официально неоформленного согласия по этому жизненно важному
политическому вопросу. С американской стороны, конечно, пет
120 D. Horowitz. Empire and Revolution: A Radical Interpretation of
Contemporary History. 14, Y7 1969, p, 38,
Щ

умысла, больше того — сговора. Американские политики слепы и
глухи в этом отношении, хотя Кремль достаточно прозрачно
намекал на этот счет. Что касается Вашингтона, то можно
говорить — речь идет о самом тайном договоре за всю историю
страны. Единственный путь для США избавиться от
обременительного договора с красными китайцами,— принять советскую доктрину
сосуществования» 121.
Так шаг за шагом, скрупулезно отбирая факты, создавая
интересные концепции (В. Вильяме написал это еще в 1962 г.!)
«ревизионисты» показывают и, что важнее,— доказывают,
крайнюю переалистичность американской политики, ее опасность для
упорядоченных межгосударственных отношений. Так как же
выправить положение, как сделать Соединенные Штаты достойным
и неопасным членом международной общины? «Ревизионисты»
задаются этим вопросом, конечно, не в абстрактных интересах
человечества, а ради благополучия самих Соединенных Штатов.
Коль скоро «ревизионисты» относят агрессивный характер
американской политики за счет строя, существующего в США,
а иные из них — последовательные экономические детерминисты,
то часть ответов имеет в виду найти средства для лечения
внешней политики внутри страны. В этой связи адепты школы
прибегают к весьма звучной и крайне радикальной риторике.
К. Лэш, написавший предисловие к «Очеркам холодной войны»
Алпровица, кончает его на высокой ноте. Он находит, что
контрреволюционные тенденции Соединенных Штатов на
международной арене таятся в американской экономической системе. Лэш
объявляет, что американская политика изменится только тогда,
когда США введут у себя «человечный, гуманный и
децентрализованный социализм». Алпровиц в свою очередь настаивает —
«мы должны коренным образом перестроить самые глубокие
американские воззрения и институты, лежащие в основе нашей
системы политической экономии» 122.
Такая постановка вопроса не чужда и Вильямсу. Свою книгу
«Контуры американской истории» он закончил в аналогичном
ключе, доказывая: «В Юджине Дебсе Америка нашла человека,
понимавшего, что экспансия уходит в прошлое, это такой исход,
который губит достоинство людей. Он также верил и отдал свою
жизнь идее о том, что американцы в один прекрасный день
покажут свою зрелость и проявят мужество покончить с этой
игрой, достойной детей, отложат в сторону «детские игрушки» и
займутся строительством социалистического содружества.
Поэтому у американцев есть третий выход помимо олигархии и
общества классово сознающего себя пролетариата. У них есть
возможность соорудить первый в мире демократический социализм» 123.
i2i w Williams. The Tragedy of American Diplomacy, p. 304.
122 G. Alprovitz. Cold War Essays, p. 23, 121.
из \y Williams. The Contours of American History, p. 488.
287

Эти категорические заявления, исходящие из уст
«ревизионистов», едва ли можно принять всерьез и по очень основательным
причинам. Прежде всего столь решительные выводы, а скорее
призывы никак не соответствуют основному направлению
политического мышления школы в целом. Они вызваны к жизни не
серьезностью намерений в указанном направлении, а преследуют
куда более узкую цель — привлечь внимание к своим
фундаментальным концепциям и в контексте не только либеральной, но
даже квазиреволюционной идеологии. Иными словами, расширить
аудиторию, к которой обращаются ревизионисты, обогнав по
части риторики, скажем, «новых левых». Выступления
«ревизионистов» в такой тональности, по всей вероятности, вызваны
соревнованием двух социально-экономических систем в современном
мире и соответствующими настроениями в самих Соединенных
Штатах.
Деловые, имеющие в виду привлечь внимание правящих
кругов США, рекомендации «ревизионистов» отнюдь не имеют в
виду подрыв строя, существующего в США, а, напротив,
рассчитаны на его укрепление. В этом направлении немало
поработал Г. Колко, стремясь раскрыть глаза официальному
Вашингтону на его подлинные интересы. Отправляясь от своей
подробно рассмотренной выше концепции движущих сил
американской внешней политики, Колко подчеркивает, что глобализм или,
точнее, установление мирового господства после 1945 г. никогда не
было по средствам Соединенным Штатам. Настойчивые усилия в
этом направлении и привели к кризису американскую внешнюю
политику.
Вновь и вновь Колко возвращается к этому вопросу
(анализу его в сущности и посвящены все семьсот с лишним страниц
книги «Пределы силы»). «Цель Соединенных Штатов добиться
мировой интеграции (так Колко именует установление мирового
господства.—Лег.), включая в то же время более широкие
проблемы левых и советской мощи в мире. Соединенные Штаты
первоначально сформулировали свою цель, исходя из того, что будет
существовать капиталистический мир, который Америка сможет
связать универсальной доктриной и должными отношениями.
Если бы даже левые движения и революции не стали самыми
значительными последствиями войны, положение дел в мире все
равно оставалось бы тревожным. Несоциалистическне государе!в?
мира усмотрели бы в американском универсализме только
прикрытие для экспансии и обеспечения конкретных национальных
целей США. ... В конечном итоге как США никогда не
отказывались от собственных интересов, так и Западная Европа не
могла бы преступить свои» 124.
Иными словами, известное развитие событий в мире было
детерминировано американской внешней политикой. Любые при-
124 /. and G. Kolko. The Limits of Power, p. 711.
288

входящие обстоятельства, естественна, накладывали йа него of-
печаток, но никоим образом не могли изменить конечных
результатов. Отсюда логически следует, что не существование
Советского Союза было причиной колоссальных трудностей, а в
конечном счете тупика, в который зашел глобализм Вашингтона. Но
постановка вопроса таким образом идет вразрез со всеми
официальными объяснениями в США мотивов их политики. Ведь
на протяжении десятилетий руководящие американские деятели
оправдывали и обосновывали агрессивный курс Вашингтона
ссылками на угрозу, якобы исходящую от Советского Союза.
Теперь, если верить Колко, выясняется следующее:
«Представление о советской угрозе, которую раздували
последовательные администрации, основывалось главным образом на кризисе
внутренней законодательной политики и необходимости
поддерживать напряжение в мире, чтобы принять дорогостоящее
законодательство, которое в общем требовалось по причинам,
первоначально очень слабо связанным с Россией. В определенной
степени послевоенные военные ассигнования отражали влияние
промышленников, но куда большее значение имели размеры
имевшихся экономических ресурсов, а решение добиться
максимальной огневой мощи лри минимальных расходах на
вооружения в соответствии с общей экономической стратегией привело
США к первому из целой серии громадных политических
просчетов. Выбор России как наиболее вероятного врага в
послевоенную эру заставил Соединенные Штаты готовиться к такой
войне, которою им не было суждено, а позднее они просто не
смогли вести, не пойдя на самоубийство. А ядерное оружие в
целом оказалось излишним для контрреволюционных войн против
крестьян и наземных армий... Непоследовательный, тщетный
поиск Америкой разумной стратегии и оружия, способного
компенсировать идеологические призывы партизан, попытки превратить
материальную мощь в политический триумф так и не
реализовались. При неограниченности политических и экономических
целей США в мире никакая военная доктрина или оружие не
могли дать желанного успеха там, где не преуспели
экономические меры и идеология» 125.
Колко не ставит точки над <а» и не связывает себя точными
формулировками, но и без этого совершенно ясны его позиции.
Он внушает мысль, что конфликт с Советским Союзом не был
неизбежным, его рассуждения дают возможность и допущения,
что «холодная война» в смысле противоборства США и СССР —
результат фатального сцепления случайностей. В общем
Соединенные Штаты не имеют поводов для ссоры с Советским
Союзом, если, конечно, исключить американскую экспансию.
Иными словами, довольно туманно (видимо, оставляя возможность
для отступления) Колко настаивает, что объективно нет почвы
125 /. and G. Kolko. The Limits of Power, p. 715—716.
10 Заказ JSft 1606
289

для напряженных американо-советских отношений, а
следовательно, обе страны могут принимать участие в комбинациях,
исходящих из доктрины «баланса сил».
Пока все идет прекрасно и даже возникает умеренный
соблазн записать Колко с супругой в искренние сторонники
улучшения отношений с Советским Союзом. Но когда из высокой
сферы весьма расплывчатых рассуждений Колко опускается на
землю, обращаясь к жгучим проблемам сегодняшнего дня,
выясняется, что он стоит недалеко от официальных представителей
«истэблишмента». Профессор теоретически дошел до корней
американо-советского конфликта и обнаружил его причину —
экспансию США. Многократно Колко предлагал Вашингтону жить по
средствам. А Вьетнам?
В 1969 г. он открыл: «Для Соединенных Штатов потерпеть
поражение во Вьетнаме означало бы демонстрацию того, что
даже широчайшего вмешательства самой могущественной державы
в истории человечества недостаточно, чтобы повернуть коренным
образом социальные и национальные революции в мире. Такое
проявление американской слабости было бы равно утрате
Соединенными Штатами их нынешнего положения доминирующей
сверхдержавы мира». В результате этого, по мнению Колко,
Соединенные Штаты оказались бы в растущей изоляции во
враждебном мире, а «американское благосостояние в ее нынешней
социальной структуре канет в лету» 126. Такова цена
теоретических экскурсов Колко в область исследования американской
экспансии при столкновении с конкретной ситуацией. Его
помыслы обращены прежде всего к тому, чтобы Соединенные
Штаты покончили с курсом, приносящим им издержки. Они не
направлены на обеспечение торжества гуманных принципов, в
верности которым клянутся «ревизионисты». И есть ли противоречие
по существу между воззрениями Колко и «реалистами»?
Вероятно, нет, ибо в центре внимания Колко все же анализ
соотношения сил.
Что до рекомендаций В. Вильямса, то они в значительной
степени являются углублением концепций «идеалистов»,
изложенные с большой страстью. Публицист К. Солвей справедливо
заметил о Вильямсе: «По всем данным он глубоко верующий
человек» 127. Оно и видно: рекомендации Вильямса — очевидная
и настойчивая попытка видеть торжество своих идей в
практической политике. Но страсть проповедника, доведенная до
кульминационной точки, наносит иногда непоправимый ущерб ясности
изложения. Это постоянно отмечают американские рецензенты
Вильямса.
Наиболее выпукло советы Вильямса касательно ведения
внешних дел США, и прежде всего политики в отношении Советского
126 G. Kolko. The Roots of American Foreign Policy, p. 90, 85—86.
127 «Saturday Review», June 20, 1970, p. 62.
290

Союза, были даны в книге «Трагедия американской дипломатии»,
ставшей своего рода классикой «ревизионистской» литературы.
Высказанные там суждения автор никогда не дезавуировал, а
следовательно, они отражают его устойчивые воззрения, которые,
вероятно, только укрепились с годами, ибо сказанное им в
книге в определенной степени подтвердили дальнейшие события в
мире. Вильяме, конечно, не пророк, его суждения оказались
правильными по той причине, что он уже в конце 50-х годов
весьма трезво подошел к американской внешней политике.
Когда в 1960 г. эта книга увидела свет в русском
переводе, к нему была предпослана вступительная статья советского
исследователя Н. Н. Яковлева, в которой особо выделялась
именно эта сторона дела. В ней было отмечено, что призыв Вильям-
са сообразовывать планы «американской мечты» с
возможностями, имевшимися у США, отнюдь не нов. Вильяме в этом
отношении пошел вслед за «реалистами». «Не говоря уже о Морген-
тау,— писал Н. Н. Яковлев,— один из активнейших деятелей этой
школы Р. Осгуд еще в 1953 г. выступил с книгой «Идеалы и
эгоизм в американской внешней политике», в которой высказал
соображения, сходные с нынешними рассуждениями Вильямса.
...Вильяме и другие реалистически мыслящие историки в США,
наконец, поняли, что внешняя политика начинается внутри
страны. На его взгляд, американская «демократия» обладает
достаточными ресурсами, чтобы Соединенные Штаты могли увлечь
за собой мир собственным примером при условии
соответствующих реформ дома. В конечном итоге остроту его критике
современного положения США придает сознание того, что в 90-е
годы прошлого столетия наметился разрыв между более ранним!
«идеалами» и практической политикой. Вильяме серьезно
считает, что Соединенные Штаты якобы «могут предложить мир>
больше в духовном и материальном отношении, чем Советский
Союз» 128.
О том, как выправить положение в Соединенных Штатах и
возродить мессианский дух американизма, и печется Вильяме.
Только на этих путях он полагает возможным ликвидировать
то, что именует «Трагедией американской дипломатии». Вильяме
считает, что Соединенные Штаты, по уши ввязавшись в
«холодную войну», запоздали с проведением давно назревших реформ.
«Стоит освободиться от близорукого сосредоточения на холодной
войне, как США смогут заняться проблемой — реорганизации
собственного общества... с тем, чтобы труд и досуг собственных
граждан носил творческий характер и имел разумную цель. Мы
давно запоздали с проведением нового обсуждения
первостепенных принципов правления и экономики, и формулированием
проблем политической экономики двадцатого столетия, сравнимое с
128 В. Вильяме. Трагедия американской дипломатии. Вступительная статья.
М., I960, стр. 17—18,
10* 291

«Федералистом», будет в большей степени способствовать
повышению роли Америки в мире, чем любое количество ракет и
спутников... Творчески разрешив наболевшие вопросы
демократии и благосостояния внутри страны, Соединенные Штаты смогут
вновь уделить большую часть своего внимания и энергии
международным делам» 129.
Только избрав такой образ действия, убеждает Вильяме,
Соединенные Штаты смогут возобладать. В наше время лобовая
экспансия не сулит ничего доброго Соединенным Штатам, нужно
настойчиво искать обходных путей. В сущности Вильяме
надеется, что рекомендованная им тактика даст толчок таким
процессам в других странах, которые окажутся выгодными для
Соединенных Штатов. Его не следует понимать в том смысле, что
после «передышки» — обращения к внутренним делам
Соединенные Штаты вновь будут применять меггоды, созвучные доктрине
«открытых дверей». Он предупреждает, что империализм во имя
«всеобщего братства» (если такой лозунг и выдвинут США)
окажется «куда более страшным, чем империализм во имя
свободного рынка» 13°.
Целесообразная по Вильямсу тактика Соединенных Штатов в
американо-советских отношениях должна носить в высшей
степени изощренный характер. Он подчеркивает, что угрозы,
ультиматумы и прочее не принесет никакого успеха в отношении
Советского Союза. Указав на достижения социалистического
государства, потребовавших громадного труда и самоотверженности,
Вильяме лаконично замечает: «Русские будут сражаться перед тем,
как капитулировать. А они вооружены ядерными бомбами» 131.
Тем не менее положение, с точки зрения Вильямса, для
Вашингтона не безнадежно, американские правящие круги будто бы
имеют возможность оказать решающее воздействие на политику
Советского Союза.
При детальном ознакомлении оказывается, что аргументация
Вильямса отнюдь не из ряда вон выходящая по оригинальности.
Он в целом опирается на оценку советского общества как
мнимой модели «тоталитаризма», т. е. на концепции,
сфабрикованные крайне реакционным крылом «советологов» 132. Хотя, конечно,
Вильямса никак нельзя отнести к людям такого типа, его
поучения в адрес творцов американской внешней политики можно
129 \у Williams. The Tragedy of American Diplomacy, p. 306.
i3o \y Williams. The Roots of American Empire. N. Y., 1969, p. 452.
i3i w. Williams. The Tragedy of American Diplomacy, p. 288.
132 В последних работах «ревизионисты» решительно высказались против
этой модели. Л. Адлер и Т. Паттерсон раскритиковали эту точку зрения,
вызвав значительный интерес в академических кругах. Начатая ими
дискуссия привела к тому, что «тоталитарная» модель оказалась
скомпрометированной в американской буржуазной историографии (см. L. Adler,
Т. Patterson. Red Fascism: The Merger of Nazi Germany and Soviet Russia
in the American Image of Totalitarianism, 1930's. «American Historical
Review», April, 1970).
292

должным образом понять и оценить, только имея в виду
упомянутую модель.
Рассуждая о перспективах отношений США с СССР,
Вильяме настаивает: «Америка не должна оставлять всех усилий
оказать влияние на события только потому, что их нельзя
поставить под полный контроль, или потому, что данная теория, как
представляется на практике, приводит к прискорбным
результатам. Взяв более скромную цель поощрения позитивных сил и
действуя в соответствии с более тонким анализом, можно с
достаточными основаниями надеяться на скромный успех.
Ключевые проблемы, стоящие перед Россией,— бедность (вот он, язык
«советологов»!— Авт.) и безопасность, а основная тенденция —
сопротивление на местах центральной власти коллективными и
индивидуальными действиями (снова фантастические выкладки
«советологов».—Лег.). Отсюда наиболее плодотворным
представляется такой путь — приложить усилия, направленные на
смягчение бедности и обеспечение безопасности, имея в виду, что
достижения в этих сферах приведут к упадку центральной власти» 133.
Таков идеологический «вклад» Вильямса в дело
американо-советских отношений. Расчеты такого рода делались в
Соединенных Штатах давно, еще в 20-е годы, до признания СССР,
необходимость расширения американо-советских экономических связей
нередко обосновывалась именно так. Известно, что никаких
результатов (с точки зрения рассуждений Вильямса) эти планы не
дали. Нет никаких сомнений, что они не могут оказаться
успешными и в наше время. Конечные цели, которые имеет в виду
Вильяме, носят химерический характер и заслуживают только
глубочайшего презрения. Но, отвергая их, нельзя проходить мимо
рационального в подходе ревизионистов к отношениям между
США и СССР, а именно их настояний (конечно, по понятным
причинам) на необходимости упорядоченной дипломатии в
обозримый период.
Если, говоря о конечных целях Соединенных Штатов,
Вильяме хватает через край и удержу не знает, то он достаточно
трезво учит своих соотечественников-политиков и историков
очевидному: необходимости в текущей политике быть реалистами.
Обращаясь к прошлому, он постоянно подчеркивает, что именно
нарушение этого принципа и приводило к самым различным
трудностям для США. Обозревая политику Соединенных Штатов в
середине XX в., он находит: «Страна никогда не определяла и
не имела дела с основными проблемами искренне,
реалистически, используя свои лучшие идеи и идеалы. В результате
происходило узкое применение или интерпретация традиционных
позиций и политики. Например, чрезвычайно рано появилась
политика ведения переговоров с позиции силы, восходящая к
принципу — противник должен согласиться с главными американ-
1зз цг Williams. The Tragedy of American Diplomacy, p. 288—289.
293

скими положениями до начала мирных переговоров. Таков
генезис безоговорочной капитуляции, извращенного и неверно
применяемого «урока» из времен гражданской войны в США. Таково
быстрое развитие мюнхенского синдрома, который проявляется в
ситуациях, не бывших и не являющихся аналогичными. И
отсюда бессмысленность гражданского контроля над военными, когда
гражданские определяют проблемы в военных терминах» 134.
Эта сдержанная филиппика в адрес внешней политики
Соединенных Штатов вполне могла принадлежать и стороннику
школы «реалистов». Примерно так рассуждал Д. Кеннан
применительно к этому ее периоду. В аргументацию «реалистов»
Вильяме разве ввел ссылки на «идеи» и «идеалы».
Главное, однако, заключается в том, что, рассматривая теории
как «реалистов», так и «ревизионистов», необходимо различать
между их определением текущих и долгосрочных задач внешней
политики США. Для достижения первых они рекомендуют
считаться с реальностями сегодняшнего дня, не полагаться на
политику с позиций силы. Это чрезвычайно важно. И если
конечные цели США даже в трактовке «ревизионистов»
совершенно неприемлемы для мира, то способы ведения внешних дел
Вашингтоном, на которые они указывают как на целесообразные
(разумеется, в интересах Америки), заслуживают внимания, ибо
в какой-то мере предусматривается отказ от применения грубой
силы.
«Ревизионисты» безусловно отражают позитивные сдвиги в
части американской внешнеполитической идеологии,
порожденные не приверженностью иных буржуазных ученых к истине и
логике, а осознанием дальнейшего изменения в соотношении сил
на международной арене. Истоки этих интересов, происходящих
в духовной жизни Соединенных Штатов, лежат в успехах
социализма, росте могущества СССР и других социалистических стран.
И если ныне в США громко зазвучали голоса тех, кто выступает
за упорядоченные международные отношения, то это одно из
достижений нашего народа, советской внешней политики. Иначе и
быть не может, ибо социалистическая система, превратившись в
фактор мирового развития, оказывает всестороннее воздействие
на происходящее во всем мире, в том числе в США.
* * *
Влияние «ревизионистского» направления в американской
исторической науке и политической публицистике уже велико и
оно все возрастает. Оно отражает определенные сдвиги в
политическом климате США, новые веяния в Вашингтоне. В статье
134 \yt Williams. The Shadow FDR Casts on the Troubles of Today. «Saturday
Revjew»f September 11, 1970, p. 25T
294

С. Вишневского «С позиций реализма», опубликованной в
«Правде», отмечалось: «Что сказать о людях вчерашнего дня,
окопавшихся в траншеях «холодной войны» и не желающих
взглянуть на изменившийся окружающий мир? Знаменательно, что на
сей раз они встречают должный отпор даже на страницах многих
органов большой прессы США. Так, «Вашингтон пост»
предостерегает о том, насколько пагубно оказаться во власти
дискредитированных идей «холодной войны» и идти «вразрез со здравым
смыслом» 135.
Историки-ревизионисты не расходятся с указанными
органами американской печати. Более того, некоторые их суждения
стали уже общим местом при оценке внешнеполитического
курса Вашингтона. Нет сомнения, что паводок «ревизионизма»
основательно подмыл некоторые традиционные идейные устои
американской внешней политики. Только какие? В идейной области
«ревизионисты» всего-навсего отразили новейшие тенденции
подхода Вашингтона к международным проблемам, его переход от
позиций «биполярности» к системе «баланса сил», ч?о именовалось
президентом США «философией новой американской внешней
политики» 13в. Они набрасываются на старые концепции, уже
выброшенные за непригодностью для практической политики с
палубы американского государственного корабля. С точки зрения
нынешних официальных кругов США, их критика выполняет
безусловно полезную функцию— только в атмосфере, очищенной от
миазмов старых доктрин, возможно проведение различных
комбинаций в плане «баланса сил».
В большой исследовательской статье о «ревизионистах» в
журнале «Уорлд политике» подчеркивается именно эта сторона дела:
«Типичные ревизионистские интерпретации начала послевоенного
периода в Европе клонятся к тому, что потрясение в
европейской политике полностью объяснялось несвоевременностью
американских действий. Такой взгляд — результат узко биполярного
подхода к этому периоду». Мягкие упреки, которые содержатся в
статье в адрес этого направления, в сущности идут в том же
плане — «ревизионисты» рассуждают только о биполярном мире.
Но они, заверяет журнал, вполне благонадежны,
«ревизионистами» предлагается считать «тех историков, которые заменяют
традиционное западное представление о холодной войне не другой
моделью, а другим вариантом того же общего типа» 136а.
Конечно, «ревизионисты» находятся и будут находиться под
обстрелом тех, кто цепляется за прежние взгляды. Без полемики
«Правда», 19 мая 1972 г.
«US Foreign Policy for the 1970's. A Report to the Congress by Richard
Nixon. President of the United States, February 9, 1971». Washington, 1972,
p. 3.
1 L. Richardson. Cold-War Revisionism. A Critique. «World Politics», July
1972, p. 605, 580.
295

йлй выражения согласия с ними теперь, пожалуй, нб ёйходйт ни
одна книга по проблемам американской внешней политики.
Известный своими реакционными убеждениями профессор русского
исследовательского центра Гарвардского университета А. Улам,
например, в книге об американо-советских отношениях
указывает: «Ревизионисты в исторической науке всего-навсего —
проявление интеллектуального мазохизма, которым сопровождалось
обсуждение многих проблем в американском обществе» 137.
«Ревизионистов» признают за то, что они обосновывают
возможность иного политического курса для США и, трактуя об
упущенных возможностях, развеивают риторику «холодной
войны». Г. Смит, рецензировавший, и в общем благожелательно, труды
Г. Колко для «Нью-Йорк тайме Бук ревью», недавно сам попал на
страницы этого журнала, но уже в качестве рецензируемого.
В серии книг об американских государственных секретарях он
выпустил в 1972 г. исследование о Д. Ачесоне. Д. Клеменс,
автор работы о Ялтинской конференции, сразу же отметила, что
Смит не до конца следует концепциям «ревизионистов», которые
она-то разделяет. «Хотя материал,— пишет Клеменс,—
по-видимому, потряс даже Смита, он в своих выводах отступает от
собственного материала и высказывает суждения, находящиеся в
очевидном противоречии с его анализом. Вместо того, чтобы
разобраться, Смит нападает поочередно на всех противников
Ачесона. Д. Кеннан, который дважды противопоставляется Ачесону
как человек, предлагавший альтернативу холодной войны, в
конечном итоге сбрасывается со счетов, поскольку Смит
подтверждает правильность политики Ачесона. Смит стремится оправдать
Ачесона от обвинения со стороны Ричарда Никсона в том, что
тот был «деканом колледжа сдерживания коммунизма» 138.
Самое примечательное состоит в том, что «ревизионисты»
пытаются задним числом исключить Д. Кеннана из числа наибодее
прилежных учеников бесславного «колледжа». В рецензии на
второй том мемуаров Д. Кеннана, вышедшей осенью 1972 г., всерьез
утверждается, что в начале 50-х годов он выступал против
официальной политики Вашингтона. При этом делается ссылка на
мемуары Д. Кеннана, где помещен его соответствующий
меморандум. В рецензии сказано: «Вот вам ирония судьбы. Кеннан,
человек, принадлежащий к официальным кругам, яростный
антикоммунист, написал меморандум спустя двадцать лет,
укрепивший дело историков-ревизионистов, с которыми у него так
мало общего... Но только подумайте: «У Кеннана больше
общего с ревизионистами, чем они или он могут считать возмож-
137 A. Ulam. The Rivals. America and Russia since World War II. N. Y., 1971,
p. 94.
138 «New York Times Book Review», 10.IX 1972, p. 24.
139 «Book World», 17.IX 1972, p. 9.
296

Действительно, только подумайте! Все это наводит на
размышления о том, что пропасть, на первый взгляд разделяющая
«ревизионистов» и официальный Вашингтон, при ближайшем
рассмотрении оказывается не такой уж широкой; во всяком случае
за последнее время она заметно сузилась. Профессор Такер в
1971 г. закончил свою книгу о школе «ревизионистов»
следующими словами: «Влияние ревизионизма в значительной степени
определяется событиями. Ревизионизм в период между двумя
мировыми войнами, настаивавший на изоляционизме, пошел на
убыль, когда развитие международных событий стало заметно
угрожать американским интересам... Ревизионизм 30-х годов не
прошел проверку событиями и потерпел крах. В грядущее
десятилетие события могут уготовить такую же судьбу для
радикальной критики, которая настаивает, хотя и по совершенно иным
мотивам, на изоляции капиталистической Америки. Бесполезно
гадать, во что именно выльются эти события, однако достаточно
очевидно, что они должны предстать как прямая угроза
американской безопасности со стороны другой великой державы. Ничто
иное, по-видпмому, не сможет поколебать скептицизм поколения,
не испытавшего состояния отсутствия безопасности. Если, однако,
такого вызова не будет, можно ожидать, что влияние
радикальной критики будет продолжаться» 14°.
Но «ревизионизм» 30-х годов, идейно обосновавший
«изоляционизм», был частью официальной политики. США стремились
тогда играть роль державы-балансира в системе международного
«баланса сил», которая изменилась с началом второй
мировой войны. Что касается современного «ревизионизма», то это —
идейное обоснование наиновейшего курса Вашингтона в области
внешней политики. Историческими аргументами «ревизионисты»
подкрепляют то, что показала политическая практика —
глобальная стратегия опасна для США при нынешней расстановке сил
в современном мире. После мучительной переоценки ценностей,
бесконечных провалов на международной арене США открыто
вернулись к традиционной политике «баланса сил», которая,
конечно, проводится на иной основе, ибо научно-техническая
революция вносит серьезные коррективы в межгосударственные
отношения и заставляет по-новому оценить содержание фактора
«силы», понятия «национальная мощь» и прочих атрибутов,
относящихся к техническому обоснованию внешнеполитического
курса США. В целом «ревизионисты» показали, что США — лишь
одно из государств в мире, что, впрочем, было очевидно и до
них.
В пользу проведения политики «баланса сил» на
международной арене в сущности и высказываются «ревизионисты». Не
касаясь вопроса о реалистичности самой концепции «баланса сил»,
140 R. Tucker. The Radical Left and American Foreign Policy. Washington,
1971, p. 155-156.
297

важно подчеркнуть, что «ревизионисты» рекомендуют своей стране
в условиях нынешней силовой конфигурации покончить с
мессианским подходом, жить по средствам, отказаться от
беспредельных международных притязаний США, которые и были причиной
международной напряженности. Они, конечно, не предлагают,
чтобы США отказались от идеологической борьбы против идей
коммунизма, напротив зовут усилить ее, мобилизовав до отказа
пресловутое «Американское наследие». Но «ревизионисты»
против того, чтобы в современных условиях Вашингтон ставил знак
равенства между идеологическими целями и практической
политикой. В этом смысле подход «ревизионистов» к оценке
исторических событий способствует оздоровлению международных
отношений.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОБ ИДЕОЛОГИИ ПАРТИЙ В США:
ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ
В политической жизни любой буржуазно-демократической
страны, в том числе и США, важная роль принадлежит
политическим партиям, t Демократическая и республиканская партии
США являются важнейшей частью механизма политического
господства буржуазии. Уже по этой причине изучение этих партий
необходимо. В этом изучении мало есть аксиом более
бесспорных, чем утверждение о базисном сходстве двух главных
буржуазных партий как орудий крупного монополистического
капитала. Однако изучения партий исключительно с этой точки
зрения недостаточно для полного понимания политической истории
США, ибо между демократической и республиканской партиями
при всем родстве их классовой сущности имеются различия,
порой весьма существенные, в методах реализации политической
власти буржуазии. '
Более того, можно с уверенностью сказать, что
существование этих различий в значительной степени способствует работе
всего политического механизма и удержанию
идейно-политического контроля правящего класса над массами. Недаром
американские буржуазные идеологи не могут нахвалиться своей
двухпартийной системой, хотя в последнее время ее состояние
вызывает у них все большую озабоченность. Классовая борьба в
Америке,— пишет К. Росситер,— «несомненно, сдерживалась на более
безопасном уровне ввиду особенностей функционирования
двухпартийной системы» *. Успешное, с точки зрения власть имущих,
функционирование двухпартийной системы объясняется прежде
всего тем, что она умела приспосабливаться к изменениям
обстановки; средством и следствием такого приспособления стали
межпартийные различия.
Процесс эволюции партий идет с момента их образования,
но если ограничиться рамками новейшей истории, то можно
выделить следующие основные факторы, определившие эту эволюцию.
Прежде всего развитие американского капитализма и перераста-
* С. Rossiter. Parties and Politics in America. N. Y., 1964, p. 64
300

яие его на рубеже XIX—XX вв. в монополистический капитализм
привело к резкому обострению противоречий капиталистического
строя и вовлечению широких масс трудящихся в активную
политическую борьбу. Нейтрализация этих демократических сил,
удержание их в рамках двухпартийной системы стало
важнейшим условием сохранения основ капиталистического
правопорядка. Отчасти в силу стечения обстоятельств, отчасти ввиду
особенностей социальной базы и партийных традиций эту задачу
взяли на себя демократы. Еще при Брайане, а особенно при
Ф. Рузвельте демократическая партия «дала приют» простому
народу — рабочему классу, национальным меньшинствам, бедному
фермерству, афро-американцам, присвоив себе право говорить от
их имени. Платой за удержание этих масс в рамках
«законности» явилось проведение более гибкой реформистской политики
уступок демократическому движению, которая и стала
отличительной чертой демократов в XX в. Республиканцы же остались
партией более открытой защиты интересов господствующего
класса. Как заметил прогрессивный американский социолог Ф. Ланд-
берг, «в Америке есть только одна партия — Партия
Собственности, которая имеет два отделения — республиканцев,
враждебно настроенных к примирительному приспособлению (прозванных
поэтому «консервативной партией») и демократов, выступающих
в последнее время за такое приспособление и поэтому
окрещенных «либеральной» партией» *.
• Другой важнейшей предпосылкой возникновения
межпартийных различий стала усилившаяся экономическая и социальная
роль буржуазного государства периода
государственно-монополистического капитализма. Вместе с расширением параметров
деятельности государства, увеличением его роли во всей жизни
общества развивается и борьба внутри самого класса буржуазии по
вопросу о методах использования государственной власти, что
также находит отражение в межпартийной борьбе.
Приверженность демократов к реформам через государство сделало их
более восприимчивыми к расширению роли государства в ответ на
обострение всех противоречий капитализма. В XX в. на
развитие этих противоречий все возрастающее влияние оказывает
соревнование двух общественных систем и научно-техническая
революция.
Под воздействием всех этих факторов между двумя
буржуазными партиями сложилось своеобразное разделение труда.
Демократы, более чувствительные к социальным напряжениям, с их
повышенной готовностью использовать власть государства для
решения назревших проблем, стали активистами в развитии
государственно-монополистического капитализма. На долю
республиканцев выпала роль преимущественно консервативной оппозиции,
* F. Lundberg. The Rich and Super-rich. A Study in the Power of Money
Today. N. Y., 1968, p. 41.
301

а в период пребывания у власти — консолидатора реформистских
нововведений. Такое разделение обязанностей имеет глубоко
функциональный характер с точки зрения устойчивости
политической власти буржуазии.
Сочетая жесткий «социальный контроль» с реформистским
лавированием, создающим видимость разрешимости мучительных
проблем капитализма, правящие круги стремятся предотвратить
опасную для них радикализацию масс.
Государственно-монополистическому капитализму присуще сочетание реформистской и
консервативной тенденций, преобладание той или другой
зависит от конкретного соотношения классовых сил и уровня
классовой борьбы. Вся новейшая история США демонстрирует
чередование этих тенденций во внутриполитическом курсе. Нельзя
их упрощать и полностью отождествлять с партиями, но связь
такого рода бесспорно существует.
♦ Наличие партийных различий, пусть по второстепенным
вопросам, является непременным процедурным условием для
традиционной дуэли между партиями, необходимой^ для
предоставления массовому избирателю иллюзии выбора из двух
альтернатив и тем самым — суррогата участия в политической жизни.
В целом некоторая разница в методах правления
буржуазных партий чрезвычайно выгодна правящему классу и всячески
им культивируется. С этой точки зрения партийная система
США по замечанию социолога левого направления У. Дамхоф-
фа — «одно из наиболее хитроумных устройств, когда-либо
придуманных богачами, чтобы оставаться у власти. Она
обеспечивает им значительную гибкость, позволяя создавать временные
коалиции с различными слоями населения в зависимости от
требований обстановки. Она позволяет им «вышвырнуть
мошенников вон», избегая при этом непосредственного отождествления
с тем или иным набором мошенников. Она дает им возможность
стоять в стороне от партийных баталий и выходить на сцену
лишь в критические моменты в качестве возвышенно мыслящих
гражданских лидеров, пекущихся об «общественных интересах» *.
Остается еще вспомнить удачный афоризм Г. Ласки:
«Американский капитализм всегда обращался со своими партиями, как
покупатель с продавцами универсального магазина: если он не
находил нужного ему товара в одном месте, он отправлялся по
соседству в полной уверенности, что получит там, то, что ему
нужно и по сходной цене» **.
^Традиционное распределение ролей в двухпартийной системе
не является жестко зафиксированным раз и навсегда.
Дистанция между партиями в прошлом никогда не была постоянной,
поскольку она, как и партийная борьба в целом, при всей ее
* W. Domhoff. Fat Cats and Democrats. The Role of the big Rich in the
party of the Common man. N. Y., 1972, p. 29.
** H. Laski. The American Democracy. N. Y., 1948, p. 234.
302

поверхностности и прагматизме, является производной от хода
глубоких общественных процессов и развития классовой борьбы.
Особенно неустойчивой становится эта дистанция в наше время,
когда в условиях возрастания социальной неустойчивости
американского общества требования научно-технической революции и
всестороннего соревнования двух общественных систем
превращают приспособление капитализма к быстро меняющимся
условиям в постоянное занятие для политических лидеров США
независимо от партийной принадлежности. Свидетельство тому —
нынешнее правление республиканцев, в ходе которого администрация
была вынуждена отказаться от некоторых традиционных
республиканских догм, хотя в целом разница между политикой партий,
в первую очередь в социальной области, сохранилась.
Существующее разделение труда между партиями, различия
в социальной базе и опыте правления создают довольно
устойчивые традиции и определенный политический стиль каждой из
них. Специфический стиль партии, ее «образ» в глазах
избирателей поддерживается соответствующей системой идейного
обеспечения. Это позволяет говорить о различиях не только в
практической политике, но и в партийной идеологии. В
отечественной американистике уже имеется ряд работ, в которых
подчеркивается разница между партиями *, по это делается, как правило,
в виде констатации имеющегося факта. Закономерна поэтому
попытка рассмотрения исторической эволюции идеологии каждой
партии в отдельности, предпринятая авторами двух первых глав
второй части. Рассмотрение партий в исторической перспективе
поможет лучше понять их современное состояние и представить
пути возможного развития в будущем, а также составить более
полное представление об эволюции американской политической
мысли и самой политической истории США в их «партийном»
измерении.
При изучении общественной мысли в любой форме необходимо
соотнесение ее с общественной практикой, которая служит глав-
пым критерием ее оценки. «И подобно тому,— писал К. Маркс,— *
как в обыденной жизни проводят различие между тем, что человек
думает и говорит о себе, и тем, что он есть и что он делает па
самом деле, так тем более в исторических битвах следует проводить
различие между фразами и иллюзиями партий и их действительной
природой, их действительными интересами, между их
представлением о себе и их реальной сущностью» **. Этот марксистский^
принцип имеет особое значение для изучения идеологии
буржуазных партий США, славящихся своим прагматизмом, которая боль-
* «Современная буржуазная идеология США». М., 1967; «Политическая
жизнь США». М., 1966; Н. В. Сивачев, Е. Ф. Язьков. Новейшая история
США. М., 1972; Л. И. Зубок, Н. Н. Яковлев. Новейшая история США. М.,
1972.
** К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 8, стр. 145.
303

ше других форм политической мысли опосредствована практикой.
Ввиду этой «заземленности» партийной идеологии ее адекватное
изучение возможно только при постоянном сопоставлении с
практической политикой партий. Временные рамки рассмотрения
каждой из партий выбраны не случайно: именно при Брайане
произошло причащение демократов реформизмом, а Гувер придал
целостный вид теоретическому и практическому кредо республиканцев.
Различия в идейной оснащенности партий имеют довольно
много оттенков, но главный водораздел проходит в отношении к
роли государства в современном буржуазном обществе, что
отражает противоречия внутри господствующего класса, связанные с
развитием государственно-монополистического капитализма,
растущим вмешательством государства в. экономическую и
социальную жизнь.
Развивая тезис о разнице между партиями, нельзя, однако,
впадать в крайность, ибо эти различия касаются лишь методов
достижения одной и той же цели — упрочения политического
господства правящего класса и никогда не выходят за рамки
«семейной» ссоры.
Межпартийная борьба, разумеется, не исчерпывает всего
спектра политической жизни в США, в которой все ощутимей
становится голос демократических сил. Демократическое
движение в США и прогрессивная общественная мысль имеют долгую
и славную историю. Революционная традиция американского
народа, о которой писал В. И. Ленин в «Письме к американским
рабочим», продолжает свое развитие в новых формах. Ее
главным носителем стала Коммунистическая партия США,
представляющая ныне единственную подлинную альтернативу идеологии
и политике буржуазных партий. Работая в чрезвычайно трудных
условиях идейно-политического подавления, американские
коммунисты умело сочетают прогрессивные идейные традиции
Америки с марксистской мыслью, творчески применяют
марксизм-ленинизм к американским условиям. Третья глава части
представляет собой исторический очерк прогрессивной общественной
мысли США в ее преемственности и развитии.

I
РЕФОРМИЗМ В ИДЕОЛОГИИ И ПОЛИТИКЕ
ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ
«Позолоченный век» — период бурного развития
американского капитализма после Реконструкции и до 90-х годов XIX
столетия в политическом отношении- был примечателен главным
образом отчаянной коррупцией республиканской и демократической
партий, отражавшей крайний цинизм и всевластие первого
поколения капитанов крупной индустрии. «Спасительница Союза» —
республиканская партия, тесно связанная с крупной буржуазией
северо-востока, отождествляла себя с триумфальным шествием
нового капиталистического порядка. Демократы, ослабленные и
раздробленные гражданской войной, были большей частью
отстранены от исполнительной власти и, изголодавшись по добыче,
состязались с республиканцами во взяточничестве и патронаже.
Им доставались лишь жалкие объедки — всего два срока сидел
демократ Г. Кливленд в Белом доме (1884—1888 гг.,
1892—1896 гг.), но и за это время успел так уподобиться
деятелям соперничавшей партии, что следующий демократический
президент В. Вильсон заклеймил его «консервативным
республиканцем» *. Р. Хофштадтер писал о тех годах: «Партии периода
после гражданской войны опирались не на принципы, а на
патронаж, боролись не за идеи, а за должности. Хотя они никогда
же славились острыми принципиальными разногласиями, этот
период был особенно примечателен. Он поднял неприкрытую
жажду власти до уровня всеобщего кредо» 2.
Наиболее существенное различие между партиями сводилось
к тому, что республиканцы владели Белым домом чаще, чем
демократы, во всем остальном между ними сложился устойчивый
идейно-организационный баланс, обусловленный полным
подчинением обеих партий крупному капиталу и сравнительной
односложностью его социального заказа. Набиравший силу
американский капитализм хотел от государства немногого-таможенного
1 М. Josephson. The Politicos 1865—1896. N. Y., 1938, p. 392.
2 R. Hofstadter. The American Political tradition and the men who made it.
London, 1962, p. 167 (далее — A. Hofstadter, The American Political
Tradition) .
305

заслона, субсидий и земель для железнодорожного строительства,
защиты от трудящихся, а более всего — свободы рук в
предпринимательской деятельности и разграблении природных ресурсов
страны. «Крупный капитал нуждался преимущественно в
невмешательстве,— отметил историк американской политической
мысли Ч. Мерриам,— которое он получал либо в результате
слабости правительства, либо в случае необходимости путем
давления, угроз или коррупции» 3.
Тогдашняя повестка дня деятельности государства не давала
простора для идейной борьбы, превратившейся в эффективную, но
по существу бессодержательную дуэль двух политических партий.
«После освобождения негров,— писал В. И. Ленин,— разница
между той и другой партией становилась все меньше. Борьба
этих партий велась преимущественно из-за вопроса о большей
или меньшей высоте таможенных пошлин. Никакого серьезного
значения для массы народа эта борьба не имела» 4.
Безмятежное господство плутократии было, однако, недолгим.
Перерастание капитализма в империализм неизбежно обостряло
весь комплекс противоречий, присущих этой стадии.
«Соединенные Штаты,— отмечал В. И. Ленин,— не имеют равного себе
соперника ни по быстроте развития капитализма в конце XIX и
начале XX века, ни по достигнутой уже ими наибольшей высоте его
развития...»5 Усиливалась и политическая борьба вокруг
проблем, встававших в ходе капиталистического развития.
С начала 70-х годов разворачивается движение грейнджеров,
направленное против засилья железнодорожных и
посреднических компаний. Вскоре фермерское движение объединяется в
национальном масштабе — грейнджеров сменяет партия гринбе-
керов, уже с 1876 г. выступающая на президентских выборах.
Ее основным требованием стала финансовая реформа. И не
случайно: в 1890 г. из 5,3 млн. фермеров 3,1 млн. были
арендаторами и фермерами с ипотечной задолженностью6; фермерство
превращалось в класс должников. Между тем в то время как
цены на сельскохозяйственные продукты, особенно на пшеницу
и хлопок, неуклонно падали, реальная сумма долга столь же
неуклонно возрастала из-за роста покупательной способности
доллара в связи с выходом из обращения большого количества
денежных масс, выпущенных в ходе гражданской войны — так
называемых гринбекеров. Оказавшееся на грани разорения
фермерство видело спасение в увеличении выпуска государством
«дешевых» денег — гринбекеров.
Пробуждался и рабочий класс. В 1876 г. была образована
Рабочая партия США (с 1877 г. Социалистическая рабочая пар-
9 С. Merriam. The American Political Ideas. N. Y., 1926, p. 27.
4 В. Й. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 22, стр. 193.
5 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 27, стр. 133.
е Г. П. Куропятник. Фермерское движение в США. От грейнджеров к
Народной партии. М., 1970, стр. 73,
306

тия), в 1881 г.—АФТ. Рабочее движение начинает сливаться с
фермерским: в 1878 г. образуется Национальная гринбекеро-ра-
бочая партия, собравшая на выборах в конгресс в том же году
более миллиона голосов. Ее программа 1880 г. содержала в
зародыше основные требования демократического движения на много
лет вперед: 8-часовой рабочий день, подоходный налог, «дешевые»
деньги. В 90-е годы дело грейнджеров и гринбекеров было
продолжено новой фермерской партией — Народной, или
популистской, созданной в 1890 г. Программа популистов 1892 г.
требовала национализации железных дорог, экспроприации земель у
железнодорожных компаний, подоходного налога, денежной
реформы, государственного сельскохозяйственного кредита.
Рабочий класс не остался в стороне — в ряде штатов Среднего Запада
возникают рабоче-популистские блоки, выставляющие общих
кандидатов.
На президентских выборах 1892 г. кандидат популистов
Дж. Уивер собрал около миллиона голосов. Программа партии
звучала обвинительным приговором существующему порядку:
«Страна на грани морального, политического и материального
краха. Коррупция царствует на выборах, в легислатурах штатов,
конгрессе и даже проникает на судейскую скамью... Народ
деморализован, газеты контролируются, общественное мнение
заглушается, бизнес подавлен, дома заложены, рабочие доведены до
нищенского состояния, а земля сосредоточивается в руках
капиталистов. Городским рабочим отказывают в праве на
организацию для собственной защиты, а наемная армия, не признанная
нашим законом, расстреливает их... Плоды труда миллионов
открыто присваиваются небольшой кучкой для создания
невиданных богатств, обладатели которых презирают республику и
угрожают свободе. Из единого чрева правительственной
несправедливости появляются на свет два класса: нищие и
миллионеры» 7.
Даже президент Кливленд в послании конгрессу 1888 г.
вынужден был признать существование двух Америк — «классов
богачей и трудящихся», «пропасть между которыми все
расширяется» 8. Так и в глазах власть имущих столь долго превозносимая
подвижность сословных границ Америки обернулась обнаженным
антагонизмом классовых интересов. «Призрак коммунизма пугает
теперь не только европейских бар и мещан,— писал Г. В.
Плеханов после первомайской демонстрации 1886 г. в Чикаго.— С ним
познакомился также и «Новый Свет» 9. Мощный демократический
напор снизу при всей его разнородности «поставил под вопрос
7 «The National Party Platforms 1840—1968». Urbana, 1972, p. 89—90
(далее— «The National Party Platforms»).
8 Цит. по: Н. Agar. The Price of the Union. Boston, 1950, p. 590—591.
9 Цит. по: С. А/. Асколъдова. Начало массового рабочего движения в США.
80-е годы XIX в. М., 1966, стр. 215.
307

равновесие американского общества в целом» 10, так как посягнул
на основу основ буржуазной Америки — неограниченное право
частной собственности и власти капиталистов. Достаточно
вспомнить, что в 1893—1894 гг. большая часть низовых организаций
АФТ высказались за «Политическую программу» социалистов с
ее знаменитым 10-м пунктом о коллективной собственности
народа на все средства производства и распределения; лишь ценой
огромных усилий Гомперсу удалось избежать ее принятия в
полном виде п.
Главные буржуазные партии с их консервативным
руководством оставались единственными островками спокойствия среди
бушующего моря пестрых демократических движений. Однако
социальная температура приближалась к кризисной отметке, как
показали классовые битвы 1894 г.,— пульмановская стачка и
поход безработных на Вашингтон; игнорировать наболевшие
вопросы становилось все труднее, да и опаснее.
Проницательный английский наблюдатель Дж. Брайс,
посетивший США в конце 80-х годов, поспешил обратить внимание
американцев на это слабое место: «Американские партии скорее
заслуживают обвинение в том, что они слишком долго
придерживались отживших убеждений и не постарались выработать
новые принципы, способные разрешить те проблемы, которые
теперь волнуют страну... Если американские политические партии
не будут приспособляться к удовлетворению новых требований,
то их, по всему вероятию, постигнет такая же учесть, какая
постигла вигов, утративших в промежуток времени от 1852 до
1857 г. всякое влияние вследствие того, что они не были в
состоянии взяться за разрешение вопроса о существовании
невольничества» 12.
Первой вступила на путь приспособления демократическая
партия. Как и всегда в истории, объективный императив принял
форму сиюминутной политической целесообразности: лидеры
демократов исходили не столько из абстрактно понимаемых
классовых интересов, сколько из соображений непосредственных
политических дивидендов. Уже из-за специфики социальной базы,
в которой значительным был вес фермеров Юга и Запада
страны, демократическая партия оказалась более восприимчивой к
популистским волнениям, особенно реальна была популистская
угроза на Юге — давней вотчине демократов.
В то же время экономический кризис 1893—1894 гг. и
классовые бои этих лет дискредитировали администрацию Г.
Кливленда с ее традиционной для демократической партии философией
государственного негативизма. Правящая фракция Кливленда ни
10 A. Paul. Conservative Crisis and the Rule or Law. Attitude of Bar and
Bench, 1887—1895. N. Y., 1960, p. 232.
11 Ф. Фонер. История рабочего движения в США, т. 2. М., 1962, стр. 352—
356.
12 Дж. Брайс. Американская республика, т. 2. М., 1890, стр. 292—293.
308

на йоту не отступила от «вечных ценностей» старой партий —
защиты собственности, «правильных денег», слабого
правительства, столкнувшись, по выражению одного из ее деятелей Дж. Ай-
риша, с «миллионерами-серебропромышленниками, бродягами —
отбросами промышленности и вредителями на железных дорогах
(имеется в виду пульмановская стачка железнодорожников.—
Авт.), фантазерами и тупицами, хулиганами и бездельниками,
которые хотят избавиться от долгов и разделить собственность
бережливых и порядочных людей» 13. Поэтому часть руководства
демократов стремилась откреститься от Кливленда. И, наконец,
ассоциация, пусть символическая, с могучей волной популизма
давала надежду на перехват голосов популистов и разрыв с
ненавистной традицией положения партии меньшинства.
Раскол демократов пошел по пути известного размежевания
внутри партии между фермерскими и мелкобуржуазными
слоями южных и западных штатов и интересами так называемых
«бурбонов» — крупных промышленников, и банкиров восточных
штатов и их агентов на местах. «Бурбоны» держали в руках
партийную машину, подавляя оппозицию более демократических
фракций, зачастую блокировавшихся с чисто фермерскими
движениями грейнджеров и гринбекеров. В 90-х годах
внутрипартийная борьба вспыхнула с новой силой вокруг вопроса о
свободной чеканке серебра — традиционного требования гринбекеров
и популистов. Обладая в глазах сельского населения волшебными
свойствами панацеи, серебро было удобной идейной смычкой
демократов и популистов. С начала 90-х годов идет
блокирование демократов и популистов на выборах в ряде штатов
Запада 14, а в национальном руководстве складывается группировка
«серебряных» демократов, оппозиционных Кливленду;
параллельно консервативное руководство популистской партии во главе с
Г. Таубенеком и Уивером подчиняют радикальную программу
своей партии «серебряному» вопросу, готовя почву для слияния
с демократами 15.
Особенно благоприятная обстановка для переворота
складывается к выборам 1896 г., когда после финансового кризиса 1893 г.
Д. Морган с большой выгодой для себя ссудил государство
золотом, а Кливленд добилея отмены закона Шермана 1890 г. о
государственных закупках серебра. Страсти вокруг денежного
вопроса разгорались с новой силой. В то же время выборы в конгресс
1894 г. подтвердили растущую силу популизма — собрав около
1,5 млн. голосов, популисты провели в конгресс шесть сенаторов
13 «The Guilded Age». H. Morgan (Ed.). N. Y., 1970, p. 143.
14 R. Williams. The Democratic Party and California Politics 1880—1896.
Stanford, 1973, p. 171; /. Olson. History of Nebraska. Lincoln, 1974, p. 233—
234.
15 Г. П. Куропятник. Фермерское движение в США. От грейнджеров к
Народной партии, стр. 280—286; Ф. Фонер. История рабочего движения
в США, т. 2, глава 22.
309

и столько же конгрессменов. Республиканцы отобрали у
демократов большинство в обеих палатах: таким образом, они оказались
отрезаны с двух сторон. Нужно было срочно выводить партию
из окружения — в 1895 г. «серебряные» демократы создают
Национальный биметаллический комитет партии, который становится
штабом решающей схватки с фракцией «золотых». Соотношение
сил менялось отнюдь не в пользу Кливленда: более половины
делегатов, прибывших на конвент демократов в Чикаго в июне
1896 г., принадлежало к оппозиции 16. «Серебряные» в обращении
к демократам открыто призвали к бунту: «Мы считаем, что долг
большинства — взять в свои руки партийную организацию и
превратить демократическую партию в эффективный инструмент для
осуществления необходимых реформ» 17. Недоставало только
Моисея, который вывел бы демократов из чахлой пустыни безыдей-
щины и бурбонизма.
К этой роли давно готовился Уильям Дженнингс Брайан,
бывший конгрессмен от Небраски, впоследствии адвокат и
журналист. Он был одним из активистов «серебряных» демократов,
успев к 36 годам снискать широкую известность пламенными
обличениями протекционистского тарифа и монометаллизма.
Девятый вал разнородного серебряного потока вынес Брайана в
центр политической жизни — на конвент партии. Однако
«мальчик-оратор», как именовали Брайана, не входил в число наиболее
вероятных претендентов. Это не мешало ему твердо верить в
свое предначертание: «Меня не могут не избрать,— доказывал
он жене.— Я — то, что называется логикой ситуации» 18.
Упомянутая «логика» состояла в том, что нужен был человек с
двойной лояльностью — как к демократам, так и популистам.
Другим неоценимым преимуществом Брайана было его неуемное
красноречие, которое не подвело и на этот раз.
Знаменитая речь «золотого креста» на конвенте
катапультировала его в претенденты на президентский пост. «Испепелите
ваши города! — гремел с трибуны молодой оратор Сотни раз
отрепетированной речью,— но оставьте в покое наши фермы, и вы
увидите, как города восстанут вновь словно по волшебству; но
разрушьте наши фермы, и улицы ваших городов порастут
травой... На требование золотого стандарта мы ответим: не дадим
возложить на труд терновый венок, не дадим распять народ на
золотом кресте!» 19 С этими словами Брайан медленно опустил
руки, воздетые к небу подобно Иисусу на кресте, и «зал словно
16 Н. S. Merill. The Bourbon Democracy of the Middle West, 1865—1896.
Washington, 1969, p. 267.
17 Цит. по: H. Agar. The Pursuit of Happiness. The Story of American
Democracy. Cambridge, 1938, p. 298.
18 «The Memoirs of W. J. Bryan». By himself and his wife, M. B. Bryan.
Chicago, 1925, p. 300.
*9 W. Bryan. The First Battle. A Story of the Campaign of 1896. Chicago, 1896,
p. 205—206 (далее — W. Bryan. The First Battle).
310

взбесился... После стольких лет презрения и попрания они,
наконец, обрели лидера — «Великого простолюдина»!» 20
Так началась эра Брайана в истории демократической
партии. Она изменила свое лицо: кроме свободной чеканки серебра,
партия приняла и некоторые другие требования популистов —
подоходный налог, усиление антитрестовского законодательства,
осуждение системы судебных предписаний, предусматривавших
судебную расправу с забастовщиками. Но главный упор делался
именно на серебро «пока этот вопрос не решен,— категорически
заявлял сам Брайан,— не может быть речи о других реформах» 21.
Он поставил рекорд выносливости в памятной кампании 1896 г.—
за три месяца объехал 30 штатов, покрыл более 20 тыс.
километров и произнес около 600 речей. Путь Брайана был отмечен
громами и молниями в адрес «капиталистов Востока» и золотого
стандарта; слушавшим его миллионам он, не вдаваясь в
подробности, рисовал картину освобождения волшебной серебряной
палочкой. «Брайан все время тверДит о серебре,— подметил
могущественный босс республиканцев М. Ханна,— тут-то мы его и
поймаем» 22.
Но за серебром для фермерства скрывалось многое, речь
фактически шла об ограничении всевластия монополий. «Бедняка
называют социалистом,— негодовал Брайан,— если он считает, что
богатства магнатов должны быть разделены между бедными, а
богач, придумавший способ присвоения последних грошей
бедняков, зовется финансистом. Бедняк, присвоивший чужое добро
силой, считается вором, а кредитор, который, прикрываясь
законом, заставляет должника выплачивать в два раза больше, чем
он занял, получает звание сторонника правильных денег.
Человек, призывающий народ к уничтожению государства,— анархист,
а человек, использующий государство для уничтожения народа,—
патриот»23. «Долг правительства,— увесисто заключал Брайан
под одобрительный рев сельских жителей,— «посадить жирных
боровов на привязь, чтобы они не причиняли ущерба,
превышающего собственную стоимость» 24.
Выдвижение Брайана поставило популистов перед тяжким
выбором. «Если мы сольемся, то потонем,— оценивал ситуацию
близкий к популистам социалист Г. Д. Ллойд,— если нет, то
все сторонники серебра уйдут от нас в более сильную
демократическую партию» 25. Консервативные лидеры партии, ослеплен-
го 7. Long. Bryan. The Great Commoner. N. Y., 1928, p. 88.
2t W. Bryan. The First Battle, p. 205.
22 H. Morgan. From Hayes to McKinley. National party politics 1877—1896.
Syracuse, 1969, p. 524.
23 Цит. по: S. Morrison, H. Commager. The Growth of American Republic,
vol. 2 (1865—1937). N. Y., 1937, p. 249.
24 W. Bryan. The First Battle, p. 378.
25 Цит. по: N. Pollack. The Populist Response to Industrial America.
Cambridge, 1962, p. 40,
311

ные самой возможностью победы на выборах, усердно
навязывали Брайана, заверяя, что он — «популист во всем, кроме имени»,
а «от демократической партии после чикагского съезда осталось
только название» 26. Убежденные же популисты ясно различали
пагубные последствия слияния и призывали «убить змею,
заползшую в наш сад» 27. После ожесточенной борьбы и
закулисных махинаций руководства с представителями Брайана28 съезд
популистов утвердил Брайана своим кандидатом; в 28 штатах
были выдвинуты совместные списки кандидатов с популистами
на правах младших партнеров. Казалось все играло на руку
«великому простолюдину», но у хозяев страны появились опасения,
что изрядная доза популизма, проглоченная демократами, может
остаться непереваренной и в случае их победы грозит привести
к серьезным изменениям в системе правления. Опасность была
тем более очевидной, что часть профсоюзов поддержала
кандидатуру Брайана, несмотря на официально объявленный С. Гомпер-
сом нейтралитет. К ним присоединились и некоторые
социалисты. Они не обольщались на счет серебряной панацеи, но все-
таки выступили за Брайана как противника крупного капитала.
«Победа Брайана и свободная чеканка серебра,— считал,
например, Ю. Дебс,— пообломает всемогущим денежным тузам их
хищные клыки» 29.
Тучи сгущались. На совещаниях республиканских стратегов
перепуганные поговаривали о революции, а наиболее
энергичные — такие, как Т. Рузвельт, предлагали «поставить вожаков к
стенке по методу версальцев» 30. Боялись они не столько
самого Брайана с его весьма условным радикализмом, сколько
опасных последствий временной утраты или хотя бы ослабления
контроля над государством в условиях поляризации страны. Трезвый
расчет, однако, взял верх. «Все вы дураки,— хладнокровно
подытожил М. Ханна,—революции не будет!» На серебряный поход
был пущен тяжелый каток избирательной машины
республиканцев, направляемый умелой рукой Ханны при единодушной
поддержке крупного капитала. Денег не жалели — Ханна вытряс из
перепуганных магнатов небывалую по тем временам сумму — по
разным подсчетам от 5 до 7 млн. долл. Демократы наскребли в
десятки раз меньше, да и то преимущественно за счет серебро-
промышленников, имевших в деле самый прозаический интерес.
Республиканцы наводнили страну брошюрами, тираж которых
28 R. Durden. «The Cow-bird» Grounded. The Populist Nomination of Bryan
and Watson in 1896. «Mississippi Valley Historical Review», December
1963, p. 409.
27 R. H. Williams. The Democratic Party and California Politics, p. 241.
28 Подробно об отношениях Брайана с руководством популистов см.:
Г. П. Куропятник. Фермерское движение в США. От грейнджеров к
Народной партии, стр. 315—320.
29 ф# фонер. История рабочего движения в США, т. 2, стр. 411,
30 Там же, стр. 415—416,
312

прёбЫСил 120 млн., практически вся пресса с*раны йыс?авЛяДа
Брайана не то Дебсом, не то Маратом, а серебро и ограничение
судебных предписаний — сугубо революционными мерами,
грозившими неисчислимыми бедствиями. В ход были пущены все
средства: от тонкой демагогии, посулов и подкупов до угроз и
прямого насилия 31.
Но Брайан получил все же около 6,5 млн. голосов — всего на
полмиллиона меньше, чем Маккинли. На Уолл-стрите облегченно
вздохнули. Ярко передает накаленную атмосферу того года
письмо жены видного республиканца Г. Лоджа английскому послу:
«Великая битва выиграна. Она велась, с одной стороны,
подготовленными, опытными и организованными силами, собравшими
в своих руках деньги, прессу, власть. С другой стороны,—
разрозненная толпа, в которой был слышим, видим и ощутим
только один человек — но что за человек! Один, без денег,
поддержки и ораторов, с единственной газетой, этот человек сражался
так, что даже здесь на Востоке его прозвали фанатиком. Это
было замечательно. Связанный своими сторонниками,
платформой и людьми, одни имена которых были нашим сильнейшим
оружием, брошенный многими, он чуть не победил. Правда, мы
собрали около 7 млн., а он только 500 тыс. долл.» 32
Сам Брайан считал, что всего 19 446 голосов дополнительно,
распределенные по ключевым штатам, принесли бы ему победу 33.
Но такой исход исключался — слишком многое было поставлено
на карту. В сущности, как писала одна из санфранцисских газет,
демократический кандидат был «побит заранее» 34. Тот же Ханна,
вовсе не склонный к преувеличениям, очень точно разъяснил
журналисту шансы Брайана: «Неужели вы думаете, что мы
когда-нибудь пустим этого проклятого фанатика в Белый дом?
Никогда! К вашему сведению, всегда можно нанять одну половину
народа, чтобы расстрелять другую. На это денег у нас хватит» 35.
В кампании 1896 г. был сломан хребет аграрного движения;
популизм, преданный консервативным руководством, резко пошел
31 Перед выборами предприниматели Новой Англии, например,
вывешивали на заводских стенах такие объявления: «Завод будет закрыт на
следующий день после избрания Брайана. В случав избрания Маккинли
найм будет производиться как обычно» (L. Koenig. Bryan. The Political
Biography of W. J. Bryan, 1971, p. 235). За вынужденный простой во
время голосования рабочие и даже фермеры получали от республиканских
функционеров денежную компенсацию. Мошенничество при подсчете
голосов достигло неслыханных размеров. «Даже могильные плиты были
ограблены на предмет регистрации голосов» (Л/. Josephson. The Politicos
1865—1896, p. 705—706).
82 P. Coletta. W. J. Bryan. I. Political Evangelist 1860—1908 (далее — P. Co-
letta. W. J. Bryan). Lincoln, 1964, p. 199.
83 W. Bryan. The First Battle, p. 609.
34 Цит. по: R. H. Williams. The Democratic Party and California Politics,
p. 254.
35 P. Coletta. W. J. Bryan, p. 195.
313

на убыль, Не последнюю роль сыграло соединение с демократами
и принесение в жертву основы радикальной программы реформ.
Объективно роль Брайана свелась к тому, «чтобы ослабить
энергию популистского движения, дезориентировать его стремление к
земельной реформе и свести цели к исключительно денежным
вопросам»36. Пожрав популизм, демократы под руководством
Брайана выполнили чрезвычайно важную функцию в деле
сохранения двухпартийной системы.
Кризисная политическая ситуация, чреватая упрочением
мощной третьей партии демократического толка, разрешилась
перегруппировкой внутри существующей двухпартийной системы за
счет временной радикализации демократической партии. Сработал
тот защитный механизм двухпартийной системы, который
политолог У. Чамберс нарек «суррогатом революции» 37.
Волна аграрного протеста, на гребне которой волею судеб
оказался Брайан, никогда уже не поднималась выше отметки
1896 г.; выборы 1900 и 1908 гг., в которых демократы вновь
безуспешно выставляли Брайана, фактически подтвердили новое
соотношение сил. Однако сам факт троекратного выдвижения
Брайана — своеобразный рекорд пораженчества в американской
политике, говорит о доминирующей роли этой фигуры в истории
своей партии в качестве лидера аграрного мелкобуржуазного ее
крыла. Что же нес Брайан демократам?
В мировоззренческом отношении Брайан, по выражению Хоф-
штадтера, «так и не покинул дома» 38 — провинциального
городка Салем в Иллинойсе. Библия была для него основным
идейным арсеналом, а догматы Джефферсона и Джексона —
последней инстанцией. Симпатизирующий Брайану исследователь
американской политической мысли Э. Льюис тем не менее
признавал: «Вся его политическая теория сводилась к четырем-пяти
аксиомам: равные права для всех, особые привилегии — никому,
право народа на самоуправление, верность фразе Декларации
Независимости, нетерпимость частной монополии, боязнь
центрального правительства и приверженность правам штатов» 39.
Политическим идеалом Брайана оставалась аграрная демократия
Джефферсона — аркадия мелких фермеров и предпринимателей,
чья экономическая самостоятельность служила гарантом
политического плюрализма. У. Липпман уместно называл Брайана «Дон-
Кихотом нашей политики, ибо он действует в мире, канувшем
в лету» 40. Этот мир рушился, но мелкая буржуазия отчаянно
боролась за свои прежние позиции, уверяя сладкозвучными уста-
36 М. Josephson. The Politicos 1865—1896, p. 670.
37 «The American Party Systems. Stages of Political Development». W.
Chambers, W. Burnham (Eds.). N. Y., 1967, p. 289.
38 R. Hofstadter. The American Political Tradition, p. 191.
39 E. Lewis. A History of American Political Thought (1865—1914). N. Y.,
1937, p. 321.
40 W. Lippmann. The Drift and Mastery. N. Y., 1914, p. 13.
314

ми Брайана: «Мы говорим от имени более широкого класса
бизнесменов. Наемный работник такой же бизнесмен, как и его
хозяин: адвокат маленького сельского города ничуть не хуже
юриста столичной корпорации; торговец на перекрестке дорог — та-
адй же бизнесмен, как и торговец из Нью-Йорка; фермер, что
трудится в поте лица от зари до зари, такой же бизнесмен,
как и богатый маклер, играющий на цене его пшеницы...»41
Плутократия стала для Брайана врагом № 1, ее колыбель —
Восток США — «вражеской страной», а крупнокапиталистическое
производство — ящиком Пандоры, из которого явился раскол
общества на два враждебных класса и — что весьма
немаловажно — социалистические воззрения. «Лучший способ противостоять
социализму,— считал Брайан,— уничтожить пороки, выросшие
под щитом индивидуализма» 42. Распространяя специфическое
положение мелкой буржуазии в условиях развития
монополистического капитализма на все общественные слои, Брайан и его
единомышленники представали в роли радетелей общества в целом.
«Не следует только впадать в то ограниченное представление,—
писал об этом мелкобуржуазном универсализме Карл Маркс,—
будто мелкая буржуазия принципиально стремится осуществить
свои эгоистические классовые интересы. Она верит, папротив,
что специальные условия ее освобождения суть в тоже время те
общие условия, при которых только и может быть спасено
современное общество и устранена классовая борьба» 43.
«Борьба плутократии и демократии», оставаясь общей
канвой построений Брайана, наполнялась различным содержанием в
зависимости от конкретных общественных настроений. В 1896—
1900 гг. главным орудием капитала, по убеждению широких масс,
служила финансовая система — отсюда неистовая приверженность
серебру; его сменили империализм 44 и тресты — «зачатые в
грехе, взращенные неравенством, живущие преступлениями» 45.
«Система трестов,— писал Брайан,— не имеет права на
существование, даже если она дает чисто экономический выигрыш», ибо
«политические издержки превосходят все возможные
экономические преимущества трестов». Коль скоро тресты объявлялись
результатом скорее политического, нежели экономического
развития (так как «основывались на несправедливых законах») 46,
то проблема заключалась в постановке соответствующих
законодательных барьеров. В 1900—1908 гг. Брайан сделал
антитрестовскую тему главным пунктом платформ демократической пар-
41 W. Bryan. The First Battle, p. 200.
42 «The Speeches of W. J. Bryan», vol. 2. N. Y., 1909, p. 88—89.
43 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 8, стр. 148.
44 Подробно об антиимпериализме Брайана см.: И. П. Дементьев. Идейная
борьба в США по вопросам экспансии (на рубеже XIX—XX вв.). М., 1973,
стр. 268—272.
45 P. Coletta. W. J. Bryan, p. 241.
4e «The Speeches of W. J. Bryan», vol. 2, p. 87—88,
W5

тии. В платформу 1900 г. рукой Брайана занесено: «Частная
монополия нетерпима и неоправдана». В 1908 г. по инициативе
Брайана в платформу вносится предложение о лицензировании
государством монополий с контролем производства,
превышающим 25% 47.1
Демократическая партия при Брайане поддерживала и
большинство требований, направленных на демократизацию
политической жизни, способных, как считалось, подорвать политические
бастионы плутократии. Сюда входили прямые выборы сенаторов,
право отзыва, референдум. Первым из буржуазных политических
лидеров Брайан выступил за предание огласке расходов на
выборы и запрет взносов от крупных корпораций. В целом в
известном отношении брайанизм как форма мелкобуржуазной
идеологии имел много общего с «сентиментальной критикой
капитализма», охарактеризованной В. И. Лениным48. В
«Экономическом содержании народничества» В. И. Ленин вскрыл логику
мелкобуржуазного мышления, присущего и брайанизму.
«Будучи враждебно настроены против капитализма, мелкие
производители,— писал Ленин,— ... не в состоянии понять, что
неприятный им крупный капитализм — не случайность, а прямой
продукт всего современного экономического (и социального,
и политического, и юридического) строя, складывающегося из
борьбы взаимно-противоположных общественных сил. Только
непонимание этого и в состоянии вести к такой абсолютной
нелепости, как обращение к «государству», как будто бы
политические порядки не коренились в экономических, не выражали их,
не служили им» 49.
Меры, выдвигаемые Брайаном, не были оригинальными;
заимствованные в основном из популистской платформы 1892 г.,
они являлись общим достоянием антимонополистического
движения. Как отмечает современный биограф Брайана, «он в
лучшем случае предлагал скромную программу реформ, основы
которой были общеприняты к моменту, когда Брайан брал их на
вооружение» 50. В широком и пестром спектре
антимонополистического движения — той мелкобуржуазно-демократической
оппозиции империализму, выступающей «едва ли не во всех
империалистских странах начала XX века», о которой писал
В. И. Ленин51, полоска брайанизма пролегала справа. В
совокупности то была программа реформ, направленная на
реставрацию раннего капитализма, но объективно она во многом
совпадала с прогрессивными требованиями дня. В 1908 г. демократы
присоединились к основным требованиям АФТ: отмена судебных
47 «The National Party Platforms», p. 114, 146.
48 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 2, стр. 202.
49 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 1, стр. 369.
50 L. Koenig. Bryan. The Political Biography of W. J. Bryan, p. 457.
51 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 27, стр. 408.
316

предписаний, 8-часовой рабочий день на государственных
предприятиях. АФТ впервые в своей истории официально
поддержала кандидата буржуазной партии на выборах.
Применительно к партийной идеологии брайанизм означал
некоторую модификацию старого джефферсоновского кредо эпохи
laissez-faire, так как предусматривал усиление, пусть
незначительное, регулирующей роли государства. Но тяжкий груз
ветхих заветов тянул назад — выступив в 1906 г. с предложением
национализации железных дорог, Брайан тотчас же взял его
обратно, встретив первое сопротивление. Он сохранил неприязнь
к сильной федеральной власти 52 и перенес ее в партийные
документы. Все платформы демократической партии тех лет твердят
о неотъемлемых правах штатов, а в 1912 г. по инициативе
Брайана внесен пункт об ограничении максимального срока
пребывания одного президента у власти четырьмя годами. В итоге
старые скрижали демократов оставались во многом нетронутыми.
«Прогресс,— поучал Брайан,— измеряется не столько
изобретением новых принципов, сколько более совершенным усвоением
старых» 53.
Не имея ни конструктивной программы, ни контроля над
партийной машиной, Брайан больше всего полагался на моральный
ортодоксализм своих призывов, отвечавших немудреной логике
его почитателей: «Все великие политические вопросы в конечном
счете — моральные вопросы» 54. Брайанизм был еще и
моралистским походом старой, аграрной, богобоязненной Америки против
Америки индустриальной и урбанистической. Самого Брайана этот
поход в конце концов привел в кресло прокурора на печально
известном «обезьяньем» процессе. Дантон 1896 г. превратился в
заштатного инквизитора 1925 г., сделав, по словам Б. Шоу, целый
континент посмешищем всего мира55.
Вряд ли можно считать Брайана демагогом, а для
преуспевающего политикана у него было слишком много убеждений.
В 1908 г. партийные боссы уговаривали его принять
консервативную платформу дабы обыграть «прогрессивизм»
республиканцев — что такое платформа в конце концов? «Платформы
похожи на колбасу,— говаривал Д. Хилл — сенатор-демократ от Нью-
Йорка.— Чем больше знаешь о том, как они делаются, тем
меньше питаешь к ним почтения» 5в. Брайан, однако, придерживался
другого мнения. «Победить! Победить! — взорвался он,— вы толь-
52 Она в глазах Брайана была предтечей... социализма. В 1908 г. он обвинял
республиканцев, например, в том, что, увеличивая бюджет и
государственный аппарат, усиливая армию и расширяя полномочия
государственной власти, они прокладывают дорогу социализму (P. Coletta. W. J.
Bryan, p. 419—420).
53 P. Coletta. W. J. Bryan, p. 209—210.
54 W. Bryan. The First Battle, p. 344.
55 H. Полетика. «Обезьяний» процесс в Америке. М., 1926, стр. 12.
56 L. Koenig. Bryan. The Political Biography of W. J. Bryan, p. 383.
317

ко об этом и думаете. Вы готовы пожертвовать принципами ради
успеха... Я не уверен, что поражение не лучше победы, если
ради нее нужно жертвовать принципами» 57. Это были не просто
слова. Еще в 1900 г., когда биметаллизм уже умер как
проблема и его воскрешение грозило лишить Брайана последних
шансов на успех, он, несмотря на большое давление внутри партии,
все же настоял на включении пункта о серебре в платформу.
Принципы восторжествовали, выборы проиграны.
Главная причина неизменных поражений Брайана кроется,
конечно, не в его личных качествах, а в первую очередь в
неприемлемости брайанизма в качестве альтернативы для крупного
капитала. Реформизм Брайана был допустим и даже весьма
полезен в роли предохранительного клапана для социальных
возмущений, но как вариант управления страной — никогда. Брайан
мог сколько угодно уверять в собственной умеренности и
взывать к здравому смыслу58, но аграрный вариант
мелкобуржуазной оппозиции оставался анафемой для хозяев страны, не
жаловали они и самого «великого простолюдина»: печать проклятия
весела на нем с 1896 г. и «жирные боровы» отнюдь не спешили
на привязь. Брайан так и остался персоной нон-грата для
большого бизнеса.
Ценность брайанизма для правящего класса уменьшалась
прямо пропорционально спаду аграрного протеста. Скоро крупный
капитал счел, что мавр сделал свое дело — его общее мнение
подытожил в 1908 г. президент Национальной ассоциации
промышленников: «Долг каждого американца, независимо от
партийной принадлежности,— похоронить Брайана и брайанизм так
надежно, чтобы не пришлось заниматься этим еще раз в 1912 г.» 59.
Больше того, в 1904—1912 гг. брайанизм начал всерьез
расходиться с магистральным направлением развития прогрессивиз-
ма. После слома фермерского протеста движение за реформы
приобретает иной характер. В нем увеличивается удельный вес
рабочего движения, городской мелкой буржуазии и средних слоев.
На передний план выдвигаются проблемы рабочего и
социального законодательства, весьма далекие от интересов фермерства.
Брайан, всегда являвшийся глоткой, но никак не головой про-
грессивизма, все меньше подходил для роли лидера. На его долю
досталось очистить авгиевы конюшни демократов от цинизма и
апатии, внести реформизм в свою партию и тем самым в
пределы двухпартийной системы в целом 60.
57 P. Coletta. W. J. Bryan, p. 402—403.
58 P. Glad. The Trumpet Soundeth: W. J. Bryan and His Democracy. N. Y.,
I960, p. 138.
59 P. Coletta. W. J. Bryan, p. 428.
60 He случайно именно с тех лет современные демократы ведут начало
«реформистского образа партии» (W. Chambers. The Democrats. The
History of the Popular Party. N. Y.? 1964, p. 62).
m

Идейная ограниченность брайанизма нашла выражение и в
конфигурации территориальной базы демократов. В выборах 1896,
1900 и 1908 гг. Брайан вел за собой только южные и
западные штаты, наиболее урбанизированные и густонаселенные
восточные штаты остались за республиканцами. Его поражения
помимо прочего подготовили господство республиканцев, которое
длилось до конца 20-х годов нашего столетия. В результате
экономического кризиса 1893—1894 гг. и кампании Брайана,
сложилась, как отмечает современный американский политолог У. Бэрн-
хэм, «одна из наиболее устойчивых региональных расстановок
политических сил в американской истории, которая отделила
аграрные Юг и Запад и превратила наиболее промышленно
развитый Восток в оплот республиканизма» 61. По замечанию
одного из первых историков партии, «эра Брайана оставила партию
с репутацией экономически нездравомыслящей. Она укрепила про-
республиканские тенденции большого бизнеса и превратила
республиканскую партию в партию большинства» 62. В то же время,
даже проиграв сражение за Белый дом и надолго выбыв из
борьбы на равных с республиканцами, демократы при Брайане в
историческом смысле выиграли другой, еще более дефицитный
приз — укрепили свою популярность в широких
антимонополистически настроенных массах, эффектно подтвердили свою
преемственность с джефферсоновской и джексоновской «партией
простого люда».
Брайан углубил раскол в самой партии: консервативное
крыло демократов отвергло отступника в 1896 и 1900 гг. Но его
кандидат А. Паркер, выставленный в 1904 г. с очень умеренной
программой, смог завоевать только ряд восточных штатов и
получил меньше голосов, чем Брайан. Поражение 1908 г.
окончательно зафиксировало пределы брайанизма. Безнадежность ситуации
не оставалась тайной и для самого Брайана. «После третьего
поражения в 1908 г.,— писал он в мемуарах,— я понял, что
только революционное изменение политической обстановки сможет
оправдать мое четвертое выдвижение» 63. Эра Брайана подошла
к концу.
* * *
Денежные тузы демократов, оставив всякую надежду на
«оздоровление» брайанизма, усиленно искали нового знаменосца. Он
должен был быть прежде всего консерватором, но не старого
образца — обреченность этого типа внушительно продемонстриро-
61 W. Burnham. The Changing Shape of the American Political Universe.
«The American Political Science Review», March 1965, p. 25; см. также:
С. Degler. American Political Parties and Rise of the Cities: An
Interpretation. «Journal of American History», June 1964, p. 48.
62 F. Kent. The Democratic Party. A History. N. Y., 1928, p. 344.
63 «The Memoirs of W. J. Bryan», p. 158.
319

Ёал Паркер, а КонсерваТором-йдеоЛогом, обладающим силой
убеждения и способностями руководителя; сторонника реформ (того
требовали времена), но не реформатора.
Этим требованиям как нельзя лучше удовлетворял президент
Принстонского университета Вудро Вильсон. Известный историк,
к тому времени он сумел при помощи яркого и плодовитого
пера сделать свои твердые консервативные убеждения
известными всей политической Америке; он томился по практике —
заявляя: «Я бы счел свою миссию выполненной, если бы смог
вдохновить великое движение общественного мнения, применить
уроки прошлого к практической жизни сегодняшнего дня и тем
самым поднять массы на великие политические достижения» 64.
Послужной список Вильсона был достаточно убедителен: в 1896 г.
он голосовал за «золотых» демократов, нападал на Т.
Рузвельта за усиление государственного вмешательства65, призывая к
очищению партии от Брайана и ему подобных. «С 1896 г.,—
говорил Вильсон в одном из выступлений 1904 г.,— имя
демократической партии было присвоено теми, кого никогда не стоило
бы допускать до нее; людьми, цели и принципы которых она до
того отвергала». Назвав «этих людей» «кучкой крикунов» и
«обанкротившимися радикалами», профессор продолжал: «Страна
движется вперед по пути великого материального прогресса, ей
нужна не партия недовольства или радикальных экспериментов, а
партия консервативных реформ, действующая в духе закона и старых
институтов»66. Несколько позже в конфиденциальном письме
1907 г. он мечтал о том, «как бы поскорее вышвырнуть
Брайана в мусорный ящик» 67.
Такие речи не могли остаться незамеченными. Стараниями
Д. Харви — издателя журнала, принадлежавшего Моргану,
Вильсон был представлен узкому кругу партийных воротил, которые
отметили похвальное направление мыслей профессора и
изящность их изложения. Так Вильсон вошел в президентский
резерв демократической партии 68.
Мешало одно — президент Принстона был совершенным
новичком в практической политике. Но дело уладили. В 1910 г.
его отправили на стажировку в губернаторы штата Нью-Джерси.
Сам Вильсон и пальцем не пошевельнул для собственного
избрания. Кресло губернатора ему преподнесли, как и обещал Хар-
84 Цит. по: R. Hofstadter. The American Political Tradition, p. 242.
65 См., например: «The Papers of W. Wilson», vol. 17 (1907—1908). A. Link
(Ed.). Princeton, 1974, p. 324, 480.
66 «The Political Thought of W. Wilson», E. Cronon (Ed.). N. Y., 1965, p. 140.
67 R. Baker. W. Wilson. Life and Letters, vol. III. N. Y., 1931, p. 23.
88 В декабре 1906 г. Харви сообщил Вильсону о полной поддержке его
кандидатуры крупнейшими капиталистами-демократами. «Единодушное
мнение,— писал он,— вас могут избрать. Страна устала от
правительственного вмешательства» («The Papers of W. Wilson», vol. 16 (1905—1906).
Princeton, 1973, p. 533).
320

ви, на серебряной тарелочке — сработала демократическая
машина штата, хозяппом которой был некто Д. Смит. Позже
Вильсон так объяснял мотивы сотрудничества с презренными и
продажными боссами: «Эти люди поняли, что в Америке наступил
новый день, а значит,— они должны идти в ногу со временем» 69.
Дело объяснялось гораздо проще: для боссов Вильсон казался
удобным орудием возвращения к власти, в его покорности они
были уверены. Но новичок оказался неблагодарным.
Объединившись с прогрессивистами штата, он с поразительной быстротой
провел в легислатуре ряд мер: реформировал избирательную
систему, пресек коррупцию в муниципальном хозяйстве, ввел
компенсацию рабочим за производственные травмы, улучшил
положение школ. Кончил же тем, что провалил самого Смита на
выборах в сенат США, поддержав его прогрессивистского
конкурента. В результате губернатор Нью-Джерси стал известен всей
стране как прогрессивный деятель и надежда передовых
демократов.
Метаморфоза вполне объяснима, взятая в соотношении с
обстановкой в стране. Дуэль буржуазных партий проходила на фазе
резкого подъема рабочего движения, достигшего в эти годы
наивысшего уровня за период, предшествующий первой мировой
войне. Именно на эти годы приходится и пик социалистического
движения в Америке,— «чрезвычайного роста социализма,— по
словам В. И. Ленина,— и внимания к нему имущих классов» 70.
«Господа! Заметили ли вы распространение социализма в
стране?»—спрашивал Вильсон во время избирательной кампании
1912 г.71 Еще бы не заметить! 118 тыс. членов
социалистической партии, собравшей на выборах 1912 г. около миллиона
голосов, 1200 социалистов в муниципалитетах 340 городов, из них —
33 мэра, в том числе в таких крупных городах, как Миллуоки
и Беркли; 984 тыс. тиража ведущего органа партии «Призыв к
Разуму» и еще 323 социалистические газеты общим тиражом
свыше 2 млн. экземпляров72. Внушительная сила даже в чисто
организационном плане. «Эта цифра,— писал Ленин о тираже
«Призыва к Разуму»,— показывает нагляднее, чем длинные
рассуждения, какой переворот близится в Америке» 73. Но еще
важнее было само настроение уверенности, идущее от
поступательного распространения идей социализма. «Социализм мчится
как пожар в прериях»,— писал тогда издатель «Призыва к Разуму»
69 A. Link. W. Wilson. The Road to the White House. Princeton, 1947, p. 149.
70 В. И. Ленин. Полное собрание сочинении, т. 17, стр. 181.
71 «A Crossroads of Freedom. The 1912 campaign speeches of W. Wilson».
J. Davidson (Ed.). London, 1956, p. 404.
72 D. Shannon. The Socialist Party of America. N. Y., 1955, p. 5; «History of
the US Political Parties», vol. Ill, A. Schlesinger, Ir. (Ed.). N. Y., 1973,
p. 2422.
73 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 22, стр. 109.
11 Заказ jsft 1606
321

Дж. Вейланд,— и его ничто не остановит. Он носится в
воздухе» 74. Угрозой страшнее популистов считал социалистов Т.
Рузвельт. Обе главные буржуазные партии спешили внести поправки
на полевение общественных настроений. В них усиливается
размежевание между консервативными и прогрессивистскими
элементами.
Выборы в конгресс 1910 г. принесли решительную победу
прогрессивным республиканцам и демократам; последние впервые
за много лет получили большинство в палате представителей.
Значительная часть республиканцев, недовольная бездействием
администрации У. Тафта и его гонениями прогрессивистов,
объединяется вокруг сенатора Р. Лафоллета в Национальную
прогрессивную республиканскую лигу, которая, по замыслу ее
создателя, должна была стать ядром новой прогрессивной партии75.
Республиканцы оказались перед угрозой раскола; спасать партию
от тугодумов бросился из далеких вояжей Т. Рузвельт. Над
двухпартийной системой вновь замаячил призрак появления третьей
партии. Подавленный всем происходящим Тафт жаловался в
письме к другу: «Величайшее несчастье, с которым мы столкнулись —
это разделение партий на группы по образцу Франции, Германии,
а теперь и Англии» 76.
Кошмар взрыва классовой борьбы преследовал и Вильсона.
«Налицо могучее течение протеста, которое должно найти
выражение,— писал он в то время,— республиканцы вновь выставят
Тафта; если демократы не изберут человека, приемлемого для
народа в качестве выразителя этого протеста, мы получим
третью радикальную партию, а последствия выборов могут быть
чем-то вроде революции» 77. Весьма трезвый расчет,
свидетельствовавший о том, как далеко продвинулось политическое
образование Вильсона. Чтобы стать президентом в 1912 г.—
вероятность этого увеличивалась но мере углубления раскола
республиканской партии — нужно было сбросить тогу консерватора и
сделаться «приемлемым для народа» в качестве прогрессивиста.
Здесь ключ к деятельности Вильсона в Нью-Джерси и
направлению его избирательной кампании. Дабы укрепить свою нов^т°
репутацию и заручиться поддержкой последователей Брайана в
партии, Вильсон демонстративно сжигает некоторые мосты,
соединяющие его с денежными патронами — порывает в конце 1911 г.
с Харви и усиливает соответствующие тона в риторике
выступлений. Тем временем полковник Хауз, богатый техасский
политик, примкнувший к Вильсону, расставляет сети для Брайана.
74 Цит. по: D. Shannon. The Socialist Party of America, p. 5.
75 И. А. Белявская. Буржуазный реформизм в США (1900—1914 гг.). М.,
1966, стр. 298—300.
76 М. Josephson. The President Makers. The Culture of Politics and
Leadership in an Age of Enlightenment (1896—1919). N. Y., 1964, p. 397 (далее-
M. Josephson. The President Makers).
77 R. Baker. W. Wilson. Life and Letters, vol. Ill, p. 225.
3?2

«Мы собираемся выработать план,— пишет оп Брайану, расписав
«растушую оппозицию» Уолл-стрита к своему бывшему
фавориту,— для использования этой оппозиции в интересах Вильсона.
Если страна узнает о решимости Уолл-стрита провалить его, то
я уверен, она сделает все остальное» 78.
Все эти жесты Вильсона озадачили его покровителей,
усиленно пытавшихся отделить в нем зерна реальных намерений
от плевел риторики. Приходилось доказывать свою
благонадежность. Выступая перед бизнесменами Канзас-сити, Вильсон
объявил, что взошла новая политическая заря — «эра реформ, но
не революций». «Человек с властью, но без принципов,—
запугивал слушателей Вильсон,— думающий только о власти и
обладающий красноречием, может вовлечь страну в огонь, потому
что народ чувствует, что что-то не так и готов следовать
за тем, кто обещает избавить его от всех трудностей» 79. Я не из
тех, как бы говорил он и в подтверждение предлагал
скромную программу реформ: снижение тарифа, оргапизацию
банковской системы и усиление антитрестовского законодательства,
расцвеченные замысловатой фразеологией в качестве ворот в «новую
свободу». Принятый большим бизнесом как наименьшее зло,
Вильсон победил. Важную роль в этом сыграл Брайан, драматически
передав Вильсону голоса делегации своего штата.
Президентом стал человек, чьи политические убеждения были
цементированы основательным знакомством с достижениями
буржуазной политической науки. Если прибавить сюда редкое
честолюбие («С 1874 г.,— признавался Вильсон,— не было дня,
когда бы я не готовился стать президентом») 80, то не удивительно,
что из всех американских президентов XX в. Вильсон пришел к
власти с наиболее развитыми и сформировавшимися взглядами
на задачи политического руководства. В основе их лежала идея
эволюции политических институтов, необходимости их
постоянного приспособления к меняющимся социально-экономическим
условиям. Мысль эта, аксиоматичная для марксиста, в те годы
под влиянием социал-дарвинизма с трудом пробивала себе дорогу
в американской политической науке.
Страна, считал Вильсон, находится в критическом состоянии,
причиной тому — разрыв между новым экономическим
содержанием и старыми политическими формами. «Мы перед лицом
новой организации общества,— писал он в 1912 г.— Наша жизнь
порвала с прошлым... Мы коренным образом изменили
экономические условия своего существования, а с ними и организацию
всей нашей жизни. Старые политические формулы не подходят
78 «The Intimate Papers of Colonel House», vol. 1. C. Seymour (Ed.). London
1926, p. 50—51.
79 M. Josephson. The President Makers, p. 376—377.
80 Цит. по: «Philosophy and Policies of Woodrow Wilson», E. Latham (Ed.).
Chicago, 1958, p. 46.
Я* 323

для сегодняшнего дня, они выглядят сейчас как документы
давно забытых времен» 81.
Экономическое развитие страны, ясно сознавал Вильсон,
взрывало прежнее социальное равновесие — «великий средний класс
растирался в порошок между двумя жерновами — крупным
капиталом и наемными рабочими», в результате чего «Америка
скоро будет состоять из одних рабочих и хозяев»82. Еще в
1908 г. Вильсон внушал: «Главный вопрос сейчас состоит в
противоречии между мощью накопленного капитала и правами и
возможностями массы народа». Движение за реформы,—
продолжал Вильсон,— естественная реакция на классовый эгоизм вла-
стьимущих, социализм распространяется в стране потому, что
«противоборствующие в нашем обществе силы сломали его
единство и разрушили его органическую гармонию — и не потому,
что это было неизбежным, а потому, что люди использовали свою
власть бездумно и эгоистично» 83. Разгул стихии свободного
предпринимательства при пассивности государства, считал Впльсон,
приводил к господству всемогущей, но близорукой
плутократии, а тем временем на другом полюсе скапливался горючий
материал социалистического движения84. И все от того, что
руководством страны нарушался главный, по мнению Вильсона,
закон политического развития. «Что является главным законом
общественного прогресса?— вопрошал он еще в лекции 1895 г.—
Революция никогда не оправдана, она всегда — расплата за
недальновидность... Подлинный закон общественного развития —
приспособление, тонкое исправление, латанье...» 85
Таковы истоки кредо Вильсона — убежденного консерватора,
поклонника Верка и Гладстона, консерватизм которого, однако,
оставлял достаточно места для свободы маневра и реформ. Уже
став президентом, Вильсон высказался более подробно: «Я чту
консервативный дух и считаю себя подлинным консерватором
потому, что под таковым подразумеваю человека, не только
стремящегося сохранить то лучшее, что у нас есть, но и
человека, понимающего, что для этого нельзя стоять на месте,
необходимо двигаться вперед» 86. Не случайно в качестве «формулы
прогресса» Вильсон предложил слова королевы из «Алисы в
стране чудес» — «здесь нужно бежать в два раза быстрее, чтобы
оставаться на месте»;
Что значило двигаться вперед в Америке в 1912 г.? «Законы
страны постоянно отставали от изменений в экономической жиз-
§1 W. Wilson. The New Freedom. N. Y., 1914, p. 4.
82 A. Link. W. Wilson. The New Freedom. Princeton, 1957, p. 520.
88 A. Link. W. Wilson. The Road to the White House, p. 121.
84 С одной стороны, «растет социализм,— сетовал Вильсон,— с другой —
ничегонеделание» (W. Wilson. The New Freedom, p. 36).
85 «The Papers, of W. Wilson», vol. 9 (1894—1896). Princeton, 1970, p. 217.
88 «The Public Papers of W. Wilson», vol. 1. R. Baker, W. Dodd (Eds.). N. Y^
1926, p. 238. (далее — «The Public Papers»).
324

ни,— говорил Вильсон в ходе избирательной кампании,—
поэтому нам приходится стать прогресспвистами, чтобы сравняться с
темпом изменения обстановки» 87 Для выхода из кризиса был
только один способ: открыть шлюзы реформ, осуществить по
выражению самого Вильсона «тихую, бескровную» революцию, не
дожидаясь, пока грянет революция подлинная. Такая политика,
убеждал Вильсон, «абсолютно необходима для умиротворения
совести страны... Гораздо лучше действовать трезво и умеренно
сейчас, чем ждать, пока накопятся более радикальные силы и
придется идти гораздо дальше» 88. Час либеральных реформ бьет
тогда, когда к ним начинают присоединяться дальновидные
консерваторы, озабоченные нарастанием социального протеста. В этом
смысле приход Вильсона был весьма симптоматичным. Прогрес-
сивист по большому принуждению, он отличался от основной
массы мелкобуржуазных прогрессивистов тем самым образом,
который описан В. И. Лениным: «И те и другие осуществляют
исторически назревшее буржуазное преобразование, но одни боятся
осуществить его, тормозит его своей боязнью, другие — разделяя
нередко массу иллюзий насчет последствий буржуазного
преобразования — вкладывают все свои силы и всю душу в его
осуществление» 89.
В те же годы в далекой России В. И. Ленин писал о двух
путях возможного развития капитализма в ближайшем
будущем — пути реформ и «бури», т. е. социалистической
революции 90. Эта альтернатива не ограничивалась Россией, во всем
капиталистическом мире рабочее и социалистическое движение
начало сотрясать буржуазное общество91. Пришло то время,
когда социализм, отстояв, по словам Ленина «во всем
цивилизованном мире свое право на существование», стал бороться за
власть92. Америка была далека еще от подлинной «бури», но и
там перспектива усиления социалистического движения была
абсолютно реальной. И Вильсон понял это лучше многих других
политиков. В конечном счете в постановке главного вопроса он
«соглашался» с Лениным: реформы или «буря», третьего пути
не дано. Вовсе не случайно позже Вильсон назовет этот путь
«дорогой от революции» — трудно придумать более точное
определение направленности новой для XX века тенденции буржуазии
к реформизму, провозвестником которой в США вслед за Т.
Рузвельтом выступил Вильсон. В. И. Ленин дал глубокий анализ
87 W. Wilson. The New Freedom, p. 33—34.
88 R. Baker. W. Wilson. Life and Letters, vol. IV. N. Y., 1931, p. 376.
89 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 154—155.
90 В. И. Ленин. Полпое собрание сочинений, т. 25, стр. 164.
91 См.. например, сравнительную оценку обстановки, сложившейся в
начале XX в. в главных капиталистических странах (И. А. Белявская.
В. И. Ленин о буржуазном реформизме в США и Западной Европе.
«Американский ежегодник, 1971». М., 1971, стр. 5—28).
92 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 306.
325

этой тенденции: «Громадный прогресс капитализма за последние
десятилетия п быстрый рост рабочего движения во всех
цивилизованных странах,— писал он,— внесли большой сдвиг в прежнее
отношение буржуазии к пролетариату. Вместо открытой,
принципиальной, прямой борьбы со всеми основными положениями
социализма во имя полной неприкосновенности частной
собственности и свободы конкуренции,— буржуазия Европы и Америки,
в лице своих идеологов и политических деятелей, все чаще
выступает с защитой так называемых социальных реформ против
идеи социальной революции. Не либерализм против социализма,
а реформизм против социалистической революции — вот формула
современной «передовой», образованной буржуазии. И чем выше
развитие капитализма в данной стране, чем чище господство
буржуазии, чем больше политической свободы, тем шире область
применения «новейшего» буржуазного лозунга: реформы против
революции, частичпое штопанье гибнущего режима в интересах
разделения и ослабления рабочего класса, в интересах
удержания власти буржуазии против революционного ниспровержения
этой власти» у<3.
Какими же силами собирался осуществить Вильсон ремонт
пошатнувшегося здания капитализма? Еще в своем первом
большом труде «Правление конгресса», вышедшем в 1885 г., молодой
историк предлагал усилить исполнительную власть, организовав
ее по подобию английской кабинетной системы. Одним из первых
заметив тенденцию к усилению исполнительной власти, особенно
в связи с испано-американской войной, он считал, что ее нужно
форсировать. «Сейчас как никогда,— писал Вильсон в 1900 г.,—
становится ясно, что в наших внутренних делах более всего
недостает концентрации политического и административного
руководства» 94. Вильсон яростно нападал на «ньютоновское
механическое толкование конституции». «Государство — не машина,
а живой организм, подвластный законам органической жизни,
Дарвину, но не Ньютону. Оно изменяется под влиянием
окружающей обстановки, новых задач и функций» 95.
Вскоре Вильсон замечает новый мощный резерв усиления
исполнительной власти — президентские полномочия могли быть
значительно расширены без существенных конституционных
изменений. В курсе лекций 1908 г. он подвел итоги: президент
является сосредоточием всей полноты государственной власти.
«Президент,— писал Вильсон,— политический вождь страны или
имеет возможность быть им. Его избрала нация в целом, и ясно,
что страна не имеет иного политического руководителя. Только
он может говорить языком всей нации. Стоит ему раз завоевать
восхищение и доверие страны, и тогда никакая сила не сможет
93 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 305.
94 «The Papers of W. Wilson», vol. 12 (1900—1902). Princeton, 1972, p. 17,
93 W. Wilson. The New Freedom, p, 47.
326

сдержать его, ни одна коалиция интересов не сумеет легко
одолеть его... Если оп правильно истолковывает стремление нации и
смело стоит на своем, оп непобедим» 96. По сути дела Вильсон
проповедовал культ президентской власти в пределах, смутно
очерчиваемых расширенным толкованием конституции.
«Президент свободен как по закону, так и по совести, быть настолько
сильным лидером, насколько может. Собственные способности
ограничат его» 97. Сама же государственная власть должна
употребляться во все более широких масштабах: «Мы стоим на пороге
эпохи, когда планомерная жизнь страны будет основываться во
всем хотя бы отчасти на деятельности государства» 98.
Вильсон, разумеется, не был провидцем-одиночкой. Усилиями
лучших умов американской буржуазной политической науки в
конце XIX — начале XX в. совершался переход от теории
классического капитализма laissez-faire к концепциям
«организованного капитализма» и новой роли государства. Складывалось целое
направление реформистской мысли, охватившее политэкономию,
философию, социологию, право и другие отрасли знания. Общим
знаменателем новой суммы идей стала концепция государства
как агента социальных реформ, регулятора всей общественной
жизни ".
Мысль эта была выражена еще в очень общем виде; к
моменту вступления Вильсона на пост президента идейное брожение
в этой области достигло состояния, описанного одним из
ведущих теоретиков реформизма Г. Кроули: «Реформаторы уже не
уповают на то, что корабль американского общества сам по себе
с божьей помощью достигнет безопасной гавани в земле
обетованной... Они считают, что этому кораблю потребуется
внимательное управление, один-другой поворот штурвала уже дал им
некоторое представление о желаемом курсе. С другой стороны,
даже лучшие из них не знают пункта назначения, не
представляют трудностей плавания и железной дисциплины, которая,
возможно, станет неизбежностью для экипажа» 10°. Вильсон давно
готовился стать у штурвала, что же касается дисциплины, то под
профессорской мантией скрывалась железная рука. Он был
свободен от буржуазно-демократических предрассудков о благости
«воли большинства» и «управлепия народа». Смолоду Вильсон
9в \у Wilson. The Constitutional Government in the United States. N. Y.,
1908, p. 68.
97 Ibid., p. 70.
98 W. Wilson. The New Freedom, p. 217.
99 Подробнее см.: Н. Commager. The American Mind. The Interpretation of
National Thought and Character since 1880's. London, 1950; S. Fine. Laissez-
faire and General Welfare State. A Study of Conflict in American Thought
1865—1901. London, 1956; В. В. Согрин. Об идеологии буржуазного
реформизма в США конца XIX —начала XX в. «Американский ежегодник.
1974». М., 1974.
100 Н. Croly. The Promise of American Life. N. Y., 1914, p. 152—153.
327

Твердо усвоил: «Власть диктует, доминирует; материал
поддается. Люди — глина в руках вдохновенного лидера» 10!. В 1910 г.,
выступая в Принстонском клубе перед бизнесменами, он выдал
себя: «Когда же поднимутся лидеры?— с ницшеанским пылом
взывал Вильсон,— когда же люди перестанут задавать вопросы
и узнают лидера, как только он объявится? Когда они сомкнутся
у его знамени и скажут: «У нас нет больше сомнений — веди, мы
за тобой! Именно такие люди нужны Америке». И дальше — очень
важный призыв к власть имущим: «Вы — свои собственные
спасители! И когда вы решитесь спасти себя, вы узнаете вождя сразу
же, потому что увидите, что он человек ваш и вашей цели!» 102
Присягая в верности хозяевам страны, Вильсон в тоже время
рвался в их менторы: «Вы, банкиры, узколобы,— втолковывал он
в 1910 г. избранному кругу финансистов, среди которых восседал
и «Юпитер» американского делового мира Д. П. Морган,— вы не
знаете страны и того, что в ней происходит, а страна не доверяет
вам... Вы, банкиры, не видите дальше своих собственных
интересов... Вам следует шире взглянуть на вещи и понять, что лучше
для страны в конечном счете» 103.
Взгляд на государство как на нейтральную силу,
проповедуемый Вильсоном, имел сугубо мелкобуржуазную генеалогию.
Теряющая почву под ногами мелкая и средняя буржуазия с
надеждой обращалась к государству как единственному спасителю
от произвола монополистов, порывая со своей традиционной
неприязнью к сильной государственной власти 104. Другого
противовеса просто не было: например, по данным известной комиссии
Пьюжо (1911 г.), сфера интересов одного Моргана, охватывая
ресурсы в 22,245 млн. долл., превышала стоимость недвижимого
имущества 22 штатов к западу от Миссисипи 105. Для прогрес-
сивистов социальный прогресс и расширение сферы
государственного регулирования до определенных пределов были
однозначными понятиями. Пределы эти существовали постольку, поскольку
сохранялась вера в неограниченные возможности
саморегулирующейся капиталистической экономики, освобожденной
государством от крайностей эксплуатации и эксцессов монополистического
хозяйничанья. К этим целям сводилась итоговая программа про-
грессивистов 1912 г., включавшая запрет детского труда, 8-ми
часовой рабочий день для подростков и женщин, социальное
страхование рабочих по болезни, временной безработице и старости,
101 Цит. по: «Patterns in American History», vol. 1. A. Conde (Ed.). California,
1969, p. 316.
102 M. Josephson. The President Makers, p 340.
103 R. Baker. W. Wilson. Life and Letters, vol. Ill, p. 40—41.
104 Уже в программе Народной (популистской) партии 1892 г. было
записано: «Полномочия федерального правительства должны быть расширены...
для того, чтобы покончить с гнетом, несправедливостью и бедностью»
(«The National Party Platforms», p. 90).
105 /.. Brandeis. Other People's Money. N. Y., 1914, p. 22—23.
328

государственное регулирование деятельности крупных
корпораций и т. д. 106
Тезис о надклассовое™ государства, скрыто
присутствовавший у Брайана, развитый далее Т. Рузвельтом 107, получил
солидное наукообразное подкрепление со стороны реформистской
мысли конца XIX — начала XX в. в работах Д. Росса, Г. Кроули,
У. Вейля и др. Вильсон на своем посту неустанной пропагандой
придал мифу видимость азбучной истины. Постепенно
вынужденное заблуждение мелкобуржуазных реформистов108
превращалось в средство сознательной обработки массового сознания,
используемое для притупления классовой борьбы. «Правительство
великой страны не может заключаться в каком-то одном классе,—
разъяснял Вильсон,— ни один класс не в состоянии мыслить
интересами всего общества» 109. Реальная классовая борьба
должна была уступить место «социальной инженерии» в виде будто бы
беспристрастной государственной политики, уравновешивающей
узкий эгоизм классовых интересов. «Ничто так не зловредно и
необосновано, как уравнение политики с борьбой классов,
находящихся в состоянии острых противоречий и конкуренции,—
объяснял будущий президент собранию АФТ в 1912 г.,— вся задача
политики как раз и состоит в том, чтобы объединить классы на
основе взаимного приспособления и общности интересов» по.
Иллюзорный мир социальной гармонии посредством
«надклассового» правления для Вильсона распался (если вообще
существовал) при первом же прикосновении к браздам правления.
Вначале он мог закрывать двери Белого дома перед воротилами
делового мира и даже отказать в аудиенции Моргану-младшему,
пробуя следовать советам архитектора «новой свободы» Л. Бран-
дейса 1П. Но они шли черным ходом: ближайший друг
президента полковник Хауз исправно общался с набобами финансового
капитала, донося до Вильсона в несколько препарированном виде
все их пожелания. Так решались важнейшие вопросы
назначений, формулировок законопроектов и т. д. Независимая поза
106 «The National Party Platforms», p. 177—178.
107 См. W. Harbaugh. The Life and Times of T. Roosevelt. N. Y., 1965, 2 ed.,
p. 179.
108 Характерной чертой идеологии мелкого буржуа — представителя
«переходного класса», в «котором взаимно притупляются интересы двух
классов», по словам Маркса, является то, что он «воображает поэтому, что он
вообще стоит выше классового антагонизма» (К. Маркс и Ф. Энгельс.
Сочинения, т. 8, стр. 151). Об этом же писал и В. И. Ленин в «Государстве и
революции»: «Что государство есть орган господства определенного
класса, который не может быть примирен со своим антиподом (с
противоположным ему классом), этого мелкобуржуазная демократия никогда не
в состоянии понять» (В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 33,
стр. 8).
109 «The Public Papers», vol. 1, p. 11—12.
1.0 Цит. по: W. Diamond. The Economic Thought of W. Wilson. N. Y., 1943,
p. 122.
1.1 Cm. A. Mason. Brandeis. A Free Man's Life. N. Y., 19iG, p. 399.
329

Вильсона все же беспокоила его мепее проницательных коллег.
Близкий к президенту У. Пейдж, отправившийся послом в
Лондон, просил Хауза «передать президенту, что он мало видится
с бизнесменами и не говорит с ними на их языке». Президент
должен чаще приглашать их на обеды и «оказывать им особое
внимание» 112. Весной 1914 г. символический карантин был снят
и бизнесмены стали желанными гостями в Белом доме.
Теоретизирующим прогрессивистам потребовалось гораздо
больше времени, чтобы рассмотреть классовую природу
«надклассового» государства. Это пришло только в 20-е годы, когда
разочарование итогами войны и послевоенными «нормальными
временами» заставило их припомпить азы политической пауки. Вот что
писал по этому поводу в 1929 г. виднейший американский лпбе
ральный историк В. Паррингтон, обращаясь к другу-прогрессиви-
сту: «Как только появляется источник власти, за него сразу ж«
развертывается борьба... Вы сумели убедить себя в том, чтп
мощь капитала страны позволит централизованной политической
власти выйти из-под его контроля и помешать ему... Чем
сильнее государственная власть, тем полезнее и употребимей она
становится для эксплуатирующего класса» пз. Президентство
Вильсона дало убедительный тому пример.
Конкретное содержание программы «новой свободы» оказалось
более противоречивым, чем теоретические построения Вильсона.
Платформа демократов 1912 г., как и программа
Прогрессивной партии Т. Рузвельта, позаимствовала многие требования
социалистов — запрет судебных предписаний, признание
профсоюзов, создание министерства труда, компенсация рабочим за
увечья, 8-часовой рабочий день на государственных предприятиях.
В отличие от Брайана Вильсон полностью не отрицал
объективного характера концентрации промышленности. «Мы никогда не
вернемся к старому порядку индивидуальной конкуренции,
организация бизнеса в форме больших корпораций в определенной
степени нормальна и неизбежна» 114. Для прогрессивистов
основная задача заключалась в том, как совместить преимущества
новой экономической организации с
традиционно-индивидуалистической системой ценностей классического либерализма. Это
совмещение влекло за собой фальсификацию презираемой
действительности с одной стороны, и теоретическую непоследовательность,
с другой. Поскольку инерция прогрессивизма, враждебного
концентрации неконтролируемой экономической власти, ставила
неминуемые ограничения, Вильсон стоял «за большой бизнес и
против трестов» 115. Это противоречие в свое время было остро-
112 «The Intimate Papers of Colonel House», vol. 1, p. 127.
1,3 Цит. по: Е. Goldman. Rendervouz with Destiny. A History of Modern
American Reform. N. Y., 1953, p. 309—310 (далее — E. Goldman. Rendervouz with
Destiny).
114 «The Public Papers», vol. 2, p. 464—465.
1-5 W. Wilson. The New Freedom, p. 180.
330

умно подмечено У Лшшманом: «... Отличие здесь настолько
тонкое, что вряд ли найдется законодатель, который его заметит.
Оно сводится к следующему: большой бизнес — это тот, который
выжил в результате конкурентной борьбы; трест — соглашение с
целью уничтожения конкуренции. Но коль скоро с конкуренцией
покончено, где тот Соломон, который определит, как это было
сделано: применением более высокой производительности труда,
методом треста или тем и другим сразу?» И6
Эта двойственность должна была хотя бы теоретически
разрешиться чем-то более устойчивым. В демократической партии
доминировали сильные антитрестовские настроения. Известный
противник трестов юрист Л. Брандейс в конце августа 1912 г.
в разгар предвыборной кампании предложил Вильсону
антитрестовскую тему в качестве привлекательного предвыборного
сюжета. Имело значение и то обстоятельство, что только сильная
антитрестовская позиция могла отмежевать платформу
демократов от программы Прогрессивной партии.
В итоге лейтмотивом «новой свободы» стало восстановление
свободы конкуренции, гарантом которой объявлялась
антитрестовская деятельность государства. Преемственность с брайанизмом
сохранялась. В словесной сокрушительности Вильсон даже
превзошел «великого простолюдина», он во всеуслышанье задавался
целью ни много ни мало — «демонтировать колоссальную
систему интересов», контролирующую политическую и экономическую
жизнь страны!117 Все это были только красивые слова, а точным
показателем разрыва между соблазнительной риторикой
демократического президента и практическими результатами его
деятельности может служить пропасть между итогами его
антитрестовской политики и шумихой, поднятой вокруг нее.
Уже в конце 1914 г. Вильсон заявил, что главное различие
между прогрессивистами и демократами сводилось к тому, что
«демократы против всяких сделок с монополиями и полностью
их отрицают, в то время как оппоненты готовы признать законом
мопополии и просто-напросто регулировать их» 118. Подлинный
подход Вильсона точнее отражают его слова, не предназначенные
для широкой публики: «Я не из тех, кто считает, что
конкуренция может быть установлена законодательным путем — в
противовес всеобщей тенденции экономического развития» 119.
Отрицать монополии было легко на словах, на деле же, хотя Вильсон,
уступая давлению Брандейса, Брайана и других выразителей
мелкобуржуазных настроений, и пошел на создание Федеральной
промышленной комиссии, наделенной весьма широкими полномо-
116 W. Lippmann. The Drift and Mastery, p. 139.
117 W. Wilson. The New Freedom, p. 188.
118 «The Public Papers», vol. 2, p. 190.
119 Цит. по: У. Weinstein. The Corporate Ideal in the Liberal State 1906—1918.
boston, 1968, p. 163.
331

чиямй но ограничению деятельности монополий, он же, по Bbipa-
яютию его биографа А. Линка, «убил ее своими назначениями» 120.
Первый председатель комиссии Д. Дэвис, по всеобщему мнению,
был отнюдь не из тех демократов, что не идут на сделки с
монополиями. Его преемник с 1916 г. Д. Харли оказался еще
ненадежней 121.
Это не значит, что антитрестовское законодательство не
имело функционального значения — важнейшая роль его, по меткому
замечанию соратника Ф. Рузвельта Т. Арнольда, заключалась в
следующем: «Для того, чтобы примирить идеал (т. е. царство
свободы конкуренции.— Авт.) с практической необходимостью
(экономической концентрацией), надо было выработать
процедуру, которая бы осуждала концентрацию с рациональных,
юридических и экономических позиций, но вместе с тем в
действительности никогда бы не препятствовала ей... Реальным
результатом антитрестовского законодательства было поощрение роста
крупной организации в промышленности путем отвода нападок на
нее в чисто моральные и формальные каналы» 122.
Деловой мир был доволен: само существование комиссии
ослабляло враждебность в стране к монополистам. А вместо того,
чтобы контролировать их действия, она занялась весьма
полезным для бизнеса делом — юридическими консультациями. В этом
полностью соблюдались инструкции президента — «Ничто не
вредит бизнесу так, как неопределенность,— писал он в
специальном послании конгрессу 20 января 1914 г.—деловой мир страны
ждет большего, чем упорядочение судебной кары. Он хочет
совета, твердого руководства и информации, которые могут быть
обеспечены государственным органом» 123. Для этих же целей было
санкционировано создание экспортных ассоциаций с
привлечением правительственной помощи при сборе информации о
зарубежных рынках, стандартизации экспортной продукции и т. д.
Большим вкладом в укрепление капиталистического
финансового хозяйства стало создание в 1913 г. Федеральной
резервной системы — реформа, проведенная по инициативе и наметкам
крупных финансистов, но идеологически оформленная как
сокрушение «денежной монополии» 124.
В новый этап сотрудничество правительства и бизнеса
вступило в годы первой мировой войны, когда государство встало
на путь прямого контроля всей экономической жизни страны в
интересах крупного капитала. Все это делалось под руководством
президента — апостола свободы конкуренции. «Мировой капита-
120 A. Link. W. Wilson and Progressive Era 1910—1917. London, 1954, p. 74.
121 G. Kolko. The Triumph of Conservatism. London, 1963, p. 274—275.
122 T. Arnold. The Folklore of Capitalism. Yale University Press, 1938, p. 207,
211-212.
,M «The Public Papers», vol. 1, p. 85—86.
124 Подробно об осуществлении законодательной программы Вильсона см.:
И. А. Белявская. Буржуазный реформизм в США, стр. 335—353.
332

лнзм,— писал В. И. Ленин в 1Й17 г.,— который в 60—70-х годах
прошлого века был передовой и прогрессивной силой свободной
конкуренции, и который в начале XX века перерос в
монополистический капитализм, т. е. империализм, сделал за время войны
изрядный шаг вперед не только к еще большей концентрации
финансового капитала, но и к превращению в государственный
капитализм» 12\ В годы войны резко усилился процесс
сращивания государства с монополиями, о чем еще несколько лет назад
столь проницательно предостерегал Вильсон: «Если правительство,
контролируемое монополиями в свою очередь контролирует
монополии, то их партнерство, наконец, установлено... Это будет
бесценный приз! Как всевластна станет тирания монополий, если они
заручатся поддержкой закона и авторитетом государства!»126
Так, прикрываясь словесной дымкой, президент проводил
реорганизацию хозяйственной сферы страны в интересах крупного
капитала. А что происходило в социальной области? В первые
годы своего президентства Вильсон не проявил себя ярым про-
грессивистом — он последовательно накладывал вето на все
наиболее существенные законопроекты в этой области: о запрете
детского труда в промышленности («неконституционен»),
организации банков для сельскохозяйственного кредита («классовое
мероприятие»), предоставление избирательных прав женщинам и
некоторые другие. «Считать такого человека ярым
реформатором,— писал А. Линк об этих годах Вильсона,— значит грешить
против истины» 127. Полагая, что основы программы «новой
свободы» выполнены, Вильсон в конце 1914 г. торжественно
провозгласил: «Фундаментальная реорганизация экономической жизни
страны завершена, прогрессивистское движение выполнило свою
задачу» 128. Прогрессивисты были потрясены. Г. Кроули ответил
президенту в интеллигентском журнале «Нью-рипаблик»: «Любой
человек интеллектуального уровня президента Вильсона,
серьезно считающий, что глубокие пороки современного общества могут
быть легко и быстро исправлены несколькими законами,
заставляет усомниться либо в его искренности, либо в правильности
понимания им современной промышленной и социальной
жизни» 129.
Власть учит умеренности, и Вильсон, еще недавно
призывавший к коренной перестройке, уже летом 1914 г. нашел, что
«по мере уточнения диагноза, оказалось, что в серьезной
операции нет необходимости, нужна самое большее легкая операция
для удаления общепризнанных пороков» 130. Как бы то ни было,
125 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 30, стр. 344.
126 W. Wilson. The New Freedom, p. 207, 212—213.
127 Л. Link. W. Wilson and the Progressive Era 1910—1917, p. 80.
128 «The Public Papers», vol. 1, p. 82—83.
129 Цит. по: A. Link. W. Wilson and Progressive Era 1910—1917, p. 79—80.
130 «The Public Papers», vol. 3, p. 135—138.
333

К концу 1914 г. демократическая администрация оказалась без
определенной программы па будущее. «Вильсона пугало... —
записал 28 сентября в своем дневнике полковник Хауз после
беседы с президентом,— что страна потребует от него
невозможного — движения вперед» ш.
Ответ дали соображения внутриполитической партийной
стратегии. Уже выборы 1914 г. в конгресс, подорвав большинство
демократов в палате представителей, сигнализировали о развитии
фатальной тенденции: большинство из четырех миллионов
избирателей Прогрессивной партии Т. Рузвельта возвращалось в ряды
республиканцев. Восстановление прежнего соотношения сил в
рамках традиционной двухпартийной системы означало
неминуемое поражение демократов как партии меньшинства.
Единственное спасение, как должно быть, прекрасно понимал Вильсон,
заключалось в том, чтобы решительно оседлать волну прогрессивиз-
ма, привязать это движение к демократической партии. Этот
весьма утилитарный расчет делает честь скорее Вильсону —
партийному стратегу, чем Вильсону — проницательному ученому, но
даже в теории он был не так уж непоследователен, если
вспомнить общий замысел «тихой революции» — наступление
производилось на заранее подготовленные позиции.
На протяжении 1915 г. Вильсон с большой настойчивостью
проводит в конгрессе законоироекты, которые отводил еще год
назад. В июле 1915 г. подписан закон об организации
государственных банков сельскохозяйственного кредита, вскоре после —
закон Керна — Мак-Гиликада о компенсации за увечья рабочим
государственных предприятий, закон о запрете детского труда в
промышленности. Высшей точкой социального реформаторства
Вильсона стало принятие 3 сентября 1916 г. закона Адамсона
о введении 8-часового рабочего дня на железных дорогах.
Поспешность с принятием его не была случайной. Над
правительством висела угроза всеобщей забастовки
железнодорожников, требовавших введения 8-часового рабочего дня. Забастовка
была предотвращена. На Вильсона посыпались поздравления и
обвинения, на последние он невозмутимо отвечал: «Не думаю, что
будет правильно назвать направление демократической партии
радикальным или сказать, что я его сделал таковым.
Радикализм это дело духа, а не формы, и я убежден, что подлинный
консерватизм состоит в постоянном приспособлении» 132.
Реформы Вильсона в области рабочего законодательства
отразили растущее осознание дальновидной частью буржуазии
необходимости признания за государством функции надзора над
деятельностью хозяйственного механизма и посредничества в
трудовых отношениях. Как показывает история принятия закона
131 «The Intimate papers of Colonel House», vol. 1, p. 295.
132 R. Baker. W. Wilson. Life and Letters, vol. Ill, p. 111.
334

Адамсона, только активизация классовой борьбы пролетариата,
рост его организованности заставлял капиталистов переходить к
«более культурным, более технически высоким приемам» 133
эксплуатации. Еще Маркс отмечал, что регулирующие мероприятия
государства в области трудовых отношений «... отнюдь не были
продуктом парламентских измышлений. Они постепенно
развивались из данных отношений как естественные законы
современного способа производства. Формулировка их, официальное
признание и провозглашение государством явились результатом
длительной классовой борьбы» 134. Именно массовое рабочее и
демократическое движение, как подтверждают и американские историки
в исследованиях последнего времени, служило основной
социальной базой реформизма «прогрессивной эры» 135. В направлении
реформизма действовала авторитетная Национальная гражданская
федерация, объединявшая ряд крупных промышленников.
Государственная комиссия по отношениям в промышленности,
активизировавшаяся при Вильсоне, т&кже высказывалась за
изменение курса по отношению к рабочим организациям. В ее
заключительном докладе в 1915 г. предлагалось: признание права рабочих
на профсоюз, придача министерству труда полномочий по
контролю над осуществлением этого права, 8-часовой рабочий день на
государственных предприятиях, 6-дневная рабочая неделя,
создание национальной посреднической комиссии по улаживанию
трудовых конфликтов и некоторые другие 136. Сам Вильсон призывал
капиталистов пересмотреть отношение к рабочим — то были
попытки просвещения собратьев по классу, о котором Маркс писал:
«...как бы ни хотелось отдельным фабрикантам дать полную волю
своей исконной жадности, идеологи и политические вожди
класса фабрикантов рекомендовали иное поведение и иной язык по
отношению к рабочим» 137. Обращаясь к предпринимателям
осенью 1916 г. Вильсон говорил в духе «человеческих
отношений» в промышленности: «Главная туча на нашем внутреннем
горизонте — неудовлетворительные взаимоотношения труда и
капитала. Для их исправления есть только один способ:
рассматривать труд, во-первых, как область человеческих отношений
между людьми, во-вторых, как часть партнерства в усилиях,
обеспечивающих процветание всего бизнеса... Если я сумею
133 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 12.
134 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 23, стр. 292.
135 /. Yellowitz. Labor and Progressive Movement in New York State 1897—
1916. N. Y., 1965; /. Huthmacher. Urban Liberalism in Age of Reform.
«Mississippi Valley Historical Review», September 1962; J. Shover. The
Progressives and the Working Class Vote in California. «Labor History», Fall 1969;
K. Bryant, Jr. Labor in Politics: The Oklahoma State Federation of Labor
During the Age of Reform. «Labor History», Summer 1970; F. Heath. Labor
and Progressive Movement in Connecticut. «Labor History», Winter 1971.
136 /. Weinstein. The Corporate Ideal in the Liberal State, p. 211; M. Berber.
The American Idea of Industrial Democracy 1865—1965. Urbana, 1970, p. 122.
,37 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 23, стр. 290—291.
335

заставить человека верить мне в том, что я справедлив и хочу
делить прибыли с ним, я смогу извлечь из него в десять раз
больше, чем если бы я был его антагонистом» 138.
Однако большая часть делового мира, традиционно
настроенная против государственного вмешательства и каких бы то ни
было уступок рабочему движению, принимала социальные
мероприятия правительства Вильсона в штыки. Его отношения
недвусмысленно выражены в конфиденциальном письме Моргана-
младшего: «Общая обстановка здесь петерпима... Насколько я
знаю, ни одной великой страной не правили еще такие
некомпетентные и злоумышленные люди. Мексиканцы куда более в
выгодном положении — их лидеры заняты только насилиями и
убийствами, а наши политики правят страной» 139.
Эти настроения установили предел нововведениям Вильсона:
конституционность многих законов администрации была
оспорена, а закон, запрещающий детский труд, признан Верховным
судом неконституционным.
Зато прогрессивисты валом повалили к демократическому
президенту. Г. Кроули, У. Липпман, У. Вейль, Д. Дьюи — весь цвет
прогрессивистского движения перешел в демократический лагерь.
Результаты сказались на выборах 1916 г.: даже прогрессивно
настроенный кандидат республиканцев У. Юз не смог рассеять
ореол демократического президента. Но полученное Вильсоном
большинство было столь незначительным, что, несомненно, только
резкий сдвиг влево в 1915—1916 гг. смог удержать демократов
у власти. «Поворот партии к урбанизированному прогрессивизму
и социальному обеспечению,— свидетельствует историк
демократов,— оказался самым удачным и важным маневром Вильсона
как партийного лидера» 140. «Я голосую за Вильсона,— писал
Липпман,— который, по крайней мере, временно создает из
отсталой, раздробленной партии организацию, которая одна в
настоящее время является национальной по масштабу, либеральной
по целям и эффективной в действии» 141.
Вступление Америки в первую мировую войну решило
дальнейшую судьбу реформистского курса демократов — он был убит
дважды. Во-первых, в условиях военной мобилизации экономики
еще более увеличилось влияние монополистического капитала.
Даже сам Вильсон в частном порядке признавал, что контроль
большого бизнеса над государством, укрепившийся в годы войны,
будет продолжаться долгие годы после ее окончания 142. С
другой стороны, атмосфера военной истерии, усердно насаждаемая
138 «The Public Papers», vol. 2, p. 302—303.
i39 цит по: д/ Josephson. The President Makers, p. 492.
140 /. Broesamle. Democrats from Bryan to Wilson. «The Progressive Era»
L. Gould (Ed.). N. Y., 1974, p. 108.
141 Цит. по: A. Link. W. Wilson and Progressive Era 1910—1917, p. 240—241.
142 E. Goldman. Rendervouz with Destiny, p. 247—248,
336

правительством, препятствовала развитию демократического
движения, что неизбежно усиливало жесткий внутриполитический
курс правительства. «Всякая нелояльность,— предупредил страну
Вильсон,— будет встречена железной рукой подавления» 143.
Сказано — сделано. «Одним из наиболее ошеломляющих открытий
всей войны,— писали известные американские историки,— была
та легкость, с которой правительство при помощи современных
средств внушения смогло заставить сравнительно разумный народ
с демократическими и индивидуалистическими традициями слепо
верить всему, что оно проповедовало» 144.
* * *
В пантеоне партии «выше Вильсона стоит только Джеффер-
сон»,— писал в свое время Ч. Мерриам 145. Для Вильсона роли
партийного и государственного лидера были неотделимы. Знаток
американского механизма правления, он давно усмотрел, что
партийный механизм конгресса в условиях традиционного
разделения законодательной и исполнительной власти способен играть
важнейшую роль соединительной ткани между ними, усиливая
тем самым возможность президента контролировать всю
государственную машину. Еще в 1908 г. Вильсон отметил:
«Объединяющей силой в нашей сложной системе правления является лидер
партии и государства» 14в. Появление Вильсона в конгрессе для
прочтения первого ежегодного послания в нарушение давней
традиции (послания обычно зачитывались клерком) было не просто
эффектным жестом; тем самым Вильсон утверждал новый стиль
президентского руководства. Он был ярым поклонником
английской кабинетной системы правления, в которой премьер-министр
и его партия связаны ответственностью за формулирование и
осуществление законодательной программы. Президент, считал
Вильсон, «должен быть премьер-министром, не только следящим
за соблюдением законов, но и направляющим законодательный
процесс» 147.
В целом Вильсон оказался у истоков известной ныне
доктрины американской политической мысли — «ответственного
партийного правления» 148. Ее сторонники и по сей день усиленно
агитируют без особого, впрочем, успеха за реформу двухпартийной
143 Цит. по: S. Morrison, H. Commager. The Growth of American Republic,
vol.2 (1865—1937), p. 478.
144 Ibid., p. 479.
145 C. Merriam. Four American Party Leaders. N. Y., 1967, p. 60.
146 \y Wilson. The Constitutional Government in the United States, p. 60—61.
147 Цит. по: W. Binkley. The Powers of the President. Problem of American
Democracy. N. Y., 1937, p. 226.
148 A. Ratine у. The Doctrine of Responsible Party Government. It's Origins and
Present State. Urbana, 1962.
337

системы с целью укрепления партийной ответственности, дисцип-
« « « 14Q
лины и идейной самостоятельности партии .
Помимо решения общей задачи усиления исполнительной
власти на путях «ответственного партийного правления» Вильсон
искал выход из дилеммы, являющейся уделом его партии и
мучившей всех либеральных демократов XX в.: как превратить
разнородную демократическую партию, прикованную якорем Юга к
хроническому консерватизму, в управляемый инструмент реформ?
Поначалу Вильсон даже подумывал об образовании по примеру
Т. Рузвельта отдельной прогрессивной демократической
партии 15°, но вскоре тот же пример убедил его в том, что
открытый раскол партии по прогрессивно-консервативному принципу
равносилен самоубийству. Обещает большего иной выход —
объединение партии в двойные тиски программы и дисциплины.
Первым в истории демократической партии Вильсон выдвинул
идею создания постоянного партийного органа, ответственного за
разработку программ и общее идейное руководство, в который бы
входили бывшие президенты, вице-президенты-демократы,
кандидаты на эти посты от демократической партии, а также
партийные лидеры конгресса. В более скромном варианте эта идея была
реализована лишь в 1956 г. созданием Совещательного совета
демократической партии.
Идеологизированная партия в свою очередь должна была быть
скована железной дисциплиной и беспрекословно подчиняться
президенту. «Ни одна партия не может продолжительное время
контролировать правительство и служить нации, если она не в
состоянии обеспечить повиновение своего меньшинства»,— писал
Вильсон сенатору Д. Торнтону, напоминая ему о партийном
долге 151. «Только та партия,— говорил Вильсон,— может быть
полезной стране, которая обладает абсолютным единством, идет
вперед дисциплинированно и воодушевленно» 152.
Этим принципам Вильсона была суждена долгая жизнь. Все
демократические президенты после него были «сильными»
президентами и свято исповедовали кредо вильсонизма. «Когда Ф.
Рузвельт,— пишет А. Линк,— взял в свои руки всю полноту
национального и партийного руководства, многие обвиняли его в том,
что он действовал в необычной революционной манере с целью
подорвать конституцию и установить личную дисциплину. В
действительности он всего лишь следовал примеру президента, под
руководством которого работал восемь лет» 153.
149 Изложение наиболее известного проекта этой реформы см. в книге:
S. Schtatshneider. Toward A More Responsible Two Party System.
American Political Science Association. N. Y., 1950. См. также И. П. Лебедев. Роль
партийного механизма в Конгрессе США. Автореф. канд. дисс. М., 1973 г.
150 См., например: A. Link. W. Wilson. The Road to the White House, p. 134.
151 A. Link. W. Wilson. The New Freedom, p. 40.
,r'2 «The Public Papers», vol. 1, p. 240.
153 A. Link. W. Wilson. The New Freedom, p. 156,
338

С Вильсоном партия ушла в идейном отношении дальше от
Джефферсона, Джексона и Брайана по пути расширения
государственного вмешательства. С брайановской неопределенностью в
отношении государственного регулирования было покончено, по
крайней мере — на практике. Эрозия классического либерализма
прогрессировала, хотя брешей, пробитых в здании старой теории,
оказалось недостаточно, чтобы свалить его. Прогресспвнстское
движение при всей своей первоначальной двухпартийное™
притянулось на время к партии Вильсона, осуществившей
значительную часть прогресспвистских требований. В результате
демократическая партия все больше отождествлялась с активным
реформаторством. Не случайно именно в годы вильсоновской эйфории
в демократической партии появилась группа молодых политиков
типа Ф. Рузвельта — следующее поколение ее лидеров 154.
Вильсону удалось объединить партию: аграрное крыло
Брайана охотно сотрудничало с президентом, часто оказывая на него
нажим слева, хозяева партийных машин восточных штатов шли
за ним, понукаемые кнутом дисциплины и пряником патронажа.
Несколько укрепился авторитет партии среди городского
населения и верхушки квалифицированного рабочего класса. В
кампании 1916 г. АФТ, учитывая прогресс в рабочем
законодательстве, вновь поддержала демократов, как и в 1908 г. На выборах
1916 г. голоса рабочего класса впервые в истории партии
принесли ей победу в штатах Калифорния, Нью-Гэмпшир и Огайо и
с-ыграли решающую роль в завоевании Вашингтона, Айдахо и
Нью-Мексико |5\ Историк партий У. Бинкли считает, что в этом
смысле «первое правление Вильсона, вероятно, явилось забытым
поворотным пунктом в развитии американских политических пар-
тип» 156. Это преувеличение. Администрация Вильсона вовсе не
была другом профсоюзов: закон Клейтона, громко названный Гом-
персом «хартией вольности рабочего класса», на деле не
освободил их от судебных преследований 157. Тем не менее начало
сближению демократов с профсоюзами было положено.
Однако решительная на первый взгляд программная
переориентация партии носила поверхностный характер и держалась в
основном кучкой вильсонистов и железной хваткой самого
президента. Она не была закреплена серьезными сдвигами в
социальной базе партии, которая в массе оставалась по существу тем же
154 В этом свете показательна история молодого Д. Ачесона, который,
разочаровавшись воцарением «старой гвардии» в республиканской партии
после 1912 г., стал убежденным демократом (D. Acheson. A Democrat
Looks at His Party. N. Y., 1955, p. 13—15); см. также: A. Havig. Restive
Heaven for Progressives: Both Parties. «Review of Politics», April 1972.
155 «History of American Presidential Elections. 1789—1968», vol. III.
A. Schlesinger, Jr. (Ed.). N. Y., 1971, p. 2269.
156 W. Binkley. American Political Parties. Their Natural History. N. Y., 1958,
p. 367.
157 А. А. Попов. США: государство и профсоюзы. М., 1974, стр. 23.
339

Конгломератом разношерстных группировок: последователей
Брайана, «золотых» демократов, прогрессивистов, южан и городских
партийных машин. Вильсон сам скоро понял тщетность борьбы с
заскорузлым партийным механизмом — платой за поддержку
могло быть только полное соблюдение правил внутрипартийной игры,
в первую очередь системы «добычи» 158.
Вильсон примирился с неизбежным и в конце концов очень
дорожил поддержкой партийных боссов, державших в своих руках
ключевые комитеты конгресса. Как-то он высказался: «Умом я с
прогрессивистами партии, но сердцем — с так называемой старой
гвардией сената. Они стоят за меня без всяких уверток» 159.
Инерция партийного механизма скоро отомстила Вильсону —
законы «машинной» политики, местничество и беспринципность
пережили натиск внльсоновских нововведений; традиционные
центробежные силы начали разрывать партию уже в 1918—
1920 гг. Вильсон усугубил дело, обратившись накануне выборов
в конгресс 1918 г. со специальным посланием к стране, в
котором призывал голосовать только за демократов. То был
своеобразный призыв к вотуму доверия в традициях парламентской
системы. Этот шаг оттолкнул многих прогрессивистски настроенных
республиканцев и прогрессивистов. Выборы 1918 г. принесли
сокрушительное поражение демократам — они потеряли
большинство в обеих палатах конгресса.
Но партия распадалась не только организационно, к концу
войны в ней воцарилась идейная сумятица. Перед страной
вставали проблемы перевода экономики на мирные рельсы, нужно
было решать судьбу статутов военного времени, определявших
обширную деятельность государства по регламентации
экономической жизни страны. В годы войны государственное планирование
в военных целях вызвало у прогрессивистов прилив надежд на
трансформацию американского капитализма по пути
«планирования», «демократического коллективизма» и т. д. Именно в этом
они увидели, по выражению Д. Дьюи, «социальные возможности
войны». Некоторые деятели администрации Вильсона — У. Мак-
Аду, А. Бурлесон, Д. Даниэле выступили с предложениями о
сохранении государственного контроля на переходный период в
таких отраслях, как железнодорожный транспорт, телефонная,
телеграфная и радиосвязь. Широкую известность получил план
Пламба о постепенной национализации железных дорог.
Демократам предстояло принимать решения.
Вильсон, всецело поглощенный внешнеполитическими делами,
проводил больше времени в Париже, чем в Вашингтоне, и прак-
158 О примирении Вильсона с партийным аппаратом см.: Л. Link. Wilson
and the Democratic Party. «Review of Politics», 1956, N 2, p. 148—149;
L. Gould. Progressives and Prohibitionists. Texas Democrats in the Wilson
Era. Austin, 1973, p. 104.
159 R. Baker. W. Wilson. Life and Letters, vol. V. N. Y., 1931, p. 92.
340

тйчески отстранился от внутренних дел. Дж. Рекорд — старый
приятель Вильсона, убежденный прогрессивист, в письме
президенту от 31 марта 1919 г. настойчиво советовал обратиться к
внутренним проблемам, сдвинуться влево, дабы миновать Сциллу
реакции и Харибду радикализма. «... Вы должны стать
подлинным лидером радикальных сил Америки,— заклинал Рекорд,—
и предложить стране конструктивную программу
фундаментальных реформ, которая была бы альтернативой планам социалистов
и большевиков...» 160 Но Вильсону было не до того, он боролся с
революцией уже во всемирном масштабе.
Между тем в теоретическом плане он ясно сознавал
необходимость конструктивного действия, и важную роль в этом
сыграла революция, разразившаяся в далекой России. Гром пушек
«Авроры» лишь подтвердил давние мысли Вильсона о
необходимости реформации капитализма. В приватной беседе с
родственником профессором Р. Экстопом в 1918 г. он рассуждал о
будущем: «Мир радикально изменится, и я убежден, что
правительства должны будут осуществить многое, что ныне выпадает на
долю отдельных лиц и корпораций. Я убежден, например, что
многие правительства должны будут взять в свои руки
основные естественные ресурсы... водную энергию, угольные шахты,
все залежи нефти и т. д. Я говорю об этом именно потому,
что не являюсь социалистом. Я думаю, что единственный путь
предотвратить коммунизм — провести меры в таком духе» 161.
Революция в России стала для него грозным сигналом
шаткости мирового капитализма. «Яд большевизма,—
инструктировал Вильсон своих советников на пути в Париж,— с
готовностью принимается миром потому, что это протест против того,
как развивался этот мир. Нашей задачей на конференции будет
борьба за новый порядок» 162.
В вильсоновской трактовке Лиги наций была заложена
циклопическая в своей претенциозности идея — противопоставить
большевизму силы реформированного капиталистического мира,
перехватить лидерство над «всемирной социально-политической
революцией» 163. Но это было чистейшей воды прожектерство.
Не было, и не могло быть у Вильсона конструктивной
альтернативы большевизму, кроме нескольких неясных пожеланий, да и
те международному и американскому капиталу представлялись
явно ненадежным средством борьбы с революцией. Осторожный
Гомперс предостерегал Вильсона об опасности «поощрения рево-
160 «The Great Campaigns: Reform and War in America». 0. Graham, Jr. (Ed.).
N. Y., 1971, p. 346.
181 «W. Wilson and the World of Today». A. Dadden (Ed.). Philadelphia, 1957,
p. 63.
162 Цит. по: W. Diamond. The Economic Thought of W. Wilson, p. 177.
163 Из письма У. Буллита Вильсону (/. Reinertson. Colonel House, Woodrow
Wilson and European Socialism 1917—1919. Ph. d. dissertation. University
of Wisconsin, 1971, p. 370).
341

Люции», ибо «революции происходят в демократических
государствах легче, чем в авторитарных», "и в результате такой «игры с
огнем» она может перекинуться и на американский берег,
начавшись, например, со всеобщей стачки 164. Вильсона не нужно было
удерживать: его «поощрение» революции ограничилось 14-ю
пунктами, обращенными к России, и туманными обещаниями
«индустриальной демократии» внутри страны. Версальский мир и
вооруженная интервенция в России, пальмеровская реакция и
стремительный демонтаж государственного регулирования — таков был
в конечном итоге «конструктивный» ответ социализму. Только в
идее Вильсон остался верен своему главному принципу:
реформы — лекарство от революции. В послании конгрессу в конце
1919 г. он снова акцентировал: «Репрессии — корень революции.
Средство против нее должно быть не негативным, а
конструктивным» 165.
* * *
20-е годы — полоса безвременья в истории демократической
партии. Бум промышленного производства оттеснил политические
и социальные вопросы на второй план, на поверхность всплыли
религиозные, этнические проблемы и «сухой» закон. При большей
разнородности массовой базы демократов такая повестка дня
оказалась для них гораздо более разрушительной, чем для
республиканцев. С новой силой вспыхнула борьба между аграрным
крылом Брайана 166, рьяно отстаивавшим «сухой» закон и
фундаментализм, и организациями восточных штатов во главе с
губернатором Нью-Йорка «мокрым» католиком Альфредом Смитом. Эти
группировки настолько парализовали друг друга на конвенте
партии 1924 г., что после 17 дней заседаний и 103 туров
голосования главные претенденты Смит и Мак-Аду, сменивший
престарелого Брайана в качестве лидера аграриев, вынуждены были
снять свои кандидатуры и заурядная «темная лошадка» —
богатый юрист Дж. Дэвис был удостоен чести нести штандарт партии.
Итоги президентских выборов 1924 г. были
уничтожающими — демократы получили 28,8% всех голосов. Практически это
означало серьезное нарушение баланса между главными
партиями, что неизбежно усугубило косность республиканского
правления: чувствуя себя в безопасности от реальной конкуренции,
республиканцы могли позволить себе спокойно игнорировать тре-
184 /. Reinerston. Colonel House, Woodrow Wilson and European Socialism
1917—1919, p. 375.
185 «The Public Papers», vol. 4, p. 437.
188 Несмотря на почтенный возраст, Брайан сохранил былое простодушие и
пыл, направленный теперь уже на иных врагов. «Я самый занятый
человек на свете,— не без самодовольства сетовал он в эти годы,— я
должен следить за порядком в демократической партии, за тем, чтобы
соблюдался сухой закон и охранялась религия» {R. Burner. The Politics of
Provincialism. The Democratic Party in Transition. N. Y., 1968, p. 14).
342

бовапия бедствующих фермеров, легко перенести мощный удар
партии Лафолета в 1924 г. и скандальные разоблачения
коррупции администрации Гардинга. Об идейной оппозиции не было и
речи.
На выборах 1928 г. платформа демократов отличалась от рее
публиканской ровно настолько, насколько Смит был мокрее
Гувера. Но даже потратив на избирательную кампанию больше, чем
соперники (редкий случай!) демократам трудно было тягаться с
республиканцами на их территории: как ни клялся Смит в
верности Его Величеству бизнесу, а все-таки был беспощадно
заклеймен Гувером-«социалистом» всего за робкие попытки
социального обеспечения в штате Нью-Йорк. В итоге — новое
жестокое поражение. Учитывая горький опыт, Смит пошел на открытый
альянс с большим бизнесом, назначив миллионера,
вице-президента «Дженерал моторе» и к тому же недавнего республиканца
Д. Раскоба председателем Национального комитета партии.
Одержимый идеей получить индульгенцию от крупного капитала, Смит
говорил, что цель этого назначения — «дать понять деловому
миру страны, что один из великих руководителей индустрии
современности верит в демократическую партию и ее платформу» 167
Раскоб с порога обогатдл идейную сокровищницу демократов
чарующе простым лозунгом — «Каждый должен быть богатым».
«Если человек откладывает 15 долл. в неделю,— поучал он в
одном из женских журналов,— и вкладывает их в надежные
акции, через 20 лет он будет иметь 80 тыс. долл. и 400 долл.
ежемесячно в виде дохода от вложенного капитала. Он будет
богат». Идейная же привязанность Раскоба к демократам
исчерпывалась жгучей ненавистью к «сухому» закону, за отмену
которого они ратовали.
Движимый описанной высокой целью, Раскоб потратил
миллион личных денег на укрепление партийного аппарата,
организовал первую в истории постоянную штаб-квартиру Националь
ного комитета, поместив ее для удобства в здании управления
«Дженерал моторе», а в качестве программы предложил: «Не
дело демократической партии заниматься нападками на бизнес.
Мы должны сделать все возможное, чтобы убрать правительство
из бизнеса» 168.
В стане демократов в те годы раздавались и другие
голоса. Тяжело больной, одряхлевший Вильсон сзывал к смертному
одру коллег по партии — Б. Баруха, Р. Бейкера, Д. Хьюстона,
Брандейса и других, задавшись целью «предложить стране в
1924 г. конструктивную программу и кандидата, способного ее
выполнить» 169. Вышедший из-под пера Вильсона «Демократиче-
16' A. Smith. Up to Now. An Autobiography of A. Smith. N. Y., 1929, p. 382.
168 Цит. по: Л. Schlesinger, Jr. The Age of Roosevelt. The Crisis of the Old
Order. Boston, 1957, p. 270.
169 Из письма Брандейсу в апреле 1922 г. (Л. Mason. Brandeis A Free Man's
Life, p. 608.
343

ский манифест» кроме неизбежных призывов к мировому
руководству содержал предложения о государственном регулировании
железных дорог, топливных ресурсов и производства электроэнергии.
Вильсон развивал свои принципы далее, но какой контраст
являли эти идеи духу самодовольных 20-х годов! Б. Барух,
ознакомившись с докум'ентом и явно щадя старика, посоветовал
повременить с опубликованием: «столь мощный заряд следует
держать в запасе» 170. Последняя программа Вильсона так и не
увидела света. Он умер в 1924 г., за год до Брайана.
С уходом этих крупных фигур в партии образовался вакуум
лидерства; как раз в это время начинает восходить звезда
Франклина Рузвельта. Несмотря на свою болезнь 171, он сделал
все возможное, чтобы оказаться в фокусе политической жизни.
Поддержав Смита в 1924 и 1928 гг., он дал ему возможность
истечь кровью в безнадежной борьбе с республиканцами,
набирая тем временем свой политический капитал. Рузвельт со
своими советниками считал, что следующим годом демократов будет
1932-й17а, и выжидал с тем, чтобы выйти к заветному рубежу
наиболее вероятным кандидатом.
Основы стратегии Рузвельта, нацеленной на восстановление
влияния партии, видны в его более позднем письме 1929 г.:
«Вы правы в том, что бизнес не слишком заинтересован в
хорошем правительстве и что он хочет продолжения
республиканского правления, покуда биржа процветает и все возникающие
накопления капитала оставлены в покое. Но беда
республиканских лидеров в том, что нынешние условия должны рано или
поздно рухнуть. К тому времени я хочу видеть демократическую
партию достаточно умеренно радикальной, чтобы привлечь к себе
большинство неудовлетворенных и тем самым прийти к власти» 173.
Замысел Рузвельта ясен — нужно готовить партию к тому, чтобы
оседлать демократическое движение недовольства как только
грянет депрессия. А для этого необходимо, писал Рузвельт в письме
1924 г., «избавиться от фракционности, локализма, получить
более благоприятное освещение в прессе и поставить
национальную организацию на прочную финансовую базу» 174.
В конце 1924 г. Рузвельт рассылает послание 3 тыс.
участников демократического конвента 1924 г., в котором выдвигает
170 A. Mason. Brandeis, p. 608; см. также: A. Link. The Higher Realism of W.
Wilson. Princeton, 1972, p. 358—359.
171 «Рузвельт был удачлив даже в своей болезни,— замечает Р. Тагвелл,—
если он смог быть выдвинутым в 1924 г., он бы проиграл, и даже если
бы эта история повторилась в 1928 г., к 1932 г. он был бы уже конченным
в политическом отношении человеком». (R. Tugwell. The Art of Politics.
N. Y., 1958, p. 169—170).
172 A. Rollins, Jr. Roosevelt and Howe. N. Y., 1962, p. 217—219.
173 «The Roosevelt Reader. Selected Speeches, Messages, Press Conferences and
Letters of FDR». N. Y., 1957, p. 59—60.
174 A. Rollins, Jr. Roosevelt and Howe, p. 217—218: «RoosevoH and Daniels.
A Friendship in Politics», K. Kilpatric (Ed.). Chapel Hill, 1952, p. 82—83.
344

эти меры п выясняет настроение демократов. Изучив ответы,
Рузвельт предложил созвать национальную конференцию партии
для обсуждения положения, но эта идея торпедируется
Национальным комитетом. Рузвельт не успокаивается, помимо
организационных перемен он ратует за обновление программы партии.
«С 1920 г.,— пишет он в 1925 г.,— мы занимаемся только тем,
что ждем, пока другие оступятся... Беда в том, что в глазах
среднего избирателя партия сегодня не имеет конструктивных
целей» 175. Но как только молодой политик принимается за
определение «конструктивных целей», Рузвельта постигает неудача
еще более очевидная, чем Вильсона. «Научно обоснованный
тариф», урегулирование международных долгов и общие слова о
необходимости сделать что-то для фермеров^ — вот и все, чтс
мог предложить своей партии Рузвельт в 1925 г.176
Тщетность попыток идейной реставрации партии,
предпринятых Вильсоном и Рузвельтом, красноречиво свидетельствовала
об ограниченности старого прогрёссивистского багажа, от
которого они отталкивались. «Откровенно говоря,— признавал
впоследствии сам Рузвельт,— на протяжении 20-х годов я, как и
большинство либералов, не представлял последствий этого
периода и тех решительных мер, которые уже тогда были
необходимы для создания стабильной экономики... Потребовался кризис и
опыт работы губернатора, чтобы ознакомиться с коренными
проблемами, вставшими перед нами» 177.
Подспудно в недрах партии происходили незаметные, но
важные сдвиги. Если в выборах 1924 г. 12 городов с населением
свыше 500 тыс. человек пошли за Кулиджем, то в 1928 году они
остались за Смитом. Такой поворот объяснялся спецификой
роста городского населения, который шел по пути слияния двух
потоков: первого поколения потомства гигантской 13-миллионной
волны иммигрантов, захлестнувшей США в 1900—1914 гг. и
6,5 млн. разорившихся сельских жителей, пополнивших ряды
городской бедноты в 1920—1930 гг.178 Оказавшиеся у подножья
социальной лестницы, лишенные плодов «процветания», эти. слои
не слишком тяготели к правящим республиканцам. Независимо
от желаний демократического руководства «большинство
неудовлетворенных», о которых говорил Рузвельт, по законам
двухпартийной системы клонилось к демократам. Большую роль в за-
175 Цит. по: A. Schlesinger, Jr. The Age of Roosevelt. The Crisis of the Old
Order, p. 103—104; подробнее см. в книге: F. Freidel. Franklin D. Roosevelt:
The Ordeal. Michigan, 1956, ch. 12.
176 D. Fusfield. The Economic Thought of Franklin D. Roosevelt and the
Origins of the New Deal. N. Y., 19561: P- 90.
177 «The Public Papers and Addresses of Franklin D. Roosevelt», vol. 1. N. Y.t
1969, p. XII (далее — «The Public Papers»).
178 S. Lubell. The Future of American Politics. N. Y., 1956, 2 ed., p. 20; C.
Dealer. American Political Parties and Rise of the Cities: An Intepretation.
«Journal of American History», June 1964, p. 51.
345

креплении этого крена сыграл А. Смит. Выходец из городских
иммигрантских низов, «олицетворение их надежд и гордости» 179,
он первым из лидеров демократов выявил политический
потенциал национальных и религиозных меньшинств и упрочил
традиционное влияние партии среди них. Его выдвижение в 1928 г.
знаменовало победу урбанистического крыла над аграрным
внутри демократической партии, брайанизм как весомое течение был
похоронен навсегда. Демократическая партия постепенно
становилась партией городов, что уже само по себе сулило ей
большое будущее.
Исследователь С. Лубелл даже считает, что в этом смысле
«до революции Рузвельта была революция Смита» 180. Но в
действительности массовая городская база демократов в 20-х годах
была еще непрочной, зижделась во многом на личности самого
Смита, почти не отражаясь в политике и программных
установках партии. К тому же вызывающий урбанизм Смита оттолкнул
от него демократов Юга и Запада, чьи силы были весьма
значительны. Все складывалось в пользу кандидата, который смог
бы объединить эти два крыла — таким был Рузвельт. Избрание
в 1928 г. губернатором штата Нью-Йорк еще более увеличило
его шансы на 1932 г.
Но пока «процветанию», а значит и засилию республиканцев
ие было видно конца. «В 1928 г.,— вспоминал позже Рузвельт,—
мы бьши погружены в великую эру джаза в социальном,
политическом, экономическом и финансовом отношении. В ту пору мы
еще не начали ощущать головную боль и сердечные приступы,
хотя были уже больной страной» 181.
Когда же грянул день кризиса, они... не узнали его — так
велика была инерция «просперити» в мышлении и так не готовы
оказались демократы к кризисной политике. Руководство
партии — Раскоб, лидеры ее в конгрессе — Дж. Гарнер и Робинсон,
вместе с бывшими кандидатами в президенты Коксом, Дэвисом
и Смитом после промежуточных выборов 1930 г. объявили о
полной поддержке политики Гувера. Сам Рузвельт до лета 1930 г.
не верил в серьезность положения. Только по мере того, как
вырисовывались гигантские пропорции кризиса и мизерность гу-
веровских паллиативов на этом фоне, демократическому
руководству становилось ясно, что 1932 г. несет победу, а с ней —
трудности чрезвычайного времени, которые могут решить судьбу
страны.
«Обстановка серьезна,— признал, наконец, летом 1930 г.
Рузвельт,— для нас пришло время хладнокровно и конструктивно
179 О. Handlin. Al Smith and His America. Boston, 1958, p. 83.
180 S. Lubell. The Future of American Politics, p. 36; о значении выборов
1928 г. в этом свете см. также: G. Pomper. Classification of American
Presidential Elections. «Journal of Politics», August 1967.
«The Public Papers», vol. V, p. 511.
346

подойти к ней, подобно ученому, разглядывающему пробирку со
смертоносными бактериями, стремящемуся, во-первых, понять их
характер, соотношение причин и следствий, н, наконец, найти
пути победы над ними и способ предотвращения приносимых
ими несчастий» 182. «Конструктивно разобраться в обстановке» и
тем более — «найти способ предотвращения» оказалось совсем не
легким делом. Кризис таких масштабов был совершенно новым
явлением, к которому демократы, да и не только они, были не
подготовлены ни идейно, ни практически. В обстановке
глубочайшего экономического кризиса и огромной потенциальной
опасности революционных потрясений малопригодной оказалась
философия прогрессивизма, направленная в конечном счете на
смягчение преимущественно социально-политических последствий
монополизации в условиях стабильной экономики.
Более полезным представлялся опыт государственного
контроля над экономикой в годы первой мировой войны. Как пишет
автор специального исследования на эту тему У Лехтенберг:
«Уроки того, как федеральное правительство оказалось в
состоянии мобилизовать ресурсы страны в рамках планируемой
экономики не были забыты» 183. Настроения в пользу попыток
государственного регулирования подкреплялись убедительным
примером планового ведения хозяйства в СССР, который сразу же
получил огромный резонанс в США. Как писал маститый
английский историк Э. Карр, «экономическое воздействие
Советского Союза на весь остальной мир может быть суммировано одним
словом — «планирование»... Совершенно очевидно, что если
«теперь мы все планировщики», то это результат осознанного или
неосознанного воздействия советского опыта и достижений» 184.
Эти настроения проникали и в рекомендации «мозгового треста»
Рузвельта. Общая тональность подхода советников-профессоров к
кризису наиболее полно была изложена в выступлении
Рузвельта в Сан-Франциско, в котором традиционно оптимистический
взгляд на возможности американского капитализма был
пересмотрен. Американский капитализм вошел в стадию зрелости,
говорил Рузвельт, великая эра индивидуализма, экспансии и равных
возможностей кончилась. Истощение «естественных
экономических сил» требует от государства создания нового
экономического порядка. «Наша задача ныне — не открытие и
использование новых ресурсов или производство все большего количества
товаров. Речь идет о будничной, отнюдь не драматической
работе обеспечения имеющихся ресурсов и предприятий,
восстановления внешних рынков для наших избыточных продуктов, ре-
Цнт. по: Я. Я. Яковлев. Ф. Д. Рузвельт — человек и политик. Изд. 2. Мм
19(Ш, стр. 145.
183 «The Impact of World War I». A. Link (Ed.). N. Y.f 1969, p. 60.
184 E. H. Carr. The Soviet Impact on the Western World. London, 1947, p. 20.
Подробнее о «советском факторе» см.: В. Л. Мальков. «Новый курс» в
США. М., 1973, стр. 166—175.
347

шении проблемы недопотребления, приведении производства в
соответствие с потреблением, более справедливом распределении
богатств и товаров, приспособлении существующей экономической
организации к нуждам народа» 185. Задача, таким образом,
сводилась к тому, чтобы посредством государства ослабить дефекты
организации экономической жизни в рамках ограниченной
экономики. Но если основная установка не вызывала сомнений, то в
поисках конкретных путей царила неразбериха.
Тема планирования и роста государственного вмешательства
уживалась в предвыборных выступлениях Рузвельта с призывами
к сокращению государственных расходов и сбалансированному
бюджету. «В конечном счете самая важная для нас проблема,—
говорил Рузвельт,— контроль посредством планирования над
распределением продукции, вырабатываемой нашей огромной
экономической машиной» 186. И тут же выпады против
«экстравагантных расходов правительства» (речь в Питтсбурге). Констатация
Рузвельтом печального факта — «мы иеуклонпо идем к
экономической олигархии, если уже не пришли», не мешала ему возвать
к ответственности бизнеса и объединению в «подлинном
концерте интересов» 187. Выступая в Топеке за оказание помощи
фермерам, Рузвельт яростно напал на планы сокращения
сельскохозяйственной продукции. Он высказался за федеральный контроль
над помощью безработным, но эти меры, по его убеждению,
могли быть лишь временной затычкой.
В ходе кампании Рузвельт фактически обошел важнейшие
проблемы положения рабочего класса — право на коллективный
договор, меры по ликвидации безработицы и т. п. Конкретные
обязательства были сведены до минимума. Наиболее отчетливо
звучал мотив необходимости усиления покупательной
способности населения, но конкретных путей к этому, кроме
рефинансирования фермерской задолженности, не предлагалось.
Непоследовательность не смущала Рузвельта — идеи были для него
подручным материалом, используемым чрезвычайно
прагматически 188.
В то же время выбор средств для Рузвельта не был
безграничным, как это силились представить его сподвижники. «Те,
кому из нас довелось работать над первоначальным планом,—
писал в 1933 году участник «мозгового треста» А. Берли,—
исходили из того, что прежде всего нужна работающая система.
Будет ли это «грубый индивидуализм», фашизм, коммунизм,
социализм или что-нибудь еще, не имело никакого значения» 189.
185 «The Public Papers», vol. I, p. 751—752.
186 Ibid., p. 644.
187 «The Public Papers», vol. I, p. 798, 751, 632.
188 См. красноречивую оценку Тагвелла — «Franklin D. Roosevelt. A Profile»,
W. Leuchtenburg (Ed.). N. Y., 1967, p. 93.
18e «New Deal. A Documentary History», W. Leuchtenburg (Ed.). Columbia,
1968, p. 34.
348

Это, конечно, интеллектуальная бравада, творцы «нового курса»
мыслили и действовали строго в пределах капиталистической
системы и соответствующего образа мышления. Как говорил сам
Рузвельт в 1931 г.: «Будет много изменений и приспособлений
к новым условиям, но в конечном счете фундамент останется
прежним» 190. Сохранить фундамент капитализма, используя все
средства, совместимые с этой целью,— вот на чем зижделся
подход Рузвельта.
Что касается «работающей системы», то таковая так и не
была обнаружена. Прагматизм и гибкость Рузвельта, столь
превозносимые его адептами, на деле были изнанкой полной
теоретической беспомощности в подходе к кризису. Один из
активистов «мозгового треста», Р. Тагвелл писал впоследствии:
«Рузвельт все те месяцы (т. е. от выдвижения своей кандидатуры до
вступления на пост президента.— Авт.) силился
выкристаллизовать какую-нибудь программу действия, выходящую за рамки
простого восстановления или подновления старых институтов. Мы
не предложили ему такой убедительной программы, пе нашел он
ее и сам. Между тем она была отчаянно необходима... Так что
если Рузвельт пришел к 4 марта 1933 г. к самому серьезному
кризису за всю историю страны с призывом «восстановить
доверие»,— т. е. старые институты, то в этом была и наша и его
вина» 191.
Что же оставалось в запасе идей демократов в подходе к
кризису помимо отдельных догадок и общих упований на
государство? Нечто весьма существенное — убежденность в
необходимости срочного действия и готовность пойти на реформы. Здесь
и пролегает мостик преемственности в политическом мышлении
между Вильсоном и Рузвельтом.
Рузвельт взял у Вильсона многое. Прежде всего —
необходимость приспособления к процессу экономического развития.
Рузвельт, как и Вильсон, сознавал несоответствие между
перманентно-постепенным характером социально-экономических изменений
в базисе общества и дискретностью их законодательного
закрепления. Особенно поучительными в этом отношении оказались
20-е годы — период пассивности государства и бурного развития
экономики. В этом смысле 20-е годы, по словам Тагвелла, были
самым длинным десятилетием века. Политика явно отставала,
и могучий напор социальных противоречий, кумулируемый
кризисом в ударный заряд протеста, грозил разорвать
истончившуюся политическую структуру капитализма. «Мир часто
движется к либеральному решению проблем скачками,— говорил
Рузвельт в кампании 1932 г.,— а затем останавливается и при-
190 D. Fusfteld. The Economic Thought of Franklin D. Roosevelt and the
Origins of the New Deal, p. 226.
191 R. Tugwell. In Search of Roosevelt. Cambridge, 1972, p. 130.
349

спосабливается». Следовательно, осуществить этот импульс
приспособления — неотложная задача. «Мы на пороге нового этапа
либерализма и это то, что нам нужно. Несомненно, настало
время для страны сделаться более или менее радикальной по
крайней мере на одно поколение. Как показывает история, когда это
случается, нации спасаются от революции» 192. Следующий важпый
вывод — своевременность действия, чрезмерное запаздывание
приспособления чревато крахом всей системы. «Известно, что
требуется некоторое время для приспособления государства к
нуждам общества. Но современная история показывает, что
чрезмерное затягивание реформ или вообще отказ от них ставит под
угрозу спокойствие, демократию, гражданские и религиозные
свободы» 193.
В соответствии с традициями Вильсона Рузвельт считал, что
успех такого приспособления целиком зависит от политического
руководства страны. «Качество национальной политики,— писал
Рузвельт своему близкому советнику Ф. Франкфуртеру в конце
1932 г.,— центральная забота руководства страны, особенно в
такие времена, как сейчас, когда кажется, что ничего уже нельзя
переделать, что мир устал, состарился и вышел из-под контроля.
Если качество нашего политического руководства будет на
должном уровне, изнуряющее настроение депрессии улетучится
безвозвратно» 194.
Рузвельт следовал духу вильсонизма до конца, включая и
культ президентской власти: «Большая часть наших великих дел
совершалась президентами, которые были не орудием конгресса,
а подлинными лидерами страны, правильно истолковывавшими
нужды и стремления народа» 195. После Гардинга, Кулиджа и
Гувера такие речи звучали почти откровением, хотя были простым
повторением вильсоновских заповедей.
С другой стороны, новизна ситуации, отсутствие по
преимуществу конкретных рецептов при высокой готовности к действию
обрекли демократическую администрацию на ярый эксперимента-
лизм. «Страна нуждается и, если я правильно понимаю ее
настроение,— страна требует смелого и настойчивого эксперимента.
Здравый смысл подсказывает выбрать метод и испытать его.
Если не получится — честно признайтесь и попробуйте другой.
Но главное — попробуйте. Миллионы нуждающихся не станут
молча терпеть вечность, тогда как средства удовлетворения их
192 D. F us field. The Economic Thought of Franklin D. Roosevelt and the
Origins of the New Deal, p. 226—227.
193 «The Public Papers», vol. VI, p. 365—366.
194 «Roosevelt and Frankfurter. Their Correspondence 1928—1945». M. Freed-
man (Ed.). Boston, 1967, p. 37 (далее — «Roosevelt and Frankfurter»).
195 Цит. по: A. Schlesinger, Jr. The Age of Roosevelt. The Crisis of the Old
Order, p. 359; W. Binkley. The Powers of the President. Problem of
American Democracy, p. 262.
350

нужд находятся рядом»,— говорил Рузвельт в Оглеторпском
университете 196.
В целом подход Рузвельта укладывается в известный
наполеоновский принцип: «Надо ввязаться в серьезный бой, а там видно
будет». Эти качества — большая готовность к использованию
государственного вмешательства и высокая идейно-политическая
гибкость, склонность к эксперименту и отличали демократов от
республиканцев в 1932 г. С этими установками двинулись
демократы на приступ.
* * *
Перед правительством стояла острейшая задача — пустить
остановившуюся машину экономики. К началу президентства
Рузвельта существовало несколько точек зрения на пути
восстановления. Ряд крупных капиталистов (Д. Своуп, Г. Гарриман
и др.), а также часть экспертов — Р. Тагвелл, Р. Моли
выступали за координацию деятельности правительства и
предпринимателей с целью ликвидации издержек конкуренции, стабилизации
занятости и цен. Традиционалисты — П. Дуглас, К. Хэлл
уповали на сбалансированный бюджет и дефляцию. Сильны были ин-
фляционисты, считавшие, что инфляция повысит цены, в первую
очередь — на сельскохозяйственные продукты, и тем самым
подтолкнет производство и повысит покупательную способность
фермерства. Наконец, многие видели выход в бюджетной политике
государства — на пути резкого увеличения государственных
расходов на общественные работы, помощь безработным и т. д.
Эти планы были не только идейной, но и политической
силой, за каждым из них стояли вполне определенные классовые
интересы. Совместного планирования добивались Торговая
палата и Национальная ассоциация промышленников, консервативный
финансовый капитал цеплялся за сбалансированный бюджет и
золотой стандарт. Разоренное «процветанием» и доведенное до
отчаяния кризисом фермерство, как и в конце XIX в., требовало
инфляции, уцелевшие брайанисты воскресили лозунги «Великого
простолюдина». 17 млн. безработных ждали государственной
помощи.
Проделанное в первые «сто дней» президентства Рузвельта
неизбежно носило характер эклектизма. Действия Рузвельта по
спасению банков и экономии государственных расходов были
вполне ортодоксальны, главное отличие от гуверовской политики
заключалось в быстроте и решительности, с которыми они были
проведены. Исключением явилось принятие федеральным
правительством ответственности за оказание помощи безработным в
виде ФЕРА. В области сельского хозяйства администрация Руз-
«Thc Public Papers», vol. I, p. 646.
351

вельта также сделала шаг вперед по сравнению с политикой
Гувера — от добровольных кооперативов под эгидой
Федерального фермерского бюро к принудительному государственному
контролю над производством сельскохозяйственных продуктов. Но это
был шаг из прошлого к современным методам
сельскохозяйственной политики 197. Одновременно правительство вступило на путь
инфляции. Этих мер, однако, оказалось явно недостаточно,
чтобы двинуть с места промышленность.
В июне 1933 г. вступает в силу «Закон о восстановлении
промышленности» (НИРА), в основе которого лежал проект
Своупа, одобренный Торговой палатой. НИРА стал
экспериментом в области принудительного картелирования; в сущности то
была совокупность компромиссов: бизнес получал отмену
антитрестовского законодательства, рабочий класс — статью 7а о
праве на профсоюз, ограничение зарплаты и рабочего дня, а
государство надеялось на стабилизацию цен и повышение занятости.
Программа общественных работ, привязанная к НИРА, должна
была повысить занятость и «служить заправкой насоса,
распределяя более равномерно покупательную способность среди
населения» 198. Причудливый букет экономических мероприятий дополнил
закон о создании администрации долины реки Тенпесси — проект
государственного комплексного развития целого района.
Поток нововведений не внес коренных изменений в
структуру экономики. Крупный капитал полностью удержал свои
позиции. Демократы не пошли на более решительную перестройку
экономической системы, хотя обстановка полного ианкротства п
растерянности финансово-промышленного капитала, вероятно,
позволяла это сделать. Как писал Р. Тагвелл «никогда еще
страна не сознавала так отчетливо, что определение условий
производства и распределения товаров составляет задачу государства.
Никогда еще, я глубоко в этом уверен, она не давала на это
такого благоприятного мандата» 199. Эта возможность не была
использована, и тот же Тагвелл позже признавал, что «идея
национальной экономической координации, лежавшая в основе
усилий 1933 г., в конечном счете совпала только с интересами
большого бизнеса» 200.
Экономическая политика Рузвельта в первые «сто дней» была
прагматической, администрация действовала в ответ на
обострение обстановки. Не слишком преувеличивал Р. Моли, когда
впоследствии писал: «Рассматривать эту политику как итог единого
плана — значит считать, что сочетапие змеиных чучел, бейсболь-
197 В. П. Золотухин. Фермеры и Вашингтон. М., 1968, стр. 85—86.
198 «The Public Papers», vol. II, p. 250.
199 «The New Deal. Doctrines and Democracy». R. Slernsher (Ed.). Boston,
1966, p. 97.
200 A. Schlesinger, Jr. The Age of Roosevelt. The Politics of Upheaval. Boston,
1960, p. 391.
352

ных картинок, школьных флажков, поношенных теннисных
тапочек, столярных инструментов, учебников геометрии и набора
химикатов в мальчишеской комнате подбирается специалистом по
интерьеру» 201.
При всей экономической противоречивости мероприятия «ста
дней» были весьма успешны с политической точки зрения.
Горячка активности Белого дома (за 104 дня — 10 речей, 15
посланий конгрессу, 15 крупных законов) стряхнула оцепенение
депрессии и на некоторое время приглушила остроту классовой
борьбы. Главным политическим лозунгом демократов стало
«сотрудничество интересов», Рузвельт выступал в роли «президента
всего народа», старательно избегая классовых и партийных тонов.
«В 1933—1934 гг.,— отмечает его биограф Дж. Варне,— Рузвельт
не был ни Джефферсоном, ни Джексоном. Он не считал себя
лидером левого большинства или партийным лидером,
создающим новое соотношение политических сил. Его работа, как он
понимал ее, заключалась в том, чтобы залатать распадающуюся
экономическую систему, облегчить человеческие страдания,
осуществить общепризнанные реформы и прежде всего — добиться
восстановления экономики» 202.
В хаосе чрезвычайной экономической программы Рузвельта
независимо от воли ее создателей все же была своя система.
Она заключалась в постепенном проникновении и утверждении
кейнсианских принципов макроэкономического регулирования.
«Американская экономика,— писал впоследствии видный эконо-
мист-кейнсианец С. Харрис,— казалось, превратилась в
лабораторию по проверке идей Кейнса» 203. Кейнс, как известно, исходил
из того, что частнокапиталистическое рыночное хозяйство
утратило способность стихийного приспособления к потребностям
производства, вызывая тем самым необходимость участия государства.
В первую очередь это относилось к недостаточности
«эффективного спроса», который должен был быть компенсирован
соответствующей экономической политикой государства, направленной
на стимулирование инвестиционной активности частного капитала
и увеличение государственных расходов.
Хотя общая теория Кейнса к 1933 г. находилась еще в
стадии становления, эти основополагающие посылки были выявлены
достаточно четко. Английский экономист пристально следил за
рузвельтовским «экспериментом», надеясь увидеть в нем
воплощение своих идей. В открытом письме Рузвельту 16 декабря
1933 г. он, критикуя увлечение реформами типа НИРА,
советовал сделать основную ставку на резкое расширение
государственных расходов для того, чтобы «стимулировать производство
201 R. Moley. After 7 years. Lincoln, 1971, p. 369—370.
202 /. Burns. Roosevelt: The Lion and the Fox. N. Y., 1956, p. 197.
203 «The New Economics. Keynes' Influence on Theory and Public Policy»,
S. Harris (Ed.). N. Y., 1948,*p. 16.
12 Заказ Jft 1606
353

путем увеличения совокупной покупательной способности» 204.
Реакция президента была благосклюняониндифферентной. «Ответьте
профессору,— просил он Франкфуртера,— что государственные
расходы вырастут в два раза в следующем году, но есть
практические пределы, в которых государство может влезать в
долги» 205. В действительности государственные расходы на помощь
безработным, общественные работы и т. д. росли
катастрофически быстро, опрокидывая все расчеты администрации, а также
все представления о «пределах» государственного долга и
святости сбалансированного бюджета. Дело было, конечно, не в
рекомендациях именитого кембриджского профессора.
Государственные расходы стали маслом, выливаемым на
волны народного отчаяния. «В те черные дни между нами и
сбалансированным бюджетом стояли миллионы нуждающихся
американцев, лишенных возможности нормальной жизни,— говорил
Рузвельт в 1936 г.— Сбалансировать бюджет в 1933, 1934 или в
1935 гг. означало совершить преступление против
американского народа» 20в. Не менее показательно с точки зрения мотивов
администрации и то, как Рузвельт объяснял Ф. Перкинс
необходимость увеличения расходов на общественные работы: «Нам
придется это сделать. Это как бросить все, что у вас есть для того,
чтобы остановить расползающуюся в плотине дыру. Главное —
не дать ей расти. Надо делать все возможное сейчас, другого
времени у нас может не быть» 207. Заткнуть дыру, продержаться,
пока не сработает «заправка насоса» и маховик частного сектора
не наберет обороты — к этому в сущности сводилась
экономическая стратегия Белого дома. Теоретически некоторую целостность
ей придавала мысль о необходимости увеличения потребления,
усвоенная Рузвельтом еще из первых рекомендаций «мозгового
треста».
Убеждение в том, что массовая нищета сверх определенных
пределов не просто аморальна, но и опасно дисфункциональна
экономически, проникала в мышление администрации.. «Это
хорошая экономика и хороший бизнес,— убеждал Рузвельт
бизнесменов на их языке,— целью всех наших мероприятий является
восстановление внутреннего рынка путем подъема покупательной
способности» 208. Но если в целях администрация демократов
сходилась с Кейнсом, то в выборе средств царила асимметрия. В то
время, как Кейнс считал, что только громадные государственные
расходы подвинут потребительский спрос и тем самым подтолкнут
производство, правительство Рузвельта склонялось к обратному:
рост промышленного производства, стабилизация цен и зарплаты,
204 «Roosevelt and Frankfurter», p. 178—180.
205 Ibid., p. 183—184.
208 «The Public Papers», vol. V, p. 404.
207 F. Perkins. The Roosevelt I Knew. London, 1948, p. 143.
208 «The Public Papers», vol. II, p. 225.
354

обеспеченные НИРА и другими реформами, повлекут за собой
подъем доходов населения в целом. «Лучший потребитель для
американской промышленности,— говорил Рузвельт,— это хорошо
оплачиваемый рабочий, а лучшая гарантия прибылей
корпораций — растущий уровень жизни» 209.
При таком подходе государственным расходам отводилась
роль не сознательно используемой функциональной
антициклической меры, а временного зла, терпимого только в силу его
временности. «Отказываюсь принять как неизбежность в будущем
постоянную армию безработных... Правительство не может
тащить на себе бесконечно бремя безработицы»,— так рассуждал
Рузвельт в 1934 г.210 «Идея наращивания расходов и снижения
налогов,— подчеркивает Дж. Варне,— из года в год в качестве
целенаправленной политики, идея достижения процветания
путем сознательного раздувания огромного государственного долга
в ее полном виде казалась еще одной ученой выдумкой, а
Рузвельт был сыт этими выдумками по горло» 2П. Президент лишь
разделял общее мнение — ни на академическом, ни на
политическом уровне страна не была готова к кейнсианскому
перевооружению, да и репутация самой доктрины еще не была
установлена 212.
Однако дальнейшее развитие событий неумолимо толкало
правительство Рузвельта в направлении, указанном Кейнсом.
Ликвидация НИРА отрезала путь прямого государственного
вмешательства в экономику. В руках государства оставался по
существу последний рычаг экономического воздействия —
финансовая и бюджетная политика. В политическом отношении
использование этих рычагов было менее ограничено, так как еще
конституция относила к полномочиям федерального правительства сбор
и расходование налогов; конгресс был также настроен в
пользу увеличения расходов. Экономически «заправка насоса» при
всей ее ограниченной эффективности 213 оставалась единственным
реальным средством в борьбе с безработицей. Правительству не
оставалось ничего иного, как активизировать деятельность в этом
направлении.
В 1935 г. объем общественных работ был значительно
расширен в рамках ВПА и принят закон о банках, предусматриваю-
209 Ibid., vol. V, p. 505.
210 Ibid., vol. Ill, p. 420, 129.
211 /. Burns. Roosevelt: The Lion and the Fox, p. 334—335.
212 Подробнее о проникновении кейнсианства в академический мир см.:
/. Galbraight. How Keynes came to America. «The Contemporary Guide
to Economics, Peace and Laughter». N. Y., 1971.
213 Важнейшая причина несрабатывания «заправки насоса» заключалась, по
словам Ф. Фрейделя, в том, что получатели помощи «были настолько
близки к голоданию, что они вынуждены тратить эти деньги только на
самое необходимое. Это плохо помогало в заправке насоса» («The New
Deal in Historical Perspective». Service Center for Teachers of History,
N25, 1959, p. 9).
12* 355

щий закрепление за ФРС постоянного права определения
банковских резервов и контроля над операциями с государственными
бумагами. Государство тем самым получило возможность прямо
влиять на кредитную политику. Однако манипулирование
кредитом и поддержание процентной ставки на низком уровне, вполне
соответствовавшие рецептам Кейнса, сами по себе не могли дать
большого эффекта в обстановке, когда бизнес был настроен
против инвестиций при любых условиях кредита. Что же касается
роста государственных расходов, то их целью по-прежнему
объявлялся... сбалансированный бюджет. «Резко возросшие
государственные расходы,— писал Рузвельт в бюджетном послании
1936 г.,— через некоторое время сократят затраты на
общественные работы и тем самым уменьшат государственные
расходы» 214.
Ободренный признаками улучшения экономической
конъюнктуры, появившимися в 1936 г., Рузвельт решил, что «насос» уже
заправлен и настало время для ослабления чрезвычайных мер.
В этом его убеждал г. Моргентау — в то время ведущий советник
президента по финансовым вопросам, считавший, что «пора снять
наркотики», «убрать костыли», чтобы убедиться, сможет ли
«экономика стоять на своих собственных ногах» 215. В бюджетном
послании 1937 г. было объявлено о сокращении государственных
расходов в 1938 г. на 2,3 млрд. долл., в том числе на
восстановление и помощь — на 1,1 млрд. долл. и по традиции обещан
сбалансированный бюджет в 1939 г.216 Вскоре правительство
убедилось в том, что костыли убирать не стоило бы. Осенью 1937 г.
грянул новый кризис. Он показал, насколько администрация
сделалась рабом своей чрезвычайной политики. Конец года был
периодом мучительных раздумий. «Кризис 1937 г.,— записал в
своем дневнике Моргентау,— пошатнул веру ФДР в
сбалансированный бюджет и приблизил его к сторонникам антициклической
фискальной политики» 217. Советники этого типа — Г. Гопкинс,
М. Экклз, П. Гендерсон, Т. Коркоран — убеждали Рузвельта в
необходимости вернуться к «заправке насоса». Сбитый с толку
президент не выдержал: «Один уверяет, что главное — скорость
оборота кредита и наплевать на покупательную способность.
Другой твердит: «Забудьте эту алгебру с оборотом кредита, все
дело в покупательной способности 130 миллионов людей».
Удивительное дело!» 218
В то же время в Белый дом пришло письмо Кейнса, в
котором английский экономист, анализируя причины спада 1937 г.,
214 «The Public Papers», vol. V, p. 26.
215 Цит. по: W. Leuchtenburg. Franklin D. Roosevelt and the New Deal. 1932—
1940. N. Y., 1963, p. 244-245.
216 «The Public Papers», vol. V, p. 653; vol. VI, p. 447.
217 M. Blum. From Morgenthau Diaries. Years of Crisis 1928—1938. Boston,
1959, p. 387.
218 J. Burns. Roosevelt: The Lion and the Fox, p. 321.
356

предлагал резко увеличить государственные расходы, в первую
очередь на жилищное строительство и расширение общественных
работ. Рузвельт поручил Моргентау ограничиться формальной
отпиской, но волей-неволей должен был действовать в том же
направлении, хотя и совсем не в тех масштабах, на каких
настаивал Кейнс. В апреле 1938 г. он запросил у конгресса 3 млрд.
долл. дополнительных расходов на общественные работы, а в
ежегодном послании 1939 г. вынужден был признать: «Мы
поняли, что резко сокращать объем государственных расходов
небезопасно» 219. Авторы экономического катехизиса «нового курса» были
еще определеннее в выводах: «Правительство должно взять на
себя ответственность за поддержание национального дохода на
уровне, достаточном для эффективного использования наших
людских и материальных ресурсов... Мнение о государственных
расходах как о временной чрезвычайной мере должно быть
отвергнуто» 220.
Проученный кризисом 1937 г. Рузвельт понимал, что отныне
привязан к политике, не дающей коренного улучшения
обстановки. Выхода не было видно. «Ни одна страна,— подвел
печальный итог Рузвельт,— не разрешила удовлетворительным образом
проблему обеспечения работой во время депрессии.
Единственный метод, разработанный к настоящему времени, который,
видимо, обеспечивает стопроцентное восстановление, заключается в
переходе на военную экономику... Мы стараемся найти другой
путь» 221. Другой путь так и не был найден к 1939 г.,
безработица держалась на уровне 17,2%, в связи с чем Кейнс
меланхолически констатировал: «Видимо, для капиталистической
демократии представляется невозможным проводить политику
государственных расходов в масштабе, который бы подтвердил
правильность моего взгляда — кроме условий войны» 222. Но война
была уже рядом, и в 1940 г. в открытом письме к
американцам Кейнс советовал незамедлительно отдаться военным
приготовлениям, «которые не только не потребуют от вас жертв, но
станут стимулом к такому росту индивидуального потребления
и уровня жизни, какого не могут дать ни победа, ни
поражение «нового курса» 223.
Кейнс оказался прав: только военные расходы США во
второй мировой войне смогли вытащить экономику из кризисного
состояния; в конечном итоге не теория определила историю
государственной бюджетной политики, а история положила конец тео-
219 «The Public Papers», vol. VIII, p. 10.
220 R. Gilbert et al. An Economic Program for American Democracy. N. Y.,
1938, p. 40.
221 «The Public Papers», vol. VII, p. 406—407.
222 Цит. по: R. Hofstadter. The Age of Reform. From Bryan to FDR. N. Y.f
1955, p. 311.
223 Цит. по: A. Ekirch, Jr. Ideologies and Utopias. The Impact of the New
Deal on American Thought. Chicago, 1969, p. 139.
357

ретическим спорам. К концу войны государственные расходы
дошли до 100 млрд. долл. в год (в 10 с лишним раз выше
максимального уровня «нового курса»), из которых половина шла в
дефицит (почти в 15 раз больше максимального ежегодного
дефицита времен «нового курса»), а государственный долг в 1939—
1945 гг. увеличился почти в 7 раз и достиг 250 млрд. долл.224
Новая экономическая роль государства как постоянного
стабилизирующего фактора в условиях
государственно-монополистического капитализма стала неоспоримой и была законодательно
закреплена в «Законе о занятости» 1946 г., провозгласившем
«ответственность федерального правительства в обеспечении
максимальной занятости, производства и покупательной
способности». По словам американского экономиста Р. Хельбрунера,
«дебаты в рамках капитализма больше не касались вопроса о
том, должно ли государство принимать ответственность за
общее функционирование рыночной системы. Вопрос свелся к
выбору конкретных средств для достижения этой цели» 225.
Остается добавить, что утверждение кейнсианского взгляда на
экономику как объект для регулирования было неизбежно
связано с невольным учетом советского опыта. «Доктрины лорда Кейн-
са,— писал цроф. Э. Карр,— были с готовностью восприняты
Великобританией и другими странами отчасти потому, что почва уже
была подготовлена в умах его современников, наблюдавших работу
плановой экономики СССР» 22в.
♦ * *
На одной из своих первых пресс-конференций Рузвельт
сравнил себя с полузащитником в футбольной команде, который
знает, какова будет следующая комбинация, но не больше, ибо
дальнейшее зависит от действий других игроков. Это сравнение
вполне применимо к положению, в котором оказалась
демократическая администрация в конце 1934 — начале 1935 г. По мере
ослабления кризиса и некоторого экономического оживления в
стране происходила поляризация политических сил. Бизнес начал
тяготиться государственной опекой и ростом организованного
рабочего движения, который подтолкнула НИРА. Первым сигналом
организации сил оппозиции в лагере крупного капитала стало
создание «Лиги свободы» осенью 1934 г. В то же время
движение рабочего класса за признание права на коллективный
договор, натолкнувшись на отчаянное сопротивление
предпринимателей, достигло невиданного накала — только в 1934 г. состоялось
две всеобщие забастовки, а всего в стачках 1933—1934 гг. было
убито 88 человек бастующих.
224 См., например: R. Heilbroner. The Making of Economic Society. N. Y.,
1963, p. 170—171.
225 Ibid., p. 174.
228 E. H. Carr. The Soviet Impact on the Western World, p. 34.
358

Политическая борьба сменяла экономический хаос в качестве
главного фактора, определяющего политический курс
правительства. Перед Рузвельтом встала необходимость выбора. «Он стоял
перед альтернативой,— писал один из лидеров компартии США
Г. Грин,— или уступить давлению большого бизнеса и
возглавить антирабочее правительство крайней реакции, или пойти
навстречу требованиям масс о более эффективных мерах для
борьбы с депрессией. Он избрал второе» 227.
Политическое чутье подсказало Рузвельту, что только
последний путь поможет удержать события под контролем и обеспечить
защиту интересов класса буржуазии в целом. Решение созрело не
сразу. С конца 1934 г. Рузвельт выжидает: он не торопится
определить свое отношение к законопроекту Вагнера, не ускоряет
прохождение законопроекта о социальном страховании, а в
январском (1935 г.) послании конгрессу призывает к эре «добрых
чувств». Но уже в мае 1935 г. по инициативе Ф. Франкфуртера
Рузвельт проводит важное совещание с либеральными
деятелями — сенаторами Дж. Норрисом, Р. Лафолетом, Б. Уиллером,
Э. Кастиганом, в нем участвуют также Г. Икес, Ф. Франкфуртер,
Г. Уоллес.
Лидеры либералов дружно высказываются за поворот влево.
«Настал наш час, ребята,— говорил в то время Гопкинс,
выражая надежды либералов,— сейчас мы должны получить все, что
хотим: общественные работы, социальное обеспечение, закон о
зарплате и рабочем дне — сейчас или никогда» 228. Франкфуртер,
зная, что эти законопроекты сами по себе не слишком
интересуют Рузвельта, настоятельно подчеркивал в те майские дни:
«Законопроект Вагнера приобрел поистине символическое (курсив
наш.— Авт.) значение и потому должен быть решительно
проведен». Присовокупив сюда законопроекты о социальном
страховании и холдинг-компаниях. Франкфуртер продолжал: «Они
послужат необходимым символом популярного, направления вашей
политики и докажут, что энергия ваших целей и руководства не
ослабла» 229. После долгих раздумий Рузвельт, наконец, принимает
решение — 24 мая он активно включается в проведение билля
Вагнера в палате представителей. Последовавшая через три дня
ликвидация НИРА Верховным судом окончательно убедила
Рузвельта в необходимости переориентации.
Все это было очень мало похоже на сознательный переход
к «структурным» реформам второго «нового курса»; по словам
современного американского исследователя, «действия Рузвельта
летом 1935 г. были преимущественно прагматическим ответом на
политическую ситуацию, сложившуюся в результате экономиче-
227 Г. Грин. Забытый враг. М., 1958, стр. 161.
228 R. Sherwood. Roosevelt and Hopkins. The Intimate History. N. Y., 1948,
p. 65.
229 «Roosevelt and Frankfurter», p. 274—275.
359

ского тупика, враждебных решений Верховного суда и
требований народа. Обстановка работала явно против администрации,
если только что-нибудь не было бы предпринято» 23°.
Закон Вагнера и закон о социальном обеспечении стали
важнейшими вехами законодательства США за всю историю страны.
Первый институционализировал организованное рабочее
движение и формально превращал государство в гаранта права
рабочего класса на организацию. Второй провозглашал социальную
ответственность государства за благосостояние трудящихся.
В итоге резко усиливалась посредническая роль государства в
трудовых отношениях и его социальная роль, что дало повод
апологетам Рузвельта объявить его «архитектором эры» 231,
«основателем государства всеобщего благосостояния», который
«сбалансировал отношения между классами» 232 и проч. Так нужда
превращается в добродетель, а конвульсивное маневрирование
правительства выдается за сознательное конструирование
«государства всеобщего благосостояния». Что же касается «авторства»
Рузвельта, то «хоть он и председательствовал при перестройке
государственной политики,— как пишет историк Б. Бернстейн,—
он не был ее создателем и даже не представлял себе ясно
контуров этих перемен» 233. Подлинным «архитектором эры» были
народные массы, чьи властные требования должен был учитывать
Рузвельт. «...Всякая реформа в капиталистическом обществе,—
писал В. И. Ленин,— имеет двойственный характер. Реформа есть
уступка, которую делают правящие классы, чтоб задержать,
ослабить или затушить революционную борьбу...» 234 Признание за
рабочим классом права на организацию означало провал тактики
подавления профсоюзов как основной формы борьбы труда и
капитала, грозившей подлинной гражданской войной в
промышленности, а следовательно,— подрывом всего капиталистического
способа производства.
Не случайно сам сенатор Вагнер в качестве основной цели
законопроекта назвал «стремление устранить главную причину
забастовок» (в 1935 г., например, забастовки, связанные с
отказом предпринимателей признать профсоюз, составляли половину
их общего числа) 235, а уже за этим — «улучшить цикл
производства, восстановив равновесие между производством и
потреблением путем повышения заработной платы, что может быть до-
230 R. Huthmacher. Senator Robert F. Wagner and the Rise of Urban
Liberalism. N. Y., 1968, p. 201.
231 R. Tugwell. FDR: Architect of an Era. N. Y., 1967.
232 H. Humphrey. The Political Philosophy of the New Deal. Baton Rouge,
1970, p. 9.
233 «Toward a New Past. Dissenting Essays in American History», B. Bernstein
(Ed.). N. Y., 1962, p. 273—274.
234 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 15, стр. 107.
235 «Labor and tbe New Deal», M. Derber and E. Young (Eds.). Madison, 1957,
p. 131.
360

стигнуто лишь с помощью коллективных договоров» 236. В
интересах буржуазии было упорядочить отношения между трудом и
капиталом, установив надзор государства в сфере трудовых
отношений, перенести разрешение трудовых конфликтов с опасного
уровня стачечной борьбы за стол переговоров предпринимателей
с профбюрократами. «Лучше сознавая нужды социального
развития с точки зрения общенациональных интересов буржуазии,—
отмечается в труде советских историков,— государство как бы
навязало капиталу свою роль «честного маклера» в отношениях
с тред-юнионами» 237. Задача свелась к тому, чтобы вписать
мятежные профсоюзы в систему капиталистического хозяйствования,
подчинив их руководство контролю буржуазии.
В этом смысле «революция» в рабочем движении в годы
«нового курса», по замечанию либерального публициста М. Лернера,
«отвела потенциальную энергию возмущенного пролетариата от
более разрушительных революционных каналов и стала, как и
весь «новый курс», преимущественно консервативной силой» 238.
Только таким способом можно было восстановить подобие мира
в промышленности и обеспечить необходимые условия для
капиталистического производства. Здесь применимы слова Маркса о
том, что «помимо каких-либо мотивов более высокого порядка,
насущнейший интерес господствующих ныне классов
предписывает убрать все те стесняющие развитие рабочего класса
препятствия, которые поддаются законодательному регулированию» 239.
Дополнительным мотивом для Рузвельта служило то
обстоятельство, что политическая поддержка рабочего класса могла
компенсировать падение влияния демократической администрации
среди значительной части крупного капитала, сыграть, по его ело -
вам, роль «хорошего противовеса большому бизнесу» 240.
Аналогичное верно в отношении закона о социальном
обеспечении. «Нам придется принять его,— говорил Рузвельт Ф. Пер-
кинс в начале 1935 г.,— конгресс не выдержит давления плана
Таунсенда, если мы не введем страхования для престарелых» 241.
Идя на вынужденные уступки трудящимся, правительство
руководствовалось отнюдь не милосердием, а гораздо более трезвыми
соображениями. Постепенное осознание требований
функционирования экономики, в первую очередь необходимости поддержания
минимального уровня совокупного спроса, устанавливало новые
стандарты политического мышления. То, что казалось раньше чи-
238 R. Huthmacher. Senator Robert F. Wagner and the Rise of Urban
Liberalism, p. 193.
237 «История рабочего движения США в новейшее время», т. I. M., 1970,
стр. 523. Здесь дан глубокий анализ целей и политики правительства
Рузвельта по отношению к рабочему движению.
238 М. Lerner. America as a Civilization, vol. 1. N. Y., 1963, p. 324—325.
239 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 23, стр. 9—10.
240 F. Perkins. The Roosevelt I Knew, p. 249.
241 Ibid., p. 238.
361

стым благотворительством, теперь становилось экономически
целесообразным. Как говорил сам Рузвельт, социальное страхование
«не только сократит в будущем расходы на оказание помощи
безработным, но и поддерживая покупательную способность
населения, смягчит удар будущих экономических кризисов» 242.
Смягчить социальный протест, обеспечить функционирование
экономической системы — таковы главные мотивы, стоявшие за
торжественной декларацией президента: «Государство несет
ответственность за благосостояние своих граждан» 243.
* * *
«Новый курс» резко ускорил переход к
государственно-монополистическим методам ведения хозяйства, совершаемый с
невиданной скоростью под давлением критических обстоятельств.
Чтобы оценить глубину перемен в механизме капиталистического
общества, достаточно сравнить масштаб и направления
деятельности государства в 1929 и 1935 гг.. Вряд ли можно найти в
новейшей истории США еще один пример такой решительной
перестройки в методах правления. Не удивительно, что идейное
обоснование возросшей роли государства запаздывало от
политической практики. Идейная институционализация «нового курса»
в рамках либерализма, ревизованного под «новый плюрализм» или
неолиберализм, была завершена значительно позже, когда осела
пыль разногласий о сущности «нового курса» внутри самой
буржуазии и необратимый характер рузвельтовских нововведений
^тал общепризнан. Пока же демократы за неимением ничего
лучшего, воскресили «надклассовое» государство прогрессивистов.
В период первого «нового курса» и тактики «концерта
интересов» государство предстало как «лидер, арбитр
противодействующих интересов • всех общественных групп... внешнее
выражение общности всех его граждан» 244. После поворота в 1935 г.
риторика президента и его окружения существенно меняется,
в ход идет брайановская и даже популистская фразеология, а
государство соответственно превращается в средство защиты народа
от тирании «экономических роялистов» 245. Утверждалась легенда
о «новом государстве», вышедшем из-под контроля монополистов,
наделенном социальной ответственностью и употребляющем
мощные рычаги экономического регулирования на благо всего
общества. «Взгляд на государство как организованное выражение кол-
242 «The Public Papers», vol. IV, p. 134—135.
243 Ibid., vol. VII, p. 14.
244 «The Public Papers», vol. Ill, p. 436.
245 «The Public Papers», vol. V, p. 233. Платформа демократов 1936 г.
обязывала государство очистить страну от «похитителей детей, бандитов и
злоумышленников огромных состояний, которые обманывают и
эксплуатируют народ» («The National Party Platforms», p. 360).
362

лективной мощи и чаяний народных масс утвердился отныне
навсегда»,— подвели итог экономисты «нового курса» 246.
Для насаждения такого рода представлений почва тридцатых
годов была особенно благоприятна. Размежевание сил внутри
правящего класса, враждебность части крупного капитала «новому
курсу», масштаб уступок Рузвельта рабочему и
демократическому движению создавали иллюзии о «независимости»
правительства. Немалое значение имело и политическое искусство самого
Рузвельта, сумевшего предстать в роли «великого белого отца»
для миллионов трудящихся, в то же время не отнимавшего руки,
протянутой консервативной части крупного капитала. Решающую
роль в изменении отношения к государству сыграла, разумеется,
сама политика правительства по облегчению положения народа.
«Впервые в истории простого люда Америки,— подчеркивал
С. Чейз в журнале «Нейшн»,— государство постаралось помочь
ему в его агонии. Прежде оно всегда все обещало и ничего не
делало. «Новый курс» действительно и осязаемо помнил о
«забытом человеке». Идеологический вакуум, образовавшийся в
результате краха авторитета бизнеса, быстро заполнялся новым
культом государства: «Частное предпринимательство
продемонстрировало свою неспособность обеспечить существование
населения,— писал тот же Чейз,— ... это провал космических
масштабов. Народ повернулся к новому богу — государству,
предводимому м-ром Рузвельтом. Новый бог работает» 247.
Само расширение социально-экономических функций
государства в годы «нового курса» также способствовало оптическому
обману относительно его «благодетельной» роли. В этом
расширении отразилась и объективная тенденция к росту
государственной ответственности за функционирование разросшегося
общественного механизма, которая в условиях капитализма сохраняет
промонополистическое содержание. «Само государство, если хочет
выжить, должно признавать перемены и идти навстречу новым
нуждам,— говорил Рузвельт,— государство не может закрывать
глаза на отравление вод, эрозию почвы, захламление лесов, так
же как не может игнорировать существование трущоб, недостя-
ток школ и т. п. Роль государства усложняется неизбежно,
потому что усложняется сама жизнь» 248. Именно в годы «нового
курса» родились идеи оказания помощи со стороны федерального
правительства жилищному строительству, образованию,
медицинскому обслуживанию, хотя их практическое воплощение было
номинальным.
Расширение ответственности государства ни в коей степени не
меняло его классового характера, оно по-прежнему оставалось,
следуя известному определению Энгельса, «идеальным совокупным
246 R. Gilbert et al. An Economic Program for American Democracy, p. IX
247 «The Nation», November 21, 1936, p. 599, 600.
248 «The Public Papers», vol. V, p. 258.
363

капиталистом» 24д. Возрастание регулирующей роли государства
создавало основу прочного союза государства и монополий,
нисколько не подрывая контроля последних. Вопрос «кто кого
контролирует» решался по-прежнему. К этому приводила и
объективная логика экономической политики Рузвельта: отказавшись от
национализации и государственного планирования (что еще,
конечно, не означало бы социализма) и даже от принудительного
картелирования по типу НИРА, правительство отрезало себе все
пути, кроме одного, при котором функционирование экономики
определялось процветанием монополий. В том и состдял скрытый
пафос кейнсианства, сделавший его неотразимым для буржуазных
лидеров всего мира,— модернизация экономической системы
капитализма достигалась без радикальной перестройки экономики и
коренных социальных реформ.
Неумолимая логика нового союза не была полностью усвоена
либеральными демократами. Железные цепи, приковывавшие
государство к монополистическому капиталу, казались Рузвельту
вожжами, которые можно время от времени подтянуть.
Свидетельством тому — резкая вспышка антитрестизма и старой бран-
дейсианской идеологии в 1936—1938 гг. и деятельность
Временной национальной экономической комиссии. Еще в 1936 г.
Рузвельт обрушился на «кучку людей, которая сконцентрировала в
своих руках почти полный контроль над деньгами,
собственностью, трудом и самой жизнью других людей» 249а. В
рекомендациях упомянутой комиссии Рузвельт, приведя убедительные
примеры экономической концентрации, воззвал к восстановлению
брайановской идиллии: «Суть фашизма — контроль государства
над личностью, группой или другой частной силой... Мы верим в
образ жизни, при котором политическая демократия и свободное
частное предпринимательство защищают друг друга... Власть
немногих над экономической жизнью страны должна быть
распылена между многими или передана народу и демократически
ответственному правительству» 250.
Что заставило Рузвельта вторить Брайану и Вильсону? Это
были не только фразы. Реставрация антимонополистической
идеологии отражала глубокую озабоченность правительства
состоянием экономики и появлением нового взгляда на пути выхода
из тупика. Основательно запутавшись в хаосе своей
экономической политики, Рузвельт и его окружение стали усматривать
(особенно после спада 1937 г.) главную причину
продолжавшегося кризиса в недостатке конкуренции и засилье монополий,
приводящем в первую очередь к поддержанию монопольно высо-
ких цен251. Понятное раздражение Рузвельта вызывала и поли-
249 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 290.
249а «The Public Papers», vol. V, p. 258.
250 Ibid., vol. VII, p. 305, 307, 317.
251 R. Gilbert et al. An Economic Program for American Democracy, p. 75.
364

тйческая оппозиция крупного капитала, который, по его словам,
встав на ноги, вместо того, чтобы благословлять своего
спасителя, стал швырять в него костылями. Кроме этого, ч той мере,
в какой теоретическая последовательность имеет значение в
политике, демократы еще не изобрели метода, как убедительно
примирить монополии с классической моделью демократии, и вновь
вступили на путь их словесного сокрушения, проторенный еще
Вильсоном.
Итоги нового крестового похода против монополий были, как
и следовало ожидать, ничтожны. Собрав Монблан обличительных
документов, комиссия в заключение развела руками: «члены
комиссии далеки от уверенности в том, что они могут
представить программу, которая решит эту мучительную проблему» 252.
Другим ироническим, но естественным результатом
антимонополистической кампании стало осложнение и без того трудной
задачи экономического восстановления, так как неопределенность
ситуации лишала бизнес последних стимулов к увеличению
производства. Не случайно Кейнс в начале 1938 г. советовал
Рузвельту смягчить тон в отношении к капиталистам: «Вы можете
делать с ними все, что угодно, если будете обращаться даже с
самыми крупными бизнесменами не как с волками и тиграми,
а как с домашними животными, хотя, быть может, они были
выращены и воспитаны не в Вашем духе. Было бы неправильно
считать бизнесменов более аморальными, чем политиков. Если
Вы загоните их в то испуганно-упрямое состояние, которое
свойственно домашнему скоту при неправильном обращении, страна
не сможет избавиться от бремени...» «Надо идти на
определенные уступки,— писал Кейнс в другом месте,— если собираетесь
управлять капиталистической системой, а не чем-то совсем
иным» 253.
Хотя Рузвельт и сменил тон уже в 1939 г., репутация
демократов в среде крупного капитала надолго осталась сомнительной.
* * *
Известный лейбористский идеолог профессор Г. Ласки в 1934 г.
писал: «Провал Рузвельта будет означать конец политической
демократии в Америке по той простой причине, что она покажет
свою неприспособленность к требованиям экономической жизни...
Если Рузвельт провалится, я не сомневаюсь, что следующей
эпохой в Америке будет индустриальный феодализм. В результате
его краха поднимутся те самые силы, которые привели к власти
Муссолини в Италии и Гитлера в Германии. Мы стоим перед
Армагеддоном капиталистической системы» 254.
252 Цит. по: /. Galbraight. American Capitalism. The Concept of Counterveiling
Power. Boston, 1952, p. 60.
253 M. Blum. From Morgenthau Diaries. Years of Crisis, p. 403—404; J. Lasch.
Eleonora and Franklin. N. Y., 1973, p. 592.
254 H. Laski. The Roosevelt Experiment. London, 1934, p. 12, 14.
365

Опасность фашизма, как показал пример правой оппозиции
Рузвельту, действительно существовала в Америке 30-х годов.
«Новый курс» указал на другой выход из тупика кризиса —
путь социально-экономических реформ. Хотя он и не разрешил
главных экономических проблем страны, основы
капиталистической системы и буржуазно-демократических свобод были
сохранены. Капитализм избег Армагеддона. Экономический потенциал
США оказался достаточным для того, чтобы обеспечить
американской буржуазии необходимую свободу маневра. «Мы — богатая
нация,— говорил Рузвельт,— можем позволить себе оплатить
безопасность и процветание, не поступаясь свободой» 255. Однако только
активное массовое демократическое движение могло заставить
буржуазию пойти на использование этих возможностей. Такое
движение было в Америке. И, наконец, осознание необходимости
перемен, трезвый учет политической ситуации были бы
немыслимы без искусного политического руководства, которое нашлось
в лице Рузвельта и либерального крыла демократической партии.
Большой политический талант самого Рузвельта, традиции
реформизма в демократической партии, восходившие к Брайану и
Вильсону, сделали ее более гибкой и умелой защитницей
капиталистического строя.
Развивая установки Вильсона, демократы искали спасения в
усилении регулирующей роли государства. «Если Рузвельт и
осуществил революцию,— писал в те годы Н. Томас,— то это была
революция от laissez faire к государственному капитализму» 256.
«Суть нового курса,— говорил сам Рузвельт,— новое отношение
государства к экономической и социальной жизни» 257. Со
временем когда-то считавшиеся радикальными меры Рузвельта
составили фундамент нынешнего громадного здания государственно-
монополистического капитализма, но их осуществление в 30-х
годах было сопряжено с трудным процессом политического
образования американской буржуазии. Исход этого процесса вовсе не
был предопределен. Как говорил сам президент, развивая свою
любимую тему о своевременности активного политического
действия: «Предположим, братец Гувер остался бы президентом до
1936 г., проводя свою прежнюю политику, т. е. не предпринимая
ничего в отношении социального обеспечения, помощи фермерам,
детского труда, продолжительности рабочего дня, помощи
престарелым и т. п. В этом случае мы в апреле этого года имели бы
ту же ситуацию, с которой столкнулся Л. Блюм, когда пришел
к власти во Франции» 258.
255 «The Public Papers», vol. VII, p. 242—243.
258 «The New Deal. Doctrines and Democracy», p. 124.
257 «The Public Papers», vol. I, p. 782.
258 T. Greer. What Roosevelt Thought. The Social and Political Ideas of
Franklin D. Roosevelt. Michigan, 1958, p. 210—211.
366

«Реформы против социальной революции» — эта ленинская
формула полностью применима и к реформаторской деятельности
Рузвельта; он не скрывал охранительной направленности своей
политики, к чему вынуждали его и критики справа. «Во взгляде
на коммунизм между двумя партиями нет разницы,— говорил он
в Сиракузах во время кампании 1936 г.,— но есть большая
разница в том, что они делают в отношении коммунизма...
Реакция — не барьер для радикалов, а вызов и провокация. Мы
добрались до корней проблемы и атаковали причины кризиса. Мы
пошли против революции, поэтому мы объявили войну тем
условиям, из которых вырастают революции — неравенства и
ненависти, которые питают их».
Далее Рузвельт дал наиболее полное определение своего
политического кредо вполне в духе просвещенного консерватизма
Вильсона: «Самая серьезная угроза нашим институтам исходит
со стороны тех, кто отказывается понять необходимость
перемен. Либерализм становится щитом для дальновидного
консерватора... Мудрые и предусмотрительные люди — разумные
консерваторы — во все времена знали, что в изменяющемся мире
ценные институты могут быть сохранены лишь путем
приспособления их к нуждам времени. По словам великого эссеиста, «Голос
великих событий вещает нам. Приспосабливайтесь, чтобы
сохранить». Я отношу себя к этому типу консерватора потому, что я
такой либерал» 259.
* * *
Практические достижения второго «нового курса», ставшие
возможными в результате борьбы широких масс за свои права,
повернули эти массы к демократической администрации. В свою
очередь Рузвельт и либеральное крыло демократической партии,
столкнувшись с ростом консервативной оппозиции со стороны
части крупного капитала и внутри собственной партии,
вынуждены были искать поддержки у демократических сил, в первую
очередь — рабочего движения, как единственной силы,
последовательно выступающей в защиту социально-экономических
преобразований. Необычайно высокая степень этой на первый взгляд
парадоксальной зависимости либерального правительства от массового
демократического движения и составляет важнейшую специфику
«красного десятилетия» в отличие, например, от «прогрессивной
эры». Расширившаяся и окрепшая социальная база реформизма,
придавшая «новому курсу» «социал-демократический», по
выражению Р. Хофстадтера, оттенокмо, толкали правительство
Рузвельта на качественно новую для демократической партии
политическую ориентацию, сознательно нацеленную на максимальное
259 «The Public Papers», vol. V, p. 386, 390.
260 R. Hofstadter. The Age of Reform, p. 306.
367

расширение массовой базы партии за счет малоимущих слоев.
Рузвельт прекрасно понимал, что без массовой опоры дело
«нового курса» будет мертво. «Прочность нашего положения,—
говорил он Тагвеллу,— равна нашей политической силе... Если мое
руководство и будет иметь успех, то только потому, что мы
собрали достаточно сил, чтобы возобладать над нашими
противниками» 261.
Проблема сохранения зыбкого политического равновесия
постоянно висела над Рузвельтом. Наглядное представление о
мотивах и трудностях его поддержания дает меморандум Франк-
фуртера, датированный 1 ноября 1935 г., т. е. в период
объявленной президентом «передышки» в проведении реформ. «Я думаю,
Вы согласитесь, что, стараясь смягчить страхи крупных и мелких
бизнесменов, важно не утратить приверженность миллионов
безработных и нуждающихся, избежать даже отдаленного намека на
то, что интерес правительства к ним ослаб. Ничто так не
докажет неизменности Вашего сочувствия к их лишениям и Вашей
искренней чувствительности к их нуждам, как открытое
отождествление с их трудностями и проблемами». И позже, когда он
советовал Рузвельту вести боевую кампанию в 1936 г., которая
«наполнит американский народ верой и убежденностью в том, что Вы
являетесь единственным инструментом (курсив наш.— Авт.)
осуществления его надежд и оправдания его доверия» 2в2.
Эти рекомендации Франкфуртера обнажают ту абсолютно
реальную субстанцию, из которой на потребу дня была скроена
популистская риторика президента в избирательной кампании
1936 г. Она велась ют имени народа против кучки «жирных
котов», сопровождаемая крепкими словами в адрес
«злоумышленников огромных состояний» и клятвенными заверениями — «мы
только начинаем бороться!» Стремление упрочить свою
социальную базу неразрывно связывалось с чисто охранительными
целями.
Традиционная двухпартийная система, как и всегда бывало
на крутых поворотах истории страны, оказалась не в состоянии
вместить в себя могучий поток новых политически активных
демократических сил. Удержание контроля буржуазии над этой
широкой антимонополистической коалицией, смягчение ее
классовой заостренности стало важным условием сохранения струк-
261 R. Tug well. The Democratic Roosevelt: A Biography of Franklin D.
Roosevelt. N. Y., 1957, p. 415 (далее — /?. Tugwell. The Democratic Roosevelt).
262 «Roosevelt and Frankfurter», p. 295, 344. Характерно то пристальное
внимание, с каким Рузвельт относился к информации о настроениях народа,
главным источником которой для него были письма трудящихся — 15 млн.
за 1933—1940 гг. Л. Хоу вспоминал: «Больше всего Рузвельта
интересовали написанные каракулями и, вероятно, неграмотные, но всегда
искренние записки от безвестных людей. Я видел, как он тратил драгоценное
время, углубившись в письма, нацарапанные на оберточной бумаге или
загнутых листках, вырванных из дешевого блокнота» (L. Sussmann. Dear
FDR. A Study of Political Letter-writing. The Bedminster Press, 1963, p. 72).
368

туры власти. А для этого представлялось необходимым расширить
рамки двухпартийной системы, включив новые силы в своего
рода либеральный блок, находящийся под контролем
либеральных демократов. Понимая, что массы привлекает не
демократическая партия как таковая, а практическая политика
демократической администрации, Рузвельт старался избежать видимости
традиционной партийной дуэли, временно растворить
демократическую партию в общем потоке прогрессивных сил. Как пишет
современный американский исследователь У. Лехтенберг,
«Рузвельт вел кампанию 1936 г. в качестве лидера либерального
блока, не ведающего партийных границ. Он назвал имя
демократической партии не больше трех раз за всю кампанию. В
Миннесоте он настоял на союзе демократов и фермерско-рабочей
партии и принудил кандидатов демократической партии на пост
губернатора и на должность сенатора в федеральном конгрессе
снять свои кандидатуры; в штате Висконсин он поддержал
Прогрессивную партию; в Нью-Йорке сотрудничал с Американской
рабочей партией; в Небраске он отрекся от кандидата своей
партии, призвав его сторонников голосовать за переизбрание
независимого кандидата Джорджа Норриса («одного из главных наших
пророков») в сенат» 2вз.
Таким образом, партийная политика Рузвельта начиная с
1935 г. была нацелена на улавливание главных потоков
демократического движения и в конечном итоге — на перехват
лидерства над всей демократической коалицией «нового курса». «Это
будет призыв не демократической партии, а партии «нового
курса»,— говорил Рузвельт на совещании партийных функционеров
в конце 1935 г. о планах на 1936 г.,— особые усилия будут
сделаны для вовлечения новых групп, заинтересованных в
продолжении политики Рузвельта,— рабочих, фермеров, негров,
молодежи, женщин, независимых» 264. Конкретные вопросы
взаимоотношений либеральных демократов с этими группами, а также —
состава антимонополистической коалиции «нового курса»
подробно разработаны советскими исследователями265. Это позволяет
ограничиться краткой характеристикой.
Сердцевину коалиции составил организованный рабочий класс.
Его завоевания в годы «нового курса» обеспечили правительству
Рузвельта прочную поддержку рабочего класса. С традиционным
нейтралитетом профсоюзов в политической борьбе было
покончено; депрессия и сопротивление республиканцев «новому курсу»
убили республиканскую партию для рабочего класса, по крайней
мере, на целое поколение. Неизменность политических симпатий
263 W. Leuchtenburg. Franklin D. Roosevelt and the New Deal, p. 190.
284 /. Lasch. Eleonora and Franklin, p. 578.
265 См. например: В. Л. Мальков. «Новый курс» в США, стр. 205—215, 222—
234; Н. В. Сивачев. Политическая борьба в США в середине 30-х годов
XX в. М., 1966, стр. 229-230.
369

рабочих и материальная поддержка профсоюзов сыграли
решающую роль в победах Рузвельта на выборах.
Подключение к коалиции негритянского населения было еще
более решительным разрывом с традициями партии. Депрессия
особенно тяжко сказалась на негритянских трудящихся, и они
могли оценить плоды рузвельтовской политики; к началу 1935 г.
30% находившихся на государственной помощи были негры,
200 тыс. их охватил ССС (гражданский корпус консервации).
Программы общественных работ включали строительство различных
объектов для негров. Хотя в исследованиях последних лет
доказано, что эти программы строились в целом на
дискриминационных началах 266, сам факт изменения положения негров к лучшему
был очевиден, и в первую очередь — для самих негров267.
Трудовое законодательство «нового курса» содействовало вовлечению
негритянских рабочих в ряды организованного рабочего
движения.
Сам Рузвельт, для которого действенная политическая
поддержка черных (в которой он был и без того уверен) 268 явно
перекрывалась опасностью открытого бунта южного крыла партии,
пошел на некоторые преимущественно символические меры. Он
внимательно относился к умеренным негритянским лидерам,
начал назначать черных на второстепенные государственные посты,
поддержал, впрочем не публично, билль, запрещавший
линчевание. Впервые в истории партии 30 негров участвовали в работе
конвента 1936 г. Результаты не замедлили сказаться — черные,
традиционно в течение 70 лет голосовавшие за республиканцев —
партию Линкольна, быстро «демократизировались», следуя
призыву председателя негритянского отдела Национального комитета
демократической партии Р. Вена: «Друзья мои! Идите домой и
поверните портрет Линкольна лицом к стене. Долг отдан
сполна» 269.
Годы «нового курса» оказались решающими и для
партийной ориентации большей части американской интеллигенции,
которая в целом рассматривала его как единственную альтернативу
реакции и фашизму. Безработная творческая интеллигенция была
тоже охвачена программами ВПА. «Новый курс» положил
начало активному сближению демократической партии с академиче-
266 См. И, А. Геевский. США: негритянская проблема. М., 1973, стр. 55—57;
/. Salmond. The Civilian Conservation Corps and the Negro. «Journal of
American History», June 1956; С Wye. The New Deal and the Negro
Community. Toward a Broader Conceptualization. «Journal of American
History», December, 1972.
267 «To, что это было достигнуто в основном за счет ужасающе низкого
уровня существования в предыдущие годы, не меняло психологического
эффекта»,—писал «Нейшн» («The Nation», August 1, 1936, p. 119—120).
268 F. Freidel. FDR and the South. Baton Rouge, 1965, p. 90—91.
289 A. Schlesinger, Jr. The Age of Roosevelt. The Politics of Upheaval, p. 430:
см. также: Ch. Hamilton. The Black Experience in the American Politics.
N. Y., 1973, p. 291-292.
370

ским миром и интеллигенцией, что имело большое значение для
формирования либерального облика партии.
Национальные меньшинства, составлявшие костяк городской
бедноты, к которой были обращены многие реформы «нового
курса», еще более укрепились в своей традиционной привязанности
к демократам.
И, наконец, молодежь, которая в массе своей горячо
поддерживала курс реформ. Ее роль для партии оказалась особенно
важной в потенции, ибо «новый курс», как отмечает
американский специалист в области социологии выборов А. Кэмпбелл, «дал
ей контроль над целым поколением», вступившим в политическую
жизнь в 30-х годах. По подсчетам Кэмпбелла, главный и
наиболее устойчивый прирост приверженцев демократической партии в
30-е годы шел именно за счет молодых избирателей270.
Электорат Рузвельта, таким образом, имел четкие социально-
экономические характеристики: за демократов голосовало
большинство малоимущих, в первую очередь — среди городского
населения. В выборах 1936 г. демократы завоевали 70% всех
городских избирательных округов страны, и с тех пор положение не
менялось271. В целом начиная с 1932 г. 10 штатов с
крупнейшими промышленными центрами превратились в решающий
фактор побед демократов на выборах272. «Революция», начатая
Смитом, была завершена. Выборы 1936 г. зафиксировали необычайно
резкий для США раскол избирателей по классово-имущественным
линиям, сравнимый только с 1896 г. По данным института Гэл-
лапа в 1936 г. за Рузвельта голосовало 76% лиц с низкими
доходами, 80 % всех рабочих, 84 % получавших помощь 273.
Конечно, демократическая партия вовсе не была адекватным
политическим выражением коалиции «нового курса», ее
либеральное крыло лишь с большим трудом удерживало в ней
руководящую роль. Сотрудничество это было ограниченным и временным
ввиду различия конечных целей обеих сторон, в чем они
отдавали себе отчет. «Это не союз народного фронта во имя общих
целей в осуществлении социальных преобразований,— подчеркивал
стоявший в те годы левее «нового курса» «Нейшн»,— это просто
честный обмен — поддержка за поддержку. Рузвельт помогал и
будет помогать рабочим в пределах своего классового
мировоззрения. Рабочий класс поможет избрать Рузвельта, так как при
270 A. Campbell et al. The American Voter. N. Y., 1960, p. 153. На основании
опросов Гэллапа подсчитано, что 67% молодежи, достигшей
избирательского возраста к 1933 г., стали демократами (Е. Ladd, Jr., Ch. hadley,
L. King. A New Political Realigment? «Public Interest», Spring 1971, p. 49).
271 /. Turner. Party and Constituency. Pressures on Congress. E. Schneier. (Ed.).
N. Y., 1970, p. 118—119.
272 S. Eldersveld. The Influence of Metropolitan Party Pluralities in Presidential
Elections since 1920: A Study of Twelve Key States. «American Political
Science Review», December 1949, p. 1202, 1205.
273 «History of the U.S. Political Parties», vol. III. A. Schlesinger, Jr. (Ed.).
N. Y., 1973, p. 1947.
371

всех его недостатках он предпочитает Рузвельта Лэндону»274.
Трудящиеся массы и в первую очередь — рабочий класс, даже в
период пика популярности либеральных демократов во главе с
Рузвельтом не отождествляли его с партией в целом; лидеры
КПП также подчеркивали это различие 275, ибо всем было ясно,
как писал в этой связи «Нью-репаблик», что «новый курс»
воплощает также устремления к изменению всего строя жизни
в стране, которые значительно превосходят традиционный курс
демократической партии и отличаются от него278. Идея создания
третьей фермерско-рабочей партии была гораздо влиятельней, чем
надежды на прогрессивное перерождение демократической партии
или захват руководства в ней левыми силами.
Однако и это временное сближение рузвельтовского крыла
партии с демократическим движением в конечном счете
значительно расширило социальную базу демократов, потому, что
лояльность Рузвельту была впоследствии частично перенесена на саму
партию, что объяснялось не только психологической инерцией
поколение 30-х годов, но и постепенной модификацией партии,
начало которой было положено при Рузвельте. Коалиция «нового
курса» превратила демократов в партию большинства; используя
метафору С. Лубелла, она стала «солнцем на политическом
небосклоне Америки, в отражении которого скромно вращалась
луна — республиканская партия» 277. Как поражения Брайана, так
и победы Рузвельта сорок лет спустя открыли новый этап
партийно-политической истории страны, основывающийся на новой
перегруппировке социально-политических сил в рамках
двухпартийной системы. Современная коалиция демократической партии —
этот отзвук рузвельтовской коалиции, до сих пор обеспечивает
демократам статус первой партии как в смысле подаваемых за
нее голосов, так и в смысле партийной приверженности 278.
274 «The Nation», August 22, 1936, p. 200.
275 В. Л. Мальков. «Новый курс» в США, стр. 218.
276 «The New Republic», July 20, 1038, p. 289.
277 S. Lubell. The Future of American Politics, p. 212.
273 В президентских выборах 1963 г. демократы получили 60,8% голосов,
в 1940 г.—55%, в 1944 г.—53,8%, в 1948 г.—52,3%, (V. О'Key. The
Responsible Electorate. Rationality in Presidential Voting 1936—1960.
Cambridge, 1966, p. 29). Более или менее стабильной остается и доля
демократов в партийной идентификации электората.
Удельный вес (в %)*
Год
1952
1956
1960
1964
1968
Демократы
47
44
46
51
44
Республиканцы
27
29
27
24
25
Независимые
22
24
23
23
29
* Д. Axelrod. Where Voters Come From—Analysis of Electoral
Coalitions 1952—1968. «American Political Science Review», March
1972, p. 19.
372

Вовлечение в орбиту партии подавляющего большинства
трудящихся имело и другие немаловажные последствия. В 30-е годы,
как и при Брайане, демократическая партия сослужила хорошую
службу своему классу, внеся значительный вклад в притупление
классовой направленности рабочего и демократического движения.
Политика Рузвельта осложнила возможность независимого
политического действия. Поддерживая «темп реформ, достаточный для
предотвращения слияния левых сил» 279, правительство Рузвельта
как бы присвоило себе монополию на прогрессивное социальное
действие. Рузвельт, конечно, не «стаскивал штаны»,— т. е.
программу у социалистов, как божился А. Смит, но факт остается
фактом: правительство демократов к 1935 г. выполнило большую
часть платформы социалистической партии 1928 и 1932 гг.:
федеральные общественные работы, сокращение рабочего дня,
запрет детского труда, страхование по старости и от безработицы.
Не удивительно, что история упадка социалистической партии с
1933 г. стала одновременно историей политического успеха
«нового курса». Годы кризиса, признавал позднее Н. Томас, были
«бабьим летом» социалистической партии. С 1931 по 1933 г.
«казалось, что мы растем вовсю... Кто совершенно выбил из-под
нас почву, так это Рузвельт, если сказать одним словом»280.
К кампании 1936 г. профсоюзы швейников, шляпников и дамских
портных, традиционно составлявшие главную опору социалистов,
через Американскую рабочую партию примкнули к демократам281.
Тот же путь проделали и многие лидеры социалистов 282.
Безуспешными в конечном итоге оказались и попытки
создания третьей фермерско-рабочей партии. Важную роль при этом
сыграла недостаточная организованность и политическая зрелость
самих демократических сил, но массовая база движения за третью
партию была ослаблена реформами «нового курса» и тонким
политическим маневрированием самого Рузвельта. Он не слишком
преувеличивал роль своей партии, когда с удовлетворением
писал Д. Даниелсу в 1938 г.: «Мы позитивно уничтожили Ф. Лафо-
лета и фермерско-рабочие группы на Северо-Западе как реальную
угрозу третьей партии. Они должны и они придут к нам, если
мы останемся явно либеральной партией» 283. Эта роль демокра-
279 J. Sundquist. The Dynamics of the Party System. Alignment and
Realignment of Political Parties in the United States. Washington, 1973, p. 197.
280 цит по: d Shannon. The Socialist Party of America, p. 235.
281 «История рабочего движения США в новейшее время», т. 1, стр. 297—
298; P. Tajt. David Dubinsky and the Labor Movement. «Labor History»,
Spring 1968, Special Supplement, p. 35; M. Dubofsky. Success and Failure
of Socialism in New York City 1900—1918. A. Case Study. «Labor History»,
Fall 1968, p. 374-375.
282 В. Л. Мальков. Коммунисты, социалисты и «новый курс» Рузвельта.
«Новая и новейшая история», 1974, № 5, стр. 54.
283 «F.D.R. His Personal Letters. 1928—1945», vol. 2. E. Roosevelt (Ed.), 1950,
p. 827.
373

тов не осталась незамеченной. «Рузвельт продемонстрировал,—
писал, например, известный исследователь партий П. Геринг,—
что можно предотвратить коренные изменения в расстановке
политических сил, изменив характер собственной партии»284.
В отличие от периода прогрессивизма, реформизм «нового
курса» был ограничен в основном рамками одной главной
буржуазной партии — демократической. В результате она претерпела
наиболее существенные изменения в идеологии и социальной базе.
Из партии с регионально ограниченной базой и элементами
мелкобуржуазной идеологии, какой она была еще в начале века,
она превращалась в широкую коалицию, находящуюся под
контролем реформистски настроенной крупной буржуазии, а ее
идеология становилась доктриной государственно-монополистического
капитализма. Главный водораздел между основными буржуазными
партиями в те годы проходил по вопросу о роли государства в
социально-экономической жизни страны. Именно это
разграничение породило современные американские политические
термины — либерализм и консерватизм. Различие между партиями,
говорил Рузвельт, заключается в том, что «либеральная партия
считает, что государство обязано использовать все свои
полномочия и ресурсы для решения социальных проблем...
Консервативная партия полагает, что даже в случае появления новых
условий для вмешательства государства нет оснований, что
индивидуальной инициативы и частной благотворительности
окажется в конечном счете достаточно... Несомненно, что в течение
последних лет, по крайней мере с 1932 г., демократическая партия
была либеральной партией, а республиканская —
консервативной» 285.
При всей пристрастности этого суждения количественная
разница между партиями в степени склонности к реформам через
государство здесь отражена верно. То, что при Брайане и
Вильсоне было в основном тенденцией, выкристаллизовалось теперь
в устойчивый метод правления. Несмотря на затянувшуюся
депрессию демократы объявили о спасении системы частного
предпринимательства государством и окончательно уверовали во
всесилие государственной власти. «Мы пришли к убеждению,— сказал
Рузвельт в «беседе у камелька» в марте 1937 г.,— что
единственный способ избежать повторения тех черных дней — это
придать государству достаточные полномочия для корректировки
слабостей нашей системы» 286. В рамках общего усиления
государственной власти особенно укрепились авторитет и влияние
президента, который был уже не только инициатором
законодательства, но и главой громадного бюрократического аппарата фе-
284 P. Herring. The Politics of Democracy. American Parties in Action. N. Y.,
1965, p. 177.
285 «The Public Papers», vol. VI, p. XXIX—XXX.
288 «The Public Papers», vol. VI, p. 122.
374

дерального правительства. Это обстоятельство в сочетании с
личными качествами Рузвельта и особенностями политической
обстановки 30-х годов превратили пост президента по несколько
экзальтированной оценке Лубелла, в «символ политической
революции «нового курса», а конгресс — в символ контрреволюции» 287.
В целом, как отмечает автор специального исследования влияния
«нового курса» на развитие американской общественной мысли
А. Экирш, «регулирование и реформа экономики посредством
федерального правительства под контролем сильного президента
стало новым господствующим взглядом политической
философии» 288.
Одновременно утвердился и стереотип федерального действия,
заключающийся в распространении ответственности федерального
правительства за ту или иную сферу.
Так сложились основы подхода, характерного для демократов
и в последующие годы, с его центральной посылкой о том, что
для каждой проблемы есть решение и искать его следует в
расширении государственного вмешательства. Несмотря на
очевидный волюнтаризм такого подхода, возможности его
представлялись безграничными. В конце концов, как говорил Рузвельт, «мы
должны исходить из того, что экономические законы создаются
не природой, а человеком» 289.
Однако эти серьезные сдвиги относились в основном к
президентскому крылу и еще не означали радикальной
трансформации всей партии в целом. Либерализация «сверху» проходила в
плотной политической атмосфере самой партии, которая как
правящая партия стала основной ареной борьбы различных
группировок буржуазии вокруг «нового курса».
Поворот Рузвельта влево в 1935 г. вызвал глубокое
расслоение внутри партии. Между новыми элементами демократической
коалиции и консерваторами возникли мощные силы отталкивания
по главному вопросу — границе уступок правительства Рузвельта
демократическим силам. По форме это противоречие выступало как
протест против включения в коалицию новых сил и расширения
полномочий федерального правительства. Консерваторы, за
которыми стояли реакционные группы монополистического капитала
типа Дюпонов, А. Слоуна, нефтяные и стальные короли, с
отвращением наблюдали, как партия Джефферсона, Джексона и
Кливленда превращалась в скопище членов профсоюзов, черных
и разночинцев, а правительство «идет на поводу у них», расширяя
сферу своего действия и нарушая классические догматы
индивидуализма, прав штатов и т. д. «Это будет рабочее правительство,
основанное на национал-социализме,— предрекал фактический
287 S. Lubell. The Future of American Politics, p. 23.
288 A. Ekirch, Jr. Ideologies and Utopias. The Impact of the New Deal on
American Thought, p. VII.
289 «The Public Papers», vol. I, p. 657.
375

глава консерваторов-демократов сенатор Дж. Бэйли в письме к
своим единомышленникам.— Оно прельщает фермеров и рабочих;
люди вроде нас должны сопротивляться этому любой ценой» 290.
Идейная оппозиция варьировалась от примитивного кликушества
А. Смита, деградировавшего под влиянием личной ненависти к
Рузвельту («не позволю им маршировать под знаменами Джеф-
ферсона»)291, до уравновешенного анализа рассудительных
консерваторов типа Р. Моли: «Название «демократическая» осталось,
но суть партии претерпела превращение. В употребление вошло
слово «либерал», отражая сочетание идеологии расширенных
полномочий федерального правительства и программ социального
обеспечения» 292.
Не ограничиваясь словопрениями, консерваторы приступили
к организации своих сил: в «Лиге свободы» наиболее
реакционная часть демократов — А. Смит, Дж. Шуз, Дж. Раскоб —
бросила прямой вызов Рузвельту. Основная борьба разыгралась в
конгрессе, где оппозиция сосредоточилась вокруг Дж. Гарнера,
сенаторов М. Тайдингса, К. Гласса, Дж. Бейли, Г. Бирда,
Э.Смита293.
Уже в 1935 г. законопроекты о холдинг-компаниях и реформы
в налогообложении администрации удалось протащить с большим
трудом и изъятиями. В 1936 г. Рузвельта, по свидетельству его
соратников, всерьез беспокоила возможность раскола партии па
выборах 294. Подлинный бунт вспыхнул в 1937 г. в ответ на
предложение Рузвельта о реформе Верховного суда. «Сражение за
реформу Верховного суда,— вспоминает Тагвелл,— превратилось в
битву за контроль над партией» 295. Президенту пришлось
уступить — против реформы восстали не только консерваторы, но и
большинство умеренных и даже часть либералов. В том же году
консервативная оппозиция в конгрессе провалила большую часть
законодательной программы Рузвельта: о минимальном уровне
заработной платы и продолжительности рабочего дня,
строительстве государственных электростанций, административной
реформе.
Особенно непримиримо были настроены демократы-южане.
Первоначальная поддержка ими «нового курса» быстро сменялась
яростным сопротивлением по мере того, как усиливалась
ориентация правительства на городские промышленные центры Северо-
Востока и пробуждалась политическая активность негритянского
290 /. Patterson. Congressional Conservatism and the New Deal. Lexington, 1967
p. 316.
291 W. Leuchtenburg. Franklin D. Roosevelt and the New Deal, p. 178.
292 R. Moley. The First New Deal. N. Y., 1966, p. 526—527.
293 Детально формирование и характер консервативной оппозиции «новому
курсу» исследованы в книге: В. Л. Мальков. «Новый курс» в США,
стр. 323—340.
294 /. Lasch. Eleonora and Franklin, p. 584—585.
295 R. Tugwell. The Democratic Roosevelt, p. 418.
376

населения в партии. Для демократов Юга — извечного оплота
партии, это представлялось роковым нарушением традиций,
«низводящим партию до глубины деградации», по выражению Дж. Бэй-
ли296. Как показали недавние исследования архивов ряда
политических деятелей демократической партии тех лет, в 1936—1938 гг.
некоторые видные демократы Юга всерьез помышляли о смене
лояльности и охотно откликались на тайный зондаж представителей
республиканцев297. Консерватор из Вирджинии, ветеран вильсо-
новских времен К. Гласе писал своему корреспонденту: «Югу
неплохо бы подумать о том, будет ли он по-прежнему отдавать
голоса своих 152 выборщиков, следуя традициям эры
реконструкции, или же найдет достаточно смелости, чтобы встретить
новую эру реконструкции, которую навязывают нам так
называемые демократы Севера» 298. Только прочность вековой традиции
партийной лояльности на Юге в сочетании с боязнью потери
статуса в своей партии помешали этим планам. В
организационном отношении дело не пошло дальше составления
«Двухпартийного манифеста» оппозиции2". Практически же при голосовании
в конгрессе консерваторы обеих партий выступали единым
фронтом.
В идейной оппозиции «новому курсу» оказалось и
большинство бывших прогрессивистов — соратников Вильсона. Автор
исследования на эту тему О. Грэхэм подсчитал, что из 105 видных
деятелей прогрессивистского движения 60 стали противниками
«нового курса» 30°. Это обстоятельство лишний раз подчеркивает
дистанцию между двумя этапами идейного развития
демократической партии. Вильсоновцы — Н. Бейкер, К. Хэлл, Д. Тыомальти,
Д. Крил и др.— взяли под обстрел основы «нового курса». Они
были по-своему последовательны. Поседевший макрейкер М. Сал-
ливан писал в 30-е годы: «Как и в прежние дни, я на той же
стороне баррикад. Тогда, как и сейчас, мы сражались за
индивидуализм. Врагом была регламентация, навязываемая большим
бизнесом, сейчас ее навязывает большое правительство»301.
Непоследовательными оказывались сама история и окружающий мир.
Лишь небольшая часть прогрессивистов во главе с Д. Норрисом,
Г. Икесом, Э. Кастиганом, да и самим Рузвельтом оказалась в
296 F. Freidel. FDR and the South, p. 92.
297 Cm. /. Patterson. The Failure of Party Realignment in the South. «Journal
of Politics». August 1965; он же. Congressional Conservatism and the New
Deal, p. 259—262. «Только объединившись, мы сможем отделать Рузвельта
как следует»,— доказывал один из инициаторов двухпартийного союза
сенатор-республиканец А. Ванденберг (цит. по: У. Patterson. Congressional
Conservatism and the New Deal, p. 259).
298 J. Patterson. The Failure of Party Realignment in the South. «Journal of
Politics», August 1965, p. 603—604.
299 В. Л. Мальков. «Новый курс» в США, стр. 333—334.
300 О. Grahamf Jr. An Encore for Reform: The Old Progressives and the New
Deal. N. Y., 1967, p. 24.
301 Ibid., p. 45.
377

состоянии преодолеть ограничеяность старого кредо и
приспособиться к новым условиям.
Ограниченным было и политическое воздействие «нового
курса» на демократические партии штатов в 30-х годах. Только в
четырех штатах — Нью-Йорке, Мичигане, Пенсильвании и
Джорджии губернаторы-демократы Н. Лимэн, Ф. Мэрфи, Д. Ирл и
Е. Риверс оказались в состоянии мобилизовать свои партии на
проведение «малого нового курса», а ведь в 1937 г. из 48
штатов демократы правили в 39!302 И если на открытую
конфронтацию с администрацией отваживались очень немногие, то
значительная часть партийных организаций штатов фактически
противодействовали «новому курсу», подавляя самостоятельные
политические действия его сторонников в виде независимых
партий — фермерско-рабочей в Миннесоте, Прогрессивной — в
Висконсине, Республиканской федерации в Орегоне и др. 303 Основная
же масса местных партий придерживалась привычного
консервативного курса, лишь формально ассоциируясь с администрацией.
«Они рассматривали «новый курс»,— отмечает исследователь
вопроса Дж. Патерсон,— не столько как средство либерализации
политики в штатах, сколько как способ удержания у власти. Они
сотрудничали с программой Рузвельта, но очень мало делали для
ее осуществления» 304. Различия в уровне
социально-экономического развития, местничество, консервативный характер местных
партийных организаций — все это исключало возможность сколько-
нибудь идентичной и быстрой либерализации.
Перед волной «нового курса» устоял и другой форпост
традиционализма партии — городские партийные машины.
Э. Флинн — питомец самой известной из них — Таммани-холл в
Нью-Йорке, сменивший в 1936 г. Дж. Фарли на посту
председателя Национального комитета партии, откровенно признавал:
«Ярлык «демократ» или волшебное слово «Рузвельт», особенно если
сам президент участвовал в выборах, заранее обеспечивали
победу местных кандидатов. Неизменная поддержка Рузвельта была,
таким образом, делом самосохранения, хотя во многих случаях
«машины» сотрудничали с президентом только на словах»305.
В итоге спектр противоречивых идейно-политических
настроений в партии стал настолько широк, а противоборствующие
силы настолько поляризовались, что только такой
низкоорганизованный организм, как американская политическая партия, смог
избежать взрыва.
302 /. Patterson. The New Deal and the States. Federalism in Transition.
Princeton, 1969, p. 153 (далее — /. Patterson. The New Deal and the States).
303 /. Patterson. The New Deal and the States, p. 133-135; R. Burton.
Democrats of Oregon: The Pattern of Minority Politics 1900-1956. University of
Oregon Books, 1970, p. 85—88.
304 /. Patterson. The New Deal and the States, p. 159.
305 E. Flynn. You're the Boss. The Practice of American Politics. N. Y.t 1962,
p. 161.
378

Расслоение сил поставило перед крылом Рузвельта проблему,
знакомую еще Вильсону — как дисциплинировать партию? Если
Вильсон сооружал сложное здание «ответственного партийного
правления», то Рузвельт тяготел к более прагматическим
решениям. В «беседе у камелька» 24 июня 1938 г. он призвал
избирателей не допустить переизбрания в конгресс ряда
консервативных демократов, а в ходе избирательной поездки по стране
приложил для этого немало усилий. Это была беспрецедентная
«чистка». «Рузвельт нарушил святое правило политики,—
возмущался Дж. Фарли,— президент должен держаться в стороне от
местных дел» 306. Фарли было невдомек, что Рузвельту помимо
всего прочего было важно сохранить либеральный облик своей
партии. «Мне хотелось добиться,— писал сам Рузвельт,— чтобы
республиканская и демократическая партии не были просто твид-
лиди и твидлидум»307. Практические итоги «чистки» были
ничтожны: из числа намеченных жертв удалось провалить только
одного О'Коннора в штате Нью-Йорк. Рузвельт понял, что таким
путем переделать партию не удастся, а пойти на открытый
разрыв с оплотом консерватизма — Югом, учитывая позиции южан
в ключевых комитетах конгресса и голоса выборщиков южных
штатов, было бы слишком рискованно. Тагвелл, Розенман и
другие пишут о том, что, разочаровавшись в «чистке», Рузвельт
вынашивал план создания новой «прогрессивной» партии, которая
бы объединила либералов обеих партий, и вел переговоры об
этом с Уилки в 1944 г.308 Возможно, что Рузвельт не оставлял
мысли о перестройке партии, но к 1939—1940 гг. он пришел к
соглашению с консервативным крылом.
Однако консервативная оппозиция оказалась не в силах
восстановить дорузвельтовское статус-кво. Необратимые изменения
в социальной базе, впервые за много лет давшие демократам
устойчивое большинство и власть, устанавливали пределы
консервативной реставрации, создавали определенную устойчивость
ее либерального облика. Эту ангажированность партии
реформизмом отчетливо констатировал сам Рузвельт: «Демократическая
партия будет процветать и получать поддержку большинства
американцев до тех пор, пока она останется либеральной
партией» 309. Не говоря уже о либералах, и центристское ядро партии,
ее аппарат не могли не соглашаться с Рузвельтом в том, что
открытый возврат на прежние позиции будет означать
«самоубийство партии» 31°.
306 /. Farley. Jim Farley's Story: The Roosevelt Years. New York — Toronto,
1948, p. 146.
307 «The Public Papers», vol. VIII, p. 10.
308 S. Rosenman. Working with Roosevelt. N. Y., 1952, p. 463—64; R. TugwelL
The Democratic Roosevelt, p. 409—410.
309 «The Public Papers», vol. VII, p. 517.
310 B. Donahoe. Private Plans and Public Dangers. The Story of FDR's Third
Nomination. Notre Dame, 1965, p. 115.
379

Более того. Влияние «нового курса» на партию не
ограничилось 30-ми годами. Дж. Сандквист в своей последней работе
сравнил события тех лет с землетрясением, толчки которого слышны
еще и сегодня. Он показал, что трансформация партии на уровне
национального руководства при Рузвельте в общих чертах
воспроизводилась затем по штатам, причем на Северо-Востоке и
Западе этот процесс завершился к началу 60-х годов, а на Юге
не закончен и по сей день311. Но в конце 30-х годов модус
вивенди, достигнутый между либералами и консерваторами,
зафиксировал изменение соотношения сил в пользу консерватизма
и тупик «нового курса». В послании конгрессу от 4 января
1939 г. Рузвельт подвел итог: «Мы завершили период
внутренних конфликтов в осуществлении нашей программы социальных
реформ. Теперь все силы могут быть направлены на ускорение
процесса экономического восстановления в целях консолидации
реформ» 312. Важная глава истории страны закончилась.
* * *
В годы второй мировой войны «доктор выиграть войну» по
словам Рузвельта, сменил «доктора «новый курс». Только когда
повеяло победой, демократы стали думать о том, что же придет
на смену «доктору выиграть войну»». В начале 1944 г. Рузвельт
торжественно провозгласил «экономический билль о правах»,
пообещав развитие «нового курса» после войны. По указанию
президента правительственные ведомства, в первую очередь —
Управление планирования национальных ресурсов, начали
разрабатывать подробные планы реконверсии, предусматривавшие
расширение программ «нового курса» и распространение государственного
регулирования на области образования, жилищного строительства,
медицинского обеспечения313. Особое значение этим планам для
демократов, хорошо запомнивших 30-е годы, придавал призрак
послевоенной депрессии, по единодушному мнению, неминуемой.
Международные последствия экономического потрясения,
учитывая новую роль Америки в мире, грозили бы подорвать
позиции мирового капитализма в целом. «Депрессия в США,—
отмечал Трумэн в послании к конгрессу в 1946 г.,— выбьет почву
из-под ног свободолюбивых государств Европы»314. «Будущее
всего западного демократического мира в очень большой степени
зависит от экономической обстановки в Соединенных Штатах»,—
311 J. Sundquist. The Dynamics of the Party System, p. 218.
312 «The Public Papers», vol. VIII, p. 10.
313 C. Merriam. The National Resources Planning Board: A Chapter in
American Planning Experience. «American Political Science Review», December
1944.
314 «The Truman Program. Addresses and Messages by President Harry S.
Truman». Washington, 1949, p. 416.
380

предостерегал в те годы один из виднейших американских
экономистов Э. Хансен315.
Эти обстоятельства и определили первоначальный реформизм
внутриполитического курса правительства Трумэна. Уже в
сентябре 1945 г. в послании конгрессу из 21 пункта он изложил
основы своей программы «справедливого курса», заимствованные
из рекомендаций Управления планирования национальных
ресурсов. Она предусматривала увеличение сроков выплат пособий по
безработице, распространение социального страхования на новые
группы рабочих и служащих, сохранение контроля над ценами в
целях борьбы с инфляцией и некоторые другие меры. Все эти
предложения шли в развитие «нового курса» и потому не
требовали дополнительной идейной мобилизации. «Трумэн,— писали
публицисты Р. Аллен и У. Шеннон,— финансировал свои
администрации за счет интеллектуального капитала, унаследованного
от «нового курса»316. Исключением являлась идея создания
национальной системы медицинского страхования, которая до сих
пор находится в портфеле реформ либеральных демократов.
Однако по мере того, как инфляция пришла вместо ожидавшегося
кризиса, а реакция развернула наступление. Трумэн отступил от
своего детища, которое было вскоре задушено в конгрессе.
Оказавшись в точке пересечения двух тенденций —
восходящей наступления реакции и нисходящей «нового курса»,
Трумэн в 1946 г. стал на путь подавления профсоюзов и
демократического движения в целом. Судебная расправа с объединенным
профсоюзом горняков, предложение президента о немедленном
призыве в вооруженные силы участников забастовок на
правительственных предприятиях, которое даже конгресс счел
чрезмерным, программы проверки лояльности — все это хорошо
известные факты. Расслоение демократической партии, начавшееся
еще при Рузвельте, быстро прогрессировало. Часть левого крыла
либералов во главе с бывшим вице-президентом при Рузвельте
Г. Уоллесом в ответ на наступление реакции по всем линиям
в 1947 г. создала новую — «прогрессивную» партию, подорвав
тем самым монополию демократов на легальный левый фланг.
Либералам центра, как писал публицист Д. Уишлер,
«представлялось, что в Америке поднялись республиканская реакция и
прокоммунистические левые, а между ними нет ничего, кроме
беспомощного, спотыкающегося президента»317. В начале 1947 г.
группа либеральных демократов во главе с Ч. Боулсом создает
организацию «Американцы за демократические действия» (АДА).
Ее двуединой целью стала нейтрализация партии Уоллеса и, по
315 «Saving American Capitalism. A Liberal Economic Program», S. Harris
(Ed.). N. Y., 1948, p. 218.
316 R. Allen, W. Shannon. The Truman Merry GO —Round. N. Y., 1950, p. 40.
317 Цит. по: С Brock. Americans for Democratic Action. It's Role in National
Politics. Washington, 1962, p. 45.
381

словам Боулса,— «установление либерального контроля над
демократической партией» 318.
Все эти тенденции, а также поражение партии на
промежуточных выборах в конгресс в 1946 г. заставили Трумэна и его
окружение призадуматься. Интеллектуалы, уцелевшие в
администрации — председатель Совета экономических консультантов
Л. Кайзерлинг, специальный советник президента К. Клиффорд,
О. Ивинг начинают приобретать все большее влияние и
образуют небольшой «мозговой трест» для выработки политической
стратегии. Они начинают склонять Трумэна к либерализации
курса. Переломный момент наступил, когда на стол президента лег
законопроект Тафта — Хартли. Клиффорду и председателю
Национального комитета партии Р. Ханнегану удалось оттеснить
Дж. Форрестола и А. Гарримана, и Трумэн наложил вето на
законопроект как «ослабляющий профсоюзы и увеличивающий
волнения в промышленности» 319. Хотя Трумэн руководствовался
прежде всего известными соображениями пе подрывать
«надклассовую роль» государства, внешне представлялось, что он
связал себя с требованиями рабочего класса и либералов внутри
демократической партии.
Вместе с тем Трумэн не прекращает попыток найти
компромисс с конгрессом, который по-прежнему блокировал все
основные внутриполитические предложения президента. К концу
1947 г. становится ясно, что только решительные действия
могут дать надежду на победу в 1948 г. 19 ноября 1947 г.
Клиффорд направляет Трумэну весьма примечательный
меморандум: «Рекомендации в послании о положении в стране и
все другие демарши должны быть ориентированы не на
конгрессменов, а на избирателей. Все предложения должны иметь
вывеску: «Никакого компромисса». Эта стратегия сработала в
случае с законопроектом Тафта — Хартли и в следующую сессию
должна быть распространена на все внутренние проблемы» 320.
Параллельно с полевением во внутренних делах Клиффорд
предлагал ужесточить внешнеполитическую линию в отношении
СССР, чтобы перехватить инициативу в этом у республиканцев,
дискредитировать Г. Уоллеса как «ставленника красных» и,
наконец,— раздуть опасность внешней угрозы для «сплочения»
страны вокруг президента321. Эти соображения и легли в основу
предвыборной стратегии.
318 С. Brock. Op. cit., p. 151.
319 «The Truman Administration. A Documentary History». B. Bernstein,
A. Matusow (Eds.). N. Y., 1966, p. 128.
320 «Politics and Policies of the Truman Administration». B. Bernstein (Ed.).
N. Y., 1970, p. 283; /. Ross. The Lonelest Campaign: The Truman Victory
of 1948. N. Y., 1968, p. 21—27.
321 «Чем хуже становится обстановка,— с невозмутимым цинизмом
растолковывал Клиффорд,—до определенной точки реальной опасности
немедленной войны, тем сильнее ощущение кризиса. А в кризисные времена
382

В предвидений выборов Трумэн, развернув знамя
«справедливого курса», собрал все свои предыдущие предложения, усилил
их и направил конгрессу в начале 1948 г. С таким запасом
прочности он мог позволить себе быть беспредельно
идеалистичным и решительным. Новым элементом «справедливого курса»
стал законопроект о гражданских правах, предусматривавший
запрет линчевания, дискриминации в избирательных правах,
междуштатном транспорте и возобновление деятельности федеральной
комиссии по справедливому трудовому найму. Это означало
довольно решительный разрыв с позицией Рузвельта, который
ничего не сделал для ликвидации правового неравенства
негритянского населения.
На то были свои причины. Усилившаяся за годы второй
мировой войны миграция негритянского населения на Север страны
превращала голоса черных избирателей в своеобразный балансир
в промышленных центрах Северо-Востока. К тому же черные здесь
активно поддерживали партию Уоллеса, оцениваемую опросами
общественного мнения в 10% всего электората322. Претензии
Вашингтона на роль мирового лидера в то время, как
колониальные страны стремились к независимости, также вынуждали
внести поправки в прежнее отношение к черным. «Мы не могли
сохранять расовый барьер дома,— писал сам Трумэн,— и
одновременно пытаться оказывать влияние на громадные массы
азиатских и африканских народов»323. При этом риск был весьма
незначительный — Клиффорд и Трумэн были уверены, что
южане разберутся в подлинных мотивах президента и, зная, что они
контролируют прохождение законопроекта в сенате посредством
флибустьерства, не пойдут на раскол. Главная опасность
исходила от Уоллеса324. Рассчитывая на умиротворение южан,
Трумэн не торопился практически продвигать десегрегацию в первую
очередь в вооруженных силах, чего требовали от него
негритянские лидеры. На конвенте партии он был готов поступиться
своей программой гражданских прав и ограничиться повторением
бесцветного пункта о правах негров из демократической
платформы 1944 г. Однако он недооценил силы либералов, которые
во главе с мэром Миннеаполиса Г. Хэмфри сумели протащить
в платформу собственные трумэновские предложения. Так в руки
американцы традиционно поддерживают президента» (R. Divine. The
Cold War and the Election of 1948. «Journal of American History», June
1972, p. 93); см. также: F. Freeland. The Truman Doctrine and the Origins
of McCarthysm. Foreign Policy, Domestic Politics and Internal Security
1946—1948. N. Y., 1972, p. 191—192.
322 «Politics and Policies of the Truman Administration», p. 282.
323 «Memoirs by Harry S. Truman», vol. 2. N. Y., 1956, p. 183. О позиции
администрации Трумэна по негритянскому вопросу в целом см.: И. А.
Гевеский. США: негритянская поблема, стр. 72—101.
Я24 В. Cochran. Harry Truman and the Crisis Presidency. N. Y., 1973, p. 230;
W. Berman. The Politics of Civil Rights in the Truman Administration. Ohio
State University Press, 1970, p. 89.
383

президенту, «настроенному на проведение двусмысленной
расовой политики, неожиданно сунули факел борьбы за гражданские
права» 325. Для Юга это было слишком — «Трумэн действительно
имеет это в виду»,— негодовал губернатор-южанин С. Тер-
монд326. Сразу же после съезда образованная еще в мае партия
«демократов за права штатов» или диксикратов выдвинула своего
кандидата на пост президента — Термонда.
Либералы тоже не спешили к Трумэну с повинной, но не
столько по идейным соображениям (после виража 1948 г. АДА
одобрила программу Трумэна), а по той простой причине, что
поражение Трумэна представлялось неизбежным. Популярность
его в апреле упала до катастрофически низкого уровня в
38% 327. «Миссурийский мул» был единодушно признан
политическим трупом. Но «единодушие в стремлении избавиться от
Трумэна,— как заметил С. Лубелл,— уступало только
неспособности согласиться на альтернативной кандидатуре» 328. Большая
часть демократических лидеров-либералов и центристов открыла
беспрецедентно шумную кампанию по заманиванию в кандидаты
на президентский пост Д. Эйзенхауэра. АДА в специальном
послании президенту пыталась убедить его в том, что остается
«единственный путь к славе — принести себя в жертву». «С
большим интересом ознакомился с вашим письмом,— сообщил
Трумэн,— но к вашему сведению я не так воспитан, чтобы бежать
от драки» 329. И Трумэн ринулся в бой, вооружившись проверенной
рузвельтовской фразеологией, упрощенной до такой степени, что
только в его устах она могла звучать убедительно. Главный лозунг
кампании гласил: «Демократическая партия и народ против
особых интересов привилегированной кучки», а на весы были
брошены все без остатка достижения «нового курса». Чтобы ни у кого
не оставалось сомнений относительно главного виновника провала
«справедливого курса», Трумэн по совету Клиффорда и Розенма-
на330, созывает чрезвычайную сессию конгресса («пусть
попотеют»,— писал он дочери) 331, которая, как и следовало ожидать,
отклонила все его предложения, нарочито сформулированные в
самой категорической форме. Триумф стратегии был полнейший.
Отчаянный зигзаг Трумэна влево не только дискредитировал
республиканский конгресс, но и ослабил массовую базу Прогрессивной
325 В. Cochran. Harry Truman and the Crisis Presidency, p. 231.
326 «Memoirs by Harry S. Truman», vol. 2, p. 183.
327 L. Hayman. Harry S. Truman. A. Biography. N. Y., 1969, p. 141.
328 S. Lubell. The Future of American Politics, p. 21.
329 С Brock. Americans for Democratic Action, p. 93.
330 «Эти выборы,— писал в своем меморандуме от 28 июня Розенман,—
могут быть выиграны только смелыми и отчаянными действиями,
направленными на то, чтобы повернуть вспять мощную волну, бегущую сейчас на
нас. Самым смелым шагом был бы созыв чрезвычайной сессии конгресса»
(«The Truman Administration. A Documentary History, p. 147).
331 M. Truman. Harry S. Truman. N. Y., 1973, p. 17.
384

партии, особенно среди профсоюзов зза. Заключая предвыборный
спектакль на копвенте партии, Трумэн пригласил американский
народ расплатиться за хорошую игру: «Я говорил рабочим и
говорю фермерам — вы будете самыми неблагодарными людьми на
свете, если провалите демократическую партию в этом году» 333.
Успех Трумэна на выборах оказался неожиданным. Институт
Гэллапа впервые ошибся, предсказав победу Д. Дьюи. Между
тем успех Трумэна вовсе не был случайным. Ведь стратегия
Клиффорда в сущности делала ставку на рузвельтовскую
коалиции, и стоило Трумэну отождествить себя с делом защиты
«нового курса», как она снова заявила о себе и вынесла его к
президентскому креслу. Выборы 1948 г. превратились в референдум
по вопросу о «новом курсе» и ответ трудящихся был ясен —
«Выборы означают победу прогрессивных принципов и политики
Франклина Рузвельта»,— писала «Сан-Луи Диспеч» 334. Победа
Трумэна продемонстрировала прочность соотношения сил между
двумя партиями, сложившегося в годы «нового курса». «Для
среднего республиканца было аксиомой.— иронизировал историк
Г. Агар,— что он и его друзья предназначены для управления
страной. В случае неожиданной катастрофы другие парни
занимали их место на несколько лет, только для того, чтобы вновь
продемонстрировать свою общеизвестную некомпетентность.
В этом была прелесть, двухпартийной системы. Демократы
служили предохранительным клапаном для общественного негодования,
который с понижением температуры отключался до следующего
взрыва». Правление Рузвельта, вызванное чрезвычайными
обстоятельствами, как будто не нарушало этого правила. Но «приятная
мечта была разрушена, когда страна отвернулась от
республиканцев с зажатым носом и выбрала этого маленького упрямого
человека из Миссури» 335.
Итоги «справедливого курса» были невелики: ослабление
сегрегации в вооруженных силах, закон о жилищном
строительстве 1949 г., увеличение минимума заработной платы,
распространение социального обеспечения на новые категории
трудящихся. Дело не только в сопротивлении республиканского конгресса.
Робкий реформизм трумэновской администрации стал жертвой
жесткого внешнеполитического курса демократов.«Холодная
война», раздутая демократической администрацией, радикально
трансформировала всю систему национальных приоритетов; борьба с
«коммунистической угрозой» внутри страны и вне ее оттеснила
внутренние социально-экономические проблемы на второй план.
332 L. Schmidt. Henry A. Wallace: Quixotic Crusade 1948. N. Y., 1960, p. 34, 38,
91.
333 «The Truman Administration. A Documentary History», p. 150.
334 Цит. по: A. Hawby. The Liberals, Truman and FDR as Symbol and Myth.
«Journal of American History», March 1970, p. 867.
335 H. Agar. The Unquiet Years. USA: 1945—1955. London, 1957, p. 35—36.
13 Заказ JMe 1G06
385

* * *
В обстановке разгула реакции либерально-реформистская
мысль стала на путь антикоммунистической деградации. Из
критиков пороков капитализма, пусть умеренных и
непоследовательных, либералы быстро превратились в его рьяных апологетов,
прославляющих капитализм как-де «целительный центр» между
«крайностями» фашизма и коммунизма336. Это неминуемо при-
годило к выхолащиванию реформистской струи либерализма,
замещаемой воинствующим антирадикализмом как наиболее
верным средством реабилитации либералов за былые заблуждения.
«Смыть с демократической партии пятно коммунизма»,— такие
надежды связывал Трумэн с кампанией проверки лояльности» 337.
Ревизия реформистских концепций 30-х годов в направлении
синтеза либеральных и консервативных принципов в
неоконсервативном духе шла по всем фронтам: толковании роли
государства в трудовых отношениях, социально-экономической сфере,
трактовке конституции и т. д.338 Эта переориентация
облегчалась также и отсутствием, вопреки всем ожиданиям, «большого
кризиса» в послевоенные годы. «После того, как страна избежала
послевоенной депрессии,— пишет историк Б. Бернстейн,—
американские либералы приобрели новую веру в американскую
экономику. Свой энтузиазм они начали выражать восхвалением
большого бизнеса за его вклад. Твердо веря в успех прогрессивного
налогообложения, они преувеличили его действенность и
поспешили поздравить себя с перераспределением доходов и
практической ликвидацией бедности» 339.
Обнаружив, что основные проблемы разрешились столь
неожиданным и благополучным образом и успокоившись,
примыкавшие к демократам либералы принялись за идейное
оформление нового взгляда. Д. Лилиенталь, когда-то убежденный
последователь Брандейса, теперь не мог отыскать слов для восхваления
крупных корпораций как источника технологического прогресса.
А. Берли, в прошлом озабоченный неограниченной властью
монополий, обнаружил в них «социальную ответственность». Д. Рис-
мэн ввел в оборот тезис о диффузии власти в Америке 34°. Но,
пожалуй, лучше других с этой задачей справился экономист
Джон Гэлбрейт в книге «Американский капитализм: концепция
уравновешивающей силы». По Гэлбрейту, в экономике появляют-
336 См. например: A. Schlesinger. Jr. The Vital Center. London, 1950.
337 Цит. по: М. Parenti. The Anticommunist Impulse. N. Y. 1969, p. 94.
338 п. В. Сивачев. Идейно-политические предпосылки послевоенной реакции
в США. «Новая и новейшая история», 1972, № 2; Н. Belz. Changing
Conception of Constitutionalism in Era of WW II and Cold War. «Journal of
American History», December 1972.
339 /. Unger. Beyond Liberalism. New Left Views American History. N. Y.,
1971, p. 282.
340 D. Lilienthal. Big Business: A New Era. N. Y., 1953; A. Berle, Jr. The 20th
Century Capitalist Revolution. N. Y., 1954; D. Riesman. The Lonely Crowd.
N. Y., 1954.
386

ся «новые ограничения частной мощи, заменяющие
конкуренцию» 341, а именно: крупного продавца ограничивает крупный
покупатель, монополиям противодействуют мощные профсоюзы,
фирмам-производителям — фирмы-посредники, короче говоря,
всякая сила имеет свою уравновешивающую.
Логической эквилибристикой Гэлбрейт примирил либеральную
буржуазию с монополиями, открыв, что на смену свободной
конкуренции пришло не политическое и экономическое господство
монополистического капитала, т. е. не «экономический фашизм»
Рузвельта, а двойник конкуренции — уравновешивающая сила.
«То есть,— как с удовольствием подхватил М. Лернер в своей
книге, ставшей либеральной энциклопедией 50-х годов,— свободу
экономике придает уже не свободный рынок в старом смысле,
а противоборство силовых групп, выросшая мощь которых
разорвала рамки свободного рынка»342. Так в концепции «нового
плюрализма» групп, пришедшей на смену старому плюрализму
индивидуумов, снималось главное возражение классического
либерализма монополиям и они, наконец, предстали в качестве
естественной и наилучшей во всех отношениях формы
экономической организации. В трактовке Гэлбрейта государству отводилась
функция арбитра, следящего за тем, чтобы равновесие групп —
бизнеса, профсоюзов, фермеров и т. д. не нарушалось.
«Оказание помощи в развитии уравновешивающей силы стало важной и,
вероятно, важнейшей внутренней функцией государства»343.
Старый тезис «нейтрального государства» получил у Гэлбрейта
новую жизнь. В целом его работа сигнализировала о завершении
разложения классического либерализма и становлении
современной неолиберальной идеологии.
В этом же направлении происходило и идейное
перевооружение демократической партии, быстро сменявшей
«социал-демократический» стиль и риторику 30-х годов открытой
апологетикой государственно-монополистического капитализма. Если
Гэлбрейт и другие либеральные идеологи реабилитировали
государственно-монополистический капитализм теоретически, то
практические выводы из этого сделал следующий
демократический кандидат в президенты Эдлай Стивенсон. В 1952 г. он
волей-неволей должен был отстаивать трумэновский курс, но уже
к следующим выборам — 1956 г. сумел внести собственный вклад
в развитие партийной идеологии. Сочетая качества
профессионального политика с репутацией интеллектуала, он стал
символом умеренного либерализма партии 50-х годов. Вокруг
Стивенсона сгруппировались лучшие умы партии: Ч. Боулс, Д. Болл,
Т. Финлетер, С. Харрис, Дж. Гэлбрейт, Л. Кайзерлинг, А.
Шлезингер, Элеонора Рузвельт и др.
341 /. Galbraight. American Capitalism. The Concept of Counterveiling Power,
p. 118.
342 M. Lerner. America as a Civilization, vol. 1, p. 296.
343 J. Galbraight. American Capitalism, p. 133.
13* 387

Для начала Стивенсон постарался стряхнуть с
демократической партии остатки антимонополистической фразеологии и
примирить ее с бизнесом даже на словах. «Я не вижу никаких
законных оснований для неприязни между правительством и
бизнесом,— говорил он еще во время избирательной кампании
1952 г.,— к настоящему времени бизнес изменился до
неузнаваемости в степени своей социальной ответственности... Мы должны
очистить все коридоры государственной власти от подозрений,
тянущихся из других, отличных от наших времен»344. В этих
попытках Стивенсон зашел так далеко, что даже решил
извиниться за прошлые недоразумения: «Наши отношения с бизнесом
прошли пору незрелости, эпитет «экономические роялисты» был
несправедлив и неуместен»345. Умиротворение бизнеса было
только частью стратегии Стивенсона, направленной на
преодоление «ограниченности» «нового курса». Стивенсон и его советники
исходили из того, что интеллектуальный капитал «нового курса»
в основном израсходован и для отрыва от «бессовестных
плагиаторов-республиканцев» партия нуждается в идейном
переоснащении.
Середина 50-х годов была периодом относительно высокой
экономической и политической стабильности в США, что дало
повод буржуазным апологетам объявить о пришествии «общества
изобилия», «народного капитализма», якобы свободного от
классовых противоречий. Буржуазные социологи поспешили
растворить рабочий класс в «среднем классе», а С. Лубелл в книге
«Бунт умеренных» предупреждал: «Демократы не могут удержать
за собой рузвельтовскую коалицию, вернувшись к политике
нового и справедливого курсов. Они должны двинуться вперед и
сделаться в достаточной степени партией среднего класса, чтобы
вернуть привязанность сторонников Рузвельта, чей
экономический статус так улучшился в последние годы» 346.
Демократы откликнулись. Не прекращая экивоков в сторону
«маленького человека», партийное руководство взяло курс на
завоевание быстро расширяющейся прослойки населения — лиц со
средним доходом, высококвалифицированных специалистов,
работников государственных и частных бюрократических
организаций. Новая ориентация отразилась как на партийной
фразеологии, так и на программных установках. Тактика эта оказалась
успешной: не утратив поддержки малообеспеченных слоев в 50—
60-х годах, партия приобрела симпатии большей части лиц со
средними и высокими доходами347. «Настало время перевести
344 «Major Campaign Speeches of Adlai E. Stevenson 1952». N. Y., 1953,
p. 295.
345 A. Stevenson. What I Think. N. Y., 1956, p. 13.
346 S. Lubell. Revolt of the Moderates. N. Y., 1956, p. 235—236.
347 E. Ladd, Jr. American Political Parties. Social Change and Political
Response. N. Y., 1970, p. 264—288; E. Ladd, Ch. Hadley, L. King. A New
Political Alignment? «The Public Interest», Spring 1971, p. 52—53; P. Л6-
388

дыхание,— обратился в 1955 г. к партийному руководству
Стивенсон,— дух нашего времени — умеренность» 348. «В отличие от
30-х годов,— внушал Стивенсон,— нынешние проблемы не имеют
прежнего черно-белого характера, конфликт больше уже не
между имущими и неимущими» 349. Демократы-стпвенсоновцы
объявили основные социально-экономические проблемы решенными;
оставалось только отшлифовать имеющееся, чтобы придать
«американской идиллии» законченный вид. «Сейчас атака должна быть
направлена,— писали А. Шлезингер и С. Харрис в предисловии
к книге Стивенсона,— не просто на проблемы жилища, питания
и работы, но на более тонкие проблемы обеспечения
возможностей для саморазвития, повышение культурного уровня,
улучшение качества жизни. Новый толчок либерализм получит не от
экономического краха, как в период нового курса, а по
аналогии с прогрессивистским движением — от моральных
потребностей людей, охваченных настроениями неудовлетворенности и
беспокойства» 350. Завидным фарисейством нужно было обладать,
чтобы говорить о «тонких моральных потребностях»
меньшинства, в то время как самые насущные материальные потребности
десятков миллионов людей не были удовлетворены. Либеральные
интеллектуалы явно путали себя и свои проблемы со всем
обществом.
Стивенсоновцы заявили, что на смену «количественному
либерализму» «нового курса» пришел «качественный либерализм».
Акцент был перенесен с чисто экономических проблем в такие
сферы, как улучшение системы образования, помощь
престарелым, здравоохранение (хотя здесь демократы отступили от
требований Трумэна), защита естественных ресурсов. Такова была
тематика предвыборной программы Стивенсона 1956 г. «новая
Америка». Но демократы не ограничились декларацией принципов,
не кто иной, как Стивенсон говорил: «Печальный опыт убедил
меня, что коренные по важности вопросы не могут быть
изложены и даже эффективно поставлены во время политической
кампании. Они должны быть выяснены и заострены в ходе
законодательного процесса между выборами»351. В соответствии
с этой тактикой силы демократов-активистов в обеих палатах
конгресса сгруппировались в либеральный блок в сенате (его
ядро составили Г. Хэмфри, Д. Меррей, Д. Кларк, П. Дуглас,
П. Макнамара) и Исследовательскую группу демократов в
палате представителей. Национальный комитет партии, резко
усиливший свое влияние под руководством сторонника Стивенсона
П. Батлера и образованный по его инициативе Совещательный
ramson. Generational Change in American Electoral Behavior. «American
Political Science Review», March 1974, p. 104—105.
348 цит по. q Brock. Americans for Democratic Action, p. 158.
349 K. Davies. A Prophet in His Own Country. N. Y., 1957, p. 441.
350 A. Stevenson. The New America. London, 1957, p. XVI, XXIV-XXX.
351 K. Davies. A Prophet in His Own Country, p. 439.
389

совет демократической партии вместе с активистами конгресса
впервые в истории партии создали организационную структуру
для координации деятельности либерального крыла. Именно этот
блок активистов выступил в середине 50-х годов инициатором
основных законодательных предложений в области внутренней
политики. Важнейшими из них были: законопроект Дугласа о
развитии бедствующих районов (1955 г.), законопроект Б. Келли
о федеральной помощи в строительстве школ (1955 г.),
законопроект Д. Блатника об охране окружающей среды (1956 г.),
Г. Хэмфри — о создании Трудового корпуса молодежи (1956 г.),
законопроект о медицинском страховании для престарелых
(1956 г.) и др.352
Расширение социальной деятельности государства требовало
увеличения государственных расходов на общественные нужды.
Рузвельт, зажатый в тиски застойной экономики, вынужден был
решать эту задачу па путях перераспределения доходов, пусть с
незначительными результатами. Трумен следовал Рузвельту, по
крайней мере на словах. При Стивенсоне демократы на
проклятый вопрос «Кто должен платить?» ответили по-новому —
«экономический рост». Средства для наших программ социального
обеспечения,— заявлял Стивенсон в своей программе,— даст наш
собственный экономический рост»353. Тогда же он предложил
добиться увеличения темпов экономического роста не менее чем
на 3% ежегодно. Преимущество нового взгляда для умеренных
либералов было совершенно очевидно: если «платит»
экономический рост, то значит не платит никто.
Стивенсон подсчитал, что 9 млрд. долл., требуемых на
выполнение программы «новой Америки» к концу декады, при 3-
процентном росте составят лишь 5% от прироста совокупного
национального продукта за это время354. И не без основания
заключил, что это весьма умеренная цена, чтобы откупиться от
острых социальных проблем. Просто? Даже чересчур. Недаром
Гэлбрейт, расходившийся в этом с основным потоком
демократов, иронически называл новый культ роста «самым близким
политическим эквивалентом алхимии»355. Концепция роста
была воспринята прежде всего демократами, потому что
поддержание высоких темпов экономического роста было возможно
только при активном государственном воздействии на процесс
воспроизводства. Отсюда — резкая критика демократами
экономической политики республиканцев, в которой ускорепие роста
приносилось в жертву страху перед инфляцией и ростом
государственных расходов. По мнению демократов, рост государственного
352 Генезис этих законодательных предложений прослежен в книге: /. Sund-
quist. Policies and Politics. Eisenhower, Kennedy and Johnson Years.
Washington, 1969 (далее — /. Sundquist. Policies and Politics).
353 A. Stevenson. The New America, p. 89.
354 Ibid., p. 90.
355 /. Galbraight. The Affluent Society. N. Y., 1970, p. 151.
390

долга и умеренная инфляция являются неизбежной ценой за
экономический рост 356.
Теоретическую платформу под реформистский курс
демократов подвел опять-таки Гэлбрейт в книге «Общество изобилия».
В пен гарвардский профессор убедительно показал, что система
частного предпринимательства, ориентированная на
удовлетворение только частных потребностей, зачастую навязанных извне,
сама по себе неспособна удовлетворить важные потребности
общества в области культуры, здравоохранения, образования и т. д.
В результате — «линия, отделяющая область богатства от области
бедности, примерно совпадает с той, которая разделяет товары,
производимые частным образом, и общественные услуги» 357. Для
восстановления «социального баланса» (т. е.
удовлетворительного соотношения между частным и общественным сектором)
Гэлбрейт предлагал усилить роль государства, которое должно
взять на себя развитие тех сфер общественного хозяйства, куда
не способен направить свои капиталы частномонополистический
бизнес. По Гэлбрейту задача государства заключается не
столько в увеличении общего объема производства, сколько в
изменении самой структуры производства и потребления за счет
перераспределения национального дохода и расширения
государственных расходов на образование, медицинское обслуживание, борьбу
с бедностью, защиту окружающей среды, реконструкцию городов.
Причем Гэлбрейт предлагал сделать это не за счет сокращения
военных расходов, а за счет уменьшения производства
излишних товаров частного пользования путем специальной налоговой
политики.
В 1956—1957 гг. выявилось основное направление идейного
курса демократов, воплощенное не только в теоретических
посылках, но и конкретных законодательных предложениях.
Некоторым лидерам партии хватило зоркости, чтобы разглядеть
постепенное изменение соотношения сил в мире в пользу
социализма, тревожные сдвиги в «третьем мире». Они пытались
трубить тревогу, звать к активным действиям. «Мы нуждаемся
в руководстве и правде,— заявил Стивенсон, принимая свое
выдвижение кандидатом в президенты в 1956 г.— Правда
заключается в том, что мы теряем военное превосходство, экономическую
инициативу и моральное лидерство — т. е. проигрываем
«холодную войну»... Я повторяю: пора вновь двинуть страну
вперед» 358. Двинуть страну вперед можно было только сильной
рукой, и Стивенсон, нападая на ограниченную концепцию прези-
356 Детальный анализ позиции демократов по этому вопросу см. в
книге: В. Н. Шамберг. США: проблемы и противоречия государственно-
монополистического регулирования экономического роста. М., 1974,
стр. 57—64.
357 J. Galbraight. The Affluent Society, p. 197.
358 A. Stevenson. The New America, p. 6—7.
391

дентства республиканцев, напоминал, что «с сильным
президентом возможности Америки беспредельны» 359.
Но настоятельность реформизма для правящей элиты казалась
сомнительной. Сами лидеры демократов в конце концов не видели
необходимости в спешке и готовы были примириться с
собственным «моральным беспокойством». «Мы — защищенное, хорошо
обеспеченное меньшинство мира,— вздыхал Стивенсон,— наши
собственные нужды вряд ли вызовут нас к движению и
борьбе» 360. Иначе и не могло быть — буржуазный реформизм по
своей сути всегда есть ответная реакция на обострение
обстановки. Короче, пока гром не грянет...
Гром грянул с ясного неба 4 октября 1957 г. То был день,
который даже, по оценке Л. Джонсона, «открыл новую главу
мировой истории» 361. «Когда я писал „Общество изобилия",—
впоминал впоследствии Гэлбрейт,— то не имел особых надежд.
Я опасался, что в обстановке тех лет книга будет списана как
еще одна полусоциалистическая выдумка в пользу
государственных расходов. Затем осенью 1957 г. был запущен первый
советский спутник. Ни одна акция не была еще столь
своевременной; я знал, что книге обеспечен успех. Общество с меньшими
производительными ресурсами добилось захватывающего дух и,
кто знает, быть может, очень опасного достижения... Разумеется,
они использовали свои ограниченные ресурсы более
целеустремленно». Спутник, заключил Гэлбрейт, «ввергнул нас в агонию
самокопания"» 362.
Спутник с предельной наглядностью продемонстрировал мощь
и превосходство социалистической общественной системы,
заострил перед американскими правящими кругами вопрос: кто
выигрывает соревнование? И как нужно вести его, чтобы не
проиграть? Именно эта озабоченность сделалась главным мотивом
выступлений Джона Кеннеди, находившегося на дальних подступах
к Белому дому. «Главный вопрос,— повторял он,— состоит в том,
сможет ли страна, организованная и управляемая по-нашему,
выстоять?» 363.
Возросшая мощь социалистического лагеря, крах
колониализма и возможность трансформации освобождающихся стран в
направлении социализма создавали предпосылки для развертывания
борьбы между двумя общественными системами от
преимущественно военного противостояния до соревнования социализма и
капитализма по всем линиям. Недаром Кеннеди позже так
определял понятие относительной силы нации: «В понятие
относительной силы нации я включаю сравнительные темпы экономи-
359 Л. Stevenson. The New America, p. 238.
360 С. Brown. A Stevenson. N. Y., 1965, p. 211.
361 L. Johnson. The Vantage Point. Perspectives on the Presidency. N. Y. 1971,
p. 272 (далее — L. Johnson. The Vantage Point).
362 J. Galbraight. The Affluent Society, p. XXIII—XXIV.
363 /. Kennedy. The Strategy of Peace. London, 1960, p. 1G4.
392

ческого роста, науку и технологию, военную мощь, влияние в
новых независимых государствах, систему образования, силу,
жизненность и воздействие нашего образа жизни» 364. Качество
жизни стаповится тем самым важной частью национального
потенциала, т. е. превращается из предмета «моральной
озабоченности» либералов в предмет первой необходимости. «Мы должны
улучшить качество нашей цивилизации,— доказывал А.
Шлезингер,— если хотим поднять наш национальный потенциал до
уровня, необходимого в борьбе с коммунизмом» зв5. Гэлбрейт в
лекции «Стратегия мирного существования» в 1958 г. не преминул
высказаться на этот счет более подробно: «Соревнование идет в
том, что выявляет качество и эффективность общественного строя
и соответственно — степень его привлекательности для других
народов. Это не просто состязание в науке. Все, что демонстрирует
качество общества, имеет важнейшее значение в таком
соревновании. Любое слабое место наносит урон. Общество большей
жизненности и силы получит уважение и поддержку, а
следовательно, имеет большие шансы выжить» звв.
Выстоять в соревновании с социализмом становится основной
стратегической задачей, для которой внешняя и внутренняя
политика есть только средства. «Борьба цивилизаций,— по словам
Д. Фулбрайта,— решится не на фронтах, а тем, что делается
внутри каждого из обществ. Грань между внешней и
внутренней политикой исчезает»367. Эта грань исчезает потому, что,
по выражению Э. Рузвельт, Америка должна быть «огромной
витриной демократии в действии» 368.
Демократы вспомнили вильсоновский завет, ставший особенно
злободневным: «Чем больше мы проклинаем несовершенный
марксистский социализм, тем больше внимания должны
уделять тщательно разработанным социальным реформам»369.
Вся их программа получила новое звучание. Главный жрец
журналистского Олимпа У. Липпман выразил доминировавшую точку
зрения: «Эйзенхауэр придерживался принципов, которые ставят
частный комфорт и потребление выше национальных нужд...
Вызов Советского Союза требует не сокращения, а увеличения доли
национального дохода, идущей на цели общества в целом. Мы
отстаем потому, что нам не дают участвовать в гонке» 370. Идеи
Гэлбрейта стали по существу определять теоретическое кредо
партии, а сам он, наряду с П. Самуэльсоном, сделался основным
советником Кеннеди по экономическим вопросам. Многие
выступления Кеннеди были выдержаны в гэлбрейтовском ключе;
364 «U.S. News and World Report», June 13, 1960, p. 49.
365 «Progressive», September 1959, p. 29.
366 /. Galbraight. The Liberal Hour. N. Y., 1960, p. 26.
367 /. Fulbright. Prospects for the West. N. Y., 1963, p. 36.
368 E. Roosevelt. Tomorrow is Now. N. Y., 1962, p. 62.
369 Цит. по: A. Schlesinger, Jr. The Bitter Heritage. London, 1967, p. 83.
370 Цит. по: Н. Muller. A. Stevenson. Study in Values. N. Y., 1967, p. 146—147.
393

в 1960 г. он, например, говорил: «От хорошей жизни
американский народ отделяет не недостаток производства
потребительских товаров... У нас не решены проблемы, которые относятся
к сфере общественного действия: жилищное строительство,
бедность, экономические спады, безработица, расовая
дискриминация, переполненные устаревшие школы, больницы и библиотеки,
общественный транспорт, загрязненность воды и воздуха,
преступность малолетних... Профессор Гэлбрейт старается напомнить
нам, что на нас лежит ответственность за общество я если мы
не признаем этого, нам не выстоять» 371.
Вызов спутника особенно заострил проблемы образования и
экономического роста372. «Борьба, в которую мы сейчас
вовлечены,— отчеканил Кеннеди,— может решиться в классных
комнатах Америки»373. Под аккомпанемент позывных спутника был
принят небезызвестный «Закон об образовании в целях обороны»,
преамбула которого гласила: «Конгресс заявляет, что
безопасность страны требует полнейшего развития умственных
способностей и технических навыков молодежи. Национальные
интересы требуют, чтобы федеральное правительство оказало помощь
системе образования»374. Этот закон, как вспоминает в своих
мемуарах Л. Джонсон, «был прямым ответом на открытие в том,
что русские обгоняют нас в образовании» 375.
Если политика федеральной помощи образованию быстро
приобрела двухпартийный характер, то в отношении к
экономическому росту межпартийные грани были более заметны.
Демократы дружно высказались за резкое увеличение темпов роста и
соответственно — более активное вмешательство государства в
экономику. «Экономический рост,— говорилось в платформе
демократов 1960 г.,— есть то средство, с помощью которого мы
поднимем уровень жизни и получим дополнительные доходы
для обеспечения безопасности страны и удовлетворения
основных общественных нужд»376. В платформе выдвигалось
требование обеспечить 5-процентный экономический рост и резко
увеличить государственные расходы на военные нужды,
образование, здравоохранение, жилищпое строительство. В ней были
собраны основные законодательные предложения демократов в 50-е
годы: помощь бедствующим районам и профессиональная
подготовка низкоквалифицированных рабочих, оказание федеральной
помощи в строительстве школ, медицинское страхование для пре-
371 Н. Rowen. The Free Enterprisers: Kennedy, Johnson and the Business
Establishment. N. Y., 1964, p. 27—28 (далее — H. Rowen. The Free
Enterprisers).
//. Велътов. Успехи социализма в СССР и их влияние на США. М., 1971,
стр. 63—70, 111—122.
373 /. Kennedy. The Strategy of Peace, p. 167.
374 Цит. по: /. Sundqulst. Politicies and Politics, p. 179—180.
375 L. Johnson. The Vantage Point, p. 275.
376 «The National Party Platforms», p. 582.
394

старелых, реконструкция городов, увеличение минимальной
заработной платы и др. В целом, пожалуй, впервые в истории
партии демократам удалось в условиях оппозиции прийти к
выборам с подобием программы, отличающейся от позиции
республиканцев 377. Демократы острее восприняли вызов социализма,
не случайно центральный раздел их платформы начинался
словами: «Руководители коммунистического мира! Мы с
уверенностью принимаем ваш вызов к соревнованию во всех
областях» 378.
В конце 50-х годов с новой силой прозвучал призыв к
сильному руководству, ибо «эффективное соревнование,— учил Гэлб-
рейт,— требует эффективного руководства со стороны
государства. Другой альтернативы нет»379. Особенно решительно был
настроен Д. Кеннеди. Президент, как представлялось ему,
должен был поднять распущенные обленившиеся Афины на борьбу
с решительной и воинственной Спартой. «Систематическая
мобилизация экономических, военных, научных и моральных
ресурсов,— четко излагал он,— потребует неустанного и
последовательного использования президентской власти». «Перед нами стоит
дилемма: может ли наше свободное общество, в котором каждый
преследует свои собственные интересы, соперничать с
социалистическими странами... Поэтому исключительно велика и
ответственность президента. Он должен быть катализатором,
инициатором, защитником общественного блага и государственных
интересов против всех частных интересов, действующих в нашем
обществе. Эту историческую миссию может выполнить только
президент, понимающий истинный характер тяжкого вызова» 380.
♦ * *
Когда Кеннеди после победы на выборах начал
консультироваться с хозяевами страны, и пришел просить совета у одного
из моголов невидимого, но всесильного «истэблишмента» — Р. Ло-
вета, он спросил его, какого мнения финансовый мир о Гэлбрей-
те. Банкиры, ответил Ловет, считают его чудесным писателем381.
Гэлбрейт действительно пробовал перо в беллетристике, но для
основного экономического советника в президенты это был
убийственный комплимент. Правящая элита не разделяла убеждений
либерального профессора, и ее наказ правительству быстро отсеял
зерно в программе Кеннеди, приемлемое для правящей
верхушки, от плевел либерализма. Поэтому в кресло государственного
секретаря, несмотря на заклинания либералов, сел не Стивен-
377 Подробно о законодательном оформлении программы демократов см.:
/. Sundquist. Policies and Politics.
378 «The National Party Platforms», p. 580.
379 J. Galbraight. The Liberal Hour, p. 24—25.
380 /. Burns, J. Kennedy. A Political Profile. N. Y., 1960, p. XV, 254.
381 D. Halberstam. The Best and the Brightest. N. Y., 1972, p. 89.
395

сон — краса и гордость партии, а неприметный, но
пользующийся полным доверием Уолл-стрита Д. Раек; Гэлбрейт получил
почетный, но далекий от подлинного влияния пост посла в
Индии, а министром финансов стал стопроцентный республиканец
Диллон.
Вместе с Гэлбрейтом и Стивенсоном на задний план были
отправлены программы улучшения «качества американской
цивилизации». Правящие круги страны восприняли мирный вызов
социализма однобоко, решив ответить на него прежде всего
усилением военно-экономической мощи и модернизацией
военно-стратегической доктрины. Внутриполитические программы
рассматривались также в этом свете. «Символичным для того времени,—
замечает Д. Хальберстам,— было то... что львиная доля
интеллектуальных и финансовых ресурсов Америки, ее мощи была
посвящена делу новой американской империи, доказательству
того, что наша система лучше, чем советская. Ни Кеннеди, ни
страна в целом не проявляли особого интереса к внутренним
реформам» 382.
Все эти обстоятельства привели к значительной
переориентации программы демократов. Развертывание научно-технической
революции, вносящей качественные изменения в
производительные силы, острота противоречий воспроизводства в самих США,
усиление конкуренции с другими капиталистическими странами
и прежде всего — соревнование с социализмом — все эти
объективные факторы привели к резкому ускорению государственно-
монополистических процессов в начале 60-х годов.
Демократическая администрация впервые в истории страны приступила к
политике стимулирования экономического роста, что означало
дальнейшее развитие кейнсианских принципов.регулирования
экономики 383. Основное внимание переносилось с чисто
антициклической, корректирующей политики, практиковавшейся в 30—
50-е годы, на политику постоянного и длительного воздействия
на экономический потенциал страны. Расширились параметры
государственного экономического регулирования за счет
воздействия на основные факторы экономического роста: предложение
рабочей силы и капитала, научно-технический прогресс.
Государство взяло на себя стимулирование технического прогресса
и научных исследований, подготовку и переподготовку
квалифицированной рабочей силы в масштабе всей страны, резко
увеличило расходы на образование384.
382 D. Halberstam. Op. cit., p. 100.
383 Даже такой реакционный советолог, как П. Уилес вынужден признать,
что развертыванию кейнсианства «безусловно способствовало
соревнование с советской системой» («The Impact of Russian Revolution. The
Influence of Bolshevism on the World Outside» A. Toynbee (Ed.). London,
1967, p. 207).
384 H. Д. Гаузнер. Научно-технический прогресс и рабочий класс США. М.,
1968; Е. А. Лебедева. США: государственное воздействие на
научно-технический прогресс. М., 1972.
396

Но если в предвыборной платформе основным стимулом
экономического роста объявлялись военные и гражданские
расходы, то на практике демократы перенесли акцент на военные
расходы и на стимулирование частных капиталовложений. «Резкое
усиление федеральных расходов могло бы создать
дополнительные рабочие места и стимулировать рост, но в нынешней
обстановке основные возможности должны быть предоставлены
потребителям и инвесторам»,— писал президент во втором ежегодном
послании конгрессу в январе 1962 г.385 Отход от левого кейн-
сианства с его упором на расширение потребления через
увеличение расходов на социальные нужды к так называемому
«коммерческому» кейнсианству с акцентом на частные инвестиции
означал преобладание частномонополистических интересов над
общественными. «Он пришел к власти год назад с
незначительным большинством голосов и речами либерального крестоносца,—
оценивал Дж. Рестон итоги первого года правления Кеннеди,—
завершает он год как вычислительная машина. За эти
двенадцать месяцев президент прибыл в самый политический центр
Америки»386. Новые правила амортизационных отчислений,
7-процентная скидка с инвестиций и, наконец, сокращение
ставок подоходного налога стали основным направлением
экономической политики правительства. «Сомнительно,— заметил
экономист Р. Лекешман,— чтобы какая-нибудь республиканская
администрация, традиционно расположенная к бизнесу, сделала бы
для него так много» 387.
Президент твердо решил покончить с двусмысленной позой
демократов по отношению к крупному капиталу. «Больше, чем
какой-либо другой лидер демократов этого зека,— пишет Т. Со-
ренсен,— он смотрел на частное предпринимательство объективно
и без предубеждения, как на основную, конструктивную часть
американской экономики» 388. «Президент,— вспоминает его
экономический советник С. Харрис,— чувствовал связь между
доверием бизнеса и состоянием экономики» 389. Но попытки Кеннеди
внести дух конструктивного сотрудничества между крупным
капиталом и демократами не были до конца успешными. После
острого конфликта со сталелитейными компаниями в апреле
1962 г. 52% опрошенных крупных предпринимателей заявили,
что правительство настроено резко отрицательно по отношению
к бизнесу, а еще 36% —умеренно отрицательно390. Сказывалось
и традиционное недоверие партии Брайана и Рузвельта. Как
говорил Р. Кеннеди, «деловая община всегда доверяла, демократи-
385 /. Kennedy. The Burden and the Glory. London, 1964, p. 24.
386 Цит. по: H. Zinn. Postwar America: 1945—1971. N. Y., 1973, p. 118—119.
387 R. Lekachman. The Age of Keynes. N. Y., 1966, p. 283.
388 T. Sorensen. Kennedy. N. Y., 1965, p. 469.
389 S. Harris. The Economics of Kennedy Years. N. Y., 1964, p. 49.
390 A. Schlesinger, Jr. A Thousand Days. John F. Kennedy in the White
House. Boston, 1965, p. 638 (далее — A. Schlesinger, Jr. A Thousand Days).
397

ческому правительству меньше, чем республиканскому. Это
идеологический рефлекс, устарелый по-моему, но тем не менее —
факт» 391.
Годы правления Кеннеди стали временем завершения «кейн-
сианской революции», начатой еще при Ф. Рузвельте. В
практической политике демократы отказались от сбалансированного
бюджета, ввели сознательное использование бюджетного дефицита,
снизив ставки подоходного налога, активизировали финансовую
политику. Для борьбы с инфляцией было использовано новое для
традиционного кейнсианства средство — контроль над уровнем
заработной платы и цен в форме «направляющих». «Кеннеди и
Джонсон,— отметил авторитетный американский экономист,
председатель Совета экономических консультантов в 1961 —1964 гг.
У. Хеллер,— предстают как первые современные экономисты на
посту президента. Их правление было свободно от старой
мифологии и экономики, которая рассматривала дефицит бюджета как
синоним инфляции, увеличение государственных расходов как
вероятный источник депрессии, а государственный долг — как
аморальное бремя для наших внуков» 302.
Совет экономических консультантов и сам Кеннеди усиленно
пропагандировали современные методы макроэкономического
регулирования. В речи в Йельском университете (июль 1962 г.),
которая считается самым квалифицированным экономическим
выступлением из всех речей американских президентов, Кеннеди
познакомил аудиторию с реальностью
государственно-монополистического капитализма и обрушился на старые мифы об
экономической роли государства. К современному государству
неприменимы моральные оценки, доказывал он, оно слишком сложно
для этого, растущий размах его деятельности обусловлен
экономической необходимостью; дефициты не приводят автоматически
к инфляции, а доля государственного долга в совокупном
национальном продукте сокращается, несмотря на свой абсолютный
рост 393.
Усилия Кеннеди и его экономических советников не пропали
даром: «новая экономика» быстро превращалась в новую
ортодоксию. «Интеллектуальная дистанция между профессиональными
экономистами и государственными деятелями стремительно
сокращалась,— пишет Хеллер,— парализующая хватка
экономических мифов и ложных страхов была ослаблена и может быть
даже уничтожена. Наконец, мы приняли в действительности то,
что записали 20 лет назад в «Законе о занятости» 394.
Окончательный триумф кейнсианства, совпавший с началом
экономического подъема в 1962—1963 гг., открыл период упоения
391 A. Schlesinger. Op. cit., p. 631.
392 W. Heller. The New Dimensions of Political Economy. N. Y., 1966, p. 36.
393 J. Kennedy. The Burden and the Glory, p. 201—204.
394 W. Heller. The New Dimensions of Political Economy, pp. 2—3.
398

безграничными (как тогда казалось) возможностями
государственно-монополистической модернизации экономики, которая стала
основным направлением внутриполитической стратегии
правительства Кеннеди.
Идея спасительности экономического роста, зародившаяся еще
в 50-х годах, при Кеннеди была возведена в ранг официальной
религии, что отражало общее изменение идеологического курса
в капиталистическом мире в начале 60-х годов в сторону
технико-экономического детерминизма, символом которого стали
«Стадии экономического роста» У. Ростоу. Неотразимая
привлекательность концепций роста для буржуазных идеологов заключалась в
том, что он должен был заменить болезненные
социально-экономические преобразования в капиталистическом обществе,
связанные с перераспределением доходов и возможными
институциональными реформами. «Коротко говоря,— обращался Кеннеди
к Торговой палате в апреле 1962 г.,— основной вызов для нас
заключается не в том, как разделить экономический пирог, а как
увеличить его. Борьба сейчас за большие куски... может только
ослабить наши усилия в развитии экономики страны» 395.
При таком подходе социально-политические проблемы
считались производными от экономического роста, решаемыми путем
простого увеличения «изобилия», а главная задача государства
соответственно перемещалась в сферу манипулирования
экономикой. Это манипулирование в свою очередь объявлялось сугубо
технической задачей, лишенной политического содержания и
подвластной лишь беспристрастному технократическому
регулированию. Круг таким образом замыкался и задачи политического
управления сводились к чисто административным функциям.
Кеннеди усердно распространял это технократическое видение
среди профсоюзной верхушки, деловых и академических кругов.
Обращаясь к конференции по экономическим вопросам в мае 1962 г.,
он говорил: «Суть состоит в том, что большая часть проблем,
стоящих сейчас перед нами,— это технические проблемы. Они
требуют очень искушенного суждения и не могут быть объектом
тех страстных движений, которые часто потрясали страну в
прошлом. Теперь эти проблемы связаны с вопросами,
недоступными пониманию большинства, по которым даже эксперты часто
не могут найти общее мнение» 396. Или из выступления в Йель-
ском университете: «На повестке дня — не какая-то высокая
борьба идеологий, которая погрузит страну в схватку страстей, а прак-
«-• «* ОД7
тическое управление современной экономикой» .
Так экономический рост и технократический менеджеризм
государства должны были снять противоречия капитализма,
открывая дорогу «большому согласию» всех классовых групп, полагаю-
395 Н. Rowen. The Free Enterprisers, p. 114.
396 Ibid., p. 125-126.
397 A. Schlesinger, Jr. A Thousand Days, p. 646.
399

щихся одинаково заинтересованными в увеличении
экономического «пирога». «Мы должны работать над этими проблемами
(т. е. управления экономикой.— Авт.) в тесном концерте,—
убеждал президент,— мы не можем решить ни одной из наших
проблем без искреннего сотрудничества» 398. Идеология «классового
сотрудничества» широко использовалась демократической
администрацией прежде всего в отношениях с профсоюзами; союз
правящих демократов с профбюрократией значительно укрепился399.
Технократические иллюзии демократов опровергла сама жизнь.
Уже при жизни Кеннеди страну начало потрясать мощное
движение черных за гражданские права, которое стремительно
набирало силу в начале 60-х годов. В избирательной кампании
1960 г. Кеннеди, памятуя о голосах черного населения, довольно
резко высказывался за ликвидацию расовой дискриминации400.
Однако, став президентом, Кеннеди не торопился использовать
все свои полномочия и только, когда после событий в
Бирмингеме положение достигло кризисного уровня, решил поддержать
ряд требований движения афро-американцев и направил в
конгресс законопроект о гражданских правах401.
Мотивы президента были ясны. «Мы на пороге больших
перемен,— обратился он к стране по телевидению,— и наша задача,
наш долг — сделать эту революцию мирной и конструктивной» 402.
Вполне сознавая политические издержки таких уступок, он не
видел другого пути удержания контроля над стихией
негритянского протеста. Политика Кеннеди по отношению к
афро-американцам усиливала трения внутри демократической партии,
вызывая оппозицию диксикратов, что напоминало события 30-х годов.
«Поколение назад,— пишет А. Шлезингер,— Рузвельт поглотил
энергию и надежды революции рабочего класса своей партией.
Так и Кеннеди в 1963 г. начал инкорпорировать негритянскую
революцию в демократическую коалицию» 403.
Если основы политики «большого согласия» были заложены
самим Кеннеди, то его трагическая гибель послужила первым
толчком к ее эскалации. Начав с призывов к национальному
единству в дни траура, Джонсон развил тактику «большого
согласия» далее. В отношениях с бизнесом он открыл новый
секрет, недоступный для Кеннеди: символическое ухаживание и
откровенные заверения котируются наравне с практической
политикой. «Мы не будем беспокоить или преследовать вас,— успо-
398 Я. Rowen. The Free Enterprisers, p. 126.
399 Подробнее см.: «Экономическая политика правительства Кеннеди». М.,
1964; В. Н. Мороз. Демократическая партия США и рабочий класс. Киев,
1971.
400 A. Schlesinger R. A Thousand Days, p. 929.
401 Ю. Ф. Олещук. Президент Кеннеди и негритянская проблема.
«Американский ежегодник 1972». М., 1972. стр. '237—241; И. А. Геевский. США:
пегрптяпская проблема, стр. 178—180.
402 A. Schlesinger. R. A Thousand Days, p. 965.
403 Ibid., p. 977.
400

каивал Джонсон монополистов,— мы хотим помочь вам. Я
единственный президент, который у вас есть» 404. «Подключив» таким
образом бизнес к демократической коалиции, Джонсон объявил
себя «президентом всего народа»: «Все они — капиталист,
управляющий и рабочий трудятся вместе для увеличения прибылей» 405.
«Согласие» между капиталистами и рабочими даже в теории,
следовательно, могло быть достигнуто лишь на уровне грубой
социальной демагогии. Неизбежным следствием тактики
«согласия», доведенной Джонсоном до абсурда, было стирание
всяческих партийных границ, уход от постановки проблем и четких
позиций. С выдвижением крайне правого республиканца Б. Голд-
уотера тактика Джонсона получила изрядное подкрепление.
Напав на завоевания «нового курса», Голдуотер предоставил
демократам возможность быть против чего-то. «Мы не будем
уничтожать социальное страхование,—мог теперь обещать Джонсон.—
Мы не предадим администрацию долины реки Теннесси, мы верим
в коллективный договор» и т. д. А главное — Голдуотер
подарил демократам весь политический центр страны.
Демократическая партия в глазах массового избирателя предстала как
хранительница устоев, как «партия всего народа».
Тактика «согласия» праздновала победу. За Джонсона
выступил широкий спектр политических сил — от АДА до
подавляющей части крупного капитала. «Политическая история США,—
пишет советский исследователь И. И. Беглов,— не знала
примеров такой концентрации мощи финансового капитала на стороне
кандидата демократической или республиканской партии»406.
Джонсон победил небывалым большинством голосов — почти 62%
(даже Рузвельт в 1936 г. получил меньше — 60,8%),
демократическая партия, казалось, достигла вершины своего могущества,
но триумфальная арка демократического «согласия» дала уже
первые трещины, звук которых заглушала лавина победы на
выборах. За спиной Джонсона уже стоял призрак близкой войны во
Вьетнаме, тайная подготовка которой велась -полным ходом.
Мирный ритуал конвента демократов был нарушен вторжением
«Демократической партии свободы Миссисипи» — первой ласточки
будущего раскола демократической коалиции по линии
молодежного и негритянского движения. Губернатор Алабамы Дж. Уоллес
на предварительных выборах получил неожиданно сильную
поддержку на северо-востоке страны, выявив консервативный
синдром средних слоев и части рабочих, недовольных ростом
преступности и «поблажками» черным.
Но пока в лагере демократов царила эйфория. «Мы построим
великое общество,— заявил Джонсон,— объединив народ, собрав
капиталистов, управляющих и фермеров под тентом демократи-
404 «The Public Papers of the Presidents of the Uniled States. Lyndon B.
Johnson 1063—1964», Book 1. Washington 1970, p. 24.
405 Ibid., p. 564—565.
406 И. Беглов. США: Собственность и власть. М., 1971, стр. 483.
401

ческой партии и сказав им: «Вносите свой вклад, и вы пожнете
от наших общих плодов» 407. Выдвинув план «великого
общества», государство впервые в истории США провозгласило, пусть
в очень туманно-упрощенном виде, социальные цели для всего
общества и предложило подобие программы социальной политики
для их достижения. Главной и наиболее претенциозной целью
этой программы объявлялась инкорпорация бедного и черного
населения в общий «консенсус» «государства всеобщего
благосостояния». «Великое общество»,— писал тогда «Нейшн»,— ответ
социализму; в нем потерянные люди современного
индустриального государства обретут себя вновь» 408. Никогда еще
апологетический миф о «государстве всеобщего благосостояния» не
воплощался в такой степени в официальную доктрину. Так же как
республиканцы традиционно обещали процветание через частный
бизнес, демократы теперь объявили государство источником
изобилия и гарантом справедливости. Программа «великого
общества» охватывала большое количество законодательных актов
преимущественно в социальпой области: борьбе с бедностью,
реконструкции городов, улучшения образования, социального
обеспечения, медицинского обслуживания для престарелых и т. п.
В основном это была программа демократов, сложившаяся в
конце 50-х — начале 60-х годов.
Ее конкретная разработка началась еще при Кеннеди,
который к концу своего первого срока начал приступать к
внутренним проблемам409. Резко увеличившийся в начале 60-х годов
военный потенциал США, ослабление международной
напряженности после Карибского кризиса и подписания Московского
договора 1963 г., экономический бум внутри страны — все это
ослабляло остроту «военной угрозы» коммунизма в глазах
американского руководства410 и создавало благоприятную обстановку для
обращения ко второму эшелону «новых рубежей» — внутренним
реформам. В условиях «перемирия в холодной войне»,
наступившего после карибского кризиса, писал У Липпман летом 1964 г.,
«Джонсон является первым в этом поколении американским
президентом, который может, наконец, уделить достаточно
внимания — временно, по крайней мере,— незаконченным домашним
делам, которыми столько времени приходилось пренебрегать» 4П.
Джонсон с его склонностью к аффектации и необходимостью
самоутверждения в выборном году, в спешном порядке собрал
основные законодательные предложения демократов, а завоевание по-
407 цит по: d Broder. Party's Over. The Failure of Politics in America. N. Y.,
1972, p. 67 (далее — D. Broder. Party's Over).
408 «The Nation», May 10. 1905, p. 500.
409 A. Schlesinger B. A Thousand Days, p. 1012.
4,0 He случайно влиятельный в те годы У Ростоу считал карибский кризис
«Геттисбергом холодной войны» (W Bos tow. View From the Seventh Floor.
N. Y., 1964, p. 19).
411 «Washington Post», July 28, 1964.
402

давляющего большинства в конгрессе на выборах 1964 г.
открыло шлюзы ассигнований. Конгресс 89-го созыва одобрил основу
программы «великого общества», которая в количественном
отношении превосходила социальные мероприятия правительства в
годы «нового курса». Квинтэссенцией всей программы стала
«война с бедностью». Почему все-таки была объявлена эта война?
Оттого, что, как пишет Джонсон, «он решил стать
представителем 35 миллионов бедноты?» 412 Или она была плодом
«профессионализации реформ» по определению советника Джонсона по
внутриполитическим проблемам Д. Мойпихана? — «На деле давление
в пользу массированной государственной атаки на бедность
развивалось внутри правительства Джонсона» 413. В любом случае
официальная версия сводилась к «больному сознанию общества
изобилия» 414 и благодетельному федеральному правительству,
которое вдруг решило «протянуть руку помощи справедливой страны
бедным, беспомощным и угнетенным» 415. Буржуазия всегда
славилась умением приписывать себе высокие альтруистические
мотивы в тот самый момент, когда, прижатая к стене, она вынуждена
лавировать и идти на уступки демократическому движению. Так
было и с «войной против бедности».
В действительности эта война вынуждалась целым рядом
серьезных обстоятельств. «Бедные представляют собой подавленный
источник спроса,— отмечал шведский экономист Г. Мюрдаль,—
который должен быть освобожден для высоких темпов роста
производства. Цели социальной справедливости и
экономического прогресса совмещаются...»416 К тому же сокращение
бедности должно было привести к уменьшению государственной
помощи; недаром небезызвестный конгрессмен Ф. Ландрем, которому
Джонсон вверил выдвижение главного законопроекта войны с
бедностью, рекламировал его в конгрессе следующим образом:
«Это самый консервативный законопроект в моей жизни, потому
что нацелен на освобождение государства от иждивенцев и
превращение их в налогоплательщиков» 417.
Помимо чисто экономических факторов важнейшее значение
имело соревнование с социализмом. «Народ США,— писал по
этому поводу Генеральный секретарь Коммунистической партии США
Г. Холл,— уже получает кое-какие выгоды от соревнования двух
систем. Нищета у нас никогда не переводилась. Но это
соревнование заставило начать кампанию войны против нищеты» 418. Адми-
412 L. Johnson. The Vantage Point, p, 71.
413 Цит. по: «The Failure of American Liberalism. After the Great Society».
M. Gettleman, D. Mermelstein (Eds.). N. Y., 1971, p. 470 (далее — «The
Failure of American Liberalism»).
414 P. Drucker. Men, Ideas and Politics. N. Y., 1971, p. 70.
415 Из выступления Джонсона («New York Times», September 23, 1964).
416 «The New Republic», February 8. 1964, p. 15.
417 L. Johnson. The Vantage Point, p. 80.
418 «Проблемы мира и социализма», 1964, № 8, стр. 35.
403

нистрация Джонсона пыталась убедить свой народ и весь мир в
том, что есть и другой, «несоциалистический», путь ликвидации
нищеты. Об этих факторах уже писалось в советских
исследованиях 419.
Но в тени оставалось еще одно обстоятельство политического
характера, объясняющее экстренность этой акции Джонсона.
«Длинное жаркое лето» 1963—1964 гг. превратило расовую
проблему США в самый болезненный внутренний вопрос. Кеннеди,
послав в конгресс законопроект о гражданских правах, сделал
первую попытку перехвата движения афро-американцев. Джонсон
развил эту линию, добившись проведения закона о гражданских
правах и придал ей более изощренный и наступательный
характер. В сущности «война с бедностью» стала скрытым
противоядием против расового протеста. «Дерасизация» этого подхода
была особенно необходима для демократов, стремившихся
ослабить центробежные силы, развивающиеся внутри своей коалиции
между афро-американцами и диксикратами. Что еще более
важно, этот камуфляж давал возможность перевести острейшую и
неуправляемую проблему расового протеста в нерасовую
проблему бедности, решаемую традиционными средствами. Появлялась
надежда захватить контроль над движением черных и вовлечь
его в установленную процедуру легитимного политического
процесса подачек, сделок и компромиссов.
Как писала молодая американская исследовательница из
«новых левых» Г. Грэхэм, «чтобы усадить их за стол переговоров,
черные должны рассматриваться как «бедные», лишенные услуг,
которые может предоставить государственный аппарат.
Демонстранты убираются с улиц и попадают в руки бюрократов из
системы социального обеспечения и новых программ «против
бедности», которые могут справиться с их требованиями быстрее,
чем суды»420. Расовый подтекст «войны с бедностью» все же
невозможно было скрыть полностью. «Законопроект против
бедности,— писала, например, в августе 1964 г. «Нью-Йорк тайме»,—
в новом свете беспорядков этого длинного жаркого лета — еще
и законопроект против беспорядков. Членам палаты
представителей неплохо было бы иметь это в виду, когда подойдет время
голосования»421. Не случайно тот же Ландрем хвалил билль
как «преграду на пути анархии», а историк Э. Голдман — в свою
бытность советник Джонсона — писал: «Он (Джонсон.— Авт.)
рассматривал законопроект об учреждении Управления
экономических возможностей как главное средство ослабления
недовольства черных» 422.
419 См., например: «США: от «великого» к больному». М., 1969; «США:
проблемы внутренней политики». М., 1969; Л. И. Зубок, Н. Н. Яковлев.
Новейшая история США. М., 1972.
420 «The Failure of American Liberalism», p. 228.
421 «New York Times», August 4, 1964.
422 E. Goldman. The Tragedy of Lyndon Johnson. N. Y., 1969, p. 184.
404

Такова анатомия замысла «войны с бедностью». Что же
касается конкретных средств, то здесь правительство соединило опыт
«нового курса» с элементами подхода, практиковавшегося при
Кеннеди: от 30-х годов была заимствована организационная
структура (специальное федеральное агентство), а из 60-х —
акцент на профессиональную подготовку и обучение, которое
должны были дать беднякам возможность вырваться из круга нищеты.
Главным собственным изобретением джонсоновской
администрации стали «программы коммунального действия», которые
составлялись представителями самих бедствующих районов при
«максимально возможном участии бедных». «Концепция
коммунального действия,— писал Д. Мойнихан,— стала одним из самых
важных и новаторских аспектов всей нашей программы борьбы с
бедностью» 423.
Это новшество нисколько не изменило главной презумпции
всей программы, которая гласила: бедность в Америке носит
периферийный и индивидуальный характер и не имеет корней в
самой общественной системе424. Для ее устранения,
следовательно, не нужны какие-либо институциональные перемены,
субсидий федерального правительства на прямую помощь и
профессиональную подготовку будет вполне достаточно, благо считалось,
что «экономического пирога достаточно всем, и он растет гораздо
быстрее, чем население»425. Подход был выдержан в лучших
традициях либерального реформизма — бюрократическая длань,
раздающая подачки в обмен на послушание. Однако реальная
действительность социальной стихии оказалась гораздо сложнее,
чем расчеты «профессиональных реформаторов».
В расовом вопросе правительство «даровало»
афро-американцам почти полное юридическое равенство: кровавые
столкновения в Сельме летом 1965 г. заставили принять закон об
избирательных правах426, а новая волна протеста черных в 1967—
1968 гг., вспыхнувшая с невиданной силой после убийства
М. Кинга, сделала возможным прохождение закона о
десегрегации в жилищном вопросе. Государство активно вторгалось в
сферу межрасовых отношений, государственно-монополистический
423 цит по: «The Failure of American Liberalism», p. 477.
424 Исследовательская группа Торговой палаты, например, доказывала в
1965 г.: «Объективно положение бедных настолько обнадеживающее, что
старая социалистическая традиция перераспределения доходов сейчас
отмирает. Обстановка больше не требует глубоких и масштабных
социальных перемен» («On Understanding Poverty. Perspectives from the Social
Sciences». D. Moynihan (Ed.). New York — London, 1969, p. 182).
425 L. Johnson. The Vantage Point, p. 30.
426 «Для Джонсона,— пишут авторы его политической биографии Р. Эванс
и Р. Новак,— Сельма явилась мучительным провалом. Президент
надеялся, что закон о гражданских правах 1964 г. закроет все законодательство
в этой области надолго вперед. Теперь стало ясно, что еще одна схватка
в конгрессе по этому вопросу неминуема» (R. Evans, R. Novak. Lyndon
В. Johnson. The Exercise of Power. N. Y., 1967, p. 494).
405

механизм их регулирования в 1964—1968 гг. разрастался
невиданными темпами 427.
Сложилось парадоксальное на первый взгляд положение:
беспрецедентный прогресс в области законодательства о
гражданских правах сопутствовал столь же беспрецедентному подъему
расового протеста в его наиболее острых формах. Дело
заключалось в том, что юридически освобождение афро-американцев
отнюдь не решало главных проблем их угнетения, ибо
социально-экономическое неравенство белых и черных, коренящееся в
самой структуре американского общества, не было поколеблено.
«Нация, кажется, присутствует при повторении трагических
событий реконструкции,— писал Д. Мойнихэн,— предоставление
неграм юридического равенства и отказ в экономических и
политических ресурсах, которые являются базой социального
неравенства» 428.
Сам Джонсон признавал недостаточность своих мер. «Мало
просто открыть ворота возможностей,— говорил он в июне
1965 г.,— все наши граждане должны быть способны войти в
них. Это — следующий, более глубокий этап борьбы за
гражданские права. Мы стремимся не просто к свободе, а к равным
возможностям, не только к равенству как праву и теории, но как
факту и результату» 429. Но эти громкие посулы при нежелании
и неспособности пойти на более серьезные меры, связанные с
перераспределением национального дохода, действительной
ликвидацией сегрегации в социально-экономической сфере, лишь
подливали масла в огонь. «...Капитализм не может «вместить» иного
освобождения, кроме правового, да и это последнее всячески
урезывает»,— пророчески указывал В. И. Ленин430. Как заметил
знаток проблемы Е. Кларк: «Ограниченные завоевания,
полученные в основном негритянским средним классом, видимо, не
умерили, а увеличили разочарование негритянских масс,
по-прежнему запертых в гетто американских городов» 431.
Это отчаяние требовало выхода, и степень насильственной
борьбы черных точно соответствовала размерам пропасти между
либеральной риторикой и политикой. Правительство ответило
репрессиями: когда реформы не срабатывают, либеральный
реформизм срывается в неприкрытое подавление, ибо, как отмечал
В. И. Ленин, «буржуазия боится «бури» больше, чем реакции...» 432
«Война с бедностью» также не достигла своих целей. В
политическом плане фокусом проблем стала деятельность тех самых
программ коммунального действия (САР), которым так гордилась
администрация. Сам принцип участия получателей помощи в опре-
427 И. А. Геевский. США: негритянская проблема, стр. 230—243.
428 «Commentary», February 1967, p. 31.
429 L. Johnson. The Vantage Point, p. 166.
4J0 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 22, стр. 345.
431 «Agenda for the Nation», K. Gordon (Ed.). Washington, 1968, p. 123.
432 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 25. стр. 164.
406

делении ее программ и распределении средств можно было бы,
казалось, только приветствовать. Однако, по признанию авторов
САР, при ее составлении это участие не ожидалось и не
рассматривалось всерьез; во всяком случае ее инициаторы исходили
из того, что государственные власти будут контролировать
ситуацию на местах433. Когда же представители бедноты,
негритянских слоев и сочувствующей им местной интеллигенции
действительно стали претендовать на предназначенную для них
законом роль, они наткнулись на ожесточенное сопротивление
местных государственных властей, у которых были свои
соображения насчет применения федеральных дотаций. «Война с
бедностью»,— писал «Нью-рипаблик»,— превратилась в «войну с
бедными» 434.
Эта борьба приобрела особенно острый характер в Сиракузах
в 1965 г.; правительство в конце концов приняло сторону
местных властей и план САР был отвергнут. Решающий удар по
всей программе был нанесен в 1967 г. поправкой Э. Грин, по
которой все САР становились под контроль местных властей.
Война с бедными была выиграна. «Эта ситуация,— пишет
публицист Ф. Даттен,— еще один пример того, как угнетенным в
американском обществе сначала приказывают работать в рамках
системы, затем ставят прочные барьеры, чтобы не дать им
действительной роли в этой системе, а в конце — тащут в полицию,
когда они пытаются выйти за ее пределы» 435.
Вся программа борьбы с бедностью, выдержанная в
принципах подхода 30-х годов, не могла решить проблемы,
коренящейся в несправедливом распределении национального дохода. Опыт
«войны с бедностью» показал, что она не может быть выиграна
долларовыми бомбардировками; хотя в 1963—1968 гг. число
получателей помощи увеличилось с 7,5 до 9,5 млн. человек, а
ассигнования — с 4,7 млрд. до 10 млрд. долл., за бортом оставалось
(даже по официальным подсчетам) не менее 15 млн. бедняков.
Для большинства американских исследователей бесспорной стала
та истина, что для решения проблемы бедности необходим
качественно иной подход. «Бунт против бедности,— пишет, например,
бывший член Совета экономических консультантов Д. Тобин,—
превратил распределение доходов и экономического влияния в
насущную социальную и политическую проблему» 436.
Тупики либерализма в расовой проблеме и борьба с
бедностью стали лишь наиболее ярким свидетельством общих пределов
реформизма демократов, выявившихся ко второй половине 60-х
годов. Подорван был культ экономического роста. Оптимизм начала
433 См., например: Evaluating the War on Poverty. «Annals of Hie Academy
of Political and Social Sciences». September, 1000, p. 22.
434 «The New Republic», March 28, 1964, p. 18.
435 F. Dutton. The Changing Sources of Power. N. Y., 1971, p. 158.
436 «Agenda for the Nation», p. 79.
407

президентства Кеннеди значительно потускнел к концу
десятилетия, когда выяснилось, что инфляция вовсе не такая умеренная
цена за раздувание военных расходов. А главное — не
оправдалась ставка на автоматическое и благотворное воздействие
экономического роста на социально-политические проблемы. Стало
ясно, что экономический рост и даже некоторое увеличение
благосостояния вовсе не гарантирует стабильности общества.
Кризис городов, катастрофическое загрязнение окружающей
среды, рост преступности и сохранение массовой нищеты вновь
поставили вопрос об объеме, структуре и распределении
совокупного национального продукта. «Начнем с того, что мы не
найдем ни цели, ни человеческого счастья в простом продолжении
экономического прогресса,— говорил в 1967 г. Р. Кеннеди,— ибо
совокупный национальный продукт включает в себя отравление
среды и рекламу сигарет и машины скорой помощи для
очистки шоссе от трупов после аварий. Он включает в себя
специальные замки для наших дверей и тюрьмы для тех, кто их
взламывает; вырубку лесов и гибель Великих озер. Он растет
вместе с производством напалма, ракет, ядерных боеголовок и
даже включает в себя исследования методов ускоренного
распространения бубонной чумы»437. Развенчание экономического
роста означало кризис «экономизма» в мышлении буржуазных
идеологов, начавших осознавать, что корни многих проблем
общества имеют комплексный, а не чисто экономический характер.
Шаткий «консенсус» демократов в конечном итоге рухнул под
ударами вьетнамской войны, расового кризиса и издержек
социальной стратегии правительства. В экономическом смысле
война урезала и без того скромные ассигнования на «великое
общество», усилив протест бедняков. Но главные ее последствия
носили социальный характер: война оттолкнула от
демократической партии молодежь и подавляющую часть интеллигенции.
В свою очередь средние слои, напуганные расовыми
беспорядками, растущей преступностью и бунтом молодежи, отшатнулись
от демократов. «Революция черных и революция молодежи
вытряхнула средний класс из его апатии и этнического
либерализма» 438,— заключили обширное социологическое исследование
о «среднем классе» Дж. Бенсман и А. Видич. В политическом
лексиконе Америки прижилось понятие «новый забытый
человек». «Новый забытый человек,— писал публицист Г. Вилс,—
оплачивая счета прогресса, обнаружил, что оракулы этого
прогресса издеваются над его моралью. Он почувствовал себя
обманутым, забытым и неуважаемым» 439. Слои со средними и
низкими доходами действительно несут основную тяжесть налогового
437 Е. Ross. Robert Kennedy: Apostle for Change. N. Y., 1968, p. 351.
438 J Bcnsman, A. Vidich. The Now American Society. The Revolution of the
Middle Class. Chicago, 1971. p. 283.
439 G. Wills. Nixon Agonistes. The Crisis of the Self-made Man. Boston, 1971,
p. 499.
408

бремени 44°, и хотя, как известно, львиная доля
государственных расходов идет на военные нужды и льготы монополиям,
налогоплательщики склонны винить прежде всего наиболее
видимую социальную деятельность государства.
В результате расширение деятельности государства на
прежних принципах наткнулось на оппозицию извне — со стороны
значительной части населения страны. Выявилась также
внутренняя ограниченность традиционного подхода демократов.
60-е годы стали периодом небывалого активизма
государства в социальной области: количество федеральных гражданских
программ выросло с 45 в 1960 г. до 435 в 1968 г., значительно
увеличились и ассигнования на социальные нужды. Чрезвычайно
разбух и усложнился весь аппарат
государственно-монополистического регулирования социально-экономических отношений. «При
Джонсоне,— писал «Ю. С. Ньюс энд уорлд рипот»,— революция,
начатая «новым курсом», достигла своего апогея... Государство
проникает теперь в каждый дом, в каждый бизнес, каждую
ферму» 441. Уверовав в то, что нашли ключи к контролю над
социальным процессом, правительства демократов взяли на себя
ответственность за происходящие социальные перемены и декларировали
широкие многообещающие цели: «Книга откровений,— едко
заметил Гэлбрейт,— выглядит весьма скромно по сравнению с тем, что
Джонсон и Хэмфри обещали для всего мира» 442.
Но эти громкие посулы и притязания оказались не
подтвержденными в действительности. Прежде всего сама разработка и
осуществление государственных программ проходили хаотично и
поверхностно. Лихорадка федерального активизма достигла грани
абсурда в обстановке «100 дней» 1965 г., когда Джонсон решил
побить все рекорды Рузвельта. Как писал обозреватель
«Вашингтон пост» Д. Броудер, «не было времени взвесить, как новая
федеральная программа сочетается с предыдущими, или является
та или иная задача вообще функцией федерального
правительства. Не было и серьезного рассмотрения структуры
государственных органов, осуществлявших эти программы. По выражению
Рестона, «Джонсон концентрировался не на продумывании, а на
протаскивании своих программ» 443.
Вьетнамская авантюра — детище президентской власти и
агрессивный стиль политического руководства Джонсона, которого
Г. Моргентау прозвал «Юлием Цезарем Американской
республики» 44\ показав, куда ведет логическое развитие традиционной
440 См., например, статью И. Т. Назаренко «Распределение доходов:
буржуазные теории и практика» в журнале «США: политика, экономика и
идеология», 1973, № 4.
441 «U.S. News and World Report», October 11, 1965, p. 46.
442 /. Galbraight. Who Needs the Democrats and What it Takes to Be Needed.
N. Y., 1970, p. 65 (далее —J. Galbraight. Who Needs the Democrats...).
443 D. Broder. Party's Over, p. 42.
444 H. Morgenthau. Truth and Power. Essays of a Decade (1960—1970). N. Y.,
1970, p. 164.
409

для демократов доктрины «сильного президентства», придали ей
характер гротеска. По мере углубления «кризиса доверия»
интеллектуалы партии начинали говорить о необходимости
ограничения роли президента, усиления законодательной и местной
власти. «Дискредитация политики Джонсона,— констатировал
профессор Л. Фридмэн,— вызвала переоценку либерального взгляда
на роль президента в целом» 445. «Канул в лету взгляд на
президентство как первостепенный источник мудрости и
благотворительности; нет больше убеждения в том, что сильный
президент... способен проводить законы и распределять ресурсы для
эффективного решения основных проблем народа» 446,—
подытожено в специальном докладе Брукингского института.
Джонсон до предела использовал не только полномочия
президента, но и идейный арсенал демократов. С 30-х годов
накапливались идеи о расширении вмешательства государства ео
все сферы общественной жизни: социальное обеспечение,
образование, медицинское обслуживание, жилищное строительство,
расовые отношения и т. п., воплощенные в законопроекты в 50-х —
начале 60-х годов, они составили целый резервуар идей. Но
после джонсоновского законодательного прорыва в 1964—1965 гг.
резервуар этот быстро высох. На долю самого Джонсона,
состязавшегося с тенью своего кумира — Рузвельта, выпала, по
определению П. Дракера, роль «последнего ньюдиллера» 447. Сами
победы демократов в конечном счете обернулись идейным
опустошением. Партия быстро утрачивала свой идейный
авангардизм. Институционализация реформ «великого общества» размыла
линию традиционного со времен «нового курса» водораздела
между консерваторами и либералами по вопросу государственного
вмешательства. «Сейчас все, кроме неандертальцев,— писал по
этому поводу М. Харрингтон,— согласны с государственным
регулированием экономики, целью полной занятости, формальным
юридическим равенством для негров, медицинским страхованием
для престарелых и экономическим ростом... Либерализм больше
не подрывная пророческая сила, он оказался в самом центре
общества»448. Суть перемен и их подтекст точно схватил
Дж. Гэлбрейт: «История сыграла злую шутку с демократами.
Основные принципы, за которые партия стояла последние 30 лет,
она превратила в заурядные общие места. Партия, таким
образом, утратила свои основные цели и стала защитницей статус-
кво или консерватором от истощения» (курсив наш.— Авт.) 449.
443 L. Freedman. Power and Politics in America. California, 1971, p. 49.
446 T. Cronin. The Textbook Presidency and Political Science. «Congresional
Record», October 5, 1970, p. S — 17108.
447 P. Drucker. Men, Ideas and Policies, p. 140.
448 «The New Politics: Mood or Movement?» J. Burkhart and F. Kendrich (Eds.).
N. Y., 1971, p. 52.
449 /. Galbraight. Who Needs the Democrats..., p. 8.
410

Но старые идеи были не просто исчерпаны, а во многом
дискредитированы. Крах «великого общества» поставил под
сомнение альфу и омегу кредо демократов — доктрину всесилия
государства. Утвердившийся в 30-х годах принцип действия
«вызов — создание федерального органа — дотации» давал осечку в
решении проблем бедности, городов и др. Метод простого
увеличения количества федеральных программ и ассигнований пришел
в вопиющее несоответствие с реальной возросшей сложностью
проблем страны. Теснейшее переплетение всех противоречий
американского общества, чем были характерны 60-е годы, особенно
ярко выявило ограниченность «программного» подхода, в котором
делались наскоки на отдельные проблемы без учета их
взаимосвязи. Сотни государственных программ не могли заменить
единой комплексной социальной политики. Стало ясно, что
социальные мероприятия государства зачастую лишь усложняли
положение, увеличивая требования к государству и поднимая волну
ожиданий. Само расширение социальной роли государства в
известном смысле способствовало росту требований к нему. Не
потому американцы теряли терпение по отношению к государству,
что вдруг изменились их морально-политические стандарты, а
потому, что, когда государство вошло в каждый дом,
эффективность его мероприятий стала личным делом миллионов. В
результате — «один из парадоксов 60-х годов,— как заметил
Д. Мойнихэн,— состоит в том, что период столь небывалых
усилий государства и улучшения благосостояния завершился
вихрем социального возмущения»450. И если «великий кризис»
30-х годов нанес сокрушительный удар по республиканской
формуле процветания, то волнения и бунты 60-х годов подорвали
доверие к рецептам социального прогресса демократов. Жестокая
действительность социальной стихии капитализма захлестнула
реформаторов и утопила их бодрый операционализм с его
претензиями на контроль социального процесса. «События вышли из-
под нашего контроля, мы потеряли наш иммунитет против
истории» 451. Эти слова А. Шлезингера по сути — эпитафия
реформизму 60-х годов. «Буржуазный реформизм и политика
социальных уступок,— подчеркивает Б. Н. Пономарев,— оказались
не в состоянии стабилизировать строй. Напротив, возникли новые
факторы неустойчивости» 452.
Всесилие и непогрешимость государства были развенчаны
самой реальностью. Это отразилось как в массовом сознании453,
450 «The Public Interest», Summer 1970, p. 90.
451 A. Schlesinger R. The Crisis of Confidence. London, 1969, p. 2.
452 Б. Н. Пономарев. Актуальные проблемы мирового революционного
процесса. «XXIV съезд КПСС и развитие марксистско-ленинской теории». М.,
1971, стр. 79.
453 По данным опроса Гэллапа (лето 1968 г.), например, 46% опрошенных
назвали главной угрозой «большое правительство» и лишь 12% — «боль-
411

так и в теоретической переориентации. В среде либеральных
интеллектуалов, в первую очередь — вокруг журнала «Паблик инте-
реет», оформилось целое направление своеобразного «нового
консерватизма», которое принялось за демонтаж традиционной
либеральной доктрины. Д. Мойнихэн, Н. Глазер, И. Кристол, П. Дракер
и другие заговорили о «пределах социальной политики»454, об
«ограниченных возможностях государства в осуществлении
социальных перемен»455. Д. Мойнихэн открыл закон «уменьшения
предельной полезности расходов на социальные нужды»456,
а П. Дракер был еще определеннее в выводах: «Все больше
фактов говорит о том, что государство скорее велико, чем
сильно, скорее раздутое и дряблое, нем могущественное, которое
дорого стоит, но мало чего достигает... Государство доказало, что
способно эффективно устроить только две вещи — войну и
инфляцию» 457.
Неудовлетворенность государством породила и другие
варианты его критики. Очень характерна судьба Р. Гудвина — бывшего
советника Дж. Кеннеди и Джонсона, отчеканившего звонкие
лозунги демократов: «великое общество», «война с бедностью», «союз
ради прогресса». В прошлом — ярый энтузиаст государственно-
монополистического капитализма теперь свирепо обрушивается
на государственную бюрократию 458. Критика Гудвина, в отличие
от нападок «новых консерваторов», носит радикальный характер,
но их исходные позиции те же. «Если в этот период разлада
и можно найти какое-то мнение, вокруг которого теоретически
можно построить подобие национального единства,— писал с
горькой иронией обозреватель Р. Ровер,— то это будет недоверие и
антипатия к центральной власти как некомпетентному и
чрезмерно разросшемуся органу» 459.
Растущее разочарование в прямом государственном
вмешательстве как философском камне для разрешения всех
противоречий капитализма заставляло буржуазных идеологов искать
новые пути упрочения политического господства крупного капитала.
Дальнейшая судьба магистрального направления реформистской
мысли, по которому демократы шагали со времен Вильсона,
становилась неопределенной.
шой бизнес» (D. Moynihan. The Politics of A Guaranted Income. The
Nixon Administration and the Family Asistance Plan. N. Y., 1973, p. 53
(далее — D. Moynihan. The Politics of A Guaranted Income).
454 N. Glazer. The Limits of Social Policy. «Commentary», September, 1971.
455 D. Moynihan. The Politics of A Guaranted Income, p. 151.
456 D. Moynihan. Equalizing Education: In Whose Benefit? «The Public
Interest», Fall 1972, p. 79.
457 P. Drucker. The Age of Discontinuity. Guidelines to Our Changing Society.
N. Y., 1969, p. 212, 217.
458 Об этом см.: R. Goodwin. The American Condition. N. Y., 1974.
459 Цит. по: «Congressional Record», October 7, 1970, p. S —17108—17109.
412

* * *
Уже в ходе предвыборной кампании прогрессирующая эрро-
зия партийного кредо и коалиции начала выражаться в форме
движений, которые попытались возглавить демократы, видевшие
необходимость перемен. Еще в 1967 г. один из них — Р. Кеннеди
предупредил: «Партия подошла к одному из наиболее
критических моментов своей истории. Она должна начать разработку
новых целей и программ для страны — или будет отброшена как
инструмент национального руководства... Мы не можем прийти
к выборам с обещаниями больше того же самого, потому что
этого уже недостаточно»460. Первым бросил вызов официальному
руководству партии Ю. Маккарти. Выставив свою кандидатуру
на пост президента, он обрушился на внешнеполитический курс
правительства, чрезмерную централизацию государственной
власти и призвал изменить систему приоритетов в пользу
внутренних проблем. Маккарти ориентировался на образованную и
обеспеченную прослойку «среднего класса» пригородов,
интеллигенцию и студенчество, которые, по предсказаниям многих
социологов, должны были составить новый либеральный центр в
противовес так называемому «низшему среднему классу»,
включающему квалифицированных рабочих461.
Объективно это была попытка направить протест
интеллигенции и молодежи в рамки двухпартийной системы,
удержать эти слои за демократами, предоставив им более
значительную роль в партии. «В прошлую зиму,— писал в конце 1968 г.
левый публицист А. Конкинд,— было, видимо, около сотни тысяч
удрученных либералов, готовых дезертировать из демократической
партии для участия в более решительной политической борьбе
за пределами двухпартийной системы. Маккарти успешно
предотвратил это движение (возможно, на время), прописав ему
лекарство в виде своего участия в праймериз» 462. Легальный бунт
в рамках системы выполнил свою функцию — пар недовольства
был выпущен463.
Вслед за Маккарти выставил свою кандидатуру и Р. Кеннеди.
Он стремился оседлать наиболее заметную волну протеста —
радикально настроенной молодежи, черных, бедняков, совершая при
460 Е. Ross. R. Kennedy: Apostle for Change, p. 31—32.
461 См., например: F. Dutton. The Changing Sources of Power, p. 219;
P. Drucker. Men, Ideas and Policies, p. 135. Подробно о кампании Ю.
Маккарти см.: В. А. Линник. Президентская кампания Ю. Маккарти 1968 г.
«Американский ежегодник 1972». М., 1972; А. А. Фурсенко. Критическое
десятилетие Америки. 60-е годы. Л., 1974, стр. 79—85.
462 «New York Times Magazine», November 10, 1968, p. 57.
463 «Только историческая случайность (разногласия между Ю. Маккарти и
Р. Кеннеди, а также — убийство Кеннеди) предотвратили тотальную
революцию в демократической партии»,— писал известный либеральный
публицист Дж. Вечслер («Progressive», April 1969, p. 19). На таких
иллюзиях и держится привязанность левых либералов к демократам.
413

этом одиссею от центра влево484. Особенно серьезное внимание
уделял Кеннеди молодежи. Встревоженный «чудовищным
отчуждением лучшей части нашей молодежи», он звал руководство «не
проклинать, наказывать и оплакивать, а искать причины их
разочарования, отчуждения и протеста и, возможно, учиться
у них» 465. Подлаживаясь под настроения молодежи, Р. Кеннеди
спешил порвать, по крайней мере на словах, с казенным статиз-
мом демократов: «Мы должны найти пути освобождения и
увеличения значимости индивидуальных жизней и действий,—
говорил он,— защитить наши города от громадных организаций —
ползучей правительственной бюрократии, чудовищных безличных
корпораций и громоздких, как города, университетов» 466.
Маккарти и Кеннеди в погоне за голосами молодых
стремились выразить настроения, которые трудно переводились в
приемлемые умеренные предложения. Если Кеннеди и Маккарти
отправились в поход за осколками коалиции слева, то
недовольство средних слоев нашло другого выразителя — Дж. Уоллеса.
Играя на предрассудках «нового забытого человека» и его
недовольстве помощью бедным, провозглашаемой десегрегацией и
ростом преступности, он увел из демократической партии
немалые силы: в десятимиллионной армии его сторонников бывшие
демократы составили по итогам выборов 1968 г. — 63% на Юге
(республиканцы — 20%) и 46% —в остальных районах
(республиканцы-34%) 467.
Активисты Маккарти оказались бессильны перед партийным
аппаратом. Вице-президент Г. Хэмфри, обещавший еще больше
того же самого, был выдвинут кандидатом в президенты.
Выдвижение Хэмфри — антигероя молодежи, являющегося
воплощением старого дискредитированного либерализма, и сама
атмосфера чикагского конвента — жестокие избиения молодежных
демонстраций, грязная закулисная возня и открытое соперничество
группировок — еще больше подорвали авторитет центристов и
ожесточили как либералов, так и консерваторов. Победа
традиционалистов была неполной: по настоянию сторонников Ю.
Маккарти и Р. Кеннеди была создана комиссия по реформе
структуры партии и отбору делегатов, которой вменялось
пересмотреть существующие правила. Кроме того, сразу же после съезда
внутри партии образовались оппозиционные организации —
«Новая демократическая коалиция» и «Озабоченные демократы»,
которые, по планам их организаторов, должны были стать цент-
464 D. Halberstam. The Unfinished Odyssey of R. Kennedy. N. Y., 1968, p. 5.
465 E. Ross. R. Kennedy: Apostle for Change, p. 357.
466 R. Kennedy. To Seek a Newer World. N. Y., 1968, p. 2—3.
467 Ph. Converse et al. Continuity and Change in American Politics. Parties
and Issues in 1968 Elections. «American Political Science Review»,
December 1969, p. 1091—1092. Анализ движения Уоллеса см. в: С. Н. Плеханов.
Движение Дж. Уоллеса. «Новая и новейшая история», 1974, № 1.
414

ром притяжения левых демократов. Борьба, начатая на съезде,
продолжалась. Партия явно стояла на распутье.
Поражение демократов в 1968 г. стало закономерным
результатом глубокого идейно-организационного кризиса партии.
Внутрипартийная борьба вступила в новую фазу: выработку
долгосрочных стратегий и накопления сил. Демократы принялись
извлекать пользу из своего поражения: ведь, как успокаивал их
А. Шлезингер, «отстранение от власти дает редкую возможность
обдумать создавшееся положение, поставить проблемы, обновить
программу и открыть доступ для молодых и свежих сил»468.
* * *
За обновление программы взялся как всегда Дж. Гэлбрейт.
К его прежним идеям об усилении общественного сектора
прибавилась озабоченность засилием военно-промышленного
комплекса в жизни страны. Исходя из этого, он нарисовал демократам
логические контуры развития прежней линии: национализация
военных отраслей промышленности, расширение государственного
сектора в таких отраслях, как транспорт, коммунальное
хозяйство, восстановление контроля над военно-бюрократическим и
внешнеполитическим аппаратом, установление гарантированного
минимума дохода и т. д. Гэлбрейт был последователен: он
прописал демократам увеличенную дозу традиционного лекарства —
усиление власти государства. При этом он произнес немыслимые
для демократов слова: «Демократическая партия должна,
следовательно, принять на вооружение термин «социализм». Это как
раз то, что нам необходимо». Гэлбрейт оговаривал, что речь идет
не о «доктринальном», а «прагматическом», «вынужденном»
социализме 469. Так или иначе он приоткрыл неизбежную перспективу
развития государственно-монополистического капитализма и как
нельзя лучше подтвердил ленинское положение о том, что
«капитализм в его империалистской стадии вплотную подводит к
самому всестороннему обобществлению производства, он
втаскивает, так сказать, капиталистов, вопреки их воли и сознания,
в какой-то новый общественный порядок, переходный от полной
свободы конкуренции к полному обобществлению» 470.
Пока Гэлбрейт «мыслил о немыслимом», большая часть
демократических идеологов в соответствии с прагматическим
характером американской политики принялась за дело с другого
конца — конструирования коалиций. Отправной точкой при этом
служило почти единодушное признание глубокого кризиса
традиционной рузвельтовской коалиции. В деталях также царило согла-
468 A. Schlesinger R. The Crisis of Confidence, p. 279.
469 /. Galbraight. Who Needs the Democrats..., p. 73; он же: Economics and
Public Purpose. N. Y., 1973, p. 277.
470 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 27, стр. 320—321.
415

сие: бунт средних слоев и части рабочего класса (за демократов
в 1968 г. голосовала только половина «синих воротничков»),
постепенный выход молодежи и интеллигенции (всего 47%
молодежи за демократов в 1968 г.) п потеря Юга (31% голосов за
Хэмфри) были всем очевидны. Общую точку зрения авторов
наиболее известных работ, посвященных перспективам развития
партий, написанных в 1969—1972 гг., выразил Г. Моргентау:
«Социальная база демократов рухнула под воздействием войны во
Вьетнаме и расового кризиса. Разочарование интеллигенции,
студентов, а также части средних слоев и ослабление всего
партийного аппарата на Юге подорвали опору демократической партии»471.
Силы взаимного отталкивания между ее элементами стали
превышать силы сцепления — ту общность экономических интересов,
которая породила эту коалицию в 30-е годы; теперь она
становилась несовместимой. Поэтому «возрождение демократической
партии,— как сказал А. Шлезингер,— потребует перестройки
коалиции 30-х годов в свете проблем 70-х» 472. А именно, по
словам Ф. Даттэна: «Лидеры демократов должны принять трудные
решения о том, какие источники поддержки должны быть
максимизированы, а какие оставлены, если не на словах, то на
самом деле» 473. По поводу этих «трудных решений» и
разгорелась борьба внутри партии.
В погоне за новым большинством, по мнению демократов,
открывались по существу только две основные альтернативы: либо
сбросить балласт Юга и консервативной части средних слоев и
сделать основную ставку на силы так называемой «новой
политики» — молодежь, черных, национальные меньшинства и бедных,
которые составляют все большую часть населения больших
северо-восточных городов, либо, напротив, постараться удержать за
собой средние слои и диксикратов. При всем схематизме такого
анализа, который игнорирует разнородность каждой группы и
преувеличивает возможность манипулирования ими, этот взгляд
получил довольно широкое распространение. Даже С. Лубелл,
считающийся классиком в этой области, полагал, что раскол
коалиции по расовому вопросу создает «новую группировку двух
неполных коалиций с узкой базой поддержки (т. е. «прочерная»
либеральная демократическая партия на северо-востоке страны и
«белая» консервативная республиканская партия на Юге и юго-
западе.— Авт.), противостоящих друг другу на разных полюсах.
Обнадеживает только то обстоятельство, что обе партии
по-прежнему должны бороться за остальную часть электората» 474. В
целом дилемма демократов заключалась в следующем: смириться
с постепенной потерей статуса партии большинства и продолжать
471 Н. MoTgenthau. Truth and Power. Essays of a Decade, p. 204.
472 A. Schlesinger, Jr. The Crisis of Confidence, p. 286.
473 F. Button. The Changing Sources of Power, p. 239.
474 S. Lubell. The Hidden Crisis in American Politics. N. Y., 1970, p. 278.
416

прежний курс в надежде на ошибки республиканцев и маятник
двухпартийной системы или двинуться влево, обменяв риск
переориентации на возможность создания нового большинства.
Каждая из партийных группировок сделала свой выбор.
Официальное руководство партии — Г. Хэмфри, Э. Маски,
лидеры фракции в конгрессе пошли по первому пути. Курс на
«полевение» отпугивал их по многим причинам: он потребовал бы
значительной идейной перелицовки, что не под силу старым
политикам с твердо установившейся репутацией типа Хэмфри и
Маски, осложнил бы отношения с влиятельными консерваторами в
конгрессе, а главное — означал бы отрыв от традиционного
политического центра, неотъемлемой частью которого они являются
сами и, следовательно,— нарушение основного правила игры в
двухпартийной системе — придерживаться золотой середины.
Новейшее обоснование старого правила дали известный социолог
Р. Скэммон и публицист Б. Уотенберг в нашумевшей книге
«Подлинное большинство». На основе анализа результатов
выборов 1968 г. они довольно убедительно доказали следующее:
1) большинство избирателей — «белые, немолодые и
небедные», а средний избиратель — это «47-летняя домохозяйка из
пригорода Дэйтона в Огайо, жена квалифицированного рабочего».
«Знать,— пишут Р. Скэммон и Б. Уотенберг,— что она по вечерам
боится выходить одна на улицу, что ее раздирают
противоречивые чувства по поводу черных и гражданских прав, потому, что
до пригорода они жили в районе, превратившемся в «черный»;
что у нее нет средств для переезда в другой район, если и этот
придет в упадок; что она очень беспокоится за сына, который
учится в местном колледже, где нашли ЛСД — знать все это —
есть начало современной политической мудрости»;
2) это большинство либерально настроено в экономических
вопросах и консервативно — в социальных — по отношению к
расовым и студенческим волнениям, росту преступности,
наркомании, порнографии, эрозии традиционной морали и т. д.;
3) стратегия демократов, следовательно (вот она суть
коалиционной политики!), должна заключаться в сочетании
традиционной экономической политики с жесткостью в социальных
вопросах — градуализм в решении расовой проблемы и «закон и
порядок» в целом. «Разговоры о «новой политической коалиции»,
состоящей из молодежи, бедных и черных,— предостерегали
авторы,— с точки зрения выборов бессмысленны». Рецепт спасения
был прост как медный пятак,— «идите туда, где голоса, т. е.
к центру» 475. В этом случае авторы обещали демократам
«долгую жизнь» и даже, возможно,— Белый дом не «в столь
отдаленном будущем».
475 R. Scammon, В. Wattenberg. The Real Majority. N. Y., 1970, p. 57, 71, 40—
43, 76, 198—199.
14 Заказ № 1606
417

Такая перспектива вполне устрайбала традиционалистов. Они
попытались слегка переставить декорации, подстраиваясь под дух
времени, но, как писал политический обозреватель журнала «Фор-
чун» Д. Рейли,— «Тяжесть почти 40-летнего политического
господства давит демократов примерами прошлых успехов и
бременем прошлых неудач. Сколько бы они ни говорили о
децентрализации, им трудно мыслить программами вне рамок «большого
правительства». Как бы отчетливо некоторые из них ни видели
необходимость новых подходов, большинство по-прежнему
привязано к старым механизмам: профсоюзам, городским партийным
машинам, южанам в комитетах конгресса. Как бы искренни ни
были их нынешние «голубиные» протесты, большинство
политиков-демократов не в силах полностью скрыть чувства гордости
или вины, связанных с громадной военной машиной, построенной
в основном при демократических президентах» 476. Отказавшись от
идейного обповления, лидеры демократов подняли паруса
традиционной прагматической политики в духе «старого либерализма»,
надеясь по-прежнему получать дивиденды от предприятия,
основанного еще Ф. Рузвельтом. Но их исключительные права на это
наследие были оспорены республиканцами.
Политика правительства Никсона лишила демократов
возможности эффективной оппозиции с уровня традиционного
либерализма. В области экономики они едва ли могли возразить
политике планируемого дефицита и стимулирования экономического
роста, которую проводили республиканцы. У демократов
оставался единственный козырь — предложение контроля над заработной
платой и ценами для борьбы с инфляцией, но и он был бит в
августе 1971 г., когда Никсон начал свою «новую
экономическую политику». Демократам, скрепя сердце, пришлось
согласиться хотя и в своеобразной форме. В докладе главного
идеологического органа партии — Политического совета, сменившего в
1969 г. Совещательный комитет, говорилось: «После двух с
половиной лет бездействия и риторики президент, наконец, признал
серьезность положения» 477.
Республиканцы перехватили инициативу и в социальной
области. Их «План помощи семьям», основанный на принципе
гарантированного минимального дохода, опередил соответствующие
предложения демократов. «Даже в области социального
обеспечения,— сетовал Гэлбрейт,— республиканцы обогнали демократов.
Главная новая идея здесь — гарантированный минимальный
доход — разработана и предложена ими» 478. Тот же Политический
совет признал: «Хотя предложения администрации в области
социального обеспечения далеки от идеала, они все же являются
476 «Fortune», March 1971, p. 150.
477 «Congressional Record», September 13, 1971, p. S — 14179.
478 /. Galbraight. Who Needs the Democrats..., p. 11.
418

большим шагом вперед» 479. Демократы с трудом узнавали в этих
предложениях своего старого знакомого — республиканского
слона; хобот его наиболее допотопных верований отвалился, а над
головой показались уши, очень похожие на ослиные. В итоге,
как писал Д. Рестон: «Демократы не очень-то знают, что им
делать с президентом, который поддержал «государство всеобщего
благосостояния», планирование экономики, контроль над
заработной платой и ценами и большую часть других излюбленных
демократами пунктов, включая драматические переговоры с
коммунистическим Китаем и СССР» 480.
Но главный удар пришел слева. Кризис старого курса и
руководства, изменившаяся расстановка политических сил, в первую
очередь — быстрый уход Юга, создавали благоприятные
возможности для осуществления давнишней мечты либералов —
превращения демократической партии в чисто либеральную. Не
случайно Гэлбрейт советовал взять на вооружение «социализм», а
такой левый либерал, как М. Харрингтон усмотрел возможность
трансформации партии в «новую левую партию большинства» 481.
Аналогичную позицию занял и левый интеллектуальный журнал
«Диссент» 482. В целом среди левых сил расчеты на либеральное
перерождение демократической партии получили широкое
распространение, что препятствовало их самостоятельной организации.
Сами либеральные силы в демократической партии, видимо, не
заходили так далеко, но все же умеренное полевение таило в
себе немало преимуществ для группы молодых
либералов-сенаторов Д. Макговерна, Ф. Гарриса, конгрессменов Д. Фрэзера,
Дж. О'Хары, активистов из АДА и др. Новое поколение
либерального крыла партии, не связанное тесно с партийной
иерархией, рвалось сказать свое слово в политике. Риск
представлялся обоснованным. «Пытаться проводить политику партии
привычным и безопасным образом в контексте 70-х годов,— считал Дж.
Варне,— может означать лишь упадок и атрофию
демократической партии, слияние ее стиля и характера со стилем
республиканцев» 483.
Прежде всего они иначе считали голоса. Большинство, к
которому они тяготели идейно, составлялось из молодежи, афро-
американцев, верхушки «среднего класса», национальных
меньшинств. Именно здесь либералы усматривали «меняющиеся
источники власти» — так назвал свою программную книгу один из
ведущих идеологов либеральных демократов Ф. Даттэн. Молодежи
479 «Congressional Record», September 13, 1971, p. S14181. Подробнее о
реакции демократов на эту инициативу Никсона см.: D. Moynihan. The
Politics of A Guarantee! Income, Chapter 5.
480 «International Gerald Tribune», March 4—5, 1972.
481 M. Harrington. Toward a Democratic Left. N. Y.f 1968, p. 294.
482 Об этом см.: A. Kaufman. Strategies for a New Politics. New Party or New
Democratic Coalition? «Dissent», January-February 1969.
483 /. Burns. The Uncommon Sense. N. Y.« 1972, p. 157.
14* 419

придавалось стратегическое значение. На то были свои причины:
к 1968—1970 гг. на политическую арену вышло новое поколение
американцев, не знакомое ни с «новым», ни со «справедливым
курсом», ни даже с «новыми рубежами». Оно видело только
вьетнамскую войну, мятежи в гетто, полицейские дубинки и
презирало старую политику обеих партий. Захватить контроль над
этим поколением (что облегчалось расшатыванием
наследственной партийной лояльности), значило, по мнению либералов,
получить магический ключ к успеху на многие годы. Ведь только в
1972 г. избирателями дополнительно становилось 25 млн. молодых
людей. 11 млн. афро-американцев, национальные меньшинства,
многомиллионная армия бедняков и либеральная интеллигенция,
которые фактически имеют решающий голос в городах Северо-
Востока, также представляли серьезную силу. Опыт Ю. Маккарти
и Р. Кеннеди показал, что соединение всех этих сил вполне
осуществимо. «Образованный средний класс,— писал в этой связи
«Нейшн»,— должен создать новую динамичную коалицию вместе с
отколовшимися профсоюзами, негритянскими прогрессивными
организациями и молодежью» 484.
Тем не менее после внушительных успехов Уоллеса и
Никсона либералы понимали, что жертвовать «средним американцем»
опасно. Но как завлечь его в либеральную коалицию? Решено
было привести «нового забытого человека» на цепочке налоговой
реформы. Как объяснял сенатор Ф. Гаррис,— «нынче много
говорится о том, что «синие воротнички» или члены профсоюзов,
«средняя Америка», «молчаливое большинство» и т. д. не
поддержат политика или партию, выступающих за черных. Этот взгляд
упускает из виду, что данная группа американцев больше всего
недовольна (иногда неосознанно) непропорциональной долей
расходов, которую ей приходится нести на себе» 485. Отсюда —
предложения либералов о серьезной налоговой реформе. Так
появилась идея образования «новой популистской коалиции» в рамках
демократической партии.
Если так, тогда надлежало пробить бреши в
организационной структуре партии, чтобы усилить влияние новых элементов.
Начало было положено еще на конвенте 1968 г., когда была
создана комиссия по реформе структуры партии и подбору
делегатов, руководство которой захватили либералы — Макговерн и
позже — Фрезер. В начале 1969 г. председателем Национального
комитета партии стал 38-летний Ф. Гаррис. Либералы были
настроены решительно. «Реформа или смерть»,— провозгласил
Макговерн, указав на опасность создания левой партии вокруг «Новой
демократической коалиции» 486, а его комиссия взяла за исходную
точку диагноз своей предшественницы — временной комиссии по
484 «The Nation», September 23, 1968, p. 276.
485 Цит. по: D. Broder. Party's Over, p. 207.
488 R. Anson. McGovern. A Biography. N. Y., 1972, p. 248.
420

выдвижению кандидатов в президенты, которая в докладе конвенту
1968 г. заявила: «Расовые меньшинства, бедные, молодежь,
верхушка и низы среднего класса всерьез настроены покинуть обе
главные партии». «Если мы не откроем партию,— подхватила
комиссия Макговерна,— если мы не будем представлять
требования перемен..., то для людей, приверженных к организованным
переменам, не останется места в нашей традиционной
политической системе. Тогда они повернутся к третьей или четвертой
партии или просто выйдут на улицы» 487. Комиссия принялась
за разработку новых правил отбора делегатов на партийные
конвенты, которые смогли бы укрепить позиции этих групп.
Либералам удалось добиться существенных результатов: в начале 1971 г.
были приняты новые, более демократические правила отбора,
значительно увеличившие удельный вес ранее непредставленных
слоев путем введения квот — норм представительства черных,
молодежи и женщин пропорционально их доли в населении
избирательных округов.
Консерваторы, уверенные в прочности своего контроля над
партией, явно недооценили возможных последствий этих реформ 488.
Либералы между тем не скрывали своего торжества: «Мы
возрождаем партию мощным влиянием демократии,— сказал еще в
начале 1970 г. Макговерн,— хотя говорить еще рано, я думаю, что
Чикаго больше не повторится» 489. И действительно, подлинное
значение реформ выяснилось только на конвенте 1972 г., который
по своему составу резко отличался от предыдущего, что видно из
следующих данных (в %) 490:
1908 г. 1972 г.
Афро-американцы . 5,5 15
Женщины 13 38
Молодежь (до 30 лет) 4 21
Делегаты, избранныесвпервые . 55 86
Новые правила отбора делегатов, по оценке авторитетного
издания «Конгрешнл куотерли», «несомненно, изменили лицо
демократической партии» 491. Эти реформы в сущности и дали Мак-
говерну победу вопреки сопротивлению партийной бюрократии.
«При прежней системе,— говорил сам Макговерн,— когда делегаты
487 Цит. по: F. Harris. Time is Now. A New Populist Call to Action. N. Y.,
1971, p. 50; «Congressional Record», September 22, 1971, p. E 9851.
488 Во многом это объяснялось тем, что они рассматривали эти реформы как
символические и временные уступки, призванные удержать либералов в
едином строю (перед глазами были уроки 1968 г.), и которые будут
окончательно нейтрализованы в дальнейшем, после избрания центристского
кандидата типа Э. Маски (W. Cauala. Changing the Rules Changes the
Game: Party Reform and the 1972 California Delegation to the Democratic
National Convention. «American Political Science Review», March 1974,
p. 31).
489 «Harper's Magazine», January 1970, p. 47.
490 «Congressional Quarterly Almanac 1972». Washington, 1972, p. 1048.
491 Ibid., p. 1045.
421

конвента выбирались в основном партийными боссами, я бы не
имел никаких шансов. Победил бы Маски» 492.
Мало того. К конвенту 1972 г. комиссия по процедуре под
руководством Д. СГХары вместе с комиссией Фрезера выработали
беспрецедентный для партии документ — проект устава,
предусматривающий упорядочение членства с введением членских
карточек для активистов, созыв партийных конференций каждые два
года для обсуждения политического курса, усиление полномочий
партийных органов вне конгресса в выработке законодательной
программы. Очевидно, что принятие такого устава, выдержанного
в духе «ответственного партийного правления», было бы
следующим шагом в распространении контроля либералов от
национального комитета и конвентов к партийной организации в целом.
Для консерваторов это было уже слишком, «они хотят вырефор-
мировать нас из партии»,— возмущался член палаты
представителей от Огайо У. Хейс493. После короткой схватки принятие
устава было отложено, но остановить либеральный накат было
уже поздно.
Одновременно с организационным прорывом либералы
создавали программу, способную увлечь большинство избирателей. В
решающей степени она была определена самим составом намеченной
коалиции и сложилась из важнейших требований каждой группы:
немедленное прекращение вьетнамской войны, резкое (до 54,8
млрд. долл.) сокращение военного бюджета и амнистия
уклоняющимся от военной службы во Вьетнаме — для молодежи и
интеллигенции, гарантированный минимальный доход в 6,5 тыс. в год на
семью из 4 человек, крупномасштабные общественные работы —
для белых и черных бедняков, налоговая реформа — для «синих»
и «белых; воротничков», разукрупнение монополий и усиление
антитрестовского законодательства — для мелкой буржуазии.
Недостаточно было собрать эти разрозненные предложения, нужно было
еще сфокусировать их, найти наименьшее общее кратное для
коалиции в целом — что-то вроде лозунга «серебра» у Брайана.
Таким лозунгом стало перераспределение доходов и власти
в обществе. «Скептицизм и цинизм широко распространены
сегодня в Америке,— начиналась программа демократов 1972 г.—
Люди считают, что государство управляется в интересах немногих,
и они правы... Мы должны видоизменить структуру социальных,
политических и экономических отношений в обществе для
обеспечения более справедливого распределения богатств и власти».
Реальные предложения демократов не совсем соответствовали
грозным словам платформы, но все же лейтмотив «нового
популизма» почти дословно повторяет платформу съезда популистской
партии 1892 г. Но если старый популизм требовал
демократизации правления и расширения полномочий федерального прави-
492 «Congressional Quarterly», June 17, 1972, p. 1455.
498 «Congressional Quarterly Almanac», 1972, p. 1047.
422

тельства для противодействия монополиям, то «новый популизм*
выступает за демократизацию политической власти для защиты
от самого государства. «Среди все большего числа людей,—
говорится в платформе,— нарастает бунт против громадных,
далеких н обезличенных государственных органов, которые
безразличны к людским нуждам» 494. И подобно тому, как демократы
при Брайане требовали прямых выборов сенаторов, права отзыва
и референдума, нынешние либеральные демократы выступают за
ликвидацию системы старшинства в конгрессе, публичные
слушания его закрытых заседаний, публичное финансирование
избирательных кампаний, предоставление больших политических прав
женщинам, гражданам азиатского, индейского происхождения и
испаноязычным американцам. «Либералы,— свидетельствует
профессор Л. Фридмен,— делают все больший акцент на важность
участия в принятии решений вместо того, чтобы во всем
полагаться на федеральное правительство» 495.
Круг замкнулся. Буржуазное государство, любовно
взращенное несколькими поколениями демократов, превратилось в Фран-
кеншейна, бюрократизировавшего все стороны жизни
американцев, и последними, кто это заметил, стали сами демократы.
В этом смысле вся программа Макговерна стала по существу
антитезой традиционному кредо демократов. Как отмечал «Кон-
грешнл куортели», «внутриполитические предложения
(демократической платформы.— Авт.) не предусматривают сколько-нибудь
значительного расширения объема и полномочий федерального
правительства. Это явный отход от либерального статизма,
который преобладал в программах демократов со времени «нового
курса» 496.
По своему содержанию программа Макговерна стала леволи-
беральной альтернативой как умеренному курсу демократов, так
и линии правящих республиканцев. Поэтому первоначально она
нашла широкую поддержку среди масс избирателей, особенно
независимых, которая обеспечила Макговерну победы в
предварительных выборах. «Именно силы «новой политики», —
подчеркивала газета американских коммунистов «Дейли уорлд»,—
молодежь, черные, женщины, активисты движения за мир, принесли
Макговерну победы в праймериз и па конвенте партии» 497.
Поддержка эта получила более левый характер, чем рассчитывали
либералы: популистская коалиция с участием средних слоев
оказалась нежизненной — последние явно не уживались с более
радикальными элементами «новой политики». Не помогло и
заигрывание с Дж. Уоллесом и его сторонниками. На выборах
«синие воротнички» отдали Макговерну лишь 40% голосов, а слои
494 «Congressional Quarterly», July 15, 1972, p. 1726, 1730, 1747.
495 L. Freedman. Power and Politics in America, p. 13.
498 «Congressional Quarterly», July 8, 1972, p. 1643.
497 «Daily World», November 15, 1972.
423

Со средними доходами — 35% 498. Как писала «Интернешнл
геральд трибюн», «средние слои либо оказались не столь
популистскими, как это представлялось, либо решили, что их
претензии к системе уступали страху перед теми средствами,
которые предложил Макговерн для их устранения» 4".
Дальнейшее развитие событий оказалось смягченным
вариантом кампании 1896 г. «Реакция большого бизнеса на умеренно-
либеральные предложения демократов была почти истерической,—
писал Гэсс Холл,— возник большой страх массового движения,
которое первоначально концентрировалось вокруг кампании
Макговерна» 500. Богатейшие и испытанные доноры партии впервые
за много лет закрыли свои кошельки для демократического
кандидата б01. Если Брайаном пугали страну как анархистом и
социалистом, то Макговерна выставляли в качестве заложника
хиппи, наркоманов и всякого темного сброда, который разложит
страну изнутри и подорвет (по словам Хэмфри) «саму безопасность
Америки» 502.
Осквернение тотемов традиционного либерализма вызвало
бойкот со стороны главных хранителей веры — городских
партийных машин, южан и профбюрократии. Босс крупнейшей
партийной машины в стране, признанный «делатель»
президентов-демократов мэр Чикаго Р. Дэли не был даже допущен на конвент;
влиятельный демократический лидер Юга — губернатор Техаса
Д. Коннели возглавил кампанию «Демократы за Никсона»,
а председатель АФТ — КПП Д. Мини, объявив нейтралитет
профсоюзов в выборах (что само по себе уже было беспрецедентным
шагом по отношению к кандидату демократов), на деле вел
активную закулисную кампанию против Макговерна503. «Разве не
иронично,— писала в те дни «Дейли уорлд», — что те самые
рабочие лидеры, которые утверждали антикоммунистическую
направленность АФТ — КПП и помогали поставить коммунистов
вне закона, теперь заносят дубинку над теми, кто собирается
голосовать за демократического кандидата?» ^
Но не только деловой мир испугался массового движения,
испугался его и сам Макговерн, как и всякий буржуазный политик.
Настороженный выявившимся характером своей поддержки,
больше похожей на третью партию, чем на широкую коалицию
демократов 505, он двинулся к центру — отказался от ряда своих
493 «International Gerald Tribune», November 9, 1972.
499 Ibidem.
500 «Political Affairs», January 1973, p. 8—9.
501 «Congressional Record», August 11, 1972, p. E 7434—7435.
502 «Congressional Quarterly», June 3, p. 1265.
603 M. И. Лапицкий. США, роль профсоюзов во внутриполитической жизни.
М., 1973, стр. 110—112.
504 «Daily World», October 10, 1972.
505 Т. White. The Making of the President 1972. N. Y., 1973, p. 217.
424

предложений,— в том числе важнейших — первоначального уровня
минимального гарантированного дохода и др. Понятно, что эти
шатания, не укрепив его позиций справа, лишили его
значительной части левой поддержки. Но даже при этом «феномен Мак-
говерна» вышел за рамки традиционной двухпартийной игры.
Случилось то, что очень редко случается в американской
двухпартийной системе: бунт либералов вышел из-под контроля
партийной верхушки и опекающих ее «жирных котов» и привел к
выдвижению кандидата с платформой, резко отличающейся от
официального партийного курса, и даже — по оценке
теоретического журнала компартии США «Политикал аффэрс» —
«бросающей вызов истэблишменту» 506. В демократической партии такого
не было с 1896 г.
Как бунт Брайана, так и бунт Макговерна не удался потому,
что не мог удасться — слишком неприемлемы они оказались
для монополистического капитала. Но если Брайан в 1896 г.
пришел к йыборам на гребне волны социального протеста, то
кампания Макговерна совпала с его спадом. Это была запоздалая
реакция на кризисную ситуацию конца 60-х годов. Оттуда, из
страны, потрясаемой расовыми и студенческими волнениями,
расколотой вьетнамской войной, сведенной судорогой
политического насилия, были вынесены основные установки либералов; на
нее же, в конечном счете, они были и рассчитаны. «Страна —
в движении и нужно оседлать ее»,— гласил главный рефрен
кампании507. Но пока либералы заряжали и прицеливались,
многое изменилось. Поляризующее влияние вьетнамской войны
ослабло, молодежное движение и движение черных утратили остроту;
проблемы остались, но кризисная температура спала и даже
относительный радикализм Макговерна оказался в явном
несоответствии с преобладающим общественным настроением. Две трети
опрошенных институтом Гэллана накануне -выборов заявили, что
у кандидата демократов «слишком крайние либеральные
взгляды» и он «хочет изменить слишком многое»508. Это во многом
объясняет масштабы поражения Макговерна.
Бунт Брайана был направлен против господствовавшей тогда
в демократической партии доктрины «laissez faire» и открыл
новую страницу в истории демократов — период идеологии и
практики активного государственного вмешательства. Бунт
Макговерна, направленный против издержек и крайностей этой доктрины,
может стать тем рубежом, за которым приспособление демократов
к реальности государственно-монополистического капитализма
пойдет по изменившемуся пути.
506 «Political Affairs», August 1972, p. 5.
507 Т. White. The Making of the President 1972, p. 46.
508 S. Lipset, E. Raab. The Election and the National Mood. «Commentary)),
January 1973, p. 44.
425

* * *
Видимо, никогда еще поражение собственной партии не
радовало ее официальных лидеров так, как в 1972 г. «Я
предупреждал, что так выйдет»,— злорадствовал Дж. Уоллес, открыто
выражая тайное мнение многих 509. Наконец-то консерваторы
получили прекрасную возможность, размахивая пугалом радикализма,
надолго похоронить саму идею либерального обновления партии,
а заодно — и ее носителей. «Отдышавшись, демократы поднимут
свои паруса и двинутся за главным течением,— предрекал после
выборов Дж. Коннели,— теперь, когда они знают, куда дует ветер,
ждите, что они подадутся вправо» 51°. Сам Коннэли вскоре
подался, как известно, в республиканцы, а консервативная
реставрация в партии, действительно, началась буквально на
следующий день после выборов. Ее стратегия была ясна — ослабить
влияние либерального крыла, под флагом восстановления
единства упрочить свой контроль над организацией, вернуть партию в
привычное русло прагматической политики. Эта цель объединила
консерваторов партии, руководство АФТ — КПП и часть
интеллектуального «истэблишмента» демократов-профессоров С. Липсета,
Д. Белла, А. Ранни, Ю. Ростоу, Дж. Раше (бывший
председатель АДА), которые в ноябре 1972 г. создали так называемую
«Коалицию за демократическое большинство». Новая организация
получила поддержку сенаторов Г. Джексона, Г. Хэмфри и
финансовую помощь АФТ — КПП.
Осознав с запозданием значение либеральных
внутрипартийных реформ, традиционалисты прежде всего принялись спешно
замуровывать бреши в партийной структуре, пробитые «новой
политикой». Начало положили чисткой партийного аппарата. Уже
в декабре 1972 г. председатель Национального комитета Джейн
Вествуд, выдвинутая Макговерном, была заменена богатым
далласским юристом Р. Штраусом, известным своими связями с
«жирными котами» Юга. Штраус в свою очередь перетряхнул состав
комиссий по подбору делегатов и учрежденной решением конвента
1972 г. комиссии по выработке партийного устава, изрядно
уменьшив в них количество «либералов-камикадзе типа Гэлбрейта»
(термин самого Штрауса).
Изменив соотношение сил, консерваторы стали добираться и
до самих реформ. Быструю контрреформу осуществить было
невозможно в силу инерции либеральных нововведений: новые
группы — женщины, молодежь, черные яростно отстаивали свои
с таким трудом завоеванные позиции. Но то были арьергардные
бои. Путем сложного маневрирования и дальнейшего
наращивания сил традиционалистам в конце концов удалось выхолостить
ядро либеральных реформ. Комиссия по подбору делегатов под
509 «US News and World Report», November 20, 1972, p. 18.
510 «International Gerald Tribune», November 10, 1972.
426

руководством члена Национального комитета от Ёалтиморы Ёар-
бары Микульски к октябрю 1973 г. завершила ревизию правил
Макговерна — Фрезера; в результате ненавистная система «квот»
утратила свой нормативный характер и превратилась в простое
пожелание «справедливого представительства» 5И.
Новая комиссия по выработке устава партии, возглавляемая
типичным «южным либералом» бывшим губернатором Северной
Каролины Т. Станфордом, также превратилась в арену
ожесточенной внутрипартийной борьбы. История доработки устава стала
по-, существу историей урезания его первоначального варианта,
подготовленного комиссиями Дж. О'Хары и Д. Фрезера. В новом
проекте, составленном к марту 1974 г., опускались все
важнейшие первоначальные пункты: о демократическом избрании
Национального комитета, сбалансированного в расовом, половом и
региональном отношениях, о введении постоянного членства и
членских билетов. Регулярные промежуточные конференции
стали полностью подчинены Национальному комитету и лишены
возможности обсуждать общеполитические вопросы. Уцелели лишь
менее важные предложения: запрет принудительного
голосования, создание автономного юридического комитета по улаживанию
внутрипартийных разногласий, учреждение промежуточных
конференций, отныне — бесправных и церемониальных 512. Вместо
«звонкого манифеста, вдохновляющего набора принципов, партия
Т. Джефферсона, Ф. Рузвельта и Дж. Кеннеди пришла к уставу-
компромиссу, более отдающему временами Дж. Полка и Д. Бью-
кенена» 513.
Но даже и эти крохи были поставлены под удар на
заседании Национального комитета 16—18 августа 1974 г., на котором
Штраус и А. Баркан срежиссировали подлинное избиение
либералов. Подавляющим большинством голосов Национальный
комитет отменил обязательные промежуточные конференции,
присвоив себе право решать вопросы об их созыве, и свел к нулю
полномочия юридического комитета. Ставленники Штрауса и Баркана
потребовали также уничтожить запрет принудительного
голосования и выбросить из устава само упоминание о «справедливом
представительстве» 5И. По выражению руководителя «черного ко-
куса» Национального комитета У. Брауна, это был «гвоздь,
прибивший крышку гроба с телом комиссии по выработке устава»515.
Либералы и представители черных покинули заседание,
преисполненные решимости продолжать борьбу на предстоявшем
внеочередном съезде партии. Но этот съезд, заседавший с 6 по
8 декабря в Канзас-сити, фактически легализовал победу консер-
511 «Washington Post», October 28, 1973.
5.2 «Washington Post», March 18, 1974.
5.3 «The Nation», April 6, 1974, p. 431.
514 «Washington Post», August 19, 1974; «The Nation», September 7, 1974,
p. 164—165.
515 «Washington Post», August 19, 1974.
427

ваторов. В ходе долгой и острой перепалки были погребены все
основные предложения либералов за исключением пункта 2
устава о запрете принудительного голосования. От самого устава
осталось практически одно название — скромным оказался итог
шести лет партийной реформы. Злоключения устава лишний раз
очень наглядно показали всю тщедушность
либерально-буржуазного реформизма даже в его родной обители — демократической
партии. Иначе и не может быть. Демократическая партия, как
и республиканская,— собственность монополистического
капитала, который не терпит посягательств на свои права. «Было бы
иллюзией,— отмечал Г. Холл, еще в начале 1973 г., говоря об
уроках выборов 1972 г. и последовавшей консервативной
контрреформы,— считать, что одна из партий монополистического
капитала может стать орудием борьбы против него самого... Выборы
1972 г. еще раз показали, что независимые силы не могут
захватить контроль над демократической партией. Борьба, которая
сейчас идет между либеральным и правым крылом партийного
аппарата демократов, еще больше развеет иллюзии о
возможности ее захвата... Выборы 1972 г. подчеркнули срочную
необходимость создания новых массовых организаций, независимых от
двух старых партий монополистического капитала» 516.
Пока «операторы» орудовали за кулисами, интеллектуальные
подмастерья партийных боссов опустили занавес «идейной
борьбы». В декабре 1972 г. «Коалиция за демократическое
большинство» выступила с «Манифестом», обосновывающим
необходимость восстановления партийного единства на основе борьбы с
леволиберальным отклонением. Обращение выдержано в
ура-патриотических тонах, «вернитесь домой, демократы!» — взывает оно
к заблудшим в пустыне макговернизма. «В смятении и
круговороте последних лет,— говорится в «Манифесте»,— национальная
демократическая партия попала под пагубное влияние сил и
идей, чуждых традиционно демократическим принципам» 517.
«Манифест» призывает вернуться к «старому либерализму»
«государства всеобщего благосостояния».
Но не заказан ли путь назад? Если после выборов 1972 г.
и оставались какие-то надежды на возвращение старых
«нормальных» времен, то последующее развитие событий вырыло
пропасть между новой реальностью и «старым либерализмом».
Дисфункция государственно-монополистического механизма,
наметившаяся в конце 60-х годов, не только не была преодолена, но
и к середине 70-х настолько усугубилась, что дала основания
говорить о резком обострении общего кризиса капитализма518.
Государственно-монополистическое регулирование оказалось не в
516 «Political Affairs», January 1973, p. 11.
517 Цит. по: «The Nation», January 15, 1973, p. 15.
518 H. H. Иноземцев. Капитализм 70-х годов: обострение противоречий.
«Правда», 20 августа 1974 г.
428

силах обеспечить ни сколько-нибудь устойчивое экономическое
развитие, ни «социальный мир». Наиболее явно этот провал
проступил в экономике. Ее состояние — лихорадка инфляции на фоне
прогрессирующего экономического спада и энергетического
кризиса, это издевка над традиционными посылками неокейнсиан-
ства, подрывает их непоколебимость даже в глазах его недавних
апостолов. Перед угрозой нового большого кризиса (нынешняя
ситуация, предупреждал М. Мэнсфилд, «несет все приметы 30-х
годов»)519 привычные государственно-монополистические методы
Экономического регулирования стали казаться столь же
недостаточными, как и когда-то — методы классического капитализма.
С другой стороны, обострение социально-политической
обстановки, в особенности выраженное в уотергейтском деле, еще
более подорвало мифологию сильной исполнительной власти.
«Догма о том, что сильное президентское руководство является
лекарством демократии, скрылась под волнами Уотергейта» 52°.
Многие из тех демократов, что в 60-х годах клеймили
консерваторов за «негативизм и узость» в отношении государственных
расходов и государственного вмешательства, стали ратовать за
сокращение расходов государства521 и изменение баланса между
законодательной и исполнительной властью в пользу
конгресса 522.
Одновременно прогрессировала и эрозия традиционной
коалиции демократов (о чем, кстати, свидетельствовала и борьба в
партийном аппарате), которая как никогда раньше уже не могла
рассматриваться в качестве монолитной и гарантированной базы.
«Традиционная приверженность к демократам ослабла,—
отмечал «Нью-репаблик»,— и партия ныне не располагает симпатиями
большинства — почти ^только же насчитывается независимых. Но
и среди верных партии отсутствует сколько-нибудь заметная
общность мнений. Не все трудящиеся лояльны профсоюзам, которые
в свою очередь тоже расколоты. Надежды на союз черного и
бедного белого населения оказались эфемерны. Фермеры
разнородны, и мечта о фермерско-рабочем союзе испарилась. Люди с
высшим образованием столь же дифференцированны в своих ин-
519 «New York Times», September 24, 1974.
520 L. Rieselbach. In the Wake of Watergate: Congressional Reform? «Review
of Politics», July 1974, p. 371.
521 К великому злорадству консерваторов, «у консервативного
республиканца нет слов, чтобы описать чувство громадного подъема, когда он видит,
как демократы предлагают урезать бюджет,— отозвался Б. Голдуотер на
предложение сенаторов Р. Бёрда и У. Рандольфа сократить ассигнования
министерству транспорта в 1974—1975 гг.— У меня такое ощущение,
будто солнце восходит средь сумрачного дня» («Congressional Record»,
August 2, 1974, p. S 14168).
522 См., например, выступления X. Хэмфри на конференции губернаторов-
демократов («Congressional Record», April 22, 1974, p. S 6075) и
конгрессмена Дж. Брадемаса (Индиана) («Congressional Record», May 21,
1973, p. H 3812).
429

тересах, как и не имеющие его. Демократы уже не могут
победить с опорой только на города или рассчитывать на
одновременный захват пригородов и абсолютного большинства в городах.
Как привести в систему эту разноголосицу?» 523.
Дискредитация власти в результате уотергейтского скандала,
умножив число «независимых», ускорила процесс общего
ослабления партий, породила невиданное ранее разочарование
избирателей в политической системе 524 — никогда еще обсентизм не
достигал уровня 60%, как на выборах в конгресс 1974 г.
Все это означало, что основные детерминанты, обусловившие
идейно-организационный кризис демократов в конце 60-х годов, в
дальнейшем еще более усилили свое воздействие. При
отсутствии серьезной переориентации партийного курса это означало
углубление этого кризиса по всем его параметрам, и в первую
очередь — доктрине правления. Вопрос об объеме и методах
государственного вмешательства в новых условиях по-прежнему
оставался вопросом номер один для демократов. Необходимость
существенных корректив стала очевидна даже для центристов.
Г. Хэмфри в качестве ориентира для партии предложил статью
Дж. Стюарта из «Вашингтон-стар-ньюс» — с симптоматичным
заголовком — «Демократы должны изобрести лучшие способы
правления». «Демократы должны,— подчеркивал Стюарт,— выработать
такую идеологию правления, которая бы воплотила на практике
риторику республиканцев об усилении местной власти, не
оставляя, однако, обязательства максимально использовать
федеральные ресурсы. Эта идеология не может основываться на
изношенных концепциях «нового курса» или на контркультуре «новой
политики». Она потребует создания нового поколения
политических институтов, которые смогут обеспечить ответственное
применение государственной власти на всех уровнях американского
общества. Эта идеология подразумевает использование власти
федерального правительства более гибкими и зачастую косвенными
методами» 525. Стюарт, действительно, схватил суть проблемы
демократов: речь шла, конечно, не о демонтаже государственно-
монополистического регулирования, а о поисках новых, более
гибких и эффективных его методов. Однако конкретные
очертания «нового поколения политических институтов» продолжали
скрываться за туманом идейной расплывчатости.
В обстановке усложнения экономической и
социально-политической ситуации в 1973—1974 гг., породившего целые комплексы
новых проблем, правящие круги США в целом и
демократическая партия в первую очередь как активист
государственно-монополистических методов оказались в море неопределенности. Их
523 «The New Republic», June 29, 1974, p. 6.
524 См. «Public disaffection at Record Hight». «The Harris Survey», June 27,
1974.
Цит. по: «Congressional Record», May 15, 1974, p. S 8127.
430

интеллектуальная анемия вызывалась на этот раз не только
утратой опоры в собственной традиции правления, но и
отсутствием приемлемых рецептов за рубежом. Американцы, сетует
Д. Мойнихэн, традиционно «были импортерами» реформистских
идей 526, начиная, добавим, с подоходного налога на рубеже XIX
и XX вв. и кончая контролем над ценами, заработной платой в
60-х годах двадцатого. Теперь же, когда США подтянулись в этом
смысле до уровня европейских капиталистических стран,
оказалось, что и они бессильны обуздать вышедшую из-под контроля
экономику — весь развитый капиталистический мир страдает
одной болезнью. «Демократы сами не знают,— писал Д. Броудер
весной 1974 г. в статье «Дилемма демократов»,— что они
поддерживают доктринально: усиление или ослабление контроля над
экономикой; увеличение налогов, их сокращение, или налоговую
реформу; принудительные или другие формы распределения
энергии; разделение доходов со штатами, или прямые субсидии им:
снижение расходов на оборону или увеличение военных
поставок Израилю». «Главное,— чего не хватает нынешней
демократической партии,— заключил Броудер,— это свежих идей» 527. Статья
Броудера вызвала многочисленные отклики рядовых и именитых
демократов, других политических деятелей; абсолютное
большинство при всех разногласиях сходилось с диагнозом, поставленным
еще Дж. Гэлбрейтом в 1970 г.: идейное истощение 528. Еще более
определенно высказался в своей резолюции съезд молодых
демократов 1973 г.: «Сейчас очевидно, что наша политическая,
экономическая и социальная система страдает от серьезных недугов.
Вредное влияние крупного капитала, бесчисленные свидетельства
бездушия, бюрократии, ...позорящее страну обращение со
стариками, выход из-под контроля машины экономики
...непозволительная растрата естественных ресурсов. У нас нет ответов на
эти проблемы...» 529
Идейный вакуум дал себя знать и в деятельности партийной
фракции в конгрессе. За исключением законопроекта о всеобщем
медицинском страховании, выдвинутого партийным руководством
обеих палат весной 1974 г., демократы-законодатели за шесть лет
практически не предложили сколько-нибудь значительных
альтернативных программ. «Что касается поисков новых ответов на
проблемы, мучающие страну,— подчеркивала «Нью-Йорк тайме» в мае
1974 г.,— то у демократов в конгрессе нет ни способностей, ни
желания найти их» 530.
Между тем необходимость позитивной реакции на сложившуюся
ситуацию становилась все очевидней. После отставки президента
528 D. Moynihan. The Politics of A Guarantee! Income, p. 4—5.
527 D. Broder. The Democrats7 Dilemma. «Atlantic», March 1974. p. 40.
528 Cm. «Atlantic», May 1974.
529 «Congressional Record», March 27, 1973, p. E 1847.
530 «New York Times», May 31, 1974.
431

Р. Никсона в августе 1974 г. дымовая завеса уотергейтского дела,
скрывавшая беды самих демократов и предоставившая им
временную отсрочку, стала быстро рассеиваться, а неотложные
экономические проблемы страны выходить на первый план.
Соответственно резко усилились требования трудящихся увеличить
государственные ассигнования на социальные нужды, принять
решительные меры против инфляции и других кризисных явлений.
Рядовые демократы засыпали своих конгрессменов просьбами
«разработать програму для борьбы с текущим экономическим
кризисом» 531. По данным опроса Гэллапа от 6 октября 1974 г., 2/3
опрошенных считало, что состояние экономики еще более
ухудшится, а половина предсказала повторение «великой депрессии» 30-х
годов 532. В сгущающейся атмосфере таких настроений надежды
большей части избирателей вновь обратились к партии реформ.
Согласно итогам того же опроса в 2 с лишним раза больше
избирателей сочло демократическую партию более способной
справиться с инфляцией, чем республиканскую. Не удивительно, что
54% опрошенных высказалось за победу демократов на выборах
в конгрессе против 35% — за республиканцев 533.
Руководство партии не могло не учитывать этих сдвигов, тем
более что битва за Белый дом была уже не за горами. 1974—
1975 гг. будут определяющими, предупредил Хэмфри на
конференции губернаторов-демократов в апреле 1974 г.: «Для успеха и
1976 г. партия не может ограничиться критикой провалов
республиканского руководства. Мы должны предложить
конструктивные альтернативы» 534.
Уже с лета 1974 г. появились первые признаки активизации
демократов в области экономической политики. По инициативе
лидеров партийной фракции в конгрессе и Национального
комитета группа видных экономистов партии — У. Хеллер, П. Самуэль-
сон, Дж. Тобин, А. Окун, Л. Кейсерлинг подготовила наметки
экономической платформы535, которая превратилась в
центральный вопрос внеочередного съезда партии в Канзас-сити.
Экономическая платформа, принятая съездом, на основе этих наметок,
включила в себя следующие основные предложения: налоговой
реформы с целью ликвидации некоторых лазеек для богачей, и
за счет этого — некоторое сокращение налогов на
малообеспеченные слои; пункт против сокращения ассигнований на
социальные нужды, учреждение в косвенной форме контроля над ценами
и заработной платой. В целом это продолжение традиционной
для демократов линии активного
государственно-монополистического регулирования, которая все же не может быть признана
531 «New York Times», May 31, 1974.
532 «The Gallup Poll», Sunday, October 6, 1974.
533 Ibidem.
534 «Congressional Record», April 23, 1974, p. S 6076.
535 «New York Times», August 11, 1974.
432

«конструктивной альтернативой», тем более — действенным
средством решения острейших проблем, стоящих перед американской
экономикой.
Развитие идеологического курса демократов в последние годы
идет по уже известному образцу постепенной интеграции новых
социальных групп и концепций, осуществляемой вначале путем
резких скачков типа 1972 г., а затем осторожного компромиссного
замещения, отката к центру, но уже на новом модифицированном
уровне. В этом ярко проявляется сущность и роль демократиче-
сной партии — достаточно «передовой», чтобы увлечь за собой
потенциально оппозиционные капиталистическому строю силы, и
достаточно консервативной, чтобы при этом не посягнуть на устои
этого строя. Она продолжает оставаться главным интегрирующим
органом двухпартийной системы и в этом качестве, безусловно,
представляет неизмеримую ценность для правящего клана.
«Демократическая партия,— пишет уже упоминавшийся У. Дамхофф,—
контролирует легальную левую альтернативу в стране, и
искушенные властьимущие стремятся сохранить ее таковой. Демократы не
только привлекательны для рабочего класса, но и жизненно
необходимы для богачей именно потому, что являются частью партии
собственности, которая в некоторой степени включает рабочих,
черных и либералов, но в то же время препятствует подлинному
решению извечных проблем» 536.
История идейного развития демократической партии наглядно
демонстрирует глубокую истинность марксистско-ленинской
оценки буржуазного реформизма, незыблемую правоту ленинской
мысли о том, что «действительным двигателем истории является
революционная борьба классов; реформы — побочный результат этой
борьбы, побочный потому, что они выражают неудачпые попытки
ослабить, притупить эту борьбу» 537. Этот-то «двигатель истории»,
а не сама демократическая партия как таковая, в конечном итоге
определит ее будущее.
зав у/ Domhoff. Fat Cats and Democrats, p. 254.
537 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 13, стр. 263.

II
ЭВОЛЮЦИЯ ТРАДИЦИОНАЛИЗМА:
ИДЕЙНЫЕ УСТОИ РЕСПУБЛИКАНСКОЙ ПАРТИИ
Придя в 1920 г. после восьмилетнего перерыва к власти под
лозунгом «Назад, к нормальным временам», республиканцы без
долгих колебаний приступили к ликвидации прежде всего таких
«демократических экспериментов», как государственное
регулирование, к которому в чрезвычайных условиях войны прибегал
президент Вильсон. Все чрезвычайные полномочия, которыми
пользовался президент в годы войны, были отменены.
Правительство Гардинга ликвидировало многие государственные
учреждения, включая администрацию по продовольствию, управление
военной промышленности, комитет общественной информации.
«Дело Америки — бизнес»,— сформулировал следующий
республиканский президент экономическое кредо республиканцев. Места
для каких-либо кривотолков эта формула не оставляла:
федеральному правительству отводилась роль создателя максимально
благоприятных условий для безраздельного хозяйничанья бизнеса
при минимальном контроле. А теоретическое обоснование
республиканского курса во внутренней политике выпало на долю
одного из наиболее энергичных и влиятельных деятелей в
кабинетах Гардинга и Кулиджа, а затем и президента США (1929—
1933 гг.) Герберта Кларка Гувера.
31-й президент Соединенных Штатов был во многих
отношениях колоритной фигурой. Со времени президента Эндрю
Джонсона, начавшего самостоятельную жизнь неграмотным
подмастерьем портного, никто из хозяев Белого дома не начинал своей
карьеры с самых низов. Однако, пробившись наверх благодаря
своим незаурядным способностям (впоследствии, правда, сильно
преувеличенным) и огромному трудолюбию, Гувер быстро забыл
о нуждах и чаяниях «простого человека» и на протяжении всей
своей карьеры верой и правдой служил интересам
американского бизнеса, как он их понимал.
Он родился в 1874 г. в штате Айова в семье кузнеца. Отец
Герберта умер, когда мальчику было шесть лет, а спустя четыре
года умерла и мать, оставив трем детям всего полторы тысячи
долларов. В 10 лет Гувер переехал к своему дяде в Уилламет
434

(штат Орегон), где поступил курьером в его контору. В 1891 г.
Гувер был принят на геологический факультет Стэнфордского
университета. Платить за учебу приходилось случайными
заработками на стороне, а также участием в летних геологических
экспедициях. В 1893 году Гувер был избран казначеем
студенческого землячества — единственная выборная должность, которую
он занимал до прихода в Белый дом в 1929 г. Окончание учебы
в университете совпало с экономическим кризисом в стране. Не
сумев найти вакантную должность инженера, Гувер был
вынужден работать в угольной шахте за два с половиной доллара в
день. Но уже через несколько месяцев он «вышел из-под земли»,
поступив в контору известного в то время сан-францисского
инженера, а вскоре по предложению крупной английской фирмы
направился на золотые прииски в Австралию.
Так началась карьера 24-летнего инженера, принесшая ему
миллионное состояние, прежде чем он достиг 40 лет. Гувер
работал в Китае, Японии, Новой Зеландии, Индии, Бирме, Цейлоне,
Корее, Египте, Родезии, Германии, Франции и дважды (1909 г.
и 1911 г.) в России. Конец войны застал Гувера в Европе; где
он развил энергичную деятельность как организатор
продовольственной помощи населению оккупированной Бельгии. В 1917 г.
Гувер стал администратором по продовольствию в США, а в
первые послевоенные годы возглавил миссию АРА
(Американская помощь пострадавшим).
Уже в тот период в деятельности и мировоззрении Гувера
явственно обозначились две черты, легшие впоследствии в
основу его политических взглядов. Во-первых, закрепить за США
полную свободу рук во всем, что касается внешнеполитической
экспансии американского империализма, и, во-вторых, везде, где
только возможно, вести непримиримую борьбу против нового
социалистического строя. Этим целям была по существу подчинена
его деятельность на посту АРА. Впоследствии он сам откровенно
признавал: «Моя задача состояла в том, чтобы выхаживать
ростки демократии в Европе, противопоставляя их анархии или
коммунизму».
Главный постулат политической и социальной философии
Гувера был изложен им в небольшой работе «Американский
индивидуализм», вышедшей в 1922 г.1 «Американский
индивидуализм» явился первым теоретическим опусом Герберта
Гувера. В дальнейшем он развивал и детализировал свои взгляды и
в предвыборных выступлениях в 1928 и 1932 гг., в книге
«Вызов свободе» (1934 г.) и в последующих сборниках его статей и
выступлений, выходивших вплоть до 1960 г.
В отличие от Вильсона, призывавшего «перестроить»
фундамент капитализма ради отражения угрозы революции, Гувер
свято верил в непорочность системы «свободного предприниматель-
1 Н. Hoover. American Individualism. Garden City. N. Y., 1922.
435

ства», которая, если и работает с перебоями, то лишь потому,
что искажаются ее принципы. Главный из них — индивидуализм,
якобы сделавший Америку великой. Для Гувера индивидуализм
означает равенство возможностей для каждого гражданина играть
роль «соответствующую его образованию, характеру,
способностям и устремлениям». А это в свою очередь означает «свободу
от политического, экономического и социального давления со
стороны каких бы то ни было групп». «Правительство,— писал
Гувер,— должно обеспечивать это равенство, считая всех граждан
равными перед законом, предотвращая (!) классовую борьбу и
поощряя сотрудничество во имя максимального расширения
производства».
Только при обеспечении равенства возможностей, считает
Гувер, может быть достигнута социальная справедливость: в то
время как общество предоставляет гражданам «для
самовыражения» широкое поле деятельности, последние из простого чувства
благодарности должны оказывать содействие в достижении целей,
общих для всех. «Бизнесмены должны поощрять усилия,
направленные на справедливое распределение богатств, а общество
должно выступать как единое целое в защите демократического
идеала равенства и веры в собственные силы». Индивидуализм —
создатель демократии, а демократия в свою очередь представляет
собой механизм, с помощью которого индивидуализм проявляет
себя в политической и социальной жизни» а.
Эту сумму взглядов, названную впоследствии «грубым
индивидуализмом» (rugged individualism), сам Гувер предпочитал
называть «прогрессивным индивидуализмом». В марте 1920 г. в
одном из публичных выступлений Гувер окрестил себя
«независимым прогрессистом», в равной мере враждебным как
«реакционному крылу в республиканской партии, так и радикальному
крылу в демократической» 3.
Восторженные почитатели Гувера — Рей Уилбур, занимавший
пост министра внутренних дел, и Артур Хайд, бывший министр
сельского хозяйства — в своей книге «Политика Гувера»,
вышедшей в середине 30-х годов, дают следующую оценку
теоретическому вкладу 31-го президента США в разработку философии
республиканского правления: «Ни один государственный деятель
за всю историю Америки не сделал в этом отношении столь
крупного вклада. В мире соперничающих идеологий Гувер
совершил великую вещь, а именно — убедил американский народ в
том, что у нас есть собственная, четко разработанная
социальная философия. Мы полагаем, что Гувер первым употребил
такие термины, как «американский индивидуализм», «американская
система», «американский образ жизни», вошедшие теперь в наш
2 Н. Warren. Herbert Hoover and the Creat Depression. N Y., 1959, p. 32, 34.
3 R. Hofstadter. The American Political Tradition and the Men Who Made It.
N. Y., 1973, p. 285.
436

поьсеДйевный язык» 4. Эта архихвалебная оценка резко
контрастирует с мнением многих других исследователей того периода,
либо не видевших в гуверовской философии ничего нового,
либо указывавших на непоследовательность и противоречивость
отдельных ее положений. Как же обстоит дело в
действительности? Прежде всего предоставим слово самому Гуверу.
В своей речи 22 апреля 1928 г. в период избирательной
кампании в Нью-Йорке Гувер так суммировал принципы, которые
должны были лечь в основу его деятельности на посту
президента: «После войны, когда республиканская партия пришла к
власти, мы столкнулись с необходимостью определить самую суть
нашей национальной жизни. За 150 лет мы создали такую
социальную систему, которая является специфически нашей. Она
существенно отличается от всех других социальных систем в
мире. Это — американская система... Она основана на
специфической концепции самоуправления, сердцевиной которой является
децентрализация власти. Далее она опирается на концепцию,
согласно которой только на базе упорядоченной свободы и
равенства возможностей для всех может прилежание и инициатива
каждого гражданина способствовать общему прогрессу. Именно
благодаря нашей твердой линии на обеспечение равенства
возможностей наша система превзошла все остальные системы в
мире» 5.
Гувер обрушивался и на вильсонизм, поставив знак
равенства между любым государственным вмешательством в
хозяйственную жизнь страны и социализмом. Во время войны, заявил он,
«нам по необходимости» приходилось обращаться к
правительству для решения любой сложной экономической проблемы. В
результате «федеральное правительство превратилось в
централизованного деспота, принявшего на себя беспрецедентную
ответственность, осуществлявшего самодержавную власть и взявшего
в свои руки предпринимательскую деятельность граждан». Отсюда
следует поистине фантастический вывод: «Хоть и временно, но
мы навязали всему нашему народу в значительной степени
социалистическую систему». По окончании войны, развивал свою
аргументацию Гувер, США оказались перед выбором, либо
вернуться к американской системе «грубого индивидуализма», либо
принять европейские философские доктрины, а именно —
«доктрины патернализма и государственного социализма». «Придя к
власти, республиканская партия немедленно возродила нашу
основную концепцию государства, прав и обязанностей граждан...
она стала поощрять частное предпринимательство, она вернула
правительству роль третейского судьи вместо участника
экономической деятельности страны. В силу этих причин после войны
4 R. Wilbur, A. Hyde. The Hoover Policies. N. Y., 1933, p. 6.
5 «Documents of American History», vol. II. Ed. by H. Commager. N. Y..
1945, p. 403.
437

американский народ шел по пути прогресса, в то время как
остальной мир топтался на месте, а в некоторых странах даже
наблюдался регресс» 6.
В разгар мирового экономического кризиса 1929—1933 гг.
Д. Франклин с горечью писал в журнале «Каррент хистори»:
«В течение последнего поколения главная функция
администраций в Вашингтоне сводилась к тому, чтобы насаждать
узколобых политиканов, имевших единственную задачу — беречь и
ограждать политические и экономические интересы вожаков
крупного бизнеса» 7. Уместный комментарий к речам Гувера!
Хотя гуверовская позиция и представляла собой
принципиальное подтверждение изначальных догм республиканизма, тем
не менее вряд ли следует считать полностью справедливым
утверждение типа сделанного У. Лиггетом: «Грубый индивидуализм»
Гувера — всего лишь «старая изжившая себя теория laissez-faire
школы экономистов, которые ничему не научились со времен
Адама Смита»8. Бесспорно, гуверовский индивидуализм
представляет собой известный отход от некоторых идей «нового
национализма» Т. Рузвельта, в какой-то мере носивших на себе
отпечаток популистского движения 90-х годов прошлого века.
Рузвельт отдавал себе отчет в том, обратил внимание А.
Шлезингер, что промышленный прогресс породил ряд новых
экономических и социальных проблем внутри страны и по-иному
поставил вопрос о роли Америки на мировой арене. «Рузвельт
старался добиться от страны понимания этой новой
ответственности. Единственный путь к решению новых задач лежит, и в
этом он был глубоко убежден, через создание сильного
национального правительства» 9.
На этот счет Т. Рузвельт не питал никаких сомнений. Он
подчеркивал: «Те, кто ошибочно полагают, будто их прибыли
представляют большую ценность, нежели гражданские права
общества, должны теперь уступить место сторонникам всеобщего
благосостояния, которые справедливо считают, что каждый и
всякий должен признать право общества контролировать
использование его собственности в той мере, в какой этого требуют
общественные интересы» 10. Конечно, этот, по выражению Лафоле-
та, «риторический радикализм» п оставил после себя не более чем
словесную пыль. Но бесспорно и то, что подобный «сильный
язык» был для Гувера абсолютно и принципиально неприемлем.
Бесспорно и другое. В основу концепции Гувера легли
многие идеи идеологов буржуазии второй половины прошлого века,
таких как С. Филд, У. Самнер, которые в своих работах «обо-
e «Documents of American History», vol. II. Ed. by H. Commager. N. Y.,
1945, p. 404.
«Current History», June 1932, p. 266.
e W. Ligget. The Rise of Herbert Hoover. N. Y., 1932, p. 329.
9 A. Schlesinger. The Crisis of the Old Order. Boston, 1957, p. 19.
10 T. Roosevelt. The New Nationalism. N. Y., 1910, p. 23—24.
11 R. LaFollette. La Follette's Autobiography. Madison, 1913, p. 478.
438

сновывали» право капиталистов на безудержную эксплуатацию
трудящихся и на получение максимальных прибылей.
Гуверу был чужд тезис того периода, что «лучшее
правительство — это то, которое меньше всего правит». Не
поддерживал оп и позицию своего предшественника на посту в Белом
доме К. Кулиджа, утверждавшего, что «если федеральное
правительство исчезнет, простые люди в течение очень длительного
времени не заметят решительно никаких изменений в своих
повседневных делах» 12. Правительству в концепции Гувера была
предопределена совершенно четкая роль, которая в конечном
счете сводилась к поощрению, помощи и поддержке все того же
большого бизнеса.
«Американскую систему» Гувер воспринимал как общество,
состоящее из трех основных групп. Во-первых, капитал: в эту
группу он включал бизнесменов всех рангов, банкиров,
владельцев страховых компаний, компаний по сбыту промышленной и
сельскохозяйственной продукции и т. д. Вторую группу
представляют промышленные и сельскохозяйственные рабочие всех
категорий, служащие. Наконец, третий компонент гуверовской
схемы — «общественность в целом», конституционно представленная
правительством. Каждый гражданин является, таким образом,
членом двух из этих групп. От «правильного», с точки зрения
Гувера, взаимодействия всех этих групп и зависит успешное
функционирование «американской системы», т. е. обеспечение
«стабильности», «процветания», ликвидация нищеты.
Что здесь конкретно имеется в виду? Внутри каждой из
первых двух групп должно существовать постоянное сотрудничество,
осуществляемое как путем создания торговых ассоциаций
(группы капитала), так и через сельскохозяйственные
кооперативы и профессиональные союзы (группы труда).
«Сотрудничество» между трудом и капиталом обеспечивается коллективными
договорами. Что же касается третьего сегмента общества, то
«состоящее из образованных и ответственных» людей правительство
должно координировать и балансировать деятельность первых
двух групп, пресекая злоупотребления и свято защищая
экономические и политические свободы своих граждан, т. е. право
капиталиста извлекать прибыли, а труженика — продавать свой труд.
Если, утверждает Гувер, значительная частная собственность
окажется в руках групп, контролирующих правительство,
«результатом будет фашизм». Доминирование второй группы приведет
«к социализму». Наконец, если правительство окажется в руках
«узколобых политиканов», заинтересованных лишь в собственной
карьере, неизбежна «бюрократическая тирания» 13.
Дабы избежать всех этих опасностей, необходимо, по Гуверу,
четко определить роль и функции федерального правительства,
12 Л. Schlesinger. The Crisis of the Old Order, p. 57.
13 W. Williams. The Contours of American History. N. Y., 1961, p. 428—429.
439

что он и сделал и в своих многочисленных выступлениях, и в
практических свершениях на посту президента.
1. Принцип равенства возможностей. «С точки зрения этого
принципа мы должны подходить к любому правительственному
акту, к любому его предложению как в сфере экономики, так и
политики... Равенство возможностей — это фундаментальный
закон нашей нации. Его соблюдение является главным критерием
деятельности правительства» 14. Спустя шесть лет, уже покинув
Белый дом после сокрушительного поражения на президентских
выборах 1932 г., Гувер со свойственным ему упрямством твердит:
«Наша система — это система, которая несет потери менее
способным производителям, равно как и прибыли более способным,
и в то время как отдельные лица могут получать прибыли
незаконно, нарушив наши принципы свободы, в конечном итоге
выигрывает потребитель благодаря увеличению производства
товаров и услуг» 15.
2. Степень вмешательства в экономическую жизнь.
«Ежедневно мы сталкиваемся с требованиями расширить функции
правительства с тем, чтобы положить конец тому или иному
злоупотреблению. Рука правительства — негодное средство для этого, ибо
она немедленно превращается в узурпатора свободы. Она не может
даже ограничить зло, не привнеся определенную долю репрессий.
Лучшая гарантия от вторжения правительства в жизнь и
свободу состоит в том, чтобы мы сами ликвидировали зло помимо
правительства... Показатель эффективности всей нашей
экономической и социальной системы — ее способность самой излечивать
собственные недостатки» (Речь перед Всемирной ассоциацией
рекламных клубов 11 мая 1925 г.) 16.
«Я категорически возражаю против того, чтобы правительство
занималось хозяйственной деятельностью и вступало в
конкуренцию со своими гражданами, ибо это уничтожит принцип
равенства возможностей... Любое правительственное вмешательство
в бизнес неизбежно приведет к тому, что, стремясь обезопасить
себя от политических последствий своих недочетов и ошибок,
правительство неуклонно будет двигаться ко все большему и
большему контролю над прессой. Свобода слова не выживет, стоит
погибнуть свободной промышленности и свободной торговле»17.
«Одна из наиболее важных задач федерального правительства
заключается в том, чтобы определить, в какой степени оно может
регулировать промышленность и торговлю и в какой мере оно
должно оставить их в покое...» В основе взаимоотношений
бизнеса и правительства должно лежать «добровольное сотрудничество»,
но никак не «принуждение». В целом правительство, по Гуверу,
14 «The New Day. Campaign Speeches of Herbert Hoover. 1928». Stanford, 1928,
p. 42, 205.
15 H. Hoover. Challenge to Liberty. N. Y., 1934, p. 29.
16 Цит. по: W. Ligget. The Rise of Herbert Hoover, p. 341.
17 H. Hoover. Memoirs of Herbert Hoover, vol. II. N. Y., 1951, p. 203.
440

призвано выполнять роль «беспристрастного судьи», бдительно
следящего за тем, чтобы всем членам общества были обеспечены
«равные возможности». Тогда же он уточнил: «Дело обстоит так,
будто мы организаторы соревнования. Мы путем свободного и
всеобщего образования готовим бегунов, даем им всем равный
старт. Задача правительства — обеспечить справедливые условия
в ходе соревнования. Выигрывает тот, кто лучше подготовлен,
имеет лучшие способности и самый твердый характер» 18.
Интересно отметить, что гуверовская риторика о «бегунах» оказалась
удивительно живучей: ее широко использовал Барри Голдуотер
в 1964 г., к ней спустя четыре года прибегнул Губерт Хэмфри,
утверждая, что «равный старт» может обеспечить не
республиканская, а именно демократическая партия.
3. Децентрализация власти. «Важнейшая концепция всей
американской системы строится на ответственности индивидуума
перед обпщной, на ответственности местного самоуправления перед
властями штата, на ответственности штата перед федеральным
правительством. Она строится на специфической концепции
самоуправления, призванной через децентрализацию осуществлять эту
ответственность. Централизация власти подорвет эту
ответственность и разрушит всю систему» 19. «Последние 50 лет всегда
оставался неизменным следующий принцип республиканской
партии: федеральное правительство осуществляет регулирующие
функции только в тех случаях, когда это не под силу властям
штатов» 20.
На практике Гувер одобрял участие федерального
правительства в таких сферах, как, например, охрана национальных
ресурсов, поощрение фермерских ассоциаций, создание механизма
по урегулированию трудовых конфликтов, однако только до того
момента, пока частные организации не возьмут это в свои руки.
«Гувер,— замечает буржуазный историк,— не имел особой
предубежденности против профсоюзов или иных организаций,
действующих в интересах низших слоев населения. Слабость гуверов-
ского подхода заключалась в том, что от тех правительственных
акций, которые он одобрял, больше всех групп неизменно
выигрывал бизнес» 21.
В этом — не «слабость», а сама суть гуверовской концепции.
Разработанная им схема общества, в которой правительству
отводилась роль третейского судьи во взаимоотношениях между
трудом и капиталом со строго ограниченными функциями
вмешательства в эти взаимоотношения сама по себе служила
интересам крупного капитала. Деятельность возглавлявшейся Гувером
республиканской партии в рамках этой схемы показывает, что
забота об этих интересах неизменно оставалась превыше всего.
18 Я. Hoover. American Individualism, p. 40.
19 «The New Day. Campaign Speeches of Herbert Hoover 1928», p. 171—172.
20 Ibid., p. 183.
21 G. Mayer. The Republican Party 1854—1966. N. Y., 1967, p. 412.
441

«Выбор Гувера (в качестве кандидата на пост президента.-—
Лег.),—пишет Джон Хикс,—прекрасно отразил ту однобокую
ориентацию, которой руководствовалась республиканская партия.
Руководителям промышленных и финансовых кругов уже
недостаточно было иметь в Белом доме политического деятеля,
проводящего их линию. Они хотели иметь президентом самого
бизнесмена, который инстинктивно понимал бы каждый их каприз. Гувер
представлял для них идеального кандидата, и они щедро
финансировали его кампанию» 22. Не случайно рупор деловых кругов
США газета «Уолл-стрит джорнэл» писала после избрания Гувера,
что его приход в Белый дом «ознаменовал конец политического
доминирования федерального правительства. Отныне экономика,
а не политика будет главной заботой нового правительства» 23.
Характерен и состав кабинета Гувера, сформированного после
выборов 1928 г. Шесть его членов были миллионерами, а
министр финансов Меллон, имевший репутацию наиболее
влиятельного деятеля в Вашингтоне, был одним из самых богатых людей
в стране. Гаррис Уоррен свидетельствует: «Кабинет Гувера
состоял целиком из консерваторов, без единого либерала или
прогрессиста. Возможно, одного или двух из них можно было бы
отнести к манчестерским либералам, или к категории людей, чьи
понятия отставали от современности на сто, а то и больше лет»24.
В этих условиях промышленные и финансовые магнаты вряд
ли имели основания жаловаться на недостаток заботы о них со
стороны республиканской партии. К 1930 г. двести крупнейших
корпораций контролировали почти половину всего промышленного
капитала в стране25. К 1929 г. на 2,3% населения с ежегодным
доходом свыше 10 тыс. долл. приходилось 2/з всех сбережений,
составлявших 15 млрд. долл. На банковских счетах 60 тыс. семей
с наивысшими доходами имелось столько же сбережений, сколько
у 25 млн. семей, находившихся на низших ступенях социальной
лестницы 26.
Пожалуй, наиболее разительный пример того, с каким рвением
республиканское правительство Гувера отстаивало на практике
свои догмы, представляет история с деятельностью компаний по
производству, распространению и продаже электроэнергии. В
послевоенные годы эти компании под руководством Д. Моргана, С. Ин-
салла и других «капитанов бизнеса» набрали столь большую силу,
что раздавались настоятельные требования поставить их
деятельность под контроль. Однако созданная в 1920 г.
Федеральная комиссия по электроэнергии стараниями правительства Гар-
22 /. Hicks. Republican Ascendancy 1921—1933. N. Y., 1963, p. 202.
23 Ibid., p. 216.
L4 H. Warren. Herbert Hoover and the Great Depression, p. 53.
25 A. Berle, G. Means. The Modern Corporation and Private Property. N. Y.,
1932, p. 40.
26 A. Burns. Economic Research and the Keynesian Thinking of Our Times.
N. Y., 1946, p. 30, 32.
442

динга и Кулиджа по существу оказалась совершенно
беспомощной перед владельцами компаний, беззастенчиво обиравших
народ. С 1916 по 1931 г. на население, потреблявшее всего 30%
производимой электроэнергии, приходился 61% всех доходов
компаний. По подсчетам экспертов, частные потребители
электроэнергии переплачивали примерно в 2 раза, что приносило
компаниям ежегодную прибыль от 400 до 500 млн. долл.27
Полемика вокруг этого вопроса вспыхнула с новой силой и
продолжалась почти 10 лет в связи с так называемой пробле-
»сой Масл Шоллс, водопада на реке Теннесси в северо-западной
части штата Алабама. В годы войны конгресс ассигновал
средства на строительство здесь плотины. Как сама плотина, так и
энергетический комплекс вместе с заводами по производству
нитритов были закончены к 1925 г., и сразу же встал вопрос о том,
кто будет им владеть. Много позднее Федеральная комиссия по
электроэнергии в одном из своих докладов нарисовала
впечатляющую картину того, как могущественные компании вели
систематическую и организованную пропаганду против какого бы то ни
было общественного контроля или регулирования в этом деле.
Председатель «Миддл Уэст Ютилитиз Ко» Инсалл еще в 1919 г.
создал соответствующий «информационный» комитет. На
следующий год Национальная ассоциация производителей
электроэнергии взяла на себя роль координатора в общенациональном
масштабе. В следующие два года к ней присоединились остальные
крупные компании.
Магнатам электробизнеса недолго пришлось действовать в
одиночку. Едва закончилось строительство плотины, как на помощь
им поспешил не кто иной, как Гувер, занимавший тогда пост
министра торговли. В 1925—1926 гг. он выступил с рядом речей,
в которых рьяно доказывал пагубность федерального
вмешательства и красноречиво расписывал ущерб, который понесет при этом
принцип «равенства возможностей» и «американская система» в
целом. В восторге от столь бескомпромиссной поддержки
Национальная ассоциация производителей электроэнергии
распространила по всей стране тексты этих речей тиражом от 25 до 500 тыс.
экземпляров 28.
В 1931 г. конгресс все же принял законопроект о создании
государственной корпорации по управлению комплексом Масл
Шоллс «в интересах национальной обороны, в интересах
развития промышленности и сельского хозяйства, для помощи
навигации и для борьбы с наводнениями...» Во время дебатов в
конгрессе сторонники законопроекта убедительно доказали, что в руках
государства комплекс Масл Шоллс будет более эффективным с
экономической точки зрения и более выгодным для потребителей.
27 Н. Warren. Herbert Hoover and the Great Depression, p. 77.
28 R. Hofstadter. The American Political Tradition and the Men Who Made It,
p. 287.
443

Но президента Гувера подробности уже не интересовали. Был
брошен вызов одной из фундаментальных доктрин
республиканизма — доктрине «индивидуализма в бизнесе». И 3 марта он
наложил вето на законопроект, сопроводив его еще одним
изложением республиканского кредо:
«Я решительно возражаю против вторжения правительства в
сферу бизнеса с главной целью конкуренции с нашими
гражданами»... Законопроект, продолжал Гувер, «подорвет
инициативу и частное предпринимательство американского народа; это
уничтожение равенства возможностей, это отрицание идей, на
которых основана наша цивилизация» 29.
Теперь о применении на практике концепций республиканцев
в отношении второй, по схеме Гувера, группы общества —
рабочего класса. Еще в правительствах Гардинга и Кулиджа он
занялся «рабочей проблемой». Проблему безработицы Гувер считал не
столько социальной, сколько технической. В 1920 и 1921 гг.
Федерация американских инженерных обществ провела исследование
«потерь в промышленности». Их вывод сводился к тому, что
безработица является в первую очередь следствием плохого
руководства и перебоев в тех или иных производственных процессах.
Соответствующие «программы модернизации и планирования»,
полагали авторы доклада, послужат эффективным средством борьбы
с безработицей 30.
Ухватившись за этот вывод, Гувер убедил Гардинга создать
«президентскую комиссию из представителей заинтересованных
групп» для изучения проблемы безработицы и разработке мер по
ее ликвидации. Работу комиссии, которую он возглавил, Гувер
рассматривал как проверку способности «демократического
общества, основанного на индивидуализме», решать современные
экономические проблемы «путем добровольного сотрудничества».
Комиссия, по его словам, должна была продемонстрировать
эффективность «уникального сплава частной инициативы, федерального
руководства и инженерных знаний» 31. Впрочем, он с самого
начала старался не допустить, чтобы в рекомендациях комиссии это
«руководство» хоть в чем-либо вышло за строго определенные
им рамки. Он категорически отверг предложение о том, чтобы
правительство оказывало материальную помощь безработным,
если все остальные меры окажутся неэффективными, высокомерно
заявив: «Правительственные подачки и прочий вздор,
заимствованный из практики европейских стран, для нас неприемлем» 32.
Окончательные выводы комиссии полностью отражали
взгляды Гувера. Федеральному правительству отводилась роль коорди-
29 «Documents of American History», vol. II, p. 227.
30 «Federation of American Engineering Societes. Waste in Industry». N. Y.,
1921, p. 16.
31 #. Hoover. Memoirs of Herbert Hoover, vol. II. N. Y., 1951—1952, p. 44-46.
32 «Department of Commerce, Annual Report», 1922, p. 6.
444

натора усилий на уровне штатов, местных самоуправлений и
частных граждан, но только не проводника каких-либо действий.
Местные самоуправления специально предупреждались, что
«общественные работы» могут лишь частично заменить «частную
помощь». Основной акцент делался на местные программы
«самопомощи» и на необходимость для каждого гражданина проявлять
«личную заинтересованность» в ликвидации безработицы.
Сокращение безработицы к концу 1923 г. по причинам, не имевшим,
естественно, ничего общего с рекомендациями президентской
комиссии, было широко использовано Гувером и его сторонниками
для доказательства «эффективности» республиканского подхода к
этой проблеме.
Весьма характерна для взглядов Гувера его роль в деле
отмены 12-часового рабочего дня в сталелитейной промышленности.
Известно, что жесточайшая эксплуатация сталеваров, 250 тыс.
которых работало 7 дней в неделю, создала взрывоопасную
ситуацию в этой сфере индустрии. К 1921 г. требования отменить 12-
часовой рабочий день и улучшить условия труда на
сталелитейных предприятиях приняли столь широкий и повсеместный
размах, что администрация Гардинга уже не могла их игнорировать.
За дело взялся Гувер. На протяжении следующих лет по его
инициативе и непосредственном участии были проведены
многочисленные встречи, беседы, конференции с магнатами сталелитейной
промышленности, во время которых Гувер убеждал их
«добровольно» отказаться от 12-часового рабочего дня, приводя
соответствующие расчеты и выкладки, показывающие экономическую
выгодность этой меры прежде всего для самих
предпринимателей. Причиной столь повышенной активности была отнюдь не
забота об интересах рабочих. В своих мемуарах Гувер не
оставляет сомнений относительно истинных побудительных мотивов
своих действий. Перед лицом сильнейшего возмущения
бесчеловечной практикой стальных баронов конгресс мог пойти на
принятие каких-то законодательных мер. А этого больше всего
опасался Гувер. Вот почему он убеждал компании, что в их
интересах «самим проявить инициативу и тем самым сохранить свое
лицо, а не ждать законодательного принуждения» 33.
Как и в случае с сокращением безработицы, капитуляция
сталелитейных компаний в 1924 г. была целиком поставлена
Гувером в заслугу «справедливому курсу» республиканской партии.
«Благодаря общественному мнению,— заявляет он в своих
мемуарах,— и некоторому подталкиванию с нашей стороны, 12-часовой
рабочий день стал покидать американскую промышленность». И
это было достигнуто, не преминул подчеркнуть Гувер, «без
помощи хотя бы одного закона» 34. Иными словами, правительство
при «правильной» политике способно добиться необходимых эко-
33 Н. Hoover. Memoirs of Herbert Hoover, vol. II, p. 103—104.
34 Ibid., p. 104.
445

номических и социальных перемен, «не прибегая к
принуждению». Пропагандистский эффект из этого был выжат и в
предвыборной платформе республиканской партии 1924 года: «Мы с
удовлетворением отмечаем ликвидацию 12-часового рабочего дня в
сталелитейной промышленности, что было достигнуто благодаря
усилиям президентов Гардинга и Кулиджа» 35.
Итак, в данном конкретном случае гуверовский принцип
«добровольности, а не принуждения» со стороны государства не
оказался в противоречии с интересами рабочих. Но подобные
случаи в практике республиканской администрации были по
необходимости чрезвычайно редки: республиканские догмы, служившие
процветанию первой группы (если следовать «схеме Гувера») —
капитала, были объективно направлены против второй (труд).
Особенно ярко это проявилось в отношении республиканцев к
системе «закрытых цехов».
Выступая в 1924 г. в сенатской комиссии по вопросам
образования и труда, Гувер признал за рабочими «право
организовываться в профсоюзы, чтобы обеспечить себе равенство при
заключении коллективных договоров». И тут же добавил: «Не должно
быть никакого принуждения к вступлению в эти организации.
Принцип индивидуальной свободы требует открытых цехов»36.
С точки зрения «грубого индивидуализма» здесь все правильно;
с точки зрения бизнеса — тоже. Интересам же рабочих, для
которых организованность является важным средством защиты своих
прав, наносится удар. Профессор Чикагского университета П.
Дуглас писал в этой связи, что проповедуемая Гувером философия
«доминирует в нашей интеллектуальной и политической жизни,
потому что бизнес заинтересован в том, чтобы ее насаждать.
Действительно, если я и мои коллеги владеем заводами, железными
дорогами, угольными шахтами, мы, естественно, будем настаивать
на том, чтобы тем, кто имеет лишь руки, была предоставлена
полная свобода принимать или отвергать работу на условиях,
продиктованных нами. Имея средства, мы можем подождать. Они,
не имея средств, загнаны в угол. Поэтому политика laissez-faire
в вопросах труда представляет собой неизбежную политическую
философию господствующих классов: если только правительство
будет держаться подальше, само экономическое давление вынудит
рабочих пойти на наши условия. А если последние начнут
возмущаться благами частного предпринимательства, на сцене
появится правительство и, опираясь на полицию, силой восстановит
систему свободных контрактов. Вряд ли поэтому следует
удивляться тому, что господствующие классы так сопротивляются
государственному вмешательству» 37.
35 «History of American Presidential Elections 1789—1968», vol. III. A. Schle-
singer (Ed.). N. Y., 1971, p. 2512.
36 W. Ligget. The Rise of Herbert Hoover, p. 347.
37 «The American Political Science Review», 1931, vol. XXV, p. 90a
446

Следующий эпизод из деятельности Гувера на посту
министра торговли иллюстрирует не только его необыкновенное рвение,
но и откровенный цинизм в борьбе против профсоюзов, которые
он на словах поддерживал. После общенациональной забастовки
рабочих угольной промышленности 1922 г., во время которой
шахтерам лишь частично удалось добиться удовлетворения своих
требований, положение в этой отрасли промышленности
продолжало оставаться напряженным. В сентябре 1922 г. конгресс
санкционировал создание специальной комиссии для изучения
проблемы, и выработки соответствующих рекомендаций. В ее составе
не оказалось ни одного рабочего представителя, зато
шахтовладельцы и их единомышленники были представлены в ней с
достаточной полнотой. Проводником идей Гувера был его самый
доверенный помощник в министерстве торговли Э. Хант,
назначенный секретарем комиссии.
Председатель комиссии, состоятельный республиканец,
работавший прежде инженером в одной из каменноугольных
компаний, Д. Хаммонд сразу же заявил, что комиссия в своих
указаниях намерена исходить из двух предпосылок. Во-первых,
каменноугольная промышленность, несмотря на видное место,
занимаемое в экономике страны в целом, может подвергаться лишь
самому минимальному регулированию со стороны правительства;
о контроле над зарплатой и ценами не может быть и речи ни
при каких обстоятельствах. Во-вторых, путь к «оздоровлению»
каменноугольной промышленности лежит через «самоуправление»,
а не какое-либо федеральное законодательство. Принудительные
законы, утверждал Хаммонд в полном соответствии с
философией Гувера, приведут к снижению эффективности, поэтому в
этой сфере должна всячески поощряться «частная инициатива» 38.
Эти установки были положены в основу выводов комиссии,
законченных к сентябрю 1923 г. «Взаимная заинтересованность,—
говорилось в докладе,— должна подсказать как шахтовладельцам,
так и шахтерам необходимость разработки путей стабилизации
этой индустрии и совершенствования механизма улаживания
разногласий». Раздел доклада, посвященный системе «закрытых
цехов» в угольной промышленности, по своему лицемерию и
цинизму мало чем отличается от изложенного выше заявления Гувера.
Воздав должное «Объединенному союзу горняков как «важному
органу в деле улучшения условий труда и быта шахтеров»,
авторы доклада следующей же фразой стремятся выбить почву у
него из-под ног: «Если только профсоюз не станет осуществлять
на практике принцип, согласно которому общественные интересы
стоят выше интересов любой монополистической группы» и не
станет более сговорчивым в отношении «улаживания споров»,
38 /. Hammond. The Autobiography of John Hays Hammond. N. Y., 1935,
p. 684.
447

«общественность не отнесется с симпатией к попыткам профсоюза
охватить всех рабочих данной отрасли» 39.
Доклад комиссии Хаммонда, на 100% отразивший
республиканские догмы, естественно, ни на 1% не удовлетворил рабочих.
Обстановка в угольной промышленности продолжала
накаливаться. Для Гувера перспектива новой забастовки шахтеров была
особенно огорчительна. Она не только неблагоприятно повлияла
бы на исход выборов 1924 г., но и отсрочила бы единственно
возможное, с его точки зрения, решение проблемы. Угольная
индустрия, считал Гувер, может «оздоровиться» только в том
случае, «ели она будет непрерывно функционировать достаточно
долго для того, чтобы «выкинуть из сферы бизнеса нерентабельные
шахты. Бесперебойная работа шахт в течение нескольких лет...
приведет к концентрации рабочей силы в экономически
устойчивых шахтах». Дельца-министра, а в будущем дельца-президента
нимало не беспокоило то, что в результате подобной
концентрации десятки тысяч горняков будут выкинуты на улицу. Страна,
откровенно заявлял он, должна во что бы то ни стало положить
конец хроническим забастовкам. В противном случае
«увеличится экономическая неустойчивость», и — что, с его точки зрения,
еще более важно — «усилятся требования со стороны
общественности внести регулирование этой индустрии и упорядочить
взаимоотношения между рабочими и предпринимателями
законодательными путем» 40.
Гувер не терял времени. Конец 1923 г. ознаменовался
многочисленными встречами, конференциями, инициатором которых
был министр торговли. В конце концов в феврале 1924 г. между
Объединенным союзом горняков и предпринимателями было
подписано Джэконсвиллское соглашение, зафиксировавшее
определенные уступки горнякам со стороны компаний (в частности,
сохранение на трехлетний период существовавшего уровня
заработной платы). Отбросив характерную для него сдержанность,
Гувер в телеграмме президенту Объединенного союза горняков
Льюису превозносил соглашение как «одно из немногих за последние
годы урегулирований рабочих конфликтов, проникнутых
государственной мудростью». В ежегодном докладе министерства
торговли долгосрочное соглашение предпринимателей и лидеров
Объединенного союза горняков восхвалялось как обеспечивающее «мир в
угольной промышленности».
Не прошло и года, пишет один из исследователей политики
республиканской партии в отношении рабочего класса Р. Зиглер,
как выяснилось, что Гувер и Льюис преследовали совершенно
различные цели. «Для Льюиса первостепенным было укрепление
профсоюзов и сохранение тогдашнего уровня заработной платы.
*9 R. Ziegler. Republicans and Labor 1919—1929. N. Y., 1969, p. 225.
40 «Hoover's Statement in US Congress, 69th Cong., 1st sess., Hearings on
Coal Legislation». Washington, 1926, p. 525—539.
448

Для Гувера важен был прежде всего индустриальный мир,
создавший условия для более эффективного производства». В начале
1924 г. ни тот, ни другой ни в чем не проявили понимания того,
что Джэконсвиллское соглашение наверняка поощрит сокращение
зарплаты на шахтах, где работают не входящие в профсоюз
рабочие и тем самым подорвет Объединенный союз горняков» 41.
Именно это и произошло. Уже к концу 1924 г.
предприниматели стали требовать от профсоюза согласия на сокращение
зарплаты под предлогом усиливающейся конкуренции со стороны
шахт, где рабочие не входили в профсоюз. Отдельные компании
прибегли к откровенной циничной тактике: закрыв шахты, они
выжидали, пока члены профсоюза в поисках работы не
переберутся в другие места, а потом нанимали «более сговорчивых»
рабочих. Особенно отличалась этим компания «Питтсбург Коул
К°», во главе которой был брат министра финансов США Меллон.
В начале лета компания закрыла все свои шахты и вновь
открыла их лишь в августе, набрав шахтеров, не входящих в
профсоюз 42. В марте 1925 г. министр труда Дэвис известил президента
Кулиджа, что ввиду фактического отказа шахтовладельцев от
соблюдения соглашения грозит новая забастовка горняков.
Казалось бы, в этих условиях Гувер получил прекрасную
возможность продемонстрировать эффективность роли
правительства как «добровольного посредника» и оказать воздействие на
компании в пользу соглашения, которое он сам же поддерживал.
Однако произошло прямо противоположное. Гувер заявил, что ни
он, ни кто-либо из других членов правительства не
разрабатывали условий Джэконсвиллского соглашения и не навязывали его
профсоюзу и шахтовладельцам; что это соглашение — их чисто
внутреннее дело; что администрация не имеет юридических прав
«заставить стороны» соблюдать соглашение и поэтому она
«бессильна».
В письме на имя председателя Объединенного союза
горняков несколько месяцев спустя Гувер выступил с едва прикрытой
угрозой в адрес профсоюза, заявив, что «нарушение соглашения
(т. е. объявление забастовки.— Авт.) может оказаться для него
фатальным». «Ответ Гувера Льюису в 1925 г., как и
последующие заявления,— пишет Р. Зиглер,— четко обрисовали его
принципиальную позицию в отношении угольной промышленности.
С самого начала его цель заключалась в том, чтобы
подвергнуть эту отрасль безжалостной реорганизации с помощью
жесточайшей конкуренции, которая в конце концов приведет к тому,
что в ней воцарятся несколько крупных концернов... Льюис
полагал, что министр торговли видел в профсоюзе важный
ингредиент той стабилизации, которой он добивался. Заявления и дей-
41 R. H. Ziegler. Republicans and Labor 1919-1929, p. 231.
42 E. Beame. The Jackonsville Agreement. «Industrial and Labor Relations
Review», January 1955.
15 Заказ J* 1606
449

ствия Гувера в 1923 и 1924 гг. не содержали ничего, что могло
бы опровергнуть это мнение, поэтому Льюис имел все основания
полагать, что администрация, действовавшая столь энергично для
заключения соглашения, подаст свой голос в пользу его
соблюдения. Однако, столкнувшись с открытыми нарушениями Джэконс-
виллского соглашения со стороны «Питтсбург Коул К°» и других
концернов, Лыоис нашел у администрации не поддержку и не
сочувствие, а мелкое юридическое крючкотворство и даже
поощрение шахтовладельцев, нанимавших нечленов профсоюза» 43.
Проповедовавшаяся Гувером «жесточайшая конкуренция»
дорого обошлась шахтерам. За 5 лет (1923—1927 гг.) в этой
отрасли промышленности лишились работы около 100 тыс.
человек 44, в Объединенный союз горняков за этот же период из
500 тыс. членов сохранил в своих рядах лишь 80 тыс.45
* * *
Гуверовский «грубый индивидуализм» обогатил
республиканскую концепцию правления лишь хлесткими словами, но отнюдь
не чем-то принципиально новым: мифы о «надклассовой
сущности» государства, якобы способного беспристрастно разрешать
всякие конфликты между классами, о «равных возможностях» для
детей банкиров и издольщиков выдвигались буржуазной
идеологией и раньше. Впрочем, и сам Гувер не отрицал, что его
подход соответствует «великим воззрениям» буржуазной
экономической мысли XIX столетия. По существу он ратовал за возврат к
буржуазному образу мышления эпохи классического капитализма,
когда в экономике господствовала стихия свободной конкуренции,
а государственное вмешательство ограничивалось функциями
«охраны общих внешних условий капиталистического способа
производства от посягательств как рабочих, так и отдельных
капиталистов» 46. Поэтому нельзя ставить знак равенства между
«грубым индивидуализмом» Гувера и политикой полного
невмешательства в экономическую жизнь (так называемая доктрина laissez-
faire) 47, тем более что представление о капитализме свободной
конкуренции как о строе, при котором государство проводит
политику laissez-faire, неправильно 48.
Главное же состоит в том, что в эпоху
государственно-монополистического капитализма, когда индивидуальные
капиталисты утрачивают свои позиции, а господствующей силой в
буржуазном обществе становятся монополии, буржуазное государство
43 R. Ziegler. Republicans and Labor 1919—1929, p. 244—246.
44 «Новейшие изменения в жономике Соединенных Штатов Северной
Америки», т. II. М., 1930, стр.ъб.
45 М. Barat. The Union and the Coal Industry. New Haven, 1955, p. 60—61.
46 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 290.
47 Буквально: предоставить делам идти своим чередом (фр.).
48 С. А. Далин. Военно-государственный монополистический капитализм
в США. М., 1961, стр. 9.
450

уже не выполняет функций по защите свободной конкуренции:
оно окончательно и бесповоротно сращивается с монополиями.
Отсюда неизбежное противоречие между республиканской
философией 20-х годов и практикой администраций Гардинга, Кулиджа
и Гувера, между гуверовскими гимнами «свободному
предпринимательству» и «равенству возможностей» и конкретными
мероприятиями, попиравшими принцип «равных возможностей» всякий
раз, когда это было выгодно монополиям: фактический отказ от
применения антитрестовских законов, протекционизм как форма
государственного вмешательства, щедрые подарки монополиям в
форме снижения налогов в 1921, 1924, 1926, 1928 и 1929 гг.49
Интересы крупного капитала определяли и
внешнеполитический курс республиканских администраций. Выступая под
флагом изоляционизма, руководство республиканской партии в
противовес вильсоновскому лозунгу «международного
сотрудничества» в рамках Лиги наций выдвинуло такие цели, как отказ от
военно-политических союзов с европейскими странами и
решительная активизация экономической экспансии сначала в странах Ла
тинской Америки и на Дальнем Востоке, а затем и в других
частях земного шара. Внешняя экономическая экспансия,
доказывал Гувер, еще находясь на посту министра торговли в
правительстве Гардинга, «...является частью нашего внутреннего
социального и экономического прогресса», ибо «для нас важно
обеспечить стабильную работу американской системы» 50. Особую
ненависть этого апостола буржуазии вызвал новый
социально-экономический строй, утвердившийся в России. Еще в 1922 г. Гувер
утверждал: признать Советскую Россию нельзя, «не
стимулировав к действию революционный радикализм во всех странах
Европы и не разрушив все наши национальные идеалы». Находясь
на посту президента, он следующим образом сформулировал
установку своей администрации в отношении Советского Союза:
«Мы на него не нападаем, но мы его не признаем» 51.
В годы «просперити» гуверовская философия «грубого
индивидуализма» при всем ее славословии бизнесу не ставилась
сколько-нибудь серьезно под вопрос. Даже политические противники
республиканцев — демократы в тот период фактически не могли
ничего противопоставить практике «победоносного бизнеса». В
1924 г. президентским кандидатом демократической партии был
выдвинут кандидат Дж. Моргана Джон Дэвис, а национальный
комитет партии, по свидетельству историков, полностью остался
в руках людей, «так же связанных с миром крупного бизнеса и
финансов, как и республиканские лидеры» ".
49 R. Hofstadter, W. Miller, D. Aaron. The American Republic, vol. II. N. Y.f
1959 p. 449.
90 Цит.' по: W. Williams. The Contours of American History. N. Y., 1961,
p. 429.
51 H. Hoover. Memoirs of Herbert Hoover, vol. II, p. 182.
ee /, Sundquist. Dynamics of the Party System. Washington, 19?3, p. 167.
IS* 461

Во время избирательной кампании 1928 г. Гувер похвалялся,
что республиканская администрация в своей практической
деятельности «поставила на новую основу» взаимоотношения
правительства с бизнесом: «Без мудрой политики, проводившейся
республиканской партией на протяжении семи с половиной лет,—
заявил Гувер,— великое процветание, которое мы сейчас имеем,
было бы невозможным» 53. Однако под безмятежным небом
«просперити» Гувер провел лишь первые восемь месяцев своего
четырехлетнего пребывания в Белом доме. Разразившийся в конце
октября 1929 г. кризис бросил серьезный вызов традиционной
политике республиканцев, как и всей «философии» их правления.
Правительство Гувера оказалось перед нелегким выбором:
следовать ли практике предыдущих администраций в периоды кризисов,
сводившейся к почти полному laissez faire, либо действовать
практически в соответствии с создавшейся обстановкой.
С самого начала Гувер отверг первый путь, за который
ратовал его министр финансов Меллон. Паника на бирже,
доказывал он, совсем не такая плохая вещь. «Она изгонит из нашей
системы гниль... Люди будут работать усерднее, ценности будут
перераспределены и более предприимчивые вытеснят менее
способных» 54. Администрация Гувера предпочла действовать; сам
президент, как пишут его биографы, работал по 18 часов в сутки,
«пока все кости в моем теле не начинали ныть» 55. Однако
действовал он строго в рамках ортодоксальных республиканских
догм, ведя упорную борьбу за соблюдение, как сам он
выразился много лет спустя, «священности принципов, сделавших нашу
республику великой» 56.
Очень показательна в этой связи гуверовская интерпретация
происхождения кризиса, проистекавшая из его слепой веры в
эффективность и здоровую основу «американской системы». Эта
система на протяжении 36 лет (с 1893 по 1929 г.) не испытала
сколько-нибудь тяжелых потрясений: скоротечная «банкирская
паника» 1907 г. Гувером объяснялась порочной практикой самих
банкиров, а депрессия в начале 20-х годов — неизбежными
последствиями первой мировой войны. Сама же система, утверждал
Гувер и его единомышленники, функционировала вполне успешно.
Отсюда следовало гуверовское объяснение депрессии,
представлявшее собой своеобразную смесь наивности, невежественности и
упрямого нежелания взглянуть фактам в лицо. «В определенной
степени,—заявлял Гувер в послании конгрессу в декабре 1930 г.,—
депрессия родилась внутри нашей страны из-за безудержных
спекуляций». Однако, доказывал он, если бы причина заключалась
53 A. Schlesinger. The Crisis of the Old Order 1919—1933. Boston, 1957, p. 88.
54 «Yale Review», Summer 1963, p. 566.
55 /. Barber. Classifying and Predicting Presidential Styles. «Journal of
Social Issues», 1968, vol. XXIV.
58 /. Barber. The Presidential Character» N. Y.. 1972, p. 50—51.
452

только в этом, депрессию было бы легко побороть.
Причина — в мировом кризисе, порожденном первой мировой войной,
причем «его главные силы находятся за пределами Соединенных
Штатов».
На протяжении последующих лет и в своих мемуарах, и в
многочисленных выступлениях и статьях, объединенных в сборники
«Речи об американском пути», Гувер упорно отстаивал этот
тезис: «Наши внутренние трудности, взятые в отдельности,
привели бы к не более чем обычным смещениям в сфере экономики по
типу тех, которые время от времени происходили в нашей
истории. К началу 1931 г. мы начали избавляться от наших
затруднений, когда из-за границы на нас обрушился экономический
ураган. В это время нарушилась вся экономическая и
финансовая структура Европы в результате последствий первой мировой
войны, Версальского договора и внутренней политики европейских
правительств» 57. Гувера, по-видимому, нимало не смущало то
обстоятельство, что даже к концу 30-х годов в США
насчитывалось 9,5 млн. безработных, уровень же промышленного
производства (если не считать короткого периода в конце 1936 г. и
начале 1937 г.) так и не достиг уровня 1929 г.! А большинство
стран Европы достигли этого уровня уже к началу 1935 г.58
Отсюда и гуверовский рецепт борьбы с кризисом: во-первых,
отгородиться от Европы, «чья экономическая и финансовая
структура нарушилась», во-вторых, предоставить возможность
«системе» самой «извлечить собственные недуги». Необходимо, заявлял
Гувер на конференции ассоциации бизнесменов в октябре 1930 г.,
создать «гению американского бизнеса» все возможности успешно
справиться с положением. Президенту-дельцу претила сама мысль
о каком-либо федеральном принуждении в отношении бизнеса,
хотя такое принуждение было в сущности необходимо для
претворения в жизнь даже его весьма скромной программы. В мае
1931 г. он заявил на пресс-конференции: «Я не могу представить
себе ничего более пагубного для процесса выздоровления,
происходящего в стране», чем специальная сессия конгресса. «Мы не
можем декретировать конец мирового кризиса; мы должны и
будем работать для его преодоления». Как же велась эта работа?
В ноябре 1929 г. Гувер провел серию совещаний с
представителями деловых кругов, профсоюзов и фермеров, за ними
последовала встреча с президентами железнодорожных компаний. Затем
в Белый дом были приглашены промышленно-финансовые
магнаты: Г. Форд, О. Янг, П. Дюпон, А. Слоун и др. Все эти
встречи, официально призванные наладить сотрудничество между тремя
гуверовскими сегментами общества в преодолении кризиса, в
действительности являлись настоятельным призывом к бизнесу
решить свои проблемы и тем самым избежать федерального вмеша-
57 Н. Hoover. Memoirs of Herbert Hoover, vol. II, p. 161.
58 «The Yale Review», Summer 1963»
453

тельства. Уже в апреле следующего года Гувер попытался
выжать пропагандистскую выгоду из этих мероприятий,
высокопарно заявив: «Мы претворили в жизнь один из величайших
экономических экспериментов в истории на базе общенационального
сотрудничества, а не подаяний» 59.
В декабре 1931 г. Гувер направил конгрессу свою
программу борьбы с депрессией, состоявшую из 12 пунктов. Одним из
них предусматривалось создание Финансовой корпорации по
реконструкции (ФКР) с первоначальным капиталом в 2 млрд. долл.
для оказания помощи банкам и другим финансовым
учреждениям, а также железнодорожным компаниям. До начала марта 1933 г.
ФКР распределила займы на сумму в 2,2 млрд. долл.60 Вместе с
созданной в июле Национальной кредитной корпорацией ФКР
явилась важным средством правительственного субсидирования
монополий.
Немало времени и сил затрачивала республиканская
администрация на то, чтобы «вселить уверенность» в бизнесменов в
скором и благополучном исходе кризиса. Поскольку
«американская система», считал Гувер, в целом здорова, такие
психологические факторы, как паника, настроения тревоги и
неуверенности, могут оказать значительное воздействие на дальнейший
ход событий. Отсюда — поток оптимистических заявлений,
призванных создать впечатление, будто «процветание» наступит чуть
ли не завтра, и тем самым вдохновить предпринимателей на
расширение производства. На другой же день после биржевого
краха Гувер заявил: «Главный бизнес нашей страны, а именно
производство и распределение товаров, находится на здоровой и
процветающей основе»- В марте 1930 г. он выступил с заверением,
что кризис будет преодолен в течение следующих двух месяцев.
Делегацию священников, пришедших той же весной в Белый дом
просить о принятии более решительных мер по борьбе с
безработицей, Гувер встретил словами: «Джентльмены, вы опоздали на
шесть недель» 61.
Эта позиция республиканской администрации полностью
отражала настроения, царившие в тот период в сфере бизнеса.
Представители деловых и финансовых кругов, сами крупные
предприниматели, послушная им пресса не уставали доказывать, что в
самой системе «свободного предпринимательства» заложены как
периодические спады, так и обязательно следующие за ними
подъемы деловой активности. «Мы всегда будем иметь,— заявлял,
например, председатель «Чейз нэшнл бэнк» А. Уиггин,— периоды
процветания и периоды, когда его нет. Ни одна комиссия и ни
один мозговой трест в мире не смогут это предотвратить» 62. Но
" «Yale Review», Summer 1963, p. 566.
60 H. В. Сивачее, Е. Ф. Язъков. Новейшая история США, М., 1972, стр. 73.
61 «Nation», January 14, 1931.
62 A. Schlesinger. The Crisis of the Old Order, p. 178,
454

если восстановление «заложено» в самой системе, то
государство, следуя этой мысли, должно лишь устранять препятствия на
пути этого процесса или во всяком случае в него не
вмешиваться. Генри Форд откровенно заявил в адрес Белого дома:
правительство «должно строго придерживаться своей функции —
править. Это достаточно большая работа. Пусть оставят бизнес в
покое» 63.
Из всех видов государственного вмешательства самой
зловещей в глазах «предпринимательской общины» выглядела помощь
тем, кто в результате кризиса лишился работы. Вот одно из
наиболее циничных высказываний того периода, принадлежащее
президенту Национальной ассоциации производителей товаров легкой
промышленности: «Большинство тех, кто сейчас громче всех
требует работы, либо бастовали, находясь на работе, либо вообще не
хотят работать и лишь используют случай, чтобы присоединиться
к коммунистическому хору» в4. Многие бизнесмены с
энтузиазмом поддерживали лицемерную затею о так называемом
«разделении работы» между теми, кто ее имеет и кто не имеет, или о
пожертвовании в пользу безработных раз в месяц однодневного
заработка. Но главная установка бизнеса сводилась к тому, что
вопросами помощи должны заниматься благотворительные
организации, Красный Крест, власти штатов и местных
самоуправлений, но никак не федеральное правительство. И администрация
Гувера по существу не отходила от этой линии.
В условиях, когда более половины тогдашнего рабочего
класса оказалось за воротами заводов и фабрик, когда Вашингтон и
все столицы штатов видели «голодные походы» безработных, в
стране с каждым месяцем нарастали требования к правительству
не ограничиваться лишь ассигнованием средств на так
называемые общественные работы, но оказать непосредственную помощь
обездоленным. Откликаясь на эти настроения, Франклин Д.
Рузвельт, бывший тогда губернатором Нью-Йорка, заявил в
законодательном собрании штата: «Помощь безработным должна быть
оказана федеральным правительством — и не в порядке
благотворительности, а как выполнение социального долга». Но Гувер был
неумолим. «Я выступаю против любых прямых или косвенных
правительственных подачек, сказал он в 1931 г.— Экономические
потрясения и рост безработицы в Европе отчасти являются
следствием подобной практики».
Осенью 1930 г. Гувер был вынужден создать Чрезвычайный
комитет по вопросам занятости, однако тут же дал директиву ее
председателю А. Вудсу не заниматься проблемами безработицы,
поскольку последняя является исключительно делом местных
властей65. Когда же комитет разработал ряд предложений по
83 «New York Times», September 16, 1931.
84 «Nation's Business», January 1932.
85 A. Schlesinger. The Crisis of the Old Order, p. 169.
455

расширению общественных работ и созданию общенациональной
службы по борьбе с безработицей, Гувер отверг всю эту
программу.
Летом того же года засуха поразила юго-западные районы
страны. Министр сельского хозяйства назвал ее самым тяжелым
стихийным бедствием за всю историю страны и рекомендовал
выделить для помощи фермерам 25 млн. долл. Конгресс принял
законопроект об ассигновании 60 млн., на который Гувер наложил
вето, предложив вместо него план предоставления займов
фермерам для закупки... кормов скоту. До весны 1931 г. Гувер упорно
отвергал предложения предоставить помощь самим голодающим
фермерам на том основании, что «это поставит человека на один
уровень с мулом». Ассигнованные как заем 45 млн. долл.
обернулись для фермеров в среднем 150 долл.66 на каждого. Под градом
обвинений в том, что он готов скорее кормить скот, чем
голодающих людей, Гувер упрямо твердил: нарушение принципов
самопомощи и местной ответственности «подрывает самую сущность
идеи самоуправления». И другие законопроекты,
предусматривавшие ассигнования на те или иные виды помощи, в общей
сложности 4,5 млн. долл. Гувер отверг в целом, заклеймив их как
попытку «заниматься политической игрой за счет людских
страданий». «Процветание не может быть восстановлено путем набегов
на казначейство» 67. Несмотря на растущую волну критики,
раздававшуюся уже из рядов его собственной партии, несмотря на
убедительное свидетельство того, что власти штатов и местных
самоуправлений не имеют средств, чтобы оказывать
сколько-нибудь эффективную помощь голодающим, Гувер продолжал вести
свою линию: «Никакая правительственная акция, ни одна
экономическая доктрина, план или проект не могут заменить
возложенную богом ответственность на людей за судьбу их соседей».
Отгороженный стенами Белого дома от людских страданий и
голода, Гувер цинично заявил в адрес конгрессменов,
добивавшихся принятия различных законопроектов о помощи: «Пока я сижу
за этим столом, у них ничего не выйдет» 68.
В одном из своих выступлений по радио Гувер попытался
дать ответ на вопрос, многократно выдвигавшийся его
политическими противниками: почему человек, руководивший
продовольственной помощью европейским странам после первой мировой
войны и на этом поприще заслуживший репутацию «великого
гуманиста», отказывает в этой помощи голодным и обездоленным в
собственной стране? Когда их положение, заявил Гувер, станет
«настолько критическим», что они уже будут не в состоянии
«помогать самим себе», он, не задумываясь, бросит на помощь все
до последнего цента. «Но до этого дело еще не дошло, и я
66 /. Barber. The Presidential Character, p. 27.
67 Public Wrintings of Herbert Hoover, vol. I, p. 960.
88 /. Barber. The Presidential Character, p. 30.
456

уверен, что вместе с миллионами американцев мы этого не
допустим» 69.
Федеральные ассигнования на помощь безработным не
укладывались в рамки политической философии Гувера еще и
потому, что они противоречили бы классическому республиканскому
постулату — федеральный бюджет должен быть сбалансирован.
Еще в декабре 1930 г. Гувер призвал конгресс к экономии с
тем, чтобы избежать повышения налогов. Однако по мере роста
дефицита стремление Гувера сбалансировать бюджет пересилило
его нежелание повышать налоги. К июлю 1931 г. дефицит
достиг 500 млн. долл.— астрономическая сумма, учитывая тогдашние
размеры всего федерального бюджета.
В декабре того же года Гувер предложил повысить налоги,
заявив на пресс-конференции в Белом доме, что
сбалансированный бюджет — это ключ к восстановлению. «Подобно ' каждой
семье правительство не может расходовать больше, чем оно
получает, не рискуя вызвать серьезные последствия». Конгресс
принял закон о крупнейшем за всю предшествовавшую историю
Америки повышении налогов. К 1932 г., заключает А. Шлезингер,
Гувер эволюционировал от философии новой эры с ее упором на
поддержание покупательной способности населения к чему-то
значительно более близкому старомодному laissez-faire, при котором
вера в сбалансированный бюджет и золотой стандарт может
сравниться лишь с приверженностью к протекционизму» 70.
Характеризуя деятельность Гувера в годы депрессии, историк
К. Деглер находит в ней нечто общее с позицией западных
держав во время мюнхенского сговора с агрессором. «Перед лицом
сильнейшей оппозиции и открытой враждебности Гувер
предпринял решительную и даже мужественную попытку предоставить
деловому миру и добровольным частным организациям все
возможности для того, чтобы вывести страну из депрессии. Их
провал в этом отношении дал моральный, равно как политический
импульс «новому курсу». Подобно тому, как после Мюнхена
никто не мог упрекнуть Запад в том, что он не сделал всего,
чтобы пойти навстречу Гитлеру, после четырехлетнего правления
администрации Гувера никто не мог сказать, что правительство
вступило в битву с депрессией до того, как были использованы
все возможности других социальных и экономических
институтов. Это во многом объясняет удивительное единодушие,
возникшее в стране в 30-е годы, в том, что главная ответственность за
ликвидацию или смягчение последствий экономического кризиса
лежит на федеральном правительстве» 71.
Выборы 1932 г., нанесшие сокрушительный удар
республиканской партии, вызвали волну ожесточенных нападок на адми-
69 С. Wilson. Herbert Hoover. The Challenge for Today. N. Y., 1968, p. 97.
70 A. Schlesinger. The Crisis of the Old Order, p. 235.
71 Ibid., p. 574.
457

нистрацию Гувера не только со стороны деятелей оппозиционной
демократической партии, но и многих исследователей, писателей,
публицистов. Гувера обвиняли в неспособности осознать размер
и характер кризиса, в неумении разработать эффективные
средства борьбы с ним, в игнорировании нужд широких народных
масс при одновременном благоговейном служении крупному
капиталу, наконец,— просто в бездействии перед лицом
экономических потрясений. Л. Ловетт, тогдашний редактор журнала «Нью
рипаблик», видел в Гувере «главного представителя философии,
враждебной всему, что есть в демократии, за исключением
хлестких слов» 72. Историк и журналист У. Миллс называл Гувера
«хамелеоном, принимавшим окраску своего окружения» 73.
Редактор другого еженедельника — «Нейшн» — О. Виллард критиковал
Гувера за «реакционную политику внутри страны и за рубежом» 74.
Много лет спустя Ричард Никсон, давая высокую оценку
деятельности Гувера, отмечал, что ни один президент в истории
Соединенных Штатов не подвергался столь многочисленным и
«несправедливым» нападкам 75.
Характерный факт: в обвинениях, выдвигавшихся против
Гувера отсутствует одно, а именно — обвинение в том, что он
отбросил принципы «грубого индивидуализма» или что, находясь на
посту президента, он не до конца претворял их в жизнь. Как
сторонники, так и политические противники Гувера сходятся на
том, что ни один из американских президентов не действовал в
столь жестких рамках принятой им философии правления.
Принципы «грубого индивидуализма», провозглашенные им в 1922 г.,
сквозят в каждом заявлении и действии Гувера, будь то в
период экономической стабильности или в годы депрессии. «Его
прагматизм был упрятан где-то очень глубоко и выходил наружу
только при чрезвычайных обстоятельствах» 76.
Право предпринимателя не производить, держать свои
заводы закрытыми было в глазах Гувера священным правом,
гарантированным концепцией «грубого индивидуализма». На это право
государство не могло посягать, даже если вмешательство с его
стороны совершалось бы в интересах правящего класса в целом.
Не случайно секретарь Гувера по связи с прессой Т. Джослин,
взявший на себя нелегкий труд проанализировать все устные и
письменные высказывания своего патрона не только за годы
пребывания в Белом доме, но и за предыдущие 10 лет, писал в
1934 г.: «Во всем этом миллионе с лишним слов, относящихся
ко всем важнейшим вопросам международной и внутренней
политики, случаи, когда он отступал от своей линии или изменял
свою позицию, можно пересчитать на пальцах одной руки».
72 L. Lovett. The Degradation of American Politics. N. Y., 1931, p. 47.
73 W. Mills. Presidential Candidates. «The Yale Review», September 1932.
74 0. Willard. Prophets True and False. N. Y., 1928, p. 19.
75 W. Carol. Herbert Hoover. The Challenge for Today, p. 11.
78 «Yale Review», September 1963, p. 574.
458

Трагедия Гувера, с большой долей справедливости Замечав*
историк В. Кей, была вызвана тем, что из всех американских
президентов только он действительно верил в провозглашенные
им принципы 77. Демагогическая сусалыцина — так называемый
noblesse oblige — ставшая модной среди состоятельных «новых
либералов» восточного «истэблишмента» в последующие годы,
была глубоко чужда Гуверу и другим приверженцам идеологии
«грубого индивидуализма», детерминантом чьих воззрений не в
последнюю очередь служил собственный успех как
подтверждение эффективности американской системы. В 1900 г. почти 40%
самых богатых людей Америки пробили себе путь наверх «с
низов», в то время как в 1950 г. таких было всего 9% 78.
Концепция либерализма старых времен79, сводившая
социальную функцию государства почти исключительно к
устранению всех препятствий на пути успешного функционирования
системы свободного предпринимательства, потерпела крах вместе
с крахом старого порядка.
В этом отношении Гувер безусловно является последним
президентом эпохи безраздельного хозяйничанья бизнеса, эпохи
«грубого индивидуализма». В книге «Вызов свободе» и в серии
выступлений на национальных съездах республиканской партии
Гувер критиковал программы «нового курса» именно с позиции
защиты «экономической свободы» как основы всех остальных
свобод.
Упрямым отстаиванием классических республиканских
постулатов Гувер добился прямо противоположного тому, к чему
стремился, фактически доказав своей деятельностью на посту президента
неэффективность прежнего подхода, он поставил господствующий
класс США перед необходимостью искать новые пути спасения
капиталистической системы. Уже этим Гувер в известной мере
проложил дорогу социально-экономическим программам «нового
курса». Профессор истории Нью-Йоркского университета А. Ромаско
пишет: «Добровольные совместные действия — вот идея,
пронизывавшая всю политику Гувера в годы депрессии. В течение трех лет
разгара кризиса эта идея последовательно применялась, этот метод
тщательно испытывался. В результате и идея, и метод потерпели
крах. Президентские проповеди не восстановили доверия;
добровольных действий оказалось недостаточно; федеральная
программа провалилась. Урок всего этого был совершенно очевиден: власть
федерального правительства необходимо значительно расширить и
энергично использовать. Для большинства американцев эта
необходимость была столь же очевидной, сколь очевидным был факт про-
77 V. Kay. Politics. Parties and Pressure Groups. N. Y., 1950, p. 266.
78 C. Wills. The Power Elite. N. Y., 1956, pp. 104-105.
79 E. Loyons. Herbert Hoover: Our Unknown ex-President. N. Y., 1940, p. 37.
«°-81 A. Romasco. Hoover, the Nation, the Depression. N. Y., 1965, p. 200.
459

Вместе с тем нельзя не видеть и того, что в отличие от
предыдущих администраций, чья реакция на экономические
кризисы характеризовалась полным laissez-faire82, Гувер сознавал
ответственность федерального правительства в кризисных
ситуациях и, хотя он неизменно старался удерживаться в жестких
рамках идеологических установок и во многих случаях
действовал с запозданием и не адекватно размеру и остроте проблем,
тем не менее остается фактом, что впервые в истории страны
были предприняты попытки противодействовать кризису на
федеральном уровне. На это обстоятельство позднее обратили
внимание исследователи83. Даже такой последовательный сторонник и
соратник Ф. Рузвельта, как историк Рэксфорд Тагвелл признавал,
что различия между мероприятиями Гувера и последующими
мероприятиями Рузвельта лежали скорее в степени гибкости 84.
В тот же период «великой старой партии» и ее лидеру
пришлось сполна пожать горькие плоды своей слепой веры в
непорочность американской системы. В 1928 г. Гувер победил в
40 штатах страны; 8 ноября 1932 г.— только в шести. Методы
прямолинейного служения бизнесу оказались настолько
дискредитированными в глазах широкой общественности, что
«громадное большинство избирателей проголосовало бы против Гувера
вне зависимости от личности демократического кандидата и
выдвинутой им программы» 85 и что в 1932 г. смещение
избирателей в сторону демократической партии произошло во всех
крупных социально-экономических слоях населения страны86.
«Великая старая партия» оказалась перед необходимостью
разработать иные методы применительно к новым условиям.
Процесс эволюции республиканского кредо проходил во многих
отношениях зигзагообразно и длился многие годы.
* * *
Глубина кризиса, поразившего республиканскую партию
после 1932 г., может быть понята лишь при учете масштабов того
краха, который потерпела вся ее идеология. Идеи «свободного
предпринимательства» и «равных возможностей», которыми
республиканцы украсили фасад своего правления, могли звучать
убедительно и восприниматься прагматическим американцем
только до того момента, пока они сочетались с «процветанием».
Экономический кризис, выкинувший на улицу 16 млн. человек,
8? W. E. Binkley. American Political Parties. 1943, p. 356.
83 См., например: M. Moos. The Republicans. A History of Their Party. N. Y.,
1956, p. 378.
84 R. Tugwell. In Search of Roosevelt. Cambridge, 1972, p. 161.
85 «American Political Parties: A Systemitic Perspective». Ch. G. Mayo (Ed.).
N. Y., 1967, p. 246.
88 W. Ebenstein, С Pritchett, H. Turner, D. Mann. American Democracy in
World Perspective. N. Y., 1970, p. 267.
460

дискредитировал классические республиканские идеи и «оставил
наследников старой традиции без каких-либо зрелых и ясных
идей. Вынужденные защищать изжившее себя кредо, те же
самые люди, которые превратили в фетиш прагматизм и
деловитость в сфере бизнеса, в политике проявили архаизм и полное
отсутствие практичности» 87.
В годы «просперити» демократы по существу не имели
альтернативной программы; с начала же 30-х годов, после
введения «нового курса», республиканская и демократическая партии
оказались на противоположных полюсах в вопросе о масштабах
экономической деятельности государства. По выражению историка
Дж. Сандквиста, республиканская партия «застыла на
консервативном полюсе» 88. В 30 и 40-е годы кредо ее формировалось
в ожесточенной борьбе между приверженцами классических
республиканских постулатов (так называемая старая гвардия),
выразителями либерального течения в партии, считавшими, что
спасение партии как политического института требует полного
отказа от гуверовского наследия и, наконец, теми, кто
стремился привести партию в соответствие «с требованиями времени»
путем синтеза старых догм с некоторыми идеями «нового
курса».
Главной опорой республиканской старой гвардии надолго
сделались крупные предприниматели, воспринявшие
реформаторскую деятельность демократов как «варварскую атаку на свои
привилегии89. Едва оправившись от шока кризиса, круги
крупного бизнеса стали изображать социально-экономическую
программу «нового курса» как «тоталитарную тиранию, безжалостно
подминающую под себя все сферы американской жизни» 90. Один
из наиболее влиятельных представителей старой гвардии —
Ч. Хиллс развернул в канун выборов 1936 г. кампанию,
доказывая, что единственная польза, которую республиканская
партия может принести нации, состоит в решительном
противодействии «экономическому еретизму» Рузвельта. «Республиканская
партия,— восклицал он,— не может позволить себе скатиться
влево» 91. Сенатор Ванденберг предложил более осторожную тактику:
держаться в тени, меньше высказываться и просто подождать,
пока «новый курс» не рухнет под грузом собственных ошибок 92.
Активную деятельность развил Г. Гувер, считавший себя
номинальным главой партии, поскольку был последним
республиканским президентом. В 1934 г. Г. Гувер выпустил книгу «Вызов
87 R. Hofstadter. The American Political Tradition and the Men who Made it,
p. 295.
88 /. Sundquist. Dynamics of the Party System, 1973, p. 198.
89 «Harper's Magazine», November 1948, p. 31.
90 A. Schlesinger. The Coming of the New Deal. Boston, 1958, p. 477.
91 A. Schlesinger. The Politics of Upheaval. Boston, 1960, p. 525.
92 R. Stromberg. Republicanism Reappraised. Washington, 1952, p. 55.
461

свободе», представляющую собой концентрированную атаку на
«новый курс» как на подрыв «всей философии индивидуальной
свободы» 93.
На конвент республиканской партии в 1936 г. в Кливленде
Гувер привез в абсолютно нетронутом виде прежний багаж
классических республиканских постулатов, сдобрив их изложение с
трибуны ожесточенной атакой на «диктатора» Рузвельта и
«фашистский новый курс» и призвав делегатов к «священному
походу за свободу». Делегаты восторженно встретили Гувера: его
речь многократно прерывалась криками «хотим Гувера»; каждый
раз, когда он пытался покинуть трибуну, все новые взрывы
аплодисментов возвращали его обратно. Ошеломленный Гувер не
понимал тогда, замечает историк Мейер, что съезд всего лишь
отдавал последнюю дань старому порядку 94, прекрасно понимая,
что в период «великих потрясений» на гуверовском коньке
прошлого далеко не ускачешь.
Уже вскоре после катастрофы на выборах 1932 г. и нового
поражения на промежуточных выборах 1934 г. в
республиканской партии стали раздаваться призывы к политической
переориентации партии в сторону либерализма и учета «требований
времени», причем к этим призывам постепенно присоединялись
многие видные деятели партии. Лидер республиканского
меньшинства в сенате Ч. Макнэри доказывал, что партия не сможет
привлечь к себе общественность, лишь апеллируя к
«благородству дедов» и «святости конституции» и сея панику по поводу
экономических ограничений. «Нам надо принять и признать все
то, что представляет ценность в правительственных
мероприятиях» 95. К нему с энтузиазмом присоединился сенатор У. Бора:
«Если республиканская партия не будет избавлена от своего
реакционного руководства, она погибнет от простой политической
трусости». Бора так пояснял свой тезис: «В нынешних условиях
в стране нет места для старой консервативной партии. В
течение многих лет движущая сила в политике будет исходить от
профсоюзов, от фермеров, от мелких предпринимателей, от
миллионов тех, кто не по своей вине оказался лишенным своих
сбережений и своих возможностей в жизни. Что предлагает этим
людям Великая старая партия? Она предлагает им
конституцию. Но ведь люди не могут есть конституцию!» 96. Будущее
партии, утверждал сенатор Д. Най, либерализм, за который давно
ратуют многие республиканцы 97.
Влиятельное течение в республиканской партии
олицетворяли деятели, стремившиеся найти производное от старых респуб-
93 Н. Hoover. The Challenge to Liberty. N. Y., 1934, p. 33.
94 G. Mayer. The Republican Party: 1854—1964. N. Y., 1964, p. 441.
95 A. Schlesinger. The Politics of Upheaval, p. 541.
96 «Time», November 19, 1934.
97 A. Schlesinger. The Politics of Upheaval, p. 525.
462

ликанских идей и некоторых (далеко не всех) мероприятий
«нового курса». Эта линия восторжествовала при выдвижении
кандидата в президенты на конвенте республиканской партии в
1936 г. Канзасский губернатор А. Лэндон, человек, «не
обладавший оригинальными идеями» 98, оказался тем не менее
приемлемым для старой гвардии как твердый консерватор в вопросах
финансовой политики, сбалансированного бюджета и золотого
стандарта, а для либерального крыла как человек не
чуждающийся новых идей, в том числе исходящих от демократов,
л для республиканской партийной машины как единственный
республиканский губернатор к западу от Миссисипи,
добившийся избрания в 1932 г., и единственный во всей стране
губернатор-республиканец, переизбранный двумя годами позже.
Политическое кредо Лэндона до сих пор вызывает
разноречивые оценки исследователей. В коллективном труде ученых
Калифорнийского университета «Американская демократия в
мировой перспективе» Лэндон называется «кандидатом
laissez-faire» ". С. Лубелл противопоставляет его «либеральным
кандидатам» 1940, 1944 и 1948 гг. (т. е. Уилки и Тафту) 10°. В то же
время профессор Колумбийского университета У. Лехтенберг
называет его деятелем старого пути, сочетающего «престарелые
республиканские добродетели с умеренным либерализмом» 101. А.
Шлезингер видит в нем «воплощение провинциального либерализма,
сохранившего прогрессивистский взгляд на роль
правительства» 102. Сам Лэндон называл себя «конституционным либералом»,
свои взгляды он сформулировал в книге «Америка на перепутье:
политические, экономические и социальные принципы
республиканской партии», вышедшей незадолго до выборов.
Уже первая фраза книги — «выбор, стоящий перед
американским народом, заключается отнюдь не в том, продолжить ли
ошибки так называемого «нового курса» или вернуться к
ошибкам «старого порядка»,— фактически возвещает о том, что
новый лидер партии не предлагал республиканцам какой-то новый
путь, способный вывести страну из экономической стагнации.
Дальнейшее изложение, однако, не оставляет сомнений в том,
что выбор, предложенный в «Америке на перепутье»
принципиально не отличался от гуверовского выбора в «Вызове
свободе», а именно между политикой администрации Рузвельта и теми
американскими институтами, при которых «мы имели большую
свободу и достигли более высокого уровня жизни, чем любая
98 G. Mayer. The Republican Party 1854—1964. N. Y., 1964, p. 447.
'" W. Ebenstein, C. Pritchett, H. Turner, D. Mann. American Democracy in
World Perspective, p. 459.
100 S. Lubell. The Future of American Politics. N. Y., 1952, p. 233.
101 W. Leuchtenburg. «Elections of 1936». «History of American Presidential
Elections», vol. III. N. Y., 1971, p. 2811.
102 A. Schlesinger. The Politics of Upheaval, p. 532.
463

другая страна в мире» ,03. После трех с лишним лет
беспрецедентного расходования средств, указывал Лэндон, миллионы
людей все еще не имели работы, каждый шестой находился на
федеральном вспомоществовании, бюджетный дефицит больше, чем
когда-либо. А между тем, утверждает он, «страна созрела для
восстановления».
Необходимо создать условия для расширения деловой
активности: «Мы должны рассеять страхи бизнесменов, возродить
у них уверенность и вновь возложить наши надежды на
инициативу, находчивость и мужество этих создателей занятости и
новых возможностей». Поэтому, добавляет Лэндон, «я со всей
серьезностью говорю: пришло время развязать инициативу и
освободить из заточения дух американского предпринимательства»
путем «ликвидации чрезмерных правительственных расходов»,
отмены налогов, «уродующих экономику», и принудительной
федеральной политики в валютно-финансовых вопросах. «Я полагаю,
что сегодня величайшей необходимостью для американского
народа является возрождение уверенности, уверенности в себе,
в своей способности разрешить свои собственные проблемы».
Существо проблемы, по Лэндону, состояло в том, что
предприниматели, не уверенные в завтрашнем дне, воздерживаются от
расширения производства, что «создавало бы новые рабочие места»
и избавило бы трудящихся от необходимости жить на
«федеральные подачки». А эта уверенность подрывается
«беспорядочными и расточительными» правительственными
программами 104.
Хорошо знакомые ноты звучали и в рассуждениях Лэндона
касательно появившегося в федеральных правительственных
сферах «нового и опасного импульса». Он состоит в стремлении
отобрать у народа, «не спрашивая его согласия», права и
полномочия, которые он «возложил на власти штатов или оставил при
себе». «По своему конечному воздействию на благосостояние
нашего народа важнейший вопрос, стоящий перед нами,
заключается в следующем: будем ли мы и дальше передавать
федеральному правительству все новые полномочия или мы хотим
сохранить американскую форму правления? Признаем ли мы, что
определенные права останутся у народа, другие — у властей
штатов, а третьи — у федерального правительства?» Далее
утверждалось: «Федеральная власть должна использоваться для того,
чтобы устранять появляющиеся несправедливости и
злоупотребления. В пределах своей компетенции это должны делать власти
штатов. В случаях, находящихся вне их юрисдикции, допустимо
вмешательство федеральных властей. Я выступаю против передачи
103 «America at the Crossroads. Alfred M. Landon's Program for American
Government. His Interpretation of the Political, Economic and Social
Principles of the Republican Party». N. Y., 1936.
104 Ibidem.
464

Вашингтону любых полномочий, которые могут взять на себя
власти штатов и местных самоуправлений».
В книге Лэндона в сущности перефразировалась философия
гуверовского подхода к борьбе с кризисом с упором на бизнес
как главного врачевателя экономических недугов, на
«самопомощь» и ограниченную роль федерального правительства. Вместе
с тем в отдельных аспектах Лэндон отходил от прежней жесткой
республиканской позиции. Если Гувер в принципе возражал
против помощи бедствующим, соглашаясь только на займы, то Лэндон
трактовал и декларировал: «Конечно, помощь должна
оказываться столько времени, сколько в ней существует
необходимость... Эта депрессия поставила перед нами не только проблему
восстановления, но также и серьезную проблему помощи
безработным... Наша партия обязалась никогда не ослаблять
внимания к этой проблеме». (Правда, Лэндон не преминул оговориться
в этой связи, что «исцеление от безработицы — не в постоянной
помощи, а в постоянных рабочих местах».) Кроме того, в
противоположность Гуверу, оставившему федеральному
правительству лишь совещательный голос во взаимоотношениях с бизнесом,
Лэндон считал, что правительство обязано взять на себя
большую ответственность за благосостояние своих граждан: «Мы
признаем, что общество, действуя через свое правительство,
обязано предоставлять людям, оказавшимся безработными не по своей
вине, и своим престарелым, всю возможную помощь. Мы берем
на себя обязательство, что федеральное правительство внесет
необходимый вклад в решение этой задачи».
Лэндон не исключал и определенных принудительных акций
со стороны правительства. («Свобода предпринимательства не
означает, что правительство обрекается на бездействие... Для
защиты равенства возможностей оно должно использовать все
средства в его распоряжении».) Признавая правомерность конечных
целей, провозглашенных «новым курсом», Лэндон обрушился на
средства достижения этих целей, особенно резко критикуя
администрацию Рузвельта за валютную политику, бюджетный
дефицит, расточение средств налогоплательщиков. «Вопрос состоит
не в том, сколько денег американский народ готов израсходовать
на помощь безработным, как утверждает администрация. Вопрос
стоит так — с какими потерями готов мириться американский
народ при осуществлении этой помощи».
На взгляд историка У. Дехтенберга, Лэндон стал первым в
серии республиканских кандидатов, столкнувшихся с
фундаментальным вопросом стратегии: занять ли резко отличную от
демократического оппонента позицию или стать кандидатом «я — тоже».
Если бы Лэндон двигался в консервативном направлении, он
оттолкнул бы значительные слои избирателей, в основном
одобрявших «новый курс». Если бы поддержал мероприятия
правительства, он бы смазал свою позицию, не дав избирателям
достаточно веских оснований предпочесть его Рузвельту. Если бы он
465

скомбинировал оба подхода, он выглядел бы колеблющимся и
неуверенным в себе» 105.
Книга «Америка на перепутье», а также многочисленные
предвыборные выступления Лэндона показывают, что
республиканский кандидат избрал третий путь, предложив избирателям
своеобразную электрическую мешанину прежних
республиканских постулатов с некоторыми идеями «нового курса». Отсюда —
противоречивость и двойственность всей его позиции. Лэндон
ратовал за экономию и сбалансированный бюджет, и в то же
время одобрял правительственные расходы в масштабах,
немыслимых при сбалансированном бюджете. Он осуждал рузвельтов-
ские программы помощи, одновременно заверяя избирателей в
том, что помощь будет продолжена. Наконец, в своих
многочисленных речах в фермерских районах страны Лэндон клеймил
правительство за вмешательство в сельскохозяйственные дела, а со
своей стороны предложил программу страхования, которая, по
общему мнению, легализовала бы постоянный
правительственный контроль над рынком 10в.
Противоречивость и двойственность отразилась и в программе
республиканцев, принятой на кливлендском конвенте. Признавая
«обязанности и долг», возлагаемые на правительство
«современными условиями», в ней в то же время заявлялось: «Мы
подтверждаем нашу непоколебимую уверенность в том, что судьба
нации будет зависеть не столько от мудрости и власти
правительства, сколько от энергии и старательности людей,
опирающихся на собственные силы и от желания взять на себя
обязательства, необходимые для сохранения свободного общества».
Составители не поскупились на обвинения Рузвельта в том,
что он «узурпировал» права конгресса и местных властей, что
федеральное правительство своей деятельностью создало угрозу
политическим свободам и индивидуальным возможностям, что
осуществление «нового курса» сопровождалось колоссальным
разбазариванием средств, а также использованием их в
узкопартийных целях. Мероприятия Рузвельта, утверждалось в программе,
породили колебания и беспокойство в промышленности и
торговле, не поощряли бизнесменов к расширению производства,
что мешало сокращению безработицы и тем самым затрудняло
выход из кризиса 107.
В то же время в программе содержались обязательства
продолжить политику социального обеспечения, выплату пособий по
безработице, оставить в силе мероприятия по проведению
общественных работ и оказанию помощи фермерам, «экономно» расхо-
105 «History of American Presidential Elections 1789—1968», vol. HI, 1971,
p. 2816-2817.
106 M. Moos. The Republicans. A History of their Party. N. Y., 1956, p. 399—400.
107 «History of American Presidential Elections 1789—1968», vol. HI, p. 2856—
2865.
466

дуя средства «не преследуя узкопартийных интересов». В
программе провозглашались такие цели, как достижение
сбалансированного бюджета, децентрализация руководства агентствами,
ведающими проблемами помощи сельскохозяйственным районам
страны, «передача ответственности за осуществление программ
помощи местным органам, созданным на непартийной основе» 108.
При всей относительной для научного исследования
ценности предвыборных партийных платформ как документов, те или
иные положения которых могут трансформироваться уже в ходе
избирательной кампании или вообще игнорироваться в
дальнейшем, программа 1936 г. представляет интерес, ибо впервые в
республиканском документе (пока еще в весьма аморфном виде)
присутствует концепция роли федерального правительства,
представляющая собой явный отход от модернизированного laissez-
faire Г. Гувера. В дальнейших платформах (1940, 1944 и
1948 гг.109) она получает большую конкретизацию. Поэтому
закономерен вывод, что риторические упражнения со
славословиями в адрес «американских институтов», якобы попранных
демократами и призывами к «спасению Америки» всего лишь
служили камуфляжем начавшегося процесса эволюции
республиканского кредо, процесса, проходившего медленно и испытавшего на
себе воздействие как противоречивых течений внутри самой
партии, так и событий, происходивших в стране. К последним
следует в первую очередь отнести президентские выборы 1936 г.,
ознаменовавшиеся сокрушительным поражением республиканцев
и показавшие, что в «американской двухпартийной системе
произошла перегруппировка сил, в результате которой из партии
большинства республиканская партия превратилась в партию
меньшинства» по.
Последовавшая затем дискуссия вокруг будущего партии, в
которой на протяжении второй половины 30-х годов приняли
участие не только видные республиканцы, но и многие ученые и
журналисты, вызвала к жизни самые разноречивые оценки и
прогнозы. «Наиболее опытные обозреватели единодушны в том,—
писала «Нью-Йорк тайме»,— что старая гвардия
республиканизма прекратила свое существование» ш. Многие республиканцы
расценили результаты выборов как победу «либерализма над
консерватизмом» и высказывались за более либеральный курс в
будущем. Председатель национального комитета партии Д. Гамил-
тон прямо заявил: «Я думаю, республиканцы должны признать,
что они потеряли пульс народа, утратили доверие широких масс.
До сих пор партия представляла собой закрытую корпорацию.
108 Ibidem.
109 «National Party Platfoms 1840-1968». Chicago, 1972, p. 289—390, 407-412,
450-453.
110 M. Moos. The Republicans. A. History of their Party, p. 390.
111 «New York Times», January 17, 1937.
467

А это означает, что наше руководство потеряло контакт с
лидерами других крупных групп» 112.
Теоретически в тот период партия могла пойти по одному
из нескольких путей. Первый состоял в том, чтобы
возвратиться к старой философии дорузвельтовской эпохи, превратиться в
подлинно консервативную партию с гуверовским «грубым
индивидуализмом», начертанным на ее знамени. «Очевидная
трудность такого возврата к старому состояла в том, что в 1937 году
его вряд ли кто-нибудь поддержал» пз.
Второй путь, предлагавшийся рядом деятелей партии,
сводился к тому, чтобы изгнать старую гвардию и вооружить партию
программой еще более либеральной, чем программа Рузвельта.
Этот путь был с самого начала отвергнут как абсолютно
нереальный, поскольку он означал бы полный отказ от
традиционной философии республиканизма, и в результате — неминуемый
разрыв с крупным бизнесом, поддерживающим партию. Лидеры
«Великой старой партии» «просто не способны были мыслить
категориями еще более либеральными, чем «новый курс» 114.
Третья альтернатива не фигурировала открыто, но она
проскальзывала во многих высказываниях того периода:
республиканская партия должна прекратить свое существование. Один из
деятелей партии Батлер заявил в интервью газете «Нью-Йорк
тайме»: «Сейчас нет республиканской партии и ее уже не было в
течение некоторого времени» и\ Д. Кларк, ссылаясь на частные
разговоры с рядом видных сенаторов и конгрессменов, писал:
«В процессе этих бесед обнаруживаемся ошеломляющий факт,
а именно,— готовность — немыслимая четыре года назад —
рассмотреть возможность роспуска партии как республиканской,
опубликования нового манифеста под новым названием с целью
ликвидировать нынешние фундаментальные противоречия и начать заново
пусть на неширокой, но твердой основе» 11в. Орган деловых кругов
журнал «Форчун», превратившийся чуть ли не в главного
печатного оракула республиканской партии, в феврале 1937 г. вопрошал:
«Что же теперь делать республиканцам? Хотят они этого или
нет, но им стоит задуматься над фразой, которой демократы
характеризуют нынешнюю эпоху. Им следует сделать эпоху
добрых чувств единодушной, совершив то, что совершили
демократы сто лет назад. Им следует исчезнуть...» 117.
Дополнительцый аргумент в пользу роспуска республиканской
партии и создания на ее месте некой консервативной партии
состоял в том, что новая организация сможет привлечь на свою
112 «Newsweek», November 17, 1936, p. 14.
113 «American Mercury», June 1938, p. 133.
"4 D. Johnson. The Republican Party and Wendell Willkie. Urbana, 1960, p. 14.
115 «New York Times», April 2, 1937.
1,8 «New York Times Magazine», June 20, 1937.
»i7 «Fortune», February 1937, p. 188.
468

сторону многих демократов, не согласных с философией
Рузвельта. Как писал тот же «Форчун», «с исчезновением
республиканской партии в демократической произойдет раскол. Если она
расколется, то раскол пойдет по экономическому, а не
экономико-географическому признаку, и тогда не будет монолитного Юга.
А когда не будет монолитного Юга, то главная часть
расколовшейся партии повернется к более сильному, т. е.
консервативному полюсу, а это значит, что либеральный полюс будет
подлинно либеральным. В этом случае американская политика
будет иметь консерватизм, который действительно консервирует,
либерализм, который действительно либерализует, и оппозицию,
которая действительно выступает против. Из такой ситуации
вполне может возникнуть то, чего наша страна еще не знала — свод
разумных политических принципов» 118.
«Великая старая партия», однако избрала не эти
альтернативы, а встала на путь, который одни называли лояльной
оппозицией, другие — топтанием на месте. Дело свелось к тому,
чтобы на какое-то время «притихнуть», выйти из активной игры
и попытаться собрать силы к следующим выборам, а также
выработать какую-то осязаемую альтернативу рузвельтовскому
курсу.
Десятки комментаторов предлагали свои рецепты
возрождения партии. Летом 1936 г. в журналах «Сатердей ивнинг пост»
и «Америкэн меркюри» появились пространные статьи
«Консервативный фронт» и «Что могут сделать республиканцы?» Их
авторы — М. Баннинг и Г. Варней призывали партию убедить
избирателей в том, что она отошла от прежней «узколобой,
эгоистической позиции». Во главе партии, доказывали они, должен
стоять «консерватор либерального толка», способный привести
партийное кредо в соответствие с современными условиями 119.
После поражения Лэндона в 1936 г. с конкретными
предложениями в этой связи выступали многие видные республиканцы.
Одно из них состояло в том, чтобы созвать промежуточный
конвент партии «для переоценки республиканской позиции» и
выработки какой-то программы 12°.
Этот план, авторство которого приписывают Гуверу, однако,
не был претворен в жизнь из-за раздоров внутри партийной
иерархии. В то время несколько человек претендовали на роль
главы партии: Г. Гувер — как последний республиканский
президент, Гамилтон — как председатель национального комитета
республиканской партии, и, наконец, сенатор А. Ванденберг,
возглавлявший в конгрессе антирузвельтовскую коалицию
республиканцев и демократов. Гувера немедленно обвинили в
попытке подобраться к власти (что он упорно отрицал). Лэндон и
1,8 «Fortune», February 1937, p. 190.
119 «American Mercury», Jule 1938.
120 D. Johnson. The Republican Party and Wendell Willkie, p. 20.
469

йёко1ч)рые лидеры конгресса опасались, 4to конвен* лишь
продемонстрирует, что партия не имеет конструктивной программы.
Сенатор Макнэри заявил, что «созывом такого конвента мы
ничего не добьемся» 121, а конгрессмен Гамилтон посоветовал
Гуверу и Лэндону «посидеть в сторонке и дать возможность
другим продолжить игру» 122. 5 ноября 1937 г. идея конвента была
окончательно похоронена на заседании национального комитета
партии. В качестве компромисса было решено создать комиссию
из двухсот человек, представляющих различные партийные круги,
для «изучения экономических и социальных проблем страны и
выработки рекомендаций для будущих действий» 123.
Комиссия, возглавленная бывшим президентом Висконсинско-
го университета Г. Фрэнком, в августе следующего года
опубликовала предварительный доклад, в котором предупреждала
страну о грозящей ей «двойной» опасности: «развал ее
экономической системы и дезинтеграция ответственного и эффективного
правления» 124. В докладе утверждалось, что «ключ к программе,
разрабатываемой комиссией, заключается в том, чтобы определить
такие стимулы для рабочих, фермеров, деловых кругов,
промышленности и финансов, которые сделали бы высокую и
устойчивую занятость постоянным фактором».
Звонкий, но бессодержательный доклад комиссии Фрэнка
вызвал критику как справа, так и слева. Журнал «Сатердей
ивнинг пост», ратовавший за «возрождение консервативных
принципов», обвинил комиссию в том, что она «упустила
возможность бросить ясный вызов и поднять боевые знамена». Один
из руководителей Национального комитета демократической
партии Ч. Мичелсон высказался еще более определенно: «Партия
меньшинства не имеет ни малейшего понятия ни о том, куда она
идет, ни о том, как туда дойти» 125.
Только спустя два с лишним года комиссия Фрэнка
выступила с окончательным докладом в 33 тысячи слов,
претенциозно озаглавленном «Программа для динамической Америки».
В слегка завуалированной форме в нем принималась
значительная часть мероприятий «нового курса». Вперемежку с
ностальгическими ссылками на добрые старые времена «процветания»
в докладе содержались такие утверждения: «Возможно большая
часть расходов по оказанию помощи должна быть возложена на
власти штатов и местные самоуправления»; «Разумная
сельскохозяйственная политика предусматривает контроль за размером
посевных площадей лишь как временную меру, которая будет
121 «New York Times», October 20, 1937, p. 6.
122 «New York Times», October 17, 1937, sec. IV, p. 8.
123 С Joyner. The Republican Dilemma. Conservatism or Progressivism. Tus-
con, 1963, p. 5.
124 «Saturday Evening Post», December 10, 1938, p. 22.
125 «New York Times», August 7, 1938.
470

существовать лишь до тех пор, пока не будет разработана
более фундаментальная политика, способная решить проблему
сельскохозяйственных излишков». В чем должна состоять эта
политика, как и политика в отношении других крупных
внутренних проблем — в докладе не уточнялось.
Таким образом, в канун 1940 г. партия по существу
продолжала оставаться на двойственных, негативистских позициях
1936 г.: некоторое согласие с целями «нового курса» при
отрицании его методов, ностальгия по республиканизму Гувера при
одновременном нежелании открыто возвратиться к его догмам.
Комментируя доклад Фрэнка, журнал «Нейшн» писал: «Доклад
показывает, до какой степени республиканская партия вынуждена
принимать руководство Рузвельта. Господин Гувер все еще
принадлежит республиканской партии, однако республиканская
партия (в свете кампании «грубого индивидуализма» 1932 г.) как
будто больше не принадлежит г-ну Гуверу» 126-127.
Причину неспособности республиканской партии занять
отчетливую позицию по внутренним (как и международным)
вопросам ряд исследователей усматривает в том, что внутри партии
возникли острые противоречия. «К концу 1939 г.
республиканская партия раздиралась внутренней борьбой. Она была
разъединена по всем главным вопросам внутренней и международной
жизни. Расколы в партии были многочисленны и болезненны в
первую очередь потому, что многие деятели (в основном такие
аграрии, как Бора, Ванденберг, Най, Макнэри),
придерживающиеся либеральных взглядов в области экономической политики,
являлись одновременно изоляционистами. За исключением этих
аграриев изоляционисты были консерваторами в экономике,
и большинство интернационалистов были экономическими
либералами. Эта любопытная расстановка сил еще более углубляла
раскол партии» 128.
Кроме того, значительно осложнял положение в
республиканской партии в целом процесс постепенной активизации
консервативных сил, начавшийся с образованием в 1934 г. так
называемой Лиги свободы и усилившийся к концу 30-х годов,
когда в конгрессе стал активно действовать антирузвельтовский
блок республиканских приверженцев старой гвардии с
демократами южных штатов. Объединение групп крупной буржуазии и
реакционных политиков в Лиге свободы при главенствующей
роли в ней семьи Дюпонов ставило перед собой цель заставить
правительство Рузвельта отказаться от мероприятий,
регулирующих экономику. «История Лиги свободы,— писал американский
исследователь Уолфскилл,— это история респектабельных
американцев, пользующихся известностью, высокообразованных и
хорошо воспитанных людей. Лига свободы привлекла в свои ряды
12в-127 «Nation», March 9, 1940, p. 325.
121 С, Joyner. The Republican Dilemma. Conservatism or Progressivism, p. 23.
471

значительную часть лидеров американского бизнеса,
промышленности, финансов, юриспруденции и лиц свободных профессий. По-
видимому, не будет преувеличением сказать, что никогда в
истории нашей страны одна организация не в состоянии была
мобилизовать столько богатства, административного умения и
престижа с целью погубить президента, как это сделала Лига
свободы в борьбе против Рузвельта и «нового курса» 129.
Пропагандисты Лиги не уставали доказывать, что «новый
курс» сдерживает восстановление экономики вмешательством в
дела бизнеса. Его идеологические основы отождествлялись с
«фабианским социализмом», а элементы государственного
контроля классифицировались как величайший подкоп под здание
частного предпринимательства 130.
К промежуточным выборам 1938 г. в ряде штатов
активизировались так называемые умеренные республиканцы (Генри Кэбот
Лодж, Томас Дьюи, Пейн Ратнер), признававшие основные
мероприятия «нового курса», но ратовавшие за их осуществление под
новым руководством. Республиканцы в штате Нью-Йорк, которые
в 1933 г. клеймили пособия по безработице как «шаг к
советизации», а в 1936 г. называли социальные мероприятия демократов
«финансово несостоятельными и практически неосуществимыми»,
в 1938 г. выдвинули установки: «Функция политической партии
состоит не в том, чтобы погибнуть, борясь за отжившие догмы» 131.
В тот год на выборах в конгресс заметного успеха добились
республиканцы, в той или иной мере примирившиеся с «новым курсом».
К концу 1939 г. многим видным республиканцам стало ясно,
что дальнейшая судьба партии в значительной мере зависит от
того, будет ли налажено какое-то подобие сотрудничества между
консерваторами и либералами, «изоляционистами» и
интернационалистами. Иными словами, сумеет ли партия выдвинуть
лидера, который, с одной стороны, признавал бы необходимость
экономических и социальных перемен, а с другой стороны, был бы
способен выдвинуть конструктивную программу, которая
объединила бы не только рядовых членов партии, но и привлекала
бы демократов, недовольных теми или иными мероприятиями
«нового курса». Однако поиск нового лидера и новой программы
оказался нелегким делом.
Не оставлял надежд вернуться на республиканский «трон»
Г. Гувер, регулярно выступавший с различными заявлениями с
целью держать свое имя «на поверхности». Среди возможных
претендентов фигурировали Т. Дьюи, Г. Лодж, сенатор А. Ван-
денберг. Быструю известность приобрел сенатор от штата
Вермонт Д. Айкен. Правда, его критика республиканской партии как
126 q Wolfskill. The Revolt of the Conservatives: A History of the American
Liberty League 1939—1940. Boston, 1962, p. VIII.
130 Ibidem, p. 108-109.
131 /. Sundqust. Dynamics of the Party System. Washington, 1973, p. 215.
472

«партии стариков», чьи лидеры больше заботятся о контроле над
партийной машиной, чем о благосостоянии народа, оказалась
слишком радикальной для партийного руководства.
Большинство опросов общественного мнения, проведенных в
1939 г., показало, однако, что наибольшие шансы привлечь
избирателей имеет Т. Дьюи, даже несмотря на то, что он проиграл
губернаторские выборы в Нью-Йорке. Опросы института Гэл-
лапа показали, что рядовые республиканцы хотели видеть
«новые лица и более либеральную программу». Другим таким
«новым лицом» некоторые политические наблюдатели считали
бизнесмена Б. Бартона, который еще в январе 1939 г. попытался
сформулировать республиканское кредо применительно к новым
условиям: «Добрые старые времена канули в лету... Пришло
время проанализировать программы нового курса, сохранить все
положительное, доработать или отменить все остальное. Обе
партии признают необходимость помощи безработным, социального
обеспечения, коллективных договоров, дешевого жилищного
строительства; эти вопросы перестали быть предметом
межпартийной борьбы» 132.
Показывая, в какой степени республиканцам следует
пересмотреть прежние позиции, Бартон продолжал: «Мы,
республиканцы, признаем, что в то время (1928 г.— Авт.)
распределение национального дохода было несправедливым; слишком
много денег было наверху и слишком мало внизу. Мы стоим за
более справедливое распределение, но в первую очередь и
прежде всего мы стоим за политику, создающую то, что можно
распределять... Республиканская партия отдает себе отчет в том,
что многие болезни бизнеса еще предстоит излечить. Однако мы
будем двигаться осторожно, спокойно, решая проблемы одна за
другой» 133.
Р. Моли следующим образом сформулировал требования,
которым должен отвечать республиканский кандидат 1940 г.: «Он
должен обладать умением нажить политический капитал на
растущем дрейфе этой страны к консерватизму. И в то же время
он должен ясно выразить понимание того, что в 1932 г.
ознаменовано окончание целой эпохи в американской истории» 134.
Однако эти идеи, как и окончательные выводы комиссии Фрэнка,
означавшие, по словам журнала «Ньюсуик», что «с 1932 г.
партия пронеслась сквозь целую философскую вечность» 135, сами
по себе, считает Д. Джонсон, не могли оказать решающего
воздействия на политическую ориентацию партии, прежде всего
потому, что они не отражали мнения всех группировок внутри
партии.
132 «Colliers», January 21, 1939, p. 12.
133 Ibidem.
134 «New York Times», July 8, 1939.
135 «Newsweek», March 4, 1940.
473

Действительно, успех республиканской партии на
промежуточных выборах 1938 г., давший ей 8 новых мест в сенате, 81 место
в палате представителей и 13 губернаторских постов, привел к
новой активизации консервативного крыла партии.
Объединившись с консервативными демократами
консерваторы-республиканцы перешли к открытому саботажу ряда мероприятий «нового
курса», которые получили завуалированную поддержку в
докладе комиссии Фрэнка136. Новый лидер республиканского
меньшинства в палате представителей Д. Мартин оказался
чрезвычайно предприимчивым в деле мобилизации антирузвельтовских
сил. В 1939 г. был принят только один из. внесенных
Рузвельтом законопроектов — закон об административной реорганизации,
да и то после героических усилий сторонников правительства в
конгрессе, что, по словам Р. Бэрка, свидетельствовало об
усилении консервативного блока в конгрессе 137.
* * *
В начале 1940 г. среди наиболее вероятных претендентов на
Белый дом от республиканской партии фигурировали три
деятеля: окружной прокурор Нью-Йорка Т. Дьюи, чей
республиканизм считался умеренным, сенатор А. Ванденберг, либерал во
внутренних вопросах и непреклонный «изоляционист» — в
международных, и, наконец, сенатор Р. Тафт, сын бывшего
президента У. Тафта, убежденный сторонник отцовских воззрений. В
конгрессе сенатор от штата Огайо Тафт приобрел известность как
непримиримый противник «нового курса» и последовательный
«изоляционист» в вопросах внешней политики. Вскоре после
прихода в конгресс Тафт стал одним из лидеров консервативного
блока республиканцев и реакционных демократов. «Тафт
опирался на республиканцев старой гвардии, на тех, кто все еще с
благоговением вспоминали его отца и видели в сыне надежду
на возвращение добрых старых времен до первой мировой
войны» 138. Дьюи и Тафт сыграли в дальнейшем определенную роль
в эволюции республиканского кредо, первый — как кандидат в
президенты в 1944 г. и в 1948 г., второй — как идеолог
старой гвардии республиканцев в борьбе за лидерство в партии в
1952 г. Однако в 1940 г. республиканским кандидатом стал
У. Уилки, бизнесмен, президент крупной корпорации
коммунальных услуг «Коммонуэлф энд Сатерленд», не имевший за плечами
никакой политической деятельности, человек всего лишь за два
года до этого голосовавший за демократическую партию, «самый
колоритный претендент на пост в Белом доме после У. Брайана» 139.
138 D. Johnson. The Republican Party and Wendell Willkie, p. 43.
137 R. Burke. Elections 1940. «History of American Presidential Elections»,
vol. IV, p. 2920.
138 Ibid., p. 2924.
*39 /. Stone. They Also Run. N. Y., 1944, p. 340.
474

Взгляды У. Уилки, развивавшиеся им не только в период
президентских выборов в 1940 г., но и в последующий период,
оказали известное воздействие на формулирование тогдашнего
мировоззрения республиканской партии. Некоторые из них легли
в основу так называемого «современного республиканизма»
периода Эйзенхауэра.
Вклад Уилки в разработку кредо партии был сделан в
основном в трех сферах: во-первых, он сделал многое для отхода
республиканской партии от «изоляционизма» и принятия как
постоянного фактора концепции участия страны в международных
делах. Р. Шервуд приводит слова Рузвельта незадолго до
смерти: «У нас не было бы ленд-лиза и отборочной воинской
повинности, если бы не Уэнделл Уилки» 14°. В отличие от многих
республиканских деятелей Уилки понимал — выгоды для
крупного бизнеса заложены во внешнеполитической и торговой
экспансии американского империализма. Поэтому он настаивал на
снижении тарифов, расширении международной торговли,
стабилизации международной валютной системы, на долгосрочных
частных капиталовложениях. В своих выступлениях и в ряде
работ он подчеркивал неразрывность внешней и внутренней
политики и неустанно доказывал, что без «сотрудничества с другими
нациями мира» Соединённые Штаты не смогут выжить ни в
политическом, ни в экономическом, ни в военном отношении.
В своей книге «Единый мир», вышедшей в 1943 г., Уилки так
развивал свои взгляды: «Если наш уход от мировых дел после
первой мировой войны явился одним из факторов,
содействовавших возникновению нынешней войны и экономической
нестабильности последних двадцати лет, уход от проблем и
ответственности, которые возникнут после этой войны, приведет к
полной катастрофе. Теперь не существует даже нашей
сравнительной географической изоляции» 141.
По мнению знатока вопроса Д. Джопсона: «Заслуга Уилки
состоит в том, что он создал базу, на которой могли работать
его преемники; он убедил значительное число членов своей
партии пересмотреть роль Америки в мировых делах и тем самым
исключил возможность для республиканской партии вернуться к
идеологическим установкам 30-х годов» 142. Много лет спустя,
в 1957 г., сенатор-республиканец Д. Джавитс в следующих
словах воздал должное этой стороне деятельности Уилки: «Я думаю,
можно с уверенностью сказать — Уэнделл Уилки был
политическим отцом концепции международной ответственности,
ставшей неотъемлемой чертой современного республиканизма» 143.
«Именно благодаря Уилки,— пишет Э. Бернард,— после войны
140 R. Shervood. Private Papers of Harry Hopkins, vol. II, p. 230.
141 W. Willkle. One World. N. Y, 1943, p. 202.
142 D. Johnson. The Republican Party and Wendell Willkie, 309.
141 «Congressional Record», February 21, 1957, vol. 103, p. 2095.
476

такие влиятельные в свое время изоляционисты, как сенатор
Ванденберг, Уайли и Тоби, пересмотрели свои взгляды и
включились в выработку двухпартийной внешней политики
международного сотрудничества» 144.
Во-вторых,— больная для республиканских идеологов сфера
взаимоотношений правительства и бизнеса. Уже к середине 30-х
годов как старая гвардия, так и «умеренные» республиканцы
осознали необходимость адаптации партийных доктрин к
требованиям времени. Первый шаг в этом направлении был сделан в
республиканской платформе 1936 г., второй выпал на долю Уил-
ки, причем он был сделан так, чтобы привлечь сторонников
либерализации партии, не оттолкнув в то же время приверженцев
традиционного республиканизма. С одной стороны, Уилки
причислял себя к либералам. В одном из последних предвыборных
выступлений он запальчиво бросил своим критикам: «Я был
либералом еще до того, как вы научились произносить это слово!» 145
С другой стороны, его трактовка либерализма гораздо ближе
подходила к «новой свободе» Т. Рузвельта, чем к эпохе реформ
30-х годов. «Критерий либеральной философии состоит в
следующем: либералы делают упор на индивидуальную свободу, в то
время как идеологи правых и левых уповают на
государственный контроль» 14в.
Такая интерпретация либерализма дает ее автору удобный
плацдарм и для критики «нового курса» (в угоду бизнесу) и
для критики того же бизнеса в духе эпохи. Уилки по существу
так и делает: «В послевоенные годы мы боролись с господством
большого бизнеса. Теперь мы столкнулись с господством
большого правительства. Существование большого правительства
является таким же испытанием для истинного либерализма,
каким был большой бизнес 25 лет назад. Истинный либерал так же
энергично выступает против чрезмерной концентрации власти в
руках правительства, как и в руках бизнеса. Иными словами он
охраняет свою свободу от посягательств с любой стороны» 147.
Определив, так сказать, отправную точку, теоретическую
основу своих воззрений, Уилки приступил к их конкретизации.
Прежде всего, считал он, необходимо прекратить «гонения на
бизнес», воздать ему должное, поскольку именно он «сделал
американскую нацию великой». В нашумевшей статье «Мы —
народ» в журнале «Форчун» в апреле 1940 г. Уилки писал:
«Страну потрясла великая депрессия. Мы, простые люди,
считали, что бизнесмены несут главную ответственность за
размах и жестокость этой депрессии. Возможно, мы были правы;
"* Е. Barnard. Wendell Willkie, Fighter for Freedom. Marquette, 1966, p. 291—
292.
145 M. Moos. The Republicans. A History of their Party, p. 416.
148 «This is Wendell Willkie. A Collection of Speeches and Writings on Present-
Day Issues». N. Y.f 1940, p. 167 (далее—«This is Wendell Willkie...»).
147 Ibidem.
476

во всяком случае мы были возмущены бизнесменами. Мы
настаивали на проведении реформ. Мы настаивали на принятии
определенных гарантий в том, чтобы бизнес не смог повторить
в будущем злоупотреблений недавнего прошлого. Правительство
в Вашингтоне пошло навстречу нашим желаниям, проведя
многие (хотя далеко не все) из необходимых реформ. Однако пока
осуществлялись эти реформы, происходило нечто иное, не
вполне понятное для нас. Под лозунгами реформ в Вашингтоне
появились и заняли посты в различных органах федерального
правительства люди, чья ненависть к бизнесу и бизнесменам
превосходила все рамки разумного. Бизнес изображали как злодея,
которого необходимо постоянно преследовать. А правительство
изображали как героя, который не может ошибаться» 148.
Такой панегирик во славу бизнеса, конечно, не мог не
вызвать благоприятного отклика в кругах крупного капитала. Как
отмечает М. Муз, «удрученные провалом Лэндона (в 1936 г.)
бизнесмены пришли к выводу, что Уилки сумеет стать ходовым
товаром на избирательных участках. В конце концов этот
человек, рассуждали они, воплощает непоколебимую веру в
американскую частную инициативу» 149. Эту веру Уилки неизменно
демонстрировал как до, так и во время избирательной
кампании.
В статье, опубликованной в журнале «Сатердей ивнинг пост»
еще летом 1939 г.— за год до выдвижения кандидатом в
президенты от республиканской партии,— Уилки утверждал, что
одним из главных препятствий на пути к восстановлению
является «страх перед правительством», создавшим более 80 различных
управлений, бюро и комиссий «либо для регулирования
экономики», либо для «конкуренции с бизнесом». (Возглавляемая
Уилки корпорация в соответствии с законом о создании
правительственного органа по управлению электростанциями в долине
реки Тенесси была вынуждена передать правительству «одну из
лучших своих компаний» — по производству электроэнергии в
Теннесси.) Его нападкам подвергаются так называемые
«вспрыскивания» в экономику, которые вместе с «чрезмерными
налогами» подрывают естественное стремление предпринимателей
путем частных капиталовложений «расширять производство» и тем
самым «создавать новые рабочие места». Здесь звучит типично
гуверовский подтекст — не мешать бизнесу самому излечить
порожденную им депрессию. «После шести лет жесткого
регулирования и налогообложения мы имеем столько же безработных,
сколько и в начале этого периода» 15°.
Теория, согласно которой правительство может купить дорогу
к процветанию, влечет за собой два отрицательных последст-
148 Н. O'Makey. Wendell Willkie of Elwood. Indianopolis, 1940, p. 197.
149 M. Moos. The Republicans. A History of their Party, p. 410.
150 «This is Wendell Willkie...», p. 108.
477

вия,— писал Уилки в журнале «Атлантик»,— меньшее —
несбалансированный бюджет, приведший к «миллиардному дефициту
за последние 10 лет». «Большинство из нас еще не знает, что
означает национальное банкротство; мы имеем избыточную веру
в американский доллар и не можем представить, чтобы им
обклеивали стены, как прежней немецкой маркой». Самое же
скверное последствие заключается в том, что «правительственные
расходы вытесняют из сферы экономики частный капитал, т. е.
вытесняют именно те капиталовложения, которые одни только могут
привести к восстановлению» 151. Такой же пагубной практикой
Уилки считал «принудительные меры по поддержанию или
повышению зарплаты», что «вместо помощи американскому
рабочему может нанести ему ущерб». С позиций защиты интересов
бизнеса Уилки критиковал и налоговую политику правительства
Рузвельта, направленную лишь на то, чтобы «потрошить
состоятельных». Что же конкретно предлагал Уилки? «Пересмотр
законодательства с тем, чтобы поощрить частные
капиталовложения; сокращение правительственных расходов; смягчение
неоправданно строгих ограничений, содержащихся в наших экономических
законах — вот меры, которых ждет бизнес...» 152.
На этом, пожалуй, заканчивалось сходство концепций
Уилки с классическим республиканизмом. Различия начинаются уже
с самой оценки программ «нового курса» и прослеживаются в
ряде предлагавшихся им мер. «Теперь стало совершенно ясно,—
говорил Уилки в речи перед Американской ассоциацией
газетных издателей в апреле 1940 г.,— что система 1929 г. не
должна сохраняться. Демократия нуждается в большем социальном
контроле. Он был обеспечен новым курсом с помощью широкой
сети регулирующих мероприятий. В принципе либерал не может
выступать против этих реформ. Он сознает общенациональный
характер крупных американских корпораций, как и
общенациональный характер многих экономических и финансовых
операций; он осуждает необходимость усиления федеральной власти с
целью установить адекватный контроль над этими операциями» 153.
В-третьих,— определенная модернизация взглядов
республиканской партиР1 на проблемы внутренней политики. В сфере
взаимоотношений предпринимателей и правительства Уилки признавал
за последним более активную роль. «Республиканская партия,—
говорил Уилки,— не сможет преодолеть трудности послевоенного
периода с помощью резолюций в пользу «частной инициативы» 154.
Если частнопредпринимательская деятельность ведет к
«ущемлению свободы других граждан», если бизнес «не предпринимает
необходимых усилий для справедливого распределения благ», уста-
151 «Brace of America», «Atlantic Monthly», June 1939.
152 Ibidem.
153 «Wendell Willkie of Elwood», p. 223.
154 Ibid., p. 291-292.
478

павливая «достаточный» уровень Зарплаты и снижая «по
возможности» цены, правительство обязано вмешаться. При этом в
выступлениях Уилки явно сквозила утопическая надежда на то,
что когда-нибудь возникнет такой «благотворный» экономический
климат, при котором правительственное вмешательство в дела
бизнеса будет сведено к минимуму.
В вопросе о взаимоотношениях республиканской партии с
рабочим классом Уилки высказывал взгляды, резко отличные не
только от взглядов Гувера, но и большинства республиканских
сенаторов и конгрессменов. Считая, что предприниматели и
рабочие должны сами решать свои разногласия при минимальном
правительственном вмешательстве, он отвергал давнишнюю
республиканскую догму о «равном праве на получение работы»,
призванную, как известно, подорвать организационную основу
профсоюзного движения, и признавал законность системы
«закрытых цехов».
Существовало еще одно отличие между взглядами Уилки и
взглядами, превалировавшими в высших слоях республиканской
партии 40-х годов. При всей резкости критики администрации
Рузвельта за раздувание правительственного аппарата и
злоупотребление властью Уилки отнюдь не был сторонником
децентрализации. «Республиканская партия родилась в результате
стремления народа создать сильное национальное правительство и
отвергнуть тлетворное, расслабляющее влияние доктрины
демократической партии о правах штатов, а теперь эту же самую партию
понуждают к тому, чтобы взять эту доктрину на вооружение»,—
писал Уилки в одной из своих статей в 1944 г. Он допускал,
что власти штатов могут иметь определенные, независимые от
федерального правительства сферы деятельности. Однако
большинство внутренних проблем, считал он, являются
общенациональными по своему характеру и специфике и поэтому могут
решаться только на общенациональной основе. Уилки призывал
республиканскую партию отмести устаревшую «доктрину прав
штатов», которая служит лишь прикрытием для тех, «кто
стремится препятствовать политическому и социальному прогрессу»,
или для тех, «кто хочет ослабить федеральное правительство»
в такой степени, чтобы «Соединенные Штаты не могли играть
подобающей им роли в мире» 155. Многие исследователи
приписывают Уилки понимание той истины, что власти штатов
имеют гораздо меньше возможностей сопротивляться давлению тех
или иных групп, чем федеральное правительство. Только
Вашингтон, считал Уилки, способен оградить экономическую и
политическую структуру общества от «конфликтующих
воздействий».
Намного впереди партии был Уилки и в своих взглядах на
проблему социального обеспечения в широком смысле слова. Он
155 W. Willkie. The American Program. N. Y., 1944, p. 3, 5.
479

призывал партию поддерживать, а не выступать против, как это
имело место в прошлые годы, всех социальных мероприятий
правительства. Его позиция была следующим образом изложена в
статье «Социальное обеспечение»: «Свободная экономика,—
писал Уилки,— по самой своей природе подвержена колебаниям и
заключает в себе известный риск. Поэтому члены такого
общества не могут пользоваться его благами, не имея гарантий того,
что в случае экономической катастрофы они не останутся без
самого необходимого в жизни». В этом, по словам Уилки, и
заключается «функция социального обеспечения. Явно осуждая
классический республиканский подход к этой проблеме, Уилки
писал: «Слишком часто нам преподносили социальное
обеспечение как нечто противоположное системе свободного
предпринимательства. Они трактовались как альтернативы... На деле
нужно и то, и другое. Более того, мы не сможем иметь одного без
другого» 156.
Многие из идей Уилки, как, например, предложенный им план
«обеспечения медицинской помощью всех» путем страхования,
страхование по безработице, помощь престарелым и матерям,
расширение системы социального страхования были восприняты
идеологами республиканизма значительно позднее, да и то лишь
частично.
Наконец, резко отличную позицию занимал Уилки в вопросе
о правах национальных меньшинств страны, заслужив
репутацию «выдающегося защитника равных избирательных,
образовательных и экономических прав для всего негритянского
населения», решительно критиковавшего нежелание республиканцев
признать роль федерального правительства в сфере гражданских
прав. Уилки считал, что негры не доверяют демократической
партии, которая «лишает их голоса в Атланте и гоняется за их
голосами в Гарлеме», но тем не менее они не отвернутся от
демократов ради исходящих от республиканцев «туманных
обещаний» будущих благ. Поэтому Уилки призывал республиканскую
партию «в своей платформе и в декларациях своих кандидатов
четко и недвусмысленно заявить о своей решимости бороться за
отмену налога на голосование». Он требовал от республиканцев
в конгрессе не уступать и не идти на компромиссы с
реакционными демократами Юга в вопросах гражданских прав. В
отличие от своих республиканских коллег Уилки осознавал
политическую значимость тринадцатимиллионной «объединенной и
решительной группы», которая не только может стать серьезным
фактором на выборах, но уже сейчас представляет собой часть
«общемировой борьбы за свободу» 157.
Было бы, конечно, неправомерным выискивать и
устанавливать причинную связь между программой Уэнделла Уилки и
15в цг willkie. The American Program. N. Y., 1944, p. 9, 6.
157 Ibid., p. 7.
480

исходом президентских выборов 1940 г., явившихся результатом
комплексного воздействия ряда факторов международного плана,
в основном резкого обострения положения в мире в свете
военных побед Гитлера в Европе, давших дополнительный импульс
традиционному нежеланию «менять лошадь посередине реки».
Сыграли свою роль внутренние факторы, среди которых не
последнее место занимало искусство Рузвельта как политика и
сохранявшаяся, несмотря на ожесточенную критику, популярность
проводимых им мероприятий.
Масштабы поражения Уилки, хотя значительно меньшие, чем
Лэндона в 1936 г., в определенной степени обусловливались
непрофессиональным, любительским характером его кампании 158,
а также неконкретностью предлагавшихся республиканским
кандидатом шагов для стабилизации экономического положения в
стране. На этот последний фактор делает акцент историк М. Муз,
считающий, что «обязательство Уилки неограниченно расширить
производство, не сопровожденное конкретным планом повышения
покупательной способности, не могло вернуть республиканской
партии голоса избирателей, которые были убеждены
Рузвельтом с помощью адаптированной из кейнсианской экономики
формулы «впрыскиваний», что их нужды и интересы тесно
связаны с новым курсом» 159.
Многие американские исследователи считают, что в своих
воззрениях Уилки обогнал партию и они больше
соответствовали «духу пятидесятых годов», нежели сороковых и что
поэтому он неминуемо должен был сойти с политической арены.
Другие усматривают причину быстрого «заката» скорее в
тактических, чем принципиальных причинах, а именно, в его
неспособности или нежелании приложить необходимые усилия,
чтобы подчинить себе партийный аппарат, который после 1940 г.
был настроен резко враждебно против Уилки и фактически не
допустил его вторичного выдвижения в 1944 г.
* * *
Представляется бесспорным, что концепции Уилки дали
определенный толчок эволюции республиканской доктрины. В
национальных платформах партии 1944 г. и 1948 г. активная роль
государства в экономической и социальной жизни страны
трактуется как нечто само собой разумеющееся. Республиканский
кандидат Т. Дьюи настолько энергично защищал в 1944 г. социальное
законодательство, помощь безработным и престарелым, что, по
словам Артура Крока, вызвал недовольство партийных лидеров,
утверждавших, что он стоит на позициях, «слишком близких к
Рузвельту» 160. На выборах 1948 г. Дьюи не расходился с Тру-
158 «History of American Presidential Elections», vol. IV, p. 2937.
159 M. Moos. The Republicans. A History of their Party, p. 416.
160 «History of American Presidential Elections», vol. IV, p. 3030.
16 Заказ Jsfe 1606
481

мэном во многих вопросах, как международных, так и
внутренних 161. «Создав себе репутацию не только способного и
эффективного руководителя, но и политического деятеля
либеральной ориентации, губернатор Дьюи завоевал симпатии
независимых избирателей тем, что принял реформы Рузвельта, заявив
лишь, что может их улучшить и более эффективно проводить их
в жизнь» 162.
Пожалуй, наиболее вдумчивую оценку наследию Уилки и его
влиянию на деятельность будущих республиканских
администраций дал А. Леман: «Уилки был пионером эйзенхауэровского
республиканизма. Он проложил путь к широкому признанию
модернизированной республиканской доктрины, принеся в нее прогрес-
сивизм прежних лет. Он никогда не был радикалом; он был
умеренным республиканцем среднего пути, заимствуя некоторые
идеи нового курса и все лучшее, что есть в традиционном
республиканизме. Его последователи стали первыми
последователями Эйзенхауэра» 163.
Несомненно, однако, и другое. Даже если идеи Уилки и
нашли известное воплощение в республиканизме Эйзенхауэра,
то это произошло много лет спустя, в тот же период они
натолкнулись на твердое и упорное противодействие со стороны
республиканской старой гвардии, которая на протяжении 40-х
годов действовала в двух направлениях — через партийный
аппарат, надежно находившийся в ее руках, и через
консервативный блок в конгрессе, сложившийся еще во второй половине
30-х годов в процессе противодействия планам Рузвельта по
реорганизации Верховного суда и на протяжении последующих лет
энергично противодействовавший программам «нового курса» и
«справедливого курса».
Эта линия в республиканской партии особепно
активизировалась после вторичного поражения Дьюи на президентских
выборах в 1948 г., причем это поражение было использовано
сторонниками старой гвардии в качестве доказательства
«неспособности умеренно-либеральных» кандидатов вернуть партию к
власти. Председатель национального комитета республиканской
партии Спранглер изложил в 1948 г. республиканское кредо в
статье под претенциозным названием «Нова!я линия Великой
старой партии» 164. Новым в ней не было ничего, кроме
названия. Спранглер скрупулезно перечислил в ней старые
республиканские доктрины, добавив родившееся в 30-х годах обвинение
в адрес демократов в нарушении конституции, узурпации власти,
расточительстве и т. д. Спранглер по существу отверг даже те
небольшие сдвиги, которые присутствуют в партийных платфор-
181 «History of American Presidential Elections», vol. IV, p. 3133.
182 F. Ferguson. The American Party Drama. N. Y., 1966, p. 462.
163 D. Johnson. The Republican Party and Wendell Willkie, p. 328.
164 «GOP New Stand», «American Magazine», September 1948.
482

мах J940, 1944 и 1948 гг., заявив, что в дальнейшем партия
не может позволить себе «роскошь» выдвигать кандидатов «я—
тоже» и что единственный путь «привести республиканскую
партию в Белый дом» — это «развернуть бой по всем вопросам под
лозунгом «свобода против социализма» 165.
Единомышленники Спранглера даже создали теорию
причинной связи между выдвижениями либеральных кандидатов и
исходом президентских выборов. Либералы, согласно этой теории,
своим отказом осудить и отвергнуть реформаторскую
деятельность демократов медленно, но верно предают
фундаментальные принципы, на которых была создана Великая старая
партия. В результате республиканский кандидат на выборах не
получает необходимого числа голосов не из-за недостатка
избирателей-республиканцев, а потому, что «истинные»
республиканцы предпочитают не голосовать вообще. Стоит лишь выдвинуть
настоящего республиканца, а не «демократическое эхо», как па
избирательных участках появится «достаточно» приверженцев
Великой старой партии, чтобы обеспечить ей победу 166. Эта
теория, несмотря на ее явную умозрительность, оказалась довольно
живучей, просуществовав фактически до 60-х годов.
Перед президентскими выборами 1952 года четко
обозначились две линии, которые можно было бы назвать старым и
новым республиканизмом, само существование которых поставило
перед партией проблему будущей политической ориентации, или,
как принято писать в американской историографии,
«республиканскую дилемму». Эту дилемму различные исследователи
определяют и оценивают по-разному. Т. Уайт относит ее
появление к моменту возникновения самой партии, явившей собой
синтез «самых высоких американских идеалов с самой
низменной американской жадностью» 167. В течение многих лет «эти
двойники вели борьбу друг с другом за контроль в партии и
за власть в стране». В 1912 г., пишет Уайт, после
«гражданской войны между Т. Рузвельтом и Тафтом» двойники были
отброшены далеко друг от друга, причем крыло Тафта захватило
партийный аппарат, а «прогрессивные и интеллектуальные
республиканцы оказались в изгнании». История 30 и 40-х годов
представляется Уайту серией столкновений либералов и
консерваторов: первые кратковременно торжествуют на конвентах, а
вторые определяют партийное лицо в четырехлетних промежутках
между ними 168. «Спасение» партии Уайт видел в эвентуальном
торжестве «доброго», т. е. либерального начала.
Более обстоятельный анализ республиканской дилеммы и
возможного курса партии дал С. Лубелл в книге «Будущее аме-
165 S. Lubell. The Future of American Politics. N. Y., 1952, p. 235.
166 «The American Political System». E. Brown, J. Walke (Eds.). Homewood,
111., 1967, p. 268—269.
"T T. White. The Making of the President 1960. N.Y., 1961, p. 59.
lfi Ibid., p. 60.
16* 483

рикапской политики», вышедшей в 1952 г. Рассматривая
конвенты партии 1940, 1944 и 1948 гг., Лубелл показал, что
каждый раз делегаты сталкивались с одним и тем же «мучитель
ным» вопросом: принимать ли позицию «я — тоже, но только
лучше», или же одобрить деятельность консервативной
коалиции в конгрессе и «превратить ее в голос республиканизма» 169.
В течение 14 лет, замечает Лубелл, республиканская партия
безуспешно пыталась справиться с этой дилеммой: с целью
сохранить «внутрипартийную гармонию» республиканские
кандидаты воздерживались от критики деятельности республиканцев
в конгрессе и в результате лишались возможности выступать или
как полноценные либералы или как полноценные консерваторы,
колеблясь, по словам «Нью-Йорк геральд трибюн», между
«тусклым либерализмом и застенчивым консерватизмом». «Если
республиканская партия не хочет оказаться полным банкротом,—
делал главный вывод Лубелл,— ей придется пересмотреть свои
взгляды на роль правительства... В процессе этого пересмотра
она не должна цепляться за laissez-faire, фигурирующий
сейчас как ортодоксальная республиканская доктрина» 170.
Восьмилетняя эра Дуайта Эйзенхауэра получила значительное
освещение в советской и американской литературе. Классовый
характер внутренней политики крупного бизнеса обстоятельно и
всесторонне исследован в трудах советских ученых171. Весьма
разноречивы суждения американских исследователей, чей спектр
оценок деятельности администрации Эйзенхауэра варьируется от
восторженных славословий в адрес президента-генерала,
сумевшего «подняться над межпартийной борьбой» и объединить
вокруг себя умеренные слои обеих партий172, до таких
отрицательных терминов, как «пассивность», «инертность» Эйзенхауэра,
ознаменовавшего своим пребыванием в Белом доме «эпоху
дрейфа», во время которой «ничего существенного не произошло» 173.
Различны и оценки философии правления республиканской
администрации Эйзенхауэра, так называемого современного
республиканизма, в котором одни усматривали шаг на пути к
возрождению партии после двадцатилетнего пребывания в сумерках
политических джунглей, а другие — некий средний путь между
либералами и консерваторами в партии, который в итоге
восьмилетнего правления Эйзенхауэра не удовлетворил ни первых,
ни вторых.
189 S. Lubell. The Future of American Politics. N. Y., 1952, p. 232.
170 Ibid., p. 233.
171 См. например: В. С. Зорин. Республиканская партия США у власти. М.,
1958; Л. И. Зубок, Н. П. Яковлев. Новейшая история США. М., 1972.
172 P. Ferguson. The American Party Drama. N. Y.f 1966, p. 499.
178 R. Tugwell. Off Course. From Truman to Nixon, p. 229.
484

Популярность Эйзенхауэра как героя войны сыграла, по
мнению большинства исследователей, решающую роль в победе
республиканской партии на выборах 1952 г. Крылатая фраза —
«мне нравится Айк, но что нравится Айку?» — показывала, что
как политик Эйзенхауэр, не определивший даже весной I952 г.
своей партийной принадлежности, оставался для многих
избирателей загадкой. Только вернувшись в США после отставки из
армии в июне 1952 г. Эйзенхауэр слегка приоткрыл завесу над
своим политическим кредо, декларировав в выступлении по радио
решимость бороться с четырьмя опасностями, угрожающими
«американскому образу жизни» — разобщенность внутри страны,
инфляция и раздутые федеральные расходы, федеральная
бюрократия и коммунизм174. Одно представлялось бесспорным: на
Эйзенхауэра делал ставку так называемый восточный
«истэблишмент», придерживающийся «умеренной» позиции во впутрепних
делах и «интернационалистской» линии в делах внешних и
стремившийся пайти кандидата, способного одержать победу на
выборах и сохранить «европейскую ориентацию двухпартийной
внешней политики» 175. Еще осенью 1950 г. выразитель интересов
восточного «истэблишмента» Т. Дьюи отказался от участия в
президентских выборах, предложив взамен кандидатуру
Эйзенхауэра, «крупную мировую фигуру... одного из величайших
солдат истории... человека, глубоко понимающего мировые
проблемы».
С помощью Эйзенхауэра либеральное крыло партии
рассчитывало одержать верх над старой гвардией республиканцев,
развившей к 1952 г. бурную деятельность с тем, чтобы добиться
выдвижения на национальном конвенте партии своего ставленника
сенатора Р. Тафта, непримиримого противника «нового и
справедливого курсов». Тгфт считал, что к концу 40-х годов эра
«либеральных экспериментов окончательно и бесповоротно
закончилась и пришло время для возвращения к власти «истинных
республиканцев», способных повести «фронтальную атаку па
ползучий социализм» и раз и навсегда покончить с наследием
«нового курса» 176. В области внешней политики Тафт, в
противоположность «интернационалистам восточного
истэблишмента», сознавал ограниченность «американского влияния в мире»,
возражал против распространения «американских обязательств» 177
и считал, что ключ к американскому процветанию — внутренние,
а не мировые рынки, и поэтому поддерживал высокие тарифы,
перекликаясь в этом отношении с республиканскими буддами
20-х годов.
1/4 В. Bernstein. Election of 1952. «History of American Presidential Elections»,
vol. IV, p. 3229.
i75 Ibid., p. 3231.
176 H. Agar. The Unquiet Years: 1945—1955. Chicago, 1957, p. 20.
177 /. Keael The Goldwater Coalition. Republican Strategies in 1964. N. Y.,
1968, p. 35.
485

В 1947 г. Тафт реиштельпо выступил против «доктрины
Трумэна», доказывая недопустимость двойного стандарта в
международных делах: «Если мы добиваемся особого положения в
Греции и Турции, мы... вряд ли сумеем убедительно возражать против
того, чтобы русские добивались такого же положения» в
восточноевропейских странах.
Эйзенхауэр вел полемику с Тафтом прежде всего по вопросам
внешней политики. Что же касается внутренних проблем, то
истинная позиция Эйзенхауэра раскрылась не сразу. Так, мало
проливает света на этот вопрос предвыборная платформа
республиканцев, принятая на конвенте в Чикаго и по традиции
вобравшая в себя весь каталог «грехов» демократов, начиная от
«ущемления» индивидуальных прав, «насаждения» социализма,
расточительных расходов и кончая «предательством в Ялте» и «потерей
Китая» 178. Гораздо более показательной была встреча
Эйзенхауэра и Тафта в октябре 1952 г., во время которой Эйзенхауэр
принял с небольшими поправками своеобразный консервативный
манифест Тафта. Тафт заявил после встречи: «Генерал
Эйзенхауэр горячо поддерживает мое предложение резко сократить
федеральные расходы... Генерал Эйзенхауэр заявил мне, что оп
категорически отвергает теорию левых, .согласно которой
исполнительная власть имеет неограниченные полномочия... Оп также
заявил, что верит в основные принципы закона Тафта —
Хартли... и возражает против его отмены». Следующая фраза
заявления носит откровенно гуверовскую окраску: «Генерал Эйзенхауэр
согласен с тем, что подобающая федеральному правительству
роль... состоит в том, чтобы давать советы, проводить изыскания
и оказывать содействие штатам, местным самоуправлениям и
отдельным гражданам» 179.
Итоги встречи вызвали бурную реакцию «либералов и
независимых», возмущенных не только существом, но и «духом
заявления Тафта» 180. Кандидат в президенты от демократической
партии Стивенсон назвал согласие Эйзенхауэра с этим
заявлением «великой капитуляцией» 181. Исследователи Брукингского
института Ч. Томпсон и Ф. Шаттак отмечают: «Мир,
заключенный Эйзенхауэром с Тафтом 12 октября 1952 г., вызвал
замешательство более либеральных республиканцев, еще не познавших
всей глубины эйзенхауэровского консерватизма. Кроме того, они
были обеспокоены его нежеланием выступить против правых
экстремистов и, в частности, осудить если не принципы, то хотя
бы поведение сенатора Маккарти» 182. Сам Эйзенхауэр ни в то
время, пи в последующие годы не делал секрета, что между ним
178 «National Party Platforms: 1840—1968». Chicago, 1972.
170 R. Donovan. Eisenhower. The Inside Story. N. Y.t 1956, p. 104.
180 Ibid., p. 103.
181 «History of American Presidential Elections», vol. IV, p. 3230.
112 Ch. Thompson, F. Shattuck. The 1956 Presidential Campaign. Washington,
I960, p. 2.
486

и Тафтом (а следовательно, консервативным крылом партии)
отнюдь нет непроходимой пропасти. В своих мемуарах
Эйзенхауэр писал: «Во многих внутренних вопросах Тафт и я твердо
стояли на одних и тех же позициях» и даже назвал Тафта
«вдвойне либералом», чем он сам 183.
В чем же суть философии правления республиканской
администрации 50-х годов, которую Эйзенхауэр определял как
«современный республиканизм», «динамический консерватизм»,
«консерватизм среднего пути» и, наконец, «либерализм в
человеческих проблемах и консерватизм — в экономических»?
В 1956 г. А. Ларсон, занимавший в правительстве
Эйзенхауэра пост заместителя министра труда, опубликовал книгу
«Республиканец смотрит на свою партию» 184, очевидно, по
аналогии с вышедшей годом ранее книгой Д. Ачесона «Демократ
смотрит на свою партию», Ларсон изложил основные принципы
современного республиканизма, получившие одобрение
Эйзенхауэра. На пресс-конференции президент заявил, что книга
«выражает мою философию правления настолько хорошо, насколько я
видел это в сочинениях подобного объема» 185.
Сравнение главных идей в этих двух книгах — о роли
федерального правительства — поучительно. «Новый курс,— писал
Д. Ачесон,— создал концепцию федерального правительства как
организации всех людей для осуществления того, что должно
быть сделано». Основа философии современного
республиканизма, в свою очередь писал Ларсон, состоит в том, что «если для
удовлетворения нужд людей необходимо выполнить какую-то
работу и никто другой не может ее сделать, тогда она становится
законной функцией федерального правительства» 18°.
Обосновывая это положение, Ларсон указывал: современный
республиканизм не означает возврата к 1933 г., поскольку «новый курс»
в самом начале был «беспорядочным нагромождением часто
противоречивших друг другу, часто неэффективных и даже вредных
программ», от которых были вынуждены отказаться сами
демократы. Современный республиканизм заимствовал «наиболее
рациональные идеи из программ демократов» и трансформировал
их в стройную систему взглядов. Современный республиканизм
не предусматривает и возрождения принципа laissez-faire,
наоборот он «в полной мере» признает закономерность возросшей
роли правительства не только в сфере внешней политики, по и в
экономических и социальных вопросах 18Т.
С точки зрения консерваторов описанная трактовка
представляет собой вопиющее нарушение классических республиканских
183 D. Eisenhower. Mandate for Change. N. Y., 1963, p. 219.
184 A. Larson. A Republican Looks at His Party. N. Y., 1956.
185 Sh. Adams. Firsthand Report. The Story of the Eisenhower Administration.
N. Y.f 1961, p. 298.
188 A. Larson. A Republican Looks at His Party. N. Y., 1956, p. 24.
187 Ibid., p. 28.
ЛХ7

принципов, ибо сначала за правительством резервируется право
решать все вопросы, а затем тому же правительству
предоставляется определять пределы своей компетенции. Б. Голдуотер,
например, усмотрел во всем этом прокламацию «первого
принципа тоталитаризма» 188.
Истинный смысл формулировки Ларсона может быть раскрыт
путем анализа критериев определения роли правительства,
которыми руководствуется современный республиканизм. Только в
этом случае возможно установить его отличие от республиканизма
Гувера, в принципе не отрицавшего целесообразности известной
активности со стороны федерального правительства. С этим,
естественно, связан основной вопрос, составляющий
краеугольный камень республиканской философии 20-х годов: трактовка
взаимоотношения правительства и бизнеса.
20 октября 1952 г. Эйзенхауэр разразился такой тирадой в
адрес крупного бизнеса: «Я верю в нашу динамичную систему
частного бизнеса и промышленности. Они доказали свою
способность создавать не только огромные средства и материальные
ресурсы, но и обеспечить для максимального числа людей самый
высокий уровень жизни... Однако требуется кто-то, способный
использовать все это и создать впечатляющую статистику того,
как Соединенные Штаты, имея лишь 7% населения земного шара,
производят 50% всей мировой продукции. Имя ему американский
бизнесмен» 189.
То было почти текстуальное повторение гуверовской
концепции роли бизнеса. Вполне закономерпо потому, что, как и в
администрации Гувера, бизнес был полноценно представлен в
правительстве Эйзенхауэра в лице министра финансов Д. Хемфри,
министра обороны Ч. Вильсона, министра сельского хозяйства
Э. Бенсона, министра внутренних дел Маккея, откровенно
заявившего весной 1953 г.: «Мы находимся здесь как правительство,
представляющее бизнес и промышленность». Добиваясь
назначения в правительство компетентных лиц, «Эйзенхауэр считал
высшим критерием компетенции успехи, достигнутые в сфере
бизнеса» 190. Бизнесмены в правительстве, отмечает М. Чайлдс,
с пренебрежением смотрели на политиков, всякий раз когда
политические соображения вступали в противоречие с их
основными принципами. «Они появились в Вашингтоне, убежденные в
том, что неразбериха здесь может быть ликвидирована за какой-
нибудь год и они смогут вернуться к своим делам» 191.
188 В. Goldwater. The Conscience of a Conservative, p. 15.
189 S. Harris. The Economics of the Political Parties. With Special Attention to
Presidents Eisenhower and Kennedy. N. Y., 1962, p. 5 (далее — S. Harris.
The Economics of the Political Parties).
IM Ch. Thompson and F. Shattuck. The 1956 Presidential Campaign.
Washington, 1960, p. 6.
191 M. Childs. Eisenhower, Captive Hero. Harcourt, Brace, 1952, p. 174.
488

Принятие гуверовской трактовки роли бизнеса логически
влекло за собой и концепцию роли федерального правительства
прежде всего как создателя и охранителя благоприятного климата
для процветания бизнеса. Джефферсоновская вера в то, что
лучшее то правительство, которое меньше правит, в сущности
никогда не покидала Эйзенхауэра. Как-то он заявил: «Джефферсон
верил, что правительство должно стоять близко к народу, а это
значит, что нельзя позволить ему стать слишком сильным.
...Я глубоко убежден, что живи Джефферсон сейчас, он с полной
готовностью проголосовал бы против нового курса». Во многих
заявлениях в период первого и второго сроков президентства
Эйзенхауэр приводил известное изречение Линкольиа о роли
федерального правительства, называя его отправным пунктом
современной философии правления: «Цель правительства состоит в
том, чтобы делать для людей то, в чем они нуждаются, но не
могут сделать вообще или не могут достаточно хорошо сделать
сами... Во все, что люди способпы сделать сами, государство
вмешиваться не должно» 192.
Где же проходит водораздел между чисто
предпринимательской и государственной деятельностью, чем определяются
пределы федерального вмешательства в экономику?
Бюджетное послание конгрессу 1955 г. содержало самое
развернутое определение позиции республиканской администрации:
«Мы создадим условия для расширения масштабов
частнопредпринимательской деятельности, продолжая устранять
правительство из тех сфер, где люди могут лучше справиться сами, и
предпринимая на базе партнерства действия в тех сферах, где
федеральное участие необходимо... Конструктивными действиями
правительство должно внести свой вклад в повышение
благосостояния и стимулирование экономического роста, но только в
тех случаях, когда люди не могут самостоятельно предпринимать
необходимых действий. Во всех случаях, когда это возможно,
подобные действия должны предприниматься в сотрудничестве с
властями штатов и местными органами самоуправления и с
частнопредпринимательской сферой. Мы должны внести нашу
долю в создание необходимых условий для нашей
частнопредпринимательской системы, при которых она будет держать высокий
уровень занятости, создавать новые рабочие места и повышать
жизненный уровень. Мы должны расширить для индивидуальных
граждан возможности внести свой вклад в рост дашей
экономики...» 193.
Отсюда, с той же степенью логичности — гуверовский подход
к таким аспектам федерального руководства, как бюджетная
политика и права штатов.
192 «The Republican Party. Its History in Brief». Published by Republican Gen-
tennial Committee. Washington, 1952, p. 5.
193 «Public Papers of Presidents: Dwight Eisenhower 1955». Washington, 1951,
p. 88 (далее — «Public Papers... 1955»),
489

Еще в 1952 г., выступая на предвыборном митинге в Пеории,
Эйзенхауэр объявил достижение сбалансированного бюджета
«первым и важнейшим шагом» в деятельности будущей
республиканской администрации, а главной мерой в этом
направлении — «сокращение государственных расходов и снижение
налогов» 194. Хотя на протяжении восьми лет республиканского
правления бюджет был сведен без дефицита всего три раза (в 1956,
1957 и 1960 финансовых годах), стремление сбалансировать
бюджет в первую очередь за счет социальных расходов, но ни в
коем случае не военных, так или иначе определяло деятельность
Эйзенхауэра.
На заседании кабинета 22 мая 1953 г. Эйзенхауэр
категорически воспротивился экономии за счет текущих военных расходов,
поставив вопрос: «Почему нельзя достичь экономии за счет
выплаты пособий ветеранам войны, за счет расходов на
поддержание фермеров или за счет финансовой помощи штатам?» В
последние годы пребывания у власти позиция Эйзенхауэра в этом
отношении заметно ужесточилась; предложенный им бюджет на
1960 финансовый год предусматривал сокращение расходов на
3 млрд. долл., а в январе 1961 г., несмотря на экономический
спад, он внес на рассмотрение конгресса сбалансированный
бюджет 195.
Классическую республиканскую позицию занимал Эйзенхауэр
в вопросе о так называемых правах штатов, утверждая, что
правление должно разделяться не только «функционально, но и
географически». На пресс-конференции 9 февраля 1955 г. Эйзенхауэр
заявил: «Я считаю, что наибольшая часть власти... должна
сохраняться в руках местного самоуправления, иначе мы
решающим образом отойдем от системы правления, сделавшей нашу
страну великой. Эта система опирается на частное
предпринимательство, на местную инициативу, на жесткую ответственность
за необходимые расходы. Стоит начать расходовать федеральные
средства в больших масштабах, как они покажутся дармовыми.
Наплыв средств из Вашингтона может нанести только вред» 196.
Эту принципиальную установку президент не только
высказывал, но и проводил на практике. Так, он отверг проект
федерального строительства гидроэлектростанции в штате Айдахо,
передав соответствующий контракт частной корпорации. По закону об
атомной энергии 1954 г. частным компаниям были проданы
ценное оборудование и сырье принадлежавших правительству
атомных заводов, причем этим компаниям были гарантированы
государственные закупки пх продукции.
Относясь к федеральному Управлению предприятиями по
производству электроэнергии в долине реки Теннесси как к олицетво-
194 «Public Papers... 1955», p. 192.
195 S. Harris. The Economics of the Political Parties, p. 130.
196 «Public Papers... 1955», p. 525, 526—527.
490

реййю «ползучего социализма» lfl7, Эйзенхауэр воспротивился
строительству этим управлением нового завода для удовлетворения
возросших потребностей в электроэнергии. Контракт был отдан
частной компании, созданной специально для этой цели двумя
бизнесменами южных штатов. Сделка, однако, не состоялась из-за
сопротивления конгресса, в котором после 1954 г. демократы
имели прочное большинство. В конце концов за строительство
завода взялись власти штата Теннесси, с чем согласился
Эйзенхауэр как с «меньшим злом», чем федеральное строительство ,98.
В 1959 г. под давлением общественности, обеспокоенной
растущими масштабами загрязнения рек, озер и водоемов,
конгресс принял законопроект, в котором предусматривалось
ежегодное ассигнование 90 млн. долл. федеральных средств на
строительство очистительных сооружений. На этот законопроект
Эйзенхауэр наложил вето (всего за время восьмилетнего
правления их было 201 199), снабдив его аргументами, по своему
существу и духу мало отличающимися от вето Гувера на законопроект
Масл Шоллс за 28 лет до этого. «Поскольку,— говорилось в
послании Эйзенхауэра,— загрязнение воды представляет собой
чисто местный кризис, борьба с ним, как и прежде, должна
вестись властями штатов и местных самоуправлений»,
федеральная же помощь лишь даст им повод «оправдать свое
бездействие» 2и0.
Идея «защиты прав штатов» присутствует и в известпом
прощальном послании Эйзенхауэра об опасности роста в стране
военно-промышленного комплекса. Ряд исследователей считают, что
в действительности этот термин охватывает три компонента:
корпорации, военную элиту и федеральное правительство, причем
«самые большие опасения Эйзенхауэра» вызывал именно
последний компонент, во-первых, из-за «колоссального роста»
правительственной власти со времен «нового курса», а, во-вторых,
из-за того, что этот рост принял «постоянный» характер. «Если
бы воцарился мир, власть и влияние военных могли бы
уменьшиться, однако федеральное вмешательство в экономику для
поддержания стабильности возросло бы в еще большей степени.
Федеральные военные контракты по необходимости пришлось бы
заменить федеральными гражданскими контрактами» 20!.
В 1954 г. издаваемый демократами «Дайджест» проводил
параллель между экономической философией Эйзенхауэра и Гувера.
Глумясь над идеей государства «всеобщего благосостояния»,
Гувер заявлял, будто она предусматривает, что «правительство
197 R. Tugwell. In Search of Roosevelt. Cambridge, 1972, p. 238.
198 «Main Problems in American History», vol. II. H. Quint, D. Alberston,
M. Cantor (Eds.). Homewood, 1968, p. 379.
199 w Ebenstein, C. PrUchet, H. Turner, D. Mann. American Democracy in
World Perspective, p. 417.
200 «American History», vol. II, p. 666.
201 «Main Problems in American History», vol. II, p. 382.
491

должно гарантировать каждому гражданину обеспеченность о*
квлыбелы до могилы». В декабре 1949 г. генерал Эйзенхауэр
говорил в Галвестоне (штат Техас): «Если все, что хотят
американцы, это обеспеченность, им лучше отправиться в тюрьму. Там
они будут иметь еду, и постель, и крышу над головой» 202.
При всех этих внешних схожестях республиканизм 50-х годов
не был, да и не мог быть гальванизацией гуверовского «грубого
индивидуализма». Двадцатилетняя реформистская деятельность
демократов, возведшая принцип постоянного государственного
вмешательства в экономику в ранг официальной политики,
наложила значительный отпечаток как на идеологию, так и на
практическую деятельность республиканцев. По остроумному
замечанию известного специалиста в области политической науки
С. Лубелла, «новому курсу» для окончательного утверждения
была необходима хотя бы одна победа республиканцев» 203.
Американский публицист Эммет Джон Хыоз, автор книги
«Трагедия власти»204, посвященной правлению администрации
Эйзенхауэра, в своей последней работе «Президентство в
развитии» пишет: «Эволюция республики от 13 штатов до мирового
экономического чуда в конечном итоге возложила на президента
роль главного хранителя экономического процветания...
неизбежная ответственность повлекла за собой беспрецедентную власть».
Этот процесс, отмечает Хьюз, перечеркнул идеологические и
партийные водоразделы205.
Не случайно поэтому в ряде выступлений Эйзенхауэр
высказывался против «доктринерского» отношения к классическим
республиканским принципам, допуская возможность и
целесообразность их «приспособления к современным проблемам». На
встрече с председателями партийных комитетов штатов в
сентябре 1955 г. Эйзенхауэр говорил: «Начатый нашими
отцами-основателями эксперимент свободного правления все еще
продолжается... Ни одна философия или доктрина, принятая в 1787 г.,
сегодня не может применяться во всех ее деталях так, как она
применялась тогда» 206.
С. Лубелл следующим образом трактует этот сдвиг в
республиканском мышлении. В течение всего периода «нового курса»
пишет Лубелл, республиканцы представляли дело так, будто перед
избирателями стоит выбор между экономией (республиканцы) и
расточительством (демократы), между свободным рынком и
правительственным патернализмом. В результате республиканская
партия ассоциировалась с «экономией и трудными временами»,
202 S. Harris. The Economics of the Political Parties, p. 6.
283 S. Lubell. Future of American Politics. Harper and Brothers. N. Y., 1951,
p. 258.
2,4 E. Hughes. The Ordeal of Power. Eisenhower Years. London. 1963.
2'5 E. Hughes. The Living Presidency. The Resources and Dilemmas of the
American Preeidential Office. N. Y., 1973, p. 215.
208 «Public Papers... 1955», p. 526, 812.
492

в то время как демократическая символизировала «инфляцию и
процветание». Однако, утверждает Лубелл, как бы пи ратовали
республиканцы за «свободное предпринимательство», они
осознали необходимость определенного вмешательства в экономику.
«Нынешняя экономическая проблема заключается в
противоборстве двух соперничающих школ расходования средств. Сегодня
как будто обе партии приняли идею постоянных расходов для
поддержания процветания. Различие состоит в том, что
демократы полагаются в этом на федеральное правительство, в то время
Лак республиканцы уповают на частный бизнес, способный, по их
мнению, превзойти в этом отношении любое правительство» 207.
Показательно в этой связи отношение к «наследию
демократов» в практической деятельности республиканской
администрации. Уже в 1953 г. правительство Эйзенхауэра осуществило
«самую дорогую мечту» республиканцев: отменило введенный
демократами контроль над ценамц и заработной платой. С начала
следующего года отменялся налог на сверхприбыль, а также был
принят закон о реформе налогообложения, дававший много льгот
монополистам. Ряд государственных предприятий был продан
частному капиталу. Одновременно прекратила существование
созданная Гувером ФКР.
В то же время администрация Эйзенхауэра не пошла на
радикальный «демонтаж» доставшихся ей в наследство социально-
экономических программ, как того требовала старая гвардия
республиканцев. Был оставлен в силе закон о занятости 1946 г.,
на основании которого был создан Экономический совет при
президенте и который фактически декретировал ответственность
федерального правительства за поддержание экономической
стабильности.
При Эйзенхауэре (1953 г.) был создан новый
правительственный орган — министерство здравоохранения, просвещения и
социального обеспечения. «Но хотя успехи, достигнутые в
социальной и экономической областях, не были ликвидированы,
во многих сферах деятельности правительства ощущалось полное
отсутствие какого-либо стремления разработать новые подходы
для решения изменяющихся и растущих проблем изменяющейся
и растущей экономики страны. Эйзенхауэр пе поворачивал назад
стрелку часов, однако он старался заставить их двигаться
медленно» 208.
В основе экономической политики правительства Эйзенхауэра
лежала ортодоксальная республиканская установка на «частную
инициативу», ограниченное государственное вмешательство в
экономическую жизнь и предоставление возможно большего простора
для деятельности монополий. В своей финансовой политике, как
уже отмечалось, оно ориентировалось на сбалансированный
207 S. Lubell. Revolt of the Moderates. N. Y., 1956, p. 129.
208 «Main Problems in American History», vol. II, p. 378—379.
493

бюджет. Этим правительство Эйзенхауэра отличалось от «кейп-
снанской» линии демократических администраций, стоявших на
позиции дефицитного финансирования, умеренной инфляции и
большего государственного вмешательства в экономическую
жизнь. Вполне закономерно поэтому, что главным мероприятием
республиканской администрации по преодолению экономического
кризиса 1953—1954 гг. явилась отмена налога на сверхприбыль
корпораций, установленного правительством Трумэна в начале
войны в Корее 209.
Вместе с тем в практической деятельности «новый
республиканизм» Эйзенхауэра проявлял значительно большую гибкость,
нежели «грубый индивидуализм» Гувера. Сразу же носле начала
кризиса 1953 г. Эйзенхауэр решительно заявил па заседапии
кабинета, что республиканская партия должна быть готова
использовать всю свою силу, чтобы предотвратить «повторение 1929 г.» 210.
К ноябрю 1953 г. страх перед новым кризисом распространился
не только на Соединенные Штаты, но и на мпогие западные
страны. 18 ноября 1953 г. Эйзенхауэр заявил на
пресс-конференции: «Когда станет ясно, что правительству необходимо
вмешаться, вся сила правительства, правительственного кредита, все,
что имеет правительство, будет брошено на борьбу с
безработицей». Правда, это вмешательство Эйзенхауэр стремился оттянуть
до самого последнего момента. В экономическом послании
конгрессу в январе 1954 г. Эйзенхауэр признавал «некоторое
сокращение деловой активности», однако предсказывал, что в
«экономическом росте» не произойдет серьезных изменений. В феврале
1954 г. Эйзенхауэр отверг предложение председателя
объединенного профсоюза рабочих автомобильной промышленности Уолтера
Рейтера созвать общенациональную конференцию по
безработице и фактически упрекнул его в недостатке «уверенности» и в
утрате «чувства перспективы».
Когда же стала ясна несостоятельность гуверовской
установки на способность бизнеса «самому излечить собственные недуги»,
администрация Эйзенхауэра перешла к прагматическим
действиям, щедро используя практический багаж демократов. В период
кризиса 1953—1954 гг. республиканцы пошли на значительные
государственные расходы в целях поддержания монополий —
строительство автострад, реконструкция водного пути по реке
Св. Лаврентия, жилищное строительство. По дороге, проторенной
Ф. Рузвельтом и Г. Трумэном, республиканская администрация
пошла и в годы кризиса 1957—1958 гг., резко увеличив
государственные закупки товаров и услуг. Газета «Нью-Йорк тайме»
отмечала в этой связи, что правительству пришлось отбросить
«консервативные принципы» и перейти к «ограниченному исполь-
209 С. А. Далин. Процесс воспроизводства в США после второй мировой
войны. «Соревнование двух систем». М., 1970, стр. 96, 101.
210 R. Donovan. The Inside Story, p. 209.
494

зоватшю мер в духе нового курса». Наконец, следует
подчеркнуть, что при правительстве Эйзенхауэра увеличение военных
расходов и гонка вооружений превратились в одно из главных
государственно-монополистических средств преодоления кризисов
и поддержания высокой экономической конъюнктуры.
Еще один пример — политика администрации Эйзенхауэра в
отношении сельского хозяйства. Если позиция демократов (как
она выражалась в период администраций Рузвельта и Трумэна)
сводилась к тому, что фермеры нуждаются в какой-то защите от
стихии рыночной конъюнктуры, то республиканцы стремились
решить эту задачу путем применения к сельскому хозяйству
тех же самых принципов, которые (по их мнению) оправдали
себя в промышленности: «освободить» фермеров от
принудительного контроля, регулирования и субсидий и позволить
стихийному закону спроса и предложения «установить» цены,
соответствующие произведенным фермерами затратам211. Если же в этом
отношении возникнут проблемы, то их, заявил заместитель
министра сельского хозяйства Морс, «можно решить с помощью
индивидуальных и коллективных действий на местах... при
минимуме федеральной помощи и контроле» 212. Только после того,
как этот подход доказал свою полную несостоятельность,
республиканская администрация стала на путь государственных
мероприятий, направленных на сокращение сельскохозяйственной
продукции.
В течение всего первого срока президентства Эйзенхауэра в
каждом послании «О положении страны» присутствовал раздел,
посвященный тому, что Эйзенхауэр назвал в 1955 г. «третьей
великой целью правительства», а в 1956 г.— «ответ на нужды
людей» 213. В этом разделе содержались предложения по
строительству школ, повышению минимума заработной платы,
законопроекты о гражданских правах, жилищном строительстве и т. д.
В президентском послании 1954 г. Р. Донован насчитал 232
различных предложения, посвященных внутренним проблемам214.
Но это была лишь чисто внешняя активность.
Анализ предложений, вносившихся республиканской
администрацией в тот период, показывает, что практически все они
были сформулированы так, чтобы сделать небольшие изменения
в тех областях, которых они касались, не допуская каких-либо
радикальных перемеп. Программа в области здравоохранения явно
представляла собой средний путь между предложением
демократов и позицией Американской медицинской ассоциации, рьяно
боровшейся против государственного вмешательства в эту сферу.
211 Sh. Adams. Firsthand Report. The Story of the Eisenhower Administration.
N. Y., 1961, p. 191.
212 Цит. по: S. Harris. The Economics of the Political Parties, p. 317.
213 /. Snndqnisl. Politics and Policy. The Eisenhower, Kennedy and Johnson
Years. Washington, 1969, p. 420.
214 R. Donovan. The Inside Story, p. 229.
495

Соглашаясь на отдельные поправки к антирабочему закону
Тафта — Хартли, Эйзенхауэр воспротивился его существенному
изменению, в связи с чем был вынужден уйти в отставку
единственный «водопроводчик в правительстве миллионеров» — министр
труда Ф. Дэркин. «Заигрывая с либералами в принятии и
некотором расширении программ нового и справедливого курсов, он с
целью привлечь консерваторов сопротивлялся принятию крупных
новых программ в этой области...— пишет историк Дж. Сандк-
вист.— Во многих вопросах его двойственность выражалась в
том, что, предложив какой-либо законопроект, он затем мало
способствовал его принятию» 215.
По произведенным в то время подсчетам, для поднятия
уровня высшего образования в стране необходимо было расходовать
ежегодно дополнительно 7 млрд. долл. Программа Эйзенхауэра
предусматривала ассигнование всего 200 млн. долл. в год.
Когда в 1959 г. сенат предложил выделить 50 млн. долл. в виде
займа на строительство учебных помещений, президент выступил
против. Взгляды Эйзенхауэра на проблему образования были,
по-видимому, еще более консервативными, чем взгляды Гувера,
считавшего эту проблему национальной. «Хотя главная
ответственность за образование,— говорил Гувер,— лежит на властях
штатов и местного самоуправления, нация в целом глубоко
заинтересована в его повсеместном развитии, до наивысших
стандартов и в достижении полной универсальности...» 216
Несколько большую активность проявила республиканская
администрация в сфере федеральной помощи штатам и местным
самоуправлениям. Хотя Эйзенхауэр, констатирует профессор
политических наук Дейл Райт, «по своим личным убеждениям и
идеологическим мотивам сопротивлялся расширению участия
федерального правительства в делах штатов... он одобрил ряд
выдвинутых конгрессом федеральных программ, важнейшей из
которых была крупная программа строительства автострад»217.
С 1956 г.— года принятия этой программы — и по 1959 г.
федеральные ассигнования штатам возросли с 517 млн. до
1,5 млрд. долл.218
В 50-х годах идея буржуазного государства как постоянного
фактора в регулировании экономики в интересах
капиталистического класса, в целом прочно утвердившаяся в мировоззрении
демократов со времен «нового курса» и представлявшаяся
анафемой для республиканской старой гвардии, нашла
ограниченное признание как в некоторых теоретических установках, так
и в практической деятельности Эйзенхауэра. Правительство
215 /. Sundqulst. Politics and Policy. The Eisenhower, Kennedy and Johnson
Years d -421
216 S. Harris. The Economics of the Political Parties, p. 249—250.
217 D. Wright. Strengthening The Federal System. «Republican Paper?».
M. R. Laird (Ed.). N. Y., 1968, p. 7.
218 Ibid., p. 15.
496

республиканцев в конечном итоге убедилось, что как социально-
экономический инструмент государственная власть играет
большую роль, чем в дни пребывания в Белом доме Герберта Гувера.
С. Лубелл так высказывался по этому поводу в своей книге
«Бунт умеренных», вышедшей в 1956 г.: до тех пор мпогие
расцепивали существующую политическую борьбу как
столкновение между правыми и левыми, в действительности же борьба
идет между прошлым и будущим, между теми, кто «по-прежнему
мыслит категориями 20-х годов, и теми, кто стремится освободить
партию от устаревших догм». Главная трудность для
республиканцев состоит в том, что традиционно они изображали себя
«факельщиками антиправительственной философии, считающей
государство врагом людей». Однако неотвратимый прогресс
техники создал новую ситуацию, в которой правительству
приходится участвовать в «спасении» частнопредпринимательской
системы. «Мы можем верить «в единый мир» или в «Америку прежде
всего», мы могли быть в прошлом сторонниками «нового курса»
или «грубыми индивидуалистами», но это не меняет главной
необходимости, стоящей перед всеми нами, необходимости
согласиться с новой ролью правительства в жизни общества» 219.
* * *
Некоторое и далеко не полное «согласие» эйзенхауэровского
республиканизма с «новой ролью» государства при
одновременном стремлении, где это возможно, ограничить его деятельность,
естественно, вызвало острое недовольство республиканской старой
гвардии, ни на йоту не отступившей от позиции полного
отрицания «капитализма благосостояния», как на языке буржуазных
идеологов называется государственно-монополистический образ
действий и мышления. В то же время представители умеренного
крыла партии критиковали Эйзенхауэра за половинчатость и
нерешительность проводившихся им мер, за вялость и
бесхребетность «динамического консерватизма», не усматривая в
провозглашенном им среднем пути «ни ясных целей», ни средств их
достижения 220.
В первые годы пребывания у власти республиканской
администрации Д. Рестон писал, что Эйзенхауэр «не удовлетворил ни
тех республиканцев, которые выдвинули его на национальном
конвенте партии в Чикаго, ни тех, кто выступал против...» 221
Другой обозреватель Р. Друммонд отмечал в канун промежуточных
выборов 1954 г., что впервые после «социальной революции
«нового курса» 33 млн. американцев, проголосовавших за «либе-
2,9 S. Lubell. Revolt of the Moderates, p. 10.
220 /. Sundquist. Politics and Policy. The Eisenhower, Kennedy and Johnson
Years, p. 427.
221 S. Harris. The Economics of the Political Parties, p. 17.
497

ральный республиканизм» как инструмент правительственной
политики, испытывают чувство разочарования, поскольку новая
философия ничем не доказала свою ценность для нации»222.
Ш. Адаме не без основания писал о наличии большого числа
консервативных республиканцев, не желавших иметь ничего
общего с философией «современного республиканизма» и открыто
заявлявших об этом. Когда в 1957 г. Эйзенхауэр внес на
рассмотрение конгресса проект крупнейшего за время пребывания
у власти бюджета (72 млрд. долл.), представители старой
гвардии прикрепили к современному республиканизму ярлык
«большого бюджета, больших расходов и больших налогов» 223.
Некоторые исследователи объясняют инертность Эйзенхауэра
тем, что он верил в так называемую концепцию «слабого
правительства» 224. В ноябре 1956 г., отвечая на пресс-конференции
на вопрос, почему он не предпринял личных усилий к тому,
чтобы протолкнуть свою программу через конгресс, Эйзенхауэр
сказал: «Я не принадлежу к тем людям, которые выставляют
челюсть и стучат кулаком по столу. Я предпочитаю убеждать
присоединиться к моей точке зрения...» 225 Адаме также
доказывает, что Эйзенхауэр считал принципиально невозможным,
опираясь па авторитет своего поста, «приструнивать непослушных
республиканцев» 226. Это, конечно, не так: в вопросах внешней
политики, как, папример, экономическая и военная помощь
иностранным государствам, Эйзенхауэр решительно добивался
принятия внесенных им законопроектов и даже вызывал нарекания
со стороны конгрессменов за тактику «выкручивания рук»227.
Недовольство республиканской старой гвардии руководством
Эйзенхауэра усилилось после 1956 г., когда партия не только
не сумела добиться большинства в конгрессе, но, наоборот,
потеряла ряд мест в обеих палатах. После промежуточных выборов
1958 г., ознаменовавшихся новым поражением республиканцев,
«средний курс» Эйзенхауэра подвергся особенно ожесточенной
критике. Сенатор Б. Голдуотер выступил с серией речей, в
которых категорически требовал от правительства «прекратить
копировать «новый курс» 228.
Взгляды Эйзенхауэра, особенно в вопросах внешней
политики, нередко встречали большее понимание у демократов, чем в
рядах его собственной партии. По подсчетам «Конгрэшнл куотер-
222 R. Donovan. The Inside Story, p. 144.
223 Sh. Adams. Firsthand Report. The Story of the Eisenhower Administration,
p. 299.
224 «American Government Annual 1959—1960». N. Y., 1959, p. 90.
225 «Public Papers... 1956», pp. 1103—1104.
226 Sh. Adams. Firsthand Report. The Story of the Eisenhower Administration,
p. 27.
227 /. Sundquist. Politics and Policy. The Eisenhower, Kennedy and Johnson
Years, p. 421.
2?8 «Republican Politics. The 1964 Campaign and its Aftermath for the Party».
B. Cosman (Ed.). N. Y., 1968, p. 4 (далее — «Republican Politics...»).
498

ли альманах» за 1953 г., «Г)8 раз демократы спасали президента...
предоставляя необходимые голоса в тех случаях, когда
республиканцы выступали против или вообще не участвовали в
голосовании». «Когда Эйзенхауэр резко разошелся с консервативными
республиканцами, когда стало ясно, что многие демократы более
склонны поддерживать его внешнеполитические программы, чем
лидеры его партии, Эйзенхауэр в частных беседах стал
высказывать сомнение в том, что действительно принадлежит к такого
рода партии. Не пришло ли время для перестройки партий в
Соединенных Штатах?» 229
А. Ларсои показывает, как именно представлялась
Эйзенхауэру идея создания новой партии. Существуют, пишет автор, две
теории американской партийной системы. Одна идеологическая,
другая — прагматическая. Согласно первой теории, все
консерваторы должны входить в одну партию, а все либералы — в
другую. «Сторонники этой теории с возмущением указывают па тот
факт, что каждая партия охватывает весь политический спектр,
от самых либеральных до самых консервативных. Их чувство
симметрии оскорблено тем, что, хотя они изображают
республиканскую партию как консервативную, самыми большими
консерваторами являются не республиканцы, а южные демократы».
Эйзенхауэр, пишет Ларсон, придерживался прагматической
теории, сторонники которой принимают за нормальное нынешнее
положение в партиях и стремятся расширить партийную базу
за счет привлечения избирателей «всех достойных оттенков
мнений». Никаких идеологических вступительных экзаменов не
требовалось: сам факт присоединения к республиканцам был
доказательством несогласия с демократами. Что же касается
республиканцев-консерваторов, то Эйзенхауэру «никогда не
пришло бы в голову устранять кого-то из партии за их взгляды» 23°.
Как бы выглядело кредо такой партии? Если верить Адамсу,
его сутью был бы все тот же эйзенхауэровский «консерватизм
среднего пути»: принятие лидерства в международных делах,
больший по сравнению с демократами консерватизм в вопросах
федеральных расходов и контроля над экономикой.
* * *
В последние годы пребывания в Белом доме Эйзенхауэр,
по-видимому, осознал крах попыток объединить партию на
провозглашенной им" платформе. В 1959 г. по его инициативе был
создан комитет по разработке программы с целью определить
задачи, стоящие перед республиканской партией и разработать
средства их достижения. Возглавил комитет молодой чикагский
229 Sh. Adams. Firsthand Report. The Story of the Eisenhower Administration,
p. 28.
230 A. Larson, D. Eisenhower. The President Nobody Knew. N. Y., 1968, p. 47—
48.
499

бизнесмен, президент компании «Белл и Хауэл» Ч. Перси, уже
тогда имевший репутацию умеренного республиканца. Перси
надеялся с помощью рекомендаций комитета «сделать
республиканскую партию более либеральной». Однако старая гвардия
отнеслась к этой затее иначе. На Капитолийском холме членам
комитета посоветовали: «Сложите свои чемоданы и
отправляйтесь домой, пока вы не натворили бед» 231. Консервативный
еженедельник «Хьюман ивентс» предложил объявить главной
проблемой внутренней политики «борьбу свободы против
социализма». А сенатор Голдуотер специально выступил перед комитетом
с проникновенной речью, в которой доказывал, что из двух
успехов республиканцев на выборах 1958 г.— его собственного
переизбрания в Аризоне и Рокфеллера — в Нью-Йорке, последний
на самом деле представляет собой провал, в то время как первый
«указывает партии путь в будущее» 232.
Направление деятельности комитета Перси по существу
предопределил председатель Национального комитета
республиканской партии М. Акрон уже тем, как он сформулировал
поставленную задачу: «Каким образом следует применять основные
принципы республиканской партии к решению социальных,
экономических и международных проблем сегодняшнего дня с тем,
чтобы укрепить свободное общество и обеспечить наилучшие
возможности для американского народа?» 233. Речь,
следовательно, шла не о разработке нового подхода, а об очередной попытке
приспособить к ним старые принципы, или, говоря иначе,
добиться успеха там, где не преуспел эйзенхауэровский «новый
республиканизм». Естественно поэтому, что, сжатый рамками прежней
философии, комитет не открыл перед республиканской партией
новых горизонтов. Более того, его доклад «Решения для лучшей
Америки», опубликованный в октябре 1959 г., отразил многие
из присущих современному республиканизму несоответствий и
противоречий234.
Доклад Перси начинается с высокопарной фразы о том, что
республиканская партия «должна ставить перед собой ясные
цели, охранять долговременные ценности и одновременно
проявлять находчивость и гибкость в принятии перемен, служащих
ключом к любому прогрессу». Главпый упор в докладе был
сделан на частнопредпринимательскую деятельность, экономическую
«свободу» и необходимость идти на риск. Авторы упрекали
«современных апостолов экономического роста» в том, что они не
верят «в способность частной инициативы добиться высоких темпов
прироста промышленной продукции». Хотя в докладе
признавалось, что правительство «обязано эффективно бороться как с де-
231 С. Cotter, В. Hennessy. «Politics Without Power». N. Y., 1964, p. 200.
232 Ibid., p. 203.
233 Ph. Wilder. Meade Alcorn and the 1958 Election. N. Y., 1959, p. 16.
234 «Decisions for a Better America». N. Y., 1960.
500

npecciieii. так и с инфляцией», далее следовало: «Подобный
подход предусматривает максимальпый упор на финансовую и
бюджетную политику и минимальный — на прямые федеральные
расходы». А разве эти последние пе являются неотъемлемой
частью бюджетной политики?
В докладе ставились цели: страна должна иметь
«эффективные системы страхования по безработице и социального
обеспечения... техническую и финансовую помощь районам
хронической безработицы... программы обучения и повышения
квалификации». Для достижения этих целей следует «более разумно
распределить обязанности между федеральным правительством и
властями штатов... с симпатией относиться к нуждам, не упуская
в то же время необходимость проведения здоровой бюджетной
политики». Иными словами,— прежнее господство идеи
сбалансированного бюджета, по существу исключающее всякие
«симпатии» к социальным программам!
Доклад комитета Перси явился не новым словом в дефиниции
республиканского кредо, а лишь еще одной попыткой разработать
своего рода идеологический компромисс между старой гвардией
и либеральными республиканцами, компромисс, который Перси,
будучи на национальном конвенте партии в 1960 г. председателем
комиссии по разработке программы, сумел в основном включить
в предвыборную платформу республиканцев.
В плане исследования республиканского кредо избирательная
кампания 1960 г. не представляет большого интереса. К
национальному конвенту партии Р. Никсон уже имел твердую
поддержку республиканской партийной машины, т. е. консервативного
крыла партии. Для привлечения на свою сторону «умеренных» он
пошел на компромисс с Рокфеллером, одним из результатов
которого явилось включение в программу «самой радикальной за
всю республиканскую историю»235 статьи о гражданских
правах. Никсон сумел убедить либералов восточного
«истэблишмента» в том, что стоит на «умеренных» и «интернационалистских»
позициях.
Вынужденный как вице-президент выступать по эйзенхауэров-
скому мандату, Никсон во время избирательной кампании
всячески превозносил достижения своего правительства п одновременно
обильно цитировал экономическую библию республиканцев:
«Я отвергаю концепцию федерального вмешательства во всех тех
случаях, когда иные решения — в пределах разумных
возможностей» 236. Путь к прогрессу — «не через расширение размеров
и функций федерального правительства, а через расширение
индивидуальных возможностей для миллионов американцев».
Содействовать экономическому росту смогут лишь «те руководители,
"5 Т. White. The Making of the President 1960. N. Y., 1961, p. 205.
236 C. Joyner. The Republican Dilemma. Tucson, 1963, p. 83, 81
501

чья политика будет опираться на традиционные основы пашен
свободной экопомики — инициативу и капиталовложения,
производительность и эффективность... Это озпачает упор на то, что
могут сделать 180 млн. американцев сами, а не что может
сделать для них правительство» 237.
В то же время Никсон всячески подчеркивал «умеренность»
своих взглядов по внутренним вопросам, надеясь, как отмечал
исследователь данного вопроса П. Натчез, «устранить из
предвыборной борьбы проблемы нового курса и тем самым лишить
демократическую партию ее наиболее популярного избирательного
лозунга». П. Натчез не без основания добавляет: «Если взять за
критерий кампанию 1960 г., то между Кеннеди и Никсоном не
было большой разницы. По существу в этой кампании не было
большой разницы и между республиканской и демократической
партиями. Они в большей или меньшей степени соглашались в
вопросах внешней политики и предпочитали не подчеркивать
своих расхождений во внутренних делах. Не удивнтельпо, что
исход выборов решился ничтожным числом голосов» 238.
Президентские выборы 1964 г., когда старой гвардии
республиканцев удалось выдвинуть своего кандидата — Б. Голдуотера,
придавшего иную окраску характеру предвыборной борьбы,
занимают особое место в эволюции республиканской философии.
Длительная борьба сторонников традиционного республиканизма
за возврат к классическим принципам, ознаменовавшаяся их
торжеством на копвенте и сокрушительным поражением на выборах,
заставила буржуазных исследователей и публицистов, а также
видных деятелей партии заново пересмотреть все ту же
«республиканскую дилемму» и попытаться определить направления,
по которым партия должна двигаться в будущем.
С 1936 г. в кандидате от республиканской партии
неизменно выдвигался представитель восточного «истэблишмента»,
т. е. умеренного крыла партии. В 1936 г. им был А. Лэндон,
в 1940 г. — У. Уилки, в 1944 и 1948 гг.— Т. Дьюи и в 1952 и
1956 гг.— Д. Эйзенхауэр. Соображения, лежавшие в основе этой
тактики, с теми или иными вариациями сводятся к следующему:
после 1932 г. республиканская партия превратилась в партию
меньшинства. «При прочих равных условиях,— пишут Ф. Кон-
верс, А. Клаусен и У. Миллер,— демократы могут рассчитывать
примерно на 54% голосов избирателей. На практике это
означает, что демократическому кандидату не нужно заботиться о
привлечении на свою сторону рядовых республиканцев: он сможет
легко победить, имея поддержку большинства демократов и
значительной части независимых. Республиканцам же для победы
необходимо иметь на своей стороне практически всех членов
237 S. Harris. The Economics of the Political Parties, p. 53.
238 P. Natchez. American Politics After Roosevelt: 1948—1964. «Current
History», July 1974, p. 27.
502

своей партии, львиную долю голосов независимых и значительное
число перебежчиков из демократической партии» 239.
Иными словами, партии необходимо расширить свою базу,
и с этой целью формулировать свою позицию по важнейшим
вопросам в таких общих терминах, чтобы «не отпугнуть
значительные слои избирателей» 24°. Эту же мысль бывший кандидат в
президенты Т. Дьюи доказывал от противного. Выступая с
лекцией в Принстонском университете в 1950 г., Дьюи критиковал
тех, кто хочет изгнать из республиканской партии всех
либералов и умеренных и объединить оставшихся с консерваторами Юга:
«Тогда все будет прекрасно организовано: демократы станут
либерально-радикальной партией, республиканцы —
консервативно-реакционной. Результаты также будут предопределены: на
каждых выборах демократы будут побеждать, а республиканцы —
терпеть поражение» 241.
Эта установка умеренных явилась объектом ожесточенной
критики со стороны консервативного крыла партии, начавшейся
сразу же после выборов 1960 г. Голдуотер, поддерживавший
«ради единства партии» Никсона и выступивший в период
избирательной кампании со 126 речами в его пользу242, после
выборов заявил: «Причина нашего поражения — в
избирательной платформе партии, и я не хочу иметь с нею ничего
общего» 243.
Еще в конце 40-х годов Роберт Тафт говорил: если бы
республиканцам удалось «каким-то способом» заставить всех
американцев, которые думают, как они, прийти в день выборов на
избирательные участки, то победа Великой старой партии была бы
обеспечена автоматически» 244. Этот способ консерваторы видели
в том, чтобы провести четкий «идеологический» водораздел
между республиканской и демократической партиями.
Согласно их аргументации, неудачи преследуют «Великую
старую партию» прежде всего и главным образом потому, что она
не предлагала избирателям ясной альтернативы: на всех ее
кандидатах неизменно стоял ярлык «и я тоже», т. е. они с теми
или иными оговорками принимали «новый курс». В результате
консервативно настроенные избиратели, лишенные реального
выбора, оставались дома, а либералы шли голосовать за
демократов, поскольку не имели ни малейших основании голосовать за
тех, кто неохотно признает «новый курс», а не за тех, кто его
239 «Republican Politics...», p. 51.
240 Т. Dye, L. Zeigler. The Irony of Democracy. An Uncommon Introduction to
American Politics. Belmont, 1970, p. 194 (далее — Т. Dye, L. Zeigler. The
Irony of Democracy).
"' «American Political System». N. Y., 1972, p. 6.
242 /. Kessel. The Goldwater Coalition. Republican Strategies in 1964. N. Y.,
1968, p. 48.
243 C. Magraih, E. Goodman. The American Democracy. London, 1969, p. 219.
/. Bell. Mr. Conservative: Barry Goldwater. N. Y., 1964, p. 14.
503

создал. «Республиканский кандидат,— говорил Голдуотер,— не
должен быть чахлым господином Эхо демократической идеологии,
поскольку это лишает американский народ возможности ясного
выбора» 245. Стоит лишь выдвинуть «настоящего», т. е.
консервативного республиканца, как избиратели дружно направятся на
избирательные участки и обеспечат ему победу, поскольку
большинство их, как утверждал организатор избирательной кампании
Голдуотера Д. Китчел, «поддерживают консервативные
принципы и консервативную философию» 24в.
Б. Голдуотер представлял для сторонников этой теории
идеальную кандидатуру. Будучи сенатором от штата Аризона в
период администрации Эйзенхауэра, Голдуотер завоевал
национальную репутацию непримиримого противника федеральных
мероприятий в экономической и социальной областях, упорного
сторонника сбалансированного бюджета и сокращения налогов
с корпораций. «Я не заинтересован в том, чтобы укреплять
правительство или повышать эффективность его деятельности,
поскольку я стою за сокращение его размеров. Я не предлагаю
расширять социальную деятельность, потому что я предлагаю
расширить свободу. Моя цель не в том, чтобы принимать законы,
а в том, чтобы их отвергать... не в том, чтобы утверждать новые
программы, а в том, чтобы отвергать старые»,— эти слова,
неоднократно повторявшиеся Голдуотером в стенах сепата,
внесенные им в свою книгу 247-248 и «украшавшие» многие его
предвыборные выступления, составляли становой хребет голдуотеров-
ского консерватизма.
В сфере внешней политики Голдуотер занимал воинствующую
антикоммунистическую позицию, находясь в этом отношении
даже правее Гувера. Голдуотер «считал борьбу с коммунизмом
первостепенной целью» 249 и призывал к открытой конфронтации с
социалистическим лагерем, идя даже на риск термоядерпой войны:
«Если вы боитесь воевать за то, за что вы стоите, вам возможно
лучше быть мертвым в любом случае» 250. Он выступал против
Договора о частичном запрещении ядерных испытаний, призывал к
использованию тактического ядерного оружия в Индокитае,
ратовал за оснащение этим оружием вооруженных сил НАТО,
поносил администрацию Эйзенхауэра за то, что та не оказала
помощи контрреволюционному мятежу в Венгрии в 1956 г.,
неоднократно призывал к разрыву дипломатических отношений с
Советским Союзом или к использованию угрозы такого разрыва
с целью добиться определенных уступок, резко критиковал сена-
245 «Republican Politics...», p. 6.
246 «Interview with Dension Kitchell, ABS-Television». July 17, 1964.
247-248 # Goldwater. The Conscience of a Conservative. N. Y., 1960, p. 22.
249 R. Wood, D. Smith. The Biography of a Conservative: Barry Goldwater.
N. Y., 1961, p. 107.
250 W. Ebenstein. C. Prithett, H. Turner, D. Mann. American Democracy in World
Perspective, p. 218.
504

торов за одно лишь обсуждение вопроса о возможности мирного
сосуществования. Переговоры с социалистическими странами он
считал не только пустой тратой времени, но и «вредным в
нынешних условиях делом, поскольку Запад ведет борьбу с
Востоком за установление контроля в мире» 251.
В области внутренней политики Голдуотер, по словам
Ф. Кука, также мыслил исключительно категориями «черного»
и «белого»252. Он требовал полного и безоговорочного отказа
от федеральных мероприятий в экономической и социальной
сферах тридцати предшествующих лет, как «ущемляющих
индивидуальную свободу и снижающих индивидуальную
ответственность» 253. Выступая в сенате в августе 1961 г., Голдуотер
говорил: «С каждым днем в нашем правительстве укрепляется
сознание того, что для претворения в жизнь предложенных
программ требуется усиление федерального контроля... Каждый из
'законопроектов, над которыми работают сенат и палата
представителей, содержит в себе элементы контроля. Коммунизм,
социализм, эгалитаризм, монархизм или, извините меня, новый курс,
справедливый курс, новые рубежи — все они имеют одно общее,
а именно — контроль» 254.
Голдуотер выступал против федеральных ассигнований на
школьное образование («дети имеют не право на образование,
а свободу его получить» 255), цинично отвергал планы помощи
обездоленным американцам («те, кто бедны, должны винить в
этом либо свою лень, либо свою глупость») 256, требовал
полностью передать под видом защиты прав штатов в руки южных
расистов решение вопроса о гражданских правах и, конечно же,
в каждом выступлении ратовал за расширение якобы
ущемленного демократами частного предпринимательства («мы полагаем,
что в гонке за личный успех каждый имеет право на равную
позицию на старте, но что никому не может быть
гарантировано преимущественное положение на финише») 257.
Сущность взглядов Голдуотера особенно ярко проявилась в
его позиции в отношении рабочего класса. Объектом своих
постоянных ожесточенных атак Голдуотер избрал право
профсоюзов на заключение коллективных договоров. Особенную ярость
Голдуотера вызывал председатель Объединенного профсоюза
рабочих автомобильной и авиационной промышленности У Рейтер,
представлявшийся Голдуотеру «более опасным, чем спутники,
251 R Wood, D. Smith. The Biography of a Conservative: Barry Gold water,
p. 104.
252 F. Cook. Barry Goldwater. Extremist of the Right. N. Y., 1964, p. 16.
253 T. Dye, L. Zeigler. The Irony of Democracy, p. 197.
254 E. Cain. They'd Rather Be Right. Youth and the Conservative Movement.
N. Y., 1963, p. 98.
255 /. Bell. Mr. Conservative: Barry Goldwater, p. 61.
256 J. Kessel. The Goldwater Coalition. Republican Strategics in 1964, p. 101.
257 /. Bell. Mr. Conservative: Barry Goldwater, p. 17.
505

it вообще чем все, что русские могут сделать». В течение ряда
лет Голдуотер упорно добивался принятия конгрессом закона о
так называемом «праве на работу», который ликвидировал бы
систему «закрытых цехов» и тем самым подорвал бы
организованное рабочее движение.
Взгляды Голдуотера были еще более правыми, чем взгляды
лидера консервативного крыла партии 40-х и начала 50-х
годов Р. Тафта. В противоположность Голдуотеру Тафт, пусть
неохотно и с оговорками, но все же признавал закономерность
возросшей роли федерального правительства в социальных
вопросах. Еще в 1940 г. Тафт внес на рассмотрение конгресса
законопроекты относительно здравоохранения, жилищного
строительства и образования, и в одной из своих речей в сенате в 1948 г.
прямо заявил: «Я не вижу иного пути добиться существенного
прогресса в сфере образования без определенной финансовой
помощи со стороны федерального правительства» 258.
Словом, философия Голдуотера не укладывалась в рамки
«умеренного консерватизма», признававшего необратимость
известных перемен и готового, по словам Э. Кейна, «использовать
прошлое для более реалистической оценки настоящего» 259.
Частично она представляла собой возврат к «грубому
индивидуализму» Гувера, а частично тяготела к еще более раннему
периоду безраздельного хозяйничанья бизнеса. Пожалуй, наиболее
точную характеристику голдуотеровской философии дал Уолтер
Липпман, заявив, что она «коренится не в консервативной
традиции, а в грубом и примитивном капитализме манчестерской
школы» 2в0.
Какие факторы предопределили торжество голдуотеровского
консерватизма на республиканском конвенте 1964 г., превалировал
ли среди них элемент случайности или выдвижение Голдуотера
отразило общий сдвиг вправо республиканской партии? Д. Кессель.
утверждает, что сторонники Голдуотера создали «прочную
коалицию» преданных Голдуотеру людей, которая именно в силу своей
сплоченности сумела одержать верх над умеренными, чьи
симпатии были разделены между Рокфеллером, Скрэнтоном и
Доджем261. «Антиголдуотеровские силы внутри партии были
безнадежно расколоты между четырьмя или пятью умеренными
кандидатами и, хотя к моменту конвента они имели в сумме большее
число сторонников, коалиция Голдуотера превосходила каждую
из них в отдельности» 262.
Автор аналитической статьи в журнале «Ревыо оф политике»
ищет объяснения причин успеха Голдуотера на конвенте, апализи-
258 «Goldwater from A to Z», p. 6.
259 E. Cain. They'd Rather Be Right. Youth and the Conservative Movement,
p. 7.
гео «Washington Post», January 7, 1964.
261 /. Kessel. The Goldwater Coalition. Republican Strategies in 1964, p. 56.
262 «Republican Politics...», p. 56.
506

руя установленные Р Макклоски 2СЗ различия в политических
настроениях кадровых партийных деятелен и рядовых
республиканцев: «Республиканские лидеры резко расходятся с
рядовыми членами партии по широкому кругу вопросов. Последние
часто оказываются ближе к демократическим лидерам, нежели к
республиканским». Поэтому «делегаты национального конвента могут
выдвинуть консерватора, не пользующегося популярностью у
избирателей в целом, поскольку партийный аппарат значительно
более консервативен, чем избиратели». На прежних конвентах
превглировало стремление выдвинуть кандидата, «имеющего
реальные возможности победить на выборах». Наоборот, в 1964 г.
доминировало убеждение, что ни один республиканский
кандидат «не имеет реальных шансов одержать верх над Джонсоном».
Выдвигая Голдуотера, консервативная часть партии заботилась
не столько о победе в ноябре, сколько о приобретении
«легального форума» для «выражения консервативной философии» 264.
Порок этих и аналогичных объяснений состоит в том, что их
авторы абстрагируются от специфики тогдашней
внутриполитической обстановки, для которой был характерен значительный
рост консервативных настроений и течений.
Социально-политический климат 60-х годов оказался особенно благоприятным для
активизации приверженцев идеологии реакционного
индивидуализма с его культом частного предпринимательства,
нетерпимостью к государственному вмешательству в экономическую и
социальную области. Спекулируя на растущем недовольстве
провалами американского империализма на международной арене и
неспособности эффективно справиться с комплексом социально-
экономических проблем внутри страны, правые группировки и
течения стремились возложить вину за все беды на
«реформаторскую деятельность» демократов, якобы распахнувших двери
перед «ползучим социализмом» и подрывающим основы
«здорового американского индивидуализма».
Призывы вернуться «назад, к свободному
предпринимательству», облеченные в «крылатые» фразы (вроде голдуотеровской
«Вашингтона я боюсь больше, чем Москвы»265), находили
значительный отклик среди обывателей. Действительно, какие
группы населения тяготели в тех условиях к республиканской
партии? У. Фостер писал: «Ее главной опорой являются владельцы
промышленных предприятий, банков, компаний коммунального
обслуживания и больших железнодорожных компаний, то есть
верхние слои буржуазии, а также высшие чины армии, флота
и авиации, высшее протестантское духовенство, ведущие силы
в области печати, радио, кино, телевидения и издательского дела,
293 «American Political Parties. A Systematic Perspective». Ch. Mayo, B. Crowe
(Eds.). N. Y., 1967, p. 252—301.
264 «Review of Politics», July 1965.
3" «New Republic», January 4, 1960.
507

руководители университетов, наиболее консервативные
профсоюзы, часть наиболее отсталых рабочих и богатое фермерство» ~15''.
Естественно, что в этих слоях господствовала пресловутая
идеология индивидуализма. Однако консерватизм даже голдуотеровского
толка находил слушателей и в категории мелких собственников,
в средних слоях, обеспокоенных растущими налогами, «бездумным
разбазариванием средств» демократами при одновременной их
неспособности снизить социальное напряжение внутри страны,
установить «закон и порядок».
В 1930 и 1960 гг. сельское население США претерпело
существенные изменения, уменьшившись с 50 до 37% от общего
числа населения. За этот же период доля больших городов
уменьшилась с 33 до 32%. Выросло население пригородов, с 18 до
31%. В 1958 г. в пригородах жили 47 млн. американцев. В 50—
60-х годах городское население увеличилось на 5,6 млн.
человек, а пригороды разрослись в 3 раза больше: их население
увеличилось на 17,9 млн. человек. Эта тенденция еще
усилилась после 1960 г. «Сегодня,— говорилось в докладе
Политического комитета республиканской партии, опубликованном в
начале 60-х годов,— более 58 млн. американцев живут в
пригородах, что представляет собой 50-процентный рост за последнее
десятилетие».
Один из результатов этих социальных изменений публицист
М. Эванс видит в «росте числа людей, сочувственно
относящихся к лозунгам консерваторов, хотя бы по одной причине: они уже
перешли или переходят воображаемую линию, за которой люди
начинают относиться к федеральному правительству не как к
благодетелю, а как к угрозе. Они думают не о том, что
государство может им дать, а о том, что оно может отобрать. Они
становятся особенно чувствительными к росту налогов и
инфляции, осознавая необходимость положить этому конец. Их
собственнические интересы к проблемам непосредственно своего
пригорода делает их враждебными или потенциально враждебными
к тому, чтобы их проблемы решались властями, находящимися
далеко от них — в Вашингтоне» 266. Избиратели в пригородах на
Юге, Среднем Западе и Западе,— утверждает Эванс,— в своей
массе повернулись к консерватизму и республиканской партии.
Развитие пригородов на Юге сопровождалось быстрым ростом
голосов, подаваемых за республиканскую партию — с 18% на
президентских выборах 1932 г. до 37% в 1952 г. и 49% в 1964 г.
В этих слоях призывы Голдуотера к резкому ограничению
роли федерального правительства естественно находили
сочувственный отклик. В применении к этим слоям был возрожден
демагогический термин «забытые американцы», трансформиро-
2вэа у фостер. Очерк политической истории Америки. М., 1055.
260 М. Evans. The Future of Conservatism. From Taft to Reagan and Beyond,
N. Y., 1968, p. 42, 44.
508

ванный впоследствии г> «молчаливого американца» и
«молчаливое большинство». В настроениях этих слоев следует искать
объяснения причины того, что, хотя Голдуотер потерпел поражение
на выборах, за него было подано свыше 27 млн. голосов.
Дискуссия о будущей политической ориентации
республиканской партии, последовавшая за президентскими выборами 1964 г.,
по ожесточенности критики в адрес старой гвардии напоминала
аналогичную дискуссию после 1932 г. По словам Р. Хофштадте-
ра, выборы 1964 г. «переломили хребет американского
консерватизма» 267. Обозреватель Д. Рестон писал: «Выборы сокруши
ли' не только Голдуотера, но и консервативное движение. Он
разрушил свою партию на многие годы и вряд ли даже сможет
проконтролировать эти развалины» 268. Говоря о проблеме
централизации федеральной власти, сенатор Джавитс заявил:
«Выборы 1964 г. разрешили этот вопрос на длительное время.
Главный тезис избирательной платформы Голдуотера — Миллера
состоял в призыве к децентрализации, к тому, чтобы передать
властям штатов и местным самоуправлениям ряд важных
функций федерального правительства. Размеры понесенного ими
поражения нельзя расценивать иначе, как решительное осуждение
этой концепции» 269.
Отождествляя голдуотеровскую разновидность консерватизма
с консервативным движением вообще, многие исследователи
усматривали будущее партии в отказе от этих принципов и в
признании реальности так называемого политического «консенсуса»,
который «постепенно эволюционировал от грубого
индивидуализма к социально-ориентированной философии Франклина Делано
Рузвельта» 270. Общество Риппона так конкретизирует этот
тезис: «Не сулят никаких перспектив призывы отменить главные
пункты программы великого общества. Конечно, республиканцы
могут подвергать критике правительственные неудачи, подходя
к этому ответственно. Но прогрессивные республиканцы должны
с?ми присоединиться к поискам разумных и эффективных
решений. Американцы чувствуют, что война с бедностью,
преступностью, болезнями и неграмотностью идет в правильном
направлении».
В свою очередь сторонники консервативного направления в
партии усматривали причину провала Голдуотера не столько в
провозглашенных им принципах, сколько в «неумелом» ведении
избирательной кампании, в многочисленных «экстремистских»
высказываниях, особенно в вопросах внешней политики, в
результате чего Голдуотер предстал перед напуганным обывателем не
267 Ibid., p. 32.
268 «New York Times», November 4, 1964.
289 M. Evans. The Future of Conservatism. From Taft to Reagan and Beyond,
p. 33.
no T. Dye, L, Ztlgler. The Irony of Democracy, p. 291.
500

как консерватор, а прежде всего как «опасный радикал». Этим,
ь частности, пытались объяснить неудачу так называемой южной
стратегии Голдуотера — расчет на то, что если республиканцы,
удержав свою базу на Среднем Западе, поведут за собой Юг,
им для победы будет достаточно ограниченного успеха в
остальных штатах. Позиция Голдуотера в вопросе о гражданских
правах была встречена расистами Юга с энтузиазмом, однако
решающую роль сыграл тот факт, что «его высказывания по всем
остальным вопросам вызвали у южан крайне отрицательную
реакцию» 271. Специалист в области политических наук Т. Натчез
видит «решающую ошибку» Голдуотера в том, что, будучи
«идеологическим консерватором», он выступал против Джонсона с
позиций полного отрицания «нового курса», вместо того, чтобы
осуждать его отдельные аспекты. «Он не понял истинных причин
недовольства избирателей» и поэтому «не сумел привлечь голоса
тех, кто был недоволен тем, как правительство вмешивается в
экономику и как оно ведет войну во Вьетнаме» 272.
Утверждая, что провал Голдуотера отнюдь не равнозначен
дискредитации консерватизма как течения, авторы ряда
исследований ссылаются на итоги опроса общественного мнения,
проведенного Д. Харрисом в дни избирательной кампании. Только
1% опрошенных отнес себя к категории радикалов, в то время
как 45% сочли радикалом Голдуотера. 80% отнесли себя либо
к консерваторам, либо к тем, кто придерживался «среднего
пути», а 67% причислили к этой категории Джонсона273.
«Ирония в том,— заметил М. Эванс, что в Соединенных Штатах
гораздо больше людей считает себя консерваторами, нежели
республиканцами». Вывод Эванса, убежденного сторонника
консерватизма, весьма оптимистичен: «Широкие слои американского
населения переходят в категорию людей, думающих больше о том,
что правительство забирает у них, чем о том, что оно им дает.
Это порождает проблемы для демократов и открывает
перспективы для республиканцев. Подходя к вопросу в широком плане,
можно сказать, что коалиция демократов, наконец, развалится,
во-первых, когда сравнительное большинство перейдет границу
между теми, кто считает себя получателями правительственной
помощи, и теми, кто причисляет себя к ее жертвам, и,
во-вторых, когда республиканская партия начнет действовать
эффективно, чтобы добиться выражения этих настроений при
голосовании. Революция пригородов и явное недовольство
общественности «большим правительством», налогами и инфляцией,
показывает, что этот момент наступает, если уже не наступил»274.
271 «Republican Politics...», p. 65.
272 «Current History», July 1974, p. 29.
273 Ch. Jones. The 1964. Presidential Election — Further. Adventures in
Wonderland. «American Government Annual». _N. Y., 1965, p. 17.
274 M. Evans. The Future of Conservatism. From Taft to Reagan and Beyond,
p. 57-59.
510

Провал «голдуотеровского эксперимента», затеянного старой
гвардией республиканцев, был обусловлен значительно более
серьезными факторами, нежели отдельные экстремистские
высказывания или неумелое ведение избирательной кампании.
Призывы вернуться в 60-х годах к принципам 20-х годов вызвали
протесты не только у широкой общественности, увидевшей в них
попытку демонтировать экономическое и социальное наследие
демократических администраций Рузвельта, Трумэна, Кеннеди и
Джонсона и в известной мере республиканской администрации
Эйзенхауэра.
Голдуотеровские степапия по старым, добрым временам не
нашли отклика прежде всего у оплота республиканской партии —
крупного бизнеса, убедившегося на основании более чем
четвертьвекового опыта в желательности и полезности для себя
государственно-монополистического вмешательства в экономику и поэтому
откровенно выступившего на стороне демократов. Весьма
показательный факт: в 1964 г. впервые за всю историю республиканской
партии взносы в ее избирательный фонд со стороны крупного
бизнеса оказались меньше, чем его взносы в фонд демократов. 1964 г.
«переломил хребет» не столько американскому консерватизму
вообще, сколько республиканской «старой гвардии», под знаменами
которой, как стало очевидно, республиканцы и впредь неминуемо
будут приходить к еще более жестоким провалам. После неудачной
попытки Эйзенхауэра объединить партию, действуя «слева от
центра», и провала Голдуотера, находившегося «справа от центра»,
оставался единственный путь — действовать непосредственно из
центра. В этом смысле высказался Р. Никсон на совещании
республиканских лидеров в начале 1965 г.275
* * *
К 1968 г. Р. Никсон являл собой одну из важнейших
политических фигур в республиканской партии. Имея за плечами
восьмилетний опыт вице-президентства в правительстве
Эйзенхауэра, выдвижение 1960 г. и энергичные кампании в
поддержку тех или иных республиканских кандидатов в последующие
годы, Никсон завоевал достаточпо прочный авторитет у
руководства партии, что фактически обеспечило утверждение его
кандидатуры на национальном конвенте 276. В период избирательной
кампании республиканский кандидат эффективно использовал
глубокое и повсеместное недовольство избирателей зашедшей в
тупик вьетнамской авантюрой правительства Джонсона, пеудача-
ми и провалами в реализации широковещательных внутренних
программ демократов, в частности программы «войны с
бедностью». Изображая республиканскую партию как «партию мира»,
275 /. Kessel. The Goldwater Coalition. Republican Strategies in 1064, p. 310.
276 L. Chester, G. Hodgson and B. Page. An American Melodrama: The
Presidential Campaign of 1968. N. Y., 1969, p. 247—285.
511

доказавшую свою способность прекращать войны, начатые при
демократических администрациях (например, война в Корее),
Никсон, по аналогии с Эйзенхауэром в 1952 г., декларировал
готовность «отправиться в любое место и в любое время» с тем,
чтобы положить конец вьетнамской войне. В сфере внешней
политики республиканцы выдвинули идею улучшения отношений с
Советским Союзом и другими странами социализма, облеченную
в лозунг перехода «от эры конфронтации к эре переговоров».
Что же касается внутриполитических установок, то
республиканский кандидат никак не порадовал какими-либо новыми идеями.
Критика экономических и социальных мероприятий демократов
сочеталась в его предвыборных выступлениях с вариациями
прошлого республиканского подхода. Роль правительства: «Америку
сделало великой не то, что делало для людей правительство, а то,
что люди делали для себя», и в то же время: «Федеральное
правительство не должно уклоняться от выполнения своих обязанностей».
Децентрализация: «Сейчас нам необходимо рассредоточить власти,
с тем чтобы существовал не центр власти, а много центров». Права
штатов: «В чем должна состоять роль федерального правительства?
В том, чтобы вернуть ресурсы в распоряжение штатов и местных
самоуправлений», поскольку «губернатор штата или местный
уполномоченный гораздо лучше знают местные нужды, чем кто-либо в
Вашингтоне» 277.
Во время избирательной кампании 1968 г. республиканцы
выдвинули идею так называемого нового большинства,
основанного не на коалиции блоков, а на «общности идей» 278. Это
большинство должно включать, во-первых, традиционных
республиканцев, т. е. приверженцев не ущемленного свободного
предпринимательства; во-вторых, новых либералов, сторонников
«демократии участия», ставящих «личную свободу впереди диктата
со стороны государства»; в-третьих, новый Юг, «по-новому
интерпретирующий старую доктрину прав штатов»; в-четвертых,
воинствующих черных, требующих предоставления равных
возможностей, а не «подачек», и, наконец, в-пятых, «молчаливый центр,
миллионы людей в середине американского политического
спектра, которые не участвуют в демонстрациях, не организуют
пикетов, не присоединяются к шумным протестам» 279.
В этой схеме первые четыре группы служат лишь
дополнением к пятой, основной, группе, которую Никсон называл
«забытыми американцами» или «молчаливым большинством» и к
которой на протяжении избирательной кампании чаще всего
апеллировал республиканский кандидат: «великое большинство
американцев, забытых американцев... не крикуны и не
демонстранты... не расисты и не преступники, они черные и белые, они
-177 «Nixon on the Issues». N. Y., 1968, p. 75—78.
278 G. Wills. Nixon Agonistes. Boston, 1970, p. 68.
"'9 Ibid., p. 69.
512

молодые и старые, они работают на фабриках, руководят
бизнесом, служат в государственных учреждениях... они цементируют
становой хребет Америки» 280.
Два года спустя в своей книге «Совесть большинства»
Б. Голдуотер не преминул заметить, что авторство термина
«забытые американцы» принадлежит отнюдь не Никсону, а ему, Гол-
дуотеру281. В действительности же о «забытом американце»
(если не в этих, то в близких выражениях) говорил еще президент
Вильсон. «Никсон не изобрел «забытого американца» — ни фразу,
ни концепцию,— писал Г. Уилс,— однако он прекрасно ей
воспользовался. Он знал, что 1968 г. был временем, когда те, кто
преуспели в жизни, чувствовали себя обманутыми — их
игнорируют, над ними подтрунивают, их не уважают... Они верили в
моральную сторону достижения успеха. А теперь молодежь,
ученые мужи и всякие снобы ставят это под сомнение. Никсон
явился, дабы разуверить этих людей, сказать им, что он в них
верит, что он их не забыл, что он — один из них» 282.
Хотя Никсон стремился охватить понятием «забытые
американцы» и рабочих, и фермеров («рабочие американцы стали
забытыми американцами»), в действительности же под этим
термином подразумевалось не что иное, как состоятельная часть
населения, крупные и мелкие собственники, богатые избиратели,
живущие в пригородах и мыслящие, возвращаясь к словам
М. Эванса, категориями того, что правительство у них забирает,
а не тем, что оно им дает,— короче, те самые средние слои,
которые в 1964 г. были напуганы экстремизмом, но не
консерватизмом Голдуотера.
Никсоновское «новое размежевание» не явилось, таким
образом, новым словом ни в теории, ни в практике; оно
подразумевало лишь перераспределение голосов внутри двухпартийной
системы в ущерб демократам. «Американская политическая
система,— заметили исследователи вопроса Т. Дал и Л. Зиглер,—
идеально приспособлена к той части населения, которой она
служит, а именно к интересам тех, кто отождествляет себя со
средним классом. Обе главные партии имеют в основном одну и
ту же идеологическую базу, и существующие между ними
различия весьма условны. Все, находящиеся вне среднего класса,
на практике отстраняются от участия в этой системе». К ним
относятся более 40% взрослых американцев, представляющих
«потенциальную» угрозу системе 283.
Смысл термина «забытые американцы» состоит не только в
том, что республиканцы в 1968 г. стремились расширить свою
базу за счет среднего и мелкого бизнеса, но и в том, чтобы
280 G. Witcover. The Ressurection of Richard Nixon. N. Y., 1970, p. 358.
281 B. Goldwater. The Conscience of a Majority. N. Y., 1970, p. 5.
282 G. Wills. Nixon Agonistes, p. 546, 312.
283 T. Dyl, L. Zeigler. The Irony of Democracy, p. 209, 207.
17 Заказ № 1606
513

противопоставить эту часть населения тем 40% действительно
забытых американцев, не имеющих возможности воспользоваться
элементарными экономическими и социальными правами. «Фраза
«забытый американец»,— справедливо отмечал Д.
Уитковер,—сама по себе содержала призыв к поляризации, к отмежеванию от
тех, кто открыто выражал свой протест в университетских
городах, в негритянских гетто и на улицах» 284.
Четкая классовая ориентация предвыборной тактики
Никсона ярко проявилась и в трактовке такой злободневной проблемы,
как борьба с преступностью под лозунгом «закон и порядок»,
ставшим одним из главных в период избирательной кампании
1968 г. Кандидаты от республиканской и демократической
партий отдавали себе отчет в том, что эта проблема, а также
отношение к ней со стороны обеих партий могли существенно
повлиять на исход выборов, и поэтому она неизменно фигурировала
во многих предвыборных выступлениях. Вот как трактовал
проблему кандидат демократической партии: «В конечном счете,—
говорил Хэмфри,— мы сможем сократить преступность только
путем устранения вызывающих ее причин — трущоб,
безработицы, обветшалых школ и жилищ» 285. При этом Хэмфри добавляет:
«Нельзя покончить с безработицей путем ограничения
гражданских свобод» 28в. Явная демагогия!
Аналогичный акцент на устранение прежде всего причин,
порождающих преступность, присущ взглядам представителей
умеренного крыла республиканской партии. На национальном
конвенте партии в 1968 г. Д. Линдсей, например, говорил: «Если
мы хотим ликвидировать в нашей стране преступность и
насилие, мы должны устранить чувства безысходности, отчуждения
и враждебности, порождающие ее». У Никсона был иной подход:
«Бедность, отчаяние, озлобленность, прошлые несправедливости
не должны больше служить оправданием или объяснением
насилия, преступлений или беззаконий» 287. У состоятельных
обывателей, напуганных ростом преступности и не желающих знать
о ее причинах и тем более идти на какие-то жертвы (в виде
хотя бы дополнительных налогов) ради их устранения, подобные
утверждения, встречали, естественно, живейший отклик. Для них
лозунг «закон и порядок» являлся не только расизмом под
другим названием, он был последним элементом, оставшимся от
старого морального кредо... в нем выразился вопль среднего класса
за возврат к прежним фундаментальным ценностям» 288.
Пять лет спустя, уже после выборов 1972 г.,
ознаменовавшихся внушительной победой республиканцев, в беседе с Т. Уайтом
284 т. Witcover. The Ressurection of Richard Nixon, p. 462.
285 «US News and World Report», September 23, p. 37.
286 «Congressional Quarterly Almanac», vol. XXIV, Washington, 1968, p. 988.
287 /. Witcover. The Ressurection of Richard Nixon, p. 327, 326.
288 G. Wills. Nixon Agonistes, p. 588.
514

президент употребил термин «новое большинство». «Составители
его речи на национальном съезде,— пишет Уайт,— намеревались
ввести термин «новая коалиция». Другие настаивали на «новом
республиканском большинстве». Однако Никсон настоял на
«новом большинстве», так как он считал, что объединяет не
целые группы избирателей, как это делал Рузвельт, а различные
части этих групп, связанных общими идеями» 289.
Относительно детальное представление о республиканских
взглядах того периода дает вышедший в начале 1968 г.
сборник статей республиканцев — членов конгресса, ряда видных
ученых под общим заголовком «Республиканские документы» г*°.
Составитель сборника М. Лэйрд, стремясь придать сборнику
«внепартийный» характер, включил в него как статью
«либерального демократа» Д. Мойнихэна, так и «экономического
консерватора» М. Фридмэна. Лейтмотив сборника — демократы терпят
неудачи в экономической и социальной сферах прежде всего
потому, что пазревшие вопросы они пытаются решать па федеральном
уровне, игнорируя власти штатов и местных самоуправлений.
«Ключ к успеху любой внутренней программы,— доказывают в
своем исследовании конгрессмены-республиканцы Ч. Гуделл и
А. Кью,— состоит в определении правильной роли федерального
правительства».
Это последнее должно быть, по мысли авторов, «не более
чем партнером, имеющим такие же права, как власти штатов
и местных самоуправлений» 291. Не отрицая в принципе
федеральную помощь штатам, авторы сборника осуждают
демократические администрации за то, что до тех пор эта помощь
предоставлялась в обход местных властей. После второй мировой
войны, пишет профессор политических наук Д. Райт, «появилась
тенденция принимать такие программы помощи, которые либо
обходят власти штатов, либо предусматривают их минимальное
участие. Некоторые программы, принятые в рамках войны с
бедностью, обходят местные самоуправления» т. В результате
власти на местах «лишены возможности эффективно использовать
предоставляемую помощь, и ее значительная часть расходуется
не по назначению». В порядке «конструктивных альтернатив»
авторы предлагают: план разделения доходов (между
федеральным правительством и штатами), план помощи семьям,
постепенная ликвидация существующих программ помощи («наиболее
полезная функция правительства заключается в том, чтобы
создавать условия, в которых отдельные граждане могут помогать
самим себе или организовать помощь друг другу») и, конечно же,
повышение роли бизнеса. Конгрессмен Дж. Андерсон так и пи-
289 Th. White. The Making of the President 1972, p. 299.
290 «Republican Papers». M. Laird (Ed.). N. Y., 1968.
291 Ibid., p. 173.
292 Ibid., p. 6,
17* 515

сал: «Мы должны снизить уровень федеральных расходов и тем
самым получить возможность предоставить частному бизнесу
путем снижения налогов достаточные стимулы для нашей системы
свободного предпринимательства выполнять не только
экономические, но и социальные задачи».
Этот набор стародавних консервативных премудростей
получил определенное отражение в деятельности республиканской
администрации, особенно в социальной сфере. Придя к власти,
Никсон сразу же объявил о своем намерении положить конец
«неразберихе, царящей в системе помощи», путем уменьшения
числа программ, а также введения единых условий помощи.
В 1969 г. Никсон выдвинул проект реформ системы помощи
бедным над названием «План помощи семьям» (Family Assistance
Plan). Идея «гарантированного минимума» дохода для семей,
которую Никсон назвал «важнейшей программой, разработанной
нынешней администрацией» 293, при всей ее внешней
радикальности отнюдь не противоречила в своей основе республиканской
догме (неоднократно подтверждавшейся Гувером) о том, что
«политика, обеспечивающая людей незаработанными ими доходами,
несовместима с традиционными американскими идеалами —
преуспевание, труд, равенство возможностей» 294. На это
обстоятельство указывает в специальном исследовании один из
составителей «Плана помощи семьям» Д. Мойнихэн: «Предложение
президента отнюдь не предусматривало обеспечение
гарантированным доходом в том смысле, как это обычно понимается широкой
публикой. Сердцевина идеи заключается в том, чтобы повысить
дол од уже работающих людей с верой (вполне искренней) в
перспективу обеспечения работой тех, кто не работает» 295.
Д. Мойнихэн подчеркивает, что обычное в практике каждой
новой администрации «перераспределение символических наград»
в пользу группы избирателей, приведших ее к власти, имело в
данном случае четкую ориентацию. Это — «коалиция
консервативных средних американцев, белых южан, жителей пригородов,
партийных функционеров, а также часть верхушки рабочего
класса, чья прежняя лояльность по отношению к демократам была
серьезно подорвана символическими жестами двух предыдущих
демократических администраций» 296. Эта же тенденция
прослеживалась и в таких сферах деятельности правительства, как
проблема городов и расширение прав штатов («новый федерализм»),
гражданские права (намеренное замедление темпов десегрегации,
«черный капитализм»).
293 /. Osborne. The Second Year of the Nixon Watch. N. Y., 1971, p. 166.
294 B. Cavala, A. Wildausky. The Political Feasibility of Income by Right. N. Y.,
1970, p. 321—322.
295 d Moynihan. The Politics of Guaranteed Income. The Nixon
Administration and the Family Assistance Plan. N. YM 1973, p. 11.
296 Ibid., p. 154.
516

В 1971 г. правительство внесло на рассмотрение конгресса
так называемый план разделения доходов (revenue sharing).
План этот сам по себе не был нов: еще в 1805 г. Т. Джеффер-
сон ратовал за «справедливое перераспределение доходов»
между штатами для оказания помощи в строительстве «каналов,
дорог... и для достижения других важных целей внутри каждого
штата» 297. В то время эта идея не получила поддержки. Не
«привилась» она и спустя 159 лет, когда председатель
Экономического совета при президенте Уолтер Хеллер пытался убедить
в ее эффективности Л. Джонсона. В интерпретации же
Никсона — «направить поток средств обратно в штаты»—она
приобрела четко выраженную «республиканскую» окраску. «Давайте
прямо признаем,—заявил Никсон в послании «О положении
страны» 1971 г.,—сегодня большинство американцев по горло сыты
федеральной властью на всех уровнях»298.
Суть плана «разделения доходов» в том именно и состоит,
чтобы передать расходование определенной доли поступающих из
Вашингтона средств целиком в руки штатов и местных
самоуправлений, отстранив от этого федеральные власти. Многие
критики плана подчеркивали в этой связи, что от его реализации
выиграют не получатели помоши, а прежде всего местные
политиканы, которые избавятся от ненавистного им федерального
контроля. Указывалось также, что предусмотренный планом
пересмотр существующих, «узконаправленных», как выразился
Никсон, программ помощи неминуемо приведет к ее общему
сокращению. В этом, как и в ряде других предложений
правительства в социальной сфере, журнал «Каррент хистори» видит
намеренную попытку «ликвидировать... не только многое из того,
что было сделано в период «новых рубежей» и «великого
общества», но даже программы, начатые еще в период «нового
курса»» 2".
Если в социальной сфере республиканцы в основном остались
верны традиционным установкам, то их дея!ельность в
экономической сфере имела значительно более сложный и
противоречивый характер. Политическая платформа республиканской партии
1968 г. недвусмысленно провозглашала: «Динамизм нашей
экономики обеспечивается действиями миллионов наших граждан,
заинтересованных принимать участие в выработке решений,
которые способствуют росту благосостояния как их самих, так и
общества в целом. Правительство может повысить эту
заинтересованность, однако чрезмерное участие правительства в
индивидуальных решениях противоречит всей системе... Новое
республиканское руководство может ликвидировать и ликвидирует бюд-
297 «Time», February l, 1971, p. 18.
298 «State of the Union, 197b.
299 «Current History», July 1974, p. 372.
517

жетный дефицит, обеспечит устойчивую экономическую
жизнеспособность и не допустит таких экономических извращений, как
контроль над заработной платой и ценами» 300.
На первом этапе администрация республиканцев в основном
придерживалась экономической библии «Великой старой партии».
В начале своего президентства Р. Никсон в решительных
выражениях подтвердил верность своей администрации классической
республиканской догме о невмешательстве в экономику: «Мы не
рассматриваем вопрос о введении контроля над заработной
платой и ценами. Не собираемся мы и наделять правительство
правом указывать рабочим, во сколько им следует оценивать свой
труд или указывать бизнесменам, какую цену им следует
устанавливать за свои товары» 301. Действительно, в 1969—1970 гг.
экономическая политика республиканской администрации в целях
борьбы с инфляцией сводилась к попыткам снизить
экономическую активность, «охладить», как заявлял председатель
Экономического совета при президенте, «перегретую экономическую
конъюнктуру».
В экономическом послании конгрессу в январе 1970 г.
президент заявлял, что «необходимым условием решения задач
экономической политики правительства является «сохранение
сбалансированного федерального бюджета в предстоящем
финансовом году» 302. Полтора года спустя в речи по радио и
телевидению об экономическом положении президент утверждал, что
главной причиной инфляции были бюджетные дефициты
правительства Джонсона. «Основной принцип этого этапа,— пишет
Джерри Вурхис,— характеризовался словами — laissez-faire.
Правительство не пыталось контролировать бизнес или вмешиваться
в его деятельность. Сохранялась и вера в американскую
экономическую систему, и уверенность в том, что как только
инфляция будет приторможена с помощью жесткого кредита и
установления «приемлемого» уровня безработицы, процветание само
по себе возвратится» 303. Известный политолог Джеймс Барбер,
по-видимому, имел в виду эту экономическую ориентацию
республиканской администрации, когда писал, что «Никсона
подстерегает та же опасность, которая настигла Вильсона, Гувера
и Джонсона, а именно: упрямое следование обреченному
политическому курсу» 304.
Однако уже в начале 1971 г., убедившись в
неэффективности мероприятий по борьбе с инфляцией, разработанных по
классическому республиканскому рецепту, администрация Никсона
"° «History of American Presidential Elections 1789—1968», vol. IV, p. 3787.
301 /. Voorhis. The Strange Case of Richard Milhous Nixon. N. Y., 1972, p. 125.
802 «Economic Report of the President, 1970», p. 7.
101 /. Voorhis. The Strange case of Richard Milhous Nixon, p. 126.
304 /. Barber. The Presidential Character. Predicting performance in the White
House. Englewood Cliffs. N. Y., 1973, p. 347,
518

совершила первый шаг в сторону от экономической библии
республиканцев: она решила пойти на использование бюджетных
дефицитов для стимулирования экономики. Дефицитный бюджет
на 1972 финансовый год, писал английский журнал
«Экономист»,— «еще один пример того, как Никсон продолжает линию,
проводившуюся его демократическими предшественниками»305.
Тем не менее в тот период республиканская администрация еще
была решительно настроена против более жестких мер
государственно-монополистического регулирования. В экономическом
послании конгрессу 1971 г. президент подтверждал свою веру
в «свободные рынки» как союзников в антиинфляционной
борьбе: «Свобода установления цен и заработной платы лежит в
основе нашей экономической системы... Я не намерен вводить
контроль над уровнем цен и заработной платы»306. Как отмечал
журнал «Тайм», «Никсон и творец его экономической политики
Джордж Шульц были идеологически настроены против всего, что
выглядело федеральным вмешательством в механизм свободного
рынка» 307.
Спустя еще полгода в экономической политике
республиканской администрации произошел новый, на этот раз радикальный
поворот. Убедившись в неэффективности принятых мер по
борьбе с инфляцией, правительство объявило о введении так
называемой новой экономической политики, главным элементом
которой в первой фазе было замораживание цен и заработной
платы. Многие исследователи расценили этот поворот как полный
отказ от принципов классического республиканизма в
экономической сфере. В книге «Как создавался президент в 1972 г.»
Т. Уайт пишет: «Предложение ввести правительственный
контроль над заработной платой и ценами явилось не только
разрывом со всей прежней республиканской философией и с этикой
бизнеса, считавшего, что свободная рыночная конъюнктура в
конечном итоге принесла бы наибольшие блага наибольшему числу
людей. Это был разрыв со всей американской экономической
историей, разрыв, равный по своим масштабам лишь с тем, что
сделал Рузвельт за тридцать лет до этого» ЗС8.
Другие усмотрели во «внезапном рывке к экономическому
активизму» (Д. Бродер) тактический ход, вызванный усилившейся
критикой в адрес администрации за неспособность справиться с
проблемами. Р. Эванс и Р. Новак писали: «Почти 70%
опрошенных (в то время) американцев были убеждены, что президент
«ничего не делает» относительно инфляции и безработицы» 309.
А из опрошенных республиканцев 33% выразили мнение, что
305 «Economist», January 9, 1971.
306 «Economic Report of the President, 1971», p. 7.
307 «Time», July 12, 1971.
308 T. White. The Making of the President 1972. N. Y., 1973, p. 69.
300 «The International Herald Tribune», August 20, 1971.
519

«Никсон идет по обреченному пути Герберта Гувера... обрекая
себя, как и Гувер, только на один президентский срок» 31°.
Бесспорно, беспрецедентность такого шага для деятельности
республиканских администраций очевидна. Если Гувер в период
мирового экономического кризиса действовал строго в рамках
классического республиканизма, исключавшего государственное
вмешательство в экономику, если Д. Эйзенхауэр до последнего
момента уклонялся от такого вмешательства, уповая на
способность «здоровых сил американского бизнеса» самим излечить
собственные недуги, то президент Никсон не поколебался, говоря
словами Дж. Гэлбрейта, отложить в сторону концепцию
поддержания полной занятости без вмешательства в рыночный
механизм.
Правда, переход к новой экономической политике был сделан*
не сразу, а только после того, как было «предоставлено слово»
классическому подходу laissez-faire, что дало повод демократам
упрекнуть администрацию в «двух с половиной годах бездействия
и риторики»! Уже после перехода к этой политике в январе-июле
1973 г. была сделана оказавшаяся несостоятельной попытка
вернуться на рельсы гуверовского «добровольного сотрудничества»
в решении экономических проблем между правительством,
предпринимателями и профсоюзами. Кроме того, на всех
мероприятиях не только экономического, но и социального порядка,
выходивших за рамки традиционной республиканской философии,
администрация Никсона старательно ставила штамп
«чрезвычайных», т. е. временных, введенных лишь на период преодоления
конкретной кризисной ситуации. Такая сиюминутная окраска
«нереспубликанских» по существу шагов в известной мере (хотя
и далеко не полностью) примиряла с ними консервативную
элиту партии: даже Гувер, как это следует из его статей и
выступлений 40-х и 50-х годов, эволюционировал от огульного
отрицания всех программ «нового курса» к допустимости
федерального вмешательства в «чрезвычайных обстоятельствах».
Тем не менее остается фактом то, что правительство
совершило открытый переход на позиции неокейнсианцев,
противником которых неизменно выступала республиканская партия,
широко использовало наследие демократических администраций
Кеннеди и Джонсона и в ряде отношений пошла еще дальше
в области государственного воздействия на экономику. «В
течение трех лет,— писала газета «Нью-Йорк тайме» осенью 1971 г.,—
Никсон преобразил политический и идеологический ландшафт.
Он установил контроль над заработной платой и ценами, стал
приверженцем кейнсианской доктрины правительственных
расходов... При таком послужном списке администрации Никсона
будущие республиканские кандидаты уже не смогут выступать
против большого правительства, бюджетных дефицитов, правитель-
310 «Congressional Record», May 22, 1972, p. E-5569.
520

ственных субсидий или федерального регулирования
экономики» зп.
Иллюстрируя меру «вероотступничества» республиканской
администрации, известный политический обозреватель Э. Хьюз в
своей книге «Президентство в развитии» приводит такой факт:
после того, как Никсон пробыл в Белом доме полтора года, я
спросил человека, который работал с ним почти четверть века, может
ли он сформулировать самые твердые убеждения президента.
«Я думаю, что совершенно отчетливо вырисовывается два,—
ответил тот,— во-первых, он консерватор в бюджетных вопросах,
верящий в сбалансированный бюджет. Во-вторых, он строил свою
политическую карьеру на антикоммунизме, от которого никогда не
отойдет». После трех лет пребывания на президентском посту,
заключает Хьюз, Никсон находился на пути в Пекин, чтобы начать
«серьезный дипломатический диалог с коммунистическим Китаем»,
а запланированный бюджетный дефицит приблизился в годы его
президентства к 90 млрд. долл.312
Эта эволюция на практике явилась следствием
долговременных объективных причин, игнорировать которые республиканской
администрации было не под силу. Подобно тому как в сфере
внешней политики новое соотношение сил в мире поставило
Вашингтон перед необходимостью искать выхода из
внешнеполитического тупика на путях ведения переговоров, в области
внутренней политики жестокие противоречия капиталистической
системы на фоне углубляющегося общего кризиса капитализма
вынудили республиканскую администрацию прибегнуть к
методам государственно-монополистического регулирования, на деле
отказываясь от прежних догм, а на словах приспосабливая их
к новой ситуации. Ушедший в отставку в мае 1974 г. один из
ближайших соратников и единомышленников Никсона в вопросах
экономической политики министр финансов Дж. Шульц не без
иронии заметил, что обещание республиканцев избавиться от
«большого правительства» обернулось «вмешательством» в дела
бизнеса, «более интенсивным, чем при большинстве
администраций послевоенного времени».
Контуры экономической политики нового республиканского
правительства Дж. Форда еще только начинают вырисовываться.
Однако даже сейчас с определенной степенью достоверности
прослеживаются две тенденции. Первая из них сводится к тому,
чтобы прежде всего максимально активизировать весь арсенал
прежних республиканских средств, суммарно окрещенных
обозревателями «старой религией». Это и не удивительно, если
принять во внимание, что как своим происхождением (выходец со
Среднего Запада), так и двадцатилетней деятельностью в кон-
311 Цит. по: «International Herald Tribune», September 2, 1974.
312 E. Hughes. The Living Presidency. The Resources and Dilemmas of the
American Presidential Office, p. 129.
521

грессе, «отразившей его искреннюю приверженность к
ортодоксальному республиканизму»313, Форд заслужил репутацию
«стойкого консерватора», с приходом которого к власти среди
пресловутой «старой гвардии» партии возродились надежды на
возвращение к истинно консервативному курсу. Ее своего
рода «постоянный представитель» У. Бакли, редактор известного
своей консервативной ориентацией ежемесячника «Нэшнл ревью»,
в статье, опубликованной в начале осени 1974 г., превозносил
«мудрость консервативных аксиом» и доказывал необходимость
«навязать их» новому руководству Белого дома 314.
Верность одной из них — лимитированной роли федерального
правительства в экономической и социальной сфере — Форд
провозгласил уже в первой своей речи в качестве президента.
Выступая в университете штата Огайо 30 августа 1974 г., он почти
текстуально повторил джефферсоновскую идею: «Во внутренней
политике правительство должно помогать людям делать то, что
они не в состоянии сделать в индивидуальном порядке». А в
первом же послании конгрессу он призвал предпринять
«всесторонние усилия с тем, чтобы снизить государственные расходы
до управляемых размеров» и добиться «сбалансированности
бюджета в 1976 (фингнсовом) году». Новый президент остался
полностью верен и прежней республиканской установке на
сокращение расходов исключительно за счет невоенных статей
бюджета. «Последовательный противник расширения федеральных
расходов,— писал по этому поводу «Конгрэшнл куотерли»,— Форд
считает бюджетную экономию самым важным вкладом, который
может сделать федеральное правительство» в борьбу с
инфляцией. Наконец, широко разрекламированная серия экономических
совещаний в Белом доме в сентябре-октябре 1974 г., призванных,
по словам Форда, «объединить республиканцев, независимых и
демократов против врага, не проводящего различий между
партиями», по своему характеру и духу весьма сходна с
совещаниями, проводившимися Гувером в первые месяцы после
октябрьского биржевого краха 1929 г.
Вместе с тем во многих высказываниях нового
республиканского президента явно просматривается тенденция максимально
расширить политическую базу, серьезно подорванную в
последние два года правления Никсона, объединить под знаменем своей
программы борьбы с «врагом № 1» —инфляцией, не только
республиканцев, но и демократов, создать нечто вроде
двухпартийной экономической политики. Объявленную в начале октября
1974 г. программу антиинфляционных мер Форд назвал
«коллективным начинанием, требующим полной отдачи от всех и
каждого из нас» 315. Во время октябрьских выступлений в поддержку
313 «Newsweek», September 22, 1973.
314 W. Buckley. Ford in Fight for Conservatism. «International Herald
Tribune», September 2, 1974.
•',5 «International Herald Tribune», October 12—13, 1974, p. 3.
522

республиканских кандидатов президент неоднократно
возвращался к этой теме, подчеркивая «жизненную важность
двухпартийной системы» 316, высоко оценивая деятельность «великого
демократического президента» Г. Трумэна по созданию
«двухпартийной внешней политики после второй мировой войны» 317 и
прибывая всякого и каждого поддержать его программу вне
зависимости от партийных симпатий.
* * *
После выборов 1968 г. сотрудник аппарата министра юстиции
К. Филлипс предпринял обширное исследование результатов
голосования среди различных групп избирателей и пришел к
выводу о «зарождающемся республиканском большинстве» 318.
Крупный успех Р. Никсона на президентских выборах 1972 г.,
казалось бы, подтвердил правомерность этих выводов о
наступлении конца сорокадвухлетнего пребывания республиканской
партии в основном в роли партии меньшинства. Однако уже к
концу 1973 г. картина резко изменилась. Л. Харрис писал в
«Вашингтон пост»: «Республиканская партия настолько потеряла
поддержку избирателей, что в настоящее время число лиц,
называющих себя республиканцами, сократилось до 25%». В этом
же духе выступил Д. Гэллап на зимней конференции
Ассоциации губернаторов-республиканцев, заявивший, что «никогда с тех
пор, как он начал опрашивать американцев в 1935 г., в
пользу кандидатур республиканской партии в конгресс не
высказалось так мало американцев, как сейчас». И действительно, на
ноябрьских промежуточных выборах 1974 г. республиканцы
потерпели ощутимое поражение, потеряв места как в сенате, так и
в палате представителей и утратив ряд губернаторских постов,
в том числе в таких крупнейших штатах, как Нью-Йорк и
Калифорния. «Суровая реальность инфляции, страх перед
депрессией, память о Уотергейте — все это, вместе взятое, нанесло
тяжелый урон Великой старой партии»,— писала «Нью-Йорк тайме».
Бесспорно, серьезный ущерб республиканской партии и ее
руководству был нанесен уотергейтскими событиями, и в
особенности поднятой вокруг них шумихой и тщательно
нагнетавшимся ажиотажем относительно причастности к ним
высокопоставленных сотрудников Белого дома и самого президента. Многие
органы печати, а также некоторые исследователи стремились
представить Уотергейт как логическое следствие практики
администрации Никсона. Так, его политический противник Д. Вурхис
написал книгу «Странный феномен Ричарда Никсона» еще до
развертывания в полную силу уотергейтских событий. Тем не
316 «International Herald Tribune», October 11, 1974.
317 «International Herald Tribune», October 12—13, 1974.
318 K. Phillips. The Emerging Republican Majority. N. Y., 1969.
523

менее в ней подводилась своеобразная база под самую
возможность возникновения подобных дел. «Молчаливое большинство»,
на которое ориентируется республиканская администрация, писал
Д. Вурхис, «состоит из обеспеченных, ухмиротворенных и
конформистски настроенных людей, требующих защиты своего
благосостояния от мятущегося идеализма молодых, от протестов
бедняков, от выступлений, иногда революционных, угнетенных
миллионов во всем мире» 319. В их настроениях превалирует «страх»
перед возможностью утратить свое «благополучие», этот же
«страх» и нетерпимость, утверждает Д. Вурхис, доминирует и в
деятельности администрации, ориентирующейся на «большинство
состоятельных». Этим автор объясняет появление того, что он
назвал «доктриной Митчелла», согласно которой «министр юстиции
не нуждается в санкции судов или других инстанций для
установки подслушивающих устройств и осуществления других
видов тайной слежки за любыми лицами, подозреваемыми в
подрывной или противозаконной деятельности» 320. Ясно, что
отсюда — один лишь шаг до оправдания подобных методов в
борьбе с политическими противниками.
Предпринимались попытки объяснить «уотергейтское дело»
факторами более широкого порядка. Ф. Нил в статье в журнале
«Сентер мэгэзин» считает, что путь к Уотергейту был проложен
американской политикой «холодной войны» и поэтому он мог
произойти как при республиканской, так и при демократической
администрациях. Атмосфера «холодной войны», пишет Ф. Нил,
породила своеобразный синдром «национальной безопасности»,
а это в свою очередь привело — сначала во внешней политике,
а затем и во внутренней — к готовности априори оправдывать
любые средства ради достижения цели.
«Глобальная война — горячая или холодная — требовала
многочисленных вооруженных сил, дислоцированных во всем мире.
Отсюда — призыв на военную службу в мирное время. Она
требовала мобилизации экономики; отсюда — военно-промышленный
комплекс. Она требовала глобальной разведки и пропаганды;
отсюда — ЦРУ и Голос Америки. Она требовала бдительности
внутри страны; отсюда — расширение ФБР, создание служб
контрразведки, «проверка лояльности»... Она требовала активной
общественной поддержки; отсюда — использование средств
информации для выполнения совета сенатора Ванденберга — «запугать
американский народ до смерти». Отметив, что все это «весьма
невинно» началось еще при Трумэне и развивалось при
администрациях Эйзенхауэра, Кеннеди и Джонсона, автор
продолжает: «Власть истэблишмента национальной безопасности столь
возросла, что злоупотребления были бы неизбежны, даже если бы
во главе него находились двенадцать апостолов. А насколько
3,9 /. Voorhis. The Strange Case of Richard Milhous Nixon, p. 295.
320 Ibid., p. 298.
524

велики могут быть злоупотребления, совершаемые людьми
меньшего калибра — убедительно показал Уотергейт» 321.
Такая оценка нуждается, конечно, в одном принципиальном
дополнении. Уотергейт — кровное детище буржуазной
«демократии», ханжески прикрывающей высокими идеалами низменные
инстинкты, не гнушающейся никакими средствами ради
умножения богатства и укрепления влести господствующего класса.
Контуры Уотергейта вырисовываются и в многочисленных актах
промышленного шпионажа, и в травле и тайной слежке за
инакомыслящими с применением таких же подслушивающих
устройств, какие были обнаружены в штаб-квартире
демократической партии. Уотергейт, таким образом,— порождение самой
системы, а не тех или иных ее политических институтов.
Причину поражения республиканской партии на ноябрьских
выборах следует искать в более глубоких и долговременных
факторах, среди которых на первом месте стоит растущее
недовольство широких масс избирателен неспособностью администрации
(в данном случае республиканской), разрешить острые
проблемы, стоящие перед страной. Справедливо отметила газета
«Вашингтон пост», комментируя исход выборов: избиратели
«ожидают большего от своего правительства; их не интересуют
межпартийные споры о том, какая из партий являет собой партию
мира (или инфляции); они жаждут эффективного руководства в
поисках истинных решений истинных проблем безработицы,
высоких цен и энергетического кризиса, который ощущается все
сильнее» 322.
Как подчеркивал В. И. Ленин, «чтобы понять действительное
значение партий, надо смотреть не на вывеску, а на их классовый
характер и на исторические условия каждой отдельной страны» 323.
Возникшая как союз крупных капиталистов Севера с фермерами,
живущими за пределами южных штатов, мелкой и средней
буржуазией небольших городов, республиканская партия быстро
превратилась в верного защитника и проводника интересов крупного
капитала. Эволюция теоретических установок идеологов
республиканизма в XX веке служит блестящим подтверждением слов
В. И. Ленина о том, что «империализм был воспринят как
политический принцип и политическая практика республиканской
партией, к которой принадлежат промышленные и финансовые
главари и которая принадлежит им» за4-325.
За последние 50 лет в воззрениях республиканской партии
США произошла значительная эволюция в вопросе о роли государ
ства в экономической жизни буржуазного общества, от доктрины
«невмешательства» в экономику, через ограниченное регулирова-
321 F. W. Neal. The Cold War: Road to Watergate. «The Center Magazine», N 5,
September-October 1973, p. 19—23.
322 «The Washington Post», November 7, 1974.
323 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 290.
324-325 в ц Ленин. Полное собрание сочинений, т. 28, стр. 389.
525

ние па основе «добровольного сотрудничества» до активного вол-
действия на внутриэкономические процессы в стране в интересах
господствующего класса в целом. В эпоху Гувера доктрины
«классического капитализма», которым 21-й президент США служил
верой и правдой, обнаружили свое банкротство, но именно при нем
(особенно в последние два года пребывания в Белом доме)
началось усиление государственно-монополистических тенденций в
экономике. Там, где остановились республиканцы, связанные
жесткими путами «грубого индивидуализма», демократы пошли дальше,
совершив «в каких-то отношениях шаг, а в каких-то — гигантский
скачок вперед» 326.
В последующие годы партийное кредо формировалось в
ожесточенной борьбе между так называемым умеренным крылом партии,
считавшем необходимым принять некоторые
социально-экономические программы «нового курса», и республиканской старой
гвардией, ратовавшей за возврат к прежним догмам, причем
внутрипартийные разногласия иной раз оказывались более резкими, чем
межпартийные. Старая гвардия сумела выдвинуть на
президентский пост своего кандидата только раз. Сокрушительное
поражение Б. Голдуотера — свидетельство того, что господствующий
класс США, убедившись в выгодности для себя методов
государственно-монополистического регулирования экономики, отверг
призывы вернуться к республиканизму 20-х годов.
«Особенности современного капитализма,— подчеркивал
Генеральный секретарь ЦК КПСС тов. Л. И. Брежнев в Отчетном
докладе ЦК КПСС XXIV съезду партии,— в значительной мере
объясняются тем, что он приспосабливается к новой обстановке в
мире» 327. Яркий пример этому — деятельность республиканских
администраций Д. Эйзенхауэра, Р. Никсона, Дж. Форда.
Придя к власти в 1968 г. под прежними лозунгами,
администрация Никсона была вынуждена в еще большей степени, чем
предшествовавшая республиканская администрация, отказаться от
многих прежних положений консервативной философии и включить в
свою программу то, что раньше было единоличным достоянием
политических противников «великой старой партии» — демократов.
Президент Форд начал свое правление с заверения в верности
классическим республиканским постулатам, а спустя всего полгода внес
на рассмотрение конгресса программу борьбы с инфляцией и
безработицей, предусматривающую крупнейший за всю историю
страны бюджетный дефицит. Доктрина laissez-faire таким образом
окончательно и бесповоротно превратилась в политический
анахронизм. В обстановке дальнейшего углубления общего кризиса
капитализма правящий класс США будет все шире прибегать к
государственному вмешательству в экономическую сферу независимо
от того, какая из двух буржуазных партий находится у власти.
328 М. Moos. The Republicans. A History of Their Party. N. Y., 1956, p. 411.
327 «Материалы XXIV съезда КПСС». М., 1973, стр. 14—15.

Ill
ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ
В АМЕРИКАНСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ
История буржуазного общества есть история борьбы его
антагонистических классов. Эта борьба ведется во всех областях
общественной жизни, в том числе идеологической. Стремление
правящих классов укрепить буржуазно-апологетические воззрения,
упрочить свое идейное господство над обществом наталкивается
на сопротивление масс, отстаивающих свои интересы, создающих
на их основе свое мировоззрение, противостоящее идеологии,
обслуживающей насилие и эксплуатацию.
Одним из наиболее напряженных участков борьбы является
сфера политической мысли. Это понятно. Буржуазия стремится
внедрить в сознание масс полезные для своего господства
политические идеи, в которых истинное социальное место и роль масс
в капиталистическом обществе затушеваны, искажены таким
образом, чтобы увести трудящихся от осознания того, что они
подвергаются экономическому и политическому гнету. Располагая
аппаратом государственной власти, распоряжаясь наукой,
прессой, командуя изощренной пропагандистской машиной,
буржуазия развертывает это идеологическое наступление в самых
широких масштабах, сознавая, что судьба ее господства в немалой
степени зависит от его успешности.
Однако так же, как буржуазия оказывается не в состоянии
подавить классовую борьбу вообще, так не может она и
монополизировать политическую мысль общества, изгнав из нее любые
иные представления, кроме выгодных ей. Направления
политической мысли, противостоящие буржуазной идеологии, не
равнозначны по исторической значимости, по последовательности и
глубине протеста, поскольку они отражают разную степень классового
самосознания.
Поскольку буржуазия господствует в буржуазном обществе
экономически и политически, ее политическая мысль доминирует
в идеологической сфере этого общества.
Однако было бы неправильным сделать отсюда вывод, что
демократическая идеология есть величина второстепенная в плане
влияния на политическую борьбу и общественное развитие в це-
527

лом. История любого капиталистического государства, в том числе
США, есть не только история владычества буржуазии, но и
история ее отступлений. Вооруженные демократическими идеалами
массы своей борьбой нередко заставляют ее сдавать отдельные
экономические и политические позиции. Капиталу органически
свойственно стремление к полному подавлению демократии, и если
такое стремление не было реализовано в полном виде на
протяжении двухсотлетней американской истории — как и истории любой
иной капиталистической страны,— то это объяснимо лишь
сопротивлением эксплуатируемых масс, в том числе стойким
идеологическим сопротивлением.
Отметим и другую важную функцию демократической мысли,
в которой воплощен прогресс общественных идеалов.
Буржуазное мировоззрение, становящееся тем консервативнее, чем дольше
существует капитализм, является тормозом на пути этого развития.
Но и здесь правящие классы не в состоянии добиться успеха.
Сложная, многоплановая идейная борьба, которую ведет
буржуазия против демократических взглядов, в основном сводится к
двум главным тактическим приемам: прямое противостояние и
«поглощение»,— принятие тех или иных воззрений, вытекающих
из них требований с тем, чтобы, частично реализовав их, свести
тем самым эти воззрения к какому-то ослабленному, безопасному
для своих классовых позиций варианту. В. И. Ленин писал о
сущности этих двух методов: «Это, во-первых, метод насилия,
метод отказа от всяких уступок рабочему движению, метод
поддержки всех старых и отживших учреждений, метод
непримиримого отрицания реформ... Второй метод — метод «либерализма»,
шагов в сторону развития политических прав, в сторону реформ,
уступок и т. д.» 1 Американские правящие классы на
протяжении всей истории широко пользовались и той, и другой
тактикой, то нападая на демократические устремления масс — причем
не только с помощью аргументов, но и полицейскими
средствами,— то преобразуя их в реформизм. Трудно, конечно, точно
определить ту грань, за которой демократическая идея в ходе
политической борьбы извращается, переиначивается в
реформистское ухищрение, и это обстоятельство создает известные
трудности для анализа. Но если сложно определить грань, то всегда
можно указать на сам процесс.
Наконец, еще одно необходимое вводное замечание.
Передовые политические представления в США вызревали в борьбе со
специфическим и весьма сильным противником: идеологией
«американской исключительности». Это активно поддерживавшееся
американской буржуазией мировоззрение какое-то время держало
в своих путах даже прогрессивные умонастроения, не говоря уж
о том, что почти всю историю существования Соединенных
Штатов — за исключением, пожалуй, самых последних десятилетий —
1 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 67.
538

оно служило далеко не бездейственным тормозом развития
классового самосознания эксплуатируемых масс. Поэтому, оценивая
состояние и успехи демократической мысли, надлежит исходить
не только из ее, так сказать, абсолютных достижений,
измеряемых ее соответствием реальностям классовых антагонизмов в
американском обществе, завоеваниям передовой идеологии,— но и
относительных, определяемых степенью преодоления цепких
представлений об «исключительности», отмежевания от них. Только
такая комбинированная оценка будет реалистической.
Сочетание обширности темы с необходимостью изложить ее
кратко ставит сложные задачи. Излишне говорить, что
приходится останавливать внимание лишь на самых основных
течениях демократической мысли, да и их освещать максимально
сжато.
* * *
Становление американской нации и государства происходило
в освободительной, революционной борьбе ъ. Американская
независимость была достигнута в ходе революции, в которой
значительную роль сыграли демократические элементы 3.
Война за независимость была результатом деятельности
многих сил молодого американского общества, и не все из них,
конечно, воодушевлялись последовательно демократическими
идеалами. Каждая из них — от крупных рабовладельцев-плантаторов
до ремесленников и рабочих — искала в войне осуществления
собственных экономических и политических целей, выдвигала
собственную программу, проповедовала соответствующие ей
политические воззрения. Идейно-политическое наследие революции —
это конгломерат разнообразных, иногда полярно
противоположных (споры между республиканцами и монархистами, например)
позиций, но это обстоятельство не должно затенять того факта,
что важной, влиятельной частью этого наследия были
революционно-демократические политические представления. Больше
того, их авторитет был велик в ходе войны, да и в созданной
в ее итоге американской республике они заняли видное место в
системе общественных представлений, стали на долгое время
устойчивым знаменем крупных демократических течений.
Радикально-демократическая мысль в США не была так быстро
сдана на слом, как это, например, случилось во Франции после
революции, не была превращена поспешно и эффективно
буржуазией в набор декларативных фраз, оторванных от
действительности, не имеющих на нее никакого влияния, как это
происходило во многих других государствах, вступавших на путь
капиталистического развития.
В. II. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 37, стр. 48.
3 У. Фостер. Очерк политической истории Америки. М., 1955, стр. Ml.
529

Жизненность революционно-демократического наследия войны
за независимость в конечном счете объясняется силой самих
демократических движений в США.
Через полтора века после войны за независимость
Коммунистическая партия Соединенных Штатов укажет на свою
преемственность по отношению к революционным идеалам 1775—1783 гг.4
Уместно здесь также вспомнить мысль В. И. Ленина, что
«нельзя пролетариату совершить социалистическую революцию, если
он не подготовляется к ней борьбой за демократию» 5, что «не
может подготовиться к победе над буржуазией пролетариат, не
ведущий всесторонней, последовательной и революционной
борьбы за демократию» 6. Таким образом, борьба за демократию, в том
числе и идеологическая борьба, есть обязательный этап
грядущей смены капиталистической формации социалистической, без
этого этапа такая смена не может быть осуществлена. Отсюда
ясно историческое значение прогрессивного идейного наследия
войны за независимость.
И это значение — отнюдь не удел прошлого. И в
современных Соединенных Штатах революционные провозглашения
двухсотлетней давности все еще служат источником вдохновения
современных демократических сил 7.
Наследие революции дало сильный импульс для дальнейшего
развития демократической мысли, создав опору для
представлений, отвергающих безоглядную апологетику капиталистического
строя. Конечно, даже наиболее передовых деятелей и идеологов
эпохи революции — Томаса Джефферсона, Бенджамина
Франклина, Томаса Пейна, Патрика Генри — нельзя назвать
противниками этого строя, но их революционный демократизм был
достаточно последователен, чтобы служить в дальнейшем делу острой
критики социальных недугов капитализма.
В развитие этого очевидного положения хочется сделать
замечание, которое представляется существенным для понимания
дальнейших судеб передовой политической мысли США и ее
связи с прогрессивным идейным наследием XVIII в. У этого
наследия были свои слабые стороны — об этом будет сказано
дальше,— но вместе с тем именно последовательность,
бескомпромиссность и глубина ряда выдвинутых демократических идеалов
приводили к тому, что они оказывались хронически
несовместимыми с буржуазными общественными порядками, их реализация
в сущности не вмещалась в рамки капиталистической
общественной формации. Недаром специалист по Джефферсону С. Уилтс
4 «The American Legion and the Communists Discuss Democracy». N. Y., 1938,
p. 21—22.
5 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 30, стр. 128.
6 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 27, стр. 253.
7 См. Н. Н. Болховитинов. Теоретические п историографические проблемы
американской революции XVIII в. М., 1973, стр. 55—56.
530

находит возможным говорить о «социалистической традиций» ВО
взглядах Джефферсона 8. Конечно, Джефферсон не был
социалистом в научном понимании этого термина. Но реализация
некоторых его идеалов звала фактически — хотя сам он не ставил
такой задачи — к слому капитализма. Отсюда постоянная
близость творчества Джефферсона революционным силам США, их
идеологии.
Это наследие стимулировало и стимулирует демократическую
мысль, демократическую борьбу также и тем, что оттеняет
пороки американского капитализма. На фоне радужных социальных
перспектив, нарисованных революционными демократами
XVIII в., особенно разительно бросаются в глаза язвы
современного американского капитализма.
На протяжении американской истории эти недостигнутые
перспективы были обвинением буржуазному строю, и не случайно
апологеты капитализма чем дальше, тем больше стремятся
изображать великих американских ^революционеров мечтателями,
если не лицемерами — это нужно для того, чтобы оправдать
невыполнение капитализмом тех обещаний, под знаменами которых
он помимо прочего создавал США два века назад.
Основные общественные представления
революционно-демократического крыла сил, делавших революцию, нашли наиболее
подробное, систематизированное отражение в политической
философии Томаса Джефферсона, а также во взглядах таких
деятелей, как Бенджамин Франклин, Томас Пейн, Патрик Генри.
Известный американский историк-марксист Ф. Фонер
отмечал, что Америка медлит с полным признанием исторической
роли Джефферсона. Воззрения этого «отца-основателя» были
проникнуты таким демократизмом, что стали (даже уже при жизни
Джефферсона) неудобными для американской буржуазии. «...Из
всех великих отцов-основателей никто не сыграл большей роли в
создании демократического курса нации и это сказалось на
последующих оценках его буржуазными историками» 9.
Американские буржуазные историки любят подчеркивать то
обстоятельство, что в своих основных идеях Джефферсон, как
и многие другие деятели революции, неоригинален, лишь
повторяет то, что до него провозгласили европейские философы и
просветители. Это действительно так, сам Джефферсон не
претендовал на лавры теоретика-первооткрывателя. Но это никоим
образом не умаляет роли Джефферсона, как и его
единомышленников и сподвижников в процессе развития демократической
политической мысли Соединенных Штатов. И дело не только в том, что
они ознакомили общество с этими передовыми для своего
времени идеями, выполняя важную просветительскую функцию. Они
8 Цит. по: М. Beloff. Jefferson and American Democracy. N. Y., 4970, p. 311.
9 «Thomas Jefferson: Selections from his writings». F. Foner. (Ed.). N. Y.,
1943, p. 7.
531

содействовали повышению авторитетности, популярности,
притягательности этих идей.
Опираясь на достижения зарубежных мыслителей, Джеффер-
сон (особое влияние на него оказал английский философ Локк,
французские мыслители Монтескье, Гольбах, Гельвеций, Кондор-
се) отстаивал принцип народовластия как краеугольный камень
государственного устройства. Согласно этому принципу
источником государственной власти является народ, который обладает
правом вносить в государственное устройство любые изменения,
какие сочтет нужным. В работе «Мнение о французских
договорах» он изложил этот взгляд следующим образом: «Я считаю,
что народ, образующий общество или нацию, является
источником всей власти в этой нации, что он свободен осуществлять
акции, его интересующие, через посредство любых исполнителей,
каких он сочтет подходящими, сменять их по отдельности или
всю их организацию и так, как ему это будет угодно» 10. Этот
принцип вытекал из появившейся в Европе XVIII в. теории
общественного договора, разработанной в трудах Гоббса, Гассенди,
Спинозы, Локка, Руссо и других мыслителей.
Сторонники этой теории настаивали, что государство
возникло в результате добровольного договора между членами
общества. Ее выдвижение имело прогрессивное значение в борьбе
против феодализма и абсолютизма, идеологи которых отрицали за
народом право менять государственное устройство
(«общественный договор» предполагал такое право). В одном из писем,
полемизируя с привычной в кругах крупной буржуазии точкой
зрения о «неспособности» народа судить о государственных
проблемах, Джефферсон возражает: «Я не знаю никакого надежного
депозитария высшей власти общества, кроме народа, и если мы
считаем его недостаточно просвещенным, чтобы осуществлять
контроль со здравой осмотрительностью, то лекарство
заключается не в том, чтобы отобрать у него власть, а в том, чтобы
развить осмотрительность посредством образования» п. «Мы оба
считаем народ нашим детищем и любим его отеческой любовью,—
полемизировал он в другом случае с одним из современников.—
Но вы любите его как любят младенцев, которых опасаются
оставлять без няньки, я же отношусь к нему как к взрослому,
которому я полностью доверяю самоуправление» 12.
Принцип народовластия в понимании Джефферсона был
направлен не только против монархической идеи (ее сторонников
было немало в ранних Соединенных Штатах), но, что еще
важнее, против неизбежного в условиях буржуазного строя
выхолащивания демократии при формальной приверженности ей.
Именно это заставляло Джефферсона до конца дней вновь и вновь
10 «Thomas Jefferson: Selections from his writings», p. 52.
11 Ibidem.
12 Ibid., p. 53.
532

возвращаться к защите идей народовластия. Джефферсон не
поднялся до научного понимания социально-экономических причин
неравенства людей при капитализме, но он видел, что оно
существует и выступал против него. На закате своих дней, в 1824 г.,
он с уверенностью писал, что в обществе есть две группы: «Те, что
боятся народа и не доверяют ему и хотят отнять у него всю власть
в пользу высших классов», и те, «кто верят народу,
объединяются с пим» 13. Известны высказывания Джефферсона о праве народа
на восстание, на вооруженную борьбу за демократию, о том, что
«дерево свободы» должно периодически орошаться кровью,—
причем речь шла уже не о свержении монархии, а о поддержании
демократических порядков 14. Джефферсон говорил о
непрерывности революции как гарантии демократии в условиях
буржуазного строя — политическая идея, выходившая за рамки буржуазного
радикализма.
Органично связана с принципом народовластия и другая идея,
неизменно отстаивавшаяся Джефферсоном: неотъемлемых прав
личности, равенства людей, определяемого, по его мнению,
«естественными правами» человека,— теория буржуазного
просветительства, согласно которой существует некая изначальная, от
природы данная справедливость, которую и надо класть в основу
отношений между людьми и государственного устройства. В
Декларации Независимости, написанной Джефферсоном, эта мысль
нашла воплощение в известных словах: «Все люди сотворены
равпыми, все они одарены создателем некоторыми
неотъемлемыми правами, к числу которых относятся право на жизнь, свободу
и стремление к счастью. Для того чтобы обеспечить эти права,
учреждаются правительства, власть которых получена ими с
согласия управляемых...»15
Идея равенства людей не была новым принципом, однако,
пожалуй, впервые она прозвучала столь четко в
основополагающем государственном документе. Как писал К. Маркс, в Америке
«возникла впервые, около ста лет назад, идея единой великой
демократической республики, где была провозглашена первая
декларация прав человека и был дан первый толчок
европейской революции XVIII века» 1в. Стоит специально отметить, что
Джефферсон не включал, в отличие от многих демократически
настроенных деятелей того времени, право на собственность в
число упомянутых неотъемлемых прав. Здесь он выходил за
рамки буржуазных представлений, не желая отступать от
последовательно демократических взглядов.
13 «The Writings of Thomas Jefferson», vol. XVI. Washington, 1904—1905,
p. 73-74.
14 «The Writings of Thomas Jefferson», vol. VI. Washington, 1905, p. 65.
15 «Documents of American History», vol. 1. H. Commager (Ed.). N. YM 1958,
p. 100-102.
18 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 16, стр. 17.
533

Джефферсой, естественно, принадлежал к тем деятелям
революции, которые выступали за республиканскую форму
государственной власти в США. Реакционные силы в молодой
стране мечтали о монархии, пусть и ограниченной конституцией.
Борьба против монархизма означала противодействие
антидемократическим группировкам и имела сверх того международный
резонанс — ведь на европейском континенте монархический
принцип господствовал.
В историю американской политической мысли Джефферсон
вошел и как противник рабства, хотя он полагал, что в
условиях тогдашней Америки оно не могло быть ликвидировано.
Он поддерживал несколько планов постепенного уничтожения или
хотя бы сокращения института рабства. Среди пих, например,
его проект «устройства западных территорий», где
предполагалось запретить рабство, интерес к идее переселения негров на
африканский континент в специально созданное свободное
государство, попытка разработать для штата Вирджиния
конституцию, объявляющую рабство незаконны^ 17. Джефферсон
предрекал, что рабство обернется катастрофой и даже может
прозвучать «похоронным звоном» для США 18.
Наконец, следует отметить то значение, какое великий
американский деятель придавал образованию. В его представлении
хорошо организованное народное образование было прежде всего
необходимо с политической точки зрения, как средство
вовлечения масс в управление государством. Просвещение народа
относительно государственного устройства он считал важнейшим
делом, ибо в этом случае народ, как он надеялся, станет хозяином
судеб страны. «Там, где пресса свободна и каждый умеет
читать, там все в порядке» 19.
Наряду с Джефферсоном вклад в демократическую мысль
внес Бенджамин Франклин, политический деятель, ученый и
просветитель. Как и Джефферсон, Франклин, исходя из теорий Лок-
ка, утверждал, что человек имеет определенные неотчуждаемые
права — на жизнь, свободу и собственность (в этом последнем
пункте у него — ярко выраженное отличие от Джефферсона).
Равным образом Франклин объявлял любую государственную власть
зависимой от воли народа. «Там, где правительство сделалось
разрушителем тех самых начал, ради которых оно было
основано, естественным правом и обязанностью народа является смена
правительства» 20. Франклин в 1775 г. был среди высказавшихся
за независимость английских колоний и разработал
конституционную основу нового государства — «Статьи конфедерации и вечно-
17 См. М. Eiselsen. Franklin's Political Theories. N. Y., 1928, p. 11.
18 «Thomas Jefferson: Selections from his writings», p. 68.
lf Цит. по: A. Koch. The Philosophy of Thomas Jefferson. Gloncester, 1957,
p. 167.
20 Цит. по: M. Eiselsen. Franklin's Political Theories, p. 11.
534

го союза», получившие высокую оценку Джефферсона, но
напугавшие своей смелостью большинство политических деятелен
американских колоний. (Позднее проект Франклина отчасти лег
в основу первой американской конституции).
Франклин был не только теоретик, но и практик
демократии. Человек, наделенный громадной энергией, он отдал массу
времени и сил строительству нового государства. В 1776 г. он
вместе с Т. Пейном составил конституцию штата Пенсильвания
(он же был первым губернатором штата). Для своего времени
конституция была образцом демократизма. В ней отбрасывался
имущественный ценз для мужского населения,
предусматривалась ежегодная сменяемость должностных лиц, учреждалась
однопалатная система. Конституция Пенсильвании рассматривалась
как образцовая, как пример для подражания передовыми
политическими мыслителями за рубежом — Радищевым, Мабли, Кон-
дорсе 2Х. Франклин был также одним из родоначальников
аболиционизма, снабдившим это крупное демократическое движение
рядом аргументов, использовавшихся позднейшими поколениями
аболиционистов 22.
Демократические идеи развивал Томас Пейн, уроженец
Англии, переселившийся в Америку и принявший активное участие
в создании Соединенных Штатов. Его памфлет «Здравый смысл»
(1776 г.), направленный против британской короны, сыграл
большую роль в идеологической подготовке войны за освобождение.
Позднее Пейн написал трактат «Права человека», где выступил
с систематизированным изложением своих
социально-политических взглядов. Пейн также исходил из принципа народовластия
и равенства всех членов общества 23. Отсюда — только «с согласия
индивидуумов» может существовать правительство, только такое
правительство «имеет право существовать» 24. На этой основе он
выступал против рабства, выражая при этом свой протест более
решительным языком, чем Джефферсон. Пейн осуждал
захватнические войны, предсказывая, что настанет время, когда война
перестанет быть средством разрешения межгосударственных
споров, защищая вместе с тем право народов восставать в защиту
своей независимости.
Однако было бы неправильно не отметить и противоречивые
стороны изложенных революционно-демократических воззрений.
Причем это важно сделать не только ради полноты картины, но
и для того, чтобы правильнее понять роль этих воззрений в
дальнейшем развитии демократической идеологии — роль, которая не
всегда была однозначной. Мы здесь опускаем критику теории
Подробнее об этом см.: //. А. Белявская. Б. Франклин — деятель
национально-освободительного движения. «Вопросы истории», 1956, № 10, стр. 40
22 Р. Иванов. Франклин. М.. 1972, стр. 242.
23 См. К. Dolbeare. Directions in American Political Thought. N. Y., 1969, p. 39.
24 Ibid., p. 40.
535

«естественного права» и «общественного договора» — она
общеизвестна и к тому же относится больше к европейским
просветителям и философам, создавшим эти взгляды. Остановимся на
непоследовательностях, специфических именно для американской
интерпретации революционно-демократических просветительских
представлений XVIII в.
Важнейшей из них была идеализация буржуазной
демократии в ее американском варианте. В политическом творчестве
Джефферсона парадоксально сочетался вполне реалистический
скептицизм относительно способности любой известной ему
общественной системы быть неизменно демократической (именно
поэтому он и отстаивал постоянное право народа на революцию)
и вера в то, что американская республика представляет собой
в принципе почти идеальную организацию общества и даже
в то, что американский народ является особо демократическим.
В одном из писем к маркизу Лафайету он прямо провел
различие в этом духе между американцами и французами 25. В другом
письме, написанном в 1807 г., он говорил о «необычайной
внутренней силе», присущей американскому правительству и
определяемой полной поддержкой последнего народом 26. Известны
высказывания Джефферсона относительно полного благополучия в
республике, устойчивости ее перспектив. Этот социальный
оптимизм Джефферсона бросался в глаза даже некоторым его
современникам. Джон Адаме, например, иронически писал ему:
«Здравомыслие в Вашем стиле — это предпочитать истории
прошлого мечты о будущем» 27. Аналогичным оптимизмом грешил и
Франклин.
Можно также отметить, что Джефферсон фактически
выступал за дальнейшие завоевания индейских земель, он мечтал о
создании обширных Соединенных Штатов, простирающихся далеко
на Запад28. У Джефферсона эта экспансия, правда,
связывалась с демократической перспективой, он хотел видеть США
аграрной республикой, что по его убеждению, обеспечило бы
прочность демократии. Однако очевидно, что реализация этого
намерения капиталистическими Соединенными Штатами отнюдь не
означала укрепление демократии.
Бесполезпо упрекать американских демократов, в частности,
Джефферсона, в лицемерии, как это нередко делают
буржуазные исследователи. Источник их ослепленности
демократическими перспективами США в значительной мере естествен, более
того, неизбежен: они были идеологами общественной формации,
развивавшейся еще по восходящей линии, еще не обнаружившей
25 Цит. по: R. Hofstadter. American Political Tradition. N. Y., 1948, p. 22.
26 «The Writings of Thomas Jefferson», vol. XI. Washington, 1905, p. 220—221.
27 Цит. по: С Wiltse. The Jeffersonian Tradition in American Democracy.
N. Y., 1960, p. 210.
28 Подробнее см. М. Borden. Parties and Politics in the Early Republic 1789—
1815. N. Y., 1967, p. 73.
536

в полной мере всех своих антагонизмов п противоречий.
Неразвитость капитализма влекла за собой неразвитость присущих ему
конфликтов — вот что создавало простор для иллюзий. Да и,
кроме того, оптимизм не мог не быть органичен для левых течений
американской революции — ведь они были убеждены, что
создают новое, лучшее будущее. Все это говорится для того, чтобы
подчеркнуть, что неправомерным является приравнивание
искренних заблуждений американских революционных демократов к
сознательному приукрашиванию американской действительности
в более поздние годы, воплотившемуся в той же теории
«американской исключительности» и ряде прочих концепций,
провозглашающих некую «особость» Соединенных Штатов и их судьбы.
Если Джефферсон и его единомышленники заблуждались, то
здесь уже налицо иное: стремление ввести в заблуждение,
придать уже достаточно скомпрометировавшим себя буржуазным
порядкам вид каких-то особенных, принципиально отличающихся в
лучшую сторону от того, что было в наличии в других
капиталистических государствах.
Тем не менее американские апологеты капитализма нередко
пользовались и пользуются иллюзиями революционной
демократии, чтобы придавать респектабельность социально-политической
системе США и внушать трудящимся массам веру в якобы
присущую ей социальную справедливость и беспристрастность.
* * *
Борьба вокруг идейного наследия революционной демократии,
определяемая, как мы видим, не только классовыми
антагонизмами в американском обществе, но и непоследовательностью,
противоречивостью воззрений революционных демократов,
приводила к тому, что это наследие вступало в сложное
взаимодействие с политической действительностью быстро развивающейся
страны.
Это сложное взаимодействие проявилось сразу же.
Капиталистическое развитие США, шедшее бурными темпами, быстро
разрушало добронамеренные заблуждения. Начавшейся
промышленной революции было суждено в несколько десятилетий
преобразовать не только экономику, но и все социальное лицо общества.
Уже в 1790 г. в Америке появляются прядильные машины.
С 1800 до 1810 г. количество веретен в хлопчатобумажной
промышленности увеличилось в 30 раз 29. В 90-х годах изобретаются
машины по отделению хлопковых семян из волокна, что
повысило производительность труда в 150 раз. В первые полтора
десятилетия XIX в. в США возникают шерстяные, мукомольные,
сталелитейные, стеклопосудные, бумагоделательные фабрики.
В дальнейшем промышленный переворот идет еще более быст-
29 ф фонерт История рабочего движения в США, т. 1. М., 1949, стр. 65.
537

рыми темпами. Если в 1820 г. в промышленности было занято
28,2% всего населения страны, то в 1830 г.—29,5%, в 1840 г.—
31,4, в 1850 г.— 36,3, в 1860 г.— 41,1% 30. Уже в 1825 г. по
количеству механических веретен США обогнали Францию и
Германию.
Промышленное развитие ускоряло рост транспорта, а
последний в свою очередь создавал благоприятные условия для нового
расширения промышленного производства. Уже в 1820 г. США
имели сотни пароходов, страна была покрыта густой сетью
дорог. В 1825 г. был построен канал Эри. В 20, 30, 40-х годах
интенсивно создается железнодорожная сеть. В течение только
40-х годов в США было проложено 6 тыс. миль
железнодорожных путей 31. Высокими темпами шло развитие капитализма и в
сельском хозяйстве, где создавались многочисленные товарные
фермерские хозяйства. Накануне гражданской войны число
наемных сельскохозяйственных рабочих достигало 800 тыс. человек 32.
В 1820 г. доля промышленного производства США составляла 6%
от мирового, в 1860 г.— уже 15% 33.
В южных штатах расширялась рабовладельческая экономика,
представлявшая собой сочетание капиталистического и
докапиталистического укладов. Владельцы плантаций, как указывал
К. Маркс, были капиталистами, основывавшими свое
производство на труде рабов 34. Хотя в 1809 г. были запрещен ввоз рабов в
США, плантаторы организовали нелегальный их импорт, ввозя до
15 тыс. ежегодно.
Рост капитализма означал увеличение армии пролетариев,
усиление эксплуатации труда капиталом. Четче обозначались
классовые водоразделы, общество интенсивнее социально
поляризовалось, в нем все рельефнее вырисовывались противостояние
пролетариев и буржуазии. Уходило в прошлое отмеченное Токвилем
распространенное среди американцев стремление не кичиться
богатством, имущественное неравенство становилось все более
зримым. На одном полюсе богатства накоплялись, на другом люди
вели существование бедняков. Заработная плата в конце XVIII в.
нередко составляла всего 25—50 центов в день. В 20-х годах
XIX в. обычной была зарплата в доллар с небольшим в день.
Условия жизни рабочих были тяжелыми. В Нью-Йорке,
например, в начале 50-х годов 18 тыс. человек жили под землей.
Особенно тяжелы были условия жизни иммигрантов.
Американская буржуазия быстро научилась особенно интенсивно их
эксплуатировать, сеять рознь между ними и «коренными»
американцами, используя эту рознь в интересах укрепления своего эко-
30 «Очерки новой и новейшей истории США», т. I. M., 1960, стр. 190.
31 Ф. Фонер. История рабочего движения в США, т. 1, стр. 67.
32 «Очерки новой и новейшей истории США», т. I, стр. 189.
33 Ю. Кучинский. История условий труда в США. М., 1948, стр. 84.
34 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 25, ч. II, стр. 368.
538

номического и политического господства. Американская
буржуазия, писал Ф. Энгельс деятелю германской социал-демократии
Г. Шлютеру, «умеет гораздо лучше, чем австрийское
правительство, натравливать одну национальность на другую» 35.
Капиталистическое развитие сопровождалось неизбежными
кризисами. Серьезный кризис разразился в 1819 г. Сильнейший
кризис парализовал экономику в 1837—1842 гг., когда в штатах
Новой Англии прекратили работу 90% предприятий. За
промышленным кризисом последовал кризис и в сельском хозяйстве. В
результате многие десятки тысяч людей остались без работы.
Пройдя в сравнительно слабой форме через поразивший
капиталистический мир кризис 1848 г., Соединенные Штаты испытали более
серьезный кризис в 1857 г. Становилось все более ясным, что
«обетованная земля» так же изобилует неравенством,
несправедливостью и социальными конфликтами, как и Старый Свет.
Как неизбежное следствие, нарастала классовая борьба. Мало-
помалу вызревало классовое самосознание трудящихся масс,
начинались их выступления в защиту своих интересов. Уже в
90-х годах XVIII столетия рабочие создавали первые
профсоюзы, например Объединение сапожников в Филадельфии. В начале
XIX в., особенно начиная с 20-х годов, объединительные
тенденции в рабочем классе усиливаются, возникают
многочисленные местные объединения и партии, выдвигающие классовые
экономические требования.
В условиях эрозии упований на обетованное общество
демократическая мысль ведет трудное, противоречивое существование.
Заряд оптимизма, оставшийся в наследство от революции, все
еще довлеет над многими из тех, кто негодует по поводу
уродливой действительности. Большая часть левых сил все еще
надеется, что принципы «джефферсоновской демократии» — этот синтез
благородных целей и наивной веры в предельный демократизм
американского буржуазного государства можно будет употребить
для радикального исправления зла — все более четко
вырисовывающегося экономического и политического неравенства членов
общества.
«В джефферсоновской демократии,— отмечает американский
исследователь У. Уилтс,— подчеркивалась социально-утилитарная
цель государства и оно, поскольку ему позволяли условия его
создания, должно употреблять власть для предотвращения
скопления чрезмерной собственности в одних руках, в то же время
пытаясь как можно шире распределять материальные и духовные
блага» 36. Этим убеждением о дружественности власти к
простому люду воодушевляются многие и многие демократически
настроенные представители общества — воодушевляются вопреки
непрерывно накапливающимся фактам, свидетельствующим о про-
35 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 38, стр. 273.
36 С. Wiltse, The Jeffersonian Tradition in American Democracy, p. 238.
539

тивоположном — о подчиненности государства интересам класса
капиталистов.
Разумеется, не только сила воздействия взглядов Джефферсо-
на, престиж общественных идеалов конца XVIII в. тому
причиной. Если в них и содержится сбивающее с толку заблуждение
насчет якобы уникальных возможностей американской
демократии, то помимо этого, в широком пласте буржуазной
политической мысли, апологетика «исключительности» звучит в полный
голос, и это не остается без последствий. Критическую мысль
дезориентируют и необычайно благоприятные условия, в
которых находится страна — огромные резервы свободных земель, ее
неистощимые природные богатства, обещающие, казалось бы,
процветание всем и каждому. Наконец, сам пока еще
незначительный удельный вес государственной власти в делах страны,
достаточно сильные традиции индивидуализма и индивидуальных
свобод, унаследованные от революции, да и помимо нее
принесенные и постоянно приносимые мощной волной
демократической иммиграции из Старого Света. Все это также затрудняет
дальнейшее развитие острого и глубокого социального
критицизма, который — применительно к революционно-демократическому
идейному наследию,— должен заключаться в отходе от
содержавшихся в нем иллюзий, в конкретизации, дальнейшей
разработке, поисках путей реализации декларированных в свое время
идеалов.
Вследствие всего этого рабочее движение первой трети XIX в.,
порожденное осознанием угнетенного положения пролетария в
США, количественно мощное, выработавшее самые передовые для
своего времени формы организации, весьма боевое по своему духу
(первое в мире национальное объединение тред-юнионов было
создано в США в 1834 г., первая в мире общегородская
забастовка рабочих тоже произошла в США в 1827 г. в
Филадельфии, в стране издавалась большая рабочая пресса и т. д.) —
вместе с тем в основном прочно остается в плену надежд на
участливость государства. В программах тред-юнионов и рабочих
партий того периода тесно уживается глубокое возмущение
трудящихся масс своим униженным положением с этими надеждами.
Это положение истолковывалось как искажение того «плана»
общественного устройства, который был изложен в
основополагающих документах республики, причем искажение, которое можно
и несложно исправить путем относительно простых реформ.
Ф. Фонер в своей капитальной работе «История рабочего
движения в США» приводит, например, такие отрывки из
документов рабочих организаций того времени: «Быть может, это
покажется кое-кому странным (разногласия рабочих с
предпринимателями.— Авт.), однако это столь же странно, как и то, что в
нашей стране, прославившейся своими свободными обычаями,
мудростью своих законов, равноправием своих граждан, могут
существовать люди, вопреки обычаям своей родины стремящиеся
540

создать аристократию, для которой больше бы подошел
тепличный воздух Европы, нежели ветер свободной Америки» 37.
Ф. Фонер подчеркивает, что «в общем и целом рабочие
хотели претворить в жизнь принципы Декларации Независимости»,
изменив экономические и социальные условия. «Стоящие перед
нами задачи,— заявляла одна рабочая партия,— священны, ибо
будят патриотические чувства: они завершают величественный
труд революции». Их борьба носила такой характер, что «если
бы жив был Джефферсон, то он разделил бы ее с нами и
признал бы эту борьбу своей собственной борьбой», ибо
Джефферсон прежде всего признал бы, «что дело рабочих есть дело всей
страны» 38. Опять-таки характерная идеализация государства —
через идеализацию одного из его популярных основателей.
Можно было бы легко умножить примеры
распространенности подобных настроений, но для целей настоящего исследования
достаточно лишь констатировать сам факт подвластности
значительной части передовых общественных сил описанной выше
«социальной романтике».
Советский исследователь А. В. Ефимов пишет про рабочий
класс США первой трети XIX в., что «в среде самого рабочего
класса того времени, в среде тред-юнионов, у многих
участников, даже руководителей этих организаций еще совершенно
отсутствовало понимание подлинных интересов и задач рабочего
класса». Он указывает на общую идеологическую отсталость
рабочего класса, подверженность мелкобуржуазным иллюзиям39
Нельзя, конечно, не упомянуть, что в 20—30-х годах появилось
и довольно радикальное настроение в организованном рабочем
движении, выразившееся в выдвижении рядом профсоюзов и
локальных рабочих партий крупных политических требований —
всеобщего избирательного права, расширения образования,
отмены смертной казни, смягчение наказаний за невозврат долгов
и т. д. Но историческая судьба этого настроения только
подтвердила силу тенденции доверия к государству. Оно оказалось
нестойким, удовольствовалось определенными реформистскими
уступками, так и не развившись во влиятельное политическое
движение.
Когда же мы говорим о специфическом для политического
климата Соединенных Штатов начала XIX в. сочетании
демократического духа широких слоев общества с иллюзиями
относительно особого характера общественного устройства страны —
сочетании, ведшем к известному застою в движении
демократической мысли, к несколько замедленному воздействию на нее
даже очевидных негативных реальностей капиталистического
37 Ф. Фонер. История рабочего движения в США, т. 1, стр. 141.
38 Там же, стр. 149.
•• А. В. Ефимов. США: путл развития капитализма. Мм 1969, стр. 269, 273.
541

развития,— то это, конечно, не означает, что прогресса в
области критического осмысления действительности не было вовсе.
Он был, но оставался уделом небольших групп и течений,
представляя собой незначительное вкрапление в общую картину
политических настроений.
Распространение идей утопического социализма было одним
из свидетельств того, что не все американцы идеализируют
общественные порядки. Уже в 20-х годах в США появились
приверженцы Р. Оуэна, в следующем десятилетии возникло фурье-
ристское движение. Как и в Европе, в Соединенных Штатах
утопический социализм знаменовал то, что для какой-то части
социальных критиков становится ясной принципиальная
порочность буржуазного строя, его непригодность для реализации
высоких общественных идеалов (хотя в Соединенных Штатах
социалисты-утописты не были избавлены от некоторой ослепленно-
сти американской демократией, считая Америку наиболее
подходящим местом для своих преобразований40 Нотки
скептицизма в отношении американской системы звучали в
высказываниях отдельных наиболее радикальных деятелей рабочего
движения.
В начале 50-х годов в стране возникают первые
марксистские организации, правда, состоящие почти исключительно из
иммигрантов-немцев. Социальный радикализм получил некоторое
хождение и в кругах интеллигенции — достаточно сослаться на
трансценденталистов — мыслителей, группировавшихся в 40-х
годах вокруг поэта и философа Р. Эмерсона и писателя Г. Торо.
Они страстно бичевали лицемерие американской демократии,
формальный характер буржуазных принципов равенства.
* * *
Демократические идеи с большой силой проявились в
аболиционистском движении, развивавшемся в американском обществе
с 30-х годов и гражданской войне. Идея сокрушения
рабовладельческих порядков не была, конечно, новым вкладом в развитие
демократических идеалов — ко времени широкого развития
аболиционизма недопустимость рабства была широко и давно признана
всей мировой передовой политической мыслью, да и на
американской арене, как уже говорилось, признание неприемлемости
рабства было уже стародавним идейным активом демократических
течений — Б. Франклин председательствовал в «Обществе борьбы за
уничтожение рабства» уже в 1790 г.41 Далее, нет оснований
ставить знак равенства между демократическими течениями и
движением за отмену рабовладельческих порядков, кульминировав-
40 Подробнее см.: Ф. Фонер. История рабочего движения в США, т. 1,
стр. 201.
41 У. Фостер. Негритянский народ в истории Америки. M.t 1955, стр. 67.
542

шего в конце концов в войну за осуществление этой цели.
Общеизвестно, что не только поборники гуманизма и социальной
справедливости вели эту борьбу, но и многие круги промышленной
буржуазии северных штатов, которым рабство претило по чисто
экономическим соображениям.
Тем не менее эти два события имеют самое прямое
отношение к дальнейшему генезису общественной мысли в США, в том
числе и тех ее направлений, которые рассматриваются здесь.
Применительно к последним можно утверждать, что борьба
за отмену рабства была отнюдь не простой реализацией
старого идеала — она содействовала распространению прогрессивных
политических представлений как вширь — захватывая ими все
новые слои общества, втягивавшиеся в борьбу,— так и вглубь,
побуждая, например, идеологов аболиционизма глубже,
основательнее разбираться в проблеме рабства, рассматривать ее в более
широком социально-экономическом аспекте. Ниже будет
показано, как аболиционистская идеология закономерно развивалась,
переливалась в более глубокие критические социальные
воззрения. Затем аболиционистское движение стало ступенькой для
подъема демократической мысли на новый уровень и по
другой причине. Сам его бесспорный успех вел к тому, что
демократическим силам пришлось дальше искать корни социальной
несправедливости.
Рабство было сломлено так, как того желали аболиционисты,
но от этого дело демократизации во многих отношениях не так
уж продвинулось. Даже бывшие рабы вкусили мало радостей,
на Юге они остались фактически бесправными и зависимыми от
прежних хозяев. Этот простой факт нанес тяжелейший удар по
тем самым легалистским иллюзиям, которым отдавали столь
большую дань ранние демократические силы Америки. Оказывалось,
что справедливого законодательного установления, формального
равенства граждан вовсе не достаточно для построения
удовлетворительных общественных порядков. Это толкало передовую
мысль к более проницательному социальному анализу.
Победа аболиционизма в ходе гражданской войны в конечном
итоге помогла и рабочему движению, она содействовала
сосредоточению общественного внимания, и в первую очередь —
внимания самих трудящихся, на факте капиталистической
эксплуатации, высвобождала энергию рабочего движения для решения его
собственных проблем. «Пока рабочие — подлинная политическая
сила Севера,— подчеркивал Маркс в знаменитом послании
президенту Линкольну,— позволяли рабству осквернять их
собственную республику... они не были в состоянии ни добиться
истинной свободы труда, ни оказать своим европейским братьям
поддержку в их борьбе за освобождение» 42. Здесь уместно привести
42 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 16, стр. 18.
543

высказывание историка Т. Фиска: «Северные аболиционисты
ошиблись в цвете кожи американских рабов. Все рабы в США
имеют белую кожу... Я рискну сказать, что в Лоуэлле и Нэшуа
больше рабов, чем к Югу от Потомака» 43.
Активизация демократической аболиционистской пропаганды
была связана в немалой мере с деятельностью журналиста и
издателя У. Гаррисона. Основанная им газета «Либерейтор»
сыграла большую роль в распространении взглядов противников
рабства, служа на протяжении долгих лет их главной трибуной.
Сам Гаррисон написал бесчисленное количество статей,
памфлетов, стихов против рабства. Гаррисон был одним из тех, кто
прямо указал на глубокую порочность общества,— забывшего о
позоре рабства. «Чтобы вызвать восхищение мира,— говорил
Гаррисон,— каждое 4 июля мы обращаемся к нашей Декларации
Независимости, с возмущением обличающей тиранию метрополии.
Но как ничтожны жалобы, изложенные в этом документе,
в сравнении с теми бедствиями, что несут на себе наши рабы...
Заявляю перед богом, что в анналах шести тысяч лет нельзя
провести параллели более очевидного противоречия, чем то,
которое существует между нашим кредо и действительностью».
В другом случае Гаррисон говорил: «Я обвиняю мою страну в
том, что она оскорбляет небеса величайшим надругательством,
которое когда-либо видели люди... Открыто, умышленно и низко
нарушая свою хваленую Декларацию Независимости, допуская,
чтобы значительная часть населения была мучима, истерзана
голодом, ограблена... допуская сделки над телами и душами людей,
она узаконивает в огромных масштабах... мошенничество,
жестокость и убийства» 44.
Наряду с Гаррисоном, виднейшими представителями
аболиционизма были преподаватель Огайского колледжа Б. Грин,
предприниматели братья Таппан, состоятельный бизнесмен из Нью-
Йорка Г. Смит, блестящий оратор Т. Велд. Но особенно следует
отметить две фигуры — адвоката У. Филлипса и бывшего раба
Ф. Дугласа. У. Филлипс был одним из наиболее радикально
настроенных аболиционистов и одареннейшим оратором и
публицистом. Ф. Энгельс даже считал, что Филлипс «сделал больше, чем
кто-либо, за исключением Джона Брауна, для уничтожения
рабства и успешного ведения гражданской войны» 45. С точки зрения
У. Филлипса рабы имели полное право восстать с оружием
в руках против своих хозяев и им так и следовало бы
поступить, если бы существовали шансы на победу. В отличие
от большинства аболиционистов У. Филлипс постепенно пришел
43 Цит. по: «The Abolitionists. Reformers or Fanatics». R. Curry. (Ed.). N. Y.f
1965, p. 47.
44 Цит. по R. Nye. William Loyd Garrison and the Humanitarian Reformers.
Boston, 1955, p. 67.
45 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 35, стр. 143.
544

к выводу о взаимосвязи между борьбой белых трудящихся
против капиталистической эксплуатации и борьбой негров за свои
права. Вскоре после гражданской войны он заявил, что «дело
освобождения от рабства есть только часть великой борьбы
между трудом и капиталом». В 1871 г. Филлипс вступил в I
Интернационал 4в.
Ф. Дуглас первоначально считал, что рабство рухнет в
результате негодования общества, он возлагал надежды на
действенность кампании осуждения плантаторов47. Позже, однако, он
пришел к смелой мысли о необходимости готовить восстание
рабов — далеко не все аболиционисты шли так далеко в своих
взглядах. В 1856 г. он говорил, что «мы считаем, что мирная
ликвидация (рабства.—Лег.) почти безнадежное дело... и
утверждаем, что право раба на восстание неоспоримо и как только
настанет подходящий момент, оно станет его обязанностью» 48.
Интересно, что Дуглас дал ответ на аргумент против негритянской
борьбы за освобождение, выдвигавшийся часто реакционными
деятелями и выдвигаемый ими и по сей день против любых
революционных преобразований — аргумент, заключающийся в
том, что это ведет к «разрушениям», «насилию». Дуглас
заявлял, что насилие необходимо и страх перед ним не может быть
оправданием бездействия, увековечения несправедливости49.
Дуглас выступал против идеи отдельного поселения негров от белых,
считая, что искоренения расового неравенства нужно добиваться
в рамках единого государства.
Аболиционисты, и в первую очередь Гаррисон, неоднократно
указывали на несовершенство конституции, ибо в ней
зафиксировано существование рабства. Вопрос о том, санкционирует ли
конституция рабство, вызывал бесчисленные споры. Те, кто
считал, что не санкционирует, ссылались на положение,
запрещающее торговлю рабами. Те, кто придерживались противоположного
истолкования, указывали, что конституция все-таки не
содержит положений, недвусмысленно запрещающих рабство. Среди
аболиционистов было течение, «считавшее, что конституция
узаконивала рабство и поэтому не существовало законных средств
уничтожить последнее. Это течение призывало либо отказаться
от старой конституции, заменив ее новой, либо отмежеваться от
любой власти, которая придерживается такой конституции»50.
Многие аболиционисты подчеркивали неудовлетворительное
состояние системы народного просвещения в Соединенных
Штатах, заявляя, что достаточная образованность всех американцев,
46 У. Фостер. Негритянский народ в истории Америки, стр. 157.
47 «Frederick Douglas. Selections from his Writings». F. Foner (Ed.). N. Y.,
1971, p. 25 (далее — «Frederick Douglas. Selections...»).
48 Ibid., p. 26.
49 Ibidem.
50 Д. Nye. William Loyd Garrison and the Humanitarian Reformes, p. 44.
18 Заказ № 1606 545

включая черных, поможет добиться равенства. Так, в частности,
рассуждал Т. Велд. Некоторые из аболиционистов поднимали и
вопрос о взаимосвязи свободы белого и небелого населения.
Проповедь аболиционистов — на фоне бездействия
федеральной власти — была сама по себе изобличением
недемократичности государства. Об этом говорили и сами аболиционисты.
Т. Велд писал о фальшивости представлений о свободе и
демократии в Америке, поскольку они преспокойно уживаются с
рабством.
Ф. Дуглас, У. Филлипс, У. Гаррисон и их последователи
раскрывали общественности глаза на лицемерие церкви. У.
Гаррисон посвятил ряд статей неприглядной позиции служителей
религии, умывающих руки от участия в борьбе за права негров.
«Принимая во внимание и силу примера, служители церкви,
несомненно, являются худшими врагами цветных людей»,—
провозглашал он ".
Критику церкви не следует, конечно, смешивать с критикой
религии. Подавляющее большинство борцов против рабства были
глубоко религиозными людьми, и освобождение негров было для
них — помимо прочего — исполнением христианского долга.
Знаток аболиционизма Д. Дюмонд даже характеризует
аболиционистское движение как «могучий крестовый поход», многие
участники которого были воодушевлены целью выполнить божью
волю 52.
Некоторые аболиционисты предостерегали, что рабовладельцы
Юга могут прийти к согласию с богачами Севера, в результате
чего демократия в США будет ликвидирована. «Если,—
рассуждали аболиционисты,— южная «рабовладельческая аристократия»
объединится с северными промышленными капиталистами, то обе
олигархии вместе смогут управлять страной и сделают это» 53. На
деле страхи оказались преувеличенными, но важнее другое —
такого рода аболиционистская агитация, несомненно, помогала
антикапиталистическому просвещению масс. Наконец, наиболее
прогрессивные течения в рядах противников рабства выдвигали
на повестку дня общественных дебатов такой исполненный
большого демократического, гуманного значения вопрос, как проблема
расового равенства.
Далеко не все передовые мыслители Америки были готовы
признать за черными — при согласии предоставить им равные
гражданские права — равный с белыми интеллектуальный и
духовный потенциал. Даже Джефферсон усматривал у негров
особый, отличный от белого комплекс качеств и способностей, в ко-
51 W. Garrison, F. Garrison. The Antislavery Crusade in America. N. Y., 1969,
p. 265.
52 D. Dumond. Antislavery Origins of the Civil War in the United States.
Michigan, 1959, p. 2.
53 R. Nye. William Loyd Garrison and the Humanitarian Reformes, p. 43.
546

тором интеллектуальные возможности представлялись ему не
столь ярко выраженными. Наиболее последовательных
аболиционистов можно считать первыми противниками расистских теорий
и предрассудков на американской арене. Они утвердительно
отвечали на вопрос «может ли негр морально и интеллектуально
прогрессировать» и развертывали доказательства в защиту своей
позиции 54.
К началу гражданской войны около 70-ти газет агитировали
за отмену рабства 55. Были созданы многочисленные
антирабовладельческие общества, втягивающие в борьбу многих
американцев. К 1836 г. насчитывалось не менее 500 обществ, а к 1840 г.
они имели по крайней мере 150 тыс. членов 56. Ими была
создана в 1840 г. «партия свободы», попытавшаяся на выборах 1844 г.
провести в президенты кандидата-аболициониста. При участии
многих аболиционистских групп в 1848 г. создалась партия фри-
сойлеров, требовавших свободной от рабства земли и в первую
очередь недопущения распространения рабства на новые
территории. В этой партии сомкнули свои ряды негры,
представители рабочего класса, фермерства, интеллигенции. Политический
вес такого движения был очень значительным, «их
практическое влияние на поведение политических партий и деятелей
стало огромным», свидетельствует историк Д. Грин 57.
Не все воззрения аболиционистов, разумеется, были
прогрессивными. Мобилизуя американцев на борьбу с рабством и
открывая им глаза на пороки терпевшего это зло общества,
аболиционисты нередко предлагали недостаточные решения и даже
сеяли новые иллюзии. Многие из них долгое время возлагали
надежды на возможность увещевать рабовладельцев и слышать
не хотели о применении силы ради сокрушения рабства. Даже
гаррисоновское «Общество борьбы с рабством» — средоточие
радикальных аболиционистов — записало в своей конституции: «Во
всяком случае общество никогда не одобрит отстаивания
угнетенными своих прав путем применения физической силы» 58.
Многие аболиционисты упорствовали в подаче петиций в
конгресс, хотя это занятие было бесплодным 59. Кроме того, в массе
своей аболиционисты — даже наиболее демократически
настроенные — стремились избегать объединения своей борьбы с борьбой
против эксплуатации трудящихся. Рабочее движение, по мнению
большинства из них, не должно было иметь ничего общего с
аболиционизмом. Здесь известную роль сыграли два обстоятель-
54 Об этом см.: D. Dumond. Antislavery Origins of the civil war in the
United States, p. 2.
55 R. Harlow. The Growth of the United States, vol. I. N. Y., 1943, p. 416.
56 «The Abolitionists. Reformers of Fanatics», p. 2.
57 /. Green. Wendell Philips. N. Y., 1964, p. 11.
58 Цит. по: У. Фостер. Негритянский народ в истории Америки, стр. 149.
69 G. Barnes. The Antislavery Impulse. Massachusets, 1937, p. 132.
18* 547

ства. Во-первых, аболиционисты из числа предпринимателей,
естественно, не желали политической активизации рабочих, пусть
и через аболиционизм. Во-вторых, немалое число противников
рабства были антиурбанистами, видели в больших городах
пример нездоровой социальной жизни и чурались контактов с
городским населением 60.
Громадное по своим масштабам, пестрое по составу и целям
участвующих в нем сил, далеко не однородное, подчас
противоречивое по идеологическим и политическим установкам,
аболиционистское движение в общем и целом сыграло роль катализатора
демократических настроений и воззрений в американском
обществе.
Оно нанесло сильный удар по представлениям, связанным с
идеей «американской исключительности», аболиционисты
доводили до сознания широкой общественности немало горьких истин
об американском обществе. Ральф Уолдо Эмерсон писал, что
общественным настроениям 30—40-х годов был свойствен прилив
«совестливого критицизма» 61. Несомненно, чтоэтот прилив во многом
был порожден, стимулирован аболиционистской агитацией. Не
следует, конечно, переоценивать значение этого пробуждения
общественной совести, оно не означало радикального отхода
сколько-нибудь крупных демократических течений от иллюзорных
представлений об Америке. Т. Боттомор отмечает, что, за исключением
отмены рабства, представители этой критической волны не
выдвигали конкретных идей 62, но оно все же было шагом по той длинной,
исчисляемой многими и многими десятилетиями напряженной
идейной борьбы дороге, которая вела к этому отходу. То была
первая волна социального разочарования демократических кругов.
Аболиционистские воззрения подготовляли почву для
политического и идейного противостояния передовых течений в рабочем
движении тактике правящих классов, направленной на раскол
американского пролетариата по расовым, национальным
признакам, на противопоставление трудящихся-иммигрантов остальным
американцам, сеяние розни между ними. Аболиционистская
проповедь равенства всех людей, независимо от цвета кожи и
национальности имела, конечно, многообразный политический резонанс,
и представляется неслучайным, что с 60—70-х годов в
организованном рабочем движении начинают громко звучать требования
о недопустимости дискриминации в профсоюзах.
Аболиционизм содействовал развитию негритянского
движения, вызреванию его демократической идеологии. В
доказательство можно привести эволюцию многих негритянских деятелей от
60 «The Abolitionists. Reformers of Fanatics», p. 46.
61 Цит. по: Н. Commager. The Era of Reform 1830—1860, 1960, p. 211.
62 T. Bottomore. Critics of Society. The Radical Thought in North America.
London, 1967, p. 22.
548

приверженности идее «морального давления» на рабовладельцев
к пониманию необходимости борьбы. Не только Ф. Дуглас, но и
ряд других выдающихся негритянских деятелей проделали эту
эволюцию, например Уильям Браун, Сэмюэль Уорд, Соджорн
Трус. Негритянские деятели, кроме того, в общении с белыми
аболиционистами уже начинали распознавать патерналистскую
идеологию и противодействовать ей 63.
Отмена рабства не принесла неграм подлинной свободы и
равенства и в этом смысле идеалы даже радикальных
аболиционистов стали очень быстро выглядеть недостаточными.
Негритянским политическим руководителям пришлось искать,
разрабатывать представления, способные ориентировать борьбу негров за
нечто большее, чем оказавшиеся куцыми и формальными свободы,
отстаивавшиеся аболиционистами. Тем не менее вряд ли нужно
доказывать, насколько аболиционистский этап был обязательным
для развития негритянского движения как в его практической,
так и идеологической формах.
Наконец, аболиционистские идеи помогли свершиться
гражданской войне. Коиечпо, не аболиционистская агитация
американских демократов вызвала вооруженную борьбу
промышленного Севера с рабовладельческим Югом — коренные экономические
причины столкновения северной буржуазии с южными
плантаторами хорошо известны. Но нельзя отрицать и того, что эта
агитация в немалой степени содействовала созданию той
атмосферы общественного возмущения рабством, в которой оказалось
нетрудным придать первоначальному столкновению из-за
единства страны характер революционной борьбы за освобождение
негров. Аболиционистские настроения помогли победить на
президентских выборах 1860 г. Аврааму Линкольну, деятелю, идейно
близкому мелкобуржуазным революционным демократам конца
XVIII в., что содействовало нарастанию прогрессивных
политических настроений.
Американский историк-марксист Ф. Фонер писал о периоде,
предшествовавшем гражданской войне: «Утопические
эксперименты, производительные и потребительские кооперативные
товарищества, организованные тред-юнионами, борьба за десятичасовой
рабочий день, за избирательные права, за выборность всех
должностных лиц, за аграрную реформу, за женское равноправие и
за другие реформы — все эти передовые течения того времени
захлестнула мощная волна борьбы против рабства» 6\
Аболиционистские умонастроения на какое-то время оттеснили на второй
план интересы передовой политической мысли, которые не были
непосредственно связаны с задачами освобождения черного насе-
63 «Blacks in the Abolitionist Movement». J. Bracey, A. Meier, E. Rudwick
(Ed.). Belmont, 1971, p. 98.
64 Ф. Фонер. История рабочего движения в США, т. I, стр. 284.
549

ления страны. По выражению историка рабочего движения А. Сай-
монса, негритянская проблема «поглотила энергию всех классов» 65.
С окончанием гражданской войны аболиционистские страсти
пошли на убыль. Постепенно спадал накал вокруг негритянской
проблемы. Однако, конечно, не только спад увлеченности
аболиционизмом предопределил активизацию прогрессивной мысли.
Гражданская война, в результате которой оказалось
сломленным рабовладение, дала толчок развитию американского
капитализма, поскольку было устранено основное препятствие, мешавшее
ему максимально распространиться. В то же время радикальная
земельная реформа (закон о гомстедах 1862 г.) расчистила путь
для быстрого «американского», по выражению В. И. Ленина, пути
развития капитализма в сельском хозяйстве. Но война не только
облагодетельствовала капитализм — она активизировала народные
массы, обогатила их новым опытом участия в политической
жизни, расширила их кругозор, преподала урок действенности
борьбы — ведь рабочие, фермеры были в массе своей
аболиционистами.
Совокупным результатом последствий войны было то, что
усилились процессы социальной поляризации в американском
обществе, протекавшие в условиях высокого боевого настроя масс.
«Гражданская война,— подчеркивал К. Маркс в обращении к
Национальному рабочему союзу Соединенных Штатов в 1869 г.,—
имела положительный результат — освобождение рабов и тот
моральный импульс, который был этим дан вашему собственному
классовому движению» 66. Напомним, что острую борьбу рабочих
за 8-часовой рабочий день К. Маркс назвал «первым плодом
Гражданской войны» в7. Повысился темп социальных перемен,
быстрота, с которой капиталистическое развитие преобразовало
социальную структуру общества, меняло традиционный облик
американской жизни — росли большие города, складывались новые
отрасли промышленности, увеличивались миграционные потоки,
рос рабочий класс. Американцы не узнавали Америку, так все
менялось и преображалось. Эта «заторопившаяся» жизнь сама по
себе была питательной средой для критических настроений,
рождая в людях не только оптимистическую психологию, о которой
любили потолковать тогдашние апологеты «американского образа
жизни», но и неуверенность, беспокойство, страх. Одно из
свидетельств тому — сильное нарастание социально-критической струи
в американской художественной литературе второй
половины XIX в.
Сама гражданская война была крупнейшим водоразделом —
историческим и социальным. В последний раз в ней
капиталистический класс выступил в качестве передовой общественной
65 A. Simons. Class Struggles in America. Chicago, 1907, p. 47.
ee К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 16, стр. 372.
67 К. Маркс и Ф, Энгельс. Сочинения, т. 23, стр. 309,
550

силы, участвуя — пусть ограниченно — в сломе рабовладения,
солидаризируясь с демократической борьбой. Кончилась эпоха в
истории США, когда этот класс мог претендовать на
демократическую миссию, а это означало, что исчезли и последние
социальные предпосылки, позволявшие буржуазной идеологии
воплощать в себе передовые общественные устремления. Конечно,
размежевание между буржуазией и трудящимися массами — как
политическое, так и идейное — началось много раньше, оно
ощутимо с самого зарождения капиталистического способа
производства, но теперь этот процесс завершался в США в том смысле,
что у американской буржуазии не осталось иных социальных и
политических интересов, кроме консервативных. Передовые
общественные идеалы отпыне находят отражение исключительно в
воззрениях эксплуатируемой части общества.
Гнет складывавшегося монополистического капитала с
вступлением США в эпоху империализма приводил к усилению
сопротивления трудящихся. Перед лицом крупной корпорации, монополии,
подметил еще американский писатель и социолог Э. Беллами,
рабочий почувствовал себя абсолютно бессильным, каковым он не был,
работая на мелком предприятии,— отсюда стремление поскорее
организоваться и вести борьбу за свои интересы 68. Причем
сопротивление росло не только «вглубь», становилось более ожесточенным,
но и «вширь» — монополии противопоставляли себя все более
широким слоям общества, не только рабочий класс, но и фермерство,
интеллигенция, многочисленные мелкобуржуазные прослойки
страдали от них. Всевластие монополистического капитала, сама
неприкрытость его господства над обществом приводили к тому,
что демократические умонастроения радикализировались.
Наконец, не следует упускать из виду и непрерывно
увеличивавшееся идейное общение с зарубежными прогрессивными
политическими силами, особенно с социалистическим движением в
Европе. Это было связано, во-первых, с возраставшим потоком
иммигрантов из европейских стран — вместе с ними
иммигрировали революционные теории и сам боевой дух немецкого,
английского, французского пролетариата. Во-вторых, технический
прогресс позволял получать больше информации о событиях в мире,
расширял возможности знакомства народов с жизнью друг
друга. Трансконтинентальные и внутриконтинентальные
информационные возможности 80-х юдов были куда больше тех, что
наличествовали в первой половине века.
Начиная с послевоенного периода более ощутимо, чем когда
бы то ни было, на авансцене национальной идеологической жиз-
68 Цит. по: F. Д. Dulles. Labor in America. N. Y., 1966, p. 96.
551

ни политическая мысль, выражающая интересы рабочего класса,
воплощает наибольшие успехи демократического мировоззрения,
аккумулирует в себе наиболее прогрессивные общественные идеи.
Это идеологическое лидирование отражает лидирование
политическое, рабочий класс все более проявляет себя как наиболее
демократически активная часть общества.
Процесс превращения пролетариата из класса в себе в «класс
для себя» последней трети XIX в. впервые охватывает
значительную часть американских рабочих. «Стихийные,
инстинктивные движения этих огромных масс рабочих на обширной
территории страны,— писал о росте классового самосознания
американских рабочих в процессе бурных классовых боев 1886 г.
Ф. Энгельс,— одновременный взрыв их общего недовольства
бедственным социальным положением, повсюду одинаковым и
вызываемым одинаковыми причинами, привели эти массы к осознанию
того факта, что они составляют новый и особый класс
американского общества, класс фактически более или менее
потомственных наемных рабочих — пролетариев» 69.
Попробуем проследить, в самых общих чертах, генезис этой
политической мысли. Она, конечно, представляет собой пестрый
и неоднородный поток, будучи продуктом рабочего класса
Соединенных Штатов,— более пестрого и неоднородного, чем в
большинстве других капиталистических государств, откликаясь на
изменения в исторической обстановке, так или иначе
взаимодействуя с буржуазной общественной мыслью. Ее поступательный ритм
далеко не равномерен, случаются длительные застои и даже
отдельные попятные движения. Тем не менее во все периоды
американской истории в среде рабочего класса выдвигаются либо
поддерживаются политические идеалы, служащие знаменем для
самых широких масс. Пролетариат осуществляет прогрессивную
идеологическую функцию, необходимую для вызревания
классового самосознания и развития политической инициативы всех слоев
трудящихся, не только его самого.
Неравномерность — по глубине критики капитализма,
радикальности предлагаемых преобразований, мере сознания
непримиримости интересов рабочих и капиталистов — течений
политической мысли рабочего класса вызывает необходимость сгруппировать
их в какие-то направления. Для целей данного изложения
достаточно прибегнуть лишь к самой общей классификации, и, как
представляется, таковой может быть разделение рассматриваемой
мысли на нереволюционное и революционное, социалистическое
направления.
Содержанием нереволюционного направления было осознание
различия даже противоположности экономических, политических,
социальных интересов рабочего класса и интересов буржуазии;
осознание, не поднявшееся, однако, до понимания служебной
69 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21, стр. 346.
352

роли государства как орудия господства капитала над трудом —
до понимания, следовательно, необходимости революционного
преобразования всей социальной структуры общества как условия
освобождения трудящихся от эксплуатации. Не надо полагать, что
сюда относятся лишь незначительные идейные завоевания
рабочего класса либо представления, навязанные либеральной
буржуазией. Это в современные времена нереволюционные
представления выглядят ограниченными. Однако исторически они были
идейными завоеваниями пролетариата, причем немалыми. И
буржуазия поддерживала некоторые из них, отводя, таким образом,
протест масс в безопасное для своего классового господства
русло — лишь после того, как оказывалась бессильной остановить их
вызревание.
В первой половине XIX в. рабочий класс, как уже
отмечалось, в целом находился в плену буржуазных общественных
представлений, шел на поводу тех романтизированных социальных
взглядов, которые были созданы демократическими деятелями
революции, а затем превращены в сознательную апологетику
капиталистических порядков буржуазией. Организованное рабочее
движение в США родилось в 1828 г., когда в Филадельфии
возникла первая профсоюзная организация — Союз мастеровых
производственных ассоциаций. Союз заявил, что «ремесленники и
рабочие города и графства Филадельфии преисполнены
решимости взять в свои руки заботу о своих интересах как класса».
В последующие десятилетия профсоюзное движение расширилось.
В 1833—1837 гг. в Бостоне, Нью-Йорке, Филадельфии,
Балтиморе и других городах возникло 150 профсоюзов, объединявших
до 25 тыс. рабочих70.
Понимание необходимости организовываться по классовому
признаку свидетельстовало об определенном прогрессе
политического мышления рабочих масс, тем более что буржуазия отнюдь
не поощряла создание рабочих объединений. Напомним, что
самые первые профсоюзы нередко рассматривались как «заговор»
и лишь в 1842 г. государство в лице Верховного суда штата
Массачусетс впервые признало существование профсоюза не
противоречащим закону.
В эти же годы рабочим движением было проявлено немало
инициатив, показывавших, что политическая зрелость класса
растет дальше. Первая в мире забастовка в масштабах целого
города (Филадельфия, 1827 г.); создание самостоятельной рабочей
партии в 1829 г.; существование уже в ту пору развитой рабочей
прессы — все это говорит само за себя. А. Саймоне пишет, что
в ряде отношений американское рабочее движение в те
десятилетия опережало английское, самое мощное движение того
времени71. Рабочее дижение также добилось от буржуазии многих
70 «Очерки новой и новейшей истории США», т. I, стр. 199,
71 A. Simons. Class Struggles in America, p. 42.
553

уступок, превзойдя в этом отношении пролетариат многих
наиболее развитых европейских стран 72.
Однако мы бы ошиблись, предположив, что это
организационно весьма развитое, в некоторых отношениях даже наиболее
развитое в мире движение имело соразмерные достижения в
плане выработки самостоятельной политической платформы. Этого
не было.
Среди американских рабочих весьма и весьма узкое
хождение имели сколько-нибудь радикальные и реалистические
социальные идеи. Лидер рабочей партии Г. Скидмор проповедовал
концепцию равного распределения собственности, как лекарства от
имущественного неравенства и эксплуатации73. Другой деятель
партии, Ивэнс, также видел решение рабочих проблем
посредством обеспечения их землей74. Ф. Райт, третья крупная фигура
в рабочей партии, склонялся к идеям утопического
социализма. Упомянутые идеи пользовались малой поддержкой среди
рабочей массы.
Заслуживает внимания С. Лютер, один из рабочих лидеров
Новой Англии, написавший примечательный документ —
«Воззвание к рабочим Новой Англии». В нем анализировалось
социальное и экономическое развитие после войны за независимость и
подчеркивалось, что оно не оправдало чаяния простого народа.
«В нас пробуждается стремление взяться за оружие, и особенно
когда мы видим, что нашим правам не только угрожает
опасность, но часть из них уже отнята у нас могущественными и
беспощадными тузами монополизированного богатства» 75.
Лютер призывал положить конец такому ходу событий и
создать общество, где «просвещение и знание стали бы всеобщим
достоянием и всем дано было бы наслаждаться жизнью и
свободой». «Сограждане... фермеры, мастеровые и рабочие!—писал
Лютер.— Слишком долго мы терпели это зло; нас обманывали
все партии; мы должны сами позаботиться о своей судьбе. Пора
нам проснуться. Наше дело правое — дело справедливости и
человечности, и это превыше всего. Оно должно восторжествовать.
Не будем же подчиняться окрикам тех, кто не производит
ничего, а пользуется всем, кто оскорбительно называет нас —
фермеров, мастеровых и рабочих — низшим сословием и торжественно
заявляет права на свое господство, именуя себя высшим
сословием, тогда как Декларация Независимости утверждает, что «все
люди равны от рождения» 76.
Иной была картина во второй половине XIX в. Новый,
несравненно более мощный подъем рабочего движения уже не про-
72 См. А. В. Ефимов. США: пути развития капитализма, стр. 268.
73 D. Harris. Socialist Origins in the United States. Assen, p. 104—106.
74 Ф. Зорге. Рабочее движение в Соединенных Штатах. СПб., 1907, стр. 19—
20.
75 Цит. по: Ф. Фонер. История рабочего движения в США, т. 1, стр. 127.
76 Там же.
5о4

ходит в вакууме самостоятельных политических представлений
рабочего класса.Решительной борьбе рабочих масс сопутствует
рост их политической зрелости, укрепляется, пускает на этот раз
прочные корни идея необходимости объединения рабочего класса,
причем не локально, а в национальном масштабе и долгосрочно.
Она была реализована в 1866—1867 гг., когда был создан
«Национальный рабочий союз», затем стали создаваться другие
общенациональные объединения рабочих. Само объединение мыслится
передовыми деятелями рабочего движения не как временное —
такое понимание было распространено в предшествовавшие
десятилетия, но как постоянное, как необходимое условие отстаивания
интересов рабочих в данном обществе. Такая постановка вопроса
говорит об углублении классового самосознания, более четком
понимании того, что пролетариат является отдельным классом с
собственными интересами, представлять которые может только он
сам.
Разработка идеи объединения и ее практическое
существование во многом связаны с именем виднейшего руководителя
рабочих масс У. Сильвиса. Простой рабочий, выдвинувшийся
сначала в председатели «Интернационального союза сталеваров»,
а затем ставший председателем «Национального рабочего союза»,
он отдал всю свою энергию и способности делу объединения
американских рабочих, доказывая, что без объединения они не
смогут противостоять натиску капитала.
Ему принадлежит оригинальная целостная теория
объединения, согласно которой сплотившиеся рабочие получают не только
очевидные возможности лучше защищать себя перед лицом
предпринимателей, но их организованность дает многосторонний
прогрессивный социальный эффект. Рабочие перестают чувствовать
себя изолированными, ничтожными единицами, а потому в них
пробуждается общественный интерес, политическая активность.
«Польза, которую приносит наш союз (сталеваров.— Авт.),—
говорил Сильвис,— кроме повышения заработной платы не поддается
учету. Могучее желание приобщиться к духовным благам
охватило организацию. Школы, библиотеки, читальни, лекционные залы
и другие учреждения, служащие распространению полезных
знаний, выросли словно из-под земли... чувством братства проникнуто
все: интерес к благу ближнего взял верх над эгоизмом, который
прежде имел такое широкое распространение в нашей среде; дух
раболепия и пресмыкательства, который прививали нам, чтобы
сделать недостойными звания честного человека, сменило
чувство человеческого достоинства» 77.
Сильвис разработал широкую программу борьбы
организованных рабочих. Его идеи заключались в том, что рабочие должны
не только добиваться улучшений условий продажи своего труда,
но и оказывать давление в пользу демократических преобразова-
77 Там же, стр. 394.
555

ний в обществе. Руководимый им союз ставил перед собой
следующие задачи: 8-часовой рабочий день, организация
негритянских рабочих, международное единство рабочих, кооперативы и
денежную реформу. Особенно следует обратить внимание на
стремление активизировать борьбу негров. У Сильвиса мы находим
такую мысль: «Когда с рук четырех миллионов негров упали
оковы, это не сделало их свободными; освобождение просто
переместило их из одного состояния рабства в другое, оно
переместило негров в условия белых рабочих и всех вместе сделало
рабами. Мы все отныне одна семья рабов и поэтому движение
за рабочую реформу является вторым провозглашением
эмансипации» 78.
Оценить всю прогрессивность этого суждения можно, лишь
вспомнив, что ранний тред-юнионизм в США вообще не касался
вопроса о каком-либо объединении рабочего движения с
негритянской борьбой, а аболиционисты, как правило, исчерпывали свое
кредо задачей юридической ликвидации рабства, предоставляя
негров дальше их собственной судьбе, точнее, отдавая таковую в руки
бывших рабовладельцев.
Наконец, Сильвис выступал за политическую активность
рабочих, высказывая в этой связи симпатии к программе руководимого
К. Марксом I Интернационала. В письме к Генсовету
Интернационала он заявил об общности целей возглавляемого им
профсоюза и Интернационала 79.
Во второй половине XIX в. начинает складываться,
оформляться в своих основных чертах наиболее распространенная, массовая
политическая идеология американского рабочего класса — тред-
юнионизм.
Тред-юнионистское мировоззрение появилось не только в
Соединенных Штатах, оно есть неизбежный продукт стихийного
рабочего движения в любой капиталистической стране, пока в это
движение не внесено социалистическое сознание. Является
азбучной истиной, что тред-юнионизм,— т. е. движение за более
выгодные условия продажи рабочими своего труда капиталистам и
ничего сверх того,— представляет собой оппортунистическое
течение в рабочем движении, форму реформистской идеологии.
Общеизвестно, какую тормозящую роль играют тред-юнионы, и
американские особенно, на пути объединения рабочего класса,
вооружения его революционными воззрениями. Как указывал В. И.
Ленин, капиталистический класс стремится «отвлечь рабочих от
социализма к «чистому», т. е. буржуазному тред-юнионизму» 80.
Вместе с тем не следует забывать, что изначально этот
самый капиталистический класс был не согласен даже на
тред-юнионы; мы уже говорили выше, что созданные в 20—30-х годах
78 ф ф0Нер. История рабочего движения в США, т. 1, стр. 446.
78 М. Hillquit. History of Socialism in the United States. N. Y., 1965, p. 170.
80 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 11, стр. 373.
556

первые профсоюзы были встречены буржуазией по меньшей мере
недоброжелательно; то же самое можно сказать про времена
бурного роста профсоюзов после гражданской войны. Упомянем
только, что в 70-х годах государственной властью была введена
система судебных предписаний («инджанкшн»), с помощью которых
запрещались почти все виды борьбы профсоюзов за улучшение
положения рабочих — стачки, рабочие собрания, пикетирование;
компании требовали от рабочих, поступивших к ним,
письменного обязательста не вступать в рабочую организацию; бизнесмены
составляли «черные списки» профсоюзных активистов, которых
договаривались не принимать ни на какую работу и т. д. Даже
в начале XX в. крупнобуржуазная пресса все еще не
прекращала клеветнической кампании против тред-юнионов, стремясь
изобразить их как угрозу обществу и воплощение беззакония.
Историк М. Блумфилд, написавший исследование об
американской прессе 1900—1914 гг., указывает, что когда ведущие газеты
и журналы касались профсоюзной тематики, то у них
находились только слова осуждения рабочих81. Таким образом, тред-
юнионистская идеология не всегда была по вкусу правящим
классам. И для того, чтобы попытаться дать ей сбалансированную
оценку, указать ее место в историческом процессе политического
развития рабочего класса, а не только зафиксировать ту роль,
которую она в конце концов стала играть,— следует признать,
что профсоюзное движение и его идеология в период своего
становления питались и передовыми, боевыми, демократическими
устремлениями трудящихся масс. Кроме того, сама борьба за
создание рабочих союзов — пусть даже с заранее ограниченными
целями — не могла не активизировать прогрессивную
политическую мысль, звать ее к более широким социальным осмыслениям,
которые помогли бы понять, почему предприниматели и
«справедливое» государство столь настроены против права рабочих
защищать свои материальные интересы. Не случайно В. И. Ленин
подчеркивал, что «профсоюзы были гигантским прогрессом
рабочего класса в начале развития капитализма, как переход от
распыленности и беспомощности рабочих к начаткам классового
объединения» 82.
Прогрессивная тенденция тред-юнионистской мысли, сущностью
которой было боевое противостояние буржуазии, нередко
выходила за узкие рамки чисто экономической борьбы. Заметим, что
другой американский историк, Д. Лэслетт, задавшись целью
проследить хождение социалистических идей в тред-юнионах
конца XIX — начала XX в., смог найти в идеологии левых тред-
юнионов множество элементов социалистического мировоззрения,
отдельные группы в этих профсоюзах руководствовались доволь-
81 М. Bloomfield. Alarms and Diversions. The American Mind Through
American Magazines. The Hague, 1967, p. 76—103.
82 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 41, стр. 33.
557

но последовательными революционными представлениями (иное
дело, что в силу многих причип им не удавалось долго
удержаться на таких позициях либо удержаться в профсоюзе) 83.
Именно силам, олицетворяющим в рабочем классе эту тенденцию,
принадлежит наибольшая заслуга рождения на свет профсоюзного
движения.
Позднее в результате контрнаступления буржуазии как
извне, так и изнутри рабочего класса, через быстро
складывавшуюся касту профбюрократии при опоре на рабочую аристократию
демократическое течение в профсоюзах оттеснялось на задний
план. Организованному рабочему движению навязывалась та
тред-юнионистская философия, которую буржуазия, с одной
стороны, сама была вынуждена принять, а с другой, которую она
«подрабатывала» таким образом, что получалось вполне
безопасное для капиталистической системы мировоззрение. Однако в
американском профсоюзном движении всегда таился порыв к
более широкой и глубокой борьбе против правящих классов, чем
узкоэкономическая, продолжали жить — пусть оттесненные на
второй, даже третий план — соответствующие передовые
умонастроения. Об этих-то умонастроениях уместно в данном случае вести
речь.
Уже при создании упоминавшегося «Национального рабочего
союза» прозвучали требования вывести рабочее движение за чисто
экономические рамки. В докладе одного из комитетов
учредительного конгресса говорилось, что рабочий класс не может
доверять существующим партиям и должен сорганизоваться в
национальную рабочую партию84. Это предложение было в конце
концов отклонено конгрессом. В целом стремление резче
противопоставить себя капиталу ощущалось на конгрессе настолько
сильно, что обратило на себя внимание К. Маркса. В одном из
писем он с похвалой отозвался об этом конгрессе, отметив, что
на нем проявился «верный инстинкт рабочих» 85.
Еще более заметно дала себя почувствовать боевая,
классовая идеология в таком известном профсоюзном объединении, как
Орден рыцарей труда (возник в 1869 г. и одно время охватывал
700 тыс. членов — громадные по тем временам масштабы) 86.
О первоначальной программе Ордена (затем он, как и многие
другие радикальные рабочие организации тех лет, был разъеден
оппортунизмом, регрессировал к тому самому буржуазному тред-
юнионизму, о котором говорил В. И. Ленин) можно сказать, что
она была синтезом экономических претензий рабочих масс и их
политических требований. По выражению историка Д. Гроба,
83 /. Laslett. Labor and the Left. A Study of Socialist and Radical Influences
in the American Labor Movement. 1881—1924. N. Y., 1970.
84 R. P. Sharkey. Money, Class and Party. An Economic Study of Civil War
and Reconstruction. Baltimore, 1967, p. 211.
85 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 31, стр. 444.
88 F. R. Dulles. Labor in America, p. 141.
558

в Ордене тред-юнионизм находил общий язык с реформизмом87.
У. Фостер отмечал «боевой дух и растущую революционность»
Ордена, нашедшие отражение в программе: там, наряду с
обычными для всех времен пожеланиями улучшить условия труда
значились требования «уничтожить рабство наемного труда»,
предлагалось добиваться широкомасштабной национализации
транспорта, средств связи, банков88. Правда, Орден апеллировал к
государству, считая его способным пойти столь далеко навстречу
рабочим. Вместе с тем его устремления были чересчур
радикальны, чтобы считать их чисто реформистскими. «Нам необходимо
признать, что существует большая и существенная разница
между Орденом и профсоюзами»,— заявлял исполком Ордена в 1884 г.,
поясняя, что она заключается в том, чтобы «радикально
изменить существующую индустриальную систему», в связи с чем
Орден находится в состоянии войны по отношению к этой
системе 89. Конечно, подобная позиция не могла быть реализована
через государственные реформы.
Стремление придать тред-юнионистскому движению
политическую окраску ощущалось в ходе создания еще одного крупного
объединения того времени — Федерации организованных тред-
юнионов и рабочих союзов США и Канады. На первом съезде
Федерации в 1881 г. в Питсбурге звучали призывы
объединиться с любыми другими организациями рабочего класса. В
программу Федерации были записаны положения, в которых можно было
легко заметить влияние марксистского мировоззрения,— о
непрерывной классовой борьбе угнетенных и угнетателей,
противоречиях между капиталом и трудом90. Эти прогрессивные идеи
имели на съезде столько приверженцев, что правому руководству
пришлось на время отказаться от планов превращения
создаваемого объединения в замкнутую, кастовую организацию рабочей
аристократии91.
Наконец, радикальные политические идеи легли в основу
создания «Индустриальных рабочих мира» — одного из наиболее
боевых тред-юнионистских объединений в истории США,
развернувшего свою деятельность в первые десятилетия XX в.
Политическая философия ИРМ, конечно, далеко выходила за рамки
«чистого тред-юнионизма», фактически она представляла собой
программу широкого политического противоборства рабочего
класса с капиталом. Принцип классовой солидарности, который
поддерживали еще «Рыцари труда», здесь был доведен до самого
широкого толкования. ИРМ провозглашала единство цели всех
87 G. Grob. Workers and Utopia. Chicago, 1961, p. 60.
88 У. Фостер. Очерк политической истории Америки, стр. 459.
89 Пит. по: G. Grob. Workers and Utopia, p. 99—100.
90 ТУ. Z. Foster. History of the Communist Party of the United States. N. Y.,
1952, p. 70.
91 См. С M. Асколъдова. Начало массового рабочего движения в США. М.,
1966, стр. 106-107.
559

рабочих, будь то белые или негры, коренные американцы или
только что прибывшие иммигранты. Более того, отдавая себе
отчет в особо трудном положении черных, желтых американцев,
ИРМ прилагала особые усилия для вовлечения их в свои
ряды.
Прогрессивные деятели тех лет считали ИРМ наряду с
«Национальной ассоциацией содействия прогрессу цветного
населения» единственной организацией, заботящейся о равноправии
негров,— показатель действительно последовательно
демократического подхода этого объединения к негритянской проблеме 92. Эта
последовательность была закономерной — теоретики ИРМ (В. Сент-
Джон, Д. Траутман, Б. Хейвуд) питали глубокое уважение к
К. Марксу и руководствовались многими марксистскими
положениями. Они признавали классовую борьбу в капиталистическом
обществе, исходили из марксистского учения о прибавочной
стоимости, рассматривали государственную власть как служащую
интересам капиталистов, а не нейтральную, каковой ее считали многие
радикальные течения тред-юнионизма. В Манифесте ИРМ
провозглашалось: «Вместо консервативного лозунга «справедливую плату
за справедливый рабочий день» мы должны написать на своем
знамени революционный девиз: «Долой систему зарплаты.
Исторической миссией рабочего класса является покончить с
капитализмом» 93. Из этих взглядов вытекала и боевая тактика действий —
ИРМ безоговорочно поддерживала стачечную борьбу во всех ее
формах, высказывалась и за более острые формы классовой
войны.
Б. Хейвуд, наиболее популярный из руководителей
организации, придерживался, например, мнения, что для перестройки
общества необходимо насилие со стороны рабочего класса. Он
подчеркивал ограниченность и конечную бесплодность как гомпер-
систской идеи гармонии интересов труда и капитала, так и того
варианта политической активности рабочих масс, который в конце
XIX в. и начале XX в. считался оптимальным с точки зрения
многих представителей левых течений в тред-юнионах — борьбы
за отдельные социально-экономические реформы в рамках
капиталистической системы.
Конечные цели ИРМ были также весьма радикальны и
бескомпромиссны — переход всей промышленности под контроль
рабочего класса, создание нового общества без капиталистов и
эксплуатации человека человеком. Правда, ИРМ представляло себе новое
общество не по-марксистскому, а анархо-синдикалистскому
образцу. Дело в том, что объединение находилось под довольно
сильным влиянием наряду с марксизмом также и французских
синдикалистов (в частности, Л. Жуо) и это сказалось особенно в
той части теоретических воззрений ИРМ, которые касались не
92 См. Ф. Фонер. История рабочего движения в США, т. 4. М., 1969, стр. 105.
93 Цит. по: F. R. Dulles. Labor in America, p. 209.
560

анализа капиталистического общества, а общественного идеала,
предлагаемого взамен его. Синдикализм чувствовался и в
вопросах тактики. ИРМ провозглашала всеобщую забастовку наиболее
целесообразной формой борьбы, которая, по их мнению, должна
была дать эффект пролетарской революции — передать средства
производства в руки трудящихся (Б. Хейвуд именно так
истолковывал применение насилия рабочими). Ф. Пис, одна из видных
фигур в ИРМ, определял программу организации следующим
образом: «В соответствии с формами экономического развития мы
ставим целью захватить то, что индустриальное государство имеет в
своем владении — индустриальную мощь. Вот что такое революция
в нашем понимании. Посредством такой революции мы полагаем
возможным уничтожить раз и навсегда этот исторический
институт — правящий класс. Такова функция ИРМ» 94.
В синдикалистском же духе ИРМ пренебрегала
необходимостью захватить государственную власть, установить диктатуру
пролетариата.
Во многих отношениях идеология ИРМ остается в истории
американской тред-юнионистской мысли как попытка
приблизиться к научному классовому мировоззрению пролетариата. Об этом
свидетельствует тот факт, что теоретиками ИРМ осознавалась
еся глубина и многогранность антагонизма между буржуазией и
рабочим классом. Они, например, занимались разработкой новой,
пролетарской морали, основанной на классовых интересах
эксплуатируемых масс, исходя из того, что господствующая в обществе
мораль служит интересам капиталистов и неприемлема для
рабочего человека.
Начатая В. Сент-Джоном дискуссия о пролетарской морали
выявила следующую точку зрения приверженцев ИРМ: «Должно
возникнуть новое понятие того, что «хорошо» и что «плохо»,
и рабочим следует усвоить его. Поведение и действия,
укрепляющие социальное и экономическое положение рабочего класса, мы
должны считать «хорошими» в этическом, юридическом,
религиозном, социальном и всех прочих отношениях. То поведение и
те действия, которые помогают классу капиталистов, укрепляют
и поддерживают его, мы должны считать во всех отношениях
«плохими» 95.
Итак, этап складывания массового тред-юнионизма в США
был, как видим, одновременно этапом борьбы двух тенденций,
двух идеологий в этом движении: оппортунистической, пробур-
жуазной, и левой, радикальной, отражавшей боевую,
революционную потенцию рабочего класса. Из изложенного видно, что эта
радикальная идеология была в общем и целом малоразработан-
94 Цит. по: М. Bloomfield. Alarms and Diversions. The American Mind
Through American Magazines, p. 93.
95 Цит. по: Ф. Фонер. История рабочего движения в США, т. 2. М., 1962,
стр. 112.
561

ной, нередко она больше фиксировала инстинктивный порыв к
борьбе без понимания того, как нужно бороться. Соответственно
этот порыв преимущественно воплощался в представлениях,
сочетавших революционные цели с реформистскими методами,
т. е. радикальные социальные преобразования, невозможные в
капиталистическом государстве, мыслились как осуществимые
через реформы, проводимые либо этим самым государством, либо
в его рамках. Этой идеологии, порожденной острым социальным
недовольством и политической незрелостью рабочих масс, конечно,
не могло быть суждено длительное и успешное будущее.
Скорее она представляла собой как бы «стартовую площадку» для
усвоения более глубоких классовых представлений, иными
словами, для эволюции левой тред-юнионистской мысли в направлении
к мысли социалистической. Однако создавали эту стартовую
площадку силы, кипевшие энергией, потенциально мощные. В 70 —
80-х годах настроения в пользу политической активизации были
очень распространены в рабочих массах. «Во время основания
АФТ в 1886 г. беспрецедентная политическая активизация
захватила ряды рабочих по всей стране. Размах этого движения
трудно преувеличить»,— отмечал Д. Гроб96.
К этой эволюции толкала и сама эпоха. Начало XX в. было
насыщено революционизирующими событиями, первым среди
которых следует назвать Великую Октябрьскую социалистическую
революцию, положившую начало качественно новому периоду
борьбы труда против капитала во всемирном масштабе. В первое
десятилетие века усилилась власть монополий над обществом,
это был период откровенного, незамаскированного возвышения
гигантских трестов, скандальной ломки ими демократических
традиций, еще более заметной благодаря разоблачительной
деятельности макрейкеров. Участие США в мировой войне, последовавшая
за ней трудная пора обратной перестройки промышленности на
мирные рельсы возложили на плечи трудящихся многие тяготы.
Все это содействовало акселерации классового сознания широких
масс американских рабочих, мощным проявлением которой был
прилив классовой борьбы в первые послевоенные годы и
возникновение в США коммунистической партии.
Вместе с тем стартовая площадка, как известно, все-таки не
стала местом для внушительного старта. Тред-юнионистская
идеология в ее откровенном пробуржуазном варианте не только
удержала свои позиции в профсоюзном движении, но и оказалась в
конце концов навязанной основной его части, потеснив начавшую
было расцветать передовую политическую мысль. Возникшая в
конце XIX в. гомперсистская теория профдвижения, наиболее
полно воплотившая буржуазный идеал рабочей политики и открыто
отбросившая социалистическую перспективу, стала официальным
кредо поколений профбюрократов, увлекавших за собой трудящие-
96 G. Grob. Workers and Utopia, p. 163.
562

ся массы. В этой связи В. И. Ленин писал о подчинении
пролетариата буржуазной политике как отличительной черте
англоамериканского рабочего движения последней трети XIX в.
«Политическая арена в этих странах,— продолжал далее Ленин,— при
почти абсолютном отсутствии буржуазно-демократических
исторических задач — была всецело заполнена торжествующей,
самодовольной буржуазией, которая по искусству обманывать,
развращать и подкупать рабочих не имеет себе равной на свете» 97.
Американский тред-юнионизм не эволюционировал в сколько-нибудь
значительном масштабе в политическое движение, не дал толчка
возникновению массовых политических партий рабочего класса.
Причины затянувшейся политической, а следовательно, и
идейной отсталости американского рабочего движения указаны
марксистской исторической наукой и хорошо известны. Хотелось бы
добавить несколько замечаний, проливающих дополнительный свет
на идейные причины, как выражался В. И. Ленин, этой «особой
выпуклости» американского оппортунизма 98.
Вера в исключительность американских общественных
условий, несомненно, сыграла роль. В XIX, да и в XX в., немалая
часть рабочих масс все еще была заражена предрассудками
(усердно развиваемыми буржуазией), будто бы Америка предоставляет
любому человеку, было бы желание да умение, возможность
улучшить свою судьбу; солидная прослойка зажиточной рабочей
аристократии служит как будто бы наглядным подтверждением
этого предрассудка, к тому же и левые профсоюзы почти никогда
не были свободны от некоторой ослепленности насчет
возможности добиться максимума благ в рамках существующих условий,
через воздействие на государственную власть и
предпринимателей. Конечно, верно, что действительность постоянно разрушала
эту ослепленность, но верно и то, что инерция мышления,
подкрепленная более высоким уровнем жизни американского
рабочего класса сравнительно с рабочими других капиталистических
государств, тоже имела место. Энгельс в одном из писем к Ф.
Зорге, упоминая об «известной отсталости мышления,
приверженности к традициям» у американских рабочих, дал глубокое
историческое объяснение корней этой инерции: «... в такой молодой
стране, никогда не знавшей феодализма и с самого начала
развивавшейся на буржуазной основе, буржуазные предрассудки
крепко засели также и в рабочем классе... Американский
рабочий воображает, что традиционная буржуазная форма хозяйства
есть нечто по самой своей природе и на все времена
прогрессивное и превосходное, нечто пес plus ultra» ". Это становится
особенно наглядным, если обратиться к такому последовательно
антиреволюционному, антисоциалистическому тред-юнионистско-
97 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 15, стр. 244.
98 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 22, стр. 232.
99 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 38, стр. 476.
563

му мировоззрению, как гомперсизм. Ведь он целиком строился
на предпосылке «американской исключительности», отсюда С. Гом-
перс и его последователи делали вывод о предельной
эффективности в США «чистого» юнионизма.
Действовала и еще особенность массовой социальной
психологии — известная неприязнь к Европе, некоторое предубеждение,
даже пренебрежение ко всему европейскому. Эта черта
коренится еще в иммигрантских настроениях раннего периода
американской истории, когда в прибывавших в Америку выходцах
из Европы сильно было убеждение, что они отрясают с ног прах
феодальной европейской скверны и строят в Америке
совершенное общество 10°. В XIX в. в США возникают идейные течения,
доводившие антиевропеизм до шовинизма, которые особенно
рельефно выразили этот взгляд, причем ему не была чужда и какая-то
часть трудящихся. Это предубеждение, поначалу высокомерное,
затем принявшее более изощренную форму утверждений, что
европейский опыт не всегда подходит для американских условий,
было препятствием для распространения радикальных
социальных воззрений, создававшихся в основном в Старом Свете.
Сыграло свою роль «англосаксонское пренебрежение ко всякой теории»,
отмеченное Энгельсом, за которое приходилось расплачиваться
«слепой верой во всякий философский и экономический вздор,
религиозным сектантством и нелепыми экономическими
экспериментами» 101.
Тормозом был и тот культ индивидуализма, который
складывался в США еще со времен освободительной войны и который
позже стал реакционным переплавом прогрессивного
возвеличивания возможностей личности, провозглашенного европейскими и
американскими демократическими деятелями XVIII в. И по
сей день, не говоря уж о прошлом, многим американцам
свойственно преувеличенное представление об эффективности
индивидуального усилия — будь то в экономическом, политическом или
социальном плане, в национальном либо локальном масштабе.
Известный социолог С. Липсет причисляет «индивидуальное
достижение» к ведущим компонентам «американской системы
ценностей» — исторически сложившегося широко распространенного
представления о достойной жизни102. Культ индивидуального
усилия, очевидно, не мог не быть препятствием для вызревания
политической философии, проповедующей взгляд, что лишь
коренное изменение социальных условий, а не напряжение частной
воли, способно принести улучшение судьбы людей. По замечанию
историка Д. Коммонса индивидуализм «защищает» от
классового чувства 103.
100 Об этих настроениях см.: В. Петровский. Суд Линча. М., 1966.
101 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 38, стр. 215.
102 «The American Labor Movement». D. Brody (Ed.). N. Y., 1971, p. 7.
103 /. Commons. Labor and Administration. N. Y., 1913, p. 74.
564

Можно отметить еще одну черту, также затруднявшую
восприятие передовых политических идей,— распространенность
расовых и национальных предрассудков. Это проявлялось в форме
неприязни к тем иммигрантам, которые еще не успели
ассимилироваться, и в форме предубежденности против негров.
Естественно, что передовые политические теории, несовместимые с
такими предрассудками, не так легко овладевали рабочим классом,
не свободным от них ни в прошлом, ни ныне.
Перечисленные идеологические, политические и
психологические «тормоза» на пути развития последовательно
революционных представлений содействовали тому, что радикальные
настроения в тред-юнионистском движении, как правило, воплощались в
политические воззрения, которые неспособны были служить
надежным компасом в борьбе. Определявшиеся этим практические
неудачи радикальных течений помогали буржуазии и
оппортунистическим силам в профдвижении изолировать эти течения от
основной массы рабочих, дискредитировать их, спекулируя на их
поражениях.
И наконец, следует упомянуть, что история сложилась так,
что в США оформилось сильное тред-юнионистское движение
прежде, чем там стали укрепляться социалистические идеи.
В Западной Европе социалистические воззрения часто
предшествовали тред-юнионистским, и нередко социалистические группы
и партии выступали как создатели, организаторы профсоюзного
движения. Американская же специфика дополнительно
усложнила внедрение революционных взглядов в ряды американских
рабочих.
Конечно, сказанное не означает, что левое демократическое
направление и его идеология в тред-юнионистском движении
потерпели полное поражение и были вытеснены. Оно продолжало
и продолжает существовать сейчас, питаемое сопротивлением
рабочего класса капиталу, которое пытаются ослабить и
нейтрализовать как правящие классы, так и, по популярному
определению Де Леона, «рабочие приказчики» — соглашательское профру-
ководство, но которое ликвидировать невозможно. Дальше будет
показано, что демократическое направление постоянно играет
определенную политическую роль, являясь, с одной стороны,
источником давления на политику руководства профсоюзов, не
давая соглашателям навязать свою волю полностью, с другой
стороны, служа основой, питательной средой создания прогрессивных
политических организаций. Левое крыло профсоюзов помогло
создать в США социалистическое движение, внесло вклад в
создание коммунистической партии. Наконец, оно поддерживало борьбу
против эксплуатации, за демократию других сил американского
общества (вчастности, негритянского и женского движений),
кампании протеста против милитаристского курса, против
антикоммунизма.
565

Однако демократическое тред-юнионистское направление не
смогло добиться крупномасштабных и устойчивых успехов в
смысле влияния на организованное рабочее движение, рабочий класс
в целом да и в плане общих идеологических достижений не
добился прогресса, которого можно было бы ожидать, исходя из
его бурного роста в рассмотренный период. Продвижение вперед
в области пролетарского классового сознания, авангардная
политическая деятельность — все это стало уделом других
организаций рабочего класса США.
Дальнейшая эволюция левого направления тред-юнионистской
идеологии, вплоть до самых последних времен, представляет
собой противоречивую картину. С одной стороны, можно говорить
об определенном прогрессе, выразившемся'хотя бы в том, что
объектом демократических осмыслений становятся новые стороны
политической и социальной действительности. Например, в поле
зрения больше, чем когда-либо, попадает внешняя политика
американского империализма. В левом крыле американских
профсоюзов также растет осознание важности поддержания связей и
контактов с рабочим классом, завоевавшим государственную
власть. Заметим, что идея общения и сотрудничества с
социалистическим миром не могла быть просто еще одним компонентом
мировоззрения — она выдвигала тех профсоюзных деятелей,
которые ее разделяли, на авангардные позиции и в общей
политической борьбе в США. Невозможно было во многие периоды
американской истории XX в. выступать за дружественные
отношения с СССР, положительно отзываться о «социалистическом
эксперименте» и не приходить при этом в столкновение с
реакцией по широкому кругу социально-политических проблем.
Наконец, развитие идеологии левого тред-юнионизма выразилось и в
вызревании представлений о необходимости противостоять идео
логическому и политическому наступлению реакции,
развернувшемуся в годы после второй мировой войны. Прогрессивные
элементы в организованном рабочем движении внесли немалый
вклад в борьбу против маккартизма, например в сопротивление
попыткам правых сил навязать обществу множество
законодательных установлений, которые еще более урезывали буржуаз
ную демократию.
Вместе с тем нельзя не обратить внимание и на другую сто-
рону дела. Наряду с отмеченными продвижениями вперед многие
мировоззренческие представления демократического крыла
профсоюзов оставались на протяжении целых десятилетий без
изменений, а нередко бывали и сданы идейные позиции, завоеванные
в конце XIX и начале XX вв. Является фактом, что левые
течения в организованном рабочем движении в XX в. во многих
случаях несколько отошли от тех, пусть подчас смутных, наивных,
но все же весьма радикальных социальных воззрений, которые
были распространены, скажем, у «Рыцарей труда»,
«Индустриальных рабочих мира». Эти воззрения при всех их недостатках
566

были проникнуты верным классовым инстинктом абсолютного
антагонизма противоречий рабочего человека с капиталистом.
В левой профсоюзной среде XX в. этот инстинкт нередко
выражен слабее, он замутнен иллюзиями возможности если не
классового сотрудничества, то некоего классового сосуществования.
Да и политическая роль левого тред-юнионистского движения на
национальной арене в общем незначительна. Если сравнить,
скажем, политический вес ИРМ в период их расцвета и левых
профсоюзных течений в последние десятилетия, то сравнение вряд ли
будет в пользу последних. И опять-таки, если в конце XIX и
начале XX в. в среде левого тред-юнионизма существует целая
плеяда радикальных, если не революционно настроенных
руководителей и идеологов, то позже характерно иное: революционно
настроенные силы часто уходят из этой среды. Передовая
политическая мысль теперь более явно, чем прежде, находится за
пределами левого крыла тред-юнионов. Последнее становится тесным,
ограниченным идейно для носителей такой мысли. Эпицентр
политического радикализма в рядах рабочего класса передвигается,
таким образом, за рамки профсоюзного движения.
* * *
Политические симпатии рабочих масс к СССР проявились
быстро. Уже с первых дней Октябрьской революции в США
началась кампания солидарности с Советской Россией, проходившая
при участии ряда профсоюзов; позднее развилось движение «Руки
прочь от Советской России», направленное против интервенции
Антанты104. Эти первоначальные симпатии, объяснявшиеся не
только пониманием того, что именно в России произошло, но и
классовым чутьем американского пролетариата, в дальнейшем
устойчиво сохранялись в левом крыле профдвижения,
преобразовавшись в определенные политические представления. «В
Америке, в самой сильной и самой молодой капиталистической
стране,— писал В. И. Ленин,— громадное сочувствие рабочих масс к
Советам» 105. Было верное ощущение, что социалистическое
строительство в СССР есть дело, касающееся всех рабочих мира,
в том числе американских. В 1927 г. Д. Маурер, руководитель
Пенсильванской федерации труда, заявлял, что «пролетариат
всего мира обязан поддержать рабочих Советского Союза в их
деятельности, поскольку дело Союза Советских Социалистических
Республик является нашим собственным делом» 10в.
Волна сочувствия к СССР, вызванная нападением
гитлеровской Германии, во многом явилась его выражением. Если,
например, реакционная профверхушка в лице председателя АФТ Гри-
104 «История рабочего движения в США в новейшее время», т. 1. Мм 1970,
стр. 71—72.
105 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 37, стр. 513.
106 «Daily Worker», 16.IX 1927.
567

на в те дни пыталась навязать массам мысль, что союз с СССР
в борьбе против фашизма есть всего-навсего «историческая
целесообразность», и ничего сверх того, то многие профсоюзы и их
члены понимали дело таким образом, что их долг состоит в том,
чтобы оказывать всемерную поддержку социалистическому
государству.
В разгар войны среди многих профсоюзных объединений
получила распространение идея сотрудничества с советскими
организациями рабочих. Несмотря на попытки руководителей АФТ
удержать от этого шага американские рабочие массы (было
принято специальное решение исполнительного совета АФТ в этом
духе)107, стремление продолжало существовать и в конце концов
нашло воплощение в том, что второе по величине объединение
профсоюзов — КПП — пошло на установление связей с
советскими профсоюзами в рамках созданной в конце войны Всемирной
федерации профсоюзов. Как отмечалось в американской
коммунистической прессе тех лет, напор «снизу» в пользу
сотрудничества был весьма ощутим, рядовые члены профсоюзов, многие
отдельные тред-юнионы активно требовали его 108.
В послевоенные годы, когда многие прогрессивные
политические идеи в США были заглушены волной оголтелого
антикоммунизма, мысль о солидарности с социалистическим
государством продолжала жить среди передовой части профсоюзного
движения. В 1948 г. это проявилось в поддержке рядом профсоюзов
Прогрессивной партии, возглавлявшейся Г. Уоллесом и Г. Тэйле-
ром, которая выступала за улучшение отношений с СССР и
которую активно поддерживали американские коммунисты. В эту
партию (она допускала коллективное членство) вошли некоторые
профсоюзы из КПП, например большой тред-юнион электриков,
возглавляемый А. Фитцджеральдом.
Передовые силы в организованном рабочем движении
постепенно шли к осознанию той истины, что империалистическая
внешняя политика США также является препятствием на пути
отстаивания интересов трудящихся. Это сознание особенно
укрепилось после второй мировой войны, когда
глобально-экспансионистский курс Вашингтона, с одной стороны, возложил громадные
материальные тяготы на плечи рядовых американцев, а с
другой, повлек многочисленные внутриполитические последствия,
усложнившие для рабочих борьбу за улучшение своего
положения.
Антиэкспансионизм стал частью мировоззрения
прогрессивных течений в профсоюзах. Он, правда, не был разработан в
какую-то последовательную, детализированную программу,
проявляя себя скорее спорадически, в виде отдельных кампаний
протеста и публикации заявлений по конкретным поводам, тем не
107 Об этом см.: «Communist», July 1942, p. 585.
108 «Communist», August 1942, p. 716.
568

менее он существовал, был ощутим в документах, лозунгах.
В 1949 г. на всеамериканской профсоюзной конференции в
Чикаго многие делегаты выступили с осуждением политики
«холодной войны», гонки вооружений, курса США на создание военных
блоков. Прозвучали также голоса в поддержку движения
сторонников мира. Годом раньше, на X съезде КПП 50 делегатов,
представлявшие 11 прогрессивных профсоюзов, выступили с
заявлением, осуждавшим «план Маршалла», который «преследует цель
продолжения «холодной войны» против Советского Союза и не
способствует укреплению мира» 109. Однако, повторим еще раз,
в истории США как раз в эти годы начинался период
истерического антикоммунизма и антисоветизма и это начинавшееся было
развиваться антиэкспансионистское мировоззрение оказалось на
время приглушенным, причем нередко самыми грубыми
средствами, прямыми гонениями и репрессиями. В упомянутом случае с
прогрессивными профсоюзами в КПП последние были попросту
исключены из организации.
В 50-е годы в целом укрепились позиции правых элементов
в рабочем движении, ослабло влияние левых сил. Однако
реакция не смогла заставить замолчать американских рабочих,
протестующих против агрессивного курса. Некоторые профсоюзы
выступали против американской интервенции в Корее, были
представлены в движении сторонников мирап0. Насколько далеко
некоторые левые течения в профдвижении заходили в
противостоянии экспансионизму, можно судить по резолюции об усилении
борьбы за мир, принятой тред-юнионом докеров Западного
побережья в 1951 г. В резолюции предлагалось добиваться
прекращения гонки вооружений и сокращения вооружений, признать
возможность мирного сосуществования между государствами с
различными социальными системами, расширить торговлю между
всеми странами, прекратить перевооружение Германии и Японии,
запретить посылку войск в Индокитай, прекратить войну в
Корее, вывести из нее все иностранные войска, обеспечить мир на
Дальнем Востоке. Выдвижение подобных предложений
свидетельствовало о весьма критическом отношении к экспансионистскому
курсу, стремлении расширить традиционно ограниченное участие
профсоюзов в политической борьбе.
Новое оживление левого направления в тред-юнионистском
движении началось в конце 50-х годов. Это оживление
происходило под влиянием целого комплекса обстоятельств, сущностью
которого было дальнейшее ослабление мировой
капиталистической системы, укрепление противоборствующих империализму
сил. Ослабление внешнеполитических позиций
империалистического лагеря, возглавляемого Соединенными Штатами, заставляло
юз цит п0: «История рабочего движения в США в новейшее время», т. 2.
М., 1971, стр. 228.
110 «Daily Worker», 31.XII 1950.
569

последние искать пути нормализации отношений с миром
социализма. А это вынуждало сбавлять тон в антикоммунистической
истерии, облегчало условия деятельности демократических сил
внутри страны.
Крушение иллюзий об «американском веке», «американском
мире» подтачивало еще больше политическую психологию
«американской исключительности», дополнительно раскрепощая
социальный критицизм. Серьезно обострились внутриполитические и
особенно экономические проблемы. К концу 50-х годов
Соединенные Штаты пережили серьезный экономический спад. Все
более набирала темпы борьба черных американцев за
равноправие, против дискриминации и сегрегации. Эта борьба
активизировала политическую, социальную мысль, в том числе и ее
демократическое направление, ибо побуждала к осмыслению причин
наличия в стране столь вопиющего неравноправия.
Оживление приобрело форму кампании внутри крупных
профсоюзных объединений против наиболее реакционных
аспектов политического курса и политической философии
реакционной профбюрократии. Уже в 1956 г. американские коммунисты
подчеркивали, что в руководстве объединением АФТ—КПП
существуют, в частности, разногласия в вопросах, касающихся
внешнеполитических проблем. На наиболее правых позициях стояла
группа Мини. Несколько ближе к «центристской» точке зрения
были профруководители, группировавшиеся вокруг У. Рейтера.
И наконец, группировка во главе с Д. Потовским и П. Горма-
ном, проявляла реализм в ряде вопросов, касающихся отношений
с социалистическими странами111. В основе постепенно
нараставшей критики линии Мини лежал нажим профсоюзной массы.
Так, в профсоюзе, возглавлявшемся Рейтером из года в год
крепли настроения в пользу политики переговоров, прекращения
атомных испытаний, всеобщего разоружения 112.
К началу 60-х годов критика внутри тред-юнионистского
движения реакционной внешнеполитической линии Мини
обострилась. Показательным в этом смысле был пятый съезд АФТ—КПП
(1963 г.), где был внесен ряд проектов резолюций,
содержавших позитивные предложения в области разоружения,
запрещения ядерных испытаний, перестройки военной промышленности
в мирных целях пз.
С новой силой демократическое течение в тред-юнионах
проявило себя в связи с комплексом проблем, возникших в
Соединенных Штатах начиная с середины 60-х годов. В частности,
агрессия Вашингтона в Индокитае и Доминиканской Республике
стимулировала дальнейшее разрастание критического отношения
к внешнеполитическому курсу, к поддерживающей этот курс груп-
111 «Political Affairs», January 1956, p. 15—16.
112 «История рабочего движения в США в новейшее время», т. 2, стр. 428.
113 «AFL — CIO, Proceedings», 1963, vol. 1, p. 276, 489.
570

пе Мини. На протяжении всей второй половины 60-х годов и в
начале последующего десятилетия заметно усиление антивоенных
выступлений в рядах профсоюзного движения.
Некоторое профдвижение вперед можно отметить и по такому
вопросу, как борьба против расовой дискриминации. Было бы
преувеличением сказать, что в послевоенный период произошли
радикальные сдвиги в представлениях рабочих масс в этом
смысле, но кое-что все же менялось. Особенно начиная с 60-х годов
антирасистское мировоззрение успешнее прокладывает себе
дорогу среди трудящихся. Несомненно, что главной причиной тому
была активизация борьбы афроамериканцев, усилившая внимание
и сочувствие демократических сил к судьбам черных.
Впервые за всю историю крупных американских профсоюзов
на съезде АФТ — КПП в 1963 г. был подробно обсужден вопрос
о дискриминации. Съезд заслушал речь Ф. Рэндолфа, одного из
негритянских профсоюзных и политических лидеров.
«Организованное рабочее движение,— заявил он,— не использовало своей
силы и влияния в борьбе за гражданские права негров» 1И. Один
из руководителей профсоюза работников оптовой и розничной
торговли К. Робинсон говорил: «Почему в 1963 г., спустя 100 лет
после подписания Декларации об отмене рабства, существует
такое презрение к американским неграм? Считают ли здесь негра
за человека или нет? Если негр человек, то каждый лишний день
страдания после 300 лет рабства и 100 лет после его отмены
кажется слишком долгим и тяжелым» 115.
С начала 60-х годов в тред-юнионах упрочиваются
некоторые антидискриминационные представления. Это явление
можно отнести к завоеваниям демократических течений в
профсоюзном движении, хотя преувеличивать их значение не следует.
Многие американские профсоюзы и по сей день еще отдают
дань расизму. Антидискриминационные идеи больше присущи
рядовым членам профсоюзов, чем верхушке П6. Тем не менее стоит
отметить, что в 1964 г., например, в Вашингтоне состоялась
конференция более 100 профсоюзных лидеров, поставившая задачу
ликвидировать дискриминацию при найме на работу117.
Массовое рабочее движение продемонстрировало
чувствительность к угрозе крайне правых, которая в послевоенный период
приобрела серьезный масштаб. Достаточно вспомнить
антикоммунистическую и антидемократическую истерию сенатора Д. Мак-
карти в 50-х годах, попытку сенатора Б. Голдуотера пройти в
президенты в 1964 г., аналогичную попытку другого правого
деятеля губернатора штата Алабама Д. Уоллеса в 1968 г. Во время
114 «AFL — CIO, Proceedings», 1963, vol. 1, p. 207, 229.
115 Ibidem.
118 Об этом см.: А. П. Королева. 20 миллионов против Джима Кроу. М., 1967,
стр. 179.
*17 «The Worker», September 13, 1964.
571

этих кульминаций правого экстремизма значительная часть
рабочего движения взяла на вооружение принципы свободы и
демократии, противопоставляя их программе правых.
«Антиправая» политическая мысль развилась в
тред-юнионистском движении быстро и широко. В 1964 г., например,
крупнейшие профсоюзы разработали подробные платформы борьбы с Гол-
дуотером. Причем платформы исходили из ясного понимания
масштабов угрозы, которую несли экстремисты. «Враг рабочих,—
писалось в одной из профсоюзных газет,— это реакция. Враги —
это те зловещие силы, которые стоят за Голдуотером. Они
получают огромные средства от нефтяных миллионеров и многих
профашистски настроенных магнатов». Другая газета профсоюзов
указывала, что «оставаться пассивным в кампании, в которой
решается судьба рабочего движения, было бы явным безумием
для любого профсоюза, для каждого, кто верит в
тред-юнионизм» 118. В выборах 1964 г. рабочий класс принял активное
участие, причем главным образом против Голдуотера.
Несмотря на все это, в политической области тред-юнионизм
в целом продолжал быть прикованным к двухпартийной системе.
Идеология тред-юнионизма пополнилась в послевоенные годы
определенными прогрессивными представлениями. Но они были, если
так можно выразиться, «вкраплениями» в традиционную тред-
юнионистскую соглашательскую идеологию, не более того.
В основном в крупнейших американских тред-юнионах в
течение послевоенного периода продолжала господствовать
соглашательская профбюрократия и ее социально-политические идеи,
базирующиеся на гомперсистских представлениях, подновленных
и дополненных в соответствии с новыми условиями
существования и деятельности профсоюзов. Демократический протест
оставался уделом меньшинства, причем приходится констатировать,
что он не эволюционировал в сколько-нибудь последовательное
политическое мировоззрение, оставаясь спорадическим,
привязанным к отдельным эпизодам политики и внутренней ситуации.
Для многих буржуазных политических теоретиков такое
положение дел служит одним из оснований для утверждений насчет
утраты рабочим классом революционной потенции. Для
марксистской же общественной науки, имеющей четкое представление
о механизме общественного развития, здесь лишь налицо
феномен временного идейного и политического господства буржуазии
над организованным рабочим движением.
Рабочий класс был и является главной социальной базой и
источником демократической политической мысли.
Однако в этой своей прогрессивной роли он не одинок.
Развитие капитализма, особенно на его империалистической стадии,
18 Цит. по: «История рабочего движения в СЩА в новейшее время», т. 2,
стр. 487.
572

неизбежно ведет к тому, что в движение в защиту
демократических идеалов оказываются вовлеченными все новые слои
общества. Это есть неизбежный результат социальной поляризации
углубления противоречий между крупной монополистической
буржуазией и остальной частью общества.
Монополистический капитал, эксплуатируя экономически и
подавляя политически не только рабочий класс, но и другие
классы и слои, выступая все более зримо в качестве душителя
демократии (вспомним определение В. И. Ленина, что
«политическими особенностями империализма являются реакция по всей
линии и усиление национального гнета в связи с гнетом
финансовой олигархии и устранением свободной конкуренции» 119,
побуждает самые различные слои подниматься на защиту
демократических порядков, а их идеологи берутся за разработку
теоретических представлений, обслуживающих эту борьбу. В. И.
Ленин указывал, что в империалистических государствах налицо
широкая «мелкобуржуазно-демократическая оппозиция
империализму» 12°.
Вместе с тем процесс распространения вширь настроений
борьбы за демократию нельзя представлять себе, как развивающийся
беспрепятственно, по ровной восходящей линии. Он несет на себе
отпечаток всей сложности, противоречивости, неравномерности
политического развития капиталистического общества, в
частности медленного осознания различными слоями общества
антагонистичности своих интересов интересам империалистической
буржуазии. Иллюзия общности интересов того или иного слоя,
класса с интересами государства, выполняющего волю
монополистического капитала, иллюзия, насаждаемая буржуазной
пропагандой и общественной наукой и подкрепляемая известной
политической незрелостью (тщательно поддерживаемой
буржуазией) широких масс, является устойчивой. Она действенно
мешает выработке широкими слоями достаточно последовательных,
реалистических представлений о социально-политической
сущности капиталистического государства, поскольку подлинный
противник нередко лишь смутно угадывается, а иногда
демократический пыл вообще растрачивается впустую, увлекаемый на
ложные пути (сколько раз на протяжении американской истории
демократические настроения становились пленниками
реформистской идеологии, а то и расистской и «ультристской» демагогии,
сколько раз во главе ищущих социальную справедливость
становились прожектеры и фантазеры).
История демократической мысли в США насчитывает не одну
разновидность политических воззрений, представляющих собой
продукт неточных, неполных представлений той или иной части
трудящихся масс, эксплуатируемых слоев о том, на каких путях
119 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 27, стр. 408.
»20 Там же.
573

и какими средствами следует добиваться демократизации
экономической, социальной и политической жизни.
Эти воззрения — пока не обнаруживалась их
несостоятельность — на время широко распространялись, воспламеняли те или
иные слои надеждами на справедливое переустройство общества,
служили идейной основой для массовых движений протеста — но
затем неизбежно, закономерно теряли популярность, обнаруживая
испытанием на практике свою несостоятельность.
Оценивая эти порывы неразвитой, непоследовательной
американской демократической мысли, не следует, однако, исходить
только из их фиаско и рассматривать их как фактически
инструменты отвлечения демократической энергии масс на ложные пути.
Эти демократические заблуждения были и по сей день являются
школой политического воспитания эксплуатируемых классов и
трудно ожидать распространения среди них подлинно
демократических, основанных на научном подходе представлений, пока не
будет пройден этап разочарования в незрелых, ложных теориях.
И хотя этот этап, как показывает жизнь, может затягиваться очень
надолго, он все же всегда внутренне динамичен, насыщен
прогрессивным процессом политического и идейного вызревания
участвующих в нем сил, борющихся против гнета капитала. Этот
процесс подготовил такое событие величайшего исторического
значения в американской истории, как распространение научной
социалистической идеологии, приведшее к созданию
коммунистической партии.
Этот процесс в немалой мере ответствен за характерное для
современных Соединенных Штатов уменьшение в широких
массах авторитета буржуазно-либеральной идеологии и
распространение радикальных воззрений.
* * *
Трудно точно определить рубеж, с которого началась
активизация демократических движений и политической мысли
низовых непролетарских слоев американского общества,—
такового, строго говоря, не было. Еще в ходе войны за независимость
имели место выступления фермеров, мелкобуржуазных городских
слоев со своими собственными политическими лозунгами и
целями, направленными на обеспечение интересов народа в рамках
создаваемого государства. Однако можно определить тот период,
когда эти слои заметно активизировались: вторая половина XIX в.,
переход американского капитализма в империалистическую
стадию — эпоха, когда произошло антидемократическое возвышение
над обществом крупного капитала, когда его политический и
экономический гнет стал весьма ощутим всеми, кто не принадлежал
к этой всемогущей элите.
Во второй половине XIX в. активизируется американское
фермерство как крупная политическая сила с собственной полити-
574

ческой платформой, пытающаяся внести демократические
коррективы в социально-экономическое развитие. Капиталистическое
развитие в этот период стало приводить к особенно быстрому
ухудшению положения больших масс фермерского населения.
Сельскохозяйственное производство росло и совершенствовалось,
но в условиях капитализма эти достижения покупались ценой
разорения многих фермеров, их долгового закабаления. Уже в
70-х годах было заложено около 3Д всех ферм. К 1900 г. в
сельском хозяйстве работало 2 млн. наемных рабочих, в
большинстве бывших фермеров, разорившихся и лишившихся земли,
что составило 20% от числа всех занятых в сельском хозяйстве.
В 60—70-х годах XIX в. большое распространение среди
фермеров получили грейнджерские воззрения. Идеология грейнджеризма
представляла собой утопический план ограничения влияния
крупных корпораций, защиты мелкого и среднего сельского буржуа.
Идеологи грейнджеризма считали, что необходимо прежде всего
ограничить деятельность железнодорожных компаний, которые
получали гигантские участки земли в собственность и тем самым
обезземеливали фермеров (к началу 70-х годов площадь земли,
находившейся во владении компаний, почти равнялась площади
Франции, Италии и Бельгии вместе взятых), создать фермерскую
кооперацию. Под знамена этой идеологии встало почти 1,5 млн. человек.
Однако стремление к мелкобуржуазному «экономическому
демократизму» довольно быстро обнаружило свой утопический
характер. В 70-х годах в нескольких штатах были приняты законы,
закреплявшие большинство требований грейнджерских
организаций, однако судьбы фермеров от этого почти не улучшились.
Более того, могущественные железнодорожные компании в
короткий срок сумели добиться отмены тех законодательных
положений, которые ограничивали их деятельность. Авторитет идей
грейнджа упал, и движение практически исчезло.
В конце 80-х и 90-х годах борьба фермеров порождает
идеологию популизма. Популистское движение стало влиятельным
фактором на политической арене США в конце XIX в.,
объединило, хотя и непрочно, сотни тысяч мелких фермеров,
негритянскую бедноту в южных штатах и городских рабочих. Как и
грейнджеризм, популизм был далек от какого-либо покушения на
капиталистическую систему как таковую. Более того,
популистская идеология исходила из признания ее естественной и
наилучшей. Однако, как и идеологи грейнджа, популисты верили в то,
что можно, не затрагивая систему, устранить чрезмерное влияние
монополий и провести такие мероприятия, которые на
будущие времена прочно гарантировали бы благополучие мелкому
производителю, простому американцу вообще.
На учредительном съезде популистской партии в Сент-Луисе
в 1890 г. была принята программа, в которой были изложены
следующие требования: у железнодорожных компаний и других
корпораций надлежит изъять излишки земли и распределить их
575

среди фермеров; национализация железных дорог, почты,
телефона и телеграфа; установление прогрессивного налога на доходы;
широкий выпуск серебряных денег (популисты считали, что это
улучшит положение трудящихся масс), прямые выборы
президента, вице-президента и сенаторов, введение всеобщего
избирательного права121. Популисты выступали за «прямое народное
законодательство» — право любого гражданина вносить законопроекты,
суждение по которым выносится референдумом. Они
стремились ограничить рост бюрократии, требуя, чтобы
правительственным служащим перестали увеличивать зарплату 122.
Популисты стояли за объединение борьбы рабочих и
фермеров. На конференции в Омахе в 1892 г. популистская партия
разработала специальную платформу поддержки рабочих
требований, а именно: сокращения рабочего дня, ликвидации агентства
Пинкертона (занималось борьбой со стачками), солидарности с
Орденом рыцарей труда. Идеолог популизма Б. Террел писал:
«Развитие событий привело меня к твердому убеждению, что
фермеры и рабочие нашей страны должны единодушно
отстаивать такие политические требования, какие мы сочтем нужным
выдвинуть перед страной» 123. Большая заслуга в разработке
идеи солидарности принадлежала публицисту и социологу
Г. Ллойду, автору нашумевшей книги «Богатство против
общества», посвященной изобличению корпораций. Ллойд был
предтечей тех изобличителей монополий, которые развернули шумную
деятельность в начале XX в. («макрейкеры»). В 1881 г. он
написал нашумевшую тогда статью в журнале «Атлантик Манс-
ли» о «великой монополии» («Стандард ойл»). А в 1884 г. он
напечатал статью «Лорды промышленности», положившую начало
критике монополистов 12\
Ллойд отстаивал принцип объединенных действий фермеров и
рабочих против корпораций. Он считал, что этого объединения
достаточно для того, чтобы добиться серьезных реформ; причем
доказывал, что следует привлечь также и социалистов, против
которых буржуазии удалось посеять в массах определенную
предубежденность. Ллойд был одним из тех прогрессивных
американских социальных мыслителей, которые твердо поняли ту
истину, что объединение всех трудящихся масс необходимо для того,
чтобы противостоять трестам. «Если мы начнем вычеркивать друг
друга из списков (избирательных.— Авт.) по причине
расхождения в мнениях, мы погибли»,— предостерегал он.
Однако примененные на практике идеи популизма
обнаружили свою ограниченность. Ободренные кажущимися легкими ре-
121 Цит. по: Ф. Фонер. История рабочего движения в США, т. 2,
стр. 367.
122 F. Shannon. American farmers movements. N. Y., 1957, p. 148, 157—161.
123 ф фонер. История рабочего движения в США, т. 2, стр. 376.
124 «American Radicals». H. Goldberg (Ed.). N. Y., 1957, p. 79—80.
576

центами устранения экономических и социальных противоречий
общества, широкие массы фермерства и многие рабочие охотно
голосовали за популистских кандидатов. В четырех штатах в
1892 г. прошли губернаторы-популисты, 345 популистов стали
членами законодательных собраний 19 штатов. Однако улучшений
в судьбе фермеров и рабочих от этого не последовало.
Капиталистическое развитие шло своим чередом, и еще один вид
действительно демократической по своим устремлениям, но в сущности
утопической политической мысли потерпел крушение. К концу
90-х годов популизм исчезает с политической арены. Тем не менее
ни опыт этих движений, ни выдвинутые ими воззрения не прошли
бесследно для демократического движения.
Они мобилизовывали массы на борьбу с крупным капиталом,
указывали на главного противника демократии — возникавшую
монополистическую буржуазию. Настроения, разбуженные и
активизированные греинджерскои и популистской агитацией, позднее
проявились в мощных антимонополистических, антитрестовских
движениях XX в. 125 Эти настроения были фактором,
стимулировавшим антимонополистическую общественно-политическую
психологию в массах, на основе которой складывались
позднейшие массовые движения против монополистического капитала.
Наконец, нельзя не отметить важности популистской агитации
за объединение фермеров и рабочих. Она дала и некоторые
непосредственные практические результаты и помогла развитию
политической идеи единства фермерского и рабочего движения,
идеи, которую в дальнейшем отстаивали наиболее прогрессивные
силы Америки.
Антимонополистические настроения начинают охватывать в
конце XIX — начале XX в. и либеральную интеллигенцию. В
первые годы XX столетия активную антимонополистическую
кампанию ведут журналисты «макрейкеры» (буквально «разгребатели
грязи»), занимавшиеся изобличением грязных деяний «большого
бизнеса».
Виднейшими «макрейкерами» были журналисты Л. Стеффенс,
А. Тарбелл, Ч. Рассел, Г. Филлипс, М. Салливэн, К. Снайдер,
Р. Бейкер. Они печатались в «макрейкерских» журналах «Мак-
клюрс мэгазин», «Америкэн мэгазин», «Космополитэн», «Кольерс
мэгазин», «Эврибодиз мэгазин». На протяжении десятилетия
(1902—1911 гг.) «разгребатели грязи» срывали покровы мнимой
нравственности и порядочности с десятков и десятков
финансовых воротил и политических тузов, повествуя дотоле не
осведомленной широкой публике о закулисном мире интриг,
надувательства, мошенничества и подкупов, с помощью которых
обзаводились богатством и властью эти люди.
125 Г. П. Куропятник. Фермерское движение ь США. От грейнджеров к
Народной партии. М., 1971, стр. 408.
1/419 Заказ М» 1606
577

Разоблачению подверглась, в частности, нефтяная империя
«Стандард ойл компани» и ее руководители братья
Рокфеллеры, путь которых капиталистическая пропаганда ставила в
пример миллионам простых американцев как образец блистательных
успехов, выпадающих на долю честных и предприимчивых людей.
Энергичная молодая журналистка Тарбелл, потратив 5 лет на
дотошное ознакомление с махинациями «Стандард ойл», в 1902—
1904 гг. опубликовала серию разоблачительных статей под общим
заголовком «История «Стандард ойл компани» в журнале «Мак-
клюрс мэгазин». О работе Тарбелл один ее современник —
обозреватель писал: «То было бесстрашное изобличение моральной
преступности, маскирующей себя под респектабельность и
христианство» 126.
Другой изобличитель Т. Лоусон опубликовал в журнале
«Эврибодиз мэгазин» красочное описание нравов элиты делового
мира. «В течение последних двадцати лет,— писал он,— в нашей
стране возникла группа огромных корпораций, в среде которых
гигантские успехи и продолжающаяся безнаказанность взрастили
цух наглого пренебрежения к закону, морали, правам общества
и личности. Вместе с тем там господствует мрачная решимость
удержать любой ценой то состояние, которое они приобрели
посредством захвата или поглощения» 127. «Макрейкеры» вскрыли
грязную подноготную деятельности железнодорожных
корпораций, обрисовав их методы борьбы с конкурентами. Ими была
разоблачена бесчеловечная эксплуатация рабочих на чикагских
бойнях. Множество статей было посвящено государственному
аппарату. Г. Филлипс, например, с фактами в руках показывал,
как политиканы в конгрессе служат деловым интересам, а
большой бизнес, но не народ, определяет, кому быть членом
конгресса, а кому — нет.
В реакционной американской политической литературе
можно встретить точку зрения, что «макрейкерство» было будто бы
кампанией, раздутой без особых на то оснований молодыми
желающими прославиться журналистами.
Этот взгляд предполагает, что последнее нельзя отнести к
разряду идейных течений, поскольку все определялось импульсами
честолюбия. Такое истолкование «макрейкерской» кампании
оказалось возможным еще и потому, что кредо этих публицистов —
одних смелых разоблачений достаточно для излечения
социальных язв — выглядело крайне наивным. Но наивность, однако,
была не показной, а искренней. Сущность макрейкерства
заключалась в вере в могущество общественного мнения — иллюзия,
которой многие честные и демократически настроенные люди в
буржуазном обществе и по сей день отдают большую дань.
1?в цит по: с. Regier. The Era of the Muckrakers. The University of North
Carolina Press., 1932, p. 125.
127 Ibid., p. 127.
578

Разумеется, с искренней верой соседствует и обман. Упование
на общественное мпение сознательно поддерживается буржуазной
пропагандой. Еще К. Маркс как-то заметил, что буржуазия
всегда стремится выдать свои интересы, которые она навязывает
всему обществу,— за интересы самого общества. Таким образом,
фикция суверенности общественного мнения, «гласа народа» очень
нужна буржуазии. Однако это отнюдь не означает (наоборот,
предполагает) наличие многих, искренне верящих в фикцию.
«Макрейкеры» олицетворяли собой буржуазных демократов,
глубоко удрученных замеченными ими социальными пороками, но
считающими их не абсолютно закономерными, а поддающимися
врачеванию посредством реформ, возможности которых, по их
мнению, беспредельны.
Разумеется, было бы ошибочным считать общественное
мнение только фикцией. Однако еще более ошибочным было бы
видеть в нем решающую реформаторскую силу, как полагали «раз-
гребатели». Как пишет советский историк И. А. Белявская о
причинах быстрого упадка «макрейкерства»: «Народ потому и
потерял интерес к «макрейкерским» разоблачениям, что эти
разоблачения не привели к каким-либо радикальным изменениям
той системы, пороки которой «макрейкеры» разоблачали
поистине со страстью» 128. «То были наивные времена, и мы были
наивны»,— говорил позже наиболее известный из «разгребате-
лей» — Л. Стеффенс129.
Усилия «макрейкеров» внесли определенный положительный
вклад в борьбу американских масс за демократию. Если
разоблачениями нельзя было добиться существенных изменений, то они
решали частную (но не такую уж маловажную) задачу: нанести
еще один удар по иллюзиям «исключительности» общественно-
экономического строя в США. «Макрейкеры» также были одними
из основоположников либерального критицизма, пробудив в
буржуазно-демократических кругах постоянный интерес к
изобличению «властвующей элиты». Американские исследователи
отмечают, что шумные кампании «макрейкеров» способствовали
бурному развитию левого либерализма, укрепили либеральное
крыло в демократической партии, что подготовило ее к
принятию на себя ставшей потом ее традицией роли реформистской
партии 130.
После шовинистического угара, насаждавшегося буржуазией
в годы первой мировой войны и не менее трудных для
прогрессивных сил первых послевоенных лет, проходивших под знаком
«красного страха», наступил период «просперити». В этот период
идеологи правящих классов ревитализировали представления об
128 И. А. Белявская. Буржуазный реформизм в США (1900—1914 гг.). М.,
1968, стр. 71.
129 L. Stefjens. A Boy on Horse back. Moscow, 1967, p. 4.
"° С Madison. Robert M. Lafolette: the Radical in Politics. N. Y., 1957, p. 98.
Vi19 Заказ № 1606 579

«исключительности» американского капитализма. Важным
достижением демократической мысли в этот период является более
детальное уяснение и распространение той истины, что
монополистический капитал представляет собой главный источник и опору
экономического и политического гнета, что существование тех
элементов демократии, которые возможные буржуазном обществе,
не может быть гарантировано иначе, как посредством
ограничения влияния монополий.
Одним из проявлений этого направления демократической
мысли была так называемая «прогрессистская» идеология 20-х
годов, связанная с попыткой демократических сил создать третью
партию и провести в президенты на выборах 1924 г. ее
кандидата, сенатора Роберта Лафоллета. Прогрессисты смогли слить
антимонополистическую идеологию с массовым движением. Ла-
фоллет набрал 4,8 млн. голосов (против 15,7 млн. у победителя-
республиканца Кулиджа и 8,4 млн. у кандидата демократов
Дэвиса).
Стержнем прогрессистской идеологии был антимонополизм.
«Одной из высших задач кампании 1924 г. является слом
объединенной власти системы частновладельческих монополий над
политической и экономической жизнью американского народа...
Система частновладельческих монополий выросла на почве
длительных нарушений законов этой страны, и она не смогла бы
разрастись до ее нынешних размеров, если бы демократы или
республиканцы честно проводили законы в жизнь...» 131,—
говорил Лафоллет. Таков был исходный пункт его политической
программы, подчиненной цели ослабить могущество монополий.
Лафоллет придерживался взгляда, что эту задачу можно решить
следующими преобразованиями в области экономики:
национализация железных дорог и предприятий гидроэнергетики;
общественный контроль над всеми ресурсами страны; ограничение
прибылей посреднических корпораций; налог на сверхприбыли;
увеличение налогов на большие доходы и наследства; повышение
надогов на корпорации.
Прогрессисты, кроме того, предусматривали ограничение
власти монополий путем повышения роли масс в экономической и
политической жизни. Для этого Лафоллет предлагал
законодательно признать право рабочих на организацию в профсоюзы и
заключение коллективных договоров с предпринимателями,
организовать помощь безработным, предоставлять кредиты фермерам
на льготных условиях, разработать детальное законодательство,
ограничивающее эксплуатацию женского и детского труда132.
Увеличение политической роли масс, с точки зрения
Лафоллета, могло бы быть достигнуто следующим образом: прямые
131 «Statement and Platform of Robert M. La Follette, Independent
Progressive Candidate for President of the United States», July 4, 1924, p. 2.
132 «The American Labor Year Book», 1925, p. 124—125.
580

выборы президента и вице-президента, решение вопроса о
вступлении в войну или ее прекращении всенародным референдумом,
осуждение экспансионистского внешнеполитического курса. Ла-
фоллет также предлагал обеспечить неукоснительное соблюдение
гражданских свобод, ограничить полномочия Верховного суда 133.
Среди этих требований особенное значение Лафоллет придавал
реформе президентских выборов, справедливо считая, что при
существующей системе фактическим избирателем является не народ,
а партийные машины. «Такова современная политическая
машина. Она безлична, безответственна, беззаконна. Судьи не судят ее
за нарушение прав, которое она учиняет, за несправедливости,
которые она творит. У нее нет совести и раскаяния... Вернемся же
назад к принципам демократии; вернемся к народу. Заменим
конвент прямыми выборами... на которых гражданин может отдать
свой голос непосредственно за кандидата партии, которую он
поддерживает».
Идеи Лафоллета не были, конечно, открытием. В основном
они были почерпнуты из арсенала, накопленного
демократической политической мыслью прошлого. Как замечает советский
исследователь Н. Н. Яковлев, движение Лафоллета представляло
собой «конвульсию старого прогрессивного движения» 134. Про-
грессистская идеология, исходившая из веры в возможность
реформировать капитализм, вернуть его в лоно демократии,
занимала довольно заметное место в политической мысли США уже
в начале XX в.135 Более того, лозунги частичной
национализации экономики, охраны труда, демократизации выборов
президента — все это почерпнуто из программ демократических движений
XX в.
Заслуга прогрессистов заключалась не в том, что они
обогатили демократическую мысль новыми представлениями, а скорее в
том, что они связали реализацию давно разработанных идей с
необходимостью ограничить власть монополий. В результате они
обеспечили идейным оружием массовое антимонополистическое
движение и сообщили ему организационный импульс. Под
знаменами мелкобуржуазной платформы Лафоллета сплотился
«единый фронт рабочих, мелкой буржуазии и фермеров в борьбе
против монополистического капитала, руководимый мелкой
буржуазией и профсоюзными лидерами» 136.
Негативные же стороны прогрессистской идеологии не
исчерпываются тем, что она была не способна предложить программу
радикальной ликвидации монополий, предлагая лишь ограничить
их влияние на экономику и политику. Прогрессисты выступили
133 Ibid., p. 126.
134 Н. Н. Яковлев. Новейшая история США. М., 1961, стр. 100.
135 R. Maxwell. La Follette and the Rise of the Progressives in Wisconsin.
Wisconsin, 1950, p. 3.
136 W. Foster. History of the Communist Party of the United States, p. 220.
19** 58J

с нападками на социалистическую идеологию, на американскую
компартию. Сам Лафоллет не уставал подчеркивать свое
отрицательное отношение к социалистической идеологии, заявляя о
своей «незыблемой оппозиции коммунизму», утверждая, что
«прогрессисты» будут держаться в стороне от компартии 137. Такая
позиция ставила жесткие пределы развитию идей прогрессистов,
заставляя уклоняться от любых далеко идущих
антимонополистических предложений как «коммунистических».
* * *
Мировой экономический кризис 1929—1933 гг., за которым
последовала длительная депрессия, не мог не оказать влияния
на развитие политической мысли в США. Явно обнаружилась
экономическая и социальная несостоятельность капитализма.
В 30-е годы ослаб авторитет откровенно апологетических
представлений, вращающихся вокруг идеи американской
«исключительности». Был нанесен тяжелый удар и доктрине «свободного
предпринимательства», которая служила основой многих
реакционных политических воззрений.
То, что экономический катаклизм привел в США к
оживлению либерально-реформистской идеологии, было серьезным
доказательством силы демократических традиций в Соединенных
Штатах. В некоторых других капиталистических странах,
переживших в ту эпоху экономические и социальные потрясения,
правящие классы смогли навязать обществу фашистские
диктатуры, пытаясь посредством террора подавить классовую борьбу
эксплуатируемых масс. В Соединенных Штатах был избран
другой, реформистский путь выхода из трудностей, и — помимо
прочих обстоятельств — распространенность традиций
демократии сыграла здесь не последнюю роль. Фашистская идеология
и пропаганда имели хождение в 30-е годы и в США, однако
в американских условиях не могли возобладать.
Политика правительства Рузвельта несла на себе отпечаток
возросшего влияния демократической политической мысли. То
был один из периодов американской истории, когда
демократические идеи были в определенной степени взяты на
вооружение государственной властью. Вот как оценивала «новый курс»
Рузвельта газета Коммунистической партии США «Уоркер»: «Это
прежде всего великое социальное движение, которое выявило
отношение демократических масс к планам грубой эксплуатации,
с помощью которых в 30-х годах многие лидеры деловых
кругов рассчитывали преодолеть кризис» 138. Разумеется, это не
означало, что правительство выступило выразителем интересов ши-
"7 P. Lafollette. Adventure in Politics. N. Y., 1970, p. 87.
138 Цит. по: «История рабочего движения в США в новейшее время», т. 1,
стр. 246,
582

роких масс. В сущности дело обстояло скорее наоборот — если
демократические идеи поддерживались широкими слоями
населения для того, чтобы в максимальной степени избавиться от
эксплуатации и обрести решающий голос в государственном
управлении, то те же идеи, взятые на вооружение
правительством, предназначались для того, чтобы методами социального
маневрирования добиться ослабления массового рабочего и
фермерского движения, развернувшегося в годы кризиса, укрепить
в конечном итоге устои капитализма. Рузвельт в речи 4 марта
1933 г. прямо заявил, что цель его политики — предотвратить
«революцию отчаяния». «Президент Рузвельт,— писал У. Фос-
тер,— был верным защитником капиталистической системы, и
открыто признанной целью его «нового курса» было сохранить
этот социальный порядок посредством некоторых либеральных
усовершенствований» 139.
Перед лицом энергичной реформаторской деятельности
правительства многие демократические течения оказались в сложной
обстановке. Им приходилось ориентироваться в лабиринте
противоречивых явлений, они попали в положение, когда ясный и
последовательный курс действий было особенно сложно
наметить, не владея подлинно научной теорией общественного
развития. С одной стороны, очевидный провал капитализма,
взывающий к идейному отмежеванию от него, к идеологическому
и политическому противостоянию буржуазии. С другой,— наличие
несомненно буржуазного правительства, которое само сыплет
демократическими провозглашениями, идет на ряд демократических
реформ, входит в явное столкновение с рядом группировок
большого бизнеса. Существование такого правительства,
казалось, подтверждало демократическую потенцию
капиталистической системы, звало усовершенствовать и поддерживать ее, а не
предавать анафеме капитализм.
В результате в 30-е годы заметно усиление престижа
либерально-реформистской идеологии. С Рузвельта в истории
Соединенных Штатов XX в. начинается длительная полоса
усиления авторитета либеральных идей в обществе, в том числе
и среди трудящихся масс. Как профсоюзное движение в своей
основной массе, так фермеры и негры — все долгое время
живут верой в действенность преобразовательных программ
либерализма, сторонясь более радикальных идеологий.
Рузвельтовская эпоха также укрепила иллюзии относительно
«надклассовости» государства, придав последнему вид
заботливого опекуна всех слоев и классов. Историк Ф. Даллес
указывает на этот важный для правящих классов аспект, говоря, что
основное значение «нового курса» заключалось не столько в
непосредственных выигрышах для трудящихся масс, сколько в
pacta» ]yt Foster. History of the Communist Party of the United States, p. 337.
583

пространении «признания, что весь вопрос условий труда был
более заботой не работодателя и рабочего, но всего общества» 140.
Вместе с тем нельзя оценивать эпоху Рузвельта в плане
развития демократической политической мысли как исключительно
усилившую власть над последней реформистской идеологии. Нет,
расширение возможностей масс защищать свои интересы,
происшедшее при Рузвельте, объективно закладывало фундамент для
дальнейшего развития демократических массовых движений, для
новых, более мощных кампаний социального, политического
протеста. С очевидностью проявился типичный двойственный по своим
последствиям характер буржуазного реформизма. С одной
стороны, приглушение, нейтрализация недовольства масс, поддержка
идеологического господства буржуазии, разрешение отдельных
острых социально-экономических проблем. Но этот позитивный —
с точки зрения правящих классов — результат всегда оказывается
недолговечным и в конечном итоге даже второстепенным.
Основное последствие реформистского курса заключается в
том, что он создает более благоприятные условия для
дальнейшего натиска труда на капитал. Да, мероприятия Рузвельта на
какой-то период укрепили престиж буржуазного реформизма
среди масс — но они же, помогая их общественной активности,
в какой-то степени ответственны и за те беспрецедентные
масштабы кампании демократического протеста, которые стали
сотрясать США тремя десятилетиями позже (в ходе которых, кстати,
произошло уже падение авторитета либерально-реформистской
идеологии, не способной указать решение для удовлетворения
новых, более далеко идущих требований демократической
общественности). В более широких, чем прежде, кругах общества
поднялся интерес к социализму, к его идеологии.
Кризис 1929—1933 гг. дал наглядное подтверждение правоты
коммунистов, всегда утверждавших, что капитализм нестабилен
экономически. Марксизмом стали интересоваться даже в таких
питомниках политической элиты, как Йельский, Гарвардский,
Принстонский университеты. В 1932 г. большая группа
деятелей культуры и науки издает манифест «Культура и кризис»,
в котором объявляет о своей приверженности социалистическим
воззрениям, поскольку в соответствии с последними необходимо
свергнуть «систему, несущую ответственность за все кризисы».
Под манифестом стояли подписи писателей Ш. Андерсона, Т.
Драйзера, Э. Колдуэлла, У. Фрэнка, журналистов Л. Стеффенса,
М. Джозепсона, Э. Винтера, профессоров С. Хука, Ф. Шумана и
многих других известных деятелей141. Крупнейший
американский философ Р. Нибур агитирует в это время за изучение
социалистических идей.
В процессах радикализации политической мысли большую
роль сыграли антифашистские настроения. В развитии послед-
»*° F. Dulles. Labor in America. A History. N. Y., 1949, p. 287.
584

них немалая заслуга принадлежит «Американской лиге борьбы
против войны и фашизма», созданной по инициативе компартии.
В 1934 г. Лига охватила своей агитацией почти 2 млн. человек.
Антифашистская идеология, естественно, фокусировалась на
внешнеполитических проблемах. Однако нельзя игнорировать ее
внутриполитический резонанс. Политическая расстановка сил в
США в 30-е годы была такова, что борьба против фашизма и
войны зачастую смыкалась с борьбой против правых кругов
буржуазии. Достаточно вспомнить расцвет в эти годы крайне реак-
цибнных, по существу профашистских групп и движений вроде
«Национального союза борьбы за социальную справедливость»
священника Ч. Кофлина, движения X. Лонга, организаций
«Серебряных рубашек», «Рубашек хаки». Эти группы и
организации поддерживались наиболее реакционными силами
монополистической буржуазии. У. Фостер в своей работе «История
коммунистической партии Соединенных Штатов», говоря о
фашистской опасности для США, указывал, что настроения широких
масс играли в борьбе с американским фашизмом «решающую
роль» 142. Распространение антифашистских взглядов в США в
30-х годах нанесло удар по не столь многочисленным, но
пытавшимся активизироваться крайне правым и фашистским
группировкам.
Плодотворным для прогрессивной политической мысли было и
то внимание, которое она начинала уделять
внешнеполитическим проблемам, связанным с борьбой против фашизма.
Девятый съезд Коммунистической партии США отмечал, что,
невзирая на распространенность изоляционизма и нацизма, часть
народа поняла, что сохранить мир для Америки можно лишь
путем предотвращения войны в остальном мире|43. С
антивоенными лозунгами выступали многие профсоюзы, католические
организации, наиболее передовые представители негритянского
движения, другие слои американского народа 144. По данным
института Гэллапа, в начале 1937 г. в США было 27
«национальных антивоенных организаций», 43 организации,
«способствовавшие международному взаимопониманию». Журнал «Уорлд ордер»
писал, что в США было 360 антивоенных организаций 14\
Активизация протеста пролетариата, сознательности рабочих
в годы «нового курса» дали сильный импульс движению за
самостоятельные политические действия рабочего класса.
Определенные успехи были достигнуты в работе по созданию третьей
партии, которая с прогрессивных позиций противостояла бы двум
141 «The Culture and the Crisis». N. Y., 1932.
142 W. Foster. History of the Communist Party of the United States, p. 296.
143 «Resolutions of the Ninth Convention of the Communist Party of the USA».
N. Y., 1936, p. 39.
144 «Коммунистический интернационал», 1938 г., № 7, стр. 37.
145 Цит. по: Д. Г. Наджафов. Народ США против войны и фашизма. М., 1969,
стр. 285.
585

ведушим буржуазным партиям. В мае 1936 г. в Чикаго была
созвана общеамериканская конференция сторонников такой
партии. В работе по подготовке конференции активное участие
приняли коммунисты. Программа партии, принятая на
конференции, была наглядным свидетельством прогресса демократических
воззрений среди части американских масс. Программа, хотя и
не основывалась на революционных принципах, выдвигала
далеко идущие требования демократических преобразований.
Предлагалось ликвидировать монополии, установить общественную
собственность на естественные ресурсы, ввести систему
социального страхования за счет предпринимателей, радикально
улучшить условия труда рабочих, запретить принудительную
распродажу ферм, ограничить полномочия Верховного суда и т. д.
Создание партии было, правда, отложено под давлением
умеренного крыла конференции, а затем это г вопрос был спят
совершенно 146. Тем не менее тот факт, что в разгар рузвельтовско-
го «нового курса», «перетягивавшего» массы под
идеологическое водительство либерального реформизма, дело дошло до
довольно широкой поддержки такой программы, многозначителен.
Антифашистское настроение оказалось достаточно
распространенным, чтобы найти отклик в буржуазно-либеральных кругах,
где возникло течение «либералов-интернационалистов»,
требовавших активного вмешательства США в мировые дела с целью
обуздания фашизма 147. Взгляды этого течения выражал, в
частности, известный в те годы политический деятель сенатор
Джордж Норрис. Он полагал, что германо-японский союз
является угрозой демократии на всем земном шаре, требовал
скорейшего прямого вступления Америки в борьбу с фашизмом 148.
В конце 30-х годов антифашистские настроения выросли еще
более. Это засвидетельствовал конгресс Американской лиги за
мир и демократию, состоявшийся в январе 1939 г.
(демократическая организация, созданная при участии прогрессивных сил в
1932 г.). На нем было представлено почти 8 млн. человек.
Состав конгресса показателен для оценки социальной базы
антифашистского, антивоенного движения. На него послали делегатов
ряд профсоюзов, молодежные, женские и религиозные
организации. В выступлениях на конгрессе проявилось ясное понимание
опасности фашизма. Председатель лиги Г. Уард на первый план
поставил задачу борьбы с фашизмом, для чего необходимо было
побудить правительство США отказаться от политики
безразличия к фашистской экспансии 149. На конгрессе предлагалось
прекратить поставки военных и стратегических материалов Японии,
14в См.: В. Л. Мальков. «Новый курс» в США. М., 1973, стр. 140—141.
147 С. Madison. Leaders and Liberals in the 20th Century America. N. Y., 1961,
p. 357.
148 Ibid., p. 356—357.
149 См.: Д. Г. Наджафов. Народ США против войны и фашизма, сГр. 352.
586

ввести эмбарго против Германии, Италии, Японии. Многие из
этих идей нашли отражение в принятой конгрессом программе
действий лиги на 1939 г., где, в частности, было записано, что
США должны отказать «в доступе к экономическим ресурсам
США странам-агрессорам, ведущим войны и нарушающим
международные договоры». Конгресс также уделил большое внимание
противодействию фашистской опасности внутри страны. Было
выдвинуто, в частности, требование к правительству подавить
фашистские группы.
30-е годы были свидетелями распространения
антифашистских настроений среди американской молодежи. В этот период
вообще стало заметным повышение политической активности
американской молодежи, ее выступления с критических
позиций по отношению ко многим сторонам социальной и
экономической жизни США. В 30-х годах программа пятимиллионного
«Американского конгресса молодежи» включала требования
борьбы с фашизмом, прекращение дискриминации негров, помощи
безработной молодежи. Эти требования были изложены в
специальном документе —«Америкэн юс экт», направленном в
конгресс. Социалистическая идеология сделала успехи в молодежном
движении, ряд молодых коммунистов — например, Джилберт Грин,
Генри Уинстон — были в числе руководителей движения 1*°.
В том, что США в конце концов в годы второй мировой войны
выступили против фашизма — сначала посредством ряда
экономических и политических мер, затем приняв участие в
вооруженной борьбе, несомненна заслуга демократических сил, их
взглядов, подготавливавших соответствующую идейную и
политическую почву внутри страны.
В ходе и итоге второй мировой войны возросли авторитет и
притягательная сила идей и примера социализма. Всестороннее
воздействие социализма на мировое развитие стало еще более
ощутимым. Это растущее воздействие испытали на себе и США,
получило, в частности, новый стимул развитие
демократической традиции американской политической мысли.
У. Фостер отмечал, что подвиг советского народа поразил
воображение американцев: ни одна капиталистическая страна
«не смогла бы перенести такие ужасные разрушения, не
потерпев при этом поражения в войне» 151. Публицистка В. Дин
писала, что довольно широко внушенные американскому народу
антисоветские предрассудки были в значительной степени
развеяны в ходе войны: «Это чувство (враждебности к СССР.—
Авт.) претерпело резкую перемену, безграничное восхищение
героизмом русского народа, продемонстрированным в защите
158 W. Foster. History of the Communist Party of the United States, p. 310—
311.
151 Ibid., p. 440.
587

Москвы и Сталинграда, теперь заглушило страх и недоверие
предшествовавшего двадцатилетия» ,52.
Даже для многих предубежденных людей стало очевидным,
что утверждения относительно непрочности социалистического
строя, характеристики СССР как «колосса на глиняных ногах»,
не соответствовали действительности. «До войны капиталисты
считали СССР второстепенной величиной среди государств;
после войны повсюду было признано, что он является одной из
двух великих... держав мира. Война показала, что советская
система сильнее любой другой в мире» 153. Все это разбудило в
самых широких кругах американского общества жажду
достоверных знаний об СССР.
С 1943 по 1945 г. в США вышло около 200 книг об СССР,
п «русская тема» заняла ведущее место в газетах. По подсчету
журнала «Форчун» в первой половине 1945 г. 20% всех
редакционных статей американских газет были непосредственно
посвящены СССР и еще больший процент статей затрагивал тему
косвенно 154. Количественный скачок в информации вел к
новому ее качеству: гигантское количество сообщаемых сведений
немыслимо было «препарировать» от начала до конца, до
американцев доходили куски реальной картины советской
действительности.
В годы войны монополистический капитал США оказался в
известной мере скован в ведении антикоммунистической
пропаганды. Союзнические отношения с СССР, совместная борьба
против держав фашистской «оси», определяемое ею сотрудничество —
все это требовало приглушения пропагандистской кампании
против СССР. Жизнь сдерживала даже реакционные круги. Генерал
Д. Макартур, кумир правых сил,— и тот был вынужден в те
времена публично расписаться в уважении к СССР:
«Цивилизация возлагает свои надежды на достойные знамена
мужественной Красной Армии» 155. Начали появляться утверждения,
что «русский коммунизм» не является угрозой для Запада ,56.
Во время войны по необходимости увеличились контакты между
советскими и американскими людьми, возросла взаимная
осведомленность народов, что тоже препятствовало пропагандистскому
«промыванию мозгов». Итак, пропагандистский занавес против
СССР пришлось временно немного приподнять, а борьбу против
социалистической идеологии стало затруднительно вести с
прежней беззастенчивостью.
152 у Dean, The United States and Russia. Harward University Press, 1948,
p. 21-22.
153 W. Foster. History of the Communist Party of the United States, p. 439.
154 «American Views on Soviet Russia». P. Filene (Ed.). Home wood, 1968, p. 8.
155 Цит. по: W. Foster. American Trade Unionism. N. Y., 1947, p. 304.
156 См. С Coleman. The United States at War. Our Enemies and Our
Associates. Indiana Historical Society, 1943, p. 34.
588

Одним из Показателей влияния социалистических идей
явилась еще более возросшая популярность в военные годы
Коммунистической партии США. У. Фостер указывает, что
«возможности для строительства партии были исключительно
благоприятными во время войны» 157, и полагает, что партия могла бы
увеличить свою численность до 150 тыс. человек, если бы не
оппортунизм тогдашнего руководителя партии Э. Браудера
(в 1944 г. Браудер и его единомышленники добились даже
временного самороспуска компартии).
Коммунисты внесли ощутимый вклад в объединение
действий АФТ, КПП и «братств» рабочих железнодорожного
транспорта 158. Коммунисты активно работали в профсоюзах рабочих
меховой и кожевенной, пищевой и табачной, электро- и
радиотехнической, горнорудной и плавильной отраслей
промышленности, были влиятельны в профсоюзе докеров и складских
рабочих Западного побережья. В военные годы широко
развернулась просветительная деятельность* коммунистической партии.
В Нью-Йорке и Сан-Франциско функционировали руководимые
коммунистами рабочие школы, где читались циклы лекций по
естественным наукам, философии, политической экономии,
истории.
Тяга рабочего класса США к ознакомлению с жизнью
Республики Советов, к поддержке СССР нашла выражение, в
частности, в стремлении установить прямые контакты с советскими
профсоюзами. Начался обмен делегациями, встречи
представителей КПП с советскими профсоюзными деятелями.
Американские рабочие завязывали переписку с советскими людьми,
возникали комитеты помощи Советскому Союзу — общественные
организации, где был широко представлен рабочий класс. Все эти
формы расширившейся связи и информации об СССР помогали
распространению симпатий к первому в мире
социалистическому государству. Появилось течение тред-юнионистской мысли,
признававшее полезность каких-то форм объединения с
советскими профсоюзами — идея, всегда абсолютно отвергавшаяся
соглашательской профбюрократией, начисто чуждая гомперсизму,
расходящаяся с его проповедью классового сотрудничества.
Например, исполком профсоюзов работников связи в Нью-Йорке
в резолюции от 16 января 1942 г. приветствовал создание
Англо-Советского профсоюзного комитета, обещая поддерживать его.
Во многих письмах, присылавшихся в СССР, американские
рабочие высказывались за единство действий всех рабочих,
борющихся с фашизмом 159. Многие профсоюзы также активно
включались в кампанию по посылке в СССР писем с выражением
солидарности и поддержки.
157 W. Foster. The History of the Communist Party..., p. 421.
158 «История рабочего движения в США в новейшее время», т. 2, стр. 93.
159 «История рабочего движения в США в новейшее время», т. 2, стр. 133.
20 Заказ JSft 1606
589

Выражением положительных сдвигов в идеологии
тред-юнионистского движения явилось участие второго по величине
профсоюзного объединения страны — КПП в создании прогрессивной
Всемирной федерации профсоюзов. Идея созыва международной
конференции, где можно было бы поставить вопрос о создании
новой мировой организации профсоюзов, объединяющей рабочие
организации СССР и западных стран, неоднократно выдвигалась
советскими профсоюзами. Руководство КПП поддержало это
предложение. «КПП считает,— гласила резолюция VI съезда КПП
в 1943 г.,— что наши основные принципы можно отстоять
только путем международного сотрудничества рабочих» 160. На
следующем, VII съезде было решено участвовать в работе
подготовительного комитета и учредительной конференции,
намеченной на начало 1945 г. в Лондоне. И хотя представители
руководства КПП пришли на конференцию с такой позицией по
вопросу о создании будущей Всемирной федерации профсоюзов,
которая во многом шла вразрез со взглядами прогрессивных
сил, возглавляемых советскими представителями, тем не менее
сам факт ее участия, ее голосования за создание ВПФ был
свидетельством того, что в американских профсоюзных массах
возросло стремление к сотрудничеству с советскими
профсоюзами. «Не может быть сомнений, что подавляющее
большинство членов АФТ (ее профверхушка бойкотировала
конференцию.— Авт.) поддержат программу и новую организацию,
созданную в Лондоне», писал в те годы У. Фостер о
настроениях американского рабочего класса в целом 161.
Рост престижа социалистического государства в годы войны
был фактором, повлиявшим на политическую и идейную жизнь
Соединенных Штатов как в военный период, так и позже. Этот
престиж стал подспорьем и стимулом для тех, кто
придерживался прогрессивных убеждений, он превратился в мишень
ожесточенных нападок реакции. Подвиги советского народа, наглядно
доказавшие, что социалистический строй служит источником
вдохновения и вызывает у людей чувство стойкой преданности,
побуждали многих американцев переходить к более
реалистическим размышлениям о социализме и критически рассматривать
на его фоне достижения американской действительности. Еще
зримее становилась, например, неспособность буржуазного
общества зажечь людей энтузиазмом, отсутствие политических
идеалов, отражающее отсутствие у правящих классов высоких,
гуманных устремлений, способных увлечь массы. Весьма
характерным для настроений многих мыслящих американцев того
времени было следующее рассуждение известного политического и
общественного деятеля Дэвида Лилиенталя: «Конечно, слишком
160 «Resolutions of the Sixth CIO Convention». Philadelphia, 1943, p. 18—19.
lei \y Foster. American Trade Unionism, p. 336.
590

рано еще судить, и есть еще много факторов, которые также
оказывают влияние, но я уверен, что боевой дух русских тесно
связан с их огромной гордостью за свои планы развития и
желанием вернуться к их осуществлению. Русские, как я услышал
в одной их песне о танкистах, не прославляют войну как
таковую; она для них является кровавым делом, с которым надо
покончить, чтобы вернуться к труду и строить еще больше
заводов по выпуску тракторов. Если мы сможем возродить в себе
дух роста и действительно двинуться в этом направлении,
тогда у нас появится сила, зовущая нас действовать, чувство
уверенности, а не разочарования» 162.
Журнал «Форчун», проведший в 1945 г. опрос
общественности по вопросу об отношениях к СССР, констатировал, что
«в том, что касается положительных сторон Советского Союза,
чаще всего упоминается военная доблесть русских, и почти
так же часто высказывается одобрение распределения богатств в
СССР, равенства и обеспеченности работой» 163. В 1942 г. вышла
книга бывшего посла США в СССР Д. Дэвиса под характерным
заголовком: «Что мы не знаем о России», где он писал о
присущем советскому обществу духе «рвения», подлинного
энтузиазма 164. Испытание в огне войны, которое успешно прошел
социализм, не могло не вести к определенному прозрению как по
части достоинств социализма, так и пороков капитализма.
* * *
История демократической мысли в США, как и
демократических движений в период после второй мировой войны, выглядит
еще сложней и противоречивей, чем в какой-либо предыдущий
период. Эти ее черты коренятся в условиях ее развития,
сложившихся в эти десятилетия, с одной стороны, такие
стимулирующие ее развитие события всемирного масштаба, как разгром
фашизма, укрепление престижа мирового социализма,
непрерывно растущее воздействие социалистической системы на мировое
развитие, а с другой — дальнейшее обострение общего кризиса
капитализма, ведущее к усугублению его экономических
трудностей, социальной напряженности и политическим столкновениям.
Появились факторы и противоположного свойства. США не только
не пострадали от войны, но и выиграли от нее не только
экономически, но и политически — стали на какой-то срок
гегемоном мирового капитализма, а затем, когда пора их
безусловного господства прошла, сохранили за собой роль лидера и
остались в положении наиболее процветающего в
капиталистическом лагере государства. Излишне говорить, какие благопри-
1в2 «America at War». R. Polenber* (Ed.). Prentice-Hall, 1968, p. 79—80.
|И «Fortune», September 1945, p. 237.
*" Цит. по: «Reader's Digest», March 1942, p. 46>
10* MM

ятные возможности для правящих классов в смысле упрочения
своего влияния на массы давало и дает такое положение.
Далее, упомянем такую черту послевоенной истории США, как их
авангардное положение в борьбе против социализма, всего
фронта мировых демократических сил. Эта внешнеполитическая
функция требовала параллельного наступления на демократию, на
прогрессивные силы внутри США — и оно было осуществлено
в полной мере.
Наконец, значительно обострила конфликты в
капиталистическом обществе научно-техническая революция, чье развитие в
условиях буржуазного строя крайне противоречиво. Содействуя
дальнейшему бурному росту производительных сил, она в то же
время усугубляет социальные трудности этого общества, создает
новые. Применительно к политической идеологии влияние НТР
столь же противоречиво. С одной стороны, НТР была
использована буржуазными идеологами для разработки целого нового
направления антимарксистских воззрений, краеугольным камнем
которых является попытка убедить в том, что ускорение
научно-технического прогресса «снимает» социальные противоречия.
Но, с другой стороны, НТР, создавая новые трудности, разрушает
веру в целительность экономических достижений при капитализме.
Параллельно потоку идейных воззрений, основанных на
преклонении перед социальными эффектами НТР, растет поток теорий,
пессимистически трактующих последствия научно-технической
революции, усматривающих в ней не благодеяние, а угрозу для
американского общества, для тех политических свобод, которые еще
уцелели в условиях империализма. НТР стимулирует, таким
образом, и критику капитализма, дает новый толчок для развития
демократических воззрений.
Вряд ли стоит пытаться дать общую характеристику
демократической политической мысли США за тс 30 лет, что
истекли со времени окончания второй мировой войны — такая
попытка неизбежно привела бы к упрощению ее сложности и
многообразия, ее не всегда ясной и позволяющей выносить
окончательные суждения эволюции. Вместе с тем хотелось бы
отметить некоторые новые черты демократических настроений в США
последних десятилетий.
Одной из них является дальнейшее расширение социальной
базы демократического протеста. Все более значительный по
размерам и многообразный по составу сектор американского
общества либо генерирует этот процесс, либо относится к нему с
сочувствием. Это — закономерное следствие дальнейшего
обострения противоречий между монополистической буржуазией и
остальной частью общества, результат подавления и
эксплуатации капиталом практически всех социальных групп и слоев.
В. И. Ленин прозорливо предвидел развитие этой тенденции,
когда писал: «При сохранении частной собственности на
средства производства все эти шаги к большей монополизации и
592

большему огосударствлению производства неизбежно
сопровождаются усилением эксплуатации трудящихся масс, усилением
гнета, затруднением отпора эксплуататорам, усилением реакции
и военного деспотизма и вместе с тем неизбежно ведут к
неимоверному росту прибыли крупных капиталистов за счет всех
остальных слоев населения, к закабалению трудящихся масс на
много десятилетий данью капиталистам...» 165 Ни в какой
предшествующий период американской истории массовое
демократическое движение не было столь разнообразным по своему
социальному составу и широким, мощным по своим масштабам, как,
например, движение 60-х годов. Это распространение
демократического протеста «вширь» представляет собой политический
фактор первостепенной важности, новый крупный шаг вперед в
области общественного развития Соединенных Штатов, в области
осмысления самими широкими массами несостоятельности
буржуазной организации общества.
Другая черта, связанная с отмеченной,— увеличившиеся
многообразие и пестрота критических воззрений, отражающие
многообразие и пестроту тех сил, которые их придерживаются.
Эта черта имеет, кстати говоря, неоднозначные последствия.
Являясь сама по себе показателем и проявлением
всепроникающего, всеохватывающего характера социального недовольства, она
в то же время на практике не всегда способствует
консолидации движений протеста — тому их объединению под какими-то
общими лозунгами, которое одно способно сделать их
подлинно результативными.
Третья черта — увеличение удельного веса радикальных
воззрений мелкобуржуазного толка. Это, как представляется, весьма
показательный аспект общей социально-политической картины
современных США. С одной стороны, в нем отразилось
обостряющееся недовольство капиталистической действительностью —
недовольство, достигшее такой степени, что удержать его в
рамках реформизма, привязать его к реформистскому
мировоззрению удается все меньше. С другой, популярность радикалист-
ских представлений, иногда весьма незрелых и наивных,—
свидетельствует о том, что в движение приходят слои и группы,
обладающие сравнительно малым опытом политической борьбы,
придерживающиеся упрощенных представлений о путях
достижения коренных позитивных преобразований. Мелкобуржуазные
слои, подчеркивал Ленин, вносят в политическую борьбу «свои
предрассудки, свои реакционные фантазии, свои слабости и
ошибки» 166. Радикализм и революционализм, даже если их
придерживаются, как это нередко бывает, со всей искренностью,
могут иметь объективно негативные последствия для
политической борьбы эксплуатируемых масс. Неизбежное крушение дви-
185 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 31, стр. 449—450.
*вб В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 30, стр, 54—55.
593

жений, идущих под радикалистскими лозунгами, нередко
бросает в глазах масс тень на любые революционные воззрения
вообще.
Четвертая черта — большее высвобождение демократической
мысли от либерализма. Исторически поглощение либеральной
идеологией и ее продуктом в сфере политики — буржуазным
реформизмом — движений массового демократического протеста
представляло в США едва ли не главную и самую эффективную
форму нейтрализации классовой борьбы эксплуатируемых,
сведения ее к формам и задачам, приемлемым для правящего
класса. Бесчисленное количество кампаний протеста было
поглощено, обессилено реформизмом, трансформировано в пробуржуаз-
ную политику. Исторически сложившийся авторитет
либерализма, всегда высокий среди широкой американской массы,
ныне поколеблен. Этот факт признан американской
политической наукой, для которой тема «упадка», «заката», «конца»
либерализма сейчас стала обиходной, да он просматривается и
на фактах политической жизни США — негритянское,
молодежное движения, например, весьма заметно в 60-х годах
отмежевались от либерализма. Ослабление этого важнейшего
идеологического и политического «амортизатора» борьбы масс —
обстоятельство, имеющее серьезное значение.
Наконец, несколько слов об одной особенности
демократического движения и его идеологии, дающей некоторым
буржуазным историкам и социологам пищу для утверждений об утрате
американским рабочим классом революционной потенции:
выдвижение на авансцену политического протеста молодежи и масс
черных при значительно меньшей активности в этом плане
широких рабочих масс. Это явление имело свои конкретные причины,
достаточно исследованные как в западной, так и советской
литературе, и, как представляется, на сегодняшний день даже нет
необходимости полемизировать с теми, кто вышеописанным образом
преувеличивает социальный смысл активизации двух указанных
групп. История уже успела вынести свое собственное суждение на
этот счет. Молодежный протест оказался в общем-то
краткосрочным, негритянский радикализм — если он не подкрепляет себя
пролетарским классовым мировоззрением — проявляет тенденцию
эволюционировать в представления, далекие от подлинной
революционности. Таким образом, эти две силы вовсе не оказались
конкурентами рабочего класса по части революционного потенциала,
если говорить о долгосрочной перспективе, а не отдельном эпизоде.
Иное дело, что американская рабочая масса продолжает быть
политически инертной. Но это явление носит в целом преходящий
характер. Постепенно ослабляется воздействие тех обстоятельств —
выше о них шла речь,— которые обусловливают эту политическую
инертность.
Сосредоточив все внимание и усилия на идеологическом —
наряду с политическим и экономическим — подавлении старого»
SQ4

Хорошо знакомого й изученного противника — рабочего
движения, буржуазия в известной мере «проглядела» появление
новых — негритянского, молодежного, антивоенного. Обращает на
себя внимание, что эти движения в том виде, в каком они
развернулись в 60-х годах, оказались неожиданностью для
буржуазных политических деятелей. Ведь еще в 50-е годы считалось,
что социальный климат в США устойчив, а молодое поколение
получило наименование «молчаливого» за политическую инертность.
Одна из причин «просмотра» заключается в том, что
сопротивление господству монополистического капитала разрастается
вширь, захватывая все новые слои, и правящие классы не
успевают устанавливать идейный контроль над столь быстро
растущим протестом. Если в отношении рабочих масс накоплен
соответствующий тактический и идеологический опыт, то по
отношению к новым группам протестующих такого опыта нет,
здесь правящим классам бывает поначалу труднее справиться с
положением.
Примером того, как буржуазия утратила идейный контроль
над массами, является негритянское движение. С одной стороны,
американские черные в особо сильной степени были объектами
капиталистической эксплуатации, поскольку последняя
усиливалась дискриминацией. Средний годовой доход черной семьи
составляет всего 60% от среднего годового дохода белой
семьи 1в\ Процент безработных среди черных, как правило, в 3—
4 раза выше, чем среди белых. Негров «последними принимают
на работу, первыми увольняют». Такое положение рано или
поздно должно было привести к мощному подъему антирасистского
движения американских негров. Но антидискриминационное
движение черных активизировалось медленно и трудно. Это привело
американскую буржуазию к убеждению, что американский негр
в общем-то безропотно покоряется судьбе. «Психология дяди
Тома» — покорность обстоятельствам была достаточно
характерным явлением, и общественное мировоззрение негритянского
населения строилось на этой основе, склоняясь либо к религиозному
эскапизму либо уповая на градуализм. И определяемая этой
традиционной пассивностью инерция буржуазных представлений о
негритянском протесте как сравнительно «безопасном» оказалась
настолько сильна, что даже в 1968 г. (период кульминации
массового движения черных 60-х годов) президентская комиссия по
выяснению причин расовых волнений в городах констатировала, что
в США «немногие понимают, в какой степени негритянская
проблема стала центральной для нашей социальной политики» 168.
107 «Current Population Reports Population Characteristics. Series P-20», August
18, 1969, p. 4.
168 «Report of the National Advisory Commission on Civil Disorders». N. Y.,
1968, p. X.
595

Между тем в положений черного населения накапливались
перемены, носившие поначалу, казалось, главным образом
демографический характер, а в конце концов приведшие к
коренным трансформациям в социальном составе негритянских
масс. Из распыленного «атомизированного»
сельскохозяйственного насления, каким они были на протяжении XVIII и XIX вв.,
негры к середине XX в. постепенно превратились в
преимущественно городское, пролетарское, способное к сплочению и
совместным выступлениям (миграция негров в города шла в XX в.
интенсивно). К началу 60-х годов 70% всех черных были
рабочими 169. Оказывало влияние и то, что Америка 60-х годов была
полна разнообразными массовыми кампаниями протеста, что не
могло не содействовать активизации негритянского движения.
Стимулировалось оно также мировыми событиями —
сказывалось революционизирующее влияние социализма. Один из
видных негритянских деятелей, У. Нельсон, писал в этой связи:
«Мы являемся свидетелями мировой революции... начавшейся в
России против царского и церковного режима... Сегодня там,
где есть гнет, живет революционный дух. Если гнет будет
продолжаться... воля к свободе превратится в пламя» 17°. Импульс
боевым настроениям дало и национально-освободительное
движение, особенно в Африке. С одной стороны, успехи родственных
американским неграм народов в борьбе за свободу и
независимость действовали заразительно, с другой — африканские
государства по понятным причинам болезненно реагировали на
неравноправное положение черных в США, и это обстоятельство
тоже не оставалось, как писал американский социолог Д. Хаф,
без последствий171. Наконец, вьетнамская война также
содействовала развитию среди масс черных более критического
и непримиримого подхода к американской действительности. Эта
война, проводимая под демагогическими лозунгами «защиты
свободы и демократии во Вьетнаме», в немалой степени легла на
плечи черных американцев, ожесточила их, как отмечала газета
«Нью-Йорк тайме», ибо они не находили ответа на вопрос:
«Почему я должен защищать чью-то свободу, если никто не
защищает мою» 172.
Борьба черного населения за равноправие в
исторически короткий срок приняла самые острые формы. Возникло и
идейное оружие этой борьбы — комплекс политических
воззрений, характеризующийся непримиримостью к угнетению.
«Свободу целиком, здесь и тотчас же» — этот лозунг, брошенный
М. Кингом, выразил суть этих новых представлений173. Этот
189 «Political Affairs», July 1963, p. 14.
170 Цит. по: А. П. Королева. 20 миллионов против Джима Кроу, стр. 40.
171 /. Hough. Black Power and White Protestants, N. Y., 1968, p. 62—63.
i72 «New York Times», May 21, 1969.
i7S M. L. King. Where do we go? Chaos or Community. N. Y., 1967, p. 45.-
596

комплекс представлял собой сложное образование, он не
умещается ни в рамках демократических, ни революционных
представлений. Нередко в идеологии движения черных давали
себя чувствовать религиозные, сепаратистские,
националистические и даже расистские мотивы. Этот разнобой объясняется
прежде всего социальной пестротой движения, объединяющего
различные группы и слои черных и сочувствующих им белых.
Определенное влияние на эту идеологию сохраняло либеральное
крыло буржуазии, пытаясь столкнуть ее в направлении
реформизма. В этом же направлении действует и негритянская
буржуазия, значительная часть негритянской интеллигенции,
опасающиеся «чрезмерной» радикализации масс черных (т. е. их
революционизирования). Однако среди всех разнообразных, часто
противоречивых течений политической мысли негритянского
движения выделялась мощная струя подлинно демократических
устремлений.
Председатель Коммунистической партии США Г. Уинстон
давал в 1967 г. такую характеристику идеологии негритянского
движения: «Мы сталкиваемся с национализмом, который
согласен с существующим положением вещей и использует его как
основу для претворения в жизнь своей независимой
программы... Это тенденция меньшинства в негритянском движении. В то
же время быстро распространяется идея национальной гордости,
которую нельзя смешивать с мелкобуржуазным национализмом.
Усиление чувства национальной гордости является выражением
нового уровня сознательной борьбы против сегрегации, в
которой признание особых проблем гетто сливается с признанием
настоятельной необходимости единства негров и белых» 174.
Ряд представителей негритянского движения выдвигали
программы демократизации политической, экономической и
социальной жизни всего американского общества, в рамках которой они
видят возможность покончить и с дискриминацией. Например,
организация «Конференция христианского руководства на Юге»
в начале 60-х годов выдвигала общедемократические требования
ликвидации бедности и безработицы в США, включалась в
движение против агрессии во Вьетнаме. «Студенческий
координационный комитет ненасильственных действий», другая крупная
организация негритянского протеста в этот же период, тоже
подчеркивает важность экономического аспекта, трактует
демократическую борьбу как прежде всего борьбу за экономическое
равноправие черного и белого секторов населения,75. Хотя эти
программы в большинстве случаев не задевают основу
дискриминации, строй, допускающий эксплуатацию человека
человеком, они, если бы они были претворены в жизнь, несомненно
создали бы лучшие условия не только для негров, но и для борьбы всех
174 Цит. по: «США: проблемы внутренней политики». Мм 1971, стр. 287.
"■ Я. Zinn. The New Abolitionists. N. YM 1965, p. 18—21.
597

трудящихся масс против буржуазии, в первую очередь против
монополистического капитала. Этим определяется прогрессивное
значение демократической политической мысли негритянского
движения. Как писал теоретический журнал Коммунистической
партии США «Политикал афферс», борьба негров за свои
гражданские права является «частью общей борьбы рабочего класса
против эксплуатации и угнетения» 176. В программе
Коммунистической партии США указывается, что борьба за полное
экономическое, политическое и социальное равенство негров
является сегодня «центральным, самым решающим вопросом, стоящим
перед американским рабочим классом и его союзниками» 177.
В 60-х годах демократическая направленность была особенно
ярко выражена у так называемой «интеграционистскои» ветви
движения (представители этой ветви выступают за слияние
черных с белыми в рамках единого государства в отличие от
сегрегационистов и сепаратистов, требующих отделения черных от
белых в пределах общего государства либо путем образования
двух отдельных государств), которая ведет за собой большую
часть черных американцев.
Интеграционисты выдвигают на первый план требование
широких экономических преобразований, как основу улучшения
положения негров — и не только негров, но и всех беднейших
слоев населения. «Сама жизнь сделала эти (экономические.— Авт.)
вопросы основными в освободительной борьбе негритянских масс
в предстоящий период»,— пишет видный член Коммунистической
партии США, выдающийся представитель негритянского народа
К. Лайтфут, имея в виду, что 60-е годы научили черных
американцев, что гарантирование чисто политических прав и
упразднение дискриминации в сфере обслуживания сами по себе не
так уж много дают, если негр остается «гражданином второго
сорта» в плане экономическом178. Среди экономических
требований, выдвигаемых черными американцами,— прекращение
государственного финансирования программ и размещения
правительственных заказов в компаниях, где наблюдается
дискриминация; ликвидация расового неравенства в трудоустройстве
посредством закона «о справедливом найме на работу»;
широкие и постоянные программы пособий безработным,
финансирование их обучения и, если требуется, переквалификации;
расширение сферы действия закона о гарантированном минимуме
заработной платы на всех рабочих.
Негритянское движение стало одним из источников более
радикальной тред-юнионистской идеологии. Например, на пятом
съезде АФТ — КПП наиболее бескомпромиссные выступления,
призывавшие профсоюзы к более решительной борьбе с предпри-
176 «Political Affairs», November 1963, p. 19.
177 «New Program of the Communist Party USA». N. Y., 1970, p. 54.
178 К. Лайтфут. Восстания в гетто за освобождение негров. М., 1972, стр. 16.
598

нимателями, раздавались именно из уст негритянских профдеяте-
лей. Член исполкома негр Ф. Рэндолф потребовал от объединения
увеличить усилия по обеспечению интересов низкооплачиваемых
рабочих, в большинстве цветных, говоря: «Негры опускаются на
дно. Поймите, что в негритянских общинах растет чувство
отчужденности от рабочего движения». И далее Рэндолф разъяснил
делегатам съезда, что шансы тред-юнионов на достижение новых
успехов уменьшатся, если своим безразличием к дискриминации
АФТ — КПП оттолкнет от себя негритянские массы
трудящихся179.
По инициативе негритянских представителей в АФТ — КПП
принимались документы, толкающие профсоюзы к активизации
практической борьбы за демократию. Например, был принят
«Кодекс справедливых расовых отношений в профсоюзах»,
выработанный Американским советом негров-рабочих, членствующих в
АФТ — КПП (организационное оформление негритянского крыла
в АФТ — КПП) и принятый объединением на четвертом съезде
в 1962 г. В кодексе шла речь о том, чтобы уставы всех
профсоюзов содержали статью о запрещении расовой дискриминации;
чтобы члены профсоюзов несли наказание за оскорбление
негритянских граждан; чтобы неграм не только формально, но и
фактически предоставлялись равные с белыми права на занятие
руководящих мест в профсоюзах. Также рекомендовалось полностью
искоренить дискриминацию в программах производственного
обучения. Наконец, предусматривалось создание особого органа,
который следил бы за проведением в жизнь положений
кодекса 180.
Можно говорить и о том, что негритянский протест
содействовал прогрессу передовых общественных представлений среди
широкой белой профсоюзной массы. Показательно в этом смысле
то, что усиливается взаимодействие негритянского и белого
рабочего движения, создаются организации друзей черных, в которые
входят белые рабочие, и т. д.
Особенно значительный вклад внесло негритянское движение
в политическую мысль в области разработки путей обеспечения
гражданских прав. Негритянское движение, его идеологи и
руководители поставили перед американцами во весь рост
проблему гражданских свобод в Соединенных Штатах. В области
обеспечения гражданских прав наиболее передовая часть
негритянского движения по сути дела выработала программу
преобразований, нацеленную на завершение
буржуазно-демократической революции 1861—1877 гг. Негритянское движение
выдвинуло такую программу расширения гражданских прав, которая была
нацелена прежде всего на ликвидацию дискриминации. Но,
поскольку дискриминация обусловливалась коренными эксплуата-
179 «AFL — CIO, Proceedings», 1963, vol. 1, p. 207—208.
180 А. П. Королева. 20 миллионов против Джима Кроу, стр. 174—175.
ЬУ9

Морскими fctitepecaMH буржуазии, эта программа не могла йё
иметь и общедемократического содержания. На разных этапах
борьбы против дискриминации она выглядела по-разному, в
зависимости от конкретных задач дня, достижений и неудач. В
целом она включала в себя следующие категории требований.
Обеспечение полноправного участия черных в политической
жизни. Здесь внимание многих идеологов движения
сосредоточилось прежде всего на расширении возможности черных
американцев участвовать в местных и федеральных выборах.
Правда, значение голосования было переоценено на определенном
этапе многими политическими руководителями движения,
находившимися под воздействием буржуазной политической мифологии
относительно демократического контроля «низов» над правящей
элитой. Особенно прочно было влияние этих иллюзий на так
называемые «старые» организации негритянского протеста типа
«Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного
населения», «Национальной городской лиги», причем иллюзии
поддерживала связанная с этими организациями либеральная
буржуазия. «НАСПЦН и другие подобные ей группы пытаются
добиться социальных реформ, исходя из предположения, что
информированное общественное мнение и традиционные
юридические каналы — это все, что для этого необходимо. В этом смысле
протест НАСПЦН является типично американским»,— пишет об
этой «идеологической порабощенности» социолог В. Бэрнс181.
Конкретно речь чаще всего шла о том, чтобы разработать
специальное законодательство, обеспечивающее проведение в жизнь
15-й поправки к американской конституции, провозглашавшей,
что «участие в выборах не будет запрещаться или
ограничиваться Соединенными Штатами или отдельными штатами под
предлогом расы, цвета кожи или прежнего рабского состояния».
В этой связи высказывались предложения о вмешательстве
федеральной власти в дело регистрации избирателей (особенно в
южных штатах, где расисты затрудняли неграм регистрацию для
голосования), отмены проверок грамотности, цензов оседлости,
имущественного ценза, избирательного налога — все это в ряде
штатов также использовалось в дискриминационных целях. С
другой стороны, требовалось, чтобы были введены законы,
предусматривающие наказание лиц, способствующих отстранению
негров от голосования182. Кроме того, многие руководители
движения полагали, что столь же важным, как обеспечение
возможности голосовать, является ликвидация сегрегации в
образовании и в сфере услуг,— и соответствующие задачи были также
поставлены во главу угла.
i8i \y Burns. The Voices of Negro Protest in America. London, 1963, p. 19.
182 Эти требования суммированы в книге выдающегося борца за
негритянское освобождение М. Л. Кинга «Есть у меня мечта. Избранные труды и
выступления» (М., 1970).
600

Разочароваййе в этом реформистском пути,— а оно не
замедлило появиться после того, как был принят ряд законов
(Постановление Верховного суда США от 17 мая 1954 г. о запрете
расовой сегрегации в государственных школах, законы о
гражданских правах от 9 сентября 1957 г., 22 июля 1964 г.),
воплотивших многие из этих требований, но мало улучшающих
общее положение негров,— было катализатором дальнейшего
развития всей демократической мысли и прежде всего, конечно,
в рядах антидискриминационного движения. «События в Селме
(город в штате Алабама, где произошло крупное столкновение
негров с расистами осенью 1964 г.— Авт.) и закон об
избирательных правах (от 22 июня 1964 г.— Авт.) ознаменовали
конец одной фазы развития движения за гражданские права,—
писал М. Л. Кинг.— Начался новый период, но мало кто
увидел и понял это или был готов участвовать в нем. Для
подавляющего большинства белых американцев прошедшее
десятилетие — первый период — был борьбой за приличное, вежливое
обращение с неграми; это не было еще борьбой за отношение к
нему как к равному... Когда негры нащупывали вторую фазу
развития движения за гражданские права — осуществление
равенства — они увидели, что многие из их белых союзников
исчезли. Негры Америки поймали на слове президента и прессу,
говоривших о свободе и справедливости в широком смысле этого
слова» 183.
Негритянское движение конца 50-х — начала 60-х годов
ввело и новые для американской политической жизни способы
борьбы, так называемые «ненасильственные прямые действия»,
позаимствованные у гандистов. Представляя собой обычные
демонстрации и кампании протеста, эта тактика тем не менее
применительно к негритянским массам имела прогрессивное
значение. «Ненасильственные прямые действия предназначены для
того, чтобы создать кризис и напряженность, в условиях
которых местные власти, которые дотоле отказывались вести
переговоры с неграми, стали бы это делать»,— объяснял М. Кинг 184.
Далее, в середине 60-х годов, происходит, как говорит
социолог Р. Уотсон, «перемена в подходе к расовой проблеме со
стороны негров, разочарование в тактике «ненасилия» 185. Та
самая задача обеспечения действительного равенства черных и
белых, о которой говорил Кинг, все более сталкивала борцов
за равенство с тем фактом, что неравенство определяется во
всяком случае более широким кругом обстоятельств — экономи-
183 М. Л. Кинг. Есть у меня мечта. Избранные труды и выступления,
стр. 122—123.
184 цит по: % Dolbeare. Directions in American Political Thought. N. Y.,
1969, p. 489.
185 R. Watson. Promise and Peformance of American Democracy. N. Y., 1972,
p. 515.
601

ческих, политических, социальных,— а не несовершенством
законов. Журнал «Бизнес уик» писал в этот период, что движение
за гражданские права разрушило «фактически все юридические
основы сегрегации». Но, добившись этой победы, «американские
негры обнаружили, что экономический разрыв между белой
Америкой и негритянским гетто остался столь же широким, как и
прежде» 186. В итоге в 60-е годы антидискриминационное
движение в значительной мере изживает прежнюю реформистскую
идеологию — этот важный процесс подметил социолог Л. Ломаке,
описав его в работе «Негритянское восстание» 187.
Конечно, далеко не все течения мысли, перейдя через этот
порог, пошли по пути последовательного изобличения
порочности капиталистической системы и оснащения себя действенной
революционной теорией. «Массовое движение, связанное с
борьбой за освобождение негров,— писал Генеральный секретарь
компартии США Гэс Холл,— происходит во многих формах и на
разных уровнях. Успехи, выразившиеся в том, что черные
американцы в результате выборов прошли на общественные
должности, служат лишь одним из отражений этих явлений. Но по-
своему негритянское освободительное движение страдало от тех
же уклонистских влияний, что и другие участки борьбы. С одной
стороны, имеются консервативные силы, ищущие пути к
компромиссу. С другой стороны, получили распространение концепции
мелкобуржуазного радикализма. Такие мелкобуржуазные
концепции, как гегемония люмпен-пролетариата, породили путаницу» 188.
Наиболее передовая часть движения пошла по пути,
ведущему к революционному осмыслению действительности. Во второй
половине 60-х и начале 70-х годов, проявился интерес ряда
негритянских организаций к марксистской теории, стремление
установить контакт с коммунистической партией. В частности,
такой интерес появился у «Черных пантер». На своем съезде
осенью 1970 г. эта организация высказывалась за далеко идущие
социально-экономические преобразования, как исходный пункт
достижения равенства — народный контроль над средствами
производства. Участники съезда выразили готовность действовать
плечом к плечу с рабочим классом, заявили о поддержке
народов Вьетнама, Лаоса, Камбоджи. Один из основателей
организации, X. Ньютон, говорил, что «конечная цель партии «Черная
пантера» — преобразование эксплуататорского,
капиталистического общества в социалистическое», рабочий класс должен
«завладеть средствами производства» 189. Коммунистическая партия
США высоко оценила политический и идейный прогресс,
достигнутый этой частью негритянского движения. Отмечая непосле-
186 «Business Week», May 1968, p. 64.
187 L. Lomax. The Negro Revolt. N. Y., 1963, p. 211.
188 «Political Affairs», February 1967, p. 1.
189 «Ebony», August 1969, p. 108, 110.
602

довательность и ошибочность некоторых взглядов руководителей
«черных пантер», американские коммунисты в то же время
указывали, что налицо повышение классового самосознания
негритянских рабочих.
Вместе с тем крах либеральных иллюзий толкнул немалую
часть негритянских организаций на дорогу сепаратизма,
национализма и расизма, не способствующих успеху негритянской
борьбы. Более распространенной, чем ранее, стала идеология
полного отделения негров от белых. Развился черный национализм
и черный расизм, проповедуемый, например, «Черными
мусульманами». Еще У. Фостер в своем фундаментальном труде
«Негритянский народ в истории Америки» указывал, что в США
распространен белый шовинизм, охвативший даже широкие слои
рабочего класса 190. Столкнувшись с этим шовинизмом и не
поняв его подлинных источников, коренящихся в эксплуататорских
интересах буржуазии, некоторые отряды негритянского движения
свернули на путь ответной враждебности к белым вообще.
Вместе с тем в ряде течений негритянского движения, подпавших под
влияние национализма и расизма, имеются многие элементы
передовых демократических воззрений, например требования
возрождения негритянской культуры, народных традиций,
сознательно подавляющихся на протяжении многих поколений расистами.
Известное негритянское движение «Власть черным» наряду с
националистическими лозунгами проповедует и необходимость
«вернуть неграм негритянскую историю и спасти их
самобытность от «культурного терроризма белых» 191.
Как бы ни были сложны пути движения против
дискриминации, какую бы подчас противоречивую картину ни являла
сейчас политическая мысль этого движения, нельзя не отметить
того, что в послевоенный период антидискриминационное движение
значительно содействовало дальнейшему развитию американской
демократической мысли. Ъорьба за равноправие черных, как и
в прежние периоды американской истории, в сущности выходит
за рамки чисто «негритянского вопроса», имеет многообразный
политический и идеологический резонанс. Напомним в этой связи
меткое и глубокое замечание У. Фостера о том, что судьба
негров «тесно связана во многих отношениях с судьбой всех белых
американцев, имеющих основание быть недовольными своим
положением. Эту истину следует рассматривать как закон
социального развития в Соединенных Штатах» 192. Социологи Д. Кью-
бер и Р. Харпер в работе «Проблемы американского общества:
конфликт ценностей» отмечают, что проблема дискриминации
оказалась стимулятором для демократически мыслящих
американцев: «для многих становится все более трудным примирить
190 У. Фостер. Негритянский народ в истории Америки, стр. 722.
191 К. Dolbeare. Directions in American Political Thought, p. 499.
*92 W. Foster. The Negro People in the History of USA. N. Y., 1955, p. 702.
603

расовую дискриминацию с демократическими и христианскими
идеалами» 193. Были расширены представления о политическом
и социальном равенстве, антирасистская идеология оказала
воздействие на другие течения демократической идеологии, в
частности, на многие из тех, что были выдвинуты разросшимся в
60-х годах молодежным движением.
Социолог М. Столц, говоря о молодежном движении 60-х
годов, объясняет его нацеленность на демократизацию общества
следующим образом: «Первой задачей достижения демократии
участия является достичь полных прав и представительства для всех
секторов населения. Демократия является вопросом для этого
поколения радикалов главным образом из-за их политического
опыта, который был построен на борьбе негров за право
политического голоса в США» 194. Вместе с тем, как и всегда бывает, в
периоды особого обострения социальных конфликтов подлинно
демократическая и революционная идеология укрепляла свой
авторитет, отмежевавшись решительной поддержкой правого дела от
реакционных течений, маскирующих свою сущность
демократической фразеологией, но вынужденных в такие периоды раскрыть
свою подлинную позицию. Д. Кьюбер и Р. Харпер говорят об
этом отмежевании, указывая, что «сила демократической
идеологии» (имея в виду буржуазно-либеральную мысль) поставлена
под вопрос в связи с продолжающимся неравноправием негров,
т. е. как раз имеет место компрометация квазидемократической
политической философии 195.
* * *
Социально-критическая мысль левого молодежного движения
второй половины 60-х годов представляет собой характерную и
важную черту современных идеологических процессов в США.
Политическая активизация молодежи — отнюдь не чисто
американское явление, она скорее свойственна капиталистическому
миру в целом и сигнализирует о присущем современному
капитализму феномене интенсивного распространения настроений
недовольства «вширь», на новые социальные слои и группы. Как
отмечалось на консультативной встрече представителей
коммунистических и рабочих партий в Будапеште, налицо рост
недовольства «широких слоев общества, особенно молодежи и
интеллигенции, которые все яснее видят политическую деградацию
и духовную нищету капитализма» 196. Факт бурного возникно-
193 /. Cuber, R. Harper. Problems of American Society: Values in Conflict.
N. Y., 1951, p. 266.
194 M. Stolz. Politics of the New Left. Beverly Hills, 1971, p. 27.
195 /. Cuber, R. Harper. Problems of American Society. Values in Conflict,
p. 270.
196 M. А. Суслов. Речь на консультативной встрече представителей
коммунистических и рабочих партии. «Правда», 29 февраля, 1968 г.
604

вения молодежного левого радикализма в США подчеркивает
силу и универсальность этого феномена, поскольку речь идет о
стране, где буржуазия, казалось бы, обладает наибольшими
ресурсами для смягчения социальных проблем.
Если же говорить об идейной родословной молодежного
радикального протеста, то, как представляется, следует
упоминать не только его современные источники — нет сомнений, что
взгляды ряда современных социологов, негритянских радикалов
оказали сильнейшее воздействие, во многом даже сформировали
эклектическую философию американских «новых левых»,— но и
обратить внимание на традицию политического радикализма в
США, традицию тотального непринятия общественного
устройства, как не отвечающего идеалам справедливости и равенства.
Эта традиция в разные периоды проявляла себя в воззрениях
разных политических групп и в ней нельзя проследить
преемственность в узком смысле (хотя, например, между неприятием
общества у Г. Торо и «новых левых» есть очевидные общие
черты). Но можно говорить о более широкой преемственности,
определяемой сочетанием двух факторов: изначальным
импульсом, который дали демократической мысли революционная война
за независимость, а также условия формирования американской
нации и самим капиталистическим развитием, порождающим
столь острые противоречия, что неминуемо и систематически
вспыхивает настроение самого радикального отрицания такого
строя. Вопрос же о том, почему именно студенческая молодежь,
а не какая иная группа стала носителем очередного всплеска
радикального протеста,— это вопрос, касающийся специфики ее
общественного положения на данном отрезке времени.
Демократическая идеология молодежных масс избрала
объектом критики пороки американского общества, негативные
проявления внутренней и внешней империалистической политики.
Многие американские исследователи молодежного протеста
приходили к выводу, что отнюдь не недовольство условиями учебы
было главной причиной студенческих волнений (а некоторые
социологи видели именно в этом первопричину радикализма
молодежных настроений, которая затем разрослась, чуть ли не в силу
инерции, до всеохватывающего социального протеста), а
исторические события во внутренней и международной жизни» 197, что
вызвало к жизни «уникальную чувствительность» к мировым
проблемам 198.
Однако протест против язв капитализма вовсе не всегда
означает, что протестующие выступают с последовательных
позиций и способны предложить перспективную альтернативу.
История капитализма США изобилует движениями и течениями
197 «Black Power and the Student Rebellion». J. McEvoy, A. Millen. (Eds).
Belmont, 1969, p. 324.
"• Ibid., p. 331.
605

социального протеста, сильными по части изобличений и
отрицаний, и слабыми по части собственной позитивной программы.
Идейный вклад современного молодежного движения в
демократическую мысль не чужд этого недостатка. Он виден и в
идеологии так называемых «новых левых» — наиболее крупного
движения демократически настроенной молодежи США в 60-е годы.
Их леворадикальный протест, во многом позаимствовавший
свои идеи у Г. Маркузе, Р. Миллса, Ж. П. Сартра, Э. Фромма,
есть сочетание положений, содержащих по возможности более
резкое осуждение существующих порядков. Именно осуждение —
эта необходимая, но лишь изначальная ступень конструктивного
социального мировоззрения — оказалось «центром тяжести»
идеологии этого течения. Исследователь течения М. Теодори пишет
в этой связи, что у этого протеста «не было общей
идеологии», т. е. не было теории общественного устройства и
представления о силах, его создающих и способных изменить199.
Да и поначалу «новые левые» сознательно пренебрегали
разработкой собственных концепций, полагая, что идеология в
принципе вредна. За недолгий срок своего существования
молодежный радикализм совершил определенную идейную эволюцию,
отразившую опыт его борьбы и неудач, но в целом мало
обогатившую его цельность и законченность.
Левый радикализм начал с полного неприятия американского
общества в его существующем виде, так называемого
«тотального отрицания». «Что это за Америка?— писал один из
участников «нового левого» движения.— Я больше не чувствую себя ее
частью. Я чужой в ее школах, мне безразличны ее цели, либо
я против них200. В так называемой Гуронской декларации,
которая является одним из основополагающих теоретических
документов «новых левых», подробно изложены обоснование
отрицания — общество неприемлемо, его морально-политические
ценности неубедительны, в общественных теориях царит
«хаос» 201. Тотальное отрицание не было новой идейной позицией,
изобретенной молодежью. Можно в этой связи вспомнить транс-
цеденталистов, но более тесно оно связано с известным выводом
марксистской социологии о растущем отчуждении личности от
современного общества, порожденном полной властью последнего
над первым (такое общество становится «чужим» для личности,
поскольку она не способна ни воздействовать на пего, ни
утвердить в нем свою индивидуальность).
«Тотальное отрицание»,— конечно, не позитивная программа.
Это лишь фиксация резкого, непримиримого протеста против по-
199 «The New Left. A Documentary History». M. Teodori (Ed.). N. Y., 1969,
p. 49.
200 цит по: jj д Салычева. Студенческое движение 1960—1970. «США:
экономика, политика, идеология», 1972, № 4, стр. 24.
201 «Black Power and the Student Rebellion», p. 1.
606

рядков капиталистического общества. Такая крайняя
предпосылка может вести как к энергичной деятельности по
преобразованию общества, так и к самоустранению, и поначалу в идеологии
леворадикального движения преобладала тяга к последнему. Она
выражалась в том, что предпочтение отдавалось «моральному
протесту» при пренебрежении к политической борьбе, либо
пропагандировалась фаталистическая концепция пассивного
общественного поведения типа позиции «опущенных рук». Однако подобные
идейные воззрения не могли удержаться длительно и на широкой
основе: их практическая бесплодность была очевидна, да это и
противоречило темпераменту такой активной группы, как
молодежь.
Постепенно большее распространение в США приобретала так
называемая «активистская» идеология, представлявшая собой
опять-таки эклектическое смешение разных, часто
противоположных взглядов. В ней были заимствования из
марксистско-ленинского учения о капиталистической формации, закономерностях ее
развития и упадка, из маоизма, прослеживается и троцкистская
«ультрареволюционность», мелкобуржуазный анархизм202.
Причину подобного смешения понять нетрудно, если принять во
внимание, что эти теоретические построения есть не столько плод
кропотливого анализа капиталистического строя, сколько
теоретическое оформление бурного желания поскорее покончить с
ненавистным им порядком. Движимые этим желанием теоретики
молодежного протеста подчас попросту коллекционировали из
различных идеологий наиболее радикально звучащие лозунги и
вооружались ими. С этим наивным стремлением сломать все и
быстро связано присущее многим молодежным леворадикальным
течениям преклонение перед освободительными движениями в
«третьем мире», которые рассматриваются как единственные
подлинно революционные движения современности, поскольку там
идут в ход насильственные средства борьбы. Абсолютизация
одной формы мировой антиимпериалистической борьбы порождена и
тем, что молодежное движение в США не умеет увидеть
революционных сил в капиталистическом обществе, в частности
игнорирует революционный потенциал рабочего класса. Постепенно эта
«активистская» идеология все более теснила «тотальное
отрицание».
Однако практический опыт быстро просветил американскую
молодежь насчет несостоятельности надежд одним ударом
исправить все социальные беды. Параллельно с безоглядным революцио-
нализмом в движении развивалась более конкретная,
реалистическая идеология борьбы, часть молодежи переходила, в частности,
202 См. Г. Дилигенский, М. Новинская. Студенчество Запада и
антимонополистическая борьба. «Мировая экономика и международные отношения»,
1969, № 2.
607

6 позиции устраненности от общедемократической борьбы к
участию в ней. Это демократическое движение постепенно стало
составлять значительную часть борьбы «новых левых».
Вставшие на этот путь «новые левые» были представлены
такой организацией, как «Студенты за демократическое
общество». Сходные настроения развивались и в «Студенческом
координационном комитете ненасильственных действий», «Клубах
Дюбуа».
В Гуронской декларации СДО заявлялось, что надлежит
стремиться к созданию такого общества, где индивидуум смог бы
участвовать в решении всех государственных проблем. «Мы бы
заменили власть, основывающуюся на собственности, привилегиях
или случайных обстоятельствах, властью, коренящейся в любви,
мышлении, рассудке и созидательном духе».
Как видим, здесь налицо весьма романтизированный, если
не утопический (принимая во внимание то, что изложенный
общественный идеал мыслится, как в общем-то непосредственно,
быстро реализуемый) проект социального переустройства. Но
интересно в данном случае больше то, что эта социальная
маниловщина стала постепенно, под напором жизни, дополняться
более трезвыми представлениями о том, как и против кого надо
действовать, чтобы сделать хотя бы первые реальпые шаги в
направлении обетованного будущего, а не ограничиваться лишь
помыслами о нем. В частности, со временем в СДО все больше
распространялись антимонополистические воззрения. Как говорил
один из идеологов СДО М. Клонский: «Мы в СДО думаем не
только о повышении зарплаты и улучшении условий труда для
наших братьев и сестер, работающих в цехах, но и о
перерастании выступлений рабочего класса в движение, направленное
против самой капиталистической системы». В терминологии
левых радикалов появляется новое определение: «корпоративный
капитализм», которым они обозначают монополистический
капитал, в котором они видят корень социальных
несправедливостей 203. В 1968 г. Национальный совет СДО принял решение
ориентироваться на рабочий класс как ведущую революционную
силу общества, а годом позже призвал организацию вступить в
союз с рабочим классом.
Сейчас, видимо, рано еще выносить суждение относительно
места леворадикальной идеологии 60-х годов в общем процессе
развития демократической мысли США. Степень ее воздействия
на этот процесс, идеологический и политический резонанс,
который она окажется в состоянии произвести,— все это станет
ясным лишь по истечении более длительного периода времени, чем
тот, который отделяет сейчас нас от кульминации движения
«новых левых». Его относительно быстрый спад, равно как и исчез-
203 «The New Left. A Documentary History*, p. 412.
608

йовенйе с авансцены политической мысли его идеологии,—
явление объяснимое и даже во многом закономерное.
Не обладая ясной и главное — реалистической программой
действий, сконцентрировавшись в основном на критицизме,
«новая левая» обрекла себя на практические неудачи, а стало быть,
и утрату авторитета. К тому же «новые левые» оказались
подвержены той самой «мелкобуржуазной распыленности,
неустойчивости, неспособности к выдержке, к объединению, к стройному дейст-
вщо ...», о которой в свое время писал В. И. Ленин 20\ часть
«новых левых» вдобавок стала легкой добычей троцкистов и прочих
псевдореволюционеров, что опять-таки объясняется пезрелостью,
противоречивостью их воззрений, обеспечивающих слабую защиту
от трескучей революционаристской фразы. Но делать из
ослабления «новой левой» вывод о «неприживаемости» в США
радикальных воззрений, об их противоречии некоему «американскому
складу ума», как это уже сейчас утверждают некоторые
американские социологи,— это значит принимать желаемое за
действительное.
Наоборот, существование на протяжении всей американской
истории леворадикального движения, последним крупным
всплеском которого является «новая левая», доказывает его
органичность, а не чуждость американскому капиталистическому
обществу. Ведь оно существует, вопреки напряженным усилиям
правящих классов согнать его с политической сцены раз и навсегда.
И то, что этой цели достичь не удается, лишний раз
свидетельствует об остроте тех социальных конфликтов, которые его
порождают.
История демократической политической мысли США дает
представление о сложном и противоречивом характере ее эволюции,
в которой прогрессивное часто переплеталось с отсталым и
реакционным. Эта противоречивость не заслоняет, однако, главной
тенденции — неуклонного развития демократической мысли,
продолжения ее в новых исторических формах. В письме Ф. Зорге 1887 г.
Энгельс писал: «... если я не ошибаюсь относительно американцев,
то они повергнут всех нас в изумление как величием своего
движения, так и грандиозностью совершаемых ими ошибок, ценой
которых они в конце концов достигнут ясности... Движение пойдет от-
« « 205
нюдь не по классической прямой линии, а крутыми зигзагами...»
Эти слова оказались во многом пророческими. С тех пор Америку
уже не раз потрясали мощные политические силы и движения,
не раз выходила на политическую авансцену
радикально-демократическая мысль. Движение вперед, как и предвидел Энгельс,
шло и сейчас идет «не по классической прямой линии, а
крутыми зигзагами». Но оно есть и невозможно представить без
204 В. И. Ленин,. Полное собрание сочинений, т. 41, стр. 26.
205 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 36, стр. 578.
609

него будущее страны, так же, как и вычеркнуть его из ее
прошлого. И самым ярким свидетельством живучести и мощного
потенциала демократической традиции политической мысли в ее
наиболее развитом виде является деятельность американских
коммунистов.
* * *
Коммунистическая партия США, работая в необычайно
трудных условиях, ведет напряженную идейную борьбу, высоко
держит знамя пролетарского интернационализма. Партия повседневно
пропагандирует и отстаивает идеи научного коммунизма. Эта
теоретическая работа в цитадели мирового капитализма имеет
величайшее значение. «Американский империализм,— подчеркивает
Генеральный секретарь Компартии США Гэс Холл,— является не
только военным арсеналом мирового империализма; оп стал также
и его идеологическим штабом» 20в. Американские коммунисты
лицом к лицу стоят с идеологией, которая вырабатывается и
распространяется сотнями правительственных и частных институтов в
США, определяет лицо средств массовой коммуникации,
находящихся в руках буржуазии.
Важное место в идеологической работе американских
коммунистов занимает разоблачение большой лжи антикоммунизма,
неизменно спекулирующего на демократическом наследии в США.
Компартия США отнюдь не относится безразлично к
демократическим традициям в стране, восходящим к войне за независимость.
Во введении к Новой программе Коммунистической партии США,
опубликованной в 1970 г., подчеркивается: «Мы гордимся
демократическим и революционным наследием нашей страны,
сложившимся в ходе борьбы нашего народа... Мы подходим к 200-летию
зарождения нашей страны в огне революционной войны в момент, когда
вопрос о социальной революции вновь встает в новую эпоху и в
новых формах» 207. Компартия США в своей практической работе
опирается и на эти демократические традиции.
Вместе с тем руководящие деятели компартии указывают на то
очевидное обстоятельство, что при оценке значения Американской
революции необходимо следовать конкретно-историческому
подходу. То, что было провозглашено в Америке в конце XVIII
столетия, было прогрессивным для своего времени. Под этим углом
зрения и анализируются идеи Американской революции. Как
отмечает Г. Холл, «по сравнению с рабством и феодализмом
капитализм был шагом вперед. Но он родился с унаследованным им от
других эксплуататорских формаций раковым заболеванием,
полностью восприняв их коренной порок, заключающийся в том, что
208 Г. Холл. Революционное рабочее движение и современный империализм.
М., 1972, стр. 157.
207 «New Program of the Communist Party USA». N. Y., 1970, p. 3.
610

эксплуатация большинства меньшинством является законом жизни
подобных обществ... В свое время Конституция США была
прогрессивным документом. Но если говорить о ее самой глубокой
сущности, она санкционировала не что иное, как систему
эксплуатации» 2Ю8.
Именно так развивались Соединенные Штаты на протяжении
всей своей истории. Идейно-теоретическая работа компартии
направлена на то, чтобы разъяснить: империализм является
основным препятствием на пути исторического прогресса человечества.
В наше время, отмеченное ростом мощи мирового социализма,
подъемом рабочего и национально-освободительного движений,
обострением всех коренных противоречий империализма,
открываются новые возможности для теоретического осмыслепия и
анализа. В этом отношении идейная деятельность компартии США
находится на уровне стоящих задач, идет в русле общей
идеологической работы международного коммунистического и рабочего
движения. Как известно, громадный вклад в обобщение новых
явлений в развитии общего кризиса капитализма внесло
международное Совещание коммунистических и рабочих партий 1969 г.,
на котором был продолжен марксистско-ленинский анализ
главного содержания нашей эпохи, содержавшийся в документах
совещаний 1957 и 1960 гг.
Характеризуя общие особенности американского империализма
на современном этапе, Г. Холл говорил в выступлении на
Совещании 1969 г.: «Когда мы имеем дело с явлениями империализма,
мы имеем дело с постоянно меняющейся действительностью...
Империализм разрабатывает новую тактику, новые идеологические
аргументы с учетом меняющейся действительности... Империализм
находится в тисках все углубляющегося кризиса, его можно
победить, но было бы верхом безумия недооценивать агрессивность и
угрозу, которой он чреват. Именно распространение иллюзии,
будто империализм не представляет военной опасности, является ко-
и и 2П0Г
зырнои картой империализма» .
Однако неуклонное измепение в соотношении сил в пользу
социализма на международной арене ограничивает свободу действия
империализма. Именно это — изменение соотношения сил в мире
в пользу социализма — обеспечило, что в 1945 г. мир не был
ввергнут в новую мировую войну. Больше того, это явилось
предпосылкой роста реализма в Соединенных Штатах, что в свою очередь
обеспечило позитивные изменения на международной арене и
привело к разрядке. Американская компартия разъясняет глубинные
причины происходящих процессов. Отличительной чертой ее
идеологической работы в последнее время является именно такой под-
208 Г. Холл. Революционное рабочее движение и современный империализм,
стр. 22.
209 «Международное Совещание коммунистических и рабочих партии.
Москва, 1969». Прага, 19в9, стр. 543-544.
611

ход. Так, выступая на Национальном совещании районных
организаторов компартии 27 февраля 1975 г., Г. Холл с особой силой
выделил: «Нужно внести изменения в характер нашей пропаганды
и агитации. Мы должны делать акцент не столько на фактах и
цифрах, сколько на том, почему произошли те или иные события,
каковы их коренные причины и как решить проблемы» 210.
Этот методологический принцип, принятый на вооружение
теоретиками американской компартии, дает возможность выяснять
подлинное значение важнейших событий в пестрой мозаике
международной и внутренней жизни, давать им научно обоснованную,
марксистскую оценку и делать правильные выводы для
практической работы. Анализируя причины поражения США во Вьетнаме
и вынужденный вывод оттуда американских войск, Г. Аптекер
указал, что это «исторический, поворотный пункт в судьбах
человечества в двадцатом столетии — веке выкорчевывания империализма,
победы национально-освободительного движения и мирового
перехода к социализму» 211.
Почему оказалась возможной победа героического вьетнамского
народа над самой могучей империалистической державой? Г.
Аптекер отвечает: «Отправным пунктом международного
коммунистического движения нашего поколения является указание на то,
что в результате поражения фашизма во второй мировой войне,
последовавшего развития мировой социалистической системы и
внушительных побед национально-освободительного движения в
мире сложилось новое соотношение сил. Это соотношение сил
означает, что империализм больше не господствует в мире, напротив,
господствуют силы, противные империализму, последние будут
непрерывно возрастать в новую эпоху. Исходя из этого была
разработана концепция возможности предотвращения, а не оттяжки
(при условии развития достаточной массовой борьбы) третьей
мировой войны. Хотя, как указывал Ленин, капитализму органически
присуще стремление к империализму, сила и возможности
империализма развязать такую войну настолько уменьшились, что
оказалось возможным навязать мирное сосуществование. Вьетнам
оказался громадным полигоном, где была проверена правильность
этого анализа» 212.
Всемогущество Америки, о котором столько распиналась
империалистическая пропаганда, оказалось мифом. Взвалив на себя
бремя гаранта и защитника мирового капитала, США
перенапряглись. Отсюда, помимо прочего,— все новые неудачи Вашингтона
на международной арене.
Американские коммунисты указывают, что США всегда
строили свои международные отношения на основе долгосрочной
классовой политики. В период господства мифов об «Американском
210 «Political Affairs», April 1975, p. 16.
211 Ibidem.
812 «Political Affairs», March 1973, p. 41.
612

веке» в Вашингтоне представлялось, что конфронтация с
социалистическим лагерем, в первую очередь с Советским Союзом,
приведет к тому, что США одержат верх. Действительность опрокинула
эти надежды. Соединенным Штатам дорого пришлось
расплачиваться за эту политику. «Во всех предыдущих войнах нынешнего
столетия,— отмечал Г. Холл,— в которых принимали участие
Соединенные Штаты, основную тяжесть несли другие нации, другие
народы. Войны, в которых усилия и добыча распределялись в
одностороннем порядке, не только приводили к изменению во
взаимоотношении сил между победителем и побежденным, но и изменяли
взаимоотношения между союзными капиталистическими
государствами. Таким образом, в прошлом капитализм США неизменно
нес наименьшие военные жертвы, получая в то же время
наибольшую долю при дележе империалистической добычи... Новое,
уникальное для империализма США заключается сегодня в том, что эта
формула, основанная на старых мировых взаимоотношениях,
перестала действовать... В грязной войне в Индокитае именно
Соединенным Штатам пришлось нести бремя той войны. Политика агрессии
США более чем какой-либо другой фактор углубляет и обостряет
противоречия между империалистическими державами» 213.
В результате Соединенные Штаты оказались во все растущей
изоляции даже среди своих союзников. Рука об руку с этим
усугублялись экономические трудности внутри страны, начали
свирепствовать инфляции. Бесплодность прежней политики стала
совершенно очевидной для реалистически мыслящей части правящих
кругов Соединенных Штатов. В сложившейся обстановке нет иной
альтернативы, как принятие советских предложений строить
отношения между государствами независимо от их
социально-экономического устройства на принципах мирного сосуществования, что
было сформулировано в Программе мира, принятой па XXIV
съезде КПСС.
Миролюбивая внешняя политика СССР, нацеленная на то,
чтобы сделать процесс разрядки необратимым, нашла выражение в
серии совещаний на высшем уровне, состоявшихся в 70-х годах
между представителями капиталистических и социалистических
государств. Компартия США приветствовала переговоры на
высшем уровне, которые соответствуют кровным интересам
американских трудящихся. Политика мирного сосуществования,
подписание Соглашения о предотвращении ядерной войны и многих
других создают уверенность в лучшем будущем для всего человечества.
С точки зрения американской компартии, встречи в верхах —
выражение исторического поворота в отношениях Соединенных
Штатов с социалистическим миром. Оценивая значение визита
Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева в США,
Г. Холл писал: «Визит Л. И. Брежнева оставил в США очень бла-
213 Г. Холл. Революционное рабочее движение и современный империализм,
стр. 105-106.
613

гоприятное впечатление — не только в личном, но й в
идеологическом плане. Факт существования социализма, его светлый образ
становится в результате визита как бы более осязаемым.
Сравнение двух систем делается более предметным. Это — важное
достижение и крупный выигрыш для демократических сил» ы\
Разрядка, и это постоянно разъясняется КП США, выгодна для
обеих держав и в то же время оказывает благотворное воздействие
на обстановку во веем мире: «холодная война» уходит в прошлое.
В то же время, говоря об отношении рабочего класса к
переговорам и соглашениям в верхах, Г. Холл указывает: «Рабочие
понимают, что такие встречи никоим образом не исключают и не
ослабляют борьбу в области идеологии. Им дсна диалектическая связь
между борьбой и переговорами» 215.
Коммунистическая партия США ведет напряженную борьбу за
коренные интересы американских трудящихся. В Новой
программе Коммунистической партии США дается развернутая
характеристика врага, который противостоит громадному большинству
трудящихся,— монополистического капитала и намечена стратегия и
тактика достижения цели — социализма. В Программе
указывается: «Антимонополистическая борьба не занимает место борьбы
за социализм. Напротив, борьба за социализм, за достижение
конечной цели — неотъемлемый элемент борьбы против главного
противника на пути достижения этой цели — против
монополистического капитала. Каждая победа над монополистическим
капиталом, будь то большая или малая, укрепляет силы социализма.
Более того, основные силы в антимонополистической коалиции
являются и основными силами в борьбе за построение социализма» 21в.
В Программе отмечается, что коммунисты добиваются создания
нового союза, широкого народного движения. Оно имеет цель
разбить тиски двухпартийной системы, которая сдерживает классовые
и социальные конфликты, обеспечивая господство
монополистического капитала. «Глашатаи монополий, какие бы разногласия
между ними ни существовали, заинтересованы в сдерживании
конфликта в организационной структуре двухпартийной системы.
Подлинные интересы масс избирателей, однако, требуют утверждения
их независимости от структуры, господствующей в этих партиях,
а в конечном счете и отхода от них» 217. Желанной целью должно
быть создание новой, народной партии, великого
антимонополистического союза.
Проблема реформ и революции, их соотношение подробно
разработаны в Программе. Американские коммунисты заявляют, что
они убеждены в принципиальном единстве борьбы за реформы и
борьбы за социализм. Если правящий класс стремится контроли-
214 «Проблемы мира и социализма», 1973, № 9, стр. 45.
215 Там же, стр. 43.
2,6 «New Program of the Communist Party USA»
217 Ibidem.
614

ровать проведение реформ, то коммунисты вскрывают их
ограниченный характер, который вытекает из природы существующего
строя. В то же время в Программе подчеркивается, что реформы —
продукт народной борьбы, но никогда не следствие
капиталистического великодушия.
Стратегическая перспектива, как видит ее Компартия США,
основывается на обострении конфликта между народными силами
и монополиями. Внутренняя логика классовой борьбы заключается
в том, что либо антимонополистический союз уничтожит
монополии, либо они уничтожат его. Когда большинство народа признает
необходимость ликвидации капитализма, тогда речь пойдет уже не
о реформах, а о социальной революции. «Революция, как
утверждает наша Декларация независимости,— говорится в Программе,—
представляет собой конечное и самое основное демократическое
право... Поэтому не может быть никаких сомнений относительно
глубоко демократического характера социалистической революции.
Это, однако, не снимает вопроса о .том, можно ли добиться
выражения демократической воли народа сравнительно мирными
средствами, т. е. без вооруженного восстания, без гражданской
войны. Мы, разумеется, выступаем за социальные преобразования
мирными средствами, через политические институты и народные
организации, в рамках американской Конституции. Но
демократическая воля народа, наши призывы и демократические институты
нашей страны — не единственные исторические факторы, от
которых будет зависеть путь социальных преобразований в
Соединенных Штатах».
В современных условиях с развитием технического прогресса
усиливается гнет монополий, что ставит рабочий класс перед
массой новых проблем, порожденных автоматизацией производства и
слиянием капиталистических корпораций. Перед профсоюзным
движением стоит неотложная задача — организация миллионов
неорганизованных рабочих. С обострением борьбы трудящиеся
массы приходят во все усиливающееся столкновение с политикой
«классового партнерства», насаждаемого высшим руководством
АФТ — КПП. Политика эта терпит банкротство. «Центр тяжести
в классовой борьбе все больше и больше переносится на
политическую арену. Конфликт между трудом и капиталом все больше
приобретает характер политической борьбы». Ключевая проблема для
рабочего класса — добиться политической независимости, стать
руководящей силой массовой народной антимонополистической
партии.
В Программе со всей силой подчеркивается: «Главной
движущей силой основных социальных перемен в нашем обществе
является рабочий класс. И бок о бок с рабочим классом, в
подавляющем большинстве находясь в его рядах, стоит другая
могущественная сила социальных перемен, ставшая результатом такого
социального явления, свойственного лишь Америке, как
существование чернокожего народа... Хотя чернокожие американцы
S15

сейчас не составляют самостоятельной нации, мы ничем не
ограничиваем борьбу за осуществление их устремлений, включая и право
на самоуправление и реальное осуществление права на
самоопределение». Компартия выступает и за освобождение американцев
мексиканского происхождения, пуэрториканцев, индейцев.
В Программе КП США, как и в последних теоретических
трудах американских коммунистов, теперь применяется термин
«черные» применительно к неграм. Национальный председатель КП
США Г. Уинстон в этой связи разъяснил: «Читатель, возможно,
будет озадачен применением термина «черный». Этот термин стали
использовать сравнительно недавно. В широком смысле он
является объективным выражением безусловного отказа от расизма...
Большая часть лидеров черных в настоящее время не пользуется
словом «негр». Большинство из числа опрошенных предпочитает
слово «черный» 218.
Союзниками КП США в борьбе против монополий в Программе
названы молодежь, женщины, интеллигенция, представители
свободных профессий, мелкие предприниматели и фермеры.
Программа раскрывает, что будет означать социализм для
Соединенных Штатов. Его строительству в американских условиях
будут благоприятствовать известные преимущества. При высоком
уровце развития страны социалистическое правительство сможет
сразу приступить к созданию социалистической экономики и
поднять до невиданных высот жизненный уровень народа. США
смогут извлечь уроки из достижений и просчетов других стран, уже
вступивших на путь социализма. Американское социалистическое
общество сможет избежать «форсированных» темпов развития.
Свободы, провозглашенные биллем о правах, при социализме
приобретут более глубокое содержание для подавляющего
большинства народа. В Программе заключается: «Социализм в
Соединенных Штатах, который не будет построен по образцу
социалистического общества в любой другой стране, тем не менее выиграет из
опыта, приобретенного другими в процессе построения
социализма» 219.
Проблемы создания союза сил, выступающих против
монополий, были научно разработаны в документах XIX и XX съездов
КП США. Д. Норт, анализировавший результаты работы XX
съезда, отметил, что ни один из предшествующих съездов партии с
1930 г. не был отмечен таким представительством молодежи.
Многие делегаты назвали съезд «поворотным пунктом». По мнению
Норта, XX съезд, «может быть, был наиболее плодотворным
съездом со времени основания партии, с 1919 г.» 220. В избирательную
кампанию 1972 г. КП США сумела собрать 400 тыс. подписей под
218 Г. Уинстон. Стратегия борьбы черного населения. М., 1975, стр. 13.
219 См. русский перевод Программы в журнале «США: экономика, политика,
идеология», № 11-12.
220 «Political Affairs», April 1972, p. 14.
616

петициями с требованием внести ее кандидата Г. Холла в
избирательные бюллетени. В качестве кандидата на пост президента
США Г. Холл получил возможность ознакомить широкие массы
американцев с позицией партии по важнейшим вопросам.
Собравшийся в июне 1975 г. в Чикаго XXI съезд КП США
явился новым шагом вперед в идейно-теоретической деятельности
американских коммунистов. На съезде были обсуждены основные
проблемы, стоящие перед американским народом.
В главной политической резолюции XXI съезда КП США
отмечается, что суть современной эпохи — углубление общего
кризиса капитализма, наступление последних дней колониализма и
появление социализма в качестве передовой и ведущей силы на
мировой арене. Изменение соотношения сил в пользу социализма,
являющееся новой стадией развития общего кризиса капитализма
в военной области, служит сдерживающим фактором в отношении
попыток империалистической агрессии.
Съезд поддержал политику раарядки. «Разрядка — это
торговля, работа, разоружение, мир»,— один из главных призывов съезда.
Решение коренных проблем, стоящих перед американскими
трудящимися, возможно только в том случае, если процесс разрядки
станет необратимым.
Говоря о задачах партии, Г. Холл указал: «Мы, коммунисты,
выступаем за единство всех прогрессивных и левых сил. Основа
для единства — это совместная борьба против безработицы и
монополий, а разногласия по всем иным вопросам можно отодвинуть в
сторону» 22i.
Вновь и вновь на съезде подчеркивалось, что международное
коммунистическое и рабочее движение черпает вдохновение из
борьбы и успехов Советского Союза. Обозревая господствующие
тенденции в современном мире, Национальный председатель КП
США Г. Уинстон отметил: «Победа революции в России в Октябре
1917 г. имела решающее значение для всех эксплуатируемых и
угнетенных, дав им новые надежды и открыв перед ними новые
перспективы. Гений бессмертного Ленина вел партию большевиков
против царизма, капитализма и иностранного империализма в
России, показав возможность положить конец капиталистической
эксплуатации, национальному угнетению и иностранному
господству. Рабочий класс всех капиталистических стран, борющийся
против того же зла, смог лучше понять свои собственные
классовые задачи, изучая опыт своих братьев по классу в России,
которые решили аналогичные задачи в своей стране» 222.
Напоминание о всемирно-историческом значении российского
Октября, прозвучавшее на съезде, особенно актуально в наши дни,
когда американские официальные круги попытались
канонизировать в своих целях идейное наследие Американской революции.
221 «Правда», 1 июля 1975 г.
222 21st Convention Proceedings 1, «Party affairs», August 1975, p. 11.
«7

Противопоставляя уверенной поступи социализма положение
американского капитализма, Д. Джэксон образно сказал:
«Американский капитализм приходит к двухсотлетию своего пребывания у
власти отнюдь не в праздничном настроении. Этот правящий класс
поражен многочисленными кризисами, обуреваем проблемами, на
которые он не может найти ответа, его плечи поникли под грузом
пессимизма, а в глазах пустота» 223.
Работа съезда проходила в обстановке нарастающей кампании
по празднованию 200-летия юбилея Соединенных Штатов. Тем
концепциям, которые отстаивают организаторы юбилея,
Компартия США противопоставила научную, марксистско-ленинскую
оценку основных тенденций исторического развития Соединенных
Штатов. «Двухсотлетняя история США,— говорится в резолюции
XXI съезда Компартии США,— это история капитализма, история
классовой борьбы между эксплуатируемыми и эксплуататорами.
Противоречия между этими двумя классами были и остаются
главным противоречием двухсотлетнего существования государства».
К этому выводу неизбежно приводит и изучение политической
мысли в США.
ваз 21st Convention Proceedings 1, «Party affairs», August 1975, p. 45.

СОДЕРЖАНИЕ
Введение 5
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. Идеи американской революции: прошлое и
настоящее 14
П. Теория «явного предначертания» 53
III. Теория и практика «баланса сил» 146
IV. О новейшем обосновании доктрины «баланса
сил» 238
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Об идеологии партий в США: предварительное
замечание 300
I. Реформизм в идеологии и политике
демократической партии 305
II. Эволюция традиционализма: идейные устои
республиканской партии 434
III. Демократическая традиция в американской
политической мысли .... 527

США: политическая мысль
и история
Утверждено к печати Институтом США и Канады
Академии наук СССР
Редактор Г. С. Тихонов
Технический редактор Н. Н. Кузнецов
Сдано в набор 15/1 1975 г.
Подписано к печати 30/ХИ 1975 г.
Формат 60x90Vie. Бумага типографская М 2.
Усл. печ. л. 38,75. Уч.-изд. л. 43,4.
Тираж 10 300. Т-19669. Тип. зак. 1606.
Цена 2 р. 86 к.
Издательство «Наука»
103717 ГСП, Москва, К-62, Подсосенский пер., 21
2-я типография издательства «Наука»
121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 10

ОПЕЧАТКИ И ИСПРАВЛЕНИЯ
Страница
5
30
425
465
Отрока
9 св.
18 сн.
16 сн.
9 сн.
Напечатано
волны
прорывалось
Гэллана
Дехтенберга
Должно быть
войны
прорвалось
Гэллапа
Лехтенберга